ПРОЗА Ордена Трудового Красного Знамени

Лениздат

Владимир Гоголев 10 Нинка. П о в е с т ь

Николай Кузьмин 28 Неотступный. П о в е с т ь . Окон­
чание
Марк Костров 42 Озеро Ильмень. Р а с с к а з ы
Виталий Бианки 48 О творчестве. Из д н е в н и ­
ков

ПОЭЗИЯ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ
ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ
Валерий Прохватилов На съемках. «Как медленно
ЦК ВЛКСМ,
поблескивает лед...» «За ок­
ном — полосатая будка...» «В СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РСФСР
личной жизни какие заботы...» И ЛЕНИНГРАДСКОЙ
Майя Борисова «О времена, милая мама, ПИСАТЕЛЬСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ
о нравы..» Малая Невка. При­
брежная песенка
Людмила Щипахина «Все, что вокруг...» У Лермон­ ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1969 ГОДА
това, в Тарханах...
Василий Горохов 27 «Здравствуй...» «Какое поле ОКТЯБРЬ 1975
каменистое...» «Солнце скры­
лось...» «Валялся хлеб» «Ох

10
ты, август...» «В небе солнце
сияет...»
Олег Тарутин 41 «Лошадь Пржевальского не
знает...» «Предчувствие — яв­
ление перед чувством»

ПУБЛИЦИСТИКА

Герман Балуев 2 Дыханье Саян

Владимир Молчанов 45 Новое пришествие Неда Лудда
Станислав Токарев 55 Гонка, честная работа

КРИТИКА

Исаак Эвентов 67 Памятные страницы. Из био­

графии поэта
Софья Вышеславцева 71 «Приходите поговорить о поэ­
зии...»
Глеб Горбовский 72 Поэт Руси — это так много...
Константин Липин 73 Начало БАМа
Владимир Дитц 74 Серьезный анализ

ИСКУССТВО

Евгений Калмановский 62 I X?
Инна Пруссакова 75 Искусство портрета

«СЛОН»

Юмористический 77 Выпуск шестьдесят пятый

журнал в журнале
©«Аврора* 1975 г.
Фотографика Анатолия Пронина

Рукописи не возвращ аю тся. А дрес редакции: 192187 Ленинград, Литейный

пр., 9. Телефон 73-33-90. М :26392. С дано в набор 25/VI 1975 г. П одписано
в печать 29/VIII 1975 г. Ф орм ат 84Xl08‘/ie. Пея. л. 5 (уел л. 8,4). Уч.-изд.
л. 12. Тираж 130 000. Заказ 227. Цена 30 коп. Типография имени Володар­
ского Л ениздата, 191023 Ленинград, наб. р. Фонтанки, 57.
 Когда-то тектоника поставила здесь дыбом пласты,
перемешала их и переплавила. Ложе Енисея выстлано
то гранитом, то мрамором, то кристаллическим слан­
цем. На кристаллический сланец и ставится плотина
крупнейшей в мире Саяно-Шушенской ГЭС. В котло­
ване отбойными молотками и ломиками отпластывают
сливово-серые лепестки камняг затем смывают осколки
напором воды, загоняют датчики в шурфы и только
тогда ставят на монолит бетонные блоки плотины.
Сам котлован в сиреневой от выхлопов механизмов
и электросварки глубине густо начинен техникой. Мель­
кают фигурки рабочих. Но как их мало на этом обшир­
ном пространстве! Время до перекрытия Енисея уже
считается не годами, не месяцами, а днями — однако
никакого аврала, лихорадки, надорванных голосов по
трансляции... Только завывание кранов, проносящих над
дымчатой глубиной то пучки арматуры, то щиты опа­
лубки, то бадьи с бетоном.
Филатова можно понять: индустриальные енисей*
ские пейзажи действительно завораживают. Он не
устает их снимать и даже предлагал создать специаль­
ны музей.
— Может, рано еще с музеем!..— спросил я осто­
рожно.— Сперва плотину надо построить.
Филатов пропустил мои рассуждения мимо ушей.
— Пусть мои работы сейчас никому не нужны,—
упрямо сказал он.— Со временем они станут уникаль­
ными. Их будут разыскивать музеи.
Во всем его облике проступала жертвенность.
Квартира его была пустынна, если не считать богатой
и дорогой фотоаппаратуры, какой я, проработав мно­
го лет в редакциях, не видел даже у фотокорреспон-
дентов-профессионалов. \
— Ну как, нравитс4!— спросил меня Филатов о ф о­
тографии с туманом, которую я все еще держал в ру­
ках.— Гениальный снимок!
Я не нашелся, что ответить.
— Откуда снимали!— спросил я.
— С горы.— Он кивнул на окно.
Я прижался к стеклу и, задрав голову, увидел по­
лоску синего неба и вершину хребта, с которого в
Енисей косо низвергались каменные реки — гигантские
зазубренные борозды. Даже представлять не хотелось,
что это я взбираюсь туда с целью сделать фото­
графию!..
— Сравним с оригиналом!— спросил Филатов.—
Катер мой на ходу.
Я с удовольствием согласился, надеясь связать в
один узел свои саянские впечатления.
Мы с корреспондентом красноярской молодежной
газеты Сашей Бодю двинулись к Енисею, имея перед
глазами тощую фигуру Филатова в замызганном спор­
тивном трико. Из сарайчика на берегу Филатов извлек
тяжеленный «Вихрь» и, надрываясь, потащил мотор
к лодке.
— Дай-ка мне,— попросил сложенный как тяжело­
вес Саша.
— Отдыхай!— прохрипел посеревший от натуги
Филатов.
Пока он пристраивал на корме мотор, мы с Сашей
попытались столкнуть лодку с плотика, но, увы, без­
успешно: плотик под нашим весом тонул, и мы ретиро­
вались, боясь замочить ботинки.
— Садись!— крикнул Филатов. И, напрягшись, уйдя
по колени в ледяную енисейскую воду, столкнул лод­
ку и упал животом на осевший свободный нос.
Лодку стремительно подхватило, но тут взвыл за­
стоявшийся «Вихрь», хребты повернулись и раздвину­
лись, и мы, выйдя на глиссирование, помчались вверх,
к Карповому створу, туда, где возводилась плотина.
Енисей дышал снеговой свежестью, ветер выбивал сле­
зы. По склонам гор вздымались, словно языки пламе­
ни, красные всплески. Это цвел багульник.
Я всматривался в изглоданные временем горы, на
одной из которых произошло несчастье с ленинград­
ским геологом Людмилой Захаровой. Это было время
поисков створа для плотины Саяно-Шушенской ГЭС.
Лазая по горам, отбивая образцы, Людмила Захарова
сорвалась со скалы.
Людмила не мыслила себя без экспедиций и свою
кочевую жизнь воспринимала как праздник. Она всег­
да была полна радости бытия. Она притягивала к себе
людей. Ее гостями бывали художник Верейский и
Константин Симонов. И вот...
Геологи несли ее на плаще. И пока донесли до
больницы, по дороге вытянулась целая колонна изы­
скателей.
На самолете ее отправили в Красноярск.
— Чрезвычайно серьезно!— сказал красноярский
профессор.— Нужно срочно в Ленинград, а то...
Людмила отказалась ехать.
Едва поднявшись на ноги, она снова прибыла на
створ плотины. И снова взбиралась на скалы. А когда
начальник экспедиции уезжал в Ленинград, оставалась
за него.
По ночам ужасно болели ноги, но Людмила мол­
чала.
Когда через год экспедиция вернулась в Ленин­
град, Людмилу Захарову немедленно положили в кли­
нику Военно-медицинской академии.
— Вы сумашедшая!— завязывая маску, спросил
хирург.— Зачем вы над собой издеваетесь!.. Прошу
потерпеть!.. К весне я вас, может быть, и отремонти­
рую, Но бегать, боюсь, вы уже не будете.
К весне Захарова вышла из клиники с инвалидно­
стью третьей группы.
— Только кабинетная работа!— строго напутствовал
ее врач.— Меньше ходить, покой и регулярное лече­
ние.
С первой же партией Людмила Захарова вылетела
в Сибирь.
Как раз в том году выбор окончательно пал на
Карловый створ. Это было идеальное место для бе­
тонной плотины. Высота ее двести сорок метров, а
длина по гребню — чуть более километра. Ежесекунд­
но плотина будет пропускать около тридцати тысяч
кубометров воды. Это примерно объем Волги в ее
устье. Самый крупный водопад в мире — Виктория
в Южной Африке — низвергается с высоты ста двад­
цати метров. Енисей с плотины Саянской ГЭС будет
падать с высоты двухсот метров. Станция будет рабо­
тать два-три часа в сутки. И сброс воды в эти
часы ожидается больше, чем в паводок. Чтобы зага­
сить, саккумулировать сброс воды Саяно-Шушенской
ГЭС, решено ниже по течению построить еще одну
плотину — Майнинскую.
Обо всем этом я рассказываю к тому, чтобы пока­
зать, в решении каких проблем участвовала Людмила
Захарова. Жизнь ее была полна и напряженна.
Тот, кто впервые попадал в палатку Захаровой, бы­
вал поражен. На полотне ее Людмила нарисовала си­
ние горы, жаркое солнце над морем и парусник с ро­
зовыми парусами. Над изголовьем койки были изо­
бражены роза ветров и ледоруб. Еще был стол в виде
палитры. Людмила сколотила его сама.
Когда началось наступление на Енисей и знамени­
тый шофер Илья Кожура сбросил о воду первый ка­
мень, Людмила снова оказалась в Ленинграде, у зна­
комого уже врача.
3
 — Я еще как-то могу бороться с болезнями, но не
с больными,— сказал хирург.— Признайтесь, вам на­
доела жизнь!
— Что вы!— улыбнулась Людмила.— Я так хочу
жить!
В понятии «жить» для нее звучала романтика само­
пожертвования. Жизнь представлялась ей пламенем
жаркого сухого костра.
Когда болезни приковали Людмилу к Ленинграду,
то оказалось, что у нее ни кола, ни двора. Ей никогда
в голову не приходили мысли о квартире, о быте...
Она взяла напрокат раскладушку, ее приютили в своем
общежитии студентки Горного института. Ее имущество
составляли гитара и спальный мешок. Еще какие-то
вещи были разбросаны по квартирам друзей — в Брат­
ске, Дивногорске, Майне. Но где что, припомнить она
не могла.
И не надо думать, что в этот период Людмила под­
водила печальные итоги своей жизни. Вовсе нет. Если
бы «человеку мира», как называли Захарову друзья,
предоставилась возможность все начать сызнова, исто­
рия бы повторилась.
...Несмотря на высокую скорость, Енисей бросал
нос нашей моторки из стороны в сторону. Удары бы­
ли настолько резки и неожиданны, что Филатов только
успевал выправлять лодку. И когда мотор внезапно
заглох, горы остановились в своем беге и сразу пока­
тились назад. Мы с Сашей Бодю оглянулись на угро­
жающе близкие скалы берега, на невозмутимо дер­
гающего мотор Филатова.
Мотор наконец завелся, скалы рванулись от нас,
мысли перестали метаться как зайцы, и я нашел то
общее, что роднило Людмилу и Филатова. Скажем,
для него чрезвычайно важно, что он не просто строил
плотину, а строил ее «с ноля». Что он не просто семь
лет работал плотником-бетонщиком, ко что работал
в котловане. И что не просто перешел в художники-
оформители, но лишь тогда, когда на этом категори­
чески настояли врачи. Да и сейчас: ведь он не просто
пишет панно — он пишет его до изнеможения, вытирая
пот рукавом футболки.
Он по первой просьбе снимает детишек в яслях и
детском саду, снимает — конечно, бесплатно!— комсо­
мольские свадьбы. Он является на свадьбы все в том
же замызганной футболке и, не обращая ни на что
внимания, сосредоточенно и серьезно делает свое де­
ло. Ему, имеющему дорогие телеобъективы и всякие
там камеры, и в голову не приходит истратить рубли
на одежду.
Но в отличие от Людмилы Захаровой, которую все
любили, к Филатову относятся с усмешечкой. Эта
усмешечка была мне непонятна, пока я, лазая по кот­
ловану, не наткнулся на Василия Кобелькова, плотни-
ка-бетонщика, человека с серьезным, умным лицом.
И, стоя с Кобельковым на корявой скале, которую
только что омыли сильной струей воды, я спросил,
как это так: он, окончивший пединститут, пишущий
новеллы, остается все в том же котловане!
— Это не так,— ответил Василий, наблюдая, как
ходят по уступам геологи, проверяя монолитность ска­
лы.— Семь с половиной лет провел в котловане Крас­
ноярской ГЭС, теперь — здесь. Некоторое движение
наблюдается. Теперь что касается литературы — у нас
многие увлечены творчеством. И природа побуждает
к этому, и размах дела, которым мы занимаемся. Вот
здесь,— он стукнул каблуком сапога о скалу,— я про­
фессионал высокого класса. А в педагогике или лите­
ратуре!.. Стыдобище!... Миша!— крикнул он сварщику,
который резал что-то, надвинув на лицо щиток.
Сварка трещала, рядом грохотал перфоратор, и он
не услышал, но я и так уже был знаком с Миндаром
Халиковым, сухощавым черным татарином, обаятель­
4
ным и улыбчивым. Я уже знал всю историю ухода
Халикова из спорта, где он достиг блестящих резуль­
татов и был включен в состав сборной Российской
Федерации по легкой атлетике. Он был спортсменом
высокого класса. И вдруг — глупая травма. Уйдя на
армейскую службу, Миша стал потихоньку восстанавли­
вать форму — бегал по пересеченной местности. И
скова несчастье — попал перебитой ногой в яму. Он
отстрадал столько, сколько отпущено на это мужчине,
и поехал на Саяны строить крупнейшую в мире ГЭС.
И тут он стал высоким профессионалом — прекрасным
сварщиком, звеньевым и начальником новеллиста Ва­
силия Кобелькова. Не знаю уж почему. Может быть,
потому, что он более открыт, контактен, чем Кобель­
ков. Или потому, что пишет не новеллы, а как-никак
рассказы.
— Литература меня преобразила,— задумчиво ска­
зал Кобельков, щурясь на солнце и глядя, как по
врезке хребта черным жуком ползет «МАЗ».— Я стал
присматриваться к жизни, и она оказалась необыкно­
венно красочной и многообразной. Чтобы лучше разо­
браться в ней, мне нужен был инструмент — знание, и
я пошел в институт. Те часы на рассвете, которые
я посвящаю бумаге,— с четырех утра до шести, до
отхода рабочего автобуса,— позволили мне понять и
себя, и своих товарищей, и свою работу...
— Кому вы читаете свои новеллы!
— Иногда мы сходимся с Мишей Халиковым. Я
прочту свое. «Плохо,— говорит Миша,— хотя что-то
есть». Он прочтет, я ему говорю: «Плохо, Миша, хотя
что-то есть». Только Мишина жена от нашего творче­
ства в восторге. «До чего же вы умные, ребята!—
восхищается.— Убирайте бумаги! Сейчас я вас буду
кормить».
Когда я по многочисленным трапам и лестницам
поднялся из котлована, то уже несколько прозрел.
Тот рабочий и инженерный костяк, что строит се­
годня Саяно-Шушенскую ГЭС, выковался в Дивногор­
ске. Некогда восторженные и неумелые юнцы стали
крепкими тридцатипяти-сорокалетними мужчинами,
профессионалами высокого класса. И азартная нераз­
бериха юности ныне их ни в коей мере не устраивает.
Они научились понимать и организовывать свою
работу. И при всем своем поэтическом восприятии
мира требуют осмысленного и рационального подхода
к делу.
На Саянах нужны сейчас не просто энтузиасты —
нужны мастера. А стать мастером — задача, требующая
длительного, кропотливого углубления в дело. Ныне
энтузиазм, мне кажется, перешел в новое качество.
Он неотделим от высокого профессионализма, от
безукоризненного качества работы.
Конечно, при всем том порыв остается. Миша
Халиков с удовольствием вспоминает, как его звено
поставило рекорд, уложив за ночную смену, к утру
1 мая, двести шестьдесят восемь кубометров бетона.
Но ведь соль не столько в рекорде, сколько в том,
что блок был забетонирован высокопрофессионально
и на этом участке фильтрация исключена.
В дождливую ночь паводок прорвал перемычку,
и вода хлынула в котлован. Результаты труда тысяч
людей оказались под угрозой. Илья Васильевич Кожура
на своем «четвертаке» («МАЗе» грузоподъемностью
двадцать пять тонн) возглавил борьбу со стихией.
Перемычку засыпали гравием, глиной и камнями.
Опытные шоферы выдержали по две смены. Кожура
провел за баранкой четыре. Героизм! Разумеется. Не
случайно учрежден приз имени Кожуры, знаменитый
шофер награжден орденом Октябрьской Революции.
Но дело еще и в том, что ликвидация прорыва про­
шла организованно и целеустремленно, никто не упал
в воду, не получил травму.
 Более тогог драматический случай в котловане по­
пытались осмыслить с инженерной точки зрения. И ко­
гда осмыслили, вот что получилось: перемычка, кото­
рая до прорыва заиливалась и уплотнялась только со
стороны Енисея, заилилась и уплотнилась и с внутрен­
ней стороны. Фильтрация перемычки — этот бич гидро­
строителей — исчезла. Ныне специалисты склоняются
к мысли, что котлованы полезно затапливать.
Вообще, когда перешагнешь некую грань, за кото­
рой начинается мастерство, то чувствуешь себя в своем
деле так же просторно и свободно, как в давно обжи­
той квартире. И находки, открытия, прозрения не за­
ставляют себя ждать. Думаю, что не случайно именно
инженеру Долматову пришла в голову идея затащить
экскаватор на хребет и с его помощью обнажить скалу
в месте примыкания к ней плотины. Это сулило гро­
мадные выгоды.
Первыми на высоту поднялись скалолазы Бориса
Беленького. За ними п о логу стал подниматься буль­
дозер, работая гусеницами и подтягивая себя тросами.
Бульдозер вел тракторист Обидин, бывший танкист.
Два раза лебедки отказывали, и Обидин выскакивал
из бульдозера. Забравшись наверх, бульдозер сделал
площадку, на которой затем установили лебедки, и стал
спускаться вниз, толкая перед собой кучу грунта, готовя
лог к подъему экскаватора.
В эти дни лог приобрел название. Он стал Обидин-
ским.
И вот наступил день, когда, встав у лебедок, инже­
нер Долматов включил рацию и приказал начать
подъем экскаватора. Шестнадцать толстенных тросов
тащили громадину вверх, по крутизне. Сам экскаватор
помогал себе ковшом, как хоботом.
Подъем был рассчитан на трое суток. Управились
за один день. Операция началась в семь утра, а в час
дня в небо взлетели победные ракеты.
Крупнейшие проектные организации отказались де­
лать расчеты подъема экскаватора. Проектировщики
были убеждены, что это предприятие не только безус­
ловно рискованное, но и едва ли возможное. Долматов
и его товарищи по стройке втащили экскаватор на свой
страх и риск.
С площадки, на которую его подняли, экскаватор,
разрабатывая себе дорогу, серпантином поднялся до
отметки верха плотины. Его обшили бревнами, чтобы
уберечь от камней, и взрывники приступили к работе.
Взрыхленную взрывами породу экскаватор сбрасывал
вниз, обнажая скалу, к которой должна со временем
примкнуть плотина.
Высокий профессионализм инженера Долматова поз­
волит значительно сократить время строительства Сая-
но-Шушенской ГЭС.
На Саянах, я заметил, существует даже некий культ
мастерства. Скалолаз Валерий Булыжкин, едучи работать
в Норильск, экскурсантом завернул на Саяны: как же —
быть рядом и не посмотреть! И, попав в это царство
хребтов, уже не нашел в себе сил ехать дальше —
остался. Вы думаете, он пошел в бригаду скалолазов!
Ничего подобного. Ему было бы мучительно стыдно,
если бы здешние скалолазы оказались по уровню
выше его. Он устроился бетонщиком.
А опыт работы на скалах у Валерия к этому вре­
мени был приличный. Он работал шофером на строи­
тельстве Чиркейской ГЭС, когда впервые увидел скало­
лазов. Они шли по скале так легко и красиво, что ему
захотелось попробовать тоже. Он стал тренироваться
в одиночку. Потом пришел в бригаду. Его встретили
с некоторым смущением. Парни в бригаде были ле­
гонькие, сухонькие. А Валерий весил килограммов де­
вяносто. После двухнедельной учебы ему разрешили
взять пятнадцатиметровую вертикаль. Скала была горя­
чая как сковородка, известняк слепил. На радостях
Валерий прошел вертикаль на руках. Посмотрел на
ладони — вся кожа сорвана. Это была его единственная
травма.
На Саяны он приехал опытным, уверенным в себе,
но тем не менее сперва посмотрел, как работают
здешние скалолазы, ставя защитные сетки, сталкивав
крупные камни. И только когда убедился, что он как
скалолаз по классу не ниже их, пришел к Борису Бе­
ленькому и попросился в бригаду.
Мы лезли с Валерием на скалу, к знаменитому
экскаватору, и он, румяный и спокойный, все пригова­
ривал:
— Идем вправо... Теперь идем влево... Хорошо! Так
зигзагом и поднимаемся... Два шага вдох, два шага
выдох. Ступаем медленно, тяжело... Отлично, а теперь
постоим и полюбуемся природой...
Он стоял на скале спокойно, ни за что не держась,
и русый чуб выбивался из-под каски на его широкий
сухой лоб.
Глубоко под нами кофейным ручьем бежал Енисей.
Котлован походил на детскую песочницу. И только
белые вершины Боруса как бы приблизились.
— Хотите, стихи прочту! — спросил Булыжкин.
И видя, что из моего горла после подъема вылетают
лишь странные хрипы, прочел: «Вьюга, вьюга, белая
тревога, как люблю я дерзкий твой разбой за сугроб
в засаде у порога, за разбойный посвист над трубой...»
— Это чьи! — выдавил я.
— Мои. Приехал на Саяны и вдруг стал стихи со­
чинять.
— Кому-нибудь показывали!
— Что вы! Зачем! Таких высот, — он осмотрел го­
ризонты,— в поэзии я все равно не достигну. Да и —
по совести — меня вполне устраивает моя скалолазная
высота.
«...А ведь вся неудовлетворенность Филатова и не
совсем серьезное к нему отношение окружающих,—
вдруг подумал я, сидя на передней скамейке моторки
и вытирая слезящиеся от ветра глаза, — от того, что он
еще не профессионал».
Мы прошли вдоль перемычки, из-за которой высо­
вывались стрелы кранов, и причалили к берегу.
С ближайшего куста я нарвал веток багульника.
Ветки были корявые, и цветы торчали в разные сто­
роны.
Филатов поморщился:
— Не люблю, когда делают кое-как.
Он полез в гору и вскоре вернулся с замечатель­
ным букетом:
— Держите!
Мы сели на камень. Енисей в молчаливом натиске
катил у наших ног.
— У меня сейчас странное время, — печально ска­
зал Филатов. — Я вдруг новыми глазами посмотрел на
свою работу...
— С чего это вдруг!
— Приехал фотокорреспондент «Известий», и я по­
казал ему мои снимки. «Сколько грязи!» — сказал он.
Взял несколько листков бумаги, закрыл полснимка, от­
сек верх, и вы знаете — чудо! Снимок заиграл. После
его ухода я всю ночь не спал, пытаясь найти главное
в кадре, отсечь второстепенное... И вы знаете — ка­
жется, что-то начинает получаться...
И я подумал, что для него еще ничего не потеряно,
что самоотверженность, бескорыстие, настойчивость
приведут Филатова к мастерству.
— Боже мой! — вскричал вдруг Филатов. — Забыл!
Сегодня же комсомольская свадьба! Нужно снимать.
И мы бросились к лодке.
5
Валерий Прохватилов
На съемках
Юрию Родионову
Что за н очь! — н ев ез ен ье: поземка..,
А сего д н я — п осл едн яя съем к а .
Двести метров ночной тишины
реж и ссеру, как в озд ух, нуж ны.
Три актера в ночи, три актера
п од простуженный ш ор ох мотора
приготовились лезть на рож он,
и на каждом — д о глаз — капюш он.
— З д е с ь вы гром ко воскликните:
— М аш а!
Это в се ж е избранница ваша. —
ь..Оператор на пальцы п од ул :
он-то знал, что последует д у б л ь .
Декоратор в берете зеленом
торопливо колдует над фоном :
то он ш ирму сдвигает сл егка,
то сл езу утирает с лица.
И уж е не поляна, а г о р о д —
крупным планом, — г д е го р е и го л о д ,
г д е о прош лом гудят п р овода
и блокадная стынет вода.
В дол ь проспектов — трамвайные линии,
ф онари как погасш и е лилии,
самолетик во м раке стучит,
и душ а о разлук е кричит.
И тогда, п озабы в про усталость
(двести метров — н едол го ост алось!),
не актеры — бойцы на сн егу
открывают огон ь по врагу.
Три актера — отнюдь не для роли! —
три гашетки сжимают д о боли.
И совсем бутафорский на вид
где-то в н еб е плывет « мессершмитт».
Н а эк ране — ч удесная троица.
И никто уж е с места не стронется,
ничего, если бом ба — и в зр ы в :
в се запомнит как есть объектив ,
6
...С нег во рту сл овн о манная каша.
И короткому в озгл а су:
— М аш а!
означать н е безм ерны й восторг —
в п охор он к е ползти на восток.
Что за ночьI — н ев ез ен ье: поземка...
А сего д н я — п осл едн я я съем ка.
Двести метров ночной тишины
где-то в самом начале войны.
*
К ак м едл ен н о поблескивает лед.
В сел енн ая, как ты нетороплива!
Стодневным показался п ер ех о д
от Л а д оги д о Ф и н ского залива.
Стодневной ок азалась бол ь моя,
ст одневною — тоска о светлом дом е,
г д е даж е потемневшая скам ья
участвует в душ евн ом п ер ел ом е.
Л ю бим ая, не ты бы ла одна.
Л ю бим ая, не ты ломала руки,
пока в ночи стодневная луна
п од шум дож дя кричала о р а зл ук е.
И этот крик бы л м узы кой долин,
л есо в окрестных,
обл ачн ы х развалин
И каж дый час, пока я был один,
казался мне почти что н ереален .
В сел енн ая п о-св о ем у права,
к огда она поспешность отвергает.
Нам хо л о д н о ,
но — руки в рукава,
как в юности, — увы , не помогает.
Нам х о л о д н о — и глохнет тишина.
В сел ен н ой сотрясается основа.
Нам хо л о д н о , но м узыка слышна,
внезапная, как флейта к ры солова!
А там, гл яди ш ь, рождаются слова,
пока ещ е невнятные, слепы е, —
ах, бож е мой, какая синева,
п од ней —
какие дали голубы еI
Художники выдумывают ложь
фантазии докучливой в зам ену ,
и кажется — на Моцарта похож
вон тот паяц,
влезаю щ ий на сц ен у .
П окуда он с м елодией б о р ь б у
легко ведет —
в н а дры ве и надлом е
нам кажется похож ей на с у д ь б у
одна минута
в чьем-то тихом дом е.
Мы бол ьш его гр еха не соверш и м f
чем м узыке не дать расправить кры лья ,
божественной,
достигшей тех верш ин,
когда уж е не чувствуешь у си л ья .
Когда на см ену зряш ной суете
приходит цепь прозрений и пророчеств
и кажется помарка на холсте
дороже нам
ста тысяч
одиночеств!
# и ск возь ночи виш невы й настой
За окном — полосатая будк а
и шлагбаум, но сторожа нет.
...П риходила п од вечер, как будто
приносила с со б о ю рассвет.
И, казалось, не окна синели,
оставляя квадрат на полу,
а спиртовое пламя сирени,
устремленное к нам в полум глу.
Разбиваясь о валик дивана,
синева заливала простор.
И казался началом романа
о п огоде пустой разговор.
Так природе хотелось огласки,
так неровно ды ш ала свеча,
что, как будто по чьей-то подсказке,
ливень падал — как нош а с плеча.
С чем сравнить это чувство зем ное,
этой первой грозы торжество?
С ловно ябл ок о хрустнет л есн о е ,
ощутившее с солнцем родство.
С ловно вы беж иш ь прочь из трамвая
в незнакомый м осковский тупик
в час, к огда л ебеди н а я стая
на полнеба раскинула крик .
— Это сл овн о из детства картина,
сл овно стук в потаенную двер ь...
Валентина моя,
Валентина,
что же с нами такое теперь?
*
В личной жизни какие заботы?
Круж ка пива, осьм уш ка листа...
П риезж аеш ь, как дья в ол , с работы —
свет погаш ен и д в ер ь заперта.
Г д е хозяй к а ? Х озяйка в отлучке.
Щ и дымятся. Я щ ей не хоч у.
Я куплю ей косы н к у с получки
и за м есяц в п ер ед заплачу.
А пока что — п ри сядеш ь на лавку
сл овно д ев к у уви ди ш ь чернавку
и усл ы ш и ш ь: « Залетный ты м ой !..»
Что залетный, уж это не скрою .
Что не твой — не считай за б еду.
П ер ед греш н ой твоей красотою
на колено о д н о уп аду.
В се об и д ы м и нувш его го д а
распахнутся над нами, и в д р уг
я поверю , что это природа
мне бросает спасательный круг.
Чьи-то кони всхрапнут, пролетая,
гол уб ы е при свете луны.
П очем у же ты, жизнь прожитая,
так похож а на детские сны ?
Те же сдвиги картин и явлений,
и легко возникает поры в —
в материнские ткнуться колени
и заплакать,
в есь мир позабыв.
7
Майя Борисова

* стручковое тельце каноэ

О врем ена, милая мама, о нравы ... гоняет в д ол ь б ер ега он.
Я вот стеснялась тебя спросить с гл азу на глаз, А рядом
но не стесняюсь заснеж енны х веток
публично просить и печатно. п ри рода черна и бела,
П росьба-т о, в общ ем , пустячна: и траурной граф ике этой
пожалуйста, мама, так чуж до вер ч ен ье весла.
п осл е того как п рощ усь я и д вер и захлопну, И дом ик — ампирное д и в о , —
протопопу по ступенькам в се восем ь пролетов ш окирован и оскорблен,
и поплетусь, п обегу, пош агаю двором кривя, поджимает брезгл и во
наискосок в в о д е отраженья колонн.
— от д в ер ей и д о подворотни,
выгляни в форточку, мама!
Так дел ал отец. Футболка на ю н ош е взмокла,
Н о вот теперь его нет, в се яростней в д о х на рывке.
и окно опустело... Закатные алы е стекла
О врем ена, милая мама, о дети... в ампирном горят теремке...
М ы — п овзросл евш и е и почуж авш ие дети. К о гд а ты, друж ок, приустанешь,
В чем мы нуж даем ся? с со б о й прим ириш ься когда,
Чем вы нам в силах п ом очь? п о в ер ь: не из х у д ш и х пристанищ
Мат ериально? Материя наша — покрепче... пустынная эта вода.
Д обры м советом? Ф он арн ого света веночек
Н о кто теперь следует добры м советам? н еся на блестящей корме,
Тем, что понянчите вн ук ов? не зл ей ш ее из одиночеств —
А если нет вн ук ов? тонуть в наступающей тьме.
Н о вот в одном мы нуж даем ся, как ок аза л ось,
без исклю чения — все,
всякий раз, когда видим ся с вами: Прибрежная песенка
в том, чтоб, п рощ аясь, вы нам из окош ка м ахали ...
М ама, а зн аеш ь , я тебе бол ьш е скаж у: М о р е вы ползло на берег,
мы ум ираем в ед ь не от инфаркта и рака,
м оре снова откатилось,
просто мы ш еи сворачиваем себе, на п еск е — сл ю дян ы й след.
тщетно и д ол го огл я д ы в а я сь на окна,
те, из которых во сл ед нам никто и не смотрит. М о р е плоский б ер ег лижет,
А иногда происходит такое: как в тайге ол ен ь усталый
с подъятым лижет кам енную соль.
жалким лицом и со взором , бесп ом ощ н о ж дущ им,
мы оступаемся, падаем , М о р е чаек приманило,
что-то лом ая в гл уби н е сверк нул о ры бкой:
в хрупком , хотя уж е взрослом , — Н у, ловите, кто скорей!
своем организм е,
и утверждаем п озд н ее, что пострадали М о р е вы гнало на б ер ег
в авиа-, авто- или иной катастрофе. сотни крохотных и круглы х
волн, как сотни паучков .
Малая Невка
Н а п еск е заи ндевелом —
Азарту ли, д о л гу в у го д у , л едян а я паутина,
в неистовстве щ едром и злом ледян ая канитель,
густую ф евра л ьск ую в о д у
он месит и месит веслом . Эта песня не имеет
М еж хр уп к и х бортов полустоя, ни конца и ни начала,
коленополупреклонен. как в о д а или песок..*

