Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
БЕДНОСТЬ,
ИЛИ
Каяла
2018
УДК 821.161.1’06-31
А/з Н34
Науменко В.
А/з Н34 — Бедность, или две девушки из богемы., Киев:
«ФОП Ретiвов Тетяна», 2018. 108 с. — (Серия «Современная
литература. Поэзия, проза, публицистика»).
ISBN 978-617-7390-91-5
УДК 821.161.1’06-31
© Науменко, 2018
© «ФОП Ретiвов Тетяна», (Киев), 2018
«Никогда не звони мне ночью. Ненавижу это».
Женя
СРЕДИ ЭТУАЛЕЙ
НЕУТОЛЕННЫЙ РОМАНТИК
НЕСЧАСТНЫЙ СЕЛАДОН
ПОДВИГ МАШИНИСТА
15
Ненашев был устроен значительно проще. Он любил не идею
какую-нибудь, а самого себя, и хотел себе счастья — не любыми
средствами, разумеется, а средствами, именно его достойными. Если
что-то его по-настоящему огорчало, так это невозможность убедить
окружающих в своей исключительности.
Рассказы свои Семен принципиально печатал на машинке с
западающими клавишами и грозным тевтонским именем «Эрика».
Семен полагал, что машинка — это двадцатый век, а в двадцать
первый ему наступать не стоит. Писал он только на работе, а дома
наводил лоск, если все его бесчисленные исправления, полностью
скрывавшие под собой оригинал, можно было назвать лоском.
Процесс его работы поэтому выглядел так: Семен страшно
матерился, тряс машинку, но насколько бы ярость ни переполняла
его, лист все равно получался с помарками и, может быть, как раз
потому что Семен отправлял в журналы такие ужасные, трижды
переправленные листы, там к нему не относились всерьез.
Работал Семен сторожем на большом, по провинциальным
меркам, предприятии.
Его обязанностями на работе были: пару раз открыть ворота,
разок покормить большую и очень злую собаку. Работал Семен, на-
слаждаясь «Примой» — прямо как в зубах двоечника из кинофильмов
тридцатых. Затем: то сидел, уставивши взгляд в пространство, то
лихорадочно покрывая своими машинописными литерами листы
А4 с обеих сторон. Когда лента истончалась до призрачной, он от-
брасывал ее и с нервическим возбуждением огромными чашками
глотал тяжелый чай, который в народе называют чифир.
После службы, приходя утром домой, он не ложился спать,
пока не заканчивал правку. Отоспавшись, Семен снова брался за
листы, зачеркивал, рвал их, а в минуты невыносимого отчаяния
падал на палас, драл его, как кошки дерут когтями обои, и стонал
так, что залетный малютка-воробей вспархивал с форточки, чтобы
пересказать своим, какие они — люди.
Но мы не должны об этом знать, в нашем повествовании Семен —
личность цельная и заносчивая. Резонер, знающий ответы на все во-
просы, кремень. Особенно на фоне бесхребетного Ненашева, который
всегда пойдет, куда его поведут, и обязательно забудет обратную дорогу.
16
ЧЕМ ВРЕДЕН И ОПАСЕН АБОРТ
18
ДВА ГОЛОСА В ГОРАХ
ШУМИ, ТАЙГА!
23
НА ПЕРЕВАЛЕ «ГРОЗНЫЙ»
КАЛОШИ И БАРЕТКИ
СЛУЧАЙ С КОМИССАРОМ
29
— Кепи — это кепка по-русски? — спросил дядя.
— Ну да.
— Так вот и пишите: «кепка». И в целом русский язык изучайте,
вы же элементарно не умеете склонять! Падёж падежей — каламбур
мой. Надо писать так: «Наартачив ноги не в степе, а в степи»! И что
мы имеем: нескладушки!:
ПОДОБНО ЛИСТЬЯМ
Но прочь отступления.
Полил дождь. Женя забилась под пальто Сережи, а до педоб-
щежития бежать всего двести метров. И двести метров Сережа мог
обнимать ее, и не было рядом никакого Светика. А Семен давно
скрылся в сумраке ночи. Наверное, кормит теперь свою собаку-
чудовище.
