Г«(НШ1(

Ш ОИК И Ш
WOPHC W IPfl
mmwi
WOPHC ш п
Г40И(НЛ41(
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ

Т О М III

Я ПУТИ

Москва 2010
Ш НИ ГО В ЕХ"
КНИЖНЫЙ КЛУБ I BOOK CLUB
УДК 821.133.1
ББ К 84(4Ф ра)
Г99

Составитель
Н. КУЛЫ ГИНА

Гюисманс Ж . К .
Г99 Собрание сочинений: В 3 т. Т. 3: В пути: Роман / Пер. с фр.
Ю. Спасского под ред. Н. Кулыгиной; Приложения 3 . Венгеро
вой, Н. Бердяева; Сост., коммент. Н. Кулыгиной. — М.: Книж
ный Клуб Книговек, 2010. — 400 с.

ISBN 978-5-4224.0131.4 (т. 3)

ISBN 978-5.4224-0128-4

Жорис Карл Гюисманс (1848— 1907) — один из самых неординарных

оанцузских писателей, признанная икона декаданса. Отвергая современность,
(. ~ая ее пошлой и безликой, он искал смысл жизни в средневековой философии,
исполненной мистическим восторгом католицизма.
Ненавидя и боясь сегодня, он с упоением описывал величие готических собо
ров, возвышенность григорианских песнопений, изящность средневековых
скульптур, хрупкую прелесть рукописных книг. Он весь вчера.
Под пером Гюисманса декаданс стал мировоззрением, образом мысли и об
разом жизни, эстетикой и поэтикой в одно и то же время.
В третий том Собрания сочинений, наиболее полного за всю историю издания
Гюисманса на русском языке, вошел роман «В пути», в котором выразилась осо
бенная направленность мышления писателя, а также статьи 3 . А. Венгеровой и
Н. А. Бердяева, посвященные жизни и творчеству писателя.

УДК 821.133.1
ББК 84(4Ф Ра)

ISBN 978-5-4224-0131-4 (т. 3) © Н Кулыгина, состав, комментарии, 2010

ISBN 978-5-4224-0128-4 © Книжный Клуб Книговек, 2010
Ш И
Роман
 «Convolate ad urbes refugii, ad loca
videlicet religiosa, ubi possitis de praeteritis
agere poenitentiam, in praesenti obtinere gratiam
et fiducialiter futuram gloriam praestolari»1.
Св. Бонавентура «О презрении мира»

Я не люблю ни вступлений, ни предисловий и, по мере воз

можности, избегаю опережать мои книги бесполезными речами.
Но имеется достаточно веская причина, нечто вроде закон
ной самообороны, которая побуждает меня предпослать новому
изданию «В пути» эти несколько строк.
Причина эта следующая.
Со времени выхода в свет этого тома переписка моя, и без
того уже сильно разросшаяся, благодаря обмену мыслей, вы
званному книгой «Бездна», достигла таких размеров, что я уви
дел себя вынужденным или перестать отвечать на получаемые
мною письма или же совершенно отказаться от всякой работы.
Я не могу посвятить себя удовлетворению притязаний лю
дей, незнакомых мне, в жизни которых, конечно, больше досуга,
чем в моей, и потому решил пренебречь просьбами об указаниях,
внушенными чтением «В пути». Но я не смог сохранить молча
ние, которое могло бы показаться оскорбительным.
Можно разделить на два рода посылаемые мне письма.
Первый исходит от простых любопытных. Под предлогом, что
их занимает моя личность, они хотят узнать кучу вещей, которые
их совершенно не касаются, притязают на вторжение в мой внут
ренний мир, хотят, как на площади, прогуливаться в моей душе.
Без колебаний сжигаю я такие послания, и вопрос этим ис
черпан. Не то с письмами второго разряда.
Их гораздо больше, и пишут их люди, которых мучительно
коснулась высшая благодать, изнемогающие в борьбе с самими
собой, одновременно и призывающие и отталкивающие обраще
ние. Часты также писания скорбных матерей, взывающих к пред-
стательству иноческой молитвы за детей своих, болеющих или
ведущих непотребную жизнь.

1 Бегите во грады прибежища, где вы сможете покаяться в грехах про

шлого, жить в благодати в настоящем и с вероюсмотреть в будущее (лат.).

1
 И все просят меня откровенно сообщить им: существует ли
аббатство, описанное мною в этой книге, и если да, то ввести их
с ним в сношения. Все домогаются моего содействия, чтобы за
ступился за них своей могучею молитвой брат Симеон, конечно,
если он не вымышлен мною и если действительно он — как я
описал его — святой.
В таких случаях я оказываюсь побежденным. У меня не хва
тает смелости отклонить эти просьбы, и я кончаю обычно пи
санием двух писем — автору послания и в монастырь. Иногда
пишу более пространно, когда необходимо яснее остановиться на
затронутых вопросах, дать более обширные указания. И, пов
торяю, меня угнетает эта роль усердного посредника между ми
рянами и монахами, которая служит мне неумолимой помехой
для работы.
Что сделать, чтобы удовлетворить других и не слишком
обидеть самого себя? Я не нашел иного средства, как только от
ветить этим доблестным людям раз и навсегда, всем сразу.
В общем вопросы, обычно мне предлагаемые, сводятся к
следующему:
«Тщетно искали мы в перечне траппистских монастырей
обитель Нотр-Дам-де-Артр. Ее не найти ни в одном монастыр
ском ежегоднике. Вымышлена она вами?» И затем: «Выдуман
ли образ брата Симеона, или если вы писали его с живого чело
века, то не превознесли ли вы его сверх меры, канонизировали,
так сказать, в целях вашей книги?»
Теперь, когда улегся шум, поднятый появлением «В пути», я
полагаю, что могу прервать молчание, которое я хранил всегда о
той обители, где жил Дюрталь. Итак, я объявляю:
Траппистский монастырь Нотр-Дам-де-Артр называется в
действительности монастырем Нотр-Дам-де-Сен-Иньи и рас
положен возле Фим в департаменте Марны.
Я дал подлинное описание его, и сообщаемые мной картины
монастырской жизни воспроизводят действительность. С жи
вых лиц нарисовал я образы монахов, из благопристойности
переменив лишь имена.
Добавлю еще, что летопись Нотр-Дам-де-Артр, рассказан
ная мною в этой книге, вполне согласуется с Иньиской.
Да, это ее основал в 1127 году святой Бернар, после чего во
главе ее стояли истинные святые, каковы Блаженные Гумберт и
Геррик, мощи которых хранятся в раке под главным алтарем, и
необычайный Монокулус, которого почитал Людовик VII.

8
 Подобно всем сестрам своим, обитель прозябала при гос
подстве Комменды, умерла во время революции, воскресла в
1875 году.
Заботами реймского кардинала-архиепископа кучка ци
стерцианцев направилась, чтоб вновь заселить древнее аббат
ство святого Бернара и восстановить нити молитв, оборванные
гонением.
Что касается брата Симеона, то я написал с него портрет
точный и подлинный, не приукрашивал, не подправлял. Я ни
коим образом не превознес его, не возвеличил и не следовал,
как на это, по-видимому, намекают, никакой предвзятой цели.
Я нарисовал его по методу натуралистов таким, каков он в дей
ствительности, этот доблестный святой!
И я вспоминаю этого кроткого, благочестивого человека,
которого я видел всего несколько дней тому назад. Он теперь
так постарел, что уже не может ходить за своими свиньями. Его
ставят чистить овощи на кухне, но отец настоятель иногда поз
воляет ему навещать прежних своих питомцев. И они не небла
годарны, нет, они бросаются с радостным хрюканьем, когда он
приближается к хлевам.
А он, усмехнувшись своей безмятежной улыбкой, ласково
ворчит с ними несколько минут и уходит, чтобы снова погру
зиться в благостное безмолвие обители. А когда старшие разре
шают его на миг от обета молчания, избранник этот дарует нам
краткие наставления.
Расскажу, например, такое.
Однажды, когда отец настоятель приказал ему помолиться
за больного, он ответил:
— Так как молитвы, исполненные по послушанию, обла
дают большей силой, чем другие, то прошу вас, высокочтимый
отец, укажите мне молитвы, которые я должен произнесть.
— Прочтите три раза «Pater»1и три «Ave»2, брат мой.
Старец покачал головой и, на вопрос слегка удивленного
настоятеля, признался в своем сомнении: — «Довольно одного
“Pater” и одного ‘Ave”, сказанных с рачением; говорить больше,
значит обнаружить недостаточное упование».
Инок этот не есть исключение, как могло бы показаться.
Подобные ему встречаются во всех траппистских обителях,
равно как и в других орденах. Я лично знаю еще одного монаха,

1Отче наш ( л а т .).

2 Богородице Дево, радуйся... ( л а т .).

9
который переносит меня, когда мне удается встретиться с ним,
во времена святого Франциска Ассизского. Он живет, охвачен
ный пламенным восторгом, и точно венцом украшена глава его
ореолом птиц.
Ласточки прилетают и гнездятся над его одром, в занимае
мой им келье привратника. Радостно вьются они вокруг него, и
птенцы, которые учатся летать, опускаются на голову его, плечи,
руки, а он неизменно улыбается и творит молитву.
Очевидно, эти животные чувствуют святость, любящую
и охраняющую их, ту непорочность, которой мы, люди, уже не
постигаем. Вполне понятно, что невероятными кажутся брат Си
меон и этот брат привратник в наш век ученого невежества и по
шлых мыслей. Для одних они идиоты, для других — безумцы.
И ускользает от людей величие этих изумительных отшельников,
таких воистину смиренных, таких неподдельно бесхитростных.
Они напоминают нам о Средних веках, и это счастье. Необ
ходимо существование подобных душ, чтобы уравновесить наши.
Это божественные оазисы здесь, на земле блаженные убежища,
где пребывает Господь, тщетно исходивший пустыню людскую.
Не в обиду будет сказано писателям, образы эти столь же
истинны, как и те, что очерчены в моих предыдущих книгах.
Они обитают в мире, неведомом непосвященным, только и все
го. Я ничуть не преувеличивал, описывая в этой книге неслы
ханную силу молитв, которою располагают эти иноки.
Надеюсь, что точность моих ответов удовлетворит лиц, всту
пивших со мною в переписку. Во всяком случае, не оскорбляя ми
лосердия, я могу считать оконченной свою роль посредника, так
как теперь известны имя и адрес моего траппистского монастыря.
Мне остается лишь извиниться пред дом Августином, вы
сокочтимым настоятелем траппистского монастыря Нотр-Дам-
де-Сен-Иньи, что этим я раскрываю псевдоним, под которым
изобразил в прошлом году в печати его обитель.
Я знаю, что он ненавидит шум и желает, чтобы не выставляли
напоказ ни его, ни братию его. Но я знаю также, что он искренно
любит меня и простит мне, когда подумает, что нескромность эта
может принести пользу многим страждущим душам, а мне, в то
же время, даст возможность спокойно работать в Париже.
Август. 1896
 ЧАСТЬ П ЕРВА Я

Протекала первая неделя ноября, неделя, когда творит

ся поминовение усопших. Дюрталь вошел в восемь часов
вечера в храм Сен-Сюльпис. Он охотно посещал эту цер
ковь, в ней был прекрасный хор, и вдали от многолюдства
толпы он мог сосредоточиться здесь в тишине. Не пугал
с наступлением ночи корабль храма, замкнутый давящи
ми сводами. Пусты часто бывали боковые нефы, и тускло
светили немногие лампады. Здесь можно было, оставаясь
невидимым, испытывать свою душу, чувствуя себя точно
дома.
Дюрталь сел слева позади главного алтаря под гал-
лереей, идущей вдоль улицы Сен-Сюльпис. Замерцали
отблески зажигаемых на хорах свечей. Вдали священник
говорил с кафедры в пустынной церкви. По его сочному
голосу, елейному произношению он угадал в нем священ
нослужителя хорошо упитанного, бросающего слушателям
привычные, затверженные пошлости.
« Почему они лишены до такой степени красноречия? —
думал Дюрталь. — И з любопытства я слушал многих, и
все они стоят друг друга. Они различаются лишь звуками
голоса. В зависимости от темперамента одни омывают речь
свою вином, другие умащают елеем, и никогда не слыхал
я искусного смешения». Он вспоминал ораторов, изба
лованных, точно тенора, Монсабре, Дидона, настоящих

И
Кокленов церкви и, наконец, аббата Гюльста, воинствен
ного оратора еще ничтожнее, чем эти питомцы консерва
тории католицизма!
Остальные — посредственности, превозносимые гор
сточкой верующих, которая слушает их. Если бы обладали
дарованием эти харчевники душ и подносили своим столов
никам яства изысканные, выжимку теологии, утонченные
сиропы молитв, ощутимые сладости мыслей, они прозяба
ли бы непонятыми своей паствой. Необходимо духовен
ство, стоящее на одном уровне с верующими, и бдительно
позаботилось, конечно, об этом Провидение.
Стук башмаков, шум отодвигаемых стульев, со скри
пом царапавших плиты пола, прервали его думы. Пропо
ведь кончилась.
Среди безмолвия прозвучала прелюдия органа, потом
замерла, подхваченная тающими волнами голосов.
Воздымалось песнопение медленное, унылое — «De
profundis»1.
Потоки голосов струились под сводами, сливаясь с
мягкими тонами гармонии, и их прозрачные оттенки напо
минали звук разбиваемого хрусталя.
Поддержанные непрерывным рокотом органа, под
крепленные басами, столь гулкими, что казалось они са
мопроизвольно возносятся из под-земли, они растекались,
скандируя стих «De profundis clamavi ad te D o...»2, затем,
исчерпав себя, остановились, и точно тяжелую слезу уро
нили последний слог «mine». Воплотились потом во втором
стихе псалма «Domine exaudi vocem meam»3 неустановив-
шиеся отроческие голоса, и снова повисла вторая половина
последнего слова. Не оторвалась на этот раз, не упала, не
скатилась на землю точно капля, но устремилась в необыч
ном усилии и, уносясь ввысь, поднялась к небесам воплем
страха, объявшего исторгнутую из плоти душу, которая на
гою в слезах повергнута пред Господом.

1Из глубины (л а т .).

2 Из глубины воззвах к Тебе, Господи... ( л а т .).
3 Господи, услышь глас мой ( л а т .).

12
 Мощно загудел после паузы орган, подкрепленный
двумя контр-басами, и увлек в потоке своем все голоса —
баритоны, тенора и басы, которые не служили теперь уже
пеленою тонким волнам детских голосов, но звучали во
всей силе, развернулись полной мощью, и однако все же,
словно хрустальная стрела, пронизал и врезался в них по
рыв звенящих дискантов.
Новая пауза и упруго отталкиваемые органом, затрепе
тали новые строфы в безмолвии храма.
Со вниманием вслушиваясь и пытаясь разделить их,
Дюрталь закрыл глаза, и они представлялись ему сперва
почти горизонтальными, затем понемногу поднимались,
наконец, совсем выпрямлялись, плача дрожали и разбива
лись в вышине.
Вдруг в конце псалма, исполняя ответствие антифо
на «Et lux perpetua luceat eis»1, детские голоса источились
мучительным воплем, рыданием нежным, точеным и лу
чистым, трепетавшим над словом «eis», которое висело в
пространстве.
Эти детские голоса ясные и острые, в напряжении сво
ем, казалось, готовые оборваться, сияли белизной зари во
мраке песнопения. Сливая свои нежные, полупрозрачные
звуки с чистыми звонами бронзы, разбавляя густую жижу
басов живой струею своих серебристых вод, утончали они
стенания, и горше ощущалась пламенная мука слез. Но
вместе с тем веяло от них заботливой лаской, струился жи
вительный бальзам, лучились они утешением. Во тьме воз
жигали мимолетные искры, подобные роняемым в сумерках
звонам ангелуса. Предваряя пророчества текста, вызывали
они сострадательный облик Девы, нисходящей на бледных
мерцаниях их звуков в ночь суровой молитвы.
В таком исполнении он неподражаемо прекрасен —
этот «De profundis», хотя, строго говоря, не входит в состав
грегорианского служебника. Это возвышенное моление,

1От стражи утренния (лат.).

13
изливавшееся в рыданиях в тот миг, когда душа голосов
устремлялась за пределы всего мирского, сломило нервы
Дюрталя, пронизало его сердце. Он хотел сосредоточиться,
прилепиться к смыслу угрюмой скорби, объемлющей пад
шее существо, трепеща припадающее к Господу. И вспом
нились ему вопли третьей строфы, когда человек, из безд
ны падения моливший в сокрушении Спасителя своего,
смущается, чувствуя себя услышанным, и, устыдившись, не
знает, что сказать. Тщетными кажутся ему измышленные
оправдания, ничтожными заготовленные доводы, и он ле
печет: «Господи, кто обрящет милосердие, если исчислишь
Ты грехи, Господи?»
«Как жалко, — думал Дюрталь, — что псалом, в пер
вых стихах воспевающий отчаяние человечества, в после
дующих принимает облик личных излияний царя Давида.
Я хорошо знаю, — продолжал он свои думы, — что смысл
сетований следует воспринимать символически, допустить,
что библейский владыка сливает свое дело с делом Божи-
им, что враги его — нечестивцы и неверующие, что, по
мнению учителей церкви, он преображает лик Христа, —
пусть так! Но его плотские алкания и напыщенная хвала,
которую воздает он своему неисправимому народу, омра
чают сияние поэмы. К счастью, мелодия живет вне текста,
собственной жизнью, не замыкается в распрях племени, но
охватывает всю землю, воспевая страх веков, еще не ро
дившихся, и современности, и времен умерших».
Стихли звуки «De profundis», и после молчания хор за
пел мотет XVIII века, но Дюрталя не привлекала светская
музыка, исполняемая в храмах. Превыше самых прослав
ленных творений музыки театральной и светской казалось
ему древнее церковное пение — мелодия нагая и плоская,
одновременно небесная и замогильная. В ней слышал
ся торжественный вопль скорби и надменных восторгов,
возносились величественные гимны веры человеческой,
которые как бы струились в соборах мощными ключами,
14
словно источаемые подножиями романских колонн. Как ни
была бы музыка глубокой, скорбной, нежной, но может ли
сравниться с торжественностью «Magnificat», с священ
ным вдохновением «Lauda Sion»1, с исступленным ликова
нием «Salve Regina»2, с печалями «Miserere» и «Stabat»3, с
безмерным величием «Те Deum»4? Гениальные художники
потщились переложить священные тексты; Витториа, Жо-
скен де Прэ, Палестрина, Орландо Лассо, Гендель, Бах,
Гайдн начертали дивные страницы. Часто они творили,
вдохновляемые мистическим наитием, эманацией Средне
вековья, навек утраченной. Но их творения выказывали,
однако, некоторую искусственность, хранили надменность,
чуждую смиренному величию и скромной пышности гре-
горианских песнопений. А последующие композиторы уже
не верили, и настал конец церковной музыке.
В современности можно отметить несколько религиоз
ных вещей Лесюэра, Вагнера, Берлиоза, Цезаря Ф ран
ка, но в них также чувствуется художник, поглощенный
своим произведением, художник, стремящийся выставить
на показ свое искусство, думающий о возвеличении сво
ей славы, забывающий, следовательно, о Боге. Они были
прежде всего люди, пусть и одухотворенные, но все же
люди с обычными человеческими слабостями, неисправимо
тщеславные, не могущие свергнуть с себя груза чувств. А в
песнопении литургическом, всегда созидавшемся безымян
но в глубине монастырей, сочились неземные родники, без
бремени греха, без следов искусственности. В них душа
изливалась, освобожденная от рабства плоти, исторгалась
вспышками возвышенной любви и чистого восторга. В них
обрела церковь язык, создалось музыкальное Евангелие,
которое подобно писанному, доступно лишь самым изы
сканным и смиреннейшим.

1Славь, Сион (лат.).

2 Слався Царица (лат.).
3 Стояла (мать, скорбящая) (лат.).
4Тебя, Бога, славим (лат.).

15
 Ну разве не лучшее испытание католицизма — ис
кусство, им созданное, искусство не превзойденное никем!
Ранние мастера в живописи и ваянии, мистики в поэзии и
прозе, церковное песнопение в музыке, и в зодчестве стили
романский и готический! И все это созидалось согласован
но, возгоралось единым пламенем на едином жертвеннике,
сливалось в дыхании единой мысли: обожая, поклоняться
подателю, и служить ему, и приносить ему еще незапятнан
ные дары его, отраженные в душе тварей, как в зеркальной
ясности.
И в дивные времена Средневековья, когда искусство,
взлелеянное церковью, коснулось порога вечности, прибли
зилось к Божеству, в первый и, быть может, в последний
раз постиг человек познание Божественного, лицезрение
небесных очертаний. И они соответствовали между собой,
воссоздавались от искусства к искусству.
Лики Приснодев закруглялись удлиненным миндале
видным овалом и походили на стрельчатые окна, которые
создала готика, пропуская аскетический девственный свет
под своды своих таинственных храмов. На картинах пер
вых мастеров кожа святых жен прозрачна, точно пасхаль
ные восковые свечи, а волосы бледно светятся, как золо
тистые крупицы неподдельного ладана. Едва закруглены
детские очертания торса, и выпуклость чела напоминает
стеклянный покров дароносиц; тонкие пальцы сгибаются,
а тела устремляются ввысь, подобные стройным колоннам.
Красота делается до некоторой степени литургической.
Кажется, что они живут в сиянии витражей, что пламен
ные вихри цветных стекол изливают на главы их лучистые
кольца венцов, зажигают их голубые глаза, окрашивают
умирающим рдением губы, украшают робкие оттенки их
тел и угасают, тускнеют темными тонами, преломляясь на
тканях одежды и тем подчеркивая хрустальную прозрач
ность взора, скорбную непорочность уст, благоухающих в
соответствии с творимой службой или лилейным ароматом
песнопений или благовонием покаянной мирры псалмов.
16
 Духовный союз объединял между собой художников
тех времен, создавая слияние душ. Живописцы и зодчие
устремлялись к единому идеалу красоты, в нерушимой со
гласованности сочетали соборы с изображениями святых.
Наперекор принятому обычаю, они творили лишь футляр
прежде драгоценности, создавали раку ранее мощей.
С другой стороны, песнопения церкви изысканно
родственны картинам первых мастеров. Неодинаково ли
возвышенны, не проникнуты ли одним и тем же вдохно
вением лучшее произведение Квентина Мессиса «Погре
бение Христа» и хоровые ответствия Страстной вечерни,
сочиненные де Викторией? Разве не полна «Regina Coeli»1
музыканта Лассо той же искренней веры, тех же чистых
и причудливых устремлений, как и некоторые запрестоль
ные статуи или религиозные картины старшего Брейгеля?
И, наконец, разве «Miserere» Жоскена Депре, регента
капеллы Людовика VII, и полотна первых бургундских и
фландрских мастеров не уносятся в том же парении, не
много сдержанном, не созданы ли с той же тончайшей про
стотой, немного жесткой, не источают ли они одинакового
дыхания истинного мистицизма, не округляются ли с на
тянутостью, неподдельно трогательной?
К единому идеалу обращено все это творчество, раз
личны лишь средства достижения.
Несомненно также созвучие мелодии церковных пес
нопений с зодчеством. Иногда она сгибается, как мрачные
романские аркады, льется суровая и сосредоточенная, на
подобие верхних полукружий сводов. «De profundis» скло
няется, точно тяжелые арки, образующие законченный
скелет здания. Подобно им, он медлителен и полунощен.
Он стелется лишь во тьме, движется лишь в унылых су
мерках склепов.
Иногда, наоборот, грегорианская песнь как бы за
имствует у готики ее цветистые завитки, ее изломанные
1Царица Небесная (лат.).
17
стрелы, воздушные розетки, кружевные ромбы, орнамен
ты мелкие и тонкие словно голоса детей. Тогда она об
ращается из одной крайности в другую, глубокая скорбь
переходит в беспредельный восторг. Случается также, что
музыка гимнов и порожденная ею музыка христианская,
подобно ваянию, сближаются с народной радостью, обле
каются грубоватым ритмом толпы; таковы рождественская
кантика «приидите, верные» и пасхальный гимн «О filii et
filiae»1. Подобно Евангелию, они приближаются к малым
сим и безыскусственно подчиняются смиренным желаниям
бедняков, даруя им праздничную песнь, легкую и доступ
ную, мелодический корабль, уносящий их в чистые оби
тели, где бесхитростные души припадают к милосердым
стопам Христа.
Песнопения, созданные церковью, взлелеянные в ка
пеллах Средневековья, рождают струящееся воздушное
перевоплощение неподвижных очертаний соборов. Они —
бестелесное, эфирное истолкование картин старых масте
ров.
Они — крылатое переложение, своего рода риза мо
литвенной латыни, которую вдохновенно созидали некогда
иноки, обитавшие в монастырях.
Эти песнопения изменились теперь и ослабели; их
перекрывает бессмысленный гром органов и их поют, не
вкладывая ни чувства, ни души.
Большинство хоров, исполняя их, заливается, под
ражая журчанью воды в водопроводных трубах; другим
благоугодно воспроизводить жужжание трещоток, скрип
блоков, крики журавлей. Но, не взирая ни на что, в них
все же остается недосягаемая красота, которую не могут
заглушить даже завывания заблудших певчих.
Неожиданно Дюрталя поразило безмолвие храма. Он
поднялся, осмотрелся кругом; в его углу ни души, кроме
двух нищенок, заснувших, положив ноги на подлокотники

1Придите к Младенцу, верные (лат.).

и уронив на колени голову. Слегка наклонившись, он заме
тил в пространстве, во тьме одной из капелл, теплющуюся
лампаду в оправе красного стекла. Ни звука. Раздавались
лишь мерные шаги привратника, свершавшего свой обход.
Дюрталь сел. Сразу испарилась пустынная сладость
уединения, благоухавшего ароматом воска и курений лада
на. В первых же созвучиях органа Дюрталь признал «Dies
irae»1, безотрадный гимн Средневековья. Он невольно
склонил голову и стал вслушиваться.
Не смиренное то было моление, как «De profundis»,
не страдание, которое мнит себя услышанным и во мраке
ночи различает светлую тропинку, не молитва, хранящая
достаточно надежды, чтобы не содрогнуться. Нет, в нем
изливался вопль беспросветного отчаяния и ужаса.
Грозное дуновение божественного гнева бушевало в
этих строфах. Казалось, что обращены они не столько к
Богу любви, милосердому Сыну, сколько к грозному Отцу,
являемому нам Ветхим Заветом, охваченному яростью, не
смягчаемому курениями и жертвами. Еще суровее восста
вал Он здесь, угрожая возмутить воды, сокрушить горы,
громом и молнией опустошить небесный океан. И в смяте
нии стенала устрашенная земля.
Кристальный, прозрачный детский голос жалобно воз
вестил в безмолвии храма близящееся разрушение. И хор
запел новые строфы, в которых грядет среди раздирающих
трубных звуков неумолимый Судия дабы очистить огнем
нечестие мира.
Глубокий, глухой, точно исходящий из церковных под
земелий бас сгустил мрачные пророчества, усилил гнет
угроз. После краткого ответствия хора, один из альтов по
вторил их, развернул еще подробнее, и, словно просвет в
смерче, прозвучало имя Иисуса, возглашенное тончайшим
отроческим фальцетом, после того, как жестокая поэма
исчерпала повесть мучений и кар. Задыхаясь, вопиял о

1День гнева (лат.).

19
милости мир, всеми голосами хора взывал к бесконечному
милосердию и всепрощению Спасителя, заклинал, чтобы
пощадил Он, некогда помиловавший раскаявшегося раз
бойника и Магдалину.
Но вновь разбушевалась буря в неизменной мелодии,
строптивой и печальной, затопила своими валами просту
пившее сияние неба, и уныло продолжали солисты, пре
рываемые скорбными ответствиями хора, воплощать один
за другим в разнообразии голосов ступени, ведущие к по
зору, отдельные звенья ужаса страданий, различные века
слез.
Потом смешались, слились все голоса, и понеслись по
мощным водам органа разбитые обломки человеческих
мук, молитвы и слезы. Ослабевали в изнемождении, цепе
нели в страхе, трепетали вздохами ребенка, укрывающего
лицо, пролепетали «Dona eis, requiem»1и немощно замерли
в таком жалобном «Amen», что он испарился, как дыхание
над рыдающим органом.
Кто создал эти образы отчаяния, кто уносился мечтою
в эти горести? И Дюрталь ответил себе: никто.
Тщетно изощрялись разгадать автора музыки и слов.
Их приписывали Франжипани, Томасу де Селано, святому
Бернару и многим другим, но они по-прежнему оставались
безымянными, их создали скорбные наслоения веков. Сна
чала «Dies irae» упало семенем отчаяния на потрясенные
души X I века. Пустило корни, дало медленные всходы,
вскормленное соками смятения, орошенное дождем слез.
Наконец, когда оно созрело, его подрезали и, быть может,
даже слишком усердно обрубили ветви, так как в одном
из первых известных текстов встречается строфа, потом
исчезнувшая, которая вызывает величественный варвар
ский образ земли, которая сотрясается, изрыгая пламя, и
созвездий, разлетающихся осколками, и неба разверстого
надвое, подобно книге!

1Покой вечный даруй им, Господи (лат.).

20
 И, однако, как прекрасны эти терцеты, окутанные хо
лодом и тьмою, удары рифм, падающих, перекликаясь су
ровым эхом, музыка, точно облекающая фразы саваном из
грубого холста и наделяющая творение очертаниями суро
вой графики! «И однако песнь эта, постигающая и вдохно
венно отражающая глубину стиха, этот мелодический пе
риод, который льется, выражая в неизменности созвучий
поочередно молитву и смятение, слабее волнует меня, —
думал Дюрталь, — трогает меньше, чем “De profundis”, в
котором нет ни такого мощного размаха, ни этого разди
рающего вопля искусства.
Исполняемый в нотном повышении, “De profundis”
приземлен и удушлив.
Он исходит из могильных недр, в то время как “Dies
irae” останавливается у гробового входа. В первом слы
шится голос самого усопшего, во втором — голоса погре
бающих живых, сетуя, мертвец обретает успокоение, но
безутешны те, которые его хоронят.
Строго говоря, я предпочитаю текст “Dies irae” тексту
“De profundis” и мелодию “De profundis” мелодии “Dies
irae”. Следует заметить, впрочем, что это песнопение ис
полняется на современный лад, театрально, развертываясь
без необходимого величавого единства», — решил Дюр
таль.
Он прервал свои мысли, прислушавшись на секунду
к отрывку современной музыки, который запел хор. Кто
решится наконец изгнать эту резвую мистику, эти потоки
мутной воды, которые сочинил Гуно? Не шутя, следовало
бы наказывать регентов хора, допускающих в храмах му
зыкальный разврат! Ну точно, как сегодня утром в церкви
Св. Магдалины, где я случайно застал бесконечное отпе
вание старого банкира. Чтобы почтить превращение фи
нансиста в прах, там исполняли воинственный марш под
аккомпанемент виолончелей и скрипок, труб и колокольчи
ков!.. Какая гадость! — И Дюрталь перенесся мысленно в
Д ’Элизеде де Мадлен, целиком отдавшись своим мыслям.
21
 В сущности, духовенство уподобляет Иисуса страннику,
призывая его каждодневно в каждую церковь, снаружи не
увенчанную ни одним крестом, а внутренностью своей по
хожую на большую гостинную какого-нибудь «Лувра» или
«Континенталя». Но как убедить священнослужителей, что
подобное уродство равноценно святотатству, и что ничто не
сравнится с мерзостным грехом беспорядочного смешения
романского и греческого стилей, живописи восьмидесяти
летних маразматиков, плоского потолка, продырявленного
круглыми окошками, всегда пропускающими один и тот же
тусклый свет дождливого дня, ничтожного алтаря, окружен
ного хороводом ангелов, с умеренным увлечением пляшущих
свой неподвижный мраморный танец?
Все меняется в этой церкви только в часы погребений,
когда открываются двери и приближается мертвец в свет
лой полосе дня. Литургия, словно сверхчеловеческий тимол,
очищает, обеззараживает нечестивое безлепие этого храма.
Вспоминая утренние впечатления, Дюрталь, закрыв
глаза, мысленно видел вереницу красных и черных ряс, бе
лых стихарей, шествовавших из глубины полукруглой апси
ды, соединившихся перед престолом вместе, спустившихся
по ступеням, смешавшихся перед катафалком, опять раз
делившихся, чтобы обойти его и снова сблизиться, сойтись
в широком проходе, уставленном вдоль стен стульями.
Увлекаемая высоко поднятым крестом, процессия дви
галась медленно и безмолвно навстречу покоившемуся на
возвышении успошему. Ее вели черные траурные фигуры
в генеральских эполетах, со шпагами, покоящимися в нож
нах. Издали в смешении света, падавшего сверху, с огнями,
зажженными вокруг катафалка и на престоле, как бы ис
чезали горящие свечи, и казалось, что священники, несшие
их, идут, подняв пустые руки и указуя на звезды, сияющие
над их головами.
Потом, когда духовенство окружило гроб, из глубины
алтаря раздался «De profundis», исполняемый невидимы
ми певчими.
22
 «Звучало красиво, — вспоминал Дюрталь. — Детские
голоса там визгливы и хрупки, а басы дряблы и худосочны;
им далеко до хора Сен-Сюльпис, а все же выходило пре
восходно. А что за великолепное мгновение, когда прича
щался священник и голос тенора, отделяясь вдруг от гуде
ния хора, излился в величественном антифопе песнопения:
“Requiem aetemam dona eit, Domine, et lux perpetua
luccat eit”1.
Точно облегчение несет после стенаний “De profundis”
и “Dies irae”, бытие Бога, на престоле, и оправдывает до
верчивую, торжественную гордость этого мелодичного пе
ния, взывающего ко Христу без содроганий и слез».
Кончается обедня, скрывается священнослужитель и
так же, как при внесении мертвеца, приближается к телу
духовенство, предшествуемое привратниками, и в пылаю
щем кольце свечей возглашает священник, облаченный в
мантию, могущественные разрешительные молитвы.
Литургия становится все более возвышенной, все бо
лее чарующей. Церковь — посредница между грешником
и Верховным Судией, — устами священника заклинает
Господа даровать прощение этой бедной душе: «Non intres
in judicium cum servo tuo, Domine!...»2 После «Amen», про
петого всем хором в сопровождении органа, из безмолвия
поднимается голос и говорит от имени мертвеца:
«Libera me...»3
А хор продолжает древнюю песнь X века. Так же, как
и в «Dies irae», впитавшем в себя отрывки этих жалоб, пла
менеет в ней Страшный суд и неумолимые ответствия хора,
подтверждают усопшему справедливость его страхов, удо
стоверяют ему, что Грозный Судия приидет среди молний
и покарает мир, когда распадутся времена.
Тогда широкими шагами обходит священник катафалк,
кропит его жемчужинами освященной воды, кадит, осеняет

1Покой вечный даруй им, Господи... (лат.).

2 Не введи во искушение раба своего, Господи! (Л ат.).
3Спаси меня... (лат.).
23
страждущую, плачущую душу, утешает ее, привлекает к
себе, как бы укрывает ее своей мантией, снова ходатай
ствует, чтобы после стольких томлений и трудов дал Го
сподь несчастной уснуть вдали от житейской суеты в оби
тели вечного упокоения.
Никогда ни одна религия не отводила человеку более
высокой роли, не открывала предназначенья более возвы
шенного чрез таинство освящения. Вознесенный над всем
человечеством, чуть не обожествленный благодатью сана
мог приблизиться священнослужитель к краю бездны, ког
да сотрясалась или стихала земля, и предстательствовать
за существо, которое церковь окрестила, когда оно было
еще ребенком, и которое могло и забыть, и даже бороться
с ней до самой смерти.
И церковь не убоялась этой задачи. Пред смердящим
телом, положенным в ящик, она помышляла о путях души
и восклицала: «Господи, исторгни ее из врат адовых!..» Но
в конце отпущения, в тот миг, когда шествие возвраща
ется к ризнице, казалось, что встревожена также и сама
церковь. Мимолетно вспомнив, быть может, о грехах,
содеянных этим мертвецом при жизни, она сомневалась,
по-видимому, что услышаны будут ее мольбы, и сомнение
это, невыданное словами, сквозило в оттенке последнего
«Amen», который пролепетали детские голоса. Боязли
вый и далекий, нежный и жалобный «Amen» говорил: Мы
сделали, что могли, но... но... И в гробовом молчании, на
ступившем после того, как духовенство покинуло неф, вос
ставала единая лишь жалкая действительность этой пустой
скорлупы, которую поднимут люди и положат на дроги,
подобно отбросам боен, увозимым утром в салотопни, где
из них варят мыло.
Как меняется картина! — раздумывал Дюрталь: если
лицом к лицу с этими скорбными моленьями, с красноре
чием разрешений от грехов сопоставить брачную службу.
Церковь тогда безоружна, и ничтожно ее музыкальное
служение. Невольно вынуждена она разыгрывать брачные
24
марши Мендельсона, черпать из мирских авторов веселье
их напевов, чтобы восславить краткую и тщетную радость
тела. Иногда случается, что, наперекор всякому смыслу,
песнопение величает ликующее нетерпение девушки, ожи
дающей, что мужчина овладеет ею сегодня вечером. Или
не менее странно слышать, когда «Те Deum» воспевает
блаженство мужчины, готовящегося взять женщину, на
которой он женится, потому что не нашел других средств
завладеть ее приданым.
Церковное песнопение, далекое от этой дани телу, за
мыкается в антифонах, как монах в монастыре. И если
исходит, то лишь затем, чтобы взрасти перед Христом
колосьями мук и страданий. Оно сгущает и выражает их
в дивных жалобах, а когда отдается преклонению, уто
мившись взывать о пощаде, то вдохновенно прославляет
события вечные: Вербное воскресенье и Пасху, Троицын
день и Сошествие Святого Духа, Богоявление и Рожде
ство. Оно изливается тогда в неизъяснимом восторге, уно
сится за пределы миров, исступленно припадает к стопам
Господним!
Что касается до погребального обряда, то он превра
тился теперь в официальную рутину, в список молитв, ко
торый воспроизводят бессознательно, не вникая в них.
Органист думает о семье, мысленно перебирая за игрой
свои заботы. Человек накачивающий воздух в трубы, по
мышляет о кружке пива, которой утолит свою жажду. Те
норы и басы поглощены исполнением и окунаются в более
или менее взбаламученную воду своих голосов. Дети хора
мечтают, как бы порезвиться после обедни. Ни те, ни дру
гие не понимают ни слова латинского песнопения «Dies
irae», в котором они выпускают часть строф.
Церковный староста подсчитывает деньги, которые
храм получит от усопшего, и даже священник, утомленный
обилием прочитанных молитв, сбывает с рук службу, по
спешая к обеду, и механически шепчет молитвы. Торопят
ся провожающие, нетерпеливо ожидая конца заупокойной
25
обедни, — которую они, конечно, не слушают, — чтобы
поскорее пожать руку родственникам и покинуть мерт
веца.
Царит полное невнимание, глубокая скука. А сколько
действительно страшного в том, что лежит там, на помо
сте, в ожидании выноса из храма. Пустые ясли, навсегда
покинутое тело. И распадаются эти ясли, и нет там ничего,
кроме зловонной сукровицы, испаряющихся газов, гнию
щего мяса!
А душа, что с нею, теперь, когда отошла жизнь, а плоть
разлагается? Никого это не занимает, даже семью, изну
ренную долгой службой, погруженную в печаль, оплакива
ющую лишь видимое олицетворение утраченного существа.
«Никого, кроме меня, — думал Дюрталь, — да еще не
скольких любопытных, собравшихся в трепете послушать
“Dies irae” и “Libera” и понимающих язык их и смысл!»
Но одной лишь оболочкой слов, не проникая в них,
даже не вдумываясь, творит дело свое церковь.
Совершается чудо литургии, власть ее речи, неизмен
но возрождающееся обаяние стихов, созданных далекими
временами, молений, сложенных умершими веками. Все
минуло, не сохранилось ничего, чему поклонялись ушедшие
столетия. Но уцелели священные стихи, выкрикиваемые
теперь равнодушными голосами и мысленно повторяемые
ничтожными сердцами, и эти слова сами собой предста
тельствуют, трепещут, молят о пощаде, исполненные са
модовлеющей силы, чудодейственных влияний, неотчуж
даемой красоты, мощной непоколебимости своей веры. Да,
Средние века передали в наследство нам этот дар, чтобы
помочь нашему спасению, если можно только спасти душу
современной маски, мертвой маски!
В наши дни, решил Дюрталь, в Париже ничего не
осталось достойного, кроме почти одинаковых церемо
ниалов пострижения и погребения. Беда только, что по
хоронная роскошь неистовствует, когда отпевают богатого
покойника.
26
 Утварь, которую тогда извлекают, способна довести
до умопомрачения: серебряные статуи; безобразного вида
цинковые вазы, в которых пылает зеленый огонь; жестя
ные канделябры на рукоятках, напоминающих обращен
ную жерлом вверх пушку, воздымают подсвечники, напо
минающие пауков, опрокинутых на спину и держащих лап
ками зажженные свечи, — весь металлический лом времен
первой Империи, разубранный рельефом розеток, листьев
аканта, крылатыми песочными часами, ромбами, гречески
ми украшениями. Кошмар усугубляется тем, что возвышая
жалкое великолепие церемоний, исполняют музыку Масс-
не и Дюбуа, Бенжамена Годара и Видора или, хуже того,
музыку, которая напоминает смесь ризницы с кабаком.
Помимо всего, лишь на отпевании богатых мож
но услышать бури рокочущих органов, скорбное величие
церковных песнопений. Недоступны беднякам ни хор, ни
орган — всего несколько горсточек молитв да три взмаха
кропилом. И еще одного мертвеца оплакивают и уносят!
Размышления Дюрталя прервались на время, после
чего он задумался:
«Не следует мне, впрочем, слишком хулить богатых
толстяков. В сущности, лишь благодаря им я теперь слу
шаю дивную заупокойную обедню. Господа эти при жизни,
быть может, никому не сделавшие добра, оказывают неко
торым, сами того не сознавая, милость после смерти».
Шум вернул его к действительности церкви Сен-
Сюльпис; хор уходил, запирали церковь. «Я опять не
молился, — думал он, — а это было бы лучше, чем уно
ситься мечтами в пустоту, сидя здесь на стуле. Молить
ся? Но к этому меня не тянет. Я увлечен католицизмом,
опьянен воздухом его ладана и воска, брожу около него,
растроганный до слез его молитвами, глубоко захваченный
его псалмами и песнопениями. Мне опротивело мое суще
ствование, я смертельно наскучил себе, но как далеко еще
отсюда до другой жизни! Притом... притом же... я бываю по
трясен только в капеллах и едва выйду, как опять черствею,
27
становлюсь сухим. В сущности, — заключил он подыма
ясь и направляясь вслед за несколькими отставшими, ко
торых привратник провожал в одну из дверей, — в сущ
ности, сердце мое ожесточилось и затуманено утехами — я
не гожусь ни на что.

II

Как обратился он в католицизм, как пришел к нему?

Дюрталь отвечал себе: не знаю, я знаю лишь, что после
лет неверия, я вдруг уверовал.
Он пытался разобраться в этом превращении, хотя со
знавал, что здравый смысл бессилен анализировать слу
чившееся.
«В общем, удивление мое, — рассуждал он, — осно
вано на предвзятых мыслях об обращениях.
Я слышал рассказы о внезапных и бурных переворотах
души, подобных громовым ударам, или о вере, взрываю
щей почву, минированную медленно и мудро.
Очевидно, что обращение может быть достигнуто тем
или иным путем, который сочтет за благо избрать Господь,
но есть еще третий способ, без сомнения, самый обычный,
который применил Спаситель. В чем состоит он, не знаю,
и действие его подобно работе органов, которого человек
не ощущает. Не открывалось предо мной пути в Дамаск, и
не происходило событий, которые бы породили перелом.
Ничто не случилось, а человек в одно прекрасное утро
пробуждается с сознанием, что он верит, не понимая, по
чему и как.
Да, но разве не походит, в сущности, это влияние на
движение мины, которая взрывается лишь после того, как
заложена глубоко под землей? О, нет! Ее работа была бы
ощутима. Я преодолевал бы тогда помехи, заграждающие
путь, размышлял бы, мог бы проследить, как пробегает по
нити искра. И однако ничего подобного. Я сделал нечаян­
28
ный прыжок, это застало меня врасплох, я не подозревал
даже, что под меня проложен такой глубокий подкоп. Не
скажу также, что обращение мое подобно громовому удару,
правда, удару безмолвному и таинственному, необычному,
тихому. Но даже и это было бы неверно: внезапный пере
ворот души почти всегда вызывается каким-либо горем или
преступлением, или, в крайнем случае, исходит от события
видимого.
Нет, единственно достоверное объяснение моей судь
бы в промысле Божием, в Благодати.
Значит, психология моего превращения ничтожна?» —
И он отвечал себе:
«Так кажется, когда я тщетно пытаюсь восстановить
вехи пути, по которым я пришел. Конечно, я могу просле
дить кое-какие грани пройденного пути: любовь к искус
ству, наследственность, пресыщение жизнью. Могу вос
кресить в памяти забытые ощущения детства, подземные
блуждания мыслей, внушенных стоянием в церквах. Но
связать эти нити, собрать их воедино я не в силах, не в си
лах постигнуть вспыхнувшего во мне неожиданного и без
молвного сияния. Когда я пытаюсь объяснить себе, почему,
будучи неверующим накануне, я, сам того не ведая, пре
вратился в одну ночь в верующего, то не нахожу никакого
ответа, небесное вмешательство не оставило следов.
Очевидно, — продолжал он свои раздумья, — в этих
случаях о нас печется Богоматерь. Она нисходит к нам и вру
чает в руки Сына. Но персты ее так нежны, так прозрачны,
так любовны, что душа, врачуемая ими, не ощущает ничего.
Но если от меня скрыто развитие и отдельные уклоны
моего обращения, то я все же могу угадать мотивы, которые
привели меня, после жизни безразличной, в лоно церкви,
повинуясь которым я бродил возле нее, и которые насиль
ственно подтолкнули меня, заставили войти.
Таких главных причин, — размышлял он, — было три».
Во-первых, врожденное тяготение, унаследованное от
семьи, издревле благочестивой, разбредшейся по монасты
рям. Пред ним восставали воспоминания детства, образы
29
кузин, теток, которых видал он в монастырских приемных,
женщин нежных и задумчивых, белых, как церковные об
латки.
Он пугался их тихих голосов, ему делалось жутко, ког
да, оглядев его, они спрашивали, хорошо ли он себя ведёт.
Он испытывал пред ними особое чувство страха, за
бивался в материнские юбки и дрожал, когда, уходя, сле
довало поднести свой лоб к обесцвеченным губам, которые
оставляли на нем веяние холодного поцелуя.
Теперь, в дымке далеких воспоминаний, свидания эти,
так смущавшие его в детстве, казались ему изысканными.
Он влагал в них своеобразную поэзию монастыря, облекал
выдыхающимся запахом деревянных панелей и восковых
свечей эти оголенные приемные. Рисовал себе монастыр
ские сады, которыми он проходил, сады, источавшие ед
кий и соленый аромат буксуса, засаженные грабинником,
усеянные виноградными лозами с ягодами вечно зелены
ми и никогда не созревающими, снабженные скамьями,
источенный камень которых хранил влажность прошлых
ливней. В его памяти проносились тысячи подробностей
о безмятежных липовых аллеях, о тропинках, по которым
убегал он в черное кружево тени, роняемое ветвями на зем
лю. В его воображении с годами сады разростались, и он
хранил о них слегка туманные воспоминания, в которых
трепетала расплывающаяся картина старого дворцового
парка или священнического плодового сада, расположен
ного к северу от дома и хранившего легкую прохладу даже
в то время, когда палит солнце.
Неудивительно, что, когда он украшал в своих думах
ощущения эти, преобразованные временем, они напитыва
ли душу его благочестивыми мыслями, просачивавшимися
вглубь. Возможно, что тридцать лет все это глухо бродило
в нем, и восстало теперь.
Но две других известных ему причины, вероятно, по
влияли еще сильнее.
30
 Это отвращение к жизни и страсть к искусству. И чув
ство отвращения, несомненно, отягчалось его одиночеством
и праздностью.
Раньше он случайно завязывал дружеские связи и сжи
вался с душами, у которых не было ничего с ним общего.
Наконец, установились после долгих напрасных блужда
ний его влечения, и он близко сдружился с неким доктором
Дез Эрми, врачом, погрузившимся в демономанию и ми
стику, и со звонарем колокольни Сен-Сюльпис, бретонцем
Каре.
Их отношения не походили на прежние, поверхностные
и чисто внешние; они отличались широтой и глубиной, по
коились на сходстве мыслей, на нерасторжимом слиянии
душ. Но вдруг они порвались: на протяжении месяца умер
ли Дез Эрми и Каре, сраженные — первый — тифозной
лихорадкой, второй — простудой, которая уложила его в
постель после того, как он прозвонил вечерний «анжелюс»
на колокольне.
Это было тяжким ударом для Дюрталя. Жизнь его по
плыла по течению, неудерживаемая никакой привязанно
стью. Бесцельно блуждал он в сознании, что запустение
это окончательное, и что в его в возрасте ему уже не сой
тись больше ни с кем.
Тогда зажил он одиноким отшельником, зарывшись в
свои книги, но уединение, которое он легко сносил, ког
да бывал занят, сочиняя книгу, становилось нестерпи
мым в дни неделанья. Усевшись после полудня в кресло,
он уносился в свои сны, навевавшие на него одни и те же
неизменные мысли и за спущенной завесой его глаз раз
вертывавшие все те же лицедейства волшебства, картины
которых не менялись. Все так же плясали нагие образы в
его мозгу при пении псалмов, и от мечтаний своих он отры
вался трепещущий, потрясенный, способный — будь воз
ле него священник — с плачем броситься к его ногам или
отдаться бесстыднейшей похоти, если б увидел пред собой
в своей комнате блудницу.
31
 «Отгоним все эти призраки работой!» — восклицал он.
Но работать над чем? Выпустив повествование о Жиле де
Ре, которое могло показаться занимательным нескольким
художникам, он бесплодно искал сюжета новой книги. Ч е
ловек крайностей в искусстве, он сейчас же перескочил из
одной противоположности в другую и, исследовав в своей
повести о Жиле де Ре сатанизм Средневековья, чувство
вал, что занять его теперь могло бы лишь житие святой;
несколько строк при изучении мистики Герреса и Рибо на
толкнули его на след блаженной Людвины и он устремился
в поиски за новыми источниками.
Но, допуская даже, что ему удалось бы открыть их,
мог ли вообще создать Дюрталь жизнеописание святой?
Он отвечал отрицательно, и ему казалось, что в основе его
вывода лежат соображения убедительные.
Жития святых есть отрасль искусства, ныне утрачен
ная. Ее постигла та же участь, что резьбу по дереву и ми
ниатюры древних требников. В наше время ею занимаются
лишь церковные старосты и священники, комиссионеры
стиля, которые в писаниях своих как бы на драги нагружа
ют свои соломенные мысли. Она превратилась в их руках в
одно из общих мест изделий благочестия, в книжное пере
ложение статуэток Фрок Роберта, хромотипии Буассо.
Пред ним открывался свободный путь, и легким ка
залось странствие, на первый взгляд. Но, чтобы извлечь
чары из легенд, необходимо воплотить их наивным языком
минувших веков, невинным словом мертвых поколений.
Как достичь в наши дни скорбной сущности, ароматной
белизны древних переводов «Золотой Легенды» Иакова
Ворагинского? Как связать в непорочный букет унылые
цветы, выращенные в те времена, когда священнопись
была сестрой варварского и восхитительного искусства ма
стеров витражей, пылкой и целомудренной живописи ран
них мастеров?
Нечего и думать о тщательной подделке, о хладнокров
ном воспроизведении таких творений. И остается решить
32
вопрос: можно ли воссоздать смиренный и возвышенный
облик святой средствами современного искусства? Ответ
получался в лучшем случае сомнительный. Недостаток ис
тинной простоты, бремя слишком искусного стиля, выду-
манность старательного рисунка, притворство хитроумных
оттенков угрожали превратить избранницу в комедиантку.
Вместо святой получилась бы актриса, более или менее ис
кренно разыгрывающая свою роль, разрушилось бы оча
рование, чудеса казались бы искусственными, события
жизни бессмысленными!.. И наконец... наконец... нужна
еще вера, доподлинно живая, вера в святость героини, если
хочешь извлечь ее из праха и оживить в своем творении.
Эта истина подтверждается примером Гюстава Ф л о
бера, написавшего дивные страницы легенды о Юлиане
Милостивом. Они шествуют в пленительном, размерен
ном смятении, движутся в наряде бесподобного языка,
внешняя простота которого есть плод сложных ухищрений
неслыханного искусства. Все в них есть, все, но не хва
тает того дыхания, которое из этой новеллы создало бы
истинное чудо искусства. Нет пламени, соответственного
содержанию, которое должно бы пылать под покровом ве
ликолепных фраз. Нет вопля любви, даруемой отрешением
сверхчеловеческим, раздирающей мистическую душу!
С другой стороны, заслуживают прочтения «Лики
Святых» Элло. Верой пропитаны все его образы, пыл из
ливается из глав его, неожиданные сопоставления вырыва
ют неисчерпаемые водоемы мыслей между строк. Но что
из того! Элло до такой степени не художник, что сияющие
легенды меркнут от прикосновения его пальцев. Его ску
пой стиль истощает чудеса. Ему не хватает искусства, ко
торое извлекло бы эту книгу из разряда творений тусклых,
творений мертвых!
На Дюрталя наводил полное уныние пример обоих этих
людей, писателей, бесконечно друг другу противополож
ных и не могших достичь совершенства; первый в легенде
святого Юлиана, так как не доставало ему веры, и второй
2 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений Т. 3» 33
потому, что был наделен искусством безмерно скудным.
Надо быть и тем и другим, оставаясь при этом еще самим
собой, думал он: если же нет, то к чему браться за решение
таких задач? Лучше молчать. И безутешно тосковал он,
сидя в кресле.
В нем крепло отвращение к его бесплодной жизни, и
много раз спрашивал он себя: зачем провидение мучит так
потомков своих первых обращенных? Но не находя ответа,
он все же неизбежно приходил к сознанию, что церковь
собирает, по крайней мере, рассеянные в пустынях этих об
ломки, что она дает приют потерпевшим кораблекрушение,
примиряет их, дарует им надежный кров.
Подобно Шопенгауеру, которым он увлекался раньше
и который наскучил ему своей склонностью к пережевы-
ваньям смерти, своим гербарием сухих жалоб, церковь не
обольщала человека, не стремилась дурманить его, не ки
чилась благостью жизни, наоборот, познала весь ее позор.
Во всех своих книгах Откровения сетовала она на ужас
рока, оплакивала бремя жизни. Левит, Екклезиаст, книга
Иова, Плач Иеремии свидетельствуют о скорби этой каж
дою своей строкой, а Средневековье в свою очередь осуди
ло бытие в книге о Подражании Иисусу Христу и громким
криком призывало смерть.
Еще яснее Шопенгауера возвещала церковь, что не к
чему стремиться здесь на земле, нечего ожидать, но она
продолжала там, где прерывались умствования философа,
переступала порог сверхчувственного, раскрывала идеал,
ясно очерчивала цели.
«Строго говоря, — размышлял он, — не так уж не
преложен хваленый довод Шопенгауера против правосу
дия Создателя, основанный на муке и неправде мира; нет,
мир не таков, каким создал его Господь, он есть то, что из
него сделал человек.
Прежде чем обвинять небо в нашей скорби, надлежало
бы, без сомнения, исследовать добровольные видоизмене
ния, намеренные падения, испытанные человеком, прежде
34
чем погрузился он в мрачный дурман, в котором теперь
тоскует. Надлежало бы осудить пороки его предков и соб
ственные его страсти, порождающие большую часть неду
гов, от которых он страдает. И в заключение следовало бы
отречься от цивилизации, создавшей нестерпимые условия
нашего существования, но не от Господа, который не со
творил нас способными падать развеянными от пушечных
выстрелов во времена войны, а во времена мира изнывать
жертвою угнетающих, обкрадывающих, грабящих нас пи
ратов торговли, разбойников банков.
Непостижим, правда, тот врожденный страх жизни,
страх, присущий каждому из нас. Но это тайна, которую
не объясняет никакая философия.
Ах, если подумать, что из года в год накапливался во
мне страх и отвращение к жизни, то ясно понимаю я, по
чему прибило меня к единственному порогу, за которым
я мог укрыться, — к церкви. Прежде я владел опорой,
поддерживавшей меня, когда дули суровые ветры печалей.
И я презирал церковь. Я верил в свои романы, работал
над своими историческими книгами; я жил искусством и
кончил признанием полной несостоятельности его, совер
шенной неспособности даровать счастье. Тогда я понял,
что пессимизм прекрасно утешает людей, не чувствующих
потребности истинного утешения. Понял, что учения его
могут прельстить человека юного, богатого, довольного
собой, но становятся удивительно немощными, отчаянно
ложными, когда уходят годы и надвигаются недуги и ру
шится все!
Я обратился в лечебницу душ — церковь. По крайней
мере, вас примут там, позаботятся о вас. Не назовут, как
в клинике пессимизма, лишь имя болезни, которая мучает
вас, и не повернутся к вам спиной».
Наконец, к религии Дюрталя привело еще искусство.
Искусство сильнее даже, чем пресыщение жизнью, яви
лось тем непреодолимым магнитом, который привел его к
Богу.
35
 Вся душа его сотряслась глубоко в тот день, когда из
любопытства, чтобы убить время, он забрел в церковь,
после стольких лет забвения, и прослушал заупокойные мо
ления вечерни, тяжко падавшие одно за другим, в то вре
мя, как певчие, чередуясь, подобно могильщикам, бросали
друг за другом мягкие горсти стихов. Он чувствовал, что
навсегда пленен услышанными в Сен-Сюльпис дивными
песнопениями, исполняемыми при поминовении усопших,
но окончательно захватили, еще сильнее поработили его
обряды и песни Страстной Седьмицы.
Как любил он посещать храмы в течение этой недели!
Они раскрывались, подобные вымершим дворцам, точно
опустошенные кладбища Господни. Казались мрачными,
с их завешанными ликами, с распятиями, облаченными в
фиолетовые платы, умолкшими органами, онемевшими ко
локолами. Толпа стекалась, сосредоточенная и бесшумная,
шествовала по земле к исполинскому кресту, слагавшемуся
из главного нефа и обоих боковых трансептов; войдя чрез
раны, изображенные вратами, поднималась к алтарю, туда,
где как бы возлежала глава Христа, и на коленях жадно
лобызала распятие, у подножья ступеней.
И толпа, переливавшаяся в крестообразном сосуде
храма, сама превращалась в огромный живой крест, без
молвный и печальный.
В Сен-Сюльпис, где вся семинария в полном составе
оплакивала позор человеческого правосудия и приговор
смерти, вынесенный Богу, Дюрталь увлекался недося
гаемым богослужением горьких дней, мгновений тьмы,
внимал безмерной скорби Страстей, так возвышенно, так
глубоко воплощаемой медленными песнопениями страст
ной вечерни, ее сетованиями и псалмами. Но сильнее всего
повергало его в трепет воспоминание о Деве, нисходящей в
Великий Четверг, когда ниспадает ночь.
Церковь, объятая пред этим горестью и распростертая
пред крестом, восставала и испускала рыдания, узревая
Богоматерь.
36
 Голосами всего хора теснилась она вокруг Марии,
пыталась утешить ее, сливая с ее плачем слезы «Stabat
Mater», стеная музыкой страдальческих терзаний, орошая
ее горе стофами, источавшими воду и кровь, подобно ране
Христа.
Дюрталь выходил утомленный этим долгим бдением,
но зато рассыпались колебания его веры. Он не сомневал
ся больше, что благодать излилась на него в Сен-Сюльпис
с красноречивым блеском литургии и что призывы обра
щались к нему в сумрачной печали голосов. И он ощущал
чисто сыновнюю признательность к этому храму, в кото
ром провел такие нежные и трогательные часы.
И, однако, он совсем не посещал его в обычное время.
Храм казался ему слишком обширным, холодным и даже
безобразным! Он предпочитал ему церкви более уютные,
меньшие размером, церкви, еще хранящие следы Средне
вековья!
И в дни блужданий он, выйдя из Лувра, где подолгу
застаивался перед картинами первых мастеров, укрывался
в древний храм Сен-Северин, приютившийся в одном из
бедных уголков Парижа.
Он приносил с собой туда видения картин, которым
поклонялся в Лувре, и вновь созерцал их в обстановке, им
родственной.
Уносимый в облаках гармонии, плененный светлыми
струями хрустального детского голоса, отрывающегося
от гулкого рокота органа, он переживал здесь блаженные
мгновения.
Он чувствовал там, когда даже не молился, как под
нимается в нем жалобная скука, сокровенная тоска. Выпа
дали дни, когда Сен-Северин восхищал его, лучше других
помогал преисполниться неуловимым ощущением радости
и сожаления, а иногда наводил его помыслы на содеянные
безумства похоти и очищал душу раскаянием и ужасом.
Часто уходил он туда. Особенно любил бывать по вос
кресеньям утром за поздней обедней.
37
 Он устраивался тогда позади главного алтаря в печаль
ной укромной апсиде, подобно зимнему саду засаженной
необычными, немного дикими деревьями. Она походила на
беседку из окаменевших древних дерев цветущих, хотя с
них спала листва, и словно высокие стволы поднимались
четырехугольные или многогранные колонны, прорезан
ные у основания длинными выемками, в прохождении
своем слагавшиеся в овалы, напоминавшие корни ревеня и
желобчатые, точно сельдерей.
Не распускалась листва на вершинах стволов, нагие
ветви которых изгибались вдоль сводов, соединяясь с ними,
примыкая к ним, в местах слияния собирая причудливые
букеты поблекших роз, гербовые, ажурно точеные цветы.
И стыли уже около четырехсот лет эти неподвижные де
ревья. Неизменными навсегда согнулись ветви, слегка по
блекла белая кора колонн, и увяли цветы. Осыпались ге
ральдические лепестки, а некоторые ключи свода хранили
лишь наслоенные друг на друга чаши, раскрытые, подобно
гнездам, источенные, словно губки, измятые, как клочки
потемневших кружев.
Среди этой таинственной растительности, этих камен
ных дерев, одно из них, странное и чарующее, порождало
безумную мысль, что, быть может, сгустился, затвердел,
бледнея и веясь, дым голубого ладана и сложился в дугу
этой колонны, которая поднималась спиралью и распуска
лась в злак, обломавшиеся стебли которого ниспадали с по
катости свода.
Уголок этот, куда уходил Дюрталь, тускло освещался
стрельчатыми окнами в сетке черных ромбов, в которые
вставлены были крошечные стекла, затемненные налетом
издавна накапливавшейся пыли и казавшиеся еще мрачнее
от церковных панелей, опоясывавших их.
Апсиду эту можно было вообразить себе тяжелым ока
меневшим сплетением остовов деревьев, теплицей умерших
пальм, наводившей на мысль о чудодейственной птице Ф е
никс, будившей призраки прихотливых веерников; но свои­
38
ми очертаниями полумесяца и мутным светом она вызывала
также и видение корабельного носа, который погрузился
в волны. В перевитые черными переплетами окна, словно
в круглые окна трюма, доносились сдавленные шумы колес
на улице, подобные журчанию реки, которая просеивает
в мутном потоке своих вод золотистые отблески дня.
По воскресеньям, за поздней обедней апсида остава
лась пустой. Все молящиеся наполняли корабль церкви
перед главным алтарем или размещались в притворе, по
священном Богоматери. Дюрталь почти всегда бывал один,
а если случалось проходить кому через его убежище, то, не
в пример верующим других церквей, люди эти не казались
ни враждебными, ни тупыми. В этом квартале неимущих
храм посещали бедняки: лавочники, сестры милосердия,
оборванцы, подростки. Преобладали женщины в лох
мотьях, ходившие на цыпочках, опускавшиеся на колени не
глядя вокруг, стеснявшиеся себя рядом с убогой роскошью
алтарей; робко поднимали они глаза и склоняли голову при
приближении служки.
Растроганный немым зрелищем этой боязливой нище
ты, Дюрталь слушал литургию, исполняемую хором мало
численным, но тщательно обученным. Лучше, чем в Сен-
Сюльпис, где богослужения отличались иной торжествен
ностью и полнотой, исполнял хор Сен-Северина дивное
песнопение «Credo»1. Он будто бы возносил его к высоте
сводов, и, развернув широкие крылья, почти недвижно
парила песнь над распростертой паствой, когда медленно
и внушительно реял стих «Et homo factus est»2, роняемый
пониженным голосом певчего. Звуки неслись окаменелые
и вместе с тем прозрачные, в нерушимости своей подоб
ные членам Символа Веры и столь же дышавшие наитием,
как и сам текст, возвещенный Духом Святым на последнем
собрании апостолов Христа.

1 Верую ( л а т .).
2 Вочеловечившегося (л а т .).

39
 Один из басов в Сен-Северине одиноко возглашал
первый стих, а все детские голоса изливали последующие;
и размеренно утверждались неизменные истины, звучав
шие внушительнее, суровее, значительнее, быть может,
даже слегка жалобно, в оторванном мужском голосе и ка
завшиеся, пожалуй, более робкими, но зато и более при
ветливыми и радостными в порыве, хотя и сдержанном,
юных голосов.
Дюрталь чувствовал себя умиленным в этот миг и мыс
ленно восклицал: «Не могут быть ложны потоки веры, соз
давшие музыку с подобной силой убежденности! Сверхче
ловеческое дыхание чувствуется в проявлениях, далеких от
мирской музыки, которая никогда не могла достичь непо
стижимого величия этой ногой песни!»
Изысканна была в Сен-Северине вся вообще обе
дня. Глухой и пышный «Kyrie eleison»1. Восторгом дыша
ла «Gloria in excelsis»2, в которой участвовали два органа.
Один играл соло, а другой управлял певчими и подкреплял
их. Сумрачный, почти угрюмый гимн сочетался с хоровым
кликом «Hosanna in excelsis»3, устремляясь в высь сводов.
Слабой, прозрачной мелодией поднимался «Agnus Dei»4 в
созвучиях, молящих и столь смиренных, что они не смели,
казалось, восстать.
З а исключением «Salutaris», впитавшей в себя, как и в
других храмах, частицу контрабанды, Сен-Северин хранил
за обычным воскресным служением музыкальную литургию
и воспевал ее почти благоговейно хрупкими голосами детей
и прочно обработанными мощными басами. Восторженно
погружался Дюрталь в пленительную обстановку Средне
вековья, в этот пустынный мрак и в эти песнопения.
Под конец он чувствовал, что весь потрясен до глубины
души и пронизан нервными слезами. В нем поднимались

1Господи, помилуй (л а т .).

2 Славься в Вышних Богу ( л а т .).
3 Осанна в Вышних Богу ( л а т .).
4 Агнец Божий ( л а т .).

40
все прегрешения его жизни. Охваченный неопределенны
ми страхами, туманными вопросами, которые душили его,
не находя ответа, он проклинал свое позорное существова
ние, клялся раздавить вожделения своей плоти.
Потом, когда кончалась обедня, он бродил по церкви,
восторгаясь стремлением ввысь сводов, которые соору
жали четыре века, накладывая необычные следы, сказоч
ные отпечатки в узоре выпуклой резьбы, расцветшей под
опрокинутою колыбелью сводов. Эти века объединились,
чтобы повергнуть к стопам Христа сверхчеловеческое на
пряжение своего искусства, и до сих пор еще можно было
видеть дары каждого из них. XIII век высек низкие, тяже
лые колонны, капители которых венчались кувшинчиками,
словно каплями воды, широкими листьями, в крючкова
тых завитках изгибавшимися, точно епископские посо
хи. X IV век воздвиг рядом промежуточные колонны, по
бокам которых пророки, монахи и святые поддерживают
своими телами давящую тяжесть арок. X V и X V I века
создали апсиду, алтарь, несколько витражей в окнах, рас
положенных вверху хор; и несмотря на поправки невежд,
они сохранили истинно трогательную наивность.
Казалось, что их создавали предки Эпинальских ико
нописцев, испестрив резкими тонами. Жертвователи и свя
тые, выступавшие на этих прозрачных картинах в каменных
рамках, все казались нескладными и задумчивыми, а их
облачения, цветов желтого, зелено -бутылочного, изсиня-
голубого, красно-смородинного, фиолетового, волчьей яго
ды или винной гущи, еще резче оттенялись по сравнению
с телами, краски которых или погибли, или остались не
заполненными в бесцветности стекла. Христос на кресте,
светлый и прозрачный, выделялся в одном из окон среди
лазурных бликов неба и красно-зеленых крыльев двух ан
гелов, лики которых были будто иссечены из хрусталя и
наполнены светом.
В отличие от витражей других церквей, окна эти по
глощали лучи солнца, не преломляя их. Их, несомненно,
41
с намерением лишили способности отражения, чтобы
дерзкой игрой искрометных драгоценностей не оскорбить
скорбного уныния храма, который высился в смрадном за
коулке квартала, населенного оборванцами и нищими.
Дюрталя осаждали мысли: «Бездейственны современ
ные парижские базилики. Глуха к молитвам, разбиваю
щимся о ледяное равнодушие их стен. Разве возможно со
средоточиться в храмах, где ничего не оставили после себя
души? Казалось, что Господь навсегда покинул омраченные
запустением алтари, что претворяясь в Святых Тайнах, Он
тотчас же удаляется, когда таинство совершилось. Каза
лось, Он отвращается от этих зданий, предназначенных не
Ему одному и в своем низменном облике могущих служить
целям самым нечестивым. Лишенные святости, они не не
сут единственных угодных Ему даров — даров искусства,
которые даровал он человеку, чтобы лицезреть себя в воз
носимых ему образах, в малом виде отражающих сотворен
ное Им, чтобы радоваться цветению злаков, семена кото
рых сам Он заронил в души, заботливо Им отмеченные,
истинно избранные вслед за душами святых!»
Совсем иные милосердые храмы Средневековья, церк
ви влажные и закопченые, полные древних песнопений,
вдохновенной живописи и аромата гасимых восковых све
чей и благовоний сжигаемого ладана!
Немного осталось в Париже образцов этого минувше
го искусства, святынь, камни которых действительно ис
точали веру. И Сен-Северин казался Дюрталю изыскан
нее и глубже, чем другие. Лишь здесь чувствовал он себя
как дома и был убежден, что если суждено ему когда-либо
молиться о спасении своем, то не в какой другой, а имен
но в этой церкви, где одухотворенными казались ему даже
своды. Невозможно, думал он, чтобы колонны и стены не
пропитались навсегда пылкими молитвами, сокрушенными
рыданьями Средневековья. Невозможно, чтоб от тех не
досягаемых времен в этом винограднике скорби, где свя
тые собирали некогда гроздья горячих слез не сохранились
42
бы эманации, укрепляющие отвращение к греху, излияния,
возбуждающие покаянный плач!
Подобно святой Агнессе, пребывавшей незапятнанной
среди поругания, храм этот непорочно стоял среди окру
жающего срама, и совсем вблизи, в двух шагах отсюда, на
улицах, толпа современных негодяев, одурманенная напит
ками преступлений, водкой и подкрашенным абсентом из
мышляла злодейства вместе с продажными женщинами.
Церковь стояла в краю, обреченному сатанизму, зябко
кутаясь в лохмотья хижин и харчевен. Издалека видилась
над крышами ее хрупкая колокольня, подобная заострен
ной игле, в которой помещался крошечный колокол. Такой
казалась она, по крайней мере, с площади Сен-Андре, по
кровителя художеств. Символически ощущался призыв,
который несли эта колокольня, этот колокол, душам, оже
сточенным и изъязвленным пороками, призыв, всегда ими
отвергаемый.
И Дюрталь вспоминал, что невежественные архитекто
ры и бездарные археологи хотели освободить Сен-Северин
от лачуг и опоясать его деревьями, заключить в рамку
сквера! Точно не пребывал он всегда в сплетении темных
улиц! Уничижение его добровольное и стоит в согласии с
жалким кварталом, которого он покровитель. В Средние
века памятник этот привлекал лишь своей внутренностью
и не принадлежал к числу величественных базилик, воз
двигнутых на открытых больших площадях.
Он был молельней бедняков, храмом, коленопрекло
ненным, а не величавым. И высшею бессмысленностью
было бы вырвать Сен-Северин из его среды, отнять у него
вечные сумерки, всегда окутывающий его мрак, утончаю
щий его красоту смиренной служанки, молящейся за не
честивою оградою лачуг!
«Ах, если б окунуть его в горячую атмосферу улицы
Нотр-Дам-де-Виктуар и прибавить к его скудному хору
мощную капеллу Сен-Сюльписа. Был бы достигнут иде
ал!.. — мысленно восклицал Дюрталь. — Но, увы! Нет
здесь, на земле, ничего цельного, ничего совершенного!»
43
 Это был единственный храм, который пленял его своей
художественной красотой. Собор Парижской Богоматери
отвращал Дюрталя своей громадностью и слишком изо
биловал туристами: к тому же редко совершалось в нем
торжественное служение. Большая часть приделов без
действовали и молитвы отпускались в количестве, не более
положенного. Наконец, детские голоса хора отталкивали
своей хрупкостью, а преклонные лета басов придавали им
водянистый оттенок. Еще хуже было в Сен-Этьен-дю-
Мон. Здание храма отличалось красотой, но хор напо
минал вспомогательное отделение зверинца: создавалось
впечатление псарни, в которой завывает на разные голоса
стая больных собак. Никакой цены не имели также другие
храмы на Левом берегу Сены. И з них по возможности из
гонялись древние песнопения, и повсюду слабость голосов
соединялась с вольными напевами.
Церкви на Правом берегу хранили большее постоян
ство: религиозность Парижа ограничивается кварталами
на этой стороне Сены и исчезает, если перейти мосты.
В общем, подводя итог, он проникался убеждением,
что наития и блаженное искусство древнего нефа Сен-
Северина и торжественные обряды и песнопения Сен-
Сюльпис привели его к христианскому искусству, а оно
устремило его к Богу.
Раз ступив на этот путь, он прошел его до конца. Н а
чав с музыки и зодчества, блуждал потом в таинственных
областях других искусств, и верования его еще сильнее
укрепились долгими стояниями в Лувре, погружением в
требники, в творения Рейсбрука, святой Терезы, святой
Екатерины Генуэзской и Магдалины де Пацци.
Но слишком свеж был пережитый им переворот воз
зрений, чтобы могла утихнуть его все еще смятенная душа.
Мгновениями она, казалось, стремилась вспять, и он сми
рял ее, сопротивляясь. Истомлялся в умствованиях над
самим собой, приходил к сомнению в искренности своего
обращения, говорил себе: «В сущности, к церкви меня вле­
44
чет только искусство. Я иду туда не молиться, а видеть или
слушать, ищу не Господа, а наслаждений. Это не глубоко!
Точно в теплой ванне, где мне не холодно, пока я сижу не
подвижно, и где я зябну, пошевелившись, так и в церкви,
когда я не двигаюсь, утихают мои порывы. Я чуть не пы
лаю в ее нефе, остываю в преддверии и совершенно леде
нею за ее порогом. Меня притягивают к ней литературные
запросы, колебания нервов, распаленность мыслей, причу
ды духа, все, что хотите, но не вера».
Но еще больше, чем эта потребность вспомогательных
средств к умилению, тревожило его чувственное беспут
ство, бушевавшее в нем, сочетаясь с благочестивой думой.
Подобно обломку, носился он между церковью и любостра-
стием, и они поочередно отдавали его друг другу, насиль
ственно отторгая от берега, к которому он приблизился, и
сейчас же отталкивая к противоположному. Он даже спра
шивал себя, не жертва ли он, обманутая бессознательным
притворством своих низменных страстей, которым нужна
животворная утеха ложного благочестия.
Сколько раз совершалось с ним чудо, когда он чуть
не в слезах выходил из Сен-Северина. Неведомо почему,
безотносительно к мыслям, без постепенных переходов,
независимо от ощущений, разгорались его чувства, а он не
улавливал даже трепетания зажегшей их искры и сознавал
свое бессилие бороться и не мог выждать, пока они потух
нут сами собой.
После он проклинал себя, но было уже поздно! И тог
да его охватывало противоположное стремление: он жаж
дал поскорее укрыться куда-нибудь в церковь, омыть там
душу, но был так противен себе, что, иногда дойдя до две
рей, не решался войти.
Случалось, он, наоборот, возмущался и яростно вос
клицал: «Наконец, это глупо, я отравил единственное удо
вольствие, которое мне оставалось — наслаждение плоти.
Я наслаждался раньше и не испытывал никакого отвраще
ния; теперь я муками расплачиваюсь за свой несчастный
45
хмель. Еще одну лишнюю горесть вплел я в мою жизнь.
Ах, если б вернуться назад!»
И тщетно лгал он перед собой, пытался оправдывать
ся, внушал себе сомнения.
«А если все это неправда? Если нет ничего? Если я
ошибаюсь и если правы свободные мыслители?»
Но сейчас же становился жалок себе, отчетливо чув
ствуя, что владеет несокрушимым запасом истинной веры
в глубине души:
«Мои сомнения ничтожны, и презренны оправдания,
которые я подыскиваю своему распутству», — думал он, и
в нем загоралось пламя восторга.
«Несомненна истина догматов церкви, и бессильно от
рицание ее божественного величия.
Не говоря уже о надчеловеческом искусстве церкви и
ее мистике, разве не удивительна немощная слабость по
бежденных ересей? От сотворения мира все они опираются
на плоть. По правилам человеческой логики, казалось бы,
следовало ожидать их торжества, раз они позволяли муж
чине и женщине удовлетворение страстей, не возводя этого
в грех, или даже посвящая себя, как например гностики,
плотской похоти и в ней воплощая Богопочитание.
И что стало с ними? Все увяли. А церковь, неумоли
мая в вопросе целомудрия, осталась цела и невредима. Она
предписывает телу умолкнуть, а душе страдать и, как это
не невероятно, человечество послушно ей и, словно мусор,
отметает соблазны утехи, которыми его прельщают.
Разве не убедительна, наконец, живучесть церкви,
уцелевшей, не взирая на неизмеримую тупость ее слуг?
Она перенесла темное скудоумие своего духовенства, не
дрогнула даже от бездарности своих защитников! В ней
истинная сила!
Нет, чем больше я думаю, — восклицал он, — тем она
кажется мне более изумительной, единственной в своем
роде, тем глубже убеждаюсь я, что она одна владеет исти
ной, и что вне ее лишь заблуждения духа, обманы, бесче­
46
стье! Церковь, небесная целительница душ, божественный
питомник. Она лелеет их, растит, врачует и, когда настает
час скорби, возвещает, что истинная жизнь начинается не
с рождения, а в миг смерти. Церковь непогрешима, над-
мирна, безмерна...
Да, но значит, надо следовать ее предписаниям, уча
ствовать в установленных ею таинствах!»
И Дюрталь, понурив голову, обрывал свои сомнения.

III

Подобно всем неверующим, он так рассуждал до свое

го обращения: «Если б я верил, что вечная жизнь не обман,
я ни на миг не поколебался бы опрокинуть свои привычки,
следовал бы по мере возможности церковному уставу и без
сомнения хранил бы целомудрие». И он удивлялся знако
мым ему людям, которые, находясь в таком же положении,
вели, однако, жизнь столь же грешную, как он. С дав
них пор привык он измышлять для себя снисходительные
оправдания и был неумолим, однако, когда речь заходила
о верующих.
Теперь он понял несправедливость своих суждений,
осознал пропасть, лежащую между верой и делом, и труд
ность перейти от одного к другому.
Дюрталь не любил размышлять над этим вопросом,
который, однако, преследовал его, не оставляя в покое, и
он невольно сознавался, что доводы его ничтожны и пре
зренно его сопротивление.
У него доставало искренности сказать себе: «Я не ре
бенок больше. Если я верю, то не должен беспрестанно по
догревать мою веру проявлениями ложного усердия. Я не
хочу компромиссов и перемирий, чередования благочестия
и распутства. Нет, все или ничего! Или решиться на пере
ворот до основания, или оставаться неизменным!»
47
 И тотчас отступал, устрашенный, пытался бежать от
решения, к которому склонялся, изощрялся в оправданиях,
размышлял целыми часами, выдумывал самые жалкие мо
тивы, чтобы оставаться таким, как есть, и не двигаться.
«Что делать? Я чувствую, как все уверенней укореня
ются во мне эти веления, и, ослушаясь их, я подготовлю
себе жизнь, полную тягости и угрызений. Нельзя вечно
стоять на пороге, я знаю; что должен проникнуть в святи
лище и остаться там. Но решиться на это... Ах, нет, тогда
пришлось бы принуждать себя ко множеству обязанно
стей, примириться с последовательными лишениями, бы
вать по воскресеньям за обедней, поститься по пятницам,
жить святошей и походить на тупицу!»
Подкрепляя свое возмущение, он вдруг вспоминал
уродливые физиономии церковных завсегдатаев. На пару
людей, имеющих вид разумный и достойный, неисчисли
мое множество несомненных ханжей и плутов!
Они производят двусмысленное впечатление, обла
дают елейным голосом, низменным взором, непременно
носят очки, одеваются, точно пономари, в длинное черное
платье. Почти все напоказ перебирают четки и, более про
нырливые и лукавые, чем нечестивцы, они угнетают ближ
него своего, предавая с Богом.
Молящиеся женщины раздражают еще больше. Навод
нив церковь, они разгуливают по ней, как дома, мешают
всем и каждому, двигают стулья, толкаются, даже не думая
извиниться. Потом торжественно опускаются на колени,
принимают вид скорбных ангелов, бормочут неизменное
«Отче наш» и выходят из церкви, став еще язвительнее и
высокомернее.
«Вот уж радость, — восклицал он, — смешаться с
шайкой этих благочестивых дураков!»
Но сейчас же невольно он говорил себе: «Что тебе за
дело до других? Если б ты был смиреннее, эти люди не
казались бы тебе такими неприятными.
48
 Во всяком случае, не забудь, у них есть мужество, ко
торого не хватает тебе. Они не стыдятся своей веры, не
боятся открыто преклонять колена пред своим Господом».
И Дюрталь, пристыженный, понимал, что возражение
это верно. Он сознавал, что ему недостает смирения и, по
жалуй, даже хуже того — что он все еще дорожит мнением
людей.
«Я боюсь прослыть глупцом, меня страшит возможность
быть замеченным в церкви на коленях. Неужели мне невоз
можно вообразить себя причащающимся, когда необходимо
будет встать и идти к алтарю под взорами всего храма.
Не легко будет вынести мне этот миг, если суждено ему
когда либо настать, — думал он. — И, однако, как это
глупо, и что мне за дело до мнения незнакомых людей!» Но
сколько ни повторял себе Дюрталь, что тревоги его бес
смысленны, он не мог отделаться от них, не мог отогнать
страх показаться смешным.
«Наконец, если я даже сделаю окончательный шаг,
решусь исповедаться и причаститься, то проблема плоти
остается по-прежнему. Пришлось бы без колебаний сбро
сить с себя оковы тела, отказаться от блудниц, соблюдать
вечный пост. А этого не достичь мне никогда!
Не говоря уже о том, что никогда не терзали меня стра
сти так, как после моего обращения, я выбрал бы непод
ходящее время, если б попытался напрячь свои усилия и
стать верным сыном церкви».
Его раздражало, что он словно топчется на месте, он
пытался избавиться от мыслей навязчивых и докучливых.
Но невольно надвигались они на него, и раздраженно на
прягал он свой разум, призывал его на помощь.
Стараясь проверить себя, он рассуждал:
— Очевидно, приступы похоти усились, сделались
упорнее после моего приближения к церкви. Несомненно
также другое: двадцать лет сладострастия настолько ис
тощили меня, что я мог бы обойтись теперь без телесных
вожделений. Если б только искренно захотеть, я был бы,
49
в сущности, в состоянии не преступать целомудрия, но,
конечно, для этого мне надо заставить смолкнуть мой бед
ный мозг, а на это я не способен! Но как ужасно созна
вать, что более распаленные, чем в дни юности, блуждают
мои страсти, и, наскучив домашним приютом, я ухожу на
поиски порочного ночлега! Чем объяснить это? Или моя
душа не выносящая уже обыденного, требует едких меч
таний, острых мыслей? Неужели утрата вкуса к здоровым
трапезам породила это алкание причудливых яств, это тре
вожное стремление вырваться из своего Я хотя бы на миг,
переступить дозволенные грани чувств?
Так блуждал он, чутко вслушиваясь в себя, и кончил
тем, что забрел в тупик, и пришел к такому выводу:
— Я не следую своей религии, потому, что потвор
ствую моим половым инстинктам, а этим инстинктам по
творствую, потому, что не следую религии.
Припертый к стене, он упорствовал, однако и спраши
вал себя: Так ли справедливо это рассуждение? Где пору
ка, что, приобщившись Святых Тайн, он не подвергнется
еще более яростному натиску? Это казалось вероятным,
так как демон с особым ожесточением нападает на людей
благочестивых.
Потом он возмущался низостью своих возражений и
восклицал: «Это ложь, разве я не знаю, что Всевышний
мощно поддержит меня, если я выкажу действительную
волю защищаться?»
Искусный в самобичевании, он продолжал по-преж-
нему бесцельно копаться в своей душе. Допустим, — рас
суждал он, — невозможное: я укротил свою гордость,
смирил тело; допустим, что мне остается сейчас лишь дви
нуться вперед, но я опять остановлюсь, устрашенный еще
одной, последнею преградой.
До сих пор я мог идти один, не прибегая к ничьей по
мощи на земле, не прося ни у кого совета. Никто не помог
моему обращению, но теперь мне ни шагу нельзя ступить
без наставника. Без поддержки священника мне отрезан
доступ к алтарю».
50
 И он снова отступал, вспоминая, как раньше ему случа
лось знавать нескольких духовных лиц, и все они произво
дили на него впечатление людей пошлых, посредственных,
а главное, столь чуждых возвышенного, что его возмущала
мысль доверить им свои запросы и тревоги. «Они не пой
мут меня, — размышлял он, — ответят, что мистика была
любопытна в Средние века, но теперь вышла из употре
бления и совсем не вяжется с духом современности. С о
чтут меня за сумасшедшего, будут убеждать, что Господь
не требует столь многого; улыбаясь, начнут уговаривать не
обособляться, поступать, как другие, думать, как они.
Конечно, я не притязаю на предназначение непремен
но следовать путем мистическим, но пусть не мешают они
мне, по крайней мере, жаждать его, не навязывают своего
мещанского идеала Божества!
Не будем обольщаться, католицизм не исчерпывается
той умеренной религией, которую нам преподносят, не сла
гается из одних формул и мелочных запретов. Не живет в
узких рамках представлений старой девы, в благочестивой
обыденности, которая пропитывает улицу Сен-Сюльпис.
Он внемирен по-иному и по-иному чист. Но, чтобы об
рести его, необходимо проникнуть сквозь пламенный круг,
познать в нем начало мистическое, воплощающее искус
ство церкви, сущность ее, самую душу.
Пользуясь могучими средствами, которыми распола
гает церковь, человек должен тогда очистить себя, обна
жить душу, чтобы мог снизойти в нее, если будет на то воля
Его, — Христос. Должен вымести сор из жилища, омыть
его молитвами и святыми Таинствами. Должен приугото-
виться, ожидая когда приидет Жених.
Я , знаю, что исключительные милости Спаситель да
рует только избранникам своим, но все же каждый из нас,
даже самый недостойный, таит в себе возможность к до
стижению величественной цели, ибо решает здесь сам Го
сподь, а от человека требуется лишь смиренное усердие.
51
 Но немыслимо рассказывать это священникам. Они
ответят мне, что не мое дело погружаться в мистические
мысли и взамен предложат елейное ханжество, достой
ное богатой матроны, захотят вмешиваться в мою жизнь,
давить мне душу, навязывать свои вкусы. Попытаются
убедить меня, что искусство опасно, преподнесут свои ту
поумные книги, вдосталь напоят меня водой своего набож
ного скудоумия!
И зная себя, я уверен, что первые же две беседы воз
мутят меня и превратят в безбожника».
Понурив голову, Дюрталь задумался, потом продол
жал:
«Будем, однако, справедливы: светское духовенство не
может быть иным; оно шелуха жатвы душ, цвет которой
составляют созерцательные монашеские ордена и воинство
миссионеров. Только мистики, священники, спаляемые
скорбью, самозабвенно рвущиеся к жертве, укрываются в
монастыри или уходят в изгнание к дикарям проповеды-
вать Евангелие.
Да, но вопрос не в том, умны или ограничены священ
ники. Не мое дело судить их, отыскивая человеческое ни
чтожество под священной оболочкой. Не пристало мне
порицать их несовершенство, которое в общем делает их
доступными пониманию толпы. И разве не доблестнее, не
смиреннее, преклонить колена пред существом, скудоумие
которого вам известно?
К тому же... разве это неизбежно?
Лично мне известен среди парижского духовенства
один истинный мистик. Не повидаться ли с ним?»
Он призадумался о некоем аббате Жеврезе, с кото
рым раньше поддерживал знакомство. Встречался с ним
иногда у книготорговца Токана на улице Сервандони, вла
девшего редкостнейшими книгами о литургии и житиями
святых.
Узнав, что Дюрталь ищет сочинений о Блаженной
Людвине, священник сейчас же обратил на него внимание,
52
и они долго беседовали по выходе. Аббат был человек пре
старелый, ходил с трудом и охотно оперся на руку Дюрта-
ля, который проводил его до дому.
— Какой богатый сюжет — житие этой жертвы гре
хов своего времени, — говорил он: — Вы помните?
И в общих чертах он широкими мазками воссоздал ее
образ.
— Людвина родилась в Голландии, в городке Схи-
дам, на исходе X IV века. Красота ее была необычайна, но
на пятнадцатом году от рождения она занемогла и стала
безобразной. Повзрослев, она оправилась, но однажды,
катаясь на коньках с подругами на льду каналов, упала и
сломала себе ребро. С этого времени она до самой смер
ти была прикована к одру. На нее обрушиваются самые
страшные недуги, воспаления, поражающие ее раны, чер
ви, зарождающиеся в ее гниющем теле. Ее терзает грозная
болезнь Средневековья — священный огонь. Разъедена
ее правая рука, и уцелела всего одна лишь жила, которая
не позволяла руке отпасть от тела. Сверху донизу расще
лился ее лоб, один глаз закрылся, а другой так ослабел, что
совсем не выносил света.
Чума между тем свирепствует в Голландии, опустоша
ет город, в котором жила Людвина. Она одна из первых
жертв. Появляются две язвы. Одна под мышкой, другая в
области сердца. Две язвы хороши, взывает она ко Господу,
но еще милее были бы мне три, во славу Пресвятой Трои
цы, и сейчас же третья язва разъедает ей лицо.
Тридцать пять лет прожила она в подвале, вкушая
скудную пищу, в молитве и слезах; зимой так коченела, что
слезы застывали у нее вдоль щек двумя ручьями.
Но, почитая себя все еще слишком счастливою, она
молила Господа не щадить ее и жаждала, чтобы даровано
ей было своими муками искупить грехи других. И Христос
внимал блаженной, снисходил к ней со своими ангелами,
причащал собственноручно, пленял небесными восторга
ми, и благоухания источались из ее ран.
53
 А когда настал смертный ее час, Господь поддержал
святую и вернул совершенство ее измученному телу. Вос
сияла красота, давно исчезнувшая. И заволновался город,
толпой стекались недужные, и исцелялся всякий, кто при
ближался к ней.
Она истинная покровительница больных, — заключил
аббат и, помолчав, продолжал:
— Жизнь Людвины необычайно поучительна с точки
зрения высокой мистики: по ней можно проверить закон
жертвенности, который оправдывает бытие монастырей.
Встретив вопросительный взгляд Дюрталя, аббат про
должал:
— Вы знаете, что монахини издревле обрекали себя
Небу жертвой искупления. Многочисленны жития святых,
которые жадно стремились к жертве и смывали людские
прегрешения муками, пламенно вымоленными, и стойко
переносимыми. Эти дивные души домогаются подвига еще
более тяжкого и горестного. Не довольствуясь очищением
грехов ближнего, они заменяют собою людей, которые, по
слабости, не способны противостоять искушению.
Прочтите про святую Терезу. И вы увидите, что она
молила возложить на нее бремя искушений, предназначен
ных некоему священнику, который не мог бы претерпеть
их, не соблазнившись. Такая замена, когда душа могучая
освобождает немощную от непосильных ей страхов и опас
ностей, принадлежит к числу великих правил мистики.
Иногда помощь эта бывает чисто духовной, иногда,
наоборот, направляется исключительно на болезни тела.
Святая Тереза сменяла застигнутые бедой души, сестра
Катерина Эммерик подкрепляла слабых телом, принимала
на себя болезни наиболее тягостные. Она могла вынести,
например, муки двух женщин, чахоточной и пораженной
водянкою, и тем позволила им в мире приуготовиться к
смерти.
Так вот! Людвина собрала все болезни тела. Ее спа-
ляла жажда физических страданий, ненасытное алкание
54
ран. Она как бы срезала жатву мук, являляя собою тот со
суд милосердия, куда каждый изливал чрезмерность свое
го горя. Если вы хотите рассказать о ней по-иному, чем
скромные священнописцы, современники, то изучите спер
ва закон замены, — это чудо недосягаемого милосердия,
сверхчеловеческую победу мистики. Он будет стеблем ва
шей книги, на котором расцветут все деяния Людвины.
— Творится ли закон этот в наше время? — спросил
Дюрталь.
— Да, я знаю монастыри, которые осуществляют его.
Некоторые ордена — кармелитки, сестры святой Кла
ры — ревностно стремятся к приятию чужого горя. Мона
стыри эти погашают, так сказать, диавольские обязатель
ства, предъявленные к платежу душам несостоятельным,
долги которых они уплачивают начисто!
— Какова же должна быть уверенность в своей непо
колебимости, когда человек соглашается навлечь на себя
натиск, предопределенный ближнему? — заметил, накло
нив голову, Дюрталь.
— Редки, в общем, монахини, избираемые Господом
нашим искупительною жертвой, обрекаемые на закла
ние, — отвечал аббат. — Они обычно вынуждены объ
единяться, вступать в союзы, чтобы, не колеблясь, нести
бремя искупаемого ими греха. В одиночестве душа способ
на устоять против нападок сатаны, иногда яростных, если
ее укрепляют ангелы и избрал Господь...
И после некоторого молчания старый священник при
бавил:
— Я полагаю, что право говорить об этих вопросах с
уверенностью требует некоторого опыта. Скажу вам, что я
один из руководителей монахинь искупительниц, обитаю
щих в монастырях.
— И подумать только, что мир часто спрашивает, к
чему нужны созерцательные ордена! — воскликнул Дюр
таль.
Аббат отвечал с необычайным воодушевлением:
55
 — Эти громоотводы общества, притягающие к себе
демонический эфир; на них изливается соблазн пороков,
они охраняют своей молитвой тех, которые живут во грехе,
подобно нам. Они умиротворяют гнев Всевышнего, спа
сают землю от проклятия. Конечно, достойны почитания
сестры, которые посвящают себя уходу за больными и
немощными, но как легка их задача по сравнению с той,
которую подъемлют монастырские ордена, где непрерывно
льется покаяние и где рыдают даже по ночам, лежа в по
стели!
«Однако, священник этот интереснее своих собра
тьев», — думал Дюрталь, когда они расстались. И так
как аббат пригласил его к себе, то Дюрталь заходил к нему
после того несколько раз.
Всегда он находил у него сердечный прием. При удоб
ном случае искусно расспрашивал он старца о некоторых
вопросах. Тот отвечал уклончиво, когда речь заходила о его
собратьях. Но ценил их не слишком, если судить по выска
занному им раз мнению по поводу слов Дюрталя, вновь за
говорившего о Людвине, этом истинном магните скорби:
— Мне кажется, что чистой и слабой душе лучше вы
брать себе исповедника не среди духовенства, утратившего
понимание мистики, но из монахов. Лишь им одним ведомо
приложение закона замены. Когда они видят, как кающий
ся погибает, не взирая на свои усилия, они освобождают
его, принимая на себя преследующие его искушения или же
перенося их куда-нибудь в иной, глухой монастырь, где им
предают себя люди самоотверженные.
Другой раз в газете, которую показал ему Дюрталь,
обсуждался национальный вопрос. Аббат пожал плечами и
отверг болтовню шовинизма: «Мое отечество, — спокой
но высказал он, — если о нем могут искренно молиться».
Кто этот священник?.. Он хорошо не знал этого. Кни
готорговец сообщил ему, что, ввиду своего преклонного
возраста и немощей, аббату Жеврезе не по силам постоян
ная священническая должность. Иногда, когда может, он
56
совершает еще утреннюю литургию в одном из монасты
рей. Вероятно, исповедует у себя на дому некоторых своих
собратьев. И Токан презрительно добавил: «Средства к
жизни у него скудные, и за его мистицизм консистория по
сматривает на него не слишком благосклонно».
На этом обрывались его сведения.
— Не сомневаюсь, что это священник отменный, —
повторял Дюрталь. — Это видно по его лицу. Противо
речие рта и глаз верное указание его высокой добродетели.
Фиолетовые губы, всегда влажные, смеются выразитель
ной, почти скорбною улыбкой, которую отрицают голубые
детские глаза, ласково удивленные, под густыми белыми
бровями в рамке слегка красноватого лица, подобно спело
му абрикосу на щеках усеянного кровяными крапинками.
Во всяком случае, — решил Дюрталь, отрываясь от
своих размышлений, — я глубоко не прав, прекратив наше
начавшееся знакомство. Да, но, с другой стороны, ничего
нет труднее, как войти в истинный, неподдельный духов
ный мир священника. Духовные уже самым семинарским
воспитанием своим приучаются носить личину, избегать
исключительных привязанностей. Затем, как и врачи, это
люди, заваленные делом, которые никогда не принадлежат
себе. С ними встречаешься наспех, между двумя исповедя
ми, двумя посещениями. Притом, никогда нельзя верить в
искренность приема, который окажет вам священник. Они
относятся одинаково ко всякому, кто ищет с ним сближе
ния. Наконец, не посещал аббата Жеврезе, не домогался
его забот или помощи, боясь обременить его, отнять у него
время, и потому совестливо избегал свиданий.
Теперь я сожалею. Не написать ли, или просто зайти
к нему как-нибудь утром? Но что я скажу ему? Прежде,
чем решиться тревожить его, необходимо выяснить, чего
же я, собственно, хочу? Прийти и, как всегда, плакаться?
Но он ответит, что напрасно я не бываю у причастия, и мне
останется лишь замолчать. Нет, всего лучше встретиться
с ним будто случайно, как-нибудь на набережной, где он
57
иногда прогуливается, или у Токана. Это дало бы мне воз
можность побеседовать с ним менее оффициально, более
задушевно о моих тревогах и волнениях.
И Дюрталь стал бродить по набережной, но ни разу не
встречал аббата. Под предлогом просмотра книг, он загля
нул к книготорговцу, но едва лишь заикнулся о Жеврезе,
как Токан воскликнул:
— Не знаю, что с ним. Он у меня не был уже целых
два месяца!
«Довольно колебаний, надо решиться и навестить аб
бата, — размышлял Дюрталь. — Но он будет недоуме
вать, зачем я пришел после такого долгого отсутствия. П о
мимо смущения, которое я всегда чувствую, возвращаясь
к людям, с которыми разошелся, какая досада думать, что
аббат, увидев меня, сейчас же заподозрит, что пришел я
не без цели. Это неудобно. Будь у меня хороший предлог.
Не использовать ли житие Людвины, которое его занима
ет? Я мог бы обратиться к нему за рядом указаний. Да, но
каких? Уже давно забыл я эту святую, и мне пришлось бы
перечесть скудоумные произведения ее жизнеописателей.
В сущности, проще всего, достойнее всего действовать от
кровенно и сказать ему: хотите знать причину моего при
хода? Я прошу ваших советов, не имея настолько силы,
чтобы им последовать, но мне так необходима беседа, я
чувствую такую потребность излить душу, что молю вас
сотворить милость и потерять из-за меня целый час.
Конечно, он от всего сердца исполнит мою просьбу.
Значит, решено? Иду завтра?.. Но он сейчас же зако
лебался. Не к спеху! Всегда успеется. Лучше еще лишний
раз обдумать. Ах, но как же я забыл, что скоро Рождество!
Непристойно докучать теперь аббату. Многие причащают
ся в день Рождества Христова, и он, конечно, теперь ис
поведует своих духовных чад. Обождем, пока отпраздну
ют Рождество, потом увидим».
Сперва он был в восхищении, что измыслил эту отго
ворку, потом сознался в душе, что она не очень добросо­
58
вестна. Не скрывал от себя совершенной бездоказатель
ности своего предположения, так как этот священник, не
состоявший при каком-либо приходе, вряд ли был очень
занят исповедью верующих.
Он пытался убедить себя в этой возможности, и сно
ва пробудились в нем сомнения. Сокрушенный, наконец,
своей душевной распрей, он принял среднее решение.
Ради большей достоверности, он отправится к аббату лишь
после Рождества, но с условием, чтобы не пропустить са
мим заранее назначенного себе срока. И достав календарь,
он поклялся сдержать обет идти к аббату через три дня по
сле праздника.

