Полное собрание рассказов и повестей Эдгар Аллан По

Эдгар Аллан По
(1809–1849)
фото 1849 года
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ
РАССКАЗОВ
И ПОВЕСТЕЙ
Совместный проект издательства СЗКЭО

и переплётной компании
ООО «Творческое объединение „Алькор“»
Санкт-Петербург
СЗКЭО
ББК 84(7)-4
УДК 821.111(73)-93
П41
В книге использованы иллюстрации
Жака Вели (1873–1910), Жоржа Эмиля Мари Вилла (1883–1965),
Ричарда Кейтона Вудвиля (старшего) (1825–1855), Андре Жилля (1840–1885),
Гарри Кларка (1889–1931), Фредерика Симпсона Коберна (1871–1960),
Жюля Мари Огюста Леру (1871–1954), Алмери Лобель-Риша (1877–1950),
Мартина ван Маеле (1863–1926), Чарльза Рэймонда Маколея (1871–1934),
Генри Мейера (1844–1899), Сэмюэля Оуэна (ок. 1769–1857), Жюля Пелкока,
Чарльза Адамса Платта (1861–1933), Жоржа-Антуана Рошгросса (1859–1938),
Кларксона Фредерика Стэнфилда (1793–1867),
Фредерика Колина Тилни (1870–1951), Мориса Туссэна (1882–1974),
Луиса Уильяма Уэйна (1860–1939), Германа Фогеля (1854–1921),
Джона Байема Листона Шоу (1872–1919).
Первые 100 пронумерованных экземпляров от общего
тиража данного издания переплетены мастерами
ручного переплета ООО «Творческое объединение „Алькор“».
Классический европейский переплет выполнен

из натуральной кожи особой выделки растительного дубления.
Инкрустация кожаной вставкой с полноцветной печатью.
Тиснение блинтовое, золотой и цветной фольгой.
6 бинтов на корешке ручной обработки.
Использовано шелковое ляссе, золоченый каптал из натуральной кожи,
форзац и нахзац выполнены из дизайнерской бумаги Malmero
с тиснением орнамента золотой фольгой. Обработка блока с трех
сторон методом механического торшонирования
с нанесением золотой матовой полиграфической фольги горячим способом.
Оформление обложки пронумерованных экземпляров
разработано в ООО «Творческое объединение „Алькор“»
П41 По Э. А. Полное собрание рассказов и повестей. — Санкт-Петербург:

СЗКЭО, 2022. — 896 с., ил.
В сборник вошли все рассказы и повести классика американской литературы
Эдгара Аллана По (1809–1849) в переводах Сергея Юрьевича Афонькина,
Константина Дмитриевича Бальмонта (1867–1942), Льва Игнатьевича Уман-
ца (1858 или 1859 — не ранее 1912) и Михаила Александровича Энгельгардта
(1861–1915).
ISBN 978-5-9603-0607-2 (7БЦ)

ISBN 978-5-9603-0554-9 (Кожаный переплет) © СЗКЭО, 2022
5
1
ФОЛИО КЛУБ
(1832)
Интрига тут Макиавелли2.

Не все пронюхать то сумели.
Батлер3
С сожалением должен признать, что клуб Фолио — не более чем сборище болва-
нов. Мне также кажется, что все его члены настолько же дурны собой, насколько они
глупы. И я уверен, что они решительно намереваются упразднить Литературу, унич-
тожить Прессу, а также свергнуть Правительство Существительных и Местоимений.
Таково мое личное суждение, которое я собираюсь нынче обнародовать.
Тем не менее, когда я около недели тому назад впервые стал членом этого дья-
вольского сборища, никто не испытывал к нему более глубокого чувства восхищения
и уважения, чем я. Почему мои чувства к нему столь переменились, станет очевидно
из всего далее изложенного. По ходу дела у меня будет возможность реабилитировать
и себя, и достоинство Литературы.
Обратившись к записям, я установил, что клуб Фолио был основан такого-то дня,
месяца и года. Я люблю начинать с самого начала и имею особое пристрастие к да-
там. Согласно принятому в то время Уставу, членами клуба могли быть лишь люди
эрудированные и остроумные; а установленной целью их союза было «обществен-
ное просвещение и собственное развлечение». Ради этого последнего пункта в доме
одного из членов клуба ежемесячно проводили собрание, куда каждый должен был
принести Короткий Рассказ в Прозе собственного сочинения. Каждый такой рас-
сказ автор зачитывал всем присутствующим за бокалом вина после обеда. Разумеет
ся, это порождало сильное соперничество, тем более что автор «Лучшей Вещи»
1
На латыни folio — «лист». Фолиантом называют книгу, в которой размер страницы равен
половине размера традиционного типографского листа (примеч. переводчика).
2
Никколо Макиавелли (1469–1527) — флорентийский мыслитель и политик, автор знамени-
той книги «Государь» (примеч. переводчика).
3
Сэмюэл Батлер (1613–1680) — английский поэт-сатирик. Строчки взяты из его шутливо-
сатирической поэмы «Гудибрас» (примеч. переводчика).
6 ЭДГАР АЛЛАН ПО
становился pro tem1 Председателем клуба; а эта должность весьма почетна, финансово
необременительна и сохраняется до тех пор, пока занявшее ее лицо не будет вытесне-
но автором еще более лучшей вещицы. Состряпавшего же худший рассказ обязывали
проставиться, заплатив за еду и вино во время следующего собрания Клуба.
Такой прием оказался прекрасным способом привлекать в клуб новых членов
вместо какого-нибудь несчастливца, который, проставившись два-три раза кряду,
естественным образом отказывался и от «высокой чести», и от членства в клубе.
Число мест в нем было ограничено одиннадцатью участниками. Для этого имелось
много веских причин, на которых здесь нет надобности останавливаться подробно,
поскольку о них может догадаться любой мыслящий человек. В любом случае, одна
из них состояла в том, что первого апреля, за триста пятьдесят лет до Потопа, на
Солнце, как утверждали, было ровно одиннадцать пятен.
Из дальнейшего будет видно, что в этих кратких заметках об истории клуба я до
сих пор сдерживал свое негодование, позволяя себе говорить откровенно и терпимо.
Для разоблачения же, которое я намерен осуществить, достаточно будет ознакомить-
ся лишь с одним местом протокола заседания клуба, сделанного в прошлый вторник,
когда я впервые выступал на правах нового его члена, будучи избранным вместо по-
давшего в отставку достопочтенного Огастеса Вычерктона2.
В пять часов вечера я направился, как было оговорено, в дом к большому поклон-
нику леди Морган3 мистеру Руж-э-Нуару, чью историю разругали на предыдущем
ежемесячном собрании клуба. Я нашел всех уже собравшимися в столовой и должен
признаться, что огонь в камине, приятная обстановка и прекрасно накрытый стол,
а также несомненная уверенность в своих силах вызвали у меня приятные ожида-
ния. Меня встретили весьма радушно, и я с удовольствием отобедал, поздравляя себя
с тем, что стал членом клуба столь просвещенных людей.
Члены клуба в основном были люди весьма примечательные. Прежде всего это
был сам Председатель, мистер Хват, весьма тощий человек с ястребиным носом, ра-
ботавший ранее в «Даун Ист Ревю»4.
Там был также мистер Конволвулус5 Гондола, молодой человек, объездивший не-
мало стран.
Там был Де Рерум Натура6, эсквайр, носивший особые зеленые очки.
Затем там был весьма маленький человечек в черном сюртуке, и у него были очень
черные глаза.
Там был также мистер Соломон Голфстрим, весьма напоминавший какую-то
рыбу.
1
Сокращение от латинского pro tempore — «временно» (примеч. переводчика).
2
Здесь и далее Эдгар По порой придумывает смешные фамилии некоторым членам клуба;
в данном случае в оригинале — Scratchaway (примеч. переводчика).
3
Леди Морган — литературный псевдоним английской писательницы Сидни Оуэнсон
(1776–1859), чье творчество в первой половине XIX в. вызывало горячие споры (примеч. пе-
реводчика).
4
Down-East — старое название северо-восточной части США, вряд ли это намек на болезнь
Дауна, к моменту ее описания Эдгар По уже скончался (примеч. переводчика).
5
Convolvulus — латинское родовое название вьюнка (примеч. переводчика).
6
«De rerum natura» («О природе вещей») — название поэмы древнеримского философа
Лукреция (примеч. переводчика).
ФОЛИО КЛУБ 7
Там был и окончивший Гёттингенский университет мистер Страшносказ1; у него

были странные белые ресницы.
Там был мистер Блэквуд Блэквуд2, настрочивший немало статей для иностран-
ных журналов.
Там был и хозяин дома, мистер Руж-э-Нуар, почитатель леди Морган.
Затем там был некий толстый джентльмен, восхищавшийся Вальтером Скоттом.
Был еще и некто Хронологос Хронолог, поклонник Горация Смита3, у него был
огромный нос, который тот повсюду совал, путешествуя по Малой Азии.
После того как со стола было убрано, мистер Хват сказал мне: «Думаю, нет не-
обходимости, сэр, давать вам какую-либо дополнительную информацию о правилах
нашего клуба. Полагаю, вам известно, что мы стремимся просвещать общество и раз-
влекать себя. Этим же вечером, однако, мы предлагаем заняться исключительно вто-
рой целью и призываем, чтобы и вы внесли свой вклад в это дело. Итак, позвольте
мне начать». При этом мистер Хват, отодвинув бутылку, достал рукопись и прочел
следующее:
(В рукописи после этого вступления следовал рассказ «Молчание»4.)
1
У Эдгара По — Horribile Dictu, это крылатое латинское выражение переводится как
«страшно сказать» (примеч. переводчика).
2
«Блэквуд» (Blackwood's Edinburgh Magazine) — английский ежемесячный журнал, основан-
ный в 1817 году Уильямом Блэквудом (1776–1834) (примеч. переводчика).
3
Гораций (Хорас) Смит (1779–1849) — английский писатель-романист первой половины
XIX в., Эдгар По пародировал его стиль в одном из своих рассказов (примеч. переводчика).
4
Более известен под названием «Тишина»; см. с. 153 настоящего издания (примеч. ред.).
МЕТЦЕНГЕРШТЕЙН
(1832)
Pestis eram vivus — moriens tua mors ero1.

Мартин Лютер
Ужас и рок во все века блуждали по свету. Зачем поэтому обозначать время, к ко-
торому относится мой рассказ? Будет достаточно, если я скажу, что в глубине Венг-
рии существовала незыблемая, хотя и скрываемая вера в учение о переселении душ.
Я не стану распространяться о самом учении, то есть о его ложности или вероят
ности, однако утверждаю, что очень значительная часть нашего недоверия, по выра-
жению Лабрюйера2, о всех наших несчастьях «vient de ne pouvoir être seule»3.
Однако в венгерском суеверии были некоторые пункты, которые быстро пере
рождались в нелепость. Они, то есть венгры, расходились очень во многом с восточ-
ными авторитетами. Так, например: «Душа, — говорят первые (я привожу слова
очень остроумного и умного парижанина), — живет только один раз в осязаемом
теле: лошадь, собака, даже человек суть только призрачные подобия этих существ».
Фамилии Берлифитцинг и Метценгерштейн в продолжение многих столетий
враждовали между собой. Не было, кажется, примеров такого взаимного озлобления
между двумя другими столь знаменитыми семьями. Происхождение такой вражды,
по-видимому, находим у пророка: «Страшное падение постигнет высокое имя, ког-
да, подобно всаднику над лошадью, смертность Метценгерштейна восторжествует
над бессмертием Берлифитцинга».
Без сомнения, эти слова сами по себе или вовсе не имеют смысла, или весьма мало,
но известно, что и еще более незначительные причины влекли за собой — и не в дав-
ние времена — последствия столь же значительные. К тому же владения, которые
были смежными, долгое время соперничали за влияние на правительство в управле-
нии страной. Кроме того, близкие соседи редко бывают друзьями, и обитатели замка
Берлифитцинга могли смотреть со своих высоких башен прямо в окна дворца Мет-
ценгерштейнов. Более чем феодальное великолепие, открывавшееся при этом, конеч-
но, вовсе не способствовало смягчению чувства раздражения в менее древних и бо-
гатых Берлифитцингах. Что же удивительного после того, что слов пророчества, хотя
1
Чума я был при жизни; умирая, стал твоей смертью (лат.).
2
Жан де Лабрюйер (1645–1696) — французский сатирик-моралист; цитата взята из его сочи-
нения «Характеры» (примеч. ред.).
3
Происходит оттого, что мы не можем оставаться одни (фр.).
МЕТЦЕНГЕРШТЕЙН 9
и бессмысленных самих по себе, было достаточно, чтобы возбудить и сохранить враж

ду между двумя семьями, уже подготовленными к ссоре подстрекателями наследст-
венного соперничества? Пророчество как будто предсказывало, если вообще пред-
сказывало что-нибудь, окончательное торжество могущественнейшему дому, и по
этому вспоминалось, конечно, с ожесточением более слабым и менее влиятельным.
Вильгельм, граф Берлифитцинг, несмотря на свое высокое происхождение, был во
время моего рассказа больным, дряхлым стариком, ничем не замечательным, кроме
безграничной антипатии к семье своего соперника и такой страстной любви к лоша-
дям и охоте, что ни болезнь, ни старость, ни умственная слабость не могли помешать
удержать его от ежедневного участия в опасных охотах. Фредерик1 же, барон Метцен-
герштейн, был еще несовершеннолетний. Отец его, министр, умер рано. Мать, фрау
Мария, сошла в могилу вскоре за ним. Фредерику в это время пошел восемнадцатый
год2. В городе восемнадцать лет — не долгий период, но в глуши, такой полной глуши,
какую представляло из себя старое дворянское гнездо, удары маятника имеют более
глубокое значение.
В силу некоторых обстоятельств, связанных с распоряжением отца, молодой ба-
рон вступил во владение своими богатыми поместьями тотчас по смерти родителя.
Редко кто из венгерских дворян владел такими богатствами. Замкам барона не было
числа; но главным по богатству и обширности считался замок Метценгерштейн. Гра-
ницы его владений никогда не были точно определены, но главный парк имел пять-
десят миль в окружности. При известном характере молодого человека, получившего
такое несметное наследство, почти не существовало сомнения в его будущем образе
действия. И действительно, уже в первые три дня его подвиги превзошли ожидания
его самых восторженных поклонников. Бесстыдный разгул, низкое предательство,
неслыханные жестокости быстро показали дрожащим вассалам, что никакая рабская
покорность с их стороны не в состоянии оградить их от когтей своенравного Калигу-
лы3, не знавшего требований совести. В ночь на четвертый день загорелись конюшни
Берлифитцинга, и общее мнение внесло поджог в уже отвратительный список пре-
ступлений и гнусностей, совершенных молодым бароном.
Во время переполоха, вызванного этим происшествием, молодой человек сидел,
по-видимому, погруженный в размышления, в одной из больших пустынных зал ро-
дового дворца Метценгерштейна. На богатых, хотя и поблекших драпировках, угрю-
мо свешивавшихся со стены, были изображены туманные и величественные образы
знаменитых предков молодого человека. Здесь — духовные особы в мантиях, бога-
то опушенных горностаем, и в кардинальских шапках, рядом с властителями и су-
веренами, накладывавшие свое veto4 на желания земных королей или сдерживавших
1
В переводе Л. И. Уманца — Фридрих; здесь и далее мы привели имена персонажей, геогра-
фические названия и т. п. в соответствие с общеупотребительной ныне нормой (примеч. ред.).
2
В прижизненных изданиях рассказа барону Фредерику «пошел пятнадцатый год»; возраст
был изменен в более поздних редакциях из соображений благопристойности (примеч. ред.).
3
Калигула (Гай Юлий Цезарь Август Германик) (12–41) — римский император, вошедший
в историю как сумасбродный и развратный деспот. Возможно, Эдгар По дал герою рассказа
имя принца Уэльского Фредерика (1707–1751), которого прозвали «английским Калигу-
лой» (примеч. ред.).
4
Вето, запрет (лат.).
папским fiat1 мятежный скипетр князя тьмы. Там — темные высокие фигуры князей
Метценгерштейнских, топчущие конями тела павших врагов и способные своим сви-
репым видом подействовать на самые крепкие нервы. А еще дальше — роскошные
лебединые фигуры дам давно прошедших времен, плывущие в призрачном танце под
звуки воображаемой музыки.
Прислушиваясь или делая вид, что прислушивается к все возраставшему шуму
в берлифитцингских конюшнях, или, может быть, обдумывая какую-нибудь новую,
еще более дерзкую проделку, барон не отводил глаз от огромного коня самой не
естественной масти, изображенного на обоях и принадлежавшего якобы сарацину —
родоначальнику враждебной семьи. Сам конь, на переднем плане, стоял неподвижно,
подобно статуе, между тем как позади него выбитый из седла седок погибал от кин-
жала Метценгерштейна.
На губах Фредерика появилась злобная улыбка, когда он заметил, по какому на-
правлению смотрели бессознательно его глаза. Однако он не отвел их. Притом он ни-
как не мог отдать себе отчета в каком-то беспокойстве, охватившем его и сковавшем
все его чувства. С трудом он мог согласовать свое полусонное, почти бессознательное
состояние с уверенностью, что все это наяву. Но чем дальше он смотрел, тем сильнее
его охватывало очарование, тем невозможнее казалось ему оторвать когда-нибудь гла-
за от изображения. Между тем шум снаружи усиливался, и барон наконец с неимо
верным усилием обратил свое внимание на багровый отсвет горящих конюшен, па-
давший в окна его комнаты.
Но это было только минутное движение; его внимание снова машинально верну-
лось к стене. И вдруг, к его крайнему ужасу и изумлению, голова гигантского коня пе-
ременила положение. Шея животного, перед тем нагнутая как бы с сожалением над
раненым хозяином, теперь вытянулась во всю длину по направлению к барону. Глаза,
невидимые до того, смотрели теперь с энергическим человеческим выражением, горя
необычайным красным огнем, а между раскрытыми губами, видимо, взбесившегося
животного выступали его сгнившие, отвратительные зубы.
Молодой магнат в ужасе, шатаясь, направился к двери. Когда он отворил ее, на
него пахнуло, проникая далеко в комнату, красное пламя, отражение которого осве-
тило колыхавшиеся обои, и барон вздрогнул, заметив, что оно озарило как раз изо-
бражение беспощадного торжествующего убийцы сарацина Берлифитцинга.
Чтобы разогнать напавший на него страх, барон поспешил на свежий воздух.
У парадного входа он встретил трех конюхов. С большим трудом и рискуя жизнью
они сдерживали судорожно вырывавшегося и вздымавшегося на дыбы огненно-ры-
жего коня.
— Чья лошадь? Откуда? — спросил сварливым сердитым тоном юноша, заметив-
ший сразу это изумительное сходство между таинственным конем на обоях и этим
бешеным животным.
— Ваша собственная, господин, — отвечал один из конюхов, — по крайней мере,
никто не заявлял о ней. Мы поймали ее всю в пене и мыле, когда она бешено мчалась
от горевших конюшен замка Берлифитцинга. Предполагая, что это одна из заводских
лошадей старого графа, мы отвели ее назад. Но конюхи отреклись от нее, и это очень
странно, потому что она, видимо, еле выбежала из огня.
1
Fiat — указ (лат.).
МЕТЦЕНГЕРШТЕЙН 11
— На лбу ясно видны выжженные буквы В. Ф. Б., — перебил другой конюх. —

Я предполагал, конечно, что эти начальные буквы значат «Вильгельм фон Берлифит-
цинг», но в замке все положительно отрекаются от лошади.
— Странно! — проговорил барон задумчиво, очевидно, не сознавая своих
слов. — Правда, замечательный, удивительный конь! И, видно, действительно пуг
ливый, неукротимый. Ну, пусть будет моим, — заключил он после паузы, — может
быть, такому ездоку, как Фредерик фон Метценгерштейн, удастся укротить самого
черта из конюшен Берлифитцинга.
— Нет, господин, вы ошибаетесь; мы ведь докладывали вам, что конь не из бер-
лифитцингской конюшни. Будь он оттуда, не осмелились бы мы представить его ко-
му-либо из вашей семьи.
— Правда! — сухо согласился барон.
И в эту самую минуту из замка выбежал, весь раскрасневшись, постельничий. Он
шепнул на ухо барону о внезапном исчезновении куска обоев в одной из комнат, ко-
торую он описал в подробности. Несмотря на пониженный голос, которым он гово-
рил, ничто не скрылось от возбужденного любопытства конюхов.
Во время этого разговора Фредерика, по-видимому, волновали различные чувст-
ва. Однако он скоро овладел собой, и лицо его приняло выражение злобной реши-
мости, когда он приказал немедленно запереть на замок комнату, а ключ отдать ему.
— А слышали вы о несчастье со старым охотником Берлифитцингом? — спросил
один из слуг барона, когда после ухода постельничего огромный конь, признанный
бароном своею собственностью, поскакал с удвоенным бешенством по аллее, кото-
рая вела от замка к конюшням Метценгерштейна.
— Нет, — отвечал барон, резко поворачиваясь к говорившему. — Ты говоришь,
несчастье?
— Он умер, господин. Думаю, для вас, как члена вашей семьи, известие не не
приятное.
Усмешка скользнула по лицу слушателя.
— Как он умер?
— Стараясь спасти своих любимых лошадей, он сам погиб в огне.
— Вот ка-ак! — протянул юноша спокойно и вернулся как ни в чем не бывало
в замок.
С этого дня в поведении распутного барона Фредерика фон Метценгерштейна
произошла замечательная перемена. Он в самом деле разочаровал ожидание многих
маменек, имевших на него вид; а в своих привычках и образе жизни еще больше, чем
прежде, стал расходиться с жизнью соседней аристократии. Он никогда не пересту-
пал за пределы своего поместья и жил совершенно одиноко. Разве только таинствен-
ный бешеный рыжий конь, на котором он начал постоянно ездить, мог иметь неко-
торое право называться его другом.
Однако барон получал многочисленные приглашения от соседей: «Не почтит ли
барон праздник своим присутствием?», «Не примет ли барон участие в охоте на ка-
бана?».
«Метценгерштейн не охотится», «Метценгерштейн не может быть», — гласи-
ли лаконические ответы.
С такими постоянными оскорблениями высокомерная аристократия не могла
примириться. Приглашения стали реже и менее любезны и наконец совершенно
прекратились. Вдова умершего графа Берлифитцинга даже высказала надежду, что

барон будет дома, когда не захочет быть дома, если он пренебрегает обществом
равных себе; и будет ездить, когда не захочет, если предпочитает общество своей ло
шади.
Это, конечно, была вспышка наследственной неприязни и доказывало только, ка-
кую бессмыслицу мы в состоянии сказать, желая проявить особенную энергию.
Сострадательные души приписывали перемену в образе жизни барона естествен-
ной печали о безвременно погибших родителях, забывая его жестокость и распутст-
во в короткий период, непосредственно следовавший за этим грустным событием.
Нашлись и такие, которые приписывали это чересчур развитому самомнению и гор-
дости. Третьи, между которыми следует упомянуть семью доктора, наконец, намека-
ли на черную меланхолию и на наследственную болезненность; вообще, темные слухи
подобного рода ходили в массе.
В самом деле, неестественная привязанность барона к новому приобретению —
привязанность, как будто усиливавшаяся с каждой новой вспышкой бешеных на-
клонностей дьявольского животного, — начала принимать в глазах всех благоразум-
ных людей отвратительный и неестественный характер. В полдневный зной, в мерт
вые ночные часы, здоровый или больной, в тихую погоду или бурю молодой Метцен-
герштейн казался прикованным к седлу гигантского коня, неукротимый нрав кото-
рого так подходил к его собственному характеру.
Но были обстоятельства, которые в связи с событиями последнего времени при-
дали сверхъестественный и чудовищный характер мании всадника и свойствам коня.
Скачки последнего тщательно измерялись, и оказалось, что они превзошли даже са-
мые невероятные предположения. Кроме того, барон не дал имени животному, хотя
все прочие лошади его конюшни имели имена, характеризовавшие их. Конюшня
коня находилась в отдалении от прочих, а что касается конюхов и прочей прислуги,
то никто не смел ухаживать за ним или подходить к его стойлу. Ходил за ним сам ба-
рон. И даже из тех трех конюхов, которым удалось с помощью узды и аркана из цепи
задержать его во время бешеной скачки из Берлифитцинга, ни один не мог сказать,
чтобы он действительно коснулся рукой тела животного. Проявления особенного
ума в лошади не возбуждали, конечно, особого внимания; но были обстоятельства,
которые невольно бросались в глаза самым флегматичным скептикам, а бывали слу-
чаи, когда толпа отшатывалась перед его загадочными порывами, и даже сам Мет-
ценгерштейн бледнел и отступал перед пытливым пристальным выражением его глаз
с человеческим взглядом.
Между всеми окружающими барона никто не сомневался в необыкновенной го-
рячей привязанности молодого дворянина к бешеному коню, никто, кроме одного
незначительного и уродливого пажа, безобразие которого всем мозолило глаза и мне-
ние которого, конечно, не имело ни малейшего значения. Он имел смелость, если
вообще смел иметь какое-либо мнение, утверждать, что его господин никогда не са-
дится в седло без невольной, хотя почти незаметной дрожи и что каждый раз по воз-
вращении из продолжительной прогулки верхом каждый мускул лица его дрожит от
злобного торжества.
В одну бурную ночь Метценгерштейн, проснувшись от тяжелой полудремо-
ты, выбежал как сумасшедший из комнаты и, вскочив на коня, помчался в лес. Та-
кое обычное событие не привлекло ничьего особенного внимания, но слуги ожидали
…перемахнув одним прыжком через площадку, конь взлетел
на качающиеся ступени лестницы замка и исчез с всадником
в вихре бушующего пламени.
с беспокойством его возвращения, как вдруг после нескольких часов его отсутствия
неожиданный пожар охватил все роскошные здания замка, с треском проникая в са-
мые их основания.
Так как пламя, когда его заметили, уже так распространилось, что попытки спас-
ти какую-либо часть здания были очевидно бесполезны, то испуганные соседи стоя-
ли кругом, ничего не предпринимая и молча смотря на успехи огня. Но скоро новое
ужасное зрелище привлекло внимание толпы и доказало, насколько сильнее впечат-
ление, производимое видом человеческого страдания, чем самых ужасных зрелищ,
представляемых неодушевленными предметами.
По длинной аллее из старых дубов, ведущей от леса к главному выезду замка
Метценгерштейн, скакал, точно гонимый самим демоном бури, конь с всадником без
шляпы и в растерзанной одежде.
Ясно было, что всадник уже не в состоянии управлять конем. Искаженное лицо
и судорожные движения показывали сверхъестественные усилия; но всего только
один крик вырвался из губ, сжатых ужасом. Минута — и резкий стук копыт заглушил
рев пламени и свист ветра; другая — и, перемахнув одним прыжком через площад-
ку, конь взлетел на качающиеся ступени лестницы замка и исчез с всадником в вихре
бушующего пламени.
Буря моментально стихла, и наступила мертвая тишина. Белое пламя, будто са-
ван, все еще обволакивало здание, и, высоко поднимаясь в спокойном воздухе, рас-
пространяло сверхъестественный свет, между тем как облако дыма тяжело повисло
над строениями, приняв явственно форму колоссального коня.
…облако дыма тяжело повисло над строениями,
приняв явственно форму колоссального коня.
ГЕРЦОГ ДЕ Л'ОМЛЕТ
(1832)
И сразу вступил в более холодный климат.

Купер1
Китс2 скончался из-за критической статьи. Кто это умер от «Андромахи»?3 Низ-
кие души! Де л'Омлет погиб от ортолана4. «L'histoire en est brève»5. Помоги мне, дух
Апиция!6
Золотая клетка привезла маленького крылатого путешественника, изнеженного,
беспечного, томного, в Chaussée-d'Antin7 из далекого Перу. Шесть пэров препровож
дали счастливую птицу от ее царственной властительницы Ла Белиссимы8 к герцогу
де л'Омлет.
В эту ночь герцог ужинал один. В тиши своего кабинета он лениво растянулся
на оттоманке, ради которой нарушил долг верноподданного, перебив ее у короля —
знаменитой оттоманке Cadêt.
Он прячет лицо в подушках. Часы бьют. Не владея своими чувствами, его свет-
лость проглатывает оливку. В эту минуту дверь тихонько отворяется при звуках неж-
ной музыки, — и деликатнейшая птица является перед изнеженнейшим из людей!
Но лицо герцога омрачается тенью невыразимого отвращения! — «Horreur! —
chien! — Baptiste! — l'oiseau! ah! bon Dieu! cet oiseau modeste que tu as deshabillé de ses
plumes, et que tu as servi sans papier!»9 — Бесполезно прибавлять что-нибудь: герцог
испустил дух в пароксизме отвращения.
1
Уильям Купер (1731–1800) — английский поэт. Строчка взята из его поэмы «Задача» (при-
меч. ред.).
2
Джон Китс (1795–1821) — английский поэт-романтик. По распространенному мнению,
одной из причин его ранней смерти были жестокие нападки критиков (примеч. ред.).
3
Французский актер Захари Жако (Монфлери) (1595–1667) заболел во время исполнения
роли Ореста в «Андромахе» и через несколько дней скончался; «Андромаха» — трагедия
французского драматурга Жана-Батиста Расина (1639–1699) (примеч. ред.).
4
Ортолан (обыкновенная овсянка) — мелкая птица, известная нежным вкусом своего мяса
(примеч. ред.).
5
Повесть об этом короткая (фр.).
6
Марк Габий Апиций (I в.) — полулегендарный древнеримский гурман, изобретатель ряда
изысканных кушаний (примеч. ред.).
7
Rue de la Chaussée-d'Antin — улица в 9-м округе Парижа (примеч. ред.).
8
La Bellissima — красивая (итал.).
9
«О ужас! — собака! — Батист! птица! ах, Боже мой! ты обнажил от перьев эту скромную
птицу и подал ее без бумаги!» (фр.).
ГЕРЦОГ ДЕ Л'ОМЛЕТ 17
***
— Ха! ха! ха! — произнес его светлость на третий день после своей смерти.
— Хе! хе! хе! — тихонько подхватил черт, напуская на себя высокомерный вид.
— Вы, конечно, шутите, — возразил де л'Омлет. — Я грешил — c'est vrai1, — но,
милейший мой, послушайте, — ведь не думаете же вы серьезно привести в исполне-
ние такую… такую… варварскую угрозу?
— Что? — возразил его величество. — Вставай, сэр, раздевайся!
— Раздеваться!.. это очень мило!.. нет, сэр, я не стану раздеваться. Кто вы такой,
позвольте вас спросить?.. чтобы я, герцог де л'Омлет, принц де Фуа-Гра, автор «Ма-
зуркиады» и член Академии, стал по вашему требованию снимать прелестнейшие
панталоны, когда-либо сшитые Бурдоном, изящнейший robe de chambre2, когда-либо
изготовленный Ромбером, — не говоря уже о необходимости развивать волосы, не
говоря о затруднении снимать перчатки!
— Кто я такой?.. да, правда!.. Я — Вельзевул, князь мух3. Сейчас я вытащил тебя
из гроба розового дерева, выложенного слоновой костью. Тебя надушили самыми
курьезными духами и упаковали точно в багаж. Белиал4 — мой инспектор клад
бищ — отправил тебя ко мне. Панталоны, которые, по твоим словам, сшиты Бурдо-
ном, — просто пара отличных полотняных кальсон, а robe de chambre — огромней-
ший саван.
— Сэр, — возразил герцог, — меня нельзя оскорблять безнаказанно!.. Сэр! Я рас-
считаюсь с вами за это оскорбление при первом удобном случае! Вы еще услышите
обо мне, сэр!.. Пока, au revoir!..5 — С этими словами герцог раскланялся и хотел уйти,
но какой-то господин остановил его в прихожей и заставил вернуться. Его светлость
протер глаза, зевнул, пожал плечами, задумался. Убедившись, что это он сам, а не кто
другой, герцог окинул взором окружающую обстановку.
Зала была великолепная. Сам де л'Омлет нашел ее bien comme il faut6. Она пора-
жала не столько длиной и шириной, сколько высотой. Потолка не было решитель-
но никакого, а вместо него — густая клубящаяся масса огненных облаков. Голова
его светлости закружилась, когда он взглянул вверх. Оттуда свешивалась цепь из не
известного кроваво-красного металла, верхний конец которой терялся, подобно го-
роду Бостону, parmi les nues7. На нижнем висела огромная лампа. Герцог убедился, что
она сделана из рубина; но из нее лился свет, такой ослепительный, такой сильный,
такой странный, какому никогда не молился Перс8, о каком не мечтал Гебр9, какой
не грезился мусульманину, когда, накурившись опиума, он валялся на ложе спиной
1
Это правда (фр.).
2
Халат (фр.).
3
Вельзевул — одно из имен властителя ада, в Ветхом Завете — бог филистимлянского города
Экрона, защищавшего от укусов ядовитых мух (примеч. ред.).
4
Белиал (Велиал) — в Библии падшее ангелическое существо (примеч. ред.).
5
До свидания (фр.).
6
Ну как следует (фр.).
7
В облаках (фр.).
8
Перс — в древнегреческой мифологии царь Тавриды, сын бога Солнца Гелиоса (примеч.
ред.).
9
Гебр — огнепоклонник (примеч. ред.).
к цветам, а лицом к богу Аполлону. Герцог пробормотал легкое проклятие решитель-

но одобрительного свойства.
Углы комнаты были закруглены в виде ниш. В трех из них стояли статуи гигант-
ских размеров. Их красота была греческая, безобразие египетское, а tout ensemble1
французский. В четвертой нише статуя была закутана покрывалом и не отличалась
колоссальными размерами, зато виднелась ножка в сандалии. Де л'Омлет прижал
руку к сердцу, закрыл глаза, поднял их и заметил, что его сатанинское величество —
покраснел.
Но картины! Киприда! Астарта! Асторет!2 — тысяча и все одно и то же! И Рафа-
эль рассматривал их! Да, Рафаэль был здесь; ведь он написал, стало быть, был осуж-
ден. Картины! картины! О, роскошь! о, любовь! Кто, любуясь на эти запретные кра-
сы, обратил бы внимание на золотые рамы, сверкавшие, подобно звездам, на гиацин-
товых и порфировых стенах? Но сердце герцога замерло. Не думайте, что он оше-
ломлен великолепием, одурманен благоуханием бесчисленных курильниц. C'est vrai
que de toutes ces choses il a pensé beaucoup, — mais!3 Герцог де л'Омлет поражен ужасом,
потому что сквозь единственное открытое окно он видит блеск самого зловещего из
всех огней!
Le pauvre Duc!4 Он не мог не подумать, что чудные, сладострастные, бессмертные
мелодии, оглашавшие залу, были на самом деле вопли и стоны грешников, проникав-
шие, превращаясь в мелодию, сквозь волшебные стекла зачарованных окон. А там!
вон там! на той оттоманке! кто это такой? он, petit maitre5, — нет, божество, — что си-
дит словно мраморное изваяние, et qui sourit6 бледными губами, si amèrement?7
Mais il faut agir8, иными словами, француз никогда не теряет присутствия духа.
К тому же его светлость ненавидел сцены. Де л'Омлет опомнился. На столе лежали
несколько рапир и несколько шпаг. Герцог учился фехтованию у Б., il avait tué ses six
hommes9. Итак, il pent s'echapper10. Он меряет две шпаги и с невыразимой грацией пред-
лагает его величеству выбирать. Horreur!11 его величество не умеет фехтовать.
Mais il joue!12 — Счастливая мысль! — Впрочем, у герцога всегда была превосход-
ная память. Он изучал «Дьявола» аббата Готье13. Там сказано: «que le Diable n'ose pas
refuser un jeu d'ecarté»14.
1
Общий вид (фр.).
2
Киприда — прозвище древнегреческой богини Афродиты; Астарта и Асторет (Ашто-
фет) — греческие варианты имени древнефиникийской богини Иштар (примеч. ред.).
3
Правда, обо всех этих вещах он много думал, — но! (фр.).
4
Бедный герцог! (фр.).
5
Щеголь (фр.).
6
Который улыбается (фр.).
7
Так горько (фр.).
8
Но нужно действовать (фр.).
9
Он убил шестерых соперников (фр.).
10
Он может спастись (фр.).
11
Ужас! (фр.).
12
Но он играет! (фр.).
13
Луи Эдуар Камиль Готье (1745–1818) — французский аббат, писатель и педагог (примеч. ред.).
14
«Дьявол не смеет отказаться от партии экарте» (фр.); экарте — карточная игра (при-
меч. ред.).
ГЕРЦОГ ДЕ Л'ОМЛЕТ 19
Но шансы, шансы! Конечно, отчаянные! Но ведь и положение отчаянное! К тому

же разве он не знаком со всеми секретами, не изучал отца Лебрена1, не состоял чле-
ном Клуба Двадцати Одного?2 «Si je perds, — рассуждает он, — je serai deux fois perdu,
я буду дважды проклят, voila tout!3 (Тут его светлость пожал плечами.) Si je gagne, je
reviendrai à mes ortolans, que les cartes soient préparés!»4
1
Шарль-Франсуа Лебрен (1739–1824) — французский политик и литератор (примеч. ред.).
2
Имеется в виду карточный клуб (примеч. ред.).
3
«Если я проиграю… я погибну дважды… вот и все» (фр.).
4
«Если я выиграю, то вернусь к своим ортоланам, пусть приготовят карты!» (фр.).
Его светлость весь забота, весь внимание, — его величество весь доверие. Посто-
ронний зритель сказал бы, что это Франциск и Карл1. Его светлость думал о ставке.
Его величество не думал, он тасовал. Герцог снял.
Карты сданы. Козырь открыт… это… это — король! Нет… это была дама. Его ве-
личество проклял ее мужской костюм. Де л'Омлет приложил руку к сердцу.
Они играют. Герцог считает. Игра кончена. Его величество считает медленно,
улыбается и пьет вино. Герцог прячет карту.
— C'est à vous à faire2, — говорит его величество, снимая. Его светлость поклонил-
ся, сдал и встал из-за стола, en présentant le Roi3.
Его величество огорчился.
Если бы Александр не был Александром, он был бы Диогеном4; так и герцог, про-
щаясь с своим противником, уверял его, «que s'il n'eut été de l'Omelette il n'aurait point
d'obiection d'être le Diable»5.
1
Имеются в виду французский король Франциск I (1494–1547) и испанский король Карл I
(1500–1558), в 1519 г. боровшиеся за императорскую корону Священной Римской империи.
В конечном итоге был избран Карл, ставший императором Карлом V (примеч. ред.).
2
Вам сдавать (фр.).
3
Предъявляя короля (фр.).
4
Фраза Александра Македонского, сказанная им при встрече философу Диогену, который
попросил царя отойти и не загораживать ему солнце (примеч. ред.).
5
«Если бы он не был Де л'Омлетом, он не возражал бы против того, чтобы быть Дьяво-
лом» (фр.).
21
ПРОИСШЕСТВИЕ В ИЕРУСАЛИМЕ
(1832)
Intensos rigidam in frontem ascendere canos

Passus erat…1
Лукан
A bristly bore2.
— Поспешим на стены, — сказал Абель-Фиттим фарисею3 Симеону и Бузи бен

Леви в десятый день месяца Таммуза4, в три тысячи девятьсот сорок первом году от
сотворения мира5, — поспешим к укреплениям, смежным с воротами Беньямина, что
лежат в городе Давида6 и господствуют над лагерем необрезанных; ибо наступил по-
следний час четвертой стражи7, и солнце восходит, и язычники, согласно обещанию
Помпея8, должны ожидать нас с агнцами для жертвоприношений.
Симеон, Абель-Фиттим и Бузи бен Леви были гизбаримы, или младшие сборщи-
ки пожертвований, в священном городе Иерусалиме.
— Правильно, — отвечал фарисей, — поспешим, ибо подобная щедрость не
в духе язычников, и непостоянство всегда было принадлежностью поклонников
Ваала9.
— Что они непостоянны и вероломны, верно — как Пятикнижие10, — заметил
Бузи бен Леви, — но только по отношению к народу Адонаи11. Слыхал ли кто-нибудь,
чтобы аммонитяне12 изменяли своим собственным интересам? По-моему, не велика
щедрость доставить агнцев для алтаря Господня, получая в уплату по тридцати се
ребряных сиклей13 за голову!
1
Стричь перестав, седины поднял на лоб непреклонный (лат.). Строчки взяты из поэмы
«Фарсалия, или О гражданской войне»; у римского поэта Марка Аннея Лукана (39–65)
вместо «поднял» используется «спустил» (примеч. ред.).
2
Дикий кабан (англ.); каламбур, основанный на созвучии слов boar (кабан) и bore (скука)
3
Фарисей — здесь: член древней иудейской секты, отличавшейся религиозным фанатизмом
4
Таммуз — сиро-финикийский бог растительности; его именем назывался десятый месяц
еврейского календаря при отсчете от сотворения мира (примеч. ред.).
5
Т. е. 63 г. до н. э. (примеч. ред.).
6
Град Давидов — один из районов Иерусалима (примеч. ред.).
7
Ночной караул в римском войске делился на четыре стражи (вигилии) (примеч. ред.).
8
Гней Помпей (106–48 гг. до н. э.) — римский полководец и политический деятель, взявший
Иерусалим в 63 г. до н. э. после трехмесячной осады (примеч. ред.).
9
Ваал — бог плодородия у древних семитов (примеч. ред.).
10
Пятикнижие — обобщающее название первых пяти книг Ветхого Завета (примеч. ред.).
11
Адонаи — древнееврейское обращение к Богу, одно из имен Яхве; народ Адонаи — бого
избранный народ (примеч. ред.).
12
Аммонитяне — враждебный иудеям народ, живший в восточной части Палестины (при-
меч. ред.).
13
Сикль (шекель) — мелкая серебряная монета в Древней Иудее и Персии (примеч. ред.).
— Ты забываешь, однако, бен Леви, — возразил Абель-Фиттим, — что нечести-

вый римлянин Помпей, осаждающий город Всевышнего, не знает наверное, употре-
бим ли мы агнцев, купленных для жертвоприношений, на поддержание тела или духа.
— Клянусь пятью углами моей бороды, — воскликнул фарисей, принадлежавший
к секте топальщиков (небольшой группе святых людей, обычай которых топать и раз-
дирать себе ноги о мостовую издавна являлся тернием и упреком для менее усердных
богомольцев — камнем преткновения для менее способных ходоков), — клянусь
пятью углами моей бороды, которую я, как жрец, не смею брить! Неужто мы дожили
до такого дня, когда нечестивый язычник, римский выскочка, обвинит нас в посяга-
тельстве на мясо священнейших существ? Неужели мы дожили до такого дня, когда…
— Не стоит рассуждать о мотивах, которыми руководятся филистимляне, — пе-
ребил Абель-Фиттим, — потому что сегодня мы впервые извлечем пользу из их жад-
ности или щедрости; поспешим лучше к укреплениям, иначе у нас не будет жертвы
для алтаря, чей огонь дожди небесные не могут угасить, а клубы дыма ураган не в си-
лах развеять.
Часть города, к которой направлялись наши почтенные гизбаримы, носившая
имя своего строителя царя Давида, считалась самым укрепленным кварталом Иеру-
салима, так как была расположена на крутом и высоком холме Сиона. Здесь широкая
глубокая круговая траншея, высеченная в крепкой скале, окаймляла огромную стену,
примыкавшую к ее внутреннему краю. Стена была увенчана на одинаковых расстоя-
ниях четырехугольными башнями из белого мрамора; самая маленькая имела шесть-
десят, самая большая — сто двадцать локтей высоты. Но по соседству с воротами
Беньямина стены вовсе не было. Здесь, между краем траншеи и подножием укрепле-
ния, возвышалась отвесная скала в двести пятьдесят локтей вышиной, составляв-
шая часть крутой горы Мориа. Так что когда Симеон и его товарищи поднялись на
вершину башни Адони-Безек — самой высокой из башен, окружавших Иерусалим,
служившей обычным местом переговоров с осаждающими, — они смотрели на вра
жеский лагерь с высоты, превосходившей на много футов Хеопсову пирамиду и на
несколько футов храм Бела1.
— Поистине, — вздохнул фарисей, вглядываясь в бездну, открывавшуюся с этой
головокружительной высоты, — необрезанных что песку на морском берегу, что са-
ранчи в пустыне. Долина Царя стала долиной Адомитянина2.
— А между тем, — прибавил бен Леви, — ты не покажешь мне ни одного фили-
стимлянина — да, ни одного, — от алефа до тау3, от пустыни до укреплений, который
казался бы больше буквы «иод»4.
— Спускайте же мешок с серебряными сиклями! — крикнул римский солдат
грубым хриплым голосом, который, казалось, исходил из царства Плутона, — спус
кайте мешок с вашей проклятой монетой, название которой благородный римлянин
не выговорит, не поперхнувшись! Так-то вы благодарите нашего господина Пом-
пея, который в своем великодушии внял вашим языческим нуждам. Добрый Феб,
1
Храм Бела (Баала) — вавилонский храм в Пальмире, отстроенный царем Навуходоносо-
ром в VI в. до н. э. (примеч. ред.).
2
Адомитянин (Адоммин) — возвышенность между Иерусалимом и Иерихоном (примеч. ред.).
3
Алеф и тау — первая и последняя буквы еврейского алфавита (примеч. ред.).
4
Иод — буква еврейского алфавита; здесь Эдгар По пародирует выражение «больше, чем
буква иод» из романа Горация Смита «Зилла. Повесть о священном граде» (примеч. ред.).
ПРОИСШЕСТВИЕ В ИЕРУСАЛИМЕ 23
истинный бог, уже час тому назад выехал на своей колеснице, а вы должны были
явиться на укрепления на восходе солнца! Что же, по-вашему, завоевателям мира
только и дела, что дожидаться под стенами какого-нибудь паршивого торга с вами,
собаками? Спускайте! Да смотрите, чтоб ваша дрянь была настоящего цвета и веса.
— Эль Элоим!1 — воскликнул фарисей, когда грубый голос центуриона, отдав-
шись в утесах, замер вдали у храма — Эль Элоим! Кто этот бог Феб? Кого призыва-
ет богохульник? Ты, Бузи бен Леви, ты читал законы язычников и жил среди невер-
ных, оскверняющих себя Терафимом!2 скажи мне, кто этот бог, о котором говорил
идолопоклонник: Нергал? Или Ашимах? Или Нибгаз? Или Тартак? Или Адрамелех?
Или Анамелех? Или Соккот-Бенит? Или Дагон? Или Белиал? Или Ваал-Перит?
Или Ваал-Пеор? Или Ваал-Зебуб?
— Никто из них… но не позволяй веревке так быстро скользить между твоими
пальцами, потому что, если корзина повиснет на том выступе, мы потеряем ни за что
ценности, принадлежащие святилищу.
1
Эль Элоим — Боже мой (ивр.).
2
Терафим — так иудеи называли культ языческого идолопоклонства (примеч. ред.).
С помощью довольно грубого механизма тяжело нагруженная корзина была на-

конец опущена в толпу; и с вершины утеса можно было видеть римлян, собравшихся
вокруг нее; но страшная высота и туман мешали разобрать, что они делают.
Прошло полчаса.
— Мы опоздаем, — вздохнул фарисей, вглядываясь в пропасть, — мы опоздаем,
и Кафалим прогонит нас с должности.
— Никогда, — отвечал Абель-Фиттим, — не угощаться нам жиром земли! не бу-
дут наши бороды благоухать ладаном! не опояшутся наши чресла тонким полотном
храма!
— Рака!1 — выругался бен Леви. — Рака! Неужели они хотят украсть наши день-
ги? или, святой Моисей, дерзают взвешивать сикли скинии?2
— Дают сигнал, — закричал фарисей, — дают сигнал! Тащи, Абель-Фиттим!
И ты, Бузи бен Леви, тащи! Ибо, поистине, или филистимляне до сих пор удержива-
ют корзину, или Господь смягчил их сердца и надоумил положить животное огром-
ного веса.
И гизбаримы изо всех сил налегли на веревку, и тяжесть стала медленно подни-
маться среди возрастающего тумана.
***
— Будь он проклят! — таково было восклицание, вырвавшееся из уст бен Леви
по истечении часа, когда на конце веревки показались неясные очертания какого-то
предмета.
— Будь он проклят! О, позор! Это баран из лесов Энгеди3, и такой же косматый,
как долина Иосафата!4
— Это первенец стада, — сказал Абель-Фиттим, — я узнаю его по блеянию его
уст и невинному складу членов. Глаза его прекраснее алмазов священного нагрудни-
ка5, а мясо подобно гебронскому6 меду.
— Это откормленный телец с пастбищ Башана7, — сказал фарисей, — язычники
чудесно поступили с нами! Воспоем псалом! Возблагодарим их на гуслях и свирелях,
на арфах и цимбалах, на цитрах и саквебутах!8
Только когда корзина поднялась почти к самым ногам гизбаримов, глухое хрю
канье выдало им свинью необыкновенных размеров.
— Эль Аману! — медленно произнесло трио, возведя очи горе и выпустив из рук
животное, которое полетело кувырком на головы филистимлян. — Эль Аману! Бог да
будет с нами! Это непотребное мясо!
1
Ракá — библейское ругательство (примеч. ред.).
2
Скиния — священный храм у иудеев (примеч. ред.).
3
Энгеди — местность на берегу Мертвого моря (примеч. ред.).
4
Долина Иосафата — долина в окрестностях Иерусалима (примеч. ред.).
5
Нагрудник — здесь: драгоценная пластинка, которую носили на груди верховные священ-
нослужители Иудеи (примеч. ред.).
6
Геброн (Хеврон) — древний город южнее Иерусалима (примеч. ред.).
7
Башан (Васан) — область на юге Сирии (примеч. ред.).
8
Саквебут (сакбут) — древний духовой музыкальный инструмент, предок современного
тромбона (примеч. ред.).
25
ПОТЕРЯ ДЫХАНИЯ
(Рассказ не то блэквудовский, не то нет1)
(1832)
О! не дыши и т. д.
«Мелодии» Мура2
Самое упорное бедствие уступает непреодолимому мужеству философии, как са-

мый неприступный город — неутомимой бодрости врага. Салманассар3, — читаем
мы в Библии, — три года стоял под Самарией, и она сдалась. Сарданапал4 — смотри
у Диодора5 — семь лет отсиживался в Ниневии, и все ни к чему. Троя пала в конце
второго люстра6; а Азот7, — по словам Аристея8, который дает в этом честное слово
благородного человека, — отворил Псамметиху9 ворота, продержав их на запоре пя-
тую часть столетия.
— Ах ты ведьма!.. Ах ты хрычовка!.. Ах ты чертовка! — сказал я моей жене на
другое утро после нашей свадьбы. — Ах ты колдунья!.. Ах ты баба-яга!.. Ах ты негод-
ница!.. Ах ты ушат всякой гадости!.. Ах ты смазливая квинтэссенция всяческой мер-
зости! Ах ты… Ах ты… — Тут я поднялся на цыпочки, схватил ее за горло, приложил
губы к ее уху и готовился изрыгнуть новый и более сильный эпитет, который, без
сомнения, убедил бы мою супругу в ее ничтожестве, — как вдруг, к моему крайнему
изумлению и ужасу, почувствовал, что мне не передохнуть.
1
Рассказ написан как сатирическая пародия на рассказы, печатавшиеся в журнале Блэквуда
2
Томас Мур (1779–1832) — английский поэт-романтик; Эдгар По цитирует первую строчку
стихотворения, обрывая ее таким образом, что получается иной смысл (примеч. ред.).
3
Салманассар IV (VIII в. до н. э.) — ассирийский царь, в течение трех лет осаждавший па
лестинский город Самарию (примеч. ред.).
4
Сарданапал (668–625 гг. до н. э.) — мифический ассирийский царь; сжег себя в осажденном
дворце в Ниневии (примеч. ред.).
5
Диодор Сицилийский (ок. 90–30 гг. до н. э.) — древнегреческий историк и мифограф, автор
«Исторической библиотеки» (примеч. ред.).
6
Люстр — пятилетний срок в древнеримском календаре (примеч. ред.).
7
Азот (Ашдод) — один из пяти главных городов филистимлян (примеч. ред.).
8
Аристей (III в. до н. э.) — грек, привезший из Иерусалима священные книги и ученых для
перевода Ветхого Завета на греческий язык (примеч. ред.).
9
Псамметих I (ок. 664–610 гг. до н. э.) — египетский фараон, в течение 29 лет осаждавший
город Азот (примеч. ред.).
Фразы: «я не в силах дух перевести», «не передохнуть» и тому подобные весь-

ма часто употребляются в обыкновенном разговоре. Но я никогда не слышал, чтобы
такое ужасное происшествие случилось bona fide1 и на деле. Вообразите же — если,
конечно, вы одарены хоть крупицей воображения, — вообразите себе мое удивление,
мой ужас, мое отчаяние.
Но мой добрый гений никогда не покидает меня. В минуты самого крайнего вол-
нения я сохраняю чувство приличия, et le chemin de passions me conduit — как выра-
жается лорд Эдуард в «Юлии», говоря о самом себе, — à la philosophie veritable2. Я не
мог в первую минуту определить вполне точно, что такое со мной случилось, но, во
всяком случае, решился скрыть от жены это приключение, пока дальнейший опыт не
укажет мне размеры постигшего меня бедствия. Итак, моментально заменив разъя-
ренное и расстроенное выражение моего лица маской лукавого и кокетливого благо-
душия, я потрепал мою благоверную по щечке, поцеловал в другую и, не говоря ни
слова (фурии! я не мог), оставил ее, изумленную моим дурачеством, выпорхнув из
комнаты легким par de Zéphyr3.
И вот я в своем boudoir'е4 — куда благополучно добрался — ужасный образчик
печальных последствий раздражительности, живой, но с признаками мертвого, мерт
вый, но с наклонностями живого — существо спокойное, но бездыханное.
Да! бездыханное. Серьезно говорю: мое дыхание прекратилось совершенно. Оно
не могло бы пошевелить пера или отуманить поверхность зеркала. Жестокая судьба!
Впрочем, за первым припадком подавляющей скорби последовало некоторое облег-
чение. Я убедился на опыте, что способность речи, так внезапно отнявшаяся у меня,
когда я беседовал с женой, не вполне утрачена мною, и если бы в момент этого инте-
ресного кризиса я догадался понизить голос до низких горловых звуков, то мог бы
еще выразить ей свои чувства. Эти звуки (горловые) зависели, как я убедился, не от
воздушного тока, производимого дыханием, а от особенных спазмодических сокра-
щений горловых мускулов.
Бросившись в кресло, я погрузился в глубокие размышления. Размышления, ко-
нечно, неутешительного свойства. Меня обуревали тысячи смутных и плаксивых
фантазий, мелькнула даже мысль о самоубийстве; но характерная черта извращенной
человеческой природы — отталкивать ясное и доступное ради отдаленного и дву
смысленного. Так и я испугался самоубийства, как ужаснейшей жестокости, между
тем как пестрая кошка громко мурлыкала на ковре, а ньюфаундленд усердно визжал
под столом, очевидно хвастаясь силой своих легких и издеваясь над моим бессилием.
Подавленный роем смутных опасений и надежд, я услышал наконец шаги моей
жены, которая спускалась по лестнице. Убедившись, что она ушла, я с замирающим
сердцем вернулся на место происшествия.
Затворив дверь на замок, я усердно принялся за поиски. Возможно, думал я, что
предмет моих поисков спрятался где-нибудь в уголку или шмыгнул в какой-нибудь
сундук или комод. Может быть, он имеет парообразную или даже вполне осязаемую
1
По чистой совести (лат.).
2
И дорога страстей ведет меня… к истинной философии (фр.); лорд Эдуард — персонаж из
романа Жан-Жака Руссо (1712–1778) «Юлия, или Новая Элоиза» (примеч. ред.).
3
Па-де-зефир (букв. «воздушный, зефирный шаг») (фр.) — танцевальное движение (при-
меч. ред.).
4
Будуаре (фр.).
ПОТЕРЯ ДЫХАНИЯ 27
форму. Большинство философов рассуждают совершенно нефилософично о многих

пунктах философии. Однако же Уильям Годвин1 говорит в своем «Мандевилле», что
«только невидимые вещи реальны»: это как раз подходит к данному случаю. Не то-
ропитесь, справедливый читатель, признавать мои утверждения чересчур нелепыми.
Анаксагор2, если помните, утверждал, что снег черен, и я сам убедился в справедли
вости его мнения.
Долго и упорно продолжал я поиски, но мизерной наградой за мою настойчи-
вость и трудолюбие были только набор фальшивых зубов, две пары седалищных
костей, глаз и пачка billets-doux3 мистера Ветрогона к моей жене. Замечу, что это яв-
ное доказательство пристрастия моей супруги к мистеру В. не особенно огорчило
меня. Миссис Выбейдух не могла не восхищаться чем-либо, совершенно непохо-
жим на меня. Это было совершенно естественно. Я, как всем известно, при крепком
и плотном сложении отличаюсь малым ростом. Мудрено ли, что жердеобразная фи-
гура моего приятеля при его вошедшей в пословицу долговязости нашла достодолж-
ную оценку в глазах миссис Выбейдух. Но вернемся к делу.
Как я уже сказал, мои поиски оказались безуспешными. Ящик за ящиком, ко-
мод за комодом, уголок за уголком были обысканы без всякого результата. Однажды,
впрочем, мне показалось, что я нашел свою пропажу, именно когда, роясь в платяном
шкафу, я нечаянно разбил флакон гранжановского «Масла архангелов», которое,
кстати сказать, обладает очень приятным запахом, так что я беру на себя смелость ре-
комендовать его вам.
Со стесненным сердцем вернулся я в свой boudoir обдумать, каким способом об-
мануть мне проницательность жены, пока не улажу всего, что нужно для отъезда из
страны, на что я твердо решился. Я надеялся, что под чуждым небом, среди незнако-
мых людей мне удастся скрыть свое несчастие, — несчастие, которое еще сильнее,
чем нищета, действует на массу и навлекает на человека справедливое негодование
добродетельных и счастливых. Я недолго думал. Обладая природной живостью, я по-
вторил в уме всю трагедию «Метамора»4. Я припомнил, что декламация этой драмы,
по крайней мере в тех местах ее, которые относятся к самому герою, вовсе не требует
именно тех тонов, которых недоставало моему голосу, что в ней все время господст-
вует монотонный низкий горловой звук.
Я начал с прогулок по берегам одного известного болота — не из подражания
подобным же прогулкам Демосфена5, а для своих собственных специальных целей.
Вооружившись, таким образом, с головы до ног, я постарался убедить жену, что вос-
пылал внезапной страстью к театру. Это удалось на диво; и вскоре я мог свободно
отвечать на любой вопрос или замечание цитатами из трагедии, произнося их гро-
бовым тоном квакающей лягушки. К довершению удовольствия я убедился, что все
1
Уильям Годвин (1756–1836) — английский романист и драматург, один из основателей ли-
беральной политической философиии анархизма (примеч. ред.).
2
Анаксагор из Клазомен (ок. 500–428 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-материалист
3
Любовных записочек (фр.).
4
«Метамора»—романтическая трагедия из жизни индейцев американского драматурга
Джона А. Стоуна (1800–1834) (примеч. ред.).
5
Древнегреческий оратор Демосфен (384–322 гг. до н. э.) разрабатывал дикцию, произнося
речи при шуме волн, набрав в рот черепки и камешки (примеч. ред.).
места трагедии одинаково подходят для этой цели. Как водится, произнося эти тира-
ды, я поглядывал искоса, скалил зубы, дергал коленями, дрыгал ногами, вообще про-
делывал всю ту мимику, которая справедливо считается принадлежностью хорошего
актера. Конечно, мои знакомые поговаривали, будто на меня следует надеть смири-
тельную рубашку, — зато ни один из них не догадался, что я потерял дыхание.
Покончив наконец с делами, я рано утром уселся в почтовую карету, уверив пред-
варительно моих знакомых, будто мне необходимо отправится в … по важному делу.
Карета была битком набита, но в сумраке раннего утра я не мог разглядеть лица
моих спутников. Не оказывая никакого сопротивления, я позволил усадить себя
между двумя джентльменами колоссальных размеров, тогда как третий, еще большего
объема, попросив извинения за свою вольность, навалился на меня всем телом и мо-
ментально заснул, заглушив мои гортанные вопли о помощи храпом, который заста-
вил бы покраснеть рев быка Фалариса1. К счастью, состояние моих дыхательных спо-
собностей исключало всякую возможность задушения.
Как бы то ни было, с наступлением дня, когда мы приближались к предместьям
города, мой мучитель проснулся и, поправив воротничок, дружески благодарил меня
за любезность. Видя, что я остаюсь без движения (все мои члены были вывихнуты
и голова свернута набок), он встревожился и, разбудив остальных пассажиров, сооб-
щил им очень решительным тоном, что, по его мнению, к ним подсунули ночью мерт
веца под видом живого и правоспособного пассажира: при этом, в подтверждение
своих слов, он ткнул меня в правый глаз.
После этого все один за другим (всего было девять человек) сочли своим долгом
подергать меня за ухо. Молодой, начинающий врач приложил к моим губам карман-
ное зеркальце и, убедившись, что я не дышу, подтвердил мнение моего гонителя. Тог-
да все объявили, что не потерпят подобного обмана и не согласны путешествовать со
всякой падалью.
Итак, меня выбросили у ворот гостиницы «Ворона» (мимо которой дилижанс
проезжал в эту минуту), причем левое заднее колесо переломило мне обе руки. Я дол-
жен отдать справедливость кондуктору: он был настолько добросовестен, что выбро-
сил самый большой из моих чемоданов, причем, к несчастью, попал мне прямо в го-
лову и раздробил череп самым любопытным и замечательным образом.
Хозяин «Вороны», человек гостеприимный, убедившись, что содержимое мое
го чемодана вознаградит его за хлопоты, послал за хирургом и уступил меня ему за
десять долларов.
Покупатель отнес меня к себе и немедленно принялся за операцию. Однако, от-
резав мне оба уха, он заметил во мне признаки жизни. Тогда он позвонил и послал
за соседним аптекарем, чтобы обсудить сообща это обстоятельство. В ожидании, что
его подозрения подтвердятся, он разрезал мне живот и вынул из него различные вну-
тренности, имея в виду исследовать их впоследствии.
Аптекарь высказал мнение, что я действительно помер. Я постарался опроверг-
нуть это мнение самыми бешеными телодвижениями, судорогами и прыжками: дело
в том, что операции хирурга до некоторой степени вернули мне власть над моим
телом. Но все эти движения были приписаны действию гальванической батареи,
1
Фаларис (VI в. до н. э.) — жестокий правитель сицилийского города Агригента, пытавший
своих подданных в медном быке (примеч. ред.).
с помощью которой аптекарь произвел ряд весьма любопытных опытов, которыми

я, со своей стороны, крайне заинтересовался. Во всяком случае, был жестоко огорчен,
убедившись, что, несмотря на все попытки заговорить, не могу даже разинуть рот,
тем более опровергнуть остроумные, но фантастические теории аптекаря, которые
при других обстоятельствах я без труда разбил бы в пух и прах, так как хорошо зна-
ком с гиппократовской патологией.
Не придя ни к какому определенному заключению, врачи решили отложить
меня для дальнейших исследований. Я был перенесен на чердак; супруга врача наде-
ла на меня чулки и панталоны, а сам врач связал мне руки и стянул челюсти носовым
платком, затем замкнул дверь снаружи и ушел обедать, предоставив мне размышлять
в уединении.
Я вскоре с восхищением заметил, что мог бы говорить, если бы мой рот не был за-
вязан носовым платком. Утешаясь этим соображением, я повторил про себя несколь-
ко строк из «Вездесущия Божия»1, что обыкновенно делал перед сном, как вдруг
две кошки алчного и подозрительного вида выскочили из отверстия в стене, распевая
арии à la Catalani2, и, усевшись друг против дружки на моей физиономии, предались
неприличной распре с большим ущербом для моего носа.
Но как потеря ушей возвела на престол Кира персидского мага3, как утрата носа
помогла Зопиру4 овладеть Вавилоном, так потеря нескольких унций физиономии
спасла мое тело. Раздраженный болью и пылая негодованием, я разом порвал свои
узы и повязку. Я прошелся по чердаку, бросая презрительные взгляды на дерущихся,
и, распахнув, к их крайнему ужасу и отчаянию, ставни, ловко выбросился из окна.
В это самое время из городской тюрьмы везли на виселицу, устроенную в пред
местье, известного грабителя дилижансов В., который замечательно походил на меня
лицом. Ввиду его крайней дряхлости и продолжительной болезни он был избавлен от
оков и лежал в тележке палача (которая проезжала в эту минуту как раз под окнами
хирурга) в виселичном костюме, очень похожем на мой, — под надзором заснувшего
возницы и двух пьяных рекрутов шестого пехотного полка.
Надо же было мне, выскочив из окна, попасть прямо в тележку. В., малый очень
остроумный, не преминул воспользоваться удобным случаем. Вскочив на ноги, он
спрыгнул с тележки и в мгновение ока исчез из вида. Рекруты, разбуженные шумом,
не могли сообразить, в чем дело. Увидав человека, походившего как две капли воды
на преступника и стоявшего во весь рост на тележке, они вообразили, что мошенник
(подразумевая В.) собирается удрать (их подлинное выражение), и, сообщив друг
другу свои мнения на этот счет, хватили по чарке водки, а затем сбили меня с ног при-
кладами ружей.
1
«Вездесущность Бога» — христианский догмат, сформулированный Фомой Аквинским
(1225–1274); Эдгар По высмеивает религиозные трактаты немецких философов, возможно,
сочинение Готфрида Вильгельма Лейбница (1646–1716) «Теодицея» (примеч. ред.).
2
В стиле Анджелики Каталани (1780–1849) — итальянской певицы, обладавшей голосом
редкой высоты (примеч. ред.).
3
Гаумата (Лжебардия) (VI в. до н. э.) — персидский маг, после смерти царя Кира Великого
(ок. 593–530 гг. до н. э.) выдавший себя за его сына и захвативший власть в Персии; был опоз-
нан и разоблачен по обрезанным ушам (примеч. ред.).
4
Зопир — приближенный персидского царя Дария (522–486 гг. до н. э.), добровольно себя
обезобразивший и под видом перебежчика проникший в осажденный Вавилон (примеч. ред.).
Вскоре мы прибыли на место назначения. Разумеется, никто не сказал ни слова

в мою защиту. Рок судил мне виселицу. Итак, я покорился судьбе не без горечи, но,
в общем, довольно равнодушно. Будучи немного циником по натуре, я обладал всеми
чувствами собаки. Палач надел мне петлю на шею. Доска упала — я повис.
Не стану описывать свои ощущения на виселице, хотя, без сомнения, мог бы со-
общить много интересного на эту тему, тем более что никто еще не сказал ничего пут-
ного об этом предмете. Дело в том, что изобразить чувства повешенного может лишь
тот, кто был повешен. Автор может судить лишь о том, что он сам испытал. Так Марк
Антоний1 написал трактат о пьянстве.
Замечу, во всяком случае, что я не умер. Не имея дыхания, я не мог задохнуться;
и если бы не узел под моим левым ухом, я не испытывал бы ни малейшего неудобст-
ва. Правда, меня сильно дернула веревка, когда опускная доска ускользнула из-под
моих ног, но этот толчок только вправил мне шею, вывихнутую толстым джентльме-
ном в дилижансе.
Во всяком случае, я не хотел разочаровать публику. Говорят, мои конвульсии
были необычайны. Мои судороги были неподражаемы. Толпа кричала bis. Мужчины
падали в обморок, женщин уносили в истерике. Пинксит2 воспользовался случаем,
чтобы исправить свою удивительную картину «Марсиас, с которого сдирают кожу
заживо»3.
Когда я достаточно позабавил толпу, решили снять меня с виселицы, тем более
что настоящий преступник был в это время пойман и узнан, — факт, к сожалению,
оставшийся неизвестным для меня.
Разумеется, ко мне отнеслись с большим сочувствием, и так как никто не предъя-
вил прав на мое тело, то решено было похоронить меня в общественном склепе.
Тут меня и положили после надлежащих церемоний. Могильщик ушел, и я остал-
ся один. Стих из «Недовольного» Марстона4 —
Смерть хороший малый, ее дом открыт для всех, —
вспомнился мне в эту минуту и показался очевидной ложью.
Как бы то ни было, я сбросил крышку со своего гроба и вылез вон. Помещение
оказалось очень сырым и мрачным, меня начинала томить скука. Чтобы развлечься,
я стал прогуливаться среди гробов, расставленных кругом. Я снимал с них крышки
одну за другой и предавался размышлениям о бренных останках, которые в них за-
ключались.
— Вот этот, — говорил я, наткнувшись на распухший, одутловатый, круглый
труп, — вот этот был во всех отношениях несчастный, злополучный человек. Его по-
стигла жестокая участь: он мог ковылять, а не ходить, он брел по жизненному пути
не как разумное существо, а подобно слону, не как человек, а как носорог. Его попыт-
ки двигаться вперед терпели неудачу, а его круговращательная походка представляла
жалкое зрелище. Сделав шаг вперед, он делал два вправо и два влево. Он мог читать
1
Марк Антоний (83–30 гг. до н. э.) — римский политический деятель, провозгласивший
себя воплощением бога виноделия Диониса (примеч. ред.).
2
Pinxit (лат.) — нарисовал, написал (такой-то художник) (примеч. ред.).
3
Один из излюбленных сюжетов греческой живописи — бог Аполлон наказывает сатира
Марсия, осмелившегося вступить с ним в музыкальное состязание (примеч. ред.).
4
Джон Марстон (1576–1634) — английский сатирик и драматург (примеч. ред.).
только стихотворения Крабба1. Он не имел понятия о чудесах пируэта. Для него pas
de papillon2 был чисто абстрактной идеей. Он никогда не взбирался на вершину горы.
Он никогда не обозревал великолепную столицу с высокой башни. Жара была его
смертный враг. В лучшее время года он терпел худшие муки. Ему грезилось пламя
и удушливый дым — горы, нагроможденные на горы, Пелион на Оссе3. Он страдал
одышкой, этим все сказано. Он не признавал игры на духовых инструментах. Он изо-
брел самодвижущийся веер, виндзейль4 и вентилятор. Он покровительствовал фа-
бриканту мехов Дюпону5 и умер жалкою смертью, пытаясь затянуться сигарой. Его
участь глубоко интересует меня, его судьба возбуждает мои искренние симпатии. Но
здесь, — продолжал я, презрительно вытаскивая из гроба длинную сухопарую фи-
гуру, странная наружность которой показалась мне неприятно знакомой, — здесь
лежит негодяй, не заслуживающий ни малейшего сожаления. — Говоря это и желая
рассмотреть фигуру поближе, я взял ее за нос большим и указательным пальцами,
привел в сидячее положение и держал в таком виде, продолжая свой монолог.
— Не заслуживающий, — повторил я, — ни малейшего сожаления. Кому придет
в голову сожалеть о тени? К тому же разве он не воспользовался всеми благами, до-
стающимися на долю смертного? Он изобретатель высоких монументов, башни для
литья дроби, громоотводов, пирамидальных тополей. Его трактат о «Тенях» и «От-
тенках» обессмертил его. Он рано поступил в училище и изучал пневматику. Затем
он вернулся домой, говорил без умолку и играл на альпийском рожке. Он поощрял
игру на волынке. Капитан Барклай6, который шел против времени, не решился бы
пойти против него. Он умер славною смертью, вдыхая газ, levique flatu corrupitur7, —
подобно fama pudicitiae8 Иеронима9. Он был, без сомнения…
— Как вы можете? Как… вы… можете? — перебил объект моих рассуждений, за-
дыхаясь и отчаянным усилием срывая повязку, стягивающую его челюсть. — Как вы
можете, мистер Выбейдух, так адски жестоко дергать меня за нос?! Разве вы не ви-
дите, что у меня завязан рот? И должны же вы знать — если что-нибудь знаете, —
1
Джордж Крабб (1754–1832) — английский поэт, изображавший повседневную жизнь, про-
стых и заурядных людей (примеч. ред.).
2
Па-де-папильон (букв. «шаг бабочки») (фр.) — танцевальное движение (примеч. ред.).
3
Пелион и Осса — горы в Греции; согласно греческой мифологии, титаны, боровшиеся с Зев-
сом, взгромоздили Пелион на Оссу, чтобы добраться до неба (примеч. ред.).
4
Виндзейль — устройство для естественной вентиляции внутренних помещений корабля
5
Виктор Дюпон (1767–1827) — американский политик и бизнесмен (примеч. ред.).
6
Роберт Барклай Аллардайс (1779–1854) — шотландский путешественник, один из основа-
телей пешеходного спорта (примеч. ред.).
7
От слабого дуновения погибает (лат.).
8
Добрая слава целомудренности (лат.).
9
«Tenera res in feminis fama pudicitiae, et quasi flos pulcherrimus, cito ad levem marcessit auram,
levique flatu corrumpitur, maxime etc». — Деликатная вещь — добрая слава женщин, и, как
прекраснейший цветок, вянет от легкого ветра, от легкого дуновения портится (примеч. пе-
[Иероним Стридонский (ок. 340–420) — римский монах и богослов, создатель канони
ческого латинского текста Библии; цитируется его «Письмо 85» к христианскому писателю
V в. Сальвиану Марсельскому (400–480) (примеч. ред.).]
какой у меня избыток дыхания! Если же не знаете, садитесь, увидите сами. В моем
положении очень приятно развязать кому-нибудь рот… побеседовать с кем-нибудь —
потолковать с господином вроде вас, который не станет прерывать рассуждений
джентльмена. Перерывы несносны, их нужно запретить… не правда ли?.. Не отвечай-
те, прошу вас… довольно одному говорить зараз… В свое время я кончу, и тогда мо-
жете начать вы… За каким чертом, сэр, вы забрались в это место?.. Ни слова, умоляю
вас!.. Сам попал сюда… ужасный случай!.. Слыхали, конечно?.. страшное несчастье!..
Шел под вашими окнами… не так давно… вы тогда помешались на театре… неверо-
ятное приключение!.. Слышу: «уловил дыхание»… придержите язык, говорят вам!..
улавливаю чье-то дыхание… а у меня и своего избыток… Встречаю на углу Болтуна, —
дайте же сказать слово! — не могу издать звука… Падаю в припадке эпилепсии… Черт
побери дураков!.. Приняли меня за мертвого и стащили сюда… ловкая штука, нече-
го сказать! Слышал все, что вы говорили обо мне… каждое слово — ложь… ужас-
ная!.. поразительная!.. оскорбительная!.. отвратительная!.. непонятная… et cetera…
et cetera… et cetera… et cetera1.
1
И прочее… и прочее… и прочее… и прочее… (лат.).
Невозможно себе представить мое изумление при этой неожиданной речи и мою
радость, когда я мало-помалу убедился, что дыхание, так удачно пойманное этим
джентльменом (в котором я не замедлил узнать моего соседа Ветрогона), было мое
собственное дыхание, утерянное мною во время разговора с моей женой. Место, вре-
мя и обстоятельства не оставляли сомнения на этот счет. Я, однако, не выпустил не-
медленно обонятельный орган мистера В., а продолжал держаться за него все время,
пока изобретатель пирамидальных тополей удостаивал меня своими объяснениями.
Поступая таким образом, я руководился благоразумием, которое всегда составля-
ло мою отличительную черту. Я понимал, что на пути к моему спасению могут возник-
нуть многочисленные затруднения, для преодоления которых потребуется крайнее на-
пряжение сил с моей стороны. Есть много людей, думал я, склонных оценивать блага,
доставшиеся на их долю, — хотя бы совершенно бесполезные для них, хотя бы причи-
нявшие им только беспокойство и огорчение, — в прямом отношении с выгодами, ко-
торые извлекут другие от приобретения этих благ или они сами, отказавшись от них.
В данном случае может оказаться то же самое. Если я выражу беспокойство по пово-
ду дыхания, от которого мистер Ветрогон рад бы был избавиться в настоящую мину-
ту, то этим самым рискую сделаться жертвой его скупости. Есть негодяи на этом свете,
подумал я со вздохом, готовые сыграть штуку даже с ближайшим соседом. К тому
же (это замечание из Эпиктета1) именно в то время, когда человек жаждет сбросить
с себя груз бедствий, у него всего меньше охоты облегчать от подобного груза других.
Под влиянием этих соображений я продолжал держать за нос мистера В. и обра-
тился к нему со следующею речью.
— Чудовище, — сказал я тоном глубочайшего негодования, — чудовище и вдвой-
не дышащий идиот! Как смеешь ты, которого небу угодно было покарать двойным
дыханием, как смеешь ты обращаться ко мне с фамильярной речью старого знакомо-
го? «Я лгу», в самом деле! И «придержите язык», конечно! Прекрасные выраже-
ния, что и говорить, при обращении к джентльмену с одним дыханием! И это в то са-
мое время, когда я могу облегчить бедствие, столь справедливо постигшее тебя, взяв
на себя избыток твоего жалкого дыхания.
Подобно Бруту, я остановился в ожидании ответа2, с которым мистер Ветро-
гон обрушился на меня точно смерч. Протест следовал за протестом, оправдание за
оправданием. Не было условий, на которые бы он не соглашался, и не было условий,
которыми бы я не воспользовался.
Когда наконец мы столковались, мой приятель передал мне дыхание, а я (тща-
тельно рассмотрев его) выдал расписку в получении — не сейчас, а позднее.
Я уверен, что многие будут порицать меня за слишком беглый отчет о такой не-
осязаемой сделке. Они, без сомнения, скажут, что я должен был гораздо подробнее
распространиться о происшествии, которое (с этим нельзя не согласиться) может
бросить свет на многие интереснейшие отрасли естественной философии3.
1
Эпиктет (ок. 50–138)—древнегреческий философ-стоик. Указанное замечание содержит-
ся в его «Беседах» (примеч. ред.).
2
«…подобно Бруту, жду ответа…» — У. Шекспир, «Юлий Цезарь», акт III, сц. 2 (при-
меч. ред.).
3
Эдгар По высмеивает натурфилософию Фридриха Шеллинга (1775–1854), автора «Систе-
мы трансцендентального идеализма», и его американских последователей, которые практи-
ковали преимущественно умозрительное истолкование природы (примеч. ред.).
На это я, к сожалению, ничего не могу возразить. Я должен ограничиться наме-

ком, не более. Были обстоятельства… но, по здравом размышлении, я думаю, что го-
раздо лучше не распространяться о деле столь деликатном, повторяю, столь деликат-
ном и в то же время затрагивающем интересы третьего лица, ехидную злость которо-
го я вовсе не желаю навлечь на себя.
Вскоре после нашей сделки нам удалось выбраться из подземелья. Соединенные
силы наших голосов были достаточно велики. «Ножницы», орган вигов1, напечата-
ли статью «О природе и происхождении подземных шумов». Ответ, опровержение,
возражение и оправдание, появился на столбцах «Демократической газеты». Чтобы
разрешить спор, отворили склеп, и тут появление мистера Ветрогона и меня показа-
ло, что обе стороны ошибались.
Заканчивая этот отчет о некоторых замечательных происшествиях в жизни, во-
обще богатой приключениями, считаю своим долгом еще раз обратить внимание чи-
тателя на достоинства той безразличной философии, которая является вернейшим
и надежнейшим щитом против бедствий невидимых, неощутимых и не вполне по-
нятных. Совершенно в духе этой мудрости древние евреи верили, что врата райские
обязательно растворяются перед грешником или праведником, у которых доста-
точно хорошие легкие и довольно уверенности, чтобы крикнуть «аминь». Равным
образом, когда чума опустошала Афины и все средства были перепробованы без успе-
ха, Эпименид2 (по словам Лаэрция3) совершенно в духе этой мудрости посоветовал
воздвигнуть алтарь и храм «истинному Богу».
Литтлтон Бэрри
1
Виги — старинное название британских либералов и их политической партии (примеч. ред.).
2
Эпименид (VI в. до н. э.) — древнегреческий жрец, провидец и поэт; по преданию,
в 596 г. до н. э. спас Афины от эпидемии чумы очистительными жертвоприношениями (при-
меч. ред.).
3
Лаэрций (Диоген Лаэртский) (II–III вв.) — греческий писатель, автор обзора «Жизнь
и учения людей, прославившихся в философии» (примеч. ред.).
35
БОН-БОН
(1832)
Quand un bon vin meuble mon estomac,

Je suis plus savant que Balzac —
Plus sage que Pibrac;
Mon bras seul faisant l'attaque
De la nation Cosaque,
La mettroit au sac;
De Charon je passerais le lac
En dormant dans son bac;
J'irais au fier Eac,
Sans que mon coeur fit tic ni tac,
Présenter du tabac1.
Французский водевиль
Что Пьер Бон-Бон был restaurateur2 с необыкновенными достоинствами, — это-

го, я полагаю, не решится отрицать никто из людей, посещавших маленькое кафе
в cul-de-sac Le Febvre3 в Руане. Что Пьер Бон-Бон был не менее выдающийся фило-
соф своего времени, — это еще неоспоримее. Без сомнения, его pâtés à la fois4 были
безупречны; но какое перо способно воздать должное его опытам sur la Nature5, его
мыслям sur j'Ame6, его наблюдениям sur l'Esprit7? Если его omeléttes8, его fricandeaux9
были неоценимы, то какой littérateur10 его эпохи не заплатил бы за «Idée de Bon-Bon»11
вдвое больше, чем за все «Idées»12 всех остальных «savants»13, вместе взятых? Бон-Бон
рылся в таких библиотеках, где никто другой не рылся, прочел столько, что никто
другой не мог бы даже представить себе такой груды книг, понял больше, чем всякий
другой считал возможным понять; и хотя в эпоху его славы нашлись в Руане авторы,
1
Когда я пью хорошее вино, я знаю больше, чем Бальзак, я мудрее, чем Пибрак; я одной
рукой справлюсь с казацким войском и запихну его в свою сумку; я могу забраться в лодку Ха-
рона и спать, пока он меня везет; я без страха пошел бы к гордому Эаку, покуривая табак (фр.).
[Гюи Пибрак (1529–1584) — французский юрист и поэт; Эак — в древнегреческой мифо
логии сын Зевса и нимфы Эгины, дед Ахиллеса, славившийся своей справедливостью (при-
меч. ред.).]
2
Ресторатор (фр.).
3
Тупике Ле Февр (фр.).
4
Паштеты (фр.).
5
О природе (фр.).
6
О душе (фр.).
7
О разуме (фр.).
8
Омлеты (фр.).
9
Фрикандо (фр.).
10
Литератор (фр.).
11
«Идею Бон-Бона» (фр.).
12
«Идеи» (фр.).
13
Ученых (фр.).
утверждавшие, будто «его dicta1 не обладают чистотой слога Академии, ни глубиной

Лицея», хотя его доктрины были поняты далеко не всеми, но отсюда вовсе не следует,
что их было трудно понять. Я думаю, что многие считали их темными именно вслед-
ствие их очевидности. Бон-Бону сам Кант обязан своей метафизикой. Он не был ни
платоником, ни, строго говоря, аристотелианцем2; он не тратил, подобно новейшему
Лейбницу, драгоценных часов, которые могли бы быть употреблены на изобретение
какого-нибудь fricaşée3 или, facili gradu4, на анализ какого-нибудь ощущения, — он не
тратил их на дерзкие попытки примирить масло и воду этических споров. Вовсе нет.
Бон-Бон был иониец, — Бон-Бон был также италиец5. Он рассуждал à priori6, он рас-
суждал также à posteriori7. Его идеи были врожденные, или наоборот. Он верил в Геор-
гия Трапезундского8, верил в Бессариона9. Бон-Бон был рьяный бон-бонист.
Я говорил о философе, как о restaurateur. Но да не подумает кто-либо из моих
друзей, что наш герой недостаточно ценил важность и достоинство профессиональ-
ных обязанностей, доставшихся ему по наследству. Далеко нет. Трудно сказать, какой
стороной своей деятельности он больше гордился. По его мнению, сила инстинкта
имела теснейшую связь со способностями желудка. Я, право, не знаю, стал ли бы он
спорить с китайцами, по мнению которых душа помещается в животе. Во всяком слу-
чае, греки, по его мнению, были совершенно правы, обозначая одним и тем же име-
нем душу и грудобрюшную преграду10. Говоря это, я отнюдь не думаю намекнуть на
его обжорство или какой-либо недостаток, предосудительный для метафизика. Если
Пьер Бон-Бон имел свои слабости — какой же великий человек не имел их тыся-
чи? — если Пьер Бон-Бон имел свои слабости, то самые невинные, которые в другом
человеке были бы, пожалуй, сочтены за добродетели. Об одной из этих слабостей я не
стал бы даже упоминать, если бы она не была крайне выдающейся чертой, в высшей
степени alto rilievo11 в его характере. Он никогда не мог удержаться, если представлял-
ся случай что-нибудь купить или продать.
Он не был корыстолюбив — нет. Для нашего философа вовсе не требовалось,
чтобы сделка принесла ему выгоду. Лишь бы сделка состоялась — какого угодно рода,
на каких угодно условиях, при каких угодно обстоятельствах, — и торжествующая
улыбка в течение многих дней озаряла его лицо, а лукавое подмигиванье свидетельст-
вовало о его проницательности.
1
Афоризмы (фр.).
2
Эдгар По скептически относился к идеализму Платона и философии Аристотеля (примеч.
ред.).
3
Фрикасе (фр.).
4
С легкостью (лат.).
5
Ионийцы и италийцы — здесь: представители двух древнегреческих философских школ
6
Априори (лат.) — не опираясь на изучение фактов.
7
Апостериори (лат.) — опираясь на изучение фактов.
8
Георгий Трапезундский (1395–1484) — греческий философ, живший в Италии, последова-
тель учения Аристотеля (примеч. ред.).
9
Базилиус Бессарион (Виссарион Никейский) (ок. 1403–1472) — греческий философ, вселен-
ский патриарх в Константинополе, последователь учения Платона (примеч. ред.).
10
Φρένες (греч.).
11
Горельеф (итал.).
БОН-БОН 37
Такая странная особенность в любую эпоху возбудила бы внимание и толки.

А если бы она осталась незамеченной в эпоху, к которой относится наш рассказ, так
это было бы истинным чудом. Вскоре заметили, что во всех подобных случаях улыбка
Бон-Бона резво отличалась от добродушного смеха, которым он сопровождал собст-
венные шутки или приветствовал знакомого. Пошли тревожные слухи; рассказыва-
лись истории опасных сделок, заключенных на скорую руку и оплаканных на досу-
ге; приводились примеры необъяснимых побуждений, смутных желаний, противо
естественных наклонностей, внушенных виновником всякого зла для каких-то своих
собственных целей.
У нашего философа были и другие слабости, но вряд ли стоит разбирать их
серьезно. Так, например, люди глубокого ума в большинстве случаев обнаруживают
пристрастие к бутылке. Является ли это пристрастие причиной или доказательст-
вом глубины — вопрос тонкий. Бон-Бон, насколько мне известно, считал этот пред-
мет недоступным детальному исследованию, — я с ним согласен. Но и отдавая дань
этой истинно классической склонности, restaurateur не упускал из вида тонкого вку-
са, отличавшего его essays1 и его omeléttes. Свой час был для бургунского, свое время
для Côtes du Rhone2. В его глазах сотерн относился к медоку, как Катулл3 к Гомеру.
Он придумывал силлогизм, прихлебывая сен-пере, разбирал доказательство за клод-
вужо, топил теорию в потоке шамбертена4. Хорошо было бы, если бы то же самое
чувство меры сопутствовало его склонности к торговым сделкам, о которой я уже
упоминал, — но этого не было. Эта особенность философа Бон-Бона получила с тече-
нием времени характер преувеличенный и мистический и, по-видимому, не чуждый
diablerie5 его излюбленных германских авторов.
Переступая порог маленького Cafè6 в cul-de-sac Le Febvre в Руане в эпоху наше-
го рассказа, — вы входили в sanctum7 гениального человека. Бон-Бон был гениаль-
ный человек. Любой sous-cuisinier8 в Руане подтвердил бы вам, что Бон-Бон был ге-
ниальный человек. Даже его кошка знала это и не позволяла себе играть с собст-
венным хвостом в присутствии гениального человека. Его огромный водолаз тоже
понимал значение этого факта и при виде Бон-Бона обнаруживал сознание собст-
венного ничтожества почтительным поведением и смиренным опусканием хвоста.
Может быть, впрочем, это почтение возбуждала самая наружность метафизика. Вну-
шительная наружность действует и на животных; и я охотно соглашаюсь, что многие
черты внешности restaurateur'а должны были действовать на воображение четверо-
ногих. Есть особенное величие в наружности маленького гиганта — если позволено
будет употребить такое двусмысленное выражение — величие, которого не могут со-
общить одни крупные размеры тела. И хотя Бон-Бон был всего трех футов ростом,
1
Эссе (фр.).
2
Котдюронского (фр.); Кот-дю-Рон — виноградарско-винодельческая область Франции
3
Гай Валерий Катулл (ок. 87 г. до н. э. — ок. 54 г. до н. э.) — один из наиболее известных
поэтов Древнего Рима (примеч. ред.).
4
Сотерн, медок, сен-пере, клодвужо, шамбертен — сорта французских вин (примеч. ред.).
5
Дьявольщине (фр.).
6
Кафе (фр.).
7
Святилище (лат.).
8
Поваренок (фр.).
хотя головка у него была очень маленькая, — зато при взгляде на его круглый жи-
вот вы испытывали впечатление великолепия, почти граничившего с возвышенным.
В его форме люди и собаки должны были усматривать символ совершенных позна-
ний Бон-Бона, а громадные размеры указывали на подходящее помещение для его
бессмертной души.
Я мог бы, если бы мне вздумалось, распространиться о его костюме и других де-
талях, относящихся к внешности метафизика. Я мог бы сообщить вам, что волосы
нашего героя были острижены под гребенку и увенчаны конусообразным белым фла-
нелевым колпаком с кисточками, что его камзол цвета зеленого горошка отличался
по фасону от камзолов, носимых обыкновенными restaurateurs его времени, что ру-
кава его были несколько просторнее, чем требовала тогдашняя мода, что обшлага
не были сделаны по тогдашнему варварскому обычаю из материй одного цвета и ка
чества с остальным платьем, а из цветного генуэзского бархата, что пунцовые туфли
с курьезными узорами можно бы было принять за японские, если бы не изящно за
остренные носки и яркие краски вышивок и узоров, что его панталоны были из жел-
той материи вроде атласа, называемой aimable1, что его халат небесно-голубого цве-
та с красными вышивками, вроде капота, колыхался на его плечах, как туман утром,
и что его tout ensemble2 вызвал со стороны Беневенуты, флорентийской импровиза-
торши, следующее замечание: «Трудно сказать, райская ли птица Пьер Бон-Бон или
воплощение райского совершенства». Я мог бы, повторяю, распространиться обо
всех этих деталях, если бы мне вздумалось, но я не хочу; предоставим подробности
чисто личного свойства авторам исторических романов; они не соответствуют мо-
ральному достоинству моего сообщения.
Я сказал, «вступая в Cafè в cul-de-sac Le Febvre, вы входили в sanctum гениального
человека», но только гениальный человек мог бы оценить достоинства этого sanctum.
Вывеска в виде огромного фолианта висела над входом. На одной стороне этого тома
была нарисована бутылка, на противоположной — pâté. На корешке большими бук-
вами было написано: «Oeuvres de Bon-Bon»3. Так изящно оттенялась двойная про-
фессия хозяина.
Переступив порог, вы могли окинуть взором всю внутренность здания. В самом
деле, Café состояло из одной длинной и низкой комнаты старинной архитектуры.
В углу стояла кровать метафизика. Занавеси и кушетка à la Grecque4 придавали это-
му уголку классический и комфортабельный вид. В противоположном по диагона-
ли углу помещались в полном семейном согласии принадлежности кухни и bibliothèque5.
Груда новейших трактатов по этике лежала подле кастрюльки mèlanges6. Тома гер-
манских моралистов покоились рядом с рашпером7, вилка для поджаривания хле-
ба — бок о бок с Евсевием8, Платон поместился на сковороде, куча рукописей
на вертеле.
1
Любезная (фр.).
2
Все вместе (фр.).
3
«Сочинения Бон-Бона» (фр.).
4
На греческий манер (фр.).
5
Библиотека (фр.).
6
Со всякой всячиной (фр.).
7
Рашпер (от фр. rasper) — решетка с ручкой для жаренья мяса и рыбы (примеч. ред.).
8
Евсевий Кесарийский (ок. 260–340) — римский историк церкви (примеч. ред.).
БОН-БОН 39
В других отношениях Café de Bon-Bon не отличалось существенно от обыкно-

венных restaurants того времени. Огромный камин разевал свою пасть прямо против
двери. Направо от камина, в открытом буфете, виднелась чудовищная армия бутылок
с ярлыками.
Здесь-то в морозную зиму, около двенадцати часов ночи, Пьер Бон-Бон, прослу-
шав комментарии соседей по поводу его странной наклонности, — здесь-то, говорю
я, вытолкав гостей за дверь и с ругательством затворив за ними дверь, Пьер Бон-Бон
в довольно сердитом настроении духа кинулся в мягкое кожаное кресло перед ярко
пылавшим огнем.
Была страшная ночь, одна из тех ночей, которые случаются раз или два в столе-
тие. Снег валил, стены тряслись от ветра, который, пробираясь сквозь щели и тру-
бы, колыхал полог кровати философа и нарушал порядок его кастрюль и бумаг. Ог-
ромная вывеска в виде фолианта, висевшая снаружи, страшно трещала и стонала, не
смотря на крепкие дубовые стойки.
Как я уже сказал, метафизик занял свое обычное место перед камином в не осо-
бенно миролюбивом настроении духа. Ряд неприятностей, случившихся в этот день,
нарушил его обычную ясность. Задумав des oeufs à la Princesse1, он нечаянно состряпал
omelétte à la Reine2; открывая новый этический принцип, опрокинул тушеное мясо;
и в довершение всего ему помешали заключить одну из тех удивительных сделок, ко-
торые всегда были его главной утехой. Но, независимо от этих неприятностей, он
не мог не испытывать нервического беспокойства, которое всегда возбуждает бурная
ночь. Подозвав поближе своего огромного черного водолаза, о котором мы уже го-
ворили, и беспокойно поворочавшись в кресле, он невольно окинул подозрительным
взором отдаленные уголки комнаты, непроглядную тьму которых не мог разогнать
даже яркий огонь камина. Кончив этот осмотр, цель которого оставалась непонят-
ной для него самого, он придвинул к себе столик, заваленный бумагами и книгами,
и вскоре углубился в просматривание объемистой рукописи, которая должна была
завтра отправиться в печать.
Он прозанимался таким образом несколько минут, как вдруг кто-то прошептал
плаксивым тоном:
— Мне не к спеху, господин Бон-Бон.
— Черт! — воскликнул наш герой, вскакивая, опрокидывая стол и осматриваясь
в изумлении.
— Совершенно верно, — спокойно ответил тот же голос.
— Совершенно верно? Что такое совершенно верно? Как вы попали сюда? —
воскликнул метафизик, и взгляд его упал на что-то растянувшееся во всю длину на
его кровати.
— Я уже сказал, — продолжал незнакомец, не отвечая на вопрос, — я уже ска-
зал, что время терпит, что дело, по поводу которого я взял на себя смелость явиться
к вам, не особенно спешное, словом, что я могу подождать, пока вы кончите свое Тол
кование.
— Мое Толкование! Вот тебе и раз! Почем вы знаете? Кто вам сказал, что я пишу
Толкование? Господи боже мой!
1
Глазунью а-ля принцесса (фр.).
2
Омлет а-ля королева (фр.).
— Тс-с… — прошипел незнакомец и, быстро соскочив с постели, сделал шаг к на-

шему герою, причем железная лампа, привешенная к потолку, судорожно отшатну-
лась при его приближении.
Изумление философа не помешало ему рассмотреть костюм и наружность не-
жданного гостя. Очертания его фигуры, чрезвычайно тощей, но гораздо выше сред-
него роста, выступали очень резко благодаря потертой черной паре, плотно охваты-
вавшей тело, но сшитой по моде прошлого столетия. Эта одежда, очевидно, пред-
назначалась для особы гораздо меньшего роста, чем ее настоящий владелец. Руки
и лодыжки высовывались на несколько дюймов. Пара блестящих пряжек на башма-
ках противоречила нищенскому виду остального костюма. Голова его была без шля-
пы и совершенно лысая, за исключением затылка, на котором волосы были собраны
в виде длинного queue1. Синие очки защищали его глаза от света и вместе с тем не по-
зволяли нашему герою рассмотреть их цвет и величину. Рубашки на нем и признаков
не было; зато был грязный белый галстук, аккуратно повязанный вокруг шеи, с длин-
ными концами, придававшими его фигуре (хотя, я думаю, неумышленно) вид духов-
ной особы. Впрочем, и другие особенности его костюма и манер могли внушить ту
же мысль. За левым ухом у него торчал, как у современных конторщиков, инструмент
вроде stylus'а2 древних. Из кармана на груди выглядывала черная книжка со стальны-
ми застежками. Случайно или нарочно, книжка эта была обращена верхней стороной
наружу, так что всякий мог прочесть на переплете заглавие белыми буквами: «Rituel
Catholique»3. Физиономия его отличалась интересной свинцовой, даже мертвенной
бледностью. Высокий лоб был изборожден морщинами. Углы рта опускались вниз
с выражением самого покорного смирения. Молитвенно сложенные руки, глубокий
вздох, общее выражение елейной святости невольно располагали в его пользу. По-
следняя тень гнева сбежала с лица метафизика, и, осмотрев с ног до головы посетите-
ля, он приветливо пожал ему руку и предложил стул.
Было бы, однако, величайшей ошибкой приписывать эту внезапную перемену
в настроении духа философа какой-нибудь из тех причин, которые обыкновенно
имеют такое влияние. Насколько я знаю Пьера Бон-Бона, он менее, чем кто-либо,
способен был поддаться обманчивой внешности. Такой тонкий наблюдатель людей
и вещей не мог не раскусить с первого взгляда, что за гость явился к нему. Замечу, что
нога посетителя была очень странной формы, что он держал над головой необычай-
ной длины шляпу, что задняя часть его панталон как-то странно вздувалась и фал-
ды фрака заметно шевелились. Судите же сами об удовольствии нашего героя, ког-
да он увидел себя в обществе особы, к которой всегда питал глубочайшее почтение.
Он был, однако, слишком тонкий дипломат, чтобы выдать свои подозрения хоть ма-
лейшим намеком. В его намерения вовсе не входило доказать, что он сознает высокую
честь, которой удостоился так неожиданно; ему хотелось завлечь гостя в разговор
и выудить от него какие-нибудь важные этические идеи, которые могли бы, найдя
место в предполагаемом издании, просветить человечество и обессмертить его само-
го, — идеи, которых смело можно было ожидать от посетителя ввиду его преклонно-
го возраста и всем известной опытности в вопросах морали.
1
Здесь: косицы (фр.).
2
Стилоса (лат.).
3
«Католический требник» (фр.).
БОН-БОН 41
Подстрекаемый такими просвещенными планами, наш герой предложил гостю

стул, подкинул в огонь вязанку хвороста, поднял стол и расставил на нем несколько
бутылок mousseux1. Затем уселся на кресле vis-à-vis2 с посетителем и ожидал, пока тот
начнет беседу.
— Я вижу, вы меня знаете, Бон-Бон, — сказал гость, — ха! ха! ха! — хе! хе! хе! —
хи! хи! хи! — хо! хо! хо! — ху! ху! ху! — и, отбросив личину набожности, разинул рот
до ушей, обнаружив ряд острых страшных зубов, закинул назад голову и закатился
долгим, громким, бесстыдным, оглушительным хохотом. Черная собака, припав на
задние лапы, весело принялась вторить, а пестрая кошка, выгнув дугою спину, завиз-
жала в отдаленнейшем углу комнаты.
Философ молчал: он был слишком светский человек, чтобы смеяться, подобно со-
баке, или визгом обнаруживать неприличный испуг, подобно кошке. Надо сознаться,
он несколько удивился, заметив, что цвет и смысл белой надписи «Rituel Catholique»
на книжке в кармане гостя мгновенно изменились, и через несколько секунд на месте
прежнего заглавия засияли ярко-красными буквами слова «Régistre des Condamnés»3.
Этим поразительным обстоятельством объясняется несколько смущенный тон фи-
лософа, когда он ответил на замечание гостя:
— Видите ли, сэр… правду сказать… мне кажется… мне сдается… что вы прокл…
то есть… я думаю… я подозреваю… у меня явилась смутная… да, смутная мысль…
о высокой чести…
— Ох!.. ух!.. да!.. ладно!.. — перебил его величество. — Довольно… я понимаю,
в чем дело… — Говоря это, он снял очки, тщательно вытер стекла рукавом и спрятал
в карман.
Если происшествие с книгой поразило Бон-Бона, то теперь его изумление до
стигло крайних пределов. Он с живейшим любопытством взглянул в глаза своему
гостю и убедился, что они вовсе не черные, как он ожидал, — и не серые, как можно
бы было думать, — и не карие, и не голубые, и не желтые, и не красные, и не пурпу-
ровые, и не белые, и не зеленые, и вообще никакого из цветов, имеющихся на небеси
горе, или на земле внизу, или в водах под землею. Короче сказать, Пьер Бон-Бон убе-
дился, что у его величества вовсе нет глаз и, по-видимому, никогда не было, так как на
тех местах, где они обыкновенно помещаются, оказалась совершенно гладкая кожа.
Разумеется, метафизик не преминул осведомиться о причине столь странного яв-
ления, и ответ его величества отличался прямотой, достоинством и убедительностью.
— Глаза! Любезный Бон-Бон, — глаза! говорите вы? о! а! понимаю! Нелепые ри-
сунки, распространенные среди публики, дали вам совершенно ложное представле-
ние о моей наружности, правда? — Глаза!.. да! Глаза, Пьер Бон-Бон, должны нахо-
диться на своем месте, то есть в голове, скажете вы? — правда, в голове червя. Вам
тоже необходимы эти оптические аппараты, но уверяю вас, мое зрение острее вашего.
Вон я вижу кошку в углу, — хорошенькая кошечка, взгляните на нее, вглядитесь хо-
рошенько! Что же, Бон-Бон, видите вы ее мысли, мысли? Я подразумеваю идеи, раз-
мышления, которые зарождаются под ее черепом? Ведь нет, не видите? Она думает,
что мы восхищаемся длиной ее хвоста и глубиной ее ума. Сейчас только она решила,
1
Игристого (фр.).
2
Визави, напротив (фр.).
3
«Реестр обреченных» (фр.).
что я в высшей степени представительная духовная особа, а вы — самый поверхност-

ный из метафизиков. Как видите, я не вовсе слеп; но при моей профессии глаза, о ко-
торых вы говорите, были бы только помехой; они каждую минуту рисковали бы быть
выколотыми железным шестом иди вилами для поджаривания грешников. Но вам
эти оптические приборы необходимы. Ну и пользуйтесь ими, Бон-Бон, как можно
лучше; мое же зрение — душа.
Тут посетитель взял бутылку, налил стакан Бон-Бону и попросил его пить без
всякого стеснения и вообще быть как дома.
— Умную книгу написали вы, Пьер, — продолжал его величество, дружески хлоп-
нув по плечу нашего приятеля, который меж тем осушил стакан согласно приглаше-
нию гостя. — Умную книгу вы написали, честное слово. Она мне очень понравилась.
Изложение, впрочем, могло бы быть лучше, и многие из ваших взглядов напоминают
Аристотеля. Этот философ был моим закадычным другом. Я любил его за невозмож-
ный характер и смелое вранье. Во всех его писаниях есть только одна верная мысль,
да и ту я подсказал ему, сжалившись над его глупостью. Полагаю, Пьер Бон-Бон, вы
знаете, о какой божественной моральной истине я говорю.
— Не могу сказать, чтобы я…
БОН-БОН 43
— В самом деле! Так вот: это я надоумил его, что, чихая, люди высмаркивают из
носу лишние мысли.
— Без сомнения, это — уэ (икает) — совершенно верно, — сказал метафизик,
наливая себе еще стакан и предлагая гостю табакерку.
— Был там еще Платон, — продолжал его величество, скромно отклоняя та-
бакерку и комплимент, — был там еще Платон, к которому я тоже чувствовал дру
жеское расположение. Вы знакомы с Платоном, Бон-Бон? — ах да, виноват. Однаж
ды он встретился со мною в Афинах, в Парфеноне и признался, что ему смертельно
хочется раздобыть идею. Я посоветовал ему написать ό νοῦς έστιν αύλός1. Он обещал
сделать это и пошел домой, а я полетел к пирамидам. Но совесть мучила меня за то,
что я сказал истину, хотя бы ради друга. Я вернулся в Афины и явился к философу
в ту самую минуту, когда он писал «αύλός». Толкнув пальцем ламбду (λ), я опрокинул
ее вверх ногами. Вышло «ό νοῦς έστιν αύγός»2, положение, ставшее, как вам известно,
основной доктриной метафизики.
— Были вы когда-нибудь в Риме? — спросил restaurateur, прикончив вторую бу-
тылку шампанского и доставая из буфета шамбертен.
— Только раз, monsieur3 Бон-Бон, только раз. Это случилось, — продолжал дья-
вол, точно цитируя из книги, — это случилось в эпоху анархии, длившейся пять лет,
когда республика, оставшись без должностных лиц, управлялась исключительно три-
бунами4, не облеченными притом исполнительной властью. В это-то время, monsieur
Бон-Бон, и только в это время я был в Риме, так что, очевидно, не мог познакомиться
на земле с его философией5.
— Что вы думаете… что вы думаете… уэ!.. об Эпикуре?6
— О ком? — с удивлением переспросил дьявол. — Неужто вы решитесь в чем-
нибудь упрекнуть Эпикура? Что я думаю об Эпикуре? Поймите меня, сэр, — ведь
«я» и есть Эпикур! Я тот самый философ, написавший триста трактатов, о которых
упоминает Диоген Лаэрций.
— Это ложь! — сказал метафизик, которому вино немножко ударило в голову.
— Очень хорошо! Очень хорошо, сэр! Прекрасно, сэр! — отвечал его величест-
во, по-видимому, крайне польщенный.
— Это ложь! — повторил restaurateur авторитетным тоном. — Это — уэ — ложь!
— Хорошо, хорошо, будь по-вашему! — сказал дьявол миролюбиво; а Бон-Бон
в виду такой победы над его величеством счел своим долгом прикончить вторую бу-
тылку шамбертена.
1
Разум есть свирель (греч.).
2
Разум есть глаз (искаж. греч.).
3
Месье (фр.).
4
Трибун — должностное лицо в Древнем Риме (примеч. ред.).
5
Ils écrivaint sur la Philosophie (Cicero, Lucretius, Seneca) mais c'était la Philosophie Grecque. —
Condorcet. — Они писали о философии (Цицерон, Лукреций, Сенека), но то была греческая
философия. — Кондорсе (фр.).
[Мари Жан Антуан Никола Кондорсе (1743–1794) — французский просветитель. Эдгар По
приводит цитату из пятой главы его книги «Эскиз исторической картины прогресса челове-
ческого разума» (примеч. ред.).]
6
Эпикур (341–270 гг. до н.э.) — древнегреческий философ, основатель эпикуреизма — уче-
ния, согласно которому высшим благом считается наслаждение жизнью (примеч. ред.).
— Как я уже сказал, — продолжал посетитель, — как я заметил несколько минут

тому назад, многое в вашей книге чересчур outré1, monsieur Бон-Бон. Что вы порете,
например, о душе? Скажите, пожалуйста, сэр, что такое душа?
— Душа — уэ — душа, — ответил метафизик, заглядывая в свою рукопись, —
бесспорно…
— Нет, сэр!
— Без сомнения…
— Нет, сэр!
— Неоспоримо…
— Нет, сэр!
— Очевидно…
— Нет, сэр!
— Неопровержимо…
— Нет, сэр!
— Уэ!
— Нет, сэр!
— И вне всяких споров…
— Нет, сэр, душа вовсе не то! (Тут философ, бросив на собеседника злобный
взгляд, поспешил положить конец спору, осушив разом третью бутылку шамбертена).
— В таком случае — уэ, — скажите, пожалуйста, что же, что же такое душа?
— Ни то ни се, monsieur Бон-Бон, — отвечал его величество задумчивым то-
ном. — Я пробовал, то есть я хочу сказать, знавал очень плохие души и очень недур-
ные. — Тут он причмокнул губами и, машинально схватившись за книжку, высовы-
вавшуюся из кармана, страшно расчихался.
Потом продолжал:
— Душа Кратинуса была так себе; Аристофана вкусна; Платона превосходна, не ва-
шего Платона, а комического поэта, от вашего Платона стошнило бы Цербера — фа!
Затем, позвольте! были там Невий, и Андроник, и Плавт, и Теренций! Были Луцилий
и Катулл, и Назон, и Квинт Флакк2, милый Квинтик, как я называл его, когда он рас-
певал seculare3 для моей потехи, а я поджаривал его — так, шутки ради — на вилке.
Но у этих римлян не хватает букета. Один жирный грек стоит их дюжину, к тому же
он не скоро портится, чего нельзя сказать о квиритах4. Попробуем-ка вашего сотерна.
1
Здесь: вычурны (фр.).
2
Кратинус (Кратин) (520–423 гг. до н. э.) — греческий комедиограф, полемизировавший
с Аристофаном; Платон Комикус (вторая половина V в. до н. э. — начало IV в. до н. э.) —
греческий поэт и драматург, комедиограф; Гней Невий (ок. 272–200 гг. до н. э.) — римский
поэт, изгнанный из отечества за выступления против представителей римской знати; Ливий
Андроник (III в. до н. э.) — римский поэт греческого происхождения; Тит Макций Плавт
(ок. 254–184 гг. до н. э.) — выдающийся римский комедиограф; Публий Теренций Афр
(ок. 190–159 гг. до н. э.) — римский драматург; Гай Луцилий (ок. 180–102 гг. до н. э.) — рим-
ский поэт-сатирик; Овидий Публий Назон (43 г. до н. э. — 17) — римский поэт, серьезно повли-
явший на последующую европейскую литературу; Квинт Гораций Флакк (65–8 гг. до н. э.) —
римский поэт, чье творчество находилось на грани между независимостью и придворным
рабством (примеч. ред.).
3
Юбилейный гимн (лат.).
4
Квириты — полноправные римские граждане (примеч. ред.).
БОН-БОН 45
Между тем Бон-Бон оправился и, порешив nil admirari1, достал несколько буты-
лок сотерна. Он, однако, услышал странный звук: точно кто-то махал хвостом. Фило-
соф сделал вид, что не замечает этого крайне неприличного поведения его величества
и ограничился тем, что дал пинка собаке и велел ей лежать смирно. Посетитель про-
должал:
— Я нахожу, что Гораций сильно отзывался Аристотелем. Я, знаете, обожаю раз-
нообразие. Теренция я не мог бы отличить от Менандра. Назон, к моему изумлению,
оказался тот же Никандр, под другим соусом. Вергилий напоминал Феокрита, Мар-
циал — Архилоха, а Тит Ливий был положительно вторым Полибием2.
— Уэ! — ответил Бон-Бон, а его величество продолжал:
— Но я питаю склонность, monsieur Бон-Бон, — я питаю склонность к филосо-
фам. А с вашего позволения, сэр, не каждый черт, я хочу сказать, не всякий джентль-
мен сумеет выбрать философа. Длинные нехороши, и самый лучший, если его не об-
лупить хорошенько, отзывается желчью.
— Облупить!
— То есть вынуть из тела.
— А как вы находите — уэ! — врачей?
— И не говорите! тьфу! тьфу! (его величество вырвало). — Я раз только попро-
бовал одного, эту шельму Гиппократа, и вонял же он асафетидой!..3 Я простудился,
промывая его в Стиксе, и в конце концов схватил холеру.
— Жалкая — уэ! — тварь, — воскликнул Бон-Бон, — микстурное отродье! —
и философ уронил слезу.
— В конце концов, — продолжал посетитель, — в конце концов, если чер… если
джентльмен хочет оставаться в живых, ему нужно-таки поработать головой; полное
лицо у нас — явный признак дипломатических способностей.
— Как так?
— Видите ли, нам приходится подчас терпеть крайний недостаток в съестных
припасах. В нашем знойном климате душа редко остается в живых долее двух-трех
дней; а после смерти, если не посолить немедленно (соленые же души невкусны), она
начинает… припахивать… — понимаете, э? Когда души достаются нам обыкновен-
ным путем, больше всего приходится опасаться гниения.
— Уэ! — уэ! — боже мой! как же вы изворачиваетесь?
Тут железная лампа закачалась с удвоенной силой, а дьявол подскочил на стуле;
однако, слегка вздохнув, оправился, и только заметил вполголоса нашему герою:
— Послушайте, Пьер Бон-Бон, вы не должны употреблять таких выражений!
1
Ничему не удивляться (лат.) — цитата из Горация, «Послания», I, 6:1 (примеч. ред.).
2
Менандр (342–291 гг. до н. э.) — греческий драматург, крупнейший мастер новоаттической ко-
медии; Никандр Колофонский (II в. до н. э.) — греческий поэт, грамматик и врач; Публий Вер-
гилий Марон (70–19 гг. до н. э.) — римский поэт и мыслитель, один из лучших поэтов Древ-
него Рима; Феокрит (ок. 300–260 гг. до н. э.) — греческий буколический поэт; Марк Валерий
Марциал (ок. 40–104) — римский поэт-эпиграмматист; Архилох (до 680 — ок. 640 гг. до н. э.) —
греческий поэт-сатирик; Тит Ливий (59 г. до н. э. — 17) — римский историк, автор «Исто-
рии Рима от основания города»; Полибий (ок. 201–120 гг. до н. э.) — греческий историк,
автор «Всеобщей истории» (примеч. ред.).
3
Асафетида — высохший сок одноименного растения с резким неприятным запахом (при-
меч. ред.).
Хозяин осушил еще стакан в знак согласия и понимания, и посетитель про

должал:
— Изворачиваемся различными способами: иные голодают, иные питаются соле-
ными душами, я же покупаю их живьем, vivente corpore4 — в таких случаях они пре-
красно сохраняются.
— А тело! — уэ! — тело!!!
— Тело, тело, — при чем же тут тело? — а! — да! — понимаю. Изволите видеть,
тело ничуть не страдает при таких сделках. Я заключил их бесчисленное множество,
и никогда продавцы не терпели ни малейшего ущерба. Так было с Каином, Немв-
родом, Нероном, Калигулой, Дионисием, Писистратом5 и с тысячами других, кото-
рые как нельзя лучше обходились без души значительную часть своей жизни. А ведь
эти люди были украшением общества, сэр. Да вот хоть бы наш общий знакомый А…
Разве он не владеет всеми своими способностями, духовными и физическими? Кто
пишет более колкие эпиграммы? Кто рассуждает с таким остроумием? Кто… но по-
звольте! Его условие при мне.
Говоря это, он достал красный кожаный бумажник, в котором оказалась пачка
документов. На некоторых из них Бон-Бон заметил начала слов Макиа… Маза… Ро-
бесп… и слова Калигула, Георг, Елизавета6. Его величество выбрал из пачки узенький
листок пергамента и прочел вслух следующее:
— «За некоторые умственные преимущества и тысячу луидоров я, в возрасте
одного года и одного месяца, уступаю предъявителю этой расписки все права распо-
ряжения, пользования и владения тенью, которая называется моей душой. Подпи
сано А…7».
Тут его величество прочел фамилию, которую я не считаю себя вправе приводить
здесь.
— Умный малый, — прибавил он, — но, подобно вам, monsieur Бон-Бон, заблуж
дался насчет души. Душа — тень, как бы не так! Душа — тень! Ха! ха! ха! хе! хе! хе! хо!
хо! хо! Подумайте только — фрикасе из тени!
— Подумайте только — уэ! — фрикасе из тени! — воскликнул наш герой, душев-
ные способности которого значительно просветились глубокомысленным разгово-
ром его величества.
— Подумайте только — уэ! — фрикассе из тени!!! Черт побери! — уэ! — ух! —
Я не такой — уэ! — олух! Моя душа, сэр…
4
Здесь: в живом теле (лат.).
5
Немврод — легендарный охотник и основатель Вавилонского царства; Нерон (37–68) —
римский император из династии Юлиев-Клавдиев; Дионисий (ок. 430–367 гг. до н. э.) — пра-
витель Древних Сиракуз; Писистрат (ок. 600–527 гг. до н. э.) — сын Гиппократа, древнегре-
ческий тиран, захвативший власть в Афинах (примеч. ред.).
6
Имеются в виду Никколо Макиавелли; Джулио Мазарини (1602–1661) — французский цер-
ковный и политический деятель; Максимилиан Робеспьер (1758–1794) — французский рево-
люционер; Георг III (1738–1820) — английский король, страдавший тяжелым психическим
расстройством; Елизавета I (1533–1603) — английская королева, правление которой вошло
в историю как золотой век Англии (примеч. ред.).
7
Читать — Аруэ.
[Аруэ — настоящая фамилия французского писателя и философа Вольтера (1694–1778) (при-
меч. ред.).]
БОН-БОН 47
— Ваша душа, monsieur Бон-Бон!

— Да, сэр — уэ! — моя душа не…
— Что такое, сэр?
— Не тень, черт побери.
— Вы не хотите сказать…
— Моя душа — уэ! — будет очень вкусна — уэ!
— Что такое?
— Тушеная.
— Ха!
— Шинкованная.
— Э!
— Рубленая.
— Право?
— В виде рагу или соуса, и знаете ли что, милейший? Я готов вам уступите ее —
уэ! — При этом философ шлепнул его величество по спине.
— Не имею ни малейшего желания, — отвечал последний спокойно, вставая со
стула. Метафизик выпучил глаза.
— Я уже запасся душами, — сказал его величество.
— Уэ! — э? — сказал философ.
— Да я и не при деньгах.
— Что?
— К тому же было бы некрасиво с моей стороны…
— Сэр!
— Пользоваться.
— Уэ!
— Вашим отвратительным и недостойным порядочного человека состоянием.
Гость поклонился и исчез — каким образом, никто бы не мог объяснить, — но
когда хозяин запустил в «проклятого» бутылкой, она задела цепочку, на которой
висела лампа, и эта последняя грохнулась на пол, свалив по пути метафизика.
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В БУТЫЛКЕ

(1833)
Qui n'a plus qu'un moment à vivre

N'a plus rien à dissimuler.
Quinault. — Atys1
О моей родине и семье не стоит распространяться. Людская несправедливость

и круговорот времени принудили меня расстаться с первой и прекратить сношения
со второй. Наследственное состояние дало мне возможность получить исключитель-
ное образование, а созерцательный склад ума помог систематизировать знания, при-
обретенные прилежным изучением. Больше всего я увлекался произведениями гер-
манских философов; не потому, что восхищался их красноречивым безумием, нет,
мне доставляло большое удовольствие подмечать и разоблачать их слабые стороны,
в чем помогала мне привычка к строгому критическому мышлению. Мой гений часто
упрекали в сухости; недостаток воображения ставили мне в упрек; и я всегда славил-
ся пирроновским2 складом ума. Действительно, крайнее пристрастие к точным нау-
кам заставляло меня впадать в ошибку, весьма обычную в этом возрасте: я подразуме-
ваю склонность подводить под принципы точных наук всевозможные явления, даже
решительно не подводимые. Вообще, я менее чем кто-либо способен был променять
строгие данные истины на ignes fatui3 суеверия. Я распространяюсь об этом, потому
что рассказ мой покажется иному скорее грезой расстроенного воображения, чем от-
четом о действительном происшествии с человеком, для которого грезы воображе-
ния всегда были мертвой буквой или ничем.
Проведя несколько лет в путешествиях, я отправился в 18.. году из порта Бата-
вия4 на богатом и населенном острове Яве к Зондскому архипелагу. Я ехал в качест-
ве пассажира, побуждаемый какою-то болезненной непоседливостью, которая давно
уже преследовала меня.
Наш корабль был прекрасное судно в четыреста тонн, с медными скрепами, вы-
строенный в Бомбее из малабарского тикового дерева. Он вез груз хлопка и масла
с Лаккадивских островов, — сверх того, запас кокосового охлопья, кокосовых орехов
и несколько ящиков опиума. Вследствие небрежной нагрузки корабль был очень валок.
Мы тихонько ползли под ветром вдоль берегов Явы, и в течение многих, многих
дней ничто не нарушало монотонности путешествия, кроме мелких суденышек, по-
падавшихся навстречу. Однажды вечером, стоя у гакаборта5, я заметил на северо-за-
паде странное одинокое облако. Оно бросилось мне в глаза своим странным цветом;
1
Кому осталось жить одно мгновенье, тому уж нечего скрывать. — Кино, «Атис» (фр.).
[Филипп Кино (1635–1688) — французский поэт и драматург, написавший либретто к опере
«Атис» французского композитора Жана-Батиста Люлли (1632–1687) (примеч. ред.).]
2
Пиррон (ок. 360–275 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, основатель античного скеп-
тицизма (примеч. ред.).
3
Блуждающие огоньки (лат.).
4
Батавия — голландское название столицы Индонезии Джакарты (примеч. ред.).
5
Гакаборт — верхняя закругленная часть кормовой оконечности судна (примеч. ред.).
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В БУТЫЛКЕ 49
к тому же это было первое облако, замеченное нами после отплытия из Батавии.
Я внимательно наблюдал за ним до солнечного заката, когда оно охватило значитель-
ную часть горизонта, с запада на восток, в виде узкой гряды, напоминавшей низкий
морской берег. Вскоре внимание мое было привлечено необычайно красным цветом
луны. Море также изменилось и стало удивительно прозрачным. Я совершенно ясно
различал дно, хотя лот показывал глубину в пятнадцать фадомов1. Воздух был не-
выносимо душен и поднимался спиральными струями, как от раскаленного железа.
С наступлением ночи ветер упал, и наступило глубокое, абсолютное затишье. Пла-
мя свечи, стоявшей на корме, даже не шевелилось, волосок, зажатый между большим
и указательным пальцами, висел неподвижно. Как бы то ни было, капитан сказал, что
не замечает никаких признаков опасности, и, так как течение относило нас к бере-
гу, велел убрать паруса и спустить якорь. Он не счел нужным поставить вахтенных,
и матросы, большею частью малайцы, беспечно растянулись на палубе, а я спустился
в кают у не без дурных предчувствий. Действительно, все пророчило шторм. Я сооб-
щил о своих опасениях капитану, но он не обратил внимания на мои слова, даже не
удостоил меня ответом. Беспокойство не дозволило мне уснуть, и около полуночи
я снова пошел на палубу, но не успел поставить ногу на верхнюю ступеньку лестни-
цы, как раздался громкий жужжащий гул, подобный шуму мельничного колеса, и ко-
рабль заходил ходуном. Еще мгновение — и чудовищный вал швырнул нас набок,
окатив всю палубу от кормы до носа.
Бешеная сила урагана спасла корабль от потопления. Он наполовину погрузился
в воду, но, потеряв все мачты, которые снесло за борт, тяжело вынырнул, зашатался
под напором ветра и, наконец, выпрямился.
Каким чудом я избежал гибели, решительно не понимаю. Я был совершенно
оглушен, а когда очнулся, оказался стиснутым между ахтерштевнем2 и рулем. С тру-
дом поднявшись на ноги, я дико огляделся, и в первую минуту мне показалось, что
мы попали в сферу прибоя: так бешено крутились громадные валы. Немного пого-
дя я услышал голос старого шведа, который сел на корабль в момент отплытия из
Батавии. Я отозвался, крикнув изо всех сил, и он кое-как пробрался ко мне. Вско-
ре мы убедились, что кроме нас двоих никто не пережил катастрофы. Всех находив-
шихся на палубе смыло волной; капитан и его помощники, без сомнения, тоже по
гибли, так как каюты были полны воды. Вдвоем мы не могли справиться с судном,
тем более что были парализованы ожиданием гибели. Канат, без сомнения, лопнул,
как нитка, при первом натиске урагана, иначе корабль разбился бы моментально.
Мы неслись в море с ужасающей быстротой; волны то и дело заливали палубу. Кор-
мовая часть сильно пострадала, да и все судно расшаталось, но, к великой нашей ра-
дости, помпы оказались неповрежденными. Ураган ослабел, утратив бешеную силу
первого натиска, и мы не особенно опасались ветра, но с ужасом ожидали его пол-
ного прекращения, так как были уверены, что расшатавшееся судно не вынесет мерт
вой зыби. По-видимому, однако, этим опасениям суждено было скоро оправдаться.
Пять дней и пять ночей, в течение которых мы поддерживали свое существование
несколькими горстями тростникового сахара, который нам с великим трудом удалось
1
Фадом — английская мера длины, равная 6 футам (или 1,83 м) (примеч. ред.).
2
Ахтерштевень (стерн-пост) — кормовая часть судна (продолжение киля) в виде жесткой
балки или рамы сложной формы (примеч. ред.).
добыть на баке1, пять дней и пять ночей судно неслось с невероятною быстротой,
подгоняемое ветром, который хотя и утратил свою первоначальную силу, но все-та-
ки был сильнее всякого урагана, какой мне когда-либо случалось испытать. В первые
четыре дня он дул почти все время на юг или юго-запад и, очевидно, гнал нас вдоль
берегов Новой Голландии2. На пятый день холод усилился до крайности, хотя ветер
переменился. Солнце казалось тусклым медно-желтым пятном и поднялось над го-
ризонтом всего на несколько градусов, почти не давая света. Облаков не было замет-
но, тем не менее ветер дул с порывистым бешенством. Около полудня (по нашему
приблизительному расчету) внимание наше снова привлечено было солнцем. Собст-
венно говоря, оно вовсе не светило, а имело вид тусклой красноватой массы без вся-
кого блеска, точно все лучи его были поляризованы. Перед самым закатом его цент-
ральная часть разом исчезла, точно погашенная какой-то сверхъестественной силой.
Только матовый серебряный обруч опустился в бездонный океан.
Мы тщетно дожидались наступления шестого дня, — он не наступил ни для
меня, ни для шведа. Мы оставались в непроглядной тьме, так что не могли различить
ничего за двадцать шагов от корабля. Вечная ночь окружала нас, не смягчаемая даже
фосфорическим блеском моря, к которому мы привыкли под тропиками. Мы заме-
тили также, что, хотя буря свирепствовала с неослабевающей яростью, волны уже не
пенились и потеряли характер прибоя. Нас поглотила зловещая ночь, непроглядная
тьма, удушливая, черная пустыня! Мало-помалу суеверный ужас закрался в душу ста-
рика шведа, да и я погрузился в безмолвное уныние. Мы предоставили корабль на
волю судьбы, сознавая, что наши усилия все равно ни к чему не приведут, и, прию-
тившись у остатка бизань-мачты, угрюмо всматривались в океан. Мы не могли сле-
дить за временем или определить, где находимся. Очевидно, нас занесло далее к югу,
чем удавалось проникнуть кому-либо из прежних мореплавателей. Мы удивлялись
только, что не встречаем ледяной преграды. Между тем каждая минута грозила нам
гибелью, колоссальные валы поднимались со всех сторон. Я в жизнь свою не видал
такого волнения. Истинное чудо, что мы уцелели до сих пор. Мой спутник приписы-
вал это незначительности груза и старался ободрить меня, напоминая о прочности
нашего корабля, но я чувствовал полную безнадежность какой-либо надежды и угрю
мо готовился к смерти, ожидая ее с минуты на минуту, так как чем дальше подви-
гался корабль, тем яростнее бушевала зловещая черная пучина. То мы задыхались
от недостатка воздуха, поднявшись выше птичьего полета, то с головокружительной
быстротой слетали в водяную бездну, где воздух отзывался болотной сыростью и ни
единый звук не нарушал дремоты кракенов3.
Мы находились на дне такой бездны, когда громкое восклицание моего товари-
ща раздалось среди ночной темноты. «Смотри! Смотри! — крикнул он мне в ухо. —
Боже Всемогущий! Смотри! Смотри!». Тут я заметил странный тусклый красно-
ватый свет, озаривший чуть брезжущим блеском нашу палубу. Следя за ним глаза-
ми, я поднял голову и увидал зрелище, оледенившее кровь в моих жилах. На страш-
ной высоте прямо над нами, на гребне колоссального вала возвышался гигантский,
1
Бак — передняя часть верхней палубы корабля (примеч. ред.).
2
Новая Голландия — прежнее название Австралии (примеч. ред.).
3
Кракен — мифическое морское чудовище, подробно описанное датским епископом Эри-
ком Понтоппиданом (1698–1764) в книге «Естественная история Норвегии» (примеч. ред.).
На страшной высоте прямо над нами, на гребне колоссального
вала возвышался гигантский, тысячи в четыре тонн, корабль.
тысячи в четыре тонн, корабль. Хотя высота волны раз в сто превосходила его высоту,
он все-таки казался больше любого линейного корабля. Его громадный корпус был
густого черного цвета, без всякой резьбы или украшений. В открытые люки высовы-
вался ряд медных пушек, блестящие дула которых отражали свет бесчисленных фо-
нарей, развешанных по снастям. Но всего более поразило нас ужасом и удивлением
то обстоятельство, что он шел на всех парусах в этом водовороте бешеных валов под
напором неукротимого урагана. В тот момент, когда мы заметили его, он медленно
поднимался из мрачной зловещей бездны. С минуту он простоял на гребне, точно
любуясь собственным великолепием, потом задрожал, пошатнулся и — рухнул вниз.
В эту минуту какое-то удивительное спокойствие овладело моей душой. Я отполз
как можно дальше на корму и бесстрашно ожидал падения, которое должно было по-
топить нас. Наш корабль уже перестал бороться и погрузился носом в море. Низри-
нувшаяся громада ударилась в эту часть, уже находившуюся под водой, причем кор-
му, разумеется, вскинуло кверху, а меня швырнуло на снасти чужого корабля.
Вероятно, меня не заметили в суматохе. Я без труда пробрался к главному люку,
который оказался незапертым, и спрятался в трюм. Почему я сделал это, — сам не
знаю. Неизъяснимое чувство страха при виде этих странных мореплавателей, вероят-
но, было тому причиной. Я не решался довериться таким странным, сомнительным,
необычайным людям.
Не успел я спрятаться, как послышались чьи-то шаги. Какой-то человек прошел
мимо моего убежища неверной и слабой походкой. Я не мог разглядеть его лица, но
общий вид его указывал на преклонный возраст или недуг. Колени его дрожали, и все
тело сгорбилось под бременем лет. Он что-то бормотал себе под нос слабым преры-
вающимся голосом на непонятном мне языке, копаясь в углу в груде каких-то стран-
ных инструментов и старых морских карт. Манеры его представляли удивительную
смесь раздражительности второго детства и торжественного достоинства. Наконец
он ушел на палубу, и я не видал его более.
***
Чувство, которому нет названия, овладело моей душой, — ощущение, которое
не поддается анализу, не находит аналогии в опыте прошлых лет и вряд ли найдет
разгадку в будущем. Это последнее обстоятельство особенно неприятно человеку
с моим складом ума. Я никогда — сам знаю, что никогда, — не найду удовлетворитель-
ного объяснения моим теперешним идеям. Но удивительно ли, что эти идеи не под-
даются определению, раз они возникли из таких новых источников. Новое чувство,
новая составная часть прибавились к моей душе.
***
Много времени прошло с тех пор, как я вступил на палубу этого корабля и лучи
моей судьбы, кажется, сосредоточились в одном фокусе. Непонятные люди! Погру-
женные в размышления, сущность которых я не могу угадать, они не замечают моего
присутствия. Прятаться мне нет смысла, потому что они не хотят меня видеть. Сей-
час я прошел мимо помощника, а незадолго перед тем явился в каюту капитана и взял
там письменные принадлежности, чтобы составить эти записки. Время от времени
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В БУТЫЛКЕ 53
я буду продолжать их. Неизвестно, конечно, удастся ли мне передать их миру, но я, по

крайней мере, сделаю попытку. В последнюю минуту я положу рукопись в бутылку
и брошу ее в море.
***
Еще происшествие, доставившее мне новую пищу для размышлений. Неужели
такие явления — дело слепой судьбы? Я вышел на палубу и, не привлекая ничьего
внимания, бросился на груду старых парусов. Размышляя о своей необычайной судь-
бе, я машинально водил дегтярной кистью по краям аккуратно сложенного лиселя1,
лежавшего подле меня на бочонке. Лисель упал на палубу, развернулся, и я увидел,
что из моих случайных мазков составилось слово «Открытие».
Я познакомился с устройством корабля. Это хорошо вооруженное, но, по-види-
мому, не военное судно. Его оснастка, корпус, вся экипировка говорят против этого
предположения. Вообще, я вижу ясно, чем оно не может быть, но что оно есть — не-
возможно понять. Не знаю почему, но при виде его странной формы, оригинальной
оснастки, огромных размеров и богатого запаса парусов, простого, без всяких укра-
шений носа и устарелой конструкции кормы мне мерещится что-то знакомое, что-то
напоминающее о старинных хрониках и давно минувших веках.
***
Рассматривал бревна корабля. Он выстроен из незнакомого мне материала. Дере-
во какое-то особенное, на первый взгляд совсем не подходящее для постройки судна.
Меня поражает его пористость — независимо от ветхости и червоточины, обычной
в этих морях. Быть может, слова мои покажутся слишком курьезными, но это дере-
во напоминает испанский дуб, растянутый какими-то сверхъестественными средст-
вами.
Перечитывая эти строки, я припомнил замечание одного старого опытного гол-
ландского моряка.
— Это верно, — говаривал он, когда кто-нибудь выражал сомнение в его прав
дивости, — так же верно, как то, что есть море, где корабль растет, точно челове
ческое тело.
***
Час тому назад я смешался с толпой матросов. Они не обратили на меня ни ма-
лейшего внимания и, по-видимому, вовсе не замечали моего присутствия, хотя я сто-
ял посреди толпы. Как и тот человек, которого я увидел в первый раз, все они обна-
руживали признаки глубокой старости. Их колени тряслись, плечи сгорбились, кожа
висела складками, разбитые старческие голоса шамкали едва слышно, глаза слези
лись, седые волосы развевались по ветру. Вокруг них по всей палубе были разброса-
ны математические инструменты самой странной, устарелой конструкции.
1
Лисель — небольшой прямоугольный парус, поднимаемый сбоку прямых парусов; нижние
лисели называются унтер-лисели (примеч. ред.).
***
Упомянув выше о лиселе, я заметил, что он был свернут. С тех пор корабль про-
должает свой страшный бег к югу при кормовом ветре, распустив все паруса от кло-
тов до унтер-лиселей, среди адского волнения, какого не снилось ни единому смерт-
ному. Я спустился в каюту, так как не мог стоять на палубе, хотя экипаж судна, по-ви-
димому, не испытывает никаких затруднений. Мне кажется чудом из чудес, что наш
громадный корабль не был поглощен волнами. Видно, нам суждено было оставаться
на пороге вечности, но не переходить за него. Среди чудовищных волн, в тысячу раз
превосходивших самое страшное волнение, какое мне когда-либо случалось видеть,
мы скользили, как чайка, и грозные валы вздымались, точно демоны, из пучины вод,
угрожая разрушением, но не смея исполнить свою угрозу. В объяснение этого я могу
указать лишь одну естественную причину. Надо полагать, что корабль наш движется
под влиянием какого-нибудь сильного течения.
***
Я видел капитана лицом к лицу в его собственной каюте, но, как я и ожидал, он
не обратил на меня ни малейшего внимания. Случайный наблюдатель не заметил бы
в нем ничего особенного, чуждого человеческой природе, тем не менее я смотрел
на него со смешанным чувством удивления, почтения и страха. Он приблизительно
одного со мною роста, то есть около пяти футов и восьми дюймов. Сложен хоро-
шо, пропорционально, не слишком дюж, не слишком хил. Но странное выражение
лица — поразительная, резкая, бьющая в глаза печать страшной, глубокой старос
ти — возбуждает во мне чувство неизъяснимое… Лоб его не слишком изборожден
морщинами, но кажется, будто над ним отяготели мириады лет. Его седые волосы —
летопись прошлого, серые глаза — сивиллины книги будущего1. Каюта завалена
странными фолиантами с железными застежками, попорченными инструментами,
старинными, давно забытыми картами. Он сидел, подперев голову руками, и с бес-
покойством перечитывал какую-то бумагу, по-видимому, официальную: я заметил на
ней королевскую печать. Он что-то ворчал себе под нос, как первый моряк, которого
я видел, что-то неразборчивое, брюзгливое, на незнакомом мне языке; и хотя я сидел
с ним бок о бок, его голос слышался мне точно издали.
***
Корабль и все, что на нем находится, запечатлены духом старости. Люди бродят
по палубе, точно тени минувших веков; в их глазах отражается нетерпение и беспо-
койство, и когда они попадаются мне навстречу, озаренные фантастическим светом
фонарей, мной овладевает чувство, которого я никогда не испытывал, хотя всю жизнь
занимался древностями, хотя блуждал в тени развалин Бальбека, Тадмора, Персе
поля2, пока душа моя сама не превратилась в развалину.
1
Сивиллы (сибиллы) — пророчицы в античной культуре; «Книги Сивилл» — несколько сти-
хотворных сборников II–IV вв., содержащих эти пророчества (примеч. ред.).
2
Баальбек, Тадмор и Персеполь — древние города в Ливии, Сирии и Персии (примеч. ред.).
55
Он сидел, подперев голову руками, и с беспокойством

перечитывал какую-то бумагу…
***
Глядя вокруг себя, я стыжусь своих прежних опасений. Если я дрожал от страха,
когда ураган сорвал нас с якоря, то что же должен бы был чувствовать теперь сре-
ди этого адского разгула волн и ветра, о котором не дадут никакого понятия слова
«смерч» и «торнадо». Вокруг нас — непроглядная черная ночь, хаос темных, без
пены, валов, и только на расстоянии мили по обе стороны корабля неясно обрисовы-
ваются в зловещей тьме громады льдов, — точно стены Вселенной.
***
Как я и думал, корабль увлечен течением, если только можно применить это на-
звание к потоку, который мчится с ревом и визгом, сокрушая встречные льды, по на-
правлению к югу, с головокружительной быстротой водопада.
***
Невозможно передать мой ужас, однако стремление проникнуть в тайны этих
зловещих областей вытесняет даже отчаяние и примиряет меня с самой ужасной
смертью. Очевидно, мы лицом к лицу с великим открытием, с тайной, разоблачение
которой будет гибелью. Быть может, этот поток влечет нас к Южному полюсу1. Надо
сознаться, что в пользу этого предположения, при всей его кажущейся нелепости, го-
ворит многое.
***
Экипаж беспокойно расхаживает по палубе; но я читаю на лицах скорее выраже-
ние надежды, чем апатии и отчаяния.
Ветер, как и прежде, в корму, и так как все паруса распущены, то по временам ко-
рабль буквально взлетает над водою! О, ужас из ужасов! Лед расступается направо
и налево, мы бешено мчимся громадными концентрическими кругами вдоль окра-
ины чудовищного амфитеатра, стены которого теряются во тьме. Круги быстро су-
жаются — мы захвачены водоворотом, — и среди рева, свиста, визга океана и бури
корабль сотрясается и — о боже! — идет ко дну!
Примечание. «Рукопись, найденная в бутылке» напечатана в 1831 году2, и толь-

ко много лет спустя я познакомился с картами Меркатора3, на которых океан впадает
четырьмя потоками в полярную (северную) пучину, где исчезает в недрах земли. Са-
мый полюс изображен в виде черной скалы, поднимающейся на громадную высоту.
1
Эдгар По использует здесь теорию американского офицера Джона Кливза Симмса-младше-
го (1780–1829) об «отверстиях на полюсах земного шара» (примеч. ред.).
2
Так Эдгар По написал в примечании (возможно, это год написания рассказа), в действи-
тельности же он впервые был опубликован в октябре 1833 года (примеч. ред.).
3
Герард Меркатор (Кремер) (1512–1594) — фламандский картограф и математик, автор кар-
тографической проекции, носящей его имя (примеч. ред.).
57
СВИДАНИЕ
(1834)
Жди меня там! Я непременно соединюсь с тобою

В глубине этой впадистой долины…
Генри Кинг, епископ Чичестерский.
Эпитафия на смерть жены
Существо таинственное и обреченное несчастью, взволнованное блеском своего

воображения, ты погибло в пламени собственной твоей юности! Память моя может
еще вызвать твой образ, ты еще раз являешься передо мною, не таким, — увы! — ка-
ким ты находишься в мрачной и холодной юдоли смерти, но каким ты было, каким ты
должно было быть, проматывая жизнь великолепных грез в городе смутных видений,
в любимой Венеции, в этом морском рае, обширные окна которого созерцают с горь-
ким и глубоким чувством таинства безмолвных вод. Да, повторяю, таково должно
было бы быть. Конечно, существует другой мир, кроме того, в котором мы живем,
другие мысли, кроме тех, какие наполняют толпу, другие мечты, кроме грез софистов.
Кто осмелится осуждать твое поведение? Кто осмелится порицать твои мечтательные
часы или называть расточительностью жизни эти безумства, где ты расточало избы-
ток твоей неукротимой энергии?
В Венеции, в галерее, называемой Ponte di Sospiri1, встретил я в третий или чет-

вертый раз особу, о которой я говорил. У меня осталось только смутное воспомина-
ние о подробностях этой встречи… но я их помню! Как мог бы я их забыть? Глубокая
темнота, Мост Вздохов, красота женщин, гений поэзии, видневшийся вблизи узкого
канала — все это живет в моей памяти.
Ночь была необыкновенно мрачная. Высокие часы на площади пробили пятый
час итальянской ночи. Площадь Кампанелле была пустынна и безмолвна; огни в ста-
ром герцогском дворце угасали. Я возвращался домой по Большому Каналу; в ту ми-
нуту, когда моя гондола поравнялась с каналом Сан-Марка, женский голос вдруг раз-
дался в ночной тишине, нарушив ее диким, истерическим, продолжительным кри-
ком. Испуганный этим зловещим криком, я вскочил, мой гондольер выронил свое
единственное весло и потерял его безвозвратно в воде. Не будучи в состоянии управ-
лять нашей гондолой, мы должны были предоставить себя течению, направляющему-
ся из маленького канала в большой. Подобно огромному орлу с эбеновыми перьями,
гондола медленно подвигалась к Мосту Вздохов, когда факелы, сверкнув в окнах и на
крыльце герцогского дворца, вдруг преобразовали темноту в багровый свет, почти
сверхъестественный.
Ребенок, выскользнув из рук матери, упал из верхнего окна высокого здания
в мрачный глубокий канал. Вероломные волны тихо закрылись над жертвой. Много
уже сильных пловцов боролись с потоком, напрасно отыскивая на поверхности со-
кровище, которое должно было отыскаться на дне бездны. На широкой черной мра-
морной лестнице, ведущей во дворец, на нескольких ступенях, возвышавшихся над
водой, стояла женщина, о которой помнят еще все те, кто ее видел в то время. Это
была маркиза Афродита, обожаемая Венецией, самое веселое из сумасбродных детей
Адриатики, самая прелестная из всех там, где все восхитительны, молодая жена ста-
рого и хитрого Ментони, мать прелестного ребенка (ее первой и единственной на
дежды), который, погребенный под этой мутной водой, с тоской вспоминает о неж-
ных материнских ласках и истощает свою слабую жизнь в напрасных усилиях, при-
зывая обожаемое имя.
Она стояла отдельно среди групп, образовавшихся у входа во дворец. Ее малень-
кие голые ножки отражались в зеркале черного мрамора крыльца. Волосы, полу
расплетенные на ночь после какого-нибудь бала, в которых сверкали бриллианты,
обрамляли ее классическую головку черными локонами, похожими на отблески гиа
цинта. Блуза, белая как снег и легкая как газ, прикрывала ее нежное тело; ни малей-
шее дуновение ветра не оживляло тяжелой атмосферы этой знойной летней ночи, не
волновало складок прозрачной одежды, падавшей вокруг нее, как мраморная драпи-
ровка вокруг античной Ниобеи2. Однако — странное дело! — большие блестящие
глаза маркизы не опускались на могилу, поглотившую ее драгоценнейшую надежду:
они устремлены были совсем по другому направлению. Башня старой республики —
самый замечательный монумент в Венеции, я с этим согласен; но каким образом
1
Мост Вздохов (итал.); находится в Венеции между Дворцом дожей и государственной
тюрьмой. Название связано с тем, что через него проходили осужденные на заключение или
на казнь (примеч. ред.).
2
Ниобея (Ниоба) — в древнегреческой мифологии жена фиванского царя Амфиона, мать две-
надцати детей; в наказание за высокомерие лишилась всех детей и была превращена богами
в камень (примеч. ред.).
На широкой черной мраморной лестнице, ведущей во дворец,
на нескольких ступенях, возвышавшихся над водой, стояла женщина…
благородная дама может так упорно смотреть на него, когда в нескольких шагах от
нее ее ребенок захлебывается волной? Что может она видеть среди мрака в архитек-
туре, в древних карнизах, покрытых плющом, которые удивляли ее уже тысячу раз?
Ба! разве мы не знаем, что в такую минуту человеческий глаз, подобно разбитому зер-
калу, размножает образы горести и усматривает во многих отдаленных местах причи-
ну настоящего бедствия?
Десятью ступенями выше маркизы виднеется старый сатир Ментони. В бальном
туалете, он держит в руках гитару, из которой время от времени извлекает несколько
звуков и, кажется, ужасно скучает, изредка отдавая приказания людям, старающимся
спасти его сына.
Я еще не опомнился от удивления и все стоял в своей гондоле; в глазах взволно-
ванных групп я должен был походить на привидение, когда, бледный и неподвижный,
я проезжал мимо них.
Все покушения были напрасны. Самые энергические пловцы прекратили свои
усилия и предались мрачному унынию. Оставалось весьма мало надежды спасти ре-
бенка… (а кто спасет мать?..) Но вдруг из мрака этого углубления, находившегося пря-
мо против окон маркизы и смежного со старой республиканской темницей, человек,
завернувшийся в плащ и явившийся на минуту при блеске факелов на головокружи-
тельном краю спуска, бросился очертя голову в канал. Через несколько минут он под-
нялся на мраморные ступени дворца Ментони и положил к ногам маркизы ее ребен-
ка, еще живого; тогда плащ незнакомца, весь омоченный водою, упал также к ее ногам
и обнаружил глазам удивленных зрителей грациозную фигуру очень молодого чело-
века, имя которого, однако, было знаменито во многих европейских странах1.
Он не произнес ни слова. Но маркиза! Она схватила своего ребенка, прижала его
к груди, осыпала его ласками? Нет! Горничная приняла драгоценную ношу и унесла
во дворец, а мать не обратила на нее внимания. Взгляните на маркизу. Посмотри-
те, как дрожат ее губы, ее восхитительные губы; слезы навертываются на ее глазах,
на этих глазах, которые, как акант2 Плиния3, «нежны и почти прозрачны». Да, это
настоящие слезы. Потом женщина задрожала с головы до ног: статуя наконец ожи-
вилась. Бледность этого мраморного лица, вздымание этой мраморной груди, даже
белизна этих мраморных ножек оживилась вдруг невольной краской. Легкий трепет
пробежал по ее нежному телу, подобно прекрасным серебристым лилиям, которых
волнует посреди травы нежный ветерок неаполитанского климата.
Отчего благородная дама так покраснела? Этот вопрос должен остаться без от-
вета. Может быть, она приметила, что в поспешности своего материнского ужаса она
забыла, выбегая из будуара, надеть на свои крошечные ножки туфли и набросить на
свои венецианские плечи долженствовавшую скрывать их драпировку. Какая другая
причина могла вызвать эту краску, этот умоляющий испуганный взгляд, необыкно-
венный трепет воздымавшейся груди, судорожное пожатие руки, которая, между тем
1
По одной из версий, этот рассказ представляет шутливую пародию на поэта Джорджа Бай-
рона (1788–1824) и графиню Терезу Гвиччиоли (1800–1873), а в образе рассказчика Эдгар
По изобразил английского поэта Томаса Мура (1779–1852) (примеч. ред.).
2
Акант (аканф) — декоративная форма, восходящая к рисунку листьев одноименного тра-
вянистого растения; мотив аканта широко использовался в античном искусстве (примеч. ред.).
3
Плиний Старший (ок. 23–79) — римский писатель и ученый, автор «Естественной исто-
рии» в 37 книгах (примеч. ред.).
СВИДАНИЕ 61
как старый Ментони небрежно возвращался во дворец, встретилась нечаянно с ру-

кою незнакомца? Каким образом иначе объяснить тихий шепот — слова едва доле-
тели до меня — непонятное восклицание, вырвавшееся у благородной дамы вместо
благодарности спасителю ее ребенка?
— Ты победил, — прошептала она (если только шум воды не помешал мне хоро-
шо расслышать), — ты победил! Через час после восхода солнца я приду на свидание.
Жди меня!
***
Шум утих. Последние огни угасли в окнах герцогского дворца. Незнакомец, ко-
торого я узнал, оставался один на крыльце. С непонятным волнением он трепетал,
осматриваясь вокруг и отыскивая гондолу. Я не мог не предложить ему своей, и он
принял мое предложение. Мой гондольер достал себе другое весло у пристани гон-
дол. Мы поехали к дому молодого человека, который скоро возвратил все свое хлад-
нокровие и заговорил с дружеством о наших прежних отношениях.
Есть предметы, о которых я люблю распространяться, которые люблю описывать
подробно. Наружность незнакомца — пусть мне позволят обозначить таким обра-
зом человека, жизнь которого была так мало известна — один из этих предметов.
Рост его был несколько ниже среднего, хотя в некоторые минуты страсти этот
рост как будто поднимался выше и противоречил действительности. Стройная,
я почти скажу миловидная симметрия его наружности показывала более то про
ворство, которому он дал доказательство, нежели геркулесовскую силу, которую он
без усилий обнаруживал в более опасных обстоятельствах. С губами и подбородком
полубога, с большими, странными, дикими глазами, сверкавшими влажным блеском
и цвет которых переходил от серого к черному, он имел черты правильности столь же
классической, как и в бюсте императора Коммода1. Однако это была одна из тех фи-
зиономий, которые каждому случалось встречать в какую-нибудь эпоху своей жизни,
чтобы не видать их более никогда; она не имела никакого стереотипного или пре
обладающего выражения, которое могло бы запечатлеть ее в памяти, — словом, это
было одно из тех лиц, которые забываются тотчас же после того, как их увидишь, со
смутным и постоянным желанием увидеть их опять. Не то чтобы каждая быстрая
страсть не обозначалась ясно, как в зеркале, на этих чертах, только живое зеркало
так же было бессильно, как и другие зеркала, сохранить малейший след исчезнувшей
страсти.
Расставаясь со мною в этот вечер, он просил меня с настойчивостью, несколько
меня удивившей, приехать к нему на другой день очень рано. Вскоре после восхода
солнца я отправился в его палаццо — обширное здание, мрачное, но фантастически
великолепное, как все возвышающиеся на Большом Канале поблизости Риальто2.
Меня повели по широкой лестнице, выложенной мозаикой, в комнату, беспример-
ное великолепие которой ослепило меня, как только я переступил за порог.
1
Коммод (161–192) — римский император, царствование которого отличалось крайней же-
стокостью и развратом (примеч. ред.).
2
Риальто — самый первый и самый древний мост через Большой Канал, вблизи которого
в 1816–1819 гг. жил Дж. Байрон (примеч. ред.).
Я знал, что хозяин мой богат. Молва говорила о его богатстве в таких выражени-
ях, которые я всегда называл преувеличенными. Но едва я бросил взгляд вокруг себя,
как спросил себя мысленно, каким образом честный человек, как бы ни был он богат,
мог собрать все эти чудеса, окружавшие меня.
Хотя солнце, как я сказал, уже взошло, но зала, в которую ввели меня, была еще
блистательно освещена. Это обстоятельство, в соединении с утомлением, запечатлен-
ным на лице моего друга, заставило меня подумать, что он совсем не ложился спать.
Архитектура и украшения залы, очевидно, доказывали желание восхитить, ослепить
зрителя. Тут было мало внимания для того, что называется у художников совокуп
ностью. Не старались также придать комнате какой-нибудь местный колорит. Гла-
за переходили от одного предмета к другому, не останавливаясь ни на одном: ни на
странных фигурах греческих живописцев, ни на произведениях итальянских скульп
торов хорошей эпохи, ни на размашистых эскизах еще неискусного Египта. Со всех
сторон богатая драпировка трепетала, от вибраций нежной и печальной музыки не-
возможно было угадать, откуда она происходила. Меня теснила смесь благоухания,
распространявшегося из курильниц странной и сложной формы, откуда поднима-
лось синее или зеленое пламя.
Лучи восходящего солнца разливались на эту сцену сквозь окно из одного мали-
нового стекла. Наконец, отражаемый в тысяче местах занавесами, падавшими с кар-
низов, как водопад из растопленного серебра, солнечный свет причудливо смешивал-
ся со светом искусственным и обливал богатый ковер из золотого сукна, блиставший,
как водяная скатерть.
— А! а! а! — сказал хозяин, который, встретив меня с громким смехом, бесцере-
монно бросился на козетку. — Я вижу, — продолжал он, приметив, что неприличие
его приема оскорбило меня, — я вижу, что моя комната, мои статуи, мои картины,
оригинальность моих идей относительно архитектуры и меблировки, я вижу, как все
это вас удивляет. Вы упоены — это настоящее слово, не правда ли? — стольким ве-
ликолепием. Простите меня (тут его тон понизился несколькими нотами и дышал
самой свежей дружбой), извините мою веселость. Но у вас был такой изумленный
вид! Притом есть вещи до того нелепые, что над ними нельзя не смеяться, если не
хочешь умереть. Сэр Томас Морус1 — славный человек! — умер смеясь. В «Неле-
постях» Равизиуса Текстора2 есть довольно длинный список оригиналов, имевших
такой же чудный конец. Знаете ли вы, однако, — продолжал он задумчиво, — что
в Спарте — ныне она называется Палеохори — открыли на западной стороне цита-
дели, между целым хаосом едва приметных развалин, нечто вроде пьедестала, на ко-
тором виднеются буквы ΛΑΣΜ, которые неоспоримо представляют окончание слова
ΓΕΛΑΣΜΑ?3 А в Спарте были тысячи храмов и тысячи жертвенников, посвящен-
ных тысяче различных божеств. Не странно ли, что жертвенник Смеху один пережил
всех? Но сегодня, — продолжал он со странной переменой тона и обращения, —
я напрасно забавляюсь на ваш счет, потому что вы имеете полное право восхищаться.
1
Томас Мор (1478–1535) — английский философ, писатель, автор книги «Утопия»; перед
казнью держался очень мужественно и шутил (примеч. ред.).
2
Равизий Текстор (ок. 1480–1524) — французский писатель, автор книги «Абсурдности»
3
Смех (греч.).
СВИДАНИЕ 63
Европа ничего не сумеет произвести равного моей парадной зале. Мои другие комна-
ты ни в чем не похожи на эту, они представляют просто ultra1 модного безвкусия. Это
получше моды, как вы думаете? Однако достаточно было бы показать эту залу, чтобы
она наделала шума, по крайней мере для тех, кто счел бы за нужное подражать мне
ценою всего своего имущества. Но я остерегся совершать подобную профанацию,
с одним исключением: вы единственный человек, кроме моего камердинера, кото-
рый был впущен сюда.
Я поклонился, чтобы поблагодарить его. Ослепительное великолепие залы, му-
зыка, благоухание, неожиданная эксцентричность приема и обращения моего хозяи-
на слишком поразили меня, чтобы я мог выразить словами, как я ценю исключения,
которые я мог принять за комплимент.
— Вот, — продолжал он, вставая, взяв меня под руку и прохаживаясь со мною по
зале, — вот картины всех времен, начиная от греков до Чимабуэ2 и от Чимабуэ до нас.
Многие из этих картин — вы это видите — были выбраны без внимания к мнению
тех, кто называется знатоками. Однако все составляют приличное украшение для та-
кой залы. Тут находится также несколько образцовых произведений неизвестных ге-
ниев. Вот эскизы художников, знаменитых в свое время, имена которых проница-
тельность академиков предоставила забвению и мне. Что вы скажете, — продолжал
он, вдруг обернувшись, — об этой Мадонне della Pietà3?
— Это Гвидо!4 — вскричал я со всем энтузиазмом, к какому я был способен, вни-
мательно рассмотрев эту картину красоты несравненной. — Настоящий Гвидо! Где
вы могли ее достать? Эта Мадонна в живописи — все равно что Венера в скульптуре!
— Ах, да! — возразил он задумчивым тоном. — Венера! Прелестная Венера, Ве-
нера Медичи, не правда ли? Венера с маленькой головой и золотистыми волосами?
Часть левой руки (тут он понизил голос до такой степени, что я с трудом мог его рас-
слышать) и вся правая рука реставрированы, и на мои глаза кокетливая поза этой
правой руки представляет квинтэссенцию аффектации… Говорите мне о Канове!5 Его
Аполлон просто копия, в этом не может быть никакого сомнения. Какой я слепой!
Я не могу знать, в чем состоит столь превозносимое вдохновение этого произведения.
Я не могу — пожалейте обо мне — не предпочитать Антиноя6… Кажется, Сократ
сказал, что скульптор находит в куске мрамора уже готовую свою статую. В таком слу-
чае Микеланджело не выказал слишком большую оригинальность в этом двустишии:
Non ha l'ottimo artista alcun concetto
Che un marmo solo in se non circunscriva7.
1
Верх (лат.).
2
Чимабуэ (Ченни ди Пепо) (ок. 1240 г. — ок. 1302 г.) — флорентийский живописец, предста-
витель проторенессанса (примеч. ред.).
3
Скорбящей (итал.).
4
Гвидо Рени (1575–1642) — итальянский художник болонской школы (примеч. ред.).
5
Антонио Канова (1757–1822) — итальянский скульптор, наиболее значительный предста-
витель классицизма в европейской скульптуре (примеч. ред.).
6
Здесь: Антиной (ок. 110–130) — фаворит и возлюбленный римского императора Адриана
(76–138), отличавшийся необычайной красотой; его изображения часто встречаются среди
произведений античного искусства (примеч. ред.).
7
Даже величайший из гениев ничего не прибавит к тому, что и так уже содержится в мраморе
(итал.) — начальные строки сонета 60 Микеланджело (примеч. ред.).
Заметили, или, во всяком случае, должны были заметить, что каждый умеет от-
личить обращение дворянина от обращения простолюдина, не будучи в состоянии
определить, в чем состоит эта разница. Допустив, что это замечание могло приме-
ниться во всей силе к обращению моего хозяина, я узнал в это достопамятное утро,
что оно еще более было применимо к его нравственному темпераменту и к его харак-
теру. Я не сумею лучше определить некоторую особенность его ума — которая как
будто совершенно отделяла его от других людей, — как назвав ее привычкой к глубо-
кому и продолжительному размышлению, которое сопровождало самые ничтожные
его поступки, преследовало его даже среди самого веселого разговора, примешива-
лось к его проблескам веселости, как ехидны, выползающие изгибами из глаз масок,
скалящих зубы в карнизах храмов Персеполя.
Однако, несмотря на полушутливый, полуторжественный тон, которым он про-
должал говорить о том и о другом, я не мог не заметить несколько раз в его жестах
и осанке какого-то нервного трепета, какой-то тревожной раздражительности, кото-
рые показались мне очень странными и сначала даже несколько раз очень меня пуга-
ли. Он беспрестанно останавливался посреди фразы, первые слова которой он забы-
вал, как будто прислушивался с глубоким вниманием, словно ожидая другого гостя
или услышав шум, который мог существовать только в его воображении.
Я воспользовался одною из таких минут задумчивости или рассеянности, чтобы
бросить глаза на первую национальную трагедию Италии «Orfeo» поэта и ученого
Полициано1, чудное произведение которого валялось на диване; мне попалось мес
то, подчеркнутое карандашом. Это место, находящееся в конце третьего акта, не мог
прочесть ни один мужчина, не испытав нового душевного ощущения, и ни одна жен-
щина, не вздохнув, хотя оно запятнано безнравственностью. Вся страница еще была
влажна от недавних слез, а на белом листке, оставленном в книге, были написаны ан-
глийские стихи, почерк которых так мало походил на довольно странные каракули
моего хозяина, что я с трудом его узнал.
Ты была для меня, моя любовь, все, о чем мое сердце могло мечтать, — зеленым островом по-
среди моря, источником и жертвенником, убранным цветами и очарованными плодами, и каж-
дый цветок был мой.
Ах, мечта слишком прекрасна, чтобы продолжаться! Звездная надежда, поднявшаяся
только для того, чтобы тотчас скрыться. Голос будущего кричит мне: «Вперед», — но над
всем прошедшим, над мрачным заливом дух мой упорно парит безмолвный, неизменный, сму-
щенный!
Потому что — увы! увы! — для меня дневной свет помрачился! «Никогда, никогда, никог-
да, — так говорит море с прибрежным песком, — дерево, разбитое громом, не зацветет опять
никогда! Никогда раненый орел не полетит!»
Отныне все часы мои посвящены мечтам, и все мои ночные сновидения уносят меня к стра-
не, где сияют твои черные глаза, где мелькают твои маленькие ножки в каком-нибудь легком
танце на берегу итальянского ручья.
Увы! да будет проклят день, когда они увезли тебя за море, далеко от любви, к знатному
старому супругу и на преступное изголовье! далеко от меня и вашего туманного климата, где
плачет серебристая ива!
1
Анджело Полициано (Амброджини) (1454–1494) — итальянский поэт, автор пьесы «Сказа-
ние об Орфее» (примеч. ред.).
СВИДАНИЕ 65
Эти стихи были написаны по-английски — обстоятельство, нисколько не уди-

вившее меня: хотя я думал до сих пор, что хозяин мой не знал этого языка, но мне
слишком хорошо было известно, как обширны были его познания и какое странное
удовольствие находил он скрывать их для того, чтобы удивлялись другие подобному
открытию. Признáюсь, однако, что число, выставленное на этих стихах, несколько
смутило меня. Слово «Лондон», начертанное внизу страницы, было вычеркнуто так
старательно, что мне долго приходилось разбирать буквы. Я сказал, что я несколько
удивился; в самом деле, зная, что маркиза Афродита жила в Англии до своего заму
жества, мне пришло в голову однажды спросить у моего хозяина, не встречал ли он ее
в Лондоне, и он отвечал мне, что никогда не бывал в этой столице. Я прибавлю мимо-
ходом, что я также слышал, но не верил столь невероятному слуху, что хозяин мой не
только родился, но даже и воспитывался в Англии.
***
— Есть другая картина, которую вы еще не видали, — сказал он мне наконец, по-
видимому, не примечая моей нескромности.
При этих словах он отдернул занавес и открыл портрет во весь рост маркизы Аф-
родиты. Никогда человеческое искусство не передавало лучше сверхъестественную
красоту. Грациозное видение, явившееся мне в прошлую ночь на крыльце герцогско-
го дворца, снова явилось передо мною. Но в выражении этого лица, сиявшего улыб-
кой, виднелась та неопределенная грусть, которая бывает неразлучной спутницей
идеальной красоты. Правая рука была скрещена на груди, а левая указывала на вазу
странной формы. Маленькая ножка едва касалась земли, а за нею, почти невидимо
в блестящей атмосфере, как будто обвивавшей и идеализировавшей ее красоту, па-
рили два крылышка, таких нежных и таких легких, какие только можно вообразить.
Налюбовавшись этим портретом, я снова взглянул на лицо моего хозяина, и слова
Чапмена1 в его «Bussy d'Amboise» чуть не сорвались с моих губ:
Он стоял как римская статуя! Он не тронется с места, прежде чем смерть не преобразит
его в мрамор!
— Выпьем! — вскричал он, обернувшись к столу из массивного серебра богато-
го чекана, где виднелись еще кубки странного цвета и две этрусские вазы странной
формы, похожие на те, какие художник изобразил на первом плане портрета марки-
зы Афродиты, и наполненные, как мне показалось, йоханнесбургским вином. — Еще
рано, но все-таки выпьем!.. Да, еще очень рано! — повторил он задумчиво, между тем
как херувим, вооруженный золотым молотком, возвещал первый час после восхода
солнца. — Все равно! Предложим возлияние этому важному солнцу, блеск которого
эти лампы и эти курильницы так желают смягчить!
Пригласив меня осушить кубок в честь восходящего светила, он несколько раз
наполнял кубок для себя и каждый раз опоражнивал его залпом.
— Мечтать! — продолжал он, приближаясь к свету с одною из прекрасных этрус-
ских ваз, о которых я говорил. — Мечты были занятием моей жизни. Я выстроил
1
Джордж Чапмен (ок. 1559–1634) — английский поэт, драматург и переводчик, автор траге-
дии «Отмщение Бюсси д'Амбуа» (примеч. ред.).
себе, как вы видите, гнездышко, благоприятное для мечтаний. В центре Венеции мог
ли я устроить себе более способное для того место? Правда, что я окружил себя хао-
сом архитектурных украшений. Целомудренность ионийского искусства оскорблена
допотопными украшениями, а египетские сфинксы покоятся на золотом ковре. Од-
нако только робкие умы могут видеть разладицу в подобных сближениях. Местные
условия, и в особенности так называемое единство — это привидения, пугающие че-
ловека и удаляющие его от созерцания великолепного. Было время, когда я сам под-
чинялся влиянию этих условий, но это безумство из безумств далеко от меня ныне.
Тем лучше! Подобно этим арабесковым курильницам, ум мой изгибается в пламени,
и великолепие картины, находящейся у меня перед глазами, приготовляет мне более
чудные видения той страны истинных мечтаний, которую скоро узнаю я…
При этих словах, он вдруг замолчал, склонил голову на грудь и как будто прислу-
шивался к шуму, которого я не слыхал. Наконец, выпрямившись и подняв глаза, он
повторил стихи епископа Чичестерского:
Жди меня там! Я непременно соединюсь с тобою
В глубине этой впадистой долины…
Потом, через минуту, побежденный, без сомнения, силою вина, выпитого им,
он упал на диван. Быстрые шаги раздались на лестнице, и кто-то сильно постучался
в дверь. Я поспешил туда, чтобы не допустить потревожить моего хозяина, когда паж
маркизы Афродиты бросился в залу, крича прерывающимся голосом:
— Моя госпожа… моя любезная госпожа… отравилась! Она отравилась! О, моя
прекрасная, моя добрая госпожа!
Я побежал в волнении к дивану, чтобы разбудить спящего и сообщить ему роко-
вое известие. Но члены его окостенели, губы были сини… смерть оледенила глаза,
недавно столь блестящие…
С ужасом, шатаясь, отступил я к серебряному столу; рука моя встретила почер-
невший разбитый кубок, и я понял тогда всю ужасную истину…
— Выпьем! — вскричал он…
БЕРЕНИКА
(1835)
Disebant mihi sodales, si sepulchrum amicae

visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas.
Ebn Zaiat1
Несчастие — многообразно. Злополучие земли — многоформенно. Простира-

ясь над гигантским горизонтом, как радуга, оттенки его так же разнородны, как от-
тенки этой разноцветной арки, и так же отличительны, и так же нераздельно слиты
воедино, простираясь над гигантским горизонтом, как радуга! Каким образом из об-
ласти красоты я заимствовал образ чего-то отталкивающего? Символ умиротворенья
превратил в уподобление печали? Но, как в мире нравственных понятий зло являет-
ся последствием добра, так в действительности из радости рождаются печали. Или
воспоминание о благословенном прошлом наполняет пыткой настоящее, или муки,
терзающие теперь, коренятся в безумных восторгах, которые могли быть.
При крещении мне дано было имя Эгей, своего фамильного имени я не буду упо-
минать. Но во всей стране нет замка более старинного, чем мой, — суровые седые
родовые чертоги. Наш род был назван расой духовидцев; и такое мнение более чем
явственно подтверждалось многими поразительными особенностями: характером
родового замка, фресками главной залы, обивкой спальных покоев, резьбой, укра-
шавшей некоторые колонны в фехтовальной зале, но в особенности картинной гале-
реи, состоявшей из произведений старинных мастеров, внешним видом библиотеки
и, наконец, совершенно своеобразным подбором книг.
Воспоминания самых ранних лет связаны в моем уме с этой комнатой и с ее тома-
ми, о которых я не хочу говорить подробнее. Здесь умерла моя мать. Здесь я родился.
Но было бы напрасно говорить, что я не жил раньше, что душа моя не имела пер-
вичного существования. Вы отрицаете это? Не будем спорить. Будучи убежден сам,
я не стараюсь убеждать других. Есть, впрочем, одно воспоминание, которое нe может
быть устранено, воспоминание о каких-то воздушных формах, о бестелесных глазах,
исполненных значительности, о звуках, горестных, но музыкальных; воспоминание,
подобное тени, смутное, изменчивое, неустойчивое, неопределенное; но подобное
тени еще и в том смысле, что мне невозможно уйти от него, пока будет светить мой
разум, распространяя вокруг меня свой яркий солнечный свет.
1
«Говорили мне сотоварищи, что если бы я посетил могилу подруги, я несколько облегчил
бы свои печали». — Ибн Зайат (лат.).
[Ибн Зайат (XI в.) — арабский поэт (примеч. ред.).]
БЕРЕНИКА 69
В этой комнате я родился. Пробудившись, таким образом, от долгого сна, выйдя

с открытыми глазами из пределов ночи, которая казалась небытием, но не была им,
я сразу вступил в область сказочной страны, в чертоги фантазии, в необычайный при-
ют отшельнической мысли и уединенного знания. Удивительно ли, что я глядел во-
круг себя жадно ищущими, изумленными глазами, и провел свое детство среди книг,
и растратил свою юность в мечтаниях; но удивительно одно — когда годы уходили за
годами, когда подкрался знойный полдень моей возмужалости и застал меня все еще
сидящим в старинном обиталище моих предков, — удивительно, как сразу в кипучих
ключах моей жизни вода превратилась в стоячую, и в характере моих мыслей, даже са-
мых обыкновенных, настала полная и внезапная перемена. Явления действительной
жизни казались мне снами, только снами, а зачарованные мысли, навеянные царст-
вом видений, сделались, наоборот, существенным содержанием моей повседневной
жизни, больше того — в них, и только в них, была вся моя жизнь, с ними слилась она
в одно целое.
***
Береника была моей двоюродной сестрой, и мы выросли вместе в моем отцов-
ском замке. Но как различно мы вырастали: я, болезненный и погруженный в ме-
ланхолию, она, легкая, веселая и вся озаренная жизнерадостным блеском; она вечно
бродила по холмам, я сидел над книгами в своей келье; живя жизнью своего собствен-
ного сердца, я душой и телом отдавался самым трудным и напряженным размышле-
ниям, а она беспечально шла по жизненной дороге и не думала, что ей на пути может
встретиться тень, не заботилась о том, что часы безмолвно улетали на своих вороно-
вых крыльях. Береника! — я произношу ее имя, Береника! — и в памяти моей, на се-
дых руинах возникают тысячи беспокойных мыслей, как цветы, оживленные силою
этого звука! О, как ярки очертания ее образа передо мной, точно в ранние дни ее
воздушной легкой радости! Красота роскошная и фантастическая! Сильфида среди
кустарников Арнгейма!1 Наяда среди ее источников! И потом, потом все превраща-
ется в тайну, все сменяется ужасом, становится сказкой, которая бы не должна была
быть рассказанной. Болезнь, роковая болезнь, как самум2, обрушилась на ее сущест-
во; и даже пока я смотрел на мое, дух перемены овладевал ею, застилал ее душу, из-
менял ее привычки и нрав, и самым незаметным и страшным образом нарушал даже
цельность ее личности! Увы! бич пришел и ушел! А жертва — что с ней сталось?
Я больше не узнавал ее, не узнавал ее больше как Беренику!
Среди целого ряда болезней, причиненных первичным роковым недугом, кото-
рый произвел такую страшную насильственную перемену во внутреннем и внешнем
состоянии Береники, нужно прежде всего упомянуть о самой страшной и упорной.
Я разумею эпилептические припадки, нередко кончавшиеся летаргией, — летарги-
ей, необыкновенно походившей на полную смерть, причем в большинстве случаев
после такого обмирания она приходила в себя резко и внезапно. В то же время моя
собственная болезнь — употребляю это наименование, потому что мне было сказано,
1
Арнгейм (Арнем) — община и город на востоке Нидерландов, на правом берегу Рейна, мод-
ный курорт, славящийся своей живописностью (примеч. ред.).
2
Самум — сухой горячий ветер пустыни (примеч. ред.).
что иного названия не может быть при определении моего состояния, — моя собст-
венная болезнь быстро разрасталась и в конце концов приняла форму мономании,
совершенно новую и необычайную, — с каждым часом и с каждой минутой она при
обретала новую силу и наконец овладела мной с непостижимой властностью. Эта мо-
номания, как я должен так называть ее, состояла в болезненной раздражительности
тех способностей духа, которые на языке философском называются вниманием. Более
чем вероятно, что меня не поймут; но я боюсь, что мне, пожалуй, будет совершенно
невозможно возбудить в уме обыкновенного читателя верное и точное представле-
ние о той нервной напряженности интереса, с которой в моем случае силы размыш-
ления (чтобы избежать языка технического) были поглощены созерцанием даже са-
мых обыкновенных предметов.
По целым часам я размышлял, неутомимо устремив внимательный взгляд на
какое-нибудь ничтожное изречение, помещенное на полях книги, или на символи
ческие иероглифы на обложке; в продолжение большей части долгого летнего дня
я бывал всецело погружен в созерцание косой тени, падавшей причудливым узором
на пол и на стены; целые ночи я наблюдал за колеблющимся пламенем светильника
или за углями, догоравшими в камельке; целые дни напролет я грезил о запахе какого-
нибудь цветка; монотонным голосом я повторял какое-нибудь обыкновенное слово
до тех пор, пока звук от частого повторения не переставал наконец давать уму какое
бы то ни было представление; я утрачивал всякое чувство движения или физическо-
го существования посредством полного телесного покоя, которого я достигал дол-
гим упорством: таковы были немногие из самых обыкновенных и наименее вредных
уклонений моих мыслительных способностей, уклонений, которые, правда, не явля-
ются вполне беспримерными, но которые отвергают всякий анализ или объяснение.
Однако да не буду я ложно понят. Неестественное, напряженное, болезненное
внимание, возбуждаемое таким образом предметами, по своей сущности ничтож-
ными, не должно быть смешиваемо с задумчивостью, общею всем людям, в особен
ности тем, кто одарен живым воображением. Это внимание не только не являлось,
как можно предположить с первого раза, крайним развитием или преувеличением
такой способности, но существенно от нее отличалось и имело свое первичное само-
стоятельное существование. В одном случае мечтатель или человек восторженный,
будучи заинтересован предметом обыкновенно не ничтожным, незаметно теряет из
виду этот предмет и погружается в безбрежность выводов, намеков и внушений, из
него проистекающих, так что в конце подобного сна наяву, нередко переполненного
чувственным наслаждением, возбудитель, первичная причина, обусловившая мечта-
тельность, исчезает и забывается окончательно. В моем случае первичный предмет
постоянно был ничтожным, хотя через посредство моего неестественно возбужден-
ного зрительного воображения он приобретал отраженную и нереальную важность.
Выводов было немного, если только были какие-нибудь выводы; и они упорно воз-
вращались к первоначальному предмету, как бы к центру. Размышления никогда не
были радостными; и, после того как мечты кончались, первопричина не только не
терялась из виду, но возбуждала тот сверхъестественный преувеличенный интерес,
который являлся господствующим признаком моей болезни. Словом, силы ума, со-
вершенно своеобразно возбуждавшиеся во мне, были, как я сказал, способностью
внимания, а не способностью созерцательного размышления, как у обыкновенного
мечтателя.
БЕРЕНИКА 71
Книги в эту пору моей жизни, если и не являлись одной из действительнейших

причин, обусловливавших мое нездоровье, принимали, во всяком случае, как это лег-
ко понять, большое участие в проявлении отличительных признаков моей болезни,
будучи исполнены фантазий и нелогичностей. Я хорошо помню среди других трактат
благородного итальянца Целия Секунда Куриона «De amplitudine beati regni Dei»,
великое произведение Блаженного Августина «Град Божий» и сочинение Тертул-
лиана «De Carne Christi»1, где одна парадоксальная мысль: «Mortuus est Dei filius;
credibile est, quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est, quia impossibile est»2, стоила
мне целых недель трудолюбивого и бесплодного исследования.
Таким образом, мой разум, терявший свое равновесие только от соприкоснове-
ния с предметами незначительными, как бы имел сходство с той океанической ска-
лой, о которой говорит Птолемей Гефестион3 и которая, оставаясь незыблемой и не-
чувствительной к людскому неистовству и к еще более бешеной ярости волн и ве-
тров, содрогалась только от прикосновения цветка, называемого златооком4. И для
наблюдателя невнимательного может показаться несомненным, что обусловленная
злополучной болезнью перемена во внутреннем состоянии Береники должна была
доставлять мне много предлогов для проявления того напряженного и неестествен-
ного внимания, природу которого я объяснил с некоторым затруднением; однако
это совсем не так. В промежутки просветления ее несчастие действительно огорчало
меня, и я, принимая глубоко к сердцу это полное разрушение ее нежного прекрас-
ного существа, не мог не размышлять горестно и неоднократно о тех удивительных
средствах, с помощью которых так внезапно произошла такая странная насильствен-
ная перемена. Но эти размышления отнюдь не соприкасались с основным свойст-
вом моего недуга и отличались таким же характером, каким они отличались бы при
подобных обстоятельствах у всякого другого. Верный своему собственному характе-
ру, мой недуг упивался менее важными, но более поразительными изменениями, со-
вершавшимися в физическом существе Береники, — особенным и самым ужасающим
искажением ее личного тождества.
В золотые дни ее несравненной красоты я никогда не любил ее, никогда. В стран-
ной аномалии моего существования чувства никогда не проистекали у меня из серд
ца, страсти всегда возникали в моем уме. В белесоватых сумерках раннего утра —
среди переплетенных теней полуденного леса и в ночном безмолвии моей библио-
теки — она мелькала пред моими глазами, и я видел ее — не как Беренику, которая
живет и дышит, но как Беренику сновидения; не как существо земли, существо зем-
ное, но как отвлечение такого существа, не как предмет преклонения, но как предмет
1
Целий Секунд Курион (1503–1569) — итальянский протестант, автор трактата «О вели-
чии блаженного Царства Божия»; Блаженный Августин (354–430) — христианский бого-
слов и философ, оказавший влияние на всю догматику католицизма; Квинт Септимий Фло-
ренс Тертуллиан (155/165–220/240) — христианский теолог и писатель, автор сочинения
«О пресуществлении Христа» (примеч. ред.).
2 Умер Сын Божий; достойно веры есть, ибо неприемлемо; и, погребенный, воскрес; досто-
верно есть, ибо невозможно (лат.).
3
Птолемей Гефестион (II в.) —греческий писатель, автор псевдомифографической «Новой
истории для многознающих» (примеч. ред.).
4
Златоок (асфодель) — род травянистых растений семейства лилейных, в античности счи-
тавшийся траурным цветком, символом скорби (примеч. ред.).
исследования; не как источник любви, но как тему для самых отвлеченных, хотя и бес-
связных умозрений. А теперь — теперь я содрогался в ее присутствии, я бледнел при
ее приближении; но, горько сожалея о ее полуразрушенном безутешном состоянии,
я припомнил, что она долго любила меня, и в злую минуту заговорил с ней о браке.
И, наконец, приблизился срок нашей свадьбы, когда однажды, в послеобеден-
ный зимний час — в один из тех безвременно теплых, тихих и туманных дней, ко-
торые ласково нянчат прекрасную Гальциону1, — я сидел (и, как мне казалось, сидел
один) в углублении библиотеки. Но, подняв глаза, я увидал, что предо мною стояла
Береника.
Было ли это действием моего возбужденного воображения — или влиянием ту-
манной атмосферы — или это было обусловлено неверным мерцанием сумерек —
или это обусловливалось волнистыми складками серых занавесей, упадавших вкруг
ее фигуры, — я не могу сказать, но ее очертания колебались и были неопределенны-
ми. Она не говорила ни слова; и я — ни за что в мире не мог бы я произнести ни сло-
ва. Леденящий холод пробежал по моему телу; чувство нестерпимого беспокойства
оковало меня; жадное любопытство овладело моей душой; и, откинувшись в кресле,
не дыша и не двигаясь, я смотрел на нее пристальным взглядом. Увы! она страшно ис-
худала, и ни следа ее прежнего существа нельзя было уловить во всех ее очертаниях.
Мои пылающие взгляды упали наконец на ее лицо.
Высокий лоб был очень бледен и озарен чем-то необыкновенно мирным; и воло-
сы, когда-то черные как смоль, падали отдельными прядями и затеняли бесчисленны-
ми завитками впалые виски, и блистали теперь ярким золотом, резко дисгармонируя
с господствующей печальностью всего выражения. Глаза были безжизненны и тусклы
и казались лишенными зрачков. Я невольно содрогнулся и перевел свой взгляд от их
стеклянной неподвижности к тонким искривленным губам. Они раздвинулись; на
них отразилась улыбка, исполненная какой-то странной выразительности, и медлен-
но передо мною открылись зубы этой измененной Береники. О, если бы Богу угодно
было, чтобы я никогда их не видал, или, увидев, тотчас умер!
***
Звук затворяемой двери смутил меня, и, подняв глаза, я увидел, что Береника
ушла из комнаты. Но из пределов моего расстроенного мозга не вышел — увы! —
и не мог быть удален белый и чудовищный призрак зубов. Ни одной точки на их по-
верхности — ни одной тени на их эмали — ни одного отломка на их краях — ниче-
го не упустила моя память, все заметил я в этот краткий миг ее улыбки. Я видел их
теперь даже более отчетливо, чем тогда. Зубы! — зубы! — они были здесь, и там,
и везде, я их видел перед собой, я их осязал; длинные, узкие и необыкновенно белые,
с искривленными вокруг них бледными губами, как в тот первый миг, когда они так
1
Так как Юпитер в продолжение зимнего времени посылает дважды по семи дней тепла,
люди дали этой кроткой тихой поре название няни прекрасной Гальционы. — Simonides.
[Гальциона (Алкиона) — в греческой мифологии дочь бога ветров Эола, превращенная бога-
ми в зимородка; алкионовыми днями называли две недели тихой погоды около дня зимнего
солнцестояния; Симонид Кеосский (556 — ок. 469 г. до н. э.) — один из самых значительных
лирических поэтов Древней Греции (примеч. ред.).]
… я сидел (и, как мне казалось, сидел один) в углублении библиотеки.
страшно открылись. И вот неудержимое бешенство моей мономании пришло ко

мне, и я напрасно боролся против ее загадочного и неотвратимого влияния. Сре-
ди многочисленных предметов внешнего мира я не находил ничего, что бы отвлекло
меня от моей мысли о зубах. Я томился, я жаждал их необузданно. Все другие пред-
меты, все разнородные интересы погасли в этом единственном созерцании. Они —
только они — представлялись моим умственным взорам, и в своей единственной
индивидуальности они сделались сущностью моей духовной жизни. Я смотрел на них
под разными углами. Я придавал им самое разнородное положение. Я наблюдал их
отличительные черты. Я останавливался взором на их особенностях. Я подолгу раз-
мышлял об их форме. Я думал об изменении в их природе. Я содрогался, когда при-
писывал им в воображении способность чувствовать и ощущать, способность выра-
жать душевное состояние даже независимо от губ. О мадемуазель Салле1 прекрасно
было сказано, что «tous ses pas étaient des sentiments»2; относительно Береники я еще
более серьезно был убежден что toutes ses dents étaient des idées. Des idées!3 — а, вот она,
идиотская мысль, погубившая меня! Des idées! А, так поэтому-то я жаждал их так
безумно! Я чувствовал, что только их власть может возвратить мне мир, вернув мне
рассудок.
И вечер надвинулся на меня — и потом пришла тьма, и помедлила, и ушла —
и новый день забрезжил — и туманы второй ночи собрались вокруг — и я все еще
сидел недвижно в этой уединенной комнате — я все еще был погружен в размыш-
ления — и все еще призрак зубов страшным образом висел надо мной и тяготел,
и с отвратительной отчетливостью он как бы витал везде кругом по комнате среди из-
менчивой игры света и теней. Наконец в мой сон ворвался вопль, как бы крик испуга
и ужаса, и потом, после перерыва, последовал гул смешанных голосов, прерываемый
глухими стонами печали или тревоги. Я поднялся со своего места и, распахнув одну
из дверей библиотеки, увидал в прихожей служанку, всю в слезах, которая сказала
мне, что Береники больше нет! Ранним утром она была застигнута эпилепсией, и те-
перь, с наступлением ночи, могила ждала свою гостью, и все приготовления для по-
хорон были уже окончены.
***
Я увидал себя сидящим в библиотеке, и я опять сидел здесь один. Я как будто
только что проснулся от смутного тревожного сна. Я знал, что была полночь, и я от-
лично знал, что после захода солнца Береника была погребена. Но относительно
этого мрачного промежуточного периода у меня не было никакого положительного
или, по крайней мере, никакого определенного представления, и, однако же, воспо-
минание о нем было переполнено ужасом — ужасом тем более ужасным, что он был
смутным, и страхом еще более страшным в силу своего уклончивого смысла. В лето-
писи моего существования была чудовищная страница, вся исписанная туманными,
и гнусными, и непонятными воспоминаниями. Я старался распутать их, но напрас-
но; и время от времени, как будто дух отлетевшего звука, в моих ушах, казалось мне,
1
Мари Салле (1707–1756) — французская балерина и балетмейстер (примеч. ред.).
2
Каждый ее шаг исполнен чувства (фр.).
3
Все ее зубы исполнены смысла. Смысла! (фр.).
БЕРЕНИКА 75
содрогался звенящий пронзительный крик резкого женского голоса. Я что-то сде-

лал — но что? Я спрашивал себя, громко повторяя этот вопрос, и шепчущее эхо ком-
наты отвечало мне: «Что?»
На столе около меня горела лампа; близ нее стоял маленький ящик. Он ничем
не был замечателен, и я часто видал его раньше, он принадлежал нашему домашне-
му врачу; но как он попал сюда, на мой стол, и почему я содрогался, разглядывая
его? Это было необъяснимо, и взор мой наконец случайно упал на страницу откры-
той книги и на фразу, подчеркнутую в ней. То были необыкновенные и простые сло-
ва поэта Ибн Зайата: «Disebant mihi sodales, si sepulchrum amicae visitarem, curas meas
aliquantulum fore levatas». Почему же, когда я прочел их, волосы стали дыбом у меня
на голове и кровь оледенела в моих жилах?
Послышался легкий стук в дверь библиотеки — и бледный, как выходец из моги-
лы, в комнату на цыпочках вошел слуга. Его глаза были дикими от ужаса, и, обраща-
ясь ко мне, он заговорил дрожащим, хриплым и необыкновенно тихим голосом. Что
говорил он? — я расслышал отдельные обрывки. Он говорил, что безумный крик воз-
мутил безмолвие ночи — что все слуги собрались — что в направлении этого звука
стали искать; и тут его голос сделался ужасающе отчетливым, когда он начал шептать
мне об осквернении могилы — об изуродовании тела, закутанного в саван, но еще
дышащего — еще трепещущего — еще живого!
Он указал на мое платье; оно было обрызгано грязью и запачкано густой за-
пекшейся кровью. Я не говорил ни слова, и он тихонько взял меня за руку; на ней
были вдавленные следы человеческих ногтей. Он обратил мое внимание на какой-то
предмет, прислоненный к стене. Я смотрел на него несколько минут: это был заступ.
С криком я бросился к столу и схватил ящик, стоявший на нем. Но я не мог его от-
крыть; и, охваченный дрожью, я выпустил его из рук, он тяжело упал и разбился на
куски; и из него с металлическим звуком покатились различные зубоврачебные ин-
струменты, а среди них там и сям рассыпались по полу тридцать два небольшие белые
кусочка цвета слоновой кости.
МОРЕЛЛА
(1835)
Сам самим собою, вечно один и единственный.

Платон, «Пир»
С чувством глубокой, но странной нежности смотрел я на свою подругу Мореллу.

Случай свел нас несколько лет тому назад, и с первой встречи душа моя занялась ог-
нем, какого никогда до тех пор не знала; но не Эрос зажег этот огонь, и горько и му-
чительно было убеждение, постепенно вкоренившееся в моей душе, что я не могу
определить его сущность и управлять его смутным пылом. Мы встретились, и судьба
связала нас перед алтарем. Однако Морелла избегала общества и, привязавшись ис-
ключительно ко мне, доставляла мне счастье. Ведь счастье — удивляться, и счастье —
мечтать.
Морелла была очень образованна. Ее дарования были незаурядные, силы ума ко-
лоссальные. Я это чувствовал и во многом сделался ее учеником. Но скоро я открыл,
что, может быть, под влиянием своего пресбургского1 воспитания она давала мне чи-
тать массу тех мистических сочинений, которые обыкновенно считаются мусором
ранней германской литературы2. Эти сочинения по непонятной для меня причине
были любимым и постоянным предметом ее занятий, а что со временем они сдела-
лись тем же и для меня — это следует приписать простому, но сильному влиянию
привычки и примера.
Если не ошибаюсь, мой рассудок в этом не играл существенной роли. Или я мало
знаю себя, или мои взгляды были вовсе не идеалистического характера, и мистицизм,
которым я питался, не наложил никакого отпечатка на мои поступки или дела. Убеж
денный в этом, я всецело отдался руководству жены и вступил не колеблясь в круг ее
занятий. И вот, когда я вчитывался в запретные страницы, когда Морелла клала свою
холодную руку на мою и извлекала из пепла мертвой философии какие-нибудь тихие
странные слова, необычайный смысл которых как бы огнем запечатлевался в моей
памяти, я чувствовал, что во мне загорается запретный дух. Итак, час за часом я сидел
возле нее, наслаждаясь музыкой ее голоса, пока наконец его мелодия не принимала
оттенка ужаса, и на мою душу упадала тень. Я бледнел и внутренне содрогался при
этих неземных звуках. И, таким образом, радость постепенно переходила в ужас, са-
мое прекрасное превращалось в отвратительнейшее, и Гиннон становился Геенной3.
Бесполезно передавать в точности содержание вопросов, которые под влиянием
упомянутых книг составляли столь долгое время почти единственный предмет раз-
говора между мною и Мореллой. Для людей, знакомых с тем, что может быть названо
богословской моралью, они и так ясны, а люди неученые все равно в них ничего не
поймут. Дикий пантеизм Фихте, измененное учение пифагорейцев о возрождении,
1
Пресбург — немецкое название Братиславы (примеч. ред.).
2
Эдгар По сам увлекался этим пластом литературы и здесь, возможно, имеет в виду сочи-
нения врача, теолога и натурфилософа Агриппы фон Неттесгейма (1486–1535), известного
своей мистической книгой «Оккультная философия» (примеч. ред.).
3
Геенна, библейское название преисподней, происходит от названия долины Гинном (Енно-
ма) близ Иерусалима (примеч. ред.).
МОРЕЛЛА 77
а в особенности доктрины тождества, раз-

витые Шеллингом, были предметами об-
суждения, более всего привлекавшими
Мореллу, любившую уноситься в область
фантазии. Локк, по-моему, справедливо
определяет так называемое индивидуаль-
ное тождество как заключающееся в не
зыблемости индивидуального разума1.
А раз мы называем «личностью» мыслящее
существо, одаренное разумом, и раз есть со-
знание, всегда сопровождающее мышление,
то именно они делают нас нами самими, от-
личая от прочих мыслящих существ и до-
ставляя нам индивидуальное тождество.
Но principium individuationis2 — понятие
о тожестве, которое со смертью исчезает
или не исчезает навеки, — всегда представ-
лялось для меня вопросом чрезвычайно ин-
тересным, не столько по связанным с ним
запутанным и интересным выводам, сколь-
ко по особенному возбуждению, с которым
относилась к нему Морелла.
Но настало время, когда таинствен-
ность моей жены стала тяготить меня, как
какие-то чары. Я не мог дольше переносить
прикосновения ее бледных пальцев, тихо-
го звука ее мелодичного голоса, блеска ее
печальных глаз. И она знала все это, но не
возмущалась: она, по-видимому, замечала
мою слабость или безумие и, улыбаясь, на-
зывала это роком. Она, по-видимому, зна-
ла также неизвестную мне причину измене-
ния в моем отношении к ней, но ничем не намекнула на нее. Но она была женщина,
и с каждым днем увядала. По временам красные пятна не сходили с ее щек, и голубые
жилки на висках выступали все яснее. Минутами сердце смягчалось во мне от жа
лости, но, встретив взгляд ее глубоких глаз, душа моя смущалась, и я чувствовал голо-
вокружение, как человек, смотрящий в страшную бездонную пропасть.
1
Пантеизм — философское учение, объединяющее и иногда отождествляющее Бога и мир;
Иоганн Готлиб Фихте (1762–1814) — немецкий философ, один из основателей субъективно-
го идеализма; пифагорейцы — древнегреческая философская школа, основанная Пифагором
(570–490 гг. до н. э.), под учением о возрождении подразумевается их учение о переселении
душ; доктрина тождества — учение Фридриха Вильгельма Шеллинга о совпадении в своем
духовном начале природы и сознания, объекта и субъекта; Джон Локк (1632–1704) — ан-
глийский философ, Эдгар По имеет в виду его сочинение «Опыт о человеческом разуме»
2
Индивидуальное начало (лат.).
Нужно ли говорить, что я со страстным, всепоглощающим нетерпением ожидал

смерти Мореллы? Я ждал ее; но хрупкий дух крепко держался за свою бренную обо-
лочку в течение многих дней, недель и томительных месяцев, так что мои измучен-
ные нервы взяли верх над духом, и отсрочка стала бесить меня, и, полный адской зло-
бы, я проклинал дни и часы и горькие минуты, которые, казалось, все удлинялись по
мере того, как нежная жизнь угасала, подобно теням умирающего дня.
Но в один осенний вечер, когда ветры покоились в небесах, Морелла призвала
меня к своей постели. Над землей стоял густой туман, вода сияла теплым блеском,
и как будто радуга с неба упала на роскошную октябрьскую листву леса.
— Это день из дней, — сказала она, когда я подошел, — день всех дней для жизни
или смерти. Прекрасный день для сынов земли и жизни, а еще более прекрасный для
дочерей неба и смерти! — Я поцеловал ее в лоб, а она продолжала:
— Я умираю, но все же буду жить.
— Морелла!
— Не было таких дней, когда ты мог бы любить меня, но ту, которую ты отвергал
при жизни, ты будешь обожать после смерти.
— Морелла!
— Повторяю: я умираю. Но во мне таится залог привязанности — о, какой сла-
бый! — которую ты питал ко мне, Морелле. И когда мой дух отлетит, ребенок —
твой ребенок и мой, Мореллы, — будет жить. Но твоя жизнь будет жизнью скорби —
скорби, которая самое долговечное из ощущений, как кипарис — самое долговечное
из деревьев. Часы твоего счастья прошли; радость не повторяется два раза в жизни,
как розы Пестума1 не цветут два раза в году. Ты не будешь уже наслаждаться жизнью,
а будешь носить с собой свой саван на земле, как мусульмане — в Мекке.
— Морелла, — закричал я, — Морелла, как ты знаешь это?! — Но она отверну-
лась, легкая дрожь пробежала по ее членам, и она умерла. Никогда я более не слыхал
ее голоса.
Но, как она предсказала, ребенок, которому она дала жизнь, умирая, который
начал дышать, когда мать испустила последний вздох, — ее ребенок, дочь, осталась
в живых. Она развивалась странно как физически, так и умственно и была вылитым
портретом умершей. Я любил ее горячее, чем когда-либо думал, что могу любить зем-
ное существо.
Но скоро, однако, безоблачное небо этой чистой привязанности омрачилось:
уныние, страх и печаль заволокли его своими тучами. Я говорил, что ребенок разви-
вался странно духом и телом. Странен, действительно, был быстрый рост девочки,
но ужасны — о, как ужасны! — были тревожные мысли, роившиеся в моей голове,
когда я наблюдал за ее умственной жизнью. И могло ли быть иначе, когда я ежедневно
открывал в миросозерцании ребенка силу и зрелость ума взрослой женщины? Когда
с детских уст слетали уроки житейской мудрости и когда я ежечасно видел житейскую
опытность или страсть зрелого возраста в ее больших задумчивых глазах? Когда все
это стало ясно для моего встревоженного внимания, когда я уже не мог скрывать это-
го от самого себя или стряхнуть впечатления, от которых меня бросало в дрожь, —
удивительно ли, что страшное подозрение закралось мне в душу или что мысли
мои обратились к ужасным рассказам и потрясающим теориям умершей Мореллы?
1
Пестум — город на юге Италии, знаменитый в древности своими цветами (примеч. ред.).
МОРЕЛЛА 79
Я укрыл от зорких людских глаз существо, обожать которое я был вынужден судьбой,
и в строгом уединении своего дома с мучительным страхом следил за всем, что каса-
лось возлюбленного существа.
И по мере того как проходили годы, а я день за днем вглядывался в ее небесное,
кроткое и выразительное лицо, в ее развивающиеся формы, я с каждым днем откры-
вал все новое и новое сходство в этом ребенке с ее матерью. И с каждым часом эти
тени сходства сгущались, и тем они становились полнее, определеннее, зловещее.
Сходство ее улыбки с улыбкой матери я мог бы еще перенести, но меня пугала их
полная тождественность; мог я перенести и сходство ее глаз с глазами Мореллы, но
они слишком часто заглядывали в глубину моей души с тем же напряженным, сму
щающим выражением, как глаза Мореллы. И в очертаниях высокого лба, и в завитках
шелковистых волос, и в бледных пальцах, скрывавшихся в них, и в грустном мелодич-
ном звуке ее голоса, а главное — во фразах и выражениях умершей на устах любимой
и живущей, я находил пищу для пожирающих мыслей и страха для червя, не хотев-
шего умереть.
Таким образом прошло два пятилетия ее жизни, и дочь моя все еще оставалась
безымянной на земле. «Дитя мое» или «любовь моя» были обыкновенно обраще
ниями любящего отца, а строгое уединение, в котором она росла, исключало общение
с другими людьми. Имя Мореллы умерло вместе с нею. Я никогда не говорил с дочерью
о матери: это было невозможно. И за короткое время своего существования девочка
не получала других впечатлений из внешней жизни, кроме тех, которые доставлял ей
тесный круг ее семьи. Наконец, мне в моем нервно-напряженном состоянии пришла
в голову мысль о крещении как об избавлении от ужасов моей судьбы. Но и при са-
мом крещении я колебался, каким именем назвать свою дочь. Много имен красавиц
и умных женщин современности и древности, родной страны и чужих земель проси-
лись на язык вместе с именами милых, счастливых и добрых… Что же побудило меня
потревожить память погребенной покойницы? Какой демон заставил меня произ-
нести это имя, при одном воспоминании о котором заставляло кровь хлынуть от
висков к сердцу? Какой злой дух заговорил в тайниках моей души, когда в тусклом
полусвете, в безмолвии ночи я шепнул святому отцу имя «Морелла»? Какой более
чем адский дух исказил черты моего ребенка и покрыл их смертной тенью, когда,
вздрогнув при этом едва слышном звуке, она обратила свои блестящие глаза от зем-
ли к небу и упала на темные плиты нашего фамильного склепа, отвечая: «Я здесь!»?
Явственно, холодно, со спокойной отчетливостью прозвучали эти простые слова
в моих ушах и, подобно расплавленному свинцу, шипя, проникли в мой мозг. Прой-
дут годы, но память об этом мгновении никогда не изгладится. Хотя я и не позабыл
цветы и вино, но цикута и кипарис1 покрывали меня денно и нощно своей тенью.
Я потерял сознание времени и места, звезды моей судьбы погасли в небесах, вся зем-
ля погрузилась во мрак, обитатели ее проходили мимо меня, как скользящие тени,
и между ними всеми я видел одну только Мореллу. Небесные ветры доносили до мое-
го слуха один только звук, и волны морские шептали вечно: Морелла. Но она умерла,
я собственными руками снес ее в могилу и захохотал долгим, горьким смехом, когда
не нашел следов первой Мореллы в том склепе, куда опустил вторую.
1
Цикута — ядовитое травянистое растение и изготовленный из него яд; кипарис — эмблема
печали и смерти (примеч. ред.).
ЗНАМЕНИТОСТЬ
(1835)
Я великий человек (точнее, был великим человеком), хотя я не автор «Писем

Юниуса»1 и не Железная Маска2: мое имя, если не ошибаюсь, Роберт Джонс, а ро-
дился я где-то в городе Ври Больше3.
Появившись на свет божий, я первым делом схватил себя за нос обеими руками.
Моя матушка, увидев это, объявила, что я гений; мой отец прослезился от радости
и подарил мне курс носологии. Я изучил его, прежде чем надел штаны.
Я рано почувствовал призвание к науке и скоро сообразил, что если только у че-
ловека имеется достаточно солидный нос, то, следуя его указаниям, нетрудно достиг-
нуть славы. Но я не ограничивался теорией. Каждое утро я давал себе два щелчка по
носу и пропускал рюмок шесть горячительного.
Когда я вырос, мой отец пригласил меня однажды в свой кабинет.
— Сын мой, — сказал он, — какая цель твоего существования?
— Отец мой, — отвечал я, — изучение носологии.
— А что такое носология, Роберт? — спросил он.
— Сэр, — отвечал я, — это наука о носах.
— А можешь ты объяснить мне, — продолжал отец, — что такое нос?
— Нос, отец мой, — ответил я с увлечением, — весьма различно определяется
различными авторами. (Тут я посмотрел на часы.) Теперь полдень или около того;
1
«Письма Юниуса» — анонимные сатирические письма, печатавшиеся в лондонском журна-
ле «Паблик адвертайзер» в 1769–1772 гг. и резко критиковавшие английское правительство
2
Железная Маска — таинственный узник, в 1669–1703 гг. содержавшийся в ряде француз-
ских тюрем, лицо которого было скрыто под маской из черного бархата (примеч. ред.).
3
В оригинальном тексте Fum-Fudge (от англ. fum — дым + fudge — выдумка, чушь, вздор) —
одно из сатирических названий Англии (примеч. ред.).
ЗНАМЕНИТОСТЬ 81
до полуночи я успею изложить вам все мнения по этому вопросу. Начнем с Бартоли-
на1; по его определению, нос — это та выпуклость, тот желвак, тот нарост, тот…
— Будет, Роберт, — перебил добрый старик. — Я поражен твоими громадными
знаниями, ей-богу, поражен. (Тут он зажмурился и приложил руку к сердцу.) Поди ко
мне! (Он взял меня за руку.) Твое воспитание можно считать законченным, пора тебе
встать на ноги, и самое лучшее, если ты последуешь за своим носом — итак… (Отец
спустил меня с лестницы и вытолкал за дверь.) — Итак, убирайся вон из моего дома,
и да благословит тебя Бог.
Чувствуя в себе божественное предопределение, я посчитал это происшествие
скорее благоприятным, чем плачевным. Я намеревался исполнить отеческое настав-
ление. Я решил последовать за своим носом. Я тут же дал ему два-три щелчка, а затем
написал памфлет о носологии.
Весь наш народ Ври Больше пришел в волнение.
— Изумительный гений! — сказал Quarterly.
— Превосходный физиолог! — сказал Westminster.
— Тонкий ум! — сказал Foreign.
— Прекрасный писатель! — сказал Edinburgh.
— Глубокий мыслитель! — сказал Dublin.
— Великий человек! — сказал Bentley.
— Божественный дух! — сказал Frazer.
— Из наших! — сказал Blackwood2.
— Кто бы это мог быть? — сказала миссис Синий Чулок.
— Кто бы это мог быть? — сказала толстая мисс Синий Чулок.
— Кто бы это мог быть? — сказала тоненькая мисс Синий Чулок.
Но я знать не хотел этих господ, — я прямо направился в мастерскую худож-
ника.
Герцогиня Ах-Боже-Мой позировала, маркиз Так-И-Так держал ее пуделя, граф
И-То-И-Се подносил ей флакончик с солью, а его королевское высочество Не-Тронь-
Меня прислонился к спинке ее стула.
Я подошел к художнику и вздернул нос.
— О, какая прелесть! — вздохнула ее светлость.
— О, господи! — прошептал маркиз.
— О, безобразие! — простонал граф.
— О, чудовище! — проворчал его королевское высочество.
— Сколько вы за него возьмете? — спросил художник.
— За его нос! — воскликнула ее светлость.
— Тысячу фунтов, — сказал я, садясь.
— Тысячу фунтов! — повторил художник задумчиво.
— Тысячу фунтов! — подтвердил я.
— С ручательством? — спросил он, поворачивая нос к свету.
— Да, — отвечал я, высморкавшись.
1
Томас Бартолин (1616–1680) — известный датский анатом (примеч. ред.).
2
«Ежеквартальный», «Вестминстерский», «Иностранный», «Эдинбургский», «Дублин-
ский», «Бентли», «Фрейзер», «Блэквуд» — названия крупнейших британских журналов
— Это настоящий оригинал? — спросил художник, почтительно прикасаясь

к моему носу.
— Хе! — отвечал я, скрутив нос набок.
— Не было ни одного снимка?1 — продолжал художник, рассматривая его в лупу.
— Ни одного, — отвечал я, задрав нос еще выше.
— Удивительно! — воскликнул он, пораженный изяществом этого маневра.
— Тысячу фунтов! — сказал я.
— Тысячу фунтов! — повторил он.
— Именно! — сказал я.
1
Т. е. воспроизведения, портрета (примеч. ред.).
— Тысячу фунтов! — опять повторил он.

— Ни более ни менее! — сказал я.
— Вы их получите! — сказал он. — Хороший экземпляр.
И тут же выдал мне чек и срисовал мой нос. Я нанял квартиру на Джермен-стрит
и послал ее величеству девяносто девятое издание «Носологии» с портретом обоня-
тельного органа. Повеса принц Уэльский пригласил меня на обед. Мы собрались —
все львы, все recherchés1.
Был тут современный Платоник. Он цитировал Порфирия, Ямвлиха, Плотина,
Прокла, Гиерокла, Максима Тирского и Сирийского2.
Был тут сторонник идеи человеческого прогресса. Он цитировал Тюрго, Прай-
са, Пристли, Кондорсе, Сталь3 и «Честолюбивого студента со слабым здоровьем».
Был тут сэр Положительный Парадокс. Он объявил, что все дураки были фило-
софами и все философы — дураками.
Был тут Эстетикус Этикс. Он говорил об огне, единстве и атомах; о двойствен-
ной и предсуществовавшей душе4; о сродстве и разъединении; о первичном уме
и гомеомерии5.
Был тут Теологос Теолог. Он толковал о Евсевии и Арии; о ересях и Никейском
соборе; о пьюзиизме и субстанциализме; о гомузиос и гомойузиос6.
Был тут Фрикасе из «Rocher de Cancale»7. Он рассказывал о цветной капусте
с соусом velouté8; о телятине à la Saintе-Menehould9; о маринаде à la Saintе-Florentin10;
об апельсинном желе en mozaïques11.
1
Изысканные (фр.).
2
Порфирий Финикийский (232/233–304/306); Ямвлих (245/280–325/330); Плотин (204–
270); Прокл Диадох (412–485); Гиерокл Александрийский (V в.); Максим Тирский (II в.); Сири-
ан Александрийский (конец IV — начало V вв.) — античные философы-неоплатоники (при-
меч. ред.).
3
Анн Робер Жак Тюрго (1727–1781) — французский политик, философ и экономист; Ричард
Прайс (1723–1791) — английский философ-моралист, проповедник и экономист; Джозеф
Пристли (1733–1804) — английский естествоиспытатель и философ-материалист; Анна-
Луиза Жермена де Сталь (1766–1817) — французская писательница (примеч. ред.).
4
Предсуществование души — одна из теологических концепций о возникновении челове
ческой души (примеч. ред.).
5
Гомеомерия — учение Анаксагора о «вечных элементах мира — „семенах“ (или „гомео
мериях“)» (примеч. ред.).
6
Арий (256–336) — александрийский историк церкви, создатель арианства — одной из
ранних ересей; Никейский собор — церковный собор, созванный в 325 г. в городе Никее для
борьбы с ересями и осудивший арианство; пьюзиизм (Оксфордское движение) — учение ан-
глийского теолога Эдварда Бувери Пьюзи (1800–1882), постепенно развившееся в англо-ка-
толицизм; субстанциализм — учение об обязательных условиях существования любых явле-
ний природы; гомузия и гомуйозия — отождествление и подобие, две точки зрения на Иисуса
Христа среди теологов IV в. (примеч. ред.).
7
«Роше де Канкаль» (фр.) — название известного парижского ресторана (примеч. ред.).
8
Бархатный (фр.).
9
По-сент-менуйски (фр.); Сент-Мену — город во французской Шампани (примеч. ред.).
10
По-сент-флорентински (фр.); Сент-Флорентин — коммуна на севере Центральной Фран-
ции (примеч. ред.).
11
В виде мозаики (фр.).
Был тут Бибулюс О'Полштоф. Он распространялся о Латуре и Маркбруннен,

о Мюссе и Шамбертене, о Ришбур и Сен-Жорж, о Гобрионе, Лионвилле и Медоке;
о Барсаке и Преньяке; о Грав, о Сотерне, о Лафите, о Сен-Пере. Он покачивал голо-
вой, смакуя клодвужо, и отличал с закрытыми глазами херес от амонтильядо1.
Был тут синьор Тинтонтинтино из Флоренции. Он рассуждал о Чимабуэ, Арпи-
но, Карпаччо и Агостино; о сумрачном тоне Караваджо, о грации Альбано, о колори-
те Тициана, о женщинах Рубенса и о шалостях Яна Стена2.
Был тут ректор местного университета. Он высказал мнение, будто луна называ-
лась Бендис во Фракии, Бубастис в Египте, Дианой в Риме и Артемидой в Греции.
Был тут турецкий паша из Стамбула. Он не мог себе представить ангелов иначе
как в виде лошадей, петухов и быков, и полагал, что на шестом небе есть некто с семью
тысячами голов; земля покоится на корове небесно-голубого цвета с бесчисленными
рогами.
Был тут Дельфинус Полиглот. Он рассказал нам, какая судьба постигла восемьде-
сят три потерянные трагедии Эсхила; пятьдесят четыре речи Исея; триста девяносто
один спич Лисия; сто восемьдесят трактатов Теофраста; восемь книг о конических
сeчениях Аполлония; гимны и дифирамбы Пиндара и сорок пять трагедий Гомера
Младшего3.
Был тут Фердинанд Фиц-Фоссилиус Полевой Шпат. Он сообщил нам об огнен-
но-жидком ядре и третичной формации; газообразном, жидком и твердом; о кварце
и мергеле; о шифере и шерле; о гипсе и трапе; об извести и тальке; о порфире и мела-
фире; о слюдяном сланце и пуддинговом камне; о цианите и лепидолите; о гематите
и тремолите; об антимонии и халцедоне4; о марганце и обо всем остальном.
Был тут я. Я говорил о себе — о себе, о себе, о себе, — о носологии, о моем пам-
флете и о себе. Я задрал нос кверху и говорил о себе.
— Поразительно умный человек! — сказал принц.
— Удивительно! — подхватили гости.
А на другое утро ее светлость Ах-Боже-Мой явилась ко мне с визитом.
— Будете вы у Альмака, милое создание? — сказала она, ущипнув меня за подбо-
родок.
— Честное слово, — сказал я.
— С носом? — спросила она.
— Непременно, — отвечал я.
— Так вот карточка, жизнь моя. Могу я сказать, что вы будете?
1
Сорта французских вин (примеч. ред.).
2
Кавалер д'Арпино (Джузеппе Чезари) (1568–1640); Витторе Карпаччо (ок. 1465 г. — ок.
1522 г.); Агостино Карраччи (1557–1602); Микеланджело Меризи да Караваджо (1571–1610);
Франческо Альбано (1578–1660); Тициан Вечеллио (1488/1490–1576) — итальянские худож-
ники; Питер Пауль Рубенс (1577–1640); Ян Хавикзоон Стен (ок. 1626–1679) — нидерланд-
ские художники (примеч. ред.).
3
Эсхил (525–456 гг. до н. э.) — древнегреческий драматург; Исей (ок. 420 г. — ок. 350 г. до н. э.)
и Лисий (ок. 445 г. — ок. 380 г. до н. э.) — древнегреческие ораторы; Теофраст (Феофраст)
(ок. 370–287 гг. до н. э.) — древнегреческий философ; Аполлоний Пергский (262–190 гг. до н. э.) —
древнегреческий математик; Пиндар (522/518–448/438 гг. до н. э.) и Гомер Младший (Визан-
тийский) (III в. до н. э.) — древнегреческие поэты (примеч. ред.).
4
Виды природных камней (примеч. ред.).
— Дорогая герцогиня, — с радостью.

— Э, нет! Лучше с носом.
— И его захвачу, радость моя, — сказал я, повел им туда-сюда и очутился у Альмака.
Комнаты были битком набиты.
— Он идет! — крикнул кто-то на лестнице.
— Он идет! — крикнул другой.
— Он идет! — крикнул третий.
— Он пришел! — воскликнула графиня. — Он пришел, мой ненаглядный!

И, схватив меня крепко обеими руками, она трижды чмокнула меня в нос.
Это вызвало сенсацию.
— Diavolo!1 — воскликнул граф Каприкорнутти.
— Dios guarda!2 — проворчал дон Стилетто.
— Mille tonnerres!3 — крикнул принц де Гренуйль.
— Tausend Teufel!4 — пробурчал электор5 Блудденнуфф.
Этого я не мог вынести. Я рассердился. Я обратился к Блудденнуффу.
— Сэр! — сказал я. — Вы павиан!
— Сэр! — возразил он после некоторого размышления. — Donner und Blitzen!6
Больше ничего не требовалось. Мы обменялись карточками. На другое утро я от-
стрелил ему нос, а затем отправился к своим друзьям.
— Bête!7 — сказал первый.
— Дурак! — сказал второй.
— Олух! — сказал третий.
— Осел! — сказал четвертый.
— Простофиля! — сказал пятый.
— Болван! — сказал шестой.
— Убирайся! — сказал седьмой.
Я огорчился и пошел к отцу.
— Отец, — сказал я, — какая цель моего существования?
— Сын мой, — отвечал он, — изучение носологии, как и раньше; но, попав элек-
тору в нос, ты промахнулся. Конечно, у тебя прекрасный нос, но у Блудденнуффа те-
перь совсем нет носа. Ты провалился, а он стал героем дня. Бесспорно, знаменитость
льва пропорциональна длине его носа, но — бог мой! — возможно ли соперничать
со львом, совершенно безносым?
1
Дьявол! (итал.).
2
Храни боже! (исп.).
3
Гром и молния! (фр.).
4
Тысяча чертей! (нем.).
5
Электор — владетельный германский князь, имевший право принимать участие в выборе
императора (примеч. ред.).
6
Гром и молния! (нем.).
7
Скотина! (фр.).
87
НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
НЕКОЕГО ГАНСА ПФААЛЯ
(1835)
С сердцем, преданным яростным грезам вполне,

С горящим копьем, на воздушном коне
Я лечу меж пустынных стремнин,
Над которыми я властелин.
Песня Тома Умалишенного1
По последним сведениям из Роттердама, этот город, по-видимому, находится

в высоком состоянии философического возбуждения. Действительно, феномены
там приключились свойства столь целиком неожиданного — столь сполна нового —
столь крайне в противоречии с предустановленными мнениями, что, — в этом нет
для ума моего ни малейшего сомнения, — пройдет немного времени, и вся Европа
будете в смятенности, все физические знания будут в брожении, а рассудок и астро-
номия — в потасовке.
Оказывается, что в некий день такого-то месяца (о дате в точности я не осведом-
лен2) обширная толпа народа по причинам, не упоминаемым особливо, была в стече-
нии на большой Биржевой площади в благополучном городе Роттердаме. День был
теплый — до необычности для такого времени года — едва ли было в воздухе хотя
дуновение ветерка; и толпа была вовсе не в дурном настроении, оттого что время от
времени ее обрызгивал дружелюбный дождь краткой длительности, который падал
из белых широких громад облаков, обильно распространенных по голубому небо
своду. Тем не менее около полудня легкое, но заметное волнение сделалось явным
в собрании; последовал смутный говор десяти тысяч языков; и мгновенье спустя де-
сять тысяч лиц вздернулись к небесам, десять тысяч трубок мгновенно низошли из
углов десяти тысяч ртов, и всклик, который не мог бы быть сравнен ни с чем, кроме
рева Ниагары, долгий, громкий и бешеный, прозвучал через весь город и через все
окрестности Роттердама.
1
Эпиграф взят из в книги английского писателя Исаака Дизраэли (1766–1848) «Достопри-
мечательности литературы», глава о странствующем нищем Томе из Бедлама (примеч. ред.).
2
Из дальнейшего следует, что имеется в виду 1 апреля — день шуток и обманов (примеч. ред.).
Происхождение этой суматохи вскоре сделалось достаточно очевидным. Из-за

огромного объема одной из этих резко очерченных облачных громад, уже упомя-
нутых, представая пред взорами, медленно выплыло на открытый разбег голубого
пространства причудливое, различное в своих частях, но, видимо, прочное вещество
столь странного вида, столь прихотливо и забавно в частях своих сопоставленное, что
толпа дюжих бюргеров, стоявших внизу с широко раскрытыми ртами, ни понять его
как-нибудь не могла, ни насмотреться на него вдосталь не была в состоянии. Что бы
это могло быть? Во имя всех роттердамских дьяволов, что бы это могло предвещать?
Никто не ведал; никто не мог вообразить; никто — ни даже бургомистр, ни Мейн-
хеер Супербус фон Ундердук — не имел ни малейшего ключа к разгадке этой тайны;
и, так как и ничего более добропорядочного сделано быть не могло, и каждый в тол-
пе, до единого человека, вновь поместили свою трубку тщательно в угол своего рта,
и, упорно следя одним глазом за феноменом, курнул, подождал, с ноги на ногу пе-
ревалился, ворчнул многозначительно — потом с ноги на ногу опять перевалился,
ворчнул, подождал и, наконец, — опять курнул.
Тем временем, однако, ниже и все ниже к благополучному городу нисходил пред-
мет столь большого любопытства и причина столь многого дыма. Совсем в малое
число минут он прибыл достаточно близко, чтобы быть точным образом рассмотрен-
ным. Он явился, он был — да! несомненно, он был некоторого рода воздушным ша-
ром, но уж, конечно, такого шара не видывали раньше никогда в Роттердаме. Ибо
кто, позвольте вас спросить, когда-либо слыхивал о шаре, целиком изготовленном из
грязных газет? Конечно, ни один человек в Голландии; здесь же, под самыми носа-
ми этого доброго люда, или, скорее, на некотором расстоянии над их носами, в пол-
ном своем тождестве была именно эта спорная вещь, и притом сделанная — имею
свидетельства лучших авторитетов — в точности из того материала, о котором ни-
кто до этого никогда не знал, чтобы он употреблялся для подобных замыслов. Это
было вопиющее оскорбление для здравого смысла роттердамских бюргеров. Что до
внешности феномена в его очертаниях, она была еще более предосудительна. Ибо
это был, почти что или прямо-таки, огромный дурацкий колпак, опрокинутый низом
вверх. И это сходство отнюдь не уменьшалось оттого, что при ближайшем рассмо-
трении толпа увидела большую кисточку, свисавшую с верхушки, а вокруг верхнего
края, или основания конуса, — круг малых инструментов, похожих на овечьи коло-
кольчики, которые поддерживали беспрерывный трезвон на мотив Бетти Мартина1.
Но что еще хуже. Подвешенная на голубых лентах к концу этой фантастической ма-
шины, висела в виде лодочки огромная темно-серая бобровая шляпа с полями в пре-
восходной степени широкими и с полусферической верхушкой, украшенной черною
лентой и серебряной застежкой. Несколько достопримечательно, однако, что мно-
гие граждане Роттердама много раз эту же самую шляпу видали и раньше и клялись
в этом; на самом деле, все великое собрание созерцало ее как старого доброго зна-
комого; а между тем фрау Греттель Пфааль при виде ее испустила возглас радостно-
го удивления и объявила, что это самая что ни на есть шляпа самого ее доброго су-
пруга. Обстоятельство это тем более должно быть отмеченным, что Пфааль с тремя
1
Т. е. веселенький, чепуховый. В английском языке есть загадочная фраза «All my eye and
Betty Martin» — «Все мои глаза и Бетти Мартин» (англ.), употребляемая в значении
«сущий вздор, чепуха»; этимология фразы утрачена (примеч. ред.).
НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ НЕКОЕГО ГАНСА ПФААЛЯ 89
сотоварищами как раз исчез из Роттердама лет пять тому назад совершенно внезап-
ным и необъяснимым образом, и до дня этого повествования все попытки получить
какие-нибудь сведения о нем претерпели неудачу. Правда, какие-то кости, сочтен-
ные за человеческие и перемешанные с некоторым количеством весьма странного на
вид мусора, были недавно открыты в некоторой уединенной местности в восточной
части города; и некоторые лица зашли даже так далеко, что вообразили, что на этом
самом месте было совершено низкое убийство и что пострадавшими были, по всей
вероятности, Ганс Пфааль и его сотоварищи. Но вернемся к повествованию.
Воздушный шар (ибо, без сомнения, это был воздушный шар) опустился теперь
на расстояние ста футов от земли, позволяя толпе внизу достаточно ясно увидеть об-
личие существа, на нем находившегося. Это поистине был весьма особливый некто.
Росту он был никак не более двух футов; но эта высота, как она ни была мала, оказа-
лась бы достаточной, чтобы нарушить его равновесие и перешвырнуть его через край
его крохотной лодочки, если бы не вмешательство круговой закраины, достигавшей
ему по грудь и приснащенной к веревкам воздушного шара. Тело человека было ши-
роко сверх пропорции и придавало всей его фигуре округлость в высокой степени
абсурдную. Ног его, конечно, нельзя было видеть совсем. Руки его были чудовищно
велики. Волосы его были седоватые и собраны сзади в хвост. Нос его был волшебно
длинен, закривлен и воспламенен; глаза выпуклые, блестящие и острые; подбородок
и щеки, хотя в складках от возраста, но широкие, надутые и двойные; и никакого по-
добия ушей, ни даже малейшего, невозможно было открыть на какой-либо части его
головы. Этот странный джентльменчик был одет в широкий сюртук из небесно-го-
лубого сатина и соответственные плотно сидящие брюки, закрепленные на коленях
серебряными пряжками. Жилет его был из какой-то ярко-желтой материи. Колпак из
белой тафты был лихо надет на его голове набекрень; и, для дополнения экипировки,
кроваво-красный шелковый платок облекал его горло и спадал вниз щегольски на его
грудь фантастичным узлом, размеров больших-пребольших.
Опустившись, как я уже сказал, футов на сто к поверхности земли, маленький
старичок был внезапно схвачен приступом трепета и, как казалось, был вовсе не скло-
нен приблизиться сколько-нибудь еще к terra firma1. Выбросив поэтому некоторое ко-
личество песку из холщового мешка, который он приподнял с великою трудностью,
он на мгновенье стал неподвижным. Затем, торопливо и взволнованно, он начал из-
влекать из бокового кармана своего сюртука огромную сафьяновую записную книж-
ку. Подозрительно он взвесил ее на своей руке, потом оглядел ее с видом крайнего
удивления и, видимо, был изумлен ее весом. Наконец он ее открыл и, вынув оттуда
огромное письмо, запечатанное красным сургучом и тщательно перевязанное крас-
ною лентой, он уронил его как раз к ногам бургомистра Супербуса фон Ундердука.
Его превосходительство наклонилось, чтобы поднять письмо. Но воздухоплаватель,
все еще объятый большою тревогой и, по видимости, не имевший никаких дальней-
ших дел, которые могли бы его удерживать в Роттердаме, начал в это самое мгновение
делать хлопотливые приготовления к отбытию; и, так как ему было необходимо ос-
вободиться от части балласта, дабы получить возможность вновь подниматься, пол-
дюжины мешков, которые он выбросил один за другим, не позаботившись опорож-
нить их от содержимого, хлопнулись каждый самым незадачливым образом о спину
1
Твердой земле (лат.).
бургомистра и заставили его покатиться по земле, еще и еще, не меньше чем шесть
раз, на виду у каждого обитателя Роттердама. Нельзя, однако, предположить, чтобы
великий Ундердук снес таковую наглость со стороны этого малого старого человека
с полной для него безнаказанностью. Говорят, напротив, что в течение каждого из
полудюжины своих круговращений он испустил не менее полудюжины совершенно
отчетливых и бешеных клубов дыма из своей трубки, за которую он крепко держался
все время изо всех своих сил и за которую он намеревался крепко держаться (с божь-
ей помощью) до дня своей кончины.
Тем временем шар взвился, как жаворонок, и, воспаряя прочь над городом, нако-
нец спокойно уплыл за облако, подобное тому, из которого он так странно возник,
и навсегда, таким образом, скрылся от дивящихся глаз добрых граждан Роттердама.
Все внимание теперь было устремлено на письмо, снизошествие которого и послед-
ствия, его сопровождавшие, оказались столь фатальными для личности и лично-
го достоинства его превосходительства фон Ундердука. Этот сановник, однако, не
преминул во время своих круговращательных движений устремить мысль на важный
предмет завладения письмом, которое, будучи рассмотренным, оказалось попавшим
в самые надлежащие руки, ибо оно на самом деле было адресовано ему самому и про-
фессору Рубадубу в их официальных качествах президента и вице-президента Астро-
номической коллегии города Роттердама. С сим в соответствии, оно было вскрыто
немедля этими сановниками и оказалось содержащим следующее чрезвычайное и по
существу своему весьма серьезное сообщение:
«Их превосходительствам фон Ундердуку и Рубадубу, президенту и вице-президен-

ту Государственной коллегии астрономов в городе Роттердаме.
Ваши превосходительства будут, быть может, способны воспомнить некоего
скромного ремесленника по имени Ганс Пфааль, по ремеслу же починяльщика раз-
дувальных мехов, который с тремя другими исчез из Роттердама около пяти лет тому
назад способом, который должен был быть сочтен неизъяснимым. Ежели, однако, бу-
дет так благоугодно вашим превосходительствам, я, сие сообщение пишущий, есмь
он — тот самый Ганс Пфааль. Хорошо известно большинству моих сограждан, что
в течение периода сорока лет я занимал небольшое четырехугольное кирпичное зда-
ние, что в самом начале улички, именуемой Sauerkraut, Кислая Капуста, где я и на-
ходился во время моего исчезновения. Предки мои также там жили с незапамятных
времен — они, так же как и я, стойко осуществляли почтенную и, надо сказать, до-
ходную профессию починки раздувальных мехов; потому что, говоря по правде, до
этих последних лет, когда в народе все головы вскружились от политики, никакого
лучшего дела, нежели мое, не мог ни желать, ни заслужить какой-либо честный граж
данин города Роттердама. Кредит был добрый, в работе никогда не было недостачи,
и не было недостатка ни в деньгах, ни в доброй воле. Но, как я сказал, мы скоро нача-
ли чувствовать последствия свободы, и длинных речей, и радикализма, и всего в этом
роде. Те особы, что были раньше наилучшими в мире заказчиками, не имели более
ни минуты времени хоть сколько-нибудь о нас подумать. Еле-еле могли они только
читать о революциях и идти нога в ногу с ходом разума и с духом века. Ежели нужно
им было раздуть огонь, они его запросто раздували газетным листом, и по мере того
как правительство становилось слабее, я не имел более сомнений, что кожа и железо
приобретали соответственную прочность — ибо в весьма короткое время во всем
Его превосходительство наклонилось, чтобы поднять письмо.
Роттердаме не было и одной пары мехов, которая нуждалась бы когда-нибудь хоть

в одном стежке или потребовала бы помощи молотка. Таковое положение вещей ста-
ло нестерпимым. Вскоре я стал беден как крыса, и, долженствуя заботиться о жене
и детях, которых я имел, я увидел, что бремя мое стало наконец совсем неперенос-
ным, и час за часом я тратил на размышление о том, как бы наиболее пристойным
образом положить конец моей жизни. Тем временем кредиторы мало оставляли мне
досуга для созерцательного мышления. Дом мой буквально был осаждаем с утра до
вечера. Три было молодчика, в особенности которые мучили меня сверх пределов
терпения, держа меня беспрерывно под стражей около моей двери и угрожая мне за-
коном. Этим трем я поклялся отомстить горчайшим образом, если когда-либо выпа-
дет мне счастье захватить их в мои когти; и я думаю, ничто в мире, как не услада этого
предвкушения, не воздержало меня от приведения моего плана самоубийства в не-
медленное исполнение и помешало мне выбить мои мозги выстрелом из мушкетона.
Я счел, однако, за наилучшее скрыть мою ярость и угощать их обещаниями и прият-
ными словами до тех пор, пока через какой-нибудь добрый поворот судьбы мне будет
дарована возможность мщения.
Однажды, ускользнув от них и чувствуя себя более угнетенным, чем когда-нибудь,
я долгое время блуждал без цели по самым темным улицам, пока наконец случай не
заставил меня натолкнуться на открытую лавчонку какого-то книготорговца. Уви-
дев совсем близко стул, приготовленный для покупателей, я с упрямой угрюмостью
упал на него и, вряд ли зная, что я делаю, раскрыл первую книгу, попавшуюся мне
под руку. Она оказалась небольшим памфлетом, трактатом по умозрительной астро-
номии, написанным или профессором Энке1 из Берлина, или каким-то французом
с похожим именем. У меня были кое-какие небольшие сведения о предметах этого
разряда, и вскоре я все более и более был захвачен содержанием книги — на самом
деле прочел ее целиком дважды, прежде чем пробудился до воспоминания о том, что
происходит вокруг меня. Тем временем стало темнеть, и я направил шаги мои домой.
Но данный трактат (в соединении с некоторым открытием, касающимся воздушных
насосов и недавно сообщенным мне под большим секретом одним моим кузеном из
Нанта) произвел на мой ум неизгладимое впечатление, и, в то время как я лениво шел
вдоль темных улиц, я тщательно перебирал в моей памяти безумно-дикие и порою
непостижимые рассуждения автора. Некоторые отрывки поразили мое воображе-
ние необычайным образом. Чем дольше я размышлял о них, тем более напряженным
делался интерес, во мне возникший. Ограниченность моего образования вообще
и в особенности моя неосведомленность по части предметов, связанных с физикой,
вместо того чтобы заставить меня не доверять моей собственной способности пони-
мать то, что я читал, или побудить меня отнестись с недоверием к тем смутным пред-
ставлениям, которые в результате возникли, совсем напротив, лишь послужили даль-
нейшим стимулом для воображения; и я был достаточно тщеславен или, быть может,
достаточно рассудителен, чтобы вопросить, что эти невыработанные мысли, кото-
рые, возникая в дурно управляемых умах, имеют всю видимость угадчивого внуше-
ния, не обладают ли нередко и полной силой, действительностью и другими свойст
вами, присущими инстинкту или интуиции?
1
Иоганн Франц Энке (1791–1865) — немецкий астроном, основатель Берлинской обсерва-
тории, исследователь кометы, названной его именем (примеч. ред.).
Тем временем кредиторы мало оставляли мне досуга
для созерцательного мышления.
Было поздно, когда я пришел домой, и я тотчас лег спать. Мой ум, однако, был
слишком занят, чтобы я мог спать, и всю ночь я лежал, погруженный в размышле-
ния. Встав рано поутру, я немедленно направился в лавку к книготорговцу и выло-
жил те немногие монеты, что были у меня в наличности, в обмен на несколько то-
мов по механике и практической астрономии. Благополучно прибыв с ними домой,
я каждую выдававшуюся мне свободную минуту посвящал перечитыванию их
и вскоре сделал такие обширные успехи в изучениях этого рода, что счел возможным
приступить к исполнению некоторого замысла, внушенного мне или дьяволом, или
моим лучшим гением. В то же самое время я делал, то в одну минуту, то в другую,
всяческие попытки умиротворить трех кредиторов, которые причинили мне столько
беспокойств. В этом в конце концов я преуспел — частью продав достаточное коли-
чество моей домашней обстановки, чтобы удовлетворить наполовину их требования,
частью же дав им обещание погасить остальной долг по выполнении некоторого ма-
лого проекта, который, как я сказал, я имел в виду и для осуществления которого
я попросил их оказать мне помощь. Такими ухищрениями (ибо то были люди не
вежественные) я без затруднений вовлек их в мой план.
Устроив все так, я принялся с помощью моей жены и при соблюдении великой
тайны и осторожности распоряжаться надлежащим образом тою собственностью,
которая еще у меня оставалась, и занимать малыми суммами под различными пред-
логами и (стыжусь сказать) не обращая никакого внимания на мои будущие средства
уплаты, — и собрал этим путем немаловажное количество наличных денег. Умножив
этим способом свои средства, я в несколько приемов приобрел батистового муслина,
очень тонкого, кусками по двенадцати ярдов каждый; бечевки; известное количество
каучукового лака; большую и глубокую корзину из ивового прута, сделанную на за-
каз, и разные другие предметы, необходимые для построения и снаряжения воздуш-
ного шара необыкновенных размеров. Изготовить его возможно скорее я поручил
моей жене и сообщил ей все нужные сведения, дабы поступать при этом по особо-
му методу. В то же время я делал из бечевки сеть достаточных размеров, приснастил
к ней крюк и необходимые веревки и закупил многочисленные инструменты и мате-
риалы для опытов в верхних областях верхней атмосферы. Затем я улучил случай до-
ставить ночью в уединенное место в восточной части Роттердама пять обитых желе-
зом бочонков, вместимостью каждый приблизительно в пятьдесят галлонов1, и один
бóльших размеров; шесть жестяных трубочек по три дюйма в диаметре, надлежащей
формы и по десяти футов в длину; некоторое количество особого металлического ве-
щества, или полуметалла, каковой я не назову, и дюжину больших бутылей самой
обыкновенной кислоты. Газ, который должен получаться из этих последних материа
лов, есть газ, никогда еще не производившийся никем другим, кроме меня, — или, по
крайней мере, никогда не применявшийся для какой-либо подобной цели. Я дерз-
ну лишь сказать здесь, что это одна из составных частей азота, столь долгое время
считавшаяся неразложимою, и что плотность ее в 37,4 раз менее, чем плотность во-
дорода. Она без вкуса, но не без запаха; горит, когда чистая, зеленоватым пламенем,
и до мгновенности фатальна для животной жизни. Для меня не было бы никакой
1
Мера в три штофа (примеч. переводчика).
[Галлон — английская мера объема, здесь равная 3,79 л; штоф — старинная русская мера
объема, равная 1/10 ведра или 1,2299 л (примеч. ред.).]
трудности разоблачить целиком ее тайну, но она по праву принадлежит (как я выше

указал) гражданину города Нанта во Франции, который сообщил мне ее под услови-
ем. Тот же самый индивидуум сообщил мне, вовсе не будучи осведомлен о моих наме-
рениях, некоторый метод построения воздушных шаров из плевы одного известно-
го животного, через каковое вещество ускользание газа почти невозможно. Я нашел,
однако, этот способ слишком дорогим и не был уверен в конце концов, не является
ли одинаково доброкачественным батистовый муслин, покрытый слоем каучукового
лака. Я упоминаю об этом обстоятельстве, ибо считаю вполне вероятным, что позд-
нее упомянутый индивидуум может предпринять восхождение на шаре с новым га-
зом и означенным материалом, и я не хочу лишать его чести весьма своеобразного
изобретения.
На том месте, которое я предназначил для каждого из небольших бочонков на
время надувания шара, я тайком вырыл по небольшой яме; все ямы, таким образом,
образовывали круг в двадцать пять футов в диаметре. В центре этого круга, пред-
назначенном для местопребывания более объемистого бочонка, я также вырыл яму
большей глубины. В каждую из этих пяти небольших ям я положил ящик, содержа-
щий пятьдесят фунтов, а в более глубокую яму — бочонок, содержащий полтораста
фунтов пороха. И бочонок, и ящики я соединил надлежащим образом скрытыми
приводами и, введя в один из ящиков конец приблизительно четырех футов фитиля,
я прикрыл яму и поместил над ней большой бочонок, оставляя другой конец фитиля
выдвинутым на один дюйм и едва видимым за пределами бочонка. Я заполнил затем
остальные ямы и поместил бочонки над ними предназначенным образом!
Кроме вышеперечисленных предметов, я доставил в склад и спрятал там один
из усовершенствованных господином Гриммом аппаратов для сгущения атмосфери
ческого воздуха. Я нашел, однако, что эта машина требует значительных изменений,
прежде чем ее можно было бы применить к задуманным мною целям. Но, благода-
ря упорному труду и неукоснительной настойчивости, усилия мои наконец были
увенчаны успехом во всех приготовлениях. Мой шар скоро был окончен. Он мог
содержать более сорока тысяч кубических футов газа; как я рассчитал, он легко мог
поднять меня со всеми моими инструментами, а при правильном управлении им мог
поднять еще в придачу сто семьдесят пять фунтов балласта. Он получил три облицов-
ки лаком, и я нашел, что батистовый муслин вполне заменяет даже шелк, будучи так
же прочен и значительно дешевле.
Когда все было теперь готово, я заставил мою жену дать мне клятву соблюдать
в тайности все мои действия со дня моего первого посещения книжной лавки; я по
обещал ей, со своей стороны, вернуться так скоро, как только позволят мне мои об-
стоятельства, отдал ей те небольшие деньги, что у меня еще оставались, и простился
с нею. В сущности, у меня за нее не было никаких страхов. Она была, что называется,
женщина расторопная и могла устраиваться в мире без моей помощи. Сказать прав-
ду, я думаю, что она всегда смотрела на меня как на тунеядца — как на простое уве-
личение бремени, — не пригодное ни для чего иного, кроме как на воздвигание воз-
душных замков, и была скорее рада освободиться от меня. Была темная ночь, когда
я сказал ей мое прости и, захватив с собою в качестве адъютантов трех кредиторов,
причинивших мне столько беспокойств, потащил с ними шар с лодочкой и всеми
приспособлениями окольным путем к тому месту, где были сложены другие предме-
ты. Мы нашли там все в полной сохранности, и я немедленно приступил к делу.
Это было первое апреля. Ночь, как я сказал раньше, была темная; не было видно
ни звезды; и изморось, падая по временам, причиняла нам большое неудобство. Но
главное мое беспокойство касалось шара, который, несмотря на защиту из лака, начал
делаться тяжеловатым от сырости; порох также мог подвергнуться порче. Я заставил
поэтому трех моих кредиторов работать с большим прилежанием, они сбивали лед
вокруг центрального бочонка и взбалтывали кислоту в других. Они не переставали,
однако, надоедать мне расспросами касательно того, что я намеревался делать со все-
ми этими приготовлениями и выражали большое неудовольствие на страшную рабо-
ту, которую я заставлял их исполнять. Они не могли понять (так они говорили), что
доброго могло получиться из того, что они промокают до костей, принимая участие
во всем этом страшном колдовстве. Мне начало делаться не по себе, и я отрабатывал
мое дело изо всех моих сил; ибо, как я серьезно думаю, идиоты предположили, что
я заключил договор с дьяволом и что, коротко говоря, то, что я теперь делал, отнюдь
не было лучше того, чем оно и должно было быть. Я был поэтому в великом стра-
хе, что они меня оставят совершенно. Я ухитрился, однако, умиротворить их обеща
ниями полной уплаты по всем счетам, как только я смогу довести настоящее дело до
конца. Этим речам они придали, конечно, свое собственное толкование, вообразив,
без сомнения, что, во всяком случае, я сделаюсь обладателем обширного количества
наличных денег; и при условии, чтобы я им уплатил все, что я был должен, и некото-
рый пустячок в придачу во внимание к их услугам, смею сказать, весьма они мало бес-
покоились о том, что сделается с моей душой или с моим трупом.
Часа в четыре с половиной я увидел, что шар был достаточно надут. Я прикре-
пил поэтому лодочку и положил в нее все мои снаряды: телескоп, барометр с неко-
торыми важными изменениями, термометр, электрометр, компас, магнетическую
иглу, секундные часы, колокол, рупор и прочая, и прочая, и прочая, — также стеклян-
ный шар, из которого был выкачан воздух и который был тщательно закупорен втул-
кой, — не забыл также и сгустительный аппарат, несколько негашеной извести, па-
лочку сургуча, обильный запас воды и большое количество провизии, такой как пем-
микан1, в котором много питательного вещества содержится в сравнительно малом
объеме. Я поместил также в лодочке пару голубей и кошку.
Теперь было около рассвета, и я подумал, что давно уже пора отбыть. Уронив за-
жженную сигару наземь, как бы случайно, я наклонился, чтобы поднять ее, и восполь-
зовался этим случаем, чтобы незаметно зажечь кусок фитиля, конец которого, как
я раньше сказал, немножко выдавался за нижний обод одного из меньших бочонков.
Этот маневр был совершенно незамечен со стороны трех моих кредиторов, и, вско-
чив в лодочку, я немедленно обрезал единственную веревку, которая держала меня
на земле, и был услажден, заметив, что я вознесся на высоту с непостижимой быстро-
тою, совершенно легко унося с собою сто семьдесят пять фунтов балласта, и мог бы
унести вверх столько же. Когда я оставил землю, барометр стоял на тридцати дюймах,
а термометр в сто делений показывал 19°.
Едва, однако, я достиг высоты в пятьдесят ярдов, как с ревом и ворчащим гу-
лом, самым бурным и страшным образом за мною взнесся такой густой ураган огня,
1
Пеммикан — тонкие ломтики вяленного над медленным огнем или на воздухе сырого мяса,
залитого жиром и прессованного. Наиболее употребительная и питательная пища, которую
берут с собой при путешествии по безлюдным пустынным местам (примеч. переводчика).
и крупного песку, и горящего дерева, и раскаленного металла, и изуродованных

частей человеческого тела, что сердце мое, сжавшись, упало во мне, и я рухнул на дно
лодочки, дрожа от ужаса. Тут я впервые понял, что я сильно перехватил через край
и что главные последствия сотрясения еще должны быть испытаны. В соответствии
с этим менее чем через секунду я почувствовал, как кровь всего моего тела ринулась
к моим вискам, и непосредственно вслед за этим взрыв, которого я никогда не забуду,
разразился сквозь ночь, и, казалось, разорвал самый свод небесный. Когда позднее
у меня было время размыслить, я не преминул приписать крайнюю силу взрыва, по-
скольку он касался меня, надлежащей ее причине — моему нахождению как раз над
взрывом и на линии наибольшей его силы. Но в то время я думал только о сохране-
нии моей жизни. Воздушный шар сперва сселся, потом бешено расширился, потом
закрутился кругом и кругом с головокружительной быстротой и, наконец, шатаясь
и спотыкаясь, как пьяный человек, вышвырнул меня через закраину лодочки и предо-
ставил мне болтаться на ужасающей высоте, головою вниз, с лицом вовне, на тонкой
веревке фута в три длиной, которая случайно свисла через расщелину около дна кор-
зинки из ивового прута и в которой, когда я падал, левая моя нога самым провиден-
циальным1 образом запуталась. Невозможно — совершенно невозможно составить
какое-нибудь равноценное представление о всем ужасе моего положения. Я судорож-
но раскрывал рот, чтобы дышать, — трепет, похожий на приступ перемежающейся
лихорадки, сотрясал каждый нерв и мускул моей телесной основы — я чувствовал,
что мои глаза выскакивают из своих орбит — чудовищная тошнота захватила меня, —
и, наконец, я потерял всякое сознание в обмороке.
Как долго оставался я в этом состоянии, сказать невозможно. Прошедшее вре-
мя, однако же, должно было быть довольно значительным, потому что когда ко мне
частью вернулось чувство существования, я увидел рассвет, шар был на ужасающей
высоте над пустыней океана, и ни следа суши нельзя было открыть нигде в окруж
ности в пределах обширного горизонта. Ощущения мои, однако, после того как
я опомнился, отнюдь не были так переполнены агонией, как можно было бы того
ожидать. На самом деле было много безумия в спокойном огляде моего положения,
который я начал делать. Я приподнял к глазам ту и другую мою руку, одну за другой,
и подивился, почему бы это могли так надуться жилы и что за причина, что в ногтях
такая чудовищная чернота. Я после этого тщательно исследовал свою голову, повтор-
но ее встряхивая и ощупывая ее с самым подробным вниманием, пока я не пришел
к удовлетворительному для меня заключению, что, как я более чем подозревал, она
не шире моего шара. Потом привычным движением я пощупал оба мои брючные
кармана, и, увидев исчезновение из них моей памятной книжки и коробки с зубо-
чистками, я попытался изъяснить себе их исчезновение и, не будучи способен это-
го сделать, почувствовал себя невыразимо огорченным. Затем мне пришло в голо-
ву, что в суставе левой моей щиколотки пренеприятное ощущение, и смутное созна-
ние моего положения начало мерцать в моем уме. Но, странно сказать, я не был ни
удивлен, ни ужаснут! Если я испытывал вообще какое-нибудь ощущение, это была
некоторого рода исполненная тихого смешка удовлетворенность, как умно все я это
сделал, дабы распутать дилемму; и ни разу ни на одно мгновение я не смотрел на
мою окончательную безопасность как на вещь, подлежащую вопросу и сомнению.
1
Провиденциальный — исходящий от Бога, Провидения, предопределенный (примеч. ред.).
Несколько минут я пребывал в глубочайшей задумчивости. Я отчетливо помню,

что я много раз сжимал губы, прижимал указательный свой палец к боковой сторо-
не носа и делал другие жесты и гримасы, общие людям, которые, преспокойно сидя
в своем кресле, размышляют о запутанных и важных материях. Достаточно, как я по-
лагал, собрав свои мысли, я теперь, с большою осторожностью и тщанием, протя-
нул руки за спину и отстегнул большую железную пряжку, находившуюся на поясе
моих панталон. В этой пряжке было три зубца, которые, будучи несколько заржавле-
ны, двигались с большою трудностью на своих осях. После некоторых хлопот я по-
ставил их, однако, под прямым углом к пряжке и был обрадован, увидев, что они
остаются прочно в этом положении. Держа в зубах инструмент, таким образом по-
лученный, я стал теперь развязывать узел моего галстука. Я должен был несколь-
ко раз отдохнуть, прежде чем окончил этот маневр; но, наконец, он был закончен.
К одному концу галстука я прикрепил тогда пряжку, а другой конец для большей
достоверности плотно обмотал вокруг кисти руки. Втягивая теперь свое тело вверх
с изумительным применением мускульной силы, я преуспел с первого же раза пере-
бросить пряжку через край лодочки и запутать ее, как я предвкушал, в круговой за-
краине из ивового прута.
Тело мое было наклонено теперь к боку лодочки под углом приблизительно в со-
рок пять градусов; но это не должно быть понимаемо так, что как будто я был лишь на
сорок пять градусов под перпендикуляром. Далеко от того, я почти находился в уро-
вень с плоскостью горизонта; ибо перемена положения, мною полученная, заставила
дно лодочки значительно двинуться вовне от меня, и положение мое, таким образом,
было одно из положений неминуемой опасности. Надо, однако же, помнить, что, во-
первых, если бы, когда я падал из лодочки, я упал с лицом, обращенным к шару, вмес
то того чтобы иметь его отвращенным вовне, как это было в данном случае, — или
если бы, во-вторых, веревка, на которой я висел, свисала через верхний край, вместо
того чтобы свисать через расщелину около дна лодочки, — я говорю, легко понять,
что и в том и в другом случае я был бы неспособен сделать даже и того, что я теперь
сделал, и настоящие разоблачения были бы всецело утрачены для потомства. Я имел
поэтому все основания быть благодарным; хотя, что до фактов, я продолжал быть еще
слишком глупым, чтобы быть чем-нибудь вообще, и висел, быть может, с четверть часа
этим необычайным образом, не делая ни самой малой дальнейшей попытки и нахо-
дясь в некоем своеобразно спокойном состоянии идиотической услады. Но это ощу-
щение не замедлило быстро замереть, и за ним последовал смятенный ужас и чувство
крайней беспомощности и гибели. На самом деле, кровь, так долго накоплявшаяся
в кровеносных сосудах моей головы и горла и до этого бурно качавшая мой дух, на-
полняя его бредом, стала теперь удаляться в надлежащие свои каналы, и отчетли-
вость, которая, таким образом, была придана к моему восприятию опасности, лишь
послужила к тому, что лишила меня самообладания и смелости встретить опасность
лицом к лицу. К счастью для меня, эта слабость не была, однако, очень длительной.
Как раз вовремя пришел ко мне на помощь дух отчаяния, и с бешеными криками, су-
дорожно кривляясь, я швырками вбросил мое тело вверх, пока наконец, ущемив как
тисками давно желанную закраину, я не перебросил искривленное мое тело через нее
и не упал, стремглав и трепеща, в лодочку.
Лишь спустя некоторое время я оправился настолько, что мог осуществить са-
мые обыкновенные заботы о шаре. Я осмотрел его тогда внимательно и, к великому
моему облегчению, нашел, что он не поврежден. Все мои инструменты были целы,
и, к счастью, я не потерял ни балласта, ни провизии. Правда, я так хорошо закрепил
их на их местах, что о таком случае совсем не могло быть разговора. Посмотрев на
часы, я увидал, что было шесть часов. Я быстро восходил, и барометр указал настоя
щую высоту в три и три четверти мили. Как раз подо мной в океане находился не-
большой черный предмет, слегка продолговатый по форме, размерами, по види
мости, приблизительно с домино и во всех отношениях имевший большое сходство
с одной из таких игрушек. Наведя на него мой телескоп, я отчетливо рассмотрел, что
это был британский корабль в девяносто четыре пушки, круто державшийся к ветру
и в килевой качке колыхавшийся на море, направляясь к западу-юго-западу. За исклю-
чением этого корабля я не видел ничего, кроме океана, и неба, и солнца, которое
давно взошло.
Давно уже пора мне объяснить вашим превосходительствам цель моего путе
шествия. Ваши превосходительства припомнят, что пошатнувшиеся обстоятельства
жизни в Роттердаме наконец довели меня до решимости совершить самоубийство.
Не то чтобы, однако, сама жизнь причиняла мне положительное отвращение, но слу-
чайные мои бедствия, связанные с моим положением, терзали и мучили меня до не-
стерпимости. При таком состоянии ума, когда я желал жить, но был утомлен жизнью,
трактат, прочтенный у книжной стойки и подкрепленный вполне своевременным со-
общением, которое мне сделал мой кузен из Нанта, дал дорогу моему воображению.
В конце концов я принял свое решение. Я постановил отбыть, но жить — оставить
мир, но продолжать существовать — словом, отбросив загадки, я решился, будь что
будет, проложить путь, если я смогу, к Луне. Теперь, дабы не предположили меня бо-
лее сумасшедшим, чем я есть на самом деле, я изложу подробно, как только могу, со-
ображения, которые заставили меня верить, что свершение такого порядка, хотя, без
сомнения, трудное и полное опасности, не было для смелого духа безусловно вне гра-
ниц возможного.
Первое, что нужно было сделать, это рассмотреть истинное расстояние Луны от
Земли. Итак, среднее или приблизительное расстояние между центрами двух пла-
нет — 59,9643 экваториального радиуса Земли, или приблизительно 237 000 миль.
Я говорю среднее или приблизительное расстояние; но нужно помнить, что так как
форма лунной орбиты есть эллипс эксцентричности, доходящей не менее чем до
0,05484 наибольшей полуоси самого эллипса, а центр Земли расположен в его фо-
кусе, если бы я мог каким-нибудь образ изловчиться встретить Луну в ее перигее1,
вышеупомянутое расстояние значительно уменьшилось бы. Но чтобы не говорить
ничего в данное время об этой возможности, было вполне достоверно, что, во вся-
ком случае, из миль я должен был вычесть радиус Земли, то есть 4000, и радиус Луны,
то есть 1080, всего 5080, имея, таким образом, для прохождения при средних об
стоятельствах действительное расстояние в 231 920 миль. Ну, это, подумал я, не весь-
ма чрезвычайное расстояние. Путешествие по суше нередко осуществлялось со ско-
ростью шестидесяти миль в час; и, конечно, гораздо бóльшая скорость может быть
предвидена. Но даже при этой скорости мне пришлось бы истратить не более чем
сто шестьдесят один день, чтобы достичь поверхности Луны. Был, однако, целый ряд
1
Перигей — точка ближайшего расстояния планеты от Земли, в противоположность апогею
(примеч. переводчика).
обстоятельств, заставлявших меня верить, что средняя скорость путешествия, воз-

можно, могла бы весьма превысить шестьдесят миль в час, и так как эти соображения
не преминули оказать на мой ум глубокое впечатление, я впоследствии упомяну о них
с большею полнотой.
Следующий пункт, подлежавший рассмотрению, был гораздо большей важности.
Из указаний, доставленных барометром, мы знаем, что при восхождениях над зем-
ной поверхностью мы оставляем под собою на высоте 1000 футов около одной трид-
цатой всей массы атмосферического воздуха; что на высоте 10 600 футов мы взош-
ли приблизительно через треть; и что на высоте 18 000, каковая высота недалека от
возвышенности Котопахи1, мы превзошли половину вещественного, или, во всяком
случае, весомого количества воздуха, тяготеющего над нашим шаром. Было также вы-
числено, что на высоте, не превосходящей сотую часть земного диаметра — то есть
не превосходящей восьмидесяти миль, — разреженность воздуха становится столь
чрезмерной, что животная жизнь никоим образом не могла бы там поддерживаться
и, кроме того, что самые тонкие способы, которыми мы обладаем для удостоверения
в присутствии атмосферы, были бы недостаточны, чтобы уверить нас в ее существова-
нии. Но я не преминул заметить, что эти последние исчисления основаны всецело на
нашем опытном знании свойств воздуха и механических законов, управляющих его
расширением и сжатием, в той области, которая, говоря сравнительно, может быть
названа непосредственным соседством самой земли, и в то же самое время считается
за доказанное, что животная жизнь не способна, и существенно должна быть не спо-
собна к видоизменению на каком-либо данном достижимом расстоянии от земной
поверхности. Но все такие рассуждения, и основанные на таких данных, конечно,
должны быть просто аналогичными. Величайшая высота, когда-либо достигнутая че-
ловеком, это 25 000 футов, достигнутая во время воздухоплавательной экспедиции
Гей-Люсака и Био2. Это умеренная высота, даже ежели сравнить ее с упомянутыми
восьмидесятью милями; я никак не мог уклониться от мысли, что данный предмет
оставляет место для сомнения и дает великий размах для умозрения.
Но что до фактов при восхождении, сделанном до какой-либо данной высоты,
весомое количество превзойденного воздуха при каком-либо дальнейшем восхожде-
нии отнюдь не находится в прямом соответствии с добавочной восходимой высотой
(как можно было бы ясно увидать из того, что утверждалось ранее), но в пропорции,
постоянно уменьшающейся. Очевидно, поэтому, что, восходи мы так высоко, как
только нам возможно, мы не можем, говоря буквально, достичь границы, за предела-
ми которой не находится атмосфера. Она должна существовать, умозаключал я; хотя
она может существовать в состоянии бесконечной разреженности.
С другой стороны, я знал, что нет недостатка в аргументах, доказывающих су-
ществование действительной и определенной границы атмосферы, за которой аб-
солютно нет никакого воздуха. Но одно обстоятельство, рассмотренное теми, кото-
рые утверждают существование такой границы, казалось мне хотя и не положитель-
ным опровержением их верования, но все же пунктом, достойным весьма серьезного
1
Перуанский вулкан (примеч. переводчика).
2
Французские физики Жозеф Луи Гей-Люссак (1778–1850) и Жан-Батист Био (1774–1862)
в 1804 г. осуществили полеты на воздушном шаре, во время которых удалось достичь высоты
7016 м (примеч. ред.).
изыскания. При сравнении промежутков между последовательными прибытиями

кометы Энке к ее перигелию1 после самого точного исчисления всех потрясений,
проистекающих от притяжения планет, оказывается, что периоды эти постепенно
уменьшаются; то есть наибольшая ось эллипса кометы делается все короче в медлен-
ном, но совершенно правильном убывании. Но это как раз есть то, что должно было
бы быть, если мы предположим сопротивление, испытываемое кометой от крайне
редкой эфирной среды, проникающей в области ее орбиты. Ибо очевидно, что такая
среда должна в замедлении быстроты кометы увеличивать ее центростремительную
силу, уменьшая ее силу центробежную. Другими словами, притяжение Солнца посто-
янно достигало бы большей силы, и комета должна была бы притягиваться все ближе
и ближе к нему при каждом обращении. На самом деле, нет никакого другого спосо-
ба объяснить указываемое изменение. Но еще наблюдали, что действительный диа-
метр туманности той же самой кометы быстро сокращается, когда она приближается
к Солнцу, и расширяется с равной быстротой при ее отбытии к афелию. Не был ли
я прав, предполагая вместе с Вальцом2, что это видимое сгущение объема имеет свое
происхождение в давлении той самой эфирной среды, о которой я говорил раньше,
и густота которой находится в прямом отношении к ее соседству с Солнцем. Чечеви-
цеобразное явление, называемое зодиакальным светом, было также предметом, до
стойным внимания. Это сияние, столь явное в тропиках и коего никак нельзя при-
нять за метеорный блеск, простирается от горизонта косвенно вверх и следует, во-
обще, направлению солнечного экватора. Мне представлялось очевидным, что этот
свет проистекает из природы редкой атмосферы, простирающейся от Солнца вовне
за пределы орбиты Венеры, по крайней мере, и, я полагаю, неопределимо дальше3.
Действительно, я не мог предположить, чтобы эта среда граничила с путем эллип-
са кометы или была в непосредственной близости от Солнца. Легко, напротив, во
образить, что она проникает во все области нашей планетной системы, сгущенная
в то, что мы называем атмосферой на самых планетах, и, быть может, на некоторых
из них видоизмененная обстоятельствами чисто геологическими; то есть видоизме-
ненная или переиначенная в своих соотношениях (или в абсолютной своей природе)
веществами, улетучивающимися с соответственных небесных тел.
Раз такая точка зрения на предмет была усвоена, у меня мало оставалось коле-
баний. Предположив, что при моем пролете я встречусь с атмосферой существен-
но тою же самой, что и на земной поверхности, я помыслил, что с помощью весь-
ма остроумного аппарата господина Гримма я легко смогу сгустить ее в достаточном
количестве для целей дыхания. Это устранило бы главное препятствие путешествия
к Луне. И действительно, я истратил кое-какие монеты и значительно потрудился над
применением аппарата к задуманной цели; я смотрел, таким образом, с полным до-
верием на успешность его применения, если только я смогу закончить путешествие
в какой-нибудь не очень большой срок. Это приводит меня опять к скорости, с кото-
рою возможно было бы путешествовать.
1
Перигелий — точка ближайшего расстояния планеты или кометы от Солнца, афелий —
дальнейшая линия их соединения, — называется линией апсид (примеч. переводчика).
2
Жан Вальц (1787–1867) — французский астроном, директор обсерватории в Марселе
3
Зодиакальный свет есть, вероятно, то, что древние называли Trabes («огненный столб»):
Emicant Trabes quos docos vocant. Плиний, II, 26.
Конечно, верно, что воздушные шары в первой стадии их восшествия над зем-
лей поднимаются, как известно, с быстротой сравнительно умеренной. Но сила вос-
хождения зависит всецело от превосходящей тяжести атмосферного воздуха срав-
нительно с газом шара, и на первый взгляд не представляется вероятным, чтобы, по
мере того как шар поднимается на большую высоту и, следственно, прибывает после-
довательно в атмосферные слои быстро уменьшающейся густоты — я говорю, вовсе
не представляется постижимым, чтобы при этом восхождении шара вверх первич-
ная быстрота ускорялась. С другой стороны, я не припомню, чтобы при каком-ни-
будь рассказанном восхождении замечалось уменьшение безусловной скорости вос-
хождения; хотя таковое должно было бы возникнуть, если не по причине чего-либо
иного, то по причине ускользания газа из шаров, дурно построенных и покрытых
не лучшим материалом, чем обыкновенный лак. Казалось поэтому, что эффект тако-
го ускользания газа лишь достаточен для того, чтобы явиться противовесом эффек-
ту ускорения, достигнутого при уменьшении расстояния шара от центра тяготения.
Я принял теперь в соображение, что, раз в моем прохождении я найду среду, которую
я вообразил, и раз она окажется существенно тем, что мы называем атмосферическим
воздухом, будет сравнительно мало разницы, в каком крайнем состоянии разрежен-
ности я ее открою — то есть касательно силы моего восхождения, — потому что газ
в воздушном шаре не только был бы сам подвержен подобной разреженности (в со-
размерности с чем я мог бы предоставить газу ускользать настолько, сколько было
бы потребно, дабы предупредить взрыв), но, будучи тем, что он есть, во всяком слу-
чае, он продолжал бы быть меньшего удельного веса, чем какая-либо другая простая
смесь из азота и водорода. Таким образом, у меня был некоторый шанс — в действи-
тельности было большое вероятие, — что ни в какое время моего восхождения я не
достигну какой-либо точки, где соединенный вес моего огромного шара, непостижи-
мо разреженного газа, в нем содержащегося, лодочки и всего в ней находящегося не
сравняется с весом массы смешанной окружающей атмосферы. И, как легко понять,
это есть единственное условие, которым дальнейший мой взлет вверх был бы задер-
жан. Но если бы эта точка даже была достигнута, я мог бы освободиться от балласта
и другого веса до размера приблизительно в 300 фунтов. Тем временем сила тяготе-
ния постоянно уменьшалась бы пропорционально квадратам расстояний, и, таким
образом, со скоростью, чудесно возрастающей, я наконец прибыл бы в те далекие об-
ласти, где сила земного притяжения заменилась бы притяжением Луны.
Была, однако, другая трудность, которая причиняла мне некоторое беспокойст-
во. Было наблюдено, что при поднятии шара на какую-либо значительную высоту
наряду с трудностью дыхания испытывается в сильной степени тревожное состояние
головы и тела, часто сопровождающееся кровотечением из носа и другими симпто
мами тревожного характера, каковые делаются все более и более затруднительны-
ми в соразмерности с достигаемой высотой1. Это соображение было характера
1
После первого опубликования «Ганса Пфааля» я узнал, что мистер Грин, летавший на зна-
менитом воздушном шаре «Нассау», и другие недавние воздухоплаватели отрицают утверж
дение Гумбольдта в этом отношении и говорят об уменьшающейся трудности, — как раз в со-
гласии с теорией, здесь развиваемой.
[Чарльз Грин (1785–1870) — английский воздухоплаватель; Александр фон Гумбольдт (1769–
1859) — немецкий естествоиспытатель и путешественник (примеч. ред.).]
несколько ошеломляющего. Не было ли правдоподобным, что эти симптомы будут

увеличиваться, пока не закончатся самой смертью? В конце концов, я этого не ду-
мал. Причины их возникновения нужно было искать в прогрессивном исчезновении
обычного атмосферного давления на поверхность тела и возникающего отсюда рас-
ширения поверхностных кровеносных сосудов — не в какой-либо положительной
дезорганизации животной системы, как это мы наблюдаем касательно трудности ды-
хания, в каковом случае густота атмосферы химически недостаточна для должного
обновления крови в полости сердца. За исключением недостатка этого обновления,
я не видел, таким образом, основания, почему бы жизнь не могла поддерживаться
даже в vacuum, в пустоте; ибо расширение и сжатие грудной клетки, в просторечии
именуемое дыханием, есть действие чисто мускульное и есть причина, а не следствие
дыхания. Словом, я помыслил, что, так как тело стало бы привыкать к отсутствию
атмосферического давления, эти ощущения страдания стали бы постепенно умень-
шаться — а что я их снесу, в то время как они будут продолжаться, в этом я всецело
полагался на железную крепость моего телосложения.
Таким образом, с соизволения ваших превосходительств, я обстоятельно изло-
жил некоторые, хотя никоим образом не все, соображения, которые побудили меня
составить проект путешествия на Луну. Я изложу теперь перед вами результаты по-
пытки, по-видимому, столь дерзновенной по замыслу и, во всяком случае, столь край-
не беспримерной в анналах человечества.
Достигнув высоты, уже упомянутой — то есть трех миль и трех четвертей, —
я выбросил из лодочки некоторое количество перьев и нашел, что я все продолжал
восходить с достаточной быстротой; таким образом, не было никакой необходи
мости освобождаться от балласта. Этим я был обрадован, так как я желал удержать
при себе столько веса, сколько могу снести, по очевидной причине, что я не мог бы
быть положительно уверенным ни касательно тяготения, ни касательно густоты лун-
ной атмосферы. До сих пор я еще не испытывал никакого телесного беспокойства,
дышал легко и вольно и не чувствовал никакой боли в голове. Кошка лежала с боль-
шой важностью на моей куртке, которую я снял с себя, и оглядывала голубей с видом
небрежным. Эти последние, будучи привязаны за ногу в предупреждение их исчез-
новения, не теряли времени напрасно и хлопотливо подклевывали зернышки риса,
разбросанные для них на дне лодочки.
В двадцать минут седьмого барометр показывал высоту в 26 400 футов, или
пять миль с дробью. Перспектива казалась безграничной. Весьма легко было, впро-
чем, с помощью сферической геометрии исчислить, как велика была протяженность
земной площади, которую я созерцал. Выпуклая поверхность какого-либо сегмен-
та шара относится ко всей поверхности самого шара, как обращенный синус сег-
мента к диаметру шара. В моем же случае обращенный синус — то есть плотность
сегмента подо мною — был приблизительно равен моей высоте, или высоте точки
зрения над поверхностью. „Как пять миль значат к восьми тысячам“ определило бы
пропорцию земной площади, мне видимой. Другими словами, я видел не более не
менее как тысяча шестисотую часть всей земной поверхности. Море представля-
лось невозмутимым, как зеркало, хотя с помощью телескопа я мог увидать, что оно
находилось в состоянии сильнейшего волнения. Корабля более не было видно, его,
как кажется, отнесло прочь к востоку. Я начал теперь испытывать время от време-
ни очень сильную головную боль, особенно около ушей — все же, однако, я дышал
еще довольно свободно. Кошка и голуби, по-видимому, не испытывали никакого не-

удобства.
Без двадцати минут семь шар вступил в длинные ряды густого облака, что причи-
нило мне большую неприятность, ибо повредило мой сгустительный прибор, и, кро-
ме того, я промок до костей. Это была, могу сказать, совсем особенная встреча —
поединок, потому что я не считал возможным, чтобы облако такого свойства могло
держаться на такой высоте. Я счел за лучшее, однако, выбросить две пятифунтовые
штуки балласта, сохраняя еще вес в сто шестьдесят пять фунтов. После того как я это
сделал, я быстро вышел из затруднения и немедленно заметил, что я получил боль-
шое увеличение в скорости восхождения. Несколько секунд спустя, после того как
я вышел из облака, вспышка яркой молнии озарила его из конца в конец и зажгла
его во всем его обширном протяжении, как массу пылающего угля. Это, нужно пом-
нить, было среди бела дня. Никакая фантазия не сможет изобразить возвышенность
зрелища, которое предстало бы глазам, если бы подобное явление возникло среди
темноты ночи. Сам ад нашел бы здесь подходящий образ. Даже при том зрелище, ка-
кое возникло, волосы мои стали дыбом, между тем как я глядел глубоко вниз, в зияю-
щие пропасти, дозволяя воображению нисходить и блуждать по странным сводчатым
чертогам в красноватых заливах и в красных устрашающих расселинах чудовищного
и неисследимого огня. Поистине, я едва-едва ускользнул. Если бы шар оставался не
много долее в облаке — то есть если бы благодаря тому, что я промок, я не решил
сбросить часть балласта, — гибель моя могла бы быть и, вероятно, была бы немед-
ленным последствием. Такие опасности, хотя их мало принимают во внимание, быть
может, суть величайшие из всех, с которыми должно считаться при поднятии на воз-
душном шаре. В то время, однако, я достиг слишком большой высоты, чтобы еще
беспокоиться на этот счет.
Я быстро теперь поднимался, и в семь часов барометр указывал высоту не мень-
шую, чем девять с половиною миль. Я начал чувствовать большие трудности при
дыхании. У меня мучительно, кроме того, болела голова; и после того, как я в те-
чение некоторого времена чувствовал на щеках влажность, я наконец открыл, что
это была кровь, которая просачивалась очень быстро из барабанной перепонки.
Глаза мои также причиняли мне большое беспокойство. Когда я провел по ним ру-
кою, мне показалось, что они выступили из орбит в немалой степени; и все предме-
ты в лодочке, и даже сам воздушный шар представлялись искаженными моему зре-
нию. Эти симптомы были больше того, чего я ожидал, и причинили мне некоторую
тревогу. При таком стечении обстоятельств, весьма неосмотрительно и хорошенько
не подумав, я выбросил из лодочки три пятифунтовые штуки балласта. Ускоренная
быстрота восхождения, таким образом полученная, увлекла меня слишком проворно
и без достаточной постепенности в верхний разреженный слой атмосферы, и результат
едва не оказался фатальным для моей экспедиции и для меня самого. Я был внезапно
схвачен спазмами, которые длились свыше пяти минут, и даже когда они в известной
мере окончились, я мог передохнуть лишь через большие промежутки времени и за-
дыхаясь, меж тем как кровь обильно текла из носа и ушей и даже слегка из глаз. Голу-
би казались встревоженными до последней степени и бились, стараясь ускользнуть;
а кошка жалобно мяукала и, высунув язык изо рта, металась, спотыкаясь, взад и впе-
ред по лодочке, как бы под действием яда. Я увидал теперь, слишком поздно, насколь-
ко я был опрометчив, выбросив балласт, и возбуждение мое было чрезвычайным.
Я ничего не ждал более, кроме смерти, и смерти через несколько минут. Физические
страдания, которые я перенес, обусловили также то, что сделали меня почти неспо-
собным предпринять какие-либо усилия для сохранения моей жизни. У меня, прав-
да, мало осталось силы для размышления, и жестокость головной боли, казалось,
очень увеличилась еще. Таким образом, я увидал, что чувства мои вскоре совсем мне
изменят, и я уже уцепился за одну из веревок от предохранительного клапана, что-
бы попытаться опуститься, как воспоминание о проделке, которую я сыграл с тре-
мя своими кредиторами, и возможные последствия отсюда для меня, если я вернусь,
заставили меня удержаться. Я лег на дно лодочки и попытался собраться с силами.
В этом я настолько преуспел, что решился произвести опыт и пустить себе кровь.
Не имея, однако, ланцета, я был принужден совершить операцию как только мог,
и наконец мне удалось вскрыть вену в моей левой руке острием моего перочинно-
го ножа. Кровь едва начала течь, как я испытал чувствительное облегчение. И когда
я потерял около половины небольшого таза, бóльшая часть из наихудших симпто-
мов оставила меня совершенно. Тем не менее я не счел надлежащим пытаться встать
на ноги немедленно; но, завязав себе руку, как только умел, я продолжал лежать еще
около четверти часа. По истечении этого времени я встал и почувствовал себя более
свободным от какого-либо страдания, нежели я был в течение всего последнего часа
с четвертью при моем восхождении. Затруднительность дыхания уменьшилась, одна-
ко в очень малой степени, и вскоре я нашел, что положительно необходимо восполь-
зоваться моим сгустителем. Тем временем, взглянув на кошку, которая опять уютно
расположилась на моей куртке, я открыл, к величайшему моему удивлению, что она
воспользовалась моим нездоровьем, чтобы принести на свет помет в три маленьких
котенка. Это было прибавление к числу пассажиров, для меня совершенно неожи-
данное; но я был рад случаю. Он должен был мне доставить возможность некоторым
образом проверить истинность догадки, которая, более чем что-нибудь другое, по-
будила меня предпринять это восхождение. Я вообразил, что обычное испытывание
атмосферного давления на земной поверхности было причиною или главною причи-
ною страдания, сопровождающего животное существование на каком- либо расстоя
нии над поверхностью. Если котята будут испытывать неудобство в равной степени
со своей матерью, я должен считать мою теорию ошибочной, но ежели этого не будет,
я должен буду считать это сильным подтверждением моей мысли.
В восемь часов я достиг высоты в семнадцать миль над поверхностью земли. Та-
ким образом, мне представлялось очевидным, что скорость моего восхождения не
только увеличилась, но что прогрессия была бы явною в малой степени, даже если бы
я не освободился от известной доли балласта, как я это сделал. Боли в голове и ушах
возвращались по временам с большою силою, и время от времени у меня еще про-
должалось кровотечение из носу; но в целом я испытывал страдания гораздо мень-
ше, чем можно было бы ожидать. Дышал я, однако, с каждой минутой все с большей
и большей трудностью, и каждое вдыхание сопровождалось очень неприятным судо-
рожным сокращением грудной клетки. Я распаковал сгустительный прибор и приго-
товил его для немедленного применения.
Вид земли в этот период моего восхождения был поистине прекрасен. На запад,
на север и на юг, так далеко, как только я мог видеть, лежала бесконечная полоса,
по-видимому, совершенно гладкого океана, который с минуты на минуту приобре-
тал в глубине оттенок синевы. На большом расстоянии к востоку, хотя совершенно
различимые, простирались острова Великобритании, все атлантические берега

Франции и Испании с небольшою частью северного берега африканского материка.
Отдельных зданий нельзя было открыть ни следа, и самые гордые города человечест-
ва совершенно исчезли с лица земли.
Что в особенности изумило меня в лике вещей, находившихся внизу, — это кажу
щаяся вогнутость поверхности шара. Достаточно необдуманно я ждал, что я увижу
действительную его выпуклость вполне четко по мере восхождения; но самого ма-
лого размышления было довольно, чтобы объяснить это противоречие. Линия, опу-
щенная от моего положения перпендикулярно к земле, образовала бы перпендику-
ляр прямоугольного треугольника, основание которого простиралось бы под пря-
мым углом к горизонту, а гипотенуза — от горизонта к горизонту моего положения.
Но моя высота была малой или ничем в сравнении с моей перспективой. Другими
словами, основание и гипотенуза предполагаемого треугольника были в моем слу-
чае такими длинными по сравнению с перпендикуляром, что они могли быть рас
сматриваемы почти как параллель. Таким образом, горизонт воздухоплавателя пред-
стает всегда как бы на одном уровне с лодочкой. Но так как точка, непосредственно
находящаяся под ним, кажется находящейся, и действительно находится на большом
расстоянии ниже его, она кажется также находящейся на большом расстоянии ниже
горизонта. Отсюда впечатление вогнутости, и это впечатление должно оставаться до
тех пор, пока высота не будет находиться в таком соотношении к перспективе, что
видимый параллелизм основания гипотенузы исчезнет.
Голуби в это время, казалось, испытывали большие страдания, и я решил вы
пустить их на волю. Я отвязал сперва одного из них, красивого сизо-крапчатого го-
лубя, и поместил его на закраине из ивового прута. Он казался крайне растерян-
ным, с тревогой смотрел вокруг себя, всплескивал крыльями и издавал громкое вор-
кованье, но его нельзя было убедить дерзнуть устремиться за лодочку. Я наконец
взял его и бросил ярдов на шесть от шара. Он, однако, не сделал никакой попытки
опуститься, как я ожидал, но с судорожной борьбой рьяно устремился назад, ис
пуская в то же самое время очень резкие, пронзительные крики. Ему наконец удалось
занять прежнее свое место на закраине, но едва он это сделал, как голова его опусти-
лась на грудь, и он упал в лодочку мертвый. Другой оказался не столь злополучным.
Чтобы помешать ему последовать примеру его сотоварища и чтобы он не вернулся,
я изо всех моих сил бросил его вниз и с удовольствием увидал, что он продолжал
свое нисхождение с великой быстротой, легко пользуясь своими крыльями и летя со-
вершенно естественным образом. В очень короткое время он исчез из виду, и я не
сомневаюсь, что он благополучно прибыл домой. Киска тем временем, которая, по-
видимому, в большой мере оправилась от своего нездоровья, с большим удовольстви-
ем полакомилась умершей птицей, и затем улеглась спать с явным удовлетворением.
Котята ее выказывали большую живость и пока не являли ни малейшего признака
беспокойства.
В четверть девятого, не будучи более способен дышать без самого невыносимо-
го страдания, я начал без промедления прилаживать вокруг лодочки сгустительный
прибор. Этот аппарат требует некоторого разъяснения, и ваши превосходительства
да соизволят помнить, что целью моей прежде всего было окружить себя и лодочку
целиком некоторой баррикадой для защиты от чрезвычайно разреженной атмосфе-
ры, в каковой я находился, с намерением ввести в эту баррикаду с помощью моего
сгустителя некоторое количество той же самой атмосферы, достаточно сгущенной

для целей дыхания. С этою целью я приготовил очень крепкий, совершенно непро-
ницаемый для воздуха, но гибкий эластический каучуковый мешок. В этом мешке,
который был достаточных размеров, была некоторым образом помещена вся ло-
дочка. То есть мешок был протянут по всему дну лодочки до ее краев и простирал-
ся дальше вдоль наружной стороны веревок до верхнего края или обода, где была
закреплена сеть. После того как я втянул таким образом мешок вверх и образовал
полную загородку со всех сторон, и на дне было необходимо теперь закрепить верх
или отверстие, пропустив ткань над ободом сети, другими словами, между сетью
или ободом.
Но если бы сеть была отделена от обода, чтобы пропустить ткань, что должно
было поддерживать в это время лодочку? Ткань была прикреплена к ободу не непо-
средственно, а привязана целым рядом глухих петель, или узлов. Я поэтому развязал
лишь некоторые из этих узлов, на время предоставляя лодочке висеть на остальных.
Поместив таким образом часть ткани, именно верхнюю часть мешка, я вновь прикре-
пил петли не к ободу, ибо это было бы невозможно, раз ткань являлась теперь пре
градой, но к целому ряду больших пуговиц, прикрепленных к самой ткани фута на
три ниже отверстия мешка; промежутки между пуговицами были сделаны так, что
они соответствовали промежутку между петлями. После того как это было сделано,
еще несколько петель было отвязано от закраины, помещена была дальнейшая часть
ткани, и освободившиеся петли были таким образом соединены с соответственными
пуговицами. Этим способом было возможно поместить всю верхнюю часть мешка
между сетью и ободом. Очевидно, что обод должен был теперь упасть вниз в лодочку,
между тем как вес лодочки целиком, со всем ее содержимым, должен был теперь под-
держиваться исключительно силою пуговиц. Это на первый взгляд может показаться
весьма рискованным; но это отнюдь не было так, ибо пуговицы не только были очень
крепкие сами по себе, но и находились так близко одна от другой, что лишь очень
малая часть всего веса была поддерживаема каждою из них. На самом деле, если бы
лодочка со своим содержимым весила в три раза более, чем это было в действительно
сти, я и тогда бы нимало не беспокоился. Я опять приподнял теперь обод в покрышке
из эластического каучука и подпер его почти на прежней его высоте с помощью трех
легких шестов, приготовленных для данного случая. Это было сделано, конечно, для
того, чтобы держать мешок расширенным на верхушке и сохранять нижнюю часть
сетки в ее надлежащем положении. Все, что теперь оставалось еще сделать, — это за-
вязать отверстие загородки; и это я легко выполнил, собрав складки ткани и закру-
тив их очень туго внутри с помощью некоторой неподвижной рогатки.
В боках покрышки, таким образом приспособленной вокруг лодочки, были
вделаны три круговые вставки из толстого, но прозрачного стекла, через которые
я мог без затруднений смотреть вокруг меня в любом горизонтальном направлении.
В части ткани, образующей дно, было помещено подобным же образом четвертое
окно, свойства того же самого, и соединенное с маленьким отверстием в полу лодоч-
ки. Оно давало мне возможность смотреть перпендикулярно вниз, но, будучи лишен
возможности поместить подобное же приспособление над головой моей по причи-
не особенного способа, которым мне пришлось закрыть здесь отверстие, и возник-
ших благодаря этому складок ткани, я, конечно, не мог ожидать, что буду видеть ка-
кие-нибудь предметы, находящиеся прямо надо мной в зените. Это, конечно, было
обстоятельством маловажным, потому что, если б я даже имел возможность по

местить окно наверху, сам шар помешал бы мне пользоваться им.
Приблизительно на фут под одним из боковых окон было круговое отверстие,
трех дюймов в диаметре и снабженное медной закраиной, приспособленной в своем
внутреннем крае к извивам винта. В этой закраине была ввинчена большая трубочка
сгустителя, причем самый остов машины находился, конечно, в горенке из гумми
ластика. Через эту трубочку с помощью пустоты, создаваемой в остове машины, при-
влекалось известное количество вкруг лежащей редкой атмосферы и освобождалось
оттуда в состоянии сгущения, чтобы смешиваться с тонким воздухом, находившим-
ся в горенке. Эта операция, будучи повторена несколько раз, наконец наполняла го-
ренку атмосферой, пригодной для целей дыхания. Но в таком ограниченном про-
странстве воздух в короткое время необходимо становился дурным и негодным для
пользования благодаря частому соприкосновению с легкими. Он выбрасывался тогда
через небольшую створку на дне лодочки, густой воздух быстро опускался в более
тонкую атмосферу внизу. Дабы избегнуть неудобства создания в какой-либо момент
полной пустоты в горенке, это очищение никогда не исполнялось все сразу, но по-
степенно: створка открывалась лишь на несколько секунд, затем снова закрывалась,
пока одним-двумя ударами из насоса сгуститель не заполнял места выброшенной ат-
мосферы. Ради опыта я поместил кошку с котятами в небольшую корзину и подве-
сил ее вне лодочки к пуговице, находившейся на дне, как раз около створки, через
которую я мог кормить их, как только представлялась необходимость. Я сделал это
с некоторым небольшим риском и прежде, чем раскрыл отверстие горенки, досягнув
под лодочку одним из вышеупомянутых шестов, к которому был приделан крюк. Как
только густой воздух был допущен в горенку, обод и шесты сделались бесполезными;
расширение заключенной атмосферы с силою растянуло гуммиластик.
В то время, когда я совершенно окончил все эти приспособления и наполнил сгу-
щенным воздухом горенку, как я это объяснил, было без десяти минут девять. В тече-
ние всего периода времени, пока я был так занят, я испытывал страшное неудобство
от трудности дыхания и горько раскаивался в небрежности или, вернее, в опромет-
чивости, в которых был повинен, отложив до последней минуты обстоятельство та-
кой большой важности. Но, наконец выполнив это, я начал пожинать плоды моего
изобретения. Вот снова я дышал с полной свободой и легкостью — и почему бы нет?
Я был также приятно удивлен, увидя, что я в большой степени освободился от сильных
болей, доселе мучивших меня. Единственно, на что я мог еще пожаловаться, была лег-
кая головная боль, сопровождавшаяся ощущением полноты, или расширения, около
кистей рук, щиколоток и горла. Таким образом, казалось очевидным, что бóльшая
часть неудобств, сопровождающих уничтожение атмосферного давления, в действи-
тельности исчезла, как я ожидал, и что многие из страданий, перенесенных за послед-
ние два часа, должны быть приписаны всецело действию недостаточного дыхания.
В девять часов без двадцати — то есть незадолго перед тем, как я закрыл отвер-
стие горенки, — ртуть достигла своего предела, или сбежала вниз, в барометре, ко-
торый, как я выше упоминал, был весьма значительной конструкции. Она указыва-
ла тогда высоту футов, или двадцать пять миль, и, следственно, я в это время ози-
рал пространство земной плоскости, достигавшее не менее чем до триста двадца-
той части всей поверхности. В девять часов я опять потерял из виду землю к вос-
току, но не прежде, чем я увидел, что шар быстро мчится к северу-северо-западу.
Океан подо мной по-прежнему сохранял свою видимую вогнутость, хотя глазам
моим часто представала преграда в виде громад облаков, которые плыли туда и сюда.
В половине десятого я для опыта бросил через клапан пригоршню перьев. Они
не поплыли в воздухе, как я ожидал, а упали вниз перпендикулярно, как пуля, всей
массой и с величайшей быстротой; через несколько секунд их уже было не видно.
Сперва я не знал, что думать об этом необычайном явлении; я не мог поверить, что
скорость моего восхождения внезапно увеличилась в такой чудесной степени. Но тут
же я сообразил, что атмосфера была теперь настолько редка, что не могла уже под-
держивать и перья; что они на самом деле упали, как это представилось, с великой
быстротой и что я был удивлен соединенными скоростями их нисхождения и моего
собственного восхождения на высоту.
В десять часов, как я увидел, у меня было мало чем занять мое непосредственное
внимание. Все шло как по маслу, и я полагал, что шар восходил с быстротою, воз-
раставшей каждое мгновение, хотя у меня не было более средств удостоверить про-
грессию увеличения скорости. Я не чувствовал ни страдания, ни какого-либо бес-
покойства и был в наилучшем расположении духа, чем в какое-либо время по моем
отбытии из Роттердама; занят я был тем теперь, что или освидетельствовал состоя-
ние различных моих приборов, или тем, что возобновлял атмосферу в горенке. Ка-
сательно последнего пункта, я решился совершать это возобновление в правильные
промежутки сорока минут, более в целях сохранения моего здоровья, нежели потому,
чтобы такое частое возобновление было безусловной необходимостью. В то же самое
время я не мог не делать разных предвосхищений. Фантазия пиршественно блуждала
по причудливым и сновиденным областям Луны. Воображение, чувствуя себя сбро-
сившим наконец всякие колодки, бродило по прихотям среди вечно изменчивых чу-
дес теневой и неустойчивой страны. То это были седые, освященные временем леса
и скалистые пропасти, и водопады, рушащиеся с громким гулом в обрывы без дна.
То я мгновенно вступал в тихие полуденные уединения, куда не притязал проник-
нуть ни даже ветер небесный и где обширные луга маков и стройных лилиеподоб-
ных цветов распространялись за пределы утомительного пространства, безгласные
и недвижные навсегда. Потом опять я уходил далеко вниз, в сторону, совсем в другую
сторону, где только и было что одно туманное неясное озеро с предельною линией
облаков. Но не только такие фантазии, как эти, были единственными обладателями
моего мозга. Ужасы свойства более сурового и чрезвычайно устрашительного также
нередко надвигались с упорством на мой ум и сотрясали самые сокровенные глуби-
ны моей души одним предположением об их возможности. Я, однако, не дозволял
моим мыслям останавливаться сколько-нибудь продолжительно на этих последних
размышлениях, справедливо судя, что действительных и осязательных опасностей
моего путешествия вполне достаточно для безраздельного внимания.
В пять часов пополудни, когда я был занят обновлением атмосферы в горенке,
я воспользовался этим случаем, чтобы глянуть на кошку и котят через клапан. Кошка,
по-видимому, опять страдала превесьма; я без колебаний приписал ее тревожное со-
стояние главным образом трудности дыхания; но опыт мой с котятами дал результат
весьма странный. Я ожидал, конечно, увидеть, что они явят чувство боли, хотя в мень-
шей степени, чем их мать; и этого было бы достаточно, чтобы подтвердить мое мне-
ние касательно обычной привычки к атмосферному давлению. Но я не был приго-
товлен найти их, по ближайшем рассмотрении, пользующимися, очевидно, высокой
степенью здоровья, дышащими с величайшей легкостью и совершенной правиль

ностью и не выказывающими ни малейшего признака какого-либо беспокойства
и неудобства. Я мог объяснить все это, лишь расширив мою теорию и предположив,
что чрезвычайно разреженная атмосфера вокруг, быть может, не была, как я это пред-
положил доказанным, химически недостаточной для целей жизни, и что тот, кто ро-
дился в такой среде, возможно, мог бы не ощущать никакого неудобства касательно
ее вдыхания, между тем как по перемещении его в более густые слои близ земли он
мог бы испытывать терзания подобного же свойства, как те, которые я так недавно
испытывал. Позднее для меня явилась предметом глубокого сожаления моя собст-
венная неловкость, которая в это время случайно обусловила для меня утрату моей
малой кошачьей семьи и лишила меня возможности рассмотреть хорошенько данное
обстоятельство, как это мог бы позволить длительный опыт. Когда я протянул руку
через клапан с чашкой воды для старшей киски, рукав моей рубашки запутался в пет-
ле, поддерживавшей корзинку, и, таким образом, в одно мгновение сдвинул петлю
с пуговицы. Если бы все по-настоящему исчезло в воздухе, корзинка не умчалась бы
у меня из виду более резко и внезапно. Положительно, не могло быть и десятой доли
секунды между срывом корзинки и абсолютным ее исчезновением со всем содержи-
мым. Мои добрые пожелания последовали за нею на землю, но, конечно, у меня не
было никакой надежды, чтобы кошка или котята пережили приключение и смогли
поведать о своем злополучии.
В шесть часов я заметил, что значительная часть видимой земной поверхности
к востоку закуталась в густую тень, которая продолжала надвигаться с большой
быстротой, пока без пяти минут семь вся зримая поверхность не облеклась темнотою
ночи. Лучи заходящего солнца, однако же, перестали озарять шар лишь много спустя
после; и это обстоятельство, хотя, конечно, вполне предвиденное, не преминуло до-
ставить мне бесконечное наслаждение. Было очевидно, что утром я буду видеть вос-
ходящее светило по крайней мере на несколько часов раньше граждан Роттердама,
несмотря на то что они находились гораздо дальше к востоку, и, таким образом, день
ото дня в соответствии с приобретаемой высотой я буду услаждаться светом солнца
все на бóльшие и бóльшие промежутки времени. Я решился теперь вести путевой
дневник, отсчитывая дни от часа до двадцати четырех часов беспрерывно, не прини-
мая в соображение промежутки темноты.
В десять часов, чувствуя сонливость, я решил лечь и отдохнуть остаток ночи;
но тут представилось затруднение, которое, будучи, по-видимому, явным, ускольз-
нуло от моего внимания до того самого момента, о котором я сейчас говорю. Если
я лягу спать, как я вознамерился, как же атмосфера в горенке будет обновляться за
этот промежуток времени? Дышать ею свыше часа — это крайний срок — было бы
обстоятельством совершенно невозможным; или, если бы даже этот срок мог быть
растянут до часа с четвертью, самые пагубные последствия могли бы возникнуть. Рас
смотрение этой дилеммы причиняло мне немалое беспокойство; и вряд ли мне пове-
рят, что после опасностей, через которые я прошел, я мог взглянуть на это дело в таком
серьезном свете, что отказался от всякой надежды выполнить мой крайний замысел
и в конце концов порешил, что необходимо опускаться вниз. Но это колебание было
лишь мгновенным. Я сообразил, что человек есть самый доподлинный раб привыч-
ки и что многие из обстоятельств в рутине его существования сочтены существенно
важными, на самом же деле они суть таковы лишь потому, что он сделал их обычными.
Было вполне достоверно, что я не мог обойтись без сна; но я легко мог бы заставить
себя не чувствовать особенного неудобства, если бы я просыпался через промежутки
каждого часа в продолжение всего времени моего отдыха. Потребовалось бы самое
большее пять минут, чтобы обновить атмосферу самым полным образом, и что пред-
ставляло единственную действительную трудность, — это измыслить способ про-
буждения в надлежащий для этого момент. Но это был вопрос, охотно признаюсь,
причинивший мне немалые трудности при его разрешении. Конечно, я слыхал о том
студенте, который, дабы не заснуть над своими книгами, держал в одной руке мед-
ный шар, нисхождение коего в таз из того же металла, находившийся на полу рядом
с его стулом, звоном своим успешно служило для того, чтобы заставить его вздрог-
нуть и опомниться, ежели бы в какой-нибудь миг он был захвачен сонливостью. Мой
собственный случай, однако, был весьма отличного свойства и не давал мне места для
подобной мысли; ибо я желал не бодрствовать, а просыпаться от сна в правильные
промежутки времени. Наконец я натолкнулся на следующее средство, которое, как
бы оно ни казалось простым, было мной приветствуемо в миг открытия как изобре-
тение совершенно равное по достоинству изобретению телескопа, паровой машины
или даже книгопечатания.
Необходимо отметить, что шар на высоте, которой я теперь достиг, продолжал
свое шествие вверх ровным и неуклонным восхождением и, следственно, лодочка
следовала за ним со стойкостью столь совершенной, что невозможно было бы от-
крыть в ней ни малейшего колебания. Обстоятельство это чрезвычайно благопри
ятствовало тому проекту, который я теперь решился применить. Мой запас воды был
помещен на шар в бочонках по пяти галлонов каждый, и бочонки эти выстроены
в ряд и тщательно закреплены вокруг внутренней части лодочки. Я отвязал один из
них и, взяв две веревки, туго привязал их поперек закраины из ивового прута от од-
ной стороны к другой, поместив их приблизительно на фут одна от другой и парал-
лельно, чтобы образовать таким образом некоторого рода полку, на которую я поло-
жил бочонок, и укрепил его в горизонтальном положении. Дюймов на восемь непо
средственно под этими веревками и на четыре фута от дна лодочки я укрепил дру-
гую полку, но сделанную из тонкой планки, ибо у меня был лишь один такой кусок
дерева. На эту последнюю полку, как раз под одной из сторон бочонка, я поместил
небольшой глиняный кувшин. Я пробуравил теперь отверстие в дне бочонка над кув-
шином и приладил в него втулку из мягкого дерева, выстругав ее заостренной, или
конической. Эту втулку я вставлял и вынимал, пока после нескольких опытов она
не сделалась в точной степени настолько тугой, что вода, просачиваясь из отверстия
и падая в находившийся снизу кувшин, не наполняла этот последний до краев в тече-
ние шестидесяти минут. В этом, конечно, можно было быстро и легко удостоверить-
ся, отмечая долю кувшина, наполнявшегося в какое-либо данное время. Когда все это
было налажено, остальная часть плана была очевидна. Постель моя так была устрое
на на полу лодочки, что, когда я на нее ложился, голова моя находилась как раз под
рыльцем кувшина. Было ясно, что по истечении каждого часа кувшин, наполнившись
до краев, необходимо должен был бы переполниться и вода должна была течь через
рыльце, каковое было несколько ниже, чем край. Было очевидно также, что вода, па-
дая таким образом с высоты, бóльшей четырех футов, не могла не падать на мое лицо,
и, как верное отсюда следствие, я должен был проснуться мгновенно, если б я даже
спал крепчайшим в мире сном.
Было ровно одиннадцать часов, в то время как я закончил все эти приспособле-
ния, и я немедленно улегся в постель с полным доверием к действительности моего
изобретения. В этом обстоятельстве я и не был разочарован. Пунктуально каждые
шестьдесят минут меня пробуждал надежный мой хронометр, я выливал содержи-
мое кувшина через дырочку бочонка, осуществлял обязанности сгустителя и снова
ложился спать. Эти правильные перерывы в моем сне причинили мне даже меньше
неудобства, чем я этого ожидал. И когда наконец я проснулся для дня, было семь ча-
сов, и солнце достигло нескольких градусов над линией моего горизонта.
Апреля 3-го. Я нашел, что шар находится на огромной высоте, и выпуклость зем-
ли сделалась теперь поразительно явной. Подо мною в океане лежит гроздь черных
пятен, несомненно, это острова. Над головою небо черно как смоль, и звезды блиста-
тельно зримы; правда, они были такими постоянно с первого дня восхождения. Да-
леко к северу я заметил тонкую белую и чрезвычайно блестящую линию, или полосу,
на крае горизонта, и без колебаний предположил, что это южный диск льдов поляр-
ного моря1. Любопытство мое было сильно возбуждено, ибо я имел надежды пройти
гораздо дальше к северу и, возможно, что в какой-нибудь период времени я очутился
бы как раз над самым полюсом. Я скорбел теперь, что великая высота, мною достиг-
нутая, помешала бы мне в этом случае сделать столь точный огляд, как я этого мог же-
лать. Многое, однако же, могло быть наблюдено с достоверностью.
Ничего иного, что было бы необычайно, не случилось со мною в течение это-
го дня. Аппарат мой продолжал находиться в добром порядке, и шар все продол-
жал восходить без кого-либо ощутимого колебания. Холод был напряженный и по
буждал меня плотно закутываться в пальто. Когда тьма опустилась над землею, я улег-
ся в постель, хотя еще несколько часов после этого широкий дневной свет был повсю-
ду вокруг в моей непосредственной близости. Водяные часы пунктуально выполняли
свой долг, и я крепко спал до следующего утра, просыпаясь лишь при периодических
перерывах.
Апреля 4-го. Встал в добром здоровье и наилучшем расположении духа и был
удивлен на своеобразную перемену, наступившую в лике моря. Оно потеряло в боль-
шой мере глубокий оттенок синего, которым отличалось до сих пор, и было теперь
серовато-белого цвета и блеска, ослепительного для глаза. Выпуклость океана сдела-
лась настолько очевидной, что вся масса далекой воды, казалось, рушилась стремглав
над стремниной горизонта, и, встав на цыпочки, я прислушивался, ловя дальнее эхо
могучего водопада. Острова были уже невидимы; отошли ли они за горизонт к юго-
востоку, или они ушли у меня из вида благодаря моей возрастающей высоте, сказать
невозможно. Я был наклонен, однако, думать последнее. Полоса льда к северу стано-
вилась все более и более явной. Холод отнюдь не такой напряженный. Ничего важ-
ного не произошло, и я провел день в чтении, ибо я позаботился запастись книгами.
Апреля 5-го. Наблюдал своеобразное явление восходящего солнца, между тем как
почти вся видимая поверхность земли продолжала быть закутанной в темноту. В свое
время, однако, свет распространился по всему, и я снова увидал линию льда к северу.
Она была теперь очень четкой и представлялась гораздо более темного цвета, нежели
воды океана. Я, очевидно, приближался к ней, и с большой быстротой. Мнилось мне,
что я могу еще различать полоску суши к востоку и такую же к западу, но не мог быть
1
Т. е. южная окраина полярных льдов (примеч. ред.).
в этом уверенным. Температура умеренная. Ничего особенного не случилось за этот

день. Рано лег спать.
Апреля 6-го. Был удивлен, увидя полосу льда на очень умеренном расстоянии
и огромное поле того же вещества, простирающееся далеко к горизонту на север.
Было очевидно, что, если шар удержит свой настоящий бег, он вскоре будет над Ле-
довитым океаном, и у меня теперь было мало сомнений, что я в конце концов увижу
полюс. В продолжение всего дня я продолжал приближаться ко льду. К ночи границы
моего горизонта очень внезапно и существенно увеличились благодаря, без сомне-
ния, форме Земли, которая есть приплюснутый сфероид, и благодаря тому, что я был
теперь как раз над приплюснутыми областями по соседству с арктическим кругом.
Когда тьма наконец захватила меня, я лег спать в большом беспокойстве, боясь прой-
ти над предметом столь великого любопытства, когда у меня не будет случая наблю-
дать его.
Апреля 7-го. Встал рано и, к великой моей радости, наконец увидал то, что без ко-
лебаний мог счесть самим Северным полюсом. Он был там, без сомнения, и как раз
у меня под ногами; но — увы! — я поднялся теперь на такую обширную высоту, что
ничего нельзя было различить с точностью. На самом деле, если судить по прогрес-
сии чисел, указанных моими различными высотами соответственно, в различные пе-
риоды между шестью часами утра второго апреля и девятью без двадцати утра того
же самого дня (в каковое время барометр упал), легко можно было вывести, что шар
теперь, в четыре часа утра седьмого апреля, достиг высоты не меньшей, конечно, чем
7254 мили над поверхностью моря. Эта высота может казаться огромной, но оценка,
по которой она вычислена, дала результат, по всему вероятию, гораздо более низкий,
чем это было в действительности. Во всяком случае, я, без сомнения, видел наиболь-
ший диаметр всей Земли; все северное полушарие лежало предо мной как ортографи-
ческая карта в проекции; и великий круг самого экватора образовывал пограничную
линию моего горизонта. Ваши превосходительства могут, однако, легко вообразить,
что еще не исследованные доселе области, заключенные в пределах арктического кру-
га, хотя они и находились как раз подо мной и потому были видимы без какого-либо
видимого сокращения, были все же сравнительно слишком уменьшены и находились
на слишком большом расстоянии от точки зрения, чтобы допустить какое-либо более
или менее подробное наблюдение. Тем не менее то, что можно было видеть, было по
природе своей совершенно своеобразно и очень возбуждало. К северу от огромной
вышеупомянутой полосы, каковая, с легким ограничением, может быть названа пре-
дельной чертой человеческих открытий в этих областях, одна не прерывающаяся или
почти не прерывающаяся, все расширяющаяся плоскость льда. В первых немногих
ее степенях ее удаляющаяся вперед поверхность весьма чувствительно приплющи-
вается, дальше она принижена до настоящей равнины, и, наконец, делаясь в значи-
тельной степени вогнутой, она кончается на самом полюсе круговым центром, четко
очерченным, коего видимый диаметр, подтянутый к шару, образовывал угол прибли-
зительно в шестьдесят пять секунд, и коего темный цвет, видоизменяясь в напряжен-
ности, был по временам гуще, чем какое-либо пятно на видимом полушарии, и време-
нами углублялся до самой абсолютной черноты. Дальше чем это мало что можно было
усмотреть. В двенадцать часов круговой центр существенно уменьшился в окруж
ности, а в шесть часов пополудни я совершенно потерял его из вида; шар проходил
над западным краем льда и быстро уплывал прочь в направлении к экватору.
Апреля 8-го. Усмотрел значительное уменьшение в видимом диаметре Земли на-