Женя стала подпрыгивать и стучать в окно первого этажа. Из
створок окна высунулся парень в татуировке на груди и майке наи-
знанку. Тут сверкнула молния, и окно с треском захлопнулось.
— Кто это? — спросил Сережа.
— А, этот… Ну это мой бывший. Как его? — Женя долго ходила
туда-сюда под проливным дождем и вспоминала. — Коля! Да, точно,
Коля. Мне когда нужно кого-то в общагу провести, он мне липовые
пропуски за так дает, за нерушимую дружбу этих…
30
— Рабочих и крестьян?
— Ну не интеллигентов же. У нас все-таки педагогическое
учреждение. А вообще-то мужиков и баб, конечно. За их единение.
— И не ревнует?
— А кто его знает. Может, и ревнует.
Переждав опасность, Коля опять высунулся из окна и что-то
протянул Жене.
Юная пара вошла в общагу, и вахтерша, тщательно изучив про-
пуск, представлявший собой картонку, с которой смыло все буквы,
быстро сделала вид, что не видит Сережу, и даже медузообразно
расплылась в кресле, будто спит. Но руки исправно делали своё дело.
Ненашев растерянно подложил ей под вязанье десятку. Этот жест
сопроводил такой удар грома, что все присутствующие содрогнулись.
Пока Женя болтала с цербером за жизнь — надо же еще и по-
трепаться для удовлетворения женских слабостей, ради лести, за
политику, за рассаду, Сережа повернулся к стене, на которой висело
объявление, поражающее своим мистицизмом: «Души работают на
первом и третьем этажах».
— Мы по очереди моемся, — объяснила Женя, — там три кабин-
ки. Некоторые в одной по трое моются, так веселее. Могут спинку
потереть. А некоторые одну занимают, мы у них тапочки воруем.
Они поднялись на третий. Комната не запиралась. Женя для
приличия погремела огромной связкой ключей, чтобы известить о
своем приходе. Они вошли. Сережа увидел именно то, что и ожидал.
Идеальная чистота. Окна с занавесочками, на подоконниках цветоч-
ные горшки (вот этих горшков он уже решительно не понимал — для
чего они нужны), на стенах — котята, постеры — Наталья Орейро
и Леонардо ди Каприо.
— Наташа, ты спишь? — крикнула Женя.
— Конечно, сплю. Ты думала, что я не сплю? Да, я тут лежу и
не сплю. Прилегла. Может, кому-то нравится лежать и не спать, она
хочет в это время трахаться, а я не хочу, — раздался сдавленный
голос из угла из-под одеяла.
— Не будем ее будить, — прошептала Женя.
…Сережа нес вверх по лестнице, обхватив в охапку, одеяло,
матрас и подушку. Пух стрелял в нос. Лифт не работал. Они под-
31
нялись на верхний этаж, непонятно, какой. Сережа сбился со счета.
Здесь было совсем темно, чернели дверные проемы, за которыми
шмыгали крысы. В тех комнатах, которые пустовали, напротив,
светились электрические лампочки, висевшие необычайно низ-
ко, обои с шарканьем отклеивались прямо на глазах. Под ногами
хрустело цветное стекло, словно раньше здесь были витражи или
много фаянсовой посуды, кроме того, Сережа слышал еще и хруст
крупных насекомых, на которых наступал — странных существ
наподобие жуков.
МАЯКИ САХАЛИНА
ЯБЛОНЕВЫЙ ЦВЕТ
ДЕТИ СОЛНЦА
ПУТИ ВЕТРОВ
РЕЧЬ КОСМОПОЛИТА
СВОБОДНЫЙ БУДУАР
ПРИМЕР МОЛОДЫМ
ПОСЕТИТЕЛИ ЛОЖИ
ЗАБЫТАЯ БУХТА
ИЗ ВЫСОКОРОЖДЕННЫХ
56
Женя закуталась в какой-то свитер лоскутного цвета, накинув
на голову капюшон, и растирала джинсами одну ногу о другую. Ей
не было холодно, она просто бесилась оттого, что не может — вот
прямо так — встать и уйти — и отворачивалась от Ненашева.
— А чего не понял? Вот я всё думаю: тебе заткнуться или мне
тебе вмесить? Я тут с тобой со сранья. Я сижу, слушаю твой бубнеж.