IV

Ах, эта полунощная служба! Ему пришла несчаст

ная мысль прослушать ее под Рождество. Придя в Сен-
Северин, он, вместо хора, застал там пансион для при
ходящих девиц, тоненькими голосками прявших тяжелое
руно песнопений. Спасшись бегством в Сен-Сюльпис, он
встретил там толпу, которая разгуливала и болтала, точно
на ярмарке, и ушел, наслушавшись пошлых маршей, валь
сов, бенгальских песнопений.
Церковь Сен-Жермен-де-Пре внушала ему ужас, и он
не пытался укрыться теперь в этом храме. Помимо тоски,
которую наводили своды ее, тяжелые, плохо реставри
рованные, и угрюмая живопись, тяжкое наследие Флан-
дрена, духовенство церкви отличалось каким-то особым,
отталкивающим неблагообразием, а капелла была просто
позорной. Сброд необработанных голосов детей, нестрой
но визжавших, и пожилых певчих, изготовлявших в своем
горле нечто в роде старческой похлебки звуков.
Он даже не подумал о Сен-Тома-де-Аквин, страшась
бездарных завываний. Оставалась Сен-Клотильд. Ее хор
не такой позорный, его можно по крайней мере, слушать.
59
Но и там он бы натолкнулся на пляску мирских мелодий,
на светский шабаш.
Кончилось тем, что, раздраженный, лег он спать с мыс
лью: нечего сказать, хорошую приготовил Париж музыку
для восхваления Божественного Младенца!
Утром, пробудившись, он почувствовал, что у него ис
сякло мужество бродить по церквам. День стоял довольно
ясный; он вышел из дому, блуждал по Люксембургу, ми
новал перекресток Обсерватории, бульвар Королевского
Моста и незаметно побрел по бесконечной улице.
Он знал эту улицу уже давно. Часто совершал по ней
грустные прогулки, прельщаемый ее пустынным обликом,
дышавшим провинциальной глушью. Окаймленная по пра
вой стороне стенами тюрьмы и убежища душевнобольных
во имя святой Анны, и монастырями по левой, она рас
полагала к мечтаньям! Поток дневного света лился по рус
лу улицы, по сторонам которой царила, казалось, темнота.
Она походила до известной степени на тюремную аллею,
обрамленную кельями, в которых одни претерпевают на
сильственные временные кары, а другие подвергают себя
по доброй воле вечным мукам.
«Она так подходит для картины какого-нибудь из
ранних фландрских мастеров», — думал Дюрталь. Вдоль
мостовой тянутся этажи домов, раскрытых сверху дони
зу, точно шкапы. С одной стороны прочные темницы с
железными постелями, каменными сосудами, маленьки
ми потайными оконцами в дверях, с тяжелыми засовами.
Внутри закоренелые злодеи скрежещут зубами, топчутся
на месте, жестковолосые, воющие, словно звери в клет
ках. Напротив них кельи, со скудным ложем, глиняным
кувшином, распятием, также запертые железом кованны
ми дверями. А на плитах пола стоят коленопреклоненные
монахи или монахини с пламенными ореолами, обрамляю
щими их лица, и, воздев глаза к небу, молитвенно сложив
руки, в экстазе стремятся душой ввысь, рядом с расцве
тающей в вазе лилией.
60
 Наконец, в глубине, между двумя вереницами домов
идет вверх широкая аллея, в конце которой в небе, укра
шенном мелкими завитками облаков, Бог Отец восседает
с Христом одесную, а хоры серафимов играют вокруг Них
на лютнях и скрипках. И неподвижный Бог Отец, увен
чанный высокой тиарой, с длинной бородой, покрывающей
Его грудь, держит весы, чаши которых приходят в равно
весие по мере того, как святые узники молитвами и покая
нием своим искупают хулы злодеев и безумцев.
«Бесспорно, что эта улица, — раздумывал Дюр
таль, — совершенно особенная, вероятно, даже единствен
ная в Париже. В своем течении она объединяет доброде
тели и пороки, которые в других округах разветвляются
обычно, несмотря на усилия церкви, как можно дальше
друг от друга».
В раздумьи дошел он до святой Анны; улица сделалась
еще мрачнее; дома стали ниже, одноэтажные или двухэ
тажные; они постепенно редели, связанные промежутками
оград, штукатурка которых облупилась.
«Пусть так, — размышлял Дюрталь, — если этому
концу улицы чуждо обаяние, зато в нем есть неподдельная
интимность. Здесь не надо, по крайней мере, любоваться
смешным убранством современных агентств, выставляю
щих в своих витринах отборные поленья дров и выклады
вающих в хрустальные вазы куски антрацита и кокса.
А вот уличка, действительно, забавная!..» Он заметил
переулок, круто спускающийся к большой улице, на кото
рой виднелась жестяная трехцветная вывеска прачечной.
Прочел название: «У\ица Эбр».
Вернувшись, он убедился, что длина переулка всего
несколько метров. Справа на всем протяжении тянулась
стена, из-за которой выглядывало ветхое покосившееся
здание с колоколом. Ворота с четырехугольной калиткой
пересекали стену, прорезанную несколькими круглыми
окнами, а рядом была небольшая постройка, над которой
выделялась колокольня, такая низкая, что вершина ее не
достигала даже высоты двухэтажного дома напротив.
61
 На другой стороне лепились друг к другу три домика.
Цинковые трубы ползли по стенам, наподобие виноград
ных лоз, и разветвляясь, точно стебли. Окна зияли под
заржавленными свинцовыми наличниками. Угрюмые раз
валивающиеся лачуги чернели на пустопорожних дворах.
На одном стоял навес, где дремали коровы, на двух других
виднелись сарай с ручными тележками и плетюшка, из-за
стенок которой торчали запечатанные горлышки бутылок.
«Да это церковь!» — догадался Дюрталь, рассматривая
маленькую колокольню и три, четыре круглых оконных про
света, вырезанных как бы в картоне, на который походил
черный и красноватый известняк стены. Но где же вход?
На повороте переулка он заметил крошечную паперть,
которая вела в строение.
Толкнув дверь, он проник в обширное помещение, не
что вроде окрашенного в желтое сарая с низким потолком
на поперечных железных брусьях, покрытых серой кра
ской, перевитых голубыми полосами и украшенных газо
выми рожками, какие бывают в винных погребах. В глу
бине мраморный алтарь с шестью зажженными свечами,
убранный бумажными цветами и золочеными розетками и
с маленькой дароносицей на жертвеннике, сверкавшей от
блесками пламени свечей.
Грубо расписанные синими и желтыми красками окон
ные стекла едва пропускали скудный свет. Печка не топи
лась, и было холодно, а каменные плиты церковного пола
не покрыты были ни ковром, ни половиком.
Дюрталь закутался и сел. Понемногу глаз его привык
ко мраку церкви, пред ним вырисовывалась странная кар
тина. На рядах стульев против хор застыли неподвижные
фигуры, утопавшие в волнах белой кисеи.
Вдруг в боковую дверь вошла монахиня, окутанная с
головы до ног большой вуалью. Она направилась вдоль ал
таря, остановилась посредине, простерлась ниц, поцелова
ла пол и поднялась усилием одних бедер, без помощи рук.
Безмолвно прошла затем в церковь и задела Дюрталя, ко­
62
торый успел рассмотреть под вуалью роскошную мантию
молочной белизны, слоновой кости крест на шее и четки у
пояса.
Дойдя до входной двери, она поднялась по лесенке на
кафедру, высившуюся над всем залом.
«Что это за орден в таких пышных одеждах приютился
здесь в жалкой капелле этого квартала?» — недоумевал
Дюрталь.
Зал наполнялся понемногу. Мальчики хора в красном,
в пелеринах, отороченных кроликовым мехом, зажгли па
никадила, вышли и затем ввели священника, молодого и
тощего, в подержанном облачении, затканном большими
узорами цветов. Он сел и суровым голосом запел первый
антифон вечерни.
Дюрталь вдруг обернулся. Изумительные голоса за
звучали на трибуне, исполняя ответствия, в сопровожде
нии фисгармонии. Казалось, что не женские голоса поют,
а скорее отроческие, — лишь нежнее, закругленнее, про
зрачнее в нотах верхнего регистра, — и мужские, только
изысканнее, чище, утонченнее; голоса бесполые, проце
женные сквозь богослужения, просеянные сквозь моления,
закаленные в горниле слез и боготворений.
По-прежнему сидя, запел священник первый стих не
изменного псалма: «Dixit Dominus Domino meo...»1
И Дюрталь увидел под сводом на трибуне высокие
белые изваяния, которые медленно пели, держа в руках
черные книги и воздев глаза к небу. Одна из этих фигур,
на минуту освещенная лампадой, немного нагнулась, и под
отогнутой вуалью он рассмотрел матово бледное лицо, вы
разительное и скорбное.
Чередовались строфы вечерних песнопений, исполняе
мых то монахинями на возвышении, то сидевшими внизу.
Капелла наполнилась. Одну сторону заняли воспитанни
цы какого-то пансиона, в белых вуалях, другую — бедные

1Сказал Господь Господу моему... (лат.).

63
горожанки в унылых платьях и девочки с куклами. Н е
сколько женщин в деревянных башмаках и ни. одного
мужчины. Атмосфера становилась необычной. Пламя душ
растопило ледяную стужу этой церкви. То не была тор
жественная вечерня, как служили ее по воскресеньям у
Сен-Сюльпис; нет, совершалось богослужение бедняков,
вечерня интимная, с сельскими напевами молитв, которым
с безграничным усердием внимали верующие, сосредото
чившись в тишине.
Дюрталю казалось, что он унесся куда-то вдаль,
в глушь деревни, в монастырь. Он чувствовал, как душа
его смягчена, убаюкана однообразной глубиной песнопе
ний, и смену псалмов он различал лишь по припеву «Gloria
Patri et Filio»1, неизменно повторявшемуся в конце каждо
го псалма.
Его осенил истинный порыв, смутное желание наравне
с прочими молиться Непостижимому; овеянный молитва
ми, до глубины души охваченный этой обстановкой, Дюр
таль ощущал, как будто частица его существа откалывается
от него, и он даже издали приобщается к общей нежности
этих чистых душ. Желая излиться в молитве, он вспомнил
слова, которым учил святой Пафнутий куртизанку Тайс,
восклицая: «Недостойна ты произносить имя Господне,
молись лишь так: Сжалься надо мной Ты, сотворивший
меня!...» Молитвенно шептал он смиренную фразу, но не
любовь, не сокрушение владели им, а отвращение к самому
себе, к своей неспособности отрешиться от себя, неспособ
ности любить. Потом он задумал прочесть «Отче наш», но
запнулся при мысли, что если взвешивать тщательно сло
ва, то прочесть молитву Господню всего труднее. Не воз
вещаем мы разве в ней Господу, что «отпускаем должникам
нашим?» А сколько действительно прощающих найдется
среди тех, которые произносят эти слова? Сколько верую
щих не лгут, свидетельствуя перед Всеведущим, что они не
знают ненависти?

1Слава Отцу и Сыну (л а т .).

64
 Внезапное молчание церкви прервало его думы. Вечер
ня кончилась. Заиграла прелюдию фисгармония, и зазву
чали голоса всех, запевшие древний рождественский тро
парь: «Рожден есть Младенец божественный».
Он слушал, растроганный простодушием этой песни,
как внезапно пробудила в нем бесстыдные воспоминания
поза девочек, коленопреклоненно стоявших на скамейках.
Брезгливо сопротивляясь, он пытался оттолкнуть на
тиск позорных мыслей. Но безуспешно. Дюрталя вновь
заполонила женщина, одурманившая его своею извращен
ностью.
Тело закруглялось под кружевами и шелком рубашки,
и его дрожащие руки сбрасывали ненавистно пленитель
ные покровы блудницы.
Призрак также неожиданно исчез. Взор Дюрталя бес
сознательно остановился на священнике, который рассма
тривал его, тихо что-то говоря одному из служек.
Он потерял голову, вообразил, что священник разгадал
его думы, хочет изгнать из храма, но, пораженный безуми
ем своей мысли, пожал плечами и, рассуждая спокойнее,
решил, что наверное доступ в этот женский монастырь не
дозволен мужчинам, и что, заметив его, аббат посылает к
нему служку с просьбой удалиться.
И впрямь, тот направлялся прямо на него, и Дюрталь
взялся уже за шляпу, но прислужник вкрадчивым, заис
кивающим голосом заговорил: «Сейчас начнется шествие.
Обычай требует, чтобы мужчины шли за Святыми Дара
ми. Сударь, вы здесь единственный мужчина, но господин
аббат подумал, что вы не откажетесь участвовать, когда
составится процессия».
Изумленный этой просьбой, Дюрталь ответил нео
пределенным жестом, в котором служке послышалось со
гласие.
«Да нет же, — думал он, — оставшись один. Я во
все не хочу вмешиваться в церемониал. Во-первых, я в нем
ровно ничего не смыслю и, наверное, напутаю, а во-вторых
3 Гюисманс Ж. К «Собрание сочинений. Т. 3» 65
я не намерен выставлять себя на смех». Дюрталь готовился
без шума ускользнуть, но было уже поздно. Прислужник
принес ему зажженную свечу и пригласил за собой следо
вать. Тогда против воли он настроил себя на благодушный
лад и, непрерывно повторяя мысленно: «какой у меня, на
верное, нелепый вид!» — прошел за ним до алтаря.
Там служка остановился и попросил его не двигаться.
Капелла вся, как один человек, встала. Пансионерки раз
делились на две вереницы, предшествуемые женщиной,
которая несла хоругвь. Дюрталь выделялся перед первым
рядом монахинь.
Пред Святыми Дарами, пред Господом, откинулись
вуали, обычно опущенные перед мирянами даже в храме.
Дюрталю удалось в течение секунды наблюдать их лица,
и его охватило полное разочарование. Он представлял их
бледным и строгими, как та монахиня, что мелькнула на
трибуне, но почти все они были краснощекие в веснушках
и скрещивали жалкие корявые пальцы, потрескавшиеся от
мороза. У всех без исключения были одутловатые лица с
признаками начинающегося или затвердевшего флюса.
Очевидно, это были дочери деревни. Еще более по
шлой наружностью отличались послушницы, в серых ря
сах, под белыми вуалями. Они раньше работали, наверное,
на фермах. И однако, в их устремлении пред алтарем исче
зала невзрачность облика и безобразие рук, посиневших от
холода, зазубренных ногтей, обожженных щелоком. Глаза,
смиренные и целомудренные, легко увлажавшиеся слезами
умиления под длинными ресницами, овевали благочестивой
простотой грубость черт лица. Углубившись в молитву, они
даже не замечали любопытных взглядов, ничуть не трево
жились, что рядом их рассматривает мужчина.
И Дюрталь завидовал дивной мудрости этих жалких
девушек, которые постигли, что безумна воля жизни. Он
думал: неведение приходит к тем же выводам, что и позна
ние. Среди кармелиток нередки богатые, красивые светские
женщины, которые покинули свет, навсегда убедившись в
66
тщете его радостей. А эти монахини, ничего, без сомнения,
не познавшие, узрели наитием ничтожество мира, истину,
до которой другие доходят годами опыта. К одной и той же
меже пришли они различными путями. Какая ясность духа
раскрывается в этом иноческом пострижении! Что сталось
бы с этими несчастными, если бы не принял их Христос?
Вышли бы замуж за бедняков, изнемогали бы под бреме
нем побоев. Или поступили бы служанками куда-нибудь в
таверны, и там их насиловали бы хозяева, над ними изде
валась бы челядь, их ожидали бы тайные роды, они изны
вали бы, обреченные презрению перекрестков, опасностям
побоев! И ничего не ведая, избегли они всего. Невинные,
обитают они вдали от тягостей, вдали от грязи, послушные
благородному надзору и самой своей жизнью располагае
мые — если только достойны — к восприятию глубочай
ших восторгов, доступных чувствованию твари человече
ской!
И если даже, в общем, по-прежнему они остались стад
ными животными, то все же они твари стада Господня!
Знак, который сделал Дюрталю служка, оторвал его от
размышлений. Сошедший от алтаря священник нес малый
потир. Пред Дюрталем извивалось шествие пансионерок,
и, миновав ряд монахинь, не принимавших участия в про
цессии, он со свечей в руке следовал за служкой, который
сопровождал священника, держа раскрытый шелковый бе
лый зонт.
Раскатистые скрипучие звуки фисгармонии полились и
наполнили храм с высоты трибуны. Стоявшие по сторонам
инструмента монахини запели древнюю песнь «Прииди-
те верные», рифмованную в тактах марша. Внизу сестры
и верующие после каждой строфы возглашали нежный,
умоляющий припев «Приидите, поклонитеся». Процессия
обошла несколько раз вокруг капеллы, овевая склоненные
головы фимиамом кадильниц, которыми кадили при каж
дой остановке отроки хора, лицом повернувшись к священ
нику.
67
 «Что же, обошлось, по-видимому, благополучно», —
подумал Дюрталь, когда они возвратились к алтарю. Он
полагал, что роль его окончена, но не осведомившись на
этот раз о его согласии, служка попросил его встать на ко
лени возле причастной ступени перед алтарем.
Ему было не по себе, он чувствовал смущение. Он со
знавал, что у него за спиной все пансионерки, весь мона
стырь, и в непривычном положении ему начало казаться,
что в его ноги вколачивают клинья, подвергают средневе
ковой пытке. Его стесняла свеча, оплывающая, грозящая
запятнать его воском. Он тихо пошевелился, пытаясь по
достлать под колени полы пальто и смягчить тем острие
ступеней. Но почувствовал себя еще хуже, задвигавшись.
Отекшее тело ныло, и горела озябшая кожа. Пот выступил
у него от страха при мысли, что он может обмороком рассе
ять молитвенное настроение паствы. А церемония казалась
бесконечной. Он не слушал сестер, певших на трибуне, и
сетовал на длинноту службы.
Наконец настал миг благословения.
Увидев себя в такой близости от Господа, Дюрталь не
вольно забыл свои муки и склонил чело, совестясь, что он
выставлен так перед этим стадом дев, словно капитан перед
отрядом. И когда колокольчик прозвонил среди глубокого
безмолвия, а священник со Святыми Дарами обернулся и,
медленно рассекая крестным знамением воздух, благосло
вил капеллу, распростертую у ног его, то Дюрталь, накло
нившись притаился с закрытыми глазами, как бы пытаясь
схорониться пред Всевышним, чтобы Он не заметил его
среди набожной толпы.
Еще не допели псалма «Восхвалите Господа все язы-
цы», как служка приблизился, чтобы взять у него свечу.
Дюрталь чуть не закричал, вставая. Скрипели отяжелев
шие колени, и не повиновались ноги. Однако он добрался
с трудом до своего места, выждал, пока разошелся народ,
и, подойдя к служке, спросил, как название монастыря и
ордена этих монахинь. «Они францисканки, миссионерки
68
Пречистой Девы, — отвечал прислужник. — Но вы оши
баетесь, думая, что им принадлежит эта церковь. Это до
полнительная капелла, соединенная особым ходом с задним
зданием, выходящим на улицу Эбр, которое занимают се
стры. Они слушают здесь богослужение по тому же праву,
как вы или я, и содержат школу для детей этого квартала».
«Маленькая капелла полна умиления, — думал Дюр
таль, оставшись один. — Она подстать закоулку, в котором
приютилась, и печальной речке дубильщиков, протекаю
щей дворами по сю сторону улицы Глясьер. В сравнении с
собором Парижской Богоматери она то же самое, что по
сравнению с Сеной соседка ее Бьевра. Она ручеек церкви,
убогий пригород религии!
Скудны и изысканны бесполые или надтреснутые го
лоса этих смиренных инокинь! Бог свидетель, как ненави
стен мне женский голос в святом месте, голос, в котором,
несмотря ни на что, чувствуется скверна. Мне кажется, что
женщина всегда несет с собой вечный смрад своих поро
ков, что она извращает смысл псалмов. Суетность, похоть
прорываются в голосе мирянки, крик ее поклонения, со
провождающий музыку органа, в основе своей есть только
вопль плотских притязаний, и лишь одними устами произ
носятся даже в самых мрачных литургических гимнах ее
устремленные к Господу стенания. Женщина оплакивает
лишь пошлый идеал земных радостей, которых не могла
достичь. Я прекрасно понимаю, почему отвергла церковь
ее услуги и почему, боясь осквернить музыкальный покров
своих молений, она пользуется голосами отрока и мужчи
ны, хотя бы то даже был скопец.
Однако, все меняется в женских монастырях. Н е
сомненно, что молитва, причастие, подвижничество, со
зерцание, очищая тело и душу, придают источаемым ими
звукам особый аромат. Голоса монахинь, в высшей степени
грубые и неотделанные, насыщаются целомудренным от
тенком наивной лаской чистой любви. Отодвигаются к не
винным звукам детства».
69
 И ему вспомнился монастырь кармелиток, который
иногда случалось посещать; вспомнились потускневшие,
мертвенные голоса, укрывшие в трех нотах остаток своего
здоровья, утратившие музыкальные краски жизни, оттен
ки приволья; голоса, в монастыре сохранившие лишь цвет
одежды, которую они, казалось, отражали, — звуки белые
и темные, звуки непорочные и сумрачные.
«О , эти кармелитки!» — размышлял Дюрталь, спу
скаясь по улице Глясьер. И он воскресил в памяти обряд
пострижения, воспоминание которого пленяло его всякий
раз, как он грезил о монастырях. Он вновь увидел себя
утром в небольшой капелле на Рю де Саксон, стрельчатой,
испанского стиля, прорезанной узкими окнами с витража
ми, до того темными, что лучи дня сковывались их краска
ми и не давали света.
В сумеречной глубине возвышался главный алтарь, к
которому вели шесть ступеней. Слева большая стрельча
тая железная решетка была задернута черным занавесом.
С той же стороны, почти у подножья алтаря, в глухую
стену врезалась небольшая стрелка, удлиненная и остроко
нечная, посреди которой зияло четырехугольное отверстие,
похожее на пустую раму без картины.
В то утро капелла, обычно холодная и мрачная, бли
стала множеством свечей, залитая тяжелыми испарениями
фимиама — в отличие от других церквей — без примеси
росного ладана и камеди. Капелла переполнена была на
родом. Забившись в угол, Дюрталь обернулся вместе с
соседями, следя взором за служками и священниками,
которые направлялись к выходу. Вдруг раскрылись врата,
и предстал в дневном сиянии кардинал, Парижский ар
хиепископ. Покачивая лошадиной головой с выступающим
вперед большим носом, украшенным очками, шествовал он
по нефу церкви, согнув высокий стан, склонившись на бок
и длинной искривленной, точно лапа краба, рукой благо
словлял присутствующих.
Вместе со свитой поднялся святитель в алтарь и на ана
лое преклонил колена. С него сняли пелерину, облачили в
70
шелковую рису с блестящим вытканным серебряным кре
стом, и началась обедня. Незадолго до причастия тихо раз
двинулась за железной решеткой черная завеса, и в голу
боватом свете, подобном блеску лунной ночи, перед Дюр-
талем замерцали белые видения и звезды, трепетавшие в
пространстве. Совсем возле решетки он различил очерта
ния коленопреклоненной на полу женщины, неподвижной,
тоже державшей свечу, со звездным огоньком. Женщина
не шевелилась, но дрожала звезда. Перед самым прича
стием женщина встала, исчезла и голова ее, словно снятая
с плеч заполнила раму черневшего в стрелке отверстия.
Нагнувшись вперед, он на миг увидел мертвенный облик,
опущенные ресницы. Белое лицо без глаз, подобное мра
морным изваяниям древности. Оно исчезло вместе с кар
диналом, склонившимся с дароносицей в руке.
Видение мелькнуло так быстро, что он спрашивал себя:
не сон ли это? З а железным кружевом слышались все те
же жалобные псалмопения, строфы медлительные и про
тяжные, плававшие в неизменных нотах. Блуждающие
огни и белые формы двигались в лазурной дымке фимиама.
Преосвященный сел и задавал вопросы постригаемой, ко
торая, вернувшись на прежнее место, коленопреклоненно
стояла перед ним, отделенная решеткой.
Он говорил тихим голосом, которого нельзя было рас
слышать. Вся капелла насторожилась, вслушиваясь в про
износимые послушницей обеты, но доносилось лишь мед
ленное бормотанье. Дюрталь вспомнил, что, работая лок
тями, он протискался поближе к галерее и сквозь решетку
ограды рассмотрел женщину в белом, распростертую в
рамке цветов. И все монахини вереницей подходили к ней,
и, склоняясь, пели заупокойные песнопения, как над усоп
шей и, точно мертвую, кропили освященною водой!
«Как дивно! — воскликнул он, потрясенный на улице
воспоминанием об этой сцене, и подумал: — Жизнь! Жизнь
этих женщин! Спать на волосяном тюфяке без подушек и
одеял. Поститься семь месяцев в году, за исключением
71
праздников и воскресений; не присаживаясь, есть лишь
овощи и скудную пищу. Обходиться без топлива Зимой;
часами распевать псалмы на ледяных плитах, истязать свое
тело, в наивысшей степени уничижения, и с радостью ис
полнять, несмотря на изнеженное воспитание, работы са
мые грубые, даже мытье посуды. Молиться весь день с
утра и до полуночи, пока не упадешь в изнеможении, мо
литься так до самой смерти. Или суждено им сжалиться
над нами и посягнуть на искупление уродств этого мира,
который считает их истеричками и безумными, потому что
неспособен постичь мучительные восторги этих душ! »
Не слишком льстит нашему самомнению, когда заду
маешься о кармелитках или хотя бы смиренных франци-
сканках, бесспорно, менее утонченных. Правда, орден по
следних не созерцательный, но все же устав его достаточно
суров, и жизнь настолько тягостна, чтобы уравновесить и
искупить своими молениями и подвижничеством излише
ства города, который они охраняют.
Он вдохновился, размышляя о монастырях. «Ах! если б
укрыться там, спастись от масок жизни. Не знать: выходят
ли книги, печатаются ли журналы, навсегда отрешиться от
всего, что творится среди людей, за порогом кельи! И со
вершенствовать благостное безмолвие замкнутой жизни,
питаться излияниями благодати, утоляя свою жажду древ
ними напевами, насыщаясь неистощимым блаженством
литургий!
Кто знает? А что, если усилием просветленной воли и
пламенной молитвой можно достичь наития Его, общения
с Ним, ощущения близости Его!.. Он воскрешал в памяти
радости, дарованные аббатствам, в которых обитал Хри
стос. Вспоминал дивный монастырь Унтерлинден, возле
Кольмара, где в XIII веке не одна, не две монахини, но по
головно вся обитель самозабвенно испускали восторженные
вопли перед Иисусом. Инокини уносились в надземность,
внимали песнопениям серафимов, бальзам сочился из их
изнеможденных тел, они делались прозрачными, венчали
72
себя звездным ореолом. Все формы созерцательной жиз
ни проявлялись в обители, олицетворявшей возвышенную
школу мистики».
Плененный этими видениями, очутился Дюрталь у
своего порога, не помня пройденного им пути. Когда он
добрался до своей комнаты, то его душа раскрылась. Он
жаждал благодарить, просить милости, призывать неведо
мо кого, жаловаться неведомо на что. Но вдруг проясни
лась потребность излиться, освободиться от самого себя, и
он произнес, обращаясь к Приснодеве:
«Сжалься надо мной, выслушай меня! Я готов на все,
лишь бы не оставаться таким, как есть, не продолжать этой
колеблющейся бесцельной жизни, этих напрасных похож
дений. Прости мне, нерадивому, Пресвятая Дева, что нет
у меня смелости ополчиться, восстать на самого себя! Ах,
если б захотела ты! Я сознаю, что дерзостно мне молить
тебя, мне, у которого не хватает даже решимости совер
шить переворот души, очистить ее подобно сосуду нечи
стот, пронзить ее до самой сердцевины, чтобы струился от
туда гной, и отпали тлетворные наросты, но... не суди меня,
я так слаб, так неуверен в себе, и я невольно отступаю!
Но все же как бы я хотел бежать отсюда, бежать за
тысячу лье от Парижа, не знаю куда, в монастырь! Бог
мой! Безумна речь моя к Тебе, я сознаю, что не выжить
мне и двух дней в монастыре, и прежде всего туда меня не
примут!»
И он задумался.
«Единственный раз, когда я стал мягче и чище, чем
всегда, и ничего другого не нашел сказать Деве, кроме
безумств. А, кажется, чего проще было бы просить у нее
прощения, умолять сжалиться надо мной, помочь мне про
тивостать покушениям моих пороков, освободить меня от
дани моим нервам, от оброка сладострастию.
Все равно, — решил он, поднимаясь, — довольно!
Сделаю, по крайней мере, что могу. Не откладывая, пойду
завтра к аббату, объясню ему свою душевную борьбу, а там
увидим!»
73
 V

Он почувствовал истинное облегчение, когда служанка

ответила, что аббат дома. Войдя в маленькую гостиную,
он ждал, пока священник, голос которого доносился из
смежной комнаты в беседе с кем-то посторонним, останет
ся один.
Оглядевшись в небольшой комнате, он убедился, что
ничто не изменилось со времени его последнего прихода.
Тот же диван, обитый бархатом, когда-то алым, а теперь с
годами поблекшим, приобретшим томно-розовый цвет ма
линового варенья, намазанного на хлеб. Два вольтеровских
кресла стояли по бокам камина, украшенного часами в сти
ле ампир и двумя фарфоровыми вазами со стеблями сухого
тростника. Под древним деревянным распятием, в одном
из углов, у стены стоял аналой со ступенью для колен.
Посредине круглый стол, несколько благочестивых гра
вюр на стенах, вот и все. «Это напоминает гостиницу или
жилище старой девы», — думал Дюрталь. Вульгарность
мебели, выцветшие шелковые занавеси, стены, оклеенные
бумажными обоями с букетиками мака и полевых цветов
неопределенных красок, — все это напоминало сдаваемые
помесячно меблированные комнаты. Но некоторые осо
бенности: прежде всего изумительная опрятность комна
ты, вышитые подушки на диване, плетеные круглые коври
ки под стульями, похожая на цветную капусту гортензия в
горшке, обернутом кружевом наводили на мысль о жилище
богомолки, ничтожном и холодном.
Недостает только клетки с чижиком, фотографий в
плюшевых рамках, раковин, подушечек.
На этом прервал думы Дюрталя вошедший аббат, с
ласковым упреком за долгое отсутствие, протянувший ему
руку. Дюрталь, как мог, извинялся, ссылался на неожидан
ные занятия, долгие заботы.
— А что наша блаженная Людвина? Как подвига
ется?
74
 — Ах, я еще не начал ее жизнеописание. Право, мне не
подойти к ней в моем теперешнем душевном настроении.
Священника удивил унылый ответ Дюрталя.
— Объясните, что с вами? Не могу ли я вам чем по
мочь?
— Не знаю, аббат, мне как-то совестно докучать вам
таким вздором...
И он дал вдруг волю чувствам, излил случайными сло
вами свои жалобы, сознался в половинчатости своего обра
щения, в борьбе с непокорной плотью, в боязни людского
мнения, в своей чуждости предписаниям церкви, в своем
отвращении ко всякому игу, ко всем установленным об
рядам.
Аббат невозмутимо слушал, подперши рукою подбо
родок.
Когда Дюрталь смолк, он заговорил:
— Вам за сорок. Вы перешли тот возраст, когда про
буждающаяся плоть внушает искушения, независимо от
зова наших мыслей. Сладострастные мысли встают, наобо
рот, в воображении прежде, чем трепещут чувства. Задача
не столько в борьбе с вашим уснувшим телом, сколько с
душой, которая подстрекает его и смущает. С другой сто
роны, вас тянет расходовать на что-нибудь неиспользован
ные запасы вашей нежности. У вас нет ни жены, ни детей,
на которых бы вы могли их тратить. Вы кончаете тем, что
потребность любви, отталкиваемую безбрачием, несете
туда, где ее место с самого начала. Стремитесь в церквах
утолить ваш духовный голод и в то же время колеблетесь,
робеете принять окончательное решение, не в силах порвать
раз навсегда с пороками, и пришли к такому удивительному
компромиссу. Влечетесь к церкви, а внешние проявления
вашего душевного влечения расточаете на блудниц. Если
не ошибаюсь, это точный подсчет ваших душевных тревол
нений. Но, Бог мой, зачем сетовать! Важно, что женщину
вы любите только телесно. Милостью Неба вы утратили
75
способность чувственной любви, и я уверен, что стоит вам
лишь захотеть, и все уладится!
— Священник снисходителен, — подумал Дюрталь.
— Да, но нельзя вечно сидеть между двух стульев, —
продолжал аббат. — Настанет миг, когда надо будет из
брать один из них и оттолкнуть другой...
И взглянув на Дюрталя, который безмолвно понурил
голову, спросил:
— Молитесь ли вы? Я не спрашиваю об утренней мо
литве. Я знаю, что не призывают, пробуждаясь, по утрам
Господа все те, кто, подобно вам, кончает избранием пути
божественного, проскитавшись долгие годы иными случай
ными дорогами. На заре душа чувствует себя добрее, мнит
себя крепче и сейчас же пользуется преходящим подъемом,
чтобы забыть о Боге. Но с ней происходит то же, что и
с больным телом. Страсти обостряются с наступлением
ночи, пробуждаются усыпленные скорби, распаляется дре
мавший жар крови, воскресают постыдные дела, раскры
ваются раны. И тогда душа помышляет о Божественном
Чудотворце, помышляет о Христе. Молитесь ли вы вече
ром?
— Иногда...Это так трудно! После полудня еще лег
че, но сами вы справедливо говорите, что зло расцветает,
когда угасает день. Порочные мысли без устали проносят
ся тогда в моем мозгу! Можно ли сосредоточиться в такие
мгновения!
— Почему не укрываетесь вы в церкви, если чувствуе
те, что не в силах им сопротивляться дома или на улице?
— Их запирают, когда они всего нужнее. Духовенство
скрывает Иисуса, как только ниспадает ночь!
— Знаю. Большинство церквей, правда, закрыты, но
некоторые отворены до поздней ночи. Таковы, например,
Сен-Сюльпис. Есть наконец, еще одна, которая открыта
всегда по вечерам и беспрерывно дарует своим богомоль
цам молитвы и спасительные песнопения. Я думаю, вы
знаете, это Нотр-Дам-де-Виктуар.
76
 — Да, аббат. Она оскорбительно безобразна, жеман
на, причудлива, а ее певчие издают подлинно маргарино
вые звуки! Я не пошел бы туда, как к Сен-Сюльпис или
Сен-Северин, любоваться искусством древних «странно-
приимников Господа Бога» или слушать вещие и трогатель
ные мелодии церковных песнопений. С эстетической точки
зрения Нотр-Дам-де-Виктуар ничтожна, и если я захожу
туда, то лишь потому, что одна в Париже она владеет не
отразимым притяжением истинного благочестия, только
в ней сохранилась неприкосновенной утраченная душа
минувшего. Когда ни прийти, вы застаете распростертых
молящихся. Она всегда полна, отпирают ли ее или запи
рают. В ней непрерывный прилив и отлив богомольцев,
стекающихся изо всех кварталов Парижа, со всех концов
провинции. И кажется, что несомыми с собой молитвами
каждый из них питает неугасимое пламя веры, огни кото
рой возрождаются под закопченым сводом, подобно ты
сячам свечей, теплящимся в непрерывной смене с утра до
вечера пред Пречистой.
Вы знаете, я ищу в церквах уголки самые пустынные,
закоулки самые мрачные, ненавижу людные сборища и,
представьте, я почти доволен, мешаясь там с толпой. Уйдя
в себя, люди связуются в этом храме взаимной помощью.
Вы не замечаете окружающих вас тел, но ощущаете ды
хание веющих вокруг душ. Как бы ни был огнеупорен
или напитан влагой человек, он все же загорится наконец
от этого пламени, и с удивлением увидит, что стал вдруг
чище. Мне кажется, что молитвы, которые слетали с губ
и упадали раньше изнеможденные, оцепенелые, на землю,
здесь окрыляются, подкрепленные другими, оживают и,
воспламеняясь, парят!
У Сен-Северина я уже испытал это ощущение помощи,
источаемой колоннами, ниспадающей со сводов, но, срав
нивая, нахожу, что мощь здесь слабее. Быть может, после
Средневековья храм этот лишь потребляет, но не обновля
ет, хранимый в нем запас небесных истечений, тогда как у
77
Нотр-Дам-де-Виктуар живительный родник, бьющий из
плит пола почерпает приток в непрерывном присутствии
пламенной толпы. В первом вас подкрепляет самая цер
ковь и запечатленный камень, и рвение переполняющего
храм народа — во втором.
И я поддаюсь причудливому впечатлению, что привле
ченная таким избытком веры Приснодева лишь навещает,
лишь временно посещает другие церкви, но ее истинное
пребывание, подлинное ее жительство — в стенах Нотр-
Дам -де -Виктуар.
Аббат усмехнулся.
— Я вижу, вы любите и знаете эту церковь, хотя она
расположена не на нашем Левом берегу. Как то раз вы го
ворили мне, что она — единственный храм, бодрствующий
по ночам.
— Да, и это тем удивительнее, что она находится в
чисто торговом квартале, в двух шагах от Биржи, которая
посылает ей свои мерзостные крики!
— Она сама была когда-то Биржей, — ответил аббат.
— Как?
— Ее освятили монахи, после чего она служила капел
лой босоногим августинцам, а во время революции подвер
глась чрезмерным поношениям. В стенах ее помещалась
Биржа.
— Я этого не знал! — воскликнул Дюрталь.
Аббат продолжал:
— Но с ней совершилось то же, что со святыми, кото
рые в молитвенных подвигах вновь обрели, если верить их
жизнеописаниям, свою ранее утраченную девственность.
Нотр-Дам-де-Виктуар омылась от бесчестия и несмотря
на свою относительную юность, окроплена ангельскими,
пропитана божественными соками. На немощные души
она действует, как некоторые целебные курорты на тело.
В ней подвергают себя люди длительному врачеванию,
творят девятидневные молитвы, достигают исцеления.
78
 Возвращаясь к нашему разговору, я подам вам благо
разумный совет. В тяжелые вечера посещайте вечернюю
службу в этом храме. Я убежден, что вы будете выходить
очищенным, истинно умиротворенным.
«Немного же он мне предлагает», — подумал Дюр
таль и ответил после унылого молчания:
— Но даже допустим, аббат, что я в те часы, когда
осаждают меня искушения, буду уходить в Нотр-Дам-де-
Виктуар или слушать богослужение в других церквах; до
пустим, что я начну даже бывать на исповеди и причащать
ся Святых Тайн, но разве принесет это мне что-нибудь?
Выйдя, я встречу женщину, которая распалит мою плоть
и чувства, как случалось, когда я взволнованным уходил
от Сен-Северина. Меня погубит потрясение, навеянное на
меня святыней, и я последую за женщиной.
— Почем знать! — и, внезапно поднявшись, священ
ник заходил по комнате. — Вы не должны так говорить.
Действие Святых Даров непреложно. Не одинок уже че
ловек, который причастился. Он вооружен против других
и защищен от самого себя.
И, скрестив перед Дюрталем руки, он воскликнул:
— Губить душу свою ради наслаждения, исторгнуть
из себя частицу грязи!.. Да, такова ваша плотская любовь!
Что за безумие! Неужели вам не отвратительна она со вре
мени вашего самоотрицания?
— Да, отвратительна, но лишь после того, как насы
тится смрад моего я. О, если б достичь мне истинного рас
каяния!..
— Не тревожьтесь, — заметил аббат садясь, — вы
обретете его...
И увидя, что Дюрталь понурил голову, он продолжал.
— Вспомните слова святой Терезы: «Мука начинаю
щих в том, что они не могут определить, истинно ли рас
каяние их в прегрешениях; и, однако, доказательством
последнего служит их чистосердечное решение служить
Господу». Обдумайте эту фразу; она применима к вам,
79
и переполняющее вас отвращение к грехам вашим свиде
тельствует о раскаянии. Вы жаждете служить Создателю,
если ищете пути к Нему.
Наступило мгновенное молчание.
— Итак, господин аббат, что посоветуете вы мне?
— Снова предложу вам молиться, молиться всюду, где
можете, у себя дома, в церкви. Я не прописываю вам ни
какого религиозного снадобья, но просто приглашаю вас с
легким сердцем испытать несколько правил гигиены благо
честия. Потом увидим.
Дюрталь сидел в нерешимости, напоминая больных,
недовольных врачами, которые, потешая их, назначают
бесцветные лекарства.
Священник рассмеялся.
— Сознайтесь, — заговорил он, смотря ему в лицо, —
сознайтесь, что вы думаете: не стоило беспокоиться, я ни
на шаг не подвинулся вперед. Очевидно, этот добряк свя
щенник применяет выжидательное лечение. Вместо того,
чтобы пресечь мои бури сильнодействующими средствами,
он водит меня за нос, советует во время вставать, беречься
холода...
— Ничего подобного, аббат, — уверял Дюрталь.
— Я не смотрю на вас, как на ребенка или женщину.
Выслушайте меня. Для меня вполне ясно, как произошло
ваше обращение. Вы испытали на себе воздействие, ко
торое мистик называет Божественным прикосновением.
Особенность вашего случая состоит в том, что Господь без
человеческого вмешательства, даже без помощи священ
ника выводит вас на путь, с которого вы свернули более
двадцати лет тому назад.
Нелепо было бы предположить, что Создатель может
оставить дело свое неоконченным. Он довершит его; не
создавайте только помех.
Сейчас вы — начатое творение в руках Его, и что
сделает Он из вас, я не знаю. Но, если отметил Он по
печением душу вашу, то дайте ему действовать. Терпите,
80
и Он проявит себя. Доверьтесь, и Он поможет вам. Без
ропота повторите вслед за псалмопевцем: «Doce me acere
voluntatem tuam, quia Deus mens es tu»1.
Повторяю, я верю в непреложное могущество Святых
Тайн. Я прекрасно понимаю систему отца Миллерио, по
нуждавшего к принятию Святых Даров людей, которые
после причастия вновь впадали, по мнению его, в грехи.
Не налагая никакой епитемьи, он только заставлял их
причащаться и достигал очищения, усиленно насыщая их
Телом и Кровью Христовыми. Учение это возвышенное и
построено на опыте.
— Но успокойтесь, — продолжал, взглянув на Дюр-
таля аббат, которому показалось, что тот смущен, — Я не
намерен способ этот испытывать на вас. Наоборот, по мое
му мнению, лучше воздержаться вам от Святых Тайн, пока
вы не познали волю Божию.
Нужно, чтобы сами вы захотели их, чтобы воля исхо
дила от вас или, вернее, от Него. Не сомневайтесь, недолго
ждать, вы ощутите жажду покаяния, алкание Евхаристии
и, не будучи в силах долее терпеть, взовете о прощении,
будете умолять о допущении к Святой Трапезе. Тогда мы
обсудим, какой всего лучше избрать нам способ вашего
спасения.
— Мне кажется, что есть всего лишь один способ: ис
поведаться и причащаться...
— Конечно, вы не поняли меня, но видите ли...
Священник запнулся, ища слов.
— Не сомневаюсь, — продолжал он, — что искус
ство — главное орудие, которым воспользовался Спаси
тель, чтобы напитать вас верой. Он уловил вашу слабую
или, если хотите, сильную сторону. Он пленил вас див
ными произведениями мистики. Он убедил и обратил вас
скорее чувствами, чем разумом. И нельзя не считаться
с этими особыми условиями. С другой стороны, вы не

1Научи меня творить волю Твою, ибо Ты — Бог мой (л а т .).

81
обладаете душой смиренной, душой простосердечной. Вы,
словно мимоза, закроетесь от малейшей неосторожности,
малейшей неловкости исповедника.
Чтобы оберечь вашу впечатлительность, необходимы
известные предосторожности. Слишком малого довольно,
чтобы отклонить вас с пути, теперь, когда вы так немощ
ны, так слабы. Достаточно неприятного облика, неудачно
го слова, противной обстановки, ничтожнейшего пустяка...
Правда?
— Увы! — вздохнул Дюрталь. — Я должен сознать
ся, что вы правы. Но мне кажется, аббат, что я могу не
бояться этих разочарований, если вы позволите мне ис
поведаться у вас, когда убедитесь, что наконец пришел
желанный час.
Помолчав, священник ответил:
— Несомненно, — раз я встретил вас, это означает,
что моя задача помочь вам. Но я полагаю, что моя роль
ограничится указанием вашего пути. Я буду для вас свя
зующим звеном, и только. Вы кончите, как начали, без чу
жой помощи, один, — и аббат мечтательно задумался, по
том покачал головой, — впрочем, оставим это. Не нам га
дать о путях Господних. Итак, я подвожу итог. Старайтесь
молитвой заглушить взрывы вашей плоти. Сейчас главный
вопрос в напряжении всех ваших сил к борьбе и не так уже
важно, если вам не удастся одерживать победы.
Заметив, как огорчился Дюрталь, священник одобри
тельно прибавил:
— Не отчаивайтесь, если будете падать. Не выпускай
те оружия из рук. Не забывайте, что сладострастье не есть
грех самый тягчайший, что оно одно из тех двух прегре
шений, которые тварь человеческая оплачивает наличны
ми и которые искупаются хотя бы отчасти еще до смер
ти. Вспомните, что любострастие и корыстолюбие ничего
не отпускают в долг, не дают никакой отсрочки. Еще при
жизни наказываются, по большей части, люди впадающие
в грех плоти. Одни обречены воспитывать незаконных де­
82
тей, других ожидают немощные женщины, пошлые связи,
разбитая жизнь, бесстыдный обман любимых. Страдание
несет всякая связь с женщиной, в лице которой горчайшее
орудие скорби ниспослал человеку Господь!
К одинаковым последствиям ведет стяжание. Всякий
человек, предавшийся этому постыдному греху, обычно
заглаживает его до смерти. Вспомните хотя бы Панаму.
Кухарки, привратники, мелкие рантье, до того времени
жившие мирно, не искавшие чрезмерной прибыли, недо
зволенного барыша, как безумцы, бросились на предприя
тие. Нажива стала их единой мыслью. Кара сребролюбия,
как вы знаете, не заставила себя долго ждать!
— Да, — отвечал Дюрталь смеясь, — выходит, что
Лессепсы творили волю Провидения, похищая накопления
жирных мещан, которые, тоже стяжали их, вероятно, не
без кражи!
— Я заканчиваю, — продолжал аббат, — не спеши
те падать духом, поддавшись искушению. Не торопитесь
презирать себя. Согрешив, имейте мужество войти в храм.
Демон вас сковывает вашей трусостью. Нашептывает вам
ложный стыд, ложное смирение, и они до известной сте
пени питают, хранят, укрепляют ваше сладострастие. До
свиданья, возвращайтесь поскорее.
Слегка ошеломленный, собирался Дюрталь с мыслями
на улице. «Очевидно, — думал он, — аббат Жеврезе —
искусный часовщик души. Он умело разобрал движение
моих страстей, извлек звоны праздности и скуки. Но в
общем все советы его сводятся к одному: варитесь в соб
ственном соку и ждите.
Пожалуй, он прав: будь я у черты, я пришел бы к нему не
болтать, а исповедаться. Странно, что аббат, по-видимому,
совсем не расположен сам вести меня к омовению. К кому
же он думает меня направить? К первому встречному, ко
торый выложит мне ворох общих мест и, плохо постигая,
разбередит меня грубыми руками.
83
 Все это... все это... Сколько, однако, часов? — Он по
смотрел на часы, — шесть, я не настроен идти домой, чем
заняться до обеда? »
Он находился близ Сен-Сюльпис. «Зайду посидеть,
привести в порядок свои мысли». И Дюрталь направился
в придел Богоматери, в котором почти никого не бывало в
этот час.
Не чувствуя никакого влечения к молитве, он сидел,
созерцая обширную ротонду из мрамора и позолоты, теа
тральную сцену, на которой показывается изображение
Богородицы верующим, как бы исходящее из декоратив
ного грота, на перламутровых облаках.
Тем временем вошли две юные сестры, близ него опу
стились на колени и в молитвенном отрешении закрыли
голову руками.
Он смотрел на них, отдавшись туманным думам:
«Как счастливы души, которым доступно это самозаб
вение молитвы и чем достичь его, откуда взять сил для вос
славления хваленого милосердия Божия, когда вспомнишь
о мировом горе? Можно верить в существование Его, не
сомневаться в Его благости, и человек, однако, в сущности,
не знает Его и не постигает. Он вездесущ, вечен, недося
гаем. Не знают люди, каков Он есть, и в лучшем случае
познают, каков Он не есть. Попытайтесь вообразить Его,
и сейчас же возмутится здравый смысл, так как Он превы
ше каждого из нас, живет внутри и во вне. Он тройственен
и един. Он безначален и бесконечен. Непостижим присно
и навеки. Когда тщатся изобразить Его, наделить челове
ческою оболочкой, то неизбежно приходят к простодуш
ному восприятию первых веков. Рисуют его в очертаниях
человеческого облика каким-то престарелым итальянским
натурщиком, наподобие Тургенева с окладистой бородой.
И нельзя удержаться от улыбки, до того кажется ребяче
ским это изображение Бога Отца!
Он до такой степени парит над человеческим вообра
жением, превосходит наши чувства что, быть может, имя
84
Его остается лишь молитвенным звуком, и главным обра
зом к Сыну устремляются порывы человечества. Призы
вам доступен лишь Бог Сын, принявший образ человече
ский, уподобившийся нашему старшему брату, скорбевший
в плену человеческой телесности; Его мыслим мы мило
сердным, надеемся, что Он сжалится над нашей мукой.
Третье лицо смущает ум наш еще сильнее Первого.
Оно пример непознаваемого. Как вообразить этого Бога
Бесплотного, эту Ипостась, равную двум другим, как ис
точающим Ее? Ее мыслят, как свет, как эфир, как дыха
ние, и Ее нельзя облечь даже мужским ликом, потому что
в своих двух телесных воплощениях Она нисходила в виде
голубя и огненных языков, и видимости эти столь различ
ны, что не дают нам ни малейшего намека судить об очер
таниях, которые Он примет в своем новом появлении!
Нет, бесспорно, Троица устрашает... Она — само чудо.
Прав был Рейсбрюк ^foивитeльный, когда писал:
“Пусть знают ищущие познать Бога и исследовать Его,
что на это положен запрет. Они обезумеют” .
Да, правы, — решил он, смотря на двух маленьких се
стер, перебиравших четки, — эти милые девушки, что не
ищут постижения сущего и без долгих дум молятся от всего
сердца Богоматери и Сыну.
И з всех Житий Святых, ими прочитанных, они убе
дились, что лишь Иисус и Мария являлись избранникам
Божиим, принося им утешение и подкрепление.
О чем же я, в сущности, думаю? Разве молить Сына не
значит в то же время молить двух других? Три лица еди
ны, и, молясь одному из них, человек молится всем трем!
И однако Ипостаси особы, так как если сама по себе боже
ственная сущность едина и проста, то проявляется она о от
дельности трех Лиц... Но раз навсегда, зачем исследовать
непостижимое?
Пусть так, размышлял он, вспоминая свое недавнее
свидание с аббатом. Но чем кончится все это? Если аббат
понял верно, то я не принадлежу уже более себе. Я стою на
85
пороге неизвестности, и она страшит меня. Если б замолк
ли только прихоти моих пороков!.. Но нет, не уйти мне от
яростных приливов плоти. Ах! Эта Флоранс!.. — И он за
думался о продажной женщине, пленившей его своею из
вращенностью. — По-прежнему разгуливает она в моем
мозгу. Раздевается за опущенным занавесом моего взора,
и я отдаюсь позорной слабости, когда думаю о ней».
Еще раз пытался он отогнать ее видение, но она смея
лась пред ним, распростертая и нагая, и его волю распаляло
одно стремление к ней.
Он презирал, даже ненавидел ее, и однако его дурма
нил ее безумный бред. Пресыщенный ею и собой, расста
ваясь с ней, клялся, что не вернется, и однако возвращался,
сознавая, что после нее покажутся скучными все осталь
ные. Грустно вспоминал он женщин изысканнее, обаятель
нее Флоранс, женщин страстных, вожделеющих; но по
сравнению с этой блудницей, беззастенчиво чарующей, все
остальные, казалось, походили на бесцветные букеты, из
давали бледный аромат!
Чем больше раздумывал он, тем сильнее убеждался,
что некоторые из них не в состоянии дать такого блажен
ного бесстыдства, изготовить таких едких яств.
Ему грезилось, как она протягивает свой рот, прости
рает руку, готовая схватить.
Дюрталь отпрянул.
— Какой срам! — воскликнул он.
Но сон не исчез, и блудница воплотилась в одну из се
стер, нежный профиль которой обрисовывался перед его
глазами.
Закрыв глаза, медленно, с перерывами, смакуя, разде
вал ее, и под бедной одеждой чувствовал знакомые формы
Флоранс.
Вдруг встрепенулся, вернулся к действительности,
увидел себя в Сен-Сюльпис, в церкви. «Что за мерзость
осквернять храм своими уродливыми призраками! Нет,
лучше уйти».
86
 Он вышел, потеряв голову.
— Последнее время я не преступаю целомудрия, уж не
потому ли разбушевалась моя страсть? А что, если пойти к
Флоранс и, до пресыщения упившись ее телом, разрушить
у нее все оковы моего мозга, все покушения моих нервов,
победить желания, умертвить раз навсегда чары ее плоти!
Но тут же он должен был сознаться в неразумности
своего замысла. Разве не знал он по опыту, что распутство
неистощимо, и что сладострастие тем ненасытнее, чем бо
лее его питать.
— Нет, аббат прав. Задача моя — обрести и хранить
целомудрие. Но как? Молиться? Разве возможно это, если
нагие женщины осаждают меня даже в храмах?
Непотребство не покидало меня на улице Глясьер. Здесь
оно преследует и душит меня вновь. Чем защищаться? Но
как ужасно это одиночество, когда нет никакой опоры, ког
да не знаешь ничего, чувствуя, как падают в безмолвную
пустоту исторгнутые молитвы, и ни жеста в ответ, ни слова
ободрения, ни единого знака! О если б знать, здесь ли Он;
внимает ли тебе! Аббат хочет, что бы я ожидал указаний
велений свыше! Но увы! Пока я получаю их лишь снизу!

VI

Протекло несколько месяцев. По-прежнему жил Дюр

таль в чередованьи развратных дум с благочестивыми по
мыслами, не имея сил бороться, покорно плывя по течению.
«Как все это туманно! — яростно воскликнул он, подводя
однажды итоги, бесстрастный менее обычного: — Объяс
ните мне, что это значит, аббат? Мои религиозные порывы
бледнеют всякий раз, как ослабевает моя похоть».
— Это означает, что ваш противник раскинул вам свои
сокровеннейшие сети, — ответил священник. — Он стре
мится внушить вам, что вы ничего не достигнете, не погрузив
шись в бесстыднейшее распутство, старается убедить вас, что
к Господу ничто не может привести вас, кроме пресыщенного
87
отвращения к утехам сладострастия. Он подстрекает вас пре
даться им, чтобы тем ускорить свое освобождение. Под пред
логом охраны от греха, он вас вводит в него. Будьте тверже,
пренебрегите этими софизмами, отвергните его.
Дюрталь навещал аббата Жеврезе каждую неделю.
Любил терпеливую сдержанность старого священника,
который беседовал с ним, когда он ощущал потребность
высказаться, бережно выслушивал, не выказывая никако
го изумления пред его неумолчными приступами плоти и
падениями. Аббат ограничивался лишь всегдашним повто
рением первых своих советов, настаивал, чтобы Дюрталь
правильно молился и по возможности ежедневно посещал
церковь. Раз он даже прибавил: «Для успешного действия
этих средств далеко не безразличен час. Если хотите, чтобы
церкви помогли вам, вставайте на заре, ходите к ранней обе
дне, к обедне служанок, и не забывайте почаще посещать
святыни, когда истекает ночь».
Очевидно, священник составил определенный план,
вполне еще не разгаданный Дюрталем, который не мог
не заметить, однако, как осторожно влияют на него и ис
подволь очищают душу этот режим самообуздания и этот
неумолчный призыв к Богу его помыслов, создаваемый
ежедневным посещением церквей? Достаточно уже того,
что он, не находивший раньше в себе по утрам молитвен
ного настроения, теперь молился, пробудившись. Выпада
ли дни, когда даже в полдень его охватывала потребность
беседовать уничиженно с Богом, неудержимое стремление
просить прощения Господа, молить о помощи.
Казалось, Господь мягкими перстами стучится в его
душу, едва лишь хочет привлечь его внимание, напомнить
о Себе. Но, растроганный и умиленный, Дюрталь пытал
ся углубиться в самого себя и искать в душе своей Бога.
Равнодушно произносил слова молитвы и, говоря с Ним,
думал о другом.
Когда он посетовал священнику на свои плутания, на
неспособность сосредоточиться, тот ответил:
88
 — Вы на пороге жизни очистительной. И неспособны
почувствовать нежную, родную ласку молитв. Не печаль
тесь, что еще доходит до вас голос вашей крови. Бодрствуй
те и ждите. Если не можете молиться горячо, молитесь, как
умеете, но все-таки молитесь.
Не забывайте также, что всем ведомы были раздираю
щие вас тревоги; поверьте, мы действуем не наугад, и ми
стика есть вполне точная наука. Она предугадывает боль
шинство событий, развертывающихся в душе, которую Го
сподь предназначил к жизни совершенной. Она исследует
движения духовные не менее отчетливо, чем физиология
разбирается в телесных состояниях.
И з века в век учит она о сошествии Благодати и о влия
ниях ее, то бурных, то медлительных; она установила даже
видоизменения телесных органов, перевоплощающихся,
когда душа целиком растворяется во Господе.
Святой Дионисий Ареопагит, святой Бонавентура,
Гуго и Ришар Сен-Викторские, святой Фома Аквинский,
святой Бернар, Рейсбрюк, Анджелла де Фолиньо, оба Эк-
карта, Таулер, Сюзо, Дионисий Шартрский, святая Гиль-
дегарда, святая Екатерина Генуэзская, святая Екатерина
Сиенская, святая Магдалина де Пацци, святая Гертруда и
другие учителя церкви изложили основы и учение мистики.
И наконец явилась святая, бывшая удивительным психо
логом, женщина, наделенная ясновидением сверхчеловече
ским, которая подвела итог исключениям и правилам этого
учения и на себе самой удостоверила истину описываемых
ею сверхъестественных превращений; я разумею святую
Терезу. Читали вы ее «Замки души»?
Дюрталь утвердительно кивнул.
— Значит, вы осведомлены; вы должны знать, что она
прошла сквозь горнило тягчайшей пустоты, мучительней
ших испытаний, прежде чем достичь пятого круга в зам
ке внутреннем, этого молитвенного единения, когда душа
бодрствует, устремленная к Господу, и совершенно утрати
ла восприятие всего земного и даже себя самой. Утешьтесь.
89
Попытайтесь в источник смирения превратить мрак вашей
души и не ищите в нем тревог. Следуйте наставлению свя
той Терезы, несите безропотно свой крест.
— Она страшит меня, эта изумительная и грозная
святая, — вздохнул Дюрталь, — Я читал ее творения, и
знаете, она производит на меня впечатление белоснежной
лилии, но лилии металлической, лилии выкованной из же
леза. Согласитесь, что страждущим не найти в ней истин
ного утешения!
— Да, вы правы, она обращается к тем, кто ступил
уже на мистический путь. Возделывает поле вспаханное,
душу, освобожденную от наиболее сильных искушений и
безопасную от бурь. Ее исходная точка слишком возвы
шенна, слишком недосягаема для вас, она поучает, главным
образом, монахинь, женщин, заточившихся в монастыри,
существа, живущие вне мира и подвинувшиеся на путях
подвижничества, по которым уводит их Господь.
Но попытайтесь духовно вознестись над вашей грязью,
забудьте на несколько мгновений свои муки и несовершен
ства, последуйте за ней. И вы убедитесь, как искушена
она в царстве сверхъестественного! Как мудро и отчетливо
изъясняет, несмотря на повторения и длинноты, механику
души постепенно приближающейся к Богу, запечатленной
Его прикосновением. Слова бессильны, выражения ту
склы для описания этих событий духа, и она все же нахо
дит понятную речь, показывает, дает почувствовать, почти
рисует взору непостижимое зрелище Бога, таинственно
нисшедшего, проникшего в душу.
Она проникает в сокровеннейшую тайну, доходит до
предела, поднимается в конечном устремлении к порогу
небес, изнемогает в обожании, исчерпав язык слов, утон
чается, описывает круги, словно обезумевшая птица, и са
мозабвенно парит, с воплями любви!
— Да, я согласен, господин аббат, что святая Тереза
глубже, чем кто-то другой, исследовала неизведанные пло
скости души, стала как бы географом ее, составила карту
90
душевных полюсов, отметила широты созерцания, сокро
венные области человеческих небес. До нее проникали в
эти области и другие, но не оставили нам ни такой после
довательной, ни такой точной топографии.
Я предпочитаю, однако, мистиков менее рассудочных,
не столь умствующих, но раскрывающих на всем протя
жении своих творений вдохновение, которое святая Тереза
дает лишь в конце. Пламенных от первой страницы до по
следней и самозабвенно припадающих к стопам Христо
вым. Рейсбрюк — один из них. Какой пламень в малень
ком томе его творений, переведенным Элло! И з женщин
следует указать на святую Анджелу де Фолиньо, судя
не столько по книге о видениях, местами бездейственной,
сколько по дивной повести ее о самой себе, которую она
продиктовала своему исповеднику. Еще задолго до святой
Терезы объясняет она основы и влияния мистические, и если
отличается меньшей глубиной, менее искусно разбирается в
оттенках, то зато каким проникнута умилением, какою ды-
шет искренностью! Как ласкает она душу! Она — точно
вакханка божественной любви! Истинная менада непороч
ности! Христос любит ее, подолгу беседует с ней, и пре
выше всякой литературы воспринятые ею от Него слова;
это венец красоты из всего когда-либо написанного. И не
суровый это Христос, не испанский Христос, который по
пирает творение свое, добиваясь покорности, нет, это ис
полненный милосердия Христос Евангелий, кротчайший
Иисус святого Франциска. Богочеловек францисканцев
милее мне Христа кармелитов!
Аббат, улыбаясь, ответил:
— Что скажете вы тогда о святом Иоанне де ла Круа?
Сейчас вы сравнивали святую Терезу с выкованной из же
леза лилией. Он тоже лилия, но лилия пыток, царственный
цветок, который налагали некогда палачи как герб на тело
каторжников. Он и пламенен, и мрачен, подобно раскален
ному железу Святая Тереза местами склоняется к нашим
91
страданиям и скорби, а он неотступно неумолим, погре
бенный в своей душевной бездне. Главным образом его по
глощает описание мук души, которая, распяв вожделения
свои, шествует чрез «непроглядную тьму», или иными сло
вами отрекается от всего видимого, сотворенного.
Он требует, чтобы человек обуздал свое воображение,
сковал его подобием летаргического сна, утратил восприя
тие форм, задушил чувства, уничтожал свои способности.
Хочет, чтобы жаждущий единения с Господом, как бы за
ключился под воздушным колоколом, создал бы в себе пу
стоту, в которую, в ответ стремлению его, снизойдет боже
ственный Странник и сам окончит дело очищения, искоре
нит остатки грехов, исторгая последние следы пороков!
Безмерны испытываемые душой страдания. Блуждая,
изнывает она в совершенном мраке, падает от усталости и
уныния, мнит себя навек отринутой Тем, которого она умо
ляет и Кто сокрыт, ничего не отвечая. Счастье еще, если
агония не отягчается ужасами чувственности и тем мер
зостным наитием, которое Исаия именует «духом заблуж
дения», и которое есть ни что иное, как болезнь совести,
дошедшей до предела напряжения.
Вы трепещете, читая описание этой скорбной, страш
ной тьмы душевной, этого ада, в котором заживо погре
бено окутанное ею существо! Но свет блистает, и Господь
нисходит, когда человек совлечет с себя ветхую оболочку,
очистится от всех рубцов, опустеет со всех сторон. Подоб
но ребенку, бросается тогда душа в объятия Божии, и тво
рится непостижимое слияние.
Как видите, глубже других проникает святой Иоанн в
недра первых мистических шагов. Святые Тереза и Рей-
сбрюк также исследуют духовные трапезы, сошествие
Благодати и даров ее, но он первый осмеливается тщатель
но описать мучительные ступени, которые до него лишь
трепетно отмечались.
Дивный богослов, он в то же время есть святой, ясный
и суровый. Чуждый естественной женской слабости, он не

92
запутывается в отступлениях, не допускает беспрерывных
повторений. Прямо шествует вперед, и часто видишь его в
конце пути грозного и окровавленного с воспаленным взо
ром!»
— Неужели, — воскликнул Дюрталь, — все души,
которые хочет вести Христос мистической дорогой, обре
чены на такие испытания?
— Да, почти все, в большей или меньшей степени.
— Сознаюсь, духовная жизнь мне казалась менее тер
нистой и сложной. Я воображал, что целомудрием, усерд
ной молитвой и причастием можно без особых страданий
достичь, если не бесконечного блаженства, уготованного
святым, то, по крайней мере, быть с Господом, обитать воз
ле Него в душевном мире.
Я лично готов удовольствоваться этими мещанскими
радостями. Меня смущает, что слишком дорогой ценой
оплачивается ликование, о котором повествует святой
Иоанн...
Аббат молча улыбался. Дюрталь продолжал:
— Но знаете, если так, то мы довольно далеки от про
поведуемого нам католицизма. По сравнению с мистикой,
он такой благодушный, житейский, мягкий.
— Он создан для душ посредственных, каковы почти
все окружающие нас. Вращается в атмосфере умеренности,
чужд излишней муки, необычного восторга. Он приспосо
блен для толпы, и священники правы, поднося его таким,
потому что иначе верующие или его бы не поняли или об
ратились бы в бегство, устрашенные.
Но если, по Воле Божией, толпе достаточно с избыт
ком религии умеренной, то поверьте, что от людей, кото
рых Создатель удостаивает посвятить в сверхобожаемые
таинства своего Лика, Он требует и тягчайших усилий.
Неизбежно и справедливо, что Господь истязает их пре
жде, чем приобщить к упоению в слиянии с Ним.
— Значит, главная цель мистики, это видеть, чувство
вать, почти осязать того самого Бога, который скрыт для
всех и безмолвен.
93
 — Да, и низвергнуть нас в глубину Его, в безмолв
ную бездну наслаждений в Нем! Но говоря так, надле
жало бы забыть мирское значение загрязненных слов.
Чтобы определить мистическую любовь, мы вынуждены
пятнать Творца нашей срамной речью, искать сравнений
в человеческих действиях. Мы прибегаем к выражениям:
«единение», «брак», «бракосочетание», к словам, которые
смрадны! Но как иначе именовать невыразимое, как пере
дать нашим низменным языком неисповедимое погруже
ние души в Бога.
— Вы правы, — пробормотал Дюрталь... — Но сно
ва относительно святой Терезы...
— Она также, — прервал аббат, — коснулась непро
глядной тьмы, которая страшит вас. Но она посвятила ей
лишь несколько строк и определила ее, как агонию души,
как скорбь, которая столь сурова, что тщетно пытаться ее
изобразить.
— Конечно, но я предпочитаю ее святому Иоанну де
ла Круа, она не наводит такого уныния, как этот непре
клонный святой. Согласитесь, что он слишком яркое оли
цетворение страны великих Христов, которые истекают
кровью в подземельях!
— А из какого народа святая Тереза?
— Да, я прекрасно знаю, что она испанка, но испанка
слишком сложная и необычная, в которой следы ее племе
ни кажутся стертыми, менее отчетливыми.
Бесспорно, что она дивный психолог. И наряду с этим
она в причудливом сочетании выказывает себя пламенно
мистической и холодной деловой женщиной. Да, природа
ее двойственна. Она созерцательница, живет вне мира, но
в равной степени она государственный человек. Она Коль
бер монастырей. Мы не знаем другой женщины, которая
созидала бы с такой изумительной проницательностью, об
ладала бы столь мощной силой устроения. Если подумаешь,
что она, поборов невероятные помехи, основала тридцать
два монастыря и подчинила их уставу, который следует
94
признать образцом мудрости, уставу, который предусма
тривает и исправляет самые неизведанные ошибки сердца,
то невольно смущаешься, когда сильные умы называют ее
истеричкой и безумной!
— Полное равновесие, совершенный здравый смысл,
как раз один из отличительных признаков мистиков, —
ответил аббат, улыбаясь.
Такие беседы поднимали дух Дюрталя, залагали в нем
семена мыслей, дававшие всходы, когда он оставался один.
Он увереннее полагался на мнения священника следовать
его советам и ощущал на себе всю благотворность этой
перемены, заполнившей чтением, церквами, молитвами его
праздную жизнь и исцелившей его от скуки.
«Я обрел, по крайней мере, мирные вечера и спокойные
ночи», — думал Дюрталь. Он познал умиляющую помощь
благочестивых вечеров. Посещал Сен-Сюльпис в те часы,
когда удвоялись колонны при тусклом освещении лампад
и ложились на пол длинные тени ночи. Чернели открытые
приделы, а в корабле церкви перед главным алтарем, слов
но букет, распускалась в сумрачной пустоте одна только
люстра лампад, светившихся, подобно кусту мерцающих
алых роз.
Безмолвие иногда нарушалось глухим шумом двери,
скрипом стула, крадущейся поступью женщины, торопли
выми мужскими шагами.
Дюрталь почти один сидел в сумерках любимого при
дела. И чувствовал себя тогда таким далеким от всего,
таким далеким от этого города, который бурлит от него
в двух шагах. Он опускался на колени, но не волновался.
Готовился говорить, и нечего было ему сказать. Ощущал
порыв наития, из которого не выходило ничего. Наконец,
погружался в туманную истому, отдавался ленивой неге,
тому неопределенному благодушию, которое охватывает
тело, растянувшееся в минеральной ванне.
Задумывался над судьбой женщин, изредка рассе
янных вокруг него на стульях. Бедные черные косынки,
95
жалкие рюшевые шляпки, печальные пелеринки, скорбные
капли четок, струящиеся в сумраке!
Одни, в трауре, стенали все еще безутешные, другие
сгибались, склонив на бок голову, иные молились, вздраги
вая плечами, закрыв руками лицо.
Кончилась дневная тягота. Излишества жизни вопия
ли о пощаде. Повсюду коленопреклоненное горе. Богатые,
довольные, счастливые не молятся вовсе. В церквах уви
дишь только бесстрастных старух, женщин или вдовых, или
покинутых или терзаемых дома, просящих о лучшей доле,
о том, чтобы утишились неистовства мужей, исправились
порочные дети, окрепло здоровье любимых существ.
Расцветает истинный букет страданий, скорбный аро
мат которых, подобно фимиаму, возносился к Богоматери.
Немногие из мужчин приходили на это свидание, в
котором укрывалось горе, и совсем мало юношей, не ис
терзанных еще судьбой. Лишь несколько старцев и не
дужных, которые плелись, опираясь на спинки стульев, да
маленький горбун, которого Дюрталь видал здесь всякий
вечер, обездоленный: его могла любить только одна, кото
рая выше телесного!
Пылкое молитвенное настроение охватывало Дюрталя
при виде несчастных, сходившихся просить у неба частицы
той любви, в которой отказывали им люди. И он, не мо
гущий молиться за самого себя, сливался с их молениями,
молился за них!
Церкви, столь безразличные после полудня, по вече
рам облекались истинною убедительностью, дышали не
поддельной нежностью. Казалось, что они волнуются, ког
да наступает ночь, и сострадают в своем уединении мукам
болеющих существ, внимая произносимым теми жалобам.
Не менее трогательное впечатление оставляла ранняя обе
дня, обедня работниц и служанок. З а ней не бывали ни
ханжи, ни любопытные, только бедные женщины, кото
рые домогались в причастии почерпнуть силу, чтобы нести
бремя тяжкого труда, унизительных услуг. Уходя из храма,
96
они знали, что они живой сосуд Господень, и что лишь в их
убогих душах радуется Тот, кто в неизменном уничижении
пребывал здесь на земле. Они сознавали себя его избран
ницами, не сомневались, что, вверяя им под видом хлеба
воспоминание о своих страстях, Он требует взамен, чтобы
они оставались смиренными и печальными. И что тогда
для них тягости дня, который протечет в постыдночестной
низменной работе!
Понятно, думал Дюрталь, вот почему аббат так наста
ивает, чтобы я посещал церкви в эти утренние или поздние
часы — единственные, в сущности, когда раскрывается
душа.
Но, ленясь бывать часто за раннею обедней, он доволь
ствовался послеобеденными скитаниями по церквам. В об
щем выходил умиротворенным, даже когда молился плохо
или не молился совсем. Но выпадали, наоборот, вечера, ког
да, утомленный уединением, безмолвием, мраком, он поки
дал Сен-Сюльпис и направлялся к Нотр-Дам-де-Виктуар.
Унылого отчаяния жалких бедняков, которые, допле
лись до ближней церкви, и опускались на колена в темноте,
не было в этом ярко освещенном храме. Богомольцы при
носили Богоматери животворность упования, веру, смяг
чающую скорбь, горечь которой растворялась во взрывах
надежд, в струившемся вокруг нее лепете боготворения.
Два течения пересекали это убежище: одно из людей, ис
прашивавших прощения, другое из тех, которые, получив
его, источали благодарение, стремились выразить призна
тельность. Церковь обладала особым обликом, скорее ра
достным, чем печальным и, несомненно, более пылкими,
менее грустным, чем другие храмы.
Она выделялась еще тем, что в ней бывали очень мно
гие мужчины. Но под ее сенью ютились не столько свято
ши с бегающим взором и белесоватыми глазами, сколько
люди всевозможных общественных слоев, богомольцы, не
носившие на лице презренного отпечатка ложного благо
честия. Только там встречались лица ясные, с откровенным
4 Гюисманс Ж. К «Собрание сочинений Т. 3» 97
выражением. А главное, никогда не возникала скверная
гримаса участника католических кружков, истинный дух
которого пробивался сквозь дурно наложенную елейность
очертаний.
В церкви, покрытой приношениями по обету, выло
женной до самых сводов мраморными надписями, про
славляющими радости дошедших молитв и обретенных
благодеяний перед алтарем Пресвятой Девы, где сотни
свечей вонзали в воздух синевшие фимиамом золотистые
свои острия, творилась каждодневно в восемь часов вечера
общая молитва. Священник перебирал на кафедре четки,
потом исполнялись литании во славу Девы Марии, свое
образный музыкальный набор, составленный неведомо
из чего, очень ритмичный, беспрерывно меняющий тона.
Быстрый и потом вдруг угрюмый, на миг пробуждающий
туманное воспоминание церковных песнопений X V II века
и крутым изгибом впадающий в мелодию шарманки, со
временную, почти пошлую.
И, однако, каким пленительным было это нестройное
смешение звуков! После «Кирие Элейсон» и начальных
призывов Мадонну окружал ритм пляски. Но музыка де
лалась странно благоговейной после того, как раскрыты
были некоторые свойства Девы, возвещены некоторые
ее символы. Она замедлялась, затихала, трижды изъяс
нив тем же мотивом некоторые ее свойства, между ними
«Refugium Peccatorum»1, — потом вновь устремлялась
прежним темпом и вновь изливалась весельем.
Если не бывало проповеди, то сейчас же начиналась
вечерняя молитва.
Силами хоровых отбросов — одного простуженного
баса и одного-двух гнусавых детских голосов — испол
нялись литургические песнопения: «Inviolata», этот гимн
медлительный и жалобный, мелодия непорочная и растя
нутая, такая изнеможденная, такая хилая, что, казалось, ее

1Убежище для грешников ( л а т .).

98
могут петь лишь убогие. Затем «Parce Domine»1 — анти
фон, столь умоляющий и скорбный, и, наконец, отрывок из
литургии Фомы Аквинского, уничиженный и задумчивый,
медленный, благоговейный.
Хору оставалось скрестить руки и умолкнуть, когда
звучали первые органные аккорды и начиналась мелодия
древних песнопений. Воспламенялись верующие, подобно
свечам, связанным между собой нитью, и, предводимые
органом, сами воспевали смиренные напевы. Коленопре
клоненные, виднелись они на скамеечках или, распростер
тые на плитяном полу и, когда после обмена антифонов и
ответствий, после «Помолимся», священник с белой шел
ковой перевязью, облекавшей плечи его и руки, восходил
к алтарю, чтобы взять дароносицу, то словно дуновение
проносилось при торопливом прозрачном звоне колоколь
чиков и склоняло в единый миг все головы.
В целостном самозабвении воспламенялись эти души,
застывали в неслыханном молчании, пока еще раз не при
зывали прерванную жизнь замедлившиеся колокольчики
осенить себя большим крестным знамением и продолжать
свой путь.
Дюрталь вышел из церкви, когда не кончилось еще
«Laudate»2 и не разошлась толпа.
Вернувшись к себе, он задумался:
— Усердие этих верующих, не местных прихожан, как
в других церквах, но паломников, отовсюду, неведомо отку
да, есть истинное чудо в смраде нашего пошлого времени.
В Нотр Дам можно, по крайней мере, услышать от
радные песнопения. И он вспоминал необычные литании,
которых не слыхал больше нигде. А он столько переслушал
всего, когда бывал в церквах! В Сен-Сюльпис, например,
они пелись на два лада. Когда действовал хор, они раз
вертывались по древнему церковному напеву, в котором на

1Избави, Господи ( л а т .).

2 Славься (л а т .).

99
звук басовой трубы откликалась флейта тонких дискантов.
В месяце же Пречистой Девы на девиц возлагалась обя
занность исполнять литании ежедневно по вечерам, кроме
четвергов. И тогда стадо юных и престарелых овец вокруг
расстроенной фисгармонии распевало их под звуки ярма
рочной музыки.
В других церквах, например, в Сен-Тома, где женщи
нами распевались Богородичные литании, они были точно
покрыты пудрой, надушены амброй и бергамотом. Своими
напевами они напоминали менуэт в соответствии с архитек
турой церкви, походившей на оперу. Конечно, это не имело
ничего общего с церковной музыкой, но, по крайней мере,
не огорчало слух. Для полноты впечатления следовало бы
только заменять орган клавесином.
Иной привлекательностью обладали древние церков
ные мелодии, худо ли хорошо, но все же исполняемые в
Нотр Дам в те дни, когда не бывало торжественных об
рядов.
«Tantum ergo»1 не так звучало здесь, как в Сен-
Сюльпис и в других соборах, где оно почти всегда обле
калось тупоумными припевами, мелодиями, годными для
военных парадов или банкетов.
Церковь, не позволявшая прикасаться даже к тексту
святого Фомы Аквинского, давала любому регенту хора
возможность уничтожить старинную мелодию, которая
окутывала гимн с самого его рождения, проникала в со
кровенную его глубь, сливалась с каждой его фразой, была
его телом и душой.
Это чудовищно. Доподлинно, священники утратили не
понимание искусства, всегда бывшее им чуждым, но самые
основы литургического разумения, если принимают подоб
ные ереси, сносят такие покушения в своих церквах!
Воспоминания об этом выводили Дюрталя из себя. Но
он успокаивался, мысленно возвращаясь понемногу к Нотр-

1Славься жертва ( л а т .).

