Приложение 2.

Чёран о русских и о России

Чёран восхищался великой русской литературой (Гоголем, Толстым,

Блоком, Буниным, его любимый автор – Достоевский) 1; его интересовала
русская религиозная философия (Соловьев, Шестов, Мережковский,
Бердяев)2; завораживало русское православие3. Его интерес к России и
русской культуре не сводится только к сентиментальному русофильству, это
скорее «религиозный» интерес к чему-то большому, страшному и
таинственному4. Приведем размышления Чёрана из его «Дневников»

1
«Как близки мне русские писатели, как я их понимаю!» (Cioran. Cahiers. 1957 – 1972. /
Avant-propos de Simone Boué. – Paris: Gallimard, 1997. – Р. 883).
2
«Как объяснить мою давнюю страсть к русской религиозной философии? Это форма
мысли, содержание которой мне не подходит, которой я не придерживаюсь, и все же она
очаровывает меня, как все экстремальное, авантюрное и непроверяемое» (Ibid. Р. 858).
3
«На Пасху месса передавалась из Загорска. Необыкновенно! Наше православие
ничтожно и плачевно рядом с православием наших соседей. Вопрос темперамента. Наш
слишком анемичен, слишком лишен чтобы хоть как-то засиять. Ничего не поделаешь.
Диагноз, поставленный в “Schimbarea” [журнал], к сожалению, остается в силе». «Письма
родным и близким», письмо брату Релу [Письмо № 323,] (Cioran. Scrisori cãtre cei de-
acasã / Stabilirea si transcrierea textelor de Gabriel Liiceanu si Theodor Enescu. Traduceri din
francezã de Tania Radu. Editie, note si indici de Dan C. Mihalescu. Bucuresti: Humanitas, 2004.
– 389 р.); «Впервые в жизни я почувствовала гордость за то, что я православный» (Cioran.
Cahiers. 1957 – 1972. – p. 413); «Слушать русскую православную музыку по радио – это
ошеломляюще, глубоко и возвышенно. Она пробирает до слез» (Ibid. p. 705).
4
«Россия! Я испытываю глубокое влечение к этой стране, которая разрушила мою
собственную» (Ibid. Р. 21); «Ах, эти русские – как они мне близки!» (Ibid. p. 22); «Ничто
русское мне не чуждо» (Ibid. p. 22); «Это вновь пробудило мою страсть к России» (Ibid. p.
521).

1
(Cahiers)5 о России и русских, ироничных, саркастичных и гротескных, часто
полных едких парадоксальности и абсурда6.
«С тех пор как Пруссия была задушена и уничтожена, я потерял сон. Я,
пожалуй, единственный человек за пределами Германии, который плачет над
гибелью Пруссии. Это была единственная твердая реальность в Европе; с
уничтожением Пруссии Запад должен был пасть перед русскими.
Пруссак менее жесток, чем любой “цивилизованный” человек. Нелепые
предрассудки против Пруссии (в этом деле виновата Франция); предрассудки
в пользу австрийцев, рейнцев, баварцев и других. Нацизм – продукт Южной
Германии (это очевидно, но никто с этим не согласен). Наконец-то пришло
время сказать правду» [p. 18].
«Россия – “пустая нация”, говорил Достоевский. Так было, так уже нет,
увы!» [p. 21].
«Россия! Я испытываю глубокое влечение к этой стране, которая
разрушила мою собственную» [p. 21].
«Прочитайте несколько стихотворений Александра Блока. – Ах, эти
русские – как они мне близки! – Моя форма скуки – вся славянская. Бог
знает, из какой степи пришли мои предки! Наследственная память о
беспредельном для меня ядовита. Более того, я, подобно сарматам, человек,
на которого нельзя положиться, сомнительная личность, подозрительная и
неуверенная в своей двойственности, тем более серьезной, что она
5
Cioran. Cahiers. 1957 – 1972. / Avant-propos de Simone Boué. – Paris: Gallimard, 1997. – 988
р.
6
Например: «Россия – “пустая нация”, говорил Достоевский. Так было, так уже нет, увы!»
(Ibid. p. 21); «После Гоголя Достоевский – величайший сатирический гений России» (Ibid.
Р. 877); «Единственная надежда – это русские, которые знают, как “поставить нас на
колени” навсегда”» (Ibid. p. 813); «Говорят, что святых в России больше, чем честных
людей» (Ibid. p. 848).