8
Людмила Щипахина

* Н е привыкайте жить.
Все, что вок руг: Н е привыкайте.
Лес, поле, электричка — П одар к ом чтите
Как долж ное, К аж ды й д ен ь грядущ и й .
Как да н ь , — У н ы н ье на себ я н е навлекайте.
Н е принимайте. Р о ж д ен ье — случай.
П ривычка жить — Ж и зн ь — п р о д л ен ье ч уда .
Вот х у д ш а я привычка. Н е привыкайте жить,
Н е привыкайте жить, Н е привыкайте.
Н е привыкайте.
Спешите трогать У Лермонтова, в Тарханах...
П ервы е побеги. Это он. Вот примята трава.
Рыхлите зем лю. Ветер полон з ел ен о го гула.
П очве помогайте. Ветка хрустнула. Птаха всп орхн ула.
Плывите по П еч оре, У п р у д а напряглись д ер ев а .
П о О неге.
Восторжествуйте! Так свеж и на тропинке сл еды ,
Н о — н е привыкайте. Что д у ш а п ереп ол н и л ась криком!
Отраженный сер ебр ян ы м бликом,
Как гор ек в о з д у х Это он п р оход и л у воды .
З а водск и х предместий!
Н о даж е им М н е ль н е знать, почем у этот д ен ь
В овек н е помыкайте. Брызжет солнцем и пахнет осокой ,
П рек расен отсвет В о зл е старой оси н ы вы сок ой
Окон и созвезди й . Н е узнать п ром ел ьк н увш ую тень?
Н е привыкайте к ним.
Н е привыкайте. Так н а деж да м оя велика
В эту встречу п о д свода м и сада,
Е щ е д р у зья Что теперь торопиться н е надо,
Н е в се сл ова сказали. А р а зум н ее медлить пока.
За молчаливость
...О, сп а си бо всем добр ы м дож дям.
И х н е упрекайте.
Л ивш им в прош лом столетье и в этом
Мы все, как пассаж иры
Н а д зем лею , лю бим ой поэтом,
На вокзале.
И оставленной береж но нам!
Н е привыкайте жить,
Н е привыкайте. С негопадам сп а си бо за д а р
Чистоты, р а сп л еск авш ей ся в сини.
Храните новизну М ы — исконны е дети Р о сси и —
В ум ах учены х. Н е случайно п риходим сю да.
Копайте шахты.
В чертежи вникайте. Н аш а память по жилам течет.
Как м ного М ы по каплям е е н е теряем.
Светлых дел С дороги м и возлю бленны м краем
И пятен черны х! Р а здел я ем родство и почет,
Н е привыкайте жить, Потому что из чаши о дн ой
Н е привыкайте. П ьем ст уденую в о д у Росси и ,
Потому что н адеж ды и силы
Кочуют з в ез д ы —
Н ен агл ядн ой зем ле отдаем.
Сгустки м ирозданья.
Живите, А н а д нами, п ри вольн о кружа,
Ко вселенной примыкайте. Ветры дуют. Ликует п рирода.
Цветы лелейте, Это — р оди н а ! П есн и народа.
Возводите зданья. И поэта ж ивая душ а .
2 А в р ор а М 10
помбур развалился на мостках, а ♦Спиноза* размыш­
ляет на корточках в углу.
Усталость уже не так оглушительна, как после
первых трех вахт. Я уже кое-чему научился, и
прежде всего — не делать лишних усилий, не надры­
ваться там, где не надо. Пропала боязнь сделать что-
нибудь не так. Появилась возможность оглядеться,
заметить то, что раньше скрывала пелена пота.
Сначала я заметил, что меня проверяют. Прове­
ряют каждую секунду, и надо держать ухо востро.
Первое испытание я, как ни странно, выдержал.
Однажды «Железный зуб» велел мне — больше зна­
ками, чем словами — привязать стальной трос от
ключа к ноге вышки. Я привязал. И мой штык
с двумя шлагами был завязан по всем правилам
морской науки. Кажется, они здорово удивились.
Я тоже: кто бы мог подумать, что познания в па­
русном спорте могут быть применены в бурении.
А может, ничего в жизни не делается впустую? Ес­
ли бы так!
Второе испытание я провалил. Впервые мне при­
шлось поднимать инструмент на третьей вахте. Ле­
бедка вытягивала колонну на двадцать пять мет­
ров, мы с «Заячьей губой» защелкивали под муф­
той элеватор, цепляли серьги, подводили ключи. Ме­
ханика простая, и освоился я с ней довольно быстро,
но затем надо было поставить свечу на место. А ме­
сто ей — в углу буровой на шпалах полуметровой
толщины, причем стоять свечи должны аккуратными
рядами, как карандаши в коробке. Этот полутора­
тонный карандашик повисал на несколько секунд
в воздухе, а затем, медленно покачиваясь, начинал
плавно опускаться. И пока он опускался, я должен
был оттащить нижний его конец на уготованное ему
место. Оттаскиваться он не хотел. Подошвы сколь­
зили по раствору, рукавицы, холодные и мокрые
от того же раствора, скользили по металлу, свеча
выписывала кривые, почти игнорируя мои усилия.
«Заячья губа» с интересом следил за неравной борь­
бой и, по-моему, откровенно развлекался. Наконец
«Железному зубу» это надоело, и где-то на пятна­
дцатой свече он рявкнул помбуру: «Чего пя­
лишься?!»
«Заячья губа» легонько отстранил меня, по­
крепче уперся ногами в пол, покосился на то место,
куда должна была опуститься соска — это нижний
конец трубы с резьбой на конус, и, поймав момент,
когда свеча на мгновение застыла — в рассуждении
того, куда бы ей качнуться теперь,— одной рукой по­
вел ее в нужном направлении, и труба, издав мас­
лянистый лязг, спокойно пришла в заданную точку.
t Молчание разрушилось неожиданно. Я спросил
помбура, для чего нужен прибор, похожий на часы
со стрелкой-самописцем. Он удивленно глянул на
меня, но довольно толково объяснил, что прибор
у бурильщиков зовется «колдуном» и что буриль­
щик определяет по нему давление колонны на за­
бой, а начальству видно, чем занималась вахта и
много ли было простоя Он замолчал, вынул сига­
рету, разломил ее пополам, одну половинку вставил
в мундштук, другую заткнул за ухо.
— А мы думали, ты в нашем деле профессор,—
вдруг ухмыльнулся он.— Как звать-то?
— Алексеем. А почему профессор?
— Так ведь образование! Это Афанасий,— он кив­
нул в сторону «Спинозы»,— бурильщик — Петро, а
меня Гошкой зовут. Эй, Афоня, чего считаешь? Он
у нас крупный счетовод.
12
Голос у Гошки оыл сиплый, высокий. Когда он
говорил, на шее надувались две толстые жилы.
— Повремёнки больно много за эту неделю.—
Афоня не пошевелился, даже глаз не поднял.— Керн
доставали — раз, цементировали — два, да еще ка-
ротажники припрутся нынче — три.
— Всех денег не заработаешь! — просипел Гошка.
— Мне всех не надо, отдай мои.
— А зачем тебе деньги? Кубышка небось скоро
лопнет!
— Иди ты!..
Появился Петро. Надо было поднимать инстру­
мент, готовить скважину для каротажников.
...Площадь Горючкинского поднятия
находится в южных отрогах Среднере-
ченской возвышенности в 25 километрах
юго-западнее Большой Излучины.
Рельеф слабо холмистый, пересечен­
ный двумя хорошо развитыми оврагами:
Большим и Мельничным. На склонах
оврагов и по правому берегу реки Го-
рючки легко прослеживаются в обнаже­
ниях породы нижнего триаса, верхней и
нижней юры и верхнего мела...
Ввагончике пахло застоявшимся табачным
дымом, глиной и мокрым брезентом. Мелкий дождь,
который загнал нас сюда, уже прошел, но выходить
не хотелось. Афоня битый час водил грязным паль­
цем по миллиметровке с разрезом и что-то бормотал.
Гошка, полулежа на лавке, травил про свои подвиги
в женском общежитии ткацкой фабрики во время
службы в авиации. Потом пошли случаи гибели и
страшных увечий среди бурильщиков.
Вдруг Афоня с рыком втянул в себя воздух.
Очевидно, это означало бурное веселье.
— Тут у нас баба три сезона в буррабочие на­
нималась. Ей-бо! Ляхницкий ее для смеху к себе
взял. Один раз начали свечу отвинчивать, Ляхниц­
кий ка-а-ак дернет, трос от ключа ка-а-ак лопнет,
ей по штанам ка-а-ак врежет, она в желоб с раство­
ром ка-а-ак нырнет! Пол-окорора разворотило, еле
пришили потом. Не присела бы, ноги бы пере­
било. Гы!
— Это твоему Ляхницкому врезать надо было, да
как следует, а не на три месяца в помбуры.
— А при чем Ляхницкий?
— Ты считаешь, ну и считай! Не лезь в раз­
говор.— Гошка гулко вышиб из мундштука окурок,
вставил вторую половинку «Памира» и со свистом
затянулся.— У бабы той трое ребятишек, сама
уборщицей в школе, мужа убило. Вот она летом
и подрабатывала А Ляхницкий допрыгается, это
я точно говорю.
Он подложил под голову брезентовку, устроился
поудобнее и, пробормотав «Солдат спит — служба
идет», надвинул на нос козырек своей летной
фуражки.
Странная тишина... Молчат моторы. Не визжит
лебедка. Не шуршит по крыше дождь. Еле различим
далекий гул тридцать первого номера...
...Нет, недаром я так боюсь тишины и безделья:
снова я вижу растерянные, как спросонья, глаза,
снова слышу сначала неуверенный и оправдываю­
щийся, а потом злой и насмешливый голос...
— Долго они там еще, паразиты? — проныл
Афоня и, сутулясь, зашаркал из вагончика,
 Чем убиваются воспоминания? Почему ярость от
бессилия и унизительной жалости к себе до сих пор
не превратилась в ненависть или хотя бы в равно­
душие?
— Я что хочу сказать,— вдруг громко произнес
Гошка,— мы тут тебе проверочку устраивали, больно
ты гордым да ученым кажешься, спросить ничего пе
хочешь. Так этому конец.— Он помолчал.— Тебя за
что в рабочие-то наказали?
— Почему это наказали?
— Обычно университетские в конторе сидят.
Профиля да разрезы рисуют.
— Успею еще, насижусь.
Гошка умолк. Я скатал свой плащ, положил
в изголовье и улегся на соседней лавке.
— Ты имей в виду,— донеслось из-под ко­
зырька,— для наших поселковых баб, когда практи­
канты понаедут летом... их ведь у нас полно, город-
то рядом: геологи, бурильщики, юристы там всякие,
медики, поварята в столовке — это для наших баб
цирк бесплатный. Я к чему это говорю... ты бы по­
остерегся... Нинка, она хоть и практикантка, а мест­
ная. Во-первых, наша шпана ни за что ни про что
зубы пересчитать может, а во-вторых...
В тамбуре громыхнуло, и в вагончик ввалился
Петро, за ним плелся Афоня.
— Кончай перекур? — Гошка из-под фуражки
вопросительно глянул на бурильщика.
— Не, конца еще не видать,— буркнул Петро.
— Та-а-ак,— протянул Гошка.
Я все время чувствовал, что вахту что-то беспо­
коит. На перезрелом Афонином лице это читалось
особенно отчетливо. Но Гошка молчал, а самому
спрашивать не хотелось. Да, признаться, и волновало
меня сейчас совсем другое: откуда Гошка знает
про Нинку, и, судя по всему, не он один. И что
они могут знать, если сама Нинка ничего не
знает — может, только догадывается.
— Искривление, да? Искривление? — причитал
Афоня.— Я так и знал! Это все Ляхницкий, паразит!
Он напортачит, а мы спрямляй!
— Зато у него ускорение,— насмешливо сказал
Гошка и повернулся на бок.
Петро, переписав что-то с графика на грязный
клочок газеты, молча вышел.
— Вот паразиты! — простонал Афоня, сползая по
стенке на корточки.— Теперь всю вахту провозятся.
Ляхницкий, гад, тринадцать метров ускорения дал...
— Ну и иуда же ты, Афанасий,— вдруг взор­
вался Гошка.— Это ж твой приятель. Ты же спишь
и видишь, как бы в его вахту перебраться! Вот иуда!
— Сам ты...
— Ну кто, кто я?!
— Чего взбесился-то? Иди ты...
Афоня вяло махнул рукой и выбрался из ва­
гончика.
— Откуда ты знаешь про Нинку? — спросил я.
— Я ж тебе говорю — ваши дела нашим бабам
развлечение. А у меня их трое, баб-то: жена, теща
да дочке седьмой год пошел... Я сплю,— вдруг
оборвал он.
Было самое противное время ночной вахты. При­
мерно с половины третьего до восхода, да если еще
долото на забое, или вот, как сейчас, на буровой
хозяйничают геофизики,— кажется, полжизни бы
отдал за то, чтобы очутиться пусть не в кровати под
одеялом, а хотя бы под раскаленной трубой в на­
сосной — и спать, спать...
Сейчас сон не шел. Гошка, наверное, думает, что
сделал доброе дело — предупредил. Только и забота
его и деликатность для меня почему-то хуже острого
ножа..ч
.„В день приезда меня поселяли на втором этаже
«пожарки», над гаражом, в общежитии для одино­
ких, временных и студентов-практикантов. В ком­
нате стояло двенадцать коек. Здесь жили ребята из
нефтяного техникума — будущие бурильщики, бри­
гадиры, эксплуатационники. На двух-трех койках
всегда кто-нибудь спал после вахты, но это не
мешало остальным дурачиться, шуметь, кидаться
подушками, без удержу хохотать над глуповатыми
анекдотами — словом, вести себя так, как и подобает
пятнадцати-шестнадцатилетним мальчишкам. Они
привезли с собой из города радиолу и каждый
вечер, как только стемнеет, выставляли ее на окно.
Зычный динамик за пятнадцать минут собирал на
асфальтированную площадку перед гаражом всю
молодежь поселка.
Пацанов явно не обрадовало, что к ним под­
селили чужого, но, посовещавшись в углу, они,
видимо, решили не обращать на меня внимания.
После бесчисленных обменов рубашками, курт­
ками, брюками — мои два галстука тоже включились
в круговорот, после небольшой бузы по поводу того,
кому торчать у радиолы,— я предложил бросить
жребий,— парни посыпались с лестницы, твердо
пообещав «радисту» посылать по очереди своих
партнерш для компании.
Я улегся на кровать с книжкой, но как только
из динамика прорвались первые звуки «Веселого
мая», стало ясно, что иерихонские трубы — это
детские дудочки по сравнению с нынешними дости­
жениями радиотехники. И самое удивительное было
то, что на соседних койках преспокойно спали два
пацана перед ночной вахтой. «Видимо, среднее об­
разование не так пагубно влияет на нервную
систему, как незаконченное высшее»,— подумал я,
не подозревая, что скоро эти танцевальные мелодии
будут мешать моему сну не больше, чем жужжание
мухи в соседной комнате.
«Радист», тощий, рыжеватый мальчишка, усеян­
ный бледными мелкими веснушками, с длинной,
утончающейся к плечам шеей, сосредоточенно пере­
бирал пластинки, изредка поглядывая на меня.
Через полчаса, когда в комнате появилась востроно-
сенькая девочка с пепельными волосами, я понял,
что пора уходить.
«Пожарка» стояла на совершенно лысом холме
на краю поселка. Только у подножия вдоль дороги
торчало несколько пыльных кустов акации. Свет
из окон второго этажа чуть задевал головы танцую­
щих у края площадки да бессильно выдирал
у темноты кусок побеленного поребрика асфальтовой
дороги и край ржавой бочки из-под бензина на
обочине. Внизу, в центре поселка, горел одинокий
фонарь у конторы да тускло светились три-четыре
разноцветных окна.
Я спустился с холма. У подножия асфальт кон­
чился или, быть может, скрылся под засохшей
глиной. Пройдя сотню шагов, я остановился. Было
так темно, что если кому-нибудь придет в голову
погасить свет в окнах «пожарки» или она скроется
за кустом, вряд ли я сумею до утра найти дорогу
обратно.
Я опустился на траву. Тьма обрубила мир перед
самым носом. Если сидеть неподвижно, пропадает
уверенность даже в том, есть ли у тебя руки-ноги.
Кругом тихо так, что отчетливо слышны не толь­
ко музыка, но и шарканье подошв об асфальт.
Отзвучала труба Эдди Рознера, от «пожарки» послы­
шались хлопки, требующие повторения, и вдруг...
А х ты, рыжий, рыжий! Зачем ты поставил эту
пластинку? А может, это вовсе не ты, а востроно-
13
сенькая? Тогда берегись! Это сладкая песенка пре­
дательства. И хотя теперь она, растасканная по всем
застольям, превратилась почти в «шумел камыш» и
поставили вы ее скорее всего для смеха — все равно
берегись! Как ни посмеиваешься ты, рыжий, над
этой сентиментальной чушью, но втайне — я-то
знаю! — думаешь, что это тебе не могут открыться,
это для тебя не могут найти слов. Это признание,
призыв. У тебя перехватывает горло, дрожат ко­
лени... Это все было, было... Это болезнь, рыжий.
Остерегись, пока не поздно. У тебя еще легкая
форма. Ты еще не знаешь, какие у этой болезни
бывают осложнения. Одно из них зовется змея­
щимся словом «измена»...
И хотя сейчас остались только стыд и сожаление
о чем-то важном, растраченном попусту, я помню,
как млел от каждого ее слова, движения, умилялся
«духовной близостью» — у меня тоже перехватывало
горло, когда я осмеливался взглянуть на ее профиль,
белеющий в свете звезд, деревенели колени, когда
небрежно брошенная черная коса тяжело и упруго
падала на изгиб спины; я пререставал понимать, что
она говорит, если случайно касался прохладной
кожи у локтя. Днем я обходил стороной улицы, по
которым гулял с ней ночами,— слишком неказисты­
ми и грубыми казались они под солнцем. А как
красиво и умно я говорил, сколько стихов прочитал,
как бывал остроумен и весел — и все для того,
чтобы заглушить постоянное и, как мне казалось,
постыдное желание обнять ее и не разжимать объя­
тий до самой смерти.
Вот как высоко залетел я, рыжий. Знал бы ты,
как крепко я с этой высоты шмякнулся. До сих
пор в голове туман. Или ты думаешь, у тебя все
будет иначе? Боюсь, что банальная истина, которой
щеголяют знатоки и от которой меня всегда
тошнило: «Все они одинаковы е»— все-таки истина.
Запомни это, рыжий. И лечись, пока не поздно.
Я-то уже вылечился от этой болезни... По край­
ней мере постараюсь вылечиться — и как можно
скорее.
Где-то невдалеке послышался глухой стук
каблуков. Все ближе и ближе. Не хватало, чтобы
какая-нибудь девчонка наткнулась на меня — вот
визгу будет. Я чиркнул спичкой.
— Ой, это ты, Игорь? — в голосе слышалось
недоумение.
Справа от меня проявилась девчоночья фигурка
в светлой кофточке.
— Как вы в такой тьме находите дорогу? Надо
иметь кошачье зрение,— сказал я.
— А вы что, заблудились?
— Почти. В потемках собственной души.
— У вас есть еще спички? — как-то странно
спросила она.
Я зажег сразу несколько. Неужели она курит?
В такой-то деревне? Факелок осветил пушистые
волосы, белое матовое лицо с широковатыми ску­
лами и темными глазами. В неярком свете оно каза­
лось размытым. Огонь больше слепил меня, чем
освещал ее. Мне показалось, что она внимательно и
почему-то весело разглядывает меня*
— Вы в общежитие или еще посидите на дороге?
— Откуда вы знаете, что в живу в общежи­
тии? — удивился я.
— Догадываюсь.
Когда из-за кустов показались окна «пожарки»,
она остановилась:
— А теперь идите вперед.
14
— Это почему?
— Если мы придем вместе, обязательно пойдут
сплетни, а вам это ни к чему.
— Я, между прочим, не невеста на выданье.-т-
Меня покоробил ее покровительственный тон.
— Ну так мне ни к чему,— отрезала она.—^
Идите!
В нашей комнате верхний свет был погашен,
горела только одна настольная лампа. Я понял, что
подниматься туда пока не стоит.
Танцы были, что называется, в разгаре. Это
чувствовалось по тому, что все реже звучали
«Веселый май» и «Рио-Рита», все чаще «Цыган» и
«Голубка».
Я подпирал силикатную стенку «пожарки», пы­
таясь во мраке разглядеть свою новую знакомую, и
курил.
Из окна высунулся «радист» и весело призвал
к дамскому танго.
«Хватит,— решил я,— плевать мне на этих моло­
кососов. Пойду спать».
— Не надоело? — послышался тихий голос.
— Что?
— Я говорю, не надоело стены подпирать?
Я скорее угадал, чем разглядел мою провожатую.
— Этот танцзал для меня слишком шикарен.
— Я вам помогу акклиматизироваться. Раз­
решите вас пригласить?
Знаю я эти дамские танцы в конце вечера.
Ответственнейший шаг. Не то что в начале или
в середине. Тогда он может быть шуткой, забавой,
исполнением просьбы чересчур застенчивой или
отвергнутой подруги, просто «зондированием почвы».
Другое дело — дамский танец перед прощальным
вальсом. Его ждут с нетерпением все. Счастливые
обладательницы постоянных партнеров спешат при­
глашением выразить свою преданность, поссорив­
шиеся ревнивицы торопятся наказать провинивше­
гося танцем с местным донжуаном, краснеющие
юнцы изо всех сил пялятся по сторонам, чтобы не
дай бог не ошибиться и не кинуться навстречу той,
которая нацелилась вовсе не на тебя, а на соседа,
и, наконец, неудачницы сегодняшнего бала, подавив
немую робость, спешат взять хоть какой-то реванш.
Иначе кто вас проводит домой? Ведь уже очень
поздно. С кем вы будете договариваться о завтраш­
нем свидании? С кем обменяетесь телефонами? Что
скажете завтра задушевной подружке?
Нет! Дамский танец в конце вечера — ответствен­
нейший момент. Потому так медленно и нереши­
тельно заполняется парами площадка. Так было и
сейчас. Зарыдала скрипка, мы вышли на середину и
надолго оказались единственной парой в кругу!
Господи, сколько их было, таких танцев, в моей
школьной и студенческой жизни! Но я забыл об
одном: тогда меня окружали свои. А теперь...
Такого мне испытывать еще не приходилось. Навер­
ное, то же самое ощущает одинокий актер на
пустой сцене: он знает, что на него смотрят тысячи
глаз, чувствует, что каждый жест, каждый поступок
немедленно вызовет осуждение или одобрение, в за­
висимости от того, какую роль он играет.
А ведь меня сейчас вольно или невольно заста­
вили играть какую-то роль. Но какую? Во всяком
случае, она не вызывала сочувствия. Мне было
очень неуютно, когда несколько пар, уже собрав­
шихся войти в круг, увидев нас, застыли на месте,
в еще долго мы танцевали одни.
 — Чем вызван такой интерес? — спросил я парт­
нершу.
— Не обращайте внимания.— Она была явно
растеряна, но храбрилась.
— Кажется, они не желают путать меня, как вы,
с неким Игорем?
— Не спутала я. А Игорем назвала просто ст
неожиданности.
Ее небольшая крепкая рука спокойно лежала
в моей ладони, лишь чуть напрягаясь на поворотах.
Лицо, как и почти все женские лица в полумраке,
казалось красивым и немного загадочным. Но если
я встречу ее завтра — наверняка не узнаю.
— Вы здесь тоже на практике?
— Да.
— Все понятно. Вы медик.
— Как вы догадались? — Она даже приостанови­
лась от удивления.
— Элементарно. У вас ногти острижены. Такой
аскетизм в наше время наблюдается только у ме­
диков и музыкантов, а что делать музыканту здесь
летом?
— Все правильно, но по этому признаку я могла
быть и поваром.
Танго кончилось, и почти все застыли на месте
в ожидании следующей пластинки. Из окна снова
высунулся рыжий и громко сообщил:
— По настойчивой заявке Марь Палны — про­
щальный вальс!
— Кто это Марь Пална? — спросил я.
— Комендант общежития.— Она убрала руку, за
которую я по инерции держал ее.— Вальс в этой
толкучке не потанцуешь. Пойду-ка я домой.
Идти в общежитие и выслушивать в одино­
честве свои собственные внутренние монологи мне
не хотелось, а болтать чепуху с этой девчонкой было
легко и приятно.
— Я провожу вас.
— В другой раз.
— Не могу же я отпустить вас одну в такую
темень.
— Вот именно, темень: вы же не найдете дорогу
обратно.
Самое интересное, что она ни капли не кокетни­
чала, не ломалась, и слова ее не имели двойного
смысла. Но я уже не мог соскочить со взятого тона:
— А я буду до утра ходить под вашими окнами.
Она чуть отвернулась, и мне показалось — по­
морщилась. «Болван,— подумал я про себя,— язык
без костей... А, впрочем, что мне с ней — детей
крестить?»
— Серьезно, я буду чувствовать себя неловко,
если вы уйдете одна.— В этом я был искренен.
Через двадцать шагов от «пожарки» мы были
уже совсем одни на всем...— чуть не сказал
«белом» — на всем этом черном свете. Она шла
почти уверенно, чуть дотрагиваясь руками до кустов.
Молчание было долгим, но оно не было тягост­
ным. В нем не пряталась обида, не затаилась скука,
не скрывался невысказанный упрек, в нем не было
осторожности, недоверия, не угадывалось желание
разрыва, не укрывалось предательство. Если бы
такие минуты, у которых нет ни прошлого, ни буду­
щего, могли длиться вечно... Впрочем, тогда бы
Адам и Ева до сих пор сидели под древом позна­
ния и ждали, когда яблоко само свалится им на
головы.
Тяжелые блестящие звезды висели над горизон­
том. Таких звезд в городе не увидишь. Они были
похожи на те стальные шарики, которыми мы
играли в детстве. Эти шарики при мальчишеских об­
менах стоили очень дорого: только осколок снаряда
с немецким клеймом мог стать эквивалентом паре
таких шаров.
Говорить не хотелось. Мне было просто приятно
чу: ствовать у локтя ее сильную руку, случайное
прикосновение упругого бедра, слушать тишину, ко­
торая подчеркивалась еле слышным скрежетом и гу­
лом ближайших буровых, и не думать...
— Прямо канава. А нам сюда. Если уж вызва­
лись провожать, то должны развлекать спутницу,
а не думать о постороннем.
— Чем же вас развлечь? Подскажите,— попросил
я не без намека.
Она вдруг засмеялась:
— Глупость я сморозила. Простите.
— Я тоже.
— Просто вы думали о чем-то неприятном, и
я хотела вас отвлечь.
— Спасибо. Вы второй раз за сегодняшний вечер
протягиваете мне руку помощи.
— Ну вот я и пришла,— сказала она, когда мы
чуть не воткнулись в какой-то забор из штакет­
ника.— Вам нужно развернуться на сто восемь­
десят градусов, идти прямо, пока не выйдете на
асфальт, потом пойдете по шоссе налево, а когда
почувствуете под ногами глину, поверните направо...
— Вам необходимо идти сейчас домой? — пе­
ребил я ее.
— А что? — после небольшой паузы тихо спро­
сила она.
От того, как быстро согласились она на уговоры
«показать окрестности» — что можно увидеть
в такой темноте? — как просто и близко опустилась
на колючую, высушенную солнцем траву возле
какого-то прудика, мне стало не по себе. Я по­
думал, что ее предупреждения насчет возможных
сплетен имеют вполне реальную основу, и дело тут
совсем не в злоязычии посельчан...
И прекрасно! Хватит с меня платонических
вздохов и философских бесед, хватит подростковых
грез и разочарований. Пора становиться мужчиной.
Простота, ясность и безответственность — что может
быть лучше! Не киснуть же мне здесь от пережива­
ний в одиночестве целых три месяца. Я даже
пожалел, что пошел в бригаду, а не остался в кон­
торе, где практикантам предоставлена почти полная
свобода.
Когда моя рука оказалась на ее плече, она
сделала вид, что не заметила этого. Воодушевлен­
ный успехом маневра, я облапил ее и хотел по­
целовать, но она как-то нехотя отвернулась, так
что поцелуй пришелся куда-то в скулу, и тихо
попросила:
— Не надо, Алеша...
— Почему не надо? — как можно проникновен­
нее прошептал я — и тут до меня дошло.— Откуда
ты знаешь, как меня зовут?
Она хмыкнула и чуть поежилась. Мои руки воро­
вато оставили занятые было плацдармы и оттяну­
лись на исходные позиции.
— А я все жду, жду, когда ты спросишь мое
имя,— насмешливо и чуть грустно протянула она.
— Извини,— буркнул я, прикидывая, хватит ли
мне времени до рассвета, чтобы подтянуть психо­
логические резервы для новой атаки.
— Не надо делать того, чего не очень хочешь.
Это неприятно.., Правда... А зовут меня Нина. Ни-на.
15
 ...Саргаевский горизонт франского
яруса верхнего, девона представлен се­
рыми, темно-серыми, мелко- и микрозер-
нистыми, перекристаллизованными, не­
равномерно битуминозными, пиритизи-
рованными известняками. Мощность его
от 3 до 65 метров. Прослеживается по
всей Русской платформе...
Разбудил меня рев моторов. Я вышел из ваг :
чика. Мимо буровой шла колонна тракторов. Два
дня они перетаскивали шестнадцатую вышку на но­
вое место, и теперь усталые трактористы гнали их
домой на предельной скорости.
Утро было холодное, росистое, и первая машина
почти не пылила, но чем ближе к концу колонны,
тем выше поднимались клубы пыли, и последний
трактор прогремел почти невидимой тенью.
Пыль быстро опадала, проявляя, как затемнение
на киноленте, раннее остро пахучее утро, где запахи
солярки, пыли и горячего металла оттеняли почти
прозрачную свежесть.
У станка все еще копались геофизики. Повертев­
шись около них, я от нечего делать забрался по бо­
ковому трапу на площадку верхового...
Передо мной расстилалась карта, снятая гениаль­
ным топографом. Отсутствие теней и четкие границы
очертаний увеличивали сходство. Когда смотришь
на карту незнакомого района, по которой предстоит
проложить маршрут, не так-то просто представить,
как выглядят в натуре эти линии, зеленые пятна,
голубые жилы. Вот и сейчас нужны были усилия,
чтобы вспомнить, как все смотрится днем. Вон
черная клякса кустарника у развилки — днем он
пыльный и довольно редкий; серая, как спинка
осетра, дорога — днем она то бурая, то красновато-
желтая; озерцо без блеска точно повторяет цвет
неба, как дырка насквозь,— а на самом деле в нем
глинистая вода, вся в нефтяных разводах...
...Вот над лесом плеснул малиновый протубера­
нец, и почти до пашей насосной натянулась — вот-
вот лопнет — тощая тень от тридцать второй вышки.
Где-то на полпути, у пояса, ее слизала чернота лес­
ной тени. Но вот эта чернота стала съеживаться,
дорожная пыль впитала первый малиновый луч,
блеснуло и снова стало легким отяжелевшее за
ночь озеро, горизонт снова стал жидким и прозрач­
ным, солнце прыгнуло на привычное место — и все
стало обыкновенным... А голоса геофизиков, повис­
шие в вязкой предутренней тишине между мною и
землей, превратились в обыкновенный говор. Какого
черта мы закрываем глаза серыми очками обыден­
ности, не подпимаемся каждый день повыше, а ты­
чемся носом в нефтяные пятна! Мы затыкаем уши
ватой привычных шумов и уже совсем не различаем,
не умеем слышать тишину.
А если бы меня не разбудили моторы? Неужели
же целая колонна тракторов должна заложить уши
грохотом и запорошить глаза пылью, чтобы нам
глянуть на мир не из привычной щели повседнев­
ности, а хоть чуть-чуть с высоты?!.
Внизу о чем-то тихо, но яростно спорили геофи­
зики. Их машина стояла неподалеку. Из окна
кабины свешивалась рука спящего водителя. Геофи­
зиков можно было понять: три месяца назад на
соседней площади с аналогичным строением произо­
шел колоссальный выброс. Скважина горела почти
месяц. И ничем нельзя было ее унять. Мы как раз
подходили к роковой отметке тысяча пятьдесят мет­
ров. Понятно, почему Петро не отходил от них.
16
В вагончике все было по-прежнему: Гошка спал
на лавке, повернувшись лицом к стене, Афанасий
сидел на корточках в углу и шевелил губами.
— Ляхницкий вчера дал восемнадцать метров,—^
пробубнил он вдруг.— Паразиты!
— Кто паразиты? — поинтересовался я.
— Твои геологи, вот кто!
Цехового патриотизма я за собой до сих пор не
замечал, но тут обозлился:
— Почему это паразиты?
Афоне, кажется, только этого и надо было.
— А кто проект скважине делал, я, что ли?! —
зло пропищал он.— Видал? — Он, не поднимаясь,
постучал грязным тупым ногтем по разрезу.— У них
глина вон гд е, а известняк вон где! Мы должны
были глину бурить, а не Ляхницкий!
На лавке зашевелился Гошка. Я спиной почувст­
вовал его молчаливую поддержку. Мне с каждым
разом все труднее было разговаривать с Афоней.
При общении с ним у меня возникало, казалось бы,
беспричинное желание треснуть его как следует.
И еще: он очень напоминал моего однокурсника
Пашку Петрова, для которого не было большего
счастья, чем сообщить ближнему какую-нибудь
гадость. Пашка всегда придвигался к очередной
жертве как-то рывками и боком, будто протиски­
вался через невидимую толпу. Придвинется, нырнет
куда-то мордочкой — он никогда не смотрел в
глаза, похлопает почти неслышно по плечу и
с задумчивой ехидцей, подвывая в конце каждого
слова, проверещит: «А тебя декан вызывает!» —
«Зачем?» — «А ты иди, иди, там и узнаешь!» Тут
уж ничего хорошего не жди: или со стипендии
собираются снимать, или выговор повесить, или па-
леонтологичка пожаловалась, что из ее ящиков
сперли увесистый кусок породы с ракушкой «вентри-
кулитес инфундибулиформис», чтобы не сломать
язык на зачете.
Афоня так же подвывал в конце слов и так же
отводил глаза в сторону. Но, главное, в его словах
было столько яда и подозрительности, что, вздумай
он заявить, будто Волга по-прежнему впадает в Кас­
пийское море, я бы не поверил и полез в справоч­
ники.
—■ У Ляхницкого двенадцать метров ускорения,—
в отчаянии подвывал Афоня,— а мы, дай бог, метра
два известнячка продырявим — и долото лысое,
тащи его наверх.
— Какого ускорения? — Я уже несколько раз
слышал этот термин, но сути его не уловил.
— А вот придешь за получкой, узнаешь,— ра­
достно пропел он.
— Заткнешься ты когда-нибудь со своим Ляхниц-
ким?! — Гошка раздраженно сел на лавке.— Ей-богу,
не пойму, чего ты до сих пор к нему не переходишь?
Вон на той неделе Сенька в отпуск уходит. Шел
бы вместо него.
— Гы! — изрыгнул Афоня.— Он Аптона в верхо­
вые переводит.
— Давно пора. А кто же у него внизу будет?
Афоня снова гыкнул и забегал глядя ми по углам.
— Ну, чего башкой-то закрутил? — насторожился
Гошка.— Кто, я спрашиваю?
— Кто-кто! Ефремыч, вот кто!
— Ефре-е-е-емыч...— протянул Гошка и почему-то
покосился на меня.
— Ну, Ефремыч,— вдруг зло оскалился Афоня,—
а вам-то какое дело? Тоже мне адвокаты-воспита­
тели нашлись!
— Ох и врежу я тебе когда-нибудь! — мечта­
тельно сказал Гошка.
 — А мне-то за что? Ты Ляху попробуй врежь.
А я погляжу.
Гошка вынул из кармана мундштук, свирепо
продул его — так, что жилы вздулись на висках и
на шее:
— Погоди, и до Ляха очередь дойдет.
Он закурил свою половинку и вышел из вагон­
чика. Я пошел за ним. Не хотелось оставаться
вдвоем с Афоней. Мы поднялись на мостки. Геофи­
зики уже начали сматывать свои кабели и тросики.
— Ну что? — обратился Гошка к Петру.
За Петра ответил стоявший в стороне с блокно­
том в руках молодой парень:
— Искривление в пределах нормы, но тяжелый
низ придется подвесить, а то штопором пойдете.
Знаю я, как вы на забой давите.
— А цементировать?
— А цементировать метров через тридцать пять.
В ту вахту мы пробурили полметра, не больше:
уткнулись в линзу песчаника, которая оказалась
крепким орешком.
Перед самым концом вахты прикатил на мото­
цикле бригадир Харитонов. Мне всегда было смешно
смотреть, как маленькая «макака» — так называли
в поселке харитоновскую тарахтелку — таскает на
себе семипудовую тушу бригадира.
Смыв с лица кляксы раствора, я двинулся к ва­
гончику. Из раскрытой двери было слышно, как
Харитонов орал на Петра:
— Что ты мне своим Ефремычем тычешь? Сам
все знаю. А люди где? И так в бригаде некомплект.
Сам я его просил, сам, понимаешь! Ты ж студента
Ляхницкому не отдал!
Спокойный голос Петра:
— Дай ты ему спокойно догулять отпуск. Возьми
практиканта.
— Нету практикантов больше. Нету! А кто
есть — тех я не имею права к станку ставить, если
сами не хотят. Отдал бы студента — был бы Ефре­
мыч у тебя.
— Студент еще нефти не нюхал, а вы ему Ляха
в начальники суете.— Это Гошка.— Ему, может,
через год нами командовать придется, студенту-то.
Как он на нас тогда глядеть будет?
— Ну, ты полегче лайся-то. Ты сначала столько
метров, сколько Ляхницкий, дай.— Харитонов явно
спускал беседу на тормозах.
Припрыгала вахтовая.
В машине Гошка, как всегда, оказался в центре
кучки «химиков» — женщин, которые на буровых
следили за раствором. Поминутно прерываемый
взвизгами и вскриками: «Не лапай!» «Куда ле­
зешь?!» «Убери руки!», Гошка «валял дурочку».
— Сознательности в вас нет,— сипел он преры­
вающимся от тряски голосом.— Вон спросите у сту­
дента, какая сегодня проблема? А ?
— Твою проблему мы знаем!
— Темнота! В рождаемости проблема. Статистику
читать надо! Алеха, подтверди им. Вы, барышни,
нынче на танцы приходите, я вам лекцию про ста­
тистику расскажу.
— От твоих лекций кривоногие да сипатые на­
родятся. Мы уж лучше студента послушаем.
— У него и без нас слушатели есть!
Вот трусятся рядом со мной несколько усталых,
не очень молодых женщин, лица их повязаны от
пыли косынками и платками так, что только носы
торчат. Наверное, я каждый день встречаю их в по­
селке и не узнаю. А они уже все про меня знают.
И опять появилось такое же ощущение чужих глаз,
как тогда, когда мы с Нинкой вышли в круг танцу­
ющих перед «пожаркой». Очевидно, под таким при­
стальным вниманием жили в поселке многие. Нин-
ка-то уж во всяком случае...
Первую гадость о Нинке я услышал, конечно, от
Афони.
Как-то Гошка между прочим намекнул, что
у Нинки с Ляхницким был роман.
— Как же, роман,— осклабился откуда-то появив­
шийся Афоня.— До лесу дотащил, а обратно вали
сама. Вот и весь роман.
Гыэдса подошел к нему вплотную и так про­
цедил: «Чего мелешь? Ты, что, свечку держал?, что
Афоня слинял и весь день на глаза Гошке не по­
падался.
Но насколько я понял по прозрачным намекам,
на которые не скупилась наша «мамаша»
Марь Пална, по странным взглядам моих соседей,
которые хоть и хамили своим девчонкам и болтали
о них между собой невесть что, но к Женщине отно­
сились как в Великой Недосягаемой Тайне, по хи­
хиканью и перешептыванью «химиков» во время
поездок на вахтовой — репутация Нинки была
далека от образцовой. И, судя по бессильному ува­
жению, которое сквозило во всех этих намеках,
Нинку это мало смущало. И относилась она к этим
сплетням так же, как отнеслась бы к дождю,
насморку или очереди за копченой колбасой.
Правда, она наотрез отказывалась ходить со мной
на танцы: «Не хочу их видеть!» Кого « и х » — не
уточнялось, но я уже знал, что «их» было предоста­
точно. Не кто иной, как Игорь Седых был пред­
последним в той шеренге, которую я в настоящее
время замыкал. Поговаривали даже, будто один от­
вергнутый Ромео пустил в ход кулаки. Только
почему-то вся эта информация никак не вязалась
с той Нинкой, какую знал я. И хотя я постоянно
твердил себе, что мне обсолютно начхать, где здесь
правда, а где сплетня, что любой вариант меня
вполне устраивает, и даже — чем проще, тем лучше,
хватит с меня проблем и разочарований, и вообще
я слишком серьезно отношусь к таким вещам, проще
надо, проще,— все же в дураках мне ходить тоже
не хотелось.... И когда Нинка однажды не явилась
на свидание, я решил проверить, не водит ли она
меня за нос.
В больнице ее не оказалось. К тому же, если ей
приходилось неожиданно заменять других медсестер,
она всегда находила способ предупредить. И вот тут
передо мной встала одна из тех проблем, которых
я так старательно избегал.
Казалось, все очень просто: надо пойти в ней
домой и выяснить, что случилось. Но куда идти-то?
Нинка никогда не позволяла провожать ее до самого
дома, а поскольку встречались мы только поздним
вечером и прощались под утро около какого-то
большого дерева над канавой, днем я ее дом найти
бы не смог. Надо было узнавать ее адрес, а следова­
тельно, впутывать в наши отношения кого-то
третьего. Именно этого мне меньше всего хотелось.
Долго и путано объяснял я старшей медсестре,
кого мне нужно, так как практиканток по имени
Нина оказалась целых три. Думаю, что она пре­
красно понимала, о ком речь, и сознательно тянула
из меня жилы. Наконец я сообразил сказать, что
моя Нина — местная. Сестра дала мне адрес, под­
робно объяснила, как пройти, но не преминула
съязвить насчет того, что она не посчитала бы меня
слишком любопытным, если бы я поинтересовался
фамилией своей знакомой у самой знакомой,— тогда,
дескать, не пришлось бы метаться с опрокинутой
физиономией в поисках адреса.
17
 Удивительно, до чего единодушны женщины
в защите своей корпорации! А ведь только я уйду,
та же сестра начнет с наслаждением перемывать
Нинкины косточки, да еще с такой виртуозностью,
какой нашему брату никогда не достигнуть.
Дом стоял на окраине поселка, на пологом
склоне. Со всех сторон его окружали огороды, за­
саженные тыквой, огурцами, картошкой. Двор огора­
живал провисший на гнилых столбиках, давным-
давно не крашенный забор из штакетника. На почти
отвалившейся калитке вместо щеколды болталась
ржавая проволочная петля. Дом с верандой, мезо­
нином и небольшим балкончиком. Резные наличники
и карнизы. Все обветшало, потрескалось, покрылось
бархатным налетом мышиного цвета. На веревке,
подпертой посредине палкой, заскорузло топор­
щились выстиранная брезентовка и штаны. Почищен­
ные и смазанные бахилы стояли у крыльца.
А на крыльце, привалившись к подпорке, запро­
кинув вверх голову, сидел обросший сивой щетиной
мужик и плакал. Из воспаленных глаз текли
мутные слезы, от тихих нутряных стонов подраги­
вало тело.
Я хотел было ретироваться, решив, что перепутал
дом, но в это время на веранде появилась Нинка.
Она была в розовой комбинации, заправленной в тре­
нировочные штаны. Не удивилась, не покраснела, не
кивнула. В руке у нее был облупленный эмалирован­
ны ковш. Она наклонилась над сидящим, осторожно,
как больного, потрогала его за плечо:
— Выпей квасу. Холодный.
Тот, к кому она обращалась, не пошевелился.
Так они застыли и долго не двигались: он —
с запрокинутой головой и она — склоненная над
ним. Так долго, что у меня от напряжения заболели
шея и поясница. Казалось, они безмолвно и спо­
койно о чем-то беседуют. Наконец он прерывисто
вздохнул и тихо попросил:
— Нинок, ты бы сходила, а?
Нишса выпрямилась, поставила ковш на перила
и, бросив мне: «Подожди!» скрылась в доме.
Через минуту она появилась в застиранном са­
рафанчике с двумя туго набитыми кошелками, при­
крытыми газетой.
— Ну-ка помоги.
В кошелках звякнули пустые бутылки.
Мы шли сначала через картофельное поле,
потом через какие-то огороды, через пролазы в за­
борах, мимо заброшенных колодцев, задами каких-
то дворов и служб, пока не вышли к большому
сараю, где помещался склад единственного в по­
селке продуктового магазина... Нинка оставила меня
у дверей с огромным засовом, а сама скрылась в чер­
ном проеме служебного входа в магазин.
Посреди заваленного пустой тарой двора стояла
кобыла, запряженная в пустую телегу. Она лениво
переминалась с ноги на ногу да изредка подрагивала
кожей на спине, отгоняя мух. Через минуту явилась
Нинка с молодухой в белом халате.
— Влетит мне от Петьки по первое число,— вор­
чала молодуха, громыхая засовом.
— А ты бы не говорила, Верунь,— неуверенно
попросила Нинка.
— Еще чего! — Веруня подхватила кошелки и
скрылась в сарае. Вернулась она с бутылкой водки
в руках, помедлила и сунула бутылку мне.— За
кошелками завтра придете, некогда мне их сейчас
разгружать. А ты не вздумай за компанию! — Она
кивнула на бутылку.
18
— Я непьющий.
— Ну да, спортсмен!
Ох уж этот мне поселок! Веруня говорила со мной
так, будто мы знакомы вечность, хотя я ее видел
в первый раз.
— Когда конец-то? — участливо спросила она
Нинку.
— Дней через пять, через неделю.
— Ты смотри не отпускай его на работу, пока не
кончится, а то вон Петька говорил — его Лях
в свою вахту на спор взять хочет.
— Как это на спор? — насторожилась Нинка.
— Ну, это уж вон у него спроси.— Она ткнула
в меня пальцем.
Тут я сообразил, что Веруня — это жена Петра.
Гошка как-то говорил, что она работает завмагом.
Она стояла, засунув руки в грязноватые карманы
халата,— видно, ей самой приходится таскать ящики.
Короткие полные ноги, обутые в домашние тапочки,
крепко упирались в землю.
— Ну, я побежала,— сказала Веруня и нетороп­
ливо двинулась к магазину.
— Какой спор, Алеш а? — с явной тревогой
спросила Нинка.
У нее были серые с голубизной глаза, в которые
я заглянул при дневном свете впервые, каштановые
с чуть заметным рыжеватым отливом волосы; на
нежной, порозовевшей коже проступали веснушки.
Нет, днем она не хуже...
— Ну, что молчишь?
— Да я толком не знаю,— промямлил я, хотя
мозг мой уже обрабатывал те разрозненные сведе­
ния, которые затолкали в него бабьи намеки, бубнеж
Афони, не всегда понятные Гошкины сентенции.
Картина приобретала стройность, узелки связыва­
лись, белые пятна заполнялись.
— Это твой отец? Который... на крыльце....
— А то кто же! — Нинка резко вырвала у меня
бутылку.— Поменьше прислушивайся к сплетням,
лучше будет.
— Плевать мне на сплетни, но почему ты ничего
не говорила?
— А ты спрашивал?! Очень тебе это интересно.
Ты же меня и так стесняешься — что я, не вижу!
Я тебе только по ночам интересна, да и то до тех
пор, пока своего не добьешься...— Она вдруг
осеклась. Видно, хорошенькая у меня была физио­
номия, потому что она испуганно охнула: — Леша,
извини, я ни в чем не обвиняю. Я люблю тебя, и
мне все равно! — Она поняла, что сказала, побелела
и жестко добавила: — Все равно!
Мне вдруг стало нестерпимо стыдно. Да и не
вдруг совсем, если уж быть до конца честным.
Я вспомнил ход своих рассуждений в тот первый
вечер — рассуждения эти мало изменились со
временем, и неуютно мне стало в своей шкуре.
Больше всего я в людях ненавижу эгоизм, нахаль­
ство и самовлюбленность, а сам постоянно демон­
стрирую эти прелести перед Нинкой, которая
относится к ним — я это сейчас понял — как
к капризам ребенка. Как ей не надоест все это!
А может, уже надоело? Ведь противно вспоминать,
как я сознательно пытался упростить наши отноше­
ния, свести их к мелкой интрижке, флирту. Ну
хотя бы в тот самый вечер, когда я с трудом
вытянул из нее, откуда она знает мое имя,— оказа­
лось, что она любит волейбол и ходит на все
встречи студенческих команд. Она сказала, что
когда мы играем с медиками, она болеет против
своих. А я как надутый индюк ляпнул: «И пра­
вильно делаешь. Наши ваших всегда бивали».
И ведь сознательно ляпнул, чтобы не «завязнуть»,
не «осложнить», не .услышать, что это из-за меня...
Тьфу!
И потом, когда мы сидели на кустистом склоне
за больницей, чтобы она могла услышать, если ее
позовет напарница... Губы ее были сухими, горячеч­
ными, тело обмякло, подалось... Вдруг она оттолк­
нула меня и села, обняв коленки.
— Ты чего? — прохрипел я.
Она нагнулась, провела, успокаивая, рукой по
волосам и прошептала на у х о:
— Не надо...
— Почему?
— Хотя бы потому, что я... что ты мне нра­
вишься...
— Логично до слез.
— Плакать-то надо мне...
И опять я не захотел услышать то, что могло
наложить на меня какие-то обязательства. Зачем?
Проще надо. Проще. Господи, до чего же я
опустился! И за что Нинка должна все это терпеть?
За что? Разве мало пришлось на ее долю!..
Но я-то, я-то хорош! Значит, все эти намеки и
недомолвки вокруг были рассчитаны на то, что
я хоть чуть-чуть знаю Нинкину жизнь и с полу­
слова могу понять, о чем речь. А я, как полный
кретин, хлопал ушами и ни о чем не догадывался!
И Нинка — ни словом, ни намеком...
— Я тебе обещаю...— начал я, но в горле пере­
хватило. Я взял ее за руку, отобрал бутылку и
повел через двор магазина на главную улицу по­
селка.
— Ты что? — прошептала она.
— Так ближе.
— Отпусти руку, больно,— тихо попросила она.
— Извини... Значит, твой отец Ефремыч, а ты,
стало быть, Ивановна.
— Не Ивановна, а Георгиевна, но это не имеет
никакого значения.
— Да, ты права. Никакого.
Перед магазином толпа ожидала конца перерыва.
И когда перед нами неожиданно возникла эта
стена из удивленных, ухмыляющихся, сочувствую­
щих, наглых, любопытных и просто равнодушных
глаз, я застыл на месте. Нинка, шедшая чуть по­
зади, наткнулась на мою спину и тоже остановилась.
Говорок, плавающий над очередью, растворился
в длинной паузе.
— Леха! Хорошо, что я тебя встретил.— От
толпы отделился Гошка. Он совал мне в руки какую-
то бумажку и тараторил: — Выручи, будь другом,
заскочи до шести на склад, возьми рукавицы на
бригаду — там уже все оформлено. Понимаешь, не
успеваю я, кореш из города приехал... Сделаешь?
— Сделаю,— кивнул я.
— Порядок в танковых частях! — чересчур об­
радовался Гошка и, между прочим, кивнул
Нинке: — Передай Ефремычу, в выходной загляну
потрепаться. Пока!
И он ввинтился в толпу, которую отвлек наконец
от нас бесполезный вопль Веруни:
— Не прите разом! На всех хватит! Стекло раз­
давите, черти!
Я взял притихшую Нинку под руку и. медленно
повел ее по середине улицы.
«..Промышленные залежи нефти и
газа связаны в данном районе с терри-
генной толщей нижнего девона, пред­
ставленной в основном красноцветными
песчаниками, обладающими высокой по­
ристостью и проницаемостью. Разведка
месторождения осложнена многочислен­
ными разломами и сбросами, что часто
