Структура и смысл жизненного мира человека

А. Л. Никифоров
Оглавление

Предисловие 10
Вместо введения. Философия мысли и философия слова 12
Часть 1. Структура жизненного мира 29
Глава 1. Построение окружающего нас мира 29
1.1. Мир, в котором мы живем 29
1.2. Анализ Э. Маха 31
1.3. Небольшое уточнение 34
1.4. Новый фактор: язык 38
Глава 2. Логическая семантика об обозначающей функции языка 39
2.1. Анализ Фреге 39
2.2. Полное устранение смысла 47
2.3. Современная схоластика 51
Глава 3. Понятие смысла в естественном языке 53
3.1. Ю.С. Степанов и его концепт 53
3.2. Структура смысла языковых выражений 56
3.3. Смысл имен собственных 59
Глава 4. Знание и смысл языковых выражений 61
4.1. Философия науки о знании 61
4.2. Знание как часть смысла языковых выражений 65
4.3. Формирование и определение смысла 69
Глава 5. Конструктивная функция языка 72
5.1. Построение предметов 72
5.2. Картины мира 75
Глава 6. Мир человека и внешний мир. Истина 78
6.1. Общее решение 78
6.2. Неустранимость истины 84
6.3. Истинность предложений: свойство или оценка? 87
6.4. Установление соответствия мысли своему предмету 90
Приложение 1. Новые идеи в отечественной философии 95
Глава 7. Знания общества и знания индивида 110
7.1. Жизнь знания 110
7.2. Аналитические и синтетические предложения 114
7.3. Субъективистское истолкование. Э. Геттиер 117
7.4. Знание как диспозиция 121
Глава 8. Мир культуры 123
8.1. Формирование мира культуры 123
8.2 Референты мира культуры 130
8.3. Множественность миров культуры 138
8.4. Возвращаясь к вопросу об истине 144
Глава 9. Мир индивида 146
9.1. Общая часть: знания и культура 146
9.2. Экспрессивно-оценочные выражения 148
9.3. Использование экспрессивно-оценочных выражений 154
9.4. Построение индивидуального мира 157
Часть 2. Смысл индивидуальной жизни 160
Гл ава 10. Некоторые исходные понятия 161
10.1. Деятельность 161
10.2. Поведение 165
10.3. Единство деятельности и поведения. Творчество 170
Приложение 2. Грегор Мендель 176
Глава 11. Понимание и смысл деятельности 189
11.1. Субъективный смысл деятельности 189
11.2. Объективный смысл деятельности 196
11.3. Социальный смысл деятельности 199
Глава 12. Смысл жизни: определение 201
12.1. Витальная интенция 201
12.2. Субъективный смысл жизни 205
12.3. Объективный смысл жизни 208
Глава 13. Смысл жизни: содержание 212
13.1.Субъективная бессмысленность жизни 212
13.2.Главная причина: отсутствие свободы 218
13.3. Потребительство и творчество 222
Приложение 3. Наполеон Бонапарт 224
Глава 14. Смысл жизни: оценка 237
14.1. Выбор 237
14.2. Основания моральных оценок 241
14.3. Смысл космической эволюции 247
14.4. Смысл индивидуальной жизни: должное 252
Приложение 4. Важнейшая проблема современной России 254
Глава 15. Смерть, смысл жизни, бессмертие 263
15.1. Смерть 263
15.2. Действительно ли смерть лишает жизнь смысла? 271
15.3. Воздаяние 274
Оглавление
Предисловие .......................................................................................................................................... 6
Вместо введения. Философия мысли и философия слова ................................................................ 6
Рациональная философия ................................................................................................................. 7
Литературная философия ................................................................................................................. 9
Синтаксическая философия ........................................................................................................... 13
Часть 1. Структура жизненного мира ............................................................................................... 16
Глава 1. Построение окружающего нас мира............................................................................... 16
1.1. Мир, в котором мы живем................................................................................................... 16
1.2. Анализ Э. Маха .................................................................................................................... 17
1.3. Небольшое уточнение.......................................................................................................... 18
1.4. Новый фактор: язык ............................................................................................................. 20
Глава 2. Логическая семантика об обозначающей функции языка............................................ 22
2.1. Анализ Фреге ........................................................................................................................ 22
2.2. Полное устранение смысла ................................................................................................. 26
2.3. Современная схоластика ..................................................................................................... 28
Глава 3. Понятие смысла в естественном языке .......................................................................... 30
3.1. Ю.С. Степанов и его концепт ............................................................................................. 30
3.2. Структура смысла языковых выражений .......................................................................... 31
3.3. Смысл имен собственных ................................................................................................... 32
Глава 4. Знание и смысл языковых выражений ........................................................................... 35
4.1. Философия науки о знании ................................................................................................. 35
4.2. Знание как часть смысла языковых выражений................................................................ 37
4.3. Формирование и определение смысла ............................................................................... 38
Глава 5. Конструктивная функция языка...................................................................................... 41
5.1. Построение предметов......................................................................................................... 41
5.2. Картины мира ....................................................................................................................... 42
Глава 6. Мир человека и внешний мир. Истина........................................................................... 45
6.1. Общее решение .................................................................................................................... 45
6.2. Неустранимость истины ...................................................................................................... 47
6.3. Истинность предложений: свойство или оценка?............................................................. 49
6.4. Установление соответствия мысли своему предмету ...................................................... 51
Приложение 1. Новые идеи в отечественной философии...................................................... 54
Глава 7. Знания общества и знания индивида .............................................................................. 65
7.1. Жизнь знания ........................................................................................................................ 65
7.2. Аналитические и синтетические предложения ................................................................. 66
7.3. Субъективистское истолкование. Э. Геттиер .................................................................... 68
7.4. Знание как диспозиция ........................................................................................................ 70
Глава 8. Мир культуры ................................................................................................................... 72
8.1. Формирование мира культуры............................................................................................ 72
8.2. Референты мира культуры .................................................................................................. 75
8.3. Множественность миров культуры .................................................................................... 79
8.4. Возвращаясь к вопросу об истине ...................................................................................... 83
Глава 9. Мир индивида ................................................................................................................... 84
9.1. Общая часть: знания и культура ......................................................................................... 84
9.2. Экспрессивно-оценочные выражения ................................................................................ 85
9.4. Построение индивидуального мира ................................................................................... 90
Часть 2. Смысл индивидуальной жизни ........................................................................................... 92
Глава 10. Некоторые исходные понятия ....................................................................................... 93
10.1. Деятельность ...................................................................................................................... 93
10.2. Поведение ........................................................................................................................... 95
10.3. Единство деятельности и поведения. Творчество .......................................................... 97
Приложение 2. Грегор Мендель ............................................................................................... 101
Глава 11. Понимание и смысл деятельности .............................................................................. 110
11.1. Субъективный смысл деятельности ............................................................................... 110
11.2. Объективный смысл деятельности ................................................................................. 113
11.3. Социальный смысл деятельности................................................................................... 114
Глава 12. Смысл жизни: определение ......................................................................................... 117
12.1. Витальная интенция ......................................................................................................... 117
12.2. Субъективный смысл жизни ........................................................................................... 119
12.3. Объективный смысл жизни ............................................................................................. 120
Глава 13. Смысл жизни: содержание .......................................................................................... 123
13.1. Субъективная бессмысленность жизни ......................................................................... 123
13.2. Главная причина: отсутствие свободы........................................................................... 126
13.3. Потребительство и творчество ....................................................................................... 128
Приложение 3. Наполеон Бонапарт ........................................................................................ 130
Глава 14. Смысл жизни: оценка................................................................................................... 138
14.1. Выбор ................................................................................................................................ 138
14.2. Основания моральных оценок ........................................................................................ 140
14.3. Смысл космической эволюции ....................................................................................... 143
14.4. Смысл индивидуальной жизни: должное ...................................................................... 146
Приложение 4. Важнейшая проблема современной России ................................................ 148
Глава 15. Смерть, смысл жизни, бессмертие.............................................................................. 154
15.1. Смерть ............................................................................................................................... 154
15.2. Действительно ли смерть лишает жизнь смысла? ........................................................ 158
15.3. Воздаяние.......................................................................................................................... 159
Предисловие
В этой книге я хотел показать, как человек конструирует тот индивидуальный мир, в котором
живет, и ответить на вопрос: зачем он это делает? Поэтому книга естественным образом
распадается на две части.
В первой части рассматривается роль языка в построении картины мира. Аналитическая
философия XX в. и логическая семантика, обращаясь к анализу языка, основное внимание
уделяли рассмотрению обозначающей функции языковых выражений и вслед за Г. Фреге
видели в них в основном лишь имена (обозначения) каких-то объектов. Однако наряду с этим
язык служит еще для накопления и трансляции знания и играет важнейшую роль в построении
национальных и индивидуальных картин мира. Именно эти две функции языка являются
главным предметом рассмотрения в первой части. При анализе когнитивной и конструктивной
функций языка на первый план выходит понятие смысла языковых выражений. Выявление
сложной структуры смысла и его связей со знанием было одной из задач первой части.
Понятие смысла связывает первую часть со второй, в которой обсуждается вопрос о смысле
человеческой жизни. Да, человек конструирует свой жизненный мир — тот мир, в котором он
живет и действует, но для чего? Во имя чего? Каков смысл его жизнедеятельности? Проблема
смысла жизни — одна из фундаментальных проблем философии, и ее обсуждение заставляет
нас обращаться как к онтологическим, так и к этическим вопросам. Здесь я был вынужден
вторгаться в такие области философии, в которых чувствую себя дилетантом. Надеюсь,
коллеги отнесутся снисходительно к допущенным мной промахам.
В этой книге я преследовал еще одну казавшуюся мне важной цель, хотя в тексте об этом
почти ничего не сказано. Мне хотелось найти какие-то связи современных исследований в
области анализа языка и деятельности с традиционными проблемами русской философии,
восстановить, так сказать, «распавшуюся связь времен». В последние десятилетия,
избавившись от догматизированного марксизма, наше философское сообщество принялось
жадно впитывать идеи разнообразных зарубежных течений и направлений. Однако
актуальность тех или иных философских проблем, способы и средства их решения, манера
обсуждения и изложения всегда имеют определенную национальную окраску. Мне кажется,
сейчас мы уже можем ставить перед собой задачу восстановления национального облика
отечественной философии.
Хотел бы выразить искреннюю благодарность моим друзьям — сотрудникам сектора
социальной эпистемологии Института философии РАН: члену-корреспонденту РАН И.Т.
Касавину, В.А. Колпакову, Л.А. Марковой, Е.В. Востриковой, А.Ю. Антоновскому, А.С.
Игнатенко, чьи доброжелательные критические замечания способствовали существенному
уточнению и прояснению моих рассуждений. В наибольшей мере я обязан П.С. Куслию, без
стимулирующего влияния которого я не принялся бы за эту работу.
Вместо введения. Философия мысли и философия слова
Философские системы, течения, направления, манеры и способы философствования можно
разделять и классифицировать по самым разным основаниям: материализм и идеализм;
монизм, дуализм, плюрализм; эмпиризм и рационализм; континентальная и
англо-американская философия; научная и ненаучная (скажем, религиозная) философия и т.д.
Представляется, что в настоящее время особое значение приобретает еще одно разделение
философов — по способам философствования или по манере изложения своих идей. Это
различие существовало, по-видимому, всегда, но в последнее столетие стало особенно
наглядным.
За исключением периода Средних веков, философия развивалась в тесной связи с наукой и
даже сама претендовала на то, чтобы быть наукой. Фалеса считают первым европейским
философом, но он же был первым европейским ученым. В творчестве Платона и Аристотеля
философия была тесно переплетена с научными идеями и построениями. И в Новое время Р.
Декарт, Б. Паскаль, Г. Лейбниц, И. Кант развивали одновременно науку и философию. После
того как в начале XIX в. благодаря возросшей специализации философия и наука стали
институционально расходиться, философия все-таки стремилась сохранять некоторые родовые
черты науки — точность, строгость, обоснованность построений. И такие люди, как Э. Мах, А.
Пуанкаре, Б. Рассел, представители логического позитивизма, в своих философских
произведениях придерживались стиля, характерного для науки.
Однако, будучи тесно связана с наукой, философия в то же время никогда не ограничивалась
тем, чтобы быть только наукой, она пыталась быть также и литературой, т.е. не только
удовлетворять познавательный интерес, но и доставлять эстетическое удовольствие, выражать
не только мысль, но и чувства философа. И как раз Платон — высочайшая вершина
европейской философии — воплотил в своих «Диалогах» эту вторую — художественную —
сторону философии. Близость философии к искусству и литературе в дальнейшем нашла
блестящее выражение в поэме Лукреция «О природе вещей», в сочинениях Цицерона, в
«Исповеди» Августина, в утопиях Т. Мора и Т. Кампанеллы, в философских повестях Вольтера
и т.д.
Таким образом, можно, по-видимому, утверждать, что философское творчество всегда было
связано как с наукой, так и с искусством. И точно так же, как говорят о сосуществовании в
философии «линии Демокрита и линии Платона» (прошу прощения за плагиат), эмпиристской
или рационалистической ориентации философов, имеет смысл, возможно, говорить о научной
и литературной линиях в философии. Особенно ярко и резко различия в ориентациях
философов на науку или на искусство проявились в последние 150-200 лет. Сейчас разница в
способах философствования, в стиле изложения философских идей стала столь велика, что
представители разных стилей философствования не читают работ друг друга и часто
неспособны понять их. К этому добавляется еще и то, что как научное, так и в особенности
литературное философствование в последнее время часто вырождаются либо в квазинаучную
болтовню, либо в псевдолитературное пустословие.
Ниже я попытаюсь охарактеризовать научный, или, лучше сказать, рациональный, стиль
философствования, затем — литературный стиль, наконец, приведу примеры
псевдофилософского мусора, который получил распространение в последние десятилетия
XX в.
Рациональная философия 1
Рациональный философ пытается формулировать ответы на разнообразные мировоззренческие
вопросы: что собой представляет окружающий мир — реален он или является лишь моей
иллюзией? Как доказывается его реальность? Существует ли один-единственный мир или их
множество? Что такое время? Необходимо ли связано сознание с мозгом или оно может
существовать само по себе? Продолжается ли жизнь человека после смерти его тела? Что такое
познание, знание и истина? Что есть добро? И т.п. Конкретные науки дают некоторый
материал для обсуждения подобных вопросов, но ответы на них обычно выходят за рамки их
возможностей, поэтому ими занимается философия. Философ ищет свои ответы, стремится
обосновать их, придать им убедительность и общезначимость. В его голове складывается
некоторая мысленная конструкция, которая находит отражение в статье или книге. Для
рационального философа язык служит средством выражения мысли, передачи изобретенных
им идей другим людям. Поэтому философ заботится о языке своих сочинений: старается
подобрать наиболее подходящие, точные слова для передачи своих мыслей; стремится сделать
текст как можно более понятным; использует риторические украшения, чтобы удержать
внимание читателя. Но не язык — главный предмет рационального философа, а мысль,
которую он хочет донести до читателя. Язык для него — лишь средство.
Можно попытаться отметить некоторые черты, характерные для произведений рациональных
философов.
1. В их текстах всегда (или почти всегда) можно найти мысль. Обычно ее формулирует автор,
но даже если он этого по каким-то причинам не делает, читатель сам открывает эту мысль. В

1 Различие между двумя указанными выше стилями, способами философствования и философскими сочинениями
представляется более или менее очевидным. Однако мне так и не удалось найти подходящих терминов для их
обозначения. «Научная и ненаучная философия», «рациональная и иррациональная философия» и т.п. - все кажется
неудачным. Я выбрал обозначения «философия мысли (рациональная философия)» и «философия слова
(литературная философия)», хотя и они кажутся не вполне удовлетворительными. Быть может, это обусловлено тем,
что нет четкой границы между этими двумя стилями философствования.
текстах рациональных философов почти каждое предложение осмысленно, т.е. выражает
какую-то мысль. Вот пример: «Связь между действием и его результатом,— пишет финский
философ Г.Х. фон Вригт,— является внутренней, логической, а не каузальной (внешней)
связью. Если результат не реализовался, действие просто не было совершено. Результат — это
существенная “часть” самого действия. Грубая ошибка — считать действие причиной своего
результата» 2. А вот абзац из сочинения широко известного отечественного философа: «Одним
из видов злонамеренного обмана является клевета. Ее субъект (клеветник) обычно преследует
сугубо личные цели, стремясь опорочить своих соперников, конкурентов, тех, кто мешает
достижению его целей, а иногда и просто из зависти или из “любви к искусству”. Люди
честные, порядочные, талантливые нередко оказываются жертвой клеветы, в результате чего
на первые роли выходят те, кто компенсирует недостаток знаний, способностей и других
социально ценных качеств своими клеветническими действиями...» 3
Несмотря на то что два упомянутых философа работают в разных странах и в разных областях
философии — один опирается на символическую логику, другой тяготеет к психологии,— они
очень близки по стилю изложения. Легко заметить, что текст рационального философа
выражает последовательность взаимосвязанных мыслей. Конечно, далеко не каждый владеет
искусством слова, язык многих философских сочинений труден для понимания, однако при
некотором усилии мысль автора можно обнаружить и сформулировать в ясном виде.
Рациональный философ не будет писать, если ему нечего сказать читателю. Поэтому, прежде
чем взяться за перо, рациональный философ спрашивает себя: «Какую мысль, идею хочу я
передать читателю?»
2. Рациональный философ старается обосновать ту мысль, которую сообщает читателю. В
отличие от ученого, которому он часто стремится подражать, философ не может поставить
эксперимент или осуществить наблюдения для подтверждения своей идеи 4. Однако он может
сослаться на данные науки. Чаще же всего в процессе обоснования он опирается на
определения философских понятий, на рациональные рассуждения, в ходе которых
устанавливает связь своих идей с какими-то общепринятыми положениями или выводит из них
следствия, по-новому освещающие философские проблемы. В отношении обоснования
философ похож на математика: обосновывая свой результат, математик также представляет его
как следствие каких-то общепринятых постулатов или указывает на то, что этот результат
помогает в решении каких-то математических проблем. Но философ может еще и обратить
внимание на то, что его идея помогает нам лучше, глубже понять явления окружающего мира
или общественной жизни.
3. Благодаря тому что рациональный философ стремится ясно выразить и обосновать свою
мысль, его мысленная конструкция может быть подвергнута критике. Неясность используемых
терминов и отстаиваемых идей, внутренняя противоречивость рассуждений, логическая
порочность доказательств и обоснований — все это может служить пищей для критики. В
конце концов чуть ли не единственный способ развития рациональной философии — взаимная
критика, критическая дискуссия, в процессе которой уточняются и исправляются
предлагаемые решения философских проблем. Поэтому тексты рациональных философов
часто начинаются с критики предшественников и современников. Рациональный философ не
внушает свои идеи читателю, а посредством рациональной аргументации убеждает читателя
согласиться с ними. Критицизм — отличительная черта рациональной философии 5. Например,
я могу оспорить приведенное выше рассуждение фон Вригта, указав на то, что включение
2 Вригт Г.Х. фон. Логико-философские исследования. Избранные труды. М. : Прогресс, 1986. С. 101.
3 Дубровский Д. И. Обман. Философско-психологический анализ. М., 1994. С. 25.
4 Правда, в последние десятилетия в американской философской литературе получил широкое распространение так

называемый мысленный эксперимент. Однако мысленный эксперимент есть просто особый способ рассуждения,
отличающийся использованием наглядных образов наряду с понятиями.
5 На эту особенность зарождающейся философии и науки указывает, в частности, К. Поппер: «...Греческие

философы изобретали новую традицию — традицию критического отношения к мифам, традицию их обсуждения,
традицию встречать возражения со стороны тех, кому рассказывается миф. Рассказывая свои мифы, они были
готовы выслушать то, что думают по поводу этих мифов их слушатели, и допускали, что у слушателей может
найтись лучшее объяснение, нежели их собственное. Такого никогда не бывало прежде» (Поппер К. Предположения
и опровержения. М.: ACT, 2004. С. 218).
результата в действие лишит нас возможности говорить о неудачных, нерезультативных
действиях, т.е. сделает понятие действия чрезмерно узким. Я могу сформулировать
утверждение, противоположное тому, которое высказывает фон Вригт: действие является
причиной своего результата. Возможно, в ходе дискуссии мы уточним понятие результата и
придем к какому-то общему пониманию соотношения между действием и его результатом.
По-видимому, наиболее характерным примером рациональной философии можно считать так
называемую аналитическую философию XX в., в частности тексты логических позитивистов и
близких им по духу мыслителей. Однако в число рациональных философов попадут,
несомненно, почти все крупнейшие представители философской мысли Западной Европы: Р.
Декарт и Ф. Бэкон, Б. Спиноза и Г. Лейбниц, Д. Юм и И. Кант, Д.С. Милль и Э. Мах. Быть
может, не будет большим преувеличением сказать, что философия Западной Европы на всем
протяжении своего существования вплоть до XIX в. развивалась именно как рациональная
философия — философия мысли и рационального рассуждения — в тесной близости с
развитием научного познания.
Литературная философия
По-видимому, наряду с рациональной философией всегда существовала литературная
философия, или философия слова, которая вдохновляется не столько мыслью, сколько
чувством, и при выражении этого чувства часто использует не философские категории, а
художественный образ. За исключением немногих блестящих образцов, она, как мне
представляется, находилась где-то на обочине магистрального пути развития философии. Но в
XVIII-XIX вв. этот стиль философствования стал получать все большее распространение, а во
второй половине XX в. сделался чуть ли не господствующим, значительно потеснив
рациональную философию.
Взглянем на текст датского философа С. Кьеркегора, сочинения которого долгое время не
привлекали никакого внимания, может быть, как раз потому, что в первой половине XIX в. еще
сохранялось доминирующее положение рациональной философии.
«Тот, кто воспитывается страхом,— воспитывается возможностью, и только тот, кто
воспитывается возможностью, воспитывается сообразно своей бесконечности. Поэтому
возможность — тяжелейшая из всех категорий. Правда, мы часто слышим нечто прямо
противоположное: что возможность так легка, а действительность так тяжела. Но от кого же
мы слышим подобные речи? От пары жалких людей, которые никогда и не знали, что такое
возможность, и которые, после того как действительность доказала им, что они ни на что не
годятся и ни на что не будут годиться, теперь жульнически возродили возможность, которая
некогда была столь прекрасна, столь волшебна; между тем оказалось, что в основании этой
возможности лежала некая толика юношеских дурачеств, которых уж скорее пристало бы
стыдиться 6.»
Мне кажется, разница между этим текстом и отрывками из работ фон Вригта и Дубровского
совершенно очевидна.
Наиболее ярким представителем литературной философии в XIX в. был, несомненно, Ф.
Ницше, которого Б. Рассел в своей «Истории западной философии» так и называет —
«философ литературного склада». Посмотрим на отрывок из его известного сочинения «Так
говорил Заратустра». Это речь Заратустры «Об ученых».
«Пока я спал, овца принялась объедать венок из плюша на моей голове,— и, объедая, она
говорила: «Заратустра не ученый больше».
И, сказав это, она чванливо и гордо отошла в сторону. Ребенок рассказал мне об этом.
Люблю я лежать здесь, где играют дети, вдоль развалившейся стены, среди чертополоха и
красного мака. Я все еще ученый для детей, а также для чертополоха и красного мака.
Невинны они, даже в своей злобе.
Но для овец я уже перестал быть ученым: так хочет моя судьба — да будет она благословенна!
Ибо истина в том, что ушел я из дома ученых и еще захлопнул дверь за собою.

6 Кьеркегор С. Болезнь к смерти // С. Кьеркегор. Страх и трепет. М.: Республика, 1998. С. 243.
Слишком долго сидела моя душа голодной за их столом; не научился я, подобно им, познанию,
как щелканью орехов.
Простор люблю я и воздух над свежей землей; лучше буду спать я на воловьих шкурах, чем на
званиях и почестях их. 7»
По-видимому, здесь также присутствует мысль, которую приблизительно можно было бы
выразить так: «Не люблю я ученых и не дорожу званием ученого, скучно мне в научном
сообществе». Однако этой простой мысли автор придает изысканную словесную форму, и
именно эта форма, а не мысль становится главным достоинством текста Ницше.
Попробуем понять, чем же литературная философия отличается от рациональной философии?
1. Первое отличие уже явно выразилось в приведенных выше текстах Кьеркегора и Ницше;
если для рационального философа главное — это мысль, последовательность мыслей, а язык,
слово важны для него лишь постольку, поскольку дают возможность выразить мысль, то для
литературного философа главным становится сам язык, языковая форма текста, создаваемый
художественный образ, а мысль оказывается чем-то второстепенным, порой даже
несущественным. Поэтому содержание текстов философии такого типа нередко обнаруживает
чрезвычайную бедность и тривиальность. Если рациональный философ сначала изобретает
какую-то мысль, находит решение проблемы, а потом излагает их на бумаге, то литературный
философ сначала пишет, сплетает слова, и лишь потом в возникающем тексте постепенно
начинает просвечивать мысль. Вот на нескольких страницах известный философ XX в. М.
Хайдеггер рассуждает о крестьянских башмаках.
«Дельность изделия, надежность, искони собирает и содержит в себе все вещи, все что ни есть,
каковы они ни есть. А служебность изделия — сущностное следствие надежности.
Служебность погружена в надежность, она ничто без нее. Отдельное изделие, если им
пользоваться, изнашивается и истрачивается; но вместе с этим использованием и само
использование используется, изнашиваясь и делаясь обыденным. И так само бытие изделия
приходит в запустение и опускается. Такое опустошение дельности есть убывание надежности.
А убыль, которой все вещи человеческого обихода бывают обязаны своей
тоскливо-назойливой обыденностью, есть лишь новое свидетельство в пользу изначальной
сущности дельности изделия. Истираясь и истрачиваясь, обыденность изделия начинает
выпирать наружу как единственный и будто бы единственно возможный для изделия способ
бытия. И теперь уже одна лишь служебность зрима в изделии. Она создает видимость, будто
исток изделия заключен просто в его изготовлении, напечатляющем такую-то форму такому-то
веществу. И все же у дельности изделия более глубокое происхождение. У вещества и формы и
у различения того и другого более глубокий исток 8.»
К сожалению, из сочинений подобного рода приходится приводить длинные цитаты, иначе
вообще ничего нельзя понять. Но даже обширные цитаты мало что дают. Мы чувствуем, что
автор тужится донести до нас какую-то мысль, но сама мысль еще неясна, она еще едва
просвечивает сквозь кружево повторяющихся слов, и только намеками автор способен указать
на нее. Отсюда и какие-то неуклюжие слова, неологизмы, тавтологии вроде «использование
используется», «дельность изделия».
У философов этого типа часто вообще нет мысли, а есть некое неясное чувство, которое автор
стремится передать читателю. Возьмем, например, текст нашего ныне широко известного
философа, рассуждающего о сознании и философии.
«Для меня же сознание есть некий сверхчувственный интервал. Или какой-то ритм, и
философия есть запись такого ритма. Ритма, который является условием выполнения или
реализации нашей сознательной жизни как человеческих существ. То есть философия
закодирована в некий акт, лишь потом называемый «философией». Или, скажем так, потом
могущий быть названный «философией». Когда уже есть философский язык, то мы можем
назвать этот акт философией и эксплицировать его. В этом смысле цель философии как
элемента, являющегося условием выполнения других частей или областей нашей сознательной

7Ницше Ф. Так говорил Заратустра//Ф. Ницше. Соч. В 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 90.

8Хайдеггер М. Исток художественного творения // М. Хайдеггер. Работы и размышления разных лет. М.: Гнозис,
1993. С. 67-68.
жизни, заключена в самой же философии. Или, другими словами, философия есть мысль
мысли. Тот акт, который я назвал интервалом, он как бы встроен, инкорпорирован в режим
выполнения человеком своих сознательных, духовных целей и жизни. Эта пауза недеяния,
поскольку я говорил, что движение сознания не-наблюдаемо, оно ничего не производит,
никаких наблюдаемых продуктов. Или скажем так: есть реальная философия, которая присуща
нам, если мы живем как сознательные существа. Если мы выполняем свою человечность.
Философский акт как пауза в ряду других актов, являющихся условием самой их возможности
и определенной последовательности. Назовем это реальной философией. И есть философия
понятий и систем, в которых этот акт или элемент нашей духовной жизни может быть
эксплицирован. Тогда философия предстает как удачный язык, посредством которого что-то
эксплицируется. Но удачен он только потому, что люди проделали до нас подвиг мысли,
подвиг медитации или какого-то очень сложного психотехнического опыта, что ушло затем в
толщи истории культуры 9.»
Увы, опять приходится цитировать большой кусок, но иначе нельзя: почти каждое отдельное
предложение этого текста лишено смысла и только их связь на что-то намекает, что-то
пытается нам сообщить. Бросается в глаза обилие метафор, почти ни одно слово не
употребляется в прямом и привычном смысле. Если попытаться кратко и внятно выразить едва
теплющуюся мысль, она окажется плоской и неверной. Но автор стремится передать еще и
некое чувство, свое собственное переживание философии, свое отношение к ней. Это и
заставляет его изобретать какие-то «интервалы», «ритмы», «мысли мыслей» и т.п.
2. Приведенные примеры достаточно ясно, как представляется, выявляют еще одну
характерную особенность литературной философии: в ее текстах практически нет
рациональной аргументации, она использует внушение вместо убеждения. Литературный
философ не обосновывает свою мысль, а внушает ее. Часто он старается передать читателю
еше и какое-то чувство, а порой в его текстах вообще нет мысли, остается одно только чувство.
Этим объясняется широкое использование художественных образов, метафор, сравнений и
прочих литературно-художественных приемов. В литературной философии не отдельное
предложение является носителем смысла, а текст в целом: нужно прочитать все произведение
— только тогда можно понять ту мысль, то чувство, которые стремился донести до читателя
автор.
Все это вполне очевидно проявляется в приведенном тексте М.К. Мамардашвили: повторение
одних и тех же слов и оборотов речи, игра полутонами и оттенками смыслов слов
гипнотизирует читателя, погружает его в оцепенение; не за что ухватиться, нечему возразить,
как и не с чем согласиться; начинает постепенно казаться, что вот-вот что-то поймешь —
что-то очень важное, сокровенное; все с большим вниманием вчитываешься, вслушиваешься в
эти слова, и вскоре в голове ничего не остается, кроме этой монотонно звучащей речи. В
процессе чтения таких текстов часто возникает впечатление, что за всеми этими словесными
извержениями кроется какая-то глубина, тайна, в которую ты никак не можешь проникнуть.
Это ощущение прикосновения к чему-то важному, к каким-то непостижимым глубинам или
вершинам мысли и духа оказывает завораживающее действие. Так древние греки напряженно
вслушивались в бессвязный бред пифии, стремясь открыть в нем волю богов. Ясные и легко
понимаемые мысли начинают казаться плоскими и поверхностными, не стоящими внимания.
Постепенно привыкаешь считать, что только такой текст обладает глубоким философским
содержанием, который ты способен понять лишь отчасти, да и то с большим трудом.
3. Наконец, из отмеченных особенностей вытекает третья характерная черта литературной
философии — невозможность критики, критической дискуссии. Могу ли я критиковать
приведенный выше текст Ницше за то, что он использует образ овцы, а, скажем, не козы? Или
за то, что ему скучно в сообществе ученых? Ну скучно и скучно... В своей знаменитой статье
«Устранение метафизики посредством логического анализа языка» Р. Карнап цитирует
Хайдеггера:
«Исследованию должно подлежать только сущее и еще — ничто; сущее одно и дальше —
ничто; сущее единственно и сверх этого — ничто. Как обстоит дело с этим ничто?—

9 Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1992. С. 54.

Имеется ничто только потому, что имеется нет, т.е. отрицание? Или наоборот? Имеется
отрицание и нет только потому, что есть ничто ? — Мы утверждаем: ничто перво-
начальнее, чем нет и отрицание. Где ищем мы ничто? Как находим мы ничто? — Мы знаем
ничто. — Страх обнаруживает ничто. — Чего и почему мы боялись, было «собственно» —
ничто. В действительности: ничто само — как такое — было тут. — Как обстоит дело с этим
ничто? — Ничто себя ничтит 10.»
Карнап полагал, что такого рода тексты лишены смысла, и привел этот отрывок в качестве
иллюстрации бессмысленности традиционной философии. Возможно, Карнап был не совсем
прав, ибо этот словесный поток способен пробудить у читателя какие-то мысли. Такие тексты
похожи на так называемые пятна Роршаха: человеку показывают кляксу и просят сказать, что
именно видит он в этом пятне. Почти каждый усматривает в нем некий осмысленный образ —
облако, животное, гору. Так и с текстами литературных философов. В своей целостности они
способны пробудить у читателя какую-то смутную мысль. Но Карнап прав в том отношении,
что такие тексты невозможно критиковать, ибо входящие в них отдельные предложения сами
по себе могут быть лишены смысла. Отрицанием ложного утверждения является истина;
отрицание истины приводит ко лжи. Но отрицание бессмыслицы само бессмысленно! —-
«Нет,— захотите вы сказать,— неверно, что ничто себя ничтит». Но что же будет верно — то,
что ничто себя чтит? Такая же бессмыслица!
Даже в том случае, когда какие-то смутные идеи шевелятся под толстым словесным одеялом,
их трудно или даже невозможно высказать в явном и ясном виде. Когда вы попытаетесь это
сделать, чтобы подвергнуть мысль автора критическому анализу, сам автор или его
поклонники заявят, что вы неправильно поняли его текст, что он хотел сказать вовсе не то, что
здесь не тот оттенок смысла, что какое-то слово используется не вполне обычным образом и
т.д. В конце концов попытка критики сведется к уточнению смысла слов, к разнице
истолкований, интерпретаций и т.п. И рациональная аргументация выродится в спор о
словах11.
Конечно, и представители рационального стиля философствования порой пишут бессвязно и
неясно. Однако это происходит тогда, когда мысль еще только зарождается в виде неясной
догадки и не обрела четкой языковой формы. Тогда философ использует те или иные способы
ее выражения, подыскивает наиболее подходящие слова, повторяется, порой впадает в
противоречия и в конечном счете может создать довольно-таки бессвязный текст. Л.
Витгенштейн был безусловно неправ, когда утверждал, что о чем нельзя сказать ясно, о том
следует молчать. Новая мысль никогда не появляется в полном облачении, как вышла
вооруженная Афина из головы Зевса. Она рождается в виде смутного предвосхищения мысли,
и еще нет слов для ее выражения. Автор едва способен выразить ее в каком-то корявом,
запинающемся тексте. Однако этот текст можно критиковать! Последующая критика,
рациональное обсуждение постепенно помогают автору прояснить, уточнить свою мысль,
найти для нее адекватную форму выражения. Здесь бессвязность, расплывчатость текста
рассматривается как его недостаток, который постепенно устраняется.
Бессвязность и расплывчатость литературной философии иная — она не недостаток, а
существенная сторона текста. В ее текстах мысль — отнюдь не самое главное, важнее
внешняя, словесная сторона. Поэтому нельзя устранить бессвязность и метафоричность
текстов этой философии, нельзя устранить из них игру словами, ибо во многих случаях
помимо этого в них ничего нет. Попробуйте уточнить и прояснить приведенный выше текст

10 Цит. по: Аналитическая философия: становление и развитие: антология. М.: Прогресс-Традиция, 1998. С. 77—78.
11 Некий американский автор, Джон Маккамбер, в своей книге «Время в канаве» (или «Потерянное время»)
защищает Хайдеггера от Карнапа. Он пишет, что американский читатель познакомился со статьей Карнапа в 1959 г.
Эту статью и цитату из Хайдеггера перевел на английский язык Артур Пап. Автор упрекает Карнапа в том, что он
пропустил в цитируемом отрывке из Хайдеггера важные куски, восстановление которых делает текст Хайдеггера
более понятным, а Папа упрекает за неадекватный перевод: Пап дает «Being», а нужно «beings»; Пап дает заглавные
буквы, которые по смыслу не предполагаются текстом Хайдеггера; знаменитую фразу «das Nichts nichtet» Пап
переводит как «The Nothing nothings» вместо более правильного «The Nothing Nichilates» и т.д. - (McCumber J. Time
in the ditch. Evanston, 111.: Northwestern University Press, 2005. P. 76—81). Вполне возможно, что Маккамбер прав в
своих упреках, однако легко видеть, что дискуссия сводится к обсуждению слов и даже букв, а не проблем или
идей.
М.К. Мамардашвили, и вы уничтожите его магнетическое воздействие на читателя, вы
уничтожите все, потому что кроме спотыкающегося каравана хромых слов в нем почти ничего
больше нет.
Если аналитическую философию можно считать типичным образцом рационального стиля
философствования, то литературная философия представлена текстами философов
экзистенциалистской ориентации.
Большая часть философов испытывает склонность и симпатию к тому или иному стилю
философствования. В их сосуществовании выражается двойственная природа самой
философии, которая колеблется между наукой и искусством и стремится пробуждать как
мысль, так и чувство, пользуется как понятием, так и художественным образом. И высшие
образцы философского творчества мы получаем в тех редких случаях, когда интересная
философская мысль облекается в хорошую литературную форму. Таковы некоторые
произведения А. Бергсона и X. Ортеги-и-Гассета, С. Франка и Н. Бердяева, П. Тейяра де
Шардена и Э. Ильенкова.
Налет литературности присущ почти любому философскому произведению независимо от
способа философствования, которого придерживается автор. Возможно, это обусловлено
самим характером философских проблем, на обсуждение и решение которых всегда
накладывается личность автора, что придает его тексту индивидуальную окраску. Научные
теории не несут в себе личностных особенностей их создателей. В формулировке законов
наследственности, скажем, не разглядеть личности Г. Менделя, который был монахом, или
голландца Г. де Фриза, немца К. Корренса, австрийского аспиранта Э. Чермака. В
философском же произведении всегда присутствует личность автора, поэтому мы всегда
отличим текст Беркли от текста Юма или текст Канта от текста Конта. Даже очень сухие
рационалистические философы, работающие над одними проблемами и в одно время,
отличаются друг от друга манерой письма; легко усмотреть разницу между текстами М.
Шлика, Р. Карнапа и Г. Рейхенбаха. В этом отношении философские работы похожи на
произведения художественной литературы, а философия — на искусство12. Рассел помещал
философию на «ничейной земле» между наукой и религией, но, может быть, она располагается
между наукой и искусством. Тогда становится естественным и понятным то обстоятельство,
что одни философы тяготеют к науке, другие — к искусству и литературе, одни стремятся
выразить мысль, а другие — пробудить чувство и доставить эстетическое удовольствие.
Но плохо, когда философ литературной ориентации лишен необходимого дара. Произведение
рационального философа можно читать, чтобы извлечь из него мысль, даже если это
произведение написано корявым, трудным для понимания языком. Но зачем читать
произведение, лишенное художественных достоинств и не наполненное мыслью? Неспособное
выразить чувство? Оно не пробуждает ни мысли, ни чувства, вызывая лишь скуку и
раздражение. Тогда уж лучше читать стихи. Трудно философии соревноваться с поэзией в
выражении чувства! И превзойти поэзию она может только мыслью.
Синтаксическая философия
К сожалению, и тот и другой стиль философствования в своих худших проявлениях может
вырождаться либо в схоластические, эзотерические выкладки по поводу надуманных,
лишенных сколько-нибудь широкого интереса проблем, либо в словесную трескотню, в
которой нет ни мысли, ни чувства.
По-видимому, философу трудно преодолеть свои симпатии к тому или иному стилю
философствования и судить об их достоинствах или недостатках, так сказать, объективно. И
мои симпатии, конечно же, принадлежат рациональному стилю философствования.
Достаточно легко я мог бы найти в этой области примеры скрупулезного, технически
изощренного анализа проблем, ничтожных с более широкой точки зрения. Тем не менее здесь
все-таки обсуждают проблемы и идеи — пусть незначительные, пусть лишенные философской

12Как-то один из философов нашего Института высказался в том смысле, что ему неинтересно читать философскую
работу, если в ней он не видит личности автора. Отчасти с этим можно согласиться. Однако еще хуже, когда в
работе, кроме личности автора, больше ничего нет. Взгляните, например: Ролан Барт о Ролане Барте. М., 2002. Идеи
Барта, может быть, интересны, но интересен ли он сам как человек?
глубины, пусть интересные лишь очень тесному кругу специалистов. Поэтому я не хочу искать
примеров из этой области. К тому же рациональная философия в наши дни повсеместно
отступает, как мне кажется, под натиском наглой и крикливой псевдолитературной болтовни.
Именно она захлестывает ныне нашу философию. Взгляните на пассаж из сочинения одного из
модных ныне авторов так называемого французского постмодернизма:
«То, что три угла треугольника с необходимостью равны двум прямым углам, предполагает
мышление, желание мыслить, мыслить треугольник и даже его углы: Декарт замечал, что
нельзя отрицать это равенство, если о нем думают, но можно с успехом думать, даже о
треугольнике, не думая об этом равенстве. Все истины такого рода гипотетичны, поскольку
они не способны вызвать акт размышления в мышлении, так как они уже предполагают все, о
чем спрашивается. Воистину концепты всегда обозначают лишь возможности. Не хватает
власти абсолютной необходимости, т.е. первичного насилия над мышлением, странности,
враждебности, единственно способной вывести мышление из его естественного оцепенения и
вечной возможности: таким образом, существует только невольная мысль, вынужденно
вызванная в мышлении, тем более совершенно необходимая, что рождается она путем взлома,
из случайного в этом мире. В мысли первичны взлом, насилие, враг, ничто не предполагает
философию, все идет от мизософии. Для обоснования относительной необходимости
мыслимого не будем полагаться на мышление, возможность встречи с тем, что принуждает
мыслить, поднимая и выпрямляя абсолютную необходимость акта мышления, страсти к
мышлению. Условия подлинной критики и подлинного творчества одинаковы: разрушение
образа мышления — как собственного допущения, генезиса акта размышления в самом
мышлении 13.»
Это нельзя назвать даже нагромождением слов — здесь нет слов, а лишь их высохшие
сморщенные скорлупки. В этом мышином шорохе пустых звуков даже, казалось бы, хорошо
известные слова — треугольник, философия, мышление, необходимость и т.д. — приобретают
совершенно незнакомый и странный вид. Зачем? Ради чего? Ведь мысли-то никакой нет! И
чувства нет. В русском языке имеется точное, хотя и несколько грубоватое обозначение такого
рода текстов — словоблудие. Слово имеет содержание, имеет смысл, за словом стоит понятие
— мысль. Лишенное смысла слово превращается в звук, в типографский знак. Можно сказать,
что это — философия синтаксиса, ибо она лишена семантики и сочетает слова, ориентируясь
лишь на вид типографских значков или на перезвон произносимых звуков.
Или вот еще один автор из того же круга нудно и маловразумительно рассуждает о науке:
«Коперник заявил, что планеты имеют круговую траекторию 14. Истинное или ложное, это
предложение содержит группу напряженностей, каждая из которых осуществляется на каждом
из прагматических постов, вводимых в игру: отправителя, получателя, референта. Эти
«напряженности» являются разновидностями предписаний, регулирующих приемлемость
высказываний в качестве «научных».
Прежде всего предполагается, что отправитель говорит истину о референте, в нашем примере
— о траектории планет. Это значит, что его считают способным, с одной стороны, представить
доказательства того, что говорит, а с другой — что всякое высказывание, относящееся к тому
же референту, но обратное или противоречащее ему, отбрасывается. Допускается также, что
получатель может дать надлежащим образом свое согласие с высказыванием, которое он
слышит (или отвергнуть его). Это подразумевает, что сам он является потенциальным
отправителем, поскольку когда он формулирует свое одобрение или неодобрение, то
подчиняется тому же двойному требованию — доказать или опровергнуть — что и актуальный
отправитель (Коперник). Следовательно, в потенции получатель должен обладать теми же

13Делёз Ж. Различение и повторение. СПб., 1998. С. 174—175.

14Здесь автор дает ссылку: «Данный пример взят из работы Фреге “Ueber Sinn und Bedeutung” (1892)». Ну, это
утверждалось задолго до Коперника, поэтому «заявлять» что-либо в этом роде Коперник не мог. Фреге упоминает
Коперника мимоходом в связи с обсуждением косвенных контекстов и использует в качестве примера такого
контекста предложение: «Коперник думал, что орбиты планет являются кругами» (см.: Фреге Г. Логика и
логическая семантика: сборник трудов. М., 2000. С. 237). К сождлению, авторы подобного рода слышали только
звон и продолжают звонить в своих текстах.
качествами, что и отправитель: он ему ровня. Но узнать об этом мы можем тогда и только
тогда, когда он заговорит. Возможно, он не умеет говорить об этом научно 15.»
Цитаты можно было бы множить до бесконечности, но они ничего не добавляют. Глупо было
бы пытаться анализировать их, ибо в этом сером водопаде бессмысленных страниц и
безмысленных звуков нет ни мысли, ни чувства. Чуть только вглядишься в них
повнимательнее, сразу же видишь, что это — чушь, бессвязный бред разорванного сознания, с
которым невозможно ни спорить, ни соглашаться. Это и не философия, и не литература, а
какая-то липкая паутина, обволакивающая мозг читателя и лишающая его способности
мыслить. Увы, в последние десятилетия эта претенциозная болтовня, этот информационный
шум увлек и некоторую часть наших отечественных философов. Взглянув на сочинения,
претендующие на звание «философских», каждый, я думаю, обнаружит немало образцов
словесной эквилибристики, которая ничего не дает ни уму, ни сердцу читателя.
Может быть, эта мода на нарциссическое пустозвонство в философии — одна из примет
нашего времени? Вместо музыки — рев электрогитар и грохот барабанов; вместо
художественной литературы — «бестселлеры» в ярких обложках; вместо живописи —
испачканные краской штаны «художника»; вместо философии разума и чувства —
оглупляющее словоблудие. И пока, увы, не видно никаких границ и пределов этой деградации
философской и художественной культуры.
В конце 1980-х гг. японский философ Ф. Фукуяма опубликовал статью «Конец истории?» 16.
Несколько лет спустя появилась книга американского журналиста Дж. Хоргана под
аналогичным названием «Конец науки» 17. Я не удивлюсь, если вскоре в свет выйдет книга под
названием «Конец философии». К сожалению, сейчас уже можно привести немало аргументов
в обоснование тезиса о том, что философия — как любовь к мудрости, как рациональное и
увлеченное размышление над фундаментальными проблемами человеческого бытия —
постепенно умирает. Но это уже другая тема.

15 Лиотар Ж.Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998. С. 62—63.

16 Фукуяма Ф. Конец истории?// Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134-155.
17 Хорган Дж. Конец науки. М., 2000.
Часть 1. Структура жизненного мира
Обыденному сознанию представляется, что все мы живем в одном и том же «объективном»
мире, что этот мир одинаков для разных людей, народов и исторических эпох. Однако уже
довольно давно известно, что такое представление ошибочно: человек сам конструирует мир
своей жизни с помощью органов чувств, языка и культуры из того материала, который
предоставляет ему внешняя среда. Отсюда следует, что люди разных исторических эпох,
представители различных культур, говорящие на разных языках, живут в разных мирах. Более
того, жизненный мир каждого отдельного человека имеет свою неповторимую личностную
окраску.
Глава 1. Построение окружающего нас мира
1.1. Мир, в котором мы живем
Окружающий нас мир наполнен предметами: вот расцвел куст шиповника, бабочка пролетела,
назойливо пищат комары, идут по дороге какие-то люди — все это предметы. Наш язык
способен превращать в предметы даже такие веши, как удар грома, любовь или улыбка
Джоконды. Когда мы о чем-то говорим, мы превращаем это нечто в предмет. «Мы окружены
предметами Всю жизнь мы опознаем, классифицируем, оцениваем и используем предметы.
Почти все, что мы ценим, чем любуемся, чего пугаемся, по чему скучаем,— предметы. Мы
привыкли к тому, что предметы (объекты) видны повсюду, и поэтому, наверное, трудно
представить себе, что способность нашего зрения видеть предметы все еще загадочна. Тем не
менее это так»18.
Еще более загадочным представляется тот факт, что окружающие нас предметы осмысленны.
Ударившись о край стола, я вовсе не гадаю о том, что это такое острое вонзилось в мой бок, а
сразу понимаю, что это — стол, за которым сидят, работают, на котором лежат бумаги и книги.
Глядя в окно на вереницу каких-то странных черных, красных, желтых предметов, в большей
или меньшей степени припорошенных снегом, я понимаю, что это — стоящие во дворе
автомобили.
Мы живем в мире, наполненном осмысленными предметами.
Этот факт настолько для нас привычен, что мы почти никогда над ним не задумываемся.
Каждый из нас с детства входит в мир осмысленных предметов, постепенно открывает их
свойства, учится узнавать их и действовать с ними. В нас естественно укрепляется убеждение в
том, что этот мир существует сам по себе, независимо от нас. Конечно, ведь мы вошли в этот
мир, когда он уже существовал! Умерли наши родители, скоро и мы покинем этот мир, но в
нем останутся жить наши дети и внуки. Даже если однажды исчезнут все люди с лица земли,
этот мир сохранится и все так же осенью будут опадать с кленов разноцветные резные листья,
весной расцветать цветы, наполняя воздух ароматом, заливаться соловьи в березовых рощах.
Все уже было, есть и будет, а мы, приходя в этот мир, лишь даем имена, названия деревьям,
животным, рекам: «И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям
полевым» (Бытие. 1. 2, 20).
Но так ли это? Обыденный здравый смысл принимает вещи такими, каковы они есть: вот стоит
будильник, тикает, стрелки движутся, показывают время. Взрослый человек обычно не
задумывается над тем, почему часы ведут себя подобным образом, даже если и не знает этого.
Лишь ребенок разламывает будильник, чтобы узнать, что у него внутри, что там тикает и
почему стрелки движутся. Философ похож на этого ребенка, он тоже пытается «разломать»
окружающие вещи, чтобы понять, из чего и как они устроены. С этого начинает Фалес —
первый европейский философ, обнаруживший, что вещи состоят из воды: «...Большинство
первых философов считало началом всего одни лишь материальные начала, а именно то, из
чего состоят все вещи, из чего как первого они возникают и во что как в последнее они,
погибая, превращаются... Фалес — основатель такого рода философии — утверждал, что
начало вода...»1 Мы знаем, что, скажем, Демокрит высказал мысль о том, что все окружающие
нас вещи состоят из мельчайших неделимых частиц — атомов, а сам Аристотель признавал
существование четырех стихий-начал, из смеси которых состоят все тела,— земли, воды,

18 Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972. С. 9.

воздуха и огня. Философов Нового времени также занимал этот вопрос. На него отвечали и
Дж. Локк, и Дж. Беркли, и И. Кант. По-видимому, онтологический вопрос принадлежит к
«вечным» вопросам философии. Каждое новое поколение философов пытается с помощью
новых средств «разломать» свою любимую игрушку — окружающий мир.
1.2. Анализ Э. Маха
Конечно, не только философы, создатели мифов и богословы пытаются понять, что собой
представляет мир и как устроены вещи, среди которых мы живем. Главный вклад в познание
мира в последние столетия вносит наука и ученые. В конце XIX в. этим вопросом
заинтересовался крупный австрийский физик Эрнст Мах, который начал свои рассуждения
приблизительно с той же картины, что выше рисовал английский психолог Грегори: «Я нахожу
себя в пространстве, окруженным различными телами, способными двигаться в этом
пространстве. Тела эти суть: “безжизненные” тела, растения, животные, люди. Мое тело, тоже
способное двигаться в пространстве, является для меня в такой же мере видимым, осязаемым,
вообще чувственным объектом, занимающим часть чувственного пространства, находящимся
вне остальных тел и рядом с ними, как сами эти тела»19. По-видимому, каждый из нас
приблизительно теми же словами опишет мир, центром которого он себя чувствует, в котором
он живет и действует.
Как и многие до него, Мах пытается понять, что же представляют собой окружающие его тела,
как они «устроены»? «Назовем покуда,— начинает он свои рассуждения,— совокупность всего
существующего непосредственно в пространстве для всех именем физического и
непосредственно данное только одному, а для всех других существующее только как результат
умозаключений по аналогии — именем психического»20. Мах начинает с разделения всех
вещей и явлений на два класса: то, что существует для всех (или признается существующим
всеми), есть физическое; то, что существует только для одного человека, для меня, есть
психическое. Сейчас вместо слова «физическое» сказали бы «интерсубъективное» или даже
«объективное», а вместо слова «психическое» употребили бы более широкий термин —
«субъективное». Однако суть дела от этого не меняется. Дома, автомобили, деревья или звезды
существуют для всех, они будут физическими телами. Моя радость или моя боль, мои мечты и
надежды существуют только для меня, другие люди могут даже не догадываться об их
существовании, это будут психические, субъективные явления.
Далее Мах обращается к анализу «физического»: «Все физическое, находимое мною, я могу
разложить на элементы, в настоящее время дальнейшим образом неразложимые: цвета, тоны,
давления, теплоту, запахи, пространства, времена и т.п. Эти элементы оказываются в
зависимости от условий, лежащих вне и внутри U [тела]. Постольку, и только постольку,
поскольку эти элементы зависят от условий, лежащих внутри U, мы называем их также
ощущениями»21. Мах оставляет в стороне эмоции, переживания, мечты как принадлежащие
одному лишь субъекту и рассматривает те объекты, которые существуют для всех людей. Эти
объекты он разлагает на элементы — знаменитые «элементы мира» — и старается понять, что
они собой представляют. Чем являются выделяемые нами стороны или свойства вещей — их
теплота, запах, форма, цвет, тяжесть и т.п.? Понять это — значит понять, что такое вещь, ибо
вещь слагается из этих сторон и свойств.
Кажется, Мах движется здесь в русле эмпиристской традиции Локка, Беркли, Юма. Джон Локк
рассуждал похожим образом:
«Все, что ум воспринимает в себе и что есть непосредственный объект восприятия, мышления
или понимания, я называю идеею; силу, вызывающую в нашем уме какую-нибудь идею, я
называю качеством предмета, которому эта сила присуща. Так, снежный ком способен
порождать в нас идеи белого, холодного и круглого. Поэтому силы, вызывающие эти идеи в нас,
поскольку они находятся в снежном коме, я называю качествами, а поскольку они суть
ощущения, или восприятия в наших умах, я называю их идеями. Если я говорю об идеях, как

19 Мах Э. Познание и заблуждение. М., 2003. С. 39.

20 Там же. С. 39—40.
21 Мах Э. Указ. соч. С. 42.
бы находящихся в самих вещах, это следует понимать таким образом, что под ними имеются в
виду те качества в предметах, которые вызывают в нас идеи22.»
Однако можно заметить одно существенное отличие Маха от Локка.
У Локка качества вещей, порождающие в нас идеи (или ощущения), оторваны от идей, они
лишь возбуждают в нас идеи, но что они представляют сами по себе, сказать трудно. Поэтому
Локк часто отождествляет качества вещей с возбуждаемыми ими идеями, т.е. с ощущениями. С
точки зрения Маха, такое отождествление сделало бы чувственные качества вещей чем-то
«психическим», т.е. приравняло бы их к эмоциям и грезам. Он же истолковывает свои
«элементы» — и это принципиально важный момент — как нерасторжимое единство внешнего
и внутреннего. Внешнее — то, что обусловлено окружающим миром, внутреннее зависит от
работы наших органов чувств и, вероятно, от мышления. За неимением более подходящего
термина Мах называет свои элементы ощущениями. Однако всегда следует помнить о том, что
элементы Маха не принадлежат всецело психике субъекта, они есть соединение сознания с
внешним миром, представляют собой сплав субъективного с объективным. В каждом элементе
одновременно присутствуют и субъект, и внешний мир. Поскольку органы чувств у всех
людей устроены и действуют одинаково, поскольку внешний мир воздействует на органы
чувств разных людей также одинаково, постольку элементы мира оказываются общим
достоянием всех.
К сожалению, слово «ощущения», использованное Махом для обозначения элементов, привело
к ошибочному пониманию его концепции. В.И. Ленин всвоей известной работе «Материализм
и эмпириокритицизм» истолковал элементы Маха только как психические феномены, решил,
что Мах строит объекты внешнего мира из субъективных переживаний, и обвинил его в
субъективном идеализме. Но и логические позитивисты, считавшие себя в некотором смысле
последователями Маха, также разорвали связь между внешним и внутренним и
интерпретировали элементы Маха как субъективные чувственные переживания, которые нам
непосредственно «даны». О внешнем мире, о «физическом» они отказались говорить,
рассматривая вопрос о физической стороне элементов мира как метафизическую
псевдопроблему. Возможно, всех этих недоразумений можно было бы избежать, если бы Мах
ограничился одним словом «элемент», рассматривая его как сплав внешнего и внутреннего,
т.е. объективного и субъективного. Ведь он с самого начала оставил в стороне чисто
психические, субъективные феномены и занялся анализом физического как общего достояния
всех людей. Во всяком элементе имеется независимая от субъекта сторона, он не является
только элементом сознания, он отчасти принадлежит внешнему миру — вот чего не заметили
или не захотели заметить критики Маха23.
1.3. Небольшое уточнение
Итак, элементы Маха представляют собой сплав внешнего и внутреннего, объективного и
субъективного. Он говорит о том, что в «настоящее время», т.е. в конце XIX в., эти элементы
представляются неразложимыми. По-видимому, теперь мы можем попытаться расщепить их и
более точно сказать, что собой представляют их внешняя и внутренняя стороны.
Внешнюю сторону мы можем истолковать как воздействие на нас окружающей среды.
По-видимому, внешний мир воздействует на человека множеством разных способов: потоки
света и электромагнитные волны, звуки и тяготение, тепловые и химические воздействия,
давления и космическое излучение — все это со всех сторон изливается на тело человека.
Далеко не все эти воздействия осознаются и фиксируются нами: для одних у нас нет
воспринимающих органов, скажем, в отличие от летучей мыши мы не воспринимаем
ультразвук, другие должны обладать определенной интенсивностью, чтобы преодолеть пороги
восприятия. «В сущности, нашим органам чувств,— замечает Грегори,— предметы доступны
лишь в очень малой степени. Ведь ощущаются не предметы как таковые (курсив мой. —
А.Н.), а мимолетные зрительные формы, дуновения запахов, разобщенные тактильные формы,
возникающие при легком контакте объекта с кожей руки, а иногда — болевые уколы,

22Локк Дж. Опыт о человеческом разумении // Дж. Локк. Соч. В 3 т. Т. 1. М., 1985. С. 183-184.
23Несколько более подробный анализ концепции Маха см. в моей статье: Философия науки: В.И. Ленин и Э. Мах //
Вопросы философии. 2010. № 1.
оставляющие при слишком тесном соприкосновении с предметом вещественный след —
царапину. Нашим ощущениям непосредственно доступна лишь малая часть важных свойств
объектов»24.
Здесь высказана чрезвычайно важная мысль: «ощущаются не предметы как таковые»,
ощущаются воздействия внешнего мира на нашу чувственность. Обычно мы исходим из
убеждения, что вне нас существуют предметы с присущими им свойствами и эти предметы
оказывают на нас воздействие. Но это убеждение если и не ошибочно, то во всяком случае
сомнительно. С уверенностью мы можем сказать лишь одно: внешний мир оказывает на нас
воздействия, но что стоит за этими воздействиями — предметы, явления, события или что-то
еще,— об этом мы пока говорить не можем, тем более что многие воздействия мы просто не
воспринимаем.
Некоторые из внешних воздействий фиксируются нашими органами чувств и осознаются в
виде ощущений и восприятий. Но что такое ощущение? Как оно возникает?
«Даже при весьма беглом знакомстве с работой нашей когнитивной системы,— писал наш
известный философ И.П. Меркулов,— обеспечивающей генерацию восприятий, становится
понятно, что возникающие внутренние репрезентации объектов и событий внешнего мира,
перцептивные образы («иконы»), конечно же, не идентичны и даже не изоморфны физическим
свойствам этого мира25.»
Почему «не идентичны и даже не изоморфны»? — Это становится ясно, если мы проследим
путь превращения внешнего воздействия на воспринимающий орган в ощущение:
«Как только фотон света попадает на клетку сетчатки глаза, происходит немедленное
превращение этого стимула (которое требует участия миллионов молекул различных белков и
ферментов) в изменение ее электрического потенциала, т.е. в электрический сигнал. Затем
продуцируемые колбочковидными и конусовидными клетками электрические сигналы
начинают свой путь в мозг через зрительный нерв и достигают главной ретрансляционной
станции, расположенной в таламусе. После этого они транслируются в соответствующую
область первичной зрительной зоны коры головного мозга, а оттуда, развертываясь веером,
поступают в «более высокие» области коры, где происходит переработка информации о таких
характеристиках объектов, как их цвет, форма или движение26.»
Но это, конечно, не характеристики самих объектов, ведь мы имеем дело не с объектами, а с
фотонами света. У нас пока нет объектов, есть лишь те или иные воздействия на нас внешнего
мира. И мы видим, что эти воздействия наши органы чувств превращают в
нейрофизиологические процессы, не имеющие ничего общего с самими этими воздействиями.
Как известно, Г. Гельмгольц в свое время считал ощущения «символами» или «иероглифами»
внешних воздействий: «Я обозначил ощущения как символы внешних явлений, и я отверг за
ними всякую аналогию с вещами, которые они представляют»27. Ленин подверг критике
теорию символов Гельмгольца, настаивая на том, что ощущения являются не символами, а
«образами» внешних вещей. В теории символов Ленин усмотрел прежде всего отход от
материализма:
«Если ощущения не суть образы вещей, а только знаки или символы, не имеющие «никакого
сходства» с ними, то исходная материалистическая посылка Гельмгольца подрывается,
подвергается некоторому сомнению существование внешних предметов, ибо знаки или
символы вполне возможны по отношению к мнимым предметам, и всякий знает примеры
таких знаков или символов28.»
Возможно, здесь Ленин был не вполне прав. Даже считая ощущения символами, а не копиями
вещей, мы тем не менее признаем существование внешних воздействий, т.е. существование

24 Грегори Р. Указ. соч. С. 9.

25 Меркулов И. П. Эпистемология (когнитивно-эволюционный подход). Т. 2. СПб., 2006. С. 129.
26 Там же. С. 140.
27 Цит. по: Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм //ПСС. Т. 18. С. 245.
28 Там же. С. 247. Вообще говоря, сейчас, 100 лет спустя после выхода в свет, книга Ленина вызывает новый

интерес. Автор обильно цитирует философов и ученых, воспроизводит философские споры конца XIX — начала XX
в. и дает хорошее представление о философской атмосфере той интересной переломной эпохи. Увы, философия XX
в. кажется чрезвычайно плоской и поверхностной по сравнению с богатой интеллектуальной жизнью того времени.
внешнего мира. Второй недостаток этой теории Ленин усматривает в агностицизме: если
ощущения не являются образами вещей, то неясно, способны ли мы познать внешний мир, как
быть с понятием истины и т.д. Это, конечно, гораздо более серьезный упрек, к которому мы
будем вынуждены обращаться не один раз.
Учитывая сказанное выше Меркуловым, мы можем заметить, что Гельмгольц со своей теорией
символов был ближе к современным представлениям об ощущениях, чем Ленин. Но, быть
может, лучше говорить не о символах, а об интерпретациях: ощущение есть интерпретация
внешнего воздействия на орган чувств. Здесь слово «интерпретация» мы можем использовать
в его точном логическим смысле. В логике интерпретацией называют придание значения
символам, значкам формальной системы. Скажем, набор знаков «А&В» есть просто набор
графически различных символов. Мы можем интерпретировать (истолковать) значки «А» и
«В» как высказывания «Снег бел» и «Уголь черен», а значок «&» — как формальное
представление союза «и». Тогда наш набор значков превратится в сложное высказывание
«Снег бел и уголь черен». Точно так же наши органы чувств интерпретируют внешние
воздействия, соотнося с ними ощущения и восприятия. И как высказывание «Снег бел» не
имеет ничего общего с буквой «А», так и ощущение цвета, запаха, вкуса не имеет ничего
общего с тем воздействием, которое его вызвало. Использование слова «интерпретация»
снимает одно из возражений Ленина: интерпретация всегда предполагает наличие того, что
интерпретируется. Рассматривая ощущения как интерпретации, мы подразумеваем внешнее
воздействие. Сначала нужно задать синтаксис, и лишь потом можно говорить об
интерпретации. Бессмысленно говорить об интерпретации, когда нечего интерпретировать.
Поэтому рассмотрение ощущений как интерпретаций подразумевает существование внешнего
мира, оказывающего воздействия.
Таким образом, элемент Маха мы истолковываем как внешнее воздействие и интерпретацию
этого воздействия посредством органов чувств. Характер интерпретации определяется
особенностями нашей чувственности и сознания, и в этом смысле она субъективна. Существо с
иной организацией чувственности интерпретировало бы те же самые воздействия иначе, как,
скажем, в летящем по небу облаке я вижу образ крокодила, а мой приятель, стоящий рядом,—
образ волка. Однако сейчас нам важно подчеркнуть то обстоятельство, что с интерпретацией
всегда соединен некий внешний компонент — воздействие на нас внешнего мира, и это
воздействие от нас не зависит. В процессе восприятия внешнего мира мы создаем некоторые
чувственные образы, но это не образы объективно существующих внешних предметов и
присущих им свойств, а образы (интерпретации в виде образов) воздействий на нас внешнего
мира. У нас пока нет оснований говорить о вещах и их воздействии на нас29.
1.4. Новый фактор: язык
В создании чувственного образа (интерпретации) принимают участие не только внешнее
воздействие и его переработка соответствующим органом чувств, но также воображение и
память. Воображение дополняет чувственный образ известными связями, сторонами, которые
в данный момент не воспринимаются. Например, глядя на три точки на листе бумаги, мы
невольно соединяем их линиями и получаем образ треугольника. Память вносит в чувственный
образ те черты, которые были присуши ему в иных ситуациях и при иных воздействиях.
Скажем, когда сейчас я смотрю на кусок сахара, то непосредственно воспринимаю только одну
из его сторон, но память дополняет образ плоской поверхности, придавая этому образу объем,
твердость, остроту ребер, сладкий вкус и т.п. Поэтому я вижу не плоскую поверхность, а
именно кубик сахара.
«Получая тончайшие намеки на природу окружающих объектов, мы опознаем эти объекты и
действуем, но не столько в соответствии с тем, что непосредственно ощущаем, сколько в
согласии с тем, о нем мы догадываемся. Человек кладет книгу не на «темно-коричневое
пятно», он кладет ее на стол. Догадка преобразует темно-коричневое пятно, ощущаемое
29Н.Т. Абрамова обратила внимание на одну трудность, которой Мах, кажется, не заметил. Он анализирует
«существующее для всех» и разлагает его на элементы, представляющие собой сплав внешнего и внутреннего. Но
ведь «внутреннее» у каждого индивида будет свое! Мое ощущение красного не тождественно вашему ощущению
красного. Тогда оказывается, что у каждого индивида будут свои специфические элементы и нет ничего,
«существующего для всех». Эта трудность возникает и перед нами, поэтому мы к ней еще вернемся.
глазами, или твердый край, ощущаемый пальцами, в стол — нечто более значащее, чем любое
пятно или край30.»
Это похоже на ситуацию, когда вы входите в темную комнату и, натыкаясь в темноте на
мебель, постепенно узнаете: вот это — стол, а это — шкаф и т.п. Память и воображение
дополняют тактильные ощущения до полнокровных образов.
Еще большую роль в построении чувственного образа играет мышление. Вопрос о связи
мышления с чувственным восприятием выходит за рамки нашего рассмотрения, его мы
касаться не будем. Ограничимся рассмотрением роли языка в чувственном восприятии. В
конце XIX в. Мах еще не мог вполне оценить этой роли, однако так называемый
лингвистический поворот в философии XX в., логический анализ языка, развитие философии
языка, исследования гештальтпсихологов, психолингвистов показали, что в интерпретации
внешних воздействий порой решающую роль играет используемый нами язык. Слово
налагается на чувственное восприятие и часто определяет, какой именно образ мы получим.
Вспомните известную картину Сальвадора Дали «Невольничий рынок с исчезающим бюстом
Вольтера»: какие-то развалины, какие-то люди — монахи, рабы, женщины, желтый песок,
чаша... Только мысль, связанная с именем «Вольтер», и воспоминание о скульптуре Гудона
позволяют нам увидеть в этом смешении фигур и красок известный бюст Вольтера. Человек,
не слышавший о Вольтере, не увидит на этой картине никакого бюста. Говоря о языке, мы
будем иметь в виду, конечно, нечто большее — мысль, выраженную в языке.
Теперь мы можем дополнить анализ Маха и сказать, что элементы мира представляют собой
сплав внешнего воздействия с его интерпретацией посредством органов чувств и языка, т.е.
элемент мира = внешнее воздействие + чувственная интерпретация + вербальная
интерпретация.
Это обращает нас к рассмотрению слова: почему, за счет чего оно может играть какую-то роль
в формировании образов окружающего нас мира?