ряду с существенным изменением в общем ее цвете и виде. Вся зримая плоскость
в различных степенях была окрашена в бледно-желтый цвет и в некоторых частях
приобрела блестящесть, даже мучительную для глаза. Зрение мое, устремляясь вниз,
встречало также значительное препятствие в виде густой атмосферы, которая по со-
седству с поверхностью была обременена облаками, между громадами которых я мог
лишь время от времени бросить беглый взгляд на самую землю. Эта трудность не
посредственного наблюдения беспокоила меня более или менее в течение послед-
них сорока восьми часов; но моя теперешняя огромная высота как бы сближала тес-
нее плавучие объемы паров, и неудобство, конечно, становилось все более и более
ощутительным по мере моего восхождения. Тем не менее я легко мог наблюсти, что
шар теперь парил над цепью великих озер, находящихся на материке Северной Аме-
рики, и держал свой курс к югу, что вскоре должно было меня привести к тропи-
кам. Это обстоятельство не преминуло доставить мне сердечнейшее удовлетворе-
ние, и я приветствовал его как счастливое предзнаменование окончательного успе-
ха. На самом деле, направление, в котором я до сих пор поднимался, наполняло
меня беспокойством; ибо было очевидным, что, если бы я продолжал значительно
дольше устремляться в этом направлении, для меня не представилось бы никакой
возможности вообще достичь Луны, орбита которой наклонена к эклиптике лишь
под малым углом в 5° 8' 48''. Как это ни могло показаться странным, лишь в такую
позднюю минуту я начал понимать, сколь великую я совершил ошибку, не избрав
местом моего отбытия с Земли какую-нибудь точку, находящуюся в плане лунного
эллипса.
Апреля 9-го. Сегодня земной диаметр сильно уменьшился, и цвет поверхности
с часа на час принимал все более глубокий оттенок желтого цвета. Шар стойко дер-
жался своего курса к югу, и в девять часов пополудни я был над северным краем Мек-
сиканского залива.
Апреля 10-го. Я внезапно был разбужен около пяти часов сегодня утром громким
трещащим и ужасающим звуком, которого я никоим образом не мог себе объяснить.
Он был очень непродолжительный, но, в то время как он длился, он не походил ни
на что в мире, о котором у меня был предварительный опыт. Не нужно говорить, что
я чрезвычайно встревожился в первое мгновение, приписав этот шум разрыву шара.
Я, однако же, осмотрев все с большим вниманием, не мог найти никакого беспорядка.
Бóльшую часть дня провел в размышлении о событии столь чрезвычайном, но не мог
найти никаких объяснений. Лег спать недовольный и в состоянии большой тревоги
и возбуждения.
Апреля 11-го. Увидал поразительное уменьшение в видимом диаметре Земли
и значительное увеличение, ныне наблюдаемое впервые, в диаметре Луны, которой
оставалось лишь несколько дней, чтобы стать полной. Теперь требовался долгий
и чрезмерный труд, чтобы сгустить в горенке достаточное количество атмосфери
ческого воздуха для поддержания жизни.
Апреля 12-го. Некая особенная перемена наступила в направлении шара, и, хотя
я ее вполне предвидел, она причинила мне самое недвусмысленное удовольствие. До-
стигши в первичном своем курсе двадцатой параллели южной широты, шар резко
повернулся под острым углом к востоку и, таким образом, продолжал путь в тече-
ние всего дня, держась почти, если не совершенно, в точном плане лунного эллипса.
Что достойно замечания, это очень ощутительное колебание в лодочке как следствие
этой перемены пути, — колебание, которое в большей или меньшей степени продол-
жалось в течение нескольких часов.
Апреля 13-го. Был опять очень встревожен повторением громкого трещащего
шума, который испугал меня десятого. Долго думал об этом предмете, но был не спо-
собен прийти к какому-либо удовлетворительному заключению. Большое убывание
в видимом диаметре Земли, который образовывал теперь с шаром угол немного боль-
ше, чем в двадцать пять градусов. Луну вовсе нельзя видеть, так как она находится
почти в моем зените. Все продолжал свой путь в плане эллипса, но несколько пере-
двинулся к востоку.
Апреля 14-го. Чрезвычайно быстрое уменьшение в диаметре Земли. Сегодня был
сильно импрессионирован1 мыслью, что шар теперь взбегал по линии апсид к точке
перигея, — другими словами говоря, держал прямой курс, который должен был при-
вести меня немедленно к Луне, к той части ее орбиты, которая находится наиболее
близко к Земле. Сама Луна была как раз над моей головой и, следственно, скрыта от
моих глаз. Трудная и долгая работа, необходимая для сгущения атмосферы.
Апреля 15-го. Ни даже очертания материков и морей не могли бы быть теперь
прослежены четко на земле. Около двенадцати часов я услышал в третий раз тот ужа-
сающий звук, который так удивил меня ранее. Он, однако, продолжался теперь неко-
торое время и возрастал в напряженности, пока продолжался. Наконец, в то время
как, ошеломленный и пораженный страхом, я стоял в ожидании не знаю какой чу-
довищной гибели, лодочка задрожала чрезвычайно сильно, и гигантская пылающая
масса какого-то вещества, которое я не мог различить, пронеслась с голосом тысячи
громов, ревя и рыча, около шара. Когда мои страхи и изумления в некоторой степе-
ни стихли, для меня мало было затруднений предположить, что это был какой-ни-
будь могучий вулканический обломок, выброшенный из того мира, к которому я так
быстро приближался, и, по всей вероятности, один из тех своеобразных образчиков
особого разряда, которые иногда подбирают на земле и называют аэролитами2 за не-
достатком лучшего наименования.
Апреля 16-го. Сегодня, смотря вверх так внимательно, как только я мог, через
каждое из боковых окон попеременно, я заметил, к великому моему удовольствию,
очень малую часть лунного диска, как бы надвигающегося со всех сторон за предела-
ми огромной окружности шара. Волнение мое было чрезвычайным, ибо у меня те-
перь было мало сомнения, что скоро я достигну конца моего опасного путешествия.
На самом деле, работа, которая теперь требовалась сгустителю, возросла до самой
угнетающей степени и не давала мне ни срока, ни отдыха. О сне почти уже и говорить
не приходилось. Я совсем занемог и весь дрожал от истощения. Было невозможно,
чтобы человеческая природа была способна выносить сколько-нибудь дольше это со-
стояние напряженного страдания. В продолжение теперь краткого промежутка тем-
ноты аэролиты опять проходили в непосредственной от меня близости, и частое по-
вторение этих явлений начало меня весьма беспокоить.
Апреля 17-го. Это утро оказалось памятным в моем путешествии. Нужно пом-
нить, что тринадцатого Земля при протяжении ее диаметра составляла угол с шаром
1
Т. е. впечатлен (примеч. ред.).
2
Аэролит — каменный метеорит (устар.) (примеч. ред.).
в двадцать пять градусов. Четырнадцатого угол значительно уменьшился; пятнадца-

того наблюдалось еще более быстрое уменьшение, и, отходя ко сну, ночью шестнадца-
того я заметил угол не больший, приблизительно нежели семь градусов и пятнадцать
минут. Каково же поэтому должно было быть мое изумление, когда, проснувшись
после краткого и тревожного сна в утро этого дня, семнадцатого, я увидел поверх-
ность подо мной так внезапно и чудесно увеличившуюся в объеме, что она образовы-
вала в видимом своем диаметре угол не менее чем в тридцать девять градусов! Я был
поражен как громом! Никакие слова не могут дать приблизительного представления
о том крайнем безусловном ужасе и изумлении, которые мной овладели, захватили
меня и совершенно заполонили. Колени мои дрожали подо мной — зубы мои стуча-
ли — волосы встали дыбом. „Так шар, значит, лопнул!“ — Это была первая мысль, ко-
торая бешено и смутно пролетела в моем уме. — „Шар положительно лопнул! Я па-
даю, падаю с самой стремительной, с самой беспримерной быстротой! Если судить
по тому безмерному расстоянию, которое уже пройдено столь поспешно, самое боль-
шее через десять минут я встречусь с земной поверхностью и низринусь в уничто-
жение!“ Но, в конце концов, размышление пришло ко мне на помощь. Я помедлил;
я подумал; и я начал сомневаться. Это было невозможным. Никаким образом я не
мог бы так быстро опуститься. Кроме того, хотя я, очевидно, приближался к поверх-
ности, находившейся подо мной, быстрота моя никоим образом не была соразмерна
с быстротою, в первый миг мне показавшейся. Это соображение заставило смяте-
ние моего ума утихнуть, и я наконец смог рассматривать явление с его надлежащей
точки зрения. На самом деле, ошеломление должно было просто-напросто лишить
меня здравого смысла, если я не мог видеть огромной разницы по виду между поверх-
ностью, находившейся подо мною, и поверхностью моей матери-Земли. Последняя
была в действительности над головой моей, совершенно скрытая шаром, между тем
как Луна — сама Луна во всей своей славе — простиралась подо мною и была под
моими ногами.
Оцепенение и удивление, созданные в моем уме этой чрезвычайной переменой
в положении дел, были, быть может, после всего той частью приключения, которая
наименее поддавалась объяснению. Ибо эта опрокинутость сама по себе не только
была естественной и неизбежной, но давно была в точности мною предвидена как об-
стоятельство, которого нужно ожидать в любой миг, как только я прибуду в тот точ-
ный надлежащий пункт моего путешествия, в котором притяжение планеты долж-
но было замениться притяжением ее спутника, — или, более точно, где тяготение
шара к Земле стало бы менее сильным, чем тяготение его к Луне. Верно, конечно, что
я только что проснулся от глубокого сна, все чувства мои были в смущении, для того
чтобы созерцать явление весьма поразительное, и таковое, какового хотя я и ждал,
я не ждал в эту минуту. Сама эта резкая перемена должна была, конечно, произойти
легким и постепенным образом, и никоим образом не явно, что, если бы я проснул-
ся в то время, как она совершалась, я бы заметил ее через какую-нибудь внутреннюю
очевидность заворота, — то есть через какое-нибудь неудобство или беспорядок, что
могло бы случиться со мною или с шаром.
Почти бесполезно говорить, что когда ко мне вернулось должное понимание
моего положения и когда я освободился от того страха, который овладел всеми спо-
собностями моей души, внимание мое прежде всего было целиком обращено на со-
зерцание общего физического вида Луны. Она лежала подо мною, как карта, и, хотя
я полагал, что на довольно значительном расстоянии, зубцы и выемки ее поверх

ности представали моему зрению с самой поразительной и совершенно неизъясни-
мой отчетливостью. Полное отсутствие океана или моря, и даже какого-либо озера
или реки, или какого бы то ни было объема воды вообще, поразило меня с первого
взгляда как самая необыкновенная черта в ее геологическом устройстве. Но, странно
сказать, я увидал обширные ровные области с почвою, по характеру ее решительно
наносной, хотя в гораздо более значительной части видимого полушария она была
покрыта бесчисленными вулканическими горами, коническими по форме и имевши-
ми вид скорее искусственных, нежели естественных выпуклостей. Самые высокие
среди них не превосходили трех миль и трех четвертей в перпендикулярном протя-
жении; но карта вулканических областей Флегрейских полей1 может доставить ва-
шим превосходительствам лучшее представление об их общей поверхности, нежели
недостойное описание, какое я мог бы попытаться сделать. Бóльшая часть их была
в состоянии явного извержения и устрашающим образом давала мне понять свое бе
шенство и свою могучесть повторными громами, так называемых облыжно, метеор-
ных камней, которые теперь взметались вверх около шара все более и более устраши-
тельно часто.
Апреля 18-го. Сегодня я увидал огромное возрастание в видимом объеме Луны,
и явно ускорившаяся быстрота моего нисхождения начала внушать мне тревогу.
Надо припомнить, что в самую раннюю пору моих размышлений о возможности пу-
тешествия на Луну существование по соседству с ней густой атмосферы в соответст
вии с объемом планеты входило широко в мои расчеты; и это несмотря на разно
образные противоположные теории и, можно добавить, несмотря на общее неверие
в существование какой-либо лунной атмосферы. Но в придачу к тому, что я уже го-
ворил относительно кометы Энке и зодиакального света, я получил подкрепление
моего мнения в некоторых наблюдениях господина Шрётера2 из Лилиенталя. Он на-
блюдал луну, когда возраст ее был два дня с половиной, вечером, вскоре после за-
хода солнца, прежде чем темная часть стала видимой, и продолжал наблюдение до
тех пор, пока темная часть не стала зримой. Оба рога луны предстали сужающимися
к концам в очень остром и слабом удлинении, каждый из них на самой дальней своей
конечности был слабо озарен солнечными лучами, прежде чем какая-либо часть тем-
ного полушария сделалась видимой. Вскоре после этого весь темный край озарился.
Это продление рогов луны за пределы полукруга, как я думал, должно было проис-
ходить благодаря преломлению солнечных лучей действием атмосферы Луны. Итак,
я вычислил, что высота этой атмосферы (которая могла преломлять достаточно све-
та в темном своем полушарии, чтобы создавать сумерки более лучистые, нежели свет,
отраженный от Земли, когда Луна находится приблизительно на 32° от новой3) есть
1356 парижских футов4; согласно с этим я предположил, что величайшая высота,
способная преломлять солнечный луч, есть 5376 футов. Мысли мои касательно этого
предмета получили также подтверждение в некотором отрывке восемьдесят второго
1
Флегрейские поля — вулканический район в Италии (примеч. ред.).
2
Иоганн Иероним Шрётер (1745–1816) — немецкий астроном, основатель Лилиентальской
обсерватории (примеч. ред.).
3
Т. е. от точки новолуния (примеч. ред.).
4
Парижский фут короче английского и равен 0,3001 м (примеч. ред.).
тома „Философских трудов“1, где утверждается, что при скрывании за Луною спутни-
ков Юпитера третий исчез после того, как он был неявственен около 1'' или 2'' време-
ни, а четвертый сделался неразличим около ее края2.
Так вот, на сопротивлении, или, более точно, на поддержке атмосферы, сущест
вующей в предположенном мною состоянии густоты, я, конечно, целиком обосно-
вал надежду на счастливое мое конечное нисхождение. Если после всего оказалось
бы, что я ошибся, я ничего лучшего в результате не мог ожидать для финала моего
приключения, как того, что я разлечусь на атомы, ударившись о шероховатую поверх-
ность земного спутника. И, на самом деле, у меня были теперь все основания быть
устрашенным. Расстояние мое от Луны было сравнительно пустяшным, а между тем
работа, потребная для сгустителя, вовсе не уменьшилась, и я не мог открыть никако-
го указания на уменьшение степени разреженности воздуха.
Апреля 19-го. Сегодня утром, к великой моей радости, около девяти часов, в то
время как поверхность Луны была страшно близко от меня и опасения мои дошли до
крайности, насос моего сгустителя наконец дал явные знаки изменения атмосферы.
В десять часов у меня были основания полагать, что густота ее значительно увеличи-
лась. В одиннадцать аппарат требовал очень мало работы, и в двенадцать часов с не-
которым колебанием я дерзнул отвинтить рогатку, и, увидя, что никакого неудобст-
ва отсюда не проистекло, я наконец решительно раскрыл гуммиластиковую горенку
и расснастил ее вокруг лодочки. Как можно было бы ожидать, спазмы и сильнейшая
головная боль были немедленными последствиями опыта, такого стремительного
и полного опасности. Но эти и другие затруднения, связанные с дыханием, раз они
были отнюдь не столь велики, чтобы быть опасными для самой моей жизни, я решил
переносить, как только могу, соображая, что они будут оставлять меня с минуты на
минуту при моем приближении к более густым слоям атмосферы Луны. Это прибли-
жение, однако, было еще стремительно до крайности; и вскоре обнаружилась тре-
вожная достоверность того, что, хотя я, вероятно, не ошибся в ожидании атмосферы,
с густотою, соответственной массе земного спутника, все же я был в заблуждении,
предполагая, что эта густота, даже на ее поверхности, будет вообще соразмерна для
1
«Философские труды Королевского общества» — научный журнал, издаваемый Лондон-
ским Королевским обществом с 6 марта 1665 г. без перерывов (примеч. ред.).
2
Гевелий пишет, что он несколько раз наблюдал в небесах, совершенно чистых, когда были
четко видны даже звезды шестой и седьмой величины, что при той же самой высоте Луны, при
том же самом удалении ее от Земли и при условии того же самого превосходного телескопа,
Луна и ее пятна не являлись равно светлыми во все время. Из этих обстоятельств наблюдения
явствует, что причина данного явления не находится ни в нашем воздухе, ни в инструменте,
ни в Луне, ни в глазе зрителя, но причины должно искать в чем-нибудь (атмосфера?), сущест-
вующем вокруг Луны.
Кассини часто наблюдал Сатурн, Юпитер и неподвижные звезды, когда они приближа-
ются к Луне до скрывания за нею, они меняли тогда круговой свой очерк в овальный, в других
же скрываниях он не нашел никакого изменения очерка вовсе. Отсюда можно было бы пред-
положить, что в некоторых случаях, но не всегда, Луну окружает густое вещество, в котором
лучи звезд преломляются.
[Ян Гевелий (1611–1687) — польский астроном, конструктор телескопов, составитель первых
карт Луны; Джованни Доменико Кассини (1625–1712) — итальянский и французский астро-
ном и инженер, открыл четыре спутника Сатурна (примеч. ред.).]
поддержания большой тяжести, содержавшейся в лодочке моего шара. Это, однако,

должно было бы случиться, и в совершенно равной степени, как и на земной поверх-
ности, если предположить настоящую тяжесть тел на обеих планетах в соответствии
с их атмосферной густотой. Этого, однако, не было в данном случае, стремительное
мое падение вниз было достаточным свидетельством; почему это не было так, может
быть объяснено лишь ссылкой на те возможные геологические сотрясения, на кото-
рые я раньше уже указывал. Во всяком случае, я был теперь совсем близко от плане-
ты и нисходил с самой страшной стремительностью. Я не терял ни минуты согласно
с этим и бросал за борт сперва мой балласт, потом мои бочонки с водой, потом мой
сгустительный прибор и гуммиластиковую горенку и, наконец, решительно все, что
было в лодочке. Все было напрасно. Я продолжал падать с ужасной быстротой и на-
ходился теперь не более чем на полмили от поверхности. Как последний ресурс, по
этому я освободился от моей куртки, шляпы и сапог, я отрезал от шара самую лодоч-
ку, которая была довольно значительного веса, и, таким образом, ухватившись обеи-
ми руками за сетку, я едва имел время наблюсти, что вся страна подо мною так далеко,
как только мог достигать глаз, была густо усеяна маленькими-премаленькими жили-
щами, и тут же я стремглав рухнул в самое сердце фантастически глядящего города
и в средоточие обширной толпы безобразного малого люда, из коего никто не про-
изнес ни единого слога и нимало не потрудился оказать мне какую-либо помощь, но
все они стояли, как густое сборище идиотов, скаля зубы потешным образом и искоса
глазея на меня и на мой шар, в то же время подбоченясь. Я отвернулся от них с презре-
нием и, глянув вверх на Землю, так недавно оставленную, и оставленную, быть может,
навсегда, увидел ее как огромный тусклый медный щит около двух градусов в диа
метре, закрепленный неподвижно в небесах над головой и кончающийся на одном из
своих краев серпообразной полосой из самого блистательного золота. Никаких сле-
дов суши или земли нельзя было различить, и все было облачно покрыто различными
пятнами и препоясано тропическими и экваториальными зонами.
Таким образом, с соизволения ваших превосходительств, после целого ряда ве-
ликих беспокойств, неслыханных опасностей и беспримерных ускользновений я на-
конец, на девятнадцатый день по моем отбытии из Роттердама, достиг благополучно
до завершения путешествия, без сомнения, самого необычайного и самого многозна-
чительного, какое когда-либо было совершено, предпринято или замыслено каким-
либо жителем Земли. Но мои приключения еще должны быть поведаны. И поисти-
не, ваши превосходительства могут легко себе представить, что после пятилетнего
пребывания на планете не только интересной по совсем особенному своему харак-
теру, но сделавшейся таковою вдвойне благодаря тесной ее связи в качестве спутни-
ка с миром, обитаемым человеком, я могу сообщить кое-что на ухо государственной
Коллегии астрономов, гораздо более важное, нежели детали, однако же удивитель-
ные, самого путешествия, которое так счастливо закончилось. Таково в действитель-
ности положение вещей. У меня есть много — весьма много — такого, что сообщить
дало бы мне величайшее наслаждение. Много могу я сказать о климате планеты; об
удивительных на ней переменах зноя и холода; о неумолимом и горючем солнечном
сиянии в течение одного двухнедельного периода и более чем полярного холода в те-
чение другого; о постоянном перемещении влажности через капель, как бы в пусто-
ту, от точки под солнцем до точки, находящейся наиболее далеко от него; о пере-
менной зоне текучей воды; о самих жителях; об их нравах, обычаях и политических
учреждениях; об их особенном физическом строении; об их безобразности; об от-

сутствии у них ушей, этих бесполезных подвесок, в атмосфере столь особливо изме-
ненной; о проистекающем отсюда их неведении употребления и свойств речи; о их
замене речи особенным методом сообщения; о непостижимой связи между каж
дым отдельным индивидуумом на Луне с некоторым отдельным индивидуумом на
Земле — связи аналогичной и зависящей от связи между сферами планеты и спут-
ника, благодаря каковой жизни и судьбы жителей одной переплетены с жизнью
и судьбами жителей другой; и, превыше всего — если так да будет благоугодно ва-
шим превосходительствам, — превыше всего о тех темных и чудовищных тайнах,
которые заключены в наружных областях Луны, в тех областях, которые благодаря
почти чудесному согласию вращения спутника на собственной своей оси со звезд-
ным вращением его вокруг Земли, никогда еще не были обращены и, с Божьим мило-
сердием, никогда не будут обращены к рассматривающему оку телескопов человека.
Все это и более — гораздо более — я очень охотно расскажу с подробностью. Но что-
бы быть кратким, я должен иметь свое вознаграждение. Я томлюсь по возвращению
к семье моей и моему дому; и как плату за какие-либо дальнейшие сообщения с моей
стороны — касательно того света, который в моей власти бросить на многие весьма
важные отрасли физического и метафизического знания, — я должен испросить, че-
рез влияние вашей почтенной корпорации, прощение за преступление, в коем я был
повинен, причинив смерть кредиторам при моем отбытии из Роттердама. Таков-то
есть предмет настоящего послания. Податель его, житель Луны, которого я убедил
и надлежаще обучил быть моим вестником на Земле, будет ждать доброй воли ваших
превосходительств и возвратится ко мне с упомянутым прощением, ежели оно ка-
ким-нибудь образом может быть получено.
Имею честь быть и пр. ваших превосходительств покорнейшим слугою
Ганс Пфааль».
Окончив чтение этого весьма необыкновенного документа, профессор Рубадуб,

рассказывают, уронил свою трубку на пол в крайности своего удивления, а Мейн
Хеер Супербус фон Ундердук, сняв очки свои, вытерев их и положив их в карман,
настолько забыл самого себя и свое достоинство, что трижды повернулся вокруг себя
на каблуках, испытывая квинтэссенцию изумления и восхищения. Касательно этого
дела не могло быть сомнений — прощение будет получено. Так, по крайней мере, по-
клялся с залихватской божбой профессор Рубадуб, и так, в конце концов, думал до-
стославный фон Ундердук, когда он взял под руку своего собрата по науке и, не гово-
ря ни слова, направился, как только мог, домой, чтобы обсудить меры, которые над-
лежит принять. Однако ж, достигнув двери жилища бургомистра, профессор рискнул
высказать предположение, что, так как вестник счел за надлежащее исчезнуть — без
сомнения, смертельно испуганный диким видом роттердамских бюргеров, — в про-
щении будет мало пользы, ибо никто, кроме человека с Луны, не мог бы предпринять
путешествие на столь обширное расстояние. С верностью такого наблюдения бурго-
мистр согласился, и дело, таким образом, на этом покончилось. Не так было, однако,
со слухами и размышлениями. Письмо, будучи опубликовано, дало повод для целого
множества разговоров и сплетен. Некоторые из чрезмерно мудрствующих сделали
даже себя смешными, представив все не более не менее как выдумкой. Но выдумка
у людей этого сорта есть, я полагаю, общий термин для всех вещей, которые выше их
понимания. Что касается меня, я не могу постичь, на каких данных они основали та-
кое обвинение. Рассмотрим, что они говорят.
Во-первых, что некоторые проказники в Роттердаме имеют известную антипа-
тию к некоторым бургомистрам и астрономам.
Во-вторых, что некий малый карлик и волшебный фокусник, оба уха у которого
за некий проступок были отрезаны вплоть у самой головы, вот уже несколько дней
как исчез из соседнего города Брюгге.
В-третьих, что газеты, которыми был оклеен малый шар, были газеты голланд-
ские и потому не могли быть сделаны на Луне. Это были грязные листы — очень
грязные, — и Глюк, печатник, мог бы поклясться на Библии, что были они напечата-
ны в Роттердаме.
В-четвертых, что Ганс Пфааль сам, негодный пропойца, и три чрезвычайно празд-
ные персоны, которых он наименовал своими кредиторами, были все видимы не да-
лее как два-три дня тому назад в одном питейном доме в предместье города, причем
они только что возвратились с деньгами в карманах из некоей поездки за море.
И, наконец, что это мнение, всеобще принятое или долженствующее быть все-
обще принятым, — что Коллегия астрономов в городе Роттердаме, так же как все
другие коллегии во всех других частях мира, — не говоря о коллегиях и астрономах
вообще, — этим уже и закончим, — ни на чуточку не лучше, не выше, не умнее, чем
они должны быть.
1
КОРОЛЬ ЧУМА
(Рассказ, содержащий аллегорию2)
(1835)
Чего в королях вполне потерпят боги,

Того для черни вовсе не хотят.
«Трагедия Феррекса и Поррекса»
Бакхерст3
Около двенадцати часов ночи в месяце октябре, в рыцарское царствование треть

его Эдуарда4, два моряка, принадлежащие к экипажу «Легковольного», торговой
шхуны, крейсирующей между Слюисом и Темзой и тогда стоявшей на якоре в этой
реке, были весьма изумлены, увидев себя заседающими в кабачке, уставленном пив-
ными бочками, в приходе Св. Андрея в Лондоне, — каковой кабачок в виде вывески
был украшен портретом «Веселого моряка».
1
В этом рассказе, а также в последующем рассказе «Тень» получили отражение впечатления
Эдгара По от эпидемии холеры, произошедшей летом 1835 г. в Балтиморе, штат Мэриленд
2
В первой публикации подзаголовок читался: «Рассказ, содержащий аллегорию, написан
ный …», где точки заменяли имя английского государственного деятеля и писателя Бенджа-
мина Дизраэли (1804–1881). В рассказе пародируются места из его романа «Вивиан Грей»
3
«Горбодук, или Феррекс и Поррекс» — одна из первых английских трагедий, первые три дей-
ствия которой написаны Томасом Нортоном (1532–1584), а два последние — Томасом Сэк-
виллом ( 1536–1608). Эпиграф взят из II действия, сцена 1 (примеч. ред.).
4
Английский король Эдуард III (1312–1377) царствовал в 1327–1377 гг. (примеч. ред.).
КОРОЛЬ ЧУМА 123
Помещение, хоть и дурно сколоченное, зачерненное дымом, с низким потолком

и во всех отношениях вполне согласующееся с общим характером таких мест в дан-
ный период, было тем не менее, по мнению причудливых групп, рассеянных в нем тут
и там, вполне достаточно приспособлено для своей цели.
Из этих групп два наши моряка являли, думаю я, самую интересную, если не са-
мую бросающуюся в глаза.
Один, по видимости, старший, которого товарищ в обращении титуловал опре-
делительным прозвищем Снасти1, был в то же самое время и значительно выше рос
том. Он мог быть шести футов с половиной, и обычная сутуловатость, казалось, была
естественным следствием роста такого огромного. Излишества в росте, однако, были
более чем возмещены недостачей в других отношениях. Он был до чрезвычайности
тонок; и мог бы, как утверждали его товарищи, заменять в пьяном виде вымпел на
топе у мачты, в трезвом же состоянии служить как утлегарь2. Но эти шутки, и дру-
гие подобные, явно не оказывали ни в какое время какого-либо действия на хохо-
чущие мускулы испытанного моряка. С выдающимися скулами, с длинным ястреби-
ным носом, с убегающим подбородком, с отпавшею нижнею челюстью и огромными
выпуклыми белыми глазами, выражение его лица, хотя и всегда окрашенное извест-
ного рода упорным равнодушием ко всему и всем вообще, было тем не менее крайне
торжественно и серьезно превыше каких-либо попыток подражания или описания.
Младший моряк был во всем своем внешнем виде обратной теоремой своего то-
варища. Рост его не мог бы превысить четырех футов. Пара коренастых кривых ног
поддерживала его увесистую неуклюжую фигуру, в то время как его необычно ко-
роткие и толстые руки, завершавшиеся кистями далеко не обыкновенными, свиса-
ли, болтаясь по его бокам, как плавники морской черепахи. Маленькие глаза цвета
неопределенного мигали где-то далеко там, сзади в его голове. Нос его пребывал схо-
роненным в массе плоти, которая облекала его круглое, полное и пурпурное лицо;
и толстая верхняя его губа покоилась на еще более толстой нижней с видом благо-
склонного самоудовлетворения, еще более усиливавшегося привычкою собствен-
ника время от времени их облизывать. Видимо, он смотрел на своего высокого ко-
рабельного товарища наполовину дивясь, наполовину насмешливо и смотря иногда
прямо на его лицо, как красное заходящее солнце смотрит на утесы Бен-Невиса3.
Многоразличны и полны событий были, однако, блуждания этой почтенной
четы вокруг и около разных кабачков по соседству в более ранние часы вечера. Фон-
ды, даже и самые обширные, не неисчерпаемы; и с карманами вовсе пустыми друзья
наши рискнули заглянуть в данную харчевню.
Итак, в тот самый период в точности, когда собственно начинается эта история,
Снасти и товарищ его Хью Брезент сидели, каждый опершись обоими локтями о ши-
рокий дубовый стол, находившийся посредине комнаты, и подпирая ладонями ту
и другую щеку. Из-за огромной бутыли неоплаченного «шипучего вещества»4 они
глазели на зловещие слова «Мела нет»5, которые, к их негодованию и удивлению,
1
Legs имеет два значения в английском языке — «ноги» и «снасти», или, точнее, разветвле-
ния снасти (примеч. переводчика).
2
Утлегарь — продолжение бушприта (примеч. ред.).
3
Бен-Невис — гора в Шотландии, наивысшая точка Британских островов (примеч. ред.).
4
Пенистый эль (примеч. переводчика).
5
Т. е. в кредит не дают (примеч. переводчика).
были начертаны над входом с помощью того самого минерала, присутствие коего
они пытались отрицать. Не то чтобы дар расшифровки письменных знаков — счи-
тавшийся среди простонародья того времени даром несколько менее каббалисти
ческим, нежели искусство их составления, — мог быть, по строгой справедливости,
поставлен на счет тому и другому воспитаннику моря; но, сказать по правде, был не-
кий изгиб в начертании букв — было во всем в них некое неописуемое качанье суд-
на, в волнении хлебающего воду, — которое предвещало, по мнению обоих моряков,
долгий ток скверной погоды и сразу исполнило их решимостью, по аллегорическим
словам самого знатока, чье имя было Снасти, ринуться «к помпам», поднять паруса
и убегать от ветра.
Распорядившись соответственно с тем, что оставалось еще в бутыли, и застегнув
хорошенько короткие свои куртки, они стрелою вылетели на улицу. Правда, Брезент
дважды вкатился в очаг, ошибкою приняв его за дверь, все же ускользание их, нако-
нец, счастливо осуществилось — и в половину первого ночи герои наши, вполне со-
зрев для злодеяния, бежали, спасая свою жизнь, через темный переулок по направле-
нию к лестнице Св. Андрея, преследуемые по горячим следам владетельницей «Ве-
селого моряка».
В эпоху этого обильного событиями рассказа и периодически в течение целого
ряда лет до и после вся Англия, в особенности же ее столица, была полна отзвуков
страшного крика «Чума!»1. Город в значительной мере обезлюдел — и в этих ужа-
сающих областях по соседству с Темзой, где среди темных, узких и грязных уличек
и закоулков, как предполагали, имел свое месторождение Демон Недуга, разгуливали
только Страх, Ужас и Суеверие.
Повелением и властью короля такие местности были преданы опале, и кому бы
то ни было под страхом смерти было возбранено проникать в их зловещее уединение.
Но ни повеление монарха, ни огромные загородки, воздвигнутые при входе на ули-
цы, ни предвкушение той омерзительной смерти, которая с почти безусловной до-
стоверностью захватывала злосчастного, которого никакая опасность не могла удер-
жать от приключения, не предохраняли разгромленные и необитаемые жилища от
ночного грабежа, чья алчная рука тащила из них железо, медь, свинец, словом, все,
что способно стать предметом доходности.
Более всего при зимнем открытии загородок находили обычно, что замки, засовы
и тайные погреба оказывали лишь слабую защиту этим богатым запасам вин и креп-
ких напитков, которые ввиду риска и трудности их перевозки многие из винотор-
говцев, весьма численных, имея лавки по соседству, соглашались доверить на время
изгнания столь недостаточной безопасности.
Но мало кто среди пораженного ужасом народа приписывал эти деяния вмеша-
тельству человеческих рук. Духи Чумы, бесы поветрия и дьяволы лихорадки были
в народном представлении демонскими пособниками злого дела, и каждый час в на-
роде рассказывали такие леденящие кровь в жилах рассказы, что вся громада запрет-
ных зданий была наконец окутана страхом, как саваном, и сам грабитель нередко бе-
жал прочь, напуганный ужасами, которые он же создал собственными грабительства-
ми, предоставляя весь обширный округ запретной местности мраку, молчанию, зара-
зе и смерти.
1
Первая эпидемия чумы случилась в Англии в 1348 г. (примеч. ред.).
Именно одной из таких устрашающих уже упомя-

нутых загородок, указывающих область, находящую-
ся под чумной опалой, Снасти и достойный Хью Бре-
зент, чуть не на четвереньках сбегавшие вниз по улич-
ке, увидели себя внезапно задержанными в своем беге.
О возвращении назад не могло быть речи, и нельзя
было терять ни минуты, ибо преследователи гнались за
ними по пятам. Для бывалых моряков вскарабкаться
на грубо сколоченную загородку из досок было делом
пустяшным; и, обезумев от двойного возбуждения —
гимнастического упражнения и поглощенных напит-
ков, — они без колебания прыгнули вниз по ту сторо-
ну загородки и, продолжая свой пьяный бег с криками
и воплями, вскоре потерялись в этих нездоровых и за-
путанных уединениях.
Если бы они на деле не были опьянены до потери морального чувства, их невер-
ные шаги были бы парализованы ужасами их настоящего положения. Воздух был хо-
лодный и туманный. Камни мостовой, расшатавшиеся на своих местах, лежали в ди-
ком беспорядке среди высокой густой травы, в которой их ноги тонули до щиколо-
ток. Рушившиеся дома загромождали улицы. Везде господствовали самые зловонные
и ядовитые запахи; и при помощи того призрачного света, который даже в полночь
всегда выделяется из чадной заразной атмосферы, можно было бы различить лежа-
щие в уличках и закоулках или гниющие в безоконных зданиях трупы не одного ноч-
ного грабителя, захваченного рукою Чумы в самый миг свершения грабежа.
Но это было не во власти таких образов, ощущений или препятствий — задер-

жать бег людей, которые, будучи по природе храбрыми, а в это время особливо пол-
ные до краев смелостью и «шипучим веществом», покатились бы так прямо, как
только позволило бы их состояние, с полной бесстрашностью в самую пасть Смерти.
Вперед, все вперед шагал угрюмый Снасти, будя в торжественной пустынности зву-
ки и переклички эха дикими воплями, подобными устрашающим бранным вскри-
кам индейцев; и вперед, все вперед катился приземистый Брезент, держась за куртку
своего более деятельного товарища и далеко превосходя отважнейшие достижения
этого последнего в области вокальной музыки бычачьим басовым ревом, вылетав-
шим из глубины его могучих легких.
Видимо, они прибыли к главному оплоту заразы. Дорога при каждом шаге их
становилась все более зловонной и ужасной — пути были все более узки и запутаны.
Огромные камни и балки, падавшие поминутно с разрушающихся кровель над ними,
свидетельствовали угрюмым и тяжелым своим нисхождением об обширной высоте
окружающих домов; и в то время как самое деятельное усилие становилось необхо-
димым, чтобы проложить проход сквозь частые груды мусора, отнюдь нередко рука
их падала на скелет или покоилась на более мягком мертвом теле.
Вдруг, когда моряки споткнулись о порог высокого здания, похожего на громад-
ное привидение, на более чем обычный пронзительный вопль, вырвавшийся из глот-
ки возбужденного Снасти, последовал ответ изнутри в виде быстрой смены диких,
похожих на хохот дьявольских криков. Нимало не устрашенные звуками, которые,
будучи такого рода, и в такое время, и в таком месте, могли сгустить самую кровь
в сердцах не столь безвозвратно преданных пламени, пьяная парочка очертя голову
кинулась к двери, взломала ее и ринулась в средоточие вещей с целым залпом про-
клятий.
Комната, в которой они очутились, оказалась лавкой гробовщика — предпри-

нимателя похоронных процессий; но через открытую опускную дверь на полу, в углу
около входа виднелся длинный ряд винных погребов, глубь коих, как свидетельство-
вал о том звук случайно разбившихся бутылок, была хорошо снабжена соответствую
щим материалом. Посредине комнаты стоял стол; в центре стола возвышался огром-
ный жбан того, что казалось пуншем. На столе в изобилии были рассеяны бутылки
с различными винами и крепкими напитками, а равно кружки, кувшины и бутыли
всяческой формы и разного качества. Вокруг стола на гробовых станках сидела вше-
стером некая компания. Эту компанию я постараюсь описать, каждого по очереди.
Против входной двери и несколько возвышаясь над своими сотоварищами воссе-

дала фигура, каковая, по видимости, была председателем праздника. Эта особа была
худощава и высока, и Снасти был смущен, увидя фигуру еще более отощалую, чем он
сам. Лицо председателя было желто, как шафран, — но ничего в нем, кроме одной
черты, не было достаточно примечательно, чтобы заслужить подробное описание.
Этой одной чертой являлся лоб, столь необычно и отвратительно высокий, что имел
он вид колпака или короны из плоти, данной в прибавку к естественной голове. Рот
его был собран в складки и играл ямочками в выражении чудовищной любезности,
и глаза его, правда, как и глаза всех сидевших за столом, были стекловидны от винных
паров. Этот джентльмен с головы до ног был одет в богато вышитую гробовую ман-
тию из черного шелкового бархата, небрежно наброшенную вокруг его тела наподо-
бие испанского плаща. Голова его вся была утыкана черными перьями из гробового
султана, он ими покачивал из стороны в сторону с веселым и понимающим видом;
а в правой руке своей он держал огромную человеческую берцовую кость, которою,
как кажется, он только что легонько ударил кого-то из сочленов общества, дабы при-
нудить к песне.
Напротив него и спиною к двери сидела дама свойства ничуть не менее чрезвы-
чайного. Хотя совершенно такого же высокого роста, как особа только что описан-
ная, она не имела права жаловаться на неестественную худобу. Она была, очевидно,
в последнем градусе водянки; фигура ее весьма походила на огромный бочонок ок-
тябрьского пива, который стоял совсем около нее, с вдавленным верхом, в углу комна-
ты. Лицо ее было необыкновенно кругло, красно и полно; и та же самая особенность,
или, вернее, отсутствие особенности, сочеталась с ее наружностью, как и в ранее опи-
санном случае с председателем, то есть лишь одна черта ее лица была достаточно от-
личительна, чтобы нуждаться в особой характеристике; правду сказать, островидя-
щий Брезент немедленно заметил, что то же самое замечание могло бы быть приме-
нено к каждой отдельной особе, принадлежавшей к данной компании; каждый в ней,
казалось, имел монополию на какую-нибудь отдельную часть физиономии. Что каса-
ется упомянутой дамы, ее частью был рот. Начинаясь у правого уха ужасающей рас-
щелиной, он соскользнул до левого — короткие серьги, которые она носила в каждом
ухе, болтаясь, беспрерывно попадали в отверстие. Она, однако, делала всяческие уси-
лия держать свой рот закрытым и соблюдала достойный вид, будучи одета в свежена-
крахмаленный и выутюженный саван, подпиравший ее под подбородком, с гофриро-
ванными рукавчиками из батистовой кисеи.
По правую ее руку сидела маленькая-премаленькая дама, которой она, по-види-
мому, покровительствовала. Это деликатное созданьице дрожанием своих исхудалых
пальцев, синим цветом своих губ и легким лихорадочным румянцем, который пят-
нами окрашивал ее, вообще говоря, свинцового цвета лицо, давало явные указания
на галопирующую чахотку. Вся ее наружность, однако, была проникнута весьма вы-
соким тоном; с грациозностью и совершенною непринужденностью она была оде-
та в широкие и красивые смертные пелены из тончайшего индийского линобатиста;
волосы ее колечками упадали на ее шею; мягкая улыбка играла вокруг ее рта; но ее
нос, чрезвычайно длинный, тонкий, извилистый, гибкий и угреватый, свисал вниз го
раздо ниже ее нижней губы и, несмотря на деликатную манеру, с которою она время
от времени отодвигала его языком то в одну сторону, то в другую, придавал ее лицу
несколько двусмысленное выражение.
Насупротив нее и по левую сторону от дамы в водянке сидел одутловатый, сопя-

щий и подагрический старый человечек, щеки коего покоились на плечах их облада-
теля, как два огромные меха с портвейном. Со своими сложенными руками и с одной
ногой, обвязанной бандажами и лежащей на столе, он, казалось, считал себя имею-
щим права на некоторое к нему внимание. Он явно гордился, и превесьма, каждым
дюймом свой наружности, но совершенно особенно услаждался тем, что обращал
внимание на свой пестроцветный сюртук. Этот последний, правду говоря, должен
был стоить ему немалых денег и сделан был так, что должен был идти к нему чрезвы-
чайно, — материалом для него послужил один из тех любопытно вышитых шелковых
чехлов, что принадлежат славным гербам, которые в Англии и других местах обычно
вывешивают где-нибудь на виду на жилищах отбывшей аристократии.
Рядом с ним, и по правую руку от председателя, находился джентльмен в длин-
ных белых чулках и в кальсонах из бумажной материи. Все тело его содрогалось смеш-
ным образом от приступов того, что Брезент назвал «ужасами» (белая горячка). Че-
люсти его, свежевыбритые, были туго подвязаны кисейным бандажом; и руки его,
будучи подобным же образом закреплены в кистях, возбраняли ему слишком свобод-
ное пользование напитками, находившимися на столе, — предосторожность, сделав-
шаяся, по мнению длинноногого Снасти, необходимой ввиду глупо-пьяного оттенка
лица его, оголтелого лица пропойцы. Два волшебно-огромные уха, которые, без сом-
нения, невозможно было подвергнуть заключению, возвышались тем не менее, взды-
маясь в воздухе комнаты, и время от времени сжимались в спазме при звуке откупо-
риваемой бутылки.
Против него, шестой и последний, помещался некий персонаж, имевший совсем
особенный окоченелый вид; будучи поражен параличом, он должен был, говоря серь-
езно, чувствовать себя очень не по себе в своих весьма несговорчивых одеяниях. Одет
он был в некотором роде единственно и несравненно, в новый красивый красного де-
рева гроб. Верхушка гроба, или шлем, жалась к его черепу и простиралась над ним на-
подобие клобука, придавая лицу в его целостности вид неописуемой интересности.
Прорези для рук были сделаны по бокам в целях не столько элегантности, сколько
удобства, но одежда тем не менее возбраняла ее собственнику сидеть так прямо, как
его сотоварищи; и в то время как он лежал, откинувшись на своем гробовом станке
под углом в сорок пять градусов, пара огромных выпученных глаз вращала и устрем-
ляла свои чудовищные белки по направлению к потолку в абсолютном изумлении на
свою собственную огромность.
Перед каждым из компании лежала доля черепа, которою он пользовался как за-
здравною чаркой. Над головами висел человеческий скелет, он подвешен был на ве-
ревке, обмотанной вокруг одной из его ног и прикрепленной к кольцу в потолке.
Другая нога, не ограниченная такою оковой, отступала от тела под прямым углом,
заставляя весь качающийся и потрескивающий остов, красуясь, болтаться и делать
пируэты по прихоти каждого дуновения ветра, проникавшего в комнату. В черепе
этого отвратительного создания было некоторое количество раскаленного древесно-
го угля, бросавшего колеблющийся, но яркий свет на всю сцену; между тем как гробы
и другие товары, принадлежавшие к лавке гробовщика-предпринимателя похорон-
ных процессий, были высоко нагромождены кругом в комнате и против окон, не до-
зволяя ни одному проблеску ускользнуть на улицу.
При виде такой экстраординарной ассамблеи и уборов, еще более чем экстраор-
динарных, два наших моряка не явили в своем поведении той степени декорума1, ка-
кой можно было бы от них ожидать. Длинноногий Снасти, прислонившись к стене,
около которой он случайно находился, уронил свою нижнюю челюсть ниже обыкно-
венного и расширил свои глаза до полного их объема, между тем как Хью Брезент,
наклонившись настолько, что нос его был на уровне со столом, и распространивши
ладони обеих своих рук на коленях, разразился долгим, громким и горланящим ре-
вом весьма несвоевременного и неумеренного хохота.
Не принимая, однако же, за оскорбление поведение столь чрезмерно грубое, вы-
сокий председатель улыбнулся непрошеным гостям весьма милостиво — с большим
достоинством кивнул им головой, увенчанной черными перьями, — и, встав с места,
взял того и другого за руку и подвел каждого к сиденью, каковое тем временем кое-
кто другой из компании приготовил для них. Длинноногий Снасти не оказал на все
это ни малейшего противодействия, но сел, куда ему было указано; между тем галант-
ный Хью, отодвинув свой гробовой станок от главного конца стола поближе к ма-
ленькой чахоточной даме в саване, шлепнулся около нее в великом веселье и, угостив
себя черепом красного вина, выпил его в честь ближайшего знакомства. Но при таком
1
Декорум — внешнее приличие, благопристойность (примеч. ред.).
притязании окоченелый господин в гробу явил себя чрезвычайно раздосадованным;

и серьезные могли бы произойти последствия, если бы председатель, постучав по
столу своим жезлом, не отвлек всеобщего внимания к следующей речи:
— Приличествует долгу нашему при настоящем счастливом случае…
— Стоп, — прервал его Снасти с весьма серьезным видом, — стоп, погоди-ка,
мол, немножко, и скажи, что вы тут все за дьяволы и что вы тут делаете, разрядив-
шись, как бесы нечистые, и лакая тут бессловесную синюю погибель1, сложенную
впрок на зиму честным моим корабельным товарищем Уиллом Уимблом, гробовщи-
ком Коловоротом!
При таком непростительном образце дурного воспитания вся оригинальная
компания привскочила на ноги и испустила стремительную череду диких демонских
криков, которая раньше привлекла к себе внимание моряков. Председатель, однако,
первый овладел своим спокойствием и, наконец, обращаясь к длинноногому Снасти
с большим достоинством, снова начал:
— Вполне охотно мы удовлетворим всякое разумное любопытство, выказанное
гостями столь высокими, хотя бы и явившимися без приглашения. Знайте же, что
в этих владениях я монарх и правлю здесь нераздельною властью, нося титул Король
Чума Первый. Эти апартаменты, которые вы весьма нечестиво считаете лавкою Ко-
ловорота, гробовщика, — человека, коего мы не знаем, чье плебейское имя никог-
да до этой ночи не оскорбляло наших царственных ушей, — эти апартаменты, гово-
рю я, Тронный Зал нашего Дворца, посвященный заседаниям Совета нашего коро
левства и другим священным и возвышенным целям. Благородная дама, что сидит
насупротив, есть Королева Чума, наша Светлейшая Супруга. Другие высокие особы,
коих вы видите, — все из нашей фамилии и носят знаки отличия королевской своей
крови, имея соответствующие титулы: Его Светлость Эрцгерцог Чумоносный, Его
Светлость Герцог Чумозаразный, Его Светлость Герцог Вихречума и Ее Светлейшее
Высочество Эрцгерцогиня Троескок-Чума.
— Что касается, — продолжал он, — вашего вопроса, по какому делу мы заседаем
здесь в совете, мы могли бы быть извинены, ответив, что оно касается, и лишь каса-
ется, нашего собственного частного и царственного интереса и никоим образом не
может быть важно для кого-либо другого, кроме нас. Но, во внимание к тем правам,
на которые, как гости и чужеземцы, вы можете притязать, мы имеем изъяснить, что
мы находимся здесь в эту ночь, подготовленные глубоким исследованием и точным
рассмотрением, для испробования, подробного разбора и исчерпывающего опреде-
ления неопределимого духа — непостижимых свойств и природы — этих неоценен-
ных сокровищ вкусовой области, вин, пива и крепких напитков этой счастливой сто-
лицы: дабы, так сделав, не столько двинуть вперед наши собственные замыслы, сколь-
ко содействовать истинному благополучию того неземного владыки, коего царство
над нами всеми, чьи владения суть безграничны и чье имя есть Смерть.
— Чье имя есть Деви Джонс!2 — возопил Брезент, наливая даме, бывшей с ним
рядом, полный череп вина и наполняя другой для себя.
— Низкий плут! — сказал председатель, обращая теперь свое внимание на достой
ного Хью. — Низкий и отвратительный отверженец! Мы сказали, что во внимание
1
Синяя погибель — жаргонное название джина (примеч. ред.).
2
Деви Джонс — в английском морском жаргоне имя морского дьявола (примеч. ред.).
к тем правам, которые даже в твоей грязной личности мы не чувствуем никакой

склонности нарушать, мы снизошли до ответа на твои грубые и несвоевременные
расспросы. Мы, тем не менее, ввиду непрошеного и навязчивого вторжения на за-
седание нашего совета почитаем нашею обязанностью наложить пеню на тебя и на
твоего товарища, на каждого в размере трех штофов Черной Браги1 — каковые долж-
ны вы выпить в честь нашего королевства — единым духом — и коленопреклонен-
ные, — а засим вы свободны или продолжать вашу дорогу, или оставаться и быть до-
пущенными к привилегиям нашего стола, согласно с вашим соответственным и лич-
ным благоусмотрением.
— Это было бы вещью крайней невозможности, — ответил длинноногий
Снасти, которому важные манеры и достоинство Короля Чумы Первого видимо вну-
шили некоторое чувство уважения и который встал и оперся о стол, пока он гово-
рил, — это было бы, с позволения вашего величества, вещью крайней невозможности
нагрузить в мой трюм даже и четвертую часть той жидкости, которую ваше величест-
во только что упомянуло. Ничего уже не говоря о том материале, что помещен был на
борт в полдень в качестве балласта, и не упоминая о различных видах эля и крепких
напитков, нагруженных сегодня вечером в различных портах, я в настоящее время
взял полный груз «шипучего вещества», принятого и должным образом оплачен-
ного под вывеской «Веселый моряк». Да соизволит поэтому ваше величество быть
столь добрым и принять добрую волю за деяние — ибо никоим и никаким образом
не могу я и не хочу проглотить еще хоть одну каплю — менее же всего хоть каплю
этой мерзкой грязной влаги, наполняющей подводную часть судна и вполне соответ-
ствующей зову «Черная Брага».
— Закрепи-ка глотку, — прервал его Брезент, не менее удивленный длитель
ностью речи своего товарища, нежели самым свойством его отказа, — закрой-ка, мо-
ряк пресной воды, — говорю тебе, Снасти, будет твоей болтовни. Мой кузов еще на-
легке, хоть у тебя, признаюсь, перевес на верхней части; а что до твоей доли в грузе,
чего же там, — чем поднимать шквал, я лучше найду чулан для нагрузки у себя, но
только…
— Такой прием, — вмешался председатель, — отнюдь не согласуется с термином
«пеня» или «приговор», каковой по природе своей непреложен, как мидийский
закон2, и не может быть ни изменен, ни отменен. Условия, нами на вас наложенные,
должны быть выполнены буквально, и это без малейшего промедления, — в случае
же несвершения их мы постановляем, что, связанные шея и пятки вместе, вы долж-
ным образом будете потоплены как бунтовщики в той бочке октябрьского пива.
— Приговор! Приговор! Справедливый приговор, правый — великолепное
постановление! — Самое достойное, прямое и святое осуждение! — завопила вся
Чумная фамилия. Король подъял свой лоб, сложив его в бесчисленные складки;
подагрический господинчик сопел, как пара мехов; госпожа в саване повевала своим
носом из стороны в сторону; джентльмен в бумажных кальсонах сжимал свои уши
1
В оригинальном тексте Black Strap — черный жгут (англ.), жаргонное название дешевого
портвейна (примеч. ред.).
2
Согласно законам Мидии, ни один царский указ не мог быть отменен вне зависимости
от времени и причин его издания, что порой доводило до абсурда, но неукоснительно ис
полнялось; благодаря Библии (Книга пророка Даниила, 6:8) это вошло в поговорку (при
меч. ред.).
и подергивал ими; женщина в смертных пеленах глотала воздух, как умирающая

рыба; а гробовой человек глядел оцепенело и катал свои глаза.
— Хи-хи-хи! — хихикал Брезент, не обращая внимания на всеобщее возбужде-
ние. — Хи-хи-хи-хи! Я говорил, — сказал он, — я говорил, когда сей сударь Король
Чума поднял свой трезвон, что три штофа или шесть штофов Черной Браги, боль-
ше или меньше, это сущие пустяки для неподверженного течи морского судна вроде
меня, ежели оно не перегружено, — но раз дело идет о том, чтобы пить за здоровье
дьявола (с которого да снимет Бог проклятие) и чтобы на моих костях с мозгом пол-
зать перед тем сквернорожим величеством, который — что я знаю так же хорошо, как
то, что я грешный человек, — есть не что иное, как Тим Херлигерли, суматошный ко-
медиант, — это уже, пардон, дело будет совсем другого рода, и этого уже разуму мое
му никак не постичь и не уразуметь.
Ему не было даровано окончить свою речь в спокойствии. При имени «Тим Хер-
лигерли суматошный» вся ассамблея повскакала со своих мест.
— Измена! — воскликнуло Его Величество Король Чума Первый.

— Измена! — сказал человечек с подагрой.
— Измена! — завизжала Эрцгерцогиня Троескок-Чума.
— Измена! — пробормотал господин с подвязанными челюстями.
— Измена! — прорычал гробовой человек.
— Измена! Измена! — прокричала Ее Величество Пасть; и, схватив злополучно-
го Брезента за заднюю часть его брюк, меж тем как он только что начал наливать себе
череп вина, она подняла его высоко на воздух и без дальнейших церемоний предо-
ставила ему упасть в огромный открытый бочонок его любимого эля. Поболтавшись
несколько секунд вверх и вниз, как яблоко в чаше с грогом, он, наконец, совершенно
исчез среди водоворота пены, которую в уже шипучей жидкости быстро создали его
усилия высвободиться.
Не с кроткой покорностью, однако, узрел высокорослый моряк поражение
своего товарища. Сошвырнув толчком Короля Чуму в открытый трап, доблестный
Снасти с божбою захлопнул за ним дверь и шагнул к середине комнаты. Здесь, сорвав
скелет, висевший над столом, он начал размахивать им вокруг себя с такою энергией
и с таким проявлением доброй воли, что, в то время как в комнате умирали послед-
ние вспышки света, ему удалось выбить мозги из малого господина с подагрой. Ринув-
шись тогда со всею своею силой на фатальный бочонок, наполненный октябрьским
пивом и Хью Брезентом, он покатил его во мгновение кувырком. Оттуда вырвался
потоп жидкости такой яростный — такой порывистый — такой захватывающий, —
что вся комната была залита от стены до стены — загроможденный стол был опро-
кинут — гробы рушились — жбан с пуншем упал в очаг, а дамы в истерику. Нагромож
дения предметов, надлежащих до похорон, бились и барахтались кругом. Кружки,
кувшины и сосуды с едкими жидкостями смешались в безразборной свалке, а бутыл-

ки, овитые ивовым прутом, отчаянно сталкивались с бутылями из толстого стекла.
Человек ужасов был потоплен на месте, окоченелый господинчик дрейфовал в своем
гробу — а победоносный Снасти, схватив за талию жирную даму в саване, ринулся
с нею на улицу и направился по кратчайшей линии к «Легковольному» в сопрово-
ждении шедшего не на всех парусах грозного Хью Брезента, который раза три-четы-
ре чихнул, тяжело дышал и пыхтел, влача за собою Эрцгерцогиню Троескок-Чуму.
ТЕНЬ
(Парабола1)
(1835)
Истинно, хотя я и шествую через долину Тени…

Псалом Давида
Вы, читающие эти строки, вы еще среди живых; но я, написавший их, уже давно
отошел в область теней. Ибо истинно странные события произойдут, и много тай-
ных дел разоблачится, и века уйдут за веками, прежде чем эти записи будут найдены
людьми. И когда они будут найдены, одни им не поверят, другие усомнятся, и весьма
немногие погрузятся в размышление над буквами, которые я вырезаю на этих табли-
цах железным резцом.
Тот год был годом ужаса, он был исполнен чувств, которые сильней, чем ужас,
и для которых нет названья на языке земли. Ибо много было чудес и предзнамено-
ваний, и отовсюду, над землей и над морем, Чума широко распространила свои чер-
ные крылья. Однако те, которые искусились в звездной науке, знали, что небо своим
видом предвещает несчастие; и вместе с другими я, Грек Ойнос, ясно видел, что мы
приблизились к возврату того семьсот девяносто четвертого года, когда при вступле-
нии в созвездие Овен планета Юпитер соединена с красным кольцом страшного Са-
турна. И, если я не заблуждаюсь, необыкновенное состояние небес наложило свою
власть не только на внешний лик земли, но и на души, на мысли и размышления всего
человечества.
Была ночь, нас было семь; в глубине знаменитых чертогов в мрачном городе
Птолемаиде2 сидели мы вкруг нескольких сосудов, наполненных пурпурным хиос-
ским вином. В наш покой не было иного входа, кроме высокой бронзовой двери;
и дверь эту сделал искусник Кориннос, и была она украшена редкой ручной рабо-
той, и была заперта изнутри. Черные завесы равно защищали этот угрюмый покой
и предохраняли нас от вида луны, и зловещих звезд, и опустевших улиц; но пред-
чувствие Кары и воспоминания о ней не могли быть подавлены так легко. Вкруг нас,
близ нас было нечто, в чем я не могу отдать себе ясного отчета, — нечто материальное
и духовное — тяжелая атмосфера — отсутствие возможности вздохнуть глубоко —
1
Парабола — здесь: иносказание, притча (примеч. ред.).
2
Птолемаида — древнее название города Акко в Палестине (примеч. ред.).
ТЕНЬ 137
и тоска — и, прежде всего, тот страшный род существованья, которым живут люди
усталые, когда чувства трепещут, возбужденные до крайней остроты, а способности
духа тускло дремлют и спят. Нас давила смертельная тяжесть. Она нависла над на-
шими членами — над убранством чертога — она отяготила кубки, из которых мы
пили; и все кругом казалось подавленным и распростертым под бременем этого уны-
ния — все, исключая семь железных светильников, освещавших наше пиршество.
Бледные и неподвижные, они горели, вытягиваясь в тонкие пряди света; и в круглом

эбеновом столе, вокруг которого мы сидели и который сияньем этих светильников
был превращен в зеркало, каждый из пирующих созерцал бледность собственного
лица и беспокойно горящие, потупленные взоры своих сотоварищей. И все же мы
смеялись и были веселы — веселились истерически; и мы пели песни Анакреона1 —
песни безумия; и мы пили неудержно — хотя пурпур вина напоминал нам кровь. Ибо
в чертоге был восьмой сотоварищ — юный Зоил. Мертвый, вытянутый во всю свою
длину и окутанный саваном, он был гением и демоном картины. Увы! он не участ-
вовал в нашем веселии, и только лицо его, искаженное муками, да глаза, где смерть
угасила лишь наполовину пламя чумы, казалось, следили за нами, принимая участие
в нашем пире настолько, насколько мертвецы способны участвовать в веселии тех,
кто должен умереть. Но хотя я, Ойнос, чувствовал, что глаза усопшего устремлены
на меня, я все же силился не понимать горечи их выражения и, упрямо смотря в глу-
бину эбенового зеркала, громким и звучным голосом пел песни теосского поэта. Но
мало-помалу мое пение замерло, и неясные слабые отзвуки потерялись среди черных
завес и умолкли. И вот из глубины этих черных завес, где только что замер последний
звук песни, поднялась тень, мрачная, неопределенная, — тень, подобная той, кото-
рую бросает от человека луна, когда она низко стоит над горизонтом; но то не была
тень человека, и не бога, и ни одного из существ известных. И, заколебавшись на одно
мгновенье среди завес, она встала наконец твердо и прямо на поверхности бронзо-
вой двери. Но тень была смутная, бесформенная, неопределенная; это не была тень
человека, и не бога — не бога греческого, не бога халдейского, и ни одного из богов
египетских. И тень остановилась на громадной бронзовой двери, под выгнутым кар-
низом, и она не двигалась, и она не произносила ни слова, но укреплялась все более
и более и сделалась неподвижной. И, если память мне не изменяет, дверь, на кото-
рой укрепилась тень, находилась как раз над телом против ног юного Зоила, окутан-
ного саваном. Но у нас, у семи сотоварищей, увидевших тень, исходящую из завес,
не было мужества взглянуть на нее пристально; но мы опустили глаза и продолжали
смотреть в глубину эбенового зеркала. И потом наконец я, Ойнос, осмелился произ-
нести несколько слов тихим голосом и спросил у тени, где ее жилище и как ее имя.
И тень ответила: «Я Тень, и жилище мое близ катакомб города Птолемаиды, рядом
с мрачными адскими равнинами, что замыкают нечистый канал Харона!» И тогда,
все семеро, мы поднялись от ужаса на наших ложах, и выпрямились, дрожащие, вне
себя, полные трепета; ибо звук голоса, которым говорила тень, не был звуком голоса
одного существа, но множества существ; и этот голос, от слога до слога меняя выра-
жение, глухо звучал для нас, будучи подобен родному знакомому говору тысяч и ты-
сяч отшедших друзей.
1
Анакреон (Анакреонт Теосский) (570/559–485/478 гг. до н. э.) — древнегреческий лири
ческий поэт из города Теоса (примеч. ред.).
139
ЧЕТЫРЕ ЗВЕРЯ В ОДНОМ

(ЧЕЛОВЕК-ЖИРАФ)
(1836)
Chacun a ses vertus.

Crebillon, Xerxes1
Антиоха Эпифана2 общепринято рассматривать как Гога из пророчеств Иезе

кииля3. Эта честь, однако, скорее принадлежит, собственно, Камбизу, сыну Кира4.
И на самом деле, облик сирийского монарха отнюдь не имеет надобности в какой-
либо добавочной прикрасе. Его восшествие на престол, или, точнее, захват им вер-
ховной власти в сто семьдесят первом году до пришествия Христа; его попытка раз-
грабить храм Дианы Эфесской; его неумолимая ненависть к евреям; его оскверне-
ние Святая Святых5 и его жалкая смерть в Табе после одиннадцатилетнего мятеж-
ного царствования — суть обстоятельства рода выдающегося и поэтому примечае
мые историками его времени более часто, чем беззакония, трусость, вероломство,
нелепые и сумасбродные подвиги, что пополняют общую сумму частной его жизни
и его славы.
***
Предположим, любезный читатель, что теперь год от сотворения мира три тыся-
чи восемьсот тридцатый6, и вообразим себя на несколько минут в самом гротескном
обиталище человека — в достопримечательном городе Антиохии. Достоверно, что
в Сирии и других странах было шестнадцать городов с таким наименованием, кроме
1
У каждого свои добродетели. — Проспер Жолио де Кребийон (1674–1762), «Ксеркс»
(фр.) (примеч. переводчика).
2
Антиох IV Эпифан (ок. 215–164 гг. до н. э.) — сирийский царь, прозванный Безумным
(Эпиманес); именно так была озаглавлена первая редакция этого рассказа (примеч. ред.).
3
По Книге библейского пророка Иезекииля (VI в. до н. э.), Гог, князь народа Магог, придет
на землю Израиля и найдет там свою гибель от каменного града (примеч. ред.).
4
Камбис II (Камбиз) (ок. 559–522 гг. до н. э.) — древнеперсидский царь, сын Кира Великого
5
В 170 г. до н. э. Антиох IV разграбил Иерусалимский храм (примеч. ред.).
6
Т. е. 174 г. до н. э. (примеч. ред.).
того, на который я в особенности указываю. Но наша Антиохия слыла под именем

Антиохии Эпидафны благодаря ее соседству с маленьким селением Дафна, где нахо-
дился храм, посвященный этому божеству. Этот город был выстроен (хотя это и оспа-
ривается) Селевком Никанором1, первым царем страны после Александра Великого,
в память его отца Антиоха, и сделался немедленно столицею сирийской монархии.
В цветущие времена Римской империи здесь было обычное местопребывание пре-
фекта восточных провинций, и многие из императоров Вечного Города (среди них
могут быть особенно упомянуты Вер и Валент2) провели здесь значительную часть
своего времени. Но я замечаю, что мы уже прибыли в самый город. Взойдем на эту
крепостную стену и бросим наш взгляд на город и на окружающую его страну.
«Что это за широкая и быстрая река, что пробивает свой путь бесчисленными
водопадами чрез унылость гор и, в конце концов, чрез унылость зданий?»
Это — Оронт, и это — единственная вода, видная глазу, кроме Средиземного
моря, которое простирается как широкое зеркало милях в двенадцати к югу. Каждый
видел Средиземное море, но позвольте мне сказать вам, что немногим пришлось за-
глянуть в Антиохию.
Под немногими я разумею тех немногих, которые, как вы и я, имели в то же вре-
мя преимущества современного образования. Перестаньте поэтому смотреть на
море и устремите все ваше внимание на громаду домов, что лежит под нами. Вы буде-
те помнить, что год ныне от сотворения мира три тысячи восемьсот тридцатый. Если
бы год был более поздний — если бы, например, это был тысяча восемьсот сорок пя-
тый год3 от года нашего Господа, — мы были бы лишены этого чрезвычайного зрели-
ща. В девятнадцатом столетии Антиохия находится — то есть Антиохия будет нахо-
диться — в жалостном состоянии упадка. К тому времени она будет совершенно раз-
рушена в три различных этапа тремя последовательными землетрясениями. Действи-
тельно, правду говоря, то малое, что останется от ее первоначального положения, бу-
дет находиться в состоянии такого распада и развалин, что патриарх вынужден будет
перенести свое местопребывание в Дамаск. Это хорошо. Я вижу, вы следуете моему
совету и пользуетесь вашим временем, чтобы осмотреть местность —
…потешить взор ваш
Тем памятным и славным, что ссужает
Тот город наибольшею красой4.
Прошу прощения, я забыл, что Шекспир будет процветать не ранее как тысячу
семьсот пятьдесят лет спустя. Но не должен ли вид Эпидафны оправдывать мое наи-
менование ее гротескной?
«Она хорошо укреплена; в этом отношении она столь же обязана природе, сколь-
ко искусству».
Весьма правильно.
1
Селевк I Никатор (ок. 358–281 гг. до н. э.) — военачальник и телохранитель Александра
Македонского, основатель государства Селевкидов (Сирийского царства) (примеч. ред.).
2
Луций Вер (130–169) — римский император, известный расточительностью и разгулом;
Флавий Юлий Валент (328–378) — римский император, склонный к арианству и преследо-
вавший другие учения (примеч. ред.).
3
В первом издании рассказа был указан 1839 г. (примеч. ред.).
4
У. Шекспир, «Двенадцатая ночь», акт III, сц. 3.
ЧЕТЫРЕ ЗВЕРЯ В ОДНОМ 141
«Здесь изумительное множество величественных дворцов».

Это так.
«И множество храмов, пышных и великолепных, выдерживающих сравнение
с наиболее прославленными храмами древности».
Все это я должен признать. Однако здесь — бесчисленность глиняных хижин
и отвратительных лачуг. Нам приходится также отметить изобилие мусора в каждой
конуре, и, если бы не одолевающий дым идолопоклоннических курений, не сомнева-
юсь, мы ощутили бы самое нестерпимое зловоние. Приходилось ли вам когда-нибудь
видеть улицы столь невыносимо узкие или дома столь дивно высокие? Какой мрак
отбрасывают их тени на землю! Счастье, что висячие лампочки среди этих бесчислен-
ных колоннад остаются зажженными целый день; в противном случае мы пребывали
бы во тьме египетской времен распада Египта.
«Это поистине странное место! Что означает то причудливое здание там? Смо-
трите! Оно высится над всеми другими и тянется к востоку от того, в коем я предпо-
лагаю видеть царский дворец».
Это новый храм Солнца, которое обожаемо в Сирии под именем Эла Габала.
Позднее один весьма примечательный римский император учредит это поклонение
в Риме и отсюда извлечет свое прозвище Гелиогабал1. Я осмелюсь заметить, вам до-
ставит удовольствие взглянуть на божество этого храма. Нет надобности смотреть
на небо: его величество Солнце более там не находится — по крайней мере, именно
то Солнечное Величество, обожаемое сирийцами. Это божество пребывает внутри
того здания. Почитаемо оно в образе некоей широкой каменной глыбы, завершаю-
щейся конусом или пирамидой, каковая знаменует собой Огонь.
«Слушайте! Смотрите! Кто могут быть те забавные существа, полуголые, с их
разрисованными ликами, размахивающие руками и вопящие к черни?»
Некоторые из них суть площадные фокусники. Другие, более отличительные,
принадлежат к расе философов. Наибольшая часть все же — те в особенности, что
побивают народ дубинками, — суть главнейшие придворные во дворце, исполняю-
щие, поелику это их обязанность, какую-нибудь достославную потеху царя.
«Но что такое здесь? Небеса! Город кишит дикими зверями! Что за чудовищное
зрелище! — сколь опасное в особенности!»
Чудовищное, если вам угодно, но нимало не опасное. Каждое животное, если
вы потрудитесь заметить, следует очень спокойно по стопам своего хозяина. Неко-
торые, конечно, ведомы посредством веревки вокруг шеи, но это преимуществен-
но наиболее мелкие или робкие породы. Лев, тигр и леопард вполне вне принужде-
ния. Обучены они были теперешнему их ремеслу без малейших затруднений и сле-
дуют за своими досточтимыми владельцами с правоспособностью valets de chambre2.
Правда, бывают случаи, когда Природа притязает на свое попранное владычество;
но пожранный оруженосец или растерзанный священный бык суть обстоятельства
слишком малой значительности, чтобы быть упомянутыми более чем вскользь в Эпи-
дафне.
1
Гелиогабал (Элагабал) (204–222) — римский император, провозгласивший сирийского
бога Солнца Элагабала главным богом римлян и неофициально принявший имя этого бога
2
Камердинеров (фр.).
«Но что за чрезвычайное смятение я слышу? Достоверно, это уже громкий шум
даже для Антиохии! Это свидетельствует о некоем возбуждении — интересное не-
повседневной».
Да, несомненно. Царь повелел учинить какое-нибудь новое зрелище — какое-ни-
будь гладиаторское игрище на ипподроме или, быть может, избиение скифских плен-
ников, или сожжение своего нового дворца, или разгром какого-нибудь красивого
храма, или, наконец, праздничный костер из нескольких евреев. Суматоха растет.
Взрывы хохота восходят к небу. Воздух делается кричащим от духовых инструмен-
тов и чудовищно сотрясается от вопля миллиона глоток. Спустимся вниз, из любви
к забаве, и посмотрим, что произошло! Дорога здесь — осторожнее! Здесь мы нахо-
димся на главной улице, что называется улица Тимарха. Море народу приближается
в этом направлении, и нам затруднительно будет пробиться через поток. Толпа про-
стирается через всю аллею Гераклида, что проходит как раз перед дворцом, — та-
ким образом, царь, весьма возможно, находится среди беснующихся. Да — я слышу
вскрики вестника, возглашающего его приближение с пышным словотечением Вос-
тока. Нам промелькнет свет лика его, когда он будет проходить у храма Ашимы. Укро-
емся в преддверии святилища; сейчас он будет здесь. Тем временем рассмотрим это
изображение. Что сие? О, это бог Ашима собственной своей персоной. Замечаете вы,
однако, что это не ягненок, не козел, не сатир. Ничего, что имело бы сходство с Па-
ном аркадийцев. Хотя все эти облики были придаваемы — прошу прощения — будут
придаваемы — учеными грядущих веков — Ашиме сирийцев. Наденьте ваши очки
и скажите мне, что сие есть. Что это?
«Помилуй бог! Это обезьяна!»
Точно — павиан, но оттого его божественная суть не становится меньше. Имя
его есть производное от греческого Simia1 — что за отменные болваны эти антиква-
ры! Но посмотрите! — смотрите! — тот вон, простирающийся сквозь толпу малень-
кий плут в лохмотьях. Куда он идет? Что он там горланит? Что говорит он? О! он
говорит, что царь прибыл с торжеством, что он в своем парадном облачении, что он
только что положил насмерть собственной своей рукой тысячу окованных израиль-
тянских пленников. За этот подвиг оборвыш прославляет его до небес! Слушайте!
сюда приближается некая орда молодцов, отличиями своими сходственных. Они со-
чинили латинский гимн2 о доблести своего царя и, идя, поют его:
Mille, mille, mille,
Mille, mille, mille
Deccolavimus unus homo!
Mille, mille, mille, mille deccollavimus!
Mille, mille, mille,
Vivat qui mille, mille occidit!
Tantum vini habet nemo
Quantum sanguinis effudit!
1
Обезьяна (греч.).
2
Флавий Вописк говорит, что гимн, здесь приведенный, пела чернь во время сарматской вой-
ны в честь Аврелиана, убившего собственноручно девятьсот пятьдесят врагов.
[Флавий Вописк (конец III–IV вв.) — один из «шести писателей истории императоров»; Луций
Домиций Аврелиан (214–275) — римский император, отличный военачальник (примеч. ред.).]
Гимн этот может быть перефразирован так:

Тысячу, тысячу, тысячу,
Тысячу, тысячу, тысячу
Мы единою дланью сразили!
Тысячу, тысячу, тысячу, тысячу,
Снова споемте тысячу!
Го-го! — пропоем
Долголетье царю,
Сразившему тысячу душ!
Го-го! — проревем:
Кто ж богат так вином,
Сколько крови излил он из туш!
«Слышите ли вы те трубные звуки?» Да — это царь подходит. Смотрите! Народ
захлебывается от восхищения и простирает ввысь свои взоры с благодарением небе-
сам. Он идет! — он пришел — вот он!
«Кто? — где? — царь? — Я не замечаю его; не могу сказать, чтобы я различал его».
Так вы, должно быть, слепы.
«Очень возможно. Все же я не вижу ничего, кроме шумливой толпы идиотов
и полоумных, что спешно простираются ниц перед гигантским жирафом и силятся
удостоиться поцелуя подошвы животного. Смотрите! Зверь в точности ткнул сейчас
одного из черни — и другого — и еще — и еще одного. На самом деле, я не могу удер-
жаться от восторга перед животным за превосходное применение, которое он делает
из своих ног».
Чернь действительно хороша! — хотя это благородные и свободные граждане
Эпидафны! Зверь, сказали вы? — остерегайтесь, чтобы вас не услышали. Разве вы
не заметили, что животное имеет лицо человека? Но, милый мой сударь, этот каме-
леопард1 есть не кто иной, как Антиох Эпифан — Антиох Славнейший, царь Си-
рии и наиболее могущественный из всех самодержцев Востока! Правда, его велича-
ют иногда Антиох Эпиман, Антион Полоумный, но это потому, что не весь народ
обладает способностью оценить его достоинства. Это верно также, что в настоящее
время он заключен в шкуру некоего зверя и он делает все от него зависящее, чтобы
сыграть жирафа; но это предназначается для большего поддержания своего царского
достоинства. Кроме того, монарх — богатырского роста, и одеяние весьма идет ему,
не будучи слишком велико. Мы можем, однако, удостоверить, что он не присвоил
бы его себе, если бы не некоторый случай совершенно особенной торжественности.
Таковым, благоволите признать, является избиение тысячи евреев. С каким верхов-
ным достоинством выступает монарх на всех четырех! Хвост его, вы замечаете, несут
в воздухе две ближайшие его наложницы, Эллина и Аргелаида; и внешний его вид
был бы бесконечно пленительным, если бы не его глаза навыкате, которые, конечно,
выскочат вон из его головы, и странный цвет его лица, что сделался неописуем от ко-
личества вина, им поглощенного. Последуем за ним к ипподрому, куда он направля-
ется, и послушаем песню победы, которую он запевает:
1
Камелеопард (камелопард) — в средневековой геральдике чудесный зверь, помесь леопарда
или пантеры с верблюдом (примеч. ред.).
Кто есть царь, кроме Эпифана?

Скажите, вы знаете?
Кто есть царь, кроме Эпифана?
Слава! — Слава!
Нет царя, кроме Эпифана,
Нет — никого нет:
Итак, разрушайте же храмы
И тушите Солнце!
Хорошо и с жаром спето! Чернь приветствует его, называя «Государь Поэтов»,

а также «Слава Востока», «Услада Вселенной» и «Наипримечательнейший из Ка-
мелопардов». Они бисируют его вдохновение, и — слышите ли вы? — он снова запе-
вает. Когда он прибудет к ипподрому, он будет увенчан поэтическим венком во пред-
вкушение его победы на ближайших Олимпийских играх.
«Но, благой Юпитер! что это происходит в толпе позади нас?»
Сзади нас, сказали вы? — О! ах! Я понимаю. Хорошо, друг мой, что вы сказали
вовремя. Бежим, заручимся надежным местом, и возможно скорее. Здесь! — укро-
емся под сводом этого водопровода, и я сообщу вам теперь об источнике этого смя-
тения. Дело приняло дурной оборот, как я и предвидел. Необычайное явление ка-
мелеопарда с головою человека причинило, надо полагать, оскорбление понятиям
благопристойного, вообще усвоенным дикими зверями, одомашненными в городе.
Следствием был мятеж; и, как обычно в подобных случаях, никакие человеческие
усилия не помогли для усмирения сволочи. Несколько сирийцев уже пожрано, но
общее решение всех четвероногих, по видимости, съесть камелеопарда. «Государь
Поэтов» встал потому на свои лапы, рискуя своей жизнью. Приближенные его улиз-
нули от него в затруднении, наложницы же его последовали столь блестящему приме-
ру. «Услада Вселенной», ты в печальном затруднении! «Слава Востока», ты в опас-
ности быть разжеванной! Поэтому никогда еще не выглядел так жалостно твой хвост;
тебя несомненно изваляют в помете, и этому нельзя помочь. Не оглядывайся же назад
на неминуемое свое бесчестие, но мужайся, мощно играй ногами и ускользай на ип-
подром! Вспомни, что ты Антиох Эпифан — Антиох Славнейший! — и также «Госу-
дарь Поэтов», «Слава Востока», «Услада Вселенной» и «Наипримечательнейший
из Камелеопардов!» Небеса! какую силу быстроты ты являешь! Беги, Государь! —
Браво, Эпифан! — Превосходно, Камелеопард! — Слава, Антиох! Он мчится! — он
несется! — он летит! Как стрела из катапульты, он приближается к ипподрому. Он
скачет! — он кричит! — он там! Счастливо; ибо, если бы ты, «Слава Востока», на
полсекунды замедлил достигнуть ворот Амфитеатра, не осталось бы в Эпидафне ни
одного самого малого медвежонка, который не поглодал бы твоих косточек. Уйдем —
предпримем наше отбытие! — или мы найдем наше изнеженное современное ухо не-
способным вынести невероятный рев, что сейчас начнется в ознаменование избавле-
ния царя! Слушайте! он уже начался. Смотрите! — весь город вверх дном.
«Достоверно, что это самый населенный город Востока! Какая кишащая бездна
народу! какое смешение положений и возрастов! какая множественность сект и на-
родностей! какое разнообразие одеяний! Что за Вавилон языков! какой гул инстру-
ментов! какая толпа философов!»
Ну, идемте, идемте же.
«Подождите одно мгновенье! Я вижу захватывающую суматоху на ипподроме;

что за причина ее, скажите, умоляю вас?»
Вон там? О, ровно ничего! Благородные и свободные граждане Эпидафны, бу-
дучи, как они заявляют, весьма удовлетворены правоверностью, мужеством и бо
жественностью своего царя и, кроме того, будучи очевидцами его недавнего сверх-
человеческого проворства, полагают, что они исполняют лишь свой долг, возлагая на
его чело (в добавление к поэтическому венцу) венок победы в беге — венок, который,
очевидно, он должен получить на празднестве ближайшей Олимпиады и который по-
этому они вручают ему заранее.
МИСТИФИКАЦИЯ
(1837)
Ну, если таковы ваши passados

и montantes1, то мне их не нужно.
Ned Knowles2
Барон Ритцнер фон Юнг принадлежал к благородной венгерской фамилии, чле-

ны которой всегда (по крайней мере, с отдаленнейших времен, о которых сохрани-
лись сведения в летописях) отличались теми или другими талантами, в большинстве
случаев до части grotesquerie3, яркие, хотя отнюдь не самые яркие примеры которой
представил Тик4, отпрыск этого дома. Мое знакомство с Ритцнером началось в вели-
колепном замке Юнг, куда привел меня летом 18** года ряд смешных приключений,
о котором я не намерен распространяться. Тут мне удалось заслужить его располо-
жение и, что было труднее, уразуметь отчасти особенности его характера. Позднее,
когда мы теснее сблизились, я стал понимать его лучше, и когда после трехлетней
разлуки мы встретились в Г-е5, я знал все, что можно было знать, о характере барона
Ритцнера фон Юнга.
Помню, какую сенсацию возбудило появление его в стенах университета вечером
двадцать пятого июля. Помню еще яснее, что все с первого взгляда признали его са-
мым замечательным человеком в мире, но никто не пытался объяснить, на чем осно-
вывалось это мнение. Он был единственным в своем роде, это казалось до того бес-
спорным, что самый вопрос, в чем же заключалась его «единственность», сочли бы
1
Приемы в фехтовании (примеч. ред.).
2
Вероятно, Эдгар По имеет в виду Джеймса Шеридана Ноулза (1784–1862) — ирландского
драматурга и актера, пьесы которого, несмотря на их низкую художественную ценность, были
популярны в США (примеч. ред.).
3
Гротескного, причудливого (фр.).
4
Людвиг Тик (1773–1853) — немецкий писатель-романтик (примеч. ред.).
5
В Гёттингене (примеч. ред.).
МИСТИФИКАЦИЯ 147
нахальным. Но, оставляя пока в стороне этот вопрос, я замечу только, что с первой
минуты своего вступления в университет он начал оказывать на привычки, манеры,
личные особенности, кошельки и наклонности всех окружающих влияние в высшей
степени широкое и деспотическое, а вместе с тем в высшей степени неопределен-
ное и совершенно неизъяснимое. Таким образом, короткий период его пребывания
в университете образует эру в летописях последнего, которую все, так или иначе при-
косновенные к университетской жизни, величают крайне замечательной эпохой вла-
дычества барона Ритцнера фон Юнга.
По прибытии в университет он разыскал меня. Он был в это время неопределен-
ного возраста: я хочу сказать, что по наружности нельзя было определить его годá.
Ему было можно дать и пятнадцать, и пятьдесят лет, а было ему двадцать один год
и семь месяцев. Он не был красив, скорей напротив. Черты его лица отличались рез-
костью и угловатостью. Лоб у него был высокий и прекрасный, нос курносый, гла-
за большие, тусклые, стеклянные и без выражения. Но всего замечательнее был рот:
губы слегка выдавались и покоились одна на другой таким образом, что невозможно
представить себе комбинацию, хотя бы самую сложную, черт человеческого лица, ко-
торая бы внушала так неотразимо и так просто идею невозмутимой важности, тор-
жественности и спокойствия.
Вы, без сомнения, уже заметили из всего мною сказанного, что барон принад-
лежал к числу тех странных существ, которые ставят науку мистификации задачею
и целью своей жизни. Он инстинктивно овладевал тайнами этой науки в силу осо-
бенного склада ума, а странная наружность как нельзя более облегчала осуществле-
ние его проектов. Я совершенно уверен, что ни один студент в Г-е в течение пресло-
вутой эпохи «владычества барона Ритцнера фон Юнга» не проник тайну его харак-
тера. Думаю, что никто, кроме меня, не подозревал за ним способности к шутке на
словах или на деле. Скорей бы обвинили в этом старого бульдога у садовых ворот,
дух Гераклита1 или парик заслуженного профессора теологии. И это в то самое вре-
мя, когда самые дерзкие и непростительные шутки, проказы и буффонства, какие
только можно себе представить, очевидно, совершались если не им самим, то при его
посредстве и по его инициативе. Прелесть, если можно так выразиться, его искусст
ва мистифицировать заключалась в непостижимой способности (проистекавшей
из почти бессознательного понимания человеческой натуры и изумительного само
обладания) убедить всех и каждого, что эти штуки и выходки совершались вопреки,
а частью и вследствие его похвальных усилий предотвратить их и охранить порядок
и достоинство alma mater2. Глубокая, горькая, удручающая скорбь, которой дыша-
ла каждая черта его лица, когда попытки предотвратить скандал оканчивались не
удачей, не оставляла места для сомнений в его искренности даже у самых отъявлен-
ных скептиков. Не менее заслуживала внимания ловкость, с которой он ухитрялся
переносить чувство нелепого от виновника происшествия к самому происшествию,
от своей собственной личности к нелепостям, совершившимся по ее инициативе.
1
Гераклит Эфесский (ок. 544 — ок. 483 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, основатель
первой исторической, или первоначальной, формы диалектики; его сочинение «О природе»
славилось глубокомыслием и загадочностью (примеч. ред.).
2
Альма-матер (букв. кормящая мать (лат.)) — старинное студенческое название универси-
тета (примеч. ред.).
Никогда раньше не приходилось мне замечать, чтобы человек, склонный к мисти-

фикациям, ускользал от естественных последствий своей склонности: всегда с его
особой соединяется представление о чем-то забавном. Но мой приятель, постоян-
но окруженный атмосферой проказ, казался воплощением строжайших приличий,
и даже у близких людей воспоминание о бароне Ритцнере фон Юнге неизменно со
единялось с представлением о важности и величавости.
В эпоху его пребывания в Г-е демон dolce far niente1 отяготел инкубусом2 на уни-
верситете. Мы только и делали, что ели, пили и веселились. Помещения студентов
превратились в питейные дома, и наибольшую массу посетителей привлекал пи-
тейный дом барона. Мы то и дело устраивали попойки, шумные, продолжительные
и всегда чреватые последствиями.
Однажды мы засиделись почти до утра, причем было выпито неимоверное ко-
личество вина. Компания состояла из семи или восьми человек, не считая барона
и меня. Большинство из них были богатые молодые люди с большими связями, ро-
довитые и помешанные на чувстве чести. Все они придерживались ультрагерманских
мнений насчет duello3. Эти донкихотские мнения оживились в последнее время под
влиянием заметок, появившихся в парижских газетах и вызванных тремя или че-
тырьмя отчаянными и роковыми поединками в Г-е. Почти всю ночь мы с азартом
толковали на эту тему. Барон, в начале вечера крайне молчаливый и рассеянный, под
конец оживился, овладел разговором и доказывал необходимость, а в особенности
красоту раз навсегда установленного кодекса правил в делах чести с жаром, красноре-
чием, убедительностью и изяществом, которые возбудили общий восторг слушателей
и поколебали даже меня. Между тем я знал, что в глубине души он смеется над теми
самыми вещами, за которые ратует на словах, а к фанфаронаде дуэльного этикета от-
носится с высокомерным презрением, какого она и заслуживает.
Оглянувшись во время перерыва бароновой речи (читатели получат о ней неко-
торое представление, если я сравню ее с пылким, певучим, монотонным, но музы-
кальным красноречием Кольриджа4), я заметил, что она возбудила необыкновенный
интерес в одном из слушателей. Этот господин (назову его Германном) был ориги-
нал во всех отношениях, за исключением, быть может, одной особенности: он был
крайне глуп. Впрочем, в известном кругу студентов он слыл за глубокого метафизика
и логика. Как дуэлист он приобрел громкую славу даже в Г-е. Я не помню точного
числа его жертв; но их было много. Он несомненно обладал мужеством. Но пуще все-
го он гордился знанием этикета дуэли и щепетильностью своих понятий о чести. Это
был его конек, давно уже доставлявший пищу для мистификации Ритцнеру, всегда
готовому на проказы. Я, впрочем, не знал об этом, хотя в настоящую минуту чувство-
вал, что мой друг затевает какое-то дурачество, жертвой которого должен сделаться
Германн.
Барон продолжал свою речь или, скорее, монолог, и возбуждение Германна
росло. Наконец он заговорил, опровергая какой-то пункт в речи Ритцнера и подробно
1
Сладостного безделья (итал.).
2
Инкуб — в средневековых легендах распутный демон, ищущий сексуальных связей с жен-
щинами, посещению которого приписывалось рождение ведьм и колдунов (примеч. ред.).
3
Поединков (итал.).
4
Сэмюэл Кольридж (1772—1834) — английский поэт-романтик, наряду с Китсом и Перси
Биш Шелли (1792–1822) любимый поэт Эдгара По (примеч. ред.).
излагая свои аргументы. Барон возражал по-прежнему с преувеличенным пафосом,

но заключил свои слова довольно неуместным, как мне показалось, сарказмом. Ко-
нек Германна закусил удила. Я хорошо помню его последние слова: «Позвольте вам
сказать, барон, что подобные мнения, хотя справедливые в общем во многих важ-
ных пунктах, не делают чести ни вам, ни университету, членом которого вы состоите.
В некоторых отношениях они даже не заслуживают серьезного опровержения. Я бы
выразился резче, милостивый государь, если бы не боялся обидеть вас (тут оратор
приятно улыбнулся), я сказал бы, милостивый государь, что ваши мнения не такие,
каких можно бы было ожидать от порядочного человека».
Когда Германн окончил эту двусмысленную фразу, взоры всех присутствующих
обратились на барона. Он побледнел, потом побагровел, потом уронил носовой пла-
ток и нагнулся, чтобы поднять его. В эту минуту я увидел его лицо, которого не могли
видеть остальные члены компании. Оно светилось лукавым юмором, — выражение,
которое было ему свойственно, когда мы оставались наедине и он сбрасывал свою
маску. Минуту спустя он стоял, выпрямившись и глядя в глаза Германну. Мне никог-
да не приходилось наблюдать раньше такой радикальной перемены в выражении
лица в такой короткий промежуток времени. Я подумал даже, что мне померещи-
лось и что он вовсе не шутит. Он побледнел как мертвец и, казалось, задыхался от
гнева. В течение нескольких мгновений он хранил молчание, стараясь, по-видимому,
овладеть волнением. Когда наконец это ему удалось, он схватил стакан с вином, сто-
явший на столе, поднял его и сказал: «Язык вашего обращения ко мне, господин Гер-
манн, заслуживает осуждения в столь многих отношениях, что у меня нет ни време-
ни, ни охоты пускаться в подробности. Во всяком случае, ваше замечание, будто мои
мнения не такие, каких можно бы было ожидать от порядочного человека, настолько
оскорбительно, что для меня возможен лишь один ответ. Но я все-таки связан из-
вестными требованиями вежливости в отношении этих господ и вас — моего гостя
в настоящую минуту. Итак, вы извините меня, если я позволю себе легкое уклонение
от общепринятого в подобных случаях между порядочными людьми способа отве-
чать личным оскорблением. Вы извините меня, если я потребую некоторого усилия
от вашего воображения и попрошу вас считать ваше отражение в том зеркале за на
стоящего, подлинного господина Германна. Этим самым устраняются все затрудне-
ния. Я брошу этот стакан вина в ваше изображение в зеркале и таким образом ис-
полню если не дух, то букву возмездия за ваше оскорбление, избежав в то же время
физического насилия над вашей личностью».
С этими словами он швырнул стаканом в зеркало, висевшее против Германна,
и попал как раз в лицо отражавшейся в нем фигуры. Разумеется, стекло разлетелось
вдребезги. Вся компания вскочила, и минуту спустя мы остались наедине с Ритцне-
ром. Когда Германн вышел, барон шепнул мне, чтобы я последовал за ним и предло-
жил ему свои услуги. Я согласился, хотя и не знал, что, собственно, нужно делать при
таком курьезном происшествии.
Бретёр1 принял мое предложение с видом чопорным и ultra recherche2 и, взяв меня
под руку, отвел в свою комнату. Я чуть не расхохотался ему в физиономию, когда он
принялся рассуждать тоном глубокой важности об «утонченно-исключительном
1
Бретёр — заядлый дуэлянт, готовый драться на дуэли по любому поводу (примеч. ред.).
2
Сверхутонченным (фр.).
характере» нанесенного ему оскорбления. После утомительных разглагольствова-

ний в своем обычном духе он достал с книжной полки несколько ветхих томов, по-
священных дуэли, и долго занимал меня ими, читая вслух и комментируя. Я запом-
нил только названия некоторых книг. Тут были: «Ордонансы Филиппа Красивого
о поединках», «Театр чести» Фавина, трактат «О разрешении дуэлей» д'Андигье.
Он развернул также с чрезвычайно торжественным видом «Записки о дуэлях» Бран-
тома, напечатанные в Кёльне в 1666 году, — драгоценное и редкое эльзевировское
издание на веленевой бумаге, переплетенное Деромом1. Но он в особенности реко-
мендовал моему вниманию, с таинственным и тонким видом, плотный том in octavo2
варварской латыни, произведение некоего Эделена3, француза, со странным загла-
вием «Duelli lex scripta, et non; aliterque»4, отсюда он прочел мне нелепейшую главу
в мире относительно «Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se»5, доб
рая половина которой, по его словам, как раз подходила к его собственному «утон-
ченно-исключительному случаю», хотя я не понял в ней ни единого слова. Окончив
эту главу, он закрыл книгу и спросил, что я посоветую ему предпринять? Я отвечал,
что вполне полагаюсь на его утонченное чувство чести и готов исполнить всякое его
поручение; по-видимому, этот ответ пришелся ему по вкусу. Он написал барону за
писку следующего содержания:
«Милостивый государь! Мой друг мистер П. передает Вам эту записку. Прежде
чем приступить к решительным действиям, я считаю своею обязанностью обратить-
ся к Вам с просьбою объяснить мне происшествие сегодняшнего вечера. В случае
отказа в объяснении мистер П. обсудит с кем-либо из ваших друзей условия дуэли.
С совершенным почтением
Ваш покорнейший слуга
Иоганн Германн.
Барону Ритцнеру фон Юнгу,
18 августа 18**».
С этим письмом я отправился к Ритцнеру, он принял его с поклоном и с важным

видом предложил мне сесть. Прочитав записку, он написал следующий ответ, кото-
рый я отнес Германну:
1
Филипп IV Красивый (1268–1314) — французский король, при правлении которого дуэли
регламентировались специальными королевскими указами — ордонансами, имевшими силу
государственных законов; Андре Фавин (ок. 1560 г. — ок. 1620 г.) — французский юрист, ав-
тор книги «Театр чести и рыцарства»; Виталь д'Андигье (1569–1624) — французский писа-
тель; Пьер Брантом (ок. 1540–1614) — французский историк; Эльзевиры — семья голланд-
ских печатников, занимавших ведущее положение в европейском книгопечатании XVII в.;
Деромы — семья французских переплетчиков книг XVII–XVIII вв., самым известным из ко-
торых был Никола Дени Дером-младший (1731–1788) (примеч. ред.).
2
In octavo — размер страницы книги, равный 1/8 размера традиционного типографского
листа (примеч. ред.).
3
Возможно, Эдгар По имеет в виду французского писателя и драматурга Франсуа Эдлена
(аббата д’Обиньяка) (1604–1676), но тот подобных книг не писал (примеч. ред.).
4
«Закон дуэли, писаный и неписаный; и прочее» (лат.).
5
Оскорбление прикосновением, словом и само по себе (лат.).
«Милостивый государь! Наш общий друг мистер П. передал мне Вашу записку.
По здравом размышлении я откровенно признаю требование объяснения с вашей
стороны вполне уместным. Согласившись с этим, я тем не менее крайне затрудня-
юсь (ввиду утонченно-исключительного характера нашего столкновения и личного
оскорбления, нанесенного с моей стороны) выразить то, что я имею сказать в свое
оправдание, в словах, соответствующих всем мельчайшим особенностям и разно
образным оттенкам данного случая. Впрочем, я полагаюсь на ту крайнюю тонкость
суждения во всем, что касается правил этикета, которая доставила Вам такую гром-
кую и заслуженную славу. Итак, в полной уверенности быть понятым, я позволю себе
вместо выражения каких-либо чувств с моей стороны обратить Ваше внимание на
девятый параграф главы об «Injuriae per applicationem, per constructionem, et per se»
в книге сэра Эделена «Duelli lex scripta, et non; aliterque». Ваша глубокая осведомлен-
ность в делах подобного рода убедит Вас, что уже простой факт ссылки на этот уди-
вительный параграф с моей стороны является объяснением, которое вполне может
удовлетворить порядочного человека.
С истинным почтением
фон Юнг.
Господину Иоганну Германну,
18 августа 18**».
Германн начал читать, нахмурившись, но вскоре лицо его просветлело и озари-

лось улыбкой смешного самодовольства, когда он дошел до болтовни насчет «Injuriae
per applicationem, per constructionem, et per se». Прочитав письмо, он со сладчайшей
улыбкой попросил меня подождать, пока он справится с трактатом, на который ссы-
лается барон. Отыскав указанный параграф, он внимательно прочел его, закрыл кни-
гу и просил меня в качестве близкого друга барона выразить последнему признатель-
ность за его рыцарское поведение, а в качестве секунданта передать, что его объясне-
ние является безусловно, вполне, совершенно удовлетворительным.
Несколько изумленный всем этим, я вернулся к барону. Он, по-видимому, ожи-
дал любезного ответа со стороны Германна, и после непродолжительного разговора
принес из соседней комнаты все тот же трактат «Duelli lex scripta, et non; aliterque».
Он протянул мне книгу и предложил просмотреть ее. Я попробовал читать,
но безуспешно, так как решительно не находил в ней смысла. Тогда он взял книгу
и прочел мне вслух одну главу. К моему удивлению, она оказалась чудовищно неле-
пым рассказом о дуэли между двумя павианами. Барон объяснил мне, в чем тут се-
крет; указав, что книга — это было очевидно prima facie1 — написана по образцу не-
лепых стихов дю Бартаса2; то есть язык скомпонован так искусно, что представляет
для слуха все внешние признаки понятности и даже глубины, тогда как на самом деле
лишен и тени смысла. Для того чтобы прочесть ее, нужно выпускать каждое второе
или третье слово поочередно; тогда получится ряд забавных пародий на современ-
ную дуэль.
1
На первый взгляд (лат.).
2
Гийом де Салюст, сеньор дю Бартас (1544–1590) — французский религиозный поэт, поль-
зовавшийся в своих стихах удвоением слогов в отдельных словах (примеч. ред.).
Барон подсунул Германну этот трактат недели за две или за три до ссоры и убе-
дился по общему характеру его разговоров, что тот изучал книгу с величайшим вни-
манием и искренно считал ее замечательным произведением. На этой почве и дей-
ствовал Ритцнер. Германн согласился бы тысячу раз рисковать жизнью, лишь бы не
сознаться в непонимании чего бы то ни было кем бы то ни было написанного о дуэли.
153
1
МОЛЧАНИЕ
(Басня)
(1838)
Горные вершины дремлют;
Долины, скалы и пещеры молчат.
Алкман2
— Слушай меня, — сказал Дьявол, положив руку мне на голову. — Страна, о ко-
торой я говорю, пустынная область в Ливии, вдоль берегов реки Заиры3. И там нет
ни покоя, ни молчания.
Воды реки шафранового нездорового цвета, и не текут в море, но вечно трепещут
под огненным оком солнца в беспокойном и судорожном движении. На много миль
по обе стороны илистого речного ложа раскинулась бледная пустыня гигантских во-
дяных лилий. Они вздыхают в этой пустыне, вытягивая к небу свои длинные при-
зрачные шеи и покачивая неумирающими главами. Неясный шепот слышится среди
них, подобный ропоту подземных вод. И они обмениваются вздохами.
Но есть и граница их царству — дремучий, страшный, высокий лес. Там, как вол-
ны вокруг Гебридских островов4, вечно колышутся низкие кусты. Но там нет ветра
в небесах. И громадные первобытные деревья вечно раскачиваются с грозным скри-
пом и гулом. И с вершин их сочится капля за каплей вечная роса. И у корней их пере-
плетаются в тревожном сне странные ядовитые цветы. И в высоте с шумом и свистом
несутся на запад серые тучи, низвергаясь водопадом по огненному своду горизонта.
Но там нет ветра в небесах. И на берегах реки Заиры нет ни покоя, ни молчания.
Была ночь, и шел дождь; и, падая, он оставался дождем, но, упав, становился
кровью. И я стоял в трясине среди белых лилий, и дождь падал на мою голову, и ли-
лии обменивались вздохами в безотрадном величии своего отчаяния.
И вдруг поднялась луна в тонком призрачном тумане, — и цвет ее был багровый.
И взгляд мой упал на высокую серую скалу, стоявшую на берегу реки и озаренную
лунным светом. И скала была серая, и прозрачная, и огромная — и скала была се-
рая. На челе ее были вырезаны буквы, — и я прошел по трясине, достиг берега реки
и остановился под скалою, чтобы прочесть надпись на камне. Но я не мог разобрать
надписи. И я хотел вернуться в болото, но луна вспыхнула ярким багрянцем, и я обер-
нулся, и снова взглянул на скалу и на надпись; и надпись была: «Отчаяние».
И я взглянул вверх, и увидел человека на вершине скалы, и спрятался среди водя-
ных лилий, чтобы наблюдать за ним. И был он высок и строен, и от шеи до пят заку-
тан в тогу Древнего Рима. И черты лица его были неясны, — но были они чертами
божественными, потому что покров ночи, и тумана, и луны, и росы не мог скрыть
1
Более известен под названием «Тишина» с подзаголовком «Притча» (примеч. ред.).
2
Алкман (VII в. до н. э.) — древнегреческий поэт-лирик; эти строки послужили основой для
стихотворений И. В. Гёте («Ober alien Gipfeln ist Ruh…») и M. Ю. Лермонтова «Из Гёте»
(«Горные вершины спят во тьме ночной…») (примеч. ред.).
3
Заира — устаревшее португальское название реки Конго (примеч. ред.).
4
Гебридские острова — архипелаг в Атлантическом океане у западных берегов Шотландии
черты лица его. И лоб его был высок и запечатлен мыслью, и глаза его полны тревоги;
и в немногих морщинах на его лице прочел я повесть скорби, и усталости, и отвраще-
ния к человечеству, и жажды уединения.
И человек сидел на скале, опустив голову на руку, и смотрел на картину безотрад-
ного. Он взглянул вниз на беспокойные кустарники, и вверх на громадные первобыт-
ные деревья, и еще выше на шумное небо и багровую луну. А я лежал под покровом
лилий и следил за движениями человека. И человек дрожал в одиночестве, но ночь
убывала, а он все сидел на скале.
МОЛЧАНИЕ 155
И человек отвратил свой взор от неба и взглянул на мрачную реку Заиру, и на ее

желтые зловещие воды, и на бледные легионы водяных лилий. И человек прислуши-
вался ко вздохам водяных лилий и к их тихому ропоту. А я лежал в своем убежище
и следил за действиями человека. И человек дрожал в одиночестве; но ночь убывала,
а он все сидел на скале.
Тогда я ушел в глубину болот, и прошел сквозь чащу лилий, и созвал гиппопота-
мов1, которые жили в трясинах в глубине болот. И гиппопотамы услышали мой зов,
и явились к подножию скалы, и громко и страшно ревели при лунном свете. А я ле-
жал в своем убежище и следил за действиями человека. И человек дрожал в одино
честве; но ночь убывала, а он все сидел на скале.
Тогда я проклял стихии проклятием смятения; и страшная буря разразилась в не-
бесах, где раньше не было ветра. И небеса почернели от бешенства бури, и дождь
хлестал человека, и воды речные вышли из берегов, и река запенилась, возмущенная
бурей, и водяные лилии стонали на своем ложе, и лес трещал под напором ветра,
и гремел гром, и сверкала молния, и скала тряслась до самого основания. А я лежал
в своем убежище и следил за действиями человека. И человек дрожал в одиночестве;
но ночь убывала, а он все сидел на скале.
Тогда я пришел в бешенство и проклял реку, и лилии, и ветер, и лес, и небо, и гром,
и вздохи водяных лилий, — проклял их проклятием молчания. И стали они прокляты,
и умолкли. И луна перестала пробираться по небу, и раскаты грома замерли, и молния
угасла, и облака повисли недвижимо, и воды, вернувшись в свое ложе, остановились,
и деревья не колыхались более, и лилии не вздыхали, и не слышно было их ропота,
и ни тени звука не раздавалось в широкой, беспредельной пустыне. И я взглянул на
надпись на скале, и она изменилась, и была эта надпись: «Молчание».
И взоры мои упали на лицо человека, и лицо его было бледно от ужаса. И он
быстро приподнял голову, и выпрямился на скале, и прислушался. Но ни единого
звука не слышно было в беспредельной пустыне, и надпись на скале была: молчание.
И человек содрогнулся, и отвратил лицо свое, и убежал прочь так поспешно, что
я никогда не видал его более.
***
Да, много прекрасных сказок в книгах, написанных Магами2, в окованных же-
лезом печальных книгах, написанных Магами. Там, говорю я, есть чудные истории
о Небе, и о Земле, и о могучем море, и о Гениях, правящих морем, и землею, и высоким
небом. И много было мудрости в изречениях сивилл; и святые, святые тайны слышала
древность в трепете листьев вокруг Додоны3, но, клянусь Аллахом, сказку, рассказанную
мне Дьяволом, когда он сидел со мною в тени гробницы, я считаю чудеснейшей из всех.
И, окончив свою сказку, Дьявол откинулся в углубление гробницы и засмеялся. И я не мог
смеяться вместе с Дьяволом, и он проклял меня за то, что я не мог смеяться. И рысь, ко-
торая всегда живет в гробнице, вышла оттуда, и легла у ног Дьявола, и смотрела ему в очи.
1
Здесь: мифическое библейское животное (Книга Иова, 40, 10–19) (примеч. ред.).
2
Здесь: в значении Волхвами (примеч. ред.).
3
Додона — древнегреческий город, славившийся оракулом при храме Зевса, ответы которого
слышались сквозь шум листвы священного дуба (примеч. ред.).
ЛИГЕЙЯ
(1838)
И если кто не умирает, это от могущества воли. Кто

познáет сокровенные тайны воли и ее могущества? Сам Бог
есть великая воля, проникающая все своею напряженностью.
И не уступил бы человек ангелам, даже и перед смертью
не склонился бы, если б не была у него слабая воля.
Joseph Glanvill1
Клянусь, я не могу припомнить, как, когда или даже в точности где я узнал впер-
вые леди Лигейю. Много лет прошло с тех пор, и память моя ослабела от множества
страданий. Или, быть может, я не в силах припомнить этого теперь, потому что на
самом деле необыкновенные качества моей возлюбленной, ее исключительные зна-
ния, особенный и такой мирный оттенок ее красоты и полное чар захватывающее
красноречие ее мелодичного грудного голоса прокрадывались в мое сердце так не-
заметно, с таким постепенным упорством, что я и не заметил этого, не узнал. Да, но
все же мне чудится, что я встретил ее впервые, и встречал много раз потом, в каком-
то обширном старинном городе, умирающем на берегах Рейна. Она, конечно, гово-
рила мне о своем происхождении. Что ее род был очень древним, в этом не могло
быть ни малейшего сомнения. Лигейя! Лигейя! Погруженный в такие занятия, ко-
торые более чем что-либо иное могут по своей природе убить впечатления внешнего
мира, я чувствую, как одного этого нежного слова, Лигейя, достаточно, чтобы предо
мною явственно предстал образ той, кого уже больше нет. И теперь, пока я пишу, во
мне вспыхивает воспоминание, что я никогда не знал фамильного имени той, которая
была моим другом и невестой и сделалась потом товарищем моих занятий и, нако-
нец, супругой моего сердца. Было ли это прихотливым желанием моей Лигейи? Или
то было доказательством силы моего чувства, что я никогда не предпринимал ника-
ких исследований по этому поводу? Или, скорее, не было ли это моим собственным
капризом, моим романтическим жертвоприношением на алтарь самого страстного
преклонения? Я только неясно помню самый факт, — удивительно ли, что я совер-
шенно забыл об обстоятельствах, обусловивших или сопровождавших его? И если
действительно тот дух, который назван Романом, если эта бледная, туманнокрылая
1
Джозеф Гленвилл (1636–1680) — английский священник, церковный деятель и философ,
автор трактата «Тщета догматики». Источник цитаты не установлен (примеч. ред.).
ЛИГЕЙЯ 157
Ashtophet1 языческого Египта председательствовала, как говорят, на свадьбах, сопро-

вождавшихся мрачными предзнаменованиями, нет сомненья, что она председательст
вовала на моей.
Есть, однако, нечто дорогое, относительно чего память моя не ошибается. Это
внешность Лигейи. Высокого роста, Лигейя была тонкой, в последние дни даже ис-
худалой. Тщетно было бы пытаться описать величественность, спокойную непри
нужденность всех ее движений, непостижимую легкость и эластичность ее поступи.
Она приходила и уходила, точно тень. Никогда я не слыхал, что она входит в мой ра-
бочий кабинет, я только узнавал об этом, когда она касалась моего плеча своею словно
выточенной из мрамора рукой, — я с наслажденьем узнавал об этом, слыша нежный
звук ее грудного голоса. Ни одна девушка в мире не могла сравняться с нею красотой
лица. Это был какой-то лучистый сон, навеянный опиумом, воздушное и душу воз-
вышающее видение, в котором было больше безумной красоты, больше божествен-
ного очарования, чем в тех фантастических снах, что парили над спящими душами
делосских дочерей2. Однако черты ее лица не отличались той правильностью, почи-
тать которую в классических созданиях язычников мы научены издавна и напрасно.
«Нет изысканной красоты, — говорит Бэкон, лорд Веруламский3, справедливо рас-
суждая о всех разнородных формах и видах красоты, — без некоторой странности
в соразмерности частей». Я видел, что у Лигейи не было классической правильности
в чертах, я понимал, что ее красота действительно «изысканная», и чувствовал, что
много было «странности», проникавшей ее, и все же я тщетно пытался открыть ка-
кую-либо неправильность и подробно проследить мое собственное представление
«странного». Я всматривался в очертания высокого и бледного лба — он был без-
укоризнен; но как бездушно это слово в применении к величавости такой божест-
венной! белизна кожи, не уступающая чистейшей слоновой кости, пышная широта
и безмятежность, легкий выступ над висками; и потом эти роскошные локоны цвета
воронова крыла, с природными завитками, с отливом, вполне оправдывающим силу
гомеровского эпитета «гиацинтовый»! Я смотрел на тонкие очертания носа, и ни-
где, за исключением изящных еврейских медальонов, не видал я такого совершенства.
Та же чудесная гладкая поверхность, тот же еле заметный выступ, приближающийся
к типу орлиного, те же гармонично изогнутые брови, говорящие о свободной душе.
Я смотрел на нежный рот. Он был поистине торжеством всего неземного: очарова-
тельная верхняя губа, короткая и приподнятая, сладострастная дремота нижней,
ямочки, которые всегда играли, и цвет, который говорил, зубы, отражавшие с блес
ком удивительным каждый луч благословенного света, падавшего на них и разгорав-
шегося мирной и ясной улыбкой. Я размышлял о форме подбородка — и здесь также
находил грацию широты, нежность и пышность, полноту и духовность эллинскую,
дивное очертание, которое бог Аполлон лишь во сне открыл Клеомену, гражданину
афинскому4. И потом я пристально смотрел в самую глубь больших глаз Лигейи.
1
Аштофет (см. комментарий 2 на с. 18) (примеч. ред.).
2
Согласно греческой мифологии, на острове Делос родилась и жила с подругами и прислуж-
ницами богиня Артемида (примеч. ред.).
3
Фрэнсис Бэкон (1561–1626) — английский философ и политик; фраза взята из его эссе
«О красоте» (в оригинале не «изысканная», а «совершенная красота») (примеч. ред.).
4
Клеомен Афинский (I в. до н. э.) — древнегреческий скульптор, автор статуи Венеры Меди-
цейской (примеч. ред.).
Для глаз мы не находим моделей в отдаленной древности. Быть может, именно

в глазах моей возлюбленной скрывалась тайна, на которую намекает лорд Верулам-
ский. Мне кажется, они были гораздо больше, чем глаза обыкновенного смертного.
Продолговатые, они были длиннее, чем газельи глаза, отличающие племя, что живет
в долине Нурджахад1. Но только временами — в моменты высшего возбуждения —
эта особенность становилась резко заметной в Лигейе. И в подобные моменты ее
красота — быть может, это только так казалось моей взволнованной фантазии —
была красотою существ, живущих в небесах или по крайней мере вне земли, — кра-
сотою легендарных гурий Турции. Цвет зрачков был лучезарно-черным, и прекрасны
были эти длинные агатовые ресницы. Брови, несколько изогнутые, были такого же
цвета. Однако «странность», которую я находил в глазах, заключалась не в форме,
не в цвете, не в блистательности черт, она крылась в выражении. О, как это слово ли-
шено значения! за этим звуком, как бы теряющимся в пространстве, скрывается наше
непонимание целой бездны одухотворенности. Выражение глаз Лигейи! Как долго,
целыми часами я размышлял об этом! В продолжение летних ночей, от зари до зари,
я старался измерить их глубину! Что скрывалось в зрачках моей возлюбленной? Что-
то более глубокое, чем колодец Демокрита!2 Что это было? Я сгорал страстным же-
ланием найти разгадку. О, эти глаза! эти большие, эти блестящие, эти божественные
сферы! они стали для меня двумя созвездными близнецами Леды3, а я для них — са-
мым набожным из астрологов.
Среди многих непостижимых аномалий, указываемых наукой о духе, нет ни одной
настолько поразительной, как тот факт — никогда, кажется, никем не отмеченный, —
что при усилиях воссоздать в памяти что-нибудь давно забытое мы часто находимся
на самом краю воспоминания, не будучи, однако, в состоянии припомнить. И подоб-
но этому, как часто, отдаваясь упорным размышлениям о глазах Лигейи, я чувство-
вал, что я близок к полному познанию их выражения — я чувствовал, что вот сей-
час я его достигну — но оно приближалось, и, однако же, не было всецело моим —
и в конце концов совершенно исчезало! И (как странно, страннее всех странностей!)
я находил в самых обыкновенных предметах, меня окружавших, нить аналогии, со
единявшую их с этим выражением. Я хочу сказать, что после того, как красота Лигейи
вошла в мою душу и осталась там на своем алтаре, я не раз получал от предметов ма-
териального мира такое же ощущение, каким всегда наполняли и окружали меня ее
большие лучезарные глаза. И, однако же, я не мог определить это чувство, или точно
проследить его, или даже всегда иметь о нем ясное представление. Повторяю, я иног-
да вновь испытывал его, видя быстро растущую виноградную лозу, смотря на ночную
бабочку, на мотылька, на куколку, на поспешные струи проточных вод. Я чувствовал
его в океане, в падении метеора. Я чувствовал его во взглядах некоторых людей, на-
ходившихся в глубокой старости. И есть одна или две звезды на небе (в особенности
одна, звезда шестой величины, двойная и изменчивая, находящаяся близ большой
1
Имеется в виду роман «История Нурджахада» английской писательницы Френсис Шери-
дан (1724–1766) (примеч. ред.).
2
Эдгар По имеет в виду приписываемое древнегреческому философу Демокриту (ок. 460 г. —
ок. 370 г. до н э.) высказывание «Истина таится на дне колодца» (примеч. ред.).
3
Две яркие звезды в созвездии Близнецов носят имена Кастора и Поллукса — согласно древ-
негреческой мифологии, двух братьев-близнецов, рожденных Ледой от Зевса (примеч. ред.).
ЛИГЕЙЯ 159
звезды в созвездии Лиры1), — при созерцании ее через телескоп я испытывал это ощу-
щение. Оно охватывало меня, когда я слышал известное сочетание звуков, исходя-
щих от струнных инструментов, и нередко, когда я прочитывал в книгах ту или иную
страницу. Среди других бесчисленных примеров я хорошо помню один отрывок из
Джозефа Гленвилла, который (быть может, по своей причудливости — кто скажет?)
каждый раз при чтении давал мне это ощущение: «И если кто не умирает, это от мо-
гущества воли. Кто познает сокровенные тайны воли и ее могущества? Сам Бог есть
великая воля, проникающая все своею напряженностью. И не уступил бы человек
ангелам, даже и перед смертью не склонился бы, если б не была у него слабая воля».
Долгие годы и последовательные размышления дали мне возможность устано-
вить некоторую отдаленную связь между этим отрывком из английского моралиста
и известной чертой в характере Лигейи. Своеобразная напряженность в мыслях,
в поступках, в словах являлась у нее, быть может, результатом или во всяком случае
показателем той гигантской воли, которая за время наших долгих и тесных отноше-
ний могла бы дать и другое, более непосредственное указание на себя. Из всех жен-
щин, которых я когда-либо знал, Лигейя, на вид всегда невозмутимая и ясная, была
терзаема самыми дикими коршунами неудержимой страсти. И эту страсть я мог из-
мерить только благодаря чрезмерной расширенности ее глаз, которые пугали меня
и приводили в восторг благодаря магической мелодичности, ясности и звучности ее
грудного голоса, отличавшегося чудесными модуляциями, и благодаря дикой энергии
ее зачарованных слов, которая удваивалась контрастом ее манеры говорить.
Я упоминал о познаниях Лигейи: действительно, они были громадны — такой
учености я никогда не видал в женщине. Она глубоко проникла в классические язы-
ки, и, насколько мои собственные знания простирались на языки современной Ев-
ропы, я никогда не видал у нее пробелов. Да и вообще видел ли я когда-нибудь, чтоб
у Лигейи был пробел в той или иной отрасли академической учености, наиболее ува-
жаемой за свою наибольшую запутанность? Как глубоко, как странно поразила меня
эта единственная черта в натуре моей жены, как приковала она мое внимание имен-
но за этот последний период! Я сказал, что никогда не видел такой учености ни у од-
ной женщины, но существует ли вообще где-нибудь человек, который последователь-
но и успешно охватил бы всю широкую сферу морального, физического и математи
ческого знания? Я не видал раньше того, что теперь вижу ясно, не замечал, что Ли-
гейя обладала познаниями гигантскими, изумительными; все же я слишком хорошо
чувствовал ее бесконечное превосходство сравнительно со мной, и с доверчивостью
ребенка отдался ее руководству, и шел за ней через хаос метафизических исследова-
ний, которыми я с жаром занимался в первые годы нашего супружества. С каким ве-
ликим торжеством — с каким живым восторгом, — с какой идеальной воздушностью
надежды я чувствовал, что моя Лигейя склонялась надо мною в то время, как я был
погружен в области знания столь мало отыскиваемого — еще менее известного —
и предо мною постепенно раскрывались чудесные перспективы, пышные и совер-
шенно непочатые, и, идя по этому девственному пути, я должен был наконец достичь
своей цели, прийти к мудрости, которая слишком божественна и слишком драгоцен-
на, чтобы не быть запретной!
1
Эдгар По имеет в виду кратную звезду эпсилон Лиры, находящуюся близ «большой звез
ды» Веги (примеч. ред.).
Сколько же было скорби в моем сердце, когда по истечении нескольких лет

я увидал, что мои глубоко обоснованные надежды вспорхнули, как птицы, и улетели
прочь! Без Лигейи я был беспомощным ребенком, который в ночном мраке ощупью
отыскивает свою дорогу и не находит. Лишь ее присутствие, движения ее ума могли
осветить для меня живым светом тайны трансцендентальности, в которые мы были
погружены; не озаренная лучистым сиянием ее глаз, вся эта книжная мудрость, толь-
ко что бывшая воздушно-золотой, делалась тяжелее, чем мрачный свинец. Эти чудес-
ные глаза блистали все реже и реже над страницами, наполнявшими меня напряжен-
ными размышлениями. Лигейя заболела. Ее безумные глаза горели сияньем слишком
лучезарным; бледные пальцы, окрасившись краскою смерти, сделались прозрачно-
восковыми; и голубые жилки обрисовывались на белизне ее высокого лба, то возвы-
шаясь, то опускаясь при каждой самой слабой перемене ее чувств. Я видел, что ей
суждено умереть, — и в мыслях отчаянно боролся с свирепым Азраилом1. К моему
изумлению, жена моя, объятая страстью, боролась с еще большей энергией. В ее су-
ровой натуре было много такого, что заставляло меня думать, что к ней смерть долж-
на была прийти без обычной свиты своих ужасов, но в действительности было не
так. Слова бессильны дать хотя бы приблизительное представление о том страстном
упорстве, которое она выказала в своей борьбе с Тенью. Я стонал в тоске при виде
этого плачевного зрелища. Мне хотелось бы ее утешить, мне хотелось бы ее угово-
рить; но — при напряженности ее безумного желания жить — жить — только бы
жить — всякие утешения и рассуждения одинаково были верхом безумия. Однако же
до самого последнего мгновения, среди судорожных пыток, терзавших ее гордый дух,
ясность всех ее ощущений и мыслей внешним образом оставалась неизменной. Ее го-
лос делался все глубже — все нежнее и как будто отдаленнее, — но я не смел пытать-
ся проникнуть в загадочный смысл ее слов, которые она произносила так спокойно.
Зачарованный каким-то исступленным восторгом, я слушал эту сверхчеловеческую
мелодию — и мой ум жадно устремлялся к надеждам и представлениям, которых ни
один из смертных доныне не знал никогда.
Что она меня любила, в этом я не мог сомневаться; и мне легко было понять, что
в ее сердце любовь должна была царить не так, как царит заурядная страсть. Но толь-
ко в смерти она показала вполне всю силу своего чувства. Долгие часы, держа мою
руку в своей, она изливала предо мною полноту своего сердца, и эта преданность,
более чем страстная, возрастала до обожания. Чем заслужил я блаженство слышать
такие признания? Чем заслужил я проклятие, отнимавшее у меня мою возлюбленную
в тот самый миг, когда она делала мне такие признания? Но я не в силах останавли-
ваться на этом подробно. Я скажу только, что в этой любви, которой Лигейя отдалась
больше, чем может отдаться женщина, в любви, которая, увы, была незаслуженной,
дарованной совершенно недостойному, я увидал наконец источник ее пламенного
и безумного сожаления о жизни, убегавшей теперь с такою быстротой. Именно это без-
умное желание, эту неутолимую жажду жить — только бы жить — я не в силах изобра-
зить — не в силах найти для этого ни одного слова, способного быть красноречивым.
В глубокую полночь, в ту ночь, когда она умерла, — властным голосом подозвав
меня к себе, она велела мне повторить стихи, которые сложились у нее в уме за не-
сколько дней перед этим. Я повиновался ей. Вот они:
1
Азраил — ангел смерти в исламе и иудаизме (примеч. ред.).
ЛИГЕЙЯ 161
Во тьме безутешной — блистающий праздник,

Огнями волшебный театр озарен!
Сидят серафимы в покровах и плачут,
И каждый печалью глубокой смущен,
Трепещут крылами и смотрят на сцену,
Надежда и ужас проходят как сон,
И звуки оркестра в тревоге вздыхают,
Заоблачной музыки слышится стон.
Имея подобие Господа Бога,

Снуют скоморохи туда и сюда;
Ничтожные куклы приходят, уходят,
О чем-то бормочут, ворчат иногда,
Над ними нависли огромные тени,
Со сцены они не уйдут никуда,
И крыльями Кондоры веют бесшумно,
С тех крыльев незримо слетает Беда!
Мишурные лица! — Но знаешь, ты знаешь,

Причудливой пьесе забвения нет!
Безумцы за Призраком гонятся жадно,
Но Призрак скользит, как блуждающий свет;
Бежит он по кругу, чтоб снова вернуться
В исходную точку, в святилище бед;
И много Безумия в драме ужасной,
И Грех — в ней завязка, и счастья в ней нет!
Но что это там? Между гаеров1 пестрых

Какая-то красная форма ползет
Оттуда, где сцена окутана мраком!
То червь, — скоморохам он гибель несет.
Он корчится! — корчится! — гнусною пастью
Испуганных гаеров алчно грызет,
И ангелы стонут, и червь искаженный
Багряную кровь ненасытно сосет.
Потухло — потухло — померкло сиянье!

Над каждой фигурой, дрожащей, немой,
Как саван зловещий, крутится завеса
И падает вниз, как порыв грозовой, —
И ангелы, с мест поднимаясь, бледнеют,
Они утверждают, объятые тьмой,
Что эта трагедия «Жизнью» зовется,
Что Червь Победитель — той драмы герой!
1
Гаер — здесь: скоморох, актер в народных игрищах (примеч. ред.).
«О Боже мой, — почти вскрикнула Лигейя, быстро вставая и судорожно прости-

рая руки вверх, — о Боже мой, о Небесный Отец мой! Неужели все это неизбежно?
неужели этот победитель не будет когда-нибудь побежден? Неужели мы не часть и не
частица существа Твоего? Кто — кто знает тайны воли и ее могущества? Человек не
уступил бы и ангелам, даже и перед смертью не склонился бы, если б не была у него
слабая воля».
И потом, как бы истощенная этой вспышкой, она бессильно опустила свои блед-
ные руки и торжественно вернулась на свое смертное ложе. И когда замирали ее по-
следние вздохи, на губах ее затрепетал неясный шепот. Я приник к ней и опять услы-
хал заключительные слова отрывка из Гленвилла: «И не уступил бы человек ангелам,
даже и перед смертью не склонился бы, если б не была у него слабая воля!».
Она умерла, и, пригнетенный до самого праха тяжестью скорби, я не мог больше
выносить пустынного уединения моего дома в этом туманном городе, умирающем на
берегах Рейна. У меня не было недостатка в том, что люди называют богатством. Ли-
гейя принесла мне больше, гораздо больше, чем это выпадает на долю обыкновенных
ЛИГЕЙЯ 163
смертных. И вот, после нескольких месяцев утомительного и бесцельного скитанья,

я купил и частью привел в порядок полуразрушенное аббатство — не буду его назы-
вать — в одной из самых диких и наименее людных местностей живописной Анг-
лии. Мрачная и угрюмая величественность здания, почти дикий характер поместья,
грустные и освященные временем воспоминания, связанные с тем и с другим, имели
в себе много чего-то, что гармонировало с чувством крайней бесприютности, забро-
сившей меня в эту отдаленную и безлюдную местность. Оставив почти неизменным
внешний вид аббатства, эти руины, поросшие зеленью, которая свешивалась гирлян-
дами, — внутри здания я дал простор более чем царственной роскоши, руководясь
какой-то ребяческой извращенностью, а быть может, и слабой надеждой рассеять мои
печали. Еще в детстве у меня была большая склонность к таким фантазиям, и теперь
они снова вернулись ко мне, как бы внушенные безумием тоски. Увы, я чувствую, как
много начинающегося безумия можно было открыть в этих пышных и фантастичес
ких драпировках, в египетской резьбе, исполненной торжественности, в этих стран-
ных карнизах и мебели, в сумасшедших узорах ковров, затканных золотом! Я сде-
лался рабом опиума, и все мои занятия и планы приобрели окраску моих снов.
Но я не буду останавливаться подробно на всем этом безумии. Я буду говорить толь-
ко об одной комнате — да будет она проклята навеки! — о комнате, куда в момент
затемнения моих мыслей я привел от алтаря свою новобрачную — преемницу незаб-
венной Лигейи — белокурую и голубоглазую леди Ровену Тревенион из Тремейна.
Нет ни одной архитектурной подробности, нет ни одного украшения в этой сва-
дебной комнате, которых я не видел бы теперь совершенно явственно. Каким обра-
зом надменная семья моей новобрачной в своей жажде золота решилась допустить,
чтобы эта девушка, дочь, так горячо любимая, перешагнула через порог комнаты,
украшенной таким убранством? Я сказал, что хорошо помню все подробности об-
становки, хотя память моя самым печальным образом теряет воспоминания высо-
кой важности; а в этой фантастической роскоши не было никакой системы, ника-
кой гармонии, на которую воспоминание могло бы опереться. Являясь частью вы-
сокой башни аббатства, укрепленного как замок, комната эта представляла из себя
пятиугольник и была очень обширна. Всю южную сторону пятиугольника занимало
единственное окно — громадное и цельное венецианское стекло с окраской свинцо-
вого цвета, так что лучи солнца или месяца, проходя через него, мертвенно озаряли
предметы внутри. Над верхней частью этого окна распространялась сеть многолет-
них виноградных ветвей, которые цеплялись за массивные стены башни. Дубовый
потолок, смотревший мрачно, был необычайно высок, простирался сводом и тща-
тельно был украшен инкрустациями самыми странными и вычурными, в стиле на-
половину готическом, наполовину друидическом1. В глубине этого угрюмого свода,
в самом центре, висела на единственной цепи, сделанной из продолговатых золотых
колец, громадная лампа из того же металла в форме кадильницы, украшенная сара-
цинскими узорами и снабженная прихотливыми отверстиями таким образом, что че-
рез них, как бы живые, скользили и извивались змеиные отливы разноцветных огней.
В разных местах кругом стояли там и сям оттоманки и золотые канделябры в вос-
точном вкусе, и, кроме того, здесь была постель, брачное ложе в индийском стиле,
низкое, украшенное изваяниями из сплошного эбенового дерева, с балдахином,
1
Друиды — жрецы древнекельтских народов в Галлии и Британии (примеч. ред.).
имевшим вид похоронного покрова. В каждом из углов комнаты возвышался ги-

гантский саркофаг из черного гранита с царских могил Луксора1; их древние крыш-
ки были украшены незабвенными изображениями. Но главная фантазия, царившая
надо всем, крылась, увы, в обивке этого покоя. Высокие стены, гигантские и даже
непропорциональные, сверху донизу были обтянуты массивной тяжелой матери-
ей, падавшей широкими складками, — эта материя виднелась и на полу как ковер,
и на оттоманках как покрышка, и на эбеновой кровати как балдахин, и на окне как
пышные извивы занавесей, частью закрывавших окно. Материя была богато заткана
золотом. На неровных промежутках она вся была испещрена арабескными изобра-
женьями, которые имели приблизительно около фута в диаметре и узорно выделя-
лись агатово-черным цветом. Но эти изображения являлись настоящими арабесками
лишь тогда, когда на них смотрели с одного известного пункта. Посредством приема,
который теперь очень распространен и следы которого можно найти в самой отда-
ленной древности, они были сделаны таким образом, что меняли свой вид. Для того,
кто входил в комнату, они просто представлялись чем-то уродливым, по мере при-
ближения к ним этот характер постепенно исчезал, и мало-помалу посетитель, ме-
няя свое место в комнате, видел себя окруженным бесконечной процессией чудовищ-
ных образов, подобных тем, которые родились в суеверных представлениях Севера,
или тем, что возникали в преступных сновидениях монахов. Фантасмагорический
эффект в значительной степени увеличивался искусственным введением беспрерыв-
ного сильного течения воздуха из-за драпировок, дававшего всему отвратительное
и беспокойное оживление.
В таких-то чертогах, в таком брачном покое провел я с леди из Тремейна нечести-
вые часы первого месяца нашего брака, и провел без особенного беспокойства. Что
жена моя боялась дикой переменчивости моего характера, что она избегала меня, что
она любила меня далеко не пламенной любовью — этого я не мог не видеть, но все
это доставляло мне скорее удовольствие, нежели что-либо иное. Я ненавидел ее нена
вистью отвращения, более напоминающей демона, чем человека. Мои воспоминания
убегали назад (о, с какой силой раскаяния!) к Лигейе, к возлюбленной, к священной,
к прекрасной, к погребенной. Я упивался воспоминаниями о ее чистоте, о ее мудро-
сти, о благородной воздушности ее ума, о ее страстной, ее полной обожания любви.
И вот мой дух вспыхнул и весь возгорелся пламенем сильнейшим, чем огонь ее собст
венной души. Объятый экстазом снов, навеянных опиумом (ибо я обыкновенно на-
ходился во власти этого зелья), я испытывал желание громко восклицать, произно-
сить ее имя в молчании ночи, или днем наполнял звуками дорогого имени тенистые
уголки долин, как будто этой дикой энергией, этой торжественной страстью, неуто-
лимой жаждой моей тоски об усопшей я мог возвратить ее к путям, которые она по-
кинула — о, могло ли это быть, что она навеки их покинула — на земле?
В начале второго месяца нашего брака леди Ровена была застигнута внезапной
болезнью, и выздоровление шло очень медленно. Лихорадка, снедавшая ее по ночам,
была беспокойной; и, находясь в возмущенном состоянии полудремоты, она говори-
ла о звуках и о движениях, которые возникали то здесь, то там в этой комнате, состав-
лявшей часть башни, чтó я, конечно, мог приписать только расстройству ее фантазии,
1
Луксор — город в Египте на месте Древних Фив, где находятся руины храма бога Аммона
(XV в. до н. э.) (примеч. ред.).
ЛИГЕЙЯ 165
или, быть может, фантасмагорическому влиянию самой комнаты. Но с течением вре-

мени она стала выздоравливать — наконец, совсем поправилась. Однако через самый
короткий промежуток времени вторичный припадок, еще более сильный, снова уло-
жил ее в постель; и после него ее здоровье, всегда слабое, никак не могло восстано-
виться. С этого времени болезнь приняла тревожный характер, и припадки, возоб-
новляясь, становились все более угрожающими, как бы насмехаясь и над знаниями,
и над тщательными усилиями врачей. По мере того как увеличивался этот хрони
ческий недуг, который, по-видимому, настолько овладел всем ее существом, что, ко-
нечно, его невозможно было устранить обычными человеческими средствами, я не
мог не заметить подобного же возрастания ее нервной раздражительности и возбуж
денности до такой степени, что самые обыкновенные вещи стали внушать ей страх.
Она опять начала говорить, и на этот раз более часто и с бóльшим упорством, о зву-
ках — о легких звуках — и о необычайных движениях среди занавесей, о чем она уже
говорила раньше.
Однажды ночью, в конце сентября, она с большой настойчивостью и с бóльшим,
нежели обыкновенно, волнением старалась обратить мое внимание на то, что вызы-
вало в ней тревогу. Она только что очнулась от своего беспокойного сна, и я, буду-
чи исполнен наполовину беспокойства, наполовину смутного страха, следил за вы-
ражением ее исхудалого лица. Я сидел близ эбеновой кровати на одной из индийских
оттоманок. Больная слегка приподнялась и говорила настойчивым тихим шепотом
о звуках, которые она только что слышала, но которых я не мог услыхать, — о дви-
жениях, которые она только что видела, но которых я не мог заметить. Ветер беше-
но бился за обивкой, я хотел объяснить ей (признаюсь, я сам не мог вполне этому
верить), что это едва различимое дыхание, и эти легкие изменения фигур на стенах
являлись самым естественным действием обычного течения ветра. Но смертельная
бледность, распространившаяся по ее лицу, доказывала мне, что все мои усилия успо-
коить ее были бесплодны. Она, по-видимому, теряла сознание, а между тем вблизи
не было ни одного из слуг, кого бы я мог позвать. Вспомнив, где находился графин
с легким вином, которое было прописано ее врачами, я поспешно устремился через
комнату, чтобы принести его. Но когда я вступил в полосу света, струившегося от
кадильницы, два обстоятельства поразили и приковали к себе мое внимание. Я по
чувствовал, как что-то осязательное, хотя и невидимое, прошло, слегка коснувшись
всего моего существа; и я увидел, что на золотом ковре, в самой середине пышно-
го сиянья, струившегося от кадильницы, находилась тень — слабая, неопределенная
тень ангельского вида — такая, что она как бы являлась тенью тени. Но я был сильно
опьянен неумеренной дозой опиума, и не обратил особенного внимания на эти явле-
ния, и не сказал о них ни слова Ровене. Отыскав вино, я вернулся на прежнее место,
налил полный бокал и поднес его к губам изнемогавшей леди. Ей, однако, сделалось
немного лучше, она сама взяла бокал, а я опустился на оттоманку близ нее, не отры-
вая от нее глаз. И тогда совершенно явственно я услышал легкий шум шагов, ступав-
ших по ковру и близ постели; и в следующее мгновение, когда Ровена подняла бокал
к своим губам, я увидел, или, быть может, мне пригрезилось, что я увидел, как в бокал,
точно из какого-то незримого источника, находившегося в воздухе этой комнаты,
упало три-четыре крупные капли блестящей рубиново-красной жидкости. Если я это
видел — Ровена не видала. Без колебаний она выпила вино, и я ни слова не сказал
ей об обстоятельстве, которое, в конце концов, должно было являться не чем иным,
как внушением возбужденного воображения, сделавшегося болезненно-деятель-

ным благодаря страху, который испытывала леди, а также благодаря опиуму и позд-
нему часу.
Не могу, однако, скрыть, что тотчас после падения рубиновых капель в болезни
моей жены произошла быстрая перемена к худшему; так что на третью ночь ее слуги
были заняты приготовлением к ее похоронам, а на четвертую я сидел один около ее
окутанного в саван тела, в этой фантастической комнате, которая приняла ее как мою
новобрачную. Безумные виденья, порожденные опиумом, витали предо мной подоб-
но теням. Я устремлял беспокойные взоры на саркофаги, находившиеся в углах ком-
наты, на изменчивые фигуры, украшавшие обивку, и на сплетающиеся переливы раз-
ноцветных огней кадильницы. Повинуясь воспоминаниям о подробностях той ми-
нувшей ночи, я взглянул на освещенное место пола, которое находилось под сияньем
кадильницы, на ту часть ковра, где я видел слабые следы тени. Однако их больше не
было; и, вздохнув с облегчением, я обратил свои взоры к бледному и строгому лицу,
видневшемуся на постели. И вдруг воспоминания о Лигейе целым роем охватили
меня, и сердце мое снова забилось неудержимо и безумно, опять почувствовав всю
несказанную муку, с которой я смотрел тогда на нее, вот так же окутанную саваном.
Ночь убывала; а сердце мое все было исполнено горьких мыслей о моей единствен-
ной бесконечно любимой возлюбленной, и я продолжал смотреть на тело Ровены.
Было, вероятно, около полуночи, быть может, несколько раньше, быть может, не-
сколько позже, я не следил за временем, как вдруг тихое рыданье, еле слышное, но
совершенно явственное, внезапно вывело меня из полудремотного состояния. Я чув-
ствовал, что оно исходило от эбенового ложа — от ложа смерти. Я прислушался,
охваченный точно агонией суеверного страха, — но звук не повторился. Я устремил
пристальный взгляд, стараясь открыть какое-нибудь движение в теле, но не мог заме-
тить ни малейшего его следа. Но не может быть, что я ошибся. Я слышал этот звук,
хотя и слабый, и душа моя пробудилась во мне. Весь охваченный одним желанием,
я упорно смотрел на недвижное тело. Долгие минуты прошли, прежде чем случилось
что-нибудь, что могло бы разъяснить эту тайну. Наконец стало очевидно, что слабая,
очень слабая, еле заметная краска румянца вспыхнула не щеках Ровены и наполнила
маленькие жилки на ее опущенных веках. Я почувствовал, что сердце мое переста-
ло биться и члены мои как бы окаменели, повинуясь чувству неизреченного страха
и ужаса, для которого на языке человеческом нет достаточно энергического выра-
жения. Однако сознание долга в конце концов возвратило мне самообладание. Я не
мог более сомневаться, что мы слишком поторопились — что Ровена была еще жива.
Нужно было немедленно принять какие-нибудь меры; но башня была изолирована
от той части здания, где жила прислуга — у меня не было никаких средств обратить-
ся за помощью, не оставляя комнаты, — оставить же комнату хотя бы на несколько
мгновений я не мог решиться. Я начал один, собственными усилиями, делать попыт-
ки вернуть назад еще трепетавший, еще колебавшийся дух. Между тем через самое
непродолжительное время стало очевидно, что произошел возврат видимой смерти;
краска угасла на щеках и веках, сменившись бледностью более мертвой, чем белиз-
на мрамора; губы вдвойне исказились ужасной судорогой смерти; вся поверхность
тела быстро сделалась холодной и отвратительно скользкой; и тотчас снова появи-
лась обычная полная окоченелость. Весь дрожа, я кинулся к ложу, откуда был так вне-
запно исторгнут, и снова отдался пламенным снам и мечтаньям о Лигейе.
ЛИГЕЙЯ 167
Таким образом прошел час, и (могло ли это быть?) я снова услыхал какой-то смут-
ный звук, исходивший из того места, где стояло эбеновое ложе. Я стал прислушивать-
ся — в состоянии крайнего ужаса. Звук повторился — это был вздох. Бросившись
к телу, я увидел — явственно увидел — трепет на губах. Минуту спустя они слегка
раздвинулись, открывая блестящую линию жемчужных зубов. Крайнее изумление
боролось теперь в моей груди с глубоким ужасом, который царствовал в ней раньше
безраздельно. Я чувствовал, что в глазах у меня темнеет, что разум мой колеблется;
лишь с помощью крайнего усилия мне удалось наконец принудить себя к мерам, на
которые чувство долга еще раз указало мне. Румянец пятнами выступил теперь на лбу,
на щеках и на шее; заметная теплота распространилась по всему телу; было слышно
слабое биение сердца. Леди была жива; и с удвоенным жаром я снова принялся за
дело воскрешения. Я растирал и согревал виски и руки, принимал все меры, которые
были мне внушены опытом, а также и моей немалой начитанностью в медицине. Все
тщетно. Краска внезапно исчезла, пульс прекратился, губы приняли мертвенное вы-
ражение, и мгновение спустя к телу снова вернулась его ледяная холодность, синева-
тый оттенок, напряженная окоченелость, омертвелые очертанья и все те чудовищные
особенности, которые показывают, что труп много дней пролежал в гробу.
И снова я отдался виденьям и мечтам о Лигейе — и снова (удивительно ли, что
я дрожу, когда пишу это?) — снова до слуха моего донеслось тихое рыдание с того
места, где стояло эбеновое ложе. Но зачем я буду подробно описывать неописуемый
ужас этой ночи? Зачем я буду рассказывать, как опять и опять, почти вплоть до серого
рассвета повторялась эта чудовищная драма оживания; как всякий раз она кончалась
страшным возвратом к еще более мрачной и, по-видимому, еще более непобедимой
смерти; как всякий раз агония имела вид борьбы с каким-то незримым врагом; и как
за каждой новой борьбой следовало какое-то странное изменение в выражении тру-
па? Я хочу скорей кончить.
Страшная ночь почти уже прошла, и та, которая была мертвой, еще раз заше-
велилась, и теперь более сильно, чем прежде, хотя она пробуждалась от смерти бо-
лее страшной и безнадежной, чем каждое из первых умираний. Я уже давно перестал
сходить со своего места и предпринимать какие-либо усилия, я неподвижно сидел на
оттоманке, беспомощно отдавшись вихрю бешеных ощущений, среди которых край-
ний ужас являлся, может быть, наименее страшным, наименее уничтожающим. Тело,
повторяю, зашевелилось, и теперь более сильно, чем прежде. Жизненные краски воз-
никали на лице с необычайной энергией — члены делались мягкими, — и если бы не
веки, которые были плотно сомкнуты, если бы не повязки и не покров, придававшие
погребальный характер лицу, я мог бы подумать, что Ровена действительно совер-
шенно стряхнула с себя оковы смерти. Но если даже тогда эта мысль не вполне овла
дела мной, я, наконец, не мог более в этом сомневаться, когда, поднявшись с ложа,
спотыкаясь, слабыми шагами, с закрытыми глазами, имея вид спящего лунатика, су-
щество, окутанное саваном, вышло на середину комнаты.
Я не дрогнул — не двинулся, — ибо целое множество несказанных фантазий, свя-
занных с видом, с походкой, с движениями призрака, бешено промчавшись в моем
уме, парализовали меня — заставили меня окаменеть. Я не двигался — я только
смотрел на привидение. В мыслях моих был безумный беспорядок — неукроти-
мое смятение. Возможно ли, чтобы передо мной стояла живая Ровена? Возможно
ли, чтобы это была Ровена — белокурая голубоглазая леди Тревенион из Тремейна?
Почему, почему стал бы я в этом сомневаться? Повязка тяжело висела вокруг рта —
но неужели же это не рот леди из Тремейна? И щеки — на них был румянец, как в рас-
цвете ее жизни, — да, конечно, это прекрасные щеки живой леди из Тремейна. И под-
бородок с ямочками, как в те дни, когда она была здорова, неужели это не ее подборо-
док? — но что это, она выросла за свою болезнь? Что за невыразимое безумие охватило
меня при этой мысли? Один прыжок — и я был рядом с ней! Отшатнувшись от моего
прикосновения, она уронила со своей головы развязавшийся погребальный покров,
и тогда в волнующейся атмосфере комнаты обрисовались ее длинные разметавшиеся
волосы; они были чернее, чем вороновы крылья полуночи! И тогда на этом лице мед-
ленно открылись глаза. «Так вот они, наконец, — воскликнул я громким голосом, —
могу ли я — могу ли я ошибаться — вот они, громадные, и черные, и зачарованные
глаза — моей утраченной любви — леди — леди Лигейи».
169
КАК ПИСАТЬ СТАТЬИ ДЛЯ BLACKWOOD

(1838)
«Во имя пророка — фиги!»

Крик продавцов фиг в Турции
Полагаю, обо мне всякий слыхал. Мое имя синьора Психея Зенобия1. Это я знаю
достоверно. Только враги мои называют меня Сьюки Сноббс. Сьюки, как мне из-
вестно, искаженное Психея — имя греческое, которое значит «душа» (то есть я, по-
тому что я вся душа), а также «мотылек». Последнее значение, без сомнения, наме-
кает на мою наружность в новом розовом атласном платье с арабским mantelet2 не-
бесно-голубого цвета, зелеными agraffas3 и семью фалбарами4 из оранжевых auriculas5.
А Сноббс — всякий, кто только взглянет на меня, убедится, что моя фамилия не мо-
жет быть Сноббс. Мисс Табита Брюква выдумала это единственно из зависти. Табита
Брюква! О, негодница! Но чего же и ждать от брюквы? (NB — намекнуть ей об этом
при первом удобном случае.) (Еще NB — утереть ей нос.) Да — так что я говорила?
Ага! Я знаю наверное, что Сноббс — просто искаженное Зенобия, и что Зенобия
была царица (я тоже. Доктор Денеггрош всегда называет меня царицей сердец), и что
Зенобия, так же как Психея, настоящее греческое имя, и что мой отец был «грек»6,
и что, следовательно, я имею право носить нашу фамилию, а наша фамилия Зенобия,
а вовсе не Сноббс. Только Табита Брюква называет меня Сьюки Сноббс. Я синьора
Психея Зенобия.
Как я уже заметила, обо мне слыхал всякий. Я та самая синьора Психея Зено-
бия, которая пользуется такой заслуженной славой в качестве секретаря-корреспон-
дента Philadelphia, Regular, Exchange, Tea, Total, Young, Belles, Lettres, Universal,
1
Психея — в древнегреческой мифологии девушка, возлюбленная бога любви Эрота, часто
изображавшаяся в виде бабочки; Зенобия Септимия (240 г. — после 274 г.) — красивая и дея
тельная царица Пальмиры. Этот рассказ — сатира Эдгара По на творческий стиль американ-
ской писательницы Маргарет Фуллер (1810–1850), которая под именем Зенобия была также
изображена Натаниэлем Готорном (1804–1864) в «Романе о Блайтдейле» (примеч. ред.).
2
Мантилья (фр.).
3
Застежками (фр.).
4
Фалбары — оборки (примеч. ред.).
5
Здесь: розеток (лат.).
6
Жаргонное выражение, означающее «жулик» (примеч. ред.).
Experimental, Bibliographical, Association, To, Civilise, Humanity1. Доктор Денеггрош

придумал для нас этот титул; по его словам, он звучит так же внушительно, как
пустая бочка. (Доктор бывает иногда вульгарен, — но он глубок!) Мы все приписы-
ваем к своим фамилиям инициалы общества, на манер К. О. И., Королевское Об-
щество Искусств, — О. П. Н. И., Общество Поощрения Народного Просвещения.
Доктор Денеггрош уверяет, будто эти буквы обозначают Ох Пень На Пне, а вовсе не
общество лорда Брума2, но доктор Денеггрош такой странный человек, что я никогда
не знаю, правду ли он говорит. Во всяком случае, мы всегда прибавляем к нашим име-
нам инициалы P. R. E. T. T. Y. B. L. U. E. B. A. T. C. H. — то есть Philadelphia, Regular,
Exchange, Tea, Total, Young, Belles, Lettres, Universal, Experimental, Bibliographical,
Association, To, Civilise, Humanity, — по одной букве на каждое слово, что представ-
ляет решительный прогресс сравнительно с лордом Брумом. Доктор Денеггрош уве-
ряет, будто эти инициалы выражают наш истинный характер, но я решительно не
понимаю, чтó он хочет сказать.
Несмотря на усердное содействие доктора и ревностную погоню за славой самой
ассоциации, последняя не имела особенного успеха, пока я не присоединилась к ней.
Дело в том, что прения ее членов носили слишком легкомысленный характер. Докла-
ды, читавшиеся по субботам, отличались не столько глубиною, сколько буффонством.
Это была чистейшая бурда. Они не исследовали первых причин, первых принципов.
Они вообще ничего не исследовали. Не обращали ни малейшего внимания на вели-
кий основной пункт — «целесообразность вещей». Короче сказать, у них не было
хороших сообщений вроде настоящего. Все у них было низменно, — очень низмен-
но. Ни глубины, ни начитанности, ни метафизики, ни малейших признаков того, что
ученые называют остроумием, а неучи окрестили жеманством. (Доктор Д. говорит,
что я должна писать «жеманство» с большим Ж, но я лучше знаю3.)
Присоединившись к обществу, я постаралась ввести лучший способ мышления
и писания и, как известно миру, достигла своей цели. Теперь у нас в P. R. E. T. T. Y.
B. L. U. E. B. A. T. C. H. не меньше хороших статей, чем в Blackwood. Я говорю
в Blackwood, так как мне достоверно известно, что прекраснейшие статьи по каким бы
то ни было вопросам можно найти на страницах этого знаменитого журнала. Мы
взяли его за образец по всем темам и благодаря этому быстро достигли известности.
И в конце концов, вовсе не так трудно сочинить статью настоящего блэквудовско-
го пошиба, если только взяться за дело умеючи. Разумеется, я говорю не о полити-
ческих статьях. Всем известно, как они составляются, с тех пор как доктор Денег-
грош объяснил это. У мистера Блэквуда большие портняжные ножницы и трое
помощников. Один подает ему Times, другой — Examiner, а третий — «Новей-
шее руководство к пустозвонству Голлея». Мистер Блэквуд только вырезает и пе-
ремешивает. Дело идет как по маслу — Examiner, «Пустозвонство», Times; затем
Times, «Пустозвонство», Examiner и, наконец, Times, Examiner, «Пустозвонство».
1
Набор слов, первые буквы которых образуют PRETTY BLUE BATCH, здесь можно пере-
вести с английского как «синий чулок»: насмешливое прозвище ученой женщины, лишенной
обаяния и всецело поглощенной книжными интересами (примеч. ред.).
2
Генри Брум (1778–1868) — английский политический деятель и оратор, один из основате-
лей «Общества распространения полезных знаний» (примеч. ред.).
3
В оригинальном тексте — каламбур, основанный на созвучии слов cant (лицемерие, же
манство) и Kant (немецкий философ И. Кант) (примеч. ред.).
КАК ПИСАТЬ СТАТЬИ ДЛЯ BLACKWOOD 171
Но главное достоинство этого журнала — статьи смешанного содержания; а луч-

шие из них принадлежат к числу тех, которые доктор Денеггрош называет bizarreries1
(не знаю, что это значит), а публика сильными статьями. Я долго не могла определить,
как пишутся подобные статьи, и только со времени моего последнего свидания (в ка-
честве депутата общества) с мистером Блэквудом знаю в точности способ их сочи-
нения. Способ этот очень прост, хотя сложнее, чем для политических статей. Когда,
явившись к мистеру Блэквуду, я сообщила ему о желаниях общества, он принял меня
очень любезно, пригласил в свой кабинет и объяснил во всех подробностях процеду-
ру писания.
— Милая моя мисс, — сказал он, очевидно, пораженный моей величественной
внешностью, так как я была в пунцовом атласе с зелеными agraffas и оранжевыми
auriculas, — милая мисс, присядьте. Вот как это делается. Прежде всего для автора
сильных статей требуются очень черные чернила и очень большое перо с очень ту-
пым концом. И заметьте, мисс Психея Зенобия, — продолжал он после некоторой
паузы с величайшей энергией и торжественностью, — заметьте! — это перо… никог-
да… не следует чинить! В этом, мисс, — секрет, душа сильных статей. Я решаюсь ут-
верждать, что ни один индивидуум, как бы он ни был гениален, ни разу еще не на-
писал хорошим пером, поймите меня, хорошей статьи. Вы можете считать неоспо-
римым фактом, что рукопись, которую можно прочесть, не стоит чтения. Это наш
руководящий принцип, и если вы с ним не согласны, то наше собеседование кончено.
Он остановился. Но я, конечно, не захотела окончить наше собеседование и со-
гласилась с утверждением, очевидность которого бросается в глаза. По-видимому, он
был польщен, и продолжал свои наставления.
— С моей стороны может показаться дерзостью, мисс Психея Зенобия, ука-
зывать вам статью или ряд статей в виде образца или примера; но все же, кажется,
я могу обратить ваше внимание хоть на некоторые. Посмотрим. Вот вам «Живой
мертвец»2, превосходная вещь! — рассказ об ощущениях господина, погребенного
прежде, чем жизнь оставила его тело, — исполненный вкуса, ужаса, чувства, метафи-
зики и эрудиции. Вы бы побожились, что автор родился и воспитывался в гробу. За-
тем «Исповедь курильщика опиума»3, прекрасная, прекрасная вещь! — блистатель-
ное воображение, глубокая философия, остроумные умозрения, бездна огня и пыла
с приправкой решительно непонятного. Это прелестный образчик белиберды, и как
же он понравился публике! Его приписывали Кольриджу4, — но это ошибка. Статья
написана моей любимой обезьяной Джунипером за стаканом голландского грога —
«горячего, без сахара». (Я бы не поверила этому, если б не мистер Блэквуд рассказы-
вал.) Далее, «Невольный экспериментатор», — рассказ о господине, который жа-
рился в печи и вышел оттуда живым и здоровым, хотя, конечно, хорошо прожарен-
ным. Далее, укажу «Дневник бывшего врача», главная заслуга которого в хорошем
1
Странности (фр.).
2
Анонимный рассказ под таким названием был опубликован в журнале Fraser’s Magazine
в апреле 1834 г.; возможно, Эдгар По также имеет в виду рассказ «Похороненный заживо»,
напечатанный в Blackwood's Edinburgh Magazine в октябре 1821 г. (примеч. ред.).
3
«Исповедь англичанина, употребляющего опиум» — автобиографическая книга английско-
го писателя Томаса де Квинси (1785–1859) (примеч. ред.).
4
У Сэмюэла Кольриджа есть незавершенная поэма «Кубла-хан, или Видение во сне» с опи-
санием бредового видения, вызванного действием опиума (примеч. ред.).
вранье и посредственной латыни: то и другое весьма действует на публику. Нако-

нец, «Человек в колоколе»1, статья, которую я, кстати, особенно рекомендую ваше-
му вниманию, мисс Зенобия. Это история одного молодого человека, который улегся
спать под церковным колоколом и проснулся от погребального звона. Ужасные звуки
сводят его с ума; в виду этого он достает записную книжку и записывает свои ощуще-
ния. Ощущение — великая вещь. Случится вам утонуть или попасть на виселицу, —
смело записывайте ваши ощущения: получите десять гиней с листа. Если хотите пи-
сать хорошо, мисс Зенобия, обращайте самое тщательное внимание на ощущения.
— Непременно, мистер Блэквуд, — сказала я.
— Хорошо! — отвечал он. — Вижу, что вы умница. Но я хочу поставить вас au
fait2 деталей, необходимых для сочинения настоящих блэквудовских статей с ощуще-
ниями, — наилучший род литературы, по моему мнению.
Первым делом нужно поставить себя в такое положение, какого еще никому не
приходилось испытывать. Например, забраться в раскаленную печь — счастливая
мысль. Но если у вас нет под рукой печки или церковного колокола, если вы не мо-
жете броситься с воздушного шара, или провалиться в пропасть во время землетря-
сения, или увязнуть в трубе, — вам придется просто вообразить себе подобное при-
ключение. Лучше бы было, однако, испытать его на себе. Опыт удивительно помогает
воображению. Вы знаете, — «правда чуднее выдумки»3.
Тут я заметила, что у меня есть пара превосходных подвязок, на которых я по-
пробую повеситься.
— Хорошо! — сказал он. — Это недурно, хотя повешение — вещь довольно
банальная. Вы можете сделать лучше. Примите дозу пилюль Брандрета4 и опишите
ваши ощущения. Впрочем, мои замечания относятся ко всякому вообще приключе-
нию; например, возвращаясь домой, вы можете без труда проломить себе голову, или
попасть под омнибус, или подвергнуться укушению бешеной собаки, или утонуть
в канаве. Но будем продолжать.
Выбрав тему, вы должны решить, каким слогом будет написана статья. Быва-
ет слог дидактический, слог восторженный, слог естественный — все они довольно
обыкновенны. Но есть еще слог лаконический, или сжатый, — в последнее время он
в большом ходу. Он заключается в коротеньких фразах. Например, так. Покороче.
Без разговоров. Ставьте точку. Не нужно параграфов.
Бывает слог возвышенный, многоречивый и вставочный. Некоторые из наших
лучших беллетристов одобряют этот последний слог. Слова должны вертеться, как
волчок, и производить такой же шум, который удивительно заменяет содержание.
Это лучший слог для писателя, которому некогда думать.
Метафизический слог тоже очень хорош. Если вы знаете много пышных слов,
пользуйтесь ими. Распространитесь об ионийской и элеатской школах, — об Ар-
хите, Горгии и Алкмане. Скажите несколько слов о субъективном и объективном.
1
Эдгар По перечисляет рассказы, действительно печатавшиеся в Blackwood's Edinburgh
Magazine (примеч. ред.).
2
Здесь: в курс (англ.).
3
Дж. Байрон, «Дон Жуан», песнь XIV, 101 (примеч. ред.).
4
Пилюли Брандрета — популярное патентованное средство растительного происхождения
английского врача Джозефа Брандрета (1746–1815), которое рекомендовалось принимать по
любому поводу (примеч. ред.).
Не бойтесь злоупотреблять фамилией Локк. Коснитесь с важным видом всех вещей

вообще и, если обмолвитесь чем-нибудь слишком нелепым, не вычеркивайте, а пояс-
ните внизу страницы, что этим глубоким замечанием вы обязаны «Критике чисто-
го разума» или «Метафизическим основоначалам естествознания»1. Это придает
статье ученый и… и… и честный вид.
Есть еще разные роды слога, не менее известные, но я укажу только два: трансцен-
дентальный и смешанный. Первый рассматривает природу вещей глубже, чем какой
бы то ни было другой. Это проникновение — очень хорошая вещь, если пользовать-
ся им с толком. В нашей литературе вы найдете хорошие примеры этого слога. В этом
случае избегайте пышных слов, пишите их самыми маленькими буквами и ставьте
вверх ногами. Запишите в поэмы Чаннинга2 и цитируйте его слова «о маленьком тол-
стяке с обманчивым видом знания». Коснитесь Высшего Единства. Не говорите ни
слова об Адской Двойственности. Главное, говорите обиняком. Намекайте на все —
не утверждайте ничего. Если вы хотите сказать «хлеб с маслом», никогда не говорите
этого прямо. Назовите что-нибудь приблизительно напоминающее «хлеб с маслом».
Вы можете намекнуть на гречневую кашу, можете подойти ближе к предмету и упомя-
нуть об овсяном киселе, но если вы имеете в виду собственно хлеб с маслом, то ни под
каким видом, милая мисс Психея, ни под каким видом не говорите: «хлеб с маслом».
Я поспешила уверить его, что никогда в жизни не скажу этого. Он поцеловал
меня и продолжал:
— Что касается смешанного слога, то это действительно смесь в равных частях
всевозможных остальных слогов; таким образом, он представляет соединение глубо-
кого, высокого, странного, пикантного, нахального и приятного.
Допустим теперь, что вы решили вопрос о теме и слоге. Самая важная часть за-
дачи, можно сказать даже, душа всего предприятия, еще впереди. Я подразумеваю ис-
полнение. Нельзя предполагать, что всякая леди или джентльмен ведут жизнь книж-
ных червей. Тем не менее статья должна обличать эрудицию или по крайней мере
начитанность. Я вам объясню, как этого достигнуть. Вот, посмотрите! (При этом он
раскрыл наудачу три или четыре книги, с виду самые обыкновенные.) Почти на лю-
бой странице любой книги вы можете подобрать бесчисленные крохи учености или
bel-esprit'изма3, которые будут отличной приправой для блэквудовской статьи. Запи-
сывайте — я буду вам читать. Я устанавливаю две рубрики: во-первых, Пикантные
Факты для Уподоблений; и во-вторых, Пикантные Выражения для Разного Употреб
ления. Пишите! — И я стала записывать.
Пикантные Факты для Уподоблений. «Первоначально были три музы — Меле-
та, Мнема, Аэда4 — Размышление, Память и Пение». Этот фактик может оказаться
1
Элеатская (элейская) школа — группа древнегреческих философов конца VI — начала V вв.
до н. э., по ряду воззрений выступавшая против ионийской школы; Архит (ок. 428–347 до н. э.)
и Горгий (ок. 483–375 гг. до н. э.) — древнегреческие философы; «Критика чистого разума»
и «Метафизические начальные основания естествознания» — сочинения Иммануила Канта
2
Уильям Эллери Чаннинг (1818–1901) — американский поэт-трансценденталист; строчка
взята из его стихотворения «Мысли» (примеч. ред.).
3
Остроумия (фр.).
4
О трех старших музах впервые упомянул древнегреческий писатель Павсаний (II в.) в своем
сочинении «Описание Эллады»; до девяти число муз было увеличено позже (примеч. ред.).
весьма полезным, если пустить его в ход кстати. Видите ли, он малоизвестен и выгля-
дит recherché1.
Еще. «Река Алфей2 течет под морем, причем воды ее остаются совершенно
чистыми». Довольно устарело, но в умелых руках покажется совершенно свежим.
Вот это получше. «Персидский ирис, по словам некоторых, обладает прият-
ным и очень сильным ароматом, тогда как другим он кажется совершенно лишен-
ным запаха». Прекрасно и очень тонко. С этим замечанием можно сделать чуде-
са. Вообще, ботанические примеры очень хороши, особенно с примесью латыни.
Пишите!
«Яванский Epidendrum flos-aeris3 обладает прекрасными цветами и продолжает
расти, если его выдернуть с корнями. Туземцы подвешивают его на веревке к потол-
ку и наслаждаются его благоуханием в течение многих лет». Превосходно! Чудесно!
Теперь перейдем к Пикантным Выражениям.
Пикантные Выражения. «Известный китайский роман „Ю-Киао-Ли“4». Пре-
красно! Употребленные кстати, эти несколько слов покажут, что вы хорошо знакомы
с китайским языком и литературой. А это даст вам возможность обойтись без араб-
ского, санкритского и чиказавского5. Но без испанского, итальянского, немецкого,
латинского и греческого немыслима сколько-нибудь сносная статья. Я сейчас при-
веду образчики всех этих языков. Тут годится всякий вздор, потому что от вашего
остроумия зависит воспользоваться им умело. Пишите же!
«Aussi tendre que Zaïre» — нежен, как Заира, — по-французски. Намекает на
частое повторение фразы «la tendre Zaïre» в французской трагедии того же имени6.
Приведенная кстати, обнаружит не только ваше знание языка, но и вашу начитан-
ность и остроумие. Вы можете сказать, например, что цыпленок, которого вы ели (на-
пишите статью об ощущениях человека, подавившегося косточкой цыпленка) далеко
не был «aussi tendre que Zaïre». Пишите!
Van muerte tan escondida,
Que no te sienta venir,
Porque el plazer del morir
No me torne á dar la vida.
Это по-испански — Мигеля де Сервантеса: «Приходи скорее, о смерть! но так,
чтобы я не заметил твоего прихода, а не то от радости я могу вернуться к жизни»7.
Это будет совершенно à propos8 при описании вашей последней агонии с косточкой
цыпленка в глотке. Пишите!
1
Изысканно (фр.).
2
Алфей — в древнегреческой мифологии бог одноименной реки в Пелопоннесе, сын тита-
нов Океана и Тефиды (примеч. ред.).
3
Эпидендрум воздушный — вид орхидей, выведенный в 1791 г. (примеч. ред.).
4
Эдгар По имеет в виду китайский роман XVII в. «Юй-Кяо-Ли: два кузена», переведенный
французским синологом Жаном-Пьером Абель-Ремюза (1788–1832); в самом Китае роман
малопопулярен (примеч. ред.).
5
От чикасо — одно из племен американских индейцев (примеч. ред.).
6
Эдгар По имеет в виду трагедию Вольтера «Заира» (примеч. ред.).
7
Сервантес, «Дон Кихот», часть II, гл. 38 (примеч. ред.).
8
Кстати (фр.).
Il pover' huomo che non sen'era accorto,

Andava combattendo, ed era morto1.
— Замечаете? Это по-итальянски, из Ариосто2. Это значит, что великий герой,

в пылу сражения не заметив, что его убили наповал, продолжал биться, будучи уже
мертвым. Очевидно, вполне применяется к вашему случаю, так как я надеюсь, мисс
Психея, вы не перестанете биться тотчас после смерти, а будете продолжать это по
крайней мере полтора часа. Потрудитесь писать!
Und sterb' ich doch, so sterb' ich denn
Durch sie — durch sie!
Это немецкое, из Шиллера: «И если умру я, умру за тебя, за тебя!»3 Ясно, что
здесь вы обращаетесь к причине вашей гибели, — к цыпленку. И в самом деле, какой
рассудительный джентльмен (или леди) не пожелал бы умереть от жирного каплуна
настоящей молуккской породы, начиненного каперсами и грибами, под апельсин-
ным желе en mozaïque!4 Пишите! (Вам подадут это блюдо у Тортони5.) Пишите, по-
жалуйста!
Вот хорошенькая маленькая латинская фраза (в отношении латыни нужно быть
крайне recherché и сжатым: она так опошлена) — ignoratio elenchi6. Он совершил
ignoratio elenchi, то есть понял слова, но не мысль вашего замечания. Иными словами,
он дурак. Какой-нибудь оболтус, к которому вы обратились, подавившись косточкой,
и который поэтому не мог разобрать ваших слов. Бросьте ему в зубы ignoratio elenchi,
и вы разом уничтожите его. Если он осмелится возразить что-нибудь, вы можете ска-
зать ему из Лукана (вот он), что речи только anemonae verbarum, словесные анемоны7.
Анемоны, обладая яркой окраской, лишены аромата. Или, если он начнет шуметь, вы
можете сразить его insomnia Jovis, «бредом Юпитера» — выражение Силия Итали-
ка8 (вот оно!), означающее высокопарность и напыщенность мысли. Это подейству-
ет наверняка и поразит его прямо в сердце. Ему останется только грохнуться на пол
и умереть. Будьте любезны, пишите!
По-гречески нужно что-нибудь хорошенькое, например, из Демосфена: «Ανήρ
ὁ φεύγων και πάλιν μαχήσεται» (Анэр о фейгон кай палин махесетай). Это изречение
довольно точно переведено в «Гудибрасе»:
1
Бедняга, который не заметил, что боролся уже мертвым (итал.).
2
В действительности это строки из поэмы «Влюбленный Орландо» (LIII, 60) итальянского
поэта Франческо Берни (1497/1498–1535) (примеч. ред.).
3
Заключительные строки из стихотворения И. В. Гёте «Фиалка» (примеч. ред.).
4
В виде мозаики (фр.).
5
«Тортони» — парижское кафе на Итальянском бульваре, в XIX в. — место сбора фран
цузской богемы (примеч. ред.).
6
Подмена тезиса (лат.) — логическая ошибка в доказательстве или демагогический прием,
когда доказывается совсем не то, что следует (примеч. ред.).
7
Выражение «слова-анемоны» принадлежит не Лукану, а взяты из сатиры «Лексифан, или
Краснобай» древнегреческого писателя Лукиана Самосатского (около 120 г. — после 180 г.)
8
Тиберий Катий Силий Италик (25/26 г. — после 101 г.) — римский поэт и политик; выра-
жение взято из его поэмы «Пуническая война» (примеч. ред.).
Кто убежал, тот может снова драться,

А кто убит, тому уж не сражаться.
Ничто так не украшает блэквудовской статьи, как греческая цитата. Самые бук-
вы выглядят так глубокомысленно. Заметьте, мэм, какой проницательный вид у этого
Эпсилон. А это Фи — настоящий епископ. А видали ли вы когда-нибудь такого мо-
лодца, как этот Омикрон? Полюбуйтесь на Тау! Словом, лучшая приправа для на-
стоящей психологической статьи — греческий язык. Как применить это изречение
в данном случае, совершенно ясно. Пустите эту сентенцию с приправой крепкого
словца в виде последнего ultimatum1 негодному тупоголовому подлецу, который не
мог понять вашей английской речи по поводу косточки цыпленка. Ручаюсь вам, что
он поймет намек и уберется.
Вот все, что сказал мне мистер Блэквуд, но я чувствовала, что этого достаточ-
но. Теперь я могла наконец сочинить настоящую блэквудовскую статью. Прощаясь,
мистер Блэквуд спросил, не продам ли я статью, когда она будет написана; но так как
он предложил только пятьдесят гиней за лист, то я решила лучше отдать ее нашему
обществу, чем пожертвовать за такую ничтожную сумму. Несмотря на такое скряж-
ничество, этот джентльмен отнесся ко мне с большим уважением и вежливостью. Его
последние слова произвели на меня глубокое впечатление, и я всегда буду вспоминать
о них с благодарностью.
— Дорогая мисс Зенобия, — сказал он со слезами на глазах, — не могу ли я сде-
лать хоть что-нибудь для успеха вашего похвального предприятия? Дайте подумать!
Весьма возможно, что вам не скоро представится случай… случай утопиться… или
подавиться косточкой цыпленка… или… или повеситься… или подвергнуться укуше-
нию… но позвольте! У нас на дворе есть пара превосходных бульдогов, отличные псы,
уверяю вас, дикие, свирепые, они съедят и вас, и auriculas, и все остальное в пять ми-
нут (вот мои часы), подумайте, какая масса ощущений! Эй, Том! Питер! Дик, живее,
каналья! выпустить…
Но я так торопилась, что не могла ждать ни секунды, и потому скрепя сердце
убежала почти бегом, быть может, более поспешно, чем допускают строгие правила
приличий.
Расставшись с мистером Блэквудом, я хотела немедленно подвергнуться ка-
кой-нибудь неприятной случайности согласно его совету, и с этою целью почти це-
лый день бродила по Эдинбургу в поисках отчаянных приключений, которые соот
ветствовали бы моим пылким чувствам и широкому плану задуманной статьи. В этой
экскурсии меня сопровождали негр Помпей и собачка Диана, которых я захватила
с собою из Филадельфии. Но мои пламенные мечты осуществились только поздно
вечером. Случилось важное происшествие, результатом которого явилась нижесле-
дующая блэквудовская статья, образчик смешанного слога.
1
Ультиматума (лат.).
177
ТРАГИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ
Коса времени
(Блэквудовская статья мисс Зенобии1)
(1838)
Что так безмерно огорчило вас,

Прекраснейшая дама?
«Комус»2
Был спокойный и ясный вечер, когда я бродила по славному городу Эдине3.

На улицах стоял страшный гвалт. Мужчины болтали. Женщины визжали. Дети пи-
щали. Свиньи хрюкали. Экипажи дребезжали. Быки ревели. Коровы мычали. Лоша-
ди ржали. Кошки мяукали. Собаки плясали. Плясали! Возможно ли это? Плясали!
Увы, подумала я, дни моей пляски прошли! Так всегда бывает. Какая туча мрачных
воспоминаний пробуждается в душе гения, особливо гения, поддавшегося непре-
рывному, вечному, продолжительному и, можно сказать, продолженному, да! продол-
женному и продолжающемуся, горькому, мучительному, тревожному и, если позволе-
но будет употребить это выражение, очень тревожному влиянию ясного, и богопо-
добного, и небесного, и возвышающего, и возвышенного, и просветляющего дейст-
вия того, что по справедливости может быть названо самой завидной, — поистине
самой завидной, — нет! самой благотворно прекрасной, самой восхитительно эфир-
ной и, мало того, самой милой (если можно употребить такое смелое выражение)
вещью (простите, любезный читатель!) в мире… но я всегда увлекаюсь моими чувст-
вами! Повторяю, в таком настроении духа какая туча воспоминаний пробуждается
от всякого пустяка. Собаки плясали! Я, — я не могла плясать. Они виляли хвоста-
ми — я плакала. Они прыгали — я громко рыдала. Трогательное обстоятельство!
1
Рассказ является продолжением предыдущего (примеч. ред.).
2
Строки из пьесы «Комус» английского поэта и политика Джона Мильтона (1608–1674)
3
Т. е. по Эдинбургу (примеч. ред.).
Оно, конечно, напомнит образованному читателю прекрасную тираду о гармонии

вещей в начале третьего тома удивительного и почтенного китайского романа «Вью-
Киваю-Ли».
В моей уединенной прогулке по городу меня сопровождали два скромных, но
верных спутника. Диана, мой пудель! нежнейшее из существ! У нее пучок шерсти
над глазом и голубая ленточка вокруг шеи. Диана не более пяти дюймов ростом, но
голова ее несколько больше тела, а хвост, обрубленный очень коротко, придает это-
му интересному животному вид оскорбленной невинности, располагающий всех в ее
пользу.
А Помпей, мой негр! милый Помпей, ужели забуду тебя? Я шла с Помпеем под
руку. Он был трех футов ростом (я люблю точность), лет семидесяти или восьмиде-
сяти. Он был кривоног и тучен. Рот его нельзя было назвать маленьким, уши — ко-
роткими. Но зубы напоминали жемчуг, а большие глаза навыкате отличались восхи-
тительной белизной. Природа вовсе не одарила его шеей, а лодыжки его (как у всех
представителей его расы) находились посреди бедер. Одежда его отличалась пора-
зительной простотой. Костюм его состоял из галстука в девять дюймов шириной
и почти нового драпового пальто, принадлежавшего когда-то высокому, плотному
и знаменитому доктору Денеггрошу. Хорошее было пальто! Хорошо скроенное! Хо-
рошо сшитое! Пальто было почти новое. Помпей поддерживал его полы обеими ру-
ками, чтобы не запачкать в грязи.
Наша компания состояла из трех лиц, — о двух я упомянула. Было и третье, это
третье лицо была я. Я — синьора Психея Зенобия. Я не Сьюки Сноббс. У меня вну-
шительная наружность. В этот достопамятный вечер на мне было пунцовое атласное
платье и арабское mantelet небесно-голубого цвета. Платье было украшено зелены-
ми agraffas и семью изящными фалбарами из оранжевых auriculas. Итак, я была третье
лицо. Был пудель. Был Помпей. Была я. Нас было трое. Так, говорят, первоначаль-
но были три фурии: Мельти, Нимми и Гетти — Размышление, Память и Игра на
скрипке.
Опираясь на руку галантного Помпея и сопровождаемая на почтительном рас-
стоянии Дианой, я шла по людным и очень приятным улицам ныне пустынной Эди-
ны. Внезапно предстала перед нами церковь — готический собор, огромный, почтен-
ный, с высокой колокольней, уходившей в небеса. Какое безумие овладело мною?
Зачем я бросила вызов судьбе? Меня охватило непобедимое желание взобраться на
эту головокружительную высоту и обозреть широко раскинувшийся город. Двери
собора были открыты, точно приглашая войти. Моя судьба решилась. Я вошла под
гигантскую арку. Где же был мой ангел-хранитель, если только есть такие ангелы?
Если! Коротенькое, но зловещее слово! Какой мир тайны, сомнения и неизвестно-
сти скрывается в этих четырех буквах. Я вошла под гигантскую арку. Я вошла и, не
повредив мои оранжевые auriculas, миновала портал и вступила в преддверие хра-
ма. Так, по преданием, великая река Альфред протекала, не портясь и не промокая,
под морем.
Я думала, что ступенькам лестницы конца не будет. Кругом! Да, они шли кругом
и вверх, кругом и вверх, кругом и вверх, — так что, наконец, у нас с проницательным
Помпеем, на руку которого я доверчиво опиралась, явилось подозрение, что верх-
ний конец этой чудовищной спиральной лестницы случайно или умышленно уне-
сен. Я остановилась перевести дух, и в эту минуту случилось происшествие, слишком
ТРАГИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ 179
достопамятное с моральной и материальной точек зрения, чтобы пройти его молча-

нием. Мне показалось — мало того, я была совершенно уверена в этом, — я не мог
ла ошибиться! нет, я уже в течение нескольких минут внимательно и тревожно на-
блюдала за движениями моей Дианы; итак, повторяю, я не могла ошибиться: Диана
почуяла крысу. Я указала Помпею на это обстоятельство, и он — он согласился со
мною. Итак, не оставалось места для сомнений. Крыса была нанюхана Дианой. Небо!
забуду ли когда-нибудь волнение этой минуты? Увы! где же после этого хваленый рас-
судок человеческий? Крыса — крыса была тут, то есть была где-то. Диана нанюхала
крысу. Я — нет! Так, по словам некоторых, Персидский Ибис обладает приятным
и сильным ароматом, другим же он кажется совершенно без запаха.
Лестница кончалась, и только три-четыре ступени отделяли нас от ее вершины.
Мы продолжали взбираться, и, наконец, осталась лишь одна ступень. Одна ступень!
Одна маленькая, маленькая ступенька. Как часто беспримерное счастье или горе люд-
ское зависят от одной маленькой ступеньки в великой лестнице человеческой жизни!
Я подумала о себе, потом о Помпее, потом о таинственной и неизъяснимой судьбе,
тяготевшей над нами. Я подумала о Помпее! — увы! я подумала о любви! Я подума-

ла о шатких ступенях, на которые так часто вступали люди — и могут снова всту-
пить. Я решилась быть осторожной, осмотрительной. Я выпустила руку Помпея, без
его помощи перешагнула единственную остававшуюся ступеньку и очутилась на пло-
щадке колокольни. За мной по пятам следовал пудель. Помпей один оставался по-
зади. Я стояла на площадке и ободряла его. Он протянул мне руку и, к несчастью,
выпустил при этом полы своего пальто. Ужели боги никогда не перестанут пресле-
довать нас? Пальто упало, и Помпей наступил на его длинную волочившуюся полу.
Он споткнулся и упал — этот результат был неизбежен. Он упал вперед и своей про-
клятой головой попал мне в… в грудь, свалив меня на жесткий, грязный, отврати-
тельный пол колокольни. Но мщение мое было неотразимо, быстро и неожиданно.
Я обеими руками вцепилась в войлок на его голове и, вырвав значительное количест-
во черной, жесткой, курчавой шерсти, с презрением отшвырнула ее от себя. Она по-
пала между веревками колокольни и там застряла. Помпей встал и не сказал ни слова.
Но он жалобно взглянул на меня своими большими глазами и — вздохнул. Боги —
какой вздох! Он проник мне в сердце. А волосы… шерсть! Если бы я могла достать
эту шерсть, я бы омыла ее слезами раскаяния. Но, увы! она была недостижима для
меня. Она качалась в веревках колокольни, точно живая. Казалось, она кипела него-
дованием. Так яванский вопидэнди Флос Аэрис обладает прекрасными цветами, кото-
рые остаются в живых, если вырвать растение с корнями. Туземцы подвешивают их
на веревке к потолку и наслаждаются благоуханием в течение многих лет.
Наша ссора кончилась, и мы стали искать отверстие, через которое можно бы
было осмотреть Эдину. Окон не было. Единственное отверстие, около фута в диа-
метре, сквозь которое проникал свет в эту мрачную комнату, находилось на высоте
семи футов от пола. Но чего не преодолеет энергия истинного гения? Я решилась
взобраться к этой дыре. Весь пол перед нею был завален колесами, шестернями и дру-
гими каббалистического вида инструментами, в самое отверстие высовывался желез-
ный стержень какой-то машины. Между стеной и грудой этого хлама едва оставалось
место для моего тела, но я вооружилась отчаянным мужеством и решилась не отсту-
пать. Я подозвала Помпея.
— Ты видишь это отверстие, Помпей? Я хочу посмотреть в него. Стань здесь, под
самым отверстием. Теперь держи руку вот так, Помпей, я встану на нее — так. Теперь
протяни мне другую руку, Помпей, и помоги взобраться на твои плечи.
Он исполнил все, что я требовала, и, взобравшись к нему на плечи, я убедилась,
что легко могу просунуть голову и шею в отверстие. Вид открывался великолепный.
Я приказала Диане угомониться и уверила Помпея, что буду благоразумна и поста-
раюсь весить как можно меньше, пока останусь на его плечах. Я сказала, что отнесусь
с нежностью к его чувствам, буду ossi tender que beefsteak1. Проявив таким образом
справедливость в отношении моего верного друга, я с восторгом и упоением отдалась
созерцанию пейзажа, который так обязательно развертывался перед моими глазами.
Как бы то ни было, об этом предмете я не стану распространяться. Не стану опи-
сывать город Эдинбург. Всякий бывал в Эдинбурге, в классической Эдине. Я огра-
ничиваюсь достопамятными деталями моего собственного плачевного приключе-
ния. Удовлетворив до некоторой степени свое любопытство в отношении объема,
1
Нежна, как бифштекс (искаж. фр.).
расположения и общего вида города, я осмотрела церковь, в которой мы находились,

и изящную архитектуру колокольни. Я заметила, что отверстие, в которое я просуну-
ла голову, помещалось в циферблате гигантских часов и должно было казаться с ули-
цы огромной дырой для ключа, как это бывает на французских карманных часах. Без
сомнения, она была сделана для того, чтобы часовщик мог в случае надобности попра-
вить стрелки изнутри. Я подивилась также огромной величине этих стрелок: самая
большая имела в длину футов десять, а в ширину, в самом широком месте, восемь или
девять дюймов. По-видимому, они были из крепкой стали и обладали очень остры-
ми краями. Отметив все эти и некоторые другие особенности, я снова обратилась
к роскошному пейзажу, расстилавшемуся внизу, и всецело погрузилась в созерцание.
Спустя несколько минут меня возвратил к действительности голос Помпея, ко-
торый объявил, что не в силах выдерживать более и униженно просит меня сойти
с его плеч. Я в довольно длинной речи постаралась доказать ему неосновательность
его требования. Он возражал, но обнаружил при этом очевидное непонимание моих
идей по этому предмету. Я рассердилась и сказала ему напрямик, что он дурак, что
он совершил ignoramus e-eclench-eye и что мысли его просто insommary bovis, а слова
меньше чем аn ennemyverrybor'em1. По-видимому, он был удовлетворен этим, и я вер-
нулась к созерцанию.
Прошло около получаса после этой ссоры, когда, поглощенная божественной
сценой, расстилавшейся подо мной, я встрепенулась, почувствовав что-то холодное
на своей шее. Нужно ли говорить, что я страшно перепугалась. Я знала, что Помпей
находится у меня под ногами, а Диана, согласно моему строжайшему приказанию,
сидит на задних лапах в отдаленном уголку колокольни. Что бы это могло быть? Увы!
это скоро объяснилось. Слегка повернув голову, я заметила, к моему крайнему ужасу,
что огромная, блестящая подобная мечу минутная стрелка часов в своем непрерыв-
ном движении опустилась на мою шею.
Я знала, что нельзя терять ни минуты. Я рванулась назад, — слишком поздно!
Невозможно было просунуть голову в отверстие ужасной ловушки, в которую я по-
палась так ловко и которая становилась все теснее и теснее с ужасающей быстротой.
Эта мучительная минута не поддается описанию. Я схватилась руками за массивную
железную полосу и изо всех сил старалась поднять ее. Я с таким же успехом могла бы
попытаться поднять собор. Вниз, вниз, вниз, она двигалась вниз, все ближе и ближе.
Я молила Помпея о помощи, но он отвечал, что я оскорбила его чувства, назвав его
«старым пучеглазым неучем». Я вопияла к Диане, но она ответила: «Гау, гау», —
прибавив: «Вы велели сидеть в уголку, не шевелясь».
Итак, мне нечего было ждать помощи от моих спутников.
Между тем массивный и страшный «Серп времени» (теперь я поняла букваль-
ное значение этого классического выражения) не останавливался, и, по-видимому,
не собирался остановиться. Он спускался все ниже и ниже. Острый край его уже на
целый дюйм врезался в мое тело, и ощущения мои становились смутными и неясны-
ми. То я видела себя в Филадельфии в обществе молодцеватого доктора Денеггроша,
то в кабинете мистера Блэквуда, выслушивающей его драгоценные наставления. По-
том явилось сладкое воспоминание о временах былого счастья, когда мир не был еще
пустыней, а Помпей не был жестокосерд.
1
Бессмысленные псевдолатинские фразы (примеч. ред.).
Тиканье часов забавляло меня. Забавляло меня, говорю я, потому что мое состоя
ние граничило с совершенным блаженством и самые пустяшные обстоятельства до-
ставляли мне удовольствие. Вечное тик-так, тик-так, тик-так звучало в моих
ушах как самая мелодичная музыка, напоминая мне приятные разглагольствования
с церковной кафедры доктора Пустобреха. Огромные фигуры на циферблате каза-
лись мне такими умными, такими разумными! Вот они пустились танцевать мазурку,
и, по-моему, лучше всех исполняла этот танец цифра V. Очевидно, это была благо
воспитанная леди. Все ее движение отличались удивительным изяществом. Она де-
лала поразительные пируэты, — и вертелась как волчок на остром конце. Я хотела
предложить ей стул, так как она казалась мне утомленной, и тут только заметила свое
плачевное положение. Действительно плачевное!
Стрелка врезалась уже на два дюйма в мою шею. Я испытывала нестерпимую
боль. Я призывала смерть, и в эту мучительную минуту невольно повторяла пре
восходные стихи поэта Мигеля де Сервантеса:
Vanny Buren1, tan escondida

Query no te senty venny
Pork and pleasure, delly morry
Nommy, torny, darry, widdy!
Но меня ожидало новое несчастие, способное расстроить самые крепкие нервы.

Глаза мои вследствие давления стрелки совершенно выкатились из орбит. Пока я раз-
думывала, могу ли обойтись без них, один окончательно выскочил из моей головы
и, покатившись по крыше, свалился в дождевой желоб. Надо было видеть, с каким
нахальным выражением независимости и презрения смотрел он на меня. Он лежал
в желобе под самым моим носом, и поведение его было бы смешно, если бы не было
так отвратительно. Такого подмигивания я еще никогда не видала.
Подобное поведение со стороны моего глаза, попавшего в желоб, не только раз-
дражало меня своим нахальством и бесстыдной неблагодарностью, но являлось
в высшей степени неприличным ввиду симпатии, всегда существующей между глаза-
ми одной и той же головы, как бы далеко они ни находились друг от друга. Я волей-
неволей принуждена была подмигивать в ответ на подмигиванье негодяя, лежавшего
под самым моим носом. Впрочем, мое положение облегчилось, когда выскочил и дру-
гой глаз. Он покатился по тому же направлению (быть может, они сговорились зара-
нее), как и его товарищ. Оба лежали теперь в жалобе, и, правду сказать, я была очень
рада, что отделалась от них.
Стрелка врезалась уже на четыре с половиной дюйма в мою шею, и голова моя
висела только на лоскутке кожи. Я испытывала невыразимое счастье, так как чувст
вовала, что через несколько минут избавлюсь от своего неприятного положения.
Я не обманулась в этом ожидании. Ровно в двадцать пять минут шестого пополудни
огромная минутная стрелка настолько подвинулась в своем страшном шествии,
что совершенно перерезала небольшой остаток моей шеи. Я ничуть не сожалела,
что голова, причинившая мне столько затруднений, отделилась наконец от моего
тела. Она покатилась по крыше, подпрыгнула в желобе и в заключение шлепнулась
на улицу.
Откровенно признаюсь, что мои чувства в эту минуту были самого странного,
мало того, самого смутного, самого таинственного и непонятного характера. Мои
ощущения были и здесь и там в одно и то же время. В моей голове я воображала,
что я, голова, — настоящая сеньора Психея Зенобия; а с другой стороны, я была
убеждена, что я, тело, — настоящая я сама. Желая прояснить свои мысли, я нащу-
пала в кармане табакерку, но, достав ее и пытаясь воспользоваться щепоткой ее
приятного содержимого обычным способом, я тотчас заметила, что это невозмож-
но, и бросила табакерку моей голове. Она с очевидным удовольствием понюхала та-
баку и улыбнулась мне в знак благодарности. Вскоре затем она обратилась ко мне
с речью, которую я не могла вполне ясно расслышать за неимением ушей. Я поняла,
однако, что она удивляется моему намерению остаться в живых при таких обстоя-
тельствах.
1
Vanny Buren — шутливо переделанная фамилии восьмого президента США Мартина ван
Бюрена (1782–1862), остальное — бессмысленный набор слов, по звучанию напоминающих
испанские (примеч. ред.).
В заключение она цитировала благородные слова Ариоста:

Il pover hommy che non sera corty
And have a combat tenty erry morty1,
сравнивая меня таким образом с героем, который в пылу сражения не заметил, что
его убили наповал, и продолжал сражаться с неугасимым мужеством. Теперь ничто
не мешало мне сойти с моего возвышения, и я так и поступила. Почему моя наруж-
ность так поразила Помпея, — я никогда не сумею объяснить.
Он разинул рот до ушей и выпучил глаза до такой степени, точно собирался ко-
лоть орехи между веками. В заключение сбросив пальто, он одним прыжком очутил-
ся на лестнице и исчез. Я бросила вслед негодяю сильные слова Демосфена:
Andrew O'Phlegethon, you really make haste to fly2 —
и обратилась к кумиру моего сердца, к одноглазой шершавоволосой Диане. Увы!
какое ужасное зрелище оскорбило мои глаза! Что я увидела? Крысу, скользнувшую
в свою норку? обглоданные косточки моего ангельчика, пожранного чудовищем?
и, о боги! — почивший дух, тень, призрак моей любимицы, сидевший с меланхоли-
ческой грацией в уголку? Слушайте! он говорит и, о небо, он говорит по-немецки из
Шиллера:
Und stubby duk, so stubby duk
Duk she! duk she!3
Увы! может ли быть что-нибудь справедливее этих слов?
И, если умру я,
Умру за тебя — за тебя!
Нежное создание! она тоже принесла себя в жертву ради меня. Без собаки, без
негра, без головы, — что же остается теперь от несчастной синьоры Психеи Зенобии?
Увы — ничего! Меня нет!
1
Бессмысленный набор итальянских и английских слов с итальянскими окончаниями (при-
меч. ред.).
2
Эндрю О'Флегетон, ты действительно спешишь убежать (англ.).
3
Бессмысленный набор слов, по звучанию напоминающих немецкие (примеч. ред.).
185
ЧЕРТ НА КОЛОКОЛЬНЕ
(1839)
Который час?
Известное выражение
Всем известно, что прекраснейшее местечко в мире есть, — или, увы, был — гол-
ландский городок Вондервоттеймиттис1. Но так как он лежит в стороне от больших
дорог, до некоторой степени в захолустье, то, по всей вероятности, лишь немногие
из моих читателей навещали его. Для тех, которые не навещали, считаю не лишним
описать его вкратце. Это тем более необходимо, что, в надежде привлечь сочувствие
публики к его обитателям, я намерен рассказать здесь о бедственных событиях, слу-
чившихся в последнее время в его пределах. Никто из знающих меня не усомнит-
ся, что, возложив на себя эту обязанность, я постараюсь исполнить ее по мере моих
способностей с самым строгим беспристрастием, подвергая факты тщательнейшему
исследованию и сопоставляя мнения авторитетов с усердием, которое всегда характе-
ризует того, кто желает заслужить титул историка.
Тщательное изучение медалей, рукописей и надписей дает мне возможность ут-
верждать, что городок Вондервоттеймиттис с самого основания своего находился
в таких же условиях, в каких находится и ныне. О времени основания я, к сожалению,
могу говорить лишь с той неопределенной определенностью, на которую математи-
кам приходится иногда соглашаться в известных алгебраических формулах. Время
это в отношении отдаленности не может быть менее всякой определенной величины.
Что касается происхождения имени Вондервоттеймиттис, то я с сожалением
должен сознаться, что и на этот счет не имею точных сведений. Среди множества
мнений, высказанных по поводу этого деликатного пункта — остроумных, основа-
тельных и прямо противоположных, — я не в состоянии указать ни одного удов-
летворительного. Может быть, заслуживает предпочтения идея Грогсвигга, почти
тождественная с мнением Ераутапплентэя. Вот ее сущность: «Vondervotteimittiss —
Vonder lege Donder — Votteimittiss, quasi und Bleitsiz: — Bleitsiz obsot: pro Blitzen»2.
1
Искаж. от I wonder what time it is (англ.) — Интересно, который час (примеч. ред.).
2
Vondervotteimittis — Vonder читай bonder (гром) — Votteimittis как бы и Bleitsiz — Bleitsiz
устар. вместо Blitzen (молния) (примеч. переводчика).
Действительно, это объяснение, по-видимому, подтверждается следами электри-

ческого действия на верхушке шпиля городской ратуши. Но я оставлю в сторо-
не эту важную тему и укажу любознательному читателю на «Oratiunculoe de Rebus
Praeteritis»1 Дундергуца. Ср. также Блундербуззарда «De Derivationibus»2, стр. 27 до
5010, Folio, готич. изд. красным шрифтом; и примечания на полях автографа Штуф-
фундпуффа с подкомментариями Грунтундгуццеля.
Несмотря на то, что время основания Вондервоттеймиттиса и происхождение
этого имени одеты мраком неизвестности, не может быть сомнения, как я уже заме-
тил, что он всегда был таким же, как ныне. Старейший из старожилов в городке не
запомнит ни малейших в нем изменений; и самое предположение о такой возмож-
ности было бы сочтено за оскорбление. Местность, в которой расположен городок,
представляет совершенно круглую равнину, окруженную отлогими холмами, за вер-
шины которых здешние обитатели никогда не решались заглядывать. Они объясня-
ют это весьма основательной причиной, именно: они не верят, чтобы по ту сторону
холмов что-нибудь вообще находилось.
Долину (совершенно плоскую и вымощенную плоскими черепицами) окаймля-
ют непрерывной вереницей шестьдесят домиков. Они обращены задним фасадом
к холмам, а передом к площади, центр которой находится в шестидесяти ярдах от
крыльца каждого из домиков. Перед каждым домиком имеется палисадник с круго-
вой дорожкой, солнечными часами и двумя дюжинами кочанов капусты. Постройки
как две капли воды походят одна на другую. Архитектурный стиль вследствие своей
глубокой древности производит довольно курьезное впечатление, но тем не менее
крайне живописен. Дома выстроены из красных кирпичиков с черными концами, так
что стены имеют вид шахматных досок большого размера. Шпицы обращены к фрон-
тону, вдоль стен и над главной дверью тянутся навесы такой же ширины, как сами
дома. Окна узкие и глубокие, с крошечными стеклами и широкими рамами. Домики
крыты черепицей с длинными закрученными концами. Деревянные части темного
цвета украшены в изобилии резьбой не особенно разнообразной, так как резчики
Вондервоттеймиттиса с незапамятных времен умеют вырезать только две фигуры:
часы и кочан капусты. Зато эти фигурки они вырезают мастерски, и с удивительным
простодушием суют их всюду, где только найдется местечко.
Внутреннее устройство во всех домах одно и то же, мебель одного образца. Полы
выложены квадратными черепицами, столы и стулья выкрашены под черное дерево.
Каминные доски, широкие и высокие, украшены не только резными часами и коч-
нами, но и настоящими. Часы возвышаются посередине, оглашая комнату звонким
тиканьем, а по бокам красуются два цветочных горшка с капустой. Между капустой
перед часами помещается пузатый фарфоровый человек с большим круглым от
верстием в животе, сквозь которое можно видеть циферблат.
Самые камины широкие и глубокие, с крепкими изогнутыми таганами3. В ка-
мине всегда разведен огонь, а над ним — горшок с капустой и свининой. Хозяйка
дома — маленькая тучная старушка в высоком колпаке в виде сахарной головы, укра-
шенном пунцовыми и желтыми лентами. Платье у нее из грубого оранжевого сукна,
1
«Небольшие речи о давнем прошлом» (лат.).
2
«Об образованиях» (лат.).
3
Таган — железный обруч на ножках, служащий подставкой для котла (примеч. ред.).
ЧЕРТ НА КОЛОКОЛЬНЕ 187
короткое в талии и вообще короткое, так что прикрывает ноги только наполовину.
Ноги толстоваты, икры тоже, зато обуты в прекрасные зеленые чулки. Башмаки завя-
заны желтыми лентами, собранными в виде кочна капусты. В левой руке она держит
маленькие массивные голландские часы, в правой — ложку для размешивания ка
пусты. Подле нее — жирный пестрый кот с маленьким позолоченным репетиром1 на
хвосте, к которому привязали его ребята из баловства.
Ребята, счетом трое, присматривают в саду за свиньей. Каждый из них двух фу-
тов ростом. На них треугольные шляпы, пунцовые жилеты до бедер, короткие штаны
в обтяжку, красные шерстяные чулки, тяжелые башмаки с большими серебряными
пряжками и длинные сюртуки с перламутровыми пуговицами. У каждого трубка во
рту и маленькие пузатые часики в правой руке. Каждый затянется и взглянет на часы,
потом взглянет на часы и затянется. Свинья, мясистая и жирная, то роется в опавшей
капустной листве, то оглядывается на позолоченный репетир, который ребята при-
вязали и к ее хвосту, чтоб и она была так же красива, как кот.
Направо от входа — кресло с высокой спинкой и кожаной подушкой, на кото-
рой восседает сам старик хозяин. Это необычайно тучный старичок с выпученными
круглыми глазами и жирным двойным подбородком. Платье его ничем не отличается
от одежды ребят и потому не требует особого описания. Вся разница в том, что его
трубка длиннее, и он может выпускать клубы дыма бóльших размеров. У него тоже
часы, но он носит их в кармане. Ему некогда смотреть на часы, он занят более важным
делом, каким именно — сейчас объясню. Он сидит, перекинув левую ногу через пра-
вое колено, сохраняет важный вид и не сводит глаз, по крайней мере одного глаза,
с замечательного предмета в центре площади.
Этот предмет помещается в башне городской ратуши. Городские советники,
маленькие, круглые, жирные, смышленые люди с большими выпученными глазами
и двойными подбородками, отличаются от простых граждан Вондервоттеймиттиса
1
Репетир — приспособление в часах, посредством которого при нажатии на пружину отби-
вается показываемое время (примеч. ред.).
более длинными фалдами сюртуков и более крупными пряжками на башмаках.

Со времени моего пребывания в городке они собирались три раза и выработали три
важных постановления:
«Не следует изменять старый установившийся порядок вещей»;
«Нет ничего путного за пределами Вондервоттеймиттиса» и
«Мы будем держаться за наши часы и нашу капусту».
Над залой совета находится башня, а в башне есть колокольня, где помещается
и помещалась с незапамятных времен гордость и слава городка — большие часы го-
рода Вондервоттеймиттиса. К этому-то предмету прикованы глаза господина, сидя-
щего в кресле. У городских часов семь циферблатов, соответственно семи сторонам
башни, так что их можно видеть со всех концов города. Циферблаты большие, белые,
ЧЕРТ НА КОЛОКОЛЬНЕ 189
а стрелки массивные, черные. К часам приставлен особый смотритель, но эта долж-

ность — чистейшая синекура, потому что часы Вондервоттеймиттиса не нуждаются
в починке. До недавнего времени самое предположение о возможности этого было
бы сочтено еретическим. С древнейших времен, о которых сохранились известия
в архивах, они регулярно отбивали часы. То же самое можно сказать о всех остальных
стенных и карманных часах в городе. Не найдется другого места на земле, где бы так
удобно было следить за временем. Когда с башни раздается: «Двенадцать!», — все
остальные часы откликаются в ту же минуту. Так что добрые граждане Вондервоттей-
миттиса, восхищаясь своей капустой, гордились своими часами.
Люди, пользующиеся синекурой, всегда окружены бóльшим или меньшим уваже-
нием, а так как должность смотрителя колокольни Вондервоттеймиттиса — чистей-
шая синекура, то и лицо, занимающее ее, пользуется величайшим уважением со сто-
роны всего мира. Это главный сановник города, и даже свиньи смотрят на него с по-
чтением. Фалды его сюртука гораздо длиннее, трубка, пряжки, глаза и живот гораздо
больше, чем у остальных старейшин города; а подбородок не двойной — тройной!
Я описал счастливое время Вондервоттеймиттиса; как обидно, что такая пре-
красная картина не могла сохраниться навеки.
Среди мудрейших обывателей города давно уже ходила поговорка «Не может
явиться ничего доброго из-за холмов», и, кажется, она оказалась пророчеством.
Третьего дня, в двенадцать часов без пяти минут, на гребне восточной гряды холмов
появился крайне странный предмет. Разумеется, он привлек общее внимание, и каж-
дый из старичков, сидевших в креслах с кожаными подушками, с негодованием устре-
мил один глаз на это явление, не спуская другого с часов в башне.
Было уже без трех минут двенадцать, когда странный предмет приблизился на-
столько, что старички разглядели молодого человека, очень маленького роста и стран-
ного вида. Он спускался с холма так поспешно, что скоро все могли рассмотреть его
очень ясно. В самом деле, такого крошечного человека еще не видывали в Вондервот-
теймиттисе. У него была смуглая, табачного цвета физиономия, нос крючком, глаза
навыкате, большой рот и великолепные зубы, которыми он, кажется, гордился, так
как то и дело улыбался до ушей. Ни малейших признаков бороды и усов не было за-
метно на его лице. Он был без шапки, волосы на голове очень мило закручены на па-
пильотки. Одежду его составляли черный фрак (из кармана которого высовывался
белый платок), черные кашемировые панталоны, черные чулки и неуклюжие бальные
башмаки с большими бантами из черных шелковых лент. Он держал под мышкой
огромную шляпу, а в другой руке скрипку, которая была впятеро больше его самого.
В левой руке у него была золотая табакерка, из которой он то и дело втягивал носом
табак с видом величайшего самодовольства, спускаясь при этом вниз по холму самой
фантастической походкой. Да! Было на что посмотреть честным гражданам Вондер-
воттеймиттиса.
По правде сказать, этот человек, несмотря на свои улыбки, имел весьма дерзкую
и зловещую наружность; а когда он явился в городок, странный неуклюжий вид его
бальных башмаков возбудил сильные подозрения; и многие из бюргеров, видевших
его в тот день, дорого бы дали, чтоб заглянуть под батистовый платок, так нахально
высовывавшийся из кармана его фрака. Но сильнее всего возмутило их то обстоя
тельство, что наглый франт, вытанцовывая то фанданго, то джигу, по-видимому,
и в мыслях не имел, что в танце следует соблюдать правильный счет.
Добрые обыватели не успели еще и глазом моргнуть, как этот ферт выкинул шас-
се на одну сторону, балансе на другую; а затем, после пируэта и па-де-зефир1, одним
прыжком взлетел на башню, где изумленный смотритель курил трубку с мрачным
достоинством. Но человечек моментально схватил его за нос, оттаскал, нахлобучил
ему свою шляпу до самого подбородка, а затем принялся тузить его своей огромной
скрипкой так усердно и звонко, что вы бы подумали — целый полк барабанщиков от-
бивает чертовскую зорю на башне ратуши Вондервоттеймиттиса.
Бог знает к какому отчаянному акту мщения подвигло бы жителей это гнусное
нападение, если бы теперь не оставалось только полсекунды до двенадцати. Сейчас
должен был раздаться бой колокола на башне, и всем жителям необходимо было смо-
треть на часы. Заметили, однако, что незнакомец в эту самую минуту проделывал с ча-
сами что-то такое, чего делать не следовало. Но часы начали бить, и никто не обратил
внимания на действия этого чучела, так как всякий считал удары.
— Раз! — пробили часы.
— Раз! — отозвался каждый старичок в каждом кресле Вондервоттеймитиса.
«Раз», — отозвались его часы, «раз», — отозвались часы его хозяйки, «раз», — ото-
звались часы его ребят и маленькие позолоченные репетиры на хвостах у кота и свиньи.
— Два! — продолжали часы в башне, и
— Два! — повторили все остальные.
— Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! — отбивали боль-
шие часы.
— Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! — повторили все
остальные.
— Одиннадцать! — объявили большие.
— Одиннадцать! — подтвердили маленькие.
1
Шассе, балансе, па-де-зефир — движения бальных танцев XIX в. (примеч. ред.).
…человечек моментально схватил его за нос, оттаскал,
нахлобучил ему свою шляпу до самого подбородка, а затем при-
нялся тузить его своей огромной скрипкой…
— Двенадцать! — сказали большие.

— Двенадцать! — повторили маленькие довольным тоном и замолкли.
— Двенадцать и есть! — сказали в один голос старички, пряча в карманы свои
часики. Но большие часы еще не угомонились.
— Тринадцать! — провозгласили они.
— Дер Тейфель!1 — воскликнули старички, бледнея, роняя трубки и снимая пра-
вые ноги с левых колен.
— Дер Тейфель! — простонали они. — Тринадцать! Тринадцать! О боже, три-
надцать часов!!!
Как описать последовавшую затем ужасную сцену? Весь город пришел в самое
плачевное смятение.
— Что с моим животом? — заорали все ребята. — Я проголодался за этот час.
— Что с моей капустой? — завизжали все хозяйки. — Она совсем разварилась за
этот час.
— Что с моей трубкой? — зарычали старички. — Гром и молния, она выкурена
за этот час!
И они с бешенством наполнили трубки, откинулись на спинки кресел и запыхте-
ли так неистово, что долина моментально наполнилась густым дымом.
Тем временем все кочны раскраснелись, и точно бес вселился во все, что имело
форму часов. Резные фигуры пустились в пляс как оглашенные; каминные часы не
истово отбивали тринадцать и так махали и свистели маятниками, что страшно было
смотреть. Но, что всего хуже, ни кошки, ни свиньи не могли вынести поведение ма-
леньких репетиров, привязанных к их хвостам, и заметались в неистовой злобе, ца-
рапаясь и толкаясь, мяукая и визжа, кидаясь прямо в физиономию хозяевам и заби-
раясь под юбки хозяйкам, — словом, подняли страшнейшую суматоху, какую толь-
ко может представить себе рассудительный человек. А маленький негодяй на башне,
очевидно, и в ус не дул. Он сидел на смотрителе, который лежал кверху брюхом. В зу-
бах негодяй держал веревку от колокола и раскачивал его изо всей силы, поднимая
1
От der Teufel — дьявол (нем.).
В зубах негодяй держал веревку от колокола
и раскачивал его изо всей силы…
такой звон, что у меня и теперь еще звенит в ушах при одном воспоминании. На коле-
нях его лежала огромная скрипка, и он, простофиля, наяривал на ней обеими руками
без всякого склада и лада, воображая, будто играет «Джуди О'Фланнаган и Пэдди
О'Рафферти»1.
Видя, что дела приняли такой плачевный оборот, я с отвращением оставил город
и теперь обращаюсь ко всем любителям верных часов и хорошей капусты: пойдемте
все вместе в город, сбросим человека с башни и восстановим старый порядок вещей
в Вондервоттеймиттисе.
1
Ирландская народная песня (примеч. ред.).
195
ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ИЗРУБИЛИ НА КУСКИ

(Рассказ о последней экспедиции против племен бугабу и кикапу1)
(1839)
Pleurez, pleurez, mes yeux, et fondez-vous en eau!

La moitié de ma vie a mis l'autre en tombeau.
Corneille2
Не могу припомнить, когда и где я впервые познакомился с этим писаным кра-

савцем — бригадным генералом Джоном А. Б. С. Смитом. Кто-то познакомил меня
с этим джентльменом — в этом я уверен — на каком-то собрании, это я знаю навер-
ное, по какому-то важному поводу, без сомнения, в каком-то месте, в этом я убежден,
но где именно, решительно не могу припомнить. Дело в том, что наше знакомство
сопровождалось с моей стороны некоторым тревожным смущением, по милости ко-
торого я не сохранил никаких определенных впечатлений о времени и месте. Я по
природе нервен — это наш семейный недостаток, от которого я не могу отделаться.
В особенности волнует меня тайна — самый легкий намек на нее, самый ничтожный
пункт, которого я не могу определить, приводит меня в жалкое смущение.
Было нечто замечательное — да, замечательное, хотя этот эпитет далеко не выра-
жает моего мнения, — во всем облике господина, о котором идет речь. Он был около
шести футов ростом и необыкновенно внушительной наружности. Вид его — в выс-
шей степени air distingué3 — говорил о прекрасном воспитании и родовитом проис-
хождении. Я распространяюсь об этом предмете — о наружности Смита — с чувст-
вом грустного удовольствия. Его вьющиеся волоса сделали бы честь Бруту; я никогда
не видел таких роскошных кудрей такого красивого оттенка. Они были черные как
смоль, так же как и его несравненные усы. Как видите, об этих последних я не могу
говорить без восторга, без всякого преувеличения — это была прекраснейшая пара
усов в подлунной. Во всяком случае, она обрамляла и частью оттеняла невыразимой
красоты рот. В нем находились удивительно ровные, блестящей белизны зубы. Из-
за них раздавался поразительно звонкий, музыкальный, сильный голос. Глаза моего
нового знакомца также отличались необыкновенной красотой. Каждый из них сто-
ил пары обыкновенных органов зрения. Они были темно-карие, огромные и блестя-
щие и время от времени чуть-чуть косили, что придает особенную выразительность
взгляду. Бюст генерала, несомненно, был прекраснейший из всех, мною виденных.
Вы не заметили бы ни малейшего изъяна в удивительной пропорциональности очер-
таний. Это редкое обстоятельство особенно рельефно выставляло на вид пару плеч,
которые вызвали бы краску стыда на лице мраморного Аполлона. Я питаю страсть
1
Bugaboo — пугало (англ.).; кикапу — племя североамериканских индейцев, во время войны
за независимость США (1775–1783) и в англо-американской войне (1812–1815) сражав
шееся на стороне англичан (примеч. ред.).
2
Плачьте, плачьте, мои глаза! Половина моей жизни похоронила другую (фр.) — слова Хи-
мены из трагедии «Сид» французского поэта и драматурга Пьера Корнеля (1606–1684),
действие III, явл. 3 (примеч. ред.).
3
Изысканный (фр.).
к красивым плечам, и могу сказать, никогда еще не видал подобного совершенства.

Руки были также безукоризненны. Нижние конечности не менее великолепны. В са-
мом деле, они представляли nec plus ultra1 красивых ног. Каждый знаток в подобно-
го рода вещах согласился бы, что ноги хороши. Они не были ни слишком мясисты,
ни слишком малы, ни слишком массивны, ни слишком хрупки. Нельзя себе предста-
вить что-нибудь изящнее изгиба его os femoris2, а легкая выпуклость на задней сторо-
не была именно такова, какой она должна быть при совершенно пропорциональной
икре. Желал бы я, чтобы мой юный и талантливый друг скульптор Чипончипино уви-
дел ноги бригадного генерала Джона А. Б. С. Смита.
Но хотя таких, безусловно, красивых людей не на каждом шагу встретишь, я все-
таки не мог убедить себя, что поразившее меня замечательное нечто — что стран-
ное впечатление de je ne sais quoi3, производимое моим новым знакомцем, — зави-
село вполне или хоть сколько-нибудь от самого совершенства его телесной красоты.
Может быть, оно зависело от его манер, но и в этом я не был уверен. Была какая-то
натянутость, чтоб не сказать деревянность в его осанке, — известная степень разме-
ренной и, если можно так выразиться, прямолинейной точности, сопровождавшей
каждое его движение. При более мизерной фигуре это производило бы самое оттал-
кивающее впечатление жеманства, напыщенности или принужденности, но в данном
случае, благодаря громадному росту этого джентльмена, казалось весьма естествен-
ным чувством достоинства, hauteur4.
Приятель, любезно представивший меня генералу Смиту, прошептал мне на ухо
несколько слов об этой личности: «Замечательный человек — весьма замечательный
человек — один из самых замечательных людей нашего века. Любимец женщин —
главным образом благодаря репутации героя».
— В этом отношении не имеет соперников — человек отчаянной храбрости, —
одно слово, головорез, — говорил мой друг, еще более понизив голос при этих словах
и поразив меня своим таинственным тоном.
— Одно слово, головорез? Вероятно, он проявил свою храбрость в последней
кампании против индейцев бугабу и кикапу?
Мой друг вытаращил глаза:
— Господи! — Черт побери! — Чудеса храбрости! — неужели вы не слыхали? —
ведь он — человек…
— Человек божий, как поживаете? что поделываете? душевно рад вас видеть! —
перебил в эту минуту генерал, пожимая руку моему приятелю и приветствуя меня
церемонным, но вежливым поклоном. Я подумал (и теперь думаю), что мне еще не
приходилось слышать такого звучного голоса и видеть таких прекрасных зубов, но
должен сознаться, мне был неприятен перерыв именно в эту минуту, когда нашепты-
вания моего друга возбудили во мне крайний интерес к герою бугабусской и кика-
пусской кампании.
Как бы то ни было, блестящий разговор бригадного генерала Джона А. Б. С.
Смита вскоре рассеял мою досаду. Мой друг тотчас ушел, и наш продолжительный
1
Здесь: идеал (лат.).
2
Бедренной кости (лат.).
3
Чего-то неопределенного (фр.).
4
Гордости (фр.).
ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО ИЗРУБИЛИ НА КУСКИ 197
têt-à-tête1 оказался для меня не только приятным, но и истинно поучительным. Мне

никогда еще не приходилось беседовать с таким красноречивым и образованным че-
ловеком. Но с весьма понятной скромностью он не коснулся темы, которая наиболее
занимала меня в данную минуту, — я подразумеваю таинственные обстоятельства
бугабусской войны. Я со своей стороны счел неделикатным заводить разговор на эту
тему, хотя мне очень этого хотелось. Я заметил также, что галантный солдат касал-
ся преимущественно научных вопросов и с увлечением толковал о быстрых успехах
механических изобретений в наше время. О чем бы я ни заговаривал, он неизменно
возвращался к этой теме.
— Это ни с чем не сравнится, — говорил он, — мы удивительные люди и живем
в удивительном веке. Парашюты и железные дороги, волчьи ловушки и скорострель-
ные ружья! Наши пароходы на всех морях, а почтовый аэростат «Нассау» вскоре
начнет регулярные перелеты (двадцать фунтов стерлингов в один конец) между Лон-
доном и Тимбукту. А кто измерит громадное влияние великих открытий в области
электромагнетизма на общественную жизнь, искусство, торговлю, литературу? Это
еще не все, поверьте мне. Нет конца прогрессу изобретений. Самые изумительные,
самые остроумные и, смею сказать, мистер… мистер… Томсон, если не ошибаюсь —
самые полезные, самые полезнейшие механические изобретения вырастают еже
дневно как грибы, если можно так выразиться, или, употребляя более картинное вы-
ражение, как… да… саранча… как саранча, мистер Томсон… среди нас и… э… э… а…
вокруг нас.
Конечно, моя фамилия не Томсон; но все-таки вряд ли нужно говорить, что я рас-
стался с генералом Смитом, проникнутый усиленным интересом к его личности, вы-
соким уважением к его разговорным способностям и глубочайшим сознанием выгод
и привилегий, которыми мы пользуемся, живя в век механических изобретений.
Мое любопытство, однако, осталось неудовлетворенным, и я решился расспро-
сить знакомых о бригадном генерале и в особенности о достопамятных происшест-
виях, quorum pars magna fuit2 в течение бугабусской и кикапусской кампаний.
Первый представившийся случай, которым я (horresco referens3) воспользовался
без зазрения совести, имел место в церкви достопочтенного доктора Друммуммуп-
па, где я очутился в воскресенье, как раз во время проповеди, не только на скамье, но
и рядом с моим достойным и экспансивным другом мисс Табитой Б. Мы перегляну-
лись, а затем начали, sotto voce4, оживленный têt-à-tête.
— Смит! — отвечала она на мой очень серьезный вопрос. — Смит!.. не генерал
ли Джон А. Б. С?.. Господи, я думала, что вы знаете о нем! Удивительно изобретатель-
ный век! Ужасное дело!.. Какие кровожадные злодеи эти кикапу!.. дрался как герой…
чудеса храбрости… бессмертная слава. Смит! Бригадный генерал Джон А. Б. С!..
да ведь это человек…
— Человек, — рявкнул во всю глотку доктор Друммуммупп, ударив кулаком по ка-
федре так, что она чуть не разлетелась вдребезги, — человек, рожденный женщиной,
1
Тет-а-тет, с глазу на глаз (фр.).
2
В коих сыграл он немалую роль (лат.) — строка из поэмы Вергилия «Энеида», II, 6 (при-
меч. ред.).
3
Страшно сказать (лат.).
4
Понизив голос (итал.).
является и увядает, как былинка в поле; век его краток!..1 — Я отлетел на конец ска-
мейки, заметив по красноречивым взорам проповедника, что его гнев, едва не оказав-
шийся роковым для кафедры, был вызван нашим перешептываньем. Нечего делать,
я покорился судьбе и претерпел мученичество — прослушал в благоговейном молча-
нии эту превосходную проповедь.
Поздно вечером я заглянул в Рентипольский театр и в полной уверенности по-
лучить все нужные мне сведения зашел в ложу двух изящнейших образчиков любез-
ности и всезнания, мисс Арабеллы и Миранды Когносценти. Превосходный трагик
Климакс отламывал Яго перед многочисленной публикой, так что я не без труда объ-
яснил, чтó мне требуется, тем более что наша ложа была ближайшая к кулисе и при-
ходилась как раз над сценой.
— Смит! — сказала мисс Арабелла, уразумев наконец, чего я добиваюсь. —
Смит?.. генерал Джон А. Б. С.?
— Смит? — задумчиво спросила Миранда. — Боже мой, видали вы когда-нибудь
такую прекрасную фигуру?
— Никогда, мисс, но скажите мне…
— Такую неподражаемую грацию?
— Никогда, честное слово!.. но, будьте добры, объясните мне…
— Такое знание драматических эффектов?
— Мисс!
— Такое понимание истинных красот Шекспира? Взгляните на эту ногу.
— Черт! — И я обратился к ее соседке.
— Смит, — сказала она, — генерал Джон А. Б. С.? Ужасная история, не правда
ли? — какие негодяи эти бугабу — настоящие дикари, но мы живем в изобретатель-
ном веке! — Смит! — О да! великий человек!.. отчаянная голова… бессмертная сла-
ва… чудеса храбрости! Никогда не слыхали? (Эти слова произнесены почти со сто-
ном.) Господи! — ведь это человек…
— Человек ты или нет? — Ужель в тебе ни сердца нет, ни смысла?2 — завыл Кли-
макс мне в ухо, потрясая кулаком перед моей физиономией, так что я решительно не
мог и не хотел выдержать. Я тотчас оставил ложу мисс Когносценти, отправился за
кулисы и задал бездельнику такую трепку, о которой он наверно будет помнить до
смертного дня.
Я был уверен, что на soirée3 хорошенькой вдовушки миссис Кэтлик О'Трумп не
может случиться ничего подобного. Итак, усевшись за карточный столик vis-á-vis
с прелестной хозяйкой, я обратился к ней с вопросами, разрешение которых было
так важно для моего душевного спокойствия.
— Смит? — сказала она. — Генерал Джон А. Б. С.? Ужасное дело, не правда
ли? — вы сказали, бубны? — отъявленные негодяи эти кикапу! — мы играем в вист,
мистер Тэттль, прошу помнить — правда, наш век — век изобретений по преиму
ществу, par excellence4, как говорят французы!.. о, истинный герой!.. отчаянная голо-
1
Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит
и опадает. — Библия, Книга Иова, XIV, 1–2 (примеч. ред.).
2
Вы человек иль нет? Где ваше сердце? — У. Шекспир, «Отелло», акт III, сц. 3 (примеч. ред.).
3
Вечере (фр.).
4
В истинном значении этого слова (фр.).
ва!.. нет червей, мистер Тэттль?.. это невероятно!.. бессмертная слава… чудеса храб
рости!.. Никогда не слыхали!.. Господи, да ведь это тот…
— Тотт?.. Капитан Тотт? — взвизгнула какая-то дамочка в дальнем углу комна-
ты. — Вы говорите о капитане Тотте и его дуэли?.. о… я должна узнать… говорите…
продолжайте, миссис О'Трумп!.. рассказывайте! — И миссис О'Трумп принялась
рассказывать, и пошла, и пошла, все о каком-то капитане Тотте, которого застрелили,
или повесили, или должны были застрелить и повесить. Да! Миссис О'Трумп пошла,
а я — я ушел. У меня не было шансов услышать что-нибудь в этот вечер о бригадном
генерале Джоне А. Б. С. Смите.
Я, однако, утешался надеждой, что не вечно же судьба будет против меня, и рискнул
на новую попытку на рауте у обворожительного ангела, прелестной миссис Пируэтт.
— Смит? — сказала миссис Пируэтт, когда мы вертелись, выделывая изящные
pas-de-zéphyr. — Смит?.. генерал Джон А. Б. С.?.. Как ужасна эта бугабусская кампа-
ния, не правда ли?.. что за звери эти индейцы!.. Как вы держите носки! стыдитесь…
какой храбрец, бедняга!.. Но в наше время такие удивительные изобретения… Ох,
я совсем задыхаюсь… отчаянная голова… чудеса храбрости… никогда не слыхали!..
может ли быть… сядемте, я вам расскажу… ведь это человек (man)…
— Ман-Фред1, говорю я вам, — взвизгнула мисс Синий Чулок, пока я усаживал
миссис Пируэтт. — Слыхано ли что-нибудь подобное? Говорят вам, Ман-Фред, а во-
все не Ман-Ферт. — Тут мисс Синий Чулок подозвала меня самым бесцеремонным
образом, и мне волей-неволей пришлось решить спор относительно заглавия извест-
ной драматической поэмы лорда Байрона. Хотя я ответил очень быстро, что настоя-
щее заглавие Ман-Ферт, а вовсе не Ман-Фред, но когда вернулся к миссис Пируэтт, ее
и след простыл; так что я поплелся домой, обуреваемый сильнейшей злобой против
всего рода Синих Чулков.
Дело приняло, как видите, весьма серьезный оборот; я решился зайти к моему
приятелю мистеру Теодору Синивэт, зная, что здесь наверно получу какие-нибудь
точные сведения.
— Смит? — сказал мой друг со свойственным ему характерным растягиванием
слогов. — Смит?.. а?.. генерал Джон А. Б. С.? Ужасная история это дело с кикапу-у-у-у?..
не правда ли? Скажите? как, по-вашему?.. отча-а-а-янная голова… ужасная жалость,
честное слово… удивительно изобретательный век!.. чу-у-удеса храбрости!.. кстати,
слыхали вы о капитане Т-о-о-отте?
— К черту капитана Тотта! — сказал я. — Пожалуйста, продолжайте ваш рассказ.
— Х-м!.. о, да!.. совершенно la même cho-o-ose2, как говорят во Франции. Смит,
э? бригадный генерал Джон А… Б… С? Слушайте (тут мистер Синивэт счел поче-
му-то необходимым приставить палец к носу), — слушайте, вы взаправду, говоря по
совести, ничего не слыхали о Смите, а? Смит? Джон А… Б… С.? Но, боже мой, ведь
это человек…
— Мистер Синивэт, — сказал я умоляющим тоном, — это человек в маске?
— Не-е-е-ет! — произнес он глубокомысленно. — И не человек с лу-у-у-ны. —
Я усмотрел в этом ответе умышленное и прямое оскорбление и немедленно ушел
1
Непереводимая игра словами: man (человек) и Manfred («Манфред» (англ. «Manfred») —
поэма Дж. Байрона) (примеч. переводчика).
2
То же самое (фр.).
в бешенстве, решившись вызвать моего друга мистера Синивэта на дуэль за его не-
блогородное поведение и невоспитанность.
Как бы то ни было, я не знал, откуда мне получить требуемые сведения. Остава-
лось одно средство. Я решил обратиться к первоисточнику. Решил отправиться к са-
мому генералу и попросить объяснения ужасной тайны. Тут, по крайней мере, не
может быть места для недоразумений. Я буду краток, ясен, выразителен — сух, как
пирожная корка, точен, как Тацит или Монтескьё1. Я пришел рано утром, генерал
еще одевался, но я сослался на дело, не терпящее отсрочки, и старик негр, слуга, про-
вел меня в спальню. Войдя в комнату, я, разумеется, стал искать глазами хозяина, но
не сразу нашел его. У ног моих на полу валялся какой-то большой и странный с виду
узел, и, будучи в довольно мрачном настроении духа, я сердито оттолкнул его ногой.
— Хм! э-хм! вы очень вежливы, нечего сказать! — проговорил узел тоненьким го-
лоском, напоминавшим нечто среднее между писком и свистом, — самым смешным
и нелепым голоском, какой мне когда-либо приходилось слышать.
— Э… хм! вы очень вежливы, что и говорить!
Я буквально заорал от ужаса и отлетел в самый отдаленный угол комнаты.
— Господи! — снова пропищал узел. — Что… что… что… что с вами, милейший?
вы, кажется, вовсе не знаете меня.
Что мог бы я ответить на это — что? Я опустился в кресло и, разинув рот, выпу-
чив глаза, ожидал разрешения этой загадки.
— Странно, однако, что вы не знаете меня, а? — прошипел узел. Я заметил те-
перь, что он, по-видимому, занят надеванием чулок. Но я видел только одну ногу.
— Странно, однако, что вы не знаете меня, а? Помпей, дай другую ногу! — Тут
Помпей подал узлу вполне обутую пробковую ногу, которую тот привинтил в одно
мгновение, после чего встал и выпрямился передо мною.
— Да, кровавое было дело, — продолжало это существо, как будто разговаривая
с самим собою, — но, имея дело с бугабу и кикапу, надо вперед рассчитывать, что не от-
делаешься царапиной. Помпей, подай руку — спасибо. Томас (обращаясь ко мне) ре-
шительно первый мастер по части пробковых ног, но если вам понадобится рука, ми-
лейший, советую обратиться к Бишопу. — В это время Помпей привинтил ему руку.
— Да, жаркое было дело, нечего сказать. Живей, собака, дай же грудь и плечи.
Петтит делает наилучшие плечи, но за грудью нужно обратиться к Дюкро.
— За грудью! — сказал я.
— Помпей, дашь ты мне, наконец, парик? Скальпирование — скверная штука,
но вы можете получить великолепную шевелюру у де л'Орма.
— Шевелюру!
— Зубы, негр, где мои зубы? У Пармли вы найдете прекрасный набор зубов; вы-
сокие цены, но превосходная работа. Я проглотил несколько превосходных зубов,
когда здоровенный индеец уложил меня прикладом.
— Прикладом! уложил! глазам не верю!
— А, да-да-да, глаза, — Помпей, мошенник, привинти же глаза. Этот доктор
Уильям просто молодец, вы не поверите, как отлично я вижу глазами его работы.
1
Публий Корнелий Тацит (ок. 55 г. — ок. 120 г.) — древнеримский историк; Шарль де Мон
тескьё (1689–1755) — французский писатель и философ; язык их произведений отличается
ясностью, краткостью и точностью (примеч. ред.).
Теперь я заметил, что передо мною находится не кто иной, как мой новый зна-
комый, бригадный генерал Джон А. Б. С. Смит. Манипуляции Помпея произвели
громадную перемену в его наружности. Голос, однако, по-прежнему смущал меня, но
вскоре и эта загадка разъяснилась.
— Помпей, — прошипел генерал, — ты, кажется, не намерен подать мне нёбо,
черный бездельник.
Негр, пробормотав какое-то извинение, подошел к господину, открыл ему рот
с уверенным видом барышника, осматривающего зубы лошади, и очень ловко вста-
вил туда какой-то странный механизм. Выражение лица генерала изменилось мгно-
венно и поразительно. Когда он снова заговорил, его голос звучал так же мелодично,
как при нашей первой встрече.
— Черт бы побрал этих мошенников! — сказал он таким звучным тоном, что
я даже вздрогнул при этой неожиданной перемене голоса. — Черт бы побрал этих
мошенников! Они не только выломали мне нёбо, но и отрезали добрых семь вось-
мых языка. В Америке не найдется такого мастера по части этого рода механизмов,
как Бонфонти. Я могу рекомендовать вас его попечениям (тут генерал поклонился),
и, поверьте, сделаю это с величайшей охотой!
Я поблагодарил его за любезность и немедленно откланялся, так как узнал, в чем
дело, получил разъяснение тайны, мучившей меня так долго. Разгадка была очевидна.
Дело совершенно ясно. Бригадный генерал Джон А. Б. С. Смит был человек — был
человек, которого изрубили на куски.
ПАДЕНИЕ ДОМА ЭШЕРА

(1839)
Son coeur est un luth suspendu;

Sitôt gu'on le touche il résonne.
De Béranger1
Весь тот день — серый, темный, тихий осенний день под низко нависшими свин-
цовыми тучами — я ехал верхом по необычайно пустынной местности и наконец,
когда вечерние тени легли на землю, очутился перед унылой усадьбой Эшера. Не
знаю почему, но при первом взгляде на нее невыносимая тоска проникла мне в душу.
Я говорю невыносимая, потому что она не смягчалась тем грустным, но сладостным
чувством поэзии, которое вызывают в душе человеческой даже самые безнадежные
картины природы. Я смотрел на запустелую усадьбу, на одинокий дом, на мрачные
стены, на зияющие впадины выбитых окон, на чахлую осоку, на седые стволы дряхлых
деревьев, — с чувством гнетущим, которое могу сравнить только с пробуждением ку-
рильщика опиума, с горьким возвращением к обыденной жизни, когда завеса спадает
с глаз и презренная действительность обнажается во всем своем безобразии.
То была леденящая, ноющая, сосущая боль сердца, безотрадная пустота в мыс
лях, полное бессилие воображения настроить душу на более возвышенный лад. Что
же именно, подумал я, что именно так удручает меня в доме Эшера? Я не мог раз-
решить этой тайны; не мог разобраться в тумане смутных впечатлений. Пришлось
удовольствоваться ничего не объясняющим заключением, что известные сочетания
весьма естественных предметов могут влиять на нас таким образом, но исследовать
это влияние — задача непосильная для нашего ума. Возможно, думал я, что прос
тая перестановка, иное расположение мелочей, подробностей картины изменит
1
Его сердце — висящая лютня; лишь дотронуться — она зазвучит. — Беранже (фр.).
ПАДЕНИЕ ДОМА ЭШЕРА 203
или уничтожит это гнетущее впечатление. Под

влиянием этой мысли я подъехал к самому краю
обрыва над черным мрачным прудом, неподвиж-
ная гладь которого раскинулась под самой усадь-
бой, и содрогнулся еще сильнее, увидав в повто-
ренном и обратном изображении чахлую осоку,
седые стволы деревьев, пустые впадины окон.
Тем не менее я намеревался провести не-
сколько недель в этом угрюмом жилище. Владе-
лец его, Родерик Эшер, был моим другом детства;
но много воды утекло с тех пор, как мы виделись
в последний раз. И вот недавно я получил от него
письмо, очень странное: настойчивое, требо-
вавшее личного свидания. Письмо свидетельст
вовало о сильном нервном возбуждении. Эшер
говорил о жестоких физических страданиях, об
угнетавшем его душевном расстройстве и хотел
непременно видеть меня, своего лучшего, даже
единственного друга, общество которого облегчит его мучения. Тон письма, его оче-
видная сердечность заставили меня принять приглашение без всяких колебаний, хотя
оно казалось мне все-таки странным.
Несмотря на нашу тесную дружбу в детские годы, я знал о моем друге очень мало.
Он всегда был сдержан. Мне было известно, однако, что он принадлежал к очень древ-
ней фамилии, представители которой с незапамятных времен отличались особен-
ной чувствительностью характера, выражавшейся в течение многих веков в различ-
ных произведениях искусства, всегда носивших отпечаток восторженности, а позд-
нее — в щедрой, но отнюдь не навязчивой благотворительности и страстной любви
к музыке, скорее — к ее трудностям, чем к при-
знанным и легкодоступным красотам. Мне изве-
стен также замечательный факт, что эта фамилия
при всей своей древности не породила ни одной
боковой ветви, сколько-нибудь живучей; иными
словами, что все члены рода, за весьма немногими
и кратковременными уклонениями, были связаны
родством по прямой линии. Когда я раздумывал
о замечательном соответствии между характером
поместья и характером его владельцев и о возмож-
ном влиянии первого на второй в течение многих
столетий, мне часто приходило в голову, не это ли
отсутствие боковой линии и неизменная переда-
ча от отца к сыну имени и поместья так соедини-
ла эти последние, что первоначальное название
усадьбы заменилось странным и двусмысленным
прозвищем Эшерова дома, под которым местное
население подразумевало как самих владельцев,
так и их родовую собственность.
Я сказал, что моя довольно ребяческая по-

пытка изменить настроение, заглянув в пруд,
только усилила тяжесть первого впечатления.
Не сомневаюсь, что сознание своего суеве-
рия — почему мне не употребить этого сло-
ва? — усиливало его действие. Таков — я дав-
но убедился в этом — противоречивый закон
всех душевных движений, в основе которых ле-
жит чувство ужаса.
Быть может, только этим и объясняется
странная фантазия, явившаяся у меня, когда
я перевел взгляд от отражения в пруде к самой
усадьбе, — фантазия просто смешная, так что
и упоминать бы о ней не стоило, если бы она
не показывала силу осаждавших меня впечатлений. Мне показалось, будто дом и вся
усадьба окутаны совершенно особенным, им только присущим воздухом, совсем не
похожим на окружающий вольный воздух — воздухом, исходящим от гнилых деревьев,
ветхой стены, молчаливого пруда, — тяжким, сонным, зараженным и таинственным.
Стряхнув с души впечатление, которое должно было быть бредом, я стал рас
сматривать дом. Главная особенная черта его была глубокая древность. Века наложи-
ли на него печать неизгладимую. Лишаи покрывали его почти сплошь, свешиваясь
тонкими косматыми прядями по краям крыши. Но больше всего бросались в глаза
признаки тления. Ни одна часть дома не обвалилась, но тем более поражало несо-
ответствие общей, сохранившейся во всех частях, постройки с обветшалым видом
отдельных камней. Такой вид имеет иногда старинная деревянная работа, изъеден-
ная годами в каком-нибудь заброшенном помещении, куда не проникает внешний
воздух. Впрочем, кроме этих признаков ветхости, не было заметно ничего, грозящего
разрушением. Разве, быть может, внимательный наблюдатель заметил бы легкую, чуть
видную трещину, которая, начинаясь под крышей на переднем фасаде здания, шла по
стене зигзагами, исчезая в мутных водах пруда.
Заметив все это, я подъехал к дому. Слуга принял мою
лошадь, и я вошел через готический подъезд в приемную.
Отсюда лакей неслышными шагами провел меня по темным
и извилистым коридорам в кабинет своего господина. Мно-
гое из того, что встречалось мне по пути, усиливало смут-
ное впечатление, о котором я говорил выше. Хотя окружаю
щие предметы — резьба на потолках, темные обои на сте-
нах, полы, окрашенные в черную краску, фантастические
воинские доспехи, звеневшие, когда я проходил мимо, —
были мне знакомы с детства, хотя я сразу узнал все это, —
но странно: эти знакомые предметы возбуждали во мне
ощущения совершенно незнакомые. На одной из лестниц
я встретил домашнего доктора Эшеров. Лицо его, как мне
показалось, выражало смесь смущения и низкой хитрос
ти. Он торопливо поздоровался со мной и прошел мимо.
Наконец лакей распахнул дверь и доложил о моем приходе.
Я очутился в высокой и просторной комнате. Длинные, узкие стрельчатые окна

помещались на такой высоте от черного дубового пола, что были совершенно недо-
ступны изнутри. Тусклый красноватый свет проникал сквозь решетчатые окна, так
что большие предметы обрисовывались довольно ясно; но глаз тщетно старался про-
никнуть в отдаленные углы комнаты и сводчатого расписного потолка. Темные завесы
свешивались по стенам. Мебель была старинная, неудобная и ветхая. Разбросанные
всюду книги и музыкальные инструменты не оживляли комнату. Воздух напоен был
тоскою. Унылая, бесконечная, безнадежная, висела она над всеми, пронизывала все.
Когда я вошел, Эшер встал с дивана, на котором лежал, вытянувшись во всю дли-
ну, и приветствовал меня с радостью, которая показалась мне несколько преувели-
ченной. Но, взглянув на него, я убедился в ее искренности. Мы сели; с минуту я гля-
дел на него со смешанным чувством тревоги и жалости. Без сомнения, никогда еще
человек не изменялся так страшно в такой короткий срок, как Родерик Эшер! Я едва
мог признать в этом изможденном существе друга моих детских игр. А между тем
наружность его была замечательна. Трупный цвет кожи, огромные светлые, с невы-
разимым влажным блеском глаза; тонкие, бледные, но удивительно красиво очерчен-
ные губы; изящный еврейский нос, однако с чересчур широкими ноздрями; красиво
очерченный подбородок, очень мало выдающийся (признак душевной слабости); во-
лосы мягкие, тонкие-тонкие, паутинные; лоб, необычайно широкий в висках — та-
кую наружность трудно забыть. Особенные черты лица его и свойственное им выра-
жение теперь выступили еще резче, — но именно это обстоятельство изменяло его
до неузнаваемости, так что я сомневался, точно ли это мой старый друг. Больше всего
поразили, даже испугали меня призрачная бледность лица его и волшебный блеск его
глаз. Паутина волос, очевидно, давно уже не знавшая ножниц, обрамляя лицо почти
воздушными прядями, тоже придавала ему какой-то нездешний вид.
В движениях моего друга мне прежде всего бросилась в глаза какая-то неров-
ность, невыдержанность — следствие, как я вскоре убедился, постоянной, но слабой
и тщетной борьбы с крайним нервным возбуждением. Я ожидал чего-нибудь подоб-
ного не только по письму, но и по воспоминаниям о некоторых особенностях его
характера, проявлявшихся в детстве, да и по всему, что я знал о его физическом со-
стоянии и темпераменте. Он то и дело переходил от оживления к унынию. Голос его
также мгновенно изменялся: дрожь нерешительности (когда жизненные силы, по-
видимому, совершенно исчезали) сменялась звуком стремительной уверенности, от-
рывистым, резким, не терпящим возражений грубоватым звуком, тем веским, мер-
ным горловым говором, какой бывает у горького пьяницы или записного курильщи-
ка опиума в минуты сильнейшего возбуждения.
Так говорил он о цели моего посещения, о своем горячем желании видеть меня,
об утешении, которое доставил ему мой приезд. Затем, как будто не совсем охотно,
перешел к своей болезни. Это был, по его словам, наследственный семейный недуг,
против которого, кажется, нет лекарства… «Чисто нервное расстройство, — при-
бавил он поспешно, — которое, вероятно, пройдет само собою». Оно выражалось
в различных болезненных ощущениях. Некоторые из них заинтересовали и пора-
зили меня, хотя, быть может, при этом действовали звуки голоса и слова рассказа.
Он жестоко страдал от чрезмерной остроты чувств, принимал только самую безвкус-
ную пищу, носил только известные ткани, не терпел запаха цветов. Самый слабый
свет раздражал его глаза, и только немногие звуки, исключительно струнных инстру-
ментов, не внушали ему ужаса.
Оказалось также, что он подвержен беспричинному неестественному страху.
— Я погибну, — говорил он, — я должен погибнуть от этого жалкого безумия.
Так, так, а не иначе суждено мне погибнуть. Я страшусь будущих событий, не их са-
мих, а их последствий. Дрожу при мысли о самых обыденных происшествиях, по-
тому что они могут повлиять на это возбуждение невыносимое. Боюсь не столько
самой опасности, сколько ее неизбежного следствия — ужаса. Чувствую, что это раз-
винченное, это жалкое состояние рано или поздно кончится потерей рассудка и жиз-
ни в борьбе со зловещим призраком — страхом!
Я подметил также в его неясных и двусмысленных
намеках другую любопытную черту болезненного ду-
шевного состояния. Его преследовали суеверные пред-
ставления о жилище, в котором он прожил безвыездно
столько лет, мысль о каком-то влиянии, сущность кото-
рого трудно было понять из его неясных слов.
Судя по ним, некоторые особенности его родовой
усадьбы мало-помалу в течение долгих лет приобрели
странную власть над его душою; вещи чисто физичес
кие — серые стены и башенки, темный пруд, в котором
они отражались, — влияли на духовную сторону его су-
ществования.
Впрочем, он соглашался, хотя и не без

колебаний, что та особенная тоска, о ко-
торой он говорил, может быть следстви-
ем гораздо более естественной и осязае-
мой причины: тяжелой и долгой болезни
и, несомненно, близкой кончины нежно
любимой сестры, его друга и товарища
в течение многих лет, единственного род-
ного существа, которое у него оставалось
в этом мире. «После смерти ее, — заме-
тил он с горечью, которая произвела на
меня впечатление неизгладимое, — я, хи-
лый и больной, без надежды на потомст-
во, останусь последним в древнем роде
Эшер». Когда он говорил это, леди Маг-
далина (так звали сестру его) медленно
прошла в глубине комнаты и скрылась, не
заметив моего присутствия. Я смотрел на нее с удивлением, к которому примеши-
валось чувство страха. Почему? Я сам не могу объяснить. Что-то давило меня, пока
я следил за ней глазами. Когда она исчезла за дверью, я невольно украдкой взглянул
на моего друга, но он закрыл лицо руками, и я заметил только ужасающую худобу его
пальцев, сквозь которые блестели слезы.
Болезнь леди Магдалины давно уже сбивала с толку врачей. Постоянная апатия,
истощение, частые, хотя кратковременные явления каталептического характера —
таковы были главные признаки этого странного недуга. Впрочем, леди Магдалина
упорно боролась с ним, ни за что не хотела лечь
в постель; но вечером после моего приезда слег
ла (ее брат с невыразимым волнением сообщил
мне об этом ночью), — так что я, по всей вероят-
ности, видел ее в последний раз.
В течение нескольких дней имя ее не упо-
миналось ни Эшером, ни мною. Я всеми силами
старался рассеять тоску моего друга. Мы вместе
рисовали и читали, или я слушал как во сне его
дикие импровизации на гитаре. Но чем теснее
и ближе мы сходились, чем глубже я проникал
в душу его, тем очевиднее становилась для меня
безнадежность всяких попыток развеселить этот
скорбный дух, бросавший мрачную тень на все
явления духовного и вещественного мира.
Я вечно буду хранить в своей памяти мно-
гие торжественные часы, проведенные мною
наедине с хозяином Эшерова дома. Но вряд
ли мне удастся дать точное представление о на-
ших занятиях. Необузданный идеализм Эше-
ра озарял все каким-то фосфорическим светом.
Его мрачные импровизации врезались мне в душу. Помню, между прочим, болез-
ненную, странную вариацию на дикий мотив последнего вальса Вебера1. Живопись,
создаваемая его изысканным воображением, в которой с каждой чертой выступало
что-то смутное, заставлявшее меня вздрагивать тем сильнее, что я не понимал при-
чины подобного впечатления, — эти картины (хотя я точно вижу их перед собою)
решительно не поддаются описанию. Они поражали и приковывали внимание сво-
ей совершенной простотой, обнаженностью рисунка. Если когда-нибудь человек жи-
вописал мысль, то этот человек был Родерик Эшер. На меня, по крайней мере, при
обстоятельствах, в которых я находился, чистые отвлеченности, которые этот ипо
хондрик набрасывал на полотно, производили впечатление невыносимо зловещее,
какого я никогда не испытывал, рассматривая яркие, но слишком определенные фан-
тазии Фюзели2.
Одно из сказочных созданий моего друга, не такое отвлеченное, как остальные,
я попытаюсь описать, хотя слова дадут о нем лишь слабое представление. Небольшая
картина изображала внутренность бесконечно длинного прямоугольного свода, или
подземного хода, с низкими стенами, гладкими, белыми, без всяких перерывов или
выступов. Некоторые подробности рисунка ясно показывали, что ход был на огром-
ной глубине под землею. Он не сообщался с поверхностью посредством какого-ли-
бо выхода; не было заметно ни факела, ни другого источника искусственного света,
а между тем поток ярких лучей затоплял все зловещим неестественным светом.
Я уже упоминал о болезненном состоянии слухового нерва, благодаря которо-
му мой друг не выносил никакой музыки, кроме некоторых струнных инструментов.
Быть может, эта необходимость суживать себя тесными пределами гитары в значи-
тельной мере обусловливала фантастическое свойство его импровизаций. Но лег-
кость его impromptus3 не объясняется этим обстоятельством. Музыка и слова его ди-
ких фантазий (он нередко сопровождал свою игру рифмованными импровизация-
ми) были, по всей вероятности, следствием самоуглубления и сосредоточенности,
которые, как я уже говорил, замечаются в известные минуты чрезвычайного искус-
ственного возбуждения. Я запомнил слова одной из его песен. Быть может, она по-
разила меня сильнее, чем другие, вследствие истолкования, которое я дал ее таинст-
венному смыслу. Мне казалось, будто Эшер вполне ясно сознает, что его возвышен-
ный ум колеблется на своем престоле. Передаю эту песнь, если не вполне, то почти
точно.
I
В зеленой долине, жилище светлых ангелов, возвышался когда-то прекрасный,
гордый, лучезарный замок. Там стоял он во владениях властелина Мысли! Никогда
серафим не простирал своих крыльев над столь прекрасным зданием.
1
«Последний вальс Вебера» — популярная пьеса для фортепиано немецкого композитора
Карла Готлиба Райсигера (1798–1859); долгое время автором пьесы считался основатель не-
мецкой романтической оперы Карл Мария фон Вебер (1786–1826) (примеч. ред.).
2
Генри Фюзели (Иоганн Генрих Фюссли) (1741–1825) — швейцарский и английский живопи-
сец, автор серии из четырех картин «Ночной кошмар» (примеч. ред.).
3
Экспромтов (англ.).
II
Пышные златотканые знамена развевались на кровле его (все это было — все это
было в старые, давно минувшие годы); ветерок, порхая по стенам дворца, уносился,
напоенный благоуханием.
III
Путник, проходя счастливой долиной, видел в ярко освещенные окна, как духи
плавно двигались под мерные звуки лютни вокруг престола, на котором восседал
в блеске славы своей порфирородный властитель.
IV
Жемчугами и рубинами горели пышные двери, из них вылетали, кружась и свер-
кая, толпы Эхо, воспевавшие голосами невыразимо-сладостными мудрость своего
повелителя.
V
Но злые призраки в черных одеждах осадили дворец великого царя (ах, пожале-
ем о нем: солнце уже никогда не взойдет для него, безнадежного!), и ныне царствен-
ная слава дома его — только сказание древности полузабытое.
VI
И ныне путник, проходя по долине, видит сквозь озаренные багровым светом
окна, как безобразные призраки теснятся под звуки нестройной мелодии, а из блед-
ных дверей, подобно зловещему потоку, вылетают толпы отвратительных чудовищ
и смеются, но никогда не улыбаются.
***
Я помню, что в разговоре по поводу этой баллады Эшер высказал мнение, кото-
рое я отмечаю не вследствие его новизны (многие высказывали то же самое1), а пото-
му, что он защищал его с большим упорством. Сущность этого мнения в том, что рас
тительные организмы обладают чувствительностью. Но его воображение придало
1
Уотсон, доктор Персиваль, Спалланцани и в особенности епископ Лландафф. См.
«Chemycal essays», vol. V.
[Английский химик Ричард Уотсон (1737–1816) служил также епископом Лландаффа, так
что это один и тот же человек; ошибся Эдгар По или намеренно вводит читателя в заблужде-
ние — доподлинно неизвестно. В предисловии к пятому тому своих «Очерков по химии»
Уотсон упоминает английского врача Томаса Персиваля (1740–1804) и итальянского ученого
и путешественника Ладзаро Спалланцани (1729–1799), которые независимо друг от друга
развивали идеи о чувствительности растений (примеч. ред.).]
этой идее еще более смелый характер, перенеся ее до некоторой степени в царство
неорганическое.
Не знаю, какими словами выразить степень или размах его убеждения. Оно име-
ло связь (как я уже намекал) с серыми камнями дома его предков. Условия этой чувст-
вительности он усматривал в самом размещении камней — в порядке их сочетания,
в изобильных мхах, разросшихся на их поверхности, в старых деревьях, стоявших во-
круг, — а главное, в том, что они так долго оставались в одном и том же положении,
ничем не потревоженные, и удваивались в спокойных водах пруда. «Доказательст-
вом этой чувствительности, — прибавил он, — может служить особенный воздух
(я невольно вздрогнул при этих словах), сгустившийся вокруг стен и пруда. О том
же свидетельствует безмолвное, но неотразимое и страшное влияние усадьбы на ха-
рактер его предков и на него самого, — так как именно это влияние сделало его та-
ким, каков он теперь». Подобные мнения не нуждаются в истолкованиях, и потому
я удержусь от них.
Книги, составлявшие в течение многих лет духовную пищу больного, были по-
добны видениям его. Мы вместе читали «Вер-Вер» и «Шартрезу» Грессе; «Бель-
фагора» Макиавелли; «Небо и ад» Сведенборга; «Подземное путешествие Нильса
Климма» Хольберга; «Хиромантии» Роберта Фладда, Жана Д'Эндажине, Делашамб
ра; «Путешествие в голубую даль» Тика; «Город Солнца» Кампанеллы. Нашим лю-
бимым чтением было маленькое, в восьмушку, издание «Directorium Inquisitorum»
доминиканца Эймерика де Жиронна и отрывки из Помпония Мелы1 об африкан-
ских сатирах и эгипанах2, над которыми Эшер раздумывал по целым часам.
Но с наибольшим увлечением перечитывал он чрезвычайно редкий и любопыт-
ный готический in quarto3 служебник одной забытой церкви — «Vigiliae Mortuorum
secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae»4.
Я вспомнил о диких обрядах, описанных в этой книге, и об ее вероятном влия
нии на ипохондрика, когда однажды вечером он отрывисто сообщил мне, что
леди Магдалины нет более в живых и что он намерен поместить ее тело на две не-
дели (до окончательного погребения) в одном из многочисленных склепов здания.
1
Жан-Батист-Луи Грессе (1709–1777) — французский поэт-сатирик, исключенный из
ордена иезуитов за поэму «Вер-Вер», рассказывающую о похождениях попугая, воспитан-
ного в женском монастыре; новелла «Бельфагор» Н. Макиавелли повествует о посещении
дьяволом земли; Эммануил Сведенборг (1688–1772) — шведский естествоиспытатель и тео-
лог; Людвиг Хольберг (1684–1754) — норвежско-датский писатель, драматург, философ, по-
ложивший начало новой датской и норвежской литературе; Роберт Фладд (1574–1637) —
английский врач, автор мистических и псевдонаучных трактатов по алхимии и хиромантии;
Жан д'Эндажине (XVI в.) и Марен Кюро Делашамбр (1594–1669) — французские хироманты;
Томмазо Кампанелла (1568–1639) — итальянский ученый и писатель, социальная утопия
«Город Солнца» была написана им в тюрьме; Эймерик де Жиронн (ок. 1320–1399) — испан-
ский инквизитор, автор «Руководства по инквизиции», посвященного описанию способов
изгнания нечистой силы и выявлению еретиков; Помпоний Мела (15–60) — римский гео-
граф, автор полусказочной «Описательной географии», посвященной обитателям Африки
2
Эгипан — в древнегреческой мифологии сын бога (Зевса или Пана) и козы (примеч. ред.).
3
In quarto — размер страницы книги, равный 1/4 размера традиционного типографского
листа (примеч. ред.).
4
«Бдения по усопшим согласно хору магунтинской церкви» (лат.).
Я не счел возможным оспаривать это странное решение ввиду его побудительной

причины. По словам Эшера, его побуждали к этому необычайный характер болез-
ни, странные и назойливые заявления доктора и отдаленность фамильного кладби-
ща. Признаюсь, когда я вспомнил зловещую фигуру, с которой повстречался на лест-
нице в день приезда, — мне и в голову не пришло оспаривать эту, во всяком случае,
безвредную предосторожность.
По просьбе Эшера я помог ему устроить это временное погребение. Уложив тело
в гроб, мы вдвоем перенесли его в место упокоения. Склеп, избранный для этой цели
(он так долго не отворялся, что наши факелы чуть мерцали в сгущенном воздухе), был
маленький сырой погреб, куда свет не проникал, так как он помещался на большой
глубине в той части здания, где находилась моя спальня. Без сомнения, в средневеко-
вые времена он служил для каких-нибудь тайных целей, а позднее в нем был устро-
ен склад пороха или другого быстровоспламеняющегося вещества, так как часть его
пола и длинный коридор были тщательно обшиты медью. Массивная железная дверь
тяжело поворачивалась на петлях, издавая странный пронзительный визг.
Сложив печальную ношу в этом царстве ужаса, мы приподняли крышку гроба
и взглянули в лицо покойницы. Поразительное сходство брата и сестры бросилось
мне в глаза. Быть может, угадав мои мысли, Эшер пробормотал несколько слов, из ко-
торых я понял только, что они были близнецы и что между ними всегда существовала
почти непонятная симпатия. Впрочем, мы скоро опустили крышку, так как не могли
смотреть без ужаса в лицо покойницы. Болезнь, сгубившая ее во цвете лет, оставила
следы, отличительные во всех вообще каталептических болезнях: слабый румянец на
щеках и ту особенную томную улыбку, которая так пугает на лице покойника. Мы за-
винтили гроб, замкнули железную дверь и со стесненным сердцем вернулись в верх-
нюю часть дома, которая, впрочем, казалась немногим веселее.
Прошло несколько унылых дней, в течение которых телесное и душевное состоя
ние моего друга сильно изменились. Его прежнее настроение исчезло. Обычные
занятия были оставлены и забыты. Он бродил из комнаты в комнату бесцельны-
ми торопливыми нетвердыми шагами. Бледное лицо его приняло, если возможно,
еще более зловещий оттенок, но блеск его глаз померк. Голос окончательно утратил
решительные резкие звуки; в нем слышалась дрожь ужаса. По временам мне каза-
лось, что его волнует какая-то гнетущая тайна, открыть которую не хватает смелости.
А иногда я приписывал все эти странности необъяснимым причудам сумасшест-

вия, замечая, что он по целым часам сидит недвижимо, уставившись в пространство
и точно прислушиваясь к какому-то воображаемому звуку. Мудрено ли, что это на-
строение пугало, даже заражало меня. Я чувствовал, что влияние его суеверных грез
сказывается и на мне — медленно, но неотразимо.
На седьмой или восьмой день после погребения леди Магдалины, когда я ложил-
ся спать поздно вечером, эти ощущения нахлынули на меня с особенною силой.
Проходил час за часом, но сон бежал от глаз моих. Я старался стряхнуть с себя
это болезненное настроение. Старался убедить себя, что оно всецело или, по край-
ней мере, в значительной степени зависит от мрачной обстановки: темных, ветхих
занавесей, которые колебались и шелестели по стенам и вокруг кровати. Но все было
тщетно. Неодолимый страх глубже и глубже проникал мне в душу, и наконец демон
беспричинной тревоги сжал мне сердце. Я с усилием стряхнул его, приподнялся на
постели и, вглядываясь в ночную темноту, прислушивался, сам не знаю зачем, побуж
даемый каким-то внутренним голосом, к тихим неясным звукам, доносившимся не-
ведомо откуда в редкие промежутки затишья, когда ослабевала буря, завывавшая во-
круг усадьбы. Побежденный невыносимым, хотя и безотчетным ужасом, я кое-как
надел платье (чувствуя, что в эту ночь не придется спать) и попытался отогнать это
жалкое малодушие, расхаживая взад и вперед по комнатам.
Сделав два-три оборота, я остановился, услыхав легкие шаги на лестнице. Я тот-
час узнал походку Эшера. Минуту спустя он слегка постучал в дверь и вошел с лам-
пой в руках. Его наружность, как всегда, напоминала труп, — но на этот раз безумное
веселье светилось в глазах его — очевидно, он был в припадке истерии. Вид его по-
разил меня, но я предпочел бы какое угодно общество своему томительному одино
честву, так что даже обрадовался его приходу.
— А вы еще не видали этого, — сказал он отрывисто после довольно продолжи-
тельного молчания, — не видали? так вот посмотрите. — С этими словами он поста-
вил лампу в сторонке и, подбежав к окну, разом распахнул его.
Буря, ворвавшаяся в комнату, едва не
сбила нас с ног. Ночь была действитель-
но великолепная в своем мрачном вели-
чии. По-видимому, средоточие урагана
приходилось как раз в усадьбе: ветер то
и дело менялся; густые тучи, нависшие над
замком (так низко, что казалось, будто они
касаются башенок), мчались туда и сюда
с неимоверной быстротой, сталкиваясь
друг с другом, но не удаляясь на значитель-
ное расстояние.
Несмотря на то, что тучи нависли
сплошной черной громадой, мы видели их
движение, хотя луны не было и молния не
озаряла их своим блеском. Но с нижней по-
верхности туч и от всех окружающих пред-
метов исходили светящиеся газообразные
испарения, окутывавшие постройку.
Уложив тело в гроб, мы вдвоем перенесли его в место упокоения.
— Вы не должны, вы не будете смотреть на это, — сказал я Эшеру, отведя его от

окна с ласковым насилием. — Явления, которые так смущают вас, довольно обыкно-
венные электрические явления, или, быть может, они порождены тяжелыми испаре-
ниями пруда. Закроем окно: холодный воздух вреден для вас. У меня один из ваших
любимых романов. Я буду читать, а вы слушайте; и так мы скоротаем эту ужасную
ночь.
Книга, о которой я говорил, была «Mad Trist» сэра Ланселота Каннинга1, но на-
звать ее любимым романом Эшера можно было разве в насмешку; ее неуклюжее и вя-
лое многословие совсем не подходило к возвышенному идеализму моего друга. Как
бы то ни было, никакой другой книги не случилось под рукою, и я принялся за чте-
ние со смутной надеждой, что возбуждение ипохондрика найдет облегчение в самом
избытке безумия, о котором я буду читать (история умственных расстройств пред-
ставляет много подобных странностей). И точно, судя по напряженному вниманию,
с которым он прислушивался или делал вид, что прислушивается к рассказу, я мог
поздравить себя с полным успехом.
Я дошел до того места, когда Этельред, видя, что его не пускают добром в жили-
ще отшельника, решается войти силой. Если припомнит читатель, эта сцена описы-
вается так:
«Этельред, который по природе был смел, да к тому же еще находился под влия
нием вина, не стал терять времени на разговоры с отшельником, но, чувствуя капли
дождя и опасаясь, что буря вот-вот разразится, поднял свою палицу и живо проло-
мил в двери отверстие, а затем, схватившись рукой, одетой в железную перчатку, за
доски, так рванул их, что глухой треск ломающегося дерева отдался по всему лесу».
Окончив этот период, я вздрогнул и остановился. Мне почудилось (впрочем,
я тотчас решил, что это только обман расстроенного воображения), будто из какой-
то отдаленной части дома раздалось глухое, неясное эхо того самого треска, кото-
рый так обстоятельно описан у сэра Ланселота. Без сомнения, только это случайное
совпадение остановило мое внимание, так как сам по себе этот звук был слишком
слаб, чтобы заметить его среди рева и свиста бури. Я продолжал:
1
«Безрассудное свидание» (англ.) — сочинение и его автор, вероятно, выдуманы Эдгаром
По (примеч. ред.).
«Но, войдя в дверь, славный витязь Этельред был изумлен и взбешен, увидав,
что лукавый отшельник исчез, а вместо него оказался огромный, покрытый чешуею
дракон с огненным языком, сидевший на страже перед золотым замком с серебряны-
ми дверями, на стене которого висел блестящий медный щит с надписью:
Кто в дверь сию войдет, — тот замок покорит;
Дракона кто убьет, получит славный щит.
Тогда Этельред замахнулся палицей и ударил дракона по голове, так что тот упал
и мгновенно испустил свой нечистый дух с таким ужасным пронзительным визгом,
что витязь поскорее заткнул уши, чтобы не слышать этого адского звука».
Тут я снова остановился — на этот раз с чувством ужаса и изумления, — так как
услышал совершенно ясно (хотя и не мог разобрать, в каком именно направлении)
слабый, отдаленный, нерезкий, протяжный, визгливый звук, — совершенно подоб-
ный неестественному визгу, который чудился моему воображению, когда я читал сце-
ну смерти дракона.
Подавленный при этом вторичном и необычайном совпадении наплывом са-
мых разнородных ощущений, над которыми господствовали изумление и ужас, я тем
не менее сохранил присутствие духа настолько, что удержался от всяких замечаний,
которые могли бы усилить нервное возбуждение моего друга. Я отнюдь не был уве-
рен, что он слышал эти звуки, хотя заметил в нем странную перемену. Сначала он
сидел ко мне лицом, но мало-помалу повернулся к двери, так что я не мог разглядеть
лица его, хотя и заметил, что губы его дрожат и как будто шепчут что-то беззвучно.
Голова опустилась на грудь, однако он не спал: я видел в профиль, что глаза его широ-
ко раскрыты. К тому же он не сидел неподвижно, а тихонько покачивался из стороны
в сторону. Окинув его беглым взглядом, я продолжал рассказ сэра Ланселота:
«Избежав свирепости дракона, витязь хотел овладеть щитом и разрушить чары,
тяготевшие над ним, для чего отбросил труп чудовища в сторону и смело пошел по
серебряной мостовой к стене, на которой висел щит; однако последний не дождал-
ся его приближения, а упал и покатился к ногам Этельреда с громким и страшным
звоном».
Не успел я выговорить эти слова, как раздался отдаленный, но тем не менее яс-
ный, звонкий металлический звук, — точно и впрямь в эту самую минуту медный
щит грохнулся на серебряную мостовую. Потеряв всякое самообладание, я вскочил,
но Эшер сидел по-прежнему, мерно раскачиваясь на стуле. Я бросился к нему. Он как
будто окоченел, неподвижно уставившись в пространство. Но когда я дотронулся до
его плеча, сильная дрожь пробежала по телу его, жалобная улыбка появилась на губах,
и он забормотал тихим, торопливым, дрожащим голосом, по-видимому, не замечая
моего присутствия. Я наклонился к нему и понял наконец его безумную речь.
— Не слышу?.. да, я слышу… я слышал. Долго… долго… долго… много минут, мно-
го часов, много дней слышал я это — но не смел, — о, горе мне, несчастному!.. не
смел… не смел сказать! Мы похоронили ее живою! Не говорил ли я, что мои чувства
изощрены? Теперь говорю вам, что я слышал ее первые слабые движения в гробу.
Я слышал их… много, много дней тому назад… но не смел… не смел сказать. А те-
перь… сейчас… Этельред… ха, ха!.. треск
двери в приюте отшельника, предсмерт-
ный крик дракона, звон щита!.. скажи-
те лучше, — треск гроба, визг железной
двери и судорожная борьба ее в медной
арке коридора. О, куда мне бежать? Разве
она не явится сейчас? Разве она не спе-
шит сюда укорять меня за мою поспеш-
ность? Разве я не слышу ее шагов на лест-
нице? Не различаю тяжелых и страшных
биений сердца ее? Безумец! — Тут он
вскочил в бешенстве и крикнул таким
ужасным голосом, как будто бы душа
его улетала вместе с этим криком: —
Безумец! говорю вам, что она стоит те-
перь за дверями!
И, как будто нечеловеческая сила
этих слов имела силу заклинания, — вы-
сокая старинная дверь медленно распах-
нула свои тяжкие черные челюсти. Это
могло быть действием порыва ветра, —
но в дверях стояла высокая, одетая сава-
ном фигура леди Магдалины Эшер. Белая
одежда ее была залита кровью, измож
денное тело обнаруживало признаки
отчаянной борьбы. С минуту она стояла, дрожа и шатаясь на пороге, — потом с глу-
хим жалобным криком шагнула в комнату, тяжко рухнула на грудь брата и в судорож-
ной, на этот раз последней агонии увлекла за собою на пол бездыханное тело жертвы
ужаса, предугаданного им заранее.
Я бежал из этой комнаты, из этого дома. Буря свирепствовала по-прежнему, когда
я спустился с ветхого крыльца. Внезапно передо мной мелькнул на тропинке какой-
то странный свет; я обернулся посмотреть, откуда он, так как за мной находилось
только темное здание усадьбы. Оказалось, что он исходил от полной кроваво-крас-
ной луны, светившей сквозь трещину, о которой я упоминал выше, простиравшуюся
зигзагом от кровли до основания дома. На моих глазах трещина быстро расшири-
лась; налетел сильный порыв урагана; полный лунный круг внезапно засверкал перед
моими глазами; мощные стены распались и рухнули; раздался гул, точно от тысячи
водопадов, и глубокий черный пруд безмолвно и угрюмо сомкнулся над развалинами
Дома Эшер.
ВИЛЬЯМ ВИЛЬСОН
(1839)
Что будет говорить об этом совесть,

Суровый призрак, — бледный мой двойник?
W. Chamberlayne, «Pharonnid»1
Да будет мне позволено называться в настоящее время Вильямом Вильсоном.

Чистая бумага, лежащая теперь передо мной, не должна быть осквернена моим на-
стоящим именем: оно более чем в достаточной степени уже послужило для моей
семьи источником презрения, ужаса и отвращения. И разве возмущенные ветры не
распространили молву о беспримерной низости этого имени до самых отдаленных
уголков земного шара? О, несчастный отверженец, самый погибший из отверженцев!
разве ты не мертв для земли навсегда? не мертв для ее почестей, для ее цветов, для ее
золотых упований? И разве между твоими надеждами и небом не висит вечная туча,
густая, мрачная и безграничная?
Я не хотел бы, если бы даже и мог, записать теперь на этих страницах рассказ
о моих последних годах, о годах невыразимой низости и неизгладимых преступлений.
Этот период моей жизни внезапно нагромоздил такую массу всего отвратительного,
что теперь моим единственным желанием является только определить начало такого
падения. Люди обыкновенно делаются низкими постепенно. С меня же все добро-
детельное спало мгновенно, как плащ. Совершив гигантский прыжок, я перешел от
испорченности сравнительно заурядной к чудовищной извращенности Гелиогабала.
Пусть же мне будет позволено рассказать, как все это произошло — благодаря од-
ной случайности, благодаря одному-единственному событию. Смерть приближается,
и тени, ей предшествующие, исполнили мою душу своим благодетельным влиянием.
Проходя по туманной долине, я томлюсь желанием найти сочувствие; мне почти хо-
чется сказать, что я жажду вызвать сострадание в сердцах братьев-людей. Мне хоте-
лось бы заставить их верить, что я был до известной степени рабом обстоятельств, ле-
жащих за пределами человеческого контроля. Мне хотелось бы, чтобы, рассматривая
все, что я намерен сейчас рассказать, они нашли для меня маленький оазис фаталь-
ности среди пустыни заблуждений. Я желал бы, чтобы они признали (чего они не мо-
гут не признать), что хотя много было в мире искушений, никогда раньше человек не
был искушаем таким образом, во всяком случае не пал таким образом. Не оттого ли,
может быть, что он никогда так не страдал? На самом деле, не жил ли я во сне? И не
умираю ли я теперь жертвою ужаса и тайны, самой странной из всех безумных снови-
дений, когда-либо существовавших под луной?
1
Уильям Чемберлейн (1619–1679) — английский поэт; «Фароннида» — его героическая
поэма в пяти книгах (примеч. ред.).
ВИЛЬЯМ ВИЛЬСОН 219
Я потомок расы, темперамент которой, легко возбудимый и богатый воображе-

нием, всегда обращал на себя внимание; и в раннем моем детстве я не раз доказал,
что у меня фамильный характер. По мере того как я вырастал, наследственные чер-
ты развивались все с большей силой, делаясь весьма часто источником серьезных
неприятностей для моих друзей и источником положительного ущерба для меня.
Я становился своенравным, отдавался самым странным капризам и делался жертвой
самых непобедимых страстей. Мои родители, слабохарактерные и угнетаемые при-
родными недостатками, подобными моим, могли в очень малой степени пресечь дур-
ные наклонности, развивавшиеся у меня. Несколько слабых и дурно направленных
попыток, сделанных ими, окончились полным фиаско и, естественно, послужили для
моего окончательного торжества. Отныне мой голос сделался в доме законом, и, на-
ходясь в том возрасте, когда немногие из детей оставляют свои помочи, я был пре
доставлен руководительству моей собственной воли, и во всем, кроме имени, сделал-
ся господином всех своих поступков.
Первое воспоминание о моей школьной жизни связано с большим древним зда-
нием в стиле времен Елисаветы, находящимся в одном из туманных селений Англии,
где было множество гигантских сучковатых деревьев и где все дома отличались боль-
шой древностью. И правда, это почтенное старое селение было чудесным местом,
умиротворяющим дух и похожим на сновидение. Я ощущаю теперь в воображении
освежительную прохладу этих тенистых аллей, вдыхаю аромат тысячи кустарников
и снова исполняюсь трепетом необъяснимого наслаждения, слыша глухие глубокие
звуки церковного колокола, каждый час возмущающего своим угрюмым и внезап-

ным ревом тишину туманной атмосферы, где мирно дремлет, вся украшенная зубца-
ми, готическая колокольня.
Чувство наслаждения в той степени, на какую я еще способен теперь, сразу охва-
тывает меня, когда я останавливаюсь воспоминанием на мельчайших подробностях
школьной жизни со всеми ее маленькими треволнениями. Мне, погруженному в зло-
получие — увы, слишком реальное, — вероятно, будет прощено, что я ищу утешения,
хотя бы слабого и непрочного, в перечислении разных ничтожных деталей. Кроме
того, будучи крайне обыкновенными и даже смешными, они приобретают в моем во-
ображении двойную ценность, ибо связаны с тем временем и местом, когда я полу-
чил первое предостережение судьбы, с тех пор уже окутавшей меня такой глубокой
тенью. Так пусть же идут воспоминания.
Как я сказал, дом был стар и неправилен по своему строению. Он занимал боль-
шое пространство и весь был окружен высокой и плотной кирпичной стеной, навер-
ху которой был положен слой извести и битого стекла. Этот опыт, достойный тю-
ремного здания, составлял границу наших владений. За пределы его мы выходили
только три раза в неделю: во-первых, каждую субботу после обеда, когда, в сопровож
дении двух приставников, мы могли в полном составе делать небольшую прогулку по
окрестным полям, и, во-вторых, в воскресенье, когда, в одном и том же формальном
порядке, мы ходили на утреннюю и на вечернюю службу в местную церковь. Пас-
тор этой церкви был начальником в нашей школе. С каким глубоким чувством удив-
ления и смущенности смотрел я обыкновенно на него с нашей отдаленной скамьи,
когда медленными и торжественными шагами он всходил на кафедру. Неужели этот
почтенный человек, с лицом таким елейно-благосклонным и с париком таким стро-
гим, громадным и так тщательно напудренным, в одеянии таком блестящем и так свя-
щеннически волнующемся, — неужели он тот же самый человек, который только что
с сердитой физиономией и в платье, запачканном нюхательным табаком, применял
с линейкой в руке драконовские законы школьного кодекса? О, гигантский парадокс,
слишком чудовищный, чтобы допускать разгадку!
В одном из углов массивной стены хмурилась еще более массивная дверь. Она
была покрыта заклепками, снабжена железными засовами, а вверху были вделаны
зазубренные гвозди. Что за непобедимое ощущение глубокого страха внушала она!
Эта дверь не открывалась никогда, исключая трех периодических случаев, уже упо-
мянутых; и тогда в каждом взвизгивании ее могучих петель мы находили избыток
таинственного, целый мир ощущений, вызывающих торжественные замечания или
еще более торжественные размышления.
Обширная загородка была неправильна по форме, в ней было много обширных
углублений. Три или четыре такие углубления представляли из себя место для игр.
Это было ровное пространство, покрытое мелкой твердой дресвой1. Я прекрасно
помню, что здесь не было ни деревьев, ни скамеек, ни чего-нибудь другого в этом
роде. Разумеется, это пространство находилось позади дома. А перед фасадом была
небольшая лужайка, засаженная буксом2 и другими деревцами, но по этому священ-
ному месту мы проходили только при самых экстренных оказиях, как, например,
1
Дресва — здесь: мелкий щебень (примеч. ред.).
2
Букс — самшит (примеч. ред.).
при первом вступлении в школу или при окончательном удалении из нее или же
иногда в тех случаях, если какой-нибудь, родственник или друг присылал за нами,
и мы весело отправлялись домой на Святки или на летнюю вакацию.
Но дом, дом! — какое причудливое зрелище представляло из себя это древнее
здание! Мне оно представлялось поистине замком чар! Поистине, в нем конца не
было разным переходам и самым непостижимым подразделениям. Положительно
трудно было сказать с определенностью в ту или другую минуту, на каком именно
этаже вы находитесь. Из каждой комнаты в другую непременно было три-четыре сту-
пеньки. Затем неисчислимо было количество этих боковых отделений, невозможно
было понять, как они сплетались между собою и, соединяясь, возвращались к себе,
так что самые точные наши представления о целом здании не очень отличались от на-
ших представлений о бесконечности. В продолжение моего пятилетнего пребывания
здесь я никогда не был способен с точностью удо-
стовериться, в каком именно отдаленном уголке
находилась спаленка, предназначенная для меня
и для других восемнадцати-двадцати моих со
товарищей.
Классная комната была самой большой
в доме — быть может даже, как я тогда думал, са-
мой большой в целом мире, — чрезвычайно узкая,
длинная, угрюмо-низкая, с остроконечными готи-
ческими окнами и дубовым потолком. В отдален-
ном углу, невольно внушающем страх, была четы-
рехугольная загородка, футов в восемь или десять:
здесь находилось sanctum1, здесь в часы занятий
заседал наш принципал2, достопочтенный доктор
Бренсби3. Это было солидное сооружение с мас-
сивными дверями; мы согласились бы скорее по-
гибнуть, претерпев la peine forte et dure4, нежели от-
крыть эту дверь в отсутствие «dominie»5. В других
углах комнаты были два подобные же помещения,
правда, гораздо менее чтимые, но все-таки доста-
точно страшные. Именно: в одном углу находи-
лась кафедра учителя древних языков, в другом —
кафедра учителя английского языка и математики.
Пересекая комнату, во всевозможных направле-
ниях, всюду были рассеяны скамейки и пюпитры6,
1
Святая святых (лат.).
2
Принципал (от лат. principalis — главный) — в Древнем Риме старшее должностное лицо
в провинциальном городе; здесь: патрон, босс (примеч. ред.).
3
Джон Бренсби (1783–1847) — глава школы в Сток Ньюингтоне, в которой в юности учился
сам Эдгар По (примеч. ред.).
4
Боли сильной и продолжительной (лат.) — средневековый термин для обзначения пыток
5
Господина (лат.) — обращение, принятое в школах того времени (примеч. ред.).
6
Пюпитр — здесь: школьная парта с наклонной крышкой (устар.) (примеч. ред.).
черные, старинные и изношенные временем, заваленные отчаянным множеством

истерзанных книг и до такой степени разукрашенные инициалами, именами, забав-
ными фигурами и разными другими отметками ножа, что первоначальная форма дав-
но минувших дней была совершенно утрачена. В одном из крайних пунктов комнаты
находилось огромное ведро с водой, а в другом — часы ужасающих размеров.
Заключенный в массивных стенах этого почтенного заведения, я провел, могу ска-
зать, без скуки и без отвращения, все третье пятилетие моей жизни. Плодотворный
детский ум не нуждается в богатом внешнем мире, чтобы работать и развлекаться;
монотонная школьная жизнь, по-видимому, такая унылая, была исполнена гораздо
более сильных возбуждений, тем те услады, которые в более зрелой юности я извле-
кал из сладострастия, или те возбуждения, которые я в период полной возмужалости
находил в преступлениях. Однако я думаю, что мое первоначальное духовное разви-
тие было далеко не ординарным и даже чрезмерным. События первых дней сущест-
вования обыкновенно очень редко оставляют у людей какие-нибудь определенные
впечатления, которые могли бы сохраниться до зрелого возраста. Все это приобрета-

ет характер туманной тени — делается смутным неопределенным воспоминанием, —
превращается в еле явственный отблеск слабых радостей и фантасмагорических стра-
даний. Не так было со мной. Я должен был в детстве чувствовать с энергией мужчины
то, что я нахожу теперь глубоко запечатлевшимся в моей душе так резко и глубоко,
что я мог бы сравнить эти впечатления с надписями, вытисненными на старинных
карфагенских медалях1.
И однако же, на самом деле — если становиться на повседневную точку зре-
ния, — о чем тут, в сущности, вспоминать! Утреннее пробуждение, призыв в ночно-
му сну; уроки, предварительные репетиции; периодический отдых и прогулки; игры,
забавы, ссоры и интриги — все это, вызванное в памяти точно колдовством, увлекает
меня к целому миру ощущений, к миру, богатому разными случайностями, впечатле-
ниями, возбуждением самым страстным и разнообразным. «Oh, le bon temps, que ce
siècle de fer!»2
Будучи исполнен энтузиазма, обладая натурой пылкой и властной, я очень скоро
выделился из среды товарищей и мало-помалу вполне естественным порядком при-
обрел верховенство надо всеми, кто не был значительно старше меня — надо всеми,
исключая только одного. Я разумею одного товарища, который, хотя и не был связан
со мной родственными отношениями, однако имел то же самое имя и ту же самую
фамилию, — обстоятельство, правда, мало замечательное, ибо, несмотря на благо-
родное происхождение, я носил одно из тех заурядных имен, которые, по-видимому,
на правах давности сделались с незапамятных времен общим достоянием толпы. По
этому я и назвал себя в данном повествовании Вильямом Вильсоном — вымышлен-
ное имя, не очень отличающееся от действительного. Только один мой однофамилец
из всех товарищей, составлявших, говоря школьным языком, «нашу партию», осме-
ливался соперничать со мной в классных занятиях, в играх и раздорах — отказывался
верить безусловно моим утверждениям и подчиняться моей воле, — решался в самых
разнообразных отношениях вмешиваться в сферу моей неограниченной диктатуры.
А если есть на земле действительно безмерный деспотизм, это именно деспотизм вла-
столюбивого детского ума, когда он соприкасается с менее энергическими умами со-
товарищей.
Мятежническое поведение Вильсона было для меня источником величайших
затруднений, тем более что, несмотря на браваду, с которой я публично относился
к нему и к его претензиям, втайне я чувствовал, что боюсь его, и не мог не замечать,
что равенство со мной, которое он поддерживал так легко, было доказательством
его истинного превосходства, ибо мне стоило беспрерывных усилий оставаться не
побежденным. Однако это превосходство — или даже это равенство — не было из-
вестно никому, кроме меня; наши товарищи по какой-то необъяснимой слепоте, по-
видимому, даже и не подозревали о нем. Действительно, соперничество Вильсона, его
сопротивление, и в особенности его наглое и упорное вмешательство в мои планы,
было столько же утонченным, сколько скрытым. Он, казалось, был совершенно лишен
также и честолюбия, побуждавшего меня стремиться к превосходству, и страстной
1
Карфагенские медали — монеты Карфагена IV–II вв. до н. э., отличавшиеся очень качествен-
ной чеканкой (примеч. ред.).
2
О, какое хорошее время этот железный век! (фр.).
энергии ума, дававшей мне к этому возможность. Можно было предположить, что
в своем соперничестве он руководился единственно капризным желанием противо-
речить мне, удивлять или унижать меня, хотя были минуты, когда я не мог не заме-
тить со смутным чувством изумления приниженности и раздражения, что он при-
мешивал к своим оскорблениям и к своему упорному желанию противоречить со-
вершенно неподходящую и в высшей степени досадную учтивость. Я мог припи-
сать такое странное поведение только одному, именно: я видел в этом результат того
крайнего самодовольства, который позволяет себе вульгарный тон покровительства
и превосходства.
Быть может, эта последняя черта в поведении Вильсона вместе с тождеством на-
ших имен и со случайным поступлением в школу в один и тот же день была причи-
ной того, что среди старших учеников школы распространилось мнение, будто мы —
братья. Ученики старших классов вообще не входят особенно подробно в дела млад-
ших товарищей. Я раньше сказал, или должен был бы сказать, что Вильсон не был
связан родством с моей семьей, хотя бы в самой отдаленной степени. Но, во всяком
случае, если бы мы были братьями, мы должны были бы быть близнецами: на самом
деле, оставив заведение доктора Бренсби, я случайно узнал, что мой соименник ро-
дился девятнадцатого января 1813 года, и нужно сказать, что данное совпадение не-
сколько удивительно, так как я родился именно в этот же день.
Может показаться странным, что, несмотря на постоянную тревогу, которую
причиняли мне соперничество Вильсона и его нестерпимая манера во всем мне про-
тиворечить, я не мог заставить себя питать к нему ненависть. Правда, между нами
почти ежедневно возникала какая-нибудь ссора, причем, отдавая мне публично паль-
му первенства, он умел тем или иным способом дать мне почувствовать, что это он ее
заслуживает; но чувство гордости с моей стороны и чувство истинного достоинства
с его держали нас постоянно в таких отношениях, что мы «говорили друг с другом»;
в то же время в наших темпераментах было очень много черт настоящего сродства,
вызывавшего во мне такое чувство, которому, быть может, только наше положение
помешало превратиться в дружбу. Трудно на самом деле определить или хотя бы опи-
сать мои настоящие чувства по отношению к нему. В них было много чего-то пестро-
го и разнородного; тут была и бурная враждебность, не являвшаяся, однако, нена-
вистью, было и уважение, еще больше почтения, много страха и чрезвычайно много
болезненного любопытства. Для моралиста излишне добавлять, что мы были с Виль-
соном самыми неразлучными сотоварищами.
Нет сомнения, что именно такое ненормальное положение дел придало всем
моим нападкам на него (а их было много, и открытых, и тайных) скорее характер из-
девательства и проделок (преследовавших цель уязвить его чем-нибудь потешным),
нежели характер серьезной и определившейся враждебности. Но мои попытки та-
кого рода отнюдь не были одинаково успешны даже тогда, когда мои планы бывали
составлены самым хитроумным образом; у моего соименника было в характере много
той беспритязательной и спокойной строгости, которая, услаждаясь едкостью своих
собственных шуток, не имеет ахиллесовой пяты и совершенно не поддается насмеш-
ке. Я мог найти в нем только один слабый пункт, происходивший, вероятно, от при-
рожденного недостатка; другой соперник, не исчерпавший свое остроумие в такой
степени, как я, конечно, никогда не коснулся бы подобного недостатка: у Вильсона
была слабость горловых или гортанных органов, что мешало ему говорить громко, —
он постоянно говорил очень тихим шепотом. Из этого я не замедлил извлечь все

скудные выгоды, какие только мог найти здесь.
Вильсон прибегал к очень разнородным способам отплаты; в особенности одна
форма его проделок смущала меня выше всякой меры. Каким образом у него хвати-
ло проницательности увидать, что такой пустяк может меня мучить, этого вопроса
я никогда не мог разрешить; но, раз усмотрев такую вещь, он стал пользоваться ею
постоянно, чтобы причинять мне неприятности. Я всегда питал отвращение к моей
грубой фамилии и к банальному, если не плебейскому имени. Эти слова положитель-
но отравляли мой слух; и когда в день моего прибытия в школу сюда явился второй
Вильям Вильсон, я почувствовал досаду на него за то, что он носил такое имя,
и вдвойне проникся отвращением к своему имени, потому что чужой носил его, —
я знал, что этот чужой будет причиной его двукратных повторений, что он постоянно
будет находиться в моем присутствии, и дела его в обычной повседневности школь-
ных занятий должны будут часто смешиваться с моими по причине этого противного
совпадения.
Чувство раздражения, создавшееся таким образом, стало усиливаться после каж
дой случайности, стремившейся показать моральное или физическое сходство между
моим соперником и мной. Я не знал тогда замечательного факта, что наш возраст был
одинаков; но я видел, что мы были одинакового роста, и заметил, что мы отличались
даже поразительным сходством в общих контурах лица и в отдельных чертах. Меня
бесили, кроме того, слухи о нашем родстве, распространившиеся до необычайности.
Словом, ничто не могло меня смущать более серьезно (хотя я тщательно скрывал та-
кое смущение), нежели намек на существующее между нами сходство ума, личности
или происхождения. Но, по правде сказать, я не имел основания думать, чтоб это
сходство было когда-нибудь предметом толков среди наших сотоварищей или что-
бы оно даже было замечено кем-нибудь из них (исключая самого Вильсона и обходя
молчанием слухи о родстве); но что он заметил сходство всех наших манер, и так же
ясно, как я сам, это было очевидно; однако уменье извлечь из таких обстоятельств
такую громадную возможность причинять неприятности я мог объяснить только
его выдающейся проницательностью. Превосходно подражая мне в словах и в по-
ступках, он рисовал перед моими взорами меня самого, и играл свою роль велико-
лепно. Скопировать мой костюм — это было легко: моя походка и общие манеры
были усвоены без затруднений: но, несмотря на его природный недостаток, от него
не ускользнул даже мой голос. Громкие интонации, конечно, не могли быть передраз-
нены, но, в сущности, это было одно и то же: его своеобразный шепот сделался на
стоящим эхом моего голоса.
Не берусь описать, как меня мучило и терзало это изысканное уменье нарисо-
вать мой портрет (действительно портрет, а не карикатуру). У меня было одно уте-
шение: имитация, по-видимому, была замечена только мною, и мне приходилось
терпеть только странные саркастические улыбки моего соименника. Удовлетворив-
шись впечатлением, произведенным на меня, он как бы подсмеивался исподтишка
над тем, как он хорошо уязвил меня, и выказывал очень своеобразное пренебреже-
ние к публичному одобрению, которое мог бы легко снискать своими остроумными
проделками. Тот факт, что школьные товарищи не видели его намерений, не понима-
ли совершенства в их исполнении и не участвовали в его насмешках, был для меня
большой загадкой, — в течение нескольких месяцев я размышлял об этом, тревожно
и безуспешно. Быть может, утонченность градации в его поддразнивании делала ко-

пирование не таким заметным, или, еще более вероятно, я был обязан своей безопас-
ностью мастерским приемам создателя копии, который, пренебрегая буквой (слиш-
ком очевидной для всех, даже тупых), передавал только дух подлинника — передавал
так хорошо, что мне оставалось смотреть и огорчаться.
Я уже говорил неоднократно о противной манере, которую Вильсон усвоил по
отношению ко мне, и его частом назойливом вмешательстве в мои желания. Это вме-
шательство нередко принимало неприятный характер совета — совета, не даваемого
открыто, но указываемого через посредство намека. Я принимал подобные советы
с отвращением, и оно увеличивалось по мере того, как я становился старше. Одна-
ко в эти далекие дни — простая справедливость заставляет меня признать это — он
никогда не внушал мне тех ошибок и безумств, которые были столь свойственны его
незрелому возрасту и видимой неопытности; я должен признаться, что если его та-
ланты и светский такт не равнялись моим, нравственное чувство было у него гораздо
острее, чем у меня; я должен признаться, что я был бы теперь более хорошим челове-
ком, а потому и более счастливым, если бы я реже отвергал советы, которые он давал
мне таким выразительным шепотом и которые я тогда слишком искренно ненавидел
и слишком горько презирал.
В конце концов во мне пробудилось крайнее упрямство при виде такого отврати-
тельного надзора; со дня на день я все более и более открыто злобствовал на то, что
считал невыносимой дерзостью. Я сказал, что в первые годы нашей совместной жиз-
ни мои чувства легко могли бы превратиться в дружбу; но в последние месяцы моего
пребывания в школе, несмотря на то, что его обычная назойливость, без сомнения,
уменьшилась, мной овладело, почти в том же соотношении, ощущенье положитель-
ной ненависти. Мне кажется, что однажды он увидел это и стал избегать меня или
делал вид, что избегает.
Если я верно вспоминаю, как раз около этого периода, во время одной очень
сильной распри, когда он более обыкновенного отрешился от своей осмотритель
ности и держал себя с открытой резкостью, почти чуждой его натуре, я заметил в его
интонации, в его манерах, во всем выражении его физиономии что-то особенное, что
сперва изумило меня, а потом глубоко заинтересовало, вызывая в уме туманное виде-
ние самого раннего детства, смутные, страшные и торопливые воспоминания о том
времени, когда память еще не рождалась. Не могу лучше описать ощущение, охва-
тившее меня, как сказав, что я не в силах был отрешиться от убеждения, что я знал
существо, стоявшее передо мною, знал в давно прошедшие дни, в бесконечно отда-
ленном прошлом. Однако обманчивая мечта поблекла так же быстро, как пришла,
и я упоминаю о ней только затем, чтобы определить день последнего разговора
с моим странным одноименным сотоварищем.
В громадном старинном доме, с его бесконечными подразделениями, было не-
сколько больших комнат, сообщавшихся между собою и служивших спальнями для
большинства учащихся. Было в нем, кроме того (явление, неизбежное в здании, вы-
строенном так неуклюже), множество уголков и закоулков, выступов и углублений,
которыми бережливый гений доктора Бренсби также сумел воспользоваться в ка
честве дортуаров, хотя, будучи не чем иным, как чуланами, они могли вмещать в себя
только по одному субъекту. Именно в одном из таких маленьких помещений спал
Вильсон.
Однажды ночью, на исходе пятого года моей школьной жизни, — и как раз
после ссоры, о которой я только что упоминал, — видя, что все спят, я встал с по-
стели и, держа лампочку в руке, прокрался через целую пустыню узких переходов из
моей собственной спальни к спальне моего соперника. Я давно замышлял одну из
тех злых проделок, в которых до тех пор неизменно терпел фиаско. Теперь я твердо
решился привести свой план в исполнение и заставить его почувствовать всю силу
злости, заполнившей мое сердце. Достигнув его чулана, я бесшумно вошел туда, оста-
вив лампочку у входа и предварительно затенив ее. Я сделал шаг, приблизился и услы-
шал звук спокойного дыхания. Уверившись, что он спит, я повернулся назад, захватил
огонь и снова приблизился к постели. Вокруг нее задернуты были занавеси; для ис-
полнения своего плана я тихонько раздвинул их. Яркие лучи упали на лицо спящего,
и в тот же самый миг, увидав это лицо, я почувствовал, что холодею, я мгновенно весь
оцепенел. В груди что-то сжалось, колени задрожали, и душа моя исполнилась бес-
предметным невыносимым ужасом. Задыхаясь, я опустил лампу в уровень с лицом.
Как, это Вильям Вильсон — это черты его лица! Я прекрасно видел, что это — его
черты, но дрожал как в лихорадке, воображая, что то не были черты его лица. Что
же было в них, что меня смутило до такой степени? Я смотрел, и в моем уме беше-
но роилось множество бессвязных мыслей. Не таким он являлся мне — о, конечно,
не таким — в те яркие часы, когда он не спал. То же самое имя, те же контуры лица,
прибытие в школу в один и тот же день, и потом это проклятое бессмысленное подра-
жание моей походке, моему голосу и моим манерам. Неужели границы человеческой
возможности дозволяли то, что я видел теперь? Неужели это было не чем иным, как
следствием постоянной привычки проделывать насмешливое подражание? Пора-
женный ужасом и весь охваченный трепетом, я молча вышел из комнаты и покинул
стены этого древнего заведения, чтобы более не возвращаться в него никогда.
По истечении нескольких месяцев, проведенных дома в полной праздности,
я уехал учиться в Итон. Краткого промежутка времени было достаточно, чтобы осла-
бить воспоминание о событиях, совершившихся в школе Бренсби, или, по крайней
мере, его было достаточно, чтобы внести существенную перемену в характер вос-
поминаний. Действительность, трагическая сторона драмы, более не существовала.
Я имел достаточные мотивы сомневаться в очевидных показаниях моих чувств и ред-
ко вспоминал о всех этих приключениях без того, чтобы не удивляться, как велико
человеческое легковерие, и не улыбаться на прирожденную живость моей фанта-
зии. Та жизнь, которой я жил в Итоне, отнюдь не могла уменьшить мой скептицизм.
Я бросился в водоворот неудержного безумства, и в нем тотчас же и безвозвратно
потонуло все, и осталась только пена воспоминания; я сразу потопил все серьезные
и глубокие впечатления, и в памяти моей сохранились только самые жалкие примеры
моего легкомыслия, отличавшего мою прежнюю жизнь.
Я не имею, однако, намерения отмечать здесь весь путь моего жалкого бес
путства — беспутства, которое насмехалось над всякими законами и избегало бди-
тельности всякого надзора. Три года безумств, проведенных без всякой пользы, сде-
лали меня только закоренелым в порочных привычках и прибавили нечто к моему
физическому развитию, прибавили даже в степени, несколько необыкновенной. Как-
то после недели низких забав я пригласил к себе нескольких из наиболее распутных
студентов на тайную попойку. Мы сошлись в поздний час ночи, ибо наши излишест-
ва обыкновенно продолжались добросовестным образом вплоть до утра. Вино ли-
лось неудержно, и не было, кроме того, недостатка в других, быть может, более опас-
ных соблазнах, так что наши безумные экстравагантности достигли своей вершины,
когда на востоке слабо забрезжился туманный рассвет. Бешено разгоряченный кар-
тами и вином, я настаивал на каком-то необыкновенно богохульном тосте, как вдруг
мое внимание было привлечено резким звуком: дверь в комнату быстро открылась,
хотя только чуть-чуть, и оттуда раздался торопливый голос моего слуги. Он сказал,
что кто-то хочет со мной говорить и что пришедший, по-видимому, очень спешит.
При моем безумном состоянии опьяненья это неожиданное вторжение скорее
восхитило, нежели удивило меня. Заплетающейся походкой я вышел вон и, сделав
несколько шагов, очутился в прихожей. В этой узкой и низенькой комнатке не висе-
ло ни одной лампы, и никакого другого светильника в ней не было; только слабый,
чрезвычайно туманный рассвет глядел сквозь полукруглое окно. Ступив на порог,
я увидал фигуру юноши приблизительно моего роста; он был одет в белый утрен-
ний костюм из казимира1, сделанный по последней моде, совершенно в таком же
роде, какой был на мне. Это я мог заметить при слабом освещении, но черты его лица
были мне не видны. При моем приближении он быстро устремился ко мне и, схватив
меня за руку с повелительным жестом нетерпения, прошептал мне на ухо: «Вильям
Вильсон!»
Хмель мгновенно вылетел у меня из головы.
В манерах пришлеца, в нервном трепете его приподнятого пальца, который он
держал в пространстве между моим взглядом и мерцанием, струившимся через окно,
было много чего-то, что исполнило меня безграничным изумлением; но не это чувст-
во так сильно поразило меня. Меня поразила интонация торжественного увещания,
слышавшаяся в этом тихом, необыкновенном, свистящем шепоте, прежде всего ха-
рактер, выражение этих простых и знакомых звуков, — они принесли с собою целую
бездну торопливых воспоминаний о прошедших днях и поразили мою душу как то-
ком гальванической батареи. Прежде чем я успел опомниться, он исчез.
Хотя это событие не преминуло оказать на мое расстроенное воображение самое
сильное впечатление, однако его живость равнялась его мимолетности. В течение не-
скольких недель я действительно то занимался самыми ревностными исследования
ми, то отдавался болезненным размышлениям. Я не пытался скрывать от себя, кто
был этот странный человек, так упорно вмешивавшийся в мои дела и мучивший меня
своими назойливыми советами. Но что из себя представлял этот Вильсон — и откуда
он был — и каковы были его цели? Ни на один из этих вопросов я не мог ответить
удовлетворительным образом. Я узнал только, что по каким-то внезапным семейным
делам он должен был удалиться из школы доктора Бренсби в послеобеденный час
того самого дня, когда я бежал. Но вскоре я перестал думать об этом, и все мое внима-
ние было поглощено планом переезда в Оксфорд. Там, благодаря безрассудному тще-
славию моих родителей, доставлявших мне огромные деньги, я мог отдаваться роско-
ши, уже сделавшейся для меня необходимостью, — я мог соперничать в расточитель-
ности с самыми надменными наследниками самых богатых графств Великобритании.
Искушаемый постоянной возможностью доставлять себе порочные наслажде-
ния, мой прирожденный темперамент проявился с удвоенной стремительностью,
и, в безумном ослеплении отдавшись беспутству, я порвал самые общепризнанные
узы благопристойности. Но было бы нелепо останавливаться на всех моих экстра-
вагантностях. Довольно сказать, что среди расточителей я перещеголял решительно
всех и, дав наименование целому множеству новых безумств, основательно пополнил
длинный список пороков, которые были тогда обычными в этом распутнейшем из
европейских университетов.
Вряд ли, однако, мне поверят, когда я скажу, что я до такой степени удалился от
джентльменства, что старался проникнуть во все подлые художества профессиональ-
ных картежников и, сделавшись посвященным в эту позорную науку, прибегал обык-
новенно к ней как к средству увеличения и без того уже громадных доходов за счет
тех из моих сотоварищей, кто был поглупее. Но, если мне и не поверят, все же это был
факт; а самая чудовищность такого издевательства над чувством достоинства и чести
была, очевидно, главной, если не единственной, причиной моей безнаказанности.
1
Т. е. из кашемира (примеч. ред.).
Кто, на самом деле, из моих сотоварищей, самых испорченных, не стал бы скорее

оспаривать очевидное свидетельство своих чувств, нежели подозревать в подобных
проделках веселого, откровенного, великодушного Вильяма Вильсона, самого бла-
городного и самого щедрого студента во всем Оксфорде, — его, чьи безумства (так
говорили его паразиты) были только сумасбродством молодой и необузданной фан-
тазии, чьи заблуждения были только неподражаемыми капризами, чья порочность,
самая черная, была только беззаботной блестящей эксцентричностью.
Уже прошло два года такой веселой жизни, когда в Оксфордский университет по-
ступил молодой дворянчик, parvenu1, некий Гленденнинг — по слухам, он был богат,
как Ирод Аттический2, — причем богатство его, конечно, не причинило ему хлопот.
Вскоре я убедился, что он в достаточной степени глуп, и, конечно, наметил его как
подходящий субъект, на котором мог испробовать свое уменье. Я часто приглашал
его играть и, по обычной шулерской уловке, заставлял его выигрывать значительные
суммы, чтобы тем действительнее завлечь его в сети. Наконец, когда мой план созрел,
я встретился с ним (с твердым намерением, чтобы эта встреча была окончательной)
в квартире одного из товарищей-студентов (мистера Престона3), одинаково близко-
го с нами обоими и, нужно отдать справедливость, не питавшего ни малейшего по-
дозрения относительно моего намерения. С целью придать всему лучший вид я по-
заботился, чтобы было приглашено еще несколько товарищей, человек восемьдесят,
и самым тщательным образом подвел все так, что карты появились как бы случайно
и не по моему желанию, а по желанию моей намеченной жертвы. Но не буду вдаваться
во все эти гнусные подробности; не было, конечно, упущено ни одного из тех подлых
ухищрений, которые настолько обычны в подобных случаях, что нужно положитель-
но удивляться, каким образом еще находятся лица, до такой степени одуревшие, что-
бы быть их жертвами.
Наша игра затянулась далеко за полночь, когда я наконец прибег к своему ма-
невру и избрал Гленденнинга своим единственным соперником. Это была моя из
любленная игра, écarté4. Вся остальная публика, заинтересовавшись крупным ха-
рактером нашей игры, оставила свои карты и окружила нас. Наш parvenu, которого
в первую половину вечера я искусно заставлял пить в основательных дозах, мешал,
сдавал и играл со страшной нервностью в манерах, и мне казалось, что такая возбуж
денность не могла быть вполне объяснена одним опьянением. В очень короткий про-
межуток времени он сделался моим должником на крупную сумму; затем, глотнув
хорошую дозу портвейна, он сделал то, на что я хладнокровно рассчитывал, — пред-
ложил удвоить и без того уже экстравагантные ставки. Я стал упорно отнекиваться,
и наконец согласился с видимой неохотой, после того как мой неоднократный отказ
заставил Гленденнинга сказать мне несколько колкостей, придававших моей уступ-
чивости вид оскорбленности. Результат, конечно, только доказал, насколько жертва
запуталась в мои сети: менее чем в час он учетверил свой долг. С некоторого вре-
мени его физиономия утратила красноту, вызванную вином, но теперь я заметил,
1
Парвеню, выскочка (фр.).
2
Луций Вибуллий Гиппарх Тиберий Клавдий Аттик Герод (ок. 101–177) — греческий оратор,
нашедший, по преданию, в своем доме в Афинах огромный клад (примеч. ред.).
3
Эдгар По приводит имя своего приятеля по Вирджинскому университету Джона Престона
4
Экарте (фр.) — карточная игра (примеч. ред.).
к своему изумлению, что лицо его покрылось бледностью поистине страшной. Я го-
ворю к моему изумлению, потому что относительно Гленденнинга я произвел самые
точные расследования, и мне его представили исключительным богачом; суммы, ко-
торые он потерял, как ни велики они были сами по себе, все же не могли, вероятно,
особенно тревожить его, тем менее — подействовать на него так сильно. Я тотчас же
подумал, что ему бросилось в голову вино, которое он только что выпил, и скорее
с целью сохранить репутацию в глазах товарищей, нежели по мотивам более беско-
рыстным, хотел решительно настаивать на прекращении игры, как вдруг несколько
слов, произнесенных около меня кем-то из присутствующих, и восклицание, вы
рвавшееся у Гленденнинга и свидетельствовавшее о крайнем отчаянии, дали мне по-
нять, что я окончательно разорил его при таких обстоятельствах, что они привлекли
к нему сострадание всех и должны были предохранить его даже от козней дьявола.
Мне трудно сказать, как я мог поступить в подобном положении. Жалкое состоя-
ние моей жертвы исполнило всех чувством угрюмой неловкости, и в течение несколь-
ких секунд царило глубокое молчание, причем я не мог не чувствовать, что щеки мои
подергивались под пристальными, полными презрения взглядами, которые на меня
устремляли наименее погибшие из игроков. Я должен даже признаться, что с моего
сердца спала невыносимая тягость, когда через мгновение последовало чье-то вне-
запное и необыкновенное вторжение. Тяжелые громадные створчатые двери распах-
нулись сразу с громким и сильным взмахом, благодаря чему, точно силой колдовства,
потухли все свечи в комнате. Их свет, умирая, дал нам только возможность заметить,
что вошел какой-то незнакомец приблизительно моего роста, плотно закутанный
в плащ. Однако теперь кругом было совершенно темно, и мы могли только чувство-
вать, что он стоит посреди нас. Прежде чем кто-либо из присутствовавших успел
опомниться от крайнего изумления, охватившего нас всех вследствие грубости тако-
го вторжения, мы услышали голос незваного гостя.
— Джентльмены, — заговорил он тихим, явственным и незабвенным шепотом,
от которого кровь застыла в моих жилах, — джентльмены, я не буду стараться оправ-
дать свой поступок, потому что, поступая так, я только исполняю свою обязанность.
Вы, без сомнения, не осведомлены относительно истинного характера того господи-
на, который сегодня ночью выиграл в écarté значительную сумму денег у лорда Глен-
деннинга. Поэтому я предложу вам точное и решительное средство получить эти не-
обходимые сведения. Не угодно ли вам будет осмотреть внимательно подкладку на
обшлагах его левого рукава, а также несколько маленьких пачек: они могут быть най-
дены в несколько широковатых карманах его вышитой тужурки.
Пока он говорил, тишина была такая глубокая, что можно было бы услышать па-
дение булавки на пол. Договорив последнюю фразу, он удалился так же быстро, как
и пришел. Описывать ли мне ощущения, охватившие меня, — могу ли я их описать?
Нужно ли говорить, что я испытывал все ужасы осужденного? Конечно, у меня не
было времени для размышления. Несколько рук грубо схватили меня, были тотчас же
зажжены свечи, меня обыскали. В обшлаге моего рукава были найдены все карточные
фигуры, от которых зависит исход игры в écarté, а в карманах тужурки было найдено
несколько колод карт, совершенно таких же, какими мы всегда играли, с тою только
разницей, что мои карты на техническом языке назывались закругленными: хорошие
карты в таких колодах слегка вогнуты на нижних концах, плохие слегка вогнуты по
бокам. Благодаря этому тот, кого обыгрывают, снимая обыкновенно вдоль колоды,
неизменно снимает в пользу своего противника, в то время как шулер, снимая по
перек, никогда не даст своей жертве такой карты, которая могла бы ему послужить
на пользу.
Взрыв негодования поразил бы меня гораздо меньше, чем безмолвное презрение
и саркастические улыбки, появившиеся на всех лицах.
— Мистер Вильсон, — сказал наш хозяин, наклоняясь, чтобы поднять непомер-
но дорогой плащ, подбитый самым редкостным мехом, — мистер Вильсон, это ваша
собственность. (Погода стояла холодная, и, выходя из дому, я набросил плащ поверх
домашнего костюма, а придя сюда, снял его.) Я думаю, что было бы излишне искать
здесь (тут он с горькой улыбкой посмотрел на складки моего костюма) каких-нибудь
дальнейших доказательств вашей необыкновенной ловкости. Действительно, у нас
их совершенно достаточно. Надеюсь, вы видите необходимость оставить Оксфорд,
— во всяком случае немедленно оставить мою квартиру.
Будучи унижен и втоптан в грязь, я, вероятно, тотчас же отплатил бы за эти ос
корбительные слова личным оскорблением, если бы все мое внимание не было погло-
щено в эту минуту фактом самым поразительным. Мой плащ был подбит редкост-
ным мехом, не смею даже сказать, каким безумно редким и дорогим. Его фасон, кро-
ме того, был изобретением моей собственной фантазии, так как моя прихотливость
во всех этих пустяках щегольства доходила до абсурда. Когда поэтому мистер Прес
тон подал мне плащ, подобранный на полу около створчатых дверей, я был охвачен
изумлением, граничившим с чувством ужаса, заметив, что мой плащ уже был на мне
(я, конечно, машинально его набросил на себя) и что плащ, который был мне пред-
ложен, являлся совершенным двойником моего во всех, даже мельчайших, деталях.
Странное существо, что так зловеще выдало меня, было закутано в плащ; это я хоро-
шо помню, и никто, кроме меня, из сочленов нашего общества не имел обыкновения
носить плащ. Сохраняя еще некоторое присутствие духа, я взял из рук Престона
плащ и незаметно ни для кого накинул его на свой; затем, выйдя из комнаты с угро-
жающим лицом, я на следующее же утро, прежде чем забрезжил день, предпринял бе-
шеное бегство из Оксфорда к континенту, умирая от ужаса и стыда.
Я убегал напрасно. Злой рок, точно торжествуя, преследовал меня и действитель-
но доказал мне, что его таинственное владычество только что началось. Едва только
я приехал в Париж, как получил новое доказательство ненавистного интереса, с кото-
рым относился ко мне Вильсон. Шли годы, а я не имел ни минуты отдыха. Негодяй!
Когда я был в Риме, как несвоевременно, как назойливо встал он темным призраком
между мною и моим честолюбием, — а в Вене, — а в Берлине, — а в Москве, — где же
у меня не было горьких причин проклинать его всем сердцем? Объятый паническим
ужасом, я бежал наконец от его непостижимой тирании, как от чумы. Но, достигая
пределов земли, я убегал напрасно.
И опять, и опять, вопрошая тайком свою душу, я восклицал: «Кто же он? — от-
куда он? — и каковы его цели?» Но ответа не находил. Я начинал с самым тщатель-
ным вниманием исследовать приемы, методы и отличительные черты его наглого
высматривания. Но даже и в этой области у меня было слишком мало данных, чтобы
строить догадки. Поистине удивительно было, что во всех многочисленных случаях,
когда он становился мне поперек дороги, он становился только для того, чтобы раз-
рушить планы, которые, будучи приведены в исполнение, могли бы кончиться только
чем-нибудь злостным. Плохое утешение для темперамента, такого властолюбивого!
Скудное вознаграждение за поруганные права свободного выбора, поруганные так
нагло и с таким упорством!
Мне пришлось также заметить, что мой учитель в течение долгого периода вре-
мени (между тем как он самым тщательным образом и с самой удивительной ловко-
стью продолжал осуществлять свое капризное желание и постоянно имел одинако-
вую со мною наружность) устраивал всегда так, что каждый раз, когда он вмешивался
в мои желания, я не мог заметить отдельных черт его лица. Что бы из себя ни пред-
ставлял Вильсон, конечно, это было не чем иным, как верхом аффектации или дура-
чества. Разве он мог хотя на минуту предполагать, что я ошибался насчет личности
того, кто в Итоне давал мне непрошеные советы, в Оксфорде запятнал мою честь,
в Риме был помехой моему честолюбию, в Париже — моей мести, в Неаполе — моей
страстной любви, в Египте — тому, что он лживо назвал моим скряжничеством, —
мог ли он сомневаться, что я узнаю в нем моего закоренелого врага и злого гения,
Вильяма Вильсона, моих школьных дней — соименника, сотоварища, соперника, —
ненавистного и страшного соперника в заведении доктора Бренсби? Не может быть!
Но я хочу поскорей рассказать последнюю достопримечательную сцену всей драмы.
До сих пор я лениво подчинялся этому деспотическому владычеству. Чувство глу-
бокого почтения, с которым я привык относиться к возвышенному характеру, к ве-
личественной мудрости, к видимой вездесущности и всезнанию Вильсона в соедине-
нии с чувством страха, внушенного мне некоторыми другими его чертами и притя-
заниями, навязало мне мысль о моей полной слабости и беспомощности и заставило
меня всецело подчиниться его произволу, хотя и с чувством горестного отвращения.
Но за последнее время я всецело отдался вину, и его умопомрачающее влияние, соче-
тавшись с моим наследственным темпераментом, все более и более наполняло меня
нетерпением против надзора. Я начал роптать, колебаться, протестовать, и, была ли
это только моя фантазия, — мне показалось, что упрямство моего мучителя уменьша-
лось в прямом отношении с увеличением моей твердости! Как бы то ни было, я начал
чувствовать воодушевление загорающейся надежды и в конце концов взлелеял в глу-
бине души мрачную и отчаянную решимость сбросить с себя ярмо рабства.
Это было в Риме, во время карнавала 18**; я был приглашен на маскарад в па-
лаццо неаполитанского герцога Ди Брольо. Я много выпил вина, более, чем обыкно-
венно, и удушливая атмосфера людных комнат раздражала меня невыносимо. Кроме
того, трудность пробраться через тесную толпу в немалой степени увеличивала мою
ярость; дело в том, что я озабоченно искал (не буду говорить, для каких низких це-
лей) молодую, веселую и прекрасную супругу престарелого и безумно ее любящего
Ди Брольо. Со слишком большой неосмотрительностью она доверилась мне, сказав
заранее, какой на ней будет костюм, и теперь, увидев ее мельком, я бешено пробивал-
ся через толпу по направлению к ней. Вдруг я почувствовал, что кто-то слегка поло-
жил руку на плечо мне, и в моих ушах раздался вечно памятный глухой и ненавистный
шепот.
В состоянии неудержимого бешенства и ярости я быстро повернулся к тому, кто
так тревожил меня, и грубо схватил его за шиворот. Как я и ожидал, он был одет со-
вершенно так же, как и я, — на нем был испанский плащ из голубого бархата, а на яр-
ко-красной перевязи, проходившей вокруг талии, была привешена шпага. Лицо его
было совершенно закрыто черной шелковой маской.
— Негодяй! — воскликнул я голосом, хриплым от бешенства, в то время как каж-
дый слог, который я произносил, казалось, подливал мне новой желчи. — Негодяй!
мошенник! проклятая тварь! Ты не будешь больше, ты не посмеешь больше преследо-
вать меня, как собака! за мной, или я заколю тебя тут же, на месте! — Я устремился
из бального зала в небольшую смежную прихожую, увлекая за собой своего врага.
Он не сопротивлялся.
Войдя в прихожую, я с яростью отшвырнул его от себя. Он заковылял к стене,
а я с ругательством закрыл дверь и приказал ему обнажить шпагу. Вильсон заколе-
бался, но только на мгновение, затем с легким вздохом он вынул свою шпагу и начал
защищаться.
Недолог был, однако, наш поединок. Я был раздражен, взбешен. Я чувствовал,
что в одной моей руке кроется энергия и сила целой толпы. Через несколько секунд
я притиснул его к стене и, таким образом держа его в полной своей власти, с жесто
костью животного несколько раз проткнул ему грудь.
В эту минуту кто-то взялся за дверную ручку; я поспешил задержать вторжение,
запер дверь и тотчас же вернулся к умирающему сопернику, но какие человеческие
слова могут в должной мере нарисовать то изумление, тот ужас, которые овладели
мною при виде зрелища, представшего моим глазам. Краткого мгновенья было совер-
шенно достаточно, чтобы произвести, по-видимому, крайне существенную перемену
в обстановке дальнего угла комнаты. Огромное зеркало — так сперва показалось мне
при моем замешательстве — стояло теперь там, где раньше не было ничего подобно-
го, и когда я шатающейся походкой, в состоянии крайнего ужаса пошел к нему, ко мне
приблизился теми же слабыми заплетающимися шагами мой двойник, мой собствен-
ный образ, но страшно бледный и забрызганный кровью.
Так мне показалось, говорю я, но не так было на деле. Это был мой соперник —
это Вильсон стоял передо мною, охваченный смертной агонией. Его плащ вместе
с маской валялся на полу — и не было ни одной нитки во всем его костюме, не было
ни одной черты во всем его лице, таком выразительном и страшном, которая не была
бы моей до самого полного тождества, — моей, моей!
Это был Вильсон; но он больше не шептал, я мог подумать, что это я сам, а не он,
говорил мне:
— Ты победил, и я уступаю. Но с этих пор ты также мертв — мертв для Мира,
для Небес и для Надежды! Во мне ты существовал — и, убив меня, смотри на этот
образ, который не что иное, как твой собственный, — смотри, как безвозвратно в моей
смерти ты умертвил самого себя!
РАЗГОВОР ЭЙРОСА И ХАРМИОНЫ

(1839)
Я принесу тебе огонь.