мешает оконтурить залеж методом интер­
поляции.
После случайно услышанной реплики Харитонова
о том, что Петро «не отдал» меня Ляхницкому,
я спросил у Гошки, в чем дело, почему из-за моей
скромной персоны вышел спор. Выяснилось, что
двоюродная сестра Гошкиной жены работает в сто­
ловой — в таких случаях для пущей достоверности
всегда указывается источник информации»— и она
собственными ушами слышала, как за бутылкой
вермута — тоже весьма достоверная деталь: в сто­
ловке, кроме вермута, никогда ничего не давали —
спорили Афоня и Ляхницкий. Как Ляхницкий орал
на всю столовую, что Петро размазня, чистоплюй и
трус, что все его разговоры о бережном отношении
к людям и технике — болтовня, прикрывающая не­
умение и трусость; что все эти договоры о соревно­
вании между вахтами — бумажки для сортира,
потому что все знают, что план бригады тянет он,
Ляхницкий, и Петру давно пора переходить в ясли
кормить детишек манной кашей, а не стоять у ле­
бедки.
Афоня слабо возражал: дескать, Ефремыч стал
последнее время приходить на вахту с перепоя, и
Петро заставил его взять отпуск, а на его место
пришел студент, который ни фига не умеет. Тогда-
то Лях и поспорил с Афоней, что он договорится
с бригадиром, поменяется рабочими и все равно
обставит Петра. Это чуть не произошло, потому что
Ляхницкий с Харитоновым друзья, но Гошка уве­
ряет, будто Петро устроил в конторе скандал и
обмен не состоялся.
Тогда и пришла Ляхницкому в голову идея
отозвать из отпуска Ефремыча — рабочих всегда не
хватало.
Обставил он все с блеском: верховой давно про­
сился в отпуск по семейным обстоятельствам — все
знали, что в городе у него была невеста и пришла
пора уговорить ее стать женой, рабочему пора было
дать высший разряд и перевести в верховые, а Ефре­
мычу лучше поработать — быстрее пройдет запой.
Когда я не знал всех подробностей, мне казалось
вое логичным, разумтШм, гуманным, что ли. Я не
понимал, что так бесит Гошку и заставляет мрач­
неть Петра. Теперь я чувствовал — что-то здесь не­
ладно.
Все это я выложил Нинке торопливо и сбивчиво,
потому что думал совсем о другом — о том, куда те­
перь повернут наши с ней отношения. Сейчас к чув­
ству досады на себя примешивалась жалость к Нин­
ке, желание защитить ее от неизвестных напастей. Но
разве это все? А где же любовь? Ее не было. Это ме­
сто в душе обуглилось. Но, может, чувство способно,
как феникс, возрождаться из пепла? Этого я еще не
знал, хотя в литературе ‘таких примеров не счесть.
Когда мы подошли к дому, Ефремыча на веранде
не было. Я остановился у дерева перед забором.
Нинка открыла калитку:
>
— Проходи.
— А удобно?
>— Проходи.— Она чуть подтолкнула меня.
Л9
 В это время из дома вышел... Ляхницкий. Я маши­
нально спрятал булькнувшую бутылку за спину.
— A-а, рабочая интеллигенция на отдыхе,— на­
смешливо протянул Ляхницкий.— А мне говорили, ты
непьющий.
— Ты чего? Чего тебе? — Нинка встала между
нами.
— А ты все хорошеешь...— Лях лениво сошел со
ступенек.— Ух, жара нынче! Что-то тебя последнее
время на танцах не видать. Да и тебя тоже.— Он повел
плечом в мою сторону.
— Перестань «тыкать»! Ты с ним свиней не пас! —
На скулах ее опять проступили веснушки.
— Ох, мощный из тебя адвокат! Ты же видишь —
студент молчит, значит, не обиделся. А, студент?
— Я иногда теряюсь при встрече с нахалами. Но
ненадолго.
Ляхницкий расхохотался.
— Чего приперся? — яростно прошипела Нинка.
— Не волнуйся, Нинуля, не к тебе. Эх, Нинуля,
помнишь дни золотые? — пропел он и медленно дви­
нулся к калитке.
Мне всегда казалось, что Лях старается подра­
жать какому-то киногерою, симпатичному рубахе-
парню вроде Крючкова или Алейникова. Но сейчас
ему это пе удалось — глаза были злыми, а улыбка
кривоватой.
Мы вошли в дом. Иван Ефремович сидел за сто­
лом в выцветшей голубой майке, дрябловатая кожа
на шее блестела от пота. Перед ним стояла початая
бутылка водки, на столе навалом лежали огурцы и
помидоры. Он вроде бы повеселел. Во всяком случае,
следов слез не было видно.
— Нинок, я больше пить не буду. Завтра иду на
работу. Лях очень просит и Харитонов тоже.
— Проспишься, будем разговаривать... Тарелку,
что ли, не мог взять? — Нинка стала прибирать на
столе.
— Ну, как там Петро? Все е технике безопасно­
сти беспокоится? — хихикнув, обратился ко мне Иван
Ефремович.— Я, говорит, тебя, Ефремыч, по технике
безопасности к станку допустить не могу... Небось,
когда через линию фронта на моем горбу ехал, про
технику безопасности не помнил. Лях, он знает, что
Ефремыч и по горло налитой лучше любого трезвого
работает, хоть с закрытыми глазами...
— Иди спать,— строго сказала Нинка.— Чего при­
стал к человеку?
— Опасайся добреньких. Я теперь всех добреньких
опасаюсь,— хитро погрозив мне скрюченным пальцем,
проговорил Иван Ефремыч.
— Не стыдно? Да если бы не Петро, где бы ты
был сейчас? — Нинка грохнула на столешницу дере­
вянное блюдо с хлебом.— Поешь, да спать. Четвертый
день на одной закуске держишься.
— Это как посмотреть! — снова хихикнул Иван
Ефремыч.— А если бы не я, где бы он был сейчас?..
Не хочу я есть.
Он медленно поднялся и, пошатываясь, вышел из
комнаты. Через минуту за стеной послышались при­
глушенные рыдания.
— Не обращай внимания, сейчас уснет,— сказала
Нинка.— Поешь чего-нибудь?
— Жарко. Он действительно тащил Петра через
линию фронта?
— Тащил. Квасу холодного хочешь?
— Ага.
Нинка вышла в сени и вернулась с бутылкой свет­
лого мутноватого кваса.
— Посиди на веранде минут десять, я быстро.—
Она сунула мне в руки чашку с отбитой ручкой и под­
толкнула к дверям.— Закрой, пожалуйста, ставни.
20
Квас приятно кисловатый. На дне бутылки плава­
ют изюминки. Холодный — зубы ломит.
Три часа — самая жара. Пахнет сухой землей и
теплым от солнца старым деревом. Двор небольшой.
Собственно, это не двор, а сплошной огород. Тропин*
ка, протоптанная от калитки к веранде, делит его на
две неравные части: на меньшей — несколько грядок
огурцов и десятка полтора кустов помидоров, на
большей — уходящие за дом картофельные грядки, по­
среди них две развесистые яблони. Вряд ли Ефремыч
справляется один. Наверное, Нинка мотает половину
майских лекций и семинаров, чтобы помочь отцу за­
садить этот дворик.
Нинка позвала меня в дом. В комнате был полу­
мрак, от свежевымытого пола поднималась прохлада.
Накрытый к обеду стол косо рассекали пробивающи­
еся сквозь щели ставней лучи. Посреди стола стояло
блюдо вареной картошки с тушенкой и укропом, и от
его запаха, смешанного с запахом свежих огурцов,
сразу захотелось есть. Перед тарелками стояли две
граненые стопки.
— Садись.— Нинка разлила по стопкам темную гу­
стоватую жидкость.— От этого не захмелеешь. Это до­
машнее, черничное. Для аппетита» До вахты пройдет.
— Мне же еще на склад заскочить надо... до ше­
сти...
— Да никуда тебе не надо. Ты что, накладных ни­
когда ие видел?
Я развернул бумажку, которую дал мне Гошка.
На листе ученической тетради в линейку каранда­
шом было нацарапано: соль — 2 пач., сахар — 4 кг,
макароны, или лапша, или вермишель — 2 кг, ту­
шенка — 4 банки.
— Соль-то он обязательно забудет. Это уж точно,—
сказал я.
Нинка подняла стопку, блеснувшую в солнечном
луче рубином в зеленой оправе:
— Давай, Леша, выпьем за хороших людей.
Мы выпили.
— А я хороший человек? Как ты думаешь?
— Ты? Ты любимый...
Она сказала это просто, глядя мне прямо в глаза.
И в простоте этой не было ни капли наигрыша или
кокетства. И можно было промолчать и не делать
вид, что не расслышал, не клясться в ответных чув­
ствах и не вымучивать сочувственно-понимающую
улыбку — короче, не проделывать всего того, что мы
проделываем, когда ие знаем, что сказать. Что бы я
сейчас ни сказал, ни сделал — все было бы фальши­
вым.
За стеной послышался тихий, как от зубной боли,
стон Ивана Ефремовича.
Нинка разлила по тарелкам окрошку.
— Ты не сердись на него, Алеша, он добрый, толь­
ко очень несчастный... Такое с ним бывает раз в году.
Через неделю все будет нормально.
— Почему несчастный?
— Так все сложилось. Не везло.— Она усмехну­
лась.— «Был человек в стране Уц, имя его Иов...» Мы
жили в таком же поселке под Иркутском. Там его все
за глаза звали Иовом. Есть такой в библии. Над ним
сатана с разрешения бога издевался. Женился отец
первый раз на хромой. Наверное, из жалости. У нее
долго детей не было. А когда он уходил на фронт,
она была беременна. Родила раньше срока. Мальчи­
ка... Жил он пять дней... Тут извещение пришло об
отце — пропал без вести. Она и подалась в какую-то
секту. Так постилась, что умерла от обыкновенной
простуды. А он в окружении был.
— Из-за этого он такой?
.— Нет. Из-за мамы. Очень он ее любит.
 — Разве она жива? — вырвалось у меня.
— Нет.
— Ты так сказала... любит...
— Видно, и мертвую любить можно. У него ни­
кого после нее не было. Не будем больше о грустном,
Леша, ладно?
На веранде послышались шаги.
' — Есть кто живой? — спросил сиплый голос.
— Заходи, Гоша.
В проеме появился коренастый Гошкин силуэт.
— Ефремыч, ты здесь? Со свету-то не разглядеть.
— Проходи, папа спать лег.
— A -а, теперь вижу. Хлеб да соль. Кстати про
соль-то,— хохотнул Гошка,— влетело мне от бабы-то
моей: который раз забываю соль купить, а бумажку,
где записано, я, видно, тебе, Леха, вместо накладной
сунул. «Небось,— говорит,— про пол-литра без бумаж­
ки помнишь!» Ха! Сравнит тоже! На пол-литру пол­
дня нацеливаешься, бежишь за ней черт-те куда, а за
солью специально кто побежит? Соль у соседей за­
нять можно, ты попробуй пол-литру займи! А ? Пра­
вильно я говорю?
Нинка поставила третий прибор:
— Садись, Гоша, с нами.
— Только от стола, но от твоей окрошки отказы­
ваться грех,— сказал Гошка, подставляя к столу та­
бурет.— У нас, Леха, такую окрошку никто делать не
умеет. И от лафитничка не откажусь. Дружок-то мой
по делу приезжал, даже посидеть не успели.
Окрошка действительно была отменной. При вос­
поминании о ней у меня и сейчас текут слюнки.
Словом «окрошка» мы часто презрительно назы­
ваем нечто негармоничное, неряшливо составленное
из несоединимых частей, случайное скопление част­
ностей, не способных создать целое. Попробовав
окрошку, сделанную Нинкой, вы бы не стали так
говорить. Вы всегда произносили бы это слово с то­
мительным благоговением и мечтательностью, как,
собственно, и произносим мы ого в жару в какой-
нибудь заштатной столовке, если знаем, что в меню
только перловый суп: «Эх, окрошечки бы!» Q чтобы
в ней так же, как в Нинкпной окрошке, вместо мя­
са плавали кусочки вареной воблы, а квас был чуть
горьковатым и холодным, и чтобы количество сме­
таны не только смягчало, но и подчеркивало остро­
ту, и чтобы огурцы по молодости и свежести своей
хрустели на зубах, а не вяло раздавливались, как
это бывает в столовских окрошках, и чтобы желток
был не нарезан, а растерт с какими-то специями —
с какими, нам знать не дано, ибо это уже секрет, а
может быть, талант...
Во время обеда Гошка нахваливал кулинарные
способности хозяйки и травил солдатские анекдоты,
ловко редактируя чересчур конкретные места этой
популярной серии. Я чувствовал, что он все время
хочет о чем-то спросить Нинку, но не решается.
Уходили мы с ним вместе. На веранде Нинка
сказала:
— Позвони мне завтра, как проснешься, в боль­
ницу. А ты,— обратилась она к Гошке,— передай
Петру, пусть не волнуется: или отец не выпьет боль­
ше ни грамма или я к Ляхницкому его не пущу...
Жара немного спала.
— Искупаемся,— предложил Гошка, когда мы
шли мимо кишевшего ребятишками пруда.
Трудно назвать купанием это полосканье в мут­
ной глинистой воде, особенно после тех пляжей, ко­
торые приглашали нас пристать к берегу и поне­
житься на их чистейшем, светло-светло-желтом — до
белизны — песке, волнистом и каком плотном на вид,
а на самом деле мягком и рассыпчатом, когда каж­
дое лето ходили мы под парусами вверх по реке
в университетский спортивный лагерь для показа­
тельных гонок и катания в спокойном затоне среди
низких песчаных берегов. Разве может сравниться
теплая, как суп, вода стоячих прудов и озер с про­
хладной, чуть замутненной свежестью речной воды!
Здесь пахло сухой пыльной травой и глинистым
раствором. Пляжик оккупировали мальцы, и мы
с Гошкой, окунувшись, уселись на корягу на про­
тивоположном берегу.
— Чего это Ефремыч так пьет? — спросил я пос­
ле довольно долгого молчания.
— Не пьют только столбы, потому что у них изо­
ляторы чашечками вниз,— сострил Гошка.
Он поерзал на коряге, подставляя солнцу спину,
потом свернул брюки, бросил их на траву и улегся
на спину, прикрыв глаза локтем.
— Сидеть лучше, чем стоять, лежать лучше, чем
сидеть, спать лучше, чем просто лежать,— глубоко­
мысленно сообщил он.
В наших краях долго торчать на дневном солнце,
если ты еще не покрыт загаром, не рекомендуется —
сгоришь, поэтому я накинул на плечи рубаху и сел
на землю, привалившись к коряге.
— Вообще-то он непьющий, как тот столб, Еф-
ремыч-то. Он только раз в году соскакивает. Зато уж
крепко. Недели на три... Нинка про мать тебе ничего
не рассказывала? — Он прищурился на меня одним
глазом из-под локтя.
— Нет.
— История эта тут всем известна. Только пере­
косилась она от бабьих языков на разные стороны.
Так что иногда не понять, о ком речь... Ефремыч-то
учителем был под Иркутском. Женился на какой-то
чокнутой, да еще хромой вроде.. Сдуру, наверное. Де­
тей нет, радости никакой. Он ей как учитель — про
науку, она ему — про бога. Набожная вдобавок была,
из старообрядцев, что ли... А тут докторша приеха­
ла. Петро карточку видел. Говорит, красивая очень.
Сама ленинградка, муж — летчик, получил назначе­
ние в те места. Она в нему поближе и перебралась.
Поселок-то еще меньше нашего. Сам понимаешь, учи­
тель да врачиха раз по десять на дню встречаются.
Ну, и началось у них... Любовь, только вроде как
у этих, ну, греков, что ли, в старину...
— Платоническая.
— Ну да. Хотят, а не живут. Тоже смех и грех...
Потом вроде мужа ее за какую-то провинность или
по болезни комиссовали. Опускаться начал, пить.
Покантовался он полгода в поселке и смылся. Когда
в Испании заваруха началась, Ефремыч туда собрал­
ся — языки он знает. Дело тут темное, никто ничего
толком знать не может, только, говорят, присохли
они друг к другу, докторша и Ефремыч, и говорит
она ему: «Плевать, дескать, мне на все — хочу от
тебя ребенка, а то, мол, убьют, и ничего у меня от
тебя не останется». Другие говорят, что Ефремыч ни­
чего такого при живой жене не допускал, учитель
опять же — нельзя вроде, и дело это мужик док­
торши, перед тем как сбежать, обтяпал. Ну да это
все равно, по-моему. Как ты думаешь? Тем более,
что Ефремыч в Испанию так и не поехал. Не успел.
— По-моему, не все равно, кто твой отец, подо­
нок или человек.
— Ишь ты! — опять сощурился на меня Гошка.—
Дай-ка закурить. Эта история всегда из меня пот
вышибает.
Он пошарил в свернутых брюках, которые поло­
жил под голову, и исхитрился вытащить из кармана
мундштук. Я разломил ему пополам сигарету. Одну
половинку он, как всегда, засунул за ухо. Закурили.
— Не все равно, говоришь? Родить — это одно,
а растить — совсем другое. Тут подумать надо, кто
21
отец, а кто нет. А насчет того, подонок —■не подо­
нок, тоже неизвестно: может он до тюрьмы докатил­
ся, а может, погиб геройски. Про то никто не зна­
ет — пропал человек, и все. У нас вот тоже в части
капитан был... Ну, это ладно,— перебил себя Гош­
ка.— Вернулся Ефремыч с войны хлебнувши по
уши — жены нет, померла. А докторша девчонку ра­
стит да его ждет. Дождалась. Счастье-то оно часто
на несчастье замешано, это давно известно. Ну и за­
жили они. Петро говорит, Ефремыч такое в письмах
про жену расписывал — прямо поэма. Не без дегтю,
конечно, потому что нерасписанные жили: мужик-то
ее — неизвестно, жив ли, помер... Ясно, кумушки об
них языки-то почесали, и девке, видно, доставалось,
больно она сейчас этих кумушек презирает — и ко­
торые в юбках, и которые в штанах. Как будто на­
рочно дразнит. Ну вот... А потом докторша пошла
в соседнее село роды принимать и не вернулась. Два
уголовника из колонии бежали, поймали ее, изнаси­
ловали, как звери, изуродовали до...
Гошка поперхнулся, закашлялся. Сигарета тлела
уже внутри мундштука. Он повернулся на живот н
стал выковыривать травинкой чинарик. Потом вста­
вил вторую половинку, пошуровал в свернутых шта­
нах, достал спички:
— Ефремычу-то не хотели ее показывать, не в се­
бе он был... Да где там!.. Было это в начале июля,
как раз в это время, как сейчас... Еле отходили его.
Месяц, говорят, пролежал молча — ни слова... Петро
к нему поехал. Торчал около постели все время, как
сиделка. Потом забрал их с Нинкой сюда... Скупнусь
я,— вдруг без перехода сказал Гошка и, разбежав­
шись, врезался в глинистую воду пруда.
Потом он выжал за кустами трусы и встал на
ветерке обсохнуть.
— Ты еще купаться будешь? — спросил он.
— Неохота: не вода, а суп.
— Тогда напяливай портки, дойдем до Петра. Тут
недалеко.
— А чего мне-то там делать?
— Пойдем, пойдем. Скажем ему пару слов, а то
переживает он из-за Ефремыча.
— А что он сам к нему не сходит? Друзья вроде.
— Не вроде и не друзья, а считай братья род­
ные — жизни друг другу спасли. Только полаялись
они в последний раз здорово. Петро его тряпкой, он
Петра сопляком обозначил. В общем, разругались
вдрызг.
— А как они с Ефремычем встретились?
— Это ты у Петра спроси.
— Мрачный он больно — не подступиться.
— Это Петро-то? — удивился Гошка.— Да ты что?
У него просто выражение такое, из-за зубов. Стес­
няется он при чужих.
— Тебя только за смертью посылать! — крикнул
Петро, высунувшись из окна второго этажа старого
деревянного дома, стоящего чуть в стороне от глав­
ной улицы поселка. Бревна венцов, судя по всему,
никогда не обшивались досками. Они были коричне­
вато-черными — то ли от смолы, то ли от копоти.
Огромный двухэтажный домина квартиры на четыре.
Из больших прохладных сеней на второй этаж
зела крутая лестница с купеческими балясинами,
кое-где замененными простыми досками. Петро ждал
нас на верхней площадке, которая оказалась и не
площадкой вовсе, а чем-то вроде летней столовой
с тремя большими окнами, два из которых выходили
во двор, а третье, рядом с дверью, обитой войлоком,
прямо в ярко освещенную солнцем комнату. В углу
против лестницы стоял большой стол, накрытый кле­
енкой. На столе — пепельница из замысловатой рако­
22
вины и небольшая синяя вазочка с букетом рома­
шек. Крашеный пол блестел как паркет, от стола и
от лестницы к двери тянулись две чистенькие до­
мотканые дорожки.
Все это никак не вязалось с тем Петром, которо­
го я каждый день видел на буровой — в промаслен­
ном ватнике под заляпанной раствором брезентовкой
или в видавшем виды, растянутом во всех местах,
штопаном-перештопаном свитере. Сейчас он был в
украинской рубахе с расшитой грудью — последний
крик здешней моды, в белых парусиновых штанах,
но почему-то босиком. Впрочем, я уже научился здесь
поменьше обращать внимание на одежду, побольше
на лица. А лицо у Петра было хоть и не таким мрач­
ным, как всегда, но озабоченным.
— Я уже собрался сам идти к нему,— говорил
Петро, пока мы поднимались по лестнице.
— Порядок в танковых частях! — заверил Гош­
ка.— Отсыпается он.
— У тебя всегда порядок. Есть будете? — спросил
Петро.
— Нужна нам твоя еда после Нинкиной окрошки
с таранькой! — Гошка скинул сандалии на полович­
ке, лежащем на верхней ступеньке.
— В комнатах духота, садитесь тут. Да не разу­
вайся ты,— сказал Петро, видя, что я замялся у по­
рога.— Проходи.
— Нинка обещала не пускать его, если что,— ска­
зал Гошка.— Как бы Ляху не пришлось завтра без
рабочего обходиться!
— Плохо ты Ивана знаешь,— невесело усмехнул­
ся Петро.— Если ему вожжа под хвост — не больно-то
он Нинку послушает. Очень уж он на меня в обиде.
На столе появилось несколько запотевших буты­
лок пива — большой дефицит в этих местах, особен*
но летом.
Я слушал их неторопливый разговор, который, ка­
залось, постоянно рвется на полуфразе, и чувствовал,
что для них любая пауза, ее ритм и продолжитель­
ность имели такое же значение, как длинный моно­
лог. Из этих обрывков я понял, что у Петра с Ива­
ном Ефремовичем была давняя договоренность: как
только надвигается опасность запоя, отец Нинки бе­
рет отпуск и не выходит из дому. На этот раз, что­
бы не подводить вахту, Ефремыч в отпуск не пошел,
поклявшись не прикасаться к бутылке. И все же
дважды он появлялся на работе с большого похмелья,
после чего и разразился скандал.
— Я что, не понимаю? — говорил Петро.— Пони­
маю. Только уж если слово дал...
— Слово... Болезнь ведь это...
— То-то и оно — болезнь. Мы ведь не в конторе
с бумажками. Мало ли случаев было? Сам знаешь—
— Знаю. Больно круто ты...
— Сколько можно в рабочих ходить? С его-то го­
ловой? Не это — был бы давно бригадиром...
— Это-то да...
— Не баба, пора кончать с переживаниями.
— Ему вроде как все неважно...
— То-то и оно.
— А может, Петро, мы с тобой чего не понима­
ем? А ? Я те скаж у: я про такое даже в книжках не
читал, чтобы по мертвой так убиваться.
— Братцы,— вмешался я,— а может, мне взять
да и перейти к Ляху, и все сразу устроится?
Они оба глянули на меня так, будто увидели впер­
вые. Я смутился и, кажется, покраснел:
— Нет, правда... Вы не думайте, мне с вами нра­
вится... Но если так все обострилось...
— Обострилось — притупим,— оборвал меня Гош­
ка.
 Ты в этом деле сторона,— сказал Петро,— я не
суетись, никуда ты не перейдешь. А с Ляхницким
мы разберемся. Пора.
И они опять про меня забыли. От реплик я воз­
держивался, только внимательно слушал. Говорили
они о каком-то Багрове, который зажал предложе­
ние об использовании попутного газа, обозвал Петра
на совещании верхоглядом и требовал, чтобы буро­
вики не совали нос в дела эксплуатационников. Не
знаю, что там было на совещании, но меня тоже
возмущала безжалостность, с которой сотни тысяч ку­
бометров газа выбрасывались буквально в воздух.
Когда я впервые ехал на ночную вахту, меня уди­
вило множество факелов, горящих в открытой степи.
Тогда я постеснялся спросить, что это такое. Теперь
знаю — это жгли попутный газ, отведенный из неф­
тяных скважин.
Один такой факел постоянно горит метрах в пя­
тистах от нашей буровой. Днем его почти не видно,
только еле заметно колеблется горячий воздух над
тонкой трубой отвода. Зато ночью он полыхает ярким
оранжевым языком, рвется в клочья на ветру, будто
хочет улететь, разгневанный тем, что горит впустую.
Но если ветер и сорвет пламя, факел снова зажгут,
чтобы газ не загрязнял воздух.
Так и исчезает в никуда свет и тепло, тепло и
свет.
Грустно, если задуматься...
К концу вахты мы успели поднять только поло­
вину колонны.
Около восьми припылила вахтовая. Первым из ку­
зова вывалился Ефремыч. Машина ушла к тридцать
первому номеру. На обратном пути она возьмет нас.
Когда сдавали вахту, Иван Ефремович даже не взгля­
нул в сторону Петра. Скинув брезентовки, мы побро­
сали их в тень вагончика и улеглись в ожидании
отъезда. Петро остался на буровой. Было видно, как
он что-то втолковывал стоящему у лебедки Ляхниц-
кому, а тот, слушая Петра вполуха, криво улыбался.
— Вот дае-е-ет!— пропел Афоня, слушая изме­
нившийся с приходом Ляхницкого ритм буровой.
Гошка, покраснев от натуги, продувал свой мунд­
штук.
— Лихач! — презрительно сказал он.— Лихач до
первого поворота.
— Ну и пусть лихач. Ты на график посмотри: как
они идут и как мы. Во дает!
И действительно, издали казалось, что вахта вы­
таскивает из земли не полуторатонные стальные све­
чи, а невесомые травинки: взвоет по-собачьи лебед­
ка — и свеча вынута, громыхнет коротко ротор — от­
винчена, в тишине поставлена на место, снова вой, и
вот серьги подцепили следующую свечу.
— Во дает! — повторил Афоня, косясь на Гошку.
Подошел Петро и на вопросительный взгляд Гош­
ки буркнул:
— Чего говорить с шалопаем! Чихать ему и на
искривление и на все остальное.
Гошка смачно сплюнул и вдруг зло засипел на
Афоню:
— Додергается твой Ляхницкий! Оборвет инстру­
мент — тебе же его выковыривать придется. Увидишь
тогда ускорение! От дохлого осла уши ты увидишь!
— Вре-е-ешь, он не оборвет!
Подкатила вахтовая. Как всегда, лучшие места
у кабины были уже заняты буровиками с тридцать
первого номера и несколькими «химиками». Первым
вскарабкался в кузов Афоня и уселся на корточки
в свой угол. За ним упруго, минуя лесенку, подве­
шенную к заднему борту, взлетел Гошка. Я переки­
нул через борт брезентовку, поставил ногу на сту­
пеньку и вдруг спиной почувствовал — что-то случи­
лось. Надо мной, еще держась рукой за борт,
в странной позе застыл Гошка. Рот его был открыт,
глаза уставились в какую-то точку за моей спиной*
Он медленно разогнулся и протяжно выругался. Го­
лова Афони, всегда сидевшая по уши в плечах, под­
нялась над бортом на удивительно тонкой гусиной
шее.
Я глянул назад.
На буровой все застыло. Только на верхнем кон­
це свечи, у самого мостика верхового, зацепившись
за что-то рукой, раскачивалась фигурка человека.
— Майна помалу,— услышал я шепот Петра, сто­
ящего рядом.— Плавненько, плавненько...
А в следующую секунду колонна еле заметно дер­
нулась, и фигурка полетела вниз, прямо на станок.
Охнули, как один человек, и молча посыпали из
кузова буровики.
Я привалился спиной к борту: ноги стали ват­
ными и не отдирались от дороги. Что может остать­
ся от человека, вонзившегося в металл ротора
с двадцатипятиметровой высоты? Роба, набитая ко­
стями, перемолотыми с мясом и кровью... И вдруг —
как обухом... Да ведь это же... Постой, постой... Пом­
бур стоит справа... справа... а слева... Это же Иван
Ефремович...
Даже сейчас, вспоминая эту минуту, я убежден,
что следующая мысль родилась не в голове, а где-
то под ложечкой. Она холодом поднялась к груди,
перехватила горло, заклубилась красным туманом
в глазах и наконец застучала в мозгу: «А ведь это
должен был быть я! А ведь это должен был быть
я! Я !»
Не хочется признаваться, но эта мысль поразила
меня поначалу больше самого несчастья. Может, по­
тому, что я еще на что-то надеялся, а? Слабое уте­
шение.
Мне не приходилось видеть смерть вблизи. Дед,
который жил с нами, умер в больнице, и на время
похорон нас с сестренкой отправили к соседям.
Второй дед умер перед самым моим совершенно­
летием. Разгоряченный от езды на велосипеде, ко­
торый отец собрал мне к этому дню из трех безна­
дежно поломанных машин, я кубарем скатился в про­
хладный подвал, где жили старики, и, влетев в ком­
нату, увидел непривычно по диагонали повернутый
стол, и на нем что-то накрытое простыней. У стола
торчал незнакомый седенький дедок и нараспев чи­
тал что-то неразборчивое по толстенной книге.
То, что я тогда почувствовал, было скорее удив­
лением, смешанным с испугом,— ведь еще неделю
назад дед, всегда веселый и ровный, хитро мне под­
мигивая, украдкой опрокидывал перед обедом стоп­
ку водки, настоянную на лимонных корочках и трав­
ке, и потом мы вместе, хихикая, доливали в графин
из потайного шкалика, чтобы бабка, не дай бог, не
заметила убытку. К удивлению моему примешива­
лась досада: завтра предполагалось впервые отме­
тить мой день рождения, и вместо этого — на тебе!
Щенячья незамутненная радость существования
не давала тогда даже думать о смерти.
А теперь?
«Это должен был быть я!» Ведь если бы Петро
не вмешался в тот дурацкий спор Ляхницкого с Афо­
ней, Харитонов, не желая портить отношения с Ля­
хом, перекинул бы меня в его вахту. И лежал бы
я сейчас кровавым месивом на буровом станке, и
мозги мои смешались бы с глинистым раствором, ко­
торый заливает все вокруг во время подъема ко­
лонны...
23
 Петро сразу же сообщил в контору по рации о не­
счастном случае. Обещали немедленно прислать
«скорую». Но медики ничем не могли помочь Ивану
Ефремовичу. Когда я поднялся на буровую, тело его
уже положили в тень от лебедки и накрыли бре­
зентом.
Бледность, смешанная с загаром, придавала лицу
Ляхницкого пыльный оттенок, глаза стали плоскими,
бесцветными, горбинка на носу резко обозначилась
двумя белыми полосами. Каждому вновь подошед­
шему, и мне в том числе, он деревянным голосом
объяснял:
— Рукавицу он почему-то рваную надел, ведь но­
вые есть. А у него наладонник-то рваный... дыра,
вроде кармана... он пптльку-то сунул, а она в этот
карман и попала... А Толька кепку поправлял, а я
думал, он мне «вира» сигналит...
И действительно, в вышине, зацепившись за коль­
цо шпильки, висела рукавица. Иструмент так и не
опустили, а зажали клиньями — до приезда следо­
вателя.
Я очень ярко представил себе всю картину: Еф­
ремыч защелкнул элеватор, поймал привязанную ве­
ревкой к серьге шпильку — все это я проделывал ты­
сячу раз,— сунул ее в верхнее отверстие проушины,
а в нижнее сразу не попал; он надавил на шпиль­
ку, кольцо скользнуло в дыру на рукавице, а Лях­
ницкий, не дожидаясь знака помбура, дернул ко­
лонну вверх.
Я представил себе, как мокрая от раствора и пота
рукавица зажала руку Ивана Ефремовича, как она
медленно соскальзывала со вспотевшей ладони, как
судорожно цеплялись пальцы сначала за кольцо
шпильки, потом за край элеватора, как дернулась
под этой рукой колонна, когда Ляхницкий стал ее
опускать, как соскользнула она, ломая ногти, с по­
следней опоры...
Тут у меня началась отвратительная дрожь под
лопатками...
Первым прискакал па своей «макаке» Харитонов.
Сразу за ним приехали на «гааике» следователь с по­
мощником. Через несколько минут появилась «ско­
рая». Почти на ходу из нее выскочила Црнка. Она
бросилась ко мне:
— Ты жив! Слава богу! А то нам позвонили: не­
счастный случай на двадцать пятом. А что, кто —
ничего не известно...— Она оглянулась.— Что у вас
стряслось? Где отец-то?
— Нина, ты...— Я взял ее за плечи и хотел уве­
сти в вагончик.— Не надо было тебе приезжать! —
вырвалось у меня.
Она остановилась и, круто повернувшись, бегом
кинулась к мосткам. Я остался стоять на месте. Чем
я мог ей помочь?
Хвала тому, кто придумал эту церемонию — по­
минки. Раньше я, как многие, думал, что обычай этот
циничен и безобразен: как же можно есть и пить,
когда умер человек? Ведь это варварство! Но теперь,
глядя на Нинку, я понял, что только эти простые,
житейские, привычные и необходимые заботы о том,
как рассадить пришедших, чем накормить, что по­
купать, у кого занять денег,— только они помогают
оправиться от шока, пережить первую, казалось, не­
переносимую боль потери, притупляют остроту горя,
хоть как-то заполняют пустоту одиночества.
Народу пришло человек сорок. И когда стояли,
переминаясь с ноги на ногу, группками на веранде,
во дворе, по углам, и когда сели за стол, говорили
только о Ефремыче. И было ясно, что разговоры эти
24
ведутся не потому, что поминки обязывают, а по­
тому что всех взволновала нелепая гибель хорошего
человека, незлобивого, умного, доброго и очень не­
счастливого. Вспоминали случаи трогательные и
смешные, грустные и нелепые. Даже Афоня, мрачно
молчавший все время, под конец не выдержал и,
прервав кого-то на полуслове, заявил:
— Это что! А вот когда после двенадцатого но­
мера прошлый год за ускорение и за нефть получи­
ли, я три дня это дело обмывал. На третий день иду
чуть не на карачках, навстречу Ефремыч. «Домой-то,
Афанасий, говорит, дойдешь?» — «А куда же мне,—
говорю,— еще идти-то?» — «Может,— говорит,— дове­
сти тебя?» — «Фига,— говорю,— у меня свои ноги
есть». Наутро просыпаюсь, матуха мне говорит, мол,
свалился я у пруда, а Ефремыч, оказывается, за
мной шел — домой приволок, потом сбегал до сто­
ловки и полчекушки на утреннюю опохмелку принес.
Во-о-о!
Буровики коротко хохотнули, а Афоня залился
тонким заикающимся смехом.
Меня поразила эта глупая и мелкая история не
сама по себе, а тем, что даже такой завистливый и
недобрый человек, как Афоня, нашел слова вполне
для него искренние, чтобы выразить свое уважение
к погибшему,— Афоня, который из-за своего мелоч­
ного самолюбия не уважал, казалось, никого.
А ведь на месте Ефремыча мог быть я. Что ска­
зали бы на поминках обо мне? Не на гражданской
панихиде, нет — там всегда найдется штатный ора­
тор,— а именно на поминках! Ведь я бы никогда не
пошел за пьяненьким Афоней, чтобы не дать ему сва­
литься в канаву, и уж наверняка не побежал бы в сто­
ловую за «соткой» для него. И что вообще я сделал
такого, за что люди могли бы помянуть меня доб­
ром? Много ли радости я принес родным? Что, кро­
ме разочарования и пустоты, могу принести я Нин­
ке? Кому я хотел мстить? И за что? Чего стоит мел­
кая, подленькая, пошлая измена перед лицом Смер­
ти и Жизни? Хотя... Смерть есть смерть. Бесконеч­
ное ничто. Это для живых важно, какая она, под­
лая или героическая, случайная или естественная,
опошлена словоблудием или возвышена долгой па­
мятью. Для смерти — все равно. Поэтому черт с ней,
со смертью. А вот жизнь — ее нельзя оскорблять, как
мы это часто, не задумываясь, делаем. Ни свою, ни
чужую. Если хочешь, чтобы на твоих поминках было
что сказать...
За все время Петро не произнес ни слова. Он силь­
но осунулся, на скулах вздулись желваки: видно,
здорово переживал эту смерть. Когда нетрезвый шум
за столом усилился, он вышел в сени. Я пошел за
ним.
Петро сидел на ступеньках веранды и курил.
— Это я виноват,— вдруг глухо сказал он.— Надо
было гордость-то в карман спрятать да поговорить
с ним по-хорошему. Ничего бы и не было.
— Говорят, Ляхницкого судить будут? — спросил
я после паузы.— Это правда?
— Выкрутится,— ответил Петро.— А вот Харито­
нова, наверное, снимут.
Он долго мял в руках мундштук потухшей папи­
росы, потом щелчком выбросил его в огород и тихо
сказал:
— Он тогда еще, в конце войны, говорил мне,
что смерть должна быть со смыслом, а иначе уми­
рать стыдно, если не от болезни... И вот сам... Знал
бы ты, какой он был. Вот ведь что жизнь с челове­
ком сделала... Раз — и нет. В чем смысл-то?
На веранду вышла Нинка.
— Вы здесь? А я уж думала... Ты, Леш, не ухо­
ди пока, ладно? — Голос у нее сорвался до шепота.—
Вот какие у нас дела! — Она вдруг уткнулась мне
в шею и затряслась в беззвучном рыдании.
Петро сидел на ступеньках спиной к нам и. мол­
чал, пока Нинка не успокоилась. Потом сказал:
— Ты, если что — к нам. Поняла?
— Да, Петя, да. Пойду я.
Она вытерла моим платком слезы и скрылась
в доме. Шум, доносившийся из открытых окон, ста­
новился все громче.
— Хорошая она девчонка,— сказал Петро,— жал­
ко, совсем одна теперь.
В словах его не было никакого намека, но я по­
чему-то почувствовал, что краснею. Я всегда ненави­
дел это свое дурацкое свойство — краснеть — и пото­
му разозлился. Видимо, Петро это понял.
— Это я вообще... не про тебя,— сказал он.
— Знаю.
Мне очень не хотелось сейчас, чтобы этот разго­
вор продолжался. Что-то странное зрело во мне,
в чем надо было разобраться. Что-то недодумал я
там, за столом. И потом, мысли, какие бы они ни
были возвышенные,— только мысли. Их надо под­
креплять чем-то очень конкретным. Поступком. Дей­
ствием. Только каким?
— Ты где зубы-то потерял? В плену? — перевел
я разговор в старое русло.
— Это не плен был. Угнали меня.— Он долго
мял в руках и раскуривал новую папиросу.— Мы на
заводе работали. Сам понимаешь, где потяжелее:
РУДУ грузить, болванки в штабеля укладывать...
А кормили к концу войны все хуже и хуже. Однаж­
ды дали гороховый суп и цветом и запахом — ну чи­
сто детское дерьмо. Когда мы отказались это есть,
нас просто оставили без обеда. На следующий день
дают первое то же самое, а на второе здоровенные
котлеты с пюре. Запах от них такой вкусный — баш­
ка кругом. Но предупреждают: кто не съест пер­
вое, не получит второго — мисок, дескать, больше
нет. Сидим, не жрем, а слюнки текут, брюхо подво­
дит. Я-то схитрил: рядом со мной, за шкафом, дере­
вянные башмаки стояли, для работы на кухне, я
незаметно и выйлеснул в них эту вонючую гадость.
Иду за котлетами...— Петро усмехнулся.— Так и не
попробовал я тех котлет. Ну вот. Не дошел я до
раздаточного окошка — гляжу, поднимается один из
наших с миской в руке, идет к тому самому окошку
да как плеснет эту вонищу повару в харю. Повар-то
русский был, но такой гад, каких мало. Что тут на­
чалось! Конвойным без надобности стрелять запре­
тили — рабочих рук и так нет,— они попервоначалу
здорово растерялись. Ребята стали ворота ломать,
проволоку рвать чем попало. Но потом те очухались
малость. Я выскочил на крыльцо, а тут конвойный.
Стрелять он в меня не стал — видит, сопляк — а при­
кладом в зубы сунул. Все, гад, пересчитал. К тому
времени наши кое-каким оружием разжились, охра­
ну в караулку загнали — охрана-то тоже старики да
дети почти, телефоны пообрезали — и деру. Врассып­
ную, конечно. Про то, как я пять дней шел, не зная
куда, лучше не вспоминать. Все по ночам, языка-то
не знаю, мерзну, с голоду загибаюсь: На пятый день
свалился в каком-то сарае. Ну, думаю, все, с конца­
ми. И все котлеты проклятые мерещатся. Здоровые,
пахнут, заразы, и пюре на молоке. В общем, поте­
рял сознание. Тут меня Ефремыч и нашел. Он и еще
двое из лагеря для военнопленных бежали. Те двое
ночью ушли, а Ефремыч со мной остался. Три дня
меня выхаживал, жратву где-то доставал, отварами
из корней отпаивал: что-то с брюхом у меня тогда
было... А потом почитай неделю на спине волок, по­
ка до наших не дотащил. Да, брат, посмотрел бы ты
тогда на Ивана! Какой он был... Он, когда мы днем
3 «А врора» JS& 10
отлеживались, книжки разные рассказывал. Про
смерть это тоже из какой-то книжки. Американской
вроде, не помню точно. Да... Вон как все поверну­
лось. Получается — зря человек столько мучился? А ?
Как ты думаешь?
Я не знал, что ответить. Чувствовал, что не зря,
а почему — не знал. Кроме того, меня потрясла ин­
тонация, с которой рассказывал Петро. Он все время
улыбался, будто стеснялся этой истории, торопился
скорее закончить рассказ, с его точки зрения — ма­
лозначительный. Но проблескивали на молодом лице
металлические зубы и срывался голос при всяком
упоминании об Иване Ефремовиче.
Чем отплатит жизнь этим людям за то, что они
пережили? Что получил Иван Ефремович? Ничего?
А может, короткую, но настоящую любовь? Ведь это
тоже не каждому дано. А что получит Петро? Где
плата ему за потерянное детство?
Я не верю ни в бога, ни в судьбу. Но я верю, что
есть в мире равновесие. Свет и тьма, холод и жара,
боль и радость, страдания и покой — все уравнове­
шено. Правда, полюс не может поделиться с эквато­
ром своим снегом, а экватор не подарит полюсу свои
ливни. Но люди-то должны делиться! Или среди лю­
дей тоже одним — холод, другим — тепло? Если так,
то это несправедливо!
...Скважина № 25 была закончена бу­
рением в последней декаде августа на
отметке 1936 м. При опробовании она
дала фонтан с дебитом 24 т/сут.
Мы заступили на вахту, когда раствор был уже
заменен водой и началась откачка. От скважины
метров на двадцать пять в сторону отходила тол­
стая труба. Она лежала на металлических козлах вы­
сотой в человеческий рост.
Скоро приехали на машине несколько человек из
конторы и треста. Среди них были Харитонов и Игорь
Седых. Комиссия собралась чуть поодаль от отвер­
стия трубы, в котором мог свободно поместиться
здоровенный кулак. Все явно волновались: вытирали
потевшие лысины, нервно мяли в руках шляпы, пы­
тались по забывчивости закурить, хотя курить было
строжайше запрещено — кто знает, что может выки­
нуть скважина! Харитонов болтался по буровой, ко-
сясь на манометр, и изредка тихо переговаривался
о чем-то с Петром и Гошкой. Игорь Седых вообще
ушел в поле и маячил метрах в двухстах от вышки.
Я тоже волновался. Будет нефть или нет? Зря мы
дырявили старушку Землю, или она воздаст нам за
труды?
Петро хмурился. Ему, кроме всего прочего, было
неловко перед Харитоновым, которого после окон­
чания работ на двадцать пятом номере переводили
в контору, а на его место был уже назначен Петро.
Труба вдруг заурчала и плюнула грязно-желтой
порцией воды. Все сбились в кучу и застыли. Труба
рыгнула и выплюнула порцию побольше. Потом еще
и еще. Наконец что-то засвистело, зашипело, и из
отверстия рванул и сипло завыл фонтан газа, свет-
ло-коричневого от разорванной на мельчайшие капли
нефти. Метров сорок уходящей под уклон лужайки
сразу же залило темно-ржавой вязкой жидкостью.
Нефть собиралась в лужицы, стекала маслянистыми
ручейками по склону, накапливалась в ложбине ра­
стущим озерцом. Фонтан бесновался и вопил от ра­
дости, что наконец удалось вырваться из вечного
мрака.
Памятник Петро сварил в мастерских из тонкого
швеллера. Колонка была похожа и на буровую выш­
ку и на солдатский обелиск со звездой на вершине.
25
Я написал, а Гошка выбил на медной табличке: «Са­
довников Иван Ефремович — родился 13.XI.1912, ио-
гиб 9.VII.1957».
Как только мы установили и покрасили памятник,
Петро и Гошка ушли. Мы с Нинкой остались вдвоем.
Она, не поднимая головы, возилась над могилой
с какой-то рассадой, я носил в ржавой консервной
банке воду из ключа. Не было сказано ни слова. По­
том, когда мы, так же молча, прибрали у могилы
сор и вымыли руки, она, не оглядываясь, пошла
в сторону от поселка, к густой березовой роще кило­
метрах в полутора от кладбища. Я побрел за ней.
Был один из последних дней августа. В это вре­
мя у меня всегда портится настроение, потому что
впереди — осень. И хотя в наших краях настоящая
осень, с холодными долгими дождями и слякостью,
наступает только в самом конце октября, все равно
это предощущение часто гнетет меня. Зиму я тоже
не люблю, но она терпима, потому что за ней — не­
избежна весна.
Осень, да кладбище, да тяжелый разговор впере­
ди... А каково же Нинке?
После похорон я был у нее раза три-четыре.
И все по делам: починить калитку, натаскать в не­
большую цистерну воды для огорода, забросать ста­
рую и выкопать новую яму для мусора на задвор­
ках. Во время этих посещений мы почти не разго­
варивали: Нинка попросила пожить у нее двух сво­
их сокурсниц, и кто-нибудь из них всгда торчал по­
близости. Да и трудно было бы объяснить, что со
мней происходит. Я не мог понять, серьезным ли,
настоящим было мое отношение к ней. Она пугала
меня своей открытостью, беззаветностью, полным пре­
зрением к тому, что подумают другие. Я боялся той
ответственности, которую налагала на меня ее лю­
бовь. А она любила по-настоящему, в этом я не со­
мневался. Мне казалось, я тоже. Но ведь и та лю­
бовь, которая обернулась сейчас для меня досадли­
вым презрением, тоже недавно казалась любовью.
Противные же оттенки бывают иногда у этого слова!
Мы вошли в рощу. Сухо. Светло от бликующих
под солнцем бело-черных пестрых стволов. Мягко
пружинит под ногами трава. Тихий шелест погло-*
тил все шумы, кроме птичьего цвирканья. Солнце
просвечивает сквозь Нинкин сарафан, обрисовывая
плавные линии ее тела, и ничего не остается во мне,
кроме желания обнять ее — и забыть, забыть обо
всем.
Нинка обернулась. Я думал, она хмурится или пла­
чет — ничего подобного. На губах ее мягкая, покой­
ная улыбка. Она ждала, прислонившись к дереву,
когда я подойду поближе.
— А я боялась, что ты не пойдешь за мной. Спа­
сибо.
— За что спасибо? Вот, ей-богу...— Я опять по­
краснел как школьник.
— Ты же избегаешь меня последнее время.
— Я думал... Иван Ефремыч... Тебе не до ме­
ня...
— Отцу теперь ни помочь, ни повредить ничем
нельзя. Осталось только помнить. И не надо об этом,
Алеша. Не в Э 7 0 М дело. Я ведь чувствую,..
Она осторожно обняла меня и зашептала на ухо: ,
— Ну чего ты боишься, Лешенька, я-то ведь
люблю. Остальное не важно. Я знаю, у нас с тобой
ничего не выйдет. И пусть, я все равно буду любить
тебя — и никакой обиды, честное слово.
Она обняла меня крепче. Ее горячее тело приник­
ло к моему. Голова пошла кругом. В долгом, долгом
поцелуе губы ее вдруг стали прохладными, а земля
подо мной стала тихо покачиваться. Я оторвал ее от
26
себя. Она опустилась на траву, не сводя с меня
взгляда. Глаза ее стали темными и глубокими. Я сел
на пенек. Кровь постепенно отливала от головы.
Вдруг Нинка рассмеялась:
— А ты сейчас похож на рыбу, выброшенную на
берег!
— Дурочка, чему же ты радуешься? Хочешь, что­
бы меня кондратий хватил?
— Ну чего ты отпрыгнул-то? Иди, сядь рядом.
Я сполз с пенька и примостился рядом с Нинкой.
Она положила мне голову на плечо.
— Леш, а Леш, только ты не пугайся... Мне от
тебя ничего не надо, ей-богу, только... Я ребенка хо­
чу. От тебя,— сказала она шепотом и вдруг заторо­
пилась.— Ты не бойся, никто никогда не узнает.
И ты о нас никогда не услышишь, честное слово! Он
будет похож на тебя, я его воспитаю таким же, кля­
нусь. Я уеду куда-нибудь — и все. Дом продам, по­
том работать начну. Он никогда не будет нуждаться.
Я прошу тебя, Алеша!
— Нинок, опомнись! Ты что?! — Чувство, охватив­
шее меня, иначе как ужасом не назовешь.— Что ты?
Ну давай поженимся, и все будет нормально...
— Нет, нет! Это в тебе совесть, а не любовь го­
ворит. Не надо. Эх, не понимаешь ты... Я ведь не ог
одиночества и не с горя. Я люблю тебя, и это на
всю жизнь, я знаю. А ты не можешь меня полюбить
ни сейчас, ни потом. Я знаю, я все знаю про тебя...
и про ту, с пятого курса... с которой... Я помню, как
ты на наших вечерах смотрел сквозь меня. Ты же,
кроме нее, никого не видел. Ну и пусть! Ты не мо­
жешь, и ты не виноват. Но ведь ты влюблен в меня
немножко, и тебе не будет противно? А ?
— Нинок, я уже ничего не могу понять... Но ре­
бенок... Нет... Нельзя. Как же я-то потом буду? Да­
вай, давай поженимся! Сегодня!
Она посмотрела мне в лицо. На глаза ее наверну­
лись слезы. Она встала, отряхнула подол. Я тоже
поднялся. Она помедлила, потом поцеловала меня
в щеку, и в полном молчании двинулись мы к по­
селку.
Только у своей калитки она спросила:
— Попрощаться зайдешь?
Я хотел вместо ответа поцеловать ее, но она от­
странилась :
— Тебе ведь не хочется. Пока.
И пошла к дому.
После того как я перестал часто видеться с Ншт-
кой, свободного времени оказалось полно, поэтому
отчет мой был почти готов, хотя до конца практики
оставался месяц. Как ни уговаривали меня Петро и
Гошка— я решил уехать.
Два дня я мотался с «бегунком». Вечером перед
отъездом устроил отвальную. Поезд уходил в два ча­
са ночи, до станции было семь километров. В поло­
вине двенадцатого я уже знал, что так и не попро­
щаюсь с Нинкой...
Больше я ее не видел.
Простит ли она меня когда-нибудь? А ?
Впрочем, она-то, может быть, простила...
Я стоял в пропахшем табаком и гарью тамбуре
и старался различить в темноте среди редких буро­
вых огни нашего двадцать пятого номера. Завтра
мая вахта выйдет на демонтаж вышки, и огни по­
гаснут. Сегодня они еще должны гореть. Но я так
и не нашел их.
Скоро вышки кончились. Поезд шел мимо уже раз­
буренной Лысогорской площади, усеянной полыхаю­
щими в темноте факелами.
Это горел попутный газ.
Василий Горохов