Ну что ты можешь мне дать? Уроки игры на рояле? Научить пра-
вильно ноты переворачивать? Я и так на нем умею. «Подмосковные
вечера». Я закончила музыкальную школу, и художественную, между
прочим. Меня родители любили.
И это называется ее: «Пойдем — потрещим, пока прохладно?»
А кто-нибудь задумывался, что от этого треска — женского в осо-
бенности — лопаются барабанные перепонки, дети кусают груди
кормилиц, Европа разваливается на куски…
Сережа спустился к Ангаре, прошлепал по водорослям, и от-
чаянно, с лицом самоубийцы, сходу нырнул в нее, а потом уже
мокрый, утопивший феньку с шеи (нырнул с ней, вынырнул без
нее), вернувшись к Жене и хватаясь именно за то место, где, кроме
голой шеи, уже ничего и не было, чуть подпрыгнул, словно пытаясь
подвесить себя, как безличный предмет, как штаны или ботинки, в
этом мороке, не тумане даже — спросил:
— Ты что, меня бросаешь?
Женя стояла, облокотясь прекрасными сияющими локтями на
парапет; в лице ее было даже не презрение, а не знающая жалости
или мысли радость легкой победы.
— Я уезжаю в Братск — сказала она. — Мне здесь… надоело.
— А мне здесь весело? Тетя сошла с ума из-за какого-то Альберта,
ты спишь с каждым встречным-поперечным, мы трахаемся, где попало,
и ты еще специально в этот момент повышаешь голос, чтобы привлечь
к нам внимание! Искусствоведша вон тоже слилась, но перед этим
зачем-то заблокировала все компьютеры в музее. Вы сговорились?
— Какая искусствоведша?
— Такая. Искусствоведческая. Которая уехала из города, от-
ключила все компьютеры в музее и не сказала никому пароль. Вот
тебе случай. Мы ехали с другом в поезде и все деньги пропили. У нас
осталась только книга Артема Веселого «Россия, кровью умытая».
57
Подъезжаем к Тайге, а там опохмелиться можно. Пиво «Крюгер». Тут
у меня начинается «оперное», у друга плебейский блевандос, а туалет
заперт. Я давай всем толкать эту книгу, никто не берет, даже отшаты-
ваются… Чуть не ссадили как контру. Подъезжаем мы к Томску…
— Слушай, зачем ты все это мне рассказываешь? — Женя так бы-
стро изменилась, что снова стала нравиться себе, и кинула на парапет
этот лоскутный свитер, который так долго стаскивала с себя. — Ты
же видишь, что ты мне неинтересен. И байки твои. Ты такой веселый.
Она долго смеялась, а потом замолчала.
— Я умереть хочу.
— Зачем это? Ладно, другой случай. Мы идем с Наташкой Бара-
новой по ночному Омску… Мы ходили по мертвой снежной зоне туда
и обратно. Я не считал, сколько раз. А она потом говорит: «Четырнад-
цатый раз идем! Я уже замерзла!». То есть она-то все время считала!
Сережа упал на колени и обнял ноги Жени. Женя отдернула ногу.
Что бы она перед этим ни говорила, ей все равно стало стыдно, как
будто за ней подглядывают.
Следовавшая мимо группа гопников внезапно остановилась и
стала внимательно разглядывать мизансцену, возможную только в
дешевой мелодраме любого Народного Драмтеатра. Ничего хоро-
шего это не предвещало.
Женя встала и прошла как будто сквозь них, постоянных по-
сетителей острова, выполняющих упражнение гоп-приседания*,
равнодушно дымя сшибленной у кого-то еще этой ночью застенчиво
или забывчиво неприкуренной сигаретой «Virginia Slims».
ГЛАДКО СТЕЛЕШЬ
ПРИЯТНО И ПОЛЕЗНО
ИЗ КУЛЬКА В РОГОЖКУ
76
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
— Серж!
Сережа приподнял голову, толком не понимая, кто его зовет.
— Серж, — продолжал призывать Дзержинский. Он снова
ударился в поиски.
— Ну чего тебе?
— Ты не знаешь, где Пыжиков?
— Откуда я знаю, где Пыжиков. Ты с ним шел, ты его и ищи.