30 Грегори Р. Указ. соч. С. 9-10.

Глава 2. Логическая семантика об обозначающей функции языка31
2.1. Анализ Фреге
Не будет большим преувеличением сказать, что развитие логической семантики в XX в. в
значительной мере опиралось на идеи Готтлоба Фреге. Именно он сформулировал
семантическую концепцию, которую затем критиковали, уточняли, улучшали и искажали Б.
Рассел и Л. Витгенштейн, А. Тарский и Р. Карнап, А. Черч, У. Куайн и многие другие логики и
философы. Поэтому важно хотя бы в самых общих чертах представить особенности подхода
Фреге к анализу языковых выражений.
Как известно, субъектно-предикатную структуру простого предложения традиционной логики
Фреге представляет в виде аргумента и функции: «Я исхожу из того, что в математике
называется функцией»32. Рассматривая различные функциональные выражения типа х + 1, 2: х3
+ х, Фреге говорит о том, что функция — это то, что сохраняется в таких выражениях после
вычета переменной х, вместо которой можно оставить просто пустое место: ( ) + 1 , 2 : ( )3 + (
). Такая форма представления показывает, что «функцию саму по себе можно назвать
незавершенной, нуждающейся в восполнении или ненасыщенной. Этим функции коренным
образом отличаются от числа»33. После того как пустые места в выражении функции
заполняются аргументами, функция получает определенное значение. В качестве аргументов
арифметических функций выступают числа, и значением функционального выражения
является либо число, либо то, что Фреге называет «пробегом значений функции», т.е.
некоторое множество (ряд) чисел.
Затем Фреге расширяет представление о функциях, выходя за рамки арифметики и обращаясь
к естественному языку. Предикат простого предложения и вообще всякое понятие он начинает
рассматривать как функцию, т.е. как ненасыщенное выражение. Например, понятия «город»,
«лошадь», «человек» он представляет в виде: «город (х)», «лошадь (х)», «человек (х)», т.е. в
обычных словах он видит как бы части предложений, а именно предикат вместе со связкой
«есть». При подстановке на место переменной х имен каких-то предметов (аналогично именам
чисел) мы получаем предложение: «Берлин есть город», «Пегас есть лошадь», «Монблан есть
человек». Всякое предложение, полагает Фреге, истинно или ложно, поэтому понятие — это
такая функция, которая при заполнении пустых мест аргументами превращается в истину или
ложь: «понятие есть функция, значение которой есть всегда какое-то истинностное
значение»34. В арифметических функциях в качестве аргументов и значений выступали числа.
Когда речь идет о понятиях (словах), аргументами и значениями становятся предметы. Что же
такое предмет у Фреге?
«Когда мы подобным образом без каких-либо ограничений допускаем предметы в качестве
аргументов и значений функций, сразу возникает вопрос, что же мы называем предметом.
Дефиницию школьного образца я считаю здесь невозможной, так как тут мы имеем дело с тем,
что в силу своей простоты не допускает логического анализа. Возможно лишь указать, что
имеется в виду. А здесь можно только кратко сказать: предметом является все то, что не есть
функция и, стало быть, выражение, которое его означает, не предполагает никаких пустых
мест. Утвердительно-повествовательное предложение не содержит пустых мест, и поэтому на
его значение надлежит смотреть как на предмет. Но это значение есть истинностное значение.
Стало быть, оба истинностных значения суть предметы35.»
Иначе говоря, предмет есть то, что обозначается выражением, не содержащим пустых мест.
Здесь следует обратить внимание на то, что функцию (понятие) и предмет Фреге определяет
исходя из вида их языкового представления: функция (понятие) есть то, что обозначается

31 Содержание этой главы несколько отходит от основной темы, поэтому тот, кто хочет следовать за нитью моих
рассуждений, может спокойно опустить ее.
32 Фреге Г. Функция и понятие // Г. Фреге. Логика и логическая семантики. М., 2000. С. 215.
33 Там же. С. 217.
34 Там же. С. 222.
35 Фреге Г. Функция и понятие. С. 223. Интересно, что если истина и ложь есть некие предметы, то слово «Истина»

следует писать с большой буквы — как собственное имя конкретного предмета. Истина у Фреге не является
свойством предложений, не является предикатом и вообще характеристикой знания. Это не гносеологическое и
даже не семантическое, а скорее онтологическое понятие.
функциональным выражением, содержащим пустые места; предмет есть то, что обозначается
выражением, не содержащим пустых мест. После заполнения пустых мест именами предметов
функция (понятие) превращается в предложение.
Мы могли бы сказать, что с точки зрения естественного языка Фреге рассматривает все слова
как части предложений — видит в них либо подлежащее (аргумент), либо сказуемое
(функцию). Сразу же ясно, что четкого разделения аргументов и функций мы в естественном
языке не получим, ибо любой общий термин может быть представлен и в виде аргументного
выражения, не содержащего пустых мест, и в виде функционального выражения с пустыми
местами. Это будет зависеть оттого, в какое предложение входит этот термин. Например, в
предложении «Человек есть двуногое животное» слово «человек» является аргументом, а в
предложении «Сократ есть человек» то же самое слово будет уже выступать в качестве
функции.Поскольку о предметах Фреге говорить не хочет, то и имя предмета ничего не
говорит о нем, оно прикрепляется к предмету просто как ярлык, как метка, как знак,
заместитель предмета. Такие имена Фреге называет «собственными именами». Это прежде
всего те языковые выражения, которые и в естественном языке употребляются в качестве имен
собственных,— Цезарь, Сократ, Луна и т.п. Но к числу собственных имен Фреге относит и
выражения иного рода, если они обозначают единственный предмет,— покоритель Галлии,
учитель Платона, естественный спутник Земли и т.п.
«...Под «знаком» и «именем»,— писал он,— я понимаю любое обозначение, представляющее
собой собственное имя, чьим значением, стало быть, является определенный предмет (в самом
широком смысле этого слова), но не понятие и не отношение... Обозначение единичного
предмета может также состоять из нескольких слов или других знаков. Пусть каждое такое
обозначение для краткости носит название собственного имени36.»
Таким образом, выражения «Аристотель», «ученик Платона», «учитель Александра
Македонского», с точки зрения Фреге, будут собственными именами.
Традиционная логика говорила о понятии как о форме мысли, имеющей объем и содержание.
Объем понятия — предмет или совокупность предметов, подпадающих под данное понятие,
содержание понятия — совокупность существенных признаков тех предметов, которые входят
в его объем. Имена собственные также выражают понятия, объем которых состоит из
одного-единственного предмета. Теперь слова и словосочетания, выражающие понятия, Фреге
разделяет на две группы — имена собственные и выражения функций. «Аристотель» и «ученик
Платона» — это имена, а «философ» и «ученик» — это обозначения функций. Первые
выражения не содержат пустых мест, а вторые следует писать так: «философ (х)», «ученик (х)».
Только функции выражают понятия, а имена у Фреге уже не выражают никаких понятий, они
только обозначают предметы. Так был сделан первый шаг к лишению языковых выражений
смыслового содержания.
Однако у Фреге оно еще сохраняется. Каждое имя — обозначение ли предмета, функция или
предложение — по аналогии с объемом и содержанием традиционной логики — имеет,
согласно Фреге, смысл и значение. Смыслом предложения является выражаемая им мысль, его
значением является истина или ложь; смыслом функционального выражения является
функция, его значением будет предмет или совокупность предметов. Значением собственного
имени является обозначаемый им предмет. Но что является смыслом собственного имени, т.е.
смыслом обозначения отдельного предмета?
Собственные имена у Фреге не выражают понятий. Кажется, поэтому они должны быть
лишены смысла. Действительно, знаки чисел «3», «7», «10» непосредственно обозначают
соответствующие числа 3, 7 , 1 0 и никакой смысл им не нужен для этого обозначения. Точно
так же собственные имена «Луна», «Платон», «Венера» (планета) прямо относятся к
обозначаемым объектам и никакого смысла в них нет. Когда я кому-то даю имя, скажем
«Петр», то с этим именем я не связываю никакого смысла, это просто знак, позволяющий мне
говорить о данном объекте и отличать его от других объектов. В арифметике лишение
собственных имен смысла никаких проблем не вызывает, но в повседневном языке дело
обстоит иначе, поскольку в нем существуют синонимы.

36 Фреге Г. О смысле и значении //Логика и логическая семантика. С. 231.

Фреге сталкивается с ними при рассмотрении утверждений тождества. Возьмем три разных
выражения: «Венера» (планета), «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда». Все они обозначают
один и тот же объект — планету Венера, т.е. являются собственными именами. Но почему,
спрашивает Фреге, утверждение «Утренняя звезда есть Утренняя звезда» тривиально и не
несет никакой информации, а утверждение «Утренняя звезда есть Вечерняя звезда» сообщает о
важном астрономическом факте и является результатом эмпирического открытия? Потому,
отвечает он, что, хотя выражения «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» обозначают один и
тот же объект, они обладают разным смыслом.
«Напрашивается мысль связать с каждым знаком (именем, словесным оборотом, письменным
знаком) помимо обозначаемого — его мы будем называть значением знака — также и то, что я
назвал бы смыслом знака и в чем выражается конкретный способ задания обозначаемого...
Выражения «Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда» имеют одно и тоже значение, но отнюдь не
одинаковый смысл (курсив мой. — А.Н.)37.»
Заметим, что смысл языкового выражения Фреге истолковывает только как «конкретный
способ задания обозначаемого» им предмета. Смысл нужен нам лишь для того, чтобы узнать,
какой объект обозначается данным выражением. Никакой другой роли он у Фреге не играет.
Это свидетельствует о том, что важнейшей функцией языковых выражений для Фреге является
функция обозначения — имена собственные, функциональные выражения, предложения что-то
обозначают, все они являются именами. Понятие смысла нужно только для указания на
обозначаемый объект. Смыслом предложения является мысль, его значением — истина или
ложь. Все истинные предложения являются именами одного предмета — истины, они лишь
по-разному указывают на этот предмет. (Поэтому можно было бы сказать, что все истинные
предложения являются столь же синонимичными, как выражения «Утренняя звезда» и
«Вечерняя звезда».) Смыслом функциональных выражений является функция, опять-таки
разные функции могут по-разному указывать на один и тот же объект, например «2х» и «х + х»
имеют один и тот же «пробег значений», но отличаются по смыслу или по способу задания
этих значений. И хотя Фреге не может обойтись без понятия смысла, он тем не менее
настойчиво подчеркивает, что сами по себе мысли и функции не важны, их роль сводится
только к указанию на объект, на значение:
«Мысль теряет для нас ценность, как только мы узнаем, что у какой-либо из ее частей
отсутствует значение. Таким образом мы имеем, пожалуй, полное право не удовлетворяться
смыслом предложения, но ставить также вопрос о его значении... Почему мысль не
удовлетворяет нас? Потому и постольку, почему и поскольку для нас важно истинностное
значение мысли... Итак, стремление к истине — вот что всегда побуждает нас к переходу от
смысла к значению38.»
И в другом месте он еще раз повторяет: «для логики важен не смысл, а значение слов»39.
В отличие от Маха, пытавшегося понять, что собой представляют окружающие нас предметы,
Фреге просто постулирует существование предметов и предметной области. Возможно, здесь
сказалось различие между мышлением физика и математика. Для Фреге предметы даны, как
даны натуральные числа, мы просто присваиваем им имена. С философской точки зрения это
допущение способно вызвать сомнения. И Фреге это чувствует:
«Со стороны идеалистов и скептиков наши рассуждения, вероятно, уже давно встретили такого
рода возражение: «Ты говоришь здесь без дальнейших околичностей о Луне как некотором
предмете; но откуда ты знаешь, что имя «Луна» вообще имеет значение, откуда ты знаешь, что
вообще что-либо имеет значение?» На это я отвечаю: наша задача состоит не в том, чтобы
сказать нечто о нашем представлении о Луне; и мы не довольствуемся смыслом, когда говорим
«Луна»,— мы предполагаем значение... Мы, конечно, можем заблуждаться в нашем
предположении, и такие ошибки встречаются. Но вопрос о том, не ошибаемся ли мы всегда в
этом предположении, может быть оставлен здесь без ответа; достаточно указать на намерение,

37 Фреге Г. О смысле и значении. С. 231.

38 Фреге Г. О смысле и значении. С. 234—235.
39 Фреге Г. Размышления о смысле и значении. С. 250-251.
которое руководило нами во время речи или мышления, чтобы иметь право говорить о
значении знака, хотя и с оговоркой: если таковое имеется40.»
Кажется, Фреге здесь совершенно прав: у него были свои задачи и вопрос о природе предметов
не имел к их решению прямого отношения.
Понятие смысла Фреге редуцирует к способу указания на обозначаемый объект. Но что это за
способ, откуда он берется? Зависит ли он от предмета или является чистым изобретением
субъекта? Поскольку Фреге ничего не говорит о предмете, постольку вряд ли можно что-то
сказать о связи предмета со смыслом обозначающего его имени. Однако какие-то намеки на
эту связь у Фреге есть:
«Значение собственного имени — это сам предмет, обозначенный этим именем;
представление, которое при этом у нас возникает, вполне субъективно; между значением и
представлением можно поместить смысл, который в отличие от представления хотя и не
является субъективным, все же не есть сам предмет. Быть может, следующее сравнение
поможет сделать более ясными эти отношения. Предположим, некто смотрит на Луну в
телескоп. Саму Луну можно сравнить со значением; она является предметом наблюдения,
которое опосредовано реальным образом, возникающим внутри телескопа благодаря
преломлению лучей в объективе, а также образом, возникающим на сетчатке глаза
наблюдателя. Первый я сравниваю со смыслом, второй с представлением или восприятием41.»
Это рассуждение показывает, кажется, что смысл определяется предметом: ясно, что образ
внутри телескопа зависит от особенностей рассматриваемого предмета (и прибора), в данном
случае — от особенностей Луны. Однако эту мысль Фреге не развивает, да и не смог бы
развить. Для того чтобы говорить о связи смысла и предмета, ему нужно было бы сказать, что
собой представляют предметы, а об этом, как мы видели, он говорить не хочет.
Наконец, хотелось бы сделать вполне ясным еще одно обстоятельство. Фреге вынужден был
приписывать какой-то смысл именам собственным типа «Венера», «Платон», «Луна» и т.п. Но
следует сказать, что в рамках его концепции такие имена никаким смыслом обладать не могут.
Если смысл — это способ указания на обозначаемый именем предмет, то собственные имена
не выражают такого способа. Мы не знаем и не можем узнать, к какому предмету относится
имя, если нам известно только имя. В самом знаке нет никакой информации о том, какой
предмет им обозначается. Когда я произношу слово «Венера», то из самого этого слова нельзя
понять, какой предмет оно обозначает — римскую богиню, вторую планету Солнечной
системы или мою соседку по даче. Если бы Фреге был последователен, то он должен был бы
сказать, что собственное имя есть не более чем значок, который мы прикрепляем к предмету и
можем произвольно заменять.
По-видимому, его подвело то обстоятельство, что к собственным именам он отнес также
описательные выражения типа «Утренняя звезда», «ученик Платона» и т.п. Эти выражения
действительно обладают смыслом, понимая который, мы иногда способны узнать, к какому
объекту они относятся. Но ведь это типичные функции в смысле самого Фреге! Как функция х
+ 3 = 5 указывает на число 2, подстановка которого на место х делает это равенство истинным,
так и функция «Утренняя звезда (х)» указывает на планету Венера, подстановка имени которой
на место х превращает эту функцию в истинное предложение «Венера есть Утренняя звезда».
Более того, выражения типа «ученик Платона (х)» способны указывать не на
один-единственный, а на множество объектов (естественно предположить, что помимо
Аристотеля у Платона были и другие ученики).
Итак, мы можем констатировать: 1) если традиционная логика считала, что за обозначающими
выражениями стоят понятия, то Фреге оставляет этим выражениям только смысл; 2) при этом
все содержание смысла сводится у него к одному — к указанию на обозначаемый объект; 3)
подлинные собственные имена вообще лишены у него всякого смысла и представляют собой
лишь значки, которые мы относим к предметам.

40 Фреге Г. Размышления о смысле и значении. С. 233—234.

41 Фреге Г. Размышления о смысле и значении. С. 233.
Высказанные выше соображения вовсе не претендуют на адекватную реконструкцию
семантических идей Фреге, тем более на какую-то их критику. Фреге решал собственные
задачи и решил их чрезвычайно успешно. Он создал вполне последовательную и в
значительной мере ясную семантическую теорию, которая до сих пор остается ядром
логико-семантического анализа, несмотря на всю последующую критику. Да, он оставил в
стороне вопрос о природе предметов. Главным для него было отношение обозначения, а
понятие смысла играло в его построениях второстепенную роль. Может быть, особенности его
подхода к анализу языковых выражений в какой-то мере объясняются тем, что он имел перед
глазами язык арифметики и формализованный язык логики? А для этих языков, по крайней
мере в то время, было достаточно экстенсионального рассмотрения и понятие смысла
действительно могло казаться излишним. Это и выявилось в ходе дальнейшего развития
логической семантики.
2.2. Полное устранение смысла
Различие между подлинными собственными именами и описательными выражениями стало
предметом анализа Рассела. У Фреге все «насыщенные», если позволительно так выразиться,
выражения что-то обозначали, т.е. были именами каких-то предметов. Рассел обратил
внимание на то, что некоторые предметы реально не существуют, следовательно,
обозначающие их выражения вовсе не являются именами. Употребление таких выражений в
качестве имен приводит к нарушениям законов логики. Он поставил перед собой задачу
отделить подлинные имена, обозначающие реальные объекты, от пустых, т.е. ничего не
обозначающих, псевдоимен.
Он вводит различие между «знанием по знакомству» и «знанием по описанию»: «Различие
между знакомством и знанием о есть различие между вещами, о которых мы имеем
представление, и вещами, достигаемыми нами только посредством обозначающих фраз»42.
Рассел достаточно неопределенно говорит об этом различии, но, насколько можно понять, дело
обстоит следующим образом. Если мы имели чувственное восприятие некоторого объекта и
дали ему имя, то оно является подлинным именем собственным и имеет реальное значение. Но
когда мы знакомы с объектом только по его какому-то описанию и не имели с ним контакта с
помощью органов чувств, то выражение, ссылающееся на этот объект, является не именем, а
только «дескрипцией», содержащей некоторую характеристику, черту объекта. В сущности это
то, что выше мы истолковали как функцию: «Платон» — это подлинное имя, поскольку
Платона я могу увидеть и пощупать; «ученик Платона» или «жена Платона» — это функции
или описания, которые могут и не иметь реального значения. Для того чтобы использовать
дескрипцию в качестве собственного имени, нужно, говорит Рассел, доказать, что существует
объект, обладающий соответствующей характеристикой, и что этот объект является
единственным.
«Таким образом, если «С» является обозначающей фразой, может случится так, что существует
одна сущность (больше одной быть не может), для которой пропозиция «х тождествен С»
является истинной... Мы можем тогда сказать, что сущность х является значением фразы «С».
Таким образом, Скотт является значением «автор Уэверли», «С», заключенное в кавычки,
будет просто фразой, и нет ничего такого, что можно было бы назвать смыслом. Эта фраза per
se не имеет значения, потому что любая пропозиция, в которой она встречается, будучи
полностью выраженной, не содержит этой фразы, которая разлагается43.»
Нет нужды углубляться в теорию дескрипций Рассела, тем более что она хорошо известна. В
данном случае важно лишь одно. Кажется, что собственные имена Рассел с помощью
чувственного восприятия непосредственно связывает с объектами. Такое их введение похоже
на так называемые «остенсивные» определения, посредством которых младенец усваивает
значения некоторых слов: вот это — киса, а это — собачка, а вот это — папа. Собственным
именам смысл не нужен, ибо значение их гарантируется «непосредственным знакомством».
Дескрипции либо уподобляются собственным именам, либо устраняются — в обоих случаях
они также лишены смысла. Понятие смысла для Рассела оказывается излишним — оно никак

42 Рассел Б. Об обозначении //Язык, истина, существование. Томск, 2002. С. 7.

43 Там же. С. 17.
не влияет на наличие или отсутствие значения. У Фреге каждое языковое выражение имело
смысл и значение. У Рассела не только имена, но и дескрипции лишаются смысла. «Теория
дескрипций Рассела,— пишет в связи с этим швейцарский философ Гвидо Кюнг,— исключает
смыслы, или значения, в качестве области, промежуточной между словами и их десигнатами,
что оказало далеко идущее влияние на развитие современной философии. Внимание
исследователей стало концентрироваться на теории референции, а изучение смысла на первых
порах было заброшено»44.
Но не только «на первых порах». В своей книге Кюнг подробно показывает, как благодаря
трудам Рассела, Витгенштейна, Карнапа, Тарского и других трехчленная семантика Фреге
постепенно преобразовывалась в двухчленную. Констатируя положение дел, сложившееся в
этой области к середине XX в., он отмечает: «В то время как традиция в своей семантике
различает три вида вещей: знаки, объективное значение и обозначаемое — большинство
современных логиков пользуется в отношении слов лишь двухчленной семантикой, говорящей
о знаках и о том, что ими отображается»45. Но предпосылки перехода к двухчленной семантике
содержались, как мы видели, уже в работах Фреге.
Сама идея рассматривать все языковые выражения как имена каких-то объектов —
центральная идея семантики Фреге — уже ориентировала на то, чтобы считать отношение
именования или обозначения важнейшим семантическим отношением. Понятие смысла
оказывается при этом несущественным, второстепенным, и его роль сводится лишь к одному
— указывать на обозначаемые объекты. В конце концов от него попросту отказались. И тогда
язык предстал в виде системы бессмысленных значков, как-то прикрепленных к объектам.
Несмотря на то что Кюнг в своей книге всячески подчеркивает большое значение логики и
логического анализа для философских исследований, нетрудно заметить, что развитие
логической семантики, столь тщательно проанализированное им, вдохновлялось совершенно
абсурдной с точки зрения философии идеей, а именно мыслью о том, что структура языка
воспроизводит структуру реальности, что можно непосредственно сопоставлять язык,
языковые выражения со структурой и объектами реального мира.
Эта наивная мысль отчетливо была представлена в «Трактате» Витгенштейна. В мире, говорит
он, существуют объекты, имеющие имена. «Конфигурация объектов образует атомарный
факт»46. Мы создаем для себя образы атомарных фактов, причем элементы образа сочетаются
так же, как объекты в структуре факта (2.1; 2.131). «То, что элементы образа соединяются друг
с другом определенным способом, показывает, что так же соединяются друг с другом и веши»
(2.15). «Конфигурации простых знаков в пропозициональном знаке соответствует
конфигурация объектов в положении вещей» (3.21). Расположение знаков в предложении
отображает расположение предметов в положении дел. В языке есть только знаки предметов и
их конфигурации, представляющие собой предложения. Таким образом, предикатные знаки
(функции Фреге) оказываются не нужны. Если у Фреге только подлинные собственные имена
были лишены смысла, то Витгенштейн, избавляясь от предикатных знаков, лишает свой язык
осмысленных функциональных выражений. Смысл сохраняется только за предложением,
однако он сводится лишь к изображению некоторого положения дел. В свое время все это
звучало весьма интригующе, однако если бы в тот период кто-то обратил внимание на
многообразие национальных естественных языков, то ему сразу же стало бы очевидно, что
структуры естественных языков разных народов настолько разнообразны, что объявлять
какую-то группу языков зеркальным отображением реальности несколько самонадеянно.
Витгенштейн мог бы на это возразить, что он имеет в виду совершенный логический язык.
Однако после появления разнообразных неклассических логик — интуиционистских,
многозначных, даже паранепротиворечивых и т.п. — стало ясно, что и классическая логика —
вовсе не логика реальности.

44 Кюнг Г. Онтология и логистический анализ языка. М., 1999. С. 73.

45 Там же. С. 40.
46 Витгенштейн JI. Логико-философский трактат. М.: Канон+, 2008. 2.0272.
2.3. Современная схоластика
Положение почти не изменилось и во второй половине XX в. В своей недавней статье с
характерным названием «Почему нам не нужны пропозиции?»47 Е.В. Вострикова, анализируя
дискуссии англо-американских философов по поводу природы и назначения пропозиций48,
приходит к выводу о том, что все проблемы, для решения которых привлекается понятие
пропозиции, могут быть решены и без этого понятия, следовательно, его можно безболезненно
устранить из эпистемологии, семантики и теории деятельности. Этот вывод замечателен как
яркая иллюстрация бесплодности и схоластичности современной англо-американской
«аналитической» философии, которая так и не смогла расстаться с тем упрощенным
представлением о языке, которое сложилось в логической семантике в первой половине XX в.
Насколько можно судить по анализу Е.В. Востриковой, участники дискуссий по поводу
пропозиций в своих представлениях о языке опираются на формализованные языки
символической логики и пытаются распространить эти представления на естественный язык.
Как строится, скажем, стандартный язык первопорядковой логики предикатов? Задается набор
исходных символов: индивидные переменные и константы; предикатные знаки; кванторы
общности и существования; логические связки. Затем дается определение правильно
построенной формулы: сочетания индивидного и предикатного знаков есть формула;
выражение с квантором есть формула; соединение формул логическими связками также дает
формулу. Наконец, чисто формально вводятся так называемые правила вывода, позволяющие
из одних формул получать другие формулы. Все! Правда, это еще не «язык», пока это только
игра со значками. Нужно добавить к нашей игре «интерпретацию». Это делается просто: пусть
индивидные константы, говорим мы, обозначают конкретные индивидуальные предметы, а
предикатные константы — свойства (или классы) этих предметов; индивидные переменные
«пробегают» по области индивидуальных предметов; кванторы означают «для всех» и
«существует такой индивид, что»; наконец, логические связки истолковываются как союзы
«неверно, что», «и», «или», «если, то» и интерпретируются с помощью таблиц истинности.
После этой «интерпретации» наши формулы начинают что-то говорить об индивидах и их
свойствах. Исчисление становится «языком». Как представляется, именно такой «язык»
подразумевается в дискуссиях о пропозициях.
Здесь важно обратить внимание на то, что существование предметов, предметной области
просто постулируется, как это было у Фреге и раннего Витгенштейна. Параллельно с
предметами существуют значки нашего исчисления — тоже «предметы». Единственным
возможным отношением между значками и предметами оказывается отношение обозначения:
значки прикрепляются к предметам и классам предметов. Никакие пропозиции, как бы их ни
трактовать, в этой простой схеме не нужны, они излишни. Как и где они могли бы
существовать? Среди предметов? Среди значков? В промежуточной сфере? Эти вопросы
можно, конечно, долго и изобретательно обсуждать, но, по-видимому, Е.В. Вострикова права:
здесь пропозиции не нужны. Нет проблем, для решения которых они могли бы понадобиться.
Реальные затруднения возникают при попытках распространить эту бедную схему на
естественный язык и ограничить функции его слов и предложений только одной функцией
обозначения. Всем еще со школьной скамьи известно, что предложение естественного языка
определяется как сочетание слов или отдельное слово, выражающее законченную мысль. Не
обозначение предметов, их свойств, ситуаций, а выражение мысли — вот главная функция
естественного языка. И когда его предложения пытаются трактовать как формулы логического
исчисления, сразу же возникают неразрешимые проблемы, порожденные неустранимостью
мысли из предложений и смысла у слов. Формула логического исчисления не выражает мысли,
поэтому формулу нельзя отождествлять с предложением. Когда в качестве примеров
логического анализа берут слова и предложения естественного языка и пытаются
рассматривать их только как обозначения, сразу же возникают затруднения, обусловленные их
нерасторжимой связью с мыслью. Скажем, выражения «Первый император Российской

47Эпистемология и философия науки. 2010. № 2.

48Обычно слово proposition переводят на русский язык как «суждение». Однако, говоря об англо-американской
философии, я буду пользоваться этим неблагозвучным варваризмом. Действительно, пропозиции — это вовсе не то,
что мы привыкли понимать под суждением.
империи», «Основатель Санкт-Петербурга», «царь Петр I» обозначают один и тот же предмет,
следовательно, они являются синонимами, которые можно менять друг на друга (принцип
взаимозаменимости). Но в естественном языке такая замена далеко не всегда допустима. Что
этому препятствует? Смысл, которым обладают наши языковые выражения.
Дискуссии англо-американских философов по поводу пропозиций напоминают споры гребцов
в лодке, стоящей на песке. Они могут выдвигать и обсуждать разные способы гребли,
энергично махать веслами, подбадривая или поругивая друг друга, но все это бесплодно и
бессмысленно, лодка не двинется с места, ибо отсутствует главное — вода. Дискуссии по
поводу пропозиций кажутся схоластическими по той же причине: если вы ограничили
функции языка только обозначением, то никакие пропозиции вам не нужны. И вы имеете
право заменять ваши синонимы во всех контекстах, на чем настаивает П.С. Куслий, ибо если
вы изгнали мысль, остается лишь один — экстенсиональный — контекст. Человек не может
«полагать», «верить», «сомневаться», он может только обозначать. Устранение мысли из языка
означает лишение мысли человека. Характерно, что во всех дискуссиях о пропозициях ни разу
не было упомянуто понятие понимания. И это вполне естественно: раз слова и предложения
только обозначают и не выражают мысли, то и понимать нечего.
Можно согласиться с тем, что некоторые выражения нашего естественного языка
используются для обозначения каких-то предметов или их совокупностей. И результаты
логической семантики, полученные при анализе обозначающей функции языка, несомненно,
заслуживают серьезного внимания. Однако функции языка не сводятся только к обозначению.
Это лишь одна, причем даже не самая важная, из его функций. Поэтому возникает
впечатление, что логическая семантика со всей ее сложной логической техникой изучала не
язык, а его картонное чучело, и результаты, полученные в процессе изучения этого чучела,
лишь в очень ограниченной мере применимы к живому естественному языку. По крайней мере
для нас в данном исследовании она почти совершенно бесполезна.
Глава 3. Понятие смысла в естественном языке
3.1. Ю.С. Степанов и его концепт
Для нас с вами язык прежде всего служит средством коммуникации. Мы разговариваем,
спорим, договариваемся или клянемся, и все это происходит с помощью языка. В разговорах
мы часто употребляем слова, обозначающие какие-то предметы. Но как мы узнаем, какой
именно предмет обозначается тем или иным еловом? Допустим, у нас есть две точки на бумаге,
которые мы для себя обозначаем именами А и В. Но как сообщить собеседнику, какое из этих
имен какую точку обозначает? Можно сделать это, указав пальцем: вот эту точку я называю А,
а вот эту — В. Приблизительно таким способом мы узнаем имена людей при первом
знакомстве: вот этого небритого молодого человека зовут Петя, это — Иван Петрович, а Сидор
Гарпагонович — вон тот человек с бородой. Впоследствии, разговаривая об этих точках или об
этих людях, употребляя в разговоре их имена, мы будем знать, к каким именно предметам они
относятся. Но ведь большую часть предметов, о которых мы говорим, нельзя предъявить
собеседнику. Как, скажем, указать на Цезаря или Ричарда Львиное Сердце, на баобаб, который
в наших лесах не растет, на Австралию, которую охватить единым взглядом можно только из
космоса? Как сообщить собеседнику, какой предмет мы называем тем или иным именем, когда
не можем указать на этот предмет?
На предмет, обозначаемый некоторым словом, указывает смысл слова: понимая смысл слова,
мы узнаем, какие предметы оно обозначает. Для слов естественного языка смысл является их
главной, первичной характеристикой. Только благодаря наличию смысла слова могут что-то
обозначать, только благодаря наличию смысла мы можем говорить о предметах, явлениях,
событиях, которых никогда не видели и, быть может, не увидим. Если А есть точка
пересечения прямых а и в, а В- точка пересечения прямых с и d, то, произнося «А», я буду
иметь в виду «точка пересечения прямых а и в», и даже если я не указывал на нее пальцем, мой
собеседник поймет, что я имею в виду. Данная характеристика точки и будет смыслом имени
А. Смысл языкового выражения играет роль указания пальцем, поэтому каждое языковое
выражение — если оно рассматривается как что-то обозначающее — должно обладать
смыслом. Фреге в отличие от некоторых своих последователей это понимал. Однако смысл
слова отнюдь не сводится к указанию на предметы.
Наш известный лингвист Ю.С. Степанов, рассматривая понятие смысла в естественном языке,
истолковывает смысл как некий концепт. Поясняя свое понимание концепта, он пишет:
«Возьмем, например, представления рядового человека, не юриста, о «законном» и
«противозаконном» — они концентрируются прежде всего в концепте «закон». И этот концепт
существует в сознании (в ментальном мире) такого человека, конечно, не в виде четких
понятий «разделении властей», об исторической эволюции понятия закона и т.п. Тот «пучок»
представлений, понятий, знаний, ассоциаций, переживаний, который сопровождает слово
закон, и есть концепт «закон». В отличие от понятий в собственном смысле термина (таких,
скажем, как «постановление», «юридический акт», «текст закона» и т.п.), концепты не только
мыслятся, они переживаются. Они — предмет эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и
столкновений. Концепт — основная ячейка культуры в ментальном мире человека49.»
Это, конечно, не вполне ясно, однако можно понять, что концепт — некий сплав всех тех
мыслей, представлений, переживаний, которые человек связывает с законом. Этот сплав даже
не имеет языкового выражения, ибо слово «закон» выражает понятие, имеющее определенный
объем (совокупность законов) и определенное содержание. Содержание понятий не включает в
себя представлений, ассоциаций, переживаний, оно не «переживается». В отличие от понятия
«концепт — это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит
в ментальный мир человека»50. Концепт существует как воплощение культуры, он не может
быть выражен словом, и если все-таки мы вынуждены представлять концепты словами, то
слова не передают всего их содержания.
Концепт, продолжает далее Степанов, имеет сложную структуру. Возьмем, например, 23
февраля и 8 Марта как праздники мужчин и женщин. Для подавляющего большинства людей

49 Степанов Ю.С. Константы: словарь русской культуры. М. : Академический проект, 2001. С. 43.
50 Там же.
это просто выходные дни, когда принято поздравлять мужчин и женщин. Некоторые люди
(обычно старшего поколения) помнят, что 23 февраля — это День Советской армии, а 8 марта
— Международный женский день. И уж сейчас совсем немногие помнят о том, что 23 февраля
1918 г. только что организованная Красная армия одержала свою первую скромную победу, а 8
марта было принято в качестве Международного праздника трудящихся женщин по
предложению Клары Цеткин. В данном случае концепт имеет три слоя: словесное выражение;
основной, актуальный признак (нерабочий день); «исторические» признаки. Ясно также, что в
сознании тех или иных людей концепт практически никогда не представлен в его полном
содержании: «Концепты существуют по-разному в разных своих слоях, и в этих слоях они
по-разному реальны для людей данной культуры»51.
Это скорее культурологическое понимание концептов: концепт — воплощение, сгусток
культуры. При таком понимании концепты кажутся чем-то расплывчатым, почти неуловимым,
с ними трудно работать. Однако, спускаясь с высот культуры к языку, Степанов приходит к
мысли о том, что концепты — это смыслы понятий (слов, терминов):
«Говоря проще, значение слова это тот предмет или те предметы, к которым это слово
правильно, в соответствии с нормами данного языка применимо, а концепт это смысл слова.
Приведем пример. В русском языке слово петух имеет «значение» и «смысл». Его «значение»
— это все птицы определенного внешнего вида (которому соответствует их зоологическая
характеристика): ходячая (нелетающая) птица, самец, с красным гребнем на голове и шпорами
на ногах. Значение иначе называется «денотатом». «Смыслом» же слова петух будет нечто
иное (хотя, разумеется, находящееся в соответствии со «значением»): а) домашняя птица, б)
самец кур, в) птица, поющая определенным образом и своим пением отмечающая время суток,
г) птица, названная по своему особенному пению: петух от глагола петь...; вешая птица, с
которой связано много поверий и обрядов52.»
Итак, говорит нам лингвист и культуролог, слова естественного языка имеют смысл и
значение; смыслы некоторых слов — наиболее существенные для данной культуры, в
наибольшей мере воплощающие ее характерные особенности,— Степанов называет
концептами.
3.2. Структура смысла языковых выражений
Попробуем придать несколько большую точность нашим рассуждениям о «сгустках
культуры». Под значением слова будем понимать обозначаемый этим словом предмет или
класс предметов, а под смыслом — все те черты, особенности этих предметов, которые мы
имеем в виду, говоря о них. Обращаясь к примеру Степанова, мы можем сказать, что
значением слова «петух» будет множество предметов, к которым мы относим это слово, а его
смыслом — все те черты петухов, которые перечисляет Степанов: птица, ходячая птица, самец,
с красным гребнем на голове и шпорами на ногах, домашняя птица и т.д. Когда логическая
семантика говорила о смысле языковых выражений, то смысл ее интересовал только как
способ указания на обозначаемые объекты. Для этого вполне достаточно одной-двух
особенностей этих предметов. Как указать на петухов? Для этого можно просто сказать: петух
— это самец кур. Одной этой черты нам вполне хватит, чтобы выделить класс петухов из
множества всех иных объектов. Но мы видим, что смысл слова «петух» содержит в себе
гораздо больше. Как выделить класс людей? Для этого мы могли бы ограничиться лишь двумя
особенностями: человек — это животное с мягкой мочкой уха. Но разве, говоря о человеке, мы
имеем в виду только это? Нет, смысл наших слов содержит гораздо больше того, что требуется
для указания на обозначаемые предметы.
Следуя Степанову, мы можем теперь говорить о сложной структуре смысла языковых
выражений. Во-первых, важнейшую часть смысла образует наше знание об обозначаемых
объектах. Знание о петухах выражено в их зоологических характеристиках, знание о человеке
дает антропология: животное, обладающее разумом, членораздельной речью, способное к
трудовой деятельности, возникшее в результате длительного периода эволюции и т.д.

51 Степанов Ю.С. Указ. соч. С. 48.

52 Там же. С. 45.
То обстоятельство, что в смысле наших слов воплощаются наши знания о предметах и
явлениях окружающего мира, находит выражение в существовании энциклопедических
словарей. Возьмем какое-нибудь обычное слово, скажем, слово «озеро». Толковый словарь
русского языка скажет нам о том, как употребляется это слово, к какому грамматическому
роду относится, как образуется множественное число, какие модификации оно имеет: озерко,
озерцо. Но это все, так сказать, синтаксическая (грамматическая) характеристика слова.
Словарь говорит также о том, какие объекты обозначаются данным словом. Для этого он
выделяет одну из характеристик смысла, позволяющую указать на объект: «Замкнутый в
берегах большой естественный водоем»53. Здесь все по Фреге: значением слова «озеро» будет
множество объектов, а его смыслом — та характеристика (функция Фреге), руководствуясь
которой мы выделяем это множество. А вот энциклопедический словарь добавляет к этой
единственной смысловой характеристике те знания, которые у нас есть об озерах: «Озера —
природные водоемы в углублениях суши (котловинах), заполненных в пределах озерной чаши
(озерного ложа) разнородными водными массами и не имеющие одностороннего уклона.
Котловины О. по происхождению делятся на тектонические, ледниковые, речные (старицы),
приморские (лагуны и лиманы)...»54. Вот тот смысл, который слово «озеро» имеет в
современной науке, и мы видим, что он аккумулирует в себе знания об озерах.
Наряду со знаниями в смысл наших слов включены также разнообразные культурные
коннотации и ассоциации, то символическое значение, которое та или иная культура придает
предметам и явлениям. В частности, в смысл слова «петух» помимо зоологических
характеристик наша культура включает также то, что пение петуха возвещает наступление
рассвета, прогоняет темные силы (вспомните «Мастера и Маргариту» М. Булгакова), что петух
выступает символом горделивости и драчливости и т.п. Или возьмите слово «вода»: наряду со
знанием о том, что это жидкость без цвета и запаха с определенным химическим составом,
плотностью и т.п., смысл этого слова включает также наши представления о «живой» и
«мертвой» воде, об утолении жажды, о дожде и т.п. Иногда смысл слова почти целиком
состоит из символических ассоциаций. Например, в смысле слова «хлеб» знание занимает
весьма небольшое место: хлеб — это пищевой продукт, выпекаемый из муки. Но в нашей
культуре хлеб служит символом всякой пищи вообще, хлеб как пища для тела
противопоставляется духовной пище («не хлебом единым жив человек»), хлеб служит
выражением гостеприимства (хлеб да соль), иногда выражает угрозу («посажу вас на хлеб и
воду!») и т.д.
Наконец, в процессе речевого общения каждый человек добавляет к смыслу употребляемых им
слов еще свой «личностный» смысл — личное отношение к обозначаемым вещам, их личную
эмоциональную оценку. Скажем, произнося слово «форель», мы подразумеваем
приблизительно одно и то же, но в устах рыболова, ловившего эту самую форель, данное слово
приобретет дополнительный смысловой оттенок.
Итак, смысл каждого слова состоит из трех слоев: знания, культурно-символических
ассоциаций и личностного смысла. В дальнейшем, говоря о смысле, мы будем иметь в виду
главным образом воплощенное в нем знание.
3.3. Смысл имен собственных
Стоит сказать несколько слов о смысле подлинных собственных имен. Фреге полагал, что
слова, обозначающие единичные объекты, типа «Луна», «Цезарь», «Венера» (планета) никогда
не могут стоять на месте предиката, они могут выступать только в качестве аргументов, но не
функций. Именно на этом основании он проводил различие между функцией и аргументом:
функция — это то, что может стоять в предложении на месте предиката; аргумент — то, что
стоит только на месте субъекта и предицироваться не может. Отсюда следовало, что
подлинные имена собственные лишены смысла, они только обозначают: произнося слово
«Луна», я некоторый набор бессмысленных звуков соотношу с определенным небесным телом.
Отсюда и современные рассуждения об именах как о простых ярлыках, метках и т.п. Однако
эти рассуждения очевидно неверны в отношении повседневного языка.

53 Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1978. С. 408.

54 Советский энциклопедический словарь. М., 1982. С. 916.
Начать с того, что все (или почти все) наши имена собственные произошли от обычных слов,
например: Петр (греч.) — камень, петрография — наука о камнях; Никифор (греч.) —
победоносец, ср. светофор, семафор; Евгений (греч.) — благородный, ср. евгеника. Для нас
имя «Платон» говорит о великом философе древности, но во времена его жизни это слово
означало «плечистый». Имена собственные по сути дела являются общими терминами,
которые мы используем особым образом.
Поэтому даже при этом особом использовании они сохраняют некоторые черты своего
первоначального смысла55. Если я дам своей дочери в качестве имени какое-нибудь красивое
слово, скажем, «Звезда», «Цветок»или «Яблоня», то какой-то смысл сохранится в них даже
после превращения в имя конкретного человека. Попробуйте назвать своего сына «Танком»
или «Дубом», а дочь — «Ракетой» или «Стерлядью», и вы сразу почувствуете этот
невыветрившийся смысл.
Будучи производными от обычных слов, имена собственные легко вновь превращаются в
имена нарицательные, т.е. в обозначения классов и свойств. Огромное число единиц измерения
в физике — это имена великих физиков: сила измеряется в ньютонах, работа — в джоулях,
электрический заряд — в кулонах, электрическое напряжение — в вольтах и т.д. «Мы все
глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно»,— говорит поэт (А.С.
Пушкин), превращая имя собственное «Наполеон» в предикат. Можно сказать о каком-нибудь
честолюбивом человеке, что он метит в Цезари, и мы поймем, что этот человек стремится к
единоличной верховной власти, ибо этот смысл мы связываем с именем «Цезарь». Когда
начальник грозит своим подчиненным: «Ну устрою я вам Варфоломеевскую ночь!» — то разве
слова «Варфоломеевская ночь» обозначают здесь августовскую ночь 1572 г., когда в Париже
началась массовая резня гугенотов? Добрый доктор Ж. Гильотен, дабы уменьшить страдания
приговоренных к казни, изобрел машину для быстрого и почти безболезненного отделения
головы от тела. Его имя очень скоро превратилось в название страшного орудия — гильотина.
Имя сердобольного священника Т. Мальтуса легко преобразилось в название одиозной
концепции — мальтузианство. Мы до сих пор говорим: «Сталинградская битва» и «блокада
Ленинграда» и прекрасно понимаем, о чем идет речь. Но попробуйте сказать: «Волгоградская
битва» или «блокада Санкт-Петербурга», и на вас посмотрят с недоумением, ибо имена
собственные «Сталинград» и «Ленинград» — это не просто ярлыки, метки, обозначения
каких-то городов, а слова с историческим смыслом.
Пусть даже мы берем какое-то бессмысленное сочетание звуков или знаков в качестве
обозначения некоторого предмета. Тогда оно действительно играет роль метки, прикрепленной
к предмету и лишенной смысла. Но уже очень скоро история этого объекта или увеличение
нашего знания о нем начинает наполнять смыслом это имя. Например, имя «Москва» впервые
встречается в русской летописи XII в., в которой рассказывается о том, что в 1147 г. Юрий
Долгорукий пригласил своего союзника князя Святослава Ольговича Черниговского в Москву,
где они «учинили обед» и обменялись подарками. Тогда Москва была селом или очень
небольшим городком, расположенным на границе Владимиро-Суздальского княжества,
пограничным пунктом. Слово «Москва» никому ничего не говорило. С середины XII в.
начинается ее быстрый рост. Через 100 с небольшим лет Москва становится главным городом
удельного княжества, в 1328 г. Иван Калита делает Москву столицей великого княжества, в
1380 г. московский князь Дмитрий Иванович одерживает победу на Куликовом поле. Все эти и
последующие события, так или иначе связанные с Москвой, постепенно наполняют смыслом
ее имя. И вот уже поэт восклицает: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского
слилось, как много в нем отозвалось!» Здесь речь не о городе, не о денотате, а об имени,
наполненном для нас волнующим смыслом.
И такое происходит почти с каждым именем.

55«...Забвение смысла имени собственного,— пишет И.Т. Касавин,— представляет собой проблему культурной
динамики. Изначально имена обладали смыслом в силу магических функций, выполняемых языком, и слитности
имени и предмета... Именование человека (инициация, крещение, астрологическая идентификация и проч.)
связывает его с мифологической традицией, которая в дальнейшем становится фактором личностной
детерминации» (Касавин И.Т. Текст. Дискурс. Контекст. М.: Канон+, 2008. С. 480). Проблеме смысла автор
посвятил отдельную главу своей книги.
У советского поэта К.М. Симонова есть стихотворение «Митинг в Канаде». В этом
стихотворении поэт рассказывает о том, как он должен был выступать на митинге,
организованном в честь приезда советской делегации в Канаду. Это было в 1948 г., во время
очередного обострения холодной войны, и некоторая часть присутствующих на митинге
готовилась встретить советскую делегацию враждебным свистом. Свое выступление Симонов
начал словами: «Россия! Сталин! Сталинград!» Зал взорвался бурными аплодисментами и
приветственными криками. А ведь Симонов произнес, казалось бы, всего лишь три имени
собственных! Странно, что нелепая мысль об отсутствии смысла у собственных имен до сих
пор находит сторонников.
Глава 4. Знание и смысл языковых выражений
4.1. Философия науки о знании
Мы упомянули о том, что существенной составной частью смысла языковых выражений
является знание. Теперь мы должны сказать, что такое знание. Однако, несмотря на то, что
понятие «знание» является важнейшим наряду с понятием истины понятием эпистемологии,
общепризнанного ответа на этот вопрос до сих пор нет56.
Античные философы отличали подлинное знание, episteme, от мнения, doxa. Все помнят слова
Демокрита: «(Лишь) в общем мнении существует сладкое, в мнении — горькое... в
действительности же (существуют только) атомы и пустота». Средневековые мыслители
проводили различие между знанием и верой: «Итак,— писал Аврелий Августин,— что я
разумею, тому и верю; но не все, чему я верю, то и разумею. Все, что я разумею, то я знаю; но
не все то знаю, чему верю. Я знаю, как полезно верить многому и такому, чего не знаю»57.
Сегодня мы можем говорить о трех разных областях, к которым могут относиться наши идеи и
представления,— области верований, области мнений и области знаний. Чем различаются эти
области? В самом первом и грубом приближении можно сказать, что область верований
составляют такие идеи, которые мы принимаем без особых рассуждений, которые отвечают
нашему чувству жизни, которые мы не хотим подвергать анализу и сомнению. Сюда относятся
не обязательно только религиозные идеи, но и все то, во что мы верим в нашей обыденной,
повседневной жизни. Скажем, я оптимист и верю в то, что жизнь у нас в стране когда-нибудь
наладится и мы мало-помалу избавимся от многих язв современности. Эту веру не могут
поколебать происходящие ныне события, и я не могу расстаться с ней: без этой веры мне было
бы труднее жить.
В область мнений входят идеи, выражающие мое субъективное отношение к вещам и
явлениям, мои личные оценки и вкусы. Я могу считать, что Зураб Церетели — великий
скульптор, а Пикассо — плохой художник. Это мое мнение, оно выражает мой личный
эстетический вкус, я его никому не навязываю и допускаю, что у других людей может быть
иное мнение по этому поводу.
В области знания дело обстоит иначе. Вера, мнение носят личный, субъективный характер: мое
мнение, моя вера. Знание является достоянием многих людей, оно межличностно,
интерсубъективно. В мире существует необозримое множество разнообразных верований и
мнений, но знание — одно для всех людей независимо от их религиозных, национальных,
социальных различий. Отсюда следует, что знание должно быть представлено в такой форме,
чтобы оно было доступно любому человеку. И второе: знание требует обоснования. Вера и
мнение не требуют обоснования, для знания оно необходимо, ибо в отличие от мнения и веры
знание претендует на общезначимость и общепризнанность. Вера опирается на чувство,
мнение — на вкусы и предпочтения личности, знание опирается на обоснование. Интуитивно
мы это чувствуем: пока речь идет о верованиях и мнениях, обоснования не нужны. Но как
только встает вопрос об обосновании некоторой мысли, становится ясно: эта мысль претендует
на выражение интерсубъективного знания.
Для классической эпистемологии начиная с Декарта и Бэкона образцовым примером
подлинного чистого знания было научное знание. Именно его имели в виду, говоря о знании,
Г. Лейбниц и И. Кант, французские энциклопедисты, О. Конт и Д.С. Милль и многие другие.
Со второй половины XIX в. оформляется в особую область исследований философия науки,
которая предметом своего анализа делает научное знание и методы его получения. Благодаря
усилиям блестящей плеяды мыслителей — философов и ученых Э. Маха, А. Пуанкаре и П.
Дюгема, А. Эйнштейна, Н. Бора и В. Гейзенберга, М. Шлика и Г. Рейхенбаха, А. Грюнбаума и
Э. Нагеля, К. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоса и многих других, философия науки дала свой
ответ на вопросы о том, что такое научное знание, какими методами оно получается, как
обосновывается, как структурируется и т.д. И если в рамках самой философии науки
постоянно шли достаточно жаркие споры по различным вопросам, касающимся природы

56 См. мою статью «Анализ понятия “знание”: подходы и проблемы» и ее обсуждение (Эпистемология и философия
науки. 2009. Т. XXI, № 3).
57 Антология мировой философии. В 4 т. Т. 1.4.2. М., 1969. С. 597.
научного знания и методов науки, то за ее пределами полученные ею результаты
воспринимались без серьезной критики и считались в некотором смысле общепризнанными.
Решая так называемую проблему демаркации, философия науки стремилась найти
отличительные признаки научного знания — те его особенности, которые позволили бы
отличить научное знание от верований, мнений, предрассудков, идеологии и всего остального
содержания нашего сознания. Если попытаться в кратком виде представить те черты научного
знания, с которыми более или менее согласно большинство философов науки, то можно
сказать следующее.
1. Научное знание всегда (или почти всегда) выражено в языке, а именно, в описательных
предложениях и в системах таких предложений — в теориях. Именно в предложениях
фиксируются факты науки, выражаются законы, система предложений дает целостное знание
об исследуемой области явлений. Иногда говорят о неявном знании, но хотя почти все
согласны с тем, что такое знание существует, неясно, как можно было бы его анализировать.
2. Знание рационально в том простом и узком смысле, что выражающие знание предложения и
системы предложений удовлетворяют известным законам логики, принятым
методологическим стандартам и совместимы с признанными фундаментальными законами и
принципами науки. Скажем, появление противоречия в теории рассматривается как признак
неблагополучия, ущербности нашего знания.
3. Предложения и теории, претендующие на статус знания, должны быть обоснованы —
эмпирически или логически, индуктивно или дедуктивно. Эмпирическое обоснование
достигается в процессе эмпирической проверки посредством наблюдения или эксперимента,
логическое обоснование получают с помощью доказательства. Утверждения и концепции, не
получившие обоснования, не считаются знанием.
4. Знание интерсубъективно и общезначимо: каждый человек может его усвоить и каждый,
понявший предложение и способ его обоснования, вынужден с ним согласиться. Поэтому
знание преподают в школах и университетах. Поэтому наука интернациональна.
Все перечисленные характеристики суммируем в следующем определении: знание есть то,
что выражается обоснованным предложением или системой таких предложений. Конечно, в
этой формулировке есть некоторое упрощение: знание может быть выражено математическим
уравнением, графиком, таблицей и т.п., но обычно все это можно переформулировать с
помощью предложений.
Кажется, многие философы науки на этом и останавливаются. Перечисленных особенностей
знания вполне достаточно, чтобы отличить знание от мнения и веры. Логические позитивисты,
Поппер, Нагель, Кун, Лакатос и многие другие мыслители анализировали способы получения,
проверки и обоснования знания, его структуру и функции его отдельных элементов, понятия
подтверждения и опровержения, объяснения и предсказания, ограничиваясь приведенным
выше пониманием. Однако, как мне представляется, философская теория познания
рассматривает знание с более широкой точки зрения и ставит вопрос, выходящий за рамки
философии науки,— об отношении знания к окружающему миру — к внешнему миру или к
деятельности человека. Гносеологическая оценка знания в его отнесении к реальности (или к
своему предмету) выражается фундаментальным понятием истины. Поэтому к перечисленным
характеристикам знания мы должны добавить еще одну.
5. Предложения, теории, концепции, претендующие на выражение знания, допускают
истинностную оценку и оцениваются как истинные.
Конечно, оценивая какую-то теорию как истинную, мы всегда осознаем, что можем
ошибиться, что наша оценка рискованна, что завтра мы можем обнаружить, что теория, ныне
признаваемая истинной, ложна. Однако без такой оценки лишается смысла отличение знания
от веры или мнения, от фантазий и иллюзий. Пусть завтра обнаружится, что моя теория
неполна, неточна, даже ошибочна, но сегодня, при существующих способах обоснования я
вынужден признавать ее истинной, следовательно, должен считать ее знанием. В самом деле,
зачем мне проверяемость, обоснованность, подтверждаемость и т.п. сами по себе? Одна идея
проверена и обоснована, другая — непроверяема, третья — опровергнута, ну и что из этого?
Все эти различия приобретают смысл лишь в том случае, когда проверенная и обоснованная
идея вдобавок еще считается истинной. Тогда она обретает свойство, которого лишены все
остальные идеи. Знание есть то, что может оцениваться как истина. К мнениям и верованиям
истинностная оценка неприменима.
4.2. Знание как часть смысла языковых выражений
Говоря о знании, философия концентрировала свое внимание на предложениях и системах
предложений, и хотя философы науки порой говорили об изменении значения научных
терминов, никто, кажется, не обратил внимания на то, что знание воплощается не только в
предложениях, но также и в научных терминах. Однако совершенно очевидно, что знание
представлено и в научных понятиях — в понятиях, скажем, электрического заряда,
теплопроводности, химического элемента, биологического вида, в единицах измерений и т.п.
Изучая какую-то научную дисциплину, студент усваивает знания, воплощенные в ее
специальной терминологии. Это кажется достаточно очевидным, но нужно показать, каким
образом формируется содержание, смысл наших языковых выражений, в частности научных
терминов.
В самом общем виде можно сказать, что после того, как некоторое предложение признано
истинным, выражаемое им знание конденсируется, «оседает» в смысле входящих в него слов.
Возьмем, к примеру, слово «треугольник». Первоначально его смысл исчерпывается лишь
одной характеристикой, позволяющей нам выделять треугольники из всей совокупности
геометрических фигур: треугольник — это плоская геометрическая фигура, ограниченная
тремя сторонами. Здесь действительно функция смысла сводится только к указанию с
помощью всего лишь одной черты на обозначаемые этим словом объекты. Но вот однажды
кто-то доказал теорему о том, что сумма внутренних углов треугольника равна двум прямым.
Смысл слова «треугольник» стал включать в себя это свойство треугольников. Затем
постепенно стало обнаруживаться, что в треугольнике против большего угла лежит большая
сторона, что биссектрисы углов треугольника пересекаются в одной точке, что медианы также
пересекаются в одной точке и т.д. Все эти постепенно открываемые свойства треугольников
конденсируются в смысле слова «треугольник». И теперь, когда мы к какому-то предмету
относим слово «треугольник», мы не просто обозначаем этот предмет неким именем, а
приписываем ему все те свойства, которые заключены в смысле данного слова. Имея дело с
расчетами, в которых присутствуют треугольники, мы все время помним об этих свойствах и
учитываем их. Назвать предмет «треугольником» — значит не просто дать ему имя, а сказать,
что мы уже очень много знаем об этом предмете.
Рассматривая семантику Фреге, мы отметили некоторую неясность: зависит смысл слова от
обозначаемого предмета или нет? Теперь можно сказать, что между смыслом слова и
предметом существует взаимная зависимость. Первоначально мы посредством указания или
какой-то внешней особенности выделяем некоторый предмет и даем ему имя, затем в процессе
изучения этого предмета или в результате его практического использования открываем
какие-то его свойства. Знание об этих свойствах включается в смысл первоначального имени, и
теперь, называя этим именем соответствующие объекты, мы гораздо точнее выделяем класс
этих объектов и уже что-то о них знаем. Теперь можно включать эти объекты в новые виды
деятельности или в новые исследовательские процедуры, опираясь на имеющееся знание.
Таким образом, исследование объекта обогащает смысл его обозначения, а обогащенный
смысл позволяет двигаться дальше в познании его новых сторон и свойств.
Пусть перед нами россыпь драгоценных, полудрагоценных и вовсе не драгоценных камней.
Мы замечаем среди них особенно яркие камешки и называем их «алмазами». Первоначально
это слово выступает просто как ярлык, как бессодержательная метка, которую мы присваиваем
некоторым камешкам. Единственная особенность, на которую мы ориентируемся, выделяя
алмазы из лежащей перед нами россыпи,— это бросающийся в глаза блеск. Осознание этой
способности ярко блестеть и является тем смыслом, который мы вкладываем в слово «алмаз» и
которая — приблизительно и неточно — позволяет нам задать «денотат» этого слова. Затем мы
узнаем, что по твердости алмаз превосходит все другие минералы. Это знание включается в
смысл слова «алмаз». Называя какой-то минерал алмазом, мы уже подразумеваем не просто
блестящий камешек, а самый твердый из всех камешков, лежащих перед нами. В дальнейшем,
изучая и используя алмазы и другие минералы, мы узнаем, что это кристаллическая
модификация углерода, что это полупроводник электричества, что алмазы находят в
кимберлитовых трубках, их можно использовать в качестве абразивного материала и т.д. Все
это знание концентрируется в смысле слова «алмаз».
Точно так же обстоит дело и в науке. В 1600 г. вышла в свет книга врача английской королевы
Елизаветы У. Гильберта «О магните, магнитных телах и о большом магните — Земле. Новая
физиология, доказанная множеством аргументов и опытов». В этой книге он назвал
«электрическими» все тела, способные после натирания притягивать легкие предметы. До него
было известно, что подобным свойством обладает янтарь, который в греческом языке
называется «электрон». Так в науке появился новый термин, который первоначально имел
весьма бедный смысл: «электрический» значит «подобный янтарю». Едва ли стоит здесь
пересказывать историю того, как был открыт электрический заряд, электрический ток, как
была обнаружена взаимосвязь электричества и магнетизма и т.д. Сейчас термин
«электричество» насыщен столь обширным смыслом, что для его усвоения требуется не один
год учебы в университете.
В 1900 г. М. Планк, рассматривая излучение абсолютно черного тела, вводит термин
(величину) «квант действия» с целью получения формулы распределения энергии в спектре
теплового излучения. Первоначально разделение энергии на дискретные элементы служило
лишь своеобразным приемом расчета. Понятие «квант действия» не имело еще никакого
физического содержания, поэтому физики не обратили никакого внимания на это новое
понятие. Затем в ходе исследований фотоэлектрического эффекта А. Эйнштейн в 1905 г.
вводит понятие «квантов света» и связывает это понятие с формулой излучения Планка. Но
еще и на первом Сольвеевском конгрессе ( 1 9 1 1 ) , посвященном теории излучения и квантам,
физический смысл постоянной Планка оставался совершенно неясным. И лишь последующее
развитие квантовой механики постепенно наполнило понятие «квант энергии» важным
смыслом58. Считается, что понятие химического элемента ввел Роберт Бойль в 1 6 6 1 г.
Действительно, он дал первое определение этого понятия: «Я теперь подразумеваю под
элементами... некоторые первоначальные и простые или совершенно несмешанные тела,
которые, не будучи образованы из каких-либо других тел или друг из друга, являются
ингредиентами, из которых непосредственно составляются все так называемые смешанные
тела и на которые эти тела в конечном счете распадаются»59. Однако сам он в существование
химических элементов не верил и полагал, что все тела состоят из однородных атомов. Это
определение он ввел с целью критики химических представлений своего времени. Однако с
дальнейшим развитием химии было доказано существование химических элементов и это
понятие обрело богатый смысл с развитием наших знаний о химических элементах.
В сущности вся история науки показывает, что с ростом научных знаний в тех или иных
областях растет, углубляется, уточняется смысл научных терминов. Это кажется настолько
очевидным, что не нуждается в дальнейших примерах и иллюстрациях. Это даже тривиально.
Гораздо интереснее и сложнее другой вопрос: как происходит обогащение смысла научных
терминов и слов повседневного языка? Как «оседает» в них полученное знание?
4.3. Формирование и определение смысла
Философия науки совершенно справедливо указывала на то, что знание выражается в
обоснованных предложениях, которые считаются истинными. Сначала мы обосновываем
некоторое предложение: «Страусы не летают», «Свет оказывает давление на освещаемые
тела», «Все планеты движутся по эллипсу вокруг Солнца», «Атомный вес железа равен 56»,
«Сила взаимодействия двух неподвижных точечных зарядов пропорциональна их величине и
обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними» (закон Кулона) и т.д. Эти
предложения выражают знание. Но после того как знание получено и признано, оно
включается в смысл слов, из которых состоят эти предложения: когда я произношу слово

58См.: Дорфман Я.Г. Всемирная история физики с начала XIX до середины XX в. М.: Наука, 1979. Гл. 14.
59 Цит. по: Становление химии как науки. М., 1993. С. 51.
59 Поппер К. Эпистемология без познающего субъекта // К. Поппер. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс,

1983. С. 454.
«страус», я подразумеваю именно нелетающую птицу; когда я произношу слово «планета», я
подразумеваю именно тело, движущееся по эллипсу вокруг Солнца.
Правда, здесь мы сталкиваемся с серьезным затруднением: далеко не каждое предложение
влияет на смысл входящих в него слов (терминов), поэтому мы должны указать, какие
предложения вносят знание в смысл входящих в них слов, а какие — нет. Ясно, что когда мы
произносим предложения вида «Сократ сидит», «Петр небрит» или «Настя болеет», то, даже
если эти предложения истинны и у нас есть основания считать их истинными, мы не включаем
признаки «сидеть», «быть небритым» или «болеть» в смысл слов «Сократ», «Петр» или
«Настя». А вот когда мы констатируем: «Петр мужчина» или «Настя женщина», это оказывает
влияние на имена «Петр» или «Настя». Здесь мы сталкиваемся с проблемой отличения
существенных признаков предметов от несущественных или случайно истинных предложений
от предложений, выражающих законы природы. Как известно, обе эти проблемы не имеют
какого-то общепризнанного решения и, возможно, вообще неразрешимы. Нам придется
удовлетвориться простым соглашением: закон природы выражается общим предложением,
включенным в признанную научную теорию или являющимся следствием такой теории.
Скажем, предложения «Железо тонет в воде» и «Дерево плавает на воде» мы можем вывести
из теоретических соображений об удельном весе железа, воды, дерева и гидростатики.
Поэтому они носят, как говорят, «законоподобный» характер и оказывают влияние на смысл
входящих в них слов. В дальнейшем будем иметь в виду только такие предложения.
Смысл слова (термина) в самом общем виде определим как совокупность всех истинных
законоподобных предложений, в которые оно входит. Теперь вспомним, что Фреге разлагает
простые предложения на аргумент и функцию, причем функция представлена предикатным
выражением, содержащим пустое место: «зеленый (х)», «лошадь (х)». При подстановке на
пустое место обозначения некоторого объекта (объектов) функция превращается в истинное
или ложное предложение: «Лист березы зеленый», «Холстомер лошадь», «Арбуз круглый».
Отталкиваясь от совокупности истинных предложений, в которые слово входит в качестве
аргумента, мы можем сказать, что смысл слова есть множество функций, которые
превращаются в истинные законоподобные предложения при подстановке этого слова на
место аргумента. Когда речь идет о науке, это можно выразить иначе: смысл научного
термина есть множество законов теории, в которые он входит. Уравнения Максвелла и их
следствия задают смысл тех терминов, которые входят в эти уравнения.
Фреге говорит об именах и функциях и полагает, что имя не может стоять на месте предиката,
т.е. не может стать функцией: «Собственные имена нельзя употреблять как настоящие
предикаты»60. Оставим в стороне собственные имена, о них мы уже говорили. Но все
остальные слова естественного языка могут использоваться в качестве как субъекта, так и
предиката. Возьмем какие-нибудь обычные слова нашего языка, скажем «огурец» и «волк».
Мы можем высказать некоторые истинные предложения, в которых эти слова стоят на месте
субъекта, т.е. являются именами, подставляемыми на аргументные места функциональных
выражений: «Огурец имеет продолговатую форму», «Огурец зеленый», «Огурцы засаливают
на зиму» и т.п.; «Волки живут в лесу», «Волки — хищные животные», «Что волки жадны,
всякий знает» и т.п. Здесь эти истинные предложения что-то добавляют к смыслу слов
«огурец» и «волк» — вносят в него какие-то новые свойства обозначаемых этими словами
предметов. Признав эти предложения истинными и выражающими наши знания об огурцах и
волках, мы в дальнейшем использовании слова «огурец» уже будем подразумевать, что он
продолговатый, зеленый, что его можно засаливать на зиму.
Если бы в естественном языке действительно были четко разделены имена и функции, то
истинные предложения добавляли бы что-то новое только к смыслу имен, т.е. аргументных
выражений. Но в повседневном, да и в научном языке этой четкой разницы нет, они допускают
операцию обращения традиционной логики, при которой субъект занимает место предиката, а
предикат ставится на место субъекта: «Некоторые продолговатые предметы являются
огурцами», «Некоторые хищники являются волками». Эти предложения уже сообщают нам

60 Фреге Г. Размышления о смысле и значении. С. 248.