* Вот такими
ночами
Здравствуй, шли в р а з в ед к у
береза м оего б о со н о го го детства! отцы.
Ты оби д не таи,
я, р одн ая, тебя не забы л; *
ты же зн аеш ь, В алялся х л еб
что труд мне достался в пыли дорож ной,
в наследство, — и каж дый м ог его топтать...
человек без работы И я припомнил
что птица без крыл. г о д тревожный,
и ум и ра ю щ ую мать,
Я рад, и суп зелены й из крапивы . . .
что ты стала вы сок ой Подумать только:
а стройной б р ош ен х л еб !
и стоишь п од ветрами, А тот, кто бросил,
листвою зв ен я .... знать, счастливый
и от б о л ьш о го счастья —
Будут песни мои
слеп,
народа достойны —
а может быть,
ты их пой,
он просто м ол од —
вспоминая меня.
и в этом нет его вины, —
и знать не знает он
* про го л о д
в го д и н у тяжкую
К акое поле каменистое! войны .
Как трудно з д ес ь
растить хл еба !
О х ты, август —
В лю бом труде
врем я золотое,
крестьянин выстоит —
что ты сдел а л
уж такова его
с нашим сладким сном :
су д ьб а %
нам и во сне,
П ускай счастливой как птицам, нет покоя,
будет доля, мы в гости в л ес
земля — зел ен ою спешим бегом
вокруг. на встречу с первы м и грибами,
Ты вспоминай они как Дон-Кихот и П анчо
почащ е поле — к нам добр ы ,
то, каменистое, снимая ш ляпы
мой др уг. г о р д о п ер ед нами,
они нас ждут,
лукавы и щ едры ...
*
*
Солнце скры лось В н еб е сол н ц е сияет —
за лесом — мчится п о езд вп ер ед.
ни зв езд ы , 4 Туча вдал ь уплывает —
ни огн я. мчится п о езд вп ер ед.
Н очь густая
навесом Гром затих, усп ок оя сь,
вдруг накрыла м еня . дым п ови с на столбе .. .
Знай, что это не п о езд —
И на ощ уп ь ногами
сер д ц е мчится к тебе.
раздвигал
я кусты.* Перевел с марийского Александр Шевелев
 Николай Кузьмин
Неотступный
ПОВЕСТЬ
— Волох, сказать, сколько ты заработал в не­
делю?
— Скажите. Очень интересно.
— Пятьдесят шесть рублей!
— Ого! Так вы меня поздравляете?
— Оставь свои шуточки, Волох! — Этот юнец
слишком часто выводил мастера из себя.— Ты не
видишь дальше собственного носа. С чем поздра­
вить? Со снижением расценок? Ты вообще-то ду­
маешь что-нибудь?
— Прежде всего я думаю, что не обязательно
орать на меня,— сказал Ромка, погасив улыбку.—
А еще думаю, что хорошая производительность
труда никогда и нигде не считалась провинностью.
По-вашему — иначе?
Мастер Фролов как на столб налетел. Черт
возьми, а юнец-то зубастый не бестолково — знает,
где подкусить! Выходит, с ним надо ухо держать
востро! Как бы не наломал дров молокосос...
— Послушай, Волох, поговорим серьезно,—
подобающим тоном начал Фролов.— Не надейся
спровоцировать меня на безответственные заявления.
Я не могу быть против высокой производительности,
сам понимаешь. Но за счет ухудшения качества
продукции — это не пройдет! Ты не в состоянии за­
рабатывать пятьдесят шесть рублей.
— Но ведь заработал,— резонно возразил Ромка.
— Значит, я что-то недоглядел...
Фролов помолчал, обдумывая дальнейшую так­
тику: уговор или натиск? Ошибочно, по известному
шаблону принимая Ромкино рвение за плачевный
итог плохо понятого материального стимула, он
хотел найти выразительный довод против козней
рубля. Верная, неоспоримая в интересах цеха мысль
была, слов почему-то не хватало. Ромка сам об­
легчил затруднения мастера, сказав:
— Кстати, со мной уже говорили серьезно.
— Кто, Виктор?
— Неважно. Я к тому, что вам не стоит напря­
гаться. Могу объявить сразу: буду работать так,
как найду нужным.
Он испугался своей храбрости и убежал к себе
в комнату, однако с ощущением и видом победи­
теля. Предполагая, что Фролов это дело так не
оставит, завалит грошовой работой, Ромка полный
день решал ходы самообороны: готовил объясни­
тельные речи для начальника цеха, общего собра-
Окончание, См, «А вр ор у» № 9, 1975,
28
ния, для всего трудового народа — будто на пло­
щади митинговать целился. Каково же было его
удивление, когда на другое утро Фролов неожиданно
расщедрился на растровые заказы.
— Возьми-ка, Волох, вот это, это и вот это
-еще,— передал долгожданные конверты.— Хотел
попробовать — давай. Только без прикидки не раз­
множать. Сделай одну-две копировки, принеси, по­
смотрим. Все понял?
Ромка кивнул, тщетно подавляя обуявшую его
радость, полетел на рабочее место проворней, чем
когда-либо. Нечаянный вопрос мастера — все ли
понял? — он пропустил мимо ушей, потому что
в первый момент просто не задумывался. Но потом
внезапная уступчивость начальства все-таки насто­
рожила Ромку. После вчерашней стычки, после того,
как целый месяц не давали сложных заданий,
вдруг — растр, который чуть не вдвое дороже обыч­
ной, штриховой заливки рисунка. Ромка терялся,
подыскивая различные объяснения поступку Фроло­
ва, но так и не находил...
А ларчик, как всегда, открывался просто.
Ромка незамедлительно изготовил исходные не­
гативы, на чем, казалось, уже «собаку съел». Ну что
там: заложить на стекло в контактной установке
кусок пленки, сверху позитивы, потом крышкой
прижать, потом дать внутри свет, извлечь, про­
явить, закрепить, высушить этот полуфабрикат —
вот и все. Пока негативы сохли в шкафу, Ромка
успел отщелкать одну штриховую работу, С трепе­
том новичка взялся за растровую недоступность, сде­
лал несколько проб, пригласил мастера оценить их
достоинство.
— Не пойдет,— едва глянув на стенд, где лепи­
лись подсвеченные пленки, сказал Фролов.— У тебя
темнее. Неужели не видишь? А вот и пятна. Сравни
с оригиналом.
— Вижу,— сказал Ромка.
— Зачем же звал меня? Мог и сам понять. По­
пробуй убавить экспозицию. Или контакт переделай.
Подавленный и злой на себя за то, что поспешил
привлечь очевидца оплошки, сдернул Ромка со
стекла пробы, ушел молчком. По совету, сократил
время вспышки, снял новые копии, проанализировал
результат на собственный глаз. Опять чернота! Осо­
бенно замечалось это по синей краске, которая дол­
жна была стать на рисунке небесами. Растровый
снимок в отличие от штрихового создает в конеч­
ном итоге полутона, мягкий переход расцветок
этикетки из одной в другую, что достигается мель-
чайшей, почти неразличимой сеткой полосок. На
Ромкином позитиве эти полоски получались жирней,
чем нужно, а в некоторых местах даже сливались,
и на печатной форме здесь вышли бы пятна. Пре­
ступно оглянувшись, он быстренько смахнул долой
улики своего неумения, засунул их в мусорный
ящик поглубже, припорошил обрывками пленок и
бумаг, после чего дал себе волю загрустить не на
шутку.
Так вот он, ларчик!..
Теперь-то Ромка действительно все понял.
Вплоть до обеда он провозился с проклятыми
пробами: делал в третий, в четвертый раз на самой
мизерной экспозиции — и все плохо. Виктор тем
временем, высвистывая концерт популярных мело­
дий, заведенно обхаживал свой агрегат, наполнял
кафельную емкость с проточной во^ой готовыми, без
осечек, пленками. Сперва он пробовал вмешаться
в Ромкину беду:
— Ну чего? Не получается?
— Получится,— глухо ответствовал Ромка,—
пустяки,— и был доволен, что густой полумрак пря­
чет от Виктора его раздосадованное лицо.
Спустя полчаса соболезнующий товарищ домо­
гался вновь:
— Ладно, Роман Андреевич, что у тебя там не
идет? Дай помогу.
— Делай свое дело, не мешай! — уже не владея
собой, отрубил он и добился-таки отступления Вик­
тора.
На грех, после первого месяца ученичества Ромка
имел неосторожность сказать, что освоил технику
размножения под корень. Сам он верил тому, ибо
шефствующий Виктор не утаил ни мало-мальского
секрета профессии, теория которой уложилась бы
в брошюрку из пяти страниц. Виктор тогда усмех­
нулся, спорить не захотел, однико он-то знал, какой
пуд соли надо съесть, чтобы провозгласить себя
квалифицированным. Теперь и Ромка это почуял,
но позвать на помощь не расхрабрился. Вот и скла­
дывалось: уже обед подступил, а растровая работа
ни на шаг не продвинулась к превращению в удво­
енные, против штриховых, копейки и рубли.
— Не пойдет,— говорил мастер с показной го­
речью.— Лучше того раза, но все равно недотянул.
Может, отдашь это задание Виктору?
— Благодарю вас, нет! — «корректно по отно­
шению к начальству» отказывался Ромка.
В этот день он сдал готовым всего один заказ —
«Басни Крылова». Ночью клетчатая Лисица разго­
варивала с ним на непонятном языке, Ворона,
дробясь на десятки зеркальных отображений, си­
дела в воздухе, хотя п с ломтиком сыра, но без
опорного сука — будто невесомая. Тем не менее,—
утро вечера мудреней,— встал Ромка со ска бодрым
и решительным: положил себе сегодпя же обуздать
растровую неподатливость любым путем. Явившись
на работу, для начала обратился к Виктору:
— Ты извини, я вчера зарывался. Злость взяла,
и вообще. Все-таки объясни мне, пожалуйста, в чем
тут загвоздка?
— Что ж, давай покумекаем,— безотказно от­
кликнулся тот.
Вдвоем они просмотрели диапозитивы, контакт­
ные негативы, вчерашние пробы, и Виктор в силу
своего умения растолковал, что к чему. Правда,
воспользоваться его советами было трудно, так
как навыки дошлого спеца, войдя в плоть и кровь,
не разлагались на азбучные детали, не уклады­
вались в точные фразы. Виктор «чувствовал» экспо­
зицию и время пребывания пленок в химикатах, он
30
«догадывался», что позитив слаб, а если проба не
совпадала с оригиналом, то «понимал» без предва­
рительных раздумий, как извести недостаток. И все-
таки Ромка выудил несколько вполне конкретных
указаний к работе с растровым изображением.
Он обернул лампочку в колпаке машины бумагой,
свет вспышки стал мягче, первые же пробы уда­
лись. Торжествуя, даже злорадствуя тайком, Ромка
утер нос мастеру Фролову.
— Пойдет,— сказал он, не выглядев никакого де­
фекта,— запускай, Роман Андреевич.
Победа была не окончательной, только малый ее
плацдарм, но теперь уж Ромка не тужил. Между
прочим, и мастер остался доволен. После устрашаю­
щего заработка на прошлой неделе набежало копи­
ровщику Волоху за эту всего двадцать два рубля.
Беспокойство строптивым притязанием молокососа
притупилось, ибо стабильности производства он пока
не угроясал. Ну а впредь так или иначе, решил
мастер, он сумеет приструнить парня, дай срок.
Не следует думать, что Сергей Иванович Фро­
лов — тридцать лет, среднетехническое образование,
стаж работы на фабрике четыре года — воевал
с Ромкой из личных или консервативных побужде­
ний. Став мастером участка при солидном опыте
жизни, войдя в коллектив, который обладал дав­
ними трудовыми традициями, он не свихнулся
на чреватый ошибками путь «новой метлы», а почел
своим долгом охрану существующего порядка ве­
щей. А Волох, этот крошечный шпипдель в отла­
женном механизме, топорщился и встревал меж
притертых частей цехового устройства, затевал смуту
и подрыв выверенных норм. Так чте же с ним цац­
каться? По мозгам его, по мозгам!..
Вместе с тем, непредвзято рассматривая Ромкино
посягательство на исконный ритм фоторазмножения,
Фролов даже восхищался, загадывал будущий
взлет производительности. Но текущий момент не
имел предпосылок тому, кроме неопробованной ини­
циативы новичка. В государственном смысле игра,
возможно, стоила свеч. А как протолкнуть у себя
такое начинание? Ведь это — снижение расценок,
сокращение людей, перестройка работы всего участ­
ка со спадом показателей на неопределенный пе­
риод. Если же перейти на повременную оплату, то
где гарантия, что народ станет столь ревностно тру­
диться, как при сдельщине? А качество! А техно­
логия! Волох наверняка насилует машину против
всяких правил. Допускает брак — от поспешности.
Осложняет монтаж пленок — от неточности. С ка­
кой бы позиции ни смотрел Фролов на мальчи­
шеское усердие Ромки, все ж, положа руку на
сердце, видел его неуместным и не мог потакать.
Удачный маневр с растровым заданием лишь
временно поослабил напряжение невидимой борьбы.
Истекший месяц принес Ромке сто двадцать рублей,
что вполне устраивало и его самого и хитроумного
мастера. Однако тот же месяц вооружил юного ко­
пировщика потенциальной силой сноровки в лю­
бом наисложнейшем заказе. И вот, не успел
оглянуться оплошавший руководитель, как ударила,
будто из засады, неистребимая Ромкина требова­
тельность.
— Дайте еще работу,— атаковал он Фролова.—
Дайте хоть какую. Не слоняться же мне руки
в брюки!..
— Все сделал? — ужасался мастер.— Да не
может этого быть! Нету больше работы для тебя.
Вечерней смене осталось, не отдам ведь.
— Почему?
— Потому что они тоже кушать хотят.
 — Резон,— зловеще ронял Ромка и шел гулять
экскурсантом по чужим цехам, что в общем-то было
небесполезно, только имело свой предел интереса.
Облазив фабрику вдоль и поперек, заведя попутно
массу знакомств, Ромка начал понимать, хотя не
признавал оправданным, вольное блуждание Виктора
в простойные часы. Обширное здание представило
праздношатающемуся юноше всяческие соблазни­
тельные отвлечения: библиотеку и актовый зал
с бильярдом, секреты гальваники и автоматику пе­
чатного дела, лаборантку Веру Васильевну в пол­
ной красе белоснежного халатика на точеной
фигуре. Всему этому легко было поддаться, и, по­
жалуй, Ромка поступил бы соответственно, если
б не затеял своей кампании сгоряча. Однако сми­
риться теперь стало невозможно, факт компромисса
казался изменой самому себе, после которой не
стоило топтать планету.
Помня веские возражения Виктора, додумывался
Ромка иногда до чистейшего ребячества: работать
бесплатно, чтоб не повредить напарникам, работать
за ленивого сменщика, который из той же машины
едва сотнягу выжимал. Конечно, ему хватало ума
вовремя усмехнуться собственной глупости или же
не хватало духу произнести фантастические про­
екты вслух — что заподозрят люди? Таким образом,
единственной Ромкиной целью оставалась изначаль­
ная: одолеть мастера во что бы то ни стало, только
его одного. Для успешного одоления требовался на­
дежный тыл в виде явного профессионализма и до­
веденной до абсурда пустоты «лишнего» времени.
Поэтому уже с полдня подкрадывался Ромка
к мастеру, напоминал о себе.
— Я кончил. Что прикажете делать?..
— Подмести помещение,— оборонялся Фролов.
— Подмел. Еще что?
— Помочь девушкам в архиве.
— Три дня помогал, больше там не нужен.
— Вынести отходы пленки во двор.
— А чем займутся подсобники?
— Отстань! — истощившись, вопил мастер.
Он, со своей стороны, тоже не дремал, после
того как убедился в разрушительной настойчивости
Ромки. Из восьмидесяти трех рублей, которые при­
читались тому за полмесяца, пятнадцать должны
были осесть в бухгалтерии на основании законных
актов о браке, повлекшем недопустимый расход фо­
томатериалов в количестве стольких-то погонных
метров. Ромка пока этого не знал, не предполагал и
других мер пресечения в отместку себе. А они на­
зревали. Производственная схватка двух абсолютно
уверенных в своей непогрешимости упрямцев пере­
ходила в новую, ожесточенную фазу.
Как-то Виктор сказал в конце смены:
— Эх, Роман Андреевич, жалко тебя... Помяни
мое слово, съест тебя мастер, зря связался.
— Подавится,— снебрежничал Ромка,— я костля­
вый. Глотку порвет, я колючий.— Но, поняв не­
случайность товарищеского предупреждения, тут же
спросил: — А за что?
Виктор посмотрел в ботинок — переобувался до­
мой — и, не показывая глаз из-под челки, про­
мямлил.
— Я тебе говорил: работай, как заведено.
— Плохо заведено,— не смолчал Ромка на сей
раз.
— Не тебе судить. Но я даже не об этом. Ты-то
рубишь сук, на котором сидишь. Докажешь, что
четверо копировщиков не нужны, кого погонят
в первую голову?
— В Советском Союзе безработицы нет!
— Только о себе печешься? А ведь на трех или
двух копировщиков и монтажа столько не оставят.
Женщины по двадцать лет работали, другой профес­
сии не имеют... А потом вдруг волна заказов — и
весь цех в трубе. Неправ ты, Роман Андреевич, нет...
После этих слов, нахлобучив шапку на брови,
Виктор поспешно удалился. Ромка послал ему вслед
телепатическую ноту: мол, нечестно так воевать, не
он повинен в неповоротливости учреждения, и все
такое. Однако душа не облегчилась, осадок запал
вглубь, и тем труднее было Ромке на следующий
день. Час от часу он ждал какого-то коварства от
Фролова и, по-видимому, дождался бы вскоре, если
б не заболел.
Путь к больничному листу оказался весьма изви­
листым и долгим, но его начало, его предопределе­
ние сложилось тут же, на фабрике. Ромка работал
в вечернюю смену, жал, как всегда, а Виктор, как
всегда, посвистывая, ушел прогуляться в неизвест­
ном направлении. Вернувшись из отлучки через пол­
часа, он со смешками сказал:
— Там, в клубе, наши артисты выкаблучивают.
Сбегай посмотри. Тамарка старуху изображает,
Крошкин за немца шпарит. Умора!
Ромка прикинул, сколько сегодня будет порож­
него времени — хоть как, не меньше часа! — потому
позволил себе досужий променаж. Двери клуба, он
же актовый зал на втором этаже, были заперты, но
едва Ромка подергал ручку, они волшебно раствори­
лись. Молодой человек, озабоченный и гордый своей
заглавной ролью привратника, шикнув на всякий
случай, впустил его без лишних слов.
На сцене разворачивались какие-то события, по
всей вероятности — драматические, ибо пятеро
артистов стояли и топтались, изображая испуг,
недоумение и тому подобные эмоции посредством
поднятых бровей, а также приоткрытых ртов.
Впрочем, один сидел на стуле с бильярдным кием
в руке, говорил без паники скрипучим, под старика,
голосом:
— Может, и во сну встренулись ненароком. Вот
креслице стоит мягонькое... и креслице снилось не
раз. На нем еще подпалинка снизу есть.
— Никакой подпалинки там нет,— возразила
печатница Надя, известная Ромке тем, что в столо­
вой всегда без очереди примазывается,— вы ошибае­
тесь.
— Есть, дочка, есть...
Действующие лица еще немного поспорили, а по­
том старик передал одной женщине кий? который i
тут звался «батожком», обругал Петю-гальваника
«мушиной чахоткой» и с ним вдвоем опрокинул
новое, с полированными подлокотниками, кресло.
Все поглазели на подбивку — обещанной подпалинки
там, кстати, не оказалось, после чего скрипучий
пояснил:
— Тебя, дочка, на свете не было, а вещь эта
в конторе Николая Сергеевича Фаюнина стояла.
— Стоп! — вскакивая на сцену, закричал без­
действующий дотоле парень, в котором Ромка сразу
угадал режиссера.— Реакция! Реакция! Талановы
поражены. Дырка в кресле — не дырка. Это символ!
Это эффект! Внезапность, выстрел! А вы смотрите,
как на домашнего кота. Фаюнин преображается
мгновенно. Он доказал. Он теперь не Лазарь, а хо­
зяин! Вы чувствуете, Фаюнин? А вы, Кокорыш-
кин,— подлец...
— Ну, это уж слишком! — обидчиво прервал ре­
жиссера Петя-гальваняк,
31
 — О господе! — схватился t o i за лоб.— Я же не
вам — персонажу.
— Понятно.
— Понятно? Хорошо. Вы — подлец, подхалим,
трус, неудавшийся карьерист. Что вы чувствуете,
узнав хозяина?
Петя замялся, не умея перевоплотиться, и ре­
жиссер долго объяснял душевное состояние под­
леца, причем с такой верой, будто сам всю жизнь
его испытывал. Лицедейство в кон ц е, концов возоб­
новилось, и хотя, несмотря на игровой трагизм,
было оно забавным, Ромку теперь больше интере­
совал режиссер, а не его постановка.
Парень выглядел очень творчески, почти талант­
ливо, поскольку имел при себе соответственные
атрибуты: трость, берет и даже трубку. Ромка
внезапно увидел цепь: театр, вдохновенный юноша,
интеллигентная семья, обширная домашняя библио­
тека... В ущерб работе он проболтался на репетиции
еще минут двадцать, а когда наступил актерский
перекур, подошел, спросил, запинаясь:
— Мне, знаете... Мне, я хотел сказать — не
могли бы вы уделить мне время для разговора?
— Пожалуйста,— благосклонно согласился ре­
жиссер,— если буду полезен. Сейчас? Конфиден­
циально?
— Нет, потом. Я сейчас работаю, кончу в поло­
вине двенадцатого.
— К сожалению, мы раньше. Но меня можно
найти здесь два раза в неделю. Выберите удобный
день, и я к вашим услугам.
— Миша, Миша! — потребовали режиссера что-то
не поделившие артисты.
Он извинился, улыбнулся Ромке, отошел к бес­
покойной самодеятельности, припадая на правую
ногу. Ромка стремглав помчался к машине.
На следующей неделе он специально приехал ве­
чером на фабрику, подоспел под занавес занятий.
Немного потомился, выжидая, когда самые отъяв­
ленные артисты отстанут от Миши-режиссера, потом
пристроился к нему в коридоре. Вместе прошли
проходную, на улице Миша спросил:
— Вам куда?
— Все равно,— сказал Ромка,— я вас провожу.
— Тогда махнем в Сингапур,— запросто пред­
ложил Миша,— у меня там деловая встреча. Не
возражаете?
В Сингапур не нужно было ехать за тридевять
земель, этот «Сингапур» находился несколько ближе
малайского и не требовал визы. Ромка давно слы­
шал от «кустарей» про кафе с таким прозванием,
сам посетил его из любопытства, ибо заведение чем-
то славилось, однако ничего сингапуристого там не
разглядел. Поход туда с Мишей обещал приподнять
некую завесу, и потому Ромка с готовностью со­
гласился и подменил запланированный короткий
разговор удлиненной программой общения с режис­
сером — завел речь об искусстве.
Но скоро попутная беседа цотекла в другом
русле, попроще, нежели об особенностях стиля
Дюрренмата или Камю, в чем был повинен тактич­
ный интеллигент, смущенный дилетантским лепетом
фотокопировщика. Не заметив поворота, Ромка вне­
запно распахнул себя перед Мишей: о своей про­
фессии, о рабочих конфликтах заговорил. Миша
слушал великолепно. Несмотря на трость в руке и
трубку в кармане, он товарищески вникал, подда­
кивал, переспрашивал.
— Ну, а что вас все-таки привело ко мне? — нена­
зойливо поинтересовался Миша, когда вышли из
автобуса. Ему казалось, что молодой рабочий,
обнаружив у себя актерскую жилку, робеет, ищет
32
поддержки или толчка к творческому старту.— Вы
хотите попробовать в нашем театре?
— Нет,— легко и бездумно ответил Ромка,—
я уже в туристы записался.— И спросил: — У вас
богатая библиотека дома?
— Как вам сказать? Неплохая.
— А Цветаева имеется?
— Увы, не имеется. ,
— А нет ли у вас таких знакомых, которые/
имеют и могли бы продать? Мне очень надо. По­
могите, пожалуйста.
Миша теперь понял, что перед ним не скрытое
дарование, а страждущий иного плана, однако это
не огорчило: не Ромка, так другие отыщутся, мир
велик. Чувствуя себя всеобъемлющим режиссером,
то есть устроителем любых людских порывов, он
охотно поискал в памяти и нашел:
— Есть! Володя Кукушкин. Как раз тут мы его
можем встретить, он бывает в «Сингапуре».
Они вошли, постояли в очереди к сипящему авто­
мату, взяли по чашке кофе, притулились — торчмя,
на ногах — за высоким столиком в тесном соседстве
с другими потребителями бодрящего напитка. Миша
то и дело кивал знакомым бородачам, а Ромка,
волнуясь, все спрашивал: не этот ли, точно ли
Цветаева еще в целости, и кто он, обладатель ред­
кого сборника? Отвечая, Миша и успокаивал и
тревожил.
— Володя— интеллигентный человек, младший
научный сотрудник. Вряд ли он расстался с такой
книгой. Состоятельная семья, деньги не нужны*
Сомневаюсь, уступит ли он вам, но — чем черт не
шутит...
Вскоре явился человек, которого ожидал Миша,—
тоже творческий, по Ромкиному заключению, в жел­
том, как светофор, пальто и с пышными бакенбар­
дами. Познакомились. Потом Ромку слегка забыли,
Миша и этот скульптор вели недоступный ему раз­
говор о какой-то вакансии в какой-то студии, о дерз­
ком новаторстве Белодубровского. Ромка давным-
давно выпил свой кофе. Удивляясь, как удается за­
всегдатаям растягивать небольшую порцию на лю­
бой срок, он испытывал при том досадливое смуще­
ние над позорно белым донышком опорожненной
чашки.
— Я, пожалуй, пойду,— сказал он Мише винова­
тым тоном.
— Что ж, если торопитесь,— чутко отозвался
тот.— Кстати, я могу дать номер телефона. Позво­
ните, узнайте, стоит ли встречаться. Авторучка
есть?
Ромка не ответил. «Неужели?..— Ромка заворо­
женно смотрел в зал.— Нет, ошибки не может
быть.— Ромка спрятал под стол туго сжатые ку­
лаки.— Вот и встретились!..»
По проходу, разбрасывая зоркие взгляды во все
стороны, медленно двигался гнусной памяти «спе­
циалист», то есть жулик, околпачивший Ромку на
книжном базаре.
— О, вот удача! — воскликнул вдруг Миша.— Не
надо никакого телефона. Володя, на секундочку!
Он поманил Кукушкина, и тот подошел, неузнаю­
щим глазом скользнул по Ромке, поздоровался не
тушуясь. Миша кивнул на своего протеже.
— Рома Волох, рабочий. У него к тебе дело,
Володя. Если в силах, пойди ему навстречу,
я прошу.
— Не нужно,— надтреснуто произнес Ромка.—
Этот тип уже ограбил меня. Продал «Физику» за
Цветаеву. Не хочешь узнать, гад?
Последовало замешательство: какая-то девица
отшатнулась от столика, оранжевый скульптор за­
 барабанил пальцами нервный ритм, шокированный
Миша — увы, заблуждаясь,— стал уверять Ромку
в недоразумении, которое, по его режиссерским по­
нятиям, было несомненным и даже обидным для
Володи. Лишь сам Кукушкин ничуть не покоро­
бился и, чисто глядя в лицо гневного обличителя,
чистым голосом пропел:
— Позво-о-ольте! Но я вас вижу впервы-ы-е!..
— Ладно,— сказал Ромка, с трудом удерживаясь
ради общественной благочинности,— напомню.—
И кинулся вон из кафе.
Он постоял непадалеку от выхода, дождался
«специалиста». Тот, не увиливая, подошел к нему,
обратился, будто к приятелю и по пустяку:
— Чудак! Ну что ты шумишь? Кто тебе пове­
рит? И какой смысл? Что с возу упало...
— Выходит, узнал? — тупея от наглости жулика,
спросил Ромка.
— Разумеется. Не каждый день попадаются та­
кие лопухи.
— И тебе не стыдно?
— Что? — Кукушкин рассмеялся.— Милый мой,
если деньги — зло, проклятие рода человеческого —
существуют, и не по моей вине, то умно ли го­
ворить о средствах, какими они добываются?
— Подонок I Дерьмо! — выдохнул Ромка и после чего пришел в себя настолько, чтобы дви­
сжался в ком напружиненных мускулов, готовый
мгновенно отразить удар, тут же перейти в атаку.
Только рано. Специалист спокойно ответил:
— Это не хуже, чем дурак.
— Почему же там, в кафе, не признался?
— Мне это невыгодно.
— А теперь?
— А теперь есть смысл. Хочу, чтоб ты понял:
возникать тебе не следует. Я могу рассердиться, и
тогда будет нехорошо.
Все это время Ромка мысленно и даже немного
телом сотрясался, словно от холода. На улице и
вправду хозяйничала недавно окрепшая зима,
однако не она была причиной неуемной дрожи.
Ромка чувствовал в себе пробуждение «психа», ко­
торого так боялись школьные недруги, и только
особый взгляд на поводы кулачных дуэлей из по­
следних сил держал его в узде.
— Кому будет нехорошо? — на лету, как рыцар­
скую перчатку, подхватил Ромка необходимую за­
вязку действия.— Мне, что ли?
— Да уж не мне,— сказал Кукушкин.
— Поколотишь?
— Ну что ты! Я такими делами лично не за­
нимаюсь.
— А я занимаюсь.— Ромка шагнул вплотную,
сгреб Кукушкина за грудки.— Желательно испы­
тать?
— Один момент,— не меняя голоса, сказал тот.
Без гнева или страха, вообще без эмоций он отодрал,
как случайный репей, Ромкины пальцы, повернулся
назад, окликнул кого-то из группы людей перед
входом кафе.— Серж! Подойди, пожалуйста.
Подвыпивший и коренастый парень лениво при­
тянулся на зов, обмерил Ромку сонными глазами.
Кукушкин сказал ему:
— Вот, юноша имеет охоту побоксовать. Сейчас
меня бить будет.
— Пускай бьет,— зевая, сказал увалень,— только
не здесь. Как-то неприлично — при народе. Дворик
нужен.
Дворик был под боком, война объявлена по всем
правилам, и когда они оказались в необходимых
полутемных условиях, Ромка без лишних слов
съездил жулику по щеке. Он презрительно мотнул
головой.
— Плохо. Разве так бьют? Сережа!..
Сережа заслонил специалиста, встал ширмой, не
вынимая из карманов рук, но угрожающий, тоже
надменный и, без сомнения, такой же прохвост,
одна шайка-лейка. Ромка не струсил: двое так
двое. Подумать осторожней, переиграть уже не было
времени; воинственный раж захватил его целиком.
В слепой ярости он не проследил даже, как без­
результатно просвистели его удары. Переродившийся
увалень уклонился от одного едва заметным
нырком, другой принял на подставленную ладонь,
третий отвел в пустоту небрежно опытным взмахом.
А потом он приложился сам — Ромка кубарем от­
летел в кучу грязного снега. Вскочил, кинулся
вновь, и опять...
Короче, избили Ромку умеючи, жестоко. Избили
так скорее не по лютости своей, а потому, что от
него было не отвязаться, пока держался на ногах.
К его беде, малонаселенный дворик не подкинул
кричащих милицию свидетелей, никакой прохожий
не пособил встать. Утерев расквашенное лицо истоп­
танным снегом, затем платком, Ромка высидел
бесконтрольные пять, а может, и десять минут,
гаться по улице как положено.
Он вышел на проспект. Сияли витрины и фонари,
мчались быстроногие горожане к неведомым ему и
не очень далеким пешеходным целям. Автомобили и
прочие колесные устройства коллективного назначе­
ния развозили во все концы других горожан —
с пространственным устремлением. Ромка глядел на
эту бесперебойную суету людей, механизмов —
глядел и не понимал, глядел и поражался, как вы­
ходец из джунглей или тайги: куда, зачем? У него
было такое впечатление, будто протекли годы с тех
пор, когда видел в последний раз данную точку
земли. Нечто подобное он испытывал по возвраще­
нии из пионерлагеря или другой летней отлучки, но
сейчас — глубже, разительней. Все обступившее
Ромку, мелькающее оставалось прежним и одновре­
менно томило странной, неопробованной новью. Он
видел всех, его не замечал никто. Он знал всех,
его считали посторонним. Но Ромка чувствовал, что
разъединительная препона, которой не подозревал
раньше из-за ее необъятности (за нею-то и находится
настоящая жизнь), теперь истончилась в пленку,
в стекло, надави — лопнет. И тогда шагай через
брешь в отчужденности, и все тебя увидят и поймут,
и ты наравне с этими не признающими тебя на сей
миг соплеменниками побежишь, охваченный уже
известным и общим порывом, станешь акционерным
хозяином домов, реклам, автобусов, морали, челове­
ческих душ, как и они — невообразимое скопление
сущего мира — овладеют тобой, чтобы растить и
заботиться, чтобы жить сообща...
Да, несомненно, в Ромке что-то свершалось, как
в насиженном яйце. Он еще не мог подобрать тол­
ковых слов, да и не искал их, отвлекаемый перво­
очередной заботой. Лицо горело и саднило, набухало
синяками прямо под рукой, и с ним нужно было
что-то делать. Взглянув на часы, Ромка решил спря­
тать побитую физиономию в потемках кино, пока
есть возможность взять билет, не ошеломляя кас­
сиршу. Идти домой или к Наташе в таком плачев­
ном виде он не рискнул и даже не знал наперед,
как все-таки покажется. Кино давало время по­
думать об этом.
Весь сеанс, последний, десятичасовой, Ромка по­
щупывал раздобревшую плоть носа и губ, на скулах
и под глазами, прикладывал мокрый, пахнущий
33
 почему-то железом платок и пятаки на изувеченные
места. Всяческие соображения, главное — о работе,
куда в погромном облике, безусловно, не было ходу,
также затмевали собой кинодействие, и посему
Ромка проморгал, пожалуй, всю суть. Когда вспых­
нул свет и глубокомысленно настроенные зрители
узрели, выходя, его лицо, он понял, что процесс
созревания опухолей достиг отвратительного рас­
цвета. Зато, вровень с кровоподтеками, вызрела и
жесткая, бесповоротная идея, как следует поступать,
чтобы не подвергаться домашнему шуму и кромеш­
ному позору на фабрике.
На одной из улиц Ромка мимолетно задержался
перед зеркальной витриной «Парфюмерии», глянул и
обомлел. Вот это отделали! Решение окрепло окон­
чательно. Неподалеку от дома был обширный сад.
Он перелез через ограду, галопом устремился в тем­
ную, по-ночному вымершую глубь. Так бегал он
туда-сюда по аллеям до тех пор, пока не взмок от
обильного пота. Затем, распаренный, задыхающийся,
скинул с себя пальто, пиджак, свитер, завалился на
ледяную скамью, даже не стряхнув снега...
Утром у Ромки обнаружилась великолепная тем­
пература, которая превысила своим значением си­
няки, спасла от неприятного допроса в какой-то
мере дома и полностью — на работе. Никто не за­
подозрил расчета в совпадении — ни врач, ни роди­
тели, а Наташа была допущена к больному лишь
неделю спустя, когда многоцветно-изменчивая рас­
краска физиономии, пройдя все фазы, осталась
легкой желтизной да синью под глазами — как за­
конный результат общего недомогания.
Тем не менее заводить тайну от Наташи, кривить
душой даже в таком сугубо личном деле Ромка не
хотел. Он рассказал ей все подчистую, и девушка,
хоть и с упреками в бесшабашности, но солидарно
пережила историю, вознаградив своего героя еще
одним признанием в любви, а также поцелуями тех
обожаемых черточек лица, по которым прогулялся
свирепый кулак. Однако, несмотря на обоюдное
умиротворение, дальше беседа пошла кувырком. На­
таша милосердным тоном, как и подобает говорить
с больными, обронила саму собой для нее разумев­
шуюся фразу:
— А знаешь, во всем этом есть утешение, что
урок не пройдет тебе даром.
— Вот именно! — неваляшкой привскочил Ромка
в постели.— Я как раз думал тебе объяснить. Когда
я вышел из того двора, огляделся кругом, со мной
что-то случилось. Я даже не понял сразу. А тут во­
рочался шесть дней, обмозговал. Конечно, это не
открытие. Сколько я решал не вмешиваться в бес­
совестность посторонних — и вмешивался! Сколько
постановлял себе: на проходи мимо! — а потом про­
ходил... Ну и что получалось? В одном случае
тумаки, в другом — угрызения совести. Ведь
правда? Я согласен: человек так устроен, что пол­
ного удовлетворения собой и жизнью никогда не
добьется. Но мировоззрение! Но моральный хребет!
Следовать своим решениям — это и есть хребет. Что
для этого надо? Уверовать, прочувствовать!..
— Накройся одеялом,— перебила Наташа,— дует
от окна. И скептически добавила: — Разошелся. Как
на школьном диспуте!
Охваченный собственной искренностью, Ромка не
вдумался в реплику, позволил себя укутать, про­
должил из одеяльного кокона:
— Точно. Урок не прошел даром. Теперь я знаю:
могло бы быть так, что никто меня не побил бы.
И на работе не возникло бы трений с мастером,
если б я не колебался...
34
— И не совал свой курносый нос, куда не
надо,— подсказала Наташа с покровительственной
улыбкой и несерьезным тоном. Ее пока еще мало
задевал Ромкин пафос.— Зато теперь ты будешь
умненьким-благоразумненьким, да?
— Постой,— с разбегу собственной мысли не
сразу понял Ромка.— Ты о чем?
— О твоем печальном уроке.
— Ну и что?
— Я думаю, ты угомонишься. Хватит налетать
на ветряные мельницы.
— Да нет! — Ромка нетерпеливо и опять-таки не
понимая за шутливостью полной сути Наташиных
слов, затряс головой.— Не так. Я как раз о другом.
Польза урока такая: не будь посторонним, не будь
клопом, не прячься в щель! Если бы тогда, когда
меня облапошили, я не махнул на это дело, то и
драки, возможно, не случилось бы. Пойми, чем они
сильны? Тем, что их не трогают. Ты сравнивала
меня с пружиной — пускай. Так вот, пружина сра­
батывает лишь тогда, когда на нее жмут сильно.
А если чуть-чуть? Все мы реагируем на крупное
хамство, с мелким не связываемся. Но они — хамы,
жулики, все эти подонки — знают, как надо дейст­
вовать, чтобы не нарваться на отпор. Сегодня тихой
сапой отвоевали одну ступеньку, завтра другую, и
глядь — от них уже деваться некуда!
— Не преувеличивай, Ромка.
— Нисколько! — Он вошел в роль, опять вы­
нырнул из одеяла.— Ты посмотри! Есть два лагеря,
условно — добро и зло. Между ними идет постоян­
ная война. Но почему-то атакует только зло,
а добро всегда обороняется. Согласна? В лучшем
случае добро отбивает атаки, пресекает продвижение
зла. Я промолчал потерю сорока рублей, я молчал
на работе — и что же? С отвоеванных позиций вся­
кая шваль ломится дальше!
Наташа премудро вздохнула, поглядела на Ромку
с колокольни восемнадцатилетнего девичьего опыта,
который обычно намного опережает мальчишеский,
соответственный по годам. Ее уже раздражало, что
ее избранник до сих пор витает в умозрительном
поднебесье, не усваивает взрослой практики, хотя
определенно понятые уроки жизни могли бы на­
ставить на путь благополучия любого щенка, не
только юношу со средним образованием.
— Да укутайся же, Ромка! И, во-первых, лишь
в сказках ясно, где зло, а где добро. Про тех афе­
ристов я не говорю, хотя — себе дороже связываться
с ними. А на твоей работе... Ты ведь сам признавал,
что мастер старается ради людей. Признавал? Так
откуда же у тебя уверенность, что он — шваль, что
твоя правда лучше, чем его? Насколько я понимаю,
не он, а ты причинишь неприятности своим това­
рищам. И себе.
Она могла бы присовокупить, что и ей, но по­
боялась переборщить, тем более — Ромка и без того
нахохлился, помрачнел, а у него температура три­
дцать семь и четыре.
— Наташа! — сказал он трагическим голосом.—
Наташа! Когда-то мы поклялись быть честными до
конца дней! Неужели ты забыла?
Клятва действительно имела место в их биогра­
фии и «конец дней» упоминался, хотя они не пред­
ставляли его ни малейшим образом. А прозвучала
она в парадной Наташиного дома по случаю пре­
кращения трехмесячного раздора. В тот вечер На­
таша поняла окончательно, что не может существо­
вать без этого курносого бунтаря. Он, оказалось,
тоже во всех закоулках души изведал свои чувства
к ней, тоже был счастлив благополучным финалом.
Но чтобы впредь не делать глупостей, то есть не
ссориться ни под каким предлогом, они произнесли
тогда много пылких клятв, среди которых была и
эта: в пожизненной честности.
— В чем ты меня обвиняешь? — потускнев, спро­
сила теперь Наташа.— Я соврала, насплетничала,
укрыла бандита? Чем я нечестна? По-твоему, под­
ставлять бока и лоб колотушкам, вылетать с ра­
боты, как твой отец,— только это честность? Ты
плохо используешь свое гриппозное состояние,
Ромка!..
Он откинулся на подушки, натянул одеяло до
глаз. Все, разговор продолжаться не может. Обидно,
Наташа не поняла... Нет, просто он сам не нашел
верных слов, ударился в путаную философию. Надо
не рассказывать, а действовать! Тогда и Наташе все
станет ясно, и другим. Поступки не нуждаются в сло­
вах, они говорят своим языком. Действовать, дей­
ствовать, пока не поздно!..
— Ромка, ты что? Ромка, тебе плохо? Дай-ка
руку!
Действовать в каком-то особом смысле сразу по
выходе на работу Ромке не потребовалось. Первым
же утром Фролов отшиб охоту к вражде, спутал
Ромкины планы — то ли прикидываясь, то ли на
самом деле заботясь — трогательным участием.
— Выздоровел? Ну, молодчага! Мы тут за тебя
переволновались: эпидемия со смертными случаями.
А посмотри, чего я тебе приготовил. Пятнадцать
контактов — один только заказ! Горлянки по двести
тридцать четыре штуки. Надо же нагнать упущен­
ное. По бюллетеню тебе гроши. Бери, заколачивай!
Ромка хоть и поблагодарил за отменную работу,
но с натугой внутри: что-то ему не понравилось
в такой вот уступчивости мастера. Однако никаких
подвохов, никакого прижима со стороны Фролова не
последовало и потом, в течение девяти дней до
конца месяца. Впору было вообразить, что консер­
вативный руководитель спасовал, решил не препят­
ствовать юношеской инициативе, нашел компромисс­
ный и не касающийся Ромки исход. Относя пере­
мену за счет личной неколебимости, Ромка даже
начал лелеять проекты агрессии — не все злу ата­
ковать! — которая должна была и Виктора вовлечь
в самоотверженную отдачу фабрике. Но вышло:
рано возликовал триумфатор — да и триумфатор
ли? Очень скоро зло (в Ромкиной системе восприя­
тия) не только тихой сапой подкралось, а мощным
ударом шарахнуло мнимого победителя — смяло,
продиктовало условия капитуляции. Короче говоря,
мастеру Фролову надоело миидальнпчать с Ромкой.
Шли первые, затишные дни месяца — с оберт­
ками вафель, печенья, с конфетными коробками на
две краски и тому подобной ерундой. Радоваться
было нечему, но и роптать Ромка не собирался. Как
мусорщик, он греб всю эту отринутую другими копи­
ровщиками дешевизну, заполнял ею обедненные
смены, чтоб не скучать в ожидании лучших зака­
зов, не слоняться по этажам зря. И вдруг досталась
шикарная работа: малюсенькая заклеечка к па­
пиросной коробке, табачный листок трех цветов,
тысяча восемьсот копировок на одной только пленке.
Такой завидный наряд Ромка впервые отхватил.
— Смотри,— сопроводил Фролов свою доброту
настойчивым упреждением,— будь внимателен как
никогда! Здесь не двенадцать передвижек. Одну
собьешь — день работы насмарку. Ты меня понял?
— Попял,— сдержанно сказал Ромка, хотя готов
был подпрыгнуть до потолка.— За это не беспокой­
тесь. Переделаю, если что.
В их комнате Виктор посмотрел задание, посове­
товал без зависти, как бывшему ученику:
— Изготовь цепочки, Роман Андреевич. Оно вер­
ней будет й побыстрее. Попробуй, сам увидишь.
Цепочка снимков, и правда, имела большое пре­
имущество перед обычным способом размножения.
Вместо того чтобы подвигать фотоколпак тысячу
восемьсот раз, штампуя с единичного негатива,
можно было сделать промежуточный, состоящий из
тридцати кадров ряд, и тогда что ни вспышка — три
десятка копий, как одна, а всего девяносто передви­
жек на пленку.
Эта выгода очаровала бы любого работягу, но
Ромке пришлась не по душе. Он знал, что мастер не
любит разбираться, каким приемом выполнен заказ,
и, поскольку налицо многосотенное число копиро­
вок, он так и зачтет их, а не фактические де­
вяносто. Не стремясь к тому, Ромка оказался бы
приписчиком, очковтирателем, получил бы незаслу­
женные деньги. Кроме этого щепетильного соображе­
ния, им руководило еще и другое: способ Виктора
в отместку за скорость размножения требовал до­
бавочных контактов, то есть двух долговременных
операций с обработкой реактивами, просушкой, от­
мазкой и бездельным перерывом между этапами
готовности. Сам Виктор не терялся в ожидании —
покуривал на лестнице или куда-то исчезал. Ромка
давно уже не курил и потому предпочел сложный
вариант выполнения печатной формы.
Смакуя редкостность работы, он приладил с по­
мощью окуляров, через которые определяют место­
положение негатива на монтировочном стекле, уни­
кальную заклейку в центре рамы. Потом отмотал
от рулона пленки нужной величины, распластал
одну на подъемной плите машины. Подогнал колпак,
зарядил его рамами — с негативом и прессующей,
зажал их пружиной, задвинул колпак... Словом, он
проделал привычные манипуляции, предшествующие
размножению, с той только разницей на сегодня,
что в приподнятом состоянии духа.
Кстати сказать, механизм одной фотокопии сво­
дится к следующему. Оператор штурвальным управ­
лением выводит колпак, похожий на танковую
башню, к расчетной точке плиты, дает кнопкой
пуск, по которому она вместе с пленкой поднима­
ется, притискивается к стеклу, где негатив под
колпаком, после чего там — вспышка лампы, затем
обратный ход платформы, новое, перемещение — и
так далее... Кому другому нехитрое действо могло
представиться автоматической нудью, терпимой
лишь за хорошие рубли. Но восторженный Ромка,
ничуть не страдая от монотонности труда, сумел
даже опоэтизировать этот, казалось бы, неинтерес­
ный процесс, приукрасить выдумкой, расцветить
постоянным удивлением.
Окуная в ванну проявителя сработанную, но пока
что пустую, будто бы и некчемную пленку, он с лег­
ким трепетом ждал ее магического оживления
рисунком — старался угадать, каков он выйдет
в многочисленности, где возникает прежде на белом
поле? Рисунок всегда реализовался внезапно, как ни
лови момент, и это поражало, подначивало Ромку
к повтору опыта с предвидением. Рисунок зачастую
получался неожиданным в компоновке, словно са­
мостоятельным и не завфящим от намерения ко­
пировщика. Происходило как с ребенком: наследст­
венные признаки, знакомые черты, а чуть офор­
мится — индивидуум. Таинство зарождения позитива,
при всей осведомленности, что к чему, но с волшеб­
ным отсутствием кисти художника или другого
инструмента вещности — это чудодейное образова­
ние из ничего не убавляло со сроком работы ни
своей таинственности, ни Ромкиного умиления.
Прямо причастный к фотофокусу, он мнил себя если
35
не кудесником, то уж во всяком случае иллюзио­
нистом крупного масштаба. «Уважаемая публика! —
восклицал Ромка, запихивая пленку в эмалирован­
ную посудину.— Вы видите, у меня в руках ничего
нет. Раз, два, три... Оп-ле! «Завтрак туриста!»
Столь же своеобразно, увлеченно справлялся он и
с другими множительными операциями. Припадая
к увеличительным линзам, ощущал себя то снайпе­
ром, то наблюдателем у перископа. Баранка пере­
мещения по направляющей линейке оборачивалась