Эврипид, «Андромаха»1
Эйрос. Почему ты называешь меня Эйросом?

Хармиона. Так будешь ты называться отныне. Ты должен забыть мое земное имя
и звать меня Хармионой.
Эйрос. Это не сон?
Хармиона. Для нас нет более снов; но об этих тайнах мы сейчас поговорим.
Я радуюсь, что ты выглядишь живым и разумным. Повязка тьмы уже спала с твоих
глаз. Развеселись и ничего не бойся. Определенные тебе дни оцепенения миновали,
и завтра я сама открою тебе радости и чудеса твоего нового существования.
Эйрос. Правда, я не испытываю оцепенения. Странная дурнота и ужасная тьма
оставили меня, и я давно уже не слышу монотонного успокоительного звука, подоб-
ного «шуму многих вод»2. Но я совершенно ошеломлен, Хармиона, остротой вос-
приятия нового, которую так внезапно приобрели мои чувства.
Хармиона. Через несколько дней это пройдет; но я вполне понимаю тебя и пред-
ставляю себе твои чувства. Прошло уже десять земных лет с тех пор, как я испытала
то, что пришлось испытать тебе; но воспоминание об этом еще со мною. Теперь ты
претерпел все страдания, которые тебе суждено было претерпеть в Эдеме.
Эйрос. В Эдеме?
Хармиона. В Эдеме!
Эйрос. О боже! Пощади, Хармиона! Я подавлен величием всего этого. Непозна-
ваемым, ныне познанным — идеальным Будущим, скрывающимся в возвышенном
и несомненном Настоящем.
Хармиона. Не думай об этом. Завтра мы поговорим. Твой дух волнуется, пусть
он ограничится простыми воспоминаниями; они успокоят его тревогу. Не огляды-
вайся кругом, не смотри вперед — оглянись назад. Я сгораю от нетерпения узнать
обстоятельства потрясающего события, которое привело тебя к нам. Расскажи мне
о нем. Будем говорить о знакомых вещах старым родным языком мира, погибшего
так ужасно.
Эйрос. О, как ужасно! Да, это уж не сон.
1
Эврипид (ок. 480–406 гг. до н. э.) — древнегреческий драматург, крупнейший (наряду с Эс-
хилом и Софоклом) представитель классической афинской трагедии (примеч. ред.).
2
«Шум от множества вод» — цитата из Библии, Откровение Иоанна Богослова, 14:2 (при-
меч. ред.).
РАЗГОВОР ЭЙРОСА И ХАРМИОНЫ 237
Хармиона. Снов больше нет. Очень горевали обо мне, милый Эйрос?
Эйрос. Горевали, Хармиона? О, страшно! До последней минуты облако скорби
и глубокого сожаления окутывало твой дом.
Хармиона. Расскажи мне об этой последней минуте. Я ведь знаю только самый
факт катастрофы, и ничего больше. В то время, когда, расставшись с человечеством,
я перешла через Гроб в царство Ночи, — в то время, если память не изменяет мне,
постигшее вас бедствие никем не предвиделось. Впрочем, я не знакома с умозритель-
ной наукой того времени.
Эйрос. Бедствия, о котором ты говоришь, действительно никто не предвидел; но
подобные же катастрофы давно занимали астрономов. Вряд ли нужно говорить тебе,
друг мой, что даже в то время, когда ты покидала нас, люди относили к Земле те места
Священного Писания, в которых говорится о конечной гибели мира в огне. Но не-
посредственные причины разрушения не могли быть разгаданы в эпоху, когда астро-
номия рассеяла ужасы, связанные с представлением о кометах. Доказано было, что
эти тела представляют крайне незначительную плотность. Прохождение кометы сре-
ди спутников Юпитера не вызвало сколько-нибудь заметных изменений в массе или
орбитах этих второстепенных планеток. Установилось мнение, что эти странствую-
щие тела представляют собой парообразные скопления необычайно тонких частиц,
совершенно неспособные причинить какой-либо вред нашему плотному шару даже
в случае столкновения. И столкновения не опасались, так как элементы всех комет
были вычислены самым тщательным образом.
Мысль, что среди них может оказаться виновник предстоящего огненного разру-
шения, в течение многих лет считалась совершенно несостоятельной. Но в послед-
нее время среди человечества распространились странные, дикие, причудливые фан-
тазии; и хотя только кучка профанов высказывала явные опасения, однако все от
неслись с неизъяснимым волнением и недовольством к сообщению астрономов о по-
явлении новой кометы.
Элементы этого странного тела были тотчас вычислены, и все наблюдатели согла-
сились, что на своем пути, в перигелии, она пройдет очень близко от Земли. Двое или
трое второстепенных астрономов решительно утверждали, что столкновение неиз-
бежно. Ты не можешь себе представить, какое впечатление произвела эта новость на
умы народа. Сначала, в течение нескольких дней, никто не хотел ей верить; рассудок,
поглощенный житейскими делами, отказывался воспринимать ее смысл. Но истина,
раз она имеет жизненное значение, скоро прокладывает себе дорогу в умы, даже наи-
более упорные. В конце концов все согласились, что астрономы говорят правду, и ста-
ли ожидать комету. По-видимому, она приближалась не особенно быстро, и внеш-
ний вид ее не представлял сначала ничего необычайного. Она была красноватого цве-
та, с едва заметным хвостом. В течение семи или восьми дней ее видимый диаметр
не увеличился сколько-нибудь заметно, и окраска почти не изменилась. Между тем
обычные дела людей пришли в расстройство; общее внимание поглощено было рас-
суждениями ученых о комете. Даже грубые невежды напрягали свои тяжелые мозги,
стараясь понять, в чем дело. Теперь ученые отдавали свой ум, свою душу исследо-
ванию не ради успокоения пугливых или оправдания любимой теории. Они стре-
мились — они жаждали правильного разъяснения вопроса. Они изнывали в жажде
совершенного знания. Истина восстала во всей своей чистоте и величии, и мудрые
преклонились перед нею.
Мысль о возможности материального вреда для Земли и ее обитателей вследст-

вие столкновения с каждым днем теряла почву среди мудрецов; а мудрецы теперь
владычествовали над умом и воображением толпы. Было доказано, что плотность
ядра кометы далеко уступает плотности самого легкого газа. Прохождение подоб-
ного же тела среди спутников Юпитера без вреда для последних также значитель-
но ослабляло опасения. Теологи с ревностью, подстрекаемой страхом, толковали
о библейских пророчествах и объясняли их народу так ясно и просто, как никогда не
объясняли раньше. Они доказывали, что конечное истребление Земли должно по-
следовать от огня; а кометы (как всем известно) не состоят из огненного вещества.
Это обстоятельство тоже уменьшало страхи, вызванные предсказанием великой ка-
тастрофы. Надо заметить, что обычные бредни толпы насчет связи комет с войнами
и эпидемиями, — на этот раз вовсе не возникали, как будто внезапным судорожным
усилием Разума суеверие было свергнуто с престола.
Самый слабый рассудок приобретал силу вследствие глубокого интереса.
Возможность незначительных повреждений служила предметом всестороннего
обсуждения. Ученые говорили о легких геологических сдвигах, о вероятных измене-
ниях климата и, следовательно, растительности, о возможности магнетических элек-
трических влияний. Многие утверждали, что не произойдет никакого видимого или
ощутимого изменения после встречи Земли с кометой.
Пока судили да рядили, объект этих препирательств постепенно приближался,
причем его диаметр увеличивался и блеск усиливался. Страх овладевал людьми по
мере приближения кометы. Все житейские дела приостановились.
Перелом в общем настроении совершился, когда комета превзошла наконец
объемом все известные до сих пор.
Всякая надежда на возможность ошибки астрономов исчезла, неизбежность
столкновения стала очевидной для всех. Химерические страхи пропали, боязнь при-
няла определенную форму. Сердца храбрейших бились усиленно. Но через несколь-
ко дней эти чувства были поглощены другим, еще более невыносимым. Странное
тело не возбуждало в нас никаких привычных мыслей. Его исторические атрибуты ис-
чезли. Оно подавляло нас зловещей новизной возбуждаемого им волнения. Оно было
для нас не астрономическим явлением в небесах, а камнем, давившим наши сердца,
тенью, заполонившей наши души. Разрастаясь с невероятной быстротой, оно приня-
ло вид огненной завесы, охватывавшей половину горизонта.
Но еще день, и люди вздохнули вольнее. Ясно было, что мы уже находимся в сфе-
ре действия кометы, однако мы были еще живы. Мы даже испытывали необычайную
бодрость, телесную и душевную. Крайняя разреженность кометы была теперь оче-
видна, потому что сквозь нее были ясно видны все небесные тела. Тем временем зем-
ная растительность существенно изменилась, укрепив нашу веру в проницательность
ученых. Роскошная листва одела каждый побег.
Но еще день, и мы убедились, что бедствие не миновало нас. Теперь сделалось оче-
видным, что мы столкнемся неминуемо с ядром кометы. Странная перемена произошла
с людьми, и первые же симптомы страдания послужили сигналом к общему отчаянию
и ужасу. Это страдание выразилось чувством крайнего стеснения в груди и легких
и невыносимой сухости кожи. Невозможно было сомневаться, что наша атмосфера
радикально изменилась; эти изменения сделались теперь предметом исследования.
Результат исследования возбудил трепет сильнейшего ужаса в сердцах всех людей.
РАЗГОВОР ЭЙРОСА И ХАРМИОНЫ 239
Давно уже было известно, что окружавшая нас ат-

мосфера представляла смесь кислорода и азота, причем
на сто частей воздуха приходится двадцать одна часть
кислорода и семьдесят девять частей азота. Кислород,
начало горения и источник теплоты, был, безусловно,
необходим для поддержания животной жизни и являл-
ся самым могучим и деятельным агентом в природе. На-
против, азот был не способен поддерживать животную
жизнь или горение. Ненормальный избыток кислорода
должен был вызвать именно такое повышение жизнен-
ной деятельности, какое мы только что испытали. Мысль
об этом и возбудила страх. Что произойдет в случае пол-
ного исчезновения азота из атмосферы? Неизбежное, все-
пожирающее, всеразрушающее, немедленное горение;
осуществление во всех ужасных подробностях пламен-
ных и потрясающих пророчеств Священного Писания.
К чему рассказывать, Хармиона, о безумном отчаянии человечества? Разрежен-
ность кометы, вначале окрылившая нас надеждой, теперь явилась источником горь-
кого разочарования. В ее неосязаемой газообразной структуре мы ясно усматривали
кончину мира. Прошел еще день, и перед нами мелькнула последняя тень надежды.
Мы задыхались от быстрого изменения атмосферы. Алая кровь бешено билась в сво-
их тесных сосудах. Безумное бешенство овладело людьми; они дрожали и с воплями
простирали руки к грозящим небесам. Но ядро разрушителя было уже над нами…
даже здесь, в Эдеме, я не могу без дрожи вспоминать об этом. Буду краток, как бед-
ствие, погубившее нас. На мгновение нас озарил странный бледный свет, проникав-
ший всюду. Затем — преклонимся, Хармиона, перед величием Всевышнего Бога, —
затем раздался громовой и повсеместно пронесшийся звук, точно исходивший из
Его уст, и масса окружавшего нас эфира вспыхнула ярким пламенем такого невыра-
зимого блеска и всепожирающей температуры, для которых даже ангелы не найдут
названия. Так кончилось все.
ПОЧЕМУ У ФРАНЦУЗИКА РУКА НА ПЕРЕВЯЗИ

(1839)
На моих визитных карточках (а все они из атласной бумаги) без всяких яких лю-
бой джинтильмен, кому есть до ентого дело, может прочесть — там так прям вот и тис-
нуто: «Сэр Патрик О'Грандисон, Баронетт, Саутгемптон-роуд, 39, Рассел-сквер, пре-
ход Блумсбери». А кто в курсах и кто желает знать, кто у нас в целом Лондоне самый
шик-атласный и самый крутой, ну, так это как раз я и есть. И ваще в том ничо удиви-
тельного-то нет (так что будьте любезны, носы-то не воротите), ведь вот уж каждую
минутку из шести недель как я джинтильмен, заделался баронеттом, и этот Патрик,
я то бишь, живет, что твой короляга, и уже успел набраться всякой там галантности.
Ну, да… Вам было бы славно так глянуть разок-другой, как сэр Патрик О'Грандисон,
баронетт, выходит, разодетый весь такой с иголочки, чтобы закатиться в Оперу или
Гайд-парк! У меня при ентом такой расфуфыренный вид, что все дамочки в меня так
и втюриваются. Ведь росту во мне, вы только гляньте, все шесть футов да три дюйма
сверху. А я ведь еще при чулках и весь из себя такой, что будьте-нате. Это уж точно
поболее, чем три фута с чутком, что в том коротышке — плюгавом французишке, что
напротив живет и целыми днями кряду (черт его забери) таращится и зыркает на мою
славную знакомую и доброго друга, на мою ближайшую соседку — премиленькую
вдовушку миссис Повидли (да благословит ее Бог!). Вы только гляньте на этого него-
дяя недорослика! Видите — сопли жует, и левая лапа на перевязи, а все потому, из-за
любви, значит, а как да что, я вам енто щас и растолкую.
Дело ведь вышло проще некуда. Ведь как я в первый же день приперся из свое-
го Коннахата1, да как увидала меня на улице ента красотуля из свово окошечка, так
сердечко миссис Повидли враз и затрепетало. Я енто, вишь ты, сразу прочекал. Зуб
даю, божья правда! По первой она враз окошечко свое раскрыла, глаза таращит, а за-
тем так это прижала к одному из них ентакую стекляшечку в золотой оправе, и дья-
вол меня забери, ежели она мне через енто стеклышко ясно так взглядом не сказала:
«Ах! С добрым утечком вас, разлюбезный баронетт сэр Патрик О'Грандисон! Как
посмотрю, вы истый джинтильмен, сомнений нет, а вот она я, к вашим услугам, доро-
гуша, в любое время дня и ночи, только кликните». А вам уж со мной в любезностях-
то не тягаться. Ведь тут я отвесил ей такой поклон, что будьте-нате, а потом сдернул
порывисто так шляпу и сразу двумя глазенапами ей так подмигнул, как бы говоря:
«Ваша правда, вы славная душка, миссис Повидли, моя дорогуша, и пусть меня уто-
пят в ипландской трясине, если я, баронетт сэр Патрик О'Грандисон, сам-с-усам, враз
не вылью на вас целую бочку любви, как это делают у нас в Лондондерри2».
1
Коннахт (Коннаут) — провинция на западе Ирландии (примеч. переводчика).
2
Лондондерри — графство в Северной Ирландии (примеч. переводчика).
ПОЧЕМУ У ФРАНЦУЗИКА РУКА НА ПЕРЕВЯЗИ 241
И вот на следующее утро, когда я как раз кумекал, не след ли мне черкануть пару
строк ентой вдовушке-зазнобушке в любовной записульке, как вдруг заявляется по-
сыльный — лакейная душа, с илигантной такой карточкой и говорит, что на ней на-
писано (я-то сам печатные заковырки не разбираю, поскольку левша) все такое вроде
«мусью», «граф», «швалье», «Мэтр-ди-даунс» и прочая чушь со всякими словеч-
ками после длиннючей фамилии ентого паршивого коротышки французишки, что
живет напротив.
А тут и сам этот выпендрежник заявляется, отвешивает мне ентакий жиденький
поклончик, а затем заявляет, что взял на себя смелость оказать мне честь, чтоб загля-
нуть с визитом, и понес потом быстро так лопотать, и черт меня забери, если я пони-
маю, о чем это он, только слышится: «пулли-ву, вулли-ву1», и среди кучи этого вранья,
провалится бы ему в тартарары, он заявляет, что с ума сходит от любви к моей вдо-
вушке миссис Повидли и что якобы эта моя Повидли будто бы положила на него глаз.
Как я енто все услыхал, так, клянусь, чуть не взбрыкнул, что твой кузнечик, од-
нако припомнил, что я не кто иной, как сэр Патрик О'Грандисон, баронетт, и что не
галантно будет джинтильмену руки распускать, давая волю гневу, поентому стемнил,
вида не подал и продолжаю быть довольно-таки любезным с этим коротышкой, а он
через некоторое время вдруг — раз, и предлагает меня представить ентой вдовушке,
заявившись напрямки к ней вместе с ним.
«Вот, значит, как, — говорю я себе. — Везет же тебе, Патрик! Да ты прям счаст-
ливейший из смертных. Что же, увидим теперя, по ком сохнет и любвеобильные слезы
льет эта миссис Повидли — по тебе, красаве, или же по этому мусью Мэтр-ди-даунсу».
Ну, пошли мы, значит, к вдовушке, живет-то она совсем рядом, и если вы скаже-
те, что все там было илигантно, то так оно и есть. На полу везде ковер, в одном углу
форт-и-пьяно, еврейская арфа2 и черт его знает что еще, а в другом углу — диванчик,
чудеснейший во всем свете, а на нем, вы представляете? — сам сладкий ангелок мис-
сис Повидли.
— Доброго утречка вам, миссис Повидли, — говорю я с такой илигантностью
и абажанием, какие бы и вас сразили прям на месте.
— Вулли-ву, пулли-ву и плямс-блямс, — курлычет в это время коротышка фран-
цузик, — а ентот, дескать, джинтильмен, миссис Повидли, выражающий вам свое по-
чтение, есть не кто иной, как сэр Патрик О'Грандисон, баронетт, мой добрый знако-
мый и самый лучший мой друг во всем белом свете.
При этом вдовушка пырхает с диванчика, делает сладкий такой реверансик, ка
кого вы и не видели никогда, и снова приземляется этаким ангелочком, а этот, черт
меня возьми, поганый коротышка мусью Мэтр-ди-даунс тотчас же плюхается подле
нее по правую ее ручку. Эх-ма! Я думал, у меня глаза прям так и повылазят, такое меня
от ентого зло взяло. Однако же потом я говорю: «Стоп сам себе. Вот, значит, как,
мусью Мэтр-ди-даунс?» — и тут же причаливаю к ней по левому борту — извольте
получить! И вы бы видели, как при этом я илигантно подмигнул ей прям в лицо свои
ми двумя глазами зараз!
1
Искаженные французские словосочетания voulez-vous (не хотите ли вы…) и pouvez-vous (мо-
жет, вы…) (примеч. переводчика).
2
Имеется в виду варган, который был хорошо известен уже первым поселенцам в США.
Утверждается в частности, что Авраам Линкольн играл на варгане (примеч. переводчика).
Однако этот потертый французик ничего такого не просек, ваще ничего не запо-
дозрил, и знай себе точит лясы про амур с миссис. «Вулли-ву, — говорит, — пулли-ву.
И плямс-блямс».
«Ничеготко у тебя не выйдет, мусью лягушатник, дорогуша», — подумал я и тоже
стал быстрехонько болтать изо всех сил. И так я заболтал эту миссис, так заговорил ее
своими илигантными рассказами о милых моему сердцу болотах Коннахата, что под
конец она мне сладко так улыбнулась — от уха до уха. Ясно дело, это меня взбодрило
и укрепило, и я хватаю ее за кончик мизинца самым таким деликатнейшим образом
и знай таращу на нее глаза до полной невозможности.
А как только эта хитрованка, сладкий ангелок, увидела, что я ей лапку жму, она
ее сразу хвать и отбросила в сторону, словно хотела сказать: «Так-то, сэр Патрик
О'Грандисон, а то ведь негоже джинтильмену вроде вас мне вот так лапки жать прям
на глазах у этого французишки мусью Мэтр-ди-даунса».
А я ей мигнул так в ответ, словно хотел сказать: «Что до сэра Патрика, так с енти-
ми штучками уж можете на него положиться», — и начинаю потихоньку действовать.
И вы бы померли, если б увидели, как я так тихонько просовываю свою правую руку
между спинкой дивана и спиной ентой миссис, а там, ну уж точно, ее сладкая лап-
ка меня дожидается, словно говоря: «Доброго утечка вам, сэр Патрик О'Грандисон,
баронеттик». Ну, и я, не будь промах, пожал ее для начала так слегка, малейшей ма
лостью, чтоб для ентой миссис не показаться грубым. И что же вы думаете? В ответ
я чувствую легчайшее и диликатное пожатие! «Кровь и гром, сэр Патрик, — гово-
рю я себе, — сукин ты сын, ты это что-то! Да ты миляга! Самый очаровательный
счастливчик из всех ирландцев, порожденных Коннаутом». И тут я уже жму ее ласту
с чувством, а она с тем же чувством жмет мне ее в обрат. Видели бы при этом, как
глупо вел себя ентот Мэтр-ди-даунсик, так вы бы лопнули от смеха! Он так и егозил,
и балаболил и парлевукал1, словно с глузду съехал. Я такого в жизни еще не видал!
И черт меня побери, если я своими собственными глазами тут не узрел, как он ей
взял да и подмигнул одним своим глазом. Вот черт! И будь это не я, так уж я бы рас-
свирепел, что твой килкеннский кот2, и сказал бы, что я о нем думаю!
— Разрешите сказать вам, мусью Мэтр-ди-даунс, — говорю я ему энтак вежливо,
как только могу, — что не по-джинтильменски зыркатать и пялиться на благород-
ную даму, как вы, — и при ентом снова жму ей ее лапку, как будто хочу сказать: «Со-
кровище мое, да кто же, как не я, сэр Патрик, сможет вас тут защитить, дорогуша».
И снова я ощущаю пожатие в ответ, словно мне открытым текстом говорят: «Ваша
правда, сэр Патрик, вы же истинный джинтильмен, как Бог свят». И при этом она
распахивает свои чудесные глазенапы, да так, что мне кажется — они у нее сейчас на
лоб выскочат, а потом смотрит ентакой дикой кошкой на мусью лягушатника, а по-
том на меня с улыбкой, как на божий свет.
— Вот как, значит! — говорит ентот наглец. — Вот как! Вулли-ву и пулли-ву, —
а сам при ентом вбирает голову в плечи, да так, что ее уж и не видно, а рот изгибает
скобочкой вниз, но при ентом ни слова пардона от паршивца.
1
От фр. vous parlez — «вы говорите» (примеч. переводчика).
2
Согласно старинной легенде, пара котов из ирландского графства Килкенни так жестоко
сражались друг с другом, что в конце битвы от них остались одни хвосты (примеч. перевод
чика).
…бросается к двери, а я поворачиваю ей вслед голову
и провожаю ее взглядом в полном недоумении.
Однако же поверьте, хоть это был сам сэр Патрик, и он все же рассвирепел, по-
тому что французик все болтает и болтает, и снова подмигивает вдовушке, а та снова
жмет мне ласту, как бы говоря: «Ну-ка, сэр Патрик О'Грандисон, покажите-ка ему,
ентому паршивцу», — и поэтому я начинаю выходить из себя, метать громы и мол-
нии и натурально орать.
— Ах, ты, — кричу, — дрянной лягушатник, болотный ты сукин сын!
И что же вы думаете она делает в это мгновение? Взбрыкивает с дивана, как буд-
то ее укусили, и бросается к двери, а я поворачиваю ей вслед голову и провожаю ее
взглядом в полном недоумении. Вы же понимаете — у меня была причина думать, что
далеко она по лестнице не убежит; я ведь знаю, что крепко держу ее за руку и черта
лысого я ее выпущу. Поэтому я и говорю:
— Не кажется ли вам, миссис, что вы чуток ошибаетесь, так припустив? Верни-
тесь назад, дорогуша, и я отпущу вашу лапку.
Однако она порхнула вниз по лестнице с пулевой скоростью, и тогда я повернулся
к ентому паршивцу французику. Вот дела! Так это, значит, я его паршивую лапку дер-
жал в своей руке! Тогда… выходит я… ничего не было… вот так!
Я чуть не лопнул со смеху, когда смотрел на ентого французишку, вдруг скуме-
кавшего, что не вдовушку он держал все это время за лапку, а самого сэра Патри-
ка О'Грандисона! У самого черта никогда не было такой вытянутой рожи, как тогда
у ентого паршивца! Что же до сэра Патрика О'Грандисона, баронетта, то он не таков,
чтобы волноваться из-за такой небольшой ошибки. Могу сказать только одно, и это
чистая правда, Богом клянусь: прежде чем отпустить французишке ласту, а это случи-
лось не раньше, чем один из лакеев миссис Повидли вытолкал нас вон, я так сжал ее
этому коротышке на прощанье, что из нее получился малиновое повидло.
— Вулли-ву, — заверещал он, — пулли-ву. Черт побери!
Вот в чем истинная причина, почему он таскает свою левую руку на перевязи.
245
ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК
(1840)
Метод — душа дела.

Старинная поговорка
Я деловой человек. Я методический человек. В конце концов, метод— важная

вещь. Но я от всей души презираю эксцентрических дураков, которые толкуют о ме-
тоде, не понимая его, цепляясь за его букву и упуская из вида дух. Эти мóлодцы всег-
да делают самые неподходящие вещи методически, как они выражаются. Но это, по
моему мнению, положительный парадокс. Метод прилагается только к ординарному
и очевидному и не может быть применен к outré1. Какую определенную идею можно
связать с такими выражениями, как «методический Джэк О'Денди» или «система-
тический Вилли Мотылек»?
Быть может, мои взгляды на этот предмет не отличались бы такою ясностью, если
бы со мной не случилось еще в раннем детстве весьма счастливое происшествие. Од-
нажды, когда я производил больше шума, чем обыкновенно, добродушная старая
кормилица-ирландка (я не забуду ее в моем завещании) схватила меня за ноги, по-
кружила в воздухе, выбранила «проклятым пискленком» и хватила головой о ножку
кровати. Это происшествие, говорю я, решило мою будущность и создало мое благо-
получие. На затылке у меня разом вскочила шишка, которая оказалась превосходным
органом порядка. Отсюда положительная страсть к системе и аккуратности, создав-
шая из меня замечательно делового человека.
Если есть на земле что-либо ненавистное для меня, так это гений. Ваши гении —
набитые дурни; чем больше гения, тем больше глупости, и из этого правила нет ни-
каких исключений. Сделать из гения делового человека так же невозможно, как до-
биться денег от жида или мускатных орехов от сосновой шишки. Эти создания вечно
сбиваются с пути ради какого-нибудь фантастического предприятия или смешной
спекуляции, совершенно расходясь с «целесообразностью вещей» и, в сущности,
не занимаясь никаким делом, достойным этого названия. Таким образом, вы можете
живо определить их характеры по их занятиям. Если вы встретите человека, который
метит в купцы или фабриканты, или затевает торговые операции с хлопком и таба-
ком, или другие столь же эксцентрические предприятия, или намерен сделаться ба-
1
Здесь: к экстравагантному (фр.).
калейщиком, мыловаром и т. п., или претендует на звание юриста, кузнеца, врача, во-
обще на какую-нибудь необычайную профессию, знайте, — это гений, то есть, в силу
тройного правила, осел.
Я отнюдь не гений, я аккуратный деловой человек. Мой дневник и приходо-рас-
ходная книга доказывают это как нельзя яснее. Они ведутся безукоризненно, вы мо-
жете поверить мне на слово; и в отношении аккуратности и пунктуальности меня не
перещеголяют часы. Мало того, мои занятия всегда согласовались с обыкновенными
привычками моих ближних. Я, однако, вовсе не обязан этим моим крайне слабоум-
ным родителям, которые, без сомнения, сделали бы из меня гения, если бы мой ан-
гел-хранитель не явился своевременно ко мне на выручку. В биографии правда все,
а в автобиографии — тем более; и все-таки читатель, пожалуй, не поверит, как бы я ни
уверял, что мой простак родитель поместил меня на шестнадцатом году в контору
одного, как он выражался, «почтенного комиссионера и торговца железным това-
ром, обделывавшего важные дела». Важные благоглупости! Как бы то ни было, ре-
зультатом этой безумной выходки было то, что дня через три меня доставили обратно
в мою тупоголовую семью в сильнейшей горячке, с жестокими и опасными болями
в затылке, в области моего органа порядка. Чуть было совсем не пропал я в то время.
Но, хотя мне пришлось много страдать, я в общем был благодарный мальчик. Я изба-
вился от грозившей мне участи «почтенного комиссионера и торговца железным то-
варом» и чувствовал глубокую благодарность к опухоли, явившейся орудием моего
спасения, и к добродушной женщине, снабдившей меня этим орудием.
Большею частью мальчики покидают родной дом десяти или двенадцати лет, но
я дождался шестнадцати. Я бы, может быть, и тогда не ушел, если бы моя матушка не
выразила намерения пустить меня по москательной части1. По москательной части!
как вам это нравится? Я решил распроститься с семьей и попытаться найти какое-ни-
будь приличное занятие, которое избавило бы меня от старческого своенравия моих
родителей и от опасности сделаться в конце концов гением. Попытка моя сразу увен-
чалась успехом, и когда мне стукнуло восемнадцать лет, я занимал важную и прибыль-
ную должность Ходячего Объявления при торговом доме.
Я мог исполнять обременительные обязанности, связанные с этой профессией,
только благодаря строгой систематичности, составлявшей основную черту моего ха-
рактера. Точный метод характеризовал мои действия, равно как и мои счета. В моей
профессии метод, а не деньги, создавал человека: по крайней мере ту часть его, ко-
торая не была сделана портным (я служил у портного). Каждое утро, в девять часов,
я заходил к нему за костюмом, предназначенным для того дня. В десять часов я уже
прогуливался по какому-нибудь людному бульвару. Методичность, с которой я по-
ворачивал во все стороны свою приятную особу, чтобы дать возможность публике
последовательно осмотреть все части костюма, приводила в восторг сведущих в этом
деле людей. Дня не проходило, чтобы я не привел клиента в магазин моих патронов,
господ Крой и Выкрой. Я говорю об этом с гордостью, но и со слезами на глазах, по-
тому что фирма проявила самую черную неблагодарность. Ни один порядочный че-
ловек, знакомый с этой профессией, не сочтет нескромным небольшой счетец, из-за
которого мы поссорились и расстались. Впрочем, об этом пункте я с гордым самодо-
вольством предоставляю судить самому читателю. Вот мой счет:
1
Москатель — устаревшее название предметов бытовой химии (примеч. ред.).
ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК 247
От гг. Крой и Выкрой, портных,

следует Питеру Профиту, Ходячему Объявлению:
Июля 10 — Прогулка и привод заказчика долл. 0,25
» 11 — то же то же
» 12 — За одну ложь, второго разбора:
подержанное черное сукно, проданное за тускло-зеленое то же
» 13 — За одну ложь, первого разбора, высшего качества:
выдал дрянной полусатин за тонкое сукно долл. 0,75
» 20 — За покупку нового бумажного воротничка,
чтобы серый жилет резче бросался в глаза долл. 0,02
Августа 15 — За прогулку в коротком пальто на двойной подкладке
» (темп. — 76° в тени1) долл. 0,25
» 16 — Простоял три часа на одной ноге, чтобы показать
нового фасона штрипки, по 12½ центов за ногу долл. 37½
» 17 — Прогулка, по обыкновению,
и привод большого (жирного) заказчика долл. 0,50
» 18 — то же — то же (заказчик средн. велич.) долл. 0,25
» 19 — то же — то же (заказчик худой и неприбыльный) долл. 0,06
_____________________
Итого 2 долл. 95½ центов
Разногласие возникло главным образом из-за двух пенни за воротничок. Честное
слово, это недорогая плата за воротничок. Я никогда не видывал таких чистеньких
и миленьких воротничков; наверно, благодаря ему были проданы три серых жилета.
Как бы то ни было, старший пайщик фирмы согласился выдать мне только пенни, да
еще взял на себя труд показать мне, каким образом можно вырезать четыре таких же
точно воротничка из листка почтовой бумаги. Нужно ли говорить, что я настаивал
ради принципа. Дело есть дело и должно делаться деловым образом. Не было ника-
кой системы в зажиливании у меня пенни: чистейший обман на пятьдесят процен-
тов, никакого метода. Я немедленно оставил службу у господ Крой и Выкрой и занял-
ся профессией Бельма на Глазу, — одна из самых прибыльных, почтенных и незави-
симых обыкновенных профессий.
Моя безусловная честность, экономия и строгая деловитость снова нашли себе
применение на этом поприще. Дела мои процветали, и вскоре я приобрел извест-
ность. Дело в том, что я никогда не затевал блестящих, экстравагантных операций,
а придерживался старой испытанной рутины. Без сомнения, я и поныне занимался
бы этим ремеслом, если б не происшествие, помешавшее мне привести в исполне-
ние одну из самых обыкновенных операций, связанных с нашей профессией. Вся-
кий рассудительный человек знает, что если какому-нибудь старому скряге, или рас-
точительному наследнику, или корпорации банкротов вздумается выстроить дворец,
то никакие силы в мире не остановят их. Это обстоятельство служит основой на-
ших операций. Узнав, что постройка решена и место для нее облюбовано, мы поку-
паем в этом самом месте или тут же рядом небольшой клочок земли. Затем мы до-
жидаемся, пока дворец будет выстроен наполовину, нанимаем модного архитектора
1
76° по Фаренгейту — около 25°C (примеч. ред.).
и поручаем ему соорудить лачугу поэффектнее и погрязнее как раз против дворца:
какой-нибудь общедоступный кабинет, или свиной хлев, или изящную фантастиче-
скую постройку в эскимосском, кикапусском, готтентотском стиле. Разумеется, про-
давая эту постройку, мы не можем взять менее пятисот процентов на затраченную
сумму. Можем ли? — спрашиваю я вас. Спрашиваю, как деловой человек. И что же?
Нашлась корпорация бездельников, которая предложила мне поступить именно так,
именно так! Разумеется, я не отвечал на их нелепое предложение, но счел своим дол-
гом в ту же самую ночь выпачкать сажей всю их постройку. За это бестолковые подле-
цы упрятали меня в тюрьму, а когда я вышел из нее, представители нашей профессии
не пожелали водиться со мною.
Профессия Жертвы Оскорбления Действием, за которую я принялся, оказалась
не совсем подходящей к моему деликатному сложению; но я взялся за дело с легким
сердцем, находя и здесь поддержку в строгой методической аккуратности, внедрен-
ной в меня восхитительной старушкой-кормилицей, — поистине, я был бы гнусней-
шим из людей, если б не упомянул о ней в моем завещании. Соблюдая строжайшую
систему в своих поступках и аккуратность в ведении книг, я избежал многих серьез-
ных затруднений и в конце концов устроился весьма прилично. Немного найдется
людей какой угодно профессии, которые обделывали бы столько хорошеньких дели-
шек, как я. Я сейчас приведу страничку-другую из моего дневника; это избавит меня
от необходимости трубить самому о своих успехах — вещь, достойная презрения, на
которую не способен человек возвышенного ума. Ну, а дневник не может лгать.
Янв. 1. Новый год. Встретил Снапа на улице — в подпитии. Замечание: он по-

дойдет. Немного погодя встретил Груффа — пьян как стелька. Замечание: тоже го-
дится. Записал обоих в приходо-расходную книгу и открыл текущий счет у каждого.
Янв. 2. Встретил Снапа на бирже, подошел к нему и наступил на ногу. Взмахнул
кулаком и сбил меня с ног. Прекрасно! — я снова встал. Небольшое разногласие с Ба-
гом, моим адвокатом. Я хочу требовать тысячу за побои, он уверяет, что за тумак не
высудишь более пятисот. Замечание: надо развязаться с Багом — никакой системы.
Янв. 3. Пошел в театр позондировать Груффа. Увидал его в ложе второго яруса
между двух дам: толстой и тоненькой. Смотрел на них в бинокль, пока старая леди
не покраснела и не шепнула что-то Груффу. Тогда отправился к ним в ложу и сунул
в нее нос. Не захотел дернуть — не берет. Высморкался и попытался снова — не бе-
рет. Уселся, стал подмигивать тоненькой леди и с удовольствием почувствовал, что
он хватает меня за шиворот, поднимает на воздух и швыряет в партер. Шея вывих-
нута, правая нога сломана. Вернулся домой в восторге, выпил бутылку шампанского
и отметил за Груффом пять тысяч. Баг говорит, — высудим.
Фев. 15. Покончил сделку с мистером Снапом. Получено всего пятьдесят цен-
тов — см. журнал.
Фев. 16. Подлец Груфф уплатил пять долларов. Расходы по ведению дела — че-
тыре доллара двадцать пять центов. Чистый барыш — см. журнал — семьдесят пять
центов.
Из этого ясно, что я получил в самый короткий промежуток времени не менее

одного доллара двадцати пяти центов — с одних только Снапа и Груффа. Честью кля-
нусь, что эти выдержки из дневника сделаны наудачу.
ДЕЛОВОЙ ЧЕЛОВЕК 249
Но весьма старинная пословица говорит вполне справедливо, что деньги —

вздор в сравнении со здоровьем. Я убедился, что эта профессия слишком тяжела для
моего деликатного сложения. В конце концов меня изуродовали до потери образа че-
ловеческого, так что мои знакомые перестали узнавать Питера Профита. Ввиду это-
го я решил приняться за что-нибудь другое. Я занялся расчисткой грязи на улицах,
и в течение нескольких лет оставался при этом занятии.
Худшая сторона этой профессии та, что за нее берется много народа и таким
образом создается сильная конкуренция. Всякий олух, у которого не хватает мозгу
для профессии ходячего анонса, или бельма на глазу, или жертвы оскорбления дейст-
вием, считает себя способным расчищать грязь перед прохожими. Но ничего не мо-
жет быть нелепее мнения, будто расчистка грязи на требует ума. А без системы и по-
давно ничего не добьешься в этой профессии. У меня дело пошло как по маслу благо-
даря моей привычке к методу. Во-первых, я выбрал перекресток не зря, а хорошень-
ко осмотревшись, во-вторых, никогда не являлся с метлой в какой-либо другой части
города. Далее, я завел маленького пуделя. Все это заслужило мне репутацию человека,
на которого можно положиться; а это, позвольте вам сказать, половина успеха в на-
шем деле. Никто не переходил моего перекрестка, загрязнив панталоны, и всякий
совал мне медную монету. И так как мои деловые привычки в этом отношении были
всем известны, я избавился от понуканий. Я бы не вытерпел понуканий. Я никому не
навязываюсь, пусть же и меня оставят в покое. Но, разумеется, я не мог ничего поде-
лать против мошенничества банков. Их крахи причиняли мне много убытка. А ведь
банки не личности; это корпорации, — у корпорации же, как всем известно, нет ни
тела, которое можно оттузить, ни души, которую можно послать в преисподнюю.
Я зарабатывал денежки этим ремеслом, да как-то в несчастную минуту вздумал
заняться чисткой сапог — профессия, сходная с предыдущей, но далеко не столь по-
чтенная. Впрочем, у меня было отличное местечко в центре города и превосходная
вакса и щетка. Моя собачка тоже хорошо отъелась, ознакомилась со всеми тонкостя-
ми профессии и, смею сказать, понимала их как нельзя лучше. Обыкновенно дело
происходило так: Помпей, вывалявшись в грязи, садился у дверей магазина и под-
жидал какого-нибудь денди в блестящих как зеркало сапогах. Затем бросался к нему
навстречу и терся о его ботфорты. Денди изрыгал проклятие и оглядывался, нет ли
поблизости чистильщика сапог. Поблизости находился я, с ваксой и щетками. Все
облаживалось в одну минуту, и я получал сикспенс1. В течение некоторого времени
дело шло сносно. Я не жаден, но моя собака оказалась жадной. Я уделял ей треть до-
ходов, а она требовала половину. На это я не мог согласиться, — мы поссорились
и расстались.
Я попробовал ходить с шарманкой, и, могу сказать, довольно успешно. Это про-
стое, легкое дело, не требующее особенных способностей. Вы можете завести шар-
манку с одним мотивом, а для того чтобы привести ее в порядок, достаточно открыть
механизм и хорошенько ударить по нему три-четыре раза молотком. Это улучшает
тон шарманки и приспособляет его для деловых целей. Затем вы надеваете ее на спи-
ну и бродите по улицам. Если заметите, что перед каким-нибудь домом настлана со-
лома, а дверной молоток обвернут кожей, — остановитесь и начинайте вертеть руч-
ку шарманки с таким видом, словно вы собираетесь играть до второго пришествия.
1
Сикспенс — английская серебряная монета в 6 пенсов (примеч. ред.).
Вскоре отворится окно и кто-нибудь бросит вам сикспенс с требованием: «Получи

и убирайся», etc.1 Я знаю, что многие шарманщики «убираются» за эту сумму, но
я, со своей стороны, затратил на шарманку слишком значительный капитал, чтобы
«убираться» меньше чем за шиллинг.
Это занятие доставляло мне хороший доход, но во многих отношениях не удов-
летворяло меня, так что я решил бросить его. Дело в том, что у меня не было обезьян-
ки, — к тому же американские улицы так грязны, демократическая чернь так нахаль-
на и несносных уличных мальчишек такая бездна.
В течение нескольких месяцев я оставался без работы и наконец занялся Фаль-
шивой Почтой. Обязанности здесь очень просты и небезвыгодны. Например, рано
утром я заготовлял фальшивые письма. Написав несколько строк более или менее
таинственного содержания, я подписывал «Том Добсон» или «Бобби Томкинс».
Сложив, запечатав, наклеив фальшивую марку какой-нибудь отдаленной местнос
ти — Нью-Орлеан, Бенгалия, Ботани-Бей и т. п., — я отправлялся в обход, делая вид,
что страшно спешу. Я всегда заходил в богатые дома, отдавал письмо и получал пла-
ту. Никто не откажется заплатить за письмо — люди так глупы, — а пока оно будет
распечатано, я успею свернуть за угол. Самое скверное, что эта профессия требует
усиленной ходьбы и беготни. Кроме того, меня не на шутку мучила совесть. Я не вы-
ношу, когда бранят неповинных людей, — а вскоре весь город проклинал Тома Доб-
сона и Бобби Томкинса самыми страшными клятвами. Я с отвращением умыл руки
и бросил это дело.
Моя восьмая и последняя операция была Кошководство. Это занятие оказалось
приятным, доходным и очень простым. Как известно, кошки решительно наводнили
страну, так что в последнюю достопамятную сессию законодательного собрания была
подана петиция об уничтожении этого зла, с бесчисленными и почтенными подпи-
сями. Собрание оказалось на высоте своего положения и, рассмотрев много мудрых
и полезных проектов, издало Кошачий акт. В первоначальной форме закон назначал
известную плату за кошачью голову (четыре пенса за штуку), но сенат заменил «голо-
вы» «хвостами». Разумность этой поправки была так очевидна, что палата приняла
ее nem. con.2
Как только губернатор обнародовал билль, я затратил все свое состояние на по-
купку кисок. Сначала я предложил им питаться мышами (дешевая пища), но они
подняли такой гвалт, что я счел более благоразумным раскошелиться и стал кормить
их устрицами и черепахами. Теперь их хвосты приносят мне изрядный доход, так
как я нашел способ при помощи макассарового масла3 получать три выводка в год.
Я с удовольствием убедился, что животные вскоре привыкли обходиться без хвоста.
Ввиду этого я считаю себя богатым человеком и приторговываю дачу на реке Гудзон.
1
Etc (от лат. et cetera) — и так далее.
2
Nemine contradicente — никто не против (лат.).
3
Макассарское масло — применявшееся в начале XIX века растительное масло для волос, вы-
возимое из Макассара — города на острове Сулавеси в Индонезии (примеч. ред.).
Моя восьмая и последняя операция была Кошководство.
ЧЕЛОВЕК ТОЛПЫ
(1840)
Cе grand malheur, de ne pouvoir être seul.

La Bruyère1
Очень хорошо было сказано об одной немецкой книге, что «es lässt sich nicht
lesen» — буквально «она не позволяет себя читать». Есть тайны, которые не по-
зволяют себя высказать. Люди умирают каждую ночь на своих постелях, судорож-
но сжимая руки у призраков, которые выслушивают их исповедь и смотрят жалобно
им в глаза, — умирают с отчаяньем в сердце и с конвульсиями в горле по причине
чудовищности тайн, которые не допускают, чтобы их раскрыли. Время от времени,
увы, человеческая совесть принимает на себя ношу такую страшную и тяжелую, что
она может быть сложена только в могиле. И, таким образом, сущность преступления
остается не разоблаченной.
Не так давно, на закате одного из осенних вечеров, я сидел у широкого окна с вы-
ступом в кофейне Д** в Лондоне. В течение нескольких месяцев я был болен, но тог-
да уже выздоравливал и, чувствуя прилив возвращающихся сил, находился в одном
из тех счастливых расположений духа, которые являются как раз чем-то противопо-
ложным скуке, — я испытывал острую напряженность чувств, охватывающую нас,
когда с наших умственных взоров спадает пелена άχλύς ῆ πριν έπηεν2 — и когда наэлек-
тризованный разум настолько же превосходит свои обычные силы, насколько живой
и наивный ум Лейбница превосходит бессмысленную и пошлую риторику Горгия.
Дышать было наслаждением, я извлекал положительное удовольствие даже из того,
что является обыкновенно источником страдания. Я чувствовал спокойный, но пыт-
ливый интерес решительно ко всему. Держа сигару в зубах и положив на колени га-
зету, я забавлялся в течение большей части послеобеденного времени, то погружа-
ясь в чтение объявлений, то наблюдая смешанную публику, находившуюся в зале, то
устремляя внимательные взгляды на улицу через стекла, закоптевшие от дыма.
Это была одна из самых главных улиц города, и целый день на ней толпились
прохожие. Но к наступлению ночи толпа начала увеличиваться с минуты на минуту;
и когда все фонари заблистали, мимо двери стали двигаться два густых и беспрерыв-
ных потока городского населения. Я никогда раньше не был в таком положении, как
в этот особенный момент вечера, и беспокойное море человеческих голов наполня-
ло меня восхитительным ощущением новизны. Наконец я совершенно забыл о том,
1
Это великое несчастие — не иметь возможности быть наедине с самим собой. — Жан
де Лабрюйер (фр.).
2
Пелена, нависавшая прежде (греч.).
ЧЕЛОВЕК ТОЛПЫ 253
что делалось в отеле, и всецело погрузился в созерцание зрелища, развертывавшегося

за окном.
Сперва мои наблюдения были отвлеченными и обобщающими. Я смотрел на
прохожих в их массе и созерцал их лишь как целое. Вскоре, однако, я перешел к де-
талям и с большим тщанием стал рассматривать бесконечное различие лиц, одежды,
манер, походки, отдельных черт лица и общего выражения физиономии.
По большей части проходившие имели деловой сдержанно-довольный вид и, ка-
залось, думали только о том, как бы им пробраться через эту толпу. Они хмурили бро-
ви, глаза их быстро перебегали с одного пункта на другой; если кто-нибудь из шед-
ших мимо толкал их, они не выказывали никакого нетерпения, но поправляли свой
костюм и спешили вперед. Другие — группа тоже достаточно значительная — отли-
чались беспокойностью движений; у них были возбужденные раскрасневшиеся лица,
они говорили сами с собой и жестикулировали, как бы чувствуя себя в одиночестве
уже по одному тому, что их окружала густая толпа. Встречая помеху на своем пути,
они внезапно переставали бормотать про себя, но удваивали свою жестикуляцию
и дожидались с рассеянной и преувеличенной улыбкой, пока не проходили лица, их
задержавшие. Если их толкали, они низко кланялись тем, кто их толкнул, и выказы-
вали крайнее смущение. В этих двух обширных группах не было ничего особенно
отличительного, кроме черт, только что отмеченных. Их костюм принадлежал к тому
роду, который самым точным образом определяется выражением «приличный».
Это, без сомнения, были дворяне, купцы, стряп-
чие, поставщики, лица, торгующие процентными
бумагами, — эвпатриды1 и, можно сказать, ходя-
чие общие места — люди праздные и люди очень
занятые собственными делами, ведущие их на
собственный страх и риск. Они не надолго при-
ковали мое внимание.
Каста клерков выделялась неотрицаемым
образом; и здесь я заметил два резко отличаю-
щиеся разряда. Одни — мелкие приказчики со
мнительных домов, где сбываются краденые
вещи, молодые джентльмены в тесных костюмах,
с блестящими сапогами, с напомаженными воло-
сами, с надменным выражением губ. Если оста-
вить в стороне известную живость движений, ко-
торая, за недостатком лучшего слова, может быть
названа развязностью аршинника2, манеры этих
господ представлялись мне точным воспроизве-
дением того, что было совершенством хорошего
тона года полтора тому назад. Они блистали обо-
рышами3 барской спеси; таково, как мне думает-
ся, лучшее определение данного класса.
1
Эвпатриды — родовая знать в Древних Афинах (примеч. ред.).
2
Аршинник (прост., устар.) — пренебрежительное название купца (примеч. ред.).
3
Оборыш (прост.) — то, что осталось после отбора лучшего (примеч. ред.).
Что касается разряда старших клерков солид-

ных фирм, steady old fellows1, относительно их тоже
нельзя было ошибиться. Они выделялись своим
костюмом, своими черными или коричневыми
панталонами, сделанными очень комфортабельно,
белыми галстуками и жилетами, большими баш-
маками, имевшими внушительный вид, и плотны-
ми чулками или штиблетами. У всех были несколь-
ко облыселые головы, причем правое ухо от дол-
гой привычки держать перо странным образом от-
топыривалось. Я заметил, что они всегда снимали
и надевали шляпу обеими руками, что всегда у них
были часы с короткой золотой цепью основатель-
ного старинного образца. Отличительной их чер-
той являлась аффектация благопристойности,
если только на самом деле может быть аффектация
такая почтенная.
Было также в этой толпе достаточное коли-
чество некоторых индивидуумов блистательного
вида; я легко узнал в них представителей расы карманных воришек, которыми ки-
шат все большие города. Я рассматривал этих благовоспитанных господ с большим
любопытством, и отказывался понять, каким образом джентльмены могут считать их
настоящими джентльменами. Обширность их манжет и выражение чрезвычайного
прямодушия должны были бы выдавать их сразу.
Еще легче было узнать записных картежников, которых я усмотрел немало.
Костюмы их были весьма разнообразны, начиная с отчаянного щеголя-задиры с бар-
хатным жилетом, с галстуком fantaisie2, с позолоченными цепочками, с филигранны-
ми пуговицами, и кончая тщательно упрощенным костюмом пастора, менее всего
другого дающим повод для подозрений. Все они одинаково отличались темноватым
цветом лица, какой-то туманной тусклостью глаз и бледностью сжатых губ. Были,
кроме того, еще две черты, по которым я мог всегда узнать их: низкий сдержанный
тон разговора и упорная наклонность большого пальца оттягиваться таким образом,
что он составлял почти прямой угол с другими пальцами. Весьма часто в одной компа-
нии с этими господами я замечал известную кучку лиц, несколько отличающуюся от
них своими привычками; но это были птицы такого же полета. Это ловкие пройдохи,
джентльмены, кормящиеся своей изворотливостью. Предпринимая завоевательный
поход против публики, они разделяются на два батальона: одни принадлежат к типу
денди, другие к типу человека военного. У первых отличительная черта — длинные
волосы и постоянная улыбка; у вторых — длинный сюртук и нахмуренный вид.
Нисходя по ступенькам того, что называется хорошим обществом, я нашел более
мрачные и глубокие темы для размышления. Тут были евреи-разносчики, со вспы-
хивающим и ястребиными глазами и с лицом, которое каждой своей чертой гово-
рило об унижении отверженца; дерзкие профессиональные попрошайки, бросавшие
1
Устойчивые старики (фр.).
2
Фантазия (фр.).
сердито-укоризненные взгляды на нищих лучшего типа, которых только отчаяние

могло выгнать на улицу, окутанную ночью, просить подаяния; дряхлые трясущие-
ся инвалиды, которые, чувствуя на себе неукоснительную руку смерти, пробирались
неверными шагами через толпу и каждому заглядывали в лицо умоляющим жалоб-
ным взглядом, как бы стараясь уловить случайное утешение, найти утраченную на
дежду; скромные молодые девушки, возвращавшиеся после долгой и поздней ра-
боты в свой бесприютный угол и отвертывавшиеся скорее с горечью, чем с негодо-
ванием, от взглядов наглецов, избежать с которыми прямого соприкосновения они
не могли; продажные женщины всех видов и возрастов — безусловная красавица
в первом расцвете женственности, напоминающая статую, описанную Лукианом1:
извне — паросский мрамор, внутри — нечистые мерзости; прокаженная в лох
мотьях, гнусная и безвозвратно потерянная; старая ведьма, морщинистая, намазан-
ная и увешанная разными украшениями, вся — последний порыв к молодости; полу-
ребенок с несозревшими формами, но от долгого соучастия уже набившая себе руку
в приемах ремесла, недоросшая ученица, снедаемая жадным желанием стать в уро-
вень со старшими в доблестях порока; пьяницы, бесчисленные и неописуемые —
в заплатанных лохмотьях, шатающиеся из стороны в сторону, испускающие нечлено-
раздельное бормотанье, с тусклыми и подбитыми глазами, — другие в костюмах хотя
и грязных, но еще целых, с толстыми чувственными губами, с прямодушными крас-
новатыми лицами, с некоторой неуверенной заносчивостью в манерах, — другие,
одетые в платье, которое когда-то было очень доброкачественным и которое даже
теперь было вычищено самым тщательным образом — люди, шедшие неестественно
упругими, твердыми шагами, но с лицом страшно-бледным, с глазами отвратительно
дикими и красными — идя через толпу, они цеплялись дрожащими пальцами за все,
что подвертывалось им под руку; и потом все эти разносчики, торгующие пирогами,
носильщики, выгрузчики угля, трубочисты, шарманщики, бродяги, показывающие
обезьян, и продавцы песен, те, которые торгуют теми, которые поют, оборванные
ремесленники и истощенные рабочие всякого рода — и все, исполненные шумной
и беспорядочной живости, которая оскорбляла слух своими резкими диссонансами
и представляла для глаза ранящую картину.
По мере того как ночь становилась более глубокой, для меня становился более
глубоким интерес того зрелища, которое развертывалось перед моими глазами; ибо
не только общий характер толпы существенно изменился (ее более благородные
черты постепенно стирались; часть населения, отличавшаяся наибольшей порядоч
ностью, мало-помалу удалялась, и более грубые элементы выступали более рельеф-
но, по мере того как поздний час выманивал всякого рода низость из ее логовища),
но, кроме того, лучи газовых фонарей, сперва слабые, когда они боролись с сияньем
умирающего дня, теперь наконец стали яркими и озаряли все предметы искрящимся
и пышным светом. Все кругом было мрачно, но лучезарно, как то эбеновое дерево,
с которым сравнивали слог Тертуллиана.
Странные световые эффекты очаровали меня, заставляя внимательно рассматри-
вать отдельные лица; и хотя быстрота, с которой этот мир лучистых теней пробе-
гал перед окном, мешала мне устремить пристальный взгляд на то или другое лицо,
тем не менее благодаря моему особенному мыслительному состоянию я, казалось,
1
Имеется в виду диалог Лукиана «Изображения», 11 (примеч. ред.).
нередко мог прочесть даже в эти краткие мгновения

историю долгих лет.
Прижавшись лицом к стеклу, я изучал таким обра-
зом толпу, как вдруг мне бросилась в глаза одна физио-
номия (старого, дряхлого человека лет шестидесяти пяти
или семидесяти), — физиономия, которая сразу порази-
ла и приковала все мое внимание по причине совершен-
но невиданной идиосинкразии1 ее выражения. Никогда
раньше не случалось мне наблюдать что-либо, напоми-
нающее это выражение хотя бы отдаленным образом.
Я хорошо помню, что, когда я увидал это лицо, у меня
тотчас же мелькнула мысль, что если бы Ретц2 видел его,
он, конечно, предпочел бы это выражение тем худо
жественным эффектам, с помощью которых он старал-
ся воплотить образ дьявола. Пытаясь в течение краткого
мгновенья, сопровождавшего этот беглый взгляд, про
анализировать сколько-нибудь общее впечатление, по-
лученное мной, я почувствовал, что в моем уме смутно
и противоречиво возникли представления о громадной умственной силе, об осто-
рожности, скаредности, алчности, хладнокровии, коварстве, кровожадности, о тор-
жестве, веселости, о крайнем ужасе, о напряженном — и бесконечном — отчаянии.
Меня точно кто толкнул, пробудил, очаровал. «Что за безумная история, — сказал
я самому себе, — запечатлелась в этом сердце!» Меня охватило страстное желание
не терять этого человека из виду — узнать о нем какую-нибудь подробность. Наско-
ро накинув пальто, схватив мою шляпу и трость, я бросился на улицу и стал толкать-
ся через толпу в том направлении, в котором, как я видел, пошел этот старик, уже
успевший исчезнуть. С некоторыми затруднениями мне удалось наконец увидеть его;
я приблизился и стал следовать за ним очень близко, но с большими предосторож
ностями, чтобы не возбудить его внимания.
Теперь я мог с удобством изучить его наружность. Он был небольшого рос
та, очень тонок и на вид очень слаб. На нем было грязное и оборванное платье;
но когда время от времени он входил в полосу яркого блеска, я мог заметить, что
его белье, хотя и засаленное, было хорошего качества; и, если мое зрение не обма-
нуло меня, я увидел, как через прореху плаща, тщательно застегнутого и, очевидно,
купленного из вторых рук, сверкнул бриллиант и кинжал. Эти наблюдения еще бо-
лее усилили мое любопытство, и я решил следовать за стариком всюду, куда бы он
ни пошел.
Была уже глубокая ночь, и над городом повис густой влажный туман, вскоре раз-
решившийся тяжелым и упорным дождем. Перемена погоды оказала на толпу стран-
ное действие; все кругом снова зашумело; над толпой вырос целый лес зонтиков, вол-
нение, давка и смутный гул удесятерились. Что касается меня, я не особенно беспо-
коился о дожде — во мне крылась застарелая лихорадка, для которой сырость была
1
Здесь: неповторимости (примеч. ред.).
2
Мориц Ретц (1779–1857) — немецкий художник, автор иллюстраций к «Фаусту» И. В. Гёте
какой-то усладой, правда, несколько опасной. Завязавши рот платком, я продолжал

свой путь. В продолжение получаса старик с трудом пробирался по людной улице; и я
шел почти рядом с ним, боясь потерять его из виду. Так как он ни разу не оглянулся,
то, естественно, не замечал меня. Вскоре он перешел на перекрестную улицу; хотя
и здесь толпилось очень много народу, все же она была не так загромождена, как та,
главная, которую он только что оставил. В его движениях, во всем его виде произо
шла в это время неоспоримая перемена. Он шел более медленно и менее уверенно —
как бы не имея определенной цели. Без всякой видимой нужды он несколько раз пе-
реходил дорогу; и давка все еще была настолько велика, что я каждый раз, когда он
менял дорогу, должен был идти за ним по пятам. Почти целый час бродил незнако-
мец по этой длинной и узкой улице, толпа постепенно редела, и число прохожих сде-
лалось приблизительно таким же, какое около полудня можно видеть на Бродвее близ
парка, — так велика разница между лондонским населением и населением наиболее
людного американского города. Следующий поворот привел нас к скверу, который
был ярко освещен и кишел жизнью. К старику вернулся его прежний вид. Он скло-
нил голову на грудь, между тем как глаза его дико смотрели из-под нахмуренных бро-
вей во все стороны, на окружавшую его толпу. Он упорно продолжал идти вперед.
Однако я был удивлен, видя, что, обогнув сквер, он возвратился на прежнее место
и пошел тем же путем. Я был еще более удивлен, видя, что он повторил эту прогул-
ку несколько раз, — причем однажды чуть не поймал меня в моем занятии, сделав
быстрый поворот.
Таким образом прошел еще час, и прохожие теснили нас уже гораздо менее.
Дождь падал неумолимо; в воздухе распространился холод; каждый спешил к себе
домой. С нетерпеливым жестом старик перешел на соседнюю улицу, сравнительно
пустынную. Около четверти мили он почти бежал по ней с проворством, которого
я никак не мог предполагать в таком престарелом существе; я едва мог следовать за
ним. Через несколько мгновений мы достигли людного и обширного базара, с отдель-
ными уголками которого старик, по-видимому,
был отлично знаком; здесь к нему опять вернулся
его прежний вид, и он бесцельно начал бродить то
там, то здесь среди покупателей и продавцов.
Целые полтора часа или около того мы ходили
по этой площади, и я должен был принимать край-
ние меры предосторожности, чтобы не отстать от
него и в то же время не возбудить его внимания.
К счастью, на мне были резиновые калоши, и я мог
двигаться совершенно бесшумно. Не было ни од-
ного мгновения, когда бы он заметил, что я слежу
за ним. Он переходил из лавки в лавку, ничего не
покупал, ни с кем не говорил ни слова и смотрел
на все выставочные вещи пристальным, диким
и каким-то отсутствующим взглядом. Я был изум-
лен до крайности его поведением и твердо решил-
ся во что бы то ни стало не выпускать его из виду,
пока тем или иным путем не удовлетворю своего
любопытства.
Громкий бой, раздавшийся на башне, возвестил одиннадцать часов, и публика

быстро очистила базар. Один лавочник, закрывая ставни, толкнул незнакомца лок-
тем, и в то же мгновение я увидал, как по его телу пробежала дрожь. Он бросился на
улицу, с тоскливым беспокойством огляделся кругом, и потом с невероятной быст-
ротой побежал по разным пустынным и извилистым переулкам, пока, наконец, мы
еще раз не достигли большой улицы, откуда начали свой путь, — той улицы, на кото-
рой находилась кофейня Д**. Однако улица эта имела теперь совершенно иной вид.
Правда, газ по-прежнему ярко озарял ее; но дождь падал с каким-то бешенством,
и только редкие прохожие виднелись на ней. Старик побледнел. Угрюмо он сделал
несколько шагов по улице, которая еще так недавно была усеяна оживленной толпой,
потом с тяжелым вздохом он пошел по направлению к реке и, следуя разными околь-
ными путями, достиг наконец одного из главных театров. Там только что окончилось
представление, и публика густой массой выходила из дверей. Я увидал, как незнако-
мец открыл рот, точно он хотел свободно вздохнуть, точно он хотел окунуться в тол-
пу; но, как мне показалось, напряженная мука, искажавшая его черты, до известной
степени улеглась. Голова его снова упала на грудь; он имел теперь тот же самый вид,
как в первый момент, когда я его увидал. Я заметил, что он пошел по той стороне, где
скопился главный поток уходивших зрителей — но, как бы то ни было, я был не в си-
лах понять его причудливого упрямства. По мере того как он шел, публика редела,
и к нему вернулись его прежние колебания и тревожное состояние. Некоторое время
он следовал очень близко за кучкой каких-то горластых людей, человек в десять-две-
надцать; но один за другим они рассеялись, и только трое остались вместе в узком
и глухом переулке. Старик остановился и на минуту погрузился в размышление; по-
том, со всеми признаками возбуждения, он быстро пошел по дороге, приведшей нас
к самому краю города, к местностям, сильно отличавшимся от тех, по которым мы
только что проходили. Это был наиболее шумный квартал Лондона, где все отмечено
гнусной печатью самой удручающей нищеты и самой безвозвратной преступности.
Под тусклым светом случайных фонарей предстали деревянные дома, высокие, вет-
хие, изъеденные червями, угрожающие своим падением, в таком прихотливом бес-
порядке, что проходы едва виднелись между ними. Вместо правильных мостовых
лежали там и сям камни, брошенные наудачу, и в промежутках росла густая трава.
Омерзительная нечисть гноилась в застоявшихся каналах. Все кругом было окута-
но безутешностью. Но, по мере того как мы шли, мало-помалу и совершенно явст-
венно стали воскресать звуки человеческой жизни и, наконец, показались кишащие
толпы самых погибших отверженцев лондонского населения; пошатываясь, они бре-
ли в разные стороны. И дух незнакомца снова вспыхнул, как лампа, готовая сейчас
угаснуть. Еще раз он устремился вперед легкими шагами. Вдруг при повороте на нас
упал яркий блеск; мы находились перед одним из подгородных храмов Невоздерж-
ности — перед дворцом нечистого Джина1.
Близился рассвет; но злосчастные пьяницы все еще толпились, входя через блес
тящую дверь и выходя из нее. Почти вскрикнув от радости, старик с силой проник
туда, принял свой первоначальный вид и стал разгуливать среди толпы туда и сюда
без всякой видимой цели. Однако ему недолго пришлось заниматься этим; давка
около двери, через которую тесными кучками выходили посетители, показывала,
1
Имеется в виду алкогольный напиток (примеч. ред.).
что хозяин закрывал свое заведение ввиду позднего часа. Что-то более острое, нежели
отчаяние, увидал я на лице этого странного существа, за которым следил так упорно.
Но старик без колебаний продолжал свой путь, с бешеной энергией пошел он назад по
своим следам и достиг до самого сердца могучего Лондона. Он бежал долго и быстро,
и я следовал за ним, охваченный необычайным изумлением, решившись ни за что не
прекращать своего наблюдения, теперь всецело поглотившего меня. Пока мы шли,
взошло солнце, и когда мы достигли самой людной части этого громадного горо-
да, достигли улицы, где находилась кофейня Д**, там царила людская суета, вряд ли
меньшая, чем та, что была накануне вечером, и посреди ежеминутно возраставшего
движения я долго еще преследовал странного старика. Но он все бродил взад и впе-
ред и в продолжение целого дня не выходил из смутной давки, загромождавшей эту
улицу. И когда приблизились тени второго вечера, я почувствовал смертельную уста-
лость и, внезапно встав перед бродягой, пристально глянул ему в лицо. Он не заметил
меня и продолжал свое торжественное шествие, а я, прекратив свою погоню, погру-
зился в размышление. «Этот старик, — сказал я наконец самому себе, — является
первообразом и гением глубокого преступления. Он не в силах быть наедине с самим
собой. Это — человек толпы. Было бы тщетно гнаться за ним; ибо я ничего больше
не узнаю ни о нем, ни о его поступках. Худшее в мире сердце является книгой более
тяжеловесной, чем «Hortulus Animæ»1, и, быть может, это одно из великих благодея-
ний Господа, что такая книга не позволяет себя прочесть — «es lässt sich nicht lesen».
1
«Hortulus Animæ cum Oratiuneulis aliquibus superadditis» — «Сад души, дополненный неко-
торыми маленькими речами» (лат.). Книга была издана в 1500 г. страсбургским типографом
Иоганном Грюнингером (1455–1532) и ничего предосудительного не содержит; возможно,
Эдгар По знал о ней понаслышке (примеч. ред.).
УБИЙСТВА НА УЛИЦЕ МОРГ

(1841)
Какую песню пели сирены или какое имя

принял Ахиллес, когда он скрывался среди жен-
щин, — эти вопросы, хотя и ошеломительны,
все же не вне всякой догадки.
Сэр Томас Браун1
Умственные черты, обсуждаемые как аналитические, сами по себе мало способны

к анализу. Мы оцениваем их только по их следствиям. Мы знаем о них, наряду с дру-
гими обстоятельствами, что они всегда являются для их обладателя, когда он обла-
дает ими в неумеренном количестве, источником самого живого наслаждения. Как
сильный человек наслаждается физической ловкостью, предаваясь таким упражне-
ниям, которые приводят его мускулы в движение, так человек анализирующий извле-
кает для себя славу и восторг в той умственной деятельности, которая распутывает.
1
Томас Браун (1605–1682) — английский врач и писатель; цитата взята из его трактата «За-
хоронения в урнах» (примеч. ред.).
УБИЙСТВА НА УЛИЦЕ МОРГ 261
Он извлекает наслаждение даже из самых тривиальных занятий, приводящих его та-

лант в действие. Он увлечен загадками, игрою слов, иероглифами; ибо в разрешении
каждой загадки он являет известную степень тонкой проницательности, кажущейся
восприятию заурядному сверхъестественной. Получаемые им результаты, обусловли-
ваемые самою душою и сущностью метода, имеют, на самом деле, вид совершенной
интуиции.
Способность разрешения, возможно, очень усиливается изучением математики,
и в особенности той высшей ее отрасли, каковая несправедливо и главным образом
на основании ее вспять идущих операций была названа как бы par excellence1 анали-
зом. Шахматный игрок, например, делает одно без усилия в другом. Отсюда сле-
дует, что игра в шахматы в своих влияниях на умственную природу весьма неверно
истолковывается. Я не пишу ныне какой-либо трактат, но просто — в виде предисло-
вия к несколько своеобразному повествованию — весьма наудачу привожу различ-
ные соображения; я воспользуюсь по этому случаю возможностью утверждать, что
непоказная игра в шашки требует более решительно и более планомерно высших
способностей размышляющего понимания, нежели все утонченные суетности шах-
матной игры. В этой последней, где фигуры имеют различные и причудливые дви-
жения с различными и меняющимися ценностями, то, что лишь сложно, ошибкой
(ошибка отнюдь не необычная) принимается за то, что глубоко. Внимание весьма
сильно призывается здесь к действию. Если оно ослабевает на мгновение, соверша-
ется недосмотр, и отсюда ущерб или поражение. Так как возможные движения не
только многообразны, но и развертываются по кривой линии, вероятия таких недо
смотров многочисленны; и в девяти случаях из десяти выигрывает не более тонкий
игрок, а, скорее, более сосредоточенный. В шашках, напротив, где движения едино
образны и лишь мало видоизменяются, вероятия недосмотра уменьшены, и, так как
простое внимание сравнительно не призывается к пользованию, выгоды, получае-
мые той и другой партией, достигаются превосходной степенью тонкого понимания.
Чтобы быть менее отвлеченным — предположим игру в шашки, где фигуры сведе-
ны до четырех дамок и где, конечно, нельзя ожидать никакого недосмотра. Явно, что
здесь победа может быть решена (при полном равенстве игроков) лишь каким-ни-
будь изысканным движением как результатом какого-нибудь сильного напряжения
ума. Лишенный обычных ресурсов, человек анализирующий опрокидывается в дух
своего противника, отожествляет себя с ним и нередко видит, таким образом, еди-
ным взглядом единственную возможность (иногда поистине нелепо простую), с по-
мощью которой он может вовлечь в ошибку или подтолкнуть в неверный расчет.
Долгое время обращал на себя внимание вист, благодаря своему влиянию на то,
что зовется способностью рассчитывать; и люди с умственными способностями вы-
сокого разряда, как известно, находили в этой игре, по видимости, необъяснимое
наслаждение, избегая в то же время игры в шахматы, как вещи пустой. Без сомнения,
нет никакой игры, по природе родственной, которая бы в такой степени захваты-
вала способность анализа. Лучший на свете игрок в шахматы может быть мало чем
бóльшим, чем лучший игрок в шахматы; успешность же игры в вист связана со спо-
собностью к успеху во всех тех более важных предприятиях, где ум борется с умом.
Когда я говорю «успешность», я разумею то совершенство в игре, которое включает
1
Здесь: по преимуществу (фр.).
в себя постижение всех источников, из коих законным образом можно извлекать вы-
году. Они не только многоразличны, но и многообразны и часто скрываются в угол-
ках ума, совершенно недоступных для заурядного понимания. Наблюдать вниматель-
но — значит явственно припоминать; и в этом смысле сосредоточенный игрок в шах-
маты окажется очень хорошим игроком в вист; ибо правила Хойла1 (сами основан-
ные на простом механизме игры) достаточно и легко постижимы. Таким образом,
иметь тренированную память и поступать по указаниям «правил» — это суть пунк
ты, вообще рассматриваемые как полная сумма хорошего умения играть. Но способ-
ность анализа выясняется именно в вещах, лежащих за пределами простого правила.
Человек, способный к анализу, делает молча целое множество наблюдений и выво-
дов. Так, быть может, поступают и его соучастники в игре; и различие в объеме по-
лучаемых выводов заключается не столько в доброкачественности способности вы-
водить, сколько в качестве наблюдения. Необходимое знание есть знание того, что
нужно наблюдать. Наш игрок отнюдь не ставит себе ограничений; и, так как целью
является игра, он отнюдь не отбрасывает выводов из вещей, игре совершенно чуж-
дых. Он исследует лицо своего партнера, сравнивая его тщательно с лицом каждо-
го из противников. Он рассматривает способ подбирания карт в каждой руке, часто
считая козырь за козырем и фигуру за фигурой по взглядам, бросаемым на каждую
карту их обладателями. Он подмечает каждое изменение лица по мере того, как игра
идет, накопляя целый капитал мысли из различий в выражении уверенности, удив-
ления, торжества и огорчения. Из манеры брать взятку он делает заключение, спо-
собно ли данное лицо взять новую взятку при следующем ходе. Он узнает то, что
сыграно ложным маневром, по виду, с которым карты брошены на стол. Случайное
или неосторожное слово, случайно упавшая или повернутая карта в сопровождении
тревожного или небрежного желания ее скрыть; считание взяток с порядком их рас-
пределения; затруднение, колебание, живость или трепетный порыв — все доставля-
ет для его, на вид интуитивного, восприятия указания истинного положения вещей.
Когда сыграны два-три тура, он вполне владеет приемами каждой руки и засим игра-
ет своими картами с такой совершенною точностью замысла, как если бы остальные
игроки показали свои собственные карты лицом.
Аналитическая способность не должна быть смешиваема с простой находчи
востью; ибо, в то время как человек анализирующий необходимым образом наход-
чив, человек находчивый часто достопримечательным образом неспособен к анали-
зу. Способность построения или сочетания, через которую обыкновенно проявля-
ется находчивость и которая, по мнению френологов (полагаю, ошибочному), имеет
свой собственный отдельный орган, при допущении, что это способность первичная,
часто наблюдалась у тех, чей разум в других отношениях граничил с идиотизмом, воз-
буждая всеобщее внимание среди писателей-моралистов. На самом деле, между на-
ходчивостью и аналитической способностью существует разница гораздо бóльшая,
чем между фантазией и воображением, но по характеру строго аналогичная. Дейст-
вительно, рассматривающий это найдет, что человек находчивый всегда фантастичен,
а человек с истинным воображением никогда не есть что-нибудь иное, нежели чело-
век анализа.
1
Эдмонд Хойл (1672–1769) — английский писатель, автор трудов по правилам различных
настольных игр; правила Хойла при игре в вист применялись до 1864 г. (примеч. ред.).
Следующее повествование будет служить читателю как бы некоторым пояснени-

ем к утверждениям, только что высказанным.
Живя в Париже во время весны и части лета 18** года, я познакомился с месье
С. Огюстом Дюпеном. Этот молодой человек был из хорошей — нет, даже из знат-
ной — фамилии1, но разнообразием неблагоприятных обстоятельств он был приве-
ден к такой бедности, что энергия его характера уступила, и он перестал делать ка-
кие-нибудь усилия, чтобы достичь успеха или заботиться о восстановлении своего
состояния. Благодаря любезности его кредиторов в его распоряжении еще остава-
лась небольшая доля его наследственного имения, и, пользуясь чрезвычайно эконом-
но доходом с нее, он мог доставлять себе все необходимое для жизни, не заботясь об
излишествах. Единственной его роскошью были, на самом деле, книги, а в Париже
их получать легко.
Первое наше знакомство произошло в одной малоизвестной библиотеке на
улице Монмартр, где мы были приведены к более тесному соприкосновению той
случайностью, что мы оба отыскивали одну и ту же весьма редкую и весьма замеча-
тельную книгу. Мы увиделись друг с другом еще и еще. Я был чрезвычайно заинте-
ресован его семейной историей, которую он мне рассказал подробно с тем чисто-
сердечием, что составляет особенность француза, когда темой разговора служит его
собственное «я». Я был удивлен, кроме того, обширными размерами его начитан
ности; и, превыше всего, я чувствовал, что душа моя загорается от причудливого пла-
мени и живой свежести его воображения. Ища в Париже некоторых предметов, со-
ставлявших тогда предмет моих алканий, я чувствовал, что общество такого человека
было бы для меня неоцененным сокровищем, и в этом чувстве я чистосердечно ему
признался. В конце концов было условлено, что мы будем жить вместе во время мое
го пребывания в этом городе; и, так как мои деловые обстоятельства были несколь-
ко менее запутаны, чем его, мне было возможно взять на себя расходы по содержа-
нию и обстановке при найме — в стиле, соответствовавшем несколько мрачной фан
тастичности нашего общего темперамента, — изъеденного временем и гротескного
дома, давно заброшенного благодаря суевериям, о коих мы не расспрашивали, и на-
ходившегося в полуразрушенном состоянии в уединенной и пустынной части Сен-
Жерменского предместья.
Если бы рутина нашей жизни в этом обиталище была известна миру, нас бы со-
чли за сумасшедших — хотя, быть может, сумасшедших безобидного свойства. Наша
отъединенность была полная. Мы не допускали никаких посетителей. Местность
нашего убежища тщательно соблюдалась в тайне от прежних моих знакомых; и уже
несколько лет как Дюпен перестал знать кого-либо или быть кому-либо известным
в Париже. Мы существовали лишь сами в себе и друг в друге.
У друга моего была прихоть фантазии (ибо как иначе мне это назвать?) быть влюб
ленным в Ночь во имя ее самой; и в эту причудливость, как во все другие его причу-
ды, я спокойно вовлекся, отдаваясь его безумным выдумкам с полным увлечением.
Черное божество не могло бы само по себе пребывать с нами всегда; но мы могли
1
Прототипами Огюста Дюпена считаются французский юрист и политик Андре Мари Жан
Жак Дюпен (1783–865), а также его родной брат, математик и экономист Франсуа Шарль
Пьер Дюпен (1784–1873); третий брат, Симон Филипп Дюпен (1795–1846), был известным
адвокатом (примеч. ред.).
подделать его присутствие. При первых проблесках утренней зари мы закрывали все
тяжеловесные ставни нашего старого жилища и зажигали две свечи, которые, будучи
сильно надушены, бросали лишь очень слабые и очень призрачные лучи. При помо-
щи их мы после этого погружали наши души в сновидения — читали, писали или
разговаривали, пока часы не возвещали нам пришествие настоящей Тьмы. Тогда мы
устремлялись на улицу, рука об руку, продолжая беседу дня или блуждая и уходя дале-
ко, до позднего часа ища среди диких огней и теней людного города той бесконечно-
сти умственного возбуждения, которой не может доставить спокойное наблюдение.
В такие часы я не мог не замечать с восхищением (хотя богатая идеальность мое
го друга должна была меня подготовить к этому) особой аналитической способности
в Дюпене. По-видимому, он даже извлекал чрезвычайное наслаждение из примене-
ния ее — или, пожалуй, точнее говоря, из ее явного выказывания — и без колебаний
признавался в извлекаемом таким образом наслаждении. Он нахваливал мне с тихим
довольным смехом, что у множества людей по отношению к нему есть окна в груди1,
и такие утверждения он обыкновенно тотчас подтверждал прямыми и весьма пора-
зительными доказательствами его близкого знания моего собственного сердца. Его
манера обращения в такие мгновения была скованна и отвлеченна; в его глазах от
сутствовало выражение, в то время как его голос, обыкновенно богатый тенор, дохо-
дил до дисканта, который звучал бы шаловливо, если бы не обдуманность и не пол-
ная отчетливость в способе выражений. Наблюдая его в таких настроениях, я часто
размышлял о старинной философии двураздельной души, души-двойника, и забав-
лялся фантазией о двойном Дюпене — творческом и разрешающем.
Да не будет предположено из того, что я только что сказал, что я развиваю ка-
кую-нибудь тайну или пишу роман. То, что я описал в данном французе, было
просто следствием возбужденного и, быть может, больного разума. Но относитель-
но характера его замечаний в описываемый период наилучшее представление может
дать пример.
Мы бродили однажды ночью вдоль по длинной грязной улице, что находится
по соседству с Пале-Роялем. Мы были оба, по-видимому, погружены каждый в свои
мысли, и ни один из нас не произнес ни слова, по крайней мере, в течение пятнадцати
минут. Вдруг Дюпен, совершенно неожиданно, разразился словами:
— Он весьма малого роста, это правда, и более был бы он на своем месте в Théâtre
des Variétés2.
— В этом не может быть сомнения, — ответил я не думая и не замечая сперва (на-
столько я был погружен в размышления) необыкновенной манеры, которою говоря-
щий согласовал свои слова с моими размышлениями. Мгновение спустя я опомнил-
ся, и удивление мое было очень сильно.
— Дюпен, — сказал я очень серьезно, — это вне моего понимания. Скажу без
колебаний, я ошеломлен и едва могу верить моим чувствам. Как это было возмож-
но, чтобы вы знали, что я думал о… — Здесь я помедлил, чтобы удостовериться не
сомненно, действительно ли он знал, о ком я думал.
— О Шантильи, — сказал он. — Зачем вы остановились? Вы сделали про себя
замечание, что его уменьшенный рост делает его неподходящим для трагедии.
1
Т. е. он может заглянуть к ним в душу (примеч. ред.).
2
Театре «Варьете» (фр.).
Это было как раз то, что составляло предмет моих размышлений. Шантильи был не-
когда сапожником-кропателем1 на улице Сен-Дени и, помешавшись на сцене, испы-
тал себя в роли Ксеркса в так называемой трагедии Кребийона и был достопримеча-
тельно и язвительно осмеян за свои пыточные старания.
— Скажите мне, ради бога, — воскликнул я, — с помощью какого метода — если
тут есть метод — вы были способны измерить мою душу в данном случае? — На са-
мом деле я был поражен даже более, чем хотел это выразить.
— Это торговец фруктами, — ответил мой друг, — привел вас к заключению, что
починятель подошв недостаточного роста для Ксеркса и для чего-либо в таком роде.
— Торговец фруктами! Вы удивляете меня, я не знаю никакого торговца фрук
тами.
— А тот человек, что набежал на вас, когда мы входили в улицу — должно быть,
минут пятнадцать тому назад.
Я вспомнил, действительно, что торговец фруктами, неся на своей голове огром-
ную корзинку с яблоками, почти уронил меня случайно, когда мы проходили с улицы
К. на ту главную улицу, где мы находились; но что общего могло это иметь с Шан
тильи, я не считал возможным уразуметь.
В Дюпене не было ни малейшей примеси шарлатанства.
— Я объясню, — сказал он, — и чтобы вы могли понять все совершенно ясно, мы
сначала проследим ход ваших размышлений от того мига, о котором я говорил, до
мгновения встречи с упомянутым торговцем фруктами. Главные звенья цепи следуют
таким образом: Шантильи, Орион, доктор Никольс2, Эпикур, стереотомия (пресече-
ние твердых тел), камни мостовой, торговец фруктами.
Мало есть людей, которые бы в тот или иной период их жизни не забавлялись
тем, что пробегали обратным ходом шаги, коими были достигнуты особые заключе-
ния их ума. Занятие это часто полно интереса; и кто прибегнет к нему впервые, тот
будет удивлен, по-видимому, безграничным различием и бессвязностью между исход-
ной точкой и конечной. Каково же должно было быть тогда мое изумление, когда
я услыхал, что француз сказал то, что он только что сказал, и когда я не мог не при-
знать, что он сказал правду. Он продолжал:
— Мы говорили о лошадях, если я припоминаю правильно, как раз перед тем,
когда мы ушли с улицы К. Это было последней темой нашего разговора. Когда мы
переходили на эту улицу, торговец фруктами с огромной корзинкой на голове,
быстро пройдя мимо нас, толкнул вас на кучу камней, нагроможденных на том месте,
где переделывают мостовую. Вы наступили на один из валяющихся обломков камня,
поскользнулись, слегка вывихнули себе щиколотку, казались чувствующим боль или
раздосадованным, пробормотали несколько слов, обернувшись, посмотрели на кучу
камней и после этого продолжали дорогу в молчании. Я не был особенно внимателен
к тому, что вы делали; но наблюдение стало для меня за последнее время известного
рода необходимостью.
Вы продолжали держать свои глаза устремленными на землю, смотря с живым
выражением на ямки и выбоины в мостовой (таким образом, я увидел, что вы все
1
Т. е. сапожником, безуспешно пробующим свои силы в литературе (примеч. ред.).
2
Томас Лоу Никольс (1815–1901) — американский врач, писатель и общественный деятель
еще думаете о камнях), пока мы не достигли маленькой улочки Ламартина, которая

была вымощена в виде опыта заходящими один на другой и закрепленными больши-
ми камнями. Тут ваше лицо прояснилось, и, заметив, что ваши губы движутся, я не
мог сомневаться, что вы прошептали слово «стереотомия», термин, весьма аффекти-
рованно применяемый к такому разряду мостовой. Я знал, что вы не могли бы сказать
себе «стереотомия» без того, чтобы не подумать об атомах, затем о теориях Эпику-
ра; и так как недавно, когда мы говорили о данном предмете, я обратил ваше внима-
ние на то, как своеобразно (хотя это мало отмечено) смутные догадки этого благород-
ного грека встретились с последней теорией космогонии из туманных пятен, я по-
чувствовал, что вы не могли не поднять глаз к великому туманному пятну Ориона,
и я с уверенностью ждал, что вы так сделаете. Вы взглянули вверх; и я удостоверился,
что я правильно следил за ходом вашей мысли. Но в той язвительной тираде относи-
тельно Шантильи, которая появилась во вчерашнем номере Musée1, сатирик, делая
непочтительные намеки на перемену кропателем своего имени при надевании котур-
нов2, цитировал латинский стих, о котором мы часто говорили. Я разумею строку
Perdidit antiquum litera prima sonum3.
Я говорил вам, что стих этот имел отношение к Ориону, раньше писавшему-
ся Урион, и благодаря известным язвительностям, связанным с этим объяснением,
я был уверен, что вы не могли его забыть. Было ясно поэтому, что вы не могли преми-
нуть сочетать два представления Ориона и Шантильи. Что вы их сочетали, я это уви-
дел по характеру улыбки, скользнувшей по вашим губам. Вы подумали об умерщвле-
нии бедного сапожника. До этих пор вы шли сгорбившись, но тут я увидел, что вы
выпрямились во весь ваш рост. Я убедился тогда, что вы размышляли о неказистой
фигуре Шантильи. В эту минуту я прервал ваше размышление замечанием, что, дей-
ствительно, он весьма мал ростом, этот Шантильи, и что он более бы был на месте
в Théâtre des Variétés.
Недолго спустя после этого мы читали вечернее издание Gazette des Tribunaux4,
и следующие столбцы остановили наше внимание.
«НЕОБЫКНОВЕННОЕ УБИЙСТВО
Сегодня утром, около трех часов, жители квартала Сен-Рок были разбужены
целым рядом ужасающих криков, исходивших, по-видимому, из четвертого эта-
жа в доме, находящемся на улице Морг, который, как известно, занимали мадам
Л'Эспанэ и ее дочь мадемуазель Камилла Л'Эспанэ. После некоторого промедления,
причиненного напрасной попыткой проникнуть в квартиру обычным образом, глав-
ная дверь была сломана ломом, и восемь или десять соседей вошли в сопровождении
двух жандармов. Тем временем крики прекратились, и, когда входившие бросились
1
«Музей» (фр.).
2
Котурн — обувь древних греков и римлян; актеры использовали эту обувь на сцене, чтобы
казаться выше ростом (примеч. ред.).
3
Первая буква звук потеряла первичный (лат.) (примеч. переводчика).
4
«Судебная газета» (фр.).
на первую лестницу, были различимы два или более грубые голоса в сердитом споре,
шедшие, казалось, из верхней части дома. Когда достигли второй площадки, эти зву-
ки сразу прекратились, и все стало совершенно тихо. Вошедшие поспешно рассея-
лись, переходя из комнаты в комнату. Достигнув обширной задней комнаты в четвер-
том этаже (дверь в которую, будучи замкнута ключом изнутри, была взломана), люди
увидели зрелище, поразившее каждого не только ужасом, но и изумлением.
В комнате был самый дикий беспорядок, мебель была взломана и разбросана по
всем направлениям. Там была лишь одна кровать, и постель с нее была сорвана и бро-
шена на середину пола. На кресле лежала бритва, запачканная кровью. На очаге были
две или три длинные и густые пряди седых человеческих волос, также обрызганные
кровью и, по-видимому, вырванные с корнем. На полу лежали четыре золотые моне-
ты в двадцать франков, серьга с топазом, три большие серебряные ложки, три мень-
ших размеров ложки из мельхиора и два мешочка, содержавшие около четырех ты-
сяч франков золотом. Ящики одного комода в углу были выдвинуты и, по-видимому,
разграблены, хотя многие предметы были в них нетронуты. Под постелью (не под
кроватью) был найден небольшой железный сундучок. Он был отперт, ключ нахо-
дился еще в замке. В нем не было ничего, кроме нескольких старых писем и других
незначительных бумаг.
В комнатах не было никаких следов мадам Л'Эспанэ, но в очаге заметили не
обыкновенное количество сажи; была осмотрена дымовая труба, и (страшно ска-
зать!) тело дочери, головою вниз, было вытащено оттуда, — оно было втиснуто в уз-
кое отверстие на значительное расстояние. Тело было совершенно теплым. При ис-
следовании его было замечено много ссадин, без сомнения, причиненных тем наси-
лием, с которым тело было втиснуто в камин и высвобождено оттуда. На лице были
разные глубокие царапины, а на горле — темные кровоподтеки и глубокие вдавлины
от ногтей, как если бы умершая была насмерть задушена.
После основательного исследования каждой части дома, без каких-либо дальней-
шего открытия, вошедшие направились на небольшой вымощенный двор, находив-
шийся сзади здания, где лежало тело старой дамы, с горлом настолько перерезанным,
что при попытке поднять ее голова отпала. И тело, и голова были страшно изуродова-
ны, тело настолько, что едва сохраняло какое-либо подобие человеческого.
К этой чудовищной тайне пока еще нет, как мы думаем, никакого ключа».
Газета следующего дня давала такие дополнения:
«ТРАГЕДИЯ НА УЛИЦЕ МОРГ
Целый ряд отдельных лиц был допрошен в связи с этим необычайнейшим

и страшным делом1, но ничего еще не обнаружилось такого, что бросало бы на него
свет. Мы даем ниже все полученные существенные свидетельства.
Полина Дюбур, прачка, показывает, что она знала обеих покойниц в течение трех
лет, в продолжение какового периода она стирала на них. Старая дама и ее дочь, ка-
залось, находились в добрых отношениях и были весьма заботливы одна к другой.
Платили они отлично. Ничего не могла сказать касательно способа их жизни или их
средств к существованию. Думает, что мадам Л'Эспанэ была гадалкой и этим жила.
Говорили, что у нее были кое-какие денежки. Никогда не встречала в доме никого,
когда приносила белье или приходила взять его. Уверена, что у них не было никакой
прислуги. Как кажется, жилой обстановки не было ни в какой части дома, кроме чет-
вертого этажа.
Пьер Моро, торговец табаком, показывает, что он обыкновенно поставлял мадам
Л'Эспанэ, вот уже почти четыре года, небольшие количества курительного и нюха-
тельного табаку. Родился по соседству, в данном квартале, и жил здесь всегда. По-
койница и ее дочь занимали дом, в котором найдены их тела, уже более шести лет.
Раньше в нем жил ювелир, который верхние комнаты отдавал внаймы разным ли-
цам. Дом был собственностью мадам Л'Эспанэ. Она была недовольна жильцом, ко-
торый злоупотреблял помещением, и переселилась в это здание сама, отказываясь
отдать внаймы какую-либо его часть. Старая дама была в состоянии младенчества.
1
Cлово affaire (дело, процесс (фр.)) не было еще во Франции таким легковесным по смыслу,
каким оно кажется теперь нам.
Свидетель видел дочь ее лишь пять или шесть раз за все эти годы. Обе они жили чрез-
вычайно уединенно. Говорили, что у них были деньги. Слыхал, как говорили среди
соседей, что мадам Л'Эспанэ предсказывала судьбу, но не верил в это. Никогда не ви-
дал, чтобы кто-нибудь входил в двери, кроме старой дамы и ее дочери; раз только или
два приходил комиссионер, да восемь или десять раз доктор.
Многие другие лица из соседей дали показания в том же смысле. Не упоминалось
ни о ком, кто посещал бы дом. Было неизвестно, были ли в живых какие-нибудь род-
ственники мадам Л'Эспанэ и ее дочери. Ставни окон на передней части дома редко
открывались. Ставни задней части дома всегда были закрыты, кроме большой задней
комнаты на четвертом этаже. Дом — хороший, не очень старый.
Изидор Мюзе, жандарм, показывает, что он был позван в дом около трех часов утра
и увидел, что человек двадцать или тридцать на улице стараются проникнуть в дом.
Он наконец взломал дверь — не ломом, а штыком. Сделать это ему не представля-
лось затруднительным благодаря тому, что двери были двустворчатые и ни сверху, ни
снизу не были задвинуты засовы. Крики продолжались, пока дверь не была взломана,
и тогда внезапно прекратились. Казалось, что это были пронзительные крики кого-то
(или нескольких), кто находился в великой пытке, они были громкие и протяжные,
а не короткие и быстрые. Свидетель первым взошел на лестницу. Достигнув первой
площадки, он услышал два голоса в громком и гневном споре — один голос грубый,
другой — гораздо пронзительнее, очень странный голос. Он мог различить несколь-
ко слов, сказанных первым голосом, который был голосом какого-то француза. Впол-
не убежден, что это был не женский голос. Мог различить слова „sacré“ и „diable“,
„черт“ и „дьявол“. Пронзительный голос принадлежал какому-то иностранцу. Не мог

бы сказать с уверенностью, был ли то голос мужчины или женщины. Не мог разо-
брать, что говорилось, но думает, что язык был испанский. В каком состоянии нахо-
дилась комната и в каком состоянии были тела, это было описано данным свидетелем
так, как мы рассказали вчера.
Анри Дюваль, сосед и по ремеслу серебряник, показывает, что он был одним из
тех, которые первыми вошли в дом. Подтверждает свидетельство Мюзе в главном.
Как только дверь была взломана, они снова притворили ее, чтобы удерживать толпу,
которая собиралась очень быстро, несмотря на поздний час ночи. Пронзительный
голос, как думает этот свидетель, принадлежал какому-нибудь итальянцу. Уверен, что
это был не француз. Не мог бы с уверенностью сказать, что это был мужской голос.
Он мог быть и женским. Не знает итальянского языка. Не мог различить слов, но,
судя по интонации, убежден, что говоривший был итальянец. Знал мадам Л'Эспанэ
и ее дочь. Часто разговаривал с обеими. Уверен, что пронзительный голос не принад-
лежал ни той, ни другой покойнице.
Оденгеймер, ресторатор. Этот свидетель по
собственной воле дает показания. Не говорит по-
французски, и потому был допрошен через пере-
водчика. Родом из Амстердама. Проходил мимо
дома в то время, когда там были крики. Они дли-
лись несколько минут, — вероятно, минут десять.
Крики были долгие и громкие — очень страшные
и мучительные. Был одним из тех, кто вошел в зда-
ние. Подтвердил предыдущие показания во всех
отношениях, кроме одного. Уверен, что пронзи-
тельный голос — мужской и принадлежит фран-
цузу. Не мог различить произносимых слов. Они
были громкие и быстрые, неровные, — говори-
ли, по-видимому, не то в страхе, не то в гневе. Го-
лос был резкий. Не мог бы сказать, что голос был
пронзительный. Грубый голос сказал несколько
раз „sacré“, „diable“, и однажды „mon Dieu“1.
Жюль Миньо, банкир фирмы „Миньо и сын“,
улица Делорен. Он — Миньо-старший. У мадам
Л'Эспанэ была некоторая собственность. Он ей
открыл счет в своем банке весною такого-то года
(восемь лет тому назад). Делала частые вклады малыми суммами. Не предъявляла ни-
каких чеков до двух дней с половиной перед смертью, когда самолично взяла сумму
в четыре тысячи франков. Эта сумма была уплачена золотом, и с деньгами был послан
на дом клерк.
Адольф Лебон, клерк фирмы „Миньо и сын“, показывает, что в упомянутый день,
около полудня, он провожал мадам Л'Эспанэ в ее жилище с четырьмя тысячами фран-
ков, положенными в два мешочка. Когда дверь была открыта, появилась мадемуазель
Л'Эспанэ и взяла из рук у него один мешочек, между тем как старая дама освободила
1
Боже мой (фр.).
его от другого. Он поклонился им тогда и отбыл. Не видал кого бы то ни было на ули-

це в это время. Это глухой закоулок — очень уединенный.
Уильям Берд, портной, показывает, что он был одним из тех. которые вошли
в дом. Он англичанин. Жил в Париже два года. Был одним из первых, кто вошел на
лестницу. Слышал спорящие голоса. Грубый голос принадлежал французу. Мог ра-
зобрать несколько слов, но не может сейчас все их припомнить. Слышал ясно „sacre“
и „mon Dieu“. В этот миг был такой звук, как будто боролось несколько человек. Зву-
ки схватки и скребущего шарканья ногами. Пронзительный голос был очень громок;
громче, чем грубый. Уверен, что это не был голос англичанина. По видимости, это
был голос немца. Это мог быть женский голос. Не понимает по-немецки.
Четверо из вышеназванных свидетелей, вторично допрошенные, показали, что
дверь комнаты, в которой было найдено тело мадемуазель Л'Эспанэ, была заперта из-
нутри, когда вошедшие достигли ее. Тишина была полная — ни стонов, ни каких-ли-
бо шумов. Когда дверь была взломана, они не увидели никого. Окна как задней, так
и передней комнаты были закрыты и плотно заперты изнутри. Дверь, соединяющая
обе комнаты, была закрыта, но не заперта. Дверь, ведущая из передней комнаты в ко-
ридор, была заперта ключом изнутри. Небольшая комната в передней части дома на
четвертом этаже, при входе в коридор, была открыта, и дверь была приотворена. Эта
комната была загромождена старыми постелями, ящиками и т. п. Предметы эти были
тщательно отодвинуты и осмотрены. Не было ни одного дюйма в какой-либо части
дома, который не был бы тщательно обыскан. Каминные трубы были прочищены
сверху донизу. Дом был четырехэтажный, с чердаками (мансардами), опускная дверь
на крыше была забита гвоздями очень основательно — и, по-видимому, не откры-
валась в течение целого ряда лет. Время между звуком спорящих голосов и взломом
двери было установлено свидетелями различно. По словам некоторых, оно длилось

лишь три минуты, по словам других — пять. Дверь была открыта с трудом.
Альфонсо Гарсио, предприниматель похоронных процессий, показывает, что он
живет в улице Морг. Родом из Испании. Был одним из тех, которые вошли в дом.
Не поднимался на лестницу. Нервен и боялся последствий волнения. Слышал голо-
са в споре. Грубый голос принадлежал французу. Не мог различить, что говорилось.
Пронзительный голос принадлежал англичанину — уверен в том. Не знает англий-
ского языка, но судит по интонации.
Альберто Монтани, кондитер, показывает, что он был среди первых, вошед-
ших на лестницу. Слышал упомянутые голоса. Грубый голос принадлежал французу.
Различил несколько слов. Говоривший, по-видимому, укорял. Не мог разобрать от-
дельных слов, произносимых пронзительным голосом. Этот голос говорил быстро
и неровно. Думает, что это был голос русского. Подтверждает общие свидетельства.
Сам — итальянец. Никогда не разговаривал ни с каким уроженцем России.
Некоторые свидетели, вторично допрошенные, засвидетельствовали, что камин-
ные трубы во всех комнатах четвертого этажа слишком узки, чтобы дать проход ка
кому-нибудь человеческому существу. Говоря о чистке труб, они разумели не трубо-
чистов, а цилиндрические метущие щетки, которые употребляются трубочистами
при чистке каминов. Эти щетки были пропущены вверх и вниз по всем дымовым
трубам в доме. В здании нет никакой задней лестницы, по которой бы кто-нибудь
мог спуститься, в то время как входившие поднимались по лестнице. Тело маде
муазель Л'Эспанэ было так плотно втиснуто в каминную трубу, что его не могли вы-
тащить назад, пока четверо или пятеро из пришедших не применили всю свою силу.
Поль Дюма, врач, показывает, что он был призван осмотреть тела на рассвете дня.
Оба тела лежали на парусине, натянутой на станке кровати, в комнате, где была най-
дена мадемуазель Л'Эспанэ. Тело молодой дамы было сплошь покрыто кровоподтека-
ми и ссадинами. Тот факт, что оно было втиснуто в каминную трубу, мог бы служить
достаточным объяснением такому виду тела. Горло было сильно воспалено. На нем
было несколько глубоких царапин, как раз под подбородком, вместе с целым рядом
синих пятен, которые были, очевидно, следами от пальцев. Лицо было страшно изме-
нено в цвете, и глазные яблоки выступили наружу. Язык был частью прокушен. Боль-
шой кровоподтек был открыт в углублении желудка, получившийся, по-видимому, от
надавливания коленом. По мнению месье Дюма, мадемуазель Л'Эспанэ была задуше-
на насмерть кем-то неизвестным или несколькими неизвестными. Тело матери было
чудовищно изуродовано. Все кости правой ноги и руки были более или менее слома-
ны. Берцовая кость левой ноги была весьма расщеплена, так же как все ребра на левой
стороне. Все тело было в страшных кровоподтеках и пятнах. Невозможно сказать,
каким образом могли быть причинены такие повреждения. Тяжелая дубина или ши-
рокая полоса железа, ножка кресла — какое-либо большое, тяжелое и тупое оружие
могло произвести подобные результаты, если бы оно находилось в руках очень силь-
ного человека. Никакая женщина не могла бы причинить таких ударов каким-либо
орудием. Голова умершей, когда ее увидел свидетель, была совершенно отделена от
тела, и также в значительной степени была раздроблена. Горло было, очевидно, пере-
резано каким-нибудь очень острым инструментом, вероятно, бритвой.
Александр Этьенн, хирург, был призван осмотреть тело вместе с месье Дюма.
Подтвердил свидетельство и мнения месье Дюма.
Ничего важного более не было выяснено, хотя было допрошено еще несколько
других лиц. Убийства такого таинственного и такого смутительного во всех своих
частностях никогда раньше не совершалось в Париже — если вообще какое-либо
убийство было в действительности здесь совершено. Полиция была в полнейшем не-
доумении — обычное обстоятельство в делах такого рода. Нет, надо сказать, ни на-
мека на какую-либо разгадку».
Вечерняя газета подтвердила, что величайшее волнение продолжает царить

в квартале Сен-Рок — и что помещения упомянутого дома снова были тщательно
обысканы и были сделаны новые допросы свидетелей, но все без какого-либо резуль-
тата. Постскриптум возвещал, однако, что Адольф Лебон был арестован и заключен
в тюрьму — хотя против него не было, по-видимому, никаких обвиняющих указаний,
кроме фактов, уже описанных.
Дюпен, казалось, был особенно заинтересован ходом этого дела — по крайней
мере, так я решил по его манере, ибо он не делал никаких пояснений. Лишь после
того как было возвещено, что Лебон заключен в тюрьму, он спросил меня, что я ду-
маю касательно убийства.
Я мог лишь согласоваться со всем Парижем, полагая, что тайна неразрешима. Я не
видел никаких средств, с помощью которых было бы возможно проследить убийцу.
— Мы не должны судить о средствах, — сказал Дюпен, — по этой шелухе иссле-
дования. Парижская полиция, столь прославленная за тонкое понимание, хитра, но
не более. В приемах ее нет метода, кроме метода мгновения. Она делает обширный
парад мер; но нередко они так дурно приспособлены к назначенной цели, что на-
поминают месье Журдена, спрашивающего sa robe-de-chambre pour mieux entendre la
musique1. Получаемые результаты нередко удивительны, но по большей части они яв-
ляются следствием простого прилежания и расторопности. Когда этих качеств недо-
статочно, ее планы рушатся. Видок2, например, был превосходный угадчик и человек
упорный. Но без воспитанной мысли он постоянно был вводим в заблуждение имен-
но напряженностью своих расследований. Он наносил ущерб своему зрению тем,
что держал предмет слишком близко. Он мог видеть, быть может, один или два пун-
кта с необыкновенной ясностью, но, делая так, он по необходимости терял общий
вид рассматриваемого. Тут есть нечто, что может быть названо — «быть слишком
глубоким». Истина не всегда находится в колодце. На самом деле, что касается зна-
ния наиболее важного, я полагаю, что истина находится неизменно на поверхности.
Не в долах она, где мы ее ищем, а находится на горных вершинах. Способы и источни-
ки такого рода ошибки превосходно типизируются в созерцании небесных тел. Смо-
треть на звезду беглым взглядом — созерцать ее косвенным образом, поворачивая
к ней внешние части сетчатки (более чувствительные к слабым восприятиям света, не-
жели части внутренние), — это значит видеть звезду явственно, это значит иметь наи
лучшую оценку ее блеска — блеска, который затуманивается как раз в соответствии
с тем, что мы целиком устремляем на нее наше зрение. На глаз в последнем случае
действительно падает большее число лучей, но в первом случае существует более
1
Свой халат, чтобы лучше слышать музыку (фр.); Журден — персонаж комедии Мольера
«Мещанин во дворянстве» (примеч. ред.).
2
Эжен Франсуа Видок (1775–1857) — известный французский сыщик (примеч. ред.).
утонченная способность восприятия. Ненадлежащей глубиной мы делаем мысль

смутной и ослабленной; и даже Венеру можно заставить исчезнуть с небосвода рас-
смотрением слишком длительным, слишком сосредоточенным или слишком прямым.
Что до этого убийства, сделаем некоторое рассмотрение сами, прежде чем со-
ставлять о нем какое-либо мнение. Следствие нас позабавит, — я нашел в данном
случае этот термин довольно странным, но не сказал ничего, — и, кроме того, Ле-
бон однажды оказал мне услугу, за которую я ему не буду неблагодарен. Мы пойдем
и посмотрим помещения дома нашими собственными глазами. С префектом поли-
ции Ж. я знаком и получу необходимое разрешение без затруднений.
Разрешение было получено, и мы тотчас отправились на улицу Морг. Это одна

из тех жалостных улочек, которые соединяют улицу Ришелье и улицу Сен-Рок. Было
уже изрядно пополудни, когда мы достигли ее, ибо этот квартал находится на боль-
шом расстоянии от того, в котором мы жили. Дом был быстро найден, так как око-
ло него еще стояли разные люди и смотрели на закрытые ставни с беспредметным
любопытством с противоположной стороны улицы. Это был обыкновенный париж-
ский дом с воротами, на одной стороне которых была будка с выдвижным оконцем,
указывающая на ложу консьержа. Прежде чем войти, мы пошли дальше по улице,
повернули в боковой переулок и потом, снова повернув, прошли мимо задней час
ти дома — Дюпен тем временем осматривал все по соседству так же, как дом, с той
подробной тщательностью внимания, для которой я не усматривал никакого надле-
жащего предмета. Вернувшись назад, мы снова пришли к передней части здания, по-
звонили и, показав наше разрешение, были впущены полицейскими. Мы вошли на
лестницу — в комнату, где было найдено тело мадемуазель Л'Эспанэ и где еще нахо-
дились обе покойницы. В комнате, как обычно в этих случаях, было предоставлено
царить первичному беспорядку. Я не увидел ничего, кроме того, что было описано
в Gazette des Tribunaux. Дюпен подробно осматривал решительно все — не исключая

тел жертв. Затем мы пошли в другие комнаты и на двор; один жандарм сопровождал
нас всюду. Мы были заняты осмотром, до того как стемнело, и после этого отправи-
лись назад. По дороге домой мой товарищ остановился на минутку около конторы
одной из ежедневных газет.
Я сказал, что причуды моего друга были многообразны, и я их менажировал1 —
для этого слова нет равноценного на английском языке. Ему теперь пришло в голову
отклонить всякий разговор об убийстве до полудня следующего дня. Затем он спро-
сил меня внезапно, не заметил ли я чего-нибудь особенного на месте преступления.
Было что-то в его манере, с какою он сделал ударение на слове «особенный», что за-
ставило меня вздрогнуть, не знаю почему.
— Нет, ничего особенного, — сказал я, — ничего более, по крайней мере кроме
того, что мы оба уже видели описанным в газете.
— Газета, — продолжал он, — боюсь, не проникла в необычный ужас дела.
Но отбросим праздные мнения этой печатной бумаги. Мне представляется, что эта
тайна считается неразрешимой на том самом основании, которое должно было бы
заставить считать ее легкой для разрешения, — я разумею чрезвычайный характер
отличительных ее черт. Полиция смущена кажущимся отсутствием побудительной
причины — не самого убийства, но жестокости убийства. Она озадачена, кроме того,
кажущейся невозможностью примирить спорящие голоса с тем фактом, что наверху
никого не было найдено, кроме убитой мадемуазель Л'Эспанэ, и что не было ника-
кой возможности выйти, без того чтобы не быть увиденным теми, кто поднимался по
лестнице. Дикий беспорядок в комнате; тело, втиснутое головою вниз в каминную
трубу; страшное изуродование тела старой дамы; эти соображения, вместе с только
что упомянутыми и другими, о которых нет надобности упоминать, оказались до-
статочными, чтобы парализовать действия властей и совершенно поставить в тупик
хваленую тонкость понимания правительственных агентов. Они впали в грубую, но
обычную ошибку, смешав необыкновенное с отвлеченным. Но именно следуя за та-
кими отклонениями от плана обычного, разум ощупывает свою дорогу, если он на-
ходит ее вообще, в своих поисках истины. В изысканиях таких, какие предприняты
нами ныне, не столько важно спрашивать «что случилось», как «что случилось из
того, что никогда не случалось раньше». На самом деле, легкость, с которой я достиг-
ну, или уже достиг, разрешения этой тайны, находится в прямом соотношении с ка-
жущейся глазам полиции видимой ее неразрешимостью.
Я пристально посмотрел на говорившего с немым изумлением.
— Я жду теперь, — продолжал он, смотря на дверь нашей комнаты, — я жду те-
перь некоего человека, который, хотя, быть может, и не будучи свершителем этих
зверств, должен быть в некоторой мере запутан в их свершении. В худшей части со-
вершенных преступлений, вероятно, он неповинен. Надеюсь, что я прав в этом пред-
положении, ибо на этом я строю все мое чаяние расшифровать загадку целиком.
Я жду некоторого человека, здесь, в этой комнате, каждую минуту. Это верно, что он
может не прийти; но вероятие гласит за то, что он придет. Если он придет, необходи-
мо его удержать. Вот пистолеты; мы оба знаем, как ими пользоваться, ежели случай
требует их применения.
1
Менажировать (от фр. ménageais) — здесь: потакать (примеч. ред.).
Я взял пистолеты, мало разумея, почему я это сделал, и едва веря своим ушам,
между тем как Дюпен продолжал, точно бы беседуя с самим собой. Я уже говорил об
его отвлеченной рассеянной манере в такие минуты. Его речь была обращена ко мне;
но его голос, хотя отнюдь не громкий, отличался той интонацией, которую обыкно-
венно употребляют, когда говорят с кем-нибудь, находящемся на далеком расстоя-
нии. Его глаза, лишенные выражения, глядели лишь на стену.
— Что голоса в споре, — сказал он, — услышанные теми, кто входил по лестни-
це, не были голосами самих женщин, вполне доказано свидетелями. Это освобожда-
ет нас от всякого сомнения касательно вопроса, не могла ли старая дама сперва убить
свою дочь и потом совершить самоубийство. Я говорю об этом пункте главным обра-
зом во имя метода, ибо сила мадам Л'Эспанэ была бы крайне недостаточной, чтобы
втиснуть тело дочери в каминную трубу, как оно было найдено, и самое свойство ран,
найденных на ее теле, целиком исключает мысль о ее самоубийстве. Убийство, таким
образом, было совершено кем-то третьим; и голоса этих третьих были слышны спо-
рящими. Позвольте мне теперь обратить ваше внимание не на все свидетельство ка-
сательно этих голосов, но на то, что было особенного в этом свидетельстве. Не заме-
тили ли вы здесь чего-нибудь особенного?
Я указал, что, в то время как все свидетели согласовались в предположении, что
грубый голос принадлежал французу, было много разногласий касательно пронзи-
тельного или, как определил один свидетель, резкого голоса.
— В этом заключается самое свидетельство, — сказал Дюпен, — но это не состав-
ляет особенности свидетельства. Вы не заметили ничего отличительного. Однако же
тут было нечто для наблюдения. Свидетели, как вы видите, согласуются касательно
грубого голоса; они были в этом единогласны. Но касательно пронзительного голо-
са особенность состоит не в том, что свидетели разнствуют, а в том, что когда какой-
нибудь итальянец, англичанин, испанец, голландец и француз пытаются описать его,
каждый говорит о нем как о голосе чужеземца. Каждый уверен, что это не был голос
кого-либо из его земляков. Каждый сравнивает его не с голосом представителя ка-
кой-нибудь народности, язык которой ему ведом, но наоборот. Француз предполага-
ет, что это голос испанца и «мог бы различить некоторые слова, если бы понимал ис-
панский язык». Голландец утверждает, что это был голос француза; но мы видим со-
общение, что «не понимая по-французски, свидетель был допрошен через перевод-
чика». Англичанин думает, что это голос немца, но «он не знает немецкого языка».
Испанец «уверен», что это был голос англичанина, но «судит лишь по интонации,
так как английского языка не знает». Итальянец полагает, что это голос русского,
но «он никогда не разговаривал с каким-либо уроженцем России». Другой француз
спорит, кроме того, с первым, и уверен, что это был голос итальянца; но, не зная этого
языка, он, как и испанец, «судит по интонации». Итак, сколь же необычно странен
должен был быть в действительности этот голос, если относительно него могли быть
собраны такие свидетельства! Голос, в тонах которого обитатели пяти великих деле-
ний Европы не могли признать ничего им знакомого! Вы скажете, что это мог быть
голос азиата или африканца. Ни азиаты, ни африканцы не изобилуют в Париже; но,
не отрицая указания, я хочу только обратить ваше внимание на три пункта. Голос, как
определил один свидетель, «был скорее резкий, чем пронзительный». Он был, как
его изображают два другие свидетеля, быстрый и неровный. Никаких слов — ника-
ких звуков, похожих на слова, — ни один свидетель не различил.
— Я не знаю, — продолжал Дюпен, — какое впечатление до сих пор я мог оказать

на ваше понимание, но я не колеблясь скажу, что законные выводы даже из этой час
ти свидетельства — части, касающейся грубого голоса и пронзительного голоса, —
сами по себе достаточны, чтобы породить подозрение, которое должно было бы дать
направление всему дальнейшему ходу в расследовании тайны. Я сказал «законные
выводы», но этим не вполне выразил свое мнение. Я хотел указать, что такие вы-
воды суть единственно надлежащие и что из них, как особый результат, неизбежно
возникает некоторое подозрение. Что это за подозрение, я, однако же, пока еще не
скажу. Я только хочу закрепить в вашем уме, что для меня оно является таковым, что
достаточным образом вынуждает меня придать законченную форму, определенное
направление вниманию при моем исследовании комнаты.
Перенесемтесь теперь в воображении в эту комнату. Чего прежде всего мы будем
там искать? Тех средств, с помощью которых убийцы ускользнули. Не слишком мно-
го сказать, что никто из нас обоих особенно не верит в сверхъестественное событие.
Мадам и мадемуазель Л'Эспанэ были убиты не дýхами. Свершители деяния были су-
ществами вещественными и ускользнули вещественным образом. Каким же именно
образом? К счастью, относительно данного пункта есть лишь один способ размыш-
ления, и этот способ должен привести нас к определенному решению. Расследуем по
отдельности возможные средства ускользнуть. Ясно, что убийцы были в комнате, где
была найдена мадемуазель Л'Эспанэ или, по крайней мере, в комнате, к ней приле
гающей, когда вошедшие поднимались по лестнице. Таким образом, лишь в этих
двух комнатах мы должны искать выходов. Полиция вскрыла полы, потолки и стены
во всех направлениях. Никакие тайные выходы не могли бы ускользнуть от ее бди-
тельности. Но, не доверяясь ее глазам, я осмотрел все моими собственными. Тайных
выходов на самом деле нет. Обе двери, ведущие из комнат в коридор, были досто-
верно заперты, и ключи были вставлены изнутри. Обратимся к каминным трубам.
Эти последние, хотя обыкновенно в восемь или в десять футов ширины над очагами,
не пропустят в дальнейшем восхождении даже тела сколько-нибудь крупной кош-
ки. Невозможностью ускользнуть указанным путем, таким образом безусловно уста-
новленной, мы приведены к окнам. Через окна передней комнаты никто не мог бы
бежать, не обратив на себя внимание толпы, находившейся на улице. Убийцы долж-
ны были, таким образом, бежать через окна задней комнаты. Теперь, приведенные
к такому заключению столь недвусмысленным образом, мы не можем, как размыш-
ляющие, отбросить этот способ по причине кажущейся его невозможности. Нам
остается лишь доказать, что эта кажущаяся «невозможность» в действительности
не такова.
В комнате два окна. Одно из них не загромождено мебелью и видно целиком.
Нижняя часть другого окна скрыта изголовьем тяжелой кровати, приставленной
к ней вплотную. Первое окно, как было найдено, было плотно заперто изнутри. Оно
оказывало сопротивление крайнему напряжению силы тех, которые пытались его
поднять. В оконнице второго было усмотрено большое пробуравленное отверстие,
и в него был вдвинут очень толстый гвоздь, почти до головки. При исследовании
другого окна в нем был найден вогнанным подобный же гвоздь; и весьма сильная по-
пытка поднять эту раму также не удалась. Полиция после этого вполне удовольство-
валась заключением, что бегство не совершилось в данном направлении. И поэтому
было сочтено излишним вытащить гвозди и открыть окна.
Мое собственное расследование было несколько более подробно, и это по при-

чине, на которую я уже указал, — ибо здесь, я знал, всякая видимая невозможность
должна была быть доказана, как таковая, не существующею.
Я продолжал думать так — à posteriori. Убийцы свершили свое исчезновение через
одно из этих окон. Раз это так, они не могли бы снова закрепить оконницы изнутри,
как они были найдены закрепленными — соображение, очевидностью своей поло-
жившее конец расследованиям полиции в данной области. Однако оконницы были
закреплены. Они тогда должны были иметь способность закрепляться сами. От тако-
го заключения никак не уйти. Я шагнул к незагроможденному окну, высвободил с не-
которым затруднением гвоздь и попытался поднять раму. Она воспротивилась всем
моим усилиям; как я и предполагал. Я знал теперь, что тут должна была существовать
скрытая пружина, и это подтверждение моей мысли убедило меня, что мои посылки
были по крайней мере правильны, как бы ни таинственны казались обстоятельства
относительно гвоздей. Тщательное расследование вскоре указало мне тайную пру-
жину. Я нажал на нее и, удовлетворенный открытием, воздержался и не поднял раму.
Я вставил гвоздь на прежнее место и посмотрел на него внимательно, Тот, кто
прошел бы через это окно, мог бы снова закрыть его, и пружина была бы закреплена;
но гвоздь не мог бы быть помещен на прежнее место. Заключение было ясно и снова
cyживало поле моих исследований. Убийцы должны были бежать через другое окно.
Предполагая затем, что пружины на каждой оконнице те же самые, как это было
вероятно, должно было найти разницу между гвоздями или по крайней мере меж-
ду способами их закрепления. Взобравшись на кровать, я заглянул через изголовье
и тщательно осмотрел вторую оконницу. Проведя рукой вниз по дереву, я быстро на-
шел и нажал пружину, которая, как я предполагал, была по характеру тождественна
с первой. Я посмотрел теперь на гвоздь. Он был толст, как и другой, и, по-видимому,
закреплен таким же образом, будучи вогнан почти до головки.
Вы скажете, что я был озадачен, но если вы так думаете, вы, значит, не поняли са-
мой цели моих наведений. Пользуясь спортивным выражением, я ни разу не сделал
«промаха». Чутье по горячему следу не было потеряно ни на мгновение. Во всей
цепи, среди звеньев, не было ни одного пробела. Я проследил тайну до конечного
ее предела; этим пределом был гвоздь. Он, как говорю я, во всех отношениях имел
ту же видимость, что и его сотоварищ в другом окне; но этот факт был совершенно
нулевым (как бы он, по-видимому, ни был убедителен), если поставить его в связь
с соображением, что в данном пункте и кончалось указующее начало. С этим гвоз
дем, сказал я, должно быть что-нибудь неладное. Я прикоснулся к нему, и головка
его, вместе с четвертью дюйма его стрежня, осталась у меня в руке! Остальная часть
стержня была в пробуравленном отверстии, где она обломилась. Этот перелом был
старый (ибо края его были подернуты ржавчиной), и, по-видимому, здесь был про-
изведен удар молотка, который частью вогнал в глубину оконницы головку гвоздя.
Я тщательно поместил верхнюю часть гвоздя в то отверстие, из которого я его вынул,
и сходство с цельным гвоздем было безупречным — трещина была невидима. Нажав
пружину, я тихонько приподнял оконную раму на несколько дюймов; головка гвоздя
поднялась вместе с нею, оставаясь на своем месте. Я закрыл окно, и общий вид гвоздя
снова оказался цельным и законченным.
Загадка, до сих пор, была теперь разгадана. Убийца бежал через окно, что нахо-
дится около кровати. Опустившись, в силу собственного устройства, после его выхода
(или, быть может, умышленно закрытое), оно было закреплено пружиной; и, как раз
приняв по ошибке сопротивление пружины за сопротивление гвоздя, полиция сочла
дальнейшее расследование бесполезным.
Ближайшим вопросом был вопрос, как спустился бежавший. Относительно это-
го пункта я вполне осведомился во время моей прогулки с вами вокруг здания. Око-
ло пяти с половиною футов от упомянутой оконницы проходит громоотвод. От это-
го провода было бы невозможным для кого бы то ни было достигнуть до самого окна,
не говоря уже о том, чтобы войти в него. Я обнаружил, однако, что ставни четверто-
го этажа были того особенного разряда, которых французские плотники называют
ferrades, железом окованные, — ставни, весьма редко употребляющиеся в настоящее
время, но часто встречающиеся в очень старых домах в Лионе и в Бордо. Они имеют
форму обыкновенной двери (цельной, не двустворчатой), с тем лишь отличием, что
нижняя часть — решетчатая или кончается орнаментом в виде открытого трельяжа,
давая таким образом превосходную возможность рукам уцепиться. В данном случае
эти ставни были очень широки, в три с половиною фута ширины. Когда мы гляде-
ли на них при осмотре задней части здания, они были полуоткрыты — то есть стоя
ли под прямым углом к стене. Вероятно, полиция так же, как я, исследовала заднюю
часть здания; но если так, то, смотря на эти ferrades в смысле их ширины (как она
должна была это сделать), она не заметила самой их внушительной ширины или, во
всяком случае, опустила этот пункт, не приняв его в должное соображение. На самом
деле, убедившись однажды, что побег не мог быть совершен в данном месте, она, ес
тественно, удовлетворилась здесь лишь беглым осмотром. Для меня было ясно, одна-
ко, что ставни окна, находящегося у изголовья кровати, будучи распахнуты совершен-
но до стены, достигают расстояния двух футов от громоотвода. Было также явно, что
с помощью весьма необычной степени усилия и храбрости проникновение в окно
с провода могло быть таким образом осуществлено. Протянув руку на расстояние
двух с половиной футов (при нашем теперешнем предположении, что ставни откры-
ты целиком), разбойник мог цепко ухватиться за решетчатый выступ. Выпустив по-
том из рук своих провод, прижав свои ноги плотно к стене и смело прыгнув внутрь,
он мог увлечь за собой ставню, так что она захлопнулась, и, если мы допустим, что
окно было в данный миг открыто, мог сам с размаху ворваться в комнату.
Я хочу, чтобы вы главным образом помнили, что я говорил о весьма необычайной
степени усилия, потребной для успеха в проделке такой рискованной и такой труд-
ной. Мое намерение — показать вам, во-первых, что таковая вещь могла совершить-
ся, что это возможно; но, во-вторых, и главным образом, я хочу запечатлеть в вашем
понимании весьма чрезвычайный, почти сверхъестественный характер той ловкости,
которая для этого потребовалась.
Вы скажете, без сомнения, употребляя судебный язык, что, «для того чтобы вы-
играть дело», я должен был бы скорее уменьшать значение усилия, потребного в дан-
ном случае, нежели настаивать на полной его оценке. Может быть, это практика зако-
на, но не таково требование рассудка. Моя конечная цель — лишь истина. Моя непо-
средственная задача заставит вас сблизить это весьма необычное усилие, о котором
я только что говорил, с тем совершенно особенным пронзительным (или резким)
и неровным голосом, относительно принадлежности которого к какой-либо народ-
ности не было двух согласующихся свидетелей и в котором не могли уловить слого-
вой членораздельности.
При этих словах смутное и полусложившееся представление о том, что разуме-

ет Дюпен, проскользнуло в мой ум. Мне казалось, что я был на грани понимания, не
имея силы понять, как иногда люди находятся на краю воспоминания, не будучи спо-
собны окончательно припомнить. Мой друг продолжал свою речь.
— Вы видите. — сказал он, — что вопрос о способе исхождения я переменил на
вопрос о вхождении. Моим намерением было внушить мысль, что и то и другое со-
вершилось тем же самым способом и на том же самом месте. Вернемся теперь внутрь
комнаты. Посмотрим, какой все имело там вид. Выдвижные ящики комода, как было
сказано, были разграблены, хотя многие вещи из одежды оставались еще там. Заклю-
чение здесь нелепо. Это простая догадка — очень глупая, — и не больше. Как можем
мы знать, что предметы, найденные в ящиках, не представляют из себя всего того,
что первоначально в этих ящиках находилось? Мадам Л'Эспанэ и ее дочь жили чрез-
вычайно уединенной жизнью — ни с кем не видались, выходили редко, имели мало
случаев для многочисленной перемены одежды. То, что было найдено, было, по край-
ней мере, такого же хорошего качества, как что-либо иное, что могло принадлежать
этим дамам. Если вор взял что-нибудь, почему не взял он лучшее — почему не взял
он все? Одним словом, почему оставил он четыре тысячи франков золотом и нагро-
моздил на себя связку белья? Золото было оставлено. Почти вся сумма, упомянутая
месье Миньо, банкиром, была найдена в мешках на полу. Я хочу поэтому устранить из
ваших мыслей бессвязную догадку о побудительной причине, порожденную в умах
полиции той частью свидетельства, которая говорит о деньгах, переданных из рук
в руки у самых дверей дома. Совпадения в десять раз более замечательные, чем это
(передача денег и убийство, совершенное три дня спустя), случаются с нами в нашей
жизни ежечасно, не привлекая к себе даже минутного внимания. Совпадения, вооб-
ще, суть великий камень преткновения на дороге этого разряда мыслителей, которые
так воспитаны, что ничего не знают о теории вероятностей — той теории, которой
наиболее славные области человеческого изыскания были обязаны наиболее славны-
ми своими достижениями. В данном случае, если бы золото исчезло, факт передачи
его три дня тому назад составил бы нечто большее, чем совпадение. Он подкреплял
бы мысль о побудительной причине. Но при действительных обстоятельствах дела,
если мы предположим, что золото было побудительной причиной этого злодеяния,
мы должны также вообразить себе свершителя деяния столь нерешительным идио-
том, что он оставил золото и свою побудительную причину.
Теперь, твердо держа в памяти пункты, на которые я обратил ваше внимание, —
этот особенный голос, эта необычайная ловкость и это поразительное отсутствие по-
будительной причины для убийства, столь особенно жестокого, как это, — посмо-
трим на самое злодеяние. Женщина задушена насмерть сильными руками и втиснута
в каминную трубу головой вниз. Обыкновенные убийцы не прибегают к таким спо-
собам убиения, как этот. Менее всего они таким образом распоряжаются убитыми.
В этой манере втиснуть труп в камин, вы должны допустить, было что-то до чрезвы-
чайности чудовищное — что-то совершенно несовместимое с нашими общими пред-
ставлениями о человеческом действии, даже когда мы допустим, что действующие
лица являются самыми извращенными людьми. Подумайте, кроме того, насколько
велика должна была быть сила, которая смогла так втиснуть тело вверх в отверстие
столь насильственно, что соединенные усилия нескольких лиц оказались едва доста-
точными, чтобы стащить его вниз.
Обратимся теперь к другим указаниям, свидетельствующим о силе самой удиви-

тельной. В очаге были найдены густые пряди седых человеческих волос. Они были
вырваны с корнем. Вы знаете, какая нужна большая сила, чтобы вырвать таким обра-
зом из головы хотя бы двадцать или тридцать волос вместе. Вы видели упомянутые
пряди так же, как я. Корни их (отвратительное зрелище) слиплись от запекшейся
крови с кусочками черепного покрова — верный знак удивительной силы, которая
была применена, чтобы вырвать, быть может, полмиллиона волос сразу. Горло ста-
рой дамы не просто было перерезано, но голова ее совершенно была отделена от
тела — орудием была простая бритва. Я хочу, чтобы вы также обратили внимание
на зверскую свирепость таких деяний. О кровоподтеках на теле мадам Л'Эспанэ я не
говорю. Месье Дюма и достойный его помощник месье Этьен высказались, что они
были причинены каким-либо тупым орудием; и в этом данные господа говорят впол-
не правильно. Тупым орудием была, очевидно, брусчатка двора, на который жертва
упала из окна, находящегося на некотором расстоянии от постели. Эта мысль, как
она ни проста, ускользнула от полиции по той же самой причине, по которой от них
ускользнула мысль о ширине ставни — так как, благодаря обстоятельству с гвоздя-
ми, их восприятие было герметически закупорено для допущения возможности, что
окно когда-либо открывалось.
Если теперь, в придачу ко всему этому, вы надлежащим образом помыслили
о странном беспорядке в комнате, мы ушли вперед настолько, чтобы сочетать пред-
ставления об удивительной ловкости, о сверхчеловеческой силе, о зверской свире-
пости, о злодеянии без побудительной причины, о гротескности и ужасе, совершен-
но чуждом человеческой природе, и о голосе, чуждом по тону слуху представителей
разных народностей и чуждом какой-либо различимой слоговой членораздельности.
Какой же получается отсюда результат? Какое впечатление произвел я на ваше во
ображение?
Я почувствовал, что по коже у меня поползли мурашки, когда Дюпен задал мне
этот вопрос.
— Сумасшедший, — сказал я, — деяние это сделал какой-нибудь маньяк, объя-
тый буйным помешательством — бежавший из какой-нибудь лечебницы по соседству.
— В некоторых отношениях, — ответил он, — ваша мысль не так уж неприемле-
ма; но голоса сумасшедших, даже в припадках самого сильного исступления, никогда
не согласуются с тем, что было особенного в этом голосе, послышавшемся наверху.
Сумасшедшие принадлежат к какой-нибудь народности, и их язык, как бы он ни был
бессвязен в словах, всегда имеет слоговую связность. Кроме того, волосы какого-либо
сумасшедшего не таковы, как те, что я держу в моей руке. Я высвободил этот малень-
кий клочок из окоченевших пальцев мадам Л'Эспанэ. Скажите мне, что вы думаете
о них?
— Дюпен, — сказал я, совершенно потрясенный, — эти волосы необычны до
чрезвычайности — это не человеческие волосы.
— Я не утверждал, что они человеческие, — сказал он, — но, прежде чем мы раз-
решим данный пункт, я хочу, чтобы вы взглянули на небольшой рисунок, который
я сделал вот здесь, на бумаге. Это факсимиле, точный рисунок того, что было описа-
но в некоторой части показаний как «темные кровоподтеки и глубокие вдавлины от
ногтей» на горле мадемуазель Л'Эспанэ и в другом показании (данном месье Дюма
и Этьеном) описанном как ряд синих пятен, очевидно, от нажатия пальцев.
— Вы можете заметить, — продолжал мой друг, развертывая бумагу на столе пе-

ред нами, — что этот рисунок дает представление о твердой и крепкой хватке. Тут на
вид нет ничего скользящего. Каждый палец сохранял — возможно, до самой смерти
жертвы — страшную хватку, первоначально вдавившую его. Попытайтесь теперь по-
местить все ваши пальцы в одно и то же время в соответственные отпечатки пальцев,
как вы их видите.
Моя попытка была безуспешной.
— Возможно, что мы делаем опыт не надлежащим образом, — сказал Дюпен. —
Бумага распространена на ровной поверхности, а человеческое горло — цилиндри-
ческое. Вот деревянный чурбан, окружность которого приблизительно та же, что
окружность горла. Обверните рисунок вокруг и сделайте опыт сначала.
Я сделал так, но трудность стала еще большей, чем прежде.
— Это, — сказал я, — отпечаток не человеческой руки.
— Прочтите теперь, — ответил Дюпен, — этот отрывок из Кювье1.
Это было подробное анатомическое и общее описание исполинского темно-бурого
орангутанга восточных индонезийских островов. Гигантский рост, изумительная мощь
и размах усилия, дикая свирепость и подражательные наклонности этих млекопитаю-
щих достаточно хорошо известны всем. Я понял весь ужас убийства в его полноте сразу.
— Описание пальцев, — сказал я, прочтя отрывок, — вполне согласуется с этим
рисунком. Я вижу, что никакое животное, кроме орангутанга из разряда, здесь опи-
санного, не могло сделать отпечатки, подобные тем, как вы их здесь отметили. Этот
клок бурых волос, кроме того, вполне тождественен по характеру с волосами зверя,
описанного у Кювье. Но я не могу понять, как могли осуществиться подробности
этой страшной тайны. Кроме того, там были слышны два голоса в споре, и один из
них, бесспорно, принадлежал французу.
— Правда. И вы вспомните восклицание, которое приписывали почти едино-
гласно свидетели этому голосу, восклицание: «Боже мой!» Эти слова при данных
обстоятельствах были справедливо определены одним из свидетелей (Монтани, кон-
дитер) как выражение упрека или укора. На этих двух словах я потому построил глав-
ным образом все мои чаяния на полное разрешение загадки. Какой-то француз знает
об убийстве. Возможно — и в действительности более чем вероятно, — что он не
виновен в каком-либо соучастии в этом кровавом деле. Орангутанг мог убежать от
него. Он мог гнаться за ним до самой комнаты; но при волнующих обстоятельствах,
которые за сим последовали, он никак не мог овладеть им. Орангутанг еще на сво-
боде. Я не хочу продолжать эти догадки — я не имею права назвать их более чем до-
гадками, — раз тени размышления, на котором они основаны, отличаются глубиной
едва ли достаточной, чтобы быть оцененными собственным моим разумом и раз я не
мог бы притязать сделать их понятными для понимания другого. Итак, мы назовем
их догадками и будем говорить о них как о таковых. Если упомянутый француз дейст-
вительно, как я предполагаю, неповинен в этом жестоком преступлении, это вот объ-
явление, которое вчера вечером при нашем возвращении домой я оставил в конторе
газеты La Monde (газета, посвященная корабельным интересам и очень любимая мо-
ряками), приведет его к нам на квартиру.
1
Жорж Леопольд де Кювье (1769–1832) — французский естествоиспытатель, натуралист,
автор книги «Царство животных» (примеч. ред.).
Он протянул мне газету, и я прочел:

«ПОЙМАН в Булонском лесу, рано утром такого-то числа (утро убийства),
очень большой бурый орангутанг из разряда водящихся на Борнео. Собственник
(как известно, моряк, принадлежащий к экипажу мальтийского судна) может полу-
чить животное, удостоверив достаточно притязания и заплатив небольшие расходы,
возникшие из-за его поимки и содержания. Прийти в дом № такой-то — улица такая-
то — Сен-Жерменское предместье — на третьем этаже».
— Каким образом, — спросил я, — это было возможно, чтобы вы узнали, что
данный человек — моряк и принадлежит к экипажу мальтийского судна?
— Я не знаю этого, — сказал Дюпен. — Я не уверен в этом. Вот, однако же, ма-
ленький обрывок ленты, который, судя по его форме и по его засаленному виду, оче-
видно, служил для завязывания одной из тех длинных косиц, которые столь излюбле-
ны моряками. Кроме того, завязать такой узел умеют лишь немногие, кроме моряков,
и он составляет особую гордость мальтийцев. Я подобрал ленту внизу громоотвода.
Она не могла принадлежать ни той, ни другой из покойниц. Если теперь, после всего,
я ошибся в моей догадке относительно этой ленты и француз не моряк, принадлежа-
щий к экипажу какого-нибудь мальтийского судна, я все же ничего не сделал злого,
сказав это в своем объявлении. И, если я ошибся, он просто предположит, что я вве-
ден в заблуждение каким-нибудь обстоятельством, а потому и задумываться не ста-
нет. Но если я не ошибся, большой важности пункт здесь выигран. Зная об убийст-
ве, хотя и не будучи в нем повинен, француз, естественно, будет колебаться ответить
на объявление — и требовать своего орангутанга. Он будет рассуждать так: «Я не
виновен; я беден; мой орангутанг весьма ценен для человека, находящегося в моем
положении, это целое состояние — к чему бы я стал его терять из-за пустой боязни
опасности. Вот он, здесь, в моих руках. Он был найден в Булонском лесу на боль-
шом расстоянии от места преступления. Каким образом могло бы возникнуть подо-
зрение, что глупое животное могло совершить такое дело? Полиция дала промах —
она не смогла найти ни малейшего пути к разгадке. Если бы даже она и проследила
животное, невозможно было бы доказать, что я знаю об убийстве, или впутать меня
в преступление по причине такого знания. Прежде всего, я известен. Объявляющий
определяет меня как собственника зверя; я не уверен, до каких пределов может про-
стираться его знание. Если я стану избегать притязаний на собственность такой боль-
шой цены, относительно которой известно, что она принадлежит мне, я сделаю жи-
вотное по крайней мере подозрительным. Благоразумие мое не велит мне привлекать
внимание к себе или к зверю. Я отвечу на объявление, получу обратно орангутанга
и буду держать его взаперти, пока это дело не будет забыто».
В это мгновение мы услыхали на лестнице шаги.
— Будьте наготове, — сказал Дюпен, — держите ваши пистолеты, но не пользуй-
тесь ими и не показывайте их до того, как я не дам вам сигнала.
Входная дверь дома была оставлена открытой, и посетитель вошел без звонка
и поднялся на несколько ступенек по лестнице. После этого, однако, он заколебался.
Вот мы услышали, что он начал сходить. Дюпен быстро направился к двери, как вдруг
мы услыхали, что он опять всходит. Он не повернул назад вторично, но решительно
подошел к двери нашей комнаты и постучал в нее.
— Войдите, — сказал Дюпен веселым и приветливым голосом.
Человек вошел. Это был, очевидно, моряк — высокий, статный и, как кажет-
ся, мускулистый, с некоторым дьявольски-дерзким выражением в лице, нельзя ска-
зать чтобы отталкивающим. Лицо его, сильно загорелое, было более чем наполовину
скрыто бакенбардами и усами, в руках у него была огромная дубина, но кроме этого
он был, по-видимому, не вооружен. Он неловко поклонился и пожелал нам «добро-
го вечера» с французским акцентом, который хотя был несколько невшательский1,
все же достаточно указывал на парижское происхождение.
— Садитесь, любезнейший, — сказал Дюпен. — Вы пришли, как я полагаю, за
орангутангом. Честное слово, я почти завидую, что он вам принадлежит; очень кра-
сивое и, без сомнения, весьма ценное животное. Сколько ему лет, как вы думаете?
Моряк перевел дыхание с видом человека, освобожденного от какой-то невыно-
симой тяжести, и после этого ответил уверенным тоном:
— Не сумею вам сказать, но ему не может быть больше чем четыре или пять лет
от роду. Он у вас здесь?
— О, нет; у нас нет подходящего помещения, чтобы держать его здесь. Он на из-
возчичьем дворе на улице Дюбур, по соседству. Вы можете получить его утром. Вы,
конечно, имеете с собой бумаги, чтобы подтвердить притязание?
— Конечно, месье.
— Жаль мне с ним расставаться, — сказал Дюпен.
— Я не хочу, конечно, сказать, что вы взяли на себя все эти хлопоты зря, — сказал
человек. — Не мог бы на это рассчитывать. Готов охотно заплатить за поимку живот-
ного чем-нибудь подходящим.
— Хорошо, — ответил мой друг, — все это весьма превосходно, поистине. Дайте
мне подумать! Что бы я хотел получить? О, я скажу вам. Моя награда будет вот какая.
Вы дадите мне все указания, какие в вашей власти дать, относительно этого убийства
на улице Морг.
Дюпен сказал последние слова очень пониженным тоном и очень спокойно. Так
же спокойно он пошел к двери, замкнул ее и ключ положил к себе в карман. Он вы-
нул после этого пистолет из бокового кармана и без малейшей тревоги положил его
перед собою на стол.
Лицо моряка покрылось яркой краской, как будто он боролся с удушением.
Он вскочил и схватил свою дубину, но в следующий же миг упал назад на свое си
денье, охваченный страшной дрожью и имея лик самой смерти. Он не говорил ни
слова. Я пожалел его от всего сердца.
— Послушайте, добрейший, — сказал Дюпен ласковым голосом, — вы трево-
житесь без всякой нужды — поверьте. Мы не замышляем против вас никакого зла.
Клянусь вам честью джентльмена и француза, что мы вовсе не намерены вам ничем
повредить. Я отлично знаю, что вы не виновны в жестоких преступлениях на улице
Морг. Бесполезно было бы, однако, отрицать, что вы до известной степени в них за-
путаны. Из того, что я уже сказал, вы должны знать, что я имел некоторые возмож-
ности получить сведения о данном деле — возможности, о которых вам никогда не
могло и присниться. Теперь дело обстоит так. Вы не сделали ничего, чего бы вы могли
избегнуть, — ничего, во всяком случае, что сделало бы вас виновным. Вы даже были
неповинны в воровстве, когда вы могли украсть безнаказанно. Скрывать вам нечего.
1
Невшатель — франкоязычный кантон на западе Швейцарии (примеч. ред.).
У вас нет никаких причин для того, чтобы скрываться. С другой стороны, вы связаны
всеми доводами чести, побуждающими вас признаться во всем, что вы знаете. Невин-
ный человек заключен в тюрьму, его обвиняют в преступлении, совершителя которо-
го вы можете указать.
В то время как Дюпен говорил эти слова, к моряку в значительной степени верну-
лось его присутствие духа; но первоначальная смелость его манеры совершенно ис-
чезла.
— Да поможет мне бог, — сказал он после короткой паузы, — я расскажу вам
все, что я знаю об этом деле; но я не жду, чтобы вы поверили мне и наполовину —
поистине, я был бы глупцом, если бы этого ждал. И все же я не виновен; я сброшу со
своего сердца тяжесть, хоть бы мне пришлось умереть за это.
То, что он рассказал, было вкратце следующее. Он совершил недавно путешест-
вие на индонезийский архипелаг. Компания, к которой он принадлежал, высадилась
на Борнео и предприняла увеселительную экскурсию вглубь страны. Он и его това-
рищ поймали орангутанга, товарищ вскоре умер, и животное стало, таким образом,
его безраздельною собственностью. После больших хлопот, причиненных несго-
ворчивой свирепостью его пленника, во время возвратного путешествия домой ему
наконец удалось поместить его благополучно у себя на квартире в Париже, где во из-
бежание докучливого любопытства соседей он держал его в полном уединении до
того времени, как он поправится от раны на ноге, полученной им от осколка кости на
палубе корабля. Окончательной его мыслью было продать орангутанга.
Возвращаясь домой с какой-то матросской пирушки в ночь или, вернее, в утро
убийства, он нашел животное расположившимся в его собственной спальне, в ко-
торую оно ворвалось из соседнего помещения, где, как он думал, оно было надеж-
ным образом припрятано. С бритвой в руке и все намыленное, оно восседало перед
зеркалом, пытаясь совершить операцию бритья, в каковой, без сомнения, оно рань-
ше подсмотрело своего хозяина через замочную скважину. Устрашенный видом та-
кого опасного орудия, находящегося в распоряжении у животного столь свирепого
и столь способного им воспользоваться, в течение нескольких мгновений он совер-
шенно не знал, что делать. Он, однако, привык укрощать зверя даже в самые свире-
пые его припадки употреблением хлыста, и к нему он теперь прибег. При виде его
орангутанг сразу выпрыгнул через дверь комнаты вниз по лестнице и оттуда через
окно, к несчастью, бывшее открытым, на улицу.
Француз последовал за ним в отчаянии; обезьяна, все еще держа бритву в руке,
время от времени останавливалась, чтобы обернуться назад и проделать разные гри-
масы своему преследователю, когда последний уже почти настигал ее. Потом она
опять обращалась в бегство. Охота продолжалась таким образом довольно значи-
тельное время. Улицы были совершенно тихими, так как было около трех часов утра.
При проходе через уличку, что находится за улицей Морг, внимание беглеца было
приковано светом, исходившим из открытого окна в комнате мадам Л'Эспанэ на
четвертом этаже ее дома. Бросившись к этому зданию, животное заметило громоот-
вод, вскарабкалось по нему с непостижимой ловкостью, ухватилось за ставню, кото-
рая была раскрыта до самой стены, и с ее помощью вспрыгнуло прямо на изголовье
кровати. Вся проделка не продолжалась и минуты; ставня отхлопнулась на прежнее
место, в то время как орангутанг толкнул ее, входя в комнату.
Моряк тем временем был сразу и обрадован, и смущен. У него была теперь твер-
дая надежда снова поймать животное, так как навряд ли оно могло ускользнуть из
западни, в которую оно само дерзнуло устремиться, разве что оно опять воспользо-
валось бы громоотводом, где оно могло быть перехвачено. С другой стороны, было
много оснований тревожиться о том, чтó оно могло сделать в доме. Это последнее
соображение побудило моряка последовать за беглецом. Он взобрался по громоот-
воду без затруднений, он же ведь моряк; но когда он достиг окна, находившегося вы-
соко над ним слева, его путь был остановлен; самое большее, что он мог сделать, это
дотянуться настолько, чтобы быть в состоянии заглянуть внутрь комнаты. Заглянув
туда, он чуть не упал и чуть не выпустил из рук провод благодаря чрезмерному своему
ужасу. Это тогда раздались те ужасные крики в ночи, которые пробудили от дремо-
ты жителей улицы Морг. Мадам Л'Эспанэ и ее дочь, одетые в ночные свои костюмы,
по-видимому, были заняты приведением в порядок некоторых бумаг в уже упомяну-
том железном сундучке, который был выдвинут на средину комнаты. Он был открыт,
и то, что в нем находилось, лежало рядом, на полу. Жертвы, должно быть, сидели спи-
ною к окну, и, судя по времени, прошедшему между входом зверя и криками, надо
думать, что он был замечен не немедленно. Хлопанье ставни, естественно, могло быть
приписано ветру.
Когда моряк заглянул в окно, гигантское животное схватило мадам Л'Эспанэ за

волосы (она их причесывала, и они были распущены) и размахивало бритвой воз-
ле ее лица в подражание движениям цирюльника. Дочь лежала на полу распростер-
тая и недвижная; она была в обмороке. Крики и судорожные движения старой дамы
(причем с головы ее были сорваны волосы) оказали такое действие, что, по всему ве-
роятию мирные, намерения орангутанга превратились в гнев. Быстро взмахнув сво-
ей мускулистой рукой, он одним движением почти отделил ее голову от туловища.
Вид крови возбудил его гнев до ярости. Скрежеща зубами и меча пламень из глаз,
он бросился на тело девушки и погрузил свои страшные когти в ее горло, сжимая
его, пока она не умерла. Его блуждающие дикие взгляды упали в это мгновение на
изголовье кровати, над которым как раз было различимо лицо его хозяина, застыв-
шее от ужаса. Бешенство животного, еще помнившего, без сомнения, страшный
хлыст, мгновенно обратилось в страх. Сознавая, что заслужил наказание, орангу-
танг, по-видимому, хотел скрыть свои кровавые деяния и метался по комнате в аго-
нии нервного возбуждения, опрокидывая и ломая попадавшуюся по пути мебель
и стащив постель с кровати. В заключение он схватил сперва тело девушки и втиснул
в каминную трубу, где оно было найдено; потом — тело старой дамы, которое немед-
ленно было вышвырнуто вниз головой через окно.
Когда обезьяна приблизилась к оконнице с изуродованной своей ношей, моряк
в ужасе отпрянул к громоотводу и, скорее скользя, чем карабкаясь по проводу вниз,
тотчас бежал домой, страшась последствий злодеяния и в страхе своем с радостью от-
казываясь от всяких забот о судьбе орангутанга. Голоса, которые были услышаны вхо-
дившими по лестнице, были восклицаниями ужаса и испуга, вырвавшимися у фран-
цуза и перемешанными с дьявольскими бормотаниями зверя.
Мне почти нечего прибавить. Орангутанг должен был ускользнуть из комнаты,
спустившись по проводу, как раз перед тем, когда дверь была взломана. Он должен
был закрыть окно, пройдя через него. Позднее он был пойман самим собственни-
ком, получившим за него очень крупную сумму в Jardin des Plantes1. Лебон был не-
медленно выпущен, после того как мы рассказали о всех обстоятельствах (с некото-
рыми пояснениями, данными Дюпеном) в бюро префекта полиции. Этот чиновник,
1
Ботаническом саду (фр.).
хотя весьма расположенный к моему другу, не мог хорошенько скрыть своего огорче-
ния по поводу такого оборота дела и не удержался от того, чтобы не сказать два-три
сарказма о свойствах разных лиц, вмешивающихся в его дела.
— Пусть себе говорит, — сказал Дюпен, который не счел нужным отвечать. —
Пусть разглагольствует. Это успокоит его совесть. Я удовольствуюсь тем, что побил
его в собственных его владениях. Тем не менее то, что он не смог разрешить эту тай-
ну, отнюдь не является столь удивительным, как он предполагает; ибо, поистине,
наш друг префект слишком хитер, чтобы быть глубоким. В его мудрости нет устоя.
Он весь из головы без тела, как изображения богини Лаверны1, или, в лучшем слу-
чае, он весь голова и плечи, как треска. Но он доброе существо, в конце концов.
Я в особенности люблю его за его мастерский прием лицемерия, с помощью которо-
го он достиг своей репутации находчивости. Я разумею его манеру «de nier се qui est,
et d'expliquer се qui n'est pas»2.
1
Лаверна — римская богиня прибыли, покровительница воров и мошенников (примеч. ред.).
2
Отрицать то, что есть, и изъяснять то, чего нет (фр.) — Ж.-Ж. Руссо, «Юлия, или Новая
Элоиза» (примеч. переводчика).
291
1
НИСХОЖДЕНИЕ В МАЛЬСТРЁМ
(1841)
Пути Господа в Природе, как и в Провидении,

не то, что наши пути; и слепки, которые мы создаем,
отнюдь не соизмеримы с обширностью, глубиной
и неисследимостью дел Его, которые содержат в себе
бездну более глубокую, чем колодец Демокрита.
Joseph Glanville2
Мы достигли теперь вершины самого высокого утеса. В течение нескольких ми-

нут старик, по-видимому, был настолько утомлен, что не мог говорить.
— Еще недавно, — промолвил он наконец, — я мог бы вести вас по этой дороге
совершенно так же, как самый младший из моих сыновей; но года три тому назад со
мной случилось нечто, что не случалось доныне никогда ни с одним из смертных —
или, по крайней мере, что ни один из смертных не пережил, чтобы рассказать, —
и шесть часов, которые я провел тогда в состоянии смертельного ужаса, надломили
и мою душу, и мое тело. Вы думаете, что я очень стар, — вы ошибаетесь. Не нужно
было даже целого дня, чтобы эти волосы, черные как смоль, побелели, чтобы все чле-
ны мои ослабли и нервы расшатались до такой степени, что я пугаюсь тени и дрожу
при малейшем напряжении. Вы не поверите, я почти не могу смотреть без головокру-
жения с этого небольшого утеса!
«Небольшой утес», на краю которого он беспечно улегся, так что более тяже-
лая часть его тела свесилась вниз и он удерживался от падения, опираясь локтями
о скользкий и покатый край обрыва, — этот «небольшой утес», возносясь крутой
глянцевито-черной громадой, выделялся на пятнадцать или шестнадцать сотен фу-
тов из толпы скал, теснившихся под нами. Ни за что в мире не решился бы я при-
близиться и на шесть ярдов к его краю. Мало того, я до такой степени был взволно-
ван рискованным положением спутника, что во всю длину своего тела упал на землю,
уцепился за кустарники, окружавшие меня, и даже не решался посмотреть вверх на
небо — напрасно боролся с самим собой, стараясь освободиться от мысли, что са-
мые основания горы могут рушиться под бешенством ветров. Прошел значительный
промежуток времени, прежде чем я сколько-нибудь мог овладеть собой и решился
сесть и посмотреть в пространство.
1
Мальстрём — водоворот в Норвежском море у северо-западного побережья Норвегии.
При написании рассказа Эдгар По использовал сведения из Британской энциклопедии (при-
меч. ред.).
2
Цитата взята из книги Джозефа Гленвилла «Эссе о некоторых важных вопросах филосо-
фии и религии» (примеч. ред.).
— Бросьте вы это ребячество, — сказал проводник, — я привел вас сюда нароч-

но, чтобы вы лучше могли видеть сцену события, о котором я упомянул, и чтобы рас-
сказать вам всю историю, имея перед глазами самое место действия.
— Теперь, — продолжал он с той обстоятельностью, которая была его отличи-
тельной чертой, — теперь мы находимся на самом берегу Норвегии — на шестьдесят
восьмом градусе широты, в обширной провинции Нордланд, в угрюмом округе Ло-
фодена. Гора, на вершине которой мы сидим, называется Носительницей Туч, Хель-
сегген. Теперь привстаньте немного выше — держитесь за траву, если вы чувствуете
головокружение, — вот так, — взгляните теперь туда, в море, за полосу туманов.
Я взглянул, и голова у меня закружилась. Я увидал мощный простор океана, воды
его были так черны, что сразу вызвали в моем воспоминании рассказ нубийского гео-
графа о Mare Tenebrarum1. Панорамы более скорбной и безутешной никогда не могла бы
1
Море Мрака (лат.) — так на древних картах обозначался Атлантический океан. В своей поэ
ме в прозе «Эврика» Эдгар По пояснил, что под «нубийским географом» имеется в виду алек-
сандрийский математик, астроном и географ Птолемей (ок. 100 г. — ок. 170 г.) (примеч. ред.).
НИСХОЖДЕНИЕ В МАЛЬСТРЁМ 293
себе представить человеческая фантазия. Справа и слева, насколько глаз мог видеть,
лежали, раскинувшись, точно оплоты мира, очертанья страшно-черной нависшей
скалы, и мрачный вид ее еще больше оттенялся буруном, который, высоко вскиды-
ваясь, с бешенством бился о нее своей седою гривой, крича и завывая неумолчно.
Как раз против мыса, на вершине которого мы находились, на расстоянии пяти или
шести миль в море угрюмо виднелся небольшой открытый остров; или, точнее гово-
ря, его очертания можно было различить сквозь смятение буруна, который окутывал
его. Мили на две ближе к берегу возвышался другой островок, меньших размеров,
чудовищно обрывистый и каменистый и окруженный там и сям грядою темных скал.
В самом виде океана, на пространстве между более отдаленным островом и бере-
гом, было что-то особенное. Дул ветер по направлению к берегу, настолько сильный,
что бриг, находившийся в открытом море, держался под триселем с двойным рифом1,
1
Трисель — косой четырехугольный парус, имеющий форму неправильной трапеции; риф —
приспособление для уменьшения поверхности паруса при сильном ветре, ряд продетых
сквозь парус завязок (примеч. ред.).
и весь его корпус постоянно терялся из виду; и, однако же, здесь не было ничего по-
хожего на правильное волнение, здесь было только сердитое всплескивание воды по
всем направлениям, короткое, быстрое и косвенное. Пены почти не было, она только
белелась около самых скал.
— Дальний остров, — снова начал старик, — называется у норвежцев Вурргом.
Тот, что находится на середине дороги, зовется Москё. На милю к северу лежит Ам-
борен. Вон там раскинулись Ислесен, Готхольм, Кейльдхельм, Суарвен и Букхольм.
Далее — между Москё и Вурргом — Оттерхольм, Флимен, Сантфлесен и Стокхольм.
Таковы истинные наименования этих мест, — но почему вообще их нужно было име-
новать, этого не понять ни вам, ни мне. Вы слышите что-нибудь? Вы видите какую-
нибудь перемену в воде?
Мы были теперь минут около десяти на вершине Хельсегген, к которой подня-
лись из нижней части Лофодена, таким образом, что мы ни разу не могли взглянуть
на море, пока оно вдруг не вспыхнуло перед нами, когда мы взошли на высоту. Меж-
ду тем как старик говорил, я услышал громкий и постепенно возраставший гул, по-
добный реву огромного стада буйволов на американских прериях; и в то же самое
мгновение я увидал под нами то, что моряки называют водяной сечкой; она быст-
ро превращалась в крутящийся поток, который убегал по направлению к востоку.
Пока я смотрел на него, этот поток приобретал в своем стремленье чудовищную бы-
строту. Каждый момент прибавлял что-нибудь к его скорости — к его слепому бе
шенству. В течение пяти минут все море до Вуррга, как нахлестанное, исполнилось
непобедимой ярости; но главное волненье клокотало в пространстве между берегом
и Москё. Здесь обширная водная поверхность, испещренная и изрубцованная тыся-
чей встречных потоков, внезапно охватывалась бешеными конвульсиями — кипела,
свистела, вздымалась, как будто тяжело дыша — вставала круговым движеньем ги-
гантских и бесчисленных водоворотов и, крутясь, уносилась и падала, все вперед, на
восток, с той необузданной быстротой, с которой воды убегают, покидая горный скат.
Через несколько мгновений в этой картине произошла другая резкая перемена.
Вся поверхность сделалась несколько более гладкой, и водовороты один за другим
исчезли, и огромные полосы пены забелелись там, где до сих пор их не было совсем.
Эти полосы, распространяясь на громадное расстояние и сплетаясь между собою,
восприняли наконец в себя круговое движение осевших водоворотов и как бы обра-
зовали зародыш нового водоворота, более обширного. Вдруг — совершенно внезап-
но — он принял явственные, резко определенные очертания круга, имевшего более
мили в диаметре. Край водоворота обозначился в виде широкого пояса из блестящей
пены; но ни одна из частиц ее не ускользала в пасть чудовищной воронки, внутрен-
ность которой, насколько глаз мог ее измерить, являлась гладкой, блестящей и агато-
во-черной водной стеной, наклоненной к горизонту приблизительно под углом в со-
рок пять градусов; эта водная стена с ошеломляющей стремительностью вращалась
своим выпуклым наклоном и посылала ветрам ужасающие возгласы, не то крик, не то
рев, такие вопли, каких даже мощный водопад Ниагары в своей агонии никогда не
посылает Небесам.
Гора колебалась в своем основании, и утес содрогался. Я бросился на землю, ли-
цом вниз, и уцепился за чахлую траву, охваченный крайним нервным возбуждением.
— Это, — проговорил я наконец, обращаясь к старику, — это, конечно, знамени-
тый водоворот Мальмстрём.
— Да, — отвечал старик, — он так иногда называется. Мы, норвежцы, называем

его Москестрём, потому что на полдороге здесь находится остров Москё.
Обычные описания этого водоворота нимало не подготовили меня к тому, что
я увидал. Описание, которое сделал Ионас Рамус1, быть может, самое обстоятель-
ное из всех, не дает ни малейшего представления о величавом ужасе этой картины —
о безумном очаровании новизны, захватывающем зрителя. Я не знаю в точности,
с какого именно пункта и в какое время упомянутый писатель наблюдал водоворот;
но, во всяком случае, не с вершины Хельсегген и не во время бури. В его описании
есть, однако, места, которые могут быть приведены ради отдельных подробностей,
хотя они крайне слабы в смысле обрисовки впечатления всей картины.
«Между Лофоденом и Москё, — говорит он, — глубина воды составляет от трид-
цати пяти до сорока саженей; но, с другой стороны, по направлению к Веру (Вурр-
гу) эта глубина уменьшается настолько, что не дает надлежащего пути для морского
судна, рискующего разбиться о скалы, что случается и при самой тихой погоде. Когда
наступает прилив, поток с бурной стремительностью спешит ринуться в пространст-
во между Лофоденом и Москё, но рев его свирепого отлива, бегущего в море, превы-
шает гул самых громких и самых страшных водопадов — шум слышен за несколько
лиг2, и водовороты, или водные пропасти, отличаются такой обширностью и глуби-
ной, что если корабль вступит в область его притяжения, он неизбежно поглощает-
ся и уносится на дно и там расщепляется о подводные скалы; когда же вода стихает,
обломки выбрасываются вверх. Но эти промежутки спокойствия наступают только
от отлива до прилива и в ясную погоду, продолжаются не более четверти часа, и за-
тем бешенство водоворота постепенно опять возрастает. Когда он бушует наиболее
яростно и когда его свирепость усиливается штормом, к нему опасно подходить на
расстояние норвежской мили3. Лодки, и яхты, и корабли бывают увлечены течением,
если они заранее не остерегутся, до вступления в сферу его притяжения. Подобно
этому, нередко случается, что киты подходят слишком близко к течению и бывают
захвачены его яростным порывом; невозможно описать, как они ревут тогда и стонут
в своих бесполезных попытках освободиться. Случилось раз, что медведь, пытаясь
переплыть из Лофодена к Москё, был захвачен потоком и поглощен им; при этом он
выл так страшно, что его слышали на берегу. Громадные стволы сосен и елей, будучи
поглощены потоком, снова выплывают вверх изломанными и расщепленными до та-
кой степени, что как будто на них выросла щетина. В этом ясное доказательство, что
дно состоит из острых подводных камней, среди которых они бьются, подчиняясь
силе течения. Поток этот регулируется приливом и отливом моря, — по истечении
каждых шести часов. В 1645 году, рано утром, в воскресенье на Мясопустной неделе4
поток свирепствовал с такой яростью и с таким необузданным грохотом, что камни
отрывались на прибрежных домах и падали на землю».
Относительно глубины воды, я не понимаю, каким образом можно было ее из-
мерить в непосредственной близости от водоворота. «Сорок саженей» дожны
1
Ионас Рамус (1649–1718) — норвежский священник, писатель и историк (примеч. ред.).
2
Здесь морская лига равна трем морским милям, или 5556 м (примеч. ред.).
3
Норвежская миля — 11 295 м (примеч. ред.).
4
Мясопустное воскресенье — по церковному календарю, за две недели перед Великим постом
относиться только к частям канала, примыкающим вплоть к берегу Москё или к бере-
гу Лофодена. В центре Москестрёма глубина воды должна быть неизмеримо больше;
чтобы убедиться в этом — достаточно бросить косвенный взгляд в пропасть водо-
ворота с самого высокого утеса Хельсегген. Глядя вниз с этой вершины на ревущий
Флегетон1, я не мог не улыбнуться на простоту, с которой добрейший Ионас Рамус
рассказывает, как о вещах трудно допустимых, анекдоты о китах и медведях; ибо мне
представлялось совершенно очевидным, что самый громадный линейный корабль,
какой только может быть в действительности, войдя в сферу этого убийственного
притяжения, мог бы бороться с ним не более чем перышко с ураганом и должен был
бы исчезнуть мгновенно и целиком.
Попытки объяснить данное явление — некоторые из них, я помню, казались
мне при чтении достаточно убедительными — теперь представлялись очень трудны-
ми и малоудовлетворительными. Общепринятое объяснение заключается в том, что
этот водоворот, так же как три небольшие водоворота, находящиеся между Феррей-
скими островами, «обусловливается не чем иным, как столкновением волн, подни-
мающихся и опускающихся во время прилива и отлива, против гряды скал и рифов,
теснящих воду таким образом, что она обрушивается, подобно водопаду; и, таким
образом, чем выше поднимается течение, тем глубже должно оно упасть, и естествен-
ным результатом всего этого является водоворот, сила поглощения которого, со всей
ее громадностью, достаточно может быть узнана по опытам менее значительным».
Так говорит Encyclopaedia Britannica2. Кирхер3 и другие воображают, что в центре ка-
нала Мальстрёма находится бездна, проникающая сквозь земной шар и выходящая
в какой-нибудь очень отдаленной части его, — в одном случае почти решительно на-
зывается Ботнический залив. Такая мысль, сама по себе пустая, показалась мне те-
перь, пока я смотрел, очень правдоподобной; и, когда я сообщил о ней моему провод-
нику, я был немало удивлен, услышав, что, хотя почти все норвежцы держатся такого
воззрения, он его не разделяет. Что касается первого представления, он признался,
что он не способен его понять, и в этом я согласился с ним; потому что, как ни убе-
дительно оно на бумаге, оно делается совершенно непостижимым и даже нелепым
среди грохота пучины.
— Ну, теперь вы видели водоворот, — сказал старик, — и, если вам угодно, про-
ползите кругом по скале; на подветренной стороне нас не будет оглушать грохот воды,
и я расскажу вам историю, которая убедит вас, что я кое-что должен знать о Моске-
стрёме.
Я последовал его указанию, и он продолжал.
— Мне и двум моим братьям принадлежал когда-то смак4, оснащенный как шху-
на, приблизительно в семьдесят тонн. На этом судне мы обыкновенно ловили рыбу
среди островов, находящихся за Москё, близ Вуррга. Во время сильных приливов на
море всегда бывает хороший улов, если только выбрать подходящую минуту и иметь
мужество для смелой попытки; но из всех лофоденских рыбаков только мы трое
1
Флегетон — в греческой мифологии огненная река, окружающая подземное царство (при-
меч. ред.).
2
Британская энциклопедия (англ.).
3
Афанасий Кирхер (1602–1680) — немецкий ученый, согласно теории которого Земля пред-
ставляет собой твердое тело с пустотами внутри (примеч. ред.).
4
Смак — морское парусное судно для прибрежного плавания (примеч. ред.).
сделали постоянным ремеслом такие поездки за острова. Обычная рыбная ловля

происходит гораздо ниже к югу. Рыба там есть всегда, и можно ее брать без большо-
го риска; потому эти места и предпочитаются. Но избранные места, находящиеся
выше, среди скал, доставляют рыбу не только более тонкого качества, но и в гораздо
большем изобилии, так что нередко за один день мы добывали столько, сколько осто-
рожный рыбак не мог бы наскрести и за целую неделю. В конце концов мы как бы
устроили отчаянную спекуляцию: вместо труда у нас был жизненный риск, и вместо
капитала — отвага.
Мы держали наше судно в небольшой бухте приблизительно на пять миль выше
здешней по берегу; и в хорошую погоду мы неукоснительно пользовались затишь-
ем, наступавшим на четверть часа между приливом и отливом, чтобы пересечь глав-
ный канал Москестрёма значительно выше прудка и затем бросить якорь где-нибудь
близ Оттерхольма или неподалеку от Сантфлесена, где приливы не так сильны, как
в других местах. Здесь мы обыкновенно оставались приблизительно до того време-
ни, когда опять наступало затишье, затем снимались с якоря и возвращались домой.
Мы никогда не пускались в такую экспедицию, если не было устойчивого бокового
ветра для поездки и возвращения — такого ветра, относительно которого мы мог
ли быть уверены, что он не спадет до нашего возвращения, — и мы редко ошиба-
лись в расчетах. Дважды в течение шести лет мы были вынуждены целую ночь про-
стоять на якоре по причине мертвого штиля — явление здесь поистине редкостное;
и однажды мы пробыли на рыболовном месте почти целую неделю, умирая от голода,
благодаря тому что вскоре после нашего прибытия поднялся шторм и канал сделался
слишком беспокойным, чтобы можно было думать о переезде. В этом случае мы были
бы увлечены в море, несмотря ни на что (ибо водовороты кружили нас в разных на-
правлениях так сильно, что наконец мы запутали якорь и волочили его), если бы нас
не отнесло в сторону одним из бесчисленных перекрестных течений — что сегодня
здесь, а завтра там, — после чего попутный ветер привел нас к Флимену, где нам уда-
лось стать на якорь.
Я не могу рассказать вам и двадцатой доли разнообразных затруднений, кото-
рые мы встречали в местах рыбной ловли — это скверные места даже в хорошую по-
году, — но мы всегда пускались на разные хитрости и умели благополучно избегать
ярости Москестрёма; хотя иногда душа у меня уходила в пятки, если нам случалось
на какую-нибудь минуту опередить затишье или опоздать. Ветер иногда был не так
силен, как мы полагали при отправлении, и мы двигались медленнее, чем хотели бы,
между тем как поток делал управление лодкой совершенно немыслимым. У моего
старшего брата был сын восемнадцати лет, и у меня тоже были два славные молодца.
Они очень были бы нам полезны в подобных случаях — они могли бы нам грести
и помогали бы нам во время рыбной ловли, но хоть сами мы рисковали, все же у нас
как-то не хватало духу подвергать опасности еще и детей, — потому что, в конце кон-
цов, ведь действительно опасность была, и очень большая.
Вот уже без нескольких дней ровно три года, как произошло то, о чем я хочу вам
рассказать. Это было десятого июля 18** года. День этот здешние жители не забудут
никогда — такого страшного урагана здесь никогда еще не было; и, однако же, все
утро и даже несколько часов спустя после полудня с юго-запада дул легкий и постоян-
ный ветерок, между тем как солнце ярко светило, так что самый старый моряк не мог
бы предусмотреть того, что должно было случиться.
Около двух часов пополудни мы втроем — два мои брата и я — прошли через
острова, и вскоре почти нагрузили нашу лодку прекрасной рыбой, которой в этот
день, как мы все заметили, было больше, чем когда-либо. Было ровно семь часов на
моих часах, когда мы снялись с якоря и отправились домой, чтобы перейти самое
опасное место Стрёма при затишье — которое, как мы знали, будет в восемь часов.
С правой стороны кормы на нас дул свежий ветерок, и в течение некоторого вре-
мени мы шли очень быстро, совсем не помышляя об опасности, так как у нас не было
ни малейшей причины предчувствовать ее. Вдруг — совершенно врасплох — мы
были застигнуты ветерком, пришедшим к нам с Хельсеггена. Это было что-то совсем
необыкновенное — никогда ничего подобного с нами раньше не случалось, — и я на-
чал немного беспокоиться, не зная, в сущности, почему. Мы пустили лодку по ветру,
но совершенно не двигались благодаря приливу, и я уже хотел предложить пристать
к якорному месту, как, взглянув за корму, мы увидали, что весь горизонт окутан ка-
кой-то странной тучей медного цвета, выраставшей с изумительной быстротой.
Между тем ветер, зашедший к нам с носа, исчез, настало мертвое затишье, и мы
кружились по всем направлениям. Такое положение вещей продолжалось, однако,
слишком недолго, чтобы дать нам время для размышлений. Менее чем через минуту
на нас налетел шторм — еще минута, и все небо окуталось мраком, — и стало так тем-
но, и брызги начали прыгать так бешено, что мы не видели друг друга в нашей лодке.
Безумно было бы пытаться описать такой ураган. Самый старый моряк во всей
Норвегии никогда не испытывал ничего подобного. Мы успели спустить паруса
прежде, чем вихрь вполне захватил нас; но при первом же порыве ветра обе наши
мачты, как подпиленные, перекинулись через борт — вместе с грот-мачтой упал мой
младший брат: он привязал себя к ней для безопасности.
Как игрушка, как перышко, носилась наша лодка по воде. На ровной ее палубе
был только один маленький люк около носа, и мы всегда имели обыкновение закола-
чивать его, перед тем как отправлялись через Стрём. Мы делали это из опасения пе-
ред бурным морем, но теперь, если бы это не было сделано, мы должны были бы сра-
зу пойти ко дну, потому что в течение нескольких мгновений мы были совершенно
погребены в воде. Как мой старший брат ускользнул от смерти, я не могу сказать, ибо
я не имел случая осведомиться об этом. Что касается меня, едва только я выпустил
фок-зейл, как плашмя бросился на палубу, упираясь ногами в узкий носовой шкафут
и цепляясь руками за рымболт1 около низа фок-мачты. Я сделал это совершенно ин-
стинктивно, но, без сомнения, это было лучшее, что можно было сделать; думать же
о чем бы то ни было я не мог — я был слишком ошеломлен.
Несколько мгновений, как я сказал, мы были совершенно погружены в воду;
и все это время я сдерживал дыхание и не выпускал болта. Потом, чувствуя, что я бо-
лее не могу оставаться в таком положении, я стал на колени, все еще держа болт, и та-
ким образом мог свободно вздохнуть. Наша лодочка сама отряхивалась теперь, как
собака, только что вышедшая из воды, и таким образом до некоторой степени вы
свободилась из моря. Я старался теперь, как только мог, стряхнуть с себя оцепенение,
овладевшее мной, и собраться с мыслями настолько, чтобы посмотреть, что теперь
нужно делать, как вдруг почувствовал, что кто-то уцепился за мою руку. Это был мой
1
Фок-зейл — парус на фок-мачте; шкафут — место на палубе по бокам корабля между грот-
мачтой и фок-мачтой; рымболт — болт с кольцом (примеч. ред.).
старший брат, и сердце мое запрыгало от радости, потому что я был уверен, что он
упал за борт, — но в следующее мгновение эта радость превратилась в ужас: он накло-
нился к моему уху и выкрикнул одно слово: «Москестрём!»
Никто никогда не узнает, что я чувствовал в это мгновение. Я дрожал с головы
до ног, как будто у меня был сильнейший приступ лихорадки. Я хорошо знал, чтó он
разумел под этим словом, — я знал, чтó он хотел сказать мне. Ветер гнал нас к водово-
роту Стрёма, мы были привязаны к нему, и ничто не могло нас спасти!
Вы понимаете, что, пересекая канал Стрёма, мы всегда совершали наш путь зна-
чительно выше водоворота, даже в самую тихую погоду, и тщательно выслеживали
и выжидали затишье, — а теперь мы мчались прямо к гигантской водной яме, и это
при таком урагане! «Наверно, — подумал я, — мы придем туда как раз во время за-
тишья — есть еще маленькая надежда», — но через мгновенье я проклял себя за та-
кую глупость, за такую бессмысленную надежду. Я слишком хорошо понимал, что мы
погибли бы даже и в том случае, если бы мы были на корабле, снабженном девятью-
стами пушками.
В это время первый порыв бешеной бури прошел, или, быть может, мы уже не так
его чувствовали, потому что убегали от него; во всяком случае волны, которые сперва
лежали низко под ветром и бессильно пенились, теперь выросли в настоящие горы.
Странная перемена, кроме того, произошла на небе. Везде кругом оно по-прежнему
было черным как смоль, но почти как раз над нами оно разорвалось, внезапно об-
наружился круглый обрыв совершенно ясной лазури — ясной, как никогда, и ярко-
ярко-голубой — и сквозь это отверстие глянул блестящий полный месяц, струивший
сияние, какого я никогда раньше не видал. Все кругом озарилось до полной отчетли-
вости — но, боже, что за картина была освещена этим сиянием!
Раза два я пытался заговорить с братом — но непонятным для меня образом шум
увеличился до такой степени, что я не мог заставить его расслышать хотя бы одно сло-
во, несмотря на то что кричал ему прямо в ухо изо всех сил. Вдруг он покачал головой,
побледнел как смерть и поднял вверх палец, как бы желая сказать: «Слушай!».
Сперва я не мог понять, что он хочет этим сказать, — но вскоре чудовищная
мысль вспыхнула во мне. Я вынул свои часы. Они стояли. Я взглянул на них, подстав-
ляя циферблат под лучи месяца, и мгновенно залился слезами и швырнул часы далеко
в океан. Они остановились на семи часах! Мы пропустили время затишья, и водово-
рот Стрёма свирепствовал теперь с полной силой!
Если лодка хорошо сделана, надлежащим образом снаряжена и не слишком обре-
менена грузом, волны при сильном шторме в открытом море кажутся всегда усколь-
зающими из-под нее — для человека, привыкшего к суше, это представляется очень
странным, и мы, моряки, называем это «верховой ездой». До сих пор мы очень
быстро ехали таким образом по волнам, но теперь гигантский подъем моря подхва-
тил нас из-под кормы и, вырастая, взмахнул с собой — выше — выше — как будто
под самое небо. Я не мог бы поверить, чтобы когда-нибудь морской вал мог поднять-
ся так высоко. И потом мы качнулись вниз, и соскользнули, и нырнули так быстро,
что у меня закружилась голова, как будто я падал во сне с вершины огромной горы.
Но в то время как мы были вверху, я успел бросить быстрый взгляд кругом — и этого
взгляда было совершенно достаточно. В одно мгновенье я рассмотрел наше точное
положение. Москестрём был приблизительно на четверть мили прямо перед нами —
но он был столько же похож на всегдашний Москестрём, как водоворот, который вы
сейчас видите, на мельничный лоток. Если бы я не знал, где мы были и что нас ожи-
дало, я совсем не узнал бы места. Теперь же я в невольном ужасе закрыл глаза. Веки
сжались сами собой, как от судороги.
Не более как через две минуты мы внезапно почувствовали, что волны осели,
и нас окутала пена. Лодка сделала резкий полуоборот с левой стороны и затем рину-
лась в этом новом направлении с быстротой молнии. В то же самое мгновенье оглу-
шительный рев воды был совершенно заглушен каким то пронзительным криком —
вы бы подумали, что это несколько тысяч паровых судов свистят своими выпуск-
ными трубами. Мы были теперь в полосе буруна, всегда окружающего водоворот;
и я, конечно, подумал, что в следующее мгновение мы погрузимся в бездну — загля-
нуть в которую хорошенько мы не могли, потому что с ошеломляющей быстротой
неслись вперед. Лодка совсем не погружалась в воду, а скользила, как пузырь, по по-
верхности зыби. Правая сторона судна примыкала вплоть к водовороту, а слева вы-
сился покинутый нами гигантский простор океана. Подобно огромной судорожно
искривляющейся стене, он высился между нами и горизонтом.
Это может показаться странным, но теперь, когда мы были в самой пасти водно-
го обрыва, я был гораздо более спокоен, чем тогда, когда мы только приближались
к нему. Убедившись, что надежды больше нет, я в значительной степени освободился
от того страха, который сначала подавил меня совсем. Я думаю, что это отчаяние на-
прягло мои нервы.
Можно подумать, что я хвастаюсь, но я говорю вам правду: я начал размышлять
о том, как чудно умереть таким образом и как безумно было бы думать о такой ни-
чтожной вещи, как моя собственная личная жизнь, перед этим чудесным проявлени-
ем могущества Бога. Мне кажется, что я покраснел от стыда, когда эта мысль сверкну-
ла в моем уме. Вскоре после этого мной овладело непобедимо-жгучее любопытство
относительно самого водоворота. Я положительно чувствовал желание исследовать
его глубины, хотя бы ценой той жертвы, которая мне предстояла; и о чем я больше
всего сожалел, это о том, что никогда я не буду в состоянии рассказать о тайнах, ко-
торые должен буду увидеть, моим старым товарищам, что находятся там, на берегу.
Странные, конечно, это мысли в уме человека, находящегося в такой крайности,
и я часто думал потом, что вращение лодки по окружности бездны могло вызвать
в моем уме легкий бред.
Было еще одно обстоятельство, которое помогло мне овладеть собой, это — ис-
чезновение ветра; он не мог теперь достигать до нас — потому что, как вы видите
сами, полоса буруна значительно ниже общей поверхности океана, и этот последний
громоздился теперь над нами высокой, черной, громадной грядой. Если вы никогда
не были на море во время настоящей бури, вы не можете себе представить, как помра-
чаются мысли благодаря совокупному действию ветра и брызг. Вы слепнете, вы глох-
нете, вы задушены, и у вас исчезает всякая способность что-либо делать или о чем-ли-
бо размышлять. Но теперь мы в значительной степени освободились от таких затруд-
нений — совершенно так же, как преступнику, осужденному на смерть, дозволяются
в тюрьме разные маленькие снисхождения, запретные, пока его участь еще не решена.
Сколько раз мы совершили круг по поясу водоворота, этого я не могу сказать.
Мы мчались кругом и кругом, быть может, в течение часа, мы не плыли, а скорее ле-
тели, постепенно все более и более приближаясь к центру зыби и все ближе и бли-
же к ее страшной внутренней кайме. Все это время я не выпускал из рук рымболта.
Брат мой был на корме, он держался за небольшой пустой бочонок, в котором мы

брали с собой воду и который тщательно был привязан под сторожевой вышкой; это
была единственная вещь на палубе, не смытая валом, когда вихрь впервые налетел
на нас. Как только мы приблизились к краю водного колодца, брат мой выпустил из
рук бочонок и схватился за кольцо, стараясь в агонии ужаса вырвать его из моих рук:
нам обоим оно не могло служить одновременно, потому что было недостаточно ши-
роко. Я никогда не чувствовал такой глубокой тоски, как в тот момент, когда увидел
его попытку, — хотя я знал, что он был сумасшедшим, когда делал это, — что это был
бешеный маньяк, охваченный чувством острого испуга. Я, однако, не стал спорить
с ним из-за места. Я знал, что не может быть никакой разницы в том, мне или ему бу-
дет принадлежать кольцо, я выпустил болт и ухватился за бочонок у кормы. Сделать
это мне было не особенно трудно, потому что лодка бежала кругом достаточно устой-
чиво и держалась на ровном киле, покачиваясь только туда и сюда вместе с измене-
ниями в направлении гигантских взмахов водоворота. Едва я уселся на своем новом
месте, как лодка быстро накренилась правой стороной и бешено помчалась в водную
пропасть. Я быстро прошептал какую-то молитву и подумал, что все кончено.
Чувствуя тошноту от быстрого спуска вниз, я инстинктивно уцепился за бочонок

с еще бóльшей энергией и закрыл глаза. Несколько секунд я не решался открыть их,
каждый миг ожидая конца и удивляясь, что я еще не испытываю смертной борьбы
с водой. Но мгновенье уходило за мгновеньем. Я все еще был жив. Ощущение паде-
нья прекратилось; и движение лодки, по-видимому, было почти таким же, как рань-
ше, когда она была в полосе пены, с той только разницей, что теперь она более накре-
нялась. Я овладел собой и опять взглянул на картину, раскинувшуюся кругом.
Никогда мне не забыть ощущенья испуга, ужаса и восхищения, с которыми я по-
смотрел тогда. Лодка казалась подвешенной как бы действием какой-то магической
силы в средине пути своего нисхождения на внутренней поверхности водной во-
ронки, обширной в окружности, гигантской по глубине — и такой, что ее совершен-
но гладкие бока можно было бы принять за черное дерево, если бы не удивительная
быстрота, с которой они крутились, и не мерцающий призрачный блеск, исходивший
от них: то были отраженные лучи полного месяца, струившиеся из описанного мною
круглого отверстия между туч; вырастая в целый поток золотого сияния, лучи эти
шли вдоль черных стен и проникали вниз до самых отдаленных углублений бездны.
Сначала я испытывал слишком большое замешательство, чтобы быть в состоя
нии отчетливо заметить что-нибудь. Все, что я увидел, это — какой-то всеобщий
взрыв ужасающего величия. Однако, когда я немного пришел в себя, взор мой ин-
стинктивно устремился вниз. В этом направлении перед глазами моими не было ни-
какого препятствия благодаря тому положению, в каком лодка висела на наклонной
поверхности водного провала. Она держалась на совершенно ровном киле — то есть
палуба ее лежала в плоскости, параллельной с плоскостью воды, — но эта последняя
делала наклон под углом более чем в сорок пять градусов, таким образом, что мы как
будто были опрокинуты набок. Я не мог все же не заметить, что у меня вряд ли было
больше затруднений держаться руками и ногами, чем если бы мы находились на го-
ризонтальной плоскости; я думаю, что это обстоятельство было обусловлено быст-
ротой, с которой мы вращались.
Лучи месяца как будто искали самого дна глубокой пучины; но я еще не мог ни-
чего рассмотреть явственно; все было окутано в густой туман; а над туманом висела
великолепная радуга, подобная тому узкому и колеблющемуся мосту, который, как
говорят мусульмане, является единственной дорогой между Временем и Вечностью.
Этот туман, или эти брызги, возникали, без сомнения, благодаря сталкиванию ог-
ромных стен водной воронки, встречавшихся на дне, но что за страшный вопль под-
нимался из этого тумана к Небесам, я не берусь описывать.
Едва только мы впервые скользнули в самую бездну, удаляясь от пояса пены ввер-
ху, как мы двинулись на большое расстояние вниз по уклону, но наше дальнейшее ни-
схождение отнюдь не было пропорциональным. Мы стремились кругом и кругом —
но то было не какое-нибудь однообразное движение, а головокружительные взмахи
и швырки: иногда они бросали нас только на какую-нибудь сотню ярдов, иногда за-
ставляли нас обойти почти полную окружность водоворота. С каждым новым вра-
щением мы опускались вниз, медленно, но очень заметно.
Бросая взор кругом на обширную пустыню этой текучей черноты, по которой
мы неслись, я заметил, что лодка была не единственным предметом, находившим-
ся в пасти водоворота. И сверху и снизу виднелись корабельные обломки, громад-
ные массы бревен и стволы деревьев, а вместе с тем более мелкие вещи, предметы
домашней утвари, разломанные ящики, бочонки и доски. Я уже описывал неестест-

венное любопытство, сменившее мои прежние страхи. Оно, по-видимому, все росло,
по мере того как я ближе и ближе подходил к своей страшной участи. Я начал теперь
со странным интересом рассматривать разнообразные предметы, плывшие в одной
с нами компании. Должно быть, у меня был бред, потому что я положительно забав-
лялся, размышляя об относительной скорости их разнородного нисхождения к пене,
мерцавшей внизу. Я, например, поймал себя на такой мысли: «Вот эта сосна, веро-
ятно, прежде всего рухнет в пучину и исчезнет» — и был очень разочарован, когда
увидел, что ее обогнал обломок голландского торгового корабля и первый потонул.
Наконец, после целого ряда подобных наблюдений, причем все были ошибочными,
я почувствовал, что этот факт — факт моей неизменной ошибки в расчетах — на-
толкнул меня на целый ряд размышлений, от которых я опять задрожал всеми члена-
ми, и сердце мое тяжело забилось.
То, что на меня так подействовало, не было новым ужасом — то была заря са-
мой кипучей надежды. Она возникла частью на почве воспоминания, частью благо-
даря теперешним наблюдениям. Я припомнил целую массу разных легких предметов,
которыми был усеян лофоденский берег: они были втянуты Москестрёмом и затем
снова выброшены им. Предметы эти в громадном большинстве были разбиты самым
необыкновенным образом — они были так ссажены — они были до такой степени
шероховаты, точно кто сплошь утыкал их лучинками, — но тут я отчетливо припом-
нил, что некоторые из них совсем не были обезображены. Теперь я не мог объяс-
нить такое различие не чем иным, как предположением, что только предметы, сделав
шиеся шероховатыми, были поглощены вполне — другие же предметы были втянуты
в водоворот в такой поздний период прилива или по какой-нибудь причине опуска-
лись вниз так медленно, что они не достигли дна, прежде чем пришла смена прили-
ва и отлива. Возможно, подумал я, что в том и в другом случае они, таким образом,
опять были выкинуты на верхний уровень океана, не претерпев участи предметов,
втянутых раньше или поглощенных более быстро. Я сделал также три важные наблю-
дения. Во-первых, общим правилом являлся тот факт, что чем больше были тела, тем
быстрее было их нисхождение; во-вторых, между двумя массами равного размера,
причем одна была сферической, а другая какой-нибудь другой формы, преимущество
в скорости нисхождения было на стороне сферической; в-третьих, между двумя мас-
сами одинакового объема, причем одна была цилиндрической, а другая какой-нибудь
другой формы, цилиндрическая погружалась более медленно. После того как я спас-
ся, я много раз говорил об этом со старым школьным учителем нашего округа, и это
от него я научился употреблению таких слов, как «цилиндрический» и «сфериче-
ский». Он объяснил мне — хотя я забыл его объяснения, — каким образом явление,
мною замеченное, было естественным следствием форм плавучих предметов и каким
образом случилось, что цилиндр, вращаясь в водовороте, оказывал большее проти-
водействие силе поглощения и был втягиваем с большей трудностью, нежели предмет
какой-нибудь другой формы тех же самых размеров1.
Было еще одно поразительное обстоятельство, в значительной степени подкре-
пившее мои наблюдения и заставившее меня с тревогой искать подтверждения их:
1
См. Archimedes, «De Incidentibus in Fluido», lib. 2 (лат.).
[См. Архимед, «О плавающих предметах, т. 2 (примеч. ред.).]
именно: при каждом новом вращении мы проходили мимо таких предметов, как
бочонок, или рея, или корабельная мачта, и многие из таких предметов, бывших на
одном уровне с нами, когда я в первый раз устремил свой взор на чудеса водоворо-
та, были теперь высоко над нами и, по-видимому, отодвигались лишь очень мало от
своего прежнего положения. Я более не сомневался, что мне делать. Я решился тща-
тельно привязать себя к пустому бочонку, за который держался, отрезать его от кор-
мы и броситься вместе с ним в воду. Знаками я привлек внимание брата, указал ему на
бочонки, плывшие около нас, и сделал все, что было в моей власти, чтобы дать ему по-
нять мое намерение. Наконец он, кажется, понял меня, но было ли это в действитель-
ности так или нет? Он с отчаянной решимостью начал отрицательно качать головой
и отказался покинуть свое место у рымболта. Я не мог дотянуться до него, крайние
обстоятельства не допускали ни малейшей отсрочки, и с чувством горестной борьбы
в сердце я предоставил брата собственной его участи, привязал себя к бочонку верев-
кой, прикреплявшей его к корме, и без малейших колебаний бросился в море.
Я совершенно верно рассчитал результат. Вы видите, я сам вам рассказываю эту
историю — вы видите, я ускользнул от смерти, — и так как вы знаете, каким образом
я спасся, и должны предвидеть все, что я могу еще сказать, я позволю себе поскорее
кончить. Прошел, быть может, час, или около, после того как я бросился с лодки,
как вдруг, отойдя вниз на значительное расстояние подо мной, она быстро сделала
одно за другим три безумных круговых
движения и, унося с собой моего возлюб
ленного брата, бешено ринулась, сразу
и навсегда, в хаос пены, кипевшей внизу.
Мой бочонок дошел немного более чем
до половины расстояния между дном
пучины и тем местом, где я выскочил за
борт, и громадная перемена произошла
в характере водоворота. Наклон стен ги-
гантской воронки с каждой минутой стал
делаться все менее и менее крутым. Кру-
говые движенья водоворота становились
все менее и менее свирепыми. Пена и ра-
дуга мало-помалу исчезли, и самое дно
бездны постепенно как бы поднялось.
Небо было ясно, ветер стих, и полный ме-
сяц пышно садился на западе. Я находил-
ся на поверхности океана, в виду берегов
Лофодена и над тем самым местом, где
была зловещая яма Москестрёма. Насту-
пил час затишья — но море все еще взды-
мало гигантские, подобные горам, волны,
оставленные ушедшим ураганом. Меня
бешено мчало к каналу Стрёма, и через
несколько минут я был прибит к берегу,
где производилась рыбная ловля. Одна из
лодок подобрала меня; я был совершенно
истощен благодаря усталости, и (теперь, когда опасность прошла) я онемел от воспо-

минания о ее ужасах. Рыбаки, подобравшие меня, были моими старыми товарищами,
мы встречались изо дня в день, но они меня не узнали, как не узнали бы странника,
пришедшего из мира духов. Волосы мои, бывшие за день до этого черными как воро-
ново крыло, совершенно побелели, они стали такими, как теперь. Говорят, что и все
выражение моего лица переменилось. Я рассказал им мою историю — они не пове-
рили. Я рассказываю ее теперь вам и вряд ли могу надеяться, что вы поверите мне бо-
лее, нежели веселые лофоденские рыбаки.
ОСТРОВ ФЕИ
(1841)
Nullus enim locus sine genio est.

Servius1
«La musique, — говорит Мармонтель в своих „Contes Moraux“, которые наши

переводчики как бы в насмешку над их духом упорно именуют „нравоучительными
рассказами“, — la musique est le seul des talents qui jouissent de lui-même; tous les autres
veulent des témoins»2. Он смешивает здесь удовольствие слушать нежные звуки со
способностью создавать их. Совершенно так же, как и всякий другой талант, музы-
ка может доставлять полное наслаждение лишь в том случае, если есть второе лицо,
которое бы могло оценить исполнение; и совершенно наравне с другими талантами
она создает эффекты, которыми можно вполне наслаждаться в одиночестве. Мысль,
которую raconteur3 не сумел ясно выразить или которую он нарочно так выразил из
национальной любви к остроумной игре слов, является вполне основательной, имен-
но, что высокая музыка может быть нами оценена наиболее полно лишь тогда, когда
мы совершенно одни. В такой форме данное положение сразу может быть принято
теми, кто любит лиру ради нее самой и ради ее невещественных качеств. Но есть еще
одно наслаждение у падших смертных, и, быть может, единственное, которое даже бо-
лее, чем музыка, связано с сопутствующим чувством уединения. Я разумею блаженст-
во, испытываемое при созерцании картин природы. Истинно, кто хочет видеть пол-
ным взглядом славу Господа на земле, тот должен созерцать ее в уединении. Для меня,
по крайней мере, присутствие не только человеческой жизни, но и жизни во всякой
иной форме, кроме зеленых существ, растущих на земле и лишенных голоса, явля-
ется пятном на ландшафте, чем-то враждебным гению картины. Я люблю созерцать
темные долины, и серые утесы, и источники вод, что смеются безмолвной улыбкой,
и леса, что вздыхают в беспокойном сне, и надменные горы, что, насторожившись,
смотрят вниз, — все это я люблю созерцать, я вижу во всем этом исполинские члены
одного, полного духа и чувства, громадного целого — того целого, чья форма (сфери-
ческая) является наиболее совершенной и наиболее вместительной изо всех; чей путь
1
Ибо нет ни одного места, в котором бы не было своего гения. — Сервий (лат.); Мавр Сер-
вий Гонорат (конец IV в.) — римский грамматик, комментатор Вергилия (примеч. ред.).
2
Музыка есть единственный вид таланта, который наслаждается самим собой; все другие
требуют свидетелей (фр.); Жан-Франсуа Мормонтель (1723–1799) — французский писатель,
философ и драматург, автор фривольных «Нравоучительных сказок» (примеч. ред.).
3
Хороший рассказчик (англ.).
ОСТРОВ ФЕИ 307
лежит среди дружеских планет; чья нежная прислужница — луна; чей властитель —
солнце; чья жизнь — вечность; чья мысль — помысл божества; чья услада — зна-
ние; чьи судьбы потеряны в безбрежности; чье представление о нас подобно нашему
представлению о микроскопических животных, опустошающих наш мозг; это — су-
щество, которое мы логично считаем совершенно неодушевленным и материальным,
почти тем же, чем микроскопические животные считают нас.
Наши телескопы и математические исследования решительно убеждают нас, не-
смотря на ханжество невежественных святош, что пространство, а потому и вмести-
мость, является соображением весьма важным в глазах Всемогущего. Круги, по ко-
торым вращаются звезды, наиболее приспособлены к движению без столкновения
возможно наибольшего числа тел. Формы этих тел как раз таковы, чтобы в пределах
данной поверхности заключать возможно наибольшее количество материи; между
тем как самые поверхности расположены таким образом, чтобы поместить на себе
население большее, чем могли бы поместить те же поверхности, расположенные ина-
че. И пусть пространство бесконечно, — в этом обстоятельстве нет никакого возра-
жения против той мысли, что вместимость является соображением весьма важным
пред лицом Всемогущего; ибо, чтобы наполнить бесконечность пространства, нужна
бесконечность материи; и так как мы ясно видим, что наделение материи жизненной
силой представляет из себя начало — насколько мы можем судить, руководящее нача-
ло в деяниях Бога, — было бы нелогичным предполагать, что это начало ограничива-
ется пределами всего мелочного, где мы видим его след ежедневно, и исключать его
из пределов всего грандиозного. Так как мы находим один круг в другом, без конца,
причем все вращаются около одного отдаленного центра, который есть Божество, не
можем ли мы аналогичным образом предположить жизнь в жизни, меньшую в боль-
шей, и все — в лоне Духа Господня? Словом, мы безумно заблуждаемся, тщеславно
полагая, что человек в своих теперешних или грядущих судьбах является в мире мо-
ментом более важным, чем эта обширная «глыба юдоли»1, которую он обрабатывает
и презирает и за которой он не признает души, руководясь тем поверхностным со
ображением, что он не видит ее проявлений2.
Подобные мечты, посещавшие меня всегда во время моих скитаний среди гор
и лесов, на берегах рек и океана, придавали моим размышлениям особую окраску, ко-
торую будничный мир не преминет назвать фантастической. Я много бродил среди
таких картин природы, и заходил далеко, и часто блуждал в одиночестве; и наслаж
дение, которое я испытывал, проходя по туманным глубоким долинам или бросая
взгляд на отраженье неба в спокойном зеркале озер, усиливалось, углублялось при
мысли, что я бродил один. Что это за болтливый француз3 сказал, намекая на извест-
ное произведение Циммермана: «la solitude est une belle chose; mais il faut quelqu'un
pour vous dire que la solitude est une belle chose»?4 Эпиграмма хоть куда; но упомянутой
необходимости совсем не существует.
1
Библия, Книга Иова, 21:33.
2
Говоря о приливах, Помпоний Мела в своем трактате «Описательная география» утверж
дает, что «мир — огромное животное, или…» и т. д.
3
Бальзак; передаю общий смысл — точных слов не помню.
4
Уединение — вещь прекрасная; но необходимо, чтобы был кто-нибудь, кто бы вам сказал,
что уединение — вещь прекрасная (фр.); Иоганн Георг Циммерман (1728–1795) — швейцар-
ский философ и врач, Эдгар По имеет в виду его книгу «Об одиночестве» (примеч. ред.).
Во время одного из таких странствий, в далекой местности, среди гор, сплетав-

шихся с горами, среди печальных рек с их бесконечными излучинами, среди мелан-
холических и дремлющих болот я случайно достиг места, где была небольшая речка
с островом. Я пришел к ней внезапно во время многолиственного июня и лег на дерн
под ветвями какого-то ароматического неведомого кустарника, чтобы, созерцая, от-
даться дремоте. Я чувствовал, что именно таким образом я должен смотреть на эту
картину, — так много в ней было того, что мы называем видéнием.
Отовсюду, кроме запада, где солнце склонялось к закату, высились зеленеющие
стены леса. Небольшая речка, делавшая резкий поворот в своем течении и тотчас же
терявшаяся из виду, казалось, не могла уйти из собственной тюрьмы, но поглощалась
на востоке темной зеленью древесной листвы; в то время как на противоположной
ОСТРОВ ФЕИ 309
стороне (так представлялось мне, когда я лежал и смотрел вверх) бесшумно и беспре-
рывно струился в долину пышный водопад багряных и золотых лучей, бежавших из
источников вечернего неба.
Почти в средине той узкой перспективы, которая представлялась моему дремлю-
щему взору, был небольшой и круглый островок; украшенный роскошной зеленью,
он покоился на речном лоне.
И берег в глубь реки глядел,
С своим сливаясь отраженьем, —
Как будто в воздухе висел.
Так была похожа на зеркало эта прозрачная вода, что почти невозможно было опре-
делить, где начиналось ее хрустальное царство на этом изумрудном склоне.
Мое положение позволяло мне обнять одним взглядом оба конца острова, и вос-
точный и западный, и я заметил своеобразное различие в их внешнем виде. Западный
край острова казался лучезарным гаремом цветущих красавиц. Он блистал и вспы-
хивал под косвенным взором заката и улыбался своими нежными цветами. Короткая
и гибкая трава издавала легкий аромат и вся была усеяна златооками. Легкие деревья
стояли прямо; стройные, прекрасные, полные грации, блистая глянцевитой и измен-
чивой корой, они смотрели весело и по своей форме и листве отличались восточ-
ным характером. Во всем виднелась жизнерадостность, блаженство бытия, и хотя не
было ни малейшего ветерка, но все кругом как будто приводилось в движение воз-
душным перепархиванием бесчисленных мотыльков, которые казались крылатыми
тюльпанами1.
Восточный край острова был объят глубокой тенью. Все было проникнуто мрач-
ной, но прекрасной и полной умиротворения печалью. Темные деревья склоня-
лись как бы под гнетом скорби — они представлялись согбенными торжественно-
угрюмыми призраками и точно говорили о надгробной печали, о преждевременной
смерти. Трава имела глубокую окраску кипариса, ее плакучие листья томно поникли,
и среди них виднелись там и сям незаметные и мелкие бугорки, низкие и продолгова-
тые, которые, не будучи могилами, имели вид могил, ибо вкруг них, цепляясь, росли
стебли руты и розмарина. Тень деревьев тяжело упадала на воду и, казалось, сама хо-
ронила себя в ней, напитывая мраком глубину. Мне пришло на ум, что каждая тень,
по мере того как солнце склонялось все ниже и ниже, отделялась нехотя от ствола,
дававшего ей рожденье, и поглощалась рекой, и новые тени мгновенно исходили от
деревьев на смену прежних, скрывшихся в могилу.
Эта мысль, раз возникнув в моей фантазии, охватила ее всецело, и я отдался меч-
там. «Если был где-нибудь зачарованный остров, — сказал я самому себе, — вот —
он здесь. Это уголок, где встречаются те немногие нежные феи, которые уцелели от ги-
бели, постигшей их расу. Не в этих ли зеленых могилах они находят свое погребение?
Не расстаются ли они со своей нежной жизнью так же, как люди? Или, напротив,
не угасают ли они постепенно, отдавая Богу свою жизнь, исчерпывая мало-помалу
1
Florem putares nare per liquidum aethere. — Подумаешь, что цветок плавает в прозрачном
эфире (лат.). — Commire.
[Жан Коммир (1625–1702) — французский иезуит, писавший стихи на латинском языке;
цитата взята из его книги «Собрание латинских стихов» (примеч. ред.).
свое бытие, как эти деревья отдают свои тени одну за другою речной глубине? Не яв-
ляется ли жизнь феи для смерти, ее поглощающей, тем же, чем умирающее дерево
является для вод реки, которые оно поит своими тенями, заставляя ее все сильней
и сильней чернеть от поглощаемой добычи?»
Пока я так мечтал с полузакрытыми глазами, солнце быстро уходило на покой,
и крутящиеся порывы водоворота стали виться вокруг острова, принося на его грудь
широкие ослепительно-белые хлопья, отделявшиеся от коры сикомор, хлопья, кото-
рые своим многообразным и разнородным положением на воде давали живому во-
ображению возможность видеть в них все, что ему хотелось; пока я так мечтал, мне
показалось, что одна из тех самых фей, о которых я думал, стала медленно двигаться
от западного края острова, держа свой путь из царства света в тьму. Фея стояла, вы-
прямившись, на странно-хрупком челноке, который она приводила в движение при-
зрачным подобием весла. В то время, когда она находилась в области гаснущих лучей,
ее лицо сияло радостью, но темная печаль искажала его, когда она вступала в область
тени. Она медленно скользила вдоль островка и, обогнув его, опять вошла в пределы
света. «Круг, который только что свершила фея, — продолжал я мечтать, — есть год
ее короткой жизни. Она пережила сейчас лето и зиму. Она годом ближе к своей смер-
ти: ибо я не мог не видеть, что, когда она вступила в область тени, ее собственная тень
отделилась от ее фигуры, и черные воды, еще более почернев, поглотили ее».
И снова показался челнок, и снова появилась фея, но на лице ее было больше
заботы и нерешительности и меньше свободной беспечности. Она опять из царст-
ва света вступила в тьму (которая с минуты на минуту все чернела), и опять ее тень,
отделившись, упала и слилась с водой, напоенной мраком. И снова, и снова плыла
она, огибая остров (меж тем как солнце устремлялось на покой), и каждый раз при
вступлении в область лучей лицо ее становилось все печальнее, все бледнее, неопре-
деленнее, и каждый раз от нее отделялась все более мрачная тень, поглощаемая все
более черневшей тьмою. И наконец, когда солнце исчезло совершенно, фея, теперь
не более как бледный призрак самой себя, исполненная безутешной скорби, вошла
в непроглядную тьму, и вышла ли она когда-нибудь оттуда, я не могу сказать, потому
что все покрылось непроницаемым мраком, и я не видел больше ее волшебного лица.
311
БЕСЕДА МЕЖДУ МОНОСОМ И УНОЙ

(1841)
Μελλόντα ταῦτα.
То, что грядет.
Софокл, «Антигона»
Уна. «Вновь рожденная»?

Монос. Да, прекраснейшая и нежно любимая моя Уна, «вновь рожденная». Та-
ковы были слова, о мистическом значении которых я так долго размышлял, отвергая
истолкования, данные жречеством, пока Смерть сама не разрешила для меня тайну.
Уна. Смерть!
Монос. Как странно, милая Уна, ты вторишь моим словам! Я вижу какое-то ко-
лебание в твоих шагах, в глазах твоих какое-то радостное беспокойство. Ты смуще-
на и подавлена величественной новизною Вечной Жизни. Да, я говорил о Смерти.
И как необычно звучит здесь это слово, издавна вносившее ужас во все сердца, пят-
ная ржавчиной все наслаждения!
Уна. А, Смерть, призрак, присутствовавший при всех празднествах! Как часто,
Монос, терялись мы в размышлениях о ее природе! Как таинственно вставала она
помехою для людского благословения, говоря ему: «До сих пор, и не дальше»!1
Эта правдивая взаимная любовь, горевшая в груди у нас, милый мой Монос, — как
тщетно мы тешили себя мыслью, что если мы счастливы при ее первом возникнове-
нии, наше счастье возрастет с ее возрастанием! Увы, по мере того как она росла, рос
в наших сердцах и страх пред тем недобрым часом, который спешил, чтобы разлучить
нас навсегда! И, таким образом, с течением времени любить стало мучением. Самая
ненависть была бы тогда милосердием.
Монос. Не говори здесь об этих печалях, дорогая Уна — моя, теперь моя навеки.
Уна. Но память о прошлой печали не составляет ли радость в настоящем? Мне
многое еще хочется сказать о вещах, которые были. Прежде всего, я горю нетерпени-
ем узнать об обстоятельствах твоего перехода через темную Долину и Тень.
1
«Доселе и не дале!» — слова из пьесы английского драматурга Аарона Хилла (1683–1730)
«Этелуолд», действие V, сц. «Сад» (примеч. ред.).
Монос. Когда же блистательная Уна спрашивала о чем-нибудь своего Моноса на-

прасно? Я буду подробен в своем повествовании, но с какого времени должен начать-
ся зачарованный рассказ?
Уна. С какого времени?
Монос. Ты сказала.
Уна. Я понимаю тебя, Монос. В Смерти мы оба познали склонность человека
определять неопределимое. Я не хочу сказать, начни с момента прекращения жиз-
ни — но начни с того грустного, грустного мгновения, когда, после того как лихорад-
ка оставила тебя, ты погрузился в бездыханное и недвижное оцепенение, и я закрыла
твои бледные веки, прикоснувшись к ним страстными перстами любви.
Монос. Одно слово сначала, милая Уна, об общих условиях в жизни человека
той эпохи. Ты помнишь, что один или два мудреца среди наших предков — мудрые
в действительности, хотя не в глазах мира — посмели усомниться в верности вы-
ражения «прогресс» применительно к развитию нашей цивилизации. В каждом
из пяти или шести столетий, непосредственно предшествовавших нашему распаде-
нию, бывали периоды, когда возникал какой-нибудь могучий ум, смело ратуя за те
основоположения, истинность которых является теперь для нашего освобожденно-
го разума столь неотразимо очевидной, — основоположения, которые должны были
бы нау чить нашу расу скорее покорствовать руководству законов природы, нежели
пытаться управлять ими. Через долгие промежутки времени являлись первокласс-
ные умы, смотревшие на каждое приобретение в области практического знания
как на шаг назад в сфере истинной полезности. Иногда поэтический разум — тот
разум, что теперь предстает для нашего чувства как самый возвышенный из всех —
ибо истины, имевшие для нас наиболее важное значение, могли быть достигнуты
лишь с помощью той аналогии, которая говорит убедительно одному воображению,
а для беспомощного рассудка не имеет смысла, — иногда этот поэтический разум де-
лал шаг дальше в развитии смутной идеи философского понимания, и в мистической
притче, гласящей о древе познания и о его запретном смертоносном плоде, он нахо-
дил явственные указания на то, что знание не приличествует человеку при младен
ческом состоянии его души. Эти люди — поэты, — живя и погибая среди презрения
«утилитаристов»1, грубых педантов, присвоивших себе наименование, подходив-
шее лишь к тем, кто был презираем, — эти люди, поэты, мучительно, но мудро раз-
мышляли о старинных днях, когда наши потребности были настолько же простыми,
насколько наши наслаждения острыми, — о днях, когда веселость была словом неиз-
вестным, так торжественно и полнозвучно было счастье — о тех святых, величествен-
ных и благословенных днях, когда голубые реки привольно бежали среди холмов, не
тронутых ничьей рукой, в далекие лесные уединения, первобытные, душистые и не-
исследованные.
Но такие благородные исключения из общей междоусобицы служили лишь
к тому, чтобы увеличить ее силою сопротивления. Увы, к нам пришли самые не
добрые из всех наших недобрых дней. Великое «развитие»2 — так лицемерие на-
звало его — шло своим чередом: недужное сотрясение, моральное и физическое.
1
Утилитаризм — этическая теория, согласно которой моральная ценность поведения или
поступка определяется его полезностью (примеч. ред.).
2
Так обычно именовался американский трансцендентализм (примеч. ред.).
БЕСЕДА МЕЖДУ МОНОСОМ И УНОЙ 313
Искусство — Искусства — воцарились и, раз занявши трон, набросили цепи на

разум, вознесший их ко власти. Человек, не могший не признавать величия Природы,
пришел в ребяческое ликование по поводу достигнутого им и все увеличивавшегося
господства над ее стихиями. И как раз тогда, когда он рисовался себе в своем вообра-
жении Богом, младенческое тупоумие овладело им. Как можно было предположить
по началу его недуга, он заразился системой и абстракцией. Он запутался в обобще-
ниях. Среди других неуклюжих идей мысль о всеобщем равенстве завладела внима-
нием: и пред лицом аналогии и Бога — вопреки громко предостерегающему голосу
законов градации, столь видимо проникающей все, что есть на Земле и на Небе —
были сделаны безумные попытки установить всеглавенствующую Демократию.
Но это зло неизбежно проистекало из зла руководящего, Знания. Человек не мог од-
новременно знать и подчиняться. А между тем возникли огромные дымящиеся го-
рода, неисчислимые. Искаженные, сжались зеленые листья перед горячим дыхани-
ем печей. Прекрасный лик Природы был обезображен как бы губительным действи-
ем какой-то омерзительной болезни. И мне кажется, милая Уна, что даже наше дре-
мотное чувство искусственности и неестественности могло бы остановить нас здесь.
Но теперь явствует, что мы сами создали наше разрушение, извратив наш вкус или,
скорее, слепо предав небрежению его воспитание в школах. Ибо, поистине, во вре-
мя такого кризиса один только вкус — эта способность, которая, занимая среднее
положение между чистым разумом и моральным чувством, никогда бы не должна
была упускаться из внимания, — только вкус мог бы мягко возвратить нас к Красоте,
к Природе и к Жизни. Но, увы, где был этот чистый созерцательный дух и величе-
ственная интуиция Платона! Увы, где была эта μουσική1, в которой он справедливо
видел некое всеудовлетворяющее воспитание для души. Увы, и в том и в другом была
самая крайняя нужда, когда и то и другое было самым безраздельным образом забыто
или презрено2.
Паскаль, философ которого мы оба любим, сказал — и как верно! — «que tout
notre raisonnement se réduit à céder au sentiment»3; и не вполне невозможно, что чувст
во естественности, если бы время позволило, снова захватило бы свое старинное гос
подство над жестким школьным математическим рассудком. Но этого не случилось.
1
Музыка (греч.).
2
«Было бы трудно найти лучший способ воспитания, чем тот, который уже был найден опы-
том стольких веков; он может быть вкратце определен как гимнастические упражнения для
тела и музыка для души». — Платон, «Государство», книга II.
«По этой причине музыкальное воспитание есть наиболее существенное; ибо оно застав-
ляет Ритм и Гармонию проникать самым интимным образом в душу, с силой завладевая ей,
наполняя ее красотой и делая человека красиво мыслящим: он начинает хвалить и восхищать-
ся красивым; принимает в свою душу красивое с радостью, питается им и уподобляет ему свое
существо». — Там же, книга III.
Музыка (μουσική) имела, однако, у афинян гораздо более обширное значение, чем у нас. Она
включала в себя не только гармонии такта и лада, но и поэтический способ выражения, чувст
во и творчество, каждое в самом широком смысле. Изучение музыки было у них на самом деле
общим воспитанием вкуса — того, что распознает прекрасное, — в отличие и в противопо-
ложность от рассудка, который имеет дело только с истинным.
3
Все наши рассуждения сводятся к тому, чтобы уступить чувству (фр.); цитата взята из фило-
софского труда Блеза Паскаля (1623–1662) «Мысли», глава IX, раздел 4 (примеч. ред.).
Наступила преждевременная старость мира, обусловленная излишествами знания.

Масса человечества этого не увидала, или, живя чувственно, хотя и несчастливо, не
хотела видеть. Что касается меня, повествования Земли научили меня видеть в пол-
ной гибели награду самой высокой цивилизации. Я почерпнул предвидение нашей
Судьбы в сопоставлении Китая, простого и терпеливого, с архитектурной Ассирией,
с Египтом, чей гений — астрология, с Нубией, более утонченной, чем две эти страны,
с беспокойной матерью всех Искусств. В истории1 этих стран я встретил проблеск
из Будущего. Индивидуальные явления искусственности в области трех этих послед-
них были местными недугами Земли, и в индивидуальном их ниспровержении мы
видели применение местных целительных средств; но для зараженного мира во всем
его объеме я не мог предвидеть возрождения иначе как в смерти. И так как человек
в смысле расы не мог прекратиться, я увидел, что он должен быть «вновь рожденным».
Тогда-то, моя прекрасная, моя возлюбленная, мы в свете дней окутывали наши
души снами, мы в сумеречном свете говорили о днях грядущих, когда изуродован-
ная Искусственностью поверхность Земли, подвергнувшись тому очищению2, кото-
рое лишь одно могло бы стереть ее прямоугольные непристойности, вновь оденется
зеленью, и горными склонами, и смеющимися водами Рая и сделается наконец дос-
тойным обиталищем для человека — для человека, очищенного Смертью, для че-
ловека, возвышенный ум которого в знании не будет больше находить отравы, для
освобожденного, возрожденного, блаженного и отныне бессмертного, хотя все еще
материального, человека.
Уна. Я хорошо помню эти беседы, милый Монос; но эпоха ниспровержения ог-
нем была не так близка, как мы думали и как указанный тобой упадок достоверно
предвозвещал нам. Люди жили и умирали в пределах индивидуальности. И ты сам
занемог и перешел в могилу; в могилу же быстро за тобой последовала и твоя верная
Уна. И хотя столетие, которое прошло с тех пор и своим заключением еще раз соеди-
нило нас, не терзало наши дремлющие чувства нетерпеливым ощущением длитель-
ности, однако, милый Монос, это было все-таки столетие.
Монос. Скажи лучше — точка в смутной бесконечности. Бесспорно, я умер во
время одряхления Земли. Сердце мое было истомлено тревогой благодаря всеобщей
смуте и упадку; я сделался жертвой жестокой лихорадки. После нескольких немно-
гих дней страданий и многих дней исполненного сновидений бреда, насыщенного
экстазом, проявления которого ты приняла за страдания, между тем как я жаждал,
но был бессилен рассеять твое заблуждение, — после нескольких дней, как ты сказа-
ла, мной овладело бездыханное и неподвижное оцепенение; и те, что стояли вокруг
меня, нарекли это Смертью.
Слова — существа смутные. Мое состояние не лишило меня способности вос-
приятия. Оно представилось мне не очень отличающимся от крайнего успокоения
того человека, который после долгого и глубокого сна, неподвижно лежа, весь рас-
простертый, в полуденный час жгучего лета, начинает медленно возвращаться к со-
знанию, не будучи пробужден никакой внешней помехой, но лишь в силу достаточ-
ности своего сна.
1
«История» от ιστορείν — созерцать (греч.).
2
Слово purification — очищение (англ.), по-видимому, должно здесь иметь соотношение со
своим греческим корнем πῦρ — огонь.
Я более не дышал. Пульс был недвижим. Сердце перестало биться. Хотение не

исчезло, но было бессильно. Чувства были необыкновенно деятельными, хотя дея-
тельность их проистекала из разных центров — нередко они исполняли свои отправ-
ления вперемежку, одно вместо другого. Вкус и обоняние были неразрешимо сме-
шаны и превратились в одно чувство, ненормальное и напряженное. Розовая вода,
которою ты ласково увлажнила мои губы в последнее мгновение, наполнила меня
нежными видениями цветов — фантастических цветов, гораздо более красивых, чем
какой-либо из цветков старой Земли, но прообразы которых мы видим здесь цвету-
щими вкруг нас. Прозрачные и бескровные веки не представляли полной преграды
для зрения. Так как воля отсутствовала, глазные яблоки не могли вращаться в своих
впадинах — но все предметы в области зрительного полушария были видимы с боль-
шей или меньшей явственностью; лучи, падавшие на внешнюю сетчатку или в углы
глаза, производили более живое впечатление, чем те лучи, которые касались лба или
внутренней поверхности глаза. Но это впечатление было столь аномальным, что
я воспринимал его только как звук — нежный или резкий в соответствии с тем, были
ли предметы, возникавшие возле меня, светлыми или темными в своей поверхно-
сти, закругленными или полными углов в очертаниях. В то же самое время слух, хотя
и возбужденный до известной степени, не был неправильным в своем действии —
он только оценивал реальные звуки с поразительной точностью и со столь же не
обыкновенной повышенностью восприятия. Осязание подверглось перемене более
своеобразной. Впечатления, им воспринимаемые, принимались медленно, но задер-
живались с упорством и каждый раз кончались самым высоким физическим наслаж
дением. Так, прикосновение твоих нежных пальцев к моим векам, сперва восприня-
тое лишь зрением, потом, после того как они давно уже были удалены, наполнило
все мое существо безмерным чувственным восторгом. Я говорю, чувственным вос-
торгом. Все мои восприятия были чисто чувственными. Материалы, доставлявшие
ся бездейственному мозгу чувствами, ни в малейшей степени не облекались умер-
шим разумением в форму. Страдания было в этом очень мало; наслаждения много;
но морального страдания или наслаждения — не было вовсе. Так, твои безумные
рыдания волною проникли в мой слух со всеми переменами их скорбной певучести
и были восприняты в каждом изменении их печального ритма; но они были нежны-
ми музыкальными звуками — и только; они не внушали угасшему рассудку указания
на скорбь, их родившую; между тем как обильные крупные слезы, падавшие на мое
лицо, говоря присутствующим о сердце, которое разбилось, наполняли каждую фиб
ру моего существа только экстазом. И это было поистине — Смертью, о которой эти
присутствовавшие говорили благоговейно, тихим шепотом, а ты, нежная Уна, зады-
хаясь и громкими криками.
Они одевали меня во гроб — три или четыре темные фигуры, озабоченно метав-
шиеся туда и сюда. Когда они пересекали прямую линию моего зрения, они действо-
вали на меня как формы; но, проходя сбоку, их образы исполняли меня впечатлением
криков, стонов и других зловещих выражений страха, ужаса и горя. Ты одна, одетая
в белое, двигалась вокруг меня по всем направлениям музыкально.
День убывал; и, по мере того как его свет слабел, мной стало овладевать смут-
ное беспокойство — тревога, какую испытывает спящий, когда печальные, реальные
звуки беспрерывно упадают в его слух — отдаленные тихие колокольные звоны, тор
жественные, разделенные долгими, но равными моментами молчания и согласованные
с грустными снами. Пришла ночь, и вместе с ее тенями — чувство тягостной неуют-

ности. Она налегла на мои члены бременем чего-то тупого и тяжелого и была осяза-
тельна. В ней был также звук глухого стенания, подобный отдаленному гулу прибоя,
но более продолжительный, который, начавшись с наступлением сумерек, возрос
в силе с наступленьем темноты.
Внезапно в комнату были внесены свечи, и этот гул, прервавшись, немедлен-
но возник частыми неравными взрывами того же самого звука, но менее угрюмого
и менее явственного. Гнет тяжелого бремени в значительной степени был облегчен;
и, исходя от пламени каждой лампады (их было несколько), в мой слух беспрерывно
вливалась волна монотонной мелодии. Когда же, приблизившись к ложу, на котором
я был распростерт, ты тихонько села около меня, милая Уна, ароматно дыша своими
нежными устами и прижимая их к моему лбу, в груди моей трепетно пробудилось
что-то такое, что, смешавшись с чисто физическими ощущениями, вызванными во
мне окружающим, возникло как нечто родственное самому чувству — чувство, кото-
рое, наполовину оценив твою глубокую любовь и скорбь, наполовину ответило им;
но это чувство не укрепилось в сердце, чуждом биений, и казалось скорее тенью, чем
действительностью, и быстро поблекло, сперва превратившись в крайнее спокойст-
вие, потом в чисто чувственное наслаждение, как прежде.
И тогда из обломков и хаоса обычных чувств во мне как бы возникло шестое
чувство, всесовершенное. Я обрел безумный восторг, в его проявлениях — но вос-
торг все еще физический, так как разумение не участвовало в нем. Движение в физи-
ческой основе совершенно прекратилось. Ни один мускул не дрожал; ни один нерв
не трепетал; ни одна артерия не билась. Но в мозге, по-видимому, возникло то, о чем
никакие слова не могут дать чисто человеческому разуму даже самого смутного пред-
ставления. Я хотел бы назвать это умственным пульсирующим маятником. Это было
моральное воплощение отвлеченной человеческой идеи Времени. Абсолютным урав-
ниванием этого движения — или такого, как это, — были выверены циклы самих
небесных тел. С помощью его я измерил неправильности часов, стоявших на ками-
не, и карманных часов, принадлежавших окружающим. Их тиканья звучно достига-
ли моего слуха. Малейшие уклонения от истинной пропорции — а эти уклонения
были господствующим явлением — производили на меня совершенно такое же впе-
чатление, какое нарушения отвлеченной истины на земле производят обыкновенно
на моральное чувство. Хотя в комнате не было даже двух хронометров, индивидуаль-
ные секунды которых в точности совпадали бы, для меня, однако, не было никакого
затруднения удерживать в уме тоны и относительные мгновенные ошибки каждого.
И вот это-то чувство — это острое, совершенное, самосуществующее чувство дли-
тельности, чувство, существующее (человек, пожалуй, не мог бы этого понять) неза-
висимо от какой-либо последовательности событий — эта идея — это шестое чувст-
во, восставшее из пепла погибших остальных, было первым, очевидным и достовер-
ным шагом вневременной души на пороге временной Вечности.
Была полночь, и ты еще сидела около меня. Все другие удалились из комнаты
Смерти. Они положили меня в гроб. Лампады горели неверным светом; я знал это
по трепетности монотонных струн. Вдруг эти звуковые волны уменьшились в яс
ности и в объеме. И вот они совсем прекратились. Аромат исчез из моего обоняния.
Формы не влияли больше на мое зрение. Гнет Темноты приподнялся от моей груди.
Глухой толчок, подобный электрическому, распространился по моему существу, и за
ним последовала полная потеря идеи соприкосновения. Все то, что люди называют
чувством, потонуло в безраздельном сознании сущности и в единственном неотступ-
ном чувстве длительности. Смертное тело было наконец поражено рукою смертного
Распадения.
Но еще не вся восприемлемость исчезла, потому что сознание и чувство, про-
должая оставаться, заменяли некоторые из ее проявлений летаргической интуици-
ей. Я оценил теперь зловещую перемену, совершившуюся в моем теле, и, как спящий
иногда сознает телесное присутствие того, кто над ним наклоняется, так я, о нежная
Уна, все еще смутно чувствовал, что ты сидела около меня. И когда пришел полдень
второго дня, я тоже не был чужд сознания тех движений, которые отодвинули тебя от
меня, и заключили меня в гробу, и сложили меня на погребальные дроги, и отнесли
меня к могиле, и опустили меня туда, и тяжко нагромоздили надо мною комья земли,
и так оставили меня, в черноте и в разложении, отдав меня печальным и торжествен-
ным снам в сообществе с червем.
И здесь, в этой темнице, у которой мало тайн, чтобы их разоблачить, пронеслись
дни, и недели, и месяцы; и душа тесно следила за каждой улетающей секундой и без
усилия запоминала ее полет — без усилия и без цели.
Прошел год. Сознание бытия с каждым часом становилось менее явственным,

и сознание простого местонахождения в значительной степени заступило его. Идея
сущности слилась с идеей места. Узкое пространство, непосредственно окружавшее
то, что было телом, делалось теперь самим телом. Наконец, как часто случается со
спящим (лишь посредством сна и его мира изобразима Смерть), — наконец, как
иногда случается на Земле с тем, кто охвачен глубокой дремотой, когда какой-нибудь
промелькнувший свет наполовину пробудил его, но оставил его наполовину погру-
женным в сны, — ко мне, в тесном объятии с Тенью, достиг тот свет, что один должен
был бы иметь силу пробуждать, — свет непрерывной Любви. Над могилой, где я ле-
жал, погружаясь во тьму, суетились люди. Они приподняли влажную землю. На мои
ветшающие кости опустился гроб Уны.
И вот опять все было пусто. Этот облачный свет погас. Этот слабый трепет
вибрациями перешел в покой. Одно за другим толпою прошли пятилетия. Прах воз-
вратился к праху. Для червя больше не было пищи. Чувство бытия наконец совер-
шенно исчезло, и, заменяя его, заменяя все, воцарились господствующие и беспре-
рывные самодержцы Место и Время. Для того, что уже не было — для того, что не
имело формы — для того, что не имело мысли — для того, что не имело чувства —
для того, что было беззвучным, но в чем материя не участвовала совсем — для всего
этого ничтожества, для всего этого бессмертия могила была еще домом, и разъедаю-
щие часы — сотоварищами.
319
НИКОГДА НЕ ЗАКЛАДЫВАЙ ЧЕРТУ СВОЮ ГОЛОВУ

(Сказка с моралью)
(1841)
«Если сам автор чист в моральном отношении, то решительно все равно, какова
мораль его книг». Полагаю, что дон Томас де Лас Торрес попал в Чистилище за это
утверждение, высказанное им в предисловии к «Любовным поэмам». И стоило бы
во имя поэтической справедливости продержать его там до тех пор, пока «Любов-
ные поэмы» не будут распроданы до последнего экземпляра или забыты вследствие
недостатка читателей. В каждом вымысле должна быть мораль; мало того, критики
открыли, что она есть в каждом вымысле. Филипп Меланхтон довольно давно уже
написал комментарии к «Войне мышей и лягушек» и доказал, что цель поэта была
возбудить отвращение к мятежу. Пьер Ла Сен пошел дальше, показав, что поэма на-
писана с целью внушить молодым людям отвращение к обжорству и пьянству. Рав-
ным образом Якобус Гюго пришел к убеждению, что в лице Евнея Гомер изображает
Жана Кальвина, в лице Антиноя — Мартина Лютера, в лотофагах1 — протестантов
вообще, а в гарпиях — голландцев. Наши новейшие схоласты не менее остроумны.
Доказано, что человек не может взяться за перо без глубочайших замыслов. Таким
образом, задача авторов значительно облегчается. Беллетристу, например, нечего за-
ботиться о морали. Она есть, — где-нибудь да найдется. Мораль и критики сами по-
заботятся о себе. Все, что автор имел в виду, и все, чего он не имел в виду, выяснит-
ся в свое время в «Обозрении» или «Магазине», а также и то, что он должен был
иметь в виду, и то, что он собирается иметь в виду, — словом, все пойдет как по маслу.
1
Томас Герменегильдо де Лас Торрес — испанский поэт, автор книги «Рассказы в стихах»;
Филипп Меланхтон (1497–1560) — немецкий богослов, евангелический реформатор, спо
движник Мартина Лютера; «Война мышей и лягушек» («Батрахомиомахия») — древнегре-
ческая пародийная поэма, некогда ошибочно приписывавшаяся Гомеру; Пьер Ла Сен (1590–
1636) — итальянский писатель и филолог; Якобус Гюго (XVII в.) — французский теолог;
Евней — персонаж древнегреческой мифологии, царь Лемноса, поставлявший для греков под
Трою вино и припасы и скупавший у них военную добычу; Жан Кальвин (1509–1564) —
французский богослов, реформатор церкви, основатель кальвинизма; здесь Антиной — пер-
сонаж «Одиссеи» Гомера, самый знатный и самый наглый из женихов Пенелопы; лотофа-
ги — согласно Гомеру, мифический народ, питающийся лотосами (примеч. ред.).
Итак, нет ни малейшего основания в обвинении, возведенном на меня некото-

рыми невеждами, будто я не написал ни одного морального рассказа или, выражаясь
точнее, рассказа с моралью. Не этим критикам предназначено разъяснять мною на-
писанное и развивать мою мораль — вот в чем все дело. Но «Североамериканский
Трехмесячный Враль» заставит их устыдиться своей глупости. Тем временем, чтобы
отсрочить мою казнь, чтобы смягчить обвинение, я предлагаю вниманию публики
нижеследующую печальную историю, мораль которой очевидна вне всякого сомне-
ния, так как напечатана крупным шрифтом в заглавии рассказа. Мне обязаны благо-
дарностью за этот прием, гораздо более остроумный, чем у Лафонтена1 и прочих, ко-
торые откладывают печатание морали до конца своих басен.
De mortuis nil nisi bonum2 — превосходное правило, хотя бы покойный, о кото-
ром идет речь, был просто покойным халатом. Итак, я не намерен бранить моего
покойного друга Тоби Даммита. Он был изрядная собака и умер собачьей смертью;
но нельзя ставить ему в вину его пороки. Они явились результатом физического не
достатка его матери. Она делала для ребенка все, что могла: секла его нещадно, по-
тому что исполнение долга всегда было для нее удовольствием, а дети, как бифштекс,
становятся тем лучше, чем больше их колотишь. Но — бедная женщина! — она была
левша, а лучше совсем не пороть детей, чем пороть их левой рукой. Мир вертится
справа налево. Поэтому нельзя бить ребенка слева направо. Если каждый удар, на-
несенный в надлежащем направлении, выколачивает какую-нибудь дурную наклон-
ность, то каждый удар, нанесенный в противоположном направлении, должен вко-
лачивать соответствующий порок. Я часто присутствовал при наказании Тоби, и уже
по тому, как он брыкался, мог убедиться, что мальчишка становится хуже и хуже
с каждым днем. Наконец я увидел сквозь слезы, что нет ни малейшей надежды на
исправление этого негодяя, а однажды, когда от нещадной порки он весь почернел,
словно негритенок, когда даже это наказание не произвело на него никакого дейст-
вия, кроме того что он покатился в судорогах, я не мог более сдерживаться и, упав на
колени, во всеуслышание предсказал ему гибель.
Пороки развивались в нем с ужасающею быстротой. Пяти месяцев от роду он
приходил в такое бешенство, что не мог выговорить ни слова. Шести месяцев я застал
его однажды жующим колоду карт; семи месяцев он уже привык обнимать и целовать
маленьких девочек. Восьми месяцев он нагло отказался подписать обет трезвости.
Так из месяца в месяц усиливалась его испорченность, а к концу первого года он не
только выражал настойчивое желание носить усы, но и проявил наклонность ругать-
ся, божиться и биться об заклад.
Эта последняя совершенно неблагородная привычка и привела его к гибели, ко-
торую я ему предсказывал. Привычка росла вместе с его ростом и усиливалась вместе
с его силой3, так что, возмужав, он чуть не на каждом слове предлагал биться об за-
клад. Не то чтобы он действительно хотел держать пари, нет, это была только мане-
ра, привычка, — ничего более. Подобные предложения в его устах не имели ровно
1
Жан де Лафонтен (1621–1695) — французский баснописец (примеч. ред.).
2
О мертвых ничего, кроме хорошего (лат.).
3
В оригинальном тексте «росла и крепла вместе с ним» — Эдгар По использовал слова из
философской поэмы английского поэта Александра Поупа (1688–1744) «Опыт о человеке»
НИКОГДА НЕ ЗАКЛАДЫВАЙ ЧЕРТУ СВОЮ ГОЛОВУ 321
никакого значения. Это были невинные риторические фигуры для закругления фра-
зы. Когда он говорил: «Я готов прозакладывать то-то и то-то», никто не принимал
его слов за чистую монету; но все же я считал долгом отучить его от этой привыч-
ки. Привычка была безнравственная, — я говорил ему это. Привычка была вульгар-
ная, — я старался уверить его в этом. Она не принята в порядочном обществе, — ут-
верждая это, я сказал чистейшую правду. Она воспрещена актом Конгресса, — вы-
сказывая это, я отнюдь не имел намерения солгать. Я увещевал, — напрасно. Я до-
казывал, — тщетно. Я убеждал, — он смеялся! Я умолял, — он хохотал. Я пропове-
довал, — он скалил зубы. Я дал ему пинка, — он кликнул полицию. Я дернул его за
нос, — он высморкался и объявил, что я не посмею повторить эту выходку, прибавив,
что готов прозакладывать черту свою голову.
Бедность была другой порок, укоренившийся в Даммите в силу физического не-
достатка его матери. Он был беден до безобразия, и потому, без сомнения, его рито-
рические выражения насчет пари редко имели денежный характер. Я не припомню,
чтобы он сказал хоть раз: «Готов прозакладывать доллар». Он говорил: «Готов про-
закладывать, что хотите», или «Пари на что угодно», или, еще сильнее, «Готов про-
закладывать черту свою голову».
Эта последняя формула нравилась ему больше всех, быть может, потому, что была
сопряжена с наименьшим риском: Даммит был крайне экономен. Голова у него была
маленькая, так что и потеря была бы маленькая, если бы кто-нибудь поймал его на
слове. Но это мои личные соображения, и я отнюдь не считаю себя вправе навязы-
вать их ему. Во всяком случае, эта фраза нравилась ему все более и более, несмотря на
очевидное неприличие ставить в заклад собственные мозги, точно банковые билеты,
но этого мой друг не мог понять по своей развращенности. В конце концов он оста-
вил все другие формулы и «закладывал черту свою голову» с упорством и усердием,
которые столь же возмущали, сколько удивляли меня. Меня всегда возмущают яв-
ления, которых я не могу понять. Тайна заставляет человека думать и, таким обра-
зом, наносит ущерб его здоровью. В выражении, с которым Даммит произносил эту
проклятую фразу, в манере его было нечто особенное, сначала занимавшее, позднее
смущавшее меня. За недостатком более подходящего выражения я назову эту особен-
ность странной, но Кольридж назвал бы ее мистической, Кант — пантеистической,
Карлейль — круговращательной, а Эмерсон1 — гипермистификационной. Она все
менее и менее нравилась мне. Душа мистера Даммита была в опасном положении.
Я решил пустить в ход все мое красноречие, чтобы спасти ее. Я поклялся оказать ему
такую же услугу, какую Святой Патрик2, по словам ирландской хроники, оказал жабе,
«пробудив в ней сознание своего положения». Я тотчас приступил к исполнению
моей задачи. Я еще раз прибегнул к увещаниям. Еще раз я напряг все свои силы для
последней попытки.
Когда я кончил свое увещание, мистер Даммит начал вести себя крайне двусмыс
ленно. В течение нескольких минут он хранил молчание, пристально вглядываясь
1
Томас Карлейль (1795–1881) — английский писатель, историк и философ шотландского
происхождения; Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — один из виднейших мыслителей и пи-
сателей США (примеч. ред.).
2
Святой Патрик (ок. 372 г. — ок. 460 г.) — ирландский епископ, христианский святой,
покровитель Ирландии и Нигерии (примеч. ред.).
в мое лицо. Потом внезапно нагнул голову набок и поднял брови. Потом разогнул
ладони рук и вздернул плечами. Потом мигнул правым глазом. Потом повторил ту
же операцию с левым. Потом зажмурил глаза. Потом раскрыл их так широко, что
я серьезно встревожился за последствия. Потом, приставив большой палец к носу,
сделал неописуемое движение остальными пальцами. И наконец, подбоченившись,
соблаговолил ответить.
Я помню лишь главные пункты его речи. Он был бы мне очень обязан, если б я дер-
жал язык за зубами. Он не нуждается в моих советах. Он презирает мои осуждения.
Он в таком возрасте, что может сам позаботиться о себе. Или я все еще считаю его
младенцем? Или я имею что-нибудь против его характера? Или я желаю оскорбить
его? Или я просто глуп? Известно ли моей родительнице, что я ушел из дома? Да,
да, — он спрашивает меня, как честного человека, и готов поверить мне на слово!
Еще раз, — известно ли моей маменьке, что меня нет дома? Мое смущение, — при-
бавил он, — выдает меня, и он готов прозакладывать черту свою голову, что ей это
неизвестно.
Мистер Даммит не дожидался моего ответа. Повернувшись на каблуках, он ушел
с самой недостойной быстротой. Счастье его, что он сделал это. Мои чувства были
оскорблены. Даже мой гнев пробудился. Я бы живо поймал его на слове. Я бы за-
ставил мистера Даммита отдать нечистому свою маленькую головку, так как на са-
мом-то деле моя мамаша очень хорошо знала о моей временной отлучке. Но «Небо
посылает облегчение», — как говорит мусульманин, когда вы наступите ему на ногу.
Я был оскорблен при исполнении долга и перенес оскорбление как мужчина. Во вся-
ком случае, мне казалось, что я сделал со своей стороны все для этого несчастного,
и потому я решился не докучать ему более моими советами, а предоставить его собст-
венной совести. Но, воздерживаясь от увещаний, я все-таки не решался оставить его
на произвол судьбы. Мало того, я даже потакал иногда его менее порочным наклон-
ностям и одобрял его гнусные остроты, одобрял со слезами на глазах, как гастрономы
горчицу, так глубоко сокрушала меня его нечестивая речь.
В один прекрасный день, отправившись гулять, мы дошли до реки. Тут оказался
мост, через который мы решили перейти. Он был крытый, в виде свода — для защи-
ты от непогоды, и так как окон в этой постройке было мало, то под сводом царила не-
приятная темнота. Когда мы вошли в галерею, контраст между светом снаружи и тем-
нотою внутри произвел на меня угнетающее действие. Несчастный Даммит отнесся
к этому совершенно равнодушно и объявил, изъявляя готовность прозакладывать
черту свою голову, что я просто кисляй. Вообще он был, по-видимому, в необычайно
веселом настроении духа. Он был так весел, что у меня невольно возникли самые чер-
ные подозрения. Возможно, что он был в припадке трансцендентализма. Но я недо-
статочно знаком с признаками этой болезни, чтобы говорить с уверенностью; к не-
счастью, с нами не было никого из моих друзей, чтобы поставить диагноз точнее.
Я высказываю это предположение лишь потому, что моим другом овладел род мрач-
ного скоморошества, заставлявший его дурить напропалую. Он то и дело перепрыги-
вал через препятствия, встречавшиеся по дороге, или пролезал под ними на карачках,
при этом выкрикивал или шептал какие-то слова и словечки, сохраняя серьезнейшее
выражение лица. Наконец, уже в конце моста наш путь был прегражден воротцами
в виде вертящегося креста. Я спокойно повернул крест и прошел. Но этот способ не
понравился Даммиту. Он объявил, что перепрыгнет через крест, да еще сделает вольт
НИКОГДА НЕ ЗАКЛАДЫВАЙ ЧЕРТУ СВОЮ ГОЛОВУ 323
в воздухе. Я же, по совести говоря, не считал его способным на такую штуку. Лучшие
вольты по части стиля откалывает мой друг мистер Карлейль, и так как мне извест-
но было, что он не сумеет выкинуть такую штуку, то где ж, думал я, суметь Тобиасу
Даммиту. Итак, я объявил, что он хвастунишка и берется за то, чего сделать не может.
Впоследствии я раскаялся в своих словах, так как Даммит не преминул выразить, что
он может это сделать и готов прозакладывать черту свою голову.
Несмотря на свое решение, о котором говорено выше, я уже собрался было обра-
титься к нему с увещанием, как вдруг услышал подле себя легкое покашливание, зву-
чавшее примерно так: «Э… хм!». Я вздрогнул и с удивлением осмотрелся. Вскоре
взор мой открыл в уголке галереи маленького хромого старичка почтенного вида.
Внешность его могла внушить глубочайшее уважение, так как на нем была не только
черная пара, но и безукоризненно чистая рубашка с аккуратно завернутыми над бе-
лым галстуком воротничками, и волосы с пробором посередине, как у девочки. Руки
его были задумчиво сложены на животе, а глаза осторожно закатывались под лоб.
Вглядевшись пристальнее, я заметил на нем черный шелковый фартучек, и это
показалось мне крайне странным. Но, прежде чем я успел сказать что-нибудь по по-
воду этого обстоятельства, он перебил меня вторичным «э… хм!».
Я не знал, что отвечать на это заявление. Дело в том, что на такие лаконические
замечания почти невозможно ответить. Я знал одно периодическое издание, которое
было приведено в полное замешательство словом «Врешь!». Итак, без стыда созна-
юсь, что я обратился за помощью к мистеру Даммиту.
— Даммит, — сказал я, — что ты на это скажешь? Или ты не слышал? Этот госпо-
дин говорит «э… хм!».
Говоря это, я сурово смотрел на моего друга, так как, по правде сказать, чувство-
вал себя смущенным, а когда человек смущен, ему следует хмурить брови и казаться
сердитым, если он не хочет казаться дураком.
— Даммит, — заметил я тоном, весьма напоминавшим ругательство, которого,
впрочем, у меня и в мыслях не было, — Даммит, этот господин говорит «э… хм!».
Я не думаю утверждать, что мое замечание отличалось глубокомыслием; я сам не
считал его глубокомысленным; но я давно заметил, что действие наших речей совсем
не согласуется со значением, которое мы сами придаем им. Если бы я разнес его вдре-
безги бомбой или треснул по голове «Поэтами и поэзией в Америке»1, это вряд ли
бы поразило его сильнее простых слов:
— Даммит, что ты на это скажешь? Или ты не слышал? Этот господин говорит
«э… хм!».
— Что ты говоришь? — произнес он наконец, несколько раз изменившись в лице,
быстрее, чем пират меняет флаги, когда за ним гонится военный корабль. — Ты уве-
рен, что он это сказал? Ну что же, я, во всяком случае, не струшу. Сюда, «э… хм»!
Старичок, по-видимому, был очень польщен, бог знает почему. Он вылез из свое
го уголка, грациозно приковылял к Даммиту, схватил его руку и дружески потряс
ее, глядя ему в лицо с выражением самой искренней благосклонности, какую только
можно себе представить.
1
«Поэты и поэзия Америки» — антология американской поэзии, выпущенная в 1842 г.
(в первой публикации рассказа упоминание о ней отсутствовало); Эдгар По писал рецензию
на эту книгу (примеч. ред.).
— Я совершенно уверен, что вы выиграете пари, Даммит, — сказал он с чисто-

сердечнейшей улыбкой, — но все-таки нужно произвести опыт, знаете — для про-
формы.
— Э… хм! — отвечал мой друг, снимая сюртук, обвязывая талию платком, зака-
тывая глаза и опуская углы губ, отчего его физиономия приняла непередаваемое вы-
ражение. — Э… хм! — Затем, помолчав, он снова сказал: — Э… хм! — и ничего боль-
ше я от него не слышал.
«Ага, — подумал я (но не высказал этого вслух), — это молчание Тоби Даммита
что-нибудь да значит и, без сомнения, есть результат его прежней болтливости. Одна
крайность вызывает другую. Желал бы я знать, помнит ли он неуместные вопросы,
которые так бегло задавал в тот день, когда я прочел ему нотацию? Во всяком случае,
он вылечился от трансцендентализма».
— Э… хм! — возразил Тоби, точно прочел мои мысли, с выражением замечтав-
шейся овцы.
Старичок взял его за руку и отвел под мост, на несколько шагов от креста.
— Друг мой, — сказал он, — я, по совести, считаю себя обязанным дать вам раз-
бежаться. Постойте здесь, пока я стану у креста, чтобы видеть, красиво ли, трансцен-
дентально ли вы перепрыгнете через него и сделаете ли пируэт в воздухе. Для про-
формы, только для проформы!.. Я скажу: «Раз, два, три — и валяй». Допустим, что
вы начнете при слове «валяй».
Тут он поместился у креста, на мгновение погрузился в глубокую задумчивость,
потом взглянул вверх и, кажется, слегка улыбнулся, потом затянул тесемки своего пе-
редника, потом пристально посмотрел на Даммита и наконец произнес установлен-
ный сигнал: «Раз, два, три — валяй!».
При слове «валяй» мой бедный друг ринулся во всю прыть. Столб не был не
особенно высок, не особенно низок, и я был уверен, что Даммит перепрыгнет. А если
нет? Да, вот вопрос: если нет? По какому праву этот старый господин заставляет дру-
гого господина прыгать? Кто он, этот нелепый старикашка? Предложи он мне пры-
гать, я не стану, вот и все, и знать не хочу, что он за черт. Как я уже говорил, мост был
устроен в виде галереи, и в ней все время раздавалось эхо, которое я услышал особен-
но ясно, когда пробормотал четыре последние слова.
Но то, что я говорил, и то, что я думал, и то, что я слышал, заняло какое-нибудь
мгновение. Не прошло и пяти секунд, как мой бедный Тоби прыгнул. Я видел, как он
мчался, как он отделился от места и поднялся вверх, выделывая ногами самые ужа
сающие фигуры. Я видел, как он выкинул вверху над самым столбом пируэт, и мне по-
казалось крайне странным, что он не продолжает подниматься. Но весь прыжок был
делом одного мгновения, и я не успел хорошенько поразмыслить, как мистер Даммит
шлепнулся навзничь по сю самую сторону креста. В ту же минуту я увидел, что стари-
чок улепетывает со всех ног, поймав и завернув в передник что-то тяжелое, упавшее
из-под темного свода над крестом. Все это крайне изумило меня; но некогда было ду-
мать, потому что мистер Даммит лежал, не шевелясь, из чего я заключил, что чувства
его оскорблены и что он нуждается в моей помощи. Я поспешил к нему и убедился,
что он получил, что называется, серьезную рану. Дело в том, что он лишился головы,
которую я нигде не мог найти, несмотря на самые тщательные поиски. Итак, я решил-
ся отнести его домой и послать за гомеопатами. Между тем у меня мелькнула догадка.
Я открыл ближайшее окно, и печальная истина разом уяснилась мне. Футах в пяти
Не прошло и пяти секунд, как мой бедный Тоби прыгнул.
над верхушкой столба проходила поперек моста плоская железная полоса, составляв-
шая часть целой системы таких же полос, служивших для укрепления постройки. Ка-
залось очевидным, что шея моего злополучного друга пришла в непосредственное
соприкосновение с острым краем этой полосы.
Он недолго жил после этой страшной потери. Гомеопаты дали ему недостаточно
малую дозу лекарства, да и ту, которую давали, он не решился принять. Ему стано-
вилось все хуже и хуже, и наконец он умер: поучительный урок для всех живых без-
дельников. Я оросил его могилу слезами, вделал полосу в его фамильный герб, а для
возмещения расходов по погребению послал мой весьма скромный счет трансцен-
денталистам. Эти мерзавцы отказались платить, тогда я вырыл мистера Даммита из
могилы и продал его на мясо для собак.
327
ЭЛЕОНОРА
(1841)
Sub conservatione formae specificae salva anima.

Raymundus Lullius1
Я принадлежу к семье, отметившей себя силой фантазии и пламенностью стра-

сти. Люди назвали меня безумным, но это еще вопрос, не составляет ли безумие выс-
шей способности понимания, не обусловлено ли многое из того, что славно, и все
то, что глубоко, болезненным состоянием мысли, особым настроением ума, возбуж
денного в ущерб строгому рассудку. Тем, которые видят сны днем, открыто многое,
что ускользает от тех, кто спит и грезит только ночью. В своих туманных видениях
они улавливают проблески вечности и трепещут, пробуждаясь и чувствуя, что они
стояли на краю великой тайны. Мгновеньями они постигают нечто из мудрости,
которая есть добро, и еще более из знания, которое есть зло. Без руля и без компа-
са проникают они в обширный океан «света неизреченного»2, и опять, наподобие
мореплавателей нубийского географа, «agressi sunt mare tenebrarum, quid in eo esset
exploraturi»3.
Итак, пусть я безумен. Я должен, однако, сказать, что есть два вполне определен-
ные качества моего духовного существования: совершенная ясность ума относитель-
но воспоминаний, составляющих первую эпоху моей жизни, и неопределенные со
мнения относительно настоящего и туманность воспоминаний, образующих вторую
эру моего существования. Вследствие этого всему, что я буду говорить о раннем пе
риоде, верьте; что же касается рассказа о более позднем времени, отнеситесь к нему
так, как это вам покажется необходимым; или усомнитесь в нем совершенно; или,
если сомневаться вы не можете, будьте Эдипом этой загадки4.
Та, которую я любил в моей юности и воспоминания о которой я теперь спо-
койно и сознательно запечатлеваю здесь, была единственной дочерью единственной
сестры моей давно умершей матери. Имя ее было Элеонора. Мы всегда жили вместе,
под тропическим солнцем, в Долине Многоцветных Трав. Ни один путник никог-
да не приходил без руководителя в эту долину, потому что она находилась далеко,
1
При соблюдении особой формы душа остается неприкосновенной (лат.). — Раймунд Лул-
лий (1235–1315) — испанский схоласт, алхимик и поэт (примеч. ред.).
2
«Свет неизреченного» — слова из «Гимна временам года» английского поэта Джеймса
Томсона (1700–1748) (примеч. ред.).
3
Вступают в море тьмы, чтобы исследовать, что в нем (лат.).
4
Согласно древнегреческому мифу, фиванский царь Эдип освободил город от страшного чу-
довища Сфинкса, разгадав его загадку (примеч. ред.).
за цепью гигантских холмов, тяжело нависших над ней отовсюду и изгонявших сол-
нечный свет из самых нежных ее уголков. Ии дороги, ни тропинки не было вблизи;
и, чтобы достичь нашего невозмутимого жилища, нужно было с силой прорваться че-
рез листву многих тысяч высоких деревьев и умертвить, омрачить лучезарную славу
миллионов душистых цветов. Там жили мы одни, я, моя двоюродная сестра и ее мать,
не зная ничего о мире, лежавшем за пределами этой долины.
Из туманных сфер за горами, с верхней крайней точки нашей области, пробира-
лась узкая и глубокая река, светлая, светлее всего, исключая глаза Элеоноры; скользя
украдкой и изгибаясь разнообразными излучинами, она уходила наконец по узкому
руслу в тень и пряталась среди холмов еще более туманных, чем высоты, откуда она
брала свое начало. Мы назвали ее Рекою Молчания, потому что в ее течении было как
будто что-то умиротворяющее. От ее ложа не исходили журчанья, и так спокойно,
так кротко она ускользала вперед, что лежавшие глубоко на дне и подобные жемчу-
жинам маленькие камешки, на которые мы любили смотреть, оставались совершенно
недвижными и всегда сохраняли свое прежнее положение, и каждый блистал неиз-
менным сиянием.
Берега реки и множества ослепительных ручейков, скользивших извилистыми
лентами и неслышно вливавшихся в ее тихие воды, а равно и все пространства, шед-
шие от берега в глубину источников вплоть до ложа жемчужных камней, были по-
крыты невысокой зеленой травой; пышный ковер из такой же короткой, густой и со-
вершенно ровной травы, издававшей запах ванили, тянулся по всему пространству
долины от реки до холмов, и всюду среди изумрудной зелени были рассыпаны жел-
тые лютики, белые маргаритки, пурпурные фиалки и рубиново-красные златоцветы,
и вся эта роскошь чудесной красоты громко говорила нашим сердцам о любви и ве-
личии Бога.
Там и сям над травой, подобно вспышкам причудливых снов, возвышались груп-
пы сказочных деревьев; их тонкие легкие стволы стояли не прямо, но делали мяг-
кий уклон, тянулись к солнечному свету, который в час полудня устремлял свои по-
токи к средоточию долины. Древесная их кора была испещрена изменчивым ярким
сияньем серебра и черни, и она была нежна, нежнее всего, исключая щеки Элеоноры:
и если бы не громадные листья изумрудного цвета, трепетно простиравшиеся от их
вершин и игравшие с прихотливым ветерком, эти деревья можно было бы принять за
исполинских сирийских змей1, воздающих почести своему владыке Солнцу.
Пятнадцать лет рука с рукой бродили мы по этой долине, Элеонора и я, прежде
чем любовь вошла в наши сердца. Это случилось вечером, на исходе третьего пятиле-
тия ее жизни и четвертого пятилетия моей, когда мы сидели, обнявшись друг с дру-
гом, под ветвями деревьев, похожих на змей, и смотрели на отраженья наших лиц
в водах Реки Молчания. Мы не говорили ни слова на исходе этого чудного дня, и ког-
да вспыхнуло новое утро, мы говорили мало и дрожащим голосом. Из этих волн мы
вызвали бога Эроса, и вот мы чувствовали, что он зажег в нас пламенные души наших
предков. Страсти, отличавшие наш род в течение целых столетий, бурно примча-
лись вместе с фантазиями, сделавшими его также знаменитым, и повеяли упоитель-
ным благословением над Долиной Многоцветных Трав. Все кругом переменилось.
1
В древнесирийской мифологии существует несколько легенд об огромных змеях, опусто-
шавших страну, а также охранявших источники воды (примеч. ред.).
Пятнадцать лет рука с рукой бродили мы
по этой долине, Элеонора и я…
Странные блестящие цветы, имеющие форму звезд, вспыхнули на деревьях, где до тех
пор никогда не виднелось никаких цветов. Глубже сделались оттенки зеленого ковра,
и, когда одна за другою исчезли белые маргаритки, на их месте десятками выросли
рубиново-красные златоцветы. И жизнь задрожала повсюду, где мы ступали, потому
что стройный фламинго, до тех пор никогда не виданный нами, появился, окружен-
ный веселыми светлыми птицами, и развернул свои алые крылья. Золотые и серебря-
ные рыбы стали плавать и мелькать в реке, от ложа которой мало-помалу послышал-
ся ропот, и он таял и рос, и наконец это журчанье сложилось в колыбельную песню,
нежней, чем эолова арфа, гармоничнее всего, исключая голос Элеоноры, и огромное
облако, за которым мы долго следили в области Геспера1, выплыло оттуда, все сияя
червленым золотом, и, мирно встав над нами, день за днем оно опускалось все ниже
и ниже, пока наконец его края не зацепились за вершины гор, превратив их туманы
в блестящие покровы и заключив нас как бы навсегда в магическую тюрьму величия
и пышности.
Красота Элеоноры была красотой серафима; но то была девушка бесхитростная
и невинная, как ее недолговечная жизнь среди цветов. Никаким лукавством не таила
она огня любви, который вспыхнул в ее душе, и вместе со мною она раскрывала самые
потаенные ее уголки, меж тем как мы бродили по Долине Многоцветных Трав и гово-
рили о великих переменах, недавно происшедших здесь.
Но однажды, вся в слезах, она сказала о грустной перемене, которая должна по-
стигнуть человечество, и с тех пор она уже не разлучалась с этой скорбной мыслию,
вводя ее во все наши беседы, подобно тому как в песнях ширазского поэта2 одни и те
же образы повторяются снова и снова в каждой трепетно-чуткой фразе.
Она видела, что Смерть отметила ее своим перстом — что, подобно однодневке,
она была создана неподражаемо красивой лишь для того, чтоб умереть, но ужас мо-
гилы заключался для нее только в одной мысли, которую она открыла мне однажды
в вечерних сумерках на берегах Реки Молчания. Она печалилась при мысли, что, схо-
ронив ее в Долине Многоцветных Трав, я навсегда покину эти блаженные места и от-
дам свою любовь, теперь так страстно посвящаемую ей, какой-нибудь девушке из того
чужого и будничного мира. И я стремительно бросался к ногам Элеоноры, и произ-
носил обет перед ней и перед небесами, клялся, что никогда не соединюсь браком
с какой-либо дочерью Земли — что я ничем не изменю ее дорогой памяти или воспо-
минанию о том благоговейном чувстве, которое она внушила мне. И я взывал к Вели-
кому Владыке Мира во свидетельство благочестивой торжественности моего обета.
И проклятие, которое должно было истекать от Него и от нее, от святой, чье жилище
будет в Эдеме, то страшное проклятие, которое должно было пасть на мою голову,
если бы я оказался изменником, было сопряжено с такой ужасной карой, что я не ре-
шаюсь теперь говорить о ней. И светлые глаза Элеоноры еще более светлели при моих
словах; и она вздохнула с облегчением, как будто смертельная тяжесть спала с ее гру-
ди; и она затрепетала и горько заплакала; но приняла мой обет (что была она, как не
ребенок?), и легко ей было лечь на ложе смерти. И немного дней спустя она сказала
мне, спокойно умирая, что в виду всего, что сделал я для умиротворения ее души,
1
Геспер — у древних греков Вечерняя звезда, или планета Венера (примеч. ред.).
2
Имеется в виду персидский поэт Саади (ок. 1200–1292) из города Шираза, один из круп-
нейших поэтов классической персидской литературы (примеч. ред.).
ЭЛЕОНОРА 331
она будет после смерти незримым духом бодрствовать надо мной и, если это будет
ей доступно, в видимой форме станет возвращаться ко мне в часы ночи; но если это
не во власти блаженных душ, она мне будет хотя бы давать частые указания на свою
близость — обратившись ко мне, будет вздыхать в дуновении вечернего ветра или
наполнять воздух, которым я дышу, благоуханием из небесных кадильниц. И с этими
словами на устах она рассталась с своею непорочной жизнью, кладя предел первой
поре моего бытия. Вот все, что я сказал; я говорил истинно.
Но когда я прохожу по путям, которые расстилает Время, когда я переступаю
через преграду, созданную смертью моей возлюбленной, и приближаюсь ко вто-
рой поре моего существования, я чувствую, что тени начинают окутывать мой мозг,
и я не вполне доверяю моей памяти. Но буду продолжать. Годы шли тяжело за года-
ми, а я все еще жил в Долине Многоцветных Трав: но вторичною переменой было
застигнуто все кругом. Цветы, похожие на звезды, спрятались в стволы деревьев
и больше не появлялись. Побледнели оттенки зеленого ковра; и, один за другим, ру-
биново-красные златоцветы увяли; и вместо них десятками выросли темные фиалки,
они глядели, как глаза, угрюмо хмурились и плакали, покрытые росой. И Жизнь ото-
шла от тех мест, где мы ступали; потому что стройный фламинго уже не развертывал
свои алые крылья, но вместе с веселыми светлыми птицами грустно покинул долину
и скрылся в холмах. И золотые и серебряные рыбы уплыли сквозь ущелье в самый да-
лекий конец нашей области и не мелькали больше в водах чистой реки. И колыбель-
ная песня, которая была нежней, чем эолова арфа, о, мелодичнее всего, исключая го-
лос Элеоноры, утихла, замерла, и ропот волн становился все глуше и глуше, и наконец
река опять окуталась своим прежним торжественным молчанием; и тогда огромное
облако тронулось, и, оставляя вершинам гор сумрак прежних туманов, оно возвра-
тилось в области Геспера и унесло всю свою славу величия и пышности от Долины
Многоцветных Трав.
Но обещания Элеоноры не были забыты; потому что я слышал бряцанье кадиль-
ниц, колебавшихся в руках ангелов; и священные благоуханья потоками плыли всегда
над долиной; и в часы одиночества, когда тяжело билось мое сердце, ко мне приле-
тал легкий ветер и льнул к моему лицу дуновением, наполненным нежными вздоха-
ми; и часто воздух ночи был исполнен невнятного ропота: и раз — о, только раз! —
я был пробужден ото сна, подобного сну смерти, почувствовав, что призрачные губы
прильнули к моим.
Но несмотря на все это, пустота моего сердца не могла быть наполнена. Я томил-
ся жаждой любви, которая прежде так всецело владела моей душой. Наконец, долина
стала мучить меня воспоминаниями об Элеоноре, и я навсегда покинул ее для суеты
и бурных ликований мира.
***
Я очутился в странном городе, где все клонилось к тому, чтобы изгнать из моих
воспоминаний нежные сны, которые мне так долго снились в Долине Многоцвет-
ных Трав. Великолепие пышного двора, и упоительный звон оружия, и ослепитель-
ная красота женщин — все это смутило и опьянило меня. Но душа моя все еще оста-
валась верной своим обетам, и указания на близость Элеоноры все еще продолжали
являться в часы ночного безмолвия. Но вот эти откровения внезапно прекратились;
и мир для меня окутался тьмою; и я был испуган жгучими мыслями, овладевшими
мной, — чрезвычайными искушениями, приступившими ко мне; ибо издалека, из
далекой неизвестной страны, к веселому двору короля, где я служил, прибыла девуш-
ка, и пред ее красотой мгновенно пало мое отступническое сердце — к ее подножию
склонился я без колебаний, с самым страстным, с самым низким обожанием. И прав-
да, что могла значить моя страсть к юной девушке долины перед безумством пламен-
ных чувств, перед исступленным восторгом обожания, с которыми я излил всю свою
душу в слезах у ног воздушной Эрменгард? — о, прекрасна, как ангел прекрасна была
Эрменгард! и ни о чем я больше не мог подумать. — О, чудесна, как ангел чудесна
была Эрменгард! и когда я взглянул глубоко в ее глаза, исполненные напоминаний,
я думал только о них — и о ней.
Я обвенчался; не страшился я проклятия, которое сам призывал; и горечь его не
посетила меня. И раз — один лишь раз в ночном безмолвии ко мне донеслись через
оконную решетку нежные вздохи, когда-то посещавшие меня; и они слились вместе,
образуя родной чарующий голос, который говорил:
— Спи с миром! — надо всем царит, всем правит Дух Любви, и, отдав свое страст-
ное сердце той, чье имя Эрменгард, ты получил отпущение от своих обетов пред
Элеонорой, в силу решений, которые тебе откроются, когда ты будешь на Небесах.
333
ТРИ ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ОДНОЙ НЕДЕЛЕ

(1841)
— Бессердечный, тупоголовый, упрямый, ворчливый, брюзгливый, плешивый

старый варвар! — сказал я однажды вечером — в воображении — моему двоюрод-
ному деду Ромгеджону и — в воображении — погрозил ему кулаком.
Только в воображении. Дело в том, что именно в то время существовала некото-
рая разница между тем, что я говорил, и тем, чего не решался делать.
Когда я отворил дверь гостиной, этот старый морж сидел перед камином, вытя-
нув ноги, со стаканом портвейна в лапе, исполняя со всем усердием совет песни:
Remplis ton verre vide!
Vide ton verre plein! 1
—Дорогой дедушка, — сказал я, тихонько затворяя дверь и приближаясь к нему
со сладчайшей улыбкой, — вы всегда были такой ласковый и рассудительный и так
часто, так часто выказывали мне свое расположение, что я не сомневаюсь в вашем
полном согласии, если только мы обсудим еще раз это дельце.
— Гм! — сказал он. — Продолжай, дружище!
— Я уверен, дражайший дедушка (проклятый старикашка!) что вы не имеете
серьезного, действительного намерения мешать моему браку с Кэт. Это только шутка
с вашей стороны, — ха! ха! ха! — вы бываете иногда очень остроумным.
— Ха! ха! ха! — отвечал он. — Да, черт побери!
— Конечно, — без сомнения! Я знал, что вы шутите. Теперь, дедушка, мы,
я и Кэт желаем только одного, чтобы вы посоветовали нам насчет… насчет времени…
знаете… дедушка, — насчет времени… то есть когда для вас удобнее всего сыграть…
сыграть… сыграть свадьбу.
— Убирайся, бездельник! Это еще что значит? После дождичка в четверг!
— Ха! ха! ха! — хе! хе! хе! — хи! хи! хи! — хо! хо! хо! — ху! ху! ху! — очень хоро-
шо — превосходно — какое остроумие! Но все-таки, дедушка, мы бы желали, чтобы
вы точно назначили день свадьбы.
— А! Точно?
— Да, дедушка, то есть если вам угодно.
— Ладно ли будет, Бобби, если я назначу примерно так не позднее года, или
я должен назначить точно?
1
Наполни опять свой пустой стакан! Осуши свой полный стакан! (фр.).
— Если вам угодно, дедушка, — точно.