что-то о продолговатых предметах и хищниках, т.е. что-то добавляют к смыслу уже этих слов.
Учитывая возможность обращения, мы можем сказать, что:
истинное предложение обогащает смысл не только субъекта, но и предиката, т.е. всех
входящих в него обозначающих терминов.
Здесь становится явным одно интересное обстоятельство, которое Фреге выразил своим
различением имен и функций. Когда слово стоит на месте субъекта и выступает в качестве
аргумента, на первый план выступает его функция обозначения, оно рассматривается нами в
первую очередь как обозначение какого-то объекта или класса объектов. «Волки — хищники»
— здесь слово «волки» используется как наименование какого-то класса объектов, которым
предикат приписывает свойство «быть хищниками». Конечно, слово «волки» и при этом
сохраняет свой смысл, но в субъекте предложения нам важен не смысл, а именно
обозначаемый объект. В предикате же на передний план выходит именно смысл — то
свойство, которое мы приписываем субъекту, а его обозначающая функция отходит в тень. Но
вот мы произвели обращение: «Некоторые хищники — волки». Здесь уже слово «хищники»
выступает в качестве обозначения какого-то класса предметов, а слово «волки», напротив,
выражает набор свойств, присущих волкам. Таким образом, фрегевское различие между
именами и функциями в применении к естественному языку можно истолковать как различие
между ролями субъекта и предиката в предложении: для субъекта основной является функция
обозначения, для предиката — выражение смысла.
Наш повседневный язык легко превращает существительные — обозначения предметов в
прилагательные — обозначения свойств. Скажем, слово «дуб» является обозначением
(именем) класса деревьев, но в выражении «дубовый паркет» оно уже обозначает некое
свойство, т.е. используется в качестве предиката. По-видимому, от каждого существительного
можно образовать прилагательное: «стол» — «столовая ложка», «Солнце» — «солнечный
берег», «яд» — «ядовитый» и т.д. Порой даже само прилагательное используется не для
обозначения свойства, а для обозначения предмета, как, например, во фразе врача: «Больной,
подойдите ко мне!» В прилагательном наглядно проявляются те черты, свойства, которыми
обладают соответствующие предметы, по которым мы их узнаем и выделяем. Но это и есть
смысл соответствующих существительных (обозначений, имен).
Глава 5. Конструктивная функция языка
5.1. Построение предметов
Теперь, кажется, можно сказать, что собой представляет окружающий мир. Мы начали с того,
что он состоит из предметов; вслед за Махом разложили предметы нашего мира на элементы,
представляющие собой единство внешнего воздействия и его интерпретации посредством
органов чувств и языка. Соединяя с чувственным восприятием слово, мы придаем этому
образу общий характер и вкладываем в него смысл — тот смысл, носителем которого является
слово. Так формируется образ предмета. В соответствии с грамматическими категориями
языка — существительными, прилагательными, глаголами — мы интерпретируем внешние
воздействия, создавая образы предметов, свойств, процессов, отношений и т.п. Чаще всего
именно слово оказывает решающее воздействие на то, что именно мы видим. В связи с этим
можно вспомнить детские головоломки, когда в хаосе переплетенных линий нам предлагают
увидеть какой-то рисунок. Пока не сказано, что именно нужно увидеть, чрезвычайно трудно
выделить из этого клубка перепутанных линий образ предмета. Но когда говорят, что здесь
изображен охотник с собакой или сидящая на дереве птица, мы быстро обнаруживаем искомый
предмет. Об этом же свидетельствуют так называемые «переворачивающиеся» изображения:
утка — кролик, ваза — два профиля, фигура Маха и т.п. В этих изображениях мы можем
видеть то утку, то кролика, то молодую девушку, то безобразную старуху, то корешок книги,
то ее разворот — в зависимости от того, какое слово мы соединяем с чувственным
восприятием, от того, что мы хотим увидеть. Приблизительно так же обстоит дело и в
повседневной жизни: соединяя с темно-коричневым пятном слово «стол», я придаю этому
пятну смысл «быть твердым устойчивым предметом», «элементом мебели», «выполнять
определенные функции» и т.д. Именно благодаря языку мы интерпретируем внешние
воздействия как столы, стулья, деревья, дома и т.п.
Теперь можно объяснить, почему окружающие нас явления, события, предметы осмысленны.
Когда я, перевалив через гору, вижу спускающиеся к ее подножию разноцветные пятна среди
зелени, какую-то желтую полосу, что-то сверкающее вдали, я понимаю, что это крыши домов,
в которых живут люди, желтая полоска песка тянется вдоль берега сверкающего моря. Это
приморский городок, в нем можно отдохнуть и подкрепиться. Я с помощью языка вкладываю
смысл в эти разноцветные пятна и создаю из них предметный мир. Я стою перед текущей
водой и говорю: «Это река». Тем самым я создаю объект, который существует вне меня, имеет
исток и куда-то впадает, в котором водится рыба и можно искупаться. Слово конструирует
объект, интерпретируя чувственные впечатления определенным образом, объективирует его,
придавая ему статус самостоятельного независимого от нас объекта, обладающего теми или
иными свойствами. А нам представляется, что слово служит лишь для обозначения уже
каким-то образом заданного объекта. Конечно, слово что-то обозначает, но это лишь его
вторичная, производная функция: оно сначала конструирует, а потом используется для
обозначения сконструированного с его помощью объекта.
Выше мы пытались показать, что знание представляет собой существенную часть смысла
наших слов (терминов). Но если именно слово с его смыслом конструирует предметы из
чувственных восприятий внешних воздействий, то отсюда следует, что в создаваемый нами
образ предмета включается знание. Именно знание является главным средством
конструирования объектов внешнего мира.
Предмет есть результат интерпретации воздействий на нас внешнего мира с помощью
органов чувств и знаний, воплощенных в смысле языковых выражений.
Эта интерпретация вносит смысл в чувственный образ предмета, поэтому окружающие нас
предметы осмысленны. Это и есть ответ на вопрос о том, почему мы живем в мире
осмысленных предметов.
Предполагать, будто вне и независимо от нас существуют предметы с многообразными —
известными и неизвестными нам — свойствами и наше знание лишь с той или иной степенью
полноты и точности отображает или описывает эти предметы, по-детски наивно. Мы имеем
дело лишь с многообразными воздействиями на нас внешнего мира. Интерпретируя эти
воздействия посредством чувственности и знания, мы конструируем предметы. Эти предметы
не принадлежат внешнему миру, но они и не являются целиком созданиями чувственности и
знания. Напрасно Маха обвиняли в субъективном идеализме. В предметах содержится
объективный, не зависящий от субъекта компонент — внешнее воздействие, которое ставит
границы возможным интерпретациям. Скажем, в переплетении линий один человек видит
молодую прелестную девушку, другой — безобразную старуху. Они конструируют образы
разных предметов. Однако вещественная (объективная) основа у этих образов общая — одно и
то же переплетение линий. И эта основа ограничивает разброс интерпретаций и возможности
конструирования разных предметов. Вы сможете сконструировать девушку, старуху, может
быть, что-то еще, но нельзя увидеть в этих линиях зеленый лист или красную розу. Для этого
нет необходимого внешнего воздействия.
Здесь естественным образом возникает недоумение и возражение. Если мы сами конструируем
объекты внешнего мира, если наши знания выступают в качестве инструментов такого
конструирования, то что же мы познаем — то, что сами создали? Не лишается ли при этом
смысла сам процесс познания? Это недоумение легко рассеивается указанием на то, что
объекты, создаваемые в процессе интерпретации внешних воздействий, могут обладать
свойствами и особенностями, о которых мы и не подозревали первоначально. К тому же, как
уже неоднократно отмечалось, они содержат независимый компонент — внешнее воздействие,
которое может сопротивляться интерпретациям. Избитыми примерами объектов, которые
заведомо являются нашим собственным созданием, но которые мы изучаем вот уже на
протяжении нескольких тысячелетий и открываем все новые их свойства, являются
натуральные числа и геометрические фигуры. Что же тогда говорить о, так сказать,
«физических» объектах!
Возможно, стоит вспомнить рассуждения Поппера о «третьем мире» объективного знания:
несмотря на то что этот мир создан нами, он содержит в себе свойства и связи, которые могут
быть нам неизвестны, он порождает проблемы, о которых мы не думали.
«Не обижая Кронекера, я соглашаюсь с Брауэром, что последовательность натуральных чисел
есть человеческая конструкция. Хотя эту последовательность создаем мы, она в свою очередь
создает свои собственные автономные проблемы. Различие между нечетными и четными
числами не порождается нами: оно есть непреднамеренное и неизбежное следствие нашего
творчества. Конечно, простые числа являются аналогичным образом непреднамеренно
автономными и объективными фактами; очевидно, что и в данной области существует много
фактов, которые мы можем обнаружить: так возникают предположения, подобно догадке
Гольдбаха. И эти предположения, хотя и связаны косвенным образом с результатами нашего
творчества, непосредственно касаются проблем и фактов, которые отчасти возникают из
нашего творчества; мы не можем управлять этими проблемами и фактами или влиять на них;
они суть достоверные факты, и истину о них очень часто трудно обнаружить61.»
Как показывает история науки, так обстоит дело во всех научных дисциплинах.
5.2. Картины мира
Интерпретируя внешние воздействия с помощью органов чувств и знания, воплощенного в
языке, мы конструируем образы предметов, их свойств, отношений между ними, процессов и
получаем некую картину мира — ту картину, с описания которой Мах и Грегори начинают
свои рассуждения. Ее можно назвать картиной мира повседневного языка или здравого
смысла. Это тот мир, в котором мы живем, который сформирован внешними воздействиями,
нашей чувственностью и языком. Известный американский психолог Дж. Гибсон называет его
«окружающим миром» и полагает, что не только человек, а каждый биологический вид живет в
своем «окружающем мире»: «Животные и человек воспринимают окружающий их мир.
Окружающий мир отличается от мира физического, т.е. от того мира, каким его описывают
физики. Наблюдатель и его окружающий мир взаимно дополняют друг друга. В таком же
отношении (взаимодополнительности) со своим общим окружающим миром находится и
совокупность наблюдателей»62. «Взаимодополнительность» обусловлена тем, что человек и

61 Поппер К. Эпистемология без познающего субъекта // К. Поппер. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс,
1983. С. 454.
62 Гибсон Дж. Экологический подход к зрительному восприятию. М., 1988. С. 42.
другие животные с помощью своей чувственности интерпретируют внешние воздействия в тех
образах, которые и образуют мир их существования.
К миру здравого смысла конкретные науки добавляют свои онтологические картины. Каждая
наука создает свою онтологию, свою картину мира.
«Наиболее изученным образцом картины исследуемой реальности,— пишет в связи с этим
B.C. Степин,— является физическая картина мира. Но подобные картины есть в любой науке,
как только она конституируется в качестве самостоятельной отрасли научного знания.
Обобщенная характеристика предмета исследования вводится в картине реальности
посредством представлений: 1) о фундаментальных объектах, из которых полагаются
построенными все другие объекты, изучаемые соответствующей наукой; 2) о типологии
изучаемых объектов; 3) об общих закономерностях их взаимодействия; 4) о
пространственно-временной структуре реальности. Все эти представления могут быть описаны
в системе онтологических принципов, посредством которых эксплицируется картина
исследуемой реальности и которые выступают как основание научных теорий
соответствующей дисциплины. Например, принципы: мир состоит из неделимых корпускул;
их взаимодействие осуществляется как мгновенная передача сил по прямой; корпускулы и
образованные из них тела перемещаются в абсолютном пространстве с течением абсолютного
времени — описывают картину физического мира, сложившуюся во второй половине XVII в. и
получившую впоследствии название механистической картины мира63.»
Затем, как известно, механистическая картина сменилась электродинамической с неделимыми
атомами, электронами (атомами электричества), мировым эфиром и принципом
близкодействия в качестве фундаментальных объектов. В первой половине XX в.
электродинамическая картина сменилась квантово-релятивистской, отбросившей принцип
неделимости атомов, понятия абсолютного пространства и времени и однозначную
детерминацию физических процессов.
Приблизительно так же обстоит дело в химии, биологии и даже социологии. Биология вводит
понятие живой клетки, мейоза и митоза, хромосомы и гена, биологического вида, популяции,
биоценоза и т.п. Чаще всего фундаментальные объекты онтологической картины той или иной
науки рассматриваются как идеальные объекты, в реальности в чистом виде не существующие.
Однако ученый в реальных эмпирических вещах и явлениях видит именно идеальные объекты
своей науки и отношения между ними. Иначе говоря, с помощью своих теоретических
понятий, относящихся к идеальным сущностям, ученый конструирует реальные объекты
своего изучения, задавая определенную интерпретацию внешних воздействий.
Для нас в данном случае важно то, что к картине мира здравого смысла, создаваемой
посредством обыденного языка, наука добавляет свои онтологические представления, порой
дополняющие, порой корректирующие, а порой и прямо противоречащие онтологии здравого
смысла. Скажем, здравый смысл говорит мне, что Земля плоская и антиподов не существует.
География утверждает и доказывает, что Земля представляет собой шар и в Южном полушарии
люди живут точно так же, как в Северном. В повседневном мире все движущиеся тела
когда-нибудь останавливаются, если прекращается воздействие на них силы. Механика же
говорит нам, что возможно движение и без приложения силы — по инерции (первый закон
Ньютона). У нас нет органов для восприятия магнитного поля, но физика говорит о его
существовании и о магнитном поле Земли. Для меня Млечный путь — туманная белая полоса,
протянувшаяся через все ночное небо, астрономия же говорит мне, что это колоссальное
скопление звезд, в которое входит и наше Солнце. Как возможно совмещение в сознании
современного человека разных, часто несовместимых между собой картин мира?
Мифологические и религиозные представления обычно лишь дополняют и объясняют картину
мира здравого смысла и повседневного опыта, но наука часто вступает в прямое противоречие
с ней. Как можно жить, совмещая в своем сознании несовместимые представления и идеи?
Ответ, который я могу предложить, выглядит не слишком убедительным, но другого у меня
нет. Конечно, взятое во всем своем содержании сознание современного человека
противоречиво. К счастью, человек никогда не использует в одной конкретной ситуации все

63 Степин B.C. Теоретическое знание. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 219.

содержание сознания. Для чего нам нужны какие-то картины мира? Для того, чтобы
ориентироваться в своем окружении, жить и действовать в нем. Но в каждый конкретный
момент мы имеем дело с некоторой конкретной ситуацией и пользуемся той онтологией,
которая кажется подходящей именно для этой ситуации. Когда я занят выращиванием цветов
на своем дачном участке, я ориентируюсь на восходы и заходы Солнца, на смену времен года,
мне известно, что с приближением осени дни будут становиться короче, а ночи — длиннее, и
мне нет никакого дела до того, что Земля вращается вокруг своей оси и ось ее вращения
наклонена к плоскости эклиптики. Однако когда мы запускаем ракету на Марс или Венеру, мы
руководствуемся астрономической картиной мира. Точно так же, когда я разжигаю костер, мне
нет никакого дела до того, что с точки зрения химии горение есть окислительный процесс. В
каждой конкретной ситуации, в каждом конкретном виде деятельности человек
руководствуется какой-то одной онтологической картиной, поэтому общая противоречивость
сознания не мешает ему жить и действовать.
Глава 6. Мир человека и внешний мир. Истина
6.1. Общее решение
Внешний мир многообразными способами воздействует на тело человека. Часть этих
воздействий мы воспринимаем и посредством органов чувств и языка интерпретируем,
создавая образы предметов, их свойств, положений дел и т.п. Этот созданный чувственностью
и языком мир мы объективируем и простодушно полагаем, что внешний мир таков, каким мы
его себе представляем. Это так называемый «наивный реализм», отождествляющий наши
представления о вещах с самими вещами. Философы еще со времен античности поняли, что
это не так. Но тогда перед нами встает фундаментальный вопрос: в каком отношении наша
картина мира находится к самой внешней реальности, воздействующей на нас? Иначе говоря,
перед нами встает грозная проблема истины, которая, как голова Медузы горгоны, способна
обратить в безжизненный камень или в мыльный пузырь любую философскую концепцию.
По-видимому, действительно невозможно всерьез отказаться от той идеи, что создаваемые
нами онтологические картины похожи на реальность. Лежа на диване, легко быть
солипсистом, скептиком или агностиком и считать весь мир созданием собственного
воображения. Но как можно было бы жить и действовать, считая, что ты ничего не знаешь об
окружающем мире? Поэтому естественная установка здравого смысла и науки состоит в
признании того, что наши представления о вещах и явлениях если и не тождественны им
самим по себе, то по крайней мере как-то похожи на них. Дома, деревья, цветы реально
существуют, хотя, быть может, они не вполне таковы, какими мы их считаем в своем наивном
простодушии. Поэтому мы и говорим об образах предметов, о картинах мира, об
отображении и т.п., имея в виду сходство наших представлений с реальными вещами. Наша
языковая практика, сложившаяся терминология уже несут в себе предположение о сходстве.
Но, допуская это сходство (без такого допущения было бы трудно жить), мы должны
присоединить к этому допущению некоторое уточнение.
Когда говорят о том, что наши представления о мире похожи на сам мир, что окружающие нас
предметы существуют реально, сами по себе, то нужно спросить: с чьей точки зрения, кто
решает, кто судит? Для кого похожи, для кого существуют? По-видимому, нельзя говорить о
сходстве или существовании абстрактно, не ссылаясь на субъекта, оценивающего это сходство
или существование. Все мы прекрасно знаем, что если один человек малиновый и кирпичный
оттенки красного цвета считает похожими, то другой человек усматривает между ними
существенное различие. Кто-то восторгается сходством стрелы подъемного крана с изогнутой
лебединой шеей и считает болото предметом, но далеко не все с ним согласятся. Нет сходства
или различия самого по себе, реального, объективного сходства. Сходство, различие,
существование устанавливает сам субъект. Поэтому, когда мы спрашиваем «Похож ли мир
здравого смысла или науки на внешнюю реальность?», мы должны уточнить — для кого?
Для человека мир, конструируемый им из внешних воздействий, несомненно похож на
внешнюю реальность — об этом свидетельствует вся история человечества, наша
повседневная деятельность и успехи науки. Для человека — его чувственности и разума —
мир именно таков, каким мы его себе представляем. Для человека существуют реки и озера,
болота и облака, существуют планеты и звезды, атомы и биологические виды. Здравый смысл
и наука дают нам приблизительно верную — с точки зрения человека и его жизнедеятельности
— картину мира. Но мир муравья, пчелы или дельфина совсем не таков, хотя для них
создаваемая ими картина окружающего мира достаточно похожа на реальность. Однако она не
похожа на картину мира человека. И что же? Реальность дает материал для построения мира, в
котором живем и действуем мы; пчела живет и трудится в своем мире. Она не смогла бы жить
в нашем мире, но и человек не смог бы жить в мире пчелы. И поскольку внешняя реальность
дает возможность жить и муравью, и пчеле, и человеку, постольку жизненные миры всех этих
существ можно считать срезами, аспектами, проекциями реального мира. Что изображено на
рисунке — утка или кролик? Можно считать, что утка, и жить в мире уток. Можно считать, что
кролик, и жить с кроликами. Но обе интерпретации согласуются с тем материалом, который
дает рисунок, и в этом смысле они верны или, если угодно, «похожи» на этот рисунок. Скажем,
для нас существует дерево как отдельный предмет, а для муравья то же самое дерево
оказывается совокупностью многих предметов, чем-то громадным и необозримым. Но и
дерево человека, и громадное нечто муравья в равной мере существуют — только одно для нас,
а другое — для муравья, и оба существуют объективно — как срезы, проекции чего-то
внешнего по отношению к нам и муравью.
Можно сказать, что в этом смысле верны и картина мира здравого смысла, и научные картины
мира, и картины мира муравья и пчелы. Нам даны лишь внешние воздействия окружающего
мира, и наша картина мира представляет собой не более чем интерпретацию этих воздействий
посредством органов чувств и языка (шире — мышления). Обычно мы отождествляем эту
картину с самим внешним миром и полагаем, будто столы, стулья, деревья и облака со всеми
их чувственно воспринимаемыми свойствами существуют реально — вне и независимо от
человека и даже от человечества. Но уже самое робкое размышление показывает, что реальны
не сами предметы нашей онтологии, а лишь воздействия на нас окружающего мира — те
воздействия, которым мы придаем интерпретацию и смысл устойчивых предметов, ситуаций и
т.п. То, что здравому смыслу представляется твердым определенным предметом с четкими
очертаниями — столом, скажем, или зданием,— в онтологической картине квантовой
механики будет расплывчатым облаком элементарных частиц. Но оба представления верны —
это разные интерпретации разных внешних воздействий. Похожую мысль высказал когда-то
Поппер:
«Все эти миры, включая и наш обычный мир, мы должны считать равно реальными мирами,
или, может быть, лучше сказать, равно реальными аспектами или уровнями реального мира.
(Глядя через микроскоп и переходя ко все большему увеличению, мы можем увидеть
различные, полностью отличающиеся друг от друга аспекты или уровни одной и той же вещи
— все в одинаковой степени реальные.) Поэтому ошибочно говорить, что мое фортепьяно,
насколько я его знаю, является реальным, в то время как предполагаемые молекулы и атомы,
из которых оно состоит, являются лишь «логическими конструкциями» (или чем-то столь же
нереальным). Точно так же ошибочно говорить, будто атомная теория показывает, что
фортепьяно моего повседневного мира является лишь видимостью64.»
Для понимания природы онтологических картин, создаваемых повседневным и научным
языками, может быть полезна аналогия с географической картой. На обычной географической
карте мы видим какие-то кружочки (города и поселки), желтые или темные нити (дороги),
голубые ветвящиеся ленты (реки), темно-зеленые, синие, желтые пятна (леса, моря, пустыни) и
т.п. Карта — это не портрет местности, нельзя сказать, что карта «похожа» на местность так,
как реалистический живописный портрет похож на оригинал. Тем не менее она помогает
ориентироваться на этой местности, помогает выбирать путь и достигать цели. В той мере, в
которой различия значков и пятен на карте воспроизводят различия объектов на местности, ее
можно рассматривать как образ этой местности, ее отображение. Но существуют и иные —
геологические, синоптические, демографические — карты, с другими системами обозначений,
дающие иные образы той же самой местности. Нельзя говорить, что какая-то из этих карт
лучше других — они относятся к разным аспектам реальности. Наши картины мира — разные
интерпретации внешних воздействий — точно так же можно рассматривать как разные образы
внешнего мира. Но нелепо было бы отождествлять кружочек на карте, обозначающий город, с
самим реальным городом или считать, что этот кружочек «похож» на реальный город. Столь
же нелепо отождествлять мой образ стола и вообще предметы моего онтологического мира с
самими реальными объектами. Однако неразрывная связь онтологических картин с внешними
воздействиями не позволяет им превратиться в иллюзию, совершенно оторванную от
реальности. Эти картины создают образ реальности, позволяющий нам жить и действовать в
самой реальности. У существа с иными органами чувств образ, скажем, того же стола может
быть совершенно иным, возможно, это даже не образ одного предмета, а множества
разнообразных объектов или вообще что-то расплывчатое и неопределенное, как облако,
дождь или радуга, но для существования в мире этого существа его образ вполне адекватен
внешним воздействиям.
В процессе биологической эволюции и исторического развития человечество выработало,
сформировало, сконструировало определенную интерпретацию воздействий внешнего мира,

64 Поппер К. Предположения и опровержения. М.: ACT, 2004. С. 195.

которая представлена миром нашей чувственности и здравого смысла. И эта интерпретация
достаточно адекватна тем воздействиям внешнего мира, которые существенны для
существования и развития человечества. В конце концов органы чувств у всех людей устроены
одинаково, они более или менее сходным образом выделяют и чувственно интерпретируют
внешние воздействия. Возможно, несмотря на различие языков и онтологических картин, это
дает в достаточной мере надежную основу для понимания ушедших в прошлое культур и для
взаимопонимания между народами. Все мы — и древние ассирийцы, вавилоняне, египтяне и
китайцы, античные греки и римляне, австралийские и африканские аборигены, арабы и
европейцы — принадлежим к одному человеческому роду, обладаем одинаковыми органами
чувств и разумом.
Чувственная интерпретация внешних воздействий во все времена и у всех народов остается
более или менее одинаковой. Поэтому картины мира разных эпох, культур и народов содержат
в себе нечто общее — общечеловеческое. Мы не тараканы, не рыбы, не суслики, и живем мы в
одном — человеческом — мире.
Научная картина мира также представляет собой интерпретацию воздействий внешнего мира
на нашу чувственность. Но эта интерпретация охватывает также те воздействия, для
восприятия которых у нас нет органов чувств или которые лежат за пределами порогов нашей
чувствительности. Она в значительной мере осуществляется с помощью приборов и понятий,
далеко выходящих за рамки здравого смысла. Однако не следует думать, будто в отличие от
картины мира здравого смысла научная картина мира дает нам «подлинное» представление о
реальности. Нет, это та же интерпретация, та же географическая карта, хотя во многих
отношениях гораздо более подробная и обширная. Грубую карту здравого смысла наука лишь
расширяет, уточняет и порой объясняет. Скажем, научная картина мира оставляет здравому
смыслу восходы и заходы Солнца, но объясняет их иначе: они обусловлены не движением
Солнца по небосводу, а вращением Земли вокруг своей оси, которое человек воспринимает как
движение Солнца.
Итак, резюмируя рассуждения о соотношении создаваемой нами картины реальности с самой
реальностью, о соотношении образов предметов с самими предметами, мы можем сказать, что
эта картина и эти образы похожи на внешний мир — так, как «похожа» географическая карта
на местность. Но сходство существует лишь для человека, именно он своей
жизнедеятельностью доказывает, что его представления о мире похожи на сам мир. Карту
создал человек, он создал ее для себя, и она верна и полезна только для человека. Другой ум,
способный сравнить внешний мир с его картиной в нашем сознании, не усмотрел бы здесь
никакого сходства. Вспомните вольтеровского «Микромегаса»! Там житель Сириуса и житель
Сатурна, глядя на глиняный шарик Земли, рассуждают о том, что, может быть, и на этом
шарике есть микроскопические существа, способные мыслить и чувствовать, способные
познавать мир. И они говорят о том, насколько иными были бы представления этих существ с
ограниченным набором органов чувств по сравнению с их собственными. Поэтому, быть
может, разговор о «сходстве» вообще лишен смысла. Наши интерпретации внешних
воздействий вовсе не похожи на эти воздействия: кислый вкус лимона вовсе не похож на
лимонную кислоту. Почему же тогда мы говорим о предметах и образах предметов,
распространяя эти выражения на весь мир?
6.2. Неустранимость истины
Говоря о картинах мира, мы редко используем понятие истины. Обычно мы предпочитаем
говорить о том, что они похожи на внешнюю реальность, верны и т.п. Понятие истины мы, как
правило, употребляем по отношению к элементам теорий или картин мира — по отношению к
предложениям. Именно предложения чаше всего мы оцениваем как истинные или ложные. В
данном случае под истиной будем иметь в виду то ее истолкование, которое обычно называют
классической концепцией истины или теорией корреспонденции65. Согласно этой концепции,
под истиной понимается гносеологическая оценка знания по отношению к реальности и

65Исчерпывающий анализ разнообразных подходов к истолкованию понятия истины можно найти в статье И.Т.
Касавина «Истина» (Энциклопедический словарь по эпистемологии. М.: Альфа-М, 2011. С. 121).
истинной считается та мысль (предложение), которая соответствует своему предмету. Эта
концепция достаточно хорошо известна, поэтому не будем на ней останавливаться.
В последнее время именно это понимание истины подвергается серьезным атакам. И.Т.
Касавин в упомянутой выше статье склонен рассматривать истину как некий идеал, к которому
стремится познание, и говорит о корреспондентной теории истины мимоходом, никак не
выделяя ее из многочисленных теорий и толкований, по существу лишающих понятие истины
гносеологической роли. Л .А. Маркова полагает, что в эпистемологии понятие истины
постепенно вытесняется понятием смысла. А.П. Огурцов предлагает отказаться от понятия
истины и заменить его понятием вероятности66. Это свидетельствует о реальных и
распространенных тенденциях в эпистемологии и философии науки XX в.
Конечно, в бесплотном мире философских абстракций можно создавать разнообразные
конструкции, сплетая понятия и принципы самым причудливым образом. Но когда мы
пытаемся приземлить эти конструкции, они начинают испытывать сопротивление окружающей
среды. Мне представляется, что отказ от понятий истины и лжи — в смысле корреспондентной
теории — приводит к фатальным следствиям как для здравого смысла, так и для науки.
По-видимому, это сразу же приведет к разрушению центрального ядра нашего мышления —
логики. Традиционная (аристотелевская) логика есть наука о том, как нужно рассуждать,
делать выводы. Она устанавливает принципы и правила корректных рассуждений, поэтому
можно сказать, что логика есть наука о правильных рассуждениях. Но чем отличается
правильное рассуждение от неправильного? Почему логика говорит нам, что из посылок «Все
люди имеют две ноги» и «Ни одна собака не имеет двух ног» можно сделать вывод: «Ни один
человек не является собакой», а вот из посылок «Все люди имеют две ноги» и «Все страусы
имеют две ноги» нельзя сделать вывод: «Все люди — страусы»? Почему логика разрешает нам
из посылок «Когда я ем, я глух и нем» и «Я сейчас ем» делать вывод: «Я сейчас глух и нем», а
вот такой вывод: «Когда я ем, я глух и нем» и «Я глух и нем», следовательно, «Я ем», считает
ошибочным? Потому, что между посылками и заключениями первых двух выводов имеется
отношение логического следования, а между посылками и заключениями вторых выводов
такого отношения нет. Но что же такое отношение логического следования? Оно определяется
посредством понятия истины: высказывание В логически следует из высказывания А только
тогда, когда при истинности высказывания А высказывание В всегда необходимо будет
истинным. Понятие логического следования уточняется самыми разными способами, однако
наиболее общее понимание следования задается истинностной связью между высказываниями.
Попробуйте заменить понятие истины понятием вероятности и считать, что вывод «Все люди
— страусы» в какой-то мере вероятен!
Отказываясь от понятия истины, мы теряем способность отличать правильные выводы и
рассуждения от неправильных. Правила вывода, не опирающиеся на понятие логического
следования, становятся тогда правилами игры с символами или со словами, которые можно
принимать по соглашению, можно произвольно изменять, и ничто не ограничивает наш
произвол. Тогда рассуждения действительно становятся не более чем языковой игрой,
подобной любой другой игре. В этой игре можно допускать противоречия и произвольно
изменять значения терминов. Логика запрещает противоречия, наличие противоречия в
рассуждении или в теории рассматривается как признак неблагополучия. Почему? Да потому,
что противоречие всегда ложно, говорит логика, следовательно, появление противоречия
сигнализирует о том, что в посылки вкралось ложное высказывание. Но если нет ни истины, ни
лжи, противоречие становится столь же допустимой комбинацией высказываний, как и любая
другая их комбинация.
Разрушение логики лишает смысла аргументацию, дискуссии и споры. Логической основой
аргументации являются доказательство, обоснование и опровержение. Что такое
доказательство? Демонстрация того, что отстаиваемое нами высказывание вытекает, логически
следует из общепризнанных истинных посылок, постулатов, аксиом. Но если нет разделения
правил вывода на допустимые и недопустимые, если посылки нельзя оценивать как истинные

66См.: Огурцов А.П. Истина, правдоподобность и пробабилизм // Личность. Культура. Общество. 2009. Т. XI, вып. 4.
С. 51-52.
или ложные, то доказательство превращается в игру со словами и лишается убеждающей силы.
Доказать тогда можно что угодно, но никто не обязан принимать ваше доказательство.
Обоснование какого-либо высказывания есть либо его доказательство, либо его подтверждение
с помощью общепризнанных истинных высказываний. Обоснование исчезает вместе с
доказательством, остается только взаимная согласованность различных высказываний, да и она
оказывается излишней: согласованность нескольких высказываний выражается в том, что все
они одновременно могут быть истинными, но если нет истинностной оценки, то и о
согласованности говорить нельзя.
Таким образом, отказ от понятия истины хотя и не лишает нас способности рассуждать, однако
уничтожает разницу между рациональным рассуждением и шизофреническим бредом, между
обоснованным предсказанием и оракульским пророчеством. Лишается смысла
судопроизводство: речи обвинителей и защитников становятся пустой болтовней, а вердикт
присяжных «Виновен» или «Невиновен» уже не опирается на их убежденность в том, что
подсудимый действительно совершил или не совершал инкриминируемое ему преступление, а
обусловлено только тем сиюминутным впечатлением, которое производят на них участники
судебного процесса. И когда мой сосед по даче сообщает мне по телефону о том, что моя дача
сгорела, а я в предынфарктном состоянии мчусь туда и убеждаюсь, что дача моя стоит как
стояла, то я даже не могу обвинить его во лжи: он просто играл словами и формулировал
предложения в соответствии с грамматическими нормами языка.
Устранение понятия истины лишает смысла деятельность ученого и вообще стремление к
познанию. Получение истинного знания — цель научной деятельности, развитие технологий
является лишь побочным результатом науки. Утверждая, что Луна лишена атмосферы, что
хромосома закручена в спираль, ученый убежден, что его утверждения истинны, что на Луне
действительно нет атмосферы, а хромосома имеет вид спирали. Сказать ему, что получаемые
им результаты нельзя оценивать как истину или ложь, что они не имеют никакого отношения к
описанию реального мира, значит убить в нем любознательность — решающий стимул к
познанию.
6.3. Истинность предложений: свойство или оценка?
Понятие истины в смысле теории корреспонденции мы относим прежде всего и главным
образом к осмысленным предложениям. И здесь мы сталкиваемся с первой трудностью. С
одной стороны, истина определяется как гносеологическая оценка знания в его отношении к
своему предмету, с другой стороны, мы говорим о том, что истина объективна, соответствие
мысли своему предмету зависит только от предмета, но не от субъекта познания. Короче
говоря, что такое истина — наша оценка предложений или их объективное свойство?
Если истинность или ложность мысли определяются предметом, то истинность оказывается
объективным свойством некоторых предложений. Эту точку зрения отстаивает, в частности,
П.С. Куслий, который, рассматривая вопрос о соотношении истины и знания, пишет:
«Существует множество истинных суждений, которые не являются знанием. Например,
существует истинное суждение о количестве, скажем, кокосов урожая прошлого года. Если
каждый житель Земли сформулирует суждение об этом количестве так, что первый будет
говорить, что кокосов было 100 000 и т.д., то, видимо, один из жителей нашей планеты
сформулирует истинное суждение о количестве кокосов урожая прошлого года. Однако это
сформулированное истинное суждение вряд ли можно будет назвать знанием67.»
Как представляется, в основе такого рода рассуждений скрывается все та же старая
метафизика: существуют сами по себе предметы, ситуации, положения дел; мы генерируем
самые разные высказывания об этих предметах и положениях дел; некоторые из этих
высказываний оказываются истинными — они объективно соответствуют реальности и
оказываются объективно, т.е. сами по себе, истинными; мы лишь «открываем» некоторые из
этих истин, но многие из них остаются неизвестными. Скажем, в рассматриваемом году было
собрано 187 683 кокоса и утверждение «В данном году было собрано 187 683 кокоса» истинно,
хотя нам об этом ничего не известно. Мы часто склонны допускать, что существуют истины,
67Куслий П. С. Истина, знание и корреспондентная теория // Эпистемология и философия науки. 2008. Т. XVI, № 2.
С. 94.
которые нам неизвестны и, может быть, никогда не будут известны. К такому допущению
вынуждает нас и закон исключенного третьего традиционной логики. Из двух утверждений:
«Вне Земли существует разумная жизнь» и «Вне Земли не существует разумной жизни» —
одно обязательно должно быть истинным, хотя, возможно, мы никогда не узнаем — какое
именно.
Можно было бы согласиться с тем, что истинность является объективным свойством наших
мыслей или предложений. Но тогда мы не «оцениваем» предложения как истинные или
ложные, а «открываем» у них наличие или отсутствие этого свойства. По-видимому, эта
позиция отвечает некоторым нашим интуициям и ее можно защищать. Но в данном случае мы
ее принять не можем, ибо с самого начала отвергли метафизику предметов. Истинность — это
не объективное свойство самих предложений, детерминированное реальными предметами, а
наша оценка: это мы соотносим наши предложения с внеязыковыми объектами в процессе
проверки и оцениваем их как истинные или ложные. При этом мы вынуждены отказаться от
объективности истины и сохранить только ее интерсубъективность, т.е. общезначимость. Наша
гносеологическая оценка не зависит от конкретного субъекта, каждый может осуществить
проверку и придет к той же оценке. С этой точки зрения знание и истина совпадают: знание
выражается в предложениях, которые оценены как истинные; всякая истина является знанием.
Не существует истин, которых мы не знаем. Затруднение, связанное с законом исключенного
третьего, устраняется простым указанием на то, что он перестает действовать для
неразрешимых высказываний — точно так же, как он не действует в неопределенных,
переходных ситуациях68.
Еще более серьезное и интересное затруднение возникает, когда мы обращаемся к истории
познания. Сейчас считаются ложными многие утверждения, которые когда-то признавались
истинными, и, напротив, многие утверждения, считавшиеся ложными и даже абсурдными,
ныне оцениваются как истинные. История утверждения коперниканства может служить самым
известным примером. Допустим, кто-то в 1550 г. (через 8 лет после выхода в свет труда
Коперника) высказал утверждение: «Земля вращается вокруг своей оси». Едва ли в то время в
мире нашелся бы десяток людей, считавших это утверждение истиной. Практически все были
убеждены в том, что это — абсурдная ложь. Повседневный опыт и вся жизнедеятельность
людей подкрепляли это убеждение. Сегодня мы признаем это утверждение истинным.
Спрашивается: было ли оно истинным в 1550 г.?
Утвердительный ответ на этот вопрос кажется очевидным: ведь действительно Земля
вращается вокруг своей оси! Люди XVI в. ошибались, считая это утверждение ложью. Ясно,
что ответ подсказан старой метафизикой и истолкованием истины как объективного свойства
предложений. Но этот ответ сразу же приводит к довольно сомнительному следствию: только
нынешнее поколение обладает истинным знанием, а все сотни и тысячи предшествующих
поколений людей жили, трудились, достигали поставленных целей, руководствуясь почти
сплошными заблуждениями. Конечно, снисходительно соглашаемся мы, какие-то крупицы
истинного знания встречались и ранее, они включены в современную науку, но основная масса
идей и представлений людей прошлого была ошибочной, следовательно, не была знанием.
Боюсь, что многие сочтут такую точку зрения вполне естественной: конечно, сегодня мы знаем
гораздо больше, чем наши предки! К сожалению, чувствуется в ней какое-то неприятное
высокомерие детей по отношению к отцам — высокомерие, удерживающее нас от согласия с
ней. Но тогда приходится принять отрицательный ответ на поставленный выше вопрос: нет, в
1550 г. утверждение о том, что Земля вращается вокруг своей оси, не было истинным, ибо не
оценивалось как таковое.
По-видимому, этот отрицательный ответ естественным образом вытекает из нашего
построения. При истинностной оценке высказывания мы соотносим его не с внешним миром,
не с объектом, существующим вне и независимо от нашего сознания, а с заданной нами же
самими онтологией. Разные языки и культуры задают разные онтологические картины.
Поэтому нельзя говорить об истинности или ложности мысли вообще, относя ее к какому-то

68Здесь можно вспомнить об интуиционистской математике и логике, которые также отвергают закон
исключенного третьего, но это уведет нас в сторону от основной темы.
абстрактному внешнему миру. Мы должны уточнить: мысль истинна или ложна в онтологии
языка (культуры) L. Если обратиться к нашему примеру, то мы должны признать, что люди
XVI в. жили в совершенно ином мире, нежели наш современный мир. Они интерпретировали
внешние воздействия с помощью иных понятий. Эти понятия воплощали в себе знания той
конкретной эпохи и служили для построения мира их жизнедеятельности. В этом мире были
истинны иные утверждения: Земля неподвижна; небосвод вместе со звездами, Солнцем и
Луной вращается вокруг Земли; антиподы существовать не могут и т.п. Утверждение о
вращении Земли опровергалось всем опытом людей XVI в., поэтому оценивалось как ложное и
было таковым в онтологии той эпохи.
В сущности эта онтология в значительной мере сохраняется и сейчас в мире обыденной жизни
и здравого смысла. Когда я занимаюсь домашними делами, еду на дачу, брожу по лесу, я вовсе
не думаю о том, что вместе с земным шаром вращаюсь со скоростью 1 7 0 0 км/ч. Я живу и
действую в мире, созданном с помощью органов чувств и слов обыденного языка. Да, мне
известны онтологические картины современной астрономии, квантовой механики, теории
относительности. Но они не сталкиваются в моем сознании с онтологией здравого смысла.
Когда я выращиваю на грядке огурцы, мне достаточно здравого смысла и его онтологии, но я
откладываю в сторону огурцы и здравый смысл, когда работаю на ускорителе элементарных
частиц.
6.4. Установление соответствия мысли своему предмету
Известную трудность для классической концепции истины всегда представлял вопрос о том,
как понимать «соответствие» мысли своему предмету. Как вообще можно сравнивать,
соотносить мысль и реальность? Если, говоря об общей картине мира, мы еще можем
истолковать это соответствие как некое «сходство»: картина мира «похожа» (является
«отражением» и т.п.) на внешний мир, то в отношении элементов этой картины — слов и
предложений — такое истолкование кажется неприемлемым. В самом деле, как можно
говорить о том, что слово «жираф» похоже на обозначаемое им животное? Вот если бы оно
было столь же длинным, как шея у жирафа, тогда пожалуй. Как можно говорить о том, что
предложение «Яблони цветут весной» похоже на цветущую яблоню? Истинное предложение
соответствует своему предмету в каком-то ином смысле. В каком?
Рассмотрим простую и ясную формулировку основной идеи классического истолкования
истины, предложенную А. Тарским.
«Начнем с конкретного примера. Рассмотрим предложение «Снег бел». Мы задаемся
вопросом: при каких условиях это предложение истинно или ложно? Представляется
очевидным, что если мы опираемся на классическую концепцию истины, то должны сказать,
что данное предложение истинно, если снег бел, и ложно, если снег не бел. Таким образом,
если определение истины соответствует нашей концепции, то из него должна следовать
эквивалентность:
Предложение «Снег бел» истинно тогда и только тогда, когда снег бел69.»
Из этого частного определения истины для конкретного предложения Тарский получает свою
знаменитую «схему (эквивалентность, конвенцию) Т»:
Предложение X истинно тогда и только тогда, когда р,
в которой переменная X представляет имена предложений, а переменная р — сами эти
предложения. Схема Т утверждает эквивалентность предложений «истинно» и «р».
Заменим в этой схеме переменные константами и будем говорить об истинности конкретного
предложения «S»: S представляет само предложение, а «S» — кавычковое имя этого
предложения. Связь левой и правой частей эквивалетности Т становится при этом более
наглядной. Заметим, что Тарский рассматривает истину как свойство самих предложений:
«слово “истинно”... выражает свойство (или обозначает класс) определенных выражений, а

69Тарский А. Семантическая концепция истины и основания семантики // Аналитическая философия: станоаление и

развитие. М.: Дом интеллектуальной книги, 1998. С. 93-94. Концепция Тарского пользуется широкой известностью,
и я с глубоким сожалением вынужден здесь отказаться от ее анализа, поскольку это не имеет прямого отношения к
теме.
именно предложений»70. Мы же решили рассматривать истину как нашу оценку предложений,
поэтому вынуждены внести в схему Тарского некоторое изменение:
Предложение «S» оценивается как истина тогда и только тогда, когда S.
Изменение, казалось бы, небольшое, но оно носит принципиальный характер. В дальнейшем
выражение «оценивается как истина» для краткости будем заменять выражением «истинно».
Теперь следует вспомнить, что выше мы согласились с тем, что наша истинностная оценка
всегда относительна — она дается для определенной онтологии и определенного языка. Это
вынуждает нас внести еще одно дополнение в схему Тарского (кстати, он сам согласился бы с
этим дополнением):
Предложение «S» истинно в онтологии L тогда и только тогда, когда S.
Так когда же предложение «S» оценивается как истинное в онтологии L.? Тарский отвечает:
«когда S». А что такое S? Это то самое предложение, об истинности которого идет речь. Оно
описывает или, вернее сказать, задает условия своей собственной истинности. Можно ли
описать условия истинности предложения «S» не посредством его самого, а с помошью
какого-то иного предложения? Кажется, что такое возможно, например: предложение «Ворона
летает» истинно тогда и только тогда, когда летает ворона. Но можно ли считать разными
предложения, отличающиеся друг от друга только порядком слов? Во всех иных случаях
только само предложение способно точно задавать условия своей истинности. Поэтому
Тарский требует в правую часть своей эквивалентности ставить то самое предложение, об
истинности которого идет речь в левой части.
Это приводит к мысли о том, что предложение не «описывает» некоторое уже существующее
положение дел, которое делает его истинным, а «задает», «конструирует» его. Предложение с
помошью входящих в него слов конструирует некоторое положение дел и утверждает, что это
положение дел существует в онтологии L. Поэтому определение истины для конкретного
предложения в соответствии со схемой Тарского мы могли бы сформулировать так:
Предложение S оценивается как истинное в онтологии L тогда и только тогда, когда
задаваемое им положение дел существует в онтологии L.
С развиваемой здесь точки зрения предложение с помощью входящих в него слов
конструирует некоторые предметы, их свойства и связи между ними и утверждает, что эти
предметы и их связи существуют в соответствующей онтологической картине. Оно дополняет,
достраивает онтологическую картину L. Дальнейшая проверка с помощью опыта, наблюдения,
эксперимента показывает, так ли это. Эмпирическая проверка означает обращение к внешним
воздействиям. Всякое предложение является предсказанием: оно предсказывает, что
интерпретация соответствующих внешних воздействий с помощью органов чувств и языка
должна привести к построению того положения дел, которое оно задает. Если в процессе
проверки мы приходим к построению именно такого положения дел, то оцениваем наше
предложение как истинное. Если же в результате проверки мы приходим к построению
какого-то иного положения дел, то оцениваем наше предложение как ложное.
Как представляется, такое истолкование схемы Тарского достаточно хорошо согласуется с
классической идеей истины, хотя, по-видимому, непригодно для технических целей логики.
Возможно, здесь мы находим решение старой и чрезвычайно трудной проблемы: как соотнести
мысль и ее предмет? Если считать, что предложение «описывает» объективное положение дел,
то сравнение предложения с этим положением дел кажется невозможным. Но мы сравниваем
предложение (положение дел, задаваемое им) с онтологической картиной, создаваемой с
помощью того же самого языка, в котором сформулировано наше предложение. И тогда
никаких трудностей не возникает, ибо предложение мы сравниваем с онтологией, созданной
языком, частью которого является наше предложение. Грубо говоря, мы сравниваем наше
предложение не с предметами реальной местности, а с картой местности, которая сама
создается с помощью такого рода предложений.
Интересно, что в качестве примера Тарский избирает предложение «Снег бел». Итак:
предложение «Снег бел» истинно в онтологии L тогда и только тогда, когда снег бел в

70 Тарский А. Указ. соч. С. 96.

онтологии L. Это предложение задает предмет «снег», свойство «быть белым», которое может
быть присуще или не присуще предметам, и утверждает, что в онтологии L снег обладает этим
свойством. Ясно, что Тарский имеет в виду онтологию обыденного языка и здравого смысла, в
которой действительно снег выступает как предмет, а белизна — как свойство предметов.
Обратившись к наблюдению и интерпретировав полученные внешние воздействия, мы
сконструируем именно ту ситуацию, существование которой утверждается в данном
предложении. Поэтому мы оценим наше предложение как истинное. Если же мы возьмем
предложение «Снег черен», предсказывающее, что, обратившись к интерпретации внешних
воздействий, мы получим соответствующую ситуацию, то утверждаемая им ситуация не
существует в онтологии обыденного языка. Это предложение мы сочтем ложным.
Но возьмем теперь онтологию волновой оптики, которая рассматривает свет как поперечные
электромагнитные волны и изучает распространение, отражение, преломление этих волн в
различных средах. В этой онтологической картине предложение «Снег бел» будет даже не
ложным, а попросту бессмысленным.
Подводя итог рассмотрению истины, мы можем сказать следующее. Классическая концепция
истины сохраняется: предложение истинно, если оно соответствует реальности. Реальность
истолковывается как онтологическая картина, создаваемая чувственностью и языком.
Предложение утверждает существование в онтологии некоторого положения дел, и если это
положение дел действительно существует, предложение истинно. Сохраняется
интерсубъективность и общезначимость истины: истину может усвоить каждый человек,
знакомый с соответствующей онтологией, и каждый, способный ее проверить, вынужден
принимать ее. Более того, мы можем добавить, что истина в некотором — ослабленном —
смысле объективна. Она объективна в той мере, в которой в наши онтологические картины
входит объективное внешнее воздействие. Поэтому всю терминологию, связанную с
классическим понятием истины, мы можем сохранить, введя лишь одно ограничение: истина
всегда связана с определенной онтологической картиной. Быть может, именно так следует
понимать утверждение о том, что абстрактной истины нет, истина всегда конкретна.
Приложение 1. Новые идеи в отечественной философии
За последние два десятилетия в отечественной философии, в частности в эпистемологии,
появилось немало оригинальных идей и концепций, порывающих с окаменевшими
постулатами советского марксизма. Некоторые из них оказали существенное влияние на
изложенное выше построение. Поэтому я считаю себя обязанным хотя бы кратко отметить те
близкие мне идеи, которые так или иначе отозвались в моих рассуждениях. Многие из них, как
представляется, выросли под сенью странного понятия «постнеклассическая наука»,
введенного и пропагандируемого известным отечественным философом В.С. Степиным. Оно
породило целый куст родственных понятий типа «постнеклассическая рациональность»,
«постнеклассическое мышление» и т.п. По-видимому, в течение какого-то времени понятие
«постнеклассическая наука» играло полезную роль, стимулируя отрыв от постулатов теории
отражения и защищая необычные идеи от критики консервативных марксистов. Но сейчас, как
мне кажется, оно утратило эту роль. Поэтому я начинаю с рассмотрения этого понятия.
Постнеклассическая наука. В.С. Степин. Научное познание В.С. Степин рассматривает как
особую деятельность. Какова же цель этой деятельности? К чему стремится ученый? «Наука
ставит своей конечной целью предвидеть процесс преобразования предметов практической
деятельности (объект в исходном состоянии) в соответствующие продукты (объект в конечном
состоянии)»71. Хорошо, пусть так. Каковы же отличительные особенности научной
деятельности? «Ориентация науки на изучение объектов, которые могут быть включены в
деятельность (либо актуально, либо потенциально как возможные объекты ее будущего
преобразования), и их исследование как подчиняющихся объективным законам
функционирования и развития составляют первую главную особенность научного познания»
(С. 40). Предметность и объективность — вот главные особенности научного познания.
Поэтому особенности личности, создающей знания, не входят в состав полученного знания в
отличие от художественного освоения действительности, при котором личность художника
накладывает свой отпечаток на его произведение. В отличие от обыденного познания научное
познание обладает системностью и обоснованностью, т.е. предстает в виде обоснованных
систем (С. 48). Наука обращает внимание и на собственные методы получения знания, что
«приводит на высших стадиях развития науки к формированию методологии как особой
отрасли научного исследования, призванной целенаправлять научный поиск» (С. 49). В конце
концов автор добирается до истины, но не как цели научной деятельности, а как некой
ценности: «Любой ученый принимает в качестве одной из основных установок научной
деятельности поиск истины, воспринимая истину как высшую ценность науки» (С. 50). Правда,
«не менее важную роль в научном исследовании играет установка на постоянный рост знания
и особую ценность новизны в науке» (Там же). Эти ценности лежат в основе особого научного
этоса: запрета плагиата, подделки экспериментальных данных и т.п.
Ну, что можно сказать по поводу такого представления о науке и научном познании? Кажется,
Вячеслав Семенович не замечает, что, жестко связывая науку с преобразованием предметов в
продукты, он по сути дела описывает то, что называют прикладной наукой. Различие между
фундаментальными и прикладными исследованиями является в достаточной мере
общепризнанным, хотя, быть может, и не вполне четким. Сошлюсь на авторитетное мнение:
«Традиционно всегда полагалось,— пишет Е.А. Мамчур,— что существует два типа научных
исследований: фундаментальные (чистые, базовые) и прикладные. Цель фундаментальных
исследований — познание законов природы, такой как она существует сама по себе,
безотносительно к целям и ценностям человека. Получение объективных знаний о природных
объектах и процессах — единственная и конечная цель фундаментальных исследований.
Никаких других целей, связанных с изменением или усовершенствованием вещей или
процессов, фундаментальная наука не преследует. Цель прикладных исследований,
напротив,— изменение природных или искусственных объектов и процессов в нужном для
человека направлении, или создание новых, полезных для человека вещей»72. Во многих
науках имеется как фундаментальная, так и прикладная области: скажем, исследование

71 Степин В.С. Теоретическое знание. М., 2000. С. 39.

72 Мамчур Е.А. Образы науки в современной культуре. М., 2008. С. 349.
человеческой психики будет фундаментальным, а применение знаний о психике человека для
лечения неврозов — прикладным. За последние полторы сотни лет прикладные исследования
выросли в особые — прикладные — науки.
Описывая развитие науки, Степин выделяет четыре «глобальные революции», существенно
изменившие мировоззренческие и методологические установки научного исследования.
Первая революция была связана с утверждением коперниканства и становлением
классического естествознания в XVII в. «Через все классическое естествознание начиная с
XVII в. проходит идея, согласно которой объективность и предметность научного знания
достигаются только тогда, когда из описания и объяснения исключается все, что относится к
субъекту и процедурам его познавательной деятельности» (С. 620). Интересно, что вторая
глобальная научная революция, по мнению автора, произошла в конце XVIII — первой
половине XIX в. и была связана с переходом «к новому состоянию естествознания —
дисциплинарно организованной науке» (С. 621). Единая механистическая картина мира
распалась на онтологические картины различных научных дисциплин, в каждой дисциплине
сформировались свои идеалы и нормы научного исследования. «Что же касается общих
познавательных установок классической науки, то они еще сохраняются в данный
исторический период» (С. 622).
Третья революция достаточно хорошо известна — она была вызвана появлением квантовой
механики и теории относительности, потребовавших пересмотреть фундаментальные понятия
и принципы классической физики. Эта революция породила неклассическую физику, а
поскольку физика считалась фундаментом всего естествознания, стали говорить о
неклассическом естествознании вообще. «В процессе всех этих революционных
преобразований формировались идеалы новой, неклассической науки. В противовес идеалу
единственно истинной теории, “фотографирующей” исследуемые объекты, допускается
истинность нескольких отличающихся друг от друга конкретных теоретических описаний
одной и той же реальности, поскольку в каждом из них может содержаться момент
объективно-истинного знания. В связи с этим принимаются такие типы объяснения и
описания, которые в явном виде содержат ссылки на средства и операции познавательной
деятельности» (С. 623).
Наконец, в последней трети прошлого века мы оказались свидетелями «новых радикальных
изменений в основаниях науки. Эти изменения можно охарактеризовать как четвертую
глобальную научную революцию, в ходе которой рождается новая постнеклассическая наука»
(С. 626). Выделение этого этапа в развитии науки Степин связывает с широким
распространением междисциплинарных и комплексных исследований, в которых принимают
участие представители разных научных дисциплин, с компьютеризацией и использованием
дорогостоящих приборных комплексов и т.п. Но самое главное заключается в том, что «в
самом. процессе определения научно-исследовательских приоритетов наряду с собственно
познавательными целями все большую роль начинают играть цели экономического и
социально-политического характера» (С. 627).
Смену типов научной рациональности Степин описывает следующей наглядной схемой: при
классическом типе рациональности ученый руководствовался внутринаучными ценностями и
стремился к тому, чтобы знание об изучаемом объекте не зависело от средств его получения и
особенностей познающего субъекта; при неклассическом типе рациональности получаемое
знание зависит от средств его получения; в период постнеклассической рациональности знание
зависит не только от средств познания, но и от особенностей субъекта познания, причем к
внутринаучным ценностям добавляются социальные ценности и цели.
Со всем этим вполне можно было бы согласиться, но при одном небольшом добавлении:
процесс, описываемый Вячеславом Семеновичем, не есть процесс развития и изменения науки,
это процесс изменения места науки в обществе, роста прикладного знания и постепенного
вытеснения прикладными науками собственно науки — фундаментальной науки.
Если взглянуть на историю науки Нового времени, то легко заметить, что долгое время она
развивалась именно как фундаментальная наука. Деятельность Н. Коперника, Г. Галилея, И.
Кеплера, Р. Декарта, И. Ньютона побуждалась почти исключительно стремлением к истине, и
коперниканская революция была революцией главным образом в сфере мировоззрения.
Общество совершенно равнодушно, а порой и враждебно относилось к деятельности одиночек,
одержимых поиском истины. Ученые тратили на исследования собственные скудные средства
либо средства каких-либо меценатов. Опыты по разложению света Ньютон проделывал в своей
квартире в Кембридже и пользовался призмой, купленной на собственные деньги. М.
Ломоносов и Г. Рихман исследовали атмосферное электричество с «громовыми машинами»,
построенными каждым у себя на квартире. Б. Франклин для этой цели соорудил в своем доме в
Филадельфии железный изолированный стержень. Ж.Л. Гей-Люссак работал в сыром подвале
и, чтобы уберечься от сырости, обувал деревянные башмаки. Г. Мендель сеял свой горох в
крохотном монастырском садике величиной около 4 соток. Наука была фундаментальной и
вдохновлялась одним — поиском истины. Прикладные исследования лишь в очень
незначительной степени привлекали внимание ученых, да и то чаще всего решение
прикладных задач было связано с совершенствованием научных приборов и инструментов —
хронометра, компаса, телескопа, термометра, химических сосудов и т.п. И до первой половины
XIX в. наука оказывала весьма незначительное влияние на повседневную жизнь и быт людей.
Соответственно она и не привлекала к себе внимания со стороны общества.
К середине XIX в. положение начинает изменяться, и Вячеслав Семенович отмечает это
изменение как «вторую» научную революцию. Но это была революция не «внутри» самой
науки. Скорее революционными темпами начало изменяться положение науки в обществе. В
промышленности получают распространение паровые машины, парусники вытесняются
пароходами, железные дороги, а затем автомобили сменяют лошадь в качестве транспортного
средства, в конце века появляются первые аэропланы. В 1880-е гг. Генрих Герц доказывает
существование электромагнитных волн, а уже в 1895 г. А.С. Попов создает прибор для
передачи и приема этих волн и открывает путь для развития радиотехники.
Научное знание все шире начинает использоваться для создания новых технических устройств.
Во второй половине XIX в. возникают научные лаборатории и институты, время
одиночек-энтузиастов в науке заканчивается, их сменяют научные коллективы. Именно
симбиоз науки и техники и деятельность больших научных коллективов всего лишь за
столетие кардинальным образом изменили жизнь и быт сотен миллионов людей.
Электричество и радио, холодильник и стиральная машина, телевизор и магнитофон,
автомобиль и самолет, а в последние десятилетия персональный компьютер, мобильный
телефон и Интернет сделали жизнь человека конца ХХ — начала XXI в. совершенно
непохожей на жизнь его предков в течение предшествующих тысячелетий.
Этот «научно-технический прогресс» оказал влияние на жизнь не только общества, но и самой
науки. Как только была осознана прикладная ценность научного знания, прикладная наука все
больше стала попадать под власть крупного капитала. Финансирование деятельности
лабораторий и институтов, содержание больших научных коллективов требует средств — эти
средства дает капитал, превращающий знания в источник прибыли. Научное знание
становится товаром, ученый — наемным работником, производящим этот товар.
Посредством субсидий, премий, грантов капитал направляет научные исследования на
решение проблем, приоритетных с прикладной точки зрения. Вот почему происходит
вытеснение внутринаучных ценностей «социальными ценностями и целями».
Первая мировая война продемонстрировала военные возможности пулеметов, танков, авиации,
отравляющих веществ. Все эти вещи появились в результате работы научной и инженерной
мысли. Совершив прорыв внутрь атома, ученые подготовили теоретическую основу для
создания еще более мощных средств уничтожения. Правительства всех стран стали осознавать,
что научное знание — это не только ценный товар, но еще и наиболее эффективное оружие.
Поэтому, скажем, накануне вторжения Германии в Данию в апреле 1940 г. Нильс Бор был
вывезен в Англию в бомбовом люке самолета. Взрывы атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки
показали, что знание — это действительно сила, как говорил Ф. Бэкон. Поэтому производство
научного знания было взято под контроль государством, которое во всех странах также
стремится направлять научные исследования в нужном для обороны или нападения
направлении.
Как представляется, наука, рассматриваемая как деятельность по выработке объективно
(интерсубъективно) истинного знания с ее требованиями к методам и способам получения
знания, какой была во времена Ньютона, такой и осталась до сих пор. Никакие революции не
изменили ее характера. И даже появление квантовой механики и теории относительности
внесло лишь небольшие коррективы в способы описания и объяснения, да и то в сравнительно
небольшой области научного познания. За пределами этой области наука осталась
классической. Однако указанные выше факторы — превращение знания в товар, в оружие,
удорожание научных исследований, необходимость работать в больших научных коллективах
и узкая специализация ученых — к концу ХХ в. привели к резкому сокращению доли
фундаментальных исследований в общем объеме научной деятельности. Кто платит, тот и
заказывает музыку. Ныне платят капитал и государство, финансисты и политики, и именно они
направляют науку в область прикладных исследований. Собственно, это увеличение доли
прикладных исследований в научной деятельности и выразил Степин своим понятием
«постнеклассической» науки. В прикладных исследованиях внутринаучные ценности и цели
действительно заменяются социальным заказом.
Наука на всем протяжении своего существования от Галилея и Кеплера до начала XXI в. по
своей сути занималась одним и тем же — бескорыстным поиском истины. Изменялись
структура и содержание научного знания, менялись способы описания и объяснения,
мировоззренческие представления ученых, однако И. Ньютон и У. Гершель, А. Лавуазье и М.
Фарадей, Ч. Дарвин и Г. Мендель, И. Павлов и Т.Х. Морган, А. Эйнштейн и Н. Бор, Дж.
Уотсон и Ф. Крик — все они стремились в своем научном поиске к одному — к получению
объективной истины — в полном соответствии со стандартами фундаментальной науки.
Вячеслав Семенович сам приводит пример разоблачения в начале 1970-х гг. молодого
биохимика Галлиса, подделавшего результаты своих опытов. Примеры такого рода говорят о
том, что фундаментальная наука до сих пор руководствуется стандартами объективности,
обоснованности и истинности, а отнюдь не «внешними» для нее социальными ценностями73.
Никакой «постнеклассической науки» нет, а есть рост прикладных исследований со своими —
вненаучными — целями и ценностями, со своими стандартами и нормами. Мне кажется, это
важно осознать, ибо от имени «постнеклассической науки» за последние два десятилетия
высказано немало сомнительных идей.
Субъект и объект познания. Л.А. Маркова. В творчестве нашего известного историка науки
и философа Л.А. Марковой я в данном случае выделяю две идеи, которые она развивает в
работах последних лет.
Маркова показывает, что в науке и философии ХХ в. изменяется характерное для классических
науки и философии представление о субъект-объектных отношениях. Изменение обусловлено
новым пониманием как субъекта научной деятельности, так и объекта научного познания.
Классическая наука, полагает Маркова, рассматривала субъект познания как некий
абстрактный познающий разум, лишенный каких-либо человеческих черт: «С позиций логики
научного мышления, субъект, поскольку он лишен каких бы то ни было личностных
характеристик, во всех случаях научной деятельности один и тот же... Это некий Демон
Лапласа, расположенный вне пределов изучаемого им мира, постоянно (бесконечно долго)
накапливающий знания об этом мире, все более глубокие и совершенные»74. По-видимому,
Людмила Артемьевна права: действительно, в классической науке субъект познания мыслился
как персонифицированное человечество, т.е. был лишен каких-либо национальных,
социальных, конфессиональных и прочих культурных черт.
На обширном материале истории науки и культуры Маркова показывает, как в ХХ в.
происходило переосмысление субъекта познания, как он постепенно обретал черты человека
определенной культуры: «Субъект познания — это биологическое существо; субъект научного
исследования обладает как биологическими, так и социальными характеристиками;

73 Об этом прекрасно говорит в своих публикациях Е.А. Мамчур. В частности, на широком материале современной
науки она показывает, что фундаментальная наука, руководствующаяся целями и принципами классического
естествознания, и ныне продолжает существовать и развиваться (см. ее статью в журнале «Вопросы философии»,
2008, № 7). В своей статье, помещенной в журнале «Вопросы философии» № 6 за 2007 год, я отстаивал тезис о том,
что фундаментальная наука в конце ХХ в. почти полностью вытесняется прикладными исследованиями и близка к
полному исчезновению. Елена Аркадьевна показала, что это далеко не так.
74 Маркова Л.А. Человек и мир в науке и искусстве. М., 2008. С. 4.
субъектный полюс научной деятельности — это культура, социум, экономика определенной
исторической эпохи; субъектный полюс выражен в социальных структурах самой науки; он
может быть представлен и как совокупность всех обстоятельств, сопровождающих научный
эксперимент (научные приборы и инструменты, сделанные человеком, сам экспериментатор,
продумывающий условия эксперимента и осуществляющий его)»75.
Вместе с тем изменяются представления и о предмете познания. Если в классической науке
предмет познания рассматривался как существующий независимо от познающего субъекта, то
во второй половине ХХ в. стали осознавать, что субъект сам формирует предмет своего
познания: «Ведь предмет изучения изолируется от всего случайного и от особенностей
субъекта деятельности самим ученым, предмет ставится в необычные для него условия
(вспомним собаку Павлова), можно ли при этом считать, что природный объект полностью
независим от изучающего его исследователя?»76. Нельзя, отвечает Людмила Артемьевна,
предмет познания в значительной мере создается самим исследователем. В итоге стирается
граница между субъектом и объектом познания и результаты познавательного процесса несут
на себе неизгладимый отпечаток культурно-исторического субъекта.
Вторая идея, отстаиваемая и обосновываемая Марковой в последние годы, состоит в том, что в
современной науке и философии понятие истины постепенно вытесняется понятием смысла:
«В наши дни в философскихрассуж- дениях о науке гораздо большую роль, чем прежде,
начинает играть понятие смысла. В ряде случаев оно заменяет понятие истины»77. Истина,
полагает она, это преходящая характеристика научного знания, сегодня теория считается
истинной, завтра может быть отброшена как ложь. Для науки важно, чтобы теория имела
смысл: «Включение понятия “смысл” в принцип фальсифика- ционизма Поппера позволяет
утверждать, что об одном и том же предмете в науке могут существовать разные теоретические
представления, в равной степени обладающие смыслом, но совсем необязательно все они
истинны. Истинной теория может и не быть, но смыслом обладать обязана, если претендует на
научность»78.
С рассуждениями Людмилы Артемьевны можно не соглашаться, но интересно и важно то, как
чутко она уловила возрастающую роль понятия смысла в современной философии.
Защита релятивизма. Л.А. Микешина. Еще один интересный отечественный философ Л.А.
Микешина смело и настойчиво призывает пересмотреть отношение к релятивизму и сменить
отрицательное к нему отношение на признание неизбежности и неустранимости релятивизма
как в науке, так и в философии.
«Релятивизм (лат. relativus — относительный),— пишет она,— понятие, обозначающее
концепции, принимающие во внимание относительность, изменчивость суждений, норм,
правил и критериев, зависимость их истинности, правильности от
пространственно-временных, культурно-исторических, социальных, психологических и
ценностных факторов»79. Действительно, классическая эпистемология стремилась
абстрагироваться от перечисленных факторов и подчеркивала объективность знания, т.е. его
независимость от культурно-исторических особенностей субъекта. В ХХ в., полагает Микеши-
на, положение изменилось: «Очевидно, что релятивизм, долгие годы пребывавший на
“обочине” гносеологических и методологических исследований и олицетворявший
препятствие для получения истинного знания, в современной эпистемологии должен быть
переоценен и переосмыслен как концептуальное выражение неотъемлемой релятивности
знания, его динамизма и историчности»80.