— Ага, — задумался Дзержинский, — но ведь скоро ночь. Тебе
не страшно по ночам ходить?
— Когда напьюсь, не страшно.
— Ты знаешь, что я тебе скажу? У нас в мусоропроводе кто-то
живет.
— С чего ты взял?
— Когда я прохожу, оно начинает скрестись. В мусоропроводе,
прикинь.
— Дзержинский, помолчи, — сказал Семен. — Видишь, чело-
веку плохо, ему неинтересно, кто живет в твоем мусоропроводе и
куда провалился Пыжиков.
Дзержинский не выдержал муки потери и куда-то убежал.
Тут же подсели две девушки в джинсах с разрезами, одна обмо-
танная широким ремнем, одинаково коротко стриженые и обесцве-
ченные, с сигаретами в зубах. Отличало их, кроме размера ремня,
только то, как одна долго прикуривала «Белую Яву» от «Красной
Явы» подруги — чуть нервничая, со значением прикрыв глаза под
черным тяжелым макияжем. Сережа не обратил на них внимания,
а Семен мгновенно завел светский разговор. Речь как всегда зашла
о музыке. Обе долго что-то объясняли — на крике — про «Тату» и
«Ночных снайперов».
Потом, когда Сережа пошел в туалет, оказалось, что Дзержин-
ский продолжал с фамильным упрямством разыскивать Пыжикова
по унитазам. А выходя, случайно увидел, как девочки из-за их
с Семеном столика танцуют вдвоем и целуются (Галя включила
цветомузыку). Одна выделывала энергичные движения тазом, как
будто у нее там спереди действительно что-то было.
77
— Бедные лишенки, — задумался Сережа, — нелегко им, на-
верное, приходится без мужской ласки, вот и упражняются.
Набросив пальто, он вышел в темную ночь без звезд, где шата-
лись и переговаривались многочисленные пары.
— Она либо ноет, либо хамит, любительница экстрима. Уже два
ребра мне сломала со своим экстримом. Говорит: «Зато ты теперь
ни с кем сможешь».
С другой стороны:
— Да неправильный он какой-то!
— А чего неправильный? Высокий, волосы русые!
— А знаешь, какие они прилипучие! Он даже колбасу непра-
вильно режет.
Все о чем-то разговаривали, а Сережа вдруг понял, что много
говорить — не нужно. Женщины все равно ничего не понимают,
или видят в словах какой-то подтекст, или всё понимают, но в со-
вершенно обратном смысле.
_________________________
* «Шанхайка» — криминальный вещевой рынок в центре Иркутска.
79
РАССЛЕДОВАНИЕ ПОД КОНТРОЛЕМ
80
У НИХ В РОДУ ЧИСТОПЛОТНОСТЬ
НЕ ОДЕВАЯСЬ
_________________________
* «Шанхайка» — криминальный вещевой рынок в центре Иркутска.
87
2.
Утром Сережу ослепил яркий свет из окна.
— Извините, друг мой, это я открыл шторы и распахнул окна.
Вид-то какой у вас с утра на Ангару! — воскликнул Костя. — Поза-
втракаем? — Он уже накрыл стол, тут были и икра трески, и черный
хлеб, и три бутылки водки, и подгоревший омлет. Но главное — то-
матный сок, только что из холодильника.
Сережа бодро вскочил, успев заметить, что Костя еще и умело
прибрался в квартире.
На нем был халат с искрой, странные панталоны. Он отодвинул
в сторону лежавшие рядом газеты.
— Что нового произошло? — спросил Ненашев.
— Где-то кровь, кинопремьеры, принцесса скончалась. Где-то
дождь, слякоть, но не у нас. Диссиденты бунтуют.
— Я диссидентов терпеть не могу, — уже через час, когда была
распита первая, убежденно изъяснялся Сережа. — Слишком удобная
позиция: я всегда против. Чуваку говоришь: а если вот так? А он: «Нет,
против, подвергаю тебя остракизму». А если так? «Тоже против, отри-
цаю, порицаю». Диссидентство — род мании величия. Наверняка, как
разойдутся по домам после митингов, жен поколачивают. «Я против этой
прически, я против этих духов и этого гарнира. Подай другой, лярва ты
этакая!». И вот в этот момент они как раз чувствуют себя героями. Как нам
всем нравится ненавидеть, какими сильными мы тогда себя чувствуем!