100
Дам-де-Виктуар, и, пытливо исследуя ее со всех сторон, на
ходил ее не менее загадочной, единственной в Париже.
Явления ниспосылались Лурду и Ла Салетт.
Не важно, думал он, подлинны они или измышленны.
Положим, что в миг провозглашенного пришествия Бого
матери, Она отсутствовала, но ныне Она пребывает там,
привлеченная, тронутая приливами молитв, порожденными
народной верой. Там творились чудеса. Не удивительно, что
с тех пор туда устремляются толпы. Но никакого явления
не наблюдалось здесь у Нотр-Дам-де-Виктуар. Никакая
Мелания, никакая Бернадетта не видели и не описывали
сияющего появления Прекрасной Дамы. «Здесь нет ниче
го: нет ни купелей, ни медицинских врачеваний, ни всена
родных исцелений, ни горных вершин, ни гротов. В 1836
году в один прекрасный день приходский настоятель аббат
Дюфриш де Жене вдруг утверждает, что во время, как он
служил обедню, Богородица возвестила ему свою волю,
чтобы храм этот был посвящен преимущественно ей. Этого
оказалось достаточным. Безлюдная дотоле церковь никог
да не оскудевала с той поры, и тысячи обетов свидетель
ствуют о милостях, дарованных Мадонной богомольцам!
Да, но в общем следует признать, что не слишком
необычны души всех этих челобитчиков, решил Дюрталь:
большинство похоже на меня. Они приходят для собствен
ной выгоды, себя самих, но не ради Ее.
И он вспомнил ответ аббата Жеврезе, которому сооб
щил как-то свою мысль:
— Вы удивительно подвинулись бы на пути совершен
ства, если б приходили лишь ради Нее.
Он внезапно поколебался после стольких часов, про
веденных в церквах. Вспыхнуло тело, угасшее под пеплом
молитв, и мучительный пожар разгорелся, питаемый низ
менным огнем.
Флоранс опять преследовала Дюрталя, дома, в церк
вах, на улице, повсюду. Он все время пугливо озирался,
встревоженный новым явлением прелестей блудницы.
101
 Способствовала этому и погода. Пылала небесная
твердь и свирепствовало бурное лето, несло расслаблен
ность, притупляло волю, выпускало на влажный простор
пробужденное стадо грехов. Дюрталь бледнел перед ужа
сом долгих вечеров, пред отталкивающей меланхолией не
умирающих дней. Солнце не закатывалось в восемь вечера
и, казалось, все еще бодрствовало в три утра. Неделя пре
вращалась в один бесконечный день и совсем не останав
ливалась жизнь.
Он перестал выходить из дому, подавленный неис
товством солнца и голубого неба, утомленный купаньем в
потоках испарины, наскучив ощущать под шляпой точно
потоки Ниагары. Но тогда в одиночестве его осаждали по
хотливые видения.
Призрак, владевший мыслью, воображением, всем су
ществом его, был страшен тем, что не колебался, опреде
лился, сосредоточивался всегда в одном и том же. Про
падали облик Флоранс, ее тело, даже обстоятельства
вожделенных утех и его охватывала тьма, в которой эта
женщина вела теперь осаду его чувств. Дюрталь сопро
тивлялся, потом бежал обезумевший, пытался переломить
себя долгим хождением пешком, рассеяться прогулками,
но позорное лакомство, наперекор всему преследовало его
на ходу, вставало перед ним в кафе, застилало от глаз его
газету, которую он хотел читать, провожало к столу, за
крадывалось в складки скатерти, сквозило в очертаниях
плодов. После часов борьбы он падал и, побежденный,
отдавался наконец девке; потом уходил от нее разбитый,
полумертвый от стыда и отвращения, чуть не рыдающий.
Тяжелая борьба не доставляла ему никакого облегчения.
Даже наоборот. Ненавистные чары не покидали его, но
осаждали еще яростнее, упрямее. И Дюрталь принял на
конец решение, предложил себе странный компромисс.
А что, если сходить, думал он, к другой женщине, кото
рую я знаю, и испытать влияние обычных ласк, быть мо
жет, хоть этим удастся мне усмирить нервы, изгнать на­
102
важдение, насытиться без тревог и угрызений. Он так и
сделал, стараясь убедить себя, что такой поступок менее
греховен, более извинителен.
На деле оказалось, что попытка эта повлекла за собой
вынужденное сравнение пережитых бурь, навела на мысли
о Флоранс, на признание превосходства ее пороков.
Не ослабевала власть этой блудницы, пока, после
длившегося несколько дней припадка возмущения, но не
вырвался из рабства мутной тины и не вернул себе само
обладания.
Ему удалось опомниться, собраться с духом, и он с
омерзением отринул самого себя. Не смея признаться
аббату Жеврезе в своих бесстыдствах, он избегал его во
время этой бури. Но теперь устрашился, предчувствуя
по некоторым признакам новые натиски, и направился к
нему.
Намеками объяснил ему свою душевную смуту и по
чувствовал себя таким безоружным и печальным, что сле
зы у него выступили на глазах.
— Вы раньше жаловались на отсутствие истинного
раскаяния, уверены ли вы в нем теперь? — спросил аббат.
— Да, но какая в том польза? Когда человек убежден,
что в своей слабости поддастся первому же искушению!
— Это другой вопрос. Я вижу, что вы, по крайней
мере, хоть защищались и что сейчас нуждаетесь в помощи,
выбившись из сил. Не тревожьтесь. Идите с миром, гре
шите меньше. От вас отринет большинство ваших соблаз
нов. При доброй воле вы справитесь с остатком. Заметь
те лишь одно. Если вы падете теперь, то нет вам больше
оправдания, и я не поручусь, что, вместо улучшения, ваше
положение ухудшится...
Дюрталь пробормотал ошеломленный:
— Вы думаете...
— Я верю, — продолжал священник, — в мистиче
скую замену, о которой говорил. Вы испытаете ее на себе
самом. Святые помогут вам, вмешавшись в ваш поединок.
103
Примут на себя избыток покушений, которые вы не в си
лах одолеть и, даже не ведая вашего имени, по моему пись
му за вас помолятся кармелитки и клариссы в тиши глухих
монастырей.
И действительно, с этого дня исчезли самые яростные
наваждения. Он не знал, чему приписать это затишье, эту
передышку: вмешательству ли монастырской братии или
перемене погоды, потокам дождя, которые заволакивали
солнце. Но несомненно одно: искушения утихли, и он без
наказанно мог их отражать.
Дюрталь вдохновлялся, думая о монастырях, сострада
тельно освобождающих его от грязи, которая душила его,
милосердно протягивающих руку помощи. Его потянуло
на Саксонскую аллею, чтоб помолиться у сестер, которые
страдали за него.
Он не застал здесь залитой светом толпы, виденной им
в то утро, когда совершалось пострижение. Не пахло ни
воском, ни фимиамом, и не мелькала пурпуровая ряса с зо
лотой тиарой. Царила пустынная тьма.
Одиноко сидел он во влажном сумраке церкви, напоми
нающей дремлющие воды, и не перебирая зерна четок, не
повторяя заученных молитв, грезил, пытаясь хоть немного
осветить свою душу, разобраться в самом себе. Далекие го
лоса донеслись из-за решетки в то время, как он собирался
с мыслями и понемногу близились, процеженные сквозь
черную пелену вуали, раздробленно упадали вокруг алта
ря, туманные очертания которого высились в полутьме.
Голоса кармелиток помогли сокрушению Дюрталя.
Сидя на стуле, он раздумывал: «Позорно, в сущности,
сметь молиться, когда человек, подобно мне, до такой сте
пени чужд бескорыстия в своих обращениях к Нему. Мы
помышляем о Нем, испрашивая себе частицу счастья; а это
нелепость. Единая лишь мысль спасается среди обломков
гибнущих убеждений в очевидном крушении человеческого
разума, который тщится объяснить грозную загадку бы
тия: мысль искупления, которое чувствует человек, не зная
104
его причин, мысль, что единственное предназначение жиз
ни есть страдание.
Каждый обречен исчерпать свою долю телесных и
нравственных мучений, и кто не погасит ее здесь внизу,
тому предстоит расплата после смерти. Счастье — заем,
который надо отдавать, и даже призрак его подобен на
следству, обремененному муками.
А если так, кто знает, не отягощают ли анестезирую
щие средства, утишающие боль тела долгами тех, кто ими
пользуется? А что если хлороформ есть лишь орудие воз
мущения и трусость твари перед страданьями и знаменует
покушение на волю Неба? Страшные проценты, принесут,
значит, там на небе невыстраданные пытки, неиспытан
ные печали, не погашенные счеты горя. В этом оправдание
воплю святой Терезы: “Страдать непрестанно, Господи,
или умереть!” Это объясняет, почему ликуют в испытаниях
своих святые и молят Господа не щадить их, зная, что над
лежит претерпеть здесь очистительные страдания, чтобы
по смерти пребывать свободным от долгов.
Будем беспристрастны, признаем, что слишком пре
зренным было бы без страданий человечество, что толь
ко страдания могут очистить и возвысить души! Однако
в этом мало утешительного. И напутствие этих траурных
голосов монахинь моим печальным думам, увы, воистину
ужасно!»
И, не выдержав, он наконец бежал, чтобы рассеять
свою тоску, и скрылся в смежный монастырь, в глубине
Саксонского тупика, на одной из пригородных аллей, бога
той укромными уголками, в которых дорожки из щебня в
садах змеятся вокруг зеленых клумб.
Там обитали бедные клариссинки, уничиженные ино
кини Богоматери. Орден еще суровее, чем у кармелиток,
менее светский, более неимущий и смиренный.
В этот монастырь входом служила дверь, отталкивае
мая от себя. В нее входили, не встречая ни души, вплоть
до третьего этажа, где была капелла, в окна которой
105
виднелись деревья с весело чирикавшими воробьями на ко
леблющихся ветвях.
Снова ощущение могилы, но уже не гробницы в глубине
мрачного склепа, как напротив, а скорее солнечного клад
бища с птицами, распевающими на деревьях. Казалось, что
находишься в деревне за двадцать лье от Парижа.
Но убранство светлой капеллы пыталось быть сумрач
ным. Она походила на винные лавки, перегородки кото
рых изображают стены погребов с призрачными камнями,
намалеванными на поддельных полосах мнимого цемента.
Лишь высота корабля церкви несколько скрадывала ребя
ческий обман, смягчала пошлость этого миража.
В глубине возвышался алтарь, над навощенным, как
зеркало, паркетом, с обеих сторон обрамленный железною
решеткой, завешенной черным. Утварь вся была деревян
ная, как предписывает святой Франциск: распятие, да
рохранительница, паникадила. Не видно было ничего ме
таллического, ни единого цветка. Единственную роскошь
храма составляли новые росписи, из которых на одном был
изображен Франциск, на другом святая Клара.
Церковь показалась Дюрталю воздушной, восхи
тительной, но пробыл он в ней лишь неколько минут, не
найдя здесь того совершенного уединения, как у кармели
ток, такой черной тишины. Все время семенили две-три
сестры, разглядывая его, равняя стулья, и были удивлены,
по-видимому, его присутствием.
Они стесняли его и, опасаясь, что в свою очередь стес
няет их, он поспешил удалиться, чувствуя как эта краткая
передышка стерла или, по крайней мере, ослабила злове
щее впечатление соседнего монастыря.
Умиротворенный и вместе с тем очень встревоженный,
возвращался Дюрталь домой. Умиротворенный укрощени
ем своей похоти, встревоженный вопросом, который пред
стояло решать.
Он чувствовал, что растет, усиливается в нем стремле
ние покончить со своими внутренними распрями и тревол­
106
нениями, и бледнел при мысли, что ему предстоит отринуть
свою жизнь, навсегда отказаться от женщин.
Но, не вполне свободный еще от страхов и сомнений,
уже утратил он твердое намерение сопротивляться. Отвле
ченно он даже свыкся теперь с мыслью о перемене жизни
и старался лишь отсрочить день, отодвинуть час, пытался
выиграть время.
Выпадали дни, когда, подобно людям, отчаивающимся
в ожидании, он желал, чтобы не медлил неизбежный миг
и восклицал мысленно: «Хотя бы скорее конец! Все, что
угодно, но не это!»
Но мольба не исполнялась, и он сейчас же падал духом,
желал полного забвения, сожалел о прошлом, сетовал на
увлекавший его поток.
Все еще пытался разобраться в себе, когда чувствовал
себя добрее: «В сущности, я даже не знаю, где я теперь.
Меня страшит прилив и отлив несхожих призывов. Но как
пришел я к этому и что со мной?..» Менее омраченный
плотью, Дюрталь переживал нечто неуловимое, неопреде
ленное и однако настолько устойчивое, что его отказывал
ся понимать. Всякий раз, как хотел он углубиться в самого
себя, перед ним опускалась туманная завеса, скрывая без
молвное, невидимое восхождение неведомо куда. В нем
крепло впечатление, что он не столько уходит в неизвест
ное, сколько это неизвестное охватывает, проникает его,
постепенно овладевает им.
Когда он рассказывал аббату о своем состоянии одно
временно и робком и смиренном, боязливом и умоляющем,
священник только улыбался в ответ.
— Замкнитесь в молитву и покорно преклонитесь, —
сказал он ему раз.
— Но я устал гнуть спину и топтаться все на том же
месте! — воскликнул Дюрталь. — А главное, мне надоело
чувствовать, как тебя подталкивают за плечи и ведут в не
известность. Так или иначе, но право же, пора кончить.
107
 — Несомненно, — и смотря ему в глаза, аббат встал и
сурово произнес:
— Это шествие ко Господу, которое вы считаете таким
медленным и затемненным, удивляет меня наоборот своей
лучезарной быстротой. И не двигаясь сами, вы не отдаете
себе отчета в быстроте, которая удивляет вас.
Знайте, не долго ждать, когда, созрев, вы оторветесь
сами от себя и не потребуется даже постороннего толчка.
Вопрос, в какой питомник поместить вас, когда вы, нако
нец, отринете свою жизнь.

VII

«Но... однако... — мысленно восклицал Дюрталь, —

все же надо объясниться. В сущности он возмущает меня,
этот аббат, со своими спокойными недомолвками! И пи
томник этот, в который он намерен меня пересадить! Н а
деюсь, что не задумал же он сделать из меня семинари
ста или монаха. Семинария в мои годы не любопытна, а
монашество восхитительно, конечно, в смысле мистики и
даже пленительно с точки зрения искусства; но навсегда
заточиться в обители у меня нет физических способностей,
и еще в меньшей степени, наклонностей духовных! Нет, не
может быть. Но чего же хочет он?
С другой стороны, он умышленно снабдил меня творе
ниями святого Иоанна де ла Круа и настаивает, чтобы я
читал их. Очевидно, не без расчета. Он не из тех людей,
которые бредут впотьмах; нет, — он знает, куда идет и
чего хочет. Неужели аббат воображает, что я назначен к
совершенной жизни и думает этим предостеречь меня от
разочарований, которые по его мнению часто переживают
начинающие? Если так, то по-моему он обманывается: я
от души ненавижу ханжество и благочестивые вериги, но
в равной мере не привлекают меня и явления мистики при
всем моем преклонении пред ними. Нет, мне любопытно
108
созерцать их у других, я охотно смотрю на них из своего
окошка, но предпочитаю сам оставаться в стороне. Я не
притязаю на святость, хочу достичь лишь срединной ступе
ни между святостью и мещанским благочестием. Правда,
это идеал безмерно низменный, но я убежден, что для меня
он единственно достижимый и осуществимый; да и то!..
Приблизьтесь, соприкасаясь только с этими вопросами!
Человек на пороге безумия, если ошибочно странствует,
следуя ложным призывам. Но как распознать голос со
вершенно исключительной благодати, как увериться, на ис
тинном ли ты пути или блуждаешь во тьме навстречу про
пастям? Взять хотя бы, например, беседы Господа с душой,
столь частые в мистической жизни. Где почерпнуть уверен
ность в истине этого внутреннего голоса, этих отчетливых
слов, которым не внимают обычный слух и которые душа
постигает гораздо явственнее, гораздо чище, чем если бы
их принесли ей чувства? Как убедиться, что они исходят
от Господа, а не внушены нашим воображением или даже
самим Диаволом?
Я прекрасно знаю, что святая Тереза пространно об
суждает этот вопрос в своих «Внутренних замках» и ука-
зует знамения для распознавания источника этих голосов,
но не всегда можно так легко разобраться в них, как она
думает.
“Когда речи эти, — наставляет она, — исходят от Го
спода, то не пропадают никогда бесследно и обладают си
лой, которой не может противостоять ничто. Если скорбит,
например, душа и Господь скажет в ней простые слова: не
сокрушайся’, то сейчас же исчезает тревога, сменяясь ра
достью. Далее: такие слова приносят душе непреложный
мир и, запечатлеваясь в памяти часто становятся неизгла
димыми.
Но не наступает ни одного из отмеченных влияний, —
продолжает святая Тереза, — в противном случае, если го
лоса эти порождены воображением или даже демоном. Ч е
ловека, наоборот, терзает чувство недовольства, робость,
109
сомнения! Душа изнемогает, тщетно силясь восстановить
сущность постепенно улетучивающихся слов”.
Не взирая на все эти путевые вехи, человек здесь дви
жется по зыбкой почве и на каждом шагу ему грозит опас
ность провалиться. Но тут вмешивается в свою очередь
святой Иоанн де ла Круа и предписывает неподвижность.
Что делать?
“По двум причинам не следует, — учит он, — стре
миться к сверхъестественным общениям, — и углубляется в
них: — Во-первых, отказываясь верить им человек прояв
ляет уничижение, совершенное самоотречение и во-вторых
поступая так он избавляет себя от труда необходимого, что
бы убедиться, истинны или ложны эти словесные видения,
и освобождается от испытания, которое ничего не приносит
душе, кроме тревог и потерянного времени”.
Хорошо; но если слова действительно изречены Го
сподом, то очевидно восстает против воли Его человек,
который пребывает к ним глухим! И права святая Тереза,
утверждая, что не в нашей власти не внять им, и что не в
состоянии думать ни о чем ином душа, с которой беседует
Иисус! Шатки в сущности все рассуждения об этом, когда
знаешь, что не по доброй воле вступает человек на путь,
церковью именуемый тернистым. Нет, некто чуждый уво
дит, увлекает туда душу, часто наперекор ей самой, и со
противление невозможно. Развертываются одно за другим
душевные состояния, и ничто в мире их не в силах устра
нить. Пример тому — святая Тереза, которая защищалась
в смирении своем, но все же подчинялась, овеянная боже
ственным дыханием, и возносилась от земли.
Нет, меня страшат эти сверхчеловеческие переживания,
и я не склонен к познанию их опытом. Аббат не ошибает
ся, объявляя святого Иоанна де ла Круа единственным, но
хотя святой и обнажает сокровеннейшие душевные пласты,
достигает глубин, в которые не проникал никогда челове
ческий разум, но при всем моем преклонении пред ним, я
смущен, напуган кошмарами, которыми переполнены его
110
творения. Я не питаю особого доверия к подлинности его
геенн, и, наконец, некоторые утверждения святого кажутся
мне мало убедительными. Непостижимо состояние души,
называемое им “непроглядной тьмой”. Муки этой тьмы
превосходят все мыслимое, — восклицает он на каждой
странице. И я теряюсь. Я способен вообразить, способен
перечувствовать тягчайшие нравственные горести, смерть
родителей или друзей, обманувшуюся любовь, рухнувшие
надежды, всевозможные бедствия духа, но мне непонятна
эта мука, которую он возвещает из всех страшнейшую. Она
вне наших человеческих помыслов, вне наших ощущений.
Он движется в недосягаемых струях, в мире неведомом и
столь далеком от нас!
Я решительно опасаюсь, что грозный святой злоупот
ребляет метафорами и слишком напыщен, как уроженец
Юга!
Аббат удивляет меня и с этой стороны. Он такой крот
кий, обнаруживает несомненное тяготение к черствому
хлебу мистики. Излияния Рейсбрюка, святой Анжель,
святой Екатерины Генуэзской трогают его меньше, чем
святые суровые и воинствующие. И однако наряду с ними
он советовал мне прочесть Марию Агредскую, которую он
не должен бы любить, потому что она не обладает ни од
ним привлекательным свойством творений святой Терезы и
Иоанна де ла Круа.
Что за несравненное разочарование приготовил он
мне, дав прочесть ее “Мистический град неизреченный
Божий”!
Судя по славному имени этой испанки, я ожидал про
роческих дуновений, грозного проникновения, необычных
видений, и не нашел ничего подобного; творчество ее лишь
причудливо и напыщенно, холодно и тягостно. Невозмо
жен далее язык ее книги. Все эти выражения, которыми
кишат огромные тома: “Моя божественная Принцесса”,
“Моя великая Королева”, “Моя великая Госпожа!” —
она обращается так к Пресвятой Деве, которая, в свою
111
очередь, называет ее “дражайшая моя”. Меня раздража
ют и утомляют жеманство, с которым Христос рменует
ее “супругой” своей, “возлюбленной” своей, беспрерывно
упоминает о ней “как о предмете своего благоволения”, и
наконец вычурность, с которой она нарекает ангелов “при
дворными великого короля”.
Это отдает париками и жабо, реверансами и пируэта
ми, это происходит в Версале, это придворная мистика, в
которой Христос священствует в одежде Людовика XIV.
Не забудем также, — продолжал он свои думы, — что
Мария Аргедская обильна сумасбродными подробностя
ми. Она объявляет, что святой Михаил и святой Гавриил,
приняв образ живых людей, присутствовали при рождении
Сына Богоматери!
Согласитесь, что это слишком! Я прекрасно знаю, что
аббат ответит советом не считаться с этими чудачества
ми и заблуждениями; и скажет, что “Мистический град”
надо читать с точки зрения внутренней жизни Пресвятой
Девы. — Да, но в таком случае книга Олье исследующая
тот же предмет кажется мне по иному достоверной, по ино
му любопытной!»
Сгущал ли намеренно краски священник, играл ли он
роль?.. Так спрашивал себя Дюрталь, замечая, как тот
упорно преследует в течение некоторого времени одни и те
же темы. Дюрталь иногда пытался переменить беседу, но
аббат с кроткой усмешкой придавал ей опять желательное
ему направление.
Считая, что Дюрталь уже достаточно насыщен мисти
ческими произведениями, он стал реже говорить о них и
казалось все помыслы свои устремил на монашеские орде
на и особливо на орден святого Бенедикта. Весьма искусно
пробудил в Дюртале любопытство к этому учреждению,
наводил его на вопросы, и, раз укоренившись на этой по
чве, уже не сходил с нее.
Это началось с разговора о древнем церковном пении.
— Вы правы, любя его, — заметил аббат. — Неза
висимо от стороны богослужебной и художественной, цер­

112
ковное пение утишает, если верить святому Юстину, ис
кушения и вожделения плоти «affectiones et concupiscentias
camis sedat». Но позвольте сказать вам, вы знаете его
только понаслышке. В настоящее время в храмах не най
ти истинных древних песнопений, вам подносят подделки,
более или менее смелые, то же самое что и с целебными
изделиями медицины.
Все моления, которые еще удержались до сих пор в
церковных хорах, исполняются неверно. Хотя бы, напри
мер, «Tantum ergo». Оно почти правильно поется до стиха
«Praestet fides»1, отсюда сбивается с пути. Не считается
с весьма ощутимыми оттенками грегорианской мелодии,
предписанными в тот миг, когда текст возвещает бессилие
разума и всемогущую помощь Веры. Эти подделки вы
ступают еще явственнее, когда после повечерия слушаешь
«Salve Regina»2. Ее сокращают больше, чем на половину,
иссушают, обесцвечивают, отсекают ударения, превраща
ют в обрубок пошлой музыки. Вы заплакали бы с досады,
если б сперва ознакомились с этим величественным гимном
в исполнении траппистов, и послушали бы потом, как голо
сят его в парижских церквах.
Кроме вносимых ныне изменений в мелодию, бессмыс
ленна повсюду и самая манера, с которой завывают древ
ние песнопения! Одно из первых условий их хорошей пере
дачи требует, чтобы голоса лились вместе, чтобы все они
пели одновременно, совпадая слово в слово, нота в ноту.
Необходимо, одним словом, единство.
Вы можете убедиться сами, что с грегорианской мело
дией обходятся иначе. Каждый голос обособляется и зву
чит на собственный страх. Возвышенная музыка не терпит
аккомпанемента. Ее следует петь в чистоте и без органа.
Самое большее, что инструмент допустим для указания
тона или ровно настолько, чтобы в потребных случаях под

1Видит вера (л а т .).

2 Славься, Царица (л а т .).

ИЗ
сурдинку провести линию, подчеркивающую голоса. Нече
го говорить, что совсем по иному поступают наши певчие!
— Да, я знаю, — ответил Дюрталь. — Слушая цер
ковное пение в Сен-Сюльпис, Сен-Северин или Нотр-
Дам-де-Виктуар, я не забываю его деланности; но согласи
тесь, что даже в таком виде оно все же восхитительно! Я не
защищаю подлога и при внесении фиоритур, ложностей
музыкальных пресечений, преступного аккомпанемента,
пошлого концертного тона, которым облекают древнюю
песнь в Сен-Сюльпис; но что же делать? З а отсутствием
оригинала я вынужден довольствоваться более или менее
плохой копией и повторяю, что даже в таком виде эта див
ная, чарующая меня музыка!
Аббат спокойно ответил:
— Но почему непременно слушать поддельное пение,
когда вы можете наслаждаться подлинным? Могу вам ска
зать, даже в Париже есть церковь, где оно сохранилось
неприкосновенным и исполняется согласно измененным
мною правилам.
— Правда? Где?
— У бенедиктанок Святого Таинства, в улице Месье.
— Свободен ли вход в этот монастырь, все ли допу
скаются на богослужения?
— Все, на неделе там ежедневно поют в три часа ве
черню, а по воскресеньям в девять служат позднюю обед
ню.
— Ах, почему не знал я этого храма раньше! — вос
кликнул Дюрталь, впервые выходя оттуда.
И действительно, церковь удовлетворяла его желани
ям. Расположенная на пустынной улице, она была полна
трогательной задушевности. Архитектор соорудил ее без
всяких выдумок и новшеств. Выстроил в готическом стиле,
совершенно не фантазируя и не мудрствуя лукаво.
Она изображала крест, один поперечный конец кото
рого, за отсутствием места, был сильно укорочен, а другой
удлинялся в виде залы, отделенной от клироса решеткой,
114
над которой поклонялись Святым Дарам два ангела, опу
стившись на колени и над розовыми спинами раскинув
лиловые крылья. З а исключением двух этих статуй, вы
полненных с истинным безвкусием, все остальное утопало
в сумерках и не слишком резало глаза. Капелла была мрач
ной и юная служанка появлялась всегда, словно тень, в бо
гослужебные часы, высокая, бледная, немного сгорбленная
и проходя перед алтарем всякий раз преклоняла колено и
низко опускала голову.
Она казалась необычной и, точно бесплотная, скользила
бесшумно по плитам, склонив чело с повязкой, надвинутой
на брови; чудилось, что она улетает, подобно исполинскому
нетопырю, когда, повернувшись спиной, она останавлива
лась перед престолом и, подняв руки, откидывала черные
широкие рукава, зажигая свечи. Дюрталь рассмотрел од
нажды ее болезненные чарующие черты, пепельные рес
ницы, томно голубые глаза и угадал тело, изнеможденное
молитвами, под черной рясой, стянутой кожаным поясом и
украшенной небольшим золоченым изображением дароно
сицы, которое блестело ниже нагрудника близь сердца.
В замыкающейся решеткой и расположенной слева от
алтаря, обширной зале, яркое освещение, падавшее изда
ли, открывало взору весь капитул, рядами восседавший на
дубовых креслах, в глубине увенчанных возвышением, за
нимаемым игуменьей.
Зажженная свеча горела посреди зала и монахиня мо
лилась перед ней денно и нощно с веревкой на шее, чтобы
загладить уничижение, приемлемое Иисусом под видом
Евхаристии.
В первое посещение этого храма, в воскресенье, Дюр
таль пришел незадолго до обедни и ему удалось видеть,
как входили бенедиктинки, за железным кружевом ре
шетки. Они приблизились попарно и остановившись по
среди зала, лицом обращались к алтарю, поклоняясь ему.
Потом кланялись друг другу. И тянулась черная вереница
женщин, в которой сияла лишь белизна повязок и брыжей,
115
да сверкали золотистые пятна миниатюрных дароносиц,
украшавших грудь, пока не показались наконец замыкав
шие шествие послушницы, выделявшиеся белыми вуалями
головных уборов.
Тихо заиграл в глубине вступление маленький орган, и
начал обедню престарелый священник, которому помогал
служка.
Понятно было изумление Дюрталя, никогда не слыхав
шего, как целых тридцать голосов сливаются в единый не
раздельный голос столь странного диапазона, голос сверх-
земной, самопроизвольно воспламеняющийся в простран
стве и расстилающийся нежными извивами.
Это не имело ничего общего с ледяными, строптивыми
стенаниями кармелиток, совсем не походило на выравнен
ные, закругленные, по-детски звучавшие, бесполые голоса
францисканок. Он здесь нашел иное.
На улице Глясьер сырые, хотя смягченные и утончен
ные молитвою, голоса все же хранили грубоватый протяж
ный оттенок, выдававший их народное происхождение.
Ревностно очищенные, они оставались, однако, челове
ческими. Здесь звенела, наоборот, серафимская нежность
звуков. Голос неопределенный, тщательно процеженный
сквозь божественное сито, приспособленный к литурги
ческому пению, развертывался, пламенея. Расцветал дев
ственными букетами белоснежных звуков, угасал и в конце
некоторых песнопений распускался растениями бледными,
далекими, истинно ангельскими.
В такой передаче совершенно подчеркивался смысл,
возносимых за обеднею молений.
Стоя за решеткой, отвечала священнику обитель.
После «Кирие Элейсон», скорбного, глухого, жест
кого почти трагического, Дюрталь услышал подлинный
древний напев «Слава в вышних», прозвучавший настой
чивым воплем, таким любовным и суровым. Прослушал
он «Верую», медленное торжественное и задумчивое, и
мог убедиться, как глубоко разнятся эти песнопения от
116
исполняемых везде в церквах. Вместо рыхлого пыла, вы
чурной, натянутой отделки, угловатых граненых мелодий,
слишком современных окончаний, случайного аккомпа
немента сочиненного для органа, он столкнулся лицом
к лицу с музыкой, которая своей изысканной нервною
простотой напоминала первых мастеров. Увидел под
вижническую суровость ее линии, резонанс ее окраски,
ее металлические отблески, выкованные варварским,
чарующим искусством готических мастеров. Услышал,
как трепещет под складками звуковой одежды нервная
душа, невинная любовь минувших веков и открыл такой
любопытный оттенок в исполнении бенедиктинок; вопли
обожания, нежный рокот кончались боязливым лепетом,
быстро обрывавшимся, как бы уничиженно отступавшим,
смиренно пропадавшим, словно испрашивая прощения у
Господа за то, что смеют его любить.
— Как хорошо, что вы направили меня туда, — сказал
аббату при свидании Дюрталь.
— У меня не было выбора, — ответил, улыбнувшись,
священник. — Древнее пение чтут лишь в обителях, под
чиненных бенедиктинскому уставу. Его восстановил ве
ликий орден святого Бенедикта. Дом Портье сделал для
церковной музыки тоже, что Геранже для литургии.
Засим сверх подлинности голосового текста и способа
его исполнения, есть еще два основных условия — и они
встречаются только в монастырях — чтобы воссоздать
особенное бытие этих мелодий: во-первых вера, а затем
понимание смысла поющихся молитв.
— Но я не думаю, чтобы бенедиктинки знали по-латы-
ни, — перебил его Дюрталь.
— Простите, немало монахинь святого Бенедикта и
даже сестры других орденов усердно изучают латынь, что
бы понимать богослужебный чин и псалмы. В этом круп
ное преимущество их перед певческими хорами, большей
частью состоящими из ремесленников, необразованных
117
и чуждых благочестия, простых рабочих звука. Отнюдь
не желая понижать вашего восхищения музыкальной чи
стотой этих монахинь, я однако замечу, что всю глубину
и широту древних напевов вы постигнете, услышав их без
всяких приправ, свойственных устам мужчин, но не сле
тающих с губ дев, хотя бы и бесполых. К сожалению, хотя
в Париже есть две общины бенедиктинок, одна на улице
Месье, другая в Турнефор, — но нет зато истинного муж
ского бенедиктинского монастыря...
— А на улице Месье они полностью следуют уставу
святого Бенедикта?
— Да, но кроме обычных обетов бедности, целому
дрия, безвозвратного иночества и послушания, они, в том
виде, как его изложила святая, дают еще обет искупления
и обожания Святого Таинства в той форме, как установила
святая Мехтильда.
Среди монахинь они отличаются суровейшим образом
жизни: почти не потребляют мяса, встают в два часа утра и
поют заутреню часами, зиму и лето, денно и нощно сменя
ют друг друга пред свечею искупления и алтарем.
— Да что говорить, — продолжал помолчав аббат, —
женщины и выносливее и доблестнее мужчин. Никакое
мужское общежитие не могло бы выдержать такой жизни,
особенно в расслабляющем воздухе Парижа и конечно по
гибло бы.
— Еще сильнее, пожалуй, изумляет меня, — загово
рил Дюрталь, — когда я думаю о требуемой от них до
бродетели послушания. Как может дойти до такой степени
самоуничтожения одаренное волей существо?
— О, да, — отвечал аббат. — Послушание одинаково
во всех великих орденах. Оно безусловно и чуждо всяких
послаблений. Святой Августин превосходно излагает его в
своей формуле. Мне поминается фраза, которую я вычитал
в одном из толкований к его канону:
«Надлежит проникнуться чувствами вьючного живот
ного и беспрекословно покорствовать, подобно лошади или
118
мулу, лишенным разума, но так как даже скоты эти бры
каются под шпорами, то вернее следует в руках старшего
уподобиться чурбану или древесному стволу, необладаю
щим ни жизнью, ни движением, ни способностью действо
вать, ни волею». — Ясно вам теперь?
— Сколько здесь страшного! Я охотно допускаю, —
продолжал Дюрталь, — что в таком самоотречении мо
нахини награждаются могучей помощью свыше, но разве
они не переживают минутной слабости, припадков отчая
ния, мгновений, в которые сожалеют о естественной воле,
о просторе, и оплакивают созданную себе мертвенную
жизнь? И не выпадают ли, наконец, у них дни, когда вопят
пробудившиеся чувства?
— Несомненно. Тридцатый год — для большинства
самый грозный возраст иноческой жизни. В эти именно
лета вспыхивает буря страстей. Преодолев этот порог, —
а она почти всегда преодолевает его, — женщина спасена.
Но плотские соблазны, в сущности, нельзя назвать
самым мучительным из переносимых ими искушений. И с
тинная пытка, которую претерпевают они в часы смятенья,
таится в пламенном, безумном сожалении о неизведанном
ими материнстве. Возмущаются обездоленные женские
органы, и разгорается сердце, как бы не переполнял его
Господь. Столь недосягаемым, столь далеким кажется им
младенец Иисус, которого они так возлюбили!
Другие сестры не преследуемы никаким определен
ным искушением, не осаждаются каким-либо из знакомых
нам наваждений. Они просто чахнут неизвестно от чего и
вдруг угасают, словно задутая свеча. Их угашает уныние
обители.
— Однако, знаете, это немного безотрадные подроб
ности, аббат...
Священник пожал плечами:
— Обратная сторона возвышенного лика, — заметил
он. — Безмерны зато награды, даруемые иноческим ду
шам даже здесь на земле!
119
 — Наконец, я не думаю, что монахиню все покидают,
когда она бьется, уязвленная плотью. Что делает тогда
мать игуменья?
— Она действует, сообразуясь с телесным складом
и душевными особенностями больной. Заметьте, что она
могла следить за ней в годы послушания, и неизбежно под
чинила ее своему влиянию. В такие мгновения она должна
тщательно надзирать за своей духовной дочерью, старать
ся перевернуть течение ее мыслей, занять ее ум, сломить
изнурительными работами. Не оставлять одну, сократить,
если потребуется, ее молитвы, уничтожить, если нуж
но, посты, лучше питать. В других случаях целесообраз
нее, наоборот, если она обратится к помощи более частого
причастия, применит успокоительное или кровопускания,
укажет питать ее с примесью охлаждающих семян. Но
главным образом она, конечно, должна наравне со своей
общиной молиться за нее.
Я знавал престарелую игуменью бенедиктинок Сент-
Омере, несравненную управительницу душ, которая прежде
всего ограничивала продолжительность исповеди. Чуть
только замечала она всходы малейших признаков болезни,
как с часами в руках давала кающейся только две минуты.
По истечении этого времени она отсылала ее из исповедаль
ни и вводила в общество сестер.
— Почему так?
— Потому что в иноческой исповеди заключена вели
чайшая опасность расслабления. Она как бы ванна, слишком
горячая и слишком длительная. Монахини исходят в излия
ниях, бесполезно терзают свое сердце, распространяются о
своих грехах и в любованьи ими растравляют их. Они выхо
дят от духовника еще истомленнее, еще больнее прежнего.
Чтобы покаяться, достаточно монахине двух минут! Поми
мо того... будем откровенны, сознаемся, что монастырская
пагуба в духовниках. Я отнюдь не хочу сказать, что подо
зреваю их порядочность, нет!., но обычно они назначаются
из числа епископских любимцев и часто это люди совершен­
120
но не сведущие, ничего не смыслящий в руководительстве
душами, человек, который утешая, способен растревожить
их. Прибавьте также, что несчастный с отвисшей челюстью
беспомощно будет советовать и вкривь, и вкось, если на
ступят столь частые в монастырях бесовские наваждения и
способен только обессилить деятельность игуменьи, совсем
иначе искушенной в этих врачеваниях.
— Скажите, — спросил, подыскивая слова, Дюр
таль, — я убежден, что ошибочны рассказы вроде тех,
которые преподносит Дидро в своей глупой книге «Мона
хиня»?
— Измышлены сообщаемые названным писателем
мерзости, за исключением случаев, когда обитель растле
на — благодарение Создателю это встречается редко —
настоятельницей, предавшейся Сатане. Помимо всего,
достаточная порука заключается в существовании греха,
который служит противоядием сатанинскому пороку и зо
вется грехом усердия.
— Как так?
— Да, грех усердия подстрекает к доносу на соседку,
насыщает ревность, создает соглядатайство, питающее его
злобу; он истинный грех монастырей. И уверяю вас, что
если б две сестры посмели утратить стыд, то на них сейчас
же обрушились бы доносы.
— Но я полагал, аббат, что большинством орденских
уставов позволено доносительство.
— Да, но в этой области, особенно в женских мона
стырях, не исключена возможность некоторых злоупотре
блений; не забудьте, что наряду с чистыми мистическими
затворницами, истинными святыми под монастырским
кровом обитают монахини, менее подвинувшиеся на путях
совершенства, еще не избавившиеся от известных недо
статков...
— Скажите, раз мы уже коснулись интимных подроб
ностей, я позволю себе, аббат, спросить: не пренебрегают
ли слегка опрятностью эти доблестные девушки?
121
 — Не знаю. Могу сказать одно: во всех известных
мне аббатствах бенедиктинок каждой монахине предостав
ляется действовать по собственному усмотрению. Вопрос
наоборот предусматривается в нескольких общинах авгу-
стинок. Омовение тела разрешается не больше раза в ме
сяц. Зато у кармелиток требуется чистота. Святая Тереза
ненавидела грязь и любила чистое белье. Если не ошиба
юсь, сестрам ее дается даже право иметь в кельях флакон
одеколона. Как видите, все зависит от Ордена и вероятно
от настоятельниц, когда в уставе не содержится особых
указаний. Но не забудьте, что нельзя рассматривать этого
вопроса исключительно со светской точки зрения. Для не
которых душ телесная неопрятность есть страдание, одно
из многих умерщвлений, которым они себя подвергают.
Вспомните Бенедикта Губастого!
— Того, который подбирал паразита, сползавше
го с него и благоговейно водворял его обратно за рукав!..
Я предпочитаю самоумерщвления иного рода.
— Поверьте, что есть еще более суровые, и сомнева
юсь, чтоб они пришлись вам больше по душе. Не захоти
те вы подражать Сюзо, который, умерщвляя плоть свою,
восемнадцать лет влачил на голых плечах огромный крест,
усаженный гвоздями, острия которых вонзались в его тело.
И з страха вовлечься в искушение уврачевать свои раны, он
заковал руки в медные рукавицы, также подбитые гвоздя
ми. Не лучше берегла себя святая Роза Лимская. Она так
туго опоясала стан свой цепью, что та вонзилась наконец
к ней в тело, скрывшись в кровавом кольце раздувшейся
кожи. Носила власяницу из конского волоса и спала на
осколках стекла. Но все испытания эти ничто в сравнении
с самоистязанием одной капуцинки, преподобной матери
Пассидии Сиенской.
Она изо всей силы бичевала себя лозами можжевель
ника и остролиста, поливала затем свои раны уксусом и на
тирала их солью. Спала зимой на снегу, а летом на грудах
крапивы, плодовых косточках и вениках. Опускала рас­
122
каленную дробь в свои башмаки и, коленопреклоненная,
стаивала на чертополохе и терновнике. Проломив в январе
лед в бочке, погружалась в воду; чуть не задыхалась, при
казывая подвешивать себя вниз головой в трубе камина, в
котором зажигали сырую солому; всего не перескажешь!
Я полагаю, — кончил, смеясь, аббат, — что если б зависе
ло от вас, то вы самоистязания Бенедикта Губастого пред
почли бы остальным.
— Говоря откровенно, я не желал бы никаких, — от
ветил Дюрталь.
Наступило мгновенное молчание.
Дюрталь снова думал о бенедиктинках:
— Почему, — спросил он, — в «Духовной Седьмице»,
вслед за титулом бенедиктинок Святого Таинства, печатает
ся пояснение: «Обитель святого Людовика Тампля»?
Аббат объяснил:
— Первый монастырь их основался на развалинах
тюрьмы Тампль, переданных им королевским указом, ког
да Людовик XV III вернулся во Францию.
Основательницей и игуменьей их была Луиза Аделаи
да Конде Бурбонская, несчастная принцесса-скиталица,
почти вся жизнь которой протекла на чужбине. Изгнанная
из Франции революцией и империей, преследуемая чуть не
во всех европейских странах, бесприютная, блуждала она
по монастырям, укрываясь то у венских монахинь св. Ели
заветы и туринских сестер Благовещения, то у Пьемонт
ских капуцинок, у швейцарских трапписток, бенедиктинок
Польши и Литвы. Потерпев последнюю неудачу у бене
диктинок графства Норфолкского, она могла наконец воз
вратиться во Францию.
В лице ее мы встречаемся с женщиной, необычайно ис
кушенной в иноческой мудрости и весьма опытной в руко
водительстве душ.
Она хотела, чтобы в ее аббатстве каждая сестра обре
клась Небу во искупление грехов содеянных и в возмездие
прегрешений, могущих быть совершенными, и подвергалась
123
бы тягчайшим лишениям. Установила непрерывную молит
ву и ввела во всей чистоте древние церковные мелодии, из
гнав всякие другие.
Они сохранились там неприкосновенными, как могли
вы убедиться, хотя следует упомянуть, что монахини орде
на после нее пользовались еще наставлениями Дом Шлит-
та, одного из умудреннейших в этой области иноков.
После кончины принцессы, в 1824 г., было засвиде
тельствовано, если не ошибаюсь, что труп ее издавал бла
гоухание святости; и в некоторых случаях сестры взывают
к ее заступничеству, хотя она и не канонизирована. Напри
мер, бенедиктинки улицы Месье обращаются к ней, когда
что-либо теряют, и опыт учит, что никогда не бывает тщет
ной их молитва, и почти сейчас же отыскивается пропажа.
Ходите туда, продолжал аббат, если вы так любите этот
монастырь; постарайтесь увидеть его в часы благолепия.
Священник встал и взял «Духовную Седьмицу», ле
жавшую на столе.
— Послушайте, — сказал он, перелистывая ее, и за
тем прочел, — «в воскресенье в три часа вечерняя служба;
пострижение, которое совершит высокопреподобный отец
Дом Этьен, игумен Великой Траппы, и молитва о спасе
нии».
— Знаете, обряд этот мне чрезвычайно любопытен!
— Я, вероятно, буду тоже.
— Значит, мы можем сойтись в капелле.
— Превосходно.
После молчания аббат, улыбаясь, заговорил:
— Пострижение чуждо теперь веселости, которой оно
отличалось в XV III веке в некоторых общинах бенедикти-
нок, между прочим, в аббатстве Бурбург во Фландрии.
И в ответ на вопросительный взгляд Дюрталя продол
жал:
— О, да! Оно совершалось беспечально, или было
проникнуто, если угодно, печалью особого рода. Накануне
перед постригом губернатор города представлял испытуе­
124
мую игуменье Бурбурга. Ее угощали хлебом и вином, кото
рых она отведывала в самом храме. На другой день она от
правлялась в роскошных одеждах на бал, на котором при
сутствовали все монахини обители в полном составе. Там
она танцевала, потом просила благословения, после чего ее
отводили под звуки скрипок в церковь, где ее принимала
под свою власть аббатисса. В последний раз смотрела она
на мирские радости, обреченная остаток дней своих про
вести заточенною в монастыре.
— От такой радости веет могилой, — заметил Дюр
таль. — Я думаю, встарь встречались причудливые ино
ческие обычаи общины?
— Без сомнения, но это сокрыто во мраке времен. Мне
вспоминается, однако, действительно странный орден,
существовавший в X V веке во славу святого Августина,
именовавшийся орденом сестер святого Маглуара, которые
обитали в Париже на улице Сен-Дени. По сравнению с
другими монастырскими темницами он был замечателен
совершенно обратными условиями поступления. Ищущая
пострига должна была поклясться на Святом Евангелии,
что она утратила свою девственность. При этом не доволь
ствовались ее клятвой, но свидетельствовали ее и объяв
ляли недостойной приема, если она оказывалась невинной.
Уверялись равным образом, что она не обесчестила себя
нарочито, чтобы проникнуть в обитель, но предавалась
распутству, не за страх, а за совесть, прежде, чем искать
прибежища под монастырским кровом.
Очевидно, мы здесь имеем дело со стадом раскаявших
ся блудниц, и добавлю, что они подлежали свирепому уста
ву. Их бичевали, ввергали в подземные темницы, налагали
суровейшие посты. Трижды в неделю они бывали обычно
на исповеди, вставали в полночь, их подвергали неустанно
му надзору, сопровождали даже в укромнейшие места. И с
тязания длились непрерывно, и заточение было беспощад
ным. Нечего прибавлять, что иночество это вымерло.
125
 — И не намерено, конечно, возрождаться! — вос
кликнул Дюрталь. — Так, значит, до воскресенья, аббат,
на улице Месье, решено?
Священник согласился, и Дюрталь вышел, погружен
ный в затейливые думы о монастырских орденах. «Сле
довало бы основать аббатство, — размышлял он, — где
бы свободно можно было работать в хорошей библиотеке.
Малочисленная братия, сносная пища, право курить, по
зволение прогуляться по набережной в бесцельном блуж-
даньи. — И он рассмеялся: — Но тогда это не монастырь!
Или в лучшем случае монастырь доминиканцев с зваными
обедами в городе и кокетством проповедников!»

VIII

Направляясь утром в воскресенье на улицу Месье,

Дюрталь углубился в раздумье о монастырях. «Бесспор
но, — размышлял он, — лишь они остались непорочны в
непроглядной нечистоте времен, сохранили истинную связь
с небом. Они посредники между небом и землей. Я при
знаю, конечно, необходимость оговорки, что это относится
лишь к орденам затворническим, пребывающим, по мере
возможности, в бедности...»
Прибавив шагу, он задумался о женских общинах и
пробормотал:
— Вот еще одно изумительное доказательство несрав
нимого гения церкви: ей удалось соорудить женские ульи,
где, живя бок о бок, женщины не досаждают друг другу
и беспрекословно повинуются воле другой женщины. Это
неслыханно!
Наконец-то! И, боясь опоздать, Дюрталь поспешил
на двор бенедиктинок, взбежал на паперть маленькой
церкви и толкнул дверь. Недоумевающе остановился на
пороге, ослепленный сиянием капеллы, залитой огнями.
Повсюду горели лампады, а над толпой алтарь пламенел
целым лесом свечей, на фоне которого, словно на золоте
126
иконостаса, выступала фигура епископа в багряно-белом
облачении.
Работая локтями, Дюрталь протолкался сквозь толпу
и заметил аббата, сделавшего ему знак. Подойдя, он занял
стул, оставленный ему священником, и стал разглядывать
игумена Великой Траппы, окруженного духовенством в
ризах, отроками хора в красных или голубых одеждах, со
провождаемого трапистом с голым черепом в венчике во
лос, державшим деревянный посох, на рукоятке которого
был вырезан маленький монах.
С игуменским крестом на груди Дом Этьен, облаченный
в белую мантию с широкими рукавами и золотой кистью на
капюшоне, увенчанный низкой митрой, меровингского об
разца, своим коренастым сложением, седой бородой, ярким
цветом кожи сперва произвел на него впечатление старого
крестьянина, загоревшего под солнцем на работах в вино
граднике. Он казался простодушным человеком, который
тяготится митрой, смущен воздаваемыми почестями.
В воздухе веял едкий аромат мирры, опаляющий обо
няние, как индейский перец обжигает рот. Толпа встрепе
нулась. З а отдернутой завесою решетки монахини запели,
стоя, гимн святого Амвросия Медиоланского, и полным
благовестом зазвонили колокола аббатства. В небольшом
проходе, ведущем на хоры с паперти и обрамленном живою
изгородью склонившихся женщин, появились крестоносец
и свеченосцы, а за ними послушница в наряде новобрач
ной. Темноволосая, хрупкая, очень маленькая, смущенно
выступала она, потупив глаза, между матерью и сестрой.
Дюрталю на первый взгляд она показалась ничтожной, не
слишком красивой, слишком обычной. Его бессознательно
задело это необычное для свадьбы отсутствие жениха, и,
словно ища его, он невольно оглянулся.
Преодолевая волнение, постригаемая прошла корабль
церкви, проникла на хоры и слева перед большой свечей
преклонила на аналое колена, сопровождаемая сестрой и
матерью, как бы олицетворявшими ее подружек.
127
 Дом Этьен поклонился алтарю и, поднявшись до верх
ней ступени, сел в приготовленное там обитое красным
бархатом кресло.
Тогда один из священников подвел к нему молодую
девушку, и одиноко опустилась она перед монахом на ко
лени.
Дом Этьен хранил недвижимость идола Будды с со
ответственным жестом, подняв кверху один палец, тихо
спросил:
— Чего просите вы?
Она заговорила чуть слышно:
— Отец мой, чувствую я, что обуревает меня пламен
ное желание посвятить себя Богу, сочетаться жертвенно с
Господом нашим Иисусом Христом, приносимым на пре
столах наших, на заклание, и отдать жизнь свою непрерыв
ному поклонению Святым Дарам, следуя чину, установ
ленному достославным отцом нашим, святым Бенедиктом,
я униженно молю у вас благодати святого одеяния.
— Я охотно дарую вам ее, если вы убеждены, что смо
жете жить, как подобает жертве, посвятившей себя Свя
тым Дарам.
Она ответила более уверенным голосом:
— Уповаю, что подкрепит меня в бесконечной благо
сти своей Спаситель мой Иисус Христос.
— Да ниспошлет вам Господь сил, дочь моя, — сказал
прелат. Встал, обратился к алтарю и, с обнаженной голо
вой, преклонив колена, начал песнь «Veni Creator»1, под
хваченную голосами всех монахинь за железными узорами
решетки.
Потом снова возложил на себя митру и начал молиться,
а под сводами разносилось пение псалмов. Послушница,
которую отвели на ее прежнее место к аналою, поднялась,
поклонилась алтарю и, подойдя между двумя своими под
ружками к севшему игумену трапистов, коленопреклонен
ная склонилась у его ног.

1Сойди, Дух творящий (лат.).

128
 Обе провожавшие сняли с нее подвенечную фату и
флердоранжевый венец, распустили ленты волос, один из
священников разостлал салфетку на коленях прелата, а
диакон на блюде поднес ему длинные ножницы.
И в движениях этого монаха, словно палач готовивше
гося постричь осужденную, для которой близился час ис
купления, предстала тогда собравшейся любопытной толпе
грозная красота невинности, уподобляющейся преступле
нию, возлагающей на себя возмездие неведомых, даже не
постижимых ею грехов, и содрогнулись объятые ужасом
пред карающей видимостью сверхчеловеческого правосу
дия присутствующие, когда епископ забрал в руку волосы,
откинул их на лоб и потянул к себе. Точно стальные молнии
засверкали в сумраке дождя.
Слышался только скрип ножниц, погружавшихся, сре
ди мертвого безмолвия храма, в руно, отсекаемое их лезви
ями. Потом все смолкло. Дом Этьен открыл руку, и длин
ными черными нитями упал на колени его этот дождь.
Вздох облегчения пронесся, когда священники уве
ли новобрачную, странную в своем влачащемся платье, с
неубранной головой и голым затылком.
Вскоре появилась та же самая процессия, но исчезла
невеста в белом платье, превратясь в инокиню в черной
рясе.
Она поклонилась траписту и встала на колени между
матерью и сестрой.
И пока игумен молил Господа благословить слугу свою,
церемониарий и диакон принесли из жертвенника возле
алтаря корзину, в которой уложены были под увядшими
лепестками роз черный кожаный пояс, символизирующий
преграду похоти, по мнению отцов церкви, обитающей в
области чресл, наплечник, знаменующий жизнь Распятого
в мире, и вуаль, означающую уединенное житие, сокрытое
во Господе. Прелат возвестил послушнице смысл симво
лов, взял горящую свечу в стоящем перед ней паникадиле
5 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т 3» 129
и, протянув ее постриженной, возгласил единым речени
ем существо вручаемой эмблемы: accipe, charissima soror,
lumen Christi...1
Затем один из священников с поклоном поднес Дом
Этьену кропило, и тот словно усопшую крестообразно окро
пил молодую девушку освященною водой. З а сим игумен
сел и заговорил тихо, спокойно, даже без рукодвижений.
— Не взирайте вспять, — сказал он, — и не жалейте
ни о чем; чрез уста мои повторяет вам Иисус обещание, не
когда данное им Магдалине: «благую избираешь часть, ко
торая не отымается от тебя». Помыслите также, дочь моя,
что, оторвавшись от вечного ребячества суетных трудов,
вы исполните полезное дело здесь, на земле. Вы сотворите
милосердие наиболее возвышенное, искупите других, по
молитесь за тех, кто не молится вовсе, и по мере сил ваших
поможете загладить ненависть, с которой мир восстает на
Спасителя.
Страдайте, и счастье дастся вам. Возлюбите небесного
Супруга вашего и вы увидите, как кроток Он к избранни
цам своим! Верьте мне, столь велика Его любовь, что не
дожидаясь, пока очиститесь вы смертью, Он вознаградит
вас за ваши жалкие лишения, за ваши скудные тяготы. Еще
до смертного часа осыплет Он вас своими милостями, и из
быток восторгов настолько переполнит меру ваших сил, что
вы будете молить Его о ниспослании вам кончины!
И понемногу воодушевился старый монах, вернулся
к словам, сказанным Христом Магдалине, указал, что
Иисус возвестил в них превосходство созерцательных
орденов над остальными. Преподал краткие советы, под
черкнул необходимость уничижения и бедности, являющих
две великие ограды — как вещает Святая Клара — жизни
иноческой. Благословил в заключение послушницу, кото
рая, приблизившись, поцеловала его руку и отошла на свое
место; помолился, воздев глаза к небу, чтобы Господь при
нял деву, обрекающую себя на заклание за грехи мира, и,
встав, запел «Те Deum».

1Прими, сестра благодатная, Свет Христов (лат.).

130
 Все поднялись, и в преднесении креста и свечей ше
ствие вышло из церкви на двор. Дюрталь мог вообразить
себя вдали от Парижа, перенесенным вдруг в глубину
веков.
Двор, окруженный строениями, был окаймлен против
ворот высокой стеной, посреди которой виднелась двух
створчатая дверь. По шести тощих сосен колебались в воз
духе с каждой стороны. Пение доносилось из-за стены.
Выступив вперед, послушница, склонив голову, остано
вилась одна со свечей в руке перед запертой дверью. Опер
шись на посох, неподвижно, стоял в нескольких шагах от
нее игумен трапистов.
Дюрталь разглядывал их. Молодая девушка, такая
обыденная в подвенечном наряде, стала теперь очарова
тельной. С робкой прелестью обрисовывалось ее тело.
Умолкли линии, слишком говорливые под светским пла
тьем, и слагались под иноческим саваном в наивный рису
нок ее очертаний. Она точно помолодела, как бы вернулась
к незаконченным формам детства.
Чтобы лучше рассмотреть ее, Дюрталь подошел бли
же. Пытливо наблюдал ее лицо, но оно было немым в ледя
ном покрове головного убора; казалось, что она унеслась от
света с сомкнутыми глазами, и лишь в улыбке блаженных
губ сквозила жизнь.
Иное, чем в капелле, впечатление производил коре
настый краснолицый монах. Все тот же мощный стан, та
же багровая кожа. Но вульгарное выражение черт лица
искупалось глазами цвета голубой воды, бьющей из мело
вой почвы, — воды без отблесков и ряби, — глазами не
вероятно чистыми, скрадывавшими грубость виноградаря,
каким казался он издали.
«Бесспорно, что душа в этих людях, — все думал
Дюрталь, — преображает их лица, и мерцание святости
загорается в этих глазах, запечатлевается на их устах, гра
ни которых прикасается душа, глядящая вне тела».
131
 Песнопения вдруг смолкли за стеной. Девушка ступи
ла вперед, сложенными перстами постучала в дверь и сла
беющим голосом пропела:
— Aperite mihi portas Justitiae: Ingressa in eas confitedor
Domino1.
И двери распахнулись. Открылся большой двор, уби
тый щебнем, в глубине замкнутый строением, и, стоя полу
кругом, возгласила вся обитель с черными книгами в руках:
— Наес porta Domoni: Justi intrabant in eat2.
Послушница сделала еще шаг до порога и прозвенела
своим тонким голосом:
— Ingrediar in locum tabernaculi ei adputabilis, usque ad
domum Dei3.
А бесстрастный хор монахинь отвечал:
— Наес est domus Domini, firmiter aedificata: Bene
fundata est supra firman petram4.
Дюрталь торопливо оглядел их лица, чуждому глазу
открытые лишь на несколько минут и только при совер
шении таких обрядов. Он увидел как бы выставку трупов
в черных саванах. Все бескровные, с матовобледными ще
ками, лиловыми веками и серыми губами. Все изнемож-
денные, исхудалые от молитвы и лишений. Большинство
горбилось, даже молодые. О, суровая истомленность этих
бедных тел! — воскликнул мысленно Дюрталь.
И прервал поневоле свои размышления. Преклонив
колена на пороге, невеста Христова повернулась теперь к
Дом Этьену и совсем тихим голосом запела:
— Наес requies mea in saeculum saeculi: Hic habitado
quoniam elegi earn3.

1Отворите мне врата правды: войду в них, прославлю Господа

( л а т .).
2 Вот врата Господа; праведные войдут в них ( л а т .).
3 Я ходил в многолюдстве, вступал с ними в дом Божий (л а т .).
4 Се дом Господень, прочно утвержденный: покоится на камне
крепком (л а т .).
5 Это покой мой навеки: здесь вселюсь, ибо Я возжелал его (л а т .).

132
 Монах сложил митру и посох и произнес:
— Confirma hoc, Deus, quod op ratus est in nobis1.
А послушница пробормотала:
— A templo sancto tuo quod est in Jerusalem2.
Прежде, чем снова облачиться в митру и вооружиться
посохом, прелат помолился Богу всемогущему, чтобы из
лилась роса благословения Господня на служанку его, и
сказал, указывая на молодую девушку монахине, которая,
отделившись от группы сестер, приблизилась к порогу:
— Мы вручаем в ваши руки, госпожа моя, эту новую
невесту Божию, поддержите ее в святом решении, которое
торжественно засвидетельствовала она, испрашивая по
зволения обречь себя в жертву Всевышнему и посвятить
жизнь свою славе Господа нашего Иисуса Христа. Ру
ководите ею на пути божественных велений, наставляйте
в исполнении советов святого Евангелия и в соблюдении
монашеского чина. Готовьте ее к вечному единению, к ко
торому призывает ее небесный Супруг, и в благополучном
приращении стада, вверенного заботам вашим, почерпните
новый источник ваших материнских попечений. И мир Го
сподень да пребудет с вами!
Этим кончился обряд. Одна за другой исчезали за
стеной монахини и молодая девушка последовала за ними,
точно жалкая собака, которая поодаль плетется за новым
хозяином, понурив голову.
Захлопнулись створчатые двери.
В оцепенении стоял Дюрталь, глядя на белого еписко
па, на спины духовенства, которое поднималось в церковь,
чтобы служить вечерню. А за ними брели с плачем мать и
сестра послушницы, закрывая носовыми платками лицо.
— Ну, что? — спросил, взяв его под руку, аббат.
— Сцена эта, бесспорно, — самый захватывающий вы
зов смерти, и удивительна эта девушка, которая зарывается

1 Утверди, Боже, то, что ты сделал для нас (л а т .).

2 И з храма Твоего, что в Иерусалиме (л а т .).

133
заживо в самую страшную могилу, в могилу, где страждет
еще тело!
Я вспоминаю, как сами вы рассказывали мне о тисках
монастырского устава. И дрожу при мысли о непрерывной
молитве Поклонения, о зимних ночах, когда такого ребенка
будят от сладости первого сна и ввергают в сумрак церкви,
чтобы одиноко молиться там коленопреклоненной на пли
тах пола в мраке ледяных часов, не поддаваясь слабости и
страху.
Что происходит в беседе с Неведомым, что совершается
в этом «наедине» со тьмой? Достигает ли она самоотчуж-
дения, уносится ли от земли и на пороге Вечности ожидает
ли непостижимого Супруга, или же, бессильная, сгорает в
самозабвении, пребывает, душой пригвожденная к земле?
Ясно чудится, как со строгим лицом и сжатыми руками
взывает она к себе, углубляется в свою душу, напрягается
в порыве. И воображаешь себе также ее больной, выбив
шейся из сил, стремящейся возжечь душу в изнемогающем
пыле. Но кто знает, всякую ли ночь успевает она в том?
Бедные лампады, масло которых истощилось, лампады
с умирающим пламенем, трепещущим в сумраках храма!
Что творит с ними Господь?
Не забывайте, наконец, семью, которая присутство
вала на пострижении, и, восторгаясь ребенком, я жалею,
однако, мать. Подумайте, если бы дочь умерла, то перед
смертью она все же обняла бы мать, быть может, говорила
бы с ней. Допустим, что она не узнала бы ее, но, по край
ней мере, тогда это не зависело бы от ее воли. А здесь пе
ред матерью умирает не тело дочери, но самая душа. Дитя
намеренно отрицает свою мать — какой позорный конец
дочерней любви! Согласитесь, что по отношению к матери
это все-таки жестоко!
— Да, но, даже оставляя в стороне божественное при
звание, признаем, что эта своего рода неблагодарность, до
ставшаяся ценой — одному Богу известно — какой борьбы,
есть лишь более справедливое распределение человеческой
134
любви. Подумайте, что эта избранница делается козлом от
пущения содеянных грехов. Подобно скорбной Данаиде, она
в бездонную бочку богохулений и пороков повергнет неис
тощимую милостыню своих самоистязаний и молитв, своих
бдений и постов! Ах! Если б знали вы, что значит искупать
грехи мира! Слушайте, я вспоминаю, как мне сказала раз
игуменья бенедиктинок улицы Турнефор: Бог ниспосылает
нам испытания телесные, ибо не довольно святы наши сле
зы, не достаточно очистились наши души. У нас есть болез
ни долгие и неизлечимые, болезни, которые отказываются
понимать врачи. Так искупаем мы грехи других.
Но, обсуждая совершившийся сейчас обряд, скажу
вам, что вы неправы в вашем чрезмерном соболезновании,
и что нельзя его сравнивать с обычным зрелищем погребе
ния. Виденная вами послушница не произнесла еще иноче
ских обетов. Если захочет, она может уйти из монастыря,
вернуться домой. Для матери она сейчас не мертвая дочь,
но дитя, пребывающее на чужбине, как бы отданное в учи
лище!
— Говорите, что угодно, но сколько трагического в
этой закрывшейся за ней двери!
— У бенедиктинок улицы Турнфор постриг соверша
ется внутри монастыря и без участия семьи. Чувства мате
ри пощажены, но церемония становится в таком смягчении
обыкновенным ничтожным обрядом, стыдливой формулой,
творимой в укромном убежище Веры.
— А сестры тоже принадлежат там к числу бенедик
тинок Непрерывного Поклонения?
— Да. Знаете вы их монастырь?
В ответ на отрицательный знак Дюрталя аббат продол
жал:
— Он древнее, но не менее любопытен, чем община
улицы Месье. Церковь у них безобразна, наполнена гип
совыми статуэтками, тафтяными цветами, виноградными
гроздьями, золотыми бумажными колосьями. Но заме
чательно древнее здание монастыря. Оно носит оттенок
135
институтской столовой и вместе с тем богадельни. Дышет
старостью и в то же время детством...
— Мне знаком такой род монастырей, — отвечал
Дюрталь. — Я некогда бывал в одном из них, навещая
свою старую тетку в Версале. Он неотступно пробуждал
во мне мысль об убежище Воке, предающемся святоше
ству. Отзывался табльдотом и вместе с тем провинциаль
ной ризницей.
— Именно так, — и аббат продолжал, улыба
ясь: — Я несколько раз видался с игуменьей в улице
Турнфор. Ее скорее угадываешь, чем созерцаешь. Посети
телей отделяет деревянная решетка, закрытая раздвижной
завесой.
«Я словно вижу ее», — подумал Дюрталь, вспоминая
одеяние бенедиктинок; и пред ним пронеслось на миг ма
ленькое лицо в пелене тусклого дня, а ниже на груди рясы
блеск золотой Святой Дарохранительницы, украшенной
белою эмалью.
И, засмеявшись, он объяснил аббату:
— Мне смешно, когда вспомнишь, какой способ я на
шел проникать в мысли моей тетки монахини, которую я
навещал по делам и которую, подобно вашей игуменье, от
меня отделяла всегда решетка.
— А! Расскажите.
— Я не мог хорошо из-за решетчатой преграды на
блюдать ее лица, окутанного вуалем, тем более судить по
оттенкам голоса в ее ответах, всегда ровных и спокойных, и
решил, наконец, положиться на ее очки, большие, круглые
в оправе из воловьей кожи, какие носят почти все монахи
ни. Так вот, на них роняла отблески замороженная пыл
кость женщины. Вдруг огонек зажигался в уголке стекла.
Я понимал тогда, что воспламенился ее взор, опровергая
бесстрастный голос и намеренно спокойный тон.
Аббат рассмеялся в свою очередь.
— Знаете вы настоятельницу бенедиктинок улицы
Месье? — спросил Дюрталь.
136
 — Я беседовал с ней раза два. Приемная отличается
там аскетизмом. В ней нет провинциального и буржуаз
ного оттенка улицы Турнефор. В глубине мрачный покой
во всю ширину перерезан глухой железною решеткою. З а
ней возвышаются еще два деревянных столба, к которым
прикреплен черный занавес. Царит полная тьма, и словно
призрак предстает чуть освещенная игуменья...
— Та самая престарелая, хрупкая, маленькая монахи
ня, которой вручил послушницу Дом Этьен?
— Да. Она замечательный пастырь душ и — что еще
важнее — женщина весьма образованная и на редкость
утонченно обходительная.
«О! я вполне допускаю, — подумал Дюрталь, — что
игуменьи — женщины необыкновенные, но и какие гроз
ные! Святая Тереза была воплощенной добротой, но, го
воря в “Пути совершенствования” о монахинях, совместно
умышляющих непокорство воле матери настоятельницы,
она выказывает себя беспощадной, объявляет, что как
можно скорее и неослабно следует покарать их вечным за
точением. И она, в сущности, права: одна строптивая се
стра заразит все стадо, растлит все души!»
В разговорах дошли они до конца улицы Севр. Чтобы
дать отдых ногам, аббат остановился. Потом заговорил как
бы сам с собой.
— Ах! Не будь у меня таких тяжких обязанностей в
течение всей моей жизни, — сперва я содержал брата, по
том племянников, — я уже давно приобщился бы к семье
святого Бенедикта. Всегда привлекал меня этот великий
орден, истинный, великий орден церкви. В одну из его
обителей я уединялся, когда был крепче и моложе, или же
к черным монахам Солезма и Лижюже, сохранившим му
дрые предания святого Мавра, или же к цистерцианцам,
белым инокам траппистам.
— Вы правы, — отвечал Дюрталь, — траписты —
одно из ветвей древа святого Бенедикта, но разве чин их не
разнится от установлений, которые преподал Патриарх?
137
 — Вы хотите сказать, что весьма гибкий и широкий
устав святого Бенедикта трапписты толкуют не столько по
духу, сколько в буквальном смысле, а бенедиктинцы по
ступают наоборот.
В общем Траппу можно считать отпрыском монасты
ря в Сито, она скорее дщерь святого Бернара, сорок лет
растившего семя ее стебля, чем наследница святого Бе
недикта.
— Но, насколько помню, трапписты разделились и не
следуют единому подвижническому чину?
— Теперь это изменилось. Папской грамотой, издан
ной 17 марта 1893 г., освящены постановления главного
капитула траппистов, заседавших в Риме, и провозглашено
слияние в единый орден под руководством единого верхов
ного игумена трех разделений Траппы, управлявшихся до
сего особыми уставами.
Заметив, как внимательно слушает его Дюрталь, аббат
продолжал:
— Первый из этих отделов — траппистов цистерци
анцев, куда входило, между прочим, аббатство, в котором
я гостил, целиком следовал предписаниям X II века, вел
иноческую жизнь времен святого Бернара. Лишь в стро
жайшем толковании признавал он чин святого Бенедикта,
дополненный Хартией Милосердия, а также обычаями и
правилами цистерцианцев. На том же уставе, только ис
правленном и переработанном в X V II веке аббатом де
Ранее, основывались и два остальных. Причем один из
них — бельгийская конгрегация — удалился от статутов,
введенных упомянутым аббатом.
Сейчас, повторяю, все трапписты составляют еди
ное учреждение, именуемое «Орден преобразованных
цистерцианцев во славу блаженной Приснодевы Марии
Траппистской», и воскрешают житие пустынников Сред
невековья.
— Вы, значит, знаете Дом Этьена, если посещали их
обители? — спросил Дюрталь.
138
 — Нет. Я никогда не жил в Великой Траппе. Ве
личавым монастырям, которые устраняют богомольцев
в гостиницу, и вообще держатся от них на расстоянии, я
предпочитаю бедные малолюдные скиты, в которых сме
шиваешься с монахами. Слушайте! В нескольких лье от
Парижа находится восхитительнейшее убежище, малень
кий Траппистский монастырь Нотр-Дам-де-Артр, куда
случалось мне уединяться. Помимо того, что среди бра
тии есть несколько истинных святых и, что доподлинно
пребывает там Господь, но эта обитель способна чаровать
также своими трудами, вековыми деревьями, далекой пу
стынностью в глуши лесов.
Дюрталь заметил:
— Да, но трапписты — суровейший из мужских орде
нов, и там наверное невыносимо жить.
Вместо ответа, аббат выпустил локоть Дюрталя и схва
тил его за руки.
— Знаете, — сказал он, пристально глядя ему в гла
за, — знаете, туда следует вам ехать и приобщаться к
церкви.
— Вы шутите, аббат?
Но священник только сжимал сильнее его руки, и Дюр
таль воскликнул:
— Ах! Нет, это не для меня. Я слаб духом, но еще сла
бее телесно и, даже согласившись, я никогда не перенесу
требуемой там жизни. Я свалюсь больным, прибыв туда;
потом... потом...
— Что же потом? Я не предлагаю вам навсегда зато
читься в монастырь...
— Я думаю, — ответил почти обиженным голосом
Дюрталь.
— Но пробыть там с неделю — это как раз сколько
вам нужно, чтобы исцелиться. Восемь суток пробегут бы
стро, и разве не верите вы, что Господь подкрепит ваше
решение?
— Это легко сказать, но...
139
 — С точки зрения гигиены... — И аббат с чуть пре
зрительным сожалением усмехнулся. — Прежде всего
смею уверить, что вас, как богомольца, не подвергнут тяг
чайшим испытаниям трапписткой жизни. Вам не обяза
тельно вставать к утрене в два часа, но в три или четыре.
У\ыбнувшись на гримасу Дюрталя, аббат продолжал:
— Что касается питания, то вас будут кормить лучше,
чем монахов. Разумеется, не дадут ни говядины, ни рыбы,
но, конечно, разрешат за трапезой яйцо, если вы не удо
вольствуетесь овощами.
— А овощи варят в простой соленой воде без при
прав...
— Вовсе нет. Соль и вода полагается к ним лишь в дни
постов. В остальное время их готовят на масле или молоке,
разбавленном водой.
— Благодарю покорно! — воскликнул Дюрталь.
— Но все это превосходно для здоровья, — продол
жал священник. — Вы жалуетесь на гастралгии, мигрени,
желудочные боли! Я убежден, что такая жизнь в деревне
на свежем воздухе вылечит вас лучше прописываемых вам
лекарств.
Оставим, наконец, если позволите, вопрос о вашем
теле. Промысел Господень исправляет в подобных случаях
немощи телесные. Было бы бессмысленно, если б вы за
хворали у траппистов, и верьте, что вы не заболеете. Это
значило бы отринуть кающегося грешника. Но поговорим
о душе. Посмейте исследовать ее, взглянуть прямо ей в
лицо. Видите ли вы ее? — продолжал аббат, помолчав.
Дюрталь не отвечал.
— Сознайтесь, она страшит вас! — воскликнул свя
щенник.
Они прошли несколько шагов, и аббат заговорил:
— Вы утверждаете, что вас подкрепляют толпы в
церкви Нотр-Дам-де-Виктуар, духовные веяния церкви
Сен-Северин. Что же станется с вами в смиренном храме,
140
где вы будете распростерты бок о бок со святыми? Име
нем Господним ручаюсь, что вы обретете там помощь, еще
неизведанную, и прибавлю, что, принимая вас, Церковь
предстанет во всей своей красе. Извлечет свое убранство,
ныне заброшенное: подлинные литургии средневековья,
истинное церковное пение без соло и органа.
Дюрталь с усилием сказал:
— Послушайте, меня пугает ваше предложение. Нет,
уверяю вас, я нисколько не расположен заточиться. Я пре
красно сознаю, что в Париже не достигну ничего. Клянусь
вам, я не горжусь своей жизнью, и недоволен своей душой,
но отсюда... Да я сам ничего не понимаю! Мне необходи
мо, по крайней мере, убежище смягченное, кроткий мона
стырь. Есть же, наконец, лечебницы душ, пригодные для
таких случаев?
— Я мог бы направить вас к иезуитам, известным сво
ими убежищами для мужчин. Но уверен, посколько знаю
вас, что вы там не пробудете и двух дней. Вы встретите
священников обходительных, весьма искусных, но они за
душат вас клятвами, захотят вмешиваться в вашу жизнь,
влиять на ваше искусство. Окружат тщательным надзором
ваши мысли. Вы попадете в общество милых юношей, ко
торые устрашат вас своим тупоумным благочестием, и в
отчаянии устремитесь в бегство!
Наоборот, у траппистов вы, без сомнения, будете
единственным богомольцем, и никому не придет в голову
вами заниматься. Вы будете свободны. Если захотите, вы
из монастыря выйдете, каким пришли, не исповедавшись,
не приблизившись к Святым Дарам. Ничто не оскорбит
вашей воли и без позволения никто не попытается на вас
влиять. Лишь вы один решите, хотите вы причаститься
или нет...
Смею я быть откровенным до конца? Вы, как я говорил
уже, человек восприимчивый и недоверчивый. Священник,
какого привыкли мы встречать в Париже, даже монах не
141
пустынник, кажутся вам... как бы выразиться? — душами
низшего разряда... если не хуже...
Дюрталь возразил неопределенным жестом.
— Дайте досказать. Задняя мысль зародится у вас о
том духовном, попечением которого совершится ваше очи
щение. Вы ничуть не усумнитесь, что перед вами не святой,
и подумаете (хотя богословски это непоследовательно, ведь
вам известно, не менее действительно, если заслуживаешь,
отпущение, данное последнейшим из иереев, но это вопрос
чувства, которое я чту), о нем так: Живет он подобно мне,
налагает на себя лишений не больше моего, и где порука,
что сознание его выше, чем мое? Отсюда один лишь шаг,
чтобы, утратив всякое доверие, покинуть все. Не сомнева
юсь, что вы не помыслите так среди траппистов и будете
смиренны. Увидев людей, все покинувших ради служения
Господу, ведущих жизнь, полную тягостей и покаяния,
которыми не посмеет мучить своих каторжников ни одно
правительство, вы невольно должны будете сознаться, что
по сравнению с ними вы ничтожны!
Дюрталь молчал. Оцепенение, сперва овладевшее им
при мысли о подобном выходе, уступило место глухому
раздражению против друга, до сих пор столь осторожно
го, а теперь вдруг ринувшегося на его душу, насильственно
раскрывшего ее. И восстал оттуда отвратительный при
зрак жизни разбитой, истомленной, превратившейся в
лохмотья, в пыль! Дюрталь отпрянул от самого себя, согла
шаясь, что прав аббат, что прежде всего надо осушить гной
своих чувств, искупить их ненасытные алкания, позорные
вожделения, смрадные наклонности. Голова кружилась у
него при думе о монастыре, и угнетал притягательный ужас
бездны, над которой склонил его Жеврезе.
Взволнованный церемонией пострига, оглушенный
ударом, который нанес ему священник, он ощущал почти
физический страх, чувствовал, как в нем все перемеша
лось.
142
 Он не понимал, как надо ему рассуждать, и лишь одно
ясно видел его ум в потоке туманных мыслей: что настал
наконец грозный миг принять решение.
Наблюдая, аббат заметил, как искренни его страдания,
и в нем усилилась жалость к этой душе, которая так теря
ется перед сложностями борьбы.
Взяв Дюрталя за руку, он нежно сказал:
— Верьте, дитя мое, что в тот день, когда по доброй
воле вы устремитесь к Богу, в тот день, когда постучитесь
вы в Его врата, настежь распахнутся они, и расступятся,
пропуская вас, ангелы. Евангелие не лжет, утверждая, что
больше радуется небо одному раскаявшемуся грешнику,
чем девяносто девяти неустанно очищающимся праведни
кам. Оно ждет вас и примет тем любовнее. Положитесь же
на мою дружбу и подумайте, что не пребудет в бездействии
старый иерей, которого вы здесь покидаете, и от души по
молится за вас вместе с доступными влиянию его монасты
рями.
— Подождем, — ответил Дюрталь, глубоко растро­
ганный нежностью аббата. — Я увижу... Я не могу решить
так вдруг, подумаю......Ах, это не легко!
— А главное, молитесь, — кончил священник, подой
дя к своему жилищу. — Я сам усердно молил Господа про
светить меня, и уверяю вас, решение Траппы единственное,
которое Он преподал мне. Смиренно молите Его и вы, и
Он сохранит вас. До скорого свиданья!
Он пожал Дюрталю руку, и тот, оставшись один,
пришел наконец в себя. Вспомнил тогда обдуманные
улыбки, двусмысленные речи, многозначительное мол
чание аббата Жеврезе. Понял его благодушные советы,
терпеливые наставленья и воскликнул обиженно, слегка
раздосадованный в сознании, что им руководили столь
мудро против его воли. Так вот какой замысел вына
шивал этот священник, под личиной деланного равно
душия!
143
 IX

Он переживал мучительное пробуждение больного,

которого врач успокаивал целые месяцы и который в одно
прекрасное утро узнает, что ему предстоит переселение в
лечебницу, где его подвергнут неотложной хирургической
операции. «Но так не поступают! — восклицал мысленно
Дюрталь. — Людей подготовляют исподволь, осторож
ными намеками приучают их к необходимости покорно
улечься под ножом, не ошеломляют их так сразу!
Да, но не все ли равно, если в глубине души я прекрас
но понимаю, что этот священник прав? Я должен покинуть
Париж, если хочу стать лучше. Да, но священник предпи
сывает мне тяжкое лечение. Что делать?»
И с этого мига он целыми днями беспрестанно думал
о траппистах. Обдумывал свой отъезд, взвешивал его со
всех сторон. Тщательно обсуждал все доводы и за и про
тив, и, наконец, решил:
«Приведем в порядок наши размышления, откроем
счет, учредим пассив и актив, чтоб разобраться.
Пассив ужасен!.. Взять свою жизнь и бросить ее в гор
нило монастыря! Но встает вопрос: сможет ли тело выдер
жать подобное лекарство? Я изнежен и немощен, привык
поздно вставать. Слабею, если не подкреплюсь мясною
кровью, и стоит мне изменить часы еды, как сейчас же
начнутся невралгии. Я ни за что не выживу там на овощах,
сваренных в горячей воде, или на молоке, которое я нена
вижу и плохо перевариваю.
А стоять часами на коленях на полу, мне, который так
мучился, едва пробыв четверть часа на ступени в церкви
улицы Глясьер...
Наконец, я так привык курить, что совершенно не в
состоянии отказаться от папиросы, а почти наверное в мо
настыре мне этого не позволят.
Нет, отъезд положительно пагубен с точки зрения те
лесной, и при моем теперешнем здоровье любой врач отсо
ветует мне отваживаться на подобную попытку.
144
 Но если рассматривать вопрос со стороны духовной, то
также следует признать, что вступление в Траппу — нечто
страшное.
Боюсь, что не сдадутся моя душевная черствость,
скудость моей любви. Что станется тогда со мной в такой
среде? В равной степени возможно, что в этом уединении,
среди полного безмолвия на меня нападет смертельная то
ска. А если так, то нечего сказать, хороша радость шагать
по келье и высчитывать часы! Нет, для этого нужна уве
ренность в подкреплении Господнем, необходимо всецело
проникнуться Творцом.
Есть еще два грозных вопроса, мысль о которых мне
была мучительна, и над которыми я никогда поэтому не
останавливался. Но неизбежно надо исследовать их, если
они встали передо мной, преграждают мне путь. Это во
просы исповеди и принятия Святых Тайн.
Исповедаться? Да, я согласен. Я так опротивел самому
себе, так пресыщен своей жалкой жизнью, что в этом вижу
лишь необходимое, заслуженное искупление. Я жажду
уничижения, хочу искренне просить прощения. Но разве
не в праве я желать, чтобы покаяние было даровано мне
при условиях менее невыносимых!
Я верю аббату, что никто не займется мною у траппи
стов, никто, говоря иначе, не ободрит меня, не поможет
перенести мучительно-постыдное извлечение греха. Я упо
доблюсь до некоторой степени больному, которого опери
руют в больнице вдали от друзей, вдали от родных!
Исповедь, — продолжал он свои думы, — удивитель
ное открытие! Она — наиболее чуткое горнило испытания
души, нестерпимейшее бремя, которое церковь возложила
на человеческую суетность.
Как странно! С легким сердцем беседуют люди о своих
проступках, постыдных деяниях с друзьями, иногда в раз
говоре даже со священником. Кажется, что ни к чему это
не обязывает, и, быть может, мы даже с легкой примесью
хвастливости признаемся в маловажных прегрешениях. Но
145
 иное дело открывать душу, стоя на коленях, обвинять себя
после молитвы. Душа не обманывается этим совпадением,
и забава превращается в истинно тягостное унижение. О т
четливо познает она на суде своей совести коренную пере
мену. Ясно чувствует грозную силу Таинства и, помышляя
о нем, трепещет — та душа, которая недавно улыбалась.
Не ужасно разве стоять перед старым монахом, ко
торый, выслушивая меня, изойдет из вечности молчания,
не умилит, быть может, даже не поймет меня! Никогда не
исчерпаю я своих горестей, если не протянет он мне посо
ха помощи, если даст задохнуться и не напоит души моей
светом облегчения!
Причастие страшит меня не меньше. Чудовищно сметь
приблизиться, и словно скинию предложить, Ему свое
гноище, едва очищенное покаянием, гноище, осушенное
отпущением, но все еще дымящееся! Нет, я не настолько
дерзок, чтобы нанести Иисусу эту хулу. Но к чему тогда
удаляться в монастырь?
Нет, чем больше думаешь, тем неизбежнее приходится
признать, что безумно было бы с моей стороны отважиться
на поездку в Траппу.
Теперь актив. Собрать в узел свое прошлое и принести
его, чтобы обеззаразить, в монастырь, это было бы един
ственно чистое дело моей жизни. И если б это не стоило
мне ничего, то какая же тогда заслуга?
С другой стороны, нет никаких доказательств, что тело
мое с его немощами не выдержит трапистского устава.
Пусть я не верю, даже и не притворяюсь верующим, вме
сте с аббатом Жеврезе, что такая пища принесет мне поль
зу, но разве я не должен надеяться на высшее милосердие
и признать, что привлечен туда не затем, чтобы слечь в
постель или уехать обратно на другой день после приезда!
Если не считать, что такова предустановленная мне кара,
назначенное искупление. Но нет, бессмысленно полагать,
что Господь столь безжалостен!
146
 Неважно, если пища будет суровой, только бы перева
ривал ее желудок. Ничего не значит плохо питаться, вста
вать ночью, если тело справится с этим. И я всегда смогу
выкурить украдкой папиросу где-нибудь в лесной чаще.
Быстро промчатся восемь дней, и я не обязан, наконец,
пробыть их все, если ослабеет плоть.
С точки зрения духовной жизни лучше всего поло
житься на благость Божию, верить, что не покинет она
меня, уврачует мои раны, очистит глубину души. Я пони
маю, что эти доводы не покоятся на земной достоверно
сти. И однако, владея доказательствами, что Провидение
повлияло уже на мою судьбу, я не вправе считать их ме
нее убедительными, чем те чисто телесные внушения, на
которых опирается противное предположение. Нельзя за
бывать, что обращение совершилось помимо моей воли, и
даже самая слабость искушений, ныне осаждающих меня,
дает достаточно веское основание не падать духом.
Трудно представить соизволение более скорое и со
вершенное. Обязан ли я собственным молитвам за эту
милость или иноческим безвестным молениям, которые
возносились за меня, несомненно одно: с некоторого вре
мени умолк мой мозг, затихла плоть. Бывают часы, когда
мне еще является чудовище Флоранс, но не приближается,
окутанная сумерками и слова молитвы «Отче Наш»: «Ne
nos inducas in tentationem»1, обращают ее в бегство.
Перемена необычная и, однако, бесспорная. И не сле
дует сомневаться, что в пустыне поддержка будет дарована
мне сильнее, чем в Париже.
Остаются исповедь и причастие.
Исповедь... Но следует предаться на волю Божию. Го
сподь изберет монаха и от меня только потребуется покор
ность чужому попечению. Пусть оно будет жестким; тем
лучше. Сильно выстрадав, я сочту себя менее недостойным
Святых Тайн.

1Не введи нас во искушение (лат.).

147
 Мучительнее всего, — продолжал он размышлять, —
вопрос причастия.
Аббат, строго говоря, прав, когда однажды ответил
мне: “И я не больше вашего достоин приблизиться к Х ри
сту. Благодарение Создателю, я чист от грязи, о которой
вы говорите, но не думайте, что я не стыжусь, когда иду
утром служить обедню и вспоминаю тлен, который зани
мал меня вчера? Надлежит, видите ли, всегда переносить
ся мысленно к Евангелию, повторять себе, что Он пришел
ради слабых и негодующих и не отвращается от мытарей
и прокаженных. Следует проникнуться убеждением, что
причастие есть бдение среди опасностей, что в нем по
мощь, что даруется оно, как гласит заупокойная месса, как
духовное лекарство. Люди прибегают к Спасителю, как к
врачу. Приносят ему свои страждущие души и Он излечи
вает их!”
Я пред лицом неизвестности, — раздумывал Дюр
таль. — Сетую на свою зачерствелость, на шатания мыс
ли. Но кто мне поручится, что я останусь таким, решив
шись причаститься? Если я верю, то неизбежен вывод о
таинственном воздействии Христа чрез Святые Дары.
Боюсь стосковаться в одиночестве. Но здесь разве весело
мне! У траппистов я избавлюсь, по крайней мере, от этих
колебаний, от вечных страхов. Изведаю преимущество
быть наедине с самим собой... И наконец... одиночество и
без того знакомо мне! Или не живу я пустынником после
смерти Дез Эрми и Каре... У кого я бываю? У нескольких
издателей, нескольких писателей, в общении с которыми
не нахожу ничего приятного. Безмолвие для меня благоде
яние. У траппистов я не услышу глупых росказней, жалких
поучений, скудоумных проповедей. Благословлять должен
я, что уединюсь, наконец, вдали от Парижа, от людей!»
Его думы умолкли и с оттенком послушной усталости
он грустно решил: «Бесполезна эта распря, тщетны рассу
ждения. К чему стремиться учесть состояние души, исчис
лять пассив ее и актив, трудиться над сравнением счетов?
148
Неведомо почему, но я сознаю, что должен ехать. Восста
вая из глубины моей души, чуждая сила влечет меня туда,
и я твердо убежден, что мой долг ей покориться».
Но десятью минутами позже рухнула решимость Дюр
таля. Он чувствовал, как подкрадывается к нему трусость,
собирал еще лишний раз доводы против отъезда, рас
суждал, что основания оставаться в Париже осязаемы,
разумны, вески, тогда как те, иные, неуловимы, сверхъе
стественны, граничат с мечтой, быть может, ложны.
И, боясь предстоящего, он измышлял страхи, что не
достигнет его, говорил себе, что его не примет пустыня
трапистов или откажет ему в причастии, склонялся к сред
нему выходу — исповедаться в Париже и причаститься в
обители.
Но тут в нем пробудилось что-то непонятное; вся душа
его возмутилась, и чья-то властительная воля пронизала
его, запрещая лукавить. И он подумал: «Нет, я должен ис
пить чашу до последней капли, все или ничего. Исповедь
у аббата означает непокорство велениям непреложным и
таинственным. Я способен после того совсем не поехать к
Нотр-Дам-де-Артр».
Что делать?.. И он обвинял себя в недоверии, опять
призывал на помощь воспоминания о дарованных благоде
яниях, о пелене, спавшей с глаз, об этом неощутимом сле
довании к вере, о встрече с исключительным священником,
единственным, быть может, кто мог понять его, влиять так
благотворно и искусно. Отчаявшись в своих усилиях, он
вызвал грезу иноческой жизни, величественную красоту
обители, вообразил восторги самоотречения, благость са
мозабвенной молитвы, внутреннее упоение духа, радость
отторгнуться от самого себя, отрешиться от собственного
тела. Несколько слов аббата о монастыре послужили кан
вой его мечтаньям, и он увидел пред собой древнее аббат
ство, серое и холодное, бесконечные аллеи дерев, туманное
небо, раскинувшееся над журчащими водами, безмолвные
прогулки в лесах на склоне дня. Воскресил в памяти тор
жественные литургии времен святого Бенедикта, внимал
149
белоснежной душе иноческих песнопений, устремленной в
неприкрашенном покрове звуков. Наконец воодушевился
и воскликнул: «Ты целые годы грезил о монастырях, ра
дуйся же, что узнаешь один из них! Хотел ехать сейчас
же, поселиться там, и сразу очнулся вдруг в действитель
ности, подумав: “Легко рваться в монастырь, жаждать
под сенью его исповедаться Господу, когда изнемогаешь
от бремени парижской жизни, но иное дело переселяться
туда вправду!” »
Повсюду преследовали его эти мысли, на улице, дома,
в капеллах. Он бродил из храма в храм, надеясь переменой
обстановки рассеять свои страхи. Но они не уступали, и
везде чувствовал он себя невыносимо.
Когда он хотел беседою с Ним утешиться в освященном
месте, то неизменно черствела его душа, разбивался по
рыв усилий, наступало молчание внутри. Минуты полного
оцепенения были для него иногда лучшими мгновениями,
передышками в блужданиях. Словно снегом покрывалась
его душа, и он ничего не разумел. Но сон мыслей бывал
краток, снова веяла буря, и опять терпели крушение уми
ротворяющие молитвы. Ради возбуждения стремился он к
религиозной музыке, к скорбным псалмопениям, к распя
тиям первых мастеров. Но молитвы, мешаясь, скользили
по его губам, утрачивали всякий смысл, превращались в
ненужные слова, в пустую скорлупу.
Он слегка отогревал душу у Нотр-Дам-де-Виктуар,
куда брел в надежде зажечься пламенем окружающих
молитв. Ему казалось тогда, что он расщепляется, капля
за каплей исходит в неясной муке, изливавшейся в жа
лобе больного ребенка, которую шептал он к Пречистой:
«Больно душе моей!»
Отсюда направлялся в Сен-Северин, садился под сво
дами, окрашенными ржавчиной молитв, и в плену единой
мысли пытался извинять себя смягчающими обстоятель
ствами, сгущал перед собой суровость Траппы, старался
возвести страх свой до степени отчаяния в туманном из
лиянии к Мадонне, оправдывал свою нерешительность.
150
 «Мне надо повидаться с аббатом Жеврезе», думалось
ему, и в то же время не хватало смелости произнести «да»,
которого, конечно, от него ждет священник. Наконец изо
брел предлог для посещения, но так, чтобы не считать себя
при этом связанным.
У меня нет, рассуждал он, никаких сведений о Трап
пе. Быть может, чтобы попасть туда, потребуется дорогое,
долгое путешествие. Аббат, правда, говорил, что мона
стырь недалеко от Парижа. Но, чтобы решиться, этого
мало. Полезно будет также расспросить об обычаях этих
отшельников, прежде чем ехать под их кров.
Аббат улыбнулся, когда Дюрталь изложил ему свои со
мнения.
— Путь краток, — отвечал он. — В восемь утра вы
на Северном вокзале возьмете билет в Сен-Ландри. П о
езд доставит вас туда в двенадцать без четверти. Вы поза
втракаете в таверне возле вокзала, и, пока пьете кофе, вам
приготовят лошадь. После четырехчасовой езды, к обеду
прибудете к Нотр-Дам-де-Артр. Как видите, не трудно.
Дорога обойдется недорого. Если не ошибаюсь, билет
стоит франков пятнадцать; прибавьте два-три франка на
еду и шесть, семь франков на экипаж...
Дюрталь молчал и аббат спросил:
— Ну, что ж?
— Ах, все это, все это... Если б знали вы! Право, меня
можно пожалеть. Хочу и нет. Сознаю, что должен отпра
виться туда, и наперекор себе стараюсь выиграть время,
откладываю час отъезда. — Он продолжал: — Моя душа
разбита. Хочу молиться, но чувства прорываются нару
жу, я не могу сосредоточиться, и если мне даже удается
углубиться, то меньше чем через пять минуть я рассеива
юсь снова. Нет у меня ни истинного усердия, ни покаяния.
К чему скрывать? Я не достаточно люблю Его.
Вот уже десять дней, как вселилась в меня страшная уве
ренность: я убежден, что встретясь с женщиной, внешность
которой меня пленяла, я уступлю, не взирая на затишье
151
моей плоти. Пошлю к черту всю свою религию, жадно
прильну устами к позорному напитку. Сейчас я удержи
ваюсь, не испытывая искушений. Но чувствую, что я
нисколько не выше того времени, когда грешил. Сознай
тесь, что нельзя удаляться в пустыню в таком жалком со
стоянии.
— Доводы ваши, по меньшей мере, слабы, — отвечал
аббат. — Вы говорите, что рассеяны в молитве, неспособ
ны укротить разброд ваших чувств, но в сущности, таков
весь мир! Даже святая Тереза объявляет, что часто не могла
прочесть «Верую» без посторонних мыслей: Надлежит со
смирением нести свою долю общей слабости. А главное, не
следует задумываться над этими напастями, — страх ожи
дания есть уже порука их устойчивости. Человек отвлекает
ся от молитвы уже самым страхом отвлечься и сожалением
о минувших отвлечениях. Смелее смотрите вперед, ищите
широких путей, молитесь, как можете, и не тревожьтесь!
С другой стороны, вы утверждаете, что падете, встре
тив особу, прелести которой вас смущают. Почем знать?
Излишне опасаться соблазнов, которыми Господь еще не
отягощает вас и от которых, быть может, пощадит. Зачем
сомневаться в милосердии Его? И почему, наоборот, не
предположить, что Он поможет устоять вам, если б даже
счел нужным испытывать вас искушением?
Во всяком случае, не тоскуйте преждевременно о вашей
немощи. Книга «Подражание Христу» свидетельствует:
«Нет ничего безрассуднее и тщетнее, как печалиться о
будущем, которое, быть может, не наступит никогда. Нет,
довольно с нас и настоящего «довлеет дневи злоба его».
— Вы утверждаете, что чужды любви ко Господу, и я
опять отвечу: почем вы знаете? Ваше стремление, ваше се
тование на ее скудость доказывают, что вы обладаете ею.
Вы любите Создателя нашего уже одним тем, что хотите
Его любить!
— О, это не так просто! — пробормотал Дюрталь. —
А представьте, что траппистский инок, возмущенный дли­
152
тельным бедствием моих грехов, откажет мне в отпущении,
не даст причастия?
Аббат вместо ответа рассмеялся.
— Да вы с ума сошли! Какое понятие составили вы о
Христе?
— Не о Христе, но о посреднике, о человеке олице
творяющем его...
— Поверьте, что Всевышний предопределил, кто бу
дет вашим судьей. И у Нотр-Дам-де-Артр вы преклони
те колена у ног святого. Господь вдохновит его и пребудет
там, Вам нечего бояться. Вас пугает возможность быть
устраненным от причастия. Вот наперекор вам еще лишнее
доказательство, что вы не безучастны к Творцу.
— Да, и однако я страшусь при мысли о причастии!
— Повторяю, будь вы равнодушны к Иисусу, вам без
различно было бы принять или не принять Святых Тайн!
— Все это мало убедительно, — вздохнул Дюр
таль. — Не знаю, что со мной, но я боюсь духовника, лю
дей, самого себя. Это безумие, но оно сильнее меня. Я не в
силах справиться с собой!
— Вы боитесь воды, — смелей бросайтесь по примеру
Грибуйля. А что, если сегодня же написать траппистам, что
вы к ним приедете? Согласны?
— О! — воскликнул Дюрталь. — Подождите.
— Туда и на ответ требуется, скажем, двое суток. Х о
тите вы ехать через пять дней?
Дюрталь подавленно молчал.
— Итак, решено?
Что-то странное овладело в этот миг Дюрталем. Как
несколько раз в Сен-Северин, почувствовал он и теперь,
словно прикосновение чьей-то ласки, нежное дыхание.
Будто чуждая воля сочеталась с его собственной, и встре
воженный, он отступил, досадуя, что нарушено его уедине
ние в минуту внутренних раздоров.
Потом, плененный неизъяснимою уверенностью, про
изнес «да», и сейчас же наполнилась душа его безмерным
153
ликованием. Перескочив из одной крайности в другую, он
уже сетовал, что не может ехать сейчас, жалел, что про
будет еще пять дней в Париже.
Аббат смеялся:
— Да, но сперва надо предварить траппистов. Это
простая формальность, и моего слова достаточно для их не
медленного согласия. Подождите, пока я напишу им пись
мо! Я пошлю его почтой сегодня вечером; не беспокойтесь,
почивайте с миром!
Дюрталь в свою очередь рассмеялся на собственное не
терпение:
— Признайтесь, я становлюсь действительно смеш
ным!
Священник пожал плечами:
— Вы спрашивали о пустыни траппистов, постара
юсь удовлетворить вас. Она крошечная по сравнению с
большим монастырем траппистов Солиньи или с Сэ-Фон,
Мейерэ и Эгебелля. Всю братию составляют человек
двенадцать отцов иноков, да около тридцати братьев по
слушников. Вместе с ними живут несколько крестьян, тру
дящихся бок о бок с ними, помогающих им обрабатывать
земли и выделывать шоколад.
— Они производят шоколад?
— Вы удивляетесь? Но надо же чем-нибудь им жить!
Боже мой! предупреждаю, что вы едете не в пышную оби
тель.
— Тем лучше. Два слова о легендах, которые ходят о
траппистах: — мне не верится, чтобы монахи приветство
вали друг друга словами: «брат, мы умрем», и рыли по
утрам свои могилы?
— Пустые россказни. Им чуждо любование могилой,
а здороваются они молча, повинуясь запрету говорить.
— Как же быть, если мне что-нибудь понадобится?
— Игумен, духовник и отец гостинник вправе говорить
с богомольцами, и вам придется иметь дело только с ними.
Все остальные отвесят вам поклон при встрече, но ничего
не ответят на вопрос!
154
 — Это полезно знать. А какова их одежда?
— Думают, что бенедиктинцы до основания Сито но
сили черное одеяние святого Бенедикта. Так и поныне оде
ваются истые бенедиктинцы. Но цвет изменился в Сито, и
отпрыск ветви этой, трапписты, приняли белую рясу свя
того Бернара.
— Простите, мои вопросы кажутся, конечно, детски
ми. Но я накануне отъезда к ним, и мне важно хотя не
сколько узнать обычаи их ордена.
— К вашим услугам, — отвечал аббат. — Современ
ный монастырь построен в X V III веке, но в садах его вы
увидите развалины древней обители, воздвигнутой во вре
мена святого Бернара. Тогда, в Средние века, была в ней
преемственность от блаженного. Вы ступите на почву ис
тинно благословенную, благоприятствующую размышле
нию и покаянию.
Согласно установлению святого Бернара, аббатство
расположено в глубине долины. Вы знаете, что святой Бе
недикт любил холмы, святой же Бернар, напротив, осно
вывая свои общины, искал долины плоские и влажные.
Древний латинский стих передает нам о различии вкусов
обоих святых:
«Benedictus colles, valles Bemardus amabat»1.
— Руководился ли личным влечением или преследовал
благочестивую цель святой Бернар, возводя свои пустыни
в местах нездоровых и ровных?
— Он желал, чтобы его иноки, здоровье которых рас
шатывалось сырыми испарениями, всегда созерцали пред
собой спасительный облик смерти.
— Черт возьми!
— Добавлю, однако, что долина, в которой высится
обитель Нотр-Дам-де-Артр, ныне осушилась и отличает
ся чистым воздухом. Вы увидите там очаровательные пру
ды, и я заранее обращаю ваше внимание на аллею вековых

1Бенедикт на высоте, а Бернар в долинах (лат.).