75 Маркова Л.А Человек и мир... С. 25.

76 Выступление на «круглом столе» // Эпистемология и философия науки. 2007. Т. XII. № 2. С. 61.
77 Маркова Л.А. Об особенностях современной полемики о понятии истины, об уступках и компромиссах//

Эпистемология и философия науки. 2008. Т. XVI, № 2. С. 82.

78 Маркова Л.А. Человек и мир... С. 361.

79 МикешинаЛ.А. Философия науки. М., 2005. С. 138.

80 Микешина Л.А. Релятивизм как эпистемологическая проблема // Эпистемология и философия науки. 2004. Т. I, №

1. С. 53.
Почему же мы должны примириться с релятивизмом? Потому, отвечает Людмила
Александровна, что в эпистемологии ХХ в. трансцендентальный субъект познания заменяется
эмпирическим субъектом, т.е. человеком определенной эпохи и культуры. «В случае
трансцендентального субъекта, или “сознания вообще”, проблема релятивизма как
релятивности знания просто не возникает... Основанием для постоянного воспроизводства
релятивизма непосредственно в духовной и познавательной деятельности человека служат
именно те свойства эмпирического субъекта, которых искусственно лишается “сознание
вообще” как трансцендентальный субъект с целью достижения всеобщности и необходимости,
преодоления случайного и индивидуально-личностного. В случае эмпирического субъекта
речь идет о восстановлении “человеческого измерения” познания и его субъекта»81. Итак, если
познает не «сознание вообще», а живой человек — представитель определенной культуры,
носитель ее предрассудков и ценностей, то на результатах познания непременно скажутся
культурно-исторические особенности познающего эмпирического субъекта. Отсюда,
по-видимому, следует, что нет объективного — в смысле независимого от субъекта — знания.
Всякое знание привязано к определенной культуре.
Но не только замена трансцендентального субъекта эмпирическим толкает нас к релятивизму.
Релятивизм вырастает из самой современной науки. «В самом научном познании, как мне
представляется,— пишет Микешина,— эпистемологическое понимание релятивизма обретает
все более глубокие, именно философские смыслы. В частности, при обсуждении проблемы
возможности “множества миров” выясняется, что нет никакого особого выделенного мира,
тогда как в классической науке предпочтительным признавался лишь один мир — тот,
который “есть на самом деле”. Следует подчеркнуть, что представления о множественности
миров, плюрализме как таковом пришли в современную философию и культуру из самой
науки конца ХХ в., где исследуется как мир малых скоростей, так и мир, где скорость
приближается к световой; мир макротел и мир микрочастиц, и т.д.»82. Таким образом, к
принятию релятивизма нас побуждает не только разница культурно-исторических субъектов
познания, но и различие областей познания — знание относительно макромира может не быть
знанием относительно микромира.
Релятивизм связан прежде всего с отрицанием объективной истины. «Невозможно. принять
традиционное понимание объективности истины как воспроизведения объекта таким, каким он
существует сам по себе, вне и независимо от человека и его сознания. Условием
объективности истины в этой концепции является исключение субъекта, его деятельности из
результатов познания, что не соответствует реальному познавательному процессу. Если объект
в познании предстает не как образ-“слепок”, но как объект-гипотеза или даже
объект-концепция, то иначе видится и сущность истины, являющейся характеристикой не
только знания об объекте, но и в значительной мере знания о субъекте»83. Важнейшим
эпистемологическим следствием релятивизма, защищаемого Людмилой Александровной,
является отказ от классического понятия истины, отобще- значимости истины и ее
объективности.
Социальная эпистемология. И.Т. Касавин. Разнообразные идеи и концепции, порожденные
осознанием социальной обусловленности познания и его результатов, объединяются в рамках
единого направления, называемого «социальной эпистемологией»,— направления, которое в
нашей стране едва ли не первым начал разрабатывать И.Т. Касавин. Еще в конце 1990-х гг.,
размышляя, как и все мы, над судьбами философии на постсоветском пространстве, он
высказывал мысль о том, что философская теория познания должна обратиться к анализу того
культурного контекста, в котором существует и развивается познание: «Сегодня философской
теории познания есть что предложить для демонстрации своей состоятельности, если она не
ограничится элитарным теоретизмом. Последний надлежит всемерно дополнить обращением к
конкретной фактуре общества, истории, культуры, человеческих переживаний»84. Это

81 Микешина Л.А. Релятивизм... С. 55—56.

82 МикешинаЛ.А. Релятивизм... С. 60.
83 Микешина Л.А. Философия науки. С. 153.

84 Касавин И.Г.Традиции и интерпретации. СПб., 2000. С. 5.

«обращение» вскоре привело к тому, что в отечественной философии появилось новое
направление — социальная эпистемология.
Касавин следующим образом выражает свое понимание расхождений между классической и
социальной эпистемологиями: «Сторонники классической эпистемологии полагали, что
существуют три источника знания. Это, во-первых, объект, находящийся в фокусе
познавательного интереса, во-вторых, сам субъект с присущими ему познавательными
способностями, и, в-третьих, социальные условия познания. При этом позитивное содержание
знания усматривалось в основном в объекте; субъект является источником помех и иллюзий,
но при этом обеспечивает творчески-конструктивный характер познания; социальные же
условия целиком ответственны за предрассудки и заблуждения. Аналогичным образом в
классической эпистемологии вопрос о формах репрезентации знания ставился так: знание
доступно самому субъекту познания непосредственно путем интроспекции и рефлексии, а
другие субъекты приобщаются к нему в ходе языковой коммуникации, использующей
уточненные и однозначные слова естественного и искусственного языков. Ряд современных
эпистемологов заняли существенно иную позицию. Они утверждают, что все три источника
знания на самом деле сводимы к одному — социальным условиям познания. И субъект, и
объект являются социальными конструкциями, познается только то, что представляет собой
часть человеческого мира, и так, как это диктуют социальные нормы и правила»85.
Важнейшим понятием социальной эпистемологии оказывается понятие «социальности». Что
такое социальность? Касавин предлагает следующую типологию социальности.
«Первый тип социальности представляет собой пронизанность знания формами деятельности и
общения, способность выражать их специфическим образом, путем усвоения и отображения их
структуры. Это “внутренняя социальность” познания, свойство, которое присуще когнитивной
активности человека, даже если он выключен из всех наличных социальных связей (Робинзон
Крузо)... Второй тип социальности — “внешняя социальность” — выступает как зависимость
пространственно-временных характеристик знания от состояния общественных систем
(скорость, широта, глубина, открытость, скрытость). Социальные системы также формируют
требования к знанию и критерии его приемлемости... Третий тип социальности представлен
“открытой социальностью”. Она выражает включенность знания в культурную динамику или
то обстоятельство, что совокупная сфера культуры является основным когнитивным ресурсом
человека»86. Если Ф. Бэкон рекомендовал очистить сознание от идолов, препятствующих
получению истинного знания, то социальная эпистемология признает их неустранимость и
призывает изучать социокультурные средства, стереотипы, стандарты познания с тем, чтобы
учесть и оценить их влияние на результаты познавательного процесса. Социальная
эпистемология, так сказать, «переводит взгляд»: если классическая эпистемология смотрела
главным образом на объект, то социальная эпистемология устремляет свой взгляд на субъект
познания. И если классическая эпистемология говорила лишь о том, как объективное
содержание знания определяется его предметом, то социальная эпистемология пытается
выяснить, в какой мере на это содержание влияет также субъект познания. Это, конечно,
принципиально важный сдвиг в эпистемологии.
Однако Илья Теодорович вовсе не противопоставляет социальную эпистемологию
классической. Речь идет не о вытеснении классической эпистемологии, ее понятий и
принципов, а, скорее, о взаимодополнительности или даже синтезе классической и социальной
эпистемологии. «Главный недостаток их [западных социологов науки] концепций в том, что
они не выходят за пределы конфронтации классической и неклассической эпистемологии,
философского и натуралистического проектов исследования познания. Представляется, что
современную эпистемологию надо строить на новых основаниях, понимая ее как снятие
противоположности классического и неклассического подходов. Это будет постнеклассическая
теория познания, сохраняющая роль философии, с одной стороны, и признающая важность
междисциплинарного взаимодействия — с другой. Тем самым открывается возможность для

85 Касавин И.Т. Предмет и методы социальной эпистемологии // Язык, знание, социум. Проблемы социальной
эпистемологии. М., 2007. C. 3.
86 Там же. С. 7—8.
разрешения современных контроверз и объединения конкурирующих методологических
подходов»87.
Нетрудно заметить близость взглядов Касавина со взглядами Марковой и Микешиной. Это
свидетельствует о том, что программа построения современной эпистемологии находит все
больше сторонников.
Конструктивный реализм. В.А. Лекторский. Другое течение, также направленное на
реформирование традиционной эпистемологии, возглавляет В.А. Лекторский. Важнейшим для
современной философии он считает столкновение между разными видами реализма и
антиреализма. Антиреализм сегодня представлен в основном конструктивизмом: «Основная
идея эпистемологического конструктивизма состоит в том, что “знание что” может быть
сведено к “знанию как”: вы знаете нечто о каком-либо предмете в том и только в том случае,
если можете построить его»88. Лекторский выделяет три вида конструктивизма, пользующихся
широким влиянием в современной философии. Во-первых, это позиция, представленная
американским философом У. Селларсом, показавшим, что чувственно данное конструируется
субъектом посредством языка. Во-вторых, это радикальный эпистемологический
конструктивизм, утверждающий, что познаваемый нами мир является целиком продуктом
деятельности нашего мозга. Это направление опирается на теорию аутопоэтических систем,
созданную чилийскими биологами Ф. Варелой и Р. Матураной. Наконец, сюда же примыкает
социальный конструкционизм, утверждающий, что социальная реальность является не более
чем плодом конструирующей деятельности познающего субъекта. Благодаря широкому
распространению конструктивистских идей «мысль о том, что познание имеет дело только с
результатами собственных конструкций, что о реальности бессмысленно говорить, а от
понятия истины лучше либо вообще отказаться, либо истолковать его в качестве некоего
условного оборота речи, в некоторых кругах рассматривается сегодня в качестве чего-то само
собою разумеющегося»89.
Владислав Александрович хочет оставаться реалистом и полагает, что конструктивизм можно
соединить с реалистической позицией в эпистемологии: «В действительности конструирование
и реальность не исключают, а необходимо предполагают друг друга. Это и есть позиция
конструктивного реализма, которую я разделяю»90. «Я попытаюсь показать,— продолжает
он,— что позиция реализма вообще, а конструктивного реализма в особенности, не только
лучше других эпистемологических концепций интерпретирует факты познания — как
обыденного, так и научного,— но и задает такую стратегию развития познавательной
деятельности, которая плодотворнее той, на которую ориентирует эпистемологический
антиреализм»91.
Познаваемая реальность не дана непосредственно познающему субъекту и не сконструирована
им. Человек активно вторгается в реальность и своей деятельностью выделяет в ней те
аспекты, которые познает. Понятно, что деятельность опирается на некоторые предпосылки.
«Человек и вообще любое познающее существо воспринимает и познает реальность в рамках
определенных онтологических предпосылок. Эти предпосылки могут переживаться как
“данные” (например, в случае восприятия или при пользовании родным языком), а могут
сознательно конструироваться, как это имеет место в научном познании. В рамках разных
онтологий реальность будет постигаться по-разному. Можно сказать, что познающие существа
живут как бы в разных мирах и что эти миры есть результат конструкций»92. Но конструкции
— не нечто изобретенное, вымышленное, а скорее та часть или тот аспект реального мира,
который мы вычленяем своей деятельностью. «Каждая онтология, если она успешна в
определенных условиях, выделяет те или иные аспекты самой реальности. Реальность
87 Касавин И.Т.Предмет и методы... С. 12.
88 Лекторский В.А. Можно ли совместить конструктивизм и реализм в эпистемологии? Конструктивизм в теории
познания. М., 2008. С. 32.
89 Лекторский В.А. Дискуссия антиреализма и реализма в современной эпистемологии // Познание, понимание,

конструирование. М., 2008. С. 14.

90 Лекторский В.А. Можно ли совместить. С. 36.

91 Лекторский В.А. Дискуссия антиреализма... С. 8.

92 Лекторский В.А. Можно ли совместить. С. 37.

многообразна и многослойна, и познающее существо имеет дело только с некоторыми ее
характеристиками» (С. 37). «В действительности любая конструкция предполагает реальность,
в которой она осуществляется и которую она выявляет и пытается трансформировать. С другой
стороны... реальность выявляется, актуализируется для субъекта только через его
конструктивную деятельность. При этом реальность должна пониматься как многослойная и
многоуровневая» (С. 41).
По сути дела, автор развивает некоторый вариант конструктивизма: познающий субъект
конструирует мир, который он познает. Реализм Владислава Александровича сводится к вере в
то, что эта конструкция представляет выделенный аспект реального мира, т.е. к вере в то, что
конструкция — это «кусок» реальности. Вера в реальность конструкции подкрепляется
успехом нашей практической деятельности.
Объективность против релятивизма. Е.А Мамчур. К сожалению, здесь нет ни места, ни
возможности упомянуть всех авторов, обогативших в течение двух последних десятилетий
отечественную эпистемологию оригинальными идеями. Чрезвычайно интересную концепцию
«социальных эстафет» разрабатывал М.А. Розов, «телесный подход» к сознанию развивает
Е.Н. Князева, идею междисциплинарного синтеза уже долгие годы защищает В.И. Аршинов,
П.С. Куслий пытается взрастить на отечественной почве аналитическую философию и т.д. Все
они развивают разнообразные направления так называемой неклассической или даже
постнеклассической эпистемологии. Защитников классической эпистемологии, продолжающих
говорить об истине и объективности, среди нас не так уж много. И среди них первое место
принадлежит, бесспорно, Елене Аркадьевне Мамчур.
Она отмечает, что ныне, как, впрочем, и всегда, существуют два образа науки. «Один из них
исходит из того, что наука — особый компонент культуры, и ее основной целью и задачей
является получение объективно истинного знания о мире. Полагается, что наука обладает
необходимыми средствами и методами для добывания такого знания, и существуют вполне
надежные критерии его проверки на адекватность действительности. При этом считается, что
необходимым условием выполнения наукой ее основной функции в культуре выступают ее
беспристрастность, неангажированность и свобода от ценностных установок»93. Именно такое
представление о науке отстаивает и обосновывает в своих работах Е.А. Мамчур. Ему
противостоит иной образ науки, активно пропагандируемый представителями разных
направлений неклассической эпистемологии: «В нынешнее время особый статус научного
познания не просто подвергается сомнению: его отрицание принимается как факт, как нечто
уже данное, как фактическое состояние дел. В определенных философских кругах,
настроенных постмодернистски, стало неприличным говорить о научной истине.
Утверждается, что само это слово — наследие классической эпистемологии, что современная
эпистемология должна выбросить его из своего лексикона, сдать его в архив» (С. 4).
Е.А. Мамчур признает, что появление квантовой механики, теории относительности,
эволюционной космологии, синергетики привело к существенному изменению содержания
научного знания. Однако, спрашивает она, «действительно ли изменения в содержании
современного научного знания (и если да, то какие) требуют изменений в эпистемологии, т.е.
трансформации структуры нашего мышления?» (С. 7). И Елена Аркадьевна на обширном
материале современной науки показывает, что, несмотря на изменение содержания, характер
науки не изменился: как и 100, и 200 лет назад наука продолжает заниматься поиском
объективной истины.
«Эпистемологическая объективность может быть определена как адекватность знания
действительности. Тезис о том, что научное познание может добывать объективное знание, в
свою очередь предполагает, что в нем существуют и работают критерии, на основании которых
можно судить, является ли теория (относительно) истинной или ложной» (С. 13). Именно
объективность как способность науки давать объективную истину подвергается ныне критике
со стороны разных форм релятивизма. «Эпистемологический релятивизм можно определить
как доктрину, согласно которой среди множества точек зрения, взглядов, гипотез и теорий
относительно одного и того же объекта не существует единственно верной,— той, которая

93 Мамчур Е.А. Указ. соч. С. 3.

может считаться адекватной реальному положению дел в мире. Да и искать ее не нужно,
полагают релятивисты, поскольку все эти точки зрения и все эти теории являются
равноправными и равноценными» (С. 16).
Конечно, наука, будучи элементом определенной культуры, эпохи, несет на себе ее отпечаток.
«Этот отпечаток неустраним, и в этом смысле научное знание не является всецело объектным,
а оказывается в определенной степени “субъектным”. Оно содержит в себе компоненты,
отражающие особенности познающего субъекта, в качестве которого выступает человечество,
взятое на том или ином этапе своего развития» (С. 277). «Между познаваемыми объектами и
познающим субъектом стоят мировоззренческие, культурные и ценностные предпосылки
познавательной деятельности, влияющие на интерпретацию и истолкование фактов и даже на
содержание теоретических принципов и постулатов теорий» (С. 278). Тем не менее, полагает
Елена Аркадьевна, существуют кросспарадигмальные критерии и оценки, позволяющие
выделить истину и отсеять ложь. Знание, конечно, зависит от субъекта, но оно зависит также
от объекта познания, и эта объектность знания не позволяет науке превратиться в простую
интеллектуальную игру и дает возможность говорить об объективности истины.
Жизнь отечественной философии. Анализируя состояние физики в начале ХХ в., В.И. Ленин
пришел к выводу о том, что «современная физика. идет к единственно верному методу и
единственно верной философии естествознания не прямо, а зигзагами, не сознательно, а
стихийно, не видя ясно своей “конечной цели”, а приближаясь к ней ощупью, шатаясь, иногда
даже задом. Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм»94.
Это замечательное описание вполне применимо для характеристики современного состояния
отечественной философии. Она тоже что-то «рожает». Но что?
Философ из Ульяновска В.А. Бажанов в опубликованной недавно статье95 выражает
беспокойство по поводу современного состояния философии в нашей стране и сетует на то, что
научный уровень философских публикаций снижается, отечественные философы не творят, а
имитируют творчество. Мне представляется, что приведенный выше и по необходимости
краткий набросок оригинальных идей и концепций, причем в весьма ограниченной области
философских исследований, к тому же высказанных ближайшими коллегами автора,
показывает, что Валентин Александрович не совсем прав. После того как официальный
марксизм утратил свое монопольное положение, отечественные философы с жаром принялись
осваивать результаты мировой философской мысли, полученные в ХХ в. Теперь речь шла уже
не о критике, а о выборе собственной философской позиции. И очень скоро у нас в стране
появились философы, развивающие и отстаивающие самые разнообразные философские
концепции. Кажется, нам удалось преодолеть догматический марксизм, на котором выросла
большая часть отечественных философов. И если раньше наша взаимная критика часто
страдала некоторым обвинительным уклоном, то сейчас критика превращается в то, чем она и
должна быть,— в важнейшее средство развития философии.
Наша философская жизнь сейчас напоминает динамический хаос синергетиков: огромное
количество самых разнообразных идей, кипение споров и страстей, взаимное непонимание и
масса мусора. Но хочется верить в то, что сейчас рождается оригинальная русская философия,
которая вскоре займет достойное место в мировой философской мысли.

ощупью, шатаясь, иногда даже задом. Современная физика лежит в родах. Она рожает
диалектический материализм»96. Это замечательное описание вполне применимо для
характеристики современного состояния отечественной философии. Она тоже что-то «рожает».

94 Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм // Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 18.С. 332.
95 Бажанов В.А. Свободное научное творчество и его имитация в отечественной философии // Эпистемология и
философия науки. 2010. Т. XXIII, № 1.
96 Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм // ПСС. Т. 18. С. 332.
Но что? Философ из Ульяновска В. А. Бажанов в своей статье97 выражает беспокойство по
поводу современного состояния философии в нашей стране, сетует на то, что научный уровень
философских публикаций снижается, что отечественные философы не творят, а имитируют
творчество. Мне представляется, что приведенный выше и по необходимости краткий
набросок оригинальных идей и концепций, причем в весьма ограниченной области
философских исследований, к тому же высказанных ближайшими коллегами автора,
показывает, что Валентин Александрович не совсем прав. После того как официальный
марксизм утратил свое монопольное положение, отечественные философы с жаром принялись
осваивать результаты мировой философской мысли, полученные в XX в. Теперь речь шла уже
не о критике, а о выборе собственной философской позиции. И очень скоро у нас в стране
появились философы, развивающие и отстаивающие самые разнообразные философские
концепции. Кажется, нам удалось преодолеть догматический марксизм, на котором выросла
большая часть отечественных философов. И если раньше наша взаимная критика часто
страдала некоторым обвинительным уклоном, то сейчас критика превращается в то, чем она и
должна быть,— в важнейшее средство развития философии.
Наша философская жизнь сейчас напоминает динамический хаос синергетиков: огромное
количество самых разнообразных идей, кипение споров и страстей, взаимное непонимание и
масса мусора. Но хочется верить в то, что сейчас рождается оригинальная русская философия,
которая вскоре займет достойное место в мировой философской мысли.

97Бажанов В.А. Свободное научное творчество и его имитация в отечественной философии // Эпистемология и
философия науки. 2010. Т. XXIII, № 1.
Глава 7. Знания общества и знания индивида
7.1. Жизнь знания
Допустим, мы согласились с тем, что знание воплощено в смысле терминов и предложений
повседневного и научного языков. Теперь мы должны попытаться понять, как существует
смысл или, обобщая, как существует знание?
Ответ на этот вопрос до сих пор далеко не ясен. У Фреге смысл существовал в некоей
промежуточной области между предметами и обозначающими их выражениями. Поэтому его
впоследствии упрекали в допущении существования идеальной области платоновских
сущностей наряду с существованием материальных предметов — вещей и знаков. Поппер в
своей концепции «третьего мира» прямо вводит мир объективного знания, существующий в
значительной мере независимо от материального мира и мира индивидуального сознания.
Сторонники субъективистской точки зрения склонны рассматривать знание только как некое
ментальное состояние индивида. Перед всеми этими позициями встают серьезные проблемы,
не имеющие общепризнанных решений.
Нам нет необходимости рассматривать эти проблемы. Для нас знание существует в виде
смысла текстов — журналов, книг, учебников, энциклопедий, популярных изданий и т.п. Это
не мир независимых идеальных сущностей, ибо смысл не существует сам по себе, он всегда
привязан к языку и существует только как свойство языковых выражений. Как сила, масса,
энергия существуют только как свойства материальных тел, так и знание существует только
как смысловая сторона языковых выражений. Но это и не ментальное состояние того или
иного индивида, ибо смысл — как и язык — это общее достояние всех членов общества.
Знание существует так же, как существует язык: это не есть нечто объективное, существующее
наряду с материальным миром; но это и не эфемерное психическое состояние индивида; язык и
его смысл — это принадлежность общества и существует как сторона общественной жизни.
Обосновывая существование «третьего мира» объективного знания, Поппер рассматривает два
мысленных эксперимента. В первом эксперименте предполагается, что «все наши машины и
орудия труда разрушены, а также уничтожены все наши субъективные знания, включая
субъективные знания о машинах и орудиях труда и умение пользоваться ими. Однако
библиотеки и наша способность учиться, усваивать их содержание выжили. Понятно, что
после преодоления значительных трудностей наш мир может начать развиваться снова»98.
Во втором эксперименте предполагается, что уничтожены также и все библиотеки. Тогда,
полагает Поппер, «возрождение нашей цивилизации не произойдет в течение многих
тысячелетий»99.
Боюсь, что во втором случае наша цивилизация вообще никогда не возродится. Более того,
даже если библиотеки уцелеют, этого еше мало. Нужно, чтобы сохранились люди, способные
читать и понимать хранящиеся в них книги. Известно, что языки разделяются на живые и
мертвые. Язык жив, пока существуют люди, использующие его в общении и деятельности.
Языки древних ассирийцев и финикийцев, египтян и майя, даже латынь древних римлян
мертвы, ибо нет говорящих на них людей. Умерло и знание, воплощенное в словах и
предложениях этих языков. И даже если сейчас имеются специалисты, способные читать
древнеегипетские иероглифы, кому придет в голову восстанаативать давно умершую
цивилизацию? По-видимому, Поппер ошибался, полагая, что для сохранения знания
достаточно сохранения библиотек. Да, знание воплощено в смысловой стороне языка, т.е.
содержится в текстах, однако текст содержит знание, так сказать, «потенциально», оно
актуализируется и оживает только в сознании пользующихся языком людей. Так кирпич,
лежащий на крыше дома, обладает потенциальной энергией, однако эту энергию нельзя
обнаружить до тех пор, пока кирпич не начнет падать и его потенциальная энергия не
преобразуется в кинетическую.
Актуализация знания осуществляется в процессе социализации новых поколений, в процессе
усвоения ими смысловой стороны повседневного и научного языков. В сущности, мера
98 Поппер К.Р. Объективное знание. Эволюционный подход // К Р Поппер. Логика и рост научного знания. М.:
Прогресс, 1983. С. 441.
99 Поппер К.Р. Указ. соч. С. 442.
образованности индивида — это та мера, в которой он усвоил смысл выражений
разнообразных языков, функционирующих в обществе. Конечно, ни один носитель языка —
естественного или профессионального — не владеет вполне смыслом тех слов и терминов,
которые употребляет. Например, почти всем нам известно слово «атом» и мы довольно часто
его используем. Но что мы обычно имеем в виду? Мельчайшие частицы вещества, из которых
состоят окружающие нас тела. Многим ныне известно, что атом имеет сложную структуру и
состоит из еще более мелких частиц. Кое-кто знает, что атомы изобрел древнегреческий
философ Демокрит. Физик или химик может рассказать об атомах много дополнительных и
сложных вещей, которые включены в смысл этого слова. К тому же слово «атом» часто
используется в качестве метафоры, когда мы говорим об обществе «атомизированных
индивидов», об «атомарных предложениях» или «атомных часах». Метафорическое
употребление также связано со смыслом данного слова. Мы помним, что Ю.С. Степанов
выделял три уровня в концепте, однако можно предположить, что каждое значащее слово
имеет много слоев смысла и использующие его люди наполняют его смыслом, черпая из
разных слоев. Например, в слово «лошадь» крестьянин, биолог, любитель скачек, изготовитель
конской колбасы или художник будут вкладывать разные смыслы, хотя все эти смыслы
принадлежат концепту, выражаемому данным словом.
Усвоение смысла слов, т.е. знаний общества, происходит посредством знакомства человека с
истинными предложениями, содержащими эти слова. Сначала сказки и картинки в детских
книжках; затем учебники по математике, физике, биологии; опыты в физическом кабинете,
схемы кровообращения или эволюционных рядов, математические доказательства; потом
профессиональное образование. Человек постепенно овладевает какой-то частью знаний
общества. Возьмите, скажем, простой предикат «красный». В детстве мы усваиваем, что
«красный» — это свойство некоторых из окружающих нас предметов — яблока, мякоти
арбуза, кирпичного дома. В школе мы знакомимся с истинным предложением «Красный —
один из цветов солнечного спектра наряду с желтым, зеленым и т.д.». Затем мы узнаем о
существовании инфракрасных лучей, не воспринимаемых зрением, о том, что световые волны
отличаются длиной и частотой, что ощущение красного цвета возникает в нашем сознании под
влиянием волн определенного рода, и т.д., и т.п. В дополнение к этому знанию, постепенно
образующему смысл слова «красный», нам становится известно о символическом значении
красного флага, о борьбе «красных» и «белых» в период Гражданской войны, о Красной
армии. Наконец, выражения «Красная площадь» или «красная девица» намекают на связь
«красного» с «красивым». Все эти связи, символы, ассоциации входят в смысл слова
«красный». В процессе усвоения знаний и культуры общества мы все глубже и полнее
усваиваем смысл слов нашего языка и даем жизнь знанию, воплощенному в текстах культуры.
7.2. Аналитические и синтетические предложения
Если мы соглашаемся с тем, что знания общества воплощены в смыслах языковых выражений,
то это приводит нас к выводу о том, что почти все высказываемые нами в повседневной жизни
предложения похожи на аналитические предложения в простом кантовском истолковании, т.е.
их предикаты уже включены в смысл субъекта. Кант приводит пример: «...Если я говорю все
тела протяженны, то это суждение аналитическое. В самом деле, мне незачем выходить за
пределы понятия, которое я сочетаю со словом тело, чтобы признать, что протяжение связано с
ним, мне нужно только расчленить это понятие, т.е. осознать всегда мыслимое в нем
многообразие, чтобы найти в нем этот предикат»100. Современная логика говорит о двух видах
аналитических высказываний — высказывания, истинные благодаря своей логической форме
(тавтологии), и высказывания, истинные благодаря значению входящих в них дескриптивных
терминов. Именно о последних говорит в приведенном отрывке Кант. Для нас в данном случае
важна лишь одна особенность аналитических высказываний: их истинность устанавливается
без обращения к опыту путем анализа входящих в них логических или дескриптивных
терминов.
Аналитический характер логических тавтологий не вызывает больших сомнений. Проблемы
возникают в связи с теми высказываниями, о которых говорил Кант. В самом деле, откуда он

100 Кант И. Соч. В 6 т. Т. 3. М., 1964. С. 112.

знает, что предикат протяженности уже включен в содержание понятия тела? Мы считаем, что
достаточно знать смысл слов «холостяк» и «неженатый мужчина», чтобы считать
высказывание «Всякий холостяк неженат» истинным, т.е. мы считаем это высказывание
аналитическим. Почему? Потому, что слова «холостяк» и «неженатый мужчина» мы считаем
синонимами. Поэтому нам вовсе не нужно обращаться к рассмотрению холостяков, чтобы
установить истинность этого высказывания. В своей известной статье «Две догмы эмпиризма»
Уиллард Куайн подверг критике понятие синонимии и само различие между аналитическими и
синтетическими высказываниями — различие, имевшее большое значение для логического
позитивизма.
Для спасения этого различия Карнап предложил так называемые постулаты значений.
Высказывание «Всякий холостяк неженат» является аналитическим в языковой системе L, если
в этой системе в качестве постулата принято высказывание: «Для всякого х, если х холостяк, то
х неженат»101. И точно так же, как высказывание «х женат или х неженат» следует из закона
логики и поэтому является аналитическим, высказывание «Если Иван холостяк, то он неженат»
следует из принятого постулата значения и поэтому тоже является аналитическим. Принятие
тех или иных постулатов значений определяется нашим решением.
Нам нет необходимости углубляться в проблемы, связанные с определением синонимии или
аналитичности, достаточно отметить одну черту аналитических высказываний — это такие
высказывания, установление истинности которых не требует обращения к реальности (опыту,
эксперименту). И в этом отношении почти все высказывания, используемые нами как в
повседневной жизни, так и в науке, являются аналитическими.
Легко понять, что такие высказывания, как «Жизнь есть жизнь» или «Пациент либо жив, либо
мертв», признаются нами истинными просто потому, что являются конкретным воплощением
законов логики. Мы готовы согласиться с тем, что высказывания «Всякий холостяк неженат»
или «Треугольник имеет три угла» также истинны, ибо смутно чувствуем, что предикат
«неженат» или «имеет три угла» уже включен в смысл субъекта. Но ведь когда мы произносим
предложения: «Снег бел», «Кровь красная», «Рыбы дышат жабрами», мы также считаем их
истинными, не прибегая к эмпирической проверке! Мы чувствуем, что предикат этих
предложений включен в смысл слова, стоящего на месте субъекта. И если однажды мы
выловим из воды существо, дышащее с помощью легких, мы не признаем это существо рыбой.
Мы встречаем выражение «Чудо-юдо рыба-кит» и сразу же понимаем, что речь идет о
сказочном существе, ибо знаем, что кит — млекопитающее, этот признак включен в смысл
слова «кит».
Постулаты значений, о которых говорил Карнап, в явном виде сформулированы в
энциклопедических словарях, представляющих наши знания о вещах окружающего мира.
Знания, полученные человечеством и сформулированные в проверенных истинных
предложениях, затем конденсируются в смысле слов и терминов, а истинные предложения
начинают выступать в качестве постулатов значений, задающих смысл слов и терминов
повседневного и научного языков. Да, когда впервые установили, что алмаз есть модификация
углерода, поэтому способен гореть, и сформулировали предложение «Алмаз горюч», то это
предложение было синтетическим — оно нуждалось в эмпирической проверке и обосновании.
Но когда его проверили и установили его истинность, признак горючести был включен в
смысл слова «алмаз», а само это предложение стало выполнять роль постулата значения, т.е.
стало раскрывать смысл слова «алмаз». И если мне известен смысл этого слова, предложение
«Алмаз горюч» будет для меня аналитическим.
Идею постулатов значений Карнапа можно лишь слегка дополнить. Он полагал, что они
принимаются просто в силу нашего достаточно произвольного решения. По-видимому, это не
совсем так. Первоначально они формулируются в виде синтетических предложений. Мы
проверяем эти предложения, обосновываем их и признаем истинными. После этого они
начинают играть роль постулатов значений: они говорят теперь не о предметах и явлениях, а о
значении входящих в них терминов. Они и обеспечивают аналитический характер большей
части предложений, используемых нами.

101 Карнап Р. Постулаты значений // Р. Карнап. Значение и необходимость. М., 2007. С. 324.
Законы логики и постулаты значений служат для построения онтологии повседневного языка
или научной теории. Фундамен- тальные законы традиционной логики — тождества,
непротиворечив, исключенного третьего — задают самые общие характеристики объектов
нашей онтологии: они неизменны и тождественны самим себе; объект не может обладать
взаимоисключающими свойствами; каждый объект либо обладает, либо не обладает тем или
иным свойством. Конкретные же объекты нашей онтологии формируются с помощью
дескриптивных терминов — дерево, цветок, атом, химический элемент, хромосома и т.п.
Смысл этих терминов и раскрывается с помощью постулатов значения, которые в научных
теориях представлены в виде постулатов, аксиом, фундаментальных уравнений, определений, а
в повседневном языке излагаются в энциклопедиях. Скажем, когда я утверждаю: «Береза имеет
ствол», то это высказывание является аналитическим, ибо у нас имеется постулат значения
«Все деревья имеют ствол», говорящий о том, что предикат «обладать стволом» включен в
смысл термина «дерево». Содержание понятия «сила» в классической механике раскрывается
во втором законе Ньютона.
Если рассматривать диалектику как некоторую теорию, то, отвергая законы традиционной
логики, она задает собственную онтологию, объекты которой не тождественны самим себе,
способны обладать взаимоисключающими свойствами и т.д.
Усваивая повседневный язык или язык той или иной науки, мы усваиваем создаваемую с их
помощью онтологию. И говоря об объектах этой онтологии, мы по сути дела повторяем или
раскрываем то, что уже вложено в смысл используемых слов и терминов. т.е. высказываем
аналитические суждения. Конечно, каждый из нас знаком лишь с частью смысла используемых
слов и терминов. Поэтому некоторые высказывания могут показаться новыми, т.е. что-то
добавляющими к смыслу входящих в них слов. Однако в подавляющем большинстве случаев
мы не обращаемся к реальности с целью их проверки, мы обращаемся к учебникам и
энциклопедиям. Когда я встречаю, например, предложение «Страус бегает быстрее лошади»,
которое кажется мне сомнительным, я не пытаюсь организовать эксперимент со страусами и
лошадьми, а отправляюсь в библиотеку и обращаюсь к соответствующей литературе. В своей
повседневной жизнедеятельности и даже в науке мы в основном усваиваем, передаем и
применяем знания общества, но чрезвычайно редко создаем их.
Но как раз благодаря этому знание живет. Наши слова и предложения становятся знанием не
тогда, когда они напечатаны на бумаге, а когда появляется человек, способный понять их и
сказать: «Я знаю».
7.3. Субъективистское истолкование. Э. Геттиер
Мы истолковали знание как смысловую сторону языковых выражений. Знания
актуализируются в процессе использования языка. Что же имеет в виду человек,
произносящий: «Я знаю»? Ответ на этот вопрос оживленно обсуждается в англо-американской
философской литературе последних десятилетий.
В 1963 г. американский философ Эдмунд Геттиер опубликовал статью под названием
«Является ли знанием обоснованное истинное убеждение?»102 С момента ее появления прошло
уже около 50 лет, но до сих пор эта маленькая статья упоминается почти во всех публикациях,
посвященных истолкованию понятия знания103. Чем заслужила она такое долгое внимание?
Геттиер начинает с утверждения о том, что определение «знания» как «истинного
обоснованного убеждения (веры, мнения)» широко распространено и является чуть ли не
традиционным. Основной тезис его статьи прост. Он стремится показать, что человек может
иметь истинное обоснование для убеждения и в то же время не обладать знанием.

102 Gettier Е. Is Justified True Belief Knowledge? // Analysis. 1963. Vol. 23. Слово «belief», использованное в названии,
может быть переведено как «убеждение», «вера» и даже как «мнение».
103
См., например: Филатов В.П. Знание // Эпистемология и философия науки. 2004. Т. I, № 1; Вострикова Е.В.
Может ли знание обосновываться внешними факторами? //Логос. 2009. № 2; А.Ю. Антоновский по этому поводу
пишет: «Крошечная двухстраничная статья Эдмунда Геттиера... разрушила ряд базовых и интуитивно понятных
представлений о знании». (О рахшчии истины и знания (или о том, где в знании коренится социальность). //
Понятие истины в социогуманитар- ном познании. М.: ИФ РАН, 2008. С. 81). Подробный анализ аргументов
Геттиера см. в моей статье: Анализ понятия «знание»: подходы и проблемы // Эпистемология и философия науки.
2009. № 3.
Сначала он конструирует следующее определение «знания»:
«(a) S знает, что р. тогда и только тогда, когда
(1) р истинно,
(2) S убежден, что р, и
(3) S имеет основания для убеждения в том, что р».
Кажется, с первого взгляда можно заметить, что это определение неудовлетворительно. Начать
с того, что определение Геттиера говорит не об эпистемологическом понятии «знание», а об
употреблении глагола «знать» — о необходимых и достаточных условиях его использования.
Легко понять, что вопрос о том, что такое знание, чем оно отличается от мнения, веры,
предрассудков и т.п., и вопрос о том, как люди употребляют глагол «знаю», что они при этом
имеют в виду,— это разные вопросы. Второй вопрос нас здесь интересует в очень небольшой
степени, и мы задерживаемся на обсуждении статьи Геттиера только потому, что многие
отечественные философы всерьез воспринимают его определение и его аргументы.
Условие (1) говорит о том, что суждение p должно быть истинно. В каком смысле? В смысле
теории корреспонденции? В прагматистском? Когерентном? Эмотивистском? Известно ли
субъекту, что Р истинно? Если это ему известно, то условия (2) и (3) кажутся излишними:
истинность р уже является достаточным основанием для того, чтобы р было знанием субъекта.
Если же р истинно, но субъекту это неизвестно, то тогда условие (1) оказывается излишним:
субъект знает, что р, если имеет основания для убеждения в том, что р.
Далее, в формулировке условия (2) Геттиер использует слово «belief» — вера, убеждение,
мнение. Смысл этих слов столь же неясен, как и смысл определяемого слова «знает», поэтому
кажется, что Геттиер совершает здесь ошибку «определения неизвестного через неизвестное».
К тому же если мы хотим отличать знание от мнения или веры, использование этих слов в
определении знания кажется не вполне разумным. Возможно, здесь лучше было бы употребить
более нейтральные и простые термины: принимает, соглашается и т.п.
Можно предполагать, что высказанные соображения показывают неудовлетворительность
определения Геттиера. Но удивительным и даже смешным представляется то обстоятельство,
что Геттиер сам изобретает аргументы, демонстрирующие неудовлетворительность
предложенного им определения! Возникает естественный вопрос: раз оно
неудовлетворительно, не разумнее ли было бы попытаться улучшить его?
Прежде всего, конечно, следует отказаться от условия (1). Оно неприемлемо по многим
причинам, в частности, по соображениям, приведенным в § 6.3. Вместо него представляется
естественным вставить такое условие: S понимает р. Прежде чем что-то знать, нужно сначала
понять, о чем идет речь. Если я не понимаю какого-то предложения, оно не может стать моим
знанием. Странно, что многочисленные критики и последователи Геттиера не обратили
внимания на это решающее обстоятельство. Правда, понятие понимания само далеко неясно,
но его уточнение и прояснение является все-таки реальной философской проблемой.
Важнейшим в определении Геттиера является условие (3), ибо именно в нем выражена главная
особенность знания — обоснованность. Кажется, совершенно справедливо многие авторы как
раз в обоснованности видят отличительную особенность знания. Когда я произношу: «Я знаю,
что р», то у меня есть основания принимать р или соглашаться с р. В итоге можно было бы
прийти к такому приблизительному определению: S знает, что р, если S понимает р и имеет
основания принимать р. Впрочем, ценность всех определений такого рода, по-видимому,
невелика.
Тем не менее, опираясь на это определение, мы могли бы попытаться отличить знание от веры
и мнения. Скажем так: S верит, что р, если S понимает р и соглашается с р без каких-либо
оснований. Это кажется достаточно приемлемым: знание требует обоснования, вера в
обоснованиях не нуждается. Сложнее обстоит дело с мнением. По-видимому, мнение того или
иного человека также имеет какие-то основания, но в чем здесь отличие от знания? Может
быть, это отличие можно задать следующим образом: основания (обоснование) знания носят
интерсубъективный и общезначимый характер, в то время как основанием (обоснованием)
мнения являются личные вкусы, предпочтения, оценки и т.п. Скажем, S мнит («Не мнишь ли
ты, что я его боюсь?» А.С. Пушкин), что Пол Маккартни величайший музыкант всех времен и
народов. Основание? Его личный музыкальный вкус, который отнюдь не является
общепризнанным. Это не более чем мнение.
Вернемся к знанию. Какого рода основания могут побудить субъекта принять те или иные
суждения? Взглянем на следующие три ряда суждений:
(А) «Снег бел», «Огонь жжет», «Вода утоляет жажду».
(Б) «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов», «Окружность Земли равна 40 000
км», «Вода состоит из кислорода и водорода».
(В) «Вашингтон является столицей США», «Цезарь был убит в 44 г. до н.э.», «Высота Эвереста
равна 8848 м».
Сразу же очевидно, что не эмпирический субъект открывает и обосновывает эти истины, он
лишь усваивает их из культуры общества, в котором эти истины являются общепризнанными.
Лишь в обосновании суждений вида (А) может принимать некоторое участие личный опыт
субъекта, да и то весьма незначительное. Принятие истин вида (Б) происходит в процессе
усвоения научных знаний, основанием их принятия субъектом является авторитет науки.
Истины вида (В) обусловлены существующим административным устройством США;
хронологией, принятой европейскими историками, в которой история человечества
разделяется на «до» и «после» рождения Иисуса Христа; принятым в географии соглашением
измерять высоту от уровня моря. Основанием для принятия субъектом всех перечисленных
суждений является авторитет того общества, членом которого является данный субъект.
Принимая эти суждения, индивид принимает онтологию определенной культуры и строит свой
индивидуальный мир как часть мира культуры.
7.4. Знание как диспозиция
Если неудовлетворительность определения знания, сконструированного Геттиером, была ясна
уже ему самому, то почему же его статья до сих пор привлекает к себе внимание? Возможно,
потому, что в ней отчетливо выразился «сдвиг проблемы»: обсуждение знания как чего-то
интерсубъективного и общезначимого, чем занимались как раз в это время Поппер. Кун,
Лакатос, Уоткинс, Агасси и другие философы науки, эта статья перевела в разговор о
психическом индивидуальном состоянии «знать», «быть уверенным», «сомневаться» и т.п. или
о разнообразных смыслах слова «знать», т.е. в разговор о словоупотреблении. Вот когда в этой
области произошел пресловутый «лингвистический поворот» — когда анализ понятия
«знание» был заменен анализом языкового выражения «знать, что», когда вместо обсуждения и
решения философских проблем познания стали обсуждать психолингвистические проблемы,
связанные с употреблением языковых выражений.
Можно сказать, что с точки зрения логики это был переход от логики высказываний к логике
так называемых пропозициональных установок (propositional attitudes) — выражений типа «S
знает, что р», «S сомневается, что р», «S уверен, что р» и т.п. Если логика высказываний
анализировала логические связи между самими суждениями p, q, r и т.д., то логика
пропозициональных установок анализирует установки субъекта по отношению к тем или иным
суждениям. Знание в философском смысле выражается в суждениях, а пропозициональные
установки выражают не знание, а лишь отношение субъекта к знанию. Можно допустить, что
вопрос о том, что происходит в сознании субъекта, когда он произносит «я знаю» или «я
сомневаюсь», представляет определенный философский интерес, но здесь мы им заниматься не
будем.
Встанем на внешнюю по отношению к субъекту точку зрения и спросим: на что мы
ориентируемся, когда решаем, знает данный человек что-то или не знает? Разве при ответе на
этот вопрос мы стремимся проникнуть в его сознание, чтобы посмотреть, в каком ментальном
состоянии он находится? Ничего подобного! Мы смотрим на его поведение. Знание нужно
человеку для ориентации и деятельности в окружающем мире, поэтому для внешнего
наблюдателя знания индивида проявляются как его диспозиции к определенному поведению.
Как известно, диспозициями (или диспозиционными предикатами) называют скрытые свойства
вещей, которые проявляются лишь в определенных обстоятельствах. Кусок сахара бел — это
его явное, наблюдаемое свойство. Но вот то, что он растворим в воде, нельзя установить
наблюдением — это скрытое диспозиционное свойство. Для того чтобы оно проявилось, кусок
сахара нужно опустить в воду — тогда он растворится. Стеклянный стакан хрупок — если он
упадет на пол, то разобьется; ивовый пруток гибок — при небольшом усилии он согнется;
огонь жжется — если коснешься пламени рукой, то получишь ожог, и т.д. Окружающие нас
веши полны скрытых ненаблюдаемых свойств — диспозиций — которые проявляются только
в соответствующих обстоятельствах104.
Не только предметы, люди также обладают диспозиционными свойствами. «Этот человек
хромой»,— говорим мы. Что это значит? Ведь внешне может быть ничего не заметно. А вот
когда он пойдет, то будет припадать на одну ногу. «К тому же он глухой» — если попытаться
заговорить с ним, он ничего не услышит. Злой, жадный, глупый или добрый, щедрый,
ласковый — все это диспозиционные свойства, проявляющиеся в соответствующих ситуациях.
Человек может приобретать какие-то диспозиционные свойства или утрачивать их, например,
он может подлечиться, перестать хромать и начать слышать.
Приблизительно так же обстоит дело со знанием: человек может приобретать его, может
забывать и оно проявляется в его способности ориентироваться и действовать в мире. «Я знаю,
что нельзя ехать на красный свет» — это означает, что я остановлюсь перед красным сигналом
светофора. «Я знаю, что стрелка компаса показывает на север» — это означает, что, когда я
выбираюсь из леса, компас помогает мне выбрать направление. Вообще говоря, «Я знаю, что
р» означает, что в ситуации, имеющей отношение к суждению р, я буду вести себя так, как
предписывает знание, содержащееся в р. Скажем, я знаю, что железо плавится при температуре
1530 °С, поэтому, когда мне понадобится расплавить кусок железа, я раскалю его до этой
температуры.
Конечно, далеко не все знания человека прояазяются в его наблюдаемой деятельности. Я знаю,
например, что Эльбрус выше Казбека, что африканские слоны отличаются от индийских, что
Рим был основан в 753 г. до н.э., но у меня не было случая каким-то образом проявить это
знание. Однако вполне возможна ситуация, когда это знание обнаружится — мне придется
указать источник, из которого я почерпнул эти сведения.
Когда внешний наблюдатель решает вопрос о том, знает или не знает S, что р, он
ориентируется на наблюдаемое поведение S: действует ли он в соответствии с p ил и нет?
Скажем, знает ли мой собеседник, что столицей Франции является Париж? Если однажды он
захочет попасть в столицу Франции и заказывает билет на самолет в Париж, тогда, решаю я, он
знает это, ибо ведет себя соответствующим образом. Если же, выражая желание попасть в
столицу Франции, он заказывает билет на самолет в Лондон, я заключаю, что он не знает этого.
Усваивая знания общества, превращая их в свои знания, индивид приобретает все больше
скрытых диспозиционных свойств, которые обнаруживаются в его поведении. Чем больше он
знает, тем успешней будет его деятельность при прочих равных условиях.

104 Не будем здесь останавливаться на сложной проблеме разграничения явных и диспозиционных предикатов.
Глава 8. Мир культуры
8.1. Формирование мира культуры
Здесь мы вступаем на очень зыбкую почву. В рассуждениях о культуре очень немного хорошо
обоснованных положений, на которые можно положиться с некоторой степенью уверенности.
К тому же сейчас культурология или философия культуры превратилась в особую область
исследований, вторгаясь в которую, неспециалист всегда рискует сказать глупость. Поэтому
придется ограничиться самыми общими и даже поверхностными рассуждениями.
С помощью мышления человек строит картину окружающего мира, и эта картина находит
выражение в языке. Язык одной своей стороной обращен к мышлению: именно оно наполняет
языковые выражения смыслом. Но другой своей стороной он обращен к миру: мышление,
смысл с помощью языка налагается на внешние воздействия, интерпретируя их в виде
предметов. Так создается мир, в котором мы живем.
Наиболее устойчивую и прочную основу этого мира составляет, по-видимому, знание — то
знание, которое представлено в научных публикациях, учебниках, энциклопедиях и
принимается всеми членами общества. Усваивая язык, овладевая смыслом слов и терминов
повседневного и научного языков, человек постепенно приобретает умение видеть мир глазами
общества, т.е. интерпретировать внешние воздействия, создавая образы предметов, свойств,
связей между предметами и явлениями и т.п. В дополнение к естественной среде своего
обитания человек создает так называемую искусственную среду. Мы живем в основном не
среди лесов, полей и рек, а среди асфальтовых дорог, домов, автомобилей. Нас окружают не
только цветы и деревья, но и холодильники, стиральные машины, столы и стулья. Когда мы
обсуждали вопрос о том, как и где существует знание, мы решили, что знание существует как
смысловая сторона или смысловое содержание повседневного и научного языков. Сейчас
можно к этому добавить, что знание существует также в виде предметного мира, который нас
окружает. Окружающий нас мир есть предметное воплощение нашего знания. Знание — это
не «третий мир» бестелесных идей и проблем Поппера, это не ментальное состояние того или
иного индивида, знание — это окружающий нас мир, создаваемый нашей интерпретацией
внешних воздействий.
Знание, содержащееся в смысле языковых выражений, будет приблизительно одинаковым для
всех народов и культур, особенно если это знание, полученное наукой105. Знание — это часть
смысла, которая сохраняется при переводе с одного языка на другой. Но культурное
наполнение смысла языковых выражений может существенно различаться у разных народов106.
Вот, например, простые слова: «белый» и «черный». В энциклопедических словарях разных
народов они определяются приблизительно одинаково: белый — цвет свежевыпавшего снега,
лебедя; черный — цвет угля, сажи. В русской культуре белый цвет ассоциируется с чистотой,
невинностью, с чем-то вообще хорошим: белое платье невесты, белый голубь — символ мира,
доброй вести, белая скатерть для дорогих гостей. Черный цвет, напротив,— это цвет траура,
печали, чего-то плохого, злого: черные мысли, черная зависть, черные тучи. Встретить черную
кошку — к несчастью. А вот в английской культуре встреча с черной кошкой означает удачу,
везение, счастье. В России слово «национальность» означает принадлежность к определенной
нации, к народу — татарин, армянин, литовец. Английское слово «nationality» означает вовсе
не национальность в этом смысле, а гражданство. Мы о своей стране говорим: «Родина»,
«Отечество», «Отчизна», в английском языке обычно употребляется лишь одно слово
«country»; мы говорим: «наша страна», англичанин более сух и сдержан: «this country» — «эта
страна»,— произносит он, даже говоря о своей родной Англии. Поэтому когда в своей среде
мы встречаем людей, говорящих о России «эта страна», то порой здесь нет какого-то
пренебрежения или отчуждения, человек просто слишком сильно погружен в английский язык
и его культуру.

105 Это весьма спорное утверждение, особенно в свете дискуссий о несоизмеримости научных теорий и аргументов
П. Фейерабенда и Т. Куна в зашиту несоизмеримости. Но здесь я сознательно упрощаю картину.
106 Чрезвычайно интересный материал по этому вопросу можно найти в книге: Тер-Минасова С.Г. Язык и

межкультурная коммуникация. М.: МГУ. 2004.

Наши местоимения «ты» и «вы» передают десятки различных отношений людей друг к другу:
вежливое, уважительное или холодное, отчужденное «вы» и дружеское, интимное, а то и
грубое, хамское «ты». У англичан есть лишь одно «you» — «вы». А грамматический род наших
слов — род, которого нет в английском языке? Мы относим к мужскому или женскому роду не
только людей или животных, но и деревья, цветы, горы и реки, планеты и звезды: роза и мак,
береза и дуб, Волга и Днепр, Париж и Венеция. Тем самым мы как бы одушевляем
окружающие нас предметы, делаем их ближе, роднее. В самом деле, нам легко произнести:
«Волга-матушка», англичанин же едва ли скажет: «Темза-матушка». А ведь приписывание
грамматического рода существительным способно оказывать достаточно серьезное влияние на
наше восприятие предметов и ситуаций. Широко известным примером этого влияния является
перевод М.Ю. Лермонтовым стихотворения Г. Гейне, в котором могучий северный кедр «ein
Fichtenbaum» тоскует о далекой южной пальме «eine Palme». Гейне рассказывает историю о
мужчине и женщине. Лермонтов в своем переводе вынужден был превратить «der
Fichtenbaum» в сосну — предмет женского рода,— и смысл всего стихотворения
принципиально изменился: оно стало повестью о двух разлученных сестрах.
Быть может, стоит еще обратить внимание на обилие в русском языке так называемых
уменьшительно-ласкательных суффиксов, с помощью которых мы можем выразить целую
гамму отношений к людям, предметам и явлениям. Например, русское слово «старуха» можно
передать по-английски как «old woman». Но у нас есть еще слова «старушка», «старушенция».
Как можно было бы передать на английском языке то чувство, которое выражено в
стихотворной строчке С. Есенина: «Ты жива еше, моя старушка?» Буквальный перевод этого
вопроса: «Are you still alive, my dear little old women?» — далеко не выражает той нежной
заботливости, с которой поэт обращается к своей старушке матери. Разница в смысле
языковых выражений свидетельствует о различиях в культурах: каждая культура создает свой
собственный мир, в котором живет народ — творец и носитель этой культуры.
Разница культур разных народов наиболее ярко выявляется в попытках перевода литературы
одного народа на язык другого. Знаменитый русско-американский писатель В.В. Набоков,
живший и в мире русской, и в мире американской культуры, в своей статье «Искусство
перевода» говорит о почти непреодолимых трудностях перевода с одного языка на другой:
...В переводе Чехова на немецкий язык,— пишет он, разбирая разнообразные казусы и
нелепости перевода,— учитель, едва войдя в класс, погружается в чтение «своей газеты», что
дало повод величавому критику сокрушаться о плачевном состоянии школьного обучения в
дореволюционной России. На самом-то деле Чехов имел в виду обыкновенный классный
журнал, в котором учитель отмечал отсутствующих учеников и ставил отметки. И наоборот,
невинные английские выражения «first night» («премьера») и «public house» («пивные»,
«закусочные») превращаются в русском переводе в «первую брачную ночь» и «публичный
дом»107.
Набоков рассказывает о том, как он бился над переводом на английский первой строки
стихотворения А.С. Пушкина «Я помню чудное мгновенье...». Английский перевод будет
выглядеть так: «I remember a wonderful moment».
«Как ни старайся, английского читателя не убедишь, что «I remember а wonderful moment» —
совершенное начало совершеннейшего стихотворения.
Прежде всего я убедился, что буквальный перевод в той или иной мере всегда бессмыслен.
Русское «я помню» — гораздо глубже погружает в прошлое, чем английское «I remember»... В
слове «чудное» слышится сказочное «чудь», окончание слова «луч» в дательном падеже и
древнерусское «чу», означавшее «послушай», и множество других прекрасных русских
ассоциаций. И фонетически, и семантически «чудное» относится к определенному ряду слов, и
этот русский ряд не соответствует тому английскому, в котором мы находим «I remember». И
напротив, хотя английское слово «remember» в контексте данного стихотворения не
соответствует русскому смысловому ряду, куда входит понятие «помню», оно, тем не менее,
связано с похожим поэтическим рядом слова «remember» в английском, на который при
необходимости опираются настоящие поэты. Ключевым словом в строке Хаусмана «What are

107 Набоков В. Лекции по русской литературе. СПб., 2010. С. 433.

those blue remembered hills?» («Что за синие вспомнившиеся холмы?») в русском переводе
становится ужасное, растянутое слово «вспомнившиеся» — горбатое и ухабистое и никак
внутренне не связанное с прилагательным «синие». В русском, в отличие от английского,
понятие «синевы» принадлежит совершенно иному смысловому ряду, нежели глагол
«помнить» » (С. 440-441).
Замечания Набокова приводят нас к рассмотрению еще одного компонента значения слов —
той части значения, которая зависит от места слова в лексической структуре языка, от его
связи с другими словами. Де Соссюр называл это «значимостью», современные лингвисты —
«структурным значением». Все лексическое богатство языка распадается на множества
взаимосвязанных слов, и эти связи влияют на значения слов, входящих в то или иное
множество. Возьмем, например, такое простое слово, как «друг». Его значение становится
вполне понятным, если нам знакомы слова: «враг», «знакомый», «приятель». И.М. Кобозева
приводит в своей книге хороший пример трех систем оценок знаний учащихся.

А В С
sehrgut sehrgut sehrgut
«отлично» «отлично» «отлично»
gut gut gut
«хорошо» «хорошо» «хорошо»
genugend genugend befriedigen
«удовлетворительно» «удовлетворительно» «удовлетворительно»
mangelhaft mangelhaft ausreichend
«неудовлетворительно» «не вполне удовлетворительно» «достаточно»
ungenugend mangelhaft ungenugend
«неудовлетворительно» «не вполне удовлетворительно» «неудовлетворительно».

Для того чтобы вполне понять, какой смысл или «вес» имеет оценка «хорошо» или
«удовлетворительно», нужно знать, в какую систему входит наша оценка, как она соотносится
с другими оценками. Вот такие наборы взаимосвязанных слов лингвисты называют
«семантическими полями».
В современном языкознании семантическое поле определяется как совокупность языковых
единиц, объединенных общностью содержания и отражающих понятийное, предметное или
функциональное сходство обозначаемых явлений. Семантическое поле характеризуется
следующими основными свойствами:
1) наличием семантических отношений (корреляций) между составляющими его словами;
2) системным характером этих отношений;
3) взаимозависимостью и взаимоопределяемостью лексических единиц;
4) относительной автономностью поля;
5) непрерывностью обозначения его смыслового пространства;
6) взаимосвязью семантических полей в пределах всей лексической системы (всего словаря).
Примеры семантических полей: поле времени, поле животноводства, поле имен родства, поле
цветообозначений, поле глаголов побуждения, поле имен характеров и т.д.108.
Какие отношения (корреляции) связывают слова внутри одного поля? Прежде всего это
отношение синонимии или квазисинонимии: бросать — кидать, глядеть — смотреть, заснуть
— уснуть, убегать — драпать — улепетывать и т.п. Затем это родовидовые отношения —
корреляции рода с видами и вида с родом: дерево — дуб, береза, сосуд — стакан, графин и т.п.
Далее можно назвать отношение несовместимости, имеющее место между видами одного рода:
родитель: мать — отец, передвигаться: идти – бежать — ползти. Отношение антонимии, в

108 Там же. С. 99.

котором находятся слова, противоположные по смыслу: спать — бодрствовать, влететь —
вылететь, здороваться — прощаться, большой — маленький и т.п. Наконец, конверсивная
корреляция связывает слова, относящиеся к одной и той же ситуации, но характеризующие ее с
противоположных сторон: выиграть — проиграть, над — под, купить — продать и т.п.
Все эти отношения между словами одного семантического поля вносят свой вклад в их смысл,
который иногда в значительной мере почти целиком задается этими отношениями. Возьмите,
например, слово «племянник». Его предметное значение исчерпывается всего лишь двумя
признаками — это человек мужского пола. Для того чтобы полнее представить себе смысл
этого слова, нужно знать смысл таких слов, как «родственник», «родитель», «мать», «отец»,
«сестра», брат», «сын», и отношения, связывающее слово «племянник» со всеми этими
словами. Отсюда следует, что смысл слова задается в значительной мере тем семантическим
полем, к которому принадлежит данное слово. Слово, взятое в изоляции от своего
семантического поля, обладает очень бедным значением.
Эти семантические поля, или «смысловые ряды», как называет их Набоков, будут разными в
различных языках. Разные народы и их языки могут по-разному членить поле времени, поле
родства, поле цветообозначений, поле растений и т.д., создавая отличные друг от друга миры
культуры. И можно подозревать, что эти миры несоизмеримы и несовместимы: нельзя мир
одной культуры вполне описать на языке другой культуры и нельзя одновременно жить в двух
культурных мирах109. Конечно, один человек способен освоить несколько языков и жить в
мире разных культур, но в один момент времени он может говорить только на одном языке и
жить только в одном культурном мире. И даже если он одинаково хорошо чувствует себя в
двух мирах и одинаково хорошо владеет двумя языками, он не может на языке одной культуры
выразить все особенности другой культуры. Как раз Набоков в этом отношении может служить
хорошим примером. Еще один пример дает ситуация «радикального перевода» Уилларда
Куайна.
8.2. Референты мира культуры
Имя существительное — это грамматическая категория, отличающаяся тем, что ей присущ род
(мужской, женский, средний), число (единственное или множественное) и падеж. На месте
подлежащего в предложении обычно стоит существительное, обозначающее предмет нашей
мысли. Но этот предмет далеко не всегда является предметом в обыденном смысле слова —
какой-то устойчивой материальной вещью. В самом деле, если цветок или кирпич можно
считать предметом, то дым или огонь называть предметом как-то трудно. Поэтому, говоря о
референтах наших существительных, будем подразумевать под этим любой объект нашей
мысли. Взглянув на объекты мира культуры, т.е. на референты имен существительных нашего
языка, мы прежде всего отмечаем их громадное разнообразие. Так называемые материальные
или реально существующие объекты занимают в этом мире довольно скромное место,
значительно больше в нем объектов, созданных нашим воображением и фантазией.
Начнем хотя бы с героев литературных произведений, сказок, мифов, легенд. Все мы
прекрасно понимаем, что никогда не существовало в физическом мире венецианского мавра
Отелло или датского принца Гамлета — их придумал Уильям Шекспир. Никогда не
существовали Хлестаков или Чичиков — их придумал Н.В. Гоголь. Не ходил по улицам
Лондона знаменитый на весь мир сыщик Эркюль Пуаро — его изобрела Агата Кристи. Царя
Салтана и князя Гвидона создал А.С. Пушкин. Баба Яга, Кошей Бессмертный, разбойник
Прокруст, побежденный Гераклом, Змей Горыныч, Медуза горгона и Соловей-разбойник —
все они плод народной фантазии и воображения. Тем не менее все эти персонажи живут в
нашей культуре, в личном мире множества людей и оказывают порой на мысли, чувства,
поведение человека гораздо большее воздействие, чем многие реально существующие или
существовавшие люди. Я с огромным трудом вспоминаю имя Жака Ширака, недавнего
президента Франции. По-видимому, у этого имени есть референт, т.е. живой реальный человек,

109Серьезные аргументы в обоснование несоизмеримости сменяющих друг друга научных теорий высказали Т. Кун
и П. Фейерабенд. Но если даже теории, принадлежащие к одной области науки, могут оказаться несоизмеримыми,
то что тогда говорить о мирах культуры, бесконечно превосходящих по наполнению, по сложности и неуловимой
тонкости связей и отношений столь простую вещь, как научная теория?
но этот человек не занимает никакого места ни в мире русской культуры, ни в моем личном
мире. А вот размышления Гамлета о жизни и смерти, о лицемерии и подлости, его понимание
нравственного долга заставляли многих из нас задумываться над этими вопросами и,
возможно, оказали какое-то влияние на нашу жизнь. Гамлет занимает в мире нашей культуры
гораздо более значительное место, нежели Жак Ширак.
Таким образом, мы можем отметить, что значимость референта того или иного имени или
существительного для культуры или личного мира отдельного человека никак не зависит от
физического существования или несуществования этого референта.
К числу заведомо несуществующих объектов относятся также идеальные или абстрактные
объекты, являющиеся референтами научного или повседневного языка. Материальная точка,
инерциальная система, идеальный газ, абсолютно упругое тело, числа, геометрические фигуры
и вообще объекты математики — все они являются предметами, не обладающими реальным
существованием. Точно так же повседневный язык превращает в предметы красоту, любовь,
белизну или скорость, силу или радость. Эти абстракции задают самые общие, первоначальные
формы и схемы для построения реальных объектов и образуют фундамент наших
интерпретаций внешних воздействий. Благодаря им мы распознаем во внешнем мире
конкретные тела, отношения, свойства. Налагая абстракцию «любовь» на отношения Ромео и
Джульетты, я получаю конкретную любовь двух конкретных людей.
Обратимся теперь к тем референтам наших существительных, которые как будто бы обладают
реальным существованием. Начнем с имен событий, которые в логической семантике,
кажется, никогда не рассматривались.
Что такое свадьба, извержение вулкана, морской шторм или восход солнца? События. Что
такое Великая Отечественная война, Сталинградская битва, Реформация, открытие Америки?
События. Они обозначаются общими или единичными терминами, но что собой представляют
референты этих имен? Ясно, что событие включает в себя какие-то физические предметы и
процессы, людей и их действия, но как все это соединяется в нечто единое — в конкретное
событие? Можно ли сказать, что событие существует до того, как ему дали имя?
Возьмем для простоты имя какого-нибудь известного события, скажем «Столетняя война».
Известно, что это была война между Англией и Францией, которая началась в 1337 г. с
разгрома французского флота у берегов Фландрии. Затем последовали поражения при Креси.
при Пуатье, пленение французского короля англичанами, подвиги Черного принца Эдуарда,
описанные в романе А. Конан Дойля «Белый отряд». На этот же период приходится восстание
в Париже под руководством купеческого старшины Этьена Марселя и крестьянская Жакерия.
Несколько раз враждующие стороны заключали перемирие на все более тяжелых для
французов условиях, страна распадалась на отдельные провинции. Наконец, во время
знаменитой осады Орлеана появляется Жанна д'Арк, под руководством которой французы
одерживают первую победу, и в 1453 г. война заканчивается почти полным изгнанием
англичан с территории Франции.
Теперь спросим: существовал ли объект, обозначаемый термином «Столетняя война», до того,
как мы дали ему имя? Совершенно очевидно, что такого объекта не было. Реально
происходили какие-то сражения, передвижения войск, захваты, пожары, грабежи. В 1360 г.
был заключен мир; в 1420 г. еще раз был заключен мир, т.е. военные действия вовсе не были
непрерывными. Тысячи разнообразнейших эпизодов, сменяющих друг друга во времени,
одновременных и переплетающихся друг с другом на протяжении 116 лет. мы подвели под
одно общее наименование «Столетняя война» и тем самым создали новый объект. Имя
создает, а затем обозначает свой объект. И это справедливо для всех объектов.
Вы смотрите в окно и видите: с неба льется вода или падают снежинки. Вы произносите:
«Дождь» или «Снег». Слово «дождь» объединяет многочисленные капли и струйки воды,
падающие на землю, в нечто единое, цельное, в событие, являющееся референтом этого
термина. Звезды ночного неба мы объединяем в созвездия — Большая Медведица, Лира,
Дракон, Кентавр и т.п. Мы видим в них нечто целое, хотя звезды, которые мы относим к
одному созвездию, весьма далеки друг от друга и никак между собой не связаны. Мы часто
превращаем в отдельные предметы части реальных объектов, которые, конечно, сами по себе
существовать не могут, например хвост собаки, нос (помните «Нос» Гоголя?), этаж дома, окно
и т.п.
Короче говоря, мир культуры и личный мир отдельного человека наполнены такими
объектами, которые вызваны к жизни только словом: смысл слова задает его референт,
превращая в некий самостоятельный объект совокупность внешних воздействий и
обстоятельств. Слово не обозначает объект, оно конструирует его110.
Но, может быть, сами по себе, независимо от обозначения реально существуют хотя бы
конкретные единичные предметы — отдельные капли дождя, снежинки. Луна или Эверест?
Посмотрим на то, что нам всего ближе,— на имена известных нам людей.
Возьмем простое имя «Карл». Что можно сказать о нем как о слове? Это имя человека
мужского пола, по-видимому, европейца и христианина. Но какой объект оно обозначает,
каков его референт? Смысл самого по себе имени «Карл» слишком беден для того, чтобы с его
помощью можно было выделить определенный объект. Это может быть Карл Великий, король
франков, или французский король Карл IX, санкционировавший Варфоломеевскую ночь, или
английский король Карл I. казненный в 1649 г., или шведский король Карл XII, потерпевший
поражение в Полтавской битве, а может быть, мой сосед по даче Карл Ефимович.
Энциклопедия упоминает более двух десятков людей, носивших это имя. Это показывает, что
имена собственные в естественном языке, по крайней мере имена людей, часто обозначают
скорее классы, а не отдельных индивидов. Конечно, было бы хорошо, если бы каждый человек
носил только ему одному присущее имя. но людей на свете много, а имен мало, вот и
приходится одно имя на десятки, сотни, тысячи человек.
Для того чтобы оказавшееся общим имя «Карл» превратить в подлинное имя собственное, в
обозначение одного-единственного объекта, нужно включить в его смысл какую-то
дополнительную черту, особенность, присущую только одному из многочисленных Карлов:
шведский или французский король с определенным порядковым номером. Мы в обыденной
жизни в России поступаем проще — добавляем к имени указание на отца и на семью или на
местность, из которой происходит интересующий нас индивид: Наполеон Карлович
Буонапарте, Александр Филиппович из Македонии, Людовик Генрихович Бурбон, Петр
Бернгардович Струве и т.п. Вот тогда наше имя действительно начинает превращаться в
уникальное имя единственного объекта. Что же это за объект?
Возьмем распространенное имя «Петр». Немало разных людей носило и носит это имя. Не
вдаваясь в этимологию, добавим к нему отчество «Сергеевич», т.е. включим в смысл нашего
имени дополнительную черту: сын Сергея. Круг людей, носяших имя «Петр Сергеевич», будет
гораздо уже множества лиц, носящих имя «Петр». Внесем в смысл нашего имени фамилию,
год и место рождения, адрес проживания и т.п. В конечном итоге нам все-таки удастся
выделить того единственного индивида, которого мы обозначаем именем «Петр Сергеевич».
Допустим, это мой молодой друг.
Увы, как только нам удалось выделить интересующий нас единичный объект, он сейчас же
начинает расплываться, дробиться, вибрировать. Если бы он все время оставался одним и тем
же, как число 9, как корень квадратный из 25, как треугольник, то все было бы прекрасно. Но
наш объект постоянно меняется! И это изменение выражается в вариациях его имени. В
раннем детстве, когда он еще играл в кубики, его ласково называли «Петенька», «Петушок»; в
школе и в университете он уже «Петька», «Петя», «Петр»; вот он защитил диссертацию, читает
лекции, и студенты обращаются к нему почтительно: «Петр Сергеевич». Годам к 50 его
научные труды прославили его имя по всему миру, самые престижные университеты США,
Англии, Германии считают за честь иметь его в числе своих сотрудников, теперь его называют
«известный профессор К». Проходит еще два десятка лет, и мы видим опустившегося старика,
которого соседи ласково кличут «Сергеич». Так каков же референт имени «Петр Сергеевич» —
школьник, студент, профессор?