— Да, это верно, — согласился Костя, — свою жизненную по-
зицию мы строим на отрицании. Но где же выход?
— Во всеобщей любви.
— И что, вы всех любите?
Да! — вдруг с отчаянием воскликнул Сережа. — Люблю, и ни-
чего не могу с этим поделать. Другое дело, что меня самого любить
не за что. Мой враг во мне, и этого врага не победить. А вот ты в
каждом видишь врага.
Костя принес из кухни банку с каким-то салатом и стал рас-
кладывать его по тарелкам.
— Этот тетя Тома. Благодарная женщина, а я не могу отказать.
Обида может быть. Если ей надо, я готов.
— Три года назад хоронили.
88
Сережа посмотрел на люстру и увидел, что в ней перегорело
несколько лампочек. — Костя, вкрути, пожалуйста, лампочки, они
в комоде, — попросил он, заваливаясь на спину.
— А самому слабо?
— Нет. Обыкновенная просьба. Не выношу, когда меня берут
на слабо.
— Вот именно. Не выносите. Простите за откровенность:
вы ничем не лучше и не хуже других, Сергей Сергеевич, когда
начинаете отдавать распоряжения. А вся эта болтовня про лю-
бовь — сотрясение воздуха. Кому вы принесли добро, покажите
мне. Вам хоть раз сказали «спасибо»? Я говорю не в житейском
плане. Наелись? Не мне вас пестовать. Вы повисли в своем мире
разученных красивых слов, как кукла на трапеции, и качаетесь из
стороны в сторону.
— А ты нет?
Оба были уже достаточно разгорячены алкоголем.
Костя в глазах Сережи как-то резко переменился. Его отутюжен-
ные волосы отовсюду пахли парикмахерской, и стрелки на штанах
были безупречны. Сереже стало не по себе.
— Я — нет, — отвечал Костя, — и вот почему. Я знаю, чего
я хочу. Посмотрите на себя, Сергей Сергеевич! Ну кто вы такой?
Вечный пацан, что-то обещающий миру, сомнительный тип с запа-
хом дешевого одеколона. Все ваши порывы бесплодны, вам никогда
не дознаться своего дурацкого смысла жизни, которого, доложу я
вам, и нету. В придачу вам изменяют женщины — что может быть
ниже этого?
— Хотите быть банальным, — продолжал он, — будьте,
хотите быть несчастным — пожалуйста, хотите быть глупым,
бездарным — заходите, открыто. А вот что-то из себя представ-
лять — увольте, это не к нам. Бейтесь головой о чугунную дверь,
бейтесь. Но на просветление не рассчитывайте. Да, вы хороший
человек, Сергей Сергеевич, а толку? Вы никогда не станете глав-
ным героем романа, например. Что в вас интересного?
Сережа был в замешательстве — это был момент, когда чужого
человека понимаешь лучше самого себя.
89
3.
Ненашев проснулся рано. Настенные часы показывали семь.
Он в трусах проследовал в свою бывшую комнату, где сейчас спал
Костя, и стал его расталкивать:
— Сейчас что, семь?
— Ноль-семь вчера брали.
— Вчера. У нас осталось?
— Нет, конечно.
— Значит, мне срочно надо в «Дружбу». Они ровно в семь от-
крываются. Или не ходить?
— Нет, сходите, — ответил Костя, — для продавщиц это хоро-
шая примета — если первый покупатель — мужчина. А если у него
красный кошелек, значит, в нем есть деньги.
Через час, поднявшись, Костя застал Сережу в зале за энергич-
ным передвижением мебели.
4.
Сережа нервно ворочался на диване. Костя же спокойно пил
кофе за столом и внимательно смотрел на него.
— Такую жизнь можно только влачить. Вы настоящий русский
пьяница, Сергей Сергеевич. Вы пьяница стихийный. А пьянство
должно быть праздником. Вот я вчера пил? — не пил.
— Это потому, что я беззащитнее всех вас, однородной массы
жлобов, — возразил Сережа.
— Это потому что нельзя пить, не имея идеи.
91
— Какой еще идеи?