— Ну, коли так, Бобби, — ты славный парень, не правда ли? — если ты хочешь
точно определить время, то я — да, я сейчас тебе скажу.
— Милый дедушка!
— Тише, сэр (заглушая мои слова), я сейчас тебе скажу. Ты получишь мое согласие
и капитал, не забудь о капитале — постой! когда именно? сегодня воскресенье? да?
Ну, так вы обвенчаетесь, когда три воскресенья будут на одной неделе, именно тогда,
именно. Вы поняли, сэр? Что с вами? Я говорю, ты получишь Кэт и ее приданое, когда
три воскресенья случатся подряд на одной неделе, не раньше — слышишь, повеса, —
не раньше. Ты меня знаешь, мое слово верное, теперь проваливай. — Тут он осушил
стакан, а я в отчаянии кинулся вон из комнаты.
Мой дедушка Ромгеджон был «славный старый английский джентльмен»1, но,
в противоположность джентльмену песни, у него были свои слабые пункты. Это был
маленький, толстенький, надутый, вспыльчивый, полукруглый человечек с красным
носом, толстым черепом и туго набитым кошельком и сознанием своей важности.
Человек добрейшей души, он, однако, ухитрился приобрести среди людей, знавших
его лишь поверхностно, репутацию скряги единственно благодаря своей страсти про-
тиворечить. Как многие прекраснейшие люди, он, по-видимому, был одержим духом
поддразнивания, который с первого взгляда мог показаться недоброжелательством.
На каждую просьбу он первым делом отвечал: «Нет!», но в конце концов — очень,
очень отдаленном конце — почти все обращенные к нему просьбы оказывались ис-
полненными. Он самым свирепым образом оборонялся от всяких посягательств
1
Слова английской народной песни (примеч. ред.).
ТРИ ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ОДНОЙ НЕДЕЛЕ 335
на его кошелек, но величина исторгнутой от него суммы была прямо пропорциональ-

на продолжительности осады и упорству обороны. Вряд ли кто жертвовал на дела
благотворительности так щедро и с таким сварливым видом.
К искусствам, а особливо к изящной литературе, он питал глубокое презрение.
В этом отношении его авторитетом был Казимир Перье1, нахальный вопрос ко-
торого «A quoi un poète est-il bon?»2 он то и дело повторял как nec plus ultra3 остро
умия. Таким образом, моя склонность к музам возбуждала в нем крайнее негодова-
ние. Он уверял меня однажды, когда я попросил у него новое издание Горация, будто
изречение «poeta nascitur non fit»4 значит «поэт ни на что не годится», чем крайне
возмутил меня. Его отвращение к «словесности» еще усилилось в последнее время
вследствие внезапно явившегося пристрастия к естественным наукам, как он выра-
жался. Кто-то, встретившись с ним на улице, принял его за самого доктора Дэббль
Л. Ди, профессора шарлатанской физики. Это придало новый оборот его мыслям,
и в эпоху настоящего рассказа — так как рассказ-то все-таки будет — мой дедушка
Ромгеджон снисходил только к тому, что так или иначе согласовалось с гарцеваньем
его любимого конька. От всего остального он отбивался руками и ногами, а его по-
литические взгляды отличались простотой и удобопонятностью. Он находил вместе
с Горсли5, что «народу нечего делать с законами; довольно с него повиноваться им».
Я прожил с этим старым джентльменом всю жизнь. Мои родители, умирая, заве-
щали меня ему в качестве богатого наследства. Я думаю, что старый плут любил меня,
как родного сына, почти так же, как Кэт, но все-таки ухитрился отравить мне сущест-
вование. Со второго года моей жизни до пяти лет он регулярно поучал меня розгой.
От пяти до пятнадцати ежечасно грозил мне исправительным домом. От пятнадца-
ти до двадцати ежедневно обещал оставить меня без гроша. Правда, я был повеса,
но повесничество было коренной чертой моей натуры, членом моего Символа веры.
Как бы то ни было, в Кэт я имел верного друга и знал это. Она была добрая девуш-
ка и так нежно говорила мне, что я могу получить ее руку (приданое и прочее), если
только добьюсь согласия со стороны дедушки Ромгеджона! Бедняжка! ей было всего
пятнадцать лет, и без его согласия она не могла распоряжаться своим маленьким иму-
ществом до истечения пяти бесконечных лет. Что же было делать? В пятнадцать лет,
как и в двадцать один (так как я уже пережил свою пятую олимпиаду6), пять лет со-
вершенно то же, что пять веков. Тщетно мы докучали старому джентльмену нашими
просьбами. Тут явилось pièce de résistance7 (как выразились бы господа Юд и Карем8),
1
Казимир Пьер Перье (1777–1832) — французский банкир и политик (примеч. ред.).
2
Что проку от поэта? (фр.).
3
Предел (лат.).
4
Поэтами рождаются, а не становятся (лат.); обычно этот афоризм приписывают римскому
поэту Публию Аннию Флору (II в.), также он встречается у оратора Марка Туллия Цицерона
(106–43 гг. до н. э.) в речи в защиту греческого поэта Архия (примеч. ред.).
5
Сэмюэл Горсли (Хорсли) (1733–1806) — английский богослов, известный резкой полемикой
с Джозефом Пристли (примеч. ред.).
6
Олимпиада — здесь: четырехлетний промежуток от одних Олимпийских игр до других
7
В кулинарии — самое сытное блюдо в меню (фр.).
8
Луи Юд и Мари Антуан Карем — известные в XIX в. повара, авторы-составители кулинар-
ных книг (примеч. ред.).
вполне соответствовавшее его нелепому характеру. Сам Иов пришел бы в негодова-

ние, глядя, как этот старый кот тиранил нас, двух бедных мышат. В глубине души он
ничего так не желал, как нашего брака. Он давно уже мечтал о нем. Право, он при-
бавил бы своих десять тысяч фунтов (приданое Кэт было ее собственным), лишь бы
найти какой-нибудь предлог согласиться на исполнение наших весьма естественных
желаний. Но мы были так неосторожны, что затеяли это дело сами. Не оказать сопро-
тивление при таких обстоятельствах было решительно не в его власти.
Я уже говорил, что у него были свои слабые стороны; но при этом я не имею
в виду его упрямство, которое представляло одну из сильных сторон моего деда, —
«assurément ce n'était pas sa faible»1. Говоря о слабости, я подразумеваю его странные
бабьи предрассудки. Он твердо верил в сны, приметы et id genus omne2 ерунду. Он был
также крайне щепетилен в мелочных вопросах чести и на свой лад, без сомнения, ве-
рен своему слову. Это тоже был один из его коньков. Он не особенно заботился о духе
своих обетов, но букву соблюдал ненарушимо. Эту последнюю черту его характера
и удалось нам обратить себе на пользу совершенно неожиданным образом благодаря
остроумию Кэт вскоре после вышеприведенной беседы с дедушкой. Теперь, истощив
на prolegomena3, по обычаю всех новейших бардов и ораторов, все время и почти все
место, которыми я мог располагать, я постараюсь передать в немногих словах самую
суть рассказа.
Случилось, — так решила Судьба, — что двое моряков, знакомых моей воз
любленной, вернулись в Англию из продолжительного плавания как раз в это время.
1
Это, безусловно, не было его слабостью (фр.).
2
И всякую такого рода (лат.).
3
Введение (греч.).
ТРИ ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ОДНОЙ НЕДЕЛЕ 337
Эти господа, с которыми я и моя кузина сговорились заранее, явились вместе с нами
к дедушке Ромгеджону в одно октябрьское воскресенье, ровно три недели спустя по-
сле достопамятного решения, так безжалостно разрушившего наши надежды. В тече-
ние получаса разговор вертелся на разных мелочах; но в конце концов мы совершен-
но естественно перешли к следующей беседе.
Капитан Пратт. Я провел в плавании ровно год. Ровно год исполнился сегод-
ня, — позвольте, дай бог память, — да, точно так, сегодня десятое октября. Помните,
мистер Ромгеджон, я заходил к вам проститься в этот самый день. Кстати, ведь капи-
тан Смисертон был в отсутствии тоже ровнехонько год, — не правда ли, странное
совпадение.
Смисертон. Да, ровнехонько год. Помните, мистер Ромгеджон, я заходил к вам
проститься вместе с капитаном Праттом в прошлом году в этот самый день.
Дедушка. Да, да, да, — помню, помню — вот потеха в самом деле! Вы оба провели
в плавании ровно год. В самом деле, странное совпадение! Доктор Дэббль Л. Ди на-
звал бы это чрезвычайным совпадением обстоятельств. Дэб…
Кэт (перебивая). Конечно, папа, это довольно странно; но ведь капитан Пратт
и капитан Смисертон отправлялись в разные стороны, значит, вы сами видите —
есть и разница.
Дедушка. Ничего я такого не вижу, болтунья! Что тут видеть? По-моему, совпаде-
ние тем страннее. Доктор Дэббль Л. Ди…
Кэт. Видите, папа, капитан Пратт обогнул мыс Горн, а капитан Смисертон —
мыс Доброй Надежды.
Дедушка. Именно! Один отправился на восток, а другой на запад, проказница,
и оба объехали вокруг света. Кстати, доктор Дэббль Л. Ди…
Я (торопливо). Капитан Пратт, вы должны зайти к нам завтра вечерком — вы
и капитан Смисертон, — рассказать нам о вашем плавании, а потом засядем в вист и…
Пратт. В вист, дружище — что вы? Завтра воскресенье. Другой раз как-нибудь…
Кэт. Ах, нет, что вы! Сегодня воскресенье.
Дедушка. Конечно, конечно.
Пратт. Виноват, но я не мог так ошибиться. Я знаю, что завтра воскресенье, по-
тому что…
Смисертон (с удивлением). Что вы говорите, господа! Вчера было воскресенье!
Все. Вчера, как бы не так!
Дедушка. Сегодня воскресенье, — мне ли не знать?
Пратт. О, нет, — воскресенье будет завтра.
Смисертон. Вы все сбились с толку, — решительно все. Вчера было воскресенье,
это так же верно, как то, что я сижу здесь.
Кэт (прыгая от радости). Я понимаю, понимаю. Папа, теперь вы должны согла-
ситься, — вы сами знаете на что. Не перебивайте меня, я сейчас вам растолкую, в чем
дело. Это очень просто. Капитан Смисертон говорит, что вчера было воскресенье:
это верно; он прав. Кузен Бобби, дедушка и я говорим, что сегодня воскресенье: это
верно; мы правы. Капитан Пратт утверждает, что воскресенье будет завтра: это вер-
но; он тоже прав. Дело в том, что мы все правы, и, таким образом, три воскресенья
случились на одной неделе.
Смисертон (после некоторого молчания). А ведь Кэт совершенно права. Ка-
кие мы олухи с вами, Пратт. Вот в чем дело, мистер Ромгеджон: земной шар имеет,
как вам известно, двадцать четыре тысячи миль в окружности. Теперь, земной шар
вращается вокруг своей оси — вертится, поворачивается — с запада на восток ровно
в двадцать четыре часа. Вы понимаете, мистер Ромгеджон?
Дедушка. Разумеется, разумеется, доктор Дэб…
Смисертон (заглушая его слова). Ну-с, сэр, это составит тысячу миль в час. Теперь
предположим, что я проехал тысячу миль к востоку от этого пункта. Конечно, я опе-
режаю восход солнца здесь, в Лондоне, ровно на один час. Я вижу восход солнца ча-
сом раньше, чем вы. Проехав в том же направлении еще тысячу миль, я выигрываю
два часа, еще тысячу — три и так далее, так что, объехав весь земной шар и вернув-
шись на то же самое место, откуда выехал, то есть сделав двадцать четыре тысячи миль
к востоку, я предваряю восход солнца в Лондоне ровно на двадцать четыре часа; ины-
ми словами, опережаю вас на целые сутки. Понятно, а?
Дедушка. Но доктор Дэббль Л. Ди…
Смисертон (еще громче). Наоборот, капитан Пратт, проехав тысячу миль к за-
паду, отстает на один час, а сделав двадцать четыре тысячи миль в том же направле-
нии, — на двадцать четыре часа, то есть отстает на сутки от лондонского времени.
Таким образом, для меня вчера было воскресенье, — для вас сегодня воскресенье,
для Пратта воскресенье будет завтра. Мало того, мистер Ромгеджон, — очевидно, мы
все правы; потому что нет никакого научного основание для того, чтобы признать
преимущество за кем-либо из нас.
Дедушка. Лопни мои глаза! Ну, Кэт, ну, Бобби! Я должен согласиться, да. Но мое
слово верно, — заметьте это! Она твоя, дружище (с приданым и прочее), твоя! Како-
во! Три воскресенья подряд? Посмотрим, что скажет об этом Дэббль Л. Ди!
339
ОВАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТ
(1842)
Egli è vivo e parlerebbe se non osservasse

la rigola del silentio1.
Надпись под одним итальянским порт
ретом святого Бруно
Лихорадка моя была упорна и продолжительна. Все средства, какие только мож-
но было достать в этой дикой местности близ Апеннин, были исчерпаны, но без ка-
ких-либо результатов. Мой слуга и единственный мой сотоварищ в уединенном замке
был слишком взволнован и слишком неискусен, чтобы решиться пустить мне кровь,
которой, правда, я уже слишком достаточно потерял в схватке с бандитами. Я не мог
также со спокойным сердцем отпустить его поискать где-нибудь помощи. Наконец,
неожиданно я вспомнил о маленьком свертке опиума, который лежал вместе с та-
баком в деревянном ящичке: в Константинополе я приобрел привычку курить та-
бак вместе с такой лекарственной примесью. Педро подал мне ящичек. Порывшись,
я нашел желанное наркотическое средство. Но когда дело дошло до необходимости
отделить должную часть, мной овладело раздумье. При курении было почти безраз-
лично, какое количество употреблялось. Обыкновенно я наполнял трубку до поло-
вины опиумом и табаком и перемешивал то и другое — половина на половину. Иног-
да, выкурив всю эту смесь, я не испытывал никакого особенного действия; иногда
же, еле выкурив две трети, я замечал симптомы мозгового расстройства, которые бы-
вали даже угрожающими и предостерегали меня, дабы я воздержался. Правда, эф-
фект, производимый опиумом при легком изменении в количестве, совершенно был
чужд какой-либо опасности. Тут, однако, дело обстояло совершенно иначе. Никог-
да раньше я не принимал опиум внутрь. У меня бывали случаи, когда мне приходи-
лось принимать лауданум2 и морфий, и относительно этих наркотиков я не имел бы
оснований колебаться. Но опиум в чистом виде был мне неизвестен. Педро знал об
этом не больше меня, и, таким образом, находясь в подобных критических обстоя-
тельствах, я пребывал в полной нерешительности. Тем не менее я не был особенно
огорчен этим и, рассудив, решил принимать опиум постепенно. Первая доза должна
быть очень ограниченной. Если она окажется недействительной, размышлял я, мож-
но будет ее повторить; и так можно будет продолжать, пока лихорадка не утихнет или
пока ко мне не придет благодетельный сон, не посещавший меня почти уже целую
неделю. Сон был необходимостью, чувства мои находились в состоянии какого-то
опьянения. Именно это смутное состояние души, это тупое опьянение, несомнен-
но, помешало мне заметить бессвязность моих мыслей, которая была так велика,
что я стал рассуждать о больших и малых дозах, не имея предварительно какого-ли-
бо определенного масштаба для сравнения. В ту минуту я совершенно не представ-
лял себе, что доза опиума, казавшаяся мне необычайно малой, на самом деле могла
быть необычайно большой. Напротив, я хорошо помню, что с самой невозмутимой
1
Он жив, и он заговорил бы, если бы не соблюдал правило молчания (итал.).
2
Лауданум — опиумная настойка на спирту (примеч. ред.).
самоуверенностью я определил количество, необходимое для приема, по его отноше-

нию к целому куску, находившемуся в моем распоряжении. Порция, которую я на-
конец проглотил, и проглотил бесстрашно, была, несомненно, весьма малой частью
всего количества, находившегося в моих руках1.
Замок, куда мой слуга решился скорее проникнуть силой, нежели допустить, что-
бы я, измученный и раненый, провел всю ночь на открытом воздухе, был одним из
тех мрачных и величественных зданий-громад, которые так давно хмурятся среди
Апеннин не только в фантазии миссис Радклиф2, но и в действительности. По всей
видимости, он был покинут на время и совсем еще недавно. Мы устроились в одной
из самых небольших и наименее роскошно обставленных комнат. Она находилась
в уединенной башенке. Обстановка в ней была богатая, но износившаяся и старин-
ная. Стены были покрыты обивкой и увешаны разного рода военными доспехами,
а также целым множеством очень стильных современных картин в богатых золотых
рамах с арабесками. Они висели не только на главных частях стены, но и в много
численных уголках, которые странная архитектура здания делала необходимыми —
и я стал смотреть на эти картины с чувством глубокого интереса, быть может, об-
условленного моим начинавшимся бредом; так, я приказал Педро закрыть тяжелые
ставни — ибо была уже ночь, — зажечь свечи в высоком канделябре, стоявшем у кро-
вати близ подушек, и совершенно отдернуть черные бархатные занавеси с бахромой,
окутывавшие саму постель. Я решил, что если уж мне не уснуть, так я, по крайней
мере, буду поочередно смотреть на эти картины и читать маленький томик, который
лежал на подушке и содержал в себе критическое их описание.
Долго, долго я читал — и глядел на создания искусства с преклонением, с бла-
гоговением. Быстро убегали чудесные мгновенья, и подкрался глубокий час полно-
чи. Положение канделябра показалось мне неудобным, и, с трудом протянувши руку,
я избежал нежелательной для меня необходимости будить моего слугу, и сам переста-
вил его таким образом, чтобы сноп лучей полнее падал на книгу.
Но движение мое произвело эффект совершенно неожиданный. Лучи много-
численных свечей (ибо их действительно было много) упали теперь в нишу, кото-
рая была до этого окутана глубокой тенью, падавшей от одного из столбов кровати.
Я увидал, таким образом, при самом ярком освещении картину, которой раньше со-
вершенно не замечал. Это был портрет молодой девушки, только что развившейся
до полной женственности. Я стремительно взглянул на картину — и закрыл глаза.
Почему я так сделал, это в первую минуту было непонятно мне самому. Но пока рес-
ницы мои оставались закрытыми, я стал лихорадочно думать, почему я закрыл их.
Это было инстинктивным движением, с целью выиграть время — удостовериться,
что зрение не обмануло меня, — успокоить и подчинить свою фантазию более трезво-
му и точному наблюдению. Через несколько мгновений я опять устремил на картину
пристальный взгляд.
Теперь не было ни малейшего сомнения, что я вижу ясно и правильно; ибо
первая яркая вспышка свечей, озарившая это полотно, по-видимому, рассеяла то
1
В последующих редакциях Эдгар По значительно сократил текст рассказа, в частности пол-
ностью удалил первый абзац (примеч. ред.).
2
Анна Радклиф (1764–1823) — английская писательница, одна из основоположниц готиче-
ского романа (примеч. ред.).
ОВАЛЬНЫЙ ПОРТРЕТ 341
дремотное оцепенение, которое завладело всеми моими чувствами, и сразу вернула

меня к реальной жизни.
Как я уже сказал, это был портрет молодой девушки. Только голова и плечи —
в стиле виньетки, говоря языком техническим; многие штрихи напоминали мане-
ру Салли1 в его излюбленных головках. Руки, грудь и даже концы лучезарных волос
незаметно сливались с неопределенной глубокой тенью, составлявшей задний фон
всей картины. Рама была овальная, роскошно позолоченная и филигранная, в маври-
танском вкусе. Рассматривая картину как создание искусства, я находил, что ничего
не могло быть прекраснее ее. Но не самим исполнением и не бессмертной красотой
лица я был поражен так внезапно и так сильно. Конечно, я никак не мог думать, что
фантазия моя, вызванная из состояния полудремоты, была слишком живо настрое-
на и что я принял портрет за голову живого человека. Я сразу увидел, что особен-
ности рисунка, его виньеточный характер, и качества рамы должны были с первого
взгляда уничтожить подобную мысль — должны были предохранить меня даже от
мгновенной иллюзии. Упорно размышляя об этом, я оставался, быть может, целый
час полусидя, полулежа, устремив на портрет пристальный взгляд. Наконец, насы-
тившись скрытой тайной художественного эффекта, я откинулся на постель. Я по-
нял, что очарование картины заключалось в необычайной жизненности выражения,
которая, сперва поразив меня, потом смутила, покорила и ужаснула. С чувством глу-
бокого и почтительного страха я передвинул канделябр на его прежнее место. Устра-
нив таким образом от взоров причину моего глубокого волнения, я с нетерпением
отыскал томик, где обсуждались картины и описывалась история их возникновения.
Открыв его на странице, где описывался овальный портрет, я прочел смутный и при-
чудливый рассказ.
«Она была девушкой самой редкостной красоты, и была столько же прекрасна,
сколько весела. И злополучен был тот час, когда она увидала, и полюбила художни-
ка, и сделалась его женой. Страстный, весь отдавшийся занятиям, и строгий, он уже
почти имел невесту в своем искусстве; она же была девушкой самой редкостной кра-
соты, и была столько же прекрасна, сколько весела: вся — смех, вся — лучезарная
улыбка, она была резва и шаловлива, как молодая лань; она любила и лелеяла все,
к чему ни прикасалась; ненавидела только Искусство, которое соперничало с ней;
пугалась только палитры и кисти и других несносных инструментов, отнимавших
у нее ее возлюбленного. Ужасной вестью было для этой женщины услышать, что ху-
дожник хочет написать портрет и самой новобрачной. Но она была смиренна и по-
слушна, и безропотно сидела она целые недели в высокой и темной комнате, поме-
щавшейся в башне, где свет, скользя, струился только сверху на полотно. Но он, ху-
дожник, вложил весь свой гений в работу, которая росла и создавалась с часу на час,
со дня на день. И он был страстный, и причудливый, безумный человек, терявшийся
душой в своих мечтаниях; и не хотел он видеть, что бледный свет, струившийся так
мрачно и угрюмо в эту башню, снедал веселость и здоровье новобрачной, и все ви-
дели, что она угасает, только не он. А она все улыбалась и улыбалась и не проронила
ни слова жалобы, ибо видела, что художник (слава которого была велика) находил
пламенное и жгучее наслаждение в своей работе и дни и ночи старался воссоздать
1
Томас Салли (1783–1872) — американский художник, создатель цикла женских портретов
на полотне лицо той, которая его так любила, которая изо дня в день все более томи-
лась и бледнела. И правда, те, что видели портрет, говорили тихим голосом о сходстве
как о могущественном чуде и как о доказательстве не только творческой силы худож-
ника, но и его глубокой любви к той, которую он воссоздавал так чудесно. Но нако-
нец, когда работа стала близиться к концу, никто не находил более доступа в башню;
потому что художник, с самозабвением безумия отдавшийся работе, почти не отры-
вал своих глаз от полотна, почти не глядел даже на лицо жены. И не хотел он видеть,
что краски, которые он раскинул по полотну, были совлечены с лица той, что сидела
близ него. И когда минули долгие недели и лишь немногое осталось довершить, один
штрих около рта, одну блестку на глаз, душа этой женщины вновь вспыхнула, как уга-
сающий светильник, догоревший до конца. И вот положен штрих, и вот положена
блестка; и на мгновение художник остановился, охваченный восторгом, перед рабо-
той, которую он создал сам; но тотчас же, еще не отрывая глаз, он задрожал и поблед-
нел, и, полный ужаса, воскликнул громко: «Да ведь это сама Жизнь!»; он быстро
обернулся, чтобы взглянуть на возлюбленную: она была мертва!
343
МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ

(1842)
Красная Смерть давно уже опустошала страну. Никакая чума никогда не была та-
кой роковой и чудовищной. Ее воплощением и печатью была кровь — красный цвет
и ужас крови. Болезнь начиналась острыми болями и внезапным головокружением;
затем через поры просачивалась торопливыми каплями кровь, и наступала смерть.
Ярко-красные пятна, распространявшиеся по телу, и в особенности по лицу жертвы,
были проклятием, которым эта моровая язва мгновенно лишала больного помощи
и сострадания его ближних; весь ход болезни с ее развитием, возрастанием и концом
был делом получаса.
Но принц Просперо был весел, и бестрепетен, и мудр. После того как его владе-
ния были наполовину опустошены, он созвал тысячу веселых и здоровых друзей из
числа придворных рыцарей и дам и удалился с ними в строгое уединение в одно из
своих укрепленных аббатств. Обширное и пышное здание было детищем собствен-
ной фантазии принца, эксцентричной, но величественной. Вкруг аббатства шла вы-
сокая плотная стена. В стене были железные двери. Придворные, войдя сюда, при-
несли горн и тяжелые молоты и спаяли засовы. Они решились устранить всякую
возможность вторжения внезапных порывов отчаяния извне и лишить безумие воз-
можности вырваться изнутри. Аббатство было с избытком снабжено необходимыми
жизненными припасами. При таких предосторожностях придворные могли смеять-
ся над заразой. Внешний мир должен был заботиться о себе сам. А пока — скорбеть
или размышлять — было безумием. Принц не забыл ни об одном из источников на-
слаждения. Там были шуты, импровизаторы, музыканты, танцовщики и танцовщи-
цы, там были красавицы, было вино. Все эти услады и безопасность были внутри.
Вне была Красная Смерть.
Это было к концу пятого или шестого месяца затворнической жизни, и в то вре-
мя как чума свирепствовала за стенами самым неукротимым образом — принц Про-
сперо пригласил свою тысячу на маскированный бал, отличавшийся самым необык-
новенным великолепием.
Что за пышно-чувственную картину представлял из себя этот маскарад! Но я хочу
прежде сказать о комнатах, где происходило празднество. Их было семь — царствен-
ная анфилада. Во многих дворцах, однако, такие анфилады образуют длинную и пря-
мую перспективу, причем створчатые двери с той и с другой стороны плотно при-
легают к стенам, и, таким образом, взгляд беспрепятственно может проследить всю
перспективу от начала до конца. Здесь же было нечто совершенно иное, как и следо-
вало ожидать от герцога при его любви ко всему причудливому. Покои были распо-
ложены неправильно, таким образом, что взгляду открывалась сразу только одна ком-
ната. Через каждые двадцать-тридцать ярдов следовал резкий поворот, и при каждом
повороте — новый эффект. Направо и налево, в средине каждой стены высилось уз-
кое готическое окно, выходившее в закрытый коридор, который тянулся, следуя всем
изгибам анфилады. В этих окнах были цветные стекла, причем окраска их менялась
в соответствии с господствующим цветом той комнаты, в которую открывалось окно.
Так, например, крайняя комната с восточной стороны была обита голубым, и окна
в ней были ярко-голубые. Во второй комнате и обивка и украшения были пурпурно-
го цвета, и стены здесь были пурпурными. Третья вся была зеленой, зелеными были
и окна. Четвертая была украшена и освещена оранжевым цветом, пятая — белым,
шестая — фиолетовым. Седьмой зал был весь задрапирован черным бархатом, ко-
торый покрывал и потолок, и стены, ниспадая тяжелыми складками на ковер тако-
го же цвета. Но только в этой комнате, в единственной, окраска окон не совпадала
с окраской обстановки. Стекла здесь были ярко-красного цвета — цвета алой крови.
Нужно сказать, что ни в одном из семи чертогов не было ни ламп, ни канделябров
среди многочисленных золотых украшений, расположенных там и сям или висевших
со сводов. Во всей анфиладе комнат не было никакого источника света, ни лампы, ни
свечи; но в коридорах, примыкавших к покоям, против каждого окна стоял тяжелый
треножник с жаровней, он устремлял свои лучи сквозь цветные стекла и ярко осве-
щал внутренность этих чертогов. Таким путем создавалось целое множество пестрых
фантастических видений. Но в черной комнате, находившейся на западе, эффект ог-
нистого сияния, струившегося через кровавые стекла на темные завесы, был чудови-
щен до крайности и придавал такое странное выражение лицам тех, кто входил сюда,
что немногие из общества осмеливались вступать в ее пределы.
Именно в этом покое стояли против западной стены гигантские часы из эбено-
вого дерева. Их маятник покачивался из стороны в сторону с глухим, тяжелым, мо-
нотонным звуком; и когда минутная стрелка пробегала круг циферблата и приходи-
ло мгновение, возвещающее какой-нибудь час, часы испускали из своих бронзовых
легких звон, отчетливый, и громкий, и протяжный, и необыкновенно музыкальный,
звон такой особенный и выразительный, что по истечении каждого часа музыканты
оркестра должны были на мгновенье прекращать свою музыку, чтобы слушать этот
звон; и фигуры, кружившиеся в вальсе, замедляли свои движения, и в веселье всего
этого шумного общества наступало быстрое смятение, и, покуда часы, звеня, говори-
ли, было видно, что самые безумные бледнели, что самые престарелые и степенные
проводили по лбу руками, как бы смущенные мечтой или размышлением; но когда
отзвуки совершенно замирали, легкий смех мгновенно овладевал собранием; музы-
канты глядели друг на друга и улыбались, как бы извиняясь за свою нервность и свое
неразумие, и тихим шепотом клялись друг другу, что, когда опять раздастся бой ча-
сов, он в них не вызовет подобных ощущений, и потом, по истечении шестидесяти
минут (которые обнимают три тысячи шестьсот секунд убегающего времени), снова
раздавался бой часов, и снова наступало то же смятение и трепет и размышления, как
прежде.
Но, несмотря на все это, пышный праздник продолжался и дикий разгул не уста-
вал. Вкус у герцога был совершенно особенный. Он тонко понимал цвета и эффекты.
МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ 345
Он презирал фешенебельную благопристойность. В его планах было много дерзкой

стремительности, его замыслы были озарены варварским блеском. Некоторые счита-
ли его сумасшедшим. Его приближенные знали достоверно, что это — не так. Нужно
было только его видеть и слышать, нужно было только с ним соприкасаться, чтобы
быть уверенным, что это — не так.
В значительной части он руководил сам всеми этими живыми украшениями,
волновавшимися в семи чертогах в величественной обстановке ночного праздника;
и это его вкусом был определен характер масок. Конечно, тут было много причуд-
ливого. Много было блеска и ослепительности, и пикантного, и фантастического —
много того, что мы видели потом в «Эрнани»1. Были фигуры-арабески с непропор-
циональными членами. Были безумные фантазии, сумасшедшие наряды. Было мно-
го красивого, беспутного, странного, были вещи, возбуждающие страх, было немало
того, что могло бы возбуждать отвращение. Словом, в этих семи чертогах бродили
живые сны. Они искажались — эти сны — то здесь, то там, принимая окраску комнат
и как бы производя музыку оркестра звуками своих шагов и их отзвуками. И время
от времени опять бьют эбеновые часы, стоящие в бархатном чертоге; и тогда на мгно-
вение все утихает, и все молчит, кроме голоса часов. Сны застывают в своих очер-
таниях и позах. Но бронзовое эхо замирает — оно длится только миг, — и тихий
сдержанный смех стремится вослед улетающим звукам. И снова волной разрастается
музыка, и сны опять живут и сплетаются, кружатся еще веселее, чем прежде, при-
нимая окраску разноцветных окон, через которые струятся лучи из треножников.
Но в комнату, лежащую на крайней точке к западу из всех семи, не осмеливается боль-
ше войти ни один из пирующих; ибо ночь проходит; и свет, все более красный, стру-
ится через стекла цвета алой крови; и чернота траурных ковров устрашает; и если
кто осмелится ступить на траурный ковер, тому близкие эбеновые часы посылают
заглушенный звон, более торжественный в своей выразительности, чем какие-либо
звуки, достигающие слуха тех, кто беспечно кружится в других отдаленных чертогах,
исполненных кипящего веселья.
А в этих чертогах толпа кишит, и пульс жизни бьется здесь лихорадочно. И беше-
но проносились мгновенья разгульного празднества, пока наконец не начался бой ча-
сов, возвещающий полночь. И тогда, как я сказал, музыка умолкла; и фигуры, кружа-
щиеся в вальсе2, застыли неподвижно; и все беспокойно замерло, как прежде. Но те-
перь тяжелый маятник должен был сделать двенадцать ударов; и потому-то, быть
может, случилось, что больше мысли, с бóльшим временем проскользнуло в души
тех, кто размышлял, между тех, кто веселился. И, быть может, также по этой при-
чине некоторые из толпы, прежде чем последний отзвук последнего удара потонул
в безмолвии, успели заметить замаскированную фигуру, которая до тех пор не при-
влекала ничьего внимания. И весть об этом новом госте распространилась кругом
вместе со звуками шепота, и, наконец, все общество было охвачено каким-то гулом,
или ропотом, выражавшим сперва неодобренье и удивление — а потом страх, ужас
и отвращение.
1
«Эрнани» — романтическая драма французского писателя и драматурга Виктора Гюго
(1802–1885) (примеч. ред.).
2
Во времена Эдгара По вальс считался безнравственным танцем, и упоминание в рассказе
вальсирующих пар усиливает картину изображаемого разгула (примеч. ред.).
Весьма понятно, что в собрании призраков, подобном тому, которое я описал,

нужно было что-нибудь незаурядное, чтобы вызвать такое впечатление. Действитель-
но, карнавальный разгул в этот поздний час ночи был почти безграничен; однако но-
вый гость перещеголял всех, и вышел даже за пределы того свободного костюма, ко-
торый был на принце. В сердцах тех, кто наиболее беспечен, есть струны, которых
нельзя касаться, не возбуждая волнения. И даже для тех безвозвратно потерянных,
кому жизнь и смерть равно представляются шуткой, есть вещи, которыми шутить
нельзя. На самом деле, все общество, по-видимому, глубоко чувствовало теперь, что
в костюме и в манерах пришлеца не было ни остроумия, ни благопристойности. Не-
знакомец был высок и костляв, и с головы до ног он был закутан в саван. Маска, скры-
вавшая его физиономию, до такой степени походила на лицо окоченевшего трупа,
что самый внимательный взгляд затруднился бы открыть обман. Все это, однако, ве-
селящиеся безумцы могли бы снести, если и не одобрить. Но гость был так дерзок,
что принял выражение Красной Смерти. Его одежда была запачкана кровью — его
широкий лоб и все черты его лица были обрызганы ярко-красными пятнами, гово-
рящими об ужасе.
Когда взгляд принца Просперо обратился на это видение (которое прогулива-
лось в толпе между пляшущих медленно и торжественно, как бы желая полнее выдер-
жать роль), все заметили, как в первую минуту лицо его исказилось резкой дрожью
страха или отвращения; но в следующее же мгновение чело его вспыхнуло от гнева.
«Кто посмел? — спросил он хриплым голосом придворных, стоявших около
него. — Кто посмел оскорбить нас этой кощунственной насмешкой? Схватить его
и снять с него маску! Пусть нам будет известно, кого мы повесим при восходе солнца
на стенных зубцах!»
Эти слова принц Просперо произнес в восточной, голубой комнате. Они громко
и явственно прозвучали через все семь комнат — ибо принц был бравым и могучим
человеком, и музыка умолкла по мановению его руки.
В голубой комнате стоял принц, окруженный группой бледных придворных.
Сперва, когда он говорил, в этой группе возникло легкое движение по направле-
нию к непрошеному гостю, который в это мгновение был совсем близко, и теперь
размеренной величественной походкой приближался все более и более к говоряще-
му. Но какой-то неопределенный страх, внушенный безумной дерзостью замаски-
рованного, охватил всех, и в толпе не нашлось никого, кто осмелился бы наложить
на незнакомца свою руку; таким образом, он без помехи приблизился к принцу на
расстояние какого-нибудь шага; и покуда многолюдное собрание, как бы движимое
одним порывом, отступало от центров комнат к стенам, он беспрепятственно, но все
тем же торжественным размеренным шагом, отличавшим его сначала, продолжал
свой путь: из голубой комнаты в пурпурную — из пурпурной в зеленую — из зеле-
ной в оранжевую — и потом в белую — и потом в фиолетовую, — и никто не сделал
даже движения, чтобы задержать его. Тогда-то принц Просперо, придя в безумную
ярость и устыдившись своей минутной трусости, бешено ринулся через все шесть
комнат, между тем как ни один из толпы не последовал за ним по причине смертель-
ного страха, оковавшего всех. Он потрясал обнаженным кинжалом и приближался
с бурной стремительностью, и между ним и удаляющейся фигурой было не более
трех-четырех шагов, как вдруг незнакомец, достигнув крайней точки бархатного чер-
тога, быстро обернулся и глянул на своего преследователя. Раздался резкий крик —
МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ 347
и кинжал, сверкнув, скользнул на черный ковер, и мгновенье спустя на этом ковре,

объятый смертью, распростерся принц Просперо. Тогда, собравши все безумное му-
жество отчаяния, толпа веселящихся мгновенно ринулась в черный покой, и, с дикой
свирепостью хватая замаскированного пришлеца, высокая фигура которого стояла
прямо и неподвижно в тени эбеновых часов, каждый из них задыхался от несказан-
ного ужаса, видя, что под саваном и под мертвенной маской не было никакой осяза-
тельной формы.
И тогда для всех стало очевидным присутствие Красной Смерти. Она пришла,
как вор в ночи; и один за другим веселящиеся пали в этих пиршественных чертогах,
обрызганных кровавой росой, и каждый умер, застыв в той позе, как упал; и жизнь
эбеновых часов иссякла вместе с жизнью последнего из веселившихся; и огни тре-
ножников погасли; и тьма и разрушение и Красная Смерть простерли надо всем свое
безбрежное владычество.
ТАЙНА МАРИ РОЖЕ1

(Продолжение «Убийств на улице Морг»)
(1842)
Существует ряд идеальных событий, которые
совершаются параллельно с действительными.
Люди и случайности обыкновенно изменяют иде-
альное событие, так что оно проявляется не впол-
не, и его последствия тоже оказываются неполны-
ми. Так было с Реформацией — вместо протестан-
тизма явилось лютеранство.
Novalis, «Moral Ansichten»2
Немного найдется людей, даже из числа самых спокойных мыслителей, у кото-

рых бы не являлось когда-нибудь смутной, но непреодолимой веры в сверхъестест-
венное, вызванной совпадениями до того невероятными, что ум отказывался счи-
тать их только совпадениями. От этого чувства — ибо смутная полувера, о которой
я говорю, никогда не приобретает силу мысли, — от этого чувства можно отделаться,
только обратившись к учению о случае, или, как его называют технически, к теории
вероятностей. Теория же эта, по существу, математическая; таким образом, аномалии
самых твердых и точных научных фактов приложимы и к самому призрачному духов-
ному из наиболее духовных умозрений.
Необычайные происшествия, о которых я намерен сообщить, представляют в от-
ношении последовательности времени первичную ветвь ряда почти невероятных
совпадений, вторичную, или заключительную, ветвь которого читатели найдут в не-
давнем убийстве Мэри Сесилии Роджерс в Нью-Йорке.
1
При напечатании «Мари Роже» в первый раз можно было обойтись без примечаний, ко-
торыми сопровождается этот рассказ в настоящем издании, но промежуток в несколько лет
со времени трагедии, послужившей основой для рассказа, делает их не лишними, равно как
и несколько объяснительных слов. Молодая девушка Мэри Сесилия Роджерс была убита по-
близости от Нью-Йорка, и хотя это происшествие наделало много шума, тайна преступления
осталась неразрешенной до времени напечатания повести (ноябрь 1842 года). Автор этой
последней, в форме вымышленной истории одной парижской grizette (гризетки), излагает до
мельчайших подробностей существенные обстоятельства действительного убийства Мэри
Роджерс. Таким образом, все аргументы прилагаются к истинному событию — исследование
этой истины, собственно, и было целью рассказа. «Тайна Мари Роже» написана вдали от
места, где совершилось кровавое преступление, исключительно на основании газетных све-
дений. Таким образом, от автора ускользнуло многое, чем он мог бы воспользоваться, если
бы сам посетил место действия. Тем не менее нелишне будет заметить, что признания двух
лиц (одно из них — госпожа Делюк рассказа), сделанные в разное время, много спустя после
напечатания этой истории подтвердили не только общий вывод автора, но и все до единой
главные гипотетические детали, послужившие основой вывода.
2
Новалис, «Нравственные воззрения» (нем.); барон Фридрих фон Харденберг (псевдоним
Новалис) (1772–1801) — немецкий натурфилософ, писатель, поэт мистического мироощу-
щения (примеч. ред.).
ТАЙНА МАРИ РОЖЕ 349
***
Изобразив в статье «Убийства на улице Морг», напечатанной в прошлом году,
некоторые замечательные черты характера моего друга шевалье С. Огюста Дюпе-
на, я не имел в виду когда-либо возвращаться к той же теме. Моя цель исчерпыва-
лась изображением характера, а странное стечение обстоятельств, благодаря которо-
му мог проявиться особый дар Дюпена, давало возможность осуществить эту цель.
Я мог привести и другие примеры, но они не выяснили бы новых черт. Однако недав-
ние события в их поразительном сцеплении побудили меня прибавить еще несколь-
ко штрихов к сказанному. После того, что мне привелось услышать недавно, странно
было бы с моей стороны хранить молчание о том, что я слышал и видел много лет
тому назад.
Распутав трагическую загадку, связанную с убийством госпожи Л'Эспанэ и ее до-
чери, шевалье перестал следить за этим делом и вернулся к своему прежнему угрюмо-
му и мечтательному существованию. Склонный по натуре к мечтам, я охотно подда-
вался его настроению, и, проживая по-прежнему в Сен-Жерменском предместье, мы
предоставили будущее воле судеб и мирно дремали в настоящем, набрасывая дымку
грез на окружающий мир.
Но грезы эти иногда прерывались. Весьма понятно, что роль моего друга в драме
улицы Морг произвела впечатление на умы парижской полиции. Имя его сделалось
известным среди ее представителей. Ни префект, ни другие члены полиции не знали,
каким простым рядом умозаключений он был приведен к разгадке, — все это каза-
лось им почти чудесным, и аналитические способности шевалье приобрели ему славу
почти ясновидящего. Его откровенность могла бы уничтожить этот предрассудок, но
беспечный характер заставил его забыть о происшествии, раз оно потеряло интерес
в его собственных глазах.
Таким-то образом Дюпен очутился в положении звезды, неотразимо притяги
вающей взоры полицейских, и нередко префектура обращалась к нему за содействи-
ем. Один из самых замечательных примеров — убийство молодой девушки по имени
Мари Роже.
Это происшествие случилось два года спустя после зверского убийства на улице
Морг. Мари, имя и фамилия которой невольно наводят на мысль о несчастной жер-
тве нью-йоркского убийства, была единственной дочерью вдовы Эстеллы Роже. Отец
умер, когда девушка была еще ребенком, и со времени его смерти мать и дочь жили на
улице Сент-Андре1, откуда последняя переселилась только за полтора года до убийст
ва, послужившего темой нашего рассказа. Вдова держала pension2, дочь помогала ей.
Так шло дело, пока дочери не исполнился двадцать один год. В это время ее красо-
та привлекла внимание парфюмера, лавка которого помещалась в подвальном этаже
Пале-Рояля, а покупатели принадлежали главным образом к числу отчаянных аван-
тюристов, которыми кишит этот квартал. Месье Леблан3 очень хорошо понимал,
1
Nassau Street — улица Нассау (англ.).
[Здесь и далее Эдгар По дает в сносках реальные имена и названия, связанные с убийством
в июле 1841 г. Мэри Сесилии Роджерс, нью-йоркской продавщицы (примеч. ред.).]
2
Пансион (фр.).
3
Андерсон.
как выгодно будет для его торговли присутствие хорошенькой Мари за прилавком;
а девушка согласилась поступить в его магазин, хотя ее матери, видимо, это не нра-
вилось.
Надежды торговца вполне оправдались — его лавочка вскоре приобрела извест-
ность благодаря красоте бойкой grizette. Она провела за прилавком около года, ког-
да вдруг ее обожатели были поражены исчезновением хорошенькой продавщицы.
Месье Леблан не мог объяснить ее отсутствия, а госпожа Роже была вне себя от бес-
покойства и страха. Газеты немедленно занялись этим предметом, и полиция намере-
валась предпринять серьезное расследование, когда в один прекрасный день спустя
неделю Мари, здоровая и невредимая, но несколько печальная, снова появилась за
прилавком.
Разумеется, всякое расследование, кроме некоторых справок, было тотчас же пре-
кращено. Месье Леблан по-прежнему уверял, что ничего не знает. Мари и мать ее от-
вечали на расспросы, что она, Мари, провела неделю в деревне у одного родственни-
ка. Так это дело и заглохло и было забыто, тем более что девушка, которой, очевидно,
надоели назойливость и любопытство посетителей, вскоре распростилась с парфю-
мером и переселилась обратно под крылышко матери, на улицу Сент-Андре.
Спустя пять месяцев после возвращения под родительский кров друзья Мари
были встревожены ее вторичным исчезновением. Прошло три дня, а о ней не было
ни слуху ни духу. На четвертый тело ее было найдено в Сене1 близ отмели против ули-
цы Сент-Андре, недалеко от Barrière du Roule2.
Жестокость этого убийства (факт убийства был очевиден), красота и молодость
жертвы, а главное — ее прежняя известность возбудили большое волнение в сердцах
чувствительных парижан. Я не могу припомнить другого случая, который произ-
вел бы такое сильное впечатление. В течение нескольких недель только и разговоров
было, что об убийстве Мари, — даже о политике на время забыли. Префект из кожи
лез, и парижская полиция напрягала все свои силы.
Когда нашли тело, никто не сомневался, что убийца вскоре попадется в руки сы-
щиков; только спустя неделю была назначена награда за поимку, да и то небольшая —
в тысячу франков. Тем временем следствие продолжалось деятельно, но не всегда раз-
умно, и много лиц было допрошено зря; а возбуждение публики, подстрекаемое не-
разгаданностью тайны, росло. На десятый день сочли нужным удвоить награду, а ког-
да прошла еще неделя в бесплодных поисках и раздражение против полиции, всегда
существующее в Париже, проявилось в нескольких серьезных émeutes3, префект ре-
шил назначить двадцать тысяч франков «за открытие убийцы» или, предполагая,
что их было несколько, «за открытие одного из них». Обещалось также полное по-
милование соучастнику, который выдаст товарища; а вместе с этим объявлением
всюду расклеивалось другое, частное, от комитета граждан, назначивших десять ты-
сяч франков в дополнение к официальной награде. Вся сумма, стало быть, достигала
тридцати тысяч франков — награда, без сомнения, огромная, если принять во вни-
мание скромное положение девушки и обычность подобных злодейств в больших го-
родах.
1
Гудзон.
2
Барьер дю Руль (Заставы дю Руль) (фр.) (Уихокен).
3
Уличных волнениях (фр.).
Теперь никто не сомневался, что тайна немедленно раскроется. Но хотя и были

произведены два-три ареста, обещавшие успех, однако никаких результатов не
было, подозрения не подтвердились, и арестованные были отпущены на свобо-
ду. Как это ни странно, но три недели прошли в бесплодных поисках, прежде чем
слухи о событии, так взволновавшем публику, достигли до меня и Дюпена. Погру-
женные в исследования, которые поглощали все наше внимание, мы уже более ме-
сяца никуда не выходили, никого не принимали и только мельком заглядывали
в политический отдел газет. Первое известие об убийстве мы получили от само-
го Г. Он явился к нам собственною персоной под вечер 14 июля 18** года и про-
сидел у нас до поздней ночи. Он был огорчен неудачей своих поисков. Репутация
его, говорил он с особенным парижским акцентом, висит на волоске. Даже честь
его задета. Взоры публики устремлены на него, и он готов на какую угодно жертву
для разъяснения этой тайны. Он закончил свою довольно забавную речь похвала-
ми «такту» Дюпена и сделал ему откровенное и весьма щедрое предложение, ко-
торое я не считаю себя вправе передавать, да оно и не имеет прямого отношения
к рассказу.
На комплименты друг мой отвечал, как умел, но предложение принял без отго-
ворок. Покончив с этим, префект начал излагать свои собственные соображения, со-
провождая их длинными комментариями к показаниям свидетелей, — показания
еще не находились в наших руках. Он говорил пространно и, конечно, с большим
знанием дела; наконец я решился заметить, что ночь уже на исходе. Дюпен, сидя
в своем любимом кресле, казался воплощением почтительного внимания. Во вре-
мя этого разговора он надел очки. Заглянув случайно за их синие стекла, я убедился,
что он покоился тихим, но крепким сном в течение нестерпимых семи-восьми часов,
пока сидел префект.
Утром я получил в префектуре протоколы свидетельских показаний и добыл
в различных редакциях все номера газет, где было помещено что-либо важное отно-
сительно этого грустного происшествия. Освобожденная от явных вздоров, вся эта
масса данных сводилась к следующему.
Мари Роже оставила квартиру своей матери в Сент-Андре около девяти часов
утра в воскресенье двадцать второго июня 18** года. Уходя, она сообщила господи-
ну Жаку Сент-Эсташу1, и только ему одному, о своем намерении провести день этот
у тетки на улице Дром. Дром — небольшой и узкий, но многолюдный переулок близ
реки, в двух милях по кратчайшей дороге от pension госпожи Роже. Сент-Эсташ был
признанный обожатель Мари и нанимал комнату со столом у ее матери. Он должен
был отправиться под вечер за своей возлюбленной и проводить ее домой. Но к вече-
ру пошел сильный дождь, и, предполагая, что Мари останется ночевать у тетки, как
это случалось раньше при подобных же обстоятельствах, он не счел нужным сдержать
свое обещание. С наступлением ночи госпожа Роже (дряхлая семидесятилетняя ста-
руха) выразила опасение, что ей «никогда больше не придется увидеть Мари», но
слова эти в то время были оставлены без внимания.
В понедельник узнали, что девушка не являлась на улицу Дром, и когда день про-
шел, а она не возвращалась, начались поиски по городу и в окрестностях. Но только на
четвертый день после ее исчезновения поиски привели к определенному результату.
1
Пейну.
В этот день (среда, 25 июня) некий господин Бове1, разыскивавший девушку с одним
из своих приятелей в окрестностях Барьер дю Руль на берегу Сены против улицы
Сент-Андре, услыхал, что рыбаки только что вытащили из воды труп. Увидев его,
Бове после некоторых колебаний признал Мари. Его приятель узнал ее скорее.
Лицо налилось кровью. Пены на губах, какая бывает у утопленников, не было.
Клетчатка не была обесцвечена. На шее виднелись синяки и следы пальцев. Руки
были сложены на груди и окоченели. Правая рука оказалась сжатой, левая — полуот-
крытой. На левой руке замечены две кольцеобразные ссадины, по-видимому, от ве-
ревок или от веревки, два раза обернутой вокруг руки. Ссадины оказались также на
правой руке, на спине, а в особенности на лопатках. Чтобы вытащить тело на берег,
рыбаки обвязали его веревкой, но она не оставила никаких ссадин. Шея сильно взду-
лась. Она была обмотана шнурком так туго, что он врезался в тело и не был заметен
снаружи; узел приходился под левым ухом. Одно это уже могло причинить смерть.
Медицинский осмотр засвидетельствовал целомудрие покойной. Она, по показа-
нию медиков, подверглась грубому насилию. Тело находилось в таком состоянии, что
друзья покойной признали ее без труда.
Одежда была изорвана и в беспорядке. Из платья вырвана полоса шириною
в фут — от нижней каемки до талии, но не совсем оторвана. Она была три раза обер-
нута вокруг талии и завязана петлей на спине. Под платьем находилась рубашка; из
нее тоже вырван лоскут в восемнадцать дюймов шириной, вырван осторожно, ров-
ным куском. Он был обмотан вокруг шеи и завязан узлом. Поверх лоскута и шнурка
повязаны ленты шляпки — морским узлом.
Когда тело было узнано, его не отправили в морг (эта формальность казалась из-
лишней), а поспешили похоронить тут же поблизости.
Господин Бове старался избежать огласки этого происшествия, и прошло не-
сколько дней, прежде чем публика заволновалась. Наконец одна еженедельная газе-
та2 взялась за эту тему: тело было вырыто и подверглось новому осмотру, который,
впрочем, ничего не прибавил к тому, что выяснилось раньше. Одежда была предъ-
явлена матери и друзьям покойной и признана ими за ту, которая была на девушке,
когда она уходила из дома.
Между тем возбуждение росло час от часу. Несколько лиц было арестовано. Осо-
бенное подозрение возбудил Сент-Эсташ, который сначала не мог объяснить, где он
провел день, когда Мари ушла из дому. Впоследствии, впрочем, он представил госпо-
дину Г. удовлетворительное объяснение.
По мере того как время шло, а тайна оставалась нераскрытой, тысячи слухов воз-
никали в обществе, а журналисты придумывали всевозможные объяснения. Особен-
но взволновало предположение, что Мари Роже еще жива, что в Сене найдено тело
какой-то другой несчастной. Считаю нелишним сообщить читателям некоторые из
статей на эту тему. Статьи дословно переведены из L'Etoile3 — газеты вообще хорошо
осведомленной.
1
Кроммелин.
2
«Нью-йоркский вестник».
3
«Звезда» (фр.) («Нью-Йорк Бразер Джонотан», издаваемая мистером Гастингсом Уэльдом).
[Горацио Гастингс Уэльд — американский журналист, которому Эдгар По посвятил одну из
своих статей (примеч. ред.).]
Увидев его, Бове после некоторых колебаний признал Мари.
«Мадемуазель Роже оставила квартиру своей матери утром в воскресенье двад-

цать второго июня 18**, с тем чтобы идти к своей тетке или другой родственнице на
улицу Дром. С этой минуты ее не видали. Никаких известий, никаких сведений о ней
не получено… Никто из знакомых не видел ее в этот день после того, как она ушла от
матери… Мы не имеем никаких доказательств, что Мари Роже была в живых после де-
вяти часов в воскресенье, но можем сказать с уверенностью, что до девяти часов она
была жива. В среду около полудня был найден труп женщины на отмели близ Барьер
дю Руль. Это составит — если даже мы предположим, что Мари Роже была брошена
в реку не позже чем через три часа после того, как вышла из дому, — всего трое су-
ток. Но было бы нелепо предположить, что убийство совершилось задолго до полу-
ночи. Виновники таких злодейств ищут тьмы, а не света… Итак, если тело, найденное
в реке, — тело Мари Роже, то оно пробыло в воде не более двух с половиной дней,
самое большее три. Опыт показал, что тела утопленников или тела, брошенные в воду
тотчас после убийства, всплывают только дней через шесть-десять, когда разложение
достигнет значительной степени! Если даже пушка выстрелит над телом и оно всплы-
вает ранее пяти-шести дней, то сейчас же погрузится снова. Почему же в данном слу-
чае произошло отступление от естественного хода явлений?.. Если изуродованное
тело было спрятано где-нибудь на берегу до ночи со вторника на среду, нашлись бы
следы убийц. Сомнительно также, чтоб оно всплыло так скоро, даже если бы было
брошено в воду через два дня после смерти. И, наконец, совершенно невероятно,
чтобы негодяи, совершившие убийство, не догадались привязать к трупу какую-ни-
будь тяжесть, когда это было так легко сделать».
Далее автор старается доказать, что тело находилось в воде «не три дня, а до-
брых две недели», ибо успело разложиться до такой степени, что Бове узнал его лишь
с трудом. Впрочем, этот последний пункт оказался неверным. Продолжаю перевод.
«На каком же основании господин Бове утверждает, что это был труп Мари
Роже? Он отвернул рукав платья и нашел приметы, удостоверившие его в том, что он
не ошибся. Публика предполагала, что эти приметы — родимые пятна или рубцы.
В действительности господин Бове нашел на руке волоски, то есть нечто совершенно
неопределенное, примету, на которой так же нельзя основать никакого заключения,
как на том факте, что в рукаве оказалась рука. Господин Бове не возвращался в этот
день домой, а к восьми часам вечера уведомил госпожу Роже, что следствие по поводу
ее дочери продолжается. Если преклонный возраст и горе госпожи Роже не позволи-
ли ей самой выйти из дома (что вполне допустимо), то хоть кто-нибудь из близких
явился бы на место действия, раз предполагали, что это труп Мари. Никто, однако,
не явился. Никто из обитателей дома на улице Сент-Андре не слыхал и не знал об
этом происшествии. Господин Сент-Эсташ, обожатель и жених Мари, проживавший
в доме ее матери, узнал о нахождении тела своей возлюбленной только на следующее
утро, когда господин Бове явился к нему и сообщил о происшествии. Странно, что
подобное известие могло быть принято так равнодушно».
Газета старалась подчеркнуть равнодушие друзей и родных Мари, равноду-

шие совершенно неестественное в том случае, если бы они действительно верили
в ее смерть. Намеки газеты сводились к следующему: Мари, с ведома своих друзей,
уехала по делу, набрасывающему тень на ее нравственность, — и вот они воспользо-

вались находкой тела, напоминавшего отчасти эту девушку, чтобы пустить слух о ее
смерти. Но L'Etoile чересчур поторопилась: равнодушия, о котором она толковала,
вовсе не было; напротив, старуха мать слегла от волнения, а Сент-Эсташ пришел в та-
кое исступление от горя, что господин Бове просил друзей и родственников при-
сматривать за ним и ни за что не допускать его к телу покойной. Далее, хотя газета
уверяла, что погребение тела было совершено за общественный счет, что семья ре-
шительно отклонила предложение устроить частные похороны, что никто из родных
не присутствовал при погребении, — хотя, говорю я, L'Etoile приводила эти факты
в подтверждение своей мысли, но все они были опровергнуты. В следующем номере
газеты была сделана попытка набросить тень на самого господина Бове. Автор статьи
писал:
«Теперь дело представляется в ином свете. Мы слышали, что, когда госпожа Б. была
у госпожи Роже, господин Бове, уходя из дома, просил ее в случае появления жандар-
ма, которого ожидали в доме, не сообщать ему ничего до возвращения его, господина
Бове… По-видимому, господин Бове считает это дело своим личным. Без господи-
на Бове нельзя шагу ступить… Он почему-то решил, что никто, кроме него, не дол-
жен мешаться в следствие и, судя по показаниям родственников, устранил их доволь-
но странным образом. По-видимому, ему очень не хотелось, чтобы родные увидели
тело».
Следующий факт придавал известный оттенок подозрению, наброшенному та-

ким образом на господина Бове. Один из посетителей его конторы за несколько дней
до исчезновения девушки и в отсутствие хозяина заметил розу в замочной скважине
его двери и имя «Мари» на аспидной доске, висевшей подле.
По общему мнению газет, Мари сделалась жертвой шайки негодяев, которые из-
насиловали и убили ее. Le Commercial 1, газета очень влиятельная, явилась наиболее
серьезным представителем этого мнения. Цитирую ее статью:
«Мы убеждены, что следствие находится на ложном пути, раз оно сосредоточено
в окрестностях Барьер дю Руль. Особа, известная тысячам людей в этой местности,
не могла бы и трех шегов ступить, не будучи узнана кем-либо; а всякий, узнавший
ее, вспомнил бы об этом, так как она интересует всех. Когда она ушла из дому, улицы
были полны народа… Невозможно, чтобы она дошла до Барьер дю Руль или улицы
Дром не замеченная, по крайней мере, десятком лиц, а между тем никто не видал ее
вне дома матери, и нет никаких доказательств, кроме ее собственных слов, что она
ушла из дому. Ее платье оказалось изорванным, обмотанным вокруг талии и завязан-
ным на спине в виде петли, за которую, очевидно, тащили труп. Если бы убийство со-
вершилось у Барьер дю Руль, не было бы надобности в таком приспособлении. Прав-
да, ее тело найдено около Барьер, но из этого вовсе не следует, что оно здесь же было
брошено в воду… Из юбки несчастной девушки был вырван лоскут в два фута длиною
и фут шириной и обмотан вокруг шеи, вероятно, для того, чтобы заглушить крики.
Это было сделано людьми, которые обходятся без носовых платков».
1
«Торговая коммерческая газета» (фр.).
За день или за два до посещения нас господином Г. полиция узнала новый и весь-
ма важный факт, по-видимому, совершенно опровергавший мнение Le Commercial.
Два мальчугана, сыновья некоей госпожи Делюк, рыская по лесу вокруг Барьер дю
Руль, забрались в рощицу, в глубине которой три или четыре больших камня были
сложены наподобие скамьи со спинкой и сиденьем. На верхнем камне лежала белая
юбка, на втором — шелковый шарф. Тут же валялись зонтик, перчатки и носовой
платок. На платке было вышито имя «Мари Роже». На окружающих кустарниках на-
шлись клочки платья. Трава была смята, почва притоптана — очевидно, здесь проис-
ходила борьба. Между рощицей и рекой изгородь была сломана, и на земле замечены
следы, доказывавшие, что тут волокли какую-то тяжесть.
Еженедельная газета Le Soleil 1 посвятила этому открытию следующую статью,
в которой отразилось общее настроение парижской прессы:
«Вещи, очевидно, лежали здесь три или четыре недели. Все покрылись плесенью;
некоторые обросли травой. Шелковая материя зонтика еще крепка, но нитки совер-
шенно истлели. Верхняя часть покрылась плесенью и ржавчиной и порвалась, когда
зонтик был открыт… Лоскутья, вырванные из одежды кустарниками, достигают трех
дюймов в длину и шести в ширину. Один из них — кусок оборки платья, другой —
обрывок подола. Они висели на изломанном кусте, на фут от земли. Нет сомнения —
место гнусного насилия найдено».
Вслед за этим открытием явилось новое показание. Госпожа Делюк заявила, что
она держит гостиницу недалеко от берега реки против Барьер дю Руль. Местность во-
круг пустынная. По воскресеньям в гостиницу собираются разные головорезы из го-
рода, переезжая реку на лодках. Около трех часов пополудни в воскресенье двадцать
второго июня явилась туда девушка в сопровождении молодого человека, брюнета.
Оба посидели несколько времени в гостинице, затем ушли по направлению к сосед-
ней роще. Госпожа Делюк вспомнила, что на девушке было такое же платье, какое
оказалось на убитой. В особенности ясно помнила она шарф. Вскоре после ухода мо-
лодых людей явилась толпа каких-то сорванцов; они шумели, ели и пили; ушли, не
расплатившись, по тому же направлению, в котором скрылась парочка. В сумерки
они вернулись в гостиницу и поспешно переправились на ту сторону.
В тот же вечер, вскоре после наступления темноты, госпожа Делюк и ее стар-
ший сын слышали женские крики неподалеку от гостиницы. Крики были отчаянные,
но скоро умолкли. Госпожа Делюк узнала не только шарф, найденный в рощице, но
и платье покойницы. Затем кучер дилижанса Валенс2 тоже показал, что Мари Роже
переправлялась в то воскресенье через Сену на лодке в обществе какого-то смуглого
молодого человека. Он, Валенс, хорошо знал Мари и не мог ошибиться. Вещи, най-
денные в рощице, были признаны ее родными.
1
«Солнце» (фр.) (филадельфийская «Сэтерди ивнинг пост», редактируемая Ч. Питерсо-
ном, эсквайром).
[Чарльз Джейкоб Питерсон (1819–1887) — американский журналист и писатель, влиятель-
ная фигура в литературной жизни Филадельфии; вместе с Эдгаром По входил в редколлегию
одного из журналов (примеч. ред.).]
2
Адам.
Сумма этих справок и сведений, собранных мною в газетах по просьбе Дюпе-

на, увеличилась еще только одним фактом, но, по-видимому, очень важным. Вско-
ре после открытий в вышеупомянутой рощице бездыханное или почти бездыханное
тело Сент-Эсташа, жениха Мари, было найдено по соседству с предполагаемым мес
том преступления. Около валялась пустая склянка с надписью «Лауданум». Отрав-
ление было несомненно. Он умер, не произнеся ни слова. При нем нашли письмо,
в котором он в немногих словах выражал свою любовь к Мари и намерение отра-
виться.
— Вряд ли нужно говорить, — сказал Дюпен, прочитав собранные мною замет-
ки, — что этот случай гораздо запутаннее убийства на улице Морг и отличается от
него в одном весьма существенном отношении. Это обыкновенное, хотя и зверское
преступление. В нем нет ничего outré1. Заметьте, именно поэтому тайна и казалась
легкоразъяснимой, а между тем именно это и затрудняет ее разъяснение. Так, сначала
даже не считали нужным назначить вознаграждение. Подручные Г. сразу догадались,
как и почему такое зверское преступление могло совершиться. Им нетрудно было
нарисовать в воображении картину, даже много картин убийства и много мотивов;
а так как та или иная из их многочисленных догадок могла быть осуществлена, то они
решили, что одна из них и должна была осуществиться. Но самая легкость изобре-
тения этих многочисленных теорий и вероятность каждой из них свидетельствуют
о трудности разъяснения тайны. Я уже говорил как-то, что отличия данного про-
исшествия от других событий в том же роде служат путеводной нитью для разума
в его поисках и что в подобных случаях нужно спрашивать не «что случилось?»,
а «что случилось, чего никогда не случалось раньше?». При розысках в доме госпо-
жи Л'Эспанэ2 агенты Г. были обескуражены необычайностью происшествия; для хо-
рошо направленного ума эта необычайность должна бы служить вернейшим зало-
гом успеха, но тот же самый ум может прийти в отчаяние от обыкновенности всех
обстоятельств дела Мари, даром что чиновникам префекта они внушают надежду на
легкое торжество.
В происшествии с госпожой Л'Эспанэ и ее дочерью мы уже знали несомненно,
едва приступив к изысканиям, что имеем дело с убийством. Идея самоубийства не
могла иметь места. Здесь мы тоже с самого начала можем отбросить всякую мысль
о самоубийстве. Тело, найденное подле Барьер дю Руль, найдено при таких обстоя
тельствах, которые не оставляют и тени сомнения насчет этого важного пункта.
Но было высказано предположение, что найденное тело — вовсе не тело Мари Роже,
за открытие убийцы или убийц которой назначена награда; к Мари Роже исключи-
тельно относится и наш уговор с префектом. Мы оба хорошо знаем этого господина.
Ему не слишком-то можно доверять. Если, начав наши розыски по поводу мертвого
тела, мы отыщем убийцу и затем убедимся, что это труп какой-нибудь другой девуш-
ки, а не Мари, или если, предположив, что Мари жива, мы найдем ее, но не в виде
мертвого тела, — вся наша работа пропадет даром, раз мы имеем дело с таким че-
ловеком, как господин Г. Итак, в наших личных интересах, если не в видах правосу-
дия, необходимо прежде всего убедиться, что найденное тело есть тело исчезнувшей
Мари Роже.
1
Преувеличенного (фр.).
2
См. «Убийства на улице Морг» (с. 260 настоящего издания (примеч. ред.).).
На публику аргументы L'Etoile произвели впечатление; и сама газета убеждена

в их важности, это видно по началу одной из ее статей: «Сегодня многие газеты тол-
куют об убедительной статье в прошлом номере L'Etoile». По-моему, статья убеди-
тельнее, чем это нужно. Надо помнить, что, вообще говоря, задача наших газетчи-
ков — возбуждать сенсацию, производить эффект, а не служить делу истины. Послед-
няя цель преследуется лишь в том случае, когда она совпадает с первой. Статья,
выражающая общее мнение (как бы оно ни было основательно), не встречает дове-
рия в толпе. Масса считает глубоким лишь резкое противоречие господствующему
мнению. В умозаключениях, как и в изящной литературе, наиболее быструю и об-
щую оценку встречает эпиграмма. В том и другом случае это самый низменный род
творчества.
Я хочу сказать, что гипотеза, согласно которой Мари Роже еще жива, нашла
благоприятный прием у публики не вследствие своего правдоподобия, а благодаря
тому, что в ней эпиграмма сливается с мелодрамой. Рассмотрим главные аргументы
L'Etoile.
Автор старается доказать, ссылаясь на краткость промежутка времени между ис-
чезновением Мари и нахождением тела, что оно не может быть телом Мари. Стара-
ясь уменьшить, насколько возможно, этот промежуток, автор в своем усердии сразу
хватает через край. «Было бы нелепо предположить, — говорит он, — что убийст-
во совершилось достаточно рано и убийцы успели бросить труп в воду до полуно-
чи». Спрашивается: почему? Почему нелепо предположить, что убийство соверши-
лось через пять минут после ухода Мари из дома? Почему нелепо предположить,
что убийство совершилось в любую пору дня? Убийства случались во всяком часу.
Но если бы убийство случилось в какой угодно момент между девятью часами утра
и двенадцатью ночи, времени во всяком случае хватило бы для того, чтобы «бро-
сить труп в воду до полуночи». Утверждения L'Etoile сводятся, в сущности, к тому,
что убийство не случилось в воскресенье, но если мы допустим это, то придется до
пустить все, что заблагорассудится газете. Статья, начинающаяся словами «было бы
нелепо предположить etc.», в какой бы форме она ни вылилась, явилась в голове авто-
ра в следующей форме: «Было бы нелепо предположить, что убийство совершилось
так рано, что убийцы успели бросить тело в реку до полуночи». Было бы нелепо, го-
ворю я, предположить все это и в то же время согласиться с мыслью, что тело не было
брошено до полуночи — рассуждение, очевидно, непоследовательное, но далеко не
столь нелепое, как появившееся в печати.
— Если бы, — продолжал Дюпен, — моей целью было только опровергнуть
статью L'Etoile, я бы на этом и покончил. Но нас занимает не L'Etoile, а исти-
на. Рассуждение, о котором идет речь, может иметь лишь одно значение, которое
я и выяснил; но для нас важно, не ограничиваясь словами, рассмотреть мысль, кото-
рую эти слова стараются (неудачно) внушить. Журналист хотел сказать: в какой бы
час дня или ночи в воскресенье ни случилось убийство, виновники его не решились бы
бросить тело в воду до полуночи. С этим выводом я совершенно не согласен. Пред-
полагается, что убийство совершено в таком месте или при таких обстоятельствах,
которые ставили виновника в необходимость нести тело в реку, Но убийство мог-
ло произойти на берегу реки или на самой реке, так что, случись это в любом часу
дня или ночи, быстрейшим и вернейшим способом избавиться от тела было выбро-
сить его в реку. Вы понимаете, что я отнюдь не высказываю какой-либо гипотезы
— Рассмотрим главные аргументы L'Etoile…
или своего личного мнения. Я не занимаюсь в данном случае фактами. Я хочу только
предостеречь вас против тона всей заметки L'Etoile, обратив ваше внимание на ее ха-
рактер, exparte1 с самого начала.
Отмежевав таким образом границу для своих предвзятых мнений, решив, что
если это тело — тело Мари, то оно могло пробыть в воде лишь очень недолго, газета
продолжает:
«Опыт показал, что тела утопленников или тела, брошенные в воду тотчас после
убийства, всплывают только дней через шесть-десять, когда разложение достигнет
значительной степени. Если даже пушка выстрелит над телом и оно всплывет раньше
пяти-шести дней, то сейчас же погрузится снова».
Эти замечания были приняты без споров всеми газетами, кроме Moniteur2.
Moniteur старается опровергнуть ту часть статьи, которая относится к «телам
утопленников», приведя в пример пять или шесть случаев, когда тела утонувших
всплывали раньше, чем указывает L'Etoile. Но попытка Moniteur опровергнуть об-
щее утверждение L'Etoile указанием на частные случаи — попытка совершенно не-
философская, не выдерживающая критики. Если бы можно было привести не пять,
а пятьдесят примеров всплытия тела на второй или третий день, эти пятьдесят при-
меров все-таки остались бы лишь исключением из правила до тех пор, пока самое
правило не опровергнуто. Если принимать правило (a Moniteur не отрицает его, ука-
зывая только на исключения), то аргументы L'Etoile сохраняют всю свою силу, ибо
они имеют в виду лишь вопрос о вероятности всплытия тела в промежуток времени
менее трех дней; а вероятность останется в пользу L'Etoile, пока примеры, так ребя
чески приводимые, не накопятся в достаточном количестве, чтобы послужить осно-
вой противоположного правила.
Вы понимаете, что оспаривать этот аргумент можно, только опровергнув самое
правило; а для этого мы должны рассмотреть основание правила. Человеческое тело
вообще не может быть значительно легче или значительно тяжелее воды Сены; ины-
ми словами, вес человеческого тела в его нормальном состоянии почти равен весу3
вытесняемого им объема пресной воды. Тела тучных и полных особ с тонкими костя-
ми легче мужских; а удельный вес речной воды изменяется до некоторой степени под
влиянием морского прилива. Но, оставив в стороне прилив, можно сказать, что лишь
очень немногие человеческие тела потонут даже в пресной воде сами собою. Почти
всякий, кто упадет в воду, поплывет, если только уравновесит удельный вес воды с ве-
сом своего тела, то есть если погрузится в воду, насколько возможно, оставив на по-
верхности лишь самую ничтожную часть. Лучшее положение для того, кто не умеет
плавать, — вертикальное, причем голова должна быть закинута назад и погружена
в воду так, что только рот и ноздри остаются на поверхности. В этой позе человек бу-
дет держаться без всяких затруднений и усилий. Но ясно, что если при этом тяжесть
тела и воды почти уравновешены, то безделица может дать перевес тому или другому.
Так, например, рука, поднятая над водой, представляет добавочную тяжесть, доста-
точную для того, чтобы совершенно погрузить голову, и, наоборот, ничтожная щепка
позволит приподнять голову и выглянуть на поверхность. Но в судорожных усилиях
1
Предвзятый (лат.).
2
«Монитор» (фр.) («Нью-Йоркский коммерческий вестник»).
3
Удельному (примеч. ред.).
не умеющего плавать руки неизменно поднимаются над водой и голова стремится

прийти в обычное вертикальное положение. В результате ноздри и рот оказываются
под водой, вода попадает в легкие и в желудок; тело становится тяжелее на разность
между весом этой воды и вытесненного ею воздуха. Такой прибавки веса бывает доста-
точно, чтобы потопить тело; исключение представляют только индивидуумы с тон-
кими костями и большим количеством жира. Они всплывают, даже захлебнувшись.
Тело, лежащее на дне реки, останется там до тех пор, пока в силу каких-либо при-
чин его удельный вес не сделается меньше веса вытесняемого им объема воды. Это
достигается разложением или как-нибудь иначе. Результат разложения — образо-
вание газа, который растягивает ткани и полости тела, придавая ему столь отврати-
тельный для глаз вздутый вид. Когда это растяжение доходит до того, что объем тела
увеличивается без соответственного увеличения массы или веса, удельный вес тела
становится меньше веса воды, и оно всплывает на поверхность. Но разложение за-
висит от бесчисленных обстоятельств — оно замедляется или ускоряется действием
бесчисленных факторов; например, холодного или теплого времени года, минераль-
ных примесей или чистоты воды, ее глубины, быстроты течения, сложения тела, его
болезненного или здорового состояния перед смертью. Очевидно, мы не можем уста-
новить сколько-нибудь точно период, когда тело всплывет на поверхность вследствие
разложения. При известных условиях этот результат может быть достигнут через час,
при других — никогда не будет достигнут. Есть химические соединения, с помощью
которых животный организм может быть навсегда предохранен от разложения, —
например сулема. Но независимо от разложения может образоваться, и очень часто
образуется, газ в желудке вследствие брожения растительных веществ (или в других
полостях тела от других причин) в достаточном количестве для того, чтобы тело под-
нялось на поверхность. Действие сводится к простому сотрясению. Оно может или
отделить тело от мягкой грязи или песка, в котором оно завязло, и таким образом по-
зволить ему подняться на поверхность, если остальные факторы уже в достаточной
степени подготовили его к этому, или преодолеть упругость тех или других гниющих
тканей, вследствие чего полости тела растянутся от давления газов.
Выяснив таким образом суть явления, мы можем проверить утверждения
L'Etoile. «Опыт показал, — говорит газета, — что тела утопленников или тела, бро-
шенные в воду тотчас после убийства, всплывают только дней через шесть-десять,
когда разложение достигнет значительной степени. Если даже пушка выстрелит над
телом и оно всплывет раньше пяти-шести дней, то сейчас же погрузится снова».
Все это рассуждение — ряд нелепостей и непоследовательностей. Опыт показал,
что тела утопленников не требуют шести-десяти дней для того, чтобы разложение
достигло достаточной степени и тело могло подняться наверх. Как наука, так и опыт
доказывают, что срок всплытия не может быть точно установлен. Если, далее, тело
всплывет вследствие пушечного выстрела, то оно не «погрузится сейчас же вновь»,
пока разложение не дойдет до того, что газы начнут выходить из полостей тела.
Но я хочу обратить ваше внимание на различие между «телами утопленников»
и «телами, брошенными в воду тотчас после убийства». Автор допускает это раз-
личие, но все же включает оба разряда тел в одну категорию. Я уже говорил, поче-
му тело захлебнувшегося человека становится тяжелее, чем вытесняемый им объем
воды, почему он не утонул бы вовсе, если бы в судорожной борьбе не поднимал рук
над поверхностью и если бы вода не проникла ему в рот и ноздри во время дыхания.
Но судорожных усилий и дыхания не может быть в теле, «брошенном в воду тотчас

после убийства». Итак, в этом последнем случае тело вовсе не потонет — таково
общее правило, неизвестное газете L'Etoile. Когда разложение достигнет уже очень
значительной степени, так что мясо отделится от костей, тогда, но не раньше, тело
исчезнет под водой.
Что же сказать теперь об аргументации, которая силится доказать, будто найден-
ное тело — не тело Мари Роже, потому что тело Мари Роже не могло бы всплыть на
поверхность в такой короткий срок? Если Мари утонула, то как женщина она могла
вовсе не пойти на дно или, опустившись, всплыть через сутки, а то и скорее. Но ни-
кто не предполагает, что она утонула; а брошенное в воду после убийства тело могло
быть найдено на поверхности в какой угодно следующий момент.
«Но, — говорит L'Etoile, — если бы изуродованное тело было спрятано где-ни-
будь на берегу до ночи со вторника на среду, нашлись бы следы убийц». Смысл этой
фразы затрудняешься понять сразу. Автор хочет предупредить возражение против
его теории, именно: что тело пролежало на берегу два дня, подвергаясь быстрому
разложению, более быстрому, чем если бы оно находилось под водой. Он предполага-
ет, что в этом — и только в этом — случае оно могло бы всплыть на поверхность в сре-
ду. Согласно с этим, он спешит доказать, что оно не могло быть спрятано на берегу,
потому что в этом случае «нашлись бы следы убийц». Полагаю, что вы сами засмее-
тесь над таким sequitur1. Вы не можете понять, почему более долгое нахождение тела
на берегу должно было умножить следы убийц. Я тоже не могу.
«И наконец, — продолжает газета, — совершенно невероятно, чтобы негодяи,
совершив убийство, не догадались привязать к трупу тяжесть, когда это было так лег-
ко сделать». Заметьте, какое потешное заключение вытекает из этого соображения.
Никто — ни даже сама L'Etoile — не отрицает, что над той, чье тело найдено, было
совершено убийство. Следы насильственной смерти слишком очевидны. Наш ав-
тор хотел только доказать, что это не Мари Роже. Он желает убедить читателей в том,
что Мари не была убита, а не в том, что найденное тело — не труп убитой. Но его
замечание доказывает только этот последний пункт. Вот тело, к которому не при-
вязано никакой тяжести. Убийцы, бросая его в воду, привязали бы к нему тяжесть.
Следовательно, оно не было брошено в воду. Если что доказано, так только это.
Вопрос о тождестве даже не затронут, и L'Etoile только опровергает сказанное ра-
нее: «Мы совершенно убеждены, что найденное тело — тело убитой женщины».
Но это не единственный случай, когда автор опровергает самого себя. Его очевид-
ная цель, как я уже заметил, — сократить, насколько возможно, промежуток времени
между исчезновением Мари и нахождением тела. Однако он же выставляет на вид
обстоятельство, что никто не видал девушку с момента, когда она оставила дом ма-
тери. «Мы не имеем никаких доказательств, — говорит он, — что Мари Роже была в
живых после девяти часов в воскресенье двадцать второго июня». Очевидно, это ар-
гумент — ex parte2; автор сам забывает о нем впоследствии; ведь если бы кто-нибудь
видел Мари в понедельник или во вторник, период исчезновения оказался бы еще
короче, и, с точки зрения автора, вероятность его взгляда на найденное тело увеличи-
валась бы еще более.
1
Выводом, следствием (лат.).
2
Предвзятый (лат.).
Разберем теперь ту часть аргументации, которая относится к признанию тела

господином Бове. Относительно волосков на руке L'Etoile обнаруживает крайнюю
несообразительность. Не будучи идиотом, господин Бове не мог бы признать тело
лишь потому, что на руке оказались волоски. Нет руки без волосков. Общность выра-
жения L'Etoile — просто неверное понимание слов свидетеля. Без сомнения, он имел
в виду какую-нибудь особенность волосков. Особенность цвета, длины, количества,
положения.
«У нее была маленькая нога», — говорит газета; но есть тысячи таких ног. Под-
вязка или башмак не могут служить доказательством, потому что подвязки и баш-
маки продаются целыми партиями. То же можно сказать о цветах на шляпке. Госпо-
дин Бове придает особенное значение тому обстоятельству, что пряжка на подвязке
была переставлена. Это ничего не доказывает, так как большинство женщин, купив
подвязки, примеряют и в случае надобности перешивают их дома, а не в магазине.
Трудно поверить, что автор рассуждает серьезно. Если бы господин Бове, разыски-
вая труп Мари, нашел тело, сходное по общему виду и росту с исчезнувшей девуш-
кой, он имел бы основание предположить (оставляя в стороне вопрос об одежде),
что его поиски увенчались успехом. Если вдобавок к общему сходству он замечает
на руке особенные волоски, какие видел у живой Мари, его мнение подтверждается
и вероятность усиливается в прямом отношении к особенности или необычайности
этой приметы. Если у Мари были маленькие ноги и у трупа оказываются такие же,
вероятность увеличивается не в арифметической только, а и в геометрической про-
грессии. Прибавьте сюда башмаки, такие же, как те, что были на ней в день исчез-
новения, и вероятность почти граничит с несомненностью. То, что само по себе не
могло бы быть доказательством тождества, приобретает силу доказательства в связи
с другими фактами. Если еще прибавим сюда цветы на шляпке, такие же, как были
у Мари, то больше нам ничего и не требуется. Одного цветка достаточно, а если их
два, три и более? Каждый из них — умноженное доказательство, не прибавленное
к другому, а умноженное на сотню, на тысячу. Если еще на теле оказываются подвяз-
ки, такие же, какие были на покойной, то почти нелепо искать новых доказательств.
Но на этих подвязках пряжка переставлена именно так, как переставила ее Мари не-
задолго до своего исчезновения. После этого сомневаться было бы безумием или ли-
цемерием. Рассуждения L'Etoile насчет того, что подобное перешивание подвязок —
вещь весьма обыкновенная, доказывают только упрямство газеты. Эластичность
подвязки — лучшее доказательство необыкновенности подобного перешивания.
То, что само собой приспособляется, должно лишь крайне редко требовать искус-
ственного приспособления. Только случайность в полном смысле слова могла при
вести к тому, что подвязки Мари потребовалось сузить. Одного этого обстоятельства
было бы достаточно для установления тождества. Но тут идет речь не о том, что на
теле оказались подвязки пропавшей девушки, или ее башмаки, или ее шляпка, или ее
цветы на шляпке, или ее нога, или ее примета на руке, или ее рост и склад, а о том,
что найденное тело соединяло все и каждый из этих признаков. Если бы можно было
доказать, что издатель L'Etoile при таких обстоятельствах действительно сомневался,
то не нужно бы и назначать для него комиссии de lunatico inquirendo1. Он просто на-
шел остроумным повторять болтовню законников, которые в большинстве случаев
1
Для проверки умственных способностей (лат).
довольствуются прямолинейностью общих судейских правил. Замечу здесь, что не-

редко самое убедительное и разумное доказательство отвергается судом. Ибо суд, ру-
ководствуясь общими принципами доказательства, признанными и книжными, не
охотно пускается в рассмотрение частных случаев. И эта приверженность к теории
и принципу — в связи с упорным отвращением к исключительному случаю — вер-
ный способ достижения maximum'a1 истины в течение значительного периода време-
ни. Так что в массе эта практика весьма философична, но она же приводит к грубым
единичным ошибкам2.
Инсинуации насчет господина Бове недолго опровергнуть. Вы, конечно, уже
раскусили натуру этого добродушного джентльмена. Это хлопотун — с романтиче-
ской жилкой, но малым запасом остроумия! Такой человек в случае действительного
волнения всегда будет вести себя так, что может возбудить подозрение со стороны
чересчур тонких или недоброжелательных людей. Господин Бове (как видно из со-
бранных вами заметок) имел личное объяснение с издателем L'Etoile и задел его за
живое, решившись сказать, что, несмотря на все гипотезы издателя, тело-то очевидно
Мари. «Он настаивает, — говорит газета, — что тело — Мари Роже, но не приводит
никаких доказательств, кроме уже разобранных нами и убедительных для других».
Не возвращаясь к тому, что более сильных доказательств и представить себе нель-
зя, заметим, что в подобном случае человек часто бывает убежден сам, не имея до-
казательств для убеждения других. Нет ничего неопределимее личных впечатлений.
Каждый узнает своего соседа, но лишь в редком случае объяснит, почему, на каком
основании признал он его за своего соседа. Издателю L'Etoile нечего было упрекать
господина Бове его необоснованной уверенностью.
Подозрительные обстоятельства, набрасывающие на него тень, гораздо более вя-
жутся с моей гипотезой романтической суетливости, чем с намеками автора статьи.
Приняв мое более снисходительное объяснение, мы легко поймем и розу в замоч-
ной скважине, и имя «Мари» на доске, и «устранение родственников», и «нежела-
ние допускать их к телу», и просьбу, чтобы госпожа Б. не объяснялась с жандармом
до его (Бове) возвращения, и, наконец, его решение: никто, кроме него, не должен
мешаться в следствие. Для меня несомненно, что Бове был обожателем Мари, что
она с ним кокетничала и что он гордился ее дружбой и доверием, которыми, как ему
казалось, пользовался в полной мере. Не буду распространяться об этом, и так как
следствие совершенно опровергает утверждения L'Etoile насчет равнодушия родных
и матери — непонятного в том случае, если они узнали тело, — то мы и будем считать
вопрос о тождестве решенным в нашем смысле.
— А что вы думаете, — спросил я, — о мнениях Le Commercial?
— Они заслуживают большего внимания, чем все остальные статьи по этому делу.
Выводы логичны и остроумны, но предпосылки, по крайней мере в двух случаях,
1
Максимума (лат.).
2
«Законодательство всякой нации показывает, что когда закон становится наукой и системой,
то он перестает быть правосудием. Ошибки, к которым слепая преданность принципам клас-
сификации приводила закон, станут очевидны, если мы обратим внимание, как часто законо-
дательная власть должна вступаться и восстанавливать правосудие, им нарушенное» (Лендор).
[Уолтер Севедж Лендор (1775–1864) — английский поэт, писавший с одинаковым совер
шенством по-английски и по-латыни; источник цитаты не установлен (примеч. ред.).]
основаны на односторонних наблюдениях. Le Commercial доказывает, что Мари

была схвачена шайкой негодяев подле дома матери. «Особа, известная тысячам лю-
дей в этой местности, — рассуждает газета, — не могла бы и трех шегов ступить,
не будучи узнанной». Это представление человека, давно живущего в Париже, зани
мающего видное общественное положение, который, выходя из дома, посещает боль-
шею частью одни и те же учреждения. Он знает, что ему редко случается отойти на
десять шагов от своей редакции и не повстречать кого-нибудь из знакомых. И вот
он сравнивает свою известность с известностью девушки из парфюмерного магази-
на, не находит тут особенного различия и решает, что она во время своей прогулки
должна так же часто натыкаться на знакомых, как он. Это могло бы быть лишь в том
случае, если бы ее прогулки имели такой же неизменный, методический характер, так
же ограничивались бы известным районом. Человек выходит в определенные часы,
прогуливается в известной части города, изобилующей лицами, связанными с ним
общностью профессиональных занятий. Но прогулки Мари имели случайный харак-
тер. В данном случае она, вероятно, отправилась по другой дороге, чем обыкновенно.
Параллель, которая, как я думаю, явилась у автора статьи, могла бы иметь основание
лишь в случае прогулки этих двух лиц через весь город. В этом случае, если число
знакомых у них одинаково, шансы встречи с одним и тем же числом знакомых тоже
одинаковы. По-моему, не только возможно, но и более чем вероятно, что Мари могла
в любое время пройти любым путем, соединяющим дом ее матери с домом тетки, не
встретив ни одной знакомой души. Разбирая этот вопрос при надлежащем освеще-
нии, должно иметь в виду громадную непропорциональность между числом знако-
мых самого известного лица в Париже и всем парижским населением.
Тем не менее доводы Le Commercial кажутся не лишенными убедительности;
но эта убедительность значительно ослабеет, если мы примем в соображение час ухо-
да Мари из дома. «Когда она уходила из дома, — говорит Le Commercial, — улицы
были полны народа». Это неверно. Она ушла в девять часов утра. В девять часов утра
улицы действительно полны народа все дни, кроме воскресенья. По воскресеньям в де-
вять часов народ дома, готовится идти в церковь. Всякий сколько-нибудь наблюда-
тельный человек не может не заметить, как пусты городские улицы в воскресенье
между восемью и десятью часами утра. Между десятью и одиннадцатью они снова на-
полняются, но между десятью и одиннадцатью, а не в то время, о котором идет речь.
Можно указать еще один пункт, в котором проявился недостаток наблюдатель-
ности со стороны Le Commercial. «Из юбки несчастной девушки, — говорит газе-
та, — был вырван лоскут в два фута длиной и фут шириной и обмотан вокруг шеи,
вероятно, для того, чтобы заглушить крики. Это было сделано людьми, которые обхо-
дятся без носовых платков». Насколько эта мысль основательна, мы еще увидим; но
под «людьми, которые обходятся без носовых платков», автор разумеет самый низ-
менный слой негодяев. Между тем у этих именно субъектов если не всегда найдется
рубашка, непременно сыщется носовой платок. Вы должны были сами заметить, на-
сколько необходимым сделался в последние годы носовой платок для уличного мо-
шенника.
— А что вы думаете о статье Le Soleil? — спросил я.
— Я сожалею, что автор не родился попугаем, так как в качестве попугая он
снискал бы себе блистательную славу. Ведь он лишь подвел общий итог уже выска-
занным мнениям, собрав их с похвальным прилежанием отовсюду. «Вещи, очевидно,
лежали здесь по меньшей мере три или четыре недели, — говорит он. — Нет сом-
нения — место, где совершено это гнусное преступление, найдено». Факты, приво-
димые газетой, отнюдь не уничтожают моих сомнений на этот счет, мы разберем их
впоследствии в связи с другими обстоятельствами дела.
Теперь нам нужно самим исследовать некоторые пункты. Вы, конечно, обрати-
ли внимание, как небрежно произведен осмотр тела. Да, тождество установлено, но
следовало выяснить ряд других обстоятельств. Было ли тело ограблено? Были ли на
покойной какие-нибудь драгоценности в день, когда она ушла из дома? И если были,
оказались ли они на трупе? Эти важные вопросы совсем не затронуты следствием; да
и другие, не менее важные, оставлены без внимания. Рассмотрим их сами. Исследу-
ем еще раз обстоятельства, касающиеся Сент-Эсташа. У меня нет подозрений на его
счет, но будем действовать методически. Мы проверим показания, удостоверяющие,
где он находился в воскресенье. В подобного рода показаниях мистификация — вещь
весьма обыкновенная. Если же все окажется в порядке, то мы на этом и покончим
с Сент-Эсташем. Его самоубийство, которое придало бы большую силу подозрени-
ям в случае обнаружения обмана в упомянутых показаниях, вполне объяснимо, если
обмана нет.
Я намерен теперь оставить в стороне внутренние элементы трагедии и сосредо-
точиться на внешних обстоятельствах. При исследованиях этого рода нередко дела-
ют ошибку, ограничиваясь прямыми фактами и не обращая внимания на побочные
или второстепенные обстоятельства. Судебная практика суживает исследование пре-
делами фактов, непосредственно относящихся к делу. Но опыт показал, и истинно
философское мышление подтверждает это, что значительная, если не бóльшая часть
истины вытекает из фактов, по-видимому, не относящихся к делу. Подчиняясь духу
этого принципа, современная наука разрешает рассчитывать на непредвиденное.
Но вы, быть может, не понимаете меня. Вся история науки показывает, что побоч-
ным, случайным, нечаянным обстоятельствам мы обязаны многочисленными и на-
иболее ценными открытиями. Это проявляется до того неизменно, что теперь во
всех соображениях о будущем приходится отводить не только важное, но важней-
шее место изобретениям, которые возникают случайно и совершенно неожиданно.
Теперь философия не позволяет ограничивать возможность грядущего уже бывшим.
Случай допускается как часть оснований. Нечаянное становится объектом точно-
го вычисления. Мы подчиняем непредвиденное и невообразимое математическим
формулам.
Повторяю, это факт: значительнейшая часть истины открывается из побочных
обстоятельств, и, согласно духу этого принципа, я оставляю избитую и бесплодную
почву самого события и обращаюсь к окружающим обстоятельствам. Займитесь де-
лом Сент-Эсташа, а я переберу газетные сведения с более общей точки зрения, чем
это сделали вы. Пока мы определили поле исследования, но странно было бы, если
бы внимательный пересмотр газет не открыл нам каких-нибудь мелочей, которые
укажут направление исследования.
Согласно желанию Дюпена, я самым тщательным образом проверил показания
относительно Сент-Эсташа. Результатом было полное убеждение в их истине и, сле-
довательно, в его невиновности. Тем временем друг мой просматривал газетные
столбцы с мелочною и, как мне казалось, бесцельною тщательностью. Через неделю
он показал мне следующие вырезки:
«С полгода тому назад подобная же суматоха была вызвана внезапным исчезно-

вением Мари Роже из parfumerie1 господина Леблана в Пале-Рояле. Однако спустя не-
делю она появилась за конторкой, здоровая и невредимая, только более бледная, чем
обыкновенно. Господин Леблан и ее мать заявили, что она попросту гостила у своих
друзей в деревне. На том дело и кончилось. Мы полагаем, что теперешнее исчезнове-
ние такого же рода и что спустя неделю, может быть, месяц она снова окажется среди
нас». «Вечерняя газета»2. Понедельник, 23 июня.
«Вчера одна вечерняя газета указала на первое таинственное исчезновение маде-

муазель Роже. Доказано, что во время своей отлучки из parfumerie Леблана она нахо-
дилась в обществе одного молодого моряка, весьма известного своим дурным пове-
дением. Предполагают, что ссора заставила ее вернуться домой. Нам известна фами-
лия этого господина, он находится в настоящее время в Париже, но по весьма понят-
ным причинам мы не считаем возможным его назвать». «Вестник»3. Вторник, утро
24 июня.
«Третьего дня в окрестностях города произошел случай возмутительного на-

силия. Господин с женой и дочерью предложил компании молодых людей человек
в шесть, бесцельно болтавшихся в лодке у берега Сены, перевезти его на другую сто-
рону за известное вознаграждение. Достигнув противоположного берега, трое пас-
сажиров вышли и уже успели отойти на такое расстояние, что лодки не было видно,
когда дочь хватилась своего зонтика. Вернувшись за ним к лодке, она была схвачена
шайкой и отвезена на середину реки; там подвергли ее грубому насилию, затем выса-
дили на берег недалеко от того места, где она вошла в лодку с родителями. Негодяям
удалось скрыться, но полиция напала на след, и некоторые из шайки вскоре будут
арестованы». «Утренняя газета»4. 28 июня.
«Мы получили два-три сообщения, цель которых — взвалить обвинение в не-

давнем преступлении на Менэ5; но так как следствие не нашло никаких данных к его
обвинению, а аргументация наших корреспондентов отличается больше усердием,
чем основательностью, то мы не считаем нужным печатать их». «Утренняя газета».
28 июня.
«Мы получили несколько весьма энергично написанных сообщений от разных

лиц, старающихся доказать, что несчастная Мари Роже сделалась жертвой шайки
негодяев, которыми кишат окрестности города. Лично мы вполне присоединяемся
к этому мнению. Некоторые из сообщений будут напечатаны». «Вечерняя газета»6.
Вторник, 31 июня.
1
Парфюмерии (фр.)
2
Нью-йоркский «Экспресс».
3
Нью-йоркский «Геральд».
4
Нью-йоркский «Курьер и исследователь».
5
Менэ был одним из заподозренных арестованных, но отпущенных вследствие полного от-
сутствия улик.
6
Нью-йоркский «Ивнинг пост».
«В понедельник один из лодочников, служащих в речной полиции, заметил лод-

ку, плывшую вниз по Сене. Парус оказался на дне лодки. Она была поймана и привя-
зана на пристани». La Diligence1. Четверг, 26 июня.
Прочитав эти вырезки, я решительно не мог понять, что можно из них выжать
для нашего дела. Я ждал объяснений Дюпена.
— Не буду останавливаться на первой и второй заметке, — сказал он.— Я вы-
резал их лишь для того, чтобы показать вам крайнюю небрежность полиции, кото-
рая, насколько я мог понять из слов префекта, не потрудилась даже навести справки
об этом моряке. А между тем было бы нелепо отрицать возможность связи между
первым и вторым исчезновением. Допустим, что в первый раз побег кончился ссо-
рой между любовниками и возвращением девушки. Это дает возможность предполо-
жить, что вторичный побег (раз мы знаем, что он действительно имел место) был вы
зван возобновлением ухаживаний со стороны прежнего обожателя, а не со стороны
другого лица, что тут возрождение старой amour2, не возникновение новой. Тот, кто
сманивал Мари в первый раз, попытался сманить вторично — десять шансов против
одного, что побег произошел именно так, а не иначе. Позвольте мне также обратить
ваше внимание на промежуток времени между первым и вторым исчезновением; он
почти совпадает с обычным сроком плавания наших военных судов. Быть может, низ-
кие замыслы любовника были прерваны плаванием, а вернувшись, он немедленно
принялся приводить их в исполнение. Обо всем этом мы ничего не знаем.
Вы скажете, пожалуй, что во втором случае вовсе не было побега. Конечно, но
можем ли мы быть уверены, что он не замышлялся? Кроме Сент-Эсташа и, может
быть, Бове, мы не знаем открытых, признанных, честных обожателей Мари. О дру-
гих не было слышно. Кто же этот тайный обожатель, о котором родные (по крайней
мере большинство их) ничего не знают, который встречает Мари в воскресенье утром
и оказывается таким близким ее другом, что она остается с ним до вечера в уединен-
ных рощах Барьер дю Руль? И что означает странное пророчество госпожи Роже:
«Боюсь, что мне не придется больше увидеть Мари»?
Но если мы не можем заподозрить госпожу Роже в соучастии, то можем, по край-
ней мере, предположить, что план побега был у девушки. Уходя из дома, она сказала,
что идет к тетке на улицу Дром. Сент-Эсташ должен был прийти за ней. Это как будто
говорит против моего предположения, но обсудим вопрос. Мы знаем, что она встре-
тилась со своим знакомым и отправилась с ним через реку к Барьер дю Руль около
трех часов пополудни. Но, решившись сопровождать этого господина (ради каких-то
целей, известных или неизвестных матери), она должна была подумать об удивлении
и подозрениях своего жениха Сент-Эсташа, когда он не застанет ее у тетки, а вернув-
шись в pension, узнает, что она целый день не была дома. Она не могла бы пренебречь
этими подозрениями по возвращении домой; но они теряли для нее всякое значение,
раз она решила не возвращаться.
Можно представить себе ход ее мыслей так: «Мне нужно видеть известное лицо
с целью побега или с какими-нибудь иными целями; необходимо выиграть время;
скажу, что я намерена провести день у тетки на улице Дром и чтобы Сент-Эсташ
1
«Дилижанс» (фр.) (Нью-йоркский «Стандард»).
2
Любви (фр.).
не приходил за мной до вечера; таким образом, мое отсутствие не возбудит ни в ком

подозрения или беспокойства, и я выиграю больше времени этим способом, чем ка-
ким бы то ни было. Если я попрошу Сент-Эсташа прийти за мной вечером, он, конечно,
не придет раньше, но если я ничего не скажу, меня будут ожидать домой к вечеру и мое
отсутствие возбудит беспокойство. Но так как я не намерена возвращаться вовсе,
или, по крайней мере, в течение нескольких недель, или до тех пор, пока не осущест
вятся какие-то секретные планы, то для меня и требуется только выиграть время».
Вы обратили внимание, читая газетные заметки, что общее мнение приписыва-
ет убийство шайке негодяев. Это заслуживает внимания. Если бы такое мнение воз
никло само собой, появилось самопроизвольно, мы бы должны были считать его по-
добным вдохновению гениальной личности. В девяносто девяти случаях из ста я бы
преклонился перед ним. Но для этого нужно быть уверенным, что мнение не было
внушено. Оно должно быть безусловно собственным мнением публики, а это порою
весьма трудно установить или доказать. В настоящем случае мне кажется, что «мне-
ние публики» насчет шайки подсказано побочным обстоятельством, о котором
трактует третья из моих вырезок. Париж взволнован находкой тела Мари — мо-
лодой девушки, известной красавицы. Тело найдено с признаками насилия в реке.
Затем узнают, что в то время или около того времени, когда Мари была убита, по-
добное же насилие учинено шайкой негодяев над другой девушкой. Мудрено ли, что
известие об этом новом преступлении повлияло на суждение публики о первом?
Это суждение еще не сформировалось, не получило определенного направления; из-
вестие о новом насилии дало ему толчок! Мари найдена в реке, а на этой же самой
реке заведомо совершилось насилие. Связь между двумя событиями настолько ося-
заема, что было бы истинным чудом, если бы публика не схватилась за нее. В действи-
тельности же факт насилия, совершившийся известным образом, если и доказывает
что-нибудь, так разве то, что другое насилие, почти совпадающее с первым по време-
ни, совершилось иначе. В действительности было бы чудом, если бы рядом с одной
шайкой негодяев, совершивших почти неслыханную гнусность, нашлась вторая та-
кая же шайка — в той же местности, в том же городе и при тех же обстоятельствах,
с теми же приемами, совершившая такую же гнусность почти в то же самое время!
И случайно внушенное мнение публики требует, чтобы мы поверили именно такому
чудесному совпадению обстоятельств.
Прежде чем идти дальше, представим себе предполагаемую сцену убийства в ро-
щице близ Барьер дю Руль. Эта рощица, хотя и густая, находится в близком соседст
ве с большой дорогой. Внутри оказались три или четыре больших камня, сложен-
ные в виде стула со спинкой и сиденьем. На верхнем камне лежала белая юбка, на
втором — шелковый шарф. Зонтик, перчатки и платок валялись на земле. На платке
вышито имя: «Мари Роже». На соседних кустах оказались обрывки платья. Земля
была истоптана, кусты изломаны — очевидно, тут происходила отчаянная борьба.
Несмотря на единодушное мнение прессы, что здесь-то, в рощице, и совершилась
сцена насилия, в этом позволительно усомниться. Я могу верить или не верить, что
она произошла здесь, но, во всяком случае, есть сильный повод к сомнению. Допус
тим, что сцена произошла, как предположил Le Commercial, по соседству с улицей
Сент-Андре; виновники преступления должны были ужаснуться, видя, что общест-
венное мнение направлено на истинный след; в таких случаях у известного рода людей
является желание как-нибудь замести следы. Весьма естественно могла явиться мысль
подбросить вещи покойной в рощу близ Барьер дю Руль, местности уже заподозрен
ной. Нет никаких доказательств (хотя Le Soleil это думает), что вещи пролежа-
ли в роще «три-четыре недели»; напротив, весьма сомнительно, чтобы они могли
остаться незамеченными в течение двадцати дней, истекших со времени рокового
воскресенья, вплоть до того дня, когда были найдены мальчиками. «Все они были
покрыты плесенью, — говорит Le Soleil, повторяя уже сказанное ранее, — некоторые
заросли травой. Шелковая материя зонтика была еще крепка, но нитки совершенно
истлели. Верхняя часть покрылась плесенью и ржавчиной и порвалась, когда попро-
бовали открыть зонтик». Что касается травы, которой «заросли некоторые вещи»,
то это могло быть установлено лишь на основании рассказа, следовательно, воспоми-
наний двух маленьких мальчиков, которые подобрали и унесли вещи домой. Но тра-
ва, особенно в теплую и сырую погоду (какая и стояла во время убийства), в один
день вырастает на два, на три дюйма. Зонтик, оставленный на свежескошенном лугу,
может в неделю зарасти так, что его не будет видно. Что касается плесени, на которой
так настаивает Le Soleil, то неужели газете неизвестно, что это такое? Нужно ли объ-
яснять, что плесень принадлежит к классу грибков, большинство которых вырастает
и разрушается в один день?
Итак, мы с первого взгляда видим, что столь торжественно приводимые дока-
зательства долгого нахождения вещей в рощице решительно ничего не доказывают.
С другой стороны, крайне трудно предположить, чтобы эти вещи могли оставаться
в рощице более недели, более промежутка времени от воскресенья до воскресенья.
Всякий, кто знаком с окрестностями Парижа, знает, как трудно найти в них уедине-
ние. Неизвестный или даже редко посещаемый уголок в близком соседстве с горо-
дом — вещь решительно непредставимая. Пусть любитель природы, прикованный
к пыли и духоте этой великой столицы, пусть он даже в будни попробует утолить
свою жажду уединения в пригородных парках и рощах. На каждом шагу очарование
будет нарушено голосами, появлением каких-нибудь фланеров или бродяг. Напрасно
искать уединения и в самой густой чаще. Здесь притоны неумытой черни, здесь храм
природы наиболее осквернен. И наш парижанин с тоскою в сердце вернется в запы-
ленный людный Париж — в самом городе пыль и толпа не производят такого впечат-
ления, как среди природы. И это в будни. Что же делается в воскресенье? Свободная
от работы и обычных занятий толпа устремляется за город; не ради природы — к ней
она равнодушна, — а чтобы избавиться от стеснений и условностей города. Ей нужен
не деревенский воздух и трава, а деревенская распущенность. Здесь, в каком-нибудь
кабачке или под деревьями, эти люди предаются необузданному неестественному ве-
селью — вольничают и напиваются. Итак, всякий беспристрастный наблюдатель со-
гласится, что вещи Мари, оставшиеся три недели незамеченными в любой роще око-
ло Парижа, — это было бы нечто чудесное.
Но есть и другие обстоятельства, которые заставляют думать, что вещи были под-
брошены в рощицу для отвода глаз. Во-первых, обращу ваше внимание на день на
хождения вещей. Сопоставьте его с днем появления пятой из собранных мною газет-
ных заметок. Вы убедитесь, что находка последовала почти непосредственно за сооб-
щениями, присланными в газету. Эти сообщения, хотя и различные и, по-видимому,
идущие из различных источников, стремятся к одной цели: доказать, что злодеяние
совершено шайкой негодяев в окрестностях Барьер дю Руль. И возникает подозре-
ние — не то, конечно, что вещи найдены мальчиками вследствие этих сообщений
или возбужденного ими внимания публики, а что вещи не были найдены мальчиками
раньше, потому что никаких вещей в роще не было и в рощу они подброшены сами-
ми преступниками одновременно или почти одновременно с посылкой сообщений,
авторы которых — те же преступники.
Роща эта странная, крайне странная. Она очень густа. В ней оказались три кам-
ня, сложенные в виде стула с сиденьем и спинкой. И эта рощица находилась в непо-
средственном соседстве, в нескольких шагах от жилища госпожи Делюк, ребятишки
которой привыкли лазить по кустарникам. Да я готов голову прозакладывать, что не
проходило дня без того, чтобы кто-нибудь из мальчиков не забирался в рощицу по-
сидеть на этом троне. Кто сомневается, тот никогда не был мальчиком или забыл свои
детские годы. Повторяю, нельзя понять, как могли вещи остаться незамеченными бо-
лее одного-двух дней, стало быть, есть полное основание думать, вопреки невежеству
Le Soleil, что они были подброшены позднее.
Но я еще не привел наиболее сильных основ для такого подозрения. Позвольте
мне обратить ваше внимание на крайне искусственное расположение вещей. На верх-
нем камне лежала белая юбка, на втором — шелковый шарф; кругом были разбро-
саны зонтик, перчатки и носовой платок с именем «Мари Роже». Вот размещение,
какое, естественно, устроил бы не особенно сообразительный человек, пожелавший
расположить вещи естественно. Но в действительности это отнюдь не естественное
расположение. Я бы скорее ожидал найти все вещи на земле, истоптанные ногами.
В тесной рощице юбка и шарф вряд ли остались бы на камнях при отчаянной борьбе
нескольких лиц. «Очевидно, здесь происходила борьба, — сказано в газете.— Зем-
ля была притоптана, кусты поломаны, а юбка и шарф лежали точно на полке! Лос
кутья одежды, длиной в шесть и шириной в три дюйма, висели на кустах. Один из
них — обрывок оборки. Они имели вид вырванных кусков». Тут Le Soleil нечаянно
употребила крайне двусмысленную фразу. Лоскутья действительно «имеют вид вы
рванных кусков», но вырванных нарочно, человеческою рукой. Крайне редко случа-
ется, чтобы лоскут был «вырван» из платья сучком. Сучок или гвоздь, зацепив ма-
терию, разрывает ее по двум линиям, сходящимся в вершине разрыва, под прямым
углом одна к другой, но вряд ли можно себе представить кусок, «вырванный» та-
ким образом. Я никогда не видал этого, вы тоже. Чтобы вырвать кусок, необходимо
приложить две различные силы, действующие в различных направлениях. Если вещь
представляет два края — если, например, это носовой платок, от которого нужно
оторвать лоскут, — тогда, и только тогда, достаточно будет одной силы. Но в дан-
ном случае речь идет о платье, у которого имеется лишь один край. Вырвать кусок
изнутри, где вовсе нет краев, сучки могли разве чудом; во всяком случае, один су-
чок не мог бы сделать этого. Но даже там, где имеется край, необходимы два сучка,
причем один должен действовать по двум различным направлениям, другой — по
одному. Это если край без оборки. С оборкой же дело еще усложняется. Вот какие
многочисленные и серьезные препятствия не позволяют допустить, чтобы хоть один
лоскут был вырван «сучками»; а нас хотят уверить, что таким образом вырваны
два лоскута. «Один из них был куском оборки платья!» Другой — «часть подола,
без оборки», — иными словами, он вырван из середины платья, где вовсе нет кра-
ев! Трудно поверить, но даже все эти обстоятельства вместе взятые не стоят одного
поразительного факта: вещи были брошены убийцами, у которых, однако, хватило
предусмотрительности стащить труп в реку. Я, впрочем, вовсе не думаю отрицать,
что преступление совершилось именно в этой рощице: я вовсе не к тому веду речь.
Да и не в этом суть дела. Нам нужно открыть виновников убийства, а не место пре-
ступления. Все, что я говорил, сказано с целью, во-первых, доказать нелепость ре-
шительных и необдуманных утверждений Le Soleil, а во-вторых, и самое главное,
привести вас наиболее естественным путем к дальнейшему рассмотрению вопроса:
совершено убийство шайкой негодяев или нет.
Мы ограничимся простым упоминанием о возмутительных деталях, обнаружен-
ных медицинским осмотром. Заметим только, что показания врача о числе негодяев
были по справедливости осмеяны лучшими парижскими анатомами как неправиль-
ные и решительно ни на чем не основанные. Не то чтобы дело не могло происходить
так, как это утверждается, но для утверждений-то этих нет ни малейшего основания.
Обратимся к «следам борьбы». О чем они свидетельствуют, по мнению га-
зет? О шайке злодеев. Но не свидетельствуют ли они скорее об отсутствии шайки?
Могла ли быть борьба — настолько отчаянная и продолжительная, что от нее оста-
лись «следы» по всем направлениям, — между слабой беззащитной девушкой
и шайкой негодяев? Несколько сильных рук схватывают ее — и все кончено. Жерт
ва не в силах шевельнуться. Имейте в виду, что мои аргументы направлены главным
образом против предположения, будто роща служила местом действия нескольких
злодеев. Но если мы представим себе одного негодяя, то, конечно, можем согласить-
ся, и только в этом случае можем согласиться, что борьба была упорной и продолжи-
тельной и оставила явственные «следы».
Далее. Я уже говорил, как невероятен самый факт пребывания вещей на месте
преступления. Почти невозможно представить себе, чтобы эти вещественные дока-
зательства злодейства были случайно забыты преступниками. Хватило же у них при-
сутствия духа перетащить тело; а более наглядное доказательство, чем труп (черты
которого быстро исказились бы вследствие разложения), было брошено без внима-
ния: я разумею платок с именем покойной. Если это и случайная оплошность, то не
оплошность шайки. Подобная оплошность возможна только со стороны отдельного
лица. Разберем этот случай. Человек совершил убийство. Он один перед трупом сво-
ей жертвы. Он в ужасе смотрит на то, что неподвижно лежит перед ним. Бешенство
страсти остыло, душа его полна ужасом. У него нет товарищей, присутствие которых
придало бы ему бодрости. Он наедине с трупом. Он дрожит и теряется. Надо же, од-
нако, что-нибудь предпринять. Он решается сташить тело в реку, но оставляет дру-
гие улики; разом всего не захватишь, а за вещами нетрудно вернуться. Но по пути
к воде его ужас растет. Звуки жизни бросают его в дрожь. Не раз и не два ему чудятся
чьи-то шаги. Даже огни в городе пугают его. Наконец после долгих усилий, частых
остановок, в агонии смертельного ужаса он достигает берега и отделывается от своей
ужасной ноши — быть может, с помощью лодки. Но теперь какие сокровища в мире,
какие угрозы заставят его вернуться тем же ужасным и опасным путем к роще, при
воспоминании о которой кровь стынет у него в жилах? Он не возвращается, махнув
рукой на последствия. Он не мог бы вернуться, если бы захотел. У него одна мысль —
бежать без оглядки. Он отворачивается навсегда от ужасного места и бежит, как будто
за ним гонится мщение.
Другое дело — шайка негодяев. Их численность поддерживает в них присутст
вие духа — если только присутствие духа может исчезнуть у профессионального
негодяя (шайка всегда состоит из профессиональных негодяев). То, что их много,
говорю я, не позволило бы им растеряться, они не поддались бы паническому страху.

Оплошность одного, другого, третьего была бы исправлена четвертым. Они не оста-
вили бы ничего за собою, ведь они могли бы унести все разом. Им не было надоб
ности возвращаться.
Теперь обратим внимание на то обстоятельство, что из ее платья была выдра-
на полоса шириною в фут, от оборки до талии, обмотана три раза вокруг последней
и завязана на спине в виде петли. Это сделано, очевидно, для того, чтобы легче было
тащить тело. Но зачем бы понадобилось такое приспособление для шайки? Тем че-
тырем гораздо легче и проще нести тело за ноги и за руки. Это приспособление для
одного человека. Далее: «Между рощей и рекой изгородь была сломана, и на почве
сохранились следы тяжести, которую по ней тащили!». Но разве несколько человек
стали бы возиться с изгородью, когда им ничего не стоило перекинуть через нее тело?
Несут ли несколько человек так, чтобы оставались ясные следы?
Здесь мы должны вернуться к замечанию Le Commercial, о котором я уже упоми-
нал. «Из юбки несчастной девушки, — говорит газета, — был вырван лоскут и обмо-
тан вокруг шеи, вероятно, для того, чтобы заглушить крики. Это было сделано людь-
ми, которые обходятся без носовых платков».
Я уже говорил, что записной бродяга никогда не обходится без носового платка.
Но теперь я имею в виду не это обстоятельство. Что узел, о котором идет речь, сделан
не вследствие отсутствия носового платка, доказывает платок, найденный в роще.
И не для того сделан, чтобы «заглушить крики», — этого можно было достигнуть
более удобным способом. В протоколе сказано, что лоскут «был свободно обмотан
вокруг шеи и завязан тугим узлом». Слова не особенно точные, но уж совсем не под-
ходящие к заявлению Le Commercial. Повязка в восемнадцать дюймов шириной;
стало быть, хотя и кисейная, но довольно крепкая, в особенности если свернуть или
сложить ее в длину. А она была свернута. Мой вывод таков: одинокий убийца, отта-
щив тело на известное расстояние (с помощью полосы, вырванной из платья и обмо-
танной вокруг талии), убедился, что тяжесть ему не по силам. Тогда он решил воло-
чить тело — следы показывают, что его действительно волочили. Для этого нужно
было привязать что-нибудь вроде веревки к одной из конечностей. Он решил лучше
обвязать шею — так, чтобы голова мешала соскочить повязке. Без сомнения, его пер-
вая мысль была воспользоваться лоскутом, обмотанным вокруг талии, но тут при-
ходилось развязывать петлю, да и лоскут не был оторван. И он решил оторвать еще
лоскут от юбки. Сделав это, он обмотал шею и волочил труп до самой реки. То, что
эта «повязка», потребовавшая лишних хлопот и не особенно удобная, была упо
треблена, доказывает справедливость моего мнения: платка в это время не было под
рукой, мысль о повязке явилась уже на пути между рощей и рекой.
Но, скажете вы, в показании госпожи Делюк (!) упоминается о шайке бродяг, на-
ходившихся по соседству с рощей во время убийства или около этого времени. Это
я допускаю. Я думаю даже, что по соседству с Барьер дю Руль во время убийства или
около этого времени шаталась по меньшей мере дюжина таких шаек. Но лишь одна
из них, та, против которой обращено несколько запоздалое показание госпожи Де-
люк, налившись водки и наевшись пирогов этой почтенной старушки, не потруди-
лась уплатить за угощение. Et hinc illае irae1.
1
Отсюда и гнев (лат.)
В чем же, собственно, состоит обвинение госпожи Делюк? Шайка сорванцов яви-
лась в трактир, шумела, пила и ела, ничего не заплатила, ушла в том же направлении,
в котором скрылись молодой человек и девушка, вернулась в сумерки и поспешно
переправилась через реку.
Эта «поспешность», вероятно, показалась особенно поспешною госпоже Делюк,
с тоскливой горечью вспоминавшей об истребленных закусках и пиве, за которые,
быть может, она еще смутно надеялась получить деньги. Почему, в самом деле, раз это
было уже в сумерки, ее так поразила эта поспешность? Нет ничего удивительного, что
даже шайка сорванцов торопится домой, когда нужно переплыть в лодке большую
реку, а надвигается гроза и наступает ночь.
Я говорю «наступает», потому что ночь еще не наступила. Были еще только су-
мерки, когда неприличная поспешность «сорванцов» возмутила добродетельную
душу госпожи Делюк. Но далее говорится, что госпожа Делюк и ее старший сын
«слышали крики недалеко от гостиницы». Когда же это случилось? «Это случилось
вскоре после наступления темноты», — говорит она. Но «вскоре после наступления
темноты» — темно; а в сумерки еще светло. Очевидно, шайка сорванцов покинула
Барьер дю Руль прежде, чем раздались крики, слышанные госпожой Делюк. И хотя
в многочисленных заметках об этом показании все его данные приводились в том же
порядке и связи, как я их разобрал, никто из журналистов или полицейских не обра-
тил внимания на эти противоречия.
Я прибавлю еще лишь один аргумент против версии о шайке, но и этот один, по
моему мнению, неопровержим. Вспомним о высокой награде и обещании помило-
вания; можно ли думать, чтобы в шайке низких негодяев и вообще в толпе людей не
нашелся хоть один человек, который уж давно выдал бы своих соучастников? Если не
награда, то опасение быть выданным побудили бы к тому. Каждый член шайки выдал
бы других, чтобы не выдали его самого. Если же тайна до сих пор не разоблачена, зна-
чит, это действительно тайна. Ужасы этого мрачного злодеяния известны лишь одно-
му или двум людям и Богу.
Подведем теперь окончательный итог нашему долгому анализу. Роковое преступ-
ление совершено под кровлей госпожи Делюк или в рощице близ Барьер дю Руль
любовником, во всяком случае? близким приятелем покойной. Это человек смуглый,
загорелый, Цвет лица, петля на повязке и морской узел, которым завязаны ленты
шляпки, указывают на то, что он моряк. Его дружба с покойной, девушкой весело-
го нрава, но честной, заставляет думать, что это не простой матрос. Хорошо напи-
санные и убедительные сообщения, полученные газетой, подтверждают это. Обстоя-
тельства первого побега, указанные «Вестником», наводят на мысль, что этот моряк
и «морской офицер», сманивавший несчастную девушку, — одно и то же лицо.
Мой вывод подтверждается упорным отсутствием этого смуглого господина. За-
мечу, что он должен быть и смуглым и загорелым — обыкновенный загар не врезал-
ся бы так в память госпожи Делюк и Валенса, которые, однако, запомнили одну эту
особенность. Но почему он не явился? Не убит ли он шайкой? В таком случае поче-
му найдены следы только убитой девушки? Место совершения обоих преступлений
должно было бы быть одно и то же. И куда девался его труп? По всей вероятности,
убийцы распорядились бы одинаково с обоими телами. Вы скажете, пожалуй, что
этот человек жив, но не является, боясь навлечь на себя подозрение в убийстве. Такое
опасение могло бы явиться у него теперь, когда выяснилось, что его видели с Мари,
но не тотчас после убийства. Первым побуждением невинного человека было бы со-

общить все, что ему известно, и помочь изобличению негодяев. Эта предосторож-
ность напрашивалась сама собою. Его видели с девушкой. Он перевез ее через реку
в лодке. Даже идиоту понятно, что при таких обстоятельствах лучшее средство от-
клонить от себя подозрение — донести на убийц. Невозможно себе представить,
чтобы в это роковое воскресенье он и не знал об убийстве, и не участвовал в нем.
Но только в этом случае мог он не донести на злодеев.
Какими же путями доберемся мы до истины? Вы убедитесь, что пути будут умно-
жаться и становиться яснее по мере того, как мы станем подвигаться вперед. Иссле-
дуем подробно обстоятельства первого побега. Разузнаем хорошенько о «морском
офицере»: как он поживает теперь и где находился во время убийства? Тщательно
сравним различные сообщения, присланные в вечернюю газету и приписывающие
преступление шайке. Затем так же тщательно сравним эти сообщения, их слог и по-
черк с теми, которые были посланы раньше в утреннюю газету и так упорно настаива-
ли на виновности Менэ. Попытаемся путем передопроса выжать из госпожи Делюк,
ее детей и кучера Валенса более подробные сведения о наружности и манерах «смуг
лого молодого человека». Если взяться за дело толково, то, без сомнения, удастся по-
лучить от перечисленных лиц сведения, о которых они и сами забыли, так как не при-
давали им значения. Постараемся также отыскать лодку, пойманную на Сене в поне-
дельник двадцать третьего июня и уведенную с пристани без ведома служащих, лодку
без руля. Действуя осторожно и настойчиво, мы непременно разыщем эту лодку, так
как, во-первых, есть человек, который видел ее, и, во-вторых, руль остался в наших
руках. Человек, у которого спокойно на сердце, не бросил бы без внимания руль па-
русной лодки. Рассмотрим ближе этот пункт.
Объявления о найденной лодке не сделано. Она взята на пристань и уведена
с пристани втихомолку, без всякого шума. Но каким образом ее владелец или нани-
матель ухитрился узнать о ней во вторник утром, без всякой публикации, если у него
нет связи с флотом, заставляющей его следить за самыми ничтожными происшест
виями в этой области?
Говоря об одиноком убийце, тащившем к берегу свою ношу, я уже заметил, что
у него могла быть лодка. Мари Роже была брошена в реку с лодки. Убийца не ре-
шился бы оставить тело в мелкой воде прибрежья. Знаки на спине и плечах жертвы
указывают, что она была брошена на дно лодки. Отсутствие тяжести свидетельствует
также в пользу этого предположения. Если бы тело было брошено с берега, убийца
привязал бы к нему груз. Отсутствие груза можно объяснить только оплошностью
преступника, который забыл захватить его с собой. Взявшись за тело, чтобы выбро-
сить его, он заметил свою оплошность, но делать было нечего. Всякий риск казался
предпочтительнее возвращения на этот проклятый берег. Избавившись от тела своей
жертвы, убийца поспешил в город. Здесь он пристал к берегу в каком-нибудь глухом
месте. Но лодка — надо же было позаботиться о ней. Для этого он слишком торопил-
ся. Да и привязав лодку к пристани, он все думал бы, что оставляет за собой улику.
Его естественная мысль — отделаться от всего, что имеет связь с убийством. Он не
только сам бежал от пристани, но и лодку не решился оставить. Конечно, он толк-
нул лодку в реку на произвол судьбы. Проследим за ним дальше. Наутро негодяй,
конечно, поражен ужасом, убедившись, что лодка поймана и привязана к пристани
в местности, которую он посещает ежедневно, быть может, по обязанностям службы.
Ночью он опять уводит ее, не посмев справиться о руле. Спрашивается, где эта ли-
шенная руля лодка? Постараемся прежде всего отыскать ее. Как только мы найдем ее,
наш успех обеспечен. Лодка эта приведет нас с поразительной быстротой к тому, кто
плавал на ней в ночь рокового воскресенья. Улики появятся одна за другой, и убийца
будет пойман.
Разумеется, я говорил здесь лишь о совпадениях, не более. Свой личный взгляд на
этот предмет я уже высказал ранее. Я не верю в сверхъестественное. Что Вселенная
и Бог, создавший ее, не одно и то же — этого не будет отрицать мыслящий человек.
Что Бог, творец Вселенной, может, по воле своей, изменять ее законы — тоже не
оспоримо. Я говорю «по воле своей», ибо вопрос здесь именно в воле, а не в могу-
ществе — это логическая ошибка. Не в том дело, что Бог не может изменить законов
природы, а в том, что было бы оскорбительно для Божества предположить нужду
в их изменении. В самом начале эти законы созданы так, что обнимают все, могущее
произойти во времени. В Боге вечное — Теперь.
Повторяю, я говорил обо всем этом лишь как о совпадении. Далее: из моего рас-
сказа ясно, что между судьбой несчастной Мэри Сесилии Роджерс, насколько эта
судьба выяснилась, и участью Мари Роже до известного момента истории существу-
ет аналогия, которую ум затрудняется объяснить. Но не следует думать, что, выясняя
грустную историю Мари от указанного момента и проследив тайну до ее dénouement1,
я желал продолжить эту параллель или внушить мысль, будто меры, принятые в Па-
риже для разыскания убийцы, привели бы к такому же результату и в другом случае.
Необходимо иметь в виду, что самое пустое различие в обстоятельствах двух
случаев может привести к величайшим ошибкам, дать иное направление всей цепи
событий: так, в арифметике ошибка, сама по себе ничтожная, приводит, умножаясь
в целом ряде действий, к огромной разнице в итоге. Что касается первого предпо-
ложения, то сама теория вероятностей, на которой я основывался, исключает мысль
о распространении этой аналогии, исключает тем решительнее и строже, чем точ-
нее и ближе аналогия до известного пункта. Это одно из тех положений, которые,
по-видимому, не имеют ничего общего со строгим математическим методом мышле-
ния и которые, однако, только математик может оценить вполне правильно. Крайне
трудно убедить обыкновенного читателя в том, что если, например, игрок в кости
два раза подряд выкинул двенадцать очков, то в третий раз почти наверняка не выки-
нет. Ум не примиряется с этим. Ему кажется, что первые два случая уже безвозвратно
принадлежат Прошлому и никак не связаны с тем, что еще целиком лежит в Будущем.
Шансы выкинуть двенадцать очков представляются ему такими же, как всегда. И это
кажется столь очевидным, что попытка доказать противное встречается насмешли-
выми улыбками. Я не могу разбирать это заблуждение в пределах моей статьи; впро-
чем, для философского ума этот разбор и не нужен. Довольно сказать, что оно —
одно из звеньев в бесконечной цепи ошибок, встающих на пути Разума, склонного
искать истину в мелочах.
1
Развязки (фр.).
377
КОЛОДЕЦ И МАЯТНИК
(1842)
Impia tortorum longos hic turba furores

Sanguinis innocui, non satiata, aluit.
Sospite nunc patriâ, fracto nunc funeris antro,
Mors ubi dira fuit vita salusque patent.
Четверостишие, составленное для надписи
на воротах рынка, который предполагалось со-
орудить на месте Якобинского клуба в Париже1.
Я был болен, болен смертельно, благодаря этим долгим невыносимым мукам,

и когда наконец они сняли с меня оковы и позволили мне сидеть, я почувствовал, что
лишаюсь сознания. Приговор, страшный смертный приговор — это были послед-
ние слова, которые с полной отчетливостью достигли до моего слуха. Потом звуки
инквизиторских голосов как бы слились в один неопределенный гул, раздававшийся
точно во сне. Он пробудил в моей душе представление о круговращении, быть может,
потому, что в воображении моем он сочетался с глухим рокотом мельничного колеса.
Это ощущение продолжалось лишь несколько мгновений, и вот я больше не слыхал
ничего. Но зато я видел, и с какою страшной преувеличенностью! Я видел губы су-
дей, облеченных в черные одеяния. Эти губы показались мне белыми — белее, чем
лист бумаги, на котором я сейчас пишу, — и тонкими, тонкими до забавности: в них
было напряженное выражение суровости, непреклонной решительности и мрачно-
го презрения к человеческим пыткам. Я видел, что приговор, который был для меня
роковым, еще исходит из этих губ. Я видел, как они исказились, произнося смер-
тельные слова. Я видел, как они изменялись, выговаривая по слогам мое имя, и меня
охватил трепет, потому что звука не было слышно. Опьяненный ужасом, я видел, кро-
ме того, в течение нескольких мгновений легкие, едва заметные колебания черной
обивки, окутывавшей стены зала; и потом мой взгляд был привлечен семью высо-
кими свечами, стоявшими на столе. Сперва они казались мне милосердными. Они
представились мне белыми стройными ангелами, которые должны были принести
мне спасение; но тотчас же моей душой овладело чувство смертельного отвращения,
1
Нечестивая толпа мучителей, неудовлетворенная, утоляла здесь долговременную фанати-
ческую жажду невинной крови. Ныне же при благоденствии Отечества, ныне по разрушении
пещеры погребения жизнь и спасение отверсты там, где была зловещая смерть (лат.). Эпи-
граф взят из книги Исаака Дизраэли «Достопримечательности литературы» (примеч. ред.).
и я затрепетал всеми фибрами моего существа, как бы прикоснувшись к проволоке

гальванической батареи, и ангелы сделались бессмысленными призраками, с голова-
ми из пламени, и я увидел, что от них мне нечего ждать. И тогда в мое воображение,
подобно богатой музыкальной ноте, прокралась мысль о том, как, должно быть, слад-
ко отдохнуть в могиле. Эта мысль овладела мною незаметно, и, по-видимому, прошло
много времени, прежде чем я вполне оценил ее, но именно тогда, когда дух мой нако-
нец начал достодолжным образом ощущать и лелеять ее, лица судей как бы волшебст-
вом исчезли передо мной; высокие свечи превратились в ничто; их пламя погасло со-
вершенно; нахлынула черная тьма; все ощущения, как показалось мне, поглощались
быстрым бешеным нисхождением, точно душа опускалась в Аид. Затем молчание, ти-
шина и ночь стали моей Вселенной.
Я лишился чувств; однако же я не могу сказать, чтобы всякая сознательность
была утрачена. Что именно осталось, я не буду пытаться определить, не решусь даже
описывать; но не все было утрачено. В самом глубоком сне не все утрачивается! В со-
стоянии бреда — не все! В обмороке — не все! В смерти — не все! Даже в моги-
ле не все утрачивается! Иначе нет бессмертия для человека. Пробуждаясь от само-
го глубокого сна, мы порываем тонкую, как паутина, ткань какого-то сна. И секунду
спустя (настолько, быть может, воздушна была эта ткань) мы уже не помним того, что
нам снилось. Когда мы возвращаемся к жизни после обморока, в наших ощущениях
есть две ступени: во-первых, ощущение умственного или духовного существования;
во-вторых, ощущение существования телесного. Весьма вероятно, что, если бы, до-
стигнув второй ступени, мы могли вызвать в нашей памяти впечатления первой, мы
нашли бы эти впечатления красноречиво переполненными воспоминаниями о безд
не, находящейся по ту сторону нашего бытия. И эта бездна — что она такое? Каким
образом, в конце концов, можем мы отличить ее тени от теней могильных? Но если
впечатления того, что я назвал первой ступенью, не могут быть воссозданы в памяти
произвольно, не приходят ли они к нам после долгого промежутка сами собою, меж-
ду тем как мы удивляемся, откуда они пришли? Кто никогда не лишался чувств, тот
не принадлежит к числу людей, которые видят в пылающих углях странные чертоги
и безумно знакомые лица; он не видит, как в воздухе витают печальные видения, ко-
торые зримы лишь немногим; он не будет размышлять подолгу об аромате какого-
нибудь нового цветка; его ум не будет заворожен особенным значением какого-ни-
будь музыкального ритма, который раньше никогда не привлекал его внимания.
Среди неоднократных и тщательных попыток вспомнить о том, что было, среди
упорных стараний уловить какой-нибудь луч, который озарил бы кажущееся небы-
тие, охватившее мою душу, были мгновенья, когда мне казалось, что попытки мои
увенчаются успехом; были краткие, очень краткие промежутки, когда силой заклина-
ния я вызывал в своей душе воспоминанья, и рассудок мой, бывший трезвым в этот
второй период, мог отнести их только к периоду кажущейся бессознательности. Эти
неясные тени, выросшие в моей памяти, заставляют меня смутно припомнить о вы-
соких фигурах, которые подняли меня и молчаливо понесли вниз — все ниже — все
ниже — пока наконец мною не овладело отвратительное головокружение при одной
только мысли о бесконечном нисхождении. Эти неясные тени говорят также о смут-
ном ужасе, охватившем мое сердце, благодаря тому что это сердце было так неестест
венно спокойно. Затем следует чувство внезапной неподвижности, оцепенившей
все кругом; как будто бы те призраки, которые несли меня (чудовищный кортеж!),
КОЛОДЕЦ И МАЯТНИК 379
в своем нисхождении вышли за границы безграничного и стали, побежденные труд

ностью своей задачи. Затем я припоминаю ощущение чего-то плоского и сырого;
и после этого все делается безумием — безумием памяти, бьющейся в запретном.
Совершенно внезапно в душу мою опять проникли ощущения звука и движе-
ния — это бешено билось мое сердце, и слух воспринимал звук его биения. Потом
следует промежуток, впечатление которого совершенно стерлось. Потом опять звук,
и движение, и прикосновение к чему-то, и ощущение трепета, захватывающее меня
всецело. Потом сознание, что я жив, без всякой мысли — состояние, продолжав
шееся долго. Потом, совершенно внезапно, мысль, и панический ужас, и самая на-
стойчивая попытка понять, в каком положении я нахожусь. Потом страстное жела-
ние ничего не ощущать. Потом быстрое возрождение души, и попытка, удавшаяся,
сделать какое-нибудь движение. И вот у меня встает ясное воспоминание о допросе,
о судьях, о черной стенной обивке, о приговоре, о недомогании, об обмороке. Затем
полное забвение всего, что было дальше; об этом мне удалось вспомнить позднее,
лишь смутно и с помощью самых упорных попыток.
До сих пор я не открывал глаз. Я чувствовал, что лежу на спине, без оков. Я про-
тянул свою руку, и она тяжело упала на что-то сырое и твердое. В таком положении
я держал ее несколько долгих минут, стараясь в то же время понять, где я и что же со
мною произошло. Мне очень хотелось открыть глаза, но я не смел. Я боялся первого
взгляда на окружающие предметы. Не то меня пугало, что я могу увидеть что-нибудь
страшное, меня ужасала мысль, что я могу не увидать ничего; наконец, с безумным
отчаянием в сердце, я быстро открыл глаза. Увы! мои худшие мысли оправдались.
Вечная ночь окутывала меня своим мраком. Я почувствовал, что задыхаюсь. Непро-
ницаемость мрака, казалось, давила и удушала меня. Воздух был невыносимо тяжел.
Я все еще лежал неподвижно и старался овладеть своим рассудком. Я припоминал
приемы, к которым всегда прибегала Инквизиция, и, исходя отсюда, старался вы
вести заключение относительно моего настоящего положения. Приговор был произ-
несен, и мне представлялось, что с тех пор прошел очень большой промежуток вре-
мени. Однако ни на одно мгновение у меня не появилось мысли, что я действительно
мертв. Подобная догадка, несмотря на то, что мы читаем об этом в романах, совер-
шенно несовместима с реальным существованием; но где я был и что было со мной?
Приговоренные к смерти, как я знал, погибали обыкновенно на auto de fe1, и один из
осужденных был сожжен как раз в ту ночь, когда мне был объявлен приговор. Не был
ли я снова брошен в тюрьму для того, чтобы дождаться следующей казни, которая
должна была последовать не ранее как через несколько месяцев? Я видел ясно, что
этого не могло быть. Жертвы претерпевали немедленную кару. Кроме того, в моей
тюрьме, как и везде в Толедо в камерах для осужденных, был каменный пол, и в свете
не было совершенно отказано.
Страшная мысль внезапно охватила меня, кровь отхлынула к сердцу, и на неко-
торое время я опять погрузился в бесчувственность. Придя в себя, я тотчас же вско-
чил на ноги, судорожно трепеща всем телом. Как сумасшедший, я стал махать рука-
ми над собой и вокруг себя, по всем направлениям. Я не ощущал ничего; но меня
ужасала мысль сделать хотя бы шаг, я боялся встретить стены гробницы. Я весь по-
крылся потом, он висел у меня на лбу крупными холодными каплями. Наконец пытка
1
Аутодафе (исп.).
неизвестности сделалась невыносимой, и я сделал осторожное движение вперед, ши-

роко раскрыв руки и с напряжением выкатывая глаза в надежде уловить хотя бы сла-
бый проблеск света. Я сделал несколько шагов, но кругом была только пустота и тьма.
Я вздохнул свободнее. По-видимому, было несомненно, что меня, по крайней мере,
не ожидала участь самая ужасная.
И в то время как я продолжал осторожно ступать вперед, на меня нахлынули бес-
порядочной толпой воспоминания, множество смутных рассказов об ужасах, совер-
шающихся в Толедо. О здешних темницах рассказывались необыкновенные вещи —
я всегда считал их выдумками, — вещи настолько странные и страшные, что их мож-
но повторять только шепотом. Было ли мне суждено погибнуть от голода в этом чер-
ном подземелье или, быть может, меня ожидала
участь еще более страшная? Я слишком хорошо
знал характер моих судей, чтобы сомневаться,
что в результате должна была явиться смерть,
и смерть — как нечто изысканное по своей же-
стокости. Единственно, что меня занимало или
мучило — это мысль, в какой форме придет
смерть и когда.
Мои протянутые руки наткнулись, наконец,
на какое-то твердое препятствие. Это была стена,
по-видимому, каменная — очень гладкая, скольз
кая и холодная. Я пошел вдоль ее, ступая с край-
ней осторожностью, внушенной мне старинны-
ми рассказами. Однако этот прием не доставил
мне никакой возможности исследовать разме-
ры моей тюрьмы; я мог обойти стену и вернуть-
ся к месту, откуда я пошел, не замечая этого, на-
столько однообразна была эта стена. Тогда я по-
тянулся за ножом, который был у меня в кармане,
когда я был введен в инквизиционный зал, но он
исчез; платье было переменено на халат из грубой
саржи. У меня была мысль воткнуть лезвие в ка-
кую-нибудь небольшую трещину и таким обра-
зом прочно установить исходную точку. Труд-
ность, однако, была самая пустячная, хотя при
расстройстве моей умственной деятельности она
показалась мне сначала непреоборимой. Я ото-
рвал от халата часть обшивки и положил этот ку-
сок во всю длину к стене, под прямым углом. Идя
наощупь и обходя тюрьму кругом, я не мог не
дойти до этого обрывка, совершив полный круг.
Так, по крайней мере, я рассчитывал, но я не
принял во внимание ни возможных размеров
тюрьмы, ни собственной слабости. Почва была
сырая и скользкая. Неверными шагами я шел не-
которое время вперед, потом споткнулся и упал.
Крайнее утомление побудило меня остаться в этом распростертом положении,

и вскоре мною овладел сон.
Проснувшись и протянув свою руку вперед, я нашел около себя хлеб и кружку
с водой. Я был слишком истощен, чтобы размышлять, и с жадностью принялся пить
и есть. Вскоре после этого я опять принялся огибать тюрьму и с большими трудностя-
ми пришел наконец к куску саржи. До того мгновения, как я упал, я насчитал пятьде-
сят два шага, а после того, как продолжил свое исследование, мне пришлось сделать
еще сорок восемь шагов, прежде чем я дошел до обрывка. В общем, значит, получи-
лось сто шагов; и, допуская, что два шага составляют ярд, я предположил, что тюрьма
простирается на пятьдесят ярдов в своей окружности. Я натолкнулся, однако, на мно-
жество углов, и, таким образом, не мог узнать, какую форму имеет свод; мне показа-
лось только, что это именно свод.
Мне, конечно, мало было пользы делать подобные изыскания: никакой надежды,
разумеется, не могло быть с этим связано, но смутное любопытство побуждало меня
продолжать их. Оставив стену, я решился пересечь площадь тюрьмы. Сперва я сту-
пал с крайними предосторожностями, потому что, хотя пол и был сделан, по-ви-
димому, из солидного материала, тем не менее он отличался предательской скольз
костью. Потом, однако, я стал смелее и уже ступал твердо, без колебаний, пытаясь
пересечь тюрьму по прямой линии, насколько это было для меня возможно. Я сделал
таким образом шагов десять-двенадцать, как вдруг оставшаяся часть полуоборван-
ной обшивки халата запуталась у меня между ног. Я наступил на нее и упал прямо
лицом вниз.
В замешательстве падения я не мог сразу заметить одного поразительного обстоя
тельства, которое тем не менее не замедлило привлечь мое внимание через несколь-
ко секунд, пока я еще продолжал лежать распростертый во всю длину. Дело в том,
что мой подбородок находился на полу тюрьмы, но губы и верхняя часть головы не
прикасались ни к чему, хотя, по-видимому, они были на более низком уровне, чем
подбородок. В то же самое время мой лоб, казалось, был окутан каким-то клейким
испарением, и своеобразный запах гниющих грибков поразил мое обоняние. Я про-
тянул перед собою руку и содрогнулся, увидя, что упал на самом краю круглого ко-
лодца, размеров которого я, конечно, не мог определить в ту минуту. Ощупывая ка-
менную кладку над самым краем, я смог оторвать небольшой обломок и бросил его
в пропасть. В течение нескольких секунд я вслушивался в звуки камня, ударившегося
о стену пропасти в своем нисхождении; наконец он мрачно булькнул в воду, и этот
звук был повторен громким эхом. В тот же самый момент послышался другой звук,
точно надо мной мгновенно открылась и закрылась дверь, между тем как слабый от-
блеск света быстро скользнул во тьме и так же быстро исчез.
Я ясно увидел, какая участь была приготовлена для меня, и поздравил себя со
счастливой случайностью, благодаря которой избежал ее. Еще шаг — и меня не было
бы в живых; и эта смерть отличалась именно таким характером, что я считал пустой
выдумкой, когда о ней говорилось в рассказах, касавшихся Инквизиции. Для жертв
ее тирании была избираема смерть или с самыми жестокими физическими муками,
или с самыми отвратительными нравственными ужасами. Мне было предназначено
последнее. Благодаря долгим страданиям нервы мои были напряжены до такой сте-
пени, что я содрогался при звуках собственного голоса и сделался субъектом, во всех
смыслах подходящим для ожидавших меня пыток.
Трепеща всем телом, я наощупь пошел назад к стене — решаясь скорее умереть
там, нежели подвергаться опасности познакомиться с ужасами колодцев, целое мно-
жество которых моя фантазия нарисовала мне вокруг меня в разных местах тюрьмы.
При другом состоянии рассудка я имел бы мужество окончить свои беды сразу, бро-
сившись в одну из пучин; но тогда я был самым жалким из трусов. Я не мог также за-
быть того, что читал об этих колодцах — именно, что внезапная смерть не составляла
задачи их чудовищного устройства.
Душевное возбуждение продержало меня в состоянии бодрствования в тече-
ние долгих часов; но наконец я опять заснул. Проснувшись, я нашел около себя, как
прежде, хлеб и кружку с водой. Меня мучила страшная жажда, и я выпил всю воду
сразу. Она, должно быть, была смешана с каким-нибудь составом, потому что едва
я ее выпил, как мною овладела непобедимая сонливость. Я погрузился в глубокий
сон — в сон, подобный смерти. Как долго он продолжался, я не могу, конечно, ска-
зать; но когда я опять раскрыл глаза, окружающие предметы были видимы. Благода-
ря странному сернистому сиянию, происхождение которого я сперва не мог опреде-
лить, я мог видеть размеры и внешние очертания тюрьмы.
Я сильно ошибся касательно ее величины; вся окружность стен не превосходила
двадцати пяти ярдов. Это обстоятельство на несколько минут наполнило меня це-
лым множеством напрасных тревог; поистине напрасных — ибо при страшных об-
стоятельствах, под властью которых я находился, могло ли быть что-нибудь менее
важное, нежели размер моей тюрьмы? Но душа моя странным образом услаждалась
пустяками, и я ревностно пытаяся объяснить себе свою ошибку. Наконец, истина
внезапно открылась мне. Когда я в первый раз предпринял свои исследования, я на-
считал пятьдесят два шага до того времени, как упал; я должен был тогда находиться
шага за два от куска саржи; в действительности я уже почти обошел весь свод. По-
том я уснул, и, проснувшись, пошел назад по пройденному пути, и, таким образом,
решил, что окружность тюрьмы была вдвое более против своих действительных раз-
меров. Смутное состояние моего рассудка помешало мне заметить, что, когда я начал
свое исследование, стена была у меня слева, а когда кончил, она была справа.
Я обманулся также и относительно формы тюрьмы. Ощупывая дорогу, я нашел
много углов и отсюда вывел представление о большой неправильности. Так велика
власть полной темноты, когда она оказывает свое действие на человека, пробуждаю
щегося от летаргии или от сна! Углы представляли из себя не что иное, как неко-
торые небольшие понижения уровня или ниши, находившиеся на неровных проме-
жутках друг от друга. Общая форма тюрьмы представляла из себя четырехугольник.
То, что я счел каменной кладкой, оказалось железом или каким-нибудь другим ме-
таллом, это были огромные пласты, сшивки которых, или смычки, обусловливали
понижение уровня. Вся поверхность этой металлической загородки была осквер-
нена отвратительными гнусными эмблемами, изобретениями замогильных монаше-
ских суеверий. Фигуры угрожающих демонов в форме скелетов и другие образы, бо-
лее реальные в своем ужасе, были всюду разбросаны по стенам, стены были изуро-
дованы ими. Я заметил, что очертания этих искаженных призраков были доволь-
но явственны, но что краски как будто были запятнаны действием сырой атмосфе-
ры. Я мог, кроме того, рассмотреть теперь и пол; он был из камня. В самом центре
зиял круглый колодец, от пасти которого я ускользнул; но во всей тюрьме он был
единственным.
Все это я видел неясно и с большими усилиями, потому что мое внешнее поло-
жение сильно изменилось за время сна. Я лежал теперь на спине, во всю длину, на ка-
ком-то деревянном срубе. Самым тщательным образом я был привязан к нему рем-
нем, похожим на священнический пояс. Проходя кругом, он облекал мои члены и все
тело, оставляя на свободе только голову, а также левую руку, — настолько, что я при
помощи долгих усилий мог доставать пищу с глиняного блюда, стоявшего около меня
на полу. К своему ужасу, я увидел, что кружка была отодвинута в сторону. Я говорю —
к своем ужасу, потому что меня терзала невыносимая жажда. Одним из намерений
моих мучителей было, очевидно, усилить эту жажду: пища, находившаяся на блюде,
была сильно просолена.
Устремив свои взоры кверху, я стал рассматривать потолок тюрьмы. Он прости-
рался надо мною на высоте тридцати или сорока футов и был по строению похож на
боковые стены. Все мое внимание было приковано чрезвычайно странной фигурой,
находившейся в одном из его панно. Это была фигура Времени, как она обыкновенно
изображается, с той только разницей, что вместо косы она держала орудие, которое
при беглом взгляде я счел нарисованным изображением громадного маятника, вроде
тех, какие мы видим на старинных часах. Было, однако, нечто во внешнем виде этого
снаряда, что меня заставило взглянуть на него пристальнее. В то время как я смотрел
на маятник, устремляя взгляд прямо над собою (ибо он находился, действительно,
как раз надо мной), мне почудилось, что он движется. В следующее мгновение мое
впечатление оправдалось. Он покачивался коротким размахом и, конечно, медлен-
но. Я следил за ним в течение нескольких минут отчасти с чувством страха, но более
с чувством удивления. Утомившись наконец, я отвернулся и обратил свой взгляд на
другие предметы, находившиеся в тюрьме.
Легкий шум привлек мое внимание, и, посмотрев на пол, я увидал несколько ог-
ромных крыс. Они только что вышли из колодца, который был мне виден справа.
В то самое время, как я смотрел на них, они поспешно выходили целой стаей и свер-
кали жадными глазами, привлеченные запахом говядины. Мне стоило больших уси-
лий и большого внимания, чтобы отогнать их.
Прошло, вероятно, полчаса, а быть может, и час (я мог только приблизительно
судить о времени), прежде чем я опять устремил свой взгляд вверх. То, что я увидел
тогда, поразило и смутило меня. Размах маятника увеличился в протяжении прибли-
зительно на ярд. Естественным следствием этого была также большая скорость его
движения. Но что главным образом исполнило меня беспокойством, — это мысль,
что он заметно опускается. Я заметил теперь, нечего говорить, с каким ужасом, что
нижняя его конечность представляла из себя полумесяц из блестящей стали, при-
близительно около фута в длину от одного изогнутого острия до другого; изогну-
тые острия обращались вверх, а нижний край был, очевидно, остер как бритва. Как
бритва, полумесяц представлялся также массивным и тяжелым, причем он суживал-
ся, заостряясь вверх от выгнутого края, и составляя вверху нечто солидное и широ-
кое. Он был привешен на массивном бронзовом стержне и, рассекая воздух, издавал
свистящий звук.
Я не мог больше сомневаться относительно участи, которую приготовила для
меня изысканная жестокость монахов. Агентам Инквизиции сделалось известным,
что я увидел колодец — колодец, ужасы которого были умышленно приготовлены
для такого смелого и мятежного еретика, — колодец, являющийся первообразом ада
и фигурирующий в смутных легендах как Ultima Thule1 всех инквизиционных кар.

Падения в этот колодец я избежал благодаря простой случайности, и я знал, что де-
лать из самых пыток ловушку и неожиданность было одной из важных задач при
определении всех этих загадочных казней, совершавшихся в тюрьмах. Раз я сам из-
бежал колодца, в дьявольский план совсем не входило сошвырнуть меня туда, ибо
таким образом (ввиду отсутствия выбора) меня ожидала иная смерть, более кроткая!
Более кроткая! Я чуть не улыбнулся, несмотря на свои пытки, при мысли о таком при-
менении этого слова.
К чему рассказывать о долгих, долгих часах ужаса более чем смертельного, в про-
должение которых я считал стремительные колебания стали! Дюйм за дюймом — ли-
ния за линией — она опускалась еле заметно — и мгновения казались мне веками —
она опускалась все ниже, все ниже и ниже! Шли дни — быть может, прошло много
дней, — прежде чем стальное острие стало качаться надо мною настолько близко,
что уже навевало на меня свое едкое дыхание. Резкий запах стали поразил мое обо-
няние. Я молился — я теснил небо мольбами: пусть бы она опускалась скорее. Мною
овладело безумное бешенство, я старался изо всех сил приподняться, чтобы подста-
вить грудь кривизне этой сабли. И потом я внезапно упадал, совершенно спокойный,
и лежал, и с улыбкой смотрел на смерть в одежде из блесток, как ребенок смотрит на
какую-нибудь редкостную игрушку.
Последовал новый промежуток полного отсутствия чувствительности; он был
недолог, потому что, когда я опять вернулся к жизни, в нисхождении маятника не
было заметного изменения. Но, быть может, этот промежуток времени был и долог,
ведь я знал, там были демоны, они выследили, что я лишился чувств; они могли за-
держать колебание маятника для продления услады. Кроме того, опомнившись, я по-
чувствовал себя чрезвычайно слабым — о, невыразимо слабым и больным, как будто
я страдал от долгого изнурения. Однако и среди пыток такой агонии человеческая
природа требовала пищи. С тягостным усилием я протянул руку, насколько мне по-
зволяли мои оковы, и захватил объедки, оставшиеся мне от крыс. Едва я положил
один из кусков в рот, как в голове моей быстро мелькнула полуявственная мысль ра-
дости — надежды. Но на что мне было надеяться? Как я сказал, это была полуявствен-
ная мысль, — у человека возникает много мыслей, которым не суждено никогда быть
законченными. Я почувствовал что-то радостное, что-то связанное с надеждой; но
я почувствовал также, что эта вспышка мысли, едва блеснув, угасла. Напрасно я ста-
рался восстановить ее — закончить. Долгие страдания почти совсем уничтожили
самые обыкновенные способности рассудка. Я был слабоумным — я был идиотом.
Колебание маятника совершалось в плоскости, составлявшей прямой угол с моим
вытянутым в длину телом. Я видел, что полумесяц должен был пересечь область мое-
го сердца. Он должен был перетереть саржевый халат и снова вернуться и повторить
свою операцию — и снова вернуться — и снова вернуться. Несмотря на страшно-
широкий размах (футов тридцать или больше) и свистящую силу нисхождения, кото-
рая могла бы рассечь даже эти железные стены, все, что мог совершить качающийся
маятник в течение нескольких минут, — это перетереть мое платье; и, дойдя до этой
мысли, я остановился. Дальше я не смел идти в своих размышлениях. Внимание мое
упорно медлило — как будто, остановившись на данной мысли, я мог тем самым
1
Здесь: последним пределом (лат.).
остановить нисхождение стали именно здесь. Я старался мысленно определить ха-

рактер звука, который произведет полумесяц, рассекая мой халат, — определить осо-
бенное напряженное впечатление, которое будет произведено на мои нервы трением
ткани. Я размышлял обо всех этих пустяках, пока они наконец не надоели мне.
Ниже — все ниже сползал маятник. Я испытывал бешеное наслаждение, видя
контраст между медленностью его нисхождения и быстротой бокового движенья.
Вправо — влево — во всю ширину — с криком отверженного духа! Он пробирается
к моему сердцу крадущимися шагами тигра! Попеременно я хохотал и выл, по мере
того как надо мной брала перевес то одна, то другая мысль.
Ниже — неукоснительно, безостановочно ниже! Он содрогался на расстоянии
трех дюймов от моей груди! Я метался с бешенством — с яростью стараясь высво-
бодить левую руку. Она была свободна только от кисти до локтя. Я мог протянуть ее
настолько, чтобы с большими усилиями дотянуться до блюда и положить кусок в рот;
только это было мне даровано. Если бы я мог разорвать оковы выше локтя, я схватил
бы маятник, чтобы задержать его. Я мог бы с таким же успехом попытаться задержать
лавину!
Ниже — неудержимо — все ниже и ниже! Я задыхался, я бился при каждом ко-
лебании. Я весь съеживался при каждом его взмахе. Глаза мои следили за вращением
вверх и вниз с жадностью самого бессмысленного отчаяния; когда маятник опускал-
ся вниз, они сами собою закрывались, как бы объятые судорогой, хотя смерть долж-
на была бы принести мне облегчение, о, какое несказанное! И между тем я трепетал
каждым нервом при мысли о том, какого ничтожного приближения этого орудия бу-
дет достаточно, чтобы сверкающая сталь вонзилась в мою грудь. Это надежда застав-
ляла мои нервы трепетать, понуждала мое тело съеживаться. Это была надежда — ко-
торая торжествует и в застенке — шепчется с приговоренным к смерти даже в тюрь-
мах Инквизиции.
Я увидал, что десяти или двенадцати колебаний будет достаточно, чтобы сталь
пришла в непосредственное соприкосновение с моим платьем, и, как только я это
заметил, мой ум внезапно был охвачен безутешным спокойствием отчаяния. В пер-
вый раз в течение многих часов или, быть может, дней я думал. Я понял теперь, что
ремень, или пояс, связывавший меня, был сплошным. Я был опутан не отдельными
узами. Первый удар полумесяца, подобного бритве, должен был пройти поперек ка-
кой-нибудь части ремня и разделить его настолько, что я мог с помощью левой руки
распутать его и откинуть от тела. Но как в этом случае должна быть ужасна близость
стали! Последствие самых легких усилий насколько смертоносно! И, кроме того, до-
пустимо ли, чтобы приспешники моих мучителей не предвидели такой возможности
и не позаботились сами насчет нее? Было ли это вероятно, чтобы ремень пересекал
мою грудь в пределах колебания маятника? Боясь, что моя слабая и, по-видимому,
последняя надежда окажется напрасной, я приподнял голову настолько, чтобы от-
четливым образом осмотреть свою грудь. Ремень плотно облегал мои члены и тело по
всем направлениям, исключая пределы пути убийственного полумесяца.
Едва я откинул голову назад, на прежнее место, как в уме моем что-то вспыхну-
ло, шевельнулось что-то неопределенное; мне хотелось бы назвать это чувство поло-
винным бесформенным обрывком той мысли об освобождении, на которую я преж
де указывал и лишь половина которой промелькнула у меня в душе своими неясны-
ми очертаниями, когда я поднес пищу к пылающим губам. Теперь вся мысль была
налицо — слабая, едва теплящаяся, едва уловимая, но все же цельная. Охваченный

энергией отчаяния, я тотчас же приступил к ее исполнению.
Вот уже несколько часов около низкого сруба, на котором я лежал, суетились
крысы — не суетились, а буквально кишели. Дикие, дерзкие, жадные, они смотрели
на меня блистающими красными глазами, как будто только ждали, когда я буду не
подвижен, чтобы тотчас же сделать меня своей добычей. «К какой пище, — подумал
я, — привыкли они здесь, в колодце?»
Несмотря на все мои старания отогнать их, они пожрали на блюде почти всю
пищу, и там остались только объедки. Рука моя привыкла покачиваться вокруг блюда,
и в конце концов это однообразное машинальное движение перестало оказывать на
них какое-нибудь действие. Прожорливые твари нередко вонзали свои острые зубы
в мои пальцы. Оставшимися частицами маслянистого и пряного мяса я тщательно
натер ремень везде, где только мог до него дотянуться; потом, приподняв свою руку
от пола, я задержал дыхание.
В первое мгновенье алчные животные были изумлены и устрашены переменой —
испуганы прекращением движения. Они бешено ринулись прочь; многие спрята-
лись в колодец. Но это продолжалось один миг. Я не напрасно рассчитывал на их
прожорливость. Видя, что я был неподвижен, две-три крысы рискнули вскочить на
сруб и начали обнюхивать ремень. Это было как бы сигналом для всей стаи. Крысы
бешено бросились вперед, из колодца устремились новые толпы. Они цеплялись за
сруб, они взбирались на него, они сотнями бегали по моему телу. Размеренное дви-
жение маятника нимало их не тревожило. Избегая его ударов, они ревностно заня-
лись уничтожением ремня. Они лезли одна на другую, они кишели на мне, собира-
ясь все новыми грудами. Они судорожно ползали по моему горлу; их холодные губы
встречались с моими; я наполовину задох-
ся под этой живой кучей; грудь моя напол-
нилась отвращением, которому на свете
нет имени, и сердце похолодело от ощуще-
ния чего-то тяжелого и скользкого. Но еще
минута — и я почувствовал, что сейчас все
кончится. Я совершенно явственно ощущал
ослабление моих пут. Я знал, что уже в не-
скольких местах ремень был разъединен.
Охваченный сверхчеловеческой энергией,
я еще лежал.
Не ошибся я в своих расчетах, не тщет-
но ждал. Наконец я почувствовал, что те-
перь я свободен. Ремень лохмотьями свеши-
вался с моего тела. Но уже удар маятника
теснил мою грудь. Уже он перетер сарже-
вый халат. Уже он разрезал холст внизу. Еще
дважды качнулся маятник вправо и влево,
и чувство острой боли дернуло меня за каж-
дый нерв. Но миг спасенья настал. Я мах-
нул рукой, и мои спасители стремительно
бросились прочь. Осторожно отодвигаясь
вбок, медленно съеживаясь и оседая, я выскользнул из объятий перевязи и из преде-

лов губительного лезвия. Хоть на миг, наконец я был свободен.
Свободен! — и в когтях Инквизиции! Едва я отошел от моего деревянного ложа
пытки и ужаса, едва я ступил на каменный пол тюрьмы, как движение дьявольского
орудия прекратилось, и я увидал, что оно было втянуто вверх через потолок дейст-
вием какой-то невидимой силы. Это наблюдение наполнило мое сердце отчаянием.
Не было сомнения, что каждое мое движение выслеживали. Свободен! — Я ускольз-
нул от смерти, являвшейся в форме страшной пытки, чтобы испытать терзания ка-
ких-нибудь новых пыток, еще более страшных, чем смерть. При этой мысли я судо-
рожно выкатывал глаза и бессмысленно смотрел на железные стены, стоявшие непро-
ницаемыми преградами. Что-то необыкновенное произошло в тюрьме — какая-то
очевидная и странная перемена, которую я сначала не мог должным образом опре-
делить. В течении нескольких минут размышления, похожего на сон и исполненного
трепета, я тщетно старался разобраться в бессвязных догадках. Тут я впервые понял,
откуда происходил сернистый свет, освещавший тюрьму. Он проходил сквозь тре-
щину, приблизительно в полдюйма ширины, простиравшуюся кругом всей тюрьмы
и находившуюся в основании стен, которые, таким образом, были совершенно от-
делены от пола. Я попытался, но, конечно, напрасно, посмотреть сквозь расщелину.
Когда я приподнялся, тайна перемены, происшедшей кругом, сразу предста-
ла моим взорам. Я видел, что, хотя очертания фигур, находившихся на стенах, были
в достаточной степени явственны, краски представлялись, однако же, поблекшими
и неопределенными. Эти краски начали теперь блистать самым поразительным рез-
ким светом, блеск с минуты на минуту все усиливался и придавал стенным фантомам
такой вид, который мог бы потрясти нервы и более крепкие, чем мои. Везде кругом,
где раньше ничего не было видно, блистали теперь дьявольские глаза; они косились
на меня с отвратительной, дикой напряженностью, они светились мертвенным огни-
стым сиянием, и я напрасно старался принудить себя считать этот блеск нереальным.
Нереальным! — мне достаточно было втянуть в себя струю воздуха, чтобы мое
обоняние ощутило пар, исходивший от раскаленного железа! Удушливый запах на-
полнил тюрьму! Блеск, все более яркий, с каждым мигом укреплялся в глазах, взи-
равших на мои пытки! Багряный цвет все более и более распространялся по этим
видениям, по этим разрисованным кровью ужасам. Я едва стоял на ногах! Я зады-
хался! Не оставалось ни малейших сомнений касательно намерений моих мучите-
лей — о, безжалостные палачи! о, ненавистные изверги! Я отшатнулся от пылавшего
металла, отступил к центру тюрьмы. Перед ужасом быть заживо сожженным мысль
о холодных водах колодца наполнила мою душу бальзамом. Я бросился к его губи-
тельному краю. Я устремил свой напряженный взгляд вниз. Блеск, исходивший от
распаленного свода, освещал самые отдаленные уголки. Но один безумный миг —
и душа моя отказалась понять значение того, что я видел. Наконец, это нечто вошло
в мою душу — втеснилось, ворвалось в нее, — огненными буквами запечатлелось
в моем трепещущем уме. О, дайте слов, дайте слов, чтобы высказать все это! — какой
ужас! — о, любой ужас, только не этот! С криком я отбросился назад от края колод-
ца — и, закрыв лицо руками, горько заплакал.
Жар быстро увеличивался, и я опять взглянул вверх, охваченный лихорадочной
дрожью. Вторичная перемена произошла в тюрьме, и теперь эта перемена очевид-
но касалась ее формы. Как и прежде, я сначала напрасно пытался определить, в чем
состояла перемена, или понять, откуда она происходила. Но я недолго оставался

в неизвестности. Инквизиторская месть спешила, будучи раздражена моим вторич-
ным спасением, и больше уже нельзя было шутить с Властителем Ужасов. Тюремная
камера представляла из себя четырехугольник. Я видел, что два железные угла этого
четырехугольника были теперь острыми — два, понятно, тупыми. Страшная пере-
мена быстро увеличивалась, причем раздавался глухой стонущий гул. В одно мгнове-
ние тюрьма приняла форму косоугольника. Но перемена не остановилась на этом —
я не надеялся, что она на этом остановится, я даже не желал, чтобы она остановилась.
Я обнял бы эти красные стены, я хотел бы прижать их к груди своей, как одежду веч-
ного покоя. «Пусть смерть, — говорил я, — пусть приходит какая угодно смерть,
только не смерть от утопления!» Безумец! как я мог не догадываться, что раскален-
ное железо именно и должно было загнать меня в колодец? Разве я мог противиться его
раскаленности? Или, если бы это было так, разве я мог противиться его давлению?
А косоугольник все сплющивался и сплющивался, у меня не было больше времени
для размышлений. Его центр и, конечно, его самая большая широта приходились
как раз над зияющей пучиной. Я отступал назад, — но сходящиеся стены безоста-
новочно гнали меня вперед. Наконец, для моего обожженного и корчившегося тела
оставался не более как дюйм свободного пространства на тюремном полу. Я уже не
боролся, и агония моей души проявлялась только в одном громком, долгом и послед-
нем крике отчаяния. Я почувствовал, что колеблюсь на краю колодца — я отвернул
свои глаза в сторону…
Там, где-то в вышине, послышался гул спорящих людских голосов! Раздался
громкий звук, точно возглас многих труб! Послышался резкий грохот, точно от ты-
сячи громовых ударов! Огненные стены откинулись назад! Чья-то рука схватила мою
руку, когда, теряя сознание, я падал в пучину. То была рука генерала Лассаля1. Фран-
цузская армия вошла в Толедо. Инквизиция была в руках своих врагов.
1
Антуан Шарль Луи де Лассаль (1775–1809) — французский генерал, в 1808 г. участвовав-
ший в завоевании Испании; в том же году Наполеон упразднил в Испании инквизицию (при-
меч. ред.).
389
СЕРДЦЕ-ИЗОБЛИЧИТЕЛЬ
(1843)
Да! я очень, очень нервен, страшно нервен; но почему хотите вы утверждать, что
я сумасшедший? Болезнь обострила мои чувства, отнюдь не ослабила их, отнюдь не
притупила. Прежде всего, чувство слуха всегда отличалось у меня особенной остро-
той. Я слышал все, что делалось на небе и на земле. Я слышал многое из того, что де-
лалось в аду. Какой же я сумасшедший? Слушайте! вы только слушайте и наблюдайте,
как трезво и спокойно я могу все рассказать.
Невозможно определить, каким образом эта мысль первый раз пришла мне в го-
лову; но, раз придя, она преследовала меня и днем и ночью. Цели тут не было ни-
какой. Страсти не было никакой. Я любил старика. Он никогда мне не делал зла.
Он никогда меня не оскорблял. Денег его я не хотел. Я думаю, что во всем был вино-
ват его глаз! Да, именно так! Один его глаз был похож на глаз ястреба — бледно-го-
лубого цвета с бельмом. Каждый раз, когда он смотрел на меня этим глазом, кровь во
мне холодела, и вот мало-помалу, постепенно мной овладела мысль убить старика и
этим путем раз и навсегда избавиться от его глаза.
Так вот в чем дело. Вы забрали себе в голову, что я сумасшедший. Сумасшедшие
не знают ничего. Но вы бы только посмотрели на меня. Вы бы только посмотрели,
как умно я все устроил, — с какой осторожностью, с какой предусмотрительностью,
с каким притворством я принялся за дело! Никогда я не был более предупредите-
лен к старику, нежели в течение целой недели перед тем, как я его убил. И каждую
ночь около полночи я повертывал защелку его двери и открывал ее — о, так тихо!
И потом, когда отверстие было достаточно широко, чтобы пропустить мою голо-
ву, я протягивал туда потайной фонарь, совершенно закрытый, закрытый настоль-
ко, что ни луча оттуда не просвечивало, и тогда я просовывал в дверь свою голо-
ву. Вот бы вы рассмеялись, если бы увидели, с какой ловкостью я ее просовывал!
Я подвигал ее медленно, очень, очень медленно, чтобы не потрево-

жить сон старика. Проходил целый час, прежде чем я просовывал го-
лову настолько, чтобы видеть, как он лежит в своей постели. А! Разве
сумасшедший мог бы быть так благоразумен? И затем, когда моя го-
лова была в комнате, я осторожно открывал фонарь — о, так осто-
рожно — так осторожно (потому что пружина скрипела), я откры-
вал его как раз настолько, чтобы один тонкий луч упал на ястреби-
ный глаз. И я делал это целых семь долгих ночей, каждую ночь ров-
но в полночь, но глаз всегда был закрыт, и, таким образом, мне было
невозможно совершить дело, потому что не старик меня мучил, а его
Дурной Глаз. И каждое утро, когда наступал день, я спокойно входил
в его комнату и оживленно разговаривал с ним, ласково называл его
по имени, и спрашивал, как он провел ночь. Вы видите, старик дол-
жен был бы обладать очень большой проницательностью, чтобы по-
дозревать, что каждую ночь, ровно в двенадцать часов, я смотрел на
него, покуда он спал.
На восьмую ночь я опять пошел, и на этот раз открывал дверь
с еще большей осторожностью, чем прежде. Минутная стрелка на
часах двигается быстрее, чем двигалась тогда моя рука. Никогда до
этой ночи не чувствовал я размеров моих сил, моей предусмотрительности. Я едва
мог сдерживать торжествующий восторг. Подумать только, я тут потихоньку откры-
ваю дверь, а ему даже и не снятся мои тайные дела и мысли. Когда это пришло мне
в голову, я засмеялся чуть внятным, прерывистым смехом, и, быть может, он услыхал
меня, потому что он внезапно повернулся на постели, как бы вздрогнув. Вы, пожа-
луй, подумаете, что я прокрался назад, — нет. В его комнате не видно было ни зги
СЕРДЦЕ-ИЗОБЛИЧИТЕЛЬ 391
(ставни были плотно заперты, он боялся воров), и я знал, что он не мог видеть откры-
той двери, и я все толкал ее вперед так спокойно, так спокойно…
Я уже просунул голову в комнату и готовился открыть фонарь, как вдруг большой
мой палец скользнул по жестяной задвижке, и старик вскочил на постели, вскрикнув:
«Кто там?».
Я был неподвижен и не говорил ни слова. В продолжение целого часа я не двинул-
ся ни одним мускулом, и все время слышал, что он не ложился. Он все еще сидел на
своей постели и слушал; совершенно так же, как ночь за ночью я слушал здесь тиканье
стенного жучка-точильщика1.
Но вот я услыхал слабый стон, и я знал, что это был стон смертельного страха.
То не был стон муки или печали — о, нет! — то был тихий, заглушенный звук, ко-
торый исходит из глубины души, когда она подавлена ужасом. Я хорошо знал этот
звук. Много ночей, ровно в полночь, когда весь мир спал, он вырывался из моей гру-
ди, усиливая своим чудовищным откликом ужасы, терзавшие меня. Я говорю, я знал
его хорошо. Я знал, чтó чувствовал старик, и мне было его жалко, хотя в сердце моем
дрожал судорожный смех. Я знал, что он не спал с того самого мгновения, когда лег-
кий шум заставил его повернуться в постели. С этого мгновения страх все больше
наползал на него. Он старался убедить себя, что опасения напрасны, но не мог. Он го-
ворил себе: «Это ничего, это только ветер в камине, это только мышь пробежала по
полу», или: «Это только крикнул сверчок, он только раз крикнул». Да, он старал-
ся успокоить себя такими догадками; но видел, что все тщетно. Все тщетно, потому
что Смерть, приближаясь к нему, прошла перед ним со своею черной тенью и оку-
тала жертву. И это именно зловещее влияние незримой тени заставило его чувст-
вовать, хотя он ничего не видел и не слышал, чувствовать присутствие моей головы
в комнате.
Я выждал очень терпеливо значительный промежуток времени, но, слыша, что
старик не ложится, я решил открыть в фонаре маленькую щелку — очень, очень ма-
ленькую. Я стал ее открывать — вы представить себе не можете, до какой степени
бесшумно, бесшумно, — и, наконец, отдельный бледный луч, похожий на вытянутую
паутинку, выделился из щели и упал на ястребиный глаз.
Он был открыт, широко, широко открыт, и я пришел в ярость, увидев его. Я ви-
дел его совершенно явственно — это был тускло-голубой глаз с отвратительным на-
летом, который заморозил кровь в моих жилах, но я не видал ничего другого, ни черт
его лица, ни его тела, потому что как бы по инстинкту я направил луч света как раз на
проклятое пятно.
Ну и что же, разве я вам не говорил, что то, что вы считаете сумасшествием, есть
лишь утонченность моих чувств? Я услышал тихий, глухой быстрый звук, подобный
тиканью карманных часов, завернутых в вату. Этот звук я знал, отлично знал и его.
Это билось сердце старика. Быстрый звук усилил мое бешенство, как звук барабанно-
го боя усиливает мужество солдата.
Но и тут я еще сдержался и продолжал стоять неподвижно. Я едва дышал. Фо-
нарь застыл в моих руках. Я пробовал, как упорно могу я устремлять луч света на глаз.
А сердце все билось, эта дьявольская музыка все усиливалась. С каждым мигом звук
делался быстрее и быстрее, он делался все громче и громче. Надо думать, что старик
1
По американскому поверью, звук жука-точильщика предвещает смерть (примеч. ред.).
был испуган до последней степени! Сердце билось все громче, говорю я, все гром-
че с каждым мигом! Вы хорошо следите за мной? Ведь я вам говорил, что я нервен:
да, я нервен. И теперь, в этот смертный час ночи, посреди мертвой тишины старин-
ного дома, этот странный шум исполнил меня непобедимым ужасом. Однако еще не-
сколько минут я сдерживал себя и стоял спокойно. Но сердце билось все громче, все
громче! Я думал, что оно разорвется. И тут новая забота охватила меня — этот звук
могли услышать соседи! Час старика пришел! С громким воплем я раскрыл фонарь
и бросился в комнату. Он крикнул — крикнул только раз. В одно мгновение я со-
швырнул его на пол и сдернул на него тяжелую постель. И тут я весело улыбнулся,
видя, что дело идет так успешно. Но несколько минут сердце продолжало биться, из-
давая заглушенный звук. Этот звук, однако, больше не мучил меня; его нельзя было
услышать через стены. Наконец он прекратился. Старик был мертв. Я сдвинул по-
стель и осмотрел тело. Да, он был совершенно, совершенно мертв. Я приложил руку
к его сердцу и держал ее таким образом несколько минут. Пульса не было. Он был
совершенно мертв. Его глаз не будет больше тревожить меня.
Если вы еще продолжаете думать, что я сумасшедший, вы разубедитесь, ког-
да я опишу вам все меры предосторожности, которые я предпринял, чтобы скрыть
труп. Ночь уходила, и я работал быстро, но молчаливо. Я отрезал голову, потом руки,
потом ноги.
Я вынул три доски из пола комнаты и положил труп между драницами1. Потом
я опять укрепил доски так хорошо, так аккуратно, что никакой человеческий глаз —
даже и его — не мог бы открыть здесь ничего подозрительного. Ничего не нужно
1
Драницы — здесь: узкие деревянные дощечки, применяемые для обрешетки (примеч. ред.).
Я приложил руку к его сердцу и держал ее таким
образом несколько минут.
было замывать — ни одного пятна — ни одной капли

крови. Я был слишком предусмотрителен для этого.
Когда я все кончил, было четыре часа — на дво-
ре было еще темно, как в полночь. В ту самую мину-
ту, когда били часы, с улицы раздался стук в наруж-
ную дверь. С легким сердцем я пошел отворить ее, —
чего мне было бояться теперь? Вошли три человека
и с большой учтивостью представились мне, называя
себя полицейскими чиновниками. Один из соседей
слышал ночью крик; возникло подозрение, не случи-
лось ли какого злого дела; полиция была об этом из-
вещена, и вот они (полицейские чиновники) были от-
правлены произвести обыск.
Я улыбался — чего мне было бояться? Я попросил джентльменов пожаловать
в комнаты. Закричал это я сам, сказал я, закричал во сне. А старика, сообщил я, нет дома,
он на время уехал из города. Я провел посетителей по всему дому. Я просил их обы-
скать все — обыскать хорошенько. Я провел их, наконец, в его комнату. Я показал им
все его драгоценности, они были целы и лежали в своем обычном порядке. Охвачен-
ный энтузиазмом своей уверенности, я принес стулья в эту комнату и пожелал, чтобы
именно здесь они отдохнули от своих поисков, между тем как я сам, в дикой смелости
полного торжества, поставил свой собственный стул как раз на том самом месте, под
которым покоилось тело жертвы.
Полицейские чиновники были удовлет-
ворены. Мои манеры убедили их. Я чувство-
вал себя необыкновенно хорошо. Они сидели
и, между тем как я весело отвечал, болтали о том
о сем. Но прошло немного времени, я почувст-
вовал, что бледнею, и искренно пожелал, что-
бы они поскорее ушли. У меня заболела голо-
ва, и мне показалось, что в ушах моих раздал-
ся звон; но они все еще продолжали сидеть, все
продолжали болтать. Звон стал делаться явст-
веннее — он продолжался и делался все более
явственным: я начал говорить с усиленной раз-
вязностью, чтобы отделаться от этого чувства,
но звон продолжался с неуклонным упорст
вом — он возрастал, и наконец я понял, что
шум был не в моих ушах.
Не было сомнения, что я очень побледнел;
но я говорил все более бегло, я все более повы-
шал голос. Звук возрастал — что мне было де-
лать? Это был тихий, глухой быстрый звук —
очень похожий на тиканье карманных часов,
завернутых в вату. Я задыхался — но полицей-
ские чиновники не слыхали его. Я продолжал
говорить все быстрее — все более порывисто;
СЕРДЦЕ-ИЗОБЛИЧИТЕЛЬ 395
но шум упорно возрастал. Я вскочил и стал

разглагольствовать о разных пустяках, гром-
ко и с резкими жестикуляциями; но шум
упорно возрастал. Почему они не хотели ухо-
дить? Тяжелыми большими шагами я стал
расхаживать взад и вперед по комнате, как
бы возбужденный до бешенства наблюдени-
ями этих людей — но шум упорно возрастал.
О боже! что мне было делать? Я кипятил-
ся — я приходил в неистовство — я клялся!
Я дергал стул, на котором сидел, и царапал
им по доскам, но шум поднимался надо всем
и беспрерывно возрастал. Он становился все
громче — громче — громче! А они все сиде-
ли, и болтали, и улыбались. Неужели они не
слыхали? Боже всемогущий! — нет, нет! Они
слышали! — они подозревали! — они зна-
ли! — они насмехались над моим ужасом! — Я подумал это тогда, я так думаю и те-
перь. Но что бы ни случилось, все лучше, чем эта агония! Я все мог вынести, только
не эту насмешку! Я не мог больше видеть эти лицемерные улыбки, чувствовал, что
я должен закричать или умереть! — и вот — опять! — слышите? — громче! громче!
громче! громче!
«Негодяи, — закричал я, — не притворяйтесь больше! Я сознаюсь в убийст
ве! — сорвите эти доски! — вот здесь, здесь! — вы слышите, это бьется его проклятое
сердце!»
ЗОЛОТОЙ ЖУК
(1843)
Хо! Хо! Он пляшет как безумный!

Тарантул укусил его.
«Все ошибаются»1
Несколько лет тому назад я сблизился с неким мистером Вильямом Леграном.

Он происходил из старой гугенотской семьи и некогда был богат; но ряд злоключе-
ний привел его к нищете. Дабы избегнуть унижений, следствующих за разорением,
он покинул Новый Орлеан, город своих предков, и поселился на острове Сэлливана,
близ Чарлстона в Южной Каролине.
Остров этот весьма особенный. Почти весь он состоит из морского песку и имеет
приблизительно около трех миль в длину, ширина его нигде не достигает более чет-
верти мили. От материка он отделен еле заметной бухточкой, которая прокладывает
себе путь, просачиваясь сквозь ил и глухие заросли камыша, обычное местопребы-
вание болотных курочек. Растительность здесь, как и можно было бы предполагать,
скудная или, во всяком случае, карликовая. Нет там деревьев сколько-нибудь значи-
тельной величины. На западной окраине, там, где находится крепость Маултри2 и не-
сколько жалких деревянных строений, обитаемых в течении лета беглецами из Чарл-
стона, укрывающимися от пыли и лихорадок, можно встретить колючую пальмочку;
но весь остров, за исключением этого западного пункта и линии сурового белого по-
бережья, покрыт густыми зарослями душистой мирты, столь ценимой английскими
садоводами. Кустарник часто достигает здесь вышины пятнадцати-двадцати футов
и образует поросль, почти непроницаемую и наполняющую воздух пряным своим
ароматом.
1
Согласно старинному поверью, укус тарантула вызывает болезнь тарантизм, при которой
у укушенного возникает непреодолимое желание танцевать; «Все ошибаются» («Все не пра-
вы») — комедия ирландского драматурга Артура Мерфи (1727–1805); указанной фразы
в этой комедии нет, возможно, Эдгар По воспроизводил ее по памяти на основе виденного
им спектакля (примеч. ред.).
2
Во время своей службы в армии США Эдгар По провел в форте Маултри более года (при-
меч. ред.).
ЗОЛОТОЙ ЖУК 397
В самой глубине этой чащи, недалеко от восточной окраины острова, то есть са-
мой отдаленной, Легран собственноручно построил себе маленькую хижину, в ко-
торой он жил, когда впервые, совершенно случайно, я познакомился с ним. Это зна-
комство вскоре выросло в дружбу — так как, без сомнения, в этом отшельнике было
что-то, что могло возбудить интерес и уважение. Я увидел, что он был хорошо воспи-
тан, обладал необычными силами ума, но заражен был человеконенавистничеством
и подвержен болезненным сменам восторга и меланхолии. У него было с собой много
книг, но он редко пользовался ими. Его главным развлечением было охотиться и ло-
вить рыбу, или бродить вдоль бухты и среди миртовых зарослей в поисках раковин
и энтомологических образцов; его коллекции этих последних мог бы позавидовать
всякий Сваммердам1. В этих экскурсиях его обыкновенно сопровождал старый негр,
прозывавшийся Юпитером, который был отпущен на свободу раньше злополучно-
го переворота в семье, но ни угрозы, ни обещания не могли заставить его отказаться
от того, что он почитал своим правом — по пятам следовать всюду за своим юным
«массой Виллем»2. Вполне вероятно, что родственники Леграна, считавшие его не
много тронутым, согласились примириться с упрямством Юпитера, имея в виду оста-
вить его как бы стражем и надсмотрщиком за беглецом. На той широте, где лежит
остров Сэлливана, зимы редко бывают суровыми, и даже на исходе года это — ред-
кое событие, что возникает необходимость топить. Однако около середины октября
18** года выдался день необычайно холодный. Перед самым закатом солнца я про-
бирался сквозь вечнозеленую чащу к хижине моего друга, которого не видал уже не-
сколько недель. Я обитал в то время в Чарлстоне, в девяти милях от острова, и путь
туда и обратно был сопряжен с меньшими удобствами, чем в настоящее время. По-
дойдя к хижине, я постучался, как обыкновенно, и, не получая ответа, стал искать
ключ там, где, как я знал, он был спрятан, потом отпер дверь и вошел. Яркий огонь
пылал в очаге. Это было неожиданностью и отнюдь не неприятной. Я сбросил паль-
то, придвинул кресло к потрескивающим дровам и стал терпеливо дожидаться при-
бытия моих хозяев.
Они пришли вскоре после наступления сумерек и встретили меня самым радуш-
ным образом. Юпитер, смеясь и раскрывая рот до ушей, хлопотал над изготовлени-
ем болотных курочек к ужину. Легран находился в одном из своих припадков — как
иначе могу я назвать это? — восторженности. Он нашел неведомую двустворчатую
раковину, образующую новый род, и, еще лучше того, с помощью Юпитера он высле-
дил и изловил жука-скарабея, который, как он утверждал, был неведом науке и о ко-
тором ему хотелось узнать мое мнение завтра.
— А почему же не сегодня вечером? — спросил я, потирая руки перед огнем
и мысленно посылая к черту всю породу жуков.
— Ах, если бы я только знал, что вы здесь! — сказал Легран. — Но так много
минуло времени, как я не видал вас; разве мог я предвидеть, что из всех ночей вы вы-
берете именно сегодняшнюю, чтобы посетить меня? Возвращаясь домой, я встретил
лейтенанта Г. из крепости и поступил легкомысленно, одолжив ему жука; потому-то
1
Ян Сваммердам (1637–1680) — голландский естествоиспытатель, автор книги «Всеобщая
история насекомых» (примеч. ред.).
2
Massa Will, т. е. Master William — хозяин Вильям или господин Вильям (примеч. пере
водчика).
вам и не придется увидать его ранее завтрашнего утра. Оставайтесь здесь эту ночь,
а я пошлю за ним Юпитера на восходе солнца. Это самое чудесное, что есть в миро-
здании!
— Что — восход солнца?
— Да нет же! — нонсенс! — жук! Он блестящего золотого цвета, величины при-
близительно с большой орех, с двумя черными как смоль пятнышками на одном кон-
це спины и с пятном еще побольше на другом конце. Усики у него…
— Что там усики, масса Вилль, не в усиках, доложу вам, дело, — прервал его тут
Юпитер, — этот жук — золотой жук, из чистого золота, внутри и снаружи, всюду,
кроме пятен на спине. Я в жизни своей не видел жука даже и наполовину такой тя-
жести.
— Хорошо, положим, что ты прав, Юпи, — сказал Легран несколько более серьез
но, как мне показалось, чем того требовал случай, — но все же это не причина, чтобы
ты сжег дичь? Достаточно на него взглянуть, — тут он обратился ко мне, — для того,
чтобы подтвердить мнение Юпитера. Вы никогда не видали металлического блеска
более ослепительного, чем блеск его надкрыльев. Но об этом вы не можете судить до
завтра. А пока я постараюсь дать вам некоторое понятие о его форме.
Говоря это, он уселся за небольшим столом, на котором были перо и чернила, но
бумаги не было. Он поискал ее в ящике, но не нашел.
— Не беспокойтесь, — сказал он наконец, — этого будет достаточно, — и он вы-
тащил из жилетного кармана клочок чего-то, что показалось мне куском очень гряз-
ного пергамента, и сделал на нем очень грубый набросок пером. Пока он был занят
этим, я продолжал сидеть у огня, так как мне все еще было очень холодно. Когда ри-
сунок был окончен, он протянул мне его, не вставая. В то время как я брал его, послы-
шалось громкое рычание, сопровождавшееся царапаньем в дверь. Юпитер открыл
ее, и огромная ньюфаундлендская собака, принадлежащая Леграну, ворвалась в ком-
нату, бросилась мне на плечи и стала осыпать меня своими ласками, так как в преды-
дущие свои посещения я выказал ей много внимания. Когда ее прыжки кончились,
я посмотрел на бумагу и, сказать правду, был немало озадачен тем, что нарисовал
мой друг.
— Хорошо, — сказал я, после того как смотрел на рисунок в течение нескольких
минут, — должен признаться: это престранный скарабей, для меня он совсем новый.
Я не видал ничего даже подобного ему — разве только череп, или мертвую голову —
на которые он походил более, чем на что-либо другое, что мне случалось наблюдать.
— На мертвую голову! — повторил Легран, как эхо. — О да, конечно, есть что-то
в моем рисунке схожее с ней. Два верхних черных пятна смотрят как глаза, да? А бо-
лее продолговатое, ниже, — как рот, правда? И затем овальная форма.
— Может быть, это так, — сказал я, — но я боюсь, Легран, что вы не художник.
Я должен подождать, пока не увижу самого жука, если мне нужно составить какое-ни-
будь представление о его внешнем виде.
— Хорошо, — сказал он, несколько задетый, — я знаю, что рисую порядочно —
по крайней мере, должен был бы неплохо рисовать, так как у меня были хорошие учи-
теля, и я льщу себя надеждой, что был не совсем уж тупоголовым учеником.
— Но, мой милый друг, — сказал я, — вы шутите тогда: это довольно удачный че-
реп, могу сказать даже — превосходный череп, согласующийся с общими представле-
ниями о таких физиологических образцах — и ваш жук был бы самым удивительным
…огромная ньюфаундлендская собака, принадлежащая
Леграну, ворвалась в комнату, бросилась мне на плечи и стала
осыпать меня своими ласками…
из всех жуков в мире, если бы он походил на это. Что же, мы могли бы извлечь из тако-
го намека весьма сердцещипательное суеверие. Я предполагаю, что вы назовете ваше
насекомое Scarabeus caput hominis, жук — человеческая голова, или что-нибудь в этом
роде. В книгах по естественной истории много подобных названий. Но где усики,
о которых вы говорили?
— Усики! — сказал Легран, который, как казалось, без причины горячился по по-
воду данного предмета. — Я уверен, вы должны видеть усики. Я сделал их такими же
явственными, как у настоящего жука, и я думаю, этого вполне достаточно.
— Хорошо, хорошо, — сказал я, — быть может, вы сделали их — но все же я их
не вижу.
И я протянул ему бумагу, не прибавив ничего больше, ибо не желал окончатель-
но вывести его из себя; все же я был очень озадачен оборотом дела; я был ошеломлен
его дурным настроением — что же касается жука, то, положительно, на рисунке не
было видно усиков, а общий вид насекомого имел очень большое сходство с мертвой
головой.
Он взял обратно свою бумагу с очень недовольным видом и готов был ском-
кать ее, очевидно, чтобы бросить в огонь, когда случайный взгляд, брошенный им
на рисунок, как казалось, внезапно приковал его
внимание. В один миг лицо его сильно покрасне-
ло — потом страшно побледнело. В течение не-
скольких минут он продолжал подробно изучать
рисунок. Наконец он встал, взял со стола све-
чу и отправился в самый отдаленный конец
комнаты, где уселся на корабельном сундуке.
Здесь он снова начал с взволнованным любо
пытством рассматривать бумагу, поворачивая ее
во все стороны. Он ничего не говорил, однако,
и его поведение весьма изумляло меня; но я счи-
тал благоразумным не обострять возраставшей
его капризности каким-либо замечанием. Вдруг
он вынул из бокового кармана портфель, береж-
но положил туда бумагу и, спрятав все в письмен-
ный стол, запер его на ключ. Теперь он сделался
спокойнее в своих манерах, но прежний востор-
женный вид утратил напрочь. Однако он казался
не столько сердитым, сколько сосредоточенным.
Чем более надвигался вечер, тем более и более по-
гружался он в мечтательность, из которой ника-
кая моя живость, ни шутка не могла его вывести.
У меня было намерение провести ночь в хижине,
как это часто случалось раньше, но, видя настрое
ние, в котором находился мой хозяин, я счел за
лучшее распрощаться с ним. Он не сделал ника-
кого движения, чтобы удержать меня, но, когда
я уходил, пожал мне руку даже более сердечно, чем
обыкновенно.
Прошло около месяца после этого (и за это время я ничего не слышал о Легране),
как вдруг в Чарлстоне меня посетил его слуга, Юпитер. Я никогда не видал старого
доброго негра таким расстроенным и испугался, не случилось ли с моим другом ка-
кого-либо серьезного несчастья.
— Ну как, Юпи, — сказал я, — что нового? Как поживает ваш господин?
— Сказать правду, масса, ему совсем не так хорошо, как могло бы быть.
— Нехорошо! Мне очень прискорбно слышать это. На что же он жалуется?
— Вот то-то и оно! Он никогда не жалуется ни на что, а все же он очень болен.
— Очень болен, Юпи! Что же вы не сказали мне этого сразу? Он в постели?
— Нет, не то, если б он лежал — его нигде не найти — вот тут-то душе и больно.
Сильно мое сердце беспокоит бедный масса Вилль…
— Юпитер, я хотел бы понять хоть сколько-нибудь то, о чем вы говорите. Вы ска-
зали, что хозяин ваш болен. Разве он не сказал вам, что у него болит?
— Ах, масса, совсем напрасно ломать себе голову над этим — масса Вилль гово-
рит, что с ним все в порядке, — почему же он бродит тогда взад и вперед, задумавшись,
смотря себе под ноги, повесив голову и подняв плечи, а сам — белый, как гусь? И по-
том, он все возится с цифрами.
— Что он делает, Юпитер?
— Возится с цифрами и выписывает их на грифельной доске — да такие чудные,
что я и не видел никогда. Скажу вам, это начинает меня пугать. За ним нужен глаз да
глаз. Тут вот на днях он сбежал от меня до зари и пропадал весь божий день. Я нароч-
но вырезал хорошую палку, чтобы проучить его хорошенько, когда он вернется, —
только я, дурак, не мог решиться — такой он был жалкий на вид.
— Как?.. Проучить?.. Ну, да после всего, я думаю, вам не следует быть слишком
строгим с беднягой. Уж не бейте его, Юпитер, пожалуй, он и не вынесет этого —
однако, можете ли вы установить, что вызвало его недуг или, вернее, эту перемену
с ним? С ним случилась какая-нибудь неприятность с тех пор, как я не видал вас?
— Нет, масса, после того дня ничего страшного не случилось — боюсь, это случи-
лось раньше — как раз в тот день, когда вы были там.
— Как? Что вы хотите сказать?
— Да вот, масса, хочу сказать про жука — вот и все.
— Про что?
— Про жука — уверен я, твердо уверен, что масса Вилль был укушен куда-нибудь
в голову этим золотым жуком.
— Какое же основание у вас, Юпитер, для этого предположения?
— Клешней довольно, масса, и вдобавок еще рот. Никогда я не видывал такого
чертовского жука — он толкается ногами и кусает все, что ни приближается к нему.
— Возится с цифрами и выписывает их на грифель-
ной доске — да такие чудные, что я и не видел никогда…
Масса Вилль поймал его скоро, да тотчас же и выпустил. Скажу вам — тогда-то он
и был укушен. Рот у этого жука — вот что мне не нравится более всего. Сам я потому
пальцами взять его не захотел, а в кусочек бумажки поймал, которую нашел. Завернул
его в бумагу и кусочек засунул ему в рот — вот как было дело.
— И вы думаете, что ваш господин действительно был укушен жуком и что он
захворал от укуса?
— Я ничего не думаю об этом — я знаю это. Что же его тогда постоянно застав-
ляет видеть во сне золото, ежели это не из-за того, что золотой жук его укусил? Я уж
и раньше слыхал об этих золотых жуках.
— Но откуда вы знаете, что ему снится золото?
— Откуда я знаю? Потому что он говорит об этом во сне — вот откуда я это
знаю.
— Хорошо, Юпи, может быть, вы и правы, но какой счастливой случайности
я обязан чести вашего сегодняшнего посещения?
— О чем это вы, масса?
— У вас какое-нибудь поручение ко мне от мистера Леграна?
— Нет, масса, у меня нет какого-нибудь поручения, а вот есть это письмо, —
и Юпитер вручил мне записку, в которой было следующее:
«Мой дорогой **!

Отчего я не видал вас так долго? Надеюсь, вы не были настолько безрассудны,
чтобы обидеться на некоторую мою резкость; но нет, это, конечно, невероятно.
За то время, что я не видал вас, у меня было много причин для беспокойства. Мне
нужно сообщить вам нечто, но не знаю, как вам это сказать, и даже нужно ли вообще
говорить.
В течение нескольких дней я был не совсем здоров, и мой бедный старик Юпи
надоедал мне почти до нестерпимости своими добрыми заботами. Поверите ли? —
на днях он принес огромную палку, дабы наказать меня за то, что я улизнул от него
и провел день solus, в полном одиночестве, среди холмов на материке. И, поистине,
я думаю, что только мой больной вид спас меня от палочных ударов.
С тех пор как мы не виделись, я не прибавил ничего нового к своей коллекции.
Если вы можете, устройтесь каким-нибудь образом и приходите сюда с Юпите-
ром. Приходите. Я хочу видеть вас сегодня же вечером по очень важному делу. Уве-
ряю вас, что дело это величайшей важности.
Всегда ваш
Вильям Легран».
В тоне этой записки было что-то, что заставило меня обеспокоиться. Весь ее
стиль совершенно отличался от обычной манеры Леграна. О чем мог он мечтать?
Какая новая причуда овладела его легко возбуждающимся мозгом? Какое такое
«дело величайшей важности» могло у него быть? Рассказ Юпитера не предвещал
ничего доброго. Я боялся, что постоянное давление несчастий в конце концов рас-
строило разум моего бедного друга. Потому, не колеблясь ни минуты, я стал соби-
раться, чтобы сопровождать негра.
Придя к берегу, я заметил косу и три лопаты, по-видимому, совершенно новые,
лежавшие на дне лодки, в которой мы должны были отплыть.
— Что все это значит, Юпи? — спросил я.

— Это коса для него, масса, и лопаты.
— Совершенно верно; но зачем они тут?
— Косу и лопаты масса Вилль велел купить мне для него в городе. И черт знает
сколько за них денег я должен был дать.
— Но, во имя всего таинственного, что же ваш «масса Вилль» хочет делать с эти-
ми косами и лопатами?
— А уж этого-то я не знаю, и черт меня побери, если он сам это знает. Но это все
пришло от жука.
Видя, что мне ничего не добиться от Юпитера, вся мысль которого, казалось, по-
глощена была «жуком», я шагнул в лодку и развернул парус. С попутным сильным
ветром мы быстро вошли в небольшой залив к северу от крепости Маултри и, сделав
переход мили в две, пришли к хижине.
Было около трех часов пополудни, когда мы прибыли. Легран ждал нас в сильном
нетерпении. Он сжал мне руку с нервной стремительностью, которая встревожила
меня и подтвердила мои уже возникшие опасения. Лицо его было бледно даже до
призрачности, и его запавшие глаза сверкали неестественным блеском. После неко-
торых вопросов касательно его здоровья я спросил его, не зная, о чем лучше загово-
рить, получил ли он жука от лейтенанта Г.
— О да, — ответил он, сильно покраснев, — я взял его обратно на следующее же
утро. Ни за что теперь не расстанусь я с этим скарабеем. Знаете, Юпитер совершенно
прав относительно него!
— Каким образом? — спросил я с дурным предчувствием в сердце.
— Предполагая, что это жук из настоящего золота.
Он сказал это с видом такой глубокой серьезности, что я почувствовал себя не-
выразимо угнетенным.
— Этот жук составит мою фортуну, — продолжал он с торжествующей улыб-
кой, — ему предназначено восстановить меня в моих фамильных владениях. Удиви-
тельно ли поэтому, что я так дорожу им? Если судьба сочла за нужное даровать мне
его, мне нужно только надлежащим образом им воспользоваться, и я достигну золо-
та, указателем которого он является. Юпитер, принеси мне этого скарабея!
— Что! Жука, масса? Не очень-то мне хочется трогать его — возьмите-ка уж его
себе сами.
Тогда Легран встал с серьезным и торжественным видом и принес мне насекомое
из-под стеклянного колпака, под которым оно находилось. Это был красивый скара-
бей, в то время совершенно еще неизвестный естествоиспытателям, — с научной точ-
ки зрения, конечно, большая ценность. У него было два круглых черных пятна на од-
ном конце спины, и другое, более продолговатое, ближе к другому краю. Надкрылья
были особенно тверды и глянцевиты и были очень похожи на блестящее золото. Вес
насекомого был весьма примечательный и, принимая все это в соображение, я не мог
слишком осуждать Юпитера за его мнение касательно жука; но что касается того, что
Легран был согласен с этим мнением, почему он его разделял, я никоим образом не
мог бы этого сказать.
— Я послал за вами, — начал он каким-то высокоторжественным тоном, когда
я кончил рассматривать жука. — Я послал за вами, чтобы спросить вашего совета
и помощи для исполнения предначертаний Провидения и жука.
— Мой дорогой Легран, — воскликнул я, прерывая его, — вы, наверное, нездо-

ровы, и вам нужно было бы принять какие-нибудь меры. Ложитесь в постель, а я оста-
нусь с вами несколько дней, пока вы не поправитесь. У вас жар и…
— Пощупайте мой пульс, — сказал он.
Я пощупал его пульс и, по правде сказать, не нашел никакого признака жара.
— Но вы можете быть больны и без жара. Позвольте мне хоть раз подать вам на-
стоятельный совет. Прежде всего лягте в постель. Затем…
— Вы ошибаетесь, — прервал он, — мне хорошо, насколько это может быть при
том возбуждении, в каком я нахожусь. Если вы действительно желаете мне блага, то
вы захотите облегчить это возбуждение.
— А как это сделать?
— Очень просто. Юпитер и я, мы отправляемся в некоторую экспедицию в хол-
мы, на материк, и в этой экспедиции нам понадобится помощь такого лица, на ко-
торое мы можем вполне положиться. Вы единственный, кому мы доверяем. Удастся
ли нам это, нет ли, но то возбуждение, которое вы видите во мне, во всяком случае,
утихнет.
— Я очень хочу служить вам во всем, — ответил я, — но можете ли вы сказать,
имеет ли этот дьявольский жук какое-либо отношение к вашей экспедиции в холмы?
— Да, имеет.
— В таком случае, Легран, я не могу принять участия в столь нелепом пред-
приятии.
— Мне жаль — очень жаль, — так как нам придется предпринять это одним.
Попытаться предпринять это одним! Человек этот поистине безумен!
— Но постойте! Сколько времени вы думаете отсутствовать?
— Вероятно, всю ночь. Мы выйдем сейчас же и возвратимся во всяком случае
с восходом солнца.
— А можете ли вы обещать мне вашею честью, что, когда пройдет ваш каприз и дело
с жуком (господи боже мой!) будет улажено к вашему удовольствию, вы вернетесь до-
мой и будете в точности следовать моим советам, как если бы я был вашим врачом?
— Да, я обещаю; а теперь идем, ибо нам нельзя терять времени.
С тяжелым сердцем я последовал за моим другом. Мы вышли около четырех ча-
сов — Легран, Юпитер, собака и я. Юпитер взял с собой косу и лопаты, которые он
захотел непременно нести сам, как мне показалось, больше из боязни отдать один
из этих инструментов своему господину, чем от избытка усердия или услужливости.
Он был зол и упрям до крайности, и единственные слова, которые вырвались у него
во время всей этой прогулки, были: «Этот проклятый жук!». Что касается меня, мне
были поручены два потайных фонаря, между тем как Легран удовольствовался скара-
беем, который был привязан к концу бечевки; он крутил ее, размахивая ею взад и впе-
ред, пока шел, с видом заклинателя. Когда я заметил этот последний признак безумия
моего друга, я с трудом мог удержаться от слез. Я думал, что во всяком случае лучше
потакать его капризу, по крайней мере теперь или до тех пор, пока я не смогу принять
какие-либо более энергичные меры с надеждой на успех. Между тем я старался, но со-
вершенно напрасно, выпытать у него, какова цель нашей экскурсии. После того как
ему удалось убедить меня сопровождать его, он, казалось, не хотел поддерживать раз-
говора о чем-нибудь менее важном и на все мои вопросы не удостаивал меня другим
ответом, кроме как: «Мы это увидим!».
Мы пересекли на ялике бухту у крайнего выступа острова и, взобравшись на вы-

соту противоположного берега материка, направились к северо-западу через мест-
ность страшно дикую и пустынную, где не видно было следов человеческой ноги.
Легран шел очень решительно, останавливался изредка то тут, то там для того, чтобы
сообразоваться с некоторыми, как казалось, его собственными вехами, поставленны-
ми им здесь раньше.
Мы шли так приблизительно около двух часов, и солнце как раз заходило, когда
мы вошли в область еще более мрачную, чем та, какую мы когда-либо доселе видели.
Это было что-то вроде плоскогорья вблизи вершины почти недоступного холма, по-
крытого густым лесом сверху донизу; там и сям в беспорядке были рассеяны огром-
ные глыбы, они лежали, по-видимому, непрочно, и нередко должны были бы упасть
вниз в долину, если бы их не задерживали деревья, в которые они упирались. Глубо-
кие овраги вились во всех направлениях и придавали этой картине характер еще бо-
лее мрачной торжественности.
Природная площадка, до которой мы карабкались, густо заросла кустами тер-
новника, через них (мы увидели это тотчас) нам было бы невозможно пробраться
без косы; и Юпитер под руководством своего господина стал прочищать для нас до-
рожку к подножию исполински высокого тюльпанного дерева, которое возвышалось
среди восьми или десяти дубов, находившихся на одном с ним уровне, и намного
превосходило их, а также и все другие деревья, которые я до того времени видел,
красотою листвы и формы, широким распространением своих ветвей и общим вели
чественным видом. Когда мы приблизились к дереву, Легран обернулся к Юпитеру
и спросил его, по силам ли ему на него взобраться. Бедный старик, казалось, был слег-
ка ошеломлен этим вопросом и несколько мгновений ничего не отвечал. Наконец он
приблизился к огромному стволу, медленно обошел его кругом и осмотрел с тщатель-
ным вниманием. Когда он окончил свое исследование, он сказал просто:
— Да, масса, Юпи еще не видел за свою жизнь дерева, на какое он не мог бы взо-
браться.
— Так взбирайся, и скорее, а то скоро совсем стемнеет, и нам ничего не будет
видно.
— Как высоко нужно мне влезть, масса? — спросил Юпитер.
— Взбирайся сначала по главному стволу, а потом я скажу тебе, куда направить-
ся, — послушай, — стой! Возьми этого жука с собою.
— Жука, масса Вилль! Золотого жука! — воскликнул негр, пятясь назад в стра-
хе. — Для чего мне нужно брать жука на дерево? Да будь я проклят, если я это
сделаю!
— Если ты, Юпи, большой-пребольшой негр, боишься взять в руку безвредного
маленького мертвого жука — что ж, ты можешь держать его на бечевке, — но если ты
не возьмешь его с собой так или иначе, я буду принужден размозжить тебе голову вот
этой лопатой.
— Что же тут разговаривать, масса? — сказал Юпи, очевидно, пристыженный
до согласия. — Всегда вам нужно поднять шум, когда вы говорите со старым негром.
Пошутил ведь я только. Мне — бояться жука! Буду я думать о жуке!
Тут он осторожно взялся за самый крайний конец бечевки и, держа насекомое
так далеко от своей особы, как только это позволяли обстоятельства, приготовился
влезать на дерево.
В юном возрасте тюльпанное дерево, Liriodendron Tupiliferum, самое великолеп-

ное из американских лесных деревьев, имеет ствол необычайно гладкий и нередко
поднимается на большую высоту без боковых ветвей; но с годами кора его делает-
ся неровной и сучковатой, ибо на стволе появляется множество коротких ветвей.
Таким образом, в данном случае взобраться на него казалось более трудным, неже-
ли это было на самом деле. Обхватывая огромный ствол насколько возможно плот-
нее руками и коленями, придерживаясь руками за одни выступы и становясь босыми
ногами на другие, Юпитер после одной или двух неудачных попыток, едва-едва не
свалившись, вскарабкался наконец на первое большое разветвление и, казалось, счи-
тал, что все дело, по существу, уже закончено. Риск этого свершения действительно
теперь миновал, хотя все же влезавший находился на высоте шестидесяти или семи-
десяти футов от земли.
— В какую мне теперь сторону двигаться, масса Вилль? — спросил он.
— Следуй по самой толстой ветви — по той, что с этой стороны, — сказал Легран.
Негр повиновался ему сразу: по-видимому, он лез лишь с малыми затрудне
ниями, поднимаясь все выше и выше, пока наконец совсем нельзя было различать его
мелькавшую скорчившуюся фигуру среди густой листвы, закрывавшей его. Теперь
его голос был слышен словно издалека:
— Сколько еще мне нужно лезть дальше?
— Как высоко ты находишься? — спросил Легран.
— Так высоко, — отвечал негр, — что могу видеть небо над верхушкой дерева.
— Не занимайся небом, а слушай внимательно, что я тебе скажу. Посмотри вниз
на ствол и сосчитай сучья, которые находятся под тобой с этой стороны. Сколько
сучьев ты миновал?
— Раз, два, три, четыре, пять — подо мною пять толстых сучьев с этой стороны.
— Тогда поднимись еще на один сук выше.
Через несколько минут снова послышался голос, возвещавший, что седьмой сук
был достигнут.
— Теперь, Юпи, — вскричал Легран, видимо, сильно взволнованный, — я бы хо-
тел, чтобы ты продвинулся по этому суку вперед, насколько только ты сможешь. Если
ты увидишь что-нибудь необыкновенное, дай мне знать.
За это время то маленькое сомнение, которое я еще старался сохранить отно-
сительно сумасшествия моего бедного друга, оставило меня окончательно. Я не мог
не сделать заключения, что он поражен безумием, и начинал серьезно беспокоиться
о том, как бы увести его домой. Покуда я раздумывал, что лучше предпринять, голос
Юпитера послышался снова.
— Очень страшно продвигаться дальше по этому суку — он весь до конца сухой.
— Ты говоришь, что это сухой сук, Юпитер? — вскричал Легран дрожащим го-
лосом.
— Да, масса, он сух, как дверной гвоздь — пропащее дело, — тут уж жизни нет
никакой.
— Боже мой, боже мой, что же мне делать? — спросил Легран, по-видимому
в большой тревоге.
— Что делать? — сказал я, обрадованный случаем вставить слово. — Вернуться
домой и лечь спать. Пойдем теперь — будьте добрым товарищем. Становится позд-
но, и притом вспомните ваше обещание.
— Как высоко ты находишься? — спросил Легран.
— Юпитер, — закричал он, не обращая на меня ни малейшего внимания, — ты

слышишь меня?
— Да, масса Вилль, я слышу вас все так же ясно.
— Тогда попробуй дерево твоим ножом и посмотри, может быть, сук не очень
гнилой.
— Гнилой, масса, препорядочно гнилой, — ответил через несколько мгновений
негр, — но не настолько уж гнилой, как мог бы быть. Могу попытаться пройти не
множко дальше по суку один — это вернее.
— Один! Что ты хочешь сказать?
— Да что же — я говорю о жуке. Ужасно тяжелый этот жук. Если бы я его бросил,
тогда сук выдержал бы, не ломаясь, как раз вес одного негра.
— Вот чертов плут, — воскликнул Легран, по-видимому, с облегчением, — что
ты хочешь сказать этим вздором? Если ты только бросишь жука, я сверну тебе шею.
Смотри же, Юпитер, ты слышишь меня?
— Да, масса, никакой нет надобности кричать таким манером на бедного негра.
— Хорошо! Теперь слушай — если ты решишься пойти по суку вперед, не рис
куя, так далеко, как только ты сможешь, и не бросишь жука — я подарю тебе серебря-
ный доллар тотчас же, как ты слезешь.
— Иду, иду, масса Вилль — вот я уж тут, — ответил весьма поспешно негр, —
я почти что на самом конце теперь.
— На самом конце! — пронзительно прокричал Легран. — Ты хочешь сказать,
что ты на самом конце этого сука?
— Скоро буду на конце, масса, — о-о-о-о-ох! Господи боже мой! Что это тут на
дереве!
— Ну, — закричал Легран с великой радостью, — что такое?

— Да ничего — только тут череп — кто-то оставил свою голову здесь на дереве,
и вороны склевали все мясо до кусочка.
— Череп, ты говоришь! Хорошо! Как о прикреплен на суку? Как он на нем дер-
жится?
— Хорошо держится, масса; нужно посмотреть. Очень это удивительно, честное
слово, — тут большой толстый гвоздь в черепе, он-то его и удерживает на дереве.
— Хорошо, Юпитер, сделай все так, как я скажу — ты слышишь?
— Да, масса.
— Теперь будь внимателен! Найди левый глаз у черепа.
— Гм! Угу! вот хорошо! тут совсем нет левого глаза.
— Будь проклята твоя глупость! Можешь ты отличить свою правую руку от левой?
— Да, знаю — все это я знаю, — моя левая рука та, которой я надрезал дерево.
— Наверное! Ты левша; и левый твой глаз с той же стороны, как твоя левая рука.
Теперь, я думаю, ты можешь найти левый глаз на черепе или то место, где находился
левый глаз. Нашел ты его?
Здесь последовала продолжительная пауза. Наконец негр спросил:
— Левый глаз черепа с той же стороны, как и левая рука его? Потому что у черепа
совсем нет руки, ни чуточки — да это ничего! Я нашел теперь левый глаз — тут вот
левый глаз! Что мне с ним делать?
— Пропусти через него жука настолько, насколько достанет веревка. Но будь
осторожен, не выпусти его из рук.
— Все это сделано, масса Вилль; очень простая вещь — пропустить жука через
дырку — посмотрите на него снизу, как он там!
В продолжение этой беседы Юпитера совсем не было видно; но жук, которого
он опускал, был теперь виден на конце бечевки и блестел, как шарик полированного
золота в последних лучах заходящего солнца, из коих некоторые еще слабо освещали
возвышенность, на которой мы стояли. Скарабей свисал совершенно четко с ветвей,
и если бы ему было предоставлено упасть, он упал бы к нашим ногам. Легран немед-
ленно же взял косу и расчистил кругообразное пространство в три или четыре ярда
в диаметре как раз под насекомым, и, окончив это, приказал Юпитеру отпустить бе-
чевку и спускаться с дерева.
Воткнув с большой точностью деревянный клин в землю в то самое место, куда
упал жук, мой друг вынул из своего кармана землемерную ленту. Прикрепив один ко-
нец ее к тому краю ствола, который был ближе к деревянному клину, он развертывал
ее, пока она не достигла клина, и продолжал дальше развертывать ее в направлении,
уже определенном двумя точками — дерева и клина, на протяжении пятидесяти фу-
тов — между тем как Юпитер косой расчищал терновник. В точке, которую он на-
шел таким образом, был вбит второй клин, и вокруг него, как центра, был начертан
грубый круг около четырех футов в диаметре. Взяв теперь сам лопату и дав одну ло-
пату Юпитеру, а другую мне, Легран попросил нас приняться за копание возможно
скорее.
Сказать правду, у меня никогда не было особенного вкуса к подобному удовольст
вию, а в этом частном случае я бы весьма желал избегнуть его совсем, ибо ночь уже
надвигалась и я чувствовал большую усталость от всех усилий, которые уже были
сделаны; но я не видел никакого способа избежать этого и боялся своим отказом
расстроить душевное равновесие моего бедного друга. Если бы я мог на самом деле
рассчитывать на помощь Юпитера, у меня не было бы колебания и я попытался бы
увести сумасшедшего домой силой; но я слишком хорошо знал характер старого
негра, чтобы надеяться на его помощь при каких бы то ни было обстоятельствах
в случае личного столкновения с его господином. У меня не было сомнения, что этот
последний был заражен одним из неисчислимых суеверий Юга касательно зарытых
кладов и что его выдумка была подкреплена этой находкой скарабея, или, быть мо-
жет, даже упрямым утверждением Юпитера, что это «жук из настоящего золота».
Ум, склонный к безумию, вполне мог поддаться подобным влияниям — особен-
но если они согласовались с его излюбленными предвзятыми мыслями, — и потом
я вспомнил речь бедняги относительно того, что этот жук есть «указатель его форту-
ны». В целом я был сильно огорчен и обеспокоен, но под конец решил примириться
с необходимостью — копать с доброй волей и таким образом поскорее убедить меч-
тателя с полной наглядностью в иллюзорности его мечтаний.
Фонари были зажжены, и мы принялись за работу с усердием, достойным более
разумной цели; и когда свет упал на наши фигуры и орудия, я не мог не подумать
о том, какую живописную группу мы представляли и какой странной и подозритель-
ной показалась бы наша работа кому-нибудь, кто случайно наткнулся бы на нас.
Мы рыли очень стойко часов около двух. Мало было говорено, и главным нашим
затруднением был лай собаки, которая относилась с непомерным интересом к тому,
что мы делали. Под конец лай этот сделался настолько громким, что мы стали боять-
ся, что он может привлечь сюда каких-нибудь бродяг, находящихся поблизости; или,
скорее, это было большим опасением Леграна; что касается меня, я был бы обрадо-
ван всяким вмешательством, которое дало бы мне возможность увести беспокойного
странника домой. Наконец лай был успешно заглушен Юпитером, который, выско-
чив из ямы, с самым решительным видом связал морду собаки одной из своих подтя-
жек и затем вернулся, торжествующе посмеиваясь, к своей работе.
Когда истекло положенное время, мы достигли глубины пяти футов, но и теперь
не было никакого признака клада. Последовала большая пауза, и я начал надеяться,
что фарс кончен. Меж тем Легран, хотя, по-видимому, очень обескураженный, отер
лоб, задумчиво взял свою лопату и начал снова. Мы изрыли уже весь круг в четыре
фута в диаметре, а теперь слегка расширили границу и пошли еще далее на два фута
в глубину.
Тем не менее ничего не появлялось. Искатель золота, которого я искренно жалел,
выкарабкался наконец из ямы и с горькой безнадежностью, запечатленной в каждой
черте его лица, стал медленно и неохотно надевать свою куртку, которую он снял пе-
ред началом работы. Я между тем не делал никакого замечания. Юпитер по знаку
своего господина начал собирать орудия. Окончив это и развязав собаку, мы напра-
вились к дому в глубоком молчании.
Мы сделали, может быть, около двенадцати шагов в этом направлении, как вдруг
Легран с громкими проклятиями бросился на Юпитера и схватил его за шиворот.
Негр, пораженный, открыл глаза и рот во всю их ширину, уронил лопаты и упал на
колени.
— Ты негодяй, — сказал Легран, шипя и выталкивая каждый слог сквозь стисну-
тые зубы, — ты адский черный мерзавец! — говори, приказываю я тебе! — отвечай
мне тотчас же, без уловок! — который — который твой левый глаз?
— Ах, боже мой, масса Вилль! разве не это мой левый глаз? — возопил испуган-
ный Юпитер, прижимая руку к правому своему зрительному органу и придерживая
его с отчаянным упрямством, как будто в предчувствии неминуемой опасности, что
господин его попытается выбить ему глаз.
— Я так и думал! — я знал это! ура! — выкликнул Легран, выпустив негра и про-
делывая разные прыжки и курбеты1, к великому изумлению своего слуги, который,
встав с колен, молча переводил взгляд со своего господина на меня и потом с меня на
своего господина.
— Пойдем! мы должны вернуться, — сказал последний, — игра еще не проигра-
на, — и он опять направился по дороге к тюльпанному дереву.
— Юпитер, — сказал он, когда мы достигли подножия его, — пойди сюда! Был
череп пригвожден на суку лицом вверх или же лицом к ветви?
— Лицо было кверху, масса, так что вороны могли выклевать глаза без всякой
помехи.
— Хорошо, а через этот или через тот глаз ты пропустил жука?
Здесь Легран потрогал один, потом другой глаз Юпитера.
— Это был вот этот глаз, масса, — левый глаз — как вы мне сказали, — и тут негр
указал на свой правый глаз.
— Хорошо, — мы должны, значит, начать снова.
Здесь мой друг, в безумии которого я увидал, или думал, что вижу, некоторые
указания на метод, переставил деревянный клин, отмечавший точку, куда упал жук,
в другое место на три дюйма к западу от первого его положения. Разложив теперь
землемерную ленту от ближайшей точки ствола к клину, как и раньше, и продолжая
укладывать ее по прямой линии на протяжении пятидесяти футов, он нашел некото-
рую точку на расстоянии нескольких ярдов от того места, где мы копали.
Вокруг новой точки был теперь очерчен круг немного шире, чем раньше, и мы
вновь принялись работать лопатами. Я был ужасно истомлен, но, едва отдавая себе
отчет, что произвело перемену в моих мыслях, я не чувствовал больше такого отвра-
щения к навязанной мне работе. Я был необъяснимо заинтересован — более того,
даже возбужден. Может быть, было что-то во всем экстравагантном поведении Ле-
грана — род какого-то провидения или обдуманности, что производило на меня
впечатление. Я копал с жаром и время от времени действительно ловил себя на том,
что тружусь с чем-то похожим на ожидание воображаемого клада, призрак которого
свел с ума несчастного моего товарища. В то время как фантастические мысли вполне
охватили меня, и, когда мы работали, быть может, уже около полутора часов, мы вновь
были прерваны громким воем собаки. Ее беспокойство в первом случае, очевидно,
бывшее проявлением шаловливости или каприза, приобрело более резкий и серьез
ный характер. На вторичную попытку Юпитера завязать ей морду она выказала
яростное сопротивление и, прыгнув в яму, стала бешено копать землю своими когтя-
ми. Через несколько секунд она раскопала массу человеческих костей, которые обра-
зовали два полных скелета, перемешанных с несколькими металлическими пугови-
цами и с чем-то, что казалось сгнившей, обратившейся в пыль шерстяной материей.
Один или два взмаха лопаты подняли на поверхность лезвие большого испанского
1
Курбет — в акробатике: прыжок с ног на руки или со стойки на руках в стойку на ноги;
в конном цирке: прыжок верховой лошади с поджатыми передними ногами (примеч. ред.).
ножа, и когда мы стали копать дальше, показались три или четыре золотые и серебря-
ные монеты.
При виде этого Юпитер с трудом мог сдержать свою радость, но лицо его
господина выражало величайшее разочарование. Все же он попросил нас продолжать
наши старания, и едва он произнес эти слова, как я споткнулся и упал вперед, попав
носком сапога в большое железное кольцо, которое наполовину утопало в рыхлой
земле.
Мы снова ревностно принялись за работу, и никогда не проводил я десяти минут
в таком напряженном возбуждении. В продолжение этого промежутка времени мы
целиком откопали продолговатый деревянный сундук, который, судя по его полной
сохранности и удивительной твердости, был, вероятно, подвергнут какому-нибудь
минерализирующему процессу, быть может, применению двухлористой ртути. Сун-
дук этот был трех с половиной футов длины, трех футов ширины и двух с половиной
футов глубины. Он был плотно скреплен полосами из кованого железа, заклепанны-
ми и являвшими своего рода решетку. С каждой стороны сундука ближе к крышке
было по три железных кольца — всего-навсего шесть, — ухватившись за которые, его
могли бы крепко держать шесть человек. Наши крайние соединенные усилия лишь
дали нам возможность сдвинуть его в его ложе. Мы тотчас увидели невозможность
поднять такой большой груз. По счастию, единственно, чем придерживалась крыш-
ка, были два выдвижные засова. Мы вытащили их, дрожа и задыхаясь от напряжен-
ного беспокойства. В одно мгновение клад неисчислимой ценности, сверкая, лежал
перед нами. Когда свет фонаря упал в яму, из нее от беспорядочной кучи золота и дра-
гоценностей брызнул яркий блеск, который совершенно ослепил наши глаза.
Я не буду пытаться описывать чувства, с которыми я смотрел. Величайшее удив-
ление было, конечно, господствующим. Легран казался истощенным от возбужде-
ния и проговорил только несколько слов. Лицо Юпитера в течение нескольких ми-
нут было смертельно бледным, насколько только это возможно по природе вещей,
то есть насколько лицо негра может побледнеть. Оно казалось ошеломленным — он
был как пораженный громом. Наконец он упал на колени в яме и, засунув голые руки
по локоть в золото, оставался так, как бы наслаждаясь роскошеством ванны. Нако-
нец, с глубоким вздохом он воскликнул, как бы обращаясь к самому себе:
— И все это пришло от золотого жука! от красивого золотого жука! от бедного
маленького жука, а я-то его бранил самым поносным образом! И тебе не стыдно за
себя, негр? — отвечай-ка мне!
Наконец, сделалось необходимым, чтобы я разбудил и хозяина и слугу и указал
им, что нужно унести клад. Становилось уже поздно, и нам надлежало приложить
усилия, дабы мы могли отнести все домой до рассвета. Было трудно сказать, что нуж-
но было сделать, и много времени было потеряно на обсуждения — так спутаны были
мысли у всех. Наконец мы разгрузили сундук, вынув две трети содержимого, и тогда
нам удалось, хотя с некоторым трудом, вытащить его из ямы. Вынутые вещи мы поло-
жили в кусты, и сторожить их была оставлена собака, которой Юпитер приказал ни
под каким предлогом не трогаться с места и не открывать рта, пока мы не вернемся.
Затем мы с сундуком поспешно направились к дому; благополучно, хотя и страшно
усталые, мы достигли хижины в час ночи. Мы были так утомлены, что было бы не
в человеческих силах сейчас же продолжать работу. Мы пробыли дома до двух и по-
ужинали; после чего вновь отправились к холмам, взяв с собой три крепких мешка,
Когда свет фонаря упал в яму, из нее от беспорядочной
кучи золота и драгоценностей брызнул яркий блеск, который
совершенно ослепил наши глаза.
которые, по счастью, нашлись под рукой. Немного раньше четырех мы прибыли

к яме, разделили между собой по возможности поровну остальную добычу и, оста-
вив яму незасыпанной, снова отправились к дому, где вторично сложили нашу золо-
тую ношу как раз тогда, когда первые слабые лучи зари засветились на востоке над
вершинами деревьев.
Мы были теперь совершенно разбиты; но напряженное возбуждение, овладев-
шее нами, не давало нам отдохнуть. После беспокойного сна в продолжение трех или
четырех часов мы поднялись, как будто бы сговорившись, чтобы осмотреть сокро
вища.
Сундук был полон до краев, и весь день и бóльшую часть следующей ночи мы вни-
мательно изучали его содержимое. Там не было ничего похожего на порядок или рас-
пределение. Все было навалено как попало. Тщательно разобрав все, мы увидали себя
обладателями богатства большего даже, чем мы предполагали это сначала. Монетами
было гораздо более чем четыреста пятьдесят тысяч долларов — оценивая их насколь-
ко возможно точно по курсу того времени. Серебра во всем этом не было вовсе.
Все было золото старого времени и очень разнообразное — французские, испанские
и немецкие монеты с несколькими английскими гинеями и несколькими монетами,
каких раньше нам никогда не приходилось видеть. Там было несколько больших тя-
желых монет таких стертых, что мы совсем не могли разобрать на них надписей. Аме-
риканских денег там не было. Оценить стоимость драгоценностей нам было гораздо
труднее. Тут были бриллианты — некоторые из них необыкновенно большие и кра-
сивые — сто десять в общем, и маленького ни одного; восемнадцать рубинов заме-
чательного блеска; триста десять изумрудов, все очень красивые; и двадцать один
сапфир с одним опалом. Эти камни были все выломаны из своей оправы и броше-
ны в беспорядке в сундук. Сами же оправы, которые мы отделили от другого золо-
та, казалось, были сплющены молотком, как будто для того, чтобы не быть узнанны-
ми. Кроме всего этого там было большое количество украшений из цельного золота:
около двухсот массивных колец и серег; великолепных цепочек — числом тридцать,
насколько я припомню; восемьдесят три очень тяжелых и больших распятия; пять зо-
лотых кадильниц большой цены; огромная золотая чаша для пунша, разукрашенная
богато вычеканенными виноградными листьями и вакхическими фигурами; две ру-
коятки мечей превосходной рельефной работы и много других, более мелких вещей,
которых я припомнить не могу. Вес всех этих ценностей превышал триста пятьдесят
английских фунтов; и в эту смету я не включил еще сто девяносто семь чудесных золо-
тых часов, из коих трое стоили каждые по пятисот долларов. Некоторые из них были
очень стары и негодны, как счетчики времени, ибо их ход пострадал более или менее
от ржавчины, — но все они были богато разукрашены камнями и находились в опра-
ве большой ценности. В эту ночь мы оценили все содержимое сундука в полтора мил-
лиона долларов; а после вторичного пересмотра драгоценностей и украшений (не-
которые мы оставили для себя лично) мы нашли, что еще очень низко оценили клад.
Когда наконец мы окончили наш осмотр и напряженное возбуждение несколько
улеглось, Легран, видя, что я горю нетерпением разрешить эту необыкновеннейшую
загадку, подробным образом рассказал мне все обстоятельства, связанные с ней.
— Вы помните, — сказал он, — ту ночь, когда я показал вам грубый набросок
скарабея, который я сделал. Вы помните также, что я был очень обижен на вас за то,
что вы утверждали, будто мой рисунок походит на мертвую голову. Когда вы в первый
раз сделали это замечание, я подумал, что вы шутите; но потом я вспомнил странные
пятнышки на спине жука и допустил, что ваше замечание действительно имело не-
которое основание. Все же насмешка над моими рисовальными способностями раз-
дражила меня — так как я считаюсь порядочным художником, — и потому, когда вы
протянули мне кусок пергамента, я был готов скомкать его и с гневом бросить в огонь.
— Кусок бумаги, хотели вы сказать, — сказал я.
— Нет; в нем было большое сходство с бумагой, и сначала я так и думал, но когда
я начал рисовать на этом куске, я увидел сейчас же, что это кусок очень тонкого пер-
гамента. Как вы помните, он был совершенно грязен. Хорошо. Когда я готов был уже
скомкать его, мой взгляд упал на рисунок, который вы рассматривали, и вы можете
себе представить мое удивление, когда я действительно увидал изображение мертвой
головы как раз на том самом месте, где, как мне показалось, я нарисовал жука. Первое
мгновение я был слишком изумлен, чтобы думать правильно. Я знал, что мой рисунок
в мелочах очень отличался от этого, — однако тут было некоторое сходство, в об-
щих очертаниях. Тогда я взял свечу и, усевшись в другом конце комнаты, стал рас-
сматривать пергамент более тщательно. Перевернув его, я увидел мой собственный
рисунок на обратной стороне точно таким, как я его сделал. Первым моим чувством
было теперь простое удивление, вызванное действительно замечательным сходством
общих очертаний — странным совпадением, заключавшемся в том неизвестном для
меня факте, что тут был череп на обратной стороне пергамента, как раз под моим
изображением скарабея, и что череп этот не только очертанием, но и размером мог
так точно походить на мой рисунок! Я говорю, что странность этого совпадения на
мгновение совершенно ошеломила меня. Это обычное действие таких совпадений.
Ум старается установить соотношение — последовательность причины и следст-
вия, — и, будучи бессилен сделать это, подвергается неизвестного рода временному
параличу. Но когда я опомнился от этого оцепенения, во мне постепенно зароди-
лось убеждение, которое поразило меня даже гораздо более, чем самое совпадение.
Я точно и ясно начал припоминать, что рисунка не было на пергаменте, когда я делал
мой набросок скарабея. Я совершенно уверился в этом, ибо припомнил, что сначала
я повернул его на одну, потом на другую сторону, ища более чистого места. Если бы
череп был там, конечно, я не преминул бы заметить его. Тут действительно была ка-
кая-то тайна, и я чувствовал, что ее невозможно изъяснить; но даже в этот самый миг
мне показалось, что в самых отдаленных и тайных уголках моего ума слабо засвети-
лось, подобное мерцанию светляка, представление об истине, которое приключени-
ем прошедшей ночи было приведено к такому блестящему разрешению. Я немедлен-
но встал и осторожно убрал пергамент, отложив все дальнейшие размышления до тех
пор, пока не буду один.
Когда вы ушли и Юпитер крепко заснул, я предался более методичному исследо-
ванию этого дела. Прежде всего я стал соображать, каким образом пергамент попал
в мои руки. То место, где мы нашли скарабея, было на берегу материка, около мили
на восток от острова и лишь в небольшом отстоянии над уровнем прилива. Когда
я поймал его, он жестоко меня укусил, что заставило меня выпустить его. Юпитер,
с обычной ему осторожностью, прежде чем схватить насекомое, которое полетело по
направлению к нему, посмотрел вокруг себя, ища листа или чего-либо в этом роде,
чем бы взять его. В это самое время взгляд его, так же как и мой, упал на кусок пер-
гамента, который я принял за бумагу. Он лежал наполовину зарытый в песок, один
уголок торчал наружу. Около того места, где мы нашли его, я заметил обломки суд-
на, которое, по видимости, было длинной корабельной лодкой. Как казалось, облом-
ки лежали тут с очень давнего времени, ибо в них с трудом можно было усмотреть
сходство с лодочными ребрами.
Хорошо. Юпитер поднял пергамент, завернул в него жука и отдал его мне. Вскоре
мы направились обратно к дому и по дороге встретили лейтенанта Г. Я показал ему
насекомое, и он попросил у меня позволения взять его к себе в крепость. Я согласил-
ся; он сунул его в свой жилетный карман, без пергамента, в котором тот был завер-
нут и который я продолжал держать в руке моей, пока он рассматривал жука. Может
быть, он опасался, что я передумаю, и счел прежде всего за наилучшее увериться в до-
быче — вы знаете, как восторженно он относится ко всему, что касается естественной
истории. В то же самое время, совсем бессознательно, я, должно быть, положил перга-
мент в мой собственный карман.
Вы помните, что когда я подошел к столу, намереваясь сделать рисунок жука, я не

нашел бумаги там, где она обыкновенно лежала. Я заглянул в ящик — и там не нашел
ничего. Я пошарил у себя в карманах в надежде найти какое-нибудь старое письмо,
когда рука моя наткнулась на пергамент. Я так точно и так подробно описываю спо-
соб, которым он попал в мое обладание, ибо все эти обстоятельства произвели на
меня особенно сильное впечатление.
Без сомнения, вы сочтете меня за мечтателя — но я уже установил род соотноше-
ния. Я соединил два звена большой цепи. Лодка, лежащая на берегу, и неподалеку от
нее пергамент — не бумага — с черепом, нарисованным на нем. Вы, конечно, спроси-
те: «Где тут соотношение?» Я отвечу, что череп или мертвая голова, — это хорошо
известная эмблема пиратов. Флаг с мертвой головой поднят во всех морских схватках.
Я сказал вам, что то был пергамент, а не бумага. Пергамент — вещь прочная,
почти не гибнущая. Дела маловажные редко препоручают на хранение пергаменту;
ибо для простого обыкновенного рисунка или писания он далеко не так удобен, как
бумага. Эта мысль внушила мне некоторые предположения — доводы для составле-
ния заключений о мертвой голове. Я также не преминул заметить форму пергамента.
Несмотря на то, что один из его углов был уничтожен какой-либо случайностью, мож-
но было видеть, что первоначальная его форма была продолговатая. Это был один из
таких свитков, который мог быть выбран для меморандума — для записи чего-ни-
будь такого, что не должно было быть забыто и что надлежало тщательно сохранить.
— Но, — прервал я, — вы говорите, что черепа не было на пергаменте, когда вы
делали набросок жука. Как же вы устанавливаете какое-либо соотношение между
лодкой и черепом — если этот последний, по вашему собственному уверению, был
нарисован (бог весть как и кем), после того как вы сделали ваш набросок скарабея?
— А! вокруг этого-то и вертится вся тайна; хотя в данном пункте мне сравнитель-
но нетрудно было получить разъяснение. Путь мой был верен и мог привести лишь
к одному отдельному результату. Я рассуждал, например, так: когда я рисовал скара-
бея, черепа не было видно на пергаменте. Когда я кончил рисунок и передал его вам,
я внимательно наблюдал за вами, пока вы переворачивали его. Вы поэтому не могли
нарисовать череп, а другого никого не было, чтобы сделать это. Значит, это не было
сделано с человеческой помощью, и тем не менее это было сделано.
Но, дойдя до этого пункта моих размышлений, я постарался припомнить
и вспомнил с полной ясностью все малейшие обстоятельства, которые имели мес
то в упомянутое время. Погода была холодная (о, редкое и счастливое событие!),
и огонь горел в очаге. Я был разгорячен прогулкой и сел около стола. Вы же придви-
нули стул вплотную к камину. Как раз когда я вложил пергамент в вашу руку и ког-
да вы собрались рассматривать его, вбежал Вольф — ньюфаундлендская собака —
и прыгнул вам на плечи. Левой рукой вы ласкали его и отстраняли, между тем как
вашу правую руку, держащую пергамент, вы уронили небрежно между ваших колен
и в непосредственной близости от огня. Одно мгновение я думал, что пламя охватило
его, и хотел уже предостеречь вас, но, прежде чем я успел заговорить, вы приблизили
его к себе и начали вновь рассматривать. Когда я обсудил все подробности, я ни ми-
нуты не колебался, что влияние тепла вызвало на свет божий тот череп на пергамен-
те, который я видел нарисованным на нем. Вы хорошо осведомлены, что с незапамят-
ных времен существуют химические препараты, при посредстве которых возможно
писать на бумаге или пергаменте так, что буквы делаются видимыми только тогда,
когда их подвергнуть действию тепла. Иногда употребляется цафра1, растворенная

в aqua regia2 и разбавленная в четырехкратном количестве воды сравнительно со сво-
им весом; в результате получаются чернила зеленого цвета. Королек кобальта, рас-
творенный в нашатырном спирте, дает красный цвет. Эти цвета пропадают более или
менее скоро, после того как материал, на котором пишут, остынет, но опять делаются
видимыми при нагревании.
Я снова стал рассматривать мертвую голову с большим тщанием. Внешние ее
очертания — очертания рисунка, наиболее близкие к краям пергамента, — были
гораздо более явственны, чем другие. Было очевидно, что действие тепла было не
совершенно или неровно. Я тотчас же зажег огонь и подверг каждую часть пергамен-
та действию сильного жара. Сначала единственным результатом было усиление блед-
ных линий черепа. При продолжении опыта на углу узкой полосы, противоположной
по диагонали тому месту, где была начерчена мертвая голова, появилось изображение
чего-то, что я сначала принял за козу. При более тщательном исследовании я убедил-
ся, однако, что тут было намерение изобразить козленка.
— Ха, ха! — сказал я. — Конечно, я не имею права смеяться над вами — полто-
ра миллиона монет — слишком серьезная вещь, чтобы шутить, — но вы не сможете
установить третье звено в нашей цепи — вы не найдете никакого особенного соот-
ношения между вашими пиратами и козами: пираты, как вы знаете, не имеют ничего
общего с козами; это больше касается фермеров.
— Но я вам не сказал, что это была фигура козы.
— Ну, хорошо, козленок, — но это почти что то же самое.
— Почти что, но не совсем, — сказал Легран. — Вы, быть может, слышали о не-
коем капитане Кидде3. Я тотчас же стал смотреть на изображение животного как на
род игры слов или иероглифической подписи4. Я говорю — подпись; потому что по-
ложение животного на пергаменте внушало эту мысль. Мертвая голова в углу, проти-
воположном но диагонали, имела также вид клейма или печати. Но я был огорчен от-
сутствием всего остального — самого тела моего воображаемого инструмента, текста
для моего воображаемого документа.
— Я полагаю, вы надеялись найти письмо между штемпелем и подписью?
— Что-нибудь в этом роде. Дело в том, что я почувствовал себя под неудержи-
мым впечатлением предчувствия какой-то огромной удачи, которая вот уже рядом.
Мне трудно сказать, почему. Быть может, в конце концов, это было скорее желанием,
нежели действительной верой; но, знаете ли, глупые слова Юпитера о том, что жук —
из чистого золота, имели удивительное действие на мое воображение. И потом этот
ряд совпадений — они были такие необыкновенные. Заметили ли вы, что все это слу-
чилось в тот самый единственный из всего года день, в который было или могло быть
настолько холодно, что нужно было затопить, и что без огня или без содействия соба-
ки в тот самый миг, в который она появилась, я никогда не узнал бы о мертвой голове
и никогда не сделался бы обладателем клада.
1
Цафра — голубой пигмент, используемый для рисунков на стекле и фарфоре (примеч. ред.).
2
Царской водке (лат.) — смеси концентрированных азотной и соляной кислот (примеч. ред.).
3
Уильям Кидд (англ. William Kidd) (1645–1701) — шотландский моряк и английский капер;
по преданию, часть награбленных сокровищ он зарыл в разных местах американского побе
режья, особенно в устье Гудзона (примеч. ред.).
4
Kid — козленок (англ.) (примеч. переводчика).
— Но продолжайте, — я весь горю нетерпением.

— Хорошо. Вы слышали, конечно, множество разных рассказов — тысячу смут-
ных слухов относительно кладов, зарытых где-то на берегу Атлантики Киддом и его
сообщниками. Эти слухи должны были иметь какое-либо основание в самой дейст-
вительности. И то, что эти слухи существовали так долго и были такими постоянны-
ми, могло проистекать, как мне казалось, лишь из того обстоятельства, что клад оста-
вался схороненным. Если бы Кидд на время только спрятал свою добычу и потом взял
ее обратно, эти слухи вряд ли дошли бы до нас в настоящей их неизменной форме.
Заметьте, что все рассказы говорят об искателях золота, а не о нашедших золото. Если
бы пират взял обратно свои деньги, этим все дело было бы исчерпано. Мне кажется,
что какой-нибудь случай — скажем, потеря записи, указывающей местонахождение
клада, — лишил его возможности отыскать клад и что это происшествие сделалось
известным его товарищам, которые иначе не могли бы ничего знать о спрятанном кла-
де и которые совершенно напрасно старались его найти, ибо не имели руководства,
и это все распространило данные слухи, которые стали теперь такими известными.
Слыхали ли вы когда-нибудь о каком-либо значительном кладе, отрытом на берегу?
— Никогда.
— Но Киддом было скоплено чрезвычайно много, это хорошо известно. Я был
потому уверен, что земля доныне хранит эти сокровища; и вряд ли вы будете удивле-
ны, если я скажу вам, что я испытывал надежду, которая граничила с уверенностью,
что пергамент, найденный при столь странных обстоятельствах, заключал в себе
утраченную запись местонахождения клада.
— Но как же вы поступили дальше?
— Я снова поднес пергамент к огню, после того как увеличил жар; но ничего
не появлялось. Возможно, подумал я, что слой грязи на нем был причиной неуда-
чи; итак, я осторожно сполоснул пергамент теплой водой и, сделав это, положил его
в жестяную кастрюлю черепом вниз и поставил ее в печь с раскаленными угольями.
Через несколько минут, когда кастрюля была основательно нагрета, я вынул свиток,
и, к моей несказанной радости, нашел, что он был накраплен в различных местах тем,
что, как казалось, было цифрами, расположенными по строкам. Опять я положил его
в кастрюлю и оставил его так еще на некоторое время. Когда я вынул его, весь он был
такой, каким вы видите его теперь.
Здесь Легран, вновь нагрев пергамент, представил мне его для осмотра. Сле
дующие знаки были грубо начерчены красными чернилами между мертвой головой
и козленком:
53‡‡†305))6*;4826)4‡.)4‡);806*;48†8¶60))85;1‡(;:‡*8†83(88)5*†;46(;88
*96*?;8)*‡(;485);5*†2:*‡(;4956*2(5*–4)8¶8*;4069285);)6†8)4‡‡;1(‡9;4
8081;8:8‡1;48†85;4)485†528806*81(‡9;48;(88;4(‡?34;48)4‡;161;:188;‡?;
— Но, — сказал я, возвращая ему свиток, — я в таких же потемках, как и раньше.
Если бы все сокровища Голконды1 ожидали меня за разрешение этой загадки, я впол-
не уверен, что не был бы способен получить их.
— И однако же, — сказал Легран, — разгадка отнюдь не так трудна, как это может
нам представиться при первом беглом взгляде на письмена. Эти знаки, как каждый
1
Город в Индии, богатый бриллиантами (примеч. переводчика).
легко может догадаться, составляют шифр, — то есть в них может скрыто известное
значение; но по тому, что известно о Кидде, я не могу считать его способным постро-
ить более или менее сложную тайнопись. Я с самого начала подумал, что эта запись —
из простейших образцов — все же такая, что она должна была казаться грубому уму
матроса совершенно неразрешимой без ключа.
— И вы действительно разрешили ее?
— Легко; я разрешал другие, в тысячу раз более отвлеченные. Обстоятельст-
ва и известные склонности ума заставили меня интересоваться такими загадками,
и весьма можно сомневаться, способна ли человеческая изобретательность постро-
ить такого рода загадку, которую человеческая находчивость при правильном приме-
нении не могла бы разрешить. Действительно, установив сначала связь и удобочитае-
мость знаков, я едва ли даже и думал о трудности разоблачения их смысла.
В данном случае — так же, впрочем, как и во всех других случаях тайнопи-
си — первый вопрос касается языка шифра; ибо принципы разрешения, раз дело
идет лишь о простых шифрах, зависят здесь особенно от своеобразного характе-
ра каждого языка, и им они видоизменяются. Вообще, здесь нет иного выбора, как
последовательно испытывать один язык за другим, пока не будет найден надлежа-
щий. Но в шифре, нас интересующем, всякая трудность была устранена подписью.
Игра слов Kidd и kid не могла быть ни в каком другом языке, кроме английского.
Без этого соображения я начал бы свою пробу с испанского и французского, как
с языков, на которых, скорее всего, могла быть записана тайна такого рода пиратом
испанского происхождения. В данном случае я предположил, что тайнопись была ан-
глийской.
Как вы можете заметить, здесь нет разделений между словами. Если бы они были
разделены, задача сравнительно была бы легкой. В этом случае я бы начал с сопостав-
ления и анализа самых коротких слов, и, если бы попалось слово из одной буквы, как
это часто бывает (местоимение «я» и союз «и», например), я считал бы загадку раз-
решенной. Но так как там не было разделений, моим первым шагом было определить
господствующие буквы, так же как и те, которые встречаются наиболее редко. Сосчи-
тав все, я построил следующую таблицу:
Знак 8 повторяется 33 раза

» ; » 26 раз
» 4 » 19 »
» )и‡ » 16 »
» * » 13 »
» 5 » 12 »
» 6 » 11 »
» ( » 10 »
» †и1 » 8 »
» 0 » 6 »
» 9и2 » 5 »
» :и3 » 4 раза
» ? » 3 »
» ¶ » 2 »
» –и. » 1 раз.
В английском языке буква, которая встречается чаще всего, есть е. Потом они
идут в такой последовательности: а, о, i, d, h, n, r, s, t, u, y, с, f, g, l, m, w, b, k, p, q, х, z.
A e так особенно главенствует, что редко можно встретить отдельную сколько-нибудь
длинную фразу, в которой оно не было бы господствующей буквой.
Хорошо. Теперь мы имеем в самом начале основание для чего-то большего,
чем простая догадка. Общее пользование таблицей может быть применено впол-
не ясно — но в этом особенном шифре мы только отчасти будем прибегать к ее по-
мощи. Так как наш господствующий знак 8, мы начнем с того, что возьмем его как
е обыкновенной азбуки. Чтобы проверить это предположение, посмотрим, часто ли
8 встречается дважды подряд, так как е дублируется очень часто в английском — на-
пример, в таких словах как meet, fleet, speed, seen, been, agree и так далее. В данном слу-
чае мы видим это повторение не менее пяти раз, несмотря на то что криптограмма
очень короткая.
Возьмем же 8 как е. Изо всех слов в речи the — самое употребительное; посмо-
трим, следовательно, не найдем ли мы повторения каких-нибудь трех знаков в тож
дественном порядке сочетания, чтобы последний из них был 8. Если мы найдем по-
вторения этих знаков, так расположенных, они, по всей вероятности, составят ар-
тикль the. По рассмотрении мы находим не менее чем семь таких сочетаний, знаки
эти — ;48. Мы можем поэтому предположить, что ; означает t, 4 означает h и 8 озна-
чает е, — последнее вполне подтверждено. Это большой шаг вперед.
Но, установив одно отдельное слово, мы можем установить еще более важный
пункт, то есть различные начала и окончания других слов. Возьмем, например, по-
следний случай — тот, в котором сочетание ;48 встречается недалеко от конца шиф-
ра. Мы знаем, что знак ;, непосредственно следующий за 8, есть начало какого-нибудь
слова, а из шести знаков, следующих за этим the, мы знаем не менее пяти. Заменим эти
знаки изображающими их буквами, которые мы уже знаем, оставив место для неиз-
вестных знаков:
t eeth
Тут мы должны будем сразу отделить th, которое не может составлять части слова,
начинающегося первым t; ибо, пробуя по порядку буквы всей азбуки в применении
к пробелу, мы видим, что никакое слово не может быть образовано, у которого это th
было бы окончанием. Таким образом, мы сосредоточиваемся на
t ee
и, вновь, как раньше, перебирая, если это нужно, азбуку, мы доходим до слова tree
(дерево) как единственного подходящего. Таким образом, мы получаем другую бук-
ву, r, изображаемую знаком (, и можем прочитать уже несколько слов: the tree.
Встречая немного дальше эти же слова, мы вновь видим сочетание знаков ;48
и берем его как окончание того, что непосредственно предшествует ему. Таким обра-
зом, мы имеем следующее расположение:
the tree ;4(‡?34 the
Заменив обыкновенными буквами знаки, которые нам уже известны, читаем
это так:
the tree thr ‡?34 the
Теперь, если мы на месте неизвестных нам букв оставим пробелы или заменим их
точками, мы читаем следующее:
the tree thr...h the
— слово through делается очевидным тотчас же. Но это открытие дает нам три новые
1
буквы — o, u и g, изображенные в криптограмме ‡ ? и 3.

Внимательно отыскивая теперь в шифре сочетание известных нам знаков, мы на-
ходим недалеко от начала следующее сочетание:
83(88
или «egree», которое, конечно, есть окончание слова degree (степень; градус) и кото-
рое дает нам другую букву, d, изображаемую знаком ‡.
Четырьмя буквами далее за словом degree мы видим сочетание:
;46(;88*
Переводя известные знаки, а неизвестные изображая точками, как раньше, мы
читаем следующее:
th.rtee
— сочетание, которое тотчас внушает слово thirteen (тринадцать) и опять дает нам
две новые буквы i и n, обозначаемые как 6 и *.
Обратившись теперь к началу тайнописи, мы находим сочетание:
53‡‡†
Переводя как раньше знаки, мы получаем:
.good
— что удостоверяет нас, что первая буква есть a и что первые два слова суть «A good»
(хороший).
Теперь пора нам расположить наш ключ, поскольку он открыт, в порядке табли-
цы, чтобы избежать путаницы. Это будет так:
5 означает а
† » d
8 » е
3 » g
4 » h
6 » i
* » n
‡ » o
( » r
; » t
Таким образом, мы имеем не менее десяти наиболее употребительных букв,
и бесполезно было бы продолжать дальнейшее изображение подробностей разгадки.
1
Через (англ.).
Я достаточно сказал, чтобы убедить вас, что шифр такого рода может быть легко раз-
решен, и чтобы дать вам некоторое понимание способа его развития. Но будьте уве-
рены, что образчик, находящийся перед нами, принадлежит к простейшим образцам
тайнописи. Теперь остается только дать вам полный перевод знаков на пергаменте
в том виде, как они разгаданы. Вот они:
A good glass in the bishop's hostel in the devil's seat forty one degrees and thirteen minutes northeast
and by north main branch seventh limb east side shoot from the left eye of the death's head a bee line from
the tree through the shot fifty feet out1.
— Но, — сказал я, — загадка, по-видимому, в таком же плохом положении, как
и до сих пор. Как возможно исторгнуть какой-нибудь смысл из всего этого жаргона
о «чертовых стульях», «мертвых головах» и «домах епископа»?
— Согласен, — ответил Легран, — что дело это все еще кажется серьезным, если
на него смотрят беглым взглядом. Моей первой заботой было угадать естественное
разделение фразы, которое разумел тайнописец.
— Вы говорите, поставить знаки препинания?
— Что-нибудь в этом роде.
— Но как было возможно сделать это?
— Я подумал, что это был намеренный умысел пишущего — поставить слова эти
вместе без разделений, дабы таким образом увеличить трудность разгадки. Но не
слишком утонченный человек в преследовании такой цели почти наверняка пе
рейдет меру. Когда в ходе его работы он подходит к перерыву в содержании, который,
1
Хорошее стекло в доме епископа на чертовом стуле сорок один градус и тринадцать минут
к северо-востоку и на север главная ветвь седьмой сук восточная сторона стреляй сквозь ле-
вый глаз мертвой головы по прямой линии от дерева навылет пятьдесят футов (англ.).
[Во многих зарубежных и отечественных изданиях рассказа вследствие давнишней несогласо-
ванности встречается вариант «двадцать один градус», но в этой версии текст расшифровки
не совпадает с текстом криптограммы. В переводе К. Д. Бальмонта и в настоящем издании
текст приведен в соответствие с авторским замыслом (примеч. ред.):
5 3‡‡† 305)) 6* ;48 26)4‡.) 4‡);80
a good g l ass in the bis hops hoste l
6* ;48 †8¶60) )85; 1‡(;: ‡*8 †83(88)
in the de v i l s s eat f orty one de gre e s
5* † ;46(;88* 96* ?;8) *‡(;485); 5* †
and thi rte en minutes northeast and
2: *‡(;4 956* 2(5*–4 )8¶8* ;4 0692
by north main branc h se v enth l imb
85); )6†8 )4‡‡; 1(‡9 ;48 081; 8:8 ‡1
east s i de shoot f rom the l e f t eye of
;48 †85;4) 485† 5 288 06*8 1(‡ 9 ;48
the deaths head a be e l ine f rom the
;(88 ;4(‡?34 ;48 )4‡; 161;: 188; ‡?;
tre e through the shot f i f ty f e et out
конечно, будет требовать паузы или точки, он будет иметь чрезмерную склонность
в этом самом месте ставить буквы ближе друг к другу, чем обыкновенно. Если вы ста-
нете рассматривать манускрипт, то здесь вы легко найдете пять случаев такого рода
необыкновенно тесного писания. Опираясь на такое указание, я сделал разделение
следующим образом:
A good glass in the bishop's hostel in the Devil's seat — forty one degrees and thirteen minutes —
northeast and by north — main branch seventh limb east side — shoot from the left eye of the death's
head — a bee line from the tree through the shot fifty feet out1.
— Все же и при таком разделении, — сказал я, — я остаюсь в потемках.
— Я также был несколько дней в потемках, — сказал Легран. — В продолже-
ние этого времени я усердно расспрашивал в окрестностях острова Сэлливана о ка-
ком-либо здании под названием Bishop's Hostel («Дом Епископа»), ибо я, конечно,
не подумал о вышедшем из употребления слове hostel (hostel — дом)2. Не получив ни-
какого сведения по этому поводу, я почти уже готов был расширить сферу поисков
и делать их более систематичными, как однажды утром совсем внезапно меня осе-
нила мысль, что этот Bishop's Hostel мог иметь какое-нибудь отношение к какой-либо
старинной фамилии по имени Bessop, которая с незапамятных времен владела старым
замком около четырех миль к северу от острова. Я отправился поэтому на ту сторо-
ну к плантациям и возобновил мои расспросы среди старых негров той местности.
Наконец одна из самых старых женщин сказала, что она слыхала о таком месте, ко-
торое называлось «Замок Биссопа», и что может проводить меня туда, но что это не
был замок или гостиница, а высокая скала.
Я предложил хорошо заплатить ей за ее хлопоты, и после некоторого колебания
она согласилась сопровождать меня к этому месту. Мы нашли его без большого тру-
да; отпустив ее, я начал исследовать это место. «Замок» состоял из беспорядочного
собрания скал и утесов, один из которых особенно выделялся своей вышиной, так
же как и отъединенным искусственным видом. Я взобрался на его вершину и тут по
чувствовал некоторое недоумение, чтó теперь предпринять.
Меж тем как я был погружен в размышления, мой взгляд упал на узкий выступ
на восточной стороне утеса, может быть, одним ярдом ниже вершины, на которой
я стоял. Этот выступ выдавался на восемнадцать дюймов и был не более одного фута
ширины. Углубление в утесе, как раз над ним, придавало ему грубое сходство с одним
из тех стульев с вогнутой спинкой, которые были у наших предков. Я не усомнился
в том, что это и был «Чертов стул», на который намекал манускрипт, и теперь мне
казалось что я овладел всей тайной загадки.
«Хорошее стекло», я знал, не могло относиться ни к чему иному, как только
к подзорной трубе; ибо слово «стекло» редко употребляется моряками в каком-ли-
бо ином смысле. Теперь я был уверен, что нужно было пользоваться подзорной тру-
бой, и с определенной точки, не допускавшей никакого отклонения. Я не сомневался
1
Хорошее стекло в доме епископа на Чертовом стуле — сорок один градус и тринадцать ми-
нут — к северо-востоку и на север — главная ветвь седьмой сук восточная сторона — стреляй
сквозь левый глаз мертвой головы — по прямой линии от дерева навылет пятьдесят футов
(англ.).
2
В применении к обиталищу человека зажиточного (примеч. переводчика).
также, что выражения «сорок один градус и тринадцать минут» и «северо-восток

и на север» означали направление для наведения «стекла». Очень взволнованный
всеми этими открытиями, я поспешил домой, раздобыл подзорную трубу и возвра-
тился к утесу.
Я спустился вниз к выступу и заметил, что держаться на нем было возможно,
лишь сидя в одном определенном положении. Этот факт подтвердил возникшее
во мне предположение. Я стал смотреть в подзорную трубу. Конечно, «сорок один
градус и тринадцать минут» не могли относиться ни к чему иному, кроме высоты
над видимым горизонтом, ибо горизонтальное направление было ясно указано сло-
вами «северо-восток и на север». Это последнее направление я сразу установил с по
мощью карманного компаса; потом, наставив «стекло» приблизительно под углом
в сорок один градус высоты, насколько я мог сделать это догадкой, я стал осторожно
передвигать его вверх и вниз, пока внимание мое не было остановлено круглым про
светом, или отверстием, в листве большого дерева, превышавшего своих сотовари-
щей на всем этом пространстве. В средоточии этого просвета я заметил белую точку,
но сначала не мог разобрать, чтó это было. Наведя фокус подзорной трубы, я опять
стал смотреть, и теперь убедился, что это был человеческий череп.
При этом открытии я так возликовал, что считал загадку разрешенной; ибо слова
«главная ветвь, седьмой сук, восточная сторона» могли относиться только к положе-
нию черепа на дереве, между тем как «навылет из левого глаза мертвой головы» до-
пускало также только одно объяснение по отношению к отыскиванию зарытого кла-
да. Я понял, что указание повелевало пропустить пулю через левый глаз черепа и что
прямая линия, продолженная от ближайшей точки ствола «навылет» (или устрем-
ленная к месту, куда упадет пуля) и отсюда протянутая на расстояние пятидесяти фу-
тов, указала бы некоторое определенное место — и около этого-то места, как я, по
крайней мере, полагал, возможно, сложены спрятанные сокровища.
— Все это, — сказал я, — чрезвычайно ясно, хотя замысловато, но все же просто
и понятно. Когда вы оставили «Дом Епископа», что было дальше?
— Когда я тщательно заметил местоположение дерева, я вернулся домой. В тот
самый миг, однако же, как я оставил «Чертов стул», круглое отверстие исчезло,
и после я не мог увидеть даже признака его, как бы я ни повертывался. Что мне пока-
залось верхом изобретательности во всем этом деле, так это тот факт (повторяя опыт,
я убедился, что это было так), что круглое отверстие, о котором мы говорили, видно
было лишь с одной достижимой точки, именно: даваемой этим узким выступом на
лицевой стороне утеса.
В этой экспедиции к «Дому Епископа» меня сопровождал Юпитер, который,
без сомнения, заметил в продолжение нескольких недель мой отсутствующий вид
и особенно заботился о том, чтобы не оставлять меня одного. Но на следующий день,
встав очень рано, я ухитрился улизнуть от него и отправился в холмы отыскивать де-
рево. После больших хлопот я нашел его. Когда к ночи я вернулся домой, мой слуга
собирался меня побить. Обо всем остальном в этом происшествии, я думаю, вы осве-
домлены так же хорошо, как и я.
— Я полагаю, — сказал я, — вы ошиблись точкой при первой попытке сделать
раскопку благодаря глупости Юпитера, который пропустил жука через правый глаз
черепа вместо левого.
— Конечно. Эта ошибка сделала разницу приблизительно в два дюйма с поло-
виной относительно «выстрела» — то есть положения клина, ближайшего к дере-
ву; и если бы клад находился под местом «выстрела» — ошибка была бы маловаж-
ная; но линия «выстрела» вместе с ближайшей точкой дерева были необходимы для
того, чтобы установить направление; конечно, ошибка, хотя и малая вначале, увели-
чилась по мере того, как мы продолжали линию, и по истечении времени мы отошли
на пятьдесят футов, что совершенно заставило нас потерять след. Но без моего глу-
боко засевшего убеждения, что сокровища были зарыты где-то здесь, вся наша работа
оказалась бы напрасной.
— Однако все ваши пышные фразы и ваше размахивание жуком — как это было
необыкновенно странно! Я был уверен, что вы сошли с ума. И почему вы настаивали
на том, чтобы пропустить через череп жука вместо пули?
— Ну, говоря откровенно, я чувствовал себя несколько раздосадованным ва-
шими явными подозрениями относительно здравого состояния моего ума и решил
хорошенько наказать вас по-своему, небольшой дозой умеренной мистификации.
Поэтому я размахивал жуком, поэтому я велел спустить его с дерева. Ваше замечание
относительно его веса внушило мне эту мысль.
— Да, я понимаю; а теперь остается один пункт, который интригует меня. Что
нам думать о скелетах, найденных в яме?
— Это вопрос, на который я так же мало могу ответить, как и вы. Все же мне ка-
жется, есть только одно правдоподобное объяснение этого — и, однако, ужасно по
думать о такой жестокости, которая возникает в моем воображении. Ясно, что Кид-
ду — если это действительно Кидд схоронил этот клад, в чем я не сомневаюсь, —
ясно, что ему должны были помогать в его работе. Но когда работа была окончена,
он, должно быть, счел нужным удалить всех участников своей тайны. Двух ударов
киркой было, может быть, достаточно, в то время как его помощники работали в яме;
а может быть, тут понадобилась и целая дюжина — кто скажет?
ЧЕРНЫЙ КОТ
(1843)
Я хочу записать самый странный и в то же время самый обыкновенный рассказ,

но не прошу, чтобы мне верили, и не думаю, что мне поверят. Действительно, нуж-
но быть сумасшедшим, чтобы ожидать этого при таких обстоятельствах, когда мои
собственные чувства отвергают свои показания. А я не сумасшедший, и, во всяком
случае, мои слова — не бред. Но завтра я умру, и сегодня мне хотелось бы освобо-
дить мою душу от тяжести. Я намерен рассказать просто, кратко и без всяких поясне-
ний целый ряд событий чисто личного, семейного характера. В своих последствиях
эти события устрашили — замучили — погубили меня. Однако я не буду пытаться
истолковывать их. Для меня они явились не чем иным, как Ужасом — для многих они
покажутся не столько страшными, сколько причудливыми. Впоследствии, быть мо-
жет, найдется какой-нибудь ум, который пожелает низвести мой фантом до общего
места, — какой-нибудь ум, более спокойный, более логичный и гораздо менее возбу-
димый, чем мой, и в обстоятельствах, которые я излагаю с ужасом, он не увидит ниче-
го, кроме ординарной последовательности самых естественных причин и следствий.
ЧЕРНЫЙ КОТ 431
С раннего детства я отличался кротостью и мягкостью характера. Нежность

моего сердца была даже так велика, что я был посмешищем среди своих товарищей.
В особенности я любил животных, и родители мои награждали меня целым мно
жеством бессловесных любимцев. С ними я проводил бóльшую часть моего време-
ни, и для меня было самым большим удовольствием кормить и ласкать их. Эта свое
образная черта росла, по мере того как я сам рос, и в зрелом возрасте я нашел в ней
один из главных источников наслаждения. Тем, кто испытывал привязанность к вер-
ной и умной собаке, я вряд ли должен объяснять особенный характер и своеобраз-
ную напряженность удовольствия, отсюда проистекающего. В бескорыстной и само-
отверженной любви животного есть что-то, что идет прямо к сердцу того, кто имел
неоднократный случай убедиться в жалкой дружбе и в непрочной, как паутина, вер-
ности существа, именуемого Человеком.
Я женился рано, и с удовольствием заметил, что наклонности моей жены не про-
тиворечили моим. Видя мое пристрастие к ручным животным, она не упускала слу-
чая доставлять мне самые приятные экземпляры таких существ. У нас были птицы,
золотая рыбка, славная собака, кролики, маленькая обезьянка и кот.
Этот последний был необыкновенно породист и красив, весь черный, и понят-
ливости прямо удивительной. Говоря о том, как он умен, жена моя, которая в глуби-
не сердца была порядком суеверна, неоднократно намекала на старинное народное
поверье относительно того, что все черные кошки — превращенные колдуньи. Не то
чтобы она была всегда серьезна, когда касалась данного пункта, нет, и я упоминаю об
этом только потому, что сделать такое упоминание можно именно теперь.
Плутон — так назывался кот — был моим излюбленным и неизменным товари-
щем. Я сам кормил его, и он сопровождал меня всюду в доме, куда бы я ни пошел.
Мне даже стоило усилий удерживать его, чтобы он не следовал за мной по улицам.
Такая дружба между нами продолжалась несколько лет, и за это время мой тем-
перамент и мой характер — под воздействием Демона Невоздержности (стыжусь
признаться в этом) — претерпел резкую перемену к худшему. День ото дня я стано-
вился все капризнее, все раздражительнее, все небрежнее по отношению к другим.
Я позволял себе говорить самым грубым образом со своей женой. Я дошел даже до
того, что позволил себе произвести над ней насилие. Мои любимцы, конечно, также
не преминули почувствовать перемену в моем настроении. Я не только совершенно
забросил их, но и злоупотреблял их беспомощностью. По отношению к Плутону, од-
нако, я еще был настроен в достаточной степени благосклонно, чтобы удерживаться
от всяких злоупотреблений; зато я нимало не стеснялся с кроликами, с обезьяной
и даже с собакой, когда случайно или в силу привязанности они приближались ко
мне. Но мой недуг все более завладевал мной — ибо какой же недуг может сравнить-
ся с Алкоголем! — и наконец даже Плутон, который теперь успел постареть и, есте-
ственно, был несколько раздражителен, — даже Плутон начал испытывать влияние
моего дурного нрава.
Однажды ночью, когда я в состоянии сильного опьянения вернулся домой из од-
ного подгородного притона, бывшего моим обычным убежищем, мне пришло в го-
лову, что кот избегает моего присутствия. Я схватил его, и он, испугавшись моей
грубости, слегка укусил меня за руку. Мгновенно мною овладело бешенство дьяво-
ла. Я не узнавал самого себя. Первоначальная душа моя как будто сразу вылетела из
моего тела, и я затрепетал всеми фибрами моего существа от ощущения более чем
дьявольского злорадства, вспоенного джином. Я вынул из жилета перочинный но-

жик, раскрыл его, схватил несчастное животное за горло и хладнокровно вырезал
у него один глаз из орбиты! Я краснею, я горю, я дрожу, записывая рассказ об этой
проклятой жестокости.
Когда с утром вернулся рассудок — когда хмель ночного беспутства рассеялся —
я был охвачен чувством не то ужаса, не то раскаяния при мысли о совершенном пре-
ступлении; но это было лишь слабое и уклончивое чувство, и душа моя оставалась
нетронутой. Я опять погрузился в излишества и вскоре утопил в вине всякое воспо-
минание об этой гнусности.
Между тем кот мало-помалу поправлялся. Пустая глазная впадина, правда, пред-
ставляла из себя нечто ужасающее, но он, по-видимому, больше не испытывал ни-
каких страданий. Он по-прежнему бродил в доме, заходя во все углы, но, как мож-
но было ожидать, с непобедимым страхом убегал, как только я приближался к нему.
У меня еще сохранилось настолько из моих прежних чувств, что я сначала крайне
огорчался, видя явное отвращение со стороны существа, которое когда-то так люби-
ло меня. Но это чувство вскоре сменилось чувством раздражения. И тогда, как бы для
моей окончательной и непоправимой пагубы, пришел дух Извращенности. Филосо-
фия не занимается рассмотрением этого чувства. Но насколько верно, что я живу, на-
столько же несомненно для меня, что извращенность является одним из самых пер-
вичных побуждений человеческого сердца — одной из основных нераздельных спо-
собностей, дающих направление характеру Человека. Кто же не чувствовал сотни раз,
что он совершает низость или глупость только потому, что, как он знает, он не дол-
жен был бы этого делать? Разве мы не испытываем постоянной наклонности нару-
шать, вопреки нашему здравому смыслу, то, что является Законом, именно потому,
что мы понимаем его как таковой? Повторяю, этот дух Извращенности пришел ко
мне для моей окончательной пагубы. Эта непостижи-
мая жажда души мучить себя — именно производить
насилие над собственной природой — делать зло ради
самого зла — побуждала меня продолжать несправед-
ливость по отношению к беззащитному животному —
и заставила меня довести злоупотребление до конца.
Однажды утром, совершенно хладнокровно, я набро-
сил коту на шею петлю и повесил его на сучке; пове-
сил его, несмотря на то, что слезы текли ручьем из моих
глаз и сердце сжималось чувством самого горького рас-
каяния; повесил его, потому что знал, что он любил
меня, и потому что я чувствовал, что он не сделал мне
ничего дурного; повесил его, потому что я знал, что,
поступая таким образом, я совершал грех — смертный
грех, который безвозвратно осквернял мою неуми
рающую душу, и силой своей гнусности, быть может,
выбрасывал меня, если только это возможно, за преде-
лы бесконечного милосердия Господа Бога Милосерд-
нейшего и самого Страшного.
В ночь после того дня, когда было совершено это
жестокое деяние, я был пробужден ото сна криками
«пожар». Занавеси на моей постели пылали. Весь дом был объят пламенем. Моя
жена, слуга и я сам, мы еле-еле спаслись от опасности сгореть заживо. Разорение было
полным. Все мое имущество было поглощено огнем, и отныне я был обречен на от-
чаяние.
Я, конечно, не настолько слаб духом, чтобы искать причинной связи между не
счастием и жестокостью. Но я развертываю цепь фактов и не хочу опускать ни одного
звена, как бы оно ни было ничтожно. На другой день я пошел на пожарище. Стены
были разрушены, исключая одной. Сохранилась именно не очень толстая перегород-
ка; она находилась приблизительно в середине дома, и в нее упиралось изголовье кро-
вати, на которой я спал. Штукатурка на этой стене во многих местах оказала сильное
сопротивление огню — факт, который я приписал тому обстоятельству, что она не-
давно была отделана заново. Около этой стены собралась густая толпа, и многие, по-
видимому, пристально и необыкновенно внимательно осматривали ее в одном месте.
Возгласы: «Странно!», «Необыкновенно!» и другие подобные замечания возбуди-
ли мое любопытство. Я подошел ближе и увидел, как бы втиснутым в виде барельефа,
на белой поверхности стены изображение гигантского кота. Очертания были вос-
произведены с точностью поистине замечательной. Вкруг шеи животного виднелась
веревка.
В первую минуту, когда я заметил это привидение — чем другим могло оно быть
на самом деле? — мое удивление и мой ужас были безграничны. Но в конце концов
размышление пришло мне на помощь. Я вспомнил, что кот был повешен в саду. Ког-
да началась пожарная суматоха, этот сад немедленно наполнился толпой, кто-нибудь
сорвал кота с дерева и бросил его в открытое окно, в мою комнату, вероятно, с целью
разбудить меня. Другие стены, падая, втиснули жертву моей жестокости в свежую
штукатурку; сочетанием извести, огня и аммиака, выделившегося из трупа, было до-
вершено изображение кота, так, как я его увидал.
Хотя я таким образом быстро успокоил свой рассудок, если не совесть, найдя
естественное объяснение этому поразительному факту, он тем не менее оказал на
мою фантазию самое глубокое впечатление. Несколько месяцев я не мог отделаться
от фантома кота, и за это время ко мне вернулось то половинчатое чувство, которое
казалось раскаянием, не будучи им. Я даже начал сожалеть об утрате животного, и не
раз, когда находился в том или в другом из своих обычных гнусных притонов, ос-
матривался кругом, ища другого экземпляра той же породы, который, будучи хотя
сколько-нибудь похож на Плутона, мог бы заменить его.
Однажды ночью, когда я, наполовину отупев, сидел в вертепе, более чем отврати-
тельном, внимание мое было внезапно привлечено каким-то черным предметом, ле-
жавшим на верхушке одной из огромных бочек джина или рома, составлявших глав-
ное украшение комнаты. Несколько минут я пристально смотрел на верхушку этой
бочки, и что меня теперь изумляло, это тот странный факт, что я не заметил данного
предмета раньше. Я приблизился к нему и коснулся его своей рукой. Это был черный
кот — очень большой — совершенно таких же размеров, как Плутон, и похожий на
него во всех отношениях, кроме одного. У Плутона не было ни одного белого волоска
на всем теле; а у этого кота было широкое, хотя и неопределенное, белое пятно почти
во всю грудь.
Когда я прикоснулся к нему, он немедленно приподнялся на лапы, громко замур-
лыкал, стал тереться о мою руку и, по-видимому, был весьма пленен моим вниманием.
Вот, наконец, подумал я, именно то, чего я ищу. Я немедленно обратился к хозяину
трактира с предложением продать мне кота; но тот не имел на него никаких претен-
зий — ничего о нем не знал — никогда его раньше не видел.
Я продолжал ласкать кота, и когда я приготовился уходить домой, он выразил же-
лание сопровождать меня. Я, со своей стороны, все манил его, время от времени на-
гибаясь и поглаживая его по спине. Когда кот достиг моего жилища, он немедленно
устроился там как дома и быстро сделался любимцем моей жены.
Что касается меня, я вскоре почувствовал, что во мне возникает отвращение
к нему. Это было нечто как раз противоположное тому, что я заранее предвкушал;
не знаю, как и почему, но его очевидное расположение ко мне вызывало во мне на-
доедливое враждебное чувство. Мало-помалу это чувство досады и отвращения воз-
росло до жгучей ненависти. Я избегал этой твари; однако известное чувство стыда,
а также воспоминания о моем прежнем жестоком поступке не позволяли мне пося-
гать на него. Недели шли за неделями, и я не смел ударить его или позволить себе ка-
кое-нибудь другое насилие, но мало-помалу — ощущение, развивавшееся постепен-
но, — я стал смотреть на него с невыразимым омерзением, я стал безмолвно убегать
от его ненавистного присутствия, как от дыхания чумы.
Что, без сомнения, увеличивало мою ненависть к животному, — это открытие,
которое я сделал утром на другой день, после того как кот появился в моем доме,
именно: что он, подобно Плутону, был лишен одного глаза. Данное обстоятельство,
однако, сделало его еще более любезным сердцу моей жены: она, как я уже сказал,
в высокой степени обладала тем мягкосердечием, которое было когда-то и моей отли-
чительной чертой и послужило для меня источником многих самых простых и самых
чистых удовольствий.
Но по мере того как мое отвращение к коту росло, в равной мере, по-видимо-
му, возрастало его пристрастие ко мне. Где бы я ни сидел, он непременно забирался
ко мне под стул или вспрыгивал ко мне на колени, обременяя меня своими омерзи-
тельными ласками. Когда я вставал, он путался у меня в ногах, и я едва не падал, или,
цепляясь своими длинными и острыми когтями за мое платье, вешался таким обра-
зом ко мне на грудь. Хотя в такие минуты у меня было искреннее желание убить его
одним ударом, я все-таки воздерживался, частью благодаря воспоминанию о моем
прежнем преступлении, но главным образом — пусть уж я признаюсь в этом сразу —
благодаря несомненному страху перед животным.
То не был страх физического зла — и, однако же, я затрудняюсь, как мне иначе
определить его. Мне почти стыдно признаться — даже в этой камере осужденных, —
мне почти стыдно признаться, что страх и ужас, которые мне внушало животное,
были усилены одной из нелепейших химер, какие только возможно себе представить.
Жена неоднократно обращала мое внимание на характер белого пятна, о котором
я говорил и которое являлось единственным отличием этой странной твари от жи-
вотного, убитого мной. Читатель может припомнить, что это пятно, хотя и широ-
кое, было сперва очень неопределенным, но мало-помалу — посредством изменений
почти незаметных и долгое время казавшихся моему рассудку призрачными — оно
приняло наконец отчетливые, строго определенные очертания. Оно теперь представ-
ляло из себя изображение страшного предмета, который я боюсь назвать — и благо-
даря этому-то более всего я гнушался чудовищем, боялся его и хотел бы от него из-
бавиться, если бы только смел, — пятно, говорю я, являлось теперь изображением
предмета гнусного — омерзительно страшного — Виселицы! О, мрачное и грозное

орудие ужаса и преступления — агонии и смерти!
И теперь я действительно был беспримерно злосчастным, за пределами чисто че-
ловеческого злосчастия. Грудь животного — равного которому я презрительно унич-
тожил — грудь животного доставляла мне — мне, человеку, сотворенному по обра-
зу и подобию Всевышнего, — столько невыносимых мук! Увы, ни днем, ни ночью
я больше не знал благословенного покоя! В продолжение дня отвратительная тварь
ни на минуту не оставляла меня одного; а по ночам я чуть не каждый час вскакивал,
просыпаясь от неизреченно страшных снов, чувствуя на лице своем горячее дыхание
чего-то, чувствуя, что огромная тяжесть этого чего-то — олицетворенный кошмар,
стряхнуть который я был не в силах — навеки налегла на мое сердце.
Под давленьем подобных пыток во мне изнемогло все то немногое доброе, что
еще оставалось. Дурные мысли сделались моими единственными незримыми сотова-
рищами — мысли самые черные и самые злые. Капризная неровность, обыкновенно
отличавшая мой характер, возросла настолько, что превратилась в ненависть реши-
тельно ко всему и ко всем; и безропотная жена моя, при всех этих внезапных и не
укротимых вспышках бешенства, которым я теперь слепо отдавался, была, увы, самой
обычной и самой бессловесной жертвой.
Однажды она пошла со мной по какой-то хозяйственной надобности в погреб,
примыкавший к тому старому зданию, где мы, благодаря нашей бедности, были
вынуждены жить. Кот сопровождал меня по крутой лестнице и, почти сталкивая
меня со ступенек, возмущал меня до бешенства. Взмахнув топором и забывая в сво-
ей ярости ребяческий страх, до того удерживавший мою руку, я хотел нанести жи-
вотному удар, и он, конечно, был бы фатальным, если бы пришелся так, как я метил.
Но удар был задержан рукой моей жены. Уязвленный таким вмешательством, я ис-
полнился бешенством более чем дьявольским, отдернул свою руку и одним взмахом
погрузил топор в ее голову. Она упала на месте, не крикнув.
Совершив это чудовищное убийство, я тотчас же с невозмутимым хладнокрови-
ем принялся за работу, чтобы скрыть труп. Я знал, что мне нельзя было удалить его
из дому ни днем, ни ночью без риска быть замеченным соседями. Целое множество
планов возникло у меня в голове. Одну минуту мне казалось, что тело нужно разре-
зать на мелкие кусочки и сжечь. В другую минуту мною овладело решение выкопать
заступом могилу в земле, служившей полом для погреба, и зарыть его. И еще новая
мысль пришла мне в голову: я подумал, не бросить ли тело в колодец, находившийся
на дворе, — а то хорошо было бы запаковать его в ящик, как товар, и, придав этому
ящику обычный вид клади, позвать носильщика и таким образом удалить его из дому.
Наконец я натолкнулся на мысль, показавшуюся мне наилучшей из всех. Я решил за-
муровать тело в погребе — как, говорят, средневековые монахи замуровывали свои
жертвы.
Колодец как нельзя лучше был приспособлен для такой задачи. Стены его были
выстроены неплотно и недавно были сплошь покрыты грубой штукатуркой, не успев-
шей, благодаря сырости атмосферы, затвердеть. Кроме того, в одной из стен был вы-
ступ, обусловленный ложным камином или очагом; он был заделан кладкой и имел
полное сходство с остальными частями погреба. У меня не было ни малейшего со
мнения, что мне легко будет отделить на этом месте кирпичи, втиснуть туда тело и за-
муровать все как прежде, так, чтоб ничей глаз не мог открыть ничего подозрительного.
И в этом расчете я не ошибся. С помощью лома я легко вынул кирпичи, и, тща-

тельно поместив тело против внутренней стены, я подпирал его в этом положении,
пока с некоторыми небольшими усилиями не придал всей кладке ее прежнего вида.
Соблюдая самые тщательные предосторожности, я достал песку, шерсти и извест-
кового раствора, приготовил штукатурку, которая не отличалась от старой, и с боль-
шим тщанием покрыл ею новую кирпичную кладку. Окончив это, я почувствовал
себя удовлетворенным, видя, как все великолепно. На стене не было нигде ни малей-
шего признака переделки. Мусор на полу я собрал со вниманием самым тщательным.
Оглядевшись вокруг торжествующим взглядом, я сказал самому себе: «Да, здесь, по
крайней мере, моя работа не пропала даром».
Затем первым моим движением было — отыскать животное, явившееся причи-
ной такого злополучия. Я наконец твердо решился убить его, и, если бы мне удалось
увидать его в ту минуту, его участь определилась бы несомненным образом. Но лука-
вый зверь, по-видимому, был испуган моим недавним гневом и остерегался показы-
ваться. Невозможно описать или вообразить чувство глубокого благодетельного об-
легчения, возникшее в груди моей благодаря отсутствию этой ненавистной гадины.
Кот не показывался в течение всей ночи, и, таким образом, с тех пор как он вошел
в мой дом, это была первая ночь, когда я заснул глубоким и спокойным сном. Да, да,
заснул, хотя бремя убийства лежало на моей душе!
Прошел второй день, прошел третий, а мой мучитель все не приходил. Наконец-
то я опять чувствовал себя свободным человеком. Чудовище в страхе бежало из моего
дома навсегда! Я больше его не увижу! Блаженство мое не знало пределов. Преступ-
ность моего черного злодеяния очень мало беспокоила меня. Произведен был не-
большой допрос, но я отвечал твердо. Был устроен даже обыск, но, конечно, ничего
не могли найти. Я считал свое будущее благополучие обеспеченным.
На четвертый день после убийства несколько полицейских чиновников совер-
шенно неожиданно пришли ко мне и сказали, что они должны опять произвести
строгий обыск. Я, однако, не чувствовал ни малейшего беспокойства, будучи впол-
не уверен, что мой тайник не может быть открыт. Полицейские чиновники попро-
сили меня сопровождать их во время обыска. Ни одного уголка, ни одной щели не
оставили они необследованными. Наконец, в третий или в четвертый раз они сошли
в погреб. У меня не дрогнул ни один мускул. Мое сердце билось ровно, как у челове-
ка, спящего сном невинности. Я прогуливался по погребу из конца в конец. Скрес
тив руки на груди, я спокойно расхаживал взад и вперед. Полиция была совершенно
удовлетворена и собиралась уходить. Сердце мое исполнилось ликования, слишком
сильного, чтобы его можно было удержать. Я сгорал желанием сказать хоть одно тор-
жествующее слово и вдвойне усилить уверенность этих людей в моей невиновности.
«Джентльмены, — выговорил я наконец, когда полиция уже всходила по лестни-
це, — я положительно восхищен, что мне удалось рассеять ваши подозрения. Желаю
вам доброго здоровья, а также немножко побольше любезности. А, однако, милости-
вые государи, — вот, скажу я вам, дом, который прекрасно выстроен. (Задыхаясь от
бешеного желания сказать что-нибудь спокойно, я едва знал, что говорил.) Могу ска-
зать, великолепная архитектура. Вот эти стены — да вы уже, кажется, уходите? — вот
эти стены, как они плотно сложены». — И тут, объятый бешенством бравады, я изо
всей силы хлопнул палкой, находившейся у меня в руках, в то самое место кирпичной
кладки, где стоял труп моей жены.
В следующее мгновенье дюжина сильных рук
разрушала стену. Она тяжело рухнула.
Но да защитит меня Господь от когтей врага человеческого! Не успел отзвук удара

слиться с молчанием, как из гробницы раздался ответный голос! То был крик, спер-
ва заглушенный и прерывистый, как плач ребенка; потом он быстро вырос в долгий,
громкий и протяжный визг, нечеловеческий, чудовищный — то был вой — то был
рыдающий вопль не то ужаса, не то торжества; такие вопли могут исходить только из
ада, как совокупное слитие криков, исторгнутых из горла осужденных, терзающихся
в агонии, и воплей демонов, ликующих в самом осуждении.
Говорить о том, чтó я тогда подумал, было бы безумием. Теряя сознание, шата-
ясь, я прислонился к противоположной стене. Одно мгновение кучка людей, стояв-
ших на лестнице, оставалась недвижной, застывши в чрезмерности страха и ужаса.
В следующее мгновенье дюжина сильных рук разрушала стену. Она тяжело рухнула.
Тело, уже сильно разложившееся и покрытое густой запекшейся кровью, стояло, вы-
прямившись перед глазами зрителей. А на мертвой голове — с красной раскрытой
пастью и с одиноко сверкающим огненным глазом — сидела гнусная тварь, чье лу
кавство соблазнило меня совершить убийство и чей изобличительный голос выдал
меня палачу. Я замуровал чудовище в гробницу!
439
ЖУЛЬНИЧЕСТВО КАК ОДНА ИЗ ТОЧНЫХ НАУК

(1843)
С тех пор как мир стоит, были два Иеремии. Один написал иеремиаду о ро-
стовщичестве и назывался Иеремия Бентам. Он заслужил восторженное удивление
мистера Джона Нила1 и был великий человек на малые дела. Другой дал имя2 важней-
шей из точных наук и был великий человек на большие дела — можно даже сказать,
на величайшие дела.
Жульничество — или отвлеченная идея, соединяемая с глаголом «жульни-
чать», — довольно понятно. Но самый факт, действие, поступок жульничество не
так-то легко определить. Мы можем, однако, получить довольно ясное представление
об этом предмете, определяя не жульничество само по себе, а человека как животное,
которое жульничает. Если бы Платон напал на эту мысль, ему не пришлось бы выслу-
шивать оскорбительные вопросы насчет ощипанного цыпленка3.
Платона очень нахально просили объяснить, почему ощипанный цыпленок —
очевидно, «животное двуногое без перьев», — не человек, хотя должен быть челове-
ком по его определению. Меня не собьет с толку подобный вопрос. Человек — жи-
вотное, которое жульничает, и нет другого животного, которое жульничает, — кроме
человека.
В самом деле, все, что составляет сущность, природу, принцип жульничества,
свойственно классу существ, носящих сюртуки и панталоны.
Ворона крадет; лисица плутует; ласка хитрит; человек жульничает. Жульничество
его удел. «Человек родился для скорби», говорит поэт, — неправда; он родился для
жульничества. Это — его цель, его задача, его назначение. Строго говоря, жульничест-
во представляет смесь, в состав которой входят мелочность, интерес, настойчивость,
изобретательность, смелость, nonchalance4, оригинальность, наглость и зубоскальство.
1
Иеремиада — плачевная жалоба, сетование (от имени библейского пророка Иеремии
(ок. 655 г. — ок. 586 г. до н. э.)); Иеремия Бентам (1748–1832) — английский философ-мо-
ралист, представитель утилитаризма, автор трактата «Защита ростовщичества»; Джон Нил
(1793–1876) — американский писатель, популяризатор учения Бентама (примеч. ред.).
2
Эдгар По обыгрывает имя Иеремии Бентама и пророка Иеремии (примеч. ред.).
3
В диалоге «Государство» философ Платон определил человека как «двуногое существо без
перьев». Согласно легенде, философ Диоген принес Платону ощипанного петуха и заявил:
«Вот человек по Платону». После этого Платон уточнил свое определение: «Человек —
двуногое существо без перьев и с плоскими ногтями» (примеч. ред.).
4
Бесстрастность (лат.).
Мелочность. Жулик мелочен. Его операции мелкого разбора; если он соблаз-

нится какой-нибудь великолепной спекуляцией, то сразу теряет свои отличитель-
ные черты и превращается в так называемого «финансиста». Этот последний тер-
мин соответствует идее жульничества во всем, кроме грандиозности. Таким обра-
зом, жулик является банкиром in petto1, а «финансовая операция» — жульничеством
в Бробдингнеге2. Банкир относится к жулику, как Гомер к Флакку3 — как мастодонт
к мыши — как хвост кометы к хвостику свиньи.
Интерес. Жулик руководится собственным интересом. Он презирает жульниче-
ство для жульничества. У него имеется в виду цель — свой карман — и ваш. Он вы-
жидает счастливого случая. Он заботится о Номере Первом. Вы — Номер Второй,
и должны заботиться о себе.
Настойчивость. Жулик настойчив, его нелегко обескуражить. Пусть лопнут все
банки, он ухом не поведет. Он упорно преследует свою цель, и
ut canis a corio nunquam absterrebitur uncto4,
так и он никогда не откажется от своей добычи.
Изобретательность. Жулик изобретателен. Он строит широкие планы. Он из-
мышляет заговор. Он думает и выдумывает. Если бы он не был Александром, он же-
лал бы быть Диогеном. Если бы он не был жуликом, он желал бы быть изобретателем
патентованных крысоловок или рыболовом.
Смелость. Жулик смел. Он человек мужественный. Он завоюет Африку. Он все
возьмет приступом. Он не побоится кинжала тайных убийц. Дик Турпин при боль-
шей доле благоразумия — Даниел О'Коннел, если б ему чуть-чуть поменьше льсти-
ли, — Карл XII5, если бы у него было на фунт или на два больше мозга, — были бы
отличными жуликами.
Nonchalance. Жулик — nonchalant6. Он совсем не нервен. У него не бывает
нервов. Он никогда не смущается. Его не выведешь из себя — даже когда выводишь
за шиворот. Он холоден — холоден как огурец. Он беззаботен — «беззаботен как
улыбка леди Бэри»7. Он спокоен — спокоен как старая перчатка.
Оригинальность. Жулик оригинален — сознательно оригинален. У него свои
собственные мысли. Он ни за что не воспользуется чужими. Банальная плутня вну-
шает ему отвращение. Я уверен, что он возвратит кошелек, если узнает, что добыл его
с помощью неоригинального жульничества.
1
В уменьшенном виде, в миниатюре (лат.).
2
Бробдингнег — страна великанов в книге Джонатана Свифта (1667–1745) «Путешествие
Гулливера» (примеч. ред.).
3
Флакк — псевдоним американского поэта Томаса Уорда (1807–1873), которого Эдгар По
резко критиковал, называя «второстепенным, или третьестепенным, или, вернее, девяносто-
девятистепенным рифмоплетом» (примеч. ред.).
4
Ты не отгонишь ее, как пса от засаленной шкуры (лат.). — Гораций, «Сатиры», II, 3, 83.
5
Ричард (Дик) Турпин (1705–1739) — известный английский разбойник; Даниел О'Коннел
(1775–1847) — лидер либерального крыла ирландского освободительного движения;
Карл XII (1682–1718) — король Швеции (примеч. ред.).
6
Здесь: невозмутим (лат.).
7
Шарлотта Сьюзен Мария Бэри (1775–1861) — английская писательница, в молодости сла-
вившаяся красотой (примеч. ред.).
ЖУЛЬНИЧЕСТВО КАК ОДНА ИЗ ТОЧНЫХ НАУК 441
Наглость. Жулик нагл. Он фанфаронит. Он упирает руки фертом. Он засовывает

их в карманы панталон. Он смеется вам в лицо. Он наступает вам на мозоль. Он ест
ваш обед, пьет ваше вино, занимает у вас деньги, щелкает вас по носу, дает пинки ва-
шей собаке, целует вашу жену.
Зубоскальство. Настоящий жулик сопровождает свои подвиги зубоскальством.
Но этого никто не знает, кроме него самого. Он скалит зубы, когда его трудовой день
кончился — когда его работа исполнена, — вечером в своей спальне и единствен-
но для собственного услаждения. Он приходит домой. Запирает дверь. Раздевается.
Тушит свечу. Закладывается в постель. Кладет голову на подушку. Когда все это сде-
лано, жулик начинает зубоскалить. Это не гипотеза. Это несомненная истина. Я рас
суждаю à priori1: жульничество не было бы жульничеством без зубоскальства.
Происхождение жульничества относится ко временам детства человеческой
расы. Быть может, первым жуликом был Адам. Во всяком случае, мы можем про-
следить эту науку до отдаленнейших периодов древности. Но современники дове-
ли ее до такого совершенства, о котором и не грезили наши тупоголовые прароди-
тели. Ввиду этого я оставлю в стороне «дела давно минувших дней» и удовольст-
вуюсь кратким отчетом о некоторых «новейших образчиках». Вот очень хорошее
жульничество. Хозяйка дома, которой требуется диван, отправляется по мебельным
магазинам. Наконец ей попадается богатейший склад мебели. У дверей ее встреча-
ет и приглашает войти учтивый и разговорчивый молодой человек. Она выбирает
диван по своему вкусу и спрашивает, что стóит. К ее великому изумлению и радости,
цена оказывается по крайней мере на двадцать процентов ниже, чем она ожидала.
Она спешит покончить торг, уплачивает деньги, получает расписку, просит доставить
ей диван как можно скорее и уходит, сопровождаемая низкими поклонами лавочни-
ка. Наступает вечер — дивана нет. Проходит следующий день — дивана нет. Слуга
отправляется узнать, в чем дело. На складе отрицают самый факт продажи. Никто не
продавал дивана — никто не получал за него денег, — никто, кроме жулика, который
выдал себя за лавочника.
На наших мебельных складах не держат приказчиков, почему и возможны шту-
ки подобного рода. Публика приходит, осматривает мебель и уходит совершенно
свободно, без всякого надзора. Если вы желаете купить что-нибудь или справиться
о цене, — звонок под руками, и это считается совершенно достаточным.
Или вот еще очень приличный образчик жульничества. Хорошо одетый субъект
является в лавку, покупает что-нибудь ценою в доллар, но, к крайнему своему огор-
чению, убеждается, что забыл бумажник в кармане другого сюртука. Он обращается
к лавочнику:
— Пожалуйста, почтеннейший, отошлите эту покупку ко мне на квартиру. Впро-
чем, постойте, я забыл, что у меня дома не найдется бумажки меньше пяти долларов.
Ну да ничего, пошлите четыре доллара сдачи вместе с покупкой.
— Очень хорошо, сэр, — отвечает лавочник, сразу оценивший благородство по-
купателя. «Иной молодец, — думает он, — сунул бы покупку в карман и удрал, по
обещавшись занести деньги вечером».
Покупку и сдачу отправляют с мальчиком. По дороге он совершенно случайно
встречается с покупателем, который восклицает:
1
Здесь: исходя из общих соображений (лат.).
—А! это моя покупка, — а я думал, вы давно уже отнесли ее. Ну, ступайте!
Моя жена, миссис Троттер, доплатит вам пять долларов, я предупредил ее. Дайте-ка
сюда сдачу, мне нужно мелочи. Очень хорошо. Один, два, три, четыре — так, совер-
шенно верно! Скажите миссис Троттер, что вы встретились со мной, да не зевайте по
сторонам.
Мальчик и не думает зевать, — тем не менее он не скоро вернется в лавку, так как
долго и тщетно разыскивает миссис Троттер. Как бы то ни было, он радуется, что не
остался в дураках, не отдал покупку без денег, и с самодовольным видом возвращает-
ся в магазин, где его крайне возмущает и огорошивает вопрос хозяина, куда он девал
сдачу.
Вот тоже очень простое жульничество. Капитан корабля готовится к отплытию,
когда к нему является господин официального вида и представляет весьма умерен-
ный счет городских пошлин. Радуясь, что можно отделаться так дешево, капитан,
у которого и без того хлопот по горло, поспешно расплачивается. Через четверть часа
ему представляют новый и далеко не столь умеренный счет, причем выясняется, что
податель первого был жулик.
Или вот подобная же штука. Пароход отчаливает от пристани. На берегу появ-
ляется путешественник с портманто1 в руках и летит сломя голову к пристани. Вдруг
он останавливается, нагибается и поднимает что-то. Это бумажник.
— Кто потерял бумажник? — кричит он.
Никто не потерял бумажника, тем не менее все приходят в волнение, узнав, что
потеряна значительная сумма. Но пароход не может ждать.
— Время и прилив никого не ждут, — говорит капитан.
— Ради бога, подождите несколько минут, — умоляет пассажир, нашедший бу-
мажник, — наверное, владелец сейчас явится.
— Невозможно, — отвечает капитан. — Отчаливай, что ли!
— Что же мне делать? — восклицает пассажир в страшном волнении. — Я уез-
жаю на несколько лет и не могу оставить у себя такую сумму. Простите, сэр (с этими
словами он обращается к джентльмену, который стоит на берегу), но вы мне кажетесь
порядочным человеком. Не возьметесь ли вы — я знаю, что могу довериться вам —
доставить этот бумажник владельцу. Вы видите, тут банковые билеты на огромную
сумму. Без сомнения, владелец вознаградит вас за хлопоты.
— Меня! Нет, вас, — ведь вы нашли бумажник.
— Ну, если вы непременно хотите, я, пожалуй, возьму небольшую сумму, собст-
венно, ради вашего успокоения. Постойте — бог мой! тут все сотенные, — это слиш-
ком много, с меня довольно пятидесяти…
— Отчаливай! — говорит капитан.
— Но у меня нет сдачи, и в конце концов лучше уж вы возьмите.
— Отчаливай! — говорит капитан.
— Ни в каком случае, — восклицает джентльмен на берегу, порывшись в своем
бумажнике, — вот пятьдесят фунтов, бросайте бумажник!
Совестливый пассажир с видимой неохотой принимает билет2 и бросает джентль-
мену бумажник, а пароход, пыхтя и бурля, отходит от пристани. Спустя полчаса
1
Портманто — приспособление для транспортировки одежды (примеч. ред.).
2
Т. е. купюру, банковый билет (примеч. ред.).
«огромная сумма» оказывается подделкой, а все происшествие — капитальным

жульничеством.
Вот образчик смелого жульничества. Устраивается митинг или какое-нибудь по-
добное сборище за городом, в таком месте, куда можно попасть только через мост.
Жулик помещается на мосту и почтительно заявляет всем проходящим, что местные
власти установили сбор за право перехода: по одному центу с пешехода, по два с ло-
шади или осла, и так далее, и так далее. Многие ворчат, но все расплачиваются, и жу-
лик возвращается домой, прикарманив пятьдесят или шестьдесят долларов, правда,
заработанных в поте лица. Собирать пошлину с такой массы народа — вещь очень
хлопотливая.
Вот изящное жульничество. Приятель жулика выдает последнему деньги под
вексель, написанный надлежащим образом на обыкновенном бланке, напечатан-
ном красными чернилами. Жулик покупает дюжину или две таких бланков и каж-
дый день обмакивает один из них в суп и дает проглотить своей собаке, которая на-
конец входит во вкус. Когда истекает срок векселю, жулик и собака отправляются
к другу расплачиваться. Друг достает вексель из своей escritoire1, намереваясь вру-
чить его жулику, как вдруг собака кидается на него и проглатывает. Жулик не только
удивлен, но и огорчен и возмущен нелепым поведением собаки; и высказывает го-
товность уплатить по своему обязательству, как только это обязательство будет ему
предъявлено.
Вот очень дешевое жульничество. Леди оскорблена на улице сообщником жули-
ка. Жулик мчится на помощь и, задав сообщнику основательную трепку, предлагает
проводить леди до дому. Тут он раскланивается, прижимая руку к сердцу и прощаясь
в самых почтительных выражениях. Она предлагает своему избавителю зайти к ним
и познакомиться с ее старшим братцем и папенькой. Он со вздохом отклоняет это
предложение.
— В таком случае, — шепчет она, — не могу ли я чем-нибудь выразить вам свою
благодарность?
— Да, мадам, можете. Не будете ли вы добры одолжить мне два шиллинга?
В первую минуту леди решает упасть в обморок. Но, подумав немного, доста-
ет портмоне и вручает избавителю требуемую сумму. Я говорю, что это дешевое
жульничество, потому что целая половина вырученной суммы должна быть вы-
дана джентльмену, который взял на себя труд нанести оскорбление и выдержать
трепку.
Вот довольно мелкое, но научное жульничество. Жулик подходит к прилавку
в питейном доме и требует четверку табаку. Ему подают, но он возвращает обратно,
говоря:
— Я не люблю этот табак. Возьмите обратно и дайте мне стакан водки.
Выпив водку, жулик направляется к двери. Но голос хозяина останавливает его:
— Эй, сэр, вы забыли расплатиться за водку.
— Расплатиться за водку? Да ведь я вам отдал табак за водку! Чего же вам еще?
— Но, сэр, помнится, вы не платили за табак.
— Это еще что значит, мошенник! Возвратил я вам табак или нет? Это не он, ска-
жете? Стану я платить за то, чего не взял!
1
Бювар (фр.) — настольная папка для бумаг (примеч. ред.).
— Но, сэр, — говорит сбитый с толку хозяин, — но, сэр…

— Нечего нокать, сэр, — перебивает жулик с сердцем, — нечего нокать, сэр!
Знаю я ваши штуки! — И выходит, сердито хлопнув дверью.
Вот еще очень умное жульничество, заслуживающее внимания по своей простоте.
Потерян кошелек или бумажник. Потерявший печатает в одной из газет большого
города объявление с подробным описанием кошелька.
Наш жулик заимствует из этого объявления факты, изменяя заглавие, общую
фразеологию и адрес. Положим, что оригинал длинен и многословен, озаглавлен
«Потеря бумажника!» и просит доставить потерю на улицу Тома, № 1. Копия жу-
лика сокращена, озаглавлена просто «Потеря» и просит доставить по адресу: улица
Дика, № 2 или улица Гарри, № 3. Она печатается, по крайней мере, в пяти или шести
местных газетах, а появляется всего несколько часов спустя после оригинала. Если
даже собственник утраченного бумажника прочтет ее, то вряд ли догадается, что дело
идет о его потере. Но весьма возможно, что тот, кто нашел кошелек, прочтет именно
это объявление (так как оно напечатано в нескольких газетах) и доставит свою наход-
ку жулику, а не законному владельцу. Жулик выдает награду, прикарманивает коше-
лек и исчезает.
Вот совершенно аналогичное жульничество. Светская леди потеряла где-нибудь
на улице бриллиантовый перстень. Доставившему она обещает сорок или пятьдесят
долларов награды, причем подробно описывает в объявлении камень и оправу и про-
сит доставить на такую-то улицу, номер дома такой-то, обещая уплатить награду не-
медленно, без всяких разговоров. День или два спустя, когда леди нет дома, в номе-
ре таком-то, на такой-то улице раздается звонок. Слуга отворяет дверь и на вопрос
о хозяйке отвечает, что ее нет дома. Посетитель крайне огорчен. Ему необходимо ви-
деть леди по важному делу. Он нашел ее кольцо. Впрочем, он может зайти в другой
раз. «Ни в каком случае!» — говорит слуга. «Ни в каком случае!» — подтверждают
сестра леди и невестка леди. Кольцо признано, награда выдана, посетитель почти вы-
толкан за двери. Леди возвращается домой и выражает некоторое недовольство се-
стре и невестке, которые уплатили сорок или пятьдесят долларов за fac simile1 ее коль-
ца — fac simile, сделанное из настоящего томпака и поддельного алмаза.
Но жульничество бесконечно, — и моя статья была бы бесконечной, если бы
я вздумал перечислить хоть половину разнообразных форм и приемов, изобретен-
ных этой наукой. Я должен, однако, кончить эту заметку, и полагаю, что самым луч-
шим заключением для нее будет краткое сообщение о весьма приличном, хотя крайне
замысловатом жульничестве, которое не так давно случилось в нашем городе, а затем
не раз повторялось с успехом в других городах Союза2. Джентльмен средних лет при-
езжает в город неведомо откуда. По манерам, по обращению это человек весьма сте-
пенный, солидный, аккуратный и рассудительный. Он одет с иголочки, но без всяких
претензий и шику. На нем белый галстук, просторный жилет, покойные башмаки
с толстыми подошвами и панталоны без штрипок. Вообще он напоминает всей своей
внешностью благополучного, трезвенного, аккуратного, почтенного «делового чело-
века» par excellence3 — одного из тех суровых и жестких с виду, но мягких по натуре
1
Здесь: копию (лат.).
2
Т. е. Северо-Американских Соединенных Штатов (тогдашнее название США) (примеч. ред.).
3
Здесь: прежде всего (фр.).
На нем белый галстук, просторный жилет, покойные башмаки
с толстыми подошвами и панталоны без штрипок.
людей, которых мы встречаем в модных комедиях, людей, чье слово неизменно, чья
рука подает гинею, в то время как другая чисто для проформы принимает ничтож-
нейшую долю фартинга.
Он долго не может найти подходящей квартиры. Он не любит детей. Он привык
к порядку. У него методические привычки, он не прочь поместиться в небольшой
благочестивой семье. Условиями он не стесняется, желает только, чтобы ему пред-
ставляли счет ежемесячно первого числа (теперь второе) и покорнейше просит хо-
зяйку ни под каким видом не забывать этого и доставлять ему счет и расписку в полу-
чении аккуратно в десять часов утра первого числа, не откладывая до второго.
Покончив с этим вопросом, наш деловой человек нанимает контору в прилич-
ном, но отнюдь не модном квартале. Он ничего так не презирает, как тщеславие.
«Где много наружного блеска, — говорит он, — там редко бывает что-нибудь проч-
ное внутри». Изречение это производит такое сильное впечатление на хозяйку, что
она записывает его для памяти на полях фамильной Библии рядом с притчами Со
ломона.
После этого он печатает нижеследующее объявление в главных шестипенсовых
городских листках. Дешевые, однопенсовые, отвергаются как недостаточно «ре-
спектабельные» и еще потому, что в них приходится уплачивать за объявления впе-
ред. Наш деловой человек стоит за то, что всякая работа должна оплачиваться по
исполнении.
«Требуется. Намереваясь предпринять в этом городе обширные торговые

операции, нуждаемся в услугах трех или четырех толковых и опытных приказчиков,
которым будем выплачивать хорошее жалованье. Требуются солидные рекоменда-
ции, главным образом со стороны честности. Так как обязанности, о которых идет
речь, соединены со значительной ответственностью и через руки наших служащих
будут проходить большие суммы денег, то каждый приказчик имеет внести залог
в пятьдесят долларов. Всякому, кто явится без залога и удостоверения в порядоч-
ном поведении, будет отказано. Предпочтение оказывается религиозным молодым
людям. Являться между десятью и одиннадцатью или четырьмя и пятью пополудни
в контору господ
Бос, Кос, Нос, Штос & К°
№ 110, Дог-стрит».
До тридцать первого числа это объявление приводит в контору господ Бос, Кос,
Нос, Штос и К° человек пятнадцать-двадцать религиозных молодых людей. Но наш
деловой человек не торопится заключать условия — деловые люди никогда не торо-
пятся, — и только после самого строгого экзамена по части благочестия и нравствен-
ности условие заключается и пятьдесят долларов принимаются, единственно в видах
предосторожности, почтенной фирмой «Бос, Кос, Нос, Штос и Компания». Утром
первого числа следующего месяца хозяйка не представляет счета своему постояль-
цу — неаккуратность, за которую почтенный глава фирмы на «ос», без сомнения,
распушил бы ее на все корки, если бы ему заблагорассудилось продлить свое пребы-
вание в городе на день или на два собственно для этой цели.
Когда бы то ни было, на долю полиции достается много хлопот, но в конце кон-
цов ей остается только торжественно объявить, что деловой человек «навострил
лыжи» — выражение, равнозначное, по мнению некоторых лиц, формуле N. E. I.,

под которой, в свою очередь, подразумевается классическая фраза non est inventus1.
Между тем молодые люди, все до единого, в значительной степени утрачивают свое
благочестие, а хозяйка покупает лучшую индейскую резинку ценою в шиллинг и тща-
тельно стирает изречение, которое какой-то дурак написал в большой фамильной
Библии рядом с притчами Соломона.
1
Не может быть найден (лат.).
ОЧКИ
(1844)
Много лет тому назад было в обычае осмеивать «любовь с первого взгляда»; но
те, кто думает, а равно и те, кто чувствует глубоко, всегда признавали ее существова-
ние. И в самом деле, современные открытия в области, которая может быть названа
этическим магнетизмом, или магнетической эстетикой, заставляют думать, что самое
естественное, а следовательно самое истинное и глубокое чувство — то, которое воз-
никает в сердце как бы в силу электрического толчка, что самые прочные душевные
оковы создаются одним взглядом. Признание, которое я намерен сделать, прибавит
лишний случай к бесчисленным уже доказательствам истинности этого положения.
Мне необходимо войти в некоторые подробности. Я еще очень молодой чело-
век — мне не исполнилось двадцати двух лет. Фамилия моя в настоящее время весьма
обыкновенная и довольно вульгарная — Симпсон. Я говорю «в настоящее время»,
потому что принял эту фамилию очень недавно; она утверждена за мной законным
порядком в прошлом году, когда мне предстояло получить значительное наследст-
во, оставленное моим отдаленным родственником мистером Адольфом Симпсоном,
эсквайром. В силу завещания я мог получить наследство, только приняв фамилию за-
вещателя, — фамилию, а не имя; мое имя Наполеон Бонапарте.
Я принял фамилию Симпсон не совсем охотно, так как не без основания гор-
дился своим родовым именем Фруассар, — полагая, что могу проследить свою родо-
словную до бессмертного автора «Хроник»1. Кстати, по поводу имен, я могу указать
на странное совпадение звуков в фамилиях некоторых ближайших моих родствен-
ников. Мой отец был месье Фруассар, парижанин. Его жена — моя мать, на которой
он женился, когда ей было пятнадцать лет, — m-lle2 Круассар, старшая дочь банки-
ра Круассара, жена которого, вышедшая замуж шестнадцати лет, была дочь некоего
Виктора Вуассара. Месье Вуассар, как это ни странно, в свою очередь, женился на де-
вице с подобной же фамилией — mademoiselle Муассар. Она тоже вышла замуж по-
чти ребенком, а ее мать, m-me3 Муассар, венчалась четырнадцати лет. Такие ранние
браки весьма обыкновенны во Франции. Итак, здесь являются: Муассары, Вуассары,
Круассары и Фруассары, — все в прямой линии родства. Впрочем, как я уже сказал,
моя собственная фамилия превратилась в Симпсона, к немалому моему отвращению,
так что одно время я даже колебался, принимать ли наследство с таким бесполезным
и неприятным proviso4.
1
Жан Фруассар (ок. 1333/37–1410) — французский историк и поэт, автор исторических
«Хроник» начального этапа Столетней войны (1337–1453) (примеч. ред.).
2
Сокращ. от mademoiselle — мадемуазель (фр.).
3
Сокращ. от madame — мадам (фр.).
4
Условием (лат.).
ОЧКИ 449
Нельзя сказать, чтобы мне недоставало личной привлекательности. Напротив,

я, кажется, хорошо сложен и обладаю наружностью, которую девять человек из деся-
ти назовут красивой. Мой рост — пять футов одиннадцать дюймов. Волосы черные,
вьющиеся. Нос довольно красивой формы. Глаза большие, серые, и хотя близоруки
до неприличия, но этого нельзя угадать по их внешнему виду. Слабость зрения, од-
нако, всегда донимала меня, и я прибегал ко всевозможным средствам против этого
зла, — за исключением очков. Будучи молод и красив, я, естественно, питал к ним от-
вращение и решительно отказывался носить их. В самом деле, ничто так не обезобра-
живает молодого лица, как очки; они придают его чертам вид какой-то напыщен
ности, или даже ханжества и старости. С другой стороны, лорнет налагает отпеча-
ток пошлого франтовства и жеманства. Ввиду этого я обходился, как умел, без очков
и без лорнета. Однако я слишком распространяюсь об этих чисто личных мелочах,
которые притом не имеют особенного значения. Прибавлю только в заключение, что
темперамент у меня сангвинический, раздражительный, пылкий, восторженный —
и что я всегда был усердным обожателем женщин.
Однажды вечером, прошлой зимой, я вошел в кассу театра П. с моим другом,
мистером Тальботом. Шла опера; афиши были составлены очень заманчиво, так что
публика буквально ломилась в театр. Мы, однако, успели заполучить кресла в перед-
нем ряду, которые были для нас оставлены, и не без труда протолкались к ним сквозь
толпу. В течение двух часов мой товарищ, ярый меломан, не сводил глаз со сцены,
а я тем временем глазел на публику, состоявшую главным образом из местной élite1.
Удовлетворив свое любопытство, я вспомнил о сцене и хотел посмотреть на прима-
донну, когда взор мой остановился, точно прикованный, на женской фигуре в ложе,
до сих пор ускользавшей от моего внимания.
Если я проживу тысячу лет, то все-таки не забуду глубокого волнения, которое охва-
тило меня при первом взгляде на эту фигуру. Никогда я не видывал такой изыскан-
ной грации. Лицо было обращено к сцене, так что я не мог рассмотреть его, но фор-
мы были божественные; никаким другим словом не передать их чудной гармонии, да
и термин «божественные» кажется мне слабым до смешного.
Чары прекрасных форм, волшебство грации всегда имели надо мной непреодо-
лимую власть; но тут явилось олицетворение, воплощение грации, beau idéal2 моих
самых смелых и упоительных видений. Фигура, видимая почти с ног до головы бла-
годаря устройству ложи, была выше среднего роста и почти величественная. Совер-
шенство форм и очертаний было восхитительно. Голова, видимая мне только с за-
тылка, не уступала по красоте линий головке Психеи и скорее оттенялась, чем закры-
валась легким убором из gaze aërienne3, напомнившим мне ventum textilem4 Апулея5.
Правая рука свешивалась за перила ложи и заставляла дрожать каждый нерв моего
тела своей изысканной пропорциональностью. Ее верхняя часть была одета широ-
ким открытым рукавом по тогдашней моде. Он заходил лишь немного ниже локтя.
1
Элиты (фр.).
2
Сверхидеал (фр.).
3
Воздушного газа (фр.).
4
Воздушную ткань (лат.).
5
Апулей (II в.) — древнеримский писатель, поэт, философ-платоник, автор знаменитого ро-
мана «Метаморфозы» («Золотой осел»); однако приводимые слова взяты из «Сатирико-
на» древнеримского писателя Петрония (ок. 14–66) (примеч. ред.).
Под ним был другой, из какой-то тонкой материи, в обтяжку, заканчивавшийся пыш-
ными кружевными манжетами, изящно обрамлявшими кисть руки, доходя до самых
пальчиков. На одном из них сверкало кольцо с бриллиантом, очевидно, громадной
стоимости. Удивительная округлость руки выступала еще резче благодаря браслету,
который также был украшен великолепной aigrette1 из бриллиантов, свидетельство-
вавшей о богатстве и разборчивом вкусе его владелицы.
Я по крайней мере полчаса смотрел, точно окаменев, на это царственное явление;
и тут-то я почувствовал в полной силе истину того, что говорится и поется о «люб-
ви с первого взгляда». Мои ощущения совсем не походили на те, которые мне слу-
чалось испытывать раньше даже в присутствии прославленных красавиц. Неизъяс-
нимая, магнетическая — иначе не могу ее назвать — симпатия души к душе прико-
вала не только мои взоры, но и мысли, и чувства к восхитительному явлению. Я ви-
дел, я чувствовал, я знал, что влюблен глубоко, безумно, безвозвратно… влюблен, не-
смотря на то, что еще не видал лица своей возлюбленной. И так глубока была моя
страсть, что вряд ли бы ослабела, если бы даже черты лица оказались ординарными;
до того ненормальна природа единственной истинной любви, любви с первого взгля-
да, и так мало зависит она от внешних условий, которые только, по-видимому, созда-
ют и контролируют ее.
Между тем как я сидел поглощенный созерцанием этого прекрасного видения,
внезапный шум в публике заставил красавицу обернуться так, что я увидел профиль
ее лица. Красота его превзошла даже мои ожидания, и тем не менее в ней было не-
что такое, что разочаровало меня, — почему, я и сам бы не мог объяснить. Я сказал
«разочаровало», но это выражение не совсем подходящее. Чувства мои в одно вре-
мя успокоились и напряглись. Я испытывал не восторг, а спокойный энтузиазм или
восторженное спокойствие. Быть может, это душевное состояние зависело от выра-
жения лица, напоминавшего Мадонну, но не от одного этого. Было нечто — тайна,
которой я не мог разъяснить, — особенность в выражении лица, которая слегка сму-
щала меня и в то же время необычайно усиливала мой интерес. Словом, я находился
в таком душевном состоянии, когда молодой и впечатлительный человек способен на
самую экстравагантную выходку. Будь эта леди одна, я без сомнения явился бы к ней
в ложу; но, к счастью, с ней было еще двое: джентльмен и дама поразительной красо-
ты и, по-видимому, моложе ее на несколько лет.
Я придумывал тысячи планов, каким способом познакомиться со старшей леди
после театра, а теперь хоть рассмотреть получше ее красоту. Я бы подошел поближе
к ней, но публики собралось столько, что нельзя было пробраться; а строгие законы
хорошего тона запрещали употребление бинокля в подобных случаях, даже если бы
у меня был бинокль. Но у меня его не было, и я приходил в отчаяние.
Наконец я надумал обратиться к своему товарищу.
— Тальбот, — сказал я, — у вас есть бинокль. Дайте его мне.
— Бинокль? Нет! На что мне бинокль? — И он нетерпеливо повернулся к сцене.
— Послушайте, Тальбот, — продолжал я, — послушайте! Взгляните на ту ложу,
подле сцены! вон ту! нет, ближе, — видали вы когда-нибудь такую красавицу?
— Да, очень хороша, — сказал он.
— Желал бы я знать, кто это.
1
Плюмажем, пучком (фр.).
ОЧКИ 451
— Как, во имя всех ангелов, неужели вы не знаете? Не знаете, кто она; да вы при-
творяетесь? Ведь это знаменитая madame Лаланд — героиня дня par excellence1, —
о ней кричит весь город. Громадное состояние, вдова, лакомый кусочек, на днях при-
ехала из Парижа.
— Вы знакомы с ней?
— Да… имею счастье.
— А меня познакомите?
— Отчего же… с величайшим удовольствием; когда?
— Завтра, в час, я зайду за вами к Б.
— Отлично; только теперь придержите ваш язык, если можете.
В этом последнем отношении мне пришлось волей-неволей послушаться его, так
как он упорно оставался глухим ко всем дальнейшим расспросам и занимался исклю-
чительно тем, что происходило на сцене.
1
Здесь: в высокой степени (фр.).
Между тем я не сводил глаз с мадам Лаланд, и в конце концов мне посчастли-
вилось-таки увидеть ее лицо en face1. Оно отличалось изысканной красотой; в этом,
впрочем, я был уверен заранее, и тем не менее что-то неуловимое по-прежнему сму-
щало меня. Я решил, наконец, что это странное впечатление зависит от выраже-
ния важности, скорби или, вернее, усталости, которое, почти не убавляя свежести
и юности, одухотворяло ее черты нежностью и величием серафима и, разумеется, уде-
сятеряло пыл моего восторженного и романтического сердца.
Всматриваясь в нее, я с трепетом глубокого волнения убедился по едва заметно-
му движению леди, что она внезапно заметила мой пристальный взгляд. Но я, точно
околдованный, все-таки не мог отвести от нее глаз. Она отвернулась, и я снова видел
только дивный контур ее затылка. Спустя несколько минут, точно подстрекаемая лю-
бопытством узнать, все ли еще я смотрю на нее, она медленно повернула голову и сно-
ва встретила мой огненный взгляд. Ее огромные черные глаза мгновенно опустились,
и густой румянец окрасил щеки. Но каково было мое изумление, когда вместо того
чтобы отвернуться, она взяла лорнет, висевший на ее поясе, подняла его, приставила
к глазам и в течение нескольких минут пристально рассматривала меня.
Если бы громовая стрела упала к моим ногам, я не был бы так поражен, только
поражен, а отнюдь не оскорблен и не возмущен, хотя такой смелый поступок со сто-
роны всякой другой женщины непременно оскорбил или возмутил бы меня. Но это
было сделано с таким спокойствием — с такой nonchalance2, — с таким хладнокро-
вием, словом, с такими явными признаками хорошего воспитания, что я мог только
удивляться и восхищаться.
Я заметил, что, обратив на меня лорнет, она, по-видимому, удовольствовалась
первым взглядом и отвернулась было, но потом, точно пораженная какой-то внезап-
ной мыслью, снова взглянула на меня и продолжала внимательно рассматривать в те-
чение нескольких минут, — минут пяти по крайней мере.
Этот поступок, столь необычайный в американском театре, привлек общее вни-
мание и возбудил неопределенное движение или жужжание среди публики, которое
смутило меня на минуту, но, по-видимому, не произвело никакого впечатления на
мадам Лаланд.
Удовлетворив свое любопытство, если это было любопытство, она выпустила
лорнет и спокойно обратилась к сцене, повернувшись ко мне по-прежнему в про-
филь. Я продолжал смотреть на нее, не спуская глаз, хотя вполне сознавал неприли-
чие такого поведения. Наконец я заметил, что голова ее слегка и тихонько изменила
свое положение, и убедился, что леди, делая вид, будто смотрит на сцену, на самом
деле внимательно рассматривает меня. Можно себе представить действие такого по-
ведения или внимания со стороны обворожительной женщины на мой увлекающий-
ся дух.
Поглядев на меня таким образом с четверть часа, прекрасный объект моей страс
ти обратился к джентльмену, сидевшему в той же ложе, и по их взглядам я убедился,
что разговор идет обо мне.
После этого мадам Лаланд снова обратилась к сцене и, по-видимому, заинтере-
совалась представлением. Но через несколько минут я снова задрожал от волнения,
1
Анфас, спереди (фр.).
2
Здесь: небрежностью (фр.).
ОЧКИ 453
видя, что она вторично взялась за лорнет и, не обращая внимания на возобновив

шееся жужжание публики, вторично уставилась на меня и осмотрела с ног до головы
с тем же удивительным спокойствием, которое уже раньше так восхитило и поразило
мою душу.
Эти странные манеры, доведя мое возбуждение почти до горячки, до настоящего
любовного помешательства, не только не смутили меня, но, скорее, придали мне сме-
лости. В безумии моего обожания я забыл обо всем, кроме прекрасного видения, от
которого не мог отвести глаз. Выждав удобную минуту, когда, как мне казалось, пуб
лика была всецело поглощена оперой, я поймал взгляд мадам Лаланд и поклонился
едва заметным поклоном.
Она вспыхнула, отвратила взор, медленно и осторожно повела глазами, по-види-
мому, желая узнать, замечен ли публикой мой дерзкий поступок, затем наклонилась
к джентльмену, сидевшему рядом.
Тут только меня охватило жгучее чувство смущения. Сознавая неприличие
своего поступка, я ожидал скандала. Мысль о пистолетах, которыми придется раз-
делываться завтра, быстро промелькнула в моем мозгу, возбудив неприятное чувст
во. Впрочем, я тотчас почувствовал облегчение, заметив, что леди только переда-
ла джентльмену афишу, не сказав ни слова. Но читатель вряд ли в силах предста-
вить себе мое изумление — мое глубокое изумление — безумный экстаз моей души
и сердца, — когда минуту спустя, бросив быстрый взгляд кругом, она устремила на
меня свои сияющие глаза и с легкой улыбкой, обнажившей светлую линию жемчуж-
ных зубов, два раза чуть заметно, но ясно, отчетливо, недвусмысленно кивнула мне
головой.
Бесполезно распространяться о моей радости, о моем восторге, о моем безгра-
ничном экстазе. Если когда-нибудь человек был безумен от избытка счастья, так это
я в ту минуту. Я любил. То была моя первая любовь, я чувствовал это. То была любовь
возвышенная, невыразимая. То была «любовь с первого взгляда»; и с первого же
взгляда она нашла оценку и взаимность.
Да, взаимность. Мог ли я усомниться в этом хоть на минуту? Мог ли я объяснить
иначе подобное поведение со стороны леди столь прекрасной, богатой, получившей
хорошее воспитание, занимавшей высокое положение в обществе, словом, такой
достойной во всех отношениях, какою, я чувствовал, была мадам Лаланд? Да, она лю-
била меня, она отвечала на мой энтузиазм таким же слепым, таким же беззаветным,
таким же бескорыстным, таким же неудержимым, таким же необузданным энтузиаз-
мом! Но опустившаяся занавесь прервала эти восхитительные мечты и размышле-
ния. Публика поднялась с мест, наступила обычная в таких случаях суматоха. Бросив
Тальбота, я хотел было протискаться поближе к мадам Лаланд. Но это не удалось
вследствие давки, так что я наконец оставил мысль о погоне и отправился домой,
огорчаясь, что мне не удалось прикоснуться к краю ее платья, но утешаясь мыслью,
что завтра Тальбот представит меня по всем правилам.
Это завтра наконец наступило; то есть день забрезжил после долгой, томитель-
ной, бессонной ночи, а затем поползли безотрадные, бесчисленные часы, отделявшие
меня от назначенного времени. Но, говорят, даже Стамбулу придет конец, пришел
конец и моему долгому ожиданию. Часы пробили. Когда затих последний отголосок,
я входил к Б., спрашивая, здесь ли Тальбот.
— Уехал, — отвечал мне слуга.
— Уехал! — воскликнул я, отпрянув шагов на шесть. — Послушайте, милейший,

это совершенно невозможно и немыслимо; мистер Тальбот не уехал. Что вы хотите
сказать?
— Ничего, сэр; только мистера Тальбота нет дома. Вот и все. Он поехал к С. тот-
час после завтрака и сказал, что вернется в город не раньше недели.
Я окаменел от ужаса и бешенства. Я пытался ответить что-нибудь, но язык не по-
виновался мне. Наконец я повернулся, синий от злости и мысленно посылая весь род
Тальботов в тартарары. Ясно было, что мой почтенный друг-меломан забыл о своем
обещании почти в ту же минуту, когда дал его. Он никогда не отличался верностью
своему слову. Делать было нечего; и, подавив как мог свое волнение, я поплелся по
улице, обращаясь к каждому знакомому, которого встречал, с бесплодными расспро-
сами о мадам Лаланд. По слухам, ее знали решительно все; многие видели; но она так
недавно приехала в город, что лишь очень немногие успели познакомиться с нею.
Да и эти немногие, большею частью иностранцы, не могли или не хотели взять на
себя смелость представить ей меня теперь же, на утреннем визите. Когда я в отчаянии
беседовал с тремя моими приятелями о всепоглощающем объекте моей страсти, этот
самый объект случайно явился перед нами.
— Это она, ручаюсь головой! — воскликнул один.
— Поразительно хороша! — подхватил другой.
— Ангел во плоти! — ахнул третий.
Я взглянул: действительно, в открытой коляске, медленно катившейся по улице,
предстало передо мной волшебное видение оперы в обществе молодой леди, которая
тоже была в ложе.
— Ее спутница тоже удивительно сохранилась, — заметил тот, что воскликнул
первый.
— Поразительно, — согласился второй, — до сих пор ослепительна; но ведь
искусство делает чудеса. Честное слово, она выглядит лучше, чем в Париже пять лет
тому назад. До сих пор хороша собой, — как по-вашему, Фруассар… то есть Симпсон?
— До сих пор? — возразил я. — Да с чего же ей не быть красивой? Но в сравне-
нии со своей подругой она плошка перед солнцем, — светящийся червячок перед
Антаресом.
— Ха! ха! ха! Вы мастер делать открытия, Симпсон, — и преоригинальные.
На этом мы расстались, и трио удалилось, причем один из них замурлыкал какой-
то веселый vaudeville1, из которого я схватил только последние строчки:
Ninon, Ninon, Ninon à bas2
—
A bas Ninon De L'Enclos!
В течение этого непродолжительного разговора одно обстоятельство сильно уте-
шило меня и подлило масла в огонь моей страсти. Когда коляска поравнялась с на-
шей группой, я заметил, что мадам Лаланд узнала меня; мало того, осчастливила са-
мой ангельской улыбкой.
1
Водевиль (фр.).
2
Долой Нинон, Нинон, Нинон — долой Нинон де Ланкло! (фр.); Нинон де Ланкло (1615–
1705) — французская куртизанка, сохранившая привлекательность до глубокой старости
ОЧКИ 455
Пришлось оставить мысль о формальном знакомстве, отложив его до тех пор,

пока Тальботу заблагорассудится вернуться. Тем временем я усердно посещал все-
возможные места общественных увеселений и, наконец, в том же театре, где впервые
увидел ее, встретился с нею вторично и обменялся взглядами. Это случилось, однако,
только через две недели. Все это время я ежедневно заходил к Тальботу и ежеднев-
но уходил в припадке бешенства, выслушав вечный ответ лакея: «Еще не вернулся».
В тот вечер, о котором я сейчас говорил, я был близок к помешательству. Ма-
дам Лаланд, как мне сказали, была парижанка — недавно приехала из Парижа, —
что, если она уедет так же внезапно? уедет раньше, чем вернется Тальбот, — и, стало
быть, навсегда скроется от меня? Эта мысль была так ужасна, что я не мог выносить
ее. Видя, что мое будущее счастье висит на волоске, я решил действовать с мужествен-
ной решимостью. По окончании представления я последовал за леди до ее жилища,
узнал ее адрес, а утром послал ей подробное, обстоятельное письмо, в котором излил
свои чувства.
Я писал смело, прямо — словом, в порыве страсти. Я не скрывал ничего — даже
своей слабости. Я упомянул о романтических обстоятельствах нашей встречи —
даже о взглядах, которыми мы обменялись. Я сказал даже, что уверен в ее любви,
и эту уверенность, так же как и мое глубокое обожание, приводил в извинение моего
поведения, которое при иных обстоятельствах было бы непростительным. В качест-
ве третьего смягчающего обстоятельства я упомянул о своем опасении, что она уедет,
прежде чем я успею познакомиться с нею. В заключение этого письма — самого ди-
кого и восторженного, какое когда-либо было написано, — я откровенно сообщал
о своих материальных обстоятельствах, о своем богатстве и предлагал ей руку и сердце.
В агонии нетерпения я ждал ответа. По истечении некоторого времени, показав-
шегося мне веком, он пришел.
Да, он действительно пришел. Как это ни романтично, но я действительно по-
лучил письмо от мадам Лаланд, — прекрасной, богатой, обожаемой мадам Лаланд.
Ее глаза — ее великолепные глаза — не обличили во лжи ее благородное сердце.
Как истая француженка, она подчинялась только внушениям разума — благородным
порывам своей природы, — презирая условную щепетильность света. Она не оскор-
билась моим предложением. Она не замкнулась в молчании. Она не возвратила мне
мое письмо нераспечатанным. Она даже прислала мне ответ, написанный ее собст-
венными дивными пальчиками. Вот что она писала:
«Monsieur Симпсон извиняит мне дурной знание прекрасный язык ево contrée1.
Я нетавно приехала и не имела opportunité2 ево étudier3.
За этот apologie4 для мой manière5 мне мошно толко сказать, hélas6! Monsieur Симп
сон праф. Што сказать мне есче? Я уше сказала слишком много!
Eugenie Lalande7».
1
Страны (фр.).
2
Здесь: случая (фр.).
3
Изучить (фр.).
4
Апология (защитная речь, защитное письмо) (фр.).
5
Здесь: манер (фр.).
6
Увы (фр.).
7
Евгения Лаланд (фр.).
Я осыпал поцелуями эту благородную записку и, без сомнения, проделывал еще

тысячи глупостей, которых не упомню. Но Тальбот до сих пор не вернулся. Увы! имей
он хоть самое смутное представление о моих муках, его сострадательная натура давно
бы заставала его вернуться. Но он не возвращался. Я написал ему. Он отвечал. Его за-
держали важные дела, — но он скоро вернется. Он просил меня потерпеть, умерить
мои восторги, читать душеспасительные книги, пить только слабые вина и искать уте-
шения в философии. Дурак! ну, сам не мог приехать, так хоть бы догадался прислать
мне рекомендательное письмо. Я написал вторично. Письмо было возвращено мне
слугой, со следующей надписью карандашом. Бездельник уехал к своему господину.
«Уехал от С. вчера неизвестно зачем, не сказал куда, или когда вернется, — я ре-
шил возвратить вам письмо, узнав ваш почерк и, зная, что вы всегда более или менее
торопитесь.
Стэббс».
Нужно ли говорить, что после этого я послал ко всем чертям господина и слугу?
Но гнев не помогал, и досада не утешала.
Моим единственным ресурсом оставалась смелость. До сих пор она помогала
мне, и я решил дойти до конца. К тому же какое нарушение формальных правил мог-
ло бы показаться неприличным мадам Лаланд после нашей переписки? Со времени
письма я постоянно торчал у ее дома и таким образом убедился, что по вечерам она
прогуливается в сопровождении ливрейного лакея-негра в публичном садике, при-
мыкавшем к дому. Здесь, в тени роскошных кустарников, в полумраке тихого летнего
вечера, выждав удобную минуту, я подошел к ней.
Чтоб обмануть слугу, я принял уверенный вид старого, давнишнего знакомого.
С чисто парижским присутствием духа она сразу поняла, в чем дело, и протянула мне
обворожительнейшую ручку. Лакей тотчас стушевался, и мы долго беседовали, дав
волю чувствам, переполнявшим наши сердца.
Так как мадам Лаланд говорила по-английски еще хуже, чем писала, то нам, ес-
тественно, пришлось объясняться по-французски. На этом нежном языке, точно со-
зданном для страсти, излил я бурный восторг своего сердца и со всем красноречием,
на которое только был способен, умолял ее обвенчаться со мной немедленно.
Она смеялась над моим нетерпением. Она ссылалась на правила приличия —
вечное пугало, которое так часто заставляло людей медлить перед блаженством,
пока блаженство не ускользнет навеки. Я поступил неблагоразумно, говорила она,
дав понять моим друзьям, что желаю познакомиться с нею и тем самым показал, что
мы еще не знакомы, — и разъяснил, когда мы впервые встретились. Тут она напом-
нила, покраснев, как это недавно случилось. Обвенчаться немедленно было бы не
удобно, было бы неприлично, было бы outré1. Все это она высказала с восхитительной
naïveté2, которая и очаровала меня, и смутила, и убедила. Она даже обвиняла меня,
смеясь, в дерзости, в неблагоразумии. Она напомнила мне, что я даже не знаю, кто
она такая, какие у нее планы, связи, положение в обществе. Она, вздыхая, умоляла
1
Здесь: вызывающе (фр.).
2
Наивностью (фр.).
ОЧКИ 457
меня подумать о моем предложении и называла мою любовь безумием, блуждающим