Подробный анализ разнообразных объектов, образующих онтологию повседневного языка и способы их

110

существования, см.: Миг.ла А.В. Референция «пустых* терминов как философская проблема: автореф. дис.... канд.
филос. наук. М.: ИФ РАН. 2012.
Но изменение самого объекта — это еще пустяки. Главная трудность заключается в том, что
разные люди, употребляя имя «Петр Сергеевич», вкладывают в него специфический смысл. В
устах матери это имя имеет один смысл; жена вкладывает в него другой смысл; коллеги по
работе, говоря о Петре Сергеевиче, имеют в виду нечто такое, о чем не подозревают ни мать,
ни жена. Каждый человек строит свой образ Петра Сергеевича, приписывая ему
специфический набор свойств. Для матери он любящий сын; для жены — заботливый муж; для
сына — наставник, кормилец, старший друг; для коллег — талантливый ученый. Однако во
всей целокупности своих черт и свойств он не является никому, он всегда повернут к
окружающим какой-то одной из своих сторон. И мы опять возвращаемся к нашему вопросу:
каков же референт имени «Петр Сергеевич»?
Выражаясь чуть-чуть более точно, мы можем сказать, что с этим именем разные люди
связывают разные наборы дескрипций, т.е. придают этому имени разные смыслы. И нет
никого, кто связал бы с этим именем объединение всех этих разных наборов, иначе говоря,
«полный» набор черт, особенностей, свойств Петра Сергеевича как отца, сына, мужа, коллеги и
т.п. И в этом смысле Петр Сергеевич во всей полноте своих характеристик не существует ни
для кого, даже для самого себя. Можно предположить, что смысл имени «Петр Сергеевич»
образуется пересечением разнообразных индивидуальных наборов дескрипций, т.е. теми
чертами Петра Сергеевича, которые входят в каждый из таких наборов: человек, мужского
пола, русский. Вот так и получается, что мы с двух сторон приходим к одному и тому же
выводу: имя изменяющегося, рассматриваемого к тому же с разных сторон единичного
предмета является абстракцией — обозначением идеализированного объекта. И этот объект
столь же мало существует в реальности, как сила, масса, скорость, биологический вид, война
или революция. Все эти понятия и выражающие их слова задают некоторые общие схемы,
которые мы налагаем на внешние воздействия и конкретизируем их для конструирования
предметного мира.
С этой точки зрения имя «Петр Сергеевич» не так уж сильно отличается от так называемых
пустых имен типа «Пегас», «Евгений Онегин», «дон Кихот» и т.п. Их называют пустыми
вследствие того, что референты этих имен не существуют в качестве физических объектов.
Начиная с Б. Рассела считается, что употребление таких имен способно приводить к
логическим затруднениям. По-видимому, эти затруднения возникают благодаря чрезвычайно
упрощенному представлению о языке и его предметной области — тому представлению, на
которое опиралась логическая семантика в своем развитии. При таком упрощенном
представлении употребление терминов, относящихся к идеализированным объектам или к
литературным персонажам, якобы приводит к нарушению законов логики. Но ничего
подобного не происходит. С более широкой точки зрения здесь вообще нет никаких проблем.
Что значит, что имена «Евгений Онегин» или «дон Кихот» пусты? Это значит, ответил бы
Рассел, что если мы переберем всех людей на земном шаре, то не найдем среди них ни Евгения
Онегина, ни дон Кихота. Но ведь точно так же мы не найдем среди них ни Пушкина, ни
Сервантеса! Считать ли на этом основании имена «Пушкин» и «Сервантес» пустыми?
Некоторые авторы отвечают на этот вопрос так: Пушкин реально существовал, ибо 200 лет
назад были люди, которые с ним общались, могли его чувственно воспринимать; эти люди
рассказали о его существовании своим детям, те — следующему поколению и т.д. Вот так до
нашего времени протянулась «каузальная цепочка», позволяющая нам считать, что Пушкин и
Сервантес существовали в физическом мире и их имена не являются пустыми. Конечно, этот
ответ кажется несколько наивным: для огромного большинства исторических личностей
никаких каузальных цепочек не существует, они давно оборваны, да и судим мы о
существовании и деяниях тех или иных людей не по рассказам, передающимся от поколения к
поколению, а по сохранившимся материальным свидетельствам их жизни и деятельности, т.е.
по документам. Среди моих знакомых нет ни одного, который встречался бы с Бараком
Обамой или с людьми, которые с ним встречались. Поэтому нет каузальной цепочки между
Обамой и мной, и я сужу о его существовании только по документам — по сообщениям газет,
телевизионным репортажам и т.п.
С развиваемой здесь точки зрения каждое имя обладает некоторым смыслом, задающим
референт этого имени. Смысл имени представляет собой пучок дескрипций, выражающих
какие-то черты, особенности, свойства его референта. Смысл имени «Евгений Онегин»
включает в себя знание о его референте: молодой мужчина, родился «на брегах Невы»,
дворянин; сюда входят и культурные коннотации: «лишний человек», герой одного из
величайших произведений русской литературы; и каждый из нас, произнося имя «Евгений
Онегин», вкладывает в его смысл свое личное отношение к данному герою. О Евгении Онегине
мне известно гораздо больше, чем о Бараке Обаме. О том и о другом я знаю только из
документов, причем Пушкину я склонен доверять гораздо больше, чем нынешним средствам
массовой информации. Единственное, чем отличаются имена «Евгений Онегин» и «Барак
Обама», это то, что в смысл второго имени включено допущение о физическом существовании
его референта. Но, вообще говоря, эта черта кажется не особенно существенной и до некоторой
степени случайной. Мир нашей культуры наполнен, как мы видели, громадным количеством
самых разнообразных предметов, явлений, событий. Они конструируются с помощью смысла
относящихся к ним слов. Значение этих предметов и событий для культуры и для отдельных
людей никак не зависит от их физического существования, да и сам вопрос о существовании,
как мы видели на примере «Столетней войны», часто зависит от нашего решения. Но все они
существуют как предметы и события культуры. Вся громадная система культурных объектов
где-то на периферии используется для конструирования физических объектов, т.е. смысл
отдельных слов нашего языка налагается на чувственное восприятие, создавая образы объектов
окружающего мира. Но это лишь небольшая часть существительных нашего языка и, быть
может, не самая важная.
Но как же тогда быть с пресловутым «нынешним королем Франции» Рассела? Лыс он или не
лыс? Референт этого имени не существует в качестве физического объекта. Он не существует
также в качестве предмета культуры: нет относящихся к нему документов, свидетельств, нет
произведений, героем которых он является, нет о нем легенд и сказаний. Может быть, он
существует в качестве объекта в личном мире лорда Рассела? Тогда только сам Рассел может
ответить на последний вопрос, бессмысленно делать его предметом общего обсуждения.
Взгляните, например, на выражение «кукундер». Оно никому ничего не говорит, неизвестно,
является ли это сочетание звуков и букв именем чего бы то ни было или это просто
бессмысленное бормотание. Допустим теперь, что я называю так свою собаку, поэтому для
меня это выражение имеет личностный смысл, оно является именем, обозначающим объект
моего жизненного мира. Это может быть воображаемая собака, изображение на дисплее
компьютера, изваяние из глины. Никто не знает о моей собаке, поэтому любое утверждение о
ней — как и утверждение о нынешнем короле Франции — для всех, кроме меня, будет лишено
смысла. Выражение «кукундер» не является именем в нашей культуре. Но вот я сообщил о
своей собаке друзьям и знакомым и выражение «Кукундер» приобрело для них смысл — это
имя собаки Никифорова. Вот теперь об этой собаке можно высказывать некоторые
осмысленные утверждения и даже решать вопрос об их истинности.
8.3. Множественность миров культуры
До сих пор мы говорили о языках и культурах народов, сосуществующих в настоящее время,
историческое развитие которых происходило в тесной взаимосвязи. И даже здесь мы
обнаружили существенные различия в смыслах языковых выражений, в наполнении
культурных миров разных народов — различия, способные существенно затруднить
коммуникацию и взаимопонимание. Эти различия становятся еще более резкими и почти
непреодолимыми, когда мы пытаемся проникнуть в культурные миры народов, отдаленных от
нас географически или во времени. Начиная с Н.Я. Данилевского и О. Шпенглера эта мысль
стала уже почти тривиальной. Наш известный культуролог Арон Яковлевич Гуревич говорил
об «универсальных категориях культуры», задающих особый жизненный мир определенной
эпохи.
«Мы имеем в виду такие понятия и формы восприятия действительности, как время,
пространство, изменение, причина, судьба, число, отношение чувственного к
сверхчувственному, отношение частей к целому... Эти универсальные понятия в каждой
культуре связаны между собой, образуя своего рода “модель мира” — ту “сетку координат”,
при посредстве которых люди воспринимают действительность и строят образ мира,
существующий в их сознании»111. Именно этой моделью мира «человек руководствуется во
всем своем поведении, с помощью составляющих ее категорий он отбирает импульсы и
впечатления, идущие от внешнего мира, и преобразует их в данные своего внутреннего
опыта112.
Когда мы знакомимся с культурами прошлого, мы отбираем из них то, что нам понятно, что в
какой-то мере вошло в нашу собственную культуру, что кажется нам интересным и ценным с
нашей точки зрения, отметая в сторону все, что представляется непонятным, чуждым, все, что
умерло вместе со смертью прежних моделей мира. Скажем, мы восхищаемся достижениями
античной Греции: памятниками архитектуры, скульптурами Фидия и Праксителя, сочинениями
поэтов, драматургов, философов, демократическими учреждениями и т.п. При этом остаются в
тени другие стороны жизни античного общества. В частности, в «золотом» V веке до н.э. в
Афинах было приблизительно 130 тыс. граждан, включая жен и детей. Здесь же постоянно
проживало около 70 тыс. граждан, приехавших из других полисов и не пользовавшихся
политическими правами. На это количество свободных граждан приходилось 200 тыс. рабов,
т.е. половина населения Афин. Швейцарский историк Андре Боннар выделяет четыре
основных источника поступления рабов: война, рождение, пиратство и частное право113. В
многочисленных войнах между греками и негреческими народами пленных обращали в рабов,
после захвата города мужское население, как правило, истреблялось, а женщин и детей
продавали в рабство. Поэтому за греческим войском обычно следовали работорговцы,
перегонявшие пленников на рынки рабов. Рабами становились и по рождению: ребенок
рабыни также был рабом и принадлежал не своей матери, а ее хозяину. Чаше всего такого
ребенка выбрасывали на обочину дороги, ибо хозяин считал невыгодным кормить его до того
возраста, когда он сможет работать. Ребенок рабыни либо погибал, либо его подбирали
работорговцы. Охота на людей с целью обращения их в рабство была весьма прибыльным
промыслом. Греки постоянно совершали пиратские набеги на варварские страны, в частности
на юг России. Наконец, отец семейства, который был абсолютным господином своих детей,
мог продавать их в рабство, даже если они уже были взрослыми.
Раб не считался человеком, это было «одушевленное орудие» — предмет собственности,
купли-продажи, завещания, аренды или дарственного акта. Как и с любым орудием, с ним
можно было сделать что угодно в зависимости от характера, настроения, каприза владельца
или любого свободного человека. Единственное, что его защищало, это то, что хозяину было
невыгодно портить свое орудие. Однако даже это соображение не мешало спартанцам
периодически устраивать кровавую охоту на илотов.
Если мы представим себя живущими в обществе, в котором каждый второй был рабом и это
считалось естественным порядком вещей, то нам сразу же станет ясно, что такие слова, как
«человек», «труд», «демократия», «гражданин», «государство», «собственность» и т.п., вовсе
не имели того смысла, который мы придаем им сейчас. «Демократия» — это вовсе не власть
народа в современном понимании, это власть сравнительно небольшой группы людей,
считавшихся полноправными гражданами. «Человек» — отнюдь не всякое разумное существо,
наделенное душой, а лишь некоторые из таких существ. Трудовая деятельность — не способ
реализации способностей индивида, а презренная участь раба. Зачем тогда совершенствовать
орудия труда, зачем изобретать средства облегчения и повышения его эффективности? Этого
мощного стимула к познанию не было в античном обществе.
Был еще один фактор, резко отличавший античный мир от того мира, в котором живем мы.
Женщина в античном обществе была почти столь же бесправным и презренным существом,
как и раб. Вот как характеризует ее положение Боннар:
«При моногамии господином стал мужчина. Женщина уже не выбирает себе мужа и большей
частью даже не знает до брака своего будущего супруга. Мужчина женится лишь для того,
чтобы «народить законных детей»: брак по любви не существует. Мужчине при вступлении в
брак не менее тридцати лет, девушке — пятнадцать; накануне свадьбы она посвящает

111 Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. С. 30.

112 Там же.
113 См.: Боннар А. Греческая цивилизация. М., 1992. С. 163.
Артемиде свою куклу. Брак — договор, накладывающий обязательства только на одну из
сторон. Муж может отказаться от жены и оставить себе детей путем простого объявления
перед свидетелями... »114
Неверность мужа не противоречит нравам, не осуждается, она узаконена обычаем. В его
распоряжении рабыни, куртизанки, т.е. жена не нужна ему даже для удовлетворения
сексуальных потребностей. Женщина с самого рождения сначала принадлежит отцу, потом —
мужу, даже овдовев, она поступает под власть старшего сына. Она практически не выходит на
улицу, даже на рынок или в баню ее сопровождает бдительная рабыня. Она не принимает
участия в пирушках своего мужа, на которые мужчины приводят своих любовниц, она не знает
друзей мужа и их дел. Это почти не человек, а машина по производству законных детей.
Можно ли было в таком обществе говорить о любви мужчины и женщины? Нет, конечно. В
современном употреблении слово «любовь» имеет множество смысловых оттенков, но его
ядром, его глубинной основой является, безусловно, половая любовь мужчины и женщины.
Именно это чувство вдохновляет и наполняет лирическую поэзию, художественную
литературу, драматургию, музыку, живопись. Выньте из нашей культуры этот стержень, что от
нее останется? Античный грек просто не смог бы понять «Ромео и Джульетту» или
«Гранатовый браслет» А.И. Куприна, ему была неведома ревность, и он не понял бы «Отелло»,
не существовало понятия супружеской неверности, и он не понял бы «Анны Карениной».
Лирическая поэзия представилась бы античному греку собранием бессмысленных звуков.
Робкое прикосновение, первый поцелуй, влюбленность, увлечение, страсть и ревность, разлука
и жаркая встреча — всего этого, без чего мы не представляем себе жизни, не существовало в
античном обществе. Даже сама красота — понятие женского рода — не имела того смысла,
который мы придаем ей сейчас.
Не меньшим своеобразием отличался и жизненный мир средневековой Европы. Именно об
этом своеобразии писал в своих работах Гуревич, подчеркивая, что Средневековье — это не
какой-то темный переходный период от античности к современности, а особый, чрезвычайно
интересный культурный мир:
«Поскольку регулятивный принцип средневекового мира — бог, мыслимый как высшее благо
и совершенство, то мир и все его части получают нравственную окраску. В средневековой
«модели мира» нет этически нейтральных сил и вещей: все они соотнесены с космическим
конфликтом добра и зла и вовлечены во всемирную историю спасения. Поэтому время и
пространство имеют сакральный характер: неотъемлемый признак права — его моральная
добротность; труд мыслится либо как наказание за первородный грех, либо как средство
спасения души... »115
Этот мир принципиально отличен и от античного мира греков, и от нашего жизненного мира:
«Разве не удивительно с современной точки зрения, например, то, что слово, идея в системе
средневекового сознания обладали тою же мерой реальности, как и предметный мир, как и
веши, которым соответствуют общие понятия, что конкретное и абстрактное не
разграничивались или во всяком случае грани между ними были нечеткими? Что доблестью в
Средние века считалось повторение мыслей древних авторитетов, а высказывание новых идей
осуждалось? Что плагиат не подвергался преследованию, тогда как оригинальность могла быть
принята за ересь? Что в обществе, в котором ложь расценивали как великий грех, изготовление
фальшивого документа для обоснования владельческих и иных прав могло считаться
средством установления истины и богоугодным делом? Что в Средние века не существовало
представления о детстве как особом состоянии человека и что детей воспринимали как
маленьких взрослых? Что исход судебной тяжбы зависел не от установления обстоятельств
дела или не столько от них, сколько от соблюдения процедур и произнесения формул и что
истину в суде старались обнаружить посредством поединка сторон либо испытания
раскаленным железом или кипятком? Что в качестве обвиняемого в преступлении мог быть
привлечен не только человек, но и животное и даже неодушевленный предмет? Что земельные
меры одного и того же наименования имели неодинаковую площадь, то есть были практически

114 Боннар А. Указ. соч. С. 178.

115 Г уревич А.Я. Указ. соч. С. 296.
несоизмеримы? Что подобно этому и единица времени — час обладала неодинаковой
протяженностью в разные времена года? Что в среде феодалов расточительность уважалась
несравненно больше, чем бережливость — важнейшее достоинство буржуа? Что свобода в
этом обществе не была простой противоположностью зависимости, но сочеталась с ней? Что в
бедности видели состояние более угодное Богу, нежели богатство, и что в то время как одни
старались обогатиться, другие добровольно отказывались от всего своего имущества?»116
Референты мира средневековой культуры весьма значительно отличались от референтов
современных языков. В нем отсутствовали объекты, обозначаемые терминами современной
науки; технические устройства, без которых немыслима жизнь и деятельность современного
человека; объекты художественной литературы и искусства; в нем не было детей. Однако в
средневековом мире присутствовали такие объекты, которых нет в современном мире: объекты
христианской религии, общие предметы, духи, демоны и т.п. Даже те слова и их референты,
которые для средневекового и современного мира являются общими, весьма существенно
различаются. Скажем, наименования натуральных чисел в современной культуре
рассматриваются как простые обозначения математических объектов, в Средние века они
несли в себе глубочайший сакральный смысл:
«Число три — число Святой Троицы и символ всего духовного. Четыре — символ четырех
великих пророков и четырех евангелистов. Вместе с тем четыре было и числом мировых
элементов, то есть символом материального мира. Поэтому умножение три на четыре означало
в мистическом смысле проникновение духа в материю, возвещение миру истин веры,
установление всеобщей церкви, символизируемой двенадцатью апостолами. 4 + 3 = 7,
человеческое число, союз двух природ, духовной и телесной. Вместе с тем семерка — символ
семи таинств, семи добродетелей и семи смертных грехов. Семерка выражает гармонию
человеческого существа и гармонию его отношения к Вселенной, семь планет управляют
человеческими судьбами, семь — число дней творения, семь тонов григорианской музыки —
чувственное выражение всеобщего порядка. Наконец, Господь, сотворив мир в течение шести
дней, отдыхал в день седьмой и, следовательно, семерка есть символ вечного отдохновения»117.
Таким образом, совершая какие-то операции с числами, человек Средневековья переходил
отдуха к материи, от евангелистов — к мировым элементам, к смертным грехам или
добродетелям, т.е. испытывал чувства, совершенно не понятные сегодня. Казалось бы, и
современный человек, и средневековый монах, умножая 4 на 7, получают одинаковый
результат — 28. Но монах умножает два совершенных числа и 28 для него выражает
соединение жизни земной с жизнью вечной: за этой простой операцией он видит гармонию и
совершенство божественного мира.
Гуревич упоминает семь планет, управляющих человеческими судьбами. Слово «планета» мы
используем и сегодня, однако его смысл принципиально изменился118. В системе Птолемея
планетами считались небесные тела, вращающиеся вокруг Земли: Меркурий, Венера, Марс,
Юпитер, Сатурн, Солнце и Луна. В системе Коперника Земля стала планетой, Солнце заняло
место центра, а Луна из планеты превратилась в спутника одной из планет. Изменились и
смысл, и предметное значение слова «планета». Материал чувственного восприятия — один и
тот же, но разные культуры конструируют из него разные объекты, даже сохраняя для них
одно и то же слово.
Сравнивая жизненный мир современного европейца с античным миром и миром
Средневековья, мы видим, сколь велики различия между ними и как трудно сказать, что один
из них лучше другого.

116 Гуревич А.Я. Указ. соч. С. 22.

117 Гуревич А.Я. Указ. соч. С. 300-301.
118 Это один из самых любимых примеров Томаса Куна в его рассуждениях о несоизмеримости и об изменении

словаря научных теорий.

8.4. Возвращаясь к вопросу об истине
Трудно отрешиться от мысли, что существует некий «объективный» мир, в котором имеются
деревья, реки и горы, восходы и заходы солнца, грозы и снегопады. Но ведь все это существует
только в нашем «человеческом» мире! Человек живет не в «объективном» мире, а в мире языка
и культуры. Все окружающие нас предметы конструируются человеком, это есть
интерпретация внешних воздействий посредством человеческой чувственности и языка.
Поэтому, говоря об истине, следует говорить о соответствии наших утверждений не внешнему
миру, а миру культуры, частью которой — и не очень большой — является мир так
называемых физических предметов.
Например, мы говорим, что утверждение «Волга впадает в Каспийское море» истинно. Что мы
обычно при этом имеем в виду? Что существуют сами по себе такие объекты, как река Волга и
Каспийское море, и данная река вливается в это море. Если бы это было так, то эти предметы
— река и море — находились бы в данном отношении независимо от изменений языка и
культуры. Однако легко увидеть, что только в мире нашей культуры Волга впадает в
Каспийское море. Только благодаря тому, что слово «Волга», как и другие слова, входящие в
данное утверждение, обладает в нашей культуре определенным смыслом, наше утверждение
считается истинным. Оно соответствует вещам в мире нашей культуры. Представители другой
культуры могли бы считать, скажем, что не Ока впадает в Волгу, а, напротив, Волга — в Оку.
Тогда наше утверждение было бы ложным в этой другой культуре. Мы считаем Каспий морем,
но его можно было бы считать озером. Известно, что устье Волги разделяется на ряд
отдельных рукавов, и можно было бы считать, что Волга оканчивается, не дойдя до Каспия.
Смысл, который наша культура придает выражениям нашего языка, существеннейшим
образом влияет на истинность и ложность утверждений. Это легко понять, если вспомнить
табличное задание логических связок в разных логических системах. В зависимости от того,
какой смысл с помощью таблиц истинности мы придаем нашим логическим связкам, одни и те
же формулы в разных логических системах — в классической логике, интуиционистской,
многозначной и т.п. — будут то истинными, то ложными. Бессмысленно спрашивать, истинна
ли какая-то формула сама по себе, безотносительно к определенной логической системе.
Но если мы оцениваем наши утверждения не в их отношении к физическому миру, а к миру
культуры, то различие между именами, имеющими физический референт, и именами, не
имеющими такого референта, стирается. Волга и Каспий. Буцефал и Пегас, Илья Муромец и
Александр Невский — все они являются предметами мира нашей культуры. И обо всех можно
высказывать как истинные, так и ложные утверждения.
Как мы устанавливаем истинность или ложность наших утверждений, в которые входят имена
ныне физически не существующих объектов? Мы обращаемся к документам, которые
сообщают нам о свойствах и деяниях этих объектов. Истинно ли утверждение «Буцефал был
конем Александра Македонского»? Мы берем «Жизнеописания» Плутарха и находим в его
тексте подтверждение того, что это утверждение истинно. Истинно ли утверждение «Буцефал
имел три ноги»? Мы вновь обращаемся к документам и находим свидетельства того, что это
ложно. Точно так же, когда мы спрашиваем, истинно ли высказывание «Пегас был
порождением Медузы Горгоны», то мы вновь обращаемся к документам — мифам Древней
Греции — и находим там подтверждение этого высказывания. Утверждение «Беллерофонт
летал на Пегасе» истинно, а утверждение «Персей летал на Пегасе» ложно. Можем ли мы
ответить на вопрос: где получил смертельную рану Андрей Болконский? Да, можем, текст Л.Н.
Толстого сообщает нам, что князь Андрей был ранен во время Бородинского сражения. И
точно так же документы скажут нам, что князь Багратион тоже получил смертельную рану на
Бородинском поле. Конечно, многого мы можем не узнать о князе Андрее, но точно так же мы
многого не знаем о князе Багратионе.
Таким образом, различие между истиной и ложью сохраняется. Сохраняется и классическое
истолкование истины для утверждений и теорий: они истинны, если соответствуют своему
предмету. Только предмет этот следует искать не в «физическом», «объективном», «не
зависимом от нас» мире, а в мире, созданном языком и культурой.
Глава 9. Мир индивида
9.1. Общая часть: знания и культура
В мир культуры, включающий в себя конструкцию физического мира, входит человек и
начинает строить свой индивидуальный мир — мир, в котором живет только он. Мы начинаем
с усвоения языка и знаний общества. В Древнем Египте знание накапливалось и хранилось
жрецами, оно было тайной, к которой непосвященных не подпускали. В античной Греции
знанием владели в основном мудрецы. Языком ученых в средневековой Европе была латынь,
непонятная простым людям. В настоящее время знание доступно всем. Однако сейчас оно
настолько разрослось, что ни один человек не может овладеть всей совокупностью знаний
общества. Приходится выбирать.
Мы начинаем выбирать уже со школьной скамьи: одни из нас легко усваивают математику,
другим она дается с большим трудом; одни легко запоминают даты и подробности
исторических событий, другие вынуждены мучительно зубрить; кто-то способен часами
наизусть читать стихи, а кто-то неспособен запомнить двух поэтических строчек, но зато легко
усваивает формулы органической химии. Все мы с этим сталкивались и понимаем, что каждый
человек усваивает лишь какую-то чрезвычайно малую часть знаний общества. Через призму
этих знаний он смотрит на мир и видит в нем то, что позволяют увидеть знания. Несмотря на
то что знания общества доступны всем, каждый берет из них что-то свое, поэтому даже на
уровне знаний индивидуальные миры людей различны.
Над знанием надстраивается символическое значение, включаемое в смысл тех или иных слов.
Если знание для всех социальных групп и слоев приблизительно одно и то же, то
символические коннотации могут различаться даже в рамках одной культуры. За примерами,
особенно в нашей стране и в наше время, далеко ходить не надо. Простое название нашего
государства, существовавшее 70 лет, «Советский Союз» для одних людей служит символом
ксенофобии, политических преследований, тоталитарного режима и т.п., для других — это
символ могучей державы, дружбы народов и социальной защищенности. Каждый человек
усваивает те или иные символические коннотации одних и тех же слов и выражений
повседневного языка. Знания, воплощенные в языке, являются общим достоянием, поэтому
создаваемые с их помощью онтологические картины будут у разных людей приблизительно
одинаковыми, отличаясь лишь сферой и глубиной усвоенных знаний. Жизненные миры
продавца в магазине, морского офицера, электротехника, археолога будут слегка отличаться
друг от друга, но эти различия вряд ли способны серьезно помешать коммуникации и взаимной
деятельности в простых житейских обстоятельствах. Однако на уровне символических
коннотаций между разными группами людей одного общества возникают уже серьезные
расхождения.
В индивидуальной картине мира появляется принципиально новый элемент — сознание
собственного «я». Индивид строит свой мир вокруг себя и для себя — для своей жизни и
деятельности. Мы определенным образом относимся к окружающим вещам и оцениваем их с
точки зрения собственных специфических интересов. И эти отношения и оценки придают
вещам окружающего мира эмоциональную окраску. Одни вещи нравятся нам, вызывают
интерес и желание, другие — внушают страх или отвращение, третьи оставляют
безразличными. Наши вкусы и предпочтения индивидуальны, поэтому жизненный мир
каждого человека имеет свою особую эмоциональную окраску. В языке это также находит свое
выражение в «личностном» смысле, который каждый индивид присоединяет к
общекультурному смыслу используемых слов. Скажем, под «березой» все мы подразумеваем
одно и то же: лиственное дерево с белым стволом, растущее в средних широтах. К этому
знанию добавляется еще некий общекультурный символический смысл: береза, березка для нас
часто выступает как символ женственности, гибкости, чистоты. Вдобавок к этому тот, кто
вынужден заготавливать дрова на зиму, знает, что березовые дрова хорошо и жарко горят, и,
говоря о березе, будет добавлять к смыслу этого слова еще и мысль о дровах. Любители
березового сока или бани с березовым веником добавят свои личностные смыслы. Все мы
используем словосочетание «Великая Отечественная война», но люди, родственники которых
погибли на этой войне, будут вносить свою ноту смысла в звучание этого словосочетания. И
так обстоит дело почти со всеми словами, относящимися к вещам и событиям окружающего
нас мира. Здесь мы возвращаемся к «концептам» Ю.С. Степанова, которые «переживаются»,—
они переживаются на уровне личностных смыслов. В содержание концепта включаются
отношения, вкусы, оценки индивидов, поэтому у каждого человека они имеют свое
специфическое содержание. Интерпретируя с их помощью внешние воздействия, конструируя
предметы и ситуации, человек вносит в эти предметы и ситуации свое отношение к ним.
Поэтому и получается, что каждый человек живет в своем особом уникальном мире, который
он сам для себя создает119.
Для того чтобы избежать расплывчатых разговоров о том, как строится индивидуальный
жизненный мир человека, обратимся вновь к языку — к одному из аспектов значения
языковых выражений, который с наибольшей ясностью как раз и выражает тот личностный
смысл, о котором мы неопределенно упоминали выше.
9.2. Экспрессивно-оценочные выражения
С точки зрения употребления лингвисты выделяют три разных класса слов. Во-первых, это
слова, обладающие только предметным значением и не выражающие никакого отношения
говорящего к обозначаемым предметам и явлениям. К этому классу будут относиться такие
слова, как «дерево», «император», «писатель», «масса», «реформа», «белый» и т.п. Выше мы
говорили только о словах такого рода. И это было оправданно, ибо это — слова, с помощью
которых конструируется мир знания и культуры. Овладевая повседневным и научным языком,
мы делаем часть этого громадного мира знания и культуры основой своего индивидуального
жизненного мира. Ко второму классу относятся слова, выражающие чистую оценку без
указания объекта, к которому эта оценка относится, например «хороший», «полезный»,
«уродливый», «вредный», «прекрасный» и т.п. Только контекст, т.е. соединение оценки со
словами первого рода, позволяет понять, к каким предметам или явлениям применяет
говорящий эти оценки: «хороший писатель», «вредная реформа», «уродливая скульптура».
Наиболее интересным для нас в данном случае является третий класс, состоящий из таких
слов, которые указывают на некоторый объект и одновременно выражают оценку этого
объекта говорящим. Например, в «Словаре русского языка» С.И. Ожегова мы читаем:
«Пособник — помощник в дурных, преступных действиях»; «Сподвижник — помощник в
деятельности на каком-нибудь поприще, соратник». Слова «пособник» и «сподвижник» по
своему предметному значению совпадают — это помощник в каком-то деле, однако они
выражают совершенно разное отношение говорящего к этому «помощнику» и к самому
«делу». Таковы же слова «заклеймить», «самоуправство», «сговор», «военщина», «судилище»,
«произвол», «лихачество» и т.п. Лингвисты называют их экспрессивно-оценочными словами,
или прагмемами120, подчеркивая их специфически прагматическую функцию: не только
обозначать какой-то предмет, явление или передавать информацию о нем, но и выражать —
положительное или отрицательное — отношение говорящего к этому предмету или явлению.
Прагмемы резко отличаются от слов первых двух классов. Слова первого класса обладают
только предметным значением и могут выступать в качестве субъекта суждения. Здесь
референт и смысл — указание на предмет и информация о нем — слиты воедино, в одно
значение. Слова второго класса вообще не указывают на предмет, их смысл исчерпывается
оценкой, и обычно они используются только в качестве предикатов. Лишь соединение слов
этих двух классов способно породить суждение: «Дом — удобный», «Поступок —
нравственный», «Лекарство — полезное». А вот в прагмеме предметное значение соединяется,
сплавляется с оценкой — это одновременно и указание на объект, и информация о нем, и
выражение отношения к нему. Поэтому прагмему можно рассматривать как «свернутое»,
сжатое в одно слово суждение. Обозначить какой-то поступок словом «произвол» — значит

119 См. об этом: Дубровский Д.И. Проблема идеального. Субъективная реальность. М.. 2002. По-видимому, к этому
близко подходит и понятие «жизненного мира» Э. Гуссерля. В частности, Н.М. Смирнова пишет: «Какой бы аспект
жизненного мира мы ни затронули, в любом из них это мир, проживаемый человеком. Проживаемый - значит
наделенный значением, осмысленный» (Смирнова Н.М. Социальная феноменология в изучении современного
общества. М., 2009. С. 34).
120 См.: Эпштейн М.Н. Способы воздействия идеологического высказывания // Образ человека XX века. М., 1988. С.

178. Слово «прагмема» кажется довольно-таки уродливым, однако нелегко найти ему столь же краткую замену.
одновременно охарактеризовать его как незаконный, несанкционированный, своевольный.
Здесь в одном слове содержится и подлежащее, и сказуемое.
Смысл слов с обычным предметным значением в значительной мере зависит от контекста
употребления. Например, взглянув на ряд предложений: «Эта комната свободна», «Наконец-то
я свободна!», «Сэр, это свободная страна!» — мы замечаем, как варьируется смысловое
наполнение слова «свободна». Но прагмема, будучи «свернутым» предложением, оказывается
в значительной мере независимой от контекста, более того, она сама задает свой контекст. Вот
два предложения: «Опытный политик сумел заключить соглашение с предводителем
повстанцев» и «Матерый политикан вступил в сговор с главарем бандитской шайки». Как
только на место слова «политик» мы поставили прагмему «политикан», мы вынуждены
соответствующим образом подбирать другие слова: вместо «опытный» — «матерый», вместо
«соглашения» — «сговор» и т.д. Прагмема сама задает свой контекст. Поэтому как только мы
прибегли к использованию прагмемы, так сразу же придали своему тексту или своей речи
определенную — хвалебную, уничижительную, восторженную или оскорбительную —
окраску, которая диктует нам подбор дальнейшей лексики. Скажем, ясно, что слова
«содружество», «прогрессивный», «свободолюбие», «благотворный» не могут входить в
оценочно-отрицательный контекст, а слова «сговор», «мракобесие», «тоталитаризм»,
«лизоблюдство» — в оценочно-положительный.
Когда выше мы говорили о семантических полях, то отмечали, что слова, принадлежащие
одному семантическому полю, связаны несколькими отношениями: синонимии или
квазисинонимии, родовидовыми отношениями, отношениями несовместимости или
антонимии, наконец, отношением конверсии. Все эти отношения связывают и прагмемы,
образуя особые экспрессивно-оценочные семантические поля. Возьмем для простоты лишь
отношения синонимии и антонимии, поскольку все семантические отношения здесь
удваиваются. Прагмема, как мы помним, обладает двойным — оценочно-предметным —
значением, поэтому на место двух отношений синонимии и антонимии встают отношения
четырех типов.
1. Предметная синонимия (совпадение или близость предметных значений) при оценочной
антонимии. Две прагмемы указывают на тождественные (или сходные) объекты или явления,
но оценивают их противоположным (или резко различным) образом, например: «свобода —
вседозволенность», «патриотизм — национализм», «размежевание — раскол», «миролюбие —
примиренчество». Слова «миролюбие» и «примиренчество» имеют приблизительно одно и то
же предметное значение: склонность к миру, стремление установить мир, прекратить раздоры,
ссоры. Однако оценочные коннотации этих слов прямо противоположны: миролюбие
оценивается позитивно, а примиренчество — негативно. Такое отношение между словами
называют «конверсией», а находящиеся в таком отношении слова — «конверсивами».
Широкая распространенность в языке конверсных отношений свидетельствует о том, что в
речевом общении важным и конструктивным оказывается не только предметное значение слов,
но и оценочный компонент, включенный в их смысл. Нам в разговоре часто не просто хочется
сообщить собеседнику какую-то информацию, не только указать на какие-то объекты или
положения дел, но и выразить определенное оценочное отношение к этим объектам и
ситуациям. Тогда вместо нейтрального слова мы используем прагмему. Это проявляется в
существовании в языке таких пар слов, как: оптимизм — прекраснодушие, собрание —
сборище, воин — вояка, усилия — потуги, соревнование — конкуренция, деловитость —
делячество и т.п. Для громадного числа слов, обладающих чисто предметным значением, язык
находит синонимы с явным оценочным оттенком: лошадь — лошаденка, дом — домишко,
лачуга, особняк. Возможно, в языке вообще нет слов, для которых мы не смогли бы найти
синонимов, включающих в себя то или иное оценочное отношение.
2. Предметная антонимия, оценочная синонимия. Это отношение противоположно конверсии:
слова обладают противоположными предметными значениями, но оцениваются одинаково —
положительно или отрицательно: интернационализм — патриотизм, новаторство —
преемственность, объективизм — субъективизм, обелять — очернять. Слова «миролюбие» и
«непримиримость» являются антонимами в плане предметного значения (стремление к миру
— отказ от мира), однако оба несут в себе позитивную оценку. Это — коррелятивная связь, а
соответствующие словесные пары называют коррелятивами. Они часто используются в
качестве однородных членов предложения как дополняющие друг друга характеристики
одного и того же явления, например: «Необходимо усилить работу по интернациональному и
патриотическому воспитанию молодежи», «Как новаторство, так и традиция составляют
незыблемую основу искусства». Если благодаря конверсии одно и то же явление может
оцениваться противоположным образом, то благодаря корреляции противоположные явления
получают одинаковую оценку.
3. Полная антонимия — противоположность как предметных, так и оценочных значений пар
слов. Такое отношение называют контрарным, а слова, находящиеся в этом отношении,
контративами. Например, пары слов: миролюбие — агрессивность, коллективизм —
индивидуализм, новаторство — эпигонство, сплочение — раскол, интернационализм —
национализм — являются контративами, поскольку члены этих пар противопоставляются не
только по наличию или отсутствию какого-то семантического признака, но и по отношению
говорящего к предмету речи. «Коллективизм» — это наличие общности между людьми (или
стремление к ней), которое оценивается положительно, а «индивидуализм» — отсутствие
такой общности (или стремления к ней), которое оценивается отрицательно.
4. Полная синонимия — тождественность (или близкое сходство) как предметных, так и
оценочных значений. Например, слова «дисциплинированность — организованность —
сознательность» в сравнении с другим рядом слов «анархия — стихийность —
распущенность» могут рассматриваться как взаимозаменимые и с точки зрения предметного, и
с точки зрения оценочного значения. Такие слова называют субститута вам и. Они
используются при словесном варьировании выражения одной и той же
оценочно-семантической модели.
Вот эти четыре отношения (наряду с другими) задают определенное оценочно-семантическое
поле, основу которого составляют четыре элемента. Эта четырехэлементная структура
называется тетрадой121. Теперь нам нетрудно понять, как она образуется.
Возьмем, например, слово «патриотизм». Его семантическое значение — преданность и
любовь к своему отечеству, своему народу. Его оценочное значение — позитивное, патриотизм
оценивается как нечто положительное, желательное, даже необходимое. Обозначим наличие
данного семантического значения цифрой 1и положительную оценку — также цифрой 1; тогда
наше слово получит двоичную оценку (1,1).
Мы помним, что в отношении конверсии находятся слова, обладающие одинаковым
семантическим значением, но содержащие разные оценки. Тогда в отношении конверсии с
этим словом будет находиться слово «национализм», которое сохраняет семантическое
значение (с небольшим изменением) слова «патриотизм», но оценивается отрицательно.
Поэтому слово «национализм» получает оценку (1,0).
В отношении корреляции находятся слова, которые обладают противоположными
семантическими значениями, но имеют одинаковую оценку. Коррелятом слова «патриотизм»
будет слово «интернационализм», означающее равенство, солидарность и сотрудничество всех
народов. Оно также несет в себе позитивную оценку. Поэтому суммарной оценкой этого слова
будет (0,1).
Наконец, слово «космополитизм» будет конверсией по отношению к «интернационализму» и
коррелятом по отношению к «национализму». Его суммарной оценкой будет (0,0).
Эти четыре слова образуют оценочно-семантическую тетраду:
Патриотизм Национализм
(1,1) (1,0)
Интернационализм Космополитизм
(0,1) (0,0)

121Вообще говоря, в лингвистике выделено довольно много разнообразных оппозиций, квадратов, лексических
рядов, выражающих «глубинную структуру» языка или отдельного текста, см.: Гремайс А.Ж. В поисках
трансформационных моделей // От структурализма к постструктурализму. М., 2000. Барт Р. Основы семиологии //
Там же. В данном случае не важно, какой из этих моделей пользоваться, тетрада кажется вполне подходящей
благодаря своей сравнительной простоте.
Пары слов «патриотизм — космополитизм» и «национализм — интернационализм» находятся
в отношении контрарности — они противоположны и по семантическому, и по оценочному
значению.
Изображение отношений между прагмемами в тетраде похоже на хорошо известный
логический квадрат традиционной логики. Логический квадрат демонстрирует отношения
между простыми суждениями различных типов: общеутвердительными («Все лошади едят
овес» — А), общеотрицательными («Ни одна лошадь не ест овса» — Е),
частноутвердительными («Некоторые лошади едят овес» — I) и частноотрицательными
(«Некоторые лошади не едят овса» — О). Если у нас есть какое-то одно простое суждение, то,
опираясь на эти отношения, мы можем сформулировать суждения трех других типов. Тетрада
предоставляет нам аналогичную возможность. Если у нас имеется слово с суммарным
значением (1,1), то мы можем найти прагмемы со значениями (1,0), (0,1) и (0,0).
Пусть, например, у нас есть прагмема «новаторство» — стремление к новому (1), которое
оценивается положительно (1). Суммарной оценкой этого слова будет (1,1). Конверсия этого
слова предполагает сохранение семантического значения, но изменяет оценку: «авангардизм»,
«стремление к новшествам» (1,0). Корреляция предполагает изменение семантического
значения при сохранении оценки: «преемственность», «сохранение традиций» (0,1). Наконец,
контрарность меняет и семантическое, и оценочное значения: эпигонство, консерватизм (0,0).
Использование экспрессивно-оценочных выражений
Тетрада представляет собой целостное смысловое образование, каждый элемент которого
связан со всеми другими элементами. Структура тетрады показывает, каким образом
происходит процесс порождения оценочно-семантических смыслов. В своих повседневных
разговорах мы далеко не всегда пользуемся оценочно-нейтральными словами, часто мы
заменяем их словами с позитивной или негативной оценкой, т.е. прагмемами. Для средств
массовой информации это обычная практика. Допустим, мы хотим говорить о «стремлении к
миру» (А). Тогда возможны четыре различных способа выражения этого понятия с помощью
прагмем.
1. Стремление к миру можно трактовать как нечто положительное, желательное, должное и
выражать это словом «миролюбие», несущее в себе позитивную оценку: (1,1).
2. Стремление к миру оценивается как нечто несвоевременное, вредное и обозначается словом
«примиренчество» с негативной оценкой: (1,0).
3. Отказ от мира — антоним нашего исходного понятия — трактуется как нечто
положительное, необходимое и выражается словом «непримиримость», несущим в себе
позитивную оценку: (0,1).
4. Отказ от мира истолковывается как нечто гибельное, безрассудное, дурное и выражается
словом «агрессивность»: (0,0).
По-видимому, каждый из нас вспомнит множество тетрад, по-разному выражающих одну и ту
же оценочно-нейтральную «тему»: твердость — твердолобость; щедрость — расточительность;
гибкость — мягкотелость; бережливость — скопидомство; требовательность —
придирчивость; доброжелательность — попустительство; бдительность — подозрительность;
скромность — самоуничижение; доверие — ротозейство; гордость — зазнайство.
Тетрада с древнейших времен находила выражение в живой разговорной практике. Так,
Фукидид в своей «Истории» сетует на то, что в период раздоров, вызванных Пелопонесскими
войнами,
«...изменилось даже привычное значение слов в оценке человеческих действий. Безрассудная
отвага, например, считалась храбростью, готовой на жертвы ради друзей, благоразумная
осмотрительность — замаскированной трусостью, умеренность — личиной малодушия,
всестороннее обсуждение — совершенной бездеятельностью. Безудержная вспыльчивость
признавалась подлинным достоинством мужа. Забота о безопасности была лишь благовидным
предлогом, чтобы уклониться от действия. Человек, поносящий других и вечно всем
недовольный, пользовался доверием, а его противник, напротив, вызывал подозрения.
Удачливый и хитрый интриган считался проницательным. а распознавший заранее его планы
— еще более ловким»122.
Здесь мы видим два ряда противоположных опенок, принадлежащих представителям двух
враждующих партий. То. что одни считают положительным проявлением «мужества», другие
клеймят отрицательно-оценочным словом «безрассудство». Осторожное поведение его
сторонниками характеризуется как необходимая «предусмотрительность», враждебная же
партия обозначает такое поведение словом «трусость». Само употребление прагмем
освобождает от необходимости доказательств, обоснований: ясно, что
«предусмотрительность» заведомо лучше «безрассудства», а «мужество» безусловно лучше
«трусости», и эта оценка уже включена в смысл используемых слов.
Приведенный пример показывает, что в реальной жизни тетрада почти никогда не
используется целиком, во всей своей полноте. Обычно в процессе дискуссии или для внушения
определенного отношения берется контрарная или конверсная пара: мужество — трусость,
осторожность — безрассудство, щедрость — скопидомство и т.п. Это наводит на мысль о том,
что тетрада представляет собой скорее теоретическую конструкцию, а не живой факт
естественной речи. В реальном речевом общении на поверхность обычно выступает какая-то
пара антонимов: щедрость (1,1) — бережливость (0,1), новаторство (1,1) — традиция
(0,1), в которой противопоставляются слова, оценивающие противоположные явления
одинаково позитивно. В процессе идеологического использования к ним добавляются слова,
дополняющие первоначальную пару антонимов до полной тетрады: расточительность (1,0) —
скопидомство (0,0), модернизм (1,0) — консерватизм (0,0). Но если вспомнить, что каждая
конкретная прагмема имеет множество синонимов — как в семантическом, так и в оценочном
значении,—то мы можем отвлечься от конкретных слов той или иной тетрады и представить ее
в виде схемы, в которой 1, стоящая на первом месте, представляет наличие некоторого
признака; 0 на первом месте представляет отсутствие этого признака или противоположный
признак; 1 на втором месте представляет положительную оценку; 0 на втором месте
представляет отрицательную оценку семантического признака. Тогда в самом общем виде
тетрада будет выглядеть следующим образом:
1,1 1,0;
0,1 0,0.
Каждая важная оппозиция, укорененная в нашей культуре, способна породить множество
конкретных тетрад, слова в которых варьируются в зависимости от сферы применения,
сохраняя в то же время смысл исходной фундаментальной оппозиции. Возьмем, например,
пару фундаментальных философских категорий-антонимов: свобода — необходимость.
Признаки, образующие их семантическое значение, противоположны, поэтому если признак
наличия свободы мы обозначим как 1, то семантическое значение необходимости будет
предстаатено как отсутствие свободы, т.е. в виде 0. Оценочное значение обоих слов яатяется
позитивным, т.е. 1. Но и «свобода» и «необходимость» имеют множество синонимов или
близких по значению слов:
свобода (1,1) — воля, свободолюбие, свободомыслие, бунтарство, мятежность, активность,
самостоятельность, инициатива, почин, демократия, энтузиазм, самоуправление,
самоуправство и т.п.;
необходимость (0,1) — порядок, организация, дисциплина, плановость, централизм,
детерминизм, сознательность, ответственность, бдительность, исполнительность, законность и
т.п.
Теперь к первоначальной паре антонимов добавим слова с противоположной (отрицательной)
оценкой. Свобода с отрицательной оценкой может быть представлена словом «анархия», также
имеющим множество синонимов:
анархия (1,0) — своеволие, произвол, вседозволенность, распущенность, стихийность,
плюрализм, либерализм, самоуправство, волюнтаризм, попустительство, безнадзорность, хаос
и т.п.

122 Фукидид. История. М.: ACT, 1981. Кн. 3, гл. 82. С. 197-198.
Необходимость с отрицательной оценкой можно обозначить словом «подчиненность» и его
синонимами:
подчиненность (0,0) — гнет, насилие, угнетение, закрепощение, принуждение,
подневольность, деспотизм, тирания, авторитарность, тоталитаризм, зависимость и т.п.
Пример показывает, что любая фундаментальная оппозиция, выраженная
оценочно-нейтральными или оценочно-позитивными словами, способна породить огромное
количество квазисинонимичных тетрад. Большая часть слов повседневного языка имеет
прагматические квазисинонимы — слова с тем же семантическим содержанием, но
включающие в себя еще и — позитивную или негативную — оценку этого содержания. В
зависимости от того, какие слова вы используете для указания на предметы и явления
окружающего мира, эти предметы и явления будут окрашиваться в розовые или черные тона,
приобретать привлекательный или отталкивающий вид.
9.4. Построение индивидуального мира
Теперь можно более ясно сказать, что собой представляет смысл языковых выражений,
который, как когда-то полагал Фреге, исчерпывается указанием на обозначаемый объект.
Усваивая язык в детстве, мы усваиваем те знания о вещах и явлениях окружающего мира,
которые «осели» в смысле слов обыденного языка, которые выражаются в толковых словарях
и составляют основное содержание здравого смысла. Это знание приблизительно одинаково
для всех, владеющих тем или иным национальным языком, более того, оно в значительной
мере является общим для представителей разных народов, говорящих на разных языках. Это
позволяет людям разных стран и народов понимать друг друга.
Второй элемент смысла — научные знания. Наука в последние два столетия оказывает все
большее влияние не только на жизнь людей, но и на язык. И дело не только в том, что в
обыденный язык проникает в возрастающем количестве научная терминология, даже
обыденные слова приобретают дополнительный смысл благодаря влиянию научных знаний.
Слово «вода» сейчас уже обозначает не просто бесцветную жидкость, утоляющую жажду, но и
соединение водорода с кислородом; слово «звезда» уже не просто относится к ярким точкам на
ночном небе, но подразумевает раскаленное светящееся тело, похожее на наше Солнце.
Научное знание интернационально, поэтому указанная часть смысла языковых выражений
тоже не вызывает затруднений при общении. Обыденный и научный компоненты смысла —
вот что делает возможным перевод с одного языка на другой.
Третий элемент смысла языковых выражений определяется национальной культурой. Здесь,
как мы видели, смысловые поля, влияющие на значение языковых выражений, могут
существенно различаться в разных языках. К тому же и наполнение миров культуры,
обусловленное мифами и легендами, религиозными верованиями, литературой и музыкой,
особенностями национальной истории, будет естественным образом разным для культур
разных народов. С этим смысловым компонентом связаны трудности понимания, общения,
перевода. В разных национальных языках одно и то же слово обычно включается в разные
семантические поля, ассоциируется с разными словами, и эти лексические связи придают
одному и тому же слову различный культурный смысл в разных языках.
Четвертый элемент смысла выражает наше отношение к вещам, явлениям, событиям. Индивид
строит свой жизненный мир с помощью национального языка, однако при этом он неизбежно
прибегает к использованию прагмем — экспрессивно-оценочных слов, придающих вещам и
явлениям определенную эмоциональную окраску. Это и есть тот «личностный» смысл, о
котором уже не раз упоминалось выше. Каждый из нас выбирает свой индивидуальный набор
таких слов, поэтому миры разных индивидов приобретают свой неповторимый оттенок. Это
обусловлено не только тем, что каждый из нас владеет лишь какой-то малой частью знаний и
культуры общества. Эту сферу всегда можно расширить. Главное в том, что особенности
личности каждого человека диктуют ему выбор именно таких слов и выражений для
характеристики вещей и событий. Можно даже сказать, что именно в подборе
экспрессивно-оценочных выражений проявляется личность человека, создающего для себя
уникальный жизненный мир. Личность — это и есть тот мир, который создает для себя
человек. И в той мере, в которой один человек отличается от другого, будут отличаться и те
миры, которые каждый создает для себя. Рассуждения о душе, о духовности, о сознании всегда
страдают некоторой неопределенностью, ибо все эти веши трудноуловимы. Но они
проявляются в том смысле, который человек вкладывает в слова используемого им языка, а
слово и его смысл — это уже вполне доступный для анализа предмет.
Присмотритесь, прислушайтесь к словам, с помощью которых человек описывает события
окружающей жизни, свое прошлое и историю своей страны, людей, с которыми общается, и вы
поймете, чем полна его душа, в каком мире он живет. Ф. М. Достоевский, Л.Н. Толстой, А.П.
Чехов и другие писатели предоставили бесчисленное множество примеров разных
индивидуальных миров, в которых живут герои их произведений. Ясно, что люди разных
психологических типов — экстраверты и интроверты, холерики и меланхолики — будут
строить для себя разные индивидуальные миры. Иллюстрация этого достаточно очевидного
положения кажется излишней.
Часть 2. Смысл индивидуальной жизни
Часто и много говорят о качестве жизни, о том, как нужно или как хотелось бы жить, но
гораздо реже — о том, зачем жить. Вот этот вопрос о том, зачем, ради чего или во имя чего
живет человек, и есть вопрос о смысле человеческой жизни. В первой части мы старались
показать, как, интерпретируя посредством своей чувственности и языка внешние воздействия,
человек создает, строит, конструирует свой жизненный мир. Но теперь пришла пора спросить:
для чего, зачем? «Как для чего? — скажут некоторые. — Да просто для того, чтобы жить!» Но
человек-то ведь не трава, которая «просто растет», ему хочется знать, есть ли какой-то смысл в
его росте и существовании. В русской религиозной философии проблема смысла жизни была
одной из центральных. Некоторые авторы в интересе к этой проблеме склонны были видеть
даже специфическую особенность русской философской мысли. «Мы, русские, отчасти по
своей натуре, отчасти, вероятно, по неустроенности и неналаженности нашей внешней,
гражданской, бытовой и общественной жизни, и в прежние, "благополучные" времена
отличались от западных европейцев тем, что больше мучились вопросом о смысле жизни,—
или более открыто мучились им, более признавались в своих мучениях»,— писал в 1925 г.
русский философ С.Л. Франк123. Кажется, это написано сегодня, в условиях нынешней
«неустроенности».
В советский период проблема смысла жизни оказалась оттеснена на периферию философских
исследований. Проблема казалась вполне решенной: смысл жизни человека заключается в
борьбе за построение коммунизма, за счастье или освобождение человечества и т.п. Причем
удивительно, что неявные положения, лежащие в основе всех рассуждений о смысле жизни,
были общими как для русской религиозной философии, так и для советской философии,
несмотря на их принципиальные расхождения.
Прежде всего, считалось как бы самоочевидным, что смысл жизни является некоторой
позитивной этической ценностью. Если выразить это в самом общем виде, то можно сказать,
что смысл жизни видели в стремлении к некоторому этическому идеалу и такое стремление
оценивалось как безусловно нравственное124.
Второе убеждение связано с первым: естественным образом оказывается, что у всех людей
смысл их жизни (если он вообще есть) один и тот же — это либо борьба за всеобщее счастье,
либо стремление к Богу.
Наконец, что больше всего раздражает в сочинениях на эту тему, так это то, что их авторы
выражаются, как правило, категорически, как будто они описывают некое реальное положение
дел: «так есть», «люди видят», не пытаясь обосновать или хотя бы проверить свои
категорические утверждения.
Понятие «смысл жизни» является чрезвычайно сложным и расплывчатым. Неявные постулаты,
лежащие в основе многих рассуждений на эту тему, представляются мне ошибочными. Ниже я
попытаюсь показать это. К сожалению, в своих рассуждениях я часто буду вынужден выходить
далеко за пределы своей философской компетенции и вторгаться в области, где чувствую себя
в лучшем случае дилетантом. Но я не боюсь этого, ибо вопрос о том, зачем, ради чего люди
живут и ради чего стоит жить, кажется мне одним из самых фундаментальных вопросов
философии. Имеет смысл попытаться на него ответить.

123 Франк С. Смысл жизни // Смысл жизни : антология. М. : Прогресс, 1994. С. 493-494. В дальнейшем я буду часто
ссылаться на эту книгу.
124 Я не хочу цитировать здесь советских авторов, критиковать их сегодня слишком легко. Но вот что пишет один из

современных философов: «Смысл жизни представляет собой направленность жизнедеятельности человека и

реализуется в тех нравственных ценностях, которые творятся человеком» (Попов Л.А. Десять лекций по этике. М.,
2001. С. 85).
Глава 10. Некоторые исходные понятия
10.1. Деятельность
Для того чтобы не отвлекаться на обсуждение чрезвычайно сложного вопроса о том, что такое
человеческая личность, мы под «личностью» в дальнейшем будем понимать тот уникальный
жизненный мир, который создает для себя каждый человек. Он живет в этом мире, но жизнь
есть активное взаимодействие с окружающей средой. Поэтому начнем с анализа этой
активности. В активности человека мы выделяем две стороны — деятельность,
воплощающую социокультурное, общепринятое, стандартное в активности, и поведение,
выражающее личностные смыслы жизненного мира.
В самом общем виде деятельность определяют как специфически человеческую форму
активности, содержанием которой валяется целесообразное изменение и преобразование
окружающего мира125. Мы возводим плотины, строим дома, выращиваем хлеб и плавим сталь,
создаем теории и шьем сапоги: все это — деятельность. В чем же специфика этой активности
по сравнению, скажем, с активностью животных, которые тоже добывают себе пищу, вьют
гнезда и выращивают потомство?
1. Прежде всего в том, что деятельность носит целенаправленный характер, т.е. это такая
активность, которая всегда направлена на достижение сознательно поставленной цели. Именно
цель приводит деятельность в движение, пока нет цели — нет и деятельности, появляется цель
— может начаться деятельность. Важность цели для деятельности отчетливо проявляется в том
обстоятельстве, что мы часто обозначаем ту или иную деятельность, указывая на цель,
достижению которой она служит, и на вопрос: «Что ты делаешь?» — отвечаем: «Строю дом»,
«Готовлю обед», «Копаю ближнему яму» и т.п. Бесцельная активность не является
деятельностью.
2. Другой важной чертой деятельности является ее предварительная продуманность. После
того как цель поставлена, человек анализирует ситуацию, в которой ему предстоит
действовать, и выбирает способы и средства достижения этой цели, намечает
последовательность будущих действий. Так еше до начала воздействия на мир создается
идеальная схема деятельности, которая определяется, с одной стороны, целью, с другой —
ситуацией, в которой находится деятель, условиями, в которых ему предстоит действовать.
При выработке идеальной схемы человек опирается на знание ситуации, знание возможных
средств достижения цели и законов природы, управляющих взаимодействием вещей и
течением процессов в окружающем мире. Он опирается на свою способность рассуждения —
на разум, логику, продумывая порядок действий и пытаясь предвидеть их возможные
последствия. Когда говорят о деятельности, сравнивая ее с поведением животных, часто
подчеркивают ее осознанность, т.е. то, что она осуществляется при участии сознания. Но в
данном случае мы имеем в виду нечто большее: не просто осознанность, но планирование и
предвидение возможного результата, наличие логической схемы. Я могу вполне осознанно
показать язык своему отражению в зеркале, но вряд ли это можно назвать деятельностью.
3. Всякая деятельность может быть разложена на ряд более простых действий или операций.
Например, вы ежедневно покупаете в магазине хлеб. Эта деятельность складывается из
нескольких отдельных действий: вы одеваетесь, идете, стоите в очереди, возвращаетесь.
Последовательность действий и их характер в значительной мере зависят от объективных
условий деятельности, в разных условиях достижение одной и той же цели может
складываться из различных действий. Если вы живете в деревне, та же покупка хлеба может
заставить вас отправиться в соседнюю деревню на автомобиле или на осле. Поэтому
последовательность отдельных действий становится определенной деятельностью только в том
случае, если все эти действия подчинены единой цели, которая только и оправдывает их в
глазах деятеля. Если общей цели нет, то нет и деятельности и совершение действий становится
бессмысленным. Например, стояние в очереди теряет всякий смысл, если вы не намереваетесь
что-то купить. Конечно, в качестве элементов некоторой сложной деятельности могут

125«Деятельность - специфический для человека тип преобразования действительности... В отличие от поведения

деятельность не определяется биологически или социально заданными программами. Для нее характерно наличие
целевой детерминации...» (Деятельность. Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М., 2009. С. 177-178).
выступать действия, которые в иных условиях или на другом уровне анализа сами могут стать
особой деятельностью. Так, процесс одевания может оказаться весьма трудной деятельностью
для человека, только что вставшего с больничной койки. Таким образом, различие между
действием и деятельностью относительно: почти любое проявление активности по отношению
к более сложной активности может рассматриваться как действие, но по отношению к
входящим в нее более простым элементам — как деятельность.
4. Свое завершение деятельность находит в результате. Его не всегда отличают от цели, хотя
ясно, что цель и результат — разные вещи. Деятельность представляет собой единство двух
сторон — внутренней и внешней. Постановка цели, анализ условий, схема действий, выбор
средств — все это принадлежит идеальной, или психической, стороне деятельности.
Физическая активность субъекта, взаимодействие средств с объектом или предметом
деятельности, объективные процессы, составляющие деятельность, результат образуют
внешнюю сторону деятельности. Цель деятельности и ее результат лежат в разных плоскостях,
поэтому не могут быть тождественны. На этот момент порой не обращают внимания,
определяя деятельность как «целесообразную» активность. Однако «целесообразная» означает
«сообразующаяся с целью», т.е. «приводящая к цели». Поэтому можно решить, что всякая
деятельность успешна, т.е. приводит к цели. Но все мы, увы, слишком хорошо знаем, сколь
часто наша деятельность бывает безуспешной или приводит к таким результатам, которые нам
и во сне не снились. Поэтому о деятельности лучше говорить как о «целенаправленной»
активности: она всегда направлена на достижение какой-то цели, хотя далеко не всегда к ней
приводит. Вместе с тем деятельность всегда заканчивается каким-то результатом (и даже не
одним), пусть даже этот результат никому не нужен и никем не был запланирован. Вспомним,
как дядюшка Поджеру Джерома Джерома вешает на стену картину. Он поднимает на ноги весь
дом, заставляет крутиться вокруг себя всех членов семьи и прислугу, полдня проявляет
кипучую активность, а итогом всей этой кутерьмы оказываются разбитое стекло, порезанный
палец, несколько дыр в стене и криво висящая картина, не считая отдавленных мозолей и
набитых шишек. Все это — результаты одной деятельности, хотя непредвиденные и
нежелательные.
5. В данном случае важно обратить внимание на то, что деятельность воплощает в себе общее,
социокультурное, стереотипное в активности человека, поэтому она безлична в том смысле,
что не зависит от личных особенностей того, кто ее осуществляет. В самом деле,
последовательность операций и используемые средства детерминируются целью и
объективными условиями деятельности, а не ее субъектом.
Непосредственная цель деятельности определяет ее строение, точнее, строение ее предметной
структуры. В этом смысле деятельность представляет собой подобие машины, так как все
действия внутри строго регламентированы целью, и если требуемые условия имеются в
наличии, то осуществление деятельности с необходимостью ведет к достижению намеченного
результата126.
Кроме того, следует иметь в виду, что в структуру деятельности наряду с действиями субъекта
включены еще и объективные естественные процессы. Зажигая свет в комнате, вы просто
щелкаете выключателем, приводя в движение процесс, который завершается тем, что лампочка
загорается. Печатая текст на компьютере, вы нажимаете на кнопки, а дальше электрический
импульс независимо от вашего участия преобразуется в изображение буквы на экране дисплея.
Поэтому деятельность, направленная на достижение некоторой цели, будет осуществляться
приблизительно одинаково всеми индивидами. Любой человек, попавший в определенную
ситуацию и поставивший некоторую цель, вырабатывая схему ее достижения, будет опираться
на разум — логику и знания, на стандартные способы осуществления операций, т.е. на общее
для всех людей данного общества и данной эпохи. Если, скажем, в жаркий день на улице
Москвы вы почувствовали жажду, вы направитесь к ближайшему киоску, а не помчитесь в
Арктику к белым медведям. И так поступит почти каждый человек. Деятельность — та сторона
активности человека, которая детерминирована внешними, объективными условиями,
социальными стандартами и стереотипами, объективно истинным знанием, т.е. общим,

126 Чешев В.В. Техническое знание как объект методологического анализа. Томск, 1981. С. 24.
родовым, социокультурным. Поэтому со стороны деятельности мы неотличимы один от
другого: зажигая свет и печатая на компьютере, каждый из нас будет совершать одни и те же
действия. Но эта безличность деятельности — основа общественного производства и всей
общественной жизни.
Однако деятельность — всего лишь одна из сторон активности человека. Имеется и другая
сторона.
10.2. Поведение
Говоря о поведении, теоретики деятельности редко имеют в виду человека, поведение для них
— чаще всего то, что присуще животным и что когда-то послужило основой формирования
деятельности. Например, в «Философском энциклопедическом словаре» поведение
определялось как «процесс взаимодействия живых существ с окружающей средой»,
опирающийся на их способность приобретать, хранить и использовать информацию для
самосохранения и приспособления к окружающей среде127. По мере того как человек отделялся
от животного мира, поведение его животных предков постепенно превращалось в деятельность
человека. Сейчас вся активность человека представляет собой деятельность, за исключением,
быть может, каких-то инстинктивных телодвижений.
Изучением поведения высших животных занимается этология, в которой поведение животных
понимается следующим образом:
Грубо говоря, поведение — это движения животных. Но не только бег, плавание, ползание и
другие виды перемещений. В поведение следует включать и движения, когда животные едят,
спариваются и даже дышат. Но и это не все: едва заметные движения частей тела, чтобы,
например, навострить уши или издать звук, тоже входят в понятие поведения животного... В
целом мы склонны называть поведением самые разнообразные движения или их изменения, в
том числе и полную неподвижность — короче говоря, все внешние характеристики
движения128.
Наблюдая за поведением животных, его порой довольно трудно отличить от деятельности
человека. Вот один из многочисленных примеров, приводимых Тинбергеном:
Существует такая маленькая рыбка — колюшка. Ее самец строит трубчатое гнездо, а потом,
заставив одну или несколько самок отложить в него икру, охраняет его и при этом ведет себя
любопытнейшим образом: плавает вокруг, затем ныряет, поворачивается к гнезду головой и,
оставаясь на одном месте около 30 секунд, быстро и ритмично двигает плавниками, направляя
в гнездо воду. Почему колюшка проделывает все это? Несколько несложных экспериментов
дают до смешного простой ответ. Обмахивая гнездо, самец вентилирует икру — снабжает ее
аэрированной водой. Если самца удалить, икра погибнет129.
Действия рыбки несомненно целесообразны, т.е. соответствуют цели — обеспечить условия,
при которых из икринок выведутся мальки, и этим они напоминают целесообразные действия
человека. Но целенаправленны ли они, т.е. совершает ли их рыбка именно для достижения
данной цели? Конечно, нет. Признать целенаправленность действий самца колюшки — значит
признать, что у него имеется осознанная цель, что он обладает способностью предвидения и
сознательно строит свои действия, подчиняя их достижению цели. Мы считаем, что рыбка
действует инстинктивно. Инстинктивное поведение животного отличается от сознательного
действия человека тем, что является не средством достижения некоторой планируемой и
предвидимой пели, а реакцией на определенную ситуацию. Сознательная деятельность
подчинена цели, инстинктивное поведение — ситуации.
Этологи обращают внимание на то, что животное реагирует не на ситуацию в целом, а лишь на
некоторые элементы ситуации, биологически важные для него,— ключевые стимулы.