155
орехов у ограды; там вы насладитесь мирными прогулками
на рассвете.
Помолчав, аббат Жеврезе продолжал:
— Больше гуляйте там, ходите по лесу. «Леса раскро
ют вам вашу душу лучше книг», писал святой Бернар. Мо
литесь, и дни будут для вас кратки.
Дюрталь вышел от священника ободренный, чуть не
радостный. Он ощущал несомненное облегчение, разрубив
узел, приняв решение. «Сейчас, — думал он, — моя задача
усердно готовиться к этому прибежищу». И помолившись,
лег спать, впервые в течение месяцев спокойный духом.
Но снова поколебался на следующее утро. Воскресли
все предубеждения, все страхи. Вопрошал себя, настолько
ли созрело его обращение, чтобы принести его траппистам.
Опять осаждала его боязнь исповеди, опасение неведомо
го. Не следовало так спешить с ответом; и он задумался:
«Зачем сказал я “да”»? — Он восстановил в памяти
это слово, произнесенное его устами, сознанное волей, ко
торая одновременно была и его собственной и чужой. «Со
мной это не впервые, — думалось ему. — В одиночестве
церкви я уже внимал неведомым, нежданным советам, без
молвным велениям, и как страшно, в сущности, это ощу
щение, когда кто-то невидимый вторгается в тебя, когда
сознаешь, что по своему произволу он может похитить
почти целиком твою власть над самим собой.
Нет, это не то. Чужая воля не подавит мою, и я сохра
ню неприкосновенность свободного решения. Это нельзя
уподобить непреодолимому влечению, овладевающему
иногда больным; ничего нет легче бороться с таким влече
нием. Еще меньше оснований говорить о внушении, кото
рое немыслимо без магнетических пассов, искусственного
усыпления — гипноза. Это — какое-то властное втор
жение в тебя чьей-то чужой воли, внезапное стремление,
отчетливое и сдержанное, толчок душе, твердый и вместе
нежный. Ах! я путаюсь, сбиваюсь, но не передашь ничем
этого настойчивого давления; чувствуешь его, но оно не
выразимо!
156
 У д и в л е н н о , почти робко внимает человек безмолвным
знамениям, которые не превратились даже во внутренний
голос, но указуют без посредства слов и вдруг исчезают,
унося свои зовы. Хочется, чтобы призыв подтвердился,
чтоб явление повторилось, и можно было изучить его бли
же, попытаться разобраться в нем, постигнуть. Но нет,
кончено! Человек остается наедине с собой, свободный не
повиноваться, с сознанием, что воля его невредима, и в то
же время он понимает, что, оттолкнув преподанные указа
ния, он бесспорно навлекает на себя опасность.
В общем, — рассуждал Дюрталь, — здесь излияние
ангельское, прикосновение божественное. Нечто подобное
знакомому мистикам внутреннему голосу, только менее це
лостное, менее отчетливое и, однако, так же достоверное. —
И в раздумьи он сделал следующий вывод: — Не явись мне
эта нежданная помощь, это пособничество, сколько я еще
вытерпел бы внутренней борьбы, сколько яростных схваток
пережил бы в своем я, прежде, чем ответить священнику,
доводы которого мне ничуть не казались убедительными!
Но чего страшиться, если мной движет чья-то сила?»
И, однако, страх не исчезал, и он по-прежнему искал
успокоения. Благотворность принятого решения скрадыва
лась бурным ожиданием отъезда. Дюрталь пытался убить
время чтением, но убедился лишь, что ни в одной книге
не найти ему утешения. Ни одна не соприкасалась с его
душой. В высокой мистике так мало заключалось челове
ческого, она парила на таких вершинах, такая далекая от
нашей юдоли, что тщетно было бы надеяться на поддерж
ку. Он набросился, наконец, на «Подражание», мистика
которого, приспособленная к пониманию толпы, казалась
ему подругой трепетной и скорбной, целебной в глубинах
своих келий-глав, молящейся и плачущей с людьми, собо
лезнуя безутешному вдовству душ.
К несчастью, Дюрталь так много читал Евангелие, до
того насытился им, что оно для него утратило свои болеу
тишающие, умиротворяющие свойства. Чтение ему наску
чило, и он возобновил свои блужданья по церквям.
157
 — Я что, если трапписты не захотят принять меня? —
пришло ему в голову. — Что станется тогда со мною?
— Я ручаюсь, что вас примут, — уверял аббат, кото
рого навещал Дюрталь.
Но тот успокоился только тогда, когда священник по
дал ему ответ из пустыни:
«Мы охотно приютим в нашей гостинице на неделю бо
гомольца, за которого вы просите, и я сейчас не усматриваю
никакой помехи к прибытию его в ближайший вторник.
В надежде, господин аббат, что мы вскоре порадуемся
увидеть вас в нашем уединении, прошу вас благосклонно
принять уверение в совершеннейшем моем к вам уваже
нии.
Братъ Этьен, гостинник».
Очарованный и устрашенный, он читал и перечитывал
письмо. Кончились сомненья, нет более возврата. И он по
спешно устремился в Сен-Северин, влекомый не столько
потребностью молитвы, сколько желанием приблизиться к
Пречистой, показаться ей, как бы навестить ее из благо
дарности и уже самым посещением своим выразить при
знательность.
Его охватили чары этой церкви, ее безмолвие, тень в
нише с высоты каменных пальм. И, обессиленный, он ис-
томленно опустился на скамью, желая только одного: не
возвращаться в уличную жизнь, не покидать этого уголка,
не двигаться.
На другой день, в воскресенье отправился к бенедик-
тинкам слушать позднюю обедню. В служившем черном
монахе он признал бенедиктинца потому, как священник
пел «Dominus vobiscum»1: аббат Жеврезе говорил ему, что
бенедиктинцы выговаривают латынь по-итальянски.
Он не любил такого произношения, отнимавшего у ла
тыни ее звучность и как бы превращавшего фразы язы­

1Господь с вами (лат.).

158
ка в перезвоны колоколов, у которых законопачены чаши
или обернуты ватой языки. Но теперь он не замечал этого,
проникнутый умилением, смиренным благочестием мона
ха, который, целуя престол, дрожал от восторга и благого
вения. В ответ его басистому голосу неслись из-за решетки
прозрачные волны пения сестер.
Дюрталь задыхался, слушая, как обрисовываются,
складываются, очерчиваются в воздухе льющиеся мело
дии — картины первых мастеров. Растроганный до глу
бины души, он переживал настроение, подобное прони
кавшему его когда-то в Сен-Северин. Но цветы тех ме
лодий поблекли для него, когда он узнал древние напевы
бенедиктинок, и лишь здесь, в их церкви, вновь обрел он
утраченное чувство или, вернее, принес его с собой из Сен-
Северин.
И впервые неудержимое, страстное желание растопило
его сердце.
Это случилось в момент причастия. Монах произнес
перед Святыми Дарами: «Domin non sum dignus»1. Блед
ный, с вытянутым лицом, он казался выходцем из средне
векового монастыря, с одной из тех фламандских картин,
где иноки стоят в глубине, а перед ними монахини, возле
волхвов, молятся коленопреклоненно младенцу Иисусу,
которому Богоматерь улыбается, опустив длинные ресни
цы под выпуклым челом.
И когда, сойдя со ступени, монах причастил двух жен
щин, Дюрталь затрепетал в безудержном стремлении к да
роносице.
Ему казалось, что, если б вкусил он этого хлеба, все
кончилось бы — его черствость, его страхи, рухнула бы
годами воздвигавшаяся стена его грехов, и он прозрел бы!
И ему захотелось скорее ехать к траппистам и причастить
ся Святого Тела из иноческих рук.
Обедня повлияла на Дюрталя ободряюще, подобно
тоническому лекарству. И з церкви он вышел радостный,

1Господи, я не достоин... (лат.).

159
уверенный. И хотя впечатление постепенно слабело, и
умиление, быть может, немного потускнело, но решимость
нимало не уменьшилась. С нежной грустью смеялся он в
тот вечер над своим положением. Говорил себе: многие от
правляются в Бареж или Виши лечить тело, почему же не
ехать мне в траппистскую пустынь для уврачевания души?

— Чрез два дня я превращаюсь в узника, — вздохнул

Дюрталь. — Пора подумать о приготовлениях к отъезду.
Какие взять с собой книги, чем скрасить время там?
Он рылся в своей библиотеке, перелистывал творения
мистиков, постепенно вытеснившие на его полках светские
произведения.
— «Святая Троица» не подходит. В моем одиночестве
эта книга была бы слишком беспощадна, как равно и «Свя
той Иоанн де ла Круа». Я бесспорно нуждаюсь в проще
нии и утешении.
Святой Дионисий Ареопагит или апокриф, скры
вающийся под этим именем? Он — первый из мистиков,
уходящий своими теологическими начертаниями в недося
гаемую даль. Живет в недосягаемом воздухе вершин, над
безднами, пороге иного мира, прозревает его в зарницах
благодати. Изображая в «Небесных иерархиях» полчища
небесные, он лучезарен, прозрачен, в окутывающем его
сиянии, и разъясняя смысл атрибутов ангельских и сим
волов, в небольшом труде о «Наименованиях Божества»,
он, переходя грань, пред которой обычно останавливается
человек, возносится в сверхсущность метафизики, безмя
тежной и угрюмой.
Он расплавляет человеческое слово, и оно у него ис
крится. Но, когда, приблизившись к цели, он хочет опре
делить Непостигаемое, означить раздельные лица Троицы,
множественной и единой, то слабеют на устах его слова и
160
цепенеет под пером язык. Невозмутимо превращается он
в ребенка; со своих вершин нисходит к нам и прибегает
к сравнениям интимной жизни, стремясь осветить тайну,
которую сам он понимает. Так, объясняя единую Триаду,
он уподобляет ее нескольким лампадам, горящим в одной
зале, отблески которых, оставаясь особыми, сливаются в
одно, образуют единый свет.
Святой Дионисий — один из отважнейших исследо
вателей, — думал Дюрталь. — Сама душа мнит себя не
достойной неба и добровольно повергается в чистилище,
чтобы излечить здесь свои раны, полагая единой целью
восстановление изначальной чистоты, томясь единым же
ланием — достичь вечности... Да, какое сухое чтение для
обители!
Рейсбрюк? Пожалуй... Впрочем, надо подумать. Не
взять ли, как укрепляющее средство, маленький сборник
Элло? Но так прекрасно переведенный Метерлинком
«Духовный брак» — бессвязен и туманен. В нем задыха
ешься, и Рейсбрюк здесь восхищает меня меньше. Но все
же пустынник любопытен, — не замыкается в нас, стре
мится на простор. Подобно святому Дионисию, силится
достичь Господа, не столько в душе, сколько на небесах.
Но, в устремлении столь выспренних полетов, повреждает
себе крылья и, спускаясь, лепечет непонятное.
Нет, лучше оставить его дома. Дальше. Святая Екате
рина Генуэзская. Прения ее между душой, телом и себя
любием бессвязны и запутанны, и ей так далеко до Святой
Терезы и Святой Анжель, когда в «Диалогах» она рас
суждает о событиях жизни внутренней. Зато ее «Иссле
дование чистилища» — творение непревзойденное; лишь
она одна проникла в области неведомых страданий, рас
крыла и извлекла их радости. Ей удалось достичь согласо
вания двух противоположностей, которые кажутся на век
непримиримыми: изобразить муки души, очищающейся
от грехов, переживая в миг тягчайших горестей безмерное
счастье постепенного приближения к Господу, когда все
6 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 161
сильнее влечется она к Его лучам и так безмерно залита
приливом божественной любви, словно Спаситель бдит и
помышляет лишь о ней одной.
Святая Екатерина доказывает также, что Иисус не
преграждает последнего предела: уничтожиться, раство
риться, исчезнуть в Боге.
— Чтение занимательное, — пробормотал Дюр
таль, — но для Траппы не годится. Нет, мимо!
Он продолжал перебирать на полках книги.
— Например, вот эта, — и он достал «Серафическую
теологию» святого Бонавентуры. Воспользоваться им
вполне уместно, в нем кристаллизованы познавательные
формы самонаблюдения, исследования смерти, размыш
лений о Причастии. В названный сборник входит рассу
ждение о «Презрении мира», сжатые фразы которого до
стойны преклонения. В них истинное воплощение Святого
Духа, глубокий источник истинного утешения. Хорошо,
отложим.
— Я не найду лучшего помощника, чтобы врачевать
вероятную скорбь уединения, — бормотал Дюрталь, про
должая просматривать ряды томов. Взглянул на загла
вие: — Олье, «Жизнь Святой Девы». — Он был в разду-
мьи. — Да, за слабым стилем у него скрыты занимательные
замечания, отменные истолкования. Олье проник до некото
рой степени в таинственные области сокровенного Промыс
ла и раскрывает те недоказуемые истины, в которые воля
Господня посвящает иногда святых. Он облекся степенью
оруженосца Богоматери и, живя возле Нее, возвестил, как
герольд, Ее качества, выступил посланцем благодати. Его
житие Девы Марии — единственное, на котором лежит пе
чать истинного вдохновения и которое можно читать. Он су
ров и ясен там, где блуждает Мария Агредская; показывает
нам Приснодеву, вечно сущую во Господе, которая зачала,
оставаясь непорочной, «как кристалл, который принимает
и изливает солнечные лучи, не только не утрачивая своей
прозрачности, но сияя, наоборот, более ярким блеском», —
162
Богоматерь родившую безболезненно, но при смерти Сына
страждущую мукой, не посетившей Ее в час рождения.
Распространяется в мудрых рассуждениях о Той, которую
именует сокровищницей всех благ, посредницей молитвы и
любви. Да, но для общения с Пречистой ничто не сравнится
с Литургией Святой Деве, которую я уложу вместе с треб
ником. Оставим книгу Олье в покое, — решил Дюрталь.
— Однако, запасы истощаются. Анжель де Фоли-
ньо? Она подобна жаровне, возле которой отогревается
душа. Возьму ее. И что еще? «Клятвы Таулера»? Книга
соблазнительная; никто не превзошел этого чернеца ясным
разумением в рассмотрении вопросов, наиболее запутан
ных. При помощи образов, смиренных сближений, дости
гает он уразумения возвышеннейших отвлечений мистики.
Он простодушен и глубок, проявляет легкую склонность
к квиэтизму. Что ж, не худо будет там внизу проглотить
несколько капель этого питья. Впрочем, нет, первая нужда
моя в средствах укрепляющих. Сюзо — плохой суррогат
святого Бонавентуры или святой Анжель — для меня бес
полезен наравне со святой Бригиттой Шведской, которую
вдохновлял, по-видимому, Бог, не открывший ей ничего
нежданного, нового.
Остается святая Магдалина де Пацци — затейливая
кармелитка, уснастившая все творение свое риторикой.
Она полна пафоса, искусна в аналогиях, опытна в согла
сованиях, она — святая, объятая страстью к метафорам и
гиперболам. Беседует непосредственно с Богом Отцом и
экстатически лепечет изъяснение тайн, раскрытых ей вет
хозаветным Творцом всего сущего. В ее книгах есть одна
превосходная страница об обрезании, великолепна другая
о Святом Духе, вся построенная на противоположениях, и,
наконец, ряд необычных рассуждений об обожествлении
человеческой души, единении ее с небом и о том значе
нии, какое имеют в этом совершении язвы Божественного
слова. Они подобны обитаемым гнездам. Олицетворение
веры — орел живет в ране левой ступни, в правой укрыта
163
трепетная нежность горлиц; в ране левой руки гнездится
символ запустения — голубь, а в правой покоится пели
кан — эмблема любви. И птицы покидают свои гнезда,
отыскивают душу и отводят ее в брачный чертог, кроваво
зияющий меж ребрами Христа.
Плененная величием благодати, эта кармелитка так
презирает уверенность, даваемую чувствами, что обраща
ется к Господу: «Я утратила бы веру, если б узрела Тебя
собственными глазами, Боже, ибо вера прекращается там,
где начинается очевидность».
Диалоги и размышления Магдалины де Пацци, дума
лось ему, открывают дали, много и убедительно говорящие.
Но не может последовать за нею душа, покрытая грехом.
Нет, не в этой святой найду я хранителя, удалившись в мо
настырь!
— Вот кстати, — и он отряхнул пыль, облекавшую
том в сером переплете, — у меня есть, оказывается, «Дра
гоценная Кровь» П. Фабера. — И, стоя, задумался, пере
листывая страницы.
Вспоминал забытое впечатление книги. По меньшей
мере причудливым было творение этого витии. Страни
цы пламенели, беспорядочно устремлялись, развертывали
величественные видения, подобные тем, что знавал Гюго;
раскрывали перспективы эпох, как замышлял их начертать
Мишле. Торжественная процессия «Драгоценной Крови»
выступала в этом томе, исшедшая от грани человечества,
от изначальности веков, преодолевшая лиры, залившая со
бою народы и их историю.
П. Фабер был, строго говоря, менее мистик, чем яс
новидец и поэт. Несмотря на злоупотребление приемами
церковного витийства, перенесенными с кафедры в книгу,
он захватывал души и увлекал их по течению своих вод;
но, когда, встав на ноги, человек пытался собрать в памяти
все слышанное и виденное, то, по зрелом размышлении,
не помнил ничего. Напрашивался вывод, что, очевидно,
мелодичная идея творения слишком утонченна, слишком
164
неуловима для выполнения ее средствами такого шумли
вого оркестра. На душе от этого чтения оставался осадок
чего-то неумеренного, лихорадочного, и невольно дума
лось: не велика связь подобных творений с божественной
целостностью славных мистиков!
— Нет, это не для меня, решил Дюрталь. — Какова
же, однако, в общем, моя жатва: я выбрал маленький сбор
ник Рейсбрюка, «Житие святой Анжель де Фолиньо» и
«Святого Бонавентуру». Да, но я забыл самое нужное те
перь моей душе, — вдруг вспомнил он и достал из библио
теки томик, одиноко приютившийся в углу.
Сел, и пробегая глазами, говорил: «Вот средство, укре
пляющее, животворное в изнеможении, удар шипа, кото
рый повергает людей к стопам Христовым: это — “Скорб
ные Страсти” сестры Эммерик!»
Она не анализирует бытие духа, как святая Тереза. Ее
не занимает наша внутренняя жизнь.
В своей книге она забывает и себя и нас, видит лишь
распятого Иисуса, хочет лишь показать ступени Его аго
нии, и запечатлевает, как на пелене Вероники, на своих
страницах святой Лик.
Несмотря на современное происхождение (Екатерина
Эммерик скончалась в 1824 году), ее недосягаемый труд
овеян Средними веками. Он напоминает картину, писан
ную одним из ранних художников франконской или шваб
ской школы. Женщина эта казалась сестрой Цейтблома и
Грюневальда, владела их жестокими видениями, пылаю
щими красками, диким ароматом. И уподобилась вместе
с тем древним фламандским мастерам, Рогиру ван дер
Вейдену, Боутсу, своим тщательным описанием подробно
стей, своей отчетливостью в повествовании. Она сочетала
в себе два потока, пришедшие один из Германии, другой из
Фландрии, и живопись, омытую кровью, глазурованную
слезами, претворила в прозу, чуждую общепринятой ли
тературы, в прозу, едиными предшествующими звеньями
которой были панно X V века.
165
 Совершенно необразованная, она не прочла ни единой
книги, не видала ни одной картины. Не мудрствуя лукаво,
она только поведала все, что обрела в экстазе.
Терзаемая злым недугом, возлежала она на ложе, ис
точая кровь из своих язв, и картины раскрывались пред
нею в самоуничижении благоговейной любви, трепетно
плачущей пред муками Христа.
Голгофа восставала в словах ее, записанных писцом.
Она видела, как ринулась на Спасителя, изрыгая хулы,
шайка стражей. Лилась потрясающая повесть Иисуса,
прикованного к столбу, страждущего под ударами бичей и
упадающего, вперяя истомленный взгляд в блудниц, кото
рые, держась за руки, отступили в ужасе перед Его изне-
можденным телом, Его ликом, покрытым струями крови,
словно красной сеткой.
Медленно и терпеливо, прерывая лишь рыданиями
и воплями о пощаде, рисовала она воинов разрывавших
одежды, прилипшие к ранам, и Богоматерь плачущую, с
потемневшим ликом и посиневшими устами. Повествовала
об агонии несения креста, о падениях на колена и, изнурен
ная, как бы замирала, дойдя до описаний смерти.
Страшное зрелище выступало из слов подробного
рассказа, слагалось целое, возвышенное и ужасное. И с
купитель был распростерт на кресте, положенном на зем
лю; один из палачей надавил ему коленом грудь, другой
отстранял пальцы, третий ударял по гвоздю с плоской
головкой, такому длинному, что острие пробивало толщу
дерева. Пригвоздив правую руку, мучители заметили, что
левая не достигает скважины, которую они предполагали
пронизать. Тогда, привязав к руке веревку и потянув изо
всей силы, они вывихнули плечо. И слышались стенания
Господа сквозь удары молотка, и виднелась Его вздымав
шаяся грудь, изборожденное складками, искаженное со
дроганием тело.
Та же сцена повторилась, когда пронзали ноги. Не до
ходили и они до места, отмеченного исполнителями. Чтоб
166
не оторвать кистей от дерева, привязали стан, скрутили
руки и рванули ноги, вытянув их до предназначенного им
бруска. Вдруг хрустнуло все тело, ребра задвигались под
кожей, и палачи испугались страшного трепетанья, и, опа
саясь, что раздробившись вонзятся в тело кости, поспе
шили опереть левую ступню на правую. Но, когда это не
помогло, и ноги все же расходились, они прикрепили их,
пробуравив сверлом.
Так длилось, пока не умер Иисус. Тогда устрашенная
сестра Эммерик потеряла сознание, и закапала из ее стиг
мат кровь, и утопала в крови ее пригвожденная к кресту
голова.
Толпа евреев изображалась в книге, слышались ее хулы
и завывания; виднелась Дева, лихорадочно дрожавшая;
пугала своими воплями обезумевшая Магдалина, и Х ри
стос возносился над скорбными близкими; изнуренный,
истерзанный, путаясь ногами в одеждах, восходил Он на
Голгофу, царапая сломанными ногтями выскользающий из
рук крест.
Необычайная ясновидящая, Екатерина Эммерик опи
сала обстановку этих сцен, дала признанную верной карти
ну пейзажа Иудеи, которую никогда не посещала. И сама
не желая того, не ведая, невежественная женщина стала
единственным в своем роде могучим художником!
— Какая чарующая водительница духа, так несрав
ненно живописующая! — воскликнул Дюрталь. — Какая
дивная святая! — прибавил он, пробегая житие этой мона
хини, с которого начиналась книга.
Родилась она в 1774 году в епископстве Мюнстерском,
в семье бедного крестьянина. С детских лет разумеет она
Пресвятую Деву и наравне со святой Сивиллиной П а
вийской, Идой Лувенской и более поздней Луизой Лато,
владеет даром: взглядом или прикосновением различать
благословенны или нет предметы. Послушницей вступает
в обитель Дюльменских августинок, и двадцати девяти лет
167
от роду принимает иноческие обеты. Здоровье ее разру
шено, она страждет в непрерывных муках и отягощает их,
испросив, подобно блаженной Людвине, у неба позволение
страдать за других и облегчать больных, приемля на себя
их недуги. В 1811 году, в управление брата Наполеона,
Жерома Бонапарта, монастырь был упразднен и монахи
ни рассеяны. Больную, без всяких средств, водворяют в
комнате таверны, где на нее обрушиваются всякие поноше
ния, все виды любопытства. Христос усиливает ее муче
ния, дарует ей язвы, о которых она молила. Не имея сил ни
вставать, ни ходить, ни сидеть, питаясь одним вишневым
соком, она утопает в долгом восторженном самозабвении.
Духом странствует по Палестине, по пятам следует за
Спасителем, трепеща диктует свою пленительную книгу, и
простенав: «Дайте в уничижении умереть мне с Иисусом
на кресте», кончается в тумане безумного восторга, благо
даря небо за ниспосланную ей горестную жизнь!
И Дюрталь воскликнул: О, да! Я возьму с собой ее
«Скорбь Страстей Господних!»
— Захватите и Евангелие, — посоветовал пришедший
в это время аббат. — Оно — небесный сосуд в котором вы
почерпнете елей для ваших ран.
Не менее полезно и вполне в соответствии с атмос
ферою траппистской пустыни было бы прочесть в самом
аббатстве творения святого Бернара. Жаль только, что
заключены они в исполинских фолиантах, а извлечения и
сводки, напечатанные в томах удобного размера, составле
ны настолько плохо, что у меня никогда не доставало духа
их приобрести.
У траппистов есть святой Бернар. Если попросите, они
вам дадут его творения. Но скажите: как ваше душевное
состояние, как вы себя чувствуете?
— Я тоскую, предался воле Божией, мне не хватает
умиления. Не знаю, от того ли, что я устал, подобно лоша
ди в манеже, вращаться в заколдованном круге, но я, нако
нец, не страдаю. Я убежден в необходимости этой переме­
168
ны, в бесполезности раздумья. Пусть так, — продолжал
он, — и все же, как подумаешь, странно, что я уединяюсь
в монастырь. Если б вы знали, как меня это удивляет!
— По совести, и я не подозревал, впервые встречаясь
с вами у Токана, что мне суждено направить вас в мона
стырь! Я, очевидно, принадлежу к разряду людей, кото
рым пристало прозвище мостков. Они — невольные сваты
душ, посылаемые людям ради целей, о которых те не до
гадываются и которые неизвестны даже им самим.
— Позвольте, если кто и служил в данном случае мост
ками, — заметил Дюрталь, — так это Токан. Он свел нас,
и мы оттолкнули его, когда он исполнил свое бессознатель
ное дело. Мы, видимо, были предназначены узнать друг
Друга.
— Вы правы, — сказал аббат, — не знаю, свидимся
ли мы еще раз до вашего отъезда. Завтра отправляюсь я в
Максони, пробуду там пять дней, навещу племянников и у
нотариуса сделаю некоторые необходимые распоряжения.
Итак, не падайте духом, не забывайте подавать мне вести о
себе. Пишите, не откладывая, чтобы ваше письмо застало
меня, когда я возвращусь в Париж.
Дюрталь благодарил его за сердечное участие и взяв
его руку, аббат удержал ее в своих.
— Оставим это. Благодарите лишь Того, кто в своем
отчем нетерпении прервал строптивый сон вашей веры. Вы
обязаны благодарностью только единому Богу.
Возблагодарите Его, как можно скорее отказавшись
от своей природы, приготовив Ему обиталище в вашем со
знании. Чем целостнее умрет в вас ваше Я, тем благост
нее пребудет в вас Господь. В молитве найдете вы самое
могучее аскетическое средство, чтобы отречься от себя,
очиститься, облечься степенью уничижения. Неотступно
молитесь в обители траппистов. Особенно, умоляйте Пре
святую Деву, которая, подобно мирре, уничтожающей гной
ран, врачует язвы духа. Всем сердцем помолюсь за вас и я.
Чтобы не упасть, старайтесь в немощи вашей опереться на
169
твердый, охраняющий столп молитвы, как ее именует свя
тая Тереза. Итак, прощайте, сын мой, желаю вам скорого
благополучного путешествия.
Дюрталь тревожился. «Как досадно, — думал он, —
что священник уезжает из Парижа ранее меня. К кому
теперь обратиться за духовной подмогой, за поддержкой?
Бесповоротно суждено мне кончать, как начал, — одному.
Но... но... тяжело в этих условиях быть одиноким! О, я не
привередлив, нет! — что бы ни говорил аббат».
На другое утро Дюрталь проснулся больным. Жесто
кая невралгия сверлила его виски. Попытался укротить ее
антипирином, но, расстроив желудок, лекарство не ослаби
ло, однако, ударов, пронизывавших его череп. Он бродил
по комнатам, пересаживался с одного стула на другой, за
бивался в кресло, вставал, чтобы прилечь, вне себя вновь
вскакивал с постели, опрокидывался ничком на мебель.
Он не понимал, чему приписать появление припадка.
Спал он, как следует, не предавался накануне никаким из
лишествам.
И говорил себе, сжав голову руками: «Вместе с сегод
няшним, еще два дня до отъезда из Парижа. Однако что
же я! Разве смогу я сесть на поезд? И если я даже выбе
русь, то что со мной станется на пище траппистского мо
настыря!
На минуту Дюрталь ощутил почти облегчение при
мысли, что ему, быть может, удастся без вины избегнуть
тягостного паломничества и остаться дома. Но сейчас же
наступило противодействие. Он понимал, что погибнет,
если не тронется в путь. Остаться — это значит закрепить
смятение души, тревожное чувство отвращения к себе,
ноющее сожаление о выстраданном и вдруг рухнувшем
усилии. И, наконец, это означало бы лишь несомненную
отсрочку, новые смены ужаса и возмущения, новую борьбу
в достижении решения.
— Допустим, что я не смогу поехать, но у меня всегда
есть выход: исповедаться у аббата по возвращении его в
170
Париж и причаститься здесь. — Но он покачал головой
и, как всегда, еще раз убедился, что все помыслы его, все
чувства отвергают этот путь. И он обратился тогда к Го
споду. — Если Ты внушил мне мысль эту так непреодо
лимо, то дай мне уехать!
И кротко говорил Ему:
— Душа моя подобна вертепу. До сего времени она
была извращена, с моего несчастного тела требовала де
сятину недозволенных пороков, греховных радостей. Не
велика ей цена, не стоит она ничего. И все же я верю, что
обуздаю ее с Твоей помощью там, близ тебя. Но свое боле
ющее тело бессилен я привести к повиновению! И это все
го хуже! Помоги мне, или я обезоружен. Ведь я же знаю
по опыту, что плохая пища отзывается на мне невралгией.
Страшные муки предвкушаю я, по человеческому разуме
нию, у Нотр-Дам-де-Артр и, однако, наперекор всему
поеду, если выстою послезавтра на ногах.
Чуждый любви, какое еще могу я дать доказательство
истины моего стремления к Тебе, истины своей надежды на
Тебя, своей веры? Но, помоги же мне, Господи!
И он грустно прибавил:
— О, Боже, я не Людвина и не Екатерина Эммерик,
которые вопияли: Еще! — когда разил Ты их! Едва кос
нулся Ты меня, и я уж противлюсь. Но что мне делать?
Ты знаешь лучше моего, что телесное страдание гнетет, со
крушает меня.
Наконец он лег спать и, чтобы убить в постели день,
задремал, пробуждаясь от ужасных кошмаров.
Голова кружилась на следующее утро и билось сердце, но
невралгия ослабела. Встав, он из опасения возврата болей,
решил непременно поесть, хотя ему и не хотелось. Выйдя,
бродил по Люксембургскому саду, и рассуждал: «Прежде
всего следует распределить время — сделаем так: после за
втрака пойду в Сен-Северин, оттуда вернусь домой уложить
вещи и кончу день в Нотр-Дам-де-Виктуар».
Прогулка освежила его, прояснялась голова и успокаи
валось сердце. Он вошел в ресторан, где не нашлось ничего
171
готового в такой ранний час, и изнемогал, сидя с газетой
на скамье. Как часто случалось ему держать так газету, не
читая! Сколько вечеров провел он в кофейных, предаваясь
своим мыслям, склонившись над статьей! Особенно в те
времена, когда преследовал свою греховность. Флоранс
появлялась и повергала его в дрожь, сохраняя наперекор
непрерывно бурной жизни свою чистую улыбку девочки,
которая, потупив глаза, идет в школу с опущенными в кар
маны передника руками.
И дитя превращалось вдруг в вампира, который свире
по крутился вкруг него, кусаясь и виясь безмолвно, обна
жал пред ним ужас вожделений...
Они разливались по всему телу, и этот гнет длительного
искушения, это расслабление воли претворялись болезнен
ным ощущением в концах пальцев. Он уступал, покорялся
видению Флоранс, искал встречи с нею.
Как все это далеко! Как скоро рассеялись чары. Без
подлинной борьбы, без истинных усилий, без внутренней
распри, воздерживался он от свиданий и, проникая теперь
в его память, она была лишь воспоминанием бледным, не
навистным.
«Да, но что думает она обо мне, — бормотал Дюрталь,
разрезая свой бифштекс. — Считает, наверное, меня по
гибшим или мертвым. По счастью, я после того ни разу не
сталкивался с нею, и она не знает моего адреса!
Впрочем, теперь бесполезно перебирать, — решил
он, — мою грязь. Время будет заняться этим у траппи
стов». — Снова всплыла в нем мысль о духовнике, он
задрожал. Тщетно повторял себе в двадцатый раз, что
не сбывается ничто, как предполагаешь, уверял себя, что
встретит там благодушного чернеца исповедника и, однако,
мысль рисовала ему худшее, — ему было страшно, что его
выбросят, словно шелудивую собаку.
Разделавшись с завтраком, направился в Сен-Северин.
Здесь разрешилась напряженность. Настал конец. Подко
силась надорванная душа, застигнутая призывом скорби.
172
В изнеможении распростерся он на скамье, неспособный
даже думать. Бездейственно сидел, не в силах даже стра
дать. Наконец, мало-помалу, оттаяла окостеневшая душа и
полились слезы.
Слезы облегчили его. Он плакал над своей судьбой,
казался себе таким несчастным, достойным сострадания,
естественно уповающих на помощь. Не полагаясь на до
ступность Христа, не осмелился воззвать к Нему, но об
ратился к Пресвятой Деве, молил Ее о заступничестве,
лепетал молитву Святого Бернара, в которой тот напоми
нает Матери Христа, что не запомнят люди и неслыхано
еще, чтобы Она покинула кого-либо из моливших о Ее
помощи.
Утешенный, более уверенный, вышел Дюрталь из
церкви, и дома его рассеяли дорожные сборы. Решил на
грузить свой чемодан, боясь, что ничего не достанет там
внизу. Чтобы обмануть, если потребуется, вопли голод
ного желудка, рассовал по углам сахар, пачки шоколада.
Захватил салфетки, рассудив, что в Траппе они окажутся
не лишними. Приготовил запасы спичек, табаку. И, кроме
книг, бумаги, карандашей, чернил, порошков антипирина,
всунул флакон опия под носовые платки, уложенные под
носками.
Застегнув чемодан, взглянул на часы и подумал: завтра
я буду трястись в экипаже в этот час, подъезжая к месту
заточения. Да, но я хорошо сделаю, призвав духовника
сейчас же по приезде, на случай телесного недомогания.
Если проявятся худые признаки, я успею отразить необхо
димость и снаряжусь сейчас же в обратный путь.
Что же, пускай предстоит пережить мне тяжкий миг,
пробормотал он, входя вечером в церковь Нотр-Дам-де-
Виктуар. Но его страхи, его волнения рассеялись, когда
настал час вечернего богослужения. Объятый экстазом
храма, самозабвенно погрузился он в молитву, возносимую
всеми душами вокруг, отдался пению, которое источали
все уста, и безмерное умиротворение охватило его, когда
173
показался священник с дарохранительницей, творя ею
крестное знамение над толпою.
Вечером, раздеваясь, он вздохнул: «Завтра я буду но
чевать в келье. Да, но если задуматься, это все же удиви
тельно! Если бы несколько лет тому назад кто предсказал
мне, что я укроюсь у траппистов, я, конечно, счел бы его
сумасшедшим! А вот я стремлюсь теперь туда по доброй
воле, впрочем, нет, я ухожу, толкаемый неведомою силой,
подобно псу, гонимому бичом!
Но какое, в сущности, знамение времени! — продол
жал он свои думы, — Нет, правда, как смердит современ
ное общество, если Господь Бог не проявляет особой раз
борчивости, а вынужден брать, что попадется, довольство
ваться обращением людей, вроде меня!»
 Ч А С Т Ь ВТО РА Я

Дюрталь проснулся радостный, оживленный, удивил

ся, что в миг отъезда в траппистскую обитель рассеялись
все страхи, и он настроен решительнее, чем всегда. П ы
тался сосредоточиться, молиться, но сильнее обычного на
пала на него рассеянность, блуждали мысли; равнодушие
не исчезло, не ощущалось умиления, ^/^^ивлeнный, заглянул
он в себя, встретив пустоту. Подметил лишь, что сегодня
утром он во власти одного из тех нежданных настроений,
когда человек превращается в ребенка, беспечно развлека
ется, утратив способность видеть изнанку вещей, радуется
всему.
Поспешно одевшись, сел в экипаж, высадивший его
у вокзала. Здесь поддался приступу истинно детско
го тщеславия. Рассматривая людей, мелькавших в залах,
топтавшихся перед кассами, или смиренно провожавших
свой багаж, он чуть не преклонялся пред собой. «Эти путе
шественники движимы удовольствием, делами, — думал
Дюрталь, — они вправе колебаться, да, — но не я!»
Но устыдился вздорных мыслей, и устроившись в купе,
где на его счастье не было больше никого, закурил папиро
и
су, подумав: недолго остается мне курить. предался меч
там, погрузился в раздумье о монастырях, душой скитался
около траппистов.

175
 «Помнится, одна газета определяла число монахов и
монахинь во Франции в двести тысяч.
Эти двести тысяч человек, в наше время постигших не
честие борьбы за жизнь, срам блуда, ужас деторождения
хранят честь страны!»
И, перескочив с иноческих душ к книгам, которые он
уложил с собой, рассуждал так: «Любопытно, однако, что
влечение французского искусства безусловно противно ми
стике.
Все возвышенные мистики — иноземцы. Святой
Дионисий Ареопагит — грек; Эккарт, Таулер, Сюзо, се
стра Эммерик — немцы; Рейсбрюк — уроженец Флан
дрии; Святая Тереза, Святой Иоанн де ла Круа, Мария
д’Агре да — испанского происхождения; П. Фабер —
англичанин; Святой Бонавентура, Анжель де Фолиньо,
Магдалина де Пацци, Екатерина Генуэзская, Жак де Во-
ражин — итальянцы...
Кстати, — его озадачило последнее из имен, которые
он перебирал... — Почему не захватил я его “Золотой Л е
генды”? И как было не вспомнить об этой настольной кни
ге Средневековья, утешавшей в долгие часы тягостных по
стов, простодушной помощнице в дни набожных канунов.
Неверующих нашего времени “Золотая Легенда” манит,
подобно изысканным пергаментам, на которых усердные
рисовальщики раскрашивали лики святых камедью по зо
лотому фону.
В литературной миниатюре, в мистической прозе Жак
де Воражин — истинный Жан Фуке или Андре Боневё!
Нет, право, нелепо было забыть эту книгу. В Трап
пе она помогла бы мне переживать древние, драгоценные
часы!
Странно, — вернулся он к прерванной цепи своих
дум, — что Франция обладает религиозными писателями,
более или менее знаменитыми, но слишком бедна мисти
ками в строгом смысле. Также и с живописью. Истинные
ранние мастера — фламандцы, немцы, итальянцы, и среди
176
них — ни одного француза, и наша бургундская школа вы
шла из Фландрии.
Нет, бесспорно, дух нашей расы явно не искушен в рас
крытии и объяснении путей Господних, которые пролагает
Он в самую сердцевину души — туда, где зарождаются
мысли и сочится родник постижений.
Он не стремится объять изобразительною силой слов
глас или безмолвие благодати, озаряющей разрушенное цар
ство греха, неспособен извлечь из мира тайны откровения
психологические, какими являются труды Святой Терезы и
Святого Иоанна де ла Круа, и произведения искусства, по
добные творениям де Воражина или сестры Эммерик.
Невозделана нива наша и терниста почва, да и где най
ти земледельца, который взборонит ее и засеет, соберет не
мистическую жатву — нет, — но лишь хлеб духовный,
чтобы напитать голод скитальцев, ослабевших, беспомощ
но блуждающих и падающих в ледяной пустыне современ
ности.
И бессилен пахать эти пустыри священник — вечный
работник на пажитях надземности, призванный возделы
ватель душ.
Семинария воспитала его покорным и незлобивым,
умеренностью пропитала его жизнь. И, по-видимому, от
вернулся от него Господь — вернейшее доказательство,
что лишены священнослужители всякого дарования. Не
осталось одаренных священников ни на кафедре, ни в
книге. Миряне унаследовали благодать, разливавшуюся в
средневековой церкви. Другой пример еще поучительнее.
Церковники почти не творят в наше время обращений.
Минует их угодное небу существо, влекомое непосред
ственно самим Спасителем, направляемое Его личным
воздействием.
Невежество и необразованность духовенства, непони
мание среды, презрение мистики, отрицание искусства —
отняли у него всякое влияние на искушенные души. Оно
177
царит лишь над неразвитыми мозгами ханжей и ложных
святош. И, без сомнения, так лучше — здесь перст Бо
жий, и если б стало оно властелином, если б овладело и
двигало несносным стадом паствы — все кончилось бы во
Франции ураганом клерикальной тупости, гибелью всякой
литературы, всякого искусства!
Спасти церковь может лишь монах, которого священ
ник ненавидит и жизнь которого является для него вечным
укором. А что, если и здесь рассыплется мечта, когда я
увижу монастырь вблизи, — подумал Дюрталь. — Но
нет, мне везет. Судьба хранит меня. Если в Париже я
встретился с исключительным аббатом, не равнодушным,
не педантом, то почему не столкнусь я в аббатстве с ис
тинными монахами?»
Закурив папиросу, он начал рассматривать ландшафт
в окно вагона. Поезд спускался в низину, и навстречу ему
телеграфные нити плясали в облаках дыма. Ровный, неза
нимательный пейзаж. Дюрталь откинулся на спинку своего
сидения.
«Как-то сложится приезд мой в монастырь? Во избе
жание напрасных слов, я ограничусь вручением отцу го-
стиннику письма. Все устроится!»
Он чувствовал полное умиротворение. Изумлялся, что
исчезли тяжести и страхи, и чуть не сменились радост
ным подъемом. «Славный священник был прав, уверяя,
что я сам сочиняю чудовищные призраки... И задумался
об аббате Жеврезе. Дивился, вспоминая, как за все вре
мя знакомства он ничего не узнал о его прошлом, не стал
ближе к его интимной жизни. И вправду, я всегда мог бы
осторожно расспросить его, но никогда не приходило мне
этого в голову. Связь наша всецело ограничилась вопро
сами религии и искусства. Такая неизменная замкнутость
не создает захватывающей дружбы, но порождает своего
рода янсенизм влечения, не чуждый прелести.
Пусть так, церковник этот — человек святой, чуждый
лукавого, вкрадчивого обхождения священников. Кроме
178
нескольких жестов, манеры запускать за пояс руки, или
прятать их в рукава, привычки прогуливаться за разгово
ром взад и вперед, невинной страсти загромождать речь
свою латынью, он далек от наружности и елейных бесед
своих собратий. Обожает мистику и древнее пение. Он
необыкновенный. Его заботливо мне ниспослало небо! —
Взглянув на часы, вздохнул: — вот и подъезжаем; я про
голодался; через четверть часа будем в Сен-Ландри».
Чтобы занять время, Дюрталь постукивал по оконно
му стеклу, смотрел, как убегают поля, уносятся леса, курил
папиросы. В должное время снял с сетки саквояж и выса
дился наконец на станции.
На площади, возле крошечного вокзала, заметил та
верну, о которой рассказывал аббат. Встретившая его в
кухне приветливая женщина ответила:
— Хорошо, сударь, будет исполнено. Вы позавтракае
те, а тем временем запрягут лошадь.
И он вкусил неудобоваримых кушаний. Увидел пред
собой телячью голову, залежавшуюся в деревянной лоха
ни, несвежие котлеты, овощи, почерневшие на сковороде.
В том настроении, какое переживал он, его забавлял этот
невозможный завтрак. Пригубил вина, от которого горело
горло, и смиренно выпил кофе, после которого на дне чаш
ки остался осадок песка.
Вскарабкался в тележку, которой правил молодой па
рень; во всю прыть понеслась лошадь по деревне, и потя
нулись окрестные поля.
Дорогой он расспрашивал об общине траппистов, но
крестьянин не знал про нее ничего.
— Я, видите ли, часто езжу туда, но не вхожу внутрь.
Тележка останавливается у ворот, и мне, понимаете, нечего
вам рассказать...
Уже час проехали они по дорогам. Крестьянин кнутом
послал приветствие дорожному рабочему и заговорил с
Дюрталем:
179
 — Говорят, черви пожирают им живот.
— Почему так?
— Они лежебоки. Вечно прохлаждаются — летом ва
ляются на животе.
И замолчал.
Дюрталь не думал ни о чем. Переваривал завтрак, ку
рил, оглушенный тряской экипажа.
Прошел еще час. Они въехали в густой лес.
— Мы подъезжаем?
— О, еще нет!
— Монастырь виден издали?
— Ничуть! Его не увидишь, он скрыт в долине, в кон
це этой аллеи, — ответил парень, махнув на уходившую
в лес дорогу, к которой они приближались. — Смотрите,
идет туда человек, — показал он на человека с наружно
стью бродяги, который пересекал большими шагами про
секу.
И сообщил Дюрталю, что у траппистов всякий нищий
вправе напитаться и даже переночевать в комнате, рядом с
каморкой брата привратника, ему дают обычную трапезу
братии, но не пускают в самый монастырь.
Дюрталь спросил: какого мнения о монахах окрестные
деревни, но молодой человек, очевидно, боясь ответить не
впопад, сказал:
— О них ничего не говорят.
Дюрталь уже начал уставать, когда на повороте аллеи
он наконец увидел внизу кучу строений.
— А вот и Траппа! И парень натянул вожжи, готовясь
к спуску.
Экипаж катился с высоты и Дюрталь над крышами мог
разглядеть большой сад, леса, и перед ними грозный крест
с пригвожденным страдающим Христом.
Вскоре видение исчезло, экипаж опять углубился в лес,
крутясь по извилинам дороги, на которой листва заслоняла
монастырь.
180
 Долгими объездами добрались они наконец до пере
крестка, за которым высилась стена, прорезанная широкой
дверью. Тележка остановилась.
— Теперь звоните, — крестьянин указал Дюрталю на
спускавшуюся вдоль стены железную цепь и прибавил:
— Приезжать завтра за вами?
— Нет.
— Так вы остаетесь?
Ошеломленный юноша взглянул на него, повернул ло
шадь и обратно поехал вверх по косогору.
С саквояжем у ног, уничтоженный, стоял Дюрталь пе
ред дверями. Сердце билось резкими ударами; испарилась
вся уверенность, вся бодрость. Что ожидает там, внутри?
И стремительно пронеслась пред ним страшная картина
траппистской жизни: скудное питание тела, изнеможден-
ного бессонницей, часами распростертого на плитах пола;
душа трепещущая, придавленная тяжким гнетом, руково
димая с военной строгостью, обнажаемая, выворачиваемая
вплоть до мельчайшего изгиба. И над разбитой жизнью,
словно обломок, выброшенный к этим суровым берегам,
парит безмолвие темницы, зловещее молчание могил!
— Боже, Боже! Сжалься надо мной, — произнес
он, — вытирая лоб. — И невольно оглянулся, как бы ища
помощи. Кругом были безлюдные дороги, пустынные леса.
Ни звука не доносилось ни с полей, ни из монастыря.
— Однако надо звонить. — Его ноги подкашива
лись, когда он потянул цепь. Звон колокола раздался за
стеной, тяжелый, ржавый, ворчливый.
— К чему так падать духом, не будь смешным, —
пробормотал он, услышав шлепанье деревянных башмаков
за дверью.
Открылась дверь, и на него вопросительно смотрел
престарелый монах в шерстяной темной рясе капуцина.
— Я богомолец и хотел бы видеть отца Этьена.
Монах поклонился, поднял саквояж и знаком пригла
сил Дюрталя следовать за собой.
181
 Сгорбившись, пошел он мелкими шагами через вино
градник. Они достигли ограды и направились к обширному
зданию, похожему на разрушающийся замок и окаймлен
ному двумя крыльями, выходившими на двор.
Брат проник в правое крыло, примыкавшее к ограде.
Дюрталь вошел за ним в коридор, по бокам которого вид
нелись выкрашенные серой краской двери. На одной из
них прочел надпись: «Аудитория».
Траппист остановился, поднял деревянную задвижку и
ввел Дюрталя в комнату. Через несколько минут послыша
лись повторные зовы колокола.
Сев, Дюрталь осмотрелся. Внутренние ставни закры
вали окно наполовину, и в покое царил глубокий сумрак.
Посредине стоял обеденный стол, покрытый старой ков
ровой скатертью. В одном из углов аналой, над которым
висела картина, изображающая святого Антония Падуан-
ского, баюкающего на руках Младенца Иисуса. На другой
стене — большая икона Спасителя. Два вольтеровских
кресла и четыре стула довершали убранство комнаты.
Дюрталь извлек из бумажника рекомендательное пись
мо, предназначенное отцу гостиннику, и подумал: «Как-то
примет он меня? Этот хотя говорит. Впрочем, увидим», —
оборвал он свои мысли, услыхав шаги.
Показался белый монах в черном наплечнике, концы
которого спускались по плечам и груди. Он был молод и
улыбался.
Прочитав письмо, изумленно взял Дюрталя за руку и
молча повел двором до левого крыла. Здесь толкнул дверь
и, омочив палец в кропильницу, поднес ее Дюрталю.
Они находились в церкви. Монах знаком указал ему
преклонить колена на ступени перед алтарем и тихо по
молился. Затем встал, медленно прошел к порогу, опять
предложил Дюрталю освященной воды и, все так же дер
жа его за руку и не раскрывая рта, привел в аудиторию, из
которой они вышли.
Здесь осведомился о здоровье аббата Жеврезе, овладел
саквояжем. Они поднялись по огромной разрушающейся
182
лестнице на обширную площадку, в середине прорезанную
широким окном и с боков окаймленную двумя дверями.
Открыв дверь направо, отец Этьен миновал простор
ный вестибюль, и вводя Дюрталя в комнату, которую на
печатанная крупными литерами надпись вручала покрови
тельству святого Бенедикта, произнес:
— Мне совестно, сударь, что я не могу предложить
вам более удобного жилища.
— Но оно превосходно, — воскликнул Дюрталь, —
что за очаровательный вид, — прибавил он, приблизив
шись к окну.
— У вас будет, по крайней мере, свежий воздух, —
сказал, открыв окно, монах.
Внизу раскинулся загороженный плодовый сад, через
который провел Дюрталя брат привратник. В нем преоб
ладали яблони, низкие и неподвижные, посеребренные ли
шаями и вызолоченные мохом. З а монастырскими стенами
тянулись по склонам поля люцерны, перерезанные боль
шой белой лентой дороги, которая исчезала на горизонте,
оттененном зеленым кружевом листвы.
— Осмотритесь, сударь, — продолжал отец Этьен, —
и откровенно скажите, чего вам не хватает в келье. Ина
че мы оба пожалеем: вы, что не попросили нужного, а я,
если замечу это слишком поздно, буду досадовать на свою
оплошность.
Дюрталь наблюдал монаха, ободренный его свободным
обхождением. Отец был молод, лет около тридцати. Жи
вое, выразительное лицо, по щекам испещренное розовы
ми жилками, обрамлялось окладистой бородой, и вокруг
бритой головы темнел венчик каштановых волос. Говорил
он несколько скороговоркой, засунув руки за широкий ко
жаный пояс, стягивавший чресла.
— У меня неотложное дело, но я сейчас вернусь. Устра
ивайтесь поудобнее. Взгляните, если успеете, на правила,
которым вы должны следовать у нас в монастыре... Они
183
напечатаны на тех листках... Там на столе. Если угодно, мы
побеседуем, когда вы с ними ознакомитесь.
И оставил Дюрталя одного.
Тот сейчас же занялся изучением комнаты. Очень вы
сокая и очень узкая, она имела форму ружейного дула.
Против двери было расположено окно.
В глубине, в углу, возле окна стояла небольшая желез
ная кровать и круглый ореховый ночной столик. З а крова
тью у стены — аналой, обитый выцветшим репсом, увен
чанный крестом и еловой ветвью. Дальше, все у этой же
стены, белый деревянный стол, покрытый салфеткой, и на
нем кувшин с водой, таз, стакан.
Напротив виднелся шкап, камин, в панно которого
вставлено было распятие, и, наконец, стол рядом с окном,
против кровати. Три плетеных стула дополняли меблиров
ку кельи.
— Мне ни в коем случае не хватит воды для умыва
нья, — подумал он, — прикинув крошечный кувшин вме
стимостью не больше пивной кружки. Отец Этьен так вни
мателен, что у него можно попросить более внушительный
паек.
Разгрузил саквояж, разделся, сменил крахмальную ру
башку на фланелевую, расставил на умывальном столике
свои туалетные принадлежности, спрятал в шкап белье.
Сев, окинул келью взглядом, нашел ее довольно удобной, а
главное, весьма опрятной.
Подойдя к столу и увидев на нем пачку линованой бу
маги, чернильницу и перья, Дюрталь благодарно помянул
предупредительность монаха, который известился, конеч
но, из письма аббата Жеврезе, что гость — писатель. О т
крыл и закрыл две книги, переплетенные в баранью кожу.
Первая — «Введение в жизнь подвижническую» святого
Франциска, епископа Женевского, и вторая — «Духов
ные упражнения» Игнатия Лойолы. Затем разложил свои
книги на столе.
Наугад взял со стола первый попавшийся печатный ли
сток и прочел:
184
 «Чин, положенный для братии в обычные дни — от
Пасхи до Воздвижения Святого Креста.
Встать в два часа.
Час первый и обедня в пять с четвертью.
Работа — согласно назначению.
В девять часов конец работы и перерыв.
Сексты в одиннадцать.
Анжелюс и трапеза в одиннадцать с половиной.
Полуденный отдых после трапезы.
Конец отдыха в половине второго.
Ноны и работа — пять минут спустя по пробуждении.
Окончание работы в четыре с половиной; перерыв.
Вечерня и после нее молитва в пять с четвертью.
В шесть ужин и перерыв.
В двадцать пять минут восьмого повечерие.
В восемь отхождение ко сну».
Перевернув листок, увидел на обратной стороне другое
расписание, озаглавленное:
«Чин зимний. От Воздвижения Святого Креста до
Пасхи».
Вставали так же, но ложились спать часом раньше.
Обеденная трапеза отодвигалась с половины двенадцатого
до двух часов. Уничтожался полуденный отдых и вечерняя
трапеза. Канонические службы совершались позже, кроме
вечерни и повечерия, указанных вместо пяти с четвертью и
двадцати пяти минут восьмого — в четыре с половиной и
шесть с четвертью.
— Не весело средь ночи вставать с постели, — вздох
нул Дюрталь. — Полагаю, что богомольцы не подчинены
этому военному уставу.
А это — для меня, — и взяв другой картон, прочел за
главие:
«Правила для богомольцев с Пасхи до Воздвижения
Святого Креста».
— Исследуем их. — И он углубился в рассмотрение
распорядков утреннего и вечернего, соединенных вместе.
185
 Утро Вечер
часы часы

4 Встать при звонах Анжелюса. Ч Конец отдыха. Четки.

ч Молитва и созерцание. 2 Вечерня и повечерие.

ч Час первый. Обедня. 3 Третье созерцание.

6— 7 Испытание. ЗУ4 Духовное чтение.
7 Завтрак (не ждать друг друга). Ч< Утреня. Часы
Шествие на Голгофу. 5У4 Размышление.
Вечерня с пением.
8 Сексты и Ноны. У/г Испытание. Молитва.

®'/2 Второе созерцание. 6 Ужин. Отдых.

9 Духовное чтение. 7 Литания, великое молчание.
11 Поклонение и испытание. ?У4 Присутствие за повечерием.
Час третий.

« ’/а Анжелюс, обед, отдых. Т!г Песнь Salve Regina, Анжелюс.

12'/. Полуденный сон. 73/ 4 Особое испытание.

Великое молчание. Отхождение ко сну.

-- Это выполнимее: 4 часа утра — время терпимое!

Но я ничего не понимаю. Богослужебные часы не совпа
дают на этой карте со службами монахов. И к чему здесь
две вечерни и повечерия? Мне совсем не по душе эта ме
лочность, эти приглашения столько-то минут созерцать,
столько-то читать! У меня не такой рыхлый дух, чтоб я мог
его вылить в эту вафельницу! Положим, я волен делать,
что угодно. Кто проверит, что творится во мне, созерцаю я,
например, или нет...
Ах, да, — есть еще правило на обратной стороне, про
должал он, перевертывая карту. Устав с сентября, меня он
не касается. Почти одинаков с летним, а это послесловие
относится к обоим расписаниям:
«Примечание:
1) Молитва по служебнику может быть заменена малым
прославлением Святой Девы.
2) Господа богомольцы приглашаются исповедаться в пер
вые же дни после прибытия, чтобы освободить к созерцанию
свой дух.

186
 3) Следует после каждого созерцания прочесть соответ
ствующую главу “Подражания Христу”.
4) Наиболее благоприятное время для исповеди и шествия
на Голгофу от 6 до 9 часов утра и от 9 утра до 2 вечера, а ле
том — от 2 до 5 вечера.
5) Прочесть таблицу предостережений.
6) Желательно не заставлять себя ждать в часы трапез.
7) Лишь отец гостинник управомочен пещись о нуждах го
спод богомольцев.
8) Не имеющие книг могут получать их в убежище».
— Исповедь! Единое только это слово вынес он из
цепи правил. Пора, однако, о ней подумать! Мороз про
бежал у него по коже. Надо поговорить с отцом Этьеном,
когда придет.
Недолго продолжалось его немое сокрушение, почти
сейчас же вошел монах и спросил:
— Заметили вы, чего не хватает вам и что может вам
потребоваться ?
— Нет, отец мой; но я попросил бы немного более
воды...
— Нет ничего легче. Вам каждое утро будут прино
сить большой кувшин.
— Благодарю вас... Я начал обозревать регламент.
— Дело вот в чем, — объяснил монах: — от вас тре
буется в точности, без малейших послаблений, соблюдать
богослужебные часы. Упражнения, указанные на карте, не
обязательны. В том виде, как они намечены, они не бес
полезны людям первой молодости или лицам, лишенным
всякого почина. Остальных они скорее стеснили бы, — по
крайней мере, на мой взгляд. Основное наше правило —
не слишком заниматься богомольцами, предоставлять их
влиянию уединения, и вам самому предстоит разрешить
вопрос о наиболее благочестивом употреблении вашего
времени. Я не потребую от вас ни одного из предписанных
здесь чтений, позволю себе только настойчиво предложить

187
вам читать «Малое прославление Пречистой Девы». Оно
есть у вас?
— Вот, ответил Дюрталь, протягивая тоненькую
книжку.
— У вас очаровательный экземпляр, — заметил отец
Этьен, перелистывая роскошно отпечатанные красным
и белым страницы. Остановившись на одной из них, он
громко прочел третью утрени.
— Какая красота! — воскликнул он. Восторгом засия
ло вдруг его лицо, загорелись глаза, дрожали державшие
книжку пальцы. — Да, — произнес гостинник, закрывая
требник, — особливо читайте его у нас, вы знаете, что
Пресвятая Дева — истинная покровительница, истинная
игуменья траппистов! — Помолчав, он продолжал: —
В письме к аббату Жеврезе я определил продолжитель
ность вашего пребывания здесь в восемь дней, но, разу
меется, гостите у нас, сколько заблагорассудится, если не
соскучитесь.
— Я хотел бы продлить между вами мои дни, но это
зависит от того, как мое тело справится с борьбой. У меня
больной желудок, я боюсь за него, и на всякий случай по
прошу вас, будьте добры, как можно скорее пригласите
мне духовника!
— Хорошо, завтра вы увидите его. Я заявлю о вас
сегодня вечером, после повечерия. Что касается пищи, то,
если вы не удовлетворитесь ею, я могу дополнительно на
значить вам яйцо. Но на этом мои полномочия кончают
ся — ни рыбы, ни мяса: устав воспрещает их безусловно.
Только овощи и, сознаюсь, не весьма изысканные! Впро
чем час ужина близок, и вы увидите сейчас сами. Если хо
тите, я покажу вам трапезную, где вы повечеряете вместе с
господином Брюно.
Спускаясь по лестнице, монах продолжал: Брюно —
человек, отрекшийся от мира и, не произнеся обетов, жи
вущий под монастырской сенью. Таких, как он, чин наш
188
именует «посвященными». Он муж мудрый и благочести
вый, не сомневаюсь, что понравится вам. З а трапезами бу
дет вашим собеседником.
— Я все остальное время следует хранить молча
ние? — спросил Дюрталь.
— Да, но если вам что требуется, обращайтесь ко мне,
и я всегда отвечу. Устав наш не терпит никаких смягчений
в вопросе молчания, а равным образом, и в соблюдении
предписанных часов вставанья, сна, церковных служб.
В этом надлежит выполнять его со всею точностью.
— Хорошо, — ответил Дюрталь, слегка смущенный
строгим тоном инока. — Еще одно: в моем расписании
есть статья, приглашающая меня ознакомиться с таблицей
предостережений, — но у меня нет такой таблицы!
— Она вывешена на лестничной площадке, возле ва
шей комнаты. Прочтите ее завтра, когда встанете с по
стели. Входите! — И он толкнул одну из дверей в нижнем
коридоре, как раз против аудитории.
Дюрталь поклонился пришедшему туда до них пожи
лому господину. Познакомив их, монах исчез.
Все кушанья стояли на столе: два яйца на блюде, миска
рису, другая с фасолью, банка меду.
Брюно прочел «Будь благословенна» и начал угощать
Дюрталя.
Подал ему яйцо.
— Для парижанина печальный ужин, — заметил он с
улыбкой.
— О! Яйцо и вино скрашивают все. Сознаюсь, я боял
ся, что мне предстоит пить одну чистую воду!
Они дружески беседовали.
Брюно оказался человеком любезным и изысканным.
Добрая улыбка освещала его аскетический облик, желтое,
суровое лицо, изрытое морщинами.
С благодушной откровенностью отвечал он на любо
пытные расспросы Дюрталя, рассказал, что после бурной
жизни ощутил перст благодати и удалился от мира, чтобы
189
годами лишений и молчания искупить свои грехи и прегре
шения других.
— И вы никогда не скучали здесь?
— Ни разу за пять лет пребывания моего в пустыни.
Быстро мчится время в распределении траппистов.
— Вы участвуете во всех упражнениях братии?
— Да. Но с той разницей, что ручной труд я заменяю
созерцанием в келье. Как посвященный, я мог бы, по же
ланию, не вставать к нощному бдению в два часа утра, но
для меня великое наслаждение — петь до рассвета сияю
щие бенедиктинские псалмы. Но вы слушаете меня и не
едите. Могу я предложить вам еще немного рису?
— Нет, благодарю. Если позволите, я возьму ложку
меду. Пища, по-моему, не плохая. Меня немного только
смущает одинаковый и причудливый вкус всех кушаний.
Они отзываются... я бы сказал... жиром или салом.
— У них привкус горячего масла, которым приправле
ны овощи. О! Вы скоро к этому привыкнете. Через два дня
перестанете замечать.
— Но в чем, собственно, выражается назначение по
священного?
— Он ведет жизнь не столь суровую, как иноческая,
и более созерцательную. Если захочет, может путешество
вать и, не связанный клятвенным обетом, участвует в ду
ховных благах ордена.
Встарь уставом допускались так называемые «близ
кие».
Устав именовал так посвященных, принимавших по
стрижение, носивших особую одежду и произносивших
три великих обета. В общем они вели жизнь смешан
ную — полумирскую, полуиноческую. Разряд этот до
сих пор существует у чистых бенедиктинцев, но у трап
пистов исчез с 1293 года, уничтоженный их генеральным
капитулом.
Сейчас в цистерцианских аббатствах есть лишь отцы,
братья-миряне или послушники и крестьяне, употребляе­
190
мые для полевых работ; допускаются, наконец, посвящен
ные.
— Скажите, у послушников наголо выбритая голова,
и они носят коричневые рясы, как тот монах, что отпирал
мне дверь?
— Да. Они не поют церковных служб и посвящают
себя исключительно ручному труду.
— Кстати, я прочел и плохо понимаю регламент для
богомольцев. Поскольку помню, он усугубляет некоторые
службы. Предписывает утреню в четыре после полудня,
вечерню в два часа. Расписание его разнится с расписани
ем траппистов. Как мне согласовать их?
— Не обращайте внимания на распорядок вашей кар
ты. Разве вас не предупредил отец Этьен? Форма эта от
лита для людей, неспособных сосредоточиться, привыкших
ходить на помочах. Вот почему, стремясь охранить их от
праздности, для них придумали как бы слепок с богослу
жебного требника и разделили их время мелкими ломтями.
Их приглашают, например, читать псалмы утрени в часы,
когда не положено никаких псалмов.
Обед кончился; возгласив благодарственную молитву,
Брюно сказал Дюрталю:
— До повечерия у вас свободных минут двадцать, вос
пользуйтесь ими, чтобы ознакомиться с садом и лесами. —
Вежливо поклонился и вышел.
— Недурно выкурить теперь папиросу, — подумал
Дюрталь, оставшись один. Взял шляпу и направился из
комнаты. Упадала ночь. Он пересек большой двор, свернул
направо, миновал домик, увенчанный высокой трубой; по
запаху, доносившемуся оттуда, угадал в нем мастерскую
шоколада и углубился в аллею дерев.
В ночной тьме тонула общая картина окружающего
леса. Не виднелось ни души. Свертывая папиросу за па
пиросой, он медленно, блаженно курил, в отблесках спичек
справляясь время от времени с часами.
191
 Его удивляло безмолвие, которым овеяна была трап-
пистская обитель. Не доносилось никакого шелеста, не
раздавалось даже слабых, отдаленных звуков. Иногда
только слышался нежный всплеск весел. Направившись в
ту сторону, он различил пруд, по которому скользил сейчас
же подплывший к нему лебедь.
Он созерцал колеблющийся белый облик, рассекавший
сумрак, взбаламучивая воду, но вдруг колокол зазвонил
медленными перезвонами. Снова взглянув на часы, он убе
дился, что близко повечерие.
Вошел в церковь еще пустую, и воспользовался своим
одиночеством, чтобы на досуге рассмотреть ее получше.
Она имела форму обрубленного снизу креста, закру
гленного вверху и простирающего четырехгранные руки,
прорезанные каждая — дверями.
Под сенью лазоревого купола верхняя часть креста
изображала небольшую ротонду, обрамленную кольцом
седалищ, прислонившихся к стенам. Посреди возвышался
большой мраморный алтарь, увенчанный деревянными па
никадилами и окаймленный сбоку деревянными же канде
лябрами, стоявшими на мраморных колонках.
Под алтарем, в пустоте, спереди замкнутой стеклом,
виднелась рака готического стиля, и в золоченой зеркаль
ности ее медного покрова отражались огни лампад.
Ротонда переходила в широкую площадку, отграни
ченную тремя ступенями, и сливалась с руками креста, ко
торые, удлинняясь, образовали как бы преддверие, одно
временно служившее и кораблем, и боковыми приделами
обрубка — церкви. Два крошечных алтаря притаились в
конечности полых рук, возле дверей, укрывшись в нише,
голубые, как и купол. Две статуи виднелись над каменны
ми алтарями без всяких украшений. Одна изображала свя
того Иосифа, другая Христа.
Лицом к главному алтарю, в преддверии, против вед
ших в ротонду ступеней, был расположен еще четвертый
алтарь во имя Пречистой Девы. Он выделялся на фоне
окна, витражи которого представляли святого Бернара
192
в белой и святого Бенедикта в черной одежде, и уходил,
казалось, в глубину храма, — опоясанный справа и слева
двумя рядами скамей, которые тянулись навстречу малень
ким алтарям, открывая лишь столько места, чтобы пройти
вдоль преддверия, или по прямой линии, от алтаря Влады
чицы достигнуть ротонды с главным алтарем.
«Храм страдает крикливым безобразием, — подумал
Дюрталь, усаживаясь на скамью перед статуей святого
Иосифа. — Судя по стенным барельефам, памятник соо
ружен в эпоху Людовика X V I: то было плохое время для
церквей!»
Звон колоколов перебил его мысли, и все двери откры
лись в тот же миг. Срединная, устроенная влево от алтаря,
в самой ротонде, пропустила дюжину монахов, облеченных
в широкие белые рясы. Иноки разместились на хорах, за
няв боковые седалища ротонды.
Толпа чернецов в темном проникла двумя входами
преддверия. Они преклонили колена перед скамьями, сто
явшими справа и слева от алтаря Богородицы.
Некоторые опустились совсем близко от Дюрталя. Но
из почтения к их склоненным головам, молитвенно сло
женным рукам он не решился их рассматривать, притом же
преддверие погрузилось в глубокую тьму. Освещение со
средоточилось на хорах, где были зажжены лампады.
Он наблюдал за белыми иноками, сидевшими на види
мой ему стороне ротонды. Узнал среди них отца Этьена,
коленопреклоненного возле низкого монаха. Но особенно
приковал его внимание один из братьев, отчетливо осве
щенный на крайнем седалище рядом с папертью, почти
против алтаря.
Стройный и нервный, он походил в своем белом бурну
се на араба. Дюрталь видел лишь его профиль и различил
длинную седую бороду, бритый череп, обрамленный иноче
ским венчиком, высокий лоб, орлиный нос. Монах изводил
приятное впечатление своим властным лицом, изящным
телом, мерно двигавшимся под рясой. «Вероятно — игу­
7 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 193
мен пустыни», — подумал Дюрталь и уж не сомневался в
этом, когда монах достал спрятанный под его аналоем ко
локольчик и начал руководить богослужением.
Все монахи поклонились алтарю; игумен прочел всту
пительные молитвы, и в другом конце ротонды, скрытом
от взора Дюрталя, зазвучал и, по мере того, как разливался
антифон, возносился хрупкий, старческий голос, детски-
прозрачный, в котором, однако ж, звенели слегка надтрес
нутые ноты.
«Deus in adjutorium meum intende»1.
И противоположная сторона хор, где виднелись игу
мен и отец Этьен, ответила низкими теноровыми голосами,
очень медленно скандируя склады:
«Domine ad adjuvandum me festina»2.
Нагнувшись над разложенными перед ними фолианта
ми, они продолжали:
«Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto»3.
И выпрямились, когда вторая половина отцов возгла
шала в ответ:
«Sicut erat in principio...»4
Служба началась.
Это был скорее речитатив, чем пение, — то медлен
ный, то скорый. Видимые Дюрталю монахи резко и крат
ко выговаривали гласные, тогда как на другой стороне их,
наоборот, растягивали и произносили, казалось, все «о»
с облегченным ударением. Произношение юга как бы со
четалось здесь с северным. Странный оттенок сообщался
богослужению в таком речитативе. Словно некие чары
убаюкивали и нежили душу, замиравшую в волнах псал-
мопений, прерываемых неизменным славословием, кото
рое повторялось после заключительной строфы каждого
псалма.
1Внемли, Боже, склонись, Боже, к мой защите ( л а т .).
2 Господи, спаси меня ( л а т .).
3 Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу ( л а т .).
4 Как было в начале...( л а т .)

194
 — Но я ничего не понимаю, — недоумевал Дюрталь,
в совершенстве знавший чин повечерия. — Они поют не
по римскому уставу.
Недоставало одного псалма. Отчетливо услышал он
на миг гимн святого Амвросия «Те lucis ante terminum»1,
возглашенный в суровой мощной мелодии древнего напева.
Изменилась только конечная строфа. И снова спутался,
ожидая «Кратких Назиданий», «Nunc dimittis», которых
так и не дождался.
Повечерие не меняется, как вечерня, думал он. Надо
попросить завтра объяснений у отца Этьена.
Мысли его спутал молодой, белый монах, который,
выйдя и отдав перед алтарем земной поклон, зажег две
свечи.
Вдруг все встали, и своды сотряс восторженный воз
глас «Salve Regina». Дюрталь внимал, охваченный дивным
напевом, который так не походил на завыванья в париж
ских церквях. Пламенный и нежный, устремлялся он с та
кою молитвенною силою, что, казалось, в нем одном пре
творилась вся незабвенная надежда человечества и вся его
вечная тоска.
Без аккомпанемента, без подкрепления органом возвы
шали его голоса, равнодушные к себе, сливаясь в единый
глубокий мужеский поток. Спокойно дерзостный, царил он
в непреодолимом порыве к Приснодеве, но потом как бы
прозревал, и его уверенность слабела. Трепеща изливалась
песнь и, чувствуя залог прощения в своем покорстве и уни
чижении, в самозабвенных кликах осмеливалась просить
незаслуженного небесного блаженства.
Он был олицетворенным торжеством невм, задер
живающихся на том же слоге, повторяющих одно и то
же слово. Церковь изобрела их, когда слова бессильны,
чтобы начертать чрезмерность внутренних восторгов или
скорби. И словно вихрь веял, словно душа уносилась в

1 Тебе перед закатом дня, Создатель мира... ( л а т .)

195
страстных голосах иноков. Дюрталь по своему требнику
следил за творением, столь кратким по тексту и столь длин
ным в пении. Если вслушаться, если внимательно вчитать
ся в драгоценное молитвословие, то, разложив целое, в нем
можно было уловить три различных состояния души, кото
рые знаменуют собою три ступени человечества: юность,
зрелость и упадок. В нем как бы воплотилась сущность
молитвы всех веков.
Сперва гимн ликования, приветный восторг существа
еще юного, которое лепечет любовные хвалы, тешится
нежными словами ребенка, ласкающего свою мать:
«Salve Regina, Mater misericordia, viva, dulcedo et spes
nostra, salve»1.
Но выросла душа, столь пламенная и безыскусственно
блаженная, и сознав вольные ошибки ума, многократные
впадения в грех, молит о помощи, заломив руки и рыдая.
Не улыбаясь, прославляет она, но в слезах:
«Ad te clamamus exsuies filii Hevae; ad te suspiramus
gementes et fientes in hac lacrimarum valle»2.
Надвинулась наконец старость, и распростерта душа,
терзаемая воспоминанием отринутых назиданий, сожале
нием утраченной благодати. Боязливее стала она и ослабе
ла, страшится своего освобождения, чует близкое разруше
ние своей плотской темницы. Помышляет о вечной гибели
тех, кого осудит Судия, и на коленях молит Заступницу
земли, Царицу Небесную:
«Eia ergo advocata nostra, illos tuos miséricordes oculos
ad nos converte et Iesum benedictum fructum ventris tui nobis
post hoc exsilium astende»3.

1Славься, мать Милосердия, сладчайшая... ( л а т .)

2 К Тебе взываем в изгнании, чада Евы; к Тебе воздыхаем, стеная
и плача в этой долине слез ( л а т .).
3 О Заступница наша! К нам устреми Твоего милосердия взоры,
и Иисуса, благословенный плод чрева Твоего, яви нам после этого из
гнания (л а т .).

196
 К основной молитве, составленной Пьером де Компо-
стелем или Германом Контра святой Бернар присовокупил
в экстазе обожания три заключительных восславления:
«О clemens о pia, о dulcis Virgo Maria»1! — и, как бы
запечатлев несравненное моление тройственной печатью,
опять унес гимн к хвалебному поклонению первых строф,
завершил тремя воплями любви.
«Это неслыханно», — думал Дюрталь, когда иноки
воссылали нежные, ревностные зовы. Невмы удлиннялись
на «о», облекая их всеми красками души, регистрами всех
звуков. Под покровом нотной пелены, в междометиях, еще
раз подводился итог проверки человеческой души, уже по
знавшей себя в прохождении граней гимна.
И вдруг на слове «Мария», в славословящем клике
имени, песнь оборвалась, погасли свечи, и коленопрекло
ненно поникли монахи. Мертвое молчание царило над ка
пеллой. Медленно зазвонили колокола, и Анжелюс рас
цвел под сводами, распускаясь лепестками белоснежных
звуков.
Распростертые погрузились все в долгую молитву,
укрыв лицо руками. Прозвенел, наконец, колокольчик,
вся обитель поднялась, и исчезла немая вереница иноков за
дверью, прорезанной в ротонде.
Изнемогший, потрясенный, со слезами на глазах, поду
мал Дюрталь: «Дух Святой — истинный творец парящей
музыки, он — неведомый сочинитель, бросивший в чело
веческий мозг семена древних мелодий».
К нему подошел Брюно, которого он не заметил в церк
ви. Молча миновали они двор, вошли в странноприимный
дом, и Брюно, зажегши две свечи, подал одну из них Дюр
талю, сурово распростившись:
— Покойной ночи, сударь.
Дюрталь плелся за ним по лестнице. Они опять по
клонились друг другу на площадке, и Дюрталь удалился в
свою келью.

1О кротость, о милость, о отрада, Дева Мария! ( Л а т .)

197
 Ветер дул в дверь, и мрачной показалась ему комната,
слабо освещенная стелющимся огоньком свечи. Высокий
потолок тонул во тьме; раскидывалась ночь.
Уныло присел Дюрталь возле постели.
Его осенило одно из тех неописуемых внушений, один из
тех экстазов, когда кажется, что раскрывается переполнен
ное сердце. Бессильный броситься вспять, бежать от самого
себя, Дюрталь превратился в ребенка, излился в беспричин
ном плаче, стремясь облегчиться от давивших его слез.
Склонившись на аналой, он ждал неведомо чего, ждал
несбыточного. Потом, упав перед Распятием, распростер
шим над ним руки, заговорил ему, тихо зашептал:
— Отец! Свиней изгнал я из себя, но они истоптали
меня, покрыли грязью... Я погибаю. Сжалься надо мной,
я пришел к тебе так издалека! Умилосердись, Господи,
над бесприютным грешником! Я припадаю к тебе, не из
гоняй меня, приюти, омой меня! Ах, да! я не повидал отца
Этьена, чтобы узнать, примет ли меня завтра духовник, —
вдруг вспомнил Дюрталь в связи с своей мольбою. Навер
ное, он позабыл предупредить его. — Тем лучше, это дает
мне однодневную отсрочку, — слишком истомилась душа
моя, сильно нуждается в отдохновении.
Разделся, вздыхая: «Завтра надо будет подняться в
три с половиной, чтобы поспеть в церковь к четырем. Если
спать, то у меня времени в обрез. Дай Бог, чтобы не напала
завтра невралгия и чтоб я проснулся до зари».

II

Дюрталь пережил мучительнейшую ночь. Никогда за

всю свою жизнь не изведал он столь необычных, столь
тяжких ощущений, не испытал таких страхов, не подда
вался такому ужасу.
Беспрестанно пробуждался он в тисках непрерывного
кошмара.
198
 Кошмары преступили мерзостный предел, опаснейшие
грезы безумия. Развертываясь на нивах сладострастия,
они были так новы и так странны, что, просыпаясь, Дюр
таль дрожал, подавляя в себе крик.
То был не общеизвестный невольный порыв, не виде
ние, которое исчезает как раз в тот миг, когда спящий сжи
мает любовную форму в стремлении слиянья, — похоть
совершалась, как наяву, даже лучше, долгая, целостная, со
всеми предвестиями, во всех подробностях. И взрыв раз
разился с необычайно мучительною остротой, в судороге
неслыханного изнеможения.
От бессознательного блуда ночей, состояние его по
мимо неестественного совпадения разновременных ласк,
заметно отличалось причудливо особым сновиденьем, в
котором он ясно и отчетливо ощущал постороннее эфирное
существо, в минуту пробужденья исчезавшее с сухим тре
ском пистона или хлопающего бича. Явственно чувствовал
он это существо возле себя, с такой несомненностью, что
даже ощущал легкое веяние при его исчезновении. В ужасе
он всматривался в пустоту.
Дюрталь зажег свечу и подумал: «Да, но это перено
сит меня в прошлое, когда я знался с госпожею Шантелув,
напоминает ее рассказы суккубата». Оцепенело сидел на
кровати и с непритворной жуткостью всматривался в ке
лью, окутанную тьмой. Взглянул на часы — всего один
надцать. Бог мой! Неужели таковы ночи в монастырях!
Чтоб освежиться, умылся холодной водой, открыл
окно, и, охладившись, прилег снова.
Встревоженный мраком, как бы кишевшим угрозами и
ковами, он колебался потушить свечу. Наконец решился и
загасил, повторяя строфу повечерия, сегодня вечером про
петую в церкви:

«Procul recédant somnia

Et noctium phantasmata

199
 Hostemque nostrum comprine
Ne polluantur corpora»1.

Наконец забылся, опять видел те же сны, но успел оч

нуться и отогнал чары. Еще раз мелькнуло в нем ощущение
воздушного тела, которое поспешно улетучилось, страшась
быть застигнутым на ложе. Часы показывали два.
Если это продлится, я буду завтра разбит. Но задремал
и, ворочаясь с боку на бок, кое-как дотянул до трех.
Я не проснусь во время, если теперь усну. А что, если
встать?
Спрыгнув с кровати, оделся, помолился, обдумал со
вершившееся.
Эти обманные наваждения подкашивают сильнее под
линных излишеств, но особенно ненавистно чувствовать
себя не утомленным после бесовского насилия. Женские
ласки заливают жажду страстей умеренным сладостра
стием, и лишь в суккубате безумеет человек, стискивая
пустоту, разъяренный, что насмеялся над ним дух лжи, на
тешилось видение, очертания и формы которого поспешно
изгладились из памяти. Родится невольное хотенье плоти,
человек вожделеет прижать подлинное тело; и Дюрталь
помыслил о Флоранс. Та насытит, по крайней мере, не по
кинет тебя задыхающимся, разгоряченным, ищущим неве
домо чего, томящимся в сознании, что ты выслежен чем-то
неизвестным, неуловимым — призраком, от которого не
куда бежать.
Дюрталь встряхнулся, попытался отогнать прилив вос
поминаний. Решил освежиться на воздухе и выкурить па
пиросу. А там увидим, думал он.
Спустился по лестнице, стены которой, казалось, пля
сали с дрожащим пламенем свечи, миновал коридоры, за­

1Да сгинут ночные кошмары и видения,

Оставя тела наши неоскверненными.
Да не осквернит нашу плоть
Враг рода человеческого (л а т .).