штурвалом парохода, индикатор со стрелкой и деле­
ниями — секундомером, ведущим счет последним
мгновениям до старта в космос. Полупотемки комна­
ты, багровые пятна подсветки, гул мотора, пусковая
кнопка и относительное одиночество в работе — все это
способствовало причудам Ромкиного ума, окрыляло
каждую мелочь рукотворчества. Но даже без вспо­
могательных фантазий сама основа труда завора­
живала Ромку, как шамана былых времен, своей
прелестью сильных телодвижений, чувством власти
над подчиненной материей. Как славно было слы­
шать напряжение мышц, когда перекидывал груз­
ную, килограммов на двадцать, раму! Каким восхи­
тительным казалось человеческое. существо —
пускай Роман Андреевич Волох,— умеющее со­
зидать нечто из ничего — пускай даже простейшую
этикетку!
Пока Ромка стажировался, коренные методы ра­
боты не подпадали под его сомнение или нова­
торство на скорую руку. Но вот сама собой подошла
пора технологической задумчивости: почему так,
а не этак? На одну копировку, которая осуществля­
лась четырьмя взмахами — передвижка, зажим,
пуск, освобождение зажима,— уходило в среднем по
восемь-десять секунд, если по всем правилам. Сами
действия требовали три-четыре секунды. Непроизво­
дительная разница состояла из времени на подъем
платформы с пленкой и ее возврат в исходное по­
ложение.
Презирать букву технических правил Ромка на­
учился быстро, поскольку видел тому пример.
Владея машиной, как собственной пятерней, Виктор
запросто поспевал отпустить и закрепить стопор,
сдвинуть колпак в период холостого хода платфор­
мы, на чем экономил те три-четыре секунды, ко­
торые тратились при последовательности операций.
Противозаконное совмещение их с движением плиты
грозило ошибками, браком, но Ромка рискнул.
Тогда еше Фролов не вел учета испорченным плен­
кам, и потому, пройдя на свой страх курс подполь­
ной рационализации, Ромка вскоре мог работать со
стремительностью долголетних кадров. Но его и это
не удовлетворило. Он пытался напрочь избавиться
от оставшихся крох нетерпения, свести цикл копи­
ровки лишь к полезному действию, без перебоев на
выжидательную стойку.
Нынешнее задание как раз было пригодным для
Ромкиного эксперимента. Передвижка по линейке
составляла один сантиметр, то есть четкий оборот
стрелки индикатора без дополнительной координа­
ции в микроделениях. Прогнав полный ряд из
шестидесяти снимков, он набил руку на данный
размер, ускорил со второго ряда и без того ско­
ростной темп копировки. Всецело положась на
твердость руки, Ромка не прибегал с стопору, не
давал положенных размахов платформе — словом,
эксплуатировал агрегат со сверхмаксимальной на­
грузкой, о которой столько мечтал. Озверелый рев
мотора, неутомимое, бесперебойное кружение стрел­
ки, бешеная частота вспышек — наконец-то до-
ft: иг! — ввергли преступного размножителя в кипучее
86)
блаженство. Это было — как штурм, как рисковый
парашютный прыжок в неприятельский тыл, как
покорение Эвереста!..
— Роман Андреевич! Роман Андреевич! — еле
пробился к его сознанию тревожный голос
Виктора.— Что ты делаешь?
— Работаю! — в упоении крикнул он.
— Нельзя так.
— Почему?
— Никто так не пробовал.
— Пустяки. Значит, я — первопроходец!
— Запорешь пленку.
— Это мы еще посмотрим. Старт!..
Несколько секунд, во время которых перемолви­
лись, а Ромка при этом сдвинул колпак на следую­
щий ряд, не поменяли ничьих убеждений. Виктор
хотел было продлить агитацию, но непослушный
ученик уже стартовал, отключился от мира. Когда
же снял и проявил готовую пленку, сам пригласил
Виктора:
— А вот теперь давай-ка посмотрим.
Посмотрели. На разный лад удостоверились: все
хорошо. Глядя на это организованное в тридцать
колонн полчище фотокопий, Виктор озадаченно
произнес:
— Да-а.. Ты даешь, Роман Андреевич... И все-
гаки я не советовал бы.
Торжествующему Ромке острастка старшего по­
мерещилась завистью — глубже вникать было не­
когда. Как одержимый, он поспешил к завершению
недальновидного подвига. На обед не отлучался,
кощунственно позабыв о своем желудке. Третью
краску дошибал уж е в присутствии сменщиков,
неурочным часом. Те жалостливо и с недоумением
разглядывали рекордсмена копировки, о чем-то дели­
катно шушукались — кажется, не одобряли. Но
Ромку ничто не отворачивало теперь от праздника
в себе. Развесив пленки для просушки, он любовался
ими, как сентиментальный папаша своим детищем,
как живописец шедевром искусства, и даже не
втихомолку, а у возможных недоброжелателей на
виду.
С еще не отзвучавшими фанфарами в душе пред­
стал Ромка перед мастером на другой день, по­
калывая того насмешливыми зрачками: что запоет на
сей раз? Фролов заговорил уравновешенно:
— Видел твою работу, Волох. Молодец! Но запи­
сать в наряд все одной сменой я не могу. Выполнен­
ный обычным способом заказ стоит больше
двадцати рублей. Придется приложить объяснитель­
ную записку, что размножал цепочками, и тогда...
— Не придется,— перебил Ромка,— цепочек не
было. Спросите хоть у Виктора.
Мастер не удивился, тона не изменил и, хотя до­
подлинно знал головоломную Ромкину правдивость,
однако сказал холодней прежнего:
— А я говорю — были. Были цепочки — и спра­
шивать не стану. Я тут с карандашиком посидел,
все высчитал. Наш станок при минимальной
экспозиции способен дать столько копировок за
тринадцать часов. Так это — станок! А человеку —
тебе — еще приладки нужно делать; контакты...
— Ну и что? — вклинил Ромка вопрос в леденя­
щую речь мастера. Тот не слушал нарочно.
— ...Пленки проявить, передохнуть хотя бы пять
минут на час. Короче, такое задание не может быть
выполнено быстрее, чем за две, а то и за три
смены. И не вкручивай мне!..
Ни слова не проронив — он и не смог бы, горло
перехватило от обиды и бешенства,— Ромка бро*
сился прочь, выскочил на курительную площадку.
Там Виктор с одним ретушером кадили последними
перед началом работы папиросами.
— Что с тобой? — заподозрили разом.
Он не ответил, сбежал вниз, прошел по чужим
цехам, вернулся в свой другой лестницей.
Начальник оказался на месте. Он сидел в кон­
торке и сотрясал бутылку кефира, прежде чем
почать. Увидев Ромку, сказал без обычной привет­
ливости :
— Волох? Что там у вас происходит? Брак... На­
рушение трудовой дисциплины... Технологических
процессов... Я вынужден объявить вам выговор
приказом. С предупреждением. Такой молодой, обра­
зованный парень и...
Нет, это было превыше Ромкиных сил. Не от­
ступая раньше ни в каком мордобое, тут он вдруг
панически, без звука попятился, пихнул дверь
спиной, побрел по цеху, точно пьяный. Тайком,
боясь расплескать свое горе в неосторожных столкно­
вениях с народом, он ушел на чердачный закуток,
сел там под железной дверью, скрючившись, носом
в колени. Может, он плакал? Может, шептал те
бранные слова, которые застряли в горле перед
лицом вопиющей несправедливости? А может быть,
Ромка, пришибленный, но не разбитый в прах, со­
ветовался со своим грустным уединением, сочинял
сюжеты мести или оправдательные тезисы?
Только час спустя приплелся он в темень копи­
ровочных комнат, прошмыгнул к персональному
столу, притаился за ним, безмолвный и неподвиж­
ный. Виктор тоже безмолвствовал по-своему: не
свистел мотивчиков, прислушивался, когда позволя­
ла машина, к Ромкиному скорбному существованию.
Прошло минут десять, Ромка не кидался работать,
и это настолько ошеломило напарника, что он пре­
сек размножение посреди заказа, спрятал подготов­
ленные пленки в рулон, включил проясняющий
дело свет.
— Ну чего, Роман Андреевич? — встал над
душой.
— Ничего...
— Брось ты! Что я тебе — враг? Фролов на­
солил?
— Да,— сказал Ромка, следя за голосом: не
предал бы.
Виктор тактично выдержал траурную впаузу,
потом спросил:
— А чем? Опять в брак пустил?
— Выговор мне влепили.
— Поня-я-ятно,— протянул допросчик и ободрил
вроде бы: — Ну и тварь же он!
Не видя причин скрывать руководящую подлость
Фролова, Ромка сказал окрепшим горлом:
— Ладно — выговор. Если с пристрастием, то его
не оспоришь. Хотя, ты знаешь, можно было и
подчистить пленки и вклейки сделать на монтаже.
Вера Ивановна сама удивлялась: за малейшую не­
точность — исправить легко, а он — в брак. Но это
ладно. Так ведь что? Он мне вчерашнюю работу за­
писать не хочет. Говорит — цепочками. Говорит —
вкручиваю. Вместо пяти с лишним тысяч двести
семьдесят копировок ставит.
— Не может быть! — опешил Виктор.
— Я говорю, спросите, а он: нечего спрашивать.
Да и что ему спрашивать, когда знает сам. Просто
он решил, что я не докажу, а у него расчет на
бумажке...
— Какой расчет?
— Ну, производительность станка. Дескать, я все
вру...
— Грабеж! — вдруг окончательно осознал Вик­
тор.— Да он что, совсем обнаглел? Ну, Роман Андре­
евич!.. Ну, Фролов!.. Не думай, у меня на месте
совести не мох растет! Хватит придуривать!
С этими восклицаниями он взъерошил чуб, круто
развернулся, зашагал из комнаты с таким видом,
будто стенку решил взять напролом. Должно быть,
скорость Викторова обращения была не случайной:
размышлял он обо всем спорном не раз, а последняя
выходка Фролова дала взведенному настроению
нужный толчок. Про что шел разговор у начальника
цеха и какой, Ромка наверняка не узнал, однако
мог догадаться по клочковатому сообщению
Виктора: в его, пострадавшего, пользу.
— Я ему все как есть выложил! — сказал вне­
запный защитник, энергично рубя воздух ладонью.—
Пускай и мое слово учтут. А на Фролова мне пле­
вать! Уж если на то пошло, я потяну с любыми
расценками. Я тебя обучал, пускай и с меня тогда
спрашивают. Иди, в контору зовут.
— Кого?
— Тебя. Фролова вызвал и тебя. Очная ставка.
— Не пойду,— сам не зная, почему так, вымол­
вил Ромка. И не было в его отказе ни решитель­
ности, ни испуга — безразличная вялость какая-то,
ничтожный протест.
Уговорам Виктора он не внял, к работе не при­
ступил, сидел, как на вокзале без билета, да еще и
без точного направления, куда ехать. Зато разго­
ряченный напарник теперь не унимался — ушел во
вторую боевую вылазку. Ромка придвинул бумажный
листок, спотыкаясь авторучкой, озаглавил его: «На­
чальнику цеха ППФ тов. Грошеву М. А .». За­
думался. Прямо как Ванька Жуков. Звук открыва­
емой двери переполошил его донельзя: со шпион­
ским проворством сунул свою тайнопись под кон­
верты заказов, поворотился на людей затравленно,
вроде бы даже с ненавистью на курносом добро­
душном лице.
Поплутав во входной светомаскировке, выпроста­
лись из складок черной материи сразу трое:
Виктор, Фролов и тов. Грошев М. А. собственной
персоной. Ромка встал.
— Что же вы не сказали, по какому вопросу,—
заговорил начальник, подойдя.— Нехорошо, Волох.
Я для того и назначен...
Он пространно объяснил это: свою должность
применительно к интересам трудящихся. Тут же,
попутно, но не без дипломатии, выразил надежду,
что все образуется, ибо Ромкины завихрения про­
истекают из благих в общем-то намерений, нетрудно
понять, однако потворствовать все-таки невозможно,
и потому пусть он мужественно примет нагоняй,
сделает выводы, а что касается остального, то вот
сейчас и выясним.
— Поставьте вчерашнюю заклейку,— распоря­
дился начальник под конец.
Не догадываясь, к чему клонится дело, но
воодушевись добрым предчувствием, Ромка смонти­
ровал негатив, перебросил раму с ним под колпак
машины. Виктор занял место у направляющей ли­
нейки, изготовился к работе. Мастер напомнил об­
говоренное, видимо, условие:
37
 — Значит, по пятнадцать в два ряда. При пол­
ном соблюдении. Давай.
При полном соблюдении, то есть крепя колпак до
пуска, а не на ходу, выжидая липшие мгновения
раскачки платформы, Виктор отбил тридцать сним­
ков за три минуты пятьдесят секунд.
— Вот видите,— угодливо растолковал началь­
нику полученный результат мастер Фролов,—
четыре минуты. А на тысячу восемьсот передвижек
понадобится в шестьдесят раз больше — четыре
часа. Так что в одну смену, считая приладки, про­
явление, перекур, и двух красок не сделаешь. Пра­
вильно говорю?
— Хорошо,— сказал начальник.— Давайте, Волох,
теперь вы. Продемонстрируйте свой метод, не
стесняйтесь.
Трудно даже вообразить, что испытывал Ромка
в этот миг. С одной стороны, он должен был про­
демонстрировать угрожающее нарушение технологии,
свою возмутительную греховность; с другой —
блестящий, почти невероятный успех, основанный
на мнимом грехе. Предполагая во вмешательстве
начальника хотя бы частичное оправдание себе,
а может, и победный поворот в затяжной войне
с мастером, он встал у станка, чуть не дрожа от на­
пряжения как физических сил, так и духовных.
Будь что будет! Вот мой звездный час!..
«Звездный час» длился всего полторы минуты.
Проявив пленку, все четверо убедились в точности
копировок, что как будто бы снимало главное опа­
сение — скорость не вредила качеству. Но Фролов
заявил:
— Раз на раз не приходится. В таком темпе
можно не успеть с передвижкой. А без стопора
плита может сдвинуть негатив. Ну да вы сами ви­
дели.— Это он цеховой власти адресовал.
— Видел,— согласилась власть.— Подпишите Во­
лоху его наряд. А вам,— строго глядя на Ромку,—
я запрещаю так варварски обращаться с машиной.
За нее золотом уплачено. Вы разболтаете ее в один
год.
После мгновенного взлета при первой фразе на­
чальника тем сильнее Ромка огорчился к концу. Хо­
тя огорчение — даже не то слово. Его потрясло, унич­
тожило, опять лишило дара речи непредвиденное
указание. Значит, и этот? Значит, все напрасно?
Замкнутый круг! Поголовная лавочка!..
Насчет «лавочки» Ромка, конечно, перехватил!..
Начальник цеха чувствовал себя безукоризненным,
налагая вето на мальчишескую браваду. Был ли он
полностью прав? Был ли прав Ромка хотя бы
в своей идее?
— Почему — варварски? — вступился Виктор за
онемевшего ученика.— Тогда нам всем пора выго­
воры записать. Нет уж, если такое дело, то послу­
шайте, что я думаю.
И он заговорил начистоту о возможности рабо­
тать сильнее, о проволочках разного рода и нерен­
табельной, по его слову, медлительности станка
в таких, например, случаях, как Ромкина заклейка.
Начальник на это отвечал, что исключений делать
нельзя — от них можно дойти до ручки, поскольку
границ не определить; что машина немецкая — ни­
каких поправок не потерпит. Виктор весьма убеди*
тельно вспомнил заморскую нимфозорию и туляка
Левшу, а вслед за тем и конкретные предложения
внес: стопор поставить на автомат, совместно
с пуском чтоб включался, мотор же снабдить ре­
дуктором — или как там? — короче, штуковиной
для более быстрого подъма плиты — слесаря сумеют.
— Ну, вот что,— рассердился в конце концов
поприжатый начальник,— подобные вопросы не ре­
88
шаются с бухты-барахты, единолично.— Он пере­
числил кучу отделов и совещательных лиц, заклю­
чив это повелением: — А самовольничать я катего­
рически запрещаю. Категорически! Слышите, Волох?
Ромка хоть слышал приказ, как и все предыду­
щее, однако ничто уже не внедрялось толком в его
сознание. Вихри противоречивых мыслей опусто­
шили голову, превратили недавние ценности миро­
ощущения в техническую дребедень. Все стало
гнусно и безразлично Ромке. Убитый язык лежал
во рту, как в гробу, и если бы все же воспрянул
сейчас, то лишь для кощунственных проклятий.
После обеда он попробовал работать и не смог —
все из рук валилось, шло через пень-колоду.
Была в их деле полумера, подпольная рационализа­
ция, упомянутая прежде, но Ромка, издеваясь над
собой, не прибегал даже к ее помощи, штамповал
копии по правилам — пунктуально и скучно. Вы­
мотав себя этакой нетрудностью до чертиков, он
подошел к концу смены с бесповоротным реше­
нием на отцовский манер: уйти, громко хлопнув
дверью.
Свое заявление он положил на стол начальника
с мрачной гордостью, положил — точно черную
метку пиратскому капитану, положил — и мгновенно
исчез. Руководящий недруг успел только заикнуться
о двух отступных неделях, а все прочее, что возна­
мерился произнести,— жаль ведь было терять
такого ревностного рабочего,— осталось при нем.
Удивительно! Ведь это было поражение, но едва
Ромка оформил его документально, как почувство­
вал покой и легкость убежденного вероотступника.
Выйдя с фабрики, он вкрапился незаметным ко­
рабликом в поток прохожих, поплыл по течению,
довольный свободной незаметностью. Нет, действи­
тельно, какого черта он противопоставлял себя
всем и всему? Разве можно безнаказанно, без
пинка, пресечь или задержать этот мощный строй
пешеходов? Пожалуй, Наташа права. Но тогда и
мать, и все прочие, кто осуждал и высмеивал его
донкихотство,— тоже?..
— Э, постойте! — вслух ошеломился Ромка и
встал сам посреди тротуара, как монумент.
Две девушки впереди него обернулись, сзади на­
летел какой-то гражданин, толкнул Ромку в доказа­
тельство его же теоретической находки. Он ничего
не замечал. Он вдруг с отчаянием перенесся на но­
вую, нежелательную сейчас точку зрения, с которой
увидеЛ, как тает, эфирно улетучивается кратковре­
менная легкость, оставляя после себя пустоту. Ну ко­
нечно! Легкость — это же ведь и есть пустота. Что
может быть легче? Только необремененный ничем
индивидуалист живет припеваючи. Так разве он к та­
кой легкости стремился?
Обескураженный внезапной сменой настроения,
он прошел мимо автобусной стоянки, углубился
в себя. Следовать за мятущейся Ромкиной мыслью
было бы слишком утомительно, ибо десятки раз она
проторяла одни и те же пути, крушила только что
возведенные построения, распадалась на равнознач­
ные половинки, перед которыми сам Ромка терялся.
На постороннюю поверку, из всего этого коловраще­
ния отсеивалось не так уж много, суть Ромкиных
терзаний сводилась вот к чему: заявление он подал
уже не в аффекте, не импульсивно — было время по­
думать. И все-таки мальчишеское удовольствие —
громко хлопнуть дверью — сыграло значительную
роль. Поставленный перед выбором — уйти или поко­
риться, Ромка не нашел в себе согласия на работу
вполнакала; так же и увольнение, полюбовное только
с виду, ничуть не устраивало его. То и другое, как
ни верти, казалось проигрышем, зато к уходу с фаб­
рики шел довесок, этот самый дверной треск на
прощанье. Видимо, потому и сбежал Ромка с облег­
чением, а едва прикоснулся к последствиям по­
ступка, тут же угодил в силок.
Выходило — он сдался, опять отступил перед
злом. Это после громких возгласов о моральном
хребте, после стольких споров с Наташей! Не лучше
ли было бы сражаться до честного конца, погибнуть,
то есть уйти не по собственному желанию, чем
так — сухим из воды? Но ведь под знаменем выго­
вора не очень-то ловко геройствовать. И, может
быть, гибкая, применительно к условиям, стратегия
как раз и есть умный путь победы? Наученный
горьким опытом, на новом месте он поведет себя
иначе: обопрется на коллектив, обезопасит свою
деятельность временным соблюдением любых правил.
Другая, подлинная угроза его мальчишеским
идеалам — изменил раз, почему бы не два? — перво­
начально ужаснула, но потом он трезво обмерил
фронт порухи, решил, что фабрика — частный слу­
чай, всей его жизненной линии не в силах погнуть.
Тут и момент для проверки представился. Когда по­
дошел к своему дому,— а дом был угловой, i—
окликнули его, поманили к себе старые знакомцы.
Они стояли возле витрины с винно-водочными изде­
лиями, соображали классическое «на троих».
Четвертый парень, припомнил Ромка, давно уже не
объявлялся в этом сообществе, и он спросил, почему.
— Тоже вкалывает,— небрежно пояснили «кус­
тари», затем повели серьезный разговор: — Дай
мелочишки какой-нибудь, нам не хватает.
— Нет у меня мелочи,— правду сказал Ромка.
— Ну, дай рупь.
— И рубля не дам, хотя есть.
— Жмешь?
— Зачем? Просто не желаю вам способствовать.
— Смотри, какой стал!
— Я и был, только вы не замечали.
— А в дружину ты, случайно, не записался?
— Пока нет, но скоро запишусь.
— О-о! Ну, тогда мы тебя боимся,— съехидни­
чали «кустари» и потеряли к Ромке всякий
интерес.
Дома, в ожидании скорого ужина, он пробовал
почитать книгу, но снятые зрением печатные слова
оставляли свой смысл на страницах, а в бездну
Ромкиной потерянности сыпались безголосые
буквы, растворялись там зря. Усталость и лень, не­
знакомые прежде, исподтишка овладели им. Мать,
забегая из кухни за всякой хозяйственной вся­
чиной, уже нащупала сыновье расстройство, уже
забрасывала камушки вроде бы ненарочных вопро­
сов, но Ромка увертывался пока. Сказать — не
сказать? — думал он. Успею, думал, впереди еще
две недели. Представляя сцену объяснений, он за­
ранее скучал и досадовал, что мать его не поймет,
верней — не захочет понять, будет ссылаться на то,
как живут другие. Отец, хоть и поддержит, да
только на свой аршин: «Главное — не гнись»,—
сводя многие тонкости общественного и морального
свойства к этой ломоподобной несгибаемости.
Так думал Ромка — восемнадцатилетний Ромка,
надо учесть,— незаслуженно порицая родителей и не
ведая того, что их, казалось бы, неверные формулы
бытия произросли из тех же юных треволнений,
которые помрачали его рассудок последнее время
и в особенности сегодня. Он так и не выдал себя, не
обмолвился про уход с работы, отодвинул покаяние
на потом.
Когда поужинали, Ромка сразу собрался к На­
таше. Спускаясь по лестнице — лифт опять не
порхал,— он расслышал внизу смешки и возню.
Оказалось: вездесущие «кустари», все-таки «со­
образив», оккупировали теперь дружно — с гитарой
и бутылкой вина — теплый подоконник парадной.
Перед ними конфузилась девушка из сорок восьмой
квартиры: не пропускали домой. Слыша шаги над
собой, «кустари» сперва притихли, но увидели
Ромку и продолжили потеху, как ни в чем не бы­
вало, даже с большей прилежностью.
— Ну глотни хоть разочек,— совали бутылку.—
Презираешь? А ведь мы тебя любим. В доказа­
тельство можем поцеловать. Ой, как испугалась!
Сейчас маму закричит...
Шестнадцатилетняя Мила вполне могла пре­
зирать эту братию, ибо они не давали ей проходу
всю жизнь. Ромке она, честно говоря, тоже не
нравилась: еще в детстве ходила с музыкальной
папкой, задрав нос, никого не привечая. В ту пору
будущие «кустари» попросту лупили Милку снеж­
ками (сам Ромка иногда участвовал), отбирали и
потрошили главный предмет ее зазнайства, пускали
ноты по ветру. Теперь же, невольно заигрывая по
зрелости лет, они домогались ее благосклонности
иным хулиганством — на взрослый манер.
— Ну, дерни глоточек! Снизойди, королева...
Ромка без слов и с захолонувшим сердцем от­
странил «кустарей» с пути Милы. Та стремглав про­
неслась наверх, в момент хлопнула дверью, ничуть
не озаботясь участью защитника, который остался
один против трех.
— Угу,— сказали они зловеще,— гегемон просит.
Что ж, пойдем ему навстречу? Заодно узнаем, что
крепче: бутылка или голова?
Удовлетворить свою любознательность им, однако,
не пришлось. С улицы вовремя подоспели двое:
мужчина и женщина твердых устоев. И хотя
«кустари» приняли созерцательный вид, пережидая
помеху, а Ромка не призвал на помощь, так что
любой не сильно бдительный человек мог проследо­
вать мимо без зазрения совести, эти двое бесстрашно
заподозрили свару.
— Ну-ка, разойдитесь! — потребовал мужчина.
— Немедленно разойдитесь! — прикрикнула жен­
щина.— Сейчас вызову милицию по телефону.
— И вообще,— сказал Ромка,— уматывайте с на­
шей лестницы под свой куст, пока не поздно.
Он даже пожалел, что никакого сопротивления
с их стороны не встретил. «Кустари», прихихикивая,
приговаривая: «Ой, страшно! Ой, дружинник за­
велся!» — протопотали вниз и не дождались во
дворе для расправы. Поощренный немаловажной
победой, Ромка явился к Наташе, с тем чтобы пол­
ностью изложить события дня, укрепиться в реше­
нии и забвение найти в поддержке любимой, кото­
рая все, конечно, поймет, и свои доводы предложит,
и веру пошатнувшуюся выправит, и дорогу меж
сутолочных страстей наверняка с ним совместно
отыщет. Ромка не сомневался, что на сей раз они
отлично поладят с Наташей, поскольку сама на­
мекала про увольнение с фабрики. Пусть на теку­
щий момент ее правда взяла — он зарывался
немного...
— Ромка! — чем-то возбужденная, воскликнула
Наташа, едва он вошел.— Ромка, послушай, что
я у Марка Твена вычитала! — И, распахнув книгу
на закладке, нашла: — «Все жители Новой Англии
в течение многих лет похорно выстаивали в вагоне
поезда всю дорогу, ие позволяя себе ни единой
жалобы вслух; и такое положение длилось до тех
39
пор, пока эти бесчисленные миллионы не произвели
на свет одного-единственного независимого человека,
который встал на защиту своих прав и заставил
железнодорожную компанию снабдить себя си­
деньем». Вот! Ну, тут еще всякие размышления
в том же духе. Понимаешь?
— Не понимаю,— сказал Ромка, хотя почуял
нечто к себе причастное.
Наташа усадила Ромку в кресло, примостилась
на подлокотнике, обвила его шею — мама отсутство­
вала, брат в телевизоре потонул — нежной рукой и,
теребя хаотичную Ромкину прическу, залепетала
проникновенно:
— Ладно, Ромка, я мирюсь. Я слабая трусиха —
из тех, которые стоят в вагоне, если и все вокруг
стоят. А ты... Там сказано, что люди такого сорта
появляются раз в сорок лет.
— Ну и что? Погоди-ка! — затрепыхал он
в страшном волнении.
— Я не кончила.— Наташа попридержала Ромку
на месте, запрокинула его голову, склонилась
близко лицом к лицу. И были ее глаза на редкость
сияюшими, покорными и требовательными одновре­
менно — такими на популярных артистов, по­
взрослевших детей и окончательно полюбившихся
возлюбленных только глядят.— Я не кончила, Ром­
ка! Я вот что хочу... Пускай ты будешь бунтарь.
Пускай на тебя шишки валятся, если без них жизнь
теряет смысл. Уж как-нибудь вместе выдюжим.
Я приготовилась. Я была дура... Хотела оспорить
твою стихию, лишить тебя воздуха, в котором ты
летаешь и дышишь. Я не имею права оспаривать.
Может, ты и есть человек, который рождается раз
в сорок лет...
Запаса было целых пятнадцать минут, и потому
Ромка не галопировал привычно, а шел от авто­
буса к фабрике прогулочным шагом, незорко раз­
глядывая при этом бугристый, в наледи, тротуар,
бровку снега вдоль него с провалами поперечных
следов, языки расшарканных ребячьей забавой ка-
точков — известный подножный ландшафт. Раза
два взыграв не по годам, он проскользил тропой
малолетних пешеходов, но без внимания, механи­
чески, ибо весь был погружен в предстоящее.
В запале вчерашней решимости он даже не по­
думал, как будет работать двенадцать дней после
объявленного ухода, какими глазами встретят про­
ведавшие о заявлении сотрудники? Ромке казалось,
что люди пойдут судачить напропалую — дескать,
зазнайка, рвач, капитулянт или в этом роде,— по­
забудут всю свою повседневность, смакуя лишь
одно, перемывая его косточки. Здравая мысль резо-
нила: да начхать им на тебя, невелика фигура! Од­
нако стыдливое опасение не поддавалось воздейст­
вию логики, напротив, крепло с каждым шагом, ука­
зывало на какую-то неисправность поступка.
Возможно, сопротивляться этой червоточине было
трудно и бесполезно еще и по другим причинам,
купно осадившим Ромкин надтреснутый дух.
Зачем он не раскрылся ни маме, ни Наташе? Ведь
случись — не по желанию ушел, а выгнали бы
с фабрики при сходных обстоятельствах,— что
тогда? Тогда он не замкнул бы языка во рту —
всем говорил бы, как и за что бился, почему погиб.
Выходит?..
— Здравствуй, Роман Андреевич!
— Привет,— оторвал он глаза от земли.
40
Монтажистка Галя, немолодая, а все равно Галя,
приравнялась к Ромкиному шагу, завела попут­
ный — стометровый — до работы разговор. Отстать
или ускорить ход, с тем чтобы отвязаться, было
нельзя: люди всегда вблизи фабрики сливались,
как ртутные шарики, шли к проходной парами,
группами, даже малознакомые не пробегали мимо
друг друга. Ромка хоть и дернулся сперва, но тут
же взял себя в руки, нервишки обругал: с какой
стати своих чураться. Он так и так идет в цех на
всеобщее обозрение, а эта Галя, пожалуй, и не
знает ничего — откуда ей знать?..
Ромка ошибся. Галя без малейшей деликатности
и сразу задала каверзный вопрос:
— Чего это вы вчера носились туда-сюда, как
чумовые?
— Кто? — опешил Ромка.
— Виктор, мастер, ты и даже начальник. Го­
ворят, мастер тебя выживает. Говорят, ты рекорды
на размножении ставишь, двести процентов даешь.
Действительно?
Ромка пожал плечами, не зная, как ответить.
А Галя и не нуждалась в ответах — спрашивала
лишь для завязки своих же сообщений. И, оказы­
вается, она была в курсе событий, следовательно,
весь цех тоже был в курсе, чего Ромка никак не
ожидал. Из многоречия монтажистки — строчила,
точно швейная машинка,— он хотел выдернуть
почему-то побочную завитушку дела: известно ли
массам про заявление? Получалось, вроде бы — нет.
— Ой, ну ты совсем мальчишка! — говорила
Галя.— Кто же сцепляется с начальством в оди­
ночку? Да будь ты хоть трижды прав! И для чего
тогда профсоюз, фабком? Я, конечно, не думаю, что
ты пришел, увидел, победил. Я, конечно, Фролова
знаю: он человек честный, грамотный. Но ведь на
всякого мудреца... У нас, например, тоже на него
накопилось. И производственное, и по части взаимо­
отношений. Пробисты — и те жалуются... Ой, да что
там! И мой тебе советик, Роман Андреевич, если
уж заварил кашу, обратись, конечно, к Богданову.
А если до общего собрания дойдет или там персо­
налка, так не бойся. Наш народ такой: никому
спуску не даст, хоть главному инженеру. Не могут
они тебя уволить.
Тут Ромка и Галя попали в человеческую речку,
которая вливалась в проходную, и речка растащила
их, понесла отдельно через плотину турникета.
Ромка опередил доброжелательницу, устремился по
лестнице, обуреваемый новым шквалом разнородных
мыслей и чувств. Еще не знают!.. Помощь гаранти­
руют!.. А верно ли — про коллектив? Что же он
раньше думал! Ведь сам, Наташу переговаривая,
о всяких инстанциях вспоминал. Почему же не ры­
пался? Комсомольский вожак — чудесный парень,
наверняка вступился бы. И этот Богданов по своей
линии... Но теперь поздно, вдруг оборвал он себя.
Заявление подано. На попятную — нет уж! На по­
пятную — ни за что!..
Подперев расшатанное умонастроение таким вот
ненадежным доводом, вошел Ромка в цех, слов­
но в омут шагнул, наугад и со страхом. Но
первые же физиономии подействовали успокои­
тельно: на них он заметил любопытство без оттен­
ков ехидности. Правда, прочтя повнимательней вы­
ражения лиц, которые тянулись, поворачивались ему
вслед, как подсолнухи, он мог бы различить и
другие, двусмысленные, чувства сотрудников, но
этакая прозорливость была пока ни к чему. Ромка
хотел скорее проскочить в свою комнату, чтобы
подготовиться там, передохнув, к любого рода
свершениям — будет видно, каким. Однако Фро­
лов — он то за полчаса приходил на работу — вне­
запным окликом из угла, где его стол, заарканил
Ромку на бегу.
— Волох! Подойди, возьми задание сразу, пере­
оденешься потом.— И когда Ромка подошел, он,
благодушно осклабясь, спросил тихонько: — Сказали,
ты заявление написал?
Ромка не ответил.
— Ну что ж! Оно, вообще-то, и лучше. Все равно
тебе здесь не работать. Надеюсь, ты понимаешь, не
обижаешься на меня? Между прочим, я на тебя
злости не держу. Хороший ты парень, могу на про­
щанье сказать. Только жизни не знаешь. Ну —
с годами придет. Подкузьмил ты меня здорово, еще
расхлебывать надо, но, честно скажу на прощанье...
— Довольно,— перебил Ромка с окаменевшим
лицом и дрожью в голосе.— Прощание откладыва­
ется. Вы тоже хороший человек, и я не хочу расста­
ваться с вами.
— Двенадцать дней...— не понял Фролов.
— Много больше! — выпалил Ромка.
— Но ведь ты подал заявление?
— Аннулирую.
— Не пройдет! — шепотом вскричал мастер Фро­
лов.
Ромка отмолчался. Он сам стоял теперь, ошара­
шенный внезапностью своего решения, не веря
языку и ушам, не понимая, откуда оно взялось, и
не представляя, что из этого получится. Вероятнее
всего, мгновенный жизненный импульс дала дре­
мавшему Ромкиному протесту далеко не безобидная
фраза «с годами придет», а также назойливое, изде­
вательское «на прощанье». Конечно, ненароком
слетевшие слова мало весили в своем абсолютном
значении, но для Ромки с его неустойчивостью они
стали как бы лишней гирькой сверх критической
массы покоя. «С годами?» Так говорят все, погряз­
шие в измене своим идеалам, чтобы оправдать себя
и умножить армию себе подобных отвратительной
пропагандой. «Придет?» Фроловская фраза предполо­
жила в Ромке грядущие смирение, шкурные
интересы, способность извернуться на личную поль­
зу. Целиком этого Ромка не воспринял, точно не
осознал, но сердцем почувствовал жестокий, смер­
тельный удар по самолюбию, по всему святому.
— Не пройдет,— шипел мастер упрямо.— Да
я тебе просто не верну бумагу. Я настою. Коллектив
разлагать не позволю. А не хочешь по собствен­
ному — по статье вылетишь, так и знай.
Ромка, несколько совладав с бурей в себе, с ее
наружными приметами, твердой рукой взял со стола
картонки заказов, ответил Фролову на угрозы:
— Ну, а это мы еще посмотрим!
И, не переодеваясь, отправился к пробистам, где
работал комсомольский секретарь.
Олег Тарутин
#
Л ош а дь П рж ева л ьск ого не знает,
что е е так странно называют.
Л ош а дь эта самая живет,
бьет копытом,
шелестит травою,
и висит тибетский н еб о св о д
над ее мохнатой го л о в о ю .
И не знает птица м арабу,
что имеет этакую кличку,
не встопорщит п ер ьев на зо б у
от печали или от вел ич ья .
И не знают эти облака,
что они зовутся грозовы м и, —
хоть гр оза не грянула пока, —
что м гн овен ье властвует над ними...
Если б мне —
ни вспомнить, ни забыть,
чтоб на сер д ц е — ни еди ной меты.
Просто быть, чтобы тебя любить.
И не ведать, и не знать о б этом.
П редчувст вие — я в л ен ье п ер ед чувством ,
п р озр ен ье безош и бочной душ и.
Оно — как вскрик,
всп лесн увш и йся стоусто,
п р ед тем как смолкнуть в зам ерш ей тиши.
С р ед ь суеты предчувст вие покоя,
ср е д ь торжества предчувствие тоски
и утешенья сл едом за тоскою
или потерь, что выбелят виски.
П редчувст вие —
п р ед д в ер ье, предск азанье.
...Е щ е во мне — невспугнутый покой.
Е щ е гляж у беспечны м и глазами
и н евесом , как в би р ю зе морской.
П редчувствие...
И вот оно м елькнуло,
как рыбка-лоцм ан,
чтоб тотчас пропасть...
А чуть пом едлив,
ревности акула
несет над бр ю хом сомкнутую пасть...
41
Марк Костров
Работа
Некогда отдыхать.
Набрал кузов волнушек, сел под сосну, присло­
нился к стволу. Он шершавый, теплый, дружеский.
Шум ходит в вершине. Сквозь ветви — куски неба
синеют. Это если кверху смотреть. А прямо передо
мною озеро наше — Ильмень. Оно еще синее, чем
небо.
Вот где простор.
Берега у озера низкие, луговые. От этого оно
кажется бесконечным. Наверное, первый здешний
поселенец, вырвавшись из лесов и полей на ильмен­
ский берег, принял озеро за море-окиян.
Озеро наше всегда в движении, вечно в работе.
Зимой, чуть грянут первые декабрьские морозы,
подернется звонким ледком, уснет, но спит недолго.
Уже к Новому году, какая б ни была стужа, клу­
бится пар над огромной, постепенно уходящей в Вол­
хов полыньей. И рыболовы тогда сбрасывают в сол­
нечную февральскую реку лодки и лихо несутся по
нестерпимо сверкающей воде.
Всю зиму Ильмень поит ненасытный Волхов,
устает, мелеет. Но весною река не остается в долгу.
Как только вскроется Волхов — будто приостано­
вится: льдины начинают двигаться вспять. И не­
делю, а то и больше трудится Волхов — поит
Ильмснь-озеро, наполняет его до краев.
И летом не любит озеро отдыхать. Притихнет
ненадолго в короткую июньскую ночь, и смот­
ришь — уже зашелестел, залопотал ивняк, поползли
по гладкой воде языки ряби, вода напружилась,
потемнела, барашки побежали и явственно обозна­
чился горизонт.
А к обеду так разойдется, расшумится, словно
бесконечный тысячетонный состав грохочет.
Но бывают и выходные дни на Ильмене. Редко,
но бывают.
Помню июльский полдень. Тишина. Все замерло.
И такое марево, такое дрожание света вокруг,
что кажется — поднялось озеро в небо или, на­
оборот, небо растворилось в озере. И тогда вечером
наперебой скрипят в травах дергачи и садится
солнце прямо в воду.
Сморчки
В мае у заводской проходной сидит дедок. На
газете у него сморчки: сочные, мясистые.
— Где,— говорю,— собирал?
— В лесу.
В лесу так в лесу! Поехал я в Савинский лес.
Поляны зеленью припорошило. Под дубами голо
и сухо, лишь пыль от прошлогодней листвы першит
в горле. Еле нашел два сморчка. Вот — лежат
у меня на ладони два сморщенных карлика. Головки
у них как коричневые наперстники.
Поехал на другой день за Новую Мельницу.
Ходил березняком, ольшаником, низинками-высот-
ками, у сосен топтался, под ели заглядывал. Туг
бы и расти сморчкам, аи нет. Нашел один гриб —
точно такой же заморыш, как и тс два из Савин-
ского леса.
42
Озеро Ильмень
В первый майский выходной собрался на весен­
нюю рыбалку, спихнул в озеро лодку. Солнечное
Тихо. Занесло меня под самые Войцы.
Ш берегам луга да луга. А у этих самых Войц
крадется к воде, словно пугливый лось к водопою,
остаток рощицы березовой. И зовется это место ве­
село — Конячок. Старинное название — от коней.
Брожу тихонько по лесу: весенние березки словно
кто-то зеленым укропом посыпал. Лесные фиалки
синеют лужицами талой воды.
Сел на пенек, слушаю птичьи голоса. Зяблик
звонко, со всей душой старается, пеночка похоже
на него, но нежней поет, а красная птичка с ветки
на ветку перелетает, спрашивает: «Витю видал?■»
Глянул вниз — эге! Вижу — у моей ноги смор­
чок: жирный, мясистый.
Я его — в кепку. Встал, давай шарить глазами
по сторонам, а их, сморчков-то, целый взвод выходит
из черемуховой крепи. Шляпки на них — как лох­
матые папахи.
Брожу в чащобе, в стволах путаюсь, спелый че­
ремуховый цвет сыплется на меня. И вдруг слышу
голос:
— А кто тут моих сморчат гребет?
Разогнулся я. Да это ж тот дед, который у про­
ходной нашего завода сидел со сморчками на га­
зетке!
Разговорились как старые знакомые.
— Почему,— спрашиваю,— нет сморчков ни в Са­
вине, ни у Новой Мельницы?
— Почему нет? Есть они там, только там они
хилые, питаться им нечем, а такие вот,— ткнул он
пальцем в мою кепку,— такие только здесь, у Иль­
меня, растут, потому как озеро стелет ил в большой
разлив< по лесу! Вот так-то, приятель!
Ветер
Дует злой ветер-северяк: и утро, и вечер, и день,
и ночь. Ровно, сильно. Как будто где-то там, за го­
ризонтом, беспрерывно работает могучий вентилятор.
Цепочками несутся лохматые серые тучи, иногда
прорвется на миг солнце, но вот уже ц нет его.
И еще тоскливее на душе, и хотя до вечера далеко,
но словно вечер вокруг.
За прибрежными кустами тишина, но сюда вры­
вается ветер. Костерок почти дотлел, чай пить не
хочется. Застала непогода на островке, никуда не де­
нешься — захлестнет лодку. Трава, кусты уже не
качаются, а стелются покорно, и, кажется, никогда
им не подняться, не выпрямиться.
Но неожиданно — ночью — словно qt толчка
просыпаешься. Светлая, странная, пугающая тишина
вокруг: не гремит озеро, не царапают ветки палатку,
лишь какая-то пичуга попискивает. Небо чистое,
промытое, но травы все еще лежат, не смея поверить
в тишину, разогнуться. Лежит тимофеевка, согнут
в дугу раздерганный мятлик, даже острые, как
сабли, осоки — и те жмутся к земле.
И вдруг какая-то безымянная травинка рванулась
из переплетенья трав, закачалась свободно, за ней
робко поднимает голову розовый луговой сусак, пи­
ками в небо вонзается синяя-синяя вероника, как
лампочки вспыхивают желтые шары купальниц.
И скоро весь луг закачался, засверкал росинками
в первых солнечных лучах.
А Ильмень-озеро, погасившее за ночь свою зыбь,
разблестелось, словно покрытое светлым шелком.
Стрекоза
Однажды нацелился я пересечь озеро. И только
поплыл, как — откуда ни возьмись — над лодкой
повисла стрекоза. Иногда она делала рывок в сто­
рону, потом снова возвращалась и наконец решила
сесть на брошенный в лодке брезент.
Вначале она опустилась на высокие прямые
ножки, потом они у нее в суставах сломались,
крылья приопустились. Стрекоза хоть и была кра­
савица — сине-зеленая спинка переливалась, кры­
лышки все в оранжевых точечках, но, видно, ей
пришлось туго в городе: то ли мальчишки за ней
гонялись, то ли воробьи — одна ножка у нее была
как-то странно подвернута, крылышко надорвано,
а головка время от времени вздрагивала, словно от
нервного тика.
Гремел мотор, вздымались волны, дымы города
постепенно оставались позади. Дышать делалось
легче.
Так мы и плыли вместе — вверх-вниз йо волнам,
вверх-вниз. А вода вокруг трепетала, точно березки
на солнце.
Изредка стрекоза взлетала, но, оглядев горизонт
и удостоверившись, что курс правилен, вновь сади­
лась на теплый брезент. Головка у нее теперь дерга­
лась реже, хвост победно приподнимался, лапки она
принялась потирать друг о дружку.
Наконец под килем зашуршал песок. Заглох
мотор, и я услышал, как живет, заливается птичьим
гомоном берег.
Стрекоза приподнялась, крылышки ее блеснули,
она взлетела, сделала круг над лодкой — то ли про­
щалась, то ли приглядывалась к местности — и вдруг
свечкой взмыла ввысь и скоро растворилась в синем
небе.
Окуни
Вода в озере упала, и на песке остались большие
и малые лужи.
В одной такой луже скопилось множество мальков.
Я прорыл им ход в озеро, а сам спрятался за куст.
Муть в проходе уносилась несильным течением, и
стало видно песчаное дно, но рыбешки почему-то не
уходили из лужи.
Вдруг в озере раздались всплески. Это жировали
окуни. И скоро совсем близко к суше прижали они
мелкую озерную рыбешку. А та, спасаясь от хищ­
ников, потянулась тонкой ниточкой вдоль берега.
Самые робкие из рыбешек чуть ли не скребли
брюшками по песку.
Да и кто не испугается, если в каком-то метре
от тебя идут друг за другом полосатые, как тигры,
речные разбойники!
Во главе конвоя плыл красноперый красавец-
горбач, следом шествовали окуни поменьше — штук
двенадцать их было.
Иногда у какого-нибудь малька не выдерживали
нервы — он шарахался к берегу, начинал барах­
таться на мели, делал нерасчетливый бросок вглубь,
и тотчас отделялся один из окуней — недолгая
возня, и снова чинный строй в движении.
И тут мальки наткнулись на мой ручеек из лужи,
и первые из них не раздумывая повернули в него.
И вся стайка за ними.
Окуни, недоумевая, полукругом встали у каналь-
чика; то один, то другой, словно выступая на сове­
щании, выдвигались на полкорпуса вперед.
Вдруг какой-то отчаянный, взъерошенный оку-
нишка после своего «выступления» прямо, как гово­
рится, с трибуны ринулся в проход, в лужу.
За ним пошли остальные.
Недовольный горбач плелся в хвосте.
И снова окуни хватают мальков, а те, спасаясь,
вновь прижимаются к берегу. Лужа была довольно
большая — пока рыбешки обходили ее, я успел укре­
пить в протоке сачок с крупной ячеей, и мальки
через ячейки устремились в озеро.
Последним как-то неловко, боком, теряя чешуйки,
ковылял крошечный пескарик — видимо, уже успел
побывать в зубах у разбойников.
Как только он скрылся в глубинах озера, я за­
валил канал, взмутил воду п, выловив сачком всех
окуней, сделал из них на обед уху, а горбача, не
поленившись почистить, обвалял в сухарях и зажа­
рил на постном масле.
Луна
Как-то в путешествии по Ильменю я оказался,
должно быть, в самой середине озера: со всех
сторон не стало видно берегов. Клев был неважный,
я сидел я смотрел, как остывало, делаясь красным,
солнце. И когда оно окунулось в воду, вода вокруг
покраснела, заколебалась, словно раскаленный ка­
мень бросили в бочку, и лишь облака ловили свет
и светились нежно и розово. И тотчас на другом
краю озера вспухла огромная оранжевая луна, от
нее примчалась ко мне дрожащая дорожка. Пока
я раздумывал, плыть мне по ней на луну или нет,
луна вдруг оторвалась от горизонта и быстро, ну
прямо на глазах вознеслась в небо.
Ивняк
Ильмень питает множество рек и речушек. Одной
такой речкой, по названию Лопанька, мчался я на
полной скорости.
Речка петляла, на поворотах лодку заносило, и
кувшинки бились на волне.
Вот-вот должно было показаться озеро.
И вдруг стоп! — реки дальше не было. Устье
было намертво забито песком, и по бровке плотной
стеной стоял ивняк.
Я продрался сквозь кусты. Полыхая солнцем,
предо мной раскачивалось озеро.
«Как же так,— думал я растерянно,— еще прош­
лый год, пусть стиснутая кустами, но лопотала,
журчала над полосатым, как тельняшка, песком
Лопанька. Как же так?»
А озеро беспечно смеялось, закручивая в бере­
говые валы пену и песок, и убегала далеко в воду,
раскачиваясь на волне, поросль молодого ивняка.
43