127 Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 504. Это понимание сохраняется и в современных
работах: «В узком смысле поведение представляет собой целесообразную активность живых организмов,
исполнительное звено высшего уровня взаимодействия целостного организма с окружающей средой»
(Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М., 2009. С. 703). Иногда термином «поведение» обозначают
всю активность человека.
128 Тинберген Н. Поведение животных. М., 1969. С. 18.

129 Там же. С. 20.

Например, самец бабочки-бархатницы реагирует только на величину самки и характер ее
движений, форма и окраска крыльев не имеют для него почти никакого значения. Для птенца
серебристой чайки важно только красное пятно на клюве родителей, величина и форма клюва
настолько безразличны, что, как рассказывает Тинберген, однажды молодая чайка подбежала
на морском берегу к маленькой девочке и стала клевать большую красную болячку на ее
коленке. Для чайки, высиживающей яйца, важна лишь их расцветка и величина — чем больше
яйцо, тем более сильную реакцию оно вызывает.
Реакция животного на ключевой стимул носит автоматический характер: если такой стимул
появился, реакция следует с необходимостью. Однако животное — не автомат для продажи
кофе: бросил монету — выскакивает стаканчик независимо от того, зима сейчас или лето, утро
или вечер. Животное должно быть внутренне предрасположено к реакции на внешний стимул.
Если животное голодно, оно, конечно, автоматически среагирует на пищу, но когда оно сыто,
даже самая привлекательная пища оставит его равнодушным. В целом поведение животного
оказывается функцией сложного взаимодействия внешних стимулов и внутренних
предрасположенностей.
А нет ли в активности человека чего-то похожего на поведение животных? Когда философы и
даже психологи говорят о человеке, они признают, что деятельность человека формировалась
на основе биологического поведения, однако с появлением сознания и целеполагания
поведение превращается в деятельность. Инстинкты вытесняются сознанием, и вся активность
человека становится деятельностью, за исключением, быть может, безусловно-рефлекторных
движений, занимающих в активности человека ничтожное место.
Однако если мы вспомним существенные особенности деятельности, отмеченные нами
выше,— целенаправленность, наличие предварительного плана, выбор средств, безличность —
и примем во внимание громадное разнообразие актов человеческой активности, то довольно
естественной покажется мысль, что отнюдь не все проявления человеческой активности
обладают существенными характеристиками деятельности. Даже если оставить в стороне
всякого рода непроизвольные, машинальные, рефлекторные движения, то и тогда нетрудно
указать случаи активности, которая хотя и осуществляется при участии сознания, все же
лишена важнейших черт деятельности. Когда, встречаясь с дамой, вы снимаете шляпу или
целуете ей руку, можно ли назвать это деятельностью? Когда в гневе кидаетесь на кого-то с
кулаками или выбрасываете в окно телевизор, разве это деятельность? Когда сидите в театре,
наслаждаясь танцем Ульяны Лопаткиной, что это?
Сравнивая подобные примеры активности с деятельностью человека и с поведением
животных, мы можем заметить, что активность такого рода гораздо больше напоминает
поведение животного, чем деятельность человека. Поэтому такую активность также можно
называть поведением. Каковы же характерные особенности поведения человека, позволяющие
говорить о нем как об особой стороне активности человека, отличной от деятельности?
1. Прежде всего, бросается в глаза то обстоятельство, что в отличие от деятельности поведение
не целенаправленно, не подчинено предварительно поставленной цели. Поэтому здесь нет
анализа условий, нет составления идеальной схемы действий, нет предвидения, словом, нет
всей той рассудочной работы, которая предшествует деятельности и сопровождает ее. Это
совершенно очевидно в тех случаях, когда не умеющая плавать мать бросается на помощь
тонущему ребенку или когда, впервые взяв в руки охотничье ружье, вы выходите за околицу и
бесшабашно палите в ворон, галок и во все, что двигается, дышит, живет. Оправдываясь, мы
потом говорим в таких случаях: «Не подумал, погорячился, увлекся».
2. Поведение человека ситуативно, оно представляет собой реакцию на ситуацию и в этом
отношении напоминает поведение животных. Одна ситуация вызывает у человека смех, другая
вынуждает его к борьбе, третья заставляет кинуться на помощь и т.д. Конечно, и деятельность
в определенной мере зависит от ситуации, однако деятельность способна подчинять себе
ситуацию, перестраивать ее, ибо она направляется целью и организуется в соответствии с ней.
У поведения нет цели, поэтому в движение его приводит ситуация. По-видимому, не стоит
останавливаться на том, что поведение человека, как и поведение животных, представляет
собой реакцию не на ситуацию в целом, а на определенные ключевые стимулы. При
воздействии этих стимулов на человека его ответная поведенческая реакция проявляется с той
же неудержимой стихийной силой, с которой оса вонзает жало в медоносную пчелу или
разряжается конденсатор, когда замкнута цепь.
3. Важнейшей особенностью поведения по сравнению с деятельностью является то, что оно
носит личностный характер, т.е. специфично для каждого человека. Если деятельность
остается одной и той же независимо от того, кто именно ее осушествляет — Иванов или
Сидоров, то в одной и той же ситуации поведение Иванова будет отличаться от поведения
Сидорова. Действительно, если вам нужно перейти на другую сторону улицы, по которой
движется поток машин, то скорее всего вы дойдете до светофора и, дождавшись, когда он
перекроет движение, пересечете улицу. Здесь все достигают цели приблизительно одинаково.
Но вот проезжающий автомобиль обдал грязью толпу, ожидающую переключения светофора.
Реакции людей могут быть самыми разными: одни продолжают стоять как стояли; другие
начинают смахивать с одежды грязь; третьи посылают проклятия вслед умчавшемуся
автомобилю и т.п.
Мы отмечали, что поведение животного определяется не только ситуацией, но и его
собственным внутренним состоянием. Еще более верно это для человека. Ситуация
стимулирует поведение, но каким оно будет, зависит от личности. У животного имеется набор
инстинктов и предрасположенностей к тому или иному поведению. У человека место
инстинктов занимает уникальная структура его жизненного мира, его личности. Все
внутренние особенности личности, в совокупности образующие то неповторимое своеобразие,
которое отличает одного человека от другого, определяют содержание и форму его
поведенческих реакций. У каждого человека своя неповторимая «манера» поведения, точно так
же как у каждого человека свой неповторимый набор вкусов, привычек, оценок.
4. Наконец, отсюда непосредственно следует, что если виды деятельности, которыми
занимается человек, могут быть самыми разнообразными — сегодня он мореплаватель, завтра
— плотник, а там, глядишь, уже командует департаментом, то поведение одного и того же
человека остается одним и тем же. Структура и содержание деятельности определяются целью,
поэтому, сменяя цели, субъект сменяет и виды деятельности: то бреется, то варит обед, то
стирает белье, а то и идет на работу. Поведение же определяется внутренним ядром,
жизненным миром личности, и в той мере, в которой это ядро остается неизменным, поведение
сохраняет единство: бреется и варит обед один и тот же человек и делает это одним присушим
ему способом. Конечно, в разных ситуациях поведенческие акты одного субъекта будут
различны по содержанию и форме, ибо поведенческая реакция зависит от ситуации, однако
последовательность этих актов нанизывается на единый стержень, сплавленный из
неповторимых особенностей личности, поэтому все эти акты будут проявлениями одного
поведения — поведения человека хитрого или простодушного, доброго или зловредного,
открытого или замкнутого... Как волк не может изменить своего поведения и вместо мяса
начать питаться капустой, а заяц никогда не откажется от капусты ради мяса, так и честному
человеку трудно совершить подлость, а чеховский унтер Приши- беев и на пенсии продолжает
обеспечивать «порядок».
10.3. Единство деятельности и поведения. Творчество
До сих пор мы говорили о деятельности и поведении так, как будто бы это — особые и даже
взаимоисключающие акты человеческой активности. Но это было сделано лишь для простоты
и ясности рассмотрения. Так конструктор изображает на чертеже различные проекции одного
объекта отдельно друг от друга, хотя реально они могут существовать лишь в единстве и сами
по себе не существуют. Реальную человеческую активность мы расщепили на две стороны —
деятельностную, воплощающую в себе общее, социальное, стереотипное, и поведенческую,
выражающую уникальное, личностное. В любом реальном акте человеческой активности обе
стороны слиты воедино и разделить их можно только в абстракции. Когда выше мы говорили о
построении жизненного мира индивида, то обращали внимание на то, что основу этого мира
составляют знания и культурные ассоциации, воплощенные в языке. Личностный смысл
придает жизненному миру индивида уникальный характер. Но в активности человека его
жизненный мир проявляется целиком — вместе с социокультурными и личностными
особенностями.
Активность человека выполняет две важнейшие функции: 1) воздействуя на окружающий мир
и преобразуя его, она служит средством удовлетворения его потребностей, известные
определения деятельности с этой точки зрения совершенно верны; 2) но одновременно
активность человека является способом выражения и развития его жизненного мира. Любой
акт человеческой активности одновременно выполняет обе эти функции. Изменяя и
приспосабливая внешний мир для удовлетворения своих потребностей, мы в процессе
изменения окружающего мира одновременно выражаем свои вкусы, склонности, восприятие
мира и отношение к нему. Поэтому на всех продуктах нашей активности лежит отпечаток
нашей личности. Первую из названных функций активности выполняет деятельность, вторую
— поведение.
Деятельность и поведение — не особые отдельные акты, а две стороны реальной активности
человека.
Отсюда тотчас следует, что ни деятельность, ни поведение реально в «чистом» виде не
существуют, что «чистая» деятельность, как и «чистое» поведение — это абстракции,
идеализированные объекты наших теоретических рассуждений. Мы помним, что деятельность
включает в себя анализ ситуации, постановку цели, выбор средств и методов ее достижения,
выполнение отдельных операций. Реально каждый из этих этапов осушествляет конкретный
человек — деятель, который и привносит в них свои индивидуальные особенности. Анализ
ситуации опирается на имеющиеся знания и логику, однако каждый отдельный человек
владеет лишь частью знаний общества и далеко не совершенной логикой, поэтому в результате
анализа каждый индивид создает свое собственное представление о ситуации. На постановку
цели, выбор средств и методов огромное влияние оказывают темперамент, вкусы и
нравственные установки деятеля. Многие цели, вполне достижимые в данной ситуации с точки
зрения логики, даже не попадут в поле нашего внимания вследствие моральных запретов. Для
всякой поставленной цели имеется наиболее рациональный путь ее достижения (если,
разумеется, она вообще достижима). Однако действующие индивиды отнюдь не всегда
избирают именно этот путь. И дело здесь не только в недостатке знаний или слабости логики.
Каждый деятель избирает только те средства и методы, которые совместимы с его
нравственными представлениями, и эти средства далеко не всегда будут самыми
рациональными. Конфликт между рациональностью и нравственностью настолько широко
распространен, что вряд ли нужны примеры для его разъяснения. Каждый из нас почти
ежедневно сталкивается с ситуациями, в которых приходится жертвовать либо
рациональностью, либо нравственностью. В целом же здесь обычно происходит более или
менее далекий отход от наиболее рационального пути достижения цели, и степень этого отхода
определяется особенностями действующей личности. Вот так и оказывается, что деятельность
конкретного человека несет на себе отпечаток личности деятеля.
Если в активности человека неразрывно соединены деятельность и поведение, значит,
активность является творчеством.
Возможно, это утверждение покажется на первый взгляд не совсем обычным, даже странным,
ибо под творчеством чаще всего имеют в виду создание чего-то нового, ранее не
существовавшего — построение теории, создание романа, стихотворения или живописного
полотна, изобретение какого-то невиданного прибора, механизма. Что это за «творчество» —
подойти пожать кому-то руку или наколоть дров?! Однако расхождение между привычным
пониманием творчества и высказанным выше лишь кажущееся, оно исчезает при небольшом
размышлении.
Активность, о которой мы говорим, всегда создает что-то новое, необычное. Деятельностная
сторона этой активности воздействует на людей, на вещи, на положения дел; поведенческая
сторона придает этому воздействию и его результатам личностный, неповторимый оттенок. Вы
пожимаете кому-то руку, колете дрова, идете по улице и тем самым каждый раз создаете
неповторимое событие: это вы жмете руку, и никто не сможет сделать этого точно так же; это
вы колете дрова, и никто их так не наколет. Вся цепь ваших поступков-действий отражает
вашу индивидуальность, и она так же нова и неповторима в этом мире, как нова и неповторима
ваша личность. Своей активностью вы творите вашу жизнь, и разве была или будет
когда-нибудь еше одна такая жизнь? А то, что мы этого ежедневного, ежечасного творчества
жизни. Новая теория — часть творчества Коперника или Ньютона, Эйнштейна или Бора; новое
техническое устройство — ничтожная часть творческой жизни Леонардо или Эдисона; новый
роман — малая часть творчества Толстого или Достоевского. Мы говорим: «часть, малая
часть», ибо все эти люди дружили, любили, сидели в тюрьме или пахали землю, короче говоря,
подобно многим другим, они творили свою жизнь и вместе с тем создавали ту ткань
социальной жизни, которая называется историей. И это, конечно, гораздо больше, чем те
отдельные результаты их активности, которые получили всеобщую известность130.
Если для творческой активности безусловно требуется личность, то и личность нуждается в
такой активности. Творчество — способ существования личности: только в творчестве
осуществляется личность и отсутствие творчества означает отсутствие личности. Быть может,
это сказано слишком сильно? Разве не знаем мы блестящих, способных людей, которые,
кажется, так ничего и не создали, которые не смогли, не успели выразить себя в творчестве?
Личность есть, а творчество не удалось. Это рассуждение, по-видимому, неверно. Если есть
личность, не может не быть творчества, иначе что дало бы нам основание утверждать, что
личность все-таки есть? Когда мы видим в каком-то человеке оригинальную, незаурядную
личность, то это означает, что человек как-то проявил себя, в чем-то показал оригинальность и
незаурядность. Личность — это потенциальное творчество, творчество — актуализация
личности. Яркая (всякая!) личность проявляет себя в любой момент своего существования: в
повседневных делах, в общении с окружающими, в походке, речи, манере держаться. Вот эта
повседневная жизнь и есть творчество — творение неповторимой жизни. А что человек не
оставил каких-то получивших признание результатов, то это просто случайность, неудачное
стечение исторических обстоятельств. Сократ не написал философских трудов, но кто будет
отрицать, что его жизнь и смерть — проявление глубокой и сильной личности? И вообще,
разве жизнь, прожитая в соответствии со своими нравственными убеждениями, вкусами и
желаниями, не является сама по себе самым значительным вкладом человека в жизнь и
развитие общества? Если же человек не творит свою жизнь, не выражает в воздействии на
окружающий мир свою душу и свое сердце, то какая же он личность?
Чрезвычайно яркой и наглядной иллюстрацией этих рассуждений служит «Жизнеописание»
известного мастера итальянского Возрождения Бенвенуто Челлини, младшего современника
Леонардо и Микеланджело. Это был высокоодаренный ювелир и скульптор, однако высшим
его творением оказалась сама его жизнь. Эта жизнь включила в себя много разнообразных
видов деятельности: резьба печатей и медалей, чеканка монет, игра на флейте и корнете,
фортификация и зодчество, артиллерийское дело, поэтические опыты и, наконец, скульптура.
И во всех своих занятиях он обнаружил оригинальность, талант, высокое мастерство. Однако
самобытность натуры Челлини проявилась не столько в произведениях искусства (от которых
почти ничего не сохранилось, ведь он работал с драгоценными металлами и камнями), сколько
в его гордой манере держать себя со знатными вельможами, папами и королями; в его
многочисленных столкновениях с личными врагами и соперниками — столкновениях, в
которых он, не задумываясь, пускал в ход свой длинный кинжал или даже хватался за пищаль;
в его знаменитом побеге из замка Святого Ангела, в который он был заключен по приказу
папы; в его общении с отцом, учениками и слугами, вообще в каждом его поступке, движении,
жесте.
Конечно, как личностный смысл наших слов налагается на огромный массив знания и
культуры, сконцентрированных в языке, так и человек очень мало оригинален в своей
активности. Более того, в подавляющем большинстве случаев эта активность проявляется в
известных стандартных формах. Мы утоляем голод, любим, работаем, развлекаемся
приблизительно одинаково, используя внушенные нам социальные стереотипы. В этом
отношении представители одного культурного мира чрезвычайно похожи друг на друга. И это
хорошо, без этого, по-видимому, совместная жизнь и деятельность были бы невозможны: ну
как, в самом деле, общаться или что-то делать вместе с человеком, от которого каждую минуту

130Интересно, что когда И.Т. Касавин определяет творчество как «редукцию жизни к тексту» (Касавин И. Т.
Миграция. Креативность. Текст. СПб., 1999. С. 359, 377), это вполне согласуется с предложенным выше
пониманием. Только я сказал бы: творчество - это выражение жизни в любой активности: в создании текстов, сплаве
леса, воспитании детей и т.д.
не знаешь чего ожидать? Тем не менее активность личности, даже если она протекает в
известных шаблонных формах, накладывает свой неповторимый отпечаток на эти формы.
Чаше всего это выражается в простой вариативности принятых форм деятельности и
поведения. Как будто бы все делают одно и то же, но в то же время слегка по-разному. Иногда
подобные вариации могут расходиться довольно далеко, так что некоторые из них начинают
рассматриваться как нарушение принятых норм и стереотипов. Такого рода вариации и
нарушения существующих стандартов возникают постоянно и повсеместно при любых
проявлениях активности людей. Они существуют стихийно, просто в силу того простого факта,
что люди различны и не могут с точностью машины копировать друг друга. Некоторые из
возникающих таким образом вариаций и нарушений получают распространение и постепенно
обретают признание в качестве новых стереотипов. Таков основной и постоянно действующий
источник социальных изменений.
Здесь, правда, может возникнуть некоторое сомнение. Если в реальной активности человека
неразрывно соединены деятельность и поведение, если такая активность считается
творчеством, то получается, что каждый из нас в любом своем деянии — творец. Каждое
действие любого человека, поскольку оно несет на себе отпечаток его неповторимой личности,
оказывается творчеством, всегда чем-то новым. Не слишком ли это противоречит
повседневной очевидности, которая ежедневно и миллионами фактов свидетельствует об
ином: ничего нового, оригинального, уникального нет в делах, поступках, речах
встречающихся нам людей — даже тех, которые считаются новаторами и творцами!
Повседневная очевидность часто нас обманывает. Обманывает она нас и на этот раз, здесь нет
никакого противоречия. В своих повседневных контактах с другими людьми — продавцами
магазина, коллегами по работе, кассиром, выдающим зарплату, слесарем из ЖЭКа — мы
обращены к ним (как и они к нам) своей социальной, общей стороной, мы выступаем для них
(как и они для нас) в качестве некоей социальной функции (или роли) — покупателя или
продавца, начальника или подчиненного, заказчика или исполнителя — и не более того. Нас не
интересует личность, жизненный мир человека, с которым мы вступаем в контакт. А если в
человеке мы не видим личности, то не увидим и элементов творческого самовыражения в его
активности. Однако как только за социальной ролью, за завесой социальных стереотипов мы
начинаем различать личность, так сразу же и во внешних ее проявлениях находим что-то
необычное и оригинальное. Когда в начале учебного года я в первый раз вхожу в аудиторию,
все студенты для меня на одно лицо, каждый из них — просто абстрактный студент. Но вот
постепенно я начинаю их различать: этот первый тянет руку, но часто говорит чушь; вон та
девушка кокетлива, а эта — серьезна; студент с косичкой обычно отвечает правильно, а
сидящая рядом с ним девушка склонна хохотать без причины. И когда они приходят на
экзамен, я уже вижу, какие они разные, как отличаются друг от друга и как много в каждом из
них нового и интересного!
В качестве примера, иллюстрирующего предыдущие рассуждения, давайте рассмотрим жизнь
простого скромного монаха, который даже не подозревал о том, что ему удалось заложить
основы новой научной дисциплины.
Приложение 2. Грегор Мендель131
9 января 1884 г. на Центральном кладбище города Брюнна (Брно), расположенного в Моравии,
почти посередине между Веной и Прагой, хоронили настоятеля августинского монастыря Св.
Томаша Грегора Менделя. Несмотря на холод, народа на похоронах было много, и искренняя
скорбь слышалась в речах, произносимых над могилой усопшего. Он был лицом, широко
известным: директором Моравского ипотечного банка, членом и одним из учредителей
Брюннского общества естествоиспытателей и общества метеорологов, блестящим
преподавателем Политехнического института и Высшей реальной школы, наконец, кавалером
рыцарского креста Франца-Иосифа, что в Австро-Венгрии перевешивало все остальное. В
последние годы имя аббата Менделя неожиданно стало известно всей империи. Он отказался
платить налог, наложенный правительством на монастыри, считая этот налог несправедливым.
Настоятели других монастырей сначала горячо поддержали Менделя, но потом — как часто
бывает — один за другим уступили давлению правительства, только Мендель стоял твердо и
не платил. Скандал разрастался, на имущество монастыря был наложен арест, и немало
чиновников в правительстве вздохнуло с облегчением, узнав о смерти строптивого аббата. Зато
искренне горевали сотни нуждающихся, которым он щедро помогал. Да, почти весь город
собрался на его похороны сановника церкви, педагога и любознательного исследователя,
мягкого и доброго человека. Однако, что случается нередко, собравшиеся все-таки не знали,
кого они опускали в землю в этот холодный январский день.
Его жизненная карьера была удивительна! Мендель родился в 1822 г. в немецко-чешской
крестьянской семье. При рождении ему дали имя Иоганн (Иван по-нашему). Отец Ганса имел
собственный земельный надел, но все-таки вынужден был отрабатывать барщину на местного
графа. В деревеньке существовала одногодичная школа, в которой местный священник обучал
крестьянских детей считать, писать и читать молитвы. На десятом году жизни Иоганн стал
ходить в эту школу. И тут семья столкнулась с неожиданным. У мальчика обнаружились
необычайные способности к обучению. Священник стал частенько наведываться к Менделям и
уговаривать их во что бы то ни стало продолжить обучение мальчика, внушая им заманчивую
мысль о том, что он может выбиться в учителя или даже в священники. Для крестьянского
сына это была ослепительная перспектива. И через год мать с отцом отвезли своего любимого
сына в соседнее местечко, где была уже настоящая четырехклассная школа. А там —
неслыханное дело! — их Иоганна приняли сразу в третий класс. И здесь он был неизменно
первым среди самых лучших. Учителя твердили, что мальчику нужно учиться дальше — в
гимназии. За обучение в гимназии нужно было платить уже серьезно, салом и маслом тут не
отделаешься, требовались деньги. Отнюдь не легко могла найти их крестьянская семья. И все
же семейный совет решал: пусть учится! Так Иоганн оказался в гимназии, где очень скоро стал
первым учеником. Крестьянский сын понимал, как тяжело отцу, матери и двум сестрам
оплачивать его обучение, и не тратил время на детские шалости.
Но вскоре пришла беда: отца придавило деревом. Он остался жив, но уже не мог работать. Это
было тяжелым ударом для семьи. Пришлось 16-летнему гимназисту срочно сдавать экзамены
на право домашнего преподавания и бегать по городу давать частные уроки, чтобы оплачивать
свое обучение. Гимназию он закончил, но для получения полного среднего образования,
дававшего право на поступление в университет, детям крестьян, таким, как Мендель,
требовалось закончить еще двухгодичную Философскую школу. Опять нужно было платить.
Его родители — Антон и Розина Мендели — пошли на неслыханную жертву: они продали свое
хозяйство зятю — мужу старшей дочери, а младшая сестра Иоганна продала свое приданое —
долю наследства, чтобы собрать деньги на его дальнейшее обучение. Они верили в него!
Философская школа закончена с блеском. Открыта дорога в университет. Но все тот же
проклятый вопрос: как платить за обучение и на что жить? Он мог бы стать государственным
служащим, но для крестьянского сына, неведомо как сумевшего окончить гимназию, вакансий
нет. Уроками не проживешь. Сословное общество настойчиво заталкивало его назад, в

Если не считать разного рода популярных изданий, основной материал приложения взят из следующих работ:
131

Сажрэ О., Нодэн Ш , Мендель Г. Избранные работы о растительных гибридах; вступ. статья и коммент. А.
Гайсиновича. М.; Л., 1935; Володин Б. Мендель. М., 1968; Фролов И.Т., Пастушный С.А. Менделизм и философские
проблемы современной генетики. М., 1976.
деревню. Помог случай. Преподаватель физики в гимназии, монах ордена премонстрантов,
обратился в монастырь Св. Томаша с просьбой принять в послушники его любимого ученика,
обладавшего кротким характером и блестящими способностями к физике, математике,
биологии и древним языкам. Вот так в 21 год Мендель стал монахом и сменил светское имя
Иоганн на монашеское имя Грегор. Наконец-то он избавился от забот о куске хлеба! Конечно,
по складу ума, по способностям он был ученым, ему бы нужно было идти не в монастырь, а в
университет. Биографы Менделя, историки науки порой склонны драматизировать этот шаг:
какая потеря для науки и самого ученого! Но сам Мендель, кажется, никогда не сожалел об
этом. Да и какие могли быть сожаления? Он и так совершил почти невозможное: перешел из
одного сословия в другое, из крестьян — в священнослужители, причем стал не просто
ксендзом в глухой деревушке, а монахом богатого и влиятельного ордена. К тому же
монастырь Св. Томаша славился ученостью, среди его членов были известные музыканты,
математики, лингвисты, а настоятель Сирил Франц Напп был крупным
филологом-ориенталистом, директором гимназий и училищ Моравско-Силезской земли. Почти
все монахи были преподавателями. Так что в тех условиях монастырь для Менделя был,
пожалуй, наилучшим выходом.
Об обстановке в монастыре лучше всего свидетельствует такой, например, эпизод. Отец
Аврелиус Талер был страстным ботаником и фенологом. Его руками была собрана
превосходная ботанико-минералогическая коллекция. Но была у почтенного отца-ботаника
одна слабость: увлечение винопитием. И вот однажды, желая пристыдить собрата, настоятель
Напп в полном парадном облачении прелата стал поджидать Талера в привратницкой. Около
часу ночи раздался звонок. Дверь распахнулась, однако — о, ужас! — вместо служки
подвыпивший ботаник увидел сурового аббата. «Господи! — простирая руки, возопил он, как
будто обращался к самому Богу. — Сегодня я не достоит войти в дом Твой!» — повернулся и
отправился пить дальше. Кстати, Мендель вскоре стал куратором монастырской трапезной, и
люди, которым посчастливилось пообедать в монастыре Св. Томаша, много лет спустя с
восторгом вспоминали нежную ветчину, тонкие вина и изумительные овощи, которыми их
угощали.
У Менделя опять появилась возможность учиться, теперь уже в Брюннском богословском
институте, который он закончил с обычным блеском. Стремительно пройдя ступени церковной
иерархии, он в 1847 г. становится священником, т.е. приобретает церковный сан, равный
дворянскому званию. Первую свою мессу он отслужил, по сложившемуся обычаю, в своей
родной деревенской церкви. Какое счастье должны были испытать его отец и мать, видя, как
все родственники и свойственники, знакомые и незнакомые из окрестных деревень и местечек
преклоняют колена перед их сыном!
Менделю предоставили прекрасный приход в старом центре Брюнна, однако он предпочел
более скромное место преподавателя гимназии в г. Цнайме. Его влекли науки — математика,
физика, естествознание, к тому же ему нравилось преподавать. К сожалению, несмотря на все
его блестящие успехи в гимназии и Богословском институте, у него все еще не было диплома
профессора (в Австро-Венгрии каждый учитель именовался профессором), он мог быть только
и.о. профессора с половинным окладом. Для получения диплома нужно было окончить
университет или сдать специальный экзамен. Все убеждали его, что с его знаниями и
способностями сдать экзамен будет легко, и Мендель поехал в Вену. Представленный им
реферат по физике чрезвычайно понравился профессорам Баумгартнеру (издателю журнала
«Zeitschrift fuer Physik») и Допплеру (открывшему известный эффект). Однако на экзамене по
естественной истории он провалился. Ему достался вопрос о классификации животных, а в
библиотеках Цнайма книг на эту тему не было. Вот если бы речь шла о растениях!
Ему так и не удалось получить диплом о высшем образовании. Два года он учился в Венском
университете в качестве вольнослушателя на деньги монастыря и опять попытался сдать
злосчастный экзамен. И опять не сдал! На этот раз, правда, вследствие болезни. Он просто
надорвался: напряженные занятия физикой с Допплером и биологией с профессором Унгером,
одним из первых цитологов, научившим Менделя пользоваться микроскопом, выполнение
монастырских обязанностей, преподавание — всего этого оказалось слишком много. И хотя
его высоко ценили университетские профессора, он даже был принят в члены Венского
зоолого-ботанического общества, Мендель так и не получил университетского диплома. В
глазах касты дипломированных ученых он навсегда остался любителем, дилетантом,
человеком посторонним для науки. Быть может, это обстоятельство сыграло роковую роль в
отношении научного сообщества к его открытию. В остальном все обстояло прекрасно: он
возвратился в Брюнн, где и без диплома получил должность профессора Высшей реальной
школы с полным окладом, ученики ходили за ним табуном, коллеги восхищались его
эрудицией и мягким характером. В монастырском саду он проводил исследования,
позволившие ему найти некоторые практические способы борьбы с сельскохозяйственными
вредителями, что принесло монастырю славу и уважение со стороны садоводов и огородников.
Две его статьи были опубликованы в трудах Венского научного общества вскоре после приезда
в Брюнн. В 1868 г. умер настоятель монастыря Напп и из пяти претендентов на его место был
избран Мендель. Теперь его церковный сан приравнивался к баронскому титулу. Из
полукрепостных в бароны! И это в условиях жесткой чиновно-бюрократической иерархии
австро-венгерской монархии. Пожалуй, это не меньше того, что совершил Наполеон,
взлетевший на императорский трон из лейтенантов. Быть может, мы слишком долго
задержались на подробностях жизненного пути Грегора Менделя, но мне хотелось показать,
что и без великого открытия его жизнь была удивительным подвигом. Непрестанный труд и
блестящие способности позволили ему взломать сословные перегородки, стать ученым,
руководителем крупного монастыря. За столетие до него такой же подвиг совершил
гениальный Ломоносов. Научные результаты Менделя в области гибридизации, борьбы с
вредителями посевов, метеорологии, филологии были хотя и скромными, но принесли
практическую пользу сельскому хозяйству Моравии. Сотни учеников навсегда сохранили
благодарную память о своем добром и любознательном наставнике, привившем им любовь к
животному и растительному миру. Еще большее число людей находили у него ободрение и
материальную помощь. Сам познавший нужду и голод, Мендель щедро помогал
нуждающимся, а в трапезной его монастыря постоянно подкармливались бедствующие
студенты. Он никогда не забывал, чем обязан семье. Троих детей младшей сестры, когда-то
пожертвовавшей для него приданым, он опекал до самой своей смерти и дал им образование за
свой счет. Вся его жизнь была образцом служения добру.

Самой природой ты допущен

В мир предстоящий, настающий.
И от тебя зависит он.
Пусть не расчетливостью черствой —
Пусть добротою и упорством
Ты в ком-то будешь отражен.
Знай: мы в забвение не канем.
Как в пропасть падающий камень.
Как пересохшая река.
Наследственность бессмертной птицей
Влюбленным на плечи садится.
Летя в грядущие века!
Вадим Шефнер
Да, наследственность... Все-таки главное событие его жизни, его самое удивительное
достижение не получило почти никакого внешнего выражения и по сути дела осталось
неизвестным его друзьям и коллегам. В 1854 г. в специально отведенном для него садике
Мендель посеял горох. Я видел фотографию этого садика: полоса земли вдоль монастырского
здания шириной 7 м и длиной 35 м. На этом клочке земли в течение 8 лет Мендель ставил
опыты, результаты которых сделали его основоположником науки о наследственности —
генетики. Слова «ген», «генетика» появятся еще не скоро, но фундаментальные законы
генетики уже были установлены. Трудно найти другой такой пример в истории науки!
Что было известно о наследственности к середине XIX в.? Очень немного, почти ничего. Было
известно, что животные и растения порождают себе подобных: от собак рождаются собаки, от
кошек — кошки, от яблонь — яблони. Не бывает так, чтобы из желудя выросла береза, а
корова родила крокодила. Давно заметили также, что дети похожи на родителей, а иногда на
бабушек и дедушек. Полагали, что материнская и отцовская наследственность сливаются в
ребенке и ребенок похож на того из родителей, чья наследственность сильнее. Верили, что
приобретенные при жизни свойства, внешние воздействия и впечатления способны оказать
влияние на потомство. Кстати, многие до сих пор в это верят и полагают, что если в период
беременности женщина посещает симфонические концерты, то ее будущий ребенок обретет
музыкальные способности. Рассказывают, что одна богатая красивая американка обратилась к
Бернарду Шоу с предложением вступить в брак: «Наши дети будут красивыми, как я, и
умными, как вы»,— рассуждала она. «Боюсь, как бы не получилось наоборот». — отшутился
писатель. Пытаясь ответить на вопрос о происхождении биологических видов, Жан Батист
Ламарк в начале XIX в. выдвинул идею целесообразного приспособления: внешняя среда
требует от животных развития тех или иных органов и в ответ на это требование животные
развивают соответствующие органы, приспосабливаясь к внешним условиям. Например,
жирафу нужно вытягивать шею, чтобы дотянуться до листьев дерева; в результате постоянных
упражнений у каждого нового поколения жирафов шея будет чуточку длиннее, чем у
родителей; вот так и сформировался вид животных со столь длинной шеей. Теория эволюции
Ламарка опиралась на мысль о том, что приобретенные, развитые при жизни свойства
наследуются потомками. С этой точки зрения дети Арнольда Шварценеггера уже с рождения
должны обладать атлетическим телосложением. Даже Дарвин не вполне освободился от этого
воззрения. Пожалуй, лишь гибридизаторы-растениеводы сделали реальный шаг вперед в
понимании наследственности. Прежде всего они поняли, что нет смысла говорить о
наследственности вообще, в целом. Чтобы что-то понять в наследственности, следует
рассматривать наследование тех или иных отдельных свойств или признаков. Можно, конечно,
просто сказать: «Сын похож на своего отца», но это очень неопределенно. Гораздо
плодотворнее более точное указание: «Сын похож на своего отца цветом глаз, волос или
телосложением». Англичанин Томас Найт и француз Огюстен Сажрэ заметили, что когда отец
и мать различаются между собой в отношении какого-то признака, скажем, у отца глаза
голубые, а у матери — карие, то один из родительских признаков неизменно вытесняется
другим, не происходит смешения, слияния признаков. Грубо говоря, у голубоглазого отца и
кареглазой матери ребенок либо голубоглазый, либо кареглазый, не бывает так, что один глаз у
ребенка голубой, а другой — карий. Поэтому дети — первое поколение — по отдельным
признакам похожи на одного из родителей. Наконец, француз Шарль Нодэн, современник
Дарвина, обратил внимание на тот факт, что если в первом поколении все потомки по
отдельным признакам похожи на одного из родителей, то у некоторых представителей второго
поколения появляются исчезнувшие признаки дедушек и бабушек. Скажем, скрестили вы
белую гвоздику с красной. Первое поколение гибридов будет одного цвета — допустим,
красного, белых гвоздик не появится. Но семена наших гибридов дадут уже не только красные
гвоздики: какое-то количество цветов будет белым. Почему появляется исчезнувший признак?
Есть ли в исчезновении и появлении признаков какая-то закономерность? Это было настолько
неясно, что большинство гибридизаторов отказывалось даже думать о том, что возможны
какие-то закономерности. Для того чтобы хоть приблизительно представить себе, насколько
далеко шагнул Мендель от представлений своего времени, полезно полистать труд Шарля
Нодэна «Новые исследования над гибридностью у растений», представленный на конкурс
Парижской академии наук в декабре 1861 г. и опубликованный в 1863 г. Безусловно, это была
прекрасная для своего времени работа, она недаром получила премию Академии и привлекла
внимание самого Дарвина. Однако — и это было типично — автор пытался охватить слишком
многое: он писал о плодовитости и бесплодии гибридов; о разнице между гибридами,
полученными от вида А, оплодотворенного видом В, и гибридами, полученными при
оплодотворении вида В видом А; о разнице между гибридами и помесями; об определении
вида, расы и разновидности и о многом другом. Как говорят логики, кто доказывает слишком
много, тот ничего не доказывает. Все это слишком расплывчато и представляет собой смесь
глубоких догадок и спекулятивных рассуждений.
По вопросам наследственности Нодэн писал следующее. «Я всегда обнаруживал у полученных
мной гибридов, происхождение которых мне было хорошо известно, полное единообразие во
внешности индивидов первого поколения от одного скрещивания, каково бы ни было их
число... В итоге можно сказать, что гибриды одного скрещивания сходны между собой в
первом поколении настолько же или почти настолько, как и индивиды, происходящие от
одного чистого вида... Все гибридологи согласны в отношении того, что гибриды (это касается
во всяком случае гибридов первого поколения) являются смешанными формами,
промежуточными между двумя родительскими видами. Именно это действительно
наблюдается в огромном большинстве случаев, но из этого не следует, что подобные
промежуточные формы находятся на одинаковом отдалении от обоих видов. Наоборот, часто
замечали, что иногда они значительно более близки к одному, чем к другому. Впрочем,
понятно, что уточнение подобных отношений всегда несколько неопределенно и решающим в
этом является ощущение... Начиная со второго поколения облик гибридов изменяется самым
заметным образом. Столь совершенное единообразие первого поколения сменяется обычно
крайней пестротой форм, одни из которых приближаются к видовому типу отца, другие —
матери, возвращаясь вдруг в некоторых случаях полностью к одному или другому...
Действительно, именно во втором поколении в большинстве случаев (а может быть, и во всех)
начинается это разложение гибридных форм, смутно предвиденное уже многими
наблюдателями, другими подвергавшееся сомнению и ныне представляющееся мне вне
всякого спора... Резюмируя, все плодовитые гибриды при самооплодотворении рано или
поздно возвращаются к видовым типам, от которых они происходят; этот возврат
осущеставлется либо путем отделения двух соединенных сущностей, либо путем постепенной
потери одной из двух. В этом последнем случае гибридное потомство возвращается целиком и
исключительно к единственному из двух видов-производителей»132.
Это было последнее слово биологии того времени по вопросам наследственности. Мендель
начал свои исследования одновременно с Нодэном, в 1854 г., и закончил их к тому времени,
когда был опубликован мемуар Нодэна, т.е. в своей работе не мог опираться даже на
процитированные идеи.
Я специально столь обширно цитировал Нодэна, чтобы показать, как трудно биологи
устанавливали даже самые простые факты, как расплывчато они их излагали и сколь много
оговорок при этом делали. Когда же читаешь работу Менделя «Опыты над растительными
гибридами» (всего-то 40 страниц!), иногда возникает странное чувство: кажется, он все знает
заранее, а опыты ставит лишь для того, чтобы проиллюстрировать свое знание конкретным
материалом. Он ясно осознавал различие между гибридом и чистым видом. Действительно,
когда мы смотрим на красную гвоздику, то по ее внешнему виду невозможно угадать, что это
такое — гибрид, в котором белый цвет подавлен красным, или чистая красная гвоздика?
Понятие «чистой линии», разделение «генотипа» и «фенотипа» ввел датский биолог Вильгельм
Иогансен в 1903 г., т.е. почти полвека спустя, но Мендель, кажется, уже вполне представлял
себе все это. Поэтому сначала он в течение двух лет просто сеял горох, чтобы выделить чистые
виды. Нужно посеять семена нашей красной гвоздики и посмотреть, что вырастет: если все
потомки будут красного цвета, значит, наша гвоздика является представительницей чистого
вида; если же среди ее потомков появятся белые гвоздики, значит, мы имеем дело с гибридом,
в котором белый цвет лишь подавлен красным.

Нодэн Ш. Новые исследования над гибридностью у растений // Избр. работы о растительных гибридах. С. 199,
132

201-203, 211.
За два года он выделил чистые виды гороха по нужным ему признакам. Уже одно это кажется
удивительным, ибо в его время, да и много позже, селекционеры затрачивали десятилетия для
выведения нужных чистых сортов.
Не Мендель установил тот факт, что при скрещивании растений с разными признаками
(красные цветы — белые цветы, длинный стебель — короткий стебель и т.д.) один признак
подавляется другим (белый цвет вытесняется красным). Но Мендель усмотрел здесь общий
закон и разделил все признаки на доминантные (dominare — господствовать) и рецессивные
(recessus — отступление). При встрече доминантного и рецессивного признаков потомок
приобретает только доминантный признак (который потому и называется доминантным). Но
рецессивный признак не исчезает полностью, он сохраняется в гибриде в скрытом виде. Как?
Мендель вводит понятие наследственного задатка (Anlage), который передается от родителей
потомкам и отвечает за проявление у них определенного признака. Гибрид гвоздики получил
от родителей задаток красного цвета и задаток белого цвета. Проявиться смог только
доминантный задаток, задаток же белого цвета себя не реализовал. Но он не исчез, он остался в
растении и может быть передан следующему поколению. Все это, кажется, уже было известно
Менделю, когда он приступил к своим скрещиваниям в 1856 г., т.е. за 3 года до выхода в свет
«Происхождения видов» Ч. Дарвина и одновременно с Нодэном.
Итак, в 1856 г. Мендель начинает скрещивать виды гороха, отличающиеся друг от друга легко
различимыми признаками. Он одновременно вел семь опытов: в одном скрещивал растения с
гладкими и морщинистыми семенами; в другом — с желтой и зеленой окраской семян; в
третьем — с плодами двух разных цветов и т.д. Все гибриды в первом поколении получились
похожими только на одного из родителей — того, который обладал доминантным признаком.
Пока в этом не было ничего нового. Пусть А представляет доминантный признак, В —
рецессивный, тогда при скрещивании все потомство будет иметь вид А. Такую картину
наблюдали и Найт, и Сажрэ, и Нодэн, и многие другие гибридизаторы. Затем Мендель
высевает А-гибриды и в их потомстве обнаруживает растения с признаком В. Это тоже
наблюдали многие, но только Менделю пришло в голову подсчитать число А- и В-потомков. И
вот что у него получилось:

Взглянув на столбец отношений, нетрудно сообразить, что в гибридах второго поколения

число A-растений относится к числу В-растений как 3 к 1. Это уже не просто констатация того
расплывчатого факта, что какое-то число гибридов второго поколения похоже на
первоначальный чистый вид, а что-то близкое к количественному закону.
Порой исследование Менделя представляют как индуктивный процесс: он ставил опыты,
подсчитывал результаты и. обобщая эти результаты, пришел к своему 3:1. Но трудно
отделаться от впечатления, что ход его мысли имел противоположное направление. Мендель
знал, что в гибриде соединяются A-задаток и В-задаток. Если заставить гибриды
самоопыляться, то их потомки получат всего четыре пары наследственных задатков:
АА-АВ-ВА-ВВ.
В трех первых А является доминантным задатком и он проявится в соответствующем
признаке: все растения будут одинаковыми. И только растения с задатками ВВ будут похожи
на первоначальный чистый вид В. Вот откуда получается соотношение 3 к 1! Мендель легко
должен был вывести его из допущения о том, что в гибриде сливаются доминантный и
рецессивный задатки. Можно предполагать, что он уже имел готовую теоретическую схему,
когда приступил к своим опытам. Если бы свое 3 к 1 он получил индуктивным путем, он не
смог бы написать следующее: «Если резюмировать результаты всех опытов, то среднее
отношение между формами с доминирующими и рецессивными признаками окажется равным
2.98:1 или 3:1.
Доминирующий признак здесь может иметь двойное значение, а именно исходного признака
или гибридного признака. В котором из двух значений встречается он в каждом отдельном
случае, может решить только ближайшее поколение. Как родоначальный признак он должен
передаваться всем потомкам без изменения, наоборот — как гибридный признак вести себя так
же, как в первом поколении»133.
Ну конечно! Растения АА и ВВ при самоопылении будут давать только АА и ВВ — это чистые
виды. Но растения АВ и ВА — гибриды, и их потомки будут опять-таки расщепляться в
отношении 3 к 1. Все это похоже на априорную математическую конструкцию, которую
Мендель наложил на эмпирический материал своих опытов. Об этом же свидетельствует и
чудом сохранившаяся рукопись его труда: каллиграфический почерк, ни единой помарки или
описки, стиль математического трактата — строгий и четкий. То, что стали называть
впоследствии законами Менделя: 1) закон единообразия гибридов; 2) закон расщепления
наследственности у их потомков; 3) закон случайного сочетания наследственных задатков при
расщеплении в сущности вытекает из его исходных предположений.
После 8 лет опытов, в феврале 1865 г., Мендель выступил с докладом на заседании
Брюннского общества естествоиспытателей. Ни вопросов, ни откликов не последовало. Через
месяц, в марте, он продолжил свое сообщение. Опять никакой реакции. Правда, было принято
решение опубликовать доклад патера Менделя в трудах Общества. Он сделал 40 оттисков
текста своего доклада и разослал их известным биологам. Австрийский ботаник Антон фон
Марилаун, прочитав вежливое письмо автора, приложенное к оттиску, воскликнул: «Якобы
открыты законы наследственности!.. Единственным законом наследственности является то,
что нет никакого закона наследственности!» Оттиск остался неразрезанным. И такая реакция
на труд Менделя была типичной. Пожалуй, единственным ученым, откликнувшимся на
послание Менделя, был известный австрийский биолог Карл Нэгели. Он оценил тщательность
опытов Менделя, громадный объем его наблюдений и подсчетов, но совершенно не понял
главного. Нэгели посоветовал Менделю проверить его результаты на других растениях.
Мендель пытался последовать этому совету, но уже не получил столь ясной картины
расщепления наследственности, которую давал горох. Да и обязанности аббата отвлекали его
от научной работы. Переписка с Нэгели вскоре прекратилась. Таким образом, современники не
оценили простого и ясного, как нам теперь представляется, изложения основ науки о
наследственности. Работу Нодэна со смутными предвосхищениями этих основ оценили, а на
работу Менделя с ясным изложением этих основ не обратили никакого внимания. Почему?
Биографы Менделя и историки науки пытаются ответить на этот вопрос. Указывают на то, что
в глазах научного сообщества он был дилетантом — даже не имел университетского диплома!
К тому же он был монахом, а в середине XIX в. на церковь и ее представителей ученые
смотрели как на защитников суеверия и невежества. Полуобразованный монах, повторявший в
своем крохотном монастырском садике известные опыты Кельрейтера, Сажрэ, Нодэна,— что
интересного он мог получить? Хорошо известно, как сурово дипломированные ученые порой
относятся к непрофессионалам. Говорят также о том, что как раз в этот период все биологи
были увлечены теорией происхождения видов Дарвина,— ее обсуждали, критиковали,
защищали и развивали. Гибридизаторы ставили опыты в основном для того, чтобы понять, как
возможно образование новых видов, поэтому интересовались межвидовыми скрещиваниями. И
хотя работа Менделя имела непосредственное отношение к решению этого вопроса, в ней
прямо ничего не говорилось о видообразовании. Она стояла как бы в стороне от
магистральных интересов биологии того времени, не была «актуальной», выражаясь
современным языком. И еще одно обстоятельство мешало понять ее. Работа Менделя была
наполнена математическими выкладками и формулами. Хотя его алгебраические формулы
были просты, требовалось некоторое усилие, чтобы понять их. Биологи того времени
оказались неспособны на такое усилие, язык математики был им совершенно чужд.
Все это верно и отчасти объясняет равнодушие, с которым была встречена работа Менделя.
Некоторые авторы выражают сожаление по поводу того, что Мендель не послал свою работу
Дарвину — быть может, единственному человеку, который смог бы оценить ее по

133 Мендель Г. Опыты над растительными гибридами // Избранные работы о растительных гибридах. С. 251.
достоинству. В 1862 г. Мендель побывал в Англии и мог бы встретиться с Дарвином. Но не
встретился. Ну как мог он — монах-самоучка — напрашиваться на встречу с самым
знаменитым ученым своего времени?! А может быть, он опасался, что и Дарвин его не поймет.
Как представляется, даже если бы были устранены все внешние факторы, о которых шла речь
выше, даже если бы его работа встретила сочувственное внимание, она тем не менее не могла
быть понята и оценена в то время, ибо Мендель мыслил совершенно иначе, чем биологи той
эпохи. Он открыл и практически использовал новый метод научного исследования,
характерный для науки XX в., и тем самым предвосхитил ту научную революцию, которую
связывают с появлением теории относительности и квантовой механики,— вот в чем состояло
его главное достижение. Биологи, как, впрочем, большинство естествоиспытателей XIX в.,
были индуктивистами: научное исследование для них заключалось в сборе фактов — как
можно большего количества фактов — и их последующего обобщения. На самом деле они
действовали так далеко не всегда, но были убеждены, что так нужно действовать. Дарвин 20
лет медлил с опубликованием своей теории, ибо ему казалось, что фактов все еще
недостаточно. Но законы Менделя не могли быть открыты индуктивным путем. Чтобы
говорить о законах, одного гороха было мало. Поэтому Нэгели посоветовал Менделю
обратиться к другим растениям. Но поставить опыты с сотнями, тысячами видов растений
невозможно. Этот путь заведомо был тупиковым. К тому же совершенно ясно, что
эмпирическим путем никогда не удалось бы получить точного соотношения 3 к 1. Это все
равно, что пытаться доказывать теоремы геометрии, исследуя материальные тела. Мендель же
действовал дедуктивно, вот почему возникает впечатление, будто он уже заранее знал
результаты своих опытов, вот чем объясняется ясность и стройность его труда. Он принял в
качестве постулатов допущение о наличии доминантных и рецессивных признаков; допущение
о передаче потомкам наследственных задатков от обоих родителей; допущение о сохранении
рецессивного задатка в гибриде. И из этих допущений он легко — еще до всяких опытов —
мог вывести закон единообразия гибридов первого поколения и закон расщепления
наследственности в отношении 3 к 1. И только третий закон — закон случайного сочетания
наследственных задатков — ему пришлось обосновывать многочисленными скрещиваниями
растений с несколькими различающимися признаками. То, что эмпирическим путем только
еще нащупывали его предшественники и современники, Мендель ясно сформулировал в виде
постулатов. Затем он вывел следствия этих постулатов и эмпирически подтвердил их своими
опытами с горохом. Он использовал гипотетико-дедуктивный метод исследования. В этом
состояла принципиальная новизна его работы, которая помешала современникам понять и
оценить ее. Для него опыты с горохом были лишь средством проверки и подтверждения его
теоретических соображений, а не материалом для индуктивного обобщения. Проверка прошла
успешно. Исходные допущения и вся теоретическая конструкция доказали свою
плодотворность, их можно было защищать и развивать — в духе научно-исследовательской
программы Лакатоса.
Развитие началось в 1900 г., через 35 лет после доклада Менделя, когда почти одновременно
три исследователя из разных стран — француз Гуго де Фриз, немец Карл Корренс и австриец
Эрих Чермак — заново открыли законы, сформулированные Менделем. Лишь тогда биологи
поняли и оценили работу скромного монаха из Брно.
Осознавал ли он сам значение своего труда? Его биографы сходятся на том, что — да, сам он
вполне понимал, что сделал что-то очень значительное. За три месяца до кончины, 1 октября
1883 г., принимая в монастырь нового послушника и чувствуя приближение смерти, аббат
Мендель говорил: «Если мне и приходилось переживать горькие часы, то я должен признать с
благодарностью то, что прекрасных, хороших часов выпало гораздо больше. Мои научные
труды доставили мне много удовлетворения, и я убежден, что не пройдет много времени — и
весь мир признает результаты этих трудов». По-видимому, он сам чувствовал, что пользуется
каким-то иным, необычным методом исследования, который принципиально отличается от
эмпирических методов естествознания его времени. Быть может, именно поэтому он ничего не
говорил монастырским собратьям и знакомым о своих опытах с горохом. Возможно, поэтому
он стоически перенес всеобщее равнодушие: он знал, что его не поймут134. Но что творилось в
его душе, когда он оставался один в своей монастырской келье?
В течение многих лет жить, сознавая, что совершил великое открытие, и встречая со всех
сторон тупое равнодушие; писать вежливые письма в надежде хотя бы у кого-то найти
понимание и не находить его; работать по сути дела вне научного сообщества, с подозрением
косящегося на его монашеское одеяние, и при всем том не озлобиться, не сойти с ума, а
сохранить мягкость и доброту, любознательность и любовь к людям. Быть может, жизнь
Менделя в течение последних 20 лет представляет собой не меньший подвиг, чем его научное
открытие.
Вот о чем не знали те, кто собрался на его похороны в то хмурое январское утро 1884 г.
Такое часто бывает: человек что-то делает — пишет картины или литературные произведения,
изобретает новые технические устройства или способы исцеления от болезней, растит детей
или восстанавливает храм, но не получает никакого отклика. Никому не нужны плоды его
творчества. Можно впасть в отчаяние или истерзать душу завистью к более удачливым, более
ловким людям. Жизнь покроется мраком. Чем интересен, чем привлекателен Мендель, так это
тем, что своей жизнью он показал: делай то, что считаешь интересным, и в самом своем деле
ищи радость и награду! Пусть ты не находишь признания у окружающих, у современников. В
конце концов даже великий Леонардо остался в истории лишь как автор «Моны Лизы» и
«Тайной вечери», а о том, что он был гениальным инженером и изобретателем, мы узнали
лишь из его записных книжек. Если тебе удалось актуализировать, реализовать свою
уникальную личность, то что тебе чье-то признание?

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди. куда влечет тебя свободный ум.
Усовершенствуя плоды любимых дум.
Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд...
А. С. Пушкин

134Есть указания на то, что Мендель подготовил для публикации еще несколько работ, однако его архив не
сохранился. Через полгода после его смерти новый настоятель монастыря решил сжечь бумаги покойного
предшественника, и полетели в монастырскую печь письма бедняков к Менделю, его рабочие записи, дневники его
опытов и рукописи научных работ. Лишь чудом уцелела рукопись «Опытов».
Глава 11. Понимание и смысл деятельности135
11.1. Субъективный смысл деятельности
Когда говорят о понимании, то обычно имеют в виду понимание языка, речи иди языковых
текстов, объяснений, доказательств. Что значит «понять» какой-то текст? В самом общем виде
это означает связать с ним некоторый смысл. Понять некоторое слово — значит связать с ним
определенное понятие, понять предложение — значит связать с ним какое-то суждение, т.е.
мысль. Вот эта мысль и есть «смысл» языкового выражения — тот смысл, о котором мы так
много говорили в первой части. Не будем здесь обсуждать сложного вопроса о том,
«открываем» ли мы смысл, который уже как-то заложен в языковых выражениях, или создаем
его в процессе понимания и «приписываем» языковым выражениям. Можно допустить, что в
процессе понимания смысл и открывается, и создается. Ниже мы будем говорить о понимании
только как об интерпретации, т.е. как о приписывании смысла неинтерпретированному
материалу.
Вовсе не обязательно ограничиваться языковыми выражениями. Точно так же можно говорить
о понимании музыкальных или живописных произведений: понять полотно художника или
музыкальную пьесу — значит приписать им некий смысл — какие-то мысли, чувства,
настроения, которые вызывает в нашей душе произведение и которые, возможно, хотел
донести до нас автор. Вообще говоря, при таком подходе можно говорить о понимании всего,
что создано человеком. В любой предмет, который создает человек, он вкладывает какие-то
цели, замыслы, представления. Вот эти цели и представления или функции, для исполнения
которых создается предмет, и являются его смыслом, который можно понять.
В данном случае интересно то, что можно говорить и о понимании человеческой деятельности.
Деятельность, как мы уже много раз повторяли, есть целенаправленная активность. Если
учесть, что в активности свободно действующего субъекта сливаются воедино деятельность и
поведение, а в поведении выражаются особенности личности действующего субъекта, то
активность человека может побуждаться не только осознанной целью, но и чувством,
желанием, страстью, т.е. любым мотивом. В современной литературе принято называть любое
побуждение к деятельности интенцией. Таким образом, всякая деятельность
интенциональна, неинтенциональная активность не является деятельностью. Когда
деятельность состоит из ряда последовательных действий, то каждое из этих действий имеет
свою интенцию. В единую деятельность этот ряд действий объединяет то, что все они
подводятся под одну общую интенцию. Например, вы ищете катушку с нитками, затем ищете
иголку, вдеваете нитку в иголку, отыскиваете пуговицу, находите пиджак, пришиваете
пуговицу к пиджаку. Вот ряд последовательных действий, каждое из которых имеет
собственную цель, интенцию. Что объединяет их в единую деятельность? Только то, что все
они подчинены одной цели или единой интенции — пришить к пиджаку пуговицу.
Важно подчеркнуть два обстоятельства. Две разные деятельности отличаются главным
образом своими мотивами-целями, интенциями. С внешней стороны две деятельности могут
состоять из одних и тех же действий и использовать одни и те же средства, но если
побудительные мотивы их различны — это будут разные деятельности. Вы видите, например,
человека, сколачивающего какие-то доски. Что он делает? Он может сооружать будку для
собаки, а может сколачивать яшик, чтобы хранить ожидаемый урожай. Это разные виды
деятельности. Кстати сказать, то обстоятельство, что именно мотив определяет, с какой
деятельностью мы имеем дело, а вовсе не сами по себе действия и средства, хорошо известно
юристам: скажем, убийство с заранее обдуманным намерением — это одно, а то же самое
убийство по неосторожности — это совсем другое. Поэтому следствие и суд уделяют самое
большое внимание выяснению мотивов совершенного поступка, ибо порой только мотив
отличает преступление от легкомыслия или неосторожности.
И второе. Одно и то же действие может входить в разные сложные виды деятельности, скажем,
я могу шагать на работу, в магазин или на встречу с друзьями. Само по себе действие всегда
мотивировано, но его включенность в ту или иную сложную деятельность сообщает ему

Более подробно материал этой главы изложен в работе: Никифоров А.Л. Философия науки: история и теория. М.,
135

2005. Ч. II, гл. 5, 6.