200
дул и поставил свечу возле аудитории и вырвался на волю.
Чернела ночь. На высоте первого этажа, круглое окошко в
церковной стене бросало в тьму красный сноп света.
Дюрталь затянулся несколько раз папиросой и на
правился к церкви. Осторожно потянул дверной засов.
В преддверии царил мрак, зато пустая ротонда светилась
множеством лампад.
Шагнув, перекрестился и попятился, едва не наступив
на тело. Взглянул себе под ноги.
Он попирал поле битвы.
Человеческие фигуры лежали на полу в позе воинов,
подкошенных стрельбой. Одни ничком другие на коленях.
Одни, как бы сраженные в спину, раскинули руки по зем
ле, другие распростерлись, скорчив пальцы на груди, а не
которые сжимали голову или воздевали руки.
Ни трепета, ни стона не издавала эта группа павших.
Ошеломленный, глядел Дюрталь на распростершихся
иноков и застыл в удивлении. Лента света упадала с лампа
ды, переставленной отцом ризничим и, пересекая паперть,
озаряла чернеца, коленопреклоненного перед алтарем, по
священным Приснодеве.
Старцу на вид было за восемьдесят. Окаменев, подоб
но изваянию, склонился он с неподвижным взором, в таком
молитвенном восторге, что все экстатические лики святых,
по сравнению с ним, казались вымученными и холодными.
Черты его лица отличались, в общем, обыденностью.
Лишенный иноческого венчика, выжженный вечным солн
цем, орошенный бесконечными дождями бритый череп его
получил окраску кирпича. На затуманенных глазах замет
ны были старческие бельма. Изборожденное, сморщенное,
исхудалое лицо скрывалось в чаще белого пуха, а слегка
вздернутый нос еще сильнее подчеркивал заурядность его
очертаний. Но чем-то ангельским веяло от него — не от
глаз, не от рта, ни от чего либо в отдельности, но от всего
облика в целом, и осеняло голову инока, исходило от его
жалкого, укрытого лохмотьями согбенного тела.
201
 Душа старца не усовершенствовала, не облагородила
его внешности, она просто как бы уничтожила ее, осияла
ореолом древних святых, который не только лучился во
круг головы, но разлился по всему телу, окутал его почти
непроницаемою, бледной дымкой. Старец ничего не видел
и не слышал. Монахи влачились на коленях, устремлялись
под пламенное сияние его экстаза, а он не шевелился, как
глухонемой, и его можно было бы принять за мертвого,
если б не движения губ и длинной бороды.
Заря забелела в окнах, рассеивался мрак, и теперь яс
нее вырисовывались перед Дюрталем остальные братья.
Пылко молились они, воспламененные божественной лю
бовью, беззвучно отрешались от самих себя, распростер
шись перед алтарем. Между ними несколько самых мо
лодых стояли на коленях, выпрямив стан, другие присели
на корточках, подняв восторженно глаза, некоторые изо
бражали крестный путь и, распластавшись лицом к лицу,
смотрели глазами слепцов, не видели друг друга.
Несколько отцов, в своих широких рясах, белело среди
послушников; простертые, они лобызали землю.
— О, молиться! Молиться подобно этим инокам! —
воскликнул Дюрталь.
Он чувствовал, как изнемогает его несчастная душа;
дав волю хлынувшему чувству, он упал на плиты пола и
смиренно испрашивал у Христа прощенья, что оскверняет
своим присутствием непорочность святого места.
Впервые спала печать души. Долго молился он, и в со
знании своей греховной недостойности, не понимал, как
милосердие Господне терпит его в малом кругу своих из
бранников!
Ясно и пытливо вслушиваясь в свое Я, сознавал себя
ниже последнего послушника, который не прочтет, пожа
луй, книги по складам; не сомневался более, что культура
разума — ничто, культура души — все.
Незаметно уносился он из храма, всеми помыслами
отдавшись лепету благодарений, с душой, захваченной чу­
202
жим влиянием, оторванной от мира, далекой от плотской
оболочки, отторгнутой от тела.
Наконец снизошло на него молитвенное вдохновение,
порыв, который так упорно ему не удавался. Исчезла борьба
вечеров в Нотр-Дам-де-Виктуар или Сен-Северин, когда
он с такими усилиями выбивался из темницы своей плоти.
Снова очнулся в стенах храма и изумленно огляделся.
Большинство братьев разошлось. Монах одиноко повергся
пред алтарем Владычицы, валился и он, присоединив
шись к отцам, сходившимся в ротонду.
Дюрталь наблюдал их. Они различались и ростом и
наружностью. Заметил плешивого толстяка в очках, с
длинной черной бородой и возле него маленьких, пухлых,
белокурых. Наряду со старцами, обросшими дикой жест
кой бородой, виднелись совсем еще юноши, с туманным
обликом немецкого мечтателя, голубоглазые, в очках. З а
исключением самых молодых, всех объединяла одна общая
черта: вздутый живот и розовые жилки, испещрявшие их
щеки.
Вдруг открылась дверь ротонды, и показался высокий
инок, руководивший вчера богослужением. Накинув на
голову, поверх ризы, холстинный капюшон, поднялся он в
главный алтарь, чтобы служить обедню.
И началась не та грубая богослужебная стряпня, ко
торую изготовляют в парижских церквах, но обедня мед
ленная, обдуманная и глубокая, обедня, когда благоговейно
священнодействует пресвитер, ушедший всецело в совер
шение жертвенного таинства. Не звенели колокольчики
при возношении Святых Даров, но разнесся гулкий благо
вест колоколов монастыря, полились волны звуков крат
ких, тяжелых, почти жалобных, и пластом пали трапписты,
сокрыв головы под аналои.
Обедня кончилась к шести. Дюрталь побрел по дороге,
где гулял накануне вечером, и опять очутился перед шоко
ладной фабричкой, мимо которой проходил вчера. В окна
рассмотрел отцов, завертывавших в свинцовую бумагу
203
плитки шоколада, а в другой комнате — крошечную паро
вую машину, которою управлял послушник.
Снова аллея, где он вчера в сумерках курил. Исчезла
печаль, которою окутывала ее ночь, и чарующе протяну
лись двумя рядами вековые липы, нежно шелестевшие под
дыханием ветра, овевавшие Дюрталя томным ароматом.
Сев на скамью, он окинул взглядом фасад аббатства.
Выстроенный в тяжелом стиле X V II века древний замок,
перед которым зеленел длинный огород с кустами роз, кое-
где оттенявшими голубоватые водоемы и жилистые кочни
капусты, возносился торжественно и величаво со своей ли
нией восемнадцати окон, со своим фронтоном, в тимпане
которого приютились огромные часы.
Аспидная кровля венчалась группой небольших коло
колов.
Ступени подъезда вели внутрь здания. По высоте оно
казалось пятиэтажным, но на самом деле этажей было все
го два и, судя по необычному размеру окон, покои, очевид
но, отличались непомерной высотой храма.
Здание, натянутое и холодное, было бы более есте
ственным приютом — раз уже превратили его в мона
стырь — для последователей Янсения, чем для учеников
святого Бернара.
Утро стояло теплое. Солнце просвечивало сквозь колы
хавшуюся сеть листвы, и занимающийся день перекраши
вал белые тона в розовый цвет. Читая требник, Дюрталь
увидел, как порозовели страницы, а все буквы, напечатан
ные черным, получили зеленую окраску.
Забавляясь этими превращениями, выставив на солнце
спину, наслаждался он ветерком, насыщенным благоухани
ями, и отдыхал в потоках света от ночных тревог. В конце
аллеи показались братья. Одни молча несли под мышкой
большие круглые хлебы, другие выступали с корзинами
молока или полными руками сена и яиц. Проходя мимо,
они приветствовали его учтивыми поклонами.
Выражение лиц было у всех радостно-суровое. И он
204
подумал: «Славные люди, как помогли они мне сегодня
утром! Да, им обязан я, что прорвалась моя душа, и я мо
лился, познал наконец молитвенный восторг, которого не
находил в Париже. Им, а прежде всего — милосердой
Нотр-Дам-де-Артр! »
Радостно вскочил он со скамьи, углубился в боковые
аллеи и натолкнулся на водоем, замеченный вчера. Впере
ди высился тот самый грозный крест, который разглядел из
экипажа Дюрталь среди лесов, когда подъезжал к пусты
ни. Лицевой стороною обращенный к монастырю, обрат
ной — к водоему, крест поддерживал белого мраморного
Христа в человеческий рост, в стиле XVIII века. Пруд был
крестообразной формы, именно такой, какую имели многие
древние базилики.
Пруд этот, темный и проточный, усеян был зернами
водяной чечевицы, которые двигались, когда плыл лебедь.
Подплыв к Дюрталю, он вытянул клюв, надеясь, ко
нечно, на кусок хлеба.
Никакого шума не слышалось здесь в пустынной ти
шине, и лишь сухие листья хрустели под ногами. На ба
шенных часах пробило семь. Дюрталь вспомнил, что время
завтракать и, прибавив шагу, направился к аббатству. Отец
Этьен дожидался его и, пожав руку, спросил, хорошо ли он
почивал; потом сообщил:
— Не знаю, чем вас накормить! У меня только молоко
и мед. Сегодня же я пошлю в ближнюю деревню, чтобы
раздобыть вам немного сыра, но сейчас утром вы обречены
на печальную трапезу.
Дюрталь предложил заменить молоко вином, уверяя,
что этого ему вполне достаточно.
— Я не вправе жаловаться, вы сами, наверно, еще не
ели.
Монах усмехнулся:
— Как раз в эти дни у нас пост в ознаменование ор
денских празднеств. — И пояснил, что он вкушает всего
раз в два дня, после нон.
205
 — Неужели вы даже не подкрепляетесь вином и яй
цами?
Отец Этьен по-прежнему усмехался.
— Привычка. Что это в сравнении с жизнью, которую
вели святой Бернар и его спутники, пришедшие возделы
вать долину Клерво? Вся трапеза их состояла из соленых
дубовых листьев, отваренных в мутной воде. — Помолчав,
отец продолжал: — Не спорю, устав траппистов суров, но
каким покажется он мягким, если перенестись к древнему
восточному чину святого Пахомия. Как подумаешь, что
желавший вступить в этот орден десять дней и десять но
чей выстаивал у монастырских врат, претерпевая всевоз
можные поношения и обиды! Если он упорствовал в своем
намерении, то его подвергали трехлетнему послушанию, и
он жил в шалаше, где нельзя было ни встать, ни лечь. Н а
сыщался одними оливами и капустой, молился двенадцать
раз днем, двенадцать вечером и двенадцать ночью. Обре
кал себя на вечное молчание, на неустанную муку плоти.
Святой Макарий, готовясь к послушанию и приучая себя
обуздывать голод, придумал опускать хлеб в кувшин с
необычайно узким горлышком и питался лишь крошками,
которые мог достать пальцами. Допущенный в монастырь,
он по воскресеньям глодал только листья сырой капусты.
Да, они были выносливее нас! Увы! Таких постов нам не
снести ни телом, ни душою. Надеюсь, что это не помеша
ет вам откушать. Приятного аппетита! Ах! чтобы не за
быть — ровно в десять будьте в аудитории. Отец приор
исповедает вас.
И с этими словами удалился.
Словно кто обухом хватил Дюрталя по голове. Рухнули
столь стремительно возведенные подмостки его восторгов.
Странно, что в ликующем порыве, охватившем его на рас
свете, он совсем забыл о предстоящей исповеди. Им овла
дело какое-то умопомрачение.
«Я прощен! — говорил он себе. — И порука тому, —
никогда еще неизведанное мной блаженство, истинно чу
десное окрыление души, осенившее меня в церкви и лесу!»
206
 Его ужаснула мысль, что ничто, в сущности, еще не
начиналось и все впереди. У него не хватило духа прикос
нуться к хлебу и, сделав глоток вина, он в паническом стра
хе бросился из трапезной.
Как безумный, ходил длинными шагами. «Исповедать
ся! Приор? Каков он?» — Тщетно перебирал он уцелевшие
в памяти лица отцов, пытаясь угадать своего духовника.
«Бог мой, — пришло ему вдруг на мысль, — но я не
знаю даже, как исповедываются!»
Искал укромного уголка, чтобы собраться с духом. Сам
не зная как, забрел в аллею орешника, окаймлявшего стену.
Росли исполинские деревья. Укрывшись за одним из ство
лов, присел на мох и начал перелистывать требник. «По при
ходе в исповедальню, преклоните колена и сотворите крест
ное знамение. З а сим попросите священника благословить
вас, сказав: “Отец мой, благословите меня, ибо согрешил
я”; прочтите после того “Confiteor” до слов “mea culpa...”
и...». Он остановился, и без всяких усилий с его стороны
брызнули ключи позора, переполнявшие его жизнь.
И столько было их, в таком многообразии, что он от
прянул, захлестнутый отчаянием.
Потом оправился напряжением воли и, стремясь к са-
мопостижению, пытался унять разбушевавшиеся хляби,
отогнать, заградить плотиной, но один из притоков зато
пил остальные, поглотил их, превратился в единую реку.
Сперва школьные годы, когда каждый посягал на себя
или ласкал других. Потом юность сладострастная, расто
чаемая в кофейнях, утопающая в грязи, плененная тропами
блудниц и, наконец, бесстыдство зрелых лет. Естественная
похоть сменилась извращенной, и бесстыдные воспомина
ния осадили его толпой. Он вспомнил о чудовищных обма
нах, о поисках искусственности, отягощающих порочность
греха. И пред ним одна за другой проносились участницы,
сообщницы его падений.
Среди них на миг выплыла Шантелув, растленная де
моном прелюбодейка, которая втянула его в эти ужасные
207
приключения, запутала в неслыханные преступления, в
злодейства, посягающие на Господа, в святотатства!..
«Как рассказать это монаху? — думал устрашенный
воспоминаниями Дюрталь. — Откуда мне взять понятных
слов? Как говорить, не впадая в срам? — Слезы у него
хлынули из глаз. — Боже мой. Боже, вздохнул он, — это
слишком! — Флоранс восстала с своими отроческими фор
мами, с улыбкой шаловливого юнца. — Я не могу открыть
духовнику всего, что плавилось в ароматных сумерках ее
порока, не могу подвести его к гнойным струям ее грехов!
Да, но этого не минуешь! — И он задумался над мер
зостями этой блудницы, с детства утопавшей в грехе, а
повзрослев, предававшейся старческим страстям на про
давленных канапе таверн. — Что за позорное рабство!
Отвратительно вспомнить чудовищные потехи ее вожде
лений!..»
Одно за другим раскрывались смрадные гнезда. Все
испытал он, все виды греха, терпеливо перечисляемые в
требнике! Ни разу не исповедывался Дюрталь со време
ни первого причастия. Года шли, а порок все засорял его,
давил все новыми пластами. И он бледнел при мысли, что
должен поведать другому о своем беспутстве, раскрыть за-
таеннейшие свои помыслы, покаяться в грехах, в которых
сам себе не смеет человек признаться, боясь слишком уро
нить себя в собственных глазах!
У него выступил холодный пот. Жизнь казалась по
стылой, гнели угрызения совести. Покорный, терзался
он, сожалея, что так поздно очнулся от зловония греха, и
заливался слезами, сомневаясь в прощении, не смея даже
молить о нем в сознании своей скверны.
Наконец встрепенулся. Близился миг искупления. На
его часах было без четверти десять. Самобичевание дли
лось более двух часов.
Торопливо выбрался на большую аллею, ведшую к мо
настырю.
Подавляя слезы, шел понуря голову.
208
 Замедлил слегка шаги, дойдя до пруда. С мольбой под
нял глаза к распятию и, опуская их, встретился с взглядом,
поразившим его своим волнением, жалостью, нежностью.
И взгляд исчез вместе с приветственным поклоном по
слушника, продолжавшего свой путь.
— Он разгадал меня. Не ошибся в своей жалости ми
лосердый инок, нет, не измышлены мои страдания!
Господи! Если б уподобиться этому смиренному брату!
И вспомнил усердие, с которым молился сегодня утром в
церкви этот высокий юноша, как бы уносившийся от земли
перед лицом Пречистой.
Подавленный, добрался он до аудитории и бросился
на стул. Потом вскочил, словно затравленный зверь, и по
трясенный страхом подумал в порыве смятения о бегстве.
Хотел схватить свою поклажу и ускользнуть на поезд.
Но сдержался и, насторожившись, стоял в нерешимо
сти, а сердце билось резкими толчками. Услышал далекие
шаги. Впивался в близившиеся звуки.
— Бог мой, каков монах, который войдет сейчас сюда?
Шаги смолкли. Дверь отворилась. Устрашенный, не
смея взглянуть духовнику в лицо, Дюрталь узнал в нем
высокого трапписта, с величественным профилем, которо
го он считал игуменом.
Изумленный молчанием, приор произнес:
— Вы просили духовника, сударь?
В ответ на утвердительный жест Дюрталя, указал на
аналой, прислонившийся к стене, и, отвернувшись, сам
опустился на колена.
В оцепенении упал Дюрталь на аналой, совершенно
потеряв голову. Приготовленное общее вступление, отме
ченные вехи, составленное деление грехов — все вылетело
теперь из головы. Монах поднялся, сел на плетеный стул,
наклонился к кающемуся и приложил руку к уху, чтобы
лучше слышать.
И ждал.
Дюрталь готов был сквозь землю провалиться. Н а
пряжением воли преодолел наконец свой стыд. Разомкнул
209
губы — и не мог вымолвить ни слова. Изнемогая, сжав
голову в руках, боролся с подступавшими слезами.
Монах не двигался.
Сделав последнее отчаянное усилие, пролепетал начало
молитвы «Confiteor» и заговорил:
— Я не исповедывался с детских лет, жил с того вре
мени блудною жизнью, я...
Слова застревали в горле.
По-прежнему молчал траппист. Не подал никакой по
мощи.
— Я предавался всяческому разврату... творил все...
все...
Он задохнулся. Прорвались заглушаемые слезы. З а
плакал, вздрагивая телом, закрыв лицо руками.
Все так же невозмутимо безмолвствовал склонившийся
над ним приор.
И Дюрталь воскликнул:
— Да не могу же я! Нет, не могу!
Его душила жизнь, от которой он не в силах был от
речься. Рыдал, сокрушаясь о своих грехах, в ужасе чув
ствуя себя таким покинутым, не встретив ни ласки, ни
участия. Казалось, что все рушится, что он погиб, отринут
даже тем, кто послал его в аббатство.
Рука опустилась ему на плечо и тихий, низкий голос
заговорил:
— Слишком утомлена ваша душа, и я сейчас не хочу
вам предлагать вопросов. Придите завтра в девять. Это
время свободное от служб, и нам будет некуда спешить.
А пока вспомните об одном из событий на Голгофе: Крест,
сложенный из всех грехов мира, столь тяжко давил на
плечо Спасителя, что у Того подкосились колена, и Он
упал. Нести его Господу помог проходивший мимо кире-
неянин. Возненавидя и оплакав ваши согрешения, вы об
легчили, как бы освободили этот крест от бремени вашего
порока и, ослабив его тяжесть, пособили Господу нашему
поднять его.
210
 Он наградил вас изумительнейшим чудом, привлекши
сюда издалека. Возблагодарите Его всем сердцем и не от
чаивайтесь. В знак послушания прочтите сегодня покаян
ные псалмы и славословия святых. Благословляю вас.
Приор благословил его и исчез. Дюрталь встал, осу
шая слезы. Свершилось то, чего он так боялся. Монах,
которому предназначено врачевать его, был бесстрастен,
почти нем! «Увы! — думал он, — мои нарывы назрели, но
вскрыть их мог бы лишь удар ланцета!
В сущности, — рассуждал Дюрталь, — плетясь по
лестнице к себе в келью, чтобы освежить глаза, — не
столько в своих наставлениях, сколько в тоне, которым они
были произнесены, траппист оказался даже сострадатель
ным. Будем, наконец, справедливы, — возможно, что его
ошеломили мои слезы. Аббат Жеврезе не писал, наверно,
отцу Этьену что я удаляюсь в пустынь ради обращения.
Поставьте себя на место человека, живущего во Господе,
вне мира, которому вдруг выливают на голову ушат воды!
Завтра посмотрим». — И Дюрталь наскоро загладил
следы волнений на лице, и поспешил к секстам, которые
начинались в одиннадцать часов.
Церковь была почти пуста. Братия работала на шоко
ладной фабрике и в поле.
Отцы уже сидели на своих местах, в ротонде. Приор
достал колокольчик, все истово осенили себя крестным
знамением, и слева, в скрытой от Дюрталя части хор —
он занял прежнее место перед алтарем святого Иосифа —
поднялся невидимый голос:
«Ave, Maria, gratia plena, Dominus tecum»1.
А на противоположной стороне отвечали:
«Et benedictus fructus ventris tui, Jesus»2.
Мгновенный перерыв. И, как вчера перед повечерием,
запел прозрачный, слабый голос престарелого трапписта:

1Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою (лат .).

2 И благословен плод чрева Твоего Иисус (лат .).

211
 «Deus in adjutorium meum intende»1.
Полилось богослужение с «Gloria Patri» и т. д. Накло
нившись над книгами, кратким и отчетливым напевом воз
носили монахи псалмы, чередуясь на обеих сторонах.
Усталый, не в силах молиться, стоял Дюрталь на коле
нах, убаюканный псалмопением.
Все отцы разошлись, когда кончились сексты, и Дюр
таль уловил сострадательный взгляд, с которым приор
слегка повернулся по направлению к его скамье. Он понял,
что инок молился за него Спасителю, умолял, быть может,
Господа указать путь дальнейшего воздействия.
На дворе Дюрталь подошел к Брюно. Они обменялись
рукопожатием, и посвященный сообщил, что прибыл но
вый сотрапезник.
— Богомолец?
— Нет, викарий из окрестностей Лиона. Пробудет
всего лишь день. Приехал навестить захворавшего игу
мена.
— Игуменом Нотр-Дам-де-Артр я считал того высо
кого монаха, который руководит богослужением...
— Нет, это отец Максим — приор. Игумена вы еще
не видели и, боюсь, не увидите — ему, пожалуй, не встать
с постели до вашего отъезда.
Вошли в странноприимный дом и застали там отца
Этьена, который извинялся за скудную трапезу пред не
знакомым жирным низеньким священником.
Последний отличался резкими чертами заплывшего
жиром желтого лица и выказал себя весельчаком. Шутил
с Брюно, по-видимому, давним своим знакомцем, о гре
хе чревоугодия, столь частым у траппистов, с деланно
восхищенным причмокиванием смаковал тусклый букет
жалкого вина, которым угощался; разделяя ложкой главное
блюдо обеда — яичницу, делал вид, что разрезает курицу,
восторгался отменным видом мяса и потчевал Дюрталя:

1Боже, в помощь мою вонми (лат.).

212
Уверяю вас, сударь, это настоящий каплун. Не угодно ли
крылышко?
Дюрталь вовсе не склонен был сегодня к смеху, и шут
ки эти наводили на него отчаяние. Он ограничился в ответ
неопределенным поклоном, от души желая, чтобы скорей
кончилась трапеза.
Беседа продолжалась между Брюно и священником.
После обмена общими местами, они заговорили о выд
ре, которая опустошает монастырские пруды.
— Вы узнали, по крайней мере, где она гнездится? —
спросил викарий.
— Нет. По смятой траве легко распознать дорожку,
где она пробегает, прежде чем нырнуть в воду, но, рано или
поздно, всегда потеряешь ее след. Целыми днями мы с от
цом Этьеном подстерегали ее, и всякий раз напрасно.
Аббат начал объяснять устройство различных тенет
и как их надо расставлять, а Дюрталь думал об охоте на
выдру, столь забавно рассказанной в начале «Крестьян»
Бальзака. Кончился обед.
Прочитав благодарственную молитву, викарий пред
ложил Брюно:
— Не пройтись ли нам? Свежий воздух заменит нам
кофе, который забыли, очевидно, нам подать.
Дюрталь вернулся в келью.
Он чувствовал себя опустошенным, измятым, раз
битым, обнаженным, покорным. Сломленное ночными
кошмарами, изнуренное утреннею сценой тело взывало о
покое; хотелось сидеть не двигаясь. Стихло душевное вол
нение, которое утром в рыданиях излилось у ног монаха,
но остался осадок грустной тревоги. Подобно телу, душа
просила молчания, успокоения, сна.
«Нет, будем мужественны, — подумал Дюрталь, —
встряхнемся».
Произнес покаянные псалмы и славословия святым.
Колебался, что читать: святого Бонавентуру или святую
Анжель.
213
 И отдал предпочтение блаженной. Она согрешила, по
каялась, поэтому казалась ему ближе, понятнее, чем сера
фический учитель, святой, всегда пребывавший чистым, не
изведавший падений.
Разве не испытала и она плотских падений, не достигла
Спасителя издалека?
Прелюбодействовала, вступив в брак, и утопала в рас
путстве; любовники сменяли друг друга, и, высосав из них
все соки, она выбрасывала их, как шелуху. Но вдруг бла
годать пробудилась в ней и озарила душу. Не дерзнув от
крыть священнику на духу тягчайшие пороки, она все же
причастилась, увенчав свою греховность святотатством.
Денно и нощно терзали ее муки совести, и она нако
нец прибегла с молитвой к святому Франциску Ассизско
му, взывая о спасении. На следующую же ночь святитель
явился ей, говоря: «Сестра моя, я исполнил бы твои моль
бы, если б ты воззвала ко мне раньше». На другой день,
войдя в церковь и услышав проповедующего с кафедры
священника, она поняла, что именно к нему надлежит ей
обратиться, и исповедалась у него с полной откровенно
стью, ничего не утаив.
И начались испытания тяжкой очистительной жизни.
Друг за другом потеряла она мать, мужа, детей. Ее осаж
дали столь яростные искушения сладострастья, что не раз
схватывала она пылающую головню и прижигала огнем
язву своей похоти.
Демон искушал ее в течение двух лет. Раздав имение
бедным, она облеклась в одежду третьего чина святого
Франциска, давала приют недужным и немощным, соби
рала для них милостыню на улицах.
Чувство гадливости однажды мелькнуло в ней при виде
прокаженного, покрытого зловонною коростой. Чтобы на
казать себя за свое отвращение, она выпила воду, которой
омыла его струпья. На нее напала тошнота. Чтобы отяг
чить кару, она принудила себя проглотить пленку, застряв
шую у ней в горле. Целые годы перевязывала она раны
214
и размышляла о страстях Христовых. Но вот кончилось
скорбное послушание, и ее озарило сияние видений. Иисус
лелеял ее, как любимого ребенка, ласкал, называл ее своей
дражайшей, возлюбленной дочерью. Освободил ее от по
требности есть, питал Святыми Дарами. Призывал, при
влекал, погружал ее в таинственный свет, и ей, наследнице
будущего блаженства, еще при жизни даровал небесные
восторги.
Но она была столь простодушна и робка, что все же
страшилась, тревожимая воспоминаниями содеянных гре
хов. Не в силах уверовать в свое прощение, обращалась
ко Христу: «Ах! Если б в железном ошейнике приволокли
меня на площадь, чтобы я могла всенародно вопить о своей
полной срама жизни!»
И Он утешал ее, повторяя: «Уверься дочь моя, гре
хи твои Я загладил моими муками». И когда она укоряла
себя, что жила в богатстве, бредила нарядами и драгоцен
ностями, Он, улыбаясь, изрекал: «Я нуждался во всем,
чтобы искупить твою страсть к роскоши. Ты стремилась ко
многим нарядам, а у Меня была всего лишь одна одежда,
но и ее совлекли воины и метали о ней жребий. Моя нагота
искупила чванство твоих уборов...»
В таком тоне протекали все ее беседы со Христом. Он
тщился ободрить смиренную, отягощенную обилием Его
благодеяний. И з святых жен она больше всех пропитана
любовью! Ее творение — цепь ласк и духовных излияний.
И произведения других мистиков кажутся тлеющими по
сравнению с пылающим костром ее книги!
«Да! Эта францисканка лицезреет подлинного Христа
святого Франциска, Бога милосердия — думал, перели
стывая страницы, Дюрталь. — В сущности, у нее мог бы
почерпнуть я утешение, — Анжель де Фолиньо грешила,
подобно мне, и, однако, Господь отпустил ей все грехи! Да,
но сравнить ее душу и мою! Я рассуждаю, вместо того,
чтобы любить! Но нельзя забывать, что блаженная была
окружена более благоприятными условиями для покаяния.
215
Жила в XIII веке, когда краток был путь до Господа, от
которого мы с каждым столетием отдаляемся, со времени
Средневековья. Жила во времена, изобиловавшие чудеса
ми и святыми, а я обитаю в Париже в эпоху, когда чудеса
редки и не часто встречаются святые. — И что ожидает
меня после отъезда из пустыни? Раствориться, размякнуть
в чаду греха, в испарениях городских пороков!
Кстати... Взглянул на часы и вздрогнул. Было два. —
Я пропустил ноны. Мне решительно следует разобрать
ся в сложном расписании таблицы, иначе буду всег
да путаться», — и он набросал в нескольких строках:
утро, — встать в четыре или даже в половине четвертого;
в семь — завтрак; в одиннадцать — сексты; в половине
двенадцатого — обед; половина второго — ноны; четверть
шестого — вечерня; в шесть — ужин и двадцать пять ми
нуть восьмого — повечерие.
«По крайней мере, ясно и легко запомнить. Дай Бог,
чтоб не заметил сегодня отец Этьен моего отсутствия в
церкви!
Ах, да! Я не исследовал еще пресловутого регламен
та», — подумал он, рассматривая картон, вставленный в
раму и висевший на площадке.
Подойдя, прочел:
«Правила для господ богомольцев».
Они слагались из многочисленных статей и начинались
так:
«Смиренно просят лиц, которых Божественный Про
мысел привел в обитель, благосклонно внять нижеследую
щим предостережениям:
Надлежит всегда стараться избегать встреч с иноками
и братьями послушниками, не подходить туда, где они ра
ботают.
Запрещено выходить за монастырскую ограду для про
гулок, на ферму или в монастырские окрестности».
Далее следовал ряд наставлений, уже помянутых в
примечании к распорядку, напечатанному на таблице.
216
 «Господ богомольцев просят не писать ничего на две
рях, не зажигать спички о стену, не лить воду на пол.
Запрещается ходить по комнатам, навещать соседей и
разговаривать с ними.
Запрещается курить в убежище».
« А з а стенами?» — подумал Дюрталь. Однако, ему
захотелось покурить, и он спустился вниз.
В коридоре столкнулся с отцом Этьеном, и тот поспе
шил намекнуть, что не видел его в церкви за богослуже
нием. Как мог, Дюрталь извинился. Монах не настаивал,
но он понял, что гостинник надзирает за ним и в вопросах
устава, несмотря на свои ухватки доброго малого, проявит
железную настойчивость.
Мнение Дюрталя превратилось в уверенность, когда,
войдя в храм к вечерне, монах первым делом взглянул в его
сторону, но он до такой степени чувствовал себя стражду
щим и ослабевшим, что не обратил на это никакого вни
мания.
Его ошеломила внезапная перемена жизни, коренной
переворот его обычных дней. После утренней бури, он за
стыл в оцепенении, подрывавшем в корне его силы. Бессо
знательно провел конец дня, ни о чем не думал, спал наяву.
И когда настал вечер, как подкошенный, рухнул на кровать.

III

В одиннадцать часов он стремительно проснулся с

ощущением человека, которого рассматривают во время
сна. Чиркнув спичкой и не увидев ни души, посмотрел на
часы, снова улегся и проспал непробудным сном почти до
четырех. Одевшись, поспешил в церковь.
Темное вчера преддверие сегодня утром было освеще
но, и в алтаре святого Иосифа служил обедню престарелый
монах. Лысый и сгорбленный, он оброс белой бородой,
развевавшейся длинными прядями.
217
 Ему прислуживал послушник, маленький, с черной рас
тительностью и бритым черепом, напоминавшим голубой
шар. Он походил на разбойника со своей всклокоченной
бородой, одетый в мешковатую, потертую рясу. Но глаза
разбойника смотрели нежно и наивно, и прислуживал он с
оттенком кроткого благоговения, с истинно-трогательным
затаенным ликованием. Другие проникновенно молились,
коленопреклоненные, или читали требники. Дюрталь опять
заметил восьмидесятилетнего старца, который застыл с вы
тянутым лицом и закрытыми глазами, i t ердно погрузился
в свой служебник и тот юноша, чей жалостливый взгляд
уловил Дюрталь возле пруда. Высокий, сильный, он был
не старше двадцати лет. Слегка утомленное лицо носило
одновременно печать мужественности и нежности, исхуда
лые черты окаймляла белокурая борода, остроконечно ни
спадавшая на рясу.
Умиление охватило Дюрталя в церкви, где от каждого
получал он частицу помощи и, помыслив о предстоящей
исповеди, просил Господа укрепить его, умолял Творца,
чтобы монах очистил его до самой сокровенной глубины.
Почувствовал себя смелее, увереннее, тверже. Попы
тался разобраться в себе, осветить свою душу и ощутил
печальное смущение, не походившее, однако, на уныние,
которое его сразило накануне. Воодушевился при мысли,
что он борется с напряжением всех сил и обрел, во всяком
случае, наивысшее самообладание.
Его размышления прервались уходом старого траппи
ста, окончившего службу, и появлением приора, который
между двух белых иноков поднялся в главный алтарь ро
тонды, чтобы служить обедню.
Дюрталь углубился в молитвослов, но когда священник
вкусил Святых Даров, он оторвался от чтения и, встав на
равне со всеми, жадно впился взором в невиданное зрели
ще — причащение монахов.
Безмолвные, потупив глаза, выступали они друг за
другом. Подойдя к алтарю, первый, открывавший ряд, по­
218
вернулся и обнял товарища, шедшего за ним следом. Тот, в
свою очередь, заключил в объятиях чернеца, ближайшего
к нему, и так повторилось до последнего. Обменявшись пе
ред принятием Святых Тайн поцелуем мира, они преклони
ли колена, причастились и все так же, гуськом, потянулись
обратно, обходя за алтарем ротонду.
Это было необычайное шествие. С белыми отцами во
главе, возвращались монахи медлительною поступью, за
крыв глаза, сомкнув руки. Лица как бы преобразились,
мерцали внутренним сиянием. Казалось, что билась о стен
ки тела покорная Святым Дарам душа, проникала сквозь
поры озаряла кожу прозрачными отблесками необычайной
радости, которые, источаясь из непорочных душ, растека
лись, подобно розоватому фимиаму по щекам, в сияющем
ореоле изливаясь над челом.
В их механической, неуверенной походке угадывалось
тело, низведенное на степень автомата бессознательно ис
полняющее привычные движения, тогда как душа ничуть
не беспокоилась о нем, унесшись далеко.
Дюрталь распознал престарелого послушника, лицо
которого теперь тонуло в бороде, приподнятой выпячен
ной грудью, а большие стиснутые руки дрожали. Заметил
также высокого юного брата, с резкими чертами изнемож-
денного лица, который, опустив глаза, скользил легкими
шажками.
Неизбежно задумался Дюрталь над самим собой. Лишь
он один не причастился. Даже Брюно, последним выйдя из
алтаря, скрестив руки, возвращался на свое место.
В этом исключении он ясно пережил свою оторван
ность, свою отдаленность от иноческого мира. Все были
допущены — все, кроме него. Открыто свидетельствова
лась его недостойность, и его печалило такое отчуждение,
огорчала заслуженная им участь оглашенного, которого,
подобно евангельскому козлищу, отделили подальше от
овец, рукою Христа.
219
 Уразумение всего этого подействовало благотворно, рас
сеяло все еще державшийся страх исповеди. В сознании не
обходимости уничижения, в неизбежности страдания, она
казалась теперь такой естественной, такой справедливой, что
ему захотелось совершить ее немедля и предстать в церкви
омытым, очищенным, хотя немного уподобиться другим.
По окончании обедни зашел к себе в келью, чтобы за
пастись плиткой шоколада.
Вверху лестницы Брюно, в большом фартуке, снаря
дился вычищать ступени.
С изумлением наблюдал за ним Дюрталь. Посвящен
ный усмехнулся и пожал ему руку.
— Превосходная работа для души, — и он указал
на метлу. — Наставляет смирению, о котором слишком
склонны забывать люди, выросшие в мире.
И старательно принялся мести и собирать на лопату
пыль, которая, словно толченый перец, темнела в скважи
нах плит.
Дюрталь захватил плитку в сад. «Куда идти? — раз
думывал он, грызя свой шоколад. — Если взять дру
гой путь, пройтись куда-нибудь в лес, которого я еще не
знаю? — Но сейчас же передумал. — Нет, в моем поло
жении всего разумнее бродить в знакомом месте, ни в коем
случае не удаляться из уголка, к которому я уже привык.
Я так легко разбрасываюсь, такой рассеянный, что лучше
не развлекать себя любопытством невиданных ландшаф
тов». — И направился к крестообразному пруду. Подняв
шись вдоль берегов и достигнув вершины, удивился, на
толкнувшись в нескольких шагах отсюда, на испещренный
зеленоватыми крапинками ручей, прорытый между двумя
плетнями, служившими монастырскою оградой. Дальше
расстилались поля; крыши обширной фермы проглядывали
меж деревьев, и на горизонте повсюду раскидывались на
холмах леса, казалось, заграждавшие небесный свод.
— Я полагал, что этот участок больше, — подумал
Дюрталь, повернув обратно. У изголовья крестообразного
220
водоема погрузился в созерцание исполинского деревянно
го креста, который высился, отражаясь в зеркальной глу
бине. Обращенный к воде задней стороной, он врезался в
гонимую ветром легкую зыбь и, словно виясь, опускался
на чернеющую плоскость. Мраморное тело Христа скры
валось за древком и лишь руки белели, виднеясь из-за ору
дия пытки, судорожно искривленные во влаге вод.
Присев на траве, Дюрталь рассматривал сумрачное
отражение простертого креста и размышлял о душе сво
ей, затуманенной грехом, подобно пруду, затемненному
ложем мертвых листьев. И он болел душою за Спасителя,
которого он призывает сойти в его душу, окунуться туда,
в муки горшие страстей Голгофы, свершившихся на высо
те вольного простора, средь бела дня, с поднятою головой,
которого обрекает снизойти среди ночной тьмы в глубокий
смрад, в мерзостную грязь порока!
— Ах! Настало время пощадить Его, очиститься, рас
сеять мрак! — воскликнул он. И всколыхнулся лебедь, за
стывший неподвижно в одном из рукавов пруда, поплыл,
и отразилась его безмятежная белизна на взволнованной
поверхности вод.
Дюрталь подумал об отпущении, которое, быть может,
даруется ему, открыл требник и начал исчислять свои гре
хи. Как и накануне, пронзал он в самоуглублении свое Я, и
брызнули из почвы его души ключи слез. «Не надо терять
самообладания. — И он затрепетал при мысли, что снова
задохнется, не сможет говорить. Решил начать исповедь
наоборот, перечислять сперва мелкие грехи, а важные оста
вить под конец, и в заключение признаться в любостраст
ных прегрешениях. — Если и не выдержу, то все же смогу
объясниться в двух словах. Бог мой, лишь бы не молчал
по-вчерашнему приор, лишь бы дал мне отпущение!»
Отогнав печаль, отошел от водоема, и снова выбрав
шись в свою любимую ореховую аллею, занялся внима
тельным обзором деревьев. Они возносили огромные
стволы, обрамленные красноватыми молодыми побегами,
221
обросшие серым серебром мхов. Словно расшитая жемчу
гом пелена Богородицы, облекала их сегодня утром роса
узорами своих прозрачных капель.
Сел на скамью, но собирался дождь и, боясь промок
нуть, он возвратился в свою келью.
Не чувствовал никакого желания читать и с лихора
дочным нетерпением рвался навстречу тому грозному часу,
когда освободится и покончит наконец с бременем души;
невольно молился, бормоча неосознанно слова молитв, и
объятый смятением, сокрушаемый страхами, помышлял
только о надвигающейся исповеди.
Спустился вниз незадолго до положенного часа, и у
него захватило дух, когда входил в аудиторию.
Взор невольно остановился на аналое, на котором вче
ра он так тяжко страдал.
«Боже, опять упасть на эти иглы, мучиться на этом ложе
пытки!» — Он силился оправиться, собраться с духом —
и вдруг встрепенулся — послышались шаги монаха.
Открылась дверь, и впервые решился посмотреть на
приора Дюрталь. Пред ним был другой человек с другим
лицом, производивший теперь иное впечатление, чем изда
лека. Надменность профиля уравновешивалась мягкостью
лица. Высокомерность черт ослаблялась взором, просто
душным и глубоким, проникнутым покорной радостью и
скорбным состраданием.
— Итак, — начал он, — не смущайтесь. Господь зна
ет ваши грехи, и Ему лишь одному вы поведаете их.
Преклонив колена, долго молился, затем сел, как и
вчера, возле аналоя. Нагнулся к Дюрталю и приготовился
слушать.
Ободрившись, без особого страха приступил к испове
ди кающийся. Обвинял себя во всех грехах, свойственных
людям: в недостаточном милосердии к ближнему, злоре
чии, ненависти, безрассудных суждениях, несправедливо
сти, лжи, тщеславии, гневе...
Монах на миг перебил его.
222
 — Вы, кажется, упомянули сейчас, что в юности дела
ли долги, — уплатили вы их?
На утвердительный знак Дюрталя заметил: «хорошо»
и продолжал:
— Принадлежали вы к тайным обществам? Дрались
на дуэли? Я спрашиваю вас потому, что грехи эти отпуска
ются особо.
— Нет? Хорошо. — И замолк.
— По отношению к Богу виню себя во всем, — го
ворил Дюрталь, — как я открылся вам еще вчера, я всем
пренебрегал со времени первого причастия, все покинул —
молитвы, богослужения, все. Отрицал Бога, хулил Его,
утратил совершенно веру.
Дюрталь остановился.
Дошла очередь до преступлений плоти. Его голос осла
бел.
— Не знаю, как говорить об этом, — произнес он, по
давляя слезы.
— Вчера вы признались мне, — кротко ответил мо
нах, — что творили всякое зло, воплощенное грехами сла
дострастья?
— Да, отец. — И прибавил, содрогаясь: — Нужно ли
входить в подробности?
— Нет, я только спрошу вас — так как это изменяет
природу греха — не согрешали ли вы сами с собой или с
лицами одного с вами пола?
— После школы — нет.
— Впадали в любодейство?
-Д а.
— И в отношениях ваших с женщинами вы допускали
все мыслимые излишества?
Дюрталь сделал утвердительный знак.
— Хорошо, этого довольно.
И монах замолчал.
Дюрталь задыхался от отвращения, и тяжко досталось
ему признание в своих бесстыдствах; все еще гнетомый
223
позором, он почувствовал уже некоторое облегчение, как
вдруг закрыл голову руками.
Воскресло воспоминание кощунства, соучастником ко
торого сделала его госпожа Шантелув.
Запинаясь рассказал, что из любопытства присутство
вал на черной мессе.
Приор слушал неподвижно.
— Посещали вы эту женщину потом?
— Нет, я отшатнулся в ужасе.
Траппист подумал и спросил:
— Все?
— Мне кажется, что раскрыл все, — ответил Дюр
таль.
Приор несколько минут хранил молчание, затем за
думчивым голосом заговорил:
— Сильнее вчерашнего поражен я изумительным чу
дом, которое сотворило с вами небо.
Вы болели, болели до такой степени, что воистину при
менимы к душе вашей слова, которые изрекла о теле Л аза
ря Марфа: «Jam foetet» — «Уже смердит»! — И Христос
как бы воскресил вас. Но не заблуждайтесь: обращение
грешника не означает еще его исцеления, но лишь выздо
ровление. И такое состояние выздоровления длится иногда
несколько лет, затягивается надолго.
Вам надлежит принять твердое решение остерегаться
отныне возврата вашего недуга, стараться сделать все, от
вас зависящее, чтобы воскреснуть. Орудием спасения ва
шего послужит молитва, таинства покаяния и причащения
Святых Таин.
Молитва? Она ведома вам, — вы не удалились бы
сюда после такой жизни, как ваша, если б сперва не ис
пытали действия ревностной молитвы.
— Ах, я молился так плохо!
— Все равно — важно, что вы желали горячо молить
ся! Исповедь? Она была мучительна для вас, будет отныне
легче, не потребуется сознания годами накопленных грехов.
Теперь беспокоит меня ваше причастие. Не без основания
224
боюсь я, что, отчаявшись в силе плотских искушений, де
мон именно здесь подстерегает и попытается отстранить
вас от него, так как злой дух прекрасно понимает, что ника
кое излечение невозможно вне этого божественного уста
новления. Напрягите на этом все ваше внимание.
После минутного раздумья монах продолжал:
— Святое причастие... вам оно нужнее, чем другим,
вам суждено испить больше горя, чем существам менее
образованным, существам более простодушным. Вообра
жение истерзает вас. Оно вас толкнуло на многие грехи,
оно же справедливым возмездием принесет вам тяжкие
страдания. Оно — плохо закрытая дверь вашего Я, че
рез него может проникнуть и раствориться в душе вашей
демон. Бдите и ревностно молитесь, чтобы Господь помог
вам. Скажите, есть у вас четки?
— Нет, отец мой.
— В голосе, которым вы произнесли это «нет», мне
почудился оттенок враждебности.
— По правде, меня слегка смущает такое механиче
ское орудие молитвы. Мне кажется, не знаю почему, что
через несколько секунд я утрачу смысл повторений. Рас
сеюсь, буду, наверно, лепетать глупости.
— Знавали вы, — спокойно возразил приор, — отцов
семейств? Дети бормочут им ласки, рассказывают невесть
что, и, однако, они слушают с восхищением! Почему не до
пускаете вы, что Господь Бог, Отец наш благой, не любит
внимать детям, даже когда они бессвязно, запинаясь, лепе
чут свои детские просьбы!
И помолчав, продолжал:
— В вашем ответе я чую отпечаток козней диаволь-
ских, ибо велика благодать, сопряженная с четками — ис
тинным венцом молений. Пресвятая Дева сама раскрыла
святым это орудие молитвы. Возвестила, что оно радует ее.
И этого довольно, чтобы полюбить их.
Сделайте так ради Нее, могущественной помощницы
вашего обращения, предстательствовавшей пред Сыном
8 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений Т. 3» 225
о спасении вашем. Вспомните, что Господь Бог восхотел,
чтобы чрез Нее нисходила на нас вся благодать. Как не
преложно свидетельствует о том святой Бернар: «Totum
nos habere voluit per Mariam»1.
После новой паузы монах прибавил:
— Четки повергают в ярость злые силы, и в этом на
дежное знамение свыше. Налагаю на вас эпитемию: еже
дневно в течение месяца прочитывайте десяток.
Помолчав, медленно продолжал:
— Увы! Все мы носим след первородного греха, тол
кающего нас во зло. Более или менее его хранит каждый
из нас. Вы неустанно бередили вашу рану с юных лет,
но теперь прокляли ее, и Господь спасет вас. Не буду
укорять за прошлое, оно изглажено вашим раскаянием
и твердым обетом больше не грешить. Завтра в прича
стии вы обретете залог примирения. После стольких лет
Господь снизойдет и остановится на путях вашей души.
В великом смирении встретьте Его и молитвой приго
товьтесь к таинству слияния, которого Он хочет по бла
гости своей. Произнесите слово покаяния, и я дам вам
святое отпущение.
Поднял руки монах, и словно два белых крыла, веяли
над ним рукава его белой рясы. Воздев глаза, произнес он
разбивающую узы грехов величественную формулу отпу
щения. И упали на Дюрталя, повергая его в трепет с голо
вы до ног, три слова, подчеркнутые медленным, повышен
ным голосом: «Ego te absolvo»2. Не в силах овладеть со
бой, склонился он ниц, не понимая, что с ним, но явственно
чувствуя, что Христос здесь, в этой комнате, стоит возле
него и, не находя слов благодарности, плакал в восторге,
склонившись под истовым крестным знамением, которым
осенил его приор.
Словно из грезы унес его голос монаха:

1Все, что имеем, мы обрели через Марию ( л а т .).

2 Отпускаю тебе... ( л а т .)

226
 — Радуйтесь, жизнь ваша умерла. Погребена в мона
стыре, и в монастыре суждено ей возрождение. Это благое
предзнаменование. Уповайте на Господа и идите с миром!
Пожимая ему руку, отец прибавил:
— Не стесняйтесь тревожить меня. Всецело распола
гайте мной не только для исповеди, но и для всех бесед,
всех советов, какими смогу вам быть полезен. Согласны,
правда?
Вместе вышли они из аудитории. В коридоре монах
поклонился и исчез. Дюрталь колебался, куда уединиться
для размышления: в свою келью или церковь, — когда по
казался Брюно.
Подойдя к Дюрталю, он сказал:
— Ну, что? Изрядный груз свалился с плеч? Да?
И засмеялся на удивленный взгляд Дюрталя.
— Поверьте, такой старый грешник, как я, по тысяче
мелочей — хотя бы по вашим несчастным глазам, которые
сейчас горят, — мог узнать, что вы укрылись сюда непри-
миренным.
А сейчас я вдруг сталкиваюсь с преподобным отцом,
который возвращался в монастырь, и смотрю, как вы вы
ходите из аудитории. Не требуется, согласитесь сами, осо
бой сообразительности, чтоб угадать, что совершилось ве
ликое омовение!
— Да, но приора вы не видели со мной, — возразил
Дюрталь, — он удалился до вашего прихода. У него могло
случиться и другое дело.
— Нет, отец был без наплечника и в рясе; он надевает
ее только идя в церковь или на исповедь. В церкви в этот
час нет богослужения, и я поэтому не сомневался, что он
посетил аудиторию. Прибавлю еще, что трапписты не ис
поведаются здесь, и, следовательно, лишь двое могли бесе
довать с ним в этой комнате — вы или я.
— Теперь понимаю, — засмеялся Дюрталь.
Тем временем к ним присоединился отец Этьен, и Дюр
таль попросил у него четки.
227
 — Но у меня нет, — огорченно молвил монах.
— У меня их несколько, — предложил Брюно. И я
сочту за большое счастье поднести вам одни. Вы позволи
те, отец?..
Монах сделал утвердительный знак.
— В таком случае благоволите проводить меня, — об
ратился к Дюрталю посвященный. — Я немедленно вручу
их вам.
Вместе поднялись они по лестнице, и Дюрталь узнал,
что комната Брюно расположена в глубине небольшого ко
ридора, недалеко от его собственной. Старинная мещанская
меблировка кельи отличалась крайней простотой. Вся обста
новка состояла из кровати, бюро красного дерева, простор
ного библиотечного шкафа, наполненного творениями под
вижников, фаянсового умывальника и нескольких стульев.
Мебель совсем не походила на остальные вещи пусты
ни и принадлежала, очевидно, посвященному.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласил Брюно, ука
зав на стул.
И они разговорились. Беседа началась с таинства пока
яния и остановилась на отце Максиме. Дюрталь признал
ся, что его сперва устрашил высокомерный вид приора.
Брюно рассмеялся.
— Да, он, действительно, производит такое впечатле
ние на людей, мало его знающих. Но когда познакомишься
с ним, то видишь, что суров он только к самому себе, и нет
человека, более терпимого к другим. Он — инок святой и
истинный в полном значении этого слова. Муж в высокой
степени просветленный...
Когда Дюрталь заговорил о других пустынниках, удив
ляясь, что между ними есть юноши, то Брюно ответил:
— Ошибочно думать, что большинство траппистов вы
росли в мире. Распространена совершенно ложная мысль,
что люди уединяются в Траппе после долгих невзгод, после
тревожной, бурной жизни. Следует начинать смолоду, что
бы быть в силах выдержать изнурительный чин монасты­
228
ря, и, прежде всего, принести сюда тело, не истощенное
различными излишествами.
Не подобает мизантропию смешивать с иноческим
призванием. Не тоска, но зов Господень влечет людей в
траппистские пустыни. Особая благодать внушает юно
шам, еще совсем не жившим, стремление заточиться в
безмолвии и претерпевать жесточайшие лишения. И сча
стье даруется им здесь — счастье, какого я вам пожелаю
от души. Но вы не представляете, как тягостна их жизнь.
Возьмем, к примеру, послушников. Подумайте, что на них
лежит бремя тягчайшего труда, и они лишены даже утеше
ния, дарованного отцам: присутствовать на всех службах,
воспевать их. Вспомните, что не слишком часто дается им
причастие — их единая награда.
А здешняя зима. Страшный холод. Трещины и щели в
этих обветшавших зданиях. Ветры сверху до низу прони
зывают дом. Послушники мерзнут без топлива, спят на со
ломе, не могут даже ободрить, утешить друг друга, так как
воспрещена всякая беседа, и они почти не знакомы между
собой.
Подумайте, что никогда не услышат несчастные ла
скового слова, слова облегчения и подкрепления. Работа с
зари до ночи, и никто не поблагодарит их за усердие, никто
не выразит ревностному труженику своего одобрения.
Заметьте также, что летом для уборки жатвы иногда
нанимают рабочих из окрестных деревень, и они отдыхают,
когда солнце палит нивы. Садятся в тени скирд, в рубаш
ках, пьют, утоляя жажду, едят... А послушник смотрит на
них и продолжает работать в своей тяжелой одежде, ничего
не пьет и не ест. Поверьте, лишь закаленные души в со
стоянии вынести такую жизнь!
— Но не бывает разве дней смягчения, мгновений,
когда ослабляется устав? — спросил Дюрталь.
— Никогда. Другие ордена, тоже славящиеся своею
суровостью — укажу, например, кармелитов — допуска
ют хотя бы час отдохновения, когда разрешается смеяться
и говорить. Но здесь братия обречена на вечное молчание.
229
 — Даже, когда собираются в трапезной?
— Тогда вслух читаются поучения Кассиана, Лествица
святого Иоанна, жития отцов-пустынников или иные на
зидательные книги.
— А по воскресеньям?
— В воскресенье встают часом раньше. И это излю
бленный их день, — они слушают все службы и могут про
водить все время в храме.
— Да, их уничижение и самоотречение достигают здесь
сверхчеловеческих ступеней! — воскликнул Дюрталь. —
Но, скажите, получают ли они достаточно обильную пищу,
чтобы выдерживать изнурительные полевые работы?
Брюно усмехнулся.
— Преисправно питаются овощами хуже тех, которые
нам подают, а под видом вина употребляют приторный и
кислый напиток, в котором оседает чуть не полстакана гущи.
Он выдается им в размере четверти или половины литра, но
в случае жажды им дозволено разбавлять его водой.
— А сколько раз положена еда?
— Не одинаково. От 14 сентября до Великого П о
ста едят всего раз в день, в половине третьего, а в течение
Великого Поста трапеза отсрочивается до четырех. Ци-
стерцианский пост менее суров с Пасхи до 14 сентября, и
обедают тогда в половине двенадцатого, а вечером, по же
ланию, разрешается еще легкая закуска.
— Ужасно! Работать — и целые месяцы питаться
лишь после полудня, пробыв на ногах с двух часов ночи.
— Иногда, по необходимости, устав расширяется, и
иноку не отказывают в куске хлеба, если он упадет от сла
бости.
И Брюно задумчивым тоном продолжал:
— Надлежало бы, в сущности, еще более ослабить ти
ски правил, которые в вопросе питания становятся истин
ным камнем преткновения для вербовки траппистов. При
нуждены бежать из их пустыни все те, кто не может, по
230
слабости телесной, примириться с этими порядками, хотя
бы их душа и находила здесь усладу1.
— А отцы ведут ту же жизнь, что и послушники?
— Вполне. Они подают пример. Для всех одинаковая
пища, все спят в общей спальне на одинаковых постелях.
Царит совершенное равенство. Единственное преимуще
ство отцов — в богослужебном пении и более частом при
общении Святых Тайн.
— Между послушниками мне особенно любопытны
двое: высокий белокурый юноша с заостренной бородой и
весь сгорбленный, глубокий старец.
— Юноша — брат Анаклет. Он — истинная скала
молитв, один из драгоценнейших новичков, которыми ода
рили небеса наше аббатство. Престарелый Симеон — дитя
траппистов, питомец одного из сиротских домов ордена.
Душа его необычна, он истинный святой, который еще при
жизни слился с Богом. Мы побеседуем о нем подробнее в
другой раз, а теперь пора идти. Близится час секст.
Примите четки, которые я решаюсь вам предложить.
Позвольте мне привесить медаль святого Бенедикта. —
И он вручил Дюрталю небольшие деревянные четки с при
чудливым медальоном, на котором были выгравированы
кабалистические письмена — талисман святого Бенедикта.

1 Мнение Брюно недавно было принято всеми игуменами ордена.

Генеральный капитул траппистов, заседавший в Тильбурге в Голлан
дии с 12 по 18 сентября 1894 года решил, чтобы за исключением
постов, монахи закусывали утром, обедали в одиннадцать и ужинали
вечером.
Статья CX V I нового чина, постановленная пастырским собрани
ем и одобренная Святейшим Престолом, гласит:
«Diebus quibus non jejanatur a sacto Pascha usque ad Idus septembris,
Dominicis per totum annum et omnibus festis sermonis aut feriatis extra
Quadre gesimam, omnes monachi mane accipiant mixtum, hora undecima
prandeant etadseram Coenent». — Во все дни непостные от святой
Пасхи и до сентябрьских ид, во весь год Господень и во все дни празд
ничные, кроме сорокадневного поста, все монахи да вкушают в день по
две трапезы, первую — в час одиннадцатый, а вторую — в вечернее
время (лат.).

231
 — Известно вам значение этих знаков?
— Да, я читал о них в брошюре дома Геранже.
— Отлично. Кстати, когда вы причащаетесь?
— Завтра.
— Завтра? Не может быть!
— Почему?
— Завтра будет одна только обедня — в пять часов
и, по обычаю, во время нее не предлагают Святых Таин
одному. Отец Бенедикт, который всегда служит раннюю
обедню, уехал сегодня утром и вернется не ранее двух дней.
Очевидно, вы заблуждаетесь.
— Да, но приор ясно объявил мне, что я причащусь
завтра! — воскликнул Дюрталь. — Скажите, все отцы
здесь одновременно и священники?
— Нет. Священническим саном облечены отец игумен,
который сейчас болеет, приор, который совершит завтра в
пять часов священнодействие, отец Бенедикт, о котором я
вам говорил, и еще один, которого вы не видели, так как он
сейчас в отъезде.
— Но, знаете, если это возможно, то я также вкусил
бы завтра Святых Даров. Но если не все они посвящены,
чем же разнятся простые послушники от отцов, не возве
денных в священство?
— Образованием. Отцы — люди с некоторой учено
стью, знающие латынь, не то, что братья послушники — в
миру крестьяне и рабочие. Но я, во всяком случае, повидаю
приора и после богослужения сообщу вам ответ касательно
причастия. Но как досадно! Жаль, что вы не могли сегодня
утром соединиться с нами.
Дюрталь ответил жестом сожаления. Отправившись в
церковь, скорбел о помехе, молил Господа не откладывать
приобщения его к благодати.
После секст подошел посвященный.
— Оказалось, дело обстоит так, как я думал, но вы
тем не менее будете допущены к евхаристии. Отец приор
условился с викарием, который обедает с нами, и он зав­
232
тра утром перед отъездом отслужит обедню и причастит
вас.
— О! — вздрогнул Дюрталь. Весть эта раздирала ему
сердце. Приехать в пустынь и принять Святые Дары из
рук проезжего священника-весельчака! — О, нет! Я ис
поведался у монаха и хочу причаститься у монаха. Лучше
подождать возвращения отца Бенедикта. Но как быть?
Не могу же я объяснить приору, что мне не нравится этот
неизвестный рясоносец, и что для меня истинная мука до
стигнуть в монастыре после стольких усилий такого при
мирения!
И он сетовал пред Господом, что этой случайностью
испорчено для него все счастье очищения и просветления.
Понурив голову, вошел в трапезную.
Викарий был уже там. Заметив печальное лицо Дюрта
ля, участливо старался развеселить его, но своими шутками
достигал обратного. Дюрталь из вежливости улыбался, но
с таким натянутым видом, что наблюдавший за ним Брюно
переменил разговор и отвлек священника.
Дюрталь спешил скорее кончить обед. Съел яйцо и не
хотя поглощал картофельное пюре в горячем масле, видом
своим удивительно походившее на вазелин. Но разве что
значила теперь для него пища!
Он думал: «Как ужасно, если первое причастие оста
вит после себя досадное воспоминание, мучительное впе
чатление! И насколько я знаю себя, оно будет тревожить
меня вечно. Я прекрасно понимаю, что с богословской точ
ки зрения неважно, кто совершит таинство — священник
или траппист. И тот и другой — только посредники между
мною и Господом; но, однако, я отчетливо чувствую, что
это не одно и то же. Хоть раз не сомневаться, непоколеби
мо верить в святость, а кто поручится мне за этого священ
ника, который расточает шутки, как трактирщик? — И он
вспомнил, что именно из опасения подобных страхов по
слал его аббат Жеврезе в траппистский монастырь. — Как
все неудачно!»
233
 Не слушал даже беседы, которую вели рядом викарий
с посвященным.
Совершенно одинокий, сокрушался он, склонившись
над своей тарелкой.
— Меня не тянет завтра причащаться, — подумал он
и возмутился: — Сперва трусость, потом тупоумие. Разве
не снизойдет в него наперекор всему Спаситель?
Охваченный глухим страхом, вышел из-за стола. Бро
дил по парку, блуждая по аллеям.
В нем начала укореняться мысль, что Небо ему ниспо
сылает испытание. «Мне не достает смирения. Очевидно,
радость иноческого освящения отнята у меня в наказание.
Христос простил меня. И это уже много. Разве я вправе
надеяться на большее, чтоб Он еще считался с моими из
мышлениями, склонился к моим мольбам?»
На несколько минут эта мысль его умиротворила. Он
сетовал на свою необузданность, обвинял себя в неспра
ведливом отношении к священнику, который в довершение
всего, быть может, даже и святой.
— Ах! — оставим это, решил он. — Буду считать во
прос решенным и вооружусь по мере сил смирением. Пока
меня ждут четки, — и, сев на траву, начал повторять мо
литвы.
Не успел добраться до второго зерна, как снова овладе
ла им досада. Продолжал повторять «Отче наш» и «Ave»,
утратив смысл молитв и невольно вновь думал: «Вот неу
дача! надо же было уехать монаху, который служит каж
дый день обедню, чтобы постигло завтра меня такое разо
чарование!»
Смолк в перерыве минутного затишья, потом вдруг в
нем закипела новая тревога.
Он отсчитал уже свои десять зерен и рассматривал чет
ки, как вдруг у него мелькнула мысль: «Приор предписал
мне прочитывать десяток ежедневно, но чего десять? зерен
или четок?
Зерен. — И сейчас же поправился: — Нет — четок».
234
 На него напала нерешимость.
«Что за бессмыслица! Приор не мог предписать десять
четок в день. Это равносильно пятистам молитвам без пе
рерыва. Этого никому не выполнить, не рассеявшись. Вне
всякого сомнения, он подразумевал десять зерен. Ясно!
Но нет! Вполне допустимо, что духовник, налагая эпи-
темию, соразмеряет ее с тяжестью грехов, которые она
возмещает. Затем, мне не по сердцу эти капли благочестия,
запаянные в шарики, и естественно, что он назначил мне
четки в усиленном объеме!
Да!.. И однако... Не может быть! В Париже у меня
прямо физически не хватит времени на бормотанье. Нет,
вздор!»
Но снова жалила его мысль, что он ошибся.
«Сомненья неуместны. “Десяток” означает на церков
ном языке “десять зерен”. Конечно... Но я отлично помню,
что, произнеся слово “четки”, отец выразился: “читайте
десяток”, подразумевая “десяток четок”, иначе он сказал
бы — “десяток зерен”. — Но сейчас же заспорил: —
Отец мог и не ставить точки над i, он пользовался словом
распространенным, общеизвестным. Смешная распря о его
значении!»
Тщетно призывал разум, пытаясь одолеть сомненья.
И вдруг наткнулся на довод, который, смутил его оконча
тельно.
— Он, вероятно, вообразил, что я из трусости лени,
страсти противоречить, стремления к непокорству не хочу
разматывать десяти указанных катушек. И з двух толкова
ний я выбрал избавляющее меня от всяких усилий, всякого
труда.
Да, бесспорно, слишком легкое решение! Само по себе
это доказывает, что я обольщаюсь, пытаюсь втолковать
себе, что приор предписал мне перебрать десять зерен!
Притом же одно «Отче наш», десять «Ave» и одно
«Gloria» — ничто. Разве допустимо столь незначительное
покаяние!
235
 И невольно ответил:
— Тебе и этого много! Даже десятка не смог ты ска
зать, не отвлекаясь.
Не подвинувшись ни на шаг, вертелся он в заколдован
ном круге.
— Никогда не был я таким растерянным, думал, —
стараясь сосредоточиться Дюрталь. — Я не безумец и,
однако, восстаю на здравый смысл. Нет никакого сомне
ния, ясно, как Божий день, что мне следует повторить де
сять «Ave» и ни единой больше.
Он изумлялся, почти страшился этих еще неизведан
ных переживаний.
Чтобы освободиться, достигнуть душевного покоя,
придумал новое решение, слабо примирявшее оба отве
та — решение наспех, которое могло дать хотя временное
удовлетворение.
— Во всяком случае, я не могу завтра причащаться,
если сегодня не исполню предписанного покаяния. Раз
возникло сомнение, то благоразумнее согласиться на де
сять четок. Потом увидим. Если нужно, я посоветуюсь с
приором.
Да, но он сочтет меня тупицей, если заговорить с ним
о четках! Значит, спрашивать нельзя! Но о чем же тогда
думать! Сам ты видишь, сам признаешь, что от тебя требу
ется всего десять зерен!
В отчаянии, стремясь утишить внутренний разор, на
бросился Дюрталь на четки. Но как ни закрывал глаз, как
ни напрягал внимания, ни пытался овладеть собой, оказа
лось, что через два десятка зерен он совершенно сбился с
толку. Путался, забывал нанизывать «Отче наш», мешал
ся в зернах «Ave», топтался на месте.
Чтобы сосредоточиться, Дюрталь надумал мыслен
но переноситься с каждым новым десятком зерен в одну
из церквей Богоматери, которые так любил он посещать
в Париже, — к Нотр-Дам-де-Виктуар, Сен-Сюльпис,
Сен-Северин. Но алтарей Богородицы не хватило на все
десятки, и он воскресил в памяти Мадонн на картинах ран­
236
них мастеров. Воображая их живые лики, вращал колесо
молитв, не понимал собственного лепета и умолял Влады
чицу принять его «Отче наш» подобно тому, как приемлет
Она угасающий фимиам кадила, забытого перед алтарем.
— Нет, не могу. — Истомленный, разбитый, оторвал
ся он от заданного, хотел отдохнуть. Оставалось преодо
леть еще три круга.
И сейчас же опять пробудился затихший на время во
прос о причастии.
— Лучше не причащаться вовсе, чем причаститься
плохо. И не бессовестно разве приближаться к Святой Ве
чере после такого вступления, после подобного разлада!
Да, но что делать? Невозможно оспаривать приказ мо
наха, действовать по-своему, противиться его воле. Если
так продлится, то я столько нагрешу сегодня, что не мино
вать мне вторичной исповеди.
Чтобы рассеять искушение, еще раз ринулся к своим
четкам и совершенно оцепенел. Притупилось оружие, на
которое он опирался пред лицом Приснодевы, и не удалась
попытка воскресить в памяти картину Мемлинга. Тщетны
были все усилия. Полный отчаяния, он бессознательно од
ними губами шептал слова молитв.
— Моя душа изнемогает, надо дать ей отдых, надо
помочь ей успокоиться. — И он бродил вокруг пруда, не
зная, что предпринять. Пойти в келью? Но и в келье не
удалось ему углубиться в малое славословие Пречистой, и
не поняв ни звука из возглашаемых молений, Дюрталь спу
стился вниз и стал ходить по парку.
Да, есть от чего сойти с ума! — И грустно подумал: —
Я бы должен быть счастлив, молиться в мире, готовиться к
завтрашнему таинству; и, однако, никогда еще не чувство
вал я себя таким смятенным, таким встревоженным, столь
далеким от Господа!
— Но надо кончать епитемию. В приступе тоски он
чуть не махнул на все рукой, но встряхнулся и напрягшись
принудил себя считать зерна.
237
 Кончил, изнемогши до последней степени.
И сейчас же изобрел новое орудие самобичевания.
Упрекал себя, что небрежно скомкал молитвы, не пы
тался проникать в их смысл.
Едва не затеял снова перебрать все четки, но отшат
нулся перед очевидным безумием этого самовнушения и,
подавив его, через минуту мучился опять.
— Говори, что угодно, но ты все же не исполнил на
значенного духовником, и права твоя совесть, упрекающая
тебя в рассеянности и недостаточном проникновении.
И воскликнул:
— Но я задыхаюсь! Немыслимо повторять эпите-
мию. — И в поисках выхода напал на другое ухищрение.
Десятком, сказанным ревностно и продуманно, мож
но заменить все те четки, которые он бормотал без раз
умения.
Опять попытался вновь взяться за четки, но, вымучив
из себя «Отче наш», спутался и, как ни выжимал упорно
«Ave», но дух его рассыпался, развеивался во все стороны.
Запнувшись, подумал: «К чему? Разве сравнится де
сяток с усердием произнесенных молитв с пятьюстами то
ропливых? И почему, наконец, десяток, а не две или три?
Бессмыслица! »
Его охватил гнев.
«Как нелепы такие повторения! Христос положи
тельно воспретил твердить под видом молитв напрасные
слова. И разве не бесцельно, в сущности, это моленье
“Ave” ?!»
— Я погиб, если не оборву нить моих мыслей и буду
противиться назиданиям монаха! — И мгновенным усили
ем воли он отогнал накипевшее в нем возмущение.
Уединился в келью, и потянулись бесконечные часы.
Дюрталь пережевывал все те же вопросы и ответы. И сам
устыдился, до какой степени он поддался празднословию.
«Очевидно, — думал он, — я жертва наваждения.
Если б я еще рассуждал по вопросу о причастии, пусть
238
даже ошибочном — мои мысли все же не были бы вздор
ными, но это недоразумение с четками!»
Наконец, изнемогший, чувствуя себя как бы между
молотом и наковальней, между двумя загадками, он, сидя
на стуле, погрузился в забытье.
Дотянул так до вечерни и до ужина. После трапезы
вернулся в парк. Пробудились уснувшие сомнения, и все
началось снова. Опять разразилась яростная буря. Он не
подвижно внимал самому себе, когда раздались чьи-то бы
стрые шаги, и Брюно, подойдя, сказал:
— Берегитесь, на вас устремился натиск демона!
И пояснил, видя ошеломленное молчание Дюрталя:
— Да, Господь Бог иногда дарует мне наития, и я
убежден, что диавол тщится сейчас ввести вас в соблазн.
Что с вами?
— Я... сам не понимаю... — И Дюрталь рассказал о
странной распре, которую он с утра переживает из-за че
ток.
— Чистейшее безумие! — воскликнул посвящен
ный. — Приор, конечно, предписал вам десять зерен. Н е
мыслимо прочесть целых десять четок!
— Знаю!.. И все же сомневаюсь!
— Это его неизменный образ действий, — продолжал
Брюно. — Внушать человеку отвращение к указанному
правилу. Обременив вас четками, диавол хотел вам сделать
их ненавистными. Не скрывайте, что еще? У вас нет жела
ния завтра причащаться?
— Правда, — отвечал Дюрталь.
— Я так и подумал, когда наблюдал вас за трапезой.
О, Боже! Нечистый особенно хлопочет после обращения.
Это еще пустяки, и смею уверить вас, мне случалось ви
деть испытания потяжелее ваших.
Взяв Дюрталя под руку, отвел его в аудиторию и исчез,
попросив подождать.
Через несколько минут вошел приор.
239
 — Брюно передал мне, что вы страдаете. По совести,
что с вами?
— Нечто до такой степени глупое, что мне стыдно
объяснять.
— Монах привык ничему не удивляться, — сказал с
усмешкой приор.
— Так вот, я прекрасно знаю, уверен, что вы наложили
на меня в течение месяца, с сегодняшнего утра ежедневно,
прочитывать десять зерен, и, представьте, наперекор вся
кой очевидности, всякому здравому смыслу, я порываюсь
убедиться, что моя эпитемия — десять полных четок.
— Дайте сюда ваши четки и взгляните на эти десять
зерен. Вот все, что я назначил вам, все, что от вас требует
ся. Значит, вы нанизали сегодня десять четок?
Дюрталь кивнул головой.
— И, естественно, спутались, поддались нетерпению,
стали, наконец, безумствовать!
Заметив жалобную улыбку Дюрталя, отец энергичным
голосом объявил:
— Слушайте, я решительно запрещаю вам на будущее
время пересказывать молитву снова. Произнесли рассеян
но, — это непохвально, но не останавливайтесь на ней, не
повторяйте.
Я вижу и без ваших слов, что к вам подкрадывалась
мысль отвергнуть причастие. Это вполне понятно. Сюда
именно устремляет враг человеческий все свои усилия. Не
слушайте диавольского голоса, который отвращает вас. Вы
завтра причаститесь во что бы то ни стало. Не смущайтесь,
вы по моей воле примете завтра Святые Тайны, и я беру
все на себя.
Еще вопрос — как ваши ночи?
Дюрталь поведал иноку о бесстыдной ночи в день при
езда в пустынь и о том, как накануне он пробудился под
впечатлением, что за ним следят.
— Издавна знакомы нам подобные явления, они не
таят непосредственной опасности. Благоволите предварить
240
меня, если они будут упорствовать, и мы не медля возда
дим им должное.
Траппист спокойно удалился, а Дюрталь погрузился в
раздумье.
— Никогда не сомневался я, что суккубат сатанин
ского происхождения, но совершенно не подозревал об
этом давлении на душу, об этих стремительных натисках
на разум, который уступает, оставаясь невредимым. Да,
нелегко. Пусть, по крайней мере, послужит мне это уро
ком — не падать духом при первой же тревоге!
Поднялся в келью, ощущая прилив великого умиротво
рения. Все смолкло под влиянием голоса монаха, он пере
стал даже дивиться на свою рассеянность, понял, что враг
застиг его врасплох, и что битва разыгралась не с самим
собой.
Помолившись, лег спать. И вдруг возобновилось на
падение под новою личиной, и сперва он его не разгадал.
«Несомненно, я причащусь завтра, но... но... подгото
вился ли я к таинству, как следует? Днем мне надлежало
умилиться, возблагодарить Создателя за отпущение гре
хов, а я истратил время на глупости!
Почему я сейчас утаил это от отца Максима? Как было
не вспомнить? По правде сказать, я достоин новой испове
ди. Ах, и еще этот священник, который причастит меня,
этот священник!»
Страх, внушаемый ему этим человеком, неожиданно
возрос, дошел до такой степени, что Дюрталь, изумив
шись, наконец подумал: «Это он — опять играет мною
враг! — И овладел собою: — Я твердо решил, и все это
не помешает мне вкусить завтра Небесных Даров. Да,
но не ужасно разве отбиваться от нападений неустанно
преследующего духа зла и блуждать впотьмах, не имея
никаких указаний. Небо как будто не хочет вмешиваться
в борьбу.
Ах, Господи! Если б увериться, что угодно Тебе мое
причастие! Даруй мне знамение, подтверди, что я могу
241
слиться завтра с Тобой без угрызений совести. Сотвори
невозможное, чтобы не священник причастил меня, но мо
нах... — И запнулся, сам испугавшись своей дерзости, не
доумевая, как посмел он молить особого знамения, и мыс
ленно воскликнул: — Это тупоумие! Во-первых, никто не
вправе испрашивать у Бога подобных милостей, и потом,
что я получу, если не исполнится мое моление? Отягощу
свои опасения, сделаю из отказа невольный вывод, что мое
причастие не стоит ровно ничего!
И он умолял Господа забыть безрассудное желание,
укорял себя, что высказал его, убеждал самого себя не при
давать ему никакого значения и, одурманенный страхами
пережитого дня, наконец заснул в молитве.

IV

Выйдя из кельи, Дюрталь повторил: «Я причащаюсь

сегодня утром». И ничуть не волновали его слова, которые
должны бы, казалось, пронизать его, повергнуть в трепет.
Оцепенелый, он был равнодушен ко всему, в глубине души
ощущал холод и усталость. И, однако, тревожный вопрос
задел его, пока он шел в церковь.
— Я не знаю, когда собственно следует встать со ска
мьи и преклонить колена пред священником. Мне извест
но, что миряне причащаются после священнослужителя.
Да, но когда именно должен я подняться? Вот еще новое
неудобство: одному подойти к таинственной Трапезе. При
других условиях я спокойно следовал бы за другими, не
подвергаясь опасности сделать какую-нибудь неловкость.
Проникнув в храм, осмотрелся, ища Брюно, который,
сев подле, мог бы с него снять эту заботу. Но посвященно
го нигде не оказалось.
Расстроенный, уселся Дюрталь, думал о знамении, о
котором молил накануне, силился подавить и не мог ото
гнать это воспоминание. Хотел сосредоточиться, обуздать
242
себя, молил небо простить беспорядочные мысли, когда
появился Брюно и опустился на колени перед статуей Бо
городицы.
Почти в ту же минуту брат, с бородой в виде водорос
ли, посаженной на подбородке грушеподобного лица, при
нес к алтарю Святого Иосифа небольшой садовый стол, на
котором уставил чашу и два сосуда и положил салфетку.
Дюрталь напряг волю перед приготовлениями, напом
нившими ему о близости таинства, и стремительным усили
ем рассеял свои страхи, отбросил тревоги. В самозабвении,
пламенно воззвал он к заступничеству Богоматери, прося
хоть на час даровать ему мир и возможность усердно по
молиться.
Кончив молитву и подняв взор, встрепенулся и удив
ленно посмотрел на священника, направлявшегося в пред
шествии послушника служить обедню.
Вместо знакомого викария выступал кто-то другой —
моложе, с величественною осанкой, очень высокий, лысый,
с бледными бритыми щеками.
Наблюдая, как торжественно, потупив глаза, шество
вал он к алтарю, Дюрталь вдруг заметил, что его пальцы
осветило фиолетовое пламя.
На нем епископский перстень, он — епископ, сообра
жал Дюрталь и наклонился, чтобы под стихарем и наплеч
ником разобрать цвет рясы. Нет, белая, значит — монах,
заключил он, недоумевая.
И бессознательно повернувшись к статуе Приснодевы,
торопливым взглядом подозвал посвященного. Тот сел воз
ле него.
— Кто это?
— Дом Ансельм, монастырский игумен.
— Который болел?
— Да. Он причастит нас!
Дюрталь упал на колени, задыхаясь и дрожа от вол
нения: он не мечтал об этом! Небо ответило знамением на
его мольбу!
243
 Ему надлежало бы повергнуться пред Господом, при
пасть к стопам Его, излиться в гимне благодарности. Он
понимал это и этого хотел. Но вместо того, сам не зная по
чему, доискивался естественных причин, чтобы оправдать
замену священника монахом.
«Б ез сомнения, — думал он, — объяснить это можно
очень просто, прежде чем истолковывать в смысле чуда...
После я постараюсь добросовестно осветить событие. —
Но он тотчас же вознегодовал на коварство подкравших
ся внушений. — Что мне за дело до причин перемены?
Конечно, она не беспричинна. Но причина — лишь нечто
второстепенное, производное, простой придаток. Важна
сверхъестественная воля, породившая ее. Разве не даро
вана тебе милость, даже большая, чем просил ты? Не про
стой монах, а сам игумен траппистов причастит тебя! —
И он воскликнул: — О! верить, верить, подобно этим
смиренным послушникам, свергнуть иго души, колебле
мой вечными сомнениями, владеть верой детской, верой
непреложной, верой неискоренимой! Ах! внедри, воспла
мени ее во мне, Отче!»
И зажегся в порыве самозабвенного восторга. Все ис
чезло вокруг, и в экстазе он лепетал Христу: «Господи, не
покидай меня! Милосердием умерь правосудие Твое! Со
твори неправду и спаси меня, приюти алчущего причастия,
нищего духом!»
Брюно коснулся его плеча и взглядом пригласил следо
вать. Подойдя к алтарю, они сперва отдали земной поклон
и, приняв благословение священника, преклонили колена,
друг подле друга, на ступени. Не было ни перил, ни пеле
ны; послушник протянул им салфетку.
Игумен обители причастил их.
Они вернулись на места. Дюрталь впал в полнейшее
оцепенение, как бы замер. Коленопреклоненный, простер
ся он подле своей скамьи, не в силах распознать, что тво
рилось в глубине души, неспособный оправиться, овладеть
собой.
244
 И вдруг почувствовал, что задыхается, что ему не хва
тает воздуха.
Обедня кончилась. Он поспешил в свою любимую ал
лею. Там хотел исследовать себя и — встретил пустоту.
Бесконечная печаль, безмерная тоска охватили его пе
ред крестообразным прудом, в воду которого погружалось
распятие.
Его сковал столбняк души, покинуло сознание. Опом
нившись, он удивился, что чужд неизведанных приливов
радости. Не мог отделаться от досадного воспоминания
о материальной оболочке, в которой принималось Боже
ство.
«Ах! Это слишком телесно! Достаточно было бы эфи
ра, пламени, аромата, дуновения!»
И пытался разгадать искус, который возложил на него
Спаситель.
Опрокинулись все его предположения. На него по
влияла исповедь, но не причастие. Возле духовника он яв
ственно почуял присутствие Христово. Все его существо
пронизалось божественными излияниями, напротив, Евха
ристия не освободила его от гнета и муки.
Казалось, что действие обоих таинств переместилось.
Они повлияли на него наоборот. Христос открылся душе
прежде, а не после.
«Ничего нет удивительного, — размышлял он, — пер
вейшей моей необходимостью было бесповоротно уверить
ся в прощении. В наитии покаяния Иисус особой милостью
своей освятил мою веру. Чего мне больше?
Разве смею я притязать на щедроты, которыми на
граждает Он своих святых!
Я слишком требователен. Я хочу, чтобы Он снисходил
ко мне, как к брату Симеону или к брату Анаклету! Нет,
это слишком!
Я и так удостоен Им не по заслугам. И, наконец, это
знамение сегодня утром! Но как объяснить это неожидан
ное охлаждение после стольких милостей?»
245
 Направляясь в аббатство, чтобы съесть кусок сыра с
хлебом, он думал: «Я вечно умствую, и в этом мой грех
перед Господом. О, если бы верить беззаветно, как монахи!
Если б замолкли внутренние голоса, если б Господь даро
вал благость покоя!»
Брюно никогда не выходил к утренней закуске, накры
вавшейся в трапезной, и Дюрталь очутился по обыкнове
нию один. Не успел он отрезать себе ломоть хлеба, как по
казался отец гостинник.
Монах нес каменное точило и ножи. У\ыбнулся Дюр
талю и пояснил:
— Монастырские ножи притупились, как видите, иду
точить. — И сложил их на столе в небольшой комнате,
возле трапезной.
— Довольны вы? — Спросил он, возвратившись.
— Конечно. Но что случилось? Почему меня приоб
щил сегодня утром игумен Траппы, а не викарий, с кото
рым я обедал?
— Ах, я дивлюсь не меньше вашего, — воскликнул
монах. — Сегодня утром отец игумен, по пробуждении,
вдруг объявил, что хочет непременно служить обедню.
Поднялся, наперекор возражениям приора, который, как
врач, запретил ему вставать с постели. Все мы положитель
но недоумеваем. Его известили тогда, что у нас богомолец,
который сегодня будет причащаться. “Отлично, — ответил
он, — я причащу его”. Брюно, который любит принимать
причащение из рук Дом Ансельма, воспользовался этим,
чтобы в свою очередь приблизиться к Святым Тайнам.
Таким решением остался доволен и викарий, — продол
жал монах, улыбаясь. — Сегодня на рассвете он выехал из
пустыни и успеет пропеть свою обедню в приходе, где его
ждут... Кстати, он поручил мне извиниться пред вами, что не
мог лично передать вам своего прощального привета.
Дюрталь поклонился, подумав: «Сомнений нет. Го
сподь посылает недвусмысленный ответ».
— Как ваш желудок?
246
 — Превосходно, отец мой; я поражаюсь: никогда он не
был в таком хорошем состоянии, как здесь. Не тревожат и
невралгии, которых я очень боялся.
— Это доказывает, что Небо хранит вас.
— Да, это правда. Мне давно хотелось вас спросить о
монастырских службах. Они не совпадают с текстом треб
ника?
— Они отличаются от обычных, совершаемых по рим
скому ритуалу. Кроме поучений, вечерня почти одинакова,
но вас, очевидно, сбивает вечерня Пресвятой Девы, кото
рая часто предшествует у нас обычной. В общем, за каждой
из наших служб, мы возглашаем, по меньшей мере, хотя
бы один псалом и почти всегда краткие песнопения. З а ис
ключением повечерия, — улыбнулся отец Этьен, — когда
вы особенно внимательны. Вы, вероятно, заметили, что мы
выпускаем один из немногих кратких гимнов, исполняемых
в приходских церквах «In manus tuas, Domine»1.
A в настоящее время мы поем еще особое прославление
святых. Чтим память блаженных нашего ордена, славос
ловий которым нет в наших книгах, — в точности блюдем
богослужебный, иноческий чин, установленный святым
Бенедиктом.
Кончив завтрак, Дюрталь встал, опасаясь обременить
отца своими расспросами.
Невольно запало в его мозг одно слово монаха, упомя
нувшего, что на приоре лежат обязанности врача. И уходя,
осведомился об этом у отца Этьена.
— Нет, преподобный отец Максим не лекарь, но боль
шой знаток трав, у него есть аптечка, в общем, достаточная
для врачевания не слишком тяжких болезней.
— А в случае последних?
— Можно вызвать врача из ближнего города, но таки
ми опасными недугами у нас обычно не хворают. Или же
они знаменуют начало конца, и тогда бесполезен врач...

1В руки Твои, Господи (лат .).