огоньком, минутной фантазией, эфемерным порождением воображения, а не серд
ца. Все это говорила она в то время, как тени сумерек сгущались и сгущались вокруг
нас, — и в заключение одним легким пожатием своей божественной ручки разруши-
ла в одно мгновение — сладкое мгновение! — все здание своих аргументов.
Я отвечал, как умел, как может отвечать только истинный влюбленный. Я гово-
рил о моей преданности, о моей страсти, о ее дивной красоте и о моем восторжен-
ном обожании. В заключение я распространился с энергией, придававшей убеди-
тельность моим словам, об опасности ставить преграды естественному течению люб-
ви — течению, которое никогда не бывает ровным.
Последний аргумент, по-видимому, смягчил ее непреклонность. Она поколе-
балась, но сказала, что есть еще одно препятствие, которого я, вероятно, не при-
нял в расчет. Это был деликатный пункт — в особенности для женщины; загово-
рив о нем, она должна была пожертвовать своими чувствами; но для меня никакая
жертва не казалась ей слишком тяжелой. Она имела в виду наш возраст. Известно
ли мне — вполне ли мне известно различие лет между нами? Если муж старше жены
хотя бы на пятнадцать или двадцать лет, то это еще ничего, по мнению света, даже
вполне естественно; но, по общему мнению, которое и она разделяла до сих пор, жена
никогда не должна быть старше мужа. Различие в возрасте в этом смысле слишком
часто — увы! — создает несчастную жизнь. Ей известно, что мне не более двадцати
двух лет, но, может быть, мне неизвестно, что ее годы значительно превышают этот
возраст.
Душевное благородство, возвышенная чистота, сказывавшиеся в этих словах,
восхитили, очаровали меня, закрепили навеки мои цепи. Я с трудом сдерживал по-
рывы невыразимого восторга.
— Милая Евгения, — воскликнул я, — к чему вы говорите это? Вы старше меня.
Что же из этого? В светских правилах так много условных нелепостей. Для такой
любви, как наша, год не отличается от часа. Вы говорите — мне двадцать два года;
допустим, — хотя мне почти двадцать три. Но ведь и вам, дорогая Евгения, не может
быть больше — больше — больше — больше…
Тут я остановился, ожидая, что мадам Лаланд скажет, сколько ей лет. Но фран-
цуженка редко ответит прямо и всегда в случае щекотливого вопроса сумеет ответить
как-нибудь обиняком. В данном случае Евгения, которая в течение нескольких по-
следних минут, по-видимому, искала что-то на своей груди, уронила на траву медаль-
он. Я поспешал поднять его и подал ей.
— Возьмите его! — сказала она с самой обворожительной улыбкой. — Возьмите
его ради меня — ради той, чью наружность он слишком лестно изображает. Притом
на оборотной стороне медальона вы, может быть, найдете справку, которая разъяс-
нит ваши недоумения. Теперь темно, — но завтра утром вы рассмотрите его хоро-
шенько. Пока проводите меня домой. Я пригласила моих друзей на музыкальный
levée1. Могу обещать вам хорошее пение. Мы, французы, не так щепетильны, как вы,
американцы, и я представлю вас как старого знакомого.
С этими словами она взяла меня под руку, и я повел ее домой. Квартира была
очень хороша и, кажется, меблирована с большим вкусом. Об этом последнем пункте
1
Прием (фр.).
я, однако, не мог судить, так как уже совсем стемнело, когда мы пришли; а в луч-
ших американских домах не зажигают свечей или ламп летним вечером. Спустя час
после нашего прибытия была зажжена одна-единственная лампа в большой гости-
ной, и я убедился, что эта комната действительно убрана с необыкновенным вкусом
и даже великолепием; но две следующие комнаты, в которых собрались гости, оста-
вались весь вечер в приятной полутьме. Этот прекрасный обычай дает возможность
гостям пользоваться светом и тенью по желанию, и нашим заморским друзьям не ме-
шало бы ввести его в свой обиход.
Этот вечер, бесспорно, был счастливейшим в моей жизни. Мадам Лаланд не пре-
увеличивала музыкальных способностей своих друзей, а пение, которое я услышал
здесь, ничуть не уступало пению на лучших частных вечерах в Вене. Пианистов было
несколько, и все играли с большим талантом. Пели главным образом дамы, и ни одна
не спела плохо. Наконец раздались громкие и упорные крики «мадам Лаланд». Без
всякого жеманства или отнекивания она встала с chaise longue1, на котором сидела
подле меня, и пошла к роялю в большую гостиную в сопровождении двух джентль-
менов и подруги, — той самой, что была с ней в опере. Я хотел было проводить ее
сам, но почувствовал, что при данных обстоятельствах лучше мне оставаться в тени.
Таким образом, я был лишен удовольствия видеть, но зато мог слышать, как она поет.
Впечатление, произведенное ее пением на гостей, можно назвать электрическим,
на меня же оно подействовало еще сильнее. Я не в силах передать свое впечатление.
Без сомнения, оно зависело отчасти от моей любви, но главным образом, по моему
крайнему убеждению, от удивительного исполнения. Никакое искусство не могло бы
придать арии или речитативу более страстную экспрессию. Ария из «Отелло»2, сло-
ва «sul mio sasso»3 до сих пор звучат в моих ушах. Низкие тоны были положитель-
но чудесны. Ее голос обнимал три полные октавы, от контральтового D до верхнего
D сопрано, и был достаточно сильный, чтобы наполнить залу «Сан-Карло»4, испол-
нял с удивительною точностью все трудности вокальной композиции: восходящие
и нисходящие гаммы, каденции и fiorituri5. В финале «Сомнамбулы»6 она произвела
поразительный эффект при словах:
Ah! non guinge uman pensiero
Al contento ond'io son piena7.
Здесь, в подражание Малибран8, она изменила фразировку Беллини, понизив го-
лос до тенорового G и затем сразу перейдя на две октавы вверх.
1
Кушетки, кресла (фр.).
2
Имеется в виду опера итальянского композитора Джоаккино Россини (1792–1868) (при-
меч. ред.).
3
Над моим утесом (итал.) — слова из «Капулетти», оперы итальянского композитора Вин-
ченцо Беллини (1801–1835) (примеч. ред.).
4
«Сан-Карло» — оперный театр в Неаполе, один из самых крупных и престижных в Европе
XIX в. (примеч. ред.).
5
Каденция — в музыке: типовой гармонический оборот; фиоритура — название музыкаль-
ного украшения в вокальной или инструментальной партии (примеч. ред.).
6
«Сомнамбула» — опера В. Беллини (примеч. ред.).
7
Ум человеческий постичь не может той радости, которой я полна (итал.).
8
Мария Фелиция Малибран (1808–1836) — испанская певица (контральто) (примеч. ред.).
ОЧКИ 459
Оставив рояль после этих чудес вокального исполнения, она вернулась ко мне,
и я в самых восторженных выражениях излил свое восхищение. О своем изумлении
я ничего не сказал, хотя изумление было непритворное, так как слабость, или, скорее,
какая-то дрожь нерешительности в ее голосе при обыкновенном разговоре не позво-
ляла мне ожидать многого от ее пения.
Мы говорили долго, серьезно, без помехи и совершенно свободно. Она заста-
вила меня рассказать ей о моем прошлом и слушала, не проронив слова. Я ничего
не скрывал, чувствуя, что не имею права скрывать что-либо от ее доверчивого уча-
стия. Ободренный ее откровенностью в отношении деликатного вопроса о возрасте,
я, со своей стороны, совершенно откровенно рассказал не только о своих мелочных
недостатках, но и о тех моральных и даже физических слабостях, признание кото-
рых, требуя большого мужества, служит тем более очевидным доказательством люб-
ви. Я рассказал о своих похождениях в коллегии, о своих сумасбродствах, попойках,
долгах, любовных увлечениях. Я упомянул даже о чахоточном кашле, которым стра-
дал одно время, о хроническом ревматизме, о наследственном расположении к по
дагре и в заключение — о неприятной и неудобной, хотя тщательно скрываемой до
сих пор, слабости зрения.
— Насчет этого последнего пункта, — смеясь, заметила мадам Лаланд, — вы со-
знались очень неблагоразумно; так как, ручаюсь, без вашего сознания никто не запо-
дозрил бы вас в этом недостатке. Кстати, — продолжала она, — помните ли вы, —
тут я заметил, несмотря на полумрак комнаты, что лицо ее покрылось густым румян-
цем, — помните ли вы, mon cher ami1, эту вещицу?
Тут я увидел в ее руках лорнет, совершенно подобный тому, который так поразил
меня в опере.
— Слишком хорошо, увы, помню его, — воскликнул я, страстно пожимая неж-
ную ручку, протягивавшую мне лорнет. Это была великолепная вещица, в богатой
филигранной оправе, сверкавшая драгоценными каменьями.
— Eh bien, mon ami2, — продолжала она с каким-то empressement3 в голосе, не-
сколько удивившим меня. — Eh bien, mon ami, итак, вы просите меня о милости, ко-
торую называете бесценной. Вы просите меня обвенчаться с вами завтра же. Если
я соглашусь на вашу просьбу, которая отвечает желаниям моего сердца, можно ли
будет и мне попросить вас об одной очень, очень маленькой жертве?
— Назовите ее! — воскликнул я с энергией, которая чуть не выдала нас гостям,
и едва удержавшись от безумного желания броситься к ее ногам. — Назовите ее, моя
возлюбленная, моя Евгения, моя жизнь! — назовите ее!.. но она уже исполнена, преж
де чем вы назвали.
— Вы должны, mon ami, — сказала она, — ради своей возлюбленной Евгении вы
должны преодолеть маленькую слабость, в которой только что признались, слабость
скорее моральную, чем физическую, слабость, которая так не подходит к вашей бла-
городной натуре, так несовместима с вашим открытым характером и, без сомнения,
рано или поздно навлечет на вас какую-нибудь неприятность. Вы должны победить
ради меня то своего рода кокетство, которое, как вы сами сознались, заставляет вас
1
Дорогой друг (фр.).
2
Так вот, мой друг (фр.).
3
Поспешностью, готовностью (фр.).
отрицать или скрывать слабость вашего зрения. Ведь вы, действительно, скрываете
этот недостаток, отказываясь прибегать к средствам, которые могли бы исправить
его. Словом, вы должны носить очки, и слушайте, ведь вы уже согласились носить их
ради меня. Вы примите от меня вещицу, которую я держу в руке. Она превосходно
помогает зрению, но, право, стоит пустяки как драгоценность. Вы увидите, что, на-
девая ее так или так, можно носить ее в виде очков постоянно или пользоваться ею
как лорнетом и носить в жилетном кармане. Но вы уже согласились носить ее в виде
очков и постоянно ради меня.
Признаюсь, эта просьба порядком смутила меня. Но обстоятельства, разумеется,
не допускали колебаний.
— Это решено! — воскликнул я со всем энтузиазмом, какой только мог проявить
в данную минуту. — Решено и подписано с величайшей радостью! Я готов пожертво-
вать каким угодно чувством ради вас. Сегодня я буду носить этот милый лорнет как
лорнет, в жилетном кармане, но с первым проблеском того счастливого утра, которое
застанет меня вашим мужем, я надену его на… на нос и буду пользоваться им не так ро-
мантически, не так изящно, но, конечно, с большею пользою — именно как вы желаете.
Затем наш разговор перешел к завтрашней свадьбе. Моя невеста сообщила мне,
что Тальбот только что приехал. Решено было, что я немедленно увижусь с ним и по-
прошу достать карету. Soirée1 вряд ли кончится раньше двух часов, тем временем каре-
та будет готова, и в суматохе разъезда мадам Лаланд нетрудно будет незаметно усесть-
ся в нее. Затем мы отправимся к священнику, который будет ожидать нас; затем об-
венчаемся, отпустим Тальбота и уедем на Восток, предоставив фешенебельной пуб
лике комментировать как угодно это происшествие.
Когда все это было решено, я немедленно простился с нею и отправился к Таль-
боту, но по дороге не утерпел — забежал в ресторан поглядеть на медальон. Я рас-
смотрел его с помощью лорнета. Портрет был поразительно хорош! Эти огром-
ные лучезарные глаза! этот гордый греческий нос! эти роскошные черные локоны!
«Ах, — сказал я с восхищением, — да, это живой образ моей возлюбленной!»
Повернув медальон, я прочел на оборотной стороне: «Евгения Лаланд, двадцати
семи лет и семи месяцев».
Я застал Тальбота дома и немедленно рассказал ему о своей удаче. Он, понят-
но, выразил глубочайшее изумление, но поздравил меня от всей души и предложил
всяческую помощь со своей стороны. Словом, дело пошло как по маслу, и в два часа
утра, спустя десять минут после свадебной церемонии, я сидел с мадам Лаланд, то
есть с миссис Симпсон, в карете и катил из города в северо-восточном направлении.
Мы решили остановиться в деревне С., милях в двадцати от города, там позав-
тракать и отдохнуть, прежде чем двинемся дальше. В четыре часа карета остановилась
у подъезда гостиницы.
Я помог выйти моей обожаемой жене и велел тотчас подать завтрак. Тем време-
нем мы прошли в маленькую столовую и уселись.
Было уже почти совсем светло, и, когда я с восторгом взглянул на ангела, сидев-
шего рядом со мною, мне пришла в голову странная мысль, что со времени моего зна-
комства с прославленной красавицей я до сих пор ни разу еще не имел случая любо-
ваться ее красотой при дневном свете.
1
Вечеринка (фр.).
ОЧКИ 461
— Теперь, mon ami, — сказала она, прерывая нить моих мыслей, — теперь, mon
cher ami, когда мы соединились навеки, когда я согласилась на ваши страстные моль-
бы и исполнила свое обещание, теперь, надеюсь, и вы вспомните о моей малень-
кой просьбе, о вашем обещании. Ах! постойте! дайте мне вспомнить! Да, я помню!
Да, я помню слово в слово обещание, которое вы дали своей Евгении в эту ночь.
Вы сказали: «Это решено. Решено и подписано с величайшей радостью! Я готов по-
жертвовать каким угодно чувством ради вас. Сегодня я буду носить этот милый лор-
нет как лорнет, в жилетном кармане, но с первым проблеском того счастливого утра,
которое застанет меня вашим мужем, я надену его на… на нос и буду пользоваться им
не так романтически, не так изящно, но, конечно, с большею пользою — именно как
вы желаете.». Ведь это ваши слова, мой возлюбленный супруг, не правда ли?
— Да, — отвечал я, — у вас превосходная память, и, конечно, прекрасная Евге-
ния, я не откажусь исполнить это обещание. Вот! смотрите! Они идут мне, не правда
ли? — С этими словами я развернул лорнет и воздел его на нос, между тем как мадам
Лаланд, поправив шляпку и скрестив руки, сидела, выпрямившись, в какой-то стран-
ной, напряженной и даже неизящной позе.
— Господи помилуй! — воскликнул я почти в ту же минуту, как пружинка лор-
нета охватила мое переносье. — Господи помилуй! что могло случиться с этими очка-
ми? — И, сдернув их с носа, я вытер стекла шелковым платком, и надел опять.
Но если в первую минуту я удивился, то теперь мое удивление превратилось
в изумление, глубокое, крайнее, можно сказать, ужасное. Что это значит, ради всего
безобразного? Могу ли я верить своим глазам? Могу ли я, вот в чем вопрос? Ужели…
ужели… ужели это румяна? А эти… эти… эти морщины, ужели они на лице Евгении
Лаланд? И, о Юпитер! и все боги и богини, большие и маленькие! Куда… куда… куда
девались ее зубы? Я швырнул очки на пол и, вскочив со стула, уставился на миссис
Симпсон, скрежеща зубами, с пеной у рта и в то же время безмолвный и раздавлен-
ный ужасом и бешенством.
Как я уже сказал, мадам Евгения Лаланд, то есть Симпсон, объяснялась по-ан-
глийски немногим лучше, чем писала, почему весьма благоразумно избегала упо
треблять этот язык в обыкновенных случаях. Но мое бешенство заставило миссис
Симпсон прибегнуть к объяснению на почти незнакомом ей языке.
— Шего это, monsieur, — сказала она, глядя на меня с крайним изумлением, —
шего это, monsieur? што з вами? што з вами? или ви страдает пляска святой Витт? если
мой вам неприятна, зашем било шениться?
— Ведьма! — заорал я, колотя себя в грудь. — Проклятая старая хрычовка!
— Ах! стар!.. не ошень стар!.. мне только восемтесят тва годов.
— Восемьдесят два! — простонал я, прислоняясь к стене. — Восемьдесят два
миллиона обезьян! На портрете сказано, двадцать семь лет и семь месяцев!
— Конешно! та! верно! Но портрет сделана пятьдесят пять лет раньше. Когда
мой выходил замуж за второй супруг, monsieur Лаланд, — тогда мой делал портрет
для моя дочь от первый супруг, monsieur Муассар.
— Муассар! — воскликнул я.
— Та, Муассар, — отвечала она, передразнивая мое произношение, которое,
правду сказать, не отличалось чистотою, — ну так што ж? Что ви знает о Муассар?
— Ничего, старая карга! ничего я о нем не знаю! только один из моих предков
носил эту фамилию.
— Эту фамиль? а что ви имеет против этот фамиль? Это ошень хороший фамиль;
и Вуассар тоже ошень хороший фамиль. Моя дочь, mademoiselle Муассар, шенился на
monsieur Вуассар; и это ошень почтенный фамиль.
— Муассар! — воскликнул я. — Вуассар! Да что вы хотите сказать?
— Что сказал? Я сказал Муассар и Вуассар; и, кроме того, Круассар и Фруассар.
Дочь моей дочь mademoiselle Вуассар шенился на monsieur Круассар, а потом дочь ее
дочь mademoiselle Круассар шенился на monsieur Фруассар, и ви, наверно, скажет, что
это не ошень почтенный фамиль?
— Фруассар! — воскликнул я, почти теряя сознание. — Вы говорите Муассар,
и Вуассар, и Круассар, и Фруассар?
— Да, — отвечала она, откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги, — да,
Муассар, и Вуассар, и Круассар, и Фруассар. Но monsieur Фруассар бил глюпый, такой
же большой дурак, как ви, и он покинуль la belle France1 и уехал в эту stupide Amérique2,
и тут у него родился ошень глюпый, ошень-ошень глюпый сын, так я слышал, хотя не
имел de plaisir3 встрешаться с ним. Его имя Наполеон Бонапарте Фруассар, и ви, на-
верно, скажет, что он тоже не ошень почтенный шеловек?
Длина ли этой речи или ее содержание привели миссис Симпсон в неистовство.
Только окончив ее с большим трудом, она сорвалась с кресла как полоумная, сбросив
на пол турнюр4 величиной с добрую гору. Вскочив на ноги, она оскалила десны, за-
махала руками, засучила рукава, погрозила мне кулаком и в заключение, сорвав с го-
ловы шляпку и огромный парик из роскошных черных волос, с визгом швырнула их
на пол и пустилась танцевать какой-то нелепый фанданго, решительно вне себя от
бешенства.
Между тем я почти без чувств упал на кресло. «Муассар и Вуассар! — повто-
рял я, — и Круассар и Фруассар! Муассар, Вуассар, Круассар и Наполеон Бонапар-
те Фруассар! Да ведь это я, проклятая старая змея, это я, слышишь ты, это я! —
Тут я заорал во всю глотку: — Это я-а-а! Я Наполеон Бонапарте Фруассар, и черт
меня побери, если я не женился на своей прапрабабушке!»
Да, мадам Евгения Лаланд, quasi5 Симпсон, по первому мужу Муассар, была моя
прапрабабушка. В молодости она была красавицей, и даже в восемьдесят два года со-
хранила величавый стан, скульптурные очертания шеи, прекрасные глаза и греческий
нос. С помощью этих остатков красоты, жемчужных белил, румян, фальшивых волос,
фальшивых зубов, фальшивого tornure6 и искуснейших модисток Парижа она до сих
пор занимала почетное место в ряду beautès un peu passées7 французской столицы. В этом
отношении она действительно немногим уступала знаменитой Нинон де Ланкло.
Она обладала громадным состоянием, и, оставшись вторично бездетной вдовой,
вспомнила о моем существовании и отправилась в Америку в сопровождении даль-
ней родственницы своего второго мужа, мадам Стефании Лаланд, с целью отыскать
меня и сделать своим наследником.
1
Прекрасную Францию (фр.).
2
Дурацкую Америку (фр.).
3
Удовольствия (фр.).
4
Турнюр — пышная юбка на каркасе (примеч. ред.).
5
Почти (фр.).
6
Турнюра (фр.).
7
Несколько поблекших красавиц (фр.).
ОЧКИ 463
В опере моя прапрабабушка обратила на меня внимание и, оглядев в лорнет, была

поражена фамильным сходством.
Это обстоятельство заинтересовало ее, и, зная, что я должен находиться в горо-
де, она обратилась за справкой к джентльмену, находившемуся в ее ложе. Он знал
меня и сказал ей, кто я такой. Это побудило ее вторично осмотреть меня в лорнет,
что, в свою очередь, придало мне смелости, выразившейся в уже описанном нелепом
поведении. Она ответила на мой поклон, думая, что я случайно узнал, кто она та-
кая. Когда же, обманутый своей близорукостью и ухищрениями ее туалета, я с таким
восторгом обратился к Тальботу, он вообразил, что я говорю о молодой красавице
и вполне правдиво ответил, что это «знаменитая вдовушка мадам Лаланд».
На следующее утро моя прапрабабушка встретилась на улице с Тальботом, своим
старым парижским знакомым; и разговор, естественно, зашел обо мне. Тут объяс-
нилось, что я страдаю слабостью зрения, так как этот недостаток был хорошо извес
тен моим друзьям, хотя я и не подозревал об этом. К своему огорчению, моя добрая
старая родственница убедилась, что я вовсе не знал, кто она такая, а просто сумасбро-
дил, вздумав объясняться в любви с незнакомой старухой в театре. Чтобы наказать
меня за опрометчивость, она устроила заговор с Тальботом. Он нарочно спрятался
от меня, чтоб не представлять ей. Мои расспросы на улице о «прекрасной вдове ма-
дам Лаланд» были, естественно, отнесены к младшей леди; таким образом объяс-
няется разговор с тремя приятелями и их намек на Нинон де Ланкло. Мне ни разу
не удалось видеть мадам Лаланд при дневном свете, а на ее soirée мое несчастное ко
кетство, заставившее меня спрятать лорнет в карман, помешало мне открыть ее воз-
раст. Крики «мадам Лаланд» относились к молодой леди; но моя прапрабабушка
встала одновременно с нею и отправилась вместе с ней к роялю в гостиную. Она ре-
шилась остановить меня, если я вздумаю сопровождать ее; но я был настолько благо-
разумен, что остался сам. Пение, так восхитившее меня, было пение мадам Стефании
Лаланд. Лорнет был предложен мне, чтобы прибавить соли насмешке. Этот подарок
послужил поводом прочесть мне нотацию насчет моей слабости. Излишне прибав-
лять, что стекла, которыми пользовалась старуха, были заменены другими, более под-
ходившими к моим глазам.
Роль духовной особы, соединившей нас роковыми узами, сыграл приятель Таль-
бота. Он никогда не был священником, зато отлично правил лошадьми и, заменив
рясу кучерским кафтаном, повез «счастливую парочку» из города. Тальбот уселся
рядом с ним на козлах. Таким образом, оба сорванца провожали нас и из окна задней
комнаты в гостинице любовались развязкой драмы. Кажется, мне придется вызвать
их обоих.
Как бы то ни было, я не женился на своей прапрабабушке, и эта мысль доставляет
мне непомерное облегчение. Но я женился на мадам Лаланд, на мадам Стефании Ла-
ланд, с которой свела меня моя добрая старая родственница, отказав мне притом все
свое состояние в случае своей смерти, если только она умрет когда-нибудь. В заключе-
ние: я навсегда покончил с billets-doux1 и никогда не расстаюсь с ОЧКАМИ.
1
Любовными письмами (фр.).
465
СКАЗКА ИЗВИЛИСТЫХ ГОР

(1844)
В конце 1827 года1, во время моего пребывания близ Шарлотсвилля в Вирги-

нии, я случайно познакомился с мистером Августом Бедлоу (Bedloe). Этот молодой
джентльмен был достопримечателен во всех отношениях и возбуждал во мне глубо-
кий интерес и любопытство. Я считал невозможным понять ни его моральное, ни
его физическое состояние. О его происхождении я не мог получить никаких удов-
летворительных сведений. Откуда он прибыл, я никогда не мог узнать. Даже каса-
тельно его возраста — хотя и назвал его молодым джентльменом — я должен ска-
зать, что было в нем что-то, весьма меня смущавшее. Конечно, он казался молодым —
и он даже особенно охотно говорил о своем молодом возрасте, — случались, одна-
ко, моменты, когда для меня не было никаких затруднений представить, что ему лет
сто. Но ни в каком отношении не был он столь особенным, как в своей наружности.
Он был необыкновенно высок и тонок. Очень сутуловат. Ноги у него были необык-
новенно длинные и исхудалые. Лоб широкий и низкий. Лицо совершенно бескров-
ное. Рот большой и подвижный, а зубы, хотя и здоровые, но такие неровные, что по-
добных зубов я никогда раньше не видал в человеческих челюстях. Улыбка его, одна-
ко, отнюдь не была неприятной, как можно было бы предположить; она только ни-
когда не менялась в выражении. Это была улыбка глубокой печали — беспеременной
и беспрерывной мрачности. Глаза у него были ненормально большие и круглые, как
у кошки. И самые зрачки при усилении или уменьшении света сокращались и рас-
ширялись именно так, как мы это наблюдаем у представителей кошачьей породы.
В минуты возбуждения они делались блестящими до неправдоподобности; от них
исходили блистательные лучи как бы не отраженного, а внутреннего света, как это
бывает со свечой или солнцем; но в своем обыкновенном состоянии они были таки-
ми тусклыми, тупыми и настолько закрытыми пеленой, что возбуждали представле-
ние о глазах давно зарытого трупа.
1
В этом рассказе отразились впечатления Эдгара По от пребывания в 1826 г. в Виргинском
университете (примеч. ред.).
Эти внешние особенности причиняли ему, по-видимому, много неприятностей,

и он постоянно намекал на них в тоне наполовину изъяснительном, наполовину
оправдательном, что в первый раз, когда я его услыхал, произвело на меня крайне
тягостное впечатление. Вскоре, однако, я к этому привык, и ощущение неловкости
исчезло. По-видимому, его намерением было не столько прямо заявить, сколько дать
почувствовать, что физически он не всегда был тем, чем стал, — что долгий ряд не-
вралгических припадков низвел его от более чем обычной красоты до того состоя-
ния, в котором я его увидел. В течение многих лет его лечил врач по имени Темпл-
тон — старик лет, быть может, семидесяти, — он встретил его впервые в Саратоге
и получил от него, или вообразил себе, что получил от него, значительное облегчение.
В результате Бедлоу, бывший человеком состоятельным, договорился с доктором
Темплтоном, что этот последний, ежегодно получая щедрое вознаграждение, будет
посвящать свое время и свои медицинские познания исключительным заботам о нем.
Доктор Темплтон в юности много путешествовал, и во время пребывания в Па-
риже в значительной степени сделался приверженцем доктрин Месмера1. Острые
боли своего пациента ему удалось смягчить исключительно с помощью магнетизма;
и успех этот, естественно, внушил больному известную веру в те идеи, из которых
выводились средства врачевания. Доктор, однако, как все энтузиасты, делал все уси-
лия, чтобы совершенно обратить своего ученика, и в конце концов это ему удалось
настолько, что он убедил больного подвергнуться многочисленным опытам. Частым
их повторением был обусловлен результат, за последнее время сделавшийся столь
обычным, что он уже почти не обращает на себя внимания, но в тот период, к кото-
рому относится мой рассказ, бывший большою редкостью в Америке. Я хочу сказать,
что между доктором Темплтоном и Бедлоу мало-помалу возникло вполне отчетливое
и сильно выраженное магнетическое соотношение. Не буду, однако, утверждать, что-
бы это соотношение выходило за пределы простой усыпляющей силы; но эта сила
достигла большой напряженности. При первой попытке вызвать магнетическую дре-
моту месмерист потерпел полный неуспех. При пятой или шестой успех был крайне
частичным и получился лишь после долгих усилий. Только при двенадцатой попытке
успех был полный. После этого воля пациента быстро подчинилась воле врача, так
что, когда я впервые познакомился с обоими, сон вызывался почти мгновенно, силою
простого хотения со стороны оперирующего, если больной даже и не знал о его при-
сутствии. Только теперь, в 1845 году2, когда подобные чудеса подтверждаются еже
дневными свидетельствами тысяч людей, дерзаю я рассказывать об этой видимой не-
возможности как о серьезном факте.
Темперамент у Бедлоу был в высшей степени впечатлительный, возбудимый
и склонный к энтузиазму. Воображение его было необыкновенно сильным и твор
ческим; и нет сомнения, что оно приобретало дополнительную силу благодаря по
стоянному употреблению морфия, который он принимал в большом количестве
и без которого он, казалось, не мог бы существовать. Он имел обыкновение прини-
мать большую дозу тотчас после завтрака каждое утро — или, вернее, тотчас вслед
1
Франц Антон Месмер (1734–1815) — немецкий врач и целитель, создатель месмеризма —
сенсационного учения о «животном магнетизме», в основе которого было гипнотическое
внушение (примеч. ред.).
2
В первом издании рассказа значилось «в 1843 году» (примеч. ред.).
СКАЗКА ИЗВИЛИСТЫХ ГОР 467
за чашкой крепкого кофе, так как до полудня он ничего не ел; после этого он отправ-
лялся один или же в сопровождении лишь собаки на долгую прогулку среди фан
тастических и угрюмых холмов, что лежат на запад и на юг от Шарлотсвилля и носят
наименование Извилистых гор.
В один тусклый теплый туманный день, на исходе ноября, во время того стран-
ного междуцарствия во временах года, которое называется в Америке «индийским
летом», мистер Бедлоу, по обыкновению, отправился к холмам. День прошел, а он
не вернулся.
Часов около восьми вечера, серьезно обеспокоенные таким долгим его отсутст-
вием, мы уже собирались отправиться на поиски, как вдруг он появился перед нами,
и состояние его здоровья было такое же, как всегда, но он был возбужден более обык-
новенного. То, что он рассказал о своих странствиях и о событиях, его удержавших,
было на самом деле достопримечательно.
— Как вы помните, — начал он, — я ушел из Шарлотсвилля часов в девять утра.
Я тотчас же отправился к горам, и часов около десяти вошел в ущелье, совершенно
для меня новое. Я шел по изгибам этой стремнины с самым живым интересом. Сце-
на, представшая передо мной со всех сторон, хотя вряд ли могла быть названа ве-
личественной, имела в себе что-то неописуемое и для меня пленительно-угрюмое.
Местность казалась безусловно девственной. Я не мог отрешиться от мысли, что до
зеленого дерна и до серых утесов, по которым я ступал, никогда раньше не касалась
нога ни одного человеческого существа. Вход в этот провал так замкнут и в дейст-
вительности так недоступен — разве что нужно принять во внимание какие-нибудь
случайные обстоятельства, — так уединен, что нет ничего невозможного, если я был
действительно первым искателем, самым первым и единственным искателем, когда-
либо проникшим в это уединение.
Густой и совершенно особенный туман, или пар, свойственный индийскому лету
и теперь тяжело висевший на всем, несомненно, способствовал усилению тех смут-
ных впечатлений, которые создавались окружавшими меня предметами. Этот лас
кающий туман был до такой степени густой, что я не мог различать дорогу перед
собой более чем на двенадцать ярдов. Она была крайне извилиста, и, так как солн
ца не было видно, я вскоре утратил всякое представление о том, в каком направле-
нии я шел. Между тем морфий оказывал свое обычное действие, а именно: наделил
весь внешний мир напряженностью интереса. В трепете листа — в цвете прозрачной
былинки — в очертаниях трилистника — в жужжании пчелы — в сверкании капли
росы — в дыхании ветра — в слабых ароматах, исходивших из леса, — во всем этом
возникала целая вселенная внушений — веселая и пестрая вереница рапсодической
и несвязанной методом мысли.
Погруженный в нее, я блуждал в течение нескольких часов, в продолжение кото-
рых туман до такой степени усилился, что наконец я был вынужден буквально идти
ощупью. И мной овладело неописуемое беспокойство — что-то вроде нервного ко-
лебания и нервной дрожи: я боялся ступать, боялся обрушиться в какую-нибудь про-
пасть. Вспомнились мне также и странные истории, которые рассказывались об этих
Извилистых холмах и о грубых свирепых племенах, живущих в их лесах и пещерах.
Тысячи смутных фантазий угнетали и смущали меня — фантазий тем более волную-
щих, что они были смутными. Вдруг мое внимание было остановлено громким боем
барабана.
Понятно, я удивился до последней степени. Барабан в этих горах — вещь неиз-

вестная. Я не более бы удивился, услыхав трубу архангела. Но тут возникло нечто
новое, еще более удивительное по своей поразительности и волнующей неожидан-
ности. Раздался странный звук бряцанья или звяканья, как бы от связки больших
ключей, — и в то же мгновение какой-то темнолицый и полуголый человек с криком
пробежал около меня. Он промчался так близко, что я чувствовал на своем лице его
горячее дыхание. В одной руке он держал какое-то орудие, составленное из набора
стальных колец, которыми он, убегая, потрясал. Едва только он исчез в тумане, пере-
до мной, тяжело дыша в погоне за ним, с открытою пастью и горящими глазами про-
несся какой-то огромный зверь. Я не мог ошибиться. Это была гиена.
Вид этого чудовища скорее смягчил, нежели усилил мои страхи, — теперь я впол-
не уверился, что я спал, и попытался пробудить себя до полного сознания. Я смело
и бодро шагнул вперед. Я стал тереть себе глаза. Я громко кричал. Я щипал себе руки
и ноги. Маленький ручеек предстал пред моими глазами, и, наклонившись над ним,
я омыл себе голову, руки и шею. Это, по-видимому, рассеяло неясные ощущения,
до сих пор угнетавшие меня. Я встал, как мне думалось, другим человеком, и твердо
и спокойно пошел вперед по моей неведомой дороге.
В конце концов, совершенно истощенный ходьбою и гнетущей спертостью ат-
мосферы, я сел под каким-то деревом. В это мгновение прорезался неверный луч
солнца, и тень от листьев этого дерева слабо, но явственно упала на траву. В течение
нескольких минут я удивленно смотрел на эту тень. Ее вид ошеломил меня и испол-
нил изумлением. Я взглянул вверх. Это была пальма.
Я быстро вскочил, в состоянии страшного возбуждения — мысль, что все это мне
снилось, больше не могла существовать. Я видел — я понимал, что я вполне владею
моими чувствами, — и они внесли теперь в мою душу целый мир новых и необыкно-
венных ощущений. Жара внезапно сделалась нестерпимой. Странным запахом был
исполнен ветерок. Глухой беспрерывный ропот, подобный ропоту полноводной, но
тихо текущей реки, достиг до моего слуха, перемешиваясь со своеобразным гудением
множества человеческих голосов.
В то время как я прислушивался, исполненный крайнего изумления, которое на-
прасно старался бы описать, сильным и кратким порывом ветра, как мановением вол-
шебного жезла, нависший туман был отнесен в сторону.
Я находился у подножия высокой горы и глядел вниз на обширную равнину, по
которой извивалась величественная река. На ее берегу стоял какой-то как бы вос-
точный город, вроде тех, о которых мы читаем в арабских сказках, но по характеру
своему еще более особенный, чем какой-либо из описанных там городов. Находясь
высоко над уровнем города, я мог видеть со своего места каждый его уголок и каж-
дый закоулок, точно они были начерчены на карте. Улицы представлялись бесчислен-
ными и пересекали одна другую неправильно, по всем направлениям, но они были
скорее вьющимися аллеями, чем улицами, и буквально кишели жителями. Дома были
безумно живописны. Повсюду была целая чаща балконов, веранд, минаретов, хра-
мов и оконных углублений, украшенных фантастической резьбой. Базары были пе-
реполнены; богатые товары были выставлены на них во всей роскоши бесконечно-
го разнообразия — шелка, кисея, ослепительнейшие ножи и кинжалы, великолеп-
нейшие украшения и драгоценные камни. Наряду с этим со всех сторон виднелись
знамена и паланкины, носилки со стройными женщинами, совершенно закутанными
в покровы, слоны, покрытые пышными попонами, причудливые идолы, барабаны, хо-

ругви и гонги, копья, серебряные и позолоченные палицы. И посреди толпы, и кри-
ка, и общего замешательства, и сумятицы — посреди миллиона черных и желтых лю-
дей, украшенных тюрбанами, и одетых в длинные платья людей с развевающимися
бородами, — блуждало бесчисленное множество священных быков, разукрашенных
лентами, меж тем как обширные легионы грязных, но священных обезьян, бормоча
и оглашая воздух резкими криками, цеплялись по карнизам мечетей или повисали
на минаретах и оконных углублениях. От людных улиц к берегам реки нисходили
бесчисленные ряды ступеней, ведущих к купальням, между тем как речная вода, ка-
залось, с трудом пробивала себе дорогу сквозь бесчисленное множество тяжко на-
груженных кораблей, которые на всем протяжении загромождали ее поверхность.
За пределами города частыми величественными группами росли пальмы и кокосо-
вые деревья вместе с другими гигантскими и зачарованными деревьями, изобличав-
шими глубокий возраст; а там и сям виднелись рисовое поле, покрытая тростником
крестьянская хижина, прудок, пустынный храм, цыганский табор или одинокая
стройная девушка, идущая с кувшином на голове к берегам великолепной реки.
Вы, конечно, скажете теперь, что все это я видел во сне. Но это не так. В том, что
я видел, — в том, что я слышал, — в том, что я чувствовал, — в том, что я думал, —
не было ни одной из тех особенностей, которые безусловно присущи сну. Все было
строго и неразрывно связано в своих отдельных частях. Усомнившись сперва, дейст-
вительно ли я не сплю, я сделал целый ряд проверок, и они меня убедили, что я дейст
вительно бодрствую. Когда кто-нибудь спит и во сне начинает подозревать, что он
спит, подозрение всегда подтверждается, и спящий пробуждается почти немедлен-
но. Таким образом, Новалис не ошибается, говоря, что «мы близки к пробуждению,
когда нам снится, что мы видим сон»1. Если бы видение посетило меня так, как я его
описываю, не возбуждая во мне подозрения, что это сон, тогда, действительно, это
мог бы быть сон, но когда все случилось так, как это было, и у меня возникло подозре-
ние и я проверил себя, — я поневоле должен отнести это видение к другим явлениям.
— Относительно этого я не уверен, что вы заблуждаетесь, — заметил доктор
Темплтон, — но продолжайте. Вы встали и спустились в город?
— Я встал, — продолжал Бедлоу, глядя на доктора с видом глубокого изумле-
ния, — я встал, как вы говорите, и спустился в город. По дороге я попал в огромную
толпу, заполнявшую все пути и стремившуюся в одном направлении, причем все сви-
детельствовало о крайней степени возбуждения. Вдруг, совершенно внезапно и под
действием какого-то непостижимого толчка, я весь проникся напряженным личным
интересом к тому, что происходило. Как мне казалось, я чувствовал, что мне пред-
стоит здесь важная роль; какая именно, я не вполне понимал. Я испытывал, одна-
ко, по отношению к окружавшей меня толпе чувство глубокой враждебности. По-
пятившись назад, я вышел из толпы и быстро, окольным путем, достиг города и во-
шел в него. Здесь все было в состоянии самой дикой сумятицы и распри. Небольшая
группа людей, одетых наполовину в индийские одежды, наполовину в европейские,
под предводительством офицера в мундире отчасти британском, при большом нера-
венстве сил поддерживала схватку с чернью, кишевшей в аллеях. Взяв оружие одного
убитого офицера, я примкнул к более слабой партии и стал сражаться, — против кого,
1
Цитата взята из дневника Новалиса (примеч. ред.).
не знал сам, — с нервною свирепостью отчаянья. Вскоре мы были подавлены числен-

ностью и были вынуждены искать убежища в чем-то вроде киоска. Здесь мы забарри-
кадировались и, хотя на время, были в безопасности. Сквозь круглое окно, находив-
шееся около верха киоска, я увидел огромную толпу, объятую бешеным возбуждени-
ем; окружив нарядный дворец, нависший над рекой, она производила на него напа-
дение. Вдруг из верхнего окна дворца спустился некто женоподобный, на веревке,
сделанной из тюрбанов, принадлежавших его свите. Лодка была уже наготове, и он
бежал в ней на противоположный берег реки.
И нечто новое овладело теперь моей душой. Я сказал своим товарищам несколько
торопливых, но энергичных слов и, склонив нескольких из них на свою сторону, сде-
лал из киоска отчаянную вылазку. Мы ворвались в окружавшую толпу. Сперва враги
отступили перед нами. Они собрались, оказали бешеное сопротивление и снова от-
ступили. Тем временем мы были отнесены далеко от киоска и, ошеломленные, совер-
шенно запутались среди узких улиц, над которыми нависли высокие дома, в лабирин-
те, куда солнце никогда не могло заглянуть. Чернь яростно теснила нас, угрожая нам
своими копьями и засыпая нас тучами стрел. Эти последние были необыкновенно
замечательны, и в некоторых отношениях походили на изогнутый малайский кин-
жал. Они были сделаны в подражание телу ползущей змеи, были длинные, черные
и с отравленною бородкой. Одна из них поразила меня в правый висок. Я зашатал-
ся и упал. Мгновенный и страшный недуг охватил меня. Я рванулся — я задохся —
я умер.
— Теперь вы вряд ли будете настаивать на том, что все ваше приключение не
было сном, — сказал я, улыбаясь. — Вы не приготовились к тому, чтобы утверждать,
что вы мертвы?
Говоря эти слова, я, конечно, ожидал от Бедлоу какого-нибудь живого возраже-
ния; но, к моему удивлению, он заколебался, задрожал, страшно побледнел и ничего
не ответил. Я взглянул на Темплтона. Он сидел на своем стуле прямо и неподвиж-
но — зубы у него стучали, а глаза выскакивали из орбит.
— Продолжайте! — сказал он наконец хриплым голосом, обращаясь к Бедлоу.
— В течение нескольких минут, — продолжал рассказчик, — моим единствен-
ным чувством — моим единственным ощущением — было ощущение темноты и не-
бытия с сознанием смерти. Наконец душу мою пронизал резкий и внезапный толчок,
как бы от действия электричества. Вместе с этим возникло ощущение эластичности
и света. Этот последний я почувствовал — не увидел. Мгновенно мне показалось,
что я поднялся с земли. Но во мне не было ничего телесного, ничего видимого, слы-
шимого или осязаемого. Толпа исчезла. Шум прекратился. Город был сравнитель-
но спокоен. Рядом со мной лежало мое тело со стрелой в виске, голова была вздута
и обезображена. Но все это я чувствовал — не видел. Я не принимал участия ни
в чем. Даже тело казалось мне чем-то не имеющим ко мне никакого отношения.
Хотения у меня не было вовсе, но как будто я был вынужден к движению и легко вы-
летел из города, следуя окольным путем, через который я вошел в него. Когда я достиг
того пункта в горном провале, где я встретил гиену, я опять испытал толчок как бы от
гальванической батареи; чувство веса, хотения, материи вернулось ко мне. Я сделался
прежним самим собою и быстро направился домой, — но происшедшее не потеряло
своей живости реального, и даже теперь ни на мгновение я не могу принудить мой
разум смотреть на это, как на сон.
— Это и не было сном, — сказал Темплтон с видом глубокой торжественно-

сти, — но было бы трудно найти для этого какое-нибудь другое наименование. Пред-
положим только, что человеческая душа наших дней стоит на краю каких-то порази-
тельных психических открытий. Удовольствуемся пока этим предположением. Для
остального у меня есть некоторые объяснения. Вот офорт, который я должен был
показать вам раньше, но который не показывал вам, повинуясь какому-то необъяс-
нимому чувству ужаса.
Мы взглянули на картину. Я не увидел в ней ничего необыкновенного; но впе-
чатление, оказанное ею на Бедлоу, было поразительно. Он почти лишился чувств,
смотря на нее. А между тем это была всего только миниатюра, портрет — правда,
удивительно исполненный, — изображавший его собственное, столь примечатель-
ное лицо. По крайней мере, так подумал я.
— Вы можете видеть, — сказал Темплтон, — дату этой картины — вот здесь,
еле заметно, в углу, — «1780». В этом году был сделан портрет. Это мой умерший
друг — мистер Олдеб, — с которым я находился в тесных дружеских отношениях
в Калькутте, в то время когда там был правителем Уоррен Гастингс1. Мне было тогда
всего двадцать лет. Когда я в первый раз увидел вас, мистер Бедлоу, в Саратоге, имен-
но это чудесное сходство между вами и портретом побудило меня заговорить с вами,
искать вашей дружбы и устроить все так, что в конце концов я стал вашим постоян-
ным сотоварищем. К этому я был вынужден отчасти, а может быть, и главным обра-
зом, горестным воспоминанием об умершем, но отчасти также беспокойным и не
вполне лишенным ужаса любопытством относительно вас самих.
Подробно описывая видение, представившееся вам среди холмов, вы самым точ-
ным образом описали индийский город Бенарес, находящийся на берегу Священ-
ной реки. Мятеж, схватка и побоище были действительными событиями, сопро-
вождавшими восстание Шеит-Синга2, которое случилось в 1780 году, когда жизнь
Гастингса подвергалась неминуемой опасности. Человек, спасшийся с помощью ве-
ревки из тюрбанов, был сам Шеит-Синг. Кучка людей, заключившихся в киоске,
представляла из себя сипаев3 и британских офицеров, находившихся под предводи-
тельством Гастингса. Я также принадлежал к их числу и сделал все возможное, что-
бы предупредить безрассудную и злополучную вылазку офицера, который пал в од-
ной из заполненных толпою аллей, пораженный отравленною стрелой бенгалез-
ца. Этот офицер был моим ближайшим другом. Это был Олдеб. Вы можете видеть
это из записи (здесь говоривший вынул записную книжку, несколько страниц ко-
торой были, по-видимому, только что исписаны); в то самое время, как вы вообра-
жали себе все это среди холмов, здесь, дома, я заносил на бумагу все подробности
события.
1
Уоррен Гастингс (1732–1818) — первый английский генерал-губернатор Индии; одним из
источников рассказа Эдгару По послужила рецензия историка Томаса Бабингтона Маколея
(1800–1859) на трехтомную биографию Гастингса в «Эдинбургском обозрении», в которой
был упомянут некий лжесвидетель Уильям Бедлоу (примеч. ред.).
2
Бенарес — британское название индийского города Варанаси; Священная река — Ганг;
Шеит-Синг — раджа Бенареса, при котором в 1781 г. произошло восстание против англий-
ских колонизаторов (примеч. ред.).
3
Сипаи — солдаты наемной армии, созданной англичанами в Индии из местного населения
Приблизительно через неделю после этого разговора следующие строки появи-

лись в одной из шарлотсвилльских газет:
«Считаем своим прискорбным долгом известить о смерти мистера Августа
Бедло (Bedlo), джентльмена, чрезвычайная любезность которого вместе с многими
достоинствами издавна возбудила к нему любовь среди жителей Шарлотсвилля.
В течение нескольких лет мистер Бедло страдал невралгией, которая нередко
грозила принять роковой оборот. Но это должно быть рассматриваемо лишь как кос-
венная причина его смерти. Ближайшей причиной было нечто совершенно особен-
ное. Во время прогулки среди Извилистых гор несколько дней тому назад он слег-
ка простудился и получил лихорадку, сопровождавшуюся сильным приливом крови
к голове. Чтобы облегчить страдания, доктор Темплтон прибегнул к местному кро-
вопусканию. Пиявки были приставлены к вискам. В страшно быстрый срок времени
больной скончался, и тогда обнаружилось, что в банку с пиявками случайно попала
одна из тех ядовитых червеобразных пиявок, которые время от времени попадаются
в окрестных прудах. Она присосалась к небольшой артерии на правом виске. Ее край-
нее сходство с врачебной пиявкой было причиной того, что ошибка была замечена
слишком поздно.
NB. Ядовитую шарлотсвилльскую пиявку всегда можно отличить от врачебной
по ее черноте и в особенности по ее извивающимся или червеобразным движениям,
делающим ее чрезвычайно похожей на змею».
Я разговаривал с издателем упомянутой газеты по поводу этого замечательного
случая, как вдруг мне пришло в голову спросить его, почему имя умершего было на-
печатано как Бедло (Bedlo).
— Я думаю, — сказал я, — у вас есть основания для такого правописания, но мне
всегда казалось, что на конце нужно писать «e».
— Основания? О, нет, — ответил он. — Это просто типографская ошибка. Все
знают, что это имя пишется с «e» на конце, и никогда в жизни не слышал я, чтобы
его писали иначе.
— В таком случае, — пробормотал я, повертываясь спиной, — в таком случае,
действительно, истина страннее всякого вымысла — ибо что же из себя представляет
«Бедлоу» без «e» как не «Олдеб», перевернутое наоборот? И этот человек говорит
мне о типографской ошибке!
— Вот офорт, который я должен был показать вам раньше, но который
не показывал вам, повинуясь какому-то необъяснимому чувству ужаса.
ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЕ ПОХОРОНЫ
(1844)
Есть некоторые темы интереса всепоглощающего, но слишком цельно ужасные,

чтобы законным образом служить для литературного замысла. Даже и романтик дол-
жен их избегать, если он не хочет оскорбить или вызвать отвращение. Разработка их
уместна лишь тогда, когда строгость и величие истины освещают и поддерживают их.
Мы трепещем, например, от самого напряженного ощущения «приятственной пыт-
ки» при рассказах о переходе через Березину, о землетрясении в Лиссабоне, о чуме
в Лондоне, об избиениях в Варфоломеевскую ночь или об удушении ста двадцати
трех узников в Черной яме в Калькутте1. Но в этих рассказах что возбуждает, — это
факт, действительность, история. Как вымысел они возбудили бы в нас лишь простое
отвращение.
Я упомянул лишь немногие из самых выдающихся и величественных злосчастий,
занесенных в летописи; но в них не только свойство злосчастия, но и самый его объ-
ем столь сильно завладевает воображением. Мне нет надобности напоминать чита-
телю, что из длинной и зачарованной области человеческих несчастий я мог бы вы-
брать несколько отдельных примеров, более исполненных существенностью стра
данья, чем какое-либо из этих обширных общностей беды. На самом деле, истинное
злополучие — предельное горе — есть частное, нераспространенное. Что страшные
крайности агонии испытываются человеком-единицей, а никогда не человеком-мас-
сой — за это возблагодарим милосердного Бога.
1
При переправе через реку Березину 26–27 ноября 1812 г. погибли тысячи раненых и обморо-
женных французов, в том числе и в давке от удушья, после чего слово bérézina употребляется
во Франции в значении «полный провал, катастрофа»; землетрясение в Лиссабоне, при ко-
тором в течение пяти минут была разрушена столица Португалии и многие другие города
и погибло около шестидесяти тысяч человек, произошло 1 ноября 1755 г.; Лондонская чума —
Великая эпидемия чумы в Лондоне 1665–1666 гг., жертвами которой стали около ста тысяч
человек; Варфоломеевская ночь — массовое убийство около тридцати тысяч гугенотов в ночь
на 24 августа 1572 г., в канун Дня святого Варфоломея; Черная яма в Калькутте — тюрем-
ная камера в калькуттском форте Уильям, в которой в июне 1756 г. в течение ночи задохну-
лись сто двадцать три пленных англичанина (в наши дни это число подвергается сомнению)
ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЕ ПОХОРОНЫ 475
Быть похороненным заживо — это, без сомнения, самая устрашительная из та-

ких крайностей, которые когда-либо выпадали на долю смертного. Что это случа-
лось часто, очень часто, вряд ли будут отрицать те, которые могут думать. Границы,
отделяющие жизнь от смерти, в лучшем случае смутны и тенеподобны. Кто скажет,
где кончается одна и где начинается другая? Мы знаем, что есть болезни, при кото-
рых случается полное прекращение всех видимых отправлений жизненности и при
которых, однако же, эти прекращения суть лишь задержки, надлежащим образом
так названные. Это лишь временные паузы в непостижимом механизме. Проходит
некоторый период, — и какое-то невидимое таинственное начало снова приводит
в движение магические крылья и колдовские колесики. Серебряная нить не навсег-
да была развязана, и не безвозвратно была сломана золотая чаша. Но где в это время
была душа?
Помимо, однако же, неизбежного заключения априори, что такие-то причины
должны привести к таким-то результатам — что хорошо известная наличность та-
ких случаев задержанного жизненного процесса должна естественно обусловливать
время от времени преждевременные погребения, — помимо такого соображения мы
имеем прямое свидетельство врачебного и обычного опыта, доказывающее, что об-
ширное число таких погребений действительно имело место. Я мог бы немедленно
указать, если это необходимо, на сотню вполне удостоверенных примеров. Один та-
кой случай весьма достопримечательного характера, обстоятельства которого могут
быть еще свежи в памяти некоторых из моих читателей, произошел не так давно в со-
седнем городе Балтиморе, где он причинил мучительное, напряженное и широко рас-
пространенное возбуждение. Жена одного из самых почтенных граждан — выдаю-
щегося законоведа и члена Конгресса — была захвачена внезапным и необъяснимым
недугом, пред которым совершенно спасовали знания ее врачей. После больших му-
чений она умерла, или было предположено, что она умерла. Никто не подозревал на
самом деле и не имел никаких оснований подозревать, чтобы она не была в действи-
тельности мертвой. Она являла все обычные признаки смерти. Лицо ее было, как то
привычно, сцепленным и опавшим в очертаниях. Губы ее были обычной мраморной
бледности, глаза ее были погасшими. Не было теплоты. Пульс прекратился. В течение
трех дней, пока тело оставалось непохороненным, оно приобрело каменную окоче-
нелость. Словом, погребение было ускорено по причине быстрого увеличения того,
что было, как предположили, разложением.
Она была положена в фамильный склеп, который в течение трех следующих лет
был нетревожим. По истечении этого срока он был открыт для принятия гробни-
цы — но увы! — какой страшный удар ждал супруга, который сам лично распах-
нул дверь. Когда врата раскрылись, какой-то предмет в белой одежде с шелестящим
потрескиванием упал в его объятия. Это был скелет его жены в еще не истлевшем
саване.
Тщательное исследование сделало очевидным, что она ожила через два дня после
ее замурования — что ее судорожные движения в гробу причинили его падение с вы-
ступа на пол, где он разломился настолько, что она могла из него ускользнуть. Лампа,
полная масла, которая случайно была оставлена в склепе, была найдена пустой; масло
могло, однако, истопиться через испарение. На самой верхней из ступеней, что вели
вниз в страшную горницу, был большой обломок гроба, которым она, по-видимо-
му, старалась возбудить внимание, ударяя о железную дверь. В то время как она этим
была занята, она, вероятно, впала в обморочное состояние, или, быть может, умерла
от острого ужаса, и, когда она падала, ее саван запутался о какой-то железный выступ.
Так она оставалась, и так она сгнила, стоя.
В 1810 году случай погребения заживо произошел во Франции, сопровождаясь
обстоятельствами, весьма далеко идущими в удостоверение того утверждения, что
истина действительно страннее, чем вымысел. Героиней рассказа была мадмуазель
Викторина Лафуркад, молодая девушка из знатной семьи, богатая и очень красивая.
Среди ее многочисленных поклонников был Жюльен Боссюе, бедный парижский
литератор или журналист. Его таланты и любезная учтивость привлекли к нему вни-
мание богатой наследницы, которая, кажется, по-настоящему любила его, но ее ро-
довая гордость побудила ее в конце концов отвергнуть его и выйти замуж за месье
Ренелля, банкира и довольно выдающегося дипломата. После женитьбы, однако, этот
господин был с нею небрежен, а быть может, даже и просто-напросто дурно обращал-
ся с ней. Проведя с ним несколько злосчастных лет, она умерла — по крайней мере,
ее состояние так точно походило на смерть, что обмануло каждого, кто ее видел. Она
была похоронена не в склепе, а в обыкновенной могиле, в селении, где она родилась.
Исполненный отчаяния и еще воспламененный памятью глубокой привязанности,
любящий отправляется из столицы в отдаленную провинцию, где находится селение,
с романтическим замыслом вырыть тело и сделаться обладателем ее роскошных волос.
Он достигает могилы. В полночь он вырывает гроб, открывает его, и, в то время как

он распускает ее волосы, он остановлен открытыми возлюбленными глазами. На са-
мом деле она была похоронена заживо. Жизненная сила еще не совершенно ушла,
и она была разбужена ласками ее возлюбленного от летаргии, которую ошибоч-
но приняли за смерть. Охваченный бурным порывом, он отнес ее в свой дом в се-
лении. Он применил некоторое сильно восстанавливающее средство, продиктован-
ное ему немалой медицинской образованностью. Наконец она ожила. Она узнала
спасшего ее. Она оставалась с ним, пока мало-помалу к ней совершенно не верну-
лось ее прежнее здоровье. Ее женское сердце не обладало твердостью алмаза, и этот
последний урок был достаточен, чтобы умягчить его. Она преподала его Боссюе.
Она не вернулась более к своему супругу, но, скрыв от него свое воскресение, бежала
со своим возлюбленным в Америку. Двадцать лет спустя оба вернулись во Францию
в убеждении, что время так сильно изменило наружность дамы, что ее друзья не мог
ли бы ее узнать. Они, однако же, заблуждались; потому что при первой же встрече
месье Ренелль точным образом ее узнал и предъявил права на свою жену. Эти при-
тязания она отвергла. И судебный трибунал поддержал ее в этом отказе, решив, что
особые обстоятельства вместе с длинным рядом лет уничтожили не только по спра-
ведливости, но и легально власть супруга.
«Хирургический журнал» в Лейпциге — периодическое издание высокой авто-
ритетности и заслуг. Какой-нибудь американский издатель хорошо бы сделал, если
бы перевел или перепечатал его. Журнал рассказывает в последнем номере весьма
тревожный случай, по характеру своему относящийся к данному вопросу.
Один артиллерийский офицер, человек гигантского роста и крепкого здоровья,
будучи сброшен на землю неукротимою лошадью, получил очень серьезную кон-
тузию головы, сразу лишившую его чувств; череп был слегка надломлен, но ника-
кой немедленной опасности не предвиделось. Была удачно совершена трепанация.
Ему пустили кровь, были применены и различные другие, обычные в таких случаях,
средства облегчения. Постепенно, однако, он впадал все в более и более безнадежное
состояние оцепенения и, наконец, подумали, что он умер.
Погода была теплая, и он был похоронен с неприличествующей торопливостью
на одном из общественных кладбищ. Похороны его совершились в среду. В следую
щее воскресенье на кладбище, как обыкновенно, было множество посетителей,
и около полудня создалось напряженное возбуждение благодаря сообщению одно-
го крестьянина, что, в то время как он сидел на могиле офицера, он ясно почувст-
вовал сотрясение земли, как бы причиненное какой-то борьбой внизу. Сначала на
торжественное утверждение этого человека обратили весьма мало внимания, но яв-
ный его ужас и мрачное упорство, с которым он настаивал на своем рассказе, оказали
наконец естественное свое действие на толпу. Поспешно были принесены заступы,
и могила, которая была постыдно мелкая, в несколько минут была настолько раско-
пана, что голова находившегося в ней показалась наружу. По-видимому, он был тог-
да мертв, но он сидел почти прямо в своем гробу, крышку которого в своей бешеной
борьбе он частью приподнял.
Он был немедленно доставлен в ближайший госпиталь, и там было засвидетельст
вовано, что он еще жив, хотя находится в состоянии удушения. Через несколько ча-
сов он ожил, узнал своих знакомых и в отрывочных словах рассказал о своей агонии
в могиле.
Из того, что он рассказал, явствовало, что он сознавал себя живым, должно быть,
более часу, похороненный, прежде чем впал в бесчувственность. Могила была не-
брежно и неплотно наполнена чрезвычайно рыхлой землей, и, таким образом, из-
вестное количество воздуха в нее проникало. Он слышал шаги толпы наверху,
и, в свою очередь, постарался, чтобы услышали его. По-видимому, именно шум на
кладбище, как говорил он, пробудил его от глубокого сна, но едва только он проснул-
ся, как тотчас понял чудовищный ужас своего положения.
Пострадавший, как оповещали, поправлялся и, казалось, был на отличной доро-
ге к окончательному выздоровлению, но пал жертвой шарлатанских мудрствований
врачебного опыта. Была применена гальваническая батарея, и он внезапно скончался
в одном из тех экстатических припадков, которые ей случается вызывать.
Упоминание о гальванической батарее, однако же, вызывает в моей памяти хоро-
шо известный и весьма необычный случай, где ее действие, как оказалось, послужило
средством для оживления одного молодого стряпчего в Лондоне, который был по-
гребен уже два дня. Это случилось в 1831 году и в свое время вызывало глубокое вол-
нение всякий раз, как этот случай становился предметом разговора.
Больной, мистер Эдуард Степлтон, умер, по-видимому, от тифозной горячки, со-
провождавшейся некоторыми аномальными симптомами, которые возбудили любо-
пытство наблюдавшего за ним врачебного персонала. После его кажущейся кончи-
ны друзья его были призваны, дабы санкционировать посмертное исследование, но
они отказались дать на это позволение. Как часто случается, когда возникают такие
отказы, заинтересованные решили вырыть тело и вскрыть его без помехи частным
образом. Весьма легко договорились с представителями одного из многочисленных
обществ похитителей мертвых тел, которыми Лондон изобилует; и на третью ночь
после похорон предполагаемый труп был вырыт из могилы в восемь футов глубины
и положен в операционной одного из частных госпиталей.
Сделан был в области живота надрез значительных размеров, когда свежий

и негниюший вид вскрываемого внушил применение гальванической батареи. За од-
ним опытом последовал другой, с обычными эффектами, причем ни в каком отно-
шении в них не было ничего особенно значительного, кроме того, что раза два в кон-
вульсивных движениях оказалась более чем обычная степень жизнеподобия.
Становилось поздно. Близился рассвет, и было сочтено надлежащим приступить,
наконец, тотчас к вскрытию. Один из исследователей, однако, непременно желал ис-
пробовать некую свою теорию и настаивал на применении батареи к одному из груд-
ных мускулов.
Сделан был грубый разрез, и электрическая проволока была поспешно приве-
дена в соприкосновение с ним, как вдруг испытуемый быстрым, но отнюдь не судо-
рожным движением встал со стола, шагнул на середину комнаты, в течение несколь-
ких секунд смотрел вокруг и потом заговорил. Что он сказал — было непонятно, но
слова были сказаны, членораздельность была явственна. Сказав свое, он тяжело упал
на пол.
В течение нескольких мгновений все были парализованы испугом, но безот-
ложный характер случая вскоре вернул им присутствие духа. Было явно, что мис
тер Степлтон был жив, хотя он и был в обморочном состоянии. После применения
эфира он ожил, а здоровье его было быстро восстановлено, он был возвращен сво-
им друзьям, от которых, однако, всякое сведение о его воскресении было сокрыто,
пока не стало возможным более не опасаться повторения недуга. Их удивление, их
восторженное изумление легко вообразить.
Самой острой особенностью данного случая является то обстоятельство, ко-
торое заключается в утверждении самого мистера Степлтона. Он говорит, что ни
в какой период времени он не был совершенно бесчувственен — что тупо и смут-
но он сознавал все происходившее с ним от момента, когда он был объявлен своими
врачами мертвым, до мгновения, когда, лишаясь чувств, он упал на пол в госпитале.
«Я жив», — были непонятные слова, которые, поняв, что он находится в опера
ционной комнате, он попытался в своей крайности произнести.
Было бы очень легко умножить такие рассказы, как эти, но я воздерживаюсь, ибо
на самом деле мы в них не нуждаемся, чтобы установить факт, что преждевременные
погребения случаются. Когда мы подумаем, как редко-редко, по самой природе слу-
чая, бывает в нашей власти открыть их, мы должны допустить, что они могут часто
случаться без нашего знания. Вряд ли, поистине, есть хоть одно кладбище (по какому-
либо случаю взрытое в более или менее значительных размерах) без того, чтобы ске-
леты не были найдены в позах, внушающих самые страшные подозрения.
Страшно, поистине, подозрение, но во сколько страшнее приговор! Можно ут-
верждать без колебания, что нет события, столь страшно способного внушить вер-
ховность телесного и умственного мучения, как похороны до смерти. Невыносимое
сжатие легких, удушающие испарения земли, плотное примыкание смертных одежд,
окоченелое объятие узкого домовища, чернота непроницаемой ночи, молчание, зали
вающее, как море, незримое, но явственное присутствие червя-победителя, — это все,
с мыслями о воздухе и траве там, наверху, с памятью о дорогих друзьях, которые при-
бежали бы спасти нас, если бы были осведомлены о нашей судьбе, и с сознанием, что
об этой судьбе никогда они не будут осведомлены, что наша безнадежная участь есть
участь действительного мертвеца. Эти соображения, говорю я, вовлекают в сердце
еще трепещущее такую степень устрашающего и невыносимого ужаса, от которой

должно отпрянуть самое дерзновенное воображение. Мы не знаем ничего столь
крайне пыточного на земле, мы не можем вообразить себе ничего наполовину столь
отвратительного в областях самого глубинного ада; и, таким образом, все повествова-
ния на эту тему имеют столь глубокий интерес; интерес, однако, который, благодаря
священному ужасу самой темы, очень точно и очень своеобразно зависит от нашего
убеждения в истинности рассказываемого. То, что я хочу сейчас рассказать, взято из
моего личного знания — из моего собственного точного и личного опыта.
В течение нескольких лет я был подвержен приступам того своеобразного недуга,
который врачи согласились называть каталепсией за недостатком какого-нибудь бо-
лее определенного термина. Хотя как ближайшие, так и предполагающие причины
этого недуга и даже настоящий его диагноз еще таинственны, его очевидный и явный
характер достаточно хорошо понимается. Видоизменения его, по-видимому, заклю-
чаются главным образом в степени. Иногда больной лежит один только день или даже
более краткое время в известного рода преувеличенной летаргии. Он бесчувственен
и внешне недвижен, но биение его сердца еще слабо различимо; некоторые следы
теплоты остаются; слабый румянец медлит в средоточии щек, и, приложив зеркало
к губам, мы можем открыть оцепенелое, неровное и колеблющееся действие легких.
Затем опять длительность транса на недели, даже на месяцы; между тем как самое
внимательное исследование и самый строгий медицинский осмотр бессильны уста-
новить какое-либо вещественное различие между состоянием больного и тем, что мы
постигаем как безусловную смерть. Обычно больной спасен от преждевременного
погребения лишь осведомленностью его друзей о том, что он раньше был подвер-
жен каталепсии, последовательно возбужденным подозрением и главным образом
непоявлением разложения. Поступательный ход болезни, к счастью, отличается по-
степенностью. Первые проявления хотя четки, все же недвусмысленны. Приступы
делаются последовательно все более и более отчетливыми, и каждый длится более
долгое время, чем предыдущий. В этом заключается главная безопасность, предохра-
няющая от погребения. Злополучный, коего первый приступ отличался бы крайним
характером, случайно известным, почти неизбежно был бы обречен быть положен-
ным заживо в могилу.
Мой собственный случай не отличался никакою важною особенностью от случа-
ев, упоминаемых в медицинских книгах. Иногда без какой-либо видимой причины
я погружался мало-помалу в состояние полуобморока или полубесчувствия, и в этом
состоянии, без боли, без способности двигаться или, строго говоря, думать, но с ту-
пым летаргическим сознанием жизни и присутствия тех, которые окружают мою по-
стель, я оставался до тех пор, пока кризис недуга внезапно не восстановлял меня до
полноты ощущения. В других случаях я бывал поражен быстро и стремительно. Мне
делалось дурно, я немел, холодел, меня схватывало головокружение, и, поверженный,
я, таким образом, сразу падал. Затем в течение целых недель все было пусто, и черно,
и безмолвно, и Ничто делалось Вселенной. Полное уничтожение не могло быть боль-
ше. От этих последних приступов я пробуждался, однако, с постепенностью медлен-
ной в сравнении с внезапностью припадка. Совершенно так же, как день брезжит для
лишенного друзей и бездомного нищего, который блуждает по улицам всю долгую
безутешную зимнюю ночь, — совершенно так же запоздало, совершенно так же уста-
ло, совершенно так же радостно возвращался назад свет души ко мне.
Однако же, помимо этой наклонности к трансу, общее состояние моего здоровья
было, по-видимому, хорошим, и я не мог заметить, чтобы оно вообще было затрону-
то какой-нибудь одной господствующей болезнью, разве только, на самом деле, одна
особенность в моем обычном сне могла быть упомянута как указатель. По пробужде-
нии от дремоты я никогда не мог сразу овладеть моими чувствами и всегда оставался
несколько минут в большой ошеломленности и смущении; умственные способности
вообще, но память в особенности, находились в состоянии безусловной задержки.
Во всем, что я болезненно испытывал, не было никакого физического страдания,
но была бесконечность душевного мучения. Моя фантазия делалась склепом. Я гово-
рил «о червях, гробницах и эпитафиях»1. Я терялся в мечтаниях о смерти, и мысль
о преждевременных похоронах постоянно владела моим мозгом. Страшная, подоб-
ная привидению, опасность, которой я был подвержен, неотступно преследовала
меня днем и ночью. Днем пытка размышления была крайней, ночью — верховной.
Когда угрюмая тьма распространялась по земле, тогда, объятый ужасом самой мысли,
я дрожал как трепещущие перья султана на похоронных дрогах. Когда природа не мог
ла более выносить бодрствования, я соглашался уснуть лишь с борьбою — ибо я тре-
петал, размышляя, что, проснувшись, я могу увидеть себя жильцом могилы. И когда
наконец я погружался в дремоту, это было лишь для того, чтобы сразу низринуться
в мир призраков, над которыми, вея обширными соболино-черными затеняющими
крылами, реяла, господствуя, одна похоронная мысль.
Из бесчисленных мрачных образов, которые угнетали меня таким образом во
сне, я выбираю для памяти лишь одно одинокое видение. Мне мнилось, я был погру-
жен в каталептический транс, более чем обычной длительности и глубины. Внезапно
ко лбу моему прикоснулась ледяная рука, и нетерпеливый бормочущий голос про-
шептал мне на ухо слово: «Встань!».
Я сел, выпрямившись. Тьма была полная. Я не мог видеть лица того, кто разбудил
меня. Я не мог припомнить ни времени, когда я впал в транс, ни места, где я тогда ле-
жал. В то время как я оставался недвижным и пытался собраться с мыслями, холод-
ная рука с диким порывом схватила меня за кисть моей руки и быстро ее потрясла,
меж тем как бормочущий голос опять сказал:
1
У. Шекспир, «Ричард II», действие III, сц. 2 (примеч. ред.).
— Встань! Разве я не велел тебе встать?

— А кто ты? — спросил я.
— У меня нет имени в тех областях, где я пребываю, — отвечал голос мрачно, —
я был смертным, а ныне демон. Я был безжалостным, а ныне полон сострадания.
Ты чувствуешь, как я дрожу? Зубы мои стучат, пока я говорю, но это, однако же, не
от холода ночи — ночи без конца. Но эта чудовищность невыносима. Как можешь
ты спокойно спать? Я не могу успокоиться из-за воплей этих великих пыток агонии.
Это зрелище превосходит то, что я могу вынести. Вставай, иди со мною в вечную
ночь и дай мне разоблачить перед тобой могилы. Или это не зрелище злополучия?
Гляди!
Я взглянул; и невидимая фигура, все еще сжимавшая меня за кисть руки, сделала
так, что все человеческие могилы предстали разъятыми, и из каждой исходило сла-
бое фосфорическое сияние разложения, так что я мог заглянуть в самые сокровенные
уголки и видеть окутанные в саван тела в печальной и торжественной их дремоте
с червем. Но увы! Действительно спящие на много миллионов были меньше чис
лом, чем те, которые не спали вовсе, и было там слабое борение; и было там общее
скорбное беспокойство; и из глубин бесчисленных ямин исходил мрачный шелест
одеяний похороненных; и среди тех, что казались спокойно отдыхающими, я уви-
дел, что обширное число их переменило в большей или меньшей степени окоченелую
и принужденную позу, в каковой первоначально они были похоронены. И меж тем
как я глядел, голос опять сказал мне:
— Неужели же это — о, неужели же это не скорбное зрелище?
Но прежде чем я мог найти слово для ответа, фигура перестала сжимать кисть
моей руки, фосфорические светы погасли, и могилы внезапно и насильственно за-
крылись, меж тем как из них изошло смятение отчаивающихся воплей, снова говоря:
— Неужели же это — о боже! — неужели же это не скорбное, не прискорбное
зрелище?
Подобные фантазии, возникая ночью, простирали свое устрашающее влияние
далеко на часы бодрствования. Нервы мои были в совершенно расслабленном со
стоянии, и я сделался жертвой беспрерывного ужаса. Я не решался ездить верхом,
или гулять, или предаваться какому-либо развлечению, которое могло бы отвлечь
меня от дома. Я более не дерзал на самом деле отступать от непосредственного при-
сутствия тех, которые знали о моей склонности к каталепсии, из опасения, что, впав-
ши в один из моих обычных припадков, я, пожалуй, буду схоронен прежде, чем мое
действительное состояние будет обнаружено. Я сомневался в заботе, в верности са-
мых дорогих моих друзей. Я боялся, что во время какого-нибудь транса большей, чем
обыкновенно, длительности ими может овладеть мысль считать меня безвозвратно
потерянным. Я дошел даже до того, что боялся, что раз я причиняю так много хло-
пот, они будут рады счесть какой-либо очень продолжительный припадок достаточ-
ным извинением, чтобы избавиться от меня совершенно. Напрасно пытались они
снова меня уверить, давая самые торжественные обещания. Я вымогал священней-
шие клятвы, что ни при каких обстоятельствах они не похоронят меня до тех пор,
пока разложение не дойдет вещественно до таких ступеней, что дальнейшее сохране-
ние станет невозможным. И даже тогда мои смертельные страхи не хотели слушать-
ся рассудка, не хотели принять утешения. Я предпринял целый ряд выработанных
предосторожностей. Между прочим я переделал фамильный склеп таким образом,
что его легко можно было открыть изнутри. Малейшего нажатия на длинный рычаг,
простиравшийся далеко в гробницу, было достаточно, чтобы железные врата раскры-
лись. Были сделаны также приспособления для свободного доступа воздуха и све-
та, и соответствующие запасы пищи и воды должны были быть поставлены в непо
средственной близости от гроба, предназначенного для принятия моего тела. В этом
гробу изнутри была теплая и мягкая обивка, и у него была крышка, сделанная по тому
же методу, что и входные двери свода, с добавлением пружин, так прилаженных, что
слабейшего движения тела было бы достаточно, чтобы освободиться. Кроме всего
этого, с потолка склепа свешивался большой колокол, веревка которого, так было за-
мыслено, должна была проходить через отверстие в гробу, будучи прикреплена к од-
ной из рук трупа1. Но увы! что значит бдительность — перед судьбой человека? Даже
таких благоустроенных достоверностей было недостаточно, чтобы спасти от край-
них пыток погребения заживо злополучного, осужденного на такие пытки!
Пришло время — как приходило оно нередко и до того, — когда я почувство-
вал себя возникающим из полной бессознательности к первому, слабому и неопреде-
ленному, ощущению существования. Медленно — с черепашьей постепенностью —
приближалась слабая серая заря духовного дня. Тупая неловкость. Апатическое ощу-
щение глухой боли. Ни заботы — ни чаяния — ни усилия. Потом, после долгого
промежутка, звон в ушах; потом, после промежутка еще более долгого, ощущение
зуда или покалывания в конечностях; потом кажущаяся вечной полоса сладостного
спокойствия, во время которой ощущения пробуждения борются, пытаясь принять
форму мысли; потом вторичное короткое впадение в небытие; потом внезапное про-
буждение, наконец, еле заметное дрожание век и немедленно за этим электрический
толчок ужаса, смертельного и неопределенного, посылающего кровь потоками от
висков к сердцу. И теперь первая настоящая попытка думать. И теперь первая попыт-
ка вспомнить. И теперь частичный и ускользающий успех усилия. И теперь память
настолько вернула свое господство, что в некоторой мере я сознаю свое состояние.
Я чувствую, что я просыпаюсь не от обыкновенного сна. Я припоминаю, что я был
подвержен каталепсии. И теперь, наконец, как бы от порыва нахлынувшего океана,
мой дрожащий дух захвачен одною жестокой опасностью — одною, подобной при-
видению, всегосподствующей мыслью.
В течение нескольких минут, после того как эта фантазия овладела мной, я оста-
вался неподвижным. Почему? Я не мог бы заставить себя двинуться. Я не смел сде-
лать усилие, которое бы удостоверило меня в моей судьбе; и, однако же, было что-то
в моем сердце, что шептало мне, что она достоверна. Отчаяние такое, к какому не
приводят никакие другие разновидности злополучия, — одно отчаяние понудило
меня после долгой нерешительности приподнять тяжелые веки моих глаз. Я припод-
нял их. Все было темным-темно. Я знал, что припадок прошел. Я знал, что кризис
в моем недуге давно миновал. Я знал, что ко мне целиком теперь вернулись мои зри-
тельные способности — и, однако же, все было темным-темно — напряженная и пре-
дельная беспросветность ночи, что длится вечно.
Я попытался вскрикнуть, губы мои и иссохший язык мой судорожно двигались
в попытке — но никакого голоса не исходило из впалых легких, которые, будучи
1
В годы написания рассказа подобные устройства были широко представлены на американ-
ском рынке (примеч. ред.).
сдавлены как бы тяжестью какой-то нависшей горы, задыхались и трепетали вместе

с сердцем при каждом трудном и исполненном борьбы вдыхании.
Движение челюстей при этой попытке громко вскрикнуть показало мне, что они
были подвязаны, как это обыкновенно бывает с мертвецами. Я чувствовал, кроме
того, что я лежу на чем-то твердом, и чем-то подобным же бока мои были тесно сжа-
ты. До этой минуты я не дерзал шевельнуть ни рукой, ни ногой — но тут я с бешеным
порывом вскинул руки, лежавшие вдоль тела, с ладонями крест-накрест. Они удари-
лись о что-то твердое, деревянное, что простиралось надо мною на возвышении не
более шести дюймов от лица. Я не мог более сомневаться, что я покоился, наконец,
в гробу.
И теперь среди моих бесконечных злосчастий нежно возник херувим надежды —
я подумал о моих предосторожностях. Изогнувшись, я дернулся и предпринял су-
дорожное усилие приоткрыть крышку; она не двигалась. Я пощупал кисти рук, ища
веревки, ведущей к колоколу; ее не было. И тут утешитель улетел навсегда, и еще бо-
лее мрачное отчаяние воцарилось, торжествуя: потому что я не мог не заметить от
сутствие обивки, которую я так тщательно приготовил; и тут, кроме того, в ноздри
мои внезапно вошел сильный особенный дух влажной земли. Заключение возник
ло неудержимо: я не был в фамильном склепе. Я впал в транс, когда был далеко от
дома — был среди чужих, — как это было и когда, я не мог припомнить; и это они по-
хоронили меня, как собаку, — забили меня в какой-то грошовый гроб — и бросили
глубоко, глубоко и навсегда, в самую обыкновенную безымянную могилу.
Когда это страшное убеждение насильственно ворвалось в потаенные горницы
моей души, я еще раз напрягся, пытаясь громко вскрикнуть; и эта вторичная попытка
удалась. Долгий, дикий и длительный крик или вопль агонии прозвучал в областях
подземной ночи.
— Эй! Эй! Там! — сказал грубый голос в ответ.
— Что там еще за дьявольщина? — сказал другой голос.
— Тащи-ка его оттуда, — сказал третий.
— Что вы там воете и ревете, словно кот какой шалый, — сказал четвертый.
И засим я был схвачен, и несколько минут без всякой церемонии меня трясла какая-
то шайка особей весьма грубого вида. Они не пробудили меня от моей дремоты, ибо
я совершенно бодрствовал, когда кричал, но они восстановили меня в полном обла-
дании моей памятью.
Это приключение случилось около Ричмонда, в Виргинии. В сопровождении од-
ного друга я отправился в охотничью экскурсию на несколько миль вниз по берегам
реки Святого Иакова. Приближалась ночь, и мы были захвачены грозой. Каюта не-
большой шлюпки, стоявшей на якоре в реке и нагруженной садовым дерном, обеспе-
чила нам единственное возможное прибежище. На худой конец мы воспользовались
ею, как могли, и провели там ночь. Я спал на одной из двух имевшихся на шлюпке
коек — и койки шлюпки в шестьдесят или семьдесят тонн вряд ли надо описывать.
То помещение, которое занял я, не имело никаких постельных принадлежностей,
самая большая его ширина простиралась на восемнадцать дюймов. Расстояние от
пола до палубы над головой было в точности то же самое. Для меня было делом весь-
ма затруднительным проползти туда. Тем не менее я спал крепко; и вся цельность
моего видения — потому что это был не сон и не кошмар — возникла естествен-
но из обстоятельств моего положения — из обычных наклонностей моей мысли —
и из указанной мною трудности привести в порядок чувства, и в особенности

овладеть памятью значительное время спустя после пробуждения от сна. Те, которые
меня встряхнули, принадлежали к экипажу шлюпки, и среди них были рабочие, на-
нятые разгрузить ее. Дух земли исходил от самого груза. Повязкой вокруг челюстей
был шелковый носовой платок, которым я обвязал себе голову за отсутствием обыч-
ного моего ночного колпака.
Перенесенные пытки, однако, были, без сомнения, совершенно равными в то
время пыткам действительного погребения. Они были страшны — они были непо-
стижимо отвратительны; но из худа возникло благо, ибо самый избыток их вызвал
в моем дyxe неизбежный поворот. Душа моя приобрела известный тон, известный
устой. Я предпринял путешествие. Я настоящим образом встряхнулся. Я стал ды-
шать вольным воздухом неба. Я стал думать не только о смерти, но и о других пред-
метах. Я бросил мои медицинские книги. Бьюкена1 я сжег. Я не читаю ни «Ночных
помыслов»2, ни вздора о кладбищах, ни пугающих рассказов — вот как этот. Словом,
я сделался новым человеком и зажил настоящей жизнью. После этой памятной ночи
я изгнал из ума своего все погребальные страхи, и вместе с ними исчез каталептиче-
ский недуг, который, быть может, не столько был причиной их, сколько следствием.
Бывают мгновения, когда мир нашего скорбного человека, даже для трезвого ока
рассудка, может принимать всю видимость ада; но воображение человека не Карати-
да3, чтобы исследовать безнаказанно каждую пещеру. Увы! угрюмый легион гробовых
ужасов не может быть рассматриваем как совершенная выдумка; но как демоны, в со-
обществе которых Афрасиаб4 свершил свое странствие вниз по Оксусу5, они должны
спать, или они пожрут нас — нужно дать им быть в дремоте, или мы погибли.
1
Уильям Бьюкен (1729–1805) — шотландский врач, автор книги «Домашняя медицина, или
Домашний врач», особенно популярной в Америке и в России (примеч. ред.).
2
Эдгар По называет так дидактическую поэму английского поэта Эдуарда Юнга (1683–1765)
«Жалоба, или Ночные мысли о жизни, смерти и бессмертии» (примеч. ред.).
3
Каратида — злая султанша-колдунья в готическом романе «Ватек» английского писателя
и собирателя произведений искусства Уильяма Томаса Бекфорда (1760–1844) (примеч. ред.).
4
Афрасиаб — в иранской мифологии легендарный царь Турана, один из героев поэмы
«Шахнаме» («Книга царей») персидского и таджикского поэта Фирдоуси (935–1020)
5
Оксус — персидское название реки Амударья (примеч. ред.).
МЕСМЕРИЧЕСКОЕ ОТКРОВЕНИЕ
(1844)
Какие бы сомнения ни существовали еще касательно законов, управляющих

месмеризмом, поразительные его факты допускаются теперь почти всеми. В этих по-
следних сомневаются лишь те, чья профессия — сомневаться, бесполезная и постыд-
ная клика. Отныне нет потери времени более бесплодной, как пытаться доказывать,
что человек простым упражнением воли способен настолько запечатлеть свое влия-
ние на другом, что может повергнуть его в ненормальное состояние, явления кото-
рого крайне походят на явления смерти или, по крайней мере, походят на них более,
чем все почти явления нормального порядка, нам известные; доказывать, что во вре-
мя этого состояния человек, окованный таким влиянием, пользуется лишь с усилием,
и только в слабой степени, внешними органами чувств, но воспринимает обострен-
но-утонченным восприятием и как бы через каналы, предполагаемые неизвестными,
вещи, находящиеся вне полномочия физических органов; что, кроме того, умствен-
ные его способности в таком состоянии чудесным образом повышены и усилены; что
симпатическое соотношение с лицом, на него влияющим, глубоко; и, наконец, что его
чувствительность к восприятию влияния увеличивается в соответствии с частым по-
вторением, а обнаруженные особые явления в той же самой пропорции расширяются
и делаются более отчетливыми.
Я говорю, что было бы излишней задачей доказывать то, что составляет законы
месмеризма в основных его чертах, я и не стану в данную минуту обременять моих
читателей столь бесполезными доказательствами. Мое намерение теперь совершенно
другого рода. Я чувствую побуждение, хотя бы пред лицом целого мира предрассуд-
ков, сообщить без пояснений замечательные результаты разговора, происшедшего
между усыпленным и мной.
В течение уже значительного времени я подвергал месмерическому влиянию
субъекта, о котором идет речь (мистера Ванкирка), и обычная острая впечатлитель-
ность и экзальтация месмерического восприятия проявилась. В течение нескольких
МЕСМЕРИЧЕСКОЕ ОТКРОВЕНИЕ 487
месяцев он страдал от несомненной чахотки, я не раз смягчял своими пассами самые

мучительные ее проявления, и в среду ночью, пятнадцатого числа сего месяца, я был
позван к нему.
Больного мучили острые боли в области сердца, он дышал с большим затруд-
нением, и все обычные симптомы астмы были налицо. При таких спазмах он обык-
новенно с успехом ставил горчичники к нервным центрам. Но в этот вечер данное
средство не помогло.
Когда я вошел в комнату, он встретил меня приветливой улыбкой и, хотя физиче-
ские боли видимо его терзали, душевно он, казалось, был совершенно уравновешен.
— Я послал за вами сегодня, — сказал он, — не столько для того, чтобы успо-
коить мои физические страдания, сколько для того, чтобы удовлетворить мое лю-
бопытство касательно некоторых психических впечатлений, вызвавших во мне не-
давно большое беспокойство и удивление. Мне не нужно говорить вам, насколько
скептически я был настроен до сих пор относительно вопроса о бессмертии души.
Не могу отрицать, что именно в той самой душе, которую я отвергал, всегда как бы
существовало смутное полуощущение собственного своего существования. Но это
полуощущение никогда не возрастало до убеждения. С этим мой рассудок ничего
не мог поделать. Действительно, все попытки логического исследования привели
меня к еще большему скептицизму, чем прежде. Мне посоветовали изучать Кузена1.
Я изучал его и по собственным его произведениям, и по тем отзвукам, которые он на-
шел в Европе и в Америке. У меня была, например, под рукой книга мистера Браун-
сона «Чарльз Элвуд»2. Я прочел ее с большим вниманием. В общем я нашел ее логич-
ной, но те части, которые не были чисто логическими, являются, к несчастью, началь-
ными аргументами неверующего героя книги. В итоге мне показалось очевидным,
что рассуждающий не смог убедить самого себя. Конец здесь явно забыл свое начало,
как это случилось с Тринкуло3. Словом, я быстро увидал, что если человек хочет быть
внутренне убежденным в своем собственном бессмертии, он никогда не убедится пу-
тем простых отвлечений, которые так долго были в моде среди моралистов в Англии,
во Франции и в Германии. Отвлечения могут забавлять и развлекать, но они не завла-
девают разумом. По крайней мере, здесь, на земле, философия, я убежден, всегда бу-
дет безуспешно стараться заставить нас глядеть на свойства, как на вещи. Воля может
согласиться, душа, ум — никогда.
Итак, повторяю, я только наполовину чувствовал, но умом никогда не верил.
Однако за последнее время произошло известное усиление этого чувства, пока оно не
стало до такой степени походить на согласие со стороны рассудка, что для меня ста-
ло затруднительным делать между ними различие. Я готов просто объяснить такое
впечатление месмерическим влиянием. Не могу дать лучшего объяснения своей мыс-
ли, как предположив, что месмерическая экзальтация делает меня способным к вос-
приятию целого ряда логических умозаключений, которые в моем ненормальном
1
Виктор Кузен (1792–1867) — французский философ-идеалист, эклектик, автор восьмитом-
ного «Курса истории философии» (примеч. ред.).
2
Орест Браунсон (1803—1876) — американский писатель и философ, автор автобиогра
фической книги «Чарльз Элвуд, или Обращенный вероотступник», отражающей эволюцию
взглядов Браунсона от принятия идей американского трансцендентализма до их критическо-
го переосмысления (примеч. ред.).
3
Тринкуло — шут в пьесе У. Шекспира «Буря» (примеч. ред.).
состоянии убеждают, но которые в полном согласовании с месмерическими явлени-

ями продолжают существовать в моем нормальном состоянии лишь как впечатление.
В состоянии месмерической усыпленности размышление и заключение, причина
и следствие соприсутствуют. В моем естественном состоянии с исчезновением при-
чины остается только следствие, и, быть может, лишь частично.
Эти соображения заставляют меня думать, что за целым рядом искусно постав-
ленных вопросов, обращенных ко мне в то время, как я буду подвергнут месмериза-
ции, могут последовать любопытные ответы. Вы часто наблюдали состояние глубо-
кого самопознания, выказываемое месмерически усыпленным, — обширное знание,
которое он обнаруживает относительно всех пунктов, касающихся самогó месмери-
ческого состояния; из этого самопознания могут быть извлечены указания для со-
ставления правил целого катехизиса.
Конечно, я согласился сделать опыт. Нескольких пассов было достаточно, что-
бы мистер Ванкирк погрузился в месмерический сон. Его дыхание немедленно сде-
лалось более спокойным, и он, казалось, не испытывал больше никаких физических
страданий. Между нами произошел следующий разговор: В. будет означать в диалоге
пациента, П. — меня.
П. Вы спите?
В. Да — нет; мне хотелось бы спать более крепким сном.
П. (после нескольких новых пассов). Теперь вы спите?
В. Да.
П. Как вы думаете, чем кончится ваша теперешняя болезнь?
В. (после долгого колебания и говоря как бы с усилием). Я должен умереть.
П. Мысль о смерти мучает вас?
В. (с большой живостью). Нет, нет!
П. Вас радует предстоящее?
В. Если бы я был в состоянии бодрствования, я хотел бы умереть. Но теперь это
не имеет смысла. Месмерическое состояние так близко к смерти, что я им довольст-
вуюсь.
П. Мне хотелось бы, чтобы вы объяснились, мистер Ванкирк.
В. Охотно, но это требует бóльших усилий, чем я способен их сделать. Вы меня
спрашиваете не так.
П. Что же я должен спросить?
В. Вы должны начать с начала.
П. С начала! Но где же начало?
В. Вы знаете, что начало есть — Бог. (Это было сказано тихим колеблющимся го-
лосом и со всеми признаками глубочайшего благоговения.)
П. Что же такое Бог?
В. (после нескольких мгновений колебания). Я не могу сказать.
П. Разве Бог — не дух?
В. Когда я был в состоянии бодрствования, я знал, чтó вы разумеете под словом
«дух», но теперь мне это кажется только словом, таким же, например, как «истина»,
«красота». Я разумею, что это только свойство.
П. Разве это неверно, что Бог нематериален?
В. Нематериальности нет, это только слово. То, что не есть материя, не существу-
ет вовсе — разве что свойства суть вещи.
П. Тогда Бог материален?
В. Нет. (Этот ответ весьма изумил меня.)
П. Так что же такое Он?
В. (после долгой паузы и невнятным голосом). Я понимаю, но об этом трудно гово-
рить. (После новой долгой паузы.) Это — не дух, потому что Он существует. Это и не
материя, как вы ее разумеете. Но есть градации материи, о которых ничего не знают;
более плотным движется более тонкое, более тонким — более плотное. Например,
атмосфера приводит в движение электрическую основу, между тем как электриче-
ская основа проникает атмосферу. Эти градации материи увеличиваются в разрежен
ности или тонкости до тех пор, пока мы не достигаем бесчастичной материи — без
раздельной, единой; и здесь закон передачи движения и проницаемости видоизме-
няется. Крайняя или бесчастичная материя не только все проникает, но и все приво-
дит в движение — и, таким образом, она есть все в самом себе. Эта материя есть Бог.
То, что люди пытаются воплотить в слове «мысль», представляет из себя материю
в движении.
П. Метафизики утверждают, что всякое действие сводится к движению и мышле-
нию и что последнее есть источник первого.
В. Да; и теперь я вижу спутанность самой идеи. Движение есть действие разума —
не мышления. Бесчастичная материя, или Бог, в состоянии спокойствия представляет
из себя (насколько мы можем это постичь) то, что люди называют разумом. И власть
самодвижения (равноценная по действию человеческой воле) представляет из себя
в бесчастичной материи результат ее единства и всевлияния; как — этого я не знаю,
и теперь ясно вижу, что и не узнаю никогда. Но бесчастичная материя, приведенная
в движение некоторым законом или свойством, существующим в себе, представляет
из себя нечто мыслящее.
П. Не можете ли вы мне дать более точное представление о том, чтó вы называете
бесчастичной материей?
В. Материя, которую познает человек, при градации ускользает от чувств. Пе-
ред нами, например, металл, кусок дерева, капля воды, атмосфера, газ, теплота, элек-
тричество, светоносный эфир. Теперь все это мы называем материей, и всю материю
подводим под одно общее определение; однако же, несмотря на это, не может быть
двух представлений более существенно различных, чем то, которое мы связываем
с металлом и со светоносным эфиром. Достигая до этого последнего, мы чувствуем
почти непобедимую склонность отнести его в ту область, к которой относится дух,
или ничто. Единственное соображение, удерживающее нас, есть наше представление
об его атомическом строении; и здесь мы даже взываем о помощи к нашему пред-
ставлению об атоме как о чем-то обладающем бесконечной малостью, твердостью,
осязаемостью и весом. Уничтожьте идею атомического строения, и вы не будете бо-
лее способны смотреть на эфир как на сущность или по крайней мере как на материю.
За неимением лучшего слова мы можем называть его духом. Сделайте теперь один
шаг за пределы светоносного эфира — представьте материю настолько более раз-
реженную, чем эфир, насколько этот эфир разреженнее металла, и вы сразу (несмо-
тря на все школьные догматы) достигнете единой массы — бесчастичной материи.
Ибо, хотя мы можем допустить бесконечную малость самих атомов, бесконечная ма-
лость в пространстве между ними — абсурд. Должна быть точка — должна быть сте-
пень разреженности, при которой, если атомы достаточно численны, промежуточ-
ные пространства должны исчезнуть и масса должна абсолютно слиться. Но раз мы
устранили идею атомического строения, природа массы неизбежно проскальзывает
в ту область, которую мы постигаем как дух. Ясно, однако, что это по-прежнему оста-
ется материей. Дело заключается в том, что представить дух невозможно, как невоз-
можно вообразить то, что не существует. Когда мы льстим себя уверенностью, что мы
построили представление о нем, мы просто обманываем наш разум рассмотрением
бесконечно разреженной материи.
П. Мне представляется непреоборимым одно возражение против идеи абсолют-
ного слияния, абсолютного сцепления массы, именно: чрезвычайно малое сопротив-
ление, испытываемое небесными телами в их обращении в пространстве, сопротив-
ление, которое, как теперь удостоверено, правда, существует в известной степени, но
которое тем не менее так незначительно, что оно было совершенно незамечено Нью-
тоном при всей его проницательности. Мы знаем, что сопротивление тел находится
преимущественно в пропорции к их плотности. Абсолютное сцепление есть абсо-
лютная плотность. Там, где нет промежуточных пространств, не может быть прохо-
ждения. Абсолютно густой эфир представил бы бесконечно более действительную за-
держку для движения звезды, чем это мог бы сделать эфир из бриллианта или железа.
В. На ваше возражение можно ответить с легкостью, которая почти равняется

видимой невозможности на него ответить. Что касается движения звезды, нет ника-
кой разницы между тем, проходит ли она через эфир, или эфир через нее. Нет астроно-
мической ошибки более необъяснимой, чем та, что объясняет известную замедлен-
ность комет их прохождением через эфир: ибо каким бы разреженным мы ни пред-
положили эфир, он возник бы преградой для всего звездного обращения в гораздо
более краткий период, чем это было допущено астрономами, попытавшимися обой-
ти тот пункт, который они сочли невозможным понять. Замедление, действительно
испытываемое, является, с другой стороны, приблизительно таким, какое могло бы
быть ожидаемо от трения эфира при мгновенном прохождении через планету. В од-
ном случае задерживающая сила мгновенна и завершена в самой себе, в другом — она
бесконечно собирательна.
П. Но во всем этом — в этом отожествлении чистой материи с Богом — нет ни-
чего кощунственного? (Я был вынужден повторить этот вопрос, прежде чем усыплен-
ный мог вполне понять, чтó я хочу сказать.)
В. Можете ли вы сказать, почему материя должна быть менее почитаема, чем
разум? Притом вы забываете, что материя, о которой я говорю, во всех отношениях
есть истинный «разум» или «дух» школьной терминологии, насколько это касается
ее высоких способностей, и, кроме того, одновременно представляет из себя «мате-
рию» той же школьной терминологии. Бог, со всеми качествами, приписываемыми
духу, есть лишь совершенство материи.
П. Вы утверждаете, значит, что бесчастичная материя в движении есть мысль?
В. Вообще, это движение есть всемирная мысль всемирного разума. Эта мысль
творит. Все сотворенное есть не что иное, как мысль Бога.
П. Вы говорите «вообще»?
В. Да. Всемирный разум есть Бог. Для новых индивидуальностей материя необ-
ходима.
П. Но вы говорите теперь о разуме и о материи, как это делают метафизики.
В. Да — чтобы избежать смешения. Когда я говорю «разум», я разумею бес
частичную, или конечную, материю; под «материей» я понимаю все остальное.
П. Вы сказали, что «для новых индивидуальностей материя необходима».
В. Да, так как разум в своем невоплощенном существовании есть чистый Бог.
Для создания индивидуально мыслящих существ было необходимо воплотить ча-
стицы божественного разума. Таким образом, человек индивидуализирован. Отре-
шенный от этого дара телесности, он был бы Богом. Теперь же частичное движение
воплощенных частиц бесчастичной материи есть мысль человека, как движение в це-
лом — мысль Бога.
П. Вы говорите, что отрешенный от тела человек будет Богом?
В. (после сильного колебания). Я не мог этого сказать, это бессмыслица.
П. (смотря на запись). Вы сказали, что, «отрешенный от дара телесности, чело-
век был бы Богом».
В. И это — верно. Человек, таким образом измененный, стал бы Богом — стал
бы неиндивидуализированным. Но он никогда не может быть так изменен, по край-
ней мере, никогда не будет — иначе мы должны были бы вообразить действие Бога
возвращающимся к самому себе, — действие бесцельное и напрасное. Человек — со-
здание. Создания — мысли Бога. Свойство мысли — быть невозвратимой.
П. Я не понимаю. Вы говорите, что человек никогда не будет отрешен от тела?

В. Я говорю, что никогда он не будет бестелесным.
П. Объясните.
В. Есть два тела — начальное и законченное, — в соответствии с двумя состоя-
ниями, червяка и мотылька. То, что мы называем «смертью», есть лишь болезненная
метаморфоза. Наше теперешнее воплощение — поступательное, подготовительное,
временное. Наше будущее воплощение — совершенное, конечное, бессмертное. Ко-
нечная жизнь есть полный замысел.
П. Но метаморфозу червяка мы постигаем осязательно.
В. Мы — конечно, но не червяк. Материя, из которой состоит наше начальное
тело, находится в пределах кругозора органов этого тела, или, говоря яснее, наши
начальные органы приспособлены к той материи, из которой создано тело конечное.
Таким образом, конечное тело ускользает от наших начальных чувств, и мы видим
лишь раковину, отпадающую от внутренней формы, не саму внутреннюю форму;
но эта внутренняя форма, так же как облекающая ее раковина, постижима для тех,
кто уже приобрел конечную жизнь.
П. Вы несколько раз говорили, что месмерическое состояние очень похоже на
смерть. Каким образом?
В. Когда я говорю, что оно походит на смерть, я разумею, что оно походит на
конечную жизнь; ибо когда я усыплен, чувства моей начальной жизни отсутствуют,
и я постигаю внешние явления непосредственно, без органов, через ту среду, кото-
рой я буду пользоваться в конечной, неорганизованной жизни.
П. Неорганизованной?
В. Да; органы суть инструменты, с помощью которых индивидуальность стано-
вится в ощутимые отношения с частичными разрядами и формами материи, в исклю-
чение других разрядов и форм. Человеческие органы приспособлены к его начально-
му состоянию, и только к нему одному; конечное его состояние, будучи неорганизо-
ванным, является неограниченным разумением во всех отношениях — за исключе-
нием свойств воли Бога, то есть движения бесчастичной материи. Вы будете иметь
ясное представление о конечном теле, вообразив его как сплошной мозг. Это не так;
но представление такого порядка приблизит вас к пониманию того, что есть в дейст
вительности. Световое тело сообщает вибрацию светоносному эфиру. Вибрации
рождают другие подобные в сетчатке; эти последние, в свою очередь, сообщают дру-
гие подобные зрительному нерву. Нерв сообщает другие подобные мозгу. Мозг рав-
ным образом сообщает другие подобные бесчастичной материи, проникающей все.
Движение этой последней есть мысль, восприятие которой есть первое волнообраз-
ное колебание. Это порядок, которым разум начальной жизни сообщается с внеш-
ним миром; внешний же мир — ограничен для начальной жизни индивидуальными
особенностями ее органов. Но в конечной, неорганизованной жизни внешний мир
касается всего тела (созданного, как я сказал, из основы, имеющей сродство с моз-
гом), и между ними нет ничего посредствующего, кроме эфира, бесконечно более
разреженного, чем эфир светоносный; и на этот-то эфир — в согласии с ним —
вибрирует все тело, приводя в движение проникающую его бесчастичную материю.
Потому именно отсутствию имеющих индивидуальное назначение органов мы долж-
ны приписать почти безграничную восприемлемость конечной жизни. Для началь-
ных существ органы — клетки, необходимые для них, пока у них не вырастут крылья.
П. Вы говорите о начальных «существах». Разве есть, кроме человека, другие на-

чальные мыслящие существа?
В. Многочисленные скопления разреженной материи в туманности, в планеты,
в солнца и в другие тела, являющиеся не туманностями, не солнцами, не планета-
ми, имеют своим единственным назначением доставить пищу для индивидуальных
свойств органов бесконечного количества начальных существ. Без необходимости
начальной жизни, которая предшествует конечной, таких тел не было бы. Каждое из
них заселено различным множеством органических начальных мыслящих существ.
Во всех органы различествуют в соответствии с частными чертами обиталища.
В смерти или в метаморфозе эти существа, пользуясь конечной жизнью — бессмер-
тием — и постигая все тайны, кроме одной, делают все и проходят повсюду силой
простого хотения; пребывают не на звездах, которые нам кажутся единственными
осязательностями и для размещения которых, как мы слепо думаем, будто бы было
создано пространство, — но в самом пространстве, в этой бесконечности, истинно
субстанциальная громадность которой поглощает звездотени, стирая их, как несу-
ществующее, в восприятии ангелов.
П. Вы говорите, что «без необходимости начальной жизни» не было бы звезд.
Откуда же эта необходимость?
В. В неорганизованной жизни, так же как и в неорганической материи вообще,
нет ничего, что могло бы препятствовать действию простого единственного зако-
на — божественного хотения. С целью образовать препятствие и была создана орга-
низованная жизнь и органическая материя (сложная, субстанциальная и обременен-
ная законами).
П. Но, в свою очередь, какая была необходимость создавать это препятствие?
В. Следствие ненарушенного закона есть совершенство — справедливость —
отрицательное счастье. Следствие закона нарушенного — несовершенство, неспра-
ведливость, положительное страдание. Через препятствия, представляемые числом,
сложностью и субстанциальностью законов органической жизни и материи, наруше-
ние закона делается в известной степени осуществимым. Таким образом, страдание,
которое невозможно в неорганизованной жизни, возможно в организованной.
П. Но для какой благой цели страдание, таким образом, сделалось возможным?
В. Все хорошо или дурно по сравнению. Соответственный анализ должен пока-
зать, что наслаждение во всех случаях есть лишь контраст страдания. Положительное
наслаждение есть не более как идея. Чтобы быть до известной степени счастливым,
мы должны в той же степени пострадать. Никогда не знать страдания значило бы ни-
когда не знать благословения. Но раз, как было сказано, в неорганизованной жизни
страдание невозможно, возникает необходимость жизни организованной. Боль пер-
вичной жизни Земли есть единственная основа для благословенности конечной жиз-
ни в Небесах.
П. Еще одно из ваших выражений я никак не могу понять — «истинно субстан-
циальная громадность бесконечности».
В. Это, вероятно, потому, что у вас нет достаточно родового понятия для на
именования самой «субстанции». Мы должны рассматривать ее не как качество,
а как чувство; это — восприятия в мыслящих существах, приспособление материи
к их организации. Многое из того, что существует на Земле, предстанет для обитате-
лей Венеры как ничто — многое из того, что зримо и осязаемо на Венере, мы совсем
не могли бы воспринять как существующее. Но для неорганических существ — для

ангелов — вся целость бесчастичной материи есть субстанция, то есть вся целость
того, что мы называем «пространством», является для них самой истинной суб-
станциальностью; между тем звезды, в силу того что мы рассматриваем как их ма-
териальность, ускользают от ангельского чувства именно в той пропорции, в какой
бесчастичная материя в силу того, что мы рассматриваем как ее нематериальность,
ускользает от чувства органического.
Когда усыпленный произносил слабым голосом эти последние слова, я заметил
в его лице какое-то особенное выражение, которое несколько встревожило меня
и заставило тотчас разбудить его. Едва я это сделал, как светлая улыбка озарила все
его черты, и, откинувшись на подушку, он испустил дух. Я заметил, что менее чем
в одну минуту после этого его тело уже приняло всю суровую неподвижность кам-
ня. Лоб его был холоден как лед. Таким обыкновенно он представляется лишь после
того, как на нем долго лежала рука Азраила. Не говорил ли, на самом деле, усыплен-
ный последнюю часть своей речи, обращенной ко мне, из области теней?
495
ПРОДОЛГОВАТЫЙ ЯЩИК
(1844)
Несколько лет тому назад я запасся билетом на проезд из Чарлстона в Нью-Йорк

на пакетботе «Independence»1, капитаном которого был мистер Харди. Мы должны
были отплыть, в случае хорошей погоды, пятнадцатого июня; четырнадцатого числа
я отправился на корабль, чтобы кое-что привести в порядок в моей каюте.
Оказалось, что пассажиров было очень много, а дам более обыкновенного.
Я заметил в росписи несколько знакомых имен; особенно я обрадовался, увидев имя
мистера Корнелиуса Уайетта, молодого художника, к которому я относился с чувст-
вом самой искренней дружбы. Он был со мной в Ш-ском университете2, где мы много
времени проводили вместе. Уайетт обладал обычным темпераментом гения, то есть
представлял из себя смесь мизантропии, повышенной чувствительности и энтузиаз-
ма. С этими качествами он соединял самое пламенное и самое верное сердце, какое
когда-либо билось в человеческой груди.
Я заметил, что его имя было помечено против трех кают, и, заглянув снова
в роспись пассажиров, увидел, что он взял места на проезд для себя, для жены и для
двух своих сестер. Каюты были довольно просторны, и в каждой было по две койки,
одна над другой. Правда, эти койки были чрезвычайно узки, так что на них не могло
помещаться более как по одному человеку; все же я не мог понять, почему для этих
четырех пассажиров было взято три каюты. В это время я как раз был в одном из
тех капризных состояний духа, которые делают человека ненормально любопытным
по поводу малейших пустяков, и со стыдом признáюсь, что я построил тогда целый
ряд неуместных и свидетельствующих о неблаговоспитанности догадок относитель-
но этого излишнего количества кают. Конечно, это нисколько меня не касалось; но
тем не менее, я с упорством старался разрешить загадку. Наконец я пришел к заклю-
чению, заставившему меня весьма подивиться, как это я не пришел к нему раньше.
«Это для прислуги, конечно, — сказал я, — какой же я глупец, что мне раньше не
пришла в голову такая очевидная разгадка!» Я опять пробежал роспись — но совер-
шенно ясно увидел, что с этой компанией не было прислуги; раньше, правда, предпо-
лагалось захватить с собой одного человека — ибо слова «и прислуга» были сначала
написаны и потом вычеркнуты. «Ну, так это какой-нибудь лишний багаж, — сказал
я себе, — что-нибудь такое, чего он не хочет отдать в трюм — хочет за чем-нибудь при-
смотреть сам… а, нашел, — это какая-нибудь картина или что-нибудь в этом роде…
1
«Независимость» (англ.).
2
Очевидно, в Шарлотсвилльском (Виргинском) (примеч. ред.).
так вот о чем он торговался с итальянским евреем Николино». Этой мыслью я удо-
вольствовался и преднамеренно подавил свое любопытство.
Сестер Уайетта я знал хорошо, это были очень милые и умные девушки. Женился он
только что, и я еще не видал его жены. Он не раз, однако же, говорил о ней в моем при-
сутствии со свойственным ему энтузиазмом. Он изображал ее как совершенство ума
и поразительной красоты. И мне, таким образом, вдвойне хотелось познакомиться с ней.
В тот день, когда я зашел на корабль (четырнадцатого числа), Уайетт вместе
со своими спутницами был также там — мне сказал это капитан, — и я прождал на
палубе целый лишний час в надежде быть представленным новобрачной; но мне
было послано извинение: «миссис Уайетт нездоровится, она не выйдет на палубу до
завтра, когда корабль будет отплывать».
Завтрашний день наступил; я шел из своего отеля к пристани, как вдруг повстре-
чал капитана Харди, который сказал мне, что «в силу обстоятельств (глупая, но при-
нятая фраза) он полагает, что «Independence» отплывет не раньше как дня через два
и что когда все будет готово, он даст мне знать». Я нашел это весьма странным, так
как дул свежий южный ветер; но раз «обстоятельства» пребывали за сценой, несмо-
тря на упорные старания разузнать о них, мне ничего не оставалось, как возвратиться
домой и насладиться вдоволь моим нетерпением.
Я не получал ожидаемого извещения от капитана почти целую неделю. Оно при-
шло наконец, и я немедленно отправился на палубу; на корабле толпилось множество
пассажиров, и повсюду шла обычная суматоха, предшествующая отплытию. Уайетт
вместе со своими спутницами прибыл минут через десять после меня. Компания со-
стояла из двух его сестер, новобрачной и самого художника, — последний находился
в одном из своих обычных приступов капризной мизантропии. Я, однако, слишком
к ним привык, чтобы обратить на это какое-нибудь внимание. Он даже не познако-
мил меня со своей женой — этот долг вежливости поневоле должна была выполнить
его сестра Мериэн — очень милая и умная девушка, которая, сказав несколько то
ропливых слов, познакомила нас.
Миссис Уайетт была закрыта густой вуалью, и когда она приподняла его, отвечая
на мой поклон, признаюсь, я был крайне изумлен. Я удивился бы еще больше, если бы
давнишний опыт не научил меня не относиться со слишком слепым доверием к эн-
тузиазму моего друга-художника, когда он начинал описывать красоту какой-нибудь
женщины. Когда темой разговора была красота, я хорошо знал, с какой легкостью он
уносился в область чистейшей идеальности.
Дело в том, что, смотря на миссис Уайетт, я никак не мог не увидеть в ней сущест-
во положительно плоское. Хотя ее и нельзя было назвать уродом, я думаю, она была
не слишком далека от этого. Одета она была, однако же, с большим вкусом — и для
меня не было сомнения, что она пленила сердце моего друга более прочными чарами
ума и души. Сказав всего несколько слов, она тотчас же прошла вместе с мистером
Уайеттом в свою каюту.
Мое придирчивое любопытство снова загорелось во мне. Прислуги не было —
это был пункт установленный. Я посмотрел, нет ли лишнего багажа. Через некото-
рое время на набережную приехала повозка с продолговатым ящиком из соснового
дерева, и, казалось, этого ящика только и ждали. Немедленно по его прибытии мы
подняли паруса, и через некоторое время, благополучно пройдя мелководье, напра-
вили наш путь в море.
ПРОДОЛГОВАТЫЙ ЯЩИК 497
Упомянутый ящик был, как я сказал, продолговатый. В нем было футов шесть
в длину и фута два с половиной в ширину; я осмотрел его внимательно и постарал-
ся заметить все в точности. Форма его была особенная; и, едва его увидев, я тотчас
же уверовал в справедливость моей догадки. Как вы помните, я пришел к заключе-
нию, что лишний багаж моего друга заключался в картинах или по крайней мере
в картине; ибо я знал, что в течение нескольких недель он вел переговоры с Николи-
но; форма же ящика была такова, что, наверно, в нем должно было быть не что иное,
как копия с «Тайной вечери» Леонардо; а копия именно с этой «Тайной вечери»,
сделанная Рубини-младшим1 во Флоренции, как я знал, некоторое время находилась
в руках Николино. Таким образом, этот пункт я считал достаточно установленным.
Я задыхался от смеха при мысли о моей проницательности. Это был, сколько мне из-
вестно, первый случай, что Уайетт держал от меня втайне что-нибудь из своих худож-
нических секретов. И в этом случае, очевидно, он намеревался надуть меня самым
решительным образом и контрабандой провезти прекрасную картину в Нью-Йорк
под самым моим носом в надежде, что я ровно ничего об этом не узнаю. Я решил по-
тешиться над ним хорошенько — и теперь, и после.
Одно обстоятельство все-таки причиняло мне немалое беспокойство. Ящик не
был поставлен в лишнюю каюту. Он был положен в каюту Уайетта, и там оставался,
занимая почти все пространство пола, что, конечно, должно было причинять боль-
шое неудобство и художнику, и его жене — в особенности ввиду того, что деготь или
краска, которой была сделана надпись на нем размашистыми крупными буквами, из-
давала резкий, неприятный и, как мне представлялось, совсем особенно противный
запах. На крышке были написаны слова: «Миссис Аделаиде Кэртис, Олбани, Нью-
Йорк. От Корнелиуса Уайетта. Верх. Осторожно».
Я знал, что миссис Аделаида Кэртис, жившая в Олбани, была матерью жены ху-
дожника; но тогда я посмотрел на весь этот адрес как на мистификацию, специально
предназначенную для меня. Я решил, конечно, что ящик вместе с содержимым от-
правится не севернее, чем в мастерскую моего друга-мизантропа, на Chambers Street2
в Нью-Йорке.
Первые три-четыре дня погода была хорошая, хотя попутный ветер притих.
Он изменился в направлении к северу тотчас же после того, как мы потеряли берег из
виду. Пассажиры, естественно, были возбуждены и склонны к разговорам. Я должен,
однако, исключить из этого числа Уайетта и его сестер, которые держались чопорно
и — я не мог этого не найти — невежливо по отношению к остальному обществу.
Поведение Уайетта меня не удивляло. Он был мрачен, свыше даже обыкновенно-
го — он был угрюм, — но относительно его я был подготовлен ко всяким эксцент-
ричностям. Сестер я, однако, не мог извинить. Они уходили в свои каюты в течение
большей части переезда и, несмотря на мои неоднократные понуждения, решительно
отказывались заводить знакомство с кем бы то ни было из пассажиров.
Сама миссис Уайетт была гораздо более приятна, то есть я хочу сказать, она была
болтлива, а быть болтливой — это серьезная рекомендация на море. Она необыкно-
венно коротко сошлась с большинством из дам и, к моему глубокому удивлению, вы-
казала недвусмысленную наклонность кокетничать с мужчинами. Нас всех она очень
1
Рубини — фамилия ряда итальянских художников XVI–XVIII вв. (примеч. ред.).
2
Чамберс-стрит (англ.).
забавляла. Я говорю «забавляла» — и вряд ли сумею объясниться точнее. Дело

в том, что, как я скоро увидал, публика не столько смеялась с миссис Уайетт, сколько
смеялась над ней. Мужчины говорили о ней мало, но дамы весьма скоро произне-
сли свой приговор, сказав, что она «очень доброе существо, ничего из себя не пред-
ставляет по внешности, совершенно невоспитанна и решительно вульгарна». Весь-
ма было удивительно, как это Уайетт мог закабалиться в такое супружество. Общим
мнением была мысль о деньгах — но я знал, что такого объяснения быть не может;
Уайетт говорил мне, что у нее не было ни одного доллара и никаких надежд на полу-
чение денег впоследствии. «Он женился, — сказал он, — по любви, только по люб-
ви; и его возлюбленная была более чем достойна его любви». Когда я думал об этих
словах моего друга, сознаюсь, я приходил в неописуемое замешательство. Уж не утра-
тил ли он, на самом деле, обладание своими чувствами? Что иное я мог подумать?
Он, такой утонченный, такой умный, такой требовательный, с таким изысканным по-
ниманием всего, что составляет недостаток, и с таким острым восприятием красоты!
Правда, эта дама, по-видимому, была необычайно пленена им — в особенности в его
отсутствие, — когда она положительно была смешна частым повторением того, что
сказал ее «возлюбленный супруг мистер Уайетт». Слово «супруг», по-видимому,
всегда — пользуясь одним из ее собственных деликатных выражений — было «на
кончике ее языка». Между тем все пассажиры заметили, что он самым решительным
образом избегал ее и большей частью запирался один в своей каюте, где он, можно
сказать, и проживал, предоставляя своей супруге полную свободу забавляться, как ей
вздумается, в обществе, находившемся в главной каюте.
Из того, что я видел и слышал, я заключил, что художник по необъяснимому ка-
призу судьбы, а может быть, повинуясь какой-нибудь вспышке, полной энтузиазма,
причудливой страсти, был вовлечен в союз с женщиной, которая была, безусловно,
ниже его, и что, как естественный результат, последовало быстрое и полное отвраще-
ние. Я жалел его искреннейшим образом, но это не могло меня заставить совершенно
простить ему несообщительность относительно «Тайной вечери». В этом я решил
отомстить за себя.
Однажды он вышел на палубу, и, взяв его, по обыкновению, под руку, я стал хо-
дить с ним взад и вперед. Однако же его угрюмость (которую при данных обстоятель-
ствах я считал вполне натуральной), по-видимому, нисколько не уменьшалась. Он
говорил мало, с видимым усилием, и был мрачен. Я рискнул раза два пошутить, и он
сделал болезненную попытку улыбнуться. Бедняк! — при мысли о его жене я удивлял-
ся, что у него еще хватало мужества хотя бы надевать маску веселости. Наконец, я ре-
шился наметить прямо в цель. Я начал с целого ряда скрытых недомолвок и намеков
по поводу продолговатого ящика — как раз таким образом, чтобы дать ему понять,
что я не вполне был слепой мишенью или жертвой маленького каприза его шутливой
мистификации. Первым моим намерением было открыть батарею, находившуюся
в засаде. Я сказал что-то об «особенной форме этого ящика»; и, произнося эти сло-
ва, я многозначительно улыбнулся, подмигнул и слегка коснулся его поясницы своим
указательным пальцем.
То, как Уайетт принял эту невинную шутку, убедило меня сразу, что он поме-
шан. Сперва он так уставился на меня, как будто он находил совершенно невозмож-
ным постичь остроумие моего замечания, но, по мере того как эта острота, по-ви-
димому, медленно проникала в его мозг, его глаза в точном соответствии с этим
стали выкатываться из орбит. Потом он весь залился краской — потом сделался до

отвратительности бледен — потом, как бы в высшей степени распотешенный моими
намеками, он начал громко хохотать, и судорожный смех его, к моему изумлению,
постепенно возрастал в силе в течение десяти минут или более. Наконец он плашмя
тяжко рухнул на палубу. Когда я подбежал, чтобы поднять его, по всей видимости,
он был мертв.
Я позвал на помощь, и с большими затруднениями мы привели его в чувство.
Некоторое время он что-то бессвязно говорил. Потом мы пустили ему кровь и уло-
жили его в постель. На следующее утро он совершенно поправился, насколько дело
шло о его чисто физическом здоровье. О состоянии его ума я, конечно, не говорю ни-
чего. Во все остальное время переезда я избегал его, по совету капитана, который, по-
видимому, думал то же, что и я, относительно его помешательства, но предупредил
меня, чтобы я не говорил ничего об этом никому из пассажиров.
Непосредственно вслед за припадком Уайетта случилось нечто, еще более уси-
лившее и без того уже значительно возбужденное во мне любопытство. Между про-
чим, вот что: я был очень нервно настроен — пил слишком много крепкого зеленого
чаю и плохо спал, — в точности говоря, в течение двух ночей я не спал вовсе. Теперь:
моя каюта выходила в главную каюту, иначе столовую, как и вообще все каюты оди-
ноких пассажиров. Три отделения, принадлежавшие Уайетту, были в задней каюте,
отделявшейся от главной легкою выдвижною дверью, которая не запиралась даже
и на ночь. Ввиду того что мы почти все время пользовались попутным ветром, и до-
вольно сильным, корабль очень накренялся в подветренную сторону; и каждый раз,
когда правая сторона корабля была на подветренной стороне, выдвижная дверь меж-
ду каютами, соскользнув, открывалась и так оставалась, ибо никто не хотел брать на
себя труда закрыть ее. Моя койка была расположена таким образом, что, когда дверь
в моей собственной каюте была открыта, равно как и упомянутая выдвижная дверь
(по причине жары дверь у меня была открыта всегда), я мог совершенно явственно
видеть в задней каюте все, и именно в той ее части, где помещались каюты мистера
Уайетта. Прекрасно. Две ночи (не подряд), когда я не спал, каждый раз часов около
одиннадцати, я совершенно ясно видел, как миссис Уайетт осторожно выходила из
каюты мистера Уайетта и входила в лишнее отделение, где и оставалась до рассвета.
С рассветом муж призывал ее, и она возвращалась. Не было сомнения, что в действи-
тельности они разошлись. У них были отдельные помещения — конечно, ввиду ожи-
давшего их более продолжительного разрыва; так вот в чем, думал я, в конце концов,
кроется тайна лишней каюты.
Было, кроме того, еще одно обстоятельство, весьма меня интересовавшее. В те-
чение этих двух бессонных ночей, каждый раз тотчас после исчезновения миссис
Уайетт в лишней каюте, внимание мое привлекалось какими-то особенными, осто-
рожными, заглушенными звуками, раздававшимися в каюте ее мужа. Затаив дыхание,
я в течение некоторого времени прислушивался к ним и, наконец, вполне уразумел
их смысл. Звуки эти происходили оттого, что художник открывал продолговатый
ящик с помощью долота и молотка, причем последний был, очевидно, для смягчения
звука обернут во что-то мягкое, в шерсть или в вату.
Таким образом, чудилось мне, я мог различить точный момент, когда он совер-
шенно высвобождал крышку, — момент, когда он отодвигал ее и клал на нижнюю
койку в своей каюте; об этом последнем, например, я узнавал по некоторым легким
стукам, которые производила крышка, наталкиваясь на деревянные края койки, в то

время как он старался тихонько положить ее, ибо на полу для нее не было места в каю-
те. После этого наступала мертвая тишина, и ни в первом, ни во втором случае, вплоть
до рассвета, я не слыхал ничего; разве, быть может, я могу упомянуть только о тихом
рыдающем или ропщущем звуке, таком подавленном, что его было почти не слышно,
если на самом деле он не был скорее создан моим собственным воображением. Я го-
ворю, что это походило на рыдание или тяжелый вздох, но, конечно, здесь не могло
быть ни того, ни другого. Я думаю скорее, что это звенело в моих собственных ушах.
Следуя своему обыкновению, мистер Уайетт, без сомнения, просто-напросто давал
полный простор одному из своих увлечений — предавался одному из своих припадков
художнического энтузиазма. Он открывал продолговатый ящик, чтобы усладить зре-
ние скрывавшимся в нем художественным сокровищем. В этом не было, однако, ниче-
го, что могло бы заставить его рыдать. Я повторяю поэтому, что это просто была при-
чуда моей собственной фантазии, расстроенной зеленым чаем добрейшего капитана
Харди. Как раз перед зарей, в каждую из двух упомянутых ночей, я совершенно явст-
венно слышал, как мистер Уайетт снова клал крышку на продолговатый ящик и заби-
вал гвозди на их старых местах молотком, закутанным во что-то мягкое. Сделав это, он
выходил из своей каюты совершенно одетый и вызывал мисcис Уайетт из ее отделения.
Мы были в море уже семь дней и только что миновали мыс Гаттерас1, как с юго-
запада налетела тяжелая буря. До известной степени мы были, однако, к ней подго-
товлены, ибо погода в течение некоторого времени предостерегала нас своими угро-
зами. Все на корабле сверху донизу было приведено в порядок; и так как ветер упорно
свежел, мы легли в дрейф, оставив только контр-бизань и фор-марс, причем они оба
были зарифлены.
При таком распорядке мы плыли довольно благополучно в течение сорока вось-
ми часов — корабль оказался во многих отношениях превосходным судном и не за-
черпывал воду в сколько-нибудь значительных размерах. По истечении двух суток,
однако же, буря, свежея, превратилась в ураган, наш задний парус был разорван
в клочья, и мы настолько погрузились в разъятые хляби, что несколько раз подряд за-
черпнули огромное количество воды. Благодаря этому обстоятельству мы потеряли
трех человек, упавших за борт, вместе с камбузом, и почти всю левую сторону кора-
бельных укреплений. Едва мы успели опомниться, как фор-марс разлетелся в куски;
мы подняли штаг-парус, и с его помощью довольно хорошо держались несколько ча-
сов, причем ход корабля был гораздо правильнее, чем прежде.
Но буря все еще не утихала, и не было никаких признаков того, что она уляжет-
ся. Снасти были дурно прилажены и сильно натянуты; на третий день бури, около
пяти часов пополудни, бизань-мачта, сильно накренившись к наветренной стороне,
рухнула на борт. Целый час или даже больше того, при чудовищной качке мы тщетно
пытались освободиться от нее, и, прежде чем нам это удалось, с задней части корабля
пришел плотник и сообщил, что в трюме на четыре фута воды. В довершение к нашей
дилемме оказалось, что насосы засорены и почти не действуют.
Смятение и отчаяние овладели всеми — мы сделали, однако, попытки облегчить
корабль, бросив за борт возможно большее количество груза и срезав две оставшиеся
1
Мыс Гаттерас — мыс на Атлантическом побережье США, знаменитый частыми штормами
мачты. В конце концов это нам удалось, но мы по-прежнему ничего не могли сделать
с насосами; а течь тем временем быстро усиливалась.
На закате буря значительно уменьшилась в силе, и, так как море вместе с тем при-
тихло, мы еще продолжали питать слабую надежду спастись в шлюпках. В восемь
часов пополудни облака разорвались по направлению к наветренной стороне, и, на
наше счастье, предстал полный месяц — добрый знак, посланный нам судьбой и уди-
вительным образом ожививший наш изнемогавший дух.
После невероятных усилий нам удалось наконец спустить без существенных по-
вреждений баркас, и в него мы поместили весь экипаж и бóльшую часть пассажиров.
Партия эта отплыла тотчас же, и после разных злоключений, наконец, прибыла бла-
гополучно в Окракок-Инлет1 на третий день после кораблекрушения.
Четырнадцать пассажиров с капитаном остались на палубе, решившись доверить
свою участь малому гребному судну, находившемуся у кормы. Мы опустили его без
затруднений, хотя это было просто чудо, что нам удалось помешать ему опрокинуть-
ся, когда оно касалось воды. В него сели капитан, его жена, мистер Уайетт со своей
семьей, один мексиканский офицер вместе с женой и четырьмя детьми и я вместе
со слугой-негром.
У нас, конечно, не было места ни для чего, кроме нескольких безусловно необ-
ходимых инструментов, кое-какой провизии и платья, которое было на нас; никому
даже и в голову не пришло попытаться что-нибудь спасти. Каково же было всеоб-
щее изумление, когда, после того как мы отплыли от корабля на несколько саженей,
мистер Уайетт встал на своем месте и холодно потребовал от капитана Харди напра-
вить лодку назад, чтобы взять в нее его продолговатый ящик!
— Сядьте, мистер Уайетт, — ответил капитан несколько сурово. — Вы опроки-
нете нас, если не будете сидеть спокойно. Шкафут уже почти весь в воде.
— Ящик! — завопил мистер Уайетт, продолжая стоять. — Ящик, говорю я вам!
Капитан Харди, вы не можете, вы не захотите отказать мне. Он весит самые пустя-
ки — это ничего, совсем ничего. Во имя матери, которая родила вас — во имя Бога —
во имя вашей надежды на спасение, умоляю вас, вернитесь за ящиком!
Капитан на мгновенье, казалось, был тронут этим искренним призывом худож-
ника, но он снова принял суровое выражение и только сказал:
— Мистер Уайетт, вы — сумасшедший. Я не могу вас слушать; сядьте, говорю
я вам, или вы потопите лодку. Постойте — держите его — схватите его! — он сейчас
прыгнет за борт! Ну, вот — я так и знал — готово!
Пока капитан говорил таким образом, мистер Уайетт действительно выпрыгнул
из лодки, и, так как мы были еще на подветренней стороне близ погибавшего ко
рабля, ему удалось с помощью почти сверхчеловеческих усилий ухватиться за канат,
висевший с передних цепей. В следующее мгновение он был уже на корабле и бешено
ринулся в каюту.
Между тем нас отнесло за корму корабля, и, находясь совершенно вне пределов
его подветренной стороны, мы были предоставлены произволу грозного моря, все
еще бушевавшего. Мы устремились было назад самым решительным образом, но
наша маленькая лодка была как перышко в дыхании бури. Нам было ясно, что судьба
несчастного художника свершилась.
1
Окракок-Инлет — пролив к юго-западу от мыса Гаттерас (примеч. ред.).
В то время как расстояние между нами и кораблем быстро увеличивалось, су

масшедший (ибо иначе мы не могли смотреть на него) показался возле капитанской
каюты, на трапе, на который с силой, казавшейся гигантской, он втаскивал продол-
говатый ящик. Между тем как мы смотрели на него в крайнем изумлении, он быстро
обернул несколько раз трехдюймовый канат сперва вокруг ящика, потом вокруг себя.
В следующее мгновение ящик и он были в море — они исчезли внезапно, сразу и без-
возвратно.
Со взорами, прикованными к месту гибели, мы некоторое время печально мед-
лили, застывши на веслах. Потом, сильно гребя, мы поплыли прочь. Молчание не
прерывалось целый час. Наконец я осмелился промолвить:
— Заметили ли вы, капитан, как быстро они погрузились в воду? Не представля-
ет ли это из себя что-то совершенно необыкновенное? Признаюсь, я питал слабую
надежду, что он в конце концов спасется, когда увидел, что он привязал себя к ящику
и бросился в море.
— Они погрузились, как им и следовало, — отвечал капитан, — как камень. Они
вскоре поднимутся опять, но не прежде, чем соль растает.
— Соль! — воскликнул я.
— Тс-с, — сказал капитан, указывая на жену и на сестер усопшего. — Мы погово-
рим об этом при более удобном случае.
***
После всяческих бед мы кое-как спаслись; но нам судьба благоприятствовала, так
же как и нашим сотоварищам по несчастию. Полуживые, мы пристали, наконец, по-
сле четырех дней напряженной тревоги, к бухте против острова Роанок. Мы остава-
лись там неделю, не претерпели никаких неприятностей от местных жителей, под-
бирающих морские выброски, и, наконец, получили возможность достигнуть Нью-
Йорка.
Приблизительно через месяц после крушения «Independence» случай столкнул
меня с капитаном Харди на Бродвее. Разговор наш, понятно, перешел на это не
счастье, и в особенности на прискорбную судьбу бедняги Уайетта. Я узнал следую-
щие подробности.
Художник приобрел места для себя, жены, двух сестер и служанки. Жена его,
действительно, как он ее описывал, была очаровательнейшей, красивой женщиной.
Утром четырнадцатого июня (в тот день, как я приходил на корабль) она внезапно за-
хворала и умерла. Юный супруг был вне себя от горя, — но обстоятельства безуслов-
ным образом требовали его немедленного прибытия в Нью-Йорк. Тело обожаемой
им жены было необходимо отвезти к ее матери, с другой же стороны, всеобщий хо-
рошо известный предрассудок мешал ему сделать это открыто. Девять пассажиров из
десяти скорее бежали бы с корабля, нежели отправились бы с мертвым телом.
Ввиду такой дилеммы капитан Харди распорядился, чтобы тело, предварительно
частью набальзамированное и уложенное с большим количеством соли в ящик со-
ответственных размеров, было доставлено на борт как кладь. Ничего не было сказа-
но о кончине леди; и так как то обстоятельство, что мистер Уайетт приобрел место
для своей жены, было фактом установленным, сделалось необходимым, чтобы кто-
нибудь замещал ее во время путешествия. На это легко склонили служанку усопшей.
Лишняя каюта, первоначально приобретенная для этой девушки, в то время как ее
госпожа была еще жива, теперь была просто удержана. В этой каюте, как само собой
разумеется, спала каждую ночь псевдосупруга. Днем по мере сил она играла роль сво-
ей госпожи — внешность которой, это было тщательно проверено, никому из пасса-
жиров не была известна. Мои собственные неверные предположения возникли до-
вольно естественным образом благодаря излишней рассеянности, излишней наклон-
ности выспрашивать и излишней нетерпеливости. Но за последнее время мне не
часто удается крепко уснуть. Есть лицо, которое мучительно возникает передо мной,
как бы я ни повертывался. Есть истерический смех, который неотступно звучит
в моих ушах.
505
АНГЕЛ НЕОБЫЧАЙНОГО
(Экстраваганца)
(1844)
Был холодный ноябрьский вечер. Я только что уписал весьма плотный обед, в ко-
тором не последнюю роль играли неудобоваримые трюфели, и сидел один в столо-
вой, упираясь ногами в каминную решетку, а локтями в небольшой столик, на кото-
ром помещались разнообразный десерт и довольно пестрая батарея вин и ликеров.
Перед обедом я читал «Леонида» Гловера, «Эпигониаду» Уилки, «Паломничест-
во» Ламартина, «Колумбиаду» Барлоу, «Сицилию» Такермана и «Достоприме-
чательности» Грисуолда1. Немудрено, что я чувствовал теперь некоторое отупение.
Я пытался прояснить свои мысли с помощью лафита2, когда же это не удалось, взялся
за газету. Внимательно пробежав столбец «о квартирах, сдающихся внаймы», стол-
бец «о пропавших собаках» и два столбца «о сбежавших женах и учениках», я храб
ро принялся за передовую статью и прочел ее с начала до конца, не понимая ни слова.
Вообразив, что она написана на китайском языке, я снова прочел ее с конца до нача-
ла с таким же результатом. Я уже хотел бросить с отвращением этот том из четырех
страниц, счастливую книгу, которую даже критика не критикует, когда внимание мое
было привлечено следующей заметкой:
«Пути к смерти многочисленны и разнообразны. Одна лондонская газета сооб-
щает о господине, который скончался от необыкновенной причины. Он забавлялся
игрой „Метание дротика“, которая заключается в том, что играющий выдувает иглу
из тонкой трубочки. Он вложил иглу в трубочку не тем концом и, набирая воздух,
чтобы дунуть посильнее, втянул ее себе в рот. Игла проникла в легкие, и через не-
сколько дней он умер».
1
Ричард Гловер (1712–1785) — английский поэт, писатель и политический деятель; Уиль-
ям Уилки (1721–1772) — шотландский писатель, автор поэмы «Эпигониада», основанной
на четвертой книге «Илиады» Гомера; Альфонс де Ламартин (1791–1869) — французский
поэт-романтик, историк и политический деятель, Эдгар По имеет в виду его книгу «Воспо-
минания, впечатления и мысли во время поездки на Восток»; Джоэл Барлоу (1754–1812) —
американский поэт и дипломат, участник Американской революции и похода Наполеона
в Россию; Генри Теодор Такерман (1813–1871) — американский писатель, литературный
и художественный критик; Руфус Уилмот Грисуолд (1815–1857) — американский писатель,
журналист и составитель ряда антологий американской литературы (примеч. ред.).
2
Лафит — высший сорт красного бордоского вина (примеч. ред.).
Прочитав заметку, я пришел в страшное бешенство, сам не знаю почему. «Это

пошлая выдумка, — воскликнул я, — жалкое вранье, нелепое измышление какого-
нибудь несчастного писаки, какого-нибудь скверного изобретателя сенсационных
происшествий. Эти молодцы рассчитывают на поразительное легковерие нашего
века и затрачивают свое остроумие на измышление возможных, но невероятных про-
исшествий, необычайных случаев, как они выражаются. Но для мыслящего ума (по-
добного моему, прибавил я в скобках, бессознательно приставив палец к носу), для
спокойного созерцательного понимания, каким обладаю я, с первого взгляда ясно,
что крайнее умножение необычайных случаев в последнее время и есть самый не
обыкновенный случай. Я, со своей стороны, намерен отныне не верить ничему не
обычайному».
— Mein Gott1, какой ше ви глюпий! — отвечал чей-то голос, самый замечательный
голос, какой только приходилось мне когда-нибудь слышать.
Я подумал было, что у меня просто звенит в ушах — как бывает иногда у людей,
изрядно нагрузившихся, — но звук напоминал скорее гудение пустой бочки, когда
по ней колотят палкой. Я бы и приписал его пустой бочке, если бы не слышал члено
раздельных слов. Я отнюдь не отличаюсь нервностью, а несколько стаканчиков лафи-
та, которые я пропустил, еще придали мне храбрости, так что я ничуть не испугался,
а спокойно поднял глаза и внимательно осмотрел комнату.
— Хм! — продолжал тот же голос. — Ви налисался как свинья, если не видите,
что я сишу против вас.
Тут я догадался взглянуть прямо по направлению моего носа и увидел перед со-
бою, за столом, существо неописуемое. Туловище его состояло из винной бочки или
чего-то в этом роде, совершенно фальстафовского2 вида. К нижнему концу его были
прикреплены два бочонка, по-видимому, служившие вместо ног. Вместо рук болта-
лись две довольно длинные бутылки горлышками вперед. Голова чудовища имела
вид гессенской кружки или огромной табакерки с дырой посреди крышки. Табакер-
ка (увенчанная воронкой, напоминавшей каску, надвинутую на глаза) помещалась на
бочке так, что дыра приходилась прямо против меня; и из этой дыры, похожей на
съеженный ротик сердитой старой девы, странное существо выпускало какие-то ши-
пящие и свистящие звуки, очевидно, считая их за осмысленную речь.
— Я вишу, — сказало оно, — что ви налисался как свинья, потому что сидите там
и не видите, что я сишу сдесь, и я вишу, что ви глюп как гусь, потому что не верите
гасете. Это истинная правта, — каштое слово правта.
— Кто вы такой, скажите, пожалуйста, — спросил я с достоинством, хотя чувст-
вовал некоторое смущение, — как вы сюда попали и о чем вы толкуете?
— Как я попаль сюда, — отвечала фигура, — это не ваше дело; а говорю я, что мне
шелательно говорить, а кто я такой — ви долшен сам увитеть.
— Вы пьяный бродяга, — отвечал я, — я вот сейчас позвоню и велю вас вытол-
кать в шею!
— Хе-хе-хе! — засмеялся гость. — Хо-хо-хо! Ви не мошете это сделать.
— Не могу сделать? — возразил я. — Что вы хотите сказать? Чего я не могу сделать?
1
Боже мой (нем.).
2
Фальстаф — комический персонаж ряда произведений У. Шекспира, толстый, добродуш-
ный, трусливый пьяница (примеч. ред.).
АНГЕЛ НЕОБЫЧАЙНОГО 507
— Посвонить колокольшик, — отвечал он, пытаясь усмехнуться своим отврати-

тельным ртом.
Я хотел было исполнить свою угрозу, но бездельник стукнул меня по лбу горлыш-
ком одной из своих бутылок, и я снова повалился в кресло. Я был совершенно оше-
ломлен и в первую минуту не знал, что делать. Между тем он продолжал:
— Видите, лючше вам сидеть спокойно; и теперь ви уснаете, кто я такой. Я ангел
необытшайного.
— Довольно необычайный ангел, — решился я заметить, — однако, я всегда ду-
мал, что ангелы бывают с крыльями.
— Крылья! — воскликнул он с негодованием. — Что мне делать с крылья? Mein
Gott! ви, кашется, думаете, что я цыпленок!
— Нет, о нет, — возразил я, испугавшись, — вы не цыпленок, вовсе нет.
— Карошо, сидите ше смирно, или я опять ударю вас кулаком. У цыпленок
есть крылья, и у сова есть крылья, и у шертенок есть крылья, и у главный Teufel1 есть
крылья. У ангел не пывает крылья, а я ангел необытшайного.
1
Черт (нем.).
— Вы явились ко мне по делу?

— По делу! — воскликнуло чудище. — Какой ви невеша, спрашивает о деле
у тшентльмена и ангела!
Таких речей я не мог вынести даже от ангела. Собравшись с мужеством, я схва-
тил солонку и швырнул ее в голову непрошеному гостю. Но или он уклонился, или
я промахнулся — только солонка пролетела мимо и разбила стеклянный колпак над
часами, стоявшими на камине. Что касается ангела, то в ответ на мое нападение он
несколько раз стукнул меня по лбу горлышком бутылки, и я смирился. Стыжусь со-
знаться, но от боли и от волнения у меня даже выступили слезы на глазах.
— Mein Gott, — сказал ангел необычайного, видимо тронутый моим огорчени-
ем, — mein Gott, этот каспадин или отшень пьян, или отшень огоршен. Не следует
пить такое крепкое вино, нушно подпавлять воды. Пейте вот это и не плашьте, не
плашьте!
С этими словами он дополнил мой стакан (в котором было на одну треть порт
вейна) какой-то бесцветной жидкостью из своей руки-бутылки. Я заметил, что на
этих бутылках были этикетки с надписью «Kirschenwasser»1.
Любезность ангела значительно смягчила меня; и с помощью воды, которую он
усердно подливал в мой портвейн, я, наконец, оправился настолько, что мог слушать
его странные речи. Я не возьмусь повторить все, что он мне рассказывал, но из его
слов я заключил, что он гений, которому подведомственны contretemps2 человечест-
ва и на обязанности которого лежит устройство необычайных случаев, изумляющих
скептика. Раз или два я попытался выразить свое полнейшее недоверие к его рос-
сказням, но, заметив, что он сердится не на шутку, счел более благоразумным молчать
и не мешать ему разглагольствовать. Он говорил очень долго; я сидел, откинувшись
на спинку кресла, закрыв глаза, жевал виноград и разбрасывал веточки по комнате.
Вдруг ангел почему-то возмутился моим поведением. Он встал в страшном гневе,
нахлобучил воронку еще ниже на глаза, изрыгнул какое-то ругательство, пробормо-
тал какую-то угрозу, которой я не понял, отвесил мне низкий поклон и ушел, поже-
лав мне словами архиепископа в «Жиле Блазе»: «Beaucoup de bonheur et un peu plus
debon sens»3.
Его уход очень обрадовал меня. Несколько — очень немного — стаканов лафи-
та, которые я пропустил, нагнали на меня сонливость, и мне хотелось вздремнуть
четверть часика или минут двадцать. В шесть часов мне нужно было во что бы то ни
стало отправиться по важному делу. Срок страховки моего дома кончился накану-
не; возникли кое-какие недоразумения, и решено было, что я явлюсь к шести часам
в контору общества для переговоров о возобновлении страховки. Взглянув на часы,
стоявшие на камине (я так отяжелел, что не в силах был достать карманные часы),
я с удовольствием убедился, что могу подремать еще двадцать пять минут. Часы пока-
зывали половину шестого, до страховой конторы было не более пяти минут ходьбы;
а больше двадцати пяти минут я никогда не спал после обеда. Итак, я совершенно
спокойно расположился заснуть.
1
«Вишневая настойка» (нем.).
2
Здесь: неполадки (фр.).
3
Побольше счастья и вдобавок немножко здравого смысла (фр.); Жиль Блаз — герой одно
именного романа французского писателя Алена-Рене Лесажа (1668–1747) (примеч. ред.).
Всхрапнув в свое полное удовольствие, я снова взглянул на часы и готов был по-
верить в возможность необычайных случаев, убедившись, что вместо моих положен-
ных пятнадцати или двадцати минут проспал всего три, так как часы показывали без
двадцати семи минут шесть. Я снова заснул и, проснувшись вторично, с изумлением
увидел, что и теперь было без двадцати семи минут шесть. Я вскочил, чтобы осмо-
треть часы, и убедился, что они остановились. Я достал карманные часы: оказалось
половина восьмого. Я проспал два часа и, очевидно, опоздал. Ничего, подумал я, схо-
жу завтра утром и объяснюсь, но что такое случилось с часами? Осмотрев их, я убе-
дился, что одна из виноградных веточек, которые я разбрасывал по комнате во время
речи ангела, попала в часы и по странной случайности засела в скважине для ключа,
остановив таким образом движение минутной стрелки.
— Ага! — сказал я. — Вот оно что. Дело ясно. Самый обыкновенный случай, ка-
кие бывают время от времени!
Я не думал больше об этом происшествии и в обычное время улегся в постель.
Поставив свечу на столик подле кровати и попытавшись прочесть несколько страниц
трактата «Вездесущность Бога», я, к несчастью, заснул почти в ту же минуту, забыв
погасить свечу.
Во сне меня преследовал ангел необычайного. Мне казалось, что он стоит перед
кроватью, раздвигает занавески и страшным глухим голосом пустой бочки угрожает
мне жестокой местью за презрительное отношение к нему. В заключение длинной
речи он снял с головы воронку, вставил ее мне в глотку и вылил в меня целый оке-
ан киршвассера из бутылки, заменявшей ему руку. Агония сделалась невыносимой,
и я проснулся как раз вовремя, чтобы увидеть крысу, которая, вытащив горевшую
свечку из подсвечника, уносила ее в зубах, но слишком поздно, чтобы помешать ей
унести свечу в свою норку. Вскоре послышался сильный удушливый запах — дом за-
горелся. Пламя распространялось с невероятной быстротой и через несколько ми-
нут охватило всю постройку. Мне невозможно было выбраться из комнаты иначе как
в окно. Впрочем, на улице живо собралась толпа, принесли лестницу. Я стал быстро
спускаться по ней, как вдруг огромная свинья, жирное брюхо которой, да и вся вооб-
ще наружность, положительно напоминали моего посетителя, — как вдруг, говорю
я, свинья, до тех пор мирно дремавшая в луже, решила, что ей необходимо почесать
левое плечо, и притом непременно о лестницу. В ту же минуту я полетел вниз и сло-
мал себе руку.
Это несчастье, потеря страховой премии и еще более серьезная потеря — во-
лос, которые начисто сгорели во время пожара, настроили меня на серьезный лад,
и я в конце концов решил жениться. Была у меня на примете богатая вдовушка, толь-
ко что потерявшая седьмого мужа; на ее-то сердечные раны решил я излить бальзам
брачного обета. Она застенчиво пролепетала «да» в ответ на мои мольбы. Я бро-
сился к ее ногам в порыве благодарности и обожания. Она наклонилась ко мне, и ее
роскошные кудри смешались с моими, которые я взял напрокат у Гранжана. Не пони-
маю, как перепутались наши волосы, но так случилось. Я встал с сияющей лысиной,
без парика; она — в гневе и негодовании, опутанная чужими волосами. Так разби-
лись мои надежды — от случайности, которую невозможно было предвидеть, случай-
ности, впрочем, весьма естественной.
Однако я, не падая духом, решился атаковать менее жестокое сердце. Судьба бла-
гоприятствовала мне в течение некоторого времени, но мои надежды снова лопнули
по милости самого обыкновенного случая. Встретив мою возлюбленную на бульваре

среди городской élite, я хотел было приветствовать ее изящным поклоном, как вдруг
мне запорошило глаза какой-то дрянью, и на минуту я совсем ослеп. Когда я протер
глаза, владычица моего сердца уже исчезла, до глубины души оскорбленная моей, как
она думала, умышленной небрежностью. Пока я стоял, ошеломленный внезапностью
этого происшествия (которое, впрочем, могло бы случиться со всяким смертным)
и все еще протирая глаза, ко мне подошел ангел необычайного и предложил свою по-
мощь с любезностью, какой я вовсе не ожидал от него. Он очень внимательно и ловко
осмотрел мой глаз. Объявив, что в него попали чистые «пустяки», он вытащил эти
«пустяки» (в чем бы они ни состояли).
Тогда я рассудил, что мне пора умереть (так как судьба, очевидно, решилась пре-
следовать меня), и, остановившись на этом решении, отправился к ближайшей реке.
Я разделся (находя вполне основательно, что следует умереть в том самом виде, в ка-
ком родился) и с разбега кинулся в реку. Единственной свидетельницей моего по-
ступка была одинокая ворона, которая, по всей вероятности, наелась вымоченно-
го в спирте гороха, опьянела и отстала от своих товарищей. Как только я очутился
в воде, этой птице пришла фантазия схватить самую необходимую часть моей одежды
и улететь. Отложив из-за этого самоубийство, я просунул свои нижние конечности
в рукава сюртука и пустился в погоню за воровкой со всей быстротой, какой требо-
вал случай и позволяли обстоятельства. Но злая судьба по-прежнему преследовала
меня. Я бежал во всю прыть, задрав голову кверху и не спуская глаз с похитительни-
цы моей собственности, как вдруг почувствовал, что terra firma1 ускользнула из-под
моих ног.
Дело в том, что я свалился в пропасть, и, без сомнения, разбился бы вдребезги,
если бы не успел схватиться за конец длинной веревки, висевшей из пролетавшего
мимо воздушного шара.
Опомнившись и сообразив, в каком ужасном положении я нахожусь, я принялся
кричать изо всех сил, чтобы уведомить об этом аэронавта. Но долгое время я кричал на-
прасно. Дурак не мог (или, подлец, не хотел) заметить меня. Шар быстро поднимал-
ся, а мои силы еще быстрее падали. Я уже хотел покориться судьбе и спокойно шлеп-
нуться в море, как вдруг услыхал вверху глухой голос, напевавший арию из какой-
то оперы. Взглянув вверх, я увидел ангела необычайного. Он облокотился на борт
лодочки, курил трубку и, по-видимому, благодушествовал, вполне довольный собой
и всем светом. Я не мог говорить от истощения и только жалобно смотрел на него.
В течение нескольких минут он смотрел, не говоря ни слова. Наконец, заботливо
передвинув трубку из правого угла в левый, удостоил произнести:
— Кто ви такой, какого шорта ви там делаете?
В ответ на эту жестокую и лицемерную выходку я мог только сказать:
— Помогите!
— Помогите! — отозвался негодяй. — Не хочу. Вот бутилка, помогите сам себе,
и шорт вас подери!
С этими словами он бросил тяжелую бутылку с киршвассером, которая упала мне
на голову и, как мне показалось, вышибла из нее весь мозг. Под влиянием этой идеи
я хотел бросить веревку и испустить дух, но остановился, услышав крик ангела:
1
Твердая земля (лат.).
— Дершитесь, — кричал он, — зашем спешить? Хотите еще бутилка, или ви уше
тресвый и пришли в щуства?
Я поспешил дважды кивнуть головой. Первый раз отрицательно в знак того, что
не хочу второй бутылки, а второй — утвердительно в знак того, что я действительно
трезв и положительно пришел в чувство. Таким путем мне удалось несколько смяг-
чить ангела.
— Знашит, ви, наконец, поверили? — спросил он. — Ви, наконец, поверили в не-
обытшайное?
Я снова кивнул головой в знак согласия.
— И ви поверили в меня, ангела необытшайного?
Я снова кивнул.
— И ви согласен, что ви пьяница и дурак?
Я еще раз кивнул.
— Полошите ше вашу левую руку в правый карман брюк в знак подшинения ан-
гелу необытшайного.
Этого требования я, очевидно, не мог исполнить: во-первых, моя левая рука была
сломана при падении с лестницы, следовательно, если бы я выпустил веревку из руки,
то выпустил бы ее совсем. Во-вторых, мои брюки унесла ворона. Итак, я, к крайнему
своему сожалению, вынужден был покачать головой в знак того, что не могу в настоя-
щую минуту исполнить весьма справедливое требование ангела. Но как только я это
сделал…
— Упирайся ше ко фсем шертям! — заревел ангел.
С этими словами он вытащил острый ножик и перерезал веревку, на которой
я висел. Мы пролетали в эту минуту над моим домом (который во время моих стран-
ствований был очень красиво отстроен заново), так что, полетев вниз, я попал как раз
в трубу и очутился в камине столовой.
Когда я пришел в себя (так как падение совершенно оглушило меня), было четыре
часа утра. Моя голова покоилась в золе камина, а ноги — на обломках опрокинутого
столика, среди остатков десерта, разбитых стаканов, опрокинутых бутылок и пустого
кувшина из-под киршвассера. Так отомстил за себя ангел необычайного.
«ЭТО ТЫ!»
(1844)
Я намерен сыграть роль Эдипа в рэттлборосской загадке. Я разъясню вам (я один

могу сделать это) тайну рэттлборосского чуда, единственного, истинного, признан-
ного, неопровержимого, неопровергаемого чуда, которое положило конец неверию
рэттлбороссцев и обратило к вере старых баб — всех нечестивцев, осмеливавших-
ся раньше сомневаться. Это происшествие, о котором я не желал бы рассуждать то-
ном неуместного легкомыслия, случилось летом 18**. Мистер Варнава Шоттльуорти,
один из самых богатых и уважаемых граждан местечка, в течение нескольких дней не
возвращался домой, что возбудило подозрение у друзей и соседей. Мистер Шоттль
уорти выехал из Рэттлборо рано утром в субботу верхом, выразив намерение съез
дить в город милях в пятнадцати от Рэттлборо и вернуться в тот же день вечером.
Но через два часа после его отъезда лошадь прибежала без хозяина и без сумки, кото-
рая была привязана к седлу при отъезде. К тому же животное было ранено и покрыто
грязью. Эти обстоятельства, естественно, возбудили переполох среди друзей пропав-
шего, а когда он не вернулся и в воскресенье, утром весь городок отправился en masse1
отыскивать его тело.
Поисками руководил закадычный друг мистера Шоттльуорти, некий мистер
Чарльз Гудфелло, или, как его все называли, «Чарли Гудфелло», он же «старый
Чарли Гудфелло». Было ли это чудесное совпадение, или имя человека незаметным
образом оказывает влияние на его характер2, я не знаю; но факт тот, что это был, бес-
спорно, самый откровенный, мужественный, честный, добродушный и чистосердеч-
ный из всех Чарльзов, с сильным, звучным голосом, который приятно было слушать,
и с ясными глазами, смотревшими вам прямо в лицо, точно говоря: «Совесть у меня
чиста; я никого не боюсь и не способен на дурной поступок».
Хотя старый Чарли Гудфелло поселился в Рэттлборо каких-нибудь полгода тому
назад и никто из местных жителей не знал его раньше, но он быстро перезнакомил-
ся с самыми уважаемыми гражданами. Любой из них поверил бы ему на слово, одал-
живая тысячу долларов; а что до женщин, то трудно себе представить, чем бы они не
пожертвовали для него. И все это потому, что его окрестили Чарльзом, а результатом
1
Все вместе (фр.).
2
Гудфелло (Goodfellow) — хороший парень (англ.).
«ЭТО ТЫ!» 513
этого явилась счастливая наружность, которую пословица называет «наилучшим ре-

комендательным письмом».
Я уже сказал, что мистер Шоттльуорти был один из самых уважаемых и, без со
мнения, самый богатый человек в Рэттлборо, а старый Чарли Гудфелло сдружился
с ним, точно они были родные братья. Они жили в соседних домах, и, хотя мистер
Шоттльуорти почти или даже вовсе не заглядывал к старому Чарли и никогда не обе-
дал у него, это ничуть не мешало их дружбе, поэтому что старый Чарли раза три-че-
тыре в день заходил проведать своего приятеля, часто оставался у него завтракать или
пить чай и почти всегда обедать; и сколько при этом опустошалось бутылок, этого
и сказать невозможно. Любимым напитком старого Чарли было «Шато Марго»1,
и, кажется, мистер Шоттльуорти очень утешался, глядя, как его приятель осушает бу-
тылку за бутылкой; однажды, когда вина оставалось мало, а рассудка, естественно,
того меньше, он хлопнул Чарли по спине и сказал:
— Ну, Чарли, ты, ей-ей, самый славный малый, какого мне только случалось
встретить на своем веку, и так как ты, я вижу, охотник лакать вино, то пусть меня по-
весят, если я не подарю тебе здоровый ящик «Шато Марго». Съешь меня ржавчина
(у мистера Шоттльуорти была привычка уснащать свою речь клятвами, хотя он ред-
ко заходил дальше «съешь меня ржавчина» или «лопни моя утроба»), съешь меня
ржавчина, — продолжал он, — если я не пошлю сегодня же за ящиком и не подарю
его тебе — да, да, не отнекивайся, подарю, и кончено дело; смотри же, ты получишь его
на днях, когда и ожидать не будешь.
Я упоминаю об этом проявлении щедрости мистера Шоттльуорти, собственно,
для того, чтобы показать вам, какая глубокая симпатия соединяла обоих друзей.
Так вот, в воскресенье утром, когда окончательно выяснилось, что мистер
Шоттльуорти сделался жертвой какого-нибудь мошенника, старый Чарли Гудфелло
был страшно огорчен; я еще не видал человека в таком отчаянии. Услыхав, что ло-
шадь вернулась без хозяина и без сумки хозяина, с пулевой раной в груди, услыхав об
этом, он весь побелел, точно убитый был его родной брат или отец, и задрожал, за-
трясся, словно в лихорадке.
В первую минуту он был слишком подавлен горем, чтобы сообразить что-нибудь
и выработать какой-нибудь план действий, потому довольно долго убеждал осталь-
ных друзей мистера Шоттльуорти не предпринимать ничего, а подождать неделю-
другую или месяц-другой в надежде, что за это время дело выяснится само собою,
возможно, мистер Шоттльуорти вернется и объяснит, почему ему вздумалось отпра-
вить лошадь домой. Вам, вероятно, не раз случалось замечать эту наклонность откла-
дывать или мешкать в людях, терзаемых отчаянием. Их душевные способности точно
цепенеют, всякая деятельность пугает их, они способны только валяться на постели
и «нянчиться со своим горем», как выражаются старые дамы, то есть раздумывать
о своей беде.
Обитатели Рэттлборо были такого высокого мнения о мудрости и благоразу-
мии старого Чарли, что большинство согласилось с его советом не двигаться с места
и ждать, «пока дело выяснится само собою», как выражался почтенный джентль-
мен. По всей вероятности, он убедил бы всех, если бы не вмешательство племян-
ника мистера Шоттльуорти, молодого человека, известного своей распущенностью
1
«Шато Марго» — бордоское вино высшей категории (примеч. ред.).
и дурным характером. Этот племянник, носивший фамилию Пеннифитер, доказы-

вал, что тут нечего «сидеть сложа руки», а нужно сейчас же идти отыскивать «тело
убитого». Таковы были его подлинные слова; и мистер Гудфелло тут же заметил,
весьма справедливо, «что это выражение странное, чтобы не сказать больше». За-
мечание старого Чарли произвело сильное впечатление на толпу, а один из присутст-
вующих даже спросил очень выразительным тоном, «как это молодой мистер Пен-
нифитер ухитрился так близко ознакомиться со всеми обстоятельствами, относящи-
мися к исчезновению его дяди, что прямо и открыто утверждает, будто он убит».
Тут присутствующие немного повздорили и обменялись колкостями, в особенности
старый Чарли и мистер Пеннифитер. Столкновение между ними не представля-
ло, впрочем, ничего нового, так как они вообще были не в ладах за последние три
или четыре месяца, и дело дошло до того, что однажды мистер Пеннифитер съездил
в ухо и сбил с ног приятеля своего дяди за какую-то его чересчур смелую выходку
в доме дяди, где проживал и мистер Пеннифитер. Говорят, будто старый Чарли от-
несся к этому оскорблению с примерной сдержанностью и христианским смирением.
Он встал, отряхнул платье и не сделал никаких попыток воздать злом за зло, а только
пробормотал что-то вроде обещания «расплатиться чистоганом при первом удоб-
ном случае» — весьма естественное и законное излияние гнева, впрочем, лишенное
всякого значения и, без сомнения, забытое в ту же минуту.
Оставляя в стороне эти побочные обстоятельства, скажем только, что обыватели
Рэттлборо под влиянием мистера Пеннифитера решили наконец начать поиски про-
павшего мистера Шоттльуорти. Так решили они сначала. Когда все согласились, что
необходимо начать поиски, сама собою явилась мысль разойтись по окрестностям,
то есть разбиться на группы, чтобы исследовать местность как можно тщательнее.
Не помню, какими остроумными соображениями старый Чарли убедил собрание,
что этот план совершенно нелеп. Во всяком случае, он убедил всех, за исключени-
ем мистера Пеннифитера, так что в конце концов решено было осмотреть окрестно-
сти как можно тщательнее и основательнее, отправиться на поиски всем гуртом под
предводительством самого старого Чарли.
Лучшего предводителя нельзя было и придумать, так как всем было известно, что
старый Чарли обладает рысьими глазами; но хотя он водил свой отряд по всевозмож-
ным трущобам и закоулкам, по таким дорогам существования, которых никто и не
подозревал до тех пор, и хотя поиски продолжались целую неделю днем и ночью, —
однако никаких следов мистера Шоттльуорти не было найдено. Когда я говорю —
никаких следов, это не нужно понимать буквально, так как кое-какие следы нашлись.
По отпечаткам подков (они имели особую метку) видно было, что злополучный
джентльмен проехал три мили на восток от местечка по большой дороге. Здесь он
свернул на лесную тропинку. Следя за отпечатками подков, толпа добралась наконец
до пруда, у которого след прекращался. Заметно было, что тут происходила борьба,
и, по-видимому, с тропинки в пруд тащили какое-то тяжелое тело бóльших разме-
ров и веса, чем человеческое. Пруд дважды исследовали шестами, но ничего не на-
шли и хотели уже прекратить поиски, когда Провидение внушило мистеру Гудфелло
мысль отвести воду из пруда. Этот план был встречен общим одобрением и похва-
лами остроумию и сообразительности старого Чарли. Многие из граждан запаслись
лопатами на случай, если придется отрывать тело; они тотчас же принялись копать
канаву и, как только дно обнажилось, увидели в грязи черный бархатный жилет,
«ЭТО ТЫ!» 515
в котором почти все присутствующие узнали жилет мистера Пеннифитера. Жилет

был изорван и запачкан кровью, и многие из присутствовавших хорошо помнили,
что он был на мистере Пеннифитере утром в день отъезда мистера Шоттльуорти;
зато другие готовы были показать, если угодно, под присягой, что жилета не было на
мистере П. в остальное время того же дня; не нашлось ни единого человека, который
видел бы его на мистере П. в какой-либо момент после исчезновения мистера Ш.
Обстоятельства приняли, таким образом, оборот весьма серьезный для мисте-
ра Пеннифитера, который к тому же страшно побледнел и на вопрос, что скажет он
в свою защиту, не мог выговорить ни слова. Это, разумеется, усилило подозрение,
и немногие друзья, которых еще не успел оттолкнуть его развратный образ жиз-
ни, тотчас отреклись от него все до единого и еще громче, чем давнишние и закля-
тые враги, требовали его немедленного ареста. Зато великодушие мистера Гудфел-
ло проявилось в полном блеске, еще усиливавшемся вследствие контраста. Он го-
рячо и с истинным красноречием защищал мистера Пеннифитера, несколько раз
намекнув, что прощает буйному молодому джентльмену — «наследнику почтен-
ного мистера Шоттльуорти» — оскорбление, которое он (молодой джентльмен),
без сомнения, в порыве страсти нашел уместным нанести ему (мистеру Гудфелло).
Прощает от всей души, говорил он, и что касается до него (мистера Гудфелло), то
не только он не станет подчеркивать подозрительные обстоятельства, которые, к не-
счастью, действительно говорят против мистера Пеннифитера, но сделает все, что
от него (мистера Гудфелло) зависит, употребит все свое слабое красноречие, дабы…
дабы… дабы смягчить, насколько позволит совесть, худшие стороны этого крайне
запутанного дела.
Мистер Гудфелло добрых полчаса распространялся на эту тему, обнаруживая
превосходные качества своего ума и сердца, но пылкие люди редко находят удачные
аргументы, — в пылу рвения, стараясь услужить другу, они не могут избежать всяко-
го рода промахов, contretemps1 и mal à propos2 — и, таким образом, при самых лучших
намерениях нередко ухудшают дело.
Так было и в данном случае с красноречием старого Чарли: хотя он ратовал
в пользу подозреваемого, но как-то выходило, что каждое слово его только усиливало
подозрения и возбуждало толпу против мистера Пеннифитера.
Одной из самых необъяснимых ошибок оратора было его выражение «наслед-
ник почтенного мистера Шоттльуорти», примененное к подозреваемому. Присутст
вующие вовсе не думали об этом раньше. Они знали, что год или два тому назад по-
койный, у которого не было родни, кроме племянника, грозил лишить его наследства,
и воображали, что это дело решенное, — такой простодушный народ рэттлборосцы,
но замечание старого Чарли сразу навело их на мысль, что ведь угроза могла остать-
ся только угрозой. Тотчас затем явился естественный вопрос «cui bono?» — вопрос,
который еще более, чем находка жилета, послужил к обвинению молодого человека
в страшном преступлении. Во избежание недоразумений позвольте мне отвлечься на
минуту от моей темы и заметить, что крайне лаконичная и простая латинская фраза,
которую я сейчас употребил, переводится часто совершенно неправильно. Во всех
модных романах — у миссис Гор, например, автора «Cecil», цитирующей все языки
1
Здесь: помех (фр.).
2
Некстати, невпопад (фр.).
от халдейского до чиказавского, — во всех модных романах, от Бульвера и Диккен-

са до Эйнсворта1, два простых латинских слова «cui bono» переводятся «с какою
целью?» или «для чего?». Между тем их истинное значение — «для чьей выгоды?»,
«кому на пользу?». Это чисто юридическая фраза, применимая именно в таких слу-
чаях, как излагаемый нами, когда вероятность того, что данный индивидуум совер-
шил преступление, связана с вероятностью пользы, которую он извлекает из этого
преступления. В данном случае вопрос «cui bono?» говорил против мистера Пенни-
фитера. Дядя, составив завещание в его пользу, угрожал ему лишением наследства.
Но угроза не была приведена в исполнение; первоначальное завещание, по-видимо-
му, не было изменено. Если бы оно было изменено, единственным мотивом преступ-
ления могла бы явиться месть, но и этот мотив парализовался бы надеждой вернуть
расположение дяди. Но раз оно осталось неизменным, а угроза постоянно висела над
головой племянника, преступление вполне объяснялось: так весьма остроумно рас-
судили почтенные обыватели местечка Рэттлборо.
Ввиду этого мистер Пеннифитер был тут же арестован, и после непродолжитель-
ных дальнейших поисков толпа повела его в город. На обратном пути явилось новое
обстоятельство, подтверждавшее подозрения. Заметили, что мистер Гудфелло, кото-
рый все время шел впереди толпы, побуждаемый своим рвением, внезапно остано-
вился и поднял с земли какую-то маленькую вещицу. Взглянув на нее, он хотел было
спрятать ее в карман, но окружающие заметили это и, разумеется, помешали ему.
Найденная им вещь оказалась испанским ножом, в котором многие из присутствую-
щих узнали нож мистера Пеннифитера. К тому же на ручке были выгравированы его
инициалы. Лезвие ножа оказалось окровавленным.
Никаких сомнений не оставалось более насчет виновности племянника, и тотчас
по возвращении в Рэттлборо он был передан судебному следователю.
После этого дело приняло самый скверный оборот для обвиняемого. На вопрос,
где он находился утром в день отъезда мистера Шоттльуорти, мистер Пеннифитер
имел дерзость объявить, что в это время он охотился с винтовкой в лесу, в окрест
ностях того самого пруда, где его окровавленный жилет был найден благодаря остро-
умию мистера Гудфелло.
Этот последний вскоре явился к следователю и со слезами на глазах просил под-
вергнуть его допросу. Он объявил, что священное чувство долга перед ближними
и Творцом не позволяет ему более хранить молчание. До сих пор искренняя привя-
занность к молодому человеку (несмотря на оскорбление, нанесенное последним ему,
мистеру Гудфелло) побуждала его напрягать все силы ума, дабы объяснить в благо-
приятную сторону подозрительные обстоятельства, явившиеся такой серьезной ули-
кой против мистера Пеннифитера; но теперь эти обстоятельства слишком убедитель-
ны, слишком бесспорны; так что он не станет медлить более и расскажет все, что ему
известно, хотя сердце его (мистера Гудфелло) готово разорваться. Затем он сообщил,
что вечером накануне отъезда мистера Шоттльуорти этот почтенный старик объявил
1
Кэтрин Грейс Фрэнсис Гор (1799–1861) — английская писательница, автор часто пароди
руемого романа «Сесил, или Приключения фата» (1841); Эдвард Бульвер-Литтон (1803–
1873) — английский романист и политический деятель; Уильям Гаррисон Эйнсворт (1805–
1882) — английский писатель, в том числе автор романа «Джек Шеппард» о знаменитом
разбойнике (примеч. ред.).
«ЭТО ТЫ!» 517
племяннику в его (мистера Гудфелло) присутствии о своем намерении съездить за-

втра в город и отвезти в «Банк фермеров и механиков» огромную сумму денег, при-
бавив при этом, что он твердо решился переделать завещание и не оставить племян-
нику ни цента. Он (свидетель) торжественно обращается к обвиняемому и просит
его ответить по совести, правду ли говорит он (свидетель) или неправду. К удивлению
всех присутствовавших, мистер Пеннифитер ответил, что свидетель говорит правду.
Следователь счел своим долгом поручить двум констеблям произвести обыск
в комнате обвиняемого. Они вернулись почти тотчас и принесли с собой знакомый
всем кожаный порыжевший бумажник, с которым покойный почти никогда не раз-
лучался. Содержимое бумажника, однако, исчезло, и следователь тщетно старался
допытаться у обвиняемого, что он с ним сделал и где припрятал. Тот упрямо отго-
варивался неведением. Констебли нашли также под тюфяком этого несчастного ру-
башку и шейный платок с его инициалами, перепачканные кровью жертвы. В это са-
мое время лошадь покойного околела от раны, и мистер Гудфелло предложил немед-
ленно произвести вскрытие и попытаться найти пулю. Так и сделали, и, точно для
того, чтобы уничтожить последние сомнения насчет обвиняемого, мистер Гудфелло
после тщательного исследования груди животного нашел и извлек пулю замечатель-
но большого калибра. Она как раз подошла к винтовке мистера Пеннифитера, а дру-
гой винтовки такого же калибра не было ни у кого ни в городе, ни в окрестностях.
В довершение всего на пуле оказалась ложбина, или впадина, вполне соответствовав-
шая случайной неровности, или бугорку, в форме для отливки пуль, принадлежавшей
обвиняемому, по его собственному сознанию. После этого следователь объявил след-
ствие законченным и постановил предать обвиняемого суду, отказавшись наотрез
отпустить его на поруки, хотя мистер Гудфелло горячо восставал против такой же-
стокости и предлагал внести какую угодно сумму. Это великодушие старого Чарли
вполне согласовалось с его благородным и рыцарским поведением во все время пре-
бывания в Рэттлборо. В данном случае этот достойный человек до того увлекся в по-
рыве сострадания, что, предлагая внести какой угодно залог, совершенно упустил из
виду свою крайнюю бедность: у него самого (мистера Гудфелло) не было ни гроша.
Исход дела нетрудно было предвидеть. Осыпаемый проклятиями всех рэттлборос-
цев, мистер Пеннифитер был судим в ближайшую сессию, и цепь улик (усиленных
еще кое-какими фактами, о которых совесть не позволила умолчать мистеру Гудфел-
ло) — цепь улик оказалась настолько полной и не допускающей сомнений, что при-
сяжные, не вставая с мест, вынесли приговор: «Виновен при отягчающих вину об-
стоятельствах». Злодей был приговорен к смерти и препровожден в тюрьму, чтобы
там дожидаться исполнения приговора.
Между тем благородное поведение старого Чарли Гудфелло удвоило его по
пулярность среди честных граждан Рэттлборо. Более чем когда-либо его можно было
назвать общим любимцем, и понятно, что, желая отплатить за гостеприимство и ра-
душие, он волей-неволей отказался от своих прежних привычек крайней бережли-
вости, порожденных бедностью, и частенько стал устраивать réunions1 у себя в доме,
réunions, на которых царили остроумие и веселье, немного омрачавшиеся, конечно,
воспоминаниями о жестокой и печальной судьбе, постигшей племянника его сердеч-
ного друга.
1
Здесь: собрания (фр.).
В один прекрасный день великодушный джентльмен был приятно изумлен, полу-

чив следующее письмо:
«Чарльзу Гудфелло, эсквайру,
в Рэттлборо от Г., Ф., Б. и К°.
Шат. Марг. А — № 1. — 6 дюж. бутылок
(1/2 гросса1).
Чарльзу Гудфелло, эсквайру.
Дорогой сэр!
Во исполнение заказа, полученного нами два месяца тому назад от нашего уважа-
емого клиента мистера Варнавы Шоттльуорти, имеем честь препроводить по вашему
адресу ящик „Шато Марго“ клейма антилопы с фиолетовой печатью.
С истинным почтением ваши покорнейшие слуги
Гогс, Фрогс, Богс и К°.
Г. — 21 июля 18**
P. S. Вы получите ящик на другой день по получении этого письма. Просим пере-
дать наше почтение мистеру Шоттльуорти.
Г., Ф., Б. и К°».
По смерти мистера Шоттльуорти мистер Гудфелло оставил всякую надежду на

получение обещанного «Шато Марго», так что, естественно, усмотрел в этой по-
сылке проявление особой милости Божией. Разумеется, он очень обрадовался этой
посылке и в порыве радости пригласил своих друзей назавтра на petit souреr2, что-
бы вместе почать подарок добрейшего старика, мистера Шоттльуорти. Он, впрочем,
не упоминал о «добрейшем старике» в пригласительных записках. Дело в том, что
по здравом размышлении он решил ничего не говорить об этом. Насколько пом-
нится, он ни в одной записке не говорил, что им получен в подарок ящик «Шато
Марго». Он просто приглашал своих друзей зайти отведать замечательно тонкого
вина, которое он выписал два месяца тому назад и должен получить завтра. Я час
то недоумевал, почему старый Чарли решил утаить от нас, что вино получено им
в подарок от старого друга. Но я никогда не мог объяснить себе этого умолчания,
хотя, без сомнения, оно объяснялось какими-нибудь прекрасными и благовидными
побуждениями.
Наступило завтра, и в доме мистера Гудфелло собралась многочисленная и по-
чтенная компания. Добрая половина Рэттлборо оказалась здесь, я тоже был среди
них, но, к крайнему огорчению хозяина, «Шато Марго» запоздало и явилось только
после ужина, весьма роскошного, которому гости отдали должную честь. Как бы то
ни было, вино явилось, наконец, в ящике чудовищных размеров, и компания, нахо-
дившаяся в очень веселом расположении духа, решила единогласно поставить ящик
на стол и вскрыть немедленно.
Сказано — сделано. Я тоже помогал, и мы мигом поставили ящик на стол сре-
ди бутылок и стаканов, из которых многие были при этом разбиты. Старый Чар-
ли, в сильном подпитии, с багровым лицом, уселся с видом комической важности
1
Гросс — шесть дюжин, или 144 предмета (примеч. ред.).
2
Маленький ужин (фр.).
«ЭТО ТЫ!» 519
на хозяйское место и, постучав графином о стол, пригласил всех к порядку для «це-
ремонии открытия сокровища».
Мало-помалу порядок восстановился, и, как часто бывает в подобных случаях,
наступила глубокая и странная тишина. Мне предложили открыть ящик, на что я, ра
зумеется, согласился с величайшим удовольствием. Когда я вставил в щель долото
и раза два ударил по нему молотком, крышка внезапно отлетела в сторону, и в ту же
минуту в ящике поднялся и уселся, глядя прямо в лицо хозяину, исковерканный,
окровавленный, полуразложившийся труп самого мистера Шоттльуорти. В течение
нескольких мгновений он пристально и печально смотрел на мистера Гудфелло свои
ми мертвыми потухшими глазами, потом медленно, но ясно и отчетливо произнес:
«Это ты!»1 — и, повалившись набок, растянулся на столе.
1
Эдгар По обыгрывает фразу «Ты еси муж, сотворивый сие!», сказанную пророком Нафаном
царю Давиду после того, как он рассказал ему притчу о богаче, отобравшем у бедняка единст-
венную овечку (Библия, Вторая книга Царств, 12:7) (примеч. ред.).
Последовавшая сцена не поддается описанию. Все ринулись к окнам и дверям,

сильные и крепкие люди падали в обморок: настолько необычайным было происхо-
дящее.
Но едва замолк первый неудержимый крик ужаса, все глаза обратились на мис
тера Гудфелло. Если я проживу тысячу лет, то все-таки не забуду смертной агонии,
отразившейся на его посиневшем лице, так недавно еще багровом от вина и веселья.
Несколько минут он сидел окаменев, подобно мраморной статуе, со стеклянными
бессмысленными глазами, которые точно обратились внутрь, поглощенные созерца-
нием его презренной преступной души. Внезапно они блеснули, как бы возвращаясь
к внешнему миру; он вскочил, упал ничком на стол, прикасаясь головой и плечами
к телу погибшего, и торопливо, страстно рассказал во всех подробностях историю
гнусного преступления, за которое мистер Пеннифитер был приговорен к смерти.
Вот сущность его признания: он следовал за своей жертвой до пруда; затем вы-
стрелил в лошадь, а всадника уложил прикладом; овладел его бумажником; и, считая
«ЭТО ТЫ!» 521
лошадь мертвой, с большим трудом перетащил ее в пруд. Тело мистера Шоттльуорти

он отвез на своей лошади подальше от пруда и спрятал в лесу.
Жилет, нож, бумажник, пулю он сам подбросил куда нужно, чтобы отомстить мис
теру Пеннифитеру. Он же подстроил находку испачканного шейного платка и ру-
башки.
К концу этого ужасного рассказа голос злодея стал звучать глухо и неясно. Выска-
зав все, он встал, пошатнулся и упал — мертвый.
***
Способ, которым было исторгнуто это весьма своевременное признание, был
крайне прост. Чрезмерное чистосердечие мистера Гудфелло не нравилось мне и с са-
мого начала казалось подозрительным. Я был свидетелем оскорбления, нанесенного
ему мистером Пеннифитером, и выражение адской злобы, мелькнувшее на его лице,
правда, лишь на мгновение, убедило меня, что он исполнит свою угрозу, если только
представится случай. Вот почему я смотрел на поведение старого Чарли совершен-
но иными глзами, чем добрые граждане Рэттлборо. Я сразу заметил, что все улики
против мистера Пеннифитера явились благодаря этому человеку. Но окончательно
раскрыла мне глаза пуля, найденная мистером Гудфелло при вскрытии трупа лошади.
Я не забыл, хотя все остальные забыли, что рана была сквозная, что на теле лошади
было отверстие, куда вошла пуля, и другое, откуда она вышла. И если она тем не ме-
нее была найдена в теле, то, очевидно, была и положена туда тем же лицом, которое ее
нашло. Окровавленная рубашка и платок подтверждали мою мысль, так как при бли-
жайшем исследовании кровь оказалась красным вином, всего лишь. Размышляя об
этих обстоятельствах, равно как и о неожиданной щедрости и хлебосольстве мистера
Гудфелло, я возымел подозрение, очень сильное, хотя и сохраненное мною в тайне.
Тем временем я принялся частным образом разыскивать тело мистера Шоттль
уорти, но, по весьма понятным основаниям, разыскивал его вовсе не в тех местах,
куда мистер Гудфелло водил свой отряд. Спустя несколько дней я наткнулся на пере-
сохший колодец, совершенно скрытый кустарниками, на дне которого оказалось то,
что я искал.
Случайно я слышал разговор между двумя собутыльниками, когда мистер Гуд-
фелло выманил у своего приятеля обещание подарить ему ящик «Шато Марго».
На этом обещании я и основал план своих действий. Я купил крепкую пластинку ки-
тового уса, засунул ее в глотку трупа и уложил его в ящик от вина, пригнув тело лицом
к ногам так, чтобы и пластинка согнулась вместе с ним. Затем я придавил его крыш-
кой, которую прикрепил гвоздями; понятно, что, когда гвозди были вынуты, крышка
должна была откинуться, а тело выпрямиться.
Затем я пометил ящик, надписал на нем адрес и, надписав письмо от имени ви-
ноторговцев, поставщиков убитого, приказал слуге привезти ящик в тележке к дому
мистера Гудфелло и явиться по моему сигналу. Что касается слов, произнесенных тру-
пом, то я довольно силен в искусстве чревовещания, на которое и надеялся. Отно-
сительно же действия слов, я рассчитывал на преступную совесть убийцы. Кажется,
больше нечего объяснять. Мистер Пеннифитер был немедленно освобожден, насле-
довал состояние своего дяди; наученный тяжкими испытаниями, отказался от преж-
него беспутства и живет теперь спокойно и счастливо.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ МИСТЕРА КАКБИШЬ ВАС,

ЭСКВАЙРА, ИЗДАТЕЛЯ «БЕЛИБЕРДЫ»,
ОПИСАННАЯ ИМ САМИМ
(1844)
Я уже в преклонных летах и, зная, что Шекспир и мистер Эммонс1 скончались,

считаю возможным, что и мне придется умереть. Поэтому я надумал удалиться с ли-
тературного поприща и почить на лаврах. Но я настолько честолюбив, что желаю
ознаменовать мое отречение от литературного скипетра каким-нибудь важным да-
ром потомству; и, пожалуй, лучшее, что я могу сделать, — это описать мою прежнюю
жизнь. В самом деле, мое имя так долго и упорно мелькало перед глазами публики,
что я не только признаю вполне естественным внушаемый им интерес, но и готов
удовлетворить крайнее любопытство, которое оно возбуждает. Прямая обязанность
того, кто достиг вершины величия, — отметить свой путь вехами, они помогут дру-
гим сделаться великими. Итак, я намерен в настоящем сообщении (я думал было оза-
главить его «Материалы к истории литературы в Америке») описать подробно те
важные, хотя еще и робкие первые шаги, которые в конце концов помогли мне взо-
браться на вершину человеческой славы.
О моих очень отдаленных предках не стоит распространяться. Отец мой, То-
мас Вас, эсквайр, в течение многих лет с честью занимался профессией цирюльни-
ка в городе Нарядном. Его заведение служило сборным пунктом важнейших пред-
ставителей города, преимущественно журналистов, сословия, которое внушает всем
и каждому глубокое почтение и страх. Я видел в них богов и с жадностью впитывал
потоки мудрости и остроумия, беспрерывно струившиеся из их уст во время опера-
ции «намыливания». Моя первая минута творческого вдохновения относится к той
вечнопамятной эпохе, когда блестящий редактор «Овода» во время перерывов вы-
шеназванной важной операции читал вслух неподражаемую поэму в честь «Настоя
щего Масла Васа» (названного так по имени его талантливого изобретателя, моего
отца), за что и был вознагражден по-царски фирмой «Томас Вас и К°, цирюльники».
Гениальные строфы «Масла» впервые вдохнули в меня божественный огонь
творчества. Я тут же решил сделаться великим человеком, а для начала — великим
поэтом. В тот же вечер я бросился на колени перед моим отцом.
1
Натаниел Эммонс (1745–1840) — американский священник и теолог, автор популярного
сборника проповедей (примеч. ред.).
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ МИСТЕРА КАКБИШЬ ВАС, ЭСКВАЙРА 523
— Отец, — сказал я, — простите меня! Но дух мой стремится дальше намылива-

ния. Я твердо решил покончить с цирюльней. Я хочу быть редактором, хочу быть по-
этом, хочу писать стансы в честь «Масла Васа». Простите меня и помогите сделаться
великим человеком!
— Мой милый Какбишь, — отвечал отец (я был окрещен Какбишь в честь одного
богатого родственника, носившего это прозвище), — мой милый Какбишь, — сказал
он, поднимая меня с колен за уши. — Какбишь, дитя мое, ты молодец и, как я вижу,
пошел в отца. У тебя тоже огромная голова, и в ней должно быть много мозга. Я дав-
но это вижу и потому рассчитывал пустить тебя по юридической части. Впрочем, это
ремесло теперь не в моде, а профессия политика не дает денег. В общем, ты рассудил
правильно, профессия редактора самая лучшая, а если ты можешь быть в то же время
поэтом, как большинство редакторов, так и отлично: разом убьешь двух зайцев. Я не
оставлю тебя без помощи; я дам тебе каморку на чердаке, перо, чернила, бумагу, сло-
варь рифм и экземпляр «Овода». Полагаю, ты вряд ли можешь требовать большего.
— Я был бы неблагодарной скотиной, если бы вздумал требовать, — отвечал я с вос-
торгом. — Ваша щедрость безгранична. Я отплачу за нее, сделав вас отцом гения.
Так закончилась моя беседа с лучшим из людей, и тотчас по окончании ее я рети-
во принялся за поэтические труды, так как на поэтической славе основывалась моя
надежда добиться редакторского кресла.
При первых попытках творчества стансы к «Маслу Васа» оказались скорее по-
мехой, чем пособием. Их велеречивость ослепляла, а не просвещала меня. Их ро-
скошные строфы обескураживали меня, когда я сравнивал их со своими собствен-
ными творениями, так что долгое время я трудился безуспешно. Наконец, мелькнула
в моей голове одна из тех редких оригинальных идей, которые время от времени за-
рождаются в мозгу гения. Она заключалась — или, точнее, она была приведена в ис-
полнение — следующим образом. В дрянной книжной лавчонке в глухом квартале
города я отыскал в груде разного хлама несколько старинных и совершенно неизвест-
ных или забытых книг. Букинист уступил мне их за бесценок. Из одной — стихо
творного перевода поэмы «Ад» какого-то Данте — я выписал как можно красивее
отрывок о некоем Уголино1, у которого была куча детей. Из другой, сборника старин-
ных пьес (имя автора я забыл2), я так же старательно выписал много стихов об «анге-
лах», «священниках, исполненных благодати» и тому подобных вещах. Из третьей,
написанной каким-то слепым греком или индейцем — мне не припомнить всех мело-
чей — я заимствовал пятьдесят начальных стихов о «гневе Ахиллеса»3. Наконец, из
четвертой, тоже сочиненной каким-то слепцом4, я взял страницу или две о «граде»
и «святом свете», который был описан очень недурными стихами, хотя слепому, ка-
жется, не пристало писать о свете.
Переписав чистенько эти стихи, я подмахнул под ними «Оподельдок» (прекрас-
ное звучное имя) и отправил, каждое письмо в отдельном конверте, в редакции четы-
рех наших главных журналов с просьбой напечатать немедленно и уплатить прилич-
ный гонорар. Однако результат этого остроумного плана (успех которого избавил бы
1
Уголино — персонаж «Божественной комедии» Данте («Ад», песнь XXXIII) (примеч. ред.).
2
У. Шекспир (примеч. ред.).
3
Речь идет об «Илиаде» Гомера (примеч. ред.).
4
Эдгар По имеет в виду поэму Дж. Мильтона «Потерянный рай» (примеч. ред.).
меня от многих дальнейших затруднений) убедил меня, что с иными редакторами

каши не сваришь, и нанес coup de grâce1 (как выражаются французы) моим зарождаю-
щимся надеждам (как говорят в стране трансценденталистов2).
Дело в том, что все до единого журналы, о которых идет речь, отнеслись к «Опо-
дельдоку» с полным презрением в своих «Почтовых ящиках». «Пустомеля» отде-
лал его в следующих выражениях:
«„Оподельдок“ (кто бы он ни был) прислал нам длинную тираду о полоумном

по имени Уголино, отце многочисленных детей, которых следовало бы высечь и уло-
жить спать без ужина. Вся эта история крайне скучная, чтоб не сказать пошлая. „Опо-
дельдок“ (кто бы он ни был) совершенно лишен воображения, а воображение, по
нашему скромному мнению, не только душа ПОЭЗИИ, но и ее сердце. У „Оподель-
дока“ (кто бы он ни был) хватило духу предлагать „напечатать немедленно“ эту ерун-
ду и „уплатить приличный гонорар“. Мы не печатаем подобных вещей и не платим
за них. Впрочем, он, без сомнения, может получить деньги за всякую чушь, которую
ему вздумается настрочить, в редакции „Скандалиста“, „Леденца“ или „Белиберды“».
Как видите, к «Оподельдоку» отнеслись очень жестоко, но всего обиднее было

слово ПОЭЗИЯ, напечатанное крупным шрифтом; боже, сколько оскорбительного
таилось в этих шести буквах!
Затем «Оподельдок» получил такую же нахлобучку от «Скандалиста», кото-
рый написал о нем так:
«Мы получили крайне странное и нахальное послание от господина (кто бы он

ни был), подписавшегося „Оподельдок“ и оскорбившего таким образом величие зна-
менитого римского императора Оподельдока3. К письму этого господина приложены
нелепейшие и бессодержательнейшие вирши об «ангелах и священнослужителях, ис-
полненных благодати», вирши, какие мог сочинить только полоумный в роду „Опо-
дельдока“. И за эту квинтэссенцию галиматьи он желает получить „приличный гоно-
рар“. Ну нет, дорогой сэр! Мы не платим за такие вещи. Обратитесь в „Пустомелю“,
в „Леденец“, в „Белиберду“. Эти журналы, без сомнения, примут всякий хлам, кото-
рый вы вздумаете им послать и, без сомнения, пообещают заплатить вам».
Как видите, и тут досталось бедному Оподельдоку, но в данном случае сатира об-
рушилась главным образом на «Пустомелю», «Леденец» и «Белиберду», которые
очень едко названы журналами (курсивом), что, конечно, уязвило их до глубины души.
Почти такую же свирепость проявил «Леденец», отозвавшийся обо мне вот как:
«Какой-то индивидуй, подписавшийся „Оподельдоком“ (для каких низких це-

лей употребляются, к сожалению, слишком часто имена знаменитых покойников!),
доставил нам пятьдесят или шестьдесят стихов, начинающихся так:
1
«Удар милосердия», добивающий жертву (фр.).
2
Т. е. в Бостоне, где родился глава кружка трансценденталистов Р. У. Эмерсон (примеч. ред.).
3
Возможно, под именем Оподельдок Эдгар По высмеял американского поэта и журналиста
Уиллиса (Льюиса) Гейлорда Кларка (1808–1841) (примеч. ред.).
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына1 etc. etc. etc. etc.
Имеем честь почтительнейше заметить „Оподельдоку“ (кто бы он ни был), что

любой мальчишка-наборщик в нашей типографии сочинит стихи получше. Вирши
„Оподельдока“ лишены размера. „Оподельдоку“ следовало бы поучиться метрике.
Но с чего он взял, что мы (именно мы, а не кто другой!) вздумаем пачкать наши стра-
ницы такой невыразимой, несказанной чепухой? Эта нелепая болтовня едва ли го-
дится даже для „Пустомели“, „Скандалиста“, „Белиберды“, где печатаются „Жалобы
Гусыни“2 в качестве оригинальной лирики. И этот „Оподельдок“ (кто бы он ни был)
еще требует денег за свое вранье! Знайте, „Оподельдок“ (кто бы вы ни были), что мы
и за деньги не напечатаем подобное».
Перечитывая эти заметки, я чувствовал, что становлюсь все меньше и меньше; когда
же редакция прошлась насчет «стихов» (курсивом), во мне осталось весу не более
унции. Беднягу Оподельдока я пожалел от всей души. Но и «Белиберда» проявила еще
меньше снисходительности, чем «Леденец». Вот что было сказано в «Белиберде»:
«Какой-то жалкий рифмоплет, подписавшийся „Оподельдоком“, забрал в свою

глупую голову, что мы не только напечатаем, но и заплатим гонорар за невозможную
безграмотную дичь, присланную нам этим господином и начинающуюся таким мало-
понятным стихом:
Привет тебе, Свет небесный,
Перворожденный отпрыск Неба!3
Мы говорим „малопонятным“. Быть может, „Оподельдок“ (кто бы он ни был) со-
благоволит растолковать нам, как это „град“ может быть „святым светом“. Мы всег-
да думали, что град — это замерзший дождь. Не объяснит ли он также, каким обра-
зом замерзший дождь может быть одновременно „святым светом“ (что это за шту-
ка?) и „отпрыском“? Этот последний термин (если только мы знаем английский
язык) применяется исключительно к младенцам не старше шести недель. Но о по-
добных благоглупостях и говорить не стоит, хотя „Оподельдок“ (кто бы он ни
был) доходит в своем невероятном нахальстве до того, что рассчитывает не толь-
ко напечатать свои невежественные бредни, но и (вообразите!) получить за них
гонорар.
Это прелестно, восхитительно! Признаться, мы было хотели наказать юного пи-
саку за самомнение, напечатав verbatim et literatim4 его вирши. Да, это было бы худ-
шим наказанием, и мы напечатали бы, если б не жалели наших читателей.
Советуем „Оподельдоку“ (кто бы он ни был) отсылать свои будущие творения
в том же роде в „Пустомелю“, „Леденец“ или „Скандалист“. Они „поместят“. Они
ежемесячно „помещают“ подобную же дичь. Посылайте к ним. МЫ же не позволим
оскорбить себя безнаказанно».
1
Начальные строки поэмы Гомера «Илиада» (примеч. ред.).
2
«Сказки Матушки Гусыни» — сборник английских стихов для детей (примеч. ред.).
3
Начальные строки третьей книги «Потерянного рая» Дж. Мильтона (примеч. ред.).
4
Дословно, слово в слово (лат.).
Эта заметка доконала меня; что до «Пустомели», «Леденца» и «Сканда

листа», то я решительно не понимаю, как могли они остаться в живых. Напечатать их
миньоном1 (язвительная насмешка над их ничтожеством), и тут же рядом поставить
«МЫ» гигантскими заглавными буквами — это… это слишком злобно, это сама по-
лынь, сама желчь! Будь я на месте которого-нибудь из этих журналов, уж я бы до-
жал «Белиберду»! — Я бы притянул ее к суду! — Я бы подвел ее под статью закона
«о жестоком обращении с животными»! Что касается «Оподельдока» (кто бы он
ни был), то этот молодец мне надоел, и я утратил всякое сочувствие к нему. Решитель-
но, малый был глуп (кто бы он ни был) и получил по заслугам.
Результат моего опыта со старинными книгами показал мне: во-первых, что
«честность — лучшая политика», во-вторых, что если я не научусь писать лучше
мистера Данте, упомянутых выше слепцов и всей вообще старой клики, то, во вся-
ком случае, вряд ли напишу что-нибудь хуже. Итак, я воспрянул духом и решился
написать нечто «вполне оригинальное» (как выражаются на обложках журналов),
каких бы трудов и потуг мне это ни стоило. Я снова обратился к блестящим стансам,
к «Маслу Васа», и решился сочинить оду на ту же возвышенную тему. Первый стих
дался мне легко. Вот он:
Писать стихи в честь «Масла Васа»…
Но, пересмотрев рифмы на «Васа», я решительно не мог придумать продолже-
ние. В этом затруднительном положении я обратился к отцу; и после нескольких ча-
сов основательного размышления, мы — мой отец и я — сочинили следующее сти-
хотворение:
Писать стихи в честь «Масла Васа» —
Мне слаще ананаса!
(Подписано: «Сноб»)
Конечно, это произведение не отличалось длиной, но «я никогда еще не слыхал»
(как выражаются в «Эдинбургском обозрении»), чтобы достоинство сочинения нахо-
дилось в зависимости от его объема. В общем, я был доволен успехом, и не знал толь-
ко, как этим успехом распорядиться. Отец советовал послать в «Овод», но против
этого говорили два соображения. Я боялся зависти редактора — и знал наверно, что
он не платит за стихи. Итак, по здравом обсуждении вопроса я отправил свое про-
изведение в редакцию «Леденца» и с беспокойством, но покорно ждал результатов.
В следующем же номере я с гордостью увидел свою поэму в сопровождении сле-
дующих многозначительных слов, напечатанных курсивом и в скобках:
(«Обращаем внимание наших читателей на превосходное стихотворение „Масло

Васа“. Нам незачем распространяться о его лиризме и пафосе; невозможно читать эти
стихи без слез. Тем, у кого хватило духа одолеть тошнотворные разглагольствования
на ту же возвышенную тему, настроченные гусиным пером редактора „Овода“, совету-
ем сравнить оба произведения.
P. S. Мы сгораем от нетерпения узнать, кто скрывается под псевдонимом „Сноб“.
Можем ли надеяться на личное свидание?»)
1
Миньон (от фр. mignon — крошечный) — мелкий типографский шрифт (примеч. ред.).
Все это, конечно, было только справедливо; но, признаюсь, я и того не ожидал,
да послужит это замечание упреком моей родине и человечеству. Как бы то ни было,
я, не теряя времени, отправился к редактору «Леденца» и, к счастью, застал этого
джентльмена дома. Он приветствовал меня с видом глубокого уважения, к которо-
му примешивалось отеческое и покровительственное изумление, вызванное, по всей
вероятности, моей крайней юностью и неопытностью. Предложив мне сесть, он тот-
час же завел речь о моем стихотворении, но скромность не позволяет мне повторить
тысячу комплиментов, которыми он меня осыпал. Но похвалы Краба (фамилия ре-
дактора) отнюдь не были приторными общими местами. Он разбирал мое стихот-
ворение вполне откровенно и с большим вкусом, указал на кое-какие мелкие недо-
статки, что крайне возвысило его в моих глазах. «Овод», разумеется, явился на сцену,
и я надеюсь, что мои произведения никогда не подвергнутся такой едкой критике, та-
ким беспощадным насмешкам, каким подверглось несчастное творение моего сопер-
ника со стороны мистера Краба. Я привык считать редактора «Овода» существом
почти сверхъестественным, но мистер Краб скоро разубедил меня. Он очертил ли-
тературный и личный характер Овода (как мистер Краб сатирически называл своего
коллегу), изобразив их в надлежащем свете. Он, Овод, был ничтожество. Он писал
омерзительные вещи. Он был грошовый писака и шут. Он был подлец. Он сочинил
трагедию, над которой вся страна помирала со смеху, и фарс, от которого Вселенная
утопала в слезах.
Кроме всего этого, у него хватило бесстыдства настрочить пасквиль на самого
мистера Краба и назвать его (мистера Краба) «ослом». Если мне вздумается когда-
нибудь высказать мое мнение о мистере Оводе, страницы «Леденца» к моим услу-
гам. Тем временем, так как я, без сомнения, подвергнусь нападкам Овода за мое сти-
хотворение, он (мистер Краб) берется защищать мои интересы. Если я не выйду
в люди, так не по его (мистера Краба) вине.
Тут мистер Краб остановился (последнюю часть его речи я не совсем понял),
и я воспользовался паузой, чтобы намекнуть на вознаграждение, которое ожидал
за свои стихи согласно объявлению на обложке «Леденца», уверявшему, будто он
(«Леденец») «настойчиво предлагает чудовищные суммы за присылаемые ему ма-
териалы, нередко уплачивая за коротенькое стихотворение сумму, превышающую го-
довой расход „Пустомели“, „Скандалиста“ и „Белиберды“ вместе взятых».
Как только я произнес слово «вознаграждение», мистер Краб выпучил глаза,
а затем разинул рот до изумительных размеров, напоминая в этом состоянии взвол-
нованную утку, которая собирается крякнуть. В таком виде он оставался (хватаясь
по временам за голову, точно в отчаянном недоумении), пока я не кончил свою речь.
Когда я замолчал, он откинулся на спинку кресла, бессильно опустив руки, но
по-прежнему разинув рот на манер утки. Я не знал, что сказать, пораженный таким
странным поведением. Вдруг он вскочил и кинулся к звонку, но, подбежав к нему, по-
видимому, одумался и оставил свое намерение, каково бы оно ни было, а полез под
стол и тотчас явился обратно с палкой. Замахнулся (решительно не понимаю, с какой
целью), но в ту же минуту благосклонная улыбка озарила его лицо, и он спокойно
уселся в кресло.
— Мистер Вас, — сказал он (я послал ему карточку), — мистер Вас, вы еще моло-
дой человек, очень молодой?
Я согласился, прибавив, что мне еще не исполнилось восемнадцати лет.
— Ага! — ответил он. — Очень хорошо! Понимаю, в чем дело! Ваши замечания
насчет вознаграждения весьма справедливы — в высшей степени! Но, э-э — первая
статья — я говорю, первая, — за первую статью журнал никогда не платит, пони
маете, а? Дело в том, что в подобных случаях мы обыкновенно являемся получате-
лями. (Мистер Краб умильно улыбнулся при слове «получателями».) В большинст
ве случаев нам платят за помещение первой статьи, тем более стихов. Во-вторых,
мистер Вас, не в обычае журналов отсчитывать то, что называется во Франции
argent comptant1. Вы, конечно, понимаете меня? Месяца через три, или через шесть,
или спустя год-другой после напечатания мы охотно выдаем вексель на девять ме-
сяцев, если только уверены, что «лопнем» через полгода. Надеюсь, мистер Вас,
что это объяснение вполне удовлетворит вас, — заключил мистер Краб со слезами
на глазах.
Глубоко раскаиваясь, что причинил, хотя бы и неумышленно, такое огорчение
знаменитому и достойному мужу, я поспешил успокоить его, выразив свое пол-
ное согласие с его взглядами, равно как и сочувствие его щекотливому положению.
Высказав все это в изящной речи, я откланялся и ушел.
В одно прекрасное утро вскоре после вышеприведенного разговора я «прос-
нулся знаменитостью»2. Степень моей славы лучше всего определяется мнениями
тогдашних редакторов. Мнения эти, как увидит читатель, явились в форме крити-
ческих заметок, посвященных номеру «Леденца», в котором было напечатано мое
стихотворение, заметок совершенно удовлетворительных, убедительных и ясных, за
исключением, быть может, иероглифических письмен «Sep. 15 — It.»3 в конце каж
дой критики.
«Сыч», журнал, известный глубиною и остроумием своих литературных приго-
воров, «Сыч», говорю я, писал так:
«„Леденец“? Октябрьская книжка этого восхитительного журнала оставляет за

собой предшествующие и стоит решительно вне конкуренции. По красоте шрифта
и бумаги, по количеству и качеству иллюстраций, равно как и по литературному дос-
тоинству статей, „Леденец“ в сравнении со своими ничтожными соперниками — то
же, что Гиперион4 в сравнении с сатиром. Правда, „Пустомеля“, „Скандалист“, „Бе-
либерда“ непобедимы в искусстве молоть вздор, но во всем остальном — давайте
нам „Леденец“! Как ухитряется этот знаменитый журнал выносить свои чудовищные
расходы, мы решительно не постигаем. Правда, у него было сто тысяч подписчиков,
а в течение последнего месяца подписка увеличилась на двадцать пять процентов; но,
с другой стороны, он платит за статьи поистине невообразимые суммы. Говорят, буд-
то мистер Остолоп получил тридцать семь с половиной центов за свою бесподобную
статью „О свиньях“. С таким редактором, как мистер Краб, и с такими сотрудника-
ми, как Сноб и Остолоп, „Леденец“ не может не иметь успеха. Идите и подпишитесь.
„Sep. 15 — It.“».
1
Наличными (фр.).
2
Отсылка к словам Дж. Байрона, сказанным им по поводу небывалого успеха первых двух
песен «Паломничества Чайльд-Гарольда» (примеч. ред.).
3
«September 15 — Instant» — сентября 15 текущего года (лат.).
4
Гиперион — в древнегреческой мифологии один из титанов (примеч. ред.).
Признáюсь, я был крайне польщен такой заметкой со стороны столь почтенного

органа, как «Сыч». Поместив мое имя, то есть мой nom de guerre1, впереди великого
Остолопа, он оказал мне столь же высокую, сколько заслуженную честь.
Затем внимание мое было привлечено заметками «Жабы» — органа, известно-
го своей прямотой и независимостью, решительно неспособного к доносительству,
шантажу и прихлебательству.
«Октябрьская книжка „Леденца“ вышла ранее всех других журналов и бесконеч-

но превосходит их роскошью иллюстраций и интересом содержания. Конечно, „Пу-
стомеля“, „Скандалист“ и „Белиберда“ непобедимы в искусстве молоть вздор, но во
всем остальном — давайте нам „Леденец“.
Как ухитряется этот знаменитый журнал выносить свои чудовищные расходы,
мы решительно не постигаем. Правда, у него было двести тысяч подписчиков, а за
последние две недели подписка увеличилась на одну треть, но, с другой стороны, он
выплачивает ежемесячно сотрудникам страшные суммы. Говорят, будто мистер Мям-
ля получил пятьдесят центов за свой „Гимн из лужи“.
В числе имен, украшающих последний номер, мы находим (кроме самого ре-
дактора, даровитого мистера Краба) имена Сноба, Остолопа и Мямли. Но после
1
Псевдоним (фр.).
статей редактора самое замечательное произведение в этой книжке — поэтический

перл Сноба о „Масле Васа“. Но да не подумают наши читатели, что эта несравнен-
ная bijou1 имеет что-нибудь общее с ерундой, сочиненной на ту же тему презрен-
ным субъектом, самое имя которого невыносимо для ушей порядочного человека.
Это „Масло“ возбудило всеобщее любопытство и желание узнать имя автора, скрыва-
ющегося под псевдонимом „Сноб“. К счастью, мы имеем возможность удовлетворить
свое любопытство. „Сноб“ — nom de plume2 мистера Какбиша Васа, уроженца нашего
города, родственника великого мистера Какбиша (в честь коего он и назван) и других
знатнейших фамилий штата. Его отец Томас Вас, эсквайр, богатый коммерсант в На-
рядном. „Sep. 15 — It.“».
Это великодушное одобрение растрогало меня до слез, тем более что исходило из
такого баснословно чистого источника, как «Жаба». Слово «ерунда», примененное
к «Маслу Васа», сочиненному Оводом, показалось мне чрезвычайно едким и мет-
ким. Но выражения «перл» и «bijou» в применении к моему произведению я на-
шел слабоватыми. Они показались мне недостаточно выразительными, недостаточ-
но prononces3 (как говорят во Франции).
Едва я окончил статью «Жабы», как один из моих друзей сунул мне в руки «Кро-
та», ежедневную газету, заслужившую общее уважение остроумием своих суждений
вообще и открытым, свободным, честным тоном редакционных статей. «Крот» от-
зывался о «Леденце» в следующих выражениях:
«Мы только что получили октябрьскую книжку „Леденца“, и должны сознаться,

что никогда еще ни одна книжка какого бы то ни было периодического издания не
доставляла нам такого высокого наслаждения. Мы не зря говорим. Советуем „Пу-
стомеле“, „Скандалисту“ и „Белиберде“ подумать о том, как не растерять свои лавры.
Без сомнения, эти органы превосходят всех и вся крикливым чванством, но во всем
остальном — давайте нам „Леденец“. Как ухитряется этот знаменитый журнал выно-
сить свои чудовищные расходы, — мы решительно не постигаем. Правда, у него было
триста тысяч подписчиков, а за последнюю неделю подписка увеличилась наполови-
ну, но суммы, выдаваемые им ежемесячно, достигают умопомрачительных размеров.
Нам известно из достоверных источников, что мистер Стукбряк получил шестьдесят
два цента за свою последнюю повесть из семейного быта „Кухонное полотенце“.
Находящийся перед нами номер украшен произведениями мистера Краба (да-
ровитый редактор журнала), Сноба, Мямли, Стукбряка и других; но после неподра-
жаемых творений самого редактора первое место принадлежит поэтическому алма-
зу начинающего писателя, скрывшего свое имя под псевдонимом „Сноб“ — nom de
guerre, которому суждено затмить славу „Боза“4. Под этим псевдонимом, как нам из-
вестно, скрывается некто Какбишь Вас, эсквайр, единственный сын и наследник бо-
гатого здешнего коммерсанта, мистера Томаса Васа, эсквайра, и близкий родственник
1
Сокровище (фр.).
2
Псевдоним (фр.).
3
Точными (фр.).
4
«Боз» — псевдоним Ч. Диккенса, под которым он публиковал свои ранние произведения
(«Очерки Боза») (примеч. ред.).
знаменитого мистера Какбиша. Удивительное стихотворение мистера В. озаглавле-

но „Масло Васа“ — заглавие, заметим мимоходом, не совсем удачное, так как один
презренный бродяга, представитель уличной прессы, уже настрочил отвратительную
чепуху на ту же тему. Впрочем, нельзя опасаться, что кто-нибудь смешает два эти про-
изведения. „Sep. 15 — It.“».
Благосклонный отзыв такой просвещенной газеты привел меня в восхищение.

Я находил только, что вместо «презренный бродяга» следовало бы написать «гнус-
ный и презренный мерзавец, подлец и бродяга». Мне кажется, так было бы изящнее.
«Поэтический алмаз» тоже вряд ли выражал вполне то, что «Крот» думал о досто-
инствах «Масла Васа».
В тот же вечер, когда я прочел заметки «Сыча», «Жабы» и «Крота», мне по-
пался номер «Караморы», журнала, вошедшего в пословицу своим глубокомысли-
ем. И вот что говорил «Карамора»:
«„Леденец“! Октябрьская книжка этого великолепного журнала уже вышла

в свет. Вопрос о превосходстве может считаться решенным, и со стороны „Пусто-
мели“, „Скандалиста“ и „Белиберды“ было бы нахальством продолжать свои судо-
рожные попытки соперничать с „Леденцом“. Эти журналы превосходят его крикли
востью, но во всем остальном — давайте нам „Леденец“! Как ухитряется этот знаме-
нитый журнал выносить свои чудовищные расходы, мы решительно не постигаем.
Правда, у него было ровно полмиллиона подписчиков, а за последние два дня под
писка увеличилась на 75 %; но суммы, уплачиваемые им сотрудникам, поистине неве-
роятны; нам доподлинно известно, что mademoiselle Пискунья получила восемьдесят
семь с половиной центов за свой прекрасный революционный рассказ „Что случи-
лось в Йорк-Тауне и чего не случилось в Бункер-Хилле“.
Лучшие статьи этого номера принадлежат перу редактора (даровитого мистера
Краба), но в нем помещены также превосходные произведения таких авторов, как
Сноб, mademoiselle Пискунья, Остолоп, миссис Визгунья, Мямля, миссис Лепетунья
и — напоследок, но не из последних! — Стукбряк. Вряд ли мир может увидеть дру-
гую такую же плеяду гениев.
Стихотворение, опубликованное за подписью „Сноб“, возбудило общий восторг
и, надо сознаться, заслуживает еще большего. „Масло Васа“ — так называется этот
образчик красноречия и художественного вкуса. Кое-кто из наших читателей, быть
может, сохранил смутное, хотя и отвратительное воспоминание о стихотворении (!)
под тем же заглавием, принадлежащем перу жалкого писаки, проходимца и мазурика,
состоящего, если не ошибаемся, в роли прихвостня одной неприличной газетки, из-
даваемой на потеху распивочных. Просим их, бога ради, не смешивать два эти произ-
ведения. Автор этого „Масла“, как мы слышали, Какбишь Вас, эсквайр, джентльмен,
одаренный гением, и ученый. „Сноб“ — только nom de guerre. „Sep. 15 — It.“».
Я с трудом сдерживал негодование, читая заключительную часть этой диатри-

бы1. Снисходительный, чтобы не сказать ласковый тон отзыва «Караморы» об этой
свинье, редакторе «Овода», слишком ясно изобличал пристрастие к «Оводу»,
1
Диатриба — резкая, придирчивая речь с нападками личного характера (примеч. ред.).
тайное намерение возвысить его за мой счет. Всякому понятно, что если бы намере-
ния «Караморы» были в действительности таковы, какими он старался их выста-
вить, то он («Карамора») употребил бы выражения более прямые, более едкие и бо-
лее уместные. Не без умысла прибегнул он к таким слабым и двусмысленным эпите-
там, как «жалкий писака», «мазурик», «прихвостень» и «проходимец» в приме-
нении к автору мерзейших виршей, когда-либо написанных человеком. Всем нам из-
вестно, что такое «поносить притворными хвалами», и наоборот, — кто не увидит,
что тайный умысел «Караморы» был возвеличить сего автора притворною бранью.
Впрочем, мнения «Караморы» об «Оводе» меня не касаются. Другое дело его
отзыв обо мне. После благородных и прочувствованных статей «Сыча», «Жабы»
и «Крота» каково было мне выслушать от какого-то «Караморы» холодную фразу:
«Джентльмен, одаренный гением, и ученый». Да, джентльмен! Я решил добиться от
«Караморы» письменного извинения или вызвать его на дуэль.
Остановившись на этом решении, я стал обдумывать, кому бы из знакомых по-
ручить переговоры с «Караморой», и так как редактор «Леденца» отнесся ко мне
очень внимательно, то я в конце концов решился обратиться к его помощи.
Я никогда не смогу объяснить себе удовлетворительным образом крайне стран-
ное поведение и манеры мистера Краба в то время, как я излагал ему мой план. Он по-
вторил выходку с колокольчиком и палкой и снова разинул рот на манер утки. Я даже
думал, что он закрякает. Впрочем, припадок быстро прошел, как и раньше, и он стал
говорить и действовать как разумный человек. Он, однако, отклонил мою просьбу
и убедил меня отказаться от вызова, хотя откровенно согласился, что отзыв «Кара-
моры» возмутителен, особливо эпитеты «джентльмен и ученый».
В заключение нашей беседы мистер Краб, относившийся ко мне с чисто оте
ческим участием, намекнул, что я могу зашибить монету и в то же время сильно по
двинуться вперед, если соглашусь взять на себя роль Томаса Гавка для «Леденца».
Я попросил мистера Краба объяснить мне, что это за Томас Гавк и каким образом
я могу взять на себя его роль.
Тут мистер Краб снова «сделал большие глаза» (как выражаются в Германии),
но, в конце концов, опомнившись от изумления, объяснил, что слова «Томас Гавк»
употреблены им вместо условного выражения «Томми Гавк» или «томагавк» и что
«играть роль томагавка» — значит пробирать, разносить и всячески допекать враж
дебных авторов.
Я отвечал моему патрону, что если в этом все дело, то я охотно возьму на себя
роль Томаса Гавка. Мистер Краб предложил мне в виде опыта пробрать редактора
«Овода» самым свирепым слогом, на какой только я способен. Я тут же принялся
за дело, написав статью в тридцать шесть страниц о «Масле Васа» моего соперника.
Я убедился, что профессия Томаса Гавка гораздо легче поэзии; у меня быстро вырабо-
талась система, так что я мог действовать совершенно уверенно и методически. Вот
как я поступал. Я купил на аукционе (за дешевую цену) «Речи» лорда Брума, полное
собрание сочинений Коббета1, «Новый словарь похабных слов», «Искусство соба-
читься», «Самоучитель базарного языка» (in folio) и «Льюис Г. Кларк о языке».
1
Генри Брум приобрел известность своими речами в парламенте, которые впоследствии были
опубликованы отдельным изданием; Уильям Коббет (1762–1835) — английский публицист
и политический деятель радикального направления (примеч. ред.).
Эти произведения я изодрал в клочья скребницей, а затем просеял сквозь сито, отсе-
яв все мало-мальски приличное (такого оказалось немного) и оставив только грубо-
сти. Эти последние я пересыпал в оловянную перечницу с продольными отверстия
ми, сквозь которые могли проходить целые фразы. После этого смесь была готова
к употреблению. Когда требовалось сыграть роль Томаса Гавка, я намазывал листок
бумаги белком гусиного яйца, затем, изодрав подлежавшую разбору статью таким же
порядком, как перечисленные выше книги, только на еще более мелкие клочки, так
чтобы на каждом было по одному слову, смешивал их с предыдущими, завинчивал
перечницу, встряхивал ее и посыпал намазанную белком бумагу, к которой и прили-
пали лоскутья. Эффект получался великолепный. Статьи выходили увлекательные.
Да, этим простым способом я создавал рецензии на удивление миру. В первое
время меня немножко смущала, ведь я был застенчив и неопытен, некоторая бессвяз-
ность изложения, что-то похожее на bizarre1 (как говорят во Франции), отличавшие
мои произведения. Не все фразы были прилажены как следует (как говорят англо-
саксы). Многие стояли наискосок, иные даже вверх ногами, и это несколько порти-
ло впечатление. Только сентенции мистера Льюиса Кларка обладали такой энергией
и самоуверенностью, что не смущались никакими позами и выглядели одинаково ве-
село и самодовольно, — все равно, стояли ли они как следует или вверх ногами.
Трудно сказать, что сделалось с редактором «Овода» по напечатании моего раз-
бора. Самое вероятное предположение, что он умер, изойдя слезами. Во всяком слу-
чае, он исчез с лица земли, и никто больше не видел даже его призрака.
Когда это дело было приведено к концу и фурии утолены, я сделался доверенным
лицом мистера Краба. Он посвятил меня в свои дела, предложил мне постоянное со-
трудничество в качестве Томаса Гавка в «Леденце» и, не имея возможности выпла-
чивать жалованье, разрешил мне пользоваться его советами a discretion2.
— Любезный Какбишь, — сказал он мне однажды после обеда, — я высоко ценю
ваши способности и люблю вас как сына. Вы мой наследник. Я откажу вам «Леде-
нец». А пока сделаю вас богачом, сделаю, только слушайтесь моих советов. Прежде
всего нужно избавиться от старого кабана.
— Кабана? — повторил я пытливо. — Свинья, э?.. Aper3 (как говорят по-латы-
ни)?.. Кто?.. Где?
— Ваш отец, — сказал он.
— Именно, — отвечал я. — Свинья.
— Вам надо сделать карьеру, — продолжал мистер Краб, — а этот субъект висит
у вас на шее, словно мельничный жернов. Вы должны зарезать его. (При этих словах я
достал из кармана ножик.) Вы должны зарезать его, — заключил мистер Краб, — раз
и навсегда. Он не подходит, не подходит. А то, пожалуй, лучше надавать ему пинков
или побить тростью.
— А что вы скажете, — заметил я скромно, — если я сначала надаю ему пинков,
потом поколочу тростью, а там приведу в порядок, ущипнув за нос?
Мистер Краб задумчиво смотрел на меня в течение нескольких мгновений, потом
сказал:
1
Здесь: эксцентричность (фр.).
2
С соблюдением тайны (фр.).
3
Кабан (лат.).
— Я думаю, мистер Вас, что ваш план довольно хорош, даже замечательно хорош,
но цирюльники — народ неподатливый; мне кажется, вам следует, проделав над То-
масом Васом указанные вами операции, как можно аккуратнее и тщательнее подбить
ему глаза кулаками, чтобы он не мог видеть вас на фешенебельных прогулках. После
этого с вашей стороны, кажется, все будет сделано. Можно будет, впрочем, упрятать
его в желоб1 и поручить попечениям полиции. На следующее утро вы можете явиться
в участок и заявить о нападении.
Я был очень тронут нежными чувствами ко мне мистера Краба и не замедлил вос-
пользоваться его превосходным советом. В результате я избавился от старого кабана
и начал чувствовать себя независимым джентльменом. Недостаток денег служил для
меня в течение нескольких недель источником некоторых неудобств, но, в конце кон-
цов, приучившись внимательно глядеть в оба и замечать все, что творится у меня под
носом, я нашел способ уладить эту вещь. Я говорю «вещь», замечу мимоходом, так
как слыхал, будто по-латыни это называется res. Кстати, по поводу латыни, может ли
кто-нибудь объяснить мне, что значит quocunque2 и что значит mоdо?3
Мой план был крайне прост. Я купил за бесценок шестнадцатую долю «Свар-
ливой черепахи» — вот и все. Я сделал это и положил деньги в карман. Конечно,
потребовались кое-какие дальнейшие ухищрения, но они не входили в общий план.
Они были его последствием, результатом. Например, я купил перо, чернил и бумагу
и пустил их в ход с бешеной энергией. Написав журнальную статью, я озаглавил ее
«Тра-ла-ла» автора «Масла Васа» и послал в «Белиберду». Когда же этот журнал
назвал мое произведение ерундой в «Почтовом ящике», я переменил заглавие на
«Ишь-ты-поди-ж-ты» Какбишь Васа, эсквайра, автора оды к «Маслу Васа» и изда-
теля «Сварливой черепахи». С этой поправкой я снова отправил статью в «Бели-
берду», а в ожидании ответа стал ежедневно печатать в «Черепахе» по шесть столб
цов рассуждений, посвященных философическому и аналитическому разбору лите-
ратурных заслуг «Белиберды» и личного характера его редактора. Спустя неделю
«Белиберда» объявила, что вследствие какого-то странного недоразумения смеша-
ла нелепую статью какого-то безвестного невежды, озаглавленную «Ишь-ты-поди-
ж-ты», с великолепной литературной жемчужиной под таким же заглавием, произ-
ведением Какбиша Васа, эсквайра, знаменитого автора «Масла Васа». «Белибер-
да» выражала глубокое «сожаление по поводу этой весьма естественной случайно-
сти» и обещала напечатать настоящее «Ишь-ты-поди-ж-ты» в ближайшем номере
журнала.
Факт тот, что я думал — взаправду думал — думал в то время, думал тогда (и не
имею никакого основания думать иное теперь), что «Белиберда» действительно
ошиблась. Я не знаю никого, кто бы так часто впадал в самые странные ошибки с наи
лучшими намерениями, как «Белиберда». С этого дня я возымел большую симпа-
тию к «Белиберде» и вскоре основательно ознакомился с ее литературными заслуга-
ми, распространяясь о них в «Черепахе» при каждом удобном случае. И вот стран-
ное совпадение, одно из тех действительно замечательных совпадений, которые за-
ставляют человека серьезно задуматься: такой же решительный переворот мнений,
1
Т. е. в сточную канаву (примеч. ред.).
2
Куда бы ни (лат.).
3
Только (лат.).
такое же полное bouleversement1 (как говорят по-французски), такой же радикальный

шиворот-навыворот (если позволено будет употребить это довольно сильное индей-
ское выражение), какой произошел pro и contra2 между мною с одной стороны и «Бе-
либердой» с другой, а затем снова совершился в самом непродолжительном време-
ни и при подобных же обстоятельствах в моих отношениях со «Скандалистом»
и с «Пустомелей».
Так мастерским ходом гения я наконец добился триумфа, «набил кошелек
деньгами»3 и с треском и блеском начал блестящую и достославную карьеру, которая
сделала меня знаменитым и дает мне возможность сказать вместе с Шатобрианом4:
«Я делал историю» — «J'ai fait l'histoire».
Да, я «делал историю». Со времени той светлой эпохи, о которой я гово-
рю, мои дела, мои творения принадлежат человечеству. Они известны всему миру.
Поэтому мне нет надобности рассказывать, как, поднимаясь все выше и выше, я по-
лучил в наследство «Леденец», как я соединил этот журнал с «Пустомелей», как
я купил «Скандалиста», слив в одно целое три журнала, как, наконец, я вступил
в сделку с единственным остававшимся соперником и соединил всю местную литера-
туру в один всемирно известный великолепный журнал «Скандалист, Леденец, Пу-
стомеля и Белиберда».
Да, я делал историю. Мое имя пользуется всемирной славой. Оно гремит из
края в край земли. В любом номере газеты вы обязательно встретите имя бессмерт-
ного Какбиша Васа. Мистер Какбишь Вас сказал то-то, мистер Какбишь Вас напи-
сал то-то, мистер Какбишь Вас сделал то-то. Но я кроток и смирен сердцем. В конце
концов, что это такое — это неизъяснимое нечто, упорно называемое людьми «ге-
нием»? Я согласен с Бюффоном, с Хогартом5, в конце концов, гений — это просто
терпение.
Посмотрите на меня! Как я работал! Как я корпел! Как я писал! Боги, я ли не
писал! Я не знал, что такое отдых. Днем я сидел за письменным столом, а с наступле-
нием тьмы — бедный труженик! — зажигал полночную лампаду. Стоило бы вам по-
глядеть на меня, стоило бы! Я облокачивался на правую руку. Облокачивался на ле-
вую. Я сидел, нагнувшись над столом. Я сидел, откинувшись на спинку стула. Я сидел,
выпрямившись. Я сидел, tête baissée6 (как говорят на языке кикапу), склонив голову
к алебастровой странице. И во всех этих позах я… писал. В радости и в горе я… писал.
В муках голода и жажды я… писал. В болезни и здоровье я… писал. При солнечном
свете и при лунном свете я… писал. Чтó я писал, о том не стоит говорить. Стиль!..
Вот что важно. Я заимствовал его у Стукбряка — вжи! — кши! — и представил вам
его образчик.
1
Потрясение, переворот (фр.).
2
За и против (лат.).
3
У. Шекспир, «Отелло», акт I, сц. 3 (примеч. ред.).
4
Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) — французский писатель, политик и дипломат,
один из первых представителей романтизма (примеч. ред.).
5
Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707–1788) — французский натуралист, естество
испытатель, биолог и писатель, Уильям Хогарт (1697–1764) — английский художник, фраза
«Гений — это усердие» взята из его книги «Исследование красоты» (примеч. ред.).
6
Склонив голову (фр.).
НЕБЫВАЛЫЙ АЭРОСТАТ
(1844)
[Поразительная новость! — Перелет через Атлантический океан в три дня! Пол-

ное торжество летательной машины мистера Монка Мейсона! Прибытие на остров
Сэлливана, близ Чарлстона, Южная Каролина, мистера Мейсона, мистера Роберта
Холленда, мистера Хенсона1, мистера Гаррисона Эйнсворта и четырех других лиц на
управляемом воздушном шаре «Виктория» после семидесятипятичасового перелета
от континента до континента! — Подробности путешествия!
Нижеследующая jeu d'esprit2 с вышеприведенным заголовком, напечатанным большими
буквами и испещренным восклицательными знаками, появилась в одном из номеров еже
дневной газеты «Нью-Йоркское солнце» и с успехом исполнила свое назначение, доста-
вив довольно неудобоваримую пищу любителям новостей в промежутке между двумя чарл
стонскими поездами. Успех «единственной газеты, доставляющей свежие новости» был
чрезвычайный. Впрочем, если «Виктория» вовсе не совершала путешествия (как утвержда-
ют некоторые), то нет никакой причины думать, что она не могла его совершить.]
Великая проблема наконец решена! Отныне воздух подчинен науке так же, как
земля и океан: он становится удобным и общедоступным путем сообщения. Пере-
лет на воздушном шаре через Атлантический океан совершился! — и притом без вся-
ких затруднений, без всякой видимой опасности — при полном контроле над маши-
ной — в неимоверно короткий промежуток времени: семьдесят пять часов. Благо-
даря энергии нашего чарлстонского корреспондента мы первые сообщаем публике3
подробный отчет об этом замечательном путешествии, которое началось в субботу,
шестого, в одиннадцать часов утра, а кончилось во вторник, девятого, в два часа по-
полудни. Участниками экспедиции были: сэр Эверард Брингхерст; мистер Осборн,
племянник лорда Бентинка4; известные аэронавты мистер Монк Мейсон и мистер
Роберт Холленд, мистер Гаррисон Эйнсворт, автор «Джека Шеппарда» и других
произведений; мистер Хенсон, изобретатель неудачной летательной машины, и двое
матросов из Вулвича — всего восемь человек. Сообщаемые ниже подробности заслу-
живают безусловного доверия, так как заимствованы почти дословно из дневников
мистера Монка Мейсона и мистера Эйнсворта, любезности которых наш корреспон-
дент обязан также устными разъяснениями касательно шара, его постройки и других
интересных вещей. Мы позволили себе только исправить слог оригинала, набросан-
ного нашим корреспондентом мистером Форсайтом второпях, на скорую руку.
1
Томас Монк Мейсон (1803–1889) — английский воздухоплаватель, вместе с Робертом Хол-
лендом (1808–1877) и Чарльзом Грином совершивший в 1836 г. перелет на воздушном шаре
«Нассау»; Уильям Сэмюэл Хенсон (1812–1888) — английский изобретатель-аэронавт, один
из пионеров авиации (примеч. ред.).
2
Шутка (фр.).
3
Благодаря специальному бригу, курсирующему между Нью-Йорком и Чарлстоном, редак-
ции чарлстонских газет получали нью-йоркскую корреспонденцию на три дня раньше, чем по
почте (примеч. ред.).
4
Эверард Брингхерст и мистер Осборн — эти персонажи придуманы Эдгаром По; Уильям
Джордж Фредерик Бентинк (1802–1848) — английский политический деятель (примеч. ред.).
НЕБЫВАЛЫЙ АЭРОСТАТ 537
Шар
Две безуспешные попытки последнего времени — мистера Хенсона и сэра
Джорджа Кейли1 — значительно ослабили в публике интерес к вопросу о воздухо-
плавании. Проект мистера Хенсона (на первых порах возбудивший надежды даже
среди представителей науки) основан на принципе наклонной плоскости, причем
первоначальный толчок с какого-нибудь возвышенного пункта сообщается машине
внешним двигателем, а дальнейшее движение поддерживается и направляется с по-
мощью вращения крыльев, напоминающих формой и величиной крылья ветряной
мельницы. Но опыты с моделью показали, что крылья не только не двигают машину,
а еще тормозят ее движение. Вся движущая сила зависит от внешнего impetus2 при
спуске с наклонной плоскости; когда крылья бездействуют, этот impetus переносит
машину на большее расстояние, чем при движении крыльев; ясно, что они совершен-
но бесполезны и что без внешнего толчка, который является и движущей и поддер-
живающей силой, весь механизм должен очутиться на земле. Это обстоятельство на-
вело сэра Джорджа Кейли на мысль применить двигатель к машине, которая сама по
себе обладает способностью держаться в воздухе, — короче сказать, к воздушному
шару. Мысль, конечно, не новая; вся оригинальность изобретения сэра Джорджа за-
ключается в способе ее практического осуществления. Он представил модель своего
аппарата в Политехнический институт. Движущий механизм тоже устроен в форме
прерывающихся поверхностей или крыльев. Но и в этом случае крылья оказались
совершенно бесполезными, так как не сообщали шару движения и не увеличивали
быстроту поднятия. Словом, проект оказался неудачным.
Эта неудача послужила толчком к изобретению мистера Монка Мейсона (путе-
шествие которого на аэростате «Нассау» из Дувра в Вейльбург произвело такую
сенсацию в 1837 году). Справедливо приписывая неудачи мистера Хенсона и сэра
Джорджа прерывающейся поверхности при системе крыльев, он положил в основу
своего двигателя принцип архимедова винта.
Как и у сэра Джорджа Кейли, аэростат мистера Мейсона имел форму эллипсоида
в четырнадцать футов шесть дюймов длиной и шесть футов восемь дюймов высотой.
Он вмещал около трехсот двадцати кубических футов газа и обладал подъемною си-
лой в двадцать один фунт (при употреблении чистого водорода) тотчас после напол-
нения, пока газ еще не успел испортиться или пройти сквозь оболочку. Вес шара со
всеми приспособлениями — семнадцать фунтов. К шару подвешена рама из легкого
дерева, прикрепленная обычным способом, посредством сетки. К раме, в свою оче-
редь, прикреплена плетеная корзина или лодочка.
Ось винта состоит из полой медной трубки в восемнадцать дюймов длиною,
сквозь которую пропущен в виде полуспирали под углом в пятнадцать градусов ряд
лучей из стальной проволоки, по два фута длиною, выдающихся на один фут с каж
дой стороны. Наружные концы их связаны двумя лентами из кованой проволо-
ки; все вместе образует остов винта, обтянутый шелковой клеенкой, разрезанной
на куски, сшитые так, чтобы представлять по возможности ровную поверхность.
1
Джордж Кейли (1773–1857) — английский ученый и изобретатель, пионер британской
аэронавтики (примеч. ред.).
2
Импульса (лат.).
На концах оси винт поддерживается стойками в виде полых медных труб, спускаю-
щихся от обруча. В нижних концах этих труб проделаны отверстия, в которых враща-
ются спицы винта. Ближайший к корзине конец оси соединен посредством стальной
рукоятки с шестерней заводного механизма, находящегося в корзине. Заводной ме-
ханизм заставляет винт вертеться очень быстро и сообщать всему аппарату поступа-
тельное движение. С помощью руля нетрудно придать шару какое угодно направле-
ние. Заводной механизм обладает весьма значительной силой сравнительно со своим
объемом, так как поднимает сорок пять фунтов на вал в четыре дюйма в диаметре при
первом обороте, причем сила вырастает по мере вращения. Вес его — восемь фунтов
шесть унций. Руль представляет легкую тростниковую раму, обтянутую шелковой
материей, длина его три фута, наибольшая ширина — фут, вес — две унции. Его мож-
но поставить плашмя, поворачивать вверх и вниз, вправо и влево, и таким образом
пользоваться сопротивлением воздуха, придавая шару какое угодно направление.
При первом же испытании этой модели (которую мы не могли описать более
подробно за недостатком времени) она двигалась с быстротою пяти миль в час; но,
странное дело, далеко не возбудила такого интереса в публике, как сложная машина
мистера Хенсона. До такой степени свет склонен относиться с пренебрежением ко
всему, что носит печать простоты. Все воображали, что великая проблема воздухо-
плавания может быть разрешена только с помощью какой-нибудь необычайно слож-
ной машины, на основании глубочайших принципов динамики.
Довольный успехом своего изобретения, мистер Мейсон решился соорудить воз-
душный шар более значительных размеров, пригодный для продолжительного путе-
шествия. Первоначальное намерение его было перелететь Ла-Манш так же, как на
шаре «Нассау». Для осуществления своей цели он искал и нашел поддержку у сэра
Эверарда Брингхерста и мистера Осборна, двух джентльменов, известных своими на-
учными познаниями, а в особенности интересом к успехам аэронавтики. По жела-
нию мистера Осборна проект путешествия хранился в строжайшем секрете, в тайну
его были посвящены только лица, участвовавшие в сооружении аппарата, который
изготовлялся — под наблюдением мистера Мейсона, мистера Холленда, сэра Эве-
рарда Брингхерста и мистера Осборна — в имении этого последнего джентльмена
близ Пенструталя в Уэльсе. Мистер Хенсон и его приятель мистер Эйнсворт были
приняты в число участников экспедиции в субботу, когда делались окончательные
приготовления к путешествию. Мы не знаем, почему в состав экспедиции вошли два
матроса, о которых упоминалось выше: впрочем, дня через два мы сообщим нашим
читателям мельчайшие подробности касательно этого замечательного предприятия.
Шелковая оболочка шара покрыта слоем жидкого каучука. Она вмещает более
сорока тысяч кубических футов газа, но вместо дорогого и неудобного водорода при-
менен светильный газ1, так что подъемная сила шара тотчас после наполнения не пре-
восходит двух с половиной тысяч фунтов. Светильный газ не только дешевле, но лег-
че добывается и не требует таких сложных манипуляций, как водород.
Применением его к аэронавтике мы обязаны мистеру Чарльзу Грину. До тех пор
наполнение шара было дорогостоящей и ненадежной операцией. Случалось, два-три
дня проходили в бесплодных попытках наполнить шар водородом, который ускользал
1
Светильный газ — смесь водорода (50 %), метана (34 %), угарного газа (8 %) и ряда других
горючих газов (примеч. ред.).
из оболочки благодаря своей легкости и сродству с окружающей атмосферой. Шар доста-

точно прочной конструкции, чтобы сохранить светильный газ неизмененным в тече-
ние шести месяцев, не сохранял такого же количества водорода в течение шести недель.
Общий вес пассажиров равнялся тысяче двумстам фунтам; стало быть (при подъ-
емной силе аппарата в две тысячи пятьсот фунтов), оставалось в запасе тысяча триста
фунтов, которые и были возмещены балластом в мешках различной величины с обо-
значением веса на каждом мешке; веревками, барометрами, зрительными трубками,
запасом провизии на две недели, бочонками с водой, бельем и другими необходимы-
ми предметами, включая кофейник с приспособлениями для варки кофе посредст-
вом гашеной извести, чтобы не разводить огня, если это окажется неудобным. Все
эти предметы, за исключением балласта и некоторых мелких вещиц, были развешаны
на обруче над головами пассажиров. Корзина гораздо меньше и легче (относитель-
но), чем в модели. Она сплетена из гибких прутьев и отличается необыкновенной
прочностью, несмотря на свой хрупкий вид. Глубина ее около четырех футов. Руль от-
носительно больше, чем в модели; винт значительно меньше. Аэростат снабжен яко-
рем и гайдропом. Последний имеет очень важное значение, о котором необходимо
сказать несколько слов для читателей, незнакомых с техникой воздухоплавания.
Оставив землю, аэростат подвергается самым разнообразным влияниям, кото-
рые, изменяя его вес, увеличивают или ослабляют подъемную силу. Например, роса,
осевшая на оболочку, может увеличить вес на несколько сот фунтов; в таком случае
приходится выбрасывать балласт, чтобы предупредить спуск. Взойдет солнце, вы-
сушит росу, да кроме того вызовет расширение газа внутри оболочки — шар быст-
ро поднимается. Чтобы остановить восхождение, приходится (вернее сказать, при-
ходилось до изобретения гайдропа мистером Грином) выпустить газ посредством
клапана; но соответственно потере газа уменьшается подъемная сила. В результате
шар наилучшей конструкции истощит свои ресурсы в сравнительно короткое время
и опустится на землю. Это обстоятельство было главной помехой для сколько-нибудь
продолжительных путешествий.
С помощью гайдропа это затруднение устраняется крайне просто. Он состоит
просто-напросто из длинного каната, конец которого волочится по земле, предупреж
дая сколько-нибудь значительные изменения в высоте шара. Если, например, роса
осела на оболочку и шар начинает спускаться, то облегчение достигается не выбра-
сыванием балласта, а удлинением конца гайдропа, волочащегося по земле. Если, на-
оборот, требуется увеличить вес шара и замедлить восхождение, гайдроп подбирают
в корзину. Таким образом, шар держится почти на одной и той же высоте, а запас
балласта и газа не истощается. Пролетая над обширным водяным бассейном, поль-
зуются небольшими медными или деревянными бочонками, наполненными какой-
нибудь жидкостью, менее тяжелой, чем вода. Бочонки плывут за шаром, играя такую
же роль, как волочащийся конец гайдропа на суше. Далее, с помощью гайдропа опре-
деляется направление полета шара. Канат тащится по земле или по воде, тогда как
шар движется свободно, следовательно, всегда опережает конец гайдропа. Сравнивая
при помощи компаса положение этих двух пунктов, аэронавт определяет курс полета.
Таким же порядком угол, образуемый канатом с вертикальною осью шара, определя-
ет быстроту движения. Когда угол равен нулю, то есть когда гайдроп висит перпенди-
кулярно к поверхности земли, шар стоит на месте; чем больше угол, то есть чем даль-
ше от шара конец гайдропа, тем быстрее движение, и наоборот.
Намереваясь перелететь канал и спуститься как можно ближе к Парижу, путе-

шественники запаслись паспортами, в которых указывалась цель и характер экспе-
диции, как при путешествии на шаре «Нассау». Неожиданные события сделали из-
лишними эти паспорта.
Наполнение шара началось в субботу, шестого, на рассвете, во дворе усадьбы мис
тера Осборна, на расстоянии мили от Пенструталя в Северном Уэльсе. В семь минут
двенадцатого все было готово, и шар тихонько направился к югу. В течение первого
получаса руль и винт оставались без действия. Ниже мы печатаем дневник, списан-
ный мистером Форсайтом с рукописи мистера Монка Мейсона и мистера Эйнсвор-
та. Главный текст писан рукою мистера Мейсона, а post scriptum1 каждого дня принад-
лежит мистеру Эйнсворту, который готовит к печати более подробное и, без сомне-
ния, крайне увлекательное описание путешествия.
Дневник
Суббота, 6 апреля. Покончив со всеми приготовлениями, мы приступили к на-
полнению шара на рассвете, но по милости густого тумана, отягчавшего шелковую
оболочку, справились с этой операцией только к одиннадцати часам. Затем обрезали
канат, и легкий ветерок понес нас к Британскому каналу2. Подъемная сила оказалась
больше, чем мы ожидали, а когда шар поднялся значительно выше утесов, быстрота
восхождения еще усилилась от действия солнечных лучей.
Я, однако, не хотел терять газ в самом начале путешествия и решил остановить
восхождение. Мы подняли гайдроп, но, даже когда он совершенно отделился от зем-
ли, шар продолжал быстро подниматься. Вид у него был великолепный. Спустя де-
сять минут после отъезда барометр показывал высоту в пятнадцать тысяч футов.
Погода стояла чудная; расстилавшаяся под нами местность — одна из самых ро-
мантических в Англии — поражала своей живописностью. Бесчисленные ущелья,
подернутые дымкой тумана, казались озерами; беспорядочные груды утесов и скал
на юго-востоке напоминали гигантские города восточных сказок. Мы очень быстро
приближались к горам на юге, впрочем, шар находился на такой высоте, что мог пе-
релететь их вполне свободно. Через несколько минут мы неслись над ними. Мистер
Эйнсворт и оба матроса были крайне удивлены их кажущейся незначительностью.
Дело в том, что при наблюдении земной поверхности из корзины воздушного шара
ее неровности сглаживаются почти до одинакового уровня вследствие громадной
высоты пункта наблюдения.
В половине двенадцатого, продолжая двигаться в южном направлении, мы уви-
дели Британский канал, а спустя пятнадцать минут линия прибоя находилась как
раз под нами. Миновав ее, мы решили выпустить немного газа, так как хотели вы-
бросить гайдроп с буйками. Минут через двадцать первый буек находился в воде,
за ним второй; после этого шар оставался на одинаковом уровне. Теперь мы реши-
лись испробовать действие винта и руля: нам хотелось изменить направление шара,
повернув его более на восток, к Парижу. С помощью руля мы исполнили этот ма-
невр почти мгновенно. Теперь аэростат направился почти под прямым углом к ветру.
1
Постскриптум, «после написанного» (лат.).
2
Т. е. к Ла-Маншу (примеч. ред.).
Мы пустили в ход движущий механизм и с радостью убедились, что он действует

вполне успешно. Мы девять раз прокричали «ура» и бросили в море бутылку с за-
пиской, содержавшей краткое изложение принципа изобретения. Но наше торжест-
во тут же и кончилось благодаря непредвиденной случайности, которая порядком
обескуражила нас. Стальное колесо, соединявшее заводной механизм с двигателем,
неожиданно соскочило со своей оси (вследствие неосторожного движения одного из
матросов). Пока мы возились, прилаживая его на старое место, сильное течение воз-
духа подхватило шар и понесло его к Атлантическому океану. Мы летели с быстротою
пятидесяти или шестидесяти миль в час и миновали Кап-Клир1, прежде чем успели
исправить механизм. Тут мистер Эйнсворт сделал смелое, но, на мой взгляд, отнюдь
не безрассудное и не химерическое предложение, тотчас же поддержанное мистером
Холлендом, именно: воспользоваться увлекавшим нас воздушным течением и по
пытаться достигнуть Северной Америки. После непродолжительного размышления
я присоединился к этому смелому предложению, которое (странно сказать) встре-
тило возражение только со стороны матросов. Но мнение большинства пересили-
ло, и мы отправились на запад. Находя, что буйки только замедляют движение шара,
мы выбросили пятьдесят фунтов балласта и подняли гайдроп (посредством ворота).
Результат этого маневра сказался немедленно, и так как к тому же ветер усилился,
то мы понеслись с несказанной быстротою, — гайдроп летел за шаром, как вымпел
за кораблем. Нужно ли говорить, что в самое короткое время мы потеряли из вида
берег. Корабли то и дело попадались нам навстречу; большинство лежало в дрейфе.
Наше появление возбуждало сенсацию; многие суда встречали нас салютами из сиг-
нальной пушки; матросы приветствовали аэростат громкими криками (которые мы
слышали удивительно отчетливо), маханьем шляп и платков. Так прошел день, без
всяких особенных приключений, а с наступлением ночи мы попытались определить
длину пройденного пути. По приблизительному расчету, мы сделали не менее пяти-
сот миль; вероятно, гораздо больше. Машина все время действовала и, без сомнения,
немало способствовала нашему движению. С наступлением ночи ветер превратился
в настоящий ураган; океан, расстилавшийся под нами, был ясно видим вследствие
фосфоресценции. Всю ночь ветер дул с востока, предвещая успех нашему предприя-
тию. Холод и сырость давали себя чувствовать, но корзина была поместительна; мы
улеглись на дне и устроились довольно сносно с помощью одеял и пальто.
P. S. (мистера Эйнсворта). Никогда в жизни я не испытывал такого возбуж
дения, как в последние девять часов. Не знаю чувства более возвышающего, чем
странное ощущение опасности и новизны при таком предприятии, как наше.
Дай бог, чтобы оно удалось! Я желаю успеха не ради собственной незначительной
особы, а ради великого торжества человеческих знаний. Предприятие до такой сте-
пени просто и исполнимо, что я удивляюсь, — как никто не попытал счастья раньше
нас! Один такой ураган, если он продлится четыре-пять дней (а они сплошь и ря-
дом бывают еще продолжительнее), легко перенесет шар от континента до конти-
нента. При таком урагане широкий Атлантический океан становится простым озе-
ром. Больше всего поражает меня глубокая тишина на море при таком сильном вол-
нении. Воды не подают голоса небесам. Безбрежный пылающий океан кипит и бьет-
ся, колоссальные валы — точно немые гиганты, схватившиеся в судорожной борьбе.
1
Мыс Клир — юго-западная оконечность Ирландии (примеч. ред.).
В такую ночь человек живет! Я не променял бы ее на целое столетие обыденного су-

ществования.
Воскресенье, 7 апреля (рукопись мистера Мейсона). К десяти часам утра ураган
превратился в сравнительно слабый ветер, узлов в восемь или девять (для корабля
на море), и понес наш аэростат с быстротою тридцати или более миль в час. В то же
время он значительно уклонился к северу, так что нам пришлось поддерживать за-
падное направление с помощью винта и руля, которые действовали как нельзя луч-
ше. На мой взгляд, изобретение оказалось вполне успешным, и задача управления
шаром (только не прямо против ветра) может считаться решенной. Мы бы не могли
справиться со вчерашним ураганом, но могли бы уклониться от него, поднявшись на
достаточную высоту. Движение против умеренного ветра, без сомнения, вполне воз-
можно.
В полдень мы поднимались на высоту двадцать пять тысяч футов, выбросив часть
балласта. Сделали это в надежде отыскать более благоприятное воздушное течение,
однако самым подходящим оказалось то, в котором мы находимся теперь. Газа у нас
довольно, чтобы перелететь эту лужу, хотя бы путешествие продлилось три недели.
Я ничуть не беспокоюсь за успех предприятия. Опасности и затруднения страшно
преувеличены. Я могу выбрать благоприятное течение воздуха, а если все течения
против меня — двигаться вперед с помощью аппарата. Ничего особенного не случи-
лось. Ночь обещает быть прекрасной.
P. S. (мистера Эйнсворта). Могу отметить лишь немногое. Меня очень удивило,
что, поднявшись на высоту, равную высоте Котопахи1, я не испытывал ни особенно
сильного холода, ни головной боли, ни удушья. Мистер Мейсон, мистер Холленд, сэр
Эверард тоже не испытывали никаких болезненных ощущений. Мистер Осборн жа-
ловался на стеснение в груди, но оно скоро прошло. Мы двигались очень быстро в те-
чение всего дня и, наверное, пролетели уже больше половины пути. Нам попались
навстречу штук двадцать или тридцать кораблей разной величины, и, пожалуй, наш
аэростат возбудил на них немалое изумление. Как видно, перелететь океан — вовсе
не особенная трудность. Omne ignotum pro magnifico2. Mem.3: на высоте двадцать пять
тысяч футов небо кажется почти черным, звезды видны очень ясно; а океан представ-
ляется не выпуклым (как можно бы было ожидать), а вогнутым4.
1
Котопахи — действующий вулкан в Эквадоре (высота 5911 метров) (примеч. ред.).
2
Все неизвестное принимается за великое (лат.). — Тацит, «Агрикола», 30.
3
Т. е. метка, примечание (примеч. ред.).
4
Примечание. Мистер Энсворт не пытался объяснить это явление, которое, однако, вполне
объяснимо. Перпендикуляр, опущенный с высоты двадцати пяти тысяч футов на поверхность
земли (или моря), образует один из катетов прямоугольного треугольника, основание кото-
рого простирается к горизонту, а гипотенуза — от горизонта к шару. Но двадцать пять тысяч
футов — ничтожная высота сравнительно с величиной площади горизонта. Иными словами,
основание и гипотенуза означенного треугольника так длинны в сравнении с высотой, что
могут считаться почти параллельными. Таким образом, линия горизонта воздухоплавателя
явится на одном уровне с корзиной. Но точка поверхности, находящаяся под ним, кажется
и действительно находится на огромном расстоянии внизу, следовательно, гораздо ниже го-
ризонта. Отсюда впечатление вогнутой поверхности, — впечатление, которое останется до
тех пор, пока шар не достигнет высоты настолько громадной, что кажущийся параллелизм
основания и гипотенузы исчезнет и выпуклость земли станет заметной.
Понедельник, 8 апреля (рукопись мистера Мейсона). Сегодня утром нам снова

пришлось возиться с колесом, которое надо будет совершенно переделать во избе-
жание опасных случайностей. В течение всего дня сильный ветер с северо-востока;
судьба, по-видимому, благоприятствует нам. На рассвете были немножко встрево-
жены странным треском и сотрясением шара. Эти явления происходят вследствие
расширения газа под влиянием согревшейся атмосферы, причем разрываются ча-
стицы льда, осевшие ночью на сетку. Бросили несколько бутылок на встречные ко
рабли. Одну из них подобрали на каком-то большом судне, — кажется, нью-йорк-
ском пакетботе. Старались рассмотреть его название, кажется, «Аталанта» или что-
то в этом роде. Теперь двенадцать часов ночи, и мы по-прежнему быстро несемся на
запад. Фосфорический блеск моря усилился.
P. S. (мистера Эйнсворта). Теперь два часа утра, и, как мне кажется, очень тихо;
впрочем, трудно судить об этом, так как мы движемся вместе с воздухом. Я не спал
с самого отъезда и изнемогаю от усталости; надо немножко вздремнуть. Мы, должно
быть, уже недалеко от Америки.
Вторник, 9 апреля (рукопись мистера Эйнсворта). Час пополудни. Перед нами бе-
рег Южной Каролины. Великая проблема решена. Мы перелетели Атлантический оке-
ан, — перелетели без всяких затруднений на воздушном шаре. Слава богу! После это-
го — есть ли что невозможное?
Здесь кончается дневник. Кроме того, мистер Эйнсворт устно сообщил мисте-
ру Форсайту некоторые подробности относительно спуска. Было почти полное без
ветрие, когда показался берег. Оба матроса и мистер Осборн тотчас узнали его. Реше-
но было спуститься подле форта Маултри, где у мистера Осборна имелись знакомые.
Шар остановился над взморьем (был отлив, и гладкий плотный песок представлял
очень удобное место для спуска), бросили якорь вполне успешно. Жители острова
и форта, разумеется, сбежались к шару, но не хотели верить, что он действительно пе-
релетел через Атлантический океан. Якорь был брошен ровно в два часа пополудни:
значит, все путешествие продолжалось менее семидесяти пяти часов. Ничего особен-
ного не случилось во время пути; никаких серьезных опасностей не пришлось ис-
пытать. Шар опорожнили и убрали без всяких затруднений; и когда оригинал это-
го рассказа был отправлен из Чарлстона, путешественники еще оставались в форте
Маултри. Дальнейшие намерения их еще неизвестны, но мы не замедлим сообщить
читателям дополнительные сведения к вышеизложенному описанию.
Это путешествие, бесспорно, самое поразительное, самое интересное, самое важ-
ное из всех предприятий, исполненных или даже задуманных людьми до настояще-
го времени. Излишне и говорить, какие грандиозные последствия обещает оно в бу
дущем.
УКРАДЕННОЕ ПИСЬМО
(1844)
Nil sapientiae odiosius acumine nimio.

Seneca1
В темный и бурный вечер осенью 18** года в Париже я услаждал свою душу раз-
мышлениями и трубкой в обществе моего друга С. Огюста Дюпена в его крошечной
библиотеке, комнатке с книгами au troisième № 33, Rue Dunôt, Faubourg St. Germain2.
Битый час мы хранили глубокое молчание, всецело погруженные (так, по крайней
мере, показалось бы постороннему наблюдателю) в созерцание волн дыма, наполняв-
шего комнату. Я думал о двух давнишних событиях, о которых мы говорили в начале
вечера: о происшествии в улице Морг и тайне, связанной с убийством Мари Роже.
И я невольно был поражен странным совпадением, когда дверь отворилась и вошел
месье Г**, префект парижской полиции.
Мы встретили его очень приветливо: его негодность почти искупалась его забав-
ностью, — и мы не видали его уже несколько лет. Мы сидели в темноте, и Дюпен
привстал было, чтобы зажечь лампу, но снова уселся, когда гость объявил о цели свое
го прихода: его привело сюда желание посоветоваться с нами — точнее, с моим дру-
гом — насчет одного происшествия, наделавшего немало хлопот.
— Дело, вероятно, потребует размышлений, — сказал Дюпен, — нам, пожалуй,
удобнее будет обсуждать его в темноте.
— Это тоже одна из ваших курьезных привычек, — заметил префект, называв-
ший курьезным все, что превышало меру его понимания, и потому живший среди
легиона «курьезов».
— Именно, — отвечал Дюпен, предложив гостю трубку и подвинув ему покой-
ное кресло.
— В чем же дело? — спросил я. — Неужели опять убийство, надеюсь — нет.
— О, нет, дело совсем иного рода. Дело очень простое; я думаю, мы и сами с ним
справимся; но Дюпену, вероятно, будет интересно узнать подробности: происшест-
вие крайне курьезное.
— Простое и курьезное, — сказал Дюпен.
— Ну да; и вместе с тем ни то, ни другое. В том-то и странность, что дело простое,
а сбивает нас с толку.
— Может быть, именно своей простотой оно и сбивает вас с толку, — заметил
мой друг.
— Что за вздор, — возразил префект, рассмеявшись.
— Может быть, тайна слишком ясна, — прибавил Дюпен.
— О господи! что за мысль!
1
Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования. Сенека (лат.); Луций Анней Сенека
(4 г. до н. э. — 65 г.) — римский философ; цитата взята из его «Писем к Луцилию» (примеч. ред.).
2
На третьем этаже дома 33 по улице Дюно в Сен-Жерменском предместье (фр.); факти-
чески — на четвертом этаже, поскольку во Франции нижний этаж дома считается нулевым
УКРАДЕННОЕ ПИСЬМО 545
— Слишком легко разъясняется.

— Ха! ха! ха! — ха! ха! ха! — хо! хо! хо! — захохотал гость. — Ну, Дюпен, вы меня
просто уморите.
— Но в чем же, наконец, дело? — снова спросил я.
— Вот я вам расскажу, — отвечал префект, тяжело отдуваясь и откидываясь на
спинку кресла. — Расскажу в немногих словах, но должен предупредить: дело тре-
бует строжайшей тайны, и я, вероятно, потеряю место, если узнают, что я сообщил
тайну другим.
— Продолжайте, — сказал я.
— Или нет, — заметил Дюпен.
— Ну, вот: я получил извещение от одного высокопоставленного лица, что из ко-
ролевских апартаментов похищен крайне важный документ. Лицо, похитившее его,
известно; тут не может быть никаких сомнений; видели, как оно брало документ. Из-
вестно также, что документ до сих пор остается в его руках.
— Почему это известно? — спросил Дюпен.
— Это ясно по самой природе документа, — отвечал префект, — и потому, что
до сих пор не обнаружились последствия, которые должны обнаружиться, когда до-
кумент не будет больше в руках вора, то есть когда вор употребит его для той цели,
для которой украл.
— Нельзя ли немножко яснее, — сказал я.
— Хорошо, я скажу, если так, что бумага дает своему обладателю известную
власть там, где эта власть имеет огромную силу. — Префект любил дипломатические
обороты речи.
— Я все-таки ничего не понимаю, — заметил Дюпен.
— Нет? Хорошо: предъявление этого документа третьему лицу — я не стану его
называть, — затронет честь одной очень высокопоставленной особы; вот что дает
владельцу документа власть над этой знатной особой, спокойствие и честь которой,
таким образом, подвергаются опасности.
— Но, — заметил я, — ведь эта власть зависит от того, известно ли похитителю,
что обокраденная им особа знает, кто украл письмо. Кто же осмелился бы…
— Вор, — перебил префект, — министр Д., человек, который осмелится на все,
достойное и недостойное. Самый способ похищения так же дерзок, как и остроу-
мен. Документ, о котором идет речь (письмо, если уж говорить откровенно), получен
пострадавшей особой, когда она находилась одна в королевском будуаре. Во время
чтения она была захвачена врасплох появлением другой знатной особы, — именно
той, от которой надлежало скрыть письмо. Не успев второпях сунуть его в ящик, она
должна была оставить письмо на столе. Впрочем, листок был положен адресом вверх,
а исписанной стороной вниз, так что мог остаться незамеченным. В эту минуту вхо-
дит министр Д. Его рысьи глаза мигом замечают листок, узнают почерк на адресе, ви-
дят смущение особы — и тайна угадана. Поговорив о делах, министр с обычной сво-
ей торопливой манерой достает из кармана письмо, похожее на то, о котором идет
речь, развертывает его, делает вид, что читает, потом кладет на стол рядом с первым.
Затем продолжает разговор о государственных делах. Наконец, через четверть часа
уходит, захватив письмо, вовсе не ему адресованное. Особа, которой принадлежало
письмо, не могла остановить вора в присутствии третьего лица. Министр отретиро-
вался, оставив на столе свое письмо самого пустого содержания.
— Итак, — сказал Дюпен, обращаясь ко мне, — условия именно таковы, какие,
по вашему мнению, нужны, чтобы власть была действительной: вору известно, что
потерпевший знает, кто вор.
— Да, — подтвердил префект, — и вот уже несколько месяцев, как вор пользует-
ся этой властью для осуществления своих крайне опасных политических замыслов.
Обворованная особа с каждым днем все более и более убеждается в необходимости
вернуть письмо. Но этого нельзя сделать открыто. В конце концов, доведенная до от-
чаяния, она поручила все дело мне.
— Полагаю, — заметил Дюпен, скрываясь в облаках дыма, — что более проница-
тельного агента нельзя и желать, нельзя даже вообразить.
— Вы льстите мне, — возразил префект, — впрочем, возможно, что кое-кто
и держится подобного мнения.
— Как вы сами заметили, — сказал я, — письмо, очевидно, в руках министра;
только угроза, а не употребление письма, дает министру власть; раз письмо пущено
в ход, власть кончается.
— Именно, — сказал префект, — я и действовал на основании этого убежде-
ния. Прежде всего я решился обыскать дом министра. Главное затруднение состояло
в том, чтобы произвести обыск без его ведома. Надо было во что бы то ни стало избе-
жать опасности, грозившей в случае, если бы он узнал о моих замыслах.
— Но, — сказал я, — вы совершенно au fait1 в подобного рода исследованиях.
Парижская полиция не раз уже проделывала такие штуки.
— О, да; оттого-то я и не отчаивался. К тому же и привычки этого господина
были мне на руку. Он сплошь и рядом не ночует дома. Прислуги у него мало, спит
она далеко от помещения хозяина и состоит главным образом из неаполитанцев,
1
Здесь: опытны (фр.).
которых ничего не стоит напоить. Как вам известно, у меня есть ключи, с помощью
которых можно отворить любую дверь в Париже. И вот, в течение трех месяцев,
почти каждую ночь, я самолично обыскиваю квартиру Д. Моя честь затронута; сверх
того — говорю это под секретом — награда назначена огромная. Итак, я искал без
устали, пока не убедился, что вор еще хитрее, чем я. Думаю, что я исследовал каждый
уголок, каждую щель, в которой могло бы быть запрятано письмо.
— Но разве нельзя себе представить — заметил я, — что письмо, хотя и нахо-
дится в руках министра, в чем не может быть сомнения, спрятано вне его квартиры?
— Вряд ли, — сказал Дюпен. — Запутанное положение дел при дворе, а в осо-
бенности интриги, в которых замешан Д., требуют, чтобы документ всегда находился
под руками и чтобы его можно было пустить в ход в каждую данную минуту. Это для
Д. столь же важно, как само обладание документом.
— Возможность пустить его в ход? — спросил я.
— Вернее сказать, — уничтожить, — отвечал Дюпен.
— Да, — заметил я, — в таком случае письмо, очевидно, в его квартире. При нем
оно не может находиться, — об этом и говорить нечего.
— Разумеется, — подтвердил префект. — Мои агенты под видом мазуриков два
раза нападали на него и обыскивали на моих глазах.
— Напрасно вы беспокоились, — заметил Дюпен. — Д. не совсем же полоумный,
и, без сомнения, ожидал подобных нападений.
— Не совсем полоумный, — возразил префект, — но ведь он поэт, стало быть, не-
далеко ушел от полоумного.
— Так, — сказал Дюпен, задумчиво выпуская клуб дыма, — хотя и я тоже согре-
шил однажды виршами.
— Не можете ли вы, — спросил я, — рассказать подробнее об обыске?
— Видите ли, времени у нас было довольно, и мы искали везде. Я ведь собаку
съел на этих делах. Я обыскал весь дом, комнату за комнатой, посвятив не менее не-
дели на каждую. Мы начинали с осмотра мебели. Отворяли все ящики, — вы, я ду-
маю, сами понимаете, что для хорошего сыщика нет потайных ящиков. Олух, а не
сыщик, тот, от кого ускользнет при обыске потайной ящик. Это такая простая вещь.
В каждом письменном столе представляется для осмотра известный объем — извест-
ное пространство. У нас есть на этот счет определенные правила. Пятая часть линии
не ускользнет от осмотра. Обыскав ящики, мы принялись за кресла. Подушки были
исследованы длинными тонкими иголками, с употреблением которых вы знакомы.
Со столов мы снимали доски.
— Зачем?
— Случается, что, желая спрятать вещь, снимают доску со стола или другой по-
добной мебели, выдалбливают в ножке углубление, прячут туда вещь и помещают
доску на старое место. Для той же цели служат иногда ножки кроватей.
— А разве нельзя узнать о пустоте по звуку? — спросил я.
— Никоим образом, если только дыра заполнена ватой. К тому же нам приходи-
лось действовать без шума.
— Однако не могли же вы снять — не могли вы разломать все вещи, в которых
письмо могло быть скрыто таким способом. Письмо можно свернуть в трубочку не
толще вязальной иглы и спрятать…. ну, хоть в резьбе стула. Не могли же вы разбирать
по кусочкам все стулья.
— Разумеется, нет; но мы сделали лучше — мы осмотрели все стулья, всю мебель,

каждую палочку, каждую отдельную планку с помощью сильной лупы. Малейшие сле-
ды недавней работы не ускользнули бы от нас. Частица опилок от бурава бросилась
бы в глаза, как яблоко. Ничтожная царапинка, трещинка в местах соединения планок
заставила бы нас взломать вещь.
— Полагаю, что вы осмотрели зеркала между рамами и стеклом, обыскали посте-
ли, постельное белье, ковры, шторы?
— Само собой; а осмотрев таким образом все вещи, принялись за самый дом.
Мы разделили его на участки, занумеровали их, чтобы не пропустить ни одного,
и осмотрели таким же порядком в лупу каждый квадратный дюйм этого и двух сосед-
них домов.
— Двух соседних домов, — воскликнул я, — однако же, пришлось вам повозиться!
— Да, но и награда обещана колоссальная!
— А землю вокруг домов тоже осмотрели?
— Она вымощена кирпичом. Осмотр не представлял особенных затруднений.
Мы исследовали мох между кирпичами и убедились, что он не тронут.
— Вы, без сомнения, осмотрели также бумаги и библиотеку Д.
— Конечно; мы осмотрели каждый портфель, каждую папку; каждую книгу пе-
релистывали с начала до конца, а не ограничились одним встряхиванием, как делает
иногда полиция. Измеряли толщину переплетов и осматривали их в лупу самым тща-
тельным образом. Если что-нибудь было бы запрятано в переплете, мы бы не могли
не заметить. Некоторые из книг, только что полученные от переплетчика, были осто-
рожно исследованы тонкими иголками.
— Вы исследовали полы под коврами?

— Без сомнения. Мы снимали ковры и осматривали доски в лупу.
— Обои?
— Тоже.
— Вы заглянули в подвалы?
— Как же.
— Ну, — сказал я, — значит, вы ошиблись; письмо не спрятано в квартире.
— Боюсь, что вы правы, — отвечал префект. — Что же вы мне посоветуете,
Дюпен?
— Возобновить обыск.
— Это совершенно бесполезно, — возразил префект. — Я головой поручусь, что
письма нет в квартире.
— Лучшего совета я вам не могу дать, — сказал Дюпен. — У вас, конечно, есть
точное описание письма?
— О, да! — Тут префект достал из кармана записную книжку и прочел подроб-
нейшее описание внутреннего и особенно внешнего вида пропавшего документа.
Вскоре после этого он ушел в таком угнетенном состоянии духа, в каком я еще никог-
да не видал этого господина.
Месяц спустя он нанес нам вторичный визит и застал нас за прежним заня-
тием. Усевшись в кресло и закурив трубку, он начал болтать о том о сем. Наконец
я спросил:
— Как же насчет письма, любезный Г.? Я думаю, вы убедились, что накрыть этого
министра нелегко?
— Да, черт его дери! Я еще раз произвел обыск, но, как и ожидал, — без успеха.
— Как велика награда? — спросил Дюпен.
— Огромная — очень щедрая награда — точной суммы не назову; но скажу одно:
я лично выдал бы чек на пятьдесят тысяч франков тому, кто доставит мне это письмо.
Дело в том, что необходимость вернуть письмо с каждым днем чувствуется все силь-
нее и сильнее. На днях награда удвоена. Но будь она утроена, я не могу сделать боль-
ше того, что сделал.
— Ну, знаете, — протянул Дюпен, попыхивая трубкой, — думаю… мне кажется,
Г., вы еще не все сделали, не все испытали. Вы могли бы сделать больше, думается мне, а?
— Как? Каким образом?
— Видите ли — пуф-ф, пуф-ф — вы могли бы — пуф-ф, пуф-ф — посоветоваться
кое с кем, а? — пуф-ф, пуф-ф, пуф-ф. Помните анекдот об Абернети?1
— Нет; черт с ним, с Абернети!
— Разумеется, — черт с ним совсем! Но один богатый скряга вздумал как-то вы-
тянуть от Абернети медицинский совет. Вступив с ним для этого в разговор где-то на
вечере, он описал свою болезнь под видом болезни вымышленного лица. «Вот какие
симптомы, — сказал он в заключение, — что бы вы ему посоветовали, доктор?» —
«Что бы я посоветовал? — отвечал Абернети. — Пригласить врача».
— Но, — сказал префект, слегка покраснев, — я готов заплатить за совет. Я дейст
вительно дам пятьдесят тысяч франков тому, кто поможет мне найти письмо.
1
Джон Абернети (1764–1831) — английский хирург и анатом, известный резкостью в обще-
нии с пациентами (примеч. ред.).
— В таком случае, — сказал Дюпен, отодвигая ящик письменного стола и доста-

вая чековую книжку, — вы можете сейчас же написать чек. Как только он будет готов,
я вручу вам письмо.
Я остолбенел. Префект был точно громом поражен. В течение нескольких ми-
нут он оставался нем и недвижим, разинув рот, выпучив глаза и недоверчиво уста-
вившись на моего друга; потом, опомнившись, схватил перо и, после некоторых
колебаний и изумленных взглядов, написал чек и протянул его через стол Дюпену.
Последний внимательно пробежал чек, спрятал его в записную книжку, затем от-
крыл éscritoire1, достал письмо и подал префекту. Полицейский схватил его вне себя
от радости, развернул дрожащими руками, пробежал и, ринувшись как сумасшедший
к дверям, исчез, не сказав ни единого слова с той минуты, как Дюпен предложил ему
подписать чек.
Когда он ушел, мой друг приступил к объяснениям.
— Парижская полиция, — сказал он, — превосходная полиция в своем роде.
Она настойчива, изобретательна, хитра и знает свое дело до тонкости. Когда Г. опи-
сал мне обыск в доме министра, я ни минуты не сомневался, что исследование было
произведено безукоризненно — для такого рода исследований.
— Для такого рода исследований?
— Да. Принятые меры были не только лучшие в своем роде, но и исполнены в со-
вершенстве. Если бы письмо было спрятано в районе их исследований, эти молодцы,
без сомнения, нашли бы его.
Я засмеялся, но он, по-видимому, говорил совершенно серьезно.
— Итак, — продолжал он, — меры были хороши в своем роде, исполнение тоже
не оставляло желать лучшего; беда в том, что они не подходили к данному лицу.
Существует группа очень остроумных приемов, род прокрустова ложа, к которому
префект прилаживает все свои планы. Но он редко попадает в точку — в этом его
вечная ошибка; он или слишком глубок, или слишком мелок для данного дела, так
что сплошь и рядом его перещеголял бы любой школьник.
Я знал одного восьмилетнего мальчика, который изумлял всех своим искусством
играть в «чет и нечет». Игра очень простая: один из играющих зажимает в руке не-
сколько шариков, другой должен угадать, четное число или нечетное. Если угадает —
получит один шарик, если нет — должен отдать шарик противнику. Мальчик, о кото-
ром я говорю, обыгрывал всех в школе. Разумеется, у него был известный метод игры,
основанный на простой наблюдательности и оценке сообразительности партнеров.
Например, играет с ним какой-нибудь простофиля, зажимает в руке шарики и спраши-
вает: «Чет или нечет?». Наш игрок отвечает «нечет» и проигрывает, но в следующий
раз выигрывает, рассуждая так: «Простофиля взял четное число в первый раз, хитро-
сти у него как раз настолько, чтобы играть теперь нечет, — поэтому я должен сказать
„нечет“». Он говорит «нечет» и выигрывает. Имея дело с партнером немного поум-
нее, он рассуждал так: «В первый раз я сказал „нечет“; помня это, он будет рассчиты-
вать (как и первый), что в следующий раз я скажу „чет“, что, стало быть, ему следует иг-
рать нечет. Но он тотчас сообразит, что это слишком немудреная хитрость, и решит-
ся сыграть чет. Скажу лучше „чет“» — говорит «чет» и выигрывает. В чем же в конце
концов суть игры этого школьника, которого товарищи называли «счастливым»?
1
Здесь: настольный письменный прибор в футляре (примеч. ред.).
— Это просто отождествление интеллекта рассуждающего игрока с интеллектом

противника, — сказал я.
— Именно, — отвечал Дюпен, — и, когда я спрашивал мальчика, каким образом
он достигает полного отождествления, от которого зависит его успех, он отвечал мне:
«Когда я хочу узнать, насколько мой противник умен или глуп, добр или зол и какие
у него мысли, я стараюсь придать своему лицу такое выражение, как у него, и заме-
чаю, какие мысли или чувства являются у меня в соответствии с этим выражением».
В этом ответе школьника больше истинной мудрости, чем в кажущейся глубине Ла-
рошфуко1, Лабрюйера, Макиавелли и Кампанеллы.
— А отождествление своего интеллекта с чужим зависит, если я правильно понял
вас, от точности оценки интеллекта противника.
— В своем практическом применении — да, — отвечал Дюпен. — Префект и его
братия ошибаются так часто, во-первых, за отсутствием отождествления, во-вторых,
потому что неточно оценивают или вовсе не оценивают тот интеллект, с которым
им приходится иметь дело. Они принимают в расчет только свои понятия о хитро-
сти и, разыскивая что-нибудь скрытое, имеют в виду лишь те способы, которые были
бы применены ими самими, если бы им вздумалось что-нибудь скрыть. Отчасти они
правы: их изобретательность — верное отображение изобретательности массы; зато
человек, изобретательный на другой лад, проведет их наверняка. Это всегда случает-
ся, если он выше их, и нередко — если он ниже. Они не изменяют принципа своих
изысканий и в случаях особенной важности или экстраординарной награды, а только
усиливают, доводят до крайности свои обычные приемы, не отступая от принципа.
Вот, например, случай с министром Д.; отступили ли они хоть на йоту от своего прин-
ципа? Что такое все эти ощупывания, рассматривания в лупу, разделение поверхно-
сти на квадратные дюймы, что это такое, как не доведенное до крайности приложение
принципа или принципов исследования, основанных на том понятии о человеческой
изобретательности, к которому приучила префекта рутина его долгой практики?
Вы видите, он уверен, что всякий спрячет письмо — если не в ножке стула или кро-
вати, то во всяком случае в какой-нибудь незаметной щелке, скважине, следуя тому
же направлению мысли, которое побуждает просверливать дыру в ножке стола.
Вы понимаете, что такие особенные способы сохранения применяются только в обык-
новенных случаях людьми обыкновенного ума, так как этот особенный способ преж
де всего придет на ум, когда вам нужно спрятать вещь. В таком случае ее открытие
зависит не от проницательности, а от простого усердия, терпения и настойчивости,
а в этих качествах никогда не будет недостатка, если дело представляет большую важ-
ность или, что одно и то же в глазах полиции, обещает хорошее вознаграждение.
Теперь для вас ясен смысл моего замечания, что, если бы письмо находилось в районе
поисков префекта или, иными словами, если бы вор руководился тем же принципом,
что и префект, то оно, без сомнения, было бы найдено. Однако же префект остался
в дураках. Основной источник его ошибки в том, что он считает министра полоумным,
зная, что он поэт. Все полоумные — поэты, это наш префект чувствует, — он только
нарушил правило non distributio medii2, сделав обратный вывод: все поэты полоумные.
1
Франсуа Ларошфуко (1613–1680) — французский писатель-моралист (примеч. ред.).
2
Нерасчленение среднего (лат.) — в формальной логике одно из правил построения силло-
гизма (примеч. ред.).
— Но разве он поэт? — спросил я. — Их ведь двое братьев, и оба приобрели имя

в литературе. Министр, кажется, написал ученый трактат о дифференциальном ис
числении. Он математик, а не поэт.
— Вы ошибаетесь; я знаю его хорошо; он и то и другое. Как поэт и математик он
рассуждал здраво; будь он только математик, он не рассуждал бы вовсе и попался бы
в лапы префекта.
— Вы удивляете меня, — сказал я, — ваше мнение противоречит голосу мира.
Или вы ни во что не ставите веками установившиеся воззрения? Математический ум
издавна считается умом par excellence1.
— Il у а à parier, — возразил Дюпен, цитируя Шамфора, — que toute idée publique,
toute convention reçue, est une sottise, car elle a convenu au plus grand nombre2. Правда,
математики сделали все возможное для распространения ошибочного взгляда, о ко-
тором вы упомянули и который остается ошибочным, хотя и прослыл за истину.
Например, они искусно применяли термин «анализ» к алгебре. Французы — ви-
новники этого недоразумения; но если термин имеет какое-либо значение, если сло-
ва важны, поскольку у них есть определенное значение, то «анализ» так же относит-
ся к алгебре, как, например, латинское «ambitus»3 к амбиции, «religio»4 к религии
или «homines honesti»5 к порядочным людям.
— Вы наживете ссору с парижскими алгебраистами, — заметил я, — но продол-
жайте.
— Я оспариваю правильность выводов и, следовательно, достоинства ума, вос-
питавшегося на каком угодно методе, кроме абстрактно логического. Я оспариваю
в особенности достоинства ума, воспитавшегося на математике. Математика — нау
ка о форме и количестве; математические доказательства — простое приложение ло-
гики к наблюдению над формой и количеством. Даже истины так называемой чис
той алгебры только в силу грубого заблуждения считаются отвлеченными или об-
щими истинами. Ошибка до того грубая, что я удивляюсь, как могла она сделать-
ся общепринятым убеждением. Математические аксиомы не всеобщие аксиомы.
То, что справедливо в применении к отношениям формы и количества, часто ока-
зывается вздором в применении, например, к моральным истинам. В этой послед-
ней области положение «сумма частей равна целому» в большинстве случаев ока-
зывается неверным. В химии эта аксиома тоже не применяется. В отношении моти-
вов она не оправдывается, потому что два мотива известной силы, соединяясь, во-
все не производят действия, равного сумме этих двух сил. И много других матема-
тических истин — истины лишь в пределах отношений. Но математики привыкли
судить обо всем с точки зрения своих точных истин, как будто они имеют безусловно
всеобщее приложение; впрочем, и мир считает их такими. Брайант6 в своей ученой
1
Здесь: в истинном значении этого слова (фр.).
2
Можно побиться об заклад, что всякая общественная идея, всякое общепринятое мне-
ние — глупость, так как оно понравилось большинству (фр.); Себастьен-Рок Никола де Шам-
фор (1741–1794) — французский писатель-моралист, афоризм взят из его посмертно опубли-
кованной книги «Мáксимы и мысли» (примеч. ред.).
3
Ходжение вокруг, обхаживание (лат.).
4
Совестливость (лат.).
5
Вельможи, дословно — честные люди (лат.).
6
Джейкоб Брайант (1715–1804) — английский писатель и собиратель мифов (примеч. ред.).
«Мифологии» указывает аналогичный источник ошибок, говоря, что «хотя мы и

не верим языческим басням, но часто забываемся и относимся к ним так, как будто
бы они были реальным фактом». Математики — тоже язычники — веруют в «язы-
ческие басни» и ссылаются на них не вследствие забывчивости, а в силу какого-то
необъяснимого помрачения мозгов. Я еще не встречал математика, которому можно
было доверять вне области квадратных корней и который не веровал бы втайне, что
х2 + px безусловно и при всяких обстоятельствах равно q. Скажите, ради опыта, ка-
кому-нибудь из этих господ, что, по вашему мнению, могут быть случаи, когда х2 + px
не вполне равно q, скажите, попробуйте! Но затем бегите без оглядки, не давая ему
опомниться, иначе вам несдобровать.
— Я к тому веду речь, — продолжал Дюпен, пока я смеялся над его последним
замечанием, — что префекту не пришлось бы выдать мне чек, если бы Д. был только
математиком. Но я знал, что министр — математик и поэт, и сообразовал свои дей-
ствия с его способностями и окружающими обстоятельствами. Я знал его также за
придворного и смелого интригана. Такому господину, — рассуждал я, — без сомне-
ния, известны обычные приемы полиции. Без сомнения, он имел в виду — последст
вия показали, что он действительно имел в виду, — нападения переодетых агентов.
Он должен был предвидеть тайный обыск в квартире. Его частые отлучки, в кото-
рых префект усмотрел такое благоприятное условие для своих поисков, показались
мне хитростью: ему просто хотелось поскорее привести полицию к убеждению (она
и пришла к нему, как вы знаете), что письма нет в квартире. Я чувствовал также, что
ряд мыслей, которые я изложил перед вами, — о неизменном принципе полицей-
ских приемов расследования, — я чувствовал, что весь этот ряд мыслей должен был
прийти в голову и министру. Это заставило его отвергнуть с презрением все обыч-
ные закоулки, которыми пользуются для того, чтобы спрятать вещь. У него, думал я,
хватит ума сообразить, что самый потайной и незаметный уголок в его квартире ока-
жется таким же доступным, как и любая комната, для буравов, зондов, луп префекта.
Словом, я видел, что он должен прийти — инстинктивно или сознательно — к само-
му простому способу. Вы помните, как хохотал префект, когда я заметил при первом
его посещении, что тайна сбивает его с толку, быть может, именно потому, что она
слишком ясна.
— Да, — заметил я, — помню, как он развеселился. Я боялся, что он лопнет со смеху.
— Материальный мир, — продолжал Дюпен, — изобилует аналогиями с миром
нематериальным, что придает известный оттенок истины положению риторики, буд-
то метафора или уподобление могут усилить аргумент так же, как украсить описание.
Принцип vis inertiaе1, например, по-видимому, одинаков в физическом и метафизи
ческом мире. Как в первом тяжелое тело труднее привести в движение, чем легкое,
и его дальнейший momentum2 пропорционален усилию, так во втором сильный ин-
теллект, более гибкий, более настойчивый, более смелый в своих стремлениях, чем
дюжинный ум, труднее приводится в движение и дольше колеблется и медлит на пер-
вых шагах. Далее: замечали вы когда-нибудь, какие вывески наиболее обращают на
себя внимание на улицах?
— Никогда не замечал, — сказал я.
1
Сила инерции (лат.).
2
Здесь: импульс (лат.).
— Существует игра на географической карте, — продолжал Дюпен. — Иг

рающий должен угадать какое-нибудь слово — название города, реки, области, го-
сударства — на пестрой поверхности карты. Новички стараются обыкновенно за-
труднить своих противников, загадывая имена, напечатанные самым мелким шриф-
том, но опытный игрок выбирает слова, напечатанные крупным шрифтом от одно-
го края карты до другого. Эти имена, как и вывески или объявления, напечатанные
чересчур крупными буквами, ускользают от наблюдения вследствие своей крайней
очевидности. Эта физическая слепота вполне аналогична с духовной, в силу которой
ум пропускает без внимания соображения слишком наглядные, слишком осязатель-
ные. Но это обстоятельство далеко выше или ниже понимания префекта. Ему и в го-
лову не приходило, что министр может положить письмо на виду у всех именно для
того, чтобы никто его не увидел.
Но чем более я думал о дерзком, блестящем и тонком остроумии Д., о безуслов-
ной необходимости для него иметь документ под рукою во всякое время, об обыске
префекта, показавшем как нельзя яснее, что письмо не было спрятано в районе его
исследований, — тем более я приходил к убеждению, что министр выбрал остроум-
ный и простой способ спрятать письмо, не пряча его вовсе.
С такими мыслями я надел однажды синие очки и отправился к министру. Д. ока-
зался дома; по обыкновению, он зевал, потягивался, слонялся из угла в угол, точно из-
нывал от скуки. Он, быть может, самый деятельный человек в мире, но только когда
его никто не видит.
Чтобы попасть ему в тон, я стал жаловаться на слабость зрения и необходимость
носить очки, из-под которых меж тем осторожно осматривал комнату, делая вид, что
интересуюсь только нашим разговором.
Я обратил внимание на большой письменный стол, подле которого мы сидели; на
нем в беспорядке валялись письма и бумаги, один или два музыкальных инструмен-
та и несколько книг. Но, внимательно осмотрев стол, я не заметил ничего подозри
тельного.
Наконец, блуждая по комнате, взгляд мой упал на
дрянную плетеную сумочку для визитных карточек,
привешенную на грязной голубой ленте к медному гвоз
дю над камином. В сумочке, состоявшей из трех или че-
тырех отделений, было несколько карточек и какое-то
письмо, засаленное и скомканное. Оно было надорва-
но почти до половины, как будто его хотели разорвать
и бросить как ненужную бумажонку, но потом раздума-
ли. На нем была черная печать с вензелем Д., очень ясно
заметным, и адрес, написанный мелким женским по-
черком. Письмо было адресовано самому Д., министру.
Оно было кое-как, по-видимому, даже пренебрежитель-
но засунуто в одно из верхних отделений сумочки.
При первом взгляде на это письмо я решил, что его-
то мне и нужно. Конечно, внешность его совершенно не
подходила под описание префекта. Тут печать была боль-
шая, черная, с вензелем Д., там — маленькая, красная,
с гербом герцогов С. Тут адрес с именем Д. был написан
мелким женским почерком; там — смелым, размашистым, и письмо адресовано ко-

ролевской особе. Но резкость этих различий, грязный, засаленный вид надорванного
письма, совершенно не вязавшийся с настоящими, крайне методическими привыч-
ками Д. и точно старавшийся внушить мысль о ненужности письма, равно и самое
положение письма на виду у всех, вполне соответствовавшее моим ожиданиям, — все
это усилило подозрения человека, уже настроенного в этом направлении.
Я затянул свой визит, насколько мог, и в течение всего разговора с министром на
тему, которая, как мне было известно, всегда интересовала и возбуждала его, не сво-
дил глаз с письма. Благодаря этому его внешний вид и положение в сумочке врезались
в мою память; сверх того, мне удалось сделать открытие, уничтожившее мои послед-
ние сомнения. Рассматривая края письма, я заметил, что они смяты больше, чем нуж-
но. Такой вид имеет бумага, если ее сложить, потом расправить и выгладить и снова
сложить в обратную сторону по тем же изгибам. Этого открытия было совершенно
достаточно. Я убедился, что письмо было вывернуто наизнанку, как перчатка, снова
сложено и снова запечатано. Я простился с министром и ушел, оставив на столе зо-
лотую табакерку.
На другой день я явился за табакеркой, и мы возобновили вчерашний разговор.
Вдруг на улице раздался выстрел, затем отчаянные крики и гвалт. Д. кинулся к окну,
отворил его и высунулся на улицу, а я подошел к сумочке, схватил письмо и сунул
в карман, положив на его место fac simile1 (по внешности). Я приготовил его заранее,
дома, сделав очень удачно снимок вензеля Д. с помощью хлебного мякиша.
Суматоху на улице произвел какой-то полоумный, выстрелив из ружья в толпе
женщин и детей. Впрочем, выстрел был сделан холостым зарядом, так что виновника
отпустили, приняв его за помешанного или пьяного. Когда он удалился, Д. отошел
от окна, а я занял его место. Вскоре затем я простился и ушел. Мнимый помешанный
был подкуплен мною.
— Но зачем вам было подменять письмо? — спросил я. — Не лучше ли было
в первое посещение схватить его и уйти?
— Д., — возразил Дюпен, — человек, готовый на все. В его доме найдутся люди,
преданные его интересам. Если бы я решился на такую выходку, мне бы, пожалуй, не
выбраться живым из его дома. Мои милые парижане не услыхали бы обо мне больше.
Но у меня была цель и помимо этих соображений. Вы знаете мои политические убеж-
дения. В этом происшествии я действовал как сторонник дамы, у которой украдено
письмо. Вот уже полтора года министр держит ее в руках. Теперь же он в ее руках,
так как, не зная об участи письма, будет действовать по-прежнему. Таким образом,
он собственными руками подготовит свое политическое крушение. Падение его бу-
дет так же стремительно, как и комично. Хорошо толковать о facilis descensus Averni2,
но я думаю, что подниматься всегда легче, чем опускаться, как говорила Каталани
о пении. В данном случае я ничуть не сожалею о том, кому предстоит опуститься.
Это monstrum horrendum3, гениальный человек без всяких принципов. Признаюсь,
мне бы очень хотелось знать, чтó он подумает, когда, встретив отпор со стороны «не-
которой особы», как называет ее префект, достанет и прочтет мое письмо.
1
Здесь: подобие (фр.).
2
Легкости сошествия в ад (лат.). — Вергилий, «Энеида», VI, 126 (примеч. ред.).
3
Страшное чудовище (лат.). — Вергилий, «Энеида», III, 658 (примеч. ред.).
— Как? Разве вы что-нибудь написали ему?

— Видите ли, положить чистый листок бумаги было бы обидно. Однажды Д. сыг-
рал со мной шутку в Вене, и я тогда же сказал ему, очень благодушно, что буду ее пом-
нить. Зная, что ему любопытно будет узнать, кто так поддел его, я решился оставить
ключ к разъяснению тайны. Он знает мой почерк — и вот я написал как раз:
Un dessein si funeste,
S'il n'est digne d'Atree, est digne de Thyeste1.
Это из «Atree» Кребийона.
1
Такой гибельный план если не достоин Атрея, то достоин Фиеста (фр.); строчки взяты
из трагедии «Атрей и Фиест» французского драматурга Проспера Жолио де Кребийона.
По сюжету пьесы враждующие братья жестоко мстят друг другу: микенский царь Атрей уби-
вает детей Фиеста, а Фиест соблазняет жену Атрея и проклинает его дом (примеч. ред.).
Д. кинулся к окну, отворил его и высунулся на улицу,
а я подошел к сумочке, схватил письмо и сунул в карман…
УТРО НА ВИССАХИКОНЕ
(1844)
Американские пейзажи часто противопоставляют, и в общем, и по отдельным де-

талям, пейзажам Старого Света, в особенности Европы; при этом каждый из них вы-
зывает как неподдельный восторг, так и разногласие во мнениях. Вряд ли этот спор
закончится в ближайшее время, и, хотя многое уже сказано как за, так и против, не-
мало еще можно добавить к этой теме.
Наиболее видные английские путешественники, которые пытались проводить
такое сопоставление, вероятно, рассматривают наше северное и восточное побе
режья как типичную Америку или по крайней мере как все Соединенные Штаты,
и считают, что они вполне достойны внимания. При этом они почти ничего не го-
ворят, поскольку знают их меньше, о великолепных пейзажах некоторых наших вну-
тренних западных и южных районов, к примеру, об обширной долине Луизианы, ко-
торая является воплощением самых смелых мечтаний о рае. По большей части эти
путешественники ограничиваются лишь поверхностным осмотром наиболее извест-
ных природных достопримечательностей — Гудзона, Ниагары, Катскиллских гор1,
Харперс-Ферри2, озер штата Нью-Йорк, реки Огайо, прерий и Миссисипи. Все это,
без сомнений, весьма достойные внимания объекты даже для того, кто недавно ка-
рабкался по берегам Рейна с его многочисленными замкам или бродил там,
где воды Роны мчатся голубые,
стрелам подобны3.
Однако это далеко не все, чем мы можем похвастаться, и я буду настойчиво
утверждать, что на территории Соединенных Штатов имеется множество укромных,
малоизвестных и почти не исследованных уголков, которые истинный художник
или утонченный ценитель великих и прекрасных Божьих творений предпочтет всем
и каждому из широко известных мест, которые я только что перечислил.
В действительности настоящие райские уголки находятся вдали от маршрутов,
протоптанных даже наиболее дотошными нашими туристами, и они тем более лежат
за пределами досягаемости для иностранца, заключившего у себя на родине со сво-
им издателем контракт на определенное количество заметок об Америке, которые он
должен представить к определенному сроку, а посему выполнить эти обязательства
можно, лишь промчавшись под всеми парами с блокнотом в руках по самым прото-
ренным маршрутам страны!
1
Хребет Катскилл находится в юго-западной части штата Нью-Йорк и является излюблен-
ным местом отдыха горожан (примеч. переводчика).
2
Харперс-Ферри — известный среди туристов городок на востоке штата Западная Виргиния
3
Строчка Дж. Байрона из «Паломничества Чайльд-Гарольда» (примеч. переводчика).
УТРО НА ВИССАХИКОНЕ 559
Чуть выше я упомянул долину Луизианы. Из всех обворожительных мест это,

быть может, наиболее красивое. С ним не сравнится никакой вымысел. Лишь самое
богатое воображение позволяет составить впечатление о его обильных красотах. Эта
красота в действительности и составляет всю его суть. Там нет, или почти нет ни-
чего возвышенного. Мягкие неровности ландшафта, по которым протекают, пере-
плетаясь, ручьи с фантастически прозрачной водой; их берега окружены цветущими
склонами и гигантскими, ярко освещенными деревьями на заднем плане; мелькание
пестрокрылых птиц и насыщенные ароматы природы — все эти особенности и пре
вращают долину Луизианы в самый великолепный и роскошный на свете пейзаж.
Однако и в этой восхитительной местности до самых очаровательных уголков
можно добраться лишь по узким тропинкам. Ведь в Америке в целом путешествен-
ник, который хочет увидеть наиболее красивые пейзажи, должен добираться к ним не
по железной дороге, не пароходом, не в дилижансе, не в своей повозке и даже не на
лошади, а только пешком. Он должен идти, перепрыгивать через овражки, он дол-
жен рисковать свернуть себе шею, перебираясь через пропасти, иначе все подлинное
великолепие нашей страны останется для него недоступным.
В наши дни на большей части Европы в таких упражнениях нет нужды. В Анг-
лии ее нет вовсе. Даже самый чопорный путешественник может посетить там любой
заслуживающий внимания уголок без ущерба для своих шелковых чулок, настолько
хорошо известны все местные достопримечательности и настолько удобно можно до
них добраться. Эта особенность никогда не принималась во внимание при сравне-
нии пейзажей Старого и Нового Света. Все красивые места первого сопоставляются
лишь с наиболее известными местами второго, хотя последние, без всякого сомне-
ния, не являются самыми примечательными.
Речные ландшафты, несомненно, содержат в себе все необходимые черты красо-
ты, и с давних времен их воспевали в своих стихах поэты. Однако в основном эта сла-
ва объясняется большей доступностью путешествий по рекам по сравнению с гор-
ными районами. Именно поэтому во всех странах львиная доля восхищения доста-
ется крупным рекам, этим главным путям сообщения. Их чаще наблюдают и, следо-
вательно, больше о них говорят, чем о менее значимых, но часто более интересных
речках.
Прекрасным примером для рассуждений такого рода служит ручей Виссахикон
(рекой его вряд ли можно назвать), который примерно в шести милях к западу от
Филадельфии впадает в реку Скулкил1. В наши дни Виссахикон настолько красив,
что если бы он протекал по Англии, его прославляли бы барды на всех языках зем-
ли, разумеется, при условии, что его берега уже не были распроданы по частям за
баснословные деньги и не застроены роскошными виллами. Между тем всего лишь
несколько лет назад о Виссахиконе слышали лишь немногие, хотя более широкая
и судоходная река, в которую он впадает, уже давно славилась по всей Америке свои-
ми живописнейшими берегами. На самом же деле река Скулкил, чьи красоты сильно
преувеличены и чьи берега, как и берега Делавэра, по крайней мере вблизи Фила-
дельфии, изрядно заболочены, совершенно не сопоставима по своей живописности
с более скромной и менее известной речушкой, о которой мы говорим.
1
Скулкил — река в Пенсильвании, крупнейший приток Делавэра длиной 207 км (примеч.
переводчика).
Лишь когда Фанни Кембл в своей забавной книжке о Соединенных Штатах ука-
зала филадельфийцам на редкое очарование этого ручья, протекавшего буквально
у дверей их домов, в его красоту отважились поверить наиболее отважные из мест-
ных любителей прогулок. Однако ее «Заметки»1 открыли всем глаза на Виссахикон,
и он до некоторой степени приобрел определенную известность. Я говорю «до не-
которой степени», поскольку истинная его красота начинается много дальше того
места, куда обычно доходят филадельфийские охотники за живописными местами,
ведь они редко поднимаются вверх по течению более чем на милю-другую от устья,
просто потому что там заканчивается проезжая дорога. Я бы посоветовал истинно-
му исследователю, который хочет добраться до его лучших видов, выйти из города
и идти в западном направлении по Ридж Роуд. Затем, миновав придорожный камень
на шестой миле, ему следует свернуть на вторую просеку и идти по ней до конца. Так
он доберется до одного из красивейших мест Виссахикона. Далее можно по желанию
спуститься или подняться вверх по течению в лодке или пробираться вдоль берега.
Как бы то ни было, он будет вознагражден за свои старания.
Я уже говорил, или должен был сказать, что ручей этот узкий. Его берега, как
правило, почти повсеместно обрывисты, они состоят из высоких холмов, сплошь по-
росших кустарником, который спускается к самой воде; наверху эти холмы увенчаны
одними из самых великолепных деревьев Америки, среди которых особо выделяются
лириодендроны2.
Сами берега сложены из гранита, где-то это голые, резко очерченные камни,
в иных местах они поросли мхом, прозрачная вода задумчиво течет мимо них и пле-
щет, подобно синим волнам Средиземного моря, омывающим ступени мраморных
дворцов. Кое-где перед скалами открываются небольшие участки земли, поросшие
густой травой, — они могут быть живописнейшими местами для загородного кот-
теджа и сада, какие только может представить самое богатое воображение. Русло
ручья извилисто, многочисленные повороты течения делают крутые петли; так
обычно и бывает, когда берега отвесны, так что по мере движения перед путешест-
венником предстает чреда бесконечно разнообразных маленьких озер, или, вернее
говоря, небольших заводей. Однако Виссахикон следует посещать не как знамени-
тое Мелрозское аббатство3 — при лунном свете, и даже не в облачную погоду, а при
ярком полуденном освещении, поскольку узкая ложбина, по которой он протекает,
окружающие высокие холмы, а также густая плотная листва создают эффект сумрака,
который может приобретать почти угрюмый колорит, и если свет не ярок, это может
мешать восприятию окружающей красоты.
Не так давно я посетил этот ручей, добравшись до него описанным путем, и про-
вел бóльшую часть знойного дня, плавая в лодке по его водам. Постепенно зной раз-
морил меня, я полностью отдался медленному течению и погрузился в полудрему,
во время которой мое воображение представило мне Виссахикон в давно минувшие
1
Фрэнсис Энн Кембл (1809–1893) — английская актриса и писательница, прожившая по-
сле замужества несколько лет в США; имеются в виду изданные в Нью-Йорке ее «Заметки
о жизни на плантации в Джорджии в 1838–1839 годах» (примеч. переводчика).
2
Иное название растущего в Северной Америке вида лириодендрона — тюльпановое дере-
во, его высота порой достигает 50 м (примеч. переводчика).
3
Развалины этого аббатства расположены на юге Шотландии; есть известная гравюра по ри-
сунку Дж. Баррета «Мелроз в лунном свете» (примеч. переводчика).
УТРО НА ВИССАХИКОНЕ 561
времена тех «старых добрых дней», когда еще не существовало Демона Машин,
когда никто не слышал о пикниках, участки у воды не покупались и не продавались
и когда по этим грядам ступали лишь краснокожий и благородный олень1. И пока эти
причудливые видения постепенно овладевали моим разумом, неспешный ручей ма-
ло-помалу помог мне обогнуть один мыс. За ним на расстоянии каких-нибудь сорока
или пятидесяти ярдов моему взору открылся второй. Это был крутой отвесный утес,
далеко вдававшийся в ручей, он скорее напоминал деталь картины Сальватора2, чем
все те пейзажи, что минули совсем недавно перед моими глазами. То, что я увидал
на этом утесе, хотя и было весьма необычным, учитывая и само место, и время года,
поначалу меня не поразило и даже не удивило — настолько уместно оно сочеталось
с полусонными видениями, в которые я был погружен. Я видел — или мне это только
пригрезилось, — как на самом краю обрыва, вытянув шею и насторожив уши, с ви-
дом, демонстрирующим спокойное и глубокое внимание, стоял один из тех матерых
благородных оленей, которые были связаны с краснокожими из моих видений.
1
У Эдгара По в тексте elk — так в Европе называют лосей, однако в Северной Америке этим
словом именуют благородного оленя (Cervus canadensis), также известного как вапити (при-
меч. переводчика).
2
Имеется в виду итальянский живописец Сальватор Роза (1613–1673) (примеч. перевод
чика).
Я сказал, что в первые мгновения его появление не поразило и не удивило

меня. В течение этого времени мою душу переполняло лишь глубокое сочувствие.
Мне показалось, что олень не только с удивлением озирается кругом, но и вопро-
шает о причинах тех явных перемен в худшую сторону, которые были привнесены
на берега этого ручья в течение ближайших нескольких лет благодаря твердой руке
утилитаристов1. Однако легкое движение его головы развеяло охватившую меня дре-
моту, вернув осознание реальности и необычности этого приключения. Я привстал
в лодке на одно колено, но пока колебался — стоит ли остановиться или позволить
ей подвинуться ближе к столь удивившему меня предмету. В это время из зарослей
над моей головой быстро раздались осторожные звуки: «Пст, пст!». В следующее
мгновение из кустов появился негр; осторожно раздвигая ветки, он тихими шагами
двинулся вперед. На ладони он нес щепотку соли; протягивая ее, он медленно и не
уклонно приближался к оленю.
Благородное животное хотя и держалось немного настороже, но бежать не пы-
талось. Негр подошел у оленю, дал ему соль и сказал ему для успокоения несколько
одобряющих слов. Олень склонил голову, переступая ногами, потом он медленно лег,
а негр надел на него узду.
Так и закончилась моя романтическая встреча с благородным оленем. Это был
старый ручной питомец, принадлежавший некой английской семье, чья усадьба рас-
полагалась неподалеку.
1
Утилитарист — человек, стремящийся из всего извлекать выгоду, расценивающий все
только с узкопрактической точки зрения (примеч. переводчика).
563
ТЫСЯЧА ВТОРАЯ СКАЗКА ШЕХЕРЕЗАДЫ

(1845)
Правда чуднее выдумки.