Детеныш
Мотор, как не раз уж бывало, заглох в самые
неподходящие минуты, и меня понесло ветром
в залив, заросший травами.
Исправив повреждения, я соскочил в воду и стал
выводить лодку из кувшинок.
Впереди на коряге, белой от помета, сидела
чайка. Я шел на нее. Все ближе, ближе.
Вдруг над ней, с рыбкой в клюве, затрепетала
вторая птица. Та, что была на коряге, ловко сглот­
нула рыбку, а мамаша, делая надо мной круг, от­
чаянно закричала.
И когда метра три оставалось до великовозраст­
ного детеныша, он глянул на меня лениво черным
с желтым ободком глазом, расправил не спеша
крылья и взлетел ловко, уверенно. И хотя кустов л
разных палок в округе было полно, летал именно
над этой насиженной корягой. Летал и кричал
громко, визгливо, почти как мамаша. И когда
я отошел, он тотчас уселся на свое ставшее при­
вычным место, а сердобольная мать уже несла
любимому сыну очередной лакомый кусочек.
Комары
Шел дождь, я лег спать пораньше, но, видно,
плохо пристегнул к лодке палатку, потому и про­
снулся от комариного пения.
Сон прошел.
Я приоткрыл палатку, глянул наружу.
Стояла светлая июньская ночь. С трав, блестев­
ших матово, слетали клочки тумана и медленно
плыли по застывшей воде.
Налетела черно-белая чайка с рыбешкой в клюве,
затрепетав крыльями, испуганно вскрикнула.
И над всем этим, как капля росы, сверкала
единственная в небе звездочка.
Так до сих пор и стоит та ночь перед глазами.
Утенок
В одной тихой бухточке выплыл из кустов
утенок: потерял, видно, где-то родительницу — и ко
мне. Пушистый, веселый, доверчивый. Дней трех­
четырех от роду.
Я его кормил мальками. Бил с размаху котелком
по воде — по рыбешкам, сажал Кряку в котелок,
кидал ему рыбешек; он кружился как заводной,
ловко сглатывал мальков.
На ночь пришлось делать Кряке в лодке гнездо,
а на следующий день он неотрывно ходил за мной
и мешал мне махать спиннингом, и если его не
кормили рыбешкой, требовательно пищал, а когда
его сажали в ящик, вопли становились совсем от­
чаянными.
К вечеру, наигравшись с ним, я унес утенка
далеко в кусты и на веслах выехал в озеро, чтобы
уехать, но мотор капризничал, и подняв голову,
я увидел, как раскачиваясь, спешит ко мне изо
всех силенок желтый комочек.
Отпуск мой подходил к концу, сегодня мне
нужно было возвращаться в город, да и с собой
Кряку брать не хотелось — как бы не заиграли
утенка мои сорванцы-детишки.
44
А потому, махнув рукой на мотор и быстро
разобрав весла, погнал я лодку прочь.
Минуты три, призывно крича, плыл рядом
утенок.
А потом стал отставать. Изредка он словно бы
спохватывался, напрягал свои крошечные силенки,
бил крылышками по воде, на капельку-другую при­
ближаясь к лодке, и от этого еще больше отставал.
А я безжалостно, как заведенный, работал веслами.
Наконец Кряка понял — не догнать ему лодку. Он
как-то съежился, поник, повернулся ко мне боком,
бусинка его глаза укоризненно глянула на меня, и
он потихоньку поплыл к берегу озера Ильмень,
к полузатопленному ивняку.
А я, сжав губы, все гнал и гнал лодку...
Кто, откуда, зачем?
После длинной ильменской волны, после долгого
перехода по озеру с трескучим мотором за спиной
надо выбрать берег повыше, бросить в разнотравье
старый полушубок и полежать на нем просто так.
Хорошо-то как, господи!
Выше всех трав таволга, ее соцветья кажутся ма­
ленькими пушистыми облаками, а над ними, как
планеры, повисли стрекозы и где-то совсем рядом
кричит дергач, раз от разу громче. Словно счастли­
вый малыш бредет по лугам с самодельной дудкой.
Все ближе, ближе ее скрипучий голос.
Я замер. Хотелось увидеть таинственную птицу.
Да и ей, наверное, любопытно: кто тут, откуда,
зачем? Вот уже рядом скрип, метрах в двух. Видно,
как без ветра колышется трава.
Я приподнимаюсь — да где там! И хвостика не
углядел.
Снова скрипун рвет тишину, но теперь далеко.
Ночью проснулся от мягкого топота, чавканья,
вздохов.
Пригляделся — недалеко от моей лодки стояли по
брюхо в воде лоси! Их силуэты темнели на розовой
заре. Похожие на блюдца уши чуть вздрагивали.
Я легоныео ударил в ладоши. Эх, как красиво
рванулись они из воды, разворачиваясь в беге!
Глухой топот пошел по лугам, а потом затрещал,
захрустел молодой осинник.
Цапля
Весь день вперемешку с солнечными лучами бро­
дят по озеру косые полосы дождя. Я укрылся в па­
латке, а когда глянул на притихшее ненадолго
озеро, увидел невдалеке цаплю. Поочередно выпрас­
тывая то одну, то другую ногу из воды, бродила
она по отмели.
Такая тонконогая, такая рассеянная — надень ей
на острый, как шило, клюв очки — и станет она
интеллигенткой из рассказа Чехова.
Но вдруг этот самый острый, как шило, клюв
дернулся, брызнули во все стороны мальки, шея
у цапли тоже дернулась — мгновенный укол, ры­
бешка блеснула, пропала в клюве.
И снова бродит цапля по отмели — такая добро­
душная, такая положительная; иногда замрет,
наставив клюв в воду, и набегающая легкая волна
ее чуть-чуть покачивает, а глупые мальки уже
забыли про опасность — сверкая на солнце чешуей,
резвятся под самым цаплиным клювом.
спектрографу или компьютеру. А за­
тем в назначенный час следует
взрыв, подобный тому, который раз­
дался ранним утром 24 августа 1970
года в Висконсинском университете
(США). Были уничтожены или по­
вреждены: ускоритель, два компью­
тера, аппаратура по ядерной физике
и т. д.# убит научный работник и тя­
жело ранен студент-практикант.
И все-таки не стоит сгущать кра­
ски: подобные акты антинаучного
вандализма — явление сравнительно
редкое. И хотя недавно скончавший­
ся американский философ и литера­
туровед Пол Гудмен, один из теоре­
тиков технофобии, и утверждал, что
благодаря «ужасам, порожденным
научно-техническим прогрессом, к
чувству суеверного уважения к ма-
гам-ученым все чаще примешивается
страстное желание разорвать их на
куски», он все же проводит различие
между разрушителями машин и со­
временными луддитами: протест
последних носит, как правило, чисто
словесный характер. Нед наших дней
предпочитает писать на стенах уни­
верситетов и вычислительных цент­
ров лозунги вроде «Долой ученых —
пособников милитаризма!» или осы­
пать насмешками и оскорблениями
почтенных профессоров.
Армия неолуддитов состоит в ос­
новном из молодежи. И это дает
повод некоторым западным исследо­
вателям утверждать, что разрушение
машин, ненависть к науке и уче­
ным— разновидность юношеского
вандализма. Это самые обычные
хулиганские выходки, убежденно за­
являют они. Для молодого варвара
не имеет значения, что он разру­
шает: птичье гнездо, телефонный
аппарат или электронный микроскоп.
Ему необходимо ломать, дразнить,
вышучивать, чтобы дать выход своей
возрастной агрессивности.
Конечно, бессмысленное разруше­
ние — хулиганство. Но весь вопрос
в том, почему оно приобрело антина­
учную направленность. Слишком
просто объяснять неолуддизм тем,
что юные бесятся с жиру. Каких-ни-
будь десять-пятнадцать лет назад
о неолуддитах и слыхом не слы­
хали. Тогда к науке и ученым, неза­
висимо даже от их связей в ряде
случаев с большим бизнесом и ар­
мией, относились с богобоязненным
уважением. Научные работники
утвердились в роли героев века.
В 1962 году известный английский
поэт Уистен Оден признавался, что,
встречаясь с ученым, он чувствует
себя «захудалым дьячком, случайно
46
попавшим в гостиную, переполнен­
ную герцогами». Но так было десять
с лишним лет назад. Элитарная чо­
порность, разумеется, сохранилась,
но к ней все чаще примешивается
чувство беспокойства, тревоги: в сического образования на Западе —
«герцогстве» что-то неладно. В этой
новой ситуации «герцоги» ведут себя
по-разному. Одни пытаются понять,
за какие грехи они впали в неми­
лость у современников. Другие по­
нимают и страдают из-за этого.
А третьи отводят душу, ругая на чем
свет стоит нежданно-негаданно явив­
шегося Неда Лудда. Впрочем, есть
за что: он первым швырнул камень
в башню из стекла и алюминия, за
стенами которой до недавнего вре­
мени «герцоги» вели безмятежное
существование.
Но особенно достается от «герцо­
гов» «хитроумным подстрекателям»,
тем, кто якобы подбивает зеленую
молодежь на антинаучные выходки.
Это философы, писатели, публици­
сты, по самым разным причинам
критикующие науку и ученых. Вот
их-то всех скопом, не разобравшись
по-настоящему, кто прав, а кто ви­
новат, и объявляют громогласно са­
мыми закоренелыми врагами про­
гресса, зачинщиками антинаучного
бунта. Чаще всего так поступают
ученые-администраторы, руководите­
ли всякого рода фондов, комиссий,
комитетов, сотрудничающих с прави­
тельственными кругами и военно-
промышленным комплексом.
Американский химик Франклин
Лонг самокритично (он некогда был
советником президента по научным
вопросам) назвал эту группу ученых
«неоправданно влиятельной научно-
технической элитой». Можно себе
представить, как бы вознегодовал
другой представитель этой группы —
Джозеф Коте, занимающий в Вашинг­
тоне важный пост в Национальном
научном фонде, услышь он такие
слова от своего ученого собрата,—
ведь корень зла он видит и страст­
но хочет, чтобы видели и другие —
в «происках интеллектуалов, безна-"
дежно отставших от бурного про­
гресса науки и техники». Целый град
обвинений обрушивает Коте на тех,
у кого за душой лишь «бесполезное
классическое образование». «Совре­
менные гуманитарии, — обличает
он, — находятся в интеллектуальном
тупике. Вместо того чтобы идти
вслед за новым развитием человече­
ского мышления, большая часть их,
под влиянием которых находятся
средства массовой коммуникации,
застряла на категориях, концепциях
и перспективах прошлого века». Что
и говорить, Котсу удалось нащупать
ахиллесову пяту гуманитария. Прав­
да, без особого труда: огрехи клас­
вещь всем известная. И одну за
другой пускает он в нее стрелы: не­
вежественный интеллектуал не знает
элементарных законов физики, не
разбирается в тонкостях органиче­
ской химии, не способен поддер­
жать беседу, когда речь заходит об
инженерной генетике, не имеет по­
нятия о принципе действия ткацкого
станка, телевизора, автомобиля, про­
изводстве пластиков... И этот, с поз­
воления сказать, дикарь, находящий­
ся в конфлите с современной циви­
лизацией, смеет выговаривать науке
за некоторые издержки производ­
ства, восстанавливать против нее об­
щественное мнение.
Допустим на минуту, что перво­
причина неолуддизма кроется в коз­
нях «дикарей-гуманитариев». Но ведь
сегодня на Западе не они одни кри­
тикуют науку. Больше того, среди
недовольных можно найти и уче­
ных — представителей точных и есте­
ственных наук. Физик Джон Займан
открыто говорит о «лицемерии и оп­
портунизме» своих коллег, стре­
мящихся любым способом уйти от
социальной ответственности, и назы­
вает науку «слишком специализиро­
ванной формацией, производящей
ученых идиотов, неспособных понять
политические и моральные проб­
лемы». А химик Генри Кейша во все­
услышание обличает «современных
круппов»: специалистов, которые
охотно сотрудничают с военщиной,
большим бизнесом и государствен­
ным аппаратом.
Но какое дело до всего этого
Котсу?! С поистине фанатической по­
следовательностью он разоблачает
диверсионную миссию гуманитариев.
Однажды Коте задал группе студен­
тов стереотипный вопрос: «Как вы
смотрите в будущее: с пессимизмом
или оптимизмом?» Пессимистов и
скептиков оказалось в двенадцать
раз больше! Но страдания Котса
были вознаграждены, когда один из
юнцов назвал имя своего духовного
суфлера — поэта Аллена Гинзберга,
проповедующего анархию и «возврат
к природе». Наконец-то Коте заполу­
чил в свои руки вещественное дока­
зательство подстрекательской дея­
тельности безответственных гумани­
тариев. Вот кто отравляет идейными
наркотиками беззащитное сознание
молодого человека и всячески ме­
шает ему «дозреть» до идеала Котса
и ему подобных!
Каков он, этот идеальный мане­
кен? Стандартный жизнерадостный
юноша со стандартным, то бишь
лояльным образом мыслей, стре­
мящийся к стандартному счастью.
Это «счастье» умещается на одной
странице иллюстрированного журна­
ла «Нью-Йоркер». На картинке изо­
бражен типичный американский при­
город: улица с правильными рядами
опрятных и абсолютно одинаковых
коттеджей с палисадниками. Через
каждую калитку входит по одному
веселому молодому человеку, воз­
вращающемуся с работы. Навстречу
ему бежит по одной собаке. За со­
бакой семенит по одному малышу.
А на каждом крылечке стоит по од­
ной улыбающейся молодой жене.
Картинка эта отнюдь не шедевр, и
все же она по-своему примечатель­
на: именно ее выбрал в качестве
идеального изображения «среднего»
счастья Деннис Габор, известный
английский физик. «Это стереотипное
счастье, — комментирует он сценку
в предместье, — но оно единственно
в своем роде и вполне устраивает
тех, кто живет в этих опрятных до­
миках».
Конечно, и такое житейское сча­
стье, которым компания обещает
вознаградить преданно работающих
«белых воротничков», имеет свою
прелесть. Особенно если учесть, что
миллионы соотечественников Габора
лишены даже его. Но ведь живому,
а не рисованному человеку нужно
нечто большее, чем только коттедж
и улыбающаяся молодая жена. И со­
мнительно, что он будет благодарен
за ограничение его «зоны счастья»
зеленым забором палисадника. Да и
сам Габор в молодости вряд ли ста­
вил перед собой такую жизненную
перспективу. Впрочем, картинка из
«Нью-Йоркера» может раздражать —
и только, а вот кощунственные по­
пытки некоторых коллег Габора вы­
числить некое среднеарифметиче­
ское счастье, обозначив его замыс­
ловатой математической формулой,
лучше всякой агитации идеологов
«антинауки» помогает вербовать ре­
крутов в армию «короля Лудда».
Одну из таких «формул счастья»
выводит Али Иртем, именуемый
в научных кругах «отцом турецкой
кибернетики». Иртему, как он сам
заявляет, нет дела до многовековых
философских и поэтических поисков
счастья. В качестве исходного мето­
дологического принципа он берет из­
речение крупнейшего ученого-кибер-
нетика У. Р. Эшби: «Если может быть
увеличена физическая сила, то поче­
му не интеллектуальная?» и пере­
фразирует ее следующим образом:
«Если может быть умножен интел­
лект, то почему не счастье?» Затем,
решительно отклоняя всякую поле­
мику и дискуссию с «авторами лю­
бовных историй», он определяет
«количество счастья» как «частное
от всего того, что было достигнуто
в данный момент» и «что сознательно
или подсознательно в данный мо­
мент желается». Целую «инженерию
счастья» разрабатывает Иртем: чер­
тит схему «умножителя счастья»,
даже перечисляет функции обслу­
живающего «умножитель» персона­
л а — «будущих инженеров счастья».
Он твердо убежден, что его «мето­
ды» универсальны и их можно при­
менять «не только к людям, но и
к определенным типам машин и си­
стем».
И все это делается для того, что­
бы доказать: «счастливое состояние—
свойство интеллекта». Но бог с ни­
м и — с выводами. Только зачем для
их доказательства понадобились ло­
гарифмы, функции, вся эта алгебраи­
ческая вязь? Может быть, это просто
«кибернетика на досуге»? Нет, Иртем
вполне серьезен. Тогда что? Чистей­
шей воды сциентизм. Этим термином
сейчас обозначают фетишизацию
точных и естественных наук, объяв­
ление их центральным направле­
нием человеческой культуры. Сциен­
тизм — отнюдь не профессиональ­
ное заболевание «физиков». Его
может подхватить и гуманитарий и
начать кстати и некстати поминать
«биты» и «черные ящики» или срав­
нивать художественный текст с ку­
ском бифштекса, а представления и
эмоции, вызванные чтением, — с кис­
лотами и ферментами.
Сейчас на Западе бытует мнение,
что сциентизм — просто следствие
моды на «физиков» и «генетиков»
и ничего серьезного, а тем более
опасного за ним не скрывается. Без
моды, конечно, здесь не обошлось.
И многие современные сциентисты
по своему отношению к науке мало
чем отличаются от парижских мод­
ниц конца восемнадцатого века, ко­
торых изображает Карамзин в ровать
«Письмах русского путешественника»:
«Слава Лавуа зьерова пристрастила
многих здешних дам к химии, так
что года за два перед сим краса­
вицы любили изъяснять движения
сердец своими химическими опера­
циями». Но это наиболее легкая и
безобидная форма сциентистского
заболевания. Хуже, когда сциентизм
начинает приобретать характер идео­
логии, мировоззрения. Вот что гово­
рит по этому поводу журнал «Сюр-
вивр э вивр» — орган французских
ученых, выступающих за гуманиза­
цию науки: «Наименование «сциен­
тизм» может ввести в некоторое за­
блуждение: речь идет не столько об
искусственном возвеличении наук,
сколько о той практической филосо­
фии, которая характерна для нашей
цивилизации. Сциентизм — это кон­
цепция жизни, и особенно жизни
социальной — определенной иерар­
хии ценностей. В данном случае
верхняя часть шкалы занята учеными
и экспертами всех разновидностей —
нашими новыми священнослужите­
лями...»
Разумеется, сциентизм — никакая
не религия, а ученые — никакие не
служители культа. Сциентизм — впол­
не земное мировоззрение, хотя мно­
гие неолуддиты приписывают ему
магический характер и думают, что,
ударяя в переносном или букваль­
ном смысле по компьютеру, разби­
вают вдребезги сциентистский ал­
тарь.
Трудно сравнивать компьютер со
старой вязальной машиной, по кото­
рой пришелся удар Неда. А между
тем оба эти устройства сродни друг
другу: они принадлежат к одному се­
мейству орудий труда. И люди, ко­
торые на машине вымещают нена­
висть к системе социальных и куль­
турных ценностей, луддиты начала
девятнадцатого и второй половины
двадцатого века, тоже мало чем от­
личаются друг от друга по характеру
своего заблуждения.
События, о которых идет речь,
обсуждаются не только буржуазной
прессой, но и прогрессивной пе­
чатью западных стран. В одном из
прошлогодних номеров журнала
«Марксизм тудэй» (орган английских
коммунистов) была опубликована
статья В. Маршалла и С. Руэманна
«Непопулярность науки и изменения
в современном капитализме», где
дается объективная оценка неолуд­
дизму.
«Было бы неправильно, — пишут
авторы статьи, — отрицать и игнори­
капиталистические злоупо­
требления наукой и техникой... Долг
передовых людей — критиковать эти
злоупотребления». Но бесшабашные
«атаки на науку» как таковую не есть
атаки на капитализм: они лишь спо-
47.
собствуют процветанию «философ­
ского идеализма и обскурантизма».
Бунт против науки двойствен: со­
циальный протест причудливо соче­
тается в нем с нигилистическим
озорством. Но было бы несправед­
ливо винить во всех антинаучных
выходках одних только неолудди­
тов, «бьющих» вместо капиталисти­
ческих порядков по машине. Главная
ответственность за эпидемию техно­
фобии ложится на научно-техниче­
скую элиту — верную охранитель­
ницу этих порядков. На элиту, а не
на всех ученых поголовно. Чересчур
последовательные потомки Неда
Лудда не проводят пограничной ли­
нии между просто ученым и членом
элиты. А если они и делают разли­
чие, то исключительно ради того,
чтобы лишний раз обозвать ученых
мужей панурговым стадом, покорно
и бездумно бредущих за «герцога­
ми». Между тем в научной среде
идет активный процесс размежева­
ния. Все чаще раздаются выступле­
ния западных ученых, в которых
резко критикуется научно-техниче­
ская элита, предавшая благородные
идеалы познания.
«Чтобы наука могла плодотворно
служить обществу, она должна
прежде всего навести порядок в
своем собственном доме», — писал
Джон Бернал. Но научно-техниче­
скую элиту вполне устраивает суще­
ствующий порядок вещей. За исклю­
чением одного — критики в ее адрес.
Она пытается пресечь критику всеми
имеющимися в ее распоряжении мо­
гущественными средствами, но тщет­
но. «Герцоги» все чаще срываются
на крик. У них сдают нервы, и они
становятся крайне подозрительными.
Всюду мерещится им призрак Неда
Лудда. Даже среди толпы жизне­
радостных обывателей «общества
потребления» — вроде тех, что изо­
бражены в «Нью-Йоркере». Устно и
письменно клеймят «герцоги» «вар­
варов», угрожающих вторжением
в пределы их владений.
Правда, есть способ, с помощью
которого неолуддиты на время
приостанавливают поток брани и
проклятий в их адрес. Они напоми­
нают «герцогам», что, как правило,
«варвары подходили к воротам им­
перии, потому что она прогнила из­
нутри». И тут «герцоги», смущенные,
замолкают. Они сами знают, что
«герцогство» их прогнило, знают, от­
куда идет процесс гниения,— от «пе­
ремычек» между наукой, монопо­
лиями, военщиной. Но признаваться
в этом боятся. Боятся больше, чем
неолуддитов. И, передохнув немного,
«герцоги» с новой силой обруши­
ваются на «длинноволосого хулига­
на», мечтающего ради самоутверж­
дения взорвать синхрофазотрон.
Виталий Бианки
Виталий Валентинович Бианки с детства по примеру
отца вел записные книжки.
Д о двадцати восьми лет, пока он интересовался
главным образом птицами и видел себя в будущем уче-
ным-зоологом, как отец и старший брат, он записы­
вал — фиксировал свои наблюдения в природе, условия
и маршруты экспедиций — все то, что требовалось ему
как биологу. В те годы он жил на Алтае, в Бийске,
преподавал в школе естествознание и работал в крае­
ведческом музее. Увлечение литературой, особенно сти­
хами, было сильным, но стояло как бы на втором плане.
Осенью 1922 года Бианки вернулся с Алтая на ро­
дину, в Петроград. Здесь он написал первые свои рас­
сказы и вошел в кружок (тогда называли — студия)
детских писателей, собиравшихся в помещении Инсти­
тута дошкольного образования. «В кружке была та не­
обходимая для начинающих среда, — вспоминает Биан­
ки, — в которой — на совершенно демократических на­
чалах — воспитывались и оттачивались взгляды моло­
дых писателей». Очень скоро Виталий Валенти­
нович начинает сознавать что до сих пор «делал не
то, к чему всегда чувствовал призвание». И признается
в письме к другу: «Л юблю я птиц, люблю лес, но разве
все мои «экспедиции» и «музеи» это наука, а не чистая
поэзия? В скором времени выйдет моя первая книжка.
Книжка для детей про птиц, про всякую лесную не­
чисть».
Став писателем, Бианки не перестает, подолгу живя
в деревне, с большой точностью фиксировать свои на­
блюдения за жизнью леса и его обитателей. Но появ­
ляются и записи другого характера. В специальных
толстых тетрадях год за годом накапливались отдель­
ные слова и выражения, обратившие на себя внимание
писателя, детские словечки, темы для рассказов, заго­
товки будущих произведений.
Позже Бианки начинает вести третий род запи­
сей — дневники. Это хроники дней, проведенных им
в недалеких поездках и дальних путешествиях, а также
записи долгих и спокойных дней в деревне, В деревен­
ских подробнейших отчетах есть и описания природы,
и небольшие домашние события, встречи и разговоры
с людьми, выписки из прочитанного — их много и они
большие — и, конечно же, личные раздумья писателя.
В городской суматошной жизни Виталий Валентино­
вич дневники вел нерегулярно, а некоторые годы и
совсем не вел.
К началу сороковых годов в дневниках Бианки все
больше появляется размышлений о писательском труде,
о литературе, о «назначении поэта», по выражению
Александра Блока. Многие из этих записей послужили
основой для «Рассказа о рассказах» — произведения
«итогового», как называл его сам Бианки. «Рассказ
о рассказах» вобрал в себя опыт тридцати шести лет
работы писателя над своими произведениями и профес­
сионального разбора чужих рассказов, стекавшихся
к нему в огромных количествах в последние годы его
жизни,
Виталий Валентинович писал: «Радостно открыть
свою душу людям и передать им свой опыт, рассказать,
как делаются в е щ и и з с л о в , в е щ и из ч у в с т в и
м ы с л е й » . Но дописать «Рассказ о рассказах» Бианки
не успел (по плану, им оставленному, должно было быть
тридцать разделов, написано — шестнадцать).
Елена Бианки
 Все это липший раз доказывает, что основа твор­
чества — в подсознании.
Лозунг для детской литературы:
Детям — доброе.
Есть места с чудесным свойством: там приходят
в голову мысли замечательные или мысли деловые,
очень важные, но донести эти мысли до дому (или до
дела) невозможно.
Была поляна в лесу, где мне задумывались чу­
десные вещи — сказки, рассказы. Но до дому я их не
доносил.
Вернувшись на «заколдованное» место, опять все
то же переживешь, вспомнишь и передумаешь.
Игра — серьезное жизненное дело. Игра совсем не
только привелбгия детства: тысячи игр изобретают для
себя взрослые. И все искусство в известном смысле —
игра. Недаром говорят: играть на скрипке, рояле и
всех прочих музыкальных инструментах, а народ го­
ворит: «играть песни».
Общеизвестно: играя в куклы, девочки учатся
такому серьезному жизненному делу, как выхажива-
ние и воспитание ребят; а мальчишки, играя в сол­
даты,— быть смелыми, активными, дисциплинирован­
ными и т. д. то есть быть бойцами в жизни.
Но есть игрушечные игры — они одинаково уни­
жают достоинство как взрослых, так и детей.
Шутка, улыбка, смех в литературе нужны и взрос­
лым и детям, нужно н а р о ч н о е — игра. Но уни­
жает и развращает детей игрушечная литература.
Хорошо кухарке: недосол на столе, пересол на
спине — только не пересаливай!
А писателю и недосол и пересол — все на спине.
(О Борисе Житкове)
Маленький писатель ревниво заботится о том.
чтобы в его писании не повторялись слова, особенно
местоимения; большой писатель дает им полную волю,
дает своей речи течь совсем свободно, и его речь всей
его жизнью, всеми мыслями и вечным отбором так
вычеканена, что нет даже такого вопроса: повторять
ли слова или там местоимения или нет. Диктует напор
мысли, и темперамент, и воля высказать.
Искусство («творчество») — «особый род недуга».
В этом убедился опять (в который раз!) сегодня.
Вчера заново переписал «Чайки в заливе». Лег
в два, перечитал «Строители» Киплинга, заснул в че­
тыре. Без четверти восемь проснулся от сна: присни­
лась поразительная форма рассказа, позволяющая
в нескольких абзацах исчерпать ярко и убедительно
огромное содержание.
Во сне мне казалось — это я разбираю рассказ
Киплинга. Проснувшись, с изумлением увидел, что
зсе — мое.
Во сне же, оказывается, передумал «Чаек».
Мысли колом сидели в голове, спать больше было
невозможно. Сделал «Чаек». Новая форма рассказа
ускользает.
И ускользнула!
Была замечательная ночь.
Во втором часу я лег в постель с книжкой в руках
(«Историю двух городов» Диккенса перечитываю).
Надо сказать, что день перед тем был довольно уны­
лый: после двух дней неплохой работы («В. Г. Дуров-
младший») наступил день безделья — работа не уда­
валась, не звала.
Думал, ложась: почитаю, настроюсь, Диккенс на-
меня всегда хорошо действует. Утром работа пойдет
сама.
50
^итал, курил, ни о* чем не думал.
Вдруг замечаю, что не отдаю себе отчета в том, что
читаю. Мысли мои далеко: я думаю о висящей надо
мной книжке «Птицы всего мира».
Безо всякого видимого повода, толчка выдума­
лась вдруг замечательная форма для такой книжки.
И увлекла меня в целый вихрь выдумок.
Я отложил онемевшего Диккенса и долго лежал,
курил, думал при свете. Прекрасные вещи выдумыва­
лись не только в области работы, но во всех областях
(организация жизни, установление отношений с изда­
тельством, о борьбе с водкой и о значении ее для
нас, пишущих, и т. д. и т. п.). Настроение из уныло­
го сразу вскочило до прекрасного. Сердце забилось,
как от любви или вина.
Я был счастлив.
В четыре часа я потушил свет, но долго еще не
мог заснуть: «машинка» продолжала работать— и
о чем бы я ни думал, всюду с легкостью находил
выход, легко продумывал творческий путь.
В половине десятого проснулся, не сразу поняв, что
спал: вероятно, и во сне фантазия продолжала рабо­
тать, потому что разницы между сном и явью ника­
кой не заметил.
Еще закурил (хоть пепельница была уже полна).
И в блаженном — как в угаре любви — состоянии ду­
мал о том, что вот за такие минуты, часы можно от­
дать черт знает что и пи на какую профессию писа­
тельство не променяешь.
Потом заснул легко и проспал до одиннадцати ча­
сов.
Несмотря на недосып, чувствую себя прекрасно,
в очень повышенном настроении, и рвусь в бой, то есть
работать.
Сознаюсь, у меня бывает нередко: когда сажусь
писать — не знаю, куда меня приведет тема, даже
сюжет. И нисколько не стыжусь этого: писать — как
любить, часто не сразу человек осознает, что он по­
любил, и не может знать, куда любовь приведет его.
«Творить» — это осознавать жизнь через любовь.
Наука убивает живое.
Искусство воскрешает мертвое.
Во всех сказках, чтобы воскресить мертвое, разруб­
ленное на части тело человека, его спрыскивают
сперва мертвой водой (и от нее разрубленные части
тела срастаются, но тело еще мертво), а потом живой
водой (от нее-то человек воскресает, открывает глаза
и произносит: «Долго же я спал!»).
Это один из глубочайших сказочных (т. е. наиболее
глубинных) образов.
Так художник сперва с циркулем в руках изучает
анатомию (мертвое, убитое тело), делает себе чертеж-
план (части тела срастаются, но еще мертвы), и по­
том, брызнув на мертвый план живой водой своей
фантазии, воскрешает его, воплощает в образ (ино­
гда — из глубины веков).
Всю жизнь меня поражало, как начал писать:
начнешь о чем-нибудь думать усиленно, вынашивать
в себе какую-нибудь мысль (еще больше — образ!) —
все кругом так и подскакивает к ней: «И я, и я, и я!
Возьми меня, и меня, и меня». Глядишь— и верно:
все подходит! Возьмешь случайную книжку, и
в книжке о том же, о твоем; с человеком разгово­
ришься — он о том ж е; в природе что увидишь, слу­
чится что — все о том же, об этом же самом говорит
тебе. Вот когда так, значит мысль (образ) правиль­
ная. Удивительного в этом подсказывании ничего
нет: все в мире, в жизни — едино, в частном — об­
щее, в малом — великое. На этом и зиждется все ис­
кусство.
 Отовсюду слышу — и вот опять говорили 30 авгу­
ста на городском собрании дошкольниц в Боровичах
(«па меня» созывали), что «Лесные делишки» — лю-
бимеишая книжка дошколят. Что в ней «угадано»
для маленьких? Мне кажется — большая уютность:
все домики, и один другого лучше, уютнее. Малень­
кий герой — еще «глупенький», ничего в большом
мире не знающий, всюду тыкающийся носом,— как и
сами читатели (слушатели). Может быть, то доброе,
что встречает Береговушку — слабую, беспомощную —
в этом огромном, но уже не чужом ей мире: по-доб­
рому все почти встречают ее, хотят ей помочь, пред­
лагают переночевать у них. В общем-то — что можно
бы назвать «Дом и мир», где весь мир — дом для
маленькой.
Собственно, почти на ту же тему у меня «Приклю­
чения муравьишки», «Мышонок Пик» — тоже.
И надо бы еще раз как следует развернуться на
эту тему.
Пусть маленький беспомощный птенчик потеряется,
не послушав родителей. Его приключения в огромном,
темном лесу, на реке, в поле. Всюду стерегут его боль­
шие опасности, неожиданные и — кажется — неотвра­
тимые. Но и всюду доброе к нему, и всегда — в нем
самом уже заложено все то, что необходимо для избе­
жания этих опасностей.
«Птенчик-робинзон»
Это может быть тетеревенок, отставший от вы­
водка. Он не знает своего отца — и очень пугается
черного косача.
Может быть зайчонок, сидящий под кустиком, ко­
торого охотно кормят все пробегающие мимо зайчики.
Может быть боевой утенок, в одиночку испытываю­
щий много бедствий, затем присоединяющийся к дру­
гому выводку (но — другой породы утки никак не
принимают!), а затем попадающий в стаю — уже на
большой воде.
Пли искусство есть средство постижения жизни —
средство sui generis ‘, или нет искусства. Tertium поп
dalur 2.
«Свой род» постижения искусством, своеобразие
его и отличие от науки заключается в том, что не од­
ним логическим мышлением оно пользуется для
своей цели (т. е. постижения жизни), а еще — и пре­
имущественно — методом организации в гармонию
человеческих эмоций. Область эмоций, корни их ле.
жат в огромной и темной области подсознательной
жизни человека, недоступной логике (математике) и
часто ее опровергающей (логика человеческая есть да­
леко не совершенное орудие). Извлекать корни эмо­
ций из подземного (подсознательного) мира удается
художнику средствами ритма (т. е. музыки). Жизнь
есть не только вечное движение, а вечно р и т м и ч н о е
движение. Ритм — закон жизни всей, одинаково —
жизни Вселенной (вращение небесных тел), человече­
ского ли существования или жизни атомов, электронов
и всех бесконечно малых составных. В постоянном
изменении ритмов состоит эволюция мира человека
и всего прочего живого и «мертвого»; слишком рез­
кое смещение ритма (например, удар кометы или
пули) влечет за собой мгновенную смерть, то есть не­
ожиданное распадение на составные части. Нахожде­
ние в малом ритмов великого составляет сущность ис­
кусства и его цель — внелогическое познание (объяс­
нение) жизни. Ощущение ритмов в себе и вовне тре­
бует от художника того, что на обыденном языке
зовется «талантом»,— ощущение, выделение и приве-
1 О со бо го рода (лат.)
1 Третьего не даио (лат.)
деиие в гармонию ритмов. Отсюда — талант (худож­
ник) — организатор («инженер») подсознания.
Я принадлежал к числу тех мальчишек — может
быть, довольно редких, которые не ломают игрушек,
чтобы посмотреть, что у них внутри и как они уст­
роены. Когда, маленький, я услышал от мамы, что
красавицу Саню врачи разрезали ножом, вынули
у нее что-то из живота (очевидно a p e n d i x ) и зашили,—
я всерьез заболел. Позднее (с восьми лет), когда
у меня п о я в и л и с ь ружья, я не мог себя заставить
разбирать их даже в случае порчи: мне казалось это
так же трудно и... святотатственно, как вскрыть соб­
ственную руку — и вообще резать человека, Животное,
произведение искусства. Из такого человека шшак не
может получиться анатом, врач; не получится и
у ч ^ н ы й-орнитолог. Но мог получиться х у д о ж -
н и к-орнитолог.
Наоборот, из отдельных частей разрушенного мне
в детстве всегда хотелось сложить целое.
Живой образ — синтез, искусство — с детства не­
обычайно сильно действовали на меня, и я всегда
видел и вижу в них ч у д о , не объяснимое н и к а ­
к и м анализом, никаким разложением на составные
части — никакой логикой...
Недостаток ли это у меня? Думаю, нет. Недостаток
смелости, последовательности на своей линии — да.
Разве обязан человек, всецело преданный художе­
ственной литературе, непременно также знать поли­
графическое дело?
Маленькие рыжие-муравьишки не спят, таскают
что-то по столу, кучами набиваются в мед, лазают по
моей рукописи, не страшась пера. Сильно подозреваю,
что они, как в сказке, пришли поработать за меня
ночью. Давай-ка лягу скорей спать. Утром проснусь,
а на чистой бумаге такая чудесная сказка готова —
с хрустальными дворцами и белкой, грызущей золо­
тые орешки!.. Или перо жар-птицы...
(3 часа ночи)
Гм!.. Бумага так и осталась чистой. Ничего не по­
работали хламушки-муравьишки! Придется, видно,
самому... Ну что ж, поскольку небо чисто и в окно
льет солнце, рокочет море, молчат горы, поет в саду
заряночка,— попробуем.
Наука и искусство — это две параллельные линии
(пути постижения жизни), сливающиеся в бесконеч­
ности.
Лучшим примером того, как поэтическое мироощу.
щение может гармонично сливаться в человеке с на­
учным миросозерцанием и поэтический дар — с на­
учными способностями, являются для меня прежде
всего — Михайло Ломоносов (открывший закон сохра­
нения энергии и т. д. и написавший прекрасные оды),
и Вольфганг Гете, поэт и ученый, один — со сто­
роны — в то время понявший, что в споре Кювье —
Сент-Илер все-таки прав Сент-Илер, формально пере­
споренный знаменитым Кювье.
Душа поэта — вот точка, где соединяются парал­
лельные линии.
И это — потому, что поэт — сын Вечности и ча­
стицу ее носит у себя в душе.
Холодный ум (ratio XIX века) сокрушает всякую
тайну (души и природы) легко — как скорлупу яйца.
Но что мы узнаем о таинственном даре песен, сокру­
шив соловьиное яичко? («Розовое и оливковое»)
1 Р ассказ Виталия Бианки
51
Отсюда — страстное желание заблудиться в науке,
в природе, в своей собственной душе — и вера в един­
ственного проводника — искусство, логикой никогда
ничего не объясняющее (Вергилий — поэт-проводник
Данте по всем кругам ада!).
И наконец величайшее открытие всей эпохи: энер­
гия — начало всему, и она бессмертна.
Никогда еще так явно не ощущал я своей прямой
зависимости от солнца. Такое после переезда сюда ра­
достное рабочее настроение быстро сменилось ужас­
ным упадком сил, намокшие крылья «вдохновения»
безвольно поникли — райская птица превратилась
в мокрую ворону. Начались нервные корчи — корчи
душевные.
Из глубины души поднимался «мира восторг бес­
предельный». Вдохновение сушило крылья, готовясь
широко взмахнуть ими — и отделиться от земли.
Сегодня в 3 часа 40 минут разбудило меня сол­
нышко. Золотой радостью играло оно на белой дере­
вянной стене перегородки. Спать дольше (а лег я
около полуночи) показалось преступлением. Сразу
стало что-то задумываться, потянуло к брошенной
в бессилье работе.
Каким сказочным изумрудом вспыхнуло вдруг пе­
редо мной перышко свистунка, воткнутое мной
в пробку баночки для чернил! Как заблагоухал жас­
мин, поставленный любящей рукой в граненый ста­
канчик с водой. И большие ромашки — «любит, не
любит, к сердцу прижмет» — расправили свои юбочки
навстречу снопам солнечного света.
Как юный повеса в ожидании утреннего свидания
с возлюбленной только для отвода глаз ложится с ве­
чера в кровать, не спит, томится, а забывшись и за­
дремав невольно, внезапно пробуждается и, вздрогнув,
порывисто поднимается и устремляет полный отчая­
ния взгляд на часы: «Проспал?.. Проспал?..» — и,
убедившись, что до желанного срока еще долго, ох
как долго! — решает все же не смыкать глаз, чтобы,
снова отдавшись мечтам, не задремать, и в конце
концов, истомленный невыносимой самопыткой, реши­
тельно сбрасывает с себя одеяло, одевается и, стара­
ясь никого не разбудить, крадучись, покидает нена­
вистную опочивальню задолго до установленного
часа,— так точно я сегодня провел ночь, в нетерпе­
ливом ожидании рассвета, когда можно наконец вско­
чить и, схватив перо, с головой отдаться невольно
прерванной с вечера работе.
Удивительное дело, до чего я привык «мыслить»
с пером в руках и бумагой перед глазами: ничего
ведь не могу додумать без пера!
Интересно и то, что, стремясь скорее, скорей за ра­
боту... решительно не имеешь представления, что сей­
час напишешь. Теперь я ничего вперед не додумы­
ваю, всецело отдаю себя «на волю волн» и прочих
неведомых стихий, слова сами подскакивают — хва­
таешь их с воздуха и только записываешь, сюжет и
характеры самостийно развиваются без участия моей
воли и мысли, вполне — часто — неожиданно для
меня... и я ужасно обижаюсь, если в рассказе не схо­
дятся концы с концами!
Могу сказать прямо: «В литературных своих до­
стижениях критике нашей ничем не обязан». Ибо ее
и нет вовсе. За последние десять лет не видел ни
строчки о себе в печати. И слава богу. Этот «заговор
молчания» популярности моей у читателей ни в коем
случае мешать не может.
52
Вера в человека — огромная сила в художнике.
И большая опасность для него самого в жизни. Как
часто видишь при первом знакомстве одни ослепи­
тельно прекрасные возможности, заложенные в чело­
веке, и совершенно не в и д и ш ь его как он есть. И бы­
вает, Светлый Ангел очень скоро оказывается скуч­
нейшей метрикой, Светлый Рыцарь — пошляком и не.
годяем.
Утром Гр. Павл.1 принес толстую пухлую верстку
«Лесной газеты». И вдруг мне показалось: умру,
а что-то от меня останется. Что-то останется, но уже
не я. Может быть, весь высший смысл человеческого
существования именно в том, чтобы себя (свое «я»)
перевоплотить в мир,— чтобы
...Все сущее увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить!
(А. Блок)
В поисках сюжета.
Пришел ко мне художник Кукс и говорит:
— Я предложил Детгизу книжку про колхоз —
«От зари до зари». Работа колхоза в суточном раз­
резе. В сенокос. Это будет рассказ художника детям
о колхозе. Рассказ в пейзажах.
— А сюжет?
— Сюжета никакого нет. Просто картинки — рас­
сматривать.
— Возраст читателя?
— Младший школьный.
— Для этого возраста альбом пейзажей негож.
В самом маленьком возрасте человек, разглядывая
картинку в книжке, испытывает радость узнавания:
«Лошадка! Корова! Курочка!» — «А это кто?» Сразу
не может припомнить и очень радуется подсказке:
«Овечка, овечка!»
Совсем другие требования к картинке в книжке
у семи-восьмилетнего ребенка: он ищет в картинке ил­
люстрации к прочитанному. Хороший художник ве­
дет свой рассказ о прочитанном: рассказ «изобрази­
тельными» средствами. Читатель ищет на рисунке
прежде всего героев рассказа и зрительно представ­
ляет их себе так, как заблагорассудится изобразить
их художнику. (Если нарисованный художником об­
раз совпадает с описанием писателя.) В этом самом
динамичном возрасте — старшем дошкольном, млад­
шем школьном — ребенок во всем ищет сюжета, дей­
ствия, раскрывающегося в сюжете. Ему не интересен
пейзаж сам по себе, ему необходимы герои на фоне
этого пейзажа, что-то делающие герои. Художествен,
ные выставки, где живопись и графика расцениваются
как таковые, где сюжет часто даже мешает правиль­
ной оценке искусства художника,— не для детей та­
кого возраста. Разве что это выставка картин худож-
ника-баталиста — тут от мальчишек не будет отбоя.
Итак, альбом пейзажей ни к чему. Нужна сюжет­
ная книга.
— Тогда нужен текст. Напиши его для моей
книжки. Вот мои эскизы к ней. — И Кукс оставил
мне свои семнадцать эскизов колхозного дня в сено­
кос и просил выдумать сюжет для книжки.
Сюжет не надо «придумывать». В каждой теме
сколько угодно сюжетов. Надо только найти их — и
выбрать подходящий для данной книжки.
Тема Куксовой книжки: труд колхозников в сено­
кос на фоне новгородских пейзажей. Задача книжки:
наилучшим образом познакомить читателя (дошколь­
ного и младшего школьного возраста) с этим трудом,
дать правильно оценить его, заинтересовать им и, мо­
жет быть, даже научить любить его.
1 Григорий Павлович Гроденский — редактор Д етгиза
 В критике художественных вещей необходимо не
только указывать на слабые и плохие места, но и
объяснять, показывать, почему то или другое место
слабо, плохо. Критик, редактор сам должен быть пи­
сателем, сам должен уметь заменить плохие слова
хорошими, неточные — точными.
Благожелательность, доброжелательство часто иг­
рает в этом деле решающую роль.
Бывают в рассказах ямы, как камнями и хворо­
стом заваленные, засоренные мертвыми словами, су­
хими фразами, словесным мусором. Потрудись — очи.
сти такую яму. И сам испытаешь большое наслажде­
ние, когда отвалишь последний камень — и вдруг из-
под него фонтаном забьет чистейший родник словес­
ного творчества, такой всегда неожиданный в еще не­
умелом писателе.
Ну, а если очистил яму, а родника нет — можешь
быть уверен, что неудачник больше тебя мучить не
станет: сам он поймет, что нет в нем животворного
родника и что попытки его — пытки для других и
для него самого.
Удачи в рассказе всегда дают наслаждение, при­
носят радость.
Труд без радости — мученье. Добровольно не ста­
нешь им заниматься.
Раньше я говорил:
— Стараюсь писать так, чтобы доступно было и
взрослым.
Теперь смело утверждаю:
— Никогда я ничего для детей не писал. Писал
только для взрослых, сохранивших в душе ребенка.
Постараюсь высказать свою точку зрения на на-
учно-художественную литературу...
Никакой «научно-художественной» литературы н е
с у щ е с т в у е т . Существует н а у к а и существует
и с к у с с т в о . Мы без затруднения различаем про­
изведения того и другого.
(Глубоко убежден: искусство и наука сольются и
станут едины в будущем, как они были едины в да­
леком прошлом — на заре сознания. Нас интересует
настоящее того и другого).
Наука стремится к возможно большей о б ъ е к .
т и в н о с т и подачи материала, искусство — к наи­
большей э м о ц и о н а л ь н о с т и и с у б ъ е к т и в ­
ности.
Откуда возник миф о существовании * научно-ху­
дожественной» литературы для детей (и народа)?
Наука суха, тверда, надо крепкие зубы, чтобы
«грызть гранит науки». Для детей этот камень надо
смазать маслом.
И не учитывают, что масло если и поможет ре­
бенку проглотить камень, то нисколько при этом не
сделает его мягче и удобоваримее. Научная литера­
тура, смазанная «художественным маслом», просто
создает несварение мозга — и убивает его. В старое
время встречал я полузнаек, воспитавших свои мозги
на бикермановском «Вестнике знаний», и в наше
время точь-в-точь таких же чеховских типов, все свои
полузнания получивших из нашей научно-популярной
или научно-художественной литературы («Знаем,
знаем, зачем земля круглая...»). Набравшись всевоз­
можных верхов, нахватавшись обрывков каких-то слу­
чайных сведений, эти полулюди, те, что слышали
звон да не знают, откуда он, в слепом своем самодо­
вольстве воображают себя всезнайками и портят все,
за что бы ни брались.
Всю жизнь свою я посвятил борьбе с этим ублюд­
ком человеческого творчества — научно-художествен­
ной литературой!
Каждой своей книжкой, каждым рассказом, каждой
статьей и сказкой — худо ли, хорошо ли, успешно
или нет — я всегда старался доказать, что любой
научный материал может быть вобран в художествен­
ное произведение, что средствами искусства можно
одновременно обогатить ум и душу человека (ребенка).
«Волшебной силой песнопения», но отнюдь не на­
клеиванием этикеток с надписью «Шампанское» па
бутылки с водопроводной водой или вывешиванием
вывески «Театр» над лавочкой со скобяным товаром.
Пора наконец понять, что форма и содержание в ис­
кусстве — одно. Все об этом твердят, а понимать по-
настоящему — почти никто не понимает. Потому-то и
получается, что считают, будто можно взять научное
содержание и придать ему художественную или, как
еще говорят, занимательную форму. Вроде, значит,
взять отвратительную на вкус, но полезную для ре­
бенка пилюлю и обсахарить ее. Более чем наивное
представление людей, воспитанных на «научно-попу­
лярной» литературе, что вся наука — зло, что «ко­
рень учения горек» (уча, били учеников) и что можно
подсластить его, разыграв его, как в театре, сделав из
него игрушку.
Какая наивность думать, что так называемые «по­
пулярные» труды Тимирязева по ботанике, Ферсмана
по геологии — и есть «научно-художественная лите­
ратура»! Вдумаемся в их образный, чистый русский
язык, присмотримся, как строят (компонуют) каждую
фразу своих трудов эти писатели-ученые, чем заинте­
ресовывают они читателей — и убедимся, что их
труды чисто художественные произведения, где цель —
передача читателям знаний (единственная цель у всех
произведений искусства и науки) достигается чисто
художественными средствами, средствами искусства.
Язык — возбудитель и формовщик (организатор)
наших чувств и мыслей.
Поэзия (вся художественная литература!) — «язык
образов». Чем меньше читатель (слушатель), тем кон­
кретней возникают у него образы (нет еще отвлечен­
ных понятий), тем точнее должен быть язык худо­
жественного произведения.
— Ветер свистел в ушах казарки. (Девочка рисует:
птица — казарка — с ослиными ушами).
— Завтра тебе стукнет шесть лет.
Спать не мог: всю ночь стучало! (Сердце, конечно).
Часто обнаруживается, что дети не понимают на­
шего языка и переделывают наши слова по-своему,
совершенно меняя смысл услышанного.
— Весь наш итернат заболел карантином.
— Ходит (в) поле сухарек. Вместо: ходит по лесу
хорек, («хорек»? — сухарек!)
— Почитай про бедного Рапунка. — «раб у ног»? —
Рапунок (Игорек, Василек, щенок!)
(«А н ч а р »:
...Человека человек
Послал к анчару властным взглядом...
Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный Рапунок
Непобедимого владыки).
Такие недоразумения возникают на каждом шагу.
«Миги жизни сочтены» — А. Блок.
Миги длинные, протяжные,— миги мимолетные,—
миги, остающиеся в памяти на всю жизнь.
«Застывающий миг» — искусство.
И тут «жизнь существует для того, чтобы ее вос­
пели» — для людей.
Ибо, не воспетая, она исчезает бесследно для но­
вых и новых поколений. Вся культура — воспомина­
ние. Вся культура — в искусстве.
63
 Кто хочет что-нибудь сделать в жизни, должен
с детства вести записные книжки утренних мыслей,
наращивать в них цепной реакцией длинные — через
всю жизнь — мысли, вытягивать свою жизнь прямо,
как копье, и заострять ее на конце.
Только тогда он может рассчитывать внести свою
жемчужину в сокровищницу общечеловеческой куль­
туры.
Г. И. никогда не был поэтом именно потому, что
он — отличный переводчик и холодный человек.
С детских лет став перекладывателем прекрасных
чужих стихов на родной язык, музыкантом-исполни-
телем, но не композитором, он все невольно стал под­
гонять под классические образцы поэзий — и в нем
была подавлена, не развилась страсть поисков нового,
поисков себя в поэзии.
Нет солнца на небе, так освещает внутреннее сол­
нышко: так называемое творчество. Это что-то вроде
конденсации солнечной энергии в душе. Может быть
полная тьма снаружи, а все равно свет внутри —
н великая охота жить и жизнь петь.
Я — вслед за князем Мышкиным! — полагаю, что
с детьми можно и должно говорить обо всем реши­
тельно. Больше того: я считаю, что лучший в мире
сказочник — Ганс Христиан Андерсен именно был
тем и гениален, что поднимает и разрешает сред­
ствами поэзии глубочайшие темы человеческого су*
Чествования, сложнейшие жизненные темы:
живое и машинное («Соловей»);
любовь («Русалка», «Свинопас», «Снежная коро­
лева» и множество других несказок), мещанство (чуть
не половина его «сказок»!)
Сказки его именно потому и любимы детьми —
и уж на всю жизнь! — что сказки эти — кристальная
поэзия, равно доступная детям и взрослым, сохранив­
шим в душе ребенка.
Дело не в темах — они для всех, а в кристалли­
зации их силами поэзии. Наибольшая — окончатель­
ная! — кристаллизация требуется в вещах для детей.
Самое ответственное в мире дело — искусство для
детей.
Беру чистый лист бумаги. Печатаю (ноябрь) —
и народное: «выехал на пегой кобыле. Под ногами —
то грязь, то снег».
И пускаюсь в неведомое плаванье — по каким
тропам — неведомо, куда — неведомо. Всадника взял
у народа: всадник на пегой кобыле.
Редакторы, критики приходят на готовенькое и
судят его, понятия не имея о долгих муках ношения
в себе и рождения произведения.
Чужие люди, холящие твоего ребенка, мать!
Первая фраза.
Самое главное — найти первую фразу. Она вспы­
хивает в сознании как огонь в ночи. И освещает весь
рассказ. В ней, как в зародыше, чудесным образом
уже заключена вся птица — голый птенчик, который
обрастает сначала пушком, потом трубочками, в ко­
торых прячутся нежные кисточки, в свою очередь
вырастающие в мягкие к о н т у р н ы е перья.
Вспыхивает первая фраза — и уже н е у д е р ж и -
м о захочется писать, и будешь писать, пока не кон­
чишь. Это — как маленькое чудо.
Едва ли не и н т о н а ц и я первой фразы (которую
я охотно назвал бы «первыми словами») решает лад,
музыкальный строй всей вещи. К первым пристраи­
ваешь другие слова, «следующие»; ими, возвра­
щаясь к началу, меряешь всю словесную ткань рас­
сказа.
Первые слова моих первых маленьких рассказов
и до сих пор — через тридцать пять лет — мною не
забытые:
Высоко над рекой, над обрывом летали ласточ­
ки-береговушки.— Теплое лирическое начало (запев).
— Надоело щенку гонять кур по двору.— Жест­
кий запев.
— Слышишь, какая музыка гремит в лесу? —
Восторженный, «на ципочках» запев.
Первая фраза однажды родившегося, но вот уже
десять лет все еще не написанного рассказа, который,
однако, неизбежно будет написан, если буду жив:
— Как? Вы не помните, как родились на свет?
Совсем, совсем не помните? Вот удивительно! А я от­
лично помню.
Догадался! Верно, это потому, что вы человеческие
дети, а я появился на свет утенком, да таким бо­
евым, что сразу после рождения мог драться, ходить
и плавать.
Из повестушки «Три мира», рассказанной моло­
дым гого ленком) 1.
Лучший — хо-хо! — пример того, что найденные
первые слова не забываются и через десять лет —
и требуют родить!
Кончил замечательный роман Грехема Грина
(автора «Тихого американца») — «Наш человек в Га­
ване».
Под видом «занимательного чтения» поднимает
серьезнейшие проблемы современности: «высшая
политика» посредством шпионажа, человек и поли­
тика, совершенно ирреальный мир, мир политика —
и совершенно реальные его жертвы (трупы)
в быту. Книга более чем современная. Вся написан­
ная «между строк». Такой, поди, будет вся художест­
венная литература будущего.
«Терпеть не могу писанины!»
Как часто эту фразу слышишь... даже среди пи­
сателей!
А я люблю — и не боюсь в этом признаться.
Нисколько не стыжусь, что люблю добротную бу­
магу, приятное, удобное перо, красивый чернильный
прибор, пресс-папье. И как не любить — не понимаю:
ведь это же мои орудия производства. Я расстра­
иваюсь, когда приходится писать на плохой, серой и
рыхлой бумаге, малейшая порча хоть одной буквы
в моей пишущей машинке портит мне настроение.
Я читал где-то, что гениальный Ци Бай-ши боль­
ше гордился тем, что он умеет красиво писать иеро­
глифы на своих картинах, чем самими картинами.
И как хороши у китайцев все предметы писанины:
тушь, кисточки, бумага, растиралки туши.
Глаз поэта.
Видеть то, что не бросается в глаза людям, мимо
чего проходят равнодушно. Назвать увиденное так,
чтобы все его увидели,— вот дело поэта, назначение
его ь жизни людей.
1 Р а сск аз «Г огол ен ок, или три мира» Виталий Бианки за д у -
мал в Т946-М, писал в 1_949-м^ ^ за к о н ч и л в 1958 году
• СТАРТ-ФИНИШ