247
 — Значит, приор печется у вас о теле и душе?
Инок ответил кивком.
Дюрталь вышел на воздух, надеясь долгой прогулкой
рассеять давивший его гнет.
Выбрал незнакомую дорогу, приведшую его к лужай
ке, где возвышались остатки древнего монастыря — части
стен, обломки колонн, капители романского стиля. Разва
лины были, к сожалению, в ужасном виде, поросли мхом,
осыпались, расщелялись, побурели, и камень их походил
на пемзу.
Дюрталь углубился далее в длинную аллею, спускав
шуюся к пруду, размерами в пять-шесть раз большему зна
комого ему крестового прудика.
Древние дубы окаймляли покатую аллею, посреди ко
торой, возле деревянной скамьи, высилась литая статуя
Богородицы.
Она заставила его вздрогнуть. Вот еще одно преступле
ние церкви! Наравне со всеми другими статуями овеянного
Божьим дыханием храма, поставили эту, приобретенную в
церковных лавках Парижа или Лиона!..
Он устроился внизу, подле пруда, поросшего тростни
ком, над которым склонялись ивовые ветви. Любовался
красками деревьев, блестящей зеленью листвы, стволами,
то лимонно-желтыми, то алыми, как кровь; наблюдал, как
вода покрывалась рябью под дуновением ветра. Стрижи
проносились, вспенивая ее концами крыльев, роняли брыз
ги, падавшие подобно каплям ртути, взлетали, вились, ис
пуская крик: уи, уи, уи! Стрекозы вспыхивали в воздухе,
пронизывая его синеющими огоньками.
— Мирный уголок! — думал Дюрталь. — Жаль, что
я не отдыхал здесь раньше. — Сев на ложе мха, созерцал
глухую, не угасающую жизнь вод. Иногда поверхность раз
рывал карп сверкающим прыжком, и рассыпались вспле
ски. Большие головастики сновали по воде, пуская мелкие
круги, сталкивались, останавливались и отплывали вспять,
вычерчивая новые кольца.
248
 Возле Дюрталя зеленые кузнечики, с брюшками цвета
киновари, скакали по траве; по дубам, как бы на приступ,
карабкались полчища причудливых насекомых, спинки ко
торых украшены диавольской головкой, расписанной сури
ком на черном фоне.
По временам он всматривался вверх в безмолвное,
опрокинутое море небес, море голубое, разубранное ку
дрями облаков, которые, подобно волнам, набегали друг на
друга. И отраженно ниспадал в воду небесный свод, рас
сыпая по ее темному стеклу свои белеющие завитки.
Дюрталь курил и успокаивался. Таяла скорбь, сжи
мавшая его с зари, и душа начинала радоваться, омывшись
в купели Святых Тайн, освежившись воздухом обители.
Он был и счастлив и встревожен. Счастлив, так как бе
седа с отцом гостинником уничтожила всякие сомнения в
сверхъестественности внезапной замены священника мона
хом. Счастлив в сознании, что, невзирая на все беспутство
своей жизни, он не отвергнут Христом, который в прича
стии даровал ему доброе знамение, явил осязаемый залог
скреплявший возвещенное помилование. Встревожен вну
тренним голосом, который укорял его в бесплодии, вещал,
что надлежит оправдать благодеяния, преодолеть самого
себя, отринуть прежнее, совершить коренной переворот.
Посмотрим! И, почти утешившись, он прослушал сек
сты и за обедом встретился с Брюно.
— Мы прогуляемся сегодня, — объявил посвящен
ный, потирая руки.
И на удивленный взгляд Дюрталя, объяснил:
— Я полагал, что после причастия небольшая после
обеденная прогулка окажется вам кстати, и просил препо
добного отца игумена освободить вас на сегодня от правил.
Надеюсь, вы не против?
— Охотно согласен и от души вас благодарю за мило
стивое внимание, — воскликнул Дюрталь.
Обед состоял из приправленного маслом супа, в кото
ром плавали горох и капуста. Варево довольно вкусное, но
249
зато хлеб, выпеченный в пустыни, был настолько черств,
что напоминал хлеб времен осады Парижа и портил по
хлебку.
Потом отведали яиц под щавелем и риса, отваренного
на молоке.
— Сперва, если угодно, навестим Дома Ансельма, он
выразил мне свое желание познакомиться с вами, — ска
зал посвященный.
И по лабиринту коридоров и лестниц посвященный
провел Дюрталя в небольшую келью, где их ожидал игу
мен. Наравне с остальными отцами, он был одет в белую
рясу и черный наплечник. Знаком его сана служил висев
ший на фиолетовом шнурке игуменский нагрудный крест
слоновой кости, в середине которого, под круглым стеклом,
вставлена была частица мощей.
Протянув Дюрталю руку, он пригласил садиться.
Потом осведомился, доволен ли тот пищей. И после
утвердительного ответа, пожелал узнать, не слишком ли
тягостно ему непрерывное молчание.
— Нет. Уединение, наоборот, мне очень по душе.
— Каково! — заметил со смехом игумен, вы один из
тех редких мирян, которые так легко выносят наш порядок.
Обычно всех богомольцев, пытавшихся спасаться здесь,
загрызала скука и тоска, стремительно обращавшая их в
бегство.
И помолчав, продолжал:
— Не может быть, чтобы такой быстрый переворот
в привычках не повлек за собой мучительных лишений.
С особенной остротой ощущаете вы, наверно, одно?
— Правда, мне тяжело запрещение курить.
— Но, — ответил усмехнувшись игумен, — не сидели
же вы совсем без папирос со времени вашего приезда?
— К чему лгать? Я курил украдкой.
— Бог мой, табак не предусмотрен святым Бенедик
том. Устав не упоминает о нем, и я волен позволить вам его
употребление. Без стеснения курите, сударь, сколько вам
угодно.
250
 После чего Дом Ансельм прибавил:
— Надеюсь, что в скором времени я смогу выходить и
найду свободный часок побеседовать с вами подольше.
И монах с утомленным видом пожал им руки.
Спускаясь с посвященным на двор, Дюрталь вос
кликнул:
— Он восхитителен, ваш отец игумен, и какой моло
дой!
— Ему не больше сорока.
— Но он на самом деле болен?
— Да, недомогает, сегодня утром насилу отслужил
обедню. Сначала мы посетим внутренние монастырские
владения, куда вы, наверно, еще не проникали, потом вый
дем за ограду и прогуляемся до фермы.
Они миновали развалины древнего аббатства, по до
роге обогнули пруд, возле которого Дюрталь сидел сегодня
утром, и Брюно увлекся рассказами по поводу этих раз
валин.
— Обитель нашу основал в 1127 году святой Бернар и
поставил игуменом ее блаженного Гумберта, эпилептика-
цистерцианца, которого святитель исцелил чудесным об
разом. В те времена монастырю дарованы были явления.
Легенда повествует, что всякий раз, когда умирал кто-либо
из иноков, два ангела нисходили, срезали одну из лилий,
посаженных на кладбище, и возносили ее на небеса.
Второй игумен, блаженный Геррик, прославился своей
мудростью, смирением, терпением в перенесении страда
ний. У нас уцелели его мощи. Вы видели раку, в которой
они покоятся под главным алтарем. Но замечательнейшим
из настоятелей, которые здесь сменялись в Средние века,
следует признать Петра Монокулуса, житие которого на
писано его другом, членом синода Томасом де Рейлем.
Святой Петр, по прозванию Монокулус или Кривой, был
муж закаленный в подвижничестве и страданиях. Он изде
вался над осаждавшими его мучительными искушениями.
Диавол в отчаянии напал на его тело и невралгическими
251
ударами расколол ему череп. Небо пришло, однако, на по
мощь, и он исцелился. Охваченный духом покаяния, Петр
пролил столько слез, что погас один его глаз, и святой таки
ми словами благодарил Господа за это благодеяние: «Двое
было у меня врагов, я ускользнул от одного, и уцелевший
тревожит меня сильнее, нежели утраченный».
Он творил чудесные исцеления. Его глубоко чтил фран
цузский король Людовик VII, который, увидев святого,
захотел облобызать его пустое веко. Монокулус скончался
в 1186 году. В крови почившего смачивали полотна и, омыв
внутренности вином, раздавали его верующим, так как оно
таило в себе могучую чудодейственную силу.
Обитель достигала тогда исполинских размеров. Ей
принадлежала вся окружающая нас местность, и в своих
владениях она содержала несколько убежищ для прока
женных. Число братии доходило до трехсот. К сожалению,
обитель Нотр-Дам-де-Артр постигла участь, одинаковая
с другими. Она приходила в упадок под управлением игу
менов, распорядителей и пустела, — в ней осталось всего
лишь шесть монахов ко времени революции. Революция
уничтожила ее, храм был разрушен, и его место заступила
капелла в виде ротонды. Лишь в 1875 году вновь освятили
и превратили в монастырь нынешнее здание, сооружен
ное, если не ошибаюсь, в 1733 году. Сюда призвали трап
пистов святой Марии Приморской из тулузской епархии,
и малочисленные поселенцы создали на месте обители
Нотр-Дам-де-Артр цистерцианскую пустынь, которую
вы видите.
Такова, — кончил посвященный, — краткая летопись
монастыря. Развалины погребены под землей, и я не со
мневаюсь, что оттуда извлеклись бы драгоценные облом
ки, если б из-за недостатка денег и рабочих рук не при
шлось отказаться от раскопок. Кроме разбитых колонн и
капителей, мимо которых мы шли, от древнего храма уце
лела большая статуя Богоматери, поставленная в одном из
коридоров аббатства, и в довольно сносном виде сохрани­
252
лись два ангела, которые стоят там внизу, близ ограды, в
маленькой церкви, скрытой завесою дерев.
— Богородицу, перед которой преклонял, быть может,
колена святой Бернар, следовало поставить в церкви, над
посвященным Деве Марии алтарем, вместо венчающей его
раскрашенной статуи, невыносимо безобразной, нисколько
не лучше вот той — там, — сказал Дюрталь, указывая вдаль
на высившуюся перед прудом металлическую Мадонну.
Посвященный молча наклонил голову.
Дюрталь не настаивал, заметив его молчание и, пере
менив разговор, воскликнул:
— Знаете, я завидую вашей жизни здесь!
— Вы правы, я вовсе не заслуживаю подобной ми
лости! Да, поверьте, монастырь не столько искупление,
сколько награда. Он — единственное убежище, где чело
век далек от земли и близок к небу, единственное, где дано
погрузиться в мистическую жизнь, которая может распу
ститься лишь в молчании и одиночестве.
— Да, если так, я еще больше завидую смелости, с ко
торой вы пустились в неведомое. Сознаюсь, я бы устра
шился. Ясно чувствую, что, невзирая на вдохновение мо
литвы и постов, невзирая даже на температуру иноческой
теплицы, где вырастает орхидея мистицизма, я очерствел
бы на этих нивах и не расцвел бы никогда.
Посвященный усмехнулся:
— Почем знать, это не делается сразу. Не в один день
расцветает орхидея, как вы ее назвали. Медленно движет
ся обновление. Годы годов длятся, и постепенно преодо
леваются самоумерщвления и тяготы, и человек обычно
терпит их сравнительно легко.
В общем, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее
нас от Творца, необходимо пройти три ступени мистиче
ской мудрости, назидающей христианскому совершен
ствованию. Чтобы соединиться с Божественным Добром
и раствориться в нем, необходимо последовательно жить
жизнью очистительной, жизнью созерцательной и жизнью
воссоединения.
253
 Не важно, что три великих фазы подвижнического
жития сами, в свою очередь, распадаются на бескрнечное
множество звеньев, которые святой Бонавентура име
нует степенями, святая Тереза — плоскостями и святая
Анжель — шагами. По воле Божией и в зависимости от
душевного склада людей, шествующих к небу, они могут
разниться в длительности и числе. Этим не подрывает
ся истина, что восхождение души ко Господу начинается
через пропасти и крутизны жизни очистительной, затем
переносится на тропы жизни созерцательной, — тропы
все еще узкие, но уже выравненные, высеченные и до
ступные, — и, наконец, устремляется по широкому, почти
ровному пути жизни воссоединения, — пути, в конце ко
торого душа ввергается в горнило любви, упадает в бездну
сверхобожаемого Безначального!
Все три пути последовательно открыты людям, в соот
ветствии с тем, начинают ли они христианское самоотре
чение, или же подвизаются в нем, или коснулись, наконец,
последней грани — смерти своего Я и жития во Господе.
Уже давно, — продолжал посвященный, — устремил
я к запредельности небес свои желания и все же почти не
двигаюсь вперед. Мне едва удалось перешагнуть порог
жизни очистительной, не больше...
— А не боитесь вы, как бы это сказать, немощей теле
сных, не страшитесь навсегда разрушить ваше тело, пере
ступив границы созерцания? Опыт показывает, что обо
жествленная душа влияет на тело, вызывая в нем неизгла
димое смятение.
Посвященный улыбнулся.
— Во-первых, я, конечно, не достигну последней сту
пени посвящения, предела мистики. Но даже допустим,
что это удастся мне. Что значат в таком случае телесные
расстройства по сравнению с достигнутыми целями? П о
звольте, наконец, заметить вам, что такие отклонения и не
столь часты и не столь достоверны, как вы, очевидно, по
лагаете.
254
 Можно быть великим мистиком, изумительным свя
тым, и в то же время не выделяться в глазах окружающих
никакими необычными телесными явлениями. Вспомните,
например, как редкое окрыление — вознесение тела ввысь,
которое считается важнейшим признаком безмерного экс
таза? Кого назовете вы? Святую Терезу, святую Кристи
ну, святого Петра Алкантара, Доминика Марии-Иисуса,
Агнесу Богемскую, Маргариту Святых Даров, блаженную
Герардеску Пизанскую, и, в особенности, святого Иосифа
Купертинского, который поднимался от земли, когда хо
тел. Но на тысячи избранных их всего десять-двадцать!
И не забудьте, что эта одаренность еще не доказывает
превосходства над другими святыми. Святая Тереза ясно
свидетельствует: не следует воображать, что лицо, отме
ченное благодатью, тем самым лучше других, неотмечен
ных. Пути Господни неисповедимы!
На том же построено учение церкви, и неустанная му
дрость ее подтверждается в решениях канонизации умер
ших. Церковь судит по добродетелям, а не по сверхъес
тественным деяниям. Даже чудеса она оценивает, как
доказательства второстепенные, зная, что их нередко под
делывает дух зла.
В жизнеописаниях блаженных вы встретите события
более редкие, явления более изумительные, чем в житиях
святых, но такие случаи скорее вредили прославлению их.
Причислив их за добродетель к лику блаженных, церковь
отсрочила — и бесспорно надолго — облечение их выс
шей степенью святых.
Трудно изложить в общем строго определенное учение
по этому вопросу. Невзирая на общую для всех богоносцев
причину — внутреннее устремление — благодать претво
ряется неодинаково, в зависимости от Промысла Господня
и нрава испытуемых. Различие пола часто изменяет форму
мистического излияния, но отнюдь не влияет на его приро
ду. Нисшествие Духа Святого может вызвать различные
последствия, сохраняя, однако, свою тождественность.
255
 Единственное наблюдение в этой области, которое я
решусь поддерживать, говорит, что женщина обыкновенно
гораздо более пассивна и замкнута, чем мужчина, который
более неукротимо отзывается на волю неба.
— Это наводит меня на мысль, — сказал Дюрталь, —
что даже в религии есть души, как бы презревшие свой пол.
Олицетворенная любовь — Святой Франциск Ассизский
обладал скорее душой женщины-инокини. А пытливей-
ший психолог — святая Тереза отличалась мужественной
душой чернеца. Вернее называть их: святая Франциск,
святой Тереза.
Посвященный усмехнулся.
— Возвращаясь к прежнему вопросу, замечу, что, по-
моему, болезнь отнюдь не есть неизбежное последствие яв
лений, которые может вызвать пламенное наитие мистики.
— А вспомните святую Колетту, Людвину, святую
Альдегунду, Иоанну Марию де ла Круа, сестру Эммерик
и многих других, которые полупарализованными доживали
дни свои на одре недуга.
— Их ничтожное меньшинство. Кроме того, назван
ные вами святые и блаженные принесли жертвы искупле
ния, взяв на себя грехи других. Господь Бог обрек их на
это, и нет ничего удивительного, если, утратив способность
двигаться, покрытые язвами, не вставали они с постели,
превратившись как бы в живых мертвецов.
Нет, бесспорно, мистика может преобразовать теле
сные потребности без излишних видоизменений тела и
разрушения здоровья. Я знаю, вы ответите мне грозными
словами святой Гильдегарды, словами вещими и справед
ливыми: Господь не пребывает в телах здравых и сильных;
или вслед за святой Терезой прибавите, что муками чреват
возведенный замок духа.
Да, но святые эти поднялись на вершины бытия, устой
чиво принимали Господа в оболочку своей плоти. В вели
чайшем напряжении ломается естество, не в силах выдер
жать сверхсовершенства. Но я опять утверждаю, что по­
256
добные случаи — не правило, а исключения. Не бойтесь,
эти болезни, увы, не заразительны!
Помолчав, посвященный продолжал:
— Знаю, что некоторые решительно отрицают самую
мистику, не допускают возможности какого-либо мистиче
ского влияния на свойства тела. Но вековой опыт свиде
тельствует о несомненности сверхъестественного, на что у
нас есть бесчисленные доказательства. Возьмите, например,
желудок: он совершенно пересоздается под божественным
давлением, отвергает всякую земную снедь, питается одни
ми лишь Святыми Тайнами. Святая Екатерина Сиенская,
Анжель де Фолиньо целые годы прожили исключительно
Святыми Дарами; подобной же милости удостоились свя
тая Колетта, святая Людвина, Доминика Райская, святая
Колумба Риетская, Мария Баньези, Роза Лимская, святой
Петр Алкантара, мать Агнесса де Ланжак и многие другие.
Не менее странные превращения вызывал божествен
ный экстаз и в органах обоняния и вкуса. Святой Филипп
Нери, святая Анжель, святая Маргарита Кортонская мог
ли ощущать особый привкус в опресноках, после освяще
ния претворяющихся в Тело Христово. Святой Пахомий
различал еретиков по их смрадным испарениям. Святая
Екатерина Сиенская, святой Иосиф Купертинский, мать
Агнесса Иисусова узнавали грешников по их дурному за
паху. Святой Гилярий, святая Людгарда, Жентиль Равенн
ская, так же обонянием могли узнать душу человека, рас
сказать о содеянных им прегрешениях.
Святые сами источают сильное благоухание и при
жизни и по смерти. Святой Франциск де Паола и Вен-
турино Бергамский благоухали, совершая святую жертву.
Святого Иосифа Купертинского можно было узнать по
издаваемому им благовонию. Иногда ароматы изливаются
во время недуга. Гной святого Иоанна де ла Круа и бла
женного Дезидерия явственно испускал непорочный аро
мат лилий; Барфолий Третичный, до костей изъеденный
проказой, источал благоухания, а также и святая Колетта,
9 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 257
Ида Лувенская, Людвина, Мария Виктория Генуэзская,
Доминика Райская, раны которых уподобились курйльни-
цам, расточающим живительные благовония.
Перебирая все другие органы и чувства, мы везде мо
жем проследить поразительное действие благодати. Не го
воря уже о изъязвлениях, неизменно открывающихся или
стягивающихся в зависимости от времени литургического
года, есть ли что поразительнее способности раздвоения,
когда человек пребывает в двух местах одновременно — в
один и тот же миг. До нас дошли, однако, многие случаи
этих невероятных состояний. Некоторые из них общеиз
вестны. Двуликостью прославились святой Антоний Па-
дуанский, святой Франциск Ксаверий, Мария Агредская,
одновременно пребывавшая и в своем испанском монасты
ре и в Мексике, где она проповедывала неверным; мать
Агнесса Иисусова, которая навестила в Париже Олье, не
покидая своей Ланжакской обители.
Влияние Всевышнего не менее могуче, когда касается
главного жизненного органа — двигателя, направляю
щего кровь по всему телу. Среди избранников не редко
стью было, что белье спалялось жаром пылающих сердец.
Учредительницу театинок Урсулу Бененказу сжигал столь
сильный огонь, что столпы дыма выдыхались из уст святой
всякий раз, как она раскрывала рот. Ледяная вода закипа
ла, когда в нее погружала руки или ноги святая Екатерина
Генуэзская. Снег таял вокруг святого Петра Алкантары,
а блаженный Герлах, проходя однажды глубокой зимою
через лес, посоветовал своему спутнику, ноги которого за
коченели и который не мог продолжать путь, ступать на его
следы и, послушавшись блаженного, тот сейчас же пере
стал ощущать стужу.
Добавлю, что совсем недавно повторились и провере
ны некоторые тайны, над которыми смеются свободные
мыслители.
Доктор Имбер-Гурбейр наблюдал белье, сожженное
огнем сердца, у отмеченной стигматами Пальмы д’Ориа; у
Луизы Лато профессором Ролингом, докторами Лехебром,
258
Имбер-Гурбейром, де Нуе и представителями медицины,
съехавшимися со всех концов света, установлены, с часами
в руках отмечены и проверены были совершенно непонят
ные науке явления, порожденные высокой мистикой....
Но вот мы и пришли, позвольте мне быть вашим про
водником! — Дюрталь пропустил посвященного вперед.
Беседуя, они незаметно вышли за ограду и перерезав
поля, приблизились к огромной ферме. Трапписты при
ветствовали их учтивыми поклонами, когда они вошли во
двор. Брюно обратился к одному из послушников с прось
бой помочь им в обозрении фермы.
Брат повел их в коровник, потом в конюшни и курят
ник. Дюрталя не занимало это зрелище, и он ограничил
ся внутренней данью удивления трудолюбию этих людей.
Монахи молчали и на вопросы отвечали или мимикой, или
движениями глаз.
— Как объясняются они между собой? — полюбо
пытствовал Дюрталь, очутившись за пределами фермы.
— Вы видели? Они общаются знаками, употребляя
азбуку проще, чем у глухонемых. Предусмотрена всякая
мысль, в выражении которой может встретиться надоб
ность для их общих работ.
Слово «стирать» передается ударом одной руки о дру
гую. Слово «овощи» — почесываньем левого указатель
ного пальца. Сон изображается головой, подпертой кула
ком. Питье — сжатой рукой, которая подносится к губам.
Такой же способ они применяют и для обозначения поня
тий более отвлеченных. Исповедь обозначается пальцем,
который сперва целуют, затем подносят к губам. Благосло
венная вода изображается пятью стиснутыми пальцами ле
вой руки, по которым проводится крест большим пальцем
правой. Пост знаменуется пальцами, зажимающими рот;
слово «вчера» — приподнятым вверх локтем; стыд — гла
зами прикрытыми рукой.
— Но представьте, что они захотят назвать человека
постороннего, хоть бы меня! Как тогда?
259
 — Они пользуются знаком «богомолец», протянув ку
лак вперед, приближают его потом к себе, желая сказать,
что я являюсь к ним издалека. Язык наивный и, если хоти
те, прозрачный.
Молча спускались они по аллее, протянувшейся средь
пахотных полей.
— Между монахами я не заметил брата Анаклета и
престарелого Симеона! — воскликнул вдруг Дюрталь.
— Они не работают на ферме. Брат Анаклет занят на
шоколадной фабрике, а брат Симеон стережет свиней. Оба
трудятся в самой ограде. — Если хотите, мы зайдем по
здороваться с Симеоном.
Посвященный прибавил:
— Когда вернетесь в Париж, засвидетельствуйте, что
вы видели истинного святого, подобного подвижникам X I
века. Он переносит нас во времена святого Франциска А с
сизского. В нем как бы воплотился неординарный Юни-
пер, невинные подвиги которого восславили «Цветочки»
святого Франциска. Знакомо ли вам это творение?
— О да! После «Золотой Легенды» в этой книге всего
вдохновеннее запечатлелся дух Средневековья.
— Итак, возвращаясь к отцу Симеону, я должен ска
зать, что старец этот отличается необычайным простоду
шием. Вот, например, случай, один из тысячи других. Н е
сколько месяцев тому назад я был в келье отца приора, когда
туда вошел брат Симеон. Произнес «Benedicite» — обыч
ную формулу, которою испрашивается позволение речи.
Отец Максим ответил разрешающим беседу «Dominus» и,
сняв очки, брат пожаловался, что стал плохо видеть.
«Ничего нет удивительного, — заметил приор, — уж
скоро десять лет, как вы не меняли очков. З а это время
зрение ваше, вероятно, ослабело. Не беспокойтесь, мы
подберем подходящий для ваших глаз номер».
Во время разговора отец Максим бессознательно вер
тел в руках стекла очков и вдруг засмеялся, показав мне
свои почерневшие пальцы. Он повернулся, взял полотен­
260
це, тщательно протер стекла и, снова водворив их брату на
нос, спросил: «Теперь видите вы, брат Симеон?»
Ошеломленный старец воскликнул: «Да... вижу!»
Но это лишь одна особенность праведного старца. Дру
гая — необыкновенная любовь к животным. Представьте,
если, например, свинья опоросится, он испрашивает разре
шение провести подле нее ночь, укладывает, холит ее, как
родное дитя; он плачет, когда продают поросят или уводят
свиней на бойню. И, знаете, все животные боготворят его!
После паузы посвященный продолжал:
— Воистину, превыше всего любит Господь бесхи
тростные души и осыпает брата Симеона своими милостя
ми. Здесь лишь он один владеет даром повелевать духами,
один в силах отражать и даже предупреждать бесовские
наваждения, вторгающиеся в монастырь. На наших глазах
иногда в пустыни творятся необычайные вещи. В одно пре
красное утро вдруг все свиньи валятся на брюхо, делаются
больными, чуть не околевают.
Тогда Симеон, постигший причины этой беды, кричит
диаволу: «Подожди, подожди, я разделаюсь с тобой!» Бе
рет освященную воду, с молитвой окропляет свое стадо, и
издыхавшие животные встают, прыгают, виляют хвостами.
Что касается диавольских вторжений в самую оби
тель, к сожалению, они слишком хорошо знакомы всем
и отогнать их можно лишь непрерывными молебствиями
и ревностными постами. По временам в большинстве аб
батств демон раскидывает бесовские семена, от которых
монахи не знают, как избавиться. Отец игумен, приор и
все священники потерпели у нас в этом неудачу. Пришлось
вмешаться смиренному послушнику, который придал за
клинаниям действительную силу. Оберегаясь от новых
покушений демона, старцу предоставили право омывать
монастырь благословенной водой, когда ему заблагорас
судится и охранять его своими молениями.
Он наделен способностью чувствовать приближение
нечистого. Куда бы тот ни прятался, старец преследует,
261
травит его и успешно выбрасывает за монастырские пре
делы.
А вот и свинарня, — указал Брюно на лачугу против
левого крыла монастырского здания, обнесенную оградой.
И прибавил:
— Предупреждаю, что брат хрюкает, как поросенок,
но на наши вопросы он, подобно всем остальным, ответит
только знаками.
— Но с животными позволено ему говорить?
— Да, лишь с ними.
Посвященный толкнул маленькую дверь. Согбенный
послушник с усилием приподнял голову.
— Здравствуйте, брат мой, — сказал Брюно. — Го
сподину хотелось бы навестить ваших питомцев.
Радостное бормотание сорвалось с губ старца. Он
усмехнулся, знаком пригласил их следовать за собой и ввел
их в хлев.
Дюрталь отпрянул, оглушенный диким ревом, задыха
ясь в жарких испарениях навоза. При виде брата все свиньи
всполошились в своих загородках и радостно завизжали.
— Тише, тише, — говорил старец нежным голосом и,
протянув за перегородки руку, ласкал неистово хрюкавшие
и обнюхивавшие его свиные рыла.
И, потянув Дюрталя за рукав, он пригласил его на
гнуться над решеткой и показал огромную свинью англий
ской породы со вздернутым носом — чудовищное живот
ное, окруженное семьей поросят, которые, как бешеные,
возились у вымени.
— Ах, красавица моя, поди сюда, красавица моя, —
бормотал старик, гладя ее рукою по щетине.
Свинья рассматривала его своими маленькими глазка
ми, лизала ему пальцы и, когда он отошел, разразилась от
чаянным ревом.
А брат Симеон показывал других своих питомцев,
свиней с трубчатыми ушами, с хвостами в виде штопора,
свиней с волочившимся брюхом и короткими, едва обо-
262
знаменными ногами, новорожденных поросят, прожорли
во сосавших маток, других — постарше, которые играли,
резвились, кувыркались, сопя, в грязи.
Дюрталь похвалил животных, и старец ликующе утер
себе лоб своею грубою рукой. На вопрос посвященно
го, осведомившегося о здоровье одной из свиней, он стал
объяснять знаками: пососал поочередно свои пальцы, про
стирал руки вверх, указывал на пустые корыта, поднимал
куски дерева, покусывал стебли трав, которые подносил к
губам, хрюкая, словно у него полным полно набит рот, и
таким образом поделился с гостями мыслью о ненасытной
прожорливости своих питомцев.
Потом вывел их на двор, поставил против стены, от
крыл расположенную несколько поодаль дверь и исчез.
Словно смерч, вырвался исполинский боров, опрокинул
тачку и, как от лопнувшей гранаты, полетела вокруг него
комьями земля. Помчался вскачь вокруг двора и уткнул,
наконец, рыло в лужу грязи. Вывалявшись животом, пере
вернулся на спину, задрыгал вытянутыми вверх лапами и
выполз оттуда черный, грязный, точно каминная труба.
Потом радостно похрюкал и направился приласкаться
к монаху, который остановил его движением руки.
— У вас великолепный боров, — сказал Дюрталь.
Послушник посмотрел на него своими влажными гла
зами и со вздохом потер себе рукою шею.
— Это значит, что его скоро заколют, — объяснил по
священный.
И старец подтвердил слова Брюно, печально кивнув
головой. Поблагодарив за внимание, они расстались.
— Как подумаешь о молитве, которую творит в храме
это существо, обрекшее себя на низменнейший труд, не
вольно хочется упасть на колени и лобызать ему руки, как
эти поросята! — воскликнул Дюрталь, помолчав.
— Брат Симеон — существо с ангельской душой, —
ответил посвященный, — он живет жизнью воссоедине
ния, и дух его погружается, утопает в океане божественного
263
бытия. Душа белоснежная, душа безгрешная обитает в этой
грубой оболочке, в этом жалком теле. И воистину любит
его Господь! Я говорил вам, что Он даровал ему полную
власть над демоном. Иногда наделяет его силой исцелять
болезни возложением рук. Брат воссоздал вновь чудесные
врачевания древних святых.
Они замолкли и направились к вечерне на зов колоко
лов.
Дюрталь изумился, оставшись наедине с самим собой,
пытаясь углубиться в свою душу. Монастырская жизнь
удлиняла время. Сколько провел он в пустыни недель?
С к о л ь к о дней тому назад вкусил Святых Даров? Это каза
лось таким далеким. Должно быть, удвояется жизнь здесь,
в монастырях. И, однако, он не скучал, легко применился к
суровым порядкам и, невзирая на скудную пищу, совсем не
болел, не страдал никакой мигренью. Наоборот — никог
да не чувствовал себя так хорошо! Но все еще не исчезало
ощущение подавленности, непреходящих воздыханий, по-
прежнему часами гнела едкая скорбь, все более возрастала
туманная тревога сознания, что он внимает тройственному
голосу — Бога, демона и человека, которые слились в его
лице.
— Это не вожделенный мир души, мне тяжелее даже,
чем в Париже, — вспоминал он лживое искушение че
ток. — И все же я обрел здесь неизъяснимое блаженство.

Проснувшись ранее обычного, Дюрталь спустился в

церковь. Утреня кончилась, но несколько коленопрекло
ненных послушников еще молились и в числе их брат Си
меон.
При виде инока-свинопаса Дюрталем овладело долгое
раздумье. Тщетно пытался он проникнуть в святилище его
души, — словно недвижимый храм, скрытый непроницае­
264
мой преградой тела, загадочным оставался для него облик
брата, достигшего на земле наивысшей степени, на какую
только может притязать человеческое существо!
«Какою мощью наделена его молитва», — думал Дюр
таль, созерцая старца. И вспоминал подробности вчераш
ней встречи. В этом чернеце есть безусловно нечто общее с
братом Юнипером, дивное простосердечие которого прео
долело грань веков.
И он перебирал в памяти приключения францисканца,
которого однажды товарищи оставили одного в монастыре,
поручив ему заняться трапезой и приготовить ее к их воз
вращению.
А Юнипер рассудил так: «Сколько лишнего времени
отнимает стряпня! Ведь братьям, которые заняты ею, не
когда молиться!» И, стараясь облегчить труд своих преем
ников по кухне, он решил наготовить яств в таком изоби
лии, чтобы братии хватило их на пятнадцать дней.
Растопив все очаги, он раздобыл, Бог знает откуда,
огромные котлы, наполнил их водою и без разбору побро
сал туда яйца в скорлупе, неощипанных кур и нечищенных
овощей. И з сил выбился, жаря на вертеле мясо, палкой m ç -
сил и толок забавное хлебово в своих водоемах.
Вернулась братия и разместилась в трапезной. С обо
жженным лицом и опаленными рукам ликующе подал инок
свое месиво. Братия пришла в недоумение, не сошел ли он
с ума, а простец удивлялся, видя, что никто не набрасы
вается на его причудливое кушанье. С великим смирением
поведал, что хотел оказать этим услугу своим братьям, и,
когда ему объяснили, что он погубил столько припасов, то
залился слезами, оплакивая свое горе, сокрушался что при
годен беречь лишь богатства Господа Бога, а иноки улыба
лись, дивясь избытку милосердия Юнипера, излишеству
его простодушия.
В своем уничижении и чистосердечии брат Симеон
способен был воскресить эти сказания. «Но еще больше,
чем доблестного францисканца, напоминает он мне святого
265
Иосифа Купертинского, о котором мы вчера говорили с
посвященным.
Святой Иосиф, называвший себя братом Аном, был
существом блаженным и нищим, столь ограниченным и
скромным, что его гнали отовсюду. В течение всей жизни
стучится он с мольбой во все монастыри, и всюду его от
вергают. Блуждает, не будучи в состоянии исполнять ра
боты даже самые низменные. Как в поговорке, все у него
валится из рук, он ломает все, к чему ни прикоснется. Его
посылают за водой — он, как в столбняке, бредет, углу
бленный в Господа, и приносит воду через месяц, когда все
уже об этом позабыли.
Приютивший брата монастырь капуцинов изгоняет
его. Растерянный, бесцельно странствует святой по горо
дам, терпит неудачу в другом монастыре, где его постави
ли ходить за скотиной, которую он очень любит. Наконец,
объятый непрерывным экстазом, он является необычай
нейшим чудотворцем, изгоняет демонов, исцеляет недуги.
Он — в одно и тоже время — и малоумный, и величе
ственный, единый в летописях святости, и образ его есть
живое доказательство, что скорее неведением, чем позна
нием, сливается с вечной мудростью душа».
И Дюрталь задумался над престарелым Симеоном.
Брат тоже любит животных, так же преследует нечистого
и творит исцеления своею святостью.
Исключительной кажется нищая, бесхитростная, от
крытая душа доблестного инока в такое время, когда все
помышляют о корысти и сладострастии. Ему восемьдесят
лет, а он с юности без послаблений прожил жизнью трап
пистов. Вероятно, даже не знает, когда и где, под какой
широтой обитает — в Америке или во Франции, не прочел
ни единой газеты, и не достигает его мирской шум.
Ему неведом вкус мяса или вина, он понятия не имеет о
деньгах, не подозревает ни ценности их, ни значения; жен
щина для него пустой звук и, быть может, лишь в потехах
боровов, да в поросящихся свиньях угадывает он сущность
и последствия плотского греха.
266
 Одиноко живет, окутанный молчанием, похороненный
во мраке. Размышляет о самоистязаниях отцов-пустын-
ников, о которых повествуется ему за трапезой. И внимая
безумию их постов стыдится за свою скудную пищу, винит
себя в благополучии!
Да! Непорочен отец Симеон и не знает ничего, ведо
мого нам, но знает все, что презрел мир. Сам Господь уму
дрил и наставил его истинам непостигаемым, приблизил
его душу к небу, снисходит и владеет им, обожествляет в
единении блаженства!
Он столь же далек от ханжей и святош, как современ
ный католицизм от мистики. Да, бесспорно, мистика высо
ка, но религия упала. Признаем эту истину. Не стремится
к высшей цели католицизм, не потрясает души своей, не
отливает ее в виде голубином, который придавали своим
фиалам Средние века, и не обращает ее в пелену, которая
во образе Духа Святого покрывала бы жертвенную тайну,
но стремится усыпить лишь свою совесть, лукавит перед
Судией из боязни адского возмездия, движимый не любо
вью, но страхом. С помощью духовенства, при содействии
низменной литературы и бездарной печати он превратил
религию в фетишизм растроганного дикаря, в смехотвор
ный культ статуэток и лепт, лампад и хромолитографий.
Овеществляя идеал любви, изобрел чисто телесное обожа
ние Святого Сердца!
«Какое пошлое учение!» — раздумывал Дюрталь, вы
йдя из церкви и бродя по берегам большого пруда.
Глядел на камыши, подобно зеленеющей жниве, по
никавшие под дыханием ветра. Нагнувшись, рассмотрел
ветхую лодку, на голубоватом корпусе которой прочел по
блекшую надпись «Аллилуиа». Ладья пряталась в листве
кустов, вокруг которых вились колокольчики вьюнка —
цветка символического, расширяющегося наподобие даро
носицы и окрашенного матовою белизной облатки.
Его пьянил аромат тихих вод. «Ах! Какое истинное сча
стье укрыться где-нибудь в глуши, в темнице, непроницаемой
267
для мира, и свободно выходить лишь в церковь!» — И за
метил вдруг брата Анаклета, который приближался, согнув
шись под тяжестью плетеной корзины.
Проходя мимо, послушник улыбнулся, и Дюрталь ска
зал себе, провожая его взором: «Он мой искренний друг;
видя страдания мои пред исповедью, брат все высказал
мне в едином взгляде. Теперь он доволен моей радостью и
примирением и выражает свое сочувствие улыбкой.
И никогда не заговорю я с ним, никогда не поблаго
дарю, никогда не узнаю его, никогда, быть может, даже не
увижу! Уезжая отсюда, я покину друга, к которому влечет
меня и с которым ни разу не обменялись мы хотя бы же
стом!
Но разве не становится дружба наша прекраснее от
этой замкнутости, не облекается дымкой дальней вечности,
не делается таинственной, неутоленной, более надежной?»
Поглощенный своей думой, направился Дюрталь в
храм к богослужению, а оттуда в трапезную.
Дивился, увидя на скатерти только один прибор.
Почему нет Брюно? Надо немного подождать его.
И, чтобы убить время, развлекся чтением висевшего на
стене печатного плаката.
Назидательное объявление гласило:
«Вечность!
Все вы умрете, грешники. Всегда будьте готовы.
Бдите, молитесь без устали, не забывайте ни на миг о
четырех пределах, начертанных вам здесь на поучение:
О смерти, которая есть врата Вечности.
О страшном суде, когда решится Вечность.
Об аде, в котором воплотится горестная Вечность.
О рае, в котором пребудет блаженная Вечность».
Дюрталя прервал отец Этьен, объявивший, что Брюно
уехал за покупками в Сен-Ландри и вернется не раньше
восьми вечера. Посоветовал поторопиться с обедом, иначе
все кушанья простынут.
— А как здоровье отца игумена?
268
 — Сносно. Он еще не выходит, но надеется послезавт
ра встать и быть хотя бы за некоторыми службами.
Монах поклонился и исчез.
Сев за стол, Дюрталь поел бобового супа, проглотил
яйцо всмятку, отведал остывшего горохового пюре; затем,
выйдя во двор, зашел мимоходом в церковь и опустился на
колени перед алтарем Богородицы. Дух богохуления вне
запно овладел им...
Проклинал свое безумство, боролся, отшатывался в
страхе, но соблазн креп, яростно душил его. И чтобы мол
чать, он до крови стискивал зубами свои губы.
Жутко ощущать, как наперекор усилиям разума на
растает в душе темное хотенье. Тщетно напрягая волю и
чувствуя, что уступит, что против собственной воли раз
разится нечестивою хулой, он, наконец, бежал.
Но за порогом церкви утих бред богохулений. Удив
ленный странной яростью наваждения побрел он вдоль
пруда.
И понемногу в него закрадывалось неизъяснимое пред
чувствие надвигавшейся беды.
Подобно зверю, почуявшему скрытого врага, осторож
но заглянул он внутрь себя, и заметил, наконец, черную
точку на горизонте своей души. И вдруг, не дав ему даже
времени опомниться, оглядеться перед опасностью, точка
разрослась, покрыла его мраком. Угас день внутри его Я.
К нему подступила тоска — обычный предвестник
бури, и в боязливом молчании его существа упадали дово
ды, подобно каплям дождя.
— По заслугам мне эти мучительные последствия
причастия! Разве не обесценил я таинство Евхаристии
всем своим предшествующим поведением? Несомненно.
Вместо смирения и самообуздания после полудня я впал
в возмущение и гнев. Вечером накануне презренно осудил
духовное лицо, вся вина которого лишь в его суетном при
страстии к плоским шуткам. И даже не подумал испове
даться в этих грехах, в моей несправедливости! А после
269
причащения? Мне надлежало замкнуться наедине с Бо
жественным Гостем. А я покинул Его, забыл о Нем, бежал
от самого себя, гулял в лесах, не присутствовал даже на
богослужении !
Нет, вздор, — пытался он убедить себя в нелепости
упреков! — Я причастился, в точности исполняя предпи
сание духовника. Прогулки я не просил и не хотел. Брюно
вместе с игуменом решили, что она мне полезна. Не в чем
мне упрекнуть себя, я невиновен.
— Но сознайся, что лучше было бы, если б ты посвя
тил день молитве в церкви?
Да, но если так, то нужно ни на шаг не отходить от
церкви, не двигаться, не есть, не спать. На все ведь долж
но же быть время!
Конечно, так. Но душа, более набожная, отвернулась
бы от прельщавшей прогулки. Почему не отказался ты во
имя самоумерщвления, не исполнился духом покаяния?
Правда, но... — И его не оставляли угрызения. —
Одно несомненно, что я мог бы после полудня дать более
благочестивое употребление своему времени. — Есте
ственно напрашивалась мысль о грехе, и он не преминул
ей поддаться.
Целый час прошел в самобичевании. Покрытый холод
ным потом, измышлял он воображаемые вины, без меры
увлекся в придумывании терзаний, пока, наконец, не опа
мятовался, не понял, что заплутался.
Вспомнил случай с четками и устыдился, что опять
позволил овладеть собою демону. Вздохнул свободнее, и
к нему уже начало возвращаться равновесие, но враг воз
обновил новый, грозный приступ.
Теперь доводы не западали к нему в душу капля за ка
плей, но хлынули потоками яростного ливня. Разразилась
гроза, по сравнению с которой прежние струйки угрызений
были лишь предвестниками. Враг метал свои громы, разил
его в самое сердце, в смятении первого мига, под грохоты
бури.
270
 Но его вера, обретенная им неведомо откуда и как, не
пошатнулась, заливаемая хлябями сомнений. «Что из того,
если непроницаема священная тайна Евхаристии? Сделав
шись постижимой, она утратила бы свою божественность.
Или как говорит Таулер, “Недостоин был бы поклонения
Бог, которому поклоняются, если бы мы могли постичь
Его”. И “Подражание” в конце четвертой книги недвус
мысленно свидетельствует, что если б ум человеческий без
труда мог постигнуть пути Господни, то они перестали бы
быть чудесными и не назывались бы неисповедимыми».
А голос продолжал: «Но разве лишь одно это загадка?
Все католическое учение покоится на песке!
Пред тобою Бог, всесовершенный и всеблагий, Бог, ве
дающий прошлое, настоящее и будущее, который не может
не знать, что Ева согрешит. Одно из двух: или Он не благ,
ибо подверг ее искушению, заведомо зная, что она не в си
лах его снести, или не предвидел ее падения, а значит не
всеведущ, не совершенен».
Дюрталь отступил перед этой, действительно, трудною
дилеммой.
— Во первых, — рассуждал он, — устранимо послед
нее предположение. Наивно выдвигать будущее, когда
речь идет о Боге. Мы судим Его нашим немощным разу
мом, тогда как на самом деле, для Него нет ни настоящего,
ни прошедшего, ни будущего. В едином миге созерцает Он
все времена в свете изначальности. Существуя в бесконеч
ности, Он превыше пространства. В единое сливаются
«прежде», «ныне», «после». Он, конечно, не сомневался
в победе змия. Отпадает дилемма, у которой отсекают по
ловину...
Понемногу к нему возвращалось самообладание. Мед
ленно прочел символ апостольский, а жалящие мысли тес
нились одна за другой.
Ясность духа ничуть не страдала в этом споре и он ска
зал себе: «Я раздвоился — я в состоянии следить за свои
ми доводами и одновременно вслушиваюсь в софизмы,
271
которыми меня соблазняет мой двойник. Никогда столь
явственно не обнаруживалась во мне эта двойственность».
И натиск ослабел, словно отбой забил разоблаченный
враг. Но ненадолго. После краткого затишья приступ на
чался с новой стороны.
— Неужели веруешь ты в вечный ад? Воображаешь
Бога более жестоким, чем ты сам, Бога, создавшего лю
дей без их согласия, без просьбы их о жизни? И, претерпев
муки бытия, они обречены еще беспощадным терзаниям
смерти. Но разве ты не сжалился бы, видя пытку твоего
злейшего врага, не просил бы о его пощаде? И если даже
ты прощаешь, то может ли пребыть неумолимым Всемо
гущий? Сознайся, ты наделяешь его довольно странными
чертами.
Дюрталь умолк. Его смущал ад, простирающийся в
бесконечность. Естественный ответ, что наказание вечно
в соответствии с вечною наградой, казался малоубедитель
ным. Наоборот, из существа совершенного блага необхо
димо вытекает умаление кар и расширение восторгов.
Он обратился к доводам осветившей этот вопрос святой
Екатерины Генуэзской. Она прекрасно объясняет, что Бог
и в преисподнюю ниспосылает луч милосердия и сострада
ния, и что никто из осужденных не мучится по заслугам.
Искупление не прекращается, правда, но может изменить
ся, смягчиться, стать менее напряженным и суровым.
Она замечает также, что душа или упорствует или каз
нится в миг разлучения с телом. Грех не отпустится ей, если
она непреклонна и не обнаруживает никакого раскаяния в
содеянном.
Свобода выбора уничтожается со смертью, и навек оста
ется неизменным состояние, в котором покидает воля мир.
Если, напротив, отрешится она от строптивой нераска
янности, то с нее сложится доля возмездия. Лишь тот об
речен геенне вечной, кто сознательно не захотел во время
покаяться, отказаться, отречься от своих грехов.
272
 Добавим, что, по учению святой, не Господь посылает
в ад душу, навек оскверненную пороком, но что она сама
нисходит туда, ведомая своей греховною природой.
В общем, преисподнюю можно представить очень
малой, а чистилище — весьма обширным. Ад, вероятно,
населен слабо, предназначен исключительно для редкого
злодейства, а в чистилище теснится стадо обнаженных
душ, претерпевая наказание соразмерно с преступлениями,
которые совершали они на земле. В таких мыслях нет ни
чего недопустимого, они весьма правдоподобно согласуют
справедливость с милосердием.
— Великолепно! — настаивал издевающийся голос. —
К чему тогда человеку самообуздание! Он с одинаковым пра
вом может красть, грабить, убить отца, изнасиловать родную
дочь. Он спасен, стоит ему покаяться в последнюю минуту!
— О, нет! Сокрушение уничтожает лишь вечность
кары, но не ее самое! Каждого ожидает возмездие по де
лам его. Посягнувшему на отцеубийство или кровосмеше
ние суждено наказание иной тяжести, иной длительности,
нежели тому, кто их не совершал. Нет равенства в умило
стивительном страдании, в муках искупления!..
Все религии признают загробное очистительное бы
тие, — так естественна, так напрашивается мысль о нем.
Все они уподобляют душу воздушному шару, который, не
выбросив балласта, не может подняться, не может достичь
своих конечных целей. В культах Востока душа перево
площается ради очищения. Прикасается к другим телам,
словно металл, оттачиваемый о песчаник.
Мы, католики, отрицаем для нее продолжение житей
ской суеты, веруем, что душа облегчается, гранится, про
светляется в чистилище, где Господь привлекает ее к себе,
превращает, освобождает от скверны греха, пока не до
стигнет она совершенного погружения в Нем.
Решая тревожный вопрос о вечном аде, как не понять,
что божественная справедливость обычно не стремит
ся изрекать неумолимые веления. Человечество состоит
273
большего частью из бессознательных злодеев и тупиц, не
понимающих даже значения творимого греха. Их спасает
их полное неведение. Те, которые совершают зло, зная, что
делают, очевидно, виновнее первых. Но общество ненави
дит людей исключительных и само не упускает случая по
карать их, унижает, преследует их; позволительно поэтому
надеяться, что Господь смилостивится над бедными душа
ми, которых столь безжалостно в юдоли земной терзала
людская толпа.
Значит, завиднее доля тупиц, которых щадят и земля
и небо?
— О, конечно! Но... Но... К чему спорить, все равно
нам никогда не достигнуть понимания бесконечной боже
ственной справедливости.
Довольно... Я изнемог от этой распри! Пытаясь рас
сеяться, отвлечься от гнетущей думы, разрушить наважде
ние, он хотел мысленно перенестись в Париж, но не про
шло и пяти минут, как снова выступил двойник.
Опять увлекся он своими сомнениями. Убеждал себя,
что даже чистилище слишком сурово, ибо Господь знал,
что человек поддается искушению. Почему допустил он
его, за что осудил человека?
— И ты говоришь о благости, говоришь о справедли
вости!
— Но это софизм! — воскликнул гневно Дюрталь. —
Бог даровал каждому свободу, никто не искушается сверх
сил. Иногда соизволением Творца соблазн превышает наши
средства обороны, но это делается ради нашего уничиже
ния, чтобы внушить нам укорами совести смирение, или
по иным причинам, которые сокрыты от нас. Несомненно,
тогда оценка грехов иная, чем если б мы совершили их по
доброй воле...
— Человеческая свобода! Хороша, нечего сказать,
свобода! А наследственность! А среда? Болезни мозга,
нервов! Можно ли возлагать ответственность на человека,
274
подталкиваемого болезненными влечениями, захваченного
врожденным расстройством.
Но разве утверждает кто, что при таких условиях Все
вышний вменит ему в грех его деяния? Нелепо вечное срав
нение божественного правосудия с судами человеческими!
Как раз наоборот! Бытие иной справедливости вытекает из
обилия столь позорных людских суждений, и сами судьи
лучше доводов теодицеи доказывают существование Бо-
жие. Как доказать вне Господа инстинкт справедливости,
который до такой степени присущ всем тварям, что им об
ладают даже низшие животные?
А голос продолжал:
— Будь по твоему, но разве не меняется нрав в зависи
мости, например, от работы желудка? Разлившаяся желчь
или расстройство пищеварения являются часто причиною
нашего гнева, зависти, злословия. Источник незлобивости
и радостей — в свободном обращении крови, в довольстве
цветущего тела. Мистики — худосочные неврастеники,
а твои экстатики — плохо питающиеся истерики, какими
кишат сумасшедшие дома. Видения их — предмет научно
го исследования.
Дюрталь вдруг встрепенулся. Его слабо смущали эти
материалистические доводы, они казались ему ничтож
ными. Все они смешивали орган с действием, обитающего
с его жилищем, часы с часом. Их уверения покоились на
ложном основании. Поистине достойно смеха тупоумное
и пошлое уподобление блаженной умудренности, несрав
ненного гения святой Терезы безрассудствам нимфома
нок и безумных! Тайна оставалась неприкосновенной. Не
смог и не сможет никогда никакой врач открыть душу в
круглых или веретенчатых клетках, в белом веществе или
серой ткани мозга. Конечно, они более или менее успеш
но справлялись с познанием органов, которыми душа об
речена двигать, оставаясь сама невидимой и исчезая, когда
после смерти они взламывают покои ее жилища.
— Нет, не для меня эти росказни, — решительно про
изнес Дюрталь. — А он? Или лучше он действует?
275
 — Веришь ли ты в пользу жизни? В необходимость
бесконечной цепи беспредельно длящихся страданий, ко
торые для большинства не прекратятся и по смерти? И с
тинная благость ничего не измыслила бы, ничего не сотво
рила, ничего не воссоздала бы из тишины небытия.
Натиск упорствовал и под личиной разных новых от
клонений возвращался в прежний круг. Это обессилило
Дюрталя, и он понурил голову. Пред грозным изречением
Шопенгауера: «Если Бог сотворил мир, то я не хотел бы
быть этим Богом, ибо сердце мое терзалось бы при виде
мирового горя!» — все ответы казались изумительно не
мощными, и не устаивал даже сильнейший из них, отни
мающий у нас право судить, раз мы неспособны объять
всех проявлений Промысла Божия, не можем постигнуть
целостность Его творения! Пусть, с моей точки зрения,
страдание есть истинное, обеззараживающее средство для
душ, но разве не вправе я спросить, почему Создатель не
изобрел средства менее жестокого? Ах! Как подумаешь о
муках замкнутых в стенах сумасшедших домов, в палатах
больниц, невольно возмущаешься и начинаешь сомневать
ся во всем.
— Можно бы еще оправдать страдание, если б оно
предупреждало будущие преступления или исправляло со
деянные грехи! Но нет, равнодушно слепое, разит оно и
злых и добрых! Лучшее доказательство тому — судьба не
порочной Пресвятой Девы, на которой не лежало, подоб
но Сыну, бремени искупления. Не заслуживала она кары
и, однако, у подножья Голгофы подверглась пытке во имя
грозного закона!
После краткого отдыха Дюрталь продолжал:
— Но если невинная Дева указала пример, то по како
му праву смеем сетовать мы, виновные люди.
Нет, сознаемся, что мы обречены жить во мраке, окру
женные загадками. Деньги, любовь — нет ничего ясного
на свете. И рок, если существует, столь же полон тайны,
как и провидение, и еще более загадочен! Бог есть перво
причина неведомого, ключ!
276
 Первопричина, которая сама таинственна, ключ ничего
не отмыкающий!
Ах! Как досадно, когда тебя жалят так со всех сторон!
Но довольно! Эти вопросы мог бы обсуждать только тео
лог. Я безоружен. Ставка неравная. Я не хочу больше от
вечать.
И невольно ощутил, как в нем поднималась смутная
насмешка.
Покинув сад, направился в церковь, но вовремя оста
новился из страха снова впасть в безумие богохуления. Не
зная, куда пойти, вернулся в келью, мысленно повторяя:
— Зачем эта распря? Да, но как заградиться от воз
ражений, подкрадывающихся неведомо откуда. Я кричу
себе: замолчи! — а он говорит!
У себя в комнате захотел помолиться и упал на колени
перед кроватью.
Тогда наступило нечто чудовищное. Его положение
вызвало в нем воспоминание о Флоранс, распростертой
поперек ложа. Он поднялся, и возродились прежние со
блазны.
Пред ним восстало это существо с своими причудли
выми вкусами. Он представил себе ее страсть покусывать
уши, пить из стаканчиков духи, грызть тартинки с икрой
и финики. Необычная и распутная, она отличалась несо
мненным тупоумием, но на ряду с тем была загадочной!
Как поступил бы ты, если б, сбросив платье, она лежа
ла бы перед тобой здесь, в этой комнате?
И пробормотал:
— Я постарался бы превозмочь искушение!
— Лжешь, сознайся, ты бросился бы на нее, позабыв
о своем обращении, монастыре, обо всем!
Он побледнел. Его терзала возможность трусливого
падения. Разве не граничит с святотатством причастие,
когда ты не уверен в себе, не надеешься на исправление?
Он возмутился. Сопротивлялся упорно, пока не побе
дил его окончательно призрак Флоранс. В отчаянии упал
277
на стул, не зная, что делать; собрал последние остатки му
жества, чтобы добрести до храма, где начиналась служба.
Влачился истерзанный, осаждаемый грешными призы
вами, чувствуя, как покидает его воля, израненый со всех
сторон.
Вышел на двор, в раздумьи, куда ему укрыться. Всюду
преследовал его враг. В келье теснились плотские воспоми
нания, на воле — искушения веры. — О нет, я ношу их в
себе, — воскликнул он: — Боже мой! Боже! А вчера было
так спокойно!
Наугад поплелся по аллее, когда разразилось нечто но
вое.
На небе души упадал до сих пор дождь угрызений, ре
вела буря сомнений, блистала молния сладострастия. Те
перь наступили вдруг молчание и смерть.
Его окутал непроглядный мрак.
Боязливо пытал он свою душу, и она оказалась изне
могшей, покинутой сознанием, холодной. Цепенели и по
немногу застывали все разумение, вся мысль, все силы и
способности духа. По всему существу разливалось нечто
и подобное и противоположное действию, производимому
кураре, когда оно всасывается в кровь. Члены коченеют,
человек холодеет, не ощущая никакой боли. Но этот труп
тем не менее объемлет исполненную жизни душу. Теперь,
наоборот, в теле била ключом жизнь и замыкала омертвев
шую душу.
Терзаемый страхом, напряг Дюрталь остаток воли, за
хотел узнать, в какие дебри он завлечен и, словно моряк,
спускающийся в трюм корабля, где показалась течь, от
прянул пред обрывающейся лестницей, ступени которой
висели над пропастью. Несмотря на обуявший его страх,
зачарованный, склонился он над бездной и, вперив взор во
тьму, различил туманность очертаний. В угасающем свете
разреженного дня мерцала в глубине его Я панорама души,
раскинулась сумеречная пустыня, сливавшаяся с ночными
горизонтами. И будто топь, засыпанная мусором и пеплом,
278
виднелся клочок пустыря под мутной пеленой. Выделялось
место грехов, исторгнутых духовником, и ничто не росло
на нем, кроме немногих подсохших плевел все еще цепкого
порока.
Он изнемог. Сознавал, что бессилен вырвать послед
ние корни, и обмирал при мысли, что предстоит обсеме
ниться добродетелями, возделать бесплодную почву, удо
брить мертвую землю. Чувствовал, что неспособен ни к
какой работе, и проникался убеждением, что Бог отверг его
и нечего больше ждать ему Господней помощи. Эта уве
ренность подсекала его, он переживал неизъяснимое. Как
передать страхи и опасности состояния, о котором можно
судить, когда испытаешь его сам. Некоторым подобием
может служить лишь потрясение ребенка, никогда не отхо
дившего от матери, которого под вечер покинули вдруг без
единого предостережения. Но дитя, уже в силу своего воз
раста, успокоится, погоревав, забудет печали, отрешится
от окружающих опасностей. А он, непрестанно томимый
беспредельным и упорным отчаянием, не расстается с мыс
лью о своей заброшенности, с упрямым страхом, что ничто
не ослабевает, ничто не утишается.
Человек не смеет ступить ни шагу ни вперед, ни вспять.
Хотел бы зарыться в землю, поникнув выжидать конца
неведомо чего, увериться, что пронеслись смутные, угады
ваемые угрозы. Именно это ощущал теперь Дюрталь. О т
резан был прежний путь, путь, внушавший ему ужас. Луч
ше смерть, чем вернуться в Париж и вновь погрузиться в
утехи плоти, вновь переживать чередованье часов распут
ства и тоски. Но если не было возврата назад, то и впереди
преграждалось движение, и дорога упиралась в тупик.
Земля отвергала его, и замыкалось пред ним небо.
Как слепец, распростерся он на перепутьи, во мраке,
неведомо где.
Это настроение отягчалось совершенным непонима
нием причин, разъедалось воспоминанием снисходившей
прежде благодати.
279
 Дюрталь не забыл нежности цветения, ласки боже
ственных прикосновений, непрерывного, незатемненного
шествия, встречи с исключительным священником, уеди
нения в пустынь, легкости, с которой он приспособился к
иноческой жизни, столь чреватого последствиями отпу
щения и быстрого, отчетливого ответа, разрешавшего ему
причаститься безбоязненно.
И вдруг без особой вины отказался хранить его Тот,
на Кого он опирался, и без единого слова бросил во мраке
беспомощного путника.
«Все кончено, — думал он, — подобно обломку, все
ми отвергнутому, обречен я носиться здесь, на земле. Не
суждено мне отныне никакого крова. Мир невыносим мне,
и отвернулся от меня Господь. Вспомни, Господи, ограду
Гефсиманскую, когда так трагически оставил Тебя Отец,
которого молил Ты в несказанном страхе! Вспомни, как ан
гел утешал тогда Тебя, и сжалься надо мной, не будь без
гласен, не покидай меня!» — В молчании угас бессильный
вопль, но все же Дюрталь боролся с сокрушением, пытался
вырваться из тисков скорби. Молился — и опять явствен
но ощутил тщету молений, утопавших неуслышанными.
Воззвал к подательнице милосердия, заступнице, предста
тельствующей о прощении, но чувствовал что Богоматерь
глуха к его зову.
В унынии замолк — и сгустился мрак, и объяла его не
проницаемая ночь. В сущности, он не страдал, но желаннее
было бы страдание. Пустота уничтожала его и поглощала,
и помутился дух, как у человека, склоненного над бездной.
С трудом собрал он воедино осколки мысли, и они опять
превратились в угрызения.
Доискивался и не находил послепричастного греха, ко
торый мог бы оправдать это испытание. Преувеличивал
погрешности, раздувал раздражение, хотел убедить себя,
что не без приятности видел он в келье облик Флоранс,
который сверлящей яростной пыткой сразил душу, неволь­
280
но вверг ее снова в обостренную муку совести, вроде той,
которою возвестилась буря.
Но в борьбе своих дум не утратил скорбной способно
сти суждений. И, окинув себя мимолетным взором, срав
нил свою душу с ареной цирка, истоптанной страданиями,
которые вереницей свершают там свой хоровод. Сомнения
в вере, казалось, растекавшиеся во все концы, вращались в
общем, в том же круге.
— А теперь вновь появились и гонятся за мной угры
зения, от которых я мнил себя освобожденным. Как объ
яснить? Кто налагает эту пытку — дух зла или Господь?
Дьявол душил его — это бесспорно. Природа натиска
обнажала его источник. Да, но как объяснить, что он поки
нут Богом? Не мог же помешать помощи Спасителя нечи
стый! Неизбежен вывод, что если один терзает, то другой
забыл о нем, оставил на произвол судьбы, совсем отстра
нился от него.
Его добило это строго обоснованное убеждение, эта
уверенность, поддержанная разумом. Завопив в страхе,
всматривался в пруд, возле которого ходил, жаждал бро
ситься в воду, рассуждал, что задушение, смерть милее
такой жизни.
Затрепетал глядя на воду, манившую его и бежал, бес
сознательно понес скорбь свою лесам. Пытался обесси
лить ее долгою прогулкой, но утомился, а она не слабела.
И, наконец, разбитый, смятенный опустился перед столом
в трапезной.
Взглянул на прибор, но не решался есть, не хотел пить.
Рвался и, сокрушенный, не мог высидеть на месте. Под
нялся, до вечерни бродил по двору. И в церкви, как раз
там, где он непременно надеялся найти облегчение — пе
реполнилась чаша. Вспыхнула мина. Взорвалась душа, под
которую с утра вели подкоп.
Коленопреклоненный, горестный, еще раз попытался
он вознести призыв о помощи, на который не откликнулся
никто. Задыхался, замурованный во рве столь глубоком,
281
под сводом столь толстым, что в нем тускнел всякий зов, и
не дрожал ни единый звук. Сжав голову руками, безутеш
но заплакал, сетуя пред Господом, что тот на муки послал
его к траппистам, и вдруг осадили его грешные видения.
Эфир струился пред его лицом, населяя пространство
образами срамоты. Не обманывались очи тела, и не ими
смотрел он, воспринимая призраки во вне, но ощущая их
в себе. Прикосновение извне сопровождалось видением
внутренним.
Он старался пристальнее смотреть на статую Святого
Иосифа, перед которой сидел, стремился к ней одной при
ковать свой взгляд, но глаза как бы отвращались, засма
тривали внутрь, наполнялись нагими бедрами. Заплясала
смесь неясных очертаний, туманных красок, отливавшихся
в законченные формы, к которым вожделеет вековое бес
стыдство человека. Затем все изменилось. Слилась люд
ская плоть, и в незримом пейзаже похоти раскинулось
болото, алевшее под огнями неведомых закатов, болото,
трепещущее под редкой сенью трав. Но вот сузился бес
стыдный ландшафт, окреп и стал недвижим...
Пылкое дуновение обдавало и пьянило Дюрталя, ис
точалось неукротимым дыханием и жгло ему уста.
Не в силах оторваться, претерпевал он сладостраст
ные удары, но тело не горячилось, не волновалось, и тре
петно возмущалась душа. Но будя в нем лишь ужас и от
вращение, бесовские козни несказанно мучили его своею
неотвязностью. Всплыла наружу вся муть распутной
жизни; его распинали приливные потоки грязи. Вместе с
печалью, которая накоплялась в нем с зари, его душили
отзвуки прошлого, и на теле с головы до ног выступил
холодный пот.
Он изнемогал; как вдруг палач показался на сцене,
словно надзирая за своими пособниками, желая проверить,
исполнены ли приказания. Дюрталь не видел, но чувство
вал его, и этого нельзя было пересказать. Душа рванулась
282
вся, ощутив непосредственное бытие демона, хотела бе
жать, забилась, словно птица, которая колотится о стекла.
И ослабев рухнула, и свершилось невероятное, опроки
нулись пределы жизни.
Тело выпрямилось, овладело собой, повелевало повер
гнутой душою и яростным усилием рассеяло смятение.
В высокой степени ясно и отчетливо впервые воспринял
Дюрталь различие, отдельность души и тела, впервые по
знал чудо тела, дотоле так терзавшего свою спутницу при
хотями и страстями и в миг опасности забывшего все распри,
чтобы помешать потухнуть своему исконному врагу.
Это блеснуло перед ним, как мимолетная зарница, и
все сейчас же исчезло. Казалось, что удалился демон, что
разверзлась замыкавшая Дюрталя стена мрака, и брызнул
отовсюду свет. В безмерном вдохновении вознес хор «Salve
Regina», и гимн рассеял призраки, разогнал бесов.
Его воодушевила пламенная вера гимна. Ободрился,
отдался надежде, что кончилась страшная покинутость.
Начал молиться, и молитвы разгорались. Тогда понял, что
наконец они услышаны.
Кончилось богослужение. Он направился в трапезную.
Таким изнуренным, бледным предстал пред посвященным
и отцом Этьеном, что те воскликнули:
— Что с вами?
Опустившись на стул, пытался изобразить страдания
пройденного им крестного пути.
— И это длится больше девяти часов, рассказывал
он, — удивляюсь, как я не сошел еще с ума! Пусть так.
Но никогда бы я раньше не поверил, что душа может так
страдать!
Лицо отца просветлело. Он сжал руки Дюрталя и про
говорил:
— Радуйтесь, брат мой, вы встречены здесь, как мо
нах!
— Почему? — спросил изумленный Дюрталь.
283
 — Да, поверьте. Это агония — я не найду другого
слова, чтобы передать весь ужас такого состояния. Одно
из тягчайших испытаний, которые налагает на нас Господь.
Оно — одно из проявлений жизни очистительной. Счастье
ваше, что Иисус явил вам великое знамение благодати!
— Это доказывает истину вашего обращения, — под
твердил посвященный.
— Бог мой! Но не Он же подсказал мне сомнения в
вере, заронил в меня безумство угрызений, подстрекнул
мой дух на богохульство, отвратительными видениями ла
скал мой взор!
— Нет, но Он допускает. Что за муки, если бы вы
знали! — вздохнул гостинник. — Бог сокрывается, не от
вечает вам, как бы вы ни призывали. Человек мнит себя
покинутым, и, однако, Он тут, возле вас. Он невидим, и
выступает сатана. Пытает тебя, подносит грехи твои под
микроскоп. Подобно тупому напильнику, сверлит мозг его
злоба, а если прилетят еще грешные видения и переполнят
меру исступления...
Траппист оборвал речь... И продолжал медленно, как
бы сам с собой.
— В сравнении с этим ничто действительное искуше
ние, живая женщина, подлинная плоть и кровь, и безгра
нично чудовищнее эти призраки, измышленные воображе
нием!
— Как ошибался я, думая, что в мире протекает жизнь
монастырей!
— Нет, предназначение человека здесь, на земле, —
борьба, и происки духа тьмы в обителях особенно ретивы.
Души ускользают от него здесь, а он домогается покорить
их, во что бы то ни стало. Нет для него в мире более из
любленного уголка, чем келья. И больше всего выпадает
преследований на иноческую долю.
Посвященный заметил:
— Весьма поучительно одно из назиданий, преподан
ное в житиях отцов пустынников. Стеречь целый город на­
284
значается всего один демон, да и тот дремлет. Наоборот,
ни минуты не отдыхают две-три сотни бесов, посланных
пестовать монастырь, из сил выбиваются, — не в обиду им
будь сказано, — как истинные диаволы!
Рассудите сами: полномочие умножить грехи городов я
назвал бы синекурой. Сами того не сознавая, люди творят
волю сатаны. Чтобы отстранить от Господа, демону от
нюдь не надо их терзать, они покорны без малейшего с его
стороны усилия.
Свои полчища он бережет, чтобы осаждать монастыри,
где он наталкивается на отчаянное сопротивление. Вы сами
убедились, как яростно здесь бушует его натиск!
— Ах, — воскликнул Дюрталь, — не в нем главная
причина муки! Горше угрызений совести, горше посяга
тельств на веру или целомудрие, ощущает человек сознание
своей покинутости небом, и нет, кажется, тягостнее горя!
— Мистическая теология такое состояние именует не
проглядной ночью, — ответил Брюно.
И Дюрталь воскликнул:
— О, я помню, я понимаю теперь, почему свидетель
ствует святой Иоанн де ла Круа, что неописуемы страдания
этой ночи. Нет, он нисколько не преувеличивает, утверж
дая, что человек ввергается тогда живым в ад.
А я сомневался в истине его творений, обвинял его в
неумеренности! Нет, он преуменьшал скорее. Но, чтобы
поверить, надо прочувствовать, пережить это самому!
Посвященный спокойно возразил:
— Но вы не видели еще всего, поднялись лишь на пер
вую ступень тьмы, испытали ночь чувств и, хоть страшна
она, — да, я познал это собственным опытом, — но ничто
по сравнению с ночью духа, которая иногда наступает ей
вослед. Последняя — точное подобие мук, которые пре
терпел Спаситель в саду маслин, когда воскликнул изне
могший, обагренный кровавым потом: «Господи, да минует
Меня чаша сия!» Столь невероятна она!....
285
 И Брюно, побледнев, умолк. После паузы добавил:
— Познавший эту пытку предугадывает, что ожидает
отринутых в загробной жизни!
— Пора, — прервал монах, — пробил час сна. Святая
Евхаристия — единственное средство против всех наших
недугов. Завтра воскресенье, и братия приблизится к Свя
тым Дарам. Последуйте нашему примеру.
— Но я не могу причащаться с такой душой...
— Хорошо, сегодня ночью будьте готовы к трем.
Я зайду к вам в келью и отведу вас к отцу Максиму, кото
рый нас обычно исповедует в этот час.
Не дожидаясь ответа, гостинник пожал ему руку и уда
лился.
— Он прав, — подтвердил посвященный, — это на
дежное лекарство.
Поднявшись к себе, Дюрталь задумался.
— Теперь мне понятно, почему так настаивал аббат
Жеврезе на ознакомлении с трудами святого Иоанна де ла
Круа. Он знал, что я погружусь в непроглядную ночь и
из страха отпугнуть меня, не решился высказаться откро
венно, хотел предостеречь меня против отчаяния, помочь
воспоминанием прочитанного.
Да, но неужели он полагал, что можно еще рассуждать
при таком крушении!
Ах, да, чтобы не забыть, — я так и не писал ему. З а в
тра надо сдержать слово, послать ему письмо.
И вновь размышлял над святым Иоанном де ла Круа,
необыкновенным кармелитом, столь коротко описавшим
грозную ступень мистического возрождения.
Преклонялся пред величием Духа Святого, изъясняв
шего темнейшие, наименее известные превратности духа,
постигшего и проследившего божественное творчество,
когда Господь направляет душу, охватывает ее Своей дес
ницей, выжав, словно губку, не препятствует ей опять про
питаться страданием, пока не осушит ее в последнем очи
щении, не источит кровью и слезами.
286
 VI

— Нет, — прошептал Дюрталь, — не хочу отнимать

место этих достойных братьев.
— Но, уверяю вас, им это безразлично.
Дюрталь отказывался пройти раньше послушников,
ждавших своей очереди исповедаться, но отец Этьен на
стаивал:
— Я побуду пока с вами, и вы первый войдете в келью,
когда она освободится!
Дюрталь стоял на площадке лестницы, по ступеням ко
торой протянулась цепь коленопреклоненных или выпрям
лявшихся братьев, которые, закрыв головы капюшонами,
отвращали лица свои к стене. Все погруженные в самих
себя, безмолвно омывали они души.
И Дюрталь думал: «Какие могут у них быть грехи? Кто
знает? — Он заметил брата Анаклета с поникшей головой
и молитвенно сложенными руками. — Кто знает? Не ви
нит ли себя он в тайном влечении ко мне? Воспрещается же
в монастырях всякая дружба!»
Ему вспомнилась пламенно-ледяная страница из
«Пути к совершенству» святой Терезы, где она взывает о
ничтожестве человеческих уз, возвещает, что дружба —
слабость, усердно доказывает, что несовершенна всякая
монахиня, пожелавшая видеться с близкими.
— Ступайте, — прервал размышления Дюрталя отец
Этьен и подтолкнул его к двери кельи, из которой выходил
монах.
Близ аналоя сидел отец Максим. Дюрталь преклонил
колена и вкратце поведал о своих вчерашних угрызениях и
распрях.
— Нет ничего удивительного, что это случилось с
вами после обращения. Это благое знамение. Лишь лица,
отмеченные Господом, подвергаются подобным испытани
ям, — медленно произнес монах, когда Дюрталь окончил
свою исповедь.
И продолжал:
287
 — Вы очистились от тяжких грехов, и демон тщится
утопить вас в грязи. На мой взгляд коварные потуги его
ввели вас во искушение, но не в грех.
Насколько я усматриваю из вашего признания, вы
пережили соблазны плоти, усумнились в вере и терзались
угрызениями совести.
Оставим сладострастные видения: они независимы от
вашей воли, мучительны, правда, но страдательны.
Опаснее сомнения в вере.
Постарайтесь проникнуться истиной, что кроме мо
литвы, есть лишь одно верное средство против этого не
дуга — презрение.
Сатана — воплощение гордыни и, презрев, вы сокру
шите его дерзость. Он заговорил — пожмите плечами, и
демон замолкнет. Не следует препираться с ним. Он одо
леет вас, как бы ни были вы догадливы, ибо владеет хитро
умнейшим искусством спора.
— Но что делать? Я не хотел и, однако, не мог его не
слушать. Опровергая, я вынужден был отвечать.
— Именно этим дух лжи уповал вас соблазнить. Тща
тельно обдумайте следующее: коварно наделит он вас лег
кою победой, в подходящий момент снабдит необычными
возражениями и, видя, как вы простодушно полагаетесь на
превосходство вашего ответа, запутает вас в хитросплете
ниях, столь исключительных, что тщетно будете вы изне
могать над непосильною задачей.
Повторяю — не противьтесь и как бы ни мнили вы
себя правым, отстраняйтесь от борьбы.
Помолчав, приор спокойно сказал:
— Двояким способом можно отделаться от вещи, ко
торая тяготит. Отбросить ее вдаль или уронить. Отбросить
вдаль — для этого потребно напряжение, которое может
оказаться не по силам, уронить — просто, не стоит ника
кого труда, доступно всякому.
Отбрасывая вдаль, вы проявляете некоторое увлечение,
воодушевляетесь, быть может, не чужды известной доли
288
страха. ЭДюнить — значит выказать равнодушие, полное
презрение. Доверьтесь мне, используйте это средство и вы
обратите в бегство сатану.
Оружие презрения было бы в равной мере всемогуще,
чтобы отразить приступы мук совести, если б осажденный
мог ясно разбираться в распрях этого рода. К несчастью,
угрызения имеют ту особенность, что они одурманивают
людей, сбивают их с пути и потому, чтобы защититься, не
обходимо прибегать к священнику.
После мгновенного раздумья, монах продолжал:
— Тем хуже видит себя человек, чем больше погру
жается в свое Я. Во время самоиспытания становишься
дальнозорким. Чтобы различить вещи, необходимо отойти
на расстояние. Слишком близкие, они сливаются, как если
бы находились вдалеке. Вот почему в таких случаях над
лежит обратиться к духовнику, который не слишком далек,
не слишком близок, но созерцает как раз из той плоскости,
откуда всего явственнее различаются предметы. Замечу,
что угрызения можно уподобить некоторым болезням, ко
торые, если не захватить их вовремя, становятся почти не
излечимыми.
Не давайте им внедряться в вас. Самобичеванию не
устоять при первом же разоблачении. Оно рассыплется,
едва лишь изложили вы его священнику. Оно — марево,
которое развеется от слова.
Помолчав, инок произнес:
— Вы скажете, что слишком мучительно сознаваться в
призрачных искушениях, большей частью, отличающихся
своей нелепостью: но именно потому демон почти всегда
внушает вам не хитроумие, но глупости. Играет на вашем
тщеславии, на чувстве ложного стыда.
И снова замолк, потом прибавил:
— Угрызение, предоставленное самому себе, не ис
целенное, приводит к худшему из искушений — унынию.
В других случаях сатана нападает на одну какую-либо до
бродетель и действует открыто, но здесь из-за угла атакует
все вместе и одновременно.
10 Гюисманс Ж. К «Собрание сочинений. Т. 3» 289
 Вообразите, что вас соблазняет похоть, сребролюбие,
гордость; но самоисследованием вы всегда сможете уста
новить природу терзающего вас искушения. Наоборот, в
унынии разумение ваше так затемняется, что вы даже и
не подозреваете охвативших вас оков диавольских, с ко
торыми следует бороться, трусливо машете на все рукой,
теряете единственное оружие вашего спасения — молитву,
в тщете которой стремится убедить вас демон,
Никогда не медлите пресечь зло в корне, излечиться от
угрызения, едва оно лишь зародится.
Не имеете ли еще чего прибавить к исповеди?
— Нет, но меня не влечет к Евхаристии, меня обуяла
безвольная тоска.
— Не дано человеку бесследно сносить подобные
удары и, естественно, вы утомились. Не тревожьтесь, —
уповайте, не притязайте предстать пред Господом, разря
женным в пух и прах. Приблизьтесь к Нему просто, есте
ственно, не прибранным, таким, как есть. Не забывайте,
что вы сын, а не только раб. Мужайтесь, Господь рассеет
все ваши кошмары.
Приняв отпущение, Дюрталь спустился в церковь и
ждал обедни.
Настал миг причастия, и вместе с Брюно он последо
вал за послушниками. Вереницей преклонили все колена,
затем поднялись, чтобы обменяться поцелуем мира, и под
ходили к алтарю.
Смотря, как вкушали от Святой Трапезы все иноки,
Дюрталь, усердно повторявший советы отца Максима и
ревностно домогавшийся самозабвения, не мог, однако, не
подумать: «Дойдет черед до меня, и Господь испытает пе
ремену. Нисходивший в святилища, Он вынужден будет и
посетить вертеп». — И поскорбел за Него чистосердечно
и смиренно.
Приблизившись к умиротворяющему таинству и вер
нувшись на место, он, как и в первый раз, испытал ощуще
ние удушья, и его сердце забилось. Сейчас же после обедни
покинул церковь и устремился в парк.
290
 Нежно, без видимых знаков, началось медленное дей
ствие Святых Даров. Исподволь открыл и освежал Х ри
стос затхлое жилище, и оросили Дюрталя потоки света.
Пред окнами чувств, доселе отверстыми в колодезь, в
теснину сырую и окутанную тьмой, блеснула сияющая по
лоса, озаряя необозримую даль небес.
В ином свете предстала ему природа. Переменились
пейзажи, спала с них туманная пелена печали. Неожидан
ное осияние души роняло отблески вокруг.
Он чувствовал облегчение, нечто подобное детскому
восторгу больного, совершающего свою первую прогулку,
выздоравливающего, который вышел, наконец, на воздух
после продолжительного плена в комнате. Все помолоде
ло. В новом свете явились ему аллеи, леса, по которым он
столько бродил и в которых начал уже запоминать все из
вилины, все уголки. Длительною радостью, взлелеянною
нежностью веяло от окружающего ландшафта, и казалось,
что не раскидывается он, как раньше, вокруг распятия, но
близится, собирается вокруг него, напряженно обращаясь
к погружающемуся в воду кресту. Трепетно шелестели де
ревья в дыхании молитв, склонялись перед Христом, кото
рый не искривлял уже в зеркале пруда своих искаженных
рук, но благословлял воды, сжимая, обнимая их.
Изменилась и самая вода. Иноческие облики мерцали в
темной влаге, белые рясы упадали в отражениях плывущих
облаков. Лебедь обрызгивал их сверкающим водопадом и
катил перед собой большие, блестящие круги.
Золоченые волны походили на святой елей, которым
заклинает церковь в субботу на святой неделе; сень об
лаков разверзалась над ними, обнажая блестящее солнце,
подобное исполинскому расплавленному золотому слитку,
Святым Дарам, объятым пламенем.
Природа возносила гимн спасения; коленопреклонен
но пели в дуновениях ветра деревья, и цветы кадили свои
ми благоуханиями святыне, ослепительной в возжженном
хранилище небесного светила. Потрясенный Дюрталь
291
благоговейно замер. Перед преобразившимся пейзажем
ему хотелось говорить о своей вере, ликовании. Он ощутил
наконец радость жизни. Ужас бытия — ничто пред такими
мгновениями, которых не способно даровать никакое чисто
человеческое счастье. Единый Бог властен оросить, зато
пить душу волнами подобного восторга, как ни одно со
бытие нашего мира не сравнится с ниспосланной Господом
чашей страданий. Дюрталь познал это из опыта. Душев
ное страдание и блаженство под божественной десницей
достигают такой остроты, о которой не смеют и мечтать
люди, не преступавшие пределов человеческого счастья и
страданий.
Эта мысль напомнила ему о грозных томлениях кану
на. Он попытался подвести итог своих самонаблюдений в
пустыни.
«Во-первых — отчетливое расхождение души и тела.
Затем, ясноощутимое демоническое влияние, вкрадчивое и
упорные, наряду с божественным воздействием, — наобо
рот, глухим, затаенным, обнаруживающимся лишь в от
дельные мгновения, в другое время как бы скрывающимся
навсегда.
И все это, прочувствованное, осознанное, с первого
взгляда незамысловатое, оставалось, однако, совершенно
необъяснимым. Непонятен был порыв тела, устремившего
ся помочь душе и овладевшего ее волей, чтобы поддержать
ее в миг слабости. Откуда в теле этот, хотя бы смутный, от
клик, внезапная бесповоротная решимость, сдавившая его
спутницу в тисках, помешавшая ей бежать? Это столь же
таинственно, как и все остальное», — говорил себе Дюр
таль и продолжал в раздумьи:
— Не менее загадочно и действие Иисуса в Святых
Его Дарах... Мое первое причащение разъярило козни
диавола, второе обуздало их.
Ах! Как плохо оправдались все мои рассчеты! Бежав
сюда, я почти не сомневался за душу и тревожился за тело.
Случилось наоборот. Желудок оправился, выдержал на­
292
пряжение, о котором я не смел и помышлять, а душа повер
жена, страждет бесплодностью и колебаниями, проявила
себя такой хрупкой, такой слабой!
Оставим эту тему.
Он гулял, уносясь мыслью от земли, охваченный ту
манной радостью, парил в самозабвенном экстазе, принося
благодарения без слов. Душа, тело, все существо его при
знательно изливалось к Boiy живому, которого он ощущал
в себе, которого чуял в коленопреклоненной природе, каза
лось, тоже источавшей безмолвные гимны благодарности.
Часы прозвонили на фронтоне, напоминая, что пора
завтракать. В трапезной он отрезал кусочек хлеба, взял
сыр, выпил полстакана вина. И готовясь уйти, вспомнил,
что переменилось расписание служб. Оно теперь отличает
ся от будничного. И он поплелся в келью, чтобы справить
ся с таблицами.
Нашел всего лишь одну, излагавшую правила для ино
ков, и вычитал из нее распределение богослужебных часов
обители:
Упражнения братии во все обычные воскресные дни.

Утро. Вечер.
часы часы

1 Пробуждение, малая служба, 2 Конец отдыха. Ноны.

молитва от 1 ч до \х/г
2 Пение великой канонической 4 Вечерня и молитва о спасе
службы. нии.

57, Час первый, ранняя обедня до 57, Четверть часа молитвы.

6 ч.
б7„ Капитул. Поучения. Великое 6 Ужин.
молчание.
п Окропление, терцы, шествие. 7 Чтение пред повечерием.
10 Великая литургия. п Повечерие.
и Сексты, особое испытание. Ч Salve. Анжелюс.

Щ Анжелюс. Обед. п Испытание и расхождение.

127„ Отдых. Великое молчание. 8 Отхождение ко сну. Великое
молчание.

293
 Примечание: После сентябрьского креста отменяется полу
денный отдых, ноны в 2 часа, вечерня в 3, ужин в 5, повечерие в
6 и отхождение ко сну в 7.
Дюрталь на клочке бумаги составил, согласно расписа
нию, выборку для своего употребления.
— Значит, повторял он, мне надо быть в церкви в
9 У 4 на окроплении, великой литургии и секстах, потом
свободен до двух. В 2 — ноны, и свободен до четырех.
В 4 — вечерня и спасение и, наконец, в I х/ 2 повечерие.
Горячий день! к тому же я на ногах сегодня с двух с по
ловиной утра.
Войдя к девяти в церковь, он встретил там большинство
послушников. Одни из них, коленопреклоненные, творили
крестный путь, другие перебирали четки. Зазвонил коло
кол, и все разошлись по местам.
Сопутствуемый двумя отцами в мантиях, показался
приор в белом стихаре, и под пение антифона: «Asperges
me Domine, hyssopo et mundabor»1 все монахи вереницей
проходили перед отцом Максимом, который, стоя на сту
пенях спиною к алтарю, окроплял их освященною водою,
а они, склонив голову, осеняли себя крестным знамением,
возвращаясь на свои места.
Затем приор спустился со ступеней и, приблизившись
ко входу преддверия, кропилом крестообразно обрызгал
посвященного и Дюрталя. Наконец, облачился и присту
пил к совершению таинства.
Дюрталь сравнил эту службу с воскресным служением
у бенедиктинок.
Одинаковое «Кирие элейсон», только медленнее, звуч
нее, с большей суровостью растянутого окончания послед
них слов. Голоса монахинь в Париже утончали, обостряли
мольбу, оттачивали упадающий звук, делавшийся менее
глухим, громоздким и глубоким.

1Окропи меня, Господи, иссопом, и буду чист (л а т .).

294
 Разнилась «Gloria in excelsis»1. У траппистов она вы
ходила первобытнее, шероховатее, угрюмее, захватывала
своим мужественным обликом, но умиляла меньше, и в
формулах преклонения, например, в «te adoramus»2 «te» не
откалывалось, не сочилось, подобно слезе любовной эссен
ции, подобно признанию, смиренно сдержанному на устах.
Особенным восторгом преисполнился Дюрталь, когда воз
несся «Credo»3.
Он еще не слыхал его столь властным и величествен
ным. В согласном пении вырастал символ, и разверты
валось медленное шествие догматов в наряде красочно-
суровых звуков, темно-фиолетовых, исчерна-красных и
лишь в конце чуть-чуть светлевших, угасая в долгом жа
лобном «аминь».
Следя за цистерцианской службой, Дюрталь отмечал
следы древних напевов, еще уцелевшие в обедне приход
ских церквей. Неприкосновенным сохранился весь канон:
«Sur sum Corda», «Vere Dignum», антифон «Pater». И з
менились «Sanctus» и «Agnus Dei»4.
Тяжелые, будто воздвигнутые в романском стиле, они
облекались покровом пламенным и вещим, который ло
жится на все богослужение траппистов.
— Скажите, — заговорил посвященный, когда после
церемонии они усаживались за стол в трапезной, — ска
жите, как показалась вам наша великая литургия?
— Она превосходна, — ответил Дюрталь и задумчи
во прибавил: — если достигнуть целостного впечатления.
Вместо незанимательного храма перенести сюда своды
Сен-Северин. Стены увещать картинами Ф ра Анжелико,
Мемлинга, Грюневальда, Герарда Давида, Ван дер Вейде
на, Боутса, сочетать их с дивными творениями из камня,

1Слава в вышних (л ат .).

2 Поклоняемся тебе (л ат .).
3 Верую (л ат .).
4 «Вознесем сердца», «Во истину», «Отче», «Свят», «Агнец Бо
жий» (л ат .).

295
каковы скульптуры большого шартрского портала, с рез
ными деревянными запрестольными украшениями, подоб
ными образам Амьенского собора. Блаженная мечта! —
Помолчав, продолжал: — Но были времена, и она во
площалась. Мир видел ее. Целые столетия повсюду стоял
этот идеальный храм во времена Средневековья! Напевы,
изделия из благородных металлов, картины, скульптуры,
ткани, — все поднималось на соответственную высоту,
сказочными сокровищами восславлялись литургии. Как
все это далеко!
— Не станете вы утверждать, — улыбаясь ответил
Брюно, — что церковные облачения здесь безобразны.
— Нет, они изысканны. Начать с того, что не в при
мер изделиям парижских мастеров они не похожи у вас на
фартуки землекопов и не вздуваются на плечах священни
ка складками, напоминающими опущенные ослиные уши.
В Париже крестообразная риза, вся обшитая или затканная
галунами, словно глухое пальто, облегает стан священнос
лужителя. Траппистские облачения сохранили, напротив,
древнюю форму, как мы знаем ее по религиозным сценам
старинных рисовальщиков и ранних живописцев. Четыре
листа, изображающие крест, выдержаны в стрельчатом
стиле, как он высекался в стенах средневековых церквей,
и навевают мысль об отцветающем, перезрелом лотосе,
склонившем свои распустившиеся лепестки.
Добавлю также, — продолжал Дюрталь, — что фла
нелевая или мельтонная ткань ризы подвергалась, оче
видно, тройной окраске, чтобы сиять столь глубокой и
прозрачной радугой тонов. Церковные басонщики могут
сколько угодно унизывать серебром и золотом свои муары
и шелка, никогда не достичь им оттенков, столь пылающих
и вместе с тем так радующих глаз, которыми переливалась
вчера ярко-малиновая риза отца Максима, расцвеченная
бледной желтизной.
— Да. А разве не ласкала взор траурная риза с доль
чатыми крестами и стыдливыми белыми репейками, в ко
торую облачился причащавший нас отец игумен?
296
 Дюрталь вздохнул:
— Ах, если б церковные статуи были отмечены таким
же строгим вкусом!
— Кстати, пойдем поклонимся Норт-Дам-де-Артр,
которую, как я вам рассказывал, извлекли из развалин
древнего монастыря.
Встав из-за стола, они одним из коридоров проникли
в боковую галерею, в конце которой остановились перед
каменной статуей в человеческий рост.
Тяжелая и надтреснутая, она походила на полнощекую
крестьянку, которая держала на руке младенца, благослов
ляющего шар.
Но непорочность и благость сквозили в этом земном
коренастом облике бургундского или фландрского проис
хождения, струились в улыбке лица, невинных очах, губах
добродушных и милосердых, обещавших всепрощение.
Пред ними стояла сельская Богоматерь, словно соз
данная для смиренных послушников, не грозная госпожа,
способная внушить им почтение, но мать — кормилица
души, истинная их мать.
— Как не понимают этого здесь? почему стоит она в
углу коридора, когда ей подобает выситься во храме! —
воскликнул Дюрталь.
Посвященный переменил разговор.
— Предупреждаю, что молитва о спасении не совпа
дает с вашим расписанием. Ее поют не после вечерни, но
после повечерия, которое отслужат, по крайней мере, на
четверть часа ранее указанного.
И посвященный удалился в свою келью, а Дюрталь на
правился к пруду. У\егся на ложе сухого камыша и глядел
на зыбь вод, которые плескались у его ног. Прилив и отлив
воды, замкнутой, обреченной себе самой, не преступающей
пределов вырытого водоема, натолкнули его на долгие думы.
Он говорил себе, что река — вернейший символ жизни
деятельной. Если следовать по течению ее от самого истока
чрез земли, которые она оплодотворяет, то видишь, как,
выполнив свое предназначение, она умирает, низвергаясь
297
в могилу морской пучины. Вода домашнего крова, зато
ченная в пруде оградой камышей, которые она же вскор
мила плодоносной влагой берегов, живет своей особенной
жизнью, течет сама в себе и, казалось, не творит ведомого
дела, храня безмолвие и отражая бесконечную даль небес.
— Меня тревожит стоячая вода, — размышлял Дюр
таль. — Мне чудится, что, будучи не в силах разлиться,
она уходит вглубь; потоки лишь мимолетно владеют отра
жением смотрящихся предметов, тогда как она поглоща
ет его безвозвратно. Забытые облака, погибшие деревья,
чувства, подхваченные на лице склонявшихся монахов, по
гребены в упорной глубине пруда. Воды полны здесь и не
пусты, подобно стремительным волнам, которые орошают
деревни, омывают города. Это воды созерцательные, в со
гласии с пустынным житием монастырей.
Река здесь утратила бы всякий смысл. Равнодушная
и торопливая, катилась бы она, неспособная умиротворить
душу, которую утишает дремлющий пруд. Ах! Святой
Бернар искусно сочетал цистерцианский чин с ландшаф
том, основывая здесь обитель Нотр-Дам-де-Артр. Но до
вольно! Он поднялся, обрывая свои думы и, вспомнив, что
сегодня воскресенье, перенесся душой в Париж, вспоми
нал свои воскресные скитанья по церквам.
По утрам его восхищал Сен-Сюльпис, но зато невоз
можны там были остальные службы. Безобразная, иска
женная вечерня. А по торжественным дням регент бывал
одержим беззастенчивой любовью к низменной музыке.
Иногда Дюрталь спасался в Сен-Жерве, где хоть по
временам исполнялись творения древних мастеров. Но
наравне с Сен-Эсташ храм этот превращался в платный
концерт, где нечего было делать вере. Терялось всякое бла
гоговение среди дам, которые, скрипя стульями, кривля
лись и вертелись. Легкомысленные бдения благочестивой
музыки, компромисс между богослужением и театром!
Выше стоял Сен-Сюльпис, где посетители, по крайней
мере, не шумели. Именно там вечерня отличалась наиболь
шей торжественностью и наименьшей торопливостью.
298
 Семинаристы часто подкрепляли певчих, и внушитель
ный хор величественно развертывал вечернее богослуже
ние, поддержанное звучными органами.
Подрезанные, барашком завитые, мало объединенные
напевы исполнялись отдельными куплетами, которые воз
глашал хор, чередуясь с баритоном. Но подделка царила и
в других церквах, и предпочтение следовало отдать Сен-
Сюльпис, обладавшему мощной, искусно управляемой ка
пеллой, не походившей на те дребезжащие голоса, кото
рые, как в соборе Богоматери, готовы были рассыпаться
при первом дуновении.
Истинно тягостно действовал только оглушитель
ный взрыв, с которым ударялась о своды первая строфа
«Magnificat».
И з двух строф орган проглатывал одну, и под пред
логом, что каждение слишком длительно, чтобы все це
ликом заполнить его этим песнопением, господин Видор,
восседая за своим ящиком, распродавал залежавшиеся
музыкальные остатки, пронзительно визжал, подражая
человеческому голосу и флейте, свирели и галубету, торбе
и фаготу, точил балясы под аккомпанемент волынки или,
наскучив жеманиться, яростно свистел в диск и, наконец,
разряжал все свои орудия, подражая локомотиву, который
грохочет на металлическом мосту.
В бессознательной ненависти к древней мелодии регент
не хотел отставать от органиста, и, начиная с молитвы о
спасении, радостно пренебрегал грегорианскими напевами,
пускал в пляс своих хористов.
Святилище оглашалось тогда воем. В «Ave Maria» и
«Ave verum» вереницей подпрыгивали все мистические по
шлости блаженной памяти Гуно, рапсодии старого Тома,
плясовые мотивы жалких кропателей, привычные утехи
регентов Ламурё, распеваемые, к сожалению, при участии
детей без всякрй боязни осквернить их целомудренные го
лоса мещанской музыкальною забавой, этим извращением
искусства!
299
 Регент хора — музыкант, несомненно, выдающийся,
и как никто в Париже, справляется, когда надо с «Dies
irae» в органных басах и с «Tantum ergo». — Почему не
исполняет он по примеру Сен-Жерве хотя бы Палестри
ну и Витторио, Айхингера и Аллегри, Орландо Лассо и
Депрэ? — Но нет, он гнушается, по-видимому, и этими
мастерами, считает их устаревшими обломками, которые
можно забросить на чердак!
И Дюрталь продолжал:
Музыка прямо невероятная преподносится в современ
ных парижских церквах! Под предлогом сбережения пев
чих, выпускают половину строф из кантик и гимнов, заме
няя их для разнообразия докучными руладами органа.
«Tantum ergo» завывают на австрийский национальный
лад или хуже того — засоряют мотивами из опереток или
дребезжаньем таверн, текст разбивают на куплеты и, слов
но веселую песенку, дополняют его кратким припевом.
Не лучше участь и других духовных песнопений.
Папство в нескольких буллах неукоснительно воспре
тило осквернять святыню нотными потехами. Достаточ
но указать на Иоанна X X II, в своей причудливой булле
«Docta Sanctorum» решительно восставшего на мотивы
мирской музыки в храмах. Равным образом он запретил
хорам фиоритурами изменять древнюю мелодию. Не ме
нее ясны указы Тридентского собора, и совсем еще недав
но вмешался регламент священной конгрегации обрядов,
стремясь изгнать музыкальные увеселения из святых мест.
Делают ли что-нибудь настоятели, облеченные надзо
ром за музыкой своих церквей? Да ничего; они умывают
руки.
Бедная церковь, горько живется ей со священниками,
которые, в надежде на доход, позволяют изломанным го
лосам певиц отплясывать в дни празднеств под громоздкие
звуки органа!
В Сен-Сюльпис настоятель терпит презренное зубо
скальство, которым его угощают, но не позволяет, по край­
300
ней мере, чтобы, как в Сен-Северин, в страстной четверг
комедиантки участвовали в богослужении своими непри
стойными голосами. Не допускает соло английской волын
ки, которую мне однажды довелось слышать в Сен-Тома
в вечер непрерывного поклонения. И если великий канон
Сен-Сюльпис ужасен, то, невзирая на свой театральный
облик, вечерни проникнуты истинным очарованием.
И Дюрталь задумался над богослужением вечерни, от
цом которой является святой Бенедикт. Она казалась ему
подлинной молитвой вечеров, предупредительным закли
нанием, спасительным доспехом против козней суккубата.
Она как бы цепь передних часовых, сторожевых постов,
расставленных вокруг души для ночной охраны.
В совершенстве строились окопы молитв на поле бра
ни. После благословения тончайший, прозрачнейший из
голосов капеллы, голос младшего отрока, подобно пестуну,
бросал краткое поучение, извлеченное из первого посла
ния святого Петра, призывая верующих к воздержанию и
бдению, дабы не быть застигнутыми врасплох. Священник
возглашал затем обычные вечерние молитвы, орган играл
прелюдию, и упадала цепь псалмов — псалмов сумрачных,
в которых взывает человек к Господу о помощи пред на
шествием ночи, населенной лемурами, кишащей демонами,
и молит отвратить от него во время сна насилие ков адских,
исступленность духов зла.
Далее, гимн святого Амвросия «Те lucis ante terminum»1
подчеркивал рассеянный в псалмах смысл, своими крат
кими строфами подводил ему итог. Самая существенная
из них, предваряющая и разоблачающая сладострастные
опасности тьмы, к сожалению, заглушалась громкими ор
ганами. В Сен-Сюльпис гимн пелся не в древней мелодии,
как у траппистов, но возносился напевом кованым и пыш
ным, дышавшим славой, облеченным горделивою осанкой,
сочиненным, без сомнения, в XV III веке.

1С последним солнечным лучом (л а т .).

301
 Наступала пауза; человек ободрялся, укрывшись за
валы молений, собирался с мыслями, чувствовал себя уве
реннее и чрез невинные голоса устремлял к Господу новые
молитвы. После заключительного поучения, прочтенного
священнослужителем, отроки хора пели краткий ответ:
«In manus tuas, Domine, commendo spiritum meum»1, и он
разветвлялся, удвояясь, а в конце снова сливал обе ветви,
разделенные стихом и половиной антифона. Затем следо
вала кантика Симеона, который хотел умереть, увидя Мес
сию — «Nunc dimitis»2. Церковь включила ее в вечерню,
чтобы побудить нас на сон грядущий к самоиспытанию, —
ибо никто не знает, пробудится ли он утром, — и весь хор
возносил ее, чередуясь с ответами органа.
Наконец, завершалась служба, и воздвигая еще не
сколько молений, церковь отдавала последние свои рас
поряжения и собиралась опочить, укрытая от предатель
ских ударов и вручая свою паству попечениям Богоматери,
воспевала Деву одним из четырех постепенных антифонов,
которые меняются в соответствии со службой дня.
Странно, что монастырский чин вечерни беднее роман
ского, и у траппистов она, без сомнения, менее благолепна,
пожалуй, даже менее занимательна, чем в Сен-Сюльпис.
Любопытно будет послушать здесь воскресную вечерню.
Услышав ее, Дюрталь убедился, что она ничуть не от
личается от вечерен, которые служатся бенедиктинками
улицы Месье. В ней чувствовалось только больше тяже
сти, суровости, довление романского стиля, в то время как
женские голоса по самому складу своему оттачивали и вы
секали в ней стрельчатые арки, облекали готическим сти
лем те же самые грегорьянские мелодии.
Вечерня, наоборот, совсем не походила здесь на службу
в Сен-Сюльпис, в которой современные ухищрения иска
жали самую сущность древней музыки. Лишь «Magnificat»

1В руки Твои, Господи, предаю дух мой ( л а т .).

2 Ныне отпущаеши ( л а т .).