новую, дополнительную интенцию. Согласитесь, что шагать на работу и шагать на свидание —
совершенно разные веши, хотя само по себе «шагание» остается тем же самым.
Субъективный смысл деятельности есть интенция (набор интенций) действующего
субъекта.
Вы совершаете некоторое действие или ряд последовательных действий, и они имеют смысл
лишь постольку, поскольку приближают вас к поставленной цели или удовлетворяют какие-то
ваши желания. И этот смысл может быть более или менее глубоким в зависимости от иерархии
мотивов-целей (интенций), которым подчинены ваши действия. Зачем я вожу песок на тачке?
Хочу засыпать песком площадку. Зачем мне песчаная площадка? Хочу поставить на нее
бетонные блоки. Зачем мне эти блоки? На них я воздвигну великолепный сарай. Вот
субъективный смысл моей возни с песком.
Для самого субъекта смысл его деятельности ясен. Но мы смотрим на его физическую
активность со стороны и стараемся понять смысл этой активности. Перед нами сразу же встает
первая трудность, связанная с ответом на вопрос: что это — деятельность, игра, исполнение
какого-то ритуала, эпилептический припадок? Оставим эту трудность в стороне и допустим,
что мы поняли — это деятельность, имеющая интенцию.
Однако из того, что некоторую физическую активность мы поняли как деятельность, т.е.
решили, что она сопровождается какой-то интенцией, еще вовсе не следует, что мы поняли ее
как определенную деятельность, т.е. приписали ей определенную интенцию. На этот момент
почти не обращают внимания, а между тем он чрезвычайно важен. Конечно, если мы смотрим
на некоторую физическую активность с точки зрения действующего субъекта, так сказать,
изнутри, то, поняв некоторое свое движение как действие, имеющее мотив, мы уже знаем,
какой это мотив. Здесь понимание физической активности как интенциональной деятельности
и ее понимание как определенной деятельности неразличимы. Но если встать на точку зрения
внешнего наблюдателя, то что мы увидим? Лишь «внешнюю», физическую, двигательную
активность субъекта. Мы можем согласиться с тем, что эта активность носит осмысленный
характер, является деятельностью. Но каков смысл этой деятельности, какова ее интенция?
Понимание этого требует дальнейших предположений. Здесь дело обстоит так же, как с
пониманием китайских иероглифов: глядя на ряд иероглифов, я понимаю, что это — не
рисунок, не украшение, что это — языковое выражение, но каков его смысл, какую мысль оно
выражает?
На первый взгляд может показаться, что особых трудностей с пониманием деятельности нет. В
обществе выработаны и закреплены определенные правила, нормы, навыки поведения и
деятельности, обусловленные как природой самих вещей, так и уровнем развития
общественной практики. Усваивая их в детстве, мы учимся действовать так, как принято в
обществе, к которому принадлежим. Поэтому в миллионах стандартных ситуаций люди
пользуются одними и теми же стереотипами поведения и деятельности, что значительно
облегчает понимание их действий. Все опираются на одни и те же стандарты рациональности
— и тот, кто действует, и тот, кто пытается понять действия другого. Увидев, например,
человека, идущего куда-то с пустыми ведрами, мы рассуждаем примерно так: «Ага, вот идет
человек с пустыми ведрами. С ведрами обычно ходят за водой. Значит, этот человек хочет
принести воды». Чаще всего мы оказываемся правы.
Тем не менее понимание деятельности всегда гипотетично, ибо возможность ошибки
сохраняется даже в наиболее простых, обыденных ситуациях. Эта возможность обусловлена
тем, что связь между мотивами и физической активностью не является однозначной, как и
связь, скажем, между понятием и словом. Если бы она была однозначной, т.е. мотив был бы
всегда связан с одним и только одним видом физической активности, а некая активность была
побуждаема всегда одним и только одним мотивом, ошибок в понимании деятельности быть не
могло. Увидев человека с пустыми ведрами, мы с уверенностью могли бы утверждать, что он
идет за водой. Однако такой однозначной связи нет. С ведрами можно ходить не только за
водой, но и по грибы, и за картошкой. Поэтому мы можем лишь предполагать, что наблюдаем
именно такую, а не иную деятельность и стремимся подтвердить наше предположение
дополнительными данными.
Здесь можно спросить: а результат? Разве не устраняет он все сомнения в отношении интенции
деятельности и не делает наше понимание совершенно безошибочным? Чтобы оценить роль
результата в понимании деятельности, предположим сначала, что результат не достигнут.
Известный финский философ Г.Х. фон Вригт полагал, что результат является необходимым
элементом действия и если он не достигнут, то вообще нельзя говорить, что деятельность была
осуществлена: «Связь между действием и его результатом является внутренней, логической, а
не каузальной (внешней). Если результат не материализовался, действие просто не было
осуществлено. Результат есть существенная “часть” действия. Грубая ошибка — думать, что
действие является причиной своего результата»1136.
С этим утверждением трудно, конечно, согласиться. Если всякое действие необходимо
включает в себя результат, то это означает, что не бывает безрезультатных, безуспешных
действий. Все действия оказываются результативными. Но ведь это не так, каждый по
собственному опыту знает, как часто мы действуем безуспешно. Однако рассуждение фон
Вригта интересно тем, что это — рассуждение человека, рассматривающего действие со
стороны и пытающегося описать видимую физическую активность как определенную
деятельность. Конечно, для действующего субъекта ясно, что он совершает именно такое,
определенное действие, скажем, открывает окно. Интенция его действия ему самому ясна.
Поэтому даже если действие не привело к результату, он все равно квалифицирует свои усилия
как действие открывания окна, хотя и безуспешное. Но что делать наблюдателю,
старающемуся понять его действие со стороны? Он не видит результата и может строить
самые разные предположения об интенции этого действия. Слишком велик разброс возможных
интерпретаций. Вот на что указывает рассуждение фон Вригта. Например, мы видим человека,
сидящего с удочкой на берегу. По-видимому, человек ловит рыбу. Но ничего не вылавливает.
Час сидит, два сидит — ничего, результата нет. Так можно ли сказать, что он ловит рыбу? А
может быть, он просто отдыхает? Или проигрывает в уме шахматную партию? Или занят
чем-то другим, а может быть, вообще ничем не занят? Фон Вригт поэтому вообще
отказывается понимать безрезультатные действия. Но фактически люди всегда пытаются
делать это. Мы не можем с уверенностью установить мотивировку физической активности,
если нет результата,— это правда, однако мы все-таки способны высказать гипотезу о том,
какой она могла бы быть.
К тому же вопреки мнению фон Вригта даже результат не делает нашу гипотезу вполне
достоверной! Когда мы решаем, что можно считать результатом, а что — нельзя, мы
опираемся на свою гипотезу о смысле деятельности. Но допустим, гипотеза оказалась
неверной — тогда то, что мы приняли за результат деятельности, для самого субъекта таковым
не является, ибо он занят не той деятельностью, которую мы ему приписали. Вернемся к
нашему рыболову. Мы видим: сидит человек с удочкой. Интерпретируем его действия так, что
он ловит рыбу. Он забрасывает удочку в разные места, меняет наживку, плюет на червяка,
словом, совершает все манипуляции, характерные для рыболова. Это подтверждает нашу
гипотезу, и мы все больше убеждаемся в том, что правильно поняли его поведение. Но вот
рыба забилась на крючке! Сделает ли она нашу гипотезу, наше понимание несомненным? Фон
Вригт ответит: да, действие с уверенностью можно квалифицировать как ловлю рыбы. Но
вдруг наш рыболов вместо того, чтобы с радостным трепетом положить пойманную рыбу в
ведро, огорченно швырнет ее обратно в реку. Вот и рухнула наша гипотеза! Оказывается, мы
совершенно не поняли действий субъекта. На самом деле он взялся доказать, что в этой реке
никакой рыбы нет, или репетирует роль рыболова для кинофильма, или занят чем-то еще.
Таким образом, понять деятельность, т.е. приписать физической активности другого человека
некоторый смысл, вообще говоря, нетрудно. Тем более что окружающие нас люди, как
правило, действуют в соответствии с общепринятыми нормами, рационально, и тот смысл,
который мы приписываем их действиям, будет не очень сильно отличаться от того, который
они сами приписывают своим действиям. Следует все же помнить о том, что даже в этих
случаях возможны ошибки и наше понимание деятельности другого человека всегда
гипотетично. Риск ошибки возрастает, когда мы пытаемся понять действия людей,

136 Wright G.H. Explanation and Understanding. L., 1971. P. 67-68.

принадлежащих к иной, незнакомой нам культуре. Может оказаться, что мы вообще не можем
приписать никакого смысла тем движениям, которые, по-видимому, для людей иной культуры
имеют смысл. В таком случае мы просто не поймем этих движений.
Понимание даже знакомых видов деятельности имеет различные уровни глубины. Когда мы
поняли отдельное действие, т.е. приписали физической активности некоторую интенцию, это
лишь первый, самый поверхностный уровень понимания. Вспомним, что действие обычно
представляет собой элемент более сложной деятельности, подчиненной какому-то более
общему мотиву. Понять действие как элемент более сложной деятельности, т.е. приписать ему
более глубокую интенцию, значит перейти на второй, более глубокий уровень понимания.
Например, мы видим: человек копает яму. Понять это действие достаточно легко. Но он может
копать яму для того, чтобы посадить дерево, скажем яблоню. Это будет уже интенция второго
уровня, понять ее — значит более глубоко понять его действие. Яблоню же он сажает для того,
чтобы собранные с нее яблоки продать и купить, скажем, автомобиль. Это интенция более
глубокого третьего уровня. Понять ее еще более трудно, для этого требуется достаточно
полное знание о данном человеке, о его жизни и т.п. К счастью, мы не настолько любопытны,
чтобы столь глубоко вникать в мотивы окружающих. К тому же это еще далеко не все.
11.2. Объективный смысл деятельности
До сих пор мы говорили о субъективном смысле деятельности и о ее понимании как о
приписывании внешней физической активности субъективного смысла — интенции, мотива,
цели. Человеческая деятельность представляет собой двусторонний процесс: интенция плюс
физическая активность. Внутренняя ее сторона — интенция, мотив принадлежит психическому
миру субъекта. Но ее внешняя сторона — физическая активность — принадлежит
объективному миру вешей и процессов и выступает как одна из сил природы. И в качестве
таковой физическая активность индивида, воздействуя на внешний мир, приводит в движение
некоторые причинно-следственные связи. Например, вы хотите вскипятить воду в
электрическом чайнике. Что вы делаете? Просто вставляете вилку в розетку. А дальше уже
независимо от вас идут естественные процессы: цепь замыкается, через спирать начинает
проходить электрический ток, спирать нагревается, вода нагревается и, наконец, закипает. Все
это называется «вскипятить воду», хотя ваше участие заключалось лишь в том, чтобы дать
первый толчок естественному процессу. Физическая активность субъекта оказывается
причиной, началом цепочки причинно-следственных связей. Это следует учитывать, когда мы
говорим о понимании и смысле деятельности.
Мы уже отмечали, что внешний наблюдатель, старающийся понять деятельность извне, увидит
лишь ее внешнюю сторону — наблюдаемую физическую активность. Теперь мы можем
добавить, что он увидит и физические следствия этой активности, т.е. некоторую
причинно-следственную цепочку, первопричиной которой выступает действие субъекта:
действие А → следствие В → следствие С и т.д. Какова была цель субъекта, осуществившего
действие А? Хотел ли он получить В? Или думал о С? Допустим, в комнате душно и вы
открываете окно. Врывается свежий воздух, температура в комнате понижается. Можно
сказать, что вы проветрили комнату. Это будет верно. Но в то же время сидевший недалеко от
окна человек простудился и заболел, быть может, даже попал в больницу. Он интерпретирует
ваше действие как — увы! — успешную попытку причинить вред его здоровью. И как ни
странно это может показаться на первый взгляд, такая интерпретация вполне правомерна.
Мы имеем цепь причинно-следственных связей: А → В → С → D → Е, т.е. вы открываете окно
→ в комнату врывается свежий воздух → температура в комнате понижается → сидящий у
окна человек простужается → заболевает и попадает в больницу. Ваша интенция при
открывании окна охватывала лишь следствия В и С. Осуществить С — вот было ваше
намерение. Но и D, и Е являются объективными следствиями вашего действия, поэтому
внешний наблюдатель имеет право приписать вашему действию интенцию совершить Е. А что,
может быть, вы действительно хотели отправить его в больницу. Недаром говорят, что чужая
душа — потемки. Это приводит к мысли о том, что понимание деятельности вовсе не сводится
к угадыванию интенции действующего субъекта. Мы понимаем деятельность, а не внутренний
мир действующего индивида. Для субъекта его собственная деятельность является чем-то
внешним, к чему он относится также, как и всякий внешний наблюдатель. И в этом смысле
действующий субъект по отношению к своей собственной деятельности выступает как любой
другой интерпретатор. Он, конечно, понимает свою деятельность определенным образом, т.е.
приписывает некоторый смысл своей физической активности, но его понимание не является
единственным. Внешний наблюдатель может понять его деятельность гораздо полнее и
глубже. Здесь напрашивается аналогия с пониманием текста. Текст отрывается от создавшего
его автора и существует самостоятельно. В процессе понимания каждый читатель
интерпретирует текст по-своему, и автор — лишь один из интерпретаторов. Конечно, у автора
всегда имеется интерпретация созданного им текста, но она не более правомерна, чем другие
интерпретации.
Но почему мы ограничиваемся рассмотрением лишь одной причинно-следственной цепочки,
порождаемой действием? В общем случае таких цепочек может быть несколько. Вы сделали
шаг к окну — и это приблизило вас к вашей цели, но одновременно ваша нога раздавила
бабочку, которая теперь уже не опылит каких-то цветов, и не появится плодов; вы соорудили
плотину на реке — вам нужна электростанция, но выше по реке какие-то луга превратились в
болота, прибрежные деревни затопило и их жители шлют вам проклятия, рыба не может
подняться к местам нерестилищ и т.д.
Совокупность всех причинно-следственных связей, приводимых в движение действием, можно
назвать объективным смыслом этого действия. Это понятие может показаться несколько
странным, даже внутренне противоречивым. Ведь под «смыслом» мы обычно имеем в виду
интенцию, мотив, цель, т.е. нечто внутреннее, психическое, субъективное. Как же можно
говорить об «объективном» смысле? Но здесь нет противоречия. Действительно, для самого
действующего субъекта смыслом его деятельности является только его субъективный мотив,
его собственная интенция. И каждый внешний наблюдатель припишет этой деятельности
какой-то мотив, причем не обязательно тот, который имеет в виду действующий субъект.
Однако чем же будут все эти мотивы, которые приписывают некоторому действию и сам
действующий субъект, и внешние наблюдатели? Стремлением реализовать какую-то часть,
отрезок объективно существующей сети причинно-следственных взаимодействий,
порождаемой действием. (В данном случае мы отвлекаемся от того обстоятельства, что как
действующий субъект, так и внешний интерпретатор могут приписать действию ошибочный
мотив, т.е. желание привести в движение такую причинно-следственную цепочку, которая не
входит в сеть объективных связей, порождаемых данным действием.) Пусть в целом она не
выступает в качестве мотива ни у одного из интерпретаторов. Но все ее отрезки являются
«возможными интенциями», т.е. тем возможным смыслом, который мог бы приписать своей
деятельности сам субъект или какой-то внешний наблюдатель, а вся сеть в целом могла быть
интенцией существа, способного предвидеть все последствия своих действий. Поэтому ее и
можно считать объективным смыслом действия.
Реально в процессе понимания мы всегда приписываем своим действиям и деятельности
других людей лишь часть их объективного смысла. Чем большую часть этого объективного
смысла мы сумеем уловить, тем полнее и глубже мы поймем деятельность.
Итак, субъективный смысл деятельности — интенция действующего субъекта и ее
реконструкция внешними наблюдателями; объективный смысл деятельности — сеть
причинно-следственных взаимосвязей, порождаемых деятельностью и потенциально
способных быть ее интенцией. Но даже это еще не все.
11.3. Социальный смысл деятельности
Есть еще одно измерение. Человек взаимодействует с природой не тет-а-тет, а в окружении
себе подобных, и взаимодействует не только с природой, но и с окружающими людьми. В
обоих случаях — и когда действие индивида направлено на природный объект, и когда оно
направлено на социальный объект — действие оказывает влияние на поведение других людей.
Представьте себе, что в начале мая вы приехали на дачу и сажаете на своем участке
удивительные цветы. Ваши действия имеют субъективную интенцию: желание подышать
свежим воздухом, размяться после зимы, а может быть, вы просто решили удрать от семьи и
побыть в одиночестве. Объективными следствиями ваших действий будут: разрыхление
почвы, лучшее проникновение влаги к вашим саженцам и т.п. В то же время ваши действия
привлекли внимание соседей, которые, глядя на ваши труды, стараются понять, чем вы заняты.
Одни интерпретируют вашу деятельность как желание отдохнуть от надоевшей семьи, другие
сочтут вас заядлым цветоводом, третьи могут подумать, что вы стремитесь обогатиться на
продаже цветов и т.п. Некоторые могут попросить у вас рассаду и заняться тем же самым на
своем участке. Свидетели вашей деятельности истолковывают ее определенным образом, и это
истолкование способно повлиять на их собственные действия. Поэтому все действия
окружающих людей, вызванные вашей деятельностью, можно считать в некотором смысле ее
следствиями.
Но это — особые следствия. Их отличие от природных следствий действия заключается в том,
что эти следствия опосредованы интерпретацией и интенцией, т.е. субъективными факторами.
Действие А непосредственно вызывает событие В и по отношению к последнему выступает
как его объективная причина. Здесь мы имеем дело с обыкновенной причинно-следственной
связью. Но когда действие А одного индивида вызывает действие В другого индивида, то
между А и В имеется лишь опосредованная связь: действие А → понимание этого действия
другим индивидом и возникающая у него интенция → действие В. Такого рода действия
других людей, вызванные некоторым действием А, можно назвать социальными следствиями
А, имея в виду, что эти следствия опосредствованы пониманием и интенцией. Можно
построить сетку социальных следствий, обусловленных некоторым действием, аналогичную
сети причинно-следственных связей.
Эту сетку всех социальных следствий действия мы будем называть его социальным смыслом.
Рассуждение, обосновывающее это название, полностью аналогично тому, которое было
приведено выше. Соответственно понять социальный смысл некоторого действия — значит
приписать ему определенное множество социальных следствий. Чем больше социальных
следствий действия мы охватим, тем лучше поймем его социальный смысл. Однако здесь
появляется новый момент.
Вместе с понятиями социального следствия и социального смысла действия в наши
рассуждения вошла идея времени. Правда, тень этой идеи мелькала уже в разговоре о
природных следствиях действия, но сейчас идея времени становится главным действующим
лицом. Когда речь идет о природной причинно-следственной связи, то, выступив в качестве
причины, т.е. осуществив некоторое материальное воздействие на внешний объект, мы можем
больше не беспокоиться: следствия появятся уже независимо от нас только в силу действия
объективных законов природы. Поэтому когда действие осуществлено, мы можем считать, что
и следствия его также имеются. Не так обстоит дело с социальными следствиями. Между
действием одного индивида и действием другого индивида, являющимся социальным
следствием первого, лежит процесс понимания и принятия решения, а этот процесс может
быть более или менее растянут во времени. Соседи, которых ваша деятельность побудила
взяться за лопату, могут выйти на свой участок через полчаса, а если у них имеются
неотложные дела, то и через два часа, а то и на другой день. Некоторые возьмутся за дело через
неделю, а кто-то, может быть, и через год. Поэтому, говоря о социальных следствиях действия
и его социальном смысле, мы рассматриваем его во времени, в потоке которого только и может
раскрыться его социальный смысл.
Это приводит нас к интересному выводу: если понять социальный смысл действия — значит
указать какие-то его социальные следствия, а эти следствия проявляются лишь со временем, то
в момент совершения действия мы неспособны понять его социальный смысл. Можно,
конечно, строить предположения, но подтвердить их или опровергнуть способно только
будущее. Понимание действий сегодняшнего дня со стороны их социальных последствий нам
в значительной мере недоступно. События и деяния, которые сейчас представляются
чрезвычайно важными, о которых трубят газеты, радио- и телекомментаторы, по своим
социальным следствиям могут оказаться совершенно ничтожными и через короткое время
будут преданы забвению. Другие же события, которые сейчас не привлекают к себе внимания,
могут обладать большим социальным смыслом и окажут длительное влияние на будущее.
Итак, что же такое смысл деятельности? Субъективный смысл деятельности есть интенция
действующего субъекта или та интенция, которую приписывает ей внешний наблюдатель.
Объективный смысл деятельности есть сеть порождаемых ею причинно-следственных
взаимосвязей. Социальный смысл деятельности есть совокупность ее социальных следствий,
разворачивающихся во времени. Ниже мы будем говорить только о субъективном и
объективном смыслах деятельности, объединяя ее природные и социальные следствия.
Теперь мы можем наконец обратиться к нашему основному вопросу.
Глава 12. Смысл жизни: определение
12.1. Витальная интенция
Когда мы говорим о смысле жизни, то должны ясно различать три разные проблемы: 1)
определение самого понятия «смысл жизни», т.е. ответ на вопрос: «Что это такое?»; 2) вопрос о
том, какое содержание разные люди вкладывают в это понятие, т.е. в чем они видят смысл
своей жизни; 3) наконец, вопрос о должном: во имя чего стоит или нужно жить? В известных
мне работах эти вопросы ясно не различались, поэтому, быть может, рассуждения о смысле
жизни кажутся несколько расплывчатыми и даже туманными.
Обратимся к жизни какого-то известного нам человека, да вот хотя бы к жизни Акакия
Акакиевича Башмачкина, которая вся уложилась в 40 страниц гоголевской «Шинели».
«Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя сказать чтобы очень
замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на
вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом
лица что называется геморроидальным... Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только
не изменяет память, на 23 марта... Ребенка окрестили, причем он заплакал и сделал такую
гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник... Когда и в какое время
он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог припомнить. Сколько ни
переменялось директоров и всяких начальников, его видели все на одном и том же месте, в том
же положении, в той же самой должности, тем же чиновником для письма, так что потом
уверились, что он, видно, так и родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с
лысиной на голове...
Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало
сказать: он служил ревностно,— нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему
виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице
его...»
Так бы и переписывал свои бумаги кроткий Акакий Акакиевич, да пришла беда: понадобилась
новая шинель. Пришлось собирать деньги, экономить на всем.
«Надобно сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкать к таким
ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад; даже он совершенно приучился
голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей
шинели. С тех пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы
он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не
один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную
дорогу,— и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой
подкладке без износу. Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек,
который уже определил и поставил себе цель. С лица и с поступков его исчезло само собою
сомнение, нерешительность,— словом, все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь
порою показывался в глазах его, а в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли:
не положить ли, точно, куницу на воротнике? »
Затем мы помним: горделивое торжество по поводу новой шинели; поздравления сослуживцев
и праздничный вечер; ночной грабеж; хлопоты у значительного лица, горячка и смерть. Вот и
вся жизнь тихого, безобидного человека.
Эту жизнь можно представить в виде последовательно сменяющих друг друга во времени
событий, героем или участником которых был наш титулярный советник: рождение →
крещение → детские игры → учеба в гимназии → поступление в департамент →
переписывание бумаг → заботы, связанные с приобретением новой шинели, → ограбление →
хлопоты → болезнь → и смерть. Для краткости и удобства обозрения представим все эти
события в виде букв нашего русского алфавита от «а» до «я»:

В числе этих событий будут находиться и интенциональные действия героя, но ясно, что число
последних будет гораздо меньше общего числа событий: рождение Акакия Акакиевича, его
крещение и ограбление, наконец, его смерть — не были его интенцио- нальными действиями,
хотя он и принимал некоторое участие в этих событиях. Но он участвовал в них как объект, а
не как свободно действующий субъект. Вычтем же из нашего ряда все то, что происходило с
Акакием Акакиевичем помимо его воли и желания, и оставим в нем лишь интенциональные
акты его активности. Чтобы показать, что все это — действия, над буквой будем рисовать
стрелку:

В ряду остались лишь атомарные, элементарные интенциональные действия нашего героя —

те акты его активности, которые были стимулированы его сознательной целью, намерением,
стремлением. Это — жизнь человека с точки зрения ее деятельностного содержания, так
сказать, «рентгеновский» снимок жизни, на котором отпечатался лишь ее деятельностный
скелет. Если согласиться с тем, что человеческая личность существует только во внешнем
интенциональном проявлении, то можно сказать, что на этом снимке мы получаем портрет
личности — то, что человек совершил в течение жизни, это и есть личность (по крайней мере,
для внешнего наблюдателя).
Мы помним, конечно, что атомарные действия обычно объединяются в более сложные виды
деятельности, когда индивид подчиняет их более глубокой и долговременной интенции, так
сказать, интенции 2-го порядка. Пусть это выглядит так:

Вполне возможно, что у индивида имеются еше более глубокие интенции, объединяющие эти
виды деятельности в крупные блоки, в целые «куски жизни» индивида:

Используя наш пример, мы могли бы сказать, что отрезок г → д → е → ж представляет службу

Акакия Акакиевича в департаменте и наиболее глубокой его интенцией в этот период была
любовь к переписыванию бумаг. Отрезок м → н → о →…→ р → с → т объединяется мечтой о
создании новой шинели. Эту наиболее глубокую интенцию индивида в тот или иной период
его жизни можно назвать витальной интенцией.
Почему «витальной»? Потому что такая интенция подчиняет себе и направляет всю жизнь
человека. Жизнь гораздо сложнее той одномерной линейной последовательности действий и
событий, которую мы изобразили. Во-первых, жизнь каждого человека включает в себя и
неинтенционатьные события. Когда я с утра до вечера вынужден печатать совершенно
неинтересные для меня тексты или когда я лежу на больничной койке, а врачи терзают мое
бессильное тело, я выступаю не как действующий субъект, не как личность, а как автомат для
продажи сигарет. Во-вторых, человек одновременно может заниматься несколькими видами
деятельности: он работает в департаменте, но в то же время строит дачу, учится водить
автомобиль и воспитывает детей. Эти разные деятельности пересекают одна другую,
осушестатяются параллельно, порой препятствуют одна другой. Наконец, одно и то же
действие может подводиться под разные интенции. Скажем, я выполнил некое
производственное задание. Какую цель я преследовал, выполняя это задание? Их может быть
несколько: хотел получить материальное вознаграждение; в то же время хотел произвести
впечатление на начальника; одновременно хотел уязвить соперника и конкурента.
Переплетение интенциональных и неинтенциональных актов в жизни человека, пересечение и
параллельное осуществление разных видов деятельности, частое наличие множества интенций
у одного действия — все это делает жизнь человека восхитительно сложной. Наша плоская
модель дает лишь очень упрошенное представление об этой сложности. Тем не менее она
позволяет понять, что витальная интенция — это наиболее глубокая и сокровенная цель или
страсть, которая подчиняет себе всю жизнедеятельность человека.
Воображение побуждает нас поставить еще один вопрос: нельзя ли продолжить восхождение к
все более глубоким интенциям индивида и найти цель, стремление, страсть, охватывающие
всю (или почти всю) сознательную жизнь человека? По-видимому, иногда это можно сделать.
Герцен и Огарев в 15-летнем возрасте поклялись на Воробьевых горах посвятить свою жизнь
борьбе с самодержавием, и они выполнили эту клятву. Но такое бывает редко. Поэтому мы
предпочитаем называть витальной не только ту интенцию, которая является наиболее
долговременной, а просто наиболее глубокую интенцию, которой человек подчиняет свои
действия в тот или иной период времени.
12.2. Субъективный смысл жизни
Теперь мы можем дать определение:
субъективный смысл жизни человека есть его витальная интенция.
Иначе говоря, какая-то цель, страсть, стремление, под которое подводятся — в той или иной
мере, конечно,— все конкретные виды деятельности, которыми человек занимается, более
того, вся его жизнедеятельность. Это глубинное стремление пронизывает все существование
человека и направляет всю его жизненную активность. Оно придает смысл всем его действиям,
влияет на выбор подчиненных целей и средств их достижения, на характер разнообразных
видов деятельности, которыми он занимается. Именно витальная интенция объединяет всю
жизненную активность человека в нечто цельное, делая ее похожей на одну большую
деятельность, реализующую и воплощающую личность человека. Когда мы начали цепь
рассуждений, приведшую нас к понятию витальной интенции, мы исключили из жизненного
событийного ряда все неинтенциональные акты и события. Теперь многие из них мы можем
возвратить на место, ибо витальная интенция придает глубинный субъективный смысл даже
той активности человека, которая сама по себе неинтенциональна. Человек ест, спит,
развлекается, влюбляется или общается с друзьями — все это трудно назвать
целенаправленной деятельностью. Но если у него имеется заветная цель, поглощающая его
страсть, которой он подчинил свою жизнь, то и эти акты приобретут интенциональность и
смысл в его глазах. Когда у человека есть смысл жизни, то он ест или спит не просто потому,
что у него возникает определенная физиологическая потребность в пище или отдыхе, а для
реализации этого смысла: набраться сил для деятельности, подготовить свое тело и мозг для
движения к высшей цели. Вспомните Акакия Акакиевича в тот период его жизни, когда он
устремился к своей ослепительной цели: он отказался от чая по вечерам, приучился голодать,
даже походка его изменилась, в глазах появился блеск, а в голове зашевелились «дерзкие и
отважные» мысли. По-видимому, каждый из нас хотя бы иногда переживал такие периоды в
жизни, когда даже опостылевшая рутина повседневных дел и обязанностей вдруг обретала
новый — необычный и возвышенный — смысл.
Но вот вожделенная шинель сшита и цель, долгое время одухотворявшая жизнь Акакия
Акакиевича, достигнута. Что же дальше? А дальше появляются новые цели и стремления и
смысл жизни меняется. Чрезвычайно редко, по-видимому, человек проносит одну страсть,
одну цель через всю свою жизнь. Франциск Ассизский, Моцарт, Кант, Микеланджело — такие
люди чрезвычайно редко встречаются в истории. Обычный человек в течение жизни не раз
меняет свои глубинные устремления. Бертран Рассел в своей «Автобиографии» говорил о том,
что в молодые годы он со страстью предавался математике, затем главным в его жизни стала
любовь, а в зрелые годы на первое место для него вышла политика, из-за которой он на 87-м
году жизни угодил почти что в тюрьму. Смена интересов с возрастом, развитие личности, а
порой и внешние обстоятельства приводят к тому, что в разные периоды жизнь человека может
наполняться разными смыслами. Поэтому наше определение нужно несколько уточнить:
субъективный смысл жизни человека в некоторый период времени есть его витальная
интенция в этот период.
Пожалуй, на этом можно было бы остановиться, но, возможно, стоит упомянуть еще об одном
обстоятельстве. Если мы говорим о том, в чем видит смысл своей жизни сам человек в тот или
иной период, то следует сказать и об интерпретации собственной жизни человеком в конце
жизненного пути, когда он рассматривает свою жизнь, так сказать, в целом. Да, на протяжении
жизни цели и стремления менялись, одна витальная интенция сменялась другой, но,
оглядываясь на прожитую жизнь, человек часто пытается подвести ее под некую общую и
долговременную интенцию, которой она якобы была подчинена. Это тот смысл, который
придает человек всей своей прожитой жизни. Моцартом начиная с 5-6-летнего возраста
владела одна страсть — сочинять музыку. Его жизнь всю легко подвести под одну витальную
интенцию, смысл ее не менялся и, вероятно, всегда осознавался самим Моцартом. Многие
люди хотели бы видеть свою жизнь столь же цельной, как жизнь такого рода людей, поэтому
они стремятся найти ту цель, то стремление, которое направляло их жизнедеятельность в
течение всей сознательной жизни. На склоне лет Рассел пишет: «Вся моя сознательная жизнь
была посвящена двум разным предметам, долгое время остававшимся автономными и только в
последнее время соединившимся в единое целое. С одной стороны, мне хотелось выяснить,
можем ли мы достоверно познавать окружающий мир; с другой — сделать все, что в моих
силах, для улучшения этого мира»137. Когда говорят о смысле жизни, порой имеют в виду
именно ту витальную интенцию, под которую подводит свою жизнь сам индивид. Однако при
этом индивид рассматривает свою жизнь как бы со стороны и приписывает ей интенцию так,
как это сделал бы любой сторонний наблюдатель. И точно так же, как сторонний наблюдатель,
он может ошибиться и приписать своей жизни вовсе не ту витальную интенцию, которая эту
жизнь действительно сопровождала. Поэтому такими ретроспективными оценками можно
пренебречь.
Если под витальной интенцией понимать не только ясно и сознательно поставленную цель, но
и любую страсть, влечение, стремление, способное охватить и пронизать всю
жизнедеятельность человека, то, по-видимому, такая интенция может не всегда осознаваться.
Во-первых, просто потому, что люди обычно редко задают себе вопрос: во имя чего или для
чего я живу? Во-вторых, столь глубокие стремления порой бывает трудно выразить словами,
слова кажутся слишком неуклюжими и грубыми для выражения столь интимных и тонких
чувств. Наконец, многие люди даже самим себе не хотят признаться в том, какие именно
страсти и желания лежат в основе их поступков, и успешно внушают не только другим, но и
себе, что руководствуются иными, более возвышенными мотивами. Возьмите, например,
какого-нибудь Яго. Ведь он не скажет, что в своих интригах руководствуется низменной
завистью, нет, он будет говорить о любви к правде и справедливости. И поразительнее всего
то, что часто он сам в этом искренне убежден!
Короче говоря, если человек не испытывает дискомфорта в этом отношении, то независимо от
того, может ли он ясно сформулировать свою витальную интенцию или нет, его жизнь
субъективно осмысленна.
12.3. Объективный смысл жизни
Как и отдельная деятельность наряду с субъективной интенцией имеет еще и объективный
смысл, точно так же вся жизнь человека обладает некоторым объективным смыслом. Прямо
обобщая соответствующие понятия, относящиеся к деятельности, мы можем определить:
объективный смысл индивидуальной жизни есть совокупность природных и социальных
следствий жизнедеятельности человека, которую мог бы приписать ей в качестве интенции
внешний наблюдатель.
Человек живет среди людей и в совместной деятельности, в общении, в быту он своими
действиями, словами, самим фактом своего существования вольно или невольно оказывает
воздействие на окружающих, на их настроения, мысли, деятельность. Сумма этих воздействий
образует объективный смысл жизни индивида. (Природные следствия, конечно, важны, но
здесь мы о них говорить не будем.)
Важно подчеркнуть, что, говоря об объективном смысле индивидуальной жизни, мы — как и
при рассмотрении деятельности — вновь занимаем по отношению к индивиду позицию
внешнего наблюдателя, который реконструирует витальную интенцию, т.е. смысл жизни
индивида, по ее внешним, наблюдаемым проявлениям и социальным следствиям. Наблюдатель
не знает, какими собственными целями, помыслами, страстями руководствовался индивид в
своей жизни, однако ему известно, к каким следствиям она привела, и, опираясь на эти
следствия, он может высказать предположение о том, какие побуждения лежали в основе
рассматриваемой жизни. При этом не важно, какими побуждениями действительно
руководствовался субъект, мы не ставим перед собой задачу угадать его субъективную
витатьную интенцию. Реконструируя объективный смысл чьей-то жизни, мы принимаем во
внимание лишь ее наблюдаемые следствия и результаты. Именно об этом свидетельствуют те
оценки и характеристики, которые мы постоянно выдаем разного рода историческим деятелям:

137 Рассел Б. Автобиография // Иностранная литература. 2000. № 12. С. 237.

такой-то был реакционером, этот — революционером, религиозным фанатиком или борцом за
свободомыслие, чудищем ада или ангелом рая. Конечно, в этих оценках немалую роль играют
наши собственные пристрастия и предубеждения. Но важно еще и то, что мы ориентируемся
на ту объективную роль (как мы ее себе представляем), которую они сыграли в исторической
жизни, и совершенно справедливо игнорируем их заявления о собственных интенциях. У
большинства людей эти интенции связаны со стремлением к добру и благу. Лишь редкостный
патологический негодяй сознательно стремится делать зло (хотя, быть может, таких вообще
нет в природе). И если судить о жизни тех или иных людей, ориентируясь на их субъективные
стремления и цели, то все герои исторической драмы сольются в одно лицо — благородного
гуманиста. Но в том-то и состоит трагедия человеческой жизни, что, действуя во имя добра,
человек часто творит зло.
Наглядной иллюстрацией расхождения между объективным и субъективным смыслами
деятельности и жизни может служить активность наших «перестройщиков» и реформаторов.
Возможно, многие из них искренне стремились изменить жизнь страны к лучшему — сделать
ее более благополучной, свободной, открытой. Что же получилось в итоге? Страна
погружается в бездну нищеты, безработицы, преступности, несвободы. Так каков же
объективный смысл деятельности так называемых демократов и реформаторов? Уничтожение
собственной страны.
Следует заметить, что жизнь любого человека — даже если она лишена субъективного смысла
— обладает некоторым объективным смыслом. Младенец, умерший вскоре после рождения,
все-таки успевает оказать какое-то влияние хотя бы на своих родителей, и это влияние может
проявиться в их последующей жизни. Это показывает, между прочим, что объективный смысл
жизни индивида определяется не только его интенциональной активностью, но всей его
жизнью, включая и неинтенциональные акты. Если вы храпите или вскрикиваете во сне, то
даже такая непреднамеренная и невинная активность однажды может побудить другого
человека к некоторым действиям, которые должны считаться следствием вашей жизни.
Отсюда ясно, что при всем желании индивид не сможет предусмотреть всех объективных
следствий своего существования, многие из которых вообще не зависят от его желания и воли.
Теперь становится совершенно очевидно, что субъективный смысл жизни никогда не может
совпасть с ее объективным смыслом. Прежде всего потому, что субъективная интенция
способна охватить лишь очень небольшое число следствий, которые индивид действительно
стремится вызвать. Наряду с ними его жизнедеятельность, включая и неинтенциональную
активность, приводит к таким следствиям, о которых он может никогда ничего не узнать.
Когда вы бросаете жену с детьми, это действие способно оказать такое влияние на характер и
жизнь ваших детей, о котором вы и подумать не могли и, может быть, так никогда и не
подумали. Сюда же добавляется и расхождение субъективных намерений с объективными
результатами. Вот так и оказывается, что субъективный смысл жизни человека расходится с ее
объективным смыслом.
Выше мы говорили о том, что объективный смысл деятельности обнаруживается лишь с
течением времени. То же справедливо и в отношении человеческой жизни: чем дальше мы
уходим от нее во времени, тем полнее выявляется ее социальный смысл. И поскольку
социальный смысл индивидуальной жизни связан с количеством порожденных ею следствий и
длительностью ее влияния, постольку мы можем попытаться ввести некоторую
количественную оценку социального смысла. Очевидно, что жизнь индивида способна
оказывать влияние на больший или меньший круг людей и это влияние может продолжаться
более или менее долго. Поэтому социальный смысл жизни того или иного индивида мы можем
характеризовать как более или менее широкий, более или менее долговременный. Даже если
брать лишь крайние оценки, то и в этом случае мы получим четыре легко различимых варианта
объективного смысла жизни.
Наиболее распространенный вариант, конечно, тот, когда жизнедеятельность индивида
порождает узкий круг следствий и на короткое время. Небольшое число домочадцев да
ближайших сослуживцев — вот и все те, кто испытывает на себе влияние жизни индивида. К
тому же влияние это кратковременно: умер человек и его быстро забыли и не вспоминают, как
будто он не существовал вовсе. Помните Пульхерию Ивановну и Афанасия Ивановича из
«Старосветских помещиков» Гоголя? Жили они друг для друга, скромно и тихо, никого не
задевая своим существованием, умерли, и никто, кроме случайного гостя, не вспоминает об их
жизни. Таков наш общий удел.
Но есть люди, жизнь и деятельность которых у всех на виду, воля которых сказывается на
жизни огромного круга людей. Это — политические, военные, хозяйственные руководители,
популярные артисты и спортсмены, писатели и художники. В наш век радио и телевидения
даже какой-нибудь модный песнопевец или спортсмен способен стать образцом для
подражания, кумиром миллионов. Пеле или Пол Маккартни, несомненно, оказали влияние на
миллионы подростков — на их мечты, поведение, образ жизни, даже на выбор жизненного
пути. Правда, это влияние чаще всего оказывается кратковременным и прекращается, как
правило, с появлением нового политического лидера, спортивного или шлягерного кумира.
В истории человечества были люди, оказавшие не только широкое, но и чрезвычайно
долговременное влияние на умы и души людей. Конфуций и Магомет, Александр
Македонский и Юлий Цезарь, Платон и Ньютон, Петр Великий и Александр Пушкин
породили и порождают обширное количество социальных следствий. Можно сказать, они
определили развитие культуры многих народов на сотни лет. И даже сейчас еще трудно
сказать, вполне ли выявился смысл существования этих людей и не появятся ли новые
следствия их жизни, которые обогатят наши представления об этом смысле? Влияние этих
людей на жизнь человечества было столь мощным и долгим, что без большого преувеличения
можно сказать: объективный смысл жизни таких людей совпадает с историей человечества,
которая в результате их деятельности приобретает специфическую окраску и направление.
Глава 13. Смысл жизни: содержание
13.1. Субъективная бессмысленность жизни
Субъективный смысл жизни был определен как витальная интенция субъекта, охватывающая и
сопровождающая тот или иной отрезок жизни человека. Теперь мы можем поставить
следующий вопрос — о конкретном содержании или характере этой интенции. Какие цели,
страсти, мечты одушевляют жизнь наших современников? В свое время многие авторы смело
отвечали на этот вопрос, утверждая, например, что советские люди видели смысл своей жизни
в труде на благо общества, в построении светлого будущего и т.п. Почему ответы подобного
рода казались столь плоскими и скучными? По-видимому, не только потому, что они были
очевидно ложными: в самом деле, нелегко было даже в то время встретить человека, который
подчинил бы свою жизнь абстрактной и неясной идее. И не потому, что в этих ответах
должное отождествлялось с сущим и желаемое выдавалось за реальность. Главный источник
неудовлетворенности, как мы сейчас понимаем,— искусственность, надуманность таких
категорических заявлений, ибо вопрос о том, в чем люди видят смысл своей жизни,— вовсе не
теоретический, а эмпирический вопрос. Философ способен и обязан дать определение понятия
«смысл жизни», но каков он у тех или иных людей, социальных слоев, групп, классов, в тех
или иных странах, в ту или иную эпоху, философ сказать не может. Для ответа на этот вопрос
нужны социологические, психологические, исторические исследования, которые скажут нам,
например, какими идеями и страстями была одушевлена жизнь людей в России начала XXI в.
Но пусть социолог собрал материал и развернул пестрый веер самых разнообразных интенций,
наполняющих смыслом существование конкретных индивидов: один посвящает свою жизнь
воспитанию детей; другой вращает потный вал бизнеса; третий много лет собирает почтовые
марки и, кроме филателии, ничем не интересуется; четвертый каждый день с утра ищет, где бы
опохмелиться, и т.д., и т.п. Что делать с этой хаотичной, разноцветной картиной? Можно было
бы попытаться дать какую-то классификацию разнообразных интенций, но опять-таки,
кажется, это задача социолога. Мы можем лишь указать какие-то центры притяжения, к
которым тяготеют те или иные интенции, вновь апеллируя к свойствам деятельности.
Деятельность всегда что-то потребляет: нервную и физическую энергию действующего
субъекта, вещество природы, средства. В то же время деятельность всегда что-то преобразует,
что-то создает. Обобщая эти черты деятельности и распространяя их на жизнедеятельность
человека, мы получаем два противоположных полюса, к которым тяготеют всевозможные
конкретные интенции,— потребление и творчество. Эти понятия кажутся тривиальными и
заезженными, но в данном случае трудно найти другие. Кроме того, мы не вкладываем в эти
понятия никакого оценочного оттенка, т.е. не считаем, что творчество — это заведомо что-то
хорошее, а потребление — это обязательно плохо.
Однако прежде чем говорить об интенциях, тяготеющих к потреблению или творчеству,
поговорим сначала о людях, жизнь которых вообще лишена витальной интенции и,
следовательно, субъективно бессмысленна. Они обычно выпадают из поля зрения тех, кто
пишет о смысле жизни, но такие люди теоретически должны быть, они есть и, как можно
предположить, их довольно-таки много.
Мы обращали внимание, что когда деятельность складывается из достаточно длинного ряда
действий, случается, что каждое действие в этом ряду осмысленно, но деятельность в целом
оказывается бессмысленной. Это особенно наглядно проявляется в тех случаях, когда
деятельность побуждается некоей целью, которая в данных условиях оказывается
принципиально недостижимой. Если, например, вы попали в лабиринт, из которого нет
выхода, то все ваши попытки выбраться из него заведомо обречены на неудачу. И как бы
хороши и остроумны ни были изобретаемые вами стратегические планы, все они
бессмысленны, ибо не приведут к намеченной цели. Чем сложнее деятельность, чем более она
растянута во времени, тем больше у нее шансов оказаться бессмысленной. Вы строите завод,
чтобы он выпускал продукцию на уровне мировых стандартов, затрачиваете годы и
миллионные средства на его сооружение, но пока вы строили, мировая технология ушла
вперед и продукция вашего завода перестала быть нужной. Вы посвящаете годы упорного
труда овладению некоторой специальностью, добиваетесь совершенства, но изменились
условия и ваше мастерство лишается сферы применения. Усилия оказались бессмысленными!
Если уж даже деятельность бывает бессмысленной, то тем более может оказаться
бессмысленной такая долгая череда дел и событий, как жизнь. Отдельные действия и целые
периоды жизни индивида интенциональны, осмысленны, однако отсутствует общая витальная
интенция, объединяющая все эти действия и периоды в нечто целостное. Индивид учится,
работает, развлекается, женится и разводится, меняет квартиру и заводит собаку, но во всем
этом отсутствует некоторая общая мысль, цель, страсть — стержень, на который нанизываются
события жизни. В общем жизнь всякого человека формируется под влиянием двух основных
факторов: субъективной интенции и внешних обстоятельств. Однако если внутренняя
направленность отсутствует, то линия жизни, последовательность ее событий, их содержание
зависят только от внешних факторов. Любая встретившаяся ситуация, первый встречный
человек, новое впечатление захватывают человека и навязывают ему те или иные действия.
Вследствие этого жизненный ряд событий оказывается хаотичным, даже противоречивым, ибо
сегодня человек может совершить нечто противоположное тому, что он совершил вчера, и
трудно прочертить линию, найти общую интенцию, в которую укладываются если не все, то
хотя бы многие куски жизни такого человека. О такой жизни нельзя даже сказать, что она
движется, что это — некоторый процесс, она просто изменяет свои состояния, но эти
состояния не имеют между собой связи.
Русская литература дала много описаний бессмысленной жизни. Хрестоматийные школьные
примеры — Онегин, Печорин, Обломов. В «Анне Карениной» у Толстого есть еще один
типичный образец человека, жизнь которого бессмысленна, это — Стива Облонский. Учился
он хорошо, говорит нам Толстой, но был ленив и закончил гимназию в числе худших. Однако
благодаря родственникам и знакомым получил теплое место с хорошим окладом.
«Занимая третий год место начальника одного из присутственных мест в Москве, Степан
Аркадьич приобрел, кроме любви, и уважение сослуживцев, подчиненных, начальников и всех,
кто имел до него дело. Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее
уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям,
основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не
той, про которую он вычитал в газетах, но той, что была у него в крови и с которою он
совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих,— главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он
занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок... Степан Аркадьич не
избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды сами приходили к нему,
точно так же, как он не выбирал формы шляпы и сюртука, а брал те, которые носят. А иметь
взгляды ему, жившему в известном обществе, при потребности некоторой деятельности
мысли, развивающейся обыкновенно в лета зрелости, было так же необходимо, как иметь
шляпу... Степан Аркадьич получал и читал либеральную газету, не крайнюю, но того
направления, которого держалось большинство. И несмотря на то что ни наука, ни искусство,
ни политика собственно не интересовали его, он твердо держался тех взглядов на все эти
предметы, каких держалось большинство и его газета, и изменял их, только когда большинство
изменяло их, или, лучше сказать, не изменял их, а они сами в нем незаметно изменялись.»
Кто из нас не встречал подобных людей? Имя им — легион.
Нет в них никакого внутреннего отношения ни к чему, постоянства чувства и воли, какого-то
крючка, угла, за который можно было бы зацепиться. Подобно жидкости принимают они ту
именно форму, которая требуется ситуацией, и тем обезоруживают окружающих. Стива не
прочь приволокнуться за приглянувшейся ему женщиной, но он — далеко не тот ненасытный
охотник за женщинами, который в своем упорном стремлении к новизне или наслаждению
готов идти на риск и лишения. Здесь просто слабый инстинкт и благоприятная ситуация. И
стремления сделать карьеру в нем нет, он лишен корысти и вообще какой-либо устойчивой,
длительной страсти. Очень верно Толстой изображает его как приятного, даже обаятельного
человека. Лишенный внутреннего стержня, он легко приспосабливается к людям и
обстоятельствам, никого всерьез не может задеть, столкнуться с чьим-то интересом, ибо в нем
самом нет никакого интереса. Он добр вследствие равнодушия. Каждый из нас попадал в
ситуацию, когда был вынужден общаться с людьми и заниматься делом, совершенно ему
безразличным. В таких ситуациях мы часто добродушны и легко приобретаем славу «хорошего
парня», но эта доброта — плод равнодушия и стремления уберечь себя от лишнего
беспокойства.
Бессмысленна жизнь, лишенная витальной интенции. Но должен ли сам индивид осознавать
бессмысленность своей жизни? Знает ли Стива Облонский, что жизнь его лишена смысла?
Вряд ли. Так имеем ли мы право говорить о бессмысленности его жизни, если для него самого
каждый ее миг наполнен смыслом, пусть случайным и мимолетным?
Кажется, мы имеем на это право, ибо наличие или отсутствие витальной интенции в жизни
того или иного индивида носит до некоторой степени объективный характер и не зависит от
того, осознает ли сам индивид осмысленность или бессмысленность своей жизни. Он может
никогда не думать о том, зачем живет на свете, и жить при этом вполне осмысленно. И,
напротив, встречаются люди, которые на каждом шагу трещат о своих высоких жизненных
целях, но их жизнь пуста и бессмысленна. Вообще говоря, значительное число людей,
по-видимому, никогда не задается вопросом о смысле своего существования. До осознания
бессмысленности своей жизни нужно вырасти, суметь взглянуть на свою жизнь как бы со
стороны, охватить ее в некоторой полноте, иметь мужество спросить себя: «А зачем все это?»
Далеко не все оказываются способными на такой взгляд, но если бы однажды они задали себе
этот вопрос, многие не смогли бы на него ответить. Общая бессмысленность жизни осознается
редко.
Но она часто чувствуется. Кто из нас не переживал периодов, когда жизнь представляется
пустой, бессмысленной рутиной, скучным спектаклем, лишенным интриги? Остро переживают
бессмысленность своей жизни подростки и юноши, которые до поры живут под руководством
родителей, учителей, старших товарищей, но однажды осознают в себе самостоятельную
личность и задаются вопросом: «А в чем мое призвание?» Этот вопрос и поиск ответа на него
— выбор задачи, цели, нравственного идеала — кардинальный пункт в формировании
личности. Если ответ не найден, жизнь может оказаться бессмысленной, а человек так и
останется до конца дней инфантильным ребенком, игрушкой обстоятельств, исполнителем
навязанной ему роли. Всю жизнь мы можем тянуть постылую лямку, лишь иногда, по
воскресеньям, когда повседневная рутина ненадолго отступает, вдруг начать мучиться
беспричинной тоской и скукой: привыкнув следовать внешнему принуждению, мы уже не
знаем, куда себя деть, когда это принуждение ослабевает. В такие минуты с путающей
ясностью перед нами предстает бессмысленность нашего существования.
Но еще тоскливее и безнадежней осознание бессмысленности жизни в старости, когда на
склоне дней человек впервые задает себе вопрос: «Зачем, ради чего я жил?» И если ответа нет,
то трудно что-либо исправить. Кончилась круговерть повседневно навязываемых извне дел,
имеющих сиюминутный, ситуационный интерес, человек остается один на один с собой, а в
душе нет ничего, что могло бы придать смысл существованию. И если раньше человек мог —
перед другими людьми и даже перед самим собой — прикрывать бессмысленность своей
жизни какими-то общественными целями, хотя бы они и не были его личными целями, то
теперь он лишен этой возможности и ему становится ясно, что жить-то, в сущности, незачем.
Поэтому так страшен для многих выход на пенсию: он оставляет человека наедине с собой,
освобождает его от внешнего принуждения, но эта свобода ему уже не нужна. Свобода,
пришедшая слишком поздно, убивает человека точно так же, как убивает она кролика, всю
жизнь просидевшего в клетке, которого однажды выпускают попрыгать на зеленом лужке: он
умирает от разрыва сердца.
Отсутствие смысла жизни — часто вовсе не вина, а несчастье человека, обусловленное теми
условиями, в которых ему приходится жить. Об этом говорят, в частности, результаты одного
из направлений психиатрии — логотерапии, которая свою основную задачу видит в том, чтобы
помочь людям обрести смысл жизни. Создатель логотерапии, австрийский психиатр В.
Франкл, во время Второй мировой войны попал в фашистский концлагерь и там на
собственном опыте и опыте других узников убедился в том, насколько важно для выживания в
экстремальных условиях иметь какую-то цель, задачу, к решению которой человек считает
себя призванным. И как слаб и хрупок тот, у кого такой жизненной задачи нет. Отсюда Франкл
сделал общий вывод о том, что «основное дело человека вовсе не в получении удовольствия
или избегания боли, а скорее в видении смысла своей жизни. Поэтому человек готов даже
страдать при условии, что его страдание имеет смысл»138. В то же время его многолетние
клинические наблюдения показывают, как много среди нас людей, жизнь которых лишена
витальной интенции, лишена смысла.
Но если наличие смысла жизни оказывается столь важным, что позволяет выжить даже в
концлагере, то почему так много людей, жизнь которых лишена этого смысла?
13.2. Главная причина: отсутствие свободы
Если отвлечься от всякого рода печальных, но случайных обстоятельств — болезнь, смерть
близких, простая и столь распространенная душевная тупость и т.п., то основной социальной
причиной, лежащей в основе бессмысленности жизни многих наших современников, является
отсутствие свободы и конформизм. Что это именно так, довольно очевидно вытекает из наших
обших рассуждений о деятельности.
Вспомним, что о свободе можно говорить как о возможности творчества или хотя бы
возможности выбора. Если действующий субъект лишен свободы творчества, но все-таки
сохраняет свободу выбора, то его деятельность будет интенциональна, ибо, выбирая цели и
средства, субъект в этом выборе хотя бы отчасти может реализовать свои стремления и вкусы.
Но когда у индивида нет даже свободы выбора, когда его активность во всех своих элементах
регламентирована внешним принуждением, она оказывается лишенной интенции,
бессмысленной с точки зрения субъекта, а он сам выступает в роли средства, используемого
для приведения в движение других средств деятельности. Точно так же обстоит дело и с целой
жизнью. Если вся она регламентирована внешними обстоятельствами, если человек загнан в
колею, из которой ему не дают выбраться, если все его действия подчинены внешнему
принуждению, то его жизнь неизбежно будет лишена витальной интенции, а если у индивида
изредка и возникают какие-то стремления и цели, то они вскоре умирают в его душе
вследствие невозможности осуществления. Представьте себе человека, родившегося в тюрьме.
Каждый шаг его жизни определен тюремным распорядком, приказами охраны. Он никогда не
смеет сказать «я хочу» и лишен возможности хоть в чем-то выразить свои склонности и
желания. Может ли такая жизнь обладать витальной интенцией, субъективным смыслом? Едва
ли. Любая страсть, цель, мечта умрут, если у человека нет возможности действовать для их
реализации. Его жизнь ему самому не нужна, она нужна кому-то другому. И лишь одно —
ожидание конца, несущего свободу или смерть,— способно придать хоть какой-то
субъективный смысл такой жизни.
Итак, если человек несвободен, его жизнь лишена субъективного смысла. Чем более он
свободен, тем более осмысленно он может прожить свою жизнь. Свободны ли мы с вами,
читатель?
Лет 25 назад в ответ на этот вопрос многие из нас воскликнули бы: «Нет, мы не свободны! Нас
душит и давит тоталитарное государство. Паспортный режим, цензура печати, прописка,
отсутствие демократических выборов, однопартийная система и т.п. — все это явные и
нестерпимые ограничения свободы». Да, мы не чувствовали себя свободными. Но вот
тоталитарный режим рухнул. И что же?
Такого рода катаклизмы вместе с их трагическими следствиями полезны в одном отношении:
они позволяют по-новому взглянуть на многие вещи и пересмотреть устоявшиеся оценки.
Только совершенно нерассуждающий человек или ловкий приспособленец может сегодня
проповедовать или поддерживать те идеи насчет тоталитарного государства, демократии,
рынка, частной собственности и т.п., которые в 1960 — 1980-е гг. казались столь
привлекательными довольно широкому кругу людей.
Начать с того, что только в последние десятилетия мы на своей шкуре ощутили, что
сильнейшим ограничителем свободы является голод. Возможность работать и зарабатывать
достаточно для удовлетворения самых насущных материальных потребностей — вот, пожалуй,
главное условие всякой свободы. Конечно, сама необходимость трудиться — если ваш труд
никак не связан с самовыражением — существенно ограничивает свободу. Но если такой труд
гарантирован и обеспечивает вам средства к существованию, то он все-таки оставляет

138 Франкл В. Поиск смысла жизни и логотерапии // Психология личности. Тексты. М.: МГУ. 1982. С. 125.
значительное пространство для свободного самовыражения. В период социализма у
большинства людей такие гарантии были. Сейчас их нет, и чуть ли не главной заботой многих
людей стал поиск работы, обеспечивающей биологическое поддержание жизни. Голодный
человек не свободен — вот что стало ясно в последние десятилетия.
Многие авторы до сих пор упорно именуют Советское государство тоталитарным. Не очень
понятно, правда, какой смысл вкладывается в этот одиозный термин. Но можно согласиться с
тем, что отсутствие демократических выборов в органы власти, однопар- тийность,
преследование частной собственности, мелочная регламентация со стороны государства
всякой хозяйственной деятельности, функционирование КГБ вне контроля со стороны
общества и т.п. — все это воспринималось, и справедливо, как ограничение свободы индивида
со стороны государства. Опять-таки казалось, что ослабление власти государства, ограничение
его функций, устранение контроля над хозяйственной деятельностью с его стороны приведут к
расширению свободы. Увы, реальность показала, что такое представление было
поверхностным. Государство стало слабым, но его силу и власть поделили между собой
группы лиц, которые ограничивают свободу большинства граждан в еще большей мере, чем
это делало государство. Раньше государственные органы занимались прослушиванием
телефонных разговоров и перлюстрацией писем; теперь это могут делать политические,
финансовые, торговые конкуренты или вообще кто угодно. Раньше государство осуществляло
репрессивные функции; сейчас гражданин оказывается во власти любого мошенника,
имеющего охрану и наемных убийц. И если раньше право на насилие принадлежало только
государству, а от всякого иного насилия государство гражданина защищало, то сейчас оно
практически никого не защищает и граждане попадают под власть множества насильников.
По-видимому, для обеспечения свободы граждан необходимо сильное государство.
Все это вполне очевидные вещи, о которых уже много написано. Хочу обратить внимание еще
лишь на один момент, который, может быть, не столь очевиден, но является чуть ли не самым
важным. В советский период нашей истории все или почти все средства массовой информации
принадлежали государству и, естественно, существовала государственная цензура, которая —
тоже вполне естественно — нас возмущала как посягательство на нашу свободу
самовыражения и на доступ к информации. Приходилось питаться сам- и тамиздатом да
слушать различные зарубежные «голоса». Ну что ж, теперь газеты, радио, телевидение
принадлежат отдельным лицам или группам лиц, причем не вполне ясно, каким и почему, и
цензура практически отсутствует. Слышны голоса, требующие отменить вообще всякую
цензуру. Это представляется мне самым опасным покушением на свободу. Выражаясь
афористически, можно было бы сказать, что наличие цензуры — одно из важнейших условий
свободы. И самое печальное даже не в том, что газеты, журналы и телепрограммы забиты
назойливой рекламой колготок, пива, майонеза и прочей дряни, и не в том, что с утра до вечера
по телевизору гоняют «мыльные оперы» и кровавые боевики, а книжные прилавки завалены
низкопробным чтивом, хотя и это — наглое посягательство на мою свободу.
Гораздо хуже и опаснее то, что СМИ из средств информации превратились в средства
дезинформации, пропаганды и манипулирования сознанием широких масс населения. В
результате деятельности СМИ человек нечувствительно для себя становится покорной
игрушкой в руках тех, кто ими владеет. Ему внушают идеи, вкусы, цели и предпочтения,
конструируют его духовный мир. Мы говорили в первой части о том, что человек
конструирует мир своей жизнедеятельности с помощью оценочно-экспрессивных понятий. Но
сейчас СМИ внушают ему определенные оценки и отношения к событиям жизни. Человеку
кажется, что он свободен: это — его идеи, его оценки и цели, его выбор. Однако чаше всего
ему это внушено извне. Если кому-то потребуется, завтра он изменит свои идеи и симпатии,
причем ему вновь будет казаться, что он осуществил это изменение сам, по собственной воле.
Вот это действительно страшно. На протяжении всей истории человечества государство и
власть имущие могли распоряжаться только телом человека, на его душу им было трудно
воздействовать. Раб и крепостной крестьянин, ремесленник и рабочий, клерк и солдат — все
они были вынуждены на кого-то трудиться, кому-то подчиняться. Но душа их оставалась
свободной, неподвластной внешнему принуждению, что и проявлялось в восстаниях и ересях,
религиозных войнах и бегстве в чужие края. Некоторые философы истории полагают даже, что
исторический прогресс человечества выражается в увеличении свободы все большего числа
людей. И вот конец XX в. принес нам такое рабство, которого не знала ни одна
предшествующая эпоха,— духовное рабство. Сейчас не нужно заботиться о том, чтобы
подчинить себе тело человека, можно подчинить его душу и делать с ним что угодно. Кажется,
это конец всякой свободы.
Можно предположить, что в советскую эпоху человек в нашей стране был гораздо более
свободен, чем сейчас, и имел гораздо больше возможностей для самовыражения. Сейчас мы
попали в такое же рабство, в котором уже давно находятся граждане Западной Европы и США.
И жизнь многих людей в нашей стране вследствие этого потеряла смысл.
13.3. Потребительство и творчество
Обратимся к людям, у которых есть витальная интенция, пусть она и изменяется время от
времени.
Чтобы жить и творить, человек вынужден потреблять. Каждый из нас в какой-то мере
потребитель, даже какой-нибудь утонченный поэт или поглощенный своими исследованиями
ученый. Потребление — это средство для жизни и творчества. Но порой оно становится целью
жизни, тогда мы говорим о потребительской витальной интенции.
Потребительская интенция постепенно становится господствующей, чуть ли не единственной,
вытесняя все остальные цели и стремления. Она навязывается нам всей мощью современного
производства, средствами массовой информации и оглушающей, всепроникающей, назойливой
рекламой. Представьте себе жизнь человека в нашей стране каких-нибудь 50 лет тому назад.
Что ему предлагалось? Две-три марки папирос, два-три вида спиртных напитков, два-три
фасона обуви и одежды. Да, это можно считать бедностью, зато человек не был поглощен
размышлениями на тему что есть и что носить. Потом началось... Появился телевизор, разные
его марки, неполадки, починки. Потом пошли магнитофоны, телефоны, автомобили... и
человек почти все свое время тратит на погоню за этим барахлом. Прекрасным примером
может служить мобильный телефон и персональный компьютер: чуть ли не каждый год
повышается их класс, появляются все новые программы, становится доступен Интернет — и
все это, как морковка перед мордой осла, заставляет нас тратить время и силы на погоню за
бешено меняющимися новшествами. А средства массовой информации неустанно внушают:
без всего этого нельзя обойтись, без модного антуража ты не будешь современным,
привлекательным и т.п. Вот так и сводят нашу жизнь к потреблению, к погоне за
потреблением, как будто жизнь сводится к потреблению, как будто потребление не просто
средство, а высшая цель жизни. Оказывается, что в этом «обществе потребления» человек
полжизни вынужден отдавать безрадостной, унылой, рутинной работе, которая сама по себе
калечит его душу и тело, а оставшееся время тратит на беготню по магазинам или на сидение
перед телевизором.
Человек, конечно, животное. Но вся история человечества говорит о том, что человек в своем
развитии всегда стремился преодолеть в себе животное начало и развить специфически
человеческое. Свинья, забравшаяся в корыто с отрубями, счастлива, ей больше ничего не надо.
Но человеку этого мало, он хочет писать картины и возводить храмы, познавать окружающий
мир и сочинять музыку, он мечтает о бессмертии. Навязывать ему потребление, только
потребление и ничего кроме потребления — значит превращать человека в животное,
заталкивать назад в тот животный мир, из которого он так долго и трудно выбирался.
Если обратиться к людям, сохранившим творческую витальную интенцию, то прежде всего
вспоминаются великие поэты и ученые, художники и скульпторы, полководцы и
государственные деятели. Это вполне естественно, однако не следует думать, будто творческая
интенция всегда проявляется в чем-то грандиозном, затрагивающем тысячи и миллионы
людей. Ведь творчество, с развиваемой здесь точки зрения,— это самовыражение,
самореализация личности, простое и естественное стремление быть собой, жить и действовать
в соответствии с собственными целями. Если вы не подавляете свои душевные порывы,
действуете во имя достижения собственных целей, не уступаете давлению государства или
общественного мнения, то вы реализуете своеобразие своей личности в деятельности, которая
необходимо будет нести на себе отпечаток творчества. Высказать свое мнение, когда все
молчат; промолчать, когда все кричат, порой бывает чрезвычайно трудно. Отойти от
внушенных, навязанных стереотипов деятельности и поведения, не опасаясь осуждения
окружающих или порицания вышестоящих, бывает трудно. Отказаться от явной материальной
выгоды в пользу того, что представляется вам честным и справедливым, тоже нелегко.
Короче говоря, следование своим внутренним побуждениям — в мелком или крупном — это и
есть следование творческой интенции. Конечно, глядя со стороны, часто очень нелегко сказать,
какая интенция превалирует в жизни человека — потребительская или творческая. К тому же
эти две интенции так тесно переплетены в сознании, что человек и сам часто неспособен
отдать себе отчет в том, к чему он стремится — к животному наслаждению или к
самовыражению. Здесь в лучшем случае можно говорить лишь о тенденции, о склонности к
тому или иному.
Приложение 3. Наполеон Бонапарт139
Наполеон до бесконечности раздвинул то, что до его появления считалось крайними
пределами человеческого ума и человеческой энергии.
Лорд Розбери, английский историк
«Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом и охриплым голосом, он
сидел на складном стуле, невольно прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с
болезненною тоской ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого
он не мог остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем
искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя переносил те
страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть головы и груди
напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в эту минуту не хотел для
себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было ему еше славы?) Одно, чего он
желал теперь,— отдыха, спокойствия и свободы»140.
Это — Наполеон на Бородинском поле. Как необъятно, почти божественно велика над нами
власть гения! Несмотря на 1812 г., тысячи смертей и пожар Москвы, русские люди в общем не
питали ненависти к Наполеону. Они скорее гордились тем, что с честью выдержали
тяжелейшее испытание и, признавая величие Бонапарта, получали тем большее основание
гордиться своей победой. В воспоминаниях Дениса Давыдова, в стихах Пушкина и Лермонтова
Наполеон предстает фигурой романтической и даже трагической. Он вызывает уважение,
граничащее с восхищением. Но в «Войне и мире» Толстой рисует нам образ мелкого,
тщеславного человека с «жирными ляжками», который мнит, будто управляет ходом событий,
но на самом деле как щепка влечется течением этих событий. И именно этот образ уже почти
полтора столетия соединяется в нашем сознании с именем Наполеона Бонапарта. Какая
несправедливость!
Я люблю Наполеона. Я начинаю гордиться тем, что я человек, когда думаю о безмерности
совершенного им. Я начинаю более внимательно всматриваться в окружающих людей, ведь
каждый из них, по-видимому, не менее интересен, чем Наполеон. В природе много удиви-
тельных и таинственных вещей, но самое интересное и таинственное создание — это, конечно,
человек. Наполеон наглядно показал, как многообразен, ярок и талантлив оказывается человек,
когда для реализации потенций его личности возникают подходящие условия, какое это
ослепительное явление природы — творческая личность, неизмеримо превосходящая своей
мощью и красотой и извержение вулкана, и водопад, и тайфун. Что тайфун! За короткий срок
он может разрушить несколько городов — и это все! А тайфун, в центре которого стоял
Наполеон, бушевал в течение 20 лет и преобразовал целый континент.
К сожалению, хорошие книги о нем редки и почти нерахтичимы в потоке макулатуры,
хлынувшем на нас в последние годы. Семья Наполеона, любовницы Наполеона, его болезни,
его маршалы, его постельное белье — все стало предметом гнусного смакования. Я
сознательно отбрасываю всю эту писанину, извлеченную как будто из замочной скважины.
Она стремится внушить нам мысль о том, что в Наполеоне не было ничего необычного, ничего
великого, что он ничем не отличался от любого ничтожества, занятого лишь обжорством и
мелким развратом. Ну повезло человеку! — лейтмотив подобных сочинений. А за ним
проглядывает и более общая мыслишка о том, что и вообще нет ничего великого, ничего
высокого, что заслуживало бы восхищения и подражания. «Толпа,— заметил по этому поводу
Пушкин,— в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могучего: "он мал, как
мы, он мерзок, как мы!” — Врете, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы,— иначе!»
Слабости и ошибки вполне обычны и неинтересны. Но сила духа, взлет мысли, буря страсти
всегда вызывают восторг и тоску по возвышенному.