Станислав Токарев
Рисунок Геннадия Никеева

ГОНКА,
ЧЕСТНАЯ
РАБОТА
...Два ангела на двух
велосипедах —
Любовь моя и молодость моя.
Михаил Светлов

Их лица были искажены послед­

ней финишной судорогой. Облитые
дождем, исхлестанные грязью из-
под колес, гонщики буравили шина-;
ми велосипедов мокрую гарь до­
рожки, остатками сил давя и таща
педали. Стадион ревел огромной
глоткой, молил победы одному из
них — одному или другому, Венту-
релли или Мелихову. Но эти двое
словно связаны были, словно сли­
лись — локоть в локоть, плечо в
плечо.
И когда они ткнулись колесами
в размытое меловое пятно линии
финиша и разом выпрямились, заки­
нулись назад, ловя ртами дождевые
струи, никто ничего не понял. Бежа­
ли к Вентурелли — его поздравлять,
бежали к Мелихову, и я бежал...
Мелихов привалился ко мне го­
рячей влажной глыбой торса:
— Он, что ли!
— Ты, Юра, ты!
Так я этого хотел — аж где-то в
глотке стучало сердце. Так хотел,
что угадал.
Я обхватил его за плечи, он по­
вел ими, отстраняя мою руку, и
дернул коленом:
— Туклипс отстегни, сил же нет.
Сперва туклипс, потом обнимайся.
2 мая 1959 года. Первое, что я
видел в велогонке Мира.
...В ворота стадиона по кривой
властной сабельной траектории во­
рвался великий поляк Шозда. Ца­
рапнул трибуны прищуром, словно
пересчитал полыхнувшие в его честь
флаги и плакаты, и застрочил впе­
ред своей мелкой крепкой строчкой.
Но за ним влетел простодушный от­
чаянный Чусов. Он верил — все эти
две сотни метров — ро что не верил
никто: что обгонит Шозду. Кончался
последний этап, все успокоились
тем, что добыли или не добыли за
полторы тысячи километров пути, и
лишь русый чудак Чусов пластался
над рулем, безмолвно крича и пла­
ча голубыми глазами, светлыми на
буром от натуги лице.
Потом он стоял босиком на тра­
ве, я положил ему под ноги одеяло,
он сказал: «Спасибо» — и сел.
— Главное дело, он переклю­
чился, а я не успел! Не успел, глав­
ное дело!..
— Обуйся.
— Ничего, спасибо. Вы не беспо­
койтесь, ничего. Эх, как же я не
успел!
Он еще откипал, еще наде­
ялся — задним числом,— что невоз­
можное было возможно.
18 мая 1974 года. Последнее, что
я видел в велогонке Мира.
Шестнадцать лет — приличная ди­
станция. Шестнадцать лет и шесть
гонок. Дистанция здравых размыш­
лений. По молодости лет эти ребята
кажутся тебе героями, чудо-богаты-
рями, и все овеяно романтическим
флером, и ты зовешь это подвигом.
А это не подвиг — не надо бросать­
ся словами, они ж от того обесце­
56
ниваются. Точно в перевернутом би­
нокле, отчетливы в дали прошлого
фигурки, вертящие педали, и резки
черты. Не герои, не богатыри —
люди, которым трудно, но они взя­
лись за дело и делают его до кон­
ца. Гонка — самая честная из всех
спортивных работ: можно случайно
выиграть этап и случайно проиграть,
но Большую Многодневную случай­
но не выигрывают. Когда каждый
день в седле — двенадцать, пятна­
дцать дней подряд, когда у всех на
глазах — у ста соперников, у пяте­
рых товарищей, когда их судьба за­
висит от тебя, а твоя — от них, все,
что в тебе есть, просвечивается до
донышка. Гонка — истина, полторы
тысячи километров чистой правды.
Так и надо бы попытаться о ней
написать.
2
Когда хоронили Симпсона —
в Йоркшире, на кладбище деревни
Хартуорт, — двести гонщиков воз­
главляли похоронную процессию.
Мальчики Эдвардсы, Дэвид и Боб,
проехали на велосипедах триста
двадцать километров, чтобы попасть
в Хартуорт: «Это все, что мы могли
совершить в его честь».
Он вошел в гонщицкие легенды
своей предсмертной фразой: «Поса­
дите меня в седло».
Он умер на тринадцатом этапе
«Тур де Франс», главной много­
дневки профессионалов, на подъе­
ме к перевалу Ванту. Сперва он шел
в голове группы рядом с Пенжо-
ном, Джимонди, Пулидором, Баль-
мамионом и другими асами. Потом
постепенно стал замедлять темп, и
его обтекали справа и слева. Было
тридцать пять градусов, дорога на­
винчивалась на перевал, и все тя­
желее становилось дышать.
Его велосипед зашатался и упал.
К нему подбежали люди из техни­
чек: он был мертвенно бел и скреб
асфальт перчатками. И тут он про­
бормотал: «Посадите меня в седло».
Они выполнили его просьбу, но че­
рез несколько метров он упал сно­
ва — за три километра до вершины
перевала. Потом за ним прилетел
санитарный геликоптер. В 17.40
10 июля 1966 года он скончался
в авиньонском госпитале. Сто четыре
участника гонки внесли по десять
франков в фонд помощи его доче­
рям Джоан и Джейн. Ему было два­
дцать девять лет.
Тощий, как хвощ, простодушный
Том Симпсон стал легендарным по­
добно мудрому Коппи — «кампио-
ниссимо», подобно Анкетилю — ле­
дяному нормандцу, «Жаку-метроко-
му», хотя на их счету — многочис­
ленные блистательные победы, а он
ничего особенного не добился.
Но велосипедный спорт на шос­
се — сам по себе легенда, его ореол
загадочен: для миллионов, которые
боготворят великих гонщиков, эти
гонщики — невидимки.
Футболист, кумир толпы, полтора
часа показывает ей финты и рывки,
прыгает, падает, бьет, забивает голы
и скачет в картинном восторге, мо­
лотя воздух кулаками. Хоккеист, со­
временный паладин в пластиковых
доспехах, тоже у всех на глазах раз­
махивает деревянным мечом. И на
виду у целого мира взлетает и ник­
нет фигуристка, изящная до неправ­
доподобия.
А тут другое — сколько ни стой
на обочине, все лишь миг. Вдруг
откуда-то из-за леса, из-за гор вы­
рывается разноцветная стая, слепя
на солнце сплетениями спиц, свистя
тормозами, и с длинным шинным
шипом уносится, и кто в ней туз,
кто валет, а кто шестерка — не по­
нять, разве что завтра в газетах про­
чтешь.
Газеты стрекочут цифрами — се­
кундами, часами, метрами и кило­
метрами, и длиннющими, со множе­
ством нолей, цифрами профессио­
нальных гонораров. И в них, в этих
цифрах, конечно, тоже гонщицкая
слава — они кружат головы клеркам,
рантье и мальчикам вроде Эдвард­
сов, Дэвида и Боба, как вскружили
когда-то бедному Тому Симпсону,
уехавшему из Йоркшира за успехом
и богатством. Но он не стал Анке-
тилем, владельцем замка с тремя­
стами пятьюдесятью окнами, не стал
Коппи, после смерти которого от
тропической лихорадки возник су­
дебный процесс о миллионном на­
следстве. Он, правда, купил домик
на Корсике и перед стартом «Тура»
написал жене: «Дом будет готов
10—12 июля, проследи за мелочами
по своему вкусу, по своему выбору».
Десятого, как мы помним, его не
стало. Он не был двужильным, Том
Симпсон, деньги давались ему не­
легко, и вскрытие обнаружило в его
крови, моче, желудке и кишках ам­
фетамин и метиламфетамин — плату
за домик в Пкантонелли. Допинг.
Все так — с изнанки, но взглянем
в лицо. Думаю, секрет гонщицкой
славы — простой, доступный и вме­
сте непостижимый уму труд. Кто не
умеет крутить педали — и кто не
преисполняется священного ужаса
при мысли о том, что эти педали
нужно крутить так много, так долго,
так быстро! Будь я скульптор, я бы
изваял подпирающего землю атлан­
та, который облокотился на рогатый
руль.
...Профессионалов я не видел.
Вернее, видел лишь тех, кто потом
ими стал. Успех в гонке Мира, даже
маленький, — большая реклама, га­
рантия хорошего контракта.
В пятьдесят девятом во время
этапа с раздельным стартом я асси­
стировал Капитонову — вез за ним
в конвойном автомобиле запасные
колеса. Это сейчас Виктор Арсентье­
вич Капитонов, старший тренер на­
шей сборной, обрел орлиный взор,
представительную поступь и несколь­
ко раздался в талии, а тогда гарце­
вал на сухих мускульных ногах, а в
Сочи на сборе ткнул мне костлявую
ручищу, сидя боком на подоконни­
ке: «Витька». Олимпийским чемпио­
ном он еще не стал.
Перед стартом он меня проин­
структировал: «Левую руку подни­
му — давай переднее, правую —
заднее. Усек! Гляди».
Я твердил это — «левую... пра­
вую» — все сорок с лишним кило­
метров, вперив взгляд ему в колеса
и мысленно отшвыривая из-под них
любой камешек. И запомнил на всю
жизнь, что левая — переднее, пра­
ва — заднее. Потом ездил в раз­
ные годы за Москвиным, Вяравасом,
Урбановичем, Михайловым — и до­
говаривался только так.
Витька тогда мне еще велел, если
будут его доставать, посигналить
автомобильным гудком. Километров
через двадцать шоферу пришлось
нажать клаксон. Капитонов оглянул­
ся, закусил губу длинными крепкими
зубами, встал с седла, побежал на
педалях, разгоняясь. Это не помог­
ло. Сзади шел итальянец Ромео
Вентурелли. Сперва сзади, потом
сбоку, потом впереди. Горбоносый,
литой, могутный, он был одно с ма­
шиной, и коричневые колени ходи­
ли мерно, как поршни, а сам он спо­
койно полулежал на руле, даже не
косясь в Витькину сторону.
Говорят, внешне он был похож
на Коппи, и тот сказал о нем: «Если
бы он имел голову на плечах, я бы
взял его в команду. Вы когда-нибудь
видели такой педаляж! Это фено­
мен!»
Мы с Капитоновым видели тот
феноменальный педаляж на трассе
Лейпциг—Галле.
Но ведь на трассе Гроттаросса,
в Риме, на Олимпиаде 1960 года и
его победил Капитонов, и других
будущих «кампиониссимо». И я
убежден, что не такие они непобе­
димые, среди наших были покрепче.
Хочу рассказать об Алексее Пет­
рове.
з рому часу в какой именно ленин­
Одни умеют ездить с раздель­
ного старта. Наедине с собой и
с секундной стрелкой. Поровну, пор­
циями раскладывать усилия на каж­
дый километр — такие вот педанты,
калькуляторы самих себя.
Другие — в горах: терпеть и ка­
рабкаться, стонать, но карабкаться
тяжелой развалкой на самых боль­
ших передачах.
Третьи — финишировать: затаить­
ся до поры в группе, потом тихой
кошкой прокрасться поближе, огля­
деться и внезапно так нажать на пе­
даль, чтобы сразу — тигриным прыж­
ком — вперед.
Четвертые... пятые... шестые... Го­
ночных умений не счесть.
Петров умел все. И все умел ве­
село. В нем была пьянящая легкость
таланта. Желтоголовый и синегла­
зый, гениально отлитый природой
под стать, может быть, статуэтке
Меркурия — с невидимыми крылыш­
ками на щиколотках прекрасных ног,
он знай подмигивал крепкой курно­
сой мордой, которая в самых свире­
пых финишных схватках умела быть
яростной: озоровала, смеялась — и
только.
Побеждал словно шутя. У него
все было так — шутя.
В Карловых Варах есть золотая —
или позолоченная, не знаю — ванна,
в которой, по преданию, купался
когда-то Петр Первый. В шестьдесят
первом по гонке прошел слух, что
в эту ванну позволят окунуться по­
бедителю этапа. Леша сказал: «Инте­
ресно!» — и длинным неотразимым
броском выиграл этот этап.
Был он и трековый гонщик вели­
колепный, и как-то в Туле на чем­
пионате страны они с приятелем —
Станиславом Москвиным, тоже не­
превзойденным трековиком-пресле-
дователем, бросили монетку, кому
завтра выступать (и, следовательно,
побеждать) — монетка легла в поль­
зу Москвина, и Леха побежал играть
в футбол с мальчишками. Занятию
этому мог предаваться с утра до
ночи, не сберегая драгоценных ног.
В шестьдесят втором заморочил
мне голову, что команда вынесла
постановление сбрить знаменитые
усы Гайнана Сайдхужина, тогдаш­
него победителя гонки. Я и написал,
что усы доживают последние сутки,
а они хохотали надо мной — дети,
честное слово!
Несколькими годами позднее он,
холостяк, назначил свадьбу и вели­
кому множеству друзей разослал
приглашения — в Москву, Киев,
Харьков, Львов, Одессу, даже, ка­
жется, Омск, — обозначив к кото­
градский загс надлежит им при­
быть. Они съехались, ждали его,
ждали, чертыхнулись, плюнули и по­
ехали к нему домой — в ту знамени­
тую комнату, где мебели нет, толь­
ко ковер и телевизор. Он сидел на
полу и смеялся: он и не думал же­
ниться, просто соскучился по ним по
всем и решил таким образом со­
брать.
...Так вот — пошучивая — он про-
шутил свой талант. Из песни слова
не выкинешь. Легкомыслен, конечно,
был, не так тренировался, как надо,
и режим нарушал, не без этого... Но
главное, по-моему, в другом. При­
рода, вдохнув свой дар в эту по­
слушную глину, забыла добавить
одно — огненную страсть к само­
утверждению, свойственную боль­
шим спортсменам. Лишь эта страсть
подвигает на труд, на аскезу, она —
замечательные шоры, позволяющие
ничего не видеть по сторонам, толь­
ко впереди и вверху. Мир же Лехи
Петрова был слишком широк и цве­
тист, в нем пели птицы, росли грибы
и спели ягоды, смеялись девушки —
губами для поцелуев, гомонили
приятели за тесно уставленными сто­
лами, и в киношке за углом кру­
тили музыкальную комедию.
Что перед этим перед всем была
ему слава!
Жаль, что он не свершился, не
получился. Жаль — и не жаль. Ведь
нужны и такие, как он, — в любом
деле. Они — манок.
Я знал судьбы, возводимые кру­
то и сурово, в мощных волевых уси­
лиях. Судьбы как крепости. Они
вызывают скорее преклонение, чем
желание подражать.
Петров был улыбкой нашего ве­
лоспорта. Он дарил мечту. А в
спорт — и не только в спорт — при­
водит мечта, и только потом начи»
нается каторга.
4
— Валерий Николаевич, пойдем
поговорим.
Он грузно, нехотя поднялся с кре­
сла. В комнате стоял обычный бес­
порядок гонщицких комнат: сохли
на батарее отстиранные от пота и
грязи, слегка линялые майки, длин­
ные черные трусы с замшевой за­
67
платой между ногг малялись жухлые
перчатки без пальцевт шапочки, шле­
мы, туфли с металлическими подко­
вами, фляги...
На столе теснились литровые бу­
тыли молока.
Он взял одну, запрокинул голову
и влил в себя добрую половину.
Перевел дух и серьезно уведомил:
— Меркс молока не пьет.
Не знаю, пьет ли на самом деле
молоко могучий бельгиец Эдди
Меркс, пятикратный победитель
«Тура», — просто у Лихачева такая
поговорка.
Лихачев допил бутылку:
— Может, здесь поговорим!
С верхнего яруса койки свешива­
лась любопытная остроносая физио­
номия Горелова.
— Нет, Валерий Николаевич, луч­
ше выйдем.
Он, кряхтя, вбил ноги в туфли.
Не мог, хоть убей, я звать его
Валерием, Валерой, несмотря на
его — всего-навсего — двадцать пять.
Кряжистый, угловатый и узловатый,
как дуб-одиночка, с лицом, иссечен­
ным суровыми складками, с явной
пролысиной, со свинцовым, знающим
и ничему не дивящимся взглядом, ка­
кой он Валера — Валерий Николае­
вич Лихачев, чемпион мира и Олим­
пийских игр в командной гонке, по­
бедитель шести этапов прошлогод­
ней гонки Мира.
Мы вышли в парк. Было свежо и
тихо, только из дверей мастерских,
где механики готовили на завтра
велосипеды, доносилось металличе­
ское клацанье. Был поздний час от­
кровенности, который я, не зная как
следует Лихачева, выбрал, чтобы
узнать и расположить его к себе.
Вот уж пошел разговор вглубь, в
душу, не для блокнота, и почему он
внезапно оборвался, я поначалу не
понял. Что же я спросил-то у него!
Что чувствуешь перед финишем — и
только!
— Взрыв... — начал он, поднял
сжатый кулак и разъял пальцы.—
Взрыв...
Замолчал. Покосился — мрачно до
непроглядности:
— Знаете что! У Кольки Горе­
лова лучше спросите.
— Валерий Николаевич, в чем я
сейчас маху дал!
— Ни в чем. Завтра скажу. После
этапа. Не хочу сейчас ни о чем раз­
говаривать.
...Гайнан Сайдхужин сидит на
кровати, поджав ноги, и пришивает
номер к майке: так и пляшет в ру­
ках иголочка. Откусил нитку белы­
ми зубами-бритвами под смоляной
щеточкой усов:
— Хочешь шоколада! Гляди, на­
дарили шоколада, кушай, пожалуй­
ста.
58
Ему любят дарить: очень уж сим­
патичен.
— Гарик, расскажи про себя что-
нибудь интересное, что ты еще ни­
кому не рассказывал.
— Про себя! Щас нарисуем.
Значит, вот — как я велосипедом на­
чал заниматься, это как раз инте­
ресно: мне футбольный мяч купили,
а у соседских пацанов был велоси­
пед, и мы с ними менялись.
Гайнан любил поболтать. Моему
товарищу журналисту он как-то
предложил: «Толя, времени мало,
поедем лучше ко мне в гости в Че­
лябинск, я вам возьму билет, вот по
дороге и наговоримся».
Меняться он тоже любит, у него
неугомонный, деятельный ум. О д­
нажды команда получила в призы по
радиоприемнику, и Гайнан почему-
то решил, что в местном магазине
их надо обменять на аккордеоны:
ценный музыкальный инструмент и
красивая вещь для дома. Когда
гонка кончилась, весь призовой ба­
гаж они отправили малой скоростью,
а аккордеоны взяли с собой в само­
лет. В Шереметьеве была торже­
ственная встреча, а эти шестеро
явились как один — с музыкой: ни
дать ни взять ансамбль. И Леха Пет­
ров, конечно, выводил какие-то ру­
лады.
...Будь эта повесть беллетристи­
ческой, я свел бы их в одну коман­
д у — Лихачева и Сайдхужина. Инте­
ресно столкнуть такие характеры.
Но пусть все будет так, как было:
Сайдхужин ездил раньше, Лихачев —
позже, просто я пытаюсь выстроить
параллель.
На следующий вечер Лихачев сам
решил остаться со мной наедине:
— Коль, выйди. Теперь можете
спрашивать.
— Я уже спросил. Вчера. В чем я
ошибся!
Он глянул мне в глаза непонят­
ным взглядом:
— ▲ вдруг я из-за вас этап про­
играл! Когда говоришь о финише...
даже думаешь... возбуждаешься. За­
водишься. Тратишь нервы, а нельзя.
Мне нельзя тратить нервы. Хотя, с
другой стороны, что беречь — на
другого ж работа.
Непонятно он это сказал. Сказал
не для меня — для себя.
— Ладно, замнем для ясности.
О гонке да о гонке... Рассказали б
анекдот.
Анекдотам моим он не смеялся,
а явившийся Коля Горелов хохотал
вовсю. И сам рассказал смешное:
как ему сон приснился. Вот заносит
его на вираже, и он не может сла­
дить с машиной, и на него — боже
мой! — валит вся «мама».
«Мамой» они зовут основную
группу. Всю гонку, в сущности.
— Вы бы как-нибудь написали
про «маму».
— Напишу.
— Слабо1
— На «слабо» дураков ловят.
Сказал — напишу.
— Поглядим.
Написал. Напечатали. Коля про­
чел и подзадорил:
— А про «халяву» слабо1
«Халява» — это хвост группы, где
отсиживаются лодыри, «халяв­
щики».
Про «халяву» мне было слабо —
все равно бы не напечатали.
5
У подъезда отеля — толпа зевак,
теснимая полицейскими, между на­
чищенными сапогами которых лезет
и лезет мальчишеская плотва, рас­
считывая на автографы и несбыточ­
но надеясь урвать у кого-нибудь го­
ночную шапочку или пестрый слу­
жебный значок. Сквозь толпу идут
механики в замасленных комбинезо­
нах, неся вороха запасных колес.
Идут непроницаемые судьи. Идут
журналисты, груженные пишущими
машинками, папками протоколов,
кофрами с фотоаппаратурой — идут
и ищут глазами своих шоферов, ко­
торые красуются возле автомобилей,
окруженные девичьими стайками:
лихие, бывалые шоферы гонки. Тре­
неры идут — все в себе после утрен­
них установочных совещаний: они
перебирают в уме собственные так­
тические инструкции, которые, мо­
жет быть, затрещат и развалятся че­
рез час, через два, через три.
И после всех — по одному, под
аплодисменты тихо катя легкие ма­
шины, идут на цокающих шипах гон­
щики. Кто постарше, смотрит под
ноги, кто помоложе — по сторонам.
Шофер требовательно рявкает
сиреной, полицейский берет под ко­
зырек и выгоняет из-под колес
мальчишек. Проезжаем по городу —
мимо толп за канатами. Вслед нам
машут руками, и мы прощально ма­
шем, и обрывки маршей летят из
медных горл оркестров — военных
и пожарных, во фраках и в наря­
дах трубочистов, и детских — с флей­
тами и барабанчиками.
Вырываемся из города, шпарим
по шоссе, перекрытому для всех,
кроме нас, и шофер наслаждается
скоростью — вседозволенностью,
безнаказанностью любой скорости.
 Тормозим на опушке леса —
здесь мы дождемся колонны. Здесь
сосны пошумливают, здесь тихий
синичий перезвон, и хочется ду­
мать, что она — пустяки, эта гонка:
промчится комком страстей, лавиной
честолюбия, отпылит и скроется,
а сосны будут качаться, синицы —
звенеть.
И что мы волнуемся, что нам до
того, на чьих плечах сегодня жел­
тая лидерская рубашка!!
Но вот промелькнул запаленной
мордой цвета хаки первый головной
лимузин... Второй... Третий...
И пошли машины — судейские,
санитарные, разноцветные машины
прессы, швыряя из окон нервные
дымки сигарет, и дежурный верто­
лет вознесся над лесом.
В нашем радиоприемнике про­
пели позывные гонки, и бархатный
баритон польского спортивного спи­
кера пана Богдана Томашевского
достойно пророкотал: «Халло, радио
Варшава. Сегодня на велогонке
Мира одиннадцатый этап. Вызываем
трассу. Халло, Януш, что ты там ви­
дишь!» — «Халло, Богдан, мы идем
в колонне позади основной группы.
Минуточку, у кого-то прокол. Ах,
может быть, это кто-то из наших!»—
«Халло, Януш, срочно выясни». —
«Халло, Богдан, я не могу пробить­
ся, мою машину затерли — сейчас я
прошу коллег меня пропустить, я
прошу главного судью, минуточку,
прошу судью — ах, меня не пропу­
скают... Минуточку еще, простите —
идет наша техничка. Пан тренер, кто
то есть! Нет, я не могу протянуть
вам микрофон — вы видите, какой
ветер! Скажите мне, а я скажу
радиослушателям».
И когда в пределах видимости
возникли кожаным клином три го­
ловных мотоциклиста со свистками
в ядреных зубах, а за ними —
сплошная разноцветная движущаяся
масса, осененная колючими бликами
колес, горло перехватило так, точно
жизнь твоя, душа твоя нагнулась
сейчас к раме переключить пере­
дачу.
— Все вместе!
— Все вместе, вшисци разэм,
алле цузаммен... Однако нет — нет,
нет, есть отрыв!
Конвойные в рост встали в стре­
менах, дунули в свистки, засемафо-
рили широченными крагами, гоня
колонну вперед, и позади мелькну­
ли — косым мазком по стеклу —
спины-луки, подбородки на рулях.
Сколько их там! Не знаем. Наши
там есть! Не знаем. Куда он, дьявол,
запропастился, судья-информатор,
мотоциклист с грифельной доской,
притороченной к спине! Вот, едет.
Внимание, записываем номера... Это
у него тройка или девятка!..
Кто же здесь из наших! Вот
кто — Гайнан. Гонщиков остальных
команд по одному — отрыв в об­
щем безобиден.
— Ну, командочка мне доста­
ла сь!— говорил Гайнан тогда, в
шестьдесят восьмом. — Ну, олухи,
честное слово!
Капитаном он был с шестьдесят
второго — это официально, а вооб­
ще с шестьдесят первого, о чем
мало кто знал.
В шестьдесят первом поначалу
капитанствовал Виктор Капитонов.
Он приехал на гонку в ранге олим­
пийского чемпиона — приехал, что­
бы победить. Но с первого этапа
в лидеры вышел Мелихов. Мелихову
все было нипочем— грудища как
кузнечные мехи, глаза круглые, лю­
тые, ноздри круглые и быстрая
усмешечка во все тридцать два. Он
был танк, от него шарахались, со
спусков — всеми крутыми серпанти­
нами— летал без тормозов, закла­
дывая умопомрачительные виражи
по самым кромкам обрывов. Каждая
жилочка тогда в нем играла.
Закон гонки, «закон мамы» та­
ков: команда работает на лидера.
Ему помогают, его прикрывают v и
раскатывают, ему отдают, если надо,
машину, его ждут и подтягивают
к группе, если у него прокол.
Наша команда начала шестидеся­
тых была, может быть, лучшей на
свете командой — отобранная дол­
гими годами селекции и идеально
слаженная, она могла и умела все.
И вот однажды, на одном из этапов
гонки того самого шестьдесят пер­
вого, она упустила и не смогла лик­
видировать пустяковый отрыв не­
скольких слабеньких гонщиков и
едва не откатилась с первого места.
Из окна автомобиля не заметишь
всех коллизий, возникающих в груп­
пе, и после финиша я спросил
у Гайнана, что случилось. Гайнан
был зол и непривычно неразговор­
чив: «Пусть Мотыга скажет» («Моты­
га» было прозвище Капитонова).
А случилось то, что Капитонов нару­
шил на этапе «закон мамы». Он был
внешне пассивен, поскольку карау­
лил лидера — Мелихова, он прилип
к его колесу, нацеливаясь опередить
его на финише и самому выйти в ли­
деры. Был старше, знаменитее, ко­
нечно, честолюбив был как черт...
Капитоновские маневры и привели
к тому, что засбоил на этапе вели­
колепный механизм.
После ужина тренер Леонид Ше-
лешнев позвал меня на собрание
команды, что случалось крайне ред­
ко. Присутствие журналиста должно
было в их глазах придать происше­
ствию особую чрезвычайность. Они
сидели набычась, не глядя друг на
друга, а Шелешнев крыл все, что
думал о них. Он был крут, Леонид
Михайлович, он вел их по гонке
стальной рукой без бархатной пер­
чатки и говорил, как мужчина
с мужчинами: «Как призы брать —
все в головке, а как пахать — вас
нет. Капитонов, объясни тактический
момент, который сложился сего­
дня». — «Не сорганизовались». —
«А почему! Молчишь! Стыдно! Про­
тивно смотреть». Он предложил
снять Виктора с должности капита­
на и выбрать Сайдхужина. Проголо­
совали молча, не поднимая голов.
И хотя в конце гонки приз за
командную победу принимал Капи­
тонов и он же ехал впереди по
кругу почета во время их чествова­
ния в Москве, в Лужниках, и его
олимпийский авторитет, таким обра­
зом, не пострадал, руководил
командой уже Гайнан.
Шелешнев недолюбливал Гайна­
на, он был вообще неровен в при­
вязанностях. Но в выборе капитан­
ской кандидатуры он оказался тон­
чайшим психологом. Все было им
учтено — Гайнанов ум, быстрый и
верткий в тактических хитросплете­
ниях, спокойствие, общительность,
доброжелательность, подкрепленная
тем, что в этой матерой компании
был он новичок, прагматическая
уживчивость — все. Точность выбора
была подтверждена потом многими
годами беспорочного сайдхужин-
ского капитанства.
Но в шестьдесят восьмом другая
была команда, из прежних Гайнан
остался один: Капитонов и Черепо-
вич ушли в тренеры, уехал офице­
ром в дальний гарнизон Мелихов,
огрузневший и поседевший после
смерти двоих новорожденных детей,
Петров так и не вылечил в Трускав-
це попорченную веселой жизнью
печень, а Москвин окончательно
перебрался на трек, где стал вскоре
чемпионом мира. И Шелешнев уже
не работал со сборной, победы его
забылись, а поражений тоже было
немало, и их помнили те, кому он
немало досадил резкостью.
В шестьдесят восьмом трениро­
вал команду Виктор Вершинин —
Вершок, огромный мужчина со
складчатым, грубым и добрым ли­
цом и мягким характером. Славный
гонщик пятидесятых годов, он любил
свои шрамы и свои воспоминания,
но у него не было металла в голосе,
так нужного, когда его парням
трудно и плохо, им себя жаль! и
силы им может придать только
командирская суровость.
Ах, какие тренеры водили гонку
в самой середине века, какие фигу­
ры — литые: Шелешнев, немец
Шиффнер, итальянец Проетти, фран­
цуз Уброн, бельгиец Аку, и послед­
ний из поколения — поляк Ласак,
59
крестный отец Шурковского и Шоз-
дыг умерший совсем молодым!..
Сколько было в них во всех пол­
ководческой воли, генштабистской
стратегии, как тайно плели они друг
против друга тактические козни и
как безукоризненно дипломатичны
были в обхождении!..
Но, видно, не только мне с воз­
растом кажется, что в прежние годы
сахар был слаще, а соль — солонее.
Так же и Гайнану казалось в шесть­
десят восьмом. И Гайнан был дру­
гой — суровее, раздражительнее,
нервнее.
▲ команда — странная. В ней мало
могли, немногого хотели и верили
друг другу тоже мало. Не свинти­
лись вместе характеры, не совпала
резьба. И еще стояло над трассой
прочное ненастье, и первое, что ви­
дели они по утрам, — слезливые се­
рые окна... Один из них быстро со­
шел из-за боли в ноге — а шепта­
лись, что, может, там боли и не
было... Другой, чугунный человек в
мускульных шарах и полушариях,
ехал только в хвосте, ничего с собой
не мог поделать, жаловался, что «за­
тюкал» Гайнан — тот его, конечно,
«тюкал»... Третий старался, да сил
не хватало...
И вдруг на одном из этапов кач­
нулись качели случая и вынесли в
лидеры человека из этой странной
команды — Владимира Черкасова.
Бывает лидер сильней и удачли­
вей всех: ножиком вонзается в лю­
бую заваруху и тем берет, что уве­
р е н — все ему нипочем, и застав­
ляет остальных в это верить, и все­
общая вера удесятеряет его силы.
Таков был Мелихов.
Бывает — умнее всех: он так про­
считывает будущую ситуацию, так
моделирует ее с помощью беспре­
кословно подчиненной ему команды,
что в итоге, когда надо, он на пол­
колеса впереди. Не на корпус ма­
шины, не на колесо, именно на по­
ловинку — этого достаточно, а силы
целее. Таков был Густав Адольф
Шур, великий Тэве, капитан коман­
ды ГДР, электронный мозг в бело­
курой упаковке.
Бывает — общий любимец, артист:
то, что он себя лишний раз не утру­
дит, кажется естественным, так же
как и его внезапный изящный скачок
на добычу, на финиш. Таков был в
молодости Гайнан.
Ну а коли заурядность, осознав­
шая эту свою заурядность в случай­
ный звездный час! На тебе майка
ослепительно желтого колера, всем
отовсюду видная — всем, ждущим от
тебя столь же ослепительных подви­
гов и жаждущим испытать силы
именно в схватке с тобой. Прежде
ты был незаметен, был солдат и
60
знал указанный маневр. Честно ел
гонщицкий паек и засыпал с созна­
нием выполненного долга, не загля­
дывая перед сном в протокол...
Старый шоссейник Кулибин охал, мо­
стя на кровать ноющие ноги: «Ужас
что за гонка — начнешь проходить
поворот, занесет немного, скорость
потеряешь, а тебя десяток гавриков
со свистом проходит, и когда их до­
стаешь, кажется, мышцы на ногах
вот-вот порвутся»,— а ты думал: эко
дело, не порвутся, на то и гонка.
▲ теперь ты только и знаешь ли­
стать протоколы: этот от тебя в де­
сяти секундах, этот — в пятнадцати,
этот — в двадцати, за каждым завтра
надо следить. А утром на установке
Вершинин напоминает о четвертом,
о пятом, шестом из твоих сегодняш­
них конкурентов: надо все держать
в голове — за кем бросаться, за кем
не нужно.
— Главное, не спи.
— Когда я спал!
— Вчера Пешеля проспал.
«Кто такой Пешель, какой у него
номер!»
Вечером «старики» учат — Сайд-
хужин с Кулибиным:
— Промахнулся ты, твой был фи­
ниш. Отошел бы вправо маленько и
по обочине. А потом влево — р-раз,
через трамвайные рельсы, и по бро-
вочке.
«Взял бы сам по бровочке, если
ты, Гайнан, такой умный».
— Миккейна испугался. Чего ты
его испугался, он тоньше твоей ноги!
— Он классный гонщик.
— Конечно, классный, — говорит
рассудительный Кулибин. — А ты не
гонщик! Посмотри на себя — быть
бы мне таким здоровенным.
— У Пепика учись — он машину
тебе сегодня отдал, а сам как потом
наработался.
Замечательный эстонец Йыфферт,
Пеэп, Пепик-петушок с белесым хво­
стиком на макушке наработался до
того, что сидел потом комочком на
стадионной травке и мяукал котен­
ком: «Мя» да «мя» — не мог выго­
ворить «мясо»: сосиску просил, толь­
ко русское это слово от усталости
забыл.
Черкасов слушал, но ему каза­
лось, что уговаривают его так, по­
скольку не верят. Думают, не удер­
жится он в лидерах. Он долго дер­
жался — с четвертого этапа, а шел
одиннадцатый, и секунды, отделяв­
шие его от соперников, становились
все меньше и зыбче, и бессонница
его замучила, и в горле, кажется,
засвербило — простыл, что ли!
Такая вот команда досталась Гай­
нану в шестьдесят восьмом. А те­
перь, на одиннадцатом этапе, он
ехал в отрыве.
G
Лихачев шел по дорожке третьим
или четвертым, но внезапно машину
рвануло куда-то вправо от бров­
ки — нелепым козлиным скачком.
— Валерий Николаевич, там яма,
что ли, была на дорожке!
Он положил мне на плечи ручи­
щу, увесистую, точно коромысло
с полными ведрами, и повел в сто­
рону от толпы.
— Падают...— дохнул мне в ухо,—
прокалываются... в ямы попадают —
слабые.
Его искренность была такой же
тяжелой и нервной, как замкну­
тость.
...— Так что, по вашему мнению,
поедет Лихачев этот год как тот или
не поедет, прорежется у него такой
ход или нет!.. — Механик Евгений
Петрович Клевцов рассуждает, сидя
на полу, заклепывает цепь и попут­
но шепотом ругает ее нехорошими
словами. Все как всегда — гонщики
недовольны тем, как механики гото­
вят машины, механики — инвентарем
и начальством.
— Давеча Горелов пристал: «Сме­
ни цепь да смени»; сменил, а она
опять заедает — я, что ли, рожу ему
новую цепь!
Когда-то Женю Клевцова звали
в команде «председателем» — был
он аккуратен, хозяйствен, прижи­
мист, большой хитрован. «Мы, бы­
вало, перед финишем коньячку с ко­
фе принимали — для снятия устало­
сти, понимаете) И вот километров за
сорок, за пятьдесят достаю из сум­
ки маленькую такую фляжечку и
глотаю, а они смотрят: «Ага, Клев­
цов уже коньяк пьет, айда-ка и мы».
А у меня там мед — обыкновенный
мед... Они уже напринимались, а я —
свеженький. И за десять километ­
ров: «Привет, — говорю, — привет,
в баню тороплюсь». И уезжаю от
них, как от стоячих».
Теперь Евгения Петровича зовут
«дедом», его жесткая кучерявая ше­
велюра пепельно седа и руки меха­
ника — шершавые, как напильник, со
сбитыми ногтями.
— Так как, поедет Лихачев! Ваше
какое мнение! У него этот год боль­
шая психологическая ломка. Тот год
он ничего не знал, ему все было
внове. Но его признали, его стали
бояться. И он все узнал. Вы курите,
курите, я сам не курю, а люблю, ко­
гда дым... Вот пятерик — ну что за
пятерик! Слезы. Я ведь когда сего­
дня лег — в пять утра, всю ночь с
этим хозяйством провозился... Мы
про что, про Лихачева! Так вот, он
все узнал и все захотел. ▲ сможет
ли — это ближайшие этапы покажут.
Либо он себя найдет, либо потеряет.
Лихачев — горьковчанин, ученик
Кулибина. Покойный Саша учил его
тому, что лучше всего умел сам,—
терпеть. Учил быть командным гон­
щиком, и Лихачев стал командником,
честным звеном в крепкой цепочке.
Командная гонка требует полного
растворения твоей яркой личности,
слияния ее с тремя другими. Надо
быть как все — провел смену, ото­
шел в сторону, примкнул к товари­
щам сзади, дождался новой смены,
принял на себя темп и ветер, про­
вел, отошел, отдохнул за другими, и
снова веди. И не выделяйся, не
рвись, не щеголяй скоростью, иначе
товарищ может за тобой не усидеть.
Ровный ритм, ровные рабочие взаи­
моотношения. Так Лихачев был вос­
питан, так он стал в составе нашей
сборной чемпионом мира и Олим­
пийских игр.
Но дремал в нем до поры само­
му неведомый динамит, бродили по
жилам другие дрожжи. Он томился,
взрывался, впадал в черную мелан­
холию или становился злобно весел,
и худо приходилось тому, кто на
сборе жил с ним в одной комнате:
на весь сезон мог человек потерять
ход, хотя и не желал этого вовсе Ва­
лерий Николаевич Лихачев — гипно­
тический ток, излучаемый им, был
мучителен для него самого.
И вдруг он точно проснулся от
долгого сна. Темная ярость его на­
туры обрела цель, он стал тем, кем
задумала его природа, — тигром-фи-
нишером. «Мама» тотчас признала
его в этом качестве, и в гонке Мира
1973 года он выиграл шесть этапов —
больше, чем кто-нибудь до него.
В семьдесят четвертом надо было
выиграть всю гонку. Или уж вовсе
не ехать — появлялась и такая мысль,
тем более, что он не сумел подойти
к этой гонке в боевой форме: болел,
травмировал ногу. Но подумал —
авось пронесет.
Однако ставка была не только на
него — на девятнадцатилетнего Ааво
Пиккууса. Это тревожило Лихачева,
это не очень устраивало команду,
Пиккууса приняли в штыки, и Юрий
Михайлов, капитан, ходил к началь­
ству, просил заменить Пиккууса, что,
впрочем, последствий не возымело. Из нашей технички еще что-то
Мальчик Пиккуус взял и сразу кричали.
вышел в лидеры. Теперь следовало — Эй! — кричал Вершинин. — Эй!
работать на него — по закону Поезжай вперед, скажи Гайнану! На
«мамы». всякий случай!
Мы снова вклинились в поток.
Наконец выбрались к джипу началь­
ника колонны, толстого капитана не­
7
мецкой народной полиции Макса
Тэпке, который отважно сидел на
борту, как на жердочке, с сигарой
в суровых стариковских челюстях и
красным флагом в кулачище. Я сде­
лал умоляющее лицо. Макс поко­
сился и отвернулся. Шофер робко
Отрыв, в котором ехал Гайнан, мяукнул гудком. Макс поднял палец:
казался ничуть не опасным, не было внимание! Глянул вперед, глянул на
там вроде никого из близко стоящих нас, оценивая наш класс и реши­
к Черкасову. Оставались два этапа мость совершить сложный маневр
плюс раздельный старт, и надежда, обхода большой группы велосипеди­
что усталый, напуганный, простужен­ стов... И властно махнул нам вперед.
ный лидер все-таки может уцелеть и Мы понеслись мимо группы, едва не
стать победителем, крепла в наших задевая гонщиков, шарахающихся от
душах. нас, недовольных нами, которые
Еще раз мелькнула на шоссе чер­ разъезжают тут, мешают крутить
ная грифельная доска с надписью: педали...
«20 км — 3.50». Я лениво взглянул в Догнали передовых. Обогнали.
протокол, и вдруг меня обдало по­ Притормозили у обочины. И снова
том. Там, впереди, ехал среди дру­ они вынырнули перед нами. Первым
гих молоденький чехословацкий гон­ катил Гайнан, зорко сощуренный под
щик Вавра, а у него с Черкасовым шлемом.
четыре минуты разрыва — всего-на­ — Пять минут! — крикнул яг —
всего. пять, Гарик! — и показал пятерню.
— Стой, — закричал я ш оф еру,— Он кивнул и теснее прижался
стой! Дождемся нашей технички! к рулю. Он работал на полную ка­
тушку. Это было неправильно, неве­
Мы пропустили мимо себя кара­ роятно, но было именно так.
ван, пристроились в хвост и стали
Группа, ведомая им, исчезла
медленно продираться вперед, тес­ в лесу, снова проехал информатор,
нясь на узкой дороге между идущих на доске было уже 6 минут.
бампер к бамперу — слева — автомо­ Я еще раз достал протокол. И все
билей прессы и — справа — техниче­ понял. Вавра был пока на двенадца­
ской помощи. Мы юлили, виляли, том месте, Гайнан — на тринадца­
перестраивались, просительно вякали том, между ними — 2.30. Следова­
сиреной. Время шло, Вавра был все тельно, если Вавра — первый, Гай­
дальше. нан — второй. И чем черт не шутит!
Наконец пробрались. Вершинин Но Черкасов-то был уже не ли­
мирно подремывал рядом со своим дер. И Гайнан приложил к этому
шофером. руку.
— Витя! — заорал я. — Витя, глянь ...Конечно, все эти дни он спра­
протокол! Вавру там найди, Вавру! шивал себя: почему Черкасов! Такой,
как есть Черкасов, а не он! На сле­
Вершинин полистал, нагнулся к
дующее утро после случившегося
спидометру, потом открутил окошко
он признался мне, что ждал своего
и, перегнувшись через шофера, за­
часа и верил — час наступит.
кричал тоже:
Он мог пожертвовать своими ин­
— Ничего-о! Еще сто километров! тересами. Должен был — по зако­
Далеко не уйдут! Там Гайнан! ну «мамы».
Как же я забыл, чего я всполо­ Но возникала ли перед ним по­
шился! Там же Гайнан. Он собьет им добная альтернатива!
темп — хорошо, что он не прозевал
этого отрыва. Окончание сл едует
 хотворными сборниками, печатными
раздумьями о пьесах и драматургах.
Стало бытьг и тема особая. Мы же
двинемся дальше путемг намеченным
в начале нашего рассказа.
О Х а р и то н о в е
По своей натуре он оказался наи­
более энергичным строителем не
только собственного актерского
путир но и всего жанра в целомг
истинным борцом за его возрожде­
ние и процветание.
Начав опыты в области «театра
одного актера» в 1961 годуг Виктор
Харитонов подготовил за прошедшее
4 время спектакли о Есенине, о Лер­
монтове и Петефи («На смерть поэ­
тов»), Бабеле, Багрицком, Саше Чер­
ном («Интеллигенты из Одессы»),
Коненкове, Кустодиеве, Петрове-
Водкине («Второе рождение»). Был
еще спектакль из стихов Виктора
Сосноры.
Подробно расскажу только о «Ба­
лагане», работе особенно характер­
ной и выразительной. Посвящена
она русскому поэту и критику сере­
дины прошлого века Аполлону Гри­
горьеву и французу, его современ­
нику, Пьеру-Жану Беранже. Соб­
ственно, в «Балагане» персонажей
как минимум дважды два, поскольку
сценический рассказ об этих людях
ведется от имени участников народ­
ных игрищ, ярмарочных театров —
Скомороха и Пьеро. Оттого спек­
такль и называется «Балаган»; отто­
го и атмосфера всяческих вольно­
стей, озорства ума и мускулов.
Что здесь только не происходит!
Уже в фойе вас встретят удалые пес­
ни из старинных граммофонов.
Гляньте в окошечко смешного до­
мика, приткнувшегося тут же, при
входе, — увидите крутящуюся пано­
раму. Дальше пойдут щиты, на них
рисунки и толкования того, что скоро
начнется в зрительном зале.
Входите же в зал, рассмотрите
необычные хлопоты на открытой
сцене — последние сборы к пред­
ставлению. Актер налаживает и про­
веряет хитрое освещение своего
передвижного театрика, сцена кото­
рого образуется трансформацией
скоморошьего возка. Сцена (уже не
та, что внутри, не та, что на ярмар­
ке, а та, которая в театре, где игра­
ют «Балаган»] одета в дерево, грубую
плетеную ткань, заставлена забавны­
ми предметами, среди них всякий раз
особую симпатию вызывает матерча­
тая рябая толстуха свинья, набитая
подобно большущей подушке. По­
всюду детали — участники предстоя­
щих игрищ, предназначенные не
только для веселых сцен, но и для
душераздирающих. Ведь нам пока­
жут даже, как протыкают шпагами
человека, втиснутого в узкий высо­
кий ящик. Нам удастся еще посмот­
реть фокусы, хождение на ходулях,
кукольный театр — наш, с Петрушкой,
и чужеземный, где все тот же Ха­
ритонов искусно поведет марионет­
ку — господина Искариотова, героя
знаменитых куплетов Беранже в не
менее знаменитом переводе Васи­
лия Курочкина. Скоморох и Пьеро
станут демонстрировать традицион­
ные ужимки и прыжки, танцевать и
напевать. А в конце первого дей­
ствия увидим двенадцать сальто-мор-
тале в воздухе, с леденящими кровь
приготовлениями, с воплями и, ко­
нечно, хитрыми уловками.
Основные заботы в «Балагане»
приходятся на долю самого Хари­
тонова, однако в ходе подготовки
спектакля у него было немало по­
мощников, а на сцене на сей раз
имеется партнер. Серьезное лицо
Виктора Рывкина (он человек многих
дарованинй, но не профессиональ­
ный актер), оснащенное очками в со­
временной оправе, его подчеркну­
тая деловитость этакого ассистента,
состоящего при чудесах, придает
спектаклю добавочную юмористиче­
скую ноту. Вспомните хотя бы, как
славно прошествовал Рывкин, когда
речь пошла о разных городах: сна­
чала пожарным в каске, потом фран­
том в цветном цилиндре — это в Мо­
скве, а в Петербурге — другим фран­
том, на прапрадедушке нынешнего
велосипеда.
«Балаган» построек как цепь взаи­
модействующих реплик, зрелищ, оце­
нок. Один из героев очутился в Пе­
тербурге — климат города мгновен­
но обозначен раскрытым зонтом над
путником и потоком воды, выливае­
мой на него с крыши возка. Тут же
звучат слова из статьи Аполлона
Григорьева о казенной душе царско­
го Петербурга. К картинам и словам
добавляются звуки: иронические
скрипы дверных створок, лязганье
каких-то невидимых зрителями же­
лезных сковород, шум воды, струя­
щейся из душа.
Из десятков деталей, удивитель­
ных, необычных, которые никакой
зритель полностью не рассмотрит и
не сохранит в памяти и с трех раз,
складывается этот в своем роде
единственный спектакль.
Он весел, но и серьезен по свое­
му тону, прямодушен и ироничен.
Сводится все в конце концов к од­
ном у— к мысли о неистребимости,
о вечной жизни народного духа,
проявляющегося, в частности, в ис­
кусстве каждого народа, любых —
были бы истинные — его .формах.
Когда Скоморох — это его протыка­
ют в «Балагане» шпагами — выходит
все-таки из ящика живым-невреди-
мым и говорит словами Григорьева:
«Искусство вечно, как дух человече­
ский», звучит главная мысль спектак­
ля. Почти в самом финале его разы­
грывается «Сказка о русской игруш­
ке» Евгения Евтушенко, маленькая
поэма или стихотворный рассказ. Он
законно служит итогом столь разно­
образного и все же единого пред­
ставления.
Беранже и Григорьев для Хари­
тонова — это люди, художники, по
самой сути своего творчества осо­
бенно прочно стоящие на почве де­
мократической народности. Их род­
нит сочинение песен, общая незави­
симость, ироническое отношение
к сановникам и почестям. Вместе
с тем они, безусловно, очень раз­
ные, что тоже важно для драматур­
гии «Балагана». Да и современника­
ми они были только отчасти. Беран­
же годился Григорьеву в отцы, если
не в деды. Первый из них прожил
долгую жизнь и умер на пороге
семьдесят седьмой своей годовщи­
ны. Что же касается второго, то он
скончался в возрасте сорока двух
лет. Беранже в спектакле более юмо­
ристичен и изящен, Григорьев же
(что вполне отвечает исторической
правде) мучителен, вечно во власти
смятения, терзаний. И рядом с игри­
вым куплетом в честь Лизетты на
сцене возникает вопль, рев: «Я ее
не люблю, не люблю» — это русский
поэт бьется над трудной загадкой
своего союза с женщиной...
Вероятно, я увлекся рассказом о
«Балагане», но уж очень точно в нем
отпечатался Харитонов. Справедливо
было бы назвать его благоразумным
безумцем. С одной стороны в ра­
боте Харитонова очень сильна соб­
ственно просветительская сторона:
ведь, кроме всего прочего, он по­
глощен сбором и пропагандой исто­
рических сведений, часто забытых,
затерянных. И каждый его спек­
такль— это еще народный универ­
ситет, новый круг благородных
истин, масштабных чувств, полезных
знаний. В Харитонозе-актере и его
театре как будто нет стихийности,
пламенной свободы, «мочаловского»
или «ермоловского».
Но как все настоящее сложно!
Труды Харитонова по сотворению
каждого спектакля неистовые: почти
все сделано им, добыто его настой­
чивостью, терпением, одержимо­
стью, упрямством, через тяжкие
ссоры с друзьями, которые, как он
решил, недостаточно пылко участву­
ют в деле. Возьмите убранство
сцены и фойе к «Балагану». Как раз
тут едва ли не каждая вещь с не­
мыслимым напряжением сил полу­
чена, найдена, сооружена самим Ха­
ритоновым или с его участием.
А поглядите на него! Худой, из тех,
кого и тощим назвать не грех, лицо
бледное, здоровье совсем не бога­
63
ших его созданиях душа теперь вы­ оригинален, чтобы можно было что- жилась пока менее удачно, чем у
сказывается живо, сильно и точно на то подсказать. Но так или иначе, Харитонова или Шагиняна. К этому
языке тела — разве не высокая это зная его путь, незачем сомневаться: мы вскоре вернемся.
похвала для любого актера! Малень­ найдется решение и на сей раз. А пока напомним, что и другие
кий театр Анатолия Шагикяна сло­ актеры предпринимали шаги в ин­
жился на свой лад. Другие так не тересующем нас направлении.
выходят на сцену, не говорят, не У Татьяны Тарасовой намечался спек­
двигаются, не прощаются со зрите­ такль по стихам Ольги Берггольц;
лями. И не улыбаются так, вольно один из начальных его эскизов она
смешивая в улыбке удовольствие, П о сл е до ва те л и показывала во Дворце работников
тревогу и усталость, отчего получает искусств и вызвала взволнованное
и п е р сп е к ти в ы одобрение. Обещала пойти своим
она сразу изящную и царапающую
угловатость... путем Алла Михайлова, одно время
участвовавшая в спектакле Шагиня­
Не хотим ли мы завершить эту Среди других «странных молодых на. Вспомнить можно и других, но
маленькую главу пылким апофеозом! людей», возродивших в Ленинграде, здесь, подходя к концу нашего рас­
Нет, нисколько не хотим — рано казалось бы, угасший сценический сказа, важней не смотреть с легкой
еще! Да и не можем. Шагинян не жанр, по времени и по творческим грустью в даль прошлого, переби­
дает. своим свойствам первенствует Олег рая то, что могло быть, но чего не
Зорин, актер Театра имени Ленсо­ случилось. Будущее нам дороже, не
Его новейший спектакль назы­ вета.
вается «Джульетта и Ромео». Нельзя так ли!
не запнуться об это нарушение при­ Знаете его! Облик у него почти Но вот тут, увы, такой именно
вычного порядка имен; очевидно, мальчишеский, то есть весьма юный случай, когда будущее неясно. Воз­
здесь галантная редактура Шекспи­ (хоть по возрасту он в середине чет­ родившие жанр отдали этому делу
ра, продиктованная желанием про­ вертого своего десятилетия], глаза огромные силы, далеко превышаю­
пустить женщину вперед, отдать кажутся светлыми, несколько наив­ щие обычные, даже большие, затра­
именно ей первую побудительно­ ными, явно добрыми; тем не менее ты творческой и всякой энергии.
вдохновляющую роль в любви, сле­ главная его склонность — к инсцени­ Заново родившийся «таетр одного
довательно, и в жизни вообще. ровке сатирической прозы. Говорю актера» остался приметой именно
«тем не менее», потому что, как ни ленинградской театральной жизни,
Спектакль из двух действий вклю­ отнекивайся, у каждого из нас есть хотя отдельные, иной раз яркие со­
чает рассказы Алана Силлитоу «Эй, устойчивое, откуда-то когда-то по­ бытия по этой части происходили и
леди, счастье мое!» и Ильи Варшав­ лученное первое представление обо в других городах, прежде всего
ского «Никогда не разлюбишь!» всем. И о сатирике тоже. Не стану в Москве.
Первый рассказ, по правде говоря, раскрывать свое первое представле­
посредственный; впрочем, все по­ ние, но твердо скажу, что на Олега А жить такому театру становится
верхностные признаки, которые мо­ Зорина оно не похоже. все трудней. Это еще мягко сказа­
гут расположить к нему современ­ но — совсем тяжело приходится. Ха­
Он и сатирик-то как будто не
ного читателя, в нем есть. Скорей громкий, так, с улыбкой — тихой, ритонов, например, несколько лет
всего этот рассказ должен действо­ редкой, мельком; голос высоковатый, выступал со сцены Малого драмати­
вать на совсем молодых, на тех, кто житейский такой, не театральный. ческого театра, сейчас он этой пло­
легче примет одно за другое, показ­ А как всмотришься, вслушаешься, щадки лишился. Зорин постоянной
ное за настоящее. В рассказ Ильи поневоле оценишь сцены вообще никогда не имел.
ненастойчивую
Варшавского актер включил неболь­ ядовитость и меткость его нападений И с Шагиняном не очень-то все пра­
шую антологию русской любовной на глупость и ложь, власть формаль­ вильно.
лирики — в сущности, стихам и при­ ностей и фасадностей. Нерасчетливо, неразумно просто
надлежит главное слово. Прекрасна раздробить на эпизодические кон­
музыка, сопутствующая рассказу. Но С большим искусством Зорин су­ церты там и сям деятельность та­
сам-то он оказывается в противоре­ мел сделать не очень возможное: кого театра — с необычной его ат­
чии со всем этим стихотворно-музы- связал в единый спектакль «Необык­ мосферой, особенным духом поэ­
кальным трагическим пиром. «Нико­ новенные истории из жизни города зии и просветительства, встречаю­
гда не разлюбишь!» у автора ирони­ Колоколамска» — так именно назван­ щим вас уже в фойе (когда оно
чен, не претендует на слишком мно­ ное произведение Ильи Ильфа и Ев­ есть). Бездомность плоха еще тем,
гое, в этом его интеллигентность, его гения Петрова — с фрагментами «Го­ что не дзет осуществить многие за­
собственное обаяние. У Шагиняна же рода Градова» Андрея Платонова. мыслы, не позволяет вполне развер­
рассказ словно вздулся и дал тре­ Нельзя не сказать, что режиссером нуть все возможности, так сказать,
щину. этой удачнейшей, по-настоящему от­ сценические чары «театра одного
крывшей Зорина работы был знако­ актера».
В новой программе Шагинян по- мый нам Харитонов.
прежнему артистичен, верен законам Если бы все названные, а с ними
Другое крупное создание Зори­
своего «театра одного актера», он н а — спектакль по «Истории одного и другие единицы из следующих по­
хорош; а все-таки вынырнул откуда- города» Щедрина, включающий по колений — молодые обязательно бы
то и не уходит вопрос: быть может, обычаям «театра одного актера» от­ отозвались! — создали общее дело,
он опять на пороге нового в своей рывки из других произведений вели­
творческой судьбе! Вероятно, пора кого писателя, в том числе из его им всем легче было бы учиться друг
мужественней проститься с молодо­ писем. Не раз особо отмечались у друга и спорить друг с другом.
стью — и сообразить, как именно ему, «Плотницкие рассказы» Василия Бе­ А в нашем городе появился бы те­
Шагиняну, по логике его пути в сю­ лова, исполняемые Зориным вместе атр, небольшой по своему помеще­
жетах, манере, костюме, обстановке с Ефимом Каменецким. А новейшая нию, но интересный, и такой, какого
его работа — театрализация «Авто­ нет нигде. Плохо ли это! Любой ска­
окончательно перейти в поколение биографии» Бранислава Нушича.
отцов, а не детей. Говорим неуве­ К сожалению, судьба Олега Зо­ жет: это было бы хорошо. Это бы­
ренно, поскольку актер слишком рина с его маленьким театром сло­ ло бы просто отлично,

66
и ряд стихотворений бакинского цикла. Чагин содей­
ствовал изданию сборника стихов Есенина «Русь совет­
ская».
Все эти факты должны быть по достоинству оце­
нены не только как факты творческой истории отдель­
ных произведений поэта или как моменты его био­
графии, но и как обстоятельства, сыгравшие немалую
роль в духовной эволюции автора, в развитии револю­
ционных основ его творчества.
Особое значение в связи с этим приобретают
встречи Сергея Есенина с руководящими деятелями
Коммунистической партии и Советского государства.
Сколь ни кратковременны были эти встречи, они оста­
вили глубокий след в памяти поэта и в его произведе­
ниях. Громадный интерес представляют также факты,
характеризующие отношение деятелей партии и госу­
дарства к творчеству поэта. Между тем в литературе
о Есенине все эти обстоятельства отмечены вскользь,
а иные и вовсе упущены.
2 относился отрицательно. О том, что Ленин осуждал вся­
«Есенин относился к Владимиру Ильичу с глубоким
интересом и волнением,— пишет Софья Толстая.— Часто
и подробно расспрашивал о нем всех лиц, его знав­
ших, и в отзывах его было не только восхищение, но
и большая нежность». «Его не покидало чувство благо­
говения перед Лениным,— подчеркивает Юрий Либе-
динсюий,— и постоянное пристальное внимание и ува­
жение к тому, что говорит партия».
Разумеется, чувства эти сложились из всей совокуп­
ности ощущений поэта, вызванных Великой Октябрь­
ской революцией и деятельностью вождя, но едва ли
можно преуменьшить значение того факта, что Есе­
нину довелось видеть и слышать живого Ильича, а за­
тем и участвовать во всенародном прощании с ним.
О впечатлении, которое произвела на поэта встреча
с Лениным, рассказывает дочь Есенина Татьяна — со
слов ее матери Зинаиды Райх, которая одно время
работала в Наркомпросе под руководством Крупской:
«Как-то, пользуясь возможностью, она (Райх —
И, 9 .) провела Есенина на совещание, где должен был
выступать Ленин. Владимира Ильича встретили овацией,
которую невозможно было остановить. Ленин уходил,
приходил, снова уходил и возвращался.
Мать рассказывала, что Есенин наблюдал за всем
этим совершенно бледный, глубоко потрясенный, и
впивался глазами в Ленина...»
Сопоставляя ряд фактов и дат, можно с достаточ­
ной степенью точности установить, что речь идет о Вто­
ром совещании заведующих внешкольными подотде­
лами губернских наробразов, которое началось в Мо­
скве 24 января 1919 года. Совещание открыла вступи­
тельным словом Крупская, затем с краткой речью
выступил Ленин. Он остановился на задачах вне­
школьного образования, т. е. культурно-просветитель­
ной работы среди масс, и указал, что оно «важно для
переустройства всей жизни» и что в этой сфере надо
«искать новые пути».
Возможно, Есенин присутствовал также 7 ноября
1918 года на Красной площади, где Ленин вы­
ступал на торжественном открытии мемориальной
доски в память жертв Октябрьской революции. Скульп­
турная композиция была выполнена Коненковым,
а в составлении текста для траурной кантаты, испол­
нявшейся на церемонии открытия, участвовал Есенин
(ему принадлежит текст второй части кантаты — «Спите,
любимые братья...»)
Церемония началась выступлением Ленина, ко­
торый сказал: «Тысячи и тысячи гибли в борьбе
с царизмом. Их гибель будила новых борцов, подни­
68
мала на борьбу все более и более широкие массы...
Почтим же память октябрьских борцов тем, что перед
их памятником дадим себе клятву идти по их следам,
подражать их бесстрашию, их героизму».
С этими словами перекликались звучавшие в кан­
тате слова Есенина:
Солнце златою печатью
Стражем стоит у ворот...
Спите, любимые братья,
Мимо вас движется ратью
К зорям вселенским народ.
«Помню, как торжественно, величаво прозвучали
строки, написанные Есениным», — отмечает в своих вос­
поминаниях Сергей Коненков.
При жизни Ленина из печати вышел ряд книг Есе­
нина; сочинения его публиковались в центральных
периодических изданиях, в том числе в «Известиях»
и журнале «Красная новь», которые обычно читал или
просматривал Ленин. К имажинизму Владимир Ильич
кие декадентские «измы», известно также из других
источников, прежде всего из воспоминаний Клары Цет­
кин. Но как относился Ленин к Есенину, к его стихам?
В сочинениях Ленина и в мемуарной литературе
о нем имя поэта не упоминается. Но ответить на за­
данный вопрос помогает нам личная библиотека
Ленина, целиком сохранившаяся в его кремлевском
рабочем кабинете и в одной из прилегающих к нему
комнат бывшего Совнаркома. В этой библиотеке есть
две книги Есенина: «Триптих» — сборник, состоящий из
трех поэм («Пришествие», «Октоих», «Преображение»),
подготовленный в 1920 году берлинским издательством
«Скифы», и книга «Избранное», включающая сорок че­
тыре стихотворения и две поэмы («Русь» и «Пантокра-
тор»),— она вышла в «Госиздате» в Москве осенью
1922 года. Кроме того, стихи Есенина есть в некоторых
литературно-художественных сборниках и журналах,
хранящихся в той же библиотеке. Наконец, просматри­
вая «Книжные летописи», Ленин в одном из номеров за
1918 год выделил — на предмет приобретения — альма­
нах «Мысль», книгу первую, выпущенную в Петрограде
издательством «Революционная мысль»; при этом он
подчеркнул двумя большими чертами, заканчивающими­
ся знаком «NB», оглавление альманаха, начинающееся
строкой: С. Есенин. Пришествие (в оглавлении указаны
также стихи Ахматовой, Верхарна и др.).
К этому остается добавить, что на протяжении двух
лет — до весны 1920 года Ленин сам занимался ком­
плектованием своей библиотеки, отбирая из книжных
поступлений интересующие его издания, а остальные
переадресовывая в другие библиотеки. С марта 1920-го
ему в этой работе помогала Ш. Манучарьянц, которая
производила первоначальный отсев ненужной лите­
ратуры, самый же отбор осуществлялся по-прежнему
Владимиром Ильичем.
Приведенные факты дают основание считать, что
к творчеству Есенина Ленин питал определенный
интерес.
Есенин тяжело переживал кончину вождя. «Он вы­
просил через друзей корреспондентский билет одного
из сотрудников «Правды» и несколько часов провел
в Колонном зале у гроба вождя»,— сообщает Софья
Толстая. Но еще до этого, 23 января 1924 года,
Есенин, лечившийся в санатории на Большой Полянке
в Москве, вышел на улицу, чтобы встретить процессию
с телом Ленина, прибывшую из Горок. «...Есенин и я ,—
пишет лечившийся вместе с ним журналист Гу­
щин,— отправились навстречу траурной процессии,
шедшей от Павелецкого вокзала. Мы расположились
в одном из проходных дворов Замоскворечья. Прово­
див процессию! мы вернулись в санаторий. В фойе
поэта поджидала группа друзей: ему принесли пропуск
в Дом Союзов.
В один из последующих дней Есенин был в Колон­
ном зале Дома Союзов, где на траурном постаменте
высился гроб с телом вождя. Юрий Либединский рас­
сказывает: «...Он несколько часов простоял в Колон­
ном зале, не сводя глаз с дорогого лица. Вместе
с народом, бесконечной вереницей идущим мимо
гроба, переживал он горе прощания. В эти дни, на­
верное, и зародились скорбные и полные животворной
силы ямбы его „Ленина"».
Ямбы «Ленина» — это строки из стихотворения
«Ленин», опубликованные в альманахе «Круг» в 1924 го­
ду и предназначенные для поэмы «Гуляй-поле», которая
осталась ненаписанной.
Застенчивый, простой и милый,
Он вроде сфинкса предо мной.
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс...
Николай Тихонов вспоминал, что отрывок из поэмы
Есенин читал однажды группе товарищей, среди кото­
рых были старые коммунисты. «Мне довелось услышать
в узком кругу — было всего несколько человек, и среди
них Фрунзе, Енукидзе, Воронский — чтение Есениным
первоначальных набросков и отрывков из его поэмы,
где главным поэтическим образом был Ленин. Как он
хотел написать именно эту поэму! С волнением, необыч­
ным для него, выслушивал он мнения старых больше­
виков, их советы и поправки».
О Ленине поэт расспрашивал и людей, встречав­
шихся с Владимиром Ильичем. Так, по просьбе Есе­
нина работник издательства «Круг» Богомильский
рассказывал ему, как зимой 1911 года в Париже слушал
выступление Ленина на кладбище Пер-Лашез у Стены
коммунаров, когда хоронили супругов Лафарг — дочь
Карла Маркса Лауру и ее мужа. Есенин очень заинте­
ресовался этим рассказом.
Судя по всему, он собирался создать большое эпи­
ческое полотно о гражданской войне, о большевистских
полководцах, и центральное место в этом произведе­
нии должен был занять Ленин. В беседе с Чагиным
(в 1925 году) поэт говорил: «Я в долгу перед образом
Ленина. Ведь то, что я писал о Ленине, — и «Капитан
земли» и «Еще закон не отвердел...» — это слабая
дань памяти человека, который не то что, как Петр
Первый, Россию вздернул на дыбы, а вздыбил всю
нашу планету».
Возместить этот долг сполна помешала Есенину
ранняя смерть. Но оба названных им произведения —
«Капитан земли» и отрывок из поэмы «Гуляй-поле»
(Есенин обозначил его начальным стихом: «Еще закон
не отвердел...»), а также строки, посвященные Ленину
в «Балладе о двадцати шести», в «Анне Онегиной»,
в «Стансах», составили ценнейший вклад в Лениниану
советских поэтов.
3 шли несколько жителей — они заговорили о своих нуж­
Желание повидаться и поговорить с Михаилом Ива­
новичем Калининым— «всесоюзным старостой», как
называли его в народе, возникло у Есенина в связи
с его заботами о жизни крестьянства.
После Октября Есенин не раз наведывался в род­
ную деревню (село Константиново Рязанской губер­
нии)— он был там весной и летом 1918, в апреле или
мае 1920, предположительно — также в начале 1922 го­
да. О своих впечатлениях он разговорился как-то
с Воронским: рассказал, что крестьяне-труженики
всей душой за Советскую власть, жить им с Советами
«по нутру», но порой кому-то угодно портить эту
жизнь самоуправством, несправедливыми обложе­
ниями.
«Он, — писал Воронский о поэте, — собирался идти
к М. И. Калинину искать заступы».
В Москву, на Воздвиженку, где помещалась прием­
ная «всесоюзного старосты», являлись ходоки из мно­
гих деревень. Добрался ли туда Есенин, мы не знаем.
Но доподлинно известно, что в начале осени 1923 года
он побывал у Калинина в его родной деревне Верхняя
Троица и подолгу беседовал с ним.
Спустя много лет об этих беседах и встречах рас­
сказал ездивший вместе с Есениным в Тверскую губер­
нию американский писатель Альберт Рис Вильямс, друг
Джона Рида.
Выехали они 15 сентября из Москвы поездом, пере­
ночевали в Твери, наутро Есенин нанял там русскую
тройку, и к полудню они подкатили к избе Калинина.
Застали там председателя ЦИК за починкой сельско­
хозяйственной машины. Справившись с работой, Ми­
хаил Иванович пригласил гостей к обеду. После этого
Калинин с председателем сельсовета, зашедшим за
ним, отправились в лес, а Есенин со своим Спутником
пошли гулять по деревенским улицам.
Был, по-видимому, праздничный день, в избах пиро­
вали, оттуда доносились звуки гармошек и песен. Начал
петь и Есенин. Он шел по улице, за ним увязались
девушки, парни, старики. Остановившись у груды све-
жеобтесанных бревен, он стал читать свои стихи.
«Сначала он читал громко, — пишет Вильямс, — и
красноречие его возрастало по мере того как неболь­
шая вначале группа окружавших его людей вырастала
в толпу... Крестьянам нравился напев и ритм сти­
хов, нравился и сам Есенин. Однако они не умели
высказывать, как горожане, свои чувства. Послышались
жидкие хлопки, возгласы «давай дальше!», а Калинин,
который к этому времени тоже подошел к нам, слегка
кивнул головой и коротко бросил: „Хорошо!"»
Подхватив этот возглас и желая подогреть настрое­
ние слушателей, Есенин решил проверить, согласен ли
Михаил Иванович с тем, что стихи его будут жить если
не вечно, то... тысячу лет. «Ведь в России Сергея Есе­
нина знают все», — заявил поэт. Калинин ответил:
«Все — это очень много народу. Ну, положим, многие
действительно знают Есенина. Точно так же многие
люди знают Калинина — тут уж ничего не поделаешь:
в газетах печатают наши портреты и имена. Но не надо
преувеличивать. Для того чтобы о нас долго помнили,
нужно быть действительно великими, как Маркс и Ле­
нин. Вот они оказывают большое влияние на историю»*
Потом он задумчиво улыбнулся и добавил: «Ко­
нечно, если кто-нибудь жаждет долгой славы, то поэт
на нее имеет больше шансов, чем комиссар. Не обяза­
тельно быть Пушкиным или Шекспиром. Необходимо
только, чтобы в песнях отражались глубокие чувства
народа, его самые сильные горести и радости — такое,
о чем люди не могут не петь. Таким поэтом был
Некрасов. Ведь это на его стихи вы сегодня пели
песни».
Когда толпа разошлась, к Михаилу Ивановичу подо­
дах и заботах. От поэзии общий разговор, в котором
участвовал и Есенин, перешел к пахоте и другим дере­
венским делам.
«Вечером, — продолжает писатель, — за кипящим
самоваром мы вернулись к прежней теме. Настроение
у Есенина улучшилось, когда он увидел, что Калинину
знакомы многие его стихи и он может читать их на-
память. С большим чувством Есенин прочитал свою
„Москву кабацкую"...»
Потом, когда Есенин произнес четверостишие:
Русь моя, деревянная Русь!
Я один твой певец и глашатай.
Звериных стихов моих грусть
Я кормил резедой и мятой...—
69
Калинин заметил: «Очень хорошо... Но жить в этих
деревянных лачугах не так уж хорошо. Тараканы,
пьянство и суеверия — в этом нет никакой романтики.
Мы стараемся избавиться от этого. Мы хотим создать
новую деревню, новую жизнь».
Долго и настойчиво Калинин доказывал свою мысль.
«Послушай, Сергей, — сказал он в конце, — у тебя есть
талант и вдохновение. Почему бы тебе не вернуться
в деревню, не принять участие в ее борьбе, не выра­
зить ее надежды, не стать певцом новой жизни? Вот
это принесло бы пользу и тебе, и твоей поэзии, и
России!»
«Поэта, — сообщает Вильямс, — тронуло внимание
Калинина, и он молча согласился. Чем больше Есенин
раздумывал над мыслью, высказанной Калининым, тем
больше загорался ею.
Утром он был полон радости от принятого нового
решения. Мы тронулись в обратный путь».
Может создаться впечатление, что Калинина в твор­
честве поэта интересовала главным образом деревен­
ская тема. Но это не так. Воронскому он однажды
сказал: «Вот поэт, которого я читаю в «Красной нови»
из номера в номер. Открывая журнал, прежде всего
ищу стихи Есенина». Между тем в «Красной нови»
печатались преимущественно лирические стихи Есенина,
очень часто — стихи интимного содержания, исполнен­
ные сложных, драматических чувств. Вот их названия
(по первым строкам): «Не жалею, не зову, не плачу...»,
«Я обманывать себя не стану...», «Эта улица мне зна­
кома...», «Пускай ты выпита другим...», «Дорогая, сядем
рядом...», «Вечер черные брови насопил...», «Годы мо­
лодые с забубенной славой...», «Мы теперь уходим по­
немногу...» — и т . п.
Свое отношение к этим стихам Калинин выразил
позднее на одном из литературных вечеров, организо­
ванных редакцией журнала «Новый мир» (Михаил Ива­
нович в течение ряда лет был членом редакционной
коллегии этого журнала). На вечере выступили поэты
Багрицкий, Луговской, Павел Васильев. «М. И. Кали­
нин, — как вспоминал бывший ответственный секретарь
«Нового мира» Николай Смирнов,— напоминал поэтам
о вечных пушкинских традициях и, не касаясь персо­
нально кого-либо из современников, в том числе и
только что выступавших, упомянул лишь о Есенине.
— Что там ни говорите и ни пишите насчет «есе-
нинщины», а сам Есенин — очень хороший и очень рус­
ский поэт. Есть у него, конечно, сшибы, есть кое-где
и налет болезненности, но было бы глупо отрицать
его целиком. Вольному, как говорится, воля, а я, греш­
ным делом, в свободные минуты перечитываю именно
его стихи — пахнут они и лесом, и цветами, и сеном...»
Спустя несколько лет (в конце тридцатых го­
дов), встретившись снова с Вильямсом, Михаил Ива­
нович с грустью сказал о Есенине: «А он так много
мог бы еще дать миру!» На вечере же «Нового мира»,
когда кто-то спросил его, можно ли в наши дни, дни
индустриализации и коллективизации, писать стихи
о природе, заметил: «Если человек любит и чувствует
природу, почему же не писать о ней, — знай лишь меру
и не прячься в кусты от времени... Поэт, по-моему,
должен быть прежде всего человечен, демократичен,
прост и народен».
За такую народность, человечность, демократизм
Калинин и любил поэзию Есенина.
4 1924 года. Было холодно, как бывает всегда,
С Сергеем Мироновичем Кировым поэт встречался
в Баку. Там же он еще раз повидался с Фрунзе.
Это было осенью 1924 года, когда знаменитый
советский полководец приехал в столицу Азербайджана.
Тогда первым секретарем ЦК компартии Азербайджана
был Киров. Встреча с Кировым и Фрунзе возбудила
70
в поэте огромный интерес к личности обоих деятелей
к их боевому прошлому. У Чагина он узнавал подроб­
ности работы Кирова в Одиннадцатой армии и органи­
зации им обороны Астрахани в период гражданской
войны; у Воронского, который после Октября работал
вместе с Фрунзе в Иваново-Вознесенске, он расспра­
шивал о большевике-полководце.
Киров в свою очередь с большим вниманием от­
несся к поэту и поручил Чагину как можно шире пока­
зать ему промышленный Азербайджан (ввести в «сти­
хию промыслов», как отмечал сам поэт) и создать ему
условия для творческих занятий. Узнав у Чагина, что
поэт собирался в Персию для работы над циклом лири­
ческих стихов, — а поездка в Персию была по тем
временам небезопасной, — Киров предложил Чагину
создать для поэта иллюзию Персии в самом Баку и
в его окрестностях.
Вторая встреча была на праздновании 1 Мая
в 1925 году. После митингов и рабочей маевки, прово­
дившейся на открытом воздухе, поехали на дачу
в Мардакьяны, где Есенин в присутствии Сергея Миро­
новича читал свои стихи — первые из цикла «Персид­
ские мотивы». Кирова удивила сила таланта и воображе­
ния поэта, который сумел, не побывав ни разу в восточ­
ной стране, с такой поэтичностью передать ее свое­
образный колорит.
В декабре 1925 года, на XIV съезде партии, в пере­
рыве между заседаниями Киров справлялся у Чагина:
«А что пишут из Баку о Есенине? Как он?» Узнав, что
поэт теперь в Ленинграде, Киров сказал: «Ну что же,
продолжим шефство над ним в Ленинграде. Через не­
сколько дней будем там». После съезда по решению
ЦК партии Сергей Миронович должен был отправиться
на работу в Ленинград, куда — на должность редак­
тора «Красной газеты» — был назначен и Чагин.
Разговор этот состоялся в канун того дня, который
принес скорбную весть о смерти поэта...
• ВСТРЕЧИ
Софья Вышеславцева
„Приходите
поговорить о поэзии..."
то было в Ленинграде, ранней весной
Э
когда идет ладожский лед. Живя на Петро­
градской стороне и проезжая по мостам
в центр, я могла ежедневно наблюдать, как,
шурша и тесня друг друга, движутся медленно по
Неве в сторону залива огромные, уже чуть подтаиваю­
щие льдины.
 Был объявлен вечер Есенина в Агитстудии на Стре­
мянной, 10, где я часто бывала: я вела там занятия
по хоровому чтению. С основателем же и руководите­
лем Агитстудии Виктором Владиславовичем Шиманов­
ским Есенина связывала давнишняя теплая дружба.
Даже в их внешности было много схожего: оба были
небольшого роста, но изящны и пластичны, с русыми,
слегка вьющимися волосами, с голубыми лучистыми
глазами. Именно этому молодому театральному кол­
лективу Сергей Александрович предложил первому
поставить своего «Пугачева». К тому же у Шиманов­
ского появился замечательный по всем данным канди­
дат на роль Пугачева — талантливый самородок из
крестьян-бедняков Курской области Георгий Орлов,
ставший через несколько лет солистом Театра оперы и
балета имени С. М. Кирова.
Я немного запоздала в тот раз. Как мне потом рас­
сказали, Есенин явился не один, а с большой группой
молодых людей, называвших себя «поэтами-имажини-
стами». Но публика их не желала слушать и стала шу­
меть. Раздавались крики «Долой!» и «Даешь Есенина!»
Наконец все успокоилось, и Есенин под гром аплоди­
сментов вышел на эстраду. Он читал отрывки из «Пу­
гачева» и ряд лирических произведений, главным об­
разом из цикла «Москва кабацкая», который должен
был вот-вот выйти отдельным изданием. Читал Есенин
превосходно, но несколько вяловато, без подъема.
Это было особенно заметно тем, кому, как и мне,
удалось побывать на предыдущем его вечере на Нев­
ском проспекте, в здании бывшей городской думы.
Да, тот вечер был незабываем! У Есенина была то­
гда словно вся душа нараспашку! Он читал открыто
и горячо, с полной самоотдачей... Широкая напевность
и яркая эмоциональность речи, непосредственность
всех жестов и интонаций создавали ни с чем не
сравнимую убедительность его чтения! Я помню, всех
особенно захватило и потрясло еще не известное то­
гда публике «Письмо к матери» (вскоре оно было опу­
бликовано в журнале «Красная новь»). Читая это сти­
хотворение, Есенин совсем не смотрел на аудиторию.
Он посылал свои полные глубокой тоски и надежды
зовы куда-то в невидимую для нас далекую даль...
Дух захватывало и невольно щемило сердце от та­
ких стихов:
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
Я, как сейчас, вижу Есенина на эстраде — стоящим
на столе, окруженным тесной толпой своих постоянных
приятелей. В зале же многочисленные слушатели, пре­
имущественно молодежь, — кто стоял возле стен, кто
сидел, где придется... Я пристроилась где-то в сере­
дине большущего зала, так что видела Есенина совсем
издали... Помню, как бушевала публика, в полном вос­
торге и от есенинских стихов и от его замечательного,
темпераментного чтения! В конце вечера Есенина под­
няли на руки и так, на руках, донесли, перейдя Нев­
ский, до гостиницы «Европейская»...
На вечере же в Агитстудии я впервые увидела Есе­
нина совсем близко, лицом к лицу: Шимановский ему
представил меня как сотрудника Агитстудии и «специа­
листа по звучащим стихам». И вот, подойдя к Есенину
после вечера, я расхрабрилась и задала вопрос, по
правде говоря, бесцеремонный. «Почему, Сергей Алек­
сандрович, — спросила я, — вы называете свои глаза
синими и сравниваете их в «Исповеди хулигана» с ва­
сильками— «как васильки во ржи, цветут в лице гла­
за»? А ведь они у вас не синие, а скорее серо-голу­
бые...» И Есенин ответил мне с величайшей искренно­
стью и с такой грустью, что мне стало стыдно за свой
вопрос: «Мои синие глаза в кабаках поблекли!» Он
перефразировал таким образом слова из своего не­
давно написанного стихотворения, которое он часто то­
гда читал.
Уходя с вечера, в раздевалке, я случайно снова
столкнулась с Есениным. Он быстро подхватил меня
под руку, и мы пошли направо по Стремянной, а за­
тем свернули на Невский. Дальше нам было не по
пути, мы простились. Есенина, помню, сопровождали
(вплотную, как стража!) трое-четверо молодых людей
из числа «имажинистов». Одного из них он попросил
тут же записать мой адрес. Через день я узнала в лицо
этого человека, когда он заявился ко мне на Петро­
градскую и пригласил от имени Есенина прийти к нему
«поговорить о поэзии», назначив точный день и час
встречи. Я решила пойти.
Должна сказать, что, будучи в то время научным
сотрудником Института истории искусств, я с увлече­
нием работала под руководством профессора Сергея
Игнатьевича Бернштейна в так называемом КИХРе (Ка­
бинете изучения художественной речи) над проблема­
ми, связанными с «озвучением», как мы тогда гово­
рили, т. е. произнесением стихов.
Мы считали, что произнесение стихов находится
в большем или меньшем соответствии с заложенными
в них «произносительными потенциями», и потому осо­
бенно ценили авторское чтение, записывали поэтов на
фонограф, а затем многократно слушали и изучали за­
писанное, даже изображали графически паузы, акцен­
ты, динамические оттенки и мелодическую линию
фраз, т, е. усиления, повышения и понижения голоса.
У нас в КИХРе были записаны голоса Александра
Блока, Андрея Белого, Сергея Городецкого, Валерия
Брюсова, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Вла­
димира Маяковского, Сергея Есенина и других поэ­
тов. Есенин, надо сказать, относился к своим записям
с не меньшей требовательностью, чем Маяковский:
внимательно прослушивал записанное на валик и все­
гда был готов, если надо, повторить запись.
Из Есенина у нас была записана в авторском испол­
нении «Исповедь хулигана» (не полностью), отрывок
о жеребенке из поэмы «Сорокоуст», монолог Хлопу-
ши из «Пугачева» и несколько лирических вещей, из
которых мне особенно запомнилось небольшое сти­
хотворение «Я по первому снегу бреду...»: в исполне­
нии автора оно звучало удивительно свежо и непо­
средственно, с первого стиха до последнего!
Всего в КИХРе нами было сделано более пятисот
записей авторов и выдающихся исполнителей того вре­
мени— Антона Шварца, Георгия Артоболевского,
Эльги Каминской, Игоря Ильинского и других. Это уни­
кальное собрание валиков, к великому сожалению,
почти все погибло в связи с реорганизацией (в 1930—
31 годах) института и ликвидацией отдела «звучащего
стиха». Из есенинских записей уцелела, по-видимому,
лишь одна — монолог Хлопуши. Она была размножена
на пластинках, которые можно было купить. Эта запись
дает общее представление о есенинском чтении.
Те же, кому посчастливилось слышать самого Есе­
нина, согласятся со мной, что он был великолепным
исполнителем своих произведений — с некоторыми
особенностями артикуляции (например, нажимом на
согласные в словах, которые он хочет выделить), с ши­
рокой амплитудой голосоведения, богатством интона­
ций и речевой динамики, иногда с чередованием пате­
тических кусков или фраз с задушевно-лирическими.
Его исполнение всегда отличалось напряженной эмо­
71
циональностью, ритмичностью и напевностью чисто
народного склада. В нем были художественная цель­
ность, соответствие общего тона и стиля тону и стилю
произносимого произведения; менялись не только
сила и темп речи, но менялся до известной степени
даже тембр и самый регистр голоса...
Итак, по приглашению Есенина я пришла на Гага­
ринскую (куда к тому времени он переехал) «погово­
рить о поэзии». Меня провели по коридору в очень
маленькую и скупо обставленную угловую комнату,
где, низко склонившись над столом, Сергей Александ­
рович внимательно читал какую-то книгу. И как же я
была удивлена, когда это оказалась поэма Маяков­
ского «150 000 000»! Едва я переступила порог, Есенин
обратился ко мне с вопросом: «Хотелось бы знать,
как это звучит? Прочтите! Мне говорили, что вы
умеете читать Маяковского...» Я читаю, выбирая на­
угад, один отрывок, другой, третий... Книга мне не
понадобилась: я очень увлекалась тогда этой поэмой
и знала ее почти всю наизусть, а Есенин следил гла­
зами по книге.
Наконец он остановил меня и с убежденностью
произнес: «Да, это очень большой поэт — в наше вре­
мя, можно сказать, даже самый большой», и, помол­
чав, немного грустно добавил: «Но мне он как-то
чужд...»
Наиболее сочувственный отклик нашла в Есенине,
как и следовало ожидать, глава об Америке — едва ли
не самая народная по общему стилю, ритмам и обра­
зам часть поэмы «150 000 000». Полностью и безогово­
рочно понравилось Есенину стихотворение Маяков­
ского «Хорошее отношение к лошадям», которое я
прочла напоследок. «Вот это хорошо! — воскликнул
Есенин. — Лошаденка-то у него как живая! Так мо­
жет написать только человек, искренне любящий жи­
вотных». Кстати сказать, любовь к животным, теплое,
доброе отношение к ним — одна из общих черт Мая­
ковского и Есенина.
Сергей Александрович был прост, внимателен и
серьезен как в этот раз, так и в следующую нашу
встречу, которая состоялась там же дня через два.
Мне очень хотелось услышать его мнение о моем ис­
полнении есенинских стихов! Когда я вторично при­
шла к нему, Есенин прежде всего, как бы для «за­
рядки», прочел мне сам, вполголоса, но очень выра­
зительно «Все живое особой метой...» — одно из
наиболее значительных и, по-видимому, любимых са­
мим автором стихотворений. Оно с тех пор навсегда
осталось у меня «на слуху».
Затем я читала есенинские стихи, преимущественно
ранние: «Я снова здесь, в семье родной...», «Песнь
о собаке», «Лисицу», прелестную «Березку», посвя-
ш.енную Кашиной, и что-то еще, получив лестную для
себя оценку автора. Помнится, Есенин подчеркнул
«правильное понимание и фразировку» каждого из
исполненных мною стихотворений. Он критиковал
большинство современных чтецов за их неумение уло­
вить и передать «музыкальную суть», как он сказал,
«душу» и «голос» стихотворения... «А без этого нет
поэзии!» — убежденно прибавил он. Я же в то время
была особенно внимательна именно к этой стороне
стихов, увлекалась книгой одного из моих учителей по
институту Бориса Михайловича Эйхенбаума «Мелодика
стиха», и есенинская напевность для меня как бы вос­
полняла преобладание разговорного стиля в стихах
Маяковского. На прощанье Сергей Александрович по­
шутил, сказав, что, «будь его воля, он предоставил бы
мне монополию на чтение своих стихов...» Я ушла
окрыленная.
72
Глеб Горбовскии
Поэт Р у си -
это так м н ого. . .
асто мы спрашиваем друг друга: скажи,
Ч
а любишь ли ты поэта?.. И называется какая-
нибудь известная фамилия. Когда подобный
вопрос задают мне, я всегда немножко раз­
дражаюсь и даже как бы обижаюсь. Да, го­
ворю я, стихи этого автора блестящи, поэт талантлив,
необычен, умен, современен. Но — любить?..
А спроси меня так о Есенине, и в сердце моем
внезапно что-то заструится, заколышется... Как трава
молодая в июне. Да, Есенина люблю! Да и как его
не любить?
Есенин — национальный поэт, а это такая редкость,
такая жизненная удача — явиться певцом своего на­
рода.
Мы знаем десятки блестящих, экстраинтеллектуаль-
ных талантов, создающих поэзию на русском языке.
В декоративности, в игре мысли им не откажешь. И все
же после Пушкина, Некрасова, Есенина порою так не
хватает доброй и теплой, душевной (не только духов­
ной) музыки слова, сострадательной, всепроникающей
песни...
Почему Есенина так любил и любит массовый чи-
татель-слушатель? Почему Есенин постоянно — с первых
своих выступлений и до наших дней — и популярен,
и читаем, и почитаем? Потому что Есенин — это не
только поэзия на бумаге, в книжках, — это поэтическая
судьба — и судьба, приключившаяся на глазах народа.
Созданная народом — и от него неотторжимая.
Так, как он писал о Родине, о ее земле и народе,
так, думается мне, писали бы, если б могли, большин­
ство русских людей. Есенин вынес из глубин, из сердца
нации все характерное, все типическое, все созвучное
«толпе», то есть — нечто народное. И вознес это «не­
что» в сферы высокой поэзии. Он заставил прислу­
шаться к себе — прислушаться и даже прослезиться —
многих влиятельных мастеров поэтического клана того
времени.
И вот что удивительно: Есенин не стал ни чисто
деревенским, ни отчасти городским поэтом — он стал
поэтом Руси. Или просто — русским поэтом.
А это так много.
И, когда любишь Есенина, когда думаешь о нем,
читаешь его или просто звучит он в тебе отдельными
мыслями или красками, когда видишь его, всегда моло­
дого и красивого (а Есенина старым и представить-то
невозможно), когда ласкает постепенно черствеющее
сердце твое вечно юная свежесть и нежность поэта,
то вполне закономерно приходит в голову мысль:
а ведь Есенин как бы пожертвовал собой ради кра­
соты, ради молодости нашей поэзии.
И кланяешься ему за это из далека — за это и за
все то, что несет людским душам вечно-зеленая
есенинская муза.

Ф КРУГ ЧТЕНИЯ
Начало БАМа
ы понимаем, что наше письмо не един­
М
Решение
ственное. Вам еще очень много писем
будет приходить с таким же вопро­
сом — как попасть на строительство
БАМа?
поехать на комсомольскую строй­
к у — не случайное. Знаем: работа трудная и ответ­
ственная. Но все же мы хотим испытать себя ta M , где
трудно. Было бы очень здорово — вместе с аттестатом
зрелости получить комсомольскую путевку.
Р. Красноедова,
Л. Карпушина,
И. Новикова,
учащиеся 10-го класса школы № 67.
Ташкент».
Письма, подобные этим, тысячами идут в райкомы,
обкомы и ЦК комсомола, в редакции газет и журна­
лов. Тысячи юношей и девушек решили отдать свои
лучшие годы сооружению Байкало-Амурской маги­
страли, объявленной ЦК ВЛКСМ важнейшей всесоюз­
ной ударной комсомольской стройкой. Тысячи энту­
зиастов уже трудятся, прокладывая сквозь тайгу сталь­
ные нити путей.
О трудовых буднях строителей магистрали, об их
жизни в новых, непривычных условиях рассказывает
выпущенная недавно издательством «Современник»
книга «БАМ — стройка века»1, откуда и взяты приве­
денные выше строки из писем. Собранные в этой
книге очерки, путевые заметки журналистов, фотогра­
фии и другие материалы с документальной точностью
повествуют о первых шагах будущего гиганта, о пер­
вых шагах тех, чьи имена в скором времени, возмож­
но, станут известными всей стране как имена героев
труда.
Кто же они, эти первостроители? В книге опубли­
ковано интервью с Борисом Матвеевым, прибывшим
на БАМ в составе ленинградского отряда. «Ленинград­
ский областной комитет комсомола, — рассказывает
Борис, — ...отобрал шестнадцать самых лучших, самых,
по нашему мнению, подготовленных для работы на
магистрали, способных принести наибольшую пользу...
В результате у нас из шестнадцати ребят ленинград­
ского отряда четверо — кандидаты в члены КПСС.
Около двух третей ребят имеют чисто строительные
профессии. Около пятидесяти процентов ребят — ком­
сомольские активисты, те, кто в Ленинграде активно,
работал в своих первичных комсомольских организа­
циях».
Пятнадцать человек приехали на БАМ из Казах­
стана. Каждый третий в этом отряде — коммунист. Ре­
бята и девушки имеют специальности каменщиков, ме­
ханизаторов, водителей, электросварщиков. Все —
активные участники общественной жизни.
А вот еще один строитель БАМа, приехавший сюда
с Украины. О нем рассказывают в своих путевых за­
метках Василий Никонов и Оскар Хавкин. «Погово­
ришь с Иваном Куликом, — пишут журналисты, — и
душа радуется — столько света и тепла в этом парне.
Он целиком увлечен работой. Для него строительство
* БАМ — СТРОЙ К А ВЕКА, «С овр ем ен н и к», М „ 1974
дороги стало частью его существа. Но Иван Кулик
приехал не просто строить, он хочет, чтобы стройка
была для него школой роста, очагом культуры, — для
него и для всех юношей и девушек. Иван Кулик
страстно любит музыку, эта любовь — глубокая, он
привез с собой пластинки с ноктюрнами Шопена и
фугами Баха. Он и сам прекрасно, с душой играет на
баяне. Любит читать. Он взял с собой на стройку
книги любимых писателей. Он тратит немалые деньги,
собирая собственную библиотеку. Таков Иван Кулик.
И таких, как он, немало на стройке, это золотые кад­
ры Байкало-Амурской. Было радостно встречать этих
молодых людей на трассе, в Тынде, на Чульмане,
в Шимановске, на всех участках огромной стройки».
Именами таких людей, как Иван Кулик, полна эта
небольшая книга. Вот очерк журналиста В. Горбина
«Быть там, где труднее». В нем, в частности, гово­
рится о группе демобилизованных воинов, приехавших
в Усть-Кут. Отсюда они намеревались добраться до
Казачинска-Ленского, где, как слышали, должны были
вскоре развернуться большие работы. Вертолетчики
не взяли их с собой, и тогда ребята решили доби­
раться до места пешком. А дорога не близкая — сто
семьдесят километров по таежной глухомани. Но,
к счастью, встретился им в это время молодой смуг­
лолицый парень — прораб Вячеслав Ваулин. Объявил
бывшим солдатам, что в Усть-Кут прибыло для Каза-
чинска много груза, который необходимо срочно пе­
ребросить из вагонов в автомашины, перевезти в реч­
ной порт и перегрузить на баржи. Срочно — потому,
что в Казачинск должен вскоре прилететь отряд ир­
кутской молодежи. К его прибытию и нужно доста­
вить груз, иначе у ребят будет простой.
«Все тринадцать стали грузчиками, — пишет автор
очерка. — За неделю побелели спины гимнастерок от
обильного соленого пота. Ладони украсились ссади­
нами, пальцы — мозолями. Шестнадцать часов работы
в сутки без отдыха и с редкими перекурами сделали
отпечаток на уставших лицах парней. Но помогла ар­
мейская физическая закалка.
На восьмой день самая тяжелая, но и самая прият­
ная погрузка: на вертолеты. Когда в люк были по­
даны последние ящики и тюки, лица озарили улыбки.
Теперь они полетят к берегам Киренги. Первыми!»
В книге говорится о вальщике леса Леониде Сер­
дюке, который с помощником Геннадием Исакиным
каждый месяц расчищает по три километра под бу­
дущую трассу полотна, экскаваторщике Николае Сен-
кевиче, перевыполняющем производственные нормы
в два с лишним раза, шофере Викторе Горбатых, за­
вершившем свой полугодовой план за пять месяцев
и о многих других тружениках гигантской стройки.
Байкало-Амурская магистраль не только строится —
она сразу же и обживается. Растут по обочинам сталь­
ного пути дома, школы, детские сады, клубы, появля­
ются новые поселки. Как и на любой молодежной
стройке, да еще при столь большом коллективе,
на БАМе не проходит ни одного выходного
дня, чтобы не играли свадеб. «Было пятнадцатое июля
тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, — расска­
зывает один из авторов сборника А. Юрков. — В этот
день на самой молодой стройке страны была заре­
гистрирована еще одна молодая семья — Любови и
Михаила Тычкиных. Стол для этой свадьбы был на­
крыт под пушистыми лиственницами, на 208-м кило­
метре трассы БАМ — Тында — Чульман, как раз на
разъезде Сивочкан. Точнее, на 208-м километре буду­
щей трассы, на месте завтрашнего разъезда».
Если бы не БАМ, то вполне возможно, что меха­
ник-водитель гусеничных тягачей Михаил Тычкин, рабо­
тавший до этого в Николаевске-на-Амуре, мог никогда
не встретить выпускницу Московского института ин­
73
женеров железнодорожного транспорта' Любовь Тыр-
ианову. Стройка сведет в семьи еще немало других
пар. И это хорошо, что будет много свадеб. Почему?
Ответим на этот вопрос словами бывшего строителя
трассы Абакан— Тайшет Героя Социалистического Тру­
да Феликса Ходаковского, ныне заместителя началь­
ника управления «Ангарстрой». «Настоящая ново­
стройка,— сказал этот прославленный строитель, — на­
чинается с первой свадьбы. А если их много — значит,
это хорошая стройка, с будущим...»
Материалы, вошедшие в сборник «БАМ — стройка
века», всесторонне отображают жизнь тех, кто тру­
дится на сооружении великой магистрали. Книга сде­
лана со вкусом, с выдумкой, иллюстрирована отлич­
ными фотографиями, напечатана на хорошей бумаге и,
добавим, имеет хороший переплет. Единственное, о чем
приходится сожалеть, так это об имеющихся опечат­
ках. Например, на стр. 264 один из героев очерка
Эдгара Эльяшева «Дорога века» назван Виталием Кор-
ховым, а через два абзаца он же выведен под фами­
лией Крохова.
В предисловии к книге, написанном Юрием Проку-
шевым, говорится, что издательство «Современник»,
взяв шефство над бамовцами, «и впредь будет шагать
следом за строителями, отмечая их успехи книгами,
красочно и любовно оформленными». От всего сердца
приветствуем это хорошее начинание.
Константин Липин
# ПЕРВАЯ КНИГА
Серьезный анализ
огда называют имя Александра Решетова, мне
К
сразу вспоминаются строки:
Отца и мать не выбирают —
Какие есть, таким и быть...
И еще:
Я не люблю бумажные цветы
С их лживою красивостью бездушной.
И делать их, по-моему, не нужно,
Где нет души, там нет и красоты.
Вспоминаешь эти строки не только потому, что они
действительно хороши. Хороших строк у Решетова не­
мало. Вспоминаешь потому, что в них, как мне ка­
жется, особенно четко выразилась личность поэта,
своеобразие его характера. И это могут подтвердить
все, кому довелось близко знать Александра Ефимо­
вича как человека.
Его стихотворениям всегда была чужда внешняя
броскость, та «бездушная красивость», которую по не­
опытности можно принять за истинную красоту. Всем
своим существом поэта он ненавидел лживость, в ка­
ких бы обличьях она не появлялась в жизни и в ис­
кусстве. Честность — характерное достоинство поэзии
Решетова...
Наши души сказались в наших стихах,
Неподкупность роднила их,—
писал Решетов Ольге Берггольц.
И дальше:
Я об этом тебе написал второпях
На последних осенних своих.
Поэт словно чувствовал, что это его последние
стихи, и спешил выговориться, спешил сказать о самом
главном.
И теперь, когда прошло уже пять лет после его
смерти, перечитывая сборники его стихов, убежда­
ешься лишний раз, какой это был бескомпромиссный
художник, как строго и по-сыновьи преданно любил
он родную землю.
Книга Николая Пантелеймонова — первое обстоя­
тельное исследование об Александре Решетове *.
Широко известно: биография поэта — в его стихах.
Достоинством книги Пантелеймонова является умение
обнаружить в конкретных жизненных ситуациях истоки
поэтического вдохновения художника. Рассказывая
о творчестве Решетова, Пантелеймонов постоянно
обращается к событиям его жизни. Книга богата фак­
тическим материалом. Она вобрала в себя много­
численные материалы — документальные свидетель­
ства эпохи. Автор книги последовательно про­
слеживает жизненный и творческий путь поэта.
То и дело в книге возникают имена друзей Решетова:
Смелякова и Ручьева, Корнилова, Саянова и Про­
кофьева.
Книга Пантелеймонова написана очень просто, до­
ходчивым языком, без какого бы то ни было науко­
образия (чем подчас грешат молодые литературоведы).
Автору не откажешь в эмоциональности. Достаточно
открыть первую же страницу книги, чтобы убедиться,
как свободно он вводит читателя в духовный
мир поэта. Но это не помешало Пантелеймонову дать
серьезный анализ творчества Решетова, показать свое­
образие его художественного дара.
В творчестве Решетова исследователь подчеркивает
две линии: одна связана с «первой родиной» поэта —
селом, вторая — с городом. Главными темами его поэ­
зии стали социалистические преобразования современ­
ной деревни и тема рабочего класса. Очень часто эти
темы органично соединялись одна с другой.
Автор книги широко использует уже имеющийся
материал о Решетове. Можно сказать, ни одна сколь­
ко-нибудь ценная публикация о творчестве поэта не
прошла мимо внимания исследователя. Книга дает
представление обо всем, что было когда-либо напе­
чатано о Решетове.
Не со всеми положениями исследования, мне ду­
мается, следует согласиться. Так, мне представляется
неточным заявление Пантелеймонова о том, что
в двадцатые годы «немногие поэты интересовались ра­
бочей тематикой». Как раз в это время трудились еще
пролетарские поэты «первого призыва», причем неко­
торые— такие, как Садофьев и Казин,— весьма
активно. Не чужды были рабочей теме и «комсомоль­
ские поэты» (Безыменский, Жаров). Кроме того,
в поэзию тогда напористо входили старшие современ­
ники Решетова — Саянов, Прокофьев, Корнилов, для
которых рабочая тема была отнюдь не случайной.
Творчество Александра Решетова последнего пе­
риода, на наш взгляд, особенно интересно. Именно
в эти годы им созданы стихи, полные глубокого фило­
софского смысла, произведения, отмеченные небро­
ской красотой и сдержанной силой поэтического про­
зрения.! Думается, что этому разделу книги можно
было отвести больше места, да и выглядеть он мог
бы, пожалуй, менее описательно.
Эти замечания вряд ли могут заслонить очевидные
достоинства книги, появление которой следует всяче­
ски приветствовать.
Николай П антелеймонов. А Л Е К СА Н Д Р РЕШ ЕТОВ. Критико­
библиографический очерк. «С оветский п и са тел ь», Л ., 1974
Владимир Дитц
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е НР А ВОВ

ВЫПУСК

65
-Анна Петровна, -Пиши:объявить
зайди-ка ко мне выговор Сидорову
в кабинет ! за грубость с no-j
сет иг е ля ми /.

ф КОМИКС „СЛОНа“ Рисунок Леонида Каминского

С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н РА ВО В

Монету опустил, трубку снял, циф­ — Не меняем!

ДО'ЭМНИЯСЯ
Родилась у моего приятеля доч­
ка. Надо бы его поздравить. А те­
лефона у меня нет, придется зво­
нить из автомата. Выхожу на ули­
цу Рубинштейна — телефонная буд­
ка. Заглядываю — диск сорван, не
работает автомат.
Иду к Невскому. Еще одна теле­
фонная будка. Монету опустил, труб­
ку снял — ни звука. Трубку опу­
стил — монета провалилась.
Выхожу на Литейный. Около
сквера целых два автомата. Зашел.
ру набрать не успел— занято. Опу­
стить трубку боюсь — монету жал­
ко. Кнопку нажал — просто так,
из любопытства: две монеты вы.
скочило. Зашел в соседнюю будку.
Монету опустил, трубку снял —
гудок, набираю, слышу голос при­
ятеля.
— Здорово,— говорю.
— Не слышу! — орет прия­
тель.— Чего молчите, абонент?
— Алло,— кричу,— алло!
Приятель трубку бросил.
Нет, думаю, не сдамся, дозво­
нюсь. Иду к почте. Шесть будок
в ряд. Возле одной человек сорок
народу толпится — очередь: кто с
газетой, кто с книгой, кто с тер­
мосом. Остальные будки свободны.
Я— туда. Из очереди говорят: не
работает.
Вышел я на улицу Чайковского.
Автомат на перекрестке. Монету
опустил — трубки нету, оторвана
трубка. Не во что говорить. И мо­
неты кончились.
Захожу в ювелирный магазин,
прошу разменять гривенник.
— Как же мне быть?
— А вы купите что-нибудь, и
мы вам на сдачу две копейки да­
дим.
Приобрел я какие-то медные
кандалы, взял две копейки — сда­
чу с тридцати рублей. Иду дальше.
Кандалы брякают, люди оборачи­
ваются, собаки лают вслед. А те­
лефонов не видно.
Но я человек упорный. Ре­
шил — значит добьюсь своего! Дело
принципа! Кто ищет, тот всегда
найдет!..
Долго я бродил, времени счет
потерял. И верите ли — дозво­
нился!
— Ну, здравствуй! — говорю.
— Здорово,— отвечает приятель.
— Хочу тебя поздравить. Такое
событие! Ведь это же замечательно!
Дочка! Наследница!..
— Спасибо,— говорит при­
ятель,— молодец, что позвонил. Во­
время. Мы ее как раз сегодня за­
муж выдаем!

Александр Матюшкин-Герке
«Благополучными
не могут быть поэты,
И разлюбив,
«А мне звучат в том слове И снова полюбив.
«фан-та-зер»— Стихи
фотон и лазер, фаза и зазор, напоминают взлет ракеты:
квант и узор, и ванта, и задор, Чтобы взлететь ракете,
и даже ситник — сизый кант Нужен взрыв».
озер». Николай Доризо
«День поэзии— 1974», Москва.
Андрей Лядов

Лингвист
Я никогда не верил чудесам,
Я до всего дойти стремился сам
И в этом смысле многого достиг —
До тонкостей лингвистику постиг!
Бот езятъ, к примеру, слово «та-ра-кан».
В нем чудится и трактор, и канкан,
Катар и ротор, тара и коран .
И мой сосед — дотошный старикан.
Ко мне он, помню, вечером зашел
И как-то посмотрел нехорошо,
А после до меня дошла молва:
Он тоже синтезирует слова.
Ему звучало в имени «Ан-дрей» —
Нок-рея, Анды, гланды, сельдерей,
Пырей, Бродвей, спидвей и хан Гирей,
И брадобрей, лишившийся кудрей.
Теперь мы вместе — мой сосед и я —
Живем в квартире, как одна семья:
Июнь ли, август, март или январь —
Мы составляем собственный словарь.
Стиходром
Я был сперва до слез благополучен,
С обидчиками спор решал добром,
Но как-то мне помог счастливый случай
И я попал на энский стиходром.
Тут с авторами не играют в прятки,
Пространных обещаний не дают —
Сначала поругают для порядка,
А после для порядка издают.
С утра ведут поэтов на заправку,
В счет гонорара кормят задарма...
Пополнили писательскую лавку
Полезной книгой: «Горе от ума».
Чтоб не поранить творческую душу,
Обидных слов в лицо не говорят .
Кто отсырел,
заботливо подсушат,
Забьют, куда положено заряд,
Направят в цель...
И вот, взлететь готовый.
Себя ракетой чувствует любой.
Так нужен взрыв!
Но почему-то снова
Я сам себе командую: «Отбой».

78
С А Т И Р И Ч Е С К О -Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е Н Р А В О В

Л НАШИ ЮБИЛЯРЫ Рассказ , который мы публикуем ниже, принадлежит перу молодого писателя-са-
тирика Виктора Ардова. Рассказ был написан в 1929 году, поэтому тема его не­
сколько устарела (как известно, грубость в футболе сейчас явление весьма редкое).
Сам же автор нисколько не постарел, хотя в своей биографии он утверждает ,
что ему исполнилось 75 лет.
В связи с вышеизложенным обозреватели «СЛОНа» желают молодому сатирику
крепкого здоровья и дальнейших творческих сатирических успехов.

Виктор Ардов

КРАТЧАЙШАЯ АВТОБИОГРАФИЯ
В 1900-м году родился. А как иначе? Каждый человек начинает
с рождения. Стал расти. Пошел в школу. Окончил учебу несвоевре­
менно, а несколько позж е: шла ведь гражданская война. Три года
выпали. Но окончил институт. Ощутил в себе стремления сочинять
юмористические произведения — сравнительно рано. Предался таковому
стремлению. Не все, но печатали. Образовалась привычка писать и но­
сить: в газеты, журналы, театры, киностудии, на эстраду, в цирк, на
радио, а впоследствии — и в телевидение...
С 42-го года по 45-й работал во фронтовой печати. Награжден ор­
деном Красной Звезды и медалями.
«Оглянуться не успел», как стали подходить юбилеи: стукнуло мне
50 лет, 60, 70, а в нынешем 75-м году — уже 75. Потребовались справ­
ки из Книжной палаты, и тут выяснилось, что сочинил я такую про­
рву... Одних только книг и брошюр — 60 (прописью: шестьдесят) штук.
В общем самому совестно. А остановиться уже не могу: привычка.
Вот и сейчас: нормальный трудящийся в таком возрасте давно был бы
на пенсии, отдыхал бы, а я... Да что там говорить! Приношу извине­
ния товарищам читателям и товарищам из «СЛОНа»: опять получил­
ся рассказ. Вместо автобиографии.

Дружеский шарж
Льва Самойлова КУЛЬТУРНОЕ РАЗВЛЕЧЕНИЕ
На поле раздался свисток, и — Пэх... ох... нх!..-«*Что же я
игра началась. Аккуратно вырав­ тебе — ворота, что ли? Зачем ты
нивая ногой, игроки повели мяч. в меня бьешь?!
Осторожно, вежливо. — Стой тут с открытым ртом,
— Пас! тебя кто хочешь за ворота примет!
— Аут! — Пуссти, дьявол! Ты мне на
— Извините! ухо наступил!..
— Виноват! Когда раздался свисток, сигна­
— Простите, я Вам, кажется, лизирующий об окончании игры,
палец отдавил... все страшно удивлены:
— Четыре. — Так я и не успел тому ко­
— Что — четыре? сому за бутцу вмазать!
— Четыре пальца отдавили. Но — Ладно, успеешь еще. Чай, не
ничего, вот вам — пятый. Давите! последний матч. Еще посостяза­
— Спасибо! емся!
— Аут! — Петька, брось ты этого пар­
— Пас! ня! Слезай! Кончена игра.
— Ножку, ножку уберите! — Мало ли, что кончена! Я ему
— Вот эту? душу выпущу! Он у меня узнает,
— Да нет,— ту! какая с-jib правильная игра!
— Та, простите, не моя ножка... — А не знаешь, как сегодня
Хе-хе... кончалось состязание?
— И эта — не Ваша? — 4 на 5.
— Ой, моя! Простите! — В чью пользу?
— Извиняюсь! — Какая может быть польза,
— Аут! Рисунок Бронислава Малаховского если у нас 4 человека искалечено,
— Пас! а в ихней команде — 5.
Через четверть часа выступил вы по ногам ходите?! Поля, ему, — Нет, я спрашиваю: сколько
первый пот. Забит первый гол. вишь, мало, он по ногам норовит! голов?
Идет первый спор: — А ты не суй своих конеч­ — Голов, наверное, десять раз­
— Что ж это, ребята,— сбоку ностей, куда ни попадя! А то и били. Кто такие мелочи считает?
каждый забьет! Ты мне спереди вовсе без копыт домой вернешься! — Я не про то...
бей! — Пас! Пас! Банька, передавай! — А я — про т о : не надо пу­
— Неправильно, неправильно — Я тебе передам!.. Чтобы опять тать футбол с дракой!
вбили! Аут! Не счита... Ох... Что же забили? Накося!.. Ррраз! 1929 год

79
С А Т И Р И Ч Е С К О - Л И Р И Ч Е С К О Е О Б О З Р Е Н И Е НРАВОВ

ф КАРТИНКИ

Виктор Богораз
и Леонид Песок

Сергей Черепанов