— Сперва у вас, Сергей Сергеевич, была идея: меня бросила
девушка, и мне нужно ее забыть. А что вчера? К примеру, вы устроили
ритуальное сожжение книг постструктуралистов, аутодафе в своем
роде! Хватит сопротивляться одиночеству, создавать себе богинь,
сражаться с богами. Смиритесь и возрадуйтесь.
— Какая проповедь! Хорошенькое одиночество, когда ты каждый
день передо мной торчишь. Принеси мне чай «Принцесса Канди».
Пить хочется.
— А саму принцессу вам не принести? Кстати, кого вы предпо-
читаете: Трилле или Твигги? Джоан Кроуфорд или Лорин Бэккол?
Сережа от возмущения вскочил с дивана.
— Я всё понял. Ты надо мной издеваешься. И всегда издевался.
Это был стеб. Стеб ради стеба — наглый и необъяснимый! За что?
У тебя есть возможность любоваться видами Ангары, вызывать про-
ституток, читать книжки, варить кашу, играть на рояле — почему
ты отыгрываешься на мне? Заметь, я в любой момент могу тебя
выгнать и не выгоняю.
— Проститутки однообразны, так что лучше я сыграю на рояле, —
Костя сел за инструмент. — Звучит легкая музыка. Вам «Странники
в ночи» или «Мой путь»?
— Нет, это невыносимо, — Сережа голый в одеяле стал расха-
живать по квартире. — Откуда ты это можешь знать? — причитал
он. — Я именно их и не выношу! Так правильно и плоско. Плоские
люди! — вот кто может любить такое.
Костя уже прошелся шелестом по клавишам:
— Простите, не знал. Простое совпадение. Ненавидим и любим
за то, что ненавидим. А что тогда сыграть-то?
Сережа зарылся в одеяло и запел:
А соколов этих люди все узнали:
Один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин.
— Я тоже это люблю.
— Что?
— Искусство. Вы знаете, — сказал Костя, — а ведь я в юности
снял художественный кинофильм. Не хоум-видео какое-нибудь, а
настоящее кино на кинопленку с профессиональным оператором.
92
— Врешь ты всё. Никакого кина ты не снимал.
— Как это не снимал! Просто у нас было мало пленки, и мы
решили снимать без монтажа, одним планом, всё продумали до
мелочей. В общем, фильм был коротким. А сейчас он утерян.
— Ладно, и кто там у тебя играл? Наши из театралки, что ли?
— А никто не играл!
— То есть как?
— Ну, слушайте. Начинается всё с размытого плана дохлой лисы
на траве. Потом камера поднимается вверх, налаживается фокус, и
мы видим зеленые деревья, ветки, которые раскачивает ветер. Летний
вечер. Между деревьев горящие фонари. Затем камера опускается и
движется по асфальту, на котором тени — причудливые узоры от этих
ветвей. Камера как будто любуется ими. Потом среди этих узоров по-
является тень человека, который идет по асфальтовой дорожке, что-то
поднимая над головой. Камера безмонтажно проходит как бы сквозь
него, и мы видим ту же тень, но уже повернутую обратно (фонарь — ты
замечал, что тень при переходе через фонарь меняет направление?).
И финал: камера отрывается от тени, поднимается, чтобы показать
человека, но его нет. Абсолютно пустая улица. Конец фильма.
— Ну вот, а ты говоришь: никто не играл, — сказал Сережа, —
тень же кто-то должен был играть.
— Никто не играл, – отрезал Костя. — И в кусты не прыгал.
— Значит, и фильма не было!
— А фильм был. Вот скажите за себя, Сергей Сергеевич, вы
были?
— Ты опять про свои проекции? Я и сейчас есть.
— Где?
— В собственной квартире.
— А вы уверены, что это квартира, что она ваша? А может, вы на
той пустынной улице, где только деревья и тени от них на асфальте.
И теплый вечерний ветер. Ни машин, ни прохожих. Ни-ко-го! Во-
обще! И не было никогда, и не появится.
5.
Сережа, по-прежнему лежа на диване, рассматривал узор на ков-
ре. И узор этот казался ему жутким, прежде всего из-за абсолютной
93
симметричности. Закорючки по краям напоминали то ли волны, то
ли согнувшихся людей, движущихся шеренгой на казнь. Из центра
ковра разверзалась чудовищная пасть людоеда.