302
траппистов, отрывистый, с резкими раскатами, уступал ве
личественному, дивному королевскому «Magnificat», кото
рый поется в Париже.
Удивительно, какие у монахов отменные голоса, думал
Дюрталь, слушая, как они завершали гимн Богородицы,
и улыбнулся, вспомнив, что в древней церкви регент на
зывался «fabarius cantor», «вкушающий бобы», так как
для укрепления голоса он должен был поедать этот овощ.
В пустыни часто готовились бобовые блюда. Быть может,
в этом разгадка вечной юности иноческих голосов!
После вечери он гулял по аллеям и курил, размышляя о
литургии и о древнем пении.
Задумался над символизмом канонических часов, ко
торые каждодневно напоминают верующим о краткости
жизни, воссоздают образ ее с детства и до смерти.
Читаемый на заре час первый знаменовал отроче
ство, терцы — юность, сексты — расцвет возмужало
сти, ноны — приближение старости, а вечерня означала
дряхлость. Она входила в полунощницу и пелась некогда
в шесть часов вечера во время равноденствия, когда солнце
закатывается в багровый пепел облаков. А ночь оглаша
лась тогда повечерием — символом смерти.
В каноническом богослужении даны дивные четки для
псалмов. Зерна часов воплощают последовательные ступе
ни человеческого бытия, отражают угасание жизни вместе
с течением дня и увенчаны совершеннейшей из служб —
повечерием, бдительным напутствием к смерти, которую
прообразует сон!
Переходя от текстов, столь мудро подобранных, от
гимнов, отмеченных печатью величия, к их литургическо
му звуковому одеянию, к невматическим мелодиям, к бо
жественному псалмопению, такому простому и единому,
Дюрталь видел, как повсюду, кроме бенедиктинских мо
настырей, древняя музыка дополняется аккомпанементом
органа, насильственно втискивается в современную то
нальность. Она исчезает, заглушаемая чуждыми побегами,
303
неминуемо становится бесцветной, бесформенной, непо
нятной.
Один из палачей ее — Нидермейер — выказывал
себя, по крайней мере, милосердым. Пытался применить
приемы, более искусные и чистые. Опрокинул грани пыт
ки. Не расплавляя древнего пения и не отливая его в фор
мы современной гармонии, он, наоборот, гармонию подчи
нял суровой тональности церковной мелодии. Сохранялись
ее особенности, но несравненно естественнее было бы не
нарушать ее одиночества, не обременять ее грузом напрас
ного кортежа, неловкой свиты!
Здесь, у траппистов, она жила и расцветала в полной
безопасности, не боясь предательства монахов. Иноческий
хор всегда достигал одногласия, пел ее без аккомпанемен
та, единым ладом.
Еще раз мог он в этом увериться, когда, после ужина,
вечером, в конце повечерия отец ризничий зажег все све
чи алтаря. Безмолвно застыли коленопреклоненные трап
писты, закрыв лица руками или склонив головы на бок к
рукавам широких ряс. Вошли три послушника — двое со
светильниками, и перед ними третий с кадильницею. А по
одаль шествовал приор, молитвенно сложив руки.
Дюрталь любовался их изменившимися облачениями.
Вместо обычных грубых шерстяных ряс с заплатами и
вставками, заношенных, грязного цвета, они облеклись в
рясы с коричневым фиолетовым оттенком сливы, поверх
которых белели брызжи новых стихарей.
Отец Максим, облаченный в молочной белизны ман
тию с вышитым желто-лимонным крестом покрыл воз-
духами Святые Дары, а послушник поставил кадильницу,
на углях которой таяли слезы чистого ладана. В Париже
вожженная перед алтарем кадильница качается со звоном
на своих цепях, словно бряцающий конь, который встряхи
вает головой, гремя уздой и удилами. У траппистов кадило
неподвижно курилось перед жертвенником за спиной свя
щеннослужителей.
304
 Вся братия запела умоляющий антифон «Parce Domine»
и затем «Tantum ego», пышный гимн, который можно вос
создать почти мимически, так ясно передает последова
тельные оттенки чувств рифмованная песнь.
Склонив кротко голову, она в первой строфе свиде
тельствует о бессилии чувств объяснить догмат истинного
воплощения, творимое чудо Святого Тела. Дивится и со
зерцает, и спешит возвестить слабость разума, могущество
веры.
Во второй строфе возносится эта мелодия, столь вдум
чивая и благоговейная, славословит Троицу, восторженно
ликует, остывая лишь в конце, когда музыка влагает новый
смысл в текст святого Фомы и в долгом жалобном «аминь»
признается в недостойности молящихся принять благосло
вение Распятого на кресте.
Курясь клубами фимиама, ткала кадильница перед ал
тарем голубой дым, и в стелющихся туманных сумерках,
подобно золотому месяцу, поднимались Святые Дары сре
ди звездного мерцания свечей.
И краткими, нежными звонами медленно зазвони
ли колокола аббатства, и поднялись иноки, повергнутые
ниц с закрытыми глазами, и загремела древняя мелодия
«Laudate», как поется она у Нотр-Дам-де-Виктуар за ве
черней молитвой о спасении.
И друг за другом, земно кланяясь перед алтарем, вы
ходили чернецы из храма, а Дюрталь с посвященным вер
нулись в странноприимный дом, где их ждал отец Этьен.
Гостинник спросил Дюрталя:
— Прежде чем лечь спать, я хотел бы знать ваше впе
чатление от сегодняшнего дня. Дюрталь благодарил, уверяя,
что воскресенье успокоило его. Отец Этьен и усмехнулся и
одной фразой показал, что все они под личиной отчуждения
гораздо больше заняты своим гостем, чем тот думал.
— Высокопреподобный отец игумен и отец приор по
радуются, когда я передам им ваш ответ, — сказал он и,
пожелав Дюрталю доброй ночи, пожал ему руку.
305
 VII

В семь часов, готовясь подкрепиться пищей, Дюрталь

встретился с отцом Этьеном.
— Отец мой, завтра вторник. Истекло время моего
уединения, пора уезжать. Скажите, как заказать для меня
экипаж в Сен-Ландри?
Монах усмехнулся.
— Если хотите, я поручу это комиссионеру, который
привезет почту; но разве вы спешите покинуть нас?
— Нет, но я боюсь злоупотреблять...
— Слушайте, вы так хорошо применились к траппист -
ской жизни, что, право, могли бы погостить у нас еще два
дня. Чтобы уладить одно недоразумение, отец казначей
поедет в Сен-Ландри. Он отвезет вас на вокзал в нашем
экипаже. Вы избегнете лишних трат, и вдвоем путь отсюда
до станции покажется вам менее долгим.
Дюрталь согласился. Шел дождь. Он поднялся к себе
в комнату. Наживаясь, подумал: странно, что в монасты
ре прямо невозможно читать. Здесь ни к чему не тянет.
К Богу мысль устремляется из самого себя, но не чрез по
средство книг.
Бессознательно из груды томов взял книжку, которая
попалась ему на столе в тот день, когда он устраивался в
келье. Она носила заглавие: «Духовные упражнения» Иг
натия Лойолы.
В Париже Дюрталь уже ознакомился с этим творением
и теперь, снова перелистывая его страницы, остался верен
холодному, почти неприязненному впечатлению, которое
произвела на него тогда книга.
«Упражнения» убивали всякую самостоятельность
души, видели в ней мягкое тесто, вливавшееся в форму. Не
развертывали перед ней ни горизонтов, ни небес. Вместо
расширения и возвеличения, умышленно умаляли, опуска
ли ее в тесные рамки, питали блеклыми безделицами, су
хими пустяками.
306
 Дюрталя пугали эбонсаи, деревья, изнасилованные и
карликовые, это китайское уродование младенцев, поса
женных под колпак. Он закрыл книгу, развернул другую:
«Введение в богобоязненную жизнь» святого Франциска
Сальского.
Невзирая на нежность и благодушие, сперва очаровы
вавшие, он не чувствовал ни малейшей охоты перечитывать
ее. Человек под конец проникался отвращением к ней, душе
претили ее ликерные конфеты и сочные сладости. Это про
изведение, столь славившееся в католическом мире, мож
но уподобить прохладительному питью, благоухающему
бергамотом и амброю, или роскошному носовому платку,
хранившему затхлый запах ладана, который встряхивали в
церкви.
Но как человек святой, епископ Франциск Сальский
наводил на размышления. С его именем связывалась вся
мистическая история X V II века.
Дюрталь перебирал сведения о религиозной жизни того
времени, которые уцелели в его памяти. В церкви тогда
преобладали два течения: так называемый экстатический
мистицизм, исходивший от святой Терезы, святого Иоанна
де ла Круа и представленный в лице Марии Гюйон, и ми
стицизм умеренный, приверженцами которого были святой
Франциск Сальский вместе с своим другом — баронессой
де Шанталь.
Восторжествовало, разумеется, последнее течение.
С неистовым восторгом встречали Иисуса, нисшедшего
в гостинные, спустившегося до уровня светских женщин,
Иисуса, сдержанного, обходительного, Иисуса изящного,
возделывающего душу своего творения, чтобы одарить ее
новой прелестью. Напротив, единодушное осуждение ду
ховенства, гнушавшегося мистикой, не понимая ее, обру
шилось на госпожу Гюйон, которая преемственно отправ
лялась от святой Терезы и проповедывала мистическое
учение любви, безыскусную связь с небом. Ее возненави
дел грозный Боссюе и обвинил в модной ереси молинизма
307
и квиэтизма. Без большого труда отразила она поклепы,
но он все же преследовал ее, и, ожесточившись, заточил в
Венсенн, выказав себя упрямым, злобным и жестоким.
Фенелон, пытаясь примирить оба направления, сочи
нил малую мистику, не слишком горячую и не холодную,
немного теплее, чем творение святого Франциска Саль-
ского, но значительно уступавшую пламени святой Терезы.
В конце концов и он утратил благорасположение церковно
го коршуна и, несмотря на трусость и отречение от своего
давнишнего друга, госпожи Гюйон, подвергся хитроумным
преследованиям Боссюе, был осужден в Риме и послан в
изгнание в Камбре.
Дюрталь не мог удержаться от улыбки, вспоминая раз
дирающие жалобы сторонников, оплакивавших его опалу,
изображавших мучеником этого архиепископа, все на
казание которого выразилось в том, что он сменил роль
версальского куртизана на управление своей епархией, по-
видимому, до тех пор занимавшей его весьма мало.
Этот митроносец, в горе своем остававшийся архиепи
скопом, герцогом Камбрейским, богачом и князем святей
шего престола и плакавшийся, что его заставили посетить
своих пасомых, — прекрасно отражает положение еписко
пата в велеречивое царствование великого короля, когда
царило священнослужение финансистов и холопов. Как ни
как, но у него нельзя отнять известного подъема и дарова
ния. Современные епископы в большинстве случаев были
не менее коварны и низкопоклонны, но при этом лишены и
настойчивости и таланта. Некоторые из них, выловленные
в садке порочных священников, под давлением выказыва
ют себя готовыми на все, обладают душой старых ростов
щиков, презренных барышников и плутов.
Печально, но это так, рассуждал Дюрталь. Что ка
сается госпожи Гюйон, я не считаю ее ни замечательной
писательницей, ни святой. Она, незадачливый отпрыск ис
тинных мистиков, мнила себя униженной и, конечно, ей не
хватало смирения, которым возвеличились святая Тереза и
308
святая Клара. Но она все же пламенела, была исполнена
Христом, не походила на благочестивую куртизанку, елей
ную придворную ханжу, вроде Ментенон! Какой, в сущно
сти, особенный религиозный век! На всех святых его лежит
неприятный отпечаток благоразумия и благонамеренности,
многоглаголания и холода. Святой Франциск Сальский,
святой Винсент де Поль, святая Шанталь... Нет, мне ми
лее святой Франциск Ассизский, святой Бернар, святая
Анжель... Мистика X V II века родственна его напыщен
ным, уродливым храмам, его надутой, холодной живописи,
торжественным стихам и вымученной прозе.
Да, но моя келья еще не выметена и не прибрана; сидя
здесь, я, пожалуй, стесню отца Этьена. Идти гулять в лес
нельзя, слишком дождливо. Первым делом надо отпра
виться в церковь и прочесть малое прославление Богоро
дице.
Он так и сделал. Церковь в эти часы обычно пустовала.
Монахи работали в полях или на фабрике. Лишь два коле
нопреклоненных отца так горячо молились перед алтарем
Богородицы, что не слышали даже, как открылась дверь.
Дюрталь поместился возле них, против примыкающей
к главному алтарю паперти и смотрел на отражения их в
стекле, вставленном перед ракой блаженного Геррика.
В нижнем углу раки, возле святых останков, увидел он
и свой облик.
Поднял на миг голову и заметил, что на серой и голу
бой амальгаме круглого окошка, прорезанного в ротонде за
главным алтарем, обрисовывались знаки, выгравированные
на обратной стороне медали святого Бенедикта, начальные
буквы его наставительных формул, инициалы его двусти
ший. Исполинская, прозрачная медаль процеживала блед
ный день, просеивала его сквозь молитвы и, лишь освятив
благословением патриарха, допускала в алтарь.
Среди его мечтаний зазвучал колокол. Оба траппи
ста направились к своим седалищам; входили остальные
братья.
309
 Церковь наполнялась — очевидно, прозвонил час
секст. Показался игумен. Впервые встретил его Дюрталь
со времени их беседы. Он, по-видимому, поправился, и
менее бледный величественно шествовал в просторной бе
лой рясе с капюшоном, украшенным фиолетовой кистью,
а отцы склонялись перед ним, лобызая рукава своих ряс.
Игумен подошел к своему месту, отмеченному деревянным
посохом, прислоненным возле одного из сидений, и все
осенили себя истовым крестным знамением, поклонились
алтарю, после чего раздался молящий слабый голос пре
старелого трапписта:
— Deus in adjutorium meum intende1.
Тянулось богослужение, однообразно и чарующе ко
лыхались славословия, прерываемые глубокими поклонами
или размашистыми движениями рук, которые откидывали
рукав ниспадавшей до полу рясы, чтобы освобожденная
рука могла перелистывать страницы.
По окончании секст Дюрталь присоединился к посвя
щенному.
На столе трапезной они нашли небольшую яичницу,
порей в масле под мучным соусом, фасоль и сыр.
— Живительно, как распространена в мире ходячая
ложь о мистиках, — заметил Дюрталь. — Френологи
уверяют, что у мистиков остроконечный череп. Форма его
очерчена здесь явственнее, чем везде, ибо все они безво
лосые и бритые, и, представьте, среди них не больше яйце
видных голов, чем повсюду. Я рассматривал сегодня утром
строение их черепов и не скажу ничего подобного. У не
которых они овальные и сплюснутые, у иных — грушео
бразные и прямые или круглые. У одних заметны бугры,
у других нет. То же и с лицами, которые могут показать
ся заурядными, пока не преображены молитвой. Если б
трапписты не носили орденского одеяния, никто не угадал
бы в них существ избранных, живущих вне современного

1 Боже, в помощь мою вонми ( л а т .).

310
общества, в недрах Средневековья, в целостном слиянии с
Господом. Они выделяются духовно, но телом и лицом по
ходят на первых встречных.
— У них все внутри, — ответил посвященный. — Я не
вижу причин, почему плотским темницам, куда заточаются
души избранников, надлежит отличаться от других.
Беседа мельком коснулась различных сторон траппист -
ской жизни и остановилась на смерти в монастырях.
Брюно поведал некоторые подробности.
— Когда настает смертный час, то отец игумен очер
чивает на полу благословенным пеплом крест, и, прикрыв
его соломой, кладут на нее умирающего, завернутого в сар
жевый покров.
Братья читают над ним отходную и в тот миг, когда он
испускает дух, хором поют ответствие: «Subvenite Sancti
Dei»1. Труп омывают, игумен совершает каждение, а в
смежной комнате монахи поют заупокойные молитвы.
Затем усопшего облачают в его обычные одежды и
торжественно переносят в храм, где он покоится с откры
тым лицом до назначенного дня погребения.
Шествуя на кладбище, братия провожает тело не по
хоронными песнопениями, не скорбными псалмами и се
тующими молитвами, но затягивает «In exitu Israel de
Egypto»2 — истинный псалом избавления, ликующий гимн
свободы.
Трапписта погребают без гроба, в шерстяной рясе, с
укрытой капюшоном головой.
В течение тридцати дней пустует место покойника в
трапезной. Его доля подается, как всегда, но отец приврат
ник оделяет ею бедных.
— Ах! Какая счастливая кончина! — воскликнул по
священный. — Умереть в ордене, доблестно свершив свой
долг, и получить вечное блаженство, согласно обещанию

1 Придите на помощь, святые Божии (л а т .).

2 Когда вышел Израиль из Египта (л а т .).

311
Господа нашего, данному святому Бенедикту и святому
Бернару!
— Дождь перестал, — сказал Дюрталь. — Мне
хочется побывать в часовне в конце парка, о которой вы
раньше говорили. Как ближе всего пройти туда?
Брюно описал кратчайший путь, и Дюрталь, свертывая
папиросу, направился к большому пруду, свернул влево по
тропинке и очутился в глухой аллее.
Скользя по рыхлой земле, он с трудом подвигался впе
ред. Добрался наконец до ореховой рощицы и, обогнув
ее, увидел низенькую башенку, увенчанную крошечным
куполом и прорезанную дверью. На цоколях, еще сохра
нивших украшения романского стиля, стояли слева и спра
ва от двери два ангела, подернутые бархатистой пеленою
мха. Их тоже извлекли из развалин древнего монастыря,
и их большие, круглые головы с растрепанными кудрями,
пухлые лица со вздернутыми носами ясно указывали на
их принадлежность к бургундской школе. К сожалению,
слишком отзывалась современностью внутренность часов
ни, такой тесной, что ноги чуть не доставали стены, если
преклонить колена перед алтарем. В завешенной белым га
зом нише Богоматерь улыбалась, воздевая руки, и между
двух красных яблок, изображавших щеки, блестел голубой
перламутр ее глаз.
До обидности ничтожная, украшала статуя часовню, в
которой, наряду с прохладой запустения, веяло дыханием
интимности. Стены, обтянутые красным люстрином, были
вычищены, пол выметен, кропильницы полны водой. Див
ные чайные розы распускались в горшках между паника
дилами. Дюрталь понял теперь, почему так часто видал он
Брюно идущим отсюда с цветами. Посвященный, очевид
но, молился здесь, любя уголок, столь уединенный в глубо
ком безмолвии обители.
— Славный человек! — воскликнул Дюрталь, вспо
миная доброжелательные услуги, братские заботы, ко
торые оказывал ему посвященный, и прибавил: — Да, и
312
счастливый человек — человек, который овладел собой и
обрел безмятежную жизнь!
Единственный достойный смысл жизни — борьба с
самим собой! Надрываться ради денег, ради славы, бесно
ваться, угнетая других и добиваясь от них льстивой похва
лы, — какая суета!
Церковь соорудила по течению лет литургические алта
ри, вовлекла времена года в прохождение Христовой жиз
ни, и лишь она одна смогла начертать замысел необходимого
труда, указать полезные цели. Доставила нам средства ше
ствовать бок о бок с Иисусом, жить в Евангелии изо дня в
день. Время превратила она для христиан в вестника скорби
в герольда радостей, облекла год полномочием служить Но
вому Завету, быть ревностным глашатаем религии.
И Дюрталь размышлял над литургическим циклом,
начинающимся с первого дня религиозного года — дня
святого Филиппа и неприметно вращающимся вокруг себя,
двигаясь к точке исхождения, когда церковь в покаянии и
молитве готовится славить Рождество.
И, перелистывая молитвослов, вдумываясь в необы
чайный круг богослужений, Дюрталь подумал о сказочной
драгоценности, о королевской короне, хранимой в Клю-
нийском музее. Разве не осыпан, подобно ей, литургиче
ский год алмазами и редкими камнями дивных песнопений,
пламенных гимнов, оправленных в золото спасений и ве
черен?
Терновый венец, который возложили на Спасителя ев
реи, церковь как бы заменила истинно-царственным вен
цом молитвослова, единым только достойным украшать
чело Господне, вычеканенным из столь драгоценного ме
талла, с таким изысканным искусством.
Великая гранильщица начала свое творчество, вставив
в диадему служб гимн святого Амвросия и извлеченную из
Ветхого Завета мольбу «Rorate coeli»1, печальную песнь

1Молитесь небу ( л а т .).

313
ожидания и разлуки, туманную, фиолетовую гемму, вода
которой вспыхивает после каждой строфы, когда возно
сится торжественная мольба патриархов — призыв же
ланного сошествия Христа.
Четыре филипповских воскресенья пронеслись на стра
ницах служебника. Ночь Рождества Христова опустилась,
и, вслед за вечерним «Иисусом Искупителем», излился
старый португальский гимн «Adeste fideles»1, пропетый
единодушными устами. Истинным чарованием дышали
слова молитвы, воскрешавшей древние образы пастухов и
царей, шествующих под созвучья народной мелодии, кото
рая восхищала, и своим ритмом, носившим отпечаток во
инского марша, помогала в долгих переходах верующим,
покидавшим хижины, устремляясь в далекие храмы горо
дов. Наравне с годом медленно двигался круг в невидимом
вращении и останавливался на празднике невинно убиен
ных святых младенцев, когда, словно цвет, возросший на
земле, орошенной кровью агнцев, распускалась ветвь бла
гоухавших алых роз — «Salvete flores martyrum»2. Новый
поворот венца, и наступал черед гимна Епифании «Crudelis
Herodes»3.
Мелькали иные воскресенья — фиолетовые, когда
не слыхать уже «Gloria in excelsis», но раздается «Audi
benique»4 святого Амвросия вкупе с «Miserere»5, пепель
ным псалмом, совершеннейшим, быть может, творением,
которое извлекла церковь из сокровищницы древних ме
лодий.
Начинался Великий Пост, и аметисты угасали в бледно
серых переливах опалов, в молочной белизне кварца, когда
своды оглашались пышным молением «Attende Domine»6.

1Придите, верные ( л а т .).

2 Приветствую цветы, обреченные на смерть (л а т .).
3 О, жестокий Ирод (л а т .).
4 Внемли благосклонно и... ( л а т .).
5 Помилуй ( л а т .).
6 Услышь нас, Господи (л а т .).

314
Подобно «Rarate Coeli», песнь эта, исшедшая из текстов
Ветхого Завета, песнь уничижения и сокрушения, исчис
лявшая заслуженные кары грешникам, становилась, если
не беспечальнее, то все же суровее и обаятельнее в первой
строфе припева, подводя итог покаянному сознанию гре
ховных дел.
После бледных великопостных огней в венце вдруг
сверкнул пламенный карбункул страстей. Багряный крест
восходил на потрясенной тьме небес. Раздирающие воп
ли, жалостные крики вздымались к окровавленному Пло
ду древа, — «Vexilla regis»1 звучала в воскресенье перед
Вербным, а Вербная служба присовокупляла к этой молит
ве Фортуната зеленый гимн, дополненный песнью «Gloria,
laus et honor»2 Феодулия, подобной шелковистому шелесту
пальмовых ветвей.
Помрачались и угасали затем огни камней. Тлеющие
геммы сменялись потухшими углями обсидианов, черными
камнями, зерна которых чуть выделялись на тускнеющем
фоне золота. Протекала страстная седьмица. Повсюду
трепетали под сводами «Pange linqua gloriosi»3 и «Stabat»4,
тьма стенаний, волны псалмов сотрясали огоньки темных
восковых свечей, и в миг передышки одна из них умирала в
конце каждого псалма, но еще текли по кружевным аркам
галерей струйки ее голубого дыма, когда хор вновь подни
мал прерванную цепь печали.
А венец по-прежнему вращался, нанизывались зер
на напевных четок. И все вдруг преобразилось. Воскрес
Иисус, и брызнули ликующие созвучия органов. Радост
но трепетала до Евангелия за обедней песнь «Victimae
Paschali laues»3, а за спасением гремел гимн «О filii et
filiae»6, нарочито, казалось, созданный, чтобы воплощать

1Знамена царя ( л а т .).

2 Слава, хвала и честь (л а т .).
3 Славь, мой язык ( л а т .).
4 Стояла... (Мать скорбящая) ( л а т .).
5 Пасхальной жертве хвалы (л а т .).
6 О сыновья и дочери (л а т .).

315
самозабвенное веселье толпы, и уносился в восторженном
гимне органных рокотов, исторгая с корнем колонны и воз
дымая корабли.
Удлиннялись промежутки в следовании праздничных
зубцов. В день Вознесения Господня тяжелые, прозрачные
кристаллы святого Амвросия сверкающей влагой оживля
ли крошечные водоемы алмазов. Вновь загорались в Духов
день огни рубинов, озаренные ярко-малиновым гимном и
рдеющим «Veni Creator spiritus»1. Троицын день знамено
вался четверостишием Григория Великого, а в праздник
Тела Господня литургия раскрывала самую пленитель
ную драгоценность своего наследства, — службу святого
Фомы: «Pange linguam», «Adoro te», «Sacris Solemniis»,
«Verbum Supemum»2и непорочное чудо латинской поэзии и
схоластики «Lauda Sion»3, гимн отчетливый и отвлеченно
ясный, непоколебимый в пелене рифмованных стихов, раз
вертывающих самую восторженную и, быть может, самую
гибкую мелодию старинной музыки.
А круг все вращался в разнообразии воскресений, от
двадцать третьего до двадцать восьмого, следовавших в по
степенности за Духовым днем, являл цепь строгих недель
паломничества и после осьмидневного празднования Всех
Святых завершался воскресеньем последней седьмицы,
когда освящение церквей воспевалось гимном «Coelestis
urbs»4, древними стансами, обломки которых плохо восста
новили зодчие ЭДэбана VIII, — старинными негранеными
камнями, в туманной воде которых лишь изредка вспыхи
вали огоньки. Единение религиозного венца, слияние ли
тургического года совершалось за воскресной обедней, по
следней после Духова дня, когда читалось Евангелие свя­

1Приди, Дух животворящий (л а т .).

2 «Славь, мой язык», «Славлю тебя», «На празднестве святом»,
«Слово Божие» ( л а т .).
3 Хвали, Сион (Спасителя)('лаш.>).
4 Град небесный ( л а т .).

316
 того Матфея, которое наравне с Евангелием святого Луки,
оглашаемым в первое воскресенье рождественского поста,
повторяет слова Христовы о крушении времен, вещает о
конце мира.
«Но этого мало», — думал Дюрталь, внимательно
просматривая свой требник. Точно мелкие камни, вправ
лены в венец молитвослова песнопения служб святым, за
полняющие пробелы, довершающие убранство круга.
На первом месте жемчуга и алмазы Пресвятой Девы,
ясные драгоценности, голубые сапфиры, розовые шпи
нели ее антифонов, безупречно прозрачный, непорочный
берилл — «Ave maris Stella»1, бледный, омытый слезами
топаз «О quot undis lacrymarum»2, отмечающий праздник
Семи скорбей, и «Stabat», подобный гиацинту цвета под
сыхающей крови.
Нанизывались праздники во славу ангелов и святых,
гимны, посвященные апостолам, евангелистам, мученикам,
в дни Пасхи или в иное время прославляемым, вкупе или
особо, исповедникам-святителям и исповедникам простым,
девам и святым женам. Все празднования эти различались
молитвословиями, особыми гимнами, иногда простодуш
ными, как, например, четверостишие, вытканное Павлом
Диаконом в честь рождения святого Иоанна Крестителя.
Остается еще праздник Всех Святых с «Placare
Christe»3 и троекратный набат громовых терцетов «Dies
irae», рокочущий в день, установленный для поминовения
усопших.
«Каким неистощимым сокровищем поэзии обладает
церковь, какими безмерными нивами искусства!» — вос
кликнул Дюрталь, закрывая книгу. В нем пробудились
воспоминания, навеянные чтением молитвослова.
Сколько раз забывал он по вечерам тоску жизни, слу
шая песнопения в церквах!

1Славься, Звезда морей! ( Л а т .)

2 О, какое море скорби (л а т .).
3 Помилуй, Христос (л а т .).

317
 Мысленно воскрешая напевы рождественского поста,
вспоминал, как случилось ему раз вечером под мелким до
ждем бродить по набережным.
Гонимый из дому нечистыми видениями, он почувство
вал прилив растущего отвращения к своим грехам. И не
вольно укрылся в Сен-Жерве.
Бедные женщины лежали простертыми в приделе Бо
городицы. Усталый, в оцепенении, преклонил он колена, с
душой, истомленной и дремавшей, бессильной пробудить
ся. Певчие и отроки хора вместе с двумя-тремя священни
ками показались в приделе; зажглись свечи, и тонкий бело
курый отроческий голос запел в сумерках церкви длинные
ответствия «Rorate»1.
Отягченный унынием, обуреваемый скорбью, Дюрталь
ощущал, как раскрывается и до самых недр содрогается его
душа, а невинный голос, в юном бестрепетном неведении,
почти без всякого смущения изрекал Праведному Судии:
«Peccavimus et facti sumus tanquam immundus nos»2.
И Дюрталь повторял его слова и, устрашенный, твер
дил их, прибавляя: «О , да, Господи, согрешили мы и упо
добились прокаженным!» — А песнь лилась, и тем же не
винным отроческим голосом воспользовался Всевышний,
чтобы возвестить человеку милосердие и подтвердить про
щение, явленное пришествием Сына.
Вечер завершился молитвой о спасении, пропетой по
древней мелодии, среди кроткого безмолвия женщин.
Дюрталь вспоминал, как ободренный, возрожденный,
избавленный от своих докучных дум вышел он из храма.
Дождь все также моросил, но к его удивлению, обратный
путь показался ему недолгим. И, напевая пленительную
мелодию «Rorate», он усматривал в этом особо благоприят
ное для себя знамение.
Были и другие вечера... Поминание усопших в Сен-
Сюльпис и Сен-Тома-де-Аквин, где после заупокойной

1 Молитесь ( л а т .).
2 Согрешили и нечисты стали (л а т .).

318
вечерни воскресало древнее моление римского служебни
ка: «Languentibus in Purgatorio»1.
Ни в одной парижской церкви не сохранилось больше
этих страниц галликанского молитвослова, и они исполня
лись здесь двумя басами без участия хора. Очевидно, лю
били эту мелодию певчие, обычно такие посредственные,
и, хотя пели неискусно, но, по крайней мере, влагали в нее
частицу души.
Призыв Мадонны, заклинаемой спасти души чистили
ща, отражал их жалостную долю, звучал так скорбно и уны
ло, что, слушая, забывалось окружающее, забывался ужас
этой церкви, хоры которой подобны на театральной сцене,
окруженной загороженными ваннами-ложами и украшен
ную люстрами. И чудилось, что на несколько мгновений
уносит она куда-то далеко от Парижа, далеко от толпы
ханжей и служанок, в тот вечер бывших в храме.
«Ах! Сколько животворного таит в себе церковь для
искусства!» — думал Дюрталь, спускаясь по тропинке,
ведшей к большому пруду. Вдруг его привлек шум падаю
щего в воду тела.
Выглянув из-за камышей, он увидел расходившиеся
большие круги, в одном из которых всплыла крошечная
головка с рыбой в зубах. Зверек слегка высунулся над во
дой, показав тонкое, обросшее шерстью туловище, и не
возмутимо уставился на Дюрталя своими черными глазка
ми. Потом мигом переплыл расстояние, отделявшее его от
берега и скрылся в траве.
— Это выдра, — догадался он, вспомнив обеденный
разговор заезжего викария с посвященным.
Направляясь к другому пруду, натолкнулся на отца
Этьена и рассказал ему о своем открытии.
— Быть не может! — воскликнул монах. — Никто
никогда не видал здесь выдры. Вы, наверно, приняли за
нее речную крысу или еще какого зверя. Мы выслеживаем
ее целые годы, но она неуловима.

1Томящихся в Чистилище... ( л а т .)

319
 Дюрталь описал зверя.
— Это она! — решил изумленный гостинник.
Очевидно, выдра пруда расцветилась красками леген
ды. В однообразной жизни, в одинаковости монастырских
дней, она выросла в сказочное существо, в таинственное
событие, призванное заполнить пустоту промежутков
между часами молитв.
Помолчав, отец Этьен сказал:
— Надо точно указать Брюно место, где вы заметили
ее. Он возобновит охоту.
— Но какой вам ущерб, что она поедает вашу рыбу,
которой вы все равно не ловите?
— Простите, мы ловим ее и посылаем архиеписко
пу, — ответил монах и прибавил: — да, но странно, одна
ко, что вы встретили зверька.
И Дюрталь подумал: «Когда я уеду, меня, пожалуй,
прозовут: господин, который видел выдру!»
Так, беседуя, добрались они до крестообразного
пруда.
— Взгляните, — обратил отец внимание Дюрталя на
лебедя, который яростно выпрямлялся, шипел и хлопал
крыльями.
— Что с ним?
— Он вне себя от белого цвета моей рясы.
— А... Почему?
— Не знаю. Хочет один, быть может, носить здесь
белую одежду. Послушников не трогает, но едва лишь уви
дит отца... Да вот, посмотрите. И гостинник невозмутимо
направился к лебедю.
— Ну, что же! — И, протянув руку рассерженной,
вспенивавшей воду птице, стерпел удар клювом.
— Взгляните, — монах показал багровую полоску, ко
торую оставил на коже щипок.
С улыбкой потирая руку, расстался с Дюрталем. И тот
подумал: не хотел ли монах покарать себя таким самоис
тязанием, искупить какую-нибудь оплошность, нечаянный
проступок?
320
 Слезы выступили у отца Этьена, до того больно ущип
нул его лебедь, — рассуждал Дюрталь. — С какой стати
эта радость добровольной пытки?
И ему вспомнилось, как во время нон, один из юных
чернецов ошибся в тоне антифона. Сейчас же, по окон
чании богослужения, он земно поклонился алтарю и рас
простерся ничком, припав к плите устами. Лежал, пока не
повелел ему встать колокольчик приора.
Он сам покарал себя за допущенную небрежность, за
рассеянность.
Кто знает, не каялся ли отец Этьен в греховном помыс
ле, когда подставил руку лебедю?
Вечером поделился своим предположением с посвя
щенным.
Но Брюно лишь молча усмехнулся.
Старик покачал головой, когда Дюрталь заговорил с
ним о своем близком отъезде.
— Зная ваши страхи, ваше смущение, я дам вам бла
горазумный совет: немедленно по приезде приблизьтесь к
Святой Трапезе.
И, видя, как Дюрталь, не отвечая, поник головой, про
должал:
— Верьте человеку, который изведал этот искус. Возь
мите себя в руки под свежим впечатлением траппистского
монастыря. Иначе вас загрызут вечные шатанья между
стремлением к причастию и сожалением. Вы будете из
мышлять отговорки, чтобы не исповедаться, постараетесь
убедить себя, что в Париже не найдется аббата, который
бы понял вас. Но, позвольте, ничего нет более ошибочного.
Если вам нужен наперсник искусный и сговорчивый, идите
к иезуитам. Если же в священнике для вас важнее всего
ревностная душа — отправляйтесь в Сен-Сюльпис.
Вы встретите там священников честных и разумных,
сердца доблестные. В Париже, обладающем таким сме
шанным духовенством, они — сливки местного священ
ства. И это понятно. Они составляют общину, живут в
11 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 321
кельях, не обедают в городе. Сюльпицианский устав пре
граждает путь притязаниям на почести и должности, и у
них отрезана возможность из честолюбия превратиться в
дурных священников. Знаете вы их?
— Нет, но в разрешении этой задачи я рассчитываю
на содействие знакомого аббата, который направил меня в
пустынь. Говоря откровенно, этот вопрос не перестает меня
тревожить.
И, поднимаясь, чтобы идти к вечерне, подумал: Одна
ко, я все еще не написал ему. По правде, теперь уже позд
но. Мой приезд почти совпадет с письмом. Странно, но
здесь так занят самим собой, так живешь в своем Я что
дни бегут, и некогда ничем заняться!

VIII

Последний день в монастыре он надеялся провести с

утра в мире и мечтаниях, безмятежно насладиться душев
ным отдыхом, проснуться для чарующей мелодии богослу
жений. И не было ничего подобного, — все задуманные
радости отравляла неукротимая, неотвязная мысль, что
ему завтра утром предстоит покинуть пустынь.
От Дюрталя не требовалось теперь ни очищать себя, ни
проходить через горнило исповеди, ни готовиться к утрен
нему принятию Святых Тайн, и он в нерешимости бродил,
не зная, чем заняться, осаждаемый надвигавшеюся обы
денностью, которая ломала сооруженные им преграды заб
вения, настигала за монастырскою плотиной, которую ему
удалось переступить.
Подобно плененному зверю, бился он о решетку своей
клетки, кружил возле ограды, упивался лицезрением ланд
шафтов, где на его долю выпали столь сладостные и столь
тяжкие часы.
Ощущал, как почва проваливается под ним и рассыпа
ется душа, как безмерное уныние охватывает его при мыс­
322
ли, что он вновь погрузится в будничную жизнь, смешает
ся с людскою суетой.
И он чувствовал бесконечную усталость мозга.
Бродил по аллеям в приступе глубокого отчаяния, в при
падке того религиозного сплина, который, укоренившись,
создает так называемое «taedium vitae»1монастырей.
Его страшила неизбежность иной жизни за монастыр
скою оградой, и надорванная душа угасала в теле, осла
бленном бдениями и скудной пищей. Умерли все желания,
и об одном лишь просила она, чтобы оставили ее в покое,
не мешали уснуть. Застывала в оцепенении, в котором все
кажется безразличным, он тихо терял сознание, задыхался
без мук.
Пытался утешиться, дал себе слово посещать службы
у бенедиктинок, держаться вдали от общества, особняком,
но не мог отрешиться от мысли, что тщетны будут все его
ухищрения, что дуновение города развеет мечту. Понимал,
как не похоже на уединение в келье одиночество у себя в
комнате и как далеки от замкнутых служб пустыни обедни
в церквах, доступных всем.
К чему обманываться? Душа подобна телу, которо
му горы или дыхание моря здоровее сутолоки городов.
В самом Париже духовный воздух в более религиозных
кварталах Левого берега легче, чем в округах той сторо
ны. Живительнее, чище в таких базиликах, как, например,
Нотр-Дам-де-Виктуар, чем в церквах вроде Сен-Трините
или Сен-Мари-Магдален.
Монастырь олицетворял истинное морское побережье,
горные вершины духа.
Здесь, под влиянием целебной атмосферы, возвра
щались силы, разгоралась утраченная жажда Бога. Он
нес здоровье на смену хворям, укрепляющую, бодрящую
жизнь вместо скуки и вымученных упражнений городов.
Его потрясло убеждение, что невозможен для него в
Париже никакой самообман. Блуждал из кельи в церковь,
1Отвращение к жизни (лат.).
323
из церкви в лес и, чтобы развлечься разговором, нетерпе
ливо поджидал обеденного часа. Новая потребность, роди
лась в нем в эти часы смятения. Уже больше восьми дней
он рта не раскрывал после полудня. И молчание не тяго
тило его, наоборот, было приятно. Но теперь, угнетаемый
мыслью об отъезде, он не мог больше молчать, вслух ро
нял по аллеям свои думы, облегчая тяжесть задыхавшегося
сердца.
Брюно был слишком проницателен, чтобы не угадать
тоски своего сотрапезника, который то болтал, то вдруг
внезапно замолкал. Притворялся, что ничего не замечает,
и исчез, прочтя благодарственную молитву. Но, бродя воз
ле большого пруда, Дюрталь удивился, увидя, что посвя
щенный направляется туда вместе с отцом Этьеном.
Они оба подошли к нему, и траппист с улыбкой пред
ложил рассеяться осмотром монастыря и особенно библио
теки, которую будет рад показать гостю отец приор.
— Если вы не надумали чего другого, — прибавил он.
— Конечно, согласен! — воскликнул Дюрталь.
Все трое повернули к аббатству. Монах отомкнул не
большую дверь в стене, смежной с церковью, и Дюрталь
проник на крошечное кладбище, усеянное деревянными
крестами на зелени могил.
Ни единой надписи, ни единого цветка не виднелось
в уголке, по которому они проходили. Новая дверь — и
пред ними потянулся длинный, затхлый коридор. В кон
це перехода Дюрталь заметил лестницу, по которой он
раз утром поднимался исповедаться в келью приора. Они
свернули налево в другую галерею, откуда гостинник ввел
их в огромную залу, освещенную высокими окнами, укра
шенную зеркалами XV III века и двухцветной живописью.
Вся меблировка ее состояла из скамей и кресел, над кото
рыми высилось отдельное седалище с резным расписным
игуменским гербом, очевидно, место Дома Ансельма.
— Зал капитула, но в нем ничего нет монастырско
го, — объяснил отец Этьен, показывая на светскую сте­
324
нопись. Мы сохраняем зал древнего замка в его первона
чальном виде, но, поверьте, нам вовсе не по душе такие
украшения.
— Какое назначение этого зала?
— Мы собираемся здесь после обедни. Капитул от
крывается чтением Четьи-миней соответственно заклю
чительным молитвам первого часа. Потом прочитывается
отрывок нашего чина, и его истолковывает отец игумен.
Затем мы творим здесь обряд уничижения, когда каж
дый из нас, кто прегрешил против устава, повергается ниц
и кается пред братией.
Они прошли в трапезную, не ниже зала, но меньше.
Она была меблирована столами в виде лошадиных подков.
На столах стояли поодаль друг от друга несколько боль
ших судков, каждый с двумя бутылочками масла, разде
ленными графином, и перед судками глиняные плошки с
двумя ушками, изображающие стаканы.
Монах объяснил, что судок с тремя отверстиями озна
чает два прибора. Все братья получают по полбутылке пи
тья и делят на двоих графин воды.
— Эта кафедра, — показал отец Этьен на большой
деревянный помост, примыкавший к стене, — предназна
чена очередному недельному чтецу, отцу, который читает
за трапезой.
— А сколько времени длится ваша трапеза?
— Ровно полчаса.
— Да, но не забудьте, что наша кухня еще изысканна
по сравнению с едой монахов, — сказал посвященный.
— Я бы солгал, вздумав уверять вас, что мы чревоу
годничаем, — продолжал гостинник. — Знаете, тяжелее
всего в нашей еде, особенно пока не привыкнешь, отсут
ствие приправ. М:тав воспрещает перец и пряности, ни
единой солонки не допускается на наши столы, и мы боль
шей частью едим едва посоленую пресную пищу. Летом,
в жаркие дни, когда обливаешься потом, это становится
прямо невыносимым. Не принимает душа. Но ничего не
325
поделаешь, надо поглощать горячее месиво и к тому же в
изрядном количестве, чтобы не ослабнуть до завтрашнего
дня. В унынии смотрим друг на друга, давимся. Нашему
обеду в августе не придумаешь иного названия, как пытка.
— И отец игумен, приор, отцы, братья, — все пользу
ются одинаковою пищей?
— Все. Взгляните теперь на наши спальни.
Они поднялись во второй этаж. Глазам их представился
огромный коридор, с обоих концов замкнутый дверями, и,
подобно конюшне, окаймленный деревянными стойлами.
— Вот наше жилище, — пояснил, остановившись, го-
стинник. Над клетками прикреплены были дощечки с обо
значением имени каждого монаха, и первая отмечена была
надписью: «отец игумен».
Дюрталь ощупал ложе, прислоненное к перегородке.
Жесткостью оно напоминало чесальное бердо и жалило,
подобно ости. Простой, колючий тюфяк, брошенный на до
ски, покрытый серым тюремным холстом. Никакого намека
на одеяло и, вместо подушки, набитый соломою мешок.
— Бог мой, как жестко! — воскликнул Дюрталь. М о
нах засмеялся.
— Наши рясы смягчают морщины этого мнимого ма
траца: устав воспрещает нам раздеваться и позволяет лишь
разуться. Спим одетые, с укрытой капюшоном головой.
— Какая должна быть стужа в этом коридоре, где ото
всюду дует! — заметил Дюрталь.
— Конечно, зима сурова, но все же не она нам страш
на, нет, — с грехом пополам здесь можно жить и в холоде.
Но лето! Если б вы знали, какая пытка пробуждаться в
одежде, омоченной потом, еще не высохшей после вчераш
него!
Сильная жара часто совсем не дает уснуть, и, однако,
еще до рассвета надо вскочить с постели и начинать вели
кое нощное бдение — службу навечерия, которая длится
не меньше двух часов. Прожив в пустыни двадцать лет, не
перестаешь страдать от такого пробуждения. В церкви мы
326
отбиваемся от осаждающего нас сна. Дремлем, слушая пе
ние стиха, напрягаем все силы, чтобы встряхнуться и про
петь ответствие, и снова цепенеем. Хочешь вырваться из
забытья, прояснить мысль — и не можешь.
Верьте, что в утренней дреме повинна не одна телесная
усталость, но и нарочитое сатанинское наваждение, нео
слабно вводящее нас во искушение плохо петь службу.
— И никого из вас не минует эта распря?
— Никого. — И с просветленным лицом добавил: —
Это не мешает, однако, обрести нам здесь истинное
счастье.
Все наши испытания — ничто в сравнении с глубоки
ми, чистыми восторгами, которые дарует нам Всеблагой
Господь! Ах! Он Властитель великодушный! Сторицей
возмещает нам наши жалкие лишения!..
В разговорах достигли они противоположного конца
коридора.
Монах открыл дверь, и изумленный Дюрталь очутился
в вестибюле, как раз против своей кельи.
— Никогда не подумал бы, что живу совсем вблизи
от вас!
— Наш дом — настоящий лабиринт. Но мне недосуг,
я удаляюсь, и господин Брюно проводит вас в библиотеку,
где ждет отец приор. До скорого свидания, — кончил мо
нах, улыбнувшись.
Библиотека помещалась на противоположной стороне
лестницы, по которой поднимался Дюрталь в свой покой.
Это была высокая, сверху до низу уставленная полками
книг комната, посреди которой виднелось подобие пись
менного стола, тоже покрытого рядами томов.
Отец Максим сказал Дюрталю:
— Мы не слишком богаты, однако ж обладаем до
статочными пособиями для работ по теологии и иноческой
монографии.
— У вас восхитительные книги! — воскликнул Дюр
таль, разглядывая великолепные фолианты в роскошных
переплетах, украшенных гербами.
327
 — Вот хорошее издание творений святого Бернара, —
и монах протянул Дюрталю огромные тома, напечатанные
готическими литерами на тяжелой бумаге.
— Как подумаешь, что я надеялся вкусить святого
Бернара в аббатстве, им же самим основанном, и вот я
завтра уезжаю и не прочел еще ни строчки!
— Вы незнакомы с его произведениями?
— Читал разрозненные отрывки его назиданий и по
сланий, просматривал избранные места из его сочине
ний — но и только.
— Он — преимущественный наш наставник; но оби
тель располагает и другими предками нашими, во славу
святого Бенедикта, — произнес отец с оттенком гордо
сти. — Взгляните, — и он указал на полки с мощными in
quarto. — Святой Григорий Великий, преподобный Беда,
святой Петр Амьенский, святой Ансельм... — И, пой
мав взгляд Дюрталя, читавшего заглавия, прибавил: —
А здесь ваши друзья: святая Тереза, святой Иоанн де ла
Круа, святая Магдалина Пацци, святая Анжель, Таулер и,
наконец, та, которая, подобно сестре Эммерик, диктовала
свои экстатические беседы с Иисусом... — И приор из
влек два томика из ряда книг: «Диалоги» святой Екатери
ны Сиенской. — Эта доминиканка — гроза современных
ей священников, — продолжал монах. — Она разоблача
ет злодейства духовенства, смело обличает его в продаже
Духа Святого, в святотатственных действиях, в пользова
нии Святыми Тайнами для колдовства.
— Не говоря уже о недозволенных плотских грехах, в
которых она обвиняет их, — вставил посвященный.
— Да. Она не стесняется в выражениях, но, осенен
ная истинным божественным вдохновением, святая вправе
говорить таким тоном, грозить от имени Господа. Учение
ее питается божественными источниками. «Doctrina eius
infusa, non acquisita»1, говорит церковь в булле ее канони­

1Учение его — свыше данное, а не созданное (л ат .).

328
зации. Ее «Диалоги» — произведение дивное, и блажен
ны страницы, где Господь раскрывает ей святой обман,
который Он иногда ниспосылает, ведя людей к благим це
лям, — страницы, где она обсуждает жизнь иноческую,
уподобляя ее ладье, оснащенной тремя снастями: целому
дрием, повиновением, бедностью и под кормчеством Духа
Святого бросающей вызов бурям. В своем произведении
она выказывает себя преемницей возлюбленного ученика
Господня, равно как и святого Фомы Аквинского. Кажет
ся схоластическим ангелом, истолковывающим четвертое
Евангелие!
— Да, — начал в свою очередь посвященный, — хотя
святая Екатерина Сиенская не предается, подобно святой
Терезе, возвышенным рассуждениям мистики, не иссле
дует тайн божественной любви и не указует пути душам,
предназначенным к жизни совершенной, но в ней мы на
ходим зато непосредственное отражение голоса небес. Она
взывает, она любит! Читали ли вы, сударь, ее размышле
ния о скромности и о молитве?
— Нет. Я читал Екатерину Генуэзскую, но никогда не
попадались мне творения Екатерины Сиенской.
— А какого вы мнения об этом сборнике?
Прочитав заглавие, Дюрталь поморщился.
— Вижу, что вам совсем не нравится Сюзо?
— Я бы солгал, сказав, что пленен разглагольствова
ниями этого доминиканца. Во-первых, он меня отталкива
ет как ясновидящий. Но если даже отвлечься от его пока
янного неистовства, то какая в нем мелочная набожность,
какая узость благочестия! Подумайте, он не решался пить,
не разделив питья на пять частей. Выделывал это из по
чтения к пяти ранам Спасителя. Но даже больше, — по
следний глоток пропускал не иначе, как в два приема, в
воспоминание о воде й крови, которые струились из ребра
Божественного Слова.
Нет, эти причуды плохо умещаются в моем мозгу.
Никогда не соглашусь, чтобы такие подвиги служили к
329
прославлению Христа. И заметьте, как толчением воды
в ступе, страстью к юродству проникнуто все его произ
ведение. Трудно угодить на его Бога, столь щепетильного
и мелочного, что, право, никому не достигнуть неба, если
верить его росказням! Бог его — брюзга вечности, скряга
райского блаженства!
Сюзо изобилует кипучим велеречием о пустяках. И мне
смертельно скучны его аллегории, его угрюмая «Беседа де
вяти утесов».
— Не будете вы, однако, отрицать, что изследование
«О слиянии души» не лишено значения; стоит также про
честь составленное им «Бдение Вечной Мудрости».
— Не отрицаю, отец мой. Я забыл это «Бдение», но
ясно припоминаю исследование «О слиянии души». Да,
пожалуй, — оно занимательнее остального, но сознайтесь,
что у него не широкий кругозор... Святая Тереза тоже
осветила вопросы человеческого самоотречения и боже
ственного оплодотворения... Но, Бог мой, какая разница!
— Довольно, — заметил с улыбкой посвященный, —
я не хочу превратить вас в усердного читателя славного
Сюзо.
— Вот это, — продолжал приор, — следовало бы сде
лать истинной канвою наших размышлений нашим преиму
щественным чтением, располагай мы хотя бы небольшим
досугом. И он подал Дюрталю фолиант творений святой
Гильдегарды, игуменьи Рюперстбергского монастыря.
— Она, изволите ли видеть, великая пророчица Ново
го Завета, и со времени патмосских видений святого Иоан
на Дух Святой никогда не озарял еще так целостно и ярко
земное существо! В своем «Гептохрононе» она прорицает
протестантизм и ватиканское пленение. В «Scivias» или
«Познании путей Господних», редактированном по уст
ному ее рассказу одним из иноков обители святого Дези-
бодия, игуменья истолковывает символы писания и самую
природу естества. Равным образом написала тщательный
комментарий к нашему уставу и горделивые, вдохновенные
330
страницы о священной музыке, литературе, искусстве, ко
торое она определяет как «воспоминание, наполовину стер
тое, о нашей жизни в утраченном Эдеме». К несчастью,
понимание ее дается лишь ценой кропотливых изысканий,
терпеливого изучения. На ее апокалипсическом стиле ле
жит облик неразгаданности; как бы скрываясь, он замыка
ется в тот самый миг, когда пытаешься его постичь.
— Я совершенно запутываюсь в ней с своими начат
ками латыни, — заметил Брюно. — Как жаль, что нет
перевода ее трудов, снабженного пояснительными приме
чаниями!
— Они непереводимы, — ответил отец и продол
жал: — Святая Гильдегарда вместе с святым Бернаром —
чистейший и славнейший отпрыск семьи святого Бенедикта.
Изумляешься величию предназначения этой девы, с трех
лет осиянной душевным просветлением и скончавшейся
восьмидесяти двух, проведя целую жизнь в монастырях!
Замечательно, что она беспрерывно жила в ореоле
вещего наития, — воскликнул посвященный, — и не по
ходит на всех других святых! Дивно обращение к ней Го
спода, который забывает, что она женщина, и называет ее
«человек».
— А именуя себя, святая употребляет причудливое
выражение «Я бренная оболочка», — добавил приор. —
Посмотрите, вот другая наставница, перед которой мы
преклоняемся, — и он поднес Дюрталю два тома святой
Гертруды. Это одна из наших великих инокинь, игуменья
поистине бенедиктинская, в строгом смысле слова. Она
тщилась разъяснять своим сестрам Святое Писание, хоте
ла основать на мудрости благочестие своих духовных дще
рей, хотела укрепить их веру литургическими яствами.
— Я знаком лишь с ее «Упражнениями», — ответил
Дюрталь. — Помню, что у меня осталось от них впечат
ление эха, отзвуков священных книг. Судя по отрывкам,
у нее, на мой взгляд, нет дара творческого изображения, и
она значительно ниже святой Терезы и святой Анжель.
331
 — Без сомнения, — подтвердил монах. — И, однако,
способностью простодушной беседы с Христом и пылкой
речью, преисполненной любви, она приближается к святой
Анжель. Но перевоплощает все это на собственный лад,
мыслит литургически. Да, это так, и в сознании ее ничтож
нейшая дума облекается языком Евангелия и псалмов.
Драгоценны ее «Откровения», ее «Внушения» и «Гла
шатай Божественной любви». И не изысканна разве молит
ва ее к Пресвятой Деве, начинающаяся словами: «Спаси, о
непорочная лилия Троицы лучезарной и во веки безмятеж
ной»... Идя по ее стопам, бенедиктинки Солезма издали
«Откровения» святой Мехтильды Магдебургской, ее труд
об «Особой благодати» и «Сияние Божественное». Они
там, на той полке...
— Полюбопытствуйте, посмотрите и на эти вехи, муд
ро указующие путь душе, когда, вырвавшись от самой
себя, она стремится достигнуть вершин вечности, — и
посвященный в свою очередь подал Дюрталю сочинение
Лопеца Эчкера «Lucema mystica»1, фолианты Скарамел-
ли, тома Шрама, «Христианское подвижничество» Робе и
«Основы мистической теологии» отца Серафима.
— А это знакомо вам? — Посвященный держал том,
озаглавленный «О молитве», анонимное произведение, на
заглавном листе которого значилось: «Солезм, типогра
фия аббатства святой Цецилии» и под напечатанной датой
«1886» Дюрталь разобрал надпись чернилами: «Исклю
чительно частное издание».
— Я никогда не видал этой книги, которая не поступа
ла, по-видимому, в продажу. Кто ее автор?
— Необычнейшая из инокинь того века, игуменья бе-
недиктинок Солезма. Жалею, что вы так скоро уезжаете и,
к моему прискорбию, вам некогда ее прочесть.
Как документ, он полон недосягаемой мудрости, снаб
жен дивными цитатами из святой Гильдегарды и Кассиана.

1Тайный светоч (лат.).

332
С мистической точки зрения святая Цецилия воспроизво
дит лишь труды своих предшественников, не сообщает ни
чего особо нового. И, однако, мне вспоминается отрывок,
по-моему, более исключительный, носящий более личный
отпечаток. Подождите...
И, перелистав несколько страниц, посвященный про
чел:
— «Полагаю, что одухотворенная душа не преследует
ся искушением в истинном значении этого слова. Соизво
лением Божественным она призывается соприкоснуться с
демоном, тесно столкнуться с ним наедине... Воздействие
демона воспринимается оболочкой души, как опаление и
духовное и чувственное... Душа ревностная в единении с
Господом и доблестная стойко сносит самую язвительную
муку. Но стоит душе впасть в малейшее несовершенство,
хотя бы даже помыслом, как демон пробивает себе путь и
все глубже жжет ее своим адским пламенем, пока она не
изгонит его подвигами добродетели»...
Согласитесь, по меньшей мере, любопытно такое чуть
не телесное сатанинское прикосновение к сокровеннейшим
недрам человеческого существа, — добавил посвященный,
закрывая книгу.
— Святая мать Цецилия — доблестный полководец
души,— подтвердил приор.— Но... но... по моему, в
составленном ею для сестер ее аббатства назидании есть
несколько смелых утверждений, которые едва ли прочли
в Риме с особым удовольствием. Но пора кончать с обо
зрением нашего скудного сокровища.... Здесь, — приор
жестом указал на часть библиотеки, — вы найдете труды
для занятий: цистерцианские четьи-минеи, патерик, сбор
ники житий святых, руководства по священной герменев
тике, каноническому праву, христианской апологетике, би
блейской экзогетике, полное собрание сочинений святого
Фомы, — все пособия, которыми мы совсем не пользуем
ся. Ибо известно вам, что мы — ветвь древа бенедиктин
ского, обреченная на жизнь телесного труда и покаяния.
333
Первейшее призвание наше — быть страстотерпцами Го
спода Бога. Один Брюно работает над книгами, да, слу
чается иногда прибегнуть к ним мне, человеку, прямое
полномочие которого здесь в пустыни — блюсти область
духовного, — присовокупил монах с улыбкой.
Дюрталь рассматривал его. Любовно ощупывал отец
Максим книги, впивался в них сияющим голубым взо
ром, смеялся по-детски радостно, когда перевертывал
страницы.
Как непохож этот монах, очевидно, обожающий свои
фолианты, на того приора, с величественным профилем и
немыми устами, который внимал моей исповеди на другой
день после приезда! И перебирая в памяти всех виден
ных траппистов, их просветленные лица, ликующие глаза,
Дюрталь подумал, что мир ошибается, когда мнит цистер
цианцев печальными и мрачными. Совсем напротив — они
радостнейшие из людей.
— Кстати, — сказал отец Максим, — его высокопре
подобие отец игумен дал мне поручение. Он теперь выздоро
вел и, зная, что завтра вы намерены покинуть нас, хотел бы
провести с вами несколько минут. Сегодня вечером он свобо
ден. Вас не стеснит повидаться с ним после повечерия?
— Отнюдь нет, я буду счастлив побеседовать с Дом
Ансельмом.
Они спустились. Дюрталь поблагодарил приора,
скрывшегося затем в лабиринте коридоров, и посвящен
ного, который удалился в свою келью. Бездельничая, до
ждался вечера и не особенно мучился, несмотря на терзав
шую его думу об отъезде.
До глубины души взволновала его «Salve Regina», кото
рую в таком исполнении мужских голосов он слышал, быть
может, в последний раз. Воздвигался воздушный звуковой
храм и с концом антифона рассыпался в огоньках свечей.
Истинным очарованьем дышала сегодня траппистская
церковь. После богослужения исполнялись четки и не по-
парижски, где читают после одного «Pater», десять «Ave»
334
и одну «Gloria» и потом сызнова, но по одиночке низали
друг за другом латинские «Pater», «Ave» и «Gloria», пока
не перебрали нескольких десятков.
По четкам молились на коленях; половину молитв чи
тал приор, половину — все монахи хором. Молитва воз
носилась столь стремительно, что Дюрталь чуть разбирал
слова; по окончании, по данному знаку, воцарилось глубо
кое безмолвие, и все погрузились в немую молитву, охватив
головы руками.
И Дюрталь понял искусно установленные средства
молитвенного возбуждения. После чисто внешних молитв,
наступала молитва духовная, благоговейный порыв, уси
ленный, двинутый в ход самым механизмом «Pater».
«Нет ничего случайного в религии. Обряд, на первый
взгляд бесполезный, на деле таит в себе глубокий смысл, —
рассуждал он, выходя во двор. — Не бесцельны и четки,
которые успокаивают душу, исступленную чтением проду
манных, выстраданных молений. Мешают ей печаловать-
ся, твердить Господу все те же просьбы, те же сетования.
Дают передышку, возможность рассеяться, забыться реча
ми, над которыми не надо размышлений. Четки заполняют
часы усталости, когда мы не молились бы совсем».
— А! Вот и отец игумен! — Траппист выразил сожа
ление, что им придется ограничиться такой мимолетной
встречей, и на вопрос Дюрталя о здоровье ответил, что его
силы, Бог дал, окончательно восстановились. Потом пред
ложил ему прогуляться по саду и, если угодно, без стесне
ния курить.
Разговор завязался о Париже. Дом Ансельм расспра
шивал и, наконец, сказал с усмешкой:
— И з газетных отрывков, которые доходят до меня, я
вижу, что общество сейчас очаровано социализмом. Весь
мир стремится разрешить пресловутый социальный во
прос. К чему пришли они?
— К чему пришли? Да ни к чему! Чего ждать от всех
этих систем, раз не изменятся души хозяев и работников,
335
не сделаются они, по мановению руки, бескорыстными и
милосердыми!
— И, однако, этот вопрос, — монах указал широким
жестом на монастырь, — разрешен здесь. Уничтожением
заработной платы устранены все источники распрей. Вся
кий трудится согласно способностям своим и силам. Отцы,
не обладающие дюжими плечами и грубыми руками, за
вертывают шоколад или подводят счета, а люди крепкие
возделывают поля.
Добавлю, что наши монастыри построены на совер
шенном равенстве, и ни приор, ни игумен не пользуются
никакими преимуществами. Для всех за столом одинако
вая трапеза и в спальне одинаковые соломенные тюфяки.
Единственная выгода игумена — в неизбежном бремени
забот, которых требует нравственное руководство аббат
ством и управление его доходами. Как видите, у монастыр
ских работников нет поводов к забастовкам, докончил с
улыбкою игумен.
— Да, но вы довольствуетесь самым малым, отказа
лись от семьи и женщин, терпите беспримерные лишения
и ждете истинной награды ваших трудов по смерти. П о
пытайтесь втолковать это горожанам!
— Я бы определил положение общества так: хозяева
хотят угнетать рабочих, а рабочие в свою очередь хотят по
лучать как можно больше |и работать как можно меньше.
При таких условиях выхода не найти!
— Совершенно верно. И это печально. В основе со
циализма лежат, в сущности, мысли милосердые и чистые,
но он всегда будет разбиваться об эгоизм и жажду наживы,
сталкиваться с неотвратимыми всплесками людских грехов.
Дает вам прибыль ваша фабричка шоколада?
— Да, она — наше спасение.
И после минутного молчания игумен продолжал:
— Известно ли вам, сударь, как основывается мона
стырь? Возьмите, к примеру, наш орден. Ему предлагают
владение с окрестными землями под условием их заселить.
336
Что же дальше? Взяв горсточку своих монахов, он засевает
ими полученный участок. Но на этом кончается его задача,
и семя возрастает одиноко, или, говоря иначе, трапписты,
оторванные от материнского дома, сами, без посторонней
помощи, должны зарабатывать свое пропитание, добывать
себе все необходимое. Вступив во владение этими стенами,
мы были так бедны, что нуждались решительно во всем,
начиная с хлеба и вплоть до башмаков, но нисколько не
тревожились за будущее, зная, что не бывало еще случая
в истории монастырей, чтобы Провидение покинуло без
помощи аббатства, на Него уповавшие. Мало-помалу на
чали извлекать из земли наш хлеб насущный, научились
полезным ремеслам, сами выделываем теперь себе платье
и обувь. Собираем пшеницу в житницы и выпекаем хлеб.
С материальной стороны существование наше обеспечено,
но душат налоги. И з-за них основали мы фабрику, доход
которой улучшается с каждым годом.
Через год-два рухнет здание, нас приютившее, которое
нам не на что чинить. Но если Божьим произволением бла
городные души поддержат нас, то нам удастся, быть мо
жет, соорудить настоящую обитель и, верьте, таково наше
заветное желание, ибо всем нам в тягость этот сарай с раз
валивающимися покоями и церковью в виде ротонды.
Игумен замолк, потом вполголоса, как бы говоря с са
мим собой, продолжал:
— Истинная преграда иноческому призванию — мо
настырь, обладающий малоотшельническим обликом. По
самой природе вещей посвящаемому важно погрузиться
в среду, не чуждую привлекательности, почерпнуть уте
шение под сенью храма, окутанного легким сумраком, и
всего лучше это достигается стилем романским или готи
ческим.
— О, еще бы! А велик приток к вам посвящаемых?
— Множество лиц пытается приобщиться к траппист-
ской жизни, но большинство не в силах выдержать тре
бований нашего устава. Пятнадцатидневный искус вполне
12 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 337
решает вопрос о телесной пригодности испытуемого, неза
висимо от истинности или призрачности его призвания.
— Питание исключительно одними овощами долж
но отзываться разрушительно на людях самого крепкого
телосложения. Я даже не понимаю, как вы выносите его,
ведя такую деятельную жизнь?
— Истина в том, что тело повинуется решимости
души. Наши предки свободно выдерживали жизнь трап
писта. Сейчас ослабели души. Я вспоминаю свой искус в
одном из монастырей Сито. Здоровьем я отличался хилым
и, однако, если б потребовалось, поедал бы камни.
Впрочем, наш устав скоро будет смягчен, — продол
жал игумен. И есть страна, которая в случае недорода
всегда поставит нам изрядное количество взыскующих.
Страна эта — Голландия.
Заметив удивленный взгляд Дюрталя, монах объяс
нил:
— Да, изобильна мистическая жатва в этом проте
стантском крае, потому ли, что католицизм там ревност
нее, ибо если его и не преследуют, то во всяком случае пре
зирают, и он утопает в лютеранской толпе; или это, быть
может, объясняется природой земли, ее пустынными до
линами, молчаливыми каналами, тяготением голландцев к
жизни созерцательной и мирной. Так или иначе, но цистер-
цианские обеты нередки в их малочисленном католическом
ядре.
Дюрталь рассматривал трапписта, который выступал,
величественный и бесстрастный, в капюшоне, облекавшем
его голову, с засунутыми за пояс руками. Глаза мгнове
ньями загорались под убором капюшона, и мимолетными
огоньками вспыхивал на пальце аметист>
Не слышалось ни малейшего шума. В эти часы пустынь
погружалась в сон. Дюрталь и игумен шли берегом большо
го пруда, и лишь воды его жили среди объятых сном лесов,
пробужденные луной, которая, сияя на безоблачном небе,
осыпала их мириадами золотых рыбок. И лучистая икра,
338
упадавшая с планеты, опускалась, поднималась, трепетала
тысячами огненных чешуек, переливчато искрившихся под
дыханием ветра.
Игумен замолк, а Дюрталь грезил, одурманенный сла
достью ночи. И вдруг вздрогнул. Вспомнил, что завтра
в этот час будет в Париже и, смотря на фасад пустыни,
словно из-за черного туннеля белевший в глубине одной из
аллей, подумал об иноках, там обитавших, и воскликнул:
— О, как они счастливы!
А игумен ответил:
— Слишком.
Потом нежно заговорил тихим голосом:
— Да, вы правы. Мы удаляемся сюда ради покая
ния, для самоумерщвления, и Господь спешит утешить нас
в наших ничтожных страданиях! Он столь благостен, что
обольщает Себя насчет наших заслуг. Если по временам по
пускает преследования демона, то взамен дарует нам такое
блаженство, которое не стоит ни в какой соразмерности с
понесенными лишениями. Иногда я спрашиваю себя, да на
чем же еще держится то равновесие, которое монахи и мо
нахини призваны хранить? ибо ни мы, ни они не настолько
страдаем, чтобы уничтожать неослабный грех городов.
Игумен приостановился, потом задумчиво продолжал:
— Мир не сознает даже, как выгодны ему суровые
тяготы аббатств. От него совершенно ускользает учение о
мистической помощи. Он не может себе представить, что
необходима замена виновного невинным, когда надлежит
принять заслуженную кару. Не подозревает, что, желая
пострадать за других, монахи отвращают гнев неба и воз
двигают сопряжение блага в противовес союзу зла. И еди
ный Господь знает, какие потрясения грозили бы, быть мо
жет, неведающему миру, если бы нарушилось целительное
равновесие и внезапно исчезли все монастыри.
— Такой случай был, — заметил Дюрталь, который,
слушая трапписта, вспоминал аббата Жеврезе, высказы
вавшегося об этом почти в тождественных выражениях. —
339
Как известно вам, революция уничтожила все монастыри
единым росчерком пера. Но, на мой взгляд, еще не написа
на история тех времен, над которой работает столько тор
говцев истиной. Вместо розыска документов, рисующих
деяния и личность якобинцев, следовало бы перерыть ар
хивы религиозных орденов, существовавших в ту эпоху.
Таким исследованием сопутствовавших революции со
бытий мы докопались бы до ее основ, отрыли бы ее при
чины. Несомненно раскрыли бы, что чудовищные злоу
потребления рождались по мере разрушения монастырей.
Кто знает, не совпадают ли сатанинские безумства Карье
или Марата со смертью аббатств, святость которых долгие
годы оберегала Францию?
Игумен ответил:
— Справедливость требует отметить, что революция
лишь разрушила развалины. Строй комменды предал мо
нахов сатане. Увы! Разнузданностью своих нравов они-то
и переполнили чашу весов, навлекли громы и молнии на
страну. Террор — лишь последствие их нечестия. Ничто не
останавливало Бога, и Он умыл руки.
— Да, но как убедить в неотразимости возмездия мир
наших дней, погрязающий в порывах сребролюбия? Как
внушить ему крайнюю нужду укрыть свои города священ
ными оплотами монастырей во избежание новых бурь?
После осады 1870 года Париж благоразумно обнесли
исполинской сетью неприступных укреплений. Но столь
же необходимо обвести его поясом молитв, соорудить в
окрестностях его бастионы иноческих общежитий, воз
двигнуть повсюду в предместьях монастыри клариссок,
кармелиток, бенедиктинок святого Причастия — мона
стыри, предназначенные быть могущественными цитаде
лями, которые преградят путь полчищам зла!
— Конечно, города весьма нуждаются в предохрани
тельной санитарной цепи орденов, которые бы защищали
их от вторжений ада.... Но послушайте, сударь, я не хочу
лишать вас столь нужного вам отдыха. Завтра я повидаюсь
с вами до вашего отъезда. Позвольте мне теперь же уверить
340
вас, что вы здесь оставляете только друзей и всегда будете
у нас желанным гостем. Надеюсь, что и вы, со своей сто
роны, не помянете лихом нашего скудного гостеприимства
и докажете это, приехав еще раз повидаться с нами.
В разговорах дошли они до странноприимного дома.
Отец пожал Дюрталю руки и медленно стал подниматься
на площадку, взметая рясой серебристую пыль ступеней,
которая белоснежно вилась в лунном луче.

IX

Сейчас же после обедни Дюрталь хотел проститься с

лесами, в которых он провел столь томительные и бурные
часы. Начал прогулку с аллеи старых лип, слабые испаре
ния которых влияли на его дух так же, как настой их листьев
действует на тело, — лекарственной панацеей, очень неж
ной и очень нежной, благословенной и болеутоляющей.
Сел в тени, на каменной скамье. Слегка нагнулся, и
сквозь волнующееся сплетение ветвей увидел торжествен
ный фасад аббатства, против которого воздымался по дру
гую сторону огорода исполинский крест перед прудом, на
поминающим очертаниями базилику.
Поднявшись и подойдя к кресту над водами, муть ко
торых небо подернуло голубоватой тенью, созерцал высо
кого беломраморного Христа, парившего над пустынью,
восставая пред лицом ее непрерывным напоминанием о му
ченических обетах, которые Он принял, чтобы превратить
их впоследствии в восторги.
«Строго говоря, — рассуждал Дюрталь, перебирая в
уме противоречивые свидетельства монахов, сознававших
ся, что жизнь их и безгранично блаженна и беспредельно
тягостна, — строго говоря, Господь Бог... Ада ищут они
здесь на земле и обретают рай. Разве не загадка и мои соб
ственные дни богомолья, исполненные и счастия и горя?
Отчетливо ощущаю я, что ждет меня геенна. Двух дней
341
 не пройдет — и сотрется память о печалях, которые, если
присмотреться, были гораздо сильнее радостей, и я вспом
ню лишь порывы души в церкви, пленительные порывы на
тропинках парка.
Я пожалею о вольной монастырской темнице! Любо
пытно, что туманные нити связуют меня с ней. В келье
во мне пробуждаются отзвуки чего-то далекого, родного.
Будто дома почувствовал я себя в этом уголке, увиден
ном мной впервые в жизни. С первого же мгновения что-
то изведанное чудится мне в этой незнакомости, что-то в
высокой степени особое. Словно еще до моего рождения
произошло здесь в пустыни нечто важное, нечто личное.
Если б я верил в реинкарнацию, то не мог бы разве я пред
положить, что некогда жил во образе монаха?.. Если так,
то плохого монаха, — улыбнулся он своей мысли, — мо
наха, которому суждено было перевоплотиться и искуплять
грехи свои, вернувшись в монастырь».
В раздумье шагал он по длинной аллее, ведшей к огра
де и, дойдя до конца, напрямик через кусты направился
помечтать у берегов большого пруда.
Он не бурлил, как в те дни, когда ветер вздувал его
замкнутые воды, которые катились и отталкивались, каса
ясь берегов.
Лист, оторвавшийся с ближайшего тополя, упадал и
плыл иногда на призрачном облаке. Пузырьки вскипали с
глубины и лопались в отраженной синеве небес.
Дюрталь высматривал выдру, но та не показывалась.
Опять пенили воду стрижи ударами крыльев, да стреко
зы вздрагивали, как плюмажи, искрясь лазорево-серными
огоньками.
Если он страдал у крестового пруда, то здесь водная
пелена будила в нем воспоминанья медлительных часов,
пережитых на ложе мха или подстилке сухих камышей.
Растроганно смотрел он на воды, силясь запечатлеть мыс
ленно с собой их облик, чтобы в Париже уноситься к их
берегам в мечтаньях с закрытыми глазами.
342
 Двинулся дальше и задержался в ореховой аллее, про
тянувшейся над монастырем, опушая его стены. Спустился
на передний двор, обошел службы, конюшню, сараи, даже
свинарню. Надеялся встретить отца Симеона, но тот не по
казывался — работал, наверно, в хлеве. Безмолвны были
строения, и свиньи не выходили из стойл. Лишь несколько
тощих кошек молчаливо бродили, нехотя обмениваясь при
встрече взглядом. Расхаживали в одиночку, разыскивая
поживу, в надежде утешиться от тощей похлебки, которой
изо дня в день кормили их трапписты.
Надо спешить! — И помолившись в последний раз в
церкви, он вернулся в свою келью, чтобы уложиться.
Подумал за дорожными сборами, что бесполезно укра
шать свое жилище. До сих пор он ненавидел наготу стен и в
Париже все деньги тратил на покупку книг и редкостей.
А теперь, глядя на пустые стены, сознался, что эта
комната, выбеленная известью, ему милее его парижского
кабинета, затянутого тканями. Только сейчас заметил, что
пустынь опрокинула его вкусы, перевернула с головы до
ног. «Могучая среда! — воскликнул он, с робостью огля
дываясь на эту резкую перемену, и застегивая чемодан,
подумал: — Однако мне еще надо потолковать с отцом
Этьеном, расплатиться. Я вовсе не желаю быть в тягость
этим славным людям».
Обошел коридоры и, наконец, столкнулся на дворе с
отцом.
Несколько смущенный приступил к этому вопросу. Го
стинник улыбнулся при первых же его словах.
— Устав святого Бенедикта непреложен. Наш долг
принимать богомольцев, как если бы то был сам Господь
наш Иисус. Вы поймете, что нам не пристало обменивать
на деньги наши смиренные заботы.
Дюрталь в замешательстве настаивал.
— Если вам не угодно безвозмездно разделить с нами
нашу скудную трапезу, то не смею с вами спорить. Но по
зволю себе заметить, что уплаченные вами деньги будут по

343
десять и двадцать су разделены между бедняками, кото
рые часто издалека приходят к нам по утрам и стучатся в
монастырские врата.
Дюрталь поклонился и вручил отцу деньги, которые
держал в кармане наготове. Потом осведомился, нельзя ли
повидаться перед отъездом с отцом Максимом.
— О , конечно. Отец приор не отпустит вас, не пожав
вам руки. Пойду узнаю, свободен ли он. Подождите в тра
пезной. Монах исчез и через несколько минут появился
снова в предшествии отца приора.
— Итак, — начал тот, — вы скоро опять окунетесь в
базар житейской суеты!
— О , но я не рад этому, отец мой!
— Я понимаю вас. Какое счастье умолкнуть и ничего
более не слышать. Но мужайтесь, мы помолимся за вас.
Дюрталь поблагодарил обоих за их благосклонное вни
мание.
— Но, знаете, прямо удовольствие — приютить бого
мольца, вроде вас, — воскликнул отец Этьен. — Вы ни на
что не жалуетесь, исправны более, чем надо, встаете ранее
положенного. Свели на нет мои обязанности блюстителя.
Если б все были так непритязательны и покладисты!
И он рассказал, как случалось ему помещать священ
ников, посылаемых сюда епископами для отбытия епи-
тимии, опороченных церковников, вечно пререкавшихся
о комнате, пище, сетовавших на вынужденность раннего
вставанья.
— Будь хотя, по крайней мере, надежда улучшить,
вернуть их в приходы исцеленными, — заметил приор. —
Но нет, они уезжают туда еще мятежнее прежнего. Диавол
не выпускает их!
З а разговором послушник внес и поставил на стол блю
да, покрытые салфетками.
— Чтобы поспеть к поезду, мы изменили час вашего
обеда, — пояснил отец Этьен.
— Приятного аппетита, прощайте, и да благословит
вас Господь!

344
 И , подняв руку, приор осенил широким крестным зна
мением Дюрталя, который опустился на колена, поражен
ный неожиданным волнением в голосе монаха. Но отец
Максим также мгновенно овладел собой, и Дюрталь от
весил ему прощальный поклон, когда входил Брюно.
Молчаливо протекала трапеза. Посвященный, очевид
но, был огорчен отездом своего сотрапезника, и Дюрталь
проникся сожалением к старцу, который так милосердно
покинул свое уединение, протягивая ему руку помощи.
— Не соберетесь вы навестить меня в Париже? — з а
говорил он.
— Нет. Я расстался с жизнью и решил никогда в нее
не возвращаться. Я мертв для мира, не хочу снова возвра
щаться, не хочу видеть Париж.
Но если Бог дарует мне еще несколько лет жизни, то
я надеюсь встретиться с вами здесь, ибо не напрасно же
перешагнули вы порог мистического отшельничества и
собственным опытом постигли несомненность тех влияний,
которые ниспосылает нам Господь. Промысл Божий не
случаен, и он, конечно, довершит свое дело, сломает ваше
Я. И послушайтесь моего совета, преодолейте самого себя,
умертвив свою душу, не противьтесь Его замыслам.
— Я сознаю, что все перевернулось во мне, — отвечал
Дюрталь, — и что я уже не тот, но меня страшит истин
ность трудов Терезианской школы... Это значит, если не
избежны эти тиски, эти клещи, которые описывает святой
Иоанн де ла Круа...
Его прервал стук колес, который доносился со двора.
Брюно подошел к окну и спросил:
— Вещи ваши внизу?
-Д а.
Они обменялись взглядом.
— Верьте, я скажу чистейшую правду...
— Нет, нет, не благодарите, — воскликнул посвящен
ный. — Знаете, никогда еще так отчетливо не постигал я
все ничтожество моего существа. Будь я иным человеком,

345
была бы чище и моя молитва и принесла бы вам тогда иную
помощь!
Открылась дверь, и отец Этьен объявил:
— Вам нельзя терять ни минуты, иначе вы опоздаете
на поезд.
В торопливой суете Дюрталь успел лишь наскоро об
нять друга, который проводил его во двор. Траппист дожи
дался, сидя в шарабане; большая черная борода оттеняла
его лысый череп и щеки, испещренные розовыми жилками.
Дюрталь еще раз пожал руку гостиннику и посвященному.
Вышел в свою очередь и отец игумен, чтобы пожелать ему
благополучного пути. А на краю двора Дюрталь заметил
устремленные на него два пристальных глаза — два гла
за брата Анаклета, который, слегка наклонившись, изда
ли слал ему неподвижное прости. Красноречивый взгляд
смиренного послушника выдавал привязанность истинно
трогательную, сострадание святого к чужеземцу, которого
он видел столь смятенным и скорбным в унылом уединении
лесов.
Суровость устава налагала, конечно, печать на излия
ния монахов, но чутье подсказало Дюрталю, что они исчер
пали для него предел дозволенного, и пронизанный острой
тоской, он бросил им на ходу последний благодарственный
привет.
Захлопнулись врата пустыни, врата, перед которыми
он трепетал в день приезда и на которые теперь смотрел со
слезами на глазах.
— Мы запоздали, надо прибавить ходу, — заметил отец
казначей, — и лошадь понеслась по дороге во всю прыть.
Дюрталь узнал своего спутника, которого видал пою
щим на хорах за богослужением в ротонде.
В его чертах одновременно сквозили благодушие и
твердость, а серые глазки пытливо улыбались за стеклами
очков.
— Как перенесли вы наши порядки?

346
 — Превосходно. Я приехал к вам больной телом, с ис
порченным желудком и излечился суровым питанием трап
пистов!
Дюрталь вкратце рассказал о своем духовном искусе, и
монах пробормотал:
— Сущая безделица. Бесовский натиск у нас иногда
вызывает случаи одержимости.
— И брат Симеон укрощает сатану!
— А вы знаете?..
И когда Дюрталь поделился с ним своим восхищением
скромными послушниками, он совершенно просто ответил:
— Вы правы, сударь. Если б вы могли беседовать с
этими малоучеными крестьянами, вы изумились бы глу
боко разумным ответам, которые получали бы нередко.
Лишь они одни обладают истинным мужеством среди
траппистов. Мы, отцы, охотно прибегаем к дополнитель
но разрешенному яйцу, мня себя слишком ослабевшими.
Они — никогда. Усерднее погружаются в молитву, и, оче
видно, она доходит до Господа, ибо они поправляются и в
общем никогда не хворают.
Н а вопрос Дюрталя, полюбопытствовавшего, в чем со
стоят его обязанности казначея, инок объяснил:
— Я веду счета, заведую торговыми оборотами, разъ
езжаю, — увы! — занимаюсь всем, что относится до мо
настырского хозяйства. Но в обители Нотр-Дам-де-Артр
мы так малочисленны, что поневоле перегружаем себя
должностями. Возьмите хотя бы отец Этьена, он ключник
аббатства и гостинник, наряду с этим — ризничий и зво
нарь. Равным образом и я, помимо казначея, состою также
регентом хора и наставником древнего пения.
Экипаж катился, трясясь по колеям, а казначей рас
сказывал Дюрталю, который выразил свой восторг богос
лужебным пением пустыни:
— Его следует слушать не у нас. Х о р наш слишком
ограничен, слишком слаб, чтобы смочь вознести мощную
тяжесть древних напевов. Если вы ищете грегорианских

347
мелодий, как они исполнялись в Средние Века, поезжайте
к черным инокам Солезма или Лигтоже. Кстати, знакомы
вам, сударь, в Париже бенедиктинки улицы Месье?
— Да, но не находите вы, что они несколько голосят?
— Пожалуй, что не мешает им владеть подлинным
репертуаром. Но выше их стоит Версальская семинария,
где пение в точности воспроизводит исполнение Солезма.
Обратите также внимание, что парижские храмы, нисхо
дя до литургических мелодий, большей частью пользуются
неверными нотами, напечатанными и обильно распростра
няемыми во всех французских епархиях фирмой Пюсте.
Это издание кишит погрешностями и искажениями.
Ошибочна легенда, на которой основываются его сторон
ники. Они утверждают, что их переложение составлено
Палестриной, которому папа Павел V поручил пересмотр
литургической церковной музыки. Но это — довод лжи
вый и неубедительный: весь мир знает, что Палестрина
умер, едва начав исправление октоиха.
Добавлю, что если б даже названный музыкант докон
чил свою работу, то это отнюдь не довод, что его толкова
ние следует предпочесть тексту, недавно установленному
аббатством Солезма после терпеливых изысканий. Бене
диктинские тексты покоятся на копии антифонария святого
Григория Турского, хранящейся в монастыре святого Галла
и являющей древнейший, достовернейший памятник ис
тового пения, которым владеет церковь.
Эта рукопись, с которой имеются точные снимки и фо
тографии, есть истинное уложение грегорианских напевов,
невматическая, так сказать, библия, которою надлежит ру
ководствоваться хорам.
И безусловно правы ученики святого Бенедикта при
тязая на исключительную достоверность и подлинность
своих толкований.
— Почему прибегает тогда столько церквей к изданию
Пюсте?

348
 — Увы! Чем объяснить, что Пюсте столь долгое время
владел монополией литургических книг... нет... лучше по
молчим... Но несомненно, что немецкие списки создают
полнейшее отрицание грегорианских преданий, величай
шую ересь древней музыки.
— Кстати, который теперь час? А .... Надо поспе
шить, — сказал казначей, взглянув на часы, которые про
тянул ему Дюрталь. — Ну, ну, красавица! — И стегнул
лошадь.
— Вы правите с душой! — воскликнул Дюрталь.
— Ах, да, я забыл упомянуть вам, что помимо всех
прочих должностей я в потребных случаях несу еще повин
ность возницы.
Дюрталь задумался над необычностью этих людей, ко
торые живут жизнью созерцательной в Господе. Снисходя
до земли, они выказывают себя в высокой степени прозор
ливыми и отважными предпринимателями.
Н а собранные гроши игумен основывает фабрику, каж
дому из своих монахов избирает подходящий род труда,
создает из них ремесленников, конторщиков, превращает
в приказчика, наставника древней музыки, осваивается с
водоворотом торговых сделок, и мало-помалу растет, ши
рится предприятие, которого сперва от земли было не ви
дать, и питает своими плодами аббатство, его возрастив
шее. Перенести их в другую среду — и эти люди так же
легко воздвигали бы большие фабрики, царили бы над бан
ками. То же и с женщинами. Как подумаешь о практично
сти делового человека, о хладнокровии старого дипломата,
которыми должна обладать мать игуменья, чтобы править
своей общиной, то невольно напрашивается вывод, что
разумных, замечательных женщин не найти ни в свете, ни
в гостинных, но лишь во главе монастырей!
И он вслух подивился на искусство, с которым монахи
развивают предприятия.
— Приходится, — вздохнул отец. — Но не подумай
те, что нам не жаль тех времен, когда можно было про
жить, возделывая землю!
349
 Дух не порабощался тогда, и человек мог вкусить свя
тости молчания, которое чернецу необходимо не менее, чем
хлеб. Лишь оно заглушает зародыш тщеславия, обуздыва
ет ропот непокорства, устремляет к Богу все помыслы и
воздыхания, дарует видение Божества.
А вместо того... Но вот и вокзал! Не беспокойтесь о сак
вояже и спешите купить билет, я слышу, как свистит поезд.
И действительно, Дюрталь едва успел пожать руку
отцу, внесшему его вещи в вагон.
Оставшись один, сидя, смотрел вслед удалявшемуся
шарабану, и мучительно сжалось его переполненное скор
бью сердце.
С грохотом и лязгом тронулся поезд.
Ясно и отчетливо в единый миг сознал Дюрталь все
ужасающее смятение, в которое повергла его пустынь.
— Ах! Все безразлично мне, — воскликнул он вне
себя, — я равнодушен ко всему!
И содрогнулся, понимая, что никогда уж не приоб
щиться ему больше к влечениям и радостям людей! Столь
неукротимо укоренилось в нем сознание в тщете всего ино
го, кроме мистики и литургии, в ненужности иных мыслей,
помимо обращенных к Богу, что он спросил себя: какая
ожидает его судьба в Париже?
И он представил себя застигнутым сумятицею споров,
трусливым снисхождением, тщеславными утверждениями,
суетными доводами. Представил себя осажденным, оскор
бляемым мыслями большого света. И нет отныне иного
выбора, как выйти вперед или отстраниться, бороться или
молчать.
Но, так или иначе, прежняя жизнь утрачена навсегда.
И не обрести ни крова, ни покоя душе, тревожимой прохо
жими путниками, распахнутой для всех ветров, доступной
толпе мирских душ!
Усилилось его презрение к знакомствам, отвращение к
близким связям. «Нет, все, что угодно, — сетовал он, —
лишь бы вновь не смешиваться с обществом!» — И умолк,

350
в отчаянии, зная, что не выжить ему пустынником вдали от
иноческих стен, что не замедлит подкрасться к нему скука,
пустота. Почему не сохранил он ничего, зачем отдал все
го себя монастырю? Не пощадил даже наслаждения вну
тренней обстановкой своего жилища, ухитрился потерять
способность любованья изящными безделушками. В белой
наготе кельи погубил последнюю свою радость. Ничто
больше не влекло его, и поверженный, разбитый, подумал:
«Я отверг частицу счастья, на которую все еще мог наде
яться, а чем заменить?»
И устрашенный, предвкушал тревоги души, склонной
к самоистязанию, и вечные упреки в закоренелом равноду
шии, и муку сомнений против веры, и ужас яростных при
зывов чувственности.
Повторял себе, что главная трудность даже и не в об
уздании вспышек плоти, а в том, чтобы жить в Париже
по-христиански, исповедоваться, причащаться в церкви.
«Нет, никогда этого мне не достигнуть». — И он предуга
дывал беседы с аббатом Жеврезе, его отсрочки и отказы,
предвидел, что их дружба увязнет в спорах.
Да и куда укрыться? При сравнении с обителью трап
пистов, уже одна мысль о театральных представлениях
Сен-Сюльпис бросала его в трепет. Сен-Северин казался и
рассеянным и тусклым. Наконец, невыносимо сидеть сре
ди толпы тупых ханжей и без скрежета зубовного слушать
завывания капеллы. И невозможно в церкви бенедиктинок
или даже у Нотр-Дам-де-Виктуар обрести тот неулови
мый пыл, который источался из душ монахов и постепенно
растоплял лед его исстрадавшегося существа!
Но, в сущности, дело и не в этом! Истинный ужас,
открытая рана в том, что не дано, конечно, тебе испытать
больше тех дивных восторгов, когда, уносясь от земли, че
ловек подъемлется неведомо куда, за пределы чувственно
го бытия!
Ах! Эти монастырские аллеи, по которым гулял он
на рассвете, аллеи, где Господь расторг однажды после

351
причастия плен его души, и самозабвенного, погрузил в
бесконечность Своего Божественного моря, растворил в
небесах Своего лица.
Без причастия, в миру не достичь ему впредь наития
этой благодати. Нет, этому конец!
И его пронизал такой порыв печали, такое безудерж
ное отчаяние, что он подумал, не сойти ли ему на первой
станции и возвратиться в пустынь. Но опамятовался и по
жал плечами, рассудив, что нрав его не настолько терпелив,
воля недостаточно упорна, а тело не такое крепкое, чтобы
снести непомерные лишения иноческого искуса. А давящая
перспектива не иметь своей кельи, спать одетым, вповалку,
в общей спальне!
Но что же тогда? И он грустно подвел себе итог.
« З а десять дней я в монастыре пережил двадцать
лет. И выхожу оттуда с изнемогшим мозгом и разбитым
сердцем. Я отравлен навсегда. Меня, словно подкидыша,
поочередно отринули Париж и Нотр-Дам-де-Артр и об
рекли, влачить пустую жизнь, ибо я слишком писатель,
чтобы сделаться монахом и слишком монах, чтобы оста
ваться среди писателей!»
Затрепетал и умолк, ослепленный потоками электриче
ского света, хлынувшими, когда остановился поезд.
Он возвращался в Париж.
«Если б знали они, — подумал он о писателях, с ко
торыми ему не избежать, конечно, встреч, — если б зна
ли они, насколько последний послушник выше их! Если
б смогли они себе представить, насколько сильнее влечет
меня божественный экстаз траппистского свинопаса, чем
все их рассуждения, все книги! Ах, жить, жить под сенью
молитв смиренного Симеона... Господи!»
 Приложения
3 . А. Венгерова

ГЮ И СМ А Н С

Гюисманс — голландец по происхождению. Его отец и дед

были известные живописцы, и в самом романисте очень живо
сохранилась эта связь с фламандской живописью. Он внес во
французский роман черты, ясно показывающие в мудрящем и
мудреном декаденте потомка голландских мастеров живописи.
Гюисманс добровольно суживает горизонт своего наблюдения,
но в этой ограниченной сфере обнаруживает чудеса наблюда
тельности, он предается микроскопическому исследованию
мельчайших подробностей и уподобляется терпеливому гол
ландскому художнику, для которого дорога каждая морщинка
на лице человека, каждое пятнышко на чешуе рыбы, на шелухе
луковицы. Чисто национальной чертой является, несомненно, и
основное настроение творчества Гюисманса — его способность
углубляться всецело в созерцание внешних предметов и внешних
форм жизни, как бы не подозревая или намеренно игнорируя их
внутреннее содержание. И, наконец, Гюисманс обнаружива
ет чисто голландскую любовь к предметам, особое понимание
неодушевленного мира, его спокойных и вечных красот, успо
каивающих от созерцания душевного мира людей.
Когда мы читаем у Гюисманса, особенно в первых его пове
стях, виртуозные описания какой-то странно неподвижной дей
ствительности, воображению невольно рисуется голландский

353
живописец, посвятивший всю свою жизнь изображению не
большого куска сыра, рыхлого и нежного, поддернутого голу
боватыми жилками и рядом с ним ломтика сочного лимона —
целый мир равнодушной, бесцельной и по-своему прекрасной
действительности.
Первые произведения Гюисманса относятся к семидесятым
годам, ко времени господства литературной школы, возводившей
наблюдение действительности в идеал. Примкнув к ней, он мог
оставаться верным художественным традициям своей родины и
своей семьи, писать натуру безразличную, мелкую, будничную
и дать волю своему скептическому отношению к жизни, своей
склонности ограничиваться внешними формами, не углубляя их
содержания. Из склонности к миниатюрной живописи вышел
весь натурализм Гюисманса. Великие мастера реализма, Флобер
и Гонкур, имели сравнительно меньшее влияние на Гюисманса
своим философским миросозерцанием; гораздо ближе ему по духу
был Золя, его непосредственный учитель. Изображение гангрены
человеческих пороков, забвение высших истин в погоне за бес
конечно малым, мрачный фон холодного пессимизма, отсутствие
веры в людей — все это роднило Гюисманса с творчеством Золя.
Идя по следам этого учителя, он как бы возвращался к тому же
однообразному изображению кусочка сыра, только более острого
и тонкого на вкус, более изъеденного червями.
Такое впечатление безотрадной голландской живописи, не
жизнерадостной, как кермесы Рубенса, а унылой, как nature-
morte Снейдерса, производят первые романы Гюисманса: «Мар
та», «Сестры Ватар», «Семейный очаг» и другие.