Старинная поговорка
Просматривая недавно по поводу одного исследования «Телльменоу Изитсоер-

нот», — книгу, которая (как и «Зохар» Симеона Иохида1) вряд ли известна в Евро-
пе и, сколько я знаю, не упоминается ни одним американским писателем, исключая,
быть может, автора «Курьезов американской литературы», — так, просматривая это
весьма любопытное произведение, я сделал замечательное открытие: оказывается,
что литературный мир жестоко заблуждается насчет участи дочери визиря Шехере-
зады, что «Арабские ночи», в которых описана эта участь, неверно передают, точнее
говоря, не доводят до конца развязку истории.
1
Симон Иохаидес (бен-Иохай) (II в.) — палестинский раввин, которому приписывалось ав-
торство каббалистической книги «Зохар», созданной, как выяснилось позже, в XIII в. (при-
меч. ред.).
Рекомендуя придирчивому читателю обратиться к «Изитсоернот» и прочесть

самому это интересное место, я позволю себе изложить здесь вкратце сущность того,
что мне удалось открыть.
Читатель припомнит обычную версию рассказа: некий монарх, вполне основа-
тельно заподозрив свою супругу в неверности, не только осудил ее на смерть, но и по-
клялся собственной бородой и пророком каждый вечер брать в жены прекрасней-
шую девушку своего царства, а утром отдавать ее в руки палача.
Уже много лет исполнял он свою клятву методически, буквально с благоговейной
пунктуальностью, которая, во всяком случае, рекомендует его как человека благо
честивого и рассудительного, когда однажды под вечер его обеспокоил (без сомне-
ния, за молитвой) великий визирь, дочери которого пришла в голову идея.
Имя дочери было Шехерезада, а идея состояла в том, чтобы избавить страну от
опустошительного налога на красоту или погибнуть согласно установившемуся обы-
чаю всех героинь.
Ввиду исполнения этого плана и несмотря на то, что год, кажется, не был висо-
косный (что, конечно, увеличивает достоинство жертвы), она отправляет своего отца,
великого визиря, к калифу с предложением ее руки. Калиф охотно принимает эту
руку (он давно уже метил на нее, но откладывал дело со дня на день только потому,
…она отправляет своего отца, великого визиря,
к калифу с предложением ее руки.
что побаивался визиря), но при этом дает понять, что визирь визирем, а он, калиф, не
намерен ни на йоту отступить от своего обета или поступиться своими привилегия-
ми. И если тем не менее прекрасная Шехерезада пожелала вступить в брак и действи-
тельно вступила, несмотря на благоразумный совет отца не делать ничего подобного,
если, говорю я, она захотела выйти замуж и вышла, то, надо сознаться, ее прекрасные
черные глаза совершенно ясно видели, что из этого может выйти.
Кажется, впрочем, эта мудрая девица (без сомнения, она читала Макиавелли)
измыслила очень остроумный план. В первую же ночь после свадьбы, не знаю под
каким предлогом, она выпросила для своей сестры позволение лечь подле кровати,
на которой помещалась царственная чета, на таком расстоянии, чтобы можно было
разговаривать с нею; а незадолго до рассвета разбудила своего доброго монарха и су-
пруга (он не рассердился, так как все равно решил удавить ее утром), разбудила (хотя
благодаря спокойной совести и превосходному пищеварению он спал крепко) и не
давала ему уснуть чрезвычайно интересной историей (о крысе и черной кошке, если
не ошибаюсь), которую рассказывала (разумеется, шепотом) своей сестре. Случилось
так, что, когда наступило утро, история еще не была окончена и должна была остаться
неоконченной по весьма естественной причине: Шехерезаде пришло время отпра-
виться к палачу и быть удавленной, — вещь не многим более приятная, чем повеше-
ние, и вряд ли более изящная.
С сожалением должен сознаться, что любопытство монарха одержало верх даже
над его строгими религиозными принципами и заставило его отложить исполнение
обета до следующего утра с намерением и в надежде узнать, что такое произошло
между черной кошкой (я думаю, что дело шло о черной кошке) и крысой.
Обложка французского издания рассказа
В эту ночь леди Шехерезада не только покон-

чила с черной кошкой и крысой (крыса была голу-
бая), но, сама того не замечая, увлеклась рассказом
(если память не обманывает меня) о пунцовой ло-
шади (с зелеными крыльями), которая приводи-
лась в движение часовым механизмом и заводилась синим ключом. Эта история еще
сильнее заинтересовала калифа, и так как она тоже не окончилась к рассвету (несмо-
тря на все старания царицы своевременно попасть в петлю), то не оставалось ничего
другого, как отложить церемонию еще на сутки. На следующую ночь произошло то
же самое с тем же результатом; и на следующую, и на следующую, так что, в конце кон-
цов, добрый монарх, не удосужившись исполнить свой обет в течение тысячи и од-
ной ночи, или забыл о нем за давностью,
или освободился от него установленным
порядком, или (что всего вероятнее) по-
просту сбросил его с плеч долой так же,
как и голову своего духовника. Во вся-
ком случае, Шехерезада, происходившая
по прямой линии от Евы и, может быть,
получившая в наследство все семь кор-
зин с историями, которые эта последняя
собрала на деревьях Эдема, — Шехере-
зада, говорю я, восторжествовала, и на-
лог на красоту был отменен.
Эта развязка, бесспорно, хороша
и приятна, — но, увы, подобно многим
приятным вещам, она более приятна,
чем истинна; и только благодаря «Изит-
соернот» я имею возможность испра-
вить неточность. «Le mieux, — говорит
французская поговорка, — est l'ennemi
du bien»1; заметив, что Шехерезада
1
Лучшее — враг хорошего (фр.).
ТЫСЯЧА ВТОРАЯ СКАЗКА ШЕХЕРЕЗАДЫ 569
получила в наследство семь корзин, я должен прибавить, что она отдала их в рост, так
что они превратились в восемьдесят семь.
— Сестрица, — сказала она при наступлении тысяча второй ночи (здесь я пе-
редаю рассказ «Изитсоернот» verbatim1), — сестрица, — сказала она, — теперь,
когда маленькое недоразумение насчет петли уладилось и ненавистный налог отме-
нен, было бы очень нехорошо с моей стороны утаить от тебя и калифа (с сожалением
должна заметить, что он храпит, — чего ни один джентльмен не позволил бы себе)
заключение истории моряка Синдбада. Он испытал много других приключений, го-
раздо более интересных, чем те, о которых я вам рассказала; но, правду сказать, мне
очень хотелось спать в ту ночь, когда пришлось о них рассказывать, так что я многое
выпустила, — да простит мне Аллах это прегрешение. Во всяком случае, никогда не
поздно исправить мое упущение, — сейчас я кольну раз или два булавкой калифа
и, когда он проснется и прекратит свой ужасный храп, расскажу тебе (и ему, если он
пожелает) конец этой замечательной истории.
Сестра Шехерезады, как видно из «Изитсоернот», не выразила особенной бла-
годарности; но калиф после нескольких уколов перестал храпеть и сказал «хм!»,
а потом «уф!», а супруга его, поняв эти слова (без сомнения, арабские) в том смыс
ле, что он весь внимание и постарается не храпеть, вернулась к истории моряка
Синдбада.
1
Дословно (лат.).
— Наконец, на старости лет (это слова самого Синдбада, передаваемые Шехере-

задой) мной снова овладела страсть к посещению неведомых стран. Однажды утром,
не сказав никому из близких о моем плане, я собрал несколько узлов товара подороже
и полегче, кликнул носильщика и отправился вместе с ним на морской берег с целью
дождаться корабля, который увезет меня из нашего царства в какую-нибудь страну,
где мне еще не случалось бывать.
Сложив узлы на прибрежном песке, мы уселись под деревом, всматриваясь в оке-
ан, не увидим ли корабля. Но в течение нескольких часов не показывалось ни од-
ного. Наконец мне почудился странный жужжащий или шипящий звук, и носиль-
щик, прислушавшись, объявил, что и он тоже слышит. Звук становился все громче
и громче: очевидно, приближался к нам. Вскоре мы заметили на краю горизонта чер-
ное пятно, которое росло, росло и превратилось в чудовище, плывшее по морю, при-
чем бóльшая часть его туловища выдавалась над поверхностью. Оно приближалось
к нам с изумительной быстротой, выбрасывая огромные клубы дыма из своей груди
и озаряя ту часть моря, по которой двигалось длинной, далеко тянувшейся полосой
света.
Когда оно подплыло на близкое расстояние, мы могли подробно рассмотреть его.
Чудовище было втрое длиннее самого высокого дерева и такой же ширины, как боль-
шая приемная зала в твоем дворце, о славнейший и великодушнейший из калифов!
Его туловище, совсем не такое, как у обыкновенной рыбы, было твердое, как камень,
и черное-пречерное, за исключением узкой кроваво-красной полосы, охватывавшей
его в виде пояса. Брюхо только по временам показывалось
из воды, когда чудовище раскачивалось на волнах; оно
было покрыто металлическими чешуями цвета луны в сы-
рую погоду. На плоской белой спине торчали шесть шипов,
длина которых равнялась половине длины тела.
Мы не заметили никаких признаков рта у этого ужас-
ного существа; зато у него было по меньшей мере восемь-
десят глаз, которые высовывались из орбит, как у зеле-
ной стрекозы, и были расположены вокруг всего тела дву-
мя рядами, один над другим, под красной полосой, соот
ветствовавшей, по-видимому, бровям. Двое или трое из
этих страшных глаз были гораздо больше всех остальных
и казались сделанными из чистого золота.
Хотя это животное приближалось к нам с необычайной быстротой, но двига-

лось оно, положительно, каким-то волшебством: у него не было ни плавников, как
у рыбы, ни ног, как у утки, ни крыльев, как у кораблика; наконец, оно не изгибалось,
как угорь. Голова и хвост его были одинаковой формы, только поблизости от послед-
него находились две дыры, очевидно, ноздри, из которых вырывалось со страшной
силой и резким неприятным свистом шумное дыхание чудовища.
Как ни велик был наш ужас при виде этого безобразного существа, но удивление
пересилило даже страх, когда мы заметили на спине чудовища толпу животных, очень
похожих на людей по величине и форме. Они отличались от людей только одним при-
знаком: на них не было одежды (как на людях), а какая-то уродливая оболочка (без
сомнения, естественная), которая хотя и напоминала отчасти платье, но так плотно
приросла к коже, что придавала бедным тварям по-
тешный неуклюжий вид и, очевидно, причиняла им
жестокие мучения. На самых макушках у них были
надеты какие-то ящики, заменявшие чалму, как
мне показалось с первого взгляда. Однако, вглядев-
шись пристальнее, я заметил, что они чрезвычайно
тяжелы и плотны: очевидно, их назначение было
поддерживать голову прямо на плечах. У всех этих
тварей были черные ошейники (без сомнения, зна-
ки рабства), вроде тех, в которых мы водим собак,
только гораздо шире и туже, так что бедняжки не
могли повернуть головы, не повернувшись в то же
время всем телом; и, таким образом, были осужде-
ны вечно рассматривать свои носы.
Подплыв к берегу, чудовище внезапно выпучило один

глаз и выбросило из него сноп огня, сопровождающийся гус
тыми клубами дыма и треском, который я могу сравнить толь-
ко с раскатом грома. Когда дым рассеялся, одно из вышеопи-
санных уродливых человекообразных животных приблизи-
лось к голове громадного зверя и, приставив к губам трубу,
обратилось к нам с громкими, резкими, неприятными звука-
ми, которые мы приняли бы за слова, если бы они не исходи-
ли из носа.
Видя, что к нам обращаются, и не зная, что ответить,
я обратился к носильщику, который почти обеспамятел от
страха, и спросил, не знает ли он, что это за чудовище, чего
ему нужно и что за странные твари копошатся на его спине.
Кое-как, задыхаясь от страха, он пролепетал, что слыхал как-
то об этом морском животном, что это свирепый демон, у ко-
торого внутренности из серы, а вместо крови огонь; что он
создан злыми духами на мучение человечеству; что твари на
его спине — паразиты вроде тех, что заводятся иногда у собак и кошек, только круп-
нее и злее; и что у них есть свое назначение, хотя очень скверное: они кусают и жалят
чудовище, доводя его до бешенства, причем оно начинает бушевать и свирепствовать,
исполняя таким образом мстительный и коварный план злых духов.
Это сообщение заставило меня навострить лыжи; я пустился опрометью на хол-

мы, носильщик тоже, но в противоположную сторону, так что, по всей вероятности,
ему удалось улизнуть вместе с моими товарами, которые он, без сомнения, сохранил
в целости, хотя я никогда не мог проверить этот пункт, так как ни разу с тех пор не
встречался с ним.
Что касается меня, то я был настигнут толпой этих человекообразных гадин (они
переплыли на берег в лодках), связан по рукам и ногам и перевезен на чудовище, ко-
торое немедленно отплыло в море.
Я горько раскаивался в безрассудной непоседливости, заставившей меня поки-
нуть уютный домашний очаг для рискованных приключений вроде настоящего, но
так как раскаяние было бесполезно, то я старался улучшить по возможности свою
участь — надо было заслужить расположение человекообразного животного с тру-
бою, которое, по-видимому, командовало своими собратьями. Мои старания увен-
чались успехом: в скором времени эта тварь уже выказывала мне различные знаки
расположения и даже не поленилась обучить меня своему языку — если только мож-
но назвать языком эту зачаточную речь, — так что я мог свободно объясняться с ним
и сообщить ему о своем страстном желании потолкаться по свету.
— Уошиш скуошиш скуик, Синдбад, хей дидл дидл, грант энд грамбл, хисс, фисс,
уисс, — сказал он мне однажды после обеда. Прошу прощения. Я забыл, что ваше ве-
личество не знакомо с языком этих человекозверей (он представляет что-то среднее
между ржанием лошади и пением петуха). С вашего позволения, я переведу.
«Уошиш скуошиш» и так далее значит: «Вы славный малый, любезный Синд
бад; мы теперь совершаем то, что называется кругосветным плаванием, и так как вам
хочется увидеть свет, то я, так и быть, разрешаю вам свободно расхаживать по спине
животного».
Когда леди Шехерезада дошла до этого места, калиф, по словам «Изитсоернот»,
повернулся с левого бока на правый и сказал:
— Действительно, дорогая царица, очень странно, что вы пропустили эту часть
приключений Синдбада. Знаете, я нахожу их крайне интересными и странными.
После того как калиф высказал свое мнение, прекрасная Шехерезада так продол-
жала свою историю:
— Синдбад рассказывал так: «Я поблагодарил человекозверя за его любезность
и вскоре почувствовал себя как дома на спине чудовища, которое мчалось по океа-
ну с поразительной быстротой, хотя поверхность его в этой части света не плоская,
а круглая, как у гранатового яблока, так что мы все время, так сказать, или поднима-
лись на гору, или спускались с горы…»
— Это очень странно, — перебил калиф.
— Тем не менее истинная правда, — возразила Шехерезада.
— Я остаюсь при своих сомнениях, — отвечал калиф, — впрочем, будьте добры
продолжать.
— Извольте, — сказала царица. — «Животное, продолжал Синдбад, мчалось
с горы на гору, пока мы приплыли к острову, который имел в окружности несколько
сот миль и тем не менее был выстроен посреди моря колонией крошечных животных
вроде червячков1».
— Хм! — сказал калиф.
— «Оставив остров, — продолжал Синдбад (Шехерезада, разумеется, не обра-
тила внимания на невежливое замечание своего супруга), — оставив остров, мы
приплыли к другому, где леса оказались из твердого камня, так что лучшие топоры
1
Коралловые полипы.
разлетались на куски, когда мы пробовали

рубить эти деревья1».
— Хм! — снова перебил калиф.
Но Шехерезада, не обратив на это
внимания, продолжала рассказ Синдбада.
— «Оставив этот остров, мы при-
плыли в страну, где есть пещера в недрах
земли, пещера в тридцать или сорок миль
в окружности, усеянная дворцами, кото-
рые превосходят великолепием и громад-
ностью лучшие здания Дамаска и Багдада.
С кровель этих дворцов свешиваются ми-
риады драгоценных каменьев, подобных
алмазам, но превышающих рост челове
ческий, а по улицам, среди башен, пира-
мид и храмов, струятся громадные реки
с черной как уголь водой, кишащие безгла-
зыми рыбами2».
1
«Одно из замечательнейших явлений в Техасе — окаменелый лес в верховье реки Пасиньо.
Он состоит из нескольких сот деревьев, стоящих вертикально, но превратившихся в камень.
Некоторые деревья окаменели только отчасти и продолжают расти. Этот поразительный
факт достоин внимания естествоиспытателей, которым придется изменить современную тео
рию окаменения». Кеннеди.
Это сообщение, сначала встреченное с недоверием, подтвердилось открытием окаменелого
леса в горах Черных Холмов. Вряд ли найдется на земле зрелище более живописное и бо-
лее замечательное в геологическом отношении, чем окаменелый лес близ Каира. Оставив за
собой гробницы калифов тотчас за воротами города, путешественник направляется к югу,
под прямым углом к дороге через пустыню в Суэц, по бесплодной равнине, усеянной песком,
гравием, морскими раковинами и влажной, как будто прилив только что оставил ее. Прой-
дя миль десять по этой равнине, он встречает гряду низких песчаных холмов. Тут перед ним
открывается удивительная и безотрадная картина. На много миль кругом почва завалена
исковерканными свалившимися деревьями и пнями, совершенно окаменелыми, издающими
резкий металлический звук, если лошадь случайно заденет их копытом. Деревья приобрели
темно-бурый оттенок, но вполне сохранили форму; длина их от одного до пятнадцати, тол-
щина от полуфута до трех футов. Они навалены такими грудами, что египетский осел с тру-
дом пробирается между ними, и имеют такой естественный вид, что, будь это в Шотландии
или Ирландии, местность можно бы было принять за огромное высушенное болото, усеян-
ное вырытыми древесными стволами. Корни и обломки ветвей замечательно сохранились; на
многих совершенно отчетливо видны следы червей. Самые тонкие ткани и сосуды, нежные
части сердцевины сохранили свою структуру, мельчайшие детали которой ясно различаемы
при сильном увеличении. Все эти остатки пропитаны кремнем до того, что царапают стекло
и выдерживают полировку. Asiatic Magazine.
[Уильям Кеннеди (1799–1871) — ирландский поэт, писатель и дипломат, Эдгар По цитирует
его книгу «Подъем, развитие и будущее Техаса» (т. I, с. 120); «Азиатик мэгезин» — лондон-
ский журнал, цитата взята из т. III за 1844 г., с. 359 (примеч. ред.).]
2
Мамонтова пещера в Кентукки.
— «Затем мы приплыли в такую часть моря, где находится высокая гора, по скло-
нам которой струятся потоки расплавленного металла; некоторые из них достигают
двенадцати миль в ширину и шестидесяти в длину1, а из пропасти на верхушке горы
вылетает такая масса пепла, что солнце скрывается от глаз и вокруг острова стоит
кромешная тьма: даже на расстоянии полутораста миль от него мы не могли разли-
чать самых ярких белых предметов, хотя бы они находились в двух шагах2».
— «Оставив этот берег, мы продолжали путь, пока не прибыли в страну, где при-
рода словно перевернулась вверх дном; мы нашли здесь озеро, на дне которого, на
глубине более ста футов, зеленел пышный, роскошный лес3».
— Фу! — сказал калиф.
— «Проплыв еще несколько сот миль, мы попали к область с такой плотной
атмосферой, что железо и сталь плавали в ней, как у нас перья и пух4».
1
В Исландии, в 1783 г.
2
«Во время извержения Этны в 1766 г. облака дыма до того затмили небо, что в Глаумбе,
на расстоянии более пятидесяти миль от горы, жители должны были отыскивать дорогу
ощупью. Во время извержения Везувия в 1794 г. в Казерте, в четырех милях от вулкана, мож-
но было ходить только при свете факелов. Первого мая 1812 г. туча вулканического пепла
и песка, извергнутая вулканом на острове Святого Винцента, застлала весь остров Барбадос,
так что в полдень нельзя было в двух шагах рассмотреть деревья и другие предметы, даже
различить белый платок на расстоянии шести дюймов от глаз». Меррей.
[Хью Меррей (1779–1846) — английский географ, цитата взята из его «Географической энци-
клопедии» (т. I, с. 215) (примеч. ред.).]
3
«В 1790 г. в Каравасе во время землетрясения опустился участок гранитной почвы, на
месте которого образовалось озеро в восемьсот ярдов в диаметре и от восьмидесяти до ста фу-
тов глубиной. Часть леса Арипло опустилась вместе с почвой, и деревья оставались зелеными
под водой в течение нескольких месяцев». Меррей, там же, с. 221.
4
Самая твердая сталь превращается под влиянием паяльной трубки в неосязаемую пыль,
которая плавает в воздухе.
— Враки! — сказал калиф.

— «Продолжая путь в том же направлении, мы прибыли в великолепнейшую
страну в мире. Тут катилась пышная река в несколько тысяч миль длиною. Река эта
неизмеримой глубины и прозрачнее стекла. Ширина ее от трех до шести миль, вдоль
берегов возвышаются утесы, увенчанные вечнозелеными деревьями и душистыми
цветами. Эта страна — роскошный сад, но имя ей — царство ужаса, и всякий, кто
вступит в нее, погиб неизбежно1».
— Ух! — сказал калиф.
— «Мы поскорее оставили эту страну и через несколько дней прибыли в дру-
гую, где с изумлением увидели сотни чудовищ с рогами, похожими на серпы2. Эти
отвратительные животные выкапывают в земле огромные ямы в форме воронок, об-
кладывая края их скалами, которые валятся при малейшем толчке. Если какое-ни-
будь животное набежит на яму и заденет за камень, последний увлекает его вниз;
1
Область Нигера. См.: Simmonds's, Colonial Magazine.
[«Колониел мэгезин» Симмондса — лондонский журнал, издававшийся в 1844–1852 гг. (при-
меч. ред.).]
2
Муравьиный лев (Myrmeleon). Термин «чудовище» может быть применен одинаково
к мелким и крупным существам, тогда как эпитет «огромный» имеет лишь относительное
значение. Пещера муравьиного льва огромна в сравнении с ростом обыкновенного муравья.
Песчинка для последнего — «скала».
тут оно попадает в лапы чудовища, которое, высосав кровь сво-

ей жертвы, презрительно выбрасывает ее труп вон из „пещеры
смерти“».
— Ох! — сказал калиф.
— «Продолжая наш путь, мы попали в страну, где растения
не укореняются в земле, а растут в воздухе1. Есть и такие, ко-
торые развиваются на остатках других растений2 или на живот-
ных3. Иные светятся ярким пламенем4, иные пе-
редвигаются с места на место5, и, что еще удиви-
тельнее, мы нашли здесь цветы, которые живут,
дышат, двигают своими членами по произволу,
мало того, имеют отвратительную и чисто чело-
веческую привычку ловить и обращать в рабст-
во других тварей и запирать их в ужасные тесные
темницы, где они должны исполнять известную
работу6».
1
Epidendron (Эпидендрон) из семейства Orchideae (Орхидные) прикреплен корнями к дере-
ву, но не высасывает его соков, а существует исключительно за счет воздуха.
2
Паразиты вроде удивительной Rafflecia Arnoldi (Раффлезия Арнольда).
3
Шоу устанавливает класс растений, развивающихся на животных, — Plantae Epizoae. Сюда
относятся некоторые Fuci u Algae. Мистер Ж. Б. Вильямс из Салема представил в Националь-
ный институт насекомое из Новой Зеландии со следующим описанием: «Этот мертвый чер-
вяк „Hotte“ найден в корнях ростка Rata, который развивается из его головы. Это совершенно
особенное и крайне любопытное насекомое живет на деревьях Rata и Puriri; забравшись на
верхушку дерева, оно прогрызает себе путь вдоль всего ствола до самых корней: затем вы-
ползает из корня и околевает или засыпает, причем из головы его вырастает дерево, а тело
насекомого сохраняется в целости и твердеет. Туземцы приготовляют из него краску для та-
туировки».
[Иоахим Фредерик Шоу (1787–1852) — датский ботаник, автор книги «Географии расте-
ний» (примеч. ред.).]
4
В рудниках и естественных гротах попадается один вид гриба, издающего сильный фосфо-
рический свет.
5
Орхидея, скабиоза и валлиснерия.
6
«Венчик этого цветка (Aristolochia Clematitis) трубчатый, но заканчивается вверху язычком,
а внизу расширяется в виде шарика. Трубчатая часть одета внутри жесткими волосками, на-
правленными вниз. Шарообразное расширение содержит пестик, который состоит только из
завязи и рыльца и окружен тычинками. Но тычинки короче завязи, так что пыльца не мо-
жет попасть на рыльце, а цветок стоит вертикально до опыления. Таким образом, без посто-
ронней, внешней помощи пыльца должна падать на дно цветка. Но помощь является в лице
Tipula Pennicornis, маленького насекомого, которое, забравшись в трубку за мелом, спускается
на дно, где возится до тех пор, пока не покроется пыльцой. Не имея возможности выбрать-
ся из цветка, по милости волосков, сходящихся острыми концами в центре трубки, подобно
проволокам в мышеловке, оно мечется туда и сюда, ощупывает каждый уголок, попадает на
рыльце и оплодотворяет его пыльцой. После оплодотворения цветок опускается вниз, во
лоски прижимаются к стенке трубки, и насекомое вылетает вон». Преподобный П. Кейт.
[Патрик Кейт (1769–1840) — английский ботаник, автор книги «Система физиологиче-
ской ботаники» (примеч. ред.).]
— Пхе! — сказал калиф.

— «Оставив эту страну, мы вскоре попали в другую,
где пчелы и птицы обладают такими гениальными матема-
тическими способностями, что ежедневно дают уроки гео-
метрии мудрецам этого царства. Однажды тамошний царь
назначил премию за решение двух крайне трудных проблем,
которые и были решены за один присест: одна — пчелами,
другая — птицами. Но король сохранил это решение в тай-
не, и только после многолетних работ и исследований, со-
ставивших тысячи толстых фолиантов, математики-люди
пришли наконец к тому же решению, которое было сразу
найдено птицами и пчелами1».
— Черт! — сказал калиф.
— «Едва мы по-
теряли из вида это
царство, как перед
нами показалась дру-
гая страна. С берегов ее летела, направляясь
над нашими головами, стая птиц шириной
в милю, а длиной в двести сорок миль, так что
прошло не менее четырех часов, пока она про-
летела над нами, делая по миле в минуту. Оче-
видно, тут были миллионы миллионов птиц2».
— Дьявол! — сказал калиф.
— «Не успела пролететь эта стая, причи-
нившая нам много досады, как мы страшно
перепугались при виде другой птицы, далеко
превосходившей размерами даже рухов3, кото-
рые попадались мне в прежних путешествиях.
1
Пчелы с тех самых пор, как они существуют, строят свои ячейки с таким числом сторон,
в таком количестве и под такими углами, как это требуется (согласно глубочайшим математи-
ческим исследованиям) в постройке, соединяющей наибольший объем с наибольшей плот
ностью. В конце прошлого столетия математики заинтересовались следующей проблемой:
определить наилучшую форму, какая может быть дана крыльям ветряной мельницы сообраз-
но их изменяющимся расстояниям от вращающихся шпилей и от центров вращения. Знаме-
нитейшие математики безуспешно корпели над этой сложной проблемой, и, когда наконец
решение было найдено, оказалось, что крылья птиц уже предоставили это решение еще в ту
пору, когда первая птица пролетела по воздуху.
2
«Он видел стаю голубей, пролетевшую между Франкфуртом и территорией Индианы.
Стая эта, шириной в милю, летела в течение четырех часов; предполагая, что она пролетала
по миле в минуту, получим длину стаи в 240 миль; а принимая по три голубя на квадратный
ярд, насчитаем 2 230 272 000 штук». Лейтенант Ф. Холл.
[Фрэнсис Холл (?–1833) — английский путешественник, автор книги «Путешествия по Кана-
де и Соединенным Штатам в 1816 и 1817 годах» (примеч. ред.).]
3
Рух — в восточных легендах сказочная птица огромных размеров, способная приносить
для корма своих птенцов целых слонов (примеч. ред.).
Она была больше самых больших куполов твоего сераля, о великодушнейший ка-
лиф! Мы не могли рассмотреть голову той страшной птицы; по-видимому, она вся
состояла из чудовищного, круглого, толстого брюха, с виду мягкого, гладкого, блестя-
щего и разрисованного пестрыми полосами. Чудовище уносило в своих когтях це-
лый дом, с которого сбросило крышу и в котором мы заметили фигуры людей, без
сомнения, страшно перепуганных ожидавшей их ужасной участью. Мы кричали изо
всех сил, стараясь напугать птицу и заставить ее выпустить свою добычу, но она толь-
ко фыркнула от злости и бросила нам на головы тяжелый мешок с песком».
— Чушь! — сказал калиф.

— «Тотчас после этого приключения попался нам материк огромных размеров,
чудовищной твердости, который тем не менее держался на спине коровы небесно-го-
лубого цвета с четырьмя сотнями рогов1».
— Этому я верю, — сказал калиф, — я уже читал об этом в какой-то книге.
— «Мы проплыли под этим материком (пробравшись между ногами коровы)
и спустя несколько часов прибыли в удивительную страну, которая оказалась роди-
ной моего человекозверя, населенной такими же, как он, существами. Это значитель-
но возвысило его в моих глазах, так что я даже устыдился своего презрительно-фа
мильярного обращения с ним. Я убедился, что эти человекозвери — могуществен-
ные волшебники: в мозгу у них водятся какие-то червяки2, которые своими уколами
и укусами побуждают их фантазию к самым чудесным выдумкам».
— Вздор! — сказал калиф.
— «Они приручили много удивительных животных; между прочим, огромную
лошадь с железными костями, у которой вместо крови кипящая вода. Она пита-
ется не овсом, а черными каменьями и, несмотря на эту скудную пищу, так сильна
и быстра, что тащит за собой груз более тяжелый, чем величайший храм в этом горо-
де, с быстротою, которой позавидует птица3».
— Гиль!4 — сказал калиф.
1
«Земля покоится на голубой корове с четырьмя сотнями рогов». Коран в переводе англий-
ского востоковеда Джорджа Сейла (ок. 1697–1736) (примеч. ред.).
2
Entozoa, или внутренностные черви, не раз были найдены в мускулах и мозговом веществе
человека. См.: Wyaetts Physiology, p. 143.
[Томас Уайетт — американский естествоиспытатель, автор книги «Естественная история»;
цитата взята из раздела «Физиология» (примеч. ред.).]
3
На Большой Западной железной дороге между Лондоном и Эксетером достигнута ско-
рость в 71 милю за 1 час. Поезд в 90 тонн весом доехал от Паддингтона до Дидкота (53 мили)
за 51 минуту.
4
Гиль — вздор, чепуха (устар., разг.) (примеч. ред.).
— «Я видел также у этого народа курицу без

перьев ростом больше верблюда; вместо мяса и костей
у нее железо и кирпич; вместо крови кипяток, как
и у лошади (с которой она в близком родстве), и, так
же как лошадь, она питается только деревом или чер-
ными каменьями. Эта курица приносит в сутки по
сотне цыплят, которые после рождения остаются на
несколько недель в желудке матери1».
— Дичь! — сказал калиф.
— «Один из представителей этого племени ве-
ликих колдунов устроил из дерева, меди и кожи че-
ловека, который обыграет в шахматы весь мир2, кро-
ме великого калифа Гаруна аль-Рашида3. Другой вол-
шебник создал (из такого же материала) существо,
1
Инкубатор.
2
«Шахматный игрок» — автомат Мельцеля.
[Иоганн Непомук Мельцель (1772–1838) — немецкий изобретатель, придворный механик
в Вене; его «шахматный автомат» был искусной мистификацией, разоблачению которой Эд-
гар По в апреле 1836 г. посвятил журнальную статью (примеч. ред.).]
3
Гарун аль-Рашид — правитель Багдада из сборника арабских сказок «Тысяча и одна ночь»,
в которых был идеализирован; его реальный исторический прототип — багдадский халиф
Харун ар-Рашид (763–809) (примеч. ред.).
которое превзошло гениальностью даже своего изобретателя; в одну секунду оно

производит такие сложные расчеты, для которых требуется работа пятидесяти ты-
сяч живых людей в течение года1. Но еще поразительнее изобретение другого вол-
шебника: могущественное существо с мозгом из кожи и какого-то черного вещества
вроде дегтя и со множеством пальцев, которыми оно работает с невероятной быст-
ротой и ловкостью, так что без труда может написать двадцать тысяч списков Корана
в час, причем списки эти не отличаются друг от друга на ширину тончайшего волоска.
Существо это обладает чудовищной силой: в мгновение ока создает и низвергает мо-
гущественнейшие империи; но силы его служат и добру и злу».
— Потеха! — сказал калиф.
— «Среди этой нации кудесников нашелся один, у которого в жилах кровь са-
ламандры: он может сидеть и как ни в чем не бывало курить свою трубку в раскален-
ной печи, пока его обед жарится тут же на полу2. Другой превращает неблагород-
ные металлы в золото без малейшего труда, даже не глядя на них3. У третьего чувство
1
Счетная машина Бэббиджа.
[Чарльз Бэббидж (1791–1871) — английский математик, изобретатель первой аналитической
вычислительной машины (примеч. ред.).]
2
Шабер, а после него сотни других.
[Джозеф-Бернар Шабер (1724–1803) — французский астроном, автор книги «Путешествие
в Северную Америку» (примеч. ред.).]
3
Электротипия — процесс изготовления клише и стереотипов гальванопластическим путем
осязания так тонко, что он выделывает невидимую проволоку1. Четвертый так

быстро схватывает впечатления, что может сосчитать движения упругого тела, кото-
рое раскачивается взад и вперед, делая девятьсот миллионов колебаний в секунду2».
— Глупости! — сказал калиф.
— «Еще один волшебник может посредством жидкости, которой никто никог-
да не видел, заставить своих приятелей размахивать руками, дрыгать ногами, драть-
ся, даже плясать по своему произволу3. Другой обладает таким громким и зычным
1
Волластон приготовил для телескопа платиновую проволоку в одну восемнадцатитысяч-
ную дюйма толщиною. Она видима только в микроскоп.
[Уильям Хайд Волластон (1766–1828) — английский химик, предложивший способ изготов-
ления очень тонкой платиновой проволоки (примеч. ред.).]
2
По вычислениям Исаака Ньютона, резина под влиянием фиолетового луча спектра делает
900 000 000 колебаний в секунду.
3
Вольтов столб.
голосом, что его речь раздается с одного конца земли до другого1. У третьего такие
длинные руки, что он может, сидя в Дамаске, писать письмо в Багдаде или каком угод-
но другом пункте2. Четвертый заставляет молнию падать к нему с неба, и она являет-
ся по его зову и служит ему игрушкой. Пятый из двух громких звуков создает молча-
ние. Шестой соединяет два ярких луча и получает тьму3. Седьмой приготовляет лед
1
Электрический телеграф передает депешу мгновенно, по крайней мере при земных расстоя
ниях.
2
Печатающий электрический телеграф.
3
Обыкновенный физический опыт. Если два красных луча из двух светящихся точек впу-
стить в темную комнату так, чтобы они падали на белую поверхность, различаясь по длине
на 0,00000285 дюйма, то яркость их удваивается. Если разница в длине выражается целым
числом, помноженным на эту дробь, получается то же самое. Множители 21/4, 31/4 и т. д. дают
яркость, равную яркости только одного луча; наконец, множители 21/2, 2 1/3 и т. д. дают полную
темноту. Для фиолетовых лучей те же эффекты достигают при разнице длины в 0,00000167
дюйма; для остальных получаются такие же результаты, причем разница регулярно возрастает
от фиолетового к красному. Аналогичные опыты над звуком дают аналогичные результаты.
в раскаленной печи1. Восьмой приказал солн

цу нарисовать его портрет, и солнце послуша-
лось2. Девятый взял Солнце, Луну и планеты,
тщательно взвесил их и определил, из каких
веществ они состоят. Вообще вся эта нация
так сильна в волшебстве, что даже дети, даже
простые собаки и кошки без всякого труда
видят предметы, вовсе не существующие или
исчезнувшие за двадцать миллионов лет до
появления самой нации3».
— Ерунда! — сказал калиф.
— Жены и дочери этих великих и мудрых
волшебников, — продолжала Шехерезада,
ничуть не смущаясь частыми и совершенно
не джентльменскими перерывами со сторо-
ны мужа, — жены и дочери этих славных за-
клинателей были бы совершенством добро-
детели и утонченности, красоты и привлека-
тельности, если бы не роковое заблуждение,
против которого бессильны, при всем своем
1
Поместите платиновый тигель над спиртовой
лампой, накалите его докрасна и влейте немного сернистой кислоты. Хотя при обыкновен-
ной температуре она улетучивается очень быстро, но в накаленном тигле принимает сфе-
рическую форму и вовсе не испаряется, будучи окружена оболочкой из собственного пара,
так что не прикасается непосредственно к раскаленной поверхности. Затем вводят в тигель
несколько капель воды; кислота, придя в соприкосновение с раскаленными стенками тигля,
испаряется мгновенно, поглощая скрытую теплоту воды, так что последняя замерзает. Если
вовремя перевернуть тигель, она не успеет расплавиться, и из раскаленного докрасна тигля
вылетает кусок льда.
2
Дагерротип.
[Дагерротипия — ранний фотографический процесс, основанный на светочувствительно-
сти йодистого серебра; в законченном виде разработан французским художником, химиком
и изобретателем Луи Жаком Манде Дагером (Дагерром) (1787–1851) (примеч. ред.).]
3
Звезда 61 Лебедя находится на таком громадном расстоянии от Земли, что лучи ее достига-
ют нас за десять лет, хотя свет пробегает в секунду 1б7 000 миль. Для более отдаленных звезд
можно принять 20, даже 1000 лет. Таким образом, если бы они угасли 20 или 1000 лет тому
назад, мы все-таки видели бы их теперь благодаря свету, отделившемуся от их поверхности
20 или 1000 лет тому назад. В том, что многие из них действительно угасли, нет ничего невоз-
можного или даже невероятного.
[По вычислениям Гершеля-старшего, свет самой слабой туманности, видимой в его большой
телескоп, достигает до Земли в 3 000 000 лет. Свет некоторых туманностей, видимых в теле-
скоп лорда Росса, требует не менее 20 000 000 лет (примеч. Руфуса Грисуолда).]
[Фредерик Уильям Гершель (1738–1822) — английский астроном, оптик и композитор немец-
кого происхождения, отец английского химика, математика, астронома и физика Джона Фре-
дерика Уильяма Гершеля (1792–1871); Уильям Парсонс, лорд Росс (1800–1867) — английский
астроном, президент Лондонского королевского общества, создатель ряда мощных телеско-
пов-рефлекторов (примеч. ред.).]
могуществе, их мужья и братья. Заблуждения яв-

ляются в различных формах; то, о котором я гово-
рю, — в форме турнюра.
— Чего? — сказал калиф.
— Турнюра, — отвечала Шехерезада. — Один
из злых гениев, которые постоянно замышляют
беды для человечества, внушил этим превосходным
дамам мысль, что женская красота всецело зависит
от размеров той части тела, которая помещается
несколько ниже спины. Чем сильнее выдается эта
часть, тем совершеннее красота. Так как эта мысль
овладела ими давно, а подушки в той земле дешевы,
то и вышло, что в настоящее время там нельзя отли-
чить женщину от дромадера…
— Довольно! — сказал калиф. — Я не могу и не
желаю выносить этой чепухи. У меня и так уже раз-
болелась голова от твоего вранья. Да и утро уже на-
ступает. Сколько времени мы женаты?.. Моя совесть
опять возмущается. Дромадера… ты считаешь меня
ослом. В конце концов, можешь идти в петлю.
Эти слова, говорит «Изитсоернот», удивили
и огорчили Шехерезаду; но так как она знала, что ка-
лиф — человек крайне добросовестный и ни за что
не откажется от своего слова, то и подчинилась его
приказанию без всяких разговоров. Впрочем, она
утешилась (в то время как петля затягивала ей шею)
мыслью, что история еще далеко не закончена и что
ее супруг сам себя наказал за грубость, благодаря ко-
торой ему не придется услышать о многих удиви-
тельных приключениях.
РАЗГОВОР С МУМИЕЙ
(1845)
Symposium1 предыдущего вечера расстроил мне нервы. Целый день меня дони-
мала жестокая головная боль и отчаянная сонливость. Из-за этого я отказался от на-
мерения провести вечер в гостях, решив, что благоразумнее будет лечь спать тотчас
после ужина.
Легкого ужина, конечно. Я обожаю кроликов по-уэльски. Но более фунта зараз
не всегда можно посоветовать. Впрочем, серьезных возражений не найдется и про-
тив двух. А между двумя и тремя разница только на одну единицу. Кажется, я рискнул
на четыре. Жена уверяет, на пять, но она спутала две совершенно различные вещи.
Абстрактное число пять было, я согласен, но конкретно оно относилось к бутылкам
портера, без которого не осилить кролика по-уэльски.
Окончив мой скромный ужин и надев ночной колпак в сладкой надежде утешать-
ся им до ближайшего полдня, я склонил голову на подушку и, как человек с чистой
совестью, погрузился в глубокий сон.
Но когда же исполнялись надежды человечества? Я еще не успел порядком рас-
храпеться, как отчаянный звон у подъезда и нетерпеливый стук в дверь разом пробу-
дили меня. Я еще протирал глаза, когда жена бросила мне в физиономию письмо от
моего старого друга, доктора Понноннера. Вот что он писал:
«Приходите ко мне, дружище, как только получите это письмо. Приходите раз-
делить мою радость. Наконец-то, после долгих усилий, мне удалось выпросить у ди-
ректора Музеума позволение взять к себе на дом мумию, вы знаете какую. Я имею
право распеленать ее. Будут лишь немногие друзья, в том числе, разумеется, и вы.
Мумия у меня, и мы начнем ее развертывать в одиннадцать часов.
Весь ваш Понноннер».
1
Здесь: застольная беседа (лат.).
РАЗГОВОР С МУМИЕЙ 589
Пока я дошел до «Понноннер», сон мой как рукой сняло. Я в восторге вскочил
с постели, опрокидывая все, что попадалось под руку, оделся с быстротой поистине
чудесной и полетел сломя голову к доктору. Тут я нашел очень оживленное общество.
Меня ожидали с нетерпением, мумия лежала на столе, и, как только я вошел, присту-
пили к осмотру.
Это была одна из двух мумий, привезенных несколько лет тому назад капитаном
Артуром Сабрташем, двоюродным братом Понноннера, из гробницы вблизи Элей-
тиаса, в Ливийских горах, значительно выше Фив на Ниле.
Гробницы в этой местности, уступая по великолепию фивским, представляют,
однако, высокий интерес, так как бросают свет на частную жизнь египтян. Склеп, где
помещалась наша мумия, был особенно замечателен в этом отношении: стены его
были покрыты фресками и барельефами, а статуи, вазы, мозаики свидетельствовали
о богатстве покойного.
Сокровище было доставлено в Музеум в том самом виде, как нашел его капи-
тан Сабрташ, то есть гроб не был открыт. В таком виде простояло оно восемь лет.
Мы имели в своем распоряжении целую, неповрежденную мумию, и всякий, кто зна-
ет, как редко такие неповрежденные памятники достигают европейских берегов, со-
гласится, что мы имели полное основание поздравить себя с удачей.
Подойдя к столу, я увидел большой ящик или сундук семи футов в длину, около
трех футов в ширину и около двух с половиной в вышину. Формой он не походил
на наши гробы. Материал, из которого он был сделан, показался нам сначала дере-
вом сикомора (platanus), но, надрезав его, мы убедились, что это бумажная масса, или
papier-mâché1, из папируса. Он был украшен рисунками, изображавшими погребение
и другие печальные сцены и переплетавшимися с иероглифическими надписями, без
сомнения, обозначавшими имя покойного. К счастью, в числе гостей находился мис
тер Глиддон2, который без труда разобрал эти буквы и составил из них слово «Алла-
мистакео».
Нам нелегко было открыть этот ящик, не повредив его, но когда наконец это уда-
лось, мы нашли в нем другой, в форме гроба и меньших размеров, но во всем осталь-
ном сходный с первым. Промежуток между двумя гробами был наполнен смолой,
которая до некоторой степени обесцветила рисунки второго гроба.
Открыв второй ящик (что удалось без труда), мы нашли в нем третий, тоже в фор-
ме гроба, отличавшийся от второго только материалом, который оказался кедровым
деревом, еще издававшим свойственный ему ароматический запах. Между вторым
и третьим гробом не было промежутка: они плотно приходились друг к другу.
Вынув третий ящик, мы открыли его и достали мумию. Мы ожидали, что она
будет окутана полотняными пеленами и повязками, но вместо них оказался род фут-
ляра из папируса, покрытого слоем раззолоченного и раскрашенного гипса. На ри-
сунках изображались различные обстоятельства, связанные с посмертным сущест-
вованием души, ее появление перед разными богами, а также какие-то человеческие
фигуры, вероятно, портреты набальзамированных лиц. Во всю длину мумии шла
1
Папье-маше (фр.).
2
Джордж Робинс Глиддон (1809–1857) — известный английский египтолог, читавший
в США курс лекций по египтологии; Эдгар По вводит в повествование реального ученого,
чтобы придать рассказу видимость достоверности (примеч. ред.).
надпись фонетическими иероглифами, обозначавшая имя и титулы покойного и его

родственников.
На шее красовалось ожерелье из стеклянных цилиндрических бус различных цве-
тов и расположенных так, чтобы выходили изображения богов, Священного Жука1
и прочего. Подобное же ожерелье опоясывало талию.
Сняв папирус, мы увидели тело, превосходно сохранившееся и без малейшего за-
паха. Цвет его был красноватый. Кожа упругая, гладкая и блестящая. Зубы и волосы
в хорошем состоянии. Глаза (по-видимому) были вынуты и заменены стеклянными,
прекрасной работы и поразительно напоминавшими живые, за исключением слиш-
ком пристального взора. Пальцы и ноздри были вызолочены.
По красноватому оттенку эпидермы мистер Глиддон заключил, что бальзамиро-
вание было произведено исключительно с помощью асфальта, но когда он поскоблил
кожу стальным ножичком и бросил в огонь щепотку наскобленной таким образом
пыли, мы учуяли запах камфары и других пахучих смол.
Мы тщательно осмотрели тело, стараясь найти отверстие, через которое были
вынуты внутренности, но, к нашему удивлению, его не оказалось. Мы еще не знали
в то время, что цельные, или невскрытые, мумии попадаются нередко. Мозг обыкно-
венно вынимали через нос, внутренности через отверстие, проделанное в боку, затем
тело брили, обмывали, солили и откладывали на несколько недель, по истечении ко-
торых приступали к собственно так называемому бальзамированию.
Не найдя никаких следов отверстия, доктор Понноннер приготовил инструмен-
ты для вскрытия, когда я заметил, что уже десять минут третьего. Ввиду этого решено
было отложить исследование до следующего вечера, и мы хотели уже разойтись, когда
кто-то предложил сделать опыт с вольтовым столбом.
Мысль применить электричество к мумии, которой было по меньшей мере три
или четыре тысячи лет, показалась нам если не особенно мудрой, то, во всяком слу-
чае, оригинальной, так что мы горячо ухватились за нее. Девять десятых отнеслись
к этому как к шутке, остальные серьезно, но, во всяком случае, мы установили бата-
рею в кабинете доктора и перенесли туда египтянина.
С большим трудом удалось нам обнажить часть височного мускула, который не
так сильно окоченел, как остальное тело, но, как мы и ожидали, не обнаружил ни ма-
лейших признаков восприимчивости к гальванизму при соприкосновении с прово-
локой. Таким образом, первый же опыт оказался безуспешным, и, посмеявшись над
своей глупостью, мы уже стали прощаться друг с другом, когда, случайно взглянув
в глаза мумии, я остановился в изумлении. В самом деле, я с первого взгляда заметил,
что глаза эти, которые показались нам стеклянными и поразили нас своим диким не-
подвижным взглядом, были теперь почти совершенно закрыты веками, так что лишь
небольшая полоска tunica albuginea2 оставалась видимой.
Я вскрикнул и указал на это явление остальным, которые тотчас убедились, что
я прав.
Не могу сказать, чтобы я был встревожен этим явлением, потому что слово
«встревожен» не выражает моего настроения. Возможно, впрочем, что, если бы
1
Священный скарабей — один из видов жука-скарабея, почитавшийся в Древнем Египте как
одна из форм солнечного божества (примеч. ред.).
2
Белков глаз (лат.).
не портер, я почувствовал бы некоторое волнение. Остальные даже не пытались

скрыть смертельного ужаса, овладевшего ими. Мистер Глиддон исчез самым непо-
нятным манером. Мистер Силк Букингам, вероятно, и сам припомнит, как он пополз
на четвереньках под стол.
Однако после первых минут изумления и ужаса мы решили продолжать опыт.
Мы занялись теперь большим пальцем правой ноги; сделали надрез с наружной сто-
роны os sesamoideum pollicis pedis1 и, таким образом, добрались до основания musculus
abductus2. Затем, установив батарею, мы приложили проволоку к двураздельному
нерву. В то же мгновение мумия вздернула правое колено к животу, а затем, с неве-
роятной силой выпрямив ногу, дала такого пинка доктору Понноннеру, что этот
джентльмен вылетел в окно на улицу, как стрела из катапульты.
Мы ринулись вон, все скопом — подобрать исковерканные останки несчастной
жертвы, но, к нашей радости, встретили доктора на лестнице, летевшего со всех ног,
в азарте, с намерением во что бы то ни стало продолжать опыт настойчиво и рьяно.
По его совету мы сделали надрез на кончике носа мумии, и доктор собственноручно
привел его в соприкосновение с проволокой.
Морально и физически, фигурально и буквально действие можно было назвать
электрическим. Во-первых, мумия открыла глаза и быстро заморгала ими, как мистер
Барнес3 в пантомиме; во-вторых, чихнула; в-третьих, уселась; в-четвертых, показала
кулак доктору Понноннеру; в-пятых, обратившись к господам Глиддону и Букинга-
му, сказала на чистейшем египетском языке:
— Признáюсь, джентльмены, я крайне удивлен и оскорблен вашим поведением.
От доктора Понноннера ничего лучшего и ожидать нельзя было. Этот жалкий дура-
лей не способен ни на что лучшее. Я жалею и прощаю его. Но вы, мистер Глиддон,
и вы, Силк, — вы, путешествовавшие и жившие в Египте так долго, что иной примет
вас за уроженцев этой страны, — вы, научившиеся в нашей среде говорить по-еги
петски так же бегло, как, я думаю, вы пишете на родном языке, — вы, которых я всег-
да считал друзьями мумий, — признáюсь, я ожидал более благородного поведения
с вашей стороны. Как могли вы спокойно выносить такое неблаговидное обращение
со мной? Как могли вы позволить Тому, Дику и Гарри4 вынуть меня из гробов и рас-
пеленать в этом дьявольски холодном климате? Какими глазами (переходя к главно-
му пункту) должен я смотреть на ваше одобрение и содействие этому презренному
доктору Понноннеру, когда он вздумал таскать меня за нос?
Вы ожидаете, конечно, что, выслушав эту речь при подобных обстоятельствах, мы
кинулись к дверям, или впали в истерику, или грохнулись всей компанией в обморок.
Надо было, говорю я, ожидать какого-нибудь из этих трех поступков. И то, и другое,
и третье могло быть исполнено с большим удобством. И, право, я не знаю, как и поче-
му мы не исполнили ни того, ни другого, ни третьего. Быть может, причина тому —
дух времени, который действует по правилу противоречия и обыкновенно приво-
дится в объяснение всего парадоксального и невозможного. Или, быть может, не
обычайно естественный и толковый тон мумии ослабил ужас, вызванный ее словами.
1
Сесамовидной кости большого пальца ноги (лат.).
2
Отводящей мышцы (лат.).
3
Джон Барнес (1761–1841) — популярный английский актер-комик (примеч. ред.).
4
Том, Дик и Гарри — в переносном значении — простонародье (примеч. ред.).
Как бы то ни было, никто из нас не обнаружил страха и даже не казался особенно

изумленным.
Я, со своей стороны, находил, что все идет как нельзя лучше, и только отошел
в сторону, подальше от кулака египтянина. Доктор Понноннер засунул руки в карма-
ны панталон, уставился на мумию и сильно покраснел. Мистер Глиддон закрутил усы
и отогнул вверх воротничок своей рубашки. Мистер Букингам понурил голову и за-
сунул большой палец правой руки в левый угол рта.
Египтянин сурово смотрел на него в течение нескольких минут, потом с усмеш-
кой сказал:
— Что ж вы молчите, мистер Букингам? Разве вы не слышали, о чем я спрашиваю?
Выньте палец изо рта!
Мистер Букингам слегка вздрогнул, вытащил правый палец из левого угла рта
и засунул левый палец в правый угол того же отверстия.
Не добившись ответа от мистера Букингама, египтянин сердито обратился к мис
теру Глиддону и резким тоном спросил, что все это значит.
Собравшись с духом, мистер Глиддон ответил на языке фонетических иерогли-
фов, и, если бы в американских типографиях можно было найти иероглифический
шрифт, я охотно привел бы здесь целиком эту прекрасную речь.
Замечу, кстати, что весь последующий разговор, в котором принимала участие му-
мия, происходил на первобытном египетском языке, причем господа Глиддон и Бу-
кингам служили переводчиками (для меня и других гостей, не бывавших в Египте).
Эти джентльмены объяснялись на родном языке мумии с неподражаемой беглостью
и плавностью; но я не мог не заметить, что им приходилось иногда (без сомнения,
в тех случаях, когда дело шло о современных, чуждых египтянину понятиях) прибе-
гать к наглядным объяснениям. Например, мистер Глиддон не мог растолковать му-
мии, что такое «политика», пока не нарисовал на стене углем маленького джентльме-
на с угреватым носом, оборванного, стоявшего на одной ноге, откинув левую назад,
вытянув правую руку вперед, стиснув кулак, закатив глаза и разинув рот под углом
в девяносто градусов.
Нетрудно догадаться, что мистер Глиддон в своей речи указывал, как важно для
науки распеленывать и потрошить мумии, хотя бы при этом было причинено неко-
торое беспокойство им самим, а в данном случае субъекту, носившему имя Аллами-
стакео; в заключение намекнул (дальше намека трудно было идти при данных обстоя
тельствах), что так как теперь все эти мелочные недоразумения выяснились, то было
бы недурно приступить к исследованию. Услышав это, доктор Понноннер пригото-
вил свои инструменты.
Последние слова оратора, по-видимому, возбудили в Алламистакео какие-то
сомнения, сущность которых осталась для меня неясной; однако он объявил, что
удовлетворен объяснениями мистера Глиддона, соскочил со стола и пожал руки всем
присутствовавшим.
Когда церемония представления была окончена, мы поспешили исправить по-
вреждения, нанесенные египтянину скальпелем. Мы зашили рану на виске, перевяза-
ли ногу и приклеили кусочек черного пластыря величиной в один квадратный дюйм
к кончику его носа.
Мы заметили, что граф (таков был, кажется, титул Алламистакео) слегка вздраги-
вает, — без сомнения, от холода. Доктор Понноннер тотчас направился к платяному
…весь последующий разговор, в котором
принимала участие мумия, происходил на пер-
вобытном египетском языке…
шкафу и притащил черный сюртук — образцовое изделие Дженингса, клетчатые

небесно-голубого цвета брюки со штрипками, chemise1 тонкого полотна, глазетовый
жилет, белое пальто, трость с кривой ручкой, сапоги патентованной кожи, соломен-
ного цвета лайковые перчатки, лорнет, пару бакенбард и галстук. Вследствие разни-
цы в росте между графом и доктором (первый был вдвое выше второго) надеть эти
вещи на египтянина оказалось несколько затруднительным; но когда туалет его был
окончен, он мог назваться одетым. Затем мистер Глиддон взял его под руку и усадил
в кресло перед камином, а доктор позвонил и велел подать сигар и вина.
Вскоре беседа приняла самый оживленный характер. Разумеется, присутствую
щие выразили удивление, что Алламистакео до сих пор остался жив, находя этот
факт не совсем обыкновенным.
— Мне кажется, — заметил мистер Букингам, — вам давно следовало умереть.
— С какой стати? — с удивлением ответил граф. — Мне всего семьсот лет! Мой
отец прожил тысячу и был еще хоть куда накануне смерти.
Тут последовали расспросы и вычисления, из которых выяснилось, что мы
имели совершенно неверное представление о мумии. Прошло пять тысяч пятьде-
сят лет и несколько месяцев с того момента, как она была положена в катакомбах
Элейтиаса.
— Я ведь, собственно, имел в виду, — возразил мистер Букингам, — не ваш воз-
раст в момент погребения (я согласен, что вы еще молодой человек), а громадный пе-
риод времени, проведенный вами, по вашим же словам, в асфальте.
— В чем? — спросил граф.
— В асфальте, — повторил мистер Букингам.
— А, да… Я, кажется, понимаю, что вы хотите сказать; без сомнения, этот способ
имеет свои достоинства, но в наше время употреблялась почти исключительно су
лема.
— Но мы все-таки затрудняемся понять, — сказал доктор Понноннер, — как
могло случиться, что вы, умерший и погребенный пять тысяч лет тому назад, оказы-
ваетесь теперь живым и, по-видимому, имеете цветущее здоровье.
— Если бы я умер, — возразил граф, — то, по всей вероятности, и до сих пор оста-
вался бы мертвым; но я замечаю, что вы еще очень несведущи по части гальванизма
и не можете исполнить того, что было самой обыкновенной вещью у нас, в старину.
Дело в том, что я впал в каталептическое состояние, а мои друзья решили, что я мертв
или должен быть мертвым, и немедленно набальзамировали меня… я полагаю, вы
имеете понятие об основных принципах бальзамирования.
— Н… да, не совсем.
— Ага, понимаю, — о, глубина невежества! Ну, я не могу пускаться в подроб
ности, но считаю необходимым заметить, что бальзамировать (в собственном смысле
слова) в Египте значило остановить на определенное время все животные функции
данного лица. Я употребляю слово «животные» в его обширнейшем смысле, по-
дразумевая не только физические, но и духовные, и жизненные функции организма.
Повторяю, основным принципом бальзамирования была остановка всех животных
отправлений субъекта. Иными словами, субъект должен был вечно оставаться в том
же состоянии, в каком был он в момент бальзамирования. Так как в моих жилах течет
1
Сорочку (фр.).
кровь Священного Жука, то меня забальзамировали живым, таким точно, каким вы

меня видите в настоящую минуту.
— Кровь Священного Жука! — воскликнул доктор Понноннер.
— Да. Священный Жук — это insignium1, или герб, одной из древнейших и знат-
нейших фамилий. Выражение «в моих жилах течет кровь Священного Жука» озна-
чает только принадлежность к фамилии, носящей этот герб. Я выражаюсь образным
языком.
— Но при чем тут бальзамирование живьем?
— Видите ли, в Египте было обыкновение вынимать из тела внутренности и мозг
перед бальзамированием. Только для фамилии Жукóв делалось исключение. Так что,
если бы я не был Жуком, у меня вынули бы мозг и внутренности, а без них не совсем
удобно жить.
— Понимаю, — сказал мистер Букингам, — стало быть, все цельные мумии, кото-
рые нам случается находить, принадлежат к фамилии Священных Жуков?
— Без сомнения.
— Я думал, — робко заметил мистер Глиддон, — что Священный Жук принадле-
жал к числу египетских богов.
— Египетских… что? — воскликнула мумия, вскочив на ноги.
— Богов! — повторил путешественник.
— Мистер Глиддон, я положительно изумлен вашими словами, — отвечал граф,
снова опускаясь в кресло. — Ни одна нация на земле никогда не признавала более
одного бога. Священный Жук, ибис2 и прочие служили у нас (как и у других наций
подобные же существа) только символами, или media3, при посредстве которых
мы поклонялись Творцу, слишком возвышенному, чтобы обращаться к нему непо
средственно.
Последовала пауза. Наконец доктор Понноннер возобновил беседу.
— Из ваших объяснений, — сказал он, — можно заключить, что в катакомбах
близ Нила могут оказаться и другие мумии рода Жуков, сохранившие жизнеспособ-
ность.
— Без всякого сомнения, — отвечал граф, — все Жуки, случайно забальзамиро-
ванные живыми, и теперь еще живы. Возможно также, что некоторые из лиц, умыш-
ленно забальзамированных живьем, были забыты своими душеприказчиками и до сих
пор остаются в могилах.
— Не будете ли вы добры объяснить, — сказал я, — что означают ваши слова
«умышленно забальзамированных живьем»?
— С величайшим удовольствием, — отвечала мумия, осмотрев меня в лорнет,
так как я только в первый раз обратился к ней с вопросом. — С величайшим удо-
вольствием, — сказала она. — Средняя продолжительность жизни в наше время
была восемьсот лет. Немногие умирали — оставляя в стороне случайности — ранее
шестисот, немногие переживали десяток веков; нормальным сроком считалось во-
семьсот лет. С открытием способа бальзамирования, о котором я уже сообщил вам,
1
Эмблема (лат.).
2
Священный ибис — птица из семейства ибисовых, названная так, потому что почиталась
священной птицей в Древнем Египте (примеч. ред.).
3
Здесь: посредниками (лат.).
наши философы пришли к заключению, что было бы весьма интересно, как с точки
зрения простой любознательности, так и ввиду преуспевания науки, отбывать этот
жизненный срок по частям. Предположим, например, такой случай: историк прожил
пятьсот лет, написал книгу — плод многолетних изысканий, — затем его тщательно
бальзамируют и помещают в гробницу с надписью для душеприказчиков pro tem.1,
обязанных оживить его через известный промежуток времени, скажем, пятьсот или
шестьсот лет. Вернувшись к жизни по истечении этого периода, он убеждается, что
его великое творение превратилось в род всеобщей записной книжки, то есть в род
литературной арены для изысканий, догадок и споров целой стаи рьяных коммента-
торов. Эти изыскания и прочее, под именем поправок и пояснений, до того затем-
нили, запутали и исковеркали текст, что автору приходится с фонарем отыскивать
свою книгу. Отыскав ее, он убеждается, что искать не стоило. Переделав ее начисто,
он считает своей священной обязанностью исправить на основании своего личного
опыта и знания предания, относящиеся к первому периоду его жизни. Подобные ис-
правления, предпринимаемые время от времени различными мудрецами, предотвра-
тят возможность превращения истории в чистую басню…
— Виноват, — перебил доктор Понноннер, слегка прикоснувшись к руке египтя-
нина, — виноват, сэр, могу я вас перебить на минуту?
— Сделайте одолжение, сэр, — отвечал граф, приосанившись.
— Я хотел только предложить вам один вопрос, — сказал доктор. — Вы упомя-
нули об исправлении историком преданий, относящихся к его эпохе. Скажите, пожа-
луйста, сэр, какая доля преданий Каббалы в среднем оказывается верной?
— Каббала, как вы совершенно правильно называете ее, сэр, вообще говоря, сто-
ит наравне с фактами, о которых сообщают устные рассказы; то есть не содержит
ни одной-единственной детали, которая не оказалась бы совершенно и безусловно
ложной.
Присутствующие пожали плечами, а некоторые с многозначительным видом до-
тронулись пальцем до лба. Мистер Букингам, бросив беглый взгляд на затылок, по-
том на лоб Алламистакео, сказал:
— Продолжительность жизни в ваше время, равно как и возможность отбывать
ее по частям, как вы сейчас объяснили, без сомнения, должны были способствовать
развитию и накоплению знаний. Я полагаю, что вы приписываете отсталость древ-
них египтян во всех специальных отраслях знания по сравнению с современными на-
родами, а особенно с янки, единственно большей толщине египетского черепа.
— Признаюсь, — возразил граф очень вежливым тоном, — я опять-таки не со
всем понимаю вас: скажите, пожалуйста, о каких специальных отраслях знания вы
говорите?
Тут мы в один голос и очень подробно сообщили ему о выводах френологии и чу-
десах животного магнетизма.
Выслушав нас до конца, граф сообщил несколько анекдотов, из которых нам ста-
ло ясно, что прототипы Галля и Шпурцгейма2 расцвели и увяли в Египте так давно,
1
От pro tempore — временно (лат.).
2
Франц Иозеф Галль (1758–1828) — австрийский врач и анатом, основатель френологии;
Иоганн Гаспар Шпурцгейм (1776–1832) — немецкий врач, друг Галля, популяризатор френо-
логии (примеч. ред.).
что подверглись почти полному забвению, а манипуляции Месмера — жалкие фоку-

сы в сравнении с положительными чудесами фиванских savants1, которые создавали
живых вшей и много других подобных существ.
Тут я спросил графа, умели ли его единоплеменники вычислять затмения.
Он улыбнулся довольно презрительно и отвечал: «Умели».
Это несколько смутило меня, но я все-таки предложил еще несколько вопро-
сов по части астрономических знаний, когда один из гостей, еще ни разу не откры-
вавший рта, шепнул мне на ухо, что об этих вещах лучше справиться у Птолемея
и Плутарха2.
Тогда я стал расспрашивать графа о зажигательных стеклах и чечевице и вооб-
ще о производстве стекла; но тот же молчаливый господин спокойно дотронулся до
моего локтя и просил меня Христом Богом заглянуть в Диодора Сицилийского. Что
касается графа, то он просто спросил меня вместо ответа, имеются ли у современных
людей микроскопы, с помощью которых можно вырезать камеи в стиле египетских.
Пока я раздумывал, что ответить на этот вопрос, крошка доктор Понноннер повел
себя самым странным образом.
— Взгляните на нашу архитектуру! — воскликнул он к великому негодованию
обоих путешественников, которые ни с того ни с сего принялись щипать его до си-
няков.
— Взгляните, — воскликнул он с энтузиазмом, — на фонтан Боулинг-Грин3
в Нью-Йорке или, если это зрелище слишком величественно для созерцания, брось-
те хоть один взгляд на Капитолий в Вашингтоне! — Тут добрейший карапузик при-
нялся подробно описывать упомянутое им здание. Он объяснил, что один портик
украшен двадцатью четырьмя колоннами, по пяти футов в диаметре, на расстоянии
десяти футов одна от другой.
Граф отвечал, что, к сожалению, не может припомнить в настоящую минуту точ-
ные размеры одного из главных зданий в городе Азнаке4, основание которого теря-
ется во мраке времен, а развалины еще сохранились в эпоху его погребения в обшир-
ной песчаной равнине к западу от Фив. Он помнит, однако, что портик сравнитель-
но небольшого дворца в предместье, называемом Карнак5, состоял из ста сорока че-
тырех колонн, по тридцати семи футов в окружности, на расстоянии двадцати пяти
футов одна от другой. От Нила до портика на протяжении двух миль тянется аллея
сфинксов, статуй и обелисков, достигающих двадцати, шестидесяти и ста футов в вы-
шину. Сам дворец (насколько он мог припомнить) имел две мили в длину и семь
миль в окружности. Стены его были богато расписаны внутри и снаружи иерогли-
фами. Он не утверждает, что в стенах его можно поместить пятьдесят или шестьде-
сят Капитолиев доктора, но две или три сотни их можно бы было втиснуть туда без
особенных затруднений. Впрочем, этот Карнакский дворец, в конце концов, просто
1
Мудрецов (фр.).
2
Местрий Плутарх (ок. 46 г. — ок. 127 г.) — древнегреческий писатель и философ, автор
трактата «О лике на лунном диске», в котором излагались различные популярные для того
времени астрономические идеи (примеч. ред.).
3
Боулинг-Грин — парк в центре Нью-Йорка (примеч. ред.).
4
Этот город вымышлен Эдгаром По (примеч. ред.).
5
Карнак — селение в Египте, около Фив, знаменитое развалинами храма, построенного
в XX в. до н. э. (примеч. ред.).
лачуга. Он (граф), по совести, не может отрицать великолепия и превосходства фон-

тана Боулинг-Грин, описанного доктором. Ничего подобного, он должен сознаться,
не было в Египте, да и нигде вообще.
Я спросил графа, что он думает о наших железных дорогах.
— Ничего особенного, — отвечал он. — Они устроены довольно непрочно, лег-
комысленно и неуклюже. Какое же сравнение с широкими, гладкими дорогами, по
которым египтяне перевозили целые храмы и массивные обелиски в полтораста фу-
тов вышиною.
Я завел речь о наших гигантских механических силах.
Он согласился, что мы немножко маракуем по этой части, но тут же спросил, как
бы я принялся за дело, если бы надо было поместить арки под сводами хотя бы ма-
ленького Карнакского дворца.
Я сделал вид, что не слышу этого вопроса, и спросил, имеет ли он понятие об ар-
тезианских колодцах. Но он только высоко поднял брови, а мистер Глиддон бросил
на меня суровый взгляд и заметил вполголоса, что такой колодец недавно был найден
инженерами в Большом Оазисе1.
Я заговорил о наших стальных изделиях; но иностранец презрительно повел но-
сом и спросил, можно ли нашими стальными орудиями исполнить такую резьбу, ка-
кую египтяне исполняли на обелисках медными резцами.
Все это смутило нас настолько, что мы решили перейти к вопросам метафизи
ческим. Мы послали за книгой, называемой «Обозрение»2, и прочли египтянину
главу или две о чем-то не весьма ясном, но известном у бостонцев под именем «вели-
кого движения», или «прогресса».
Граф заметил только, что великие движения были самым обыкновенным явлени-
ем в его время, а прогресс одно время сделался истинной язвой, но никогда не про-
грессировал.
Тогда мы перешли к величию и значению демократии и не без труда втолковали
графу, какими выгодами мы пользуемся, живя в стране, где существует подача голосов
ad libitum3 и нет короля.
Он выслушал нас с интересом и, по-видимому, нашел наши рассуждения очень
забавными. Когда мы замолчали, он сказал, что много веков тому назад уже пытались
устроить нечто подобное. Четырнадцать египетских провинций решили провозгла-
сить себя свободными и тем самым подать великолепный пример остальному чело-
вечеству. Они собрали своих мудрецов и состряпали остроумнейшую конституцию.
Сначала дело пошло недурно, только хвастались они ужасно. Но кончилось тем, что
упомянутые четырнадцать провинций с пятнадцатью или двадцатью другими под-
пали под власть самого ненавистного и невыносимого деспотизма, какой когда-либо
владычествовал на земле.
Я спросил, как звали деспота.
Сколько помнилось графу, его звали Чернь.
1
Большой Оазис (Эль-Харга) — крупнейший из египетских оазисов, расположенный в ли-
вийской пустыне. Древние колодцы этого оазиса достигают глубины 120 м (примеч. ред.).
2
В оригинале — за номером журнала «Дайел» («The Dial»), органом американских транс-
ценденталистов, выходившем в 1840–1844 гг. и печатавшим статьи по вопросам литературы,
философии и религии (примеч. ред.).
3
По желанию, по своему усмотрению (лат.).
Не зная, что ответить на это, я возвысил голос и выразил сожаление, что египтяне
не знали силы пара.
Граф взглянул на меня с удивлением, но ничего не ответил. Молчаливый джентль-
мен двинул меня локтем в бок, шепнул мне, что я оскандалился, и прибавил, что со
временная паровая машина происходит от изобретения Герона, дошедшего до нас
благодаря Саломону де Коссу1.
Нам угрожало решительное поражение, но, к счастью, доктор Понноннер со-
брался с духом, явился к нам на выручку и спросил, неужели египетский народ мог бы
серьезно думать о соперничестве с нами в таком важном предмете, как одежда. Граф
взглянул на штрипки своих брюк, затем взялся за фалду сюртука и поднес ее к глазам.
Когда он выпустил ее, рот его мало-помалу раскрылся до ушей, но больше он ничего
не ответил.
Тут мы воспрянули духом, и доктор Понноннер, подойдя к мумии с видом глубо-
кого достоинства, попросил ее ответить по правде, как честный джентльмен, умели
ли египтяне в какой бы то ни было период своего существования приготовлять лепе-
шечки Понноннера и пилюли Брандрета.
Мы с глубоким беспокойством ожидали ответа, но тщетно. Ответа не было. Егип-
тянин покраснел и понурил голову. Никогда торжество не было столь полным, ни-
когда поражение не было столь горьким. Я не вынес убитого вида мумии. Я схватил
шляпу, сухо поклонился графу и ушел.
Я пришел домой в четыре часа и тотчас же улегся спать. Теперь десять утра.
Я встал в семь часов утра и написал эти воспоминания на поучение моей семье и че-
ловечеству. От семьи я отказываюсь. Моя жена ведьма. По правде сказать, мне смер-
тельно надоела эта жизнь, да и вообще девятнадцатый век. Я убежден, что все идет
как нельзя хуже. К тому же мне хочется знать, кто будет президентом в 2045 году.
Итак, побрившись и проглотив чашку кофе, отправлюсь к Понноннеру и велю за-
бальзамировать себя на двести лет.
1
Герон Александрийский (ок. 10 г. — ок. 75 г.) — древнегреческий ученый, величайший ин-
женер за всю историю человечества, описавший в своей книге «Пневматика» в том числе
и устройство паровой турбины; Саломон де Косс (1576–1630) — французский инженер,
в 1615 г. предложивший идею усовершенствованного парового двигателя (примеч. ред.).
МОГУЩЕСТВО СЛОВ
(1845)
Ойнос. Прости, Агатос1, слабость духа, едва окрыленного бессмертием!

Агатос. Ты ничего не сказал, милый Ойнос, за что нужно было бы просить про-
щения. Даже и здесь знание не является следствием простого созерцания. Что касает-
ся мудрости, ты можешь смело спрашивать о ней у ангелов, она тебе может быть дана!
Ойнос. Но мне думалось, что в этом существовании я сразу узнаю обо всем и, та-
ким образом, сразу сделаюсь счастливым, все узнавши.
Агатос. О, счастье заключается не в знании, а в приобретении знания! С каждым
мигом снова познавая, мы с каждым мигом снова получаем благословение. Но знать
все — это было бы проклятием дьявола.
Ойнос. Но Всевышний, разве Он не все знает?
Агатос. Это, только это одно должно еще оставаться неизвестным даже и для
Него, ибо Он — Всеблаженный.
Ойнос. Но если мы ежечасно умножаем наши познания, ведь, в конце концов, все
будет известно!
Агатос. Взгляни вниз в эти бездонные пространства! Постарайся проникнуть
взором через многочисленные сонмы звезд, пока мы медленно скользим среди них,
вот так — и так — и так! Ты видишь, что даже и духовное зрение везде задерживается
беспрерывно тянущимися золотыми оплотами Вселенной! — оплотами, состоящи-
ми из мириад светящихся тел, самое число которых явилось для того, чтобы слиться
в одно целое!
Ойнос. Я вижу ясно, что бесконечность материи — не сон.
Агатос. В Эдеме нет снов, но здесь шепотом говорят, что единственное назначе-
ние бесконечности материи — это быть бесконечными источниками, где душа могла
бы утолять свою жажду знать, которая навеки неугасима в ней, ибо угасить ее значило
бы уничтожить самую жизнь души. Спрашивай же меня, милый Ойнос, без колеба-
ний и без опасений. Устремимся вперед! Оставим по левую сторону громкую гармо-
нию Плеяд и проскользнем через толпу светил в звездные луга, за пределы Ориона,
где вместо фиалок, и веселых глазок, и троицына цвета протянулись гряды трояких
и трехцветных солнц.
1
В переводе с греческого «ойнос» — «вино», «агатос» — «идеальный» (человек) (при-
меч. ред.).
МОГУЩЕСТВО СЛОВ 601
Ойнос. А теперь, Агатос, покуда мы движемся вперед, учи меня! — говори мне
знакомыми звуками Земли! Я не понял, на что ты сейчас намекнул мне, говоря о спо-
собах и методах того, что во время нашей смертности мы привыкли называть Миро-
зданием. Ты хочешь сказать, что Создатель не Бог?
Агатос. Я хочу сказать, что Божество не создает.
Ойнос. Объясни!
Агатос. Только вначале Он создал1. Видимые создания, которые теперь так бес-
прерывно возникают к жизни во Вселенной, могут быть рассматриваемы лишь как
косвенные или посредственные, не как прямые или непосредственные результаты
Божественной творческой силы.
Ойнос. Среди людей, милый Агатос, эта мысль показалась бы до крайности ере-
тической.
Агатос. Среди ангелов, милый Ойнос, она кажется простою истиной.
Ойнос. Я могу понять тебя в таком смысле, что известные действия того, что мы
именуем Природой или законами природы, заставляют при известных условиях воз-
никать то, что имеет все видимые черты создания. Незадолго пред окончательным
крушением Земли были, я хорошо помню, неоднократные и очень успешные опыты
того, чтó некоторыми философами довольно несправедливо было названо созданием
микроскопических существ.
Агатос. То, что ты говоришь, является в действительности примером вторичного
создания, примером единственного вида зиждительного процесса, когда-либо возни-
кавшего, с тех пор как первое слово, будучи сказано, вызвало к жизни первый закон.
Ойнос. А эти звездные миры, что, вспыхивая из бездны небытия, ежечасно обри-
совываются на небесах, — эти звезды, Агатос, разве не являются непосредственным
творением Царя?
Агатос. Позволь мне, милый Ойнос, шаг за шагом привести тебя к представле-
нию, которое я разумею. Ты хорошо знаешь, что как ни одна мысль не может погиб-
нуть, так нет и ни одного действия, которое бы не было сопряжено с бесконечным ре-
зультатом. Так, например, когда мы были жителями Земли, мы двигали руками и этим
самым сообщали вибрацию окружавшей нас атмосфере. Эта вибрация бесконечно
распространялась, пока она не давала толчок каждой частице земного воздуха, ко-
торый с тех пор и навсегда был приведен в состояние деятельности одним движени-
ем руки. Этот факт хорошо был известен математикам нашей планеты. Действитель-
но, они подвергли точному вычислению особые эффекты, производимые в жидкости
особыми движениями, — так что легко сделалось определить, в какой точный период
движение данных размеров может опоясать весь земной шар и (навсегда) оказать свое
влияние на каждый атом окружающей атмосферы. Идя обратным путем, они без за-
труднений определили, по данному эффекту и при данных условиях, размер перво-
начального движения. Теперь математики, увидевши, что результаты любого данного
толчка были абсолютно бесконечны, — увидевши, что известная часть этих результа-
тов точным образом могла быть прослежена с помощью алгебраического анализа, —
увидевши, кроме того, легкость следования по обратному пути, — увидели в то же
самое время, что этот род самого анализа включал в себя возможность бесконечного
1
Согласно учению деизма, существование Бога признается в качестве первопричины мира;
будучи сотворен, мир предоставлен действию своих собственных законов (примеч. ред.).
прогресса — что для его поступательного движения и для его применимости не было
мыслимых границ, исключая те, которые находились в уме, осуществлявшем и при-
менявшем данный анализ. Но на этом пункте наши математики остановились.
Ойнос. А почему же, Агатос, они должны были бы идти дальше?
Агатос. Потому что за этим были некоторые соображения глубокой важно-
сти. Из того, чтó они знали, можно было вывести, что для существа с бесконечным
разумением — для того, перед кем совершенство алгебраического анализа было ра-
зоблаченным, — не было никакого затруднения проследить каждый толчок, данный
воздуху, — и через воздух, перешедший в эфир, — до отдаленнейших последствий,
отодвинутых в бесконечно далекую эпоху времени. На самом деле, можно доказать,
что каждый из таких толчков, оказавший давление на воздух, должен в конце оказать
впечатление на каждое индивидуальное существо, находящееся в пределах Вселен-
ной; и существо бесконечного разумения — существо, которое мы вообразили, —
МОГУЩЕСТВО СЛОВ 603
могло бы проследить отдаленные колебания движения — проследить их по всем на-

правлениям, в их влияниях на все частицы всей материи — по разным направлени-
ям, навсегда, в видоизмененных ими старых формах — или, другими словами, в их
создании нового — до тех пор, пока оно не нашло бы их отраженными — наконец, не
влияющими — откинутыми назад от трона Божества. И не только такое существо
могло бы сделать это, но в любую эпоху, раз ему был бы представлен данный резуль-
тат — если бы, например, его рассмотрению представили одну из этих бесчисленных
комет, — оно могло бы без затруднения с помощью обратного аналитического пути
определить, какому первоначальному побуждению она повинуется. Эта власть следо-
вания обратным путем в его абсолютной полноте и совершенстве — эта способность
отнесения, во все эпохи, всех действий ко всем причинам — является, конечно, пре-
имуществом только Божества; но в каждом видоизменении степени за пределами аб-
солютного совершенства эта власть осуществляется целым множеством Ангельских
Разумов.
Ойнос. Но ты говоришь только о побуждениях, запечатленных в воздухе.
Агатос. Говоря о воздухе, я разумел только Землю; но общее положение имеет от-
ношение к побуждениям, запечатленным в эфире, — который, так как он проникает,
и только он проникает, все пространство, является великим посредником создания.
Ойнос. Тогда всякое движение, какого бы то ни было характера, создает?
Агатос. Должно. Но истинная философия издавна научила нас, что источник
всякого движения есть мысль — а источник всякой мысли есть…
Ойнос. Бог.
Агатос. Я говорил с тобой, Ойнос, как с ребенком прекрасной Земли, только что
погибшей, — о побуждениях, запечатленных в атмосфере Земли.
Ойнос. Да.
Агатос. И пока я это говорил, не мелькнула ли в твоем уме какая-нибудь мысль
о физическом могуществе слов? Не является ли каждое слово побужденьем, влияю-
щим на воздух?
Ойнос. Но почему же ты плачешь, Агатос, — и почему, о, почему твои крылья сла-
беют, когда мы парим над этой прекрасной звездой — самой зеленой и самой страш-
ной изо всех, встреченных нами в нашем полете? Блестящие цветы ее подобны вол-
шебному сну — но свирепые ее вулканы подобны страстям мятежного сердца.
Агатос. Они то, чтó ты видишь! Они то в действительности! Эта безумная звез
да — вот уже три столетия тому назад я, стиснув руки и с глазами, полными слез, у ног
моей возлюбленной — сказал ее — несколькими страстными словами — дал ей рож
дение. Ее блестящие цветы воистину есть самый заветный из всех невоплотивших-
ся снов, и беснующиеся ее вулканы воистину суть страсти самого бурного и самого
оскорбленного из всех сердец.
ДЕМОН ИЗВРАЩЕННОСТИ
(1845)
При рассмотрении человеческих способностей и побуждений, при обсуждении

prima mobilia1 человеческой души френологи упустили из виду одну наклонность, ко-
торая, несмотря на то, что она существует как чувство коренное, первичное, непре-
вратимое, была, однако, в равной мере просмотрена и всеми моралистами, им пред-
шествовавшими. Повинуясь заносчивости рассудка, они все одинаково просмотрели
ее. Ее существование ускользнуло от наших чувств; благодаря нам самим, мы сами не
хотели допустить ее существования — у нас не было веры; будь то вера в откровение
или в Каббалу. Мысль об этой наклонности никогда не возникала в нашем уме, ис-
ключительно в силу того, что она была бы сверхдолжной. Мы не видим нужды в та-
ком побуждении — в такой наклонности. Мы были бы не в состоянии постичь ее
необходимости. Мы не могли бы понять, то есть, вернее, мы не поняли идеи этого
primum mobile, хотя оно само всегда навязывалось нам; мы были бессильны понять,
каким образом оно могло споспешествовать каким-нибудь целям человеческого об-
щежития, временным или неизменным. Нельзя отрицать, что френология, а также
в большой мере и все метафизические знания были состряпаны à priori2. Человек
разума или логики более, чем человек понимания и наблюдения, притязает на зна-
ние намерений Бога — диктует ему задачи. Измерив, таким образом, с чувством соб-
ственной услады помыслы Иеговы, он вывел из этих помыслов свои бесчисленные
системы мышления. В сфере френологии, например, мы прежде всего установили, и
довольно естественно, что, согласно с намерениями Божества, человек должен есть.
После этого мы приписали человеку орган чувства питания, орган, являющийся би-
чом Господним и принуждающий человека есть во что бы то ни стало. Затем, решив,
что это была воля Господа, чтобы человек продолжал свой род, мы открыли орган
чувства любви; мы продолжали в этом направлении и открыли орган чувства страсти
к борьбе, чувства идеальности, чувства причинности, чувства художественности, —
словом, мы открыли целую систему органов, олицетворяющих известную наклон-
ность, известное моральное чувство или какую-нибудь способность чистого разума.
1
Перводвигателей (лат.).
2
Здесь: до и вне опыта (лат.).
ДЕМОН ИЗВРАЩЕННОСТИ 605
И в этом распорядке первичных побудительных начал человеческих действий после-

дователи Шпурцгейма, справедливо или ошибочно, частью или целиком, следовали
в принципе лишь по стопам своих предшественников, выводя и устанавливая реши-
тельно все из предвзятого представления о судьбе человека и опираясь на субъектив-
но понимаемые намерения его Творца.
Было бы гораздо разумнее и гораздо надежнее создавать классификацию (если уж
она необходима) на основании того, чтó человек делал обыкновенно или случайно
и что он делал всегда случайно, нежели на основании того, что, как мы решили, Бо-
жество внушает ему делать. Если мы не можем понять Бога в его видимых делах, как
можем мы понять его непостижимые помыслы, вызывающие эти дела к бытию? Если
мы не можем уразуметь его в созданиях внешних, как можем мы проникнуть в его су-
щественные замыслы или в фазисы его творчества?
Заключение à posteriori1 должно было бы указать френологии, как на одно из при-
рожденных и первичных начал человеческих действий, на нечто парадоксальное, что
мы можем назвать извращенностью — за недостатком наименования более опреде-
лительного. В том смысле, как я его понимаю, это в действительности mobile2, лишен-
ное мотива, мотив немотивированный. Повинуясь его подсказкам, мы поступаем без
постижимой цели; или, если это представляется противоречием в терминах, мы мо-
жем изменить теорему и сказать следующим образом: повинуясь его подсказкам, мы
поступаем так, а не иначе, именно потому, что рассудок не велит нам этого делать.
В теории не может быть рассуждения менее рассудительного; но в действительно
сти нет побуждения, которое бы осуществлялось более неуклонно. При известных
условиях и в известных умах оно абсолютно непобедимо. Я не более убежден в сво-
ем существовании, чем в том, что сознание греховности или ошибочности какого-
нибудь поступка является нередко непобедимой и единственной силой, побуждаю-
щей нас совершить его. И эта, нависающая тяжелым гнетом, наклонность делать зло
ради зла не допускает никакого анализа, никакого разложения на простые элементы.
Это — коренное первичное побуждение — стихийное. Я знаю, мне скажут, что, если
мы упорствуем в известных поступках, в силу того что мы не должны бы упорство-
вать в них, наше поведение есть только видоизменение того, что проистекает обык-
новенно из чувства страсти к борьбе, как его понимает френология. Но одного бег
лого взгляда достаточно, чтобы увидеть ложность такой мысли. Френологическое
чувство страсти к борьбе необходимо связано по своей сущности с представлением
о самозащите. Это — наша собственная охрана против несправедливости. Данное
чувство имеет в виду наше благополучие; и, таким образом, одновременно с его раз-
витием в нас возбуждается желание собственного благополучия. Отсюда следует, что
желание благополучия неизбежно должно возникать одновременно со всяким по-
буждением, которое представляет из себя простое видоизменение чувства страсти
к борьбе; но при возникновении того неопределенного ощущения, которое я назы-
ваю извращенностью, желание благополучия не только не пробуждается, но возника-
ет чувство, находящееся с ним в резком антагонизме.
После всего сказанного лучший ответ на только что замеченный софизм — это
воззвание к собственному сердцу каждого. Ни один человек, если только он пожелает
1
Здесь: после опыта (лат.).
2
Здесь: побудительная причина (лат.).
честно и добросовестно вопросить свою собственную душу, не будет отрицать ко-

ренного характера обсуждаемой наклонности. Она столько же непостижима, сколь-
ко очевидна. Всякий, например, в тот или иной период испытывал положительное
и серьезнейшее желание мучить своего собеседника пространными околичностями.
Говорящий прекрасно знает, что он возбуждает неприятное чувство; он самым ис-
кренним образом желает нравиться; обыкновенно он говорит кратко, точно и ясно;
самая отчетливая и лаконическая речь вертится у него на уме; он с большим трудом
сдерживает себя, чтобы она не вырвалась; он боится вызвать гнев в том, к кому он об-
ращается; он стал бы сожалеть о таком чувстве; но у него быстро возникает мысль,
что известными вводными предложениями и различными фразами в скобках этот
гнев мог бы быть возбужден. Этой одной мысли достаточно. Побуждение вырастает
в желание, желание в хотение, хотение в непобедимое влечение, и это влечение про-
является внешним образом (к глубокому сожалению и прискорбию говорящего и не-
смотря ни на какие последствия).
Перед нами задача, которую мы должны немедленно разрешить. Мы знаем, что
всякая отсрочка губительна. Важнейший жизненный кризис трубным звуком призы-
вает нас к немедленной деятельности и к неукоснительной энергии. Мы сгораем от
нетерпения, нас снедает желание поскорее начать необходимое, вся наша душа вос-
пламенена предчувствием блестящих результатов. Нужно поскорее, поскорее, сегод-
ня же, начать работу, и, однако, мы откладываем ее до завтра; почему? Ответа нет;
разве что мы испытываем нечто извращенное — употребляя слово без понимания
основного принципа. Приходит завтра, и вместе с ним самое беспокойное нетерпе-
ливое желание приступить к исполнению обязанностей, но наряду с этим увеличе-
нием нетерпеливой тревоги приходит также неизъяснимая жажда отсрочки, чувст-
во положительно страшное, ибо оно непостижимо. Мгновенья бегут, и это жадное
чувство растет. Вот уже настал последний час, нужно действовать. Мы содрогаемся
от бешенства противоречия, борющегося в нас, — от борьбы между определенным
и туманным — между существенным и тенью. Но если борьба зашла уже так далеко,
бороться напрасно — побеждает тень. Бьет час, и это — погребальный звон, возве-
щающий о гибели нашего блаженства. В то же время это — крик петуха для при-
видения, которое так долго властвовало над нами. Оно бледнеет — исчезает — мы
свободны. Прежняя энергия возвращается. Теперь мы будем работать. Увы, слишком
поздно!
Мы стоим на краю пропасти. Мы глядим в бездну — у нас кружится голова —
нам дурно. Наше первое движение — отступить от опасности. Непонятным обра-
зом мы остаемся. Мало-помалу наша дремота, и головокружение, и ужас сливаются
в одно туманное неопределимое чувство. Посредством изменений, еще более неза-
метных, это туманное чувство принимает явственные очертания, подобно тому как
в «Арабских ночах» из бутылки изошли испарения, а из них возник дух. Но из этих
наших туманов, ползущих над краем пропасти, возникает до осязательности форма
гораздо более страшная, чем всякий сказочный дух, всякий демон, и, однако, это не
более как мысль, но мысль ужасающая, охватывающая нас холодом до глубины души,
проникающая нас всецело жестокой усладой своего ужаса. Нами овладевает весьма
простая мысль: «А что, если бы броситься вниз с такой высоты? Что испытали бы
мы тогда?». И мы страшно хотим этого полета — этого бешеного падения — имен-
но потому, что оно связано с представлением о самой ужасной и самой чудовищной
смерти, о самых ненавистных пытках, какие когда-либо возникали в нашей фантазии;

и так как наш разум властно отталкивает нас от края бездны, именно поэтому мы
приближаемся к ней еще более стремительно. Среди страстей нет страсти более дья-
вольской и более нетерпеливой, чем та, которую испытывает человек, когда, содрога-
ясь над пропастью, он хочет броситься вниз. Позволить себе, хотя на одно мгновенье,
думать — означает неминуемую гибель; ибо размышление велит нам воздержаться,
и потому-то, говорю я, мы не можем. Если около нас не случится дружеской руки, ко-
торая бы нас схватила, или если мы не успеем внезапным усилием откинуться от про-
пасти назад, мы уже погибли, мы падаем.
Рассматривая такие явления с различных сторон, мы всегда поймем, что они про-
диктованы исключительно духом извращенности. Совершая такие поступки, мы со-
вершаем их в силу сознания, что мы не должны так поступать. Вне этого или за этим
не скрывается никакого доступного для пониманья побуждения; и мы могли бы на
самом деле считать такую извращенность прямым искушением дьявола, если бы не
знали, что иногда она приводит к благим результатам.
Я говорил так много, чтобы хотя сколько-нибудь ответить вам на ваш вопрос —
чтобы объяснить, почему я здесь, — представить вам хотя слабую видимость при-
чины, объясняющей, почему я ношу эти кандалы и нахожусь в камере осужденных.
Если бы я не был так пространен, вы или совсем не поняли бы меня, или, как весь этот
подлый сброд, сочли бы меня сумасшедшим. Теперь же вы можете легко заметить,
что я являюсь одной из несосчитанных жертв Демона Извращенности.
Невозможно, чтобы какой-нибудь поступок мог быть совершен с большей обду-
манностью и осмотрительностью. Недели, месяцы я размышлял о средствах убийст
ва. Я отверг тысячу планов, потому что их исполнение включало в себя возможность
разоблачения. Наконец, читая какие-то французские мемуары, я нашел рассказ о бо-
лезни, почти смертельной, которая приключилась с m-me Пило благодаря дейст-
вию свечки, случайно отравленной. Мысль об этом сразу овладела моей фантазией.
Я знал, что старик — моя жертва — имел обыкновение читать в постели. Я знал, кро-
ме того, что его спальня представляла из себя маленькую комнату с плохой вентиля-
цией. Но зачем я буду обременять вас всеми этими нелепыми подробностями. Мне
нет надобности описывать весьма несложные уловки, с помощью которых я заменил
в его подсвечнике свечу, бывшую там, восковой свечой своего собственного приго-
товления. На следующее утро он был найден мертвым в своей постели, и постановле-
ние судебного следователя гласило: «Умер, посещенный Богом»1.
1
Скоропостижная смерть — формула английского судопроизводства (примеч. ред.).
Я получил в наследство состояние старика, и все шло прекрасно в течение не-

скольких лет. Мысль о разоблачении ни разу не приходила мне на ум. С остатками
роковой свечи я сам распорядился тщательнейшим образом. Я не оставил ни малей-
ших следов, с помощью которых возможно было бы обвинить меня в преступлении
или хотя бы подвергнуть подозрению. Невозможно представить себе, какое роскош-
ное чувство удовлетворения возникало в моей груди, когда я размышлял о своей пол-
ной безопасности. В течение очень долгого периода времени я постепенно приобре-
тал привычку упиваться этим чувством. Оно доставляло мне более действительное
наслаждение, чем все чисто мирские выгоды, которыми я был обязан своему греху.
Но в конце концов настало время, когда это приятное ощущение мало-помалу и со-
вершенно незаметно превратилось в назойливую и мучительную мысль. Она была
мучительна, потому что она назойливо преследовала меня. Я едва мог освободиться
от нее хотя бы на мгновенье. Очень часто случается, что наш слух или, вернее, нашу
память таким образом преследует какой-нибудь надоедливый мотив, какая-нибудь
шаблонная песенка или ничтожный обрывок из оперы. Мучительное ощущение не
может в нас уменьшиться, если песня сама по себе прекрасна или оперная ария до
стойна похвалы. Таким образом, я в кон-
це концов стал беспрерывно ловить себя
на размышлениях о моей безопасности
и на повторении тихим чуть слышным
голосом двух слов: «Я спасен!».
Однажды, бродя по улицам, я пой-
мал себя на этом занятии: вполголоса
я бормотал свое обычное «Я спасен».
В порыве капризной дерзости я повто-
рил эти слова, придав им новую фор-
му: «Я спасен — я спасен — лишь бы
только я не был настолько глуп, чтобы
открыто сознаться!».
Едва я выговорил эти слова, как по-
чувствовал, что холод охватил меня до
самого сердца. У меня была некоторая
опытность насчет этих порывов извра-
щенности (природу которых я несколь-
ко затруднялся объяснить), и я прекрас-
но помнил, что никогда не мог с успехом
сопротивляться таким припадкам; и те-
перь мое собственное нечаянное само
внушение, что я мог бы иметь глупость
открыто сознаться в преступлении,
встало лицом к лицу со мной, как будто
самый дух того, кто был мной убит, —
и, кивнув, поманило меня к смерти.
В первое мгновенье я сделал усилие
стряхнуть с себя этот кошмар. Я быс-
тро пошел вперед, скорее, еще скорее
и наконец побежал. Я испытывал бешеное желание кричать. Каждая новая волна

мысли последовательно ложилась на меня новым ужасом, — увы, я хорошо, слишком
хорошо понимал, что думать в моем положении означало погибнуть. Я все ускорял
свои шаги. Я прыгал как сумасшедший в толпе прохожих. Наконец чернь встревожи-
лась и устремилась за мной в погоню. Тогда я почувствовал, что судьба моя заверши-
лась. Если б я мог вырвать свой язык, я бы вырвал его — но чей-то голос грубо про-
звучал над моим ухом — чья-то рука еще более грубо схватила меня за плечо. Я обер-
нулся — я чувствовал, что задыхаюсь. В течение мгновенья я испытывал все пытки
удушья; я был ошеломлен, я ослеп, я оглох; и затем какой-то невидимый демон, по
думал я, ударил меня по спине своей широкой ладонью. Тайна, которую я так давно
удерживал, вырвалась из моей души.
Они рассказывают, что я говорил совершенно отчетливо, но с видимой рез
костью и неудержимой стремительностью, как бы опасаясь, что кто-нибудь вмеша-
ется, прежде чем я закончу этот краткий, но исполненный такой значительности рас-
сказ, отдававший меня во власть палача и ада.
Сообщив все, что было необходимо, для того чтобы вполне убедить правосудие,
я упал и без чувств распростерся на земле.
Но что мне еще сказать? Сегодня я здесь, и в цепях! Завтра я буду на свободе? —
но где?
611
СИСТЕМА ДОКТОРА ДЕГОТЬ

И ПРОФЕССОРА ПЕРЬЕ
(1845)
Осенью 18**, путешествуя по Южной Фран-

ции, я очутился в нескольких милях от Maison
de Santé1, или частной лечебницы для душевнобольных, о которой много наслышал-
ся в Париже от моих друзей-медиков. Я ни разу еще не посещал подобных заведе-
ний, и, не желая упустить удобный случай, предложил моему дорожному товарищу
(господину, с которым познакомился за несколько дней перед тем) завернуть на ча-
сок в лечебницу. На это он возразил, что, во-первых, — торопится, во-вторых, — бо-
ится помешанных. Впрочем, он уговаривал меня не стесняться и удовлетворить мое
любопытство, прибавив, что поедет не торопясь, и я успею догнать его сегодня же
или, самое позднее, на другой день. Прощаясь с ним, я подумал, что меня, чего доб
рого, не пустят в лечебницу, и выразил свои опасения вслух. Он отвечал, что если
я не знаком лично с директором, месье Мальяром, и не имею рекомендательного
письма, то меня, пожалуй, в самом деле не пустят, так как правила в частных лечеб-
ницах гораздо строже, чем в казенных. Он прибавил, что несколько лет тому назад
1
Психиатрическая больница (фр.).
познакомился с месье Мальяром и готов заехать со

мной к нему и познакомить меня, хотя сам не пой-
дет в больницу, так как не выносит сумасшедших.
Я поблагодарил его, и мы свернули с большой
дороги на проселочную, которая через полчаса
привела нас к дремучему лесу у подошвы горы.
Мы проехали две мили в его сырой мгле и нако-
нец увидели Maison de Santé. Это был фантасти-
ческий château1, очень ветхий и с виду почти не-
обитаемый. Он произвел на меня такое тяжелое
впечатление, что я задержал лошадь и хотел было
вернуться. Однако устыдился своего малодушия
и поехал дальше.
Когда мы подъехали к воротам, я заметил, что
из ворот выглядывает какой-то господин. Мину-
ту спустя он вышел к нам навстречу, назвал мо-
его спутника по имени, приветливо пожал ему
руку и предложил сойти с коня. Это был сам месье
Мальяр: статный, видный старосветский госпо-
дин, с любезными манерами и весьма внушитель-
ным видом важности, достоинства и авторитета.
Мой друг представил меня, сообщил о моем
желании, а когда месье Мальяр выразил готов-
ность оказать мне всяческое содействие, рас
простился с нами, и больше я его не видел.
Когда он уехал, директор провел меня в ма-
ленькую и очень опрятную гостиную, где в числе
прочих предметов, свидетельствовавших об утон-
ченном вкусе, находились книги, картины, цве-
ты и музыкальные инструменты. В камине весело
трещали дрова. За пианино сидела, напевая арию Беллини, молодая и очень красивая
женщина, которая при моем появлении перестала петь и приветствовала меня гра-
циозным поклоном. У нее был низкий голос и тихие, сдержанные манеры. Лицо ее
показалось мне печальным и крайне бледным, что, впрочем, вовсе не портило его, на
мой вкус. Она была в глубоком трауре и возбудила во мне смешанное чувство уваже-
ния, любопытства и восхищения.
Я слышал в Париже, что в заведении месье Мальяра господствовала так называе
мая система поблажки, что никаких наказаний не применялось, даже к лишению
свободы прибегали очень редко. За пациентами следили очень внимательно, но они
пользовались полной свободой, и большинству позволялось гулять по всему дому
и окрестностям в обыкновенных костюмах, какие носят здоровые люди.
Имея в виду это обстоятельство, я решил поостеречься в разговорах с дамой,
так как не знал наверное, здорова ли она; а беспокойный блеск ее глаз даже застав-
лял меня подозревать противное. Итак, я ограничился замечаниями самого общего
1
Замок (фр.).
СИСТЕМА ДОКТОРА ДЕГОТЬ И ПРОФЕССОРА ПЕРЬЕ 613
характера, которые, по моему расчету, не могли раздражить или обидеть даже су
масшедшего. Она отвечала совершенно разумно, обнаружив, по-видимому, вполне
здравый ум; но я был слишком хорошо знаком с литературой по части всевозможных
маний, чтобы положиться на эти внешние признаки здоровья, и продолжал соблю-
дать осторожность в разговоре.
Вскоре бойкий лакей в ливрее принес фрукты, вино и закуску, а немного погодя
дама ушла. Как только она удалилась, я вопросительно взглянул на хозяина.
— Нет, — сказал он, — о, нет, — это моя родственница, моя племянница, пре-
восходная женщина.
— Простите мои подозрения, — отвечал я, — впрочем, вы скорее, чем кто-либо,
найдете извинение для меня. Ваш превосходный метод хорошо известен в Париже,
и я считал возможным, вы понимаете…
— Да, да, понимаю, это мне следует благодарить вас за вашу осторожность. Такая
предусмотрительность редко встречается у молодых людей, и у нас бывали неприятные
contretemps1 вследствие беспечности посетителей. При моей прежней системе, ког-

да пациенты свободно гуляли всюду, их часто доводили до бешенства неосторожные
замечания господ, являвшихся осматривать лечебницу. Поэтому мне пришлось при-
нять ограничительные меры и допускать в лечебницу только таких лиц, на которых
я могу положиться.
— При вашей прежней системе, — сказал я, повторяя его слова, — значит, систе-
ма поблажки, о которой я столько наслышался, оставлена вами?
— Несколько недель тому назад, — отвечал он, — нам пришлось навсегда отка-
заться от нее.
— В самом деле? Вы удивляете меня!
— Мы нашли безусловно необходимым, сэр, — отвечал месье Мальяр со вздо-
хом, — вернуться к старинным порядкам. Опасность системы поблажки всегда была
громадна, а преимущества ее сильно преувеличены. Я думаю, что если был где-нибудь
убедительный опыт в этом отношении, так именно у нас. Мы делали все, что могла
внушить гуманность. Я жалею, сэр, что вам не случилось побывать здесь раньше, —
вы бы могли судить сами. Впрочем, вы, вероятно, знакомы с системой поблажки, с ее
деталями?
— Не вполне. Слышал о ней только из третьих и четвертых рук.
— Основа этой системы — потакать желаниям пациентов. Мы не противоре-
чим никаким причудам, зародившимся в их мозгу. Напротив, мы даже поощряем их;
и таким путем удавалось достигнуть самого надежного исцеления. Никакой аргумент
не действует на сумасшедшего сильнее reductio ad absurdum2. Например, у нас были
пациенты, воображавшие себя цыплятами. Лечение: соглашаться с этим фактом, на
стаивать на том, что это факт, укорять пациента в непоследовательности, если он не
сообразуется с этим фактом — например, не хочет питаться исключительно цыплячь-
им кормом. Немножко крупы и песка делали чудеса в этом отношении.
— В этом и заключалось все лечение?
— Никоим образом. Большое значение имели развлечения всякого рода — му-
зыка, танцы, гимнастические упражнения вообще, карты, книги и тому подобное.
Мы делали вид, что лечим пациента от какого-нибудь физического недуга, и самое
слово «помешательство» никогда не произносилось. Главное было заставить каждо-
го помешанного наблюдать за товарищами. Если сумасшедший увидит, что вы пола-
гаетесь на его ум и порядочность, он будет ваш телом и душой. Таким путем нам уда-
лось довести до минимума число смотрителей.
— И вы не применяли никаких наказаний?
— Никаких.
— И никогда не запирали ваших пациентов?
— Очень редко. Случалось иногда, что в болезни наступал кризис, или она вне-
запно принимала буйный характер, — в таких случаях приходилось запирать пациен-
та в отдельную камеру, чтобы не заразить других, и держать его в одиночном заключе-
нии до возвращения родственникам, потому что с буйным помешательством нам не-
чего делать. Такие пациенты помещаются обыкновенно в общественные госпитали.
— А теперь все это изменилось, — и вы думаете, к лучшему?
1
Здесь: помехи (фр.).
2
Сведения к абсурду (лат.).
— Несомненно. Наша система имела свои невыгодные, даже опасные стороны.

Теперь она, к счастью, отвергнута во всех Maison de Santé Франции.
— Ваши слова крайне удивляют меня, — отвечал я, — я был уверен, что в настоя
щее время только эта система и применяется по всей Франции.
— Вы еще молоды, друг мой, — возразил хозяин, — но время научит вас пола-
гаться только на собственное суждение, не доверяя россказням других. Не верьте ни-
чему, что вы слышите, и только наполовину верьте тому, что видите. Очевидно, ка-
кие-нибудь невежды ввели вас в заблуждение насчет Maison de Santé. После обеда,
когда вы отдохнете, я охотно покажу вам лечебницу и ознакомлю вас с системой, ко-
торая, по моему мнению и по мнению всех, кто имел случай наблюдать ее действие,
далеко превосходит все остальные.
— Это ваша система? — спросил я. — Вами изобретенная?
— Я горжусь тем, что могу признать ее своею, — отвечал он, — по крайней мере,
до некоторой степени.
В такой беседе мы провели час или два с месье Мальяром. Он показал мне сад
и оранжереи, имевшиеся при лечебнице.
— Я подожду знакомить вас с моими пациентами, — заметил он. — Их выходки
всегда более или менее расстраивают нервного человека. Я не хочу отбивать у вас ап-
петит. Сначала мы пообедаем. Я угощу вас телятиной à la Saintе-Menehould, цветной
капустой sauce velouté1, стаканчиком Clos de Vougeot2 — для укрепления нервов.
В шесть часов слуга объявил, что кушать подано, и мы отправились в обширную
salle à manger3, где уже собралось многочисленное общество — человек двадцать пять
или тридцать. Все это был с виду народ порядочный, хорошего воспитания, хотя их
костюмы показались мне слишком нарядными, отзывались показной пышностью
de vieille cour4. Дамы составляли добрых две трети всех присутствующих, и туалеты
многих далеко не удовлетворяли понятиям современного парижанина о хорошем
вкусе. Например, некоторые из дам, которым нельзя было дать менее семидесяти лет,
были увешаны драгоценностями — браслетами, кольцами, серьгами — и декольти-
рованы до неприличия. Я заметил также, что лишь немногие костюмы были хорошо
сшиты, по крайней мере, лишь немногие хорошо сидели на своих владельцах. В числе
дам я увидел и девушку, с которой месье Мальяр познакомил меня утром; но, к моему
удивлению, на ней оказались фижмы, ботинки с высокими каблуками и заношенный
чепчик из брюссельских кружев, слишком большой для ее головы и придававший ее
лицу какое-то смешное выражение миниатюрности. Когда я в первый раз увидел ее,
она была в глубоком трауре, который очень шел к ней. Словом, костюмы всего об
щества отличались странностью, которая напомнила мне о системе поблажки. Я даже
подумал, что месье Мальяр решился обманывать меня, пока не кончится обед, опа-
саясь, что мне будет неприятно обедать в обществе сумасшедших. Но я вспомнил,
что обитатели южных провинций, как мне говорили еще в Париже, — народ крайне
эксцентричный, с устарелыми понятиями; а когда я поговорил с двумя-тремя из при
сутствующих, мои сомнения окончательно рассеялись.
1
Здесь: под бархатным соусом (фр.).
2
Клодвужо (фр.).
3
Столовую (фр.).
4
Стареющих придворных (фр.).
Столовая, хотя, быть может, достаточно удобная и просторная, не отличалась

изящным убранством. Например, на полу не было ковров; впрочем, это весьма обыч-
ное явление во Франции. Окна были без занавесей; закрытые ставни укреплялись же-
лезными полосами крест-накрест, как в наших лавках. Комната составляла пристрой-
ку к château; поэтому окна находились на трех сторонах прямоугольника, а дверь —
с четвертой. Всех окон было не менее десяти.
Обед отличался пышностью. Стол был загроможден блюдами со всевозможны-
ми кушаньями, в изобилии поистине варварском. Я никогда в жизни не видал та-
кой расточительности по части съестных припасов. Впрочем, они были приготов-
лены довольно безвкусно; а мои глаза, привыкшие к мягкому освещению, жесто-
ко страдали от чудовищного блеска бесчисленных восковых свечей в серебряных
канделябрах, расставленных на столе и по всей комнате, где только можно было их
поместить. Несколько лакеев прислуживали за обедом, а на возвышении в углу си-
дели семь или восемь человек с флейтами, скрипками, тромбонами и барабаном.
Они жестоко надоедали мне во время обеда оглушительным шумом, который дол-
жен был изображать музыку и, по-видимому, доставлял большое удовольствие всем,
кроме меня.
В общем, я не мог не заметить во всем этом много bizarre1. Но ведь на свете немало
разного народа со всевозможными взглядами и привычками. Я столько путешествовал,
1
Странного (фр.).
что не мог не сделаться поклонником правила: nil admirari1. Итак, я спокойно усел-
ся рядом с хозяином и, чувствуя волчий аппетит, принялся уписывать предлагаемые
мне блюда.
Вскоре разговор оживился. Дамы, как водится, принимали в нем большое учас-
тие. Я скоро убедился, что вся компания состоит из образованных людей, а сам хозя-
ин неистощим по части забавных анекдотов. Он охотно говорил о своем директорст-
ве в Maison de Santé, да и вообще, к моему удивлению, помешательство служило глав-
ной темой разговоров. Множество забавных историй было рассказано о различных
пунктах помешательства.
— Был у нас один субъект, — сказал маленький толстый джентльмен, сидевший
рядом со мною, — который воображал себя чайником. Между прочим, замечатель-
но часто эта химера заходит в головы помешанных. Вряд ли найдется сумасшед-
ший дом во Франции, в котором бы не оказалось человека-чайника. Наш пациент
воображал себя чайником из британского металла и каждый день чистился мелом
и уксусом.
— А то еще, — заметил рослый джентльмен, сидевший напротив, — был у нас
господин, считавший себя ослом, что, впрочем, было совершенно верно, если го-
ворить аллегорически. Пребеспокойный был пациент, и нам пришлось-таки с ним
повозиться. Не хотел ничего есть, кроме сена, но от этого мы его отучили, на
стаивая, чтобы он не ел ничего другого. А главное, он постоянно лягался… вот так…
так…
1
Ничему не удивляться (лат).
— Месье Кок! Пожалуйста, угомонитесь, — перебила его старая леди, сидевшая

рядом. — Не дрыгайте ногами! Вы оборвали мне платье! Какая надобность, скажите
пожалуйста, пояснять свой рассказ на деле? Наш друг, без сомнения, и так понимает
вас. Честное слово, вы почти такой же осел, как тот несчастный, о котором вы расска-
зывали. Вы лягаетесь удивительно натурально.
— Mille pardons! Ma'mselle!1 — возразил месье Кок. — Тысячу извинений! Я не
имел намерения оскорбить вас. Ма'mselle Лаплас, соблаговолите оказать мне честь
чокнуться со мною.
Тут месье Кок низко поклонился, церемонно поцеловал кончики своих пальцев
и чокнулся с mа'mselle Лаплас.
— Позвольте мне, mon ami2, — сказал месье Мальяр, — обращаясь ко мне, —
позвольте мне предложить вам кусочек телятины; я уверен, что она вам очень по
нравится.
В эту минуту трое здоровых лакеев благополучно водрузили на стол огромное
блюдо с какой-то массой, показавшейся мне с первого взгляда чем-то чудовищным.
Вглядевшись повнимательнее, я убедился, однако, что это просто теленок, зажарен-
ный целиком, с яблоком во рту, как приготовляют в Англии зайцев.
— Нет, благодарствуйте, — отвечал я, — сказать правду, я не особенный охотник
до телятины à la Saintе… Как это? Она вредна для моего желудка. Я вот лучше попро-
бую кролика.
На столе было несколько блюд с обыкновенным французским кроликом, как мне
показалось. Это превосходное кушанье, которое я могу рекомендовать всякому.
— Пьер, — крикнул хозяин, — перемените прибор месье и предложите ему кро-
лика au сhat3.
— Кролика… как?
— Кролика au chat.
— Благодарю вас, я передумал. Я лучше отрежу себе ветчины.
«Бог знает, что подают за столом, — подумал я, — у этих провинциалов. Не хочу
их кролика au chat, или их кошку au-кролик».
— А то еще, — заметил какой-то господин с наружностью покойника, возобнов-
ляя прерванную нить разговора, — а то еще был у нас пациент, вообразивший себя
кордовским сыром. Он вечно ходил с ножом и предлагал всем и каждому отрезать
ломтик от его ноги.
— Он, без сомнения, был большой чудак, — заметил другой, — но еще чуднее
субъект, известный всем нам, за исключением этого незнакомого господина. Я гово-
рю о том пациенте, что воображал себя бутылкой шампанского и вечно щелкал и ши-
пел… вот так…
Тут он неожиданно засунул большой палец правой руки за левую щеку и, вы-
дернув его со звуком, напоминавшим хлопанье пробки, зашипел и засвистел, очень
искусно подражая звуку пенящегося шампанского. Заметно было, что эта выходка
не понравилась месье Мальяру, однако он ничего не сказал, и разговор продолжался
в прежнем духе.
1
Тысячу извинений! Мамзель! (фр.)
2
Мой друг (фр.).
3
Под кошку (фр.).
— А помните вы чудака, — вымолвил маленький худенький господин в огром-

ном парике, — который воображал себя лягушкой? Жаль, что вы не видали его,
сэр, — продолжал он, обращаясь ко мне, — он замечательно верно подражал лягуш-
ке. Я могу только пожалеть, сэр, что этот человек не был на самом деле лягушкой.
Его кваканье, вот так: о-о-о-о-кх! о-о-о-о-кх! — была прекраснейшая нота в мире —
си-бемоль; а если бы вы посмотрели, как он клал локти на стол… вот так… выпив
два-три стаканчика… и разевал рот… таким манером… и выкатывал глаза… вот этак…
и моргал с поразительной быстротой, вы бы подивились, сэр, да, уверяю вас, вы бы
подивились гениальности этого человека.
— Я совершенно уверен в этом, — сказал я.
— А Пти Гальяр, — подхватил один из собеседников, — помните, он считал себя
щепоткой нюхательного табаку и все огорчался, что не может уместиться между свои
ми же большим и указательным пальцами.
— А Жюль Дезульер, тоже гений своего рода, помешался на том, будто он тыква.
Вечно приставал к повару с просьбой сделать из него кашу, но тот с негодованием
отказывался. А мне кажется, тыквенная каша à la Desouliers могла бы оказаться пре-
восходным блюдом.
— Вы изумляете меня! — сказал я и вопросительно взглянул на месье Мальяра.
— Ха! ха! ха! — разразился он, — хе! хе! хе! хи! хи! хи! хо! хо! хо! Хорошо сказа-
но, очень хорошо. Не изумляйтесь, mon ami; этот господин большой шутник, drôle1,
вы не должны принимать его слова буквально.
— А Буффон Легран, — заметил другой собеседник, — тоже был курьезный
субъект. Он рехнулся от любви и вообразил, что у него две головы: одна — голова
Цицерона, а другая — двойная: верхняя половина до рта — Демосфена, нижняя —
лорда Брума. Возможно, что он ошибался, но вы бы, пожалуй, поверили ему: так он
был красноречив. У него была непреодолимая страсть произносить речи. Например,
он вскакивал на стол, вот так…
Но тут сосед положил ему руку на плечо и что-то прошептал на ухо, после чего
говоривший сразу умолк и откинулся на спинку стула.
— А Буллар, волчок, — сказал его сосед, — я называю его волчком, потому что
его действительно преследовала странная, но не лишенная основания мысль, будто
он превратился в волчок. Вы бы померли со смеха, глядя, как он вертелся. Он мог вер-
теться на каблуке целый час, вот таким образом…
Но тут его приятель, которого он остановил за минуту перед тем, оказал ему та-
кую же услугу.
— Ваш месье Буллар, — взвизгнула старая леди, — просто сумасшедший, и очень
глупый сумасшедший. Кто же, позвольте вас спросить, слыхал когда-нибудь о челове-
ке-волчке? Какой вздор. Мадам Жуаёз гораздо рассудительнее. У ней тоже была ма-
ния, но мания, подсказанная здравым смыслом и доставлявшая много удовольствия
всем, кто пользовался честью быть знакомым с нею. Она убедилась после долгих раз-
мышлений, что какая-то случайность превратила ее в петуха, и вела себя сообразно
с этим убеждением. Она хлопала крыльями с изумительным эффектом… так… так…
так… а ее пение было восхитительно! Куку-реку! Ку-ку-ре-ку! Ку-ку-ре-е-ку-у-у-у-
у-у-у!..
1
Шутник (фр.).
— Мадам Жуаёз, прошу вас вести себя прилично! — перебил хозяин очень сер-
дито. — Или держите себя, как подобает даме, или ступайте вон из-за стола, — одно
из двух.
Дама (я очень удивился, услышав ее фамилию после того, как она только что опи-
сала мадам Жуаёз) вспыхнула и, по-видимому, крайне смутилась. Она понурила голо-
ву и не отвечала ни слова. Но другая, помоложе, вмешалась в разговор. Это была моя
красавица из маленькой гостиной.
— О, мадам Жуаёз была сумасшедшая! — воскликнула она. — Но Евгения Саль-
сефетт… вот у кого было много здравого смысла. Эта прекрасная скромная девушка
находила неприличным обыкновенный способ одеваться. По ее мнению, следовало
одеваться так, чтобы быть снаружи, а не внутри платья. В конце концов это очень прос
то. Нужно сделать так… и вот так… так… так… а затем вот так… так… так… а затем…
— Mon Dieu!1 Ma'mselle Сальсефетт! — крикнула разом дюжина голосов. — Что
вы делаете?.. Невозможно!.. Перестаньте!.. Мы знаем, как это делается!.. Доволь-
но!.. — Несколько человек вскочили с мест, чтобы помешать ma'mselle Сальсефетт
превратиться в Венеру Медицейскую, как вдруг из отдаленной части здания разда-
лись отчаянные вопли, разом остановившие девушку.
Эти крики сильно подействовали и на мои нервы, но на остальную компанию
жалко было смотреть. Я никогда не думал, что разумные существа могут так пере-
пугаться. Они все побледнели, как трупы, и, скорчившись на своих стульях, сидели,
дрожа от страха и прислушиваясь к крикам. Крики снова раздались громче и, по-ви-
димому, ближе, потом в третий раз очень громко; и в четвертый гораздо тише. Когда
шум затих, присутствие духа вернулось к собеседникам, и снова посыпались анекдо-
ты. Я решился спросить о причине шума.
— Чистые пустяки, — сказал месье Мальяр. — Мы привыкли к подобным про-
исшествиям и не придаем им значения. Время от времени сумасшедшие подымают
крик все сообща, как это случается со стаей собак ночью. Бывает иногда, что за этим
концертом следует попытка освободиться, которая, конечно, угрожает некоторой
опасностью.
— А много у вас сумасшедших?
— В настоящую минуту всего десять человек.
— Преимущественно женщин, я полагаю?
— О нет, все до единого мужчины, и здоровые молодцы, доложу вам.
— В самом деле! А я всегда слышал, будто большинство помешанных принадле-
жит к слабому полу.
— Вообще да, но не всегда. Несколько времени тому назад здесь было около двад-
цати семи пациентов, и в том числе не менее восемнадцати женщин; но в последнее
время обстоятельства существенно изменились, как вы сами видите.
— Да, существенно изменились, как вы сами видите, — подтвердил господин,
оборвавший платье ma'mselle Лаплас.
— Да, существенно изменились, как вы сами видите, — подхватила хором вся
компания.
— Придержите языки! — крикнул хозяин с бешенством. Последовало гробовое
молчание, длившееся с минуту. Одна из дам буквально исполнила приказание месье
1
Мой бог! (фр.).
Мальяра, высунув язык, оказавшийся необычайно длинным, и покорно схватившись

за него обеими руками.
— А эта милая дама, — шепнул я месье Мальяру, — эта почтенная леди, что сей-
час говорила и пела по-петушиному, она совершенно безопасна? Совершенно без-
опасна?
— Безопасна? — произнес он с непритворным изумлением. — Что… что вы хо-
тите сказать?
— Немножко того? — сказал я, дотронувшись до своего лба. — Но, разумеется,
чуть-чуть… ничего опасного, да?
— Mon Dieu! Что это вам пришло в голову? Эта дама, моя давнишняя приятель-
ница мадам Жуаёз, так же здорова, как я сам. Она немножко эксцентрична, но, знаете,
все старушки, все очень старые старушки более или менее эксцентричны.
— Конечно, — сказал я, — конечно, а остальные леди и джентльмены…
— Мои друзья и смотрители дома, — перебил месье Мальяр, выпрямляясь с не-
которой hauteur1, — мои добрые друзья и помощники.
— Как? Все они? — спросил я. — И дамы?
— Разумеется, — отвечал он, — без дам мы бы ничего не могли поделать; это луч-
шие няньки для сумасшедших. Знаете, они справляются с ними на свой лад; их блес
тящие глаза производят чудесное действие — чаруют, как глаза змеи, знаете.
— Конечно, — сказал я, — конечно! Они держат себя немножко странно, не
правда ли? — немножко чудачки, а? — Вы не находите?
— Странно?.. Чудачки?.. Вы в самом деле так думаете? Правда, мы, южане, не охот-
ники до церемоний, — живем в свое удовольствие, пользуемся жизнью и всякого
рода увеселениями.
— Конечно, — повторил я, — конечно!
— Кажется, это Clos de Vougeot немножко того, немножко крепко… а, правда?
— Конечно, — сказал я, — конечно. Кстати, monsieur, система, которую вы при-
меняете ныне вместо знаменитой системы поблажки, очень строга?
— Ничуть. Строгое заключение необходимо, но пользование, собственно меди-
цинское пользование, скорее приятно для больных.
— Эта новая система — ваше изобретение?
— Не совсем. Частью профессора Деготь, о котором вы, конечно, слышали; а не-
которые изменения предложены знаменитым Перье, с которым, если не ошибаюсь,
вы связаны тесной дружбой.
— Со стыдом должен признаться, — возразил я, — что в первый слышу имена
этих господ.
— Праведное небо! — воскликнул мой хозяин, откидываясь на спинку кресла
и всплеснув руками. — Так ли я вас понял? Неужели вы никогда не слыхали об ученом
докторе Деготь и знаменитом профессоре Перье?
— Должен сознаться в моем невежестве, — отвечал я, — но правда прежде всего.
Как бы то ни было, мне крайне совестно, что я до сих пор не ознакомился с сочине-
ниями этих, без сомнения, замечательных людей. Я непременно прочту их. Monsieur
Мальяр, признаюсь, вы не на шутку, не на шутку сконфузили меня.
Так и было на деле.
1
Надменностью, высокомерием (фр.).
— Полноте, мой юный друг, — сказал он ласково, пожимая мне руку, — выпьем-
ка лучше по стаканчику сотерна.
Мы выпили. Компания последовала нашему примеру. Снова посыпались шутки,
остроты, раздался смех, собеседники проделывали тысячи забавных выходок, скрип-
ки визжали, барабан грохотал, тромбоны ревели медными голосами, и, по мере того
как вино брало верх, сцена становились все безобразнее, превратившись наконец
в настоящий вертеп. Тем временем месье Мальяр и я перед батареей сотерна и клод-
вужо продолжали разговаривать, крича во всю глотку. Слово, сказанное обыкновен-
ным тоном, было бы так же слышно среди этого гвалта, как голос рыбы со дна Ниа-
гарского водопада.
— Перед обедом вы упоминали, — крикнул я ему в ухо, — об опасностях, связан-
ных с системой поблажки. В чем же, собственно, опасность?
— Да, — отвечал он, — опасность есть, и весьма серьезная. Нельзя предвидеть
капризы сумасшедших; и, по моему мнению, так же как по мнению доктора Деготь
и профессора Перье, никогда не следует предоставлять им свободу. Кротость дейст
вует известное время, но в конце концов только придает сумасшедшему наглости.
Прибавьте сюда изумительную, баснословную хитрость помешанного. Он скрывает
свои планы с удивительным благоразумием, а искусство, с каким он притворяется
здоровым, представляет в глазах философа одну из любопытнейших психологиче-
ских проблем. Да, когда сумасшедший кажется совершенно здоровым, тогда-то и сле-
дует надеть на него смирительную рубашку.
— Но опасность, о которой вы упоминали, — вам лично пришлось испытать ее
в течение вашего управления этой лечебницей? Есть у вас фактическое основание
считать прежнюю систему рискованной?
— Лично? Пришлось ли мне испытать? Да, я могу отвечать утвердительно.
Например, не так давно в этом доме случилось странное происшествие. Вы знае
те, здесь применялась система поблажки, и пациенты разгуливали на свободе.
Вели себя замечательно хорошо, примерно; сколько-нибудь сообразительный че-
ловек мог бы уже по этому одному догадаться, что у них назревает какой-нибудь
адский замысел. И вот в одно прекрасное утро смотрители были связаны по ру-
кам и по ногам, посажены в подвал, и помешанные превратились в смотрителей
за ними.
— Что вы говорите? Я в жизнь свою не слыхивал о таком нелепом происшествии!
— А между тем это факт. И все это случилось по милости одного олуха, помешан-
ного, который забрал в голову, будто ему удалось изобрести наилучшую систему лече-
ния сумасшедших. Кажется, он хотел испытать свое изобретение на практике и для
того подговорил остальных пациентов свергнуть существующее правление.
— И ему удалось?
— Вполне. Смотрители и пациенты поменялись местами. Но уже не на прежний
лад, потому что пациенты очутились на воле, а смотрители в подвале, где с ними об-
ращались очень любезно.
— Но, разумеется, контрреволюция не заставила себя ждать? Такое положение
вещей не могло тянуться долго. Посетители подняли бы тревогу.
— Вы ошибаетесь. Предводитель мятежников был слишком хитер для этого.
Он вовсе не принимал посетителей, только однажды сделал исключение для глупень-
кого юного джентльмена, которого нечего опасаться. Он пригласил его осмотреть
лечебницу, так, шутки ради, чтобы позабавиться над ним. Потом, подурачившись,
отпустил его на все четыре стороны.
— И долго длилось это правление сумасшедших?
— О, очень долго, месяц, наверное, может быть, и дольше, не знаю. И могу вас
уверить, помешанные как нельзя лучше воспользовались своей властью. Они сброси-
ли свои рваные халаты и нарядились в фамильные платья и драгоценности. В погре-
бах château оказался изрядный запас вин; и сумасшедшие доказали, что знают в них
толк. Они превесело жили, уверяю вас.
— А система, что это за система, изобретенная предводителем?
— Да, в этом отношении я должен заметить, что сумасшедший не обязательно
дурак; и, по моему скромному мнению, его система была гораздо лучше прежней.
В самом деле, это была превосходная система, простая, удобная, не связанная ни с ка-
кими затруднениями, словом, восхитительная, именно…
Тут речь моего хозяина была прервана новым взрывом воплей, таких же, как те,
что смутили нас ранее. Но на этот раз крики быстро приближались.
— Святители! — воскликнул я. — Сумасшедшие освободились!
— Боюсь, что да, — отвечал месье Мальяр, страшно побледнев. Не успел он вы-
говорить эти слова, как громкие крики и ругательства раздались под самыми окнами,
и стало очевидно, что толпа людей пытается ворваться в комнату. Слышались удары
в дверь, ставни тряслись и трещали.
Последовала сцена ужаснейшего смятения. Месье Мальяр, к моему крайнему
изумлению, залез под стол. Я ожидал от него большей решимости. Оркестранты,
у которых в последние четверть часа хмель, по-видимому, отбил способность ис-
полнять свою обязанность, вскочили, схватились за инструменты, забрались на стол
и принялись наяривать «Янки-дудль»1, не совсем стройно, зато с нечеловеческой
энергией.
Тем временем на столе, среди бутылок и стаканов, очутился господин, которому
раньше помешали вскочить на него. Он немедленно начал спич, который, без сом-
нения, оказался бы очень красноречивым, если бы его можно было расслышать. В
ту же минуту господин, рассказывавший о пациенте-волчке, пустился, кружась, по
комнате, расставив руки под прямым углом к телу и сбивая с ног всякого встречного.
Вместе с тем я услышал громкое хлопанье пробки и шипение шампанского и, обер-
нувшись, увидел джентльмена, который уже изображал бутылку с этим деликатным
напитком во время обеда. В свою очередь, человек-лягушка заквакал с таким усерди-
ем, точно от этого зависело спасение его жизни. Среди этой суматохи отчаянно ля-
гался осел. Мой старый друг, мадам Жуаёз, растерялась так, что я пожалел ее от души.
Она убежала в уголок подле камина и во всю глотку орала: «Ку-ку-ре-ку-у-у-у-у-у!».
И вот разразилась катастрофа! Так как никакого сопротивления осаждающим не
было оказано, то все десять рам вылетели очень быстро, почти разом. Но я никог-
да не забуду ужаса и изумления, овладевших мною, когда в открытые окна ворвалась
и ринулась в наш pêle-mêle2 с криком, визгом, рассыпая удары и тумаки, целая армия
чудовищ, которых я принял за шимпанзе, или орангутангов, или больших черных па-
вианов с мыса Доброй Надежды.
1
«Янки-дудль» — национальная песня в США (примеч. ред.).
2
Беспорядок (фр.).
Я получил страшный удар, покатился под диван и спрятался там. Однако, про-
лежав четверть часа и прислушиваясь к тому, что происходило в комнате, уразумел
довольно ясно dénouement1 этой трагедии. По-видимому, месье Мальяр, рассказы-
вая мне о сумасшедшем, который подговорил своих товарищей к возмущению, со-
общал о своих собственных подвигах. Дело в том, что этот господин действительно
был директором лечебницы два-три года тому назад, но в конце концов помешался
сам и превратился в пациента. Этот факт остался неизвестным моему дорожному то-
варищу. Смотрители, всего десять человек, были захвачены врасплох, вымазаны дег-
тем, тщательно облеплены перьями и заперты в подвал. Тут просидели они целый
месяц, причем месье Мальяр великодушно доставлял им, кроме дегтя и перьев (в чем
и заключалась его «система»), пищу и воду. Вода накачивалась к ним ежедневно.
Наконец, одному из пленников удалось выбраться на волю через водосточную трубу
и освободить остальных.
Система поблажки, впрочем, с важными изменениями, была восстановлена
в château; но я не могу не согласиться с месье Мальяром, что его способ «пользо-
вания» в своем роде очень хорош. Как справедливо заметил сам изобретатель, он
«прост, удобен и не связан ни с какими затруднениями».
Прибавлю в заключение, что хотя я и разыскивал по всем европейским библио-
текам произведения доктора Деготь и профессора Перье, но до сих пор мои поиски
не увенчались успехом.
1
Развязку, завершение (фр.).
Месье Мальяр, к моему крайнему изумлению, залез под стол.
ФАКТЫ В ДЕЛЕ МИСТЕРА ВАЛЬДЕМАРА

(1845)
Я, конечно, не вижу ничего удивительного в том, что необыкновенное дело мис

тера Вальдемара возбудило толки. Было бы удивительным обратное — в особенности
если принять во внимание все обстоятельства. Благодаря желанию заинтересован-
ных сторон держать дело вне ведения публики, по крайней мере, в настоящее время
или до того времени, пока не представится новый случай для исследования — благо-
даря нашим тщательным попыткам в этом смысле, — в обществе возникли искажен-
ные и преувеличенные рассказы, сделавшиеся источником крайне неприятных лож-
ных представлений, а отсюда, естественно, источником недоверия.
Теперь положительно необходимо, чтобы я изложил факты — по крайней мере,
так, как я понимаю их сам. В сжатом виде они таковы.
Внимание мое за последние три года было несколько раз привлекаемо к вопросам
о месмеризме; около девяти месяцев тому назад совершенно внезапно мне пришла
в голову мысль, что в целом ряде опытов, произведенных до сих пор, сделано было
весьма достопримечательное и в высшей степени необъяснимое ощущение: никто
еще не был подвергнут месмерическому току in articulo mortis1. Следовало выяснить,
во-первых, существует ли при таких условиях у пациента какая-нибудь впечатлитель-
ность к магнетическому влиянию; во-вторых, если существует, ослабляется ли она
или усиливается данным обстоятельством; в-третьих, в каком размере или на какой
промежуток времени захват властительной Смерти может быть задержан данным
процессом. Были еще и другие пункты, нуждавшиеся в удостоверении, но вопросы,
мною отмеченные, наиболее возбуждали мое любопытство — в особенности послед-
ний, благодаря громадной важности его последствий.
Отыскивая вокруг себя какого-нибудь субъекта, с помощью которого я мог бы
исследовать эти вопросы, я невольно подумал о мистере Эрнесте Вальдемаре, весь-
ма известном компиляторе, сотруднике Bibliotheca Forensica2 и авторе польских пе-
реводов «Валленштейна»3 и «Гаргантюа» (изданных под псевдонимом Иссэхара
Маркса). Мистер Вальдемар, живший с 1839 года преимущественно в Гарлеме, Нью-
Йорк, особенно достопримечатетелен (или был достопримечателен) своей необык-
новенной худобой — нижняя часть его тела имела большое сходство с телом Джона
1
В состоянии агонии (лат.).
2
«Судебной библиотеки» (лат.).
3
«Валленштейн» — общее название драматической трилогии Фридриха Шиллера: «Ла-
герь Валленштейна», «Пикколомини» и «Смерть Валленштейна» (примеч. ред.).
ФАКТЫ В ДЕЛЕ МИСТЕРА ВАЛЬДЕМАРА 627
Рандольфа1; он выдавался также своими белыми бакенбардами, которые были таким

резким контрастом по отношению к его черным волосам, что эти последние почти
все принимали за парик. Его темперамент отличался крайней нервозностью и делал
его субъектом, очень удобным для месмерических опытов. Два или три раза при слу-
чае я заставил его заснуть без больших затруднений, но был разочарован относитель-
но других результатов, достижение которых представлялось мне вероятным в силу
особенностей его телосложения. Его воля никогда не подчинялась моему контролю
положительно или всецело, а что касается ясновидения, я не мог достичь в опытах
с ним ничего, на что можно было рассчитывать. Я всегда приписывал такие неудачи
расстроенному состоянию его здоровья. За несколько месяцев, перед тем как я с ним
познакомился, его врачи констатировали вполне определившуюся чахотку. Нужно
заметить, что он имел привычку говорить совершенно спокойно о своей приближаю-
щейся смерти как о вещи, которой нельзя избежать и о которой не следует сожалеть.
Когда мне пришла в голову вышеуказанная мысль, я, весьма понятно, должен был
тотчас же подумать о мистере Вальдемаре. Я слишком хорошо знал твердые фило
софские убеждения этого человека, чтобы ожидать каких-нибудь колебаний с его сто-
роны; кроме того, в Америке у него не было никаких родственников, которые мог
ли бы вмешаться. Я откровенно высказался перед ним по этому вопросу, и, к моему
удивлению, он выразил самый живой интерес. Я говорю «к моему удивлению», по-
тому что, хотя мистер Вальдемар всегда любезно предоставлял себя в мое распоря-
жение для месмерических опытов, он никогда раньше не выказывал по отношению
к этим последним никаких признаков сочувствия. Характер его болезни давал воз-
можность точно определить время смерти; и между нами было в конце концов услов-
лено, что он пошлет за мной приблизительно за двадцать четыре часа до того време-
ни, которое его доктора определят как срок смерти.
Вот уже с лишком семь месяцев, как я получил от самого мистера Вальдемара сле-
дующую записку:
«Мой милый П.!

Теперь приходите.
Д. и Ф. оба говорят, что, самое большее, я дотяну до завтрашней полуночи; я по-
лагаю, что они вполне правы.
Вальдемар».
Я получил эту записку через полчаса после того, как она была написана, и не да-
лее как через четверть часа был в комнате умирающего. Я не видал его десять дней
и ужаснулся при виде страшной перемены, происшедшей в нем за этот краткий про-
межуток времени: лицо его было свинцового цвета, глаза совершенно потускнели,
исхудание было до такой степени велико, что кожа лопнула на скулах. Отделение мо-
кроты было необыкновенно сильно. Пульс был едва заметен. И тем не менее он заме-
чательно владел еще как своими умственными способностями, так, до известной сте-
пени, и физической силой. Он говорил отчетливо — принимал без посторонней по-
мощи разные лекарства — и, когда я вошел в комнату, был занят занесением каких-то
1
Джон Рандольф (1773–1833) — американский политический деятель; карикатуристы изо-
бражали его с тонкими паучьими ногами (примеч. ред.).
заметок в памятную книжку. Он весь был обложен подушками. Около больного нахо-
дились доктора Д. и Ф. Поздоровавшись с Вальдемаром, я отвел этих джентльменов
в сторону и получил от них точный отчет о состоянии больного. Левое легкое уже во-
семнадцать месяцев было в состоянии полуокостенелом, или хрящеватом, и, конечно,
было совершенно негодно для каких-либо жизненных целей. Правое, в своей верх-
ней части, также местами, если не всецело, окостенело, в то время как нижняя часть
представляла из себя массу гнойных бугорков, которые переходили один в другой.
Существовало несколько глубоких прободений, и в одном месте наступило прочное
приращение к ребрам. Эти явления в правой лопасти были сравнительно недавне-
го происхождения. Процесс окостенения развивался с необыкновенной быстротой;
еще месяц тому назад не было ни одного симптома, а приращение было замечено
только в течение трех последних дней. Независимо от чахотки, доктора подозревали
аневризм аорты; но касательно данного обстоятельства симптомы окостенения дела-
ли невозможным какой-либо точный диагноз. Оба врача полагали, что мистер Валь-
демар должен умереть около полуночи на следующий день (воскресенье). Тогда была
суббота, семь часов пополудни.
Отходя от постели больного для беседы со мной, доктора Д. и Ф. простились

с ним окончательно. Они больше уже не имели намерения возвращаться; но по моей
просьбе согласились взглянуть на пациента около десяти часов в следующую ночь.
Когда они ушли, я стал свободно говорить с мистером Вальдемаром относитель-
но приближающейся смерти и, с большей подробностью, о предположенном опы-
те. Он по-прежнему высказал полное согласие и даже выразил настойчивое желание,
торопил меня начать опыт тотчас же. В комнате было двое слуг-сиделок, мужчина
и женщина, но я не решался предпринимать такую важную задачу без других, более
надежных свидетелей, имея в виду возможность какого-нибудь внезапного осложне-
ния. Я отложил поэтому опыт до восьми часов следующей ночи, когда приход студен-
та-медика, с которым я был немного знаком (мистер Теодор Л-ль), должен был осво-
бодить меня от дальнейших затруднений. Сперва я намеревался подождать врачей;
но я должен был начать немедленно, во-первых, благодаря настойчивым просьбам
мистера Вальдемара, во-вторых — благодаря и моему собственному убеждению, что
нельзя было терять ни минуты, так как он, очевидно, быстро угасал.
Мистер Л-ль был настолько добр, что согласился исполнить мое желание зано-
сить заметки обо всем, что должно было происходить: именно из его заметок я те-
перь и составляю главным образом данный рассказ, предлагая их в более сжатом
виде, местами же переписывая дословно.
Было приблизительно без пяти минут восемь, когда, взяв пациента за руку, я по-
просил его подтвердить мистеру Л-лю возможно отчетливее, что он (мистер Вальде-
мар), находясь в данных обстоятельствах, имеет собственное желание подвергнуться
с моей стороны месмерическому опыту.
Он отвечал слабым, но совершенно внятным голосом: «Да, я хочу подвергнуться
месмерическому опыту», — и тотчас же прибавил: «Я боюсь только, что вы слишком
долго медлите».
В то время как он говорил, я начал пассы, в действии которых на него я уже имел
случай убедиться. Первое же косвенное движение моей руки, прошедшее вдоль его
лба, оказало видимое влияние; но, хотя я напрягал все силы, я не мог получить ни-
какого другого видимого эффекта до начала одиннадцатого, когда, согласно уговору,
пришли доктора Д. и Ф. В немногих словах я объяснил им мои намерения, и, так как
они не делали никаких возражений, говоря, что пациент уже находится в предсмерт-
ной агонии, я продолжал без колебаний — переменив, однако, боковые пассы на про-
дольные и устремляя мой взгляд всецело на правый глаз умирающего.
В это время его пульс был совсем неощутим, а дыхание сопровождалось хрипом
и перерывалось паузами в полминуты.
В таком положении он находился почти без всяких изменений в течение четвер-
ти часа. По истечении этого промежутка времени из груди его вырвался вздох, прав-
да, естественный, но чрезвычайно глубокий, и звуки хрипа прекратились — точнее
говоря, хрип не был более слышен; паузы не уменьшались. Конечности тела были
холодны как лед.
Без пяти минут одиннадцать я заметил несомненные признаки месмерическо-
го воздействия. Вращение стекловидного глаза сменилось выражением того мучи-
тельного взгляда внутрь, который бывает только при усыпленном бодрствовании
и ошибиться в котором совершенно невозможно. Несколькими быстрыми боковы-
ми пассами я заставил веки задрожать, как будто они испытывали предчувствие сна,
несколькими новыми пассами я заставил их совершенно закрыться. Однако я этим не

удовольствовался, а с силой продолжал свои манипуляции, при самом полном напря-
жении воли, пока наконец мне не удалось заставить все члены спящего совершенно
окоченеть, предварительно придав им, по-видимому, удобное положение. Ноги были
вытянуты во всю длину; руки были в таком же положении и лежали на постели в не-
котором расстоянии от поясницы. Голова была чуть-чуть приподнята.
Когда я окончил все это, была уже полночь, и я обратился к присутствующим
джентльменам с покорнейшей просьбой исследовать состояние мистера Вальдемара.
После нескольких опытов они подтвердили, что он находится в необыкновенно ярко
выраженном состоянии месмерического транса. Любопытство обоих врачей было
возбуждено до крайности. Доктор Д. тотчас же решил остаться около пациента на
всю ночь, а Доктор Ф. простился, сказав, что вернется на рассвете. Мистер Л-ль, си-
делка и больничный служитель остались.
Мы не тревожили мистера Вальдемара до трех часов пополуночи; тут я к нему
приблизился и увидал, что он находится совершенно в том же самом состоянии, как
прежде, когда Доктор Ф. уходил, то есть он соблюдал ту же самую позу; пульс был не-
ощутим; дыхание было слабо (его едва можно было заметить, и то только приложив
зеркало к губам); глаза были закрыты естественным образом, все члены были тверды
и холодны как мрамор. И, однако же, общий вид отнюдь не указывал на смерть.
Приблизившись к мистеру Вальдемару, я сделал некоторое усилие подвергнуть
его правую руку месмерическому влиянию таким образом, чтобы она следовала за
моей, причем я делал легкие пассы над его телом. При таких опытах с ним я никогда
раньше не приходил к успешным результатам и, конечно, не помышлял о них теперь;
но, к моему изумлению, его правая рука с большой готовностью, хотя и слабо, по-
следовала за каждым движением, которое я предназначал ей своей рукой. Я рискнул
обратиться к нему с несколькими словами.
«Мистер Вальдемар, — сказал я, — вы спите?» Ответа не последовало, но я за-
метил трепет вокруг его губ и решился повторить вопрос еще и еще раз. При третьем
повторении вопроса все его тело слегка затрепетало; веки раскрылись сами собою
настолько, что обнажили белую линию глазного яблока; губы лениво зашевелились,
и из них едва слышным шепотом проскользнули слова:
«Да, — теперь сплю. Не будите меня! — дайте мне так умереть!»
Я пощупал его руки и ноги; они были тверды по-прежнему. Правая рука, как
раньше, повиновалась мне, следуя направлению моей руки. Я опять спросил усып
ленного:
«Вы все еще чувствуете боль в груди, мистер Вальдемар?»
Ответ последовал теперь тотчас же, но он был еще менее внятен, чем прежде:
«Боли нет — я умираю».
Я не счел удобным беспокоить его тогда еще, и ничего не было ни сказано, ни
сделано до прибытия доктора Ф., который пришел незадолго до рассвета и выразил
безграничное удивление по поводу того, что пациент еще жив. Пощупав пульс и при-
ложив зеркало к его губам, он попросил меня опять обратиться с вопросом к усып
ленному. Я спросил:
«Мистер Вальдемар, вы еще спите?»
Опять прошло несколько минут, прежде чем последовал ответ; и во время
этой паузы умирающий, казалось, собирал все свои силы, чтобы заговорить. Когда
я в четвертый раз повторил свой вопрос, он проговорил очень слабым, почти не-
слышным голосом:
«Да, еще сплю — умираю».
В это время врачи высказали мнение или, скорее, желание, чтобы мистера Валь-
демара больше не тревожили в его теперешнем, по-видимому, спокойном состоянии
и чтобы таким образом он без помехи умер: все высказали убеждение, что смерть
должна последовать через несколько минут. Я, однако, решился заговорить с ним еще
раз и повторил предыдущий вопрос.
Пока я говорил, в лице спящего произошла решительная перемена. Глаза медлен-
но открылись, зрачки закатились, кожа приняла трупную окраску, походя не столько
на пергамент, сколько на белую бумагу: и круглые чахоточные пятна, до сих пор ярко
видневшиеся в середине обеих щек, мгновенно погасли. Я употребляю именно это
выражение, потому что внезапность их исчезновения напомнила мне потухающую
свечу, когда на нее быстро дунешь. В то же самое время верхняя губа искривилась
и обнажились зубы, которые она до тех пор совершенно закрывала, между тем как
нижняя челюсть, издав явственный звук, отвалилась на некоторое расстояние, и та-
ким образом в полости широко открытого рта перед нами обрисовался вспухший
и почерневший язык. Я думаю, что все свидетели этой сцены были отлично знакомы
с ужасами смерти; но вид мистера Вальдемара в это мгновение был так непостижимо
мерзостен, что все невольно отшатнулись от постели.
Чувствую, что я достиг теперь критического пункта в своем повествовании: каж-
дый из читателей будет возмущен, решительно никто мне не поверит. Однако мой
долг требует, чтобы я продолжал без всяких оговорок.
Ни малейшего признака жизни нельзя было больше усмотреть; и, заключив, что
мистер Вальдемар умер, мы решили предоставить его попечению прислуги, как вдруг
мы заметили, что его язык охвачен сильным движением вибрации. Это продолжа-
лось, быть может, в течение минуты; затем из подвижных и вытянутых челюстей раз-
дался голос — такой голос, что было бы сумасшествием пытаться описать его. На са-
мом деле, есть два или три эпитета, которые могут быть отчасти применены к нему;
я мог бы, например, сказать, что звук был грубый, и прерывистый, и глухой; но отвра-
тительность его целого неописуема по той простой причине, что никогда подобные
звуки не оскорбляли человеческого слуха. Были, однако, две особенности, которые,
как я подумал тогда и как продолжаю думать теперь, могут считаться красноречи-
выми при определении этой интонации — могут дать некоторое представление об
ее нечеловеческих свойствах. Во-первых, голос, по-видимому, достигал нашего слу-
ха — по крайней мере моего — на отдаленном расстоянии, или исходил из какой-то
глубокой подземной пещеры. Во-вторых, голос (я боюсь, однако, что не в силах буду
сделать мои слова понятными) производил на меня такое впечатление, какое желати-
новая или клейкая масса производит на чувство осязания.
Я говорил о «звуке» и о «голосе». Я хочу сказать, что звук был отчетлив до уди-
вительности — отчетлив до ужаса. Мистер Вальдемар говорил — очевидно, он отве-
чал на вопрос, который я предложил ему несколько минут тому назад. Как читатель
может припомнить, я спросил его, продолжает ли он спать. Он говорил теперь:
«Да; нет; я прежде спал — а теперь — теперь — я мертв».
Никто из присутствовавших не старался скрыть и не попытался подавить чувст
во невыразимого захватывающего ужаса, вызванного этими немногими словами.
Мистер Л-ль (студент) лишился чувств. Сиделка и служитель немедленно обратились

в бегство, и никаким образом их нельзя было вернуть в комнату. Собственные свои
впечатления я и не пытаюсь описывать. Чуть не целый час мы безмолвно хлопотали
около мистера Л-ля, стараясь возвратить его к сознанию — и у нас не вырвалось ни
звука. Когда он пришел в себя, мы опять стали исследовать состояние мистера Валь-
демара.
Во всех отношениях оно оставалось неизменным, с тем только исключением, что
зеркало, будучи приложено к губам, не являло больше никаких признаков дыхания.
Попытка пустить кровь из руки оказалось неудачной. Я должен, кроме того, упомя-
нуть, что рука мистера Вальдемара больше не подчинялась моей воле. Я тщетно пы-
тался заставить ее следовать за движениями моей руки. Единственным несомненным
указанием на месмерическое влияние было теперь только дрожание языка, прихо-
дившего в движение, когда я обращался к мистеру Вальдемару с вопросом. Этот по-
следний, по-видимому, делал усилия ответить, но у него больше не хватало на это до-
статочной воли. К вопросам, предложенным ему не мной, а кем-нибудь другим, он,
по-видимому, оставался совершенно нечувствительным — хотя я пытался приводить
каждого из членов общества в месмерическое соотношение с ним. Я, кажется, расска-
зал теперь все, что необходимо для понимания того состояния, в котором находился
в это время усыпленный. Мы пригласили других сиделок; и в десять часов я вышел из
дому в обществе обоих врачей и мистера Л-ля.
После полудня мы все опять сошлись посмотреть на пациента. Он находился со-
вершенно в том же самом состоянии. Мы подвергли обсуждению вопрос, удобно ли
и возможно ли будить его; но без больших затруднений все согласились, что это не
могло бы привести ни к каким благим результатам. Было очевидно, что до сих пор
смерть (или то, что обыкновенно называется смертью) была задержана месмери
ческим процессом. Всем нам казалось несомненным, что будить мистера Вальдема-
ра — это просто-напросто значило бы упрочить момент смерти, или, по крайней
мере, обусловить быстрое умирание.
С этого времени до конца прошлой недели — промежуток времени почти в семь
месяцев — мы продолжали ежедневно собираться в доме мистера Вальдемара, причем
время от времени сюда сходились также некоторые другие врачи и кое-кто из близ-
ких. Все это время усыпленный оставался совершенно в том же состоянии, как я его
описал. Надзор со стороны сиделок не прекращался.
Наконец в последнюю пятницу мы решили сделать опыт пробуждения, вер-
нее — решили попытаться разбудить его; и (быть может) несчастный результат этого
опыта именно и послужил источником для стольких разнообразных толков в част-
ных кружках — толков, которые я не могу не отнести на счет легковерия публики.
С целью вывести мистера Вальдемара из состояния месмерического транса я при-
менил обычные пассы. Некоторое время они не сопровождались никакими резуль-
татами. Первым указанием на возвращение к жизни было то, что радужная оболочка
несколько опустилась вниз. Весьма достопримечательно, что это передвижение зрач-
ков сопровождалось обильным отделением желтоватой сукровицы (из-под век), рас-
пространявшей острый и в высшей степени неприятный запах.
Тогда присутствовавшие внушили мне мысль подчинить месмерическому влия-
нию руку пациента, как я это делал раньше. Попытка оказалась неудачной. Доктор
Ф. выразил желание, чтобы я обратился к усыпленному с вопросом. Я спросил:
«Мистер Вальдемар, можете ли вы объяснить нам, что вы теперь чувствуете или

чего хотите?»
Чахоточные пятна мгновенно выступили опять на щеках; язык затрепетал или,
вернее, начал яростно вращаться во рту (хотя челюсти и губы были по-прежнему не-
подвижны); и, наконец, тот же самый мерзостный голос. который был уже мною опи-
сан, с силой прорвался:
«Ради Бога! — скорее! — скорее! — заставьте меня спать — или нет, скорее! —
разбудите меня! — скорее! — Я говорю вам, что я мертв!»
Я был совершенно вне себя, и мгновенье оставался в нерешительности, не зная,
что мне делать. Сперва я сделал попытку успокоить пациента; но после того, как мне
это не удалось, благодаря полному отсутствию воли, я стал делать обратные пассы
и приложил все усилия, чтобы разбудить его. Я вскоре увидал, что эта попытка мне
удается — или, по крайней мере, мне представилось, что мой успех будет полным;
и я уверен, что все находившиеся в комнате приготовились увидеть пациента про
снувшимся.
Но что произошло в действительности, этого не мог бы ожидать никто на земле.
Пока я быстро делал месмерические пассы, среди бешеных возгласов: «Мертв!
мертв!», которые буквально срывались — не с губ, а с языка пациента, — все тело
его внезапно — в течение одной минуты, или даже скорее, — оселось — распалось
на мелкие куски — совершенно сгнило у меня под руками. На кровати, перед глаза-
ми целого общества, лежала почти жидкая масса — густой омерзительной гнилости.
СФИНКС
(1846)
Во время страшного царства холеры в Нью-Йорке1 я был приглашен одним род-

ственником провести с ним недели две в уединении в его разукрашенном коттедже
на берегах Гудзона. Мы имели там все обычные средства летних развлечений. И что
касается блуждания в лесах, рисования, катанья на лодке, рыбной ловли, купанья, му-
зыки и книг, мы могли бы проводить время с достаточной приятностью, если бы не
страшные вести, приходившие к нам каждое утро из людного города. Не проходило
и дня, который бы не принес нам как новость сведений о кончине того или другого
из знакомых. Таким образом, по мере того как злополучие возрастало, мы научились
каждодневно ожидать утраты какого-нибудь друга. Наконец, мы стали трепетать от
одного приближения всякого вестника. Самый воздух с юга казался нам насыщен-
ным смертью. Эта цепенящая мысль на самом деле вполне завладела моей душой.
Я не мог больше ни говорить, ни думать, ни грезить ни о чем другом. Хозяин мой
был темперамента менее возбудимого и, хотя он был в весьма подавленном состоя-
нии духа, старался поддерживать во мне бодрое настроение. Его богато-философи
ческий разум ни в какое время не бывал захвачен нереальностями. Сущность ужаса
он довольно живо чувствовал, но теней ужаса он не воспринимал.
Его попытки пробудить меня из состояния ненормальной мрачности, в кото-
рое я впал, в значительной степени уничтожались некоторыми томами, найденными
мной в его библиотеке. Они были такого свойства, что могли побудить к произрас
танию все семена наследственного суеверия, какие только скрывались в моей груди.
Я читал эти книги без его ведома, и, таким образом, он нередко никак не мог объяс-
нить себе тех насильственных впечатлений, которые владели моей фантазией.
Любимой моей темой было народное верование в предвещания, приметы, ко-
торые в этот единственный период моей жизни я был расположен почти серьезно
защищать. Касательно данного предмета у нас были долгие и оживленные препира-
тельства: он доказывал крайнюю безосновность верования в подобные вещи, я, оспа-
ривая, говорил, что народное чувство, возникая абсолютно самопроизвольно — то
есть без всяких видимых следов внушения, — имело в самом себе безошибочные эле-
менты истины и имело право на уважение.
1
Эдгар По имеет в виду эпидемию холеры начала 1830-х гг., распространившуюся из Европы
на Северную Америку (примеч. ред.).
СФИНКС 635
Дело в том, что вскоре после моего прибытия в коттедж со мной приключился
некий случай, столь неизъяснимый и отличавшийся характером столь зловещим, что
я мог быть вполне извинен за рассмотрение его как предвещания. Он ужаснул и в то
же время так смутил и ошеломил меня, что прошло несколько дней, прежде чем я ре-
шился сообщить об этом обстоятельстве моему другу.
На склоне чрезвычайно яркого дня с книгою в руке я сидел у открытого окна,
а передо мной через длинную панораму берегов открывался вид далекого холма, пе-
редняя часть которого в ближайшем от меня месте была лишена тем, что называется
оползнем, значительной части своих деревьев. Мысли мои долго блуждали от книги
передо мной к мраку и отчаянию соседнего города. Подняв мои глаза от страницы,
я устремил их на обнаженный лик холма и на некоторый предмет — на некое живое
чудовище отвратительного вида, которое весьма быстро пролагало себе путь от вер-
шины к основанию и, наконец, исчезло в густом лесу внизу. Когда это существо впер-
вые явилось моему зрению, я усомнился в здравости моего собственного рассудка —
или, по крайней мере, в правдивости свидетельства моих собственных глаз; и про
шло несколько минут, прежде чем мне удалось убедить самого себя, что я не сошел
с ума и что это не сон. Однако, по мере того как я буду описывать чудовище (которое
я явственно видел и за которым спокойно наблюдал все время, пока оно двигалось
вперед), мои читатели, боюсь, с большею трудностью смогут убедиться в двух этих
пунктах, чем это было возможно для меня.
Сравнивая рост этого существа с диаметром больших деревьев, мимо которых
оно проходило — немногие лесные гиганты, уцелевшие от ярости оползня, — я за-
ключил, что оно гораздо больше, чем какой-либо существующий линейный корабль.
Я говорю «линейный корабль», ибо форма чудовища внушала эту мысль — остов
какого-нибудь из наших кораблей в семьдесят четыре орудия мог бы дать приблизи-
тельное представление относительно общих его очертаний. Рот животного помещал-
ся в конце хобота футов в шестьдесят или семьдесят в длину, приблизительно такой
же толщины, как тело обыкновенного слона. У основания этого хобота находилось
безмерное количество черных косматых волос — большее количество, чем могло бы
быть доставлено шкурами двадцати буйволов; и, устремляясь из этих волос книзу
и в стороны, выделялись два сверкающие клыка, похожие на клыки дикого борова, но
бесконечно бóльших размеров. Простираясь вперед, параллельно хоботу и по каж
дую от него сторону, была гигантская палица в тридцать или сорок футов в длину,
образованная, по-видимому, из чистого кристалла, и в форме совершенной призмы:
она отражала самым пышным образом лучи заходящего солнца. Хобот имел вид кли-
на, верхушкой своей обращенного к земле. От него простирались две пары крыль-
ев — каждое крыло приблизительно ярдов сто в длину. Одна пара помещалась над
другою, и все крылья были густо покрыты металлической чешуей; каждая чешуйка,
по-видимому, была в диаметре футов десять или двенадцать. Я заметил, что верхний
и нижний ряды крыльев были соединены крепкою цепью. Но главною особенностью
этого ужасающего существа было изображение мертвой головы, покрывавшее почти
всю поверхность его груди и так точно начертанное ослепительно белым цветом на
темном фоне тела, как если бы оно тщательно было там нарисовано каким-нибудь ху-
дожником. В то время как я смотрел на это устрашительное животное и, совсем осо-
бенно, на явление, бывшее на его груди, с чувством ужаса и страха — с ощущением
надвигающейся беды, которой мне было невозможно утешить каким-либо усилием
рассудка, — я увидел, что огромные челюсти на крайнем конце хобота внезапно рас-
крылись и из них возник звук такой громкий и столь выразительно исполненный
заунывности, что он ударил по моим нервам, как похоронный звон; когда чудовище
исчезло у подножия холма, я, сразу лишившись чувств, упал на пол.
Когда я пришел в себя, первым моим побуждением, конечно, было сообщить
моему другу о том, что я видел и слышал — и вряд ли я сумел бы объяснить, что это
было за чувство отвращения, которое, в конце концов повлияв на меня, помешало
мне это сделать.
Наконец однажды вечером, дня три-четыре спустя после этого события, мы си-
дели вместе в комнате, в которой я видел привидение, — я сидел на том же самом
месте у того же самого окна, а мой друг сидел, развалившись на софе. Сочетание мес
та и времени побудило меня рассказать ему о феномене. Он выслушал меня до кон-
ца: сперва сердечно расхохотался, потом впал в настроение чрезвычайно серьезное,
как если бы мое умственное расстройство было вещью, не подлежащею сомнению.
В это самое мгновение я опять увидел совершенно явственно чудовище, на которое
со вскриком безусловного ужаса я обратил его внимание. Он посмотрел присталь-
но — но уверял, что ничего не видит, хотя я подробно описал движение существа
вперед, меж тем как оно сходило по обнаженному лику холма.
Я был теперь безмерно встревожен, ибо считал это видение или предвещанием
моей смерти или, что хуже, предвестником припадка умоисступления. В сильном по-
рыве я откинулся назад на своем кресле и на несколько мгновений закрыл руками мое
лицо. Когда я снова открыл глаза, привидения больше не было видно.
К хозяину моему, однако, до некоторой степени вернулось спокойствие его ма-
неры, и он самым тщательным образом расспросил меня о внешнем виде привидев-
шегося существа. Когда я вполне удовлетворил его любопытство по этому поводу, он
глубоко вздохнул, словно освободившись от какой-то невыносимой тяжести, и на-
чал говорить, с жестоким, как подумал я, спокойствием о различных пунктах умо
зрительной философии, до того бывшей предметом прений между нами. Я помню,
что он особенно настаивал (наряду с другими утверждениями) на мысли, что глав-
ным источником ошибки во всех человеческих исследованиях является способность
нашего понимания недооценивать или переоценивать важность предмета через
СФИНКС 637
простое несоразмерение его близости. «Надлежащим образом оценить, напри-

мер, — сказал он, — влияние на человечество полного распространения демократии,
можно будет оценить лишь в наступающей эпохе, в которую такое распространение
могло бы совершиться. Но можете ли вы указать мне хоть на одного писателя по дан-
ному предмету из правительственных сфер, который бы считал это достойным рас-
суждения вообще?»
Тут он мгновение помедлил, шагнул к полке с книгами и вынул оттуда одно из
обыкновенных руководств по естественной истории. Попросив меня затем поме-
няться с ним местом, чтобы ему лучше была видна мелкая печать тома, он сел в мое
кресло у окна и, раскрыв книгу, продолжал разговор совсем в том же самом тоне, как
и прежде.
«Если бы не ваша чрезвычайная точность, — сказал он, — в описании чудовища,
никогда бы я не был в состоянии указать вам, что это было. Прежде всего, позволь-
те мне прочесть вам школьное описание рода Sphinx из семьи Crepuscularia, отряда
Lepidoptera, класса Insecta, или насекомых. Описание гласит:
„Четыре перепончатых крыла, покрытые маленькими цветными чешуйками ме-

таллического вида; рот, являющий закругленный хобот, образуемый удлинением че-
люстей, на сторонах у которых находятся зачатки десен и пушистых щупальцев; ниж-
ние крылья связаны с верхними твердым волосом; в виде удлиненной булавы усики
призматические; живот заострен. Мертвоголовый Сфинкс причинял по временам
много страха среди народа некоторого рода печальным воплем, который он испуска-
ет, и гербом смерти, который он носит на своем щитке“».
Тут он закрыл книгу и откинулся к спинке кресла, приняв как раз ту самую позу,
в которой я был, когда увидел «чудовище».
«А, вот оно! — сказал он в ту же самую минуту. — Оно снова восходит по лику
холма, и у этого существа весьма достопримечательный вид, согласен. Все же оно ни-
коим образом не так огромно и не так отдаленно, как вы вообразили, ибо факт тот,
что в то время, как оно, искривляясь, движется по нити, которую какой-нибудь паук
протянул вдоль оконницы, я нахожу, что самое большее в нем шестнадцатая доля
дюйма в длину, а также что оно находится на расстоянии шестнадцатой доли дюйма
от зрачка моего глаза».
БОЧКА АМОНТИЛЬЯДО
(1846)
Тысячу несправедливостей вынес я от Фортунато, как

только умел, но когда он осмелился дойти до оскорбления,
я поклялся отомстить. Однако вы, знакомые с качествами
моей души, не предположите, конечно, что я стал грозить.
Наконец-то я должен быть отомщен; этот пункт был уста-
новлен положительно, — но самая положительность, с ко-
торой он был решен, исключала мысль о риске. Я должен
был не только наказать, но наказать безнаказанно. Зло не
отомщено, если возмездие простирается и на мстителя.
Равным образом оно не отомщено, если мститель не дает
почувствовать тому, кто сделал зло, что мстит именно он.
Поймите же, что ни единым словом, ни каким-либо
поступком я не дал Фортунато возможности сомневаться в
моем доброжелательстве. Я продолжал, по обыкновению,
улыбаться ему прямо в лицо, и он не чувствовал, что теперь я улыбался при мысли
о его уничтожении.
У него была одна слабость — у этого Фортунато, — хотя в других отношени-
ях его следовало уважать и даже бояться. Он кичился своим тонким пониманием
вин. Немногие из итальянцев обладают способностью быть в чем-нибудь знатоками.
По большей части их энтузиазм приспособлен к удобному случаю и к известному мо-
менту, чтобы надуть какого-нибудь британского или австрийского миллионера. Что
касается картин и драгоценных камней, Фортунато, подобно своим соотечественни-
кам, был шарлатаном, но, раз дело шло о старых винах,
искренность его была неподдельна. В этом отноше-
нии и я не отличался от него существенным образом;
я очень навострился в распознавании местных италь
янских вин и всегда при первой возможности делал
большие закупки.
Случилось, что в сумерки, под вечер, в самом разга-
ре карнавальных безумств, я встретился со своим дру-
гом. Он приветствовал меня сердечнейшим образом,
так как, по-видимому, выпил изрядно. Он был одет шу-
том. На нем был плотно облегавший его, частью поло-
сатый костюм, а на голове высился конический колпак
с бубенчиками. Как я рад был его видеть! Мне казалось,
что я никогда не перестану трясти его руку.
БОЧКА АМОНТИЛЬЯДО 639
Я сказал ему:
— Ах, дорогой мой Фортунато, что за счастливая встреча! Как отлично выгляди-
те вы сегодня! Но я получил бочку вина, будто бы амонтильядо, и у меня на этот счет
сомнения.
— Как? — проговорил он. — Амонтильядо? Целую бочку? Быть не может! В раз-
гаре карнавала!
— У меня на этот счет сомнения, — ответил я, — и я был настолько глуп, что за-
платил сполна за вино, как за амонтильядо, не посоветовавшись на этот счет с вами.
Вас нигде нельзя было найти, а я боялся упустить случай.
— Амонтильядо!
— Да, но я не уверен.
— Я должен разрешить сомнения.
— Так как вы куда-то приглашены, я пойду отыщу Лукези. Если кто-нибудь обла-
дает тонким вкусом — это именно он. Он скажет мне…
— Лукези не может отличить амонтильядо от хереса.
— Представьте, а есть глупцы, которые говорят, что его вкус равняется вашему.
— Ну, идем!
— Куда?
— К вам, в подвалы.
— Нет, друг мой; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, вы куда-то
приглашены. Лукези…
— Никуда я не приглашен; пойдем!
— Нет, друг мой. Вы никуда не приглашены, но я вижу, что вы страшно прозябли.
В подвалах ужаснейшая сырость. Они выложены селитрой.
— А, пустяки! Пойдем! Стоит ли обращать внимание на холод… Амонтильядо!
Вас надули; а насчет Лукези могу сказать — он и хереса не отличит от амонтильядо.
Говоря таким образом, Фортунато завладел моей рукой. Я надел черную шелко-
вую маску и, плотно закутавшись в roguelaure1, позволил ему увлечь себя к моему па-
лаццо.
Никого из прислуги дома не было; все куда-то скрылись, чтобы хорошенько от-
праздновать карнавал. Я сказал им, что вернусь домой не ранее утра, и строго-на-
строго приказал не отлучаться из дому. Этих приказаний, как я прекрасно знал, было
совершенно достаточно, чтобы тотчас же по моем уходе все скрылись.
Я вынул из канделябров два факела и, давши один Фортунато, направил его че-
рез анфиладу комнат до входа, который вел в подвалы. Я пошел вперед по длинной
витой лестнице и, оборачиваясь назад, просил его быть осторожнее. Наконец мы
достигли последних ступеней и стояли теперь на сырой почве в катакомбах фамилии
Монтрезор.
Приятель мой шел нетвердой походкой, и от каждого неверного шага звенели
бубенчики на его колпаке.
— Ну, где же бочка? — спросил он.
— Дальше, — отвечал я, — но смотрите, вон какие белые узоры на стенах.
Он обернулся ко мне и посмотрел мне в глаза своими тусклыми глазами, подер-
нутыми влагой опьянения.
— Селитра? — спросил он наконец.
— Селитра, — ответил я. — Давно ли вы стали так кашлять?
— Э! э! э! — э! э! э! — э! э! э!— э! а! э! — э! э! э!
Бедняжка несколько минут не мог ответить.
— Ничего, — проговорил он наконец.
— Нет, — сказал я решительно, — пойдемте назад: ваше здоровье драгоценно.
Вы богаты, пред вами преклоняются, вас уважают, вас любят; вы счастливы, как я был
1
Старинный плащ.
когда-то. Вас потерять — это была бы большая потеря.

Вот я — дело другое. Пойдемте назад; вы захвораете,
и я не хочу принимать на себя такую ответственность.
Да кроме того, ведь Лукези…
— Довольно! — сказал он. — Кашель — это пустяки:
я от него не умру. Кашель меня не убьет.
— Верно — вот это верно! — отвечал я. — И правда,
я не имел намерения беспокоить вас понапрасну, — но вы
должны были бы принять меры предосторожности. Вот
медок; достаточно будет глотка, чтобы предохранить себя
против сырости.
Я отбил горлышко у одной из бутылок, лежавших
длинным рядом на земле.
— Выпейте-ка! — сказал я, предлагая ему вино.
Он устремил на меня косвенный взгляд и поднес вино
к губам. Затем, помедлив, он дружески кивнул мне голо-
вой, и его бубенчики зазвенели.
— Пью, — проговорил он, — за усопших, которые
покоятся вокруг нас.
— А я — за вашу долгую жизнь.
Он снова взял меня под руку, и мы пошли дальше.
— Обширные подвалы, — проговорил он.
— Монтрезоры, — отвечал я, — представляли из себя семью, обширную и мно-
гочисленную.
— Я забыл ваш герб.
— Громадная человеческая нога из золота на лазурном фоне; нога давит изви
вающуюся змею, которая обоими зубами вцепилась ей в пятку.
— И девиз?
— Nеmо me impune lacessit1.
— Отлично, — проговорил он.
Вино искрилось в его глазах, и бубенчики звенели, мысли мои тоже оживились;
медок оказывал свое действие. Проходя мимо стен, состоящих из нагроможденных
костей вперемежку с бочками и бочонками, мы достигли крайних пределов катакомб.
Я остановился снова, и на этот раз осмелился взять Фортунато за руку повыше локтя.
— Смотрите, — проговорил я, — селитра все увеличивается. Вон она висит, точ-
но мох. Мы теперь под руслом реки. Капли сырости просачиваются среди костей.
Уйдемте, вернемтесь, пока еще не поздно. Ваш кашель…
— Это все пустяки, — сказал он, — пойдемте вперед. Но сперва еще один глоток
вина. Где тут ваш медок?
Я взял бутылку Vin de Grave2 и, отбив горлышко, подал ему. Он осушил ее всю
сразу. Глаза его загорелись диким огнем. Он начал хохотать и бросил бутылку вверх
с жестом, значения которого я не понял.
1
Никто не оскорбит меня безнаказанно (лат.) — девиз рыцарского ордена Чертополоха,
основанного в 1687 г. (примеч. ред.).
2
Деграв — сорт французского вина (примеч. ред.).
Я посмотрел на него с удивлением. Он повторил движение — очень забавное.

— Вы не понимаете? — спросил он.
— Нет, — отвечал я.
— Так вы, значит, не принадлежите к братству.
— Как?
— Вы не масон.
— Да, да, — проговорил я, — да, да!
— Вы? Не может быть! Вы — масон?
— Масон, — отвечал я.
— Знак! — проговорил он.
— Вот! — отвечал я, высовывая неболь-
шую лопату1 из-под складок своего roguelaure.
— Вы шутите! — проговорил он, отсту-
пая на несколько шагов. — Но давайте же ваше
амонтильядо.
— Да будет так! — сказал я, пряча лопа-
ту под плащ и снова предлагая ему свою руку.
Он тяжело оперся на нее. Мы продолжали наш
путь в поисках амонтильядо. Мы прошли це-
лый ряд низких сводов, спустились, сделали
еще несколько шагов, опять спустились и до-
стигли глубокого склепа, в нечистом воздухе
которого наши факелы скорее тлели, нежели
светили.
В самом отдаленном конце склепа виднел-
ся другой склеп, менее обширный. Стены его
были окаймлены человеческими останками,
нагроможденными до самого свода, наподобие
великих катакомб Парижа2. Три стороны это-
го второго склепа были еще украшены таким образом. С четвертой же кости были
сброшены, они в беспорядке лежали на земле, образуя в одном месте таким образом
насыпь. В стене, освобожденной от костей, мы заметили еще новую впадину, четыре
фута в глубину, три в ширину и шесть или семь в вышину. По-видимому, она не была
предназначена для какого-нибудь особого употребления, но представлялась проме-
жутком между двумя огромными подпорами, поддерживавшими своды катакомб,
и примыкала к одной из главных стен, выстроенных из плотного гранита.
Напрасно Фортунато, поднявши свой оцепенелый факел, пытался проникнуть
взглядом в глубину этой впадины. Слабый свет не позволял нам различить ее край-
ние пределы.
— Идите, — сказал я, — вот здесь амонтильядо! А что касается Лукези…
— Он невежда, — прервал меня мой друг, неверными шагами устремляясь вперед,
между тем как я шел за ним по пятам. Вдруг он достиг конца ниши и, натолкнувшись
1
Лопатка — один из символов масонства (примеч. ред.).
2
Катакомбы Парижа — сеть подземных туннелей на месте древних римских каменоломен
под Парижем, в которых погребены останки около шести миллионов человек (примеч. ред.).
на стену, остановился в тупом изумлении. Еще мгновение — и я приковал его к гра-

ниту. На поверхности стены были две железные скобки, на расстоянии двух футов
одна от другой, в горизонтальном направлении. С одной из них свешивалась корот-
кая цепь, с другой — висячий замок. Обвить Фортунато железными звеньями за та-
лию и запереть цепь — было делом нескольких секунд. Он был слишком изумлен,
чтобы сопротивляться. Вынув ключ, я отступил на несколько шагов из углубления.
— Проведите рукой по стене, — проговорил я, — вы не можете не чувствовать
селитры. Действительно, здесь очень сыро. Позвольте мне еще раз умолять вас вер-
нуться. Нет? Ну, так я положительно должен оставить вас. Однако предварительно
я должен выказать вам все внимание, каким только могу располагать.
— Амонтильядо! — выкрикнул мой друг, еще не успевши оправиться от изум
ления.
— Точно, — ответил я, — амонтильядо. — Произнеся эти слова, я приступил
к груде костей, о которых говорил раньше. Отбросив их в сторону, я вскоре открыл
некоторое количество песчанику и известкового раствора. С помощью этих мате
риалов, а также с помощью моей лопаты я живо принялся замуровывать вход в нишу.
Едва я окончил первый ряд каменной кладки, как увидел, что опьянение Форту-
нато в значительной степени рассеялось. Первым указанием на это был глухой жалоб-
ный крик, раздавшийся из глубины впадины. То не был крик пьяного человека. Затем
последовало долгое и упорное молчание. Я положил второй ряд камней, и третий,
и четвертый; и тогда я услышал бешеное потрясание цепью. Этот шум продолжал-
ся несколько минут, и, чтобы слушать его с бóльшим удовлетворением, я на время
прекратил свою работу и уселся на костях. Когда наконец резкое звяканье умолкло,
я снова взялся за лопату и без помехи окончил пятый, шестой и седьмой ряд. Стена
теперь почти восходила в уровень с моей грудью. Я сделал новую остановку и, под-
няв факелы над каменным сооружением, устремил несколько слабых лучей на фигуру,
заключенную внутри.
Целый ряд громких и резких криков, внезапно вырвавшихся из горла прикован-
ного призрака, со страшной силой отшвырнул меня назад. На миг меня охватило ко-
лебание — мной овладел трепет. Выхватив шпагу, я начал ощупывать ею углубление;
но минута размышленья успокоила меня. Я положил свою руку на плотную стену
катакомб и почувствовал полное удовлетворение. Я снова приблизился к своему со
оружению. Я отвечал на вопли кричавшего. Я был ему как эхо — я вторил ему — я пре
взошел его в силе и продолжительности воплей. Да, я сделал так, и крикун умолк.
Была уже полночь, и работа моя близилась к концу. Я довершил восьмой ряд,
девятый и десятый. Я окончил часть одиннадцатого, и последнего; оставалось толь-
ко укрепить один камень и заштукатурить его. Я поднимал его с большим усилием;
я уже почти пригнал его к должному положению. Но тут

из углубления раздался сдержанный смех, от которого
дыбом стали волосы на моей голове. Потом послышался
печальный голос, и я с трудом узнал, что он принадлежит
благородному Фортунато. Голос говорил:
— Ха! ха! ха! — хе! хе! — вот славная штука — дейст
вительно, это штука. Посмеемся же мы над ней, когда бу-
дем в палаццо. — Да! да! — Славное винцо! — да! да!
— Амонтильядо! — сказал я.
— Хе! хе! хе! — да, амонтильядо! Но как вы думаете,
не поздно теперь? Пожалуй, нас ждут в палаццо, синьора
Фортунато и все другие? Пойдем!
— Да, — сказал я, — пойдем.
— Во имя Бога, Монтрезор!
— Да, — сказал я, — во имя Бога!
Но на эти слова я тщетно ждал ответа. Мной овладело нетерпение. Я громко
позвал:
— Фортунато!
Никакого ответа. Я позвал опять:
— Фортунато!
Никакого ответа. Я просунул один факел через отверстие, оставшееся незакры-
тым, и бросил его в углубление. Оттуда только зазвенели бубенчики. Сердце у меня
сжалось — в катакомбах было так душно. Я поспешил окончить свою работу. Я укре-
пил последний камень; я заштукатурил его. Против новой кладки я воздвиг ста-
рую стену из костей. Прошло полстолетия, и ни один смертный не потревожил их.
In раcе requiescat1.
1
В мире да почиет (лат.) — формула католической погребальной службы (примеч. ред.).
ПОМЕСТЬЕ АРНГЕЙМ
(1847)1
Как нежная красавица во сне

Чуть смотрит в небо, очи закрывая,
Волшебный сад светился в тишине.
Лазурь небес блистаньем согревая,
Кругом вставала сеть цветов живая.
На ирисах, сомкнувшихся толпой,
Роса дышала светом и мольбой,
Как дышат звезды в вечер голубой.
Giles Fletcher2
От колыбели до могилы мой друг Эллисон, как попутным ветром, был сопро
вождаем преуспеянием. И не в чисто мирском смысле употребляю я это слово —
«преуспеяние». Я разумею его как синоним счастья. Человек, о котором я говорю,
казалось, был рожден для того, чтобы наглядным образом подтвердить идеи Тюрго,
Прайса, Пристли и Кондорсе — доставить частный пример того, что было названо
химерой перфекционистов3. Я думаю, что за краткий период его существования я ви-
дел опровержение догмата, утверждающего, что в самой природе человека есть не-
которое скрытое начало, враждебное блаженству. Тщательное исследование его уча-
сти дало мне понять, что вообще злосчастия человечества проистекают от наруше-
ния нескольких простых законов, управляющих человеческой природой, — что как
известный вид существ мы имеем в нашем распоряжении элементы счастья, к кото-
рым мы еще не прикоснулись, — и что даже теперь, при настоящей смуте и безумной
1
Первый сокращенный вариант этого рассказа под названием «Декоративный сад» был
опубликован в октябре 1842 г. (примеч. ред.).
2
Джайлс Флетчер (ок. 1586–1623) — английский священнослужитель и поэт; цитата взя-
та из его аллегорической поэмы «Христова победа и торжество на небесах и на земле над
смертью» (примеч. ред.).
3
Перфекционисты — здесь: «библейские коммунисты», последователи религиозного уче-
ния Джона Хамфри Нойса (1811–1886), призывавшие ко всеобщему миру и христианскому
согласию (примеч. ред.).
ПОМЕСТЬЕ АРНГЕЙМ 647
спутанности всех мыслей в великом вопросе общежития, не невозможно, чтобы че-

ловек как отдельная личность при известных, необычных и в высокой степени слу-
чайных обстоятельствах был счастлив.
Притом мой юный друг был вполне проникнут мыслями, подобными вышеиз-
ложенным; и, таким образом, нелишне будет заметить, что беспрерывная полоса на-
слаждения, которою отличалась его жизнь, в значительной степени была результатом
предумышленности. На самом деле, вполне очевидно, что при меньшей наличности
той инстинктивной философии, которая время от времени так хорошо заменяет
опыт, мистер Эллисон уже самым чрезмерным успехом своей жизни был бы вброшен
во всеобщий водоворот несчастья, зияющий пред теми, кто наделен необычными ка-
чествами. Но я отнюдь не задаюсь намерением писать этюд о счастье. Идеи моего
друга могут быть изложены в нескольких словах. Он допускал лишь четыре основ-
ные принципа, или, говоря точнее, условия блаженства. Главным условием он считал
(странно сказать!) нечто простое и чисто физическое: какое-нибудь свободное заня-
тие на открытом воздухе. «Здоровье, — говорил он, — достигаемое какими-нибудь
другими средствами, вряд ли достойно такого наименования». Он приводил в при-
мер восторги, доступные охотникам по красному зверю, и указывал на земледельцев
как на единственный класс людей, которые справедливо могут считаться более счаст-
ливыми, чем другие. Вторым его условием была женская любовь. Третьим, и наибо-
лее трудным для выполнения, было презрение к честолюбию. Четвертым — какой-
нибудь предмет беспрерывного стремления; и он утверждал, что при равенстве дру-
гих вещей объем достижимого счастья был в прямом отношении к возвышенности
предмета такого стремления.
Эллисон был достопримечателен этим непрестанным обилием благих даров, рас-
точавшихся для него судьбой. В личном изяществе и красоте он превосходил всех
других. Ум его был такого порядка, что приобретение знаний было для него не столь-
ко трудом, сколько проникновением и необходимостью. Его род был одним из самых
знаменитых в государстве. Его невеста была очаровательнейшей и преданнейшей из
женщин. Его владения всегда были обширными; но при наступлении его совершен-
нолетия обнаружилось, что в его пользу судьба устроила одну из тех необыкновен-
ных капризных выходок, которые заставляют дрогнуть весь тот людской мир, в ко-
тором они возникают, и лишь в редких случаях не изменяют коренным образом весь
нравственный состав тех, кто является их предметом.
Оказывается, что приблизительно за сто лет перед тем, как мистер Эллисон
сделался совершеннолетним, в одной отдаленной провинции умер некий мистер
Сибрайт Эллисон. Этот господин составил путем сбережений царское имущество,
и, так как у него не было ближайших родственников, ему заблагорассудилось поже-
лать, чтобы его богатство нарастало в течение столетия после его смерти. Подробным
образом и с большой прозорливостью означив различные способы помещения ка-
питала, он завещал общую его сумму ближайшему из кровных родственников, нося-
щих имя Эллисона, который оказался бы в живых по истечении столетия. Были сде-
ланы многочисленные попытки, чтобы устранить это необыкновенное завещание;
их характер ex post facto1 обусловил их недействительность; но внимание ревнивого
правительства было пробуждено, и в конце концов был создан законодательный акт,
1
Предпринятых задним числом (лат.).
воспрещающий всякие подобные накопления. Этот акт, однако, не помешал юному

Эллисону сделаться на двадцать первом году наследником своего предка Сибрайта
и вступить в обладание суммой в четыреста пятьдесят миллионов долларов1.
Когда сделалось известным, какими чудовищными размерами отличалось на-
следство, возникли, конечно, различные предположения о способах пользования им.
Обширность суммы и возможность немедленно ею воспользоваться вскружили го-
лову всем, кто размышлял об этом предмете. Относительно обладателя сколько-ни-
будь серьезной суммы можно воображать, что он совершит любую из тысячи вещей.
При богатстве, лишь просто превышающем состояние других сограждан, легко себе
представить его вовлеченным в крайние излишества общепринятых в данную ми-
нуту экстравагантностей — или занимающимся политическими интригами — или
стремящимся к министерскому посту — или заботящимся об увеличении знатно-
сти — или составляющим обширные музеи художественных шедевров — или играю
щим роль щедрого покровителя литературы, науки, искусства — или сочетающим
свое имя с облагодетельствованными им крупными благотворительными учрежде-
ниями. Но для непостижимого богатства, находившегося в руках этого наследника,
такие задачи и все ординарные задачи, это чувствовалось, представляли поле слиш-
ком ограниченное. Фантазия прибегла к цифрам, но они только еще более запутали
дело. Оказывалось, что даже при трех процентах на сто годовой доход от наследства
возрастал ни много ни мало до тринадцати миллионов пятисот тысяч долларов; это
составляло миллион сто двадцать пять тысяч в месяц, или тридцать шесть тысяч де-
вятьсот восемьдесят шесть в день, или тысячу пятьсот сорок один в час, или двадцать
шесть долларов в каждую убегающую минуту. Таким образом, обычные пути пред-
положений были совершенно прерваны. Люди не знали, чтó вообразить. Были даже
такие, которые предполагали, что мистер Эллисон откажется по крайней мере от по-
ловины своего состояния — как от достатка безусловно лишнего — и обогатит целое
полчище родственников, разделив между ними свой излишек. Ближайшим из них он
действительно отдал свое весьма крупное состояние, которое ему принадлежало до
получения наследства.
1
Случай, подобный в общих чертах предположенному здесь, произошел не так давно в Анг-
лии. Имя счастливого наследника — Теллусон. Я встретил впервые рассказ об этом в «Tour»
князя Пюклера-Мускау, который определяет унаследованную сумму в девяносто миллионов
фунтов стерлингов и справедливо замечает, что «в рассмотрении суммы такой обширной,
и того, что с ее помощью могло бы быть сделано, есть что-то даже возвышенное». В согла-
сии со взглядами, выражаемыми в данном очерке, я принял утверждение князя, хотя бы оно
и было сильно преувеличено. В зачаточном виде, а начало даже целиком, этот очерк был напе-
чатан много лет тому назад — прежде, чем вышел первый номер превосходного «Juif Errant»
Эжена Сю, может быть, внушенного ему рассказом Мускау.
[Питер Теллусон (1737–1797) — английский купец, завещавший, чтобы доход от его собст-
венности накапливался в течение жизни его детей, внуков и правнуков, родившихся до его
смерти, а затем передан оставшимся в живых наследникам. В 1798 г. это завещание было
признано правомочным, но два года спустя британский парламент принял закон, запре-
щающий накопление собственности по наследству более 21 года после смерти завещателя;
Герман-Людвиг-Генрих фон Пюклер-Мускау (1785–1871) — немецкий писатель, автор
ряда книг о путешествиях, в том числе «Tour of a German Prince» («Путевые заметки»);
Эжен Сю (1804–1857) — французский писатель, автор романа «Вечный жид» (примеч. ред.).]
Я, однако, не удивился, заметив, что он уже давно был подготовлен относительно

того пункта, который возбуждал такие разногласия среди его друзей. Что касалось
деяний личной благотворительности, он удовлетворил свою совесть. В возможность
какого-либо, точно говоря, улучшения, совершенного самими людьми в общих усло-
виях жизни людей, он (говорю с прискорбием) верил мало. Вообще, к счастью или
к несчастью, он в значительной степени был предоставлен самому себе.
Он был поэтом в самом широком и благородном смысле этого слова. Он пони-
мал, кроме того, истинный характер величественной цели, высокую торжественность
и достоинство поэтического чувства. Самое полное, если только не единственно вер-
ное удовлетворение этого чувства он инстинктивно видел в создании новых форм
красоты. Некоторые особенности, или в его раннем воспитании, или в самой при-
роде его разума, придали всем его этическим умозрениям окраску так называемого
материализма; и, быть может, именно эта черта заставила его думать, что, по край-
ней мере, наиболее благодарная, если не единственно законная область поэтическо-
го творчества кроется в создании новых настроений чисто физического очарования.
Таким образом, случилось, что он не сделался ни музыкантом, ни поэтом — если мы
употребляем этот последний термин в его повседневном смысле. Или, быть может, он
не захотел сделаться ни тем, ни другим, просто преследуя свою мысль, что презрение
честолюбия есть одно из существенных условий счастья на земле. Не является ли, на
самом деле, возможным, что, в то время как высший разряд гения по необходимости
честолюбив, высочайший — выше того, что называется честолюбием? И не могло ли,
таким образом, случиться, что многие, гораздо более великие, чем Мильтон, спокой-
но остались «немыми и безвестными»? Я думаю, что мир никогда не видал — и что,
если только целый ряд случайностей не вынудит какой-нибудь ум благороднейший
к занятию противному, мир никогда не увидит — полный объем торжествующей за-
конченности в самых богатых областях искусства, на которую человеческая природа,
безусловно, способна.
Эллисон не сделался ни музыкантом, ни поэтом, хотя не было человека, глубже
его влюбленного в музыку и в поэзию. Если бы жизнь его сопровождалась обстоя-
тельствами иными, чем те, которые были налицо, не невозможно, что он сделался бы
художником. Ваяние, хотя по природе своей и строго поэтическое, было слишком
ограничено по своему объему и последствиям, чтобы когда-нибудь надолго удержать
его внимание. И я уже назвал все те области, где поэтическое чувство, согласно тому,
как оно понимается в общепринятом смысле, способно проявляться. Но Эллисон
утверждал, что область самая богатая, самая истинная и наиболее естественная, если
даже не самая обширная из всех, была необъяснимым образом позабыта. Ничего не
говорилось о создателе садов-ландшафтов как о поэте; между тем моему другу каза-
лось, что создание сада-ландшафта открывало для истинной музы целый ряд самых
пышных возможностей. Здесь, действительно, для воображения был полный про-
стор — развернуться в бесконечных сочетаниях форм новой красоты, так как самые
элементы этих сочетаний, принадлежа к высшему порядку, являлись самыми блис
тательными, какие только могла доставить земля. В многообразии и многоцветно-
сти цветка и дерева он видел самые непосредственные и самые сильные стремления
Природы к физическому очарованию. И в руководящем заведывании этими усилия
ми, или в их сосредоточении, или, говоря точнее, в их приспособлении к глазам, су
ществующим, чтобы созерцать их на земле, — он думал найти наилучшее средство —
достигнуть наибольших результатов — для осуществления не только своей собствен-

ной судьбы как поэта, но и величественных целей, для которых Божество напечатле-
ло в человеке поэтическое чувство.
«В приспособлении к глазам, существующим, чтобы созерцать их на земле».
Объясняя эту фразу, мистер Эллисон в значительной степени приблизил меня к раз-
решению того, что мне всегда казалось загадкой, — я разумею тот факт (никем, кро-
ме невежд, не оспариваемый), что в природе не существует таких зримых сочетаний,
какие может создать гениальный художник. Нет таких эдемов в действительности,
какие вспыхнули на полотнах Клода1. В самых чарующих природных ландшафтах
всегда встретишь какой-нибудь недостаток или что-нибудь лишнее — много лишне-
го и много недостатков. В то время как составные части могут, каждая в отдельности,
посмеиваться над высшим искусством художника, распределение этих частей всегда
будет давать возможность внести улучшение. Словом, нет такой точки на обширной
поверхности земли, находящейся в природной цельности, пристально смотря с кото-
рой, художественный глаз не нашел бы чего-нибудь оскорбительного в том, что назы-
вается «общим составом» ландшафта. И, однако же, как это непостижимо! Во всем
другом мы справедливо научены смотреть на природу как на нечто высшее. Перед
ее отдельностями мы с трепетом отказываемся от соперничества. Кто вознамерит-
ся подделать краски тюльпана или улучшить соразмерность лилии долины? Крити-
ка, гласящая, что в ваянии или в портретной живописи природа должна быть ско-
рее возвышена или идеализована, нежели передана просто, заблуждается. Никакие
живописные или скульптурные сочетания отдельных черт человеческого очарования
не могут сделать больше того, как только приблизиться к живой, исполненной дыха-
ния красоте. Лишь в ландшафте этот критический принцип верен; и раз человек по
чувствовал его верность в данном случае, только безудержный дух обобщения заста-
вил его объявить этот принцип приложимым и ко всем областям искусства. Я сказал,
почувствовал его верность здесь; ибо чувство — не аффектация и не химера. Мате-
матики не могут доставить доказательств более безусловных, чем те, которые худож-
нику доставляет чувство его искусства. Он не только верит, он положительно зна-
ет, что такие-то и такие-то, по-видимому, произвольные соединения материи обра-
зуют, и только они одни образуют, истинную красоту. Его доводы, однако, еще не
созрели до выражения. Анализу более глубокому, чем до сих пор виденный миром,
предстоит вполне исследовать и выразить их. Тем не менее его инстинктивные мне-
ния подтверждены голосом всех его собратьев. Пусть известный «общий состав»
будет иметь недостатки; пусть исправление будет внесено в самый распорядок фор-
мы; пусть это исправление будет предоставлено всякому художнику в мире; каждый
признает его необходимость. И мало того: для исправления основных в этом общем
составе недостатков каждый отдельный сочлен братства укажет на тождественное
улучшение.
Я повторяю, что лишь в расположении ландшафта физическая природа допус
кает улучшение и что поэтому данное ее свойство было для меня тайною, которую
я не мог разгадать. Собственные мои мысли относительно этого предмета говорили
мне, что первоначальным замыслом природы было так распределить все на земной
1
Клод Лоррен (1600–1682) — французский живописец и гравер, один из величайших масте-
ров классического пейзажа (примеч. ред.).
поверхности, чтобы во всем удовлетворить человеческое чувство совершенства —

и в красивом, и в возвышенном, и в живописном; но что этот первобытный замысел
был разрушен известными геологическими переворотами — переворотами в фор-
ме и в распределении красок, исправление или смягчение которых составляет душу
искусства. Сила этой идеи была, однако, в значительной степени ослаблена тем, что
она необходимым образом заставляла рассматривать земные перевороты как нечто
ненормальное и совершенно непригодное для какой-либо цели. И это именно Эл-
лисон внушил мне, что они были предварительными показателями смерти. Он го-
ворил таким образом: «Допустим, что первоначальным замыслом было бессмертие
человека на земле. Перед нами тогда — первоначальное устроение земной поверх
ности, приспособленное к его блаженному состоянию, не как существующему, но как
бывшему в замысле. Перевороты были подготовлением к его позднее задуманному
смертному состоянию».
«Теперь, — говорил мой друг, — то, что мы рассматриваем как улучшение ланд
шафта, может действительно быть таковым, насколько это касается лишь моральной
или человеческой точки зрения. Каждое изменение в природной сцене, весьма воз-
можно, создает на картине пятно, если мы предположим эту картину созерцаемой
издали — в массе — с какой-нибудь точки, далекой от земной поверхности, хотя на-
ходящейся и не вне пределов земной атмосферы. Легко понять, что именно то самое,
что может улучшать близко рассматриваемую подробность, может в то же самое вре-
мя нарушать общее, или зримое с более далекой точки, впечатление. Может сущест-
вовать известный класс существ, некогда человеческих, но теперь для человечества
невидимых, для которых издали наш беспорядок может казаться порядком, наша не-
живописность — живописной; словом, землеангелов, для внимания которых, более
чем для нашего внимания, и для их утонченного смертью восприятия прекрасного
могли быть созданы Богом обширные сады-ландшафты полушарий».
Говоря со мной, мой друг привел следующие отрывки из одного писателя, мне-
ния которого о садах-ландшафтах считались весьма существенными:
«Собственно говоря, есть лишь два стиля сада-ландшафта: природный и ис

кусственный. Один стремится воссоздать первоначальную красоту местности, при-
способляя ее элементы к окружающей сцене; культивируя деревья в содружествен-
ном сочетании с холмами или равниною соседней местности; угадывая и воплощая
в действительность эти тонкие отношения величины, соразмерности и цвета, кото-
рые, будучи скрыты от заурядного созерцателя, повсюду зримы испытанному наблю-
дателю природы. Конечный результат, достигаемый природным стилем сада-ланд
шафта, состоит скорее в отсутствии всяких недостатков и неприемлемостей — в гос
подстве здравой гармонии и порядка, — чем в создании каких-либо особых див и чу-
дес. Искусственный стиль имеет столько же разновидностей, сколько есть разных
вкусов, предъявляющих свой спрос. Он находится в некотором общем отношении
к различным стилям зданий. Существуют стройные аллеи и уютные уголки Верса-
ля; итальянские террасы; и разнообразный смешанный старый английский стиль, на-
ходящийся в известной связи с отечественной готической или английской елисаве
тинской архитектурой. Что бы ни говорилось против злоупотреблений искусствен-
ным садом-ландшафтом, примесь чистого искусства в той или другой части сада
придает ему известную бóльшую красоту. Частью это происходит от услады зрения
благодаря зримости порядка и замысла, частью это имеет моральный характер. Тер-
раса со старой, обросшей мхом балюстрадой сразу вызывает перед глазами прекрас-
ные формы, что проходили здесь в иные дни. Малейшее проявление искусства есть
очевидный знак заботливости и человеческого интереса».
«Из того, что я уже сказал, — промолвил Эллисон, — вы можете видеть, что
я отвергаю высказанную здесь мысль о воссоздании первоначальной красоты мест-
ности. Первоначальная красота никогда не бывает так велика, как та, которую мож-
но создать. Конечно, все зависит от выбора места с надлежащими данными. То, что
было сказано об угадывании и воплощении в действительность тонких отношений
величины, соразмерности и цвета, является одним из примеров спутанности языка,
служащей для прикрытия неточности мысли. Указанная фраза может означать что-
нибудь, может не означать ничего и ни в каком случае не может быть руководящей.
Что истинный результат природного стиля сада-ландшафта можно видеть скорее
в отсутствии всяческих недостатков и неприемлемостей, чем в создании каких-либо
особых див и чудес, это — положение, более приспособленное к шатким мыслям тол-
пы, нежели к пламенным снам человека гениального. Указанная отрицательная заслу-
га является принадлежностью той хромающей критики, которая в литературе пре-
вознесет до небес Аддисона1. На самом деле, в то время как достоинство, состоящее
в простом избегании порока, взывает непосредственно к разумению и может, таким
образом, быть очерчено кругом правила, более высокое достоинство, вспыхивающее
в творчестве, может быть постигаемо только в своих результатах. Правило приложи-
мо лишь к заслугам отрицательным — к достоинствам, которые побуждают к воз-
держанию. Вне этого искусство критики может только внушать. Нас могут научить
создать „Катона“, но нам тщетно стали бы говорить, как замыслить Парфенон или
„Inferno“2. Но раз известная вещь сделана — раз чудо совершилось — способность
понимания делается всеобщей. Софисты отрицательной школы, смеявшиеся над со-
зиданием благодаря неспособности создавать, теперь громче всех в раздаче аплодис-
ментов. То, что в хризалидном состоянии своего основного начала оскорбляло их
вялый рассудок, в завершенности выполнения всегда рождает восторг, взывая к их
инстинкту красоты».
«Замечания автора относительно искусственного стиля, — продолжал Элли-
сон, — менее подлежат возражению. Примесь чистого искусства в той или иной
части сада придает ему известную бóльшую красоту. Это справедливо; верно так-
же и указание на человеческий интерес. Выраженную здесь основную мысль нельзя
оспаривать, — но что-нибудь может быть за пределами этого. Может быть, извест-
ный эффект в соответствии с основной мыслью — эффект, который недостижим при
обычных средствах, находящихся в распоряжении отдельной личности, но который,
если его достигнуть, мог бы придать саду-ландшафту очарование, далеко превосходя-
щее чары, придаваемые ощущением чисто человеческого интереса. Поэт, имеющий
из ряда вон выходящие денежные средства, мог бы, не отвергая необходимой идеи
искусства, или культуры, или, как выражается наш автор, интереса, так напитать свои
1
Джозеф Аддисон (1672–1719) — английский писатель, создатель нравоописательных очер-
ков, автор популярной риторической трагедии «Катон» (примеч. ред.).
2
«Inferno» — «Ад» (англ.), раздел «Божественной комедии» Данте (примеч. ред.).
замыслы необычностью размеров и новизной красоты, что он достиг бы впечатления

некоего духовного вмешательства. Можно видеть, что при достижении такого ре-
зультата он сохранит все выгоды интереса или замысла, в то же время отрешая свое
произведение от сухости и от технической стороны общепринятого искусства. В са-
мой суровой пустыне — в самых диких местах никем не тронутой природы — явно
видится искусство создателя, но это искусство явно видится только размышлению;
ни в каком отношении оно не имеет непосредственной силы чувства. Теперь, пред-
положим, что это ощущение замысла, возникшего в уме Всемогущего, на одну сту-
пень понижено — что оно приведено как бы в гармоническую или содружественную
связь с чувством человеческого искусства — что оно образует как бы некое между
царствие: вообразим, например, какой-нибудь ландшафт, сложная обширность и за-
конченность которого — ландшафт, красота которого, пышность и странность —
возбуждают представление о заботливости, или деятельных усилиях, или надзоре со
стороны существ высших, но родственных человечеству, — тогда ощущение инте-
реса будет сохранено, между тем как вложенное здесь искусство будет вызывать впе-
чатление посредствующей или вторичной природы — природы, которая не есть Бог
и не эманация Бога, но которая все еще остается природой, как создание ангелов, ви-
тающих между человеком и Богом».
В посвящении своего огромного состояния осуществлению подобного виде-
ния — в свободных занятиях на открытом воздухе, обусловленных личным надзо-
ром за выполнением своих планов, — в беспрерывном стремлении, этими планами
доставляемом, в высокой духовности такого стремления, в презрении честолюбия,
давшем ему возможность истинно ощущать единственную страсть его души, жажду
красоты, которую он утишал, прикасаясь к вечным источникам без возможности на-
сыщения; и прежде всего в сочувствии женщины, которая была женственной и сво-
им очарованием и любовью окружила его существование пурпурной атмосферой
Рая, — Эллисон думал найти, и нашел, изъятие из общих забот человечества с го
раздо бóльшим количеством положительного счастья, чем это когда-нибудь грези-
лось пылкой фантазии m-me де Сталь в ее зачарованных дневных сновидениях1.
Я отчаиваюсь дать читателю хоть сколько-нибудь ясное представление о чудесах,
которые мой друг совершил в действительности. Мне хочется описать их, но я па-
даю духом при мысли о трудности описания и колеблюсь между подробностями и об
общением. Быть может, наилучшее — соединить и то и другое в их крайностях.
Первой заботой мистера Эллисона был, конечно, выбор местности; и едва он
только помыслил об этом, как его внимание остановилось на пышной природе остро-
вов Тихого океана. Он уже задумал путешествие к южным морям, но размышления
одной ночи побудили его оставить эту мысль. «Если бы я был мизантропом, — ска-
зал он, — такая местность была бы мне как раз под стать. Завершенность ее остров-
ного уединенного характера и трудность входа и выхода были бы в данном случае
первейшим очарованием; но я еще не сделался Тимоном2. Мне хочется покоя, но не
подавленности одиночества. Я должен сохранить за собой известный контроль над
размерами и длительностью моего покоя. Кроме того, нередко будут возникать часы,
1
В первой публикации настоящий рассказ заканчивался на этом абзаце (примеч. ред.).
2
Тимон (V в. до н. э) — афинянин, известный мизантроп, упоминаемый многими античны-
ми писателями (примеч. ред.).
когда я буду нуждаться в сочувствии к тому, что мной сделано, со стороны людей по-
этически настроенных. Итак, я должен найти какое-нибудь место недалеко от люд-
ного города — соседство его, к тому же, даст мне возможность наилучшим образом
выполнить мои планы».
Отыскивая подходящее место, таким образом расположенное, Эллисон путе
шествовал в течение нескольких лет, и мне дано было сопровождать его. Тысячу мест,
которые привели меня в восхищение, он отверг без колебания, и его доводы в конце
концов убедили меня, что он был прав. Мы прибыли наконец к одному возвышен-
ному плоскогорью, красоты и плодородности удивительной; с него открывалась па-
норамная перспектива, немногим разве меньшая по размерам, чем панорама Этны,
и, как думал Эллисон, а равно и я, она превосходила прославленный вид с этой горы
во всех истинных элементах живописности.
«Я сознаю, — сказал путник, испустив глубокий вздох восторга, после того как,
заколдованный, он чуть не целый час смотрел на эту сцену, — я знаю, что из людей
самых разборчивых, будь они на моем месте, девять десятых здесь почувствовали бы
себя вполне удовлетворенными. Эта панорама действительно великолепна, и я мог
бы наслаждаться ею уже в силу чрезмерности ее великолепия. Вкус всех архитекто-
ров, которых я когда-либо знал, побуждал их во имя „перспективы“ ставить здания
на горные вершины. Ошибка очевидна. Величие в любом из своих видов, в особен-
ности же величие в объеме, поражает, возбуждает — и затем вызывает утомление,
угнетает. Для созерцания случайного ничего не может быть лучше — для созерца-
ния постоянного это худшее, что только может быть. И, при созерцании постоян-
ном, наименее приемлемая форма величия есть величие объема; худшая форма объе
ма есть объем расстояния. Оно враждебно сталкивается с чувством и с ощущением
уединенности — с чувством и ощущением, которому мы повинуемся, когда „уезжаем
в деревню“. Смотря с вершины горы, мы не можем не чувствовать себя вне мира. Тот,
у кого болит сердце, избегает далеких перспектив, как чумы».
Лишь к концу четвертого года наших изысканий мы нашли местность, относи-
тельно которой Эллисон сам сказал, что она его удовлетворяет. Излишне, конечно,
говорить, где была эта местность. Недавняя кончина моего друга, открыв доступ в его
поместье некоторому классу посетителей, окружила Арнгейм известного рода тай-
ной и полуразглашенной, если не торжественной, знаменитостью, похожей на ту, ко-
торою так долго отличался Фонтхилл1, хотя бесконечно высшей по степени.
Обыкновенно к Арнгейму приезжали по реке. Посетитель покидал город ранним
утром. До полудня путь его лежал между берегов, отмеченных спокойной, уютной
красотой, на них паслись бесчисленные стада овец, и белая их шерсть выступала свет-
лыми пятнами на яркой зелени волнистых лугов. Мало-помалу впечатление сельской
культуры уступало впечатлению чего-то чисто пастушеского. Это впечатление по-
степенно переходило в ощущение уединенности — и это последнее, в свою очередь,
превращалось в сознание полного уединения. По мере того как приближался вечер,
канал становился все более узким; берега делались все более и более обрывистыми
и одетыми в более богатую, более пышную и более мрачную листву. Вода становилась
прозрачнее. Поток делал тысячи поворотов, так что в каждую минуту блистающая
1
Фонтхилл — замок в готическом стиле в юго-западной Англии, роскошь которого вошла
в пословицу (примеч. ред.).
его поверхность была видима не более как на восьмую часть мили. Каждое мгнове-
ние судно казалось захваченным в заколдованный круг, будучи осенено непреодо-
лимыми и непроницаемыми стенами листвы, кровлей из ультрамаринового сатина,
и не имея дна, — киль с поразительным изяществом совпадения балансировал на
киле призрачной лодки, которая, какой-то случайностью опрокинутая вверх дном,
плыла в постоянном содружестве с действительной лодкой, дабы поддерживать ее.
Канал превращался теперь в ущелье — хотя этот термин не вполне здесь применим,
и я пользуюсь им лишь потому, что нет слова, которое бы лучше определило наиболее
поразительную — не наиболее отличительную — черту сцены. Характер ущелья ска-
зывался только в высоте и параллельности берегов; он совершенно терялся в других
чертах. Стены лощины (между которыми светлая вода продолжала протекать совер-
шенно спокойно) поднимались до высоты ста, а местами и полутораста футов, и до
такой степени наклонялись одна к другой, что почти не пропускали дневного света,
между тем как длинный, подобный перьям мох, густо свешиваясь с переплетенных
кустарников, придавал всей расщелине вид похоронной угрюмости. Извивы стано-
вились все более частыми и запутанными и нередко, казалось, возвращались к самим
себе, так что путник быстро утрачивал всякое представленье о направлении. Он весь,
кроме того, был овеян изысканным чувством странного. Мысль природы еще оста-
валась, но характер ее, по-видимому, претерпевал изменения; в этом ее творчестве
чувствовалась какая-то зачарованная симметрия, какое-то поразительное однообра-
зие, что-то колдовское. Нигде не было видно ни сухой ветки — ни поблекшего лист-
ка — ни случайно лежащего камешка — ни куска темной земли. Кристальная влага,
волнуясь, ударялась о чистый гранит или о мох, ничем не запятнанный и с очерта
ниями такими четкими, что они, смущая, восхищали глаз.
После того как судно в течение нескольких часов проходило по лабиринту этого
канала, причем сумрак становился мрачнее с каждой минутой, резкий и неожидан-
ный поворот приводил его внезапно, как будто оно падало с неба, в круглый бассейн
очень значительного объема, если сравнить его с шириной ущелья. Он имел около
двухсот ярдов в диаметре и, за исключением одного места, находившегося прямо пе-
ред судном, когда оно в него вступало, со всех сторон был окружен холмами, в об-
щем одинаковой высоты со стенами стремнины, хотя совершенно иного характера.
Их стены уклоном выходили из воды под углом градусов в сорок пять и были оде-
ты сверху донизу — без малейшего видимого пробела — в покровы из самых рос
кошных цветущих цветков; едва один зеленый лист виднелся где-нибудь в этом море
ароматного и переливного цвета. Бассейн был очень глубок, но так прозрачна была
вода, что дно, состоявшее, по-видимому, из плотной массы небольших круглых але-
бастровых камешков, было явственно видно, вспышками, то есть там, где глаз мог по-
зволить себе не смотреть в находящееся далеко внизу опрокинутое небо на двойной
расцвет холмов. На этих холмах не было деревьев, не было ни одного сколько-нибудь
высокого кустарника. Впечатление, возникавшее в наблюдателе, было впечатлени-
ем роскоши, теплоты, красочности, спокойствия, однообразия, мягкости, тонкости,
изящества, чувственной нежности и чудесной изысканности культуры, возбуждав-
шей мечтания о какой-то новой расе фей, трудолюбивых, полных вкуса, щедрых
и прихотливых; но насколько глаз мог проследить вверх этот мириадноцветный
склон от острого угла, соединяющего его с водой, до смутного его окончания среди
извивов нависшего облака, он смотрел, и становилось на самом деле затруднительным
не думать, что эта панорама есть водопад рубинов, сапфиров, опалов и золотых оник-
сов, безгласно струящихся с неба.
Мгновенно вступив в эту бухту из мрака стремнины, посетитель восхищен и со-
вершенно поражен, видя полный шар заходящего солнца: в то время как он думал,
что оно уже давно за горизонтом, оно было прямо перед ним, являясь единственным
окончанием безграничной перспективы, видимой через другую расщелинообразную
пробоину в горах.
Но тут путник покидает судно, которое доставило его так далеко, и входит в лег-
кий челнок из слоновой кости, украшенный девизами из арабесок, выступающими
ярким багрянцем изнутри и снаружи. Корма и нос этой лодки высоко поднимаются
над водой своими острыми концами, так что в целом она имеет вид неправильного
полумесяца. Она покоится на поверхности бухты с гордою грацией лебедя. На дне
ее, покрытом горностаями, лежит, как перышко, легкое весло из сатинового дерева;
но нет в челноке ни гребца, ни слуги. Гостя просят не беспокоиться — парки1 о нем
позаботятся. Более обширное судно исчезает, и он остается один в челноке, который,
по-видимому, недвижно, медлит на середине озера. Но в то время как путник раз-
мышляет, какое принять направление, он замечает, что волшебная ладья слегка дви-
жется. Она тихонько повертывается вокруг себя, пока ее передняя часть не обращает-
ся к солнцу. С легкой, но постепенно увеличивающейся быстротой она устремляется
вперед, в то время как слабые всплески, ею создаваемые, по-видимому, разбиваются
о края этой ладьи из слоновой кости в божественные мелодии — по-видимому, яв-
ляются единственно возможным объяснением умиротворяющей, хотя меланхолич-
ной музыки, незримую причину которой изумленный путник тщетно высматривает
вокруг себя.
Челнок упорно продолжает свой путь, и скалистые ворота перспективы прибли-
жаются, так что ее глубины становятся зримы более явственно. Направо возникает
цепь высоких холмов, с беспорядочной роскошью покрытых лесом. Видно, однако
же, что черта изысканной чистоты там, где берег погружается в воду, все еще пре-
обладает. Нет ни малейшего признака мелких посторонних предметов, постоянно
встречающихся в реках. Налево сцена имеет более мягкий характер и более очевид-
но искусственный. Здесь берег поднимается из воды уклоном, в постепенном вос
хождении образуя широкий травяной газон, по ткани своей ничего так не напоми
нающий, как бархат, и такой блистательно зеленый, что его можно сравнить с оттен-
ками чистейшего изумруда. Это плоскогорье меняется в ширине от десяти до трех
сотен ярдов, вырастая из речного берега стеною в пятьдесят футов высоты, которая
простирается в бесконечности изгибов, но следует общему направлению реки, пока
не теряется в отдаленности по направлению к западу. Эта стена представляет из себя
сплошную скалу, и она была образована через перпендикулярный обрез некогда из-
вилистого обрыва, составлявшего южный берег реки; но ни малейших следов рабо-
ты не было оставлено. Вытесанный камень имеет окраску веков, и с него в распро-
страненном изобилии свешивается плющ, коралловая жимолость, душистый шипов-
ник и ломонос. Однообразие линий — и верха, и низа стены — вполне смягчено
отдельными деревьями гигантского роста, растущими то по одному, то небольшими
1
Парки — в древнеримской мифологии три богини судьбы, Нона, Децима и Морта; соот
ветствовали мойрам в древнегреческой мифологии (примеч. ред.).
группами вдоль по плоскогорью и в области, находящейся за пределами стены, но

в тесном соприкосновении с ней, таким образом, что многочисленные ветви (в осо-
бенности ветви черного орешника) свешиваются и погружают свои нависшие края
в воду. Дальше, на заднем фоне, взор задерживается непроницаемой преградой из
листвы.
Все это возникает перед глазами, пока челнок постепенно приближается к тому,
что я назвал воротами перспективы. При большем приближении к ним, однако же, их
расщелинообразный вид исчезает; новый выход из бухты открывается слева, и стена
в этом направлении также изгибается, все еще следуя общему течению потока. В это
новое отверстие глаз не может проникнуть очень далеко, потому что поток, сопро-
вождаемый стеною, продолжает уклоняться налево, пока они не исчезают в листве.
Ладья тем не менее скользит магически по извилистому каналу; и здесь берег,

противоположный стене, походит на берег, противоположный стене в узкой пер-
спективе. Высокие холмы, местами вырастая в настоящие горы и покрытые расти-
тельностью безумно роскошной, все еще закрывают сцену.
Легко плывя вперед, но с быстротой, незаметным образом увеличивающейся,
путник после нескольких коротких поворотов находит дальнейшее свое движение,
по-видимому, прегражденным гигантскими воротами или, скорее, дверью из поли-
рованного золота, тщательно выкованной, разукрашенной лепными украшениями
и отражающей прямые лучи солнца, теперь быстро заходящего, с лучезарностью, ко-
торая как будто обнимает весь окружающий лес пламенем. Этот вход вделан в вы-
сокую стену, которая, по-видимому, пересекает здесь реку под прямыми углами.
Через несколько мгновений становится, однако, очевидным, что главная масса воды
постепенным и легким изгибом убегает налево, и стена следует за ним по-прежне-
му, между тем как поток значительной величины, отделяясь от главного, с легкими
всплесками направляется под дверь и таким образом скрывается из виду. Челнок по-
падает в меньший канал и приближается к воротам. Их могучие створы медленно
и благозвучно раскрываются. Лодка скользит между ними и начинает свое быстрое
нисхождение в обширный полукруг, всецело опоясанный пурпурными горами, осно-
вание которых омывается блистательной рекой по всему протяжению. В то же время
весь Эдем Арнгейма сразу вспыхивает перед глазами. Это целый поток зачаровываю-
щей мелодии; это — подавляющая роскошь странного, нежного аромата; это — по-
добное сну смешение высоких, стройных восточных деревьев, кустов, расположен-
ных рощицами, целых полчищ золотых и алых птиц, озер, обрамленных лилиями, лу-
гов, заросших фиалками, тюльпанами, маками, гиацинтами и туберозами, далеко пе-
ререзанных линиями серебряных ручьев, — и надо всем этим смутно возникающая
громада полуготической, полусарацинской архитектуры, держащейся как бы чудом
в воздухе, переливающейся в багряном свете солнца сотнями своих окон, минаре-
тов и башенок и кажущейся призрачным созданием соединившихся вместе сильфид,
фей, гениев и гномов.
659
1
MELLONTA TAUTА
(1849)
Воздушный шар «Жаворонок».

1 апреля 2848 года
Ну, дорогой друг, в наказание за ваши грехи извольте поскучать над длинным
болтливым письмом. Да, предупреждаю вас, в наказание за все ваши продерзости
письмо будет донельзя скучным, многоречивым, бессвязным и бестолковым. К тому
же я изнываю на грязном воздушном шаре с компанией человек в сто или двести вся-
кой canaille2, предпринявшей это путешествие ради удовольствия (удивительные по-
нятия об удовольствии у некоторых людей), и по крайней мере в течение месяца не
прикоснусь к terra firma3. Не с кем поговорить. Нечего делать. Кому нечего делать,
тому есть время переписываться с друзьями. Итак, вы видите, почему мне вздумалось
писать вам: причина тому — моя ennui4 и ваши грехи.
Итак, надевайте очки и приготовляйтесь скучать. Я буду писать вам каждый день
в течение этого проклятого путешествия.
Ох! Ужели изобретение никогда не зародится под человеческим черепом? Ужели
мы навсегда обречены на бесчисленные неудобства воздушного шара? Ужели никто
не придумает более удобного способа передвижения? Это путешествие черепашьим
шагом — истинная пытка. Представьте себе, мы пролетаем не более сотни миль в час.
Даже птицы обгоняют нас, по крайней мере некоторые. Уверяю вас, я ничуть не пре-
увеличиваю. Конечно, наше движение кажется еще медленнее, чем оно есть на самом
деле, потому что у нас нет масштаба для определения нашей скорости; к тому же мы
летим по ветру. Когда нам попадается навстречу воздушный шар, мы имеем возмож-
ность определить скорость своего движения и убеждаемся, что дело идет довольно
сносно. Несмотря на привычку к этому способу передвижения, я все-таки каждый
раз испытываю легкое головокружение, когда встречный шар пролетает как раз над
нашими головами. Он всегда кажется мне огромной хищной птицей, готовой бро-
ситься на нас и унести в своих когтях. Один пролетел сегодня на рассвете так близ-
ко над нами, что задел своим канатом за сетку, которая поддерживает нашу корзи-
ну, и не на шутку испугал нас. Наш капитан говорит, что если бы шар был устроен
из предательского пропитанного лаком «шелка», который употреблялся пятьсот
или тысячу лет тому назад, мы неминуемо потерпели бы крушение. Этот шелк, по
его словам, приготовлялся из внутренностей какого-то земляного червя. Червя от-
кармливали тутовыми ягодами — нечто вроде арбуза, — а затем, когда он делался
1
То, что грядет (греч.); см. эпиграф к рассказу «Беседа между Моносом и Уной», с. 311 (при-
меч. ред.).
2
Сброда (фр.).
3
Твердой земле (лат.).
4
Скука (фр.).
достаточно жирным, толкли в ступке. Получавшееся таким образом тесто называ-

лось папирусом и, подвергнутое целому ряду операций, превращалось в «шелк».
Странно, что этот последний считался весьма ценным материалом для женских наря-
дов. Из него же устраивались обыкновенно воздушные шары. Впоследствии был най-
ден материал лучшего качества. Он добывался из пушка на плодах растения, называе-
мого ботаниками Euphorbium, а в то время известного под именем «молочая». Этот
последний сорт шелка назывался букингам по причине своей прочности и пропиты-
вался раствором каучука — вещества, которое в некоторых отношениях напоминает
современную гуттаперчу. Этот каучук назывался также резинкой или гумиластиком
и, без сомнения, принадлежал к разряду грибов. Говорите после этого, что я плохой
антикварий!
Кстати о канатах1. Кажется, в эту самую минуту наш канат сбросил за борт чело-
века с одного из маленьких электрических судов, которыми кишит океан под нами.
Эта шлюпка в шесть тысяч тонн, по-видимому, до безобразия переполнена пас-
сажирами. Следовало бы запретить принимать на такие маленькие суда более опре-
деленного числа людей. Разумеется, этому господину не позволили снова взойти на
судно, и вскоре он исчез из вида вместе со своим спасательным снарядом. Я радуюсь,
дорогой друг, что мы живем в таком просвещенном веке, когда личность ставится
ни во что. Человечество должно заботиться только о массах. Кстати о человечестве.
Известно ли вам, что идеи нашего бессмертного Уиггинса о социальном устройстве
вовсе не так оригинальны, как думают его современники. Пундит уверяет меня, что
те же самые взгляды были высказаны более тысячи лет тому назад ирландским фи-
лософом Фурье2. Вы знаете, Пундит не может ошибаться. Так с каждым днем под-
тверждается глубокое замечание индуса Ариеса Тоттля (цитированное Пундитом):
«итак, мы должны согласиться, что не однажды, не дважды, не несколько раз, а почти
бесконечно повторяются в человечестве одни и те же идеи».
2 апреля. Переговаривались сегодня с электрическим катером, станцией плаву-
чего телеграфа. Говорят, что когда Морж3 впервые изобрел этот телеграф, никто не
верил возможности проложить проволоки по морю. А теперь мы не в силах понять,
в чем тут могло быть затруднение. Так изменяется мир. Tempora mutantur4, — про-
стите мне эту этрусскую цитату! Что бы мы стали делать без атлантического теле-
графа? Мы остановились на несколько минут расспросить катер и узнали в числе
прочих приятных новостей, что гражданская война свирепствует в Африке, а чума
успешно опустошает Юропу и Эйшер5. Неудивительно, что в эпоху, не озаренную
светом истинной философии, люди считали войну и моровую язву бедствиями.
Знаете ли вы, что в древних храмах молились об избавлении человечества от этих
бедствий (!)?
1
Имеется в виду гайдроп (см. описание на с. 539) (примеч. ред.).
2
Шарль Фурье (1772–1837) — французский социалист-утопист (примеч. ред.).
3
Т. е. Сэмюэл Финли Бриз Морзе (1791–1872) — американский изобретатель, создатель элек-
тромагнитного пишущего телеграфа (аппарата Морзе) (примеч. ред.).
4
Времена меняются (лат.) — начало афоризма уэльского писателя Джона Оуэна (ок. 1560–
1622) из первой книги его латинских «Эпиграмм»: «Времена меняются, и мы меняемся
вместе с ними»; обычно цитируется как латинская пословица, приписываемая римскому им-
ператору Лотарю I (795–855) (примеч. ред.).
5
Т. е. Европу и Азию (примеч. ред.).
MELLONTA TAUTА 661
Трудно понять, каким принципом руководствовались наши предки. По-види-

мому, они не понимали в своей слепоте, что истребление мириад отдельных лич
ностей — прямая выгода для массы!
3 апреля. Истинное удовольствие взобраться по веревочной лестнице на верхуш-
ку шара и оттуда обозревать окружающий мир. В корзине ваш кругозор стеснен; вы
не видите, что делается наверху, но здесь (где я пишу в настоящую минуту), на вер-
хушке шара, вы можете видеть с роскошно меблированной площадки все, что про-
исходит вокруг по всем направлениям. В настоящую минуту воздух кишит аэро-
статами, которые представляют очень оживленную картину; отовсюду доносится
гул миллионов человеческих голосов. Говорят, что когда Желтый, или Фиолетовый
(как называет его Пундит), которого считают первым аэронавтом1, доказывал воз-
можность плавать в атмосфере по всем направлениям, поднимаясь и опускаясь, пока
не попадется благоприятное течение, — современники не хотели его слушать. Они
считали его талантливым безумцем, потому что тогдашние философы (!) признали
его мысль неосуществимой. Мы же решительно не в состоянии понять, каким обра-
зом такая простая вещь могла ускользнуть от проницательности тогдашних savants2.
Но во все времена развитие знаний встречало сильнейшие препятствия со стороны
так называемых людей науки. Конечно, наши ученые не такие рутинеры. О! я могу
рассказать вам презабавные вещи на эту тему. Знаете ли вы, что не более тысячи лет
прошло с тех пор, как метафизики согласились признать нелепым странное мнение,
тяготевшее над умами тогдашних людей, — будто есть только два возможных пути
1
Т. е. воздухоплаватель Чарльз Грин (green по-английски — зеленый) (примеч. ред.).
2
Ученых (фр.).
к постижению Истины. Можете вы этому поверить? По-видимому, дело происхо-

дило так. Давно-давно, в незапамятные времена, жил турецкий (а может быть ин-
дейский) философ Ариес Тоттль. Этот господин ввел, или, по крайней мере, про-
пагандировал так называемый дедуктивный, или априорный, метод исследования.
Исходным пунктом для него служили так называемые аксиомы, или «очевидные
истины», из которых он «логически» выводил следствия. Главные его последовате-
ли были: некто Невклид1 и некто Кант. Ариес Тоттль неограниченно господствовал
над умами до появления некоего Гогга2, который предложил совершенно противопо-
ложную систему, названную им индуктивной или à posteriori3. Она основывалась на
ощущениях. Гогг советовал наблюдать, анализировать и классифицировать факты —
instantiae naturae4, как их вычурно называли, — постепенно переходя к общим зако-
нам. Короче сказать, система Ариеса Тоттля основывалась на noumena5; система Гог-
га — на phenomena6. Эта последняя система возбудила при своем появлении такой
восторг, что Ариес Тоттль на время потерял кредит, но в конце концов возвратил
утраченное значение и разделял владычество в царстве истины со своим соперни-
ком. Ученые решили, что аристотелевский и беконовский методы — единственные
возможные пути к познанию истины. «Беконовский» — то же, что «гогговский»:
первое прилагательное чаще употребляется как более благозвучное и внушительное.
Могу вас уверить, дорогой друг, что я излагаю историю этого предмета на ос-
новании безусловно надежных авторитетов. Вы сами понимаете, что такое очевидно
нелепое мнение должно было страшно тормозить развитие истинного знания, — ко-
торое почти всегда подвигается вперед интуитивно, скачками.
Напротив, древний метод заставлял исследование двигаться ползком; и в течение
многих столетий увлечение вышеозначенными методами, в особенности гогговским,
было так велико, что, в сущности, прекратилось всякое мышление, заслуживающее
этого названия. Никто не смел высказать истину, если был обязан ею только собст-
венному духу. Если даже эта истина была очевидно истинной, — ее отвергали: тог-
дашние тупоголовые savants смотрели только на путь, которым она была достигнута.
Они не хотели даже взглянуть на цель. «Средство! — восклицали они. — Покажите
нам средство!» И если средства не подходили ни под категорию Ариеса (то есть Ба-
рана7), ни под категорию Гогга, то этого было довольно: тогдашние savants называли
«теоретика» глупцом и знать не хотели ни его, ни его истины.
Между тем их пресмыкающаяся система не могла добраться до истины даже
в течение многих веков, так как устраняла воображение, а это зло не возмещалось
надежностью древних методов исследования. Ошибка этих гурманцев, этих ранцу-
зов, этих ангельчан, этих амриканов (последние, между прочим, наши прямые пред-
ки) совершенно тождественна с ошибкой мудреца, который вообразил бы, что чем
1
Т. е. древнегреческий математик Эвклид (ок. 325 г. — до 265 г. до н. э. ) (примеч. ред.).
2
Т. е. шотландского писателя Джеймса Хогга (1770–1835). По-английски hog значит «бо-
ров», «свинья»; далее в том же ключе Эдгар По обыгрывает фамилию философа Фрэнсиса
Бэкона (примеч. ред.).
3
Здесь: от последующего (лат.).
4
Природные данности (лат.).
5
Вещах в себе (лат.).
6
Феноменах (лат.).
7
Aries — баран (лат.).
MELLONTA TAUTА 663
ближе он поднесет предмет к глазам, тем лучше его рассмотрит. Эти господа ослеп
ляли себя деталями. Когда они рассуждали по-гогговски — их «факты» далеко не
всегда были фактами, — вещь сама по себе не важная, если б не предполагалось, что
они были фактами и должны быть фактами, потому что казались таковыми. Когда
же они рассуждали по методу Барана, их путь вряд ли был прямее бараньего рога,
потому что у них не было ни одной аксиомы, которая в действительности была бы
аксиомой. Только крайняя слепота мешала им заметить это, потому что уже в их вре-
мя многие из «установленных» аксиом были отвергнуты. Например: «ex nihilo nihil
fit»1; «тело не может действовать там, где его нет»; «существование антиподов не-
возможно»; «тьма не может образоваться из света» — все эти, и десятки других
подобных положений, считавшихся вначале бесспорными аксиомами, были при-
знаны несостоятельными уже в ту эпоху, о которой я говорю. Каким абсурдом явля-
ется после этого их упорная вера в «аксиомы» как в незыблемые основы Истины!
Но даже в сочинениях их сильнейших мыслителей нетрудно найти доказательства
пустоты и бессодержательности их пресловутых аксиом. Кто был их сильнейший ло-
гик? Позвольте, пойду спрошу Пундита и сейчас вернусь… Вот она! Эта книга напи-
сана почти тысячу лет тому назад и переведена недавно с английского языка, кото-
рый, замечу мимоходом, был, если не ошибаюсь, зародышем амриканского. Пундит
уверяет, что это умнейший из древних трактатов по логике. Автор его (пользовав-
шийся в свое время большою известностью) некто Миллер или Милль2. Но заглянем
в трактат!
Ага! «Представимость или непредставимость, — говорит мистер Милль, — от-
нюдь не может считаться критериумом несомненной истины». Какой здравомысля-
щий человек нашего времени вздумает оспаривать этот труизм?3 Можно только удив-
ляться, почему мистер Милль счел необходимым высказать такую очевидную вещь.
Пока все обстоит благополучно. Но повернем страницу. Что мы на ней находим?
«Взаимные противоречия не могут быть оба истинны», то есть не могут совмест-
но существовать в действительности. Мистер Милль подразумевает под этим, что,
например, дерево может быть или деревом, или не деревом, а отнюдь не может быть
разом деревом и не деревом. Очень хорошо; но я спрашиваю, почему? Он отвечает —
и никакого другого ответа не дает, «так как невозможно представить себе, чтобы два
взаимно исключающие положения были оба истинными». Но это вовсе не ответ, ибо
сам же он только что высказал труизм: «представимость или непредставимость от-
нюдь не могут считаться критериумом очевидной истины».
Но меня возмущает не столько логика этих древних ученых, логика, по их же со-
знанию, беспочвенная, несостоятельная и фантастическая, — сколько нелепое и тор-
жественное veto4, наложенное ими на все другие пути к уразумению Истины, на все
другие средства к ее постижению, все, кроме двух нелепых тропинок, по которым они
заставляют ползти или карабкаться Душу, одаренную стремлением парить.
1
Ничто не происходит из ничего (лат.) — древнегреческий афоризм, встречается в «Сати-
рах» (III, 84) римского поэта Авла Персия Флакка (34–62) (примеч. ред.).
2
Джон Стюарт Милль (1806–1873) — английский мыслитель, экономист, политический
деятель, автор философского труда «Система логики», посвященного вопросам индуктив-
ной логики (примеч. ред.).
3
Труизм (трюизм) — общеизвестная, избитая истина, банальность (примеч. ред.).
4
Вето (лат.).
Между прочим, дорогой друг, я думаю, что эти древние догматики затруднились
бы определить, каким из двух путей была добыта величайшая и возвышеннейшая из
познанных ими истин. Я подразумеваю закон Тяготения. Ньютон обязан им Кепле-
ру. Кеплер утверждал, что его три закона были угаданы, — три закона законов, при-
ведшие великого ангельского математика к его принципу, началу всех начал, за ко-
торым уже начинается Царство Метафизики. Кеплер угадывал, то есть воображал.
Он был типичный «теоретик» — слово, имеющее ныне почетное значение, а в то
время презрительный эпитет. Точно так же затруднились бы эти старые кроты рас-
толковать, каким из двух «путей» разгадчик шифров добирается до разгадки запу-
танной криптограммы, каким из двух путей Шамполлион1 привел человечество к по-
знанию важных и почти бесчисленных истин, разобрав Иероглифы.
Еще слово о том же предмете, и я перестану докучать вам. Не правда ли, чрезвы-
чайно странно, что эти рутинеры, вечно разглагольствуя о путях к Истине, — упус
тили из виду действительно прямой и широкий путь — путь Связности? Не стран-
но ли, что они не могли уразуметь из творений Божиих, что совершенная связность
должна быть абсолютной истиной! Как быстро мы двинулись вперед с тех пор, как
признали это положение! Исследование было отнято у кротов и возложено на истин-
ных, и единственно истинных, мыслителей — людей с пылким воображением. Эти
последние создают теории. Воображаю, какое презрение возбудили бы эти слова
в наших прародителях, если б они могли заглянуть в мое письмо! Эти люди, гово-
рю я, создают теории, и их теории просто исправляются, сокращаются, систематизи
руются и очищаются мало-помалу от всего бессвязного, пока, наконец, совершенная
связность не превратит их в абсолютную и бесспорную истину.
4 апреля. Новый газ делает чудеса в связи с новым способом приготовления гут-
таперчи. Как безопасны, покойны и во всех отношениях удобны наши современные
аэростаты! Вот приближается к нам громадный шар со скоростью полутораста миль
в час. Он переполнен пассажирами, там их человек триста или четыреста, и тем не
менее он парит на высоте мили, поглядывая на нас, бедных, с горделивым презре-
нием. Впрочем, сто или даже двести миль в час — не особенно быстрое путешест-
вие. Помните наш переезд по железной дороге через Канадийский материк по триста
миль в час? Вот путешествие! Ничего не видеть — и ничего не делать, только пить,
есть и развлекаться флиртом в великолепных вагонах. Помните, какое странное
впечатление мы испытали, когда случайно увидели внешние предметы на полном
ходу вагона? Все казалось одним целым — сплошною массой. Я, со своей стороны,
предпочитаю путешествие на медленном поезде, по сто миль в час. Тут, по крайней
мере, допускаются стеклянные окна, можно даже отворять их и получить довольно
ясное представление о стране, по которой путешествуешь… Пундит уверяет, будто
путь для великой Канадийской дороги был намечен в большей или меньшей степе-
ни около девятисот лет тому назад! Он утверждает даже, что и в настоящее время
можно видеть следы дороги, относящиеся к этой отдаленной эпохе. Рельсов, по-ви-
димому, было только два; на нашей дороге их, как вам известно, двенадцать, к кото-
рым будет прибавлено четыре или пять новых. Эти древние рельсы были очень легки
1
Т. е. Жан-Франсуа Шампольон (1790–1832) — французский востоковед, основатель егип-
тологии, разработавший принципы дешифровки древнеегипетского иероглифического пись-
ма (примеч. ред.).
MELLONTA TAUTА 665
и помещались на близком расстоянии друг к другу, что по нашим современным по-

нятиям совершенно неправильно, если не опасно. Даже нынешняя ширина колеи,
пятьдесят футов, считается не вполне надежной, безопасной. Я, со своей стороны, не
сомневаюсь, что какая-нибудь дорога должна была существовать в эти отдаленные
времена. Для меня совершенно очевидно, что Северный и Южный Канадийские ма-
терики были когда-то, конечно, не менее семисот лет тому назад, — соединены; следо-
вательно, канадийцы должны были по необходимости проложить железную дорогу
через континент.
5 апреля. Я просто умираю от скуки. Единственный человек в нашей компании,
с которым можно разговаривать, Пундит; но он, бедняга, умеет говорить только
о древностях. Он целый день пытался убедить меня, что древние амриканы управля-
ли собою сами — слыхал ли кто-нибудь о подобной нелепости? — образуя род конфе-
дерации, где каждый был сам по себе, как «луговые собаки», о которых мы читаем
в басне. По его словам, они исходили из самой странной идеи, какую только мож-
но себе представить: именно что все люди рождаются равными и свободными, —
и это ввиду законов градации, столь очевидно налагающих свою печать на все явле-
ния духовного и материального мира. Каждый «вотировал», как они называли это,
то есть занимался общественными делами, пока наконец не выяснилось, что дело, ко-
торое касается всех, никого не касается и что «Республика» (так назывался этот не-
лепый порядок) есть, в сущности, отсутствие всякого правительства. Самодовольст
во философов, изобретших эту «Республику», было впервые нарушено поразитель-
ным открытием, что всеобщая подача голосов дает повод к самым мошенническим
проделкам, с помощью которых любое количество голосов может быть собрано пар-
тией, достаточно бесчестной, чтобы не стыдиться обмана. После такого открытия не-
трудно было сообразить, что при подобных условиях мошенничество должно взять
верх. Пока философы, устыдившиеся своей глупости, измышляли новые теории, дело
приняло совершенно неожиданный оборот по милости господина по имени Чернь.
Он захватил правление в свои руки и установил такой деспотизм, в сравнении с кото-
рым тирания баснословных Зерона и Геллофагабала1 является невинной и желанной.
Говорят, будто этот Чернь (кстати сказать, иностранец) был гнуснейший из людей,
когда либо населявших землю. Гигантского роста, наглый, хищный, грязный, он со-
единял в себе желчь быка с сердцем гиены и мозгом павлина. В конце концов собст-
венная энергия погубила его, доведя до полного истощения. Тем не менее он принес
свою долю пользы, как и всякое, даже худшее, зло; он дал человечеству урок, которо-
го оно никогда не забудет: научил его сообразоваться во всем с естественными ана-
логиями.
6 апреля. Ночью любовались Альфой Лиры. В зрительную трубку нашего ка-
питана она является под углом в полградуса и напоминает наше солнце, каким оно
является для невооруженного глаза в облачный день. Альфа Лиры гораздо больше
нашего Солнца, но очень походит на него своими пятнами, атмосферой и многими
другими особенностями. По словам Пундита, только в прошлом столетии было за-
подозрено двойственное отношение между этими двумя мирами. Очевидное движе-
ние нашей системы в мировом пространстве, по мнению древних астрономов, совер-
шалось (странно сказать!) по орбите, центром которой является чудовищная звезда
1
Т. е. римские императоры Нерон и Гелиогабал (примеч. ред.).
в середине Млечного Пути. Вокруг этой звезды, или, во всяком случае, вокруг центра
тяжести, общего всем звездам Млечного Пути и предполагаемого вблизи Альционы
в Плеядах, вращаются все эти миры, в том числе и наша система, период обращения
которой равняется сто семнадцать миллионов лет. Мы, с нашими телескопами, с на-
шими приспособлениями, затрудняемся понять самую основу подобной идеи. Ее вы-
сказал впервые некто Медлер1. По всей вероятности, создавая свою дикую гипотезу,
он руководился главным образом аналогией; но в таком случае надо было довести
аналогию до конца. Положим, он высказал мысль о громадном центральном теле,
и в этом отношении был последователен. Но это центральное тело динамически
должно быть больше всех окружающих тел вместе взятых. Если так, то является во-
прос: почему же мы его не видим? Именно мы, находящиеся в середине этого роя,
поблизости от того места, где должно находиться чудовищное центральное солнце.
Быть может, астроном ответит, что это тело не светящееся. Вот уже аналогия обо-
рвалась. Но если даже мы допустим несветящееся центральное тело, то все-таки
оно должно быть видимо, вследствие отраженного света бесчисленных роев солнц,
окружающих его по всем направлениям. Таким образом, в конце концов автор ги-
потезы приходит к признанию простого центра тяжести, общего всем этим вращаю-
щимся мирам, но здесь опять-таки аналогия обрывается. Правда, наша система вра-
щается вокруг общего центра тяжести, но это происходит в связи с существовани-
ем и вследствие существования материального солнца, масса которого превосходит
остальную систему. Математический круг есть кривая, состоящая из бесконечного
множества прямых линий, и это представление о круге — представление, которое
в нашей земной геометрии является чисто математическим в отличие от практи
ческого, наглядного, — это представление есть единственная практическая идея по
отношению к гигантским кругам, с которыми нам приходится иметь дело, по край-
ней мере в воображении, если только мы допустим, что наша и все остальные систе-
мы вращаются вокруг известного пункта в центре Млечного Пути. Пусть попытается
самая могучая фантазия представить себе этот невообразимый круг! Без всякого па-
радокса можно сказать, что сама молния, вечно двигаясь по окружности этого круга,
будет вечно мчаться по прямой линии. Допустить, что движение нашего Солнца по
такой окружности, что направление нашей системы при такой орбите может сколь-
ко-нибудь заметно отклониться от прямой линии хотя бы в миллион лет, допустить
это было бы совершенною нелепостью; а между тем древние астрономы воображали,
будто им удалось заметить подобное уклонение, совершившееся в течение коротко-
го периода их астрономической истории, то есть чистого нуля, точки, каких-нибудь
двух или трех тысяч лет! Решительно непонятно, как подобные соображения не наве-
ли их на мысль об истинном положении вещей, то есть о двойном обращении нашего
Солнца и Альфы Лиры вокруг общего центра тяжести.
7 апреля. Ночью продолжали наши астрономические развлечения. Любовались
пятью нептурианскими астероидами и с большим интересом наблюдали установку
двух огромных карнизов в новом храме Дафны на Луне. Забавно думать, что такие кро-
шечные существа, как лунные жители, так не похожие на людей, далеко превосходят
1
Иоганн Генрих фон Медлер (1794–1874) — немецкий астроном, создатель теории «цент-
рального солнца», согласно которой центр гравитации Галактики расположен в звездном
скоплении Плеяд, у звезды Альционы; эта теория не подтвердилась (примеч. ред.).
MELLONTA TAUTА 667
нас по части механики. Трудно также представить себе, что чудовищные массы, с ко-
торыми так легко справляются эти существа, в действительности вовсе не тяжелы,
в чем убеждает нас разум.
8 апреля. Eureka!1 Пундит в восторге. Сегодня мы встретили воздушный шар из
Канадии, который бросил нам последние номера газет; в них мы нашли чрезвычайно
любопытные сообщения относительно канадийских или, скорее, амриканских древ-
ностей. Вам, по всей вероятности, известно, что в последнее время работники расчи-
щали место для новых фонтанов в Парадизе, главном увеселительном саду импера-
тора. Парадиз, по-видимому, был в буквальном смысле островом с незапамятных вре-
мен, то есть его северную границу всегда составляла речка или, вернее сказать, узкий
морской рукав. Постепенно расширяясь, этот рукав достиг своей настоящей шири-
ны в милю. Длина острова девять миль, ширина изменяется в различных местах. Лет
восемьсот тому назад вся его площадь (по словам Пундита) была застроена домами,
причем некоторые имели по двадцать этажей: земля (по совершенной непонятной
причине) ценилась необыкновенно высоко в этой местности. Но опустошительное
землетрясение 2050 года уничтожило и засыпало этот город (он был слишком велик,
чтобы называться деревней) так основательно, что нашим антиквариям, даже самым
настойчивым, ни разу не удалось найти каких-нибудь данных (в виде монет, меда-
лей или надписей), на основании которых можно бы было получить хоть отдаленное
представление о привычках, образе жизни etc. etc. etc. обитателей города. Нам было
известно только, что они принадлежали к племени никербокеров2, дикарей, которы-
ми кишела страна, когда ее впервые открыл Рикордер Риккер, рыцарь Золотого Руна.
У них была своего рода цивилизация, существовали различные искусства и науки.
Они отличались остроумием во многих отношениях, но были одержимы манией по-
стройки зданий, называемых на древнеамриканском языке «церквами», род пагоды,
предназначенной для служения двум идолам, известным под названием Богатства
и Моды. Говорят, что под конец девять десятых всего острова были застроены этими
пагодами. Их женщины отличались безобразным развитием той части тела, которая
помещается ниже спины, и, что всего страннее, эта уродливость считалась в то время
красотой. Каким-то чудом сохранились два или три изображения тогдашних женщин.
Действительно, они имеют очень курьезный вид, напоминают нечто среднее между
индейским петухом и дромадером. Вот все, что нам было известно до сих пор о древ-
них никербокерах. Во время последних раскопок в императорском саду (который,
как вам известно, занимает весь остров), рабочие отрыли гранитную глыбу куби
ческой формы в несколько сот футов весом, очевидно, искусственно обтесанную. Она
хорошо сохранилась и, по-видимому, почти не была повреждена землетрясением.
На одной из ее сторон оказалась мраморная доска, а на доске (можете себе предста-
вить) надпись! Пундит в экстазе. Когда подняли доску, под ней оказалось углубле-
ние, а в нем свинцовый ящик с медалями, длинным списком имен, какими-то бума-
гами вроде газет и тому подобными предметами, представляющими глубокий инте-
рес в глазах антиквария. Нет никакого сомнения, что это амриканские древности,
принадлежавшие племени никербокеров. Газеты переполнены снимками медалей,
1
Эврика! (лат.).
2
Никербокеры — так называли старожилов Нью-Йорка голландского происхождения
(в XVII в. Нью-Йорк был голландской колонией Новый Амстердам) (примеч. ред.).
надписей etc. etc. Я списываю для вашего развлечения никорбокерскую надпись на

мраморной доске:
Этот угловой камень памятника
ДЖОРЖУ ВАШИНГТОНУ
положен с подобающими церемониями
19 октября 1847,
в годовой день сдачи
лорда Корнваллиса1
генералу Вашингтону в Йорктауне
A. D.2 1781
заботами
Общества сооружения памятника Вашингтону
в городе Нью-Йорке
Это буквальный перевод, сделанный Пундитом, так что ошибки не может быть.
Эти немногие слова дают нам возможность сделать несколько интересных выводов;
между прочим, тот, что тысячу лет назад настоящие памятники вышли из употребле-
ния. В то время, как и ныне, ограничивались простым указанием намерения воздвиг-
нуть памятник; воздвигали только краеугольный камень, и он «в своем безотрадном
одиночестве» (простите мне эту цитату из великого амриканского поэта Бентона!3)
являлся достаточным свидетельством великодушного намерения. Что касается до-
стопамятной сдачи, о которой упоминается в этой удивительной надписи, то мы ясно
видим из нее, кто, когда и как сдался. Где? В Йорктауне (где бы он ни находился). Кто?
Лорд Корнваллис (без сомнения, какой-нибудь богатый хлеботорговец). Он сдался.
Надпись упоминает о сдаче, кого? «Лорда Корнваллиса». Возникает вопрос, за-
чем понадобилась дикарям его сдача. Без сомнения, они были людоеды; принимая
в соображение это обстоятельство, заключаем, что они предназначали его на колба-
сы. Как он сдался, совершенно ясно. Надпись говорит об этом вполне определенно.
Лорд Корнваллис сдался (на колбасы) «заботами Общества сооружения памятника
Вашингтону». Это было, без сомнения, благотворительное учреждение для поста-
новки краеугольных камней… Небо! что это? А, понимаю, шар лопнул, и мы летим
в море. Спешу прибавить, что, судя по снимкам надписей etc., были в то время два ве-
ликих человека, Джон-кузнец и Захария-портной4.
До свидания. Мне все равно, получите вы это письмо или нет: я пишу для соб-
ственного удовольствия. Впрочем, я вложу это письмо в бутылку и брошу ее в море.
Будьте здоровы.
Пундита.
1
Чарльз Корнваллис (1738–1805) — английский военачальник, сражавшийся против амери-
канцев в войне за независимость США (примеч. ред.).
2
A. D. (Anno Domini) — латинское выражение, означающее время нашей эры (примеч. ред.).
3
Томас Харт Бентон (1782–1858) — американский писатель-мемуарист и государственный
деятель (примеч. ред.).
4
Джон-кузнец — по-английски Джон Смит, вследствие распространенности имени и фа-
милии — нарицательное имя простого американца; Захария-портной — имеется в виду За-
харий Тейлор (1784–1850), двенадцатый президент США: происхождение фамилии Taylor
принято считать от профессии портной (англ. Tailor) (примеч. ред.).
669
1
ГОП-ФРОГ
(1849)
Никогда я не видал никого, кто мог бы сравниться с ко-

ролем2 в зажигательной веселости и любви к шуткам. Он, по-
видимому, жил только для шуток. Рассказать добрую шутли-
вую историю, и рассказать ее хорошо, — это был вернейший
путь к его благосклонности. Таким образом произошло, что
семь его министров все были отменными шутниками. Кроме
того, по примеру короля, они все были плотными, коренас
тыми и жирными, в этом они были так же несравненны, как
и в искусстве шутить. Толстеют ли люди от шуток или в са-
мой тучности есть что-то предрасполагающее к шутливости,
этого я никогда в точности не мог определить, но, во всяком
случае, достоверно, что худощавый шутник rara avis in terris3.
Об утонченностях, или, как он называл их, о «призра-
ках» остроумия, король беспокоился очень мало. Он в осо-
бенности любил, чтобы шутка была, так сказать, на широ-
кую ногу, и ради этого нередко заботился об ее длиннотах.
Излишние деликатесы претили ему. Он предпочел бы «Гаргантюа» Рабле «Задигу»
Вольтера4; и, в заключение всего, шутки, сопровождавшиеся действием, соответство-
вали его вкусу гораздо более, чем шутки словесные.
В те времена, к которым относится мое повествование, профессиональные шуты
еще не совсем вышли из моды при дворах. Некоторые из великих «властителей»
континента еще держали при себе «дураков», они были одеты в пестрые костюмы,
украшены колпаками с бубенчиками, и от них всегда ожидали метких острот на тот
или иной случай в обмен на крохи, падавшие с королевского стола.
1
Hop — по-английски значит прыгать, frog — лягушка (примеч. переводчика).
2
Поводом для написания рассказа послужил так называемый «Бал объятых пламенем» —
парижский бал-маскарад 28 января 1393 г., на котором в результате случайности едва не погиб
французский король Карл VI (1368–1422) (примеч. ред.).
3
Редкая птица на земле (лат).
4
Франсуа Рабле (ок. 1494–1553) — один из величайших французских сатириков, автор ро-
мана «Гаргантюа и Пантагрюэль»; «Задиг, или Судьба» — философская восточная повесть
Вольтера, полная тонкой язвительной иронии (примеч. ред.).
Наш возлюбленный король, конечно, держал при себе «дурака». Дело в том, что
он положительно нуждался в чем-нибудь этаком сумасбродном — хотя бы для того,
чтобы уравновесить тяжеловесную мудрость семи мудрецов, бывших его министра-
ми, уже не говоря о нем самом.
Его дурак, или профессиональный шут, был, однако, не только дураком. Его до-
стоинство было утроено в глазах короля тем обстоятельством, что он был карлик
и увечный. Карлики были в те дни такими же обычными явлениями при дворах, как
и шуты; и многим монархам было бы трудно прожить свой век (дни при дворе, по-
жалуй, длиннее, чем где-либо), если бы у них не было шута, вместе с которым можно
было бы смеяться, и карлика, над которым можно бы было насмехаться. Но, как я уже
заметил, все эти шуты в девяносто девяти случаях из ста толсты, жирны и неповорот-
ливы, — так что у нашего короля было с чем поздравить себя, ибо Гоп-Фрог (так зва-
ли шута) представлял из себя тройное сокровище в одной персоне.
Я думаю, что лица, крестившие карлика, назвали его при крещении не Гоп-Фро-
гом, это имя ему было милостиво пожаловано, по общему согласию, семью минист-
рами, благодаря тому, что он не мог ходить, как все другие. Действительно, Гоп-Фрог
мог двигаться только таким образом, что его походка как бы напоминала знаки ме-
ждометия: он не то прыгал, не то ползал, извиваясь, — движения, бесконечным обра-
зом услаждавшие короля и, конечно, доставлявшие ему немалое утешение, потому
что (несмотря на выпуклость его живота и прирожденную припухлость головы) весь
двор считал его красавцем мужчиной.
Но хотя Гоп-Фрог, благодаря искривлению ног, мог двигаться по земле или по
полу с большими трудностями и усилиями, громадная мускульная сила, которой
природа наградила его как бы в виде возмещения за несовершенство нижних конеч
ностей, давала ему возможность учинять с необыкновенным проворством всякие
ГОП-ФРОГ 671
проделки везде, где дело шло о деревьях, канатах или, вообще, где нужно было на что-
нибудь вскарабкиваться. При таких упражнениях он, конечно, более походил на бел-
ку или на маленькую обезьяну, нежели на лягушку.
Не могу сказать с точностью, из какой страны был родом Гоп-Фрог, — из какой-
то дикой области, о которой никто не слыхал и которая находилась очень далеко от
двора нашего короля. Гоп-Фрог вместе с одной молодой девушкой, почти такой же
карлицей, как он (хотя необыкновенно пропорциональной и преискусной танцов-
щицей), был насильственно отторгнут от родного очага, и оба они из своих собствен-
ных домов, находившихся в смежных провинциях, были посланы в качестве подарка
королю одним из тех генералов, которые всегда побеждают.
При таких обстоятельствах нет ничего удивительного, что между двумя малень-
кими пленниками возникла самая тесная близость. Действительно, они скоро сдела-
лись закадычными друзьями. Гоп-Фрог, хотя и был большим искусником во всяких
шутках, не пользовался, однако, популярностью и не мог оказывать никаких услуг
Триппетте, но она, благодаря изяществу и изысканной красоте (хоть и карлица), была
общей любимицей, пользовалась большим влиянием и никогда не упускала случая
применить его на пользу Гоп-Фрога.
По случаю какого-то крупного государственного события — какого именно, не
помню, — король решил устроить маскарад; а когда при нашем дворе случался мас-
карад или что-нибудь в этом роде, тогда таланты и Гоп-Фрога, и Триппетты, конечно,
выступали на сцену. Гоп-Фрог в особенности был изобретателен в искусстве устраи-
вать пышные зрелища, выдумывать новые характерные типы и подбирать костюмы
для маскированных балов; во всем этом он был таким искусником, что, казалось, ни-
чего бы не вышло без его помощи.
Ночь, назначенная для празднества, наступила. Пышный зал причудливо был

разукрашен под надзором Триппетты, чтобы придать маскараду возможный блеск.
Весь двор с лихорадочным нетерпением ожидал торжества. Что до костюмов и ма-
сок, как легко догадаться, каждый вовремя пришел к тому или другому решению.
Многие приготовились к своим ролям за неделю или даже за месяц; и ни у кого на
самом деле не было ни малейших колебаний, ни у кого, кроме короля и его семи ми-
нистров. Почему колебались они, я никак бы не мог сказать, — разве что они дела-
ли это ради шутки. Более вероятно, впрочем, что им было трудно приготовиться по
причине их основательной тучности. Как бы то ни было, время уходило; и, прибегая
к последнему средству, они послали за Триппеттой и Гоп-Фрогом.
Когда два маленьких друга пришли на зов короля, он сидел за столом и пил вино
вместе с семью сочленами своего совещательного кабинета; но владыка, по-видимо-
му, был решительно не в своей тарелке. Он знал, что Гоп-Фрог не выносил вина; дей-
ствительно, оно возбуждало бедного калеку настолько, что он делался почти безум-
ным, а безумие — чувство не особенно приятное. Но король любил свои активные
шутки, и ему показалось очень приятным заставить Гоп-Фрога выпить и (как король
изволил определить это) «развеселиться».
— Ну-ка, поди-ка сюда, Гоп-Фрог, — сказал он, когда шут вместе со своею по
другой вошел в комнату. — Вот, выпей-ка, — он показал ему на кубок, налитый до
краев, — за здоровье твоих отсутствующих друзей (тут Гоп-Фрог вздохнул), а потом
покажи нам, братец, свою изобретательность. Нам нужно что-нибудь харáктерное,
что-нибудь харáктерное, любезнейший, новенькое. Надоело нам это вечное одно
и то же. Ну, пей же, вино подогреет твое остроумие.
Гоп-Фрог попытался было ответить на предупредительность короля обычною
шуткой, но усилие не увенчалось успехом. Случилось так, что это был как раз день
рождения бедного карлика, и приказание выпить за «отсутствующих друзей» вы
звало слезы на его глаза. Не одна крупная горькая капля упала в кубок, который он
взял из рук тирана.
— А! Ха, ха, — загремел тот, когда карлик с отвращением выпил кубок. —
Стакан доброго вина — вещь великая! Да что это, братец, у тебя уже и глаза засве
тились!
Бедняга! Его большие глаза не светились, а скорее сверкали, вино оказывало на
его впечатлительный мозг не только сильное, но и мгновенное действие. Он поры
висто поставил кубок на стол и осмотрел всю компанию пристальным полубезумным
взглядом. Все эти господа, по-видимому, в высшей степени забавлялись успешною
«шуткой» короля.
— Ну-с, а теперь к делу, — сказал первый министр, очень толстый человек.
— Да, — сказал король, — помоги-ка нам, братец, что-нибудь выдумать, что-ни-
будь харáктерное, Гоп-Фрог; всем нам недостает характера — всем — ха, ха, ха! —
И, так как это положительно было сказано в виде шутки, смех короля был подхвачен
семикратным эхом.
Гоп-Фрог также смеялся, хотя слабо и несколько рассеянно.
— Ну, ну, — нетерпеливо проговорил король, — что же, ничего еще тебе не при-
ходит в голову?
— Мне хочется выдумать что-нибудь новое, — отвечал карлик рассеянно. Он был
совершенно ошеломлен вином.
ГОП-ФРОГ 673
— Хочется! — бешено закричал тиран. — Что ты хочешь сказать этим хочется?

А, понимаю. Ты надул губы, и тебе еще хочется вина; ну, выпей, выпей! — И, налив
другой кубок, он предложил его увечному. Тот уставился на вино пристальным взгля-
дом и еле дышал.
— Пей, говорят тебе, — разразилось чудовище, — или, черт побери…
Карлик колебался. Король был красен от гнева. Придворные сладко улыбались.
Триппетта, мертвенно бледная, приблизилась к креслу короля и, упав перед ним на
колени, умоляла пощадить ее друга.
Несколько мгновений тиран смотрел на нее, очевидно, пораженный ее дер
зостью. Он, по-видимому, совершенно не знал, чтó ему делать или говорить, — как
наиболее прилично выразить свое негодование. Наконец, не говоря ни слова, он
с яростью толкнул ее от себя и выплеснул ей в лицо полный стакан вина.
Несчастная девушка встала через силу и, не смея даже вздохнуть, заняла свое
прежнее место у конца стола.
На полминуты воцарилась такая мертвая тишина, что можно было бы услы-
хать падение листа или пера. Тишина была прервана глухим, но резким и продолжи
тельным царапающим звуком, который одновременно исходил как бы изо всех углов
комнаты.
— Что — что — что, спрашиваю я тебя, хочешь ты этим сказать? — спросил ко-
роль, бешено поворачиваясь к карлику. Последний, как кажется, в значительной сте-
пени успел отрезвиться и, смотря пристально, но спокойно прямо в лицо тирану,
воскликнул:
— Я, я? Почему непременно я?
— Это, кажется, оттуда, — заметил один из придворных, — я думаю, это попугай

на окне точил клюв о проволоку клетки.
— Верно, — ответил король, как будто весьма облегченный этою догадкой, —
но я бы мог поклясться рыцарскою честью, что это вон тот бродяга скрипел зубами.
Тут карлик захохотал (а король был слишком расположен к шуткам, чтобы быть
недовольным чьим бы то ни было смехом), причем обнаружил два ряда широких,
сильных и безобразных зубов. При этом он выразил решительную готовность вы-
пить сколько угодно вина. Государь был умиротворен; и Гоп-Фрог, осушив новый ку-
бок без видимых дурных последствий, тотчас же и с большим воодушевлением начал
обсуждать маскарадные планы.
— Не могу объяснить, в силу какого сплетения мыслей, — заметил он очень спо-
койно и с таким видом, как будто бы он никогда с роду не пил вина, — не могу объ-
яснить, но именно после того, как ваше величество изволили ударить эту девушку
и выплеснули ей в лицо вино — именно после того, как ваше величество изволили
это сделать, и в то время как попугай произвел такой странный шум около окна, мне
припомнилась прекрасная забава — одна из обычных в моей стране игр, — у нас
в маскарадах она исполняется очень часто, здесь же будет совершенною новинкой.
К несчастью, однако, для этого требуется компания в восемь человек, и…
— Да нас как раз восемь! — воскликнул король, смеясь на свою тонкую наблюда-
тельность. — Я и семь министров, как раз восемь. Ну, в чем же дело?
ГОП-ФРОГ 675
— Мы называем это, — ответил хромец, — Восемь Скованных Орангутангов, —

и, действительно, это чудесная штука, если хорошо разыграть.
— Мы-то уж ее разыграем, — заметил король, приосаниваясь и опуская веки.
— Вся прелесть игры, — продолжал Гоп-Фрог, — заключается в чувстве страха,
который можно нагнать на женщин.
— Превосходно! — заревели хором король и его министры.
— Я вас наряжу орангутангами, — продолжал карлик, — предоставьте все мне.
Сходство будет такое поразительное, что все примут вас за настоящих зверей и, ко-
нечно, страх гостей будет равняться их изумлению.
— О, да это действительно превосходно, — воскликнул король, — Гоп-Фрог,
я тебя, братец, озолочу.
— Цепи будут греметь, потому они и необходимы, они увеличат смятение. Мож-
но будет подумать, что вы убежали целой толпой от своих вожатых. Вы не можете
себе представить, ваше величество, какой эффект произведут на маскарадную публи-
ку восемь скованных орангутангов, которые большинству покажутся настоящими;
и каково это будет, когда они бросятся с дикими криками в толпу изящных и разря-
женных мужчин и женщин. Контраст неподражаемый.
— Надо думать, — сказал король, и весь совет быстро поднялся (уже становилось
поздно), чтобы немедленно привести в исполнение план Гоп-Фрога.
Те приемы, с помощью которых он хотел изготовить партию орангутангов, были
очень несложны, но в достаточной степени действительны для намеченной цели. Упо-
мянутые животные в ту эпоху, к которой относится мое повествование, были весьма
редкостными везде в цивилизованном мире, и так как черты сходства, созданные кар-
ликом, приводили к достаточной звероподобности и к более чем достаточной отвра-
тительности, соответствие с природой было, по-видимому, обеспечено. Король и его
министры прежде всего были облечены в узкие ажурные рубахи и панталоны. Затем
они были густо намазаны жидкой смолой. Тут кто-то из участников предложил при-
менить перья; но это предложение было немедленно отвергнуто карликом, который
как дважды два четыре доказал, что шерсть такого животного, как орангутанг, го-
раздо лучше можно изобразить с помощью льна. Согласно с этим, слой смолы был
покрыт густым слоем льна. Затем достали длинную цепь. Прежде всего она прошла
вокруг талии короля и была закреплена; затем она обошла вокруг талии одного из
министров и тоже закреплена; затем вокруг талии каждого из остальных тем же по-
рядком. Когда этот процесс закрепления цепи был окончен и участники игры стоя-
ли друг от друга так далеко, как только было можно, они образовывали из себя круг;
и, чтобы придать всему естественный вид, Гоп-Фрог протянул остаток цепи в виде
двух диаметров, сходящихся под прямыми углами, поперек круга, совершенно так
же, как в наши дни сковывают шимпанзе и других крупных обезьян с острова Борнео.
Большой зал, в котором должен был праздноваться маскарад, представлял из
себя круглую комнату, очень высокую, причем солнечный свет проходил сюда через
единственное окно, находившееся в вышине. По ночам (время, для которого пре
имущественно предназначался этот чертог) зал освещался главным образом громад-
ным канделябром, который свешивался на цепи из самого центра косого окна, нахо-
дившегося в потолке, и который поднимался и опускался с помощью обыкновенного
противовеса; но (в видах изящества) этот последний шел по ту сторону купола и тя-
нулся над сводом.
Внешнее убранство комнаты было предоставлено надзору Триппетты, но кое

в чем, по-видимому, ею руководил рассудительный ее друг, карлик. Так, по его внуше-
нию канделябр был убран прочь. Капли воска (а при такой теплоте атмосферы разве
можно было от них уберечься) могли бы причинить серьезный ущерб богатому одея
нию гостей, которые по причине большого многолюдства не все были бы в состоянии
избегать центрального пункта комнаты, то есть того пункта, который находился под
канделябром. В различных местах чертога, там и сям были поставлены добавочные
светильники, и по одному ароматичному факелу было помещено в правой руке каж
дой из кариатид, которые стояли против стен, числом всего-навсего пятьдесят или
шестьдесят.
Следуя советам Гоп-Фрога, восемь орангутангов терпеливо дожидались полуно-
чи, чтобы явиться в полном блеске, когда зал будет битком набит нарядными маска-
ми. Но как только часы возвестили полночь, они тотчас же ринулись все вместе, или,
ГОП-ФРОГ 677
вернее, вкатились, — ибо благодаря цепи большинство из участников этой компании

по необходимости падало, и все они спотыкались.
В толпе масок последовало необыкновенное возбуждение, от которого испол-
нилось восторгом сердце короля. Как и было предположено, многие из гостей реши-
ли, что эти твари с такой свирепой наружностью действительно какие-то животные,
хотя, быть может, и не подлинные орангутанги. Многие из женщин от ужаса попада-
ли в обморок. И если бы король не позаботился заранее о том, чтобы в зале не было
никакого оружия, его компания быстро искупила бы свою забаву кровью. Теперь же
поднялась страшная давка по направлению к дверям, но они по приказанию короля
были заперты тотчас же, как он вошел, и ключи, согласно внушениям карлика, были
переданы ему.
В то время как суматоха достигала своих высших пределов и каждый из веселя-
щихся заботился только о своей собственной безопасности (благодаря давке было
действительно много опасности, самой настоящей), можно было видеть, как цепь, на
которой обыкновенно висел канделябр и которая была удалена вместе с ним, теперь
мало-помалу, еле заметно начала опускаться вниз, пока ее крючковатый конец не очу-
тился на расстоянии приблизительно трех футов от пола.
Вскоре после этого король и его семь сотоварищей, вдоволь напрыгавшись в зале
по всем направлениям, очутились наконец в ее центре и, естественно, в непосредст-
венной близости от цепи. Карлик, следуя за ними по пятам и понуждая их поддер-
живать суматоху, схватил их цепь в точке пересечения двух частей, проходивших по
кругу диаметрально, под прямыми углами, затем с быстротою молнии он зацепил за
это место крюком, на котором обыкновенно висел канделябр, — и в одно мгновение
действием какой-то невидимой силы висячая цепь была подтянута вверх настолько,
что за крюк уже нельзя было взяться; орангутанги с логической неизбежностью были
стянуты вместе и столкнулись лицом к лицу.
Маски тем временем несколько оправились от своей тревоги и, начиная смотреть
на все как на искусно выдуманную шутку, разразились громким хохотом по поводу
смешного положения обезьян.
— Предоставьте их мне! — вдруг закричал Гоп-Фрог, и его резкий пронзитель-
ный голос отчетливо вырезался из этого смутного гула. — Предоставьте их мне!
Кажется, я-то их знаю. Если только я взгляну на них хорошенько, я тотчас же скажу,
кто они!
Затем, карабкаясь над головами столпившихся зевак, он пробрался к стене, вы
хватил у одной из кариатид факел и, вернувшись тем же порядком к центру комнаты,
вскочил с ловкостью обезьяны на голову к королю, вскарабкался еще на несколько
футов по цепи и опустил вниз факел, как бы рассматривая группу орангутангов и все
продолжая кричать: «Уж я-то разузнаю, кто они!».
И в то время как вся нарядная толпа (до обезьян включительно) была объята су-
дорожным смехом, шут внезапно издал резкий свист, цепь быстро взлетела вверх фу-
тов на тридцать, увлекая за собою испуганных и бьющихся орангутангов и застав-
ляя их висеть в пространстве между косым окном и полом. Что касается Гоп-Фро-
га, он, карабкаясь по цепи, пока она поднималась, все еще сохранял свое прежнее
положение относительно восьми замаскированных, и все еще (как будто ничего не
произошло) он продолжал устремлять к ним факел, словно пытаясь рассмотреть,
кто они.
Все присутствующие были так изумлены этим внезапным поднятием вверх, что
на минуту в чертоге воцарилось мертвое молчание. Оно было нарушено совершенно
таким же глухим резким царапающим звуком, какой раньше привлек внимание коро-
ля и его советников, когда в лицо Триппетте было выплеснуто вино, но теперь уже
не могло быть вопроса, откуда исходил этот звук, — это карлик скрипел и скреже-
тал своими клыкообразными зубами, между тем как рот его покрылся пеной, а глаза
блистали сумасшедшею яростью, устремляясь к приподнятым лицам короля и его
семи сотоварищей.
ГОП-ФРОГ 679
— Ага, — выговорил, наконец, рассвирепевший шут. — Ага! я начинаю узнавать,

чтó это за публика! — И, делая вид, что он желает посмотреть на короля хорошенько,
он поднес факел к его льняному покрову, и мгновенно брызнули струи яркого огня.
Менее чем в полминуты все восемь орангутангов пылали ослепительным пламенем
среди криков толпы, которая, будучи поражена глубоким ужасом, смотрела на них
снизу и не имела возможности оказать им хотя бы малейшую помощь.
Наконец огни, быстро увеличиваясь в силе, принудили шута вскарабкаться выше
по цепи. И когда он сделал это движение, толпа опять на краткое мгновение погрузи-
лась в безмолвие. Карлик воспользовался удобным случаем и снова заговорил:
— Теперь я отлично вижу, чтó это за публика. Это великий король и его семь со-
ветников — король, которому ничего не стоит ударить беззащитную девушку, и его
семь советников, которые подстрекают его на оскорбление. А чтó до меня, я просто
шут — Гоп-Фрог, и это моя последняя шутка.
Благодаря сильной воспламеняемости льна и смолы деяние мести был окончено,
едва только карлик договорил свои последние слова. Восемь трупов висели на сво-
их цепях, почернелая масса, вонючая, гнусная, неузнаваемая. Калека швырнул в них
свой факел, проворно вскарабкался к потолку и скрылся в косом окне.
Думают, что Триппетта, находясь над сводом зала, была соучастницей своего
друга в его жестокой мести и что оба они бежали на родину, ибо никто их больше
не видал.
ФОН КЕМПЕЛЕН И ЕГО ОТКРЫТИЕ

(1849)
Вряд ли нужно объяснить, что мои беглые заметки об открытии фон Кемпеле-
на отнюдь не имеют в виду научной оценки вопроса. Это было бы совершенно из-
лишним после обстоятельного мемуара Араго, не говоря о докладе в Silliman's Jоurnal
и только что опубликованном сообщении лейтенанта Мори1. Я намерен, во-первых,
сказать несколько слов о самом фон Кемпелене (я имел честь лично познакомиться
с ним несколько лет тому назад), так как все, что касается его, представляет в насто-
ящую минуту интерес, а во-вторых, потолковать с чисто отвлеченной точки зрения
о последствиях его открытия.
Но прежде чем приступлю к своим заметкам, считаю не лишним опровергнуть
одно заблуждение, утвердившееся в обществе (как водится, благодаря газетам), —
а именно: будто поразительное открытие фон Кемпелена явилось совершенно не
ожиданным.
Заметка на с. 53 и 82 «Дневника сэра Гемфри Дэви2» (Коттль и Мурно, Лон-
дон, с. 150) ясно свидетельствует, что этот знаменитый химик не только определил
основную идею вопроса, но и значительно подвинул вперед его разработку эксперимен-
тальным путем с помощью того же анализа, который ныне так блистательно доведен
1
Вольфганг фон Кемпелен (1734–1804) — австрийский и венгерский механик, изобретатель
автоматов, особо известный своими «шахматными машинами», которые со временем были
разоблачены как иллюзионы, скрывавшие под видом автомата искусного игрока-человека;
Доминик Франсуа Жан Араго (1786–1853) — французский ученый, популяризатор науки, от-
личавшийся широтой своих научных интересов; Silliman's Jоurnal — «Журнал Силлимена»
(англ.), или «Америкен джернел оф сайенс энд артс», журнал, издававшийся американским
журналистом и писателем Бенджамином Силлименом (1779–1864); по-английски «Силли-
мен» означает «простак»; Мэтью-Фонтейн Мори (1807–1873) — американский морской
офицер, астроном, историк, океанограф, картограф, автор научных публикаций и преподава-
тель, получивший прозвище «разведчик моря», научно-популярные статьи которого пользо-
вались большим успехом (примеч. ред.).
2
Гемфри (Хэмфри) Дэви (1778–1829) — английский химик, физик и геолог, один из осно-
вателей электрохимии, первооткрыватель многих химических элементов, а также действия
закиси азота («веселящего газа») (примеч. ред.).
ФОН КЕМПЕЛЕН И ЕГО ОТКРЫТИЕ 681
до конца фон Кемпеленом. Последний, хотя и не упоминает о «Дневнике», без сом-

нения (говорю это без малейших колебаний и, в случае надобности, берусь доказать),
обязан книге Дэви первым толчком к своей работе. Не могу не привести здесь две
выдержки из «Дневника», несмотря на их специальный характер1.
Заметка в журнале «Вестник и наблюдатель», перепечатанная всеми газета-
ми и приписывающая честь открытия какому-то мистеру Киссаму из Брауншвейга
в штате Мэн, кажется мне подозрительной во многих отношениях, хотя, конечно,
сам по себе подобный факт не представляет ничего невозможного или невероятного.
Я не буду вдаваться в подробности. Мое мнение об этой заметке основано главным
образом на манере изложения. Заметка кажется не заслуживающей доверия. Рассказы-
вая факты, люди редко отмечают дни и числа с такой щепетильной точностью, как
мистер Киссам. К тому же, если мистер Киссам действительно сделал свое открытие
около восьми лет тому назад, — почему он тогда же не воспользовался громадными
выгодами, которые оно могло доставить ему лично, если уж не человечеству. Выго-
ды эти очевидны для всякого профана. Я никогда не поверю, чтобы человек, не ли-
шенный здравого смысла, сделав подобное открытие, оказался в своих дальнейших
поступках таким младенцем, таким простофилей, каким, по его собственным словам,
оказался мистер Киссам. Кстати: кто такой мистер Киссам? Не сфабрикована ли вся
заметка в «Вестнике и наблюдателе» нарочно для того, чтобы «наделать шума»?
Правду сказать, статья от начала до конца производит впечатление «не любо — не
слушай». На мой взгляд она не заслуживает доверия, и если бы я не знал, как легко
поддаются мистификации ученые мужи в вопросах, выходящих из круга их обычных
занятий, то, признаюсь, был бы крайне удивлен, видя, что такой замечательный хи-
мик, как профессор Дрейпер2, обсуждает совершенно серьезно притязания мистера
Киссама.
Вернемся, однако, к «Дневнику» сэра Гемфри Дэви. Он не предназначался для
публики, даже по смерти автора. В этом легко убедится всякий опытный писатель
при самом поверхностном знакомстве со слогом «Дневника». Например, на с. 13
читаем по поводу исследований над закисью азота: «Дыхание продолжается; спустя
полминуты — уменьшение, потом — прекращаются, остается только вроде легко-
го сжатия всех мускулов». Что дыхание не уменьшается, ясно из дальнейшего текста
и выражения «прекращаются» (во множественном числе). Всю фразу следует чи-
тать: «Дыхание продолжается; спустя полминуты — уменьшение (болезненных
ощущений), потом (они) прекращаются, остается только (ощущение) вроде легко-
го сжатия всех мускулов». Сотни подобных мест доказывают, что рукопись, издан-
ная так неосмотрительно, была простой записной книжкой, предназначавшейся ав-
тором только для собственного употребления. Всякий, кто вникнет в ее содержание,
1
Поскольку мы не располагаем необходимыми алгебраическими символами и поскольку
этот «Дневник» можно найти в библиотеке Атенеум, мы опускаем здесь часть рукописи
мистера По. — Издатель.
[Примечание добавлено самим Эдгаром По для придания рассказу большего правдоподо-
бия; библиотека Атенеум — одна из старейших независимых библиотек в США, основанная
в Бостоне в 1805 г. (примеч. ред.).
2
Джон Уильям Дрейпер (1811–1882) — американский ученый, профессор химии в Нью-
йоркском университете (примеч. ред.).
согласится со мною. Дело в том, что сэр Гемфри Дэви ни за что в мире не согласил-
ся бы компрометировать себя в научных вопросах. Он не только ненавидел всякое
шарлатанство, но боялся даже показаться поверхностным. Будучи уверен, что нахо-
дится на правильном пути к открытию, он все-таки не решался печатать о нем, пока
не мог подтвердить своих заключений вполне точными опытами. Без сомнения, его
последние минуты были бы отравлены, если б он мог предвидеть, что «Дневник»,
полный грубых, необработанных гипотез и предназначенный к сожжению, попадет
в печать. Я говорю «предназначенный к сожжению», так как не может быть никако-
го сомнения в том, что записная книжка принадлежала к числу бумаг, которые Дэви
завещал «предать огню». К счастью или несчастью ускользнула она от пламени, еще
вопрос. Конечно, книжка послужила толчком к открытию фон Кемпелена — в том
я совершенно уверен, — но, повторяю, еще вопрос, окажется ли это важное откры-
тие (важное, во всяком случае) к пользе или ко вреду человечества. Сам фон Кемпелен
и его друзья, разумеется, извлекут из него громадные выгоды. Они сумеют во время
«осуществить» его, накупить домов, земель и всякого другого добра, представляю-
щего внутреннюю ценность.
Коротенькое сообщение фон Кемпелена, появившееся в «Домашней газете»1
и перепечатанное во многих других, по-видимому, искажено переводчиком вследст
вие недостаточного знакомства с немецким языком. Подлинник, по его словам, на-
печатан в последнем номере пресбургской Schnellpost2. Слово «viele»3, очевидно, не-
верно понято (это часто бывает), а слово «горести», вероятно, соответствует немец-
кому «Leiden», что, собственно, значит «страдание» и, понимаемое в этом смысле,
совершенно изменяет характер всего сообщения. Конечно, это только мои догадки.
Во всяком случае, фон Кемпелен отнюдь не «мизантроп», по крайней мере по
внешнему виду. Знакомство наше было случайное, и я не поручусь, что успел узнать
его вполне, но, как бы то ни было, водиться и беседовать с человеком такой колоссаль-
ной известности, какая досталась или достанется на его долю, что-нибудь да значит.
«Литературный мир»4 (быть может, введенный в заблуждение сообщением
«Домашней газеты») называет его уроженцем Пресбурга, но я знаю наверное — так
как слышал об этом из его собственных уст, — что он родился в Утике, в штате Нью-
Йорк, хотя и отец и мать его, кажется, родом из Пресбурга. Они в каком-то родстве
или свойстве с Мельцелем, известным изобретателем шахматного игрока-автомата5.
Сам Кемпелен — коренастый, плотный мужчина, с большими масляными голубы-
ми глазами, рыжими волосами и бородой, большим, но приятным ртом, прекрасны-
ми зубами и, помнится, римским носом. Он слегка прихрамывает; обращение его
просто, манеры носят печать bonhomie6. Вообще, наружностью, словами и поступ-
ками он вовсе не похож на «мизантропа». Мы прожили с неделю в «Графской» го-
стинице в Род-Айленде, и мне не раз случалось беседовать с ним, так что в общем
1
Эдгар По имеет в виду «Семейный журнал» — американский еженедельник, основанный
в 1846 г. (примеч. ред.).
2
«Экспресс-почта» (нем.).
3
Многое (нем.).
4
«Литературный мир» — американский еженедельник, основанный в 1847 г. (примеч. ред.).
5
Если не ошибаемся, фамилия этого изобретателя Кемпелен, или фон Кемпелен, или что-то
в этом роде. — Издатель.
6
Добродушия (фр.).
мы проговорили за все время часа три-четыре. Он уехал раньше меня, намереваясь

отправиться в Нью-Йорк, а оттуда в Бремен; в этом последнем городе было впер-
вые опубликовано его великое открытие; или, точнее, здесь впервые его заподозрили
в открытии. Вот все, что я лично знаю о бессмертном отныне фон Кемпелене; я пола-
гал, что и эти немногие данные не лишены интереса для публики.
Вряд ли нужно говорить, что бóльшая часть толков об этом деле — чистейшие
выдумки и заслуживают такого же доверия, как сказки о лампе Аладдина; хотя в дан-
ном случае, как и при открытиях в Калифорнии, истина может оказаться необычай-
нее всякой выдумки. Впрочем, следующий рассказ настолько достоверен, что мы мо-
жем принять его целиком.
Проживая в Бремене, фон Кемпелен часто нуждался в деньгах и с великим тру-
дом доставал самые ничтожные суммы. Когда началось известное, возбудившее та-
кую сенсацию, дело о фальшивых монетчиках Гутсмут и K°, фон Кемпелен был запо-
дозрен в соучастии, так как незадолго перед тем купил большое имение в Гасперитч-
лейн и не пожелал объяснить, откуда у него взялись деньги. Его даже арестовали, но
за отсутствием улик выпустили на свободу. Однако полиция следила за ним и вскоре
убедилась, что он часто уходит из дому, всегда в одном и том же направлении, причем
неизменно ускользает от сыщиков в лабиринте узких кривых переулков, известном
под именем Dondergat. Наконец-таки удалось выследить его на чердаке семиэтажного
дома, и не только выследить, но и накрыть в разгаре его преступных занятий. Он так
смутился при виде полицейских, что последние ни на минуту не усомнились в его
виновности. Надев ему ручные кандалы, они обыскали комнату, или, лучше сказать,
комнаты, так как, по-видимому, он занимал всю мансарду.
К чердаку, на котором его застали, примыкал чуланчик, а в нем помещался ка-
кой-то химический прибор, значение которого осталось неясным. В углу чулана на-
ходилась маленькая печка, в которой пылал огонь, а на печке — нечто вроде двой-
ного тигля: два тигля, соединенные трубкой. Один из них был почти до краев напол-
нен расплавленным свинцом, не достигавшим, однако, до трубки. В другом клокотала
и кипела ключом какая-то жидкость. По словам полицейских, фон Кемпелен, увидев,
что его накрыли, схватил тигли обеими руками (на нем были асбестовые перчатки)
и опрокинул их на пол. Тут ему надели кандалы и, прежде чем приступить к обыску
помещения, обыскали его самого; однако ничего особенного не нашли, кроме бумаж-
ного пакетика с порошком, который оказался впоследствии смесью сурьмы с каким-
то неизвестным веществом в почти, но не вполне равной пропорции. Все попытки
анализировать это неизвестное вещество остались тщетными, но, без сомнения, оно
будет анализировано со временем.
Из чулана полицейские прошли вместе со своим арестантом в комнату вроде
приемной, где ничего особенного не оказалось, и затем в спальню химика. Обша-
рили комоды и сундуки, но отыскали только незначащие бумаги и несколько золо-
тых и серебряных монет хорошей чеканки. Наконец, заглянув под кровать, увидели
обыкновенный большой чемодан из необделанной кожи, без всяких признаков петель,
застежек, замка, причем верхняя половина его лежала поперек нижней. Попробова-
ли вытащить его, но, даже напрягая все силы (полицейских было трое; все народ здо-
ровый), «не смогли сдвинуть хоть на дюйм». Тогда один из них забрался под кровать
и, заглянув в чемодан, сказал:
— Мудрено ему двигаться, — он до краев набит медными обломками.
Затем он уперся ногами в стену, а плечами в чемодан и с помощью товарищей

выпихнул его из-под кровати. Предполагаемая медь оказалась в виде кусочков раз-
личной величины, от горошины до доллара, более или менее плоских, но неправиль-
ной формы, — «в таком роде, как если бы налить на землю расплавленного свинца
и оставить, пока не остынет». Никому из полицейских в голову не приходило, что
это может быть какой-нибудь другой металл, а не медь. Никто не подумал, что это
может быть золото, да и могла ли явиться у них такая дикая мысль? Каково же было
их изумление, когда на другой день по всему Бремену разнеслась весть, что «куча
меди», которую они так пренебрежительно стащили в полицию, не дав себе труда
утаить хоть крупицу, — оказалась золотом — настоящим золотом — мало того, золо-
том, какого еще не случалось употреблять при чеканке, — абсолютно чистым, девст-
венным, без малейших следов какой-либо примеси!
Я не стану распространяться о сообщении самого фон Кемпелена, — так как оно

известно читающей публике. Что ему удалось осуществить старинную мечту искате-
лей философского камня, — в том вряд ли может сомневаться мало-мальски здраво-
мыслящий человек. Разумеется, мнения Араго имеют огромный вес, но и этот уче-
ный может ошибаться, и все, что он говорит о висмуте в своем сообщении, нужно
принимать cum grano salis1.
Ясно одно: до сих пор все анализы оказались безуспешными, и, по всей вероят
ности, дело останется в течение многих лет in statu quo2, пока фон Кемпелен не ука-
жет нам ключ к своей тайне. Доныне установлен лишь следующий факт: золото мож-
но приготовлять без особенных затруднений из свинца и каких-то неизвестных ве-
ществ, примешанных к нему в неизвестной пропорции.
Конечно, в настоящее время трудно высказаться о непосредственных и окон-
чательных последствиях этого открытия, которое всякий мыслящий человек не за-
медлит поставить в связь с увеличившимся интересом к золоту вследствие недавних
открытий в Калифорнии3. Это последнее соображение, в свою очередь, наводит на
мысль о крайней несвоевременности открытия фон Кемпелена. Если многие воздер-
жались от переселения в Калифорнию, опасаясь, что золото упадет в цене после от-
крытия таких неисчерпаемых мин, то какой же переполох поднимется теперь среди
людей, переселяющихся или уже переселившихся в Калифорнию? Можно себе пред-
ставить, как они отнесутся к известию об удивительном открытии фон Кемпелена?
Открытию, смысл которого, в сущности, тот, что при всех достоинствах золота (ка-
ковы бы они ни были) в смысле материала для мануфактурных изделий, стоимость
его упала или, по крайней мере, упадет в скором времени (невозможно предполо-
жить, что фон Кемпелен долго будет хранить тайну своего открытия) ниже стоимо-
сти свинца и гораздо ниже стоимости серебра. Трудно судить о последствиях этого
открытия, но одно можно сказать, не рискуя ошибиться: появись известие о нем по-
лугодом раньше, оно отразилось бы весьма существенно на населении Калифорнии.
В Европе самым важным результатом его является пока возвышение стоимости
свинца на двести процентов и серебра — на двадцать пять процентов.
1
С крупицей соли (лат.), т. е. с осторожностью.
2
Без перемен (лат.).
3
24 января 1848 г. началась калифорнийская «золотая лихорадка» — массовая неоргани-
зованная добыча золота авантюристами-старателями; Эдгар По в письме к Эверту Дайкинку
от 8 марта 1849 г. писал, что его выдумке поверили и он надеется, что «это вызовет хотя бы
временную приостановку золотой лихорадки» (примеч. ред.).
ЗАИКСОВАННАЯ ЗАМЕТКА
(1849)
Поскольку хорошо известно, что «мудрецы пришли с Востока»1, а мистер Риск

Дуболом2 приехал именно из восточных штатов, из этого следует, что мистер Дубо-
лом был человеком мудрым; а если для этого нужны дополнительные доказательства,
они тоже имеются — ведь мистер Дуболом был редактором. Единственным его не
достатком была раздражительность, а упрямство, в котором его упрекали, было от-
нюдь не недостатком, поскольку он справедливо считал его своей сильной стороной.
Оно было главной чертой его характера, и потребовалась бы вся логика Браунсона3,
чтобы убедить его, что это «что-то иное».
Я сказал, что Риск Дуболом был мудрецом, и лишь единственный раз ему не уда-
лось остаться непогрешимым — когда он покинул узаконенную родину всех мудре-
цов, Восток, и перебрался на Запад, в город Александро-велико-нополис или какой-
то другой городок с похожим названием.
Однако я должен отдать ему справедливость — когда он окончательно утвердился
в мысли осесть в этом городке, у него сложилось впечатление, что в том уголке стра-
ны не существует газет, а следовательно, и редакторов. Создавая свой «Чайник», он
ожидал, что вся некошеная печатная нива будет в его распоряжении. Я уверен, что
у него и в мыслях бы не было поселиться в Александро-велико-нополисе, если бы
он знал, что там же, в Александро-велико-нополисе, проживает некий джентльмен
Джон Смит (так его звали, насколько я припоминаю), который уже много лет кря-
ду нагуливал жирок, редактируя и публикуя «Александро-велико-нопольскую газе-
ту». Таким образом, мистер Дуболом очутился в Алекс… (давайте для краткости бу-
дем называть этот городок Нополисом) по причине своей слабой осведомленности.
Однако, оказавшись там, он решил не давать слабины, проявить характер, не спасо-
вать перед трудностями и остаться. Поэтому он и остался. Более того, он распаковал
свой печатный станок, наборную кассу и т. д. и т. п., арендовал помещение прямо
1
Строчка из англоязычного Евангелия от Матфея, в которой речь идет о волхвах (примеч.
2
В оригинале — Mr. Touch-and-go Bullet-head (примеч. переводчика).
3
В рассказе «Месмерическое откровение» Эдгар По упоминает полную логических рас
суждений книгу Браунсона «Чарьлз Элвуд, или Обращенный вероотступник» (примеч. пе-
ЗАИКСОВАННАЯ ЗАМЕТКА 687
напротив редакции «Газеты» и наутро третьего дня после своего прибытия выпу-
стил первый номер «Александро…», то есть «Нопольского Чайника»; насколько
я помню, именно так и называлась новая газета.
Должен признать, что передовица была блестящей, если не сказать зубодроби-
тельной. Она язвила по поводу всех и вся, а что касается редактора «Газеты», то от
него просто шли клочки по закоулочкам. Некоторые из выражений Дуболома были
настолько жгучими, что с тех пор я вижу Джона Смита, который все еще здравствует,
наподобие находящейся в огне саламандры1. Не берусь дословно воспроизвести всю
статью «Чайника», однако один из ее абзацев звучал примерно так:
«О, да!… О, мы понимаем… О, без сомнений! Издатель напротив — гений…
О, боже милостивый!… Куда катится мир? О, темпора! О, Мозес!2»
Такая филиппика3, едкая и в то же время классическая, обрушилась на доселе
мирных жителей Нополиса, как взорвавшаяся бомба. На уличных углах собирались
группки возбужденных граждан, и каждый с искренним волнением ждал ответа от
достопочтенного Смита. На следующее утро этот ответ появился, и звучал он при-
мерно так:
«Цитируем часть заметки из вчерашнего выпуска „Чайника“: „О, да!… О, мы по-
нимаем… О, без сомнений!.. О, боже милостивый!… О, темпора! О, Мозес!“. Гляди-
те-ка, у этого парня одни „О“! Поэтому его мысли и ходят по кругу. Это объясняет,
почему в его рассуждениях не видно ни начала, ни конца. Нет сомнений, что этот
бездельник просто не может написать ни одного слова без „О“. Любопытно, что это
у него за привычка окать? Кстати, как-то уж слишком быстро перебрался он сюда из
восточных штатов. Любопытно — он там так же часто окал, как и здесь? О! Как этО
убОгО!»
Не берусь описывать негодование мистера Дуболома, вызванное этими возмути-
тельными инсинуациями. Однако подобно угрю, который, как кажется, уже свыкся,
что с него вечно сдирают шкуру, он был не так взбешен нападками на его порядоч-
ность, как можно было бы ожидать. Более всего его угнетало глумление над его сти-
лем! Вот как! Значит, он, Риск Дуболом, не способен написать ни слова без «О»?!
Ну уж нет! Он скоро докажет этому нахалу, что это не так. Да! Он покажет, насколь-
ко ошибается этот щенок! Он, Риск Дуболом из Лужтауна, продемонстрирует мис
теру Джону Смиту, что он, Дуболом, сможет, если ему заблагорассудится, целый аб-
зац — да что там абзац! — целую статью написать, в которой эта презренная гласная
не встретится ни разу — ни единого разу! Но нет; нельзя идти на поводу того, что
говорит Джон Смит. Он, Дуболом, не будет менять свой стиль, потакая капризам од-
ного из миллионов Смитов этого мира. Да сгинет эта подлая мысль! Славься на веки
вечные «О»! Он не предаст это «О» и будет Окать наскОлькО смОжет!
1
По легенде, саламандра может находиться в огне, не сгорая (примеч. переводчика).
2
Искаженное латинское крылатое выражение «О tempora! О mores!» («О времена! О нра-
вы!»), чье авторство приписывают Цицерону; Мозес — англоязычный вариант имени Мои-
сей (примеч. переводчика).
3
Филиппика — гневное обличительное выступление против кого-либо. Этот термин возник
благодаря афинскому оратору Демосфену, который произносил подобные речи против маке-
донского царя Филиппа II (382–336 гг. до н. э.) (примеч. переводчика).
Преисполнившись этой благородной решимости, великий Риск в ближайшем

номере «Чайника» опубликовал следующую лаконичную, но решительную заметку,
которая касалась этой злополучной истории:
«Редактор „Чайника“ имеет честь сообщить „Газете“, что он („Чайник“) восполь-
зуется возможностью и в завтрашнем утреннем выпуске докажет ей („Газете“), что
он („Чайник“) может и будет хозяином в отношении своего стиля и что он („Чай-
ник“) намеревается выказать ей („Газете“) свое высочайшее презрение, с коим гордый
и независимый „Чайник“ относится к критике „Газеты“, и для этого будет написана
в некотором роде особая передовица, в коей эта великолепная гласная — эмблема
Вечности — столь оскорбившая изысканно-утонченную „Газету“, отнюдь не будет
избегнута, о чем „Газету“и уведомляет ее нижайший слуга „Чайник“. На том и покон-
чим с Бекингемом!1»
Выполняя сию ужасную угрозу, которая была скорее туманно обрисована, чем
четко сформулирована, великий Дуболом, заткнув уши на все мольбы верстальщика
о сроках подачи материала, просто послал его в ж…, когда тот (верстальщик) убеждал
его (Чайника), что пора сдавать номер; и, таким образом, Дуболом, заткнув уши на
все, потратил изрядное количество времени на сочинение следующей воистину бес-
подобной заметки:
«Вот, Джон, что произошло! Как поволокло! Дошли до точки! Это просто хо-
хот и оговор. Какой облом, содом, сбой и отстой! Рот-то свой закрой. Молоко не
обсохло. Отколь ты только такой-сякой? Больно деловой и гонор большой! Решено
и предопределено: отвали подобру-поздорову в свою берлогу на Конкордских боло-
тах! Больно оно надо. Образно говоря, ты особо больной. Усвой — в городе Нопо-
лисе ты чужой. Холоп — толоконный лоб, божок-богослов городской, обормот ве-
ковой, конь хромой, горох сухой, горшок пустой, лох тупой — вот ты какой! Клоп-
недоросток, головной остов, ошибок апостол. Ворона, окорок, пустозвон, носорог,
головорез! Чтоб тебя пожгло да в живот огрело. Обрастай коростой и скорлупой!
Что с тобой? Рожу скрой! Не вой, не пой, золотишко слов не мой, не хохочи и отвали
домой».
Измученный и утомленный от столь громадных усилий, великий Риск уже ничем
больше не мог заняться в этот вечер. Твердо и спокойно, напустив на себя важный
вид, он отдал рукопись ожидавшему его чертенку — мальчишке-наборщику, а затем,
чувствуя усталость, неспешно отправился домой, где с невыразимым достоинством
улегся в кровать.
Тем временем этот чертенок, которому была доверена рукопись, влетел вверх по
лестнице к своей кассе и немедленно принялся набирать текст.
Разумеется, на первом месте стояло слово «Вот», ибо с него и начиналась замет-
ка. Поэтому от запустил руку в отделение с заглавными «В» и победно извлек одну
из таких литер. Окрыленный этим успехом, он сразу же сунулся в отделение за строч-
ным «о», но кто представит его ужас, когда в результате в его пальцах не оказалось
1
Герцог Бекингем — один из героев драмы У. Шекспира «Ричард III». Фраза «На том и по-
кончим с Бекингемом» взята из известной переделки этой пьесы, выполненной в 1700 г. ан-
глийским драматургом Колли Сиббером (1671–1757) (примеч. переводчика).
нужной литеры? Кто опишет изумление и ярость, которые охватывали его по мере
того, как он нашаривал своими худосочными костяшками по дну пустого отделения?
В этой каморке для маленьких «о» не было ни единого маленького «о», а когда он
со страхом заглянул в отделение для заглавных «О», то, к своему величайшему ужа-
су, и там обнаружил ту же картину. Потрясенный этим зрелищем, он первым делом
кинулся к верстальщику.
— Сэр! — крикнул он, задыхаясь. — Я ничего не могу набрать без «о»!
— О чем это ты? — проворчал наборщик, который был весьма зол из-за того, что
ему пришлось так поздно задержаться на работе.
— Да во всей кассе нетути ни одного «о», ни большого, ни маленького.
— Что за б… Куда ж они в ж… подевались?
— Не знаю, сэр, — ответил мальчишка, — только один чертенок из «Газеты» ве-
чор тут ошивался, так я кумекаю, может, он всех их и спер?
— Холера его забери! Точно, это он, — ответил верстальщик, наливаясь кровью
от ярости, — а ты знаешь что, Боб, ты же шустряк у нас, удалец-молодец, сопри-ка
у них все «и», пусть им икается! Надо надрать им ж…
— Будь сдел! — ответил Боб, подмигнув. — Уж я им задам, уж я покажу,
что почем. Да только что ж с заметкой? Ее ж прям назавтра надо, а то ведь хрен за-
платят…
— Это уж как пить дать, — прервал его верстальщик, глубоко вздохнув и сделав
акцент на слове «пить». — А заметка-то длинная, Боб?
— Не сказал бы, чтобы очень, — ответил Боб.
— Тогда ладно, ты уж постарайся, мы должны ее сдать, — сказал наборщик, у ко-
торого работы было по уши, — просто вставь что-нибудь вместо «о», в любом слу-
чае никто не собирается читать белиберду этого парня.
— Отлично, — ответил Боб. — Будь сдел! — И он поспешил к наборной кассе,
бормоча себе под нос: — Охренеть! Ну и выраженьица, в особенности для такого
хрыча. Значит, я должен надрать им всем ж… Ладно! Есть такой парень, который на
это способен!
Дело в том, что, хотя Бобу было всего двенадцать, и роста в нем было всего четы-
ре фута, он уже был готов схлестнуться с кем угодно.
Упомянутый здесь случай отнюдь не редкость в типографском деле; и уж не знаю,
как это объяснить, но когда возникает необходимость замены какой-либо буквы,
вместо нее почти всегда ставят икс — литеру «х». Истинная причина, возможно,
кроется в том, что этих литер в наборной кассе всегда хватает; или, по крайней мере,
так было в старину, и длилась это время достаточно долго, чтобы такая замена ста-
ла уже привычной для наборщиков. Что же касается Боба, то он точно посчитал бы
за ересь использовать для замены какую-нибудь другую литеру, кроме «х», ведь он
к этому привык.
— Я должен заиксить эту заметку, — сказал он себе, с удивлением читая замет-
ку, — но черт меня возьми, если в жизни видал столько же этих самых чертовых
«о», как тут!
Однако, не дрогнув, он все заиксил и сдал в таком заиксенном виде заметку в пе-
чать.
Следующим утром все население Нополиса было ошеломлено, прочтя в «Чайни-
ке» следующую удивительную передовицу:
«Вхт, Джхн, чтх прхизхшлх! Как пхвхлхклх! Дхшли дх тхчки! Этх прхстх ххххт
и хгхвхр. Какхй хблхм, схдхм, сбхй и хтстхй! Рхт-тх свхй закрхй. Мхлхкх не хбсххлх.
Хткхль ты тхлькх такхй-сякхй? Бхльнх делхвхй и гхнхр бхльшхй! Решенх и предхпре-
деленх: хтвали пхдхбру-пхздхрхву в свхю берлхгу на Кхнкхрдских бхлхтах! Бхльнх
хнх надх. Хбразнх гхвхря, ты хсхбх бхльнхй. Усвхй — в гхрхде Нхпхлисе ты чужхй.
Ххлхп — тхлхкхнный лхб, бхжхк-бхгхслхв гхрхдскхй, хбхрмхт векхвхй, кхнь хрхмхй,
гхрхх суххй, гхршхк пустхй, лхх тупхй — вхт ты какхй! Клхп-недхрхстхк, гхлхвн-
хй хстхв, хшибхк апхстхл. Вхрхна, хкхрхк, пустхзвхн, нхсхрхг, гхлхвхрез! Чтхб тебя
пхжглх да в живхт хгрелх. Хбрастай кхрхстхй и скхрлупхй! Чтх с тхбхй? Рхжу скрхй!
Не вхй, не пхй, зхлхтишкх слхв не мхй, не ххххчи и хтвали дхмхй».
Эта мистическая, каббалистическая заметка наделала в городе много шума. Сна-

чала публика предположила, что в непонятных иероглифах зашифрован некий дья-
вольский заговор, и в результате все кинулись в контору Дуболома, намереваясь вы
швырнуть его из города, однако этого джентльмена нигде не оказалось. Он пропал,
и никто не мог сказать, куда он делся; с тех пор его так и не видели.
Поскольку народный гнев так и не смог обрушиться на вызвавшего его субъекта,
страсти постепенно улеглись, а в осадке остались лишь самые противоречивые мне-
ния об этом злополучном деле.
Один джентльмен предположил, что это была икслючительно шутка. Другой ска-
зал, что Дуболом — икстравагантный человек, а третий настаивал, что он всего лишь
Хулиган и Хам.
Четвертый заметил, что Дуболом — икспрессивный тип.
Пятый — что Дуболом был доведен до икстремального состояния, но эту Хрень
надо соХранить в ХроникаХ.
Поскольку же первого редактора так и не нашли, пошли разговоры о том, что сто-
ит линчевать второго.
Самое же распространенное мнение сводилось к тому, что дело с этой заметкой
очень Хитрое, а Дуболом — парень Хваткий. Городской же математик признался,
что не в состоянии решить столь сложную проблему, ведь иксом обычно обозначают
неизвестное, а в этом уравнении (как он справедливо заметил) было неизвестное ко-
личество иксов.
Мнение же Боба, этого чертенка (который молчал как рыба о своем иксовании)
не привлекло должного внимания, хотя, на мой взгляд, оно того стоило. Он откры-
то и безбоязненно утверждал, что у него не сомнений, в чем тут было дело. Дескать,
мистер Дуболом, этот хохмач, когда впопыхах писал заметку, хохоча хлестал хеннеси
и просто хорохорился.
КОТТЕДЖ ЛЭНДОРА
(Параллель к «Поместью Арнгейм»)
(1849)
Во время одного из моих странствий пешком последним летом по речным обла-

стям Нью-Йорка я несколько сбился с дороги, а день уже склонялся к западу. Мест-
ность была удивительно волнообразная; и, стараясь держаться в долинах, я так долго
кружился за последний час, что не знал более, в каком направлении находится пре-
лестное селение Б., где я решил переночевать. Солнце, строго говоря, едва светило
в продолжение дня; но, несмотря на это, воздух был до неприятности теплым. Дым-
ный туман, похожий на туман «индийского лета», окутывал все кругом, и, конечно,
еще более усиливал мою неуверенность. Не то чтобы я очень беспокоился об этом.
Если бы я, до заката или даже до наступления ночи, не пришел в селение, было более
чем возможно, что я скоро мог набрести на какую-нибудь небольшую голландскую
ферму или на что-нибудь в этом роде, хотя, по правде сказать, окрестная местность
(быть может, оттого, что она была не столько плодородной, сколько живописной)
была очень слабо заселена. Во всяком случае, бивуак на открытом воздухе, с дорож-
ной сумкой вместо подушки и с собакой как с часовым, представлял из себя как раз
нечто такое, что могло бы весьма позабавить меня. Итак, я весело и бодро шел впе-
ред, предоставив Понто заботиться о моем ружье, пока наконец, как раз когда я начал
смотреть, не являются ли многочисленные небольшие прогалины, шедшие по раз-
ным направлениям, путеводным указанием, я был приведен наиболее заманчивой из
них к проезжей дороге. В этом не могло быть никакого сомнения. Следы легких колес
были очевидны; и, несмотря на то, что высокие кустарники и разросшиеся заросли
встречались вверху, внизу не было никакого препятствия, хотя бы и для виргини-
евской фуры, похожей на гору, для повозки, как я полагаю, наиболее стремящейся
ввысь. Дорога, однако, не имела никакого сходства с какой-либо из дорог, виденных
мною доселе, исключая того, что она проходила через лес, если название «лес» не
было слишком пышно в применении к группе этих легких деревьев, и за исключением
очевидного следа от колес. Он был лишь слабо заметен, отпечатлевшись на плотной,
КОТТЕДЖ ЛЭНДОРА 693
но приятно влажной поверхности чего-то, походившего более на зеленый генуэзский