139 О Наполеоне написано так много, что нет смысла указывать какие-то источники, тем более что речь здесь идет не
о биографии, а портрете личности. Основой послужили следующие работы: Тарле Е.В. Наполеон. М., 1992;
Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. М., 1989; Чандлер Д. Военные кампании Наполеона. М., 2000; Мережковский
Д.С. Наполеон. М., 1993.; Эмерсон Р. Наполеон или деятель мира. М., 1997.
140
Толстой Л.Н. Война и мир.
А ведь он легко мог кануть в безвестность, как миллионы таких, как он. Он родился на
Корсике в 1769 г. в семье небогатого адвоката. Это было захолустье Европы, остров был
присоединен к Франции всего за три месяца до рождения Наполеона. Кроме него в семье было
еще семеро детей — четыре брата и три сестры. Десятилетним мальчиком, плохо говорившим
по-французски, Наполеон был устроен на казенную стипендию в военное училище в г.
Бриенне. Изначально у него было всего одно преимущество — он не был крестьянином или
рабочим и принадлежал хотя и к провинциальной и почти нищей, но дворянской семье. По
сравнению с миллионами простолюдинов это было преимуществом, однако оно было
меньшим, чем у представителей собственно французского дворянства. Иноземное
происхождение и незнание языка делали его еще меньше.
Преподаватели в Бриенне звезд с неба не хватали, но мальчик много читал — книги по
математике, истории, географии. А что ему еще оставалось делать? Французы для него были
чужеземцами, товарищей у него не было, и только с помощью отчаянных драк ему удалось
прекратить их насмешки над его корсиканским произношением. В 15 лет он закончил
Бриеннское училище и был переведен в Парижскую военную школу, которая выпускала
офицеров для армии. Здесь ему повезло: среди преподавателей оказались такие первоклассные
ученые, как математик Монж и астроном Лаплас. Через год в чине подпоручика артиллерии
Бонапарт отправился в полк, стоявший в заштатном городишке Балансе. Увы, в том же 1785 г.
умер отец, и 16-летний подпоручик взвалил на себя заботы о матери и многочисленных
братьях и сестрах. Почти все свое жалованье он отсылал семье. Поставьте себя на его место,
читатель, и согласитесь, что стать в 16 лет главой многочисленной семьи было нелегко, тем
более что он не был самым старшим, брат Жозеф был старше его.
Он редко бывал на балах и празднествах, которыми развлекались молодые офицеры. В
потертом мундире, болезненно худой от постоянного недоедания, с ужасным корсиканским
выговором — кому бы он мог понравиться? Изучение артиллерийского дела,
конспектирование книг по баллистике, фортификации, военному искусству, напряженные
размышления о прочитанном составляли основное содержание его жизни в этот период. Читал
он и философов — Вольтера, Руссо, Дидро, и беллетристов — Расина, Мольера, Гёте, идеи и
образы которых запали в его молодую душу. Однажды, будучи посажен за что-то на
гауптвахту, Наполеон нашел там старый том по римскому праву. Он прочитал его от корки до
корки, а потом, много лет спустя, изумлял знаменитых французских юристов, цитируя
наизусть дигесты Юстиниана. Для чего 18-летнему артиллерийскому поручику могло
понадобиться знание римского права? Когда историки, в частности наши Е.В. Тарле и А.З.
Манфред, хотят внушить мысль, что с самых юныхлет Бонапарт стремился к власти и все
подчинил этой цели, хочется задать вопрос: зачем он прочитал эту толстую скучную книгу в то
время, когда надежд на какую-либо власть у него не могло быть никаких? Едва ли можно
предполагать, что уже тогда он готовился к роли законодателя. Скорее здесь проявилась
благородная страсть, весьма характерная для молодого ума,— прочесть любое написанное
слово. Не важно, что именно читать, важно просто читать — о путешествиях и звездах,
математические трактаты и арабские сказки, описания далеких стран и странных обычаев.
Душа сама отберет то, что ей нужно.
Конечно, у него не было никаких перспектив подняться сколько-нибудь высоко по социальной
лестнице. В лучшем случае он мог бы дослужиться до майорского чина и с ним выйти в
отставку. А его будущие соратники, знаменитые маршалы — Мюрат, Массена, Ланн, Бер-
надотт, Ней и другие, так и остались бы булочниками, сержантами, контрабандистами и
канули в безвестность. Но в 1789 г., когда Бонапарту исполнилось 20 лет, разразилось
землетрясение — грянула Великая французская революция.
Впервые имя Бонапарта получило известность в 1793 г., после осады Тулона. Роялисты,
захватившие в Тулоне власть, призвали на помощь английский флот. Контрреволюционное
восстание грозило охватить весь юг Франции. Конвент направил армию для ликвидации
мятежа, однако долгое время она ничего не могла сделать. И тут вмешался случай. Начальник
артиллерии осаждавшей Тулон армии был ранен и выбыл из строя. Найти на его место
знающего офицера было не так-то просто. К одному из комиссаров Конвента корсиканцу
Саличетти неожиданно заехал земляк, артиллерийский капитан Буонапарте, сопровождавший
обоз с порохом в Итальянскую армию. Саличетти тут же назначил Буонапарте начальником
артиллерии армии Тулона. Казалось бы, чистая случайность: ранение офицера, неожиданная
встреча со старым знакомым, оказавшимся влиятельным лицом, назначение в действующую
армию. Сколько таких случайностей подбрасывает нам судьба! Но одни используют их. а
другие — нет. Бонапарт использовал свой шанс, хотя это потребовало от него громадных
усилий. Командовал армией некто Карто — бывший жандарм и живописец. Естественно, в
качестве командующего армией он был совершенно некомпетентен. В тот период многие
пекари, актеры, солдаты, лакеи взлетали на высшие ступени власти, но очень немногие там
удержались. Через месяц место командующего занял генерат Донне, который по профессии
был врачом. Не прошло и двух недель, как его сменил генерал Дюгомье. Ну, этот был хотя бы
профессиональным военным. В штабе были и другие генераты, и комиссары Конвента. Из
Парижа присылали циркуляры и планы осады, чаше всего чрезвычайно нелепые.
Периодически предпринимались попытки их реализа- ции, приводившие к большим и
напрасным жертвам. Молодого капитана никто не желал слушать. Однако он был настойчив, и
в конце концов генерал Дюгомье принял план штурма своего начальника артиллерии (в
значительной мере под влиянием жены, которая женской интуицией сумела оценить характер
и способности молодого офицера). Состоялся штурм, в решающий момент Наполеон лично
возглавил колонну, получил штыковую рану в бедро, но Тулон был взят. Его произвели в
генералы, и было ему 23 года.
По-видимому, уже в ту пору он был военным гением. «Странное искусство — война,— сказал
он как-то, уже на Святой Елене,— я сражался в 60 битвах и уверяю вас, что из них всех я не
научился ничему, чего бы я не знал уже в своей первой битве». В течение своей изумительной
карьеры он дал и выиграл сражений больше, чем в совокупности дали и выиграли крупнейшие
полководцы мировой истории — Александр Македонский, Ганнибал, Цезарь, Фридрих
Великий и Суворов. Да, он терпел поражения — в «битве народов» под Лейпцигом, под
Ватерлоо. он потерял полумиллионную армию в России, но эти поражения были обусловлены
не тем, что он плохо командовал, а иными причинами. Поэтому Наполеон справедливо
считается величайшим военным стратегом в истории человечества.
Но военный талант — лишь одна и, на мой взгляд, не самая важная грань его личности.
Гораздо интереснее то, что он проявил себя как один из крупнейших государственных
деятелей в истории. Представьте себе: в 1789 г. революция уничтожает старый феодальный
режим и всю социальную структуру; идет борьба победившего третьего сословия с роялистами
и духовенством; конфискуются дворянские поместья и имущество церкви; начинается война
революционной Франции с первой коалицией европейских держав, якобинцы борются с
жирондистами, наступает якобинский террор и, наконец, переворот 9 термидора 1794 г. Власть
захватили беспринципные и наглые воры, использовавшие революцию для удовлетворения
своих самых низменных инстинктов. Пятилетнее правление этих жуликов поставило страну на
грань катастрофы. Вражеские армии готовились к вторжению, чтобы восстановить монархию.
Государственная казна была пуста, армия не обеспечивалась самым необходимым. Достаточно
сказать, что, когда в 1796 г. Наполеон принял командование Итальянской армией, один из
батальонов отказался выступить в поход: ни у одного солдата не было сапог! Народ дичал и
зверел от голода. В Вандее продолжается многолетний контрреволюционный мятеж. Дороги
стали непроезжими: по стране бродили шайки разбойников, грабили кареты, нападали на
деревни, пытали на медленном огне людей, требуя указать, где спрятаны деньги. Их так и
называли тогда — «поджаривателями». Никаких законов не существовало, государственный
аппарат развалился, всякое производство остановилось, общественная жизнь была почти
полностью парализована.
В результате переворота 18 брюмера 1799 г. Бонапарт становится Первым консулом. В течение
двух-трех месяцев страна была очищена от разбойников. Армейские отряды, посланные по
всем дорогам, расстреливали на месте пойманных с оружием в руках, и тех, кто давал им
пристанище или перекупал награбленное. Жестокому наказанию подверглись полицейские,
виновные в попустительстве разбойникам или в халатности. Был подавлен роялистский мятеж
в Вандее. Одновременно была объявлена амнистия тем роялистам, которые отказались от
вооруженной борьбы против Республики. Прекратилось преследование священников, вновь
после десятилетнего перерыва зазвучали церковные колокола. Страна начала выздоравливать.
Министром финансов Наполеон назначил крупного специалиста Годена. Было упорядочено
налогообложение, причем упор был сделан не на прямые, а на косвенные налоги. Для
пополнения государственной казны Наполеон использовал такой прием: он сажал в тюрьму
наиболее крупных и наглых хищников, казнокрадов и спекулянтов и держал их там до тех пор,
пока они не возвращали наворованное в казну. Это дало ему возможность экипировать армию
и уже через полгода после прихода к власти отвоевать у австрийцев Северную Италию,
потерянную французами в результате побед великого Суворова. Всего за несколько месяцев
ему удалось навести порядок в стране, покончить с бандитизмом и даже отчасти с воровством,
смягчить налоги, успокоить внутренние раздоры. Разгром Австрии позволил заключить
долгожданный мир.
Всего два года — с весны 1801 до весны 1803 г. — Франция не воевала, и Бонапарт сполна
использовал эту мирную передышку для государственного строительства. Как заметил Гёте,
власть для Наполеона означала то же самое, что музыкальный инструмент для великого
артиста. Эту же мысль высказал (своему секретарю Редереру в 1809 г.) сам Наполеон: «Да, я
люблю власть, но я люблю ее как художник... Я ее люблю, как музыкант любит свою скрипку;
люблю ее, потому что могу извлекать из нее звуки, аккорды, гармонию».
Французский банк, образованный в 1800 г., взял под контроль все финансовые операции в
стране. Франция была разделена на 83 департамента, во главе которых стояли префекты,
назначаемые центральной властью. Были реорганизованы полиция и суд, создана система
народного образования, громадные средства вкладывались в развитие промышленности и
сельского хозяйства. «Надо сделать, сколько я сделал,— говорил Наполеон на Св. Елене,—
чтобы понять, как трудно делать людям добро... Я истратил около 30 миллионов на сточные
трубы, и никто мне спасибо за это не скажет». В отличие от многих бывших и нынешних
правителей он был, что называется, «государственным человеком». Прежде всего его заботило
государственное дело, как он его понимал. Благо Франции — главная и почти единственная
цель Наполеона. Отсюда и забота о сточных трубах, а не эффектные жесты, рассчитанные на
публику. В этом он отличался, например, от Талейрана, который при известии о том, что
Директория назначила его министром иностранных дел, настолько ошалел от радости, что,
забыв о присутствии посторонних, в экстазе повторял одну и ту же фразу: «Место за нами!
Нужно составить на нем громадное состояние, громадное состояние, громадное состояние!»
Увы, многие из сегодняшних правителей сильно напоминают этого проходимца и воздвигают
помпезные сооружения или затевают амбициозные проекты, чтобы пустить людям пыль в
глаза, не заботясь о каких-то сточных трубах.
Сразу же после прихода к власти Бонапарт образовал комиссию из крупнейших юристов
страны по выработке Гражданского кодекса — нового свода законов Франции. В основание
этого свода законов были положены принципы равенства, свободы совести, охраны частной
собственности. Новые законы обсуждались и принимались на заседании комиссии чаше всего
под председательством Наполеона. Его присутствие не позволяло превращать заседания в
бесконечную говорильню: после краткого обмена мнениями Наполеон либо сам давал
формулировку нового закона, либо утверждал одну из предложенных. Гражданский кодекс
был введен еще до 1804 г.; за ним последовали: Гражданский процессуальный кодекс (1806),
Коммерческий (1807), Уголовный (1810) и Уголовно-процессуальный (1811). В
совокупности этот свод законов, который по справедливости носит название «Кодекс
Наполеона», был поразительным достижением. Его влияние до сих пор ощущается в
законодательствах Франции, Бельгии, Италии, Германии.
Здесь невозможно перечислить все стороны государственной деятельности Наполеона.
Министром иностранных дел у него был Та- лейран, несомненно талантливый дипломат,
однако руководящие указания и конструктивные идеи исходили от Наполеона, да и
дипломатические переговоры обычно проводил он сам. Его главное достижение в области
внешней политики — настойчиво проводимая идея о необходимости союза с Россией.
Талейран никогда не понимал важности этой идеи и ориентировался в своих симпатиях на
Австрию. В 1800 г., когда Франция находилась в состоянии войны с Россией, Наполеон
написал письмо императору Павлу I, в котором предложил заключить мир и возвратить на
родину всех русских пленных (около 6 тысяч человек, попавших в плен после разгрома
корпуса Корсакова, посланного на помощь Суворову). Всем русским пленным было
изготовлено новое обмундирование по форме их частей, выданы новая обувь и белье,
возвращено оружие. Столь неслыханная любезность со стороны Первого консула очаровала
Павла и привела к немедленному заключению мира, а вскоре и военного союза. Укрепление
этого союза сделало бы Францию и Россию повелителями Европы, что чрезвычайно
беспокоило английских промышленников и купцов. И Павел I был убит (при активном участии
английского посла в России).
В этом жесте с русскими пленными сказался артистизм натуры Наполеона. Он любил театр и
ценил актеров, хотя порой критиковал их за неестественность. В своем понимании
театрального искусства он, по-видимому, значительно опережал время. Беседуя со знаменитым
французским трагиком, он говорил: «Тальма, вы приходите иногда ко мне во дворец утром. Вы
тут увидите принцесс, потерявших возлюбленного, государей, которые потеряли свои
государства, бывших королей, у которых война отняла их высокий сан, видных генералов,
которые надеются получить корону или выпрашивают себе корону. Вокруг меня обманутое
честолюбие, пылкое соперничество, вокруг меня катастрофы, скорбь, скрытая в глубине
сердца, горе, которое прорывается наружу. Конечно, все это трагедия; мой дворец полон
трагедий, и я сам. конечно, наиболее трагическое лицо нашего времени. Что же, разве мы
поднимаем руки кверху? Разве мы изучаем наши жесты? Принимаем позы? Напускаем на себя
вид величия? Разве мы испускаем крики? Нет, не правда ли? Мы говорим естественно, как
говорит каждый, когда он одушевлен интересом или страстью. Так делали и телица, которые
до меня занимали мировую сцену и тоже играли трагедии на троне. Вот примеры, над
которыми стоит подумать». Почти Станиславский! Театр потерял в нем хорошего актера, но
свой актерский талант Бонапарт использовал в дипломатических переговорах и в общении с
окружающими. Когда он изображал гнев, трепетали самые мужественные; когда он хотел
кому-то понравиться, сопротивляться его обаянию было невозможно.
Наполеон был не только талантливым полководцем, но и просто смелым человеком. Много раз
он сам водил в бой свои батальоны — и под Тулоном, будучи еще капитаном; и при Лоди в
Итальянской кампании, когда во главе гренадерского батальона он бросился под град картечи
для захвата моста через реку; несколько месяцев спустя он повторил этот подвиг: подхватив
знамя, выпавшее из рук раненого знаменосца, он бросился вперед, увлекая за собой солдат. И
таких эпизодов было немало в его карьере. Но было в нем и нечто большее, что можно назвать
мужеством: способность делать то. что ты считаешь нужным в данный момент, невзирая на все
опасности. Это гораздо более ценное и редкое качество, нежели лихая бравада перед лицом
смерти. Наполеон всегда считал, что командующий не должен без нужды подвергать себя
опасности, ибо его ранение или гибель сами по себе могут привести к поражению. Но если
ситуация требует, чтобы командующий лично рискнул жизнью, не должно быть никаких
колебаний. В сражении при Прейсиш-Эйлау Наполеон с ударными батальонами в течение
нескольких часов стоял на городском кладбище подогнем русской артиллерии, выжидая
удобного момента для атаки. Ядра и пули косили людей вокруг. Он видел, что только его
личное присутствие удерживает солдат от бегства, и стоял среди них, сохраняя спокойствие и
не кланяясь ядрам. Когда во время Египетского похода в армии вспыхнула эпидемия чумы и
солдаты совершенно пали духом перед этим неожиданным испытанием, Бонапарт посетил
чумной госпиталь, разговаривал с заболевшими, брал их за руку и даже помог вынести труп из
палаты. Этот поступок главнокомандующего ободрил армию. В приказе по армии, отданном
накануне Аустерлиц- кого сражения, он обещает держаться «за линией огня». И эти слова,
весьма странные в устах любого другого полководца, вселяют в его солдат гордость и
дополнительную храбрость.
Когда думаешь о таланте или гении, то вспоминаются прежде всего ослепительные озарения,
неожиданные решения, взлеты интуиции, подобно молнии освешаюшие мрак неизвестности и
неопределенности. У Бонапарта все это было. Однако замечательно то. что вспышки интуиции
не заменяли удивительную работоспособность. Он спал не более 4—5 часов в сутки, на еду
тратил едва ли полчаса, а все остальное время работал — даже в театре, на прогулке или на
балу. Вот подлинная основа его успехов! «Я работаю постоянно,— говорил он Редереру. —
Если я кажусь человеком, у которого на все готов ответ и который найдется во всяком
положении, то это происходит от того только, что прежде чем за что-нибудь браться, я долго
раздумываю, я предусматриваю все, что может случиться. Не гений дает мне умение найтись
мгновенно во всякой беседе и при всяких обстоятельствах, а постоянное размышление,
постоянная работа мысли... Я всегда работаю, за обедом, в театре. Я встаю по ночам, чтобы
работать. Прошлой ночью я встал в два часа, сел в кресло у камина, чтобы ознакомиться с
докладом о состоянии и расположении моих войск, представленным мне вчера вечером
военным министром; я нашел в нем двадцать ошибок, отметил их, а сегодня утром отправил
министру, который в данную минуту вместе со своим бюро и занят их исправлением».
Ипполит Тэн, отнюдь не склонный восторгаться Наполеоном, видит в нем «младшего брата
Данте и Микеланджело; действительно,— замечает он,— по отчетливости своего видения, по
интенсивности, связности и внутренней логике своей мечты, по глубине мышления, по
сверхчеловеческому величию своих замыслов он равен и подобен им; гений его того же
порядка и той же структуры; он один из трех царственных гениев итальянского Возрождения».
Много разнообразных дарований сумел проявить Наполеон Бонапарт. Но было у него еще
одно, совсем уж редкое свойство, которое называют не очень ясным словом «харизма».
Существовала какая-то мистическая связь между ним и народом Франции. Преданность и
любовь к нему солдат были безграничны, последними словами умирающих на поле битвы
часто были слова «Да здравствует император!». Он был для них свой, «маленький капрал»,
«стригунок» и в то же время победоносный вождь. Да и можно ли было не любить его, не
восхищаться им? Наутро после успешного сражения Наполеон проезжает мимо полка легкой
пехоты. Внезапно он громко спрашивает у командира полка: «Кто у вас в полку самый
храбрый солдат?» «Сир, это наш тамбурмажор»,— несколько замявшись, отвечает полковник.
«Покажите мне его!» Смущенного барабанщика извлекают из строя. «Говорят, вы самый
храбрый солдат этого полка,— обращается к нему Наполеон. —Я назначаю вас кавалером
ордена Почетного легиона, бароном Империи и награждаю пенсией в 4000 франков!» Именно
Наполеону принадлежат слова о том, что в ранце каждого солдата лежит маршальский жезл. И
в его армии это были не пустые слова.
Его личное присутствие в армии герцог Веллингтон оценивал как равное 40 тысячам солдат. В
кампании 1813— 1814 гг. союзники даже приняли специальное решение не нападать на
армию, которой командует сам император, а стараться громить только маршалов (что им и
удавалось). Ничто не могло изменить отношение к нему народа Франции. Вот как встречали
его в Париже после возвращения с о. Эльба: «Когда еще с очень далекого расстояния стали
доноситься на дворцовую площадь с каждой минутой усиливающиеся и, наконец,
превратившиеся в сплошной, оглушительный радостный вопль крики несметной толпы,
бежавшей за каретой Наполеона и за скакавшей вокруг кареты свитой, другая огромная толпа,
ждавшая у дворца, ринулась навстречу. Карета и свита, окруженные со всех сторон несметной
массой, не могли дальше двинуться. Конные гвардейцы совершенно тшетно пытались
освободить путь. “Люди кричали, плакали, бросались прямо к лошадям, к карете, ничего не
желая слушать”,— говорили потом кавалеристы, окружавшие императорскую карету. Толпа,
как обезумевшая (по показаниям свидетелей), бросилась к императору, оттеснив свиту,
раскрыла карету и при несмолкаемых криках на руках понесла Наполеона во дворец и по
главной лестнице дворца наверх, к апартаментам второго этажа».
Он проиграл свою последнюю битву. И шесть лет томился на островке Святая Елена под
неусыпным надзором английских тюремщиков. Возможно, его, привыкшего работать по 18
часов в сутки, убило безделье, а может быть, отрава. Он умер в 1821 г., всего 52 лет от роду.
Его последними словами были: «Франция... армия... авангард».
Из всех, писавших о Наполеоне, наиболее глубоко и верно понял его, как мне представляется,
не француз, а наш Дмитрий Мережковский. Он видел в Наполеоне нечто вроде бога солнца,
Гелиоса или Аполлона. И постоянно подчеркивал «исходящий от него свет». «Тебе холодно,
мой друг?» — спрашивает император гренадера, бредущего с ним рядом по заснеженной
русской равнине. «Нет, ваше величество,— отвечает солдат,— когда я смотрю на вас, мне
тепло». Он излучает доброту и свет — как солнце. Он тайно выплачивает пенсию кормилице
Людовика XVI и двум престарелым тетушкам Максимилиана Робеспьера. Но он бывает и
жесток, как солнце, когда приказывает расстрелять 4000 пленных турок или герцога
Энгиенского. И все-таки, как мне кажется, не стоит приписывать Наполеону какие-то
титанические черты, делающие его существом «не нашего естества».
Наполеон был таким же человеком, как тысячи, миллионы других людей. Он был слезлив и
чувствителен, совершал ошибки и делал глупости, как каждый из нас. Ошибкой была
Континентальная блокада Англии, ошибкой был захват Испании и, конечно, самой главной,
роковой ошибкой было вторжение в Россию. Он был сыном своего века и захотел
короноваться, как будто императорская корона и пышный двор могли что-то добавить к его
власти и величию. Более того, он так и остался сыном Корсики — почтительным и любящим
сыном своей матери, главой обширного семейного клана. Он посадил на европейские троны
всех своих братьев и сестер, а они интриговали против него и подрывали его власть.
Мережковский прав, подчеркивая солнечную природу Наполеона, ведь каждая человеческая
личность — особое солнце. Наполеон интересен и привлекателен как раз тем, что лучше всех
показал, как многогранен человек, как много разнообразных талантов и способностей таится в
его душе, сколь ярок он и велик, когда получает возможность реализовать богатство своей
личности. Конечно, далеко не каждый обладает способностями полководца, государственного
деятеля или дипломата. Но у каждого из нас есть свои удивительные способности, которых не
было у Наполеона. И в крутых обстоятельствах ничем не выделявшийся ранее человек вдруг
вспыхивает ярким пламенем, согревая или сжигая находящихся рядом. Наполеона отличают,
быть может, лишь непреклонная воля и работоспособность. Он умел как никто другой
полностью сосредоточиться на решении задачи, стоящей перед ним именно в данный момент.
Р. Эмерсон причисляет его к «классу героев труда и уменья». «И инстинкт деятельных,—
замечает он,— мужественных, способных людей средних классов всего мира излюбил
Наполеона как воплощенного демократа. Он наделен их добродетелями и пороками, наипаче
же всего он проникнут их духом, стремится к их целям». Наполеон не только раскрыл
бесконечное потенциальное богатство человеческой личности, но и наглядно
продемонстрировал ее колоссальную мошь. У Толстого в «Войне и мире» выражено то весьма
распространенное убеждение, что жизнь течет по каким-то непреложным законам и личность
бессильна что-то изменить в ходе событий. Поэтому Кутузов у Толстого мудро ни во что не
вмешивается, а Наполеон глупо суетится, но все равно повлиять на события бессилен. Какая
удивительная неправда! Конечно, Французская революция и идеология Просвещения
подготовили крушение феодализма в Европе, к тому времени он уже прогнил. Но именно
наполеоновские победы над Австрией, Пруссией, Россией, его завоевания, его
административная и законотворческая деятельность резко ускорили развал феодализма и
проложили путь к созданию новой Европы. После страшного разфома под Йеной и
Ауэрштедтом в немецком народе проснулось национальное самосознание, начались реформы
армии и государства. В России восстание декабристов явилось отдаленным следствием войн с
Наполеоном и похода в Европу.
Хвала!
Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завешал.
А. С. Пушкин
Считается, что если бы не Наполеон, нашелся бы какой-нибудь генерал — Моро. Пишегрю или
другой,— кто сыграл бы роль шпаги Французской революции, что идеи этой революции в
любом случае распространились бы по Европе, что феодализм так или иначе был обречен. В
какой-то мере это верно, но только в какой-то мере. Представьте, что реставрация Бурбонов во
Франции произошла бы не в 1814 г., а в 1800 г. Сколь многое они смогли бы повернуть вспять!
Не было бы Гражданского кодекса, не выросло бы целое поколение людей, не знавших
королевской власти. Г нет Священного союза надолго придавил бы хрупкие цветы свободы, и,
может быть, только к концу XIX в. Европа достигла бы того состояния, в котором оставил ее
Наполеон. Глубинные социальные сдвиги произошли бы и без Наполеона, но событийная
история Европы была бы совершенно иной.
Здесь мы подходим к чрезвычайно интересному вопросу. Распространено убеждение, что
историю делают не личности, а народные массы. Это убеждение было обосновано многими
мыслителями и содержит в себе истину, но не всю, а только ее часть. Ибо другая часть истины
состоит в том, что историю делают все-таки отдельные личности.
Денис Давыдов как-то назвал Наполеона «раздавателем славы». Знаменитый партизан проявил
поистине поэтическое чутье. «Раздаватель славы» — не в том, конечно, тривиальном смысле,
что Наполеон награждал отличившихся чинами и орденами, а в том, что каждый, хоть раз
соприкоснувшийся с ним, уже благодаря этому впечатал свое имя в страницы истории. В том
же самом смысле «раздавателем славы» был Александр Пушкин. «Вся эпоха (не без скрипа,
конечно) мало-помалу стала называться пушкинской. Все красавицы, фрейлины, хозяйки
салонов, кавалерственные дамы, члены высочайшего двора, министры, аншефы и неаншефы
постепенно начали именоваться пушкинскими современниками, а затем просто опочили в
картотеках и именных указателях (с перевранными датами рождения и смерти) пушкинских
изданий.
Он победил и время и пространство.
Говорят: пушкинская эпоха, пушкинский Петербург. И это уже к литературе прямого
отношения не имеет, это что-то совсем другое. В дворцовых залах, где они танцевали и
сплетничали о поэте, висят его портреты и хранятся его книги, а их бедные тени изгнаны
оттуда навсегда. Про их великолепные дворцы и особняки говорят: здесь бывал Пушкин, или:
здесь не бывал Пушкин. Все остальное никому не интересно. Государь император Николай
Павлович в белых лосинах очень величественно красуется на стене Пушкинского музея;
рукописи, дневники и письма начинают цениться, если там появляется магическое слово
“Пушкин”...» (А. Ахматова. Слово о Пушкине).
События истории человечества группируются вокруг так называемых исторических личностей
— центров или символов этих событий. Кто бы помнил Кальпурнию. Брута. Кассия, если бы
они не имели отношения к Цезарю? В течение XV в. зрело широкое недовольство папством и
церковной политикой. Реформа церкви была неизбежна, но символами Реформации стали
Лютер и Кальвин. И точно так же историки говорят о Мюрате и Даву, о Жорже Кадудале и
Штапсе, о книгопродавце Пальме и сотнях других только потому, что их жизнь
соприкоснулась с жизнью Наполеона. Кто бы сейчас знал и помнил, кто такая графиня
Валевская, если бы не ее отношения с Наполеоном? Великие личности не только придают
событиям неповторимый облик, они, подобно факелам в ночи, освещают прошлое: исходящий
от них свет позволяет разглядеть их современников. Кто сейчас бы помнил о том, что жила
когда-то на свете Анна Петровна Керн, если бы не потрясающее стихотворение Пушкина?
Попробуйте только убрать из истории Перикла, Ганнибала, Цезаря, Шекспира, Ньютона, Петра
Великого, Пушкина, Ленина — и прошлое утонет во мраке.
Чем велик Наполеон, чем он бесконечно превосходит нас, людей обыкновенных, так это не
богатством своей натуры, а почти полным отсутствием того, что мы назвали
потребительством. Конечно, каждый человек стремится как-то реализовать свои способности.
раскрыть свою уникальность, но как легко нас отвлекают пошлые удовольствия или внешние
обстоятельства, которым мы не хотим противостоять! Наполеон весь — целеустремленное
творчество. Историки порой говорят о его честолюбии, о стремлении к власти и т.п. Все это
кажется поверхностным, ибо сводит интенции Наполеона к простому потребительству.
Конечно, многие люди стремятся к власти и славе ради удовольствия повелеватьдруги- ми,
ради обогащения или суетного желания покрасоваться, будучи в центре общего внимания.
Посмотрите на нынешних «звезд» — эстрады, политики, телевидения! Но Наполеону власть и
слава нужны были лишь как средство для осуществления великих замыслов — строительства
государства, организации армии, законодательства. т.е. в конечном счете для реализации своих
знаний, способностей, умений. Именно для этого он учился, читал, сражался, работал.
Поэтому до сих пор воспоминание о нем, о его жизни и его великом творчестве рождают в
душе каждого человека стремление к свершению чего-то высокого, яркого, прекрасного.
Вот такой человек сидел на складном стуле 7 сентября 1812г., смотрел на Бородинское поле и
впервые, может быть, осознавал, что его всесокрушающая воля наконец-то столкнулась с
несокрушимым препятствием.
Глава 14. Смысл жизни: оценка
14.1. Выбор
Мы ответили на вопрос о том, что такое смысл жизни; мы констатировали, что разные люди
видят смысл своей жизни в различных вещах. Но когда люди задаются вопросом о смысле
жизни, обычно их интересует совсем иное. Им важно знать, каким должен быть смысл жизни?
Для чего стоит или нужно жить? К рассмотрению этого — последнего и наиболее важного —
вопроса мы теперь и переходим.
Мы констатировали, что можно иметь витальную интенцию и жить осмысленно, а можно и не
иметь ее и жить так, как живет растение. Что же лучше для человека — иметь смысл жизни,
искать его или безмысленно отдаваться потоку жизни, следуя всем его изгибам? Пожалуй, на
этот вопрос без всякого морализаторства можно ответить: для человека жить осмысленно,
иметь витальную интенцию лучше, чем не иметь ее.
Все действия человека, кратковременные и растянутые во времени, имеют какой-то мотив,
преследуют некую цель. Без цели вообще нет деятельности. Естественно, перед каждым
человеком рано или поздно встает вопрос: каков был смысл моих действий, успехов и неудач,
моих побед и поражений? Можно ли подвести их под общий мотив? Можно ли увидеть во
всем этом проявление глубинного стремления, выражение присущих только мне черт? И как
жить дальше? Все эти вопросы по сути сводятся к одному: каков смысл моей жизни,
существует ли он? И если человек не видит смысла в своей жизни, у него пропадает желание
жить. Действительно, если я не могу или не умею реализовать свою личность, то зачем жить?
Когда А. Камю утверждает, что основной вопрос философии — это вопрос о том, стоит ли
жить, он глубоко прав. Этот вопрос встает перед каждым человеком, осознавшим
бессмысленность своей жизни: если жизнь бессмысленна, то стоит ли ее продолжать? Большая
часть людей смиряется с бессмысленностью существования и продолжает жить по инерции,
страшась самоубийства. Так живет растение, так живет животное, так живет и множество
человеческих индивидов.
И правильно делает! На вопрос Камю мы ответим: стоит! Следует помнить о том, что жизнь
человека имеет не только субъективный, но и объективный смысл. И даже если сам человек не
видит смысла в своем существовании, его жизнь оказывает влияние на окружающих и кому-то
может быть нужна или полезна. Вы можете ничего не знать об этом влиянии, но оно есть, и
даже последний миг вашей жизни, зрелище вашей смерти способно породить важные
следствия. Говорят, Людовик XIV посетил как-то одного вельможу, который уже умирал.
Поблагодарив короля за эту последнюю милость, больной почтительно произнес: «Извините,
ваше величество, за то что вынужден умереть в вашем присутствии». «Ничего, ничего, не
стесняйтесь!» — милостиво разрешил король. Можно думать, что такая кончина произвела
сильнейшее впечатление на присутствующих.
Отказ от своей личности сокрушает человека, ибо человек не может просто существовать, как
существует растение. Такое растительное существование не продолжается долго: нет смысла
лечиться, противостоять болезням, человек увядает, как цветок осенью, гаснет, как свеча.
Наблюдение Франкла вполне понятно: в фашистском концлагере гораздо чаще гибли люди, не
видевшие смысла в том, чтобы жить. И если вы считаете жизнь ценностью, вы должны
согласиться с тем, что жизнь человека должна иметь смысл.
Многие решают вопрос просто: стремись к удовольствиям и избегай неприятностей! Это
стремление к удовольствию, к наслаждениям всеми так называемыми радостями жизни
является ведущей интенцией огромного числа людей. Наслаждение хорошим вином или
красивым автомобилем; удовольствие, доставляемое искусством и литературой; упоение
властью или богатством — к этому направлены помыслы человека, это заставляет его порой
тяжко трудиться, угодничать, подличать, предавать, чтобы в итоге упиться удовольствиями.
Кстати сказать, деятельность представителей так называемых свободных профессий часто есть
не что иное, как все тот же каторжный безрадостный труд. Художник пишет череду портретов
политических деятелей не потому, что ему интересны эти люди или он хочет развивать
собственное мастерство, а ради гонорара. Литература давно уже стала чисто коммерческим
предприятием. Не думаю, что авторы литературного мусора, завалившего книжные прилавки,
стряпают свои незамысловатые истории с целью выразить свое художественное видение мира,
нет, это еще один из способов зарабатывать деньги. В конце концов не важно, чем ты
занимаешься, важно, что твой труд, твоя деятельность — не средство самовыражения,
саморазвития, а лишь способ получения материального вознаграждения.
Теперь мы можем спросить: что же лучше для человека — потребительство или творчество?
Какую интенцию следует предпочесть? Современное общество с огромной мощью навязывает
нам потребление. Вспомните «американскую мечту»: собственный домик, автомобиль,
высокооплачиваемая работа, счет в банке; или чуть ли не важнейший аргумент «прорабов
перестройки»: на Западе прилавки магазинов полны, а у нас пусты, перестроим хозяйство,
сломаем тоталитарный режим, и прилавки заполнятся. И сейчас реклама на улицах, в метро, в
почтовом ящике, в печати настойчиво вбивает в голову одно: потребляй, потребляй,
потребляй! Живи с удовольствием, со вкусом! Жизнь одна — поддай огня! Так что ж, может
быть, и верно: жизнь дается человеку лишь один раз, так насладимся же всеми ее благами и
радостями!
Для индивида здесь есть выбор, и многие выбирают потребительство, наслаждение. Сейчас
каждый может заработать, рассуждают они, и не важно, каким способом — наняться в
охранники или в киллеры, встать за прилавок или пойти на службу в полицию, сбывать
наркотики или подделывать лекарства. Для чего? Для того чтобы, заработав, есть, есть, есть...
Однако для личности здесь нет выбора. Личность существует только в проявлении, а
проявление личности есть творчество. Отказ от творческого самовыражения есть отказ от
своей личности. Поэтому подчинение своей жизни потреблению есть самоубийство.
На это, кажется, легко возразить: нет у меня никаких особых способностей, за что ни берусь —
ничего особенного не получается, не Эйнштейн я и даже не Пикассо, так уж лучше я буду
наслаждаться доступными мне удовольствиями. Рассуждения подобного рода распространены,
но они — если искренни — совершенно ошибочны.
Мы неоднократно говорили выше, что творчество — это не нечто редкое, высокое или
великое, это весьма распространенная вещь. Всякое самовыражение личности, всякое
обнаружение ее оригинальности, уникальности есть творчество. Не поддаваться навязываемым
штампам, стереотипам, вкусам, модам, стараться быть самим собой — первый шаг к
творчеству. Второе: личность бесконечна по заложенным в ней потенциям. В каждом человеке
скрыто громадное количество разнообразных способностей. Может быть, это звучит
парадоксально, но нельзя даже сказать, что один человек в этом отношении превосходит
другого. Ты превосходишь своего соседа в одном, но он может превзойти тебя в другом.
Другое дело, что мир и общество предоставляют личности каждый раз лишь ограниченные
возможности для проявления способностей. Чтобы скрипач или пианист мог проявить свой
музыкальный талант, должны существовать скрипка и фортепиано. И если бы Н. Паганини и
Ф. Лист родились в эпоху римских цезарей, мир так и не узнал бы об их музыкальных
способностях. В каждом человеке умирает огромное число непроявившихся талантов
вследствие отсутствия средств их проявления.
И все-таки на любом этапе своего развития общество какие-то возможности для
самовыражения человеку предоставляет:
 141

Нужно только найти свой способ реализации своих способностей. Вовсе не обязательно делать
что-то лучше всех, да это и большая редкость, ибо как бы ни был силен, умен, искусен в
каком-то деле человек, всегда найдется другой — более сильный, умный и искусный. Дело не в
этом. Вся сумма разнообразных проявлений личности — вот что делает человека уникальным,
отличным от других, вот его неповторимый дар миру. И если человек не просто индивид,
похожий на миллиарды других, если он — личность, то он обязан выразить это в действии. Это
— трудно, но быть человеком вообще трудно.
14.2. Основания моральных оценок
Пока мы пришли к такому выводу:
смысл жизни человека должен заключаться в самовыражении, в реализации собственной
личности.
Живи так, чтобы в максимальной степени выразить себя в своей активности. Этот вывод мы
пытались обосновать некоторыми рациональными рассуждениями, но сейчас подошли к
пункту, в котором рациональные аргументы, кажется, перестают работать или же их просто
нет.
Во дворе с утра до вечера группа мужчин с грохотом «забивает козла»; молодой человек
часами играет в компьютерные игры; девушка все свободное время носится по магазинам.
Конечно, мы можем сказать всем этим людям: не губите в себе личность, ищите пути и
способы самовыражения, ишите творческую интенцию! Вняв нашему совету, группа мужчин
превращается в банду рэкетиров, молодой человек становится хакером, а девушка организует
финансовую пирамиду для ограбления доверчивых граждан. Да, все они реализуют какие-то
свои способности, преодолевают стереотипы обывательского поведения, рискуют и смело
встречают опасность, одним словом, творчески самовыражаются. Но не пожалеем ли мы о
своем совете? Не лучше ли им было оставаться тихими потребителями?
Очевидно, мы принимаем и одобряем не всякое творчество. Деятельность грабителя или вора,
Атиллы или Гитлера безусловно является творческой, безусловно выражает особенности их
личности, но мы ее осуждаем. Мы не хотим ставить знак равенства между теми, кто собирал
Александрийскую библиотеку, и теми, кто сжег ее; между теми, кто сооружал храм Христа
Спасителя, и теми, кто взорвал его; между созидателями и разрушителями. Почему? На что мы
опираемся, проводя границу между добром и злом? Что лежит в основании наших моральных
оценок?

141 Древнеанглийская поэзия. М., 1982.

При обсуждении этого вопроса мы вынуждены вторгнуться в чрезвычайно сложную область
философии — в этику. Ее представители говорят, что границу между добром и злом мы
проводим, опираясь на нравственный идеал: «В структуре морального сознания идеал
занимает ключевое место: именно идеалом определяется содержание добра и зла, должного,
правильного и неправильного и т.д.»142. Но что может выступать в качестве идеала или
предельного основания моральных оценок?
Отдельный человек, его удовольствие или счастье, сама по себе отдельная личность не может
быть точкой отсчета. Личность подчинена лишь одному закону — закону самовыражения, и
для нее не важно, каким будет это самовыражение — нравственно позитивным или
негативным. С позиции самовыражения эти оценки просто лишены смысла. Я сжег храм
Артемиды или изваял статую Зевса, прорыл Суэцкий канал или обратил оазис в пустыню,
написал «Явление Христа народу» или изрезал ножом картину Репина — в любом случае я
запечатлел черты своей личности на холсте мировой истории. Если «мерой всех вещей»
является отдельный человек, то у нас исчезает общее основание для моральных оценок, для
установления должного.
Многие ссылаются на государство как на конечный пункт оправдания своей
жизнедеятельности: я посвятил свою жизнь служению армии, ведомству, отрасли — с
гордостью говорят они. Подразумевается, что государство (обычно какая-то его часть)
является некоей безусловной ценностью, и если витальная интенция человека была направлена
на служение этой ценности, то она нравственно позитивна и может быть рекомендована в
качестве должного. Стремись к тому, чтобы творческое самовыражение твоей личности
содействовало благу государства; если же твое творчество наносит государству вред, оно
должно быть нравственно осуждено. Вот что часто имеют в виду, когда оценивают витальные
интенции тех или иных людей или выставляют моральные оценки историческим деятелям. Да
и среди нас самих немало людей, которые видят оправдание своей жизни в том, что вся она
была посвящена служению родной кафедре, институту, заводу, ведомству. Многие даже
гордятся тем, что жертвовали своими интересами, привязанностями, родительскими и иными
обязанностями ради блага родного учреждения.
Еще 20—30 лет назад можно было искренне придерживаться этой позиции, ибо многие люди
видели в Советском государстве и его учреждениях орудие добра. Сейчас, по-видимому, уже
никто так не думает: наше нынешнее государство со всеми его институтами и атрибутами
выступает скорее как орудие зла, эксплуатации и угнетения. Понятия смысла, введенные для
деятельности и жизни индивида, можно применить и к жизнедеятельности учреждений и
государств. Учреждение и государство в целом также имеет субъективный и объективный
смысл своего существования. Конечно, субъективная интенция существования и
функционирования государства, выражаемая устами его руководителей и чиновников, всегда
окрашена в благостные тона: служение народу, гарантия безопасности граждан и
правопорядка, организация социального обеспечения. Увы, чаще всего такие словеса не более
чем пропагандистская ложь. Но пусть даже они искренни, пусть действительно все
государственные подразделения и чиновники стремятся служить благу народа. Но каков
объективный смысл существования данного государства? Для реконструкции этого
объективного смысла нужно посмотреть, к каким следствиям для населения страны, для
соседних народов и стран привело существование данного государства. Здесь-то мы увидим,
что, как и в случае с отдельным человеком, субъективный смысл существования государства
может далеко расходиться с объективным смыслом.
Возьмите, например, английское государство, у которого в России всегда было много
поклонников. Оно создало колоссальную мировую империю, над которой «никогда не заходит
солнце»; оно содействовало превращению Англии в промышленную мастерскую всего мира;
старейший в Европе парламент, освоение континентов. Блистательные воины и
государственные деятели от Френсиса Дрейка до Уинстона Черчилля гордились тем, что
служили Британской империи. Но наряду с этим государственное пиратство и работорговля,
истребление индейцев в Северной Америке и жителей островов Тихого океана; выкачивание

142 Гусейнов А.А., Апресян Р.Г. Этика. М., 1998. С. 236.

ресурсов из Индии, Египта, Азии, Австралии; истребление культуры десятков народов. Так
чем же гордиться?
Может быть, абсолютной ценностью является народ, нация, а благо народа — высший
нравственный идеал? Есть нечто привлекательное и даже возвышенное в служении своему
народу. Для человека, для личности любовь к взрастившему его народу, его культуре
совершенно естественна, ибо большую часть черт, из которых складывается личность,— язык,
традиции, мировоззрение — человек получает от национальной культуры. Без принадлежности
к определенной национальной культуре нет и личности, поэтому развитие нации, ее культуры
есть в то же время и развитие личности. Но является ли благополучие нации тем абсолютным
пунктом, который способен нравственно оправдать жизнь личности? Как ни кощунственно это,
может быть, звучит, но — нет, не является. Опять-таки можно спросить: а каков объективный
смысл существования данного народа на протяжении веков? Обращение к истории показывает,
что немало было народов-агрессоров, народов-разрушителей, которые жили за счет грабежа
соседей и исчезли с исторической сцены, оставив после себя лишь пепел пожарищ и пустыню.
Существование той или иной нации само нуждается в оправдании с точки зрения какой-то еще
более высокой ценности.
Кажется, предельным пунктом в этих поисках нравственного абсолюта является
общечеловеческая точка зрения. Развитие и благо человечества — вот высшая ценность,
которой должно быть подчинено наше творческое самовыражение. Все, что идет на пользу
человечеству,— добро; все, что вредит ему,— зло. По-видимому, встав на эту точку зрения, мы
преодолеваем индивидуальный и национальный эгоизм и достигаем, наконец, того
абсолютного пункта, который позволяет нам дать безусловную моральную оценку витальным
интенциям и сформулировать представление о том, каким должен быть смысл человеческой
жизни: живи так, чтобы творческое самовыражение твоей личности приносило пользу всему
человечеству. По-видимому, благо человечества как высшая ценность признавалось
абсолютной основой моральных оценок многими мыслителями XIX—XX вв.
Но во второй половине XX в. была открыта и осознана более широкая позиция — биосфера
Земли, лишь частью которой является человечество. По-видимому, существование и развитие
биосферы Земли является более высокой ценностью, чем даже человечество. Если с точки
зрения целого — биосферы мы попробуем реконструировать смысл существования его части
— человечества, то что мы обнаружим? Экологи дают ответ: за время своего сравнительно
недолгого существования люди истребили сотни и тысячи видов растений и животных; в
значительной мере уничтожили леса на планете; загрязнили воду и воздух; накопили горы
мусора и радиоактивных отходов, не говоря уже о выкачивании из недр Земли нефти, газа и
многого другого. Человечество как громадный ненасытный червь вгрызается в яблоко земного
шара, бездумно уничтожая среду своего существования. Если взглянуть на историю
человечества с точки зрения биосферы, то смыслом этой истории будет потребление.
Человечество пока еще очень мало создало, но уже очень много уничтожило. Поэтому с точки
зрения биосферы его существование, развитие, процветание вовсе не является ценностью.
Следовательно, и жизнь индивида, отданную служению человечеству, нельзя с уверенностью
оценить как добро.
Удивительно, но этот ход мысли в несколько иных терминах уже давно был представлен в
сочинениях русских религиозных философов. В частности, С. Франк, работа которого на эту
тему была одной из самых поздних, писал почти в точности то же самое:
«Ближайшим целым, с которым мы связаны и часть которого мы составляем, является жизнь
народа или человечества; вне родины и связи с ее судьбою, вне культурного творчества,
творческого единства с прошлым человечества и его будущим, вне любви к людям и
солидарного соучастия в их общей судьбе мы не можем осуществить самих себя, обрести
подлинно осмысленную жизнь. Как лист или ветвь дерева, мы питаемся соками целого,
расцветаем его жизнью и засыхаем или отпадаем в прах, если в самом целом нет жизни. Для
того чтобы индивидуальная жизнь имела смысл, нужно поэтому, чтобы имела смысл и жизнь
общечеловеческая, чтобы история человечества была связным и осмысленным процессом, в
котором достигается какая-либо великая и бесспорно ценная цель. Но и здесь, при
беспристрастном и честном рассмотрении эмпирического хода вещей, нас ждет новое
разочарование, новое препятствие для возможности обрести смысл жизни. Ибо как
бессмысленна каждая единичная личная жизнь человека, так же бессмысленна и общая жизнь
человечества. История человечества, если мы ищем имманентного ей и ей самой внутренне
присущего, так же обманывает наши ожидания, как и наша личная жизнь. Она есть, с одной
стороны, набор бессмысленных случайностей, длинная вереница коллективных, всенародных и
международных событий, которые не вытекают разумно одно из другого, не ведут ни к какой
цели, а случаются как итог стихийного столкновения и скрещивания коллективных
человеческих страстей; и, с другой стороны, поскольку история есть все же последовательное
осуществление человеческих идеалов, она есть вместе с тем история их крушений, неуклонное
разоблачение их иллюзорности и несостоятельности, бесконечно длинный и мучительный
предметный урок, в котором человечество обучается усматривать тщету своих надежд на
разумное и благое устроение своей коллективной жизни... Поистине надо очень твердо
веровать в абсолютную ценность внешних технических усовершенствований — аэропланов и
беспроволочных телеграфов, дальнобойных орудий и удушливых газов, крахмальных
воротничков и ватерклозетов — чтобы разделять веру в непрерывное совершенствование
жизни143».
Не найдя идеала в жизни — ни в государстве, ни в нации, ни в человечестве,— русские
религиозные философы обращались к Богу как абсолютной ценности, позволяющей провести
границу между добром и злом и наполняющей жизнь человека подлинным или высшим
смыслом:
«То, что нам нужно для обретения подлинно существенного смысла жизни, есть... во-первых,
Бытие Бога как абсолютной основы для силы добра, разума и вечности, как ручательства их
торжества над силами зла, бессмыслия и тленности и, во-вторых, возможность для меня лично,
в моей слабой и краткой жизни, приобщиться к Богу и заполнить свою жизнь им144».
Решение проблемы, кажется, найдено. Нам нужен был некоторый высший идеал, некоторая
абсолютная точка отсчета, встав на которую мы могли бы оценивать разнообразные витальные
интенции как служащие добру или злу и соответственно рекомендовать, как должно — во имя
чего, ради чего — жить. Ни в человеческих учреждениях, ни в сообществах людей, ни в самом
человечестве мы такого абсолюта не нашли. Можно было бы склониться к полному
моральному релятивизму: что индивид или коллектив считает добром, то и есть добро, и пусть
каждый понимает это добро как ему нравится. Религиозная философия преодолевает
релятивизм, указывая на Бога как на абсолютное благо и универсальный источник наших
моральных оценок. Но такое решение требует веры.
А нельзя ли попробовать найти некоторую безусловную надчеловеческую ценность, оставаясь
в рамках рационального рассуждения?
14.3. Смысл космической эволюции
Еще 50-60 лет назад мы представляли себе Вселенную как безграничное бесконечное
пространство, более или менее равномерно заполненное материей. Это пространство
наполняли облака газа и космической пыли, звезды с планетными системами, галактики и
метагалактики, электромагнитные поля и разнообразные излучения. Вселенная, как считалось,
существовала вечно, приблизительно в одном и том же состоянии, лишь редкие флуктуации
иногда и кое-где нарушали ее неизменное равновесие. Вселенная представлялась в виде
некоего состояния.
За последние полвека получило распространение принципиально иное представление о
Вселенной, была разработана концепция так называемого Большого взрыва. Согласно этой
концепции, та Вселенная, в которой мы живем, существовала вовсе не вечность, а появилась
«всего лишь» 12-13 млрд лет назад в результате чудовищного взрыва некоей неясной
«сингулярности». Вместе с этим взрывом появились материя, пространство и время. В первое
мгновение температура взрыва превосходила миллионы градусов и не могло существовать
ничего, кроме фотонов. Оболочка взрыва расширялась со скоростью света, и соответственно

143 Франк С. Смысл жизни // Смысл жизни. С. 527—528.

144 Там же. С. 545.
падала температура. Всего лишь через несколько секунд после начала взрыва температура
упала настолько, что стали возникать элементарные частицы, затем — ядра атомов легких
химических элементов, затем — атомы... Возможно, после нескольких миллиардов лет
образовались газовые и пылевые облака, стали возникать скопления звезд — галактики,
наконец, планетные системы. И все это продолжает разлетаться от некоторого гипотетического
центра, в котором, как предполагается, и произошел когда-то Большой взрыв. Возможно,
нынешняя стадия расширения Вселенной однажды сменится обратным процессом — сжатием
— и миллионы галактик вновь столкнутся в том самом месте, откуда они когда-то начали свой
полет.
Научное обоснование этой картины, астрофизические детали нам здесь не важны. Главное,
принципиальное отличие, которое вносит концепция Большого взрыва в наше понимание
Вселенной, состоит в том, что Вселенная в этой концепции предстает не как вечное и почти
неизменное состояние, а как динамичный процесс, имеющий вполне определенную
направленность.
Но если перед нами процесс, имеющий определенную направленность, то что нам мешает
поставить вопрос о смысле этого процесса? Конечно, субъективного смысла — как
сознательной цели некоторого субъекта — здесь нет, но можно говорить о его объективном
смысле как о сумме его следствий или конечном результате. Возьмем, например, рост дерева,
скажем какого-нибудь дуба. Вот проклюнулся маленький росток. Год за годом он становится
крепче, крона пышнее, и однажды на нем вырастают плоды — желуди. Желуди — конечный
продукт роста дерева. Можно сказать, что смысл всего этого многолетнего процесса роста дуба
— его борьбы с сорной травой, ветрами и морозами, наращивание годовых колец, увеличение
кроны — заключается в том, чтобы в конце концов породить желудь. Естественно, у дуба нет
сознательного стремления к порождению желудей, он растет и развивается по биологическим
законам, но конечный пункт этого развития — желуди. И именно достижение этого пункта
можно считать смыслом всего процесса его роста и развития.
Если взглянуть на процесс космической эволюции, продолжающийся вот уже 13 млрд лет, то
на какие важные, принципиальные результаты этого процесса, его узловые пункты мы могли
бы указать? Химик может счесть таким результатом образование атомов и молекул; астроному
более важным представляется образование звезд и галактик. Философ же скорее всего обратит
внимание на тот момент, когда появляется жизнь. Около 4-5 млрд лет назад все
предшествующее развитие Вселенной привело к тому, что в одной из миллионов галактик, на
планете, вращающейся вокруг одной из миллиардов ничем не примечательных звезд, возникла
жизнь. В эволюции Вселенной это было событие колоссального, революционного значения.
(Правда, Тейяр де Шарден полагал, что нечто подобное жизни было присуще уже
элементарным частицам и жизнь лишь обнаруживает себя, когда организация вещества
достигает определенного уровня сложности. Но дело не в словах, жизнь возникла или, если
угодно, проявилась на определенном этапе развития универсума.)
Считая возникновение жизни важнейшим событием в эволюции космоса, мы можем сказать:
смыслом всего развития Вселенной на протяжении предшествующих 8 млрд лет было
порождение жизни. Падала температура в районе Большого взрыва; возникали атомы и
молекулы; разлетались галактики и остывали планеты; усложнялось строение вещества — все
для того, чтобы однажды появилась жизнь.
По сравнению с «косным» веществом жизнь обладает одной удивительной способностью —
она превращает это вещество в элементы своего собственного строения и, таким образом,
делает косное вещество живым. Жизнь «оживляет» материю. Живые организмы состоят из тех
же химических элементов, что и звезды, и горы, и океаны,— кислород, водород, железо,
углерод, азот, марганец и т.п., но, будучи включены в состав живых организмов, элементы
становятся причастными жизни, оживляются. И в этом стремлении к «оживлению» косной
материи жизнь обладает чудовищной силой экспансии. Например, скорость заселения
биосферы некоторыми бактериями сравнима со скоростью звука и доходит до 330 м/с.
Взрывное размножение биологических организмов означает почти столь же взрывное
превращение косной материи в элементы жизни.
Влияние жизни на геохимические процессы коры земного шара исследовано В.И. Вернадским
и его последователями. Мощность биосферы определяется приблизительно в 50 км: 25 км в
глубь Земли и 25 км над ней. В этом слое практически все косное вещество подверглось
воздействию и переработке биологическими организмами. В настоящее время суммарная
масса активно действующего живого вещества оценивается в 2,423 млрд т. Это та масса косной
материи, которая ныне «живет».
Оценивая результаты существования жизни на Земле, мы можем сказать, что ее главный
результат — экспансия и переработка все большего количества косной материи в жизнь и
продукты жизнедеятельности живых организмов. Экстраполировав вектор развития жизни в
будущее, сравнимое с временем предшествующей космической эволюции, мы могли бы
сказать, что конечной целью и предельным смыслом жизни как космического явления является
преобразование всей косной материи в жизнь. Просто и скромно говоря, смысл возникновения
и развития жизни на Земле заключается в том, чтобы сделать весь земной шар живым, чтобы
вся содержащаяся в нем материя вместе с излучением Солнца и космическим излучением
стали элементами живых организмов или продуктами их жизнедеятельности. Естественно,
экспансия жизни не ограничивается одной планетой.
Развитие биологических организмов, как известно, имеет еще одно направление: они
усложняются. От простейших одноклеточных к многоклеточным, к растениям и животным, к
рептилиям, птицам и млекопитающим — под воздействием изменчивости, наследственности и
отбора живые организмы прошли длинный путь. На этом пути все более сложным становилось
их строение, возникали новые органы и функциональные системы, развивалась и усложнялась
нервная система. И здесь мы встречаем еще одну узловую точку в развитии Вселенной —
возникновение разума. Около 8 млрд лет от начала Большого взрыва развивалась Вселенная, ее
косная материя до порождения жизни. И около 5 млрд лет эволюционировала, развивалась
жизнь до рождения разума. По космическим масштабам он появился совсем недавно. Мы
связываем возникновение разума на нашей планете с появлением человека, а человек, как
говорят антропологи, кроманьонец, гомо сапиенс — сформировался около 100 тыс. лет назад.
Чтобы ясно представить, как недавно появился разум, можно воспользоваться известным
наглядным образом: время, протекшее с начала Большого взрыва, уподобим суткам; тогда
жизнь возникла около 6 часов вечера, а разум появился всего за секунду до окончания суток.
По сравнению с возрастом Вселенной разум существует всего лишь секунду!
Но за эту секунду он уже успел проявить многие удивительные черты. Важно обратить
внимание на то, что разум тысячекратно ускоряет и усиливает основные тенденции развития
жизни — стремление к экспансии, к завоеванию новых пространств и стремление к
усложнению, к повышению уровня организации. Хочется даже сказать, что жизнь порождает
разум как средство ускорения этой экспансии.
Что касается второй тенденции, то она ярко проявилась в истории человечества: приручение
животных, выведение культурных растений, развитие ремесел, промышленности, науки. Она
достаточно очевидна. Интереснее то, что экспансия разума носит гораздо более взрывной и
стремительный характер, чем экспансия жизни. Если жизнь «оживляет» косную материю,
делая ее элементами строения живых организмов, то можно сказать, что разум «одухотворяет»
ее, внося в нее мысль и смысл. Кирпич состоит из песка и глины — природных материалов, но
песок и глина, из которых сложен дом, стены Московского Кремля или собор Василия
Блаженного, в своей организации воплощают мысли, чувства, дух человека-созидателя. Разум
неудержимо вносит человеческий дух во все, с чем соприкасается человек, и объем вещества,
вовлеченного в деятельность разума, стремительно возрастает. Эта деятельность разума по
одухотворению вещества природы привела к возникновению ноосферы — сферы, пронизанной
разумом. Та идея, что человек вносит мысль, смысл, разум в вещество природы, в общем-то не
нова. Вот мы смотрим на какой-нибудь Волго-Донской или Суэцкий канал. Берега и вода, рыба
в воде и чайки над водой — все это природные объекты. Но мы можем ставить вопрос: зачем
это создано? С какой целью? Каков смысл этого канала? Мы знаем, что это создано человеком,
который преследовал какие-то цели, решат какие-то задачи, что все это имеет определенный
смысл. Когда-то на всю природу смотрели как на Божье создание и по поводу гор и водопадов,
растений и животных задавали тот же вопрос: зачем создал их Господь? С какой целью? Каков
их смысл? Теперь эти вопросы мы задаем относительно созданий человеческих рук, мы
признаем, что в них есть определенный смысл, который вложил в них создавший их человек.
Внося смысл в создания своего творчества, человек одухотворяет их.
Трудно сказать, до каких высот способно подняться развитие разума, но легко проследить и
продолжить направление его экспансии: конечным пунктом может быть только одухотворение
всего вещества Вселенной, построение не только жилищ, пирамид или Колизеев, но планетных
и звездных систем. Вот высшая интенция разума.
Таким образом, рассматривая процесс космической эволюции, выделяя в нем в качестве
промежуточных целей создание жизни, а затем разума и экстраполируя тенденции развития
жизни и разума в будущее, мы можем сказать, что конечной целью и смыслом этого
грандиозного процесса, начавшегося 13 млрд лет назад, является живой одухотворенный
космос — та тейяровская точка Омега, когда все вещество Вселенной войдет в состав живых
разумных организмов и продуктов их деятельности.
14.4. Смысл индивидуальной жизни: должное
Кажется, наконец найдена абсолютная основа для моральной оценки различных витальных
интенций. Ни государство, ни нация, ни человечество не могут быть приняты в качестве такой
абсолютной основы, ибо остается возможной более широкая точка зрения, с которой их
существование и развитие вовсе не является абсолютной ценностью. Но конечный пункт
развития Вселенной — живой одухотворенный космос — уже не допускает существования
чего-то более фундаментального. По-видимому, точка зрения Вселенной является предельно
широкой.
Если занять эту позицию, то можно сказать: смысл твоей жизни должен совпадать с
направлением развития Вселенной. Иначе говоря, творческое самовыражение личности
должно быть направлено на сохранение и умножение жизни и разума, только тогда жизнь
будет находиться в гармонии с направлением космической эволюции.
Результат кажется простым и даже тривиальным. Тем не менее он дает некоторый критерий
для оценки тех или иных витальных интенций и даже отдельных действий. Великий
завоеватель, талантливый полководец, истребивший тысячи и миллионы людей, действовал
против жизни, тормозил ее развитие, поэтому его творчество заслуживает морального
осуждения. Финансовый гений, биржевой спекулянт, разоривший тысячи людей и
сколотивший огромное состояние, ничего не дал жизни, напротив, укоротил жизнь многих
сограждан. Простой крестьянин, труд которого давал хлеб еще нескольким людям, или
женщина, родившая и вырастившая нескольких детей, скромный переписчик рукописей или
строитель содействовали сохранению и умножению жизни и разума, и с точки зрения
Вселенной их жизнь исполнена высочайшего смысла. Они заслуживают, несомненно, гораздо
большего уважения и признательности, чем гордый завоеватель или удачливый финансист.
По-видимому, взгляд на свою собственную жизнь и жизнь других людей с точки зрения
конечной цели развития Вселенной позволяет гораздо точнее оценить их подлинный смысл и
дать им наиболее объективную моральную оценку.
Конечно, в реальной жизни все обстоит гораздо сложнее. Человеческая жизнь включает в себя
множество дел и интенций, она производит огромное число самых разнообразных следствий.
Один и тот же человек одной рукой может грабить своих ближних, а другой рукой щедро
жертвовать на создание библиотек и музеев, растить детей и сажать деревья. Кто основывает
благотворительные фонды? Филантропы? Как реконструировать и оценивать смысл жизни
таких людей? Невозможно изобрести точные весы, которые до долей грамма покажут, какие
именно дела человека перевесят. Остается лишь общий принцип: добро есть то, что
поддерживает жизнь и разум; зло — то, что их губит.
Здесь можно было бы возразить: в конце концов все это не более того, о чем говорят
религиозные учения, что наш живой одухотворенный универсум ничем не лучше Бога,
поэтому спекуляции по поводу космической эволюции — от лукавого. Уж лучше верить в
Бога, чем в космическую эволюцию! Это возражение в значительной мере справедливо.
Однако хотелось бы обратить внимание на одно обстоятельство, которое кажется
существенным. Дело в том, что Бог как основа наших моральных оценок требует веры, а идея
космической эволюции опирается не на веру, а на имеющиеся в настоящий момент знания. Да,
конечно, сама концепция Большого взрыва еще нуждается в дальнейшем обосновании и далеко
не всеми физиками и философами признается. К тому же обнаружение «темной» материи и
энергии значительно усложнило картину Вселенной. Рассуждения об узловых точках
космической эволюции опираются на чрезвычайно узкий базис — единственный пример
жизни на Земле. Экстраполяции на будущее всего космоса тех тенденций развития, которые,
возможно, справедливы для Земли, чрезвычайно сомнительны, более того, спекулятивны. Все
так. И наши нынешние знания, и наши экстраполяции носят в высшей степени гипотетический
характер. Тем не менее эти гипотезы находятся в сфере рационального обсуждения: их можно
критиковать, уточнять, улучшать, заменять новыми, но в них не нужно верить. Мне хотелось
показать, что рассмотрение вопросов о смысле жизни или о моральных оценках может быть
вполне рациональным, познавательным. Апелляция к вере ставит границу нашему познанию.
Остается, правда, один вопрос, при обсуждении которого еще труднее оставаться в рамках
рационального рассуждения.
Приложение 4. Важнейшая проблема современной России
В последней главе мы наконец пришли к рассмотрению вопросов, которые выходят за рамки
узкого профессионального интереса философов и непосредственно связаны с современной
жизнью.
В 2010 г. Институт философии РАН в связи со 100-летием со дня смерти Л.Н. Толстого
провел конкурс сочинений на тему «Возможна ли нравственность, независимая от религии?».
Итогом конкурса стала книга «Возможна ли нравственность, независимая от религии?» (М.:
ИФ РАН, 2012), в которую вошли лучшие (?) из присланных работ. Но дело не в них.
На конкурс поступило 232 работы. По-видимому, это очень много, едва ли какая-то иная
философская тема смогла бы вызвать столь широкий интерес. Это свидетельствует о важности
и остроте объявленной темы. В конкурсе приняли участие жители как Российской Федерации,
так и ближнего и даже дальнего зарубежья. Среди участников было немало профессиональных
философов, богословов, но интересно и показательно то, что чуть ли не большая часть работ
принадлежала людям, не имеющим прямого отношения к философии, более того, два
сочинения были написаны школьниками. Многие из участников едва ли надеялись на
получение какой-то премии, скорее всего, им просто хотелось поделиться своими
переживаниями по поводу обстановки, сложившейся в стране за последние годы. И чтение
присланных на конкурс работ создает такую картину жизни, которая способна обжечь душу
даже не очень чувствительного человека.
Если охарактеризовать общую тональность присланных работ одним словом, то можно сказать
— это стон, крик души, потрясенной небывалым, неслыханным падением нравов в нашей
стране за два последних десятилетия. Во многих работах приводятся ужасающие примеры
произвола государственных чиновников по отношению к гражданам, говорится о бесстыдстве
и наглости ошалевших от наворованного богатства нуворишей, о кичливой демонстрации ими
презрения и превосходства по отношению к пенсионерам, больным, бедным. Самое страшное,
указывают авторы эссе, это то, что утрачены элементарные представления о честности и
порядочности в отношениях между простыми людьми, простыми тружениками. Мы уже как-то
свыклись с мыслью о том, что государственный чиновник может быть взяточником и хамом, а
так называемый бизнесмен — ворюгой и бандитом. Но гораздо труднее примириться с тем, что
нельзя доверять слесарю, пришедшему починить на кухне кран, продавцу на рынке, с ласковой
улыбкой стремящемуся всучить тебе гнилой или залежалый товар, полицейскому на дороге,
врачу в больнице и т.п. Создается впечатление, что у простых окружающих тебя людей
внезапно исчезла совесть, что почти каждый встречный смотрит на тебя с одной точки зрения:
что и сколько с тебя можно содрать? В этих условиях жизнь иногда кажется невыносимой. И
авторы задают себе и всем нам вопрос: почему, как это произошло?
С точки зрения, представленной в предыдущей главе, вопрос о нравственности, независимой
от религии, это по сути дела вопрос об основаниях нравственных норм. Почему, на каком
основании мы считаем или должны считать, что нельзя убивать, нельзя воровать, обманывать,
порабощать других людей? Кажется, именно на этот вопрос — явно или неявно — пытались
найти ответ авторы присланных работ. Конечно, очень приблизительно большую часть ответов
можно отнести к одной из трех позиций.
Многие из участников конкурса исходят из предположения о том, что какие-то элементарные
нравственные принципы и запреты являются врожденными, что именно их появление
знаменует переход от животного состояния, в котором господствуют инстинкты, к появлению
человека как нового биологического вида. Приятно, что многие авторы, придерживающиеся
этого взгляда, ссылаются на нашего замечательного, к сожалению, ныне покойного философа
Ю.М. Бородая, который в своих сочинениях обосновывал мысль о том, что именно появление
нравственных запретов было тем поворотным пунктом, когда стадо животных стало
превращаться в родовую общину людей. «...Первая особенность подлинно нравственного
императива. — писал он. — заключается в том, что он одинаково касается всех без различия
чеченов данной общности. Например, для всех людей без исключения обязательны два
безусловно нравственных постулата, составлявших когда-то конституирующее ядро
первобытно-родовых общин, два наидревнейших табу, призванных подавить внутри этой
общины зоологические половые побуждения и агрессивность. Эти два императива, ставшие
ныне “врожденными” (“само собою разумеющимися”), гласят: 1) не убивай своих родных —
мать, братьев; 2) не вступай в половую связь со своей матерью и ее детьми — сестрами»145.
Эти два нравственных запрета Бородай называет «антропогенетическими», т.