2
бескорыстна. Тысячи рабов заявляют о своих противоречивых мнениях и
болях во мне» [p. 22].
«Ничто русское мне не чуждо» [p. 22].
«Две эпохи, в которых я бы с удовольствием жил: французский XV век и
царская Россия... Изысканная скука и унылая, напряженная, бесконечная
тоска» [p. 52].
«Какая ошибка думать, что “одержимые” – это русская специальность»
[p. 70].
«Нет более мозговитой литературы, чем французская. Я испытываю
глубокую привязанность только к русской» [p. 96].
«Каждый раз, когда я вижу немца и разговариваю с ним, я говорю себе,
что этот народ не заслуживает того, чтобы господствовать в мире. Наивность
- прекрасное качество, но оно не требуется для создания вселенской
империи. Немцам совершенно не хватает психологической тонкости. А когда
они циничны, то циничны до безобразия. По сравнению с ними, англичане и
русские, одни из которых представляют прошлое, другие – будущее, –
насколько они прекраснее!» [p. 114].
«Только плохие мыслители имеют большое влияние. Один Фурье,
практически нечитаемый, доминировал над всей Россией XIX века. Умы
делились на фурьеристов и антифурьеристов. Достоевский до Сибири
принадлежал к первым, после – ко вторым. Толстой, презиравший его с
оттенком зависти, всегда называл его “этот фурьерист”. Горе тому писателю
или мыслителю, который становится школьным!» [p. 192].
«Я провел два замечательных часа с русской семьей. Эти люди так мало
изменились со времен своих великих романов! Их приспособляемость
прекрасна. А приспособляемость – это признак отсутствия характера и
внутреннего ничтожества» [p. 209].

3
 «Мне очень близок русский байронизм, от Печорина до Ставрогина» [p.
214].
«Я сын русской скуки. Как могу я сомневаться в своем славянском
происхождении?» [p. 267].
«Я брал уроки русского языка. Но я не хочу продолжать: какой смысл
загромождать свою память таким количеством слов? И все же этот язык
глубоко трогает меня» [p. 273].
«Перечитайте Кюстина (Письма из России). Я не знаю более
проникновенной и пророческой книги» [p. 273].
«В своих воспоминаниях Бунин рассказывает, что князь Кропоткин
вернулся в Россию во время революции и был там прославлен. Но вскоре он
был покинут. Ему пришлось несколько раз переезжать, пока он не поселился
в крохотной, обшарпанной квартирке, покинутой всеми. Он был очень стар, и
все, что ему было нужно, – это пара валенок» [p. 358].
«Когда я сказал ему, что в России лишь немногие высокообразованные
люди знают французский, жена джентльмена, невероятно глупая шлюха,
ответила: “В России все образованные, все умные, это не то, что было
раньше” [p. 360].
«Римляне и англичане смогли создать прочные империи, потому что, не
обладая философским духом и не поддаваясь идеологии, они не навязывали
ее порабощенным народам. Они были администраторами и паразитами без
мировоззрения [Weltanschauung], а значит, и без настоящей тирании. В то
время как испанцы с их узколобым католицизмом быстро развалили свою
империю, а немцы с их духом системы, который они перенесли из
философии в политику, потерпели крах всего через несколько лет. То же
самое ожидает и русских. Идеологии не помогают экспансии, а только
мешают ей» [p. 376].

4
 «Джексон Мэтьюз отвел меня сегодня утром в русскую церковь на Рю
Дару. Я был тронут, глубоко тронут службой, голосами. Впервые в жизни я
почувствовала гордость за то, что я православный» [p. 413].
«Сегодня утром я снова побывал в русской церкви, благодаря Джексону
Мэтьюсу, который ходит туда каждое воскресенье. Эти глубокие голоса,
доносящиеся из другой эпохи, я снова ощутил их благотворное влияние. В
каком-то смысле это похоже на возвращение в детство. У меня нет веры, но
была ли она тогда? Мне кажется, что на каждом этапе жизни мне ее не
хватало. В то же время это попытка вернуться туда, откуда я пришел. Я
пытаюсь найти себя» [p. 418].
«Ни английский, ни немецкий, ни испанский (и уж тем более русский)
не подвергались цензуре со стороны какого-либо учреждения и не стали
жертвами “goût” [привкуса] суеверия. Это языки, которые развивались
естественно, как дерево или мелодия» [p. 427].
«Выпадает снег. Город полностью белый и утопающий. Как я понимаю
русскую абулию, ацианию, Обломова, каторгу и православную церковь!» [p.
433].
«Вчера вечером у Корбинов мы услышали “Мессию” в сопровождении
русского хора – литургическое песнопение Глазунова – это было совершенно
необыкновенно. Три часа сильных эмоций» [p. 451].
«Услышал мадригал Монтеверди. Красиво, как русский хор» [p. 455].
«Слушал пластинки Шаляпина: популярные русские баллады и
несколько духовных произведений. Это вновь пробудило мою страсть к
России» [p. 521].
«Православная церковная музыка (русская, то есть) напоминает
монгольского Монтеверди» [p. 528].