бархат, чем на что-либо иное. Это была, конечно, трава, но трава, какую мы обыкно-
венно видим только в Англии, такая короткая, такая густая, такая ровная и такая
яркая. Ни малейшего постороннего предмета не было в колеях, ни малейшей даже
щепочки или сухой ветки. Камни, некогда загромождавшие путь, были тщательно
положены, не брошены, по обеим сторонам узкой дороги, таким образом, что они
полуопределенно, полунебрежно и вполне живописно определяли ее границы на
грунте. В промежутках везде виднелись роскошные гроздья диких цветов.
Чтó все это означало, я, конечно, не знал. Искусство присутствовало здесь не
сомненным образом, но это меня не удивляло: все дороги в обычном смысле слова
являются произведениями искусства; не могу также сказать, чтобы в данном случае
можно было очень удивляться на избыток проявлений искусства; все это, по-види-
мому, было сделано, могло быть сделано здесь с помощью природных «данных» (как
они определяются в книгах об устройстве садов-ландшафтов) при незначительной
затрате труда и денег. Нет, не количество проявлений искусства, а характер их за-
ставил меня сесть на один из обросших цветами камней и с изумленным восхище-
нием внимательно смотреть, целые полчаса или больше, на эту феерическую аллею.
Чем дольше я смотрел, тем более и более для меня становилось очевидным одно: рас-
пределением всех этих подробностей заведовал художник, и художник с самым изы-
сканным чувством формы. Приняты были самые тщательные меры, чтобы сохранить
должное соответствие между изящным и грациозным, с одной стороны, и живопис-
ным — с другой, в том истинном смысле слова, как понимают это итальянцы. Здесь
было очень мало прямых линий, и не было вовсе длинных линий без перерывов. Оди-
наковый эффект изгиба или краски повторялся почти везде дважды, но не чаще, с ка-
кой бы точки ни смотрел наблюдатель. Везде была различность в однообразии. Это
было «образцовое произведение», в котором самый прихотливый взыскательный
вкус вряд ли мог бы указать на какой-либо недостаток.
Выйдя на эту дорогу, я повернул направо, и теперь, поднявшись, пошел дальше
в том же направлении. Путь был такой змеевидный, что, проходя, я ни разу не мог
определить его направления более чем на два или на три шага. Существенным обра-
зом характер его был беспеременным.
Вдруг какое-то журчание мягко проникло в мой слух, и несколько мгновений спу-
стя, сделав поворот несколько более резкий, чем прежде, я увидел как раз перед собой
какое-то особенное здание, находившееся у основания небольшой возвышенности.
Я ничего не мог ясно рассмотреть, так как вся небольшая долина внизу была захва-
чена туманом. Теперь, однако, поднялся легкий ветерок, между тем как солнце бли-
зилось к закату; и пока я медлил на вершине склона, туман постепенно рассеивался
в отдельные хлопья и так плыл над всей сценой.
Когда, таким образом, все совершенно явственно предстало предо мною, посте-
пенно, как я это описываю, — здесь отдельное дерево, там мерцание воды, и здесь
опять верх домовой трубы, — я едва мог отрешиться от мысли, что все это не было
одной из тех искусно созданных иллюзий, которые носят название «туманных
картин»1.
1
«Туманные картины» — одно из названий «волшебного фонаря», популярного в XIX в.
аппарата для проекции изображений (примеч. ред.).
В то время, однако, когда туман рассеялся совершенно, солнце завершило свой

путь, зайдя за небольшие холмы, и потом, словно сделав легкий поворот к югу, сно-
ва предстало круглым шаром, блистая темным багрянцем сквозь расщелину, кото-
рая вступала в долину с запада. И внезапно, как будто силою магического мановения
руки, вся долина со всем, что в ней было, сделалась блистательно зримой.
Первый взгляд, который я бросил на возникшую картину, когда солнце, соскольз-
нув, заняло указанное мною положение, произвел на меня очень сильное впечатле-
ние, вроде того, как, бывало, еще ребенком я чувствовал себя взволнованным при за-
ключительной сцене какого-нибудь хорошо устроенного театрального зрелища или
мелодрамы. Даже соответственная чудовищность краски была налицо, ибо солнеч-
ный свет исходил из расщелины, весь исполненный оранжевых и багряных тонов;
а яркая зелень долинной травы более или менее отражалась на всех предметах от ту-
манной завесы, которая все еще медлила вверху, как будто не желая совсем отойти от
сцены, такой чарующе красивой.
Небольшая долина, на которую я, таким образом, смотрел с высоты, из-под сво-
да, сплетенного туманом, не могла простираться более чем она четыреста ярдов в дли-
ну; ширина ее менялась от пятидесяти до полутораста или, быть может, до двухсот
ярдов. Уʹже всего она была на своем северном краю, как бы открываясь к югу, но без
особенно точной правильности. Самая широкая часть ее была в восьмидесяти яр-
дах от южного края. Возвышенности, окружавшие долину, за исключением тех, что
были на севере, строго говоря, не могли называться горами. Здесь обрывистый слой
гранита поднимался до высоты в девяносто футов; и, как я упомянул, долина в этом
месте была не более пятидесяти футов в длину; но по мере того как наблюдатель сле-
довал от этого утеса к югу, он видел направо и налево скаты менее высокие, менее
обрывистые и менее скалистые. Словом, все уклонялось и умягчалось по направле-
нию к югу; и тем не менее вся долина была опоясана возвышенностями более или ме-
нее значительными, за исключением двух пунктов. Об одном из них я уже говорил.
Он находился довольно далеко на северо-западе, и был там, где солнце, завершая
свой путь, как я это описал, зашло в горный полукруг, проходя через четко иссечен-
ную природную расщелину в гранитной массе; эта трещина, насколько глаз мог ее
проследить, в самом широком месте простиралась на десять ярдов. Как некое при-
родное шоссе, она, по-видимому, вела все выше, выше, в уединения неисследованных
гор и лесов. Другой открытый пункт был прямо на южном конце долины, здесь, вооб-
ще, скаты представляли из себя не что иное, как легкие уклоны, простирающиеся от
востока к западу приблизительно на полтораста ярдов. В середине этого пространст
ва было некоторое понижение почвы, в уровень с дном долины. Что касается расти-
тельности, так же как и всего другого, сцена умягчалась и уклонялась к югу. К северу,
на скалистом обрыве, в нескольких шагах от края пропасти высились пышные ство-
лы многочисленных орешников, черных ореховых деревьев и каштанов, там и сям
перемешанных с дубом; развесистые боковые ветви черных ореховых деревьев про-
стирались далеко над краем утеса. Следуя по направлению к западу, наблюдатель ви-
дел сначала тот же самый разряд деревьев, только они были все менее и менее вы-
сокими и во вкусе Сальватора; затем он замечал нечто более нежное — вяз, за ним
сассафрас и локустовое дерево; за этими опять нечто более мягкое — липу, катальпу
и клен; и за этими — опять еще более изящные и еще более скромные разновидности.
Южный склон весь был покрыт лишь дикими кустарниками, и только там и сям вид-
нелись серебристая ива или белый тополь. В глубине самой долины (не нужно забы-
вать, что растительность, до сих пор упомянутая, была только на утесах или склонах
холмов) виднелись три отдельные дерева. Одно — вяз больших размеров и изыскан-
ной формы; он стоял стражем над южным входом в долину. Другое — орешник, го-
раздо более развесистый, чем вяз, и вообще дерево гораздо более изящное, хотя оба
были красоты необыкновенной; он, по-видимому, охранял северо-западный вход,
вырастая из группы каменных глыб в самой пасти лощины и устремляя всю свою
грациозную форму под углом градусов в сорок пять далеко в солнечный свет горного
полукруга. Но на восток от этого дерева, приблизительно в тридцати ярдах, высилась
истинная гордость долины, и это было, вне всякого сомнения, самое пышное дерево,
какое я когда-либо видел, за исключением разве кипарисов Итчиатукани. Это было
троествольное тюльпановое дерево — Liriodendron tulipiferum — из разряда магно-
лий. Три его ствола отделялись от основного футах в трех от почвы, и, расходясь ма-
ло-помалу, с большой постепенностью, отделялись не более чем на четыре фута в том
месте, где самый широкий ствол раскидывал водопад листвы: это было на высоте
приблизительно в восемьдесят футов. Вся высота главного ствола простиралась на
сто двадцать футов. По красоте формы или по яркому блеску зелени ничто не может
превзойти листов тюльпанового дерева. В данном случае их ширина простиралась на

целых восемь дюймов; но их сияние совершенно затемнялось роскошным блеском
пышных цветков. Вообразите в тесном соединении миллион самых широких и са-
мых блистательных тюльпанов! Только таким путем читатель может составить какое-
нибудь представление о картине, которую я хочу нарисовать. И затем, вообразите
стройное изящество чистых, подобных колоннам и усеянных нежными крупинками,
стволов, причем в самом большом — четыре фута в диаметре, на расстоянии двадца-
ти футов от земли. Бесчисленные цветы его, смешиваясь с цветками других деревьев,
вряд ли менее красивых, хотя бесконечно менее величественных, наполняли долину
благовониями более чем аравийскими.
Весь нижний фон горного полукруга составляла трава, отличавшаяся тем же ха-
рактером, как и трава, которую я увидел на дороге; быть может, только более нежная,
более густая, бархатистая и чудесно-зеленая. Трудно было понять, каким образом вся
эта красота была достигнута.
Я говорил о двух расщелинах, входящих в долину. Сквозь одну из них, к северо-
западу, проходила речка; тихонько журча и слегка пенясь, она пробегала по лощине,
пока не ударялась о группу каменных глыб, из которых возвышался одиноко стояв-
ший орешник. Здесь, обогнув дерево, она слегка уклонялась к северо-востоку, остав-
ляя тюльпановое дерево футов на двадцать к югу и не делая никакого значительного
изменения в своем течении, пока не достигала полдороги между восточной и запад-
ной границей долины. В этом месте, после целого ряда уклонов, она делала поворот
под прямым углом и принимала общее направление к югу, делая различные извивы
в своем движении, пока совершенно не терялась в небольшом озере неправильной
формы (грубо-овальной), которое светилось близ нижнего края долины. Это малень-
кое озеро имело, быть может, сто ярдов в диаметре в самой широкой своей части.
Никакой кристалл не мог быть светлее, чем его воды. Явственно зримое дно все со-
стояло из ослепительно белых камешков. Берега, покрытые уже описанной изумруд-
ной травой, не столько образуя склон, сколько закругляясь, уходили в это ясное опро-
кинутое небо; и так ясно было это небо, с таким совершенством оно по временам
отражало все предметы, находившиеся над ним, что где кончался настоящий берег
и где начинался подражательный, было весьма трудно решить. Форель и рыбы неко-
торых других разновидностей, которыми эта заводь как бы кишела, имели вид на-
стоящих летучих рыб. Было почти невозможно поверить, что они не висят в воздухе.
Легкий березовый челнок, мирно покоившийся на воде, до мельчайших своих жилок
был отражен с верностью беспримерной изысканнейшим гладким зеркалом. Неболь-
шой островок, весь переливающийся цветами в полном расцвете и как раз настолько
просторный, чтобы с некоторым избытком дать место живописному строеньицу, по-
видимому, птичнику, выделялся из озера недалеко от его северного берега, с которым
его соединял непостижимо легкий на вид и в то же время очень первобытный мост.
Это была просто широкая и плотная доска из тюльпанового дерева. Она простира-
лась на сорок футов в длину и охватывала пространство от берега до берега легкой, но
очень явственной аркой, предупреждающей всякую возможность качания. Из юж-
ного края озера исходило продолжение речки, которая после нескольких излучин,
на расстоянии, быть может, тридцати футов, проходила наконец через (описанный)
«уклон» в середину южного ската, и, низринувшись с крутого обрыва в сто футов,
незаметно продолжала свой прихотливый путь к Гудзону.
Озеро было глубокое — в некоторых местах на тридцать футов, — но речка редко

где была глубже чем на три фута, и в самых широких местах простиралась лишь фу-
тов на восемь. Ее дно и берега были такие же, как дно и берега заводи — и если в от-
ношении живописности им что-нибудь можно было поставить в недостаток, так это
избыток чистоты.
Пространство зеленого дерна было там и сям смягчено отдельными, бросающи-
мися в глаза порослями, как, например, гортензией, или обыкновенной калиной, или
душистым чубучником; или, всего чаще, отдельными гроздьями цветов герани, пред-
стававших в пышном разнообразии. Эти последние цветы росли в горшках, тщатель-
но скрытых в почве, чтобы дать растению вид местных. Кроме всего этого, бархат луга
был изысканным образом усеян множеством овец, которые паслись в долине вме-
сте с тремя ручными ланями и многочисленными блистательно оперенными утками.
Надзор за этими существами, всеми вместе и каждым в отдельности, был, по-видимо-
му, вполне предоставлен огромному дворовому псу.
Вдоль восточных и западных утесов — там, где в верхней части горного полу-
круга возвышенности были более или менее обрывисты, — в большом количестве
разрастался плющ — так, что лишь там и сям виднелся кусок неприкрытого камня.
Северный обрыв подобным образом был почти весь одет редкостно пышными ви-
ноградными побегами; некоторые из них возникали из почвы у самого основания
утеса, другие свешивались с его высоких выступов.
Небольшое возвышение, являвшееся нижней границей этого небольшого по
местья, было увенчано стеной из сплошного камня, достаточной высоты, чтобы удер-
жать лань от бегства. Кроме этого, нигде не было видно ничего похожего на ограду;
нигде и не было надобности ни в какой искусственной загородке: если бы какая-ни-
будь овца, заблудившись, захотела выйти лощиной из долины, она, сделав несколько
шагов, была бы удержана крутой скалистой стеной, с которой ниспадал поток, обра-
тивший на себя мое внимание, когда я только что подошел к поместью. Словом, вхо-
дить и выходить можно было только через ворота, занимавшие горный проход на до-
роге, в нескольких шагах ниже от того пункта, где я остановился, чтобы осмотреться.
Я говорил, что речка на всем своем протяжении шла очень неправильными изви-
вами. Два ее главных направления, как я сказал, шли сперва от запада к востоку, и по-
том от севера к югу. На повороте течение, уклоняясь назад, делало почти круговую
скобку, образуя полуостров, очень похожий на остров, приблизительно в шестнадца-
тую долю десятины. На этом полуострове стоял жилой дом — и если я скажу, что этот
дом, подобно адской террасе, увиденной Ватеком1, «était d'une architecture inconnue
dans les annales de la terre»2, я этим только скажу, что весь его ensemble3 поразил меня
самым острым чувством новизны и общей соразмерности — словом, чувством
поэзии (ибо вряд ли я мог бы дать более строгое определение поэзии в отвлеченном
смысле, иначе чем употребив именно эти слова), и я не разумею этим, чтобы хотя в ка-
ком-нибудь отношении здесь было что-нибудь преувеличенное.
На самом деле, ничто не могло быть более простым, ничто не могло быть до такой
степени беспритязательным, как этот коттедж. Чудесное впечатление, производимое
1
Ватек — заглавный герой повести У. Бекфорда (примеч. ред.).
2
Был архитектуры, неведомой в летописях земли (фр.).
3
Вместе, здесь: ансамбль (фр.).
им, крылось всецело в том, что по художественности своей он был как картина. Смо-
тря на него, я мог бы подумать, что какой-нибудь выдающийся пейзажист создал его
своею кистью.
Тот пункт, с которого я сперва увидал долину, был хорош, но он не был лучшим
для обозрения дома. Я поэтому опишу дом так, как я его увидел позднее — с камен-
ной стены на южном крае горного полукруга.
Главное здание простиралось приблизительно на двадцать четыре фута в длину
и на шестнадцать в ширину — никак не больше. Вся его вышина, от основания до
верхней точки кровли, не превышала восемнадцати футов. К западному краю строе
ния примыкало другое, приблизительно на треть меньшее в своих размерах: линия
его фасада отступала назад на два ярда от фасада большего дома; и его кровля, ко-
нечно, была значительно ниже кровли главного строения. Под прямым углом к этим
зданиям, и не из заднего фасада главного строения — не вполне в середине — про-
стиралось третье здание, очень маленькое — в общем на треть меньше западного
крыла. Кровли двух более значительных построек были очень покатые — они убега-
ли от конька длинной вогнутой линией и простирались по крайней мере на четыре
фута за пределы стен фасада таким образом, что образовывали кровлю двух галерей.
Эти последние кровли, конечно, не нуждались в поддержке; но так как они имели вид
нуждающихся в ней, легкие и совершенно гладкие колонны были помещены в углах.
Кровля северного крыла являлась простым продолжением некоторой части глав-
ной кровли. Между главным зданием и западным крылом поднималась очень высо-
кая и скорее тонкая четырехугольная труба из необожженных голландских кирпи-
чей, попеременно то черных, то красных; на верхушке кирпичи выступали легким
карнизом. Над шпицем кровли также выделялись значительным выступом: в глав-
ном здании фута на четыре к востоку и фута на два к западу. Главный вход находился
в самом большом здании и помещался не вполне симметрично, несколько отступая
к востоку, между тем как два окна отступали к западу. Эти последние не доходили до
пола, но были гораздо длиннее и уже обыкновенного — у них было по одной став-
не, подобной дверям; стекла имели форму косоугольника, но были очень широки.
В самой двери верхняя часть была из стекла, имевшего также форму косоугольни-
ков, — на ночь они закрывались подвижной ставней. Дверь в западном крыле нахо-
дилась около конька и была совершенно простая. На юг выходило одно окно. В се-
верном крыле не было внешней двери, и в нем было также одно окно, выходившее
на восток.
Глухая стена под восточным коньком была смягчена очертаниями лестницы (с ба-
люстрадой), проходившей по ней диагональю — от юга. Находясь под сенью дале-
ко выступающих краев крыши, ступени эти восходили к двери, ведущей на башенку,
или, вернее, на чердак, — ибо эта комната освещалась только одним окошком, выхо-
дящим на север, и, по-видимому, исполняла роль чулана.
В галереях главного здания и западного крыла не было пола в обычном смысле;
но около дверей и у каждого окна, широкие, плоские и неправильные гранитные
плиты были вделаны в восхитительный дерн, доставляя удобный проход во всякую
погоду. Превосходные дорожки из того же материала — не беспрерывные, а с барха-
тистым газоном, заполняющим частые промежутки между камнями, — вели по раз-
ным направлениям от дома к кристальному источнику, находившемуся шагах в пяти
к дороге, и к одному или к двум надворным строениям, которые находились к северу,
На этом полуострове стоял жилой дом…
за речкой, и были совершенно скрыты несколькими локустовыми деревьями и ка-

тальпами.
Не более чем в шести шагах от главной двери коттеджа стоял сухой ствол фан
тастического грушевого дерева, так одетый от вершины до основания роскошными
цветками индийского жасмина, что требовались немалые усилия внимания, чтобы
решить, чтó это за причудливо нежная вещь. С различных веток этого дерева све-
шивались разнообразные клетки. В одной, сплетенной из ивового прута, с кольцом
наверху, потешалась птица-пересмешник; в другой была иволга, в третьей — наглая
стрепатка, — а в трех или четырех тюрьмах более тонкого устройства звонко залива-
лись канарейки.
Колонны галереи были перевиты гирляндами жасмина и нежной жимолости,
в то время как из угла, образуемого главным строением и западным его крылом, на
лицевой стороне рос беспримерно пышный виноград. Презирая всякие задержки,
он цеплялся сначала за нижнюю кровлю, потом за верхнюю и продолжал виться
вдоль хребта этой более высокой крыши, устремляя свои усики направо и налево,
пока наконец благополучно не достигал восточного конька, и тут, падая, он тянулся
над лестницей.
Весь дом, так же как два его крыла, был построен из старомодных голландских
драниц, широких и с незакругленными углами. Свойство этого материала таково, что
дома, из него выстроенные, внизу кажутся более широкими, чем вверху, как мы это
видим в египетской архитектуре; и в данном случае это в высшей степени живопис-
ное впечатление усиливалось еще многочисленными горшками роскошных цветов,
которые почти окружали основание здания.
Драницы были расписаны в темно-серый цвет, и художник легко поймет, в каком
счастливом сочетании этот цвет сливался с яркой зеленью тюльпанового дерева, не-
сколько затенявшего коттедж.
С пункта, находившегося близ каменной стены, как описано, здания предста-
вали в самом выгодном свете, ибо южно-восточный угол выдавался вперед так, что
глаз мог сразу захватить общий вид двух фасадов с живописным восточным конь-
ком, и в то же самое время мог видеть как раз достаточную часть северного кры-
ла, часть нарядной крыши, простиравшейся над теплицей, и почти половину лег-
кого моста, перекинутого через речку в непосредственной близости от главного
строения.
Я не слишком долго оставался на вершине холма, хотя довольно долго для того,
чтобы подробным образом осмотреть сцену, бывшую у моих ног. Было ясно, что
я сбился с дороги, ведущей к селению, и у меня, таким образом, было отличное из-
винение путника, чтобы открыть ворота и на всякий случай осведомиться, куда мне
идти; так я, без больших церемоний, и сделал.
Дорога за воротами, казалось, шла по естественному выступу, простираясь по-
степенным уклоном вдоль стены северо-восточных утесов. Она привела меня к под-
ножию северного обрыва, и отсюда, через мост, вокруг восточного конька, к двери
фасада. Совершая этот переход, я заметил, что надворных строений было совершен-
но не видно.
Когда я обогнул угол конька, дворовый пес устремился ко мне с видом тигра, хотя
и соблюдая суровое молчание. Я, однако, в знак дружбы протянул ему руку, и никог-
да еще мне не случалось видеть собаку, которая устояла бы от такого призыва к ее
вежливости. Пес не только закрыл свою пасть и замахал хвостом, но и безусловно по-
дал мне свою лапу, а потом распространил свою учтивость и на Понто.
Так как звонка нигде не было видно, я постучал своей палкой в полуоткрытую
дверь. Немедленно к порогу приблизилась фигура молодой женщины — лет двад-
цати восьми — стройной, или, скорее, тонкой, и несколько выше среднего роста.
В то время как она приближалась ко мне походкой, изобличающей некую скромную
решительность, совершенно неописуемую, я сказал самому себе: «Вот это, без сом-
нения, природное изящество в противоположность искусственному». Вторичным
впечатлением, которое она на меня произвела, и гораздо более сильным, чем первое,
было впечатление энтузиазма. Никогда до тех пор в сердце моего сердца1 не прони-
кало такое напряженное выражение чего-то, быть может, я должен так назвать это,
романического, или неримского, — как выражение, сверкавшее в ее глубоко по-
саженных глазах. Я не знаю как, но именно это особенное выражение глаз, иногда
сказывающееся в изгибе губ, представляет из себя самое сильное, если не безуслов-
но единственное очарование, возбуждающее во мне интерес к женщине. «Романи-
ческое», — лишь бы только мои читатели вполне поняли, чтó я разумею здесь под
этим словом, — «романическое» и «женственное» представляются мне взаимно
изменяемыми выражениями, и, в конце концов, чтó человек истинным образом лю-
бит в женщине, это именно то, что она женщина. Глаза Энни (я услышал, как кто-то
из комнат сказал ей: «Энни, милая!») были «духовно-серого цвета», волосы у нее
были светло-каштановые; это все, что я успел в ней заметить.
С изысканнейшей любезностью она попросила меня войти, и я прошел преж
де всего в довольно просторную прихожую. Так как я пришел главным образом для
того, чтобы наблюдать, я обратил внимание на то, что с правой моей стороны было
окно, с левой — дверь, ведущая в главную комнату, а прямо передо мной — открытая
дверь, через которую я мог рассмотреть небольшую комнату, совершенно таких же
размеров, как прихожая, обставленную как рабочий кабинет, с большим сводчатым
окном, выходящим на север.
Пройдя в гостиную, я очутился в обществе мистера Лэндора, ибо таково было его
имя, как я узнал впоследствии. Он держал себя очень мило, даже сердечно, но как раз
тогда я с гораздо бóльшим вниманием наблюдал обстановку столь интересовавшего
меня обиталища, чем внешний вид его хозяина.
Как я теперь видел, северное крыло представляло из себя спальню, дверь ее выхо-
дила в гостиную. На запад от этой двери было одно окно с видом на речку. У запад-
ной стены гостиной был камин, и в ней была дверь, ведущая в западную пристройку,
вероятно, в кухню.
Ничто не могло бы сравниться по строгой простоте с обстановкой этой гости-
ной. На полу был толстый двойной ковер превосходного качества: белый фон, усе-
янный небольшими круговыми зелеными фигурами. На окнах были занавеси из
белоснежной жаконетовой2 кисеи; они были довольно пышные и висели опреде-
ленно, быть может, даже до формальности, четкими параллельными складками до
полу, как раз до полу. Стены были обиты французскими обоями, очень нежными:
по серебряному фону пробегала зигзагом бледно-зеленая полоса. Для разнообразия
1
У. Шекспир. «Гамлет», акт III, сц. 2 (примеч. ред.).
2
Жаконет — тонкая бумажная ткань, род батиста (примеч. ред.).
на этом фоне были прикреплены к стене, без рам, три превосходные жюльеновские1
литографии à trois crayons2. Один из рисунков представлял из себя нечто восточное
по роскоши, или, скорее, по чувственности; другой представлял из себя «карнаваль-
ную сцену», исполненную несравненной зажигательности; третий представлял из
себя греческую женскую головку: никогда до тех пор мое внимание не останавлива-
лось на лице столь божественно прекрасном, и все же с выражением так вызывающе-
неопределенным.
Более существенная часть обстановки состояла из круглого стола, нескольких
стульев (включая сюда и большую качалку) и софы, или, скорее, «канапе»; оно было
сделано из чистого, как сливки белого, клена, слегка пересеченного зелеными поло-
сами; сиденье было камышовое. Стулья и стол соответствовали друг другу, но формы
всего, видимо, были определены тем же самым умом, который создал «общий план»
сада-ландшафта, — невозможно было себе представить что-нибудь более изящное.
На столе было несколько книг, широкий четырехугольный хрустальный флакон
с каким-то новым благоуханием, простая астральная3 (не солнечная) лампа со шли-
фованным стеклом и с итальянским абажуром и большая ваза с блистательно рас
пустившимися цветами. В сущности, только цветы, роскошные по краскам и нежные
по благоуханию, составляли единственное украшение комнаты. Камин почти весь
был заполнен вазой с яркой геранью. На треугольных полках в каждом из углов ком-
наты стояла подобная же ваза, менявшаяся лишь в зависимости от нежной красоты,
в ней содержавшейся. Один или два небольшие букета украшали доску над камином,
и поздние фиалки гроздьями виднелись на открытых окнах.
Задачей моей было дать не что иное, как подробную картину жилища мистера
Лэндора так, как я его нашел.
1
Пьер Жюльен (1731 –1804) — французский художник и скульптор (примеч. ред.).
2
Трехцветные (фр.).
3
Астральная (аргандова) лампа — масляная лампа повышенной яркости, разработанная
швейцарским изобретателем Франсуа Пьером Ами Аргандом (1750–1803); впоследствии
была вытеснена более дешевой и простой керосиновой лампой (примеч. ред.).
703
МАЯК
(1849)
1 января 1796. Этот день — мой первый на маяке, и я делаю эту запись в сво-
ем дневнике по договоренности с Де Грэтом. Буду стараться вносить в него записи
насколько смогу регулярно, однако никто не знает, что может случиться с челове-
ком, когда он остается, как я, совершенно один, — я могу заболеть или того хуже…
Однако пока все хорошо! Катер едва остался цел, но не стоит об этом вспоминать,
ведь я здесь, в целости и сохранности. Я внутренне оживаю уже от одной мысли
о том, что хотя бы раз, впервые в своей жизни, я совершенно один, ведь нельзя же
считать «обществом» компанию Нептуна1, несмотря на его внушительные разме-
ры. Если бы волею небес я нашел в этом «обществе» половину такой верности, что
есть у этого несчастного пса, я бы не покинул «общество»… даже на год… Что меня
удивляет больше всего, так это те сложности, с которыми столкнулся Де Грэт, добы-
вая для меня эту должность, и это при том, что меня в стране хорошо знают! Вряд
ли консистория усомнилась в моей способности управляться с огнем маяка. Ведь до
меня с ним справлялся всего один человек, и делал он это не хуже, чем трое, кото-
рых обычно сюда направляют. Обязанности тут мизерные, а инструкция напечатана
яснее некуда… Никогда бы не позволил Орндорфу составить мне компанию. Я бы
не смог продвинуться в работе над книгой, если бы он постоянно торчал побли-
зости с его невыносимой болтовней, не говоря уже о его вечной пенковой трубке2.
1
Нептун — кличка собаки (примеч. переводчика).
2
Пенковые (пеньковые) трубки изготавливают из особого белого минерала сепиолита, кото-
рый известен также как меершаум — в переводе с немецкого «морская пена». Его добывают
в окрестностях небольшой турецкой деревни Эшкишир (примеч. переводчика).
Кроме того, мне хочется побыть одному… Странно, что я не замечал, по крайне мере
до сего момента, как тоскливо звучит это слово — «один»! Мне начинает вроде бы
даже казаться, что это особенности эха, которое создают цилиндрические стены, —
но нет, это все ерунда! Просто мне уже немного не по себе от одиночества. Нет, так
не пойдет! Я не забыл, о чем предупреждал меня Де Грэт… Теперь надо взобрать-
ся на маяк, чтобы «увидеть все, что можно»…. Да… На самом деле тут можно уви-
деть не очень-то и многое… Кажется, волны стали немного поменьше, тем не ме-
нее катеру будет непросто вернуться домой. Вряд ли Норланд1 появится в их поле
зрения раньше завтрашнего полудня, хотя до него вряд ли более ста девяноста или
двухсот миль.
2 января. Я провел этот день в состоянии сильного возбуждения, которое

просто не в состоянии описать. Моя страсть к одиночеству вряд ли могла быть насы-
щена в большей степени. Я не говорю «удовлетворена», поскольку мне кажется, что
я никогда не смогу быть удовлетворен тем блаженством, которое я испытал сегодня…
Ветер к рассвету стих, волнение на море после полудня существенно стихло… Кроме
океана, неба и порой чаек, даже в подзорную трубу больше ничего не видно.
1
Норланд — плоскогорье на севере Швеции (примеч. переводчика).
МАЯК 705
3 января. Мертвый штиль весь день. К вечеру море стало напоминать зеркало.
Кое-где заметны лишь водоросли, кроме них, весь день не видел больше ничего —
на небе ни единого облачка… Занимал себя осмотром маяка… Он очень высокий —
убедился в этом на собственном опыте, когда пришлось взбираться по бесконечным
ступеням — должен заметить, что от самой низкой отметки отлива до верхушки фо-
наря почти сто шестьдесят футов. Внутри башни расстояние от пола до вершины со-
ставляет не менее ста восьмидесяти футов — таким образом, пол на двадцать футов
ниже уровня моря даже в отлив… Мне кажется, что это пустое пространство в ниж-
ней части следовало бы сплошь заложить каменной кладкой. Несомненно, так вся
конструкция стала бы гораздо прочнее… впрочем, о чем я думаю? Такое сооруже-
ние достаточно надежно при любых обстоятельствах. Наверняка я буду в нем в без-
опасности во время самого сильного урагана, какой только бушевал на свете — од-
нако я слышал, как моряки говорят, что при юго-западном ветре море поднимается
здесь порой выше, чем где бы то ни было, за исключением разве что западного входа
в Магелланов пролив1. Тем не менее море само по себе ничего не способно сотворить
с этой прочной стеной, укрепленной железными скобами, ведь она на пятьдесят фу-
тов вздымается выше верхней приливной отметки, а толщина стен там не менее четы-
рех футов. Фундамент же этого сооружения, как кажется, покоится на меловой скале.
(Этот последний рассказ Эдгара По остался неоконченным2.)
1
Самые высокие приливы (до 18 м) отмечены в бухте Фанди на восточном побережье Кана-
ды (примеч. переводчика).
2
Знаток творчества Эдгара По американский литературовед и текстолог Томас Олли Мэб-
ботт (1898–1968) полагал, что героя должен спасти пес Нептун (примеч. ред.).
ДНЕВНИК ДЖУЛИУСА РОДМЕНА,

являющийся отчетом о первом путешествии
через Скалистые горы Северной Америки,
предпринятом цивилизованными людьми1
(1840)
Глава I. Вводная
Мы должны считать редкой удачей, что имеем возможность представить под этим
заглавием нашим читателям весьма примечательную повесть, которая, без сомнения,
вызовет у них глубокий интерес. В представленном ниже «Дневнике» не только да-
ется описание первой удачной попытки пересечь гигантскую горную цепь, протянув-
шуюся от Ледовитого океана на севере до Дарьенского перешейка2 на юге и на всем
своем протяжении представляющую собой заснеженные скалистые отроги, но, что
еще важнее, в нем изложены подробности продвижения за пределы этих гор — путе-
шествия по огромной территории, которая в настоящее время рассматривается как
совершенно неизученная, ибо на всех картах страны, имеющихся в нашем распоря-
жении, она помечена как «неисследованная область». Более того — это единствен-
ная оставшаяся неисследованной область Северо-Американского континента. И по-
скольку это именно так, наши друзья смогут понять и простить нам то в некоторой
степени избыточное рвение, с которым мы предлагаем этот «Дневник» вниманию
публики. С нашей стороны его прочтение вызвало гораздо больший интерес, чем
любое другое описание подобного рода. При этом мы не думаем, что наше личное
знакомство с этими бумагами, которые будут впервые обнародованы, играет в воз-
никновении этого интереса сколько-либо существенную роль. Мы уверены, что все
наши читатели разделят нашу убежденность, что все описанные в дневнике события
1
Главы этой повести печатались с января по июнь 1840 г. в филадельфийском «Журнале Бёр-
тона» (Burton's Gentleman's Magazine and American Monthly Review), где с мая 1839 г. Эдгар По
работал редактором; затем его уволили, и повесть осталась незаконченной (примеч. пере
водчика).
[Уильям Эванс Бёртон (1804–1860) — эмигрировавший в США английский актер, драма-
тург, театральный менеджер и издатель (примеч. ред.).]
2
Дарьенский перешеек разделяет Северную и Южной Америку; ныне он известен как Па-
намский (примеч. переводчика).
ДНЕВНИК ДЖУЛИУСА РОДМЕНА 707
необычайно важны и занимательны. Особенности личности джентльмена, который

возглавлял эту экспедицию, был ее душой и одновременно ее летописцем, придали
всему описанному изрядную долю романтики, что делает эти записи весьма непохо-
жими на те пресные статистические отчеты, коими является большинство описаний
подобного рода. Мистер Джеймс Э. Родмен, из рук которого мы получили эту руко-
пись, хорошо известен многим читателям нашего журнала; он в некоторой степени
унаследовал фамильные черты, омрачившие юные годы его деда, мистера Джулиуса
Родмена, который также был автором многих заметок. Мы намекаем на наследствен-
ную ипохондрию. Именно ее влияние в гораздо большей степени, чем любые иные
обстоятельства, побудило его предпринять необычайное путешествие подобного
рода. Влечение к охоте и пушному промыслу, о которых сам автор пишет в начале это-
го «Дневника», было, насколько нам представляется, лишь оправданием, которое
потребовалось ему, дабы объяснить самому себе дерзость и новизну предпринятой
им экспедиции. Нам кажется, нет никаких сомнений в том (и наши читатели с нами
согласятся), что его подталкивало исключительно желание найти на лоне дикой при-
роды то душевное спокойствие, которым его мятежный дух не позволял ему наслаж-
даться в человеческом обществе. Он убегал в необитаемые места, как бегут к другу.
Только приняв такую точку зрения, мы сможем примирить многие из его записей
с нашими обычными представлениями о мотивах человеческих поступков.
Поскольку мы сочли возможным опустить две страницы рукописи, в которых
мистер Родмен рассказывает о своей жизни до отъезда в Миссури, необходимо ука-
зать, что он был уроженцем Англии, где его семья занимала весьма высокое положе-
ние. Там же он получил прекрасное образование, и оттуда он в 1784 году (в возрасте
примерно восемнадцати лет) эмигрировал сюда вместе с отцом и двумя незамужни-
ми сестрами. Семья сначала обосновалась в Нью-Йорке, затем перебралась в Кен-
тукки, потом они весьма уединенно поселилась на берегах Миссисипи, где ныне в эту
реку выдается Миллс Пойнт1. Здесь осенью 1790 года скончался старый мистер Род-
мен; а затем, последующей зимой, оспа в течение нескольких недель одну за другой
унесла и обеих его дочерей. Вскоре после этого, а именно весной 1791 года, Джули-
ус Родмен, сын покойного, и отправился в путешествие, которое описывается ниже.
Он вернулся домой в 1794 году и поселился, как говорится далее, близ Абингдона2
в Виргинии, где он женился, стал отцом троих детей и где поныне проживает боль-
шинство его потомков.
Как сообщил нам мистер Джеймс Родмен, его дед просто вел дневник во вре-
мя своего полного различных опасностей путешествия, а врученная нам рукопись
была составлена на основе этого дневника лишь много лет спустя. Джеймс выполнил
эту работу по настоянию месье Андре Мишо3, ботаника, автора «Флоры Северной
Америки» и «Исследования американских дубов». Стоит напомнить, что именно
1
Вероятно, имеется в виду поселок, на месте которого в наше время находится город Мисси-
сипи-Миллс (примеч. переводчика).
2
Абингдон — город на юго-западе штата Виргиния, расположенный неподалеку от границы
со штатом Теннеси (примеч. переводчика).
3
Андре Мишо (1746–1802) — знаменитый французский ботаник и путешественник XVIII в.,
он в 1785–1797 гг. исследовал Северную Америку, добравшись Гудзонова залива и устья Мис-
сисипи (примеч. переводчика).
месье Мишо предложил свои услуги президенту Джефферсону1, когда тот впервые
задумал организовать экспедицию в Скалистые горы. Мишо поручили возглавить
это предприятие, и ему даже удалось добраться до Кентукки, однако там его догнало
распоряжение французского посланника, бывшего в то время в Филадельфии, с тре-
бованием оставить сей проект и продолжить свои ботанические исследования, пору-
ченные ему французским правительством, в иных местах. Таким образом, руководст-
во предпринятой экспедицией отошло к Льюису и Кларку2, благодаря которым она
и была успешно завершена.
Тем не менее рукопись, специально составленная по просьбе месье Мишо, так
и не попала в его руки; всегда считалось, что она была утеряна тем молодым челове-
ком, которому ее поручили доставить во временную резиденцию Мишо близ Мон-
тичелло3. Едва ли кто-то пытался ее отыскать, а сам мистер Родмен, вследствие своего
характера, не проявлял к этому особого интереса. Это может показаться странным,
но исходя из того, что нам известно об этом человеке, можно предположить, что он
сам не предпринял бы никаких шагов для обнародования результатов своего необык-
новеннейшего путешествия, и нам кажется также, что он вернулся к своим дневнико-
вым записям, исключительно чтобы угодить месье Мишо. Даже проект экспедиции
Джефферсона, проект, который тогда вызывал всеобщее обсуждение и считался со-
вершенно новым предприятием, вызвал у героя нашего повествования лишь несколь-
ко общих замечаний, адресованных членам его семьи. Он никогда не старался сделать
собственное свое путешествие предметом широкой дискуссии; казалось, он созна-
тельно избегал разговоров на эту тему. Он умер до возвращения Льюиса и Кларка, а его
«Дневник», который курьер должен был доставить месье Мишо, был найден около
трех месяцев назад в потайном отделении бюро, которое принадлежало мистеру Джу-
лиусу Родмену. Мы так и не выяснили, кто спрятал его туда; все Родмены утвержда
ют, что это был не он. Тем не менее, отнюдь не намереваясь неуважительно отнестись
и к памяти этого человека и к мистеру Джеймсу Родмену (которому мы особо обя-
заны), мы не можем отказаться от мысли, что сам автор «Дневника» каким-то обра-
зом забрал рукопись от курьера и спрятал его в отделение бюро — туда, где он и был
позже обнаружен. Эта версия вполне правдоподобна, и она отнюдь не противоре-
чит той болезненной чувствительности, которая была характерна для этого человека.
Мы ни в коем случае не хотели бы менять манеру повествования мистера Род-
мена, и поэтому весьма деликатно обращались с его рукописью, позволив себе лишь
некоторые сокращения. Стиль его вряд ли можно улучшить; он прост, выразителен
и свидетельствует о глубоком восхищении, с которым путешественник наслаждался
величественным зрелищем, каждодневно открывавшимся его взору. Даже в случаях,
когда речь в его рукописи заходит о суровых трудностях и опасностях пути, он пишет
1
В самом начале XIX в., во время своего президенства Томас Джефферсон (1743–1826)
содействовал исследованию западных районов Северной Америки; в результате в 1803 г.
к США была присоединена Луизиана (примеч. переводчика).
2
Мериуэзер Льюис (1774–1809) — американский путешественник, которому Джефферсон
в 1803 г. поручил вместе с Уильямом Кларком (1770–1838) исследовать бассейн Миссури
и отыскать водный путь к Тихому океану (примеч. переводчика).
3
Монтичелло — город в Калифорнии; ныне территория, на которой он находился, затопле-
на благодаря построенной в 1957 г. одноименной плотине на реке Пута Крик (примеч. пере-
водчика).
о них увлеченно, что позволяет нам лучше понять все особенности его личности.
Он одержим горячей любовью к Природе и преклонялся перед ее мрачными и пу
гающими проявлениями, возможно, даже в большей степени, чем перед спокойными
и радостными картинами. Он преодолел все эти огромные и часто пугающие про-
странства, лелея в своем сердце упоение, которое способно в процессе чтения вызы-
вать лишь зависть. Он действительно был именно тем человеком, которому и следует
путешествовать по величественным диким местам, которые он, без сомнения, так лю-
бит описывать. Он умел их должным образом воспринимать, был способен вчувство-
ваться в них. Поэтому мы расцениваем его рукопись как истинное сокровище; она
в своем роде является непревзойденной и не имеет себе равных.
То, что описанные в «Дневнике» события до сего дня не были обнародованы,
а сам факт, что мистер Родмен пересек Скалистые горы еще до экспедиции Льюиса
и Кларка, остается неизвестным и вообще не упоминается ни в одной из работ, посвя-
щенных географии Америки (а насколько мы смогли убедиться, таких упоминаний
не существует), мы должны расценивать как явление весьма примечательное, если не
сказать чрезвычайно странное. Единственное упоминание об этом путешествии, как
нам доводилось слышать, содержится в неопубликованном письме месье Мишо, ко-
торое является собственностью некоего мистера У. Уайетта из Шарлотсвилля, штат
Виргиния. Там о нем по ходу дела упоминается как о «блестяще осуществленном
грандиозном замысле». Если помимо этого существуют какие-то другие упомина-
ния об этом путешествии, нам о них ничего не известно.
Прежде чем представить читателям «Дневник» самого мистера Родмена, было
бы целесообразно вспомнить о других людях, внесших свой вклад в описание севе-
ро-западной части нашего континента. Если читатель разложит перед собою карту
Северной Америки, ему будет легче следить за нашим изложением.
Как можно видеть, этот материк простирается от Северного Ледовитого океана,
протянувшись примерно от 70 до 9 параллели северной широты и от 56 меридиана
к западу от Гринвича1 до 168. Всю эту огромную территорию так или иначе уже по-
сещали цивилизованные люди, и большая ее часть уже заселена. Однако на ней су-
ществует обширный сектор, все еще помеченный на всех наших картах как неиссле-
дованный и который до наших дней всегда таковым и оставался. С юга этот сектор
ограничен 60 параллелью, с севера — Ледовитым океаном, с востока — Скалисты-
ми горами и владениями России на западе. Однако именно мистеру Родмену выпала
честь первому исследовать этот необычайно дикий регион, двигаясь по многим его
направлениям, и самые интригующие подробности в публикуемой нами повести как
раз и имеют отношение к его приключениям и открытиям в тех местах.
Возможно, самыми первыми белыми людьми, путешествовавшими по Северной
Америке, были Хеннепин2 и его товарищи, они оказались здесь в 1698 году, однако
поскольку они исследовали главным образом южную часть материка, мы не считаем
нужным останавливаться на этом подробнее.
1
Началом отсчета долготы служит меридиан, проходящий через Королевскую Гринвичскую
обсерваторию в Лондоне (примеч. переводчика).
2
Считается, что французский миссионер-иезуит Луи Хеннепин (1626–1704) первым из ев-
ропейцев в конце XVII в. посетил территорию нынешних Миннесоты и Иллинойса (примеч.
Мистер Ирвинг в своей «Астории»1 упоминает попытку капитана Джонатана

Карвера2 как первую в истории, предпринятую с тем, чтобы пересечь континент от
Атлантики до Тихого океана; но в этом он, кажется, ошибается, поскольку в одном из
журналов сэра Александра Маккензи3 говорится о двух подобных попытках Меховой
Компании Гудзонова залива4; одна из них была предпринята в 1758 году, а вторая —
в 1749 году; однако обе, как представляется, оказались неудачными, поскольку никаких
отчетов об этих экспедициях не сохранилось. Капитан Карвер проделал свое путешест-
вие вскоре после приобретения Канады Великобританией — в 1763 году. Он намере-
вался пересечь всю эту страну, двигаясь между 43 и 46 градусами северной широты,
и достичь берегов Тихого океана. Его целью было выяснить протяженность континен-
та в самой его широкой части и найти место на западном побережье, где правительст-
во могло бы основать форт, облегчающий поиски северо-западного пути и связываю-
щий Гудзонов залив с Тихим океаном. Он предполагал, что река Колумбия, которую
тогда называли Орегон, впадает в океан где-то неподалеку от Анианского пролива5;
там он и задумал построить форт. Он полагал также, что поселение в этом районе
откроет новые источники торговли и позволит установить более прямые связи с Ки-
таем и с британскими владениями в Ост-Индии, нежели это давал прежний путь во-
круг мыса Доброй Надежды. Однако осуществить эту попытку ему помешали горы.
Следующей по времени важной экспедицией в северную часть Америки была
экспедиция Самюэля Хирна6, который в поисках медных руд прошел с 1769 по
1772 годы в северо-западном направлении от форта Принца Уэльского7 на Гудзоно-
вом заливе до берегов Северного Ледовитого океана.
Затем мы должны отметить вторую попытку капитана Карвера, которая была со-
вершена им в 1774 году, когда к нему присоединился Ричард Уитворт8, он был чле-
ном парламента и весьма состоятельным человеком. Мы упоминаем это предприятие
1
Имеется в виду изданная в 1836 г. книга американского писателя Вашингтона Ирвинга
(1783–1859) «Астория, или Путешествие ту сторону Скалистых гор»; она стала бестселле-
ром и была хорошо известна Эдгару По (примеч. переводчика).
2
Джонатан Карвер (1710–1780) — английский путешественник, предпринявший в 1766 г.
путешествие по Миссисипи и исследовавший восточный и северный берега озера Верхнее
3
Александр Маккензи (1764–1820) — шотландский путешественник, составивший в 1801 году
описание своего путешествия через Северную Америку до самого Ледовитого океана (при-
4
Компания Гудзонова залива — самая старая торговая корпорация Северной Америки, она
была основана в 1670 г. (примеч. переводчика).
5
Полумифический Анианский пролив, отделяющий американский континент от Азии, стал
изображаться на картах в XVI в. (примеч. переводчика).
6
Самюэль Хирн (1745–1792) — английский военный моряк, путешественник, писатель и на-
туралист, в 1770–1772 гг. он стал первым европейцем, который пересек пешком всю север-
ную Канаду (примеч. переводчика).
7
Принц Уэльский — здесь: Фредерик Луис (Льюис) (1707–1751), старший сын короля Георга II,
он оставил наследником британского престола своего сына; названный в его честь форт был
построен к 1748 г. для защиты южной границы британской колонии в Джорджии от испан-
ских набегов (примеч. переводчика).
8
Ричард Уитворт (ок. 1734–1811) заседал в палате общин с 1768 по 1780 гг. О его путе
шествии с Карвером В. Ирвинг пишет в своей «Астории» (примеч. переводчика).
только из-за его грандиозных планов, ведь цель его так и не была достигнута. Эти два
джентльмена предполагали набрать пятьдесят-шестьдесят моряков и ремесленников,
вместе с ними проделать путь по одному из притоков Миссури, исследовать горы
у истока Орегона и спуститься по этой реке до ее предполагаемого устья близ Аниа-
нова пролива. Там они намеревались построить форт, равно как и корабли для даль-
нейших исследований. Все это предприятие было остановлено благодаря начавшейся
Американской революции1.
Уже в начале 1775 года канадские миссионеры вели торговлю пушниной к севе-
ру и к западу от берегов Саскачевана2, на 53 градусе северной широты и 102 граду-
се западной долготы; а в начале 1776 года мистер Джозеф Фробишер3 продвинул-
ся в этом направлении до 55 градуса северной широты и 103 восточной долготы.
В 1778 году мистер Питер Бонд на четырех каноэ прошел по Лосиной реке на трид-
цать миль южнее ее слияния с Горным озером.
Теперь мы должны упомянуть еще об одной попытке, которая с самого начала
оказалась неудачной, — пересечь самую широкую часть континента от океана до океа
на. Общественность едва ли знает об этой попытке; о ней упоминает только мистер
Джефферсон, да и то мельком. Мистер Джефферсон рассказал, что в Париже с ним
встречался Ледьярд4, который грезил о каком-либо новом путешествии после своего
удачного плавания с капитаном Куком; и что он (Джефферсон) предложил ему от-
правиться по суше до Камчатки, доплыть на одном из русских судов до Нутки5, затем
спуститься до широты Миссури, а потом добраться по этой реке до Соединенных
Штатов. Ледьярд согласился на это предложение при условии, что он сможет полу-
чить для этого разрешение русского правительства. Мистеру Джефферсону удалось
его заполучить, однако путешественник, выехав из Парижа, прибыл в Санкт-Петер-
бург, когда императрица уже покинула этот город, чтобы перезимовать в Москве.
Финансовое положение не позволило Ледьярду без крайней необходимости задер-
живаться в Санкт-Петербурге, и он продолжил свой путь с бумагой, который он по-
лучил от консула, однако, не доехав двести миль до Камчатки, Ледьярд был аресто-
ван царским офицером по указу императрицы, которая передумала, решив не давать
разрешения на эту поездку6. Его посадили в закрытый экипаж и, двигаясь безостано-
вочно день и ночь, довезли до польской границы, где высадили и отпустили. Мистер
Джефферсон, говоря о начинании Ледьярда, по ошибке называет ее «первой попыт-
кой исследовать западную часть нашего северного континента».
1
Так часто называют войну за независимость США, итогом которой стало провозглашение
независимости от британской короны (примеч. переводчика).
2
Саскачеван — река в Канаде протяженностью около 550 км, она течет по провинциям
Саскачеван и Манитоба, впадая в озеро Виннипег (примеч. переводчика).
3
Джозеф Фробишер (1740–1810) — английский путешественник и торговец, который стал
одним из самых важных торговцев мехом в Монреале (примеч. переводчика).
4
Джон Ледьярд (1751–1789) — американский путешественник, принимавший участие
в 1776 г. в третьей экспедиции Джеймса Кука (1728–1779) (примеч. переводчика).
5
Залив Нутка — единственная удобная для кораблей гавань у западного побережья совре-
менной Канады (примеч. переводчика).
6
Ледьярд действительно проехал в 1787 г. через всю Россию. Он был задержан в Иркутске за
проявленное им излишнее любопытство, в результате чего в феврале 1788 года был арестован по
приказу императрицы как английский шпион и выдворен из страны (примеч. переводчика).
Следующим важным предприятием была замечательная экспедиция сэра Алек-

сандра Маккензи, которую он предпринял в 1789 году. Она началась в Монреале, за-
тем он прошел по реке Утава, пересек озера Нипписинг и Гурон, двинулся так назы-
ваемым «большим волоком» вдоль северного берега озера Верхнее, оттуда по реке
Дождевой, по озерам Вудс и Боннет, по верхней части озера Догхед, по южному бе-
регу Виннипегского озера, по Кедровому озеру, через устье Саскачевана к Осетрово-
му озеру. Затем, снова волоком, он перебрался на Миссисипи и по озерам Блекбеар,
Примо и Буффало добрался до гряды высоких гор, которые тянулись с северо-вос-
тока на юго-запад. Затем по Лосиной реке он прошел к Горному озеру и по реке Не-
вольничья к озеру Невольничье1; двигаясь вдоль его северного берега, он добрался
до реки Маккензи2, а по ней, наконец, до Полярного моря. Это было огромное путе-
шествие, в ходе которого он столкнулся с неисчислимыми опасностями и всевозмож-
ными трудностями самого разного рода. Двигаясь по реке Маккензи до ее устья, он
плыл вдоль подножия восточного склона Скалистых гор, однако он эту преграду не
преодолевал. Однако весной 1793 года, стартовав из Монреаля и следуя по маршруту
своего первого путешествия до устья реки Унджиги, или реки Мира, он затем свер-
нул на запад и, двигаясь по этой реке, углубился в горы на уровне 56 широты. Затем
он продолжил двигаться в южном направлении, пока не достиг реки, которую назвал
Лососевой (ныне это река Фрейзер3), и по ней вышел, наконец, в Тихий океан при-
мерно на 40 параллели северной широты.
Памятная экспедиция капитанов Льюиса и Кларка совершалась в 1804, 1805
и 1806 годах. В связи с тем, что в 1803 году истекал срок торгового договора с индей-
скими племенами, мистер Джефферсон отправил 18 января конфиденциальное по-
слание Конгрессу, в котором он рекомендовал внести некоторые изменения в дого-
вор (распространявшие сферу его действия на индейцев Миссури). Для подготовки
было предложено послать отряд, который должен был подняться по Миссури до ее
истоков, пересечь Скалистые горы и найти затем удобный водный путь, следуя кото-
рым, можно было добраться до Тихого океана. Этот план был полностью выполнен;
капитан Льюис изучил (но не «открыл», как пишет мистер Ирвинг) верховья реки
Колумбия и спустился по ней до ее устья. Истоки Колумбии Маккензи посетил уже
в 1793 году.
В то время как экспедиция Льюиса и Кларка поднималась вверх по Миссури,
вверх по Миссисипи поднимался майор Зебулон М. Пайк4, и ему удалось исследо-
вать течение этой реки вплоть до ее истоков в озере Айтаска5. Вернувшись из этого
1
Название этих реки и озера произведено не от английского slave («раб»), а от индейского
народа слейви, проживавшего в тех краях (примеч. переводчика).
2
Так эта крупнейшая река Канады была названа в честь своего первооткрывателя (примеч.
3
Свое современное название эта река получила в честь знаменитого торговца пушниной
и исследователя Саймона Фрейзера (1776–1862), который исследовал эти места в 1808 г.
4
Зебулон Монтгомери Пайк (1779–1813) — американский офицер и исследователь, руково-
дивший в 1805–1806 гг. экспедицией к верховьям Миссисипи (примеч. переводчика).
5
Такое название было дано озеру позже этнологом Генри Роу Скулкрафтом (1793–1864), ко-
торый образовал его из двух латинских слов: veritas («истина») и caput («голова») и поста-
вил тем самым точку в поисках истока Миссисипи (примеч. переводчика).
Скалистые горы
путешествия, он по распоряжению правительства отправился на запад от Миссисипи

и с 1805 по 1807 годы добрался до верховьев реки Арканзас (за Скалистыми горами,
на 40 градусе северной широты), а по рекам Осейдж и Канзас — до истоков реки
Платт1.
В 1810 году мистер Дэвид Томпсон2, компаньон Северо-Западной Пушной ком-
пании, отправился в составе многочисленной группы из Монреаля, чтобы пересечь
континент и выйти к Тихому океану. Первая половина его экспедиции совпадала
с путем, проделанным Маккензи в 1793 году. Его целью было упредить замысел мис
тера Джона Джейкоба Астора3 — создать факторию в устье реки Колумбия. Боль-
шинство людей этой экспедиции оставило его на восточных склонах гор; однако
в конце концов ему удалось пересечь эту горную цепь; он добрался до северного при-
тока Колумбии всего лишь с восемью оставшимися людьми и спустился по этой реке,
исходя из точки, наиболее близкой к ее истоку; так близко до него еще не оказывался
ни один белый человек.
Грандиозное предприятие Астора было осуществлено в 1811 году, во всяком слу-
чае, в той его части, которая касалась пересечения материка. Поскольку мистер Ир-
винг уже познакомил своих читателей с деталями этого путешествия, мы можем упо-
мянуть о нем лишь кратко; о его цели было сказано только что. Маршрут экспедиции,
которую возглавлял мистер Уилсон Прайс Хант4, начинался из Монреаля и шел по
Оттаве через озеро Ниписсинг и чреду небольших озер и рек до Мичилимакинака,
иначе называемого Макинау, оттуда по рекам Грин-бей, Фокс и Висконсин до Прей-
ри дю Шьен5; затем вниз по течению по Миссисипи до Сен-Луиса; потом вверх по
Миссури до поселения индейцев арикара6, расположенного между 46 и 47 градусами
северной широты, в 1430 милях выше устья реки; оттуда, двигаясь на юго-запад, че-
рез пустынные предгорья и горы до тех мест, где берут свое начало реки Платт и Йел
лоустон, а затем по южному рукаву Колумбии к морю. На обратном пути этой экспе-
диции две маленькие группы людей, двигаясь через материк, совершили много опас-
ных и насыщенных приключениями переходов.
Следующими важными вехами стали путешествия майора Стивена X. Лонга7.
В 1823 году этот джентльмен добрался до истоков реки Сент-Питер8, до озер Виннипег,
1
Река Платт — правый приток Миссури (примеч. переводчика).
2
Американский путешественник Дэвид Томпсон (1770–1857) пересек Скалистые горы
в 1807 г., и в 1811 г. исследовал бассейн реки Колумбия (примеч. переводчика).
3
В 1811 г. американский торговец Джон Джейкоб Астор (1763–1848) основал в штате Оре-
гон город Астория, который позже был описан в одноименной книге Ирвинга (примеч. пере-
водчика).
4
Американский путешественник Уилсон Прайс Хант (1783–1842) был пионером так назы-
ваемой Орегонской страны — примыкающего к Тихому океану региона на северо-западе Се-
верной Америки (примеч. переводчика).
5
Собачьей прерии (фр.).
6
Эти индейцы до сих пор сохранились на территории штата Северная Дакота (примеч. пе-
7
С конца 1861 г. по март 1863 г. Стивен Харриман Лонг (1784–1864) был главой американ-
ского национального Топографического бюро, он много и плодотворно исследовал террито-
рии Канзаса, Колорадо и Северной Дакоты (примеч. переводчика).
8
Так в конце XVIII и в начале XIX века называли реку Миннесота (примеч. переводчика).
Вудс и многих прочих. Об относительно недавних экспедициях капитана Бонвиля1

и других едва ли стоит говорить, поскольку они еще у всех на слуху. Приключения
капитана Бонвиля неплохо описаны мистером Ирвингом. В 1832 году он выехал из
Форта Осейдж2, перебрался через Скалистые горы и почти три года прожил на рас-
полагавшихся за ними землях. На территории Соединенных Штатов осталось очень
мало мест, которые в последние годы не прошел бы этот ученый и искатель приклю-
чений. Однако на те обширные и пустынные земли, которые лежат к северу от на-
ших владений и к западу от реки Маккензи, еще никогда не ступала, насколько это
известно, нога ни одного цивилизованного человека, за исключением мистера Род-
мена и членов его маленького отряда. Что же касается вопроса о первенстве преодо-
ления Скалистых гор, то из всего нами сказанного следует, что эту заслугу не следует
приписывать Льюису и Кларку, поскольку Маккензи удалось совершить этот переход
в 1793 году; и поэтому, в сущности, этим пионером стал мистер Родмен, пересек-
ший этот гигантский естественный барьер еще в 1792 году. Таким образом, у нас есть
вполне веские оснований обратить внимание наших читателей на изложенную ниже
необыкновенную повесть.
Глава II
После смерти моего отца и обеих сестер я перестал интересоваться нашей план-
тацией у Пойнта и продал ее с огромной скидкой месье Жюно. Я раньше частень-
ко подумывал о том, чтобы поохотиться на Миссури, и теперь я решил отправиться
вверх по ее течению, организовав экспедицию за мехами; я был уверен, что смогу
продавать их в Петит Коте3 скупщикам Северо-Западной Пушной компании. Я по-
лагал, что, обладая некоторой предприимчивостью и мужеством, смогу таким обра-
зом заработать гораздо больше, чем любым другим способом. Меня всегда привле-
кали охота и пушной промысел, хотя я никогда не пытался сделать из этих занятий
профессию; меня просто очень тянуло исследовать какую-нибудь территорию на за-
паде нашей страны, о котором мне часто рассказывал Пьер Жюно. Он был старшим
сыном соседа, который выкупил мой участок. Это был человек с довольно странны-
ми манерами и оригинальным образом мышления, при этом он являлся одним из
добрейших людей на свете и обладал несравненным мужеством, хотя и не обладал
особой физической силой. Он был выходцем из Канады, куда раз или два совершал
небольшие поездки в качестве коммивояжера4 Пушной компании; по крайне мере,
он любил так себя называть и охотно о них рассказывал. Мой отец симпатизировал
Пьеру, я и сам был о нем высокого мнения; он ходил в любимчиках у моей младшей
1
Бенджамин Бонвиль (1795–1878) был американским офицером французского проис-
хождения. Выйдя в отставку, он в 1831 г. основал первый форт на западе Скалистых гор,
который долгие годы оставался в тех краях главным центром меховой торговли (примеч. пе-
2
Ныне это национальный исторический памятник (примеч. переводчика).
3
Les Petites Côtes («Маленькие холмы» (фр. )) — одно из самых ранних поселений в Мис-
сури, оно было основано в 1769 году французским исследователем Луи Бланшеттом (1739–
1793) (примеч. переводчика).
4
Коммивояжер — разъездной посредник между продавцом товара и покупателем (примеч.
сестры Джейн, и, я думаю, они бы поженились, если бы благодаря Божьей воле ей

суждено было остаться в живых.
Когда Пьер обнаружил, что я еще не окончательно решил, чем заняться после
кончины отца, он стал настоятельно советовать мне организовать небольшую экспе-
дицию по реке, в которой он принял бы участие; уговорить ему меня не составило
большого труда. Мы решили подниматься вверх по Миссури, насколько это окажется
возможным, занимаясь по дороге охотой и заготовкой меха, и не возвращаться до тех
пор, пока не составим на этом себе состояние. Его отец был не против и дал ему около
трехсот долларов, после чего мы двинулись в Петит Коте за снаряжением и для того,
чтобы набрать как можно больше людей для этой экспедиции.
Петит Коте1 — небольшой поселок на северном берегу Миссури, расположен-
ный примерно в двадцати милях от ее слияния с Миссисипи. Он расположен у под-
ножия невысоких холмов, на своеобразном выступе, достаточно высоко над рекой,
что быть в безопасности от июньских паводков. В верхней его части не более пяти-
шести деревянных домов, ближе к восточной части находится часовня и от двенадца-
ти до пятнадцати более капитальных домов, которые вытянуты вдоль реки. В поселке
обитает около сотни жителей, в основном это креолы2, выходцы из Канады. Он ведут
довольно праздный образ жизни и не занимаются земледелием, хотя почвы там пло-
дородны, разве что кое-где разбили сады. Они живут в основном охотой и торговлей,
скупая у индейцев меха, которые они продают, в свою очередь, агентам Северо-За-
падной компании. Мы ожидали, что без проблем сможем раздобыть здесь спутников
и снаряжение, но не смогли сделать ни того, ни другого в той степени, чтобы наше
путешествие оказалось безопасным и успешным, поскольку поселок этот оказался
слишком бедным во всех отношениях.
Мы планировали проехать через самое сердце страны, наводненной индейскими
племенами, о которых мы ничего не ведали, кроме смутных рассказов, на основании
которых мы были склонны считать их свирепыми и коварными. Именно поэтому нам
было особенно важно иметь в достатке оружие и боеприпасы, а также нужное коли-
чество людей; а если мы намеревались извлечь из этой экспедиции выгоду, нам надо
было взять с собой вместительные каноэ для шкур, чтобы доставить домой добычу,
на которую мы рассчитывали. Мы достигли Петит Коте в середине марта, однако
нам не удалось подготовиться к путешествию до конца мая. Нам надо было дважды
посылать в Пойнт вниз по реке за людьми и припасами; и то и другое обошлось нам
весьма дорого. Однако мы наверняка так бы и не раздобыли множество абсолютно
необходимых нам вещей, если бы Пьер не встретил команду людей, возвращавшихся
из путешествия вверх по Миссисипи, и не заполучил шестерых самых лучших из них,
к тому же, кроме каноэ или пироги, он разжился большей частью уже ненужных для
них припасов и амуниции.
Эта оказавшаяся очень ко времени помощь позволила нам еще до первого июня
достаточно хорошо подготовиться к путешествию. Третьего числа (1791 года) мы
попрощались с нашими друзьями в Петит Коте и тронулись в путь. Наша команда
1
По сообщению редакции нашего журнала, ныне это небольшой городок Сент-Чарльз.
2
Креол — родившийся в одном из бывших владений Франции, Испании или Португалии
в Новом Свете человек белой расы, чьи предки являются выходцами из этих стран (примеч.
состояла всего из пятнадцати человек. Из них пятеро были канадцами из Петит

Коте, и все они уже совершали небольшие путешествия вверх по реке. Они отлично
управлялись с лодками и были прекрасными компаньонами по части французских
песенок и выпивки; в этом деле им не было равных, хотя, по правде говоря, их редко
можно было видеть настолько подшофе, чтобы это мешало делу. Они всегда находи-
лись в хорошем настроении и всегда были готовы работать, однако не думаю, что как
охотники они стоили много, к тому же в бою, как я вскоре убедился, на них нельзя
было особо рассчитывать. Двое из этих пятерых канадцев взялись быть переводчика-
ми на протяжении первых пятьсот-шестьсот миль подъема по реке (если бы нам уда-
лось забраться так далеко), далее мы надеялись найти индейца, который смог бы нам
переводить при необходимости; однако мы решили, насколько это возможно, избе-
гать любых встреч с индейцами и самим заняться пушным промыслом, чем рисковать
заниматься торговлей при такой малочисленности нашей группы. Мы решили про-
двигаться вперед с максимальной осторожностью и обнаруживать себя, только когда
этого нельзя уже будет избежать.
Шестеро людей, которых Пьер рекрутировал на судне, вернувшемся из плавания
по Миссисипи, были совсем не похожи на канадцев. Пятеро из них были братьями
Грили (Джон, Роберт, Мередит, Фрэнк и Пойндекстер); более отважных и лихих лю-
дей трудно было найти. Джон Грили был самым старшим и самым крепким из них,
он слыл силачом и лучшим стрелком в Кентукки; все братья были родом из этого
штата. В нем было шесть футов роста, это был необычайно широкоплечий человек
с огромными конечностями. Подобно большинству силачей, он был удивительным
добряком, мы все его за это очень любили. Остальные четверо братьев тоже были
сильными и хорошо сложенными людьми, хотя их нельзя было сравнивать с Джоном.
Пойндекстер был таким же высоким, как и его старший брат, при этом он был худо-
щавым и обладал весьма свирепым видом, хотя, как и Джон, был вполне миролюбив.
Все братья были опытными охотниками и прекрасными стрелками. Они с радостью
приняли предложение Пьера поехать с нами, и мы быстро договорились, что они
получат равную долю со мной и Пьером из добычи нашей экспедиции; мы обяза-
лись разделить ее на три части: одна отходила мне, другая Пьеру, а третья — пятерым
братьям.
Шестой завербованный нами человек с корабля тоже оказался хорошим попол-
нением. Его звали Александр Вормли, родом из Виргинии; и человек это был весьма
необычный. Вначале он был христианским проповедником, а затем счел себя про-
роком. Он начал странствовать по стране: с длинной бородой и волосами, расха-
живал босой и всюду произносил пламенные речи. Теперь им овладело иное наваж
дение: он мечтал только о том, чтобы найти золотые россыпи где-нибудь в труд-
нодоступных местах страны. На этом пункте он был помешан крепко, как только
можно себе представить, однако в остальных отношениях он был вполне здравомы-
слящим и даже весьма сообразительным человеком. Он хорошо управлялся с вес
лами, был отличным охотником; храбреца, каким он был, надо было еще поискать,
к тому же он был весьма силен и скор при беге. Благодаря этим качествам я весьма
рассчитывал на этого нового члена нашей команды и, как оказалось впоследствии,
не обманулся.
Один из двух прочих новобранцев был негром по имени Тоби, он принадлежал
Пьеру Жюно, а другой был незнакомцем, которого мы подобрали в лесу возле Миллз
Пойнт; узнав о наших планах, он тут же решил к нам присоединиться. Его звали
Эндрью Торнтон; он тоже был уроженцем Виргинии и, как мне казалось, происходил
из весьма приличной семьи — из тех Торнтонов, с севера штата. Он уехал из Вирги-
нии около трех лет назад; в течение всего этого времени он в одиночку скитался по
Западу, и единственным его спутником был огромный пес-ньюфаундленд. Он не за-
нимался заготовкой пушнины и, судя по всему, не стремился ни к чему, кроме удов-
летворения своей склонности к перемене мест и поиску приключений. По вечерам
у костра он часто забавлял нас своими рассказами о приключениях и лишениях, кото-
рые случались с ним в разных диких местах, и, хотя эти байки во многом звучали не-
правдоподобно, он говорил о них с такой искренней уверенностью, что это не остав-
ляло места для сомнений. Впрочем, позже наш собственный опыт научил нас, что
все опасности и тяготы, с которыми сталкивается одинокий охотник, вряд ли можно
преувеличить и что настоящая задача состоит лишь в том, чтобы изобразить их для
слушателей в достаточно ярких красках. С самой своей первой встречи с Торнтоном
я сразу начал испытывать к нему искреннее расположение.
Я лишь слегка упомянул о Тоби, а между тем он был далеко не последним участ-
ником нашей экспедиции. Он много лет провел в семье старого месье Жюно и пока-
зал себя верным негром. Он был уже слишком стар, чтобы сопровождать нас в такой
экспедиции, но Пьер не захотел его отпустить. Однако он все еще был вполне ра-
ботоспособным и выносливым человеком, способным переносить трудности пути.
Пьер являлся, вероятно, самым телесно слабым из нас, но он был весьма проницате-
лен и обладал неустрашимым мужеством. Его поведение было порой немного экстра-
вагантным и шумным; это часто вызывало недовольство, а пару раз даже подверга-
ло серьезной угрозе успех нашей экспедиции; однако он был настоящим товарищем,
и только за одно это я считал его бесценным компаньоном.
Теперь я описал всех членов нашей экспедиции, которые выехали из Петит
Коте1. Для передвижения и транспортировки снаряжения, а также для доставки до-
мой пушнины, которую мы намеревались добыть, у нас были две вместимые лодки.
Меньшая из них была пирогой, сделанной из кусков бересты, которая была сшита
вместе корневыми волокнами ели; кора эта была покрыта сосновой смолой, и пирога
была так легка, что ее спокойно могли нести шесть человек. В ней было двадцать фу-
тов длины, и ей могли управлять от четырех до двенадцати гребцов. Полностью на-
груженная, она погружалась в воду примерно на восемнадцать дюймов, а без покла-
жи — не более чем на десять. Вторая лодка была плоскодонкой, ее нам сделали в Пе-
тит Коте (пирогу Пьер приобрел у группы, встреченной на Миссисипи). В длину
она достигала тридцати футов и при полной нагрузке погружалась на два фута. В ее
передней части была палуба длиной футов в двадцать и небольшая каюта, дверь в нее
плотно закрывалась, и там было достаточно места, чтобы внутрь могли угнездиться
1
Редакция журнала отмечает, что мистер Родмен не изобразил здесь лишь самого себя, а ведь
без портрета главы экспедиции описание всей команды будет неполным. «Когда этот чело-
век отправился вверх по реке, ему было примерно двадцать пять лет, — рассказывает мистер
Джеймс Родмен в дополнительной записке, которая находится нынче в нашем распоряже-
нии. — Он был силен и энергичен в движениях, хотя росту в нем было немного — не более
пяти футов и пяти-шести дюймов. Он обладал плотным телосложением и несколько кривова-
тыми ногами. В его лице были заметны семитские черты, губы тонко очерченные, выражение
лица суровое».
все члены нашей экспедиции, ведь лодка эта была очень широкой. Часть лодки была
пуленепробиваемой, ведь между двумя слоями дубовых досок находился слой пакли;
в некоторых местах мы пробурили небольшие отверстия, через которые могли об-
стреливать противника в случае нападения, а также наблюдать за передвижениями
врагов; через эти отверстия в закрытую каюту мог поступать воздух и свет, и на вся-
кий случай у нас были заготовлены для этих отверстий подходящие затычки. Осталь-
ная часть палубы длиной в десять футов была открыта, и здесь мы могли использо-
вать целых шесть весел, однако обычно мы передвигали эту лодку по воде с помощью
шестов, с которыми проходили вдоль палубы. У нас также была короткая мачта, кото-
рую легко можно было поставить или опустить; она крепилась в семи футах от носа;
когда ветер был благоприятным, мы ставили на ней большой квадратный парус, а при
встречном убирали и его, и мачту.
В отделение под носовой частью палубы мы поместили десять бочонков отлич-
ного пороха и пропорционально необходимое количество свинца, из его десятой
части уже были отлиты пули для ружей. Мы также спрятали там небольшую медную
пушку и отдельно от нее лафет — чтобы она занимала поменьше места; мы полага-
ли, что такое средство обороны может оказаться нелишним в какой-то момент на-
шего путешествия. Эта пушка была одной из тех трех, что испанцы привезли вмес
те с собой на Миссури; года за два до нашей экспедиции пирога с ними пошла ко
дну в нескольких милях от Петит Коте. Песчаный нанос сильно изменил русло реки
в том месте, где перевернулась пирога, поэтому одну из пушек случайно нашел лишь
какой-то индеец; вместе с помощниками он доставил ее в поселок, где продал за
галлон виски. Затем жители Петит Коте нашли и остальные две. Эти пушки были
очень маленькими, но зато они были отлиты из качественного металла и украшены
изображениями змей, какие бывают на некоторых французских полевых орудиях.
Вместе с пушками было найдено и пятьдесят железных ядер, и мы заполучили их все.
Я описываю, как мы обзавелись пушкой, поскольку она, как будет показано ниже,
сыграла важную роль в некоторых наших делах. Помимо этого, у нас было пятнад-
цать запасных винтовок, они хранились в ящиках, расположенных на носу вместе
с другими тяжестями. Мы поместили их именно на нос, чтобы он был глубоко погру-
жен в воду; это хороший прием, учитывая, что в реке может быть много коряг и раз-
ного топляка.
Что касается другого оружия, то мы им тоже были вполне обеспечены: каждый
член команды, помимо винтовки с патронами, имел прочный топорик и нож. В каж
дой лодке имелось по походному котлу, там также были три больших топора, бук-
сирный трос, два куска брезента для укрытия в случае необходимости нашего добра
и две большие губки для вычерпывания воды. У пироги также была маленькая мачта
с парусом (о чем я забыл упомянуть), а также для починки повреждений некоторый
запас смолы, бересты и ватапе1. В пироге также мы везли все товары для торговли
с индейцами, какие сочли необходимыми приобрести на том же судне, повстречав-
шемся нам на Миссисипи.
Мы не ставили себе целью торговать с индейцами, однако эти товары предложили
нам по весьма низким ценам, и мы решили, что они могли бы оказаться нам полезны.
1
Ватапе — тонкие корешки некоторых хвойных деревьев, которые индейцы используют
для прошивки шкур или коры (примеч. переводчика).
Они состояли из шелковых и хлопчатобумажных платков, ниток, бечевы и шпагата,

шапок, обуви и чулок, скобяного товара и ножей; набивного ситца и прочих товаров
из Манчестера1; табака в плитках и скрутках, шерстяных набивных одеял2, а также
стеклянных безделушек вроде бус и прочей ерунды. Все это было разложено по не-
большим пакетам так, чтобы три из них мог свободно унести один человек.
Съестные припасы также были удобно упакованы, чтобы с ними было легко
управляться, и они были разделены на две части — по каждой в лодку. Всего у нас
было двести фунтов свинины, шестьсот фунтов галет и шестьсот фунтов пеммика-
на. Его приготовили в Петит Коте канадцы, которые сказали нам, что Северо-За-
падная Пушная компания использует его во всех своих длительных экспедици-
ях, когда есть опасения остаться без дичи. Пеммикан готовят совершенно особым
образом. Нежирное мясо крупных животных нарезается тонкими ломтиками, ко-
торые помещают затем на деревянную решетку и держат над небольшим огнем
или их вялят на солнце (как было в нашем случае), а иногда выставляют на мороз.
Когда таким образом мясо высушено, его растирают между двумя тяжелыми камня-
ми, и так оно может храниться годами. Однако если пеммикана много, весной, ког-
да спадает мороз, он может забродить, и, если его не проветривать, он вскоре про-
тухнет. Нутряной жир топят вместе с жиром огузка и смешивают с таким же коли-
чеством толченого мяса; затем все это раскладывают по мешочкам, и далее пемми-
кан готов к употреблению; он весьма вкусен даже без соли или овощей. Лучший
пеммикан получается при добавлении костного мозга и сушеных ягод, это отлич-
ный источник питания3. Наше виски было разлито в плетеные бутыли объемом
по пять галлонов; таких бутылей у нас было двадцать, то есть всего мы имели сто
галлонов.
Когда все вещи были хорошо упакованы и погружены вместе с людьми, включая
собаку Торнтона, мы поняли, что свободного места осталось очень мало, оно было
1
В конце XVIII веке Манчестер был лидером текстильной промышленности в Англии (при-
2
Такие одеяла в XVIII–XIX вв. продавала компания «Гудзон бей» на территории нынеш-
них Канады и США. В наши дни они по-прежнему продаются в канадских магазинах Гудзо-
нова залива и стали знаковыми в Канаде (примеч. переводчика).
3
Пеммикан, который описал мистер Родмен, совершенно не похож на тот, который описы-
вают такие исследователи Севера, как Уильям Парри, Джеймс Росс и Джордж Бэк. Тот, как
известно, готовится в процессе длительного уваривания мяса, из которого предварительно
удален весь жир. Когда мясо превратится в густую массу, к ней добавляют пряности и соль.
Даже небольшое количество такой массы считается необычайно питательным. Хотя один
американский врач, у которого была возможность понаблюдать за процессом пищеварения
через фистулу в желудке больного, доказывал, что для пищеварения важен объем содержи-
мого желудка и одни концентрированные питательные вещества не дают нужного эффекта,
а потому во многом бессмысленны.
[Уильям Эдвард Парри (1790–1855) — английский контр-адмирал, полярный исследователь,
автор книг «Дневник путешествия в поисках Северо-Западного прохода»и «Путешествие
к Северному полюсу»; Джеймс Кларк Росс (1800–1862) — английский военный моряк, по-
лярный исследователь, предпринявший в 1839–1843 гг. масштабное для того времени ис-
следование Антарктики; Джордж Бэк (1796–1878) — английский полярный исследователь,
автор двух книг о путешествиях в Арктику (примеч. ред.).]
лишь в каюте, в которую мы ничего не складывали, чтобы иметь возможность спать

внутри в ненастье; там хранились лишь оружие, боеприпасы, несколько капканов для
бобров и медвежья шкура, которая выполняла роль ковра. Скученность подкинула
нам мысль, которую надо было реализовать в любом случае, — необходимо было,
чтобы четыре человека шли вдоль берега реки, таким образом поддерживая нас в ка
честве охотников; они должны были действовать и как разведчики, предупреждая нас
о приближении индейцев. Для этой цели мы разжились двумя хорошими лошадь-
ми; одну мы отдали в распоряжение Роберта и Мередита Грили, они должны были
идти по южному берегу, другую дали Фрэнку и Пойндекстеру Грили, которые долж-
ны были следовать по северному. С помощью этих лошадей они могли и перевозить
настрелянную дичь.
Это решение заметно разгрузило наши лодки, теперь на них осталось лишь один-
надцать человек. В маленькую сели двое мужчин из Петит Коте вместе с Тоби и Пье-
ром Жюно. В большой оказались Александр Вормли (мы стали называть его Проро-
ком), Джон Грили, Эндрью Торнтон, трое мужчин из Петит Коте и я вместе с псом
Торнтона.
Продвигаясь вперед, мы иногда использовали весла, но чаще подтягивались, цеп
ляясь за ветки деревьев на берегу, а там, где это позволяло русло, мы тащили лодки
на буксире, это было проще всего. Некоторые члены команды шли по берегу и тяну-
ли трос, а прочие оставались в лодках и отпихивались от берега шестами. Часто мы
работали шестами все вместе. В таком способе (а он хорош, когда дно не слишком
илистое или вязкое, а глубина не слишком велика) канадцы понимают толк, равно
как и в гребле. Они используют для этого длинные прочные и легкими шесты с же-
лезными насадками на конце; они идут с ними на нос лодки, равное число людей
встает по обеим бортам; потом они поворачиваются лицом к корме и упираются
шестами в дно. Затем каждый крепко налегает на шест плечом, подложив под его ко-
нец подушку, и начинает таким образом толкать лодку вперед. При таком способе
передвижения рулевой не нужен, ведь с помощью шестов лодку можно направлять
с удивительной точностью.
Используя все эти способы передвижения, а когда течение было слишком быс-
трым или на мелководье, идя вброд и толкая наши лодки руками, мы начали свое
столь насыщенное событиями путешествие вверх по реке Миссури. Шкуры, которые
были главной целью нашей экспедиции, мы намеревались добывать главным обра-
зом с помощью ружей и капканов, стараясь давать поменьше о себе знать и не всту-
пая в торговлю с индейцами, ведь мы уже давно знали по опыту, что это люди весьма
коварные, и такой немногочисленной экспедиции, как наша, лучше с ними дела не
иметь. Прошлые искатели приключений в этих местах добывали самые разные меха,
включая бобра, выдру, куницу, рысь, норку, ондатру, медведя, обычную лису и амери-
канскую, росомаху, енота, ласку, волка, бизона, оленя и лося, однако мы решили огра-
ничиться наиболее дорогостоящими из них.
Утром в день нашего отъезда из Петит Коте погода стояла великолепная, все
были в высшей степени полны энтузиазма и веселья. Лето только началось, в лицо
нам дул бодрый встречный ветер, наполненный мягкой весенней негой. Солнечный
свет был ярким, но еще не обжигающим. Лед на реке уже растаял, и высокие быст-
ротекущие воды скрывали все те илистые и болотистые наносы, которые так пор-
тят берега Миссури при низкой воде. Нынче же река имела весьма величавый вид;
она неспешно омывала ивы и тополя1 на одном из своих берегов и мощно мчалась
мимо крутых утесов, высившихся на другом берегу. Глядя вверх по течению реки
(а русло здесь шло прямо на запад, и казалось, что вдали вода сливается с небом)
и представляя себе те обширные территории, через которые, должно быть, протека-
ли эти воды, территории, все еще неизведанные белыми людьми и, возможно, изоби-
лующие великолепными Божьими творениями, я почувствовал душевное волнение,
которое никогда прежде не испытывал, при этом я втайне решил, что никакие пре-
пятствия из принципиально преодолимых не смогут помешать мне подняться вверх
по этой величественной реке дальше всех прежних искателей приключений. В тот
момент меня переполняла нечеловеческая энергия, и мое воодушевление дошло до
такой степени, что я с трудом мог удерживать себя в нашей тесной лодке. Я жаждал
очутиться на берегу вместе с братьями Грили, только там я мог бы дать волю своим
чувствам, вскачь помчавшись по прерии. Эти мои ощущения в полной мере разделял
и Торнтон; его искренняя увлеченность нашей экспедицией и восхищение окружав-
шими нас пейзажами вызывали у меня истинную симпатию и особое к нему распо-
ложение. Никогда ранее в своей жизни я так остро не чувствовал, как тогда, потреб-
ность в друге, с которым я мог бы свободно общаться без опасения быть неправиль-
но понятым. Внезапная потеря всех моих близких, которых отняла у меня смерть,
опечалила, но не подавила мой дух, и он, казалось, искал облегчения в созерцании
величественных сцен дикой природы, однако мне казалось, что и эти сцены, и мыс-
ли, которые они навевали, не могли быть полными без человека, способного чувст-
вовать столь же остро, как и я сам. Торнтон же был как раз именно тем человеком,
которому я мог бы раскрыть свою переполненную чувствами душу, выплеснув из нее
все самые бурные эмоции, не опасаясь даже и тени насмешки и будучи даже уверен-
ным в том, что найду в нем слушателя столь же восторженного, как и я. Ни до того, ни
после я никогда не встречал никого, кто бы так разделял мое восхищение природой,
и уже одного этого обстоятельства было достаточно, чтобы связать его со мной креп-
кими узами дружбы. В течение всей нашей экспедиции мы были настолько близки,
насколько могут быть близки братья, и я не предпринимал ни одного шага, не посо-
ветовавшись с ним. С Пьером мы тоже были дружны, но меня с ним не связывали
общие мысли и чувства, а эта связь самая сильная между людьми. Хотя Пьер и был по
своему характеру человеком чувствительным, он был слишком поверхностным, что-
бы постичь мой благочестивый восторг.
В событиях первого дня нашего путешествия не было ничего примечательно-
го, за исключением того, что ближе к вечеру нам с трудом удалось пройти мимо вхо-
да в большую пещеру на южном берегу реки. Эта пещера, мимо которой мы плыли,
выглядела весьма мрачно; она располагалась у подножия огромного вдававшегося
в реку утеса, в высоту он был футов двести. Мы не могли точно определить, насколько
глубокой была эта пещера, но высота ее составляла футов шестнадцать-семнадцать,
а ширина — не менее пятидесяти. Река в том месте течет очень быстро, а учитывая
расположение утеса, мы не могли протащить мимо него лодки с помощью бечевы,
таким образом, мы должны были приложить максимум усилий, чтобы миновать это
место; однако все-таки оно было пройдено. Для этого все, кроме одного человека,
1
Здесь и далее для обозначения этих деревьев Эдгар По употребляет слово cottonwood; так
в Северной Америке называют несколько видов тополей (примеч. переводчика).
уселись в большую лодку. Он остался в пироге и поставил ее на якорь ниже пещеры1.

Объединенными усилиями мы выгребли против течения, провели большую лодку
через опасное место, а потом бросили для пироги канат, за который мы подтянули
ее к себе, когда еще немного поднялись вверх по течению. За день мы прошли мимо
рек Бономм и Осейдж Фем, миновав две небольшие протоки и несколько неболь-
ших островков. Несмотря на встречный ветер, мы одолели около двадцати пяти миль
и встали лагерем на ночлег на северном берегу ниже порога, известного как Дьябль.
4 июня. Ранним утром Фрэнк и Пойндекстер Грили вернулись в наш лагерь с упи-
танным оленем, которым все мы с удовольствием позавтракали, а затем вновь отпра-
вились в путь, находясь в весьма приподнятом настроении. На пороге Дьябль поток
с силой налетает на камни, выступающие у южного берега, и это сильно осложняет
плавание. Немного выше по течению на дне попалось несколько плывунов, которые
доставили нам определенные неприятности; берега реки в этом месте постоянно осе-
дают, со временем это должно существенно изменить русло. В восемь часов с востока
затянул славный свежий ветер, он помог нам продвигаться быстрей, так что к вече-
ру мы прошли, быть может, миль тридцать или более того. Вдоль северного берега
мы миновали реку Дю Буа, речушку, известную как Шарите2 и несколько маленьких
островков.
Вода в реке быстро поднималась, поэтому мы встали на ночевку под кронами то-
полей, поскольку на берегу мы не нашли подходящей площадки для лагеря. Погода
стояла прекрасная, и я был слишком возбужден, чтобы заснуть, поэтому, попросив
Торнтона сопровождать меня, я пошел бродить по окрестностям и вернулся обратно
лишь перед рассветом. Остальные члены нашей команды впервые заняли каюту и на-
шли ее достаточно вместительной, чтобы туда поместилось еще пять-шесть человек.
Ночью их потревожил какой-то странный шум на палубе, причину его они так и не
выяснили, поскольку, когда несколько человек высунулись посмотреть, в чем дело,
нарушитель спокойствия уже исчез. Судя по описанию шума, я пришел к выводу,
1
Упомянутая пещера известна торговцам и лодочникам как «Таверна». На ее стенах име-
ются необычные рисунки, которым в старину поклонялись индейцы. По рассказам капитана
Льюиса, ее ширина составляет сто двадцать футов, высота — двадцать, а глубина — сорок
футов, высота же скалы над пещерой составляет почти триста футов. Стоит обратить внима-
ние читателей, что все прикидки мистера Родмена явно скромнее данных капитана Льюиса.
Хотя наш путешественник, безусловно, восторгается увиденным, он никогда не старается его
преувеличить. В случае с пещерой (как и во многих других) его указания всех ее размеров до-
вольно точны; это доказывают полученные позже данные. Это весьма важная черта характера
мистера Родмена; поэтому и описание всех прочих мест, о которых мы узнаем с его слов, без
сомнения, внушают доверие. Что же касается эмоций и впечатлений, то тут мистер Родмен,
безусловно, не беспристрастен, ему свойственно преувеличивать. К примеру, пещеру он опи-
сывает как мрачную, однако таковой она казалось благодаря сумеречному освещению в час,
когда он проплывал мимо. Об этом следует всегда помнить, читая дневник мистера Родмена.
Он никогда не искажает сами факты, однако его впечатления от них часто бывают преувеличе-
ны. Тем не менее в этих преувеличениях нет фальши, ведь они объясняются лишь эмоциями,
которые вызывает увиденное. Краски, которые при описаниях могут казаться кричащими,
для мистера Родмена были единственно возможными.
2
По мнению редакции журнала, Дю Буа — это, несомненно, Вуд Ривер, а Шарите, вероятно,
Ла Шаррет.
что его могла издавать индейская собака1, которая учуяла свежатину (вчерашнюю
оленину) и попыталась стащить кусок. Такое объяснение меня удовлетворило; одна-
ко ее появление указало нам на риск, которому мы подверглись, не оставив на ночь
часовых; поэтому мы решили обязательно это делать в будущем.
***
Описав словами самого мистера Родмена события первых двух дней пути, мы от-
казались прослеживать во всех подробностях его продвижение вверх по Миссури до
устья реки Платт, до которого он добрался к десятому августа. Особенности этой
части реки настолько хорошо известны и так часто описывались, что снова уделять
им внимание представляется излишним. В этой части путешествия его «Дневник»
дает лишь общие характеристики местности и содержит обычные подробности охо-
ты и продвижения на лодках. Участники экспедиции трижды делали остановки и ста-
вили капканы, но к особому успеху это не привело; поэтому было принято решение
двигаться дальше, в самое сердце этого дикого края, прежде чем поставить заготовку
пушнины на регулярную основу.
В течение последующих двух месяцев, которые мы пропускаем, произошли толь-
ко два важных события, которые были зафиксированы в «Дневнике». Одним из них
была смерть канадца Жака Лозанна от укуса гремучей змеи; вторым было столкнове-
ние с испанскими чиновниками, посланными по указу коменданта провинции, с тем
чтобы перехватить экспедицию и заставить ее вернуться обратно. Однако старший
офицер, командовавший этим отрядом, так заинтересовался экспедицией и настоль-
ко проникся симпатией к мистеру Родмену, что нашим путешественникам было раз-
решено продолжить свой путь. По временам рядом с лодками появлялись небольшие
группы индейцев осейджей и из племени канза, однако они не проявляли никакой
враждебности. Оставшиеся четырнадцать путешественников достигли устья реки
Платт десятого августа 1791 года, и здесь мы на некоторое время их оставим.
Глава III
Добравшись до устья реки Платт, наши путешественники разбили лагерь на три
дня, в течение которых они были заняты просушкой и проветриванием своих това-
ров и провизии, а также изготовлением новых весел, шестов и ремонтом березовой
пироги, получившей во время пути существенные повреждения. Охотники добыли
достаточный запас дичины, которой до отказа загрузили лодки. Среди их трофеев
был олень, а также много индеек и упитанных куропаток. Помимо этого участники
экспедиции наловили разной рыбы, а невдалеке от берега был найден прекрасный
дикий виноград. Вот уже более двух недель они не видели ни одного индейца, ведь
был охотничий сезон, и индейцы, без сомнения, были заняты в прериях охотой на
бизонов. Великолепно отдохнув, путешественники свернули лагерь и снова поплыли
вверх по Миссури. Далее мы снова возвращаемся к записям «Дневника».
1
Собаки появились у индейцев в Америке несколько тысяч лет тому назад. В XX в. амери-
канские индейские собаки находились на грани вымирания, однако теперь эта порода посте-
пенно обретает популярность (примеч. переводчика).
***
14 августа. Мы стартовали при прекрасном ветерке, дувшем с юго-востока,
и держались затем ближе к южному берегу. Пользуясь водоворотами, мы двигались
с приличной скоростью, несмотря на течение, которое на середине полноводной
реки было довольно сильным. В полдень мы остановились, чтобы осмотреть несколь-
ко любопытных холмов на юго-западном берегу; на площади акров1 в триста и даже
более уровень земли там, как представляется, был значительно понижен. Рядом нахо-
дилось большое озеро, в которое, по-видимому, стекает вода со всей долины. На ней
повсюду видны наносы из песка и глины различных размеров и форм, самые высокие
из них расположены ближе к реке. Я не смог определить, были ли эти возвышенности
естественными или насыпными. Я бы мог предположить, что их соорудили индейцы,
если бы по почве не было заметно, что она подверглась значительному воздействию
воды2. Мы оставались в этом месте до конца дня, пройдя всего двадцать миль.
15 августа. Сегодня нам мешал сильный и неприятный встречный ветер, мы
с большим трудом проделали всего пятнадцать миль и заночевали на северном бе-
регу под обрывом; это был первый обрыв на этом берегу, встреченный нами после
того, как мы миновали реку Нодавей3. Ночью начался проливной дождь; братья Гри-
ли привели своих лошадей и спрятались в каюте. Роберт приплыл вместе со своей ло-
шадью с южного берега, а затем он взял каноэ, чтобы подобрать Мередита. Кажется,
он и не задумывался над этими своими подвигами, хотя эта ночь была одной из са-
мых темных и ненастных, а река вздулась от поднявшейся воды. Ночь была довольно
холодной, поэтому все мы вполне комфортно разместились в каюте и долго не могли
угомониться, потому что Торнтон долго развлекал нас своими бесконечными исто-
риями о приключениях с индейцами на Миссисипи. Казалось, что его огромный пес
с величайшим вниманием ловил каждое слово своего хозяина. Когда речь заходила
о что-то совершенно невероятном, Торнтон на полном серьезе призывал его в сви-
детели. «Неп, — говорил он, — разве ты не припоминаешь, как это было?», — или:
«Неп может поклясться, что все оно так и случилось, — правда, Неп?», — а пес при
этом ворочал своими глазищами, вываливал огромный язык и покачивал огромной
башкой, словно бы говоря: «Клянусь Святым Писанием». Хотя мы все знали, что он
был обучен этому трюку, но все равно не могли удержаться от смеха каждый раз, когда
Торнтон обращался к своей псине.
16 августа. Рано утром мы миновали некий островок и ручей шириною около
пятнадцати ярдов, затем через двенадцать миль — большой остров прямо посреди
реки. Вдоль северного берега в основном тянется прерия с небольшими возвышен-
ностями и поросшими лесами холмами, на южном берегу — заросшая тополями
низина. Река весьма извилиста и течет не так быстро, как раньше, когда мы минова-
ли место впадения Платт. В целом деревьев стало меньше; если они и встречаются,
1
Акр — земельная мера в Англии и Америке, равная 4047 м2 (примеч. переводчика).
2
Ныне известно, что эти возвышенности находятся на месте древнего поселения некогда мо-
гущественного племени оттава. Их численность резко упала в результате почти постоянных
межплеменных войн, после чего оттава попали под покровительство племени пауни и осели
к югу от реки Платт, в тридцати милях от ее устья.
3
Река протяженностью 65,7 мили, расположенная на юго-западе штата Айова и северо-запа-
де штата Миссури (примеч. переводчика).
то это в основном вяз, тополь, гикори1, грецкий орех, иногда дуб. Почти весь день
сильный ветер; благодаря ему и местам со встречным течением мы до ночи успели
пройти двадцать пять миль. Наш лагерь был разбит на южном берегу, на широкой
равнине, покрытой высокой травой, множеством сливовых деревьев и зарослями
смородины. За равниной подымался крутой лесистый холм; поднявшись на него, мы
увидели другую прерию, тянувшуюся далее примерно на милю, затем еще один по-
росший лесом холм, а за ним прерия тянулась вдаль, насколько хватало глаз2. Со ска-
лы над нашим лагерем открывался один из самых величественных видов в мире.
17 августа. Стояли лагерем весь день, занимаясь различными делами. Прихватив
Торнтона с его собакой, я прошелся немного в южном направлении и был очарован
роскошным пейзажем этой местности. Прерия по своей красоте превосходила все,
о чем говорится в сказках «Тысячи и одной ночи». Берега ручьев густо покрыва-
ли цветы, которые скорее казались произведениями искусства, нежели природы, —
столь богаты и необычны были сочетания их ярких красок. Их густой аромат был
почти удушающим. По временам среди волнующегося под ветром моря пурпурных,
синих, оранжевых и алых цветов нам попадались небольшие зеленые островки де-
ревьев. Они состояли из величественных лесных дубов, трава под ними напомина-
ла мантию из мягкого зеленого бархата, а их могучие стволы оплетали стебли вино
градной лозы, отягощенные сочными зрелыми гроздьями. Текущая вдали Миссури
представляла величественное зрелище: многие острова, которыми она изобиловала,
были полностью покрыты зарослями слив и других кустарников, за исключением тех
мест, где их пресекали в разных направлениях узкие извилистые тропинки, похожие
на дорожки английского парка; на этих тропинках мы постоянно видели то оленей,
то антилоп3, которые, без сомнения, их и протоптали. Мы вернулись в лагерь на за-
кате в полном восхищении от нашей экскурсии. Ночь выдалась теплой, и нас сильно
беспокоили москиты.
18 августа. Сегодня мы прошли через узкую часть реки с быстрым течением, ши-
рина русла там была не более двухсот ярдов, и оно было забито древесными стволами
и корягами. Большая лодка налетела на одну из них и, прежде чем мы смогли что-то
сделать, успела до половины наполниться водой. В результате мы были вынуждены
сделать остановку и осмотреть наши вещи. Часть галет намокла, но порох не постра-
дал. На это был потрачен целый день, и мы прошли всего пять миль.
19 августа. Сегодня стартовали рано и прошли довольно много. Погода стояла
прохладная и облачная, и в полдень нас окатило ливнем. На южному берегу мино-
вали приток, устье которого было почти скрыто большим песчаным островом не
обычной формы. Затем прошли еще пятнадцать миль. Холмы теперь отодвинулись
от реки, они находятся в десяти-двадцати милях от берега. Весь северный берег зарос
лесом, на южном его очень мало. Рядом с берегами великолепная прерия, у самой
воды мы собирали виноград четырех или пяти сортов, он достаточно зрелый и вкус-
ный, один из сортов с отличными крупными виноградинами пурпурного цвета.
1
Иное название этого дерева — кария (Carya tomentosa), пекан или американский орех (при-
2
Утесы Совета.
3
Американскими антилопами называют вилорогов (Antilocapra americana) (примеч. перевод-
чика).
Охотники вернулись в лагерь с обоих берегов к ночи и притащили множество дичи,

мы даже не знали, что делать со всеми этими куропатками, индейками, двумя оле-
нями, антилопой и множеством желтых птиц с черными полосками на крыльях;
эти последние оказались очень вкусными. В этот день мы одолели около двадцати
миль.
20 августа. Этим утром на реке оказалось полно песчаных мелей и других пре-
пятствий; однако мы не падали духом и к ночи успели добраться до устья довольно
широкого притока, расположенного в двадцати милях от нашей последней стоянки.
Это устье находится на северном берегу; напротив него — большой остров. Здесь
мы разбили лагерь, решив провести четыре или пять дней, поставив капканы на
бобров, — вокруг много следов их присутствия. Этот остров оказался одним из са-
мых сказочных мест в мире; он наполнил мой разум самыми восхитительными и но-
выми впечатлениями. Все окружающее скорее напоминало сны моего детства, чем
реальную действительность. Берега неспешно спускались к воде, они были сплошь
покрыты какой-то ярко-зеленой травой, которая виднелась даже под слоем воды на
некотором расстоянии от берега; особенно много ее было на северном берегу, где
в реку вливался приток с прозрачной водой. Вдоль всего берега на острове, площадь
которого составляла примерно двадцать акров, росли тополя; их стволы были об-
виты виноградной лозой со спелыми гроздьями, при этом переплетена она была так
тесно, что ее листья почти скрывали от взоров реку. Внутри этой ограды трава была
несколько выше и не такая нежная, посреди каждой травинки шла бледно-желтая
или белая продольная полоса, и трава эта испускала удивительно тонкий аромат, по-
хожий на запах ванили, но он был гораздо сильнее выражен; им был наполнен весь
окружающий воздух. По-видимому, английская ванильная травка1 относится к тому
же роду, хотя значительно уступает ей по красоте и аромату. Среди этой травы по
всем направлениям были разбросаны мириады ярчайших цветов с синими, чисто-
белыми, ярко-желтыми, пурпурными, малиновыми, ярко-алыми, а порой с полоса-
тыми, как у тюльпанов, лепестками, и большинство из них были очень душистыми.
Везде были видны куртины вишневых деревьев и сливовых зарослей; весь остров пе-
ресекало множество узких тропинок, проложенных лосями или антилопами. Почти
в центре острова из нагромождения скал, полностью заросших мхом и цветущей ло-
зой, пробивался, журча, источник с прозрачной и вкусной водой. Все это поразитель-
но напоминало искусно организованный цветник, однако было несравненно краси-
вей и походило на те очаровательные сады, о которых мы знаем из старинных книг.
Все мы были в восторге от этого места и, преисполненные воодушевления, разбили
свой лагерь посреди этого сладостного и уединенного уголка природы.
***
Экспедиция оставалась там неделю, в течение которой ее участники исследова-
ли, двигаясь по многим направлениям, лежащую к северу местность и добыли неко-
торое количество шкур, в особенности на упомянутом выше притоке. Погода стояла
1
Речь о многолетнем злаке Hierochloe odorata; в Англии этот вид называют также сладкой
травкой, травой Мэри или святой травой, в России и Польше — зубровкой (примеч. перевод-
чика).
замечательная, и ничто не тревожило блаженство путешественников в этом подобии

земного рая. Тем не менее мистер Родмен не забывал о необходимых мерах предосто-
рожности, и каждой ночью выставлялись дозорные, пока все остальные, собравшись
в лагере, предавались веселью. Они закатывали лучшие в мире пирушки, при этом
канадцы зарекомендовали себя с самой лучшей стороны, когда дело касалось песен
или выпивки. Они только и делали, что ели, кухарили, плясали и горланили что было
мочи веселые французские песенки. Днем им обычно поручали охранять лагерь, в то
время как более надежные члены экспедиции были в это время на охоте или расстав-
ляли капканы. Во время одной из таких вылазок мистеру Родмену посчастливилось
понаблюдать за повадками бобров, и его рассказ об этих любопытных зверьках ка-
жется весьма интересным, тем более что в некоторой степени он существенно отли-
чается от описаний подобного рода.
Его, как обычно, сопровождал Торнтон со своей собакой, вместе они прошли по
небольшому ручью к его истоку, который находился на возвышенности примерно
в десяти милях от реки. В конечном счете они добрались до большой запруды, ко-
торую устроили перегородившие ручей бобры. Один из краев образовавшегося во
доема густо зарос нависшими над водой ивами; под ними плавали несколько бобров.
Наши искатели приключений незаметно подобрались к этим ивам и, приказав Неп
туну залечь поодаль, сумели осторожно вскарабкаться на большое и толстое дерево,
с которого они могли наблюдать все происходящее внизу.
Бобры ремонтировали часть своей плотины, и все их действия можно было пре-
красно рассмотреть. Один за другим строители подходили к краю запруды, и при
этом каждый держал в зубах небольшую ветку. С ней каждый бобер пробирался
к плотине и тщательно укладывал ветку, располагая ее в продольном направлении
туда, где постройку размыло. Проделав это, он сразу же нырял, и через несколько
секунд снова появлялся на поверхности с некоторым количеством донного ила, ко-
торый он сперва отжимал, чтобы избавиться от лишней влаги, а затем пришлепывал
его к только что уложенной ветке, работая задними лапами и хвостом (который он
использовал как мастерок). После он пропадал среди деревьев, а за ним уже быстро
следовал новый член их группы, который совершал точно такие же действия.
Таким образом, повреждение в плотине было довольно быстро исправлено. Род-
мен и Торнтон наблюдали за ходом этих работ более двух часов, и они свидетельст-
вуют о высоком строительном искусстве этих работяг. Когда бобер покидал край за-
пруды в поисках новой ветки, он пропадал, теряясь среди ив, к большому огорчению
наблюдателей, которые стремились понаблюдать за дальнейшими его действиями.
Однако, взобравшись по дереву немного выше, они смогли увидеть и все остальное.
Как выяснилось, бобры завалили небольшой платан, и теперь почти все его ветки
были обгрызены; несколько бобров разделывались с оставшимися и направлялись
с ними к плотине. Между тем множество бобров окружили более толстое и старое
дерево, они трудились над ним, намереваясь свалить. Вокруг ствола сгрудилось по
меньшей мере пятьдесят или даже шестьдесят бобров, из которых шесть или семь
работали вместе, сменяя друг друга; когда один уставал, от отходил, и освободившее-
ся место занимал свежий работник. Когда наши путешественники впервые заметили
этот платан, его ствол уже был сильно подгрызен, но только со стороны, обращенной
к запруде, на берегу которой он рос. Ширина погрыза составляла почти фут, и он был
сделан так аккуратно, словно его вырубали топором; вся земля вокруг была усеяна
длинными, похожими на соломинки лучинками, которые бобры отгрызали от ствола,

при этом они их не ели, поскольку, как кажется, бобры питаются только корой. Зани-
маясь этой работой, некоторые из них сидели на задних лапах, словно белки. Грызя
ствол, они опирались передними лапами в край выемки и тянулись вглубь ее голова-
ми; два бобра уже полностью находились внутри и, лежа там, работали некоторое
время с огромным рвением; затем их сменяли их товарищи.
Хотя положение наших путешественников трудно было назвать удобным, их го-
рячее желание увидеть, как будет завален платан, было столь велико, что они с упорст
вом оставались на своем посту до заката, то есть просидели там восемь часов кряду.
Их главной проблемой был Нептун, которого лишь с трудом удавалось удерживать
от того, чтобы он не ринулся в заводь за штукатурами, ремонтировавшими плоти-
ну. Шум, который он устраивал, несколько раз тревожил грызунов, которые все как
один, словно по единой команде начинали внимательно прислушиваться. По счастью,
ближе к вечеру пес прекратил свои эскапады, затих и лежал смирно, в то время как
бобры непрерывно продолжали трудиться.
Когда настало закатное время, среди мохнатых лесорубов началось заметное вол-
нение; все они отпрянули от дерева и собрались затем у той его стороны, которая еще
не была погрызена. Сразу после этого стало заметно, что дерево начало постепен-
но клониться на подгрызенную сторону, края прогрыза сошлись, но дерево все-таки
не упало; его еще отчасти удерживала нетронутая кора. На нее сразу с воодушевле-
нием накинулось столько грызунов, сколько могло найти себе местечко для работы.
Перемычка была очень быстро перегрызена, и тогда огромный платан, которому
уже искусно был придан нужный угол наклона, рухнул с громким треском, погрузив
бóльшую часть своих верхних ветвей в воды запруды. Когда весь труд был закончен,
вся команда, вероятно, решила, что это дело стоит отпраздновать: бобры прекратили
работу и начали гоняться друг за другом в воде, ныряя и шлепая своими хвостами по
ее поверхности.
Данное здесь описание работы бобров во время валки деревьев является наибо-
лее подробным из всего написанного на эту тему и весьма убеждает в выдающихся
строительных способностях этих животных. Их стремление завалить дерево по на-
правлению к воде представляется бесспорным. Капитан же Бонвиль, как вы можете
помнить, сомневается в столь большой проницательности бобров в этом отношении,
ведь он считает, что они просто стараются завалить дерево, не беря в расчет сообра-
жения, как именно это сделать. Сообразительность бобров, по его мнению, припи-
сывается им просто потому, что в целом растущие у воды деревья либо наклонены по
направлению к воде, либо тянут туда свои наиболее крупные ветви в поисках света,
простора и воздуха, которые именно там они и находят. По его словам, бобры просто
подгрызают ближайшие к воде деревья, растущие на берегу пруда или ручья, поэтому
они и падают в сторону воды. Это соображение представляется вполне резонным,
однако оно отнюдь не исключает сообразительности бобров при проведении строи
тельных работ, а ведь их проницательность в лучшем случае не может быть ниже, чем
у многих групп более примитивных животных, в случае которых она доказана, —
муравьиного льва, пчел или коралловых полипов. Вероятно, бобер, если ему предо-
ставить возможность выбирать между двумя деревьями, одно из которых нависло над
водой, а другое — нет, валил бы первое, исключив как ненужные описанные выше
тонкости работы, но соблюдал бы их при работе над вторым.
В последующих частях «Дневника» даны другие подробности, касающиеся по-

ведения этих своеобразных зверьков, о которых идет речь, рассказано и о способах
охоты на них, которые использовали путешественники; для связности повествова-
ния эти детали здесь приводятся. Основной пищей бобров является кора, и они по
стоянно запасают ее в большом количестве на зиму, тщательно и осмотрительно вы-
бирая нужные образцы. На ее заготовку отправляется вся группа бобров, состоящая
порой из двухсот или трехсот животных; они проходят через рощу внешне вроде бы
одинаковых деревьев, пока одно из них не удовлетворит их вкус. Тогда оно валит-
ся, и его наиболее нежные веточки отгрызаются. Бобры разгрызают их на равные
по длине кусочки и сдирают с них кору, которую они несут к ближайшему ручью,
ведущему к их колонии, и по нему ее сплавляют к запруде. Иногда они хранят зи-
мой кусочки ветвей, не сдирая с них кору, и, когда она съедена, они аккуратно уда-
ляют из своих жилищ оставшуюся древесину, утаскивая ее на некоторое расстояние.
В весеннее время года самцы не остаются дома с сородичами, а живут сами по себе,
поодиночке, или в группе из двух-трех особей; при этом они, как кажется, теряют
свойственную им осторожность и легко становятся добычей опытного охотника.
К лету они возвращаются домой и вместе с самками начинают готовиться к зимов-
ке. Описывают, что в состоянии раздражения бобры могут проявлять крайнюю сви
репость.
По временам их ловят на берегу, особенно самцов весной, когда они любят бро-
дить вдали от воды в поисках пищи. Обнаруженного таким образом бобра легко мож-
но убить ударом палки; однако самый верный способ их добычи дает капкан. Это до-
вольно простое сооружение, способное защемить лапу зверя. Охотник обычно уста-
навливает его рядом с берегом под самой поверхностью воды, прикрепляя неболь-
шой цепью к шесту, который втыкается в ил. В разведенный капкана устанавливается
конец небольшой веточки; другой ее конец торчит над поверхностью воды; его хоро-
шо пропитывают жидкостью, которая своим запахом привлекает бобров. Как только
зверек почует этот запах, он начинает тереться носом о ветку; делая это, он наступает
на ловушку, капкан защелкивается, — и зверь пойман. Капканы эти очень легкие для
удобства транспортировки, и жертва легко могла бы уплыть вместе с ним, если бы
капкан не крепился к шесту цепью, — никакой другой крепеж не устоял бы против
бобровых зубов. Бывалый охотник легко обнаруживает присутствие бобров в любом
водоеме или протоке по тысяче признаков, которые ничего не скажут неопытному
наблюдателю.
Многие из тех лесорубов, за которыми двое путешественников так вниматель-
но наблюдали, расположившись на стволе дерева, позже попали в капканы, и их ве-
ликолепный мех стал добычей охотников, которые изрядно опустошили жилища
этих зверьков у запруды. Другие ручьи и протоки в окрестностях также доставили
им немало добычи, но они еще долго вспоминали тот расположенный в устье при-
тока островок, который они в результате назвали Бобровым. Покинув в приподня-
том настроении это поистине райское место двадцать седьмого числа того же меся-
ца, они продолжили свое продвижение вверх по реке, пока еще не ознаменованное
слишком значительными событиями, и к первому сентября без каких-либо особых
происшествий добрались до расположенного на южном берегу устья большой реки,
которую они из-за обилия ягод на ее берегах назвали Смородинной; хотя это была,
вне всяких сомнений, река Кикур. В дневниковых записях за этот время уделяется
внимание большим стадам бизонов, бродивших темными массами в прерии, а также

остаткам укреплений на южном берегу реки, расположенных почти напротив южной
оконечности острова, позже получившего название Бон Айленд. Подробное описа-
ние этих укреплений в «Дневнике» в своих главных деталях совпадает с описанием
капитанов Льюиса и Кларка.
Вдоль северного берега путешественники миновали реки Малая Сиу, Флойд,
Большая Сиу, Уайт Стоун и Жак, а с южного прошли приток Вавандисенч и реку
Уайт Пейнт; однако ни у одной из этих рек они не останавливались надолго для охо-
ты. Они миновали также большое поселение индейцев племени омаха1, о котором
в «Дневнике» нет никаких записей. В то время это поселение состояло из не менее
трехсот жилищ, в которых обитало многочисленное и могущественное племя; одна-
ко оно располагалось не на самих берегах Миссури, и лодки, вероятно, прошли мимо
него ночью, потому что именно таким образом экспедиция двигалась теперь из стра-
ха перед индейцами сиу. Мы возобновим рассказ о ней самого мистера Родмена, на-
чиная со 2 сентября.
***
2 сентября. Теперь мы добрались до тех мест, где, как говорят, можно ожидать
больших неприятностей от индейцев, поэтому мы стали двигаться с чрезвычайной
осторожностью. На данной территории обитают воинственные и свирепые индей-
цы племени сиу, которое неоднократно проявляло свою враждебность к белым.
Как известно, эти индейцы постоянно воюют со всеми соседними племенами. Канад
цы не раз с ними сталкивались, убеждаясь в их свирепости, и у меня были основа-
ния опасаться, что эти малодушные типы смогут воспользоваться каким-либо случа-
ем и сбежать с Миссисипи. Чтобы уменьшить эту вероятность, я высадил одного из
них из пироги, и на освободившееся место посадил Пойндекстера Грили. Все братья
Грили вернулись с берега, предоставив лошадям свободу. Теперь мы расположились
таким образом: в пироге сидели Пойндекстер Грили, Жюно, Тоби и один из канад-
цев; в большой лодке — я, Торнтон, Вормли, Джон, Фрэнк, Роберт и Мередит Грили
плюс три канадца и собака. Мы отправились в сумерки и, подгоняемые бодрым юж-
ным ветром, значительно продвинулись вперед, хотя с наступлением ночи нам стало
трудно проходить мели. Однако мы продолжали безостановочно двигаться вперед,
пока незадолго до рассвета не заплыли в устье какого-то притока, где укрыли наши
лодки в береговых зарослях.
3 и 4 сентября. В течение этих двух дней шел сильный дождь и дул резкий ве-
тер, так что мы не покидали наше убежище. Ненастье очень угнетало наше настрое-
ние, а рассказы канадцев о свирепых сиу уж точно не могли его поднять. Мы все усе-
лись в каюте большой лодки и стали обсуждать наши дальнейшие планы. Все Грили
выступали за смелый рывок через опасную территорию, при этом они утверждали,
что все страшные истории путешественников явно преувеличены и что сиу способ-
ны доставить нам некоторые неприятности, но к враждебным действиям переходить
не будут. Однако Вормли и Торнтон, а также Пьер (а все они были хорошо знакомы
1
В наше время эти индейцы проживают в резервации на востоке Небраски и западе Айовы
на основании собственного опыта с индейцами) считали, что принятая до сих пор

стратегия является лучшей, хотя она и будет задерживать наше продвижение вперед,
если мы от нее не откажемся. Мое собственное мнение совпадало с этой точкой зре-
ния; передвигаясь таким образом, мы могли бы избежать столкновения с сиу, и я не
расценивал возможную задержку как большую за это плату.
5 сентября. Мы стартовали ночью и проделали около десяти миль, прежде чем
стало светать; затем, как и раньше, мы спрятали наши лодки в узком притоке; место
было весьма удобным для этой цели, поскольку устье притока было почти полностью
скрыто за поросшим лесом островком. Снова зарядил проливной дождь, и все мы
промокли до нитки, прежде чем приготовились к стоянке и опять собрались в каю
те. Наше настроение было подавлено непогодой; особенно загрустили канадцы.
Мы подошли теперь к узкой части реки; течение здесь было быстрое, а с обеих сторон
над водой высились утесы, густо обросшие липами, дубами, черным орехом, ясенями
и каштанами. Мы понимали, что через такую теснину трудно пройти незамеченными
даже ночью, поэтому наши опасения, что на нас будет совершено нападение, замет-
но усилились. Мы решили не отправляться дальше, пока совсем не стемнеет, а затем
двигаться вперед с большой осторожностью. Тем временем мы поставили одного ча-
сового на берегу, а другого — в пироге; все остальные в это время приводили оружие
и боеприпасы в боевую готовность и готовились к худшему.
Около десяти вечера мы уже были готовы тронуться в путь, как вдруг наша соба-
ка тихо зарычала, и это заставило нас всех схватиться за ружья. Однако причиной это-
го переполоха оказался лишь индеец племени понка, который открыто подошел к на-
шему часовому на берегу и протянул ему руку. Мы провели его на борт и дали виски,
от которого он сделался очень общительным. При этом он рассказал нам, что его пле-
мя, живущее несколькими милями ниже по течению, наблюдало за нашими передви-
жениями уже несколько дней кряду; однако понка — друзья, и они не тронут белых
людей, а станут торговать с ними, когда те будут возвращаться обратно. Его послали,
чтобы предупредить о сиу, об этих извечных грабителях, которые поджидают группу
белых в излучине реки в двадцати милях выше по течению. Он сказал, что у сиу три
отряда и они намереваются убить нас всех, чтобы отомстить за оскорбление, нанесен-
ное одному из их вождей много лет назад каким-то французским охотником.
Глава IV
Мы оставили наших путешественников пятого сентября, когда они ожидали на-
падения индейцев сиу. Преувеличенные слухи о свирепости этого племени заставля-
ли всех членов экспедиции искренне желать избежать столкновения с ними; одна-
ко из истории, рассказанной дружественно настроенным понка, явно очевидно, что
столкновения с ними не избежать. Поэтому передвижения по ночам были отвергну-
ты как не имеющие смысла, и было решено встретить опасность с открытым лицом,
демонстрируя совершенное бесстрашие. Остаток этой ночи пятого сентября был по-
священ приготовлениям к стычке. Для этой цели приготовили, насколько это было
возможно, большую лодку, придав ей по возможности самый боевой вид. Среди раз-
личных приготовлений к обороне снизу подняли пушку, закрепили ее на носовой
палубе и зарядили для стрельбы картечью. Движение вверх по течению реки набрав-
шиеся смелости путешественники начали еще перед восходом солнца при сильном
попутном ветре. Чтобы враги не смогли заприметить признаков страха или нереши-
тельности, все подхватили бравую походную песню, которую громко затянули канад-
цы, в лесу от нее гуляло эхо, а бизоны поднимали головы и долго смотрели вслед.
Как представляется, индейцы сиу были для мистера Родмена par excellence1 осо-
бым пунктиком, и он специально заострял внимание на них и на их военных подви-
гах. В его рассказе подробно описаны нравы этого племени, однако мы обращаем
здесь внимание лишь на то, что обладает новизной или имеет особо важное значе-
ние. Сиу — французское слово; англичане исказили его, превратив в «сью». Кажет-
ся, сами себя эти индейцы называют дакотами. Вначале они жили на Миссисипи, но
постепенно расширяли свои территории и ко времени написания «Дневника» за-
нимали почти всю обширную территорию, ограниченную Миссисипи, Саскачева-
ном, Миссури и Красной рекой озера Виннипег. Они были разделены на множест-
во кланов. Собственно дакотами были виноваканты, которых французы называли
«озерными людьми»; среди них было около пяти сотен воинов; они жили на обоих
берегах Миссисипи в окрестностях водопада Святого Антония2. К северу от винова-
кантов, на реке Сент-Питер, по соседству с ними жили ваппатоми, насчитывавшие
около двухсот мужчин. Выше по этой реке жили примерно сто человек, которые на-
зывали себя ваппитути, а французы именовали их «людьми листвы». Еще выше по
реке Сент-Питер, в самых ее верховьях, обитали сисситуни, их было двести человек
или около того. На Миссури обитали янктоны и тетоны. Первые разделились на две
ветви, северную и южную, из которых первая, численностью около пятисот человек,
вела кочевую жизнь на равнине, откуда берут свое начало реки Красная, Сиу и Жак.
Южная ветвь занимала земли между рекой Де Мойн с одной стороны и реками Жак
и Сиу с другой. Самыми свирепыми из всех сиу считались тетоны; среди них из-
вестно четыре племени: саони, миннакенози, окиденди и буа-брюле. Эти последние
и готовились теперь перехватить наших путешественников, устроив им засаду, а они
были самыми дикими и грозными из всех; их было около двухсот, и они проживали
по обоим берегам Миссури, возле рек, которым капитаны Льюис и Кларк дали име-
на Белая и Тетон. Ниже реки Шайенн жили окиденди, их было всего около ста пя-
тидесяти. Двести пятьдесят миннакенози занимали земли между Шайенн и Ватарху;
саони же были самой многочисленной группой тетонов, их было до трехсот воинов,
и они жили вблизи Вареконна.
Помимо этих четырех племен коренных сиу существовало еще пять отделивших-
ся от них групп; все они назывались ассинибойнами. Двести ассинибойнов менатопа
жили на Мышиной реке, между реками Ассинибойн и Миссури; двести пятьдесят
ассинибойнов «листвяков» занимали оба берега реки Белой; четыреста пятьдесят
«больших дьяволов» кочевали в верховьях рек Дикобраз и Молочной, и еще две
группы, имена которых не упоминаются, кочевали вдоль Саскачевана, их было около
семисот. Эти отделившиеся группы часто воевали с родоначальным племенем сиу.
Говоря по правде, сиу довольно уродливы; их конечности, если судить по нашим
понятиям о телесных пропорциях, слишком малы по сравнению с туловищем; скулы
у них выпирают, а глаза выпуклые и тусклые. Головы мужчин выбриты, за исключением
1
Здесь: в особенности, по преимуществу (фр.).
2
Этот единственный на Миссисипи водопад изображен на государственном гербе штата
Миннесота (примеч. переводчика).
небольшой зоны на макушке, в результате чего длинная прядь волос спускается у них
на плечи в виде косы; эта прядь является объектом беспрестанной заботы, хотя по-
рой ее срезают по причине траура или большого торжества. Вождь сиу в полном на-
ряде выглядит поразительно. Вся его кожа смазана жиром и раскрашена углем. Кожа-
ная рубаха доходит до пояса, вокруг него — кожаный или матерчатый пояс примерно
в дюйм шириной; он поддерживает часть одеяла или шкуры, проходящей между ног.
На плечах — накидка из выбеленной шкуры бизона, в хорошую погоду ее носят ме-
хом внутрь, а когда поливает — мехом наружу. Эта накидка достаточно велика, что-
бы ей можно было покрыть все тело целиком, часто она украшена иглами дикобраза,
которые издают гремящий звук во время движения воина, а также множеством до-
вольно грубо нарисованных знаков, подчеркивающих воинственный характер ее вла-
дельца. На макушке прикреплено ястребиное перо, украшенное иглами дикобраза.
Вместо штанов — краги из шкуры антилопы, по бокам у них канты шириной дюйма
в два, местами они украшены прядями человеческих волос — трофеев, взятых после
похода за скальпами. Мокасины из шкуры лося или бизона, их носят мехом внутрь;
можно увидеть, что в особых случаях к пятке мокасин вождя привязано по шкурке
хорька. Сиу неравнодушны к этому пахучему зверьку, из его меха они охотно делают
кисеты и прочие вещицы.
Одежда скво1 вождя также совершенно замечательна. Она позволяет своим воло-
сам отрастать, они разделены на темени пробором, а сзади спускаются по спине или
сплетены в подобие сетки. Ее мокасины такие же, как и у мужа, однако краги закры-
вают ноги только до колен, а выше их прикрывает грубая рубаха из оленьей шкуры,
доходящая до лодыжек, она крепится веревкой, перекинутой через плечи. Рубаха эта
перетянута на поясе, а сверху на нее наброшен плащ из бизоньей шкуры — такой же,
как у мужчин. Вигвамы тетонских сиу построены весьма искусно; они сделаны из вы-
беленных бизоньих шкур, которые крепятся на шестах.
Местность, на которой обитает это племя, простирается вдоль берегов Мисси-
сипи на сто пятьдесят миль и более, в основном это прерия, которую местами раз-
нообразят холмы. Последние всегда изрезаны впадинами и оврагами; к середи-
не лета они безводны, а в сезон дождей становятся руслами мутных и бурных по-
токов. Их склоны как наверху, так и внизу поросли густым кустарником, но среди
окружающего пейзажа преобладает безлесная и поросшая травой низкая равнина.
Почва там в обилии содержит множество разнообразных минеральных веществ, сре-
ди них глауберова соль, соединения меди, сера и квасцы; они окрашивают воды реки
и придают ей отвратительный запах и вкус. Среди диких животных наиболее рас-
пространены бизоны, олени, лоси и антилопы. А теперь мы снова даем слово автору
«Дневника».
***
6 сентября. Местность вокруг открытая, и день был удивительно приятный, так
что все мы пребывали в довольно бодром настроении, несмотря на ожидание на-
падения. До сих пор мы не увидели ни одного индейца, хотя и быстро продвига-
лись по их полным опасностей землям. Однако я был слишком хорошо осведомлен
1
Скво — североамериканская женщина-индианка, жена (примеч. переводчика).
о тактике этих дикарей и предполагал, что за нами постоянно следят. Я был убежден,
что мы непременно столкнемся с ними в первом же ущелье, которое подойдет им для
засады.
Около полудня один из канадцев громко закричал: «Сиу! Сиу!», указывая на
длинный узкий овраг, который начинался от берега Миссури слева от нас, пересе-
кал прерию и тянулся на юг насколько хватало глаз. Этот овраг был руслом ручья, но
воды теперь в нем было мало, и стены оврага высились с каждой его стороны огром-
ными стенами. С помощью подзорной трубы я сразу понял причину тревоги, кото-
рую поднял канадец. В овраг спускалась большая группа индейских всадников, кото-
рые явно намеревались застать нас врасплох. Нам удалось их заметить по перьям на
головных уборах; дно оврага было неровным, местами оно приподнималось, и тог-
да время от времени эти перья показывались над его краями. По их движению мы
сумели определить, что они едут на лошадях. Отряд приближался к нам очень быстро,
и я отдал приказ приналечь изо всех сил на весла, чтобы миновать устье ручья, преж
де чем индейцы до него доберутся. Заметив, что наши лодки ускорили ход, они поня-
ли, что мы их заметили, и тогда, испуская боевые крики, вылетели из оврага и помча-
лись прямо к нам; их было около сотни.
Наше положение стало вызывать тревогу. В любых других местах реки, которые
мы успели пройти за тот день, меня бы меньше заботило нападение этих грабителей,
однако именно здесь берега Миссури были очень крутыми и высокими, что часто
бывает возле притоков, поэтому дикари имели прекрасную возможность наблюдать
за нами сверху, в то время как пушку, на которую мы столь полагались, навести на
них совершенно не удавалось. Наше положение отягощалось еще и тем, что течение
посредине реки было настолько бурным и сильным, что мы могли двигаться, лишь
побросав оружие и изо всей мочи налегая на весла. У северного берега глубина была
слишком маленькой даже для пироги, и, чтобы хоть как-то двигаться вперед, нам надо
было держаться от левого, южного, берега на расстоянии брошенного камня, а тут мы
были полностью во власти сиу, хотя и могли быстро продвигаться с помощью шестов,
попутного ветра и встречного противотечения. Если бы дикари атаковали нас в этой
стремнине, не думаю, чтобы нам удалось от них спастись. Все они были прекрасно
вооружены луками, стрелами, а также маленькими круглыми щитами и смотрелись
весьма достойно и живописно. У предводителей группы были копья, украшенные
причудливыми вымпелами, и вид у них был весьма бравый. Прилагаемый к записям
рисунок — это изображение вождя этих индейцев, которые ныне нас преследовали;
он был сделан Торнтоном несколько позже.
Выкрутиться из этого отчаянного положения нам весьма неожиданно помогла
то ли наша удача, то ли откровенная глупость со стороны индейцев. Домчавшись до
края обрыва выше нас, дикари снова завопили и принялись жестикулировать; смысл
этих жестов мы сразу поняли — мы должны были остановиться и высадиться на бе-
рег. Я ожидал, что именно это они от нас и потребуют, при этом я решил, что на-
иболее разумным будет вообще не обращать на них внимания и продолжать свой
путь. Мой отказ остановиться произвел по крайней мере одно хорошее последст-
вие; казалось, он весьма сбил индейцев с толку, они не могли понять, что происходит.
Мы продолжали двигаться, не отвечая на их сигналы, а они продолжали таращиться
на нас в полном недоумении. Тогда они стали возбужденно совещаться между собой,
и, поняв наконец, что нас им не достать, повернули своих лошадей к югу и быстро
исчезли из поля нашего зрения — ускакали, оставив нас столь же удивленными, как
и обрадованными их внезапным исчезновением.
Тем временем мы воспользовались предоставившейся нам благоприятной воз-
можностью и приложили все наши силы для того, чтобы выбраться из теснины с кру-
тыми берегами до предполагаемого возвращения наших врагов. Примерно через два
часа мы снова увидели их вдалеке на юге, и число их существенно возрасло. Они при-
ближались, скача галопом, и вскоре были уже у реки; однако теперь наша позиция
была гораздо более выгодной, потому что берега были пологими, и на них не росли
деревья, которые могли бы защитить дикарей от наших выстрелов. Более того, тече-
ние было здесь уже столь сильным, как ранее, и мы могли спокойно держаться посре-
дине реки. Похоже, отряд ретировался только для того, чтобы найти переводчика,
который ехал теперь на большом сером коне; зайдя на нем в реку как можно дальше,
но не пускаясь вплавь, он на ужасном французском языке призвал нас остановиться
и выйти на берег. На это я попросил одного из канадцев ответить, что из уважения
к нашим друзьям сиу мы бы охотно остановились на короткое время и поговорили,
однако мы не можем это сделать, не побеспокоив наш великий амулет (при этом ка-
надец указал на пушку), которому очень хочется продолжить свое путешествие и ко-
торого мы боимся ослушаться.
Индейцы при этом снова начали оживленно перешептываться и жестикулиро-
вать между собой; казалось, они совершенно не знали, что предпринять. Тем време-
нем мы поставили лодки на якоря, заняв удобную позицию. Я был полон решимости
в случае необходимости немедленно принять бой и постараться оказать этим разбой-
никам такой теплый прием, чтобы тот внушил им благоговейный страх на будущее.
Я полагал, что с этими сиу почти невозможно сохранять дружественные отношения,
ведь в глубине души они оставались нашими врагами; удержать их от грабежей могло
только убеждение в нашей доблести. Если бы мы выполнили их нынешние требова-
ния и сошли на берег, мы могли бы обеспечить себе временную безопасность, при
обретя ее с помощью уступок и подарков, однако это было бы лишь паллиативным,
а не радикальным лекарством от угрожающего нам зла. Наверняка рано или поздно
они захотят насладиться своей местью, и если они и позволили бы нам нынче следо-
вать своей дорогой, то могли напасть позже, застав нас в невыгодном положении, ког-
да мы вряд ли сумели отбить их атаку, не говоря уже о возможности внушить страх.
Наше текущее положение позволяло преподнести им урок, который они наверняка
запомнят, и вряд ли мы окажемся снова в такой удобной для этого позиции. Я изло-
жил эти соображения, и меня в них поддержали все, за исключением канадцев; по
этому я решил держаться браво и скорее провоцировать столкновение, чем стараться
избегать его. Да, мы решили действовать именно так. У дикарей, по-видимому, не
было огнестрельного оружия, во всяком случае мы заметили лишь старый карабин,
который был у одного из предводителей отряда; а их стрелы вряд ли оказались бы
эффективными на таком большом расстоянии, что нас нынче разделяло. Что же до их
численности, то она нас заботила мало, ведь все индейцы были на позиции, которая
находилась под прицелом нашей пушки.
Когда канадец (а это был Жюль) окончил речь о том, что мы не хотим беспоко-
ить наш могущественный амулет, и волнение, вызванное этим сообщением у дика-
рей, несколько улеглось, переводчик заговорил снова и задал три вопроса. Во-первых,
он хотел узнать, есть ли у нас табак, виски или ружья; во-вторых, не желаем ли мы
принять помощь сиу в гребле, чтобы довести нашу большую лодку вверх по Миссури
до земель племени рикари, которые были отъявленными негодяями; а в-третьих, не
является ли наш великий могущественный амулет всего лишь огромным и сильным
кузнечиком.
На эти вопросы, заданные с большой серьезностью, Жюль ответил, следуя моим
указаниям, следующим образом. Во-первых, у нас много виски, табака, а также не-
иссякаемый запас оружия и пороха; однако наш могущественный амулет только что
сказал нам, что тетоны являются еще большими негодяями, чем рикари, и что они
всегда были нам врагами, и что они уже много дней, затаившись, поджидают нас, что-
бы захватить и убить, и что мы ничего не должны им давать и не вступать с ними
в какие-либо отношения; поэтому мы опасаемся что-либо им давать, даже если они
на этом настаивают, из-за страха перед нашим могущественным амулетом, с которым
лучше не шутить. Во-вторых, после такой характеристики тетонов сиу мы и думать
не желаем, чтобы они помогали нам в гребле; а в-третьих, на их счастье, наш могу-
щественный амулет не расслышал их последний вопрос об «огромном кузнечике»,
иначе им (сиу) пришлось бы очень плохо. Наш могущественный амулет уж точно не
кузнечик, и в этом они, на свою беду, скоро убедятся, если все они не уберутся немед-
ленно прочь.
Несмотря на очевидную опасность, которая всем нам угрожала, мы с трудом
удерживали улыбки, наблюдая глубокое изумление и восхищение, с которыми дика-
ри слушали эти ответы; и я думаю, что индейцы немедленно исчезли и оставили бы
нас в покое, если бы не мои злополучные слова о том, что они были бóльшими него-
дяями, чем рикари. Для них это, как кажется, являлось величайшим оскорблением,
и вызвало у них бурную ярость. Мы слышали, как они время от времени возбужденно
восклицали: «Рикари! Рикари!», при этом вся группа, насколько мы видели, разде-
лились на две партии; одни указывали на грозность могущественного амулета, другие
же были искренне оскорблены тем, что их назвали бóльшими негодяями, чем рика-
ри. Мы же в это время продолжали оставаться посередине реки, твердо решив задать
этим злодеям порцию нашей картечи при первом же знаке неуважения с их стороны.
Наконец, переводчик на сером коне снова заехал в реку и сказал, что считает нас
полнейшими проходимцами, ведь все бледнолицые, проплывавшие до этого вверх
по реке, были друзьями сиу и преподносили им упомянутые ценные подарки, и что
они, тетоны, полны решимости не позволить нам сделать ни шагу вперед, если мы
не сойдем на берег и не отдадим им все наши ружья, виски и половину нашего таба-
ка, и что совершенно ясно: мы, дескать, в союзе с рикари (а они сейчас воюют с сиу),
и что наша цель — доставить им боевые припасы, а мы не должны это делать, и, нако-
нец, что они не очень-то высокого мнения о нашем великом амулете, потому что он
нам наврал про замыслы тетонов, и он, безусловно, является лишь просто большим
зеленым кузнечиком, несмотря на то, что мы думаем совсем наоборот. Эти послед-
ние слова про большого зеленого кузнечика были подхвачены всей бандой, индейцы
выкрикивали их что было мочи, чтобы великий амулет наверняка услышал эту на-
смешку. При этом они впали в дикое неистовство, пустив лошадей в галоп по кругу,
непристойно жестикулируя, потрясая копьями и прицеливаясь в нас из луков.
Я знал, что в последующие мгновения последует атака, поэтому был полон ре-
шимости ее пресечь, прежде чем кто-либо из членов нашей экспедиции будет ранен
их стрелами; задержка ничего хорошего нам не сулила, а быстрые и решительные
действия могли принести нам победу. Улучив подходящий момент, я дал команду
стрелять, и она была незамедлительно исполнена. Эффект от выстрела был внуши-
тельным, и он полностью соответствовал нашим целям. Шесть индейцев были уби-
ты на месте, и втрое больше тяжело ранены. Остальные пришли в величайший ужас
и в смятении на полной скорости помчались от нас по прерии; мы вытащили якоря,
перезарядили пушку и смело двинулись к берегу. Когда мы до него доплыли, там уже
не было ни одного не раненого тетона.
Я оставил Джона Грили с тремя канадцами присматривать за лодками, а сам
с остальными людьми сошел на берег. Приблизившись к одному из дикарей, кото-
рый был ранен тяжело, но не слишком опасно, я завел с ним беседу с помощью Жюля.
Я сказал ему, что белые хорошо относятся к сиу и ко всем индейским племенам, и что
единственной нашей целю появления в его землях является охота на бобров и зна-
комство с прекрасной страной, которую Великий Дух даровал краснокожим людям,
и что, когда мы затоваримся нужным количеством шкурок и увидим все, что хотели
осмотреть, мы вернемся домой, и что мы слышали — сиу, дескать, и особенно тето-
ны, племена очень воинственные, поэтому мы привезли с собой наш великий амулет
для защиты, и что он теперь сильно разгневан тетонами и оскорблен ими за сравне-
ние с зеленым кузнечиком (а он им не был), и что мне было невероятно трудно удер-
жать его от преследования ускакавших воинов и от принесения в жертву раненых,
которые валялись кругом, и что мне удалось его утихомирить, только лично поручив-
шись за хорошее поведение дикарей.
Выслушав эту последнюю часть моей речи, бедняга почувствовал большое облег-
чение и протянул мне руку в знак дружбы. Я пожал ее и заверил его и его товарищей
в своей защите до тех пор, пока нас не будут тревожить, и закрепил это обещание
двадцатью скрутками табака, несколькими изделиями из металла, бусами и красной
фланелью для него и для остальных раненых.
Во время этого разговора мы пристально следили за ускакавшими индейцами.
Когда я закончил раздавать подарки, несколько их групп можно было рассмотреть на
расстоянии; их, очевидно, видел и раненый дикарь, но я решил сделать вид, что ни-
чего не замечаю, и вскоре после этого вернулся к лодкам. Все случившееся задержало
нас как минимум на три часа, и мы смогли продолжить наш путь только в четвертом
часу пополудни. Мы торопились и гребли изо всех сил, поскольку мне не терпелось
до наступления ночи убраться как можно дальше от места столкновения с индей-
цами. Сильный ветер подгонял нас в спину, и по мере нашего продвижения вперед
скорость течения падала с расширением русла реки. Поэтому мы успели проделать
большой путь и к девяти часам достигли большого лесистого острова, расположенно-
го у северного берега и вблизи устья ручья. Здесь мы решили разбить лагерь, и едва
мы выбрались на берег, как один из Грили подстрелил и прикончил отличного би-
зона, которых там было очень много. Мы выставили на ночь часовых и подкрепи-
лись бизоньим горбом, запивая его изрядным количеством виски, которое нам было
просто необходимо после всего случившегося. Мы принялись обсуждать все случив-
шееся этим днем, и большинство моих товарищей рассматривало произошедшее
в шутливом свете; я же ни в коем случае не мог разделить их радость. До этого вре-
мени мне еще ни разу не доводилось проливать человеческую кровь; и хотя мой ра
зум настаивал на том, что я принял мудрое решение и, без всякого сомнения, самый
милосердный путь, моя совесть отказывалась слушать доводы разума и непрестанно
нашептывала мне на ухо: «Ты пролил человеческую кровь». Время тянулось медлен-
но, и заснуть мне не удавалось. Наконец забрезжил рассвет, и его свежая роса, бод
рый ветерок и улыбающиеся цветы снова придали мне мужества и навели мысли на
иной, вдохновляющий путь, что позволило мне более трезво взглянуть на случившее-
ся и более правильно оценить насущную необходимость содеянного.
7 сентября. Стартовали рано и проделали большой путь при сильном и холод-
ном восточном ветре. Примерно к полудню добрались до верхнего ущелья так на-
зываемой Большой излучины; в этом месте река делает петлю в добрых тридцать
миль, а по суше напрямик это расстояние составляет не более полутора тысяч ярдов.
В шести милях отсюда находится текущий с юга приток шириной около тридцати
пяти ярдов. Местность здесь имеет весьма необычный вид: оба берега реки на мно-
гие мили покрыты множеством круглых камней, которые вода вымыла из утесов; зре-
лище очень своеобразное. Русло тут неглубокое, часто попадаются песчаные отмели.
Чаще других деревьев встречаются кедры, а в прерии много колючих растений напо-
добие опунций, идти по ним нашим людям в своих мокасинах совсем непросто.
Ближе к закату, пытаясь пройти мимо быстрины, мы, к несчастью, врезались ле-
вым бортом большой лодки в край песчаной отмели, в результате лодка так накрени-
лась, что едва полностью не наполнилась водой, несмотря на наши отчаянные уси-
лия избежать этого. Как бы то ни было, пороху был нанесен существенный ущерб,
пострадали в той или иной степени и товары, предназначенные для индейцев.
Как только мы увидели, что лодка кренится, мы все попрыгали в воду, уровень кото-
рой доходил здесь до наших подмышек, и постарались поддержать накренившийся
борт. Однако положение оставалось весьма неопределенным, поскольку наших сил
едва хватало, чтобы не дать лодке опрокинуться, и ни один из нас не мог отпустить
борт, чтобы хоть как-то толкнуть ее вперед. Мы были уже на грани отчаяния, когда
из-под лодки вдруг ушел целый песчаный пласт, и мы в результате почувствовали не-
ожиданное облегчение. Проход по реке здесь в округе сильно затрудняют такие пес-
чаные плывуны, которые меняют свое положение очень быстро и без видимой при-
чины. Плывуны эти состоят из желтого песка, который начинает блестеть, как стекло,
когда высыхает, и он настолько мелок, что почти неосязаем.
8 сентября. Мы все еще находились в самом сердце земель тетонов, поэтому
постоянно наблюдаем за окрестностями и останавливаемся как можно реже и только
на островах, изобилующих разнообразной дичью — бизонами, лосями, оленями, ко-
зами, антилопами и чернохвостыми оленями, а также различными птицами, включая
казарок. Козы тут совершенно непугливы и безбороды. Рыбы не так много, как ниже
по течению. На одном из небольших островков в лощине Джон Грили подстрелил
белого волка1. Из-за сложностей русла и частой необходимости тянуть лодки бечевой
в этот день мы прошли совсем немного.
9 сентября. Погода становится заметно холоднее, что заставляет всех нас как
можно скорее проехать через земли сиу, поскольку ставить лагерь на зимовку по со-
седству с ними было бы весьма опасно. Мы налегали изо всех сил и шли очень быст-
ро, по ходу дела канадцы голосили песни и орали во всю глотку. Время от времени мы
видели на горизонте одинокого тетона, но индейцы не пытались к нам приближаться,
1
Возможно, Эдгар По имеет в виду арктического волка (Canis lupus tundrarum), однако пред-
ставители этого подвида встречаются преимущественно в тундре (примеч. переводчика).
и мы воспрянули духом. За этот день мы прошли двадцать восемь миль и, находясь

в весьма радостном настроении, встали на ночь лагерем на большом острове, изоби-
ловавшем дичью и густо покрытом тополями.
***
Здесь мы пропускаем описания приключений мистера Родмена вплоть до деся-
того апреля. До конца октября ничего значимого не происходило; экспедиция до-
бралась без особых происшествий до небольшого притока, который путешественни-
ки назвали ручьем Выдр. Пройдя по нему вверх примерно с милю, они обнаружили
подходящий для зимовки остров, на котором соорудили бревенчатое укрепление,
в котором и зазимовали. Место это находилось чуть выше древних селений рика-
ри. Несколько групп этих индейцев посещали путешественников и вели себя с ними
совершенно дружественно — они слышали о стычке с тетонами, результат которой
их очень радовал. Со стороны сиу никакого беспокойства больше не было. Зимовка
прошла вполне комфортно, никаких особых происшествий отмечено не было. Деся-
того апреля экспедиция продолжила свой путь.
Глава V
10 апреля 1792 года. Погода вновь установилась прекрасная, и это нас чрезвы-
чайно вдохновляло. Солнце начало светить довольно сильно, река была совершенно
свободна ото льда, по словам индейцев, на сотню миль вверх по течению. Мы с не-
поддельным сожалением попрощались с Маленькой Змеей1 и с его людьми и после
завтрака тронулись в путь. Перрин2 вместе с тремя индейцами провожал нас первые
десять миль, а потом попрощался и направился обратно в поселок, где (как мы узна-
ли позже) нашел свою смерть от руки некой скво, к которой обратился с каким-то
оскорбительным предложением. Расставшись с этим агентом, мы продолжили бодро
двигаться вверх по реке и проделали немалый путь, несмотря на сильное течение.
Во второй половине дня Торнтону, который жаловался на здоровье уже несколько
дней кряду, поплохело, притом настолько сильно, что я уже хотел завернуть всю экс-
педицию обратно, чтобы, вернувшись в нашу хижину, подождать, пока ему не станет
лучше, однако он начал так сильно возражать против этого предложения, что я был
вынужден уступить. Мы организовали ему комфортабельную лежанку в каюте и уде-
ляли ему внимания; однако его сильно лихорадило и по временам он бредил, так что
я сильно опасался, что мы его потеряем. Тем временем мы все еще продолжали упор-
но двигаться вперед, и к ночи сделали двадцать миль — превосходный результат для
одного дня.
11 апреля. Погода по-прежнему стоит прекрасная. Стартовали рано и при бла-
гоприятном ветре, который очень нам помогает; если бы не болезнь Торнтона, все
мы были бы в приподнятом настроении. Как кажется, ему стало хуже, и я почти не
знаю, как надо действовать. Мы сделали все, чтобы ему было удобно. Канадец Жюль
1
Вождем рикари, который в течение зимовки не раз оказывал путешественникам знаки
дружбы.
2
Агент Пушной Компании Гудзонова залива, который направлялся в Петит Коте.
приготовил ему настой из местных трав, который вызвал обильное потоотделение

и существенно сбил жар. Ближе к ночи мы остановились у северного берега, и три
человека ушли поохотиться в прерию при луне. Они вернулись в час ночи без ружей,
но с откормленной антилопой.
Они рассказали, что углубились на несколько миль в прерию и достигли берега
красивого ручья, где с удивлением и тревогой заметили большой вооруженный отряд
сиу саони. Индейцы сразу же взяли их в плен и провели несколько миль по другому
берегу ручья к некоему загону, сооруженному из палок и глины, внутри которого на-
ходилось большое стадо антилоп. Они все еще продолжали заходить в этот загон,
вход в который был устроен так, чтобы из него нельзя было удрать. Индейцы проде-
лывают этот трюк каждый год. Осенью антилопы в поисках пищи и укрытий уходят
из прерии в гористые места, расположенные к югу от реки. Весной они пересекают
ее в обратном направлении, двигаясь целыми стадами, при этом их легко поймать, за-
гнав ловушку, как описано выше.
Охотники, а это были Джон Грили, Пророк и один из канадцев, едва ли надея-
лись вырваться из лап индейцев (которых было около пятидесяти) и уже почти гото-
вились к смерти. Грили и Пророк были обезоружены; их связали по рукам и ногам;
канадца же по какой-то непонятной ему причине не связали. У него отобрали лишь
ружье; дикари даже оставили ему охотничий нож (который они, вероятно, просто не
заметили, поскольку он носил его в ножнах на краге); они вообще относились к нему
совершенно иначе, чем к прочим. Это обстоятельство и позволило всем спастись.
Их схватили, судя по всему, около девяти вечера. Луна была яркой, но, поскольку
этой весной воздух необычно холоден, дикари зажгли два больших костра на прилич-
ном расстоянии от загона, чтобы не напугать антилоп, которые все еще продолжали
в него вливаться. На этих кострах они готовили себе дичь; в это время наши охотни-
ки неожиданно и наткнулись на них, выйдя из-за купы деревьев. Грили и Пророка
обезоружили, связали крепкими ремешками из бизоньей кожи и бросили под дере-
вом на некотором расстоянии от пламени костра, в то же время канадцу было позво-
лено сесть у одного из костров под охраной двух дикарей; остальные индейцы в это
время собрались вокруг второго, большего костра. В такой ситуации время для плен-
ников тянулось медленно, и охотники ежеминутно ожидали смерти; ремни, которы-
ми они были связаны, были стянуты очень туго, и это причиняло пленникам беско-
нечные страдания. Канадец пытался заговорить со своими охранниками в надежде
подкупить их и освободиться, однако его совершенно не понимали. Около полу-
ночи в группе, собравшейся у большого костра, внезапно случилось волнение: не-
сколько крупных антилоп ринулись прямо на огонь. Эти животные прорвались через
глинобитную стенку загона и, обезумев от страха, войдя в раж, устремились к огню
костра, как это делают при подобных обстоятельствах ночные насекомые. Похоже,
что саони никогда не сталкивались с таким поведением этих обычно робких живот-
ных, поскольку они пришли в ужас от случившегося, а когда через минуту или около
того вслед за первыми антилопами на них понеслось все остальное пленненое ста-
до, их безумный испуг перешел в отчаянную панику. Охотники рассказывали позже,
что ничего подобного они ранее не видели. Судя по словам Грили (а это был чело-
век, отнюдь не склонный преувеличивать), животные словно обезумели; они слов-
но бы не перепрыгивали, а буквально перелетали через пламя, и их неудержимый
и стремительный бег через толпу испуганных дикарей был не только впечатляющим,
но и жутким зрелищем. Первый же их бросок сметал все перед ними; проскочив че-
рез большой костер, они тут же устремились к меньшему, разбрасывая вокруг горя-
щие и дымящиеся куски дерева, затем снова ринулись, словно оглашенные, к боль-
шому костру, и так они кидались несколько раз, пока пламя не стало гаснуть, а после
небольшими группками со скоростью молнии разбежались по зарослям.
Много индейцев во время этой безумной свалки были повалены на землю, и, без
сомнения, некоторые из них были серьезно, если не смертельно, ранены острыми
копытами проворных антилоп. Некоторые при этом бросились плашмя на землю
и так избежали травм. Пророк и Грили лежали далеко от огня, поэтому не подверга-
лись опасности. Канадец от первого же удара копыт повалился наземь и на несколь-
ко минут лишился сознания. Когда он пришел в себя, кругом царила почти полная
темень, поскольку луна была скрыта плотным грозовым облаком, а костры к этому
времени уже почти погасли, от них остались лишь не разбросанные местами голо-
вешки. Индейцев рядом не было, и он сразу решил сбежать. Добравшись до дерева,
рядом с которым лежали его товарищи, он перерезал их путы, и все трое как можно
быстрее бросились к реке, не задумываясь о ружьях или о чем-то ином, кроме спасе-
ния. Пробежав несколько миль и удостоверившись, что погони за ними нет, они сба-
вили темп и направились к ручью, чтобы утолить жажду. Здесь-то они и натолкнулись
на антилопу, которую, как я уже упоминал, они притащили к лодкам. Несчастное жи-
вотное лежало у самой воды, тяжело дыша, и не могло сдвинуться с места. Одна из ее
ног была сломана, на теле виднелись следы от ожогов. Без сомнения, она была из того
стада, благодаря которому им удалось спастись. Если бы была хоть какая-то надежда,
что антилопа сможет поправиться, охотники пощадили бы ее из благодарности; од-
нако раны были слишком серьезными, поэтому они избавили ее от страданий и при-
несли к лодкам, где на следующий день мы приготовили себе из нее отличный завтрак.
12, 13, 14 и 15 апреля. В течение всех этих четырех дней мы плыли без каких-либо
заметных приключений. Днем стояла прекрасная погода, однако по ночам и на рас-
свете очень холодно, даже морозно. Дичь в изобилии. Торнтон все еще продолжает
хворать, и его болезнь меня несказанно тревожит и озадачивает. Мне очень не хвата-
ет его компании; теперь я понял, что он был почти единственным членом компании,
которому я мог вполне доверять. Под этим я лишь подразумеваю, что он был чуть ли
не единственным человеком, которому я мог или хотел открыть свое сердце со всеми
его безумными стремлениями и фантастическими желаниями, однако это не значит,
что кто-либо среди нас был недостоин доверия. Как раз наоборот, мы были словно
братья, и между нами никогда не возникало сколько-нибудь серьезных перепалок.
Казалось, нас всех связывали общие интересы, вернее сказать, мы оказались путеше-
ственниками без особых интересов и преследовали лишь удовольствие. Что думали
по этому поводу канадцы, я вряд ли сказал бы наверняка. Разумеется, эти ребята мно-
го говорили о выгоде нашего предприятия, и особенно об ожидаемой ими их доле
добычи; и все же мне казалось, что они не слишком волновались по этому поводу,
поскольку были самыми простодушными и, безусловно, самыми любезными парня-
ми на земле. Что же до остальных членов нашей команды, то я не сомневаюсь в том,
что материальная выгода от нашей экспедиции была последним пунктом, который
их заботил. Во время путешествия я не раз наблюдал, как всех нас в той или иной
степени охватывало некое возвышенное чувство. Интересы и устремления, которые
в городах имели первостепенное значение, рассматривались здесь как недостойные
серьезного обсуждения, они отодвигались в сторону или вовсе отбрасывались под

любым незначительным предлогом. На деле люди, которые преодолели тысячи миль
по огромной пустынной местности, где их окружали ужасные опасности, и пережив-
шие самые терзающие душу лишения только вроде бы для того, чтобы разжиться
пушниной, редко брали на себя труд хранить как должно добычу и порой без сожа-
ления готовы были оставить целый схрон, набитый отменными бобровыми шкурка-
ми, лишь бы не лишить себя удовольствия подняться вверх по какой-нибудь полной
романтики реке или забраться в опасную пещеру на крутом склоне в поисках мине-
ралов, о которых они ничего не ведали и которые при первой же необходимости го-
товы были выбросить как ненужный хлам.
Я разделял в своем сердце это их отношение к делу; и должен признаться, что
по мере нашего продвижения все дальше и дальше вперед я все меньше интересо-
вался главной целью нашей экспедиции, и мне все больше и больше хотелось свер-
нуть в сторону в погоне за праздным развлечением, если только я прав, называя этим
словом то глубокое и сильное волнение, с каким я взирал на чудеса и величествен-
ные красоты этих уединенных диких мест. Как только я осматривал одну местность,
меня сразу же охватывало непреодолимое желание двигаться вперед, чтобы исследо-
вать следующую. Однако, пока я чувствовал, что нахожусь все еще достаточно близко
к человеческому жилью, я не мог в полной мере насладиться моей горячей любовью
к Природе и неизведанному. Я не мог не осознавать, что кто-то из цивилизованных
людей уже успел протоптать сюда, пусть пока и узкий, но путь, и что чьи-то глаза
раньше моих уже восхищенно взирали на окружающие меня пейзажи. Если бы не это
соображение, часто меня преследовавшее, я бы, без сомнения, чаще отклонялся бы от
проложенного маршрута, уходя в сторону, чтобы исследовать прилегающую к реке
местность, и, возможно, иногда глубоко проникал бы дальше в самое сердце края, ле-
жавшего севернее и южнее нашего пути. Однако мне не терпелось двигаться вперед,
чтобы по возможности покинуть крайние пределы цивилизованного мира и взгля-
нуть, если удастся, на те гигантские горы, о существовании которых нам стало извест-
но по смутным рассказам индейцев. Об этих тайных надеждах и устремлениях я не
рассказывал никому из нашей партии, кроме Торнтона. Он разделял все мои самые
дерзкие планы и тот романтический дух поиска приключений, что переполнял мою
душу. Поэтому я расценивал его болезнь как ужасное несчастье. Ему же день ото дня
становилось все хуже, и мы были не в силах ему чем-либо помочь.
16 апреля. Сегодня холодный дождь с сильным северным ветром; это заставило
нас простоять на якоре до второй половины дня. В четыре часа пополудни мы двину-
лись дальше и к ночи преодолели пять миль. Торнтону намного хуже.
17 и 18 апреля. В течение этих двух дней все та же неприятная сырая погода и все
тот же холодный ветер с севера. Мы видели на реке много крупных льдин, а сама река
сильно вздулась, вода в ней помутнела. Продвижение вперед проходит мучительно,
мы почти не двигаемся. Кажется, Торнтон почти при смерти; я решил разбить лагерь
в первом же подходящем месте и оставаться там до тех пор, пока он не поправится.
Поэтому в полдень мы провели лодки в широкий южный приток и расположились
лагерем на берегу.
25 апреля. Мы оставались на берегу этого притока до утра, когда, к нашей всеоб-
щей радости, Торнтону стало настолько лучше, что он смог продолжить путь. Погода
стояла прекрасная, и мы с воодушевлением проходили по красивейшим местам этой
территории, не встречая ни одного индейца. Никаких особых приключений вплоть

до последних дней апреля. Теперь мы достигли страны манданов, а вернее, манда-
нов, миннетари и анахауэев; все пять поселений трех этих племен находятся в непо
средственной близости друг от друга. Не так давно манданы жили в девяти селениях,
они находились примерно в восьмидесяти милях ниже по течению; мимо их разва-
лин мы проплывали, не догадываясь, что это такое. Семь из них были расположены
к западу и два к востоку от реки; однако численность манданов была сильно подорва-
на оспой и их старыми врагами — сиу, их осталось совсем немного, когда они посе-
лилась на нынешнем месте1. Манданы встретили нас в высшей степени дружелюбно,
и мы оставались на их землях три дня, в течение которых ремонтировали пироги
и снаряжение. Мы также разжились у них приличным запасом сушеных кукурузных
початков разного цвета; дикари хранят их в течение зимы в ямах перед своими вигва-
мами. Пока мы были у манданов, нас навестил вождь миннетари по имени Ваукерас-
са; он был весьма любезен и во многом нам помогал. Мы уговорили сына этого вождя
сопровождать нас до большой развилки русла и быть нашим переводчиком. Мы сде-
лали его отцу несколько подарков, которыми он был очень доволен2. Первого мая мы
попрощалсь с манданами и продолжили наш путь.
1 мая. Погода стоит мягкая, и окружающая местность начинает приобретать
очаровательный вид — молодой зелени все больше. Листья на тополях уже разме-
ром с британскую крону3, вокруг множество цветов. Здесь встречается больше ни-
зин, и они более поросли лесом. Тополя в изобилии, ив тоже много — как красных4,
так и обычных, повсюду заросли шиповника. За приречной низиной простирается
огромная равнина без каких-либо деревьев. Почвы здесь удивительно плодородны.
Дичи больше, чем мы видели где-либо ранее. По каждому берегу впереди нас шло по
охотнику, и сегодня они добыли лося, козу, пять бобров и множество птиц. Бобры
совершенно нас не боятся, ловить их совсем нетрудно. Приготовленные из них блю-
да — истинный деликатес, в особенности хвост, его мясо немного клейкое, словно
в плавнике палтуса. Одного бобрового хвоста хватает, чтобы три человека могли сыт-
но поужинать. До ночевки мы прошли двадцать миль.
2 мая. Утром задул попутный ветер, до полудня шли под парусами, потом он
слишком усилился, и до конца дня мы более не двигались. Охотники ушли за добы-
чей и вскоре вернулись с огромным лосем, которого Нептун загнал после долгой по-
гони, поскольку тот лишь получил заряд крупной дроби. В холке у него было шесть
футов. На закате добыли еще и антилопу. Заметив наших охотников, она стрелой
умчалась прочь, однако через несколько минут вернулась, видимо, из любопытства,
а потом снова ускакала. Она возвращалась не единожды, и каждый раз подходила
все ближе, пока не оказалась на расстоянии ружейного выстрела, которым Пророк
1
В этом месте мистер Родмен приводит довольно детальное описание индейцев миннета-
ри и анахауэев, которые известны также как вассатуны; но мы пропускаем этот кусок текста,
поскольку в деталях это описание мало чем отличается от описаний этих племен, сделанных
другими известными исследователями.
2
Про вождя Ваукерасса упоминают также капитаны Льюис и Кларк, которые тоже с ним
общались.
3
Монета достоинством в пять шиллингов (примеч. переводчика).
4
«Красной» или «полированной» в США называют иву вида Salix laevigata (примеч. пе-
ее и уложил. Она оказалась худой и на сносях. Несмотря на невероятную быстроту

бега, эти копытные являются плохими пловцами, и поэтому при переправах через
реки нередко становятся добычей волков. Сегодня мы прошли двенадцать миль.
3 мая. Сегодня утром сделали большой переход, и к вечеру преодолели целых
тридцать миль. Дичи по-прежнему в изобилии. Вдоль берега видели немало трупов
бизонов, их туши пожирало множество волков. При нашем приближении они всегда
отбегали. Мы гадали, чем объяснить гибель бизонов, и ничего не могли придумать,
однако спустя несколько недель эта тайна была раскрыта. Добравшись до глубокого
места на реке с обрывистыми берегами, мы увидели большое стадо бизонов, которое
пересекало поток, и остановились, чтобы понаблюдать за ними. По-видимому, они
вошли в воду выше по течению, спустившись к воде по дну находившегося в полу-
миле оврага, где берег был отлогим. Когда они доплыли до западного берега, течение
их снесло, и они не смогли взобраться по крутизне, к тому же там слишком глубоко,
чтобы они смогли встать на дно. После бесплодных попыток вскарабкаться по вы-
сокому и глинистому склону они повернули и поплыли к восточному берегу, где их
встретили те же препятствия и где повторились безрезультатные попытки выбраться
на берег. Они повернули снова, потом в третий, в четвертый и в пятый раз, все время
оказываясь у той же самой крутизны. Вместо того чтобы поплыть по течению в по-
исках более подходящего места (а они могли его найти всего четверть мили ниже по
течению), они все время старались держаться на одном месте реки, каждый раз плывя
под острым углом к течению; при этом они прилагали отчаянные усилия, чтобы их
не сносило. После пятой попытки несчастные животные были уже так истощены, что
было очевидно: долго они не протянут. Они прилагали отчаянные усилия, пытаясь
взобраться на берег; один или два бизона в этом почти преуспели, когда, к нашему
большому огорчению (ибо мы не могли не сопереживать, глядя на их мужественные
усилия), берег над ними обрушился и похоронил под собой нескольких животных,
берег же в результате этого отнюдь не стал более удобным для подъема. После это-
го остальная часть стада стала издавать жалобное мычание, вернее, стон, передаю-
щий такое горе и отчаяние, какие только возможно себе представить; эти звуки ни-
когда не исчезнут из моей памяти. Несколько бизонов еще раз попытались пересечь
реку, несколько минут они боролись за жизнь, но в конце концов утонули, и вода
над ними окрасилась кровью, которая хлынула из их ноздрей в момент смертельной
агонии. Бóльшая же часть стада после этих горестных мычаний, казалось, покори-
лась своей судьбе и, переворачиваясь брюхами кверху, исчела в волнах. Утонуло все
стадо, ни один бизон не спасся. Через полчаса их трупы были выброшены на низкий
берег ниже по течению; они могли бы легко до него добраться, если бы не их тупое
упрямство.
4 мая. Погода превосходная, с помощью теплого южного ветра до ночи про
шли двадцать пять миль. Сегодня Торнтон чувствует себя уже настолько хорошо,
что помогал нам в лодке. Вечером он пошел со мной в прерию в западном направ-
лении, где мы видели множество первоцветов, каких никогда не видели возле посе-
лений. Многие из них редкой красоты и очень приятно пахнут. Видели много раз-
нообразной дичи, но не стреляли, поскольку были уверены: наши охотники и так
притащат больше, чем нам необходимо; а я против бесцельного уничтожения живых
существ. По пути к лагерю мы повстречали двух индейцев из племени ассинибойн,
которые сопровождали нас до самых лодок. Они шли совершенно открыто и смело,
не выказывая никакого опасения, поэтому мы были очень удивлены, когда они, ока-
завшись у пироги на расстоянии брошенного камня, внезапно повернули и дунули на
полной скорости в прерию. Отбежав от нас на довольно приличное расстояние, они
остановились и поднялись на холм с видом на реку. Там они разлеглись на животах
и, подперев руками подбородки, уставились на нас, как казалось, с величайшим удив-
лением. С помощью подзорной трубы я мог наблюдать за их лицами; на них было
выражение изумления и даже ужаса. Они смотрели на нас довольно долго. Наконец,
словно им в голову пришла внезапно какая-то мысль, они поспешно встали и быстро
убежали, двигаясь в том направлении, откуда вначале пришли.
5 мая. Когда мы сегодня рано утром занимались сборами, к нашим лодкам вне-
запно бросилась большая группа ассинибойнов, и прежде чем мы успели оказать ка-
кое-либо сопротивление, они захватили пирогу. В это время в ней находился толь-
ко Жюль, который сбежал из нее, бросившись в воду; затем он доплыл до большой
лодки, которую мы уже сталкивали в воду. Без сомнения, индейцев привели к нам те
двое, что встретились с нами накануне; должно быть, вся группа подкрались к нам
совершенно незаметно, ведь наши часовые, по обыкновению, были на своих постах,
и даже Нептун не почуял ни малейшего признака их приближения.
Мы уже были готовы открыть огонь по врагу, когда Мискваш (наш новый пе-
реводчик — сын Ваукерассы) дал нам понять, что ассинибойны — друзья и теперь
выказывают нам это знаками. Хотя мы не могли и подумать, что наглый захват на-
шей лодки является лучшим способом проявлять дружелюбные намерения, мы все
же согласились послушать, что скажут эти люди, и попросили Мискваша спросить
их, почему они так себя повели. В ответ они многократно заверили нас в уважении,
и мы в конечном счете убедились, что они не собираются доставлять нам дальнейших
неприятностей; оказывается, им лишь хотелось удовлетворить собственное жгучее
любопытство, которое буквально сжигало их изнутри и которое они теперь умоля-
ли нас удовлетворить. Выходило, что те два индейца, с которыми мы встретились на-
кануне и чье необычное поведение так нас удивило, были донельзя изумлены и по-
ражены чернотой нашего негра Тоби. Они никогда раньше не видели чернокожих
и ничего не слышали о них, и надо признать, что их изумление имело определенные
основаня. К тому же Тоби был таким уродливым старым джентльменом, каких и свет
не видывал; он обладал всеми характерными особенностями своей расы: у него были
толстые губы, огромные белки навыкате, приплюснутый нос, оттянутые уши, огром-
ная копна волос, пузатый живот и кривые ноги. Когда индейцы рассказали о своем
приключении соотечественникам, никто не поверил в их историю, и оба рисковали
навсегда испортить себе репутацию, прослыв лгунами и жуликами; поэтому, чтобы
подтвердить свои слова, они предложили привести к лодкам всю группу. Внезапная
их атака оказалась просто результатом нетерпения ассинибойнов, которые все еще
пребывали в сомнениях, ведь они затем не проявляли никакой враждебности и вер-
нули нам нашу пирогу, как только мы дали им понять, что позволим им хорошенько
рассмотреть старого Тоби. Последний воспринял все это с юмором и сразу сошел
на берег in naturalibus1, чтобы любознательные дикари смогли найти ответы на все
свои вопросы. Их удивление и удовлетворение были глубокими и полными. Сперва
они усомнились и не желали верить собственным глазам — поплевывали на пальцы
1
В натуральном виде (лат.).
и терли ими кожу негра, чтобы убедиться, что она не выкрашена. Копна его вьющих-
ся волос на голове вызвала множество одобрительных выкриков, а кривые ноги были
предметом особого восхищения. Когда же наш уродливый друг исполнил джигу,
восторги достигли своего непреодолимого предела. Если бы Тоби обладал хотя бы
каплей честолюбия, он мог бы немедленно схватить удачу за хвост, взойдя на трон ас-
синибойнов и царствуя под именем короля Тоби Первого.
Этот случай задержал нас почти до вечера. После обмена с дикарями любез
ностями и подарками мы приняли предложение шестерых из этой группы, они взя-
лись помочь нам в гребле на протяжении примерно первых пяти миль пути; это было
весьма полезно, и мы не преминули поблагодарить за это Тоби. Сегодня за день мы
прошли всего двенадцать миль и расположились на ночлег на прекрасном острове,
который мы запомнили надолго благодаря наловленной там вкусной рыбе и дичи.
Мы оставались в этом прелестном месте два дня, в течение которых мы пировали
и веселились, мало заботясь о завтрашнем дне и почти не обращая внимания на рез-
вившихся вокруг многочисленных бобров. Мы могли бы без особого труда добыть на
этом острове сотню, а то и две шкурок. Тем не менее мы заполучили всего двадцать.
Этот остров расположен в устье довольно полноводной реки, текущей с юга, в том
месте, где Миссури поворачивает на запад. Это примерно сорок восьмая широта.
8 мая. Мы шли при попутном ветре и хорошей погоде; проделав двадцать или
двадцать пять миль, достигли большой реки на северном берегу Миссури. Однако
устье у нее очень узкое, шире не более дюжины ярдов, к тому же, как кажется, оно
весьма заиленное. Если подняться немного выше по течению, река становится очень
красивой, в ширину она семьдесят-восемьдесят ярдов, очень глубокая и протекает че-
рез красивую долине, где полно дичи. Наш новый проводник сказал ее название, но
я его не записал1. Роберт Грили подстрелил там нескольких гусей, которые строят
гнезда на деревьях.
9 мая. Во многих местах на небольшом удалении от берегов мы видели, как зем-
ля была покрыта каким-то белым веществом; как оказалось, это концентрированная
соль. Из-за различных мелких поломок мы прошли всего пятнадцать миль и располо-
жились лагерем на ночь на берегу, среди тополей и зарослей кроличьих ягод2.
10 мая. Сегодня холодно, ветер сильный, хотя и попутный. Прошли прилично.
Холмы в округе неровные, с зубчатыми краями, местами видны скалистые обнаже-
ния; некоторые из них очень высокие и, по-видимому, подвержены водной эррозии.
Мы подобрали несколько кусков окаменевшего дерева и ископаемых костей; повсю-
ду виден каменный уголь. Река стала очень извилистой.
11 мая. В течение почти всего дня задержки из-за проливного дождя и шква
листого ветра. К вечеру развиднелось и задул попутный ветер; мы им воспользова-
лись и успели до ночлега пройти десять миль. Поймали несколько откормленных
бобров, а на берегу подстрелили волка. Наверное, он отбился от большой стаи, кото-
рая бродила вокруг нас.
12 мая. Сегодня сошли на берег небольшого крутого островка, пройдя миль де-
сять; нам необходимо починить кое-что из наших вещей. Когда мы уже готовились
1
Вероятно, это Уайт-Эре Ривер.
2
Имеются в виду красные ягоды шефердии, иначе их называют бизоньими ягодами (примеч.
снова отправиться дальше, один из канадцев, который шел впереди всех на несколь-
ко ярдов, внезапно исчез из виду с громким криком. Мы сразу ринулись вперед и от
души рассмеялись, увидав, что он всего лишь упал в пустой схрон1, из которого мы
его быстро вытащили. Впрочем, если бы он был один, неизвестно, как бы все обер-
нулось. Мы тщательно осмотрели этот тайник, но ничего не нашли внутри, кроме
нескольких пустых бутылок; нам не удалось обнаружить ничего, что помогло бы
определить, кто скрывал там свое имущество: французы, британцы или американцы;
а нам так хотелось это выяснить.
13 мая. Добрались до слияния Миссури и Йеллоустона2, пройдя за день двадцать
пять миль. Здесь Мискваш распрощался с нами и отправился домой.
Глава VI
Характер местности, через которую мы плыли в течение последних двух-трех
дней, изменился, пейзажи стали более унылыми в сравнении с теми, к которым мы
уже успели привыкнуть. В целом больше равнин; деревья растут лишь по берегам,
а далее их почти нет. Когда берега обрывисты, на их склонах часто заметны признаки
угольных пластов, мы видели также мощный пласт породы, похожей на битум, след
от него заметен в воде на несколько сотен ярдов ниже по течению. Само течение ста-
ло более спокойным, вода — прозрачнее; скалистых утесов и отмелей меньше, хотя
те, что мы преодолевали, доставляли нам те же трудности. Непрерывно шел дождь,
и это сделало берега настолько скользкими, что идти по ним и тянуть лодки бечевой
почти невозможно. Воздух холодный, от него зябко, а когда мы взбирались на невы-
сокие холмы у берега, то видели местами в низинах и оврагах немало снега. Вдалеке,
по правую руку, видели несколько индейских стойбищ, кажется, они были временны-
ми или их недавно оставили. В этой местности нет никаких признаков постоянных
поселений; по-видимому, это излюбленные охотничьи угодья живущих по соседству
племен; признаки, что тут часто охотятся, встречаются повсеместно. Как известно,
племя живущих на Миссури индейцев миннетари в поисках дичи поднимается вверх
по течению до большой развилки на южном берегу; а ассинибойны подымаются еще
выше. Мискваш сказал нам, что выше нашего лагеря и до Скалистых гор уже нет ни-
каких индейских жилищ, за исключением стоянок тех миннетари, что живут на низ-
ком южном берегу Саскачевана.
1
Схроны — это ямы, которые нередко делают охотники и торговцы пушниной, чтобы в те-
чение некоторого времени хранить там меха или прочие вещи. Для этого сначала находят
укромное сухое место. Затем чертят круг диаметром около двух футов и внутри снимают весь
дерн. Потом начинают рыть и расширять яму, пока ее глубина не достигнет восьми-десяти
футов, а ширина — шести или семи. Выбранная земля складывается на какую-нибудь шкуру,
чтобы не оставалось следов на траве, а затем ее относят и сбрасывают в соседнюю реку или
прячут как-то иначе. Яму выстилают сухими прутьями и сеном, а когда все вещи уложены,
сверху все тщательно закрывают бизоньими шкурами, а сверху засыпают землей, притаптывая
ее. Затем возвращают на прежнее место дерн, и местонахождение схрона помечают зарубками
на соседних деревьях или каким-либо другим способом. В таком тайнике можно годами на
дежно хранить любое имущество, какое только может быть у человека в лесной глуши.
2
Йеллоустон — здесь: река на Северо-Западе США, правый приток Миссури (примеч. пе-
Дичь встречается здесь в изобилии, и она самая разнообразная: лоси, бизоны, тол-
сторогие бараны, чернохвостые олени, медведи, лисы, бобры и так далее, и так далее,
плюс бесчисленное множество диких птиц. Рыбы также очень много. Ширина реки
часто меняется — от двухсот пятидесяти ярдов до какой-нибудь сотни футов, разде-
ляющих соседние утесы. Эти скалы, как правило, состоят из желтоватых известняков,
на их поверхности видна обгорелая почва, куски пемзы и корки минеральных солей.
В одном месте мы видели совершенно иной ландшафт — холмы далеко отступили
от обоих берегов, на реке появилось множество красивых мелких островков, порос-
ших тополями. Низины кажутся очень плодородными; на севере они весьма широ-
кие и образуют три протяженные долины. По-видимому, здесь расположена крайняя
северная оконечность цепи гор, через которые так долго течет Миссури и которую
индейцы называют Черными Холмами1. Переход от равнин к предгорьям заметен
и по воздуху, который стал сухим и очень прозрачным; это сказывается на состоя
нии швов наших лодок и заметно по нашим немногим измерительным приборам.
Когда мы приблизились к разветвлениям потока, пошел сильный дождь, разно-
образных препятствий на реке сделалось очень много. Берега местами такие скольз
кие, а глина так размякла, что мы вынуждены были идти босиком — ноги в мокаси-
нах проскальзывают. На берегах много стариц, через которые мы были вынуждены
проходить, погружаясь в воду порой по грудь. А порой нам приходилось пробирать-
ся через огромные наносы остроугольных кусков кремня, которые, как представля-
ется, были обломками обрушившихся кусков скал. Иногда нам встречался глубокий
овраг или ущелье, через который нам приходилось пробираться с великим трудом;
однажды во время одной из таких попыток старая и изношенная веревка, с помощью
которой мы тянули большую лодку, не выдержала, и лодку отнесло на середину по-
тока к каменным выступам; там было так глубоко, что стащить ее оттуда нам удалось
только с помощью пироги; и мы провозились возле лодки целых шесть часов.
Однажды с южной стороны появились высокие, стоящие стеной черные скалы,
они доминировали над прочими утесами и тянулись вдоль берега с четверть мили;
после чего началась открытая равнина, а еще мили через три — снова стена с той же
стороны, но более светлая, высотой не менее двухсот футов; далее, уже с северной сто-
роны, опять равнина или долина — и снова стена необычной формы, высотой не ме-
нее двухсот пятидесяти футов и толщиной примерно футов в двенадцать; она весьма
напоминала какую-то правильную искусственную конструкцию. Эти утесы, верти-
кально поднимающиеся из воды, действительно выглядят очень необычно. Послед
ний из упомянутых состоял из очень мягкого белого песчаника, на котором потоки
воды легко оставляют свои следы. Сверху находится нечто вроде фриза или карниза,
который образован вкраплениями нескольких тонких горизонтальных слоев белого
известняка; по-видимому, он достаточно твердый и не размывается дождями. Над
ними — темная плодородная почва, ее слой тянется от берега примерно на милю,
а потом снова поднимаются отвесные утесы высотой футов в пятьсот и даже более.
Поверхность этих примечательных утесов покрыта множеством борозд, кото-
рые, как можно предположить, проделали в мягкой породе струи дождевой воды,
1
Черные Холмы (Блэк-Хилс) — невысокие горы, расположенные в северной части Великих
равнин на Среднем Западе США, в юго-западной части штата Южная Дакота и северо-вос-
точной части штата Вайоминг (примеч. переводчика).
так что человек с богатым воображением легко может вообразить себе, что это ги-
гантские памятники, созданные человеческим гением и покрытые таинственными
письменами. Иногда заметны самые настоящие ниши (подобные тем, что мы видим
в храмах для статуй), образованные большими кусками отколовшегося песчаника;
было несколько мест как бы с лестничными пролетами и длинными коридорами; ве-
роятно, они образовались там, где случайные разломы в карнизе из твердой породы
позволили дождям постепенно воздействовать на лежащую ниже более мягкую по-
роду. Мы проплывали мимо этих уникальных скал при ярком лунном свете, впечат-
ление от этого фантастического пейзажа навсегда останется в моей памяти. Они на-
поминали заколдованные замки (о которых я когда-то грезил), а щебетание мириад
ласточек, гнездившихся в отверстиях, изрешетивших все их поверхности, во многом
поддерживало эту иллюзию. Помимо этих отвесных стен, порой рядом находятся
более низкие, высотой от двадцати до ста футов, а толщиной от одного до пятнадца-
ти; они тоже отвесные и идеально правильной формы. Они образованы рядом кам-
ней, которые кажутся почти черными; состоят они, по-видимому, из суглинка, песка
и кварца; они совершенно симметричны, хотя и различных размеров. Обычно они
квадратные, иногда вытянутые (однако всегда прямоугольные) и лежат один выше
другого так точно и правильно, словно их укладывал какой-то гигантский каменщик;
каждый верхний камень покрывает и закрепляет соединение двух нижних — так
укладывают кирпичи, когда строят стену. Иногда эти уникальные конструкции идут
параллельно, порой по четыре в ряд; иногда они отходят от берега реки и теряются
среди холмов; порой они пересекают друг друга под прямыми углами, словно огора-
живая огромные искусственные сады; растительность внутри лишь способствовала
сохранению этой иллюзии. Там, где эти стены тоньше всего, размер кладки меньше,
и наоборот. Мы сочли, что пейзажи этой части бассейна Миссури были самыми уди-
вительным, если не самыми прекрасным из всего, что нам доводилось видеть. Они
оставили у меня в памяти впечатление чего-то абсолютно нового, уникального и не-
забываемого.
Незадолго до развилки около северного берега показался крупный остров; на
расстоянии мили с четвертью от него, на южном берегу, простирается густо зарос-
шая прекрасным лесом низина. После тянулись мелкие островки, по ходу движения
мы приставали к каждому из них на несколько минут. Затем с северной стороны мы
прошли мимо совершенно черного утеса и миновали два островка, на которых не за-
метили ничего примечательного. Пройдя еще несколько миль и миновав два других
острова поменьше, мы достигли довольно большого острова, расположенного у око-
нечности крутого мыса. Все эти острова покрыты лесом. Вечером 13 мая Мискваш
указал нам на устье большой реки, которая в европейских поселениях известна под
названием Йеллоустон, хотя индейцы называют ее Аматеаза1. Мы разбили лагерь на
южном берегу, на красивой, заросшей тополями равнине.
14 мая. Этим утром все проснулись и занялись делами очень рано, ведь мы до-
брались до очень важного пункта нашего путешествия, ибо прежде чем продол-
жить его, мы должны были определить, по которому из двух больших рукавов,
1
Тут в тексте есть некоторое расхождение, которое мы не стали исправлять: ведь, быть мо-
жет, мистер Родмен и прав. Согласно Льюису и Кларку, индейцы миннетари называют Ама
теазой не Йеллоустон, а саму Миссури.
находившихся теперь в нашем поле зрения, нам будет лучше плыть дальше. Кажется,
большинство склоняется к тому, что надо плыть вверх по одному из них, насколь-
ко это будет возможно, чтобы достичь Скалистых гор; возможно, там нам удастся
обнаружить верховье крупной реки Ареган; все индейцы, с которыми мы беседова-
ли на эту тему, говорили, что она течет в великий Тихий океан. Мне тоже не терпе-
лось попасть в эти места, которые сулили моему воображению целый мир, полный
волнующих приключений; однако я предвидел и множество трудностей, с которы-
ми нам там придется неминуемо встретиться, если мы предпримем такую попыт-
ку при наших ограниченных сведениях о крае, через который собираемся пройти,
и о населяющих его дикарях; мы знали о них только то, что это были одни из самых
свирепых североамериканских индейцев. Я также опасался, что мы можем попасть
не в тот рукав и в результате будем втянуты в бесконечный лабиринт трудностей,
которые повергнут людей в уныние. Впрочем, я недолго предавался этим тревож-
ным мыслям и сразу же взялся за дело — надо было исследовать прилегающую мест-
ность. Отправив часть людей по берегу каждого из рукавов, чтобы они оценили их
полноводность, я сам вместе с Торнтоном и Джоном Грили начал подниматься на
возвышенность возле развилки, откуда должна была открыться панорама всей мест
ности, которой мы достигли. Мы увидели оттуда огромную и величественную рав-
нину, которая простиралась во всех направлениях, на ней волновалась под ветром
густая зеленая трава, по ней бродили бесчисленные стада бизонов и стаи волков, мес
тами были заметны олени и антилопы. На юге долину ограничивала цепь высоких
заснеженных гор; они тянулись с юго-востока на северо-запад, где резко обрывались.
За этой цепью был еще более высокий хребет, простиравшийся на северо-запад до са-
мого горизонта. Оба рукава реки представляли очаровательное зрелище, они уходи-
ли вдаль, извиваясь подобно двум длинным змеям, и становились все тоньше и тонь-
ше, а потом пропадали двумя серебряными нитями в далекой туманной дымке. Одна-
ко по их направлению мы так и не смогли определить, откуда они берут свое начало,
и сошли вниз, так и не решив, что предпринять.
Исследование двух рукавов мало что прибавило. Оказалось, что северный был
глубже, в южный — шире, а по объему воды они различались мало. Цвет воды в пер-
вом был, как в Миссури, а на дне второго было много обкатанной гальки, что харак-
терно для рек, текущих с гор. Мы, наконец, выбрали для дальнейшего продвиже-
ния вперед северный рукав, как более удобный для навигации, однако он так быстро
мельчал, что, по нашим прикидкам, через несколько дней пути нам пришлось бы от-
казаться от большой лодки. Мы провели три дня в разбитом лагере; за это время мы
разжились множеством прекрасных шкур, а потом складировали их вместе с други-
ми припасами в хорошо оборудованном схроне на маленьком островке, в миле ниже
слияния. Мы также добыли много дичи, особенно оленины, несколько ляжек кото-
рых мы засолили или закоптили на будущее. В округе нашли множество опунций,
в низинах и оврагах — много черноплодной рябины. Много также белой и красной
смородины (неспелой) и крыжовника. Множество бутонов на шиповнике уже нача-
ли распускаться. Утром мы свернули наш лагерь в отличном настроении.
18 мая. Погода стояла отличная, и мы пребывали в прекрасном настроении, не-
смотря на постоянно встречавшиеся на пути препятствия — мели и торчащие усту-
пы, которых на реке было множество. Все до единого были полны энтузиазма и го-
ворили только о Скалистых горах. Оставив в схроне наши шкуры, мы значительно
облегчили лодки, и нам быстро стало ясно, что их теперь гораздо легче вести про-
тив течения, чем раньше. На реке было множество островов, и мы приставали почти
к каждому из них. К ночи мы добрались до брошенного индейского стойбища возле
обрыва с темной глиной. Нас очень беспокоили гремучие змеи, а перед рассветом за-
рядил сильный дождь.
19 мая. Мы не смогли продвинуться далеко, поскольку русло сильно изменилось;
то и дело попадались песчаные отмели, а вернее, наносы мелкого гравия, так что нам
лишь с большим трудом удавалось перетаскивать через них большую лодку. Мы от-
правили двух людей вперед на разведку; вскоре они вернулись и рассказали, что рус
ло выше по течению шире и глубже, и это нас вновь воодушевило. Мы проделали де-
сять миль и устроились на ночь, остановившись на одном из островков. В южном на-
правлении показалась гора необычной конической формы, она вся покрыта снегом.
20 мая. Теперь мы двигаемся по гораздо более хорошему руслу; лишь с неболь-
шими остановками прошли шестнадцать миль; мимо тянулась необычная глинистая
равнина, почти без всякой растительности. На ночь разбили лагерь на большом
острове, поросшем высокими деревьями, многие из которых нам неизвестны. Там
мы оставались в течение пяти дней — наша пирога требовала починки.
Во время нашего пребывания там произошел неприятный инцидент. Берега
Миссури тут в окрестностях образуют серию крутых глинистых террас. В разных на-
правлениях их пересекают глубокие и узкие овраги, которые так изменили под воз-
действием воды в прошлые времена свою форму, что стали похожи на искусственные
каналы. Устья этих оврагов у самой воды выглядят весьма своеобразно, и при лун-
ном свете, если смотреть с противоположного берега, кажутся гигантскими колонна-
ми. Если встать на вершину такого уступа, спуск к реке представляется весьма запу-
танным и хаотичным. Никакой растительности нет и в помине. Склоны обрывисты
и состоят из особой голубой глины, которая становится весьма скользкой после дож
дя. От уступов до реки расстояние около ста ярдов.
Однажды утром после завтрака Джон Грили, Пророк, переводчик Жюль и я ре-
шили вскарабкаться на самый высокий верхний уступ южного берега, чтобы осмо-
треть окрестности, короче, посмотреть, что к чему. Мы двигались с огромным трудом
и чрезвычайно осторожно, и нам удалось подняться на плоскогорье напротив нашей
стоянки. Прерия здесь имеет совершенно необычный вид — на много миль она по-
росла тополями, шиповником, красноталом и широколистной ивой; почва зыбкая,
а местами и болотистая, как в обычных низинах; она состоит из черноватого суглин-
ка и на треть из песка; если горсть ее бросить в воду, она растворяется, словно сахар,
и пузырится. В некоторых местах мы заметили выходы поваренной соли, некоторое
количество ее мы собрали для использования в пищу.
Взобравшись на ровную площадку, мы все присели передохнуть, но едва опусти-
лись на землю, как были встревожены громким рычанием, исходившим из густого
подлеска. Мы сразу же вскочили и пришли в ужас, ведь мы оставили свои ружья на
острове, чтобы они не мешали нам карабкаться на утесы; из оружия при себе у нас
были только пистолеты и ножи. Едва мы успели перекинуться парой слов, как из
зарослей шиповника на нас ринулись, разинув пасти, два огромных бурых медведя
(мы их видели впервые с начала нашей экспедиции). Индейцы очень боятся этих
животных, и недаром, поскольку это действительно грозные страшилища, обладаю
щие невероятной силой, неукротимой свирепостью и удивительной живучестью.
Едва ли можно убить их пулей, если только она не попадет прямо в мозг, а он у них за-
щищен не только черепом, но и двумя мощными боковыми мышцами и выступом на
толстой лобной кости. Были случаи, когда медведи жили в течение нескольких дней
с полудюжиной пуль в легких и даже с серьезными ранениями сердца. До сих пор
мы ни разу не сталкивались с бурым медведем, хотя нам часто встречались его следы
в грязи или на песке, а они попадались длиной почти в фут, не считая когтей, и были
до восьми дюймов в ширину.
Что нам было делать? Остаться на месте и вступать в схватку с таким оружием, как
у нас, было бы безумием; было глупо также надеяться удрать в прерию: ведь медведи
ринулись на нас именно оттуда, к тому же вблизи утесов заросли шиповника, карли-
ковой ивы и прочих растений были такими густыми, что мы не смогли бы через них
пробиться; а если бы мы побежали вдоль берега реки, между ними и краем утеса, то
медведи сразу бы нас настигли, ведь по заболоченной почве мы бы не смогли бежать
быстро, а широкие плоские лапы медведя позволяют ему легко передвигаться в та-
кой ситуации. Казалось все эти соображения (которые требуют времени для облече-
ния в слова) мгновенно промелькнули в наших головах, поскольку все мы разом бро-
сились к краям утесов, не задумываясь об опасностях, которыми они нам грозили.
Первый обрыв в высоту был футов в тридцать или сорок, он был не слишком
крутым; глина там была перемешана с почвой, образуя нечто вроде суглинка, по
этому мы без особых трудностей спустились на первую из нижних террас. Однако
разъяренные медведи продолжали нас преследовать, и когда мы там оказались, для
раздумий времени уже не оставалось. Теперь нам ничего не оставалось, кроме как
либо столкнуться с этими злобными зверями на узкой платформе, на которой мы
стояли, либо преодолеть второй спуск. Обрыв был почти отвесным, глубиной около
семидесяти футов, и он почти весь состоял из голубой глины, размокшей от недавних
дождей и скользкой, как само стекло. Испуганный до ужаса канадец сразу же подле-
тел к краю обрыва, с огромной скоростью соскользнул вниз до следующего уступа
и, не удержавшись на нем, покатился до следующего. Он быстро пропал из виду, и мы,
разумеется, были уверены, что он наверняка разобьется, скользя так с одного откоса
на другой и рухнув с последнего в реку с высоты более полутораста футов.
Если бы не Жюль, более чем вероятно, что, очутившись в таком крайнем положе-
нии, мы попытались бы спуститься вниз; однако случившееся с ним заставило нас ко-
лебаться, а монстры были уже совсем близко. Первый раз в своей жизни я столкнулся
лицом к лицу со свирепым диким зверем, и мне приходится признаться, что нервы
мои были на пределе. В течение нескольких секунд я был близок к обмороку, одна-
ко громкий крик Грили, которого схватил первый медведь, вывел меня из ступора,
и в этот момент я ощутил какую-то свирепую радость от грядущей схватки.
Один из медведей, добравшись до узкого выступа, на котором мы стояли, сра-
зу бросился на Грили, завалил его на землю и вцепился в него своими огромными
клыками, которые, по счастью, вонзились в пальто, бывшее на нем по случаю холод-
ной погоды. Второй медведь, скорее кубарем катясь с обрыва, чем сбегая с него, по
инерции пролетел мимо нас, не смог затормозить, и в результате половина его туши
одним своим боком повисла над пропастью; при этом он раскачивался из стороны
в сторону, обе его правые лапы болтались в воздухе, а левыми он неуклюже пытался
уцепиться за землю. Находясь в этом положении, он ухватил Вормли пастью за пят-
ку, и я на мгновение испугался, ожидая худшего, ведь, пытаясь в ужасе вырваться,
Вормли поневоле помогал медведю сохранять равновесие. Однако, пока я стоял, оце-
пенев от ужаса и не зная, чем можно в такой ситуации помочь, башмак и мокасин
Вормли остались в зубах у медведя, который кубарем полетел вниз на следующий
выступ, на котором смог удержаться и не соскользнуть ниже благодаря своим мощ-
ным когтям. В это мгновение Грили возопил о помощи, и мы с Пророком бросились
к нему. Мы разом выпалили из наших пистолетов прямо в голову медведя; и я был
уверен, что моя пуля пробила ему череп, поскольку я приставил пистолет прямо к его
уху. Однако это, скорее, еще более озлобило зверя, казалось, рана была ему нипочем.
Единственным следствием выстрелов было то, что он отпустил Грили (который, как
стало ясно позже, не пострадал) и двинулся на нас. Теперь мы могли рассчитывать
только на наши ножи, а отступление вниз было невозможно, поскольку на следую-
щем уступе, ниже, находился второй медведь. Мы встали спиной к откосу и пригото-
вились к смертельному поединку, не рассчитывая на помощи Грили (мы ведь думали,
что он смертельно ранен), как вдруг мы услышали выстрел, и огромный зверь рухнул
к нашим ногам, когда до наших лиц уже долетело его горячее и невероятно зловонное
дыхание. Наш спаситель, который много раз за свою жизнь сталкивался с медведями,
выстрелил зверю прямо в глаз, и пуля пробила его мозг.
Посмотрев затем вниз, мы заметили, что свалившийся туда толстолапый толстяк
безуспешно пытается добраться до нас, однако мягкая глина оседала под его когтями,
и он раз за разом тяжело сползал вниз. Мы достали его несколькими выстрелами, не
причинив, впрочем, особого вреда, и решили оставить его как есть в качестве добычи
воронам. Не думаю, что он сумел бы оттуда выбраться. А мы почти полмили медлен-
но проползли вдоль края выступа, на котором оказались, пока не обнаружили тро-
пинку наверх, к прерии. До лагеря мы добрались лишь к ночи. Жюль был уже там,
живой, но сильно помятый, причем настолько, что почти ничего не мог припомнить
из того, что с ним приключилось после того, как он нас покинул. Вероятно, при паде-
нии он скатился по дну одного из оврагов третьего уступа, а затем спустился по нему
к берегу реки.
(На этом рукопись обрывается.)

755
ПОВЕСТВОВАНИЕ АРТУРА ГОРДОНА ПИМА

ИЗ НАНТУКЕТА,
содержащее
подробности возмущения и жестокой резни на американском бриге «Грампус» в пути
его к Южным морям, с рассказом о вторичном захвате корабля уцелевшими в жи-
вых; об их крушении и последующих ужасных страданиях от голода; о спасении их
британской шхуной «Джэн Гай»; о кратком крейсировании этого последнего судна
в Полуденном океане; о захвате шхуны и избиении ее экипажа среди группы островов
на 84 параллели южной широты, о невероятных приключениях и открытиях еще
дальше на юг, к коим привело это прискорбное злополучие.
(1838)
Предуведомление
По моем возвращении несколько месяцев тому назад в Соединенные Штаты
после необычайного ряда приключений в Южных морях и иных местах, о чем я рас-
сказываю на последующих страницах, случай свел меня с обществом нескольких
джентльменов в Ричмонде, в Виргинии, и они, сильно заинтересовавшись всем каса-
тельно областей, которые я посетил, настойчиво убеждали меня, что мой долг предо-
ставить повествование мое публике. Я имел, однако, причины уклоняться от этого —
некоторые из них были совершенно личного характера и не касаются никого, кроме
меня самого; но были еще причины и другого свойства. Одно соображение, удержи-
вавшее меня, было таково: не ведя дневника в продолжение большей части времени,
когда я был в отсутствии, я боялся, что не смогу написать по памяти рассказа столь
подробного и связного, чтобы он имел вид той правды, которая была в нем в дейст-
вительности, и выкажу только естественное неизбежное преувеличение, к которо-
му склонен каждый из нас, описывая происшествия, имевшие могущественное вли-
яние на возбуждение наших способностей воображения. Другая причина была та,
что происшествия, которые должно было рассказать, по природе своей были столь
положительно чудесны, что я ввиду неподдержанности моих утверждений никакими
доказательствами, как это поневоле должно было быть (кроме свидетельств одного
индивидуума, да и тот — индеец смешанной крови), мог бы надеяться только на то,
что мне поверят в моей семье и среди тех моих друзей, которые в продолжение целой
жизни имели основание увериться в моей правдивости, — но, по всей вероятности,
большая публика стала бы смотреть на то, что я стал бы утверждать, просто как на
наглую и простодушную выдумку. Недоверие к моим собственным способностям как
писателя было со всем тем одной из главных причин, каковые мешали мне согласить-
ся с уговорами моих советников.
Между теми джентльменами в Виргинии, которые выражали величайший инте-
рес к моему рассказу, в особенности к той его части, которая относилась к Полуден-
ному океану, был мистер По, недавно бывший издателем «Южного литературного
вестника», ежемесячного журнала, печатаемого мистером Томасом У. Уайтом1 в го-
роде Ричмонде. Он очень советовал, вместе с другими, теперь же приготовить пол-
ный рассказ о том, что я видел и пережил, и положиться на проницательность и здра-
вый смысл публики — утверждая с полной правдоподобностью, что, несмотря на
необработанность в чисто литературном отношении, с какой вышла бы в свет моя
книга, самая ее неуклюжесть, ежели в ней есть таковая, придаст наибольшее вероятие
тому, что ее примут за истину.
Несмотря на это увещание, я не мог настроить свой ум сделать так, как он мне
советовал. Видя, что я не займусь этим, он предложил мне изложить своими собст-
венными словами первую часть моих приключений по данным, сообщенным мною,
и напечатать это в «Южном вестнике» под видом вымысла. Не имея против этого ни-
каких возражений, я согласился, условившись только, что настоящее мое имя будет
сохранено. Два выпуска мнимого вымысла появились последовательно в «Вестни-
ке» в январе и феврале (1837 года), и, для того чтобы на это смотрели действительно
как на вымысел, имя мистера По приложено было к очеркам в оглавлении журнала.
То, как принята была эта хитрость, побудило меня наконец предпринять пра-
вильное составление и печатание упомянутых повествований, ибо я нашел, что, не-
смотря на вид вымысла, каковой был так находчиво придан той части моего отчета,
которая появилась в «Вестнике» (без изменения или искажения хотя бы одного слу-
чая), публика совсем не была расположена принять это как выдумку, и несколько пи-
сем было послано по адресу мистера По, которые ясно свидетельствовали об убеж
дении читателей в противном. Отсюда я заключил, что события и случаи моего по-
вествования были такого свойства, что сами в себе имели достаточную очевидность
их собственной достоверности, и, следовательно, я мог мало опасаться насчет недо-
верия публики.
Теперь, когда все начистоту сказано, сразу будет видно, на что из последующе-
го я притязаю как на мое собственное писание; и также будет понятно, что ни один
случай не искажен в первых нескольких страницах, которые написаны мистером По.
Даже тем читателям, которые не видали «Вестника», будет излишне указывать, где
кончается его часть и начинается моя: разница в слоге будет вполне заметной.
А. Г. Пим
Нью-Йорк, июль, 1838
1
Томас Уиллис Уайт (1788–1843) — издатель и печатник из Ричмонда, основатель журнала
«Южный литературный вестник», в котором работал редактором Эдгар По (примеч. ред.).
ПОВЕСТВОВАНИЕ АРТУРА ГОРДОНА ПИМА ИЗ НАНТУКЕТА 757
Глава I
Мое имя Артур Гордон Пим. Мой отец был почтенным торговцем морскими
материалами в Нантукете, где я родился. Дед мой по матери был стряпчим и хоро-
шо вел дела, которых у него было достаточно. Он был счастлив во всем и совершил
несколько удачных оборотов на акциях Эдгартонского нового банка, когда тот был
только что основан. Этим способом и другими он скопил порядочную сумму денег.
Ко мне он был привязан, как мне кажется, более, чем к кому-либо другому на свете,
и я рассчитывал унаследовать бóльшую часть его состояния после его смерти. Ког-
да я был в возрасте шести лет, он отдал меня в школу старого мистера Риккетса,
джентльмена с одной лишь рукой и чудаческими манерами, — он хорошо известен
почти каждому, кто посетил Нью-Бедфорд. Я пробыл в его школе до шестнадцати лет
и потом покинул его, чтобы перейти в школу мистера Э. Рональда, что на горе. Здесь
я подружился с сыном мистера Барнарда, морского капитана, который обыкновенно
совершал плавания на судах Ллойда и Реденбурга, — мистер Барнард также хорошо
известен в Нью-Бедфорде, и я уверен, что у него есть родственные связи в Эдгарто-
не. Его сына звали Августом, он почти на два года был старше меня. Он совершил
плавание с отцом на китобойном судне «Джон Дональдсон» и всегда рассказывал
мне о своих приключениях в южном Тихом океане. Часто я отправлялся вместе с ним
к нему на дом и оставался там целый день, а иногда и всю ночь. Мы спали в одной по-
стели, и он мог быть уверен, что я не засну почти до рассвета, если он будет рассказы-
вать мне истории о туземцах острова Тиниана и других местах, которые он посетил
во время своих путешествий. Под конец я не мог не быть захвачен тем, что он гово-
рил, и мало-помалу чувствовал величайшее желание отправиться в море. У меня была
парусная лодка, называвшаяся «Ариэль», стоимостью около семидесяти пяти дол-
ларов. Она имела полудек с каморкой и была оснащена на манер шлюпки — я забыл
ее вместимость, но в ней могло бы поместиться до десяти человек без особой тесно-
ты. На этой лодке мы имели обыкновение совершать безумнейшие в мире проделки;
и когда я теперь о них думаю, мне кажется одним из величайших чудес, что я доныне
нахожусь в живых.
Я расскажу одно из этих приключений как введение к более длинному и более
серьезному повествованию. Однажды вечером у мистера Барнарда были гости, и мы
оба, Август и я, порядочно выпили к концу вечера. Как обыкновенно в этих случа-
ях, я предпочел разделить с ним его постель, нежели идти домой. Он уснул, как мне
показалось, очень спокойно (было около часу, когда общество разошлось), не сказав
ни слова на свою любимую тему. Могло пройти около получаса, как мы были в по-
стели, и я только что стал погружаться в дремоту, как вдруг он вскочил и поклялся
страшной клятвой, что не будет спать ни из-за какого Артура Пима во всем христи-
анском мире, когда дует такой великолепный ветер с юго-запада. Никогда в жизни
я не был столь удивлен, не зная, что он разумел, и думая, что вина и крепкие напитки,
которые он выпил, совершенно вывели его из себя. Он продолжал говорить очень
спокойно; он знает, сказал он, что я думаю, будто он пьян, но он никогда в жизни не
был более трезв. Он только устал, прибавил он, лежать в постели в такую чудесную
ночь, точно собака, и был твердо намерен встать, одеться и выехать на лодке пове-
селиться. Вряд ли смогу я сказать, что овладело мной, но не успели слова эти выле-
теть из его уст, как я почувствовал дрожь величайшего возбуждения и удовольствия,
и его сумасшедшая затея показалась мне

одной из самых чудесных и разумней-
ших вещей в мире. Ветер переходил по-
чти в бурю, и погода была очень холод-
ная — это было в конце октября. Тем не
менее я вскочил с постели в некоторого
рода восхищении и сказал ему, что я так
же смел, как и он, так же, как и он, устал
лежать в постели, точно собака, и готов на
всякую веселую выдумку и забаву, как и ка-
кой-нибудь Август Барнард в Нантукете.
Не теряя времени, мы оделись и бро-
сились к лодке. Она была причалена у ста-
рой обветшалой пристани около склада
материалов «Пэнки и K°» и почти ударялась своими боками о грубые плахи. Август
вошел в нее и стал вычерпывать воду, ибо лодка почти до половины была полна. Ког-
да это было сделано, мы подняли кливер и грот и, распустив паруса, смело направи-
лись в море.
Как я уже сказал раньше, дул свежий ветер с юго-запада. Ночь была светлая и хо-
лодная. Август взялся за руль, а я встал у мачты на деке каморки. Мы летели прямо
с большой быстротой, никто из нас не произнес ни слова, с тех пор как мы отвязали
лодку от пристани. Теперь я спросил моего товарища, в каком направлении он думал
править и как он думает, когда будет возможно вернуться назад. Он свистел в про-
должение нескольких минут, потом сказал сварливо: «Я иду в море, ты можешь от-
правляться домой, если считаешь это уместным». Обратив на него взор, я заметил
тотчас, что, несмотря на его деланую небрежность, он был очень взволнован. Я мог
ясно видеть его при свете луны, лицо его было бледнее мрамора, и рука так дрожала,
что он с трудом удерживал ручку румпеля. Я увидел, что тут что-то неладно, и серь-
езно встревожился. В те времена я мало что понимал в управлении лодкой и был,
таким образом, в полной зависимости от навигационного искусства моего друга.

Ветер, кроме того, вдруг усилился, и мы быстро вышли из подветренной берего-
вой линии; все же я стыдился выказать какой-либо страх и с полчаса сохранял ре-
шительное молчание. Я не мог, однако, выдержать дольше, и стал говорить Августу
о необходимости вернуться назад. Как и раньше, прошло с минуту, прежде нежели
он ответил или обратил какое-либо внимание на мое замечание. «Сейчас, — сказал
он наконец. — Времени довольно… домой сейчас». Я ожидал такого ответа, но было
что-то в тоне этих слов, что наполнило меня неописуемым чувством страха. Я снова
с вниманием посмотрел на говорившего. Его губы были совершенно бледны, и ко-
лени его так сильно дрожали, что, казалось, он с трудом мог стоять. «Ради бога, Ав-
густ! — закричал я, теперь совершенно испуганный. — Что с тобой? Что случилось?
Что ты хочешь делать?» «Случилось?.. — сказал он, заикаясь, с видом величайшего
удивления, и, выпустив румпель, упал вперед на дно лодки. — Случилось?.. Поче-
му, ничего… не случилось… едем домой… ч-черт… разве ты не видишь?» Вся правда
вспыхнула передо мной. Я бросился к нему и приподнял его. Он был пьян, смертельно
пьян, он не мог больше ни стоять, ни говорить, ни видеть. Его глаза были совершенно
остекленелыми; и, когда я выпустил его в крайнем отчаянии, он покатился, как чур-
бан, в килевую воду, из которой я его поднял. Очевидно, в течение вечера он выпил
гораздо больше, чем я подозревал, и его поведение в постели было следствием край-
него состояния опьянения — состояния, которое, подобно безумию, делает жертву
часто способной подражать внешне поведению тех, кто находится в полном обла-
дании своим рассудком. Прохлада ночного воздуха, однако же, оказала свое обыч-
ное действие — умственная энергия начала уступать ее влиянию, и то смутное созна-
ние опасности, которое, без сомнения, поначалу у него было, ускорило катастрофу.
Теперь он впал в совершенно бесчувственное состояние, и не было никакой вероят-
ности, чтобы в продолжение нескольких часов он пришел в себя.
Вряд ли возможно вообразить крайнюю степень моего ужаса. Винные пары уле-
тучились, оставляя меня вдвойне смущенным и нерешительным. Я знал, что был со-
вершенно не способен управлять лодкой, а свирепый ветер и сильный отлив несли
нас к гибели. За нами, очевидно, собиралась гроза; у нас же ни компаса, ни запасов
провизии, и было ясно: если мы будем держаться того же направления, до наступ-
ления рассвета мы потеряем из виду землю. Страшные мысли толпой проносились
в моем уме с ошеломляющей быстротой и на некоторое время парализовали меня до
полной невозможности сделать какое-либо усилие. Лодка по ветру убегала с ужасаю
щей скоростью, без рифа в кливере или главном парусе, то и дело погружая свою пе-
реднюю часть в пену. Величайшее чудо, что она не рыскала, ибо Август, как я сказал
раньше, упустил руль, а я был слишком взволнован, чтобы подумать взяться за него
самому. К счастью, судно держалось крепко, и постепенно я обрел некоторое при-
сутствие духа. Ветер, однако же, страшно усиливался; каждый раз, когда мы подни-
мались после нырка вперед, сзади море вставало страшными гребнями над нашей
кормой и затопляло нас водою. Все тело так у меня онемело, что я почти не созна-
вал каких-либо ощущений. Наконец я воззвал к решимости отчаяния и, бросившись
к главному парусу, отпустил его. Как и можно было ожидать, он полетел через борт
и, окунувшись в воду, сорвал мачту. Только последнее обстоятельство спасло меня от
немедленной гибели. С одним лишь кливером я быстро плыл теперь вперед по ветру,
иногда зачерпывая тяжелую волну, но освобожденный от страха немедленной смерти.
Я взялся за руль и вздохнул с большим облегчением, увидав, что для нас еще остава-
лась возможность окончательного спасения. Август все продолжал лежать без чувств
на дне лодки, и так как была серьезная опасность, что он захлебнется (воды набралось
около фута глубины, как раз где он упал), я придумал приподнять его хоть немного
и удержать в сидячем положении, пропустив веревку вокруг его поясницы и привя-
зав ее к железному кольцу на деке каморки. Устроив все как только мог лучше в том
полузамерзшем и взволнованном состоянии, в каком я был, я поручил себя Богу и на-
строил свой ум так, чтобы вынести твердо, что бы ни случилось, со всем мужеством,
которое было в моей власти.
Только что я пришел к этому решению, как вдруг громкий и долгий крик, будто
из глоток тысячи демонов, казалось, заполнил всю атмосферу вокруг лодки. Никогда
в жизни я не смогу забыть напряженной агонии ужаса, которую я испытал в тот миг.
Волосы мои стали дыбом, я почувствовал, что кровь застыла в жилах, сердце совсем
перестало биться, и, не подняв даже глаз, чтобы узнать причину моей тревоги, я рух-
нул без чувств на тело моего упавшего товарища.
Когда я пришел в себя, я находился в каюте большого китобойного судна «Пинг
вин», возвращавшегося в Нантукет. Несколько человек стояло надо мною, и Август,
бледнее смерти, усердно растирал мне руки. Когда он увидел, что я открыл глаза, его
всклики благодарности и радости возбудили попеременно смех и слезы среди сто-
явших около меня людей, суровых на вид. Тайна того, что мы были еще живы, без
промедления разъяснилась. Мы были опрокинуты китобойным судном, которое,
держась круто под ветром, пробиралось к Нантукету на всех парусах, какие толь-
ко дерзнуло распустить, и шло, следовательно, почти под прямым углом к нашему
собственному пути. Несколько человек было на дозоре на верху мачты, но они не ви-
дели нашей лодки до тех пор, когда уже не было возможности избежать столкнове-
ния, — их крики предупреждения, когда они увидели нас, и были тем, что так ужасно
испугало меня. Огромный корабль, сказали мне, проплыл над нами с такой же лег
костью, как если бы наше собственное суденышко прошло над пером, — без малей-
шего заметного препятствия в своем ходе. Ни вскрика не раздалось с палубы поги-
бающих: был слышен только слабый скрипящий звук, смешавшийся с ревом ветра
и воды, когда хрупкая лодка, будучи поглощена, на минуту проскребла вдоль киля
днище своего разрушителя; и это было все. Думая, что наша лодка (которая, как нуж-
но припомнить, была без мачты) — просто остов, плывущий по воле ветра, капитан
(капитан Э. Т. В. Блок из Нью-Лондона) хотел продолжать свой путь, не беспокоясь
больше о случившемся. К счастью, двое были на посту, и они положительно клялись,
что видели кого-то у нашего руля, и утверждали, что еще возможно спасти этого че-
ловека. Последовало обсуждение, но Блок рассердился и сказал: «Не его дело веч-
но следить за яичными скорлупами, корабль он не будет поворачивать из-за такой
бессмыслицы; а если и есть какой-нибудь утопающий, так это ничья вина, как его
собственная; он может тонуть, и черт бы его побрал» или что-то в этом роде. Хен-
дерсон, штурман, опять поднял этот вопрос, справедливо возмущенный, так же как
и весь экипаж корабля, речью капитана, которая доказывала жестокое бессердечие.
Штурман говорил начистоту, чувствуя себя поддерживаемым своими людьми, и ска-
зал капитану, что почитает его достойным виселицы и что ослушается его приказа-
ний, даже если бы он должен был быть повешен за это в тот самый миг, как ступит
на берег. Он быстро шагнул назад, толкнув Блока в сторону (тот сильно побледнел
Мы были опрокинуты китобойным судном…
и ничего не ответил), и, ухватив руль, отдал команду твердым голосом: «Руль под ве-
тер!». Люди устремились на свои посты, и корабль быстро повернул на другой галс.
Все произошло приблизительно в пять минут, и было вряд ли возможно кого-нибудь
спасти — если допустить, что кто-нибудь был на борту лодки. Все же, как это видел
читатель, мы оба, Август и я, были спасены; и наше спасение казалось следствием од-
ной из тех непонятных счастливых случайностей, которые приписываются людьми
мудрыми и набожными особому вмешательству Провидения.
Пока корабль еще поворачивался, штурман спустил четверку и прыгнул в нее
с двумя матросами, я думаю, теми самыми, которые говорили, что видели меня у руля.
Они только что оставили подветренную сторону судна (луна все еще светила ярко),
как вдруг корабль сильно и длительно качнулся к наветренной стороне, и Хендер-
сон в тот же самый миг вскочил на своем месте и крикнул матросам: «Задний ход! —
Он ничего не хотел сказать другого, с нетерпением повторяя: — Задний ход! Задний
ход!». Люди направились назад так скоро, как только было возможно; но в это время
корабль повернул и пошел прямым ходом вперед, хотя на корабле делали страшные
усилия, чтобы уменьшить паруса. Несмотря на опасность попытки, штурман уцепил-
ся за грот-руслени1, как только он мог их достать. Другое сильное накренивание ко
рабля вывело теперь правую сторону судна из воды приблизительно до киля, и при-
чина того, что штурман был в таком волнении, стала вполне ясной. Было видно тело
человека, прикрепленное самым необычайным образом к гладкому и блестящему дну
(«Пингвин» был выстлан медью и укреплен медными скрепами), и при каждом дви-
жении корпуса корабля тело сильно ударялось о днище. После нескольких напрасных
усилий, делаемых при каждом накренивании корабля, с неминуемым риском опро-
кинуть лодку, меня, ибо это было мое тело, наконец высвободили из опасного поло-
жения и взяли на борт корабля. Оказалось, что один из скрепляющих стержней, про-
ломав медь и выдвинувшись наружу, задержал мое тело под кораблем и прикрепил
меня столь необычайным образом к его дну. Верхушка стержня проткнула воротник
зеленой байковой куртки, которая была на мне, и через заднюю часть шеи, между
двух сухожилий вышла как раз под правым ухом. Меня тотчас положили в постель,
хотя моя жизнь, казалось, совершенно угасала. На корабле не было врача. Капитан,
однако, выказал мне всевозможное внимание, чтобы искупить, как я полагаю, в глазах
своего экипажа бесчеловечное свое поведение в предыдущей части происшествия.
В это же самое время Хендерсон опять отчалил от корабля, несмотря на то что ве-
тер теперь был почти ураганным. Он не проплыл и нескольких минут, как наткнулся
на обломки нашей лодки, а вскоре один из людей, бывших с ним, стал утверждать, что
в промежутках между ревом бури он может различить крик о помощи. Это побудило
бесстрашных моряков продолжать поиски еще в течение более получаса, несмотря на
то что капитан Блок давал повторные сигналы к возвращению и каждое мгновение
в хрупкой лодке им угрожала неминуемая и смертельная опасность. Правда, почти
невозможно понять, как эта малая четверка, в которой они находились, могла хоть
одно мгновение противостоять гибели. Она была, однако, построена для китобой-
ной службы и была снабжена, как я потом имел основание думать, вместилищами для
воздуха на манер некоторых спасательных лодок, употребляющихся на прибрежье
Уэльса.
1
Руслень — площадка снаружи корпуса на уровне палубы для крепления вант (примеч. ред.).
После безуспешных поисков в продолжение упомянутого времени было реше-

но вернуться на корабль. Не успели они прийти к этому решению, как раздался сла-
бый крик от темного предмета, с быстротой проплывавшего мимо них. Погнавшись
за ним, они вскоре настигли его. Оказалось, это был цельный дек каморки «Ариэ-
ля». Август барахтался около него, по-видимому, в последней агонии. Когда он был
вытащен, заметили, что он привязан веревкой к держащемуся на воде ребру лодки.
Эту веревку, как нужно припомнить, я сам обвязал вокруг его поясницы и прикрепил
к железному кольцу, чтобы удержать его выпрямленным, и то, что я сделал, как оказа-
лось, в конце концов спасло ему жизнь. «Ариэль» был легко построен, и, идя ко дну,
его сруб, естественно, разлетелся на куски; дек каморки, как можно предположить,
был оторван от главного сруба силой воды, которая устремилась внутрь, и всплыл
(с другими обломками, без сомнения) на поверхность; Август держался на поверх
ности вместе с ним и таким образом избежал ужасной смерти.
Когда его взяли на борт «Пингвина», прошло более часа, прежде чем он мог
опомниться или понять, что произошло с нашей лодкой. Наконец он вполне пробу-
дился и много говорил о своих ощущениях тех минут, когда находился на воде. Впер-
вые он пришел до некоторой степени в сознание, когда увидел себя под водой, с непо-
стижимой быстротой вращающимся кругом и кругом, а веревка тремя или четырьмя
перехватами туго обвивала его шею. Через мгновение он почувствовал, как быстро
поднимается кверху и как вдруг голова его сильно ударилась обо что-то твердое, и он
опять впал в беспамятство. Снова придя в себя, он уже более овладел своим рас-
судком, который, однако же, в величайшей степени был помрачен и спутан. Теперь
он знал: что-то случилось, и он оказался в воде, хотя рот его находился над поверх
ностью и он мог дышать довольно свободно. Возможно, в это время дек быстро несся
по ветру и тащил его за собой, плывущего на спине. Конечно, пока он мог держать-
ся в этом положении, было почти невозможно, чтобы он утонул. Вдруг большой
вал бросил его поперек дека, где он и старался удержаться, время от времени кри-
ча о помощи. Как раз перед тем, когда его нашел мистер Хендерсон, он обессилел
и принужден был отпустить то, за что держался, и, падая в море, счел себя погибшим.
В продолжение всего времени, пока он боролся с волнами, у него не было даже само-
го слабого воспоминания об «Ариэле» или о чем-нибудь связанном с причиной его
злополучия. Смутное чувство ужаса и отчаяния вполне завладело его умственными
способностями. Когда он наконец был выловлен, все силы ума оставили его, и, как
было сказано раньше, лишь через час приблизительно, после того как его взяли на
борт «Пингвина», он вполне осознал свое положение. Что касается меня, я был вос-
крешен из состояния, граничащего весьма близко со смертью (всевозможные средст-
ва применялись напрасно в продолжение трех с половиной часов), сильным расти-
ранием фланелью, намоченной в горячем масле, — средство, присоветованное Ав-
густом. Рана на шее, несмотря на ее безобразный вид, оказалась в действительности
маловажной, и я скоро поправился.
«Пингвин» вошел в гавань около девяти часов утра, встретив один из сильней-
ших штормов, когда-либо виданных около Нантукета. Август и я изловчились так,
чтобы явиться к мистеру Барнарду завтракать вовремя, завтрак, по счастью, немного
запоздал вследствие вчерашней вечеринки. Я думаю, что все, кто был за столом, сами
были слишком утомлены, чтобы заметить наш измученный вид, который, конечно,
был бы вполне усмотрен при сколько-нибудь внимательном наблюдении. Школь-
ники, однако, могут совершать чудеса обмана, и я уверен, ни один из наших друзей
в Нант укете не имел ни малейшего подозрения, что ужасная история, которую рас-
сказывали в городе моряки о том, как они потопили тридцать-сорок горемык, име-
ла какое-либо отношение к «Ариэлю», к моему товарищу или ко мне самому. Впо
следствии мы оба очень часто говорили о случившемся — но никогда без содрогания.
В одной из наших бесед Август чистосердечно признался мне, что никогда во всей
своей жизни не испытал такого мучительного чувства смятения, как тогда в нашей
маленькой лодке, когда он заметил всю силу своего опьянения и почувствовал себя
ослабевающим под его влиянием.
Глава II
Ни при каком понесенном ущербе мы не можем вывести с полной уверенностью
никаких заключений за или против даже из самых простых данных. Можно было бы
предположить, что катастрофа, о которой я только что рассказал, вполне охладила
мою зарождавшуюся страсть к морю. Напротив, я никогда не испытывал более пла-
менного стремления к безумным приключениям в жизни моряка, чем неделю спустя
после нашего чудесного спасения. Этого короткого промежутка времени оказалось
вполне достаточно, чтобы стереть из моей памяти все тени и явить в ярком свете все
радостно возбуждающие красочные пятна, всю живописность недавнего опасного

происшествия. Мои разговоры с Августом день ото дня становились все более час
тыми и все более полными интереса. У него была особая манера рассказывать свои
повествования об океане (добрая половина которых, как я теперь предполагаю, была
сущим вымыслом), с помощью ее он завладевал моим восторженным темперамен-
том и несколько мрачным, хотя и пламенным, воображением. Странно еще то, что
он наиболее сильно захватывал мои чувства в пользу жизни моряка, когда описывал
самые страшные минуты страдания и отчаяния. К светлой стороне живописания
у меня была ограниченная симпатия. Мои мечты устремлялись к кораблекрушению
и голоду; к смерти или плену среди варварских племен; к влачению жизни в скорби
и слезах на какой-нибудь серой пустынной скале в недоступном и неведомом океане;
такие мечты или желания — ибо мечты доходили до желания, — как я уверился с тех
пор, свойственны всей многочисленной породе меланхоликов среди людей. В то вре-
мя, о котором я говорю, я смотрел на это лишь как на пророческие проблески судьбы,
к выполнению которой я чувствовал себя до некоторой степени предназначенным.
Август совершенно вошел в образ моего мышления. Вероятно, на самом деле наши
интимные беседы кончились частичным обменом характеров.
Приблизительно восемнадцать месяцев спустя после того, как погиб «Ариэль»,
фирма «Ллойд и Реденбург» (дом, некоторым образом, как я полагаю, связанный
с господами Эндерби в Ливерпуле) предприняла починку двухмачтового судна
«Грампус» и приспособила его для китобойного плавания. Это было старое, изно-
шенное судно, едва пригодное к морской службе, даже тогда, когда для него было сде-
лано все, что только возможно. Мне трудно понять, почему его предпочли другим
хорошим судам, принадлежавшим тем же владельцам, — но это было так. Мистеру
Барнарду было поручено им командовать, и Август ехал с ним. Когда бриг был в по-
чинке, Август часто соблазнял меня благоприятным случаем, представлявшимся для
того, чтобы удовлетворить мое желание путешествовать. Он нашел во мне отнюдь не
неохотного слушателя. Однако же это не так легко было устроить. Мой отец не про-
тивился прямо, но мать впадала в истерику при одном упоминании о таком намере-
нии, а главное, мой дед, от которого я ожидал многого, поклялся, что не оставит мне
ни гроша, если я когда-нибудь еще буду распространяться при нем на эту тему. Труд-
ности, однако, вместо того чтобы уменьшить мое желание, подливали только масла
в огонь. Я решил ехать во всяком случае; и после того как я сообщил Августу о своем
намерении, мы принялись за выполнение плана.
В то же время я воздерживался говорить о путешествии с кем-либо из моих род-
ственников, и, так как я с показным усердием принялся за свои обычные занятия,
было предположено, что я оставил мое намерение. После я часто рассматривал мое
поведение в этом случае с чувством неудовольствия, так же как и удивления. Глубокое
лицемерие, которое я употребил для выполнения моего проекта, — лицемерие, рас-
пространявшееся на каждое слово, на каждый поступок моей жизни в продолжение
такого долгого времени, — могло сделаться сколько-нибудь извинительным для меня
лишь в силу безумного и пылкого ожидания, с которым я мечтал о выполнении моих
давно лелеемых видений путешествия.
При осуществлении моего обманного плана я по необходимости должен был
предоставить многое изобретательности Августа, который бóльшую часть дня был
занят на «Грампусе», помогая своему отцу по части кое-каких устроений в каюте
и трюме. Ночью все же мы были уверены, что беседа у нас будет, и мы будем гово-
рить о своих надеждах. Приблизительно после месяца, проведенного таким образом,
не натолкнувшись поначалу ни на какой выполнимый план, под конец Август ска-
зал мне, что пришел к необходимому решению. У меня был родственник, живший
в Нью-Бедфорде, некий мистер Росс, в доме которого я имел обыкновение прово-
дить иногда две-три недели подряд. Бриг должен был отплыть около средины июня
(июнь 1827 г.), и мы решили, что за день или за два до его отправления в море мой
отец получит, как обыкновенно, письмо от мистера Росса с просьбой, чтобы я при-
ехал и провел недели две с Робертом и Эмметом (его сыновьями). Август брал на
себя устроить так, что письмо будет написано и доставлено моему отцу. Выехав, как
предполагалось, в Нью-Бедфорд, я должен был присоединиться к моему товарищу,
который устроил бы мне прибежище на «Грампусе», чтобы укрыться. Это потаен-
ное место, он уверял меня, было устроено довольно удобно для пребывания в нем
на несколько дней, пока я не должен был показываться. После того как бриг отой-
дет настолько далеко, что о возвращении назад не сможет быть и речи, я устроюсь со
всем комфортом в каюте, сказал он; а что до его отца, так он только от всего сердца
посмеется этой проделке. Нам встретится достаточное количество судов, с которыми
может быть послано письмо домой, объясняющее происшествие моим родителям.
Середина июня настала наконец, и все было готово. Письмо было написано и до-
ставлено, и раз утром в понедельник я покинул дом, чтобы ехать, как все предпола-
гали, в Нью-Бедфорд с пассажирским судном. Меж тем я отправился прямо к Ав
густу, который ожидал меня на углу одной улицы. По нашему первоначальному плану
я должен был скрываться до сумерек и после проскользнуть на борт брига; но густой
туман благоприятствовал нам, и решено было не терять времени на утайку. Август
отправился к пристани, я следовал за ним на небольшом расстоянии, завернувшись
в толстый морской плащ, который он принес с собой, так что узнать меня было не-
легко. Как раз когда мы завернули за второй угол, пройдя колодец мистера Эдмунда,
кто бы мог появиться и стать передо мной, смотря мне прямо в лицо, как не старый
мистер Питерсон, мой дед! «Господи помилуй! В чем дело, Гордон? — сказал он по-
сле долгой паузы. — Почему, почему на тебе… чей это грязный плащ?» «Сэр! — от-
вечал я, изображая так хорошо, как только мне позволяло замешательство того мгно-
вения, оскорбленное удивление и говоря грубейшим голосом, какой только можно
себе представить. — Сэр! Вы все совершенно ошибаетесь; прежде всего, имя мое со
всем не сродни с Гёддёном, а потом, вы бы лучше протерли себе глаза… сам неряха,
а называет грязным мое новое пальто!» Клянусь, я с трудом мог удержаться, чтобы
не разразиться пронзительным смехом, так чудно воспринял старый джентльмен эту
щедрую головомойку. Он отступил шага на три, сначала побледнел, потом сильно
покраснел, вскинул свои очки, потом опустил их и бросился на меня с поднятым зон-
тиком. Однако вдруг остановился, как бы пораженный каким-то внезапным воспо-
минанием; и тотчас, повернув кругом, заковылял вниз по улице, трясясь все время от
бешенства и бормоча сквозь зубы: «Дело не пойдет… новые стекла… думал, что это
Гордон… проклятый бездельник Том… этакая орясина».
Едва спасшись от опасности, мы продолжали путь с большей осторожностью
и благополучно достигли назначенного места. Лишь два-три человека, занятых спеш-
ной работой, делали что-то на передней части корабля. Капитан Барнард, мы знали
это достоверно, был приглашен к Ллойду и Реденбургу и должен был пробыть там
до позднего вечера, так что на его счет нам нечего было беспокоиться. Август первый
вошел на борт корабля, а через некоторое время я последовал за ним, не замечен-
ный работавшими. Мы прошли немедленно в каюту и там не встретили никого. Она
была устроена самым комфортабельным образом — что несколько необычно для ки-
тобойного судна. На судне были еще четыре чудесные офицерские каюты с широки-
ми и удобными койками. Я заметил еще большую печь и удивительно толстый цен-
ный ковер, покрывавший пол каюты и офицерских помещений. Потолок был выши-
ною в полных семь футов, и, в общем, все показалось мне бóльших размеров и лучше,
чем я ожидал. Август, однако, не долго позволил мне рассматривать все: необходимо
было спрятаться возможно скорее. Он направился в свою собственную каюту на пра-
вой стороне брига, рядом с переборкой. Войдя, он закрыл дверь и запер ее на задвиж-
ку. Я подумал, что никогда не видывал комнатки лучше, чем та, в которой я очутился.
Она была около десяти футов длины и имела одну только койку, которая, как я ска-
зал раньше, была широка и удобна. Ближе к переборке было пространство в четы-
ре квадратных фута, где находился стол, стул и несколько висячих полок с книгами,
главным образом по части путешествий и мореплавания. Было в этой комнате много
и других небольших удобств, между ними я не должен забыть про шкаф, или холо-
дильник, в котором Август показал мне множество вкусностей по части питья и еды.
Он нажал суставом пальца некую точку на ковре в одном из углов упомянутой

загородки, указав мне часть пола в шестнадцать квадратных дюймов, ловко вырезан-
ную и опять прилаженную. Когда он нажимал, часть эта приподнималась с одной сто-
роны настолько, чтобы дать ему просунуть палец вниз. Таким образом он припод-
нял закрышку трапа (к которому ковер был еще прикреплен гвоздиками), и я увидел,
что ход ведет в задний трюм. С помощью фосфорных спичек Август тотчас зажег
небольшую восковую свечу и, вставив ее в потайной фонарь, стал спускаться с ним
в отверстие, сказав мне следовать за ним. Я вошел за ним, он потянул закрышку на
отверстие с помощью гвоздя, вогнанного в нижнюю сторону ее; ковер, конечно, воз-
вратился на свое первоначальное место на полу каюты, и все следы отверстия были
скрыты. Восковая свеча бросала такой слабый луч, что лишь с величайшим трудом
я мог ощупывать дорогу через нагромождение всякого хлама, среди которого очутил-
ся. Мало-помалу, однако, глаза привыкли к темноте, и я продолжал путь с меньшим
смущением, держась за полу куртки моего друга. Наконец, после ползания и круже-
ния по бесчисленным узким проходам он привел меня к ящику, обитому железом,
какие иногда употребляются для укладки тонкого фаянса: около четырех футов вы-
шины, целых шести футов длины, но очень узкому. Два больших пустых бочонка из-
под масла лежали на крышке, а на них еще большое количество циновок, навален-
ных одна на другую до пола каюты. Кругом, во всех других направлениях, был тесно
нагроможден до самого потолка в страшнейшем беспорядке всевозможный кора-

бельный материал, с разнородной смесью плетенок, больших корзин, бочонков и тю-
ков, так что казалось прямо чудом, что мы могли найти хоть какой-нибудь проход
к ящику. После я узнал, что Август намеренно устроил такую нагрузку в трюме —
с целью приготовить мне настоящий тайник, имея только одного помощника, чело-
века, который не отплывал на бриге.
Мой товарищ показал мне, что одна сторона ящика по желанию могла быть сдви-
нута. Он заставил ее соскользнуть в сторону и показал мне внутреннее помещение,
чем я был превесьма позабавлен. Матрац с одной из коек каюты покрывал целиком
дно ящика, и там находились всевозможные предметы настоящего комфорта, какие
только могли поместиться в таком малом пространстве, в то же время предоставляя
мне достаточно места, чтобы устроиться или в сидячем положении, или в лежачем
во весь рост. Среди других вещей там было несколько книг, перья, чернила и бумага,
три шерстяных одеяла, большой кувшин, полный воды, бочонок морских сухарей,
три или четыре огромные болонские колбасы, громадный окорок, холодная баранья
нога и полдюжины бутылок целительных настоек и крепких напитков. Я тотчас всту-
пил в обладание моим маленьким обиталищем, и с чувством большего довольства,
чем то, какое, я уверен, испытывает монарх, входя в новый дворец. Август указал мне
способ закреплять открывавшуюся стенку ящика и потом, держа свечу близко к деку,
показал конец темной бечевки, которая проходила вдоль него. Она была протянута,
сказал он, от моего убежища через все необходимые извилины среди хлама к гвоздю,
вогнанному в дек трюма, как раз под дверью трапа, ведущего в его каюту. С помощью
этой бечевки я мог хорошо найти дорогу и выйти без его помощи, если бы какой-ни-
будь непредвиденный случай сделал такой шаг необходимым. Затем он ушел, оставив
фонарь с обильным запасом свечей и фосфора и обещая навещать меня так часто, как
только сможет, не вызывая чужого внимания. Было семнадцатое июня.
Я оставался в моем тайнике три дня и три ночи (как приблизительно я мог за-
ключить), не выходя из него, исключая два раза, что я сделал, дабы расправить члены,
стоя выпрямившись между двух плетенок как раз против отверстия. В продолжение
всего этого времени я ничего не знал об Августе, но мало тревожился, ибо мне было
известно, что бриг каждый час намеревался выйти в море, и в суете мой друг нелегко
мог найти удобный случай спуститься ко мне. Наконец я услыхал, как трап открылся
и закрылся, и сейчас же Август позвал меня тихим голосом, спрашивая, все ли благо-
получно и не нужно ли мне чего-нибудь. «Ничего, — ответил я. — Мне так удобно,
как только может быть; когда бриг отплывает?» «Он снимется с якоря скорее чем
через полчаса, — отвечал он. — Я пришел дать тебе знать об этом и сказать, чтобы
ты не тревожился о моем отсутствии. Некоторое время у меня не будет возможности
спускаться вниз — может, приду не раньше трех-четырех дней. Все идет хорошо на-
верху. Когда я уйду туда и закрою трап, проползи вдоль бечевки до места, где вогнан
гвоздь. Ты найдешь там мои часы — они тебе пригодятся, а то у тебя нет дневного
света, чтобы узнавать по нему время. Я думаю, ты не можешь сказать, как долго ты
был погребен — только три дня, сегодня двадцатое. Я бы принес часы к твоему ящи-
ку, да боюсь, меня хватятся». С этим он ушел.
Полчаса спустя после его ухода я ясно почувствовал, что бриг в движении, и по-
здравил себя с прекрасно начатым наконец путешествием. Довольный этой мыслью,
я решил настроить мой ум возможно веселее и ожидать, когда ход событий настолько
двинется вперед, что мне будет позволено переменить ящик на более обширное, хотя
и вряд ли более удобное помещение каюты. Моей первой заботой было достать часы.
Оставив свечу зажженной, я ощупью стал пробираться в темноте, следуя по бечев-
ке, вдоль по бесчисленным извилинам; некоторыми, после того как я долгое время
пробирался, я был снова приведен назад, на фут или два от прежнего места. Наконец
я достиг гвоздя и, обеспечившись предметом моего странствия, благополучно воз-
вратился с ним. Теперь я стал рассматривать заботливо приготовленные книги и вы-
брал экспедицию Льюиса и Кларка к устью Колумбии. Я услаждался этим некоторое
время, пока на меня не напала дремота, и, потушив свечу с большой осторожностью,
я вскоре погрузился в крепкий сон.
Проснувшись, я почувствовал странную спутанность в моем мозгу, и протекло
некоторое время, прежде нежели я мог припомнить все разнообразные обстоятельст
ва моего положения. Постепенно, однако, я вспомнил все. Я зажег свет и посмотрел
на часы; но они остановились, следовательно, не было возможности определить, как
долго я спал. Члены мои сильно свела судорога, и я принужден был дать им отдых,
стоя между корзин. Вдруг почувствовав почти бешеный голод, я вспомнил о холод-
ной баранине, которой я несколько поел, перед тем как заснуть, и которую нашел
превосходной. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что она была в состоя-
нии полного разложения. Это обстоятельство привело меня в большое беспокойст-
во; ибо, сопоставляя это со спутанностью моего ума, которую я испытывал проснув-
шись, я начал предполагать, что, верно, я спал в продолжение необычайно долгого
времени. Спертая атмосфера трюма могла тут что-нибудь да значить и в конце кон-
цов могла привести к самым серьезным последствиям. У меня ужасно болела голова;
мне казалось, что каждый раз я с трудом перевожу дыхание; словом, я был подавлен
множеством мрачных ощущений. Тем не менее я не мог рискнуть поднять тревогу,
открыв трюм или иначе, и потому, заведя часы, удовольствовал себя как умел.
В продолжение всех следующих томительных двадцати четырех часов никто не
пришел мне на помощь, и я не мог не обвинять Августа в грубейшем невнимании.
Главным образом беспокоило меня, что вода в кувшине уменьшилась до половины
пинты, и я очень страдал от жажды, ибо щедро поел болонской колбасы, утратив
мою баранину. Мне стало очень не по себе, и я не мог больше интересоваться кни-
гами. Кроме того, меня обременяло желание спать, и я дрожал при мысли поддать-
ся этому из опасения, что здесь, в спертом воздухе трюма, могло быть вредное влия-
ние, как от горящего древесного угля. Меж тем ровная качка брига говорила мне, что
мы были далеко в открытом океане, и глухой гудящий звук, который достигал моего
слуха как бы на огромном расстоянии, убедил меня, что дул бурный ветер. Я не мог
объяснить себе причины отсутствия Августа. Мы, конечно, достаточно далеко ушли
вперед в нашем плавании, чтобы позволить мне подняться наверх. С ним могло что-
нибудь случиться, но я не мог придумать ни одного обстоятельства, которое объясни-
ло бы, почему он так долго держит меня узником, исключая одно: он внезапно умер
или упал за борт, а на этой мысли я не мог остановиться без содрогания. Возможно,
мы были задержаны переменными противными ветрами и находились еще в недале-
ком расстоянии от Нантукета. Однако я должен был оставить подобное предполо-
жение: будь это так, бриг часто поворачивал бы на другой галс; а видя его непрерыв-
ное накренивание к левой стороне, я твердо заключил, что он плывет прямым путем,
подгоняемый стойким и свежим ветром, дувшим на него с правой кормовой части.
С другой стороны, допуская, что мы были еще недалеко от острова, почему бы Ав-
густу не навестить меня и не сообщить об этом обстоятельстве? Размышляя таким
образом о трудностях моего одинокого и безрадостного положения, я решил ждать
теперь еще в продолжение других двадцати четырех часов, и если не получу помощи,
то пройти к трапу и попытаться затеять переговоры с моим другом или хотя бы по-
дышать свежим воздухом через отверстие и снабдить себя водой в его каюте. Меж тем
как я был занят этими мыслями, несмотря на все усилия, я погрузился в состояние
глубокого сна, или скорее оцепенения. Сны мои были самого чудовищного характе-
ра. Всевозможного рода бедствия и ужасы напали на меня. Среди других злосчастий
я был до смерти удушаем между огромных подушек демонами — привидениями са-
мого свирепого и страшного вида. Огромные змеи держали меня в своих тисках
и внимательно смотрели мне в лицо своими страшными блестящими глазами. Потом
пустыни, безграничные, безнадежные, потерянные и грозно внушительные, рассти-
лались передо мной. Необъятно высокие стволы деревьев, серых и безлиственных,
вздымались в бесконечном ряду так далеко, как только мог достичь глаз. Их корни
были скрыты в далеко расстилавшихся болотах, мрачные воды которых лежали на-
пряженно черные, тихие и страшные. И странные деревья, казалось, наделены были
человеческой жизненностью и, размахивая своими скелетами-руками, взывали к без-
гласным водам о милосердии в пронзительно резких звуках острой агонии и отчая
ния. Картина изменилась, и я стоял нагой и одинокий среди раскаленных равнин
Сахары. У моих ног лежал, припав к ним, свирепый лев тропиков. Вдруг его безумно
дикие глаза открылись, и взгляд упал на меня. Судорожным скачком он вспрыгнул,
встал на ноги и обнажил свои ужасающие зубы. Еще миг — и из его красной глотки
вырвался рев, подобный грому с небосвода, и я упал стремительно на землю. Зады-
хаясь в судороге ужаса, я наконец почувствовал себя отчасти пробудившимся. Мой
сон, значит, не вовсе был сном. Теперь, по крайней мере, я овладел моими чувствами.
Лапы громадного настоящего чудовища сильно давили мне грудь, его горячее дыхание
было в моих ушах, и его белые и страшные клыки блестели надо мной сквозь темноту.
Если бы тысяча жизней зависела от того, двину ли я рукой или ногой или произ-
несу хоть один звук, я не мог бы ни двинуться, ни заговорить. Зверь, какой бы он ни
был, оставался в том же положении, не пытаясь оказать какое-нибудь немедленное
насилие, между тем я лежал в полной беспомощности, и мне казалось, что я умираю
под ним. Я чувствовал, что все силы ума и тела быстро оставляют меня — одним
словом, я погибаю, и погибаю от ужаса. Голова у меня шла кругом — мной овладела
смертельная дурнота, зрение помутилось, даже сверкающие надо мной глаза зверя
стали туманными. Сделав последнее усилие, я наконец устремил робкую, но жаркую
мольбу к Богу и приготовился умереть. Звук моего голоса, казалось, разбудил всю
скрытую ярость зверя. Он бросился на мое тело; но каково было мое удивление, ког-
да, долго и тихо повизгивая, он стал лизать мое лицо и руки с самыми необычайны-
ми проявлениями привязанности и радости! Я был ошеломлен, совершенно поте-
рялся в изумлении — но я не забыл особенного визга моего ньюфаундленда Тигра
и особенную манеру его ласки, которую я знал хорошо. Это был он. Я почувство-
вал мгновенный прилив крови к вискам — головокружительное и захватывающее
чувство освобождения и воскресения. Поспешно я вскочил с матраца и, бросившись
на шею моему верному спутнику и другу, облегчил долгую тоску своего сердца пото-
ком самых страстных слез.
Как и в предыдущем случае, когда я встал с матраца, мои восприятия были в со-
стоянии величайшей неявственности и спутанности. В продолжение долгого вре-
мени мне было почти невозможно сколько-нибудь собраться с мыслями; но посте-
пенно, крайне медленно, мои мыслительные способности вернулись, и я опять выз-
вал в своей памяти различные обстоятельства моего положения. Присутствие Тигра
я напрасно пытался объяснить и, после того как построил тысячу различных догадок
относительно него, был принужден удовольствоваться радостью, что он со мной раз-
деляет мое мрачное одиночество и что он утешит меня своими ласками. Многие лю-
бят своих собак, но к Тигру у меня была привязанность гораздо более страстная, чем
то бывает обыкновенно; и, верно, никогда ни одно создание не заслужило ее больше,
чем он. В продолжение семи лет он был моим неразлучным спутником и во множест-
ве случаев выказал все те качества, за которые мы ценим животное. Я спас его, когда
он был щенком, из когтей злого маленького негодяя в Нантукете, который, обмотав
ему веревку вокруг шеи, вел его к воде; и, выросши, собака отплатила за одолжение
года через три, спасши меня от дубины уличного бродяги.
Взяв часы и приложив их к уху, я понял, что они опять остановились; но я ни-
сколько не был удивлен этим, так как убедился по странному состоянию моих чувств,
что я, как и раньше, проспал очень долго; как долго, этого, конечно, невозможно
было сказать. Я сгорал от лихорадки, и жажда моя была почти нестерпимой. Я стал
искать малый остаток моего запаса воды, ощупывая ящик вокруг себя, ибо у меня не
было света, свеча в фонаре выгорела до основания, а коробка спичек не попадалась
мне под руку. Однако, нащупав кувшин, я нашел, что он пуст, — Тигр, без сомне-
ния, искусился и вылакал его, он пожрал и остаток баранины, кость которой, хорошо
обглоданная, лежала у отверстия ящика. Я мог вполне обойтись без испорченного
мяса, но сердце у меня упало, когда я подумал о воде. Я был так ужасно слаб, что дро-
жал весь как от приступа перемежающейся лихорадки при малейшем движении или
усилии. В придачу к моим беспокойствам бриг кувыркался и качался с носа на кор-
му с большой силой, и бочки из-под масла, которые лежали на моем ящике, грозили
каждое мгновение упасть, так что закрыли бы единственный путь входа и выхода.
Я чувствовал также ужаснейшее страдание от морской болезни. Это обстоятельст-
во понудило меня во что бы то ни стало попытаться пробраться к трапу и получить
немедленную помощь, прежде нежели я совершенно лишусь способности сделать
это. Придя к такому решению, я опять стал ощупью искать коробку спичек и свечи.
Коробку я нашел без особого труда, но, не находя свечей так скоро, как я предпола-
гал (ибо я помнил очень хорошо место, куда их положил), я на время оставил поиски
и, приказав Тигру лежать тихо, предпринял немедля странствие к трапу.
При этой попытке моя великая слабость сделалась более чем когда-либо явной.
С величайшим трудом я мог ползти вперед, и очень часто руки и ноги внезапно изме-
няли мне; тогда, падая лицом вниз, я оставался несколько минут в состоянии, грани-
чащем с бесчувствием. Все же я с усилием пробирался понемногу вперед, боясь каж
дое мгновение, что лишусь чувств среди узких запутанных извилин нагроможденно-
го груза, в каковом случае я не мог ожидать ничего иного, кроме смерти. Под конец,
толкнувшись вперед со всей энергией, которой мог располагать, я сильно ударился
лбом об острый угол корзины, обитой железом. Это происшествие только ошело-
мило меня на несколько мгновений, но, к моему несказанному огорчению, я увидел,
что быстрая и сильная качка судна сбросила корзину поперек моего пути, так что она
совершенно загородила проход. Делая величайшие усилия, я не мог сдвинуть ее ни

на один дюйм с места, ибо она была плотно стиснута окружающими ящиками и ко-
рабельным материалом. Потому, при тогдашней моей слабости, сделалось необходи-
мым, чтобы я или оставил путь, указываемый бечевкой, и отыскал новый проход, или
перелез через препятствие и продолжал путь с другой стороны. Первый выбор пред-
ставлял, кроме всего, слишком много трудностей и опасностей, чтобы я мог подумать
об этом без содрогания. При моем теперешнем состоянии — слабости ума и тела —
я неизбежно потерял бы верный путь, если бы решился на это, и жалко погиб бы сре-
ди мрачного и отвратительного лабиринта трюма. Поэтому я без колебания собрал
весь остаток своей храбрости и сил, чтобы постараться, как только станет возможно,
перелезть через корзину.
Меж тем, как только я встал прямо, имея в виду двинуться дальше, я увидел, что
предприятие это — даже более серьезная задача, чем мой страх мог это мне предста-
вить. С каждой стороны узкого прохода поднималась целая стена разнообразного тя-
желого груза, который при малейшей моей неосторожности мог упасть мне на голо-
ву; или, не случись этого, путь мог быть загорожен вновь свалившейся кучей, как это
было теперь с препятствием, находившимся передо мной. Сама корзина — длинное
тяжеловесное вместилище, о нее невозможно было бы опереться ногой. Напрасно
я старался изо всех сил, которые были в моей власти, достать до крышки, с надеждой,
что смогу взобраться вверх. Если бы мне и удалось это, конечно, мои силы были бы
вполне недостаточными для выполнения такой задачи, и оказалось во всех отноше-
ниях лучше, что это не удалось. Под конец, безнадежно силясь сдвинуть корзину
с места, я почувствовал сильное дрожание сбоку от меня. Я с нетерпением сунул руку
к краю досок и увидел, что одна очень толстая отставала. Складным ножом, кото-
рый, по счастью, был со мной, мне удалось с большим трудом приподнять ее вполне
как рычагом, и, проникнув через отверстие, я увидал, к моей чрезвычайной радости,
что с противоположной стороны не было досок, — другими словами, что крышки
недоставало и что я пробил себе дорогу через дно. Теперь без больших затруднений
я продолжал двигаться по прямой линии, пока наконец не достиг гвоздя. С бьющим-
ся сердцем я стоял выпрямившись, и, тихо дотронувшись до крышки трапа, надавил
на нее. Она не поднялась так скоро, как я ожидал, и я надавил с несколько большею
решительностью, хотя опасался, как бы в каюте кроме Августа не было еще кого дру-
гого. Дверь, однако, к моему удивлению, оставалась неподвижной, и я стал беспо-
коиться, ибо знал, что раньше вовсе не требовалось усилия или нужно было малое
усилие для того, чтобы ее сдвинуть. Я сильно толкнул ее — тем не менее она остава-
лась неподвижной; толкнул изо всей силы — она все еще не подавалась; с бешенст-
вом, с яростью, с отчаянием — она издевалась над всеми моими усилиями; и по не
поддающемуся упорству было очевидно: или отверстие было усмотрено и совершен-
но заколочено, или на него поместили огромную тяжесть, которую напрасно было бы
думать сдвинуть.
Мои ощущения были ощущениями величайшего ужаса и смятения. Напрасно
старался я объяснить себе, какова вероятная причина того, что я был таким образом
погребен. Я не мог собрать мысли в связную цепь и, опустившись на пол, предался
неудержимо самым мрачным фантазиям, среди которых мысли об ужасной смерти от
жажды, голода, удушения и преждевременных похорон налегли на меня как самые вы-
дающиеся злополучия, которые меня ожидали. Наконец ко мне вернулось некоторое
присутствие духа. Я встал и ощупал пальцами сшивки или трещины отверстия. Най-
дя их, я рассмотрел их внимательно, чтобы узнать, пропускают ли они некоторый
свет из каюты; но ничего не было видно. Тогда я стал просовывать сквозь них лез-
вие ножа, пока не встретил какое-то твердое препятствие. Поцарапав его, я увидел,
что это был цельный кусок железа; по волнообразному ощущению, которое я ис-
пытал, проводя по нему лезвием, я заключил, что это железный канат. Единствен-
но, что мне оставалось, — возвратиться к ящику и там или отдаться моей печальной
участи, или постараться успокоить свой ум настолько, чтобы сделать его годным со-
здать какой-либо план спасения. Я тотчас же принялся за выполнение этого, и пос
ле бесконечных трудностей мне удалось вернуться назад. Когда я, совсем обессилен-
ный, упал на матрац, Тигр растянулся во всю длину около меня и, казалось, хотел
своими ласками утешить меня в моих огорчениях и побудить меня переносить их
с твердостью.
Особливая странность его поведения наконец поневоле приковала мое внима-
ние. После того как в продолжение нескольких минут он лизал мое лицо и руки, он
мгновенно прекращал делать это и издавал тихий визг. Когда протягивал к нему руку,
я неизменно находил его лежащим на спине лапами кверху. Это поведение, так час
то повторяемое, показалось мне странным, и я никаким образом не мог объяснить
его себе. Так как собака, казалось, мучилась, я решил, что она ранена; и, взяв ее лапы
в руки, я рассмотрел их одну за другой, но не нашел ни следа какого-либо повреж
дения. Я подумал, что она голодна, и дал ей большой кусок окорока, который она
поглотила с жадностью, — после, однако, возобновила свои необычайные телодви-
жения. Тогда я вообразил, что она страдала, как и я, от мучения жажды, и готов был
счесть это заключение за верное, как вдруг мне пришла мысль, что до тех пор я рас-
смотрел только ее лапы, и возможно, что у нее рана где-нибудь на теле или на голове.
Я осторожно ощупал голову, но не нашел ничего. Проводя рукой вдоль ее спины,
я почувствовал легкое поднятие шерсти, простирающееся поперек спины. Ощупав
шерсть пальцем, я нашел шнурок и, проследив его, увидал, что он шел вокруг всего
тела. При тщательном исследовании я наткнулся на небольшую узкую полоску, пока-
завшуюся мне на ощупь запиской, через которую шнурок был продет таким образом,
что держал ее как раз под левым плечом животного.
Глава III
Внезапно мне пришло в голову, что это записка от Августа, и, так как некото-
рая необъяснимая случайность помешала ему освободить меня из моей тюрьмы, он
придумал такой способ известить меня об истинном состоянии дел. Дрожа от нетер-
пения, я снова начал искать фосфорные спички и свечи. У меня было смутное вос-
поминание, что я тщательно отставил их в сторону как раз перед тем, как заснуть;
и на самом деле, перед последним моим странствием к трапу я был способен припом-
нить точное место, где я положил их. Но теперь я напрасно пытался вызвать в уме
воспоминания об этом и хлопотал целый час, находясь в бесплодных и мучительных
поисках недостающих вещей; никогда, конечно, не испытывал я более терзающе-
го состояния тревоги и недоумения. Наконец, пока я ощупывал кругом, держа го-
лову совсем вплоть к балласту, около отверстия ящика и вне его, я заметил слабое
мерцание света по направлению к тому месту, где находилась каюта. Чрезвычайно
удивленный, я попытался пробраться к нему, потому что, как мне казалось, от меня
до этого мерцания было лишь несколько шагов. Едва я двинулся с таковым намере-
нием, как совершенно потерял из виду мерцание, и, прежде чем я смог увидеть его
опять, я должен был ощупывать вдоль ящика, пока не занял совершенно точно мое
прежнее положение. Теперь, осторожно поворачивая голову туда и сюда, я заметил,
что, двигаясь медленно, с большим тщанием, в направлении противоположном тому,
в каком я сначала устремился, я получал способность приближаться к свету, имея его
перед глазами. Тотчас же я пришел прямо к нему (протеснившись через бесчислен-
ные узкие извилины) и увидал, что мерцание происходило от нескольких обломков
моих спичек, лежавших в пустом бочонке, повернутом набок. Я спрашивал себя, ка-
ким образом они сюда попали, как вдруг рука моя наткнулась на два-три куска свеч-
ного воска, который, очевидно, был изжеван собакой. Я тотчас заключил, что она по-
жрала весь мой запас свеч, и чувствовал, что теряю надежду когда-нибудь получить
возможность прочесть записку Августа. Небольшие остатки воска были так передав-
лены среди другого мусора в бочонке, что я отчаялся извлечь из них какую-нибудь
пользу и оставил их так, как они были. Фосфор, которого там было лишь два-три ку-
сочка, я собрал с наивозможною тщательностью и, держа его в руке, кое-как пробрал-
ся к моему ящику, где Тигр оставался все это время.
Что нужно было делать теперь, я не мог бы сказать. В трюме была такая непро-
глядная тьма, что я не мог увидать собственную руку, как бы близко к лицу ни дер-
жал ее. Белая полоска бумаги была едва различима даже тогда, когда я глядел на нее
совсем вплоть; наблюдая ее несколько искоса, я нашел, что она делалась до некото-
рой степени различимой. Таким образом, можно представить, каков был мрак моей
тюрьмы, и записка моего друга, если действительно это была записка от него, каза-
лось, могла только ввергнуть меня в еще большее смущение, беспокоя без всякой на-
добности мой уже ослабленный и потрясенный ум. Напрасно я перебирал в уме це-
лое множество нелепых способов добыть свет — способов, в точности какие был бы
способен для подобной цели придумать человек в потревоженном сне, причиненном
действием опиума; все способы, каждый по очереди, кажутся дремлющему самыми
разумными и самыми нелепыми, то есть соответствуют тому, что рассуждающие или
вообразительные способности перепархивают поочередно одни над другими. Нако-
нец, одна мысль пришла мне в голову, которая казалась разумной и которая застави-
ла меня подивиться, весьма справедливо, что она не возникла у меня раньше. Я по-
ложил полоску бумаги на корешок книжного переплета и, собрав вместе обломки
фосфорных спичек, которые я принес из бочонка, положил их на бумагу. Потом ла-
донью руки я потер все это очень быстро, но крепко. Ясный свет распространился не-
медленно по всей этой поверхности; и если бы на бумаге было что-нибудь написано,
мне не представилось бы, я уверен, ни малейшей трудности прочесть письмо. Там не
было, однако, ни слова — ничего, кроме смутной и безутешной белизны; озарение
исчезло в несколько секунд, и сердце мое замерло вместе с ним, по мере того как оно
погасало.
Я уже раньше говорил неоднократно, что разум мой в течение некоторого пред-
шествовавшего времени был в состоянии, почти граничащем с идиотизмом. Были,
конечно, краткие моменты совершенного здравомыслия, а время от времени даже
энергии, но их было немного. Нужно помнить, что я в течение нескольких дней,
конечно, вдыхал почти чумной воздух замкнутого трюма на китобойном судне
и в продолжение значительной части этого времени лишь скудно был снабжен водою.
Последние четырнадцать-пятнадцать часов у меня вовсе не было воды, и я также не
спал в течение этого времени. Соленая провизия самого возбуждающего свойства
была моей главной и, после утраты баранины, моей единственной пищей, кроме мор-
ских сухарей, а эти последние, вполне бесполезные, были слишком сухи и тверды,
чтобы быть проглоченными моим распухшим и воспаленным горлом. Я находился
теперь в состоянии сильной лихорадки, и во всех отношениях мне было чрезвычай-
но худо. Этим можно объяснить то обстоятельство, что много жалких часов угне-
тенности прошло после моего последнего приключения с фосфором, прежде чем во
мне возникла мысль, что я рассмотрел только одну сторону бумаги. Я не буду пытать-
ся описать чувство бешенства (ибо думаю, что именно чувство гнева было сильнее
всего), когда совершенный мною перворазрядный недосмотр мгновенно сверкнул
в моем восприятии. Сама ошибка была бы неважной, если бы не мое сумасбродст-
во и нетерпеливый порыв, — в разочаровании, не найдя на полоске бумаги никаких
слов, я совершенно ребячески разорвал ее в клочья и бросил прочь, куда — решить
было невозможно.
От худшей части дилеммы я был освобожден чутьем Тигра. Найдя после долгих
поисков небольшой клочок записки, я приложил его к носу собаки и попытался дать
ей понять, что она должна принести мне остальное. К удивлению моему (ибо я не на-
учил ее никакой из обычных проделок, коими эта порода славится), она, по-видимо-
му, сразу поняла, что я разумею, и, пошарив кругом в течение нескольких мгновений,
вскоре нашла другую, значительную часть записки. Принеся мне ее, Тигр несколько
помедлил и, потеревшись носом о мою руку, по-видимому, ждал моего одобрения
тому, что он сделал. Я потрепал его по голове, и он немедленно отправился на даль-
нейшие розыски. Теперь прошло несколько минут, прежде чем он вернулся, но он,
когда пришел назад, принес с собой длинную полоску, и это оказалось всей недостаю
щей бумагой — ибо записка, по видимости, была разорвана только на три куска.
К счастью, я без затруднений нашел те немногие обломки фосфора, которые еще оста-
вались, будучи руководим неявственным мерцанием, еще исходившим от одной-двух
частиц. Мои затруднения научили меня необходимости быть осторожным, и я теперь
не торопясь подумал, что мне делать. Было весьма вероятно, так я размышлял, что
какие-то слова написаны на той стороне бумаги, которая не была осмотрена, — но
какая это сторона? Приладив куски один к другому, я не получил в этом отношении
никакой разгадки, хотя эта обстоятельство уверило меня, что слова (если какие-либо
слова тут были) могли бы быть найдены на одной стороне, и соединенными надлежа-
щим образом, как они были написаны. Данное обстоятельство тем более необходимо
было поставить вне сомнения, что остававшегося фосфора совсем было бы недоста-
точно для третьей попытки, если бы не удалась та, которую я намеревался сделать те-
перь. Я положил бумагу на книгу, как раньше, и сидел несколько минут, озабоченно
перебирая в мысли все эти обстоятельства. Наконец я подумал, что единственная
возможность — это что исписанная сторона могла бы иметь на своей поверхности
некоторую неровность, каковую тонкое чувство осязания могло бы позволить мне
открыть. Я решил сделать опыт и очень тщательно провел пальцем по стороне, ко-
торая представилась мне сперва, — ничего ощутимого, и я, перевернув бумагу,
опять приладил ее на книге. Снова осторожно провел указательным пальцем вдоль
и заметил чрезвычайно слабое, но все еще различимое мерцание, которое возникло
по следу пальца. Это, я знал, должно было произойти из каких-нибудь очень малень-
ких оставшихся частиц фосфора, которым я покрыл бумагу в первичной моей по-
пытке. Другая, или нижняя, сторона была, значит, той, на которой было написано,
если, в конце концов, что-нибудь оказалось бы там написанным. Снова я перевернул
записку и сделал то, что я уже делал раньше. Я потер фосфор, возник, как и раньше,
блеск — но на этот раз несколько строк, написанных крупно и, по видимости, крас-
ными чернилами, сделались явственно видимы. Сияние, хотя и достаточно яркое,
было лишь мгновенным. Все же, если бы я не был слишком взволнован, у меня было
бы совершенно довольно времени перечесть целиком все три фразы, передо мной
находившиеся, ибо я увидел, что было их три. В тревоге же и в торопливом желании
прочесть их все сразу я успел только прочитать десять заключительных слов, кото-
рые предстали таким образом: «…кровью — твоя жизнь зависит от того, чтобы быть
в скрытости».
Если бы я был способен увидеть все содержание записки — полное значения
увещание, с которым мой друг пытался ко мне обратиться, это увещание, если бы
даже оно разоблачало злополучие самое несказанное, не могло бы, в этом я твердо
убежден, напоить мой ум и десятой долей того терзающего и, однако же, неопреде-
лимого ужаса, который внушило мне оборванное предостережение, так полученное.
И «кровь» — это слово всех слов, столь богатое во все времена тайной, и страдани-
ем, и страхом, — как явилось оно теперь трижды полным значения, как леденяще
и тяжело (будучи оторвано от каких-либо предшествующих слов, чтоб его оценить
или сделать его ясным) упали его смутные буквы среди глубокого мрака моей тюрьмы
в сокровеннейшие уголки души моей!
У Августа, без сомнения, были добрые основания желать, чтобы я оставался
в скрытости; я построил тысячу догадок относительно того, что бы это могло быть,
но я не мог придумать ничего, что доставляло бы удовлетворительное разрешение
тайны. Как раз после возвращения из последнего моего странствия к трапу и преж
де чем мое внимание было отвлечено странным поведением Тигра, я пришел к ре-
шению сделать так, чтоб во что бы то ни стало меня услышали те, кто был на кораб
ле, — или, если бы я не успел в этом прямо, попытаться прорезать себе путь через
кубрик. Полууверенность, бывшая во мне, что я способен выполнить один из двух
этих замыслов в последней крайности, придала мне мужества (вряд ли я имел бы его
иначе) претерпеть все беды моего положения. Те немногие слова, однако, которые
я был способен прочесть, отрезали от меня эти последние пути, и теперь в первый
раз я почувствовал все злосчастие своей судьбы. В припадке отчаяния я бросился
опять на матрац, на котором приблизительно в продолжение дня и ночи я лежал
в некоем оцепенении, облегчаемый только мгновенными пробуждениями рассудка
и воспоминания.
Наконец, я еще раз поднялся и стал усиленно размышлять об ужасах, меня окру-
жавших. Существовать еще двадцать четыре часа без воды было бы только едва воз-
можно — на дальнейшее время возможность прекращалась. В первое время моего
заключения я свободно пользовался крепительными напитками, которыми Август
снабдил меня, но они только возбуждали лихорадку, ни в малейшей степени не уто-
ляя жажду. У меня оставалось теперь лишь около четверти пинты крепкой персико-
вой настойки, которую желудок мой не принимал. Колбасы были совершенно истреб
лены; от окорока ничего не оставалось, кроме небольшого куска кожуры; а сухари,
за исключением немногих обломков одного, были съедены Тигром. Во усиление

моей тревоги, головная боль с минуты на минуту увеличивалась, а с нею — некото-
рого рода бред, который мучил меня более или менее с тех пор, как я впервые заснул.
Уже несколько часов, как я мог дышать вообще лишь с большим трудом, теперь же
каждая попытка дыхания сопровождалась самым мучительным судорожным сокра-
щением грудной клетки. Но был еще другой, и совершенно иной, источник беспо-
койства, и, поистине, эти терзающие ужасы были главным обстоятельством, заста-
вившим меня очнуться от оцепенения. Ужас был связан с поведением собаки.
Впервые я заметил изменение в ее повадке, когда растер фосфор на бумаге, пы-
таясь в последний раз прочесть записку. Когда я растирал его, собака сунулась но-
сом к моей руке и слегка огрызнулась, но я был слишком возбужден, чтобы обратить
на это обстоятельство особое внимание. Вскоре после того, да не будет это забыто,
я бросился на матрац и впал в некоторого рода летаргию. Тут я заметил какой-то
особенный свистящий звук совсем около моего уха и убедился, что его издавал Тигр,
который тяжело дышал и храпел в состоянии величайшего явного возбуждения, при-
чем глазные его яблоки яростно сверкали во тьме. Я сказал ему несколько слов, он
ответил тихим рычанием и после этого замолк. Тут я впал опять в оцепенение, из
которого снова был пробужден подобным же образом. Это повторилось три или че-
тыре раза, и, наконец, его поведение исполнило меня таким великим страхом, что
я совершенно проснулся. Тигр лежал теперь вплотную к дверце ящика, огрызаясь
устрашающим образом, хотя в каком-то пониженном тоне, и скрежеща зубами, как
если бы находился в сильных конвульсиях. Я нимало не сомневался, что недостаток
воды или спертый воздух трюма вызвали в нем бешенство, и был в полном недоуме-
нии, что теперь предпринять. Мысль убить его была для меня невыносима, однако
же это казалось безусловно необходимым для моей собственной безопасности. Я мог
явственно видеть, что его глаза были прикованы ко мне с выражением самой смер-
тельной враждебности, и каждое мгновение я ждал, что он бросится на меня. Нако-
нец, я не мог больше выносить страшного моего положения и решился проложить
себе дорогу из загородки во что бы то ни стало, если же его противоборство вынудит
меня к тому, чтобы убить его. Чтобы выбраться вон, я должен был пройти как раз
над его туловищем, и он, по-видимому, уже усмотрел мое намерение, приподнялся
на передние лапы (что я заметил по изменившемуся положению его глаз) и явил це-
ликом свои белые клыки, которые были легко различимы. Я взял остатки кожуры
от окорока и бутылку с водкой и приспособил их на себе вместе с большим ножом-
резаком, который Август оставил мне; после этого, закутавшись в плащ так плотно,
как это было возможно, я сделал движение к отверстию ящика. Но едва я его сделал,
как собака с громким рычанием бросилась к моему горлу. Вся тяжесть ее тела удари-
ла меня в правое плечо, и я с силой упал на левое, между тем как взбешенное живот-
ное прошло мимо меня. Я упал на колени, голова моя вся закуталась в шерстяные
одеяла, и они-то предохранили меня от вторичного яростного нападения; я чувст-
вовал, как острые зубы с силою впиваются в шерстяную ткань, окутывающую мою
шею, но, к счастью, не могут проникнуть во все ее сгибы. Я был теперь под соба-
кой, и несколько недолгих мгновений должны были целиком предать меня ее власти.
Отчаяние придало мне мужества, я смело приподнялся, стряхнул ее с себя, оттал-
кивая изо всей силы и таща за собой одеяла с матраца. Я бросил их теперь на нее,
прежде чем она могла выпутаться, выбрался через дверцу и захлопнул ее хорошенько
на случай преследования. В этой борьбе, однако, я поневоле выронил кусок ветчин-

ной кожуры, и весь мой запас провианта был теперь сведен до четверти пинты креп-
кой настойки. Как только это соображение промелькнуло в моем уме, мной овладел
один из тех приступов извращенности, которые, можно думать, овладевают при по-
добных обстоятельствах избалованным ребенком, и, приподняв бутылку к губам,
я осушил ее до последней капли и с яростью бросил об пол.
Едва только эхо от звука разбившегося стекла замерло, как я услышал, что имя
мое произнесено нетерпеливым, но подавленным голосом, и зов этот исходил со сто-
роны каюты. Столь неожиданным был зов и так напряженно было мое волнение,
что напрасно я пытался ответить. Способность речи совершенно покинула меня,
и в пытке страха, что друг мой сочтет меня умершим и вернется назад, не попытав-
шись добраться до меня, я стоял между корзинами около двери загородки, судорож-
но трепеща всем телом, раскрывая рот и задыхаясь и напрасно стараясь произнести
хоть какой-нибудь звук. Если бы тысяча миров зависела от одного слога, я не мог бы
его сказать. Теперь было слышно какое-то слабое движение среди нагроможденно-
го хлама, где-то там впереди от того места, где я стоял. Звук стал теперь менее явст-
венным, и потом еще менее явственным, и потом еще менее. Забуду ли я когда-ни-
будь мои чувства того мгновения? Он уходил — мой друг, мой товарищ, от которо-
го я имел право ждать столь многого, он уходил, он хотел покинуть меня, он ушел!
Он мог оставить меня жалко погибать, испустить последний вздох в самой ужасной
и отвратительной из темниц — и одно слово, один маленький слог мог бы спасти
меня, но этого единственного слога я не мог произнести! Я чувствовал, в том я уве-
рен, десять тысяч раз агонию самой смерти. Мозг мой кружился, и я упал в смертель-
ном недуге у края ящика.
Когда я падал, нож-резак выскочил у меня из-за пояса и с треском упал на пол.
Никогда никакая волна богатейшей мелодии не вошла так сладостно в мой слух!
С напряженнейшей тревогой я слушал, чтоб удостовериться, как подействует этот
шум на Августа, ибо я знал, что никто иной, кроме него, не мог звать меня по име-
ни. Все было тихо несколько мгновений. Наконец, я опять услыхал слово «Артур!»,
повторенное подавленным голосом, исполненным колебаний. Воскресающая над-
ежда развязала наконец во мне способности речи, и я закричал во все горло: «Ав-
густ! О, Август!» «Тс-с! Ради бога, молчи! — ответил он голосом, дрожащим от
волнения. — Я буду с тобой сейчас, как только проберусь через трюм». Долгое время
я слышал, как он движется среди хлама, и каждое мгновение казалось мне вечностью.
Наконец я почувствовал, что его рука на моем плече, и он приложил в то же самое
мгновение бутылку с водой к губам моим. Те только, что были мгновенно освобо-
ждены из пасти гробницы, или те, что знали нестерпимые пытки жажды при обстоя
тельствах столь отягощенных, как обстоятельства, стеной сомкнувшиеся вокруг меня
в мрачной моей тюрьме, могут составить представление о неизреченной усладе, ко-
торую дал мне один долгий глоток богатейшего из всех телесных наслаждений.
Когда я несколько удовлетворил жажду, Август вынул из своего кармана три-
четыре холодные вареные картофелины, и я пожрал их с величайшею жадностью.
Он принес с собой также свечу в потайном фонаре, и приятные лучи доставляли мне,
пожалуй, не менее радости, чем пища и питье. Но я нетерпеливился узнать причину
столь длительного его отсутствия, и он начал рассказывать, что случилось на борту во
время моего заключения.
Глава IV
Бриг вышел в море, как я и предполагал, около часу спустя после того, как Август
оставил мне часы. Это было двадцатое июня. Нужно припомнить, что тогда я уже
находился в трюме три дня; в продолжение этого времени на борту была такая по-
стоянная суета и так много беготни взад и вперед, особенно в каютах, что Август не
имел возможности посетить меня без риска, что тайна трапа будет открыта. Когда,
наконец, он пришел, я уверил его, что мне хорошо, как только может быть, и поэто-
му следующие два дня он только немного беспокоился на мой счет — все же, однако,
выжидая удобного случая спуститься вниз. Только на четвертый день ему предста-
вился случай. Несколько раз в продолжение этого времени ему приходило в голову
сказать своему отцу о приключении и, наконец, вызвать меня наверх, но мы были еще
в близком расстоянии от Нантукета, и по некоторым словам, вырвавшимся у капи-
тана Барнарда, было сомнительно, не вернется ли он тотчас же, если откроет меня на
корабле. Притом, обдумав все, Август (так он мне сказал) не мог представить себе,
чтобы я находился в такой крайности или что я в этом случае стал бы колебаться дать
ему знать о себе через трап. Итак, обсудив все, он решил оставить меня одного, до
того как встретится благоприятный случай навестить меня, не будучи замеченным.
Как я сказал прежде, это случилось не ранее четвертого дня после того, как он при-
нес мне часы, и на седьмой после того, как я впервые вошел в трюм. Тогда он сошел
вниз, не захватив с собой воды и съестного, имея сначала ввиду только привлечь мое
внимание и заставить меня выйти из ящика к трапу, после чего он взошел бы в каюту
и оттуда передал бы мне вниз припасы. Когда он с этою целью спустился, то увидел,
что я сплю, ибо, оказывается, я храпел очень громко. Из всех соображений, какие по
этому поводу я могу делать, это, должно быть, был тот сон, в который я погрузился
как раз после моего возвращения с часами от трапа и который, следовательно, длил-
ся самое меньшее — более чем три дня и три ночи. В последнее время я имел осно-
вание, по моему собственному опыту и по уверениям других, узнать о сильном сно
творном свойстве зловония, исходящего от старого рыбьего жира, когда он находит-
ся в замкнутом помещении; и когда я думаю о состоянии трюма, где я был заключен,
и о долгом времени, в продолжение которого бриг служил как китобойное судно,
я более склонен удивляться тому, что я вообще пробудился, раз погрузившись в сон,
нежели тому, что я мог спать непрерывно в продолжение означенного срока.
Август позвал меня сначала тихим голосом и не закрывая трапа, но я не отве-
тил ему. Тогда он закрыл трап и заговорил более громко и, наконец, очень громким
голосом; я же все продолжал храпеть. Он был в полной нерешительности, что ему
сделать. Ему нужно было бы некоторое время, для того чтобы проложить себе путь
через нагроможденный хлам к моему ящику, и в это время отсутствие его было бы за-
мечено капитаном Барнардом, который нуждался в его услугах каждую минуту, при-
водя в порядок и переписывая бумаги, относящиеся к цели путешествия. Поэтому,
обдумав все, он решил подняться и подождать другого благоприятного случая, что-
бы посетить меня. Он тем легче склонился к этому решению, что мой сон показался
ему очень спокойным, и он не мог предположить, чтобы я испытывал какие-либо
неудобства от моего заключения. Он только что принял такое решение, как внима-
ние его было приковано какой-то необычной суматохой, шум которой исходил, каза-
лось, из каюты. Он бросился через трап как только мог скоро, закрыл его и распахнул
дверь своей каюты. Не успел он перешагнуть через порог, как выстрел из пистолета
блеснул ему в лицо, и в то же самое мгновение он был сшиблен с ног ударом ганшпуга1.
Сильная рука держала его на полу каюты, крепко сжав за горло; но он мог видеть
все, что происходило вокруг него. Его отец был связан по рукам и по ногам и лежал
на ступенях лестницы, что возле капитанской каюты, головой вниз, с глубокой ра-
ной на лбу, из которой кровь струилась беспрерывным потоком. Он не говорил ни
слова и, по-видимому, умирал. Над ним стоял штурман, смотря на него с выраже-
нием дьявольской насмешки, и спокойно шарил у него в карманах, из которых вы-
тащил большой бумажник и хронометр. Семь человек из экипажа (среди них был
повар-негр) обшаривали офицерскую каюту на левой стороне судна, ища оружие, где
они вскоре запаслись мушкетами и амуницией. С Августом и капитаном Барнардом
в каюте всего-навсего было девять человек — именно те самые, что имели наиболее
разбойничий вид из всего экипажа. Негодяи теперь поднялись на палубу, захватив
с собой моего друга и связав ему руки за спиной. Они прошли прямо к баку, который
был замкнут, — двое из бунтовщиков стояли около него с топорами. Штурман закри-
чал громким голосом: «Слышите вы там, внизу? Живо наверх, один за другим… те-
перь, слушаться… не ворчать!». Прошло несколько минут, прежде нежели кто-либо
появился; наконец один англичанин, который нанялся на судно как новичок, пошел
1
Ганшпуг (вымбовка) — рычаг, служащий для вращения шпиля вручную (примеч. ред.).
наверх, жалостно плача и умоляя штурмана самым смиренным образом пощадить

его жизнь. Единственным ему ответом был удар топором по лбу. Бедняга без стона
упал на палубу, черный повар поднял его на руки, как ребенка, и спокойно швырнул
в море. Людей, бывших внизу и слышавших удар и плеск тела, упавшего в воду, не мог
ли принудить выйти на палубу ни угрозами, ни обещаниями, пока не было постанов-
лено выкурить их дымом. Последовала всеобщая схватка, и одно мгновение казалось
возможным, что бриг может быть отвоеван. Бунтовщикам, однако, удалось под конец
совсем закрыть бак, прежде нежели шестеро из их противников взобрались наверх.
Эти шестеро, найдя себя в таком меньшинстве и без оружия, сдались после корот-
кой схватки. Штурман надавал им обещаний — без сомнения, чтобы склонить тех,
что были внизу, уступить, так как они без труда могли слышать все, что говорилось на
палубе. Последовавшее доказало его прозорливость не менее, чем и его дьявольское
негодяйство. Все бывшие в баке теперь выразили намерение подчиниться и, подни-
маясь один за другим, были связаны по рукам и брошены на спину вместе с первыми
шестью — из всего экипажа не присоединились к бунту лишь двадцать семь человек.
Последовала самая ужасная бойня. Связанные матросы были притащены к шка-
футу. Здесь стоял повар с топором, он ударял каждую жертву по голове, в то время как
другие бунтовщики держали ее над закраиной судна. Таким образом погибло двад-
цать два человека, и Август считал себя пропавшим, ожидая каждое мгновение, что
настанет его черед. Но казалось, что негодяи были или утомлены, или до некоторой
степени отвращены от своей кровавой работы, ибо исполнение приговора над че-
тырьмя оставшимися узниками вместе с моим другом, который с остальными был
брошен на палубу, было отсрочено, меж тем как штурман послал вниз за ромом, и вся
шайка убийц устроила пьяную оргию, которая продолжалась до захода солнца. Тут
они начали спорить относительно судьбы оставшихся в живых, которые лежали чуть
не в двух шагах и могли расслышать каждое сказанное слово. На некоторых бунтов-
щиков крепкие напитки, по-видимому, оказали умягчающее действие, ибо несколь-
ко голосов было за то, чтобы освободить пленников всех вместе с условием, чтобы
они присоединились к бунту и разделили добычу. Черный повар, однако (который во
всех отношениях был совершенным дьяволом и который, казалось, имел столько же
влияния, если не больше, чем сам штурман), не хотел слушать такого рода предложе-
ний и несколько раз вставал с целью возобновить свою работу у шкафута. К счастью,
он так был ослаблен опьянением, что менее кровожадным из компании легко было
его удержать; среди них был канатчик по имени Дирк Петерс. Этот человек был сы-
ном индианки из племени упсарока, которое живет среди твердынь Черных Холмов
около истоков Миссури. Отец его, полагаю, был торговцем шкурами или, по край-
ней мере, имел какие-либо отношения с торговыми становищами на реке Льюис.
Сам Петерс был одним из людей наиболее свирепого вида, каких я когда-либо видел.
Он был низкого роста, не более четырех футов восьми дюймов, но члены его были со-
вершенно геркулесовские. Кисти его рук были так ужасно толсты и широки, что едва
похожи были на человеческие. Руки у него, так же как и ноги, были согнуты очень
странным образом и, казалось, не обладали гибкостью. Голова была равно уродли-
ва, будучи огромных размеров и с запавшим теменем (как у большинства негров),
и совершенно лысая. Чтобы скрыть этот недостаток, который происходил не от пре-
клонного возраста, он обыкновенно носил парик из чего-нибудь похожего на волосы,
иногда из шерсти болонки или американского серого медведя. В то время, о котором
Сильная рука держала его на полу каюты, крепко сжав за горло…
я говорю, он носил кусок из такой медвежьей шерсти, и это немало увеличивало ес
тественную свирепость его вида — отличительные черты типа упсароки. Рот у Пе-
терса тянулся от уха до уха; губы были тонки и, казалось, как и другие части его тела,
были лишены естественной гибкости, так что преобладающее выражение его лица
никогда не менялось под влиянием какого бы то ни было волнения. Это преобладаю-
щее выражение можно себе представить, если принять во внимание, что зубы у него
были ужасно длинны: выдающиеся вперед, они никогда даже отчасти не закрыва-
лись губами. Смотря на этого человека беглым взглядом, можно было подумать, что
он сведен смехом, но вторичный взгляд заставлял с содроганием убедиться: если это
выражение и указывало на веселье, то веселье это было весельем демона. Об этом
странном человеке ходило много рассказов среди моряков Нантукета. Рассказы эти
доказывали его изумительную силу, когда он находился под влиянием какого-нибудь
возбуждения, и некоторые из них вызывали сомнение относительно здравости его
ума. Но на борту «Грампуса» во время бунта на него смотрели с чувством скорее
насмешки, чем с каким-либо иным. Я так подробно говорю о Дирке Петерсе, ибо,
несмотря на кажущуюся свирепость, он был главным орудием спасения Августа,
и, так как я часто буду иметь случай упоминать о нем позднее в ходе моего повество-
вания — повествования, которое, да будет мне позволено здесь сказать, в последней
своей части будет заключать в себе случаи, столь выходящие из уровня человеческого
опыта и потому столь вне границ человеческого легковерия, я продолжаю свое со-
общение с полной безнадежностью вызвать к нему доверие и все же твердо уповая,
что время и успехи знания удостоверят некоторые из самых важных и самых неве
роятных моих утверждений.
После многих колебаний и двух или трех резких ссор было наконец решено, что
все узники (за исключением Августа, относительно которого Петерс шутя настаивал,
что он возьмет его себе в секретари) будут посажены в одну из самых маленьких ки-
тобойных лодок и брошены на произвол судьбы. Штурман спустился в каюту, чтобы
посмотреть, жив ли еще капитан Барнард, — нужно припомнить, что он был остав-
лен внизу, когда бунтовщики поднялись наверх. Вскоре появились они оба, капитан
бледный как смерть, но несколько оправившийся от раны. Он говорил еле слышным
голосом, обращаясь к матросам, умолял их не предоставлять его воле ветра и волн,
но вернуться к своему долгу и обещался высадить их, где они захотят, и не предпри-
нимать никаких шагов для предания их правосудию. Так же успешно он мог бы го-
ворить к ветрам. Двое из злодеев схватили его за руки и бросили через борт брига
в лодку, которая была спущена, когда штурман ходил вниз. Четырех человек, которые
лежали на палубе, развязали, и им было приказано повиноваться, что они и сделали,
не пытаясь сопротивляться; Август все еще оставался в своем мучительном положе-
нии, несмотря на то что он бился и просил только об одной малой радости — позво-
лить ему проститься с отцом. Горсть морских сухарей и кружка воды были переданы
вниз, но ни мачты, ни паруса, ни весла, ни компаса. Лодка была привязана за кормой
несколько минут, в течение которых бунтовщики держали другой совет; наконец она
была отвязана и пущена по ветру. Тем временем настала ночь — ни луны, ни звезд
не было видно, и волны вздымались крутые и зловещие, хотя не было большого вет
ра. Лодка тотчас же пропала из вида, и мало оставалось надежды насчет злополуч-
ных страдальцев, которые находились в ней. Это происшествие случилось, однако,
на 35° 30' северной широты и 61° 21' западной долготы, и, следовательно, не в далеком
расстоянии от Бермудских островов. Поэтому Август старался утешиться мыслью,
что лодке или удастся достичь земли, или она сможет подойти к суше настолько близ-
ко, что встретится с судами этого побережья.
Все паруса на бриге были теперь подняты, и он продолжал свой первоначальный
путь к юго-западу — бунтовщики задумали какую-то пиратскую экспедицию, в ко-
торой, как можно было понять, намеревались перехватить какой-нибудь корабль на
пути от островов Зеленого Мыса к Пуэрто-Рико. На Августа, который был развя-
зан, не обращали внимания, и он мог ходить всюду до капитанской каюты. Дирк Пе-
терс обращался с ним с некоторой добротой и при одном обстоятельстве спас его от
свирепости повара. Положение Августа было еще очень ненадежно, ибо люди были
почти всегда пьяны и нельзя было полагаться на их постоянное благорасположение
или беззаботность по отношению к нему. Однако его опасения на мой счет были, как
он говорил, самым мучительным в его положении; и правда, у меня никогда не было
причины сомневаться в искренности его дружбы. Несколько раз он решался расска-
зать бунтовщикам тайну того, что я нахожусь на борту, но не делал этого отчасти при
воспоминании об ужасах, которые он уже видел, отчасти из надежды, что ему удастся
вскоре прийти мне на помощь. Для этого он был постоянно настороже, но, несмотря
на постоянное бодрствование, три дня истекло, после того как лодка была пущена по
воле моря и ветра, пока представился случай. Наконец, на третий день вечером с вос-
точной стороны набежал сильный ветер, и все были призваны наверх поднять па-
руса. Во время суеты, которая последовала, он прошел незамеченным в свою каюту.
Каково было его огорчение и ужас, когда он увидел, что эта последняя была превра-
щена в место склада различных запасов и корабельного материала и что различные
грузила старых железных канатов, который были раньше сложены около лестницы
к каюте, теперь были притащены сюда, чтобы дать место ящику, и лежали как раз на
трапе! Сдвинуть их так, чтобы этого не заметили, было невозможно, и он вернулся
на палубу как только мог скоро. Когда он поднялся, штурман схватил его за горло
и, спросив, что он делал в каюте, был готов швырнуть его через бакборт, и тут жизнь
его была еще раз спасена вмешательством Дирка Петерса. Августу надели наручни
(которых на борту было несколько пар), и ноги его были крепко связаны. Потом его
снесли в каюту под лестницей и бросили на нижнюю койку, примыкавшую к пере-
борке трюма, с заявлением, что он больше не взойдет на палубу, «пока бриг остается
бригом». Так выразился повар, который бросил Августа на койку, — вряд ли воз-
можно сказать, какой точный смысл он разумел в этих словах. Все это, однако, спо-
собствовало моему спасению, как сейчас это будет видно.
Глава V
Несколько минут спустя, после того как повар ушел из бака, Август предался от-
чаянию, не надеясь больше живым оставить койку. Теперь он решил сообщить пер-
вому, кто спустится вниз, о моем положении, думая, что лучше предоставить меня
случайности среди бунтовщиков, нежели дать мне погибнуть от жажды в трюме —
ведь прошло десять дней, с тех пор как я впервые был заключен, а мой кувшин с водой
не был достаточным запасом даже на четыре дня. Когда он думал об этом, ему пришло
в голову, что можно, вероятно, найти сообщение со мной через главный трюм. При
других обстоятельствах трудность и неуверенность этого предприятия удержали бы
его от попытки; но теперь, во всяком случае, было мало надежды на возможность со-
хранить жизнь и, следовательно, мало что было терять — поэтому он целиком сосре-
доточил свою мысль на данной задаче.
Его ручные кандалы были первым соображением. Сначала он не видел способа
сдвинуть их и боялся, что потерпит неудачу в самом начале, но при более вниматель-
ном рассмотрении он увидел, что железки могли соскальзывать с небольшим лишь
усилием или неудобством — просто нужно было протискивать руки через них; этот
род ручных оков был совершенно непригоден, чтобы заковывать в кандалы людей
юных, у которых кости более тонкие и гибкие. Он развязал затем ноги и, оставя ве-
ревку таким образом, чтобы она легко могла быть вновь прилажена, на случай, если
кто сойдет вниз, продолжал исследовать переборку там, где она примыкала к койке.
Перегородка была здесь из мягких сосновых досок в дюйм толщины, и он увидал,
что ему будет очень легко прорезать себе путь через них. Вдруг послышался голос на
лестнице бака, и он только что успел вложить свою правую руку в кандалу (левая не
была снята) и натянуть веревку затяжной петлей вокруг щиколотки, как сошел вниз
Дирк Петерс в сопровождении Тигра, который тотчас прыгнул на койку и растянул-
ся на ней. Собака была приведена на борт Августом, который знал о моей привя-
занности к животному и подумал, что мне доставит удовольствие иметь его с собой
во время плавания. Он отправился за ним к нам в дом тотчас после того, как поса-
дил меня в трюм, но забыл упомянуть об этом обстоятельстве, когда приносил часы.
После бунта Август не видал Тигра до его появления с Дирком Петерсом и считал
его погибшим, думал, что он был брошен за борт одним из злокозненных негодяев,
принадлежавших к шайке штурмана. Позднее оказалось, что собака заползла в дыру
под китобойной лодкой, откуда она не могла сама высвободиться, не имея достаточ-
но места, чтобы повернуться. Петерс наконец выпустил ее, и с тем особым благоду-
шием, которое друг мой сумел хорошо оценить, привел ее к нему в бак в качестве
товарища, оставив в то же время солонины и картофеля с кружкой воды; потом он
вернулся на палубу, обещая сойти вниз с чем-нибудь съедобным на следующий день.
Когда он ушел, Август высвободил обе руки из наручней и развязал ноги. Потом
он отвернул изголовье матраца, на котором лежал, и своим складным ножом (зло-
деи сочли излишним обыскать его) начал с силой прорезать насквозь одну из досок
перегородки, как только мог ближе к полу у койки. Он решил сделать прорезь имен-
но здесь, потому что, если бы его внезапно прервали, он мог бы скрыть то, что было
сделано, предоставив изголовью матраца упасть на обычное место. Однако в про-
должение остатка дня никакого нарушения не произошло, и ночью он совершенно
разъединил доску. Нужно заметить, что никто из экипажа не занимал бака как места
для спанья. Со времени бунта все жили вместе в каюте, распивая вино, пируя мор-
скими запасами капитана Барнарда и заботясь о плавании брига лишь в размерах без-
условной необходимости. Эти обстоятельства оказались счастливыми для нас обо-
их, как для меня, так и для Августа; ибо, если бы все обстояло по-иному, он не на-
шел бы возможности добраться до меня. А так он продолжал начатое, твердо веруя
в свое предприятие. Близился рассвет, прежде чем он окончил второй разрез доски
(которая была около фута выше первой, надрезанной), таким образом проделав от-
верстие для свободного прохода к главному кубрику. Добравшись до него, он проло-
жил себе путь к главному нижнему люку, хотя пришлось перелезать через ряды бо-
чек для ворвани, нагроможденных чуть не до самого верхнего дека, где оставалось
лишь едва достаточно места, чтобы пропустить его. Достигнув люка, он увидел, что
Тигр последовал за ним вниз, протискавшись между двух рядов бочек. Было слиш-
ком поздно, однако, пытаться дойти ко мне до зари, ибо главная трудность заклю-
чалась в том, чтобы пройти через тесно нагруженный нижний трюм. Он решил по
этому возвратиться и ждать следующей ночи. С этой целью он продолжал раздвигать
предметы в люке, чтобы меньше задерживаться, когда опять сойдет вниз. Не успел
он расчистить путь, как Тигр нетерпеливо прыгнул к сдеданному малому отверстию,
обнюхал его и издал протяжный вой, царапая лапами, как будто непременно желая
сдвинуть крышку. Не могло быть сомнения, что он почуял мое присутствие в трю-
ме, и Август считал, что собака добралась бы до меня, если б он спустил ее. Он на-
шел способ послать мне записку, ибо было особенно желательно, чтобы я не пытал-
ся силой проломиться к выходу, по крайней мере при теперешних обстоятельствах,
а у него не было уверенности, что назавтра он сможет спуститься сам, как предпола-
гал. Последующие события доказали, как счастлива была эта мысль; ибо, если бы за-
писка не была получена, я, без сомнения, натолкнулся бы на какой-нибудь план, хотя
бы отчаянный, чтобы поднять тревогу среди матросов, и очень возможно, что обе
наши жизни в результате были бы погублены.
Решив написать, он оказался в затруднении, как добыть необходимый для этого
материал. Старая зубочистка была тотчас превращена в перо, при этом он действо-
вал на ощупь, ибо между деками не было видно ни зги. Бумага нашлась — обратная
сторона письма к мистеру Россу. Это был первоначальный набросок, но, так как по-
черк бы недостаточно хорошо подделан, Август написал другое письмо, сунув пер-
вое, по счастью, в карман куртки; теперь письмо нашлось кстати. Недоставало только
чернил, и замена была тотчас найдена: он надрезал складным ножом палец, как раз
над ногтем — из него, как обычно в этом случае, кровь потекла в изобилии. Пись-
мо было теперь написано, сколь это возможно было в темноте и при данных обстоя
тельствах. Оно вкратце объясняло, что был бунт, что капитан Барнард был пущен по
морю на произвол судьбы и что я мог ожидать скорой помощи, поскольку это каса-
лось запасов, но не должен был пытаться поднимать какую-либо тревогу. Письмо за-
канчивалось словами: «Я написал это кровью — твоя жизнь зависит от того, чтобы
быть в скрытости».
После того как полоска бумаги была привязана на собаке, она была спущена вниз
в люк, Август же возвратился в бак, и у него не было никаких оснований думать, что
кто-нибудь из экипажа заходил туда в его отсутствие. Чтобы скрыть отверстие в пе-
реборке, он вонзил свой нож как раз над ним и повесил на него матросскую куртку,
которую нашел на койке. Наручни были вновь надеты, и веревка прилажена вкруг
щиколоток.
Только что все было устроено, как сошел вниз Дирк Петерс, очень пьяный, но
в прекрасном расположении духа, и принес с собой для моего друга съестное на день:
дюжину больших жареных ирландских картофелин и кувшин воды. Он уселся на
ящик около койки и без стеснения заговорил о штурмане и вообще о делах на бриге.
Его повадка была необыкновенно своенравна и даже причудлива. Некоторое время
Август был очень встревожен его странным поведением. Наконец, однако, Петерс
ушел на палубу, пробормотав обещание принести назавтра хороший обед. В продол-
жение дня двое из экипажа (гарпунщики) спускались вниз в сопровождении повара,
все трое были в последней степени опьянения. Как Петерс, они нимало не стесня-
лись и говорили совершенно открыто о своих планах. Оказалось, что они были со-
вершенно несогласны между собой касательно их окончательного пути, не сходясь
ни в чем, кроме мысли о нападении на корабль с островов Зеленого Мыса, с которым
они с часу на час ожидали встречи. Насколько можно было удостовериться, бунт про-
изошел вовсе не ради грабежа; частное недовольство главного штурмана капитаном
Барнардом было главным побуждением. Теперь, казалось, были две главные партии
среди экипажа: одной руководил штурман, другой — повар. Первая партия была за
то, чтобы перехватить любое пригодное судно, какое только попадется, и снарядить
его на одном из Вест-Индских островов для пиратского крейсирования. Вторая пар-
тия, однако, более сильная, среди своих сторонников она включала Дирка Петерса,
была склонна продолжать первоначально установленный путь брига на юг Тихого
океана; там или заняться ловлей китов, или делать что-либо другое, как укажут об-
стоятельства. Доводы Петерса, который часто посещал эти области, оказали, по-ви-
димому, большое впечатление на бунтовщиков, колебавшихся между соображениями
выгоды и удовольствия. Петерс уверенно говорил, что там их ждет целый мир новиз-
ны и забавы среди бесчисленных островов Тихого океана, полнейшая безопасность
и безграничная свобода от каких бы то ни было препон, особенно же он указывал на
очаровательный климат, на возможность хорошо пожить и на чувственную красоту
женщин. Ничего еще не было вполне решено, но описания индейца-канатчика силь-
но завладели горячим воображением моряков, и было очень вероятно, что его за
мыслы привели бы наконец к определенным следствиям.
Эти трое ушли приблизительно через час, и никто больше не входил в бак в про-
должение целого дня. Август лежал смирно почти до ночи. Потом он освободил себя
от веревки и железок и стал готовиться к новой попытке. На одной из коек он нашел
бутылку и наполнил ее водой из кружки, оставленной Петерсом, набив карманы хо-
лодными картофелинами. К его великой радости, он также натолкнулся на фонарь
с маленьким огарком сальной свечи. Он мог зажечь его каждое мгновение, ибо у него
была коробка фосфорных спичек. Когда совсем стемнело, он пролез сквозь отверстие
в переборке, из предосторожности так расположив одеяло на койке, чтобы создать
впечатление закутавшегося человека. Когда он пролез, он повесил матросскую курт
ку на свой нож, как и раньше, чтобы скрыть отверстие, — это было легко сделать,
вынутый кусок досок он приспособил только после. Теперь он был на главном куб
рике и стал пробираться к главному решетчатому люку, как и прежде, между верхним
деком и бочками для ворвани. Достигнув его, он зажег огарок свечи и, с большим
трудом пробираясь ощупью среди сплошного груза в трюме, спустился вниз. Через
несколько мгновений он очень забеспокоился из-за невыносимой вони и спертости
воздуха. Он подумал, что едва ли я выжил такое долгое время в моем заключении,
дыша таким тяжелым воздухом. Он несколько раз позвал меня по имени, но я не
отвечал, и опасения его, казалось, таким образом подтвердились. Бриг испытывал
сильнейшую качку, и вследствие этого из-за большого шума напрасно было прислу-
шиваться к какому-либо слабому звуку вроде моего дыхания или храпа. Он открыл
фонарь и поднимал его возможно выше всякий раз, как представлялся для этого
удобный случай, чтобы, заметив свет, если я еще жив, я мог быть извещен, что помощь
близится. Все же я не подавал никакого знака жизни, и предположение, что я умер, на-
чало принимать характер достоверности. Он решил тем не менее пробить себе, если
возможно, путь к ящику и наконец удостовериться с полной несомненностью в сво-
их догадках. Некоторое время он продирался вперед, находясь в самом жалком со-
стоянии тревоги, пока наконец не нашел, что проход совершенно загроможден и что
нет никакой возможности продолжать путь дальше в том направлении, какое он вы-
брал вначале. Побежденный своими ощущениями, он бросился в отчаянии среди
хлама и заплакал, как дитя. В это время он услышал треск бутылки, которую я швыр-
нул. Счастье, конечно, что так случилось, — ибо каким бы ни казалось пустяшным
это обстоятельство, с ним была связана нить моей судьбы. Много времени протек
ло, однако, прежде, нежели я узнал об этом. Естественный стыд и раскаяние в своей
слабости и нерешительности помешали Августу сообщить мне это тотчас же, в чем
более интимная и непринужденная дружба побудила его впоследствии признаться.
Задержанный в трюме препятствиями, которые не мог преодолеть, он решил отка-
заться от своей попытки добраться до меня и вернуться тотчас же к люку. Прежде чем
вполне осудить его за это, нужно принять в соображение мучительные обстоятельст
ва, которые его затрудняли. Ночь быстро проходила, и исчезновение его из бака мог-
ло быть обнаружено; и, конечно, это было бы так, если бы он не вернулся к койке до
рассвета. Свеча его догорала в фонаре, и было бы чрезвычайно трудно пробраться
до люка в темноте. Нужно также допустить, что он имел все основания считать меня
мертвым; в этом случае ничего благого для меня не могло произойти, если бы он до-
брался до ящика и целый мир опасностей встретился бы ему совершенно напрасно.
Он звал меня многократно, и я не отвечал ему. В течение одиннадцати дней и ночей
у меня было не большее количество воды, чем то, которое содержалось в кувшине, им
оставленном, — совершенно невероятно, чтобы я приберег этот запас в начале моего
заключения, ибо у меня были все основания ждать скорого освобождения. Атмосфе-
ра трюма также казалась ему, пришедшему со сравнительно свежего воздуха в баке,
совершенно отравной и гораздо невыносимее, чем показалось мне, когда я впервые
получил убежище в ящике, ибо до того люк постоянно был открыт в продолжение
нескольких месяцев. Прибавьте к этим размышлениям соображение о картине кро-
вопролития и ужаса, свидетелем чего так недавно был мой друг; его тюремное заклю-
чение, лишения и то, что он сам едва-едва спасся от смерти, все те шаткие и неверные
обстоятельства, в коих жизнь его висела на волоске, — обстоятельства, столь способ-
ные умертвить всякую силу духа, — и читатель легко сможет, как смог я, посмотреть
на кажущуюся его измену дружбе и верности скорее с чувством печали, нежели гнева.
Август ясно слышал треск бутылки, но не был уверен, что он исходил из трюма.
Однако сомнение побудило его продолжать начатое. Он вскарабкался почти до дека
кубрика, пользуясь как опорой грузом, и тогда, выждав затишья в килевой качке, по-
звал меня столь громко, сколь только мог, не считаясь с опасностью быть услышан-
ным наверху. Нужно припомнить, что его голос достиг до меня, но я был до того по-
бежден захватившим меня волнением, что лишился способности ответить. Уверен-
ный, что самые худшие его предположения имели полное основание, он спустился
с целью возвратиться к баку, не теряя времени. В поспешности он опрокинул не-
сколько малых ящиков, и этот шум, как можно припомнить, я услышал. Он уже зна-
чительно отошел назад, когда падение моего ножа опять заставило его поколебаться.
Он тотчас вернулся по своим следам и, вторично перебравшись через груз, громко

позвал меня по имени, как и раньше выждав мгновение затишья. На этот раз я обрел
голос для ответа. Придя в великую радость от того, что я еще жив, он решил теперь
пойти напролом, чтобы достичь меня, не боясь никаких трудностей и опасностей.
Быстро выпутавшись из лабиринта нагроможденного хлама, которым он был стис-
нут, он наконец наткнулся на проход, обещавший лучшие возможности, и в конце
концов, после ряда усилий, достиг ящика в состоянии полного истомления.
Глава VI
Только главные обстоятельства этого повествования сообщил мне Август, пока
мы стояли у ящика. Лишь позднее он вполне вошел во все подробности. Он опасал-
ся, как бы его не хватились, а я горел нетерпением покинуть ненавистное мне место
заключения. Мы решили тотчас пройти к отверстию в переборке, около которого
я должен был пока оставаться, в то время как он пойдет на разведку. Никто из нас не
мог допустить мысли оставить Тигра в ящике; но как поступить с ним — вот в чем
был вопрос. Тигр, казалось, совершенно успокоился, и мы не могли различить его ды-
хания, даже приложив ухо вплотную к ящику. Я был убежден, что пес мертв, и решил
открыть крышку. Мы нашли его лежащим во всю длину, по-видимому, в глубоком
оцепенении, но он был жив. Времени терять было нельзя, однако я не мог решиться
покинуть животное, которое дважды спасло мне жизнь, не попытавшись что-нибудь

для него сделать. Мы потащили его за собой, хотя нам было очень трудно и мы были
утомлены; некоторое время Августу пришлось карабкаться через препятствия, нахо-
дившиеся на нашем пути, держа огромную собаку на руках, — подвиг, к которому пол-
ная слабость делала меня совершенно неспособным. Наконец нам удалось достичь
отверстия, Август пролез в него, а затем был втолкнут туда Тигр. Все обошлось благо-
получно, и мы не могли не возблагодарить Бога за избавление от великой опасности,
которой избежали. Было решено, что я останусь пока около отверстия, через кото-
рое мой товарищ вполне сможет снабжать меня частью своих ежедневных съестных
припасов и где у меня будет преимущество дышать сравнительно чистым воздухом.
В пояснение некоторых мест этого повествования, где я говорил о нагрузке бри-
га, каковые места могут показаться двоесмысленными иным из моих читателей, ко-
торые могли видеть настоящую или правильную нагрузку, я должен сказать здесь, что
способ, каким это важнейшее дело было выполнено на борту «Грампуса», являлся
позорнейшим примером небрежения со стороны капитана Барнарда, ибо он отнюдь
не был столь заботливым и опытным моряком, как того, казалось, безусловно требо-
вал рискованный род службы, ему порученной. Настоящая нагрузка не может быть
выполнена небрежно, и множество самых злополучных случаев, даже на моем собст-
венном опыте, произошли от небрежности или неумения в этой области. Береговые
суда в частой спешке и суматохе, сопровождающей прием груза или разгрузку его,
наиболее подвержены злополучиям благодаря недостатку надлежащего внимания
при укладке груза. Главный пункт — не дать возможности грузу или балласту переме-
щаться даже во время самой сильной боковой качки. Для этой цели большое внима-
ние должно быть обращено не только на объем груза, но и на свойства его и на то, бу-
дет ли это полная или частичная нагрузка. В большинстве случаев нагрузка произво-
дится с помощью шнека1. Таким образом, в клади из табака или муки все бывает так
тесно уплотнено в трюме судна, что тюки при разгрузке находят совершенно сплю-
щенными, и лишь через некоторое время они принимают свой первоначальный вид.
К этому уплотнению, однако, прибегают главным образом с целью получить больше
места в трюме, потому что при полной нагрузке таких товаров, как мука или табак,
не может быть опасности какого бы то ни было перемещения, или, по крайней мере,
оно таково, что не может проистечь несчастья. Были, правда, случаи, где этот способ
уплотнения привел к самым плачевным последствиям, обусловленным, однако, при-
чинами, совершенно отличными от опасности, заключающейся в перемещении груза.
Уплотненный груз хлопка, находясь в известных условиях, как известно, распро-
страняется в своем объеме до такой степени, что разрывает корабль, открывая ход
воде. Не может быть никакого сомнения, что такое же обстоятельство могло бы воз-
никнуть и с табаком, когда он находится в обычном брожении, если бы не промежу-
точные щели благодаря округлости тюков.
Главная опасность возникает, когда принят неполный груз, грозящий передвиже-
нием, и нужно всегда в этих случаях принять особые предосторожности против та-
кового несчастья. Лишь те, кто встречался на море с сильным ветром, переходящим
в бурю, или, скорее, те, кто испытывал боковую качку судна во время мгновенного
затишья после бури, могут составить какое-нибудь представление о потрясающей
1
Шнек — винтовой транспортер для сыпучих или кусковых грузов (примеч. ред.).
силе этих нырков и о следующем отсюда страшном толчке, который дается всем не-
закрепленным предметам на судне. Именно тогда необходимость тщательной нагруз-
ки, при наличности неполного груза, становится очевидной. Когда корабль лежит
в дрейфе (в особенности с малым передним парусом), судно, которое не надлежащим
образом построено в передней части, нередко опрокидывается набок; это случается
даже каждые пятнадцать-двадцать минут средним счетом, и все же без каких-либо
серьезных последствий, если только нагрузка была сделана надлежаще. Если же, одна-
ко, это не было в точности выполнено, при первом же из этих тяжелых накрениваний
судна весь груз рушится на ту его сторону, которая лежит на воде, и, будучи лишено
возможности снова прийти в состояние равновесия, что оно неизбежно сделало бы
при других условиях, судно достоверно наполнится водой в несколько секунд и пой-
дет ко дну. Не слишком много сказать, что по крайней мере в половине тех случаев,
когда суда пошли ко дну во время тяжелых порывов ветра на море, случилось это бла-
годаря перемещению груза или балласта.
Когда неполный груз какого бы то ни было рода взят на борт, после того как все
предварительно было так тесно уложено, как только возможно, он должен быть при-
крыт рядом толстых незакрепленных досок, простирающихся вдоль всего протяже-
ния поперек судна. На этих досках должны быть воздвигнуты временные подпоры,
достигающие до ребер судна наверху и таким образом обеспечивающие всему досто-
верное место. При нагрузке зерна или материала подобного же свойства потребны
еще добавочные предосторожности. Трюм, целиком наполненный зерном, по остав-
лении порта будет, когда достигнет назначения, наполнен лишь на три четверти, и это
даже в тех случаях, когда весь груз, смеренный четверик за четвериком товарополуча-
телем, будет значительно превышать (по причине вздутости зерна) предназначенное
количество. Происходит это благодаря оседанию во время плавания и более заметно
в соразмерности с бурностью погоды. Если зерно, неплотно нагруженное в судне, хо-
рошо закреплено подвижными досками и подпорами, оно может перемещаться во
время длинного морского перехода настолько, что способно обусловить самые тя-
гостные злополучия. Чтобы предупредить это, всяческие способы должны быть при-
менены, прежде чем порт оставлен, дабы заставить груз осесть как только возмож-
но, и для этого существуют различные приспособления, среди которых может быть
упомянут способ вгонять в зерно клинья. Даже когда все это сделано и необыкно-
венные хлопоты предприняты для обеспечения подвижных досок, никакой моряк,
который знает, в чем дело, не будет чувствовать себя вполне обеспеченным во время
сколько-нибудь сильной бури, если он везет груз зернами, в особенности если он ве-
зет неполный груз. Существуют, однако, сотни наших береговых судов и, вероятно,
гораздо большее количество судов, принадлежащих к портам европейским, которые
ежедневно плавают с неполным грузом даже наиболее опасных разрядов, и это без
принимания каких-либо предосторожностей. Дивно, что случается не больше не-
счастных случаев, чем это есть в действительности. Мне известен прискорбный слу-
чай такой неосмотрительности, случившийся с капитаном Джоэлем Райсом на шхуне
«Светляк», которая плыла из Ричмонда, штат Виргиния, в Мадейру с грузом зер-
на в 1825 году. Капитан совершил много плаваний без серьезных злополучий, хотя
он имел обыкновение не обращать никакого внимания на свою нагрузку, лишь бы
груз был закреплен заурядным способом. Он никогда ранее не плавал с грузом зер-
на, и в данном случае зерно было нагружено неплотно, оно наполняло судно немного
более чем наполовину. В первой части плавания он повстречался лишь с легкими ве-
терками, но, когда он был на один день плавания от Мадейры, примчался бурный
ветер с северо-северо-востока, и судно было принуждено лечь в дрейф. Он поставил
шхуну под ветер лишь под одним передним парусом с двумя рифами, и она держалась
так хорошо, как только можно было ожидать, не зачерпывая ни капли воды. К ночи
буря несколько улеглась, и шхуна стала испытывать боковую качку с меньшей устой-
чивостью, чем прежде, но все продолжало идти хорошо, до тех пор, пока одним тя-
желым накрениванием она не была брошена набок, к правой стороне. Послышалось,
как зерно все целиком переместилось, сила движения взломала и открыла главный
люк. Судно пошло ко дну как камень. Это случилось на расстоянии голоса от малой
шлюпки из Мадейры, которая подобрала одного моряка из экипажа (лишь один че-
ловек был спасен) и которая посмеивалась над бурей с совершенной безопасностью,
как это может сделать малое гребное судно при должном управлении.
Нагрузка на борту «Грампуса» была сделана самым неуклюжим образом, если
только может быть названо нагрузкой безразборное набрасывание бочек для ворва-
ни1 и корабельного материала. Я уже говорил, в каком состоянии находились пред-
меты, бывшие в трюме. На палубной части кубрика было (как я говорил) достаточно
места для моего тела между бочками и верхним деком, свободное место было оставле-
но вокруг главного люка, и другие значительные свободные промежутки были остав-
лены в грузе. Около отверстия, прорезанного Августом в переборке, было достаточ-
но места для целого бочонка, и в этом промежутке я в данное время примостился
с полным удобством.
Тем временем как мой друг благополучно занял свою койку и приспособил опять
свои кандалы и веревку, совсем наступил день. Поистине, мы еле-еле спаслись, пото-
му что, едва он все устроил, как сошел вниз штурман с Дирком Петерсом и поваром.
Некоторое время они говорили о судне, идущем от Зеленого Мыса, и, казалось, весь-
ма нетерпеливились, ожидая его увидеть. В конце концов повар подошел к койке, на
которой лежал Август, и сел на нее у изголовья. Я мог видеть и слышать все из моего
убежища, ибо вырезанная закрышка не была прилажена на своем месте, и каждое
мгновение я ждал, что негр обратит внимание на матросскую куртку, которая висела
для скрытия отверстия, и тогда все будет обнаружено, и, без сомнения, нам придется
немедленно расстаться с жизнью. Добрая наша судьба, однако, превозмогла, и хотя
он неоднократно касался куртки из-за боковой качки судна, он ни разу не притронул-
ся к ней настолько, чтобы сделать открытие. Низ куртки был тщательно прикреплен
к переборке, и, таким образом, отверстие не разоблачалось качанием ее в одну сто-
рону. Все это время Тигр лежал в ногах койки, и, казалось, в некоторой мере к нему
вернулись его силы, ибо я видел, что время от времени он раскрывает глаза и делает
глубокие вдыхания.
Через несколько минут штурман и повар ушли наверх, оставив Дирка Петерса,
который, как только они ушли, подошел и сел на том месте, где только что был штур-
ман. Он начал говорить очень приветливо с Августом, и мы могли теперь заметить,
что видимое его опьянение в то время, как двое других были с ним, в значительной
степени было притворством. Он отвечал на все вопросы моего товарища совершенно
1
Китобойные суда обыкновенно снаряжены железными чанами для ворвани; почему это не
было сделано на «Грампусе», я никогда не мог узнать.
свободно; сказал ему, что его отец, конечно, был подобран каким-нибудь кораблем,
потому что не меньше пяти парусов было видно перед закатом солнца в тот день,
когда его пустили по воле моря и ветра; и вообще он говорил разные вещи утеши-
тельного характера, вызвавшие во мне столько же удовольствия, сколько и удивления.
Я начал на самом деле питать надежды, что с помощью Петерса мы могли бы в конце
концов снова завладеть бригом, и сказал об этом Августу, как только представился
случай. Август нашел, что это вещь возможная, но настаивал на необходимости со-
блюдать при этой попытке величайшую осторожность, ибо поведение этого полуин-
дейца, по-видимому, было вызвано лишь самой произвольной прихотью, и поистине
было трудно сказать, находился ли он хоть одну минуту в здравом уме. Приблизи-
тельно через час Петерс ушел на палубу и не возвращался до полудня; в полдень он
принес Августу солонины и пудинга в изобилии. Когда мы остались одни, я принял
в еде живейшее участие, не возвращаясь через отверстие. Никто другой не сходил
в бак в течение дня, а ночью я пробрался на койку к Августу и крепко спал сладким
сном почти до рассвета; тут он меня разбудил, услышав какое-то движение на палу-
бе, и я спрятался в мой тайник с наивозможной быстротой. Когда день совершенно
занялся, мы увидели, что к Тигру почти совсем вернулись его силы и, не выказывая
никаких признаков водобоязни, он с явною охотою испивал предлагаемую ему воду.
В течение дня к нему совершенно вернулись его прежняя сила и аппетит. Странное
его поведение, несомненно, было вызвано зловредными качествами воздуха в трюме
и не имело никакого отношения к собачьему бешенству. Я не мог достаточно нарадо-

ваться на то, что настоял на желании взять его с собою из ящика. Это было тридцато-
го июня, и это был тринадцатый день с тех пор, как «Грампус» отплыл из Нантукета.
Второго июля штурман сошел вниз, пьяный, как всегда, и в чрезвычайно хоро-
шем расположении духа. Он подошел к койке Августа и, хлопнув его по спине, спро-
сил, будет ли он достодолжным образом вести себя, если он его освободит, и может
ли Август обещать, что более не будет входить в капитанскую каюту. На это, конечно,
мой друг ответил утвердительно, и негодяй освободил его, заставив предварительно
выпить рому из фляжки, которую он вытащил из кармана куртки. Оба тотчас же пош-
ли на палубу, и я не видал Августа часа три. Потом он сошел вниз с добрыми вестями:
он получил позволение ходить по бригу, где ему угодно, до главной мачты, и ему был
отдан приказ спать, как обычно, в баке. Он принес мне, кроме того, добрый обед и бо-
гатый запас воды. Бриг продолжал гнаться за кораблем с Зеленого Мыса, и теперь был
виден парус, который был сочтен за предполагавшийся. Так как события следующих
восьми дней были маловажными и не имели никакого прямого отношения к главным
приключениям моего повествования, я занесу их здесь в форме дневника, ибо не хочу
опускать их совсем.
Июля 3-го. Август принес мне три шерстяных одеяла, с помощью которых я смас
терил себе преудобную постель в моем тайнике. Никто не сходил вниз, кроме моего
товарища, в течение дня. Тигр занял свое место на койке как раз около отверстия
и спал тяжелым сном, как будто бы еще не вполне оправившись от действия своей бо-
лезни. К ночи налетел ветер и ударился о бриг, прежде чем успели убрать парус; бриг
сильно качнуло набок. Порыв ветра затих, однако же, немедленно, и никакого ущер-
ба не было причинено, кроме того что порвало передний четырехугольный парус.
Дирк Петерс держал себя по отношению к Августу весь этот день с большой добро-
той и вступил с ним в долгую беседу касательно Тихого океана и островов, которые
он посетил в этой области. Он спросил его, не будет ли ему приятно отправиться
сабунтовщиками в некоторого рода разведочное и приятственное плавание к этим
областям, и сказал, что экипаж постепенно склоняется ко взглядам штурмана. Август
счел за наилучшее ответить, что он был бы рад пуститься в такое предприятие, раз
ничего лучшего не может быть сделано, и что какой бы то ни было план предпочти-
тельнее пиратской жизни.
Июля 4-го. Судно, которое было в виду, оказалось небольшим бригом из Ливер-
пуля, и ему позволили пройти беспрепятственно. Август проводил бóльшую часть
времени на палубе с целью получить все возможные сведения касательно намерения
бунтовщиков. Среди них происходили частые и бешеные ссоры, во время одной из
них гарпунщик Джим Боннер был брошен за борт. Сторонники штурмана приобре-
тают почву под ногами. Джим Боннер принадлежал к шайке повара, коего Петерс
был партизаном.
Июля 5-го. Около рассвета с запада пришел стойкий ветер, который к полудню
посвежел и превратился в бурю, так что на бриге пришлось убрать все паруса, кроме
триселя и фокселя. Убирая переднюю стеньгу, Симмс, один из матросов, также при-
надлежавший к шайке повара, будучи сильно пьян, упал за борт и утонул, никакой
попытки спасти его не было сделано. Всего теперь на борту брига было тринадцать
человек, а именно: Дирк Петерс, Сеймур, черный повар, Джонс, Грили, Гартман Род-
жерс и Уильям Аллен из партии повара, штурман, имени которого я никогда не мог
узнать, Авессалом Хикс, Уилсон, Джон Хант и Ричард Паркер из партии штурмана,
да еще Август и я.
Июля 6-го. Буря продолжалась весь этот день, налетая тяжелыми шквалами, со-
провождаемыми дождем. Бриг захлебнул порядком воды через свои сшивки, и один
из насосов все время действовал, Август был вынужден соблюдать очередь. Как раз
в сумерки совсем близко от нас прошел большой корабль, не будучи замеченным до
того, как он был на расстоянии звука голоса. Согласно предположению, корабль этот
был один из тех, которые высматривались мятежниками. Штурман салютовал, но от-
вет потонул в реве бури. В одиннадцать часов море, хлынув, рвануло корабль в сере-
дине и оторвало значительную часть укреплений левого борта, а также причинило
и другие ущербы незначительного свойства. К утру погода успокоилась, и на восходе
солнца было очень мало ветра.
Июля 7-го. Море надулось, и весь день было тяжелое волнение; бриг, будучи на-
легке, испытывал чрезвычайную качку, и в трюме многие предметы сорвались со сво-
их мест, как я мог явственно слышать из моего тайника. Я сильно страдал от морской
болезни. У Петерса был сегодня длинный разговор с Августом, и он рассказал, что
двое из его шайки, Грили и Аллен, перешли на сторону штурмана и решили сделать-
ся пиратами. Он предлагал Августу разные вопросы, которых тот не мог в это время
в точности понять. В течение этого вечера на судне обнаружилась течь; и мало что
могло быть сделано, чтобы устранить ее, ибо она была причинена тем, что бриг про-
сачивался и забирал воду через сшивки. Был шпикован парус и подложен под скулы
брига, что помогло нам в некоторой мере, так что мы начали овладевать течью.
Июля 8-го. Легкий ветерок пришел на восходе солнца с востока, штурман же
направил бриг на юго-запад с целью пристать к одному из Вест-Индских островов
в осуществление своих пиратских замыслов. Никакого противоборства не было ока-
зано Петерсом или поваром — по крайней мере, ничего, о чем бы слышал Август.
Всякая мысль о захвате судна с Зеленого Мыса была оставлена. С течью теперь легко
боролись, заставляя действовать один из насосов каждые три четверти часа. Парус
был убран из-под корабельных скул. Перекинулись через рупор словечком с двумя
шхунами за день.
Июля 9-го. Погода прекрасная. Все работают над починкой укреплений. У Пе-
терса опять был долгий разговор с Августом, и он говорил более начистоту, чем до
сих пор. Он сказал, что ничто не могло бы его заставить склониться ко взглядам
штурмана, и даже намекнул, что у него есть намерение захватить бриг в свои руки.
Он спросил моего друга, может ли рассчитывать в таком случае на его помощь, и Ав-
густ без колебания сказал «да». Тогда Петерс сказал, что поосведомится у других
своих сторонников на этот счет, после чего ушел. В продолжение остальной части
этого дня у Августа не было случая говорить с ним с глазу на глаз.
Глава VII
Июля 10-го. Говорили в рупор с бригом, плывущим из Рио в Норфолк. Погода ту-
манная, и легкий противный ветер с востока. Сегодня умер Гартман Роджерс, будучи
схвачен еще восьмого судорогами, после того как выпил стакан грога. Этот человек
был в числе сторонников повара, и на него главным образом Петерс полагал свои
упования.
Он сказал Августу, что, верно, штурман отравил его и что если сам он не будет
остерегаться, то, надо думать, придет скоро и его черед. Из его собственной шайки
теперь оставались только он сам, Джонс и повар — на другой стороне было пятеро.
Он сказал Джонсу насчет того, что нужно бы отобрать у штурмана командование; но
проект был принят холодно, и он воздержался от дальнейшего настаивания и повару
не говорил ничего. Это было хорошо, как оказалось, что он был столь осторожен, ибо
пополудни повар выразил свою решимость примкнуть к штурману и формально пе-
решел в его партию. Между тем Джонс воспользовался случаем поссориться с Петер-
сом и погрозился, что он ему расскажет о готовящемся плане. Было теперь очевидно,
что времени терять нельзя, и Петерс выразил свою решимость попытаться захватить
корабль во что бы то ни стало, если Август окажет ему помощь. Друг мой тотчас же
уверил его в своей готовности сделать что угодно для выполнения такого замысла,
и, полагая, что данный случай весьма благоприятен, сообщил ему о моем пребыва-
нии на корабле. Этим полуиндеец не столько был изумлен, сколько восхищен, ибо
он вовсе уже не полагался на Джонса, на которого он смотрел как на перешедшего
в число сторонников штурмана. Они немедленно спустились вниз, Август назвал
меня по имени, и мы с Петерсом познакомились. Было условлено, что мы попытаем-
ся захватить судно при первом удобном случае, оставляя Джонса совершенно вне на-
ших совещаний. В случае успеха мы должны были направить бриг в первый же порт,
какой представится, и там сдать судно. То обстоятельство, что сторонники оставили
Петерса, расстроило его замыслы отправиться в Тихий океан — такое предприятие
не могло быть выполнено без экипажа, и он всецело полагался или на то, что будет
оправдан по суду ввиду умственного расстройства (каковое, по торжественному его
уверению, побудило его принять участие в бунте), или, если будет найден виновным,
получит прощение благодаря заступничеству со стороны Августа и меня. Наши рас-
суждения были прерваны в эту минуту криком: «Все к парусу!» — и Петерс с Ав
густом побежали на палубу.
Как обычно, почти все были пьяны, и прежде чем парус мог быть надлежащим
образом убран, порывистый шквал бросил бриг набок. Он, однако, выдержал натиск
и выпрямился, захлебнув доброе количество воды. Едва все было приведено в поря-
док, как другой шквал налетел на судно, и за ним немедленно еще другой — ущерба,
однако, не было причинено никакого. Вся видимость говорила за то, что наступает
настоящая буря, и действительно, вскоре она примчалась с большим бешенством с се-
вера и с запада. Все было приведено в порядок, как только возможно, и мы, как обыч-
но, легли в дрейф под плотно зарифленным фокселем. По мере того как ночь надви-
галась, ветер усиливался в яростности, и море было необыкновенно вздуто. Петерс
теперь сошел в бак с Августом, и мы снова приступили к обсуждению нашего плана.
Мы согласно решили, что не может быть более благоприятного случая, чем на
стоящий, для приведения нашего замысла в исполнение, ибо в такую минуту по-
пытка наша никоим образом не могла быть предвидена. Так как бриг был надлежа-
щим образом положен в дрейф, не могло возникнуть необходимости приводить
его в движение и управлять им до наступления хорошей погоды, а тогда, если бы
попытка наша удалась, мы могли бы освободить одного или даже двоих из людей,
чтобы помочь нам довести бриг до порта. Главное затруднение заключалось в боль-
шой несоразмерности наших сил. Нас было только трое, а в каюте было девятеро.
Все оружие, какое только было на борту, находилось в их обладании, за исключением
двух небольших пистолетов, которые Петерс спрятал на себе, и большого кортика,

который он всегда носил за поясом своих панталон. Из некоторых указаний, кроме
того — например, вещи, подобные топору или ганшпугу, не лежали на своих обыч-
ных местах, — мы начали бояться, что у штурмана были свои подозрения, по крайней
мере относительно Петерса, и что он не упустил бы случая от него отделаться. Было
ясно на самом деле, что то, что мы решили сделать, не могло быть сделано слишком
скоро. Все же неравенство сил было слишком велико, чтобы дозволить нам действо-
вать без крайней осмотрительности.
Петерс предложил, что он пойдет на палубу и вступит в разговор с дозорным
(Алленом) и, как только представится удобный случай, он его сбросит в море без хло-
пот и не поднимая тревоги; Август же и я, мы взойдем тогда наверх и постараемся
обеспечиться на палубе какого-либо рода оружием; затем мы должны ринуться все
вместе и захватить лестницу в каюте, прежде чем может возникнуть какое-либо со-
противление. Я восстал на это, ибо не мог поверить, чтобы штурман (пронырливый
малый во всем, что нисколько не влияло на его суеверные предрассудки) позволил
так легко захватить себя в западню. Уже одно то, что на палубе был дозорный, доста-
точно свидетельствовало о том, что он был настороже, — лишь на кораблях, где дис-
циплина соблюдается строжайшим образом, имеют обыкновение ставить дозорного
на палубе, когда судно лежит в дрейфе во время бурного ветра. Так как я обращаюсь
главным образом, если не всецело, к людям, которые никогда на море не бывали, бу-
дет вполне уместным указать на точные обстоятельства, в каковых находилось тог-
да наше судно, лежавшее в дрейфе. Ложиться, или, говоря по-морскому, «уложить»
в дрейф есть мера, применяемая для различных целей и осуществляемая различными
способами. В тихую погоду она часто применяется с целью простого приведения суд-
на в неподвижность, дабы подождать другого судна или для какой-нибудь подобной
цели. Если корабль, который ложится в дрейф, находится под полными парусами, ма-
невр обыкновенно достигается тем, что сбрасывают кругом некоторую часть парусов,
так что позволяют ветру откинуть их назад, когда корабль сделается неподвижным.
Но мы сейчас говорим о корабле, ложащемся в дрейф при бурном ветре. Это делает-
ся, когда ветер перед носом корабля и когда он слишком силен, чтобы допустить воз-
можность пользоваться парусами без опасности опрокинуться; и иногда даже когда
ветер попутный, но море слишком бурное, чтобы можно было пустить судно по вет
ру. Если позволить судну убегать перед ветром по очень бурному, как бы ухабистому
морю, много ущерба обычно причиняется кораблю в силу того, что он захлебывает
воду на корме, а иногда благодаря судорожным ныркам, которые он делает передней
частью. К этому приему тогда прибегают редко, лишь в случае необходимости. Ког-
да на судне течь, его часто пускают по ветру даже при самых тяжелых валах; ибо ког-
да оно лежит в дрейфе, достоверно, что сшивки его сильно раскрываются благодаря
большому напряжению, чего нет в такой степени, если корабль убегает. Часто так-
же делается необходимым предоставить судну убегать или в том случае, когда вихрь
столь необычайно яростен, что рвет в куски парус, употребляемый с целью дать ему
возможность держаться против ветра, или когда благодаря ошибочному строению
сруба либо в силу других каких причин главная задача не может быть выполнена.
Суда при бурном ветре кладут в дрейф различными способами, сообразно с их
строением. Некоторые ложатся наилучше под фокселем, и этот парус, я полагаю,
наиболее употребителен. Большие корабли с реями, поставленными поперек судна,
имеют паруса для этой особой цели, называемые буревыми штаг-парусами. Но иног-
да кливер принимается сам по себе, временами кливер и фоксель или двойным обра-
зом зарифленный фоксель, нередко прибегают также к задним парусам.
Передние стеньги очень часто оказываются лучше отвечающими данной цели,
нежели другие разряды парусов. «Грампус» обыкновенно ложился в дрейф под фок-
селем, плотно зарифленным.
Когда судно положено в дрейф, переднюю его часть подводят под ветер как раз
настолько, чтобы наполнить парус, под которым оно лежит, между тем как он поло-
жен на стеньгу, то есть проходит по диагонали поперек судна. После того как это сде-
лано, нос корабля наведен на несколько градусов от направления, из какового исхо-
дит ветер, и нос судна, будучи наветренным, конечно, получает удар волн. Находясь
в таком положении, доброе судно может преодолеть очень тяжелый вихревой ветер,
не зачерпнув ни капли воды и не требуя никакого дальнейшего внимания со стороны
экипажа. Кормило обыкновенно привязывают внизу, но это совершенно бесполезно
(если не считаться с шумом, который оно производит, будучи свободным), ибо руль
не имеет никакого влияния на судно, когда оно лежит в дрейфе. В действительно
сти кормило было бы гораздо лучше оставлять вольным, нежели крепко привязывать
его, ибо руль имеет наклонность быть отрываемым тяжелыми валами, если у корми-
ла нет достаточно места для свободного движения. Пока парус выдерживает, хоро-
шо построенный корабль будет сохранять свое положение и преодолеет всякий вал,
как если бы он был одарен жизнью и разумом. Но если ярость ветра разорвет парус
в куски (для такого деяния, при обычных обстоятельствах, требуется настоящий ура-
ган), возникает неминуемая опасность. Судно выпадает из правильного действия
ветра и, повертываясь боком к валам, находится всецело в их власти: единственно,
к чему можно прибегнуть в данном случае, — это спокойно подставить его под ве-
тер, дав ему возможность убегать, пока не будет натянут какой-нибудь другой парус.
Некоторые суда ложатся в дрейф без каких-либо парусов, но на них нельзя полагать-
ся в бурном море.
Но возвратимся от этого отступления. Штурман никогда не имел обыкновения
ставить дозорного на палубе, когда при бурном ветре корабль лежал в дрейфе, и тот
факт, что теперь дежурил дозорный, в соединении с тем обстоятельством, что топоры
и ганшпуги исчезли, вполне убедил нас, что экипаж был слишком настороже, чтобы
быть захваченным врасплох по способу, присоветованному Петерсом. Что-нибудь,
однако, должно было быть сделано, и с возможно малой отсрочкой, ибо не могло быть
сомнения, что раз Петерс был заподозрен, он будет погублен при первом же поводе,
а таковой, конечно, или будет найден, или будет создан, как только буря приутихнет.
Август теперь указал, что если бы Петерсу удалось под каким-либо предлогом
сдвинуть запасную якорную цепь, которая лежала над трапом в главной каюте, воз-
можно, мы были бы способны напасть на них неожиданно из трюма; но по малом
размышлении мы убедились, что судно испытывало слишком большую качку, чтобы
позволить какую-либо попытку такого рода.
Доброй волею судьбы я наконец натолкнулся на мысль подействовать на суевер-
ные страхи и преступную совесть штурмана. Как можно припомнить, один из экипа-
жа, Гартман Роджерс, умер утром, будучи схвачен два дня тому назад судорогами, пос
ле того как он выпил немного спиртного с водой. Петерс высказал нам свое мнение,
что этот человек был отравлен штурманом, и для того чтобы так думать, у него были
основания, говорил он, которые были неоспоримы, но изъяснить которые мы никак

не могли его заставить, — своенравный отказ этот вполне согласовался с другими
особенностями его причудливого нрава. Но были ли у него какие-нибудь настоящие
причины подозревать штурмана, или их не было, мы легко вовлеклись в это его подо-
зрение и решили действовать соответственно.
Роджерс умер около одиннадцати часов утра в сильнейших судорогах; и тело его
через несколько минут после смерти являло одно из самых ужасающих и отврати-
тельных зрелищ, какие когда-либо были на моей памяти. Живот его чудовищно раз-
дулся, как живот человека, который утонул и несколько недель пролежал под водой.
Руки находились в таком же состоянии, а лицо сморщилось, съежилось и было бело
как мел, кроме двух-трех ярко-красных пятен, подобных тем, что причиняются ро-
жей; одно из этих пятен простиралось вкось через лицо, совершенно покрывая один
глаз как бы лентой из красного бархата. В этом отвратительном состоянии тело было
принесено из каюты в полдень, дабы быть брошенным за борт, но тут штурман, гля-
нув на него (он видел его теперь в первый раз) и будучи или проникнут раскаяни-
ем в своем преступлении, или поражен таким страшным зрелищем, приказал людям
зашить тело в парусинный гамак и даровать ему обычный обряд морских похорон.
Отдав эти приказания, он сошел вниз, как бы для того чтобы избегнуть всякого даль-
нейшего вида своей жертвы. В то время как делались приготовления, дабы испол-
нить его приказания, с великим бешенством налетела буря, и замысленное было пока
оставлено. Труп, предоставленный самому себе, был погружен в желоб для стока
воды с левой стороны судна, где он еще и лежал в то время, о котором я говорю, тол-
каясь и барахтаясь с каждым бешеным нырком брига. Установив наш план, мы тотчас
же стали приводить его в исполнение с наивозможною быстротой. Петерс пошел на
палубу, и, как он предвидел, с ним немедленно заговорил Аллен, который, по-види-
мому, стоял на передней части корабля более как дозорный, нежели преследуя какую-
либо другую цель. Судьба этого негодяя, однако, была решена быстро и безмолвно;
ибо Петерс, приблизившись к нему самым беззаботным образом, как будто чтобы
ему что-то такое сказать, схватил его за горло и, прежде чем он смог испустить хоть
один крик, перешвырнул его за край судна. После этого он позвал нас, и мы взошли
наверх. Первой нашей предосторожностью было отыскать что-нибудь, чем бы мож-
но было вооружиться, и, делая это, мы должны были соблюдать величайшее тщание,
ибо невозможно было ни минуты стоять на палубе, не держась крепко, и свирепые
валы врывались на судно при каждом его нырке вперед. Было необходимо, кроме
того, чтобы мы были быстрыми в своих действиях, ибо каждую минуту мы ожидали,
что штурман взойдет наверх, чтобы пустить насосы в ход, так как было очевидно, что
бриг очень быстро набирал воды. Поискав кругом некоторое время, мы ничего не
могли найти более подходящего для нашей цели, чем две вымбовки, одну из них взял
Август, другую я. Припрятав их, мы стащили с трупа рубашку и бросили тело за борт.
Петерс и я спустились после этого вниз, Августа же оставили сторожить на палубе,
и он занял как раз то самое место, где стоял Аллен, спиною к лестнице в капитанскую
каюту, чтобы, ежели кто из шайки штурмана взойдет наверх, он мог предположить,
что это дозорный.
Как только я спустился вниз, я начал наряжаться таким образом, чтобы изобра-
зить труп Роджерса. Рубашка, которую мы сняли с тела, весьма нам помогла, ибо она
была особой формы и вида, и ее легко было распознать, это было нечто вроде блузы,
которую покойный надевал поверх другой своей одежды. Это была синяя вязанка
с широкими поперечными белыми полосами. Надев ее, я стал приспособлять себе
поддельный живот в подражание чудовищному уродству раздувшегося трупа. Это
было легко достигнуто с помощью одеял. Я придал потом такое же подобие своим
рукам, надев пару белых шерстяных перчаток и наполнив их всякого рода лоскутья-
ми, которые нашлись. Затем Петерс устроил мне надлежащее лицо, сперва его нате-
рев белым мелом, а потом обрызгав кровью, которую он добыл из надреза на собст-
венном пальце. Поперечная полоса через глаз не была забыта и являла самый отвра-
тительный вид.
Глава VIII
Когда я посмотрелся в осколок зеркала, висевшего в каюте, при тусклом свете не-
коего как бы боевого фонаря, я был так захвачен чувством смутного страха при виде
моей наружности и при мысли об устрашительной действительности, которую я та-
ким образом изображал, что мною овладел сильный трепет и я едва мог собраться
с решимостью выполнять свою роль. Было необходимо, однако же, действовать без
колебаний, и мы оба, Петерс и я, отправились на палубу.
Мы нашли, что все там в надлежащем порядке, и, держась вплоть к корабельным

укреплениям, мы трое прокрались к лестнице, ведущей в главную каюту. Она была
лишь отчасти прикрыта, ибо были приняты предосторожности, чтобы ее нельзя было
сразу толкнуть с внешней стороны, и для этого были положены на верхнюю ступень-
ку поленья, что мешало также двери и закрыться. Без затруднения мы могли сполна
осмотреть внутренность каюты через щели, находившиеся около петель. Счастье это
было для нас, что мы не сделали попытки захватить их врасплох, ибо они были, оче-
видно, настороже. Лишь один из них спал, и он лежал как раз у подножия лестницы
с мушкетом около себя. Остальные сидели на матрацах, которые были сняты с коек
и брошены на пол. Они вели серьезный разговор, и, хотя пировали, как явствовало
из двух пустых кружек и нескольких больших оловянных стаканов, валявшихся тут
и там, они не были настолько пьяны, как то было обыкновенно. У всех были ножи,
у одного или двух пистолеты, и очень много мушкетов лежало на койке около них.
Мы прислушивались некоторое время к их разговору, прежде чем решиться, как
действовать, ибо у нас еще ничего не было определенного, кроме того что мы по
пытаемся парализовать их усилия в миг атаки с помощью привидения Роджерса. Они
обсуждали свои пиратские планы, и все, что мы могли явственно расслышать, это что
они хотели соединиться с экипажем некоей шхуны «Шершень» и, если возможно,
овладеть самой шхуной, чтобы приготовиться к какой-нибудь попытке более широ-
ких размеров, о подробностях каковой никто из нас не мог в точности догадаться.
Один из шайки заговорил о Петерсе, ему ответил штурман тихим голосом, и слов
нельзя было разобрать, потом он прибавил более громко, что не мог понять, почему
Петерс столько времени проводит с этим капитанским отродьем в баке, и полагает,
чем скорее оба будут за бортом, тем лучше! На это не последовало никакого ответа,
но мы легко могли понять, что данный намек был хорошо принят всей компанией,
в особенности же Джонсом. В это время я находился в крайнем волнении, и оно было
тем сильнее, что, как я мог видеть, ни Август, ни Петерс не могли решить, что делать.
Я, однако же, настроил свой ум продать мою жизнь так дорого, как только возможно,
и не позволять себе быть захваченным каким-либо чувством трепета.
Страшный шум от рева ветра в снастях и переплеска моря через палубу меша-
ли нам слышать то, что говорилось, за исключением отдельных мгновений затишья.
В одно из таких мгновений мы все ясно услыхали, как штурман сказал одному из
шайки, чтобы он «пошел и велел этим распроклятым лежебокам прийти в главную
каюту, где бы он мог иметь за ними присмотр, ибо он не нуждается в разных секрет-
ничаньях на борту брига». К счастью для нас, килевая качка судна была в этот миг
так сильна, что помешала приведению этого приказания в немедленное исполнение.
Повар встал со своего матраца, чтобы пойти за нами, как вдруг судно страшно накре-
нилось, я думал, что мачты будут сорваны, повар был брошен стремглав против одной
из дверей каюты с левой стороны, разломал ее, и это еще более увеличило беспоря-
док. К счастью, ни один из нас не был сброшен с того места, где стоял, и у нас было до-
статочно времени, чтобы поспешно отступить к баку и выработать торопливый план
действий, прежде чем повар просунулся из люка, ибо он не вышел на палубу. Со свое
го места он не мог заметить отсутствие Аллена и сообразно с этим начал горланить,
обращаясь к нему и повторяя приказание штурмана. Петерс выкрикнул измененным
голосом: «Да-да!» — и повар немедленно пошел вниз, нисколько не подозревая, что
не все в порядке.
Оба моих товарища смело направились теперь к задней части корабля и спусти-
лись в главную каюту, причем Петерс закрыл за собою дверь таким же способом, как
он ее нашел. Штурман встретил их с притворной сердечностью и сказал Августу, что,
так как он вел себя за последнее время хорошо, он может иметь свое местонахожде-
ние в главной каюте и быть впредь одним из их числа. После этого он налил ему до
половины большой стакан рома и заставил выпить. Все это я видел и слышал, ибо
я последовал за своими друзьями до главной каюты, как только дверь была закрыта,
и занял свой прежний наблюдательный пункт. Я принес с собою две вымбовки, одну
из которых припрятал около лестницы, чтобы иметь ее наготове, когда в том будет
надобность.
Я встал теперь по возможности так стойко, как только это было возможно, чтобы
видеть хорошенько все, что происходит там внутри, и постарался подбодриться, что-
бы смело появиться среди бунтовщиков, когда Петерс, как мы уговорились, даст мне
сигнал. Ему удалось в настоящую минуту навести разговор на кровавые деяния бун-
та, и мало-помалу он заставил всех говорить о тысяче суеверий, которые имеют такое
широкое распространение среди моряков. Я не мог разобрать всего, что говорилось,
но я мог ясно видеть действие беседы на лицах присутствующих. Штурман, видимо,
был очень взволнован, и в то время, когда кто-то упомянул о том, какой страшный
вид у трупа Роджерса, я подумал, что он близок к обмороку. Петерс спросил его, не
думает ли он, что было бы лучше тотчас же бросить тело за борт, потому что слишком
это ужасно — смотреть, как оно бултыхается там в желобах для стока воды. Тут него-
дяй окончательно задохнулся и медленно повернул голову кругом, осматривая своих
сотоварищей и как бы умоляя, чтобы кто-нибудь пошел и сделал это. Никто, одна-
ко, не шевельнулся, и было совершенно явно, что вся компания взвинчена до высо-
чайшей степени нервного возбуждения. В это время Петерс дал сигнал. Я тотчас же
распахнул дверь на лестницу и, сойдя, встал, не говоря ни слова, посреди компании.
Напряженное действие, оказанное этим внезапным появлением привидения,
отнюдь не покажется удивительным, если будут приняты во внимание различные
обстоятельства. Обыкновенно при возникновении подобных случаев в уме зрите-
ля остается некоторое мерцание сомнения в действительности видения, возникше-
го перед его глазами; некоторая степень надежды, хотя и слабой, что он был жерт
вой проделки и что привидение не есть в действительности гость из мира теней.
Не слишком много сказать, что такое мерцание сомнения всегда сохранялось почти
при каждом таком видении и что захватывающий ужас, даже в случаях наиболее вы-
дающихся и где душевное терзание наиболее было испытано, должен быть скорее от-
несен на счет некоторого рода предвосхищенного ужаса, что вдруг привидение, по-
жалуй, окажется действительным, нежели на счет неколебимой веры в его действи-
тельность. Но в данном случае сразу увидят, что в умах бунтовщиков не было даже
и тени основания, дабы сомневаться, что привидение Роджерса не было в действи-
тельности оживлением его отвратительного трупа или по крайней мере его духов-
ного образа. Отъединенное положение брига и полная его неприступность благо-
даря буре суживали видимые возможные средства обмана в таких узких определен-
ных границах, что они должны были считать себя способными обозреть их все сразу.
Они были на море уже двадцать четыре дня и в течение этого времени не имели ни-
какого соприкосновения с каким-либо судном, кроме возможности перекинуть-
ся словом через рупор. Весь экипаж, кроме того, — по крайней мере все, о ком они
могли сколько-нибудь подозревать, что они существуют на борту корабля, — был на-
лицо в каюте, кроме Аллена, дозорного; а гигантский рост этого последнего (шесть
футов шесть дюймов) слишком примелькался, чтобы позволить хотя на миг возник-
нуть в их уме представлению, что это он был привидением, явившимся перед ними.
Прибавьте к этим соображениям устрашительный характер бури и свойство разгово-
ра, вызванного Петерсом; глубокое впечатление, которое отвратительность настоя
щего трупа произвела утром на воображение моряков; превосходство подражания,
достигнутого мною, неверный колеблющийся свет, в котором они меня увидели, по
мере того как сверкание находившегося в каюте фонаря, бешено качаемого из сто-
роны в сторону, падало сомнительными вспышками на мою фигуру, — и не будет
основания дивиться, что обман оказал даже более полный эффект, чем мы ожидали.
Штурман вскочил с матраца и, не произнеся ни звука, рухнул мертвый на пол каюты;
действием тяжелого качания брига его швырнуло как чурбан на подветренную сторо-
ну. Из остальных семи лишь трое сперва имели в какой-нибудь степени присутствие
духа. Другие четверо сидели некоторое время, по видимости, прикованные к полу, —
самые жалкие жертвы страха и крайнего отчаяния, какие когда-либо представали пе-
ред моими глазами. Единственное сопротивление, с которым нам пришлось сколь-
ко-нибудь считаться, было со стороны повара, Джона Ханта и Ричарда Паркера,
но они защищались слабо и неуверенно. Два первых были застрелены Петерсом,
а я свалил Паркера ударом вымбовки по голове. Тем временем Август схватил один
из мушкетов, лежавших на полу, и прострелил грудь другому мятежнику (Уилсону).

