Аверченко Аркадий Тимофеевич

Давно подмечен парадокс, что в кризисные, тяжелые периоды истории в литературе начинает
лидировать юмористическое направление. Возможно, в этом сказывается ещё не утерянное душевное
здоровье человечества или христианская прапамять о том, что уныние – один из семи смертных
грехов. Юмор – жизнеутверждающая сила. Ведь в чем его главная задача: то, что становится смешно,
- уже не страшно.
Так, в первые трагические десятилетия, когда переустраивался мир, на российском литературном
небосклоне возникло довольно яркое созвездие писателей с юмористическим и сатирическим
даром. В начале века постаревшая и поскучневшая «Стрекоза», в которой печатался молодой Чехов,
была преобразована группой молодых сотрудников в новый журнал – «Сатирикон». Редактором и
вдохновителем его был Аркадий Аверченко, известный русский писатель-юморист. «Гвоздем»
каждого номера были произведения самого Аверченко. Под забавными псевдонимами (Медуза
Горгона, Фальстаф, Волк, Фома Опискин, Аvе) он выступал с передовицами и злободневными
фельетонами, писал о театре, о музыкальных вечерах, о художественных выставках.
1
12 марта 1925 года мир лишился талантливого сатирика - Аркадия Аверченко. Он умер в Пражской
городской больнице, не дожив двух недель до 45 лет. Аркадий Тимофеевич не сумел выполнить
собственное завещание: "…не смотрите на мир так, будто он — неловкий слуга, не сумевший услужить вам,
и поэтому достойный презрения и проклятий! Используйте его получше и умирайте попозже". Впрочем,
Аверченко не сумел выполнить только последний пункт – насчёт долгой жизни. А вот в остальных
преуспел: редактировал суперпопулярные московские сатирические журналы "Сатирикон" (1908-1913) и
"Новый Сатирикон" (1913-1918), один за другим выпускал сборники рассказов, снимался в кино, хорошо
зарабатывал, заслужил звание "короля смеха". Работоспособность Аркадия Аверченко была поразительна.
Помимо забот с «Сатириконом», ежегодно он издавал по 2-3 сборника юмористических рассказов.

В 1910 г. вышли сборники «Веселые устрицы», «Рассказы (юмористические)», «Зайчики на стене». В

первых книгах Аверченко много молодого задора и беззаботного веселья, основанного на комизме
ситуации и положений. Аверченко часто пользуется фантастикой, доводит до абсурда юмор положений.
Свой задорный юмор Аверченко предложил читателю как лекарство от тоски и уныния.
Вышедшие в 1912 г. сборники «Круги по воде», «Рассказы для выздоравливающих» утвердили за
Аверченко звание «Король смеха». Его любимый герой – человек спокойный, добродушный и
остроумный, не останавливающийся ни перед чем, когда нужно выйти из затруднительного положения.
Под пером Аверченко возникает страна, в которой все насквозь прогнило: политика, мораль, любовь,
семья.
В военные и предреволюционные годы издаются (и переиздаются) патриотически направленные
сборники «Одесские рассказы», «О маленьких – для больших», «Синее с золотом», «Шалуны и ротозеи» и
др.
В 20-х годах автор пишет книги рассказов «Дети», «Смешное в страшном», «Отдых на крапиве» и др. Эти
своеобразные зарисовки эмигрантского быта окрашены горькой иронией.
Еще в 1906 году Аверченко получил травму левого глаза, он у него перестал видеть и хранил
неподвижность. Добавим, что и правым глазом Аверченко видел очень плохо - из-за сильной
близорукости он не получил даже начального образования. Так что блестящая литературная карьера
полуслепого человека была плодом его невероятной силы духа и воли.
Аверченко отличался мягким характером, повторял: "Я кисель, никакой бритвой меня не разрежешь". В
"Сатириконе" он не любил редактировать чужие фельетоны: "Каждый сам за себя отвечает. Напишет
несколько раз плохо, перестанем печатать". И авторы сами себя держали в узде. А для графоманов была
рубрика "Почтовый ящик "Сатирикона", где передразнивали фразы из их опусов, не называя имен. Одна
дразнилка вошла в историю: "Вы пишете в рассказе: "Она схватила ему за руку и неоднократно спросила:
где ты девал деньги?". Фразу "Она схватила ему за руку…" дважды цитировали братья Стругацкие.
Однажды Аверченко обещал бутылку шампанского тому, кто подберет самую удачную рифму к его
фамилии.

Маяковский в стихотворении "Пустяк у Оки" предложил такой вариант: "А там, где кончается звёздочки
точка,/ месяц улыбается и заверчен, как/ будто на небе строчка/ из Аверченко…". А другой автор, Василий
Князев, однажды утром сходил к редактору за гонораром, но Аверченко его не принял. Князев написал:
"Крючок приверчен ко/ Двери. Дверь заперта. Чудесно!/ Твори, Аверченко,/ Твори!/ Бумага бессловесна".
Прозу Аверченко любила семья императора Николая II. 3 февраля 1916 года императрица писала мужу,
что дочери читали вслух "рассказы Аверченко о детях". 7 мая 1918 года Николай II записал в дневнике:
"Вчера начал читать вслух книгу Аверченко "Синее с золотом".
В 1920 году Аверченко выпустил в белом Севастополе сборник рассказов "Дюжина ножей в спину
революции". Его герои с грустью вспоминают утерянную старую Россию. Через год книга была
переиздана в Париже, и на нее откликнулся в газете "Правда" (22 ноября 1921 года)… сам Ленин, который
назвал автора "озлобленным почти до умопомрачения белогвардейцем", однако саму книжку призвал
"высокоталантливой".

«Поздний (всего лишь сорокалетний!) печальный Аверченко, король в изгнании, подводил на чужбине
итоги – и своей жизни, и, в каком-то смысле, жизни России. Он искал развилку, на которой история ушла с
колеи и понеслась к обрыву... Ах, отмотать бы назад эту проклятую кинохронику - до юных надежд, до
2
Манифеста о даровании свободы! - и с этого места сделать все по-человечески. "Митька! замри! Останови,
черт, ленту, не крути дальше! Руки поломаю!.."
…Он похоронен в Праге. От его могилы до могилы Кафки - пара сотен метров по прямой, но напрямую от
одного к другому не пройти ни в каком смысле, и стена, отделяющая еврейское кладбище от
православного, - ничто рядом с ментальной стеной между травматичными и пророческими сновидениями
пражского гения - и аверченковской великолепной приверженностью здравому смыслу, его бодростью и
доверием к жизни, его кислородным юмором...
Вспоминая этого замечательного "короля смеха", "рыцаря улыбки", "русского Марка Твена",
предлагается прочесть его небольшой рассказ
"Московское гостеприимство",
впервые опубликованный в "Новом Сатириконе" в 1914 году:
— А! Кузьма Иваныч!.. Как раз к обеду попали... Садитесь. Что? Обедали? Вздор, вздор! И слушать не хочу.
Рюмочку водки, балычку, а? Ни-ни! Не смейте отказываться... Вот чепуха... Еще раз пообедаете! Что? Нет-с
я вас не пущу! Агафья! Спрячь его шапку. Парфен, усаживай его! Да куда ж вы? Держите! Ха-ха... Удрать
хотел... Не-ет, брат… Рюмку водки ты выпьешь! Голову ему держите… вот так! Рраз!.. Ничего, ничего. На,
вот, кулебякой закуси. Что? Ничего, что поперхнулся... Засовывайте ему в рот кулебяку. Где мадера? Лейте
в рот мадеру! Да не рюмку! Стакан! Что? Не дышит? Ха-ха! Притворяется... Закинь ему голову, я зубровочки
туда... Вот, так! Парфен! Балыка кусок ему. Да не весь балык суй, дурья голова. Видишь — рот разодрал...
Не проходит? Ты вилкой, вилкой ему запихивай. Место очищай... Так. Теперь ухи вкатывай... Что? Из носу
льется? Зажми нос! Осетрину всунул? Пропихивай вилкой! Портвейном заливай. Ха-ха. Не дышит? А ты
вилкой пропихни. Что?.. Ну, возьми подлиннее что нибудь... Так... Приминай ее, приминай... Что? Неужто
же не дышит? (Пауза) Ме-ертвый? Ах, ты ж оказия! С чего бы, кажется... Ну, как это говорится: царство ему
небесное в селениях праведных... Упокой душу. Выпьем, Парфен, за новопредставленного!
 Виктор Поликарпович. Рассказ.
В один город приехала ревизия… Главный ревизор был суровый, прямолинейный, справедливый
человек с громким, властным голосом и решительными поступками, приводившими в трепет всех
окружающих.
Главный ревизор начал ревизию так: подошел к столу, заваленному документами и книгами,
нагнулся каменным, бесстрастным, как сама судьба, лицом к какой-то бумажке, лежавшей сверху, и
лязгнул отрывистым, как стук гильотинного ножа, голосом:
— Приступим-с.
Содержание первой бумажки заключалось в том, что обыватели города жаловались на
городового Дымбу, взыскавшего с них незаконно и неправильно триста рублей «портового сбора на
предмет морского улучшения».
— Во-первых, — заявляли обыватели, — никакого моря у нас нет… Ближайшее море за шестьсот
верст через две губернии, и никакого нам улучшения не нужно; во -вторых, никакой бумаги на это
взыскание упомянутый Дымба не предъявил, а когда у него потребовали документы — показал кулак,
что, как известно по городовому положению, не может служить документом на право взыскания
городских повинностей; и, в-третьих, вместо расписки в получении означенной суммы он, Дымба,
оставил окурок папиросы, который при сем прилагается.
Главный ревизор потер руки и сладострастно засмеялся. Говорят, при каждом человеке состоит
ангел, который его охраняет. Когда ревизор так засмеялся, ангел городового Дымбы заплакал.
— Позвать Дымбу! — распорядился ревизор.
Позвали Дымбу.
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
— Ты не кричи, брат, так, — зловеще остановил его ревизор. — Кричать после будешь. Взятки
брал?
— Никак нет.
— А морской сбор?
— Который морской, то взыскивал по приказанию начальства. Сполнял, ваше -ство, службу. Их
3
высокородие приказывали.
Ревизор потер руки профессиональным жестом ревизующего сенатора и залился тихим
смешком.
— Превосходно... Попросите-ка сюда его высокородие. Никифоров, напишите бумагу об аресте
городового Дымбы как соучастника.
Городового увели.
Когда его уводили, явился и его высокородие... Теперь уже заливались слезами два ангела:
городового и его высокородия.
— Из... ззволили звать?
— Ох, изволил. Как фамилия? Пальцын? А скажите, господин Пальцын, что это такое за триста
рублей морского сбора? Ась?
— По распоряжению Павла Захарыча, — приободрившись, отвечал Пальцын. — Они приказали.
— А-а. — И с головокружительной быстротой замелькали трущиеся одна об другую ревизоровы
руки. — Прекрасно-с. Дельце-то начинает разгораться. Узелок увеличивается, вспухает... Хе-хе.
Никифоров! Этому — бумагу об аресте, а Павла Захарыча сюда ко мне... Живо!
Пришел и Павел Захарыч.
Ангел его плакал так жалобно и потрясающе, что мог тронуть даже хладнокровного ревизорова
ангела.
— Павел Захарович? Здравствуйте, здравствуйте... Не объясните ли вы нам, Павел Захарович,
что это такое «портовый сбор на предмет морского улучшения»?
— Гм... Это взыскание-с.
— Знаю, что взыскание. Но — какое?
— Это-с... во исполнение распоряжения его превосходительства.
— А-а-а... Вот как? Никифоров! Бумагу! Взять! Попросить его превосходительство!
Ангел его превосходительства плакал солидно, с таким видом, что нельзя было со стороны
разобрать: плачет он или снисходительно улыбается.
— Позвольте предложить вам стул... Садитесь, ваше превосходительство.
 — Успею. Зачем это я вам понадобился?
— Справочка одна. Не знаете ли вы, как это понимать: взыскание морского сбора в здешнем
городе?
— Как понимать? Очень просто.
— Да ведь моря-то тут нет!
— Неужели? Гм... А ведь в самом деле, кажется, нет. Действительно нет.
— Так как же так — «морской сбор»? Почему без расписок, документов?

Трава, примятая сапогом. Рассказ.

— Как ты думаешь, сколько мне лет? — спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на
другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом...

— Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.

— Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи.

— Тебе-то? Лет восемь, что ли?

— Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной.

— Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось и женишка уже припасла?
— Куда там! (глубокая поперечная морщина сразу выползла на её безмятежный лоб). Разве теперь можно
обзаводиться семьёй? Всё так дорого.
— Господи Боже ты мой, какие солидные разговоры пошли!.. Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
— Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдём, посидим. Там
хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
— Поцелуй её от меня в лапку. Но как же мы пойдем на речку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют. 4
— Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато
расскажу стих. Пойдём?

— Ну, раз стих — это дело десятое. Тогда не лень и пойти..

По дороге, ведя меня за руку, она сообщила:

— Знаешь, меня ночью комар как укусит, за ногу.

— Слушаю-с. Если я его встречу, я дам ему по морде.

— Знаешь, ты ужасно комичный.

— Ещё бы. На том стоим.

На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцом. Она прижалась к моему
плечу, прислушалась к отдалённым выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как
гнусный червяк, всползла на чистый лоб. Она потёрлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую
материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
— Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?

Я испуганно отодвинулся от неё и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней
губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей
деловитости фраза, и переспросил:

— Чего, чего?
Она повторила.
Я тихо обнял её за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:

— Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.

— Ах, стихи! Я и забыла. О Максе:

 Руки, точно вакса.
Максик вечно ноет,
Волосы, как швабра,
Максик рук не моет,
Чешет их не храбро...
У грязнули Макса
— Правда, комичные стишки? Я их в старом «Задушевном слове» прочитала.
— Здорово сработано. Ты их маме-то читала?

— Ну, знаешь, ей не до того, прихварывает всё.

— Что же с ней такое?

— Малокровье. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров
не было, потом эти... азотистые тоже в организм не... этого... не входили. Ну, одним словом —
коммунистический рай.

— Бедный ребёнок, — уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.

— Ещё бы не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь
пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?

— Очевидно, азотистых веществ ему не хватило. Или просто саботаж.

— Ну, ты прямо-таки прекомичный! На мою резиновую собачку похож. А ты можешь нижней губой до носа
достать?
— Где там! Всю жизнь мечтал об этом — не удаётся...

— А знаешь, у меня одна знакомая девочка достаёт: очень комично.

С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.
— Вишь ты, как пулемёты работают, — сказал я, прислушиваясь. 5
— Что ты, братец, — какой же это пулемёт? Пулемёт чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина
щелкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят.

Ба-бах! — Ого, — вздрогнул я, — шрапнелью ахнули.

Её серый лукавый глаз глянул на меня с откровенным сожалением.

— Знаешь, если ты не понимаешь — так уж молчи. Какая же это шрапнель? Обыкновенную трёхдюймовку
со шрапнелью спутал. Ты знаешь, между прочим, когда летит, так как-то особенно шуршит. А бризантный
заряд воет, как собака. Очень комичный.

— Послушай, клоп, — воскликнул я, с суеверным страхом оглядывая её розовые пухлые щечки,

вздёрнутый носик и крохотные ручонки, которыми она в этот момент заботливо подтягивала
опустившиеся к башмакам носочки. — Откуда ты всё это знаешь?

— Вот комичный вопрос, ей-Богу! Поживи с моё, ещё не то узнаешь.

А когда мы возвращались домой, она, забыв уже о «реагировании Ватикана» и «бризантных снарядах»,
щебетала, как воробей, задрав кверху задорный носик:

— Ты знаешь, какого мне достань котёночка? Чтоб у него был розовенький носик и чёрненькие глазки. Я
ему голубенькую ленточку с малюсеньким таким золотым бубенчиком привяжу, у меня есть. Я люблю
маленьких котёнков. Что же я, дура! Я и забыла, что мой бубенчик был с маминым золотом в сейфе, и
коммунисты его по мандату комфина реквизировали!
* * *

По зелёной молодой травке ходят хамы в огромных тяжёлых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут
по ней, примнут её. Прошли — полежал, полежал примятый, полураздавленный стебелек, пригрел его
луч солнца, и опять он приподнялся и под тёплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о
малом, о вечном.
 Ответьте на вопросы:
«Виктор Поликарпович».
1. Перескажите сюжет рассказа.
2. Какие ассоциации возникли у вас при чтении рассказа?
3. Что напоминает вам «Ревизора» Н.Гоголя?
4. Чем отличаются ревизор Гоголя и ревизор Аверченко?
5. С какой целью приезжает ревизор в город?
6. Какие качества проявляет ревизор?
7. Какова развязка рассказа?
8. На кого направлена авторская сатира?

«Трава, примятая сапогом». Вопросы.

1. Перескажите сюжет рассказа.
2. От какого лица написан этот рассказ?
3. В какое время происходит действие рассказа?
4. Назовите признаки времени
5. Чем поражает автора девочка?
6. Охарактеризуйте речь персонажей
Приведите примеры из текста.
7. Какую роль играет в рассказе общественно-политическая лексика? 6
8. Что хочет показать автор, рисуя бесхитростный детский мир?