Шкаф позади заскрипел и распахнулся, обнажив свои внутрен-
ности: сиротливо свисавшие платья тети, старую швейную машинку,
вешалки, которые качались и перестукивались между собою.
Возле шкафа стоял Костя, с которым Сережа давно не разгова-
ривал. Костя, как циник-хирург, засунул руку в самое чрево шкафа и
принялся вынимать бутылки, заброшенные туда Сережей в минуты
тяжелого безразличия.
— Так, посмотрим, — Костя сортировал пустую тару. — Ну
что же, друзья, мы видим смешение жанров! Портвейн, вермут,
джин-тоник, даже боюсь произнести это слово: пиво. Напрасно и
вредно, Сергей Сергеевич!
— Между прочим, к вашему сведенью, очаковский джин-тоник
и братский вермут составляют между собой неповторимый букет!..
Костя подошел к Сереже с полным до краев стаканом водки.
— Пейте, чтобы продлить уходящие часы жизни.
— Нет, это исключено! Я не могу. Я в эмпиреях и прочее, оставь
меня в покое.
— А ты что себе думал: запой — легкая загородная прогулка?
Это ежедневный изнурительный труд! Но, как утверждала старуха
Изергиль: «В жизни всегда есть место подвигу». А то и вещи начнут
с тобой разговаривать.
— И пускай. Я хочу знать, что они обо мне думают.
Но Костя был непреклонен:
— Ты дождешься, что я тебя скручу и буду в рот силой заливать.
Сережа взял стакан и тут же понял, что выпить не сможет.
Несмотря на всё желание и острую необходимость. На эту се-
кунду вся жизнь его, все думы и прожекты, озорное детство и
пламенное юношество, всё прочитанное: Яков Княжнин, Коль-
ридж, Лев Толстой (вспомнился даже сын Толстого, который
попал под трамвай) — всё скрестилось в этом стакане, сиявшем
своими гранями, как восточная диковина, но не было ничего на
свете отвратительнее его. Искры обжигали, и будущее их светом
было озарено каким-то особенно зловещим образом.
94
6.
Сережа с третьего раза поднес к глазам часы, перед этим зачем-
то приложив их ко лбу.
Уже два.
— Зачем, для чего это всё? — забормотал Сережа.
Костя, как всегда развалясь в кресле, пил пиво и смотрел теле-
визор:
— Вы что там, бредите-с?
— Я спрашиваю, зачем пить? Мы же, играй гармонь любимая,
интеллектуалы, мы должны тянуть нацию за собой. А ведь ты был
прав. Я уже это понял. Мы не можем пить просто так, нам нужно
под это обязательно какую-то базу подвести.
— А вот вам и база! Будут спрашивать, Сергей Сергеевич (а ведь
будут, будут!), говорите, что человек, имеющий совесть, финансы
и богатый внутренний мир, не может не пить, тем более в России.
— При чем здесь Россия? Пьют и в других странах.
— А не задумывались ли вы, что это мы в некотором роде при-
кованы к России, а все, кто мыслит, не так и пьет, не столько, как
вы, читает Набокова, например, — как раз и прав?
— Сам читай своего Набокова, — Сережа отвернулся к стенке
и уткнулся в нее носом. Сережа думал: «Надо же, не пьянеет, а пьет
на равных. Набокова любит. Хорошо еще, что не Булгакова».
— Зря задаетесь, Сергей Сергеевич… Вот все говорят: золотой
век русской поэзии! А что там, если приглядеться? Кунсткамера!
Батюшков сошел с ума, Козлов был слепой, у Гнедича — один
глаз, Языков — тупой славянофил, Баратынский твой, сластолюбец
вольнодумный – алкаш.
— А Пушкин?
— Ну а что Пушкин? — не растерялся Костя. — Нацмен!
— А твой Набоков, твой Набоков… — задебоширил вдруг
Сережа, — ненавидел людей, потому что их сложнее перечислять,
чем предметы. Никакой он не аристократ, а хуже моего соседа
Модеста, который, лежа под забором в умате, увидит тебя и
найдет в себе силы — поднимется, да, поднимется и поцелует
взасос, потому что он любит весь мир, а не гримасничает, как
эстет, который поцелуй Модеста, может быть, и примет, да потом,
95
отойдя, отплевываться станет, как от грязного русского, да еще
подбежит и пнет его. И всего с ног до пальца на ноге в тетрадочке
опишет. А скорее всего и не Модеста, а забор он опишет, под кото-
рым Модест валяется.