5
 «Гоголь отправился в Иерусалим в надежде на “возрождение”, а нашел
лишь сухость, которую привез с собой. В Назарете ему было скучно, как на
русской железнодорожной станции. Гоголь, предав огню второй том
“Мертвых душ”, начал плакать» [p. 557].
«Как будто находишься в глухой деревне в Румынии или России (я
думаю о крестьянке, которую Рильке встретил в одной из деревень и
разговаривал с ней часами). Ощущение реальной жизни» [p. 564].
«Чтобы поговорить о религиозном кризисе, который он переживает,
Билан по моей рекомендации отправился на встречу с Габриэлем Марселем.
В середине беседы он был очень тронут и встал, чтобы протянуть ему руку.
Билан, имеющий то ли румынское, то ли русское влияние, поцеловал ему
руку... Этот жест, необычный и даже немыслимый во Франции, несомненно,
глубоко тронул Габриэля Марселя» [p. 592].
«Я только что [13 сентября 1968] встретился с К.В. Георгиу 7. Всегда
неуловимый. Я не знаю, что думать об этом человеке. Он – бездна. Он
рассказывает мне о своем пребывании в Турции с патриархом Афинагором, о
поездке в Грецию, о конфликтах с румынами в Париже и Румынии. Сейчас
он служит в русской церкви, которая зависит от Патриарха Московского, и
постоянно выступает против большевиков. Он работал в нашем посольстве
здесь и в то же время пишет против коммунистического режима. Он
представляет собой смесь безумца, хитреца, пресмыкающегося и

7
Рум. Constantin Virgil Gheorghiu (1926-1992) – румынский, а затем французский
писатель-экспрессионист. Автор знаменитого романа «25-й час» (1949), который
пользовался огромным успехом. В 1963 году он был рукоположен в священники по
румынскому православному обряду. Во время Второй мировой войны был пронацистски
настроенным яростным антисемитом, впоследствии стал агентом влияния
коммунистического режима.

6
Смердякова. То же самое чувство тревоги я испытывал десять лет назад,
когда встретил его в прошлый раз. Я действительно не знаю, что думать об
этом человеке. Мое психологическое чувство ошибочно. В каком-то смысле я
слишком “occidentalisé” [вестернизирован], чтобы понять его. Он
олицетворяет собой специфически балканский феномен. В нем смешались
румынский, русский, цыганский и греческий языки» [p. 614].
«П.В. говорит мне, что сегодняшняя Россия похожа на Россию
Николая I. Аналогия только кажущаяся. Потому что в первой половине XIX
века Запад был энергичен, он существовал: была Англия, Франция, Пруссия,
тогда как сегодня все эти страны – полуфикция. Россия, может быть, и не
завоеватель, но ее привлекает пустота Запада, и однажды она может не
устоять перед соблазном заполнить ее» [p. 632].
«Перелистал письма Тейяра де Шардена, написанные во время войны
[По всей видимости, до войны. – прим. Г.Р.]. В одном из них, помеченным
Пекином, он сетует на то, что Гитлеру, объединившись с русскими и
японцами, пришлось отказаться от одной из самых своих заветных теорий –
расизма. Как результат, – духовная потеря для него, для Гитлера! Говорить о
“духовной утрате”, имея в виду Гитлера, – значит проявлять болезненную
наивность» [p. 636].
«Русский атеизм и индуистский атеизм – оба имеют религиозную
подоплеку. Французский атеизм, с другой стороны, совсем не религиозен. Он
катастрофически секулярен» [p. 643].
«Ахматова, как и Гоголь, никогда ничего не копила. Все, что ей
доставалось, дарилось и т.п., она тут же раздавала направо и налево. Дареную
шаль уже через несколько дней видели на ком-то другом. Как я люблю эту
черту, напоминающую нравы кочевников, которые не умели, не желали
обзаводиться никаким имуществом и правильно делали. Все для них –