Теперь оставалось лишь трое; но к этому времени они проснулись от своего оцепе-
нения и, быть может, начали видеть, что их обманули, ибо они сражались с великой
решимостью и бешенством, и, если бы не огромная мускульная сила Петерса, они
могли бы в конце концов одержать над нами верх. Три этих человека были: Джонс,
Грили и Авессалом Хикс. Джонс бросил Августа об пол, пронзил ему в нескольких
местах правую руку и, без сомнения, вскоре разделался бы с ним окончательно (ибо
ни Петерc, ни я не могли тотчас же освободиться от наших собственных противни-
ков), если бы не своевременная помощь некоего друга, на поддержку которого, уж
конечно, мы никогда не рассчитывали. Этот друг был не кто иной, как Тигр. С глухим
рычанием он впрыгнул в каюту в самое критическое для Августа мгновение и, бро-
сившись на Джонса, в один миг пригвоздил его к полу. Мой друг, однако, был слиш-
ком серьезно ранен, чтобы оказать нам какую-либо помощь, а я был так затруднен
моим нарядом, что, запутавшись в одежде, мало что мог сделать. Собака ни за что не
хотела отпустить Джонса, Петерс тем не менее был более чем ровня для двух оста-
вавшихся врагов и, без сомнения, разделался бы с ними и раньше, если бы не узкое
пространство, в котором ему приходилось действовать, и не страшные накренива-
ния судна. Он смог наконец ухватить тяжелую скамейку — их несколько лежало там
и сям на полу. Взмахнув ею, он выбил мозги у Грили в тот миг, когда этот последний
готов был выстрелить в меня из мушкета, и немедленно вслед за этим боковая качка
брига бросила его на Хикса; Петерс схватил его за горло и, силою своей напряженной
мощи, задушил его мгновенно. Таким образом, в гораздо более короткое время, чем
потребно для рассказа, мы оказались господами брига.
Единственный из наших противников, остававшийся в живых, был Ричард Пар-
кер. Как читатель может припомнить, я сшиб его с ног в самом начале атаки. Он ле-
жал теперь без движения у разломанной двери каюты; но когда Петерс задел его но-
гой, он заговорил и стал просить пощады. Голова его лишь слегка была рассечена,
и других поранений он не получил никаких, а был лишь оглушен ударом. Он при-
встал теперь, и на время мы связали ему руки за спиной. Собака все еще рычала над
Джонсом, но по осмотре он оказался мертвым, кровь током исходила из глубокой
раны на его горле, причиненной, без сомнения, острыми зубами животного.
Было около часу ночи, и ветер продолжал дуть страшнейшим образом. Бриг, оче-
видно, претерпевал качку гораздо больше обыкновенного, и сделалось совершенно
необходимым что-нибудь предпринять с целью несколько облегчить его. Почти при
каждом наклоне к подветренной стороне он зачерпывал волны, некоторые из них
частью дошли и до каюты во время нашей схватки, ибо я оставил люк открытым, ког-
да спустился вниз. Весь ряд корабельных настроек с левой стороны был смыт так же,
как и камбуз вместе с лодкой-четверкой, сорванной с подзора. Треск и качания глав-
ной мачты давали, кроме того, указание, что она готова обрушиться. Чтобы предоста-
вить грузу больше места в заднем трюме, низ этой мачты был закреплен между деками
(весьма предосудительное обыкновение, к которому иногда прибегают невежествен-
ные кораблестроители), и, таким образом, она подвергалась неминуемой опасности
вырваться из своего гнезда. Но в довершение всех наших затруднений замеры пока-
зали, что в трюме не меньше чем на семь футов воды.
Оставив тела убитых на полу главной каюты, мы немедленно принялись за насо-
сы — Паркер, конечно, был освобожден, чтобы помогать нам в работе. Руку Августу
мы перевязали как только сумели, и он делал что мог, но это было не очень много.
Мы, однако же, увидели, что можем не позволять течи увеличиваться, заставляя один
насос действовать беспрерывно. Так как нас было только четверо, это была трудная
работа; но мы старались подбодриться и с тревогою ожидали рассвета, надеясь тогда
облегчить бриг, срубив главную мачту.
Таким образом мы провели ночь в страшной тревоге и усталости, и, когда день
забрезжил, буря не только нимало не утихла, но и не было никаких признаков улуч-
шения погоды. Мы вытащили теперь тела на палубу и бросили их за борт. Ближай-
шей нашей заботой было освободиться от главной мачты. Были сделаны необходи-
мые приготовления, Петерс срубил мачту (топоры нашлись в каюте), между тем как
остальные стояли около штагов и талей. Так как бриг страшнейшим образом рыскал,
было постановлено срезать тали, после чего вся громада дерева и снастей рухнула
в море и освободила бриг, не причинив нам какого-либо существенного ущерба.
Мы увидели, что судно не испытывало теперь такой качки, как прежде, но все же
наше положение было чрезвычайно затруднительным, и, несмотря на крайние наши
усилия, мы не могли овладеть течью без действия двух насосов. Та малая помощь, ко-
торую мог оказывать нам Август, была поистине незначительна. В увеличение нашего
злополучия тяжелый вал, ударив бриг в наветренную сторону, подбросил его на не-
которое отдаление от предназначенного места под ветром, и, прежде чем он мог за-
нять прежнее свое положение, другой вал целиком опрокинулся на него и совершен-
но рушил его набок. Балласт переместился всей громадой к подветренной стороне
(груз некоторое время передвигался и бился совершенно произвольно), и в течение
нескольких мгновений мы думали, что ничто не может нас спасти и мы опрокинемся.
Мы поднялись, однако же, до некоторой степени, но балласт все еще удерживал свое
место на левой стороне судна, и мы так сильно накренялись, что было бесполезно
помышлять о насосах, да мы и не могли бы ни в каком случае больше работать около
них, потому что руки у нас совершенно огрубели от излишка напряжения и кровь из
них сочилась самым чудовищным образом.
В противность совету Паркера мы стали теперь срубать фок-мачту и наконец вы-
полнили это после больших хлопот, причиненных наклонным положением, в кото-
ром мы находились. Падая за борт, мачта унесла за собою бушприт, и от брига остал-
ся один корпус.
Доселе мы имели основание радоваться, что у нас сохранился баркас, который не
получил никакого повреждения ни от одного из огромных валов, перехлестнувших
к нам на борт. Но нам недолго пришлось поздравлять себя; так как фок-мачта ис-
чезла, а с нею, конечно, и фоксель, бриг, державшийся благодаря им стойко, потерял
свою опору, каждый вал врывался к нам теперь целиком, и в пять минут нашу палубу
вымыло с носа до кормы, баркас и правая сторона укреплений были сорваны, и даже
ворот был раздроблен в куски. Вряд ли, поистине, для нас было возможно быть в еще
более жалком состоянии.
В полдень, казалось, буря несколько стихла, но в этом мы были прискорбно разо-
чарованы, потому что затишье продолжалось лишь несколько минут, а буря укроти-
лась лишь затем, чтобы возобновиться с двойным бешенством. Около четырех часов
пополудни сделалось совершенно невозможно противостоять ярости вихря; и когда
ночь сомкнулась над нами, у меня не было ни тени надежды, что судно сможет выдер-
жать до утра.
В полночь мы очень глубоко погрузились в воду, которая достигала теперь до па-

лубы кубрика. Вскоре после этого оторвался руль — вал, сорвавший его, приподнял
заднюю часть брига целиком из воды, о которую она в своем нисхождении ударилась
с таким сотрясением, какое бывает, когда корабль выбросит на сушу. Мы все рассчи-
тывали, что руль выдержит до самой последней минуты, ибо он был необыкновенно
крепок, будучи приспособлен так, как никогда — ни раньше, ни после — я не видал,
чтобы был приспособлен руль. Вниз по главному его тимберсу1 шел ряд крепких же-
лезных крюков, и другие таким же образом шли вниз по стерн-посту. Через эти крю-
ки простиралась очень толстая, выделанная из железа цепь, руль таким образом был
прикреплен к стерн-посту и свободно вертелся на стержне. Страшная сила вала, ко-
торый его оторвал, может быть оценена по тому обстоятельству, что крюки на стерн-
посту, которые шли по нему, будучи заклеплены с внутренней стороны, были все до
одного совершенно вырваны из цельного куска дерева.
Едва мы успели передохнуть после свирепости этого удара, как одна из самых чу-
довищных волн, какие я когда-либо видел, прямиком ворвалась к нам на борт, смы-
ла лестницу капитанской каюты, ворвалась в люки и наполнила каждый дюйм судна
водой.
1
Тимберс — любой обработанный брус, идущий на судовой набор (примеч. ред.).
Глава IX
К счастью, как раз перед ночью мы четверо привязали себя к обломкам ворота
и лежали на палубе так плоско, как только это возможно. Лишь эта предосторож-
ность спасла нас от гибели. Мы все более или менее были оглушены огромным весом
воды, которая обрушивалась на нас и не скатывалась, прежде чем мы не были совер-
шенно изнеможены. Как только я мог перевести дыхание, я громко позвал, обраща-
ясь к моим товарищам. Ответил лишь Август: «Мы пропали, да сжалится Господь
Бог над нашими душами».
Вскоре и оба другие получили способность говорить, они тотчас же начали убеж
дать нас ободриться, ибо еще оставалась надежда; по свойству груза было невозмож-
но, чтобы бриг пошел ко дну, и были все вероятия за то, что буря стихнет к утру.
Эти слова наполнили меня новой жизнью; ибо, как это ни может показаться стран-
ным, хоть очевидно было, что судно, нагруженное пустыми бочками для ворвани, не
может затонуть, ум мой до этих пор был в таком смятении, что я совершенно про
смотрел это соображение, и опасность, которую я в течение некоторого времени счи-
тал самой неминуемой, была именно опасность потопления. Когда надежда ожила во
мне, я воспользовался каждою возможностью закрепить перевязи, прикреплявшие
меня к обломкам ворота, и вскоре я заметил, что мои товарищи были заняты тем же.
Ночь была так темна, как это только возможно, и бесполезно описывать ужасающий
кричащий грохот и смятение, которые нас окружали. Палуба наша была на одном
уровне с морем, или, скорее, мы были окружены громоздящимся гребнем пены, часть
которой каждое мгновение проносилась над нами. Не слишком много сказать, что
головы наши высвобождались из воды не более чем на одну секунду из трех. Хотя мы
лежали, тесно прижавшись друг к другу, ни один из нас не мог видеть другого и ни-
кто из нас не мог рассмотреть какую-либо часть самого брига, на котором нас швы-
ряло так бурно. Время от времени мы взывали один к другому, стараясь таким обра-
зом оживить надежду и доставить утешение и ободрение тем из нас, кто наиболее
в них нуждался. Слабость Августа делала его предметом заботы для всех нас; и, так
как благодаря тому, что правая рука его была изранена, ему было невозможно сколь-
ко-нибудь прочно закрепить перевязи, мы с минуту на минуту ждали, что его уне-
сет за борг, но оказать ему какую-либо помощь было совершенно вне возможности.
К счастью, он находился в положении более достоверном, чем кто-либо другой из
нас; ибо верхняя часть его тела лежала как раз под одной частью раздробленного во-
рота, и валы, обрушиваясь на него, большею частью были ослаблены в своей ярости.
В любом ином положении, нежели это (в каковое и он был брошен случайно, после
того как привязал себя в месте очень незащищенном), он неизбежно погиб бы до на-
ступления утра. Благодаря тому обстоятельству, что бриг лежал на боку во всю свою
длину, мы менее были подвержены опасности быть смытыми, чем это было бы в ином
случае. Уклон, как я раньше говорил, был к левой стороне судна, палуба приблизи-
тельно наполовину была все время под водой. Валы поэтому, ударявшие нас с правой
стороны, были в значительной степени ослабляемы боком судна, достигая нас лишь
частью, ибо мы лежали плашмя, лицом вниз, между тем как валы, приходившие с ле-
вой стороны и бывшие тем, что называется водой заднего хода, мало имели возмож-
ности ухватиться за нас по причине нашего положения и не имели, таким образом,
достаточной силы, чтобы снести нас с наших мест.
В этом страшном положении мы лежали до тех пор, когда забрезживший день

показал нам более полно окружавшие нас ужасы. Бриг был не более как большой чур-
бан, качавшийся из стороны в сторону по прихоти каждой волны; вихрь все увеличи-
вался, если он мог еще увеличиваться, и, поистине, дул, как настоящий ураган. Ника-
кой земной возможности спасения нам не представлялось.
В течение нескольких часов мы соблюдали молчание, ожидая каждую минуту,
что наши перевязи порвутся, обломки ворота полетят за борт или что какой-нибудь
огромный вал, один из тех, которые ревели по всем направлениям вокруг нас и над
нами, вгонит остов корабля так далеко под воду, что мы затонем, прежде чем он успе-
ет подняться на поверхность. Милосердием Божиим, однако, мы были предохранены
от этих неминуемых опасностей, и около полудня были обласканы светом благосло-
венного солнца.
Вскоре после этого мы могли заметить значительное уменьшение в силе ветра,
и тут в первый раз после вчерашнего вечера Август заговорил и спросил Петерса,
который лежал всех ближе к нему, думает ли он, что есть какая-нибудь возможность,
чтобы мы спаслись. Так как сперва никакого ответа на этот вопрос не последовало,
мы заключили, что индеец затонул там, где лежал; но вот, к великой нашей радости,
он заговорил, хотя и очень слабым голосом, и сказал, что очень страдает, ибо пере-
вязи, туго затянутые поперек живота, так его режут, что или он должен найти спо-
соб распустить их, или погибнуть, потому что невозможно, чтоб он терпел дольше
свое злополучие. Это повергло нас в большое смущение, ибо совершенно бесполезно
было думать о том, чтобы каким-нибудь образом помочь ему, пока море продолжа-
ло хлестать на нас, как это было. Мы убеждали его сносить страдания мужественно
и обещались воспользоваться первой же возможностью, какая представится, чтобы
облегчить его положение. Он отвечал, что вскоре будет слишком поздно и все будет
кончено, прежде чем мы сможем ему помочь; и потом, несколько минут постонав, он
затих, из чего мы заключили, что он умер. По мере того как надвигался вечер, вол-
нение в море спало настолько, что вряд ли хоть один вал ворвался на остов кораб
ля с наветренной стороны в течение пяти минут, да и ветер в значительной степе-
ни спал, хотя он еще продолжал дуть, как суровый вихрь. Уже несколько часов я не
слыхал, чтобы кто-нибудь из моих товарищей заговорил; я позвал теперь Августа.
Он ответил, хотя очень слабым голосом, так что я не мог различить, что он сказал.
Я заговорил тогда к Петерсу и к Паркеру, но ни тот ни другой мне ничего не ответили.
Вскоре после этого я впал в состояние частичного бесчувствия, в продолжение
которого самые приятственные образы проплывали в моем воображении, такие как:
зеленые деревья, волнообразные равнины, покрытые спелыми колосьями, проходя-
щие хороводом танцующие девушки, отряды кавалерии и другие фантазии. Я теперь
припоминаю, что во всем, проходившем перед оком моего духа, движение было пред-
ставлением господствующим. Таким образом, мне никогда не чудился какой-нибудь
неподвижный предмет, вроде дома, или горы, или чего-нибудь подобного, но ветря-
ные мельницы, корабли, большие птицы, воздушные шары, всадники, повозки, мча-
щиеся бешено, и подобные этому движущиеся предметы представали в бесконечной
смене. Когда я очнулся от этого состояния, солнце, насколько я мог приметить, стоя
ло высоко над горизонтом. Для меня было величайшей трудностью восстановить
в памяти различные обстоятельства, связанные с моим положением, и в течение не-
которого времени я пребывал в твердом убеждении, что еще нахожусь в трюме брига
около ящика и что тело Паркера было телом Тигра.
Когда, наконец, я вполне пришел в себя, я увидел, что дул лишь умеренный вете-
рок и море было сравнительно спокойно, так что заливало лишь среднюю часть ко-
рабля. Левая моя рука высвободилась из перевязи, и около локтя был сильный порез;
правая рука совершенно онемела, и кисть ее, а также и вся рука чудовищно вспухли
от давления веревки, которая пригнетала руку от плеча вниз. Меня очень мучила так-
же другая веревка, проходившая вокруг поясницы и натянутая до нестерпимой сте-
пени тугости. Глянув кругом на моих товарищей, я увидел, что Петерс еще был жив,
хотя толстая веревка была так туго затянута вокруг его бедер, что он казался разрезан-
ным надвое; когда я шевельнулся, он сделал ко мне слабое движение рукой, указывая
на веревку. Август не подавал никаких знаков жизни, он был перегнут почти надвое
поперек обломка ворота. Паркер заговорил со мной, когда увидел, что я двигаюсь,
и спросил, хватит ли у меня силы высвободить его из его положения, и если бы я мог
посильно собраться с духом и измыслить способ развязать его, мы еще могли бы спас
ти наши жизни, а иначе мы все должны погибнуть. Я сказал ему, чтобы он мужался
и что я попытаюсь его освободить. Пошарив в кармане панталон, я ухватил складной
нож, и после нескольких безуспешных попыток мне наконец удалось его раскрыть.
Потом левой рукой я кое-как высвободил правую свою руку из пут и разрезал другие
веревки, державшие меня. Попытавшись, однако, сдвинуться с моего места, я увидел,
что ноги мне совершенно изменили и что ни встать я не могу, ни двинуть правой ру-
кой в каком-либо направлении. Когда я сообщил об этом Паркеру, он посоветовал
мне лежать спокойно несколько минут, держась за ворот левой рукой, чтобы дать та-
ким образом крови время прийти в правильное обращение. Это я и сделал; онеме-
лость тотчас же стала исчезать, и сперва я смог двигать одной ногой, потом другой,
и вскоре после этого частично овладел правою моею рукою. С большими предосто-
рожностями я пополз к Паркеру, не вставая на ноги, и вскоре обрезал на нем все пе-
ревязи; после короткого промежутка к нему также отчасти вернулось обладание чле-
нами. Теперь, не теряя времени, мы стали освобождать от веревок Петерса. Веревка
сделала глубокий прорез через пояс его шерстяных панталон и через две рубашки
и вошла ему в пах, из которого кровь хлынула обильно, когда мы сняли перевязи —
не успели мы сдвинуть их, однако, как он заговорил и, казалось, почувствовал мгно-
венное облегчение, будучи способен двигаться с большею легкостью, чем я или Пар-
кер, — это происходило, без сомнения, от истечения крови.
У нас было мало надежды, что Август придет в себя, ибо он не подавал никаких
признаков жизни, но, приблизившись к нему, мы увидали, что он был в обмороке
от потери крови, ибо повязки, которые мы наложили на его раненую руку, были со-
рваны водою; ни одна из веревок, что привязывала его к вороту, не была настолько
затянута, чтобы причинить ему смерть. Освободив его от пут и сдвинув с обломка
ворота, мы положили его на сухом месте с наветренной стороны, поместив голову
несколько ниже, чем тело, и все трое начали поспешно растирать ему руки и ноги.
Приблизительно через полчаса он пришел в себя, хотя лишь на следующее утро явил
признаки, что узнает каждого из нас и что у него достаточно силы, чтобы говорить.
За то время, которое нам понадобилось, чтобы освободиться от пут, сделалось совер-
шенно темно и облака начали сгущаться, так что мы были опять в величайшей тре-
воге — а вдруг опять подует сильный ветер! В этом случае ничто не могло бы спасти
нас от гибели ввиду нашего полного истощения. По счастливой случайности, погода
продолжала быть хорошей в течение ночи, море спадало каждую минуту, и это за-
ставляло нас надеяться на окончательное наше избавление. Легкий ветерок еще дул
с северо-запада, но погода вовсе не была холодна. Август тщательно был привязан
к наветренной стороне таким образом, чтобы избегнуть опасности при боковой кач-
ке судна соскользнуть за борт, ибо он был еще слишком слаб, чтобы самому держаться
за что-нибудь. Для нас самих не представлялось такой надобности. Мы сидели, тесно
прижавшись друг к другу, поддерживая один другого с помощью порванных веревок
вокруг ворота, и измышляли способ ускользнуть из нашего страшного затруднитель-
ного положения. Мы извлекли значительное подкрепление из того обстоятельства,
что сняли с себя одежду и выжали из нее воду. Когда мы после этого надели ее на себя,
она показалась нам чрезвычайно теплой и приятной и в немалой степени послужила
к тому, что мы почувствовали себя более сильными. Мы помогли Августу снять одеж-
ду, и, после того как выжали ее за него, он испытал то же самое облегчение.
Главными нашими страданиями были теперь муки голода и жажды, и, когда мы
размышляли о средствах облегчить их, сердце падало в нас и мы даже начинали жа-
леть, что ускользнули от менее страшных опасностей моря. Мы старались, однако,
утешить друг друга надеждою, что скоро будем подобраны каким-нибудь судном,
и ободряли друг друга, убеждая сносить мужественно все злополучия, какие еще нам
могут встретиться.
Забрезжило наконец утро четырнадцатого, и погода все продолжала быть тихой
и ясной при стойком, но очень легком ветерке с северо-запада; море было теперь со-
вершенно гладкое, и, так как благодаря какой-то причине, определить которую мы не
могли, бриг не лежал так сильно на боку, как это было доселе, палуба сравнительно
была суха, и мы могли свободно по ней двигаться. Уже более чем три дня и три ночи
мы были без питья, и сделалось безусловно необходимым, чтобы мы попытались что-
нибудь раздобыть снизу. Так как бриг был совершенно залит водой, мы приступили
к этой работе с унынием и лишь с малым чаянием, что нам удастся что-нибудь до-
быть. Мы сделали некоторого рода драгу, вбив несколько гвоздей, которые выломали
из остатков затвора, в два куска дерева. Связав их один поперек другого и прикрепив
к концу веревки, мы опустили это сооружение в каюту и волочили его туда и сюда
в надежде, что таким образом зацепим что-нибудь, что могло бы быть пригодно для
еды или по крайней мере могло бы помочь нам раздобыть ее. Мы провели в этой ра-
боте бóльшую часть утра без всякого успеха, ничего не выловив, кроме нескольких
одеял, за которые гвозди легко уцеплялись. На самом деле сооружение наше было
слишком неуклюже, чтобы можно было предвидеть какой-либо большой успех.
Мы направили теперь наши усилия на бак, но равно напрасно, и были уже го-
товы отчаяться, как Петерс предложил, чтобы мы закрепили веревку вокруг его
тела и дали ему возможность попытаться раздобыть что-нибудь, нырнувши в каюту.
Мы приветствовали это предложение со всем восторгом, какой могла внушить ожи-
вающая надежда. Он немедленно начал раздеваться и снял с себя все, кроме панта-
лон; надежная веревка была тщательно закреплена вокруг его поясницы и протянута
потом поверх плечей таким образом, чтобы она не могла соскользнуть. Предприятие
было чрезвычайно трудно и опасно, ибо мы вряд ли могли надеяться много найти
в самой каюте, если там была какая-нибудь провизия, и было необходимо, чтобы ны-
ряльщик, после того как он опустится вниз, сделал поворот направо и прошел под
водой на расстояние десяти-двенадцати футов в узком проходе к кладовой, и затем
вернулся, не переводя дыхания.
Когда все было готово, Петерс спустился в каюту, сойдя вниз по лестнице до тех
пор, пока вода не дошла ему до подбородка. После этого он нырнул вниз головой,
повернул, ныряя, направо и попытался пробраться к кладовой. Первая его попытка,
однако, была совершенно неудачна. Менее чем через полминуты после того, как он
спустился вниз, мы почувствовали, что веревка сильно дергается (условный сигнал,
указывавший, что он хочет быть поднятым вверх). Соответственно с этим мы тотчас
же потянули веревку, но так неосторожно, что очень ушибли его о лестницу. Он не
принес с собой ничего и не был в состоянии проникнуть далее чем в очень незначи-
тельную часть прохода, благодаря тому что ему оказалось необходимым делать посто-
янные усилия, чтобы не всплывать вверх к палубе. Когда он выбрался наверх, он был
очень обессилен и должен был отдыхать целые четверть часа, прежде чем смог отва-
житься спуститься опять.
Вторая попытка была еще менее удачной, ибо он оставался так долго под водой,
не подавая сигнала, что, встревожившись о нем, мы потянули его, не дожидаясь зна-
ка, и увидели, что он был почти при последнем издыхании, — как он говорил, он не-
сколько раз дергал веревкой, но мы этого не чувствовали. Это случилось, вероятно,
потому, что часть веревки запуталась за перила внизу лестницы. Перила эти на самом
деле были такой помехой, что мы решились, если возможно, удалить их, прежде чем
продолжать осуществление нашего замысла. Так как у нас не было никаких средств
разделаться с ними, кроме как применяя нашу силу, мы все сошли в воду возможно
дальше по лестнице, и, после того как соединенными силами потянули их, нам уда-
лось их сломать.
Третья попытка была так же неудачна, как и две первые, и теперь сделалось оче-
видным, что таким способом ничего не может быть оборудовано без помощи какой-
нибудь тяжести, которая могла бы сделать ныряльщика стойким и держать его на
полу каюты, в то время как он будет делать розыски.
Долгое время мы напрасно высматривали чего-нибудь, что могло бы ответить та-
кой задаче, но наконец, к великой нашей радости, открыли, что одна из передних
буревых цепей настолько расшаталась, что нам не представилось ни малейшей труд
ности вырвать ее. Прикрепив ее хорошенько к одной из своих щиколоток, Петерс
спустился теперь в каюту в четвертый раз, и на этот раз ему удалось пробраться до
двери кладовой. К невыразимой своей скорби, однако, он нашел ее замкнутой на
ключ и вынужден был вернуться, не войдя в нее, ибо при самом большом напряже-
нии он не мог оставаться под водой, доходя до крайности, более чем одну минуту.
Положение наше представлялось теперь воистину мрачным, и ни Август, ни я, мы не
могли удержаться, чтобы не разразиться слезами, когда мы подумали о целом полчи-
ще затруднений, окружавших нас, и о малом вероятии нашего окончательного спа-
сения. Но эта слабость не была длительной. Бросившись на колени, мы обратились
к Богу, умоляя его о помощи в этих многих опасностях, осаждающих нас, и встали
с обновленной надеждой и силой, чтобы подумать, что может быть еще сделано в пре-
делах чисто смертных возможностей для достижения нашего освобождения.
Глава X
Вскоре после этого случилось некоторое событие, на которое я склонен смо-
треть как на способное внушить самое напряженное волнение, столь преисполнен-
ное крайностью сначала восторга и потом ужаса, что оно превосходит силой впечат-
ления любой из тысячи случаев, каковые приключились со мной за девять долгих лет,
заполненных происшествиями самого поразительного и, во многих случаях, само-
го непостижного и непостижимого характера. Мы лежали на палубе около лестни-
цы к главной каюте и обсуждали возможности, как бы нам все-таки проложить путь
к кладовой, как вдруг, глянув на Августа, который лежал лицом ко мне, я увидал, что
в одно мгновение он смертельно побледнел и что губы его дрожат самым странным
и необъяснимым образом. Сильно встревоженный, я заговорил с ним, но он ничего
не ответил, и я начал думать, что его внезапно захватило нездоровье, как вдруг за-
метил в эту минуту, что глаза его пристально устремлены, по видимости, на какой-
то предмет, находившийся сзади меня. Я повернул голову, — и никогда в жизни не
забуду ту исступленную радость, которая затрепетала в каждой частице моего тела,
когда я увидел, что на нас плывет большой бриг, не дальше чем в двух от нас милях.
Я так вскочил, как если бы пуля из мушкета внезапно пронзила мое сердце; и, про-
стирая руки по направлению к кораблю, стоял, недвижный, будучи не в состоянии
произнести ни одного звука. Петерс и Паркер равным образом были взволнованы,
хотя по-разному. Первый заплясал по палубе как сумасшедший, произнося самый не-
обычайный вздор, перемешанный с воплями и проклятиями, в то время как другой
разразился слезами и несколько минут продолжал плакать, как дитя.
Судно, представшее перед нами, было большим двуснастным бригом голланд-
ской постройки, оно было выкрашено в черный цвет с мишурно раззолоченной фи-
гурой на носовой части. Корабль этот, очевидно, видел и ведал непогоду, и мы пред-
положили, что он сильно пострадал от бури, которая оказалась столь злополучной
для нас самих, ибо верхушка передней мачты у него была обломана, а равно и неко-
торые из укреплений с правой стороны. Когда мы впервые его увидели, он был, как
я уже сказал, на расстоянии около двух миль от нас и под ветром, идя прямо на нас.
Ветерок был очень легкий, и что нас главным образом удивило, это что на нем не
было натянуто никаких других парусов, кроме переднего паруса и главного паруса
с развевающимся кливером — треугольный парус спереди. Он подходил, конечно,
очень медленно, и наше нетерпение возрастало до безумия. То, что он шел неуклюже,
было также замечено всеми нами даже при нашей возбужденности. Он так сильно
рыскал, что раза два мы сочли невозможным, что он видел нас, или, мы воображали,
что, увидев нас и не заметив никого на борту, он готовился повернуть в другую сто-
рону и держать путь в ином направлении. При каждом таком случае мы пронзитель-
но кричали и вопили во все горло; неведомый корабль на мгновение, казалось, менял
свое намерение и снова направлял к нам путь — это странное поведение повторялось
и два, и три раза, так что наконец мы ничего иного не могли подумать, кроме того что
рулевой, верно, пьян.
Ни одного человека не виднелось на палубе корабля до того, как он подошел при-
близительно на четверть мили от нас. Тогда мы увидели троих моряков, которых по
их одеянию мы приняли за голландцев. Двое из них лежали на каких-то старых па-
русах около возвышения на передней части судна, а третий, который, по-видимому,
смотрел на нас с большим любопытством, опирался о бушпритную переборку с пра-
вой стороны. Этот последний был человек дюжий и рослый, с очень темной кожей.
Он, как казалось, по-своему ободрял нас, убеждая иметь терпение, кивал нам головой
самым веселым, хотя скорее странным, образом и беспрерывно улыбался, словно за-
тем, чтобы выставить наружу ряд блистательно белых зубов. Когда его корабль подо-
шел ближе, мы увидали, что красная фланелевая шапка, которая на нем была надета,
упала с его головы в воду, но он мало был этим озабочен или вовсе на это не обра-
тил внимания, а все продолжал свои странные улыбки и жестикуляции. Я рассказы-
ваю обо всем этом обстоятельно и подробно и, нужно понять, рассказываю все в точ
ности так, как это являлось нам.
Бриг подходил медленно и теперь более стойко, чем прежде, и — я не могу спо-
койно говорить об этом происшествии — сердца наши безумно прыгали в нас, и мы
изливали наши души в возгласах и возблагодарениях к Богу за полное, неожидан-
ное и блистательное спасение, которое было так ощутительно. Вдруг, совершенно
внезапно, над океаном от странного корабля (который был теперь совсем близко от
нас) повеял запах, дохнула вонь, такая, для которой в целом мире нет ни имени, ни
даже понятия, — смрад адский, предельно удушливый, нестерпимый, невообрази-
мый. Я раскрыл рот, задыхаясь, и, обернувшись к моим товарищам, увидел, что они
бледнее мрамора. Но у нас не оставалось времени для вопросов или догадок — бриг
был в пятидесяти шагах от нас и, казалось, намеревался набежать под наш подзор1,
чтобы мы могли взойти на его борт, не предоставляя ему надобности спускать лодку.
Мы ринулись на заднюю часть нашего судна, как вдруг этот корабль рыскнул на боль-
шое расстояние и его отшвырнуло на полных пять или шесть градусов от направле-
ния, в котором он плыл; он прошел под нашею кормой на расстоянии приблизитель-
но двадцати футов, и пространство его палуб явилось нам сполна. Забуду ли я когда
тройной ужас этого зрелища? Двадцать пять или тридцать человеческих тел, среди
них было несколько женских, лежали там и сям разбросанные между подзором и кух-
ней, в последнем и самом отвратительном состоянии разложения. Мы явственно ви-
дели, что ни одной живой души не было на этом, судьбой отмеченном, корабле. И все
же мы не могли не кричать, взывая к мертвым о помощи! Да, долго и громко мо-
лили мы в пытке мгновенья, чтобы эти молчащие и отвратные лики остановились
для нас, не покидали бы нас, предоставили нам сделаться подобными же, приняли
бы нас в свое счастливое сообщество! Мы исступленничали, качая в душе свой ужас
1
Подзор — свес кормы судна над рулем (примеч. ред.).
Мы явственно видели, что ни одной живой души
не было на этом, судьбой отмеченном, корабле.
и отчаяние, — сумасшедшие, умалишенные, побежденные нашей тоской от при-

скорбного разочарования.
Когда первый громкий пронзительный вопль страха вырвался у нас, что-то отве-
тило нам с переднего выступа судна, столь подобное вскрику человеческого голоса,
что самое чуткое ухо, поразившись, обманулось бы. В это мгновение другой внезап-
ный скачок — и рыскнувший бриг целиком явил нам на миг область передней своей
части с ее возвышением, и мы тотчас увидели, откуда исходил звук.
Мы увидали рослую дюжую фигуру, все продолжавшую прислоняться к буш-
притной переборке и все еще кивавшую головой туда и сюда, но лицо этого человека
было теперь отвращено от нас так, что мы не могли его видеть. Руки были протяну-
ты над перилами, ладони рук упадали вовне. Колени его опирались о толстый канат,
туго натянутый и досягавший от заднего конца бушприта до крамбола1. На спине его,
с которой часть рубашки была сорвана, так что она была обнаженной, сидела огром-
ная океанская чайка, поспешно клюя и глотая эту ужасающую плоть, ее клюв и ког-
ти были глубоко запрятаны туда, а белые ее перья были сплошь обрызганы кровью.
Когда бриг медленно продвинулся дальше кругом, так что мы в тесной предстали
1
Крамбол — небольшой кран для подъема якорей на судно вручную (примеч. ред.).
близости, птица с большою видимой трудностью высвободила алую свою голову

и, осмотрев нас, как бы изумленная, лениво поднялась с тела, на котором она пи-
ровала, и пролетела прямо над нашею палубой, над которой она парила с минуту,
держа в своем клюве что-то, как печень, темно-красное, какой-то кровавый сгусток.
Ужасающий кусок упал, наконец, зловеще сбрызнув как раз у ног Паркера. Да про-
стит мне Бог, но теперь в первый раз в уме моем молнией вспыхнула мысль, мысль,
о которой я не упомяну, и я почувствовал, что я шагнул к окровавленному месту.
Я глянул вверх, и глаза Августа повстречали мои с таким напряженным горящим
выражением, что разум мой мгновенно вернулся ко мне. Я быстро прыгнул вперед
и с глубоким трепетом швырнул это ужасающее нечто в море.
Тело, из которого был вырван тот кусок, покоясь на канате, качалось легко взад
и вперед под усилиями хищной птицы, и это-то движение сначала внушило нам впе-
чатление, что существо это было живое. Когда чайка освободила его от своей тяжести,
оно колыхнулось и запало вперед, так что лицо предстало целиком. Никогда, воисти-
ну, не было какого-либо предмета, столь страшно преисполненного ужасом! Глаз на
нем не было, вся плоть вокруг рта была съедена, и зубы были совершенно наги. Так
это-то была улыбка, которой он нас приветствовал, приглашая надеяться! Так это-
то… — но я умолкаю. Бриг, как я уже сказал, прошел под нашей кормой и медленно,
но стойко, направился к подветренной стороне. С ним и со страшным его экипажем

ушли все наши светлые видения спасения и радости. Он уходил медленно, и мы мог
ли бы найти средство пристать к нему, если бы не наше мгновенное разочарование
и не устрашающее свойство открытия, его сопровождавшее, — и тем и другим мы
были как бы повержены ниц и на время лишились всякой действенности духа и тела.
Мы видели и чувствовали, но мы не могли ни думать, ни действовать, пока не было,
увы, слишком поздно. Насколько разум был в нас ослаблен этим событием, может
быть оценено по тому обстоятельству, что, когда судно отошло так далеко, что мы
могли видеть лишь наполовину его остов, среди нас совсем серьезно поддерживалось
предложение перехватить корабль, достигши его вплавь.
Тщетно пытался я с тех пор найти какой-нибудь ключ к чудовищной недостовер-
ности, которой в своем роке был окутан этот чуждый гость. Постройка и общий лик
корабля, как я раньше сказал, заставили нас думать, что это было голландское купе-
ческое судно, и одежда на матросах подкрепляла такое предположение. Мы могли бы
легко рассмотреть имя на корме и, конечно, сделать еще другие наблюдения, которые
помогли бы нам определить его характер, но напряженное возбуждение мгновенья
ослепило нас для чего бы то ни было в этом роде. По шафранно-желтому цвету тех
из тел, что еще не были в полном разложении, мы заключили, что все сообщество
погибло от желтой лихорадки или от какого-либо другого ядовитого недуга того же
самого страшного разряда. Если таков был случай (а я не знаю, что другое можно
вообразить), смерть, судя по положению тел, должна была прийти на них способом
ужасающе внезапным и захватывающим, путем, совершенно отличным от тех, что во-
обще определительны даже для самых смертельных поветрий, с которыми знакомо
человечество. Возможно на самом деле, что яд, случайно введенный в какой-нибудь
из их морских запасов, мог вызвать злополучие; или что рыбы они поели какой-то
неведомой, породы отравной, или другого какого морского животного, или птицы
океанской — но что говорить? Совсем бесполезно гадать и строить догадки там, где
все окутано и будет, без сомнения, навсегда окутано самой страшной и неисследимой
тайной.
Глава XI
Мы провели остаток дня в состоянии летаргического оцепенения, пристально
смотря за удаляющимся кораблем, пока темнота, скрыв его от наших глаз, до некото-
рой степени не привела нас в чувство. Муки голода и жажды возвратились тогда, по-
глотив все другие заботы и помыслы. Ничто, однако, не могло быть предпринято до
утра, и, помогая друг другу как могли, мы постарались хоть немного отдохнуть. Это
удалось мне вопреки моим ожиданиям. Я спал, пока мои товарищи, которые не были
столь счастливы, не подняли меня на рассвете, чтобы возобновить наши попытки до-
стать провизию из кузова судна.
Теперь была мертвая тишь, море было такое гладкое, каким я его никогда не ви-
дал, — погода была теплая, приятная. Бриг скрылся из виду. Мы принялись за осу-
ществление нашей мысли, с некоторым трудом вырвали другую цепь и привязали обе
Петерсу к ногам. Он сделал вторичную попытку достичь двери в кладовую, думая,
что сможет взломать ее, если у него будет достаточно времени; и это он надеялся сде-
лать, ибо кузов был гораздо более стойким, чем раньше.
Ему удалось очень скоро достигнуть двери; тут, отвязав от щиколоток одну из це-
пей, он с помощью ее стал пытаться проложить путь, но безуспешно, ибо сруб комна-
ты был гораздо крепче, нежели можно было предвидеть. Он был совершенно истом-
лен своим продолжительным пребыванием под водой, и было безусловно необходи-
мо, чтобы кто-либо другой из нас заменил его. Паркер тотчас согласился это сделать,
но после трех безуспешных попыток увидел, что ему не удастся даже достичь две-
ри. Состояние раненой руки Августа делало его неспособным к попытке спустить-
ся вниз, так как он был бы не в силах взломать дверь в комнату, если бы даже до-
стиг ее, и, согласно этому, теперь досталось мне напрячь все силы для нашего общего
спасения.
Петерс оставил одну из цепей в проходе, и я, нырнув туда, заметил, что у меня
недостаточно балласта, чтобы держаться крепко стоя. Я решил поэтому при пер-
вой моей попытке не стараться достичь чего-либо особого, кроме как отыскать
другую цепь. Ощупывая пол прохода, я почувствовал что-то твердое, что я тот-
час захватил, не имея времени удостовериться в том, что это было, и тотчас же вы-
нырнул на поверхность. Добыча оказалась бутылкой, и радость нашу можно пред-
ставить, если я скажу, что это была полная бутылка портвейна. Возблагодарив Бога
за такую своевременную и радостную помощь, мы немедленно вытащили пробку

моим карманным ножом, и каждый, сделав по небольшому глотку, почувствовал са-
мое неописуемое благосостояние теплоты, силы и оживления. Потом мы осторожно
закупорили бутылку и с помощью носового платка повесили ее так, чтобы она не мог
ла разбиться.
Пробыв некоторое время после этой счастливой находки наверху, я спустился
вторично и теперь нашел цепь, с которой тотчас поднялся кверху. Тут я прикрепил
ее и спустился вниз в третий раз, и тогда я вполне убедился, что, несмотря ни на ка-
кие усилия, мне не удастся выломать дверь кладовой. Итак, я с отчаянием вернулся
назад.
По-видимому, не оставалось более никакой надежды, и я мог заметить по лицам
моих товарищей, что они приготовились погибнуть. Вино, очевидно, вызвало в них
род бреда, которого, может быть, я избегнул тем, что погрузился в воду, после того
как испил вина. Они говорили несвязно и о вещах, не имевших отношения к нашему
положению. Петерс повторно задавал мне вопросы о Нантукете. Август также, пом-
ню, подошел ко мне с серьезным видом и попросил меня одолжить ему карманную
гребенку, ибо волосы у него были полны рыбьей чешуи и он хотел удалить ее прежде,
чем вступить на берег. Паркер показался мне менее возбужденным, он поощрял меня
нырнуть наудачу еще раз в каюту и принести наверх что-нибудь, что попадется мне
под руку. Я согласился на это, и при первой попытке, оставаясь внизу добрую мину-
ту, принес маленький чемодан, принадлежавший капитану Барнарду. Он был тотчас
открыт в робкой надежде, что может заключать в себе что-нибудь, что можно съесть
или выпить. Мы не нашли ничего, однако, кроме ящика с бритвами и двух полотня-
ных рубашек. Тогда я еще раз спустился вниз и возвратился без всякого успеха. Ког-
да голова моя была над водой, я услышал на палубе треск и, выйдя из воды, увидел,
что товарищи мои неблагодарно воспользовались моим отсутствием, чтобы выпить
остаток вина, и уронили бутылку, стараясь приспособить ее на место прежде, нежели
я ее увижу. Я стал упрекать их в бессердечии, и тут Август разразился слезами. Дру-
гие двое пытались хохотать, обратив все в шутку, но я надеюсь, что никогда больше
не услышу и не увижу подобного хохота: искажение их лиц было поистине ужасаю-
щим. Конечно, было очевидно, что возбудительное при состоянии пустоты желудков
имело мгновенное и сильное воздействие и что они все были чрезвычайно пьяны.
С большим трудом я убедил их лечь, и они очень скоро погрузились в тяжелый сон,
сопровождавшийся громким храпом.
Теперь я как будто был один на бриге, и мои размышления поистине были само-
го ужасного и мрачного характера. Никакой возможности не представлялось мое-
му взгляду, кроме медленной смерти от голода или, в лучшем случае, от того, что мы
были бы затоплены с наступлением первой бури, которая могла налететь, ибо при
нашем настоящем состоянии истомления мы не могли питать надежды, что пережи-
вем бурю еще раз.
Грызущий голод, который я теперь испытывал, был почти нестерпим, и я чувст
вовал себя способным дойти до любой крайности, чтобы утолить его. Я отрезал сво-
им ножом маленький кусок от кожаного чемодана и попытался есть его, но нашел
совершенно невозможным проглотить хоть один-единственный кусочек, хотя мне
казалось, что получалось какое-то небольшое облегчение страданий, когда я же-
вал маленькие кусочки и выплевывал их. К вечеру товарищи мои проснулись один
за другим, каждый в неописуемом состоянии слабости и ужаса, вызванных вином,

пары которого теперь улетучились. Они тряслись, как в сильной перемежающейся
лихорадке, и издавали самые жалобные вопли о воде. Их состояние волновало меня
в великой степени, в то же время заставляя меня радоваться на счастливое стечение
обстоятельств, помешавших мне усладиться вином и, следовательно, разделить их
меланхолию и самые смутительные ощущения. Их поведение, однако, исполняло
меня большой тревогой и озабоченностью, ибо было очевидно, что, если не настанет
какая-либо благоприятная перемена, они не смогут оказывать мне помощи в заботах
о нашем общем благополучии. Я еще не оставил мысли, что смогу достать что-ни-
будь снизу, но попытку эту невозможно было выполнить до тех пор, пока кто-либо
из них достаточно не овладел бы собой, дабы помочь мне, держа конец веревки, ког-
да я буду спускаться вниз. Паркер, по-видимому, пришел в себя более, чем другие,
и я попытался всевозможными средствами подбодрить его. Думая, что погружение
в морскую воду может иметь благоприятное воздействие, я ухитрился закрепить ко-
нец веревки вокруг его тела и потом, приведя его к лестнице около каюты (он был
совершенно покорным все это время), столкнул его туда и тотчас вытащил назад.
Я имел основание поздравить себя с тем, что сделан этот опыт, ибо Паркер, казалось,
немного ожил и окреп и, выйдя из воды, спросил меня осмысленно, почему я так
поступил с ним. Когда я объяснил ему мою цель, он выразил мне признательность
и сказал, что чувствует себя гораздо лучше после купания; потом он здраво загово-
рил о нашем положении. Мы решили тогда поступить тем же способом с Августом
и Петерсом, что и сделали тотчас же, и они оба испытали большую пользу от этого
потрясения. Мысль эта о внезапном погружении в воду была внушена мне чтением
некоторых медицинских книг, где говорилось о хорошем действии душа в тех случа-
ях, когда больной страдал запоем.
Думая, что я могу теперь доверить моим товарищам держать конец веревки, я сде-
лал еще три или четыре нырка в каюту, хотя было уже совершенно темно и легкое, но
длительное волнение с северной стороны делало корпус корабля шатким. Во время
этих попыток мне удалось раздобыть два поварских ножа, пустую кружку в три гал-
лона и одеяло, но ничего, что могло бы служить нам пищей. Я продолжал свои стара-
ния и после того, как достал все эти вещи, пока не истомился совершенно, но не при-
нес больше ничего. В продолжение ночи Паркер и Петерс попеременно занимались
тем же, но им ничего не попадалось под руку, и мы прекратили старания, в отчаянии
заключив, что истощаем себя напрасно.
Остаток ночи мы провели в состоянии самой напряженной умственной и телес-
ной тревоги, какую только можно себе представить. Утро шестнадцатого наконец за-
брезжило, и мы пожирали глазами горизонт в жажде помощи, но напрасно. Море
продолжало быть гладким, только с длительной зыбью с севера, как и вчера. Это был
шестой день с тех пор, как мы не дотрагивались ни до пищи, ни до питья, за исключе-
нием портвейна, и было ясно, что мы сможем выдержать лишь немного долее, разве
только что нам удастся что-нибудь достать. Я никогда не видал, и не хотел бы уви-
деть еще раз, людей столь изнуренных, как Петерс и Август. Если бы я встретил их
на берегу в их теперешнем состоянии, я не мог бы иметь ни малейшего подозрения,
что я когда-либо их видел. Их внешность была совершенно изменена в своем харак-
тере, так что я не мог убедить себя, что это действительно те же самые люди, с ко-
торыми я был вместе лишь несколько дней тому назад. Паркер, хотя и прискорбно
исхудавший и до того слабый, что не мог поднять головы с груди, все же не зашел столь
далеко, как эти двое. Он страдал с большим терпением, не жалуясь и стараясь вдох-
новить нас надеждой всяческими способами, какие только он мог измыслить. Что
касается меня, то, хотя в начале путешествия я находился в дурных условиях и был
всегда слабого телосложения, я страдал менее, чем кто-либо из нас, гораздо менее по-
худел и в поразительной степени сохранял присутствие духа, меж тем как остальные
были в полной умственной изнеможенности и, казалось, как бы впали в некоторого
рода вторичное детство. Они обыкновенно идиотски подмигивали, говоря что-ни-
будь, а говорили они самые нелепые плоскости. В некоторые перерывы они, казалось,
внезапно воскресали, как бы вдохновленные сознанием своего положения; тогда они
вскакивали на ноги с внезапной вспышкой силы и говорили некоторое время о сво-
их чаяниях вполне разумным образом, хотя с самым напряженным отчаянием. Воз-
можно, однако, что мои товарищи имели то же самое мнение о своем собственном
поведении, как я о моем, и что я мог быть невольно повинен в тех же причудах и тупо
умии, как и они сами, — это обстоятельство не может быть определено.
Около полудня Паркер объявил, что видит землю с левой кормовой стороны суд-
на, и только с величайшей трудностью я мог удержать его от прыжка в море, ибо он
намеревался доплыть до нее. Петерс и Август мало обращали внимания на то, что он
говорил, погруженные, по-видимому, в своенравное свое созерцание. Смотря в ука-
занном направлении, я не мог различить ни малейшего подобия берега — конечно,
было слишком ясно, что мы находились далеко от какой-либо земли, чтобы льстить
себя надеждой такого рода. Тем не менее потребовалось много времени, прежде не-
жели я смог убедить Паркера, что он ошибается. Он залился тогда слезами, плача,
как дитя, с громкими вскриками и рыданиями в продолжение двух-трех часов, после
чего, истомившись, он уснул.
Петерс и Август делали теперь напрасные усилия глотать куски кожи. Я посове-
товал им жевать их и выплевывать; но они были слишком расслаблены, чтобы быть
способными последовать моему совету. Я продолжал время от времени жевать кусоч-
ки и, делая это, находил некоторое облегчение; мои главные страдания проистекали
от жажды, и хлебнуть из моря мешало лишь воспоминание об ужасных последствиях,
испытанных другими, находившимися в подобном же положении.
День проходил таким образом, как вдруг я увидел парус на востоке с левой сто-
роны корабля спереди. Казалось, это было большое судно, которое шло приблизи-
тельно наперерез к нам, на расстоянии, вероятно, двенадцати-пятнадцати миль.
Ни один из моих товарищей до сих пор не видел его, и я воздерживался сказать им
о нем до поры до времени, чтобы еще раз нам не отчаяться в спасении. Наконец,
когда корабль приблизился, я совершенно ясно увидел, что он держал путь прямо на
нас с легкими своими парусами, надутыми ветром. Теперь я не мог дольше сдержи-
вать себя и указал на него моим товарищам по несчастью. Они мгновенно вскочи-
ли на ноги и опять предались самым необычайным изъявлениям радости, плакали,
смеялись по-идиотски, прыгали, топали по палубе, рвали на себе волосы, молились
и проклинали попеременно. Я так был взволнован их поведением, а равно и тем, что
я считал верным чаянием спасения, что не мог удержаться, дабы не присоединиться
к их безумию, и дал полный простор взрывам благодарности и исступлению, валя-
ясь и катаясь по палубе, хлопая в ладоши, крича и делая другие подобные вещи, пока
наконец внезапно не опомнился и еще раз, к величайшему злополучию и отчаянию,
какое возможно для человека, не увидел, что корабль весь своею кормой предстал
целиком перед нами и плыл в направлении, почти противоположном тому, в каком
я заметил его впервые.
Мне нужно было некоторое время, прежде чем я смог убедить моих бедных това-
рищей поверить, что такая прискорбная превратность наших чаяний совершилась.
На все мои утверждения они отвечали изумленным взглядом и жестами, подразуме-
вавшими, что они не были введены в заблуждение моим ложным толкованием. Пове-
дение Августа самым чувствительным образом подействовало на меня. Несмотря на
все то, что я мог сказать и сделать, он настойчиво говорил, что корабль быстро при-
ближался к нам и делал приготовления, чтобы перейти на его борт. Морские поросли
плавали около брига, он утверждал, что это лодка с корабля, и пытался броситься
туда, воя и крича душераздирающим образом, когда я насильно удержал его, чтобы
он не бросился в море.
Успокоившись до некоторой степени, мы продолжали следить за кораблем, пока,
наконец, не потеряли его из виду совсем. Погода становилась мглистой, поднимался
легкий ветер. Как только корабль совсем скрылся, Паркер вдруг обернулся ко мне
с таким выражением лица, от которого я содрогнулся. Было что-то в нем, указы-
вавшее на самообладание, которого я не замечал в нем до сих пор, и, прежде неже-
ли он открыл рот, мое сердце подсказало мне, чтó он хотел сказать. Он предложил
мне в нескольких словах, что один из нас должен умереть, чтобы сохранить жизнь
другим.
Глава XII
В течение некоторого времени я размышлял ранее о возможности того, что мы
будем доведены до такой последней ужасающей крайности, и втайне решился пре-
терпеть смерть в какой бы то ни было форме или при каких бы то ни было обстоя-
тельствах, скорее нежели прибегнуть к такому средству. И это решение нисколько не
было ослаблено напряженностью голода, меня терзавшего. Предложение это не было
услышано ни Августом, ни Петерсом. Я отвел поэтому Паркера в сторону и, мыслен-
но воззвав к Богу, чтобы он дал мне силу отговорить его от ужасного намерения, ко-
торое он замыслил, я долгое время говорил с укоризной и самым просящим образом,
моля его во имя всего, что он считал святым, и убеждая его всяческого рода довода-
ми, какие только внушала крайность случая, оставить эту мысль и не сообщать ее ни
одному из двух других.
Он слушал все, что я говорил, не пытаясь опровергнуть мои доводы, и я начал
надеяться, что на него можно будет оказать давление и заставить его сделать так, как
я хотел. Но когда я кончил, он сказал, что он очень хорошо знает все, что я говорю,
верно, и прибегнуть к такому средству — это самый ужасающий выбор, какой мог
возникнуть в человеческом уме; но что он терпел так долго, как только может вы
нести человеческая природа, что вовсе не было для всех необходимости погибать,
если было возможно и даже вероятно через смерть одного в конце концов сохранить
в живых остальных; он прибавил, что я мог не беспокоиться и не пытаться отгово-
рить его от его намерения, ибо он на этот счет уже совершенно приготовился еще до
появления корабля, и что лишь его возникновение у нас на виду удержало его от упо-
минания об этом намерении.
Я молил его теперь, если его нельзя было убедить оставить это намерение, по
крайней мере отложить его до другого дня, когда какое-нибудь судно могло прийти
к нам на помощь, опять повторяя всяческие доводы, какие я мог измыслить и о ко-
торых я думал, что они могут оказать влияние на человека со столь грубым нравом.
Он сказал в ответ, что он не стал бы говорить до самого крайнего возможного мгно-
вения, что он не может больше существовать без какой-либо пищи и что поэтому на
другой день его предложение было бы слишком запоздалым, по крайней мере по-
скольку это касалось его.
Видя, что его ничто не трогает, что бы я ни говорил в кротком тоне, я прибег
к совершенно иной ухватке и сообщил ему, что он должен был знать, что я менее дру-
гих страдал от наших несчастий, что мое здоровье и сила, следовательно, были в это
время гораздо лучше, чем у него самого или у Петерса и Августа, одним словом, что
я в состоянии, если найду это необходимым, применить свою силу, и что если он по-
пытается каким-нибудь способом сообщить другим о своих кровожадных и людо
едских намерениях, я не буду колебаться и брошу его в море. После этого он мгновен-
но схватил меня за горло и, вытащив нож, сделал несколько недейственных усилий
вонзить его мне в живот — злодейство, которое он не мог совершить лишь благодаря
своей крайней слабости. В то же время, дойдя до высшей степени гнева, я теснил его
к краю корабля с настоящим намерением бросить его через борт. Он был, однако,
спасен от этого рока вмешательством Петерса, который приблизился и разъединил
нас, спрашивая о причине ссоры. Паркер сказал об этом прежде, нежели я мог найти
способ как-нибудь помешать ему.
Действие этих слов было еще ужаснее, чем я предполагал. Оба, Август и Петерс,
по-видимому, долго таили ту же самую страшную мысль, которой Паркер лишь пер-
вый дал ход, они присоединились к нему в его намерении и настаивали на немедлен-
ном его выполнении. Я рассчитывал, что по крайней мере один из двоих, обладая
еще присутствием духа, примет мою сторону, восставая против каких-либо попыток
привести в исполнение этот ужасный замысел; а при помощи кого-либо одного из
них я был бы способен предупредить выполнение этого намерения. Так как я был
разочарован в этом ожидании, сделалось безусловно необходимым, чтобы я сам по-
заботился о своей собственной безопасности, ибо дальнейшее сопротивление с моей
стороны, возможно, стало бы рассматриваться матросами в их теперешнем страш-
ном положении достаточным извинением, чтобы отказать мне сыграть благоприят-
ную роль в трагедии, которая, как я знал, быстро разыграется.
Я сказал им тогда, что я охотно подчинюсь предложению и лишь прошу часа от-
срочки, дабы туман, собравшийся вокруг нас, имел возможность рассеяться, и тог-
да было бы возможно, что корабль, который мы видели, опять показался бы. После
большого затруднения я получил от них обещание подождать час; и, как я предвидел,
благодаря быстро подходящему свежему ветру туман рассеялся до истечения часа, но,
так как никакого судна не показалось, мы приготовились вынимать жребий.
Я с крайним отвращением останавливаюсь на последовавшей затем ужасающей
сцене; сцене, которую, со всеми ее мельчайшими подробностями, никакие после
дующие события не способны были изгладить ни в малейшей степени из моей памя-
ти и мрачные воспоминания о которой будут отравлять каждое будущее мгновение
моего существования. Да позволено мне будет так быстро рассказать эту часть моего
повествования, как только позволит свойство описываемых событий. Единственный
способ этой ужасающей лотереи, в которой каждый имел свой случай и риск, — это
вынимать жребий. Данной задаче должны были отвечать небольшие лучинки, и было
условлено, что буду их держать я. Я удалился в один конец корпуса корабля, между
тем как бедные мои сотоварищи безмолвно заняли свои места в другом конце, по-
вернув ко мне спины. Самая горькая тревога, испытанная мною в какое-либо время
этой страшной драмы, овладела мной, когда я был занят приведением в порядок жре-
биев. Мало есть таких состояний, попавши в которые человек не будет чувствовать
глубокого интереса к сохранению своего существования; интереса, который с мину-
ты на минуту усиливается вместе с хрупкостью связи, каковою это существование
может быть поддержано. Но теперь безмолвный, определенный и мрачный харак-
тер того дела, которым я был занят (столь непохожего на тревожные опасности бури
или на постепенное приближение ужасов голода), позволял мне размышлять о ма-
лой возможности для меня ускользнуть от самой ужасающей из смертей — от смерти
для самой ужасающей из целей, — и каждая частица той энергии, которая так долго
меня поддерживала как бы на поверхности бурных вод, улетела, как пух под ветром,
оставляя меня беспомощной жертвой самого низкого и самого жалкого страха. Я не
мог сначала даже собрать настолько силы, чтобы отломить и приспособить несколь-
ко лучинок, пальцы мои, безусловно, отказывались от исполнения этой обязанности,
а колени с силой сталкивались одно о другое. Ум мой быстро пробежал тысячу неле-
пых проектов, с помощью которых я мог бы уклониться от необходимости сделаться
участником в этом чудовищном замысле. Я думал о том, что мне нужно броситься на
колени перед моими сотоварищами и умолять их позволить мне ускользнуть от этой
необходимости; я хотел внезапно ринуться на них и, убивши одного из них, сделать
вынимание жребия бесполезным — словом, я думал о чем угодно, лишь не о том,
чтобы сделать вот это, что у меня было на очереди. Наконец, после того как я провел
много времени в этом тупоумном колебании, я был возвращен к здравомыслию голо-
сом Паркера, понуждавшего меня вывести их тотчас из страшной тревоги, которую
они претерпевали. Но даже и тогда я не мог заставить себя тотчас же подобрать лу-
чинки, а стал думать о всякого рода ухищрениях, с помощью которых я мог бы сплу-
товать и заставить кого-нибудь их моих товарищей по мучению вытянуть короткую
лучинку, ибо было условленно, что кто вытянет из моей руки самую короткую лучин-
ку, число которых было четыре, тот должен умереть для спасения остальных. Прежде
чем кто-нибудь осудит меня за это видимое бессердечие, пусть поставит себя в поло-
жение, совершенно подобное моему.
Наконец отсрочка сделалась невозможной, и с сердцем, почти вырывавшимся
из груди, я приблизился к передней части корабля, где ждали меня мои товарищи.
Я протянул руку с лучинками, и Петерс тотчас вытянул одну. Он был свободен — его
лучинка, по крайней мере, не была самой короткой; и теперь было еще новое данное
против моего спасения. Я собрался с силами и протянул жребий Августу. Он тоже
вытянул тотчас же — и он тоже был свободен; и теперь я должен был или жить, или
умереть, данные были как раз равны. В это мгновение вся свирепость тигра кипела
у меня в груди, и я чувствовал к моему бедному ближнему, к Паркеру, величайшую,
самую дьявольскую ненависть. Но это ощущение не было длительным; и наконец,
с судорожным трепетом и закрыв глаза, я протянул к нему две оставшиеся лучинки.
Прошло целых пять минут, прежде нежели он смог решиться вытянуть жребий; и все
время, пока длилось сердце разрывающее промедление, я ни разу не открыл глаза.
Вот, наконец, один из двух жребиев был быстро вытянут из моей руки. Приговор
свершился, но я еще не знал, был ли он за меня или против меня. Никто не гово-
рил ни слова, и все же я еще не смел посмотреть на лучинку, которую держал в руке.
Петерс наконец взял меня за руку, и я принудил себя поднять голову и взглянуть,
и тотчас же увидал по лицу Паркера, что я был спасен и что это ему было суждено по-
страдать. Раскрыв рот и задыхаясь, я без чувств упал на палубу.
Я очнулся от моего обморока вовремя, чтобы увидеть свершение трагедии, за-
кончившейся смертью того, кто сам был главным ее орудием. Он не оказал никакого
сопротивления и, заколотый в спину Петерсом, мгновенно пал мертвым. Я не буду
останавливаться на страшном пиршестве, которое за этим последовало. Можно во-
образить подобное, но слова не имеют власти напечатлеть в уме изысканный ужас
такой действительности. Да будет достаточно сказать, что, укротив до некоторой сте-
пени снедавшую нас бешеную жажду кровью жертвы и, по общему согласию, бросив
в море отрубленные руки, ноги и голову вместе с вырезанными внутренностями, мы
пожрали остаток тела по кускам в продолжение четырех навеки памятных дней сем-
надцатого, восемнадцатого, девятнадцатого и двадцатого числа сего месяца.
Девятнадцатого набежал ливень, который длился пятнадцать или двадцать ми-
нут, и мы ухитрились собрать немного воды с помощью простыни, выловленной
нами из каюты нашей драгой как раз после бури. Все, что мы собрали, не превышало
полгаллона; но даже этот скудный запас придал нам сравнительно много силы и на
дежды.
Двадцать первого мы снова были доведены до последней крайности. Погода про-
должала быть теплой и приятной, время от времени возникали туманы и дул легкий
ветерок, по большей части с севера к западу.
Двадцать второго, когда мы сидели, тесно прижавшись друг к другу и мрачно раз-
мышляя о нашем жалостном положении, в моем мозгу внезапно блеснула мысль, ко-
торая вдохнула в меня яркий луч надежды. Я вспомнил, что, когда фок-мачта была
срублена, Петерс, находившийся в наветренной стороне у грот-русленей, передал
мне в руки один из топоров, прося меня положить его, если возможно, в надежное
место, и что за несколько минут до того, как последним сильным ударом моря опро-
кинуло и залило бриг, я отнес этот топор в бак и положил его на одну из коек бакбор-
та. Я думал, что, если мы достанем этот топор, нам будет возможно прорубить дек над
кладовой и таким образом снабдить себя провизией.
Когда я сообщил об этом плане моим товарищам, они издали слабый вскрик ра-
дости, и мы все двинулись к баку. Трудность спуститься здесь была более велика, чем
пройти в каюту, ибо отверстие было гораздо меньше; нужно припомнить, что весь
сруб над люком возле капитанской каюты был стащен прочь, между тем как проход
к баку, который был простым люком около трех квадратных футов, остался нетрону-
тым. Я не поколебался, однако, сделать попытку спуститься; и с канатом, обвязанным
вкруг моего тела, как и прежде, я смело нырнул туда ногами вперед, поспешно напра-
вился к койке и при первой же попытке принес наверх топор. Он был приветствуем
величайшим исступлением радости и торжества, и та легкость, с которой он нам до-
стался, была сочтена за предзнаменование нашего окончательного спасения.
Мы начали теперь прорубать дек со всей энергией вновь воспламенившейся
надежды. Петерс и я, мы брались за топор по очереди, ибо раненая рука Августа
не позволяла ему сколько-нибудь помогать нам. Так как мы были еще столь слабы,
что с трудом могли стоять не держась и, следовательно, могли работать только ми-
нуту или две не отдыхая, скоро сделалось очевидным, что потребуется много дол-
гих часов, дабы закончить нашу работу — то есть прорубить отверстие, достаточное,
чтобы дать свободный проход к кладовой. Это соображение, однако, не лишило нас
мужества, и, после того как мы работали всю ночь при свете луны, нам удалось осу
ществить наше намерение с наступлением дня, двадцать третьего числа.
Петерс вызвался сойти вниз и, сделав все приготовления, как и раньше, спустил-
ся и вскоре вернулся с небольшой банкой, которая, к нашей великой радости, ока-
залась наполненной оливками. Разделив их между собой и пожрав все с величайшей
жадностью, мы еще раз спустили Петерса вниз. На этот раз ему удалось превзойти
наши величайшие надежды, ибо он тотчас вернулся с большим окороком ветчины
и бутылкой мадеры. Этой последней каждый из нас хлебнул по малому глотку, ибо
мы знали по опыту опасные последствия того, что будет, если позволить себе много.
Окорок, кроме каких-нибудь двух фунтов около кости, был несъедобен, ибо совер-
шенно был испорчен соленой водою.
Пригодная часть была разделена между нами. Петерс и Август, не способные
сдержать свой голод, в тот же миг проглотили свою долю, я же был осторожнее и съел
лишь маленький кусок моей доли, боясь жажды, которая, я знал, последует. Затем
мы отдыхали некоторое время от нашей работы, которая была нестерпимо трудной.
Около полудня, чувствуя себя немного окрепшими и освеженными, мы еще раз
возобновили нашу попытку доставать провизию. Петерс и я попеременно спуска-
лись вниз более или менее успешно, и так до заката солнца. В продолжение этого про-
межутка времени мы имели счастье принести всего-навсего четыре маленькие банки
оливок, другой окорок, большую бутыль, содержащую около трех галлонов чудесной
мадеры, и, что доставило нам еще более удовольствия, небольшую черепаху из поро-
ды галапого — несколько таких черепах было взято на борт капитаном Барнардом,
когда «Грампус» выходил из гавани, со шхуны «Мэри Питтс», которая как раз воз-
вращалась с ловли тюленей в Тихом океане.
В последующей части этого повествования мне часто придется говорить о чере-
пахе этого рода. Ее находят главным образом, как это знает большинство моих чита-
телей, на группе островов, называемых Галапагосские, название, которое произошло
от имени животного — испанское слово «галапаго» значит пресноводная черепаха.
По особенности внешнего вида и способу двигаться черепаху эту иногда называют
слоновой черепахой. Часто эти черепахи бывают огромных размеров. Я сам видел не-
скольких, которые могли весить от ста двадцати до ста пятидесяти фунтов, хотя я не
припомню, чтобы какой-либо мореплаватель видел таких, которые весили бы более
восьмисот фунтов. Их внешний вид страшен и даже отвратителен. Шаги их очень
медленные, туловище их тащится около фута над землей. Шея у них длинная и чрез-
вычайно тонкая: от восемнадцати дюймов до двух футов — очень обычная длина,
и я убил одну, у которой расстояние от плеча до конечности головы было не менее
чем три фута десять дюймов. Голова у них имеет поразительное сходство с головой
змеи. Они могут существовать без пищи почти невероятно долгое время; знают слу-
чаи, когда они были брошены в трюм судна и находились там два года без какой-ли-
бо пищи, оставаясь такими же жирными и во всех отношениях в таком же добром
состоянии по истечении этого времени, как и тогда, когда они впервые были поса-
жены туда. Одна особенность этого необычайного животного делает его похожим
на дромадера, или верблюда пустыни. В сумке у основания шеи они носят постоян-
ный запас воды. В некоторых случаях, убивая их после того, как целый год они были
лишены какого-либо питания, в их сумке находили даже по три галлона совершен-
но пресной и свежей воды. Их главная пища — дикая петрушка и сельдерей, порту-
лак, морская солянка и индейская смоква; питаясь этим последним растением, они
находятся в великолепном благополучии, а растение находят в большом количестве
на холмах около берега, где было найдено само животное. Черепахи эти составляют
превосходную и чрезвычайно питательную пищу и, без сомнения, послужили средст-
вом для сохранения жизни тысячам моряков, занимающихся ловлей китов и другими
промыслами в Тихом океане.
Та, которую нам так счастливо удалось добыть из кладовой, не была больших раз-
меров и весила, вероятно, фунтов шестьдесят пять или семьдесят. Это была самка,
и в очень хорошем состоянии, ибо она была чрезвычайно жирной и имела в своей
сумке более четверти галлона свежей пресной воды. Для нас это было, конечно, со-
кровищем, и, упав на колени в общем порыве, мы вознесли горячие благодарения
Богу за такую своевременную помощь.
Нам было очень трудно протащить животное через отверстие, ибо его барах
танья были неистовы, а сила изумительна. Она чуть не вырвалась из рук у Петерса
и почти скользнула назад в воду, но Август, набросив ей на шею веревку с затяжной
петлей, держал ее таким образом, пока я не вскочил в отверстие рядом с Петерсом
и не помог ему поднять ее кверху.
Воду мы осторожно вылили из черепашьей сумки в кувшин, который, как нуж-
но припомнить, был принесен раньше из каюты. Сделав это, мы отломали горлышко
у одной из бутылок, чтобы с помощью пробки сделать что-то вроде стакана, содер-
жащего в себе не полные полчарки. Потом каждый из нас выпил такую мерку, и мы
решили ограничиваться таким количеством на день, пока это будет длиться.
В продолжение двух-трех дней погода стояла сухая и приятная. Постельное
белье, которое мы достали из каюты, так же как и наша одежда, совершенно высохло,
так что мы провели эту ночь (двадцать третьего) с некоторым удобством, радуясь спо-
койному отдыху, после того как мы досыта поужинали оливками и ветчиной с малой
порцией вина. Боясь, что что-нибудь из наших запасов соскользнет за борт ночью,
в случае если бы поднялся ветер, мы прикрепили их, как могли, веревками к облом-
кам ворота. Черепаху нашу нам очень хотелось сохранить возможно дольше, и мы по-
этому перевернули ее на спину и разными другими способами тщательно закрепили.
Глава XIII
Июля 24-го. Это утро застало нас удивительно окрепшими и духом, и силами.
Несмотря на то опасное положение, в котором мы еще находились, не ведая, где мы
были, хотя, конечно, на большом расстоянии от земли, с пищей, которой хватило бы
нам, даже при большой осторожности, не более чем на две недели, почти совсем без
воды и носясь по воле каждого ветра и волн на обломке судна, бесконечно более ужас-
ные опасности и отчаяние, которых мы только что и так чудесно избегли, заставля-
ли нас смотреть на то, что мы претерпевали теперь, как на что-то немногим боль-
шее, чем любое заурядное несчастье, — так безусловно относительно бывает хорошее
и дурное.
На восходе солнца, когда мы собрались возобновить наши попытки достать

что-нибудь из кладовой, начался сильный ливень с молнией, и мы принялись соби-
рать воду с помощью простыни, которой уже пользовались для этой цели. У нас не
было другого способа собирать дождь, как держать простыню оттянутой в середине
с помощью цепи. Вода, таким образом, направляясь к средоточию, капала в кружку.
Мы почти наполнили ее таким способом, как вдруг налетел сильный шквал с севе-
ра и принудил нас оставить это занятие, ибо остов судна стал так сильно качаться,
что мы не могли больше стоять на ногах. Мы перешли тогда на перед и, привязав
себя крепко к остаткам ворота, как и раньше, стали ожидать событий с гораздо боль-
шим спокойствием, чем мы могли бы предвидеть или представить возможным при
данных обстоятельствах. В полдень ветер посвежел, переходя в двухрифовый бриз,
а к ночи в упорный шторм со страшным волнением. Опыт научил нас, однако, луч-
шему способу устраивать привязи, и мы провели эту угрюмую ночь в сравнительной
безопасности, хотя почти каждое мгновение валы нас совсем затопляли и мы были
в ежеминутном страхе быть смытыми. К счастью, погода была такая теплая, что вода
была не так уж неприятна.
Июля 25-го. В это утро шторм уменьшился до десятиузлового бриза, и море так
значительно спало, что мы могли не промокая быть на палубе. К нашему великому
огорчению, однако, мы увидели, что две банки оливок, так же как и весь наш окорок,
были смыты за борт, несмотря на то что они были так тщательно привязаны. Мы ре-
шили не убивать еще черепаху и пока удовольствовались завтраком из нескольких
оливок и меркой воды на каждого, причем воду мы позднее стали смешивать полови-
на на половину с вином, извлекая большое подкрепление и силу из этой смеси, но без
того мучительного опьянения, которое произошло, когда мы пили портвейн. Море
было еще слишком бурно, чтобы возобновить наши попытки доставать провизию из
кладовой. Различные предметы, не имевшие для нас значения при нашем тепереш-
нем положении, всплывали в продолжение дня через отверстие, и тотчас их смывало
за борт. Теперь мы также заметили, что остов корабля еще больше накренился, чем
когда-либо, и мы, не привязав себя, не могли стоять ни минуты. По этой причине
пришлось нам провести очень неуютный и печальный день. В полдень солнце ока-
залось почти вертикальным над нами, и мы не сомневались, что постоянной сменой
ветров с севера и северо-запада нас принесло к экватору. К вечеру мы увидели не-
скольких акул и были немного встревожены той смелостью, с которой одна из них,
размеров огромных, приблизилась к нам. Одно время, когда накрениванием дек по-
грузило глубоко в воду, чудовище положительно плыло на нас и несколько мгнове-
ний барахталось как раз над лестницей, сильно ударяя Петерса хвостом. Тяжелый
вал швырнул ее за борт, к великому нашему облегчению. При тихой погоде мы без
затруднений могли бы ее поймать.
Июля 26-го. В это утро, так как ветер улегся и на море не было большого вол-
нения, мы решили возобновить наши искания в кладовой. После тяжелой работы
в продолжение целого дня мы увидели, что впредь ничего нельзя было здесь ожи-
дать, ибо перегородки ночью были вышиблены и содержимое кладовой провалилось
в трюм. Это открытие, как можно предположить, наполнило нас отчаянием.
Июля 27-го. Море почти спокойное, легкий ветер все еще с севера и запада. Солн
це в полдень сделалось жарким, мы занялись просушкой нашей одежды. Нашли боль-
шое облегчение, купаясь в море; при этом, однако, мы принуждены были принять
большие предосторожности, опасаясь акул; несколько из них мы видели плавающи-

ми вокруг брига в продолжение дня.
Июля 28-го. Все еще хорошая погода. Теперь бриг начал ложиться набок, и так
страшно, что мы начали бояться, что он окончательно перевернется кверху дном.
Мы приготовились, как только могли, к этой возможности, привязав нашу черепаху,
кувшин с водой и две оставшиеся кружки оливок возможно дальше к наветренной
стороне, поместив их с внешней стороны остова под грот-русленями. Весь день море
было очень гладко, небольшой ветер или безветрие.
Июля 29-го. Продолжалась такая же погода. Раненая рука у Августа начала яв-
лять признаки омертвения. Он жаловался на вялость и чрезмерную жажду, но не
на острую боль. Ничего нельзя было сделать для его облегчения, кроме как смазы-
вать его раны остатком уксуса из-под оливок, но это не принесло ему, по-видимому,
никакой помощи. Мы сделали все, что было в наших силах, чтобы ему было лучше,
и утроили его порцию воды.
Июля 30-го. Чрезвычайно жаркий день без ветра. Огромная акула держалась со
всем вблизи от остова корабля в продолжение всего предполудня. Мы сделали не-
сколько безуспешных попыток поймать ее с помощью затяжной петли. Августу
гораздо хуже, и, по-видимому, он слабеет столько же от недостатка настоящего пита-
ния, как и от ран. Он постоянно молит, чтобы его освободили от страданий, ничего
больше не желая, как умереть. В этот вечер мы съели остаток наших оливок и нашли,
что вода в кувшине настолько гнилая, что мы совсем не могли проглатывать ее, не до-
бавив вина. Решили наутро убить черепаху.
Июля 31-го. После ночи, чрезвычайно беспокойной и утомительной из-за поло-
жения остова судна, мы убили и принялись взрезать нашу черепаху. Она оказалась
гораздо меньшей, чем мы предполагали, хотя и в добром состоянии, — все мясо не
превышало десяти фунтов. Для того чтобы часть его сохранить возможно дольше, мы
разрезали его на тонкие куски и наполнили ими три наши оставшиеся кружки из-под
оливок и бутылку из-под вина (все это мы сохранили), наливши туда уксус из-под
оливок. Таким образом, мы отложили около трех фунтов мяса черепахи, намереваясь
не трогать его до тех пор, пока не съедим остального. Мы решили ограничить себя
приблизительно четырьмя унциями мяса в день; всего хватило бы нам так на тринад-
цать дней. В сумерки начался ливень с сильным громом и молнией, но продолжался
такое короткое время, что нам удалось собрать лишь около полупинты воды. Все это
с общего согласия было отдано Августу, который, казалось, был при последнем дыха-
нии. Он пил воду с простыни, в то время как мы собирали ее (он лежал, а мы держали
простыню над ним так, чтобы вода стекала ему в рот), ибо теперь у нас не оставалось
ничего, куда бы поместить воду, разве только мы вылили бы наше вино из бутылки
или затхлую воду из кувшина, и к одному из этих средств мы прибегли бы, если бы
дождь продолжался.
Страдалец, казалось, мало извлек облегчений из питья. Рука его была совершен-
но черной от кисти до плеча, и ноги у него были как лед. Мы ожидали каждое мгно-
вение, что он испустит последнее дыхание. Он страшно исхудал; настолько, что, веся
в Нантукете сто двадцать семь фунтов, теперь он мог весить не свыше сорока или
пятидесяти фунтов самое большее. Глаза его глубоко провалились и были еле видны,
а кожа на щеках так отвисла, что мешала ему жевать какую-либо пищу или хотя бы
глотать какую-нибудь жидкость без большой трудности.
Августа 1-го. Продолжается та же тихая погода с угнетающе жарким солнцем.

Ужасно страдали от жажды, ибо вода в кувшине совсем сгнила и кишела червями.
Нам удалось все же проглотить немного, смешав ее с вином, — жажда наша, однако,
была мало утолена. Мы получили большое облегчение, купаясь в море, но могли при-
бегать к этому лишь через редкие промежутки ввиду постоянного присутствия акул.
Теперь мы видели ясно, что Август не может быть спасен; что, по-видимому, он уми-
рал. Мы ничего не могли сделать, чтобы облегчить его страдания, которые, казалось,
были очень большими. Около двенадцати он скончался в сильных конвульсиях, не
говоря ни слова в продолжение нескольких часов. Его смерть наполнила нас самы-
ми мрачными предчувствиями и так сильно повлияла на наше душевное состояние,
что в продолжение целого дня мы сидели неподвижно около его тела и обращались
друг к другу лишь шепотом. Только некоторое время спустя мы обрели некоторую
бодрость, чтобы встать и бросить тело через борт. Оно было так омерзительно, что
нельзя выразить, и настолько уже разложилось, что когда Петерс попытался поднять
его, целая нога оторвалась у него под рукою. Когда груда гнили скользнула за край
судна в воду, сверкание фосфорического света, которым она была окружена, ясно по-
казало нам семь или восемь больших акул, и лязг их страшных зубов, когда они разры-
вали между собой добычу, мог быть слышен на целую милю. Мы съежились и сжались
от крайнего ужаса, услышав этот звук.
Августа 2-го. Та же ужасающая тишина и жара. Заря застала нас в состоянии жал-
кого уныния, а равно и изнеможенными телесно. Вода в кувшине была теперь совер-
шенно непригодной, ибо обратилась в желатинную массу; там ничего не было, кро-
ме червей ужасающего вида и слизи. Мы выбросили все вон, хорошенько вымыли
кувшин в море и налили туда немного уксуса из наших кружек с маринованной че-
репахой. Теперь мы с трудом могли терпеть жажду и напрасно старались утолить ее
вином, которое, казалось, только прибавляло масла в огонь и возбуждало в нас выс-
шую степень опьянения. Потом мы старались облегчить наши страдания, смешав
вино с морской водой, но это мгновенно вызывало сильнейшую рвоту, так что мы
прекратили такую попытку. В продолжение целого дня мы с тревогой выжидали слу-
чая выкупаться, но безуспешно, ибо остов корабля был теперь совершенно осажден
со всех сторон акулами — без сомнения, это были те же самые чудовища, которые
пожрали нашего бедного товарища в прошлый вечер и которые каждое мгновение
ожидали другого подобного угощения. Это обстоятельство причинило нам самые
горькие сожаления и наполнило нас самыми гнетущими и мрачными предчувствия-
ми. Мы испытывали неописуемое облегчение от купанья, и лишиться этого средства
таким ужасающим образом было более, чем мы могли вынести. К тому же еще если бы
мы были свободны от ощущения ежеминутной опасности, ибо, если бы кто-нибудь
из нас чуть-чуть поскользнулся или сделал неверное движение, он был бы немедлен-
но брошен в пределы досягаемости этих прожорливых рыб, которые нередко броса-
лись прямо на нас, наплывая с подветренной стороны. Никакие наши крики и движе-
ния, казалось, не пугали их. Даже тогда, когда Петерс ударил топором и сильно ранил
одну из самых больших акул, она постоянно пыталась протесниться к нам. В сумерки
нашла туча, но, к крайней нашей тоске, прошла над нами, не разрешившись дождем.
Совершенно невозможно представить себе наши страдания от жажды за это время.
По этой причине, а также из-за страха акул мы провели бессонную ночь.
Августа 3-го. Никаких чаяний помощи, и бриг ложится все более и более набок,
так что теперь мы совсем больше не можем держаться на ногах на палубе. Хлопотали
и старались сохранить наше вино и мясо черепахи, чтобы не лишиться их, в случае
если бы мы были опрокинуты. Вытащили два толстых гвоздя из грот-русленей и с по-
мощью топора вбили их в кузов судна с наветренной стороны, на расстоянии прибли-
зительно двух футов над водой, что было не очень далеко от киля, ибо мы находились
почти на боку. К этим гвоздям мы привязали нашу провизию, которая здесь была
сохраннее, чем в первом месте под грот-русленями. Испытывали величайшую пытку
жажды, в продолжение целого дня не было случая выкупаться из-за акул, которые не
оставляли нас ни на мгновение. Увидели, что спать невозможно.
Августа 4-го. Незадолго до рассвета мы заметили, что остов судна был килем
вверх, и мы пробудились как раз для того, чтобы предупредить возможность быть
сброшенными этим движением. Сначала качка была медленная и постепенная, и нам
удалось вскарабкаться наверх к наветренной стороне, причем из предосторожно-
сти мы предоставили веревкам свисать с гвоздей, которые мы вбили для провизии.
Но мы недостаточно рассчитали стремительность толчка, ибо теперь киль стал дви-
гаться слишком яростно, чтобы мы могли держаться вровень с ним, и, прежде чем
кто-либо из нас сообразил, что сейчас случится, нас бешено швырнуло в море, и там
мы барахтались в нескольких саженях под поверхностью воды, а огромный кузов
как раз над нами. Погружаясь в воду, я принужден был выпустить веревку; и, уви-
дав, что силы мои совсем истощились, я едва делал усилия в борьбе за жизнь, в не-
сколько секунд я покорился и приготовился умереть. Но тут я еще раз ошибся, не
приняв во внимание естественный обратный скачок к наветренной стороне. Водово-
рот кверху, который произвело судно, качнувшись назад, вынес меня на поверхность
еще более стремительно, чем я погрузился вниз. Когда я поднялся кверху, я увидел
себя, насколько мог судить, на расстоянии двенадцати ярдов от корпуса корабля.
Он лежал килем вверх, бешено качаясь с боку на бок, и море во всех направлениях
было совершенно взбаламучено и полно сильных водоворотов. Я нигде не видел Пе-
терса. Бочонок из-под ворвани плавал в нескольких футах от меня, и различные дру-
гие предметы с брига были разбросаны кругом.
Больше всего я страшился теперь акул, которые, я знал, были близко от меня. Для
того чтобы помешать им, если это было возможно, приблизиться ко мне, я сильно
расплескивал воду обеими руками и ногами, когда плыл к остову корабля, очень вспе-
нивая воду. Этому средству, такому простому, я, без сомнения, и был обязан моим
спасением, ибо все море кругом брига, как раз перед тем, когда он опрокинулся, так
кишело этими чудовищами, что я должен был быть, да, наверное, и был действитель-
но в постоянном соприкосновении с некоторыми из них, пока подвигался вперед.
По счастливой случайности, однако, я благополучно достиг бока судна, хотя, совер-
шенно обессилев от тех чрезмерных движений, которые я делал, и никогда не смог
бы взобраться на него, если бы не подоспевшая вовремя помощь Петерса, который,
к моей великой радости, появился вдруг (он взобрался с противоположной стороны
корпуса к килю) и бросил мне конец веревки — одной из тех, которые были привя-
заны к гвоздям.
Едва мы избежали этой опасности, как внимание наше было привлечено другой
страшной неминуемой бедой, а именно страхом голодной смерти. Весь наш запас
провизии был унесен за борт, несмотря на все наши предосторожности и старания
сохранить его, и, не видя хотя бы отдаленной возможности достать что-нибудь еще,
мы оба предались отчаянию, громко плача, как дети, и не пытаясь утешать один дру-
гого. Такую слабость трудно понять, и тем, кто никогда не был в такого рода положе-
нии, это, без сомнения, покажется неестественным, но нужно припомнить, что ум
наш был совершенно расстроен долгим рядом лишений и ужасом, которому мы под-
вергались, и что в это время на нас нельзя было смотреть как на разумных существ.
В последующих опасностях, таких же больших, если не бóльших, я боролся смело
против всех зол моего положения, и Петерс, как будет видно, выказал философский
стоицизм, почти такой же невероятный, как теперешняя ребяческая его глупость
и распущенность, — временное умственное помрачение давало себя знать.
То, что бриг опрокинулся, а также последствия этого, то есть потеря вина и че-
репахи, не сделали бы в действительности наше положение более бедственным, чем
раньше, если бы не исчезновение простынь, которые до сих пор служили нам для
собирания дождевой воды, и кувшина, в котором мы сохраняли ее, собравши, ибо
мы нашли, что все днище на два или на три фута от шпангоута до киля, вместе с са-
мым килем, было покрыто густым слоем уткородок1, которые оказались превосход-
ной и очень питательной пищей. Таким образом, в двух важных отношениях проис-
шествие, которое так ужасно испугало нас, принесло скорее пользу, чем ущерб: оно
явило нам запас пищи, которой, пользуясь ею умеренно, мы не могли бы исчерпать
в целый месяц, и в значительной степени содействовало улучшению нашего положе-
ния, ибо нам стало теперь гораздо более спокойно и опасность сделалась бесконечно
меньшей, чем прежде.
Однако же трудность получать воду заслонила от нас всю благодетельность пере-
мены нашего положения. Чтобы быть готовыми воспользоваться, насколько возмож-
но, каким-нибудь дождем, если бы он пошел, мы сняли с себя рубашки, дабы приме-
нить их, как мы это делали с простынями, не надеясь, конечно, добыть таким образом
даже при самых благоприятных обстоятельствах и полчетверти пинты зараз. Призна-
ков тучи не показалось за этот день, и пытки жажды были для нас почти нестерпимы-
ми. Ночью Петерс смог заснуть тревожным сном приблизительно на один час, мне же
мои страдания не позволяли сомкнуть глаз хотя бы на минуту.
Августа 5-го. Сегодня поднявшийся легкий ветер прогнал нас через огромное
количество водорослей, среди них нам посчастливилось найти одиннадцать малень-
ких крабов, которые составили для нас несколько чудесных блюд. Так как их скорлу-
па была совсем мягкой, мы съели их целиком и нашли, что они гораздо менее вызы-
вали жажду, чем уткородки. Не видя признака акул среди водорослей, мы решились
выкупаться и оставались в воде от четырех до пяти часов, в продолжение какового
времени мы испытывали очень значительное уменьшение жажды. Очень освежились
и провели ночь немного более спокойно, чем раньше, немного соснув.
Августа 6-го. В этот день мы были осчастливлены сильным и продолжительным
дождем, который длился приблизительно от полудня до сумерек. Теперь мы горько
1
В оригинале barnacles — морских уточек (англ.), ближайших родственников морского желу-
дя из отряда усоногих раков (примеч. ред.).
сожалели о потере нашего кувшина и бутыли, ибо, несмотря на малую возможность

собирать воду, мы могли бы наполнить один сосуд, если даже не оба. Теперь же мы
должны были ограничиться тем, что удовлетворяли нашу ненасытную жажду, застав-
ляя наши рубашки пропитываться водой и потом выжимая их так, чтобы благодат-
ная влага лилась нам в рот. В этом занятии мы провели целый день.
Августа 7-го. Как раз на рассвете мы оба в одно и то же мгновение заметили па-
рус с восточной стороны, он явно направлялся к нам! Мы приветствовали это лу-
чезарное явление долгим, хотя и слабым вскриком восторга и начали тотчас же де-
лать разные сигналы, какие только были в нашей власти, размахивая в воздухе ру-
башками, прыгая так высоко, как нам только позволяло состояние нашей слабости,
и даже крича изо всей силы наших легких, хотя корабль находился на расстоянии
не менее пятнадцати миль. Однако он все продолжал приближаться к остову судна,
и мы чувствовали, что если он будет держаться своего настоящего пути, он должен
был неизбежно подойти к нам так близко, что заметил бы нас. Около часу спустя,
после того как мы впервые увидели его, мы ясно могли рассмотреть людей на его па-
лубе. Это была длинная, низкая шхуна, имевшая сильно уклонистые мачты на зад-
ней стороне, с черным бортом напереди, и, по-видимому, была полна матросами.
Теперь мы были встревожены, ибо нам трудно было представить себе, чтобы она мог
ла не заметить нас, и боялись, что она намеревалась предоставить нам погибать, —
деяние сатанинской жестокости, каковое, при всем том что оно может показаться
столь невероятным, не раз совершалось на море при обстоятельствах весьма похожих
и существами, которые считаются принадлежащими к человеческому роду1.
В этом случае, однако, благодаря Богу, нам было предназначено обмануться бо-
лее счастливо, ибо вскоре мы заметили внезапное движение на палубе незнакомого
судна, которое тотчас после этого подняло британский флаг и, держа круто к ветру,
стало править прямо на нас. Полчаса спустя мы находились уже в его каюте. Это была
«Джейн Гай» из Ливерпуля под командой капитана Гая, назначенная к ловле тюле-
ней и торговому путешествию в Южные моря и в Тихий океан.
Глава XIV
«Джейн Гай» была красивого вида стеньговой шхуной в сто восемьдесят тонн.
Она была необыкновенно обостренной в передней своей части и, идя по ветру при
более или менее хорошей погоде, была быстрейшим парусным судном, какое я ког-
да-либо видел. Ее качества, однако же, как просто морской лодки не были такими хо-
рошими, и ее посадка в воде была слишком глубока для того промысла, к которому
она предназначалась. Для этой особой службы было желательно больших размеров
судно и соразмерно более легкой посадки в воде — скажем, судно от трехсот до трех-
сот пятидесяти тонн. Оно должно было быть оснащено как барк, и в других отно-
шениях совершенно отличаться по своему строению от обычных кораблей Южных
морей. Безусловно, необходимо, чтобы судно было хорошо вооружено. Оно должно
иметь, скажем, десять-двенадцать двенадцатифунтовых карронад2 и две-три длинные
1
Случай с бригом «Полли» из Бостона чрезвычайно подходит сюда, и судьба его во всех
отношениях так удивительно схожа с нашей, что я не могу удержаться, чтобы не указать на
него здесь. Это судно с грузом в сто тридцать тонн отплыло из Бостона, везя доски и съест-
ные припасы в Санта-Крус, двенадцатого декабря 1811 г. под командой капитана Касно. Там
было восемь душ, кроме капитана, штурман, четыре матроса, повар и господин Хант с нег-
ритянской девушкой, принадлежавшей ему. Пятнадцатого, когда они миновали мель Георга,
в бриге открылась течь во время бури с юго-востока, и он, наконец, опрокинулся, но, после
того как мачта упала за борт, снова выпрямился. Они оставались в таком положении, без
огня и с весьма малым количеством съестных припасов, в течение ста девяноста одного дня
(от пятнадцатого декабря до двадцатого июня); тут капитан Касно и Самюэль Беджер, един-
ственные оставшиеся в живых, были подобраны с остова корабля судном «Слава» из Гулля,
плывшим домой из Рио-де-Жанейро под командой капитана Фэзерстона. Когда их подо-
брали, они находились на 28° северной широты, 13° западной долготы, и их пронесло бо-
лее двух тысяч миль! Девятого июня «Слава» встретилась с бригом «Дромео», плывшим
под командой капитана Пиркинса, который высадил двух этих злополучных в Кеннебекке.
Повествование, из коего мы заимствуем эти подробности, кончается следующими словами:
«Совершенно естественно спросить, каким образом они могли проплыть такое огромное
расстояние в наиболее посещаемой части Атлантики и все это время не были замечены. Мимо
них проплыло более двенадцати судов, одно из которых подошло к ним так близко, что они
могли видеть людей на палубе и на снастях, которые глядели на них, но, к невыразимому ра-
зочарованию этих изголодавшихся и нахолодавшихся людей, подавили в себе повелевающий
голос сострадания, натянули паруса и жестоко бросили их на произвол судьбы».
2
Карронада (каронада) — короткоствольное чугунное орудие, впервые отлитое на заводе
«Каррон» в Шотландии (примеч. ред.).
двенадцатифунтовые пушки с медными мушкетонами и водоупорными ящиками для

каждого верха. Его якоря и канаты должны быть гораздо большей силы, чем это по-
требно для какого-либо из других разрядов службы, и, прежде всего, экипаж его дол-
жен быть при условии такого судна, какое я описал, численным и действительным
не меньше чем в пятьдесят-шестьдесят человек, телом сильных. «Джейн Гай» имела
экипаж в тридцать пять человек, все опытные моряки, и еще капитана и штурмана,
но она вовсе не была так хорошо вооружена или снаряжена, как мог бы этого желать
мореплаватель, знакомый с трудностями и опасностями промысла.
Капитан Гай был джентльмен с манерами чрезвычайно учтивыми и значитель-

ной опытности в южной морской торговле, которой он посвятил бóльшую часть сво-
ей жизни. У него не хватало, однако, той энергии и, следовательно, того духа пред-
приимчивости, которые здесь, безусловно, требуются. Он был совладелец судна, на
котором плавал, и был обречен дискреционной властью1 крейсировать в Южных
морях, принимая любой груз, каковой наиболее легко может попасться под руку.
1
Дискреционная власть — предоставление государственному органу или должностному
лицу полномочий действовать по собственному усмотрению в рамках закона (примеч. ред.).
Он имел на борту, как это обычно в подобных плаваниях, бусы, зеркальца, фитили
и трут, топоры, сечки, пилы, струги, рубанки, долота, долбила, буравчики, напилки,
скобели, терпуги1, молотки, гвозди, ножи, большие ножницы, бритвы, иглы, нитки,
посуду, коленкор, безделушки и другие подобные предметы торговли.
Шхуна отплыла из Ливерпуля десятого июля, пересекла тропик Рака двадцать пя-
того на 20° западной долготы и достигла Саля, одного из островов Зеленого Мыса,
на 29°, где она запаслась солью и другими припасами, необходимыми для плавания.
Третьего августа она оставила Зеленый Мыс и направилась к юго-западу, правя к бе-
регу Бразилии так, чтобы пересечь экватор между меридианами на 28–30° запад-
ной долготы. Это обычный путь, которым следуют суда, идущие из Европы к мысу
Доброй Надежды или направляющиеся этой дорогой к Ост-Индии. Следуя этим пу-
тем, суда избегают штилей и сильных противоборствующих течений, которые бес-
прерывно господствуют на побережье Гвинеи, и, таким образом, в конце концов эта
дорога оказывается наиболее короткой, ибо позднее никогда не бывает недостатка
в западных ветрах, дабы достичь мыса. Намерение капитана Гая было сделать первую
свою остановку на Земле Кергелена — вряд ли я смогу сказать почему. В тот день,
когда мы были подобраны шхуной, она была против мыса Сен-Рока, на 31° западной
долготы; таким образом, когда мы были найдены, мы были отнесены с севера к югу,
вероятно, не меньше чем на 25°!
На борту «Джейн Гай» с нами обращались так внимательно и с такою добротой,
как того требовало наше прискорбное состояние. Недели через две, в продолжение
какового времени мы продолжали направляться на юго-восток при легких ветрах
и ясной погоде, мы оба, Петерс и я, совершенно поправились от наших лишений
и ужасных страданий и начали вспоминать то, что было в прошлом, скорее как страш-
ный сон, от которого мы, к счастью, проснулись, чем как событие, имевшее место
в трезвой обнаженной действительности. С тех пор я нашел, что такого рода частич-
ное забвение обычно создается внезапным переходом или от радости к горю, или от
горя к радости — степень забвенности соразмерна со степенью различия в перемене.
Таким образом, в моем собственном случае я чувствую теперь невозможным осознать
полный размер злополучия, которое я претерпевал в течение дней, проведенных на
остове корабля. События запомнились, — не ощущения, которые эти события вызы-
вали в то время, когда совершались. Знаю лишь, что когда совершались они, я думал
тогда, что человеческая природа не может вынести больше ничего из пытки.
Мы продолжали наше плавание в течение нескольких недель без каких-либо про-
исшествий большей значительности, нежели случайная встреча с китобойными ко-
раблями, а также, еще чаще, с черными или настоящими китами, так называемыми
в противоотличие от кашалотов. Эти последние, впрочем, главным образом нахо-
дятся на юге от 25 параллели. Шестнадцатого сентября, когда мы были по соседст-
ву с мысом Доброй Надежды, шхуна встретилась с первой сколько-нибудь сильной
бурей, с тех пор как она оставила Ливерпуль. В этих областях, но более часто к югу
и востоку от мыса (мы направлялись к западу) мореплавателям часто приходится
1
Сечка — здесь: тесак, особый плотничий топор; струг — ручной инструмент, служащий
для грубой обработки древесины строганием; скобель — кривой нож с двумя поперечными
ручками для строганья вчерне; терпуг — небольшой стальной брусок с насечкой, служащий
напильником (примеч. ред.).
противостоять бурям с севера, которые свирепствуют с великим бешенством. Эти

бури всегда приносят с собою тяжелое волнение на море, и одна из самых опасных
особенностей их — это мгновенная пляска кругового ветра, обстоятельство, которое
почти достоверно должно возникнуть во время наибольшей силы бури. Настоящий
ураган будет мчаться в известный миг с севера или с северо-востока, в ближайшее же
мгновение ни дыхания ветра не будет чувствоваться в этом направлении, между тем
как с юго-запада он придет совершенно внезапно с яростью почти непостижимой.
Яркий просвет лазури к югу есть верный предвестник перемены, и суда, таким обра-
зом, получают возможность принять необходимые предосторожности.
Было около шести часов утра, когда ветер налетел с белым шквалом, и, как обыч-
но, буря пришла с севера. В восемь часов она увеличилась очень сильно и нанесла на
нас одно из самых устрашительных волнений моря, какие я когда-либо видел. Все
было закреплено и прилажено, насколько это возможно, но шхуна испытывала силь-
нейшую качку и как морское судно являла все свои худые качества; передняя часть ее
погружалась в воду при каждом нырке, и с величайшей трудностью она высвобожда-
лась из одного вала, а уж спешил другой и хоронил ее. Как раз перед закатом солнца
яркий просвет, который мы высматривали, появился на юго-западе, и через час после
этого мы заметили, что малый передний парус, под которым мы шли, небрежно по-
хлопывает о мачту. Еще две минуты, — и, несмотря на все приготовления, нас швыр-
нуло набок, словно магией, и дикий набег крутящейся пены прорвался над нами,
пока мы были так наклонены. Вихрь, налетевший с юго-запада, оказался, к счастью,
не чем иным, как шквалом, и нам счастливо удалось поставить судно прямо, без поте-
ри какого-либо мачтового дерева. Тяжелое перекрестное волнение весьма тревожило
нас в течение нескольких часов после этого, но к утру мы находились почти в таком
же добром состоянии, как и до начала бури. Капитан Гай полагал, что спасение его
было навряд ли не чудесным.
Тринадцатого октября мы были в виду острова Принца Эдуарда, на 46° 53' юж-
ной широты, 37° 46' восточной долготы. Два дня спустя мы находились около остро-
ва Владения, и в данную минуту проплывали мимо островов Крозе, на 42° 59' южной
широты, 48° восточной долготы. Восемнадцатого мы достигли острова Кергелен,
или острова Отчаяния, в южном Индийском океане и стали на якорь в гавани Свя-
ток, на глубине четырех саженей.
Этот остров, или скорее группа островов, расположен на юго-востоке от мыса
Доброй Надежды и отстоит от него почти на восемьсот лиг. Он был открыт впер-
вые в 1772 году бароном де Керполеном или Кергеленом1, французом, который, ду-
мая, что эта земля образует часть обширного южного материка, привез домой весть
об этом, вызвавшую в свое время большое возбуждение. Правительство, заинтере-
совавшись, послало барона обратно в следующем году, дабы подвергнуть новое его
открытие проверочному рассмотрению, и ошибка его была обнаружена. В 1777 году
капитан Кук пристал к той же группе островов и дал главному из них имя острова
Отчаяния, какового названия, уж конечно, он заслуживает. Приблизившись к зем-
ле, мореплаватель, однако, мог бы предположить нечто совершенно иное, ибо ска-
ты большей части холмов с сентября до марта одеты самой блистательной зеленью.
1
Ив-Жозеф Тремарек Кергелен (Керглен) (1734–1797) — французский мореплаватель (при-
меч. ред.).
Этот обманчивый вид создается малым растеньицем, похожим на камнеломку; оно

растет в изобилии широкими прогалинами на некоторого рода распадающемся мхе.
Кроме этого растения, вряд ли есть какой-нибудь признак растительности на остро-
ве, если мы исключим некоторую грубую сочную траву около бухты, некоторые ли-
шаи и кустарник, имеющий сходство с капустой, которая проросла, и отличающийся
острым и терпким вкусом.
Лик страны холмистый, хотя ни один из холмов не может быть назван высоким.
Их вершины всегда покрыты снегом. Там есть несколько гаваней, из них гавань Свя-
ток наиболее удобная. Это первая бухта, с которой встречаешься на северо-восточ-
ной стороне острова, после того как обогнул мыс Франсуа, который образует север-
ный берег и своими особенными очертаниями помогает различить гавань. Выдаю
щаяся часть образует высокий утес, через него тянется большое отверстие, образуя
естественный свод. Вход находится на 48° 40' южной широты, 69° 6' восточной дол-
готы. Когда в него войдешь, можно благополучно бросить якорь под защитой не-
скольких небольших островов, образующих достаточную ограду от всех восточных
ветров. Продвигаясь от этой стоянки к востоку, вы прибываете в Осиную бухту, на-
ходящуюся при входе в гавань. Это небольшой водоем, совершенно замкнутый су-
шей, к которой вы можете идти, имея четыре сажени глубины, и бросить якорь, имея
от десяти до трех саженей воды и плотное глинистое дно. Корабль может стоять здесь
в наилучшей обеспеченности, без какого-либо риска, круглый год. К западу при входе
в Осиную бухту находится небольшой источник превосходной воды, каковую можно
легко получать.
На острове Кергелена еще можно находить мохнатых и шерстистых тюленей,
и там изобилуют морские слоны. Оперенные племена находятся там в большом чис
ле. Изобилуют пингвины, и имеется их там четыре разнствующие разряда. Царский
пингвин1, так называемый благодаря его росту и красивому оперению, самый боль-
шой. Верхняя часть тела обычно серая, иногда сиреневого оттенка; нижняя часть чис
тейшей белизны, какую только можно вообразить. Голова лоснисто-блистательно-
черная, ноги также. Главная красота оперения, однако, состоит в двух широких по-
лосах золотого цвета, которые идут вдоль от головы к груди. Клюв длинный и гвоз
дичного цвета, или ярко-алого. Эти птицы ходят, держась прямо, с осанкою статной.
Они держат голову высоко, крылья же их поникают ниц, как две руки, и так как хвост
выступает из тела на одной линии с верхней частью ног, сходство с человеческой фи-
гурой весьма поразительно и может обмануть зрителя при случайном беглом взгляде
или в сумеречном вечере. Царские пингвины, которых мы нашли на земле Кергелена,
были несколько больше по размерам, чем гусь. Другие разряды пингвинов, суть так
называемые фаты, глупыши и грачи2, они гораздо меньше, менее красивы в оперении
и отличествуют в других отношениях.
Кроме пингвинов, здесь находятся также разные другие птицы, среди них могут
быть упомянуты морские курочки, голубые глупыши3, чирки, обыкновенные утки,
куры порта Эгмонта, бакланы, капские голуби, буревестники, морские ласточки,
1
Т. е. императорский пингвин (примеч. ред.).
2
Т. е. золотоволосые, очковые и малые пингвины (примеч. ред.).
3
Глупыши — вид птиц из семейства буревестниковых, дальние родственники пингвинов
чагравы, океанские чайки, цыплята Матери Кэри, гуси Матери Кэри, или большие
глупыши, и, наконец, альбатрос. Большой глупыш1 таких же размеров, как обыкно-
венный альбатрос, и он хищный. Его часто зовут орланом, или морским орлом. Эти
глупыши совсем не робки, и, если их надлежащим образом приготовить, это вкусная
пища. Пролетая, они иногда реют совсем близко от поверхности воды с распростер-
тыми крыльями, которыми они, по-видимому, совершенно не двигают и как будто бы
никак ими не пользуются.
Альбатрос — одна из самых больших и горячих птиц Южных морей. Он при-
надлежит к разряду морских рыболовов, схватывает свою добычу на лету, никогда не
прибывая на сушу, кроме как для выведения птенцов. Между этой птицей и пинг
вином существует самая своеобразная дружба. Их гнезда строятся с большим едино-
образием, по плану, договоренному между двумя этими птичьими разрядами: гнездо
альбатроса помещается в средоточии небольшого квадрата, образованного гнезда-
ми четырех пингвинов. Мореплаватели согласно называют соединение таких лагерей
«воспитательный поселок». Эти места выводков часто были описаны, но, так как
читатели мои, может быть, не все знакомы с такими описаниями, и так как я потом
буду иметь случай говорить о пингвине и альбатросе, будет не неуместно сказать что-
нибудь об их способе построения гнезда и образе жизни.
Когда наступает пора выводить птенцов, птицы собираются в огромном числе
и в течение нескольких дней, по-видимому, обсуждают, какой надлежит дать делу ход.
Наконец они приступают к действию. Выбирается ровное место надлежащих разме-
ров, обычно три-четыре акра, и так близко от моря, как только возможно, однако же
вне пределов его досягаемости. Место выбирается в соображении ровности почвы
и предпочитается такое, которое наименее загромождено камнями. Как только это
установлено, птицы поступают в согласии и действуют, по-видимому, руководимые
одним умом, дабы наметить с математической точностью либо квадрат, либо какой
другой параллелограмм, насколько это может наилучше соответствовать природе
почвы, и как раз достаточных размеров, чтобы легко вместить всех собравшихся птиц,
и не больше, — эта подробность, как кажется, рассчитана на то, чтобы предупредить
прием будущих бродяг, которые не участвовали в работе построения поселка. Одна
сторона стана, таким образом намеченного, идет параллельно с краем воды и остав-
ляется открытой для входа и выхода.
Определив границы места вывода птенцов, поселенцы начинают теперь очищать
почву от всякого рода мусора, подбирая камень за камнем, унося их за пределы на-
меченных линий и кладя как раз на границах, дабы образовать некую стену на трех
сторонах суши. Как раз внутри этой стены образуется ровная и гладкая дорожка от
шести до восьми футов ширины, простирающаяся вокруг поселка, — она служит, та-
ким образом, для всех местом прогулки.
Ближайшее, что делается, — это разделение всего отмеченного пространства на
небольшие квадраты, в точности равные по размерам. Это делается через проведе-
ние узких тропинок, очень ровных и пересекающих одна другую под прямым углом
на всем протяжении места вывода птенцов. На каждом пересечении этих тропинок
устроено гнездо альбатроса, гнездо же пингвина в центре каждого квадрата — таким
образом, каждый пингвин окружен четырьмя альбатросами, и каждый альбатрос —
1
Т. е. гигантский буревестник (примеч. ред.).
одинаковым числом пингвинов. Гнездо пингвина состоит из ямки в земле, очень не-
глубокой и как раз достаточной только для того, чтобы единственное яйцо пингви-
на не укатилось. Альбатрос несколько менее прост в своем устроении, он воздвигает
холмик приблизительно в один фут вышины, два фута в диаметре. Этот холмик дела-
ется из земли, морских водорослей и раковин. На вершине его он строит себе гнездо.
Птицы прилагают особенное старание к тому, чтобы никогда не оставлять ни на
одно мгновение своих гнезд незанятыми во время высиживания яиц или даже до тех
пор, пока птенцы не сделаются достаточно сильными, чтобы самим о себе заботить-
ся. В то время как самец отсутствует и ищет в море пищу, самка выполняет свои обя-
занности, и лишь по возвращении своего сотоварища она дерзает отлучиться. Яйца
никогда не остаются неприкрытыми — в то время как одна птица оставляет гнездо,
другая садится на ее место. Эта предосторожность сделалась необходимой благодаря
воровским наклонностям, господствующим в воспитательном поселке, жители кото-
рого без зазрения совести похищают друг у друга яйца при каждом удобном случае.
Хотя есть воспитательные поселки, в которых пингвин и альбатрос составляют
единственное население, однако в большей их части можно встретить много разных
океанских птиц, которые все пользуются преимуществами гражданства и помещают
свои гнезда там и сям, где только могут найти место, никогда, однако, не посягая на
стоянки более крупных разрядов. Вид таких поселков, если глянуть на них издали,
чрезвычайно своеобразен. Весь воздух как раз над поселением затемнен огромным
числом альбатросов (перемешанных с более мелкими племенами), которые беспре-
рывно вьются над ним, то направляясь к океану, то возвращаясь домой. В то же самое
время можно наблюдать толпу пингвинов, одни ходят туда и сюда по узким переул-
кам, другие выступают с военной выправкой, столь свойственной им, вкруг места об-
щей прогулки, что опоясывает воспитательный поселок. Словом, как бы мы ни взгля-
нули, ничто не может быть столь удивительно, как дух размышления, выявляемый
этими оперенными существами, и ничто, конечно, не может быть лучше рассчита-
но на то, чтобы вызвать размышление в каждом благопорядочном человеческом уме.
В утро после нашего прибытия в гавань Святок главный штурман, мистер Пат-
терсон, взял лодки и (хотя пора была несколько ранняя) отправился на поиски тюле-
ней, оставив капитана и юного его родственника на одном месте бесплодной земли
к западу, ибо у них было некоторое дело, о котором в точности я не мог ничего разуз-
нать, что-то касавшееся внутренней части острова. Капитан Гай взял с собой бутыл-
ку, в которой было какое-то запечатанное письмо, и направился с того места, где его
высадили на берег, к одному из высочайших находившихся там утесов. Вполне веро-
ятно, что намерением его было оставить письмо на этой высоте для какого-нибудь
судна, которое, как он ожидал, должно было прийти после него. Как только мы по-
теряли его из виду, мы направили наше крейсирование (Петерс и я, мы были в лодке
штурмана) вкруг побережья, высматривая тюленей. Этим мы были заняты недели три
и осмотрели с большим тщанием каждый уголок и закоулок не только на земле Кер-
гелена, но и на нескольких небольших островах по соседству. Труды наши, однако,
не были увенчаны каким-либо значительным успехом. Мы видели очень много пуш-
ных тюленей, но они были чрезвычайно боязливы, и с самыми великими усилиями
мы смогли добыть лишь триста пятьдесят шкур всего-навсего. Морские слоны были
в изобилии, особенно на западном побережье острова, но из них мы убили лишь
два десятка, и это с большим трудом. На меньших островах мы нашли значительное
число мохнатых тюленей, но не тревожили их. Мы вернулись на шхуну одиннадцато-

го, где нашли капитана Гая и его племянника, который рассказал нам всякие ужасы
о внутренней части острова, изобразив его как одну из самых угрюмых и совершенно
бесплодных стран, какие только есть в мире. Они оставались на острове две ночи бла-
годаря некоторому недоразумению со вторым штурманом касательно посылки мало-
го гребного судна со шхуны, дабы взять их.
Глава XV
Двенадцатого мы отплыли из гавани Святок, возвращаясь по нашему пути к за-
паду и оставляя остров Мариона, один из островов группы Крозе, с левой сторо-
ны судна. Потом мы миновали остров Принца Эдуарда, оставляя его тоже влево; за-
тем, правя более на север, через пятнадцать дней мы достигли островов Тристан-да-
Кунья, на 37° 8' южной широты и 12° 8' западной долготы.
Эта группа, так хорошо известная теперь и состоящая из трех круговых остро-
вов, была впервые открыта португальцами, а позднее ее посетили голландцы
в 1643 году и французы в 1767 году. Три острова вместе составляют треугольник и от-
стоят один от другого приблизительно на десять миль, оставляя между собою откры-
тые широкие проходы. Местность на всех них очень возвышенная, особенно на так
называемом острове Тристан-да-Кунья. Это самый большой из всех, он имеет пят-
надцать миль в окружности и настолько возвышен, что в ясную погоду его можно
видеть на расстоянии восьмидесяти-девяноста миль. Часть местности к северу под-
нимается более чем на тысячу футов перпендикулярно морю.
Плоскогорье на этой вышине простирается назад приблизительно к середине
острова, и от этого плоскогорья поднимается возвышенный конус, подобный вер-
хушке Тенерифе. Нижняя часть этого конуса покрыта деревьями значительных раз-
меров, но верхняя часть являет из себя обнаженную скалу, обыкновенно скрытую об-
лаками и покрытую снегом в продолжение большей части года. Вокруг острова нет
отмелей или других опасностей, ибо берег удивительно приглубый1 и вода глубока.
На северо-западной стороне есть залив с отлогим берегом черного песка, где легко
причалить лодке, если только дует южный ветер. Здесь можно достать превосходную
воду в большом количестве, а также ловить треску и другую рыбу багром и на удочку.
Следующий по величине остров и самый западный из группы — это так называ-
емый Неприступный. Его точное положение 37° 17' южной широты и 12° 24' восточ-
ной долготы. Он имеет семь или восемь миль в окружности и со всех сторон являет
лик неприступный и крутой. Его вершина совершенно плоская, и вся местность бес-
плодна, ибо на ней ничего не растет, кроме нескольких хилых кустарников.
Соловьиный остров, самый маленький и самый южный, находится на 37° 26' юж-
ной широты и 12° 21' западной долготы. На уровне его южной оконечности есть вы-
сокий риф из скалистых островков; несколько подобных же островков видны к севе-
ро-востоку. Почва неровная и бесплодная, и глубокая долина отчасти разделяет его.
Берега этих окрестных островов в надлежащую пору года изобилуют морски-
ми львами, морскими слонами, волосатыми и пушными тюленями вместе с боль-
шим разнообразием океанских птиц. Киты также часто встречаются поблизости.
1
Приглубый берег — берег, у которого сразу большая глубина (примеч. ред.).
Благодаря той легкости, с которой ловили здесь раньше зверей, группа этих островов
была много посещаема со времени ее открытия. Голландцы и французы бывали здесь
в очень ранний период. В 1790 году капитан Паттен корабля «Промышленность»
из Филадельфии пристал к острову Тристан-да-Кунья. где он оставался семь месяцев
(от августа 1790 года до апреля 1791 года ) для собирания тюленьих шкур. За это вре-
мя он собрал не менее чем пять тысяч шестьсот штук и говорил, что без труда в три
недели нагрузил бы огромный корабль жиром. Когда он прибыл туда, там не было
четвероногих, за исключением нескольких диких коз; теперь остров изобилует все-
ми нашими лучшими домашними животными, которые постепенно были привози-
мы мореплавателями.
Я предполагаю, что немного спустя после посещения капитана Паттена, капи-
тан американского брига «Бэтси» Колхаун пристал к самому большому острову для
подкрепления. Он насадил лук, картофель, капусту и много других овощей, которые
теперь находятся там в большом количестве.
В 1811 году некий капитан Хейвуд посетил Тристан. Он встретил здесь трех аме-
риканцев, которые обитали на островах для изготовления тюленьих шкур и масла.
Имя одного из них было Джонатан Ламберт, и он называл себя повелителем стра-
ны. Он расчистил и обработал около шестидесяти акров земли и направил все свое
внимание на разведение кофейного дерева и сахарного тростника, которыми снабдил
его американский посол из Рио-де-Жанейро. Под конец это поселение, однако, было
оставлено, и в 1817 году острова были взяты британским правительством, которое
для этой цели послало отряд с мыса Доброй Надежды. Однако англичане не продер-
жались здесь долго; но после того как страна была очищена, как британское владе-
ние, две-три английские семьи поселились здесь независимо от правительства. Двад-
цать пятого марта 1824 года «Бервик» капитана Джеффри, выехавший из Лондона
к Вандименовой земле, прибыл в это место, где он нашел англичанина по имени Гласс,
бывшего ранее капралом британской артиллерии. Он притязал на титул главного
губернатора и имел под своим ведением двадцать одного мужчину и трех женщин.
Он дал очень благоприятный отчет о здоровых свойствах климата и плодородии
почвы. Население занималось главным образом собиранием тюленьих шкур и жира
морских слонов, этим они торговали с мысом Доброй Надежды, ибо Гласс имел не-
большую шхуну. Во время нашего прибытия губернатор еще находился там, но его
маленькая община разрослась, на Тристане было пятьдесят шесть человек, не считая
небольшого поселка из семи человек на Соловьином острове. Нам нетрудно было
достать всевозможного рода запасы, в которых мы нуждались, — там были овцы,
свиньи, телята, кролики, домашняя птица, козы, всякая рыба и овощи в большом
изобилии. Бросив якорь совсем вблизи большого острова на восемнадцати саженях,
мы взяли на борт все, что нам было нужно, без какого-либо затруднения. Капитан Гай
купил также у Гласса пятьсот тюленьих шкур и немного слоновой кости. Мы пробыли
здесь неделю, в продолжение которой преобладали ветры с севера и запада и погода
была несколько туманная. Пятого ноября мы отплыли к юго-западу с целью оконча-
тельно расследовать группу островов, называемую Аврора, относительно существо-
вания каковой было много различествующих мнений.
Говорят, острова эти были открыты с 1762 года командиром корабля «Аврора».
В 1790 году капитан Мануэль де Оярвидо на корабле «Принцесса», принадлежавшем
Королевской компании Филиппинских островов, проплыл, как он утверждал, прямо
среди них. В 1794 году испанский корвет «Дерзновенный» отплыл с целью опреде-
лить их точное положение, и в одном отчете, напечатанном Королевским гидрогра-
фическим обществом в Мадриде в 1809 году, в следующих словах говорится об этой
экспедиции: «Корвет „Дерзновенный“ сделал все нужные наблюдения, находясь
в непосредственной близости с двадцать первого по двадцать седьмое января, и вы-
мерил хронометром различие долгот между этими островами и портом Соледад на
Мальвинах. Островов этих три; они приблизительно на одном меридиане, средний
скорее ниже, а другие два можно видеть на расстоянии девяти лиг». Наблюдения,
сделанные на борту «Дерзновенного», дают следующие указания относительно точ-
ного положения каждого острова. Самый северный остров находится на 52° 37' 24''
южной широты, 47° 43' 15'' западной долготы; средний остров — на 53° 2' 40'' южной
широты, 47° 55' 15'' западной долготы; а самый южный на 53° 15' 22'' южной широты,
47° 57' 15'' западной долготы.
Двадцать седьмого января 1820 года капитан Джеймс Уэдделл1 британского фло-
та отплыл из Земли Стэтеп также для поисков Авроры. Он доложил, что сделал са-
мые тщательные изыскания и прошел не только по тем самым местам, которые ука-
заны командиром «Дерзновенного», а и во всех направлениях вблизи этих мест, но
не мог заметить никаких признаков земли. Эти противоречивые указания побудили
других мореплавателей отыскивать эти острова; и, странно сказать, в то время как
некоторые проследовали по каждому дюйму моря там, где, в предположении, они
должны были находиться, не находя их, было немало и таких, которые утверждали
положительно, что видели их и даже были совсем близко от их берегов. Намерением
капитана Гая было сделать решительно все, что было в его власти, чтобы выяснить во-
прос, столь странно спорный2.
Мы продолжали наш путь между югом и западом с переменной погодой до двад-
цатого того же месяца, и тут мы очутились на том именно месте, о котором идет речь,
ибо мы были на 53° 15' южной широты, 47° 58' западной долготы — то есть очень
близко от пункта, указанного как положение самого южного из группы островов.
Не замечая ни признака земли, мы продолжали путь к западу, по 53-й параллели к югу
до меридиана на 50° к западу. Потом мы дошли к северу до параллели 52° южной ши-
роты, затем мы повернулись к западу и держались нашей параллели, на двойной вы-
соте, утро и вечер, и высоты меридиана планет и луны. Дойдя таким образом на вос-
ток к меридиану западного берега Георгии, мы держались этого меридиана, пока не
достигли широты, от которой мы вышли. Тогда мы избрали диагональные пути один
за другим через все протяжение моря, точно означенного, имея постоянное наблю-
дение на вершине мачты и повторяя наше наблюдение с величайшей тщательностью
в продолжение трех недель, в каковое время погода была удивительно приятная
и ясная, без какого бы то ни было тумана. Конечно, мы были вполне убеждены, что,
хотя острова, может быть, и существовали поблизости когда-нибудь раньше, теперь
от них не оставалось и следа. По моем возвращении домой я узнал, что то же самое
1
Джеймс Уэдделл (1787–1834) — английский мореплаватель, один из первых исследователей
Антарктики (примеч. ред.).
2
Среди судов, которые в различные времена объявляли, что встретили острова Авроры,
должны быть упомянуты корабль «Сан-Мигэль» в 1769 году, корабль «Аврора» в 1774 году,
бриг «Жемчужина» в 1779 году и корабль «Долорес» в 1790 году. Все они согласно дают ту
же широту — 53° к югу.
пространство было прослежено с тем же тщанием в 1822 году капитаном Джонсо-

ном американской шхуны «Генри» и капитаном Морреллом1 на американской шху-
не «Оса», — и в обоих случаях с тем же самым результатом, как и у нас.
Глава XVI
Первоначальным намерением капитана Гая было, удостоверившись относитель-
но островов Авроры, продолжать путь через Магелланов пролив и выше, вдоль за-
падного берега Патагонии, но указания, которые он получил на Тристан-да-Кунья,
заставили его направиться к югу в надежде встретить какие-нибудь небольшие остро-
ва, которые, как говорили, находятся на параллели 60° южной широты, 41° 20' за-
падной долготы. В случае, если бы он не открыл этой земли, он решил, при благо-
приятной погоде, направиться к полюсу. Поэтому двенадцатого декабря мы отплыли
в данном направлении. Восемнадцатого мы находились около места, указанного Глас-
сом, и крейсировали в продолжение трех дней в окрестностях, не находя никаких
следов тех островов, о которых он говорит. Двадцать первого, так как погода была
необычайно хорошей, мы снова поплыли к югу, решив проникнуть по этому пути
возможно дальше. Прежде чем приступить к этой части моего повествования, не-
лишне будет для осведомления тех читателей, которые с малым вниманием следили
за ходом открытий в этих областях, дать краткий отчет о нескольких, очень немногих,
попытках достичь Южного полюса, которые до сих пор были сделаны. Попытка ка-
питана Кука была первой, о которой мы имеем некоторый точный отчет. В 1772 году
он направился к югу на корабле «Решимость» в сопровождении лейтенанта Фур-
но2 на корабле «Приключение». В декабре он был на 58 параллели южной широты,
26° 57' восточной долготы. Здесь он встретился с узкими полями сплошного льда
толщиною около восьми-десяти дюймов, которые мчались к северо-западу и юго-
востоку. Этот лед был в больших глыбах, и так тесно он был нагроможден, что суда
с большим трудом пробивали себе путь. В это же время капитан Кук предположил
по большому множеству птиц, которые были видны, и по другим признакам, что он
находился очень близко от земли. Он продолжал двигаться к югу (погода была чрез-
вычайно холодной), пока не достиг 64 параллели на 38° 14' восточной долготы. Здесь
была приятная погода с легкими ветрами, в продолжение пяти дней термометр пока-
зывал тридцать шесть3. В январе 1773 года суда перешли Полуденный круг, но им не
удалось пройти много больше вперед; ибо, достигнув 67° 15' южной широты, они на-
шли, что дальнейшее движение задержано великим нагромождением льда, который
простирался вдоль южного горизонта так далеко, как только мог достать взгляд. Лед
этот был очень разнообразного вида, и некоторые огромные полосы его простира-
лись на мили, образуя плотную громаду, поднимающуюся на восемнадцать-двадцать
футов над водой. Время года было позднее, и, не имея надежды оплыть кругом эти
препятствия, капитан Кук с сожалением вернулся назад.
1
Бенджамин Моррелл (1795–1839) — американский мореплаватель, автор книги «Рассказ
о четырех путешествиях» (примеч. ред.).
2
Тобиас Фурно (1735–1781) — английский мореплаватель, первый человек, совершивший
кругосветное плавание в обоих направлениях (примеч. ред.).
3
Здесь и далее температура дана по Фаренгейту; 36 °F ≈ 2 °С (примеч. ред.).
В следующем ноябре они возобновили свои изыскания в Полуденных морях.

На 59° 40' южной широты он встретил сильное течение по направлению к югу. В декаб-
ре, когда суда находились на 67° 31' южной широты, 142° 54' западной долготы, холод
был чрезвычайный, с сильным ветром и туманом. Здесь также птицы были в большом
количестве; альбатросы, пингвины и в особенности глупыши. На 70° 23' южной ши-
роты встретились какие-то большие острова изо льда, а немного спустя были замече-
ны облака на юге, снежной белизны, указывавшие на близость ледяных пространств.
На 71° 10' южной широты, 106° 54' западной долготы мореплаватели были останов-
лены, как и раньше, огромным замерзшим пространством, которое заполняло всю
линию южного горизонта. Северная сторона этого пространства была неровная
и изломана, и так крепко льдины были сцеплены, что были совершенно непроходи-
мы, простираясь на милю к югу. За этим замерзшая поверхность на некоторое рас-
стояние была сравнительно гладкой, пока она не кончалась на самом заднем плане
гигантскими рядами ледяных гор, которые громоздились одна над другой. Капитан
Кук заключил, что это огромное поле достигало до Южного полюса или прилегало
к какому-нибудь материку. Мистер Д. Н. Рейнолдс1, которому большими стараниями
и настойчивостью удалось наконец снарядить национальную экспедицию, частью для
исследования этих областей, говорит следующее о попытке корабля «Решимость»:
«Мы не удивляемся тому, что капитану Куку не удалось пройти дальше 71° 10', но мы
удивлены, что он достиг этого пункта через меридиан 106° 54' западной долготы. Зем-
ля Палмера лежит южнее Шетланда на 64° южной широты и простирается на юго-
запад дальше, чем проникал до сих пор кто-либо из мореплавателей. Кук находился
перед этой землей, когда его движение вперед было остановлено льдом, который, мы
опасаемся, всегда будет там в столь раннее время года, как шестое января, — и мы не
будем удивлены, если часть описанных ледяных гор прилегает к главной массе зем-
ли Палмера или другим каким-либо частям суши, лежащим дальше к югу и западу».
В 1803 году капитан Крузенштерн и капитан Лисянский2 были посланы рус-
ским императором Александром для кругосветного плавания. Стараясь плыть к югу,
они не прошли дальше 59° 58' южной широты, 70° 15' западной долготы. Здесь они
встретили сильные течения к востоку. Китов было тут много, но льда они не видали.
Относительно этого путешествия мистер Рейнольдс замечает, что если бы Крузен
штерн прибыл туда, где он был, в более раннее время года, он должен был бы встре-
тить лед — был март, когда он достиг упомянутой широты. Господствующие тогда
ветры, дувшие с юга и запада, вспомогаемые течениями, занесли полосы льда в эту ле-
дяную область, ограниченную на севере Георгией, на востоке — Сандвичевыми остро-
вами и Южными Оркнейскими, а на западе — Южными Шетландскими островами.
В 1822 году Джеймс Уэдделл, капитан британского флота, с двумя малыми су-
дами проник дальше к югу, чем кто-либо из прежних мореплавателей, и к тому же
не встретив каких-либо необычайных трудностей. Он сообщает, что, хотя он часто
был задерживаем льдами, до того как достиг 72 параллели, теперь, достигнув ее, он
1
Джереми Рейнольдс (1799–1858) — американский полярный исследователь, редактор газе-
ты, лектор, влиятельный защитник научных экспедиций (примеч. ред.).
2
Иван Федорович Крузенштерн (1770–1846) — русский мореплаватель, адмирал, возглав-
лявший первое русское кругосветное плавание в 1803–1806 гг.; Юрий Федорович Лисянский
(1773–1837) — русский мореплаватель, капитан 1-го ранга, писатель (примеч. ред.).
не видел ни куска льда, и, дойдя до 74° 15' южной широты, он не встретил ледяных
пространств, а только три ледяных острова. Немного странно, что, хотя здесь была
видна масса птиц и были другие обычные признаки земли и хотя на юге от Шетланд-
ских островов с наблюдательного пункта на вершине мачты были видны неизвестные
берега, простиравшиеся к югу, Уэдделл опровергает ту мысль, что в полярной южной
области есть земля.
Одиннадцатого января 1823 года капитан американской шхуны «Оса» Бенджа-
мин Моррелл отплыл с земли Кергелена, имея в виду проникнуть к югу возможно
дальше. Первого февраля он находился на 64° 52' южной широты, 118° 27' восточ-
ной долготы. Следующий отрывок от этого числа взят из его дневника: «Ветер вско-
ре посвежел, возросши до одиннадцатиузлового бриза, и мы воспользовались этим
случаем, чтобы направиться к западу; однако мы были убеждены, что, чем дальше мы
будем к югу за 64° южной широты, тем менее нам придется опасаться льдов; мы на-
правились немного к югу, пока не перешли Полуденного круга и очутились на 69° 15'
восточной широты. На этой широте не было никаких ледяных пространств, а было
видно лишь несколько ледяных островков».
Под числом четырнадцатого марта я нахожу также следующую запись: «Море
было теперь совсем свободно от ледяных пространств, здесь было видно не более
двенадцати ледяных островков. При этом температура воздуха и воды была по край-
ней мере на тринадцать градусов выше (теплее), чем она когда-либо была между
60 и 62 параллелью к югу. Мы находились теперь на 70° 14' южной широты, и тем-
пература воздуха была сорок семь, а в воде — сорок четыре. При этом положении
я нашел изменение в 14° 27' к востоку по азимуту. Я несколько раз переплывал за
Полуденный круг на различных меридианах и неизменно находил, что температура
воздуха и воды становилась все более и более теплой, чем дальше я двигался вперед
за 65° южной широты, и что изменение уменьшалось в той же пропорции. Пока я на-
ходился севернее этой широты — скажем, между 60° и 65° к югу, — часто мы с боль-
шим трудом могли найти путь для судна между огромных и неисчислимых ледяных
островов, из них некоторые имели от одной до двух миль в окружности и были более
чем на пятьсот футов над поверхностью воды».
Почти не имея топлива и воды и без надлежащих инструментов, капитан Мор-
релл, ввиду того также, что было позднее время года, принужден был теперь вернуть-
ся назад, не пытаясь двигаться дальше к западу, хотя совершенно открытое море ле-
жало перед ним. Он выразил мнение, что если бы не эти побеждающие соображения,
которые заставили его вернуться, он мог бы достичь если не самого полюса, то хотя
бы 85 параллели. Я несколько подробно остановился на этом предмете для того, что-
бы читатели имели случай видеть, насколько эти представления были подтверждены
моим собственным последующим опытом.
В 1831 году капитан Бриско1 на службе у господ Эндерби, собственников кито-
бойных судов в Лондоне, выехал на бриге «Резвый» к Южным морям в сопровожде-
нии куттера «Тула». Двадцать восьмого февраля, находясь на 66° 30' южной широты,
47° 13' восточной долготы, он увидал землю и «ясно различил сквозь снег черные
1
Джон Биско (1794–1843) — английский мореплаватель и путешественник, возглавивший
первую из известных экспедиций к землям Антарктики (ныне Земля Эндерби и Земля Грейа
ма) (примеч. ред.).
вершины ряда гор, которые простирались на восток-юго-восток». Он оставался по

соседству с ними в продолжение всего следующего месяца, но не мог подойти ближе
к берегу чем на десять лиг благодаря бурной погоде. Найдя невозможным продол-
жать дальше открытия в это время года, он вернулся к северу, чтобы перезимовать на
Вандименовой земле.
В начале 1832 года он опять продолжал путь к югу, и четвертого февраля пока-
залась земля на юго-востоке на 67° 15' южной широты, 69° 29' западной долготы.
Вскоре оказалось, что это был остров около выдававшейся части земли, которую он
открыл раньше. Двадцать первого того же месяца ему удалось пристать к этой по-
следней, и он вступил во владение ею именем Вильгельма IV1, назвав ее островом
Аделаиды в честь английской королевы. Когда эти подробности были доложены Ко-
ролевскому географическому обществу в Лондоне, им было вынесено заключение,
«что это непрерывная линия земли, которая тянется от 47° 30' восточной долготы до
69° 29' западной долготы на параллели от 66° до 67° южной широты». Относительно
этого заключения мистер Рейнольдс замечает: «С правильностью этого мы ни в ка-
ком случае не можем согласиться; также открытие Бриско равно совсем не подтвер-
ждает такого заключения. Как раз в этих границах Уэдделл продолжал идти на юг по
меридиану к востоку Георгии, Сандвичевой земли, Южных Оркнейских и Шетланд-
ских островов». Мой собственный опыт, как будет найдено, самым прямым образом
доказывает ошибочность заключения, к которому пришло Географическое общество.
Это все главные попытки, которые были сделаны, чтобы проникнуть до возмож-
но более высокой южной широты, и теперь можно будет видеть, что до путешествия
«Джейн» оставалось около 300° долготы, через которые Полуденный круг не был
пересечен вовсе. Конечно, огромная область открытий лежала перед нами, и с чувст-
вом напряженного интереса я услышал, как капитан Гай высказал свое решение сме-
ло двигаться вперед к югу.
Глава XVII
В течение четырех дней после того, как мы оставили поиски островов Гласса, мы
держались в направлении к югу, не встречая совершенно никакого льда. В полдень
двадцать шестого мы находились на 63° 23' южной широты, 41° 25' западной долго-
ты. Теперь мы увидели несколько больших ледяных островов и цельную полосу льда,
хотя не очень больших размеров. Ветры преимущественно дули с юго-востока или
северо-востока, но очень слабо. Когда же дул западный ветер, что бывало редко, он
неизменно сопровождался шквалом и дождем. Каждый день шел снег, то больше, то
меньше. Термометр двадцать седьмого был на тридцати пяти.
Января 1-го 1828 года. Этот день мы были совсем стеснены льдами, и будущее
наше представлялось совершенно безнадежным. Сильная буря держалась в продол-
жение всего предполуденья с северо-востока и несла льдины к рулю и подзору с таким
бешенством, что все мы боялись последствий этого. К вечеру буря еще продолжа-
ла свирепствовать, огромное поле льда перед нами отделилось, и нам удалось с по
мощью парусов проложить себе путь сквозь льдины меньших размеров в открытую
1
Вильгельм IV (1765–1837) — король Великобритании и Ганновера по прозвищу Король-
моряк, адмирал флота (примеч. ред.).
воду за ними. Когда мы приближались к этому пространству, мы постепенно подня-

ли паруса и, под конец выбравшись совсем, легли в дрейф с одним зарифленным пе-
редним парусом.
Января 2-го. Погода была теперь довольно хорошей. В полдень мы находились на
69° 10' южной широты, 42° 20' западной долготы, пройдя Полуденный круг. На юге
виднелось совсем мало льда, хотя большие ледяные поля лежали за нами. В этот день
мы приспособили прибор для измерения глубины, употребив большой железный ко-
тел, который мог выдержать двадцать галлонов, и веревку в двести саженей. Мы уви-
дели, что течение было к северу и скорость около четверти мили в час. Температу-
ра воздуха была теперь около тридцати трех. Здесь мы увидели изменение в 14° 28'
к востоку по азимуту.
Января 5-го. Мы все еще подвигались к югу без особенно больших препятствий.
В это утро, однако, находясь на 73° 15' восточной широты, 42° 10' западной долготы,
мы опять должны были остановиться перед огромным пространством плотного льда.
Тем не менее к югу мы видели свободную воду и были уверены, что в конце концов
нам удастся достигнуть ее. Правя к востоку вдоль края плавучего поля, мы подошли
наконец к проходу около мили шириной, через каковой проплыли на закате солнца,
несколько уклонившись от нашего пути. Море, в котором мы теперь находились,

было густо покрыто ледяными островками, но на нем не было ледяных полей, и мы
двигались смело вперед, как и раньше. Холод, казалось, не усилился, хотя снег шел
очень часто, а иногда бывал очень сильный шквал с градом. Огромные стаи альбатро-
сов в этот день пролетали над шхуной, направляясь с юго-востока на северо-запад.
Января 7-го. Море еще оставалось достаточно открытым, так что мы без труда
могли продолжать наш путь. На западе мы увидели несколько ледяных гор невероят-
ных размеров, и после полудня прошли очень близко мимо одной, вершина которой
имела не менее четырехсот саженей от поверхности океана. Ее окружность в основа-
нии была, наверное, в три четверти лиги, и несколько потоков воды неслось из рас-
щелин по ее склонам. Два дня остров этот был перед нашими глазами, и потом мы
лишь потеряли его в тумане.
Января 10-го. Мы имели несчастие этим ранним утром потерять одного человека,
упавшего за борт. Это был американец по имени Питер Реденбург, уроженец Нью-
Йорка, он был одним из самых лучших матросов на борту шхуны. Когда он шел по
корабельному носу, он поскользнулся и упал между двух ледяных глыб, чтобы боль-
ше уже никогда не встать. В полдень этого дня мы были на 78° 31' южной широты,
40° 15' западной долготы. Холод был теперь чрезвычайный, и постоянно налетал
шквал с градом с севера и востока. В этом направлении также мы видели еще более
огромные ледяные горы, и весь горизонт к востоку оказался загроможденным ле-
дяными полями, которые вздымались рядами, громада над громадой. К вечеру про-
плыл мимо лед, несшийся по течению, и большое количество птиц пролетело над
нами, среди них были буревестники, глупыши, альбатросы и большие птицы с ярко-
синим оперением. Изменение здесь по азимуту было меньше, чем оно было раньше
перед нашим пересечением Полуденного круга.
Января 12-го. Наш проход к югу был опять сомнителен, ибо ничего не было вид-
но по направлению к полюсу, кроме как будто неограниченной ледяной полосы, за
которой вздымались настоящие горы зубчатого льда, одна горная пропасть мрачно
возносилась над другой. До четырнадцатого мы держались к западу в надежде найти
какой-нибудь проход.
Января 14-го. В утро мы достигли западной конечности поля, которое задержива-
ло нас, и, обойдя его с наветренной стороны, вышли в открытое море без единого кус
ка льда. Измеряя воду на двести саженей, мы нашли здесь течение, направляющееся
к югу со скоростью полмили в час. Температура воздуха была сорок семь, а воды —
тридцать четыре. Мы поплыли теперь к югу, не встречая какого-либо препятствия
до шестнадцатого, когда в полдень мы были на 81° 21' южной широты, 42° западной
долготы. Здесь мы опять измеряли воду и нашли течение, все еще направлявшееся
к югу со скоростью трех четвертей мили в час. Изменение по азимуту уменьшилось,
и температура воздуха была мягкая и приятная — термометр дошел до пятидесяти
одного. За это время ни одного куска льда не было видно. Все на борту были теперь
уверены, что мы достигнем полюса.
Января 17-го. Этот день был полон происшествий. Бесконечные стаи птиц про-
летали над нами с юга, и некоторые из них были застрелены с палубы; одна из них,
род пеликана, оказалась очень вкусной. Около полудня с вершины мачты, с левой
стороны судна, было замечено небольшое ледяное поле, и на нем показалось какое-
то огромное животное. Так как погода была хорошая и почти тихая, капитан Гай
приказал спустить две лодки и посмотреть, что это такое. Дирк Петерс и я сопро
вождали штурмана в большой лодке. Поравнявшись с плавучей льдиной, мы увиде-
ли, что ее занимало гигантское существо из породы полярных медведей, но этот мед-
ведь по размерам превосходил самого большого из этих животных. Так как мы хоро-
шо были вооружены, мы не усомнились сразу напасть на него. Несколько выстрелов
было сделано один за другим, бóльшая их часть, по-видимому, поразила его в голову
и туловище. Однако это не обескуражило чудовище, оно бросилось с льдины и по-
плыло с открытою пастью к лодке, в которой находились Петерс и я. Благодаря заме-
шательству, последовавшему среди нас при этом неожиданном обороте дела, ни один
из нас не был подготовлен немедленно произвести второй выстрел, и медведю самым
положительным образом удалось насесть половиною своего огромного объема по
перек нашего шкафута, и он схватил меня за крестец, прежде чем какие-либо дейст-
вительные меры могли быть приняты, чтобы отбросить его. В этой крайности не что
иное, как быстрота и ловкость Петерса спасли нас от гибели. Вскочив огромному
зверю на спину, он погрузил ему лезвие ножа в загривок, одним ударом достигнув
спинного мозга. Животное рухнуло бездыханным в море, без борьбы покатившись

поверх Петерса в своем падении. Петерс вскоре оправился, и, когда ему бросили ве-
ревку, он закрепил тело животного, прежде чем вернулся в лодку. Мы возвратились
после этого с торжеством к шхуне, волоча за собой наш трофей. После того как этот
медведь был смерен, оказалось, что наибольшая его длина — целых пятнадцать фу-
тов. Мех его был совершенно белый и очень жесткий, в крутых завитках. Глаза крова-
во-красные и бóльших размеров, чем глаза полярного медведя, морда его также была
более закруглена и скорее походила на морду бульдога. Мясо было нежное, но чрезвы-
чайно прогорклое и с привкусом рыбы, хотя моряки пожрали его с жадностью и объ-
явили, что эта еда превосходная.
Едва мы водрузили нашу добычу на борт, как дозорный, бывший на верхушке
мачты, радостно провозгласил: «Земля с правой стороны носа!». Все были теперь
настороже, и поднявшимся очень кстати ветром с северо-востока мы были скоро
принесены прямо к берегу. Это оказался скалистый островок, около лиги в окруж
ности, совершенно лишенный растительности, за исключением индейской смоков-
ницы. Приближаясь к нему с севера, видишь странный скалистый выступ, выдаю
щийся в море и напоминающий уплотненный тюк хлопка. К западу этот выступ
окаймлен небольшим заливом, в глубине которого мы нашли хорошую пристань для
наших лодок.
У нас немного взяло времени, чтобы исследовать каждую часть острова, но, за од-
ним исключением, мы не нашли ничего, что бы стоило нашего внимания. На южной
стороне около берега мы подобрали наполовину скрытый в груде камней кусок де-
рева, который, казалось, был носом ладьи. На нем были, очевидно, попытки резной
работы, и капитан Гай вообразил, что может различить фигуру черепахи, но сходство
это не слишком поразило меня. Кроме этого корабельного носа, если то был таковой,
мы не нашли никакого признака, что какое-нибудь живое существо было когда-либо
здесь раньше. Вокруг всего берега мы заприметили там и сям небольшие полосы льда,
но их было очень немного. Точное положение этого островка (которому капитан Гай
дал имя острова Беннета в честь своего компаньона, с которым они вместе владели
шхуной) — 82° 50' южной широты, 42° 20' западной долготы.
Теперь мы подвинулись к югу более чем на восемь градусов далее, чем кто-либо из
прежних мореплавателей, и море все еще лежало открытым перед нами. Мы нашли
также, что изменение уменьшалось, по мере того как мы двигались, единообразно
и, что было еще более удивительно, температура воздуха и особенно воды делалась
теплее. Погоду можно было также назвать приятной, и дул постоянно очень легкий
ветер, всегда с некоторой северной точки по компасу. Небо обыкновенно было ясно,
время от времени с легким подобием тонкого тумана на южной стороне горизонта —
это, однако, неизменно длилось недолго. Только две трудности возникли у нас в виду:
у нас оставалось мало топлива, и признаки цинги обнаружились кое у кого среди эки-
пажа. Эти соображения начали внушать капитану Гаю мысль о необходимости вер-
нуться, и он часто говорил об этом. Что касается меня, будучи убежден в том, что мы
скоро встретим землю на том пути, который мы продолжали, и имея полное осно-
вание предполагать, судя по настоящим видимостям, что мы не натолкнемся на бес-
плодную почву, с каковой мы встретились в более высоких северных широтах, я го-
рячо настаивал на необходимости идти вперед хотя бы еще в продолжение несколь-
ких дней в том направлении, которого мы держались теперь. Такой соблазнительный
случай разрешить великую проблему касательно Полуденного материка до сих пор

еще не представлялся человеку, и, признаюсь, я почувствовал взрыв негодования при
робких и несвоевременных возражениях нашего начальника. Я думаю положительно,
что, будучи не способен сдержать себя и высказав ему мои мысли на этот счет, я тем
самым именно и побудил его продолжать путь вперед. Поэтому, хотя я не могу не со-
крушаться о тех злополучных и кровавых событиях, которые тотчас же возникли из
моего совета, я могу позволить себе чувствовать некоторую степень удовольствия,
что я был хотя бы отдаленным орудием, с помощью которого глазам науки открылась
одна из самых волнующих тайн, какие когда-либо приковывали ее внимание.
Глава XVIII
Января 18-го. В это утро1 мы продолжали наш путь к югу при той же приятной
погоде, как и раньше. Море было совершенно гладкое, ветер достаточно теплый, с се-
веро-востока, температура воды — пятьдесят три. Мы опять привели в порядок наш
водоизмерительный прибор и с помощью веревки в сто пятьдесят саженей нашли,
что течение устремляется по направлению к полюсу со скоростью мили в час. Это по-
стоянное устремление к югу как ветра, так и течения вызвало некоторые обсуждения
и даже беспокойство на разных частях шхуны, и я четко увидел, что на капитана Гая
это произвело немалое впечатление. Он, однако, был чрезмерно чувствителен к на-
смешке, и мне наконец удалось высмеять его опасения. Изменение было теперь очень
обыкновенным. В продолжение дня мы видели несколько больших китов настоящей
породы, и неисчислимые стаи альбатросов пролетели над судном. Мы выудили также
куст, полный красных ягод, вроде боярышника, и тело сухопутного животного стран-
ного вида. В нем было три фута в длину и только шесть вершков в вышину, ноги были
очень короткие, лапы снабжены длинными когтями ярко-алого цвета и походили ве-
ществом своим на коралл. Тело было покрыто прямой шелковистой шерстью, совер-
шенно белой. Хвост был острый, как у крысы, и около полутора футов длины. Голова
походила на голову кошки, кроме ушей — они были отвислые, как уши собаки. Зубы
были такие же ярко-алые, как и когти.
Января 19-го. Сегодня, находясь на 83° 20' южной широты, 43° 5' западной долго-
ты (море было необычайно темного цвета), мы опять увидели землю с вершины мачты
и после внимательного рассмотрения нашли, что это был один остров из целой груп-
пы очень больших островов. Берег отвесный, и внутренность острова казалась очень
лесистой — обстоятельство, которое наполнило нас большой радостью. Приблизи-
тельно четыре часа спустя, после того как мы впервые открыли землю, мы бросили
якорь на десяти саженях в песчаное дно на расстоянии лиги от берега, ибо высокий
бурун с сильной рябью здесь и там делал более тесное приближение сомнительным
1
Слова «утро» и «вечер», которые я употребляю для избежания, насколько это возможно,
путаницы в моем повествовании, не должны быть, конечно, принимаемы в их обыкновенном
смысле. Уже долгое время у нас совсем не было ночи, ибо дневной свет был беспрерывный.
Все числа установлены сообразно с мореходным временем, и указания на местоположение
должны быть понимаемы как даваемые компасом. Я хочу также заметить тут, что в первой
части того, что здесь написано, я не могу притязать на строгую точность относительно чисел
или широты и долготы, ибо я не вел правильного дневника до тех пор, как уже прошло то вре-
мя, о котором говорится в первой части. Во многих случаях я надеялся лишь на мою память.
опытом. Две самые большие лодки были теперь спущены, и отряд хорошо вооружен-
ных людей (среди которых находились Петерс и я) стал искать прохода в рифе, что,
казалось, окружал остров. После розысков мы открыли проход, в который вошли,
и увидели тогда, как четыре большие лодки отчалили от берега, полные людей, по-
видимому, хорошо вооруженных. Мы подождали, чтобы они приблизились к нам,
и так как они правили с большой быстротой, то скоро были на расстоянии человече-
ского голоса. Капитан Гай поднял теперь белый платок на конце весла, тогда чужезем-
цы внезапно остановились и начали громко бормотать все зараз, иногда вскрикивая,
и среди всего этого мы могли различить слова «Анаму-му!» и «Лама-лама!». Они
кричали так по крайней мере с полчаса, и мы имели удобный случай рассмотреть их
внешний вид.
В четырех ладьях, которые могли быть пятидесяти футов длины и пяти шири-
ны, было всего-навсего сто десять дикарей. Они были приблизительно такого же рос
та, как бывают обыкновенно европейцы, но сильного и мускулистого телосложения.
Цвет лица у них был черный как смоль, а волосы густые, длинные и шерстистые. Оде-
ты они были в шкуры какого-то неизвестного черного животного с косматой и шел-
ковистой шерстью, выделаны были шкуры довольно искусно, так что были впору по-
крываемому телу, шерсть была выворочена, однако, вкруг шеи, кистей рук и щиколо-
ток. Оружие их состояло из дубин черного и, по-видимому, очень тяжелого дерева.
Между дубинами мы заметили, однако, несколько копий с кремневыми наконечни-

ками и несколько пращей. Дно лодки было полно черных камней величиною с боль-
шое яйцо.
Когда они окончили свою многословную речь (потому что было ясно, что это
бормотанье они разумели как таковую), один из них, который казался вождем, встал
на корме своей ладьи и стал делать нам знаки, чтобы мы поравнялись с его лодками.
Мы делали вид, что не понимаем этого намека, думая, что будет благоразумнее со-
хранять расстояние между нами, ибо численность их вчетверо превосходила нашу.
Поняв, в чем дело, вождь повелел другим трем ладьям держаться позади, меж тем
как он со своею направился к нам. Как только он поравнялся с нами, он перешагнул
на борт самой большой из наших лодок и сел рядом с капитаном Гаем, указывая в то
же самое время на шхуну и повторяя слова «Анаму-му!» и «Лама-лама!». Тогда мы
повернули и направились к кораблю, а четыре ладьи следовали за нами на небольшом
расстоянии.
Приблизившись к борту корабля, вождь выказал знаки величайшего удивления
и радости, хлопая в ладоши, ударяя себя по бедрам и в грудь и шумно хохоча. Сле-
довавшие за ним присоединились к его веселью, и в продолжение нескольких ми-
нут шум был такой сильный, что можно было совершенно оглохнуть. После того как
спокойствие наконец восстановилось, капитан Гай приказал поднять лодки вверх,
из необходимой предосторожности, и дал понять вождю (имя которого, как мы

вскоре узнали, было Ту-Уит), что мы не можем пустить более двадцати человек из
его людей на палубу корабля одновременно. Такой порядок он нашел, по-видимому,
вполне подходящим и отдал несколько приказаний ладьям; одна из них приблизи-
лась, другие же оставались на расстоянии пятидесяти ярдов. Двадцать дикарей взош-
ли теперь на борт и начали бродить по всему деку и лазить по снастям и среди них,
точно они были у себя дома, причем они рассматривали каждую вещь с большим любо
пытством.
Было совершенно очевидно, что никогда раньше они не видали никого из бе-
лой расы, цвет лица которых, казалось, поистине отталкивал их. Они думали, что
«Джейн» — живое существо, и, казалось, боялись ударить ее концом своих копий,
которые они из предосторожности повернули кверху. При одном случае люди наше-
го экипажа были очень позабавлены поведением Ту-Уита. Повар рубил дрова около
кухни и нечаянно вонзил топор в палубу, сделав надрез порядочной глубины. Вождь
немедленно подбежал и, оттолкнув повара довольно грубо, стал, наполовину плача,
наполовину воя, живейшим образом выражать сочувствие тому, что он считал стра-
даньем шхуны, похлопывая и гладя своей рукой шрам и обмывая его из ведра с мор-
ской водой, которое стояло около. Это была степень такого неведения, к которому
мы не были подготовлены; что касается меня, я не мог не думать, что это была неко-
торого рода аффектация.
Когда посетители удовлетворили, как могли, свое любопытство относительно
всего верха, их пустили вниз, и тут их изумление перешло все границы. Удивлялись
они, по-видимому, слишком глубоко, для того чтобы их чувство могло быть выра-
жено в словах, ибо они бродили вокруг в молчании, прерывавшемся только тихими
восклицаниями. Оружие дало им много пищи для обсуждения, и им было позволе-
но взять его в руки и рассмотреть не спеша. Я не думаю, чтобы они имели малейшее
подозрение о его настоящем употреблении, — они принимали его скорее за идолов,
видя ту осторожность, с которой мы обращались с ним, и то внимание, с которым
мы следили за их движениями, когда они брали его в руки. При виде больших пу-
шек удивление их удвоилось. Они приблизились к ним со всяческими знаками глу-
бочайшего почтения и благоговейного страха, но не стали пристально рассматри-
вать их. В каюте было два больших зеркала, и это было высшей точкой их изумления.
Ту-Уит был первый, кто приблизился к ним, и он прошел уже на середину каюты
лицом к одному из зеркал и спиной к другому, прежде нежели хорошенько заметил
их. Когда он поднял глаза и увидел отражение самого себя в зеркале, я думал, что
дикарь сойдет с ума, но когда он круто повернулся, чтобы отступить назад, и уви-
дел себя еще раз с противоположной стороны, я испугался, что он умрет на месте.
Никакие убеждения не могли принудить его посмотреть еще раз, но, бросившись
на пол и закрыв лицо руками, он оставался так, пока мы не решились вытащить его
на палубу.
Все дикари были допущены на борт, таким образом, по двадцати зараз, Ту-Уи-
ту же было позволено оставаться все это время. Мы не видели среди них наклонно-
сти к воровству, и после их ухода не хватились ни одной вещи. В продолжение всего
их пребывания они выказывали самое дружеское отношение. Было, однако, нечто
в их поведении, что мы нашли невозможным понять; например, мы не могли заста-
вить их приблизиться к некоторым вполне безобидным предметам, таким как паруса
на шхуне, яйцо, открытая книга или мешок с мукой. Мы пытались осведомиться, нет
ли у них каких-нибудь предметов, которые могли бы послужить для меновой торгов-
ли, но нам было очень трудно заставить их понять нас. Тем не менее мы узнали нечто
очень нас удивившее, а именно, что острова изобиловали черепахами галапого, одну
из которых мы видели в ладье Ту-Уита. Мы увидели также несколько брюхоногих
слизняков в руках одного из дикарей, который жадно пожирал их в природном их
виде. Все эти странности и уклонения, ибо это были таковые, ежели судить по отно-
шению к широте, на которой мы находились, понудили капитана Гая пожелать даль-
нейшего исследования местности в надежде сделать выгодное дело из этого откры-
тия. Что касается меня, жадно стремясь узнать что-нибудь более подробное об этих
островах, я еще более серьезно желал без отсрочки продолжать наше путешествие
к югу. Погода была теперь хорошая, но ничто не указывало, долго ли она простоит,
и, находясь уже на 84 параллели, с открытым морем перед нами, с течением, которое
стремительно направлялось к югу, и с попутным ветром, я не мог слушать терпеливо
о том, чтобы оставаться дольше, чем это было строго необходимо для здоровья эки-
пажа и для взятия запасов топлива и свежей провизии. Я представил капитану, что
мы отлично могли бы зайти на эту группу островов на возвратном пути и зимовать
здесь, на случай если бы льды загромоздили нам путь. Он наконец согласился с мои
ми доводами (потому что какими-то, неведомыми мне самому путями я приобрел
над ним большое влияние), и наконец было решено, что даже если мы найдем брюхо-
ногих, мы останемся здесь лишь неделю, для того чтобы оправиться, и будем плыть
все к югу, насколько только сможем. Сообразно с этим мы сделали все необходимые
приготовления и по указаниям Ту-Уита благополучно провели «Джейн» через риф,
стали на якорь приблизительно на милю от берега в превосходной бухте, совершен-
но окруженной сушей на юго-восточном берегу главного острова, и имея десять са-
женей воды с черным песчаным дном. При входе в эту бухту было (как нам сказали)
три источника воды, пригодной для питья, и поблизости мы видели изобилие леса.
Четыре ладьи следовали за нами, держась, однако, на почтительном расстоянии. Сам
Ту-Уит остался на борту и, когда мы бросили якорь, пригласил нас сопровождать его
на берег и посетить его селение внутри острова. Капитан Гай согласился, и десять ди-
карей были оставлены на борту заложниками, часть из нас, в общем двенадцать, при-
готовилась сопровождать вождя. Из предосторожности мы хорошо вооружились,
но наружно не показывая какого-либо недоверия. Шхуна выкатила все свои пушки,
подняла абордажные сетки, были приняты и всякие другие надлежащие предосто-
рожности, чтобы не быть захваченными врасплох. Главный штурман отдал распоря-
жение не пускать никого на борт во время нашего отсутствия, и в случае если бы мы
не вернулись через двенадцать часов, послать катер с фальконетом1 вокруг острова на
розыски нас.
С каждым шагом, который мы делали вглубь страны, мы должны были убеждать-
ся, что мы находились в стране, по существу отличавшейся от всех тех, которые до сих
пор были посещаемы цивилизованными людьми. Мы не видели ничего, с чем раньше
нам приходилось иметь дело. Деревья не походили на произрастание ни жаркого, ни
умеренного, ни северного холодного пояса и совершенно были не похожи на деревья
более южных широт, которые мы уже прошли. Даже скалы были новыми в их громаде,
1
Фальконет (фалькон) — артиллерийское орудие небольшого калибра (примеч. ред.).
в цвете, в наслоениях; и сами источники, как бы это ни могло показаться невероят-

ным, так мало имели общего с источниками других климатов, что мы сомневались от-
ведать воды из них и даже с трудом могли убедить себя, что свойства их совершенно
обыкновенные. У маленького ручья, пересекавшего нам путь (первый, который мы
встретили), Ту-Уит со своей свитой приостановился, чтобы напиться. По причине
странного вида воды мы отказались попробовать ее, предполагая, что она испорче-
на; и только некоторое время спустя мы поняли, что такой вид был у всех потоков на
всей группе островов. Я затрудняюсь дать ясное представление о характере этой жид-
кости и не могу сделать этого немногословно. Хотя она текла быстро по всем скло-
нам, как текла бы обыкновенная вода, но, за исключением того, когда она падала во-
допадом, у нее не было обычного лика прозрачности. Тем не менее она, в сущности,
была совершенно прозрачной, как всякая известковая вода, различие было лишь по
виду. При первом взгляде и особенно в том случае, где наклон был мало заметен, она
имела сходство, поскольку дело идет о самом составе, с густым настоем гуммиараби-
ка, смешанного с обыкновенной водой. Но это было лишь наименее замечательное из
ее необычайных качеств. Она была не бесцветна и не какого-либо определенного цве-
та — представляя глазу в своем течении всевозможные оттенки пурпура, как видоиз-
менения переливчатого шелка. Эти изменения оттенков происходили таким стран-
ным образом, что возбудили такое же глубокое удивление в умах всего нашего отряда,
какое произвело зеркало на Ту-Уита. Налив этой воды полную чашку и дав ей вполне
отстояться, мы заметили, что весь объем жидкости состоял из некоторого числа от-
дельных жил, каждая отличного оттенка; что они не смешивались и что связь в них
была полной только между их собственными частицами и неполной по отношению
к другим соседним жилам. Когда мы вставляли лезвие ножа поперек жилы, вода смы-
калась над ним тотчас, как это бывает и у нас с водой, а также, когда мы вынимали
его, все следы, где прошел нож, мгновенно уничтожались. Если, однако, лезвием ножа
проводили аккуратно между двух жил, происходило полное разделение, каковое сила
связи не могла тотчас же исправить. Необычайное явление этой воды составляет пер-
вое определенное звено той огромной цепи явных чудес, которыми мне суждено
было наконец быть окруженным.
Глава XIX
Нам понадобилось почти три часа, чтобы достичь селения, ибо оно находилось
более чем в девяти милях в глубине острова, и путь проходил по неровной почве.
По мере того как мы подвигались вперед, отряд Ту-Уита (всего сто десять дикарей,
бывших в ладьях) с минуты на минуту усиливался небольшими группами от двух до
шести-семи, которые присоединялись к нам как бы случайно на различных поворо-
тах дороги. В этом представлялось так много системы, что я не мог не почувство-
вать недоверия и сказал капитану Гаю о своих опасениях. Отступать, однако, было
теперь слишком поздно, и мы решили, что наибольшая наша безопасность заклю-
чается в том, чтобы выказывать полное доверие к чистосердечию Ту-Уита. Согласно
с этим, мы шли вперед, тщательно следя за поведением дикарей и не позволяя им
разъединять нас и проталкиваться между нами. Таким образом, пройдя через обры-
вистый овраг, мы наконец достигли того, что было, как нам сказали, единственным
собранием жилищ на острове. Когда мы приблизились к селению, вождь издал крик
и несколько раз повторял слово «Клок-клок»; мы предположили, что так называет-

ся селение или что это, быть может, общее название селений.
Жилища были невообразимо жалостными и, не будучи похожи на жилища даже
низших диких племен, какие только ведомы, были построены не по единообразному
замыслу. Некоторые из них (и это, как мы узнали, были жилища, принадлежавшие
знатным туземцам, «уампу», или «ямпу») состояли из ствола дерева, срубленного
приблизительно на высоте четырех футов от корня, сверху на него была наброшена
большая черная шкура, свисавшая до земли широкими складками. Под нею ютились
дикари. Другие были из необделанных сучьев с иссохшими листьями на них, все это
под углом в сорок пять градусов упиралось в нагромождение из глины, скученной без
правильной формы до высоты пяти-шести футов. Еще другие были просто дыры, вы-
рытые перпендикулярно к земле и прикрытые такими же ветками; когда жилец хотел
войти, он содвигал их и натягивал опять, когда входил. Несколько жилищ было вы-
строено среди вилообразно раздвоенных обрубков деревьев, верхние обрубки были
частью прорублены, так что наклонялись над нижними, образуя таким образом более
плотную защиту от непогоды. Наибольшее число, однако, состояло из небольших
неглубоких пещер, по видимости, выскребленных на склоне обрывистой закраины
утеса из темноцветного камня, похожего на сукновальную глину, которая окружала
селение с трех сторон. При входе в каждую из этих первобытных пещер находился
камень, который тщательно помещался жильцом перед входом, когда он выходил из
жилища, для какой цели, я не мог узнать, ибо камень нигде не был достаточных раз-
меров, чтобы закрыть более чем на треть отверстие.
Это селение, если бы оно было достойно такого названия, находилось в доли-
не известной глубины, и к нему можно было приблизиться лишь с юга; обрывистая
закраина, о которой я уже говорил, отрезала всякий доступ в других направлениях.
Через середину долины пробегал шумящий поток воды того же магического вида,
как уже было описано. Там и сям вокруг жилищ мы увидели несколько странных жи-
вотных, все они, казалось, были совершенно домашними. Самые большие из этих
существ походили на нашу обыкновенную свинью строением тела и мордой; хвост,
однако, был пушистый, а ноги тонкие, как у антилопы. Движения этого животного
были чрезвычайно неуклюжи и нерешительны, и мы ни разу не видели, чтобы оно
пыталось бежать. Мы заметили также несколько животных, весьма похожих по виду,
но с туловищем более длинным, и покрыты они были черной шерстью. Было там так-
же великое разнообразие ручных птиц, бегавших туда и сюда, и они, по-видимому,
составляли главную пищу туземцев. К нашему удивлению, среди этих птиц мы уви-
дали черных альбатросов, совершенно одомашненных, время от времени они шли
к морю за пищей, но всегда возвращались в селение, как домой, и пользовались для
этого южным берегом, находившимся по соседству с местом высиживания яиц. Там
к ним обыкновенно присоединялись их друзья пингвины, но эти последние никог-
да не следовали за ними до жилищ дикарей. Среди других разрядов ручных птиц
были утки, весьма мало отличавшиеся от той разновидности утки нашей собствен-
ной страны, что называется черноголовая чернеть, и небольшая птица, похожая по
виду на сарыча, но не хищная. Рыба, по-видимому, была там в большом изобилии.
Мы видели во время нашего посещения острова множество сушеной семги, горной
трески, голубых дельфинов, макрели, чернорыбицы, ската, морских угрей, слоновой
рыбы, голавля, камбалы, попугайной рыбы, рыбы, называющейся «кожаная куртка»,
барвены, дорша, палтуса, остроноса и бесчисленного разнообразия других разрядов.

Мы заметили также, что бóльшая часть из них была похожа на рыбу, которая водит-
ся около группы островов Лорда Окленда, на такой низкой широте, как 51° южной
широты. Черепаха галапого также находилась там в большом изобилии. Мы видели
лишь немного диких животных и ни одного больших размеров или из разрядов, с ко-
торыми мы были ознакомлены. Одна или две змеи, вида чудовищного, пересекли нам
путь, но туземцы обратили на них мало внимания, и мы заключили, что они были
неядовитые.
Когда мы подходили к селению с Ту-Уитом и его отрядом, обширная толпа наро-
да ринулась нам навстречу с громкими возгласами, среди которых мы могли только
различить вечное «Анаму-му!» и «Лама-лама!». Мы были очень удивлены, заме-
тив, что, за одним или двумя исключениями, эти вновь пришедшие были совершенно
голыми, меха были только на людях из лодок. Все оружие в стране находилось так-
же, по-видимому, в обладании этих последних, ибо никакого оружия не было видно
среди поселян. Много было женщин и детей, первые не вполне были лишены того,
что можно было бы назвать внешней красотой. Они были прямые, высокие и хоро-
шо сложенные и отличались таким изяществом и свободой движений, каких нель-
зя найти в цивилизованном обществе. Губы у них, однако, так же как и у мужчин,
были толстые и грубые, так что, даже когда они смеялись, зубы их никогда не были
обнажены. Волосы у них были более тонки, нежели волосы у мужчин. Среди этих
обнаженных поселян могло быть десять-двенадцать человек, которые, как и отряд
Ту-Уита, были одеты в черные шкуры и вооружены копьями и тяжелыми палицами.
Они, по-видимому, пользовались бóльшим влиянием среди остальных, и те, обра-
щаясь к ним, всегда произносили титул «уампу». Это были тоже обитатели дворцов
из черных шкур. Дворец Ту-уита находился в средоточии селения, и он был гораз
до бóльших размеров и несколько лучше построен, нежели другие помещения того
же разряда. Дерево, которое образовывало его опору, было обрублено на расстоя-
нии приблизительно двенадцати футов от корня, и как раз под обрубленным местом
было оставлено несколько ветвей; они служили для того, чтобы растянуть на них по-
крышку и таким образом помешать ей развеваться вокруг ствола. Покрышка, кро-
ме того состоявшая из четырех очень больших шкур, скрепленных вместе деревян-
ными спицами, была закреплена внизу деревянными гвоздями, вогнанными через
шкуры в землю. Пол был усеян множеством сухих листьев, составлявших некоторого
рода ковер.
К этой хижине мы были приведены с великой торжественностью, и сзади нас
столпилось такое количество туземцев, какое только было возможно. Сам Ту-Уит
уселся на листья и знаками показал нам, что мы должны последовать его примеру.
Это мы и сделали, и находились теперь в положении совсем особливо неудобном,
если не вовсе опасном. Мы были на земле, нас было двенадцать числом, мы были с ди-
кими, которых было сорок, они сидели на корточках так тесно и близко вокруг нас,
что если бы возник какой-нибудь беспорядок, нам было бы невозможно восполь-
зоваться нашим оружием или хотя бы встать на ноги. Давка была не только внутри
шатра, но и с внешней стороны, где, вероятно, был налицо каждый житель всего
острова, и лишь непрерывные увещания и горланящие возгласы Ту-Уита предохра-
няли нас от опасности быть затоптанными насмерть. Главная наша безопасность за-
ключалась, однако же, в том, что сам Ту-Уит находился между нами, и мы решили
плотно к нему прильнуть как к наилучшей возможности выпутаться из дилеммы, сде-

лав его нашей жертвой немедленно при первом выявлении враждебного намерения.
После некоторой суеты восстановилось до известной степени спокойствие, и
вождь обратился к нам с речью, очень длинной и очень похожей на речь, произне-
сенную с ладьи, за одним лишь исключением, что теперь несколько более сильно под-
черкивалось «Анаму-му!», чем «Лама-лама!». Мы слушали в глубоком молчании до
конца его разглагольствования, после чего капитан Гай ответил вождю, удостоверяя
его в вечной своей дружбе и благоволении, и в виде заключения к своим словам пре-
поднеся ему некий дар из нескольких ниток голубых бус и ножа. При виде первых
самодержец, к большому нашему удивлению, вздернул кверху свой нос с неким выра-
жением презрения; нож, однако, доставил ему самое безграничное удовлетворение,
и он немедленно повелел дать обед. Обед этот был передан в шатер из рук в руки
над головами присутствующих, и состоял он из трепещущих внутренностей какого-
то неведомого животного, вероятно, одной из этих тонконогих свиней, которых мы
заметили при нашем приближении к селению. Видя, что мы в полном недоумении,
как тут быть, он, дабы явить нам некий пример, начал пожирать ярд за ярдом эту за-
манчивую пищу, пока, наконец, мы положительно не лишились возможности боль-
ше выдержать и явили столь явные симптомы желудочного бунта, что его величество
исполнилось такой степенью изумления, которая уступала лишь изумлению, вызван-
ному зеркалами. Мы отказались, однако, соучаствовать в поглощении тонких яств,
находящихся перед нами, и попытались дать ему понять, что у нас вовсе нет никакого
аппетита, ибо мы только что окончили преотличный завтрак.
Когда самодержец довершил свою трапезу, мы начали некоторого рода подроб-
ный перекрестный опрос хитроумнейшим способом, какой только могли измыслить,
с целью открыть, каковы главные произведения страны и не могли ли бы мы извлечь
из них выгоду. Наконец он, по-видимому, составил себе известное представление
о том, что мы разумеем, и предложил сопроводить нас к некоторой части побережья,
где, как он нас уверял, в большом изобилии можно было найти брюхоногих слизня-
ков (при этом он показал нам образец этого животного). Мы были рады такой за-
благовременной возможности ускользнуть от давки толпы и знаками показали, что
жаждем идти туда. Мы вышли теперь из шатра и, сопровождаемые всеми жителями
селения, последовали за вождем к юго-восточному краю острова, недалеко от бухты,
где наше судно стояло на якоре. Мы ждали там приблизительно около часу, пока, на-
конец, несколько дикарей, обогнув берег, не доставили четыре ладьи до места нашей
остановки. Весь наш отряд уселся в одну из лодок, и мы поплыли вдоль закраины уже
упомянутого рифа и вдоль другого, еще дальше вовне, где мы увидели гораздо боль-
шее количество брюхоногих, нежели старейший моряк среди нас когда-либо видел
около островов, находящихся в более низких широтах и наиболее прославленных
из-за этого предмета торговли. Мы стояли около этих рифов достаточно долго, что-
бы удостовериться, что мы легко могли бы, если нужно, нагрузить этим животным
дюжину судов; потом мы направились к шхуне и расстались с Ту-Уитом, получив от
него обещание, что он доставит нам в течение двадцати четырех часов столько чер-
ноголовых уток и черепах галапого, сколько смогут вместить его ладьи. За все время
этого приключения мы не видали ничего в поведении туземцев, что могло бы возбу-
дить в нас подозрения, за одним исключением — той систематичности, с которой их
отряд усиливался во время нашего перехода от шхуны к селению.
Глава XX
Вождь сдержал свое слово, и мы вскоре щедро снабдили себя свежими запаса-
ми. Черепахи были лучше тех, которых нам когда-либо случалось видеть, а утки пре-
восходили нашу лучшую дичь, ибо были удивительно нежны, сочны и очень вкусны.
Кроме того, когда мы объяснили наше желание, дикари доставили нам большое коли-
чество темного сельдерея, цинготной травы и лодку свежей и сушеной рыбы. Сельде-
рей был настоящим угощением, а цинготная трава оказала неоцененную пользу для
поправления здоровья тех из наших людей, у которых показались признаки этой бо-
лезни. В очень короткое время в списке больных у нас не было уже ни одного челове-
ка. Было у нас также много другого рода свежих запасов, среди которых можно упо-
мянуть некий вид ракушек, похожих видом на мули, но со вкусом устрицы. Креветки
обыкновенные, так же как и пильчатые креветки, были в большом количестве, а равно
яйца альбатросов и других птиц, с темной скорлупой. Мы захватили также большой
запас свинины — мяса свиньи, о которой я упоминал раньше. Большинство из наших
людей нашли это вкусной пищей, но мне она показалась с привкусом рыбы и вооб-
ще неприятной. Взамен всего этого добра мы предложили туземцам такие вещи, как
синие бусы, медные украшения, гвозди, ножи и куски красной материи. Они были
в полном восхищении от этого обмена. Мы устроили настоящий рынок на берегу,
как раз под пушками шхуны, где наша меновая торговля производилась, как казалось,
с полной добросовестностью и с той степенью порядка, которой поведение дикарей
в селении Клок-клок не давало нам возможности ожидать от них.
Дело шло таким образом совершенно дружественно в течение нескольких дней,
и в продолжение этого времени туземцы были часто на борту шхуны, а группа наших
людей часто бывала на берегу, надолго уходя вглубь страны и не встречая никаких
притеснений. Видя ту легкость, с которой судно могло быть нагружено брюхоноги-
ми слизняками благодаря дружескому благорасположению островитян и той готов
ности, с которой они оказали бы нам помощь при сборе их, капитан Гай решил вой-
ти в переговоры с Ту-Уитом для того, чтобы воздвигнуть удобные помещения, дабы
заготовлять слизняков впрок и заручиться помощью Ту-Уита и его племени в соби-
рании возможно большего количества этого товара, в то время как он сам восполь-
зуется хорошей погодой, чтобы продолжать свое плавание к югу. Когда он сказал об
этом плане вождю, тот казался вполне готовым войти в соглашение. Торговая сделка
была заключена, совершенно удовлетворявшая обе стороны; при этом было условле-
но, что, сделав нужные приготовления, как то: отвести надлежащее место, построить
часть зданий и сделать некоторые другие работы, для которых потребовались бы все
люди нашего экипажа, шхуна будет продолжать свой путь, оставив троих из людей
для наблюдения за выполнением плана и дабы научить туземцев хорошенько сушить
брюхоногих. Что касается условий, то они были в зависимости от стараний дикарей
во время нашего отсутствия. Они должны были получить договоренное количество
синих бус, ножей, красной материи и тому подобного за определенное число пикулей
брюхоногих, которые должны были быть готовы к нашему возвращению.
Описание свойств этого важного предмета торговли и способ его приготовления
могут быть несколько интересны моим читателям, и я не могу найти более подходя-
щего места ввести это описание в свое повествование. Следующая полная заметка об
этом предмете взята из одного современного рассказа о путешествии к Южным морям.
«Это тот моллюск Индийского океана, который в торговле известен под фран-
цузским именем Bouche de mer („лакомый кусок из моря“). Если я не слишком ошиба-
юсь, знаменитый Кювье1 называет его Gasteropoda pulmonifera. Его собирают во мно-
жестве на берегах островов Тихого океана, изготовляя главным образом для китай-
ского рынка, где он имеет большую ценность, быть может, такую же, как и весьма
известные молве съедобные птичьи гнезда, которые, вероятно, сделаны из желатин-
ного вещества, собираемого одним видом ласточки из тела этих самых слизняков.
У них нет ни раковины, ни ног, ни какой-либо выдающейся вперед части тела, исклю-
чая поглощающего органа и противоположного выводящего протока, но с помощью
своих гибких колец они, подобно гусеницам или червям, проползают в мелководье,
и в отлив их видит ласточка, острый клюв которой, войдя в мягкое животное, извле-
кает клейкое и волокнистое вещество, и оно, высохнув, может скреплять стенки ее
гнезда. Отсюда имя Gasteropoda pulmonifera.
Этот моллюск продолговатый и различных размеров, от трех до восемнадцати
дюймов в длину; я видел нескольких, которые были не менее двух футов длины. Они
почти круглые, немного сплюснутые с одной стороны, с той, которая обращена ко
дну моря; толщина их от одного до восьми дюймов. В известные времена года они
выползают в мелководье, вероятно, в целях размножения, ибо их часто встречают
парами. Когда солнце сильно действует на воду, нагревая ее, они приближаются к бе-
регу и часто забираются в места такие мелкие, что при отливе остаются на суше, пре-
доставленные солнечной жаре. Но они не производят потомства в мелкой воде, ибо
потомства мы никогда не видели, а лишь вполне выросшие слизняки, как было на-
блюдено, приходили из глубины воды. Они питаются главным образом тем разрядом
животнорастений, которые вырабатывают коралл.
Этот слизняк обыкновенно ловится на глубине трех-четырех футов воды; после
чего его выносят на берег и надрезают с одного конца ножом, надрез этот в один
дюйм или больше, смотря по величине слизняка. Нажимая на это отверстие, вынима-
ют внутренности, которые похожи на внутренности других малых обывателей моря.
Все это содержимое вымывается и потом кипятится до известной степени, не слиш-
ком много, не слишком мало. Потом их закапывают в землю на четыре часа, затем
снова кипятят в течение короткого времени, после которого высушивают их или на
огне, или на солнце. Те, которых сушат на солнце, гораздо лучше. Но тогда как одна
пикуля (1331/3 фунта) может быть высушена таким образом, можно высушить трид-
цать пикулей на огне. Раз хорошо просушенные, они могут сохраняться в сухом месте
три-четыре года без всякой опасности порчи; но их нужно осматривать раз в несколь-
ко месяцев, или четыре раза в год, нет ли там сырости, которая их тронула.
Китайцы, как мы упоминали раньше, считают брюхоногих очень большим лаком-
ством; полагаю, что эта пища удивительно укрепляет и питает все тело, возобновляя
организм, истощенный невоздержанностью в удовольствиях. Первый сорт продает-
ся по высокой цене в Кантоне, по девяносто долларов за пикулю; второй сорт сто-
ит семьдесят пять долларов; третий — пятьдесят, четвертый — тридцать; пятый —
двадцать; шестой — двенадцать; седьмой — восемь и восьмой — четыре доллара;
малые грузы, однако, продают и дороже в Маниле, Сингапуре и Батавии».
1
Имеется в виду книга Жоржа Кювье «Записки об истории и анатомии моллюсков» (при-
меч. ред.).
Войдя таким образом в соглашение, мы тотчас начали выгружать на берег все не-
обходимое для приготовления стройки и расчистки почвы. Мы выбрали обширное
плоское место около восточного берега бухты, где было много и леса и воды, и на
небольшом расстоянии от главных рифов, где водились брюхоногие. Мы принялись
за работу с большим рвением и вскоре, к величайшему удивлению дикарей, срубили
для нашей цели достаточное количество деревьев, быстро сложили их в порядок для
сруба домов, которые в два-три дня были настолько подвинуты вперед, что мы впол-
не свободно могли поручить остальную работу тем трем людям, которых мы хотели
оставить тут. Это были Джон Карсон, Альфред Харрис и Петерсон (все — уроженцы
Лондона, как я думаю), которые предложили для этого свои услуги.
В конце месяца у нас все было готово для отъезда. Мы решили, однако, отдать
торжественный прощальный визит в селении, и Ту-Уит так упрямо настаивал, чтобы
мы сдержали обещание, что мы не сочли благоразумным подвергнуться опасности
оскорбить его окончательным отказом. Я думаю, что ни один из нас в то время не
имел ни малейшего подозрения относительно чистосердечия дикарей. Все они оди-
наково держали себя с большой благопристойностью, помогая нам с рвением в на-
шей работе, предлагая нам свои услуги, часто безвозмездно, и никогда ни при каком
случае они не стянули ни одного предмета, хотя было очевидно, что они очень высо-
ко ценили все наше добро, судя по тем преувеличенным изъявлениям радости вся-
кий раз, как мы дарили им что-нибудь. Женщины особенно были до чрезвычайности
услужливы во всех отношениях, и вообще мы были бы самыми подозрительными
людьми, если бы у нас была малейшая мысль об измене со стороны тех, кто обращал-
ся с нами так хорошо. Потребовалось очень короткое время, чтобы оказалось, что эта
видимая доброта характера была только следствием глубоко замышленного плана на-
шего уничтожения и что островитяне, к которым мы испытывали такое неумеренное
чувство уважения, были одними из самых варварских, изощренных и кровожадных
негодяев, какие когда-либо оскверняли лик земли.
Было первое февраля, когда мы высадились на берег с целью посетить селение.
Хотя, как я сказал раньше, у нас не было ни малейшего подозрения, тем не менее ни
одна надлежащая предосторожность не была упущена. Шесть человек было оставле-
но на шхуне с приказанием ни под каким предлогом не позволять ни одному из дика-
рей приближаться к судну во время нашего отсутствия и находиться постоянно на па-
лубе. Абордажные сетки были подняты, пушки заряжены двойным зарядом вязаной
картечи, и фальконеты были снабжены зарядами из мушкетных пуль. Шхуна стояла
на якоре с отопленными реями1, приблизительно на расстоянии мили от берега, и ни
одна лодка не могла приблизиться к ней ни в каком направлении без того, чтобы ее
не было ясно видно и она не была бы тотчас подвергнута огню наших фальконетов.
Без оставленных на борту шестерых наш сухопутный отряд состоял из тридца-
ти двух человек. Мы были вооружены с головы до ног, ибо взяли с собой мушкеты,
пистолеты и кортики; кроме всего этого у каждого был длинный морской нож, не
много похожий на так называемый bowie knife2, который вошел в такое употребление
1
Отопить реи — повернуть их так, чтобы они располагались наклонно к горизонту, в дан-
ном случае для улучшения обзора (примеч. ред.).
2
Нож Боуи (фр.) — крупный нож (тесак) с характерной формой клинка, на обухе которого
у острия выполнен скос, имеющий форму вогнутой дуги («щучка») (примеч. ред.).
в наших западных и южных областях. Сотня воинов в черных шкурах встретила нас
у пристани с целью сопровождать на нашем пути. Мы заметили, однако, с некоторым
удивлением, что они были теперь совершенно безоружны, и когда мы спросили Ту-
Уита относительно этого обстоятельства, он просто ответил, что «матти нон уи па на
си» — что означало, что в оружии нет нужды там, где все — братья. Мы приняли это
за хороший знак и двинулись в путь.
Мы перешли через источник и речку, о которых я говорил раньше, и вошли в уз-
кое ущелье, лежащее среди цепи мыльняковых холмов, между которых было распо-
ложено селение. Это ущелье было скалистое и настолько неровное, что нам нелегко
было карабкаться через него еще при первом посещении Клок-клока. Вся длина ов-
рага могла быть в полторы мили или, быть может, две мили. Он извивался во все-
возможных направлениях среди холмов (по-видимому, он образовывал в отдален-
ный период русло потока), нигде не идя более двадцати ярдов без крутого поворота.
Склоны этого дола, я уверен, имели приблизительно семьдесят или восемьдесят фу-
тов в вышину по отвесу на всем его протяжении, а в некоторых местах они поднима-
лись на удивительную высоту, так целиком затемняя проход, что сюда могло прони-
кать лишь очень немного дневного света. Средняя ширина была около сорока футов,
иногда же она уменьшалась настолько, что могло пройти не более пяти человек ря-
дом. Одним словом, не могло быть лучшего места в мире, приспособленного для за-
сады, и было более чем естественно, что мы заботливо осмотрели наше оружие, когда
мы вошли туда. Когда я теперь думаю о нашем поразительном безумии, главное, на

что я удивляюсь, что мы могли отважиться при каких бы то ни было обстоятельствах
так всецело отдаться во власть неизвестных нам дикарей, чтобы позволить им идти
спереди и сзади нас во время нашего перехода через ущелье. Однако же этот порядок
мы слепо приняли, глупо понадеявшись на силу нашего отряда, на безоружность Ту-
Уита и его людей, на действительный эффект нашего огнестрельного оружия (дейст-
вие которого было до сих пор тайной для туземцев) и больше всего на долго поддер-
живаемую притворную дружбу этих бесчестных негодяев. Пятеро или шестеро из
них шли впереди, как бы для того чтобы быть проводниками, напоказ содвигая боль-
шие камни и щебень с пути. Затем шел наш собственный отряд. Мы шли сомкнутым
строем, остерегаясь только разъединяться. Сзади следовал главный отряд дикарей,
который соблюдал необычайно строгий порядок.
Дирк Петерс, некий Уилсон Аллен и я были по правую сторону наших товари-
щей и рассматривали, проходя, странное строение обрыва, который нависал над
нами. Расщелина в мягкой скале привлекла наше внимание. Она была достаточно
широка для того, чтобы в ней свободно мог протесниться один человек, и прости-
ралась вглубь, в гору, на восемнадцать или двадцать футов по прямому направлению,
поворачивая потом влево. Вышина этого отверстия, насколько мы могли это видеть
из главного ущелья, была, быть может, в шестьдесят футов. Там был один или два ма-
лорослых кустарника, свисавшие из расселины, на них были какие-то орехи, которые
я полюбопытствовал рассмотреть и с живостью двинулся для этой цели вперед, со-
рвал пять-шесть орехов на кисти и поспешно пошел назад. Когда я повернулся, я уви-
дел, что Петерс и Аллен последовали за мной. Я попросил их вернуться назад, ибо
здесь не было достаточно места пройти двоим, говоря, что я им дам орехов. Соот
ветственно с этим они повернулись и карабкались назад. Аллен был уже около входа
в расщелину, как вдруг я почувствовал сотрясение, не похожее ни на что, испытанное
мною когда-либо раньше, и внушившее мне смутное представление, если я действи-
тельно тогда мог подумать о чем-либо, что все основание нашего земного шара вне-
запно разорвалось и что настало светопреставление.
Глава XXI
Как только я мог собраться с растерзанными чувствами, я увидел себя почти за-
дыхающимся и отыскивающим путь свой ощупью в полной темноте среди нагромож
денной рыхлой земли, которая тяжело падала на меня со всех сторон, угрожая похо-
ронить меня совсем. Ужасно встревоженный этой мыслью, я силился вытащить ноги
из земли, что мне наконец и удалось. Некоторое время я оставался неподвижным,
стараясь понять, что случилось со мной и где я находился. Вскоре я услышал глухой
стон, как раз над моим ухом, и после этого заглушенный голос Петерса позвал меня
на помощь во имя Бога. Я протеснился с трудом на шаг или на два вперед и упал пря-
мо через голову и плечи моего товарища, который, как вскоре я увидал, до половины
был погребен в рыхлой громаде земли и отчаянно барахтался, чтобы избавиться от
ее давления. Я разгреб землю кругом него со всей энергией, которой мог располагать,
и наконец мне удалось его вытащить.
Как только мы настолько пришли в себя от страха и удивления, чтобы быть спо-
собными говорить здраво, мы оба пришли к заключению, что склоны расселины,
куда мы вошли, от какого-то сотрясения в природе или благодаря собственной тяже-

сти обрушились сверху и что, следовательно, мы были потеряны навсегда, будучи та-
ким образом заживо погребены. В продолжение долгого времени мы бессильно пре-
давались напряженной муке и такому отчаянию, равносильного которому не могут
себе вообразить те, кто никогда не был в подобном положении. Я твердо уверен, что
ни одно происшествие, случающееся когда-нибудь в жизни, не может сильнее вну-
шить умственное и телесное отчаяние, чем случай, подобный нашему, погребенья за-
живо. Это черная тьма, которая окутывает жертву, ужасающая сдавленность легких,
удушливые испарения сырой земли вместе со страшным сознанием, что мы далеко за
пределами чаяния и что это участь, назначенная мертвым, все это наполняет челове-
ческое сердце такой степенью потрясения, страха и ужаса, которая нестерпима и ко-
торую никогда невозможно понять.
Наконец Петерс предложил постараться точно проверить, насколько велико
наше злополучие, и ощупью исследовать нашу тюрьму, ибо было возможно еще, заме-
тил он, что могло оставаться какое-нибудь отверстие для нашего спасения. Я страст-
но ухватился за эту надежду и, сделав над собой усилие, постарался проложить себе
путь в рыхлой земле. Я с трудом пробрался на один шаг вперед, прежде нежели заме-
тил мерцание света, которого было довольно, чтобы убедиться, что, во всяком случае,
мы не погибнем тотчас же от недостатка воздуха. Мы обрели теперь некоторую долю
храбрости и подбадривали друг друга надеждой на лучшее. Перебравшись ползком
через кучу обломков, которые заграждали наш дальнейший путь по направлению
к свету, мы увидели теперь, что нам было менее трудно двигаться вперед, а также мы
чувствовали некоторое освобождение от чрезвычайного давления на легкие, кото-
рое мучило нас. Теперь мы могли различать некоторые очертания предметов вокруг
и увидели, что находимся около края прямой части расщелины, где она делала пово-
рот налево. Еще несколько усилий — и мы достигли выгиба, и тут к нашей несказан-
ной радости мы увидели длинную щель или раздавшееся наслоение, простиравшееся
кверху на большое расстояние под углом в сорок пять градусов, хотя иногда и гораздо
круче. Мы не могли видеть всего протяжения этого отверстия, но когда свет в доста-
точной мере проник через него, у нас не оставалось больше сомнения, что мы найдем
у его вершины (если мы сможем каким-нибудь образом достичь вершины) свобод-
ный проход к открытому воздуху.
Теперь я вспомнил, что нас трое вошло в расщелину из главного ущелья и что на-
шего товарища Аллена не было с нами; мы решили тотчас возвратиться и посмотреть,
где он. После долгих поисков, очень опасных из-за обрушивавшейся на нас земли, Пе-
терс крикнул мне, что он наткнулся на его ногу и что все тело его было глубоко погре-
бено под щебнем, из которого не было возможности его высвободить. Вскоре я уви-
дел, что он был слишком прав и что, конечно, жизнь здесь давно угасла. С опечален-
ным, однако, сердцем мы предоставили тело его участи и снова двинулись к повороту.
Ширина расщелины была едва достаточной, чтобы вместить нас, и после одной
или двух бесплодных попыток взобраться наверх мы снова стали отчаиваться. Я ска-
зал раньше, что цепь холмов, через которую проходило главное ущелье, состояла из
некоторой мягкой горной породы, похожей на мыльный камень. Склоны расщели-
ны, куда мы теперь пытались взобраться, были из того же самого вещества и, будучи
влажными, столь чрезмерно скользкие, что мы едва могли держаться даже на менее
крутых местах; в некоторых же местах, где подъем был почти отвесный, трудность,
конечно, была еще серьезнее, и, поистине, мы считали ее иногда непреодолимой.

Мы, однако, обрели мужество в нашем отчаянии и, вырезая ступеньки в мягком кам-
не большими нашими ножами, переметывались с опасностью для нашей жизни до
малых выдающихся выступов более твердого сланцевого камня, которые то тут, то
там выдавались из общей громады; мы наконец достигли таким образом естествен-
ной площадки, с которой можно было видеть клочок голубого неба, на краю рытви-
ны, густо заросшей лесом. Смотря теперь несколько более внимательно и не торо-
пясь назад, на путь, по которому мы так далеко прошли, мы ясно заметили по виду
его склонов, что он был позднейшего образования, и заключили, что сотрясение,
которое так неожиданно завладело нами, в то же самое мгновение оставило откры-
тым этот путь для спасения. Так как мы были совершенно обессилены борьбой с пре
пятствиями и так слабы, что с трудом могли стоять или членораздельно говорить, Пе-
терс предложил призвать наших товарищей на выручку выстрелами из пистолетов,
которые остались у нас за поясом, — мушкеты так же, как и кортики, были утрачены
в рыхлой земле на дне расщелины. Последующие события показали, что если бы мы
выстрелили, то горько бы раскаялись в этом; но, к счастью, полуподозрение о злост-
ной проделке возникло в это время в моем уме, и мы не захотели дать знать дикарям
о месте нашего нахождения.
После того как мы целый час отдыхали, мы не торопясь двинулись вперед вверх
по оврагу и не очень много прошли, как услышали повторность ужасающих воплей.
Наконец мы достигли того, что можно было назвать поверхностью земли, ибо наш
путь, с тех пор как мы оставили площадку, лежал под сводом скалы и листвы, про-
стиравшейся сверху на далекое расстояние. С великой предосторожностью мы про-
брались к узкому отверстию, через которое был открыт вид на окружную местность,
как вдруг вся ужасающая тайна сотрясения открылась нам в одно мгновение и при
одном взгляде.
Место, с которого мы смотрели, было недалеко от верха самой высокой остро
конечной вершины в цепи мыльняковых холмов. Ущелье, в которое вошел наш отряд
из тридцати двух человек, проходило в пятидесяти шагах от нас влево. Но по край-
ней мере на сто ярдов желоб, или русло, этой расселины был совсем заполнен бес-
порядочно набросанными обломками, там было более миллиона тонн земли и кам-
ня, которые были искусственно собраны туда. Способ, которым эта могучая тяжелая
громада была низвергнута, был столь же простой, как и очевидный, ибо достоверные
следы этого злодейского дела еще оставались. В различных местах вдоль вершины
восточного склона ущелья (мы находились сейчас на западном) можно было видеть
деревянные колья, вбитые в землю. В этих местах земля не поддалась, но на всем про-
тяжении поверхности пропасти, с которой упала эта громада, было ясно из отметин,
оставленных в почве и похожих на те, которые делают горным сверлилом, что эти
колья, похожие на увиденные нами, были вбиты не более чем на ярд один от друго-
го на протяжении, быть может, трехсот футов и расположены были приблизитель-
но шагов на десять от края пропасти. Крепкие веревки из виноградной лозы были
привязаны к кольям, еще оставшимся на холме, и было очевидно, что эти веревки
были также привязаны ко всем другим кольям. Я уже говорил о своеобразном строе
нии этих мыльняковых холмов, и только что сделанное описание узкой и глубокой
расщелины, через которую мы ускользнули от погребенья заживо, даст более цель-
ное представление о ее свойствах; оно было таково, что почти всякое естественное
сотрясение достоверно раскалывало бы почву на отвесные слои, которые проходи-

ли параллельно один к другому, и достаточно было весьма малого усилия и искус-
ства для выполнения такой цели. Этим-то наслоением воспользовались дикари для
осуществления своего предательского замысла. Не может быть сомнения, что непре-
рывным рядом кольев был сделан частичный раскол почвы, вероятно до глубины од-
ного или двух футов, и, если один дикарь дергал за конец каждой веревки (веревки
эти были привязаны к верхушкам кольев и тянулись назад от края ущелья), получалось
могучее действие рычага, способное сбросить весь склон холма по данному сигналу
в недра пропасти, находившейся внизу. Относительно участи наших несчастных това-
рищей нельзя было более сомневаться. Мы одни пережили бурю этого всезахватного
разрушения. Мы были единственными белыми, оставшимися в живых на острове.
Глава XXII
Положение наше, каким оно теперь являлось, было вряд ли менее страшным, чем
тогда, когда мы считали себя навсегда схороненными. Мы не видели перед собой ни-
какой иной возможности, как встретить смерть от руки дикарей или влачить жалкое
существование в плену среди них. Мы могли, конечно, укрываться некоторое время
от их наблюдательности среди холмистых твердынь и, на худой конец, в пропасти, из
которой мы только что изошли; но мы должны были или погибнуть за долгую по-
лярную зиму от холода и голода, или, в конце концов, попасться на глаза при наших
попытках отыскивать пищу.
Вся страна вокруг нас, казалось, кишела дикими, толпы которых, как мы теперь
заметили, прибыли с островов, находившихся к югу, на плоских плотах, без сомне-
ния, с целью оказать помощь при захвате и разграблении «Джейн». Судно продол-
жало спокойно стоять на якоре в бухте: те, что были на борту, явно не имели ника-
кого сознания опасности, их ожидавшей. Как мы томились в эти мгновения жела-
нием быть с ними! Или бы им помочь ускользнуть, или бы погибнуть с ними, пы-
таясь защититься! Мы не видели никакой возможности даже предостеречь их, что
они в опасности, не приведя немедленной гибели на голову нашу, со слабой при этом
надеждой оказать им какую-нибудь пользу. Одного выстрела из пистолета было бы
достаточно, чтобы уведомить их, что произошло что-то недоброе; но звук выстрела
не мог бы их уведомить, что единственная для них надежда на спасение заключается
в немедленном оставлении бухты, он не мог бы им сказать, что никакие доводы чес
ти не обязуют их более оставаться, что товарищей их более уже нет в живых. Услы-
шав выстрел, они не могли бы более совершенно приготовиться к встрече с врагом,
который теперь укреплялся для нападения, чем они уже были приготовлены ранее
и всегда. Таким образом, ничего доброго, но много злого могло произойти, если б мы
выстрелили, и, по здравом размышлении, мы от этого воздержались.
Ближайшей нашей мыслью было попытаться ринуться к судну, захватить одну из
четырех лодок, которые находились у входа в бухту, и попытаться проложить путь
к кораблю. Но крайняя невозможность успеть в этой отчаянной попытке вскоре сде-
лалась очевидной. Вся страна, как я раньше сказал, буквально кишела туземцами, они
прятались в кустах и среди холмов так, чтобы не быть видными со шхуны. В непо-
средственной близости от нас и загораживая единственный путь, по которому мы
могли бы надеяться достичь берега в надлежащем месте, была расположена вся ватага
черношкурных воителей с Ту-Уитом во главе и, по-видимому, только ожидала под-

крепления, чтобы начать свое нападение на «Джейн». Кроме того, ладьи, находив-
шиеся при входе в бухту, содержали в себе дикарей, правда, невооруженных, но, без
сомнения, имевших оружие под рукой. Мы были принуждены поэтому, хотя и про-
тив воли, оставаться в нашем тайнике как простые зрители схватки, которая не за-
медлила воспоследовать.
По истечении приблизительно получаса мы увидали шестьдесят-семьдесят пло-
тов, или плоских лодок, — утлегари их были наполнены дикарями, и они огибали
южный выгиб бухты. По-видимому, у них не было никакого оружия, кроме корот-
ких дубин и камней, которые лежали на дне плотов. Немедленно вслед за этим дру-
гой отряд, еще более значительный, приблизился в противоположном направлении
и с подобным же оружием. Четыре ладьи, кроме того, быстро теперь наполнились
туземцами, выскочившими из кустов при входе в бухту, и поспешно отплыли, дабы
присоединиться к другим отрядам. Таким образом, в меньшее время, чем то, пока
я рассказываю, и как бы волшебством «Джейн» увидела себя окруженной огромною
толпой головорезов, явно решившихся захватить ее во что бы то ни стало.
Что они должны были преуспеть в своем предприятии, в этом нельзя было со
мневаться ни минуты. Как бы решительно ни защищались шесть человек, остав-
ленных на судне, число их было слишком недостаточно, чтобы надлежащим обра-
зом воспользоваться пушками или каким бы то ни было способом выдерживать бой
столь неравный. Я с трудом мог вообразить, чтобы вообще они оказали какое-нибудь
сопротивление, но в этом я ошибся, ибо тотчас я увидел, что они поставили судно на
шпринг1 и стали правым бортом к ладьям, которые были теперь от них на расстоя-
нии пистолетного выстрела, плоты же находились приблизительно на четверть мили
к наветренной стороне. По какой-то неведомой причине, но, самое вероятное, в силу
того, что несчастные наши друзья пришли в волнение, увидев себя в таком безнадеж-
ном положении, выстрел был совершеннейшим промахом. Ни одна ладья не была
задета, ни один дикарь не был ранен, прицел был слишком близок, и выстрел рико-
шетом пролетел над головами. Единственным действием было изумление по случаю
неожиданного звука выстрела и дыма, причем изумление было столь чрезмерное, что
в течение нескольких мгновений я ожидал от дикарей, что они оставят свои намере-
ния и вернутся на берег; и вполне вероятно, что так бы они и сделали, если бы наши
товарищи поддержали свой пушечный выстрел ружейными, в каковом случае, ввиду
того что ладьи были теперь совсем близко, они не могли бы не произвести некоторо-
го опустошения, достаточного по крайней мере для того, чтобы удержать эту вата-
гу от дальнейшего наступления, пока они не получили бы возможности произвести
залп и в плоты. Но вместо этого они дали возможность ватаге, находившейся на ладь
ях, оправиться от паники, и те, осмотревшись, могли увидеть, что никакого ущерба
им причинено не было, товарищи же наши тем временем побежали к левому борту,
чтобы принять надлежащим образом плоты.
Выстрел с левой стороны оказал самое ужасающее действие. Залп картечью и цеп-
ными ядрами из больших пушек совершенно разрезал семь или восемь плотов и убил
наповал, быть может, тридцать или сорок дикарей, между тем как по крайней мере
1
Шпринг — трос, закрепленный одним концом на корме, а другим соединенный со стано-
вым якорем или якорной цепью (примеч. ред.).
сотня из них была брошена в воду, по большей части чудовищно раненные. Осталь-
ные, перепуганные до потери сознания, тотчас же начали поспешное отступление, не
останавливаясь даже ни на минуту, чтобы подобрать своих изуродованных товари-
щей, которые плавали по всем направлениям, пронзительно кричали и вопили о по-
мощи. Этот большой успех, однако, пришел слишком поздно, чтобы послужить для
спасения наших честных товарищей. Ватага с лодок была уже на борту шхуны, числом
более чем полтораста, большей части из них удалось вскарабкаться на грот-руслени
и абордажные сетки, прежде чем можно было приложить фитили к пушкам левого
борта. Ничто не могло бы противостоять их звериному бешенству. Наши матросы
были сразу застигнуты, захвачены, их затоптали ногами и в точном смысле мгновен-
но растерзали на куски.
Видя это, дикари на плотах оправились от своих страхов и большими стаями
прибыли для грабежа. В пять минут «Джейн» превратилась в прискорбную карти-
ну хищения и бурного разгрома. Палубы были расщеплены и сорваны, снасти, па-
руса и все, что было движимого на деке, было разрушено как по волшебству. Между
тем, толкая шхуну в корму, волоча ее с лодок и таща по сторонам, между тем как они
плыли тысячами вокруг судна, эти злосчастные, наконец, притащили шхуну к берегу
(канат соскользнул) и предоставили ее добрым заботам Ту-Уита, который в продол-
жение всей схватки, как искусный генерал, сохранял свой безопасный и разведочный
пост среди холмов, теперь же, когда победа была завершена в полное его удовольст-
вие, снизошел до того, что со всех ног ринулся вниз со своими черношкурными вои-
телями, дабы сделаться участником в дележе добычи.
То обстоятельство, что Ту-Уит сошел вниз, дало нам возможность свободно по-
кинуть наше убежище и осмотреть холм, находившийся по соседству с пропастью.
Приблизительно в пятидесяти ярдах от ее зева мы увидели небольшой родник, во-
дою которого мы погасили пожиравшую нас жгучую жажду. Недалеко от источника
мы нашли несколько кустов вышеупомянутого большого лесного орешника. Попро-
бовав орехи, мы нашли, что они вкусные и очень похожи по своему вкусу на обык-
новенный английский орех. Мы немедленно наполнили ими наши шляпы, сложили
их в рытвине и вернулись за новым запасом. В то время как мы спешно и деятельно
собирали их, нас встревожил послышавшийся в кустах шорох, и мы уже были гото-
вы укрыться потихоньку в наш тайник, как вдруг какая-то большая черная птица из
разряда выпей, с силой трепыхаясь, медленно поднялась над кустами. Я был так изум-
лен, что не мог ничего предпринять, но у Петерса было достаточно присутствия духа,
чтобы побежать и броситься на нее, прежде чем она успела ускользнуть, и схватить
ее за шею. Судорожные ее усилия высвободиться и пронзительные крики были ужа-
сающими, и мы даже хотели ее выпустить, а то этот шум должен был бы встревожить
кого-нибудь из дикарей, которые могли еще подстерегать по соседству. Наконец удар
широкого ножа уложил ее на землю, и мы потащили ее в стремнину, поздравляя себя
с тем, что во всяком случае мы обеспечились пищей на целую неделю.
Мы вышли снова, дабы осмотреться кругом, и дерзнули уйти на значительное
расстояние вниз по южному склону холма, но не нашли ничего еще, что могло бы нам
послужить пищей. Мы собрали поэтому целую кучу хвороста и вернулись назад, уви-
дев одну или две большие ватаги туземцев, возвращавшихся к селению; они были на-
гружены добычей из разграбленного судна и, как мы опасались, могли бы нас увидеть,
проходя под склоном холма.
Ближайшей нашей заботой было сделать наше убежище столь безопасным, как
только это возможно, и с этой целью мы соответственным образом расположили не-
которую часть хвороста над отверстием, о котором я раньше говорил, что мы через
него видели обрывок голубого неба, достигши ровной плоскости из внутренней час
ти пропасти. Мы оставили только очень небольшую щель, ровно настолько широ-
кую, чтобы иметь возможность видеть бухту, не подвергаясь опасности быть увиден-
ными снизу. Сделав это, мы поздравили себя с полной безопасностью нашего поло-
жения, ибо мы были теперь совершенно обеспечены от наблюдения до тех пор, пока
мы пожелали бы оставаться в стремнине и пока не дерзнули бы выйти на холм. Мы не
могли заметить никаких следов, которые указывали бы, что дикари когда-нибудь за-
глядывали в эту впадину, но на деле, когда мы сообразили, что расселина, через кото-
рую мы ее достигли, произошла, по всей вероятности, только что, благодаря падению
утеса, находившегося напротив, и что никакого иного пути достичь ее нельзя было
усмотреть, мы не столько радовались на мысль, что мы находимся в безопасности,
сколько были испуганы, что у нас, пожалуй, не осталось никаких возможностей, для
того чтобы сойти вниз. Мы решились исследовать основательно вершину холма, если
нам представится для этого добрый случай. Тем временем мы наблюдали за дикарями
через наше малое оконце.
Они уже совершенно окончили разгром судна и готовились теперь поджечь его.
Вскоре мы увидели, что дым восходит огромными извивами от главного люка, и не
много времени спустя густая громада пламени взметнулась из бака. Снасти, мачты
и все, что оставалось от парусов, мгновенно загорелось, и огонь быстро распростра-
нился вдоль палуб. Все же великое множество дикарей продолжало оставаться там
и сям вокруг, барабаня, как молотками, огромными камнями, топорами и пушечны-
ми ядрами по металлическим скрепам и другим медным и железным частям судна.
На побережье бухты, а также в ладьях и на плотах, в непосредственной близости от
шхуны было в целом не менее десяти тысяч туземцев, да кроме того густые толпы
тех, которые, будучи нагружены добычей, пробирались внутрь страны и на соседние
острова. Мы ждали теперь катастрофы и не были обмануты. Прежде всего возник
резкий толчок (который мы явственно почувствовали там, где мы находились, как
если б мы слегка подчинились гальваническому току), но без каких-либо явных зна-
ков взрыва. Дикари были видимо изумлены и прекратили на мгновение свою работу
и свои вопли. Они готовились вновь приняться за то и за другое, как внезапно гро-
мада дыма выдохнула вверх из палуб, будучи похожа на черную тяжелую грозовую
тучу, — потом, словно из чрева судна, выбрызнул высокий ток яркого огня, по-види-
мому, на четверть мили вверх, потом наступило внезапное круговое распространение
пламени, потом вся атмосфера в одно-единственное мгновение магически заполни-
лась диким хаосом из обломков дерева, металла и человеческих членов; и, наконец,
возникло сотрясение в полнейшем своем бешенстве, оно порывисто сбило нас с ног,
меж тем как холмы грянули эхом и новой перекличкой звуков эха в ответ на грохот,
и густой дождь мельчайших обломков и обрывков порывисто рушился по всем на-
правлениям вокруг нас.
Опустошение среди дикарей далеко превзошло наши крайние ожидания, и те-
перь они вполне пожали спелую жатву, плоды своего вероломства. Быть может, целая
тысяча их погибла от взрыва, между тем как по крайней мере такое же число их было
безнадежно изуродовано. Вся поверхность бухты была буквально усеяна судорожно
барахтающимися и утопающими злосчастными, а на берегу обстояло даже и еще

хуже. Казалось, они были до крайности ужаснуты внезапностью и полнотой своего
поражения и не делали никаких усилий помочь друг другу. В конце концов, мы за-
метили резкую перемену в их поведении. Из полного оцепенения они, по-видимому,
были сразу пробуждены до высочайшей степени возбуждения и начали дико метать-
ся кругом, устремляясь к некоторому месту на побережье и убегая от него со стран-
ным выражением смешанных чувств ужаса, бешенства и напряженного любопытст-
ва, написанных на их лицах, причем изо всех сил они громко кричали: «Текели-ли!
Текели-ли!»
Мы увидали теперь, как большая толпа направилась в холмы, откуда все они вер-
нулись вскоре, неся с собой колья. Эти последние были донесены до того места, где
давка была всего сильнее, толпа раздалась, и мы получили, таким образом, возмож-
ность увидеть предмет всего этого возбуждения. Мы заметили что-то белое, лежащее
на земле, но не могли тотчас разведать, что бы это было. Наконец мы увидали, что это
был труп странного животного с алыми зубами и когтями, которое было поймано
шхуной в море восемнадцатого января. Капитан Гай велел сохранить тело животно-
го в целях набить чучело и взять его с собой в Англию. Я помню, что он отдал неко-
торые распоряжения на этот счет как раз перед тем, когда мы высадились на остров,
и животное было перенесено в каюту и положено в один из ларей. Оно было теперь
брошено на берег силою взрыва; но почему оно возбудило такое напряженное внима-
ние среди дикарей, этого постичь мы не могли. Хотя они толпились вокруг трупа на
некотором от него расстоянии, ни один, по-видимому, не хотел приблизиться к нему
вплоть. Те, которые были с кольями, воткнули их теперь в песок, образовавши вокруг
животного круг, и едва только это устроение окончилось, как все огромное множест-
во ринулось вовнутрь острова с громкими пронзительными криками: «Текели-ли!
Текели-ли!»
Глава XXIII
В продолжение шести-семи дней, непосредственно за этим последовавших, мы
оставались в нашем тайнике на холме, выходя лишь в редких случаях, и то с вели-
чайшими предосторожностями, за водой и орехами. Мы устроили некоторого рода
навес на ровной плоскости нашего тайника, снабдили его постелью из сухих листьев
и поместили там три больших плоских камня, которые служили нам и очагом и сто-
лом. Огонь мы зажигали без затруднения, растирая один о другой два куска сухо-
го дерева, один мягкий, другой твердый. Птица, которую мы так вовремя захватили,
оказалась превосходной для еды, хотя несколько твердой. Это была не океанская ка-
кая-нибудь птица, но род выпи, с агатово-черным и сероватым оперением и весьма
малыми крыльями сравнительно с ее величиной. Позднее мы увидели поблизости от
стремнины еще три птицы того же самого разряда, они, как кажется, искали ту, кото-
рая попалась нам в плен; но так как они ни разу не садились, у нас не было никакого
случая поймать их.
Пока длилось питание мясом этой птицы, мы вовсе не страдали от нашего поло-
жения, но теперь она была целиком съедена, и сделалось безусловно необходимым,
чтобы мы поискали какой-нибудь еды. Орехи не могли утолять повелительных тре-
бований голода, они причиняли нам, кроме того, колики в желудке, а если мы ели их
изобильно, то и сильнейшую головную боль. Мы заметили несколько больших чере-

пах около морского берега к востоку от холма и увидали, что ими легко было бы за-
владеть, если б мы могли достичь до них, не будучи замечены туземцами. Было реше-
но поэтому, что мы сделаем попытку сойти вниз.
Мы начали наше нисхождение по южному склону, представлявшему, казалось,
наименьшие затруднения, но не прошли и ста ярдов, как наше поступательное дви-
жение (что мы и предвидели, судя по тому, какой все имело вид на вершине холма)
было совершенно прервано рукавом ущелья, в котором погибли наши товарищи.
Мы прошли теперь по краю его приблизительно на четверть мили, но снова были
остановлены пропастью великой глубины, и, не будучи способны продолжать наш
путь по ее краю, были вынуждены вернуться по своим следам к главной стремнине.
Мы продвинулись к востоку, но в точности с подобным же успехом. После того
как мы карабкались так около часа с опасностью сломать себе шею, нам стало ясно,
что мы лишь сошли в обширный колодец из черного гранита, дно которого было
покрыто тонкой пылью, и единственным выходом оттуда являлся тот шероховатый
суровый путь, по которому мы сошли вниз. С трудом взобравшись вверх по той же
самой дороге, мы попытались теперь пройти по северному краю холма. Здесь мы
были должны применять наивеличайшие возможные предосторожности, продвига-
ясь вперед, ибо малейшая неосмотрительность целиком явила бы нас взорам дика-
рей, находившихся в селении. Мы ползли поэтому, опираясь на руки и на колени,
а временами даже были вынуждены ложиться наземь всем телом и волочились впе-
ред, цепляясь за кустарники. Едва мы продвинулись на небольшое расстояние таким
тщательным способом, как достигли некоторой расселины, гораздо более глубокой,
чем какая-либо из виданных нами доселе; она вела прямо к главному ущелью. Таким
образом, наши опасения вполне подтвердились, и мы были совершенно отрезаны от
доступа к миру, находившемуся внизу. Совершенно истомленные нашими усилиями,
мы проделали, как только могли, наш обратный путь к ровному месту и, бросившись
на постель из листьев, спали сладким и крепким сном несколько часов. В течение не-
скольких дней после этих бесплодных розысков мы были заняты тем, что исследова-
ли каждую часть вершины холма, дабы осведомиться касательно теперешних наших
возможностей. Оказалось, что пищи здесь нет никакой, кроме зловредных орехов
и прогорклой на вкус цинготной травы, которая росла на небольшом клочке земли,
по размерам не свыше четырех квадратных мер в шестнадцать футов, и, следователь-
но, вскоре она должна была быть исчерпана. Пятнадцатого февраля, насколько я могу
припомнить, от нее не осталось ни листика, орехи же становились редки; положение
наше поэтому вряд ли могло быть более плачевным1.
Шестнадцатого мы опять обошли кругом стены нашей тюрьмы в надежде найти
какую-нибудь дорожку, дабы ускользнуть, но безуспешно. Мы сошли также в рассе-
лину, в которой мы были разбиты, со слабой надеждой найти в этом горном желобе
какое-нибудь отверстие, ведущее к главной стремнине. И здесь также мы были обма-
нуты в своих ожиданиях, хотя нашли и захватили с собой один мушкет.
Семнадцатого мы вышли с твердым решением исследовать более тщательно про-
пасть из черного гранита, в которую нас привела наша дорога при первых розысках.
Мы вспомнили, что мы глянули лишь беглым образом в одну из расщелин, находив-
шихся по бокам этого колодца, и горели нетерпением исследовать ее основательно,
хотя без надежды открыть здесь какое-либо отверстие.
Мы смогли без большого затруднения достичь дна впадины, как прежде, и были
теперь сравнительно спокойными для более внимательного ее осмотра. Это было по-
истине одно из самых странных на вид мест, какие только можно вообразить, и мы
с трудом могли поверить, чтобы это было произведением одной природы. Колодец
от восточного до западного своего края был приблизительно пятьсот ярдов в длину,
если бы все его извивы были выпрямлены; расстояние от востока к западу по прямой
линии (как я должен предположить, ибо у меня не было средств точного измерения)
было не более сорока-пятидесяти ярдов. При первом нисхождении в расселину, то
есть на сто футов вниз от вершины холма, бока пропасти мало походили один на дру-
гой и, по видимости, никогда не были соединены; поверхность одной стороны была
из мыльного камня, поверхность другой была из рухляка2 с крупинками какого-то
металлического вещества. Средняя ширина, или промежуточное пространство меж-
ду двумя утесами, была здесь, вероятно, шестьдесят футов, но, по-видимому, здесь не
было правильности в наслоении. Однако же после перехода вниз за указанный пре-
дел промежуток быстро сокращался, и склоны пропасти начинали идти параллельно,
хотя на протяжении некоторого дальнейшего пространства они еще не сходствовали
в своем веществе и в лике поверхности. По достижении пятидесяти футов от дна на-
чиналась безукоризненная правильность. Склоны были теперь совершенно едино
образны по веществу, цвету, боковому направлению, состояли они из очень черно-
го и сияющего гранита, и расстояние между двумя склонами в любой точке было,
если брать прямиком один склон от другого, как раз двадцать ярдов. Точное свойст-
во наслоения расселины будет наилучше понято при помощи рисунка, сделанного
на месте; ибо у меня, к счастью, была с собой памятная книжка и карандаш, которые
1
Этот день сделался достопримечательным, ибо мы усмотрели на юге несколько огромных
гирлянд сероватого пара, о котором я говорил ранее.
2
Рухляк (мергель) — осадочная горная порода, состоящая из глины и известняка (примеч. ред.).
я с великим тщанием сохранял в течение долгого ряда последо-

вавших приключений и благодаря которым я смог занести записи
о многих вещах, каковые иначе ускользнули бы из моей памяти.
Эта фигура (смотри фигуру 1) дает общий очерк пропасти,
без впалостей меньшего размера, коих было несколько по бокам,
причем каждая впалость имела соответствующую выдающуюся
часть напротив. Дно пропасти было покрыто на глубину трех-че-
тырех дюймов пылью почти неосязаемой, под которой мы нашли
продолжение черного гранита. Направо, на нижнем крае, долж-
но заметить видимость малого отверстия; это расщелина, на ка-
ковую указывалось выше и более тщательное исследование кото-
рой, нежели то случилось прежде, было целью нашего вторично-
го посещения. Мы протеснились теперь в нее с силою, срубив це- Фиг. 1
лое множество ветвей терновника, загораживавшего нам дорогу,
и содвинув огромную кучу острых кремней, несколько похожих
по своим очертаниям на наконечники стрел. Мы были ободре-
ны для продолжения замышленного, заметив некий малый свет,
исходивший из самого дальнего оконца. Мы протеснились нако-
нец вперед шагов на тридцать и увидели, что отверстие являло
из себя низкий и правильно образованный свод, дно которого
было усеяно тою же самой неосязаемой пылью, что и в главной
пропасти. Сильный свет ударил теперь на нас, и, сделав резкий
поворот, мы очутились в другой высокой горнице, во всех отно-
шениях похожей на ту, из которой мы вышли, но более продоль-
ной. Общий ее вид здесь дан (смотри фигуру 2).
Вся длина этой расселины, начиная с отверстия A и продол-
жая кругом по кривизне B до края D, — пятьсот пятьдесят ярдов. Фиг. 2
В C мы открыли небольшое отверстие, подобное тому, через ко-
торое мы вышли из другой расселины, и оно таким же образом было загромождено
терновником и целым множеством белых кремневых наконечников стрел. Мы про-
били через нее наш путь и нашли, что в ней сорок футов длины и что она выходит
в третью расселину. Эта последняя также была совершенно подобна первой, исклю-
чая продольного ее очерка, который был вот такой (смотри фигуру 3).
Мы нашли, что вся длина третьей рас-
селины триста двадцать ярдов. На точке
A было отверстие около шести ярдов ши-
рины, простиравшееся на пятнадцать фу-
тов в скалу, где оно кончалось рухляковым
ложем, за пределами этого не было другой
расселины, как мы ожидали. Мы уже гото-
вы были оставить эту расщелину, куда про- Фиг. 3
ходил очень слабый свет, как вдруг Петерс
обратил мое внимание на ряд странного вида зазубрин на поверхности рухляка,
образовавшего завершение этого тупика. С небольшим усилием воображения левая,
то есть самая северная, часть этих зазубрин могла быть принята за умышленное, хотя
грубое изображение человеческой фигуры, стоящей прямо с протянутой рукой.
Остальные зазубрины носили также некоторое малое сходство с буквами неко-

его алфавита, и Петерс был наклонен, во всяком случае, усвоить праздное мнение,
что они были действительно таковыми. В конце концов я убедил его в его ошибке,
обратив его внимание на пол расщелины, где среди пыли, кусок за куском, мы по-
добрали большие обломки рухляка, которые, очевидно, были сорваны каким-нибудь
сотрясением с поверхности, где находились выемки, у которых были выступы, в точ-
ности подходившие к этим выемкам, что доказывало, что это было делом природы.
Фигура 4 изображает точный снимок со всего.
Фиг. 4
Убедившись, что эти своеобразные пещеры не доставляли нам

никакого средства ускользнуть из нашей тюрьмы, мы направились
назад, подавленные и павшие духом, к вершине холма. Ничего до
стойного упоминания не случилось за ближайшие двадцать четыре
часа, кроме того, что, исследуя к востоку почву третьей расселины,
мы нашли две треугольные ямы, очень глубокие и также с черными
гранитными боками. В эти ямы мы не сочли надлежащим опускать-
ся, ибо они имели вид простых природных колодцев без выхода.
Каждая из них имела приблизительно двадцать ярдов в окружно-
сти, а их очертания, так же как их положение относительно третьей
Фиг. 5 расселины, показаны на фигуре 5.
Глава XXIV
Двенадцатого числа этого месяца, увидев, что более совершенно невозможно пи-
таться орехами, употребление которых причиняло нам самые мучительные страда-
ния, мы решили сделать отчаянную попытку сойти с южного склона холма. Поверх-
ность пропасти была здесь из самого мягкого мыльного камня, но она была почти
отвесна на всем своем протяжении (по крайней мере в полтораста футов глубины)
и во многих местах даже сводчатая. После долгих исканий мы открыли узкую за-
краину приблизительно в двадцати футах под краем пропасти; на нее Петерс
ухитрился вспрыгнуть, причем я оказал ему некоторую помощь при посредстве на-
ших носовых платков, вместе связанных. С несколько бóльшими затруднениями
и я также спустился вниз, и нам стало видно тогда, что можно сойти вполне хорошо
тем же способом, каким мы выкарабкались из расселины, когда мы были схоронены
в ней падением холма, — то есть вырезая ступени на поверхности мыльного камня.
Крайняя опасность и зависимость от случая при такой попытке вряд ли может быть
представлена, но, так как ничего другого измыслить было нельзя, мы решились пред-
принять ее.
На закраине, в том месте, где мы стояли, росли орешники, и к одному из них мы

прикрепили конец нашей веревки из носовых платков. Другой конец ее был обвя-
зан вкруг поясницы Петерса, и я спустил его вниз через край пропасти, пока плат-
ки не натянулись туго. Он начал теперь рыть в мыльнике глубокую яму (дюймов на
восемь или на десять), скашивая уровень скалы сверху до высоты одного фута или
около того, дабы иметь возможность, применяя рукоятку пистолета, вогнать в вы-
ровненную поверхность достаточно крепкий деревянный гвоздь. После этого я втя-
нул его вверх приблизительно на четыре фута, он вырыл яму, подобную той, что была
внизу, вогнал здесь, как и раньше, деревянный гвоздь и таким образом получил упор
для рук и ног. Я отвязал платки от куста, бросил ему конец, он привязал его ко вби-
той опоре, находившейся в верхней яме, и осторожно спустился вниз фута на три
сравнительно с прежним своим положением, то есть до всей длины платков. Здесь он
вырыл новую яму и вогнал другой деревянный гвоздь. Он подтянулся вверх теперь,
чтобы дать ногам упор в только что вырезанной яме, держась руками за деревянный
гвоздь, имевшийся сверху. Теперь было необходимо отвязать платки от верхней опо-
ры с целью прикрепить их ко второй; и тут он увидал, что сделал ошибку, вырезая
ямы на таком большом расстоянии одну от другой. Однако же после одной-двух без-
успешных и опасных попыток дотянуться до узла (он держался левой рукой, пока ему
пришлось хлопотать над развязыванием узла правой) он наконец обрезал веревку,
оставив шесть дюймов ее прикрепленной к опоре. Привязав теперь платки ко вто-
рой опоре, он сошел до места, находившегося под третьей, стараясь не сходить слиш-
ком далеко вниз. Таким способом (способом, которого никогда бы не измыслил я сам
и который всецело возник благодаря находчивости и решимости Петерса) товарищу
моему наконец удалось, там и сям пользуясь случайными выступами в утесе, благопо-
лучно достичь нижнего склона.
Прошло некоторое время, прежде чем я мог собраться с достаточной реши
мостью, чтобы последовать за ним; но наконец я попытался. Петерс снял с себя ру-
башку, прежде чем начал сходить, она, вместе с моею, образовала веревку, необходи-
мую для этого отважного предприятия. Бросив вниз мушкет, найденный в рассели-
не, я прикрепил эту веревку к кустам и стал быстро спускаться вниз, стараясь силою
моих движений прогнать трепет, который я не мог победить никаким другим обра-
зом. Это вполне ответствовало необходимости при первых четырех-пяти шагах; но
вот я почувствовал, что воображение мое становится страшно возбужденным от мыс
лей об огромной глубине, которую еще нужной пройти, и о недостоверных свойст
вах деревянных опор и ям в мыльнике, которые были единственною моей возмож-
ностью держаться. Напрасно старался я прогнать эти размышления и держать свои
глаза упорно устремленными на плоскую поверхность утеса передо мной. Чем более
серьезно я старался и усиливался не думать, тем более напряженными и живыми ста-
новились мои представления, тем более они были ужасающе четкими. Наконец на-
стал перелом в мечте, такой страшный во всех подобных случаях, тот перелом, когда
мы начинаем предвосхищать ощущения, с которыми мы будем падать, — рисовать
самим себе дурноту, и головокружение, и последнюю борьбу, и полуобморок, и окон-
чательную режущую пытку обрушивающегося нисхождения стремглав. И тут я уви-
дал, что эти фантазии создают свою собственную существенность и что все вообра-
жаемые ужасы, столпившись, теснят меня в действительности. Я почувствовал, что
колени мои с силою ударяются одно о другое, а пальцы постепенно, но достоверно
отпускают свою хватку. В ушах у меня стоял звон, и я сказал: «Это звон моего смерт-
ного часа!». И тут меня совсем поглотило неудержимое желание глянуть вниз.
Я не мог, я не хотел ограничивать мое зрение, держа свои глаза прикованными к уте-
су; и с безумным, неопределимым ощущением, ощущением наполовину ужаса, напо-
ловину облегченного гнета я устремил свои взоры далеко вниз, в глубину. В течение
одного мгновенья пальцы мои судорожно цеплялись за точки опоры, между тем как
вместе с этим движением слабейшая возможная мысль об окончательном спасении
проплыла как тень в моем уме — в следующее мгновение вся душа моя была захва-
чена одним томительным желанием упасть; желанием, хотением, страстью, которой
нет ни проверки, не удержу. Я сразу разжал свои пальцы и, полуотвернувшись от про
пасти, краткий миг держался, шатаясь, против обнаженной ее поверхности. Но тут
все в мозгу моем начало вертеться; какой-то пронзительный и призрачный голос рез-
ко закричал мне прямо в уши; какая-то темная дьявольская и мглистая фигура встала
прямо подо мной; и, вздохнув, я упал вниз с разрывающимся сердцем и нырнул ей
прямо в руки.
Я впал в обморочное состояние, и Петерс схватил меня, когда я падал вниз.
Он заприметил все мое поведение с того места у подошвы утеса, где он находился;
и, видя неминучую опасность, попытался внушить мне мужество всяческого рода
ободрениями, какие только мог измыслить; но смятение ума было во мне так велико,
что я вовсе не слышал того, что он говорил, и даже не сознавал, чтобы он что-нибудь
мне сказал. Наконец, видя, что я шатаюсь, он поспешил взойти наверх ко мне на вы-
ручку и пришел как раз вовремя, чтобы меня спасти. Если б я упал всею силой моей
тяжести, веревка из платков неизбежно порвалась бы, и я рухнул бы в пропасть; те-
перь же ему удалось спустить меня с осторожностью, так что я мог без какой-либо
опасности быть подвешенным до того, как очнулся. Это произошло приблизитель-
но через четверть часа. Когда я оправился, трепет мой совершенно исчез; я чувство-
вал новое бытие, и с некоторой дальнейшей помощью со стороны моего товарища
благополучно достиг подошвы утеса. Мы находились теперь недалеко от рытвины,
которая оказалась для моих друзей могилой, и к югу от того места, где упал холм.
Место это было своеобразно дикое, а вид его вызвал в моем уме описания, которые
дают путники тех сумрачных областей, что отмечают местоположение низверженно-
го Вавилона. Не говоря уже о развалинах разорванного утеса, представлявших хаоти
ческую преграду для зрения в направлении к северу, почва во всех других направле-
ниях была усеяна огромными насыпями, которые казались остатками каких-то ги-
гантских построений, созданных искусством; хотя в отдельностях здесь нельзя было
усмотреть никакого подобия искусства. Здесь изобиловали выгарки1 и большие бес-
форменные глыбы черного гранита, перемешанные с глыбами рухляка2. Те и другие
были усеяны металлическими крупинками. Никаких следов растительности не было
на всем зримом протяжении пустынного пространства. Виднелось несколько огром-
ных скорпионов, виднелись также различные пресмыкающиеся, которых нельзя най-
ти в других местах на высоких широтах.
Так как пища была непосредственным предметом наших исканий, мы решили
направиться к морскому берегу, отстоявшему не более чем на полмили, в целях по-
охотиться на черепах, из коих несколько мы заметили из нашего прибежища на хол-
ме. Мы продолжали идти и прошли ярдов сто, осторожно идя по извилистой дороге
между огромных скал и насыпей, как вдруг при одном повороте за угол пять дика-
рей выпрыгнули на нас из небольшой пещеры и положили Петерса наземь одним
ударом дубины. Когда он упал, все бросились на него, чтобы захватить свою жертву,
и я имел время опомниться от моего изумления. Я еще держал мушкет, но стволы
его так попортились от падения в пропасть, что я отбросил его в сторону, как орудие
бесполезное, предпочитая довериться пистолетам, которые я тщательно соблюдал
в порядке и держал наготове. С ними я устремился на нападавших и быстро выстре-
лил из одного и из другого. Два дикаря упали, а тот, который только что собирался
пронзить Петерса копьем, вскочил на ноги, не выполнив своего намерения. Когда
товарищ мой таким образом высвободился, у нас более не было затруднений. У него
тоже были пистолеты, но он благоразумно не захотел ими воспользоваться, доверя-
ясь огромной своей телесной силе, которая далеко превосходила силу любого чело-
века из всех тех, кого мне приходилось видеть в жизни. Выхватив дубину у одного из
павших дикарей, он выбил мозги всем трем оставшимся, убивая каждого мгновенно
одним-единственным ударом своего оружия и вполне предоставляя нам быть влады-
ками положения.
1
Выгарки — остатки от сгорания, перегонки, перетопки чего-нибудь (примеч. ред.).
2
Рухляк был также черный, на самом деле мы не заметили на острове ни одного светло-цвет-
ного вещества какого бы то ни было разряда.
Так быстро промелькнули эти события, что мы едва могли верить в их действи-
тельность и стояли над телами умерших в некоторого рода глупейшем созерцании,
как вдруг мы были возвращены к памяти звуками возгласов, раздавшимися в отда-
лении. Было ясно, что дикари были встревожены звуком выстрелов и что у нас мало
было возможности оставаться неоткрытыми. Чтобы вновь взойти на утес, нам было
бы необходимо идти в направлении возгласов; и даже если бы нам удалось достичь
до основания утеса, мы никогда не могли бы взойти на него, не будучи замеченными.
Положение наше было чрезвычайно опасное, и мы уже колебались насчет того, в ка-
ком направлении начать побег, как один из дикарей, в которого я стрелял и считал
умершим, живо вскочил на ноги и попытался обратиться в бегство. Мы, однако, его
захватили, прежде чем он успел отдалиться на несколько шагов, и готовились предать
его смерти, как Петерс высказал мысль, что мы могли бы извлечь некоторую выгоду,
принудив его сопровождать нас в нашей попытке ускользнуть. Мы поэтому потащи-
ли его с собой, давая ему понять, что мы его застрелим, если он окажет какое-ни-
будь сопротивление. В несколько минут он сделался совершенно покорным и бежал
рядом с нами, меж тем как мы пробирались среди скал и направлялись к морскому
берегу.
Доселе неровности почвы, по которой мы проходили, скрывали от нас море,
и оно лишь время от времени возникало перед нашими глазами, и когда оно впер-
вые по-настоящему предстало перед нами, до него было, быть может, двести ярдов.
Когда мы выскользнули к открытой бухте, мы увидели, к великому нашему смятению,
огромную толпу туземцев, выбегавших из селения и отовсюду на острове, они на-
правлялись к нам с телодвижениями, указывавшими на крайнюю ярость, причем они
выли, как дикие звери. Мы уже готовы были повернуть назад и попытаться обезопа-
сить наше отступление среди скалистой твердыни, как вдруг я увидал направленные
носовой частью к берегу две ладьи за большой скалой, уходившей в воду. К ним мы
побежали теперь изо всех сил и, достигнув их, увидели, что они были без присмотра
и в них не было ничего, кроме трех больших черепах галапого и обычного запаса ве-
сел для шестидесяти гребцов. Мы немедленно завладели одной ладьей и, принудив
нашего пленника войти с нами, отплыли в море, налегая на весла изо всех сил.
Мы не отплыли, однако, более чем на пятьдесят ярдов от берега, как достаточно
успокоились, чтобы понять тот великий промах, в коем мы были повинны, оставив
другую ладью во власти дикарей, которые тем временем были не более чем на двой-
ном расстоянии от бухты сравнительно с нами и быстро бежали, чтобы продолжать
погоню. Времени терять было нельзя. Надежда наша в лучшем случае была весьма
слабой, но другой надежды у нас не было. Очень было сомнительно, сможем ли мы
при крайнем напряжении сил вернуться достаточно вовремя, чтобы предупредить
захват другой лодки, но возможность все же еще была. Мы могли бы спастись, если
бы нам это удалось, а не сделать такой попытки означало предназначить себя неиз-
бежной гибели.
Ладья наша была так построена, что нос и корма были у нее одинаковы, и, вместо
того чтобы повертывать ее кругом, мы просто переменили наше положение у весел.
Как только дикари заметили это, они удвоили свои вопли, так же как и свою быс-
троту, и приближались теперь с невообразимою скоростью. Мы гребли, однако, со
всей энергией отчаяния и прибыли к спорному месту прежде, чем кто-либо, кроме
одного из туземцев, достиг его. Этот человек дорого заплатил за свое превосходное
проворство: Петерс прострелил ему голову из своего пистолета, когда он прибли-
зился к берегу. Передовые из остальной толпы были, вероятно, шагах в двадцати или
тридцати, когда мы схватили ладью. Мы сперва попытались оттащить ее в глубокую
воду, за пределы досягаемости дикарей, но увидели, что она слишком прочно закреп
лена, и, так как времени нельзя было терять, Петерс с помощью одного-двух тяже-
лых ударов прикладом мушкета раздробил значительную часть ее носа и одного из
боков. После этого мы отплыли. Двое из туземцев тем временем уцепились за нашу
лодку и упорно отказывались выпустить ее, пока мы их к этому не вынудили, распра-
вившись с ними ножами. Мы были теперь на воле и направлялись в открытое море.
Главная ватага дикарей, достигнув сломанной лодки, испустила самый потрясающий
вопль бешенства и разочарования, какой только можно себе вообразить. Поистине,
изо всего, что я мог усмотреть касательно этих негодяев, они, по-видимому, являли из
себя самое злое, лицемерное, мстительное, кровожадное и совершенно дьявольское
племя людей, когда-либо живших на поверхности земли. Ясно было, что нам не было
бы пощады, если бы мы попались им в руки. Они сделали безумную попытку по-
гнаться за нами на сломанной лодке, но, увидев, что это бесполезно, снова выразили
свое бешенство в целом ряде отвратительных воплей и, горланя, ринулись в холмы.
Мы были теперь освобождены от немедленной опасности, но все же наше по-
ложение было в достаточной степени зловеще. Мы знали, что раньше у этих дика-
рей были в обладании четыре такие ладьи, и мы не знали тогда того, о чем позднее
узнали от нашего пленника, а именно: что две ладьи разлетелись в куски при взры-
ве «Джейн Гай». Мы рассчитывали поэтому, что нас будут еще преследовать, как
только враги наши смогут обежать вокруг бухты (расстояние в три мили), где лодки
обыкновенно были закреплены. Опасаясь этого, мы приложили все старания к тому,
чтобы оставить остров за нами, и быстро плыли, принудив пленника взять весло.
Приблизительно через полчаса, когда мы уплыли миль на пять или на шесть к югу,
сделалось видно, как большая флотилия из плоскодонных лодок, или плотов, воз
никла, отплывая от бухты, в явном намерении нас преследовать. Но вот они поверну-
ли назад, отчаявшись нас догнать.
Глава XXV
Мы находились теперь в обширном и пустынном Полуденном океане, на широ-
те, превышающей 84°, в хрупкой ладье и без каких-либо запасов, кроме трех черепах.
Долгая полярная зима была, кроме того, конечно, уже недалека, и сделалось необ-
ходимым, чтобы мы хорошенько обсудили, какое выбрать направление. Было шесть
или семь островов на виду, принадлежащих к той же самой группе и отстоящих один
от другого приблизительно на пять или шесть лиг, но ни к одному из них мы не име-
ли никакого намерения дерзнуть приблизиться. Придя с севера на «Джейн Гай»,
мы мало-помалу оставили за собою наиболее суровые области льда — это, как бы
ни мало это согласовалось с общепринятыми представлениями о Полуденных облас-

тях, было проверенной опытом достоверностью, которую нам было бы непозволи-
тельно отрицать. Пытаться поэтому вернуться назад было бы безумием, в особенно-
сти в такое позднее время года. Лишь одно направление, по-видимому, было оставле-
но для надежды. Мы решили смело править на юг, где было, по крайней мере, вероя-
тие открытия новых земель и больше чем вероятие найти еще более кроткий климат.
Доселе мы видели, что Полуденный океан, так же как Северный, был отличитель-
ным образом свободен от яростных бурь и неумеренно бурных валов; но наша ладья
была, даже и в наилучшем случае, очень хрупкая по своему строению, хотя и длин-
ная, и мы ревностно принялись за работу с целью сделать ее настолько надежной, на-
сколько это допускали находившиеся в нашем распоряжении ограниченные средст
ва. Остов ладьи был не из чего лучшего, как из коры — коры какого-то неведомо-
го дерева. Ребра были из гибкого ивняка, хорошо приспособленного для той цели,
к которой он был применен. У нас было пятьдесят футов пространства от носа до
кормы, ширина была от четырех до шести футов, глубина везде четыре фута с полови-
ной — такие лодки значительно отличаются по очертаниям от лодок каких-либо дру-
гих жителей Южного океана, о которых имеют сведения цивилизованные народы.
Мы никогда не думали, чтобы они были изделием невежественных островитян, ими
владевших, и несколько дней спустя узнали, расспрашивая нашего пленника, что они
действительно были построены уроженцами группы островов, находившихся к юго-
западу от той области, где мы нашли их, и что они случайно попади в руки наших вар-
варов. То, что мы могли сделать для укрепления нашей лодки, было поистине очень
мало. Несколько больших щелей было усмотрено около обоих концов, и нам удалось
законопатить их кусочками шерстяной куртки. С помощью лишних весел, коих было
большое количество, мы воздвигли некоторого рода сруб около носа, дабы прелом-
лять силу возможных валов, которые стали бы грозить затопить нас с этой стороны.
Мы установили также две весельные лопасти как мачты, поместив их одну против
другой, по одной у каждого шкафута, и обойдясь, таким образом, без раины1. К этим
мачтам мы привязали парус, изготовленный из наших рубашек, — сделать нам это
было довольно трудно, ибо в этом мы не могли добиться какой-либо помощи от на-
шего пленника, хотя он довольно охотно принимал участие во всех других работах.
Вид холста, как казалось, взволновал его совершенно особенным образом. Его нельзя
было заставить прикоснуться к нему или подойти близко, он дрожал, когда мы пыта-
лись его принудить к этому, и вскрикивал: «Текели-ли!».
После того как мы закончили наши приспособления для безопасности лодки,
мы направили паруса к юго-юго-востоку с целью обогнуть наиболее южный остров
группы из бывших на виду. Сделав это, мы направили носовую часть лодки целиком
к югу. Погода отнюдь не могла считаться неприятной. Все время держался очень ти-
хий ветер с севера, море было гладкое и длился беспрерывный дневной свет. Не было
видно ни признака льда; я и не видел его, ни одного даже кусочка, после того как мы
оставили параллель островка Беннета. Температура воды была поистине здесь слиш-
ком тепла, чтобы лед мог существовать в каком-либо количестве. Убив самую боль-
шую из наших черепах и получив из нее не только пищу, но и обильный запас воды,
мы продолжали наш путь без какого-либо значительного приключения, быть может,
1
Раина — поперечное дерево на мачте, к которому привязываются паруса (примеч. ред.).
дней семь или восемь, в течение какового времени должны были продвинуться на
большое расстояние к югу, ибо с нами постоянно шел попутный ветер, и очень силь-
ное течение беспрерывно несло нас в том направлении, которому мы следовали.
Марта 1-го1. Различные необыкновенные явления указывали теперь, что мы
вступаем в область новизны и чудес. Высокая горная цепь светло-серых паров воз-
никала постоянно на южном горизонте, вспыхивая время от времени возвышенны-
ми полосами, то устремляясь стрелометно с востока на запад, то с запада на восток
и снова являя ровную и единообразную вершину, — словом, осуществляя все при-
чудливые видоизменения северного сияния. Средняя высота этого испарения, как
оно нам являлось с нашей точки, была приблизительно двадцать пять градусов. Тем-
пература моря, по-видимому, увеличивалась с минуты на минуту, и было очень явст-
венное изменение в его цвете.
Марта 2-го. Сегодня повторным расспрашиванием нашего пленника мы доби-
лись того, что разузнали некоторые подробности касательно острова, где произошло
избиение, его жителей и обычаев, — но как теперь я могу этим задерживать читате-
ля? Я могу сказать, однако, что, как мы узнали, в группе было восемь островов, что
они управлялись одним общим царем, имя его Тсалемон или Псалемун, пребывал же
он на одном из самых маленьких островов; что черные шкуры, образующие одеяния
воинов, принадлежали некоторому животному огромных размеров, которое находи-
лось только в долине около царского двора; что островитяне не изготовляли никаких
других лодок, кроме плоскодонных паромов; четыре ладьи были всем, чем они обла-
дали в этом роде, и им они достались совершенно случайно с некоторого большого
острова на юго-западе; что имя нашего пленника — Ну-Ну и что он не имеет никако-
го сведения об островке Беннета; что название острова, который мы оставили, было
Тсалал. Начало слов «Тсалемон» и «Тсалал» означалось продолжительным шипя-
щим звуком, которому подражать мы нашли невозможным даже после повторных
попыток и который был тождественен с криком черной выпи, каковую мы съели на
вершине холма.
Марта 3-го. Теплота воды сделалась теперь поистине замечательной, а цвет ее
претерпел быструю перемену — он более не был прозрачным, но молочной густоты
и окраски. В непосредственной близости от нас вода была обычно гладкой, никог-
да она не была настолько взволнованной, чтобы подвергать опасности ладью; но мы
часто испытывали изумление, замечая направо и налево на различных расстояниях
мгновенные и пространные волнения поверхности; как мы наконец усмотрели, им
всегда предшествовали причудливые колебания в области испарения к югу.
Марта 4-го. Сегодня, с целью расширить наш парус, ибо ветер с севера значи-
тельно спадал, я вынул из кармана моей куртки белый носовой платок. Ну-Ну си-
дел совсем вплоть около моей руки, и, когда полотно случайно мелькнуло ему прямо
в лицо, с ним сделались страшные судороги. Они сменились сонливостью и оцепене-
нием и тихими бормотаниями: «Текели-ли! Текели-ли!».
Марта 5-го. Ветер совершенно утих, но было очевидно, что мы продолжаем
спешно устремляться к югу под влиянием сильного течения. И теперь поистине было
1
По причинам очевидным я не могу в этих датах притязать на строгую точность. Они даны
главным образом для ясности повествования и как они были занесены в мои карандашные
заметки.
бы вполне разумно испытывать некоторую тревогу по поводу того, какой поворот

принимают события, — но тревоги мы не чувствовали никакой. На лице Петерса
не было никаких указаний на что-либо подобное, хотя по временам оно принима-
ло такое выражение, значение которого я не мог измерить. Подходила, по-видимо-
му, полярная зима, но она приходила без своих ужасов. Я чувствовал онемение тела
и духа — дремотность ощущения, — но это было все.
Марта 6-го. Серый пар поднялся теперь выше на несколько градусов над гори-
зонтом и постепенно терял свой серый оттенок. Теплота воды была крайняя, даже
неприятная для прикосновения, и молочный ее оттенок был более очевиден, чем ког-
да-нибудь. Сегодня совсем близко около ладьи возникло сильное волнение в воде.
Оно сопровождалось, как обычно, причудливым сверканием пара вверху, на самой
его вершине, и мгновенным разделением его при основании. Тонкий белый прах, по-
хожий на пепел, — но, конечно, не пепел — падал сверху на ладью и на широкое
пространство воды, когда вспыхивание среди паров умирало и сотрясение затихало
в море. Ну-Ну бросался тогда ничком на дно лодки, и никакие убеждения не могли
побудить его подняться.
Марта 7-го. Сегодня мы спрашивали Ну-Ну, что побудило его земляков истре-
бить моих товарищей; но он, по-видимому, был слишком захвачен страхом, чтобы
дать нам какой-нибудь разумный ответ. Он продолжал упорно лежать на дне лодки
и при наших повторных вопросах касательно побудительной причины делал лишь
идиотские телодвижения, например, приподнимал свой указательный палец к верх-
ней губе и обнажал зубы. Они были черны. Мы никогда до этого не видели зубов ка-
кого-нибудь из обитателей Тсалала.
Марта 8-го. Сегодня около нас проплыло одно из тех белых животных, явление
которого в бухте Тсалала вызвало такое безумное волнение среди диких. Я хотел под-
цепить его, но вдруг на меня напала мгновенная рассеянность, и я этого не сделал.
Теплота воды все увеличивалась, и рука не могла больше выдерживать ее. Петерс го-
ворил мало, и я не знал, что думать об его апатии. Ну-Ну дышал, и только.
Марта 9-го. Все пепельное вещество беспрерывно падало теперь вокруг нас,
и в обширных количествах. Горная цепь испарений к югу поднялась волшебно над
горизонтом и начала принимать более четкие очертания. Я ни с чем не могу этого
сравнить, как с неким безграничным водопадом, безгласно катящимся в море с ка
кого-то огромного и далекого оплота, находящегося в небе. Исполинская завеса про-
стиралась вдоль всей протяженности южного горизонта. От нее не исходило ника-
кого звука.
Марта 21-го. Угрюмая темнота царила теперь над нами — но из молочных глу-
бин океана возникло лучистое сияние и прокралось вдоль боков лодки. Мы были
почти целиком захвачены белым пепельным дождем, который оседал на нас и на
ладье, но, падая в воду, в ней таял. Вершина водопада совершенно терялась в дым
ности и в пространстве. Но явно мы приближались к ней с чудовищной быстротой.
По временам в ней были зримы широко зияющие, но мгновенные расселины, и из
этих щелей, в которых был хаос устремленно порхающих и неявственных образов,
приходили стремительно рушащиеся и могущественные, но беззвучные ветры, взры-
вавшие в своем течении воспламененный океан.
Марта 22-го. Темнота существенно увеличилась, будучи лишь умягчаема блес
ком воды, отбрасываемым от белой завесы пред нами. Множество гигантских
бледно-белых птиц беспрерывно теперь улетали из-за паруса, и крик их был вечное
«Текели-ли!», по мере того как они удалялись из области нашего зрения. Ну-Ну ше-
вельнулся на дне ладьи, но когда мы к нему прикоснулись, мы увидели, что дух его
отошел. И теперь мы ринулись в объятья водопада, где разъялась расселина, чтобы
приять нас1. Но тут на нашем пути возник человеческий очерк, закутанный в саван,
в размерах своих больший гораздо, чем какой-нибудь житель, живущий среди челове-
ков. И цвет его кожи в оттенке своем являл совершенную белизну снега.
ЗАМЕТКА
Обстоятельства, связанные с недавней внезапной и прискорбной кончиной мис
тера Пима, уже хорошо известны публике из ежедневных газет. Опасаются, что не-
сколько последних глав, которые должны были закончить его повествование и кото-
рые в целях просмотра были им задержаны, между тем как предыдущие были в печа-
ти, безвозвратно утрачены благодаря несчастному случаю, при каковом погиб и он
сам. Может, однако, случиться, что это и не так, и записи его, ежели в конце концов
они будут найдены, будут предложены вниманию публики.
Никакие средства не были оставлены неиспробованными, дабы так или иначе
восполнить пробел. Джентльмен, имя которого упомянуто в предисловии и который
согласно утверждению, там сделанному, мог бы, как предполагали, его восполнить,
отклонил от себя эту задачу — по причинам уважительным, связанным с общею не-
точностью подробностей, ему доставленных, и с его недоверием полной правде по-
следних частей повествования. Петерс, от которого можно было бы ждать некоторых
полезных сведений, еще жив и находится в Иллинойсе, но доселе с ним не удалось
повстречаться. Позднее он может быть найден и, без сомнения, он доставит данные
для заключения рассказа мистера Пима.
Утрата двух или трех заключительных глав (ибо их было лишь две или три) заслу-
живает тем более глубокого сожаления, что они, в этом не может быть никакого со
мнения, содержали данные касательно самого полюса или по крайней мере областей,
находящихся в непосредственной к ним близости; и, кроме того, утверждения автора
относительно этих областей могут быть вскоре проверены или же опровергнуты пра-
вительственной экспедицией, ныне готовящейся в Южный океан2.
Относительно одного отрывка повествования вполне уместно сделать несколько
замечаний, и сочинителю этого приложения доставит большое удовольствие, если то,
что он может здесь сказать, окажется способным в какой-нибудь мере усилить досто-
верность столь примечательных страниц, здесь ныне напечатанных. Мы намекаем на
расщелины, найденные на острове Тсалал, и на фигуры, которые целиком находятся
на страницах 879 и 880.
Мистер Пим дал изображение расселин без изъяснений, и он решительно гово-
рит о выемках, найденных на краю самой восточной из этих расселин, утверждая,
что они имеют лишь причудливое сходство с алфавитными буквами и, словом, что
они положительно не суть таковые. Это утверждение сделано с такою просто-
тою и в подкрепление его приводится некое доказательство столь убедительное,
1
Эдгар По следует здесь теории Дж. К. Симмса (см. комментарий 1 на с. 56) (примеч. ред.).
2
Возможно, Эдгар По имеет в виду экспедицию Джеймса Росса (примеч. ред.).
…на нашем пути возник человеческий очерк, закутанный
в саван, в размерах своих больший гораздо, чем какой-нибудь
житель, живущий среди человеков.
то есть то обстоятельство, что найденные среди праха выдающиеся обломки впол-

не подходили к выемкам на стене, что мы вынуждены верить в полную серьезность
утверждений пишущего; и никакой разумный читатель не мог бы предположить ни-
чего иного. Но так как обстоятельства, связанные со всеми фигурами, чрезвычайно
своеобразны (особенно ежели сопоставить их с утверждениями, делаемыми в основ-
ном повествовании), вполне благоуместно сказать слово-другое относительно их
всех — тем более что данные обстоятельства, без сомнения, ускользнули от внимания
мистера По.
Фигура 1, фигура 2, фигура 3 и фигура 5, если соединить их одну с другою в том
самом порядке, какой представляют расселины, и если лишить их малых боковых хо-
дов, или сводов (которые, как надо припомнить, служили лишь средством сообще-
ния между главными горницами и совершенно отличались по характеру), образуют
слово эфиопского корня — корня «быть тенистым», откуда все производ-
ные, изображающие тень или темноту.
Касательно выражения «левая или самая северная» из зазубрин в фигуре 4, более
чем вероятно, что мнение Петерса было справедливым и что кажущаяся гиерогли-
фичность была действительно произведением искусства и должна была изображать
человеческую форму. Очертание находится перед читателем, и он может усматри-
вать или не усматривать указываемое сходство; но остальная часть выемок, во всяком
случае, доставляет сильное подтверждение мысли Петерса. Верхний ряд, очевидно,
есть корень арабского слова , «быть белым», — откуда все производные,
означающие блистательность и белизну. Нижний ряд не так сразу заметен. Буквы не-
сколько изломаны и разъединены, тем не менее нельзя сомневаться, что в совершен-
ном своем состоянии они образуют целиком слово — «область юга».
Надо заметить, что эти истолкования подтверждают мнение Петерса относительно
«самой северной» из фигур. Протянутая рука устремлена к югу.
Заключения, подобные этим, открывают широкое поле для умозрения и волную
щих догадок. Их нужно было бы, может быть, рассматривать в связи с некоторыми
из наиболее слабо очерченных событий повествования; хотя, зримым способом, эта
цепь связи отнюдь не полна. «Текели-ли!» был крик испуганных туземцев Тсалала,
когда они увидели труп белого животного, выловленного в море. Таково было также
трепещущее воскликновение тсалальского пленника, когда он увидел белые предме-
ты, находившиеся в обладании мистера Пима. Таков был также крик быстро проле-
тавших белых и гигантских птиц, которые изошли из парообразной белой занавеси
юга. Ничего белого не было в Тсалале, равно как и при дальнейшем плавании к обла-
сти, находившейся за пределом.
Не невозможно, что слово «Тсалал», наименование острова расселин, при вни-
мательном филологическом расследовании может указать или на некоторую связь
с самыми расселинами, или на некоторые отношения к эфиопским буквам, так таин-
ственно начертанным в их извилинах.
***
«Я вырезал это в холмах, и месть моя на прах в скале».
КОНЕЦ
ОДЕРЖАНИЕ
Фолио клуб. Перев. С. Ю. Афонькина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5

Метценгерштейн. Перев. Л. И. Уманца . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8
Герцог де л'Омлет. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16
Происшествие в Иерусалиме. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21
Потеря дыхания. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25
Бон-Бон. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35
Рукопись, найденная в бутылке. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48
Свидание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57
Береника. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68
Морелла. Перев. Л. И. Уманца . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76
Знаменитость. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80
Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфааля. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . 87
Король Чума. Перев. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 122
Тень. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 136
Четыре зверя в одном (Человек-жираф). Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . 139
Мистификация. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 146
Молчание. Перев. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 153
Лигейя. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156
Как писать статьи для Blackwood. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 169
Трагическое положение. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177
Черт на колокольне. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 185
Человек, которого изрубили на куски. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . 195
Падение дома Эшера. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 202
Вильям Вильсон. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 218
Разговор Эйроса и Хармионы. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 236
Почему у французика рука на перевязи. Перев. С. Ю. Афонькина . . . . . . . . . . . . . . . 240
Деловой человек. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 245
Человек толпы. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 252
Убийства на улице Морг. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 260
Нисхождение в Мальстрём. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 291
Остров феи. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 306
Беседа между Моносом и Уной. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 311
Никогда не закладывай черту свою голову. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . 319
Элеонора. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 327
Три воскресенья на одной неделе. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . 333
Овальный портрет. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 339
Маска Красной Смерти. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 343
Тайна Мари Роже. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 348
Колодец и маятник. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 377
Сердце-изобличитель. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 389
Золотой жук. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 396
Черный кот. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 430
Жульничество как одна из точных наук. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . 439
Очки. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 448
Сказка извилистых гор. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 465
Преждевременные похороны. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 474
Месмерическое откровение. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 486
Продолговатый ящик. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 495
Ангел необычайного. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 505
«Это ты!» Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 512
Литературная жизнь мистера Какбишь Вас, эсквайра,
издателя «Белиберды», описанная им самим. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . 522
Небывалый аэростат. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 536
Украденное письмо. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 544
Утро на Виссахиконе. Перев. С. Ю. Афонькина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 558
Тысяча вторая сказка Шехерезады. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . 563
Разговор с мумией. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 588
Могущество слов. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 600
Демон извращенности. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 604
Система доктора Деготь и профессора Перье. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . 611
Факты в деле мистера Вальдемара. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 626
Сфинкс. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 634
Бочка амонтильядо. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 638
Поместье Арнгейм. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 646
Mellonta tauta. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 659
Гоп-Фрог. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 669
Фон Кемпелен и его открытие. Перев. М. А. Энгельгардта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 680
Заиксованная заметка. Перев. С. Ю. Афонькина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 686
Коттедж Лэндора. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 692
Маяк. Перев. С. Ю. Афонькина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 703
Дневник Джулиуса Родмена. Перев. С. Ю. Афонькина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 706
Повествование Артура Гордона Пима из Нантукета. Перев. К. Д. Бальмонта . . . . 755
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ
РАССКАЗОВ И ПОВЕСТЕЙ
На основании п. 2.3 статьи 1 Федерального закона № 436-ФЗ от 29.12.2010
не требуется знак информационной продукции, так как данное издание
классического произведения имеет значительную историческую,
художественную и культурную ценность для общества
Компьютерная верстка,
обработка иллюстраций
В. Шабловского
Дизайн обложки, подготовка к печати
А. Яскевича
Сдано в печать 02.03.2022

Объем 56 печ. листов
Тираж 6100 экз.
Заказ № 0605/22
Бумага кремовая книжная дизайнерская

Stora Enso Lux Cream
ООО «СЗКЭО»
Телефон в Санкт-Петербурге: +7 (812) 365-40-44
E-mail: knigi@szko.ru
Интернет-магазин: www.сзкэо.рф
Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами

в ООО «ИПК Парето-Принт»,
170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № 3А,
www.pareto-print.ru

Полное собрание рассказов и повестей Эдгар Аллан По

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Полное собрание рассказов и повестей Эдгар Аллан По

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Эдгар Аллан По

Совместный проект издательства СЗКЭО

Классический европейский переплет выполнен

П41 По Э. А. Полное собрание рассказов и повестей. — Санкт-­Петербург:

ISBN 978-5-9603-0607-2 (7БЦ)

Интрига тут Макиавелли2.

Там был и окончивший Гёттингенский университет мистер Страшносказ1; у него

(В рукописи после этого вступления следовал рассказ «Молчание»4.)

Pestis eram vivus — moriens tua mors ero1.

и бессмысленных самих по себе, было достаточно, чтобы возбудить и сохранить враж­

— На лбу ясно видны выжженные буквы В. Ф. Б., — перебил другой конюх. —

прекратились. Вдова умершего графа Берлифитцинга даже высказала надежду, что

И сразу вступил в более холодный климат.

к цветам, а лицом к богу Аполлону. Герцог пробормотал легкое проклятие решитель-

Но шансы, шансы! Конечно, отчаянные! Но ведь и положение отчаянное! К тому

Intensos rigidam in frontem ascendere canos

— Поспешим на стены, — сказал Абель-Фиттим фарисею3 Симеону и Бузи бен

— Ты забываешь, однако, бен Леви, — возразил Абель-Фиттим, — что нечести-

С помощью довольно грубого механизма тяжело нагруженная корзина была на-

Самое упорное бедствие уступает непреодолимому мужеству философии, как са-

Фразы: «я не в силах дух перевести», «не передохнуть» и тому подобные весь-

форму. Большинство философов рассуждают совершенно нефилософично о многих

с помощью которой аптекарь произвел ряд весьма любопытных опытов, которыми

Вскоре мы прибыли на место назначения. Разумеется, никто не сказал ни слова

На это я, к сожалению, ничего не могу возразить. Я должен ограничиться наме-

Quand un bon vin meuble mon estomac,

Что Пьер Бон-Бон был restaurateur2 с необыкновенными достоинствами, — это-

утверждавшие, будто «его dicta1 не обладают чистотой слога Академии, ни глубиной

Такая странная особенность в любую эпоху возбудила бы внимание и толки.

В других отношениях Café de Bon-Bon не отличалось существенно от обыкно-

— Тс-с… — прошипел незнакомец и, быстро соскочив с постели, сделал шаг к на-

Подстрекаемый такими просвещенными планами, наш герой предложил гостю

что я в высшей степени представительная духовная особа, а вы — самый поверхност-

— Как я уже сказал, — продолжал посетитель, — как я заметил несколько минут

Хозяин осушил еще стакан в знак согласия и понимания, и посетитель про­

— Ваша душа, monsieur Бон-Бон!

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ В БУТЫЛКЕ

Qui n'a plus qu'un moment à vivre

О моей родине и семье не стоит распространяться. Людская несправедливость

я буду продолжать их. Неизвестно, конечно, удастся ли мне передать их миру, но я, по

Он сидел, подперев голову руками, и с беспокойством

Примечание. «Рукопись, найденная в бутылке» напечатана в 1831 году2, и толь-

Жди меня там! Я непременно соединюсь с тобою

Существо таинственное и обреченное несчастью, взволнованное блеском своего

В Венеции, в галерее, называемой Ponte di Sospiri1, встретил я в третий или чет-

как старый Ментони небрежно возвращался во дворец, встретилась нечаянно с ру-

Эти стихи были написаны по-английски — обстоятельство, нисколько не уди-

Disebant mihi sodales, si sepulchrum amicae

Несчастие — многообразно. Злополучие земли — многоформенно. Простира-

В этой комнате я родился. Пробудившись, таким образом, от долгого сна, выйдя

Книги в эту пору моей жизни, если и не являлись одной из действительнейших

страшно открылись. И вот неудержимое бешенство моей мономании пришло ко

содрогался звенящий пронзительный крик резкого женского голоса. Я что-то сде-

Сам самим собою, вечно один и единственный.

С чувством глубокой, но странной нежности смотрел я на свою подругу Мореллу.

а в особенности доктрины тождества, раз-

Нужно ли говорить, что я со страстным, всепоглощающим нетерпением ожидал

Я великий человек (точнее, был великим человеком), хотя я не автор «Писем

— Это настоящий оригинал? — спросил художник, почтительно прикасаясь

— Тысячу фунтов! — опять повторил он.

Был тут Бибулюс О'Полштоф. Он распространялся о Латуре и Маркбруннен,

— Дорогая герцогиня, — с радостью.

— Он пришел! — воскликнула графиня. — Он пришел, мой ненаглядный!

С сердцем, преданным яростным грезам вполне,

П41 По Э. А. Полное собрание рассказов и повестей. — Санкт-Петербург:

и бессмысленных самих по себе, было достаточно, чтобы возбудить и сохранить враж

Хозяин осушил еще стакан в знак согласия и понимания, и посетитель про

обстоятельством маловажным, потому что, если б я даже имел возможность по

степенью здоровья, дышащими с величайшей легкостью и совершенной правиль

я полагал, что на довольно значительном расстоянии, зубцы и выемки ее поверх

Около двенадцати часов ночи в месяце октябре, в рыцарское царствование треть

Антиоха Эпифана2 общепринято рассматривать как Гога из пророчеств Иезе