Зазвонил телефон. Это был Семен.
— Что делаешь? — спросил он Сережу.
— Мечтаю о стране чудес.
— В два часа дня?!
— А что! Самое удобное время. Сиеста. Ты не злись, что я про-
пал, приходи, послушаем записи Аллы Пугачевой.
Семен положил трубку.
— Почему он не хочет разговаривать? — удивился Сережа.
— Вот и разбирайтесь: был звонок или его не было, — ответил
Костя. — Я, например, никакого звонка не слышал.
Сережа сел, обернутый в какое-то странное новое одеяло с
розочками, которое видел впервые.
— Понимаю, к чему ты клонишь, — сказал он. — Договорились,
меня нет. Но тогда выходит, и тебя нет? И терпеть тебя я не могу за
то, что у тебя на всё готов ответ, с которым у меня не хватает сил
спорить, каким бы бредовым он ни был.
— Ну, об этом не мне судить, — ответил Костя, — я не навя-
зываюсь и не настаиваю на своем существовании. А ваша, Сергей
Сергеевич, железобетонная уверенность в своем наличии! — уж
простите, меня смешит. Наивно, горячо, по-детски. А ведь вы, в
сущности, неглупый человек, интересный собеседник.
— Как же можно беседовать с тем, кого нет?
— А так-с. Хочется иногда поговорить с хорошим человеком.
Хорошие люди перевелись, а тем множество. Представьте, мы сидим
сейчас. И о нас, допустим, напишут такое: «Сидели, пили кофе гляссе».
В то время как мы, напротив, пили грузинскую чачу. Но кому поверят?
Нам с нашей чачей, которую в Иркутске и взять-то негде, или будущим
свидетельствам? Конечно, им! Следовательно, что правда: истина или
воображение? Воображение, потому что его опровергнуть нельзя.
Вот что вы как профессиональный филолог думаете о монометрии?
— О чем? — не понял Сережа. — Я ничего о ней не думаю.
Что это такое?
96
Костя задорно хлопнул себя рукой по коленке.
— Ага! Значит, ее нет. А она — по вашей логике! — должна быть!
Так с чего ж вы взяли, что вы-то есть? Что я есть? Эта квартира, эти
пустые бутылки, нестиранные шторы? Депрессия, запой, тоска по
тупой и злой бабе. С другой стороны, это ничего не изменит. Есть
пустая улица, и всё. Как в моем фильме.
Сереже казалось, что всё это, весь разговор, происходит ис-
ключительно у него в голове. С другой стороны, ему вдруг стало
очевидно, что Костя во всём прав, и он говорит ему то, до чего
Сережа обязан был дойти сам, своим умом.
Он тут же встал и оглянулся — Кости нигде не было.
— Есть пустая улица, — повторял Сережа, пройдя в ванную ком-
нату и механистически бреясь бритвой «Харьков». Глядя в зеркало,
которое сегодня не стало его баловать. — Меня не столько волнует,
есть ли жизнь или нет. Меня волнует, есть ли я. Это больной вопрос.
Но если меня нет, значит, и смерти нет, а это хорошая новость.
Он подставил голову под кран с холодной водой и вошел в
комнату. Костя сидел на прежнем месте.
«Теперь я понимаю разницу между сном и галлюцинацией», —
подумал Сережа.
Костя даже с какой-то жалостью посмотрел на него.
— Кто это вас облил? Хорошо. Оставим наше возможное су-
ществование в покое. Я понял, в чем разница между нами. Вы все
время смотрите в будущее, — сказал Костя, — а я в прошлое. Знаете,
почему? Прошлое есть, а будущего еще нет. Есть только варианты.
И они от нас не зависят. Как и то место, где будет стоять точка.
Окончательная точка.
— Но ведь и прошлое можно вообразить.
— Можно, но это дается гораздо труднее.
2002-2012
105
СОДЕРЖАНИЕ
107
Віталий Науменко
Рос. мовою