7
вольно или невольно – было временным. Жозеф де Местр рассказывает о
каком-то русском князе, который спал в своей усадьбе, где придется и у
которого, можно сказать, не было постоянной кровати, поскольку он жил там
как бы проездом. У всех этих людей было чувство, что их занесло в мир
каким-то случайным ветром» [p. 684].
«Всю свою жизнь я хотел быть кем-то другим: испанцем, русским,
немцем, каннибалом – всем, кроме того, кем я был. Я постоянно бунтовал
против судьбы, против своего рождения. Это безумие – хотеть быть не тем,
кто ты есть, теоретически поддерживать все условия, кроме своих
собственных» [p. 687].
«Бенжамен Фондан рассказывал мне следующую историю: Один
русский (несомненно, белый) в течение восемнадцати лет подозревал свою
жену в измене, никогда не говорил с ней об этом, но втайне очень страдал.
После восемнадцати лет моральной агонии он спросил ее об этом: она с
неотразимой откровенностью ответила, что его опасения совершенно
беспочвенны. Он тут же ушел в соседнюю комнату и вышиб себе мозги. Он
не мог смириться с мыслью, что так долго страдал без необходимости» [p.
695].
«Слушать русскую православную музыку по радио – это ошеломляюще,
глубоко и возвышенно. Она пробирает до слез» [p. 705].
«П.Н., проживший пятнадцать лет в черной Африке, ностальгирует по
ней и не может приспособиться к парижской жизни, которая, по его
справедливому мнению, ужасна. Он говорит мне, что все французы, жившие
в колониях, реагируют так же, как он. В то же время он верит в их будущее,
считает их здоровыми и цитирует недавние слова епископа Дакара, согласно
которым чернокожие придут благовествовать европейцам... Я тоже верю в
будущее чернокожих. Нам надоели эти белые люди. Более того, они сами

8
себе надоели, и они это признают и кричат об этом во весь голос. Они
исчерпали свой запас иллюзий, они больше не знают, за что держаться; они
внутренне побеждены, по крайней мере, западные люди, потому что русские
кажутся невредимыми. Я должен прочитать Гобино. У него наверняка были
какие-то интуиции, которые сбылись, которые сегодня стали
самоочевидными. Любопытно, что именно русские, Соловьев, Блок,
почувствовали слабость белых, западников – во имя, правда, желтой
опасности. Но желтая “опасность” и черная “опасность” не являются
несовместимыми: обе они представляют собой то, что мы должны назвать
будущим. Преемственность поколений, борьба поколений, более важна для
понимания истории, чем классовая борьба» [p. 709].
«Я не знаю ничего более печального и жалкого, чем жизнь Ницше в Зильс-
Марии, где он умолял старых английских и русских дам не читать его книг.
Он питал особое уважение к благочестивым женщинам. Во всей истории
философии нет человека, который жил бы в таком противоречии со своими
идеями, я бы сказал, не со своими идеями, а со своей моралью. Он был
ягненком, мечтавшим стать волком. Писать о самоубийстве – значит выйти
за его пределы» [p. 770-771].
«Эта молодая румынка, которой ее отец, восьмидесятидвухлетний
крестьянин, говорит: “У нас был Никсон, но ничего не вышло, потом де
Голль, тоже ничего. Единственная надежда – это русские, которые знают, как
“поставить нас на колени” навсегда”» [p. 813].
«Дьепп – я нахожусь в очень большой гостиной с видом на море,
напоминающей интерьер английского или русского романа прошлого века»
[p. 820].
«Также слышал передачу по немецкому радио о том, как американцы и
англичане передали русских беженцев, как гражданских, так и военных.

9
Сцены, достойные Треблинки и Освенцима. И подумать только, что у
англосаксов чистая совесть. Слыша такие ужасы, творимые этими
белокурыми, у которых в устах только “Évangiles” [Благая весть], думаешь,
что глупо предпочитать одну нацию другой и что презрение к человеку
вообще – единственная разумная черта» [p. 826-827].
«Спустя тридцать лет я снова увидел Сорану Цопу [румынская актриса –
прим. Г.Р.]. Надо сказать, она всегда была заводилой на вечеринках, всегда
задавала неправильные вопросы и создавала довольно раздражающую
помеху. Вчера вечером она выглядела – больше обычного – как русская
крестьянка, заблудившаяся в городе. Если бы она осталась в стране, то
наверняка стала бы душой какой-нибудь секты у себя на родине.
Заноза в заднице со страстью к метафизике. Всю жизнь она говорила о
самоотречении, о выходе за пределы себя, а на самом деле никогда не могла
скрыть своих сильных “амбиций”, желания доминировать, властного нрава»
[p. 827].
«Важная деталь. Достоевский много читал Вольтера. Он даже хотел
написать “русского Кандида”» [p. 832].
«На протяжении XIX века русская интеллигенция была атеистической,
то есть эмансипировалась и утверждала себя через атеизм. Сегодня, когда
атеизму пришел конец, они стали верующими, то есть хотят оторваться от
неверия и эмансипироваться через веру. Какая ирония!» [p. 837].
«Говорят, что святых в России больше, чем честных людей» [p. 848].
«Вместо того чтобы ехать на Запад, моим соотечественникам лучше
поехать в Россию, где им будет легче общаться с людьми, у которых
примерно те же проблемы, что и у них. Как они могут не видеть, что это их
духовный центр, что именно здесь они ищут то, на что надеются, и что
именно здесь духовные вопросы стоят наиболее остро и актуально? Но они

10
приезжают сюда [на Запад], где находят то, от чего бегут, и где никто не
может дать им ответ, реальную помощь, надежду, наконец. Какое
недоразумение!» [p. 851].