II

В своих натуралистических романах Поисманс дошел до

конца по пути, намеченному Золя, но он же оказался первым
мятежником против узости материалистического искусства.
В 1884 г. появилась его книга «Наоборот», означающая собой
полный перелом в настроениях, во всем душевном складе Гю
исманса.
Подобно тому как «Наоборот» представляет жизнь и искус
ство «на изнанку», так «Бездна» есть религия на изнанку. Чи­

354
стая и непосредственная вера недоступна художнику-декаденту,
но душа его охвачена мистицизмом. Гюисманс ищет удовлетво
рения в том, что противоположно религии, исходя все-таки из
религиозного чувства, — в демонизме, который в своих крайних
выражениях есть тоже служение Богу, только служение «наобо
рот» .
«Бездна» — странная и тревожная книга, истинный плод
декадентской эпохи. В ней соприкасаются крайности порока с
мистическим экстазом, она свидетельствует о глубоком нрав
ственном разложении, на почве которого вырастают, однако,
бледные цветы веры и надежды. Истина и вымысел перепле
таются каким-то непонятным образом, автор говорит о несо
мненных фактах действительности, обставляет свои рассказы об
еретиках подавляющей массой документов, дает в своей книге
целый курс демонологии, описывает в смелых картинах все виды
служения демону вплоть др омерзительных подробностей чер
ной мессы.
Центр действия «Бездна» помещен в очень странном и
очень высоком месте: на высотах Парижа, в колокольне башни
Сен-Сюльпис, живет звонарь Каре, влюбленный в свои колоко
ла, поддерживающий традиции этого вымирающего искусства,
окруженный средневековыми сочинениями о колоколах и со
вершенно забывший на своей высоте о жизни, текущей внизу.
К нему приходят от времени до времени его друзья, романист
Дюрталь и доктор Дез Эрми, и тогда на высокой башне, за
мирной и скромной трапезой, обсуждаются высокие религи
озные проблемы, говорится о некоторых непонятных течениях
Средних веков и о том, как эти течения возродились в современ
ности. Каре первый дает сведения о странном культе сатаны,
существующем в современной Франции, а Дюрталь, пользуясь
его указаниями, выслеживает сатанизм, сам увлекается им под
влиянием прельстившей его жрицы демонизма, и, при каждой
новой встрече, друзья обсуждают новые подробности, проводят
параллель между средневековым сатанизмом и современным и
пытаются разобраться в мотивах, вызвавших это странное воз
рождение забытых учений.
Опять, как и в прежних своих романах, Гюисманс рисует
два параллельных мира: с одной стороны, развертывается жизнь
средневекового еретика Жиля де Ре, и благодаря исторической

355
перспективе все преступления этого рыцаря зла являются смяг
ченными и возбуждают более всего изумление неистощимостью
своей преступной фантазии. Дерзновение, садизм и какое-то
особое влечение к величию, даже и тогда, когда оно обращено на
зло, — таковы основные черты, которыми Гюисманс объясняет
психологию средневекового служителя сатаны, воспроизводя
ужасающую и грандиозную картину его пороков, преступлений
и конечного раскаяния. Но, переходя в область современности и
рисуя культ новейших служителей сатаны, Гюисманс утрачивает
объективность изложения, и сатанизм выступает в его описани
ях с необычайной и тревожной силой, достигает крайних преде
лов развращенности, но становится в то же время понятным, как
какое-то безумное стремление к бесконечному, как решимость
достигнуть его на путях зла, если другие пути закрыты. Средне
вековые черты демонизма отмечают собой все поступки «одер
жимых», которых описывает Гюисманс. Чувственная сторона
демонизма во всей своей наготе и во всем своем уродстве вос
произведена в истории любви Дюрталя к истеричной и поро!чной
до последней степени жрице сатаны Гиацинте Шантелув, для
которой немыслимы никакие чувственные увлечения, не имею
щие пряной примеси богохульства. Противоположная черта —
мистический экстаз демонизма — воплощен в священнике
Докре, величественном и спокойном служителе сатаны, дохо
дящем в своем святотатстве до того, что у него татуирован на
подошвах крест для того, чтобы его постоянно попирать ногами.
В этом крайнем проявлении демонизма чувствуется уже несо
мненное религиозное влечение.
Самые описания культа сатаны и жизни его жрецов и жриц
полны омерзительных подробностей и в сущности имеют только
документальный интерес. В передаче их художник отступает на
второй план перед историком, которому важно ранее всего за
крепить все подробности изучаемого явления. Эрудиция мешает
художественному впечатлению книги, превращая его некоторым
образом в любопытный памятник эпохи. Самым интересным яв
ляется не содержание романа Гюисманса — любопытные факты,
которые он собирает, можно найти в любом курсе демонологии
и в рассказах о средневековых процессах ведьм, изобилующих
подробностями о «суккубах» и «инкубах». Интересно, главным
образом, настроение, создавшее книгу, те отчаянные поиски бо­

356
жественного, которые временно привели художника-декадента
к духу зла. Конечно, этот путь не дал Гюисмансу успокоения.
«Бездна» кончается, как и прежние литературные искания
Гюисманса, отрицанием придуманной схемы спасения. Узнав
всю сущность современного сатанизма, присутствовав при
омерзительном зрелище черной мессы, Дюрталь с отвращением
отходит от познанного им учения, разрывает всякие сношения с
Гиацинтой и опять остается один в открытом море сомнений, с
новым разочарованием в душе, еще глубже проникнув в грязь
современности. Горькие и презрительные замечания по адресу
современников заключают роман.
Гюисманс — блестящий представитель положительной сто
роны декадентства. Его творчество преисполнено благородного
пессимизма; он беспощадный обличитель жизни и с особым на
слаждением рисует в период своего натурализма грязь жизни,
а в позднейших романах — бездну порочности, на которую
способен человек; у него есть неподдельное отвращение от бур
жуазных идеалов, развративших Францию гораздо больше, чем
всякие пороки. Из этого пессимистического отношения к дей
ствительности исходит разрушительная роль Гюисманса в част
ности и декадентства вообще по отношению к прежним фор
мулам искусства: принижая жизнь, показывая, что каждое ее
явление оскорбительно для высших сторон человеческого духа,
Гюисманс обнаруживает тем самым призрачность искусства,
рабски подражающего природе. После декадентского отрица
ния жизни невозможен возврат к материализму, к раскрытым во
всей своей ограниченности формулам реализма.
Другим драгоценным в художественном отношении каче
ством Поисманса является необычайная тонкость и восприимчи
вость его эстетического чувства. Отстраняя от себя все другие
источники вдохновения, он культивирует в себе исключительно
вкус, изощряя его до виртуозности, чуждой писателям прежних
направлений, быть может более глубоким в идейном отношении.
Гюисманс как бы дал основной тон всей последующей декадент
ской литературе, указывая на скрытые, неведомые оттенки ощу
щений, анализируя соотношения красок, звуков и настроений,
создавая «гаммы ликеров», музыку красок, возводя мир внеш
них чувств в какой-то волшебный чертог, где внешняя красота в
сочетаниях звуков, форм и красок соответствует таинственным

357
процессам души и создает одной только силой воображения кра
соту, не взятую из действительности, а созданную внутренной
жаждой прекрасного.
И еще одна, третья, черта дополняет у Гюисманса дека
дентский идеал. На ряду с отрицанием жизненной пошлости и
с необычайно тонким развитием вкуса мы замечаем у него пол
ное отсутствие категорических выводов. Он создает новые, в
высшей степени оригинальные схемы жизни, выдумывает но
вые рамки для человеческого существования, восстановляет от
брошенные скептическим разумом религиозные и еретические
идеалы; но, доводя до конца свои эстетические и нравственные
утопии, он сводит их на нет, показывает, что удовлетворение
одних лишь требований вкуса так же мало ведет к абсолютному,
как всякие положительные теории. Гюисманс не фанатик созда
ваемых им эстетических идеалов. Всегда, развивая свои схемы,
он как бы предполагает возможность совершенно противопо
ложных и столь же призрачных, как и его собственные. В этом
скептицизме, ничего не предрешающем и допускающем все,
кроме узкого и пошлого, одна из сильных сторон декадентства,
умеряющего своим эстетическим чутьем все крайности догма
тических учений.
Но из этих же несомненных литературных достоинств
Гюисманса вытекает и то, что отмечает его творчество печатью
декадентства в роковом значении этого слова. Преобладание
вкуса над всеми другими качествами ума означает отсутствие
святыни в душе художника. З а всеми отрицаниями Гюисман
са, за его пессимистическим отношением к действительности
не чувствуется не только высших критериев, оправдывающих
его неудовлетворенность жизнью, но даже и стремлений идеа
листического характера. Красота, которая как будто заменяет
для него всякую другую святыню, привлекает Гюисманса чисто
внешним образом: известного рода искусственное сочетание ли
ний, красок и звуков приятны его уставшим нервам и изощрен
ному вкусу, но он им не придает символического значения, не
видит в них отражения недоступных разуму истин, не видит в
красоте ее тайны, ее божественного начала. Вследствие этого,
настроения Гюисманса, при всей их оригинальности и художе
ственности, не глубоки. В них не отражается творческая тоска
души, больной несбыточным влечением к таинственному и бо­

358
жественному, в них рисуется лишь психология разочарованного,
скучающего человека, который ищет исхода в новизне ощуще
ний, как неврастеники наших дней ищут забвения в опиуме и га
шише. Все творчество Гюисманса носит болезненный характер,
оно не открывает новых горизонтов усталой душе, не зовет к
небу властным голосом, а усыпляет больное человечество стран
ными сказками, ласкает обоняние ароматом ядовитых цветов,
говорящих о тлене.
 H. A. Бердяев

У ТО Н ЧЕН Н А Я Ф И В А И Д А

(Религиозная драма Гюисманса)

Самое благородное явление, рожденное на почве декадентст

ва французского — утонченного упадничества, слишком мало
вызывает к себе внимания и на родине, и у нас и ждет еще
справедливой оценки. Я говорю о Поисмансе, так мало еще
оцененном, так мало популярном даже в то время, когда «де
кадентская» литература стала слишком популярной. Гюисманс
стоит в стороне от большого литературного потока. Слишком
многим он покажется скучным писателем, в нем мало занима
тельного, мало того, что могло бы стать модным. Нужен осо
бый вкус, чтобы полюбить Гюисманса, чтобы плениться его
романами-исследованиями, чтобы почувствовать упоительность
в самой их скучности. Романы Гете тоже скучны, и в них есть
особая прелесть. Даже крупные, очень талантливые модернист
ские писатели получили налет пошлости от популяризации, от
модных увлечений ими. К Гюисмансу не пристала никакая по
шлость моды и популярности. Он остался серьезным, утончен
ным до муки, настоящим мучеником упадочности. В нем нет и
следов вульгарной пошлости, легкомысленной поверхностности
и буржуазности модернистского духа, модного модернистского
искусства и стиля (бессильного). Его благородная душа, душа
средневековая и католическая, в глубине своей неизменно бла­

360
гочестивая, но слабая и безвольная, слишком исключительно
чувственная, была изъязвлена оскорбительностью современной
культуры, пошлостью современной Франции, уродством жиз
ни, буржуазным духом эпохи. Все, что любила эта душа, все то
умирало в современности, она не находила уже ни великого ис
кусства, ни великой мистики былого. Гюисмансу близки только
такие люди, как Барбе д'Оревильи, Бодлер, Верлен, Малларме,
Вилье де Лиль-Адан. Все кажется ему в окружающей жизни
чужим, далеким, уродливым до боли. Он прежде всего человек,
глубоко оскорбленный, изъязвленный, раненный тем «миром»,
в котором призваян жить и которого не принимает. В. Иванов
верно сказал про Гюисманса, что с него «содрана кожа», что
«воспринимающий внешние раздражения всей поверхностью
своих обнаженных нервов, затравленный укусами впечатлений,
пронзенный стрелами внешних чувств, он, естественно, бросил
ся, спасаясь от погони, в открывшийся ему мистический мир,
но и в прикосновениях к нему обречен был найти еще более
утонченную муку и сладость чувственного». Утонченная чув
ственность, оторванная от воли, довела Гюисманса до крайней
упадочности. Благородство же его природы, серьезность его и
католические истоки духа не допустили его превратиться в де
кадента пошлого, в самодовольного скептика, охранили в нем
богочувствие и возвратили его к вере. Гюисманс стал мучеником
декадентства, как бы новым пустынножителем. Я видел фото
графию Гюисманса. Он стоит в своей комнате, прислоненный к
стене, над ним Распятие. И сам он оставляет такое впечатление,
точно он сораспялся Христу, пригвожден. Лицо такое тонкое,
благородное, серьезное и страдальческое. Я слышал рассказ че
ловека, который часто видел Гюисманса в церкви молящимся:
он необыкновенно молился, этот декадент, автор ультраупадни-
ческого романа «A rebours»1 и сатанинского романа «La bas»2.
Последние годы своей жизни он был oblar, т. е.почти монахом.
Мне передалось личное впечатление от Гюисманса, тронул меня
его образ, и я сильнее еще почувствовал его душу. Нелегко ему
далась жизнь. Этот человек утонченной чувственности не мог

1 «Наоборот» (фр.).
2 «Бездна» (фр.).

361
жить мимолетными ощущениями и не мог прийти к самодо
вольству. Декадентство было для него мученическим опытом.
Решительно нужно признать, что Гюисманс — самый большой
и серьезный писатель Франции последней эпохи. По сравнению
с ним как не тонок, самодоволен в своем скептицизме, поверхно
стен популярный Анатоль Франс, этот излюбленный писатель
современной Франции, или Реми де 1урмон, излюбленный бо
лее изысканными кругами.
Гюисманс вышел из натуралистической школы Золя, и
эта печать натурализма осталась на нем всю жизнь. Слишком
истонченный, рафинированный натурализм в дальнейшем своем
развитии переходит в декадентство. Натуралистическая чув
ственность истончается до чувственности декадентской. Чув
ственность сексуальную, чувственность красок, звуков и запа
хов, все чувственное восприятие вселенной сначала Гюисманс бе
рет натуралистически, потом декадентски, наконец, мистически.
Гюисманс показывает, что углубленная и утонченная чувствен
ность ведет от натурализма к мистицизму. Человек, отдавшийся
чувственному миру, если он тонок и глубок, приходит к кризису
чувственности, очень знаменательному, переводящему уже за
грани чувственного мира. Натурализм есть чувственность недо
статочно глубокая и тонкая, воспринимающая лишь поверхность.
В глубине мира чувственного Гюисманс открывает мистическое.
Все его писания — важные документы о глубочайшей и тон
чайшей мистике чувственного, документы, опровергающие на
турализм. Но в известном смысле реалистом Гюисманс остался
навсегда, реалистическая манера осталась и в его католических
книгах. Реализм не мешал ведь Бальзаку написать чудесный
мистический роман «Seraphita»1, реализм Бальзака не мешал
ему быть мистиком и по-своему — религиозным2. В предисло
вии к своему известному декадентскому роману «A rebours»,
написанному через двадцать лет после его появления, Гюисманс
многое объясняет в своем развитии. Книга эта, на которой и
основана его декадентская репутация, была встречена шумным
негодованием и непониманием. Золя обвинил Гюисманса в из­

1 «Серафита» (фр.).
2 К Бальзаку, величайшему писателю Франции X IX в., еще вер
нутся и оценят его глубже. — Примеч. автора.

362
мене натурализму и не понял, куда он идет, но верно почуял,
что происходит что-то неладное. Понял истинный смысл книги
Гюисманса только замечательный писатель католического духа
Барбе д’Оревильи, который писал в 1884 г.: «После такой кни
ги автору ничего не остается, кроме выбора между пистолетом
и подножьем Креста». Вся последующая литературная деятель
ность Гюисманса говорит о том, что он выбрал подножье Креста
и что диагноз и прогноз был верно поставлен. В «A rebours»
Гюисманс дошел до предела, до безысходности. Дальше уже на
чинается чудесное, натуральный процесс заканчивается. Книги
Гюисманса — не романы ни в старом, ни в новом смысле этого
слова. В них нет старой романической фабулы, нет и нового им
прессионизма. Все, что писал Гюисманс, — лишь история его
одинокой души, его мучений и обращений, и только. Все герои
Гюисманса — он сам в разные периоды его жизни, и, кроме
этого единственного героя, никаких действующих лиц нет. Так
никто еще не писал, как Гюисманс, никто так не углублял исто
рии души, не утончал ее интимной чувственности. Свою авто
биографию, почти исповедь, рассказал Гюисманс так искренне,
без всякой рисовки, так просто, как никто. Иным покажется
скучной манера Гюисманса. Пусть читают более занимательных
писателей. Но хвала тому, кто своей историей одинокой души
обострил дилемму — «пистолет или подножье Креста» и при
шел к подножью Креста через муки декадентства. В следую
щем своем замечательном романе «La bas» Гюисманс исследует
современный сатанизм в связи с сатанизмом средневековым,
описывает черную мессу; но там уже чувствуется под сатанин
скими разговорами и экспериментами его благочестивая като
лическая душа, чуждая активно-волевого демонизма. В «En
route»1 — самой интересной книге Гюисманса — он описывает
переход одинокой души к католичеству. А последние его книги
«La Cathedrals», «LOblat», «Sainte Lydwine de Schiedam»2 —
уже настоящие католические книги. Отрывки из Гюисманса
собраны в книгу «Pages catholiques»3, которая рекомендует
ся католическим духовенством. Гюисманс замечателен как

1 «В пути» (фр.).
2 «Собор», «Послушник»,«Святая Людвина из Схидама» (фр.).
3 «Католические страницы» (фр.).

363
исследователь католического культа и католической мистики,
книги его наполнены глубокими мыслями о готике, о литургике
и примитивах, о мистических книгах и ценными замечаниями по
истории искусства и литературы. Гюисманс — настоящий уче
ный. Его не интересует вопрос о том, «повинен ли в адюльтере
господин такой-то с госпожой такой-то», к чему, по его мнению,
свелась вся почти французская литература. Он так серьезен,
так тонок, так много мучился. Он слишком пессимист, слиш
ком внимательно читал книгу Иова, Экклезиаст, «Подражание
Христу», Шопенгауэра и почуял суету и боль мира.
«A rebours» имеет дурную декадентскую репутацию. Но это
замечательная, единственная в своем роде книга. Дез Эссент,
герой «A rebours», его психология и странная жизнь есть един
ственный во всей новой литературе опыт изобразить мученика
декадентства, настоящего героя упадочности. Дез Эссент —
пустынножитель декадентства, ушедший от мира, которого не
может принять, с которым не хочет идти ни на какие компро
миссы. Этот новый пустынножитель создает себе иной мир, ни
в чем не похожий на низкую современную действительность,
отдается ему с готовностью пожертвовать своей жизнью. У хри
стианских пустынножителей был реальный мир, во имя которого
они отрицали этот мир. У пустынножителя декадентского есть
лишь мир искусственный, выдуманный, не обладающий ре
альностью. Но в отрицании действительности и в преданности
своей фантазии сказываются черты почти героические. Он —
фанатик. Изображение мученичества и пустынножительства
современного упадочного человека — главная заслуга Гюисман
са, кроме него никто на это не дерзал. Оскар Уайльд был муче
ником декадентства в жизни (не в литературном творчестве),
но мученичество его было порождено преследованиями извне.
У Гюисманса все шло изнутри. Дез Эссент (псевдоним самого
Гюисманса) постепенно потерял вкус ко всем мирским благам, к
современным людям, к современной литературе, к современно
му быту, ко всей жизни современного великого города. Все его
оскорбляло и ранило. Восприимчивость его притупилась, он ис
тощен, обессилен. В нем видны черты упадочной утонченности,
родственные латинскому декадансу. В нем есть что-то бескров­

364
ное, призрачное, чувственность его почти уже бесплотна. Его
тянет в «утонченную Фиваиду», в пустыню для эстетов и дека
дентов. Постепенно уходит он от мира, уединяется, окружает
себя иным миром любимых книг, произведений искусства, запа
хов, звуков, создает себе искусственную чувственную обстанов
ку, иллюзию иного мира, мира родного и близкого. Дез Эссенту
грозит гибель, доктор требует, чтоб он вернулся к обыкновенной
здоровой жизни, но он не хочет идти ни на какие компромиссы с
ненавистной действительностью. Ему не к кому и не к чему воз
вращаться. Литературные круги давно ему опротивели, в этом
мире все стало ему чуждо. Буржуазия ему ненавистна, аристо
кратия выродилась. Только в среде католического духовенства
может Дез Эссент еще надеяться найти общение, подходящее
к его вкусам. Действительность современного Парижа так ужа
сает и отвращает его, что слаще ему задыхаться и рисковать
жизнью в экзотически чувственной атмосфере созданных им
искусственных запахов, чем жить с современными людьми и от
даваться их интересам.
«A rebours» — настоящее ученое исследование, книга эта
полна тончайшими замечаниями по истории литературы, по
истории искусства и мистики. Когда Дез Эссент уходит от мира
действительного в мир любимых изысканных книг, подобранных
с такой любовью и знанием, Гюисманс дает целое исследование
о латинском декадансе. Когда этот пустынножитель уходит в
мир запахов или цветов, Дез Эссент доходит до отчаяния, он
замечает, что «рассуждения пессимизма бессильны помочь ему,
что лишь невозможная вера в будущую жизнь одна только мог
ла бы успокоить его». Книга заканчивается словами: «Господь,
будь милостив к христианину, который сомневается, к маловеру,
который хочет верить, к каторжнику жизни, который пустился в
путь один, в ночи, под небом, которое не освещается уже утеши
тельными маяками древней надежды».
Роман «La bas» создал Гюисмансу репутацию сатаниста.
К его переходу в католичество отнеслись подозрительно, потому
что в «La bas» он слишком перемешал сатанизм и католичество,
слишком кощунственно описал черную мессу. Но только отсут
ствие психологического чутья могло привести к подозрению, что

365
у Гюисманса есть сатанинский уклон воли. Гюисманс никогда
не мог быть сатанистом, не мог отдаться даже тогда, когда был
так занят этим явлением в «La bas», книге очень интересной и
поучительной. Его благочестивая католическая душа чувству
ется в «La bas» так же, как и в последующих католических
романах.
Дюрталь, главный псевдоним Гюисманса, очень интересует
ся сатанизмом, он предпринял исследование о средневековом
сатанизме, поражен образом средневекового сатаниста Жиля де
Ре и ищет следов сатанизма в современной Франции. К тайнам
современного сатанизма он приобщается через одну женщину, с
которой у него был кратковременный, но мучительный роман.
Женщина эта оставляет впечатление жуткое, это — одержимая
сатанинским сладострастием, она практикует католическую ре
лигию и, вместе с тем, через одного католического священника-
сатаниста участвует в черной мессе. У Дюрталя женщина эта
скоро вызывает чувство отвращения и ужаса, и он бежит от нее.
Он раз всего присутствует при совершении черной мессы, но
внутренне не участвует в ней, с ужасом и негодованием уходит.
В «La bas» Гюисманс изобличает ничтожество и жалость совре
менного сатанизма, отсутствие в нем силы и фантазии. Все эти
черные мессы — отвратительная и скучная мерзость. Искание
возвышенного, сильного, влекущего сатанизма — жалкий само
обман. Сатанизмом пленяются легче всего истерические женщи
ны, это они бьются в конвульсиях во время совершения черной
мессы. Пусть читают «La bas» имеющие вкус к сатанизму, этот
вкус убивает Гюисманс. У Гюисманса, утонченного упадочника
с притупленой и больной чувственностью, был интерес к сата
низму, он пожелал экспериментально проверить природу сата
низма, игравшего такую роль в родные ему Средние века, но не
было у него никогда сатанинского уклона воли. Воля у него была
слабая, но благочестивая, чувственность же была упадочная и
слишком истонченная. «La bas» не есть ни проповедь сатанизма,
ни объективное его изображение, а изобличительный документ
против сатанизма. Парижский сатанизм модерн, который был
одно время в моде и которого коснулся Гюисманс в период своего
декадентства, даже не страшен, слишком жалок и ничтожен. Но

366
в качестве исследователя сатанизма Гюисманс тонко подмечает,
что явление это, подобно тени, тянется за католичеством. На
стоящую черную мессу может совершать только католический
священник, без католического аббата не будет настоящего ко
щунства и надругательства. В католичестве есть обратная сто
рона, есть связь с темными силами. Недаром на католических
храмах изображены отвратительные чудовища.
Вопрос о черной магии имеет большое значение для раскры
тия сущности христианства. Есть основание предполагать, что
то, что в язычестве было натуральным таинством, совсем не
демоническим, то после Христа и Его таинств становится черной
магией и сатанизмом. Христианство изгнало из природы духов,
освободило природу от демонологии, но изгнанные духи верну
лись в обличий демоническом и породили сатанизм. Тут скрыта
какая-то тайна. В черной магии есть своекорыстная жажда вла
сти над естеством и веществом и вечная постыдная зависимость
от естества и вещества.
В «La bas» есть очень тонкая сексуальная психология.
Психологии любви вообще у Гюисманса нет, в его романах нет
никаких романов. Но есть психология пола, и особенно она ин
тересна в отношении Дюрталя к женщине, одержимой сатаниз
мом. Тут ставится очень глубокая проблема: сближает ли, соеди
няет ли мужчину и женщину сексуальная жизнь? Психология
пола у Гюисманса дает отрицательный ответ: не соединяет, не
сближает, а разъединяет и отчуждает, убивает влечение, делает
противным предмет влечения. В основе сексуальной жизни есть
что-то демоническое, нет радости, нет соединения. Во всяком
случае, тут ставится очень большой и больной вопрос. Женское
сатанистское сладострастие предстает в «La bas» в самом непри
влекательном, отвратительном виде, ничем не прикрытое. Гюис
манс дает важные материалы для психологии пола, в материалах
этих чувствуется глубоко пережитое. Во всех книгах Гюисманса
разлита атмосфера сексуальной чувственности, но нет пафоса
любви, нет эротики. Упадочная чувственность убила не только
возможность любви, но и мечту о любви. Это очень характерно
для Гюисманса. Женщина является для него исключительно со
блазном, злым видением. В «La bas» сатанизм предстоит перед

367
ним в образе одержимой женщины. В «En route» женский образ
постоянно мучит и соблазняет его в церкви, во время молитвы,
отвращает его от религиозной жизни. В этом для Гюисманса
есть что-то невыразимо мучительное. Иные моралисты про
бовали уже признать Гюисманса порнографическим писателем.
Какая нечуткость! Гюисманс рассказывает об испытанных муче
ниях, дает тончайшую психологию упадочной сексуальности, но
он дорогой ценой купил себе право писать обо всем этом. Гюис
манса можно противопоставить всей современной французской
литературе.
«La bas» заканчивается криком отчаяния, болезненным
протестом против современной жизни, против современной
Франции и Парижа. Гюисманс говорит, что народ его очень
болен и что человеческими средствами нельзя его излечить.
Можно рассчитывать только на сверхчеловеческую помощь. Но
взгляд Гюисманса обращен назад, к Средним векам. Он бежит
в Средние века от современности, все его последующие книги
рассказывают об этом бегстве. Много глубоких мыслей брошено
в последних главах «La bas». «Этот век позитивистов и атеистов
все уничтожил, кроме сатанизма, которого он не мог сдвинуть
ни на один шаг». «Самая большая сила дьявола в том, что он
заставил себя отрицать». Это очень тонко. В конце романа «La
bas» разговоры ведутся в разгар буланжизма, и пошлые кри
ки «да здравствует Буланже» терзают слух утонченных героев
Гюисманса, поглощенных мистикой. «Нынешний народ не при
ветствовал бы так ни ученого, ни артиста, ни святого». «Но он
делал это в Средние века». «Здесь, внизу, все разложилось, все
умерло, но там, наверху! Я верю, там готовится излияние Свято
го Духа, сошествие Божественного Параклета». Здесь только
выразил Гюисманс свои новые чаяния, и на этом следует оста
новиться.
Среди буржуазного Парижа, плененного буланжизмом,
странный разговор происходит на колокольне Сен-Сюльпис
между Дюрталем и звонарем, проповедником идеи иоаннитов
о Третьем Завете Св. Духа. Говорят о вещах далеких и чуж
дых и современному Парижу, и всему современному миру. Зво
нарь — религиозный энтузиаст, он последователь Иоахима из

368
Флориды, средневекового пророка Вечного Евангелия и Тре
тьего Закона Духа. «Если третье царство — всего лишь ил
люзия, какое тогда утешение остается христианам перед лицом
всеобщего смятения в этом мире, который только заповеданное
Спасителем милосердие не позволяет нам ненавидеть?» — «Су
ществуют три царства, царство Ветхого Завета, Отца, царство
страха. Потом царство Нового Завета, Сына, царство искупле
ния. И третье — Евангелия от Иоанна, царство Святого Духа,
которое будет царством любви и окончательного освобождения
людей. Таковы прошлое, настоящее и будущее. Зима, весна и
лето. Первое, по Иоахиму Флорскому, образовало ростки, вто
рое — колосья, третье даст зерна. Два лица Святой Троицы
проявили себя, теперь, по логике вещей, дело за третьим». —
«Третье царство, — замечает Дюрталь, возвещают и слова
“Отче наш” — “да приидет царствие Твое!”» Звонарь говорит,
что действие Параклета должно очистить не только дух, но и
тело. «Значит, будет рай на земле?» — «Да, царство свободы,
добра, любви». — «Следует различать приход Параклета и по
бедоносное возвращение Христа. Одно предшествует другому.
Надо сначала воссоздать общество, освятить его третьей ипо
стасью, Любовью, чтобы Христос явился, как и обещал, с небес
и царствовал над людьми, преобразованными по Его подобию».
Что же будет с Папой? «История со времени первого явления
Мессии делится, как известно, на два периода: период, нахо
дящийся под знаком искупительной жертвы Христа, — в это
время мы и живем — и период грядущей славы Христовой, ког
да Спаситель, омытый от скверны поношения людского, явится
преображенным, в неисповедимом сиянии своей божественной
сущности. Ну так вот! У каждой из этих эпох — свой Папа.
Священное Писание < ...> возвещает о двух первосвященни
ках... дух Петров живет в его преемниках. Он и будет жить в
них, в большей или меньшей степени, до ожидаемого сошествия
Святого Духа. А тогда уже Иоанн, как бы ждавший своего часа,
если верить Евангелию, начнет свое правление Любви и пре
будет в душах новых Пап». — «Зачем вообще нужен Папа,
когда Христос явится в видимом образе?» — «В день, когда
в сияющем ореоле восславится Христос, римский понтификат

13 Гюисманс Ж. К. «Собрание сочинений. Т. 3» 369

упразднится». — «Если признать, что скверна нашей жизни
преходяща, уничтожить ее может лишь божественное вмешатель
ство, социализму и прочим бредням озлобленных невежествен
ных рабочих не изменить природу людей, не преобразовать на
роды. Такая задача — выше человеческих сил!» Но Дюрталь не
заражается религиозным энтузиазмом иоаннитов. «На что же вы
надеетесь, если не верите в Христово пришествие?» — «Да ни
на что». — «Тогда остается вас только пожалеть. Неужели вы не
верите, что будущее будет лучше настоящего?» — «Я верю, увы,
лишь в то, что одряхлевшее, выродившееся вконец небо бессильно
сползет на истощенную, немощную землю!» Дюрталю предстоял
еще долгий путь, о котором рассказано в «En route», «Cathedrale»
и других романах Гюисманса. А когда он пристал к христианскому
берегу, он так устал, так был бессилен, что не до новых идей ему
было, не до Третьего Завета. Религиозного энтузиазма нельзя
ждать от Гюисманса, с трудом несет он муку жизни.
«En route» — самая интересная книга Гюисманса, в ней
описывается его обращение в католичество. Тут чрезвычайно
тонкая психология двойственности, вечное колебание веры и со
мнения, утонченная смесь декадентства с католичеством. Дюр
таль ходит в церковь, плененный красотой католического куль
та. У Дюрталя-Гюисманса преобладает литургический интерес к
католической религии. Никто еще не проникал так в литургиче
ские красоты католичества, не истолковывал так готики. Одно
это делает Гюисманса большим писателем. Шатобриан пытался
дать эстетическую апологию католичества. Но Гюисманс выше
его как исследователь католической эстетики. Он вошел в Цер
ковь через искусство и красоту. Для него в жизни остались
только красота и искусство, все остальное постылело ему. Но та
культура, которая убивает католичество, убивает также красо
ту и искусство. Католическая культура создала великие храмы,
великий культ, великую эстетику и мистику, великие книги. Об
ращение в католичество не может быть отречением от красоты,
католичество есть оправдание красоты. Гюисманс не был еще
католиком, когда уже зачитывался христианскими мистиками,
любил храмы и культ, он давно уже любил католическую куль
туру. Что же он терял от перехода в католичество? Терял жен­

370
щин, но женщины дают ему лишь муку. Правда, от муки этой
не так легко отказаться. Дюрталь не в силах сам справиться с
религиозными противоречиями своей больной души, он ищет
духовного водительства. Он решается идти к католическому
аббату и ему поверить свои мучения. Он хочет жить под духов
ным руководительством. Дюрталь-Гюисманс жаждет снять с
себя бремя свободы, отречься от своей воли, отдаться водитель
ству. Католичество идет навстречу таким душам, помогает им,
притягивает их к себе. Для Дюрталя-Гюисманса христианская
религиозная жизнь не есть повышение волевой активности, сня
тие ответственности. Католичество сильно и властно, оно давит
слабых и безвольных. Гюисманс женственно отдается католи
честву. Он делает последнее усилие воли отказаться от своего
прошлого и поверить, а после этого изнемогает, волевая актив
ность в нем замирает. Для Гюисманса христианство не столько
религия свободы, сколько религия, освобождающая от свободы.
Свобода измучила его в декадентстве, в католичестве он от нее
отказывается. Подлинной свободы по безволию своему он не
знает. В психологии Гюисманса открывается тайная связь дека
дентства и католичества, общий им упадок воли. Но в католи
честве есть и другая сторона, сторона могучей воли и власти,
руководящая безволием и бессилием. Католическая мистика и
католический культ — чувственны, чувственны прежде всего,
в них есть сладость и истома, что-то влекущее и обезволиваю
щее. Гюисманс чувственно принял католичество, соблазнился и
пленился им, волевая же религиозная активность осталась в нем
слабой. Православие труднее было бы так принять. Религиозная
мистика и эстетика неизбежно имеют чувственную сторону, но в
здоровой религиозной жизни она сочетается со стороной воле
вой и мужественной, со свободной ответственностью. Избыток
принуждающей воли и власти в католической иерархии имеет
обратной своей стороной избыток чувственности и пассивности
в католическом культе и в мистике подчиненных и пасомых. Это
особенно чувствуется в судьбе Гюисманса.
Дюрталь еще не верил и не обратился, когда говорил уже:
«Меня захватило католичество, я опьянен его атмосферой ла
дана и воска, я блуждаю вокруг него, тронутый до слез его

371
молитвами, плененный до глубины души его псалмами и пением.
Я чувствую отвращение к своей жизни, к самому себе* но от
сюда далеко еще до рождения к новой жизни». Дюрталь любит
старое, средневековое католичество и боится, что в католичестве
современном не найдет он уже чарующей мистики и красоты.
Его мучит то, что «католицизм современный далек от мистики,
потому что религия католическая настолько же низменна, на
сколько мистика высока». Беспокоит его, что католическое ду
ховенство не поймет его: «Они ответят мне, что мистика была
интересна в Средние века, что она находится в противоречии
с современностью. Они подумают, что я сумасшедший, будут
убеждать меня делать как все, мыслить как все».
Дюрталя тянет в монастырь, настоящий монастырь, кото
рый перенес бы его в атмосферу Средневековья. Его духовный
руководитель советует ему поехать в монастырь траппистов,
в котором сохранилась еще атмосфера католической святости.
Описание этого монастыря в «En route» — чарующе прекрасно,
это классические страницы, которые читаются с трепетом. Дни,
проведенные Дюрталем в монастыре траппистов, пережитая им
борьба, из которой он выходит настоящим католиком, — все
это так важно и ценно для религиозной психологии. Многие ре
лигиозные искатели нашей эпохи почувствуют в монастырских
днях Дюрталя родное себе и близкое. Дюрталь думал найти в
монастыре полный покой, а оказалось, что «именно монастыри
обуреваемы темными силами; там ускользают от них души, и
они во что бы то ни стало хотят их покорить себе. Нет на зем
ле места, которое так охотно посещалось бы темными силами,
как келия; никто не мучится так, как монах». И все же, когда
Дюрталь возвращается в опостылевший и далекий Париж, он
вспоминает о днях, проведенных в монастыре траппистов, как о
пережитой радости; все парижское вызывает в нем отвращение.
Там, у траппистов, была такая сгущенная мистическая атмос
фера, чистая и прекрасная. «En route» заканчивается словами:
«Если бы, — говорит Гюисманс, думая о писателях, которых
ему трудно будет не увидеть, — если бы они знали, насколько
они ниже последнего из послушников, если бы они могли во
образить себе, насколько божественное опьянение свинопасов

372
траппистов мне интереснее и ближе всех их разговоров и книг!
О Господи! Жить, жить под тенью молитв смиренного Симео
на!» Симеон — это траппист, который потряс душу Дюрталя
своей святостью. Обращение Гюисманса было настоящим под
вигом. Он проделал страшную, трогающую нас до глубины
души работу.
В «La Cathedrale» отражается психология католического
периода, но с вечными колебаниями и сомнениями. Дюрталя
все более и более тянет в монастырь. Но его удерживает неспо
собность к подвигу, страх перед усилиями и перед суровой жиз
нью. Его чувственно притягивает созерцательная мистика мо
настыря, но у него нет сил для волевой религиозной активности.
Он все договаривается о том, чтобы взять на себя поменьше
тяжестей. Разговоры Дюрталя с аббатом имеют двойной ин
терес: в них дана религиозная психология декадента-католика
и в них же дано научное исследование католичества. Ведь «La
Cathedrale» — замечательное ученое исследование готики, ка
толической литургики и мистики. Гюисманс углубляется до ис
следования тончайшей мистики цветов, животных, красок, во
обще религиозной символики. «La Cathedrale» — это книга о
католических храмах, культе и символике, она неоценима для
тех, кто хочет изучить католичество в тончайших его изгибах.
В книге этой можно научиться таким тонкостям мистики като
личества, над которыми лишь очень немногие задумывались.
Гюисманс делает огромное усилие перенести современного че
ловека в мистическую атмосферу средневековой символики.
В «L’Oblat» описывается дальнейший католический путь
Дюрталя. Но книга эта уже менее интересна, многое в ней
повторяется, утомляют мелочи католической жизни. «Sainte
Lydwine de Shiedam» — жизнеописание католической святой
печалит своим творческим бессилием, подрезанностью крыльев.
Гюисманс хочет реставрировать средневековое католичество с
мелочным педантизмом, с духовной робостью. Он упивается
болезнями и страданиями святой Людвины, и образ святой вы
ходит у него почти отталкивающим, принижающим, а не вдох
новляющим. Характерен католический срыв святой Людвины:
она смотрит на свои страдания как на искупительную жертву,

373
подобную жертве Христовой. В этой совсем уж католической,
католической без муки сомнений, книге Гюисманса нет подъема
и вдохновения. Под конец жизни Гюисманс покорно и смиренно
нес непосильную тяжесть своих болезней, и его пленило в свя
той Людвине это смирение перед болезнями, это мистическое
упоение болезнями. В тяготении Гюисманса к средневеково
му католичеству была мечтательность и подъем, его окрыляло
восхищение перед литургическими красотами и мистическими
богатствами еще далекого католичества. Но когда он вошел в
католическую жизнь, сказалось роковое отсутствие творчества,
активности и воли в его религиозности. Прошла тревога, и твор
чество угасло. Все его творчество было лишь повествованием о
пережитых муках. Дерзновения воли нет у него, нет религиозно
го почина. Так же принял католичество и Верлен: в католических
стихах Верлена те же переживания, что и у Гюисманса. Через
Гюисманса мы подходим к тайне католичества.

II

У Гюисманса есть индивидуальное религиозное чувство, но

нет вселенского религиозного чувства. Его судьба, его мука, его
гибель, его трагические противоречия — вот исключительный
предмет его интереса. В христианстве Гюисманса нет отношения
к другим людям и к человечеству, нет даже этой проблемы. Есть
у него религиозное отношение к предметам, но нет религиозно
го отношения к людям. Его не мучит вопрос о судьбе человече
ства, о связи своей индивидуальной судьбы с судьбой вселен
ской. Он никогда не задумывается о социальной стороне той
католической религии, которую принимает, никогда не думает
о связи католичества с мировой историей. Гюисманс не выхо
дит из себя, переходит за грани своей индивидуальности лишь
в восприятии красоты. Он так до конца и не воспринял христи
анства внутренне, как вселенскую правду. Гюисманс — очень
типичный католик, католик даже в декадентский свой период.
Но целая половина католичества его почти не интересует, ему
остается чуждым католичество как власть, действующая в миро­

374
вой истории, полная человеческой активности, в высшей степени
волюнтаристическая. Чувственно-пассивная сторона лишь одна
сторона католичества, но она непонятна без другой стороны,
властной и активно-волевой. В католичестве индивидуальные
души отдаются водительству с сладостной пассивностью, но в
католичестве же есть и водительство душами, устроение вселен
ского царства. Читая Гюисманса, можно подумать, что католиче
ство есть исключительно религия литургических и мистических
красот, религия женственная. Но для католичества св. Тереза и
Григорий VII одинаково характерны. Мистика католическая —
преимущественно чувственная, в ней много сладострастной ис
томы. Но власть католичества над историей волевая и муже
ственная. Мистическая чувственность и религиозная эстетика
есть одно из орудий власти католического царства над миром и
душами людей. Католическая Церковь идет навстречу слабым
и изнеможенным, тем, которые жаждут отречься от своей воли
и сложить с себя ответственность. Но сама Церковь властна,
волюнтаристична, она берет на себя ответственность за души
пасомых и создает свою свободу. Тут сказывается основное для
католичества деление церковного общества на клир и мирян, на
пасущих и пасомых, на учащих и учащихся, на активно-водящих
и пассивно-ведомых.
Даже в богослужении католическом и таинствах сказыва
ется это деление, отражается эта пропасть. Под двумя видами
приобщается лишь клир, мир же приобщается под одним видом,
мир отделен от совершения таинства и допускается к Крови
Христовой лишь через иерархию учащую и пасущую. В Пра
вославной Церкви каждый молящийся участвует в соверше
нии таинства Евхаристии, потому что Церковь есть свободное
общение в любви всех верующих. В православии иерархиче
ский принцип не играет такой роли и не руководит так душами.
Православие и есть по преимуществу религия литургическая,
в нем меньшее занимает место элемент дидактический. Като
лический разрыв церковного общества на две части сказался
еще в том, что мир был лишен Священного Писания как не
посредственного источника религиозной жизни и духовенство
стало между Евангелием и душами человеческими. Активный

375
и волевой характер католическрй иерархий связан с пассивным
и чувственным характером религиозности мирян. Пассивный и
безвластный характер православной иерархии связан внутренне
с более активной и волевой религиозностью мирян. Сравните
св. Серафима Саровского, величайшее явление мистической
святости в православии, со св. Терезой, мистической святостью
католичества. Православная мистика более мужественная и во
левая, католическая мистика более женственная и чувственная.
В восточно-православной мистике Христос принимается внутрь
человека, становится основой жизни, в западно-католической
мистике Христос остается предметом подражания, объектом
влюбленности, остается вне человека. Подражание страда
ниям Христовым, вплоть до принятия стигматов, есть послед
нее слово католической мистической чувственности. Сладость
страстей Господних, упоение ранами Христовыми — вот па
фос католической мистики. На Востоке Христос — субъект,
дан внутри человека, на Западе Христос — объект, дан вне
человека. Восточная мистика, восточное богословие, восточная
метафизика выработала идею обожения человеческой природы
(Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник, Григорий Нис
ский и др.). На Западе человеческая природа остается внебо-
жественной, далекой, лишь устремленной и жаждущей. Идея
обожествления человека у Майстера Экхарта и германских
мистиков получена с Востока, от Дионисия Ареопагита, раз
вивалась в протесте против католического разобщения челове
ка и Божества и ведет к пантеизму. В католичестве непосред
ственное чувство Христа слабее, чем в православии. На Вос
токе — мистическая насыщенность, на Западе — мистический
голод. Эта разница сказалась и в архитектурном стиле храмов.
В храме готическом чувствуется вытягивание человека к Бо
жеству, в храме восточно-православном — распластание чело
века и схождение Божества. Чувственная мистика св. Терезы и
мистика квиетизма — обратная сторона властного деспотизма
и юридического формализма католической иерархии. Туг есть
таинственная связь. Таинственный промысел Божий в истории
установил для таинственных целей разделение христианского
мира на тип восточно-православный и западно-католический.

376
Но в разделении этом есть и человеческий грех, и потому воля
человеческая должна быть направлена к воссоединению и вос
полнению. Два типа и два пути одинаково нужны для вселен
ской полноты религиозной жизни. Без православной насыщен
ности, обожествляющей изнутри человеческую природу, и без
католической устремленности, творящей религиозную культу
ру, одинаково неосуществимы вселенские цели Церкви.
Судьба Гюисманса трагична и поучительна. Он пережил
новую муку и пришел к тому, что стал жить прошлым, отдался
целиком реставрации прошлого. Он слишком католик и недо
статочно христианин. В католичестве Гюисманса, как и Вердена,
чувствуется дух рафинированной упадочности. Современность
знает целый ряд мучеников нового духа. Мучениками были
Бодлер и Оскар Уайльд, Ницше и Вейнингер. В мученичестве
их что-то приоткрылось. Но Гюисманс вернулся в Церковь и ис
целил в ней свои раны. Он особенно имеет для нас значение.
Именно на судьбе Гюисманса ясно видно, что религиозное воз
рождение ныне возможно лишь путем усиления волевой актив
ности и творческого подъема. Господь ждет от вернувшихся к
Нему активности и творчества, свободы и дерзновения. В этом
скажется высшая покорность Богу, праведное богоборчество, а
не злое противление. Утонченная упадочность предваряет воз
рождение, но само возрождение идет от сдвига воли, от актив
ного почина.
Из судьбы Гюисманса всего менее можно извлечь утвержде
ние об упадке и гибели католичества. Католичество — страшная
мировая сила, оно и не думает разлагаться, оно крепко и вечно
возрождается. Католическое движение теперь очень сильно,
никакие гонения, духовные и материальные, не могут осла
бить его, скорее укрепляют. Католичество гонят во Франции,
но там оно — огромная сила. Католичество приспособляется
к современности то в форме модернизма, то в форме социаль
ного католицизма, то в форме католического декадентства, то
в форме оккультизма и выживает. Скоро, быть может, мы уви
дим возрождение католической литературы, подобное тому, ко
торое видело начало X X в. Это чувствуется уже у Гюисманса, у
Вердена, которых интересно сопоставить с христианствующими

377
романтиками начала прошлого века1. Символизм есть уже путь к
иному, к католическому возрождению. Католичество не одолеют
и впредь, потому что в истории его жили не только грехи челове
ческие, жила в ней и вселенская Церковь Христова. Католиче
ство остается осью западной истории. Все проходит, все минует,
все тлеет, одно католичество остается. Оно вынесло все испыта
ния: и Возрождение, и Реформацию, и все еретические и сектант
ские движения, и все революции. Чувство вселенскости, которое
дает католичество, поражает своей мощью и приводит в трепет
даже неверующих. Даже неверующие должны признать, что в
этой исключительной силе католичества скрывается какая-то
тайна, рационально необъяснимая. Католичество должно было
бы уже погибнуть, если верить в неотвратимую историческую
необходимость и социальную закономерность, в вечное при
способление жизни к новым условиям. Сила католичества есть
иррациональный остаток для всякого рационального объяснения
истории. XVIII в., полный рационалистического пыла, не раз
давил ненавистного ему чудовища, а в X IX в. оно вновь под
нялось и возродилось к новой жизни. Папа Лев XIII многими
головами выше Пап предшествующих эпох. То, что представ
ляется рационалистам и позитивистам остатком Средневековья,
могущественно и славно и в веке X X . В лоно католичества воз
вращается ряд людей нового духа. Католичество по-прежнему
притягивает своей красотой и мощью. Оно кровно связано с
культурой, с мировыми историческими традициями. Католи
ческий модернизм говорит лишь о внутреннем кризисе, но не о
крахе.
Великая европейская культура — католическая культура.
Говорю о культуре, а не об американской цивилизации. Величай
шие культурные памятники связаны с католичеством. Принято
думать, что католичество всегда было против культурного про
гресса, и есть основания это думать. Ведь католичество, говорят,
сожгло Джиордано Бруно, замучило Галилея и совершило много
других преступлений. Но то же католичество было очагом куль
туры и творчества, с ним связана такая красота культуры, что

1 Все, что было значительного и глубокого во французской лите

ратуре второй половины X IX в., связано с католичеством. — Примеч.
автора.

378
не сравнится с ней ничто, рожденное в недрах антирелигиозно
го движения, имевшее менее благородное происхождение. Ведь
всякая культура связана с культом, в культе даны уже богатства
и ценности культурного творчества. Вот почему обычные раз
говоры об исключительной аскетичности католичества и вообще
христианства имеют относительное значение и применимость.
Католичество в истории было культурным богатством, а не аске
тической бедностью. В истоках, корнях своих европейская куль
тура — религиозная и христианская, или языко-христианская.
И искусство, и философия, и общественность зародились в лоне
Католической Церкви. Языческая культура вошла в католиче
ство. Католическое Средневековье было эпохой культурной и
творческой, эпохой богатой, полной высшего томления. Оско
пление, культурное обеднение, ослабление творчества и убиение
красоты связаны с рационалистической, рассудочной, антире
лигиозной культурой. Революционный социализм и анархизм
гораздо враждебнее культуре, творчеству и красоте, гораздо
аскетичнее, беднее, чем католичество. Католичество вдохновля
ла объективная, сверхчеловеческая цель и ценность; прекрасные
храмы, статуи и картины, богатый культ и культуру ставило оно
выше счастья человеческого, пользы людской. Вот чего не пони
мает и не принимает современный гуманизм. Гуманистический
социализм — потребителей и распределителен и потому при
нижает культуру объективных ценностей. В основе обедненной,
оскопленной, аскетической культуры лежит мотив рациона
листического иконоборства, вражда к мистической символике
культа, переходящая и на всю культуру. Вся природа Гюисман
са противилась рационалистическому иконоборству, была за
мистическую символику, и то была католическая и культурная
природа. Рационалистический дух, убивающий мистику и сим
волику христианства, создает культуру обедненную, оскоплен
ную, иссушенную, аскетическую в дурном смысле этого слова.
Богатая культура, культура красивая и творческая связана кров
но с христианской мистикой и символикой, с культом, с тем ду
хом, который создал икону, зажег перед ней лампаду и воскурил
ладан.
Борьба рационалистического духа с иконой, лампадой и ла
даном роковым образом превращается в борьбу с культурой, с
культурной символикой, с мистическими истоками культуры.

379
Рационализм подрезывает корни культуры и творчества1. И с
иконоборческим духом должно бороться не только во имя веры,
но и во имя культуры, не только во имя религиозной мистики,
но и во имя культурной символики. Вне вселенской Церкви нет
культуры, нет таинственной ее преемственности. Литургические
красоты Церкви, католической и православной, должны были
бы убедить в той истине, что между христианской религией и
культурой существует не антагонизм и противоречие, как теперь
любят говорить, а глубокая связь и причинно-творческое соот
ношение. Св. Франциск Ассизский — христианская религия,
аскетическая святость, но св. Франциск Ассизский и культура,
мировая культура и красота, от него пошло раннее итальянское
Возрождение. Никто ведь не осмелится утверждать, что совре
менный вокзал — культура, а старый храм — не культура.
Культура в своем цветении всегда символична, полна знака
ми иного, потустороннего, она зарождается в храме и из хра
ма идет в мир. Это ведь самая подлинная историческая правда,
просто факт, которого нельзя отрицать. Вот почему исследова
ния Гюисманса о литургике, о готике, о религиозной символике
связаны с самым существом культуры, в них чувствуется дух
великой, не измельчавшей и не оскопленной культуры. Мечта
о великой культуре, о всенародной органической культуре, есть
неизбежно мечта о культуре сакраментальной, символической,
по истокам своим мистической. С этим связана и мечта о син
тетическом всенародном искусстве, мечта Вагнера, Малларме,
Рескина, Вл. Соловьева, Вяч. Иванова. Великая всенародная
культура есть прежде всего великий всенародный культ, все
народный храм, в котором и из которого все творится. Сам
Гюисманс был так замкнут в своей пассивной индивидуальной
чувственности, так был обессилен, что не лелеял этой мечты.
Он ничего не говорит о всенародном возрождении, требующем
воли, активности и творчества.

1 Великая германская культура — детище протестантской мисти

ки, а не протестантского рационализма. А такие явления германской
культуры, как Гете и Новалис, Ф р. Баадер и Шеллинг, Шопенгауэр и
Р. Вагнер, вообще с протестантизмом имеют мало общего. — Примеч.
автора.

380
 В писаниях Гюисманса ясно видно и величие католичества,
вся его красота и притягательность, и слабость католичества, все
его недостатки и уродства. Предоставленное себе католичество
так же мало способно преодолеть злое в себе, как и предостав
ленное себе православие. Лучшие люди стремились к восстанов
лению единства вселенской Церкви и несли в себе чувство все-
ленскости. Есть великая религиозная тайна и святыня, которые
хранятся в чистоте православным Востоком, но есть не менее
великая религиозная сила, которая действует на католическом
Западе.
Взаимное восполнение восточных и западных начал, любов
ное слияние в единой правде должно привести к более высоко
му, вселенскому типу религиозной жизни. Я говорю не только о
том, что официально находится в пределах церковной ограды за
падной и восточной, но и о том, что по видимости находится вне
этой ограды. Воссоединение восточной и западной религиозно
сти должно начаться не с соглашения официальных церковных
правительств, а с взаимного устремления религиозных типов и
духовных культур.
Западные декаденты вроде Гюисманса, да и все западные ро
мантики, родились на почве католичества, проникнуты католиче
ским духом. Кризис французского декадентства был бегством к
католичеству (Бодлер, Верлен, Гюисманс). Так и романтики на
чала тоска и томление, рожденные на почве католичества и като
личеством не утоленные. Католическое возрождение проходит
через романтику и декадентство. Православие не порождает из
себя романтики и с трудом соприкасается с декадентством или
сатанизмом. На православном Востоке есть, конечно, и роман
тики, и декаденты, но они внеправославного происхождения, на
Западе же — происхождения католического.
Православно-восточная мистика пронизывает человече
скую природу природой божественной, как бы обожествляет ее
изнутри, насыщает. Читайте св. Макария Египетского, этого
нежного, полного любви восточного мистика, в самой глубине
его существа вы найдете божественное. Это один тип. Като
лическая мистика полна томлениями по божественному, остав
ляет божественное вне человека как предмет подражания и
страстного влечения. Отсюда — подражание страстям Господ
ним, стигматы и проч. Этот тип мистического опыта дан уже

381
у блаженного Августина, который разговаривает с Богом, как
страстный любовник, и для которого божественное — объект,
а не основа.
В католичестве было томление по чаше св. Грааля с ка
плей Крови Христовой: мир католический ведь был лишен
приобщения Крови Христовой. Отсюда романтическое том
ление. В восточной мистике — насыщенность. На Западе, в
католичестве, сильнее творчество, в этом великая правда З а
пада. Тень сатанизма вечно тянется за католичеством потому,
что католичество обожествляет человеческую природу не вну
тренним насыщением, а страстным, воспаленным устремлением
вверх. В православии нет этой тени сатанизма, в нем дан путь
обожествления человеческой природы изнутри. Но обожествле
ние это совершается в жизни святых, в святыне Церкви, в стар
честве, оно не переносится на путь истории, в общественность,
не связано с волей и властью. В католичестве нет подлинного,
изнутри идущего обожествления человеческой природы, но есть
обожествление человека извне в папизме. Этим исторически
объясняется самообожествление человека в гуманизме. Преодо
ление католического обожествления Папы и гуманистического
обожествления человека на Западе, раскрытие творческой рели
гиозной активности, потенциально заложенной в восточном пра
вославии, должно привести к подлинному в исторической жиз
ни человечества. Абсолютная святыня Православной Церкви,
святыня св. Максима Исповедника, св. Макария Египетского и
св. Серафима Саровского, став динамической силой всемирной
истории и всемирной культуры, приведет к сакраментальному
завершению истории, к богочеловеческому исходу из траги
ческих противоречий нашего бытия. Западная католическая
культура с ее томлением и устремлением вверх имеет свою твор
ческую миссию, но на почве восточно-православной мистики
легче рождается сознание апокалиптическое, так как Церковь
православная не претендовала быть, подобно католической, уже
осуществленным Градом Божьим на земле. Тогда начнется вели
кое и всемирное религиозное возрождение, по которому томятся
многие в наши дни. Томился и Гюисманс — мученик декадент
ства, пустынножитель утонченной Фиваиды.
 Комментарии
В ПУТИ
Роман опубликован в 1895 г.

С. 7,89,162,163,165,176,213,254. Бонавентура (1 2 2 1 -
1274), настоящее имя Джованни Фиданца — средневековый те
олог, францисканский схоласт, генерал францисканского ордена,
алхимик. На самом деле в качестве эпиграфа к роману «В пути»
приведена довольно известная цитата из Бернара Клервоского
(Sancti Bemardi Opera, eds. J. Leclercq, C.H. Talbot, H.M. Rochais
(Rome: Editiones Cistercienses, 1957— 77), 4:113).
C. 8,9,20,89,138,155,156,168,173,193,197,204,226,251,
253,298,309,312,328,331. Бернар Клервоский (1091-1153) —
французский средневековый мистик, общественный деятель, ци-
стерцианский монах, основатель и аббат монастыря Клерво с 1117 г.
Благодаря его деятельности малочисленный цистерцианский орден
стал одним из крупнейших католических орденов.
С. 8, 251. Гумберт (ум. 6 8 0 ) — блаженный. Бранней
юности был определен родителями в монахи и вскоре рукополо
жен в сан священника аббатства Лан. Его ждала блестящая цер
ковная карьера. В результате внезапной смерти родителей стал
наследником огромного поместья с большим количеством рабов
и предался светским развлечениям. Переворот в его мировоз
зрении совершился после двух паломничеств в Рим. Он вновь
вернулся к монашеской жизни, был назначен аббатом основан
ного в Марле в 652 г. монастыря, а позже, по преданию, стал
епископом. Всю оставшуюся жизнь, не покидая стен монастыря,
Гумберт провел в покаянии и молитве и в 675 г. подарил городу
свое богатое поместье.

383
 C. 8, 251, 309. Гверик из Инъи (ум. 1157), также Геррик,
Эрик — блаженный.
С. 8, 17, 252. Людовик VII Молодой (1120—1180) —
французский король с 1137 г., сын Людовика VI Толстого.
С. 9. Комменда, также комтурство — первоначально ва
кантное, временно замещавшееся соседним духовным лицом ме
сто, а также приход, доходы с которого временно поступали ми
рянину. В франкском государстве существовали особые мирские
коммендатарные аббаты. В духовных орденах название коммен
да было перенесено на области, передававшиеся некоторым чле
нам орденов (комтурам) для управления или кормления.
С. 11. Дидон, Анри-Мартен (1840 — 1 9 0 0 ) — домини
канский монах, французский проповедник и писатель. Известен
своими проповедями в церкви св. Жермен-де-Пре, в Париже, в
которых он стремился согласовать христианство с современны
ми философскими и политическими доктринами.
С. 11. Монсабре, Жак Мари Луи (1827—1907) —
проповедник -доминиканец.
С. 12. Коклен, Бенуа-Констан (1841 — 1909), также
Коклен-старший — французский актер и теоретик театра.
С. 15. Берлиоз, Гектор Луи (1803 — 1869) — француз
ский композитор, дирижер, музыкальный писатель. Член Ин
ститута Франции с 1856 г.
С. 15. Гайдн, ФранцИозеф (1732—1809) — австрийский
композитор, представитель венской классической школы, один
из основоположников таких музыкальных жанров, как симфо
ния и струнный квартет.
С. 15. Лесюэр, Жан Франсуа (1760 — 1837) — француз
ский композитор. Состоял певчим в церковных капеллах, где
и получил музыкальное образование. С 1779 г. работал цер
ковным регентом в Париже и других французских городах; в
1786— 1787 гг. возглавлял капеллу при соборе Парижской
богоматери. В 1795— 1802 гг. преподаватель Парижской кон
серватории и один из ее инспекторов. В 1804 г. был назначен
придворным дирижером. С 1813 г. член Института Франции; с
1818 г. преподавал композицию в консерватории. а
С. 15, 299, 302, 303. Магнификат (по первому слову пер
вого стиха «Magnificat anima mea Dominum») — славословие
Девы Марии из Евангелия от Луки (Лк.1:46— 55) в латинском
переводе.

384
 C. 15,17, 314. Мизерере — католическое песнопение на текст
5-го псалма (Miserere moi Deus — «Помилуй меня, боже»).
С. 15, 300, 348. Палестрина, Джованни Пьерлуиджи да
(1514—1594) — церковный композитор. Настоящее имя —
Джованни Пьерлуиджи, родился в Палестрине, по которой и
получил свое прозвище.
С. 15. Франк, Цезарь-Август (1822—1890) — француз
ский композитор. Написал ораторию «Ruth», симфоническую по
эму «Redemption», оперу «Le valet de ferme», нигде не исполняв
шуюся, несколько симфоний, мессу и камерные произведения.
С. 17. Брейгель, Питер старший (ок. 1525—1569), из
вестный также как «Мужицкий» — фламандский живописец и
график, самый известный и значительный из носивших эту фа
милию художников. Мастер пейзажа и жанровых сцен. Отец
художников Питера Брейгеля Младшего (Адского) и Яна
Брейгеля Старшего (Райского).
С. 17. Виктория, Томас Луис де (1548—1611) — испан
ский композитор и органист эпохи Контрреформации.
С. 17.Депре, Жоскен де (ок. 1450—1521) — французский
композитор, представитель франко-фламандской полифониче
ской школы.
С. 17. Мессис, Квентин (1465 или 1466—1530) у также
Квентин Массейс, Квинтен Метсейс — нидерландский худож
ник, представитель Антверпенской школы живописи. Кго живо
пись знаменует в нидерландском искусстве переход от поздней
готики к Возрождению.
С. 21, 299. Гуно, Шарль Франсуа (1818—189 i ) — фран
цузский композитор.
С. 22. Тимол — сырье в производстве ментола и некоторых
индикаторов, например тимолфталеина и тимолового синего. В меди
цине — противоглистное средство. Применялось в качестве антисеп
тического средства для дезинфекции полости рта, зева, носоглотки; в
стоматологической практике — для обезболивания дентина; в фар
мацевтической промышленности — в качестве консерванта.
С. 27. Годар, Бенжамен (1849—1895) — французский
композитор.
С. 27. Дюбуа, Теодор (1837—1924) — французский ком
позитор, органист.
С. 27. Массне, Жюль Эмиль Фредерик (1842—1912) —
французский композитор, получивший известность в основном
благодаря своим операм.

385
 C. 27, 299. Видор, Шарль Мари (1844 — 1937) — фран
цузский композитор, органист.
С. 32. Рибо, Тэодюль (1839 — 1916) — французский психо
лог. Придавая огромное значение патопсихологическому методу
при установлении закономерностей нормальной психики, уста
новил один из законов памяти (закон регрессии памяти Рибо).
В работах, посвященных анализу внимания, воображения, эмо
циональной памяти, развития общих понятий, ориентировался на
принципы и методы естествознания, на представления о рефлек
торных механизмах и моторных началах психики, ее социальной
природе.
С. 32, 52—55, 58, 168, 257, 258. Аюдвина из Схидама
(1380—1433) — нидерландская святая. Почитается в Римско-
Католической Церкви как покровительница больных и тех, кто
поражен тяжелым недугом. В пятнадцатилетием возрасте, катаясь
на коньках, упала и сломала ребро. Стала калекой, тридцать пять
лет провела без движения. Обходилась без сна и еды, почти без
питья. Совершала чудеса. Биографию Людвины написал Фома
Кемпийский. Книгу о святой написал Ж. К. Гюисманс (1901).
С. 33. Юлиан Гостеприимный, известен также как Юли
ан Бедный, Юлиан Странноприимник, Юлиан Госпитальер,
Юлиан Милостивый — один из католических святых. По мне
нию ученых, его история является мифом. Ему посвящен рас
сказ Г. Флобера (переведен на русский язык И. С. Тургеневым)
«История святого Юлиана Милостивого».
С. 43,257,258. Агнесса Римская (ок. 291—304), иногда Аг
ния — христианская мученица. Согласно преданию, Агнесса росла
в знатной римской семье, принявшей христианство. Сын римско
го префекта Семпрония воспылал к ней страстью, однако она от
вергла его сватовство, поскольку решила принять обет безбрачия.
Префект на допросе выяснил, что Агнесса христианка и поставил
ее перед выбором: принести жертву римским богам или с позором
быть отправленной в публичный дом. Агнесса отказалась почтить
языческих богов и префект приказал отвести ее в публичный дом
нагую. Согласно житию, когда с Агнессы сорвали одежды, ее во
лосы чудесным образом отросли, так что она смогла закрыться ими.
В публичном доме все мужчины, пытавшееся изнасиловать девуш
ку, слепли или умирали. Агнессу как колдунью бросили в костер,
однако огонь не разгорался и один из солдат убил ее ударом меча.
С. 44, 54, 79, 89, 90, 91, 92, 94, 105, 109, 110, 111, 122,
137,152,176, 254, 255, 256, 287, 307, 330. Тереза Авильская

386
(1515—1582), Тереза Иисусова, Тереса де Аумада — испан
ская монахиня-кармелитка, снятая, автор мистических сочине
ний, реформатор кармелитского ордена, создатель орденской
ветви «босоногих кармелиток». Католическая церковь причис
ляет ее к учителям Церкви.
С. 44, 89, 111, 162, 176, 258, 272. Екатерина Генуэзская
(1447 — 1510) — итальянская святая и мистик из семьи Фие-
ски. Потратила большую часть своей жизни и средств ухажи
вая за больными, особенно во время поразившей Геную чумы
(1497— 1501 гг.).
С. 44, 89, 163, 164, 176. Паи,и,и, Мария Магдалина де
(1566 — 1 6 0 7 ) — католическая святая, монахиня-кармелитка,
мистик.
С. 59. Фландрен, Жан Ипполит (1809—1864) — фран
цузский художник, исторический живописец и портретист.
С. 64. Пафнутий Египтянин (III в.) — святой мученик,
пострадал во время гонения на христиан при императоре Дио-
клитиане (284— 305), распят на финиковом дереве.
С. 83. Лессепс, Фердинанд Мари де (1805—1894) — ви
конт, французский дипломат, инженер, автор проекта и руководи
тель строительства Суэцкого канала. По образованию юрист.
С. 89. Гуго Сен-Викторский (1096 или 1097—1141) —
французский философ, богослов, педагог.
С. 89, 160, 161, 176. Дионисий Ареопагит (I в.) — свя
той. Согласно церковному преданию, Дионисий Ареопагит был
учеником апостола Павла и первым епископом Афин. В 95 г.
был послан святым папой Климентом во главе миссии на пропо
ведь в Галлию где и погиб в гонение императора Домициана око
ло 96 г. Под его именем написаны сочинения, ставшие публично
известными в V веке, оказавшие огромное влияние на дальней
шую христианскую философию. Единого мнения об авторстве
этих сочинений и точной дате их создания нет. В науке тексты
известны как Ареопагитики.
С. 89. Ришар Сен-Викторский (ум. 1173)— француз
ский философ, теолог, представитель мистицизма, шотландец по
происхождению, ученик Гуго Сен-Викторского, приор монасты
ря Святого Виктора (Сен-Виктора) в Париже, преподаватель
Сен-Викторской богословской школы. Развивал идеи Гуго Сен-
Викторского и Бернара Клервоского. Пытался примирить веру
и разум с приоритетом веры. Ставил мистическое созерцание
выше логического мышления.

387
 C. 89,91,161,163,176,213,215,257. Анжелъде Фолинъо
(ок. 1248 — 1309) — блаженная, визионер. Родилась и прожила
всю жизнь в умбрийском городе Фолиньо. После смерти мужа
обратилась к жизни в нищете и молитве и стала членом третье
го францисканского ордена. Имела многочисленные видения,
в особенности Страстей Христовых. По настоянию духовника
запечатлела свой мистический опыт в книге «Liber Visionum et
Instructionum» («Книга видений и наставлений»).
С. 89, 176. Эккарт, Иоганн-Георг фон (1664 — 1730) —
немецкий историк и филолог.
С. 89,163,176,271, 328. Таулер, Иоганн (1 3 0 0 -1 3 6 1 ) —
немецкий мистик и проповедник.
С. 89, 256, 330, 331, 332. Гилъдегарда (1 0 9 8 -1 1 7 8 ) —
святая, аббатиса построенного ею монастыря Рупертсберг, близ
Бингена; автор церковных песнопений, славилась как пророчи
ца. Ее пророческий дар признан в 1147 г. папой Евгением III;
к ней часто обращались за советами папы и императоры. Из
многочисленных описаний ее видений важнее всего: «Scivias sen
visionum et revelationum libri III» (1628).
C. 89, 257, 328, 329. Екатерина Сиенская (1347—1380),
также Катарина Сьенская, урожденная Катерина ди Бенинка-
са — святая, терциарка доминиканского ордена, итальянская
религиозная деятельница и писательница позднего Средневе
ковья, оставившая множество писем и мистическое сочинение
«Диалоги о Провидении Божьем». Занималась активной поли
тической и миротворческой деятельностью, способствовала воз
вращению пап в Рим из Авиньонского пленения, убедив Гри
гория X I перенести Святой Престол обратно в Италию. Вела
чрезвычайно аскетический образ жизни и имела видения, из ко
торых особо известны мистическое обручение и стигматизация.
С. 89, 331. Гертруда Великая (1256—1302), также Гер
труда Хельфтская — святая, мистик. С пяти лет находилась в
цистерцианском Хельфтском монастыре в Саксонии. В 1281 г.,
по ее уверениям, получила мистический опыт и откровения от
Иисуса Христа, в частности утверждала, что сочеталась с Ии
сусом духовным браком через Его сердце. Ее видения подго
товили культ Святого Сердца Иисуса в католической церкви.
Автор мистических и богословских сочинений «Откровения» и
«Духовные упражнения».
С. 91,94,108,110,111,160,176,177,257,285,286,307,328,
345. Иоанн де ла Круа (1542 — 1591), также Хуан де ла Крус и

388
 Иоанн Крестный, мирское имя Хуан де Йепес Альварес — като
лический святой, писатель и поэт-мистик. Реформатор ордена кар
мелитов.
С. 94. Кольбер, Жан-Батист (1619— 1 6 8 3 )— фран
цузский государственный деятель, сын зажиточного купца из
Реймса. Получив доступ на государственную службу, вскоре
обратил на себя внимание Мазарини, назначившего его своим
управляющим. На этом посту Кольбер с такой ревностью и изо
бретательностью отстаивал интересы своего патрона, что тот
усердно рекомендовал его Людовику XIV. Молодой король на
значил Кольбера интендантом финансов.
С. 101. Мелания Римская (?—439) — святая. Первая из
знатных римлянок «с юных лет стремившаяся ко Христу, жажду
щая телесной непорочности и уязвленная Божественной любовью».
С. 101. Бернадетта ( 1844—1879), урожденная Мари-
Бернарда Субиру — святая. Согласно ее собственному свиде
тельству, начиная с 11 февраля 1858 г. ей 18 раз являлась Пре
святая Дева в гроте Масабьелль.
С. 106,130, 309. Клара Ассизская (1194—1253), урожден
ная Кьяра Оффредуччо — святая, одна из первых последователей
Франциска Ассизского и основательница ордена клариссинок.
С. 111, 162, 176, 258. Мария Агредская ( 1602—1665),
также Мария Иисусова, Мария де Агреда, в миру Мария Ф ер
нандес Коронель — испанская монахиня Ордена непорочного
зачатия, духовная писательница.
С. 112, 162, 163, 258. Олье, Жан-Жак (1 6 0 8 -1 6 5 7 )
(Олир) — аббат, настоятель Сен-Сюльпис.
С. 113. Юстин (ум. ок. 165), также Иустин — философ и
мученик, святой отец и Учитель Церкви. Уже после обращения
в христианство получил тогу философа и открыл собственную
школу в Риме. Основные его сочинения — две «Апологии» (ок.
150— 155, Антонину Пию; ок. 161, Марку Аврелию), отвечаю
щие на обвинения язычников, и «Разговор с Трифоном Иудеем».
С. 118, 332. Мехтильда Магдебургская (1207—1282) —
немецкая мистическая писательница, бегинка, впоследствии
монахиня -цистерцианка.
С. 122, 257. Роза Лимская (1586— 1617) — святая, ми
стик и прорицательница. Вступила в Третий доминиканский ор
ден в 1606 г., отказавшись от мирского имени Исабель. Первая
святая, родившаяся в Новом Свете. Основатель работ в сфере
социальных проблем в Перу.
389
 C. 123. Луиза-Аделаида Бурбон-Конде (1157 — 1824) —
дочь принца Конде, с 19 лет в монашестве.
С. 125. Маглуар (ум. 586) — святой, игумен Дольский,
после его рукоположения был сначала сделан игуменом мона
стыря в Ланмюр , а после игуменом Доле.
С. 130,167. Мария Магдалина — персонаж Нового Заве
та, преданная последовательница Иисуса Христа, христианская
святая, мироносица, которая, согласно евангельскому тексту,
следовала за Христом, присутствовала при Распятии и была
свидетельницей Его посмертного явления.
С. 137. Мавр из Субиако (VI в.) — святой, сын римского
сенатора Эквития. В юности был отдан на воспитание св. Бене
дикту из Нурсии и стал его любимым учеником.
С. 138. Автором конституции ордена, Хартии милосердия
(Carta caritatis), по традиции считается третий аббат Цистерци-
анского монастыря святой Стефан Хардинг (ум. 1134). Соглас
но этому уставу, высшая власть в ордене принадлежит ежегодно
собирающемуся генеральному капитулу аббатов, хотя отдельные
монастыри пользуются самой широкой автономией; кроме того,
он предусматривает ежегодную инспекцию всех монастырей.
Аббатство Сито и четыре первых выделившихся из него аббат
ства (Ла Ферте, Понтиньи, Клерво и Моримон) со временем
стали пользоваться особеными прерогативами в администрации
ордена, и в конце 16 века за аббатом Сито был закреплен титул
верховного аббата (аббата-генерала).
С. 138. Арман деБутейе, аббат де Ранее (1621—1700) —
крестник кардинала Ришелье. В 1664 — аббат Ранее, настоя
тель монастыря Нотр Дам де ла Трапп, возглавил движение за
реформирование ордена. Несмотря на монашеское звание, вел
светский образ жизни, от которого отказался вскоре после смер
ти возлюбленной — г-жи де Монбазон. Провел радикальную
реформу ордена траппистов, или цистерцианцев, превратив его в
один из самых строгих монашеских орденов. Монахи-трапписты
хранили обет молчания. В пищу принимали хлеб и овощи, сва
ренные на воде. Из основных сочинений Ранее известны «Устав
аббатства де ла Трапп» (1671), «О святости и обязанностях мо
настырской жизни» (1685).
С. 153. Грибуйлъ — персонаж одной французской сказки;
нарицательное имя для обозначения бестолкового человека, спо
собного нырнуть в реку, чтобы укрыться от дождя.

390
 C. 161. Метерлинк, Морис Полидор Мари Бернар (1862 —
1949) — бельгийский поэт, драматург и философ. Писал на
французском языке. Наиболее известен как автор философской
пьесы-притчи «Синяя птица», посвященной вечному поиску че
ловеком непреходящего символа счастья и познания бытия, ряда
других пьес, в т.ч. «Там, внутри», а также философского эссе
«Жизнь пчел». Метерлинку принадлежит известное высказы
вание «Жизнь — островок в океане смерти». Лауреат Нобелев
ской премии по литературе за 1911 г.
С. 163. Бригитта Шведская (1303 — 1373 — святая,
основательница ордена бригитток, покровительница Европы.
Происходила из королевской семьи и 16 лет от роду вышла за
муж за принца Альфо. Вскоре после свадьбы молодые, следуя
своему влечению, поступили в монастырь. По смерти мужа
св. Бригитта основала особый женский монашеский орден. Она
ездила на поклонение в Рим и основала там странноприимный
дом для шведских пилигримов. После путешествия в Иерусалим
она скончалась в Риме в 1373 году. Клику святых причисле
на в 1391 году. Ее труд «Revelationes» («Откровения») (8 кн.,
Любек, 1492) отличается глубоко мистическим характером и
стремлением к церковной реформе. Орден бригитток допускал
в одном монастыре мужчин и женщин, причем для каждого пола
были отдельные помещения. Во время своего процветания орден
насчитывал 74 монастыря, которые были рассеяны от Финлян
дии до Испании. В искусстве святую Бригитту изображают в
виде коронованной настоятельницы монастыря бригиттинок с
крестом у лба, держащей книгу и посох паломника.
С. 164, 176. Фабер, Пьер (1506—1546) — французский
теолог, основатель Ордена иезуитов, учитель Игнатия Лойолы.
С. 165. Вероника — святая, которая подала Иисусу, шед
шему на Голгофу, ткань, чтобы Он отер пот с лица. На ткани
осталось нерукотворное лицо Спасителя. Предполагают, что
имя Вероники представляет собой искаженное лат. icona vera
(истинное изображение) — так называли «плат Вероники», от
личая его от других образов Христа. После изобретения фото
графии папским декретом святая Вероника была объявлена по
кровительницей фотографии и фотографов.
С. 165 .Цейтблом, Бартоломеу с (между1450 и 1455— поз
же 1517) — старонемецкий живописец, один из главных мастеров
швабской школы, ученик Ганса Шухлина в У\ьме.

391
 C. 165, 295. Ван дер Вейден, Рогир (1399 или 1400—
1464) — нидерландский художник, спиритуалист и портретист.
С. 165,295. Боутс,Дирк (1420—1475) или Дирик — ни
дерландский художник, родился в Гарлеме. Наибольшая творче
ская активность в биографии Боутса проходила в городе Лувене.
Его Святой Петерс считается главной работой.
С. 167.Бискосси,Сивиллина(1287—1352) — блаженная.
Была принята в Третий Орден Доминиканский. Для большего
совершенства попросила замуровать себя в келье при домини
канской церкве. Из окна кельи давала добрые советы многим,
кто ее навещал, и утешалалх.
С. 167, 258. Ида Лувенская (ок. 1211—ок. 1290) — бла
женная. Еще до вступления в монастырь имела стигматы, ис
чезавшие по ее молитве. Ок. 1233 г. была принята в монастырь
цистерцианок Рознедол в Бельгии.
С. 167, 258. Лато, Анна Луиза (1850—1883) — святая,
в течение двенадцати лет, начиная с 26 марта 1871 г., жила без
еды, без питья и без сна. 11 января 1868 г. получила стигматы на
ногах, руках, голове, левой стороне груди и на правом плече.
С. 168. Бонапарт, Жером (1784 — 1860), таю$е Иероним
и Джироламо — король Вестфалии, младший брат Наполеона
I Бонапарта.
С. 176. Боневё, Андре (ок. 1335—ок.1400) — нидерланд
ский скульптор и живописец, работавший при дворах француз
ского короля Карла V и его брата Жана Беррийского.
С. 182. Антоний Падуанский (1195—1231), также Анто
нио де Падуа и Фернандо де Буйон — святой, проповедник,
один из самых знаменитых францисканцев.
С. 184, 307, 309. Франи,иск Салъский (1567—1622),
также Святой Франсуа де Саль — святой, епископ Женевы,
учитель Церкви, основатель конгрегации визитанток. Святой
покровитель писателей и журналистов.
С. 184, 306. Лойола, Игнатий де (ок. 1491—1556) —
святой, основатель Общества Иисуса (ордена иезуитов). При
крещении получил имя Иниго. После обращения принял имя
Игнатий, избрав себе небесным покровителем святого Игнатия
Антиохийского.
С. 195, 197. Невмы — первая нотная запись, которая ис
пользовалась в Европе. Постепенная эволюция невм привела к
появлению современных нотных знаков. Первоначальные не­

392
вмы представляли собой набор черточек, точек и запятых про
ставляемых над текстом псалмов.
С. 204. Янсений, Корнелиус Отто (1585—1638) — гол
ландский епископ, основатель католического богословского уче
ния, известного как янсенизм.
С. 206. Пахомий Великий (ум. 3 4 6 ) — египетский монах,
который основал первый христианский общежительный мона
стырь и составил первый монастырский устав (сохранился в ла
тинском переложении, выполненном в 404 г. св. Иеронимом).
Наряду с Антонием Великим, Макарием Великим и Евфимием
Великим Пахомий считается столпом пустынножительства и
основателем монашеского общежития.
С. 206, 381. Макарий Великий (ок. 3 0 0 — 391), также
Макарий Египетский — святой, отшельник, почитаемый в
лике преподобного.
С. 230,332. Иоанн Кассиан (ок. 360—435) — один из осно
вателей монашества в Галлии, видный теоретик монашеской жизни.
Написал 12 книг «О постановлениях киновий палестинских и еги
петских» и «Собеседования» со знаменитыми египетскими отцами
церкви о разных понятиях нравственного христианского учения.
С. 230. Иоанн Лествичник (525 —602 или 649) — хри
стианский богослов, византийский философ, игумен Синайско
го монастыря.
С. 237, 295. Мемлинг, Ганс (1433 или 1435—1494), также
Ян ван Мемлинг, Иоганн Мемлинг — фламандский живописец
второй половины X V века. Продолжая позднеготическую жи
вописную традицию, Мемлинг в религиозных картинах с тонко
разработанными интерьерными и пейзажными фонами испытал
влияние итальянской живописи Возрождения.
С. 255. Христина Удивительная (1150—1224), также
Кристина Бельгийская — святая, после каталептического криза
(столбняка), она начала вести строгую жизнь покаяния и пере
несла мистические приступы патологического характера. 9 лет
она прожила в замке Лун, затем в Сен-Труд. С легкостью ка
рабкалась на крыши и ограды.
С. 255, 257, 258. Алкантара, Петр (ум. 1562) — святой,
реформатор францисканского ордена в Испании, к которому за
советом обращалась св. Тереза Авильская. Ему приписывают
Трактат о молитве и медитации. Существует предание, что Ал
кантара спал не больше полутора часов в сутки в течение 40 лет
и чтобы усложнить свой сон, занимал очень маленькую келью, в

393
которой хватало места только для того, чтобы стоять вертикаль
но или на коленях.
С. 255, 257, 266. Иосиф Купертинский (1603—1663),
мирское имя Джузеппе Деза — святой, мистик, по преданию
обладавший даром левитации.
С. 256, 257. Буае , Колетта (1381 — 1447), или Нико-
летт — святая, сначала монахиня-бегинка, затем монахиня тре
тьего Ордена святого Франциска, а в 1406 г. стала кларисской.
Как реформатор второго Ордена святого Франциска она воз
вратила многие монастыри к первоначальной строгости устава и
основала восемнадцать новых монастырей, монахини которых с
тех пор назывались колетинками. Около 1412 г. ее реформе по
следовали даже мужские монастыри (колеттане).
С. 256. Алъдегунда (ум. 6 8 4 ) — святая. Считается, что
она родилась в семье состоящей в родстве с Дагобертом I.
С. 257. Доминика Райская — блаженная. По легенде, про
ходя мимо солдата на улице, узнала по его скверному запаху, что
он отошел от веры. После долгих молитв и горячих увещеваний
ей удалось вернуть его в лоно Церкви.
С. 257. Колумба Риетская (1467—1501), в миру Ан-
жиолелла Гваданьоли — блаженная, доминиканская терциарка.
Основала в Перудже монастырь сестер доминиканок. Старалась
примирить враждующие группировки в городе, за что получила
прозвище «голубка мира».
С. 257. Банъези, Мария Варфоломея (1514—1577) —
блаженная, доминиканская терциарка. В течение 45 лет была
прикована к постели болезнью.
С. 257. Агнесса де Ланжак — святая.
С. 257, 313. Филипп Нери (1515—1595), также Ромоло
Нери — святой, основатель конгрегации ораторианцев.
С. 257. Маргарита Кортонская (X III в.) — святая, ви
зионер. Грешница в юности, вторую половину жизни она про
вела в постоянном покаянии через умерщвление собственной
плоти. Примыкала к францисканцам.
С. 257. Людгарда Тонгеренская (1182—1246) — святая,
мистик, сперва монахиня-бенедиктинка монастыря святой Кате
рины в Бельгии, затем настоятельница этого монастыря. В 1207
г. перешла в цистерцианский монастырь близ Брюсселя. Вела
жизнь строгого покаяния и умерщвления плоти. При этом она
старалась дать душевный мир другим, обратить закоснелых
грешников и даже вылечивать больных.

394
 C. 257. Франциск (1416—1507), также Франциск де
Паола, Франциск из Паула, Франческо де Паола — святой.
Основатель Ордена францисканцев-минимов.
С. 258. Виктория Генуэзская (1562—1617), в миру Ма
рия Виктория Форнари, в замужестве Страта — святая. В 1604
г. основала монашеский орден «Марии Аннунциаты» — «М а
рии Благовещения», в котором монахини посвящали себя стро
гой аскезе и размышлениям о тайне Благовещения и смиренной
жизни Девы Марии в Назарете.
С. 258. Антоний Падуанский (1195—1231), в миру Ф ер
нандо де Буйон — святой, проповедник, один из самых знаме
нитых францисканцев.
С. 258. Франциск Ксаверий (1506—1552), также Фран
сиско Хавьер — святой христианский миссионер и сооснователь
Общества Иисуса (ордена Иезуитов).
С. 258. Герлах (ок. 1100—1172) — отшельник в Хантхеме,
святой, происходил из рода графов Валькенбургов (Нидерланды).
С. 258, 259. Имбер-Гурбейр — врач второй половины 19
века, гомеопат.
С. 275. Теодицея (богооправдание) — совокупность
религиозно-философских доктрин, призванных оправдать бла
гое управление Вселенной божеством, несмотря на наличие зла
в мире. Термин введен Лейбницем в 1710 г.
С. 295. Анджелико, Фра Беато (1400 —1455), букваль
но «брат Блаженный Ангельский», настоящее имя Гвидо ди
Пьетро, имя в постриге Джованни да Фьезоле — итальянский
художник эпохи Раннего Возрождения, доминиканский монах.
С. 295. Герард, Давид (ок. 1460—1523) — фламандско-
нидерландский живописец, представитель раннего Северного
Возрождения.
С. 299. Аамурё, Шарль (1834—1899) — французский
капельмейстер и скрипач.
С. 300. Монти, Витторио (1868—1922) — итальянский
скрипач, композитор и дирижер. Помимо скрипки Монти играл
также на мандолине и оставил учебник игры на этом инстру
менте. В 1900 г. стал дирижером в концертном зале « Париж -
Концерт».
С. 300. Айхитер, Грегор (1564 или 1565—1628) — не
мецкий композитор.
С. 300. Аллегри, Грегорио (1582—1652) — итальянский
композитор и певец. Ученик Джованни Мариа Наннинио,

395
который в свою очередь учился у Палестрины. С 1629 г. слу
жил в Сикстинской капелле в Риме. Сочинял церковную музы
ку (мессы, магнификаты, мотеты и пр.). В историю вошел как
автор знаменитого девятиголосного Miserere (для 2-х хоров),
являвшегося долгое время едва ли не главным украшением ре
пертуара папской капеллы.
С. 300. Тридентский собор — X IX Вселенский собор,
откыт 13 декабря 1545 г. в Тренто по инициативе папы Павла
III, закрыт там же 4 декабря 1563, в понтификат папы Пия IV.
Один из важнейших соборов в истории Католической Церкви,
собрался для того, чтобы дать ответ реформационному движе
нию.
С. 301. Петр (ум. ок. 6 4 ) — один из двенадцати апосто
лов. В католицизме традиционно считается первым папой Рим
ским.
С. 302. Симеон Богоприимец, или Симеон Праведный —
житель Иерусалима, благочестивый праведник, упоминаемый в
Евангелии от Луки.
С. 304. Нидермейер, Абрахам Луи (1802—1861) —
французский композитор швейцарского происхождения.
С. 307, 308. Гюйон, Жанна Мария (1648—1717), урож
денная Бувье де ла Мотт, чаще называемая Мадам Пойон —
французский философ, один из крупнейших представителей
квиетизма.
С. 307, 309. Шанталъ, Иоанна де (1572—1641), также
Жанна Франсуаза или Иоанна Франциска Фремьё, баронес
са де Шанталь — святая, основательница ордена визитанток,
сподвижница святого Франциска Сальского.
С. 308. Фенелон, Франсуа (1651—1715), Франсуа де Са-
линьяк, маркиз де ля Мот Фенелон — французский писатель,
католический миссионер и проповедник.
С. 313. Филипп (I в.) — апостол от семидесяти.
С. 316, 328. Григорий I Великий (ок. 540— 6 04), назы
ваемый в православной традиции Григорий Двоеслов — папа
римский с 3 сентября 590 по 12 марта 604. Последний из за
падных отцов Церкви. Преобразовал церковное пение (григо
рианские хоралы), написал много проповедей, наставлений для
пастырей, вел обширную переписку (сохранилось более 800
его посланий). Самым популярным трудом были «Диалоги», в
которых он собрал легенды об италийских подвижниках (в рус.
пер.: «Собеседования о жизни италийских отцов и о бессмертии

396
души»). Целью этой книги, стяжавшей ему прозвище Двоес-
лова, было доказать, что истинная вера и чудеса не иссякли в
римской земле.
С. 316. Урбан VIII ( 1568—1644), в миру Маффео Барбе-
рини — папа римский с 6 августа 1623 по 29 июля 1644 г.
С. 319. Галликанский молитвослов, или Галликанский
обряд — один из древних западных литургических обрядов,
практиковавшийся в IV—VIII вв. в Галлии.
С. 328. Петр Амьенский (ок. 1050—1115), он же Петр
Пустынник — аскет, августинец, которому приписывалась ор
ганизация первого крестового похода.
С. 331. Гертруда Великая (1256—1302), также Гертруда
Хельфтская — святая, немецкий мистик. Автор мистических и бо
гословских сочинений «Откровения» и «Духовные упражнения».
С. 332. С карамелли, Джованни (1687 — 1752), или Иоанн
Баптист — посол Венеции при дворе Елизаветы Тюдор, коро
левы Англии, богослов из иезуитов.
С. 333. Герменевтика — искусство толкования.
С. 333. Апологетика — раздел теологии, посвященный
рациональной защите истинности христианского вероучения.
С. 333. Экзогетика — раздел богословия, в котором ис
толковываются библейские тексты, изъяснение библейских тек
стов.
С. 340. Каръе, Жан Батист (1756 — 1794) — якобинец,
участник усмирения мятежей в Нормандии и Бретани. В быт
ность проконсулом в Нанте, прославился своей жестокостью.
С. 340. Марат, Жан Поль (1743—1793) — один из вож
дей Великой Французской Революции, радикальный журна
лист, лидер якобинцев. Известен под прозвищем «Друг наро
да», в честь газеты, которую он издавал. Один из наиболее ярых
сторонников якобинского красного террора. Обезглавлен.
С. 348. Павел V (1552— 1621), в миру Камилло Борге-
зе — папа Римский с 16 мая 1605 по 28 января 1621 г.
С. 348. Галл Клермонский (4 8 9 — 551) — епископ, свя
титель.
Наталья Кулыгина
 Алфавитный указатель
п р о и звед ен и й
ЖОРИСА КАРЛА ГЮИСМАНСА,
вк л ю ч ен н ы х в н асто я щ ее собран и е сочинени й

Название произведения Том С тр.

Бездна 2 151
В пути 3 5
Марта 1 И
Наоборот 1 255
Парижские арабески 1 79
У пристани 2 5
 Содержание

В ПУТИ. Роман.
(Пер. Ю . Спасского, под. ред Н. Кулыгиной) ..........................5
Часть первая...................................................................................И
Часть вторая................................................................................ 175

Приложения
3 . Венгерова. Гюисманс..............................................................353
Н. Бердяев. Утонченная Фиваида............................................360

К о м м е н т а р и и ...................................................................... 383

Алфавитный указатель произведений

Ж ОРИСА КАРЛА ГЮ И СМ АНСА,
включенных в настоящее собрание сочинений........................ 398
 Жорис Карл Гюисманс

Собрание сочинений в трех томах

ТОМ ТРЕТИЙ

Редактор А. Полбенникова
Художественный редактор А. Балашова
Технический редактор О. Стоскова
Корректор Е. Пастухова
Компьютерная верстка С. Шулаев

Подписано в печать 19.05.10 г.

Формат 84 хЮв'/зг- Бумага офсетная.
Гарнитура «Академическая». Печать офсетная.
Уел. печ. л. 21,0. Уч.-изд. л. 19,63.
Заказ № 4486

Книжный Клуб Книговек.

127206, Москва, Чуксин тупик, 9.
www.terra.su

Отпечатано с готовых файлов заказчика в ОАО «И П К

«Ульяновский Дом печати». 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14