«Столетие систематического нечестия породило Французскую

революцию; то же самое произошло и в России. В обоих случаях атеизм был
неизбежен и необходим после злоупотреблений Церкви и истощения веры. В
обоих случаях после эксцессов революционного режима также было
неизбежно не менее неотвратимое возвращение атеизма к религии. В истории
нет законов; однако в ней есть константы, которые являются манерами,
подобиями законов» [p. 855-856].
«Как объяснить мою давнюю страсть к русской религиозной
философии? Это форма мысли, содержание которой мне не подходит,
которой я не придерживаюсь, и все же она очаровывает меня, как все
экстремальное, авантюрное и непроверяемое. Надо сказать, что и в ней я
находил озарения, которые помогали мне понять некоторые вещи; в любом
случае, она не могла оставить меня равнодушным, поскольку во многом
основана на Достоевском» [p. 858].
«Я только что пролистал два больших тома об исихастах византийского
богослова Григория Паламы. Разочарование, ощущение бесполезности,
раздробленности. Страницы и страницы о божественном свете, но ничего
конкретного, питательного или плодотворного. Когда я сравниваю этот
трактат с “Повествованием о русском паломнике”, какая разница, какой вкус
в последнем, по сравнению с которым первый – просто хлам, византийский
хлам, не меньше» [p. 865].

11
 «После Гоголя Достоевский – величайший сатирический гений России.
Восхитительный гротескный портрет русских байронистов, который я
я только что прочитал в сборнике полемических рассказов в “Плеяде”! Это в
том же духе, что и Les Possédés [Одержимые], в плане карикатуры, конечно»
[p. 877-878].
«Мистицизм – это не вера, это приключение самости к абсолюту,
это путешествие души, разрывающейся между знанием и наслаждением. Как
близки мне русские писатели, как я их понимаю! О том, что я происхожу от
них, свидетельствует мое лицо, а также глубочайшая дрожь. Та же
потребность потерять точку опоры, опьянеть от головокружения, покатиться
от избытка чувств, тот же болезненный, напряженный дурной вкус» [p. 882-
883].
«Когда я был молод, я любил Ницше, Шпенглера, русских анархистов
девятнадцатого века, восхищался Лениным, я мог бы продолжать и
продолжать. – Я любил гордецов со всех сторон, а их легион» [p. 895].
«Энергичная нация, принявшая революционную доктрину, превращает
ее в средство своей экспансии. Франция после 1789 года; Россия после 1917
года. Чахлая нация становится еще более чахлой, исповедуя доктрину
динамичной теории. Она едва выдерживает толчок, который дает ей эта
теория» [p. 896-897].
«Россия, Испания, Италия и даже Франция. Людей прельщает анархия,
где правят авторитарные режимы. Свобода возможна только в развитых
странах. Во Франции сами богачи считают государство врагом. “Да
здравствует Англия!” – Так и тянет воскликнуть. Свободный и одновременно
овечий дух, рутина по согласию, сознательно принятые предрассудки и
коллективный отказ от дерзости – вот условия, которые делают жизнь

12
сносной и которые, к сожалению, можно найти лишь в некоторых странах
(Скандинавия, Швейцария и т. д.)» [p. 909-910].
«Секрет моей страны? Жить и умирать ни за что. Во время последней
войны сотни тысяч людей пали против русских и немцев. Никто не знает.
Больше жертв, чем у американцев, англичан и французов, вместе взятых. Все
напрасно...» [p. 913].
«То, что Кюстин сказал о русских, что они привыкли к несчастью, а не
испытали его, так хорошо применимо к моей родной стране!» [p. 945].
«Брежнев посещает Париж. Когда сегодня днем я открыл книгу о
Распутине и увидел фотографию проклятого монаха за чаем с царицей, я
сразу понял, почему Брежнев в данный момент здесь. Чтобы понять русскую
революцию, не нужно читать Унину. Достаточно прочитать биографию этого
загадочного, мерзкого монаха» [p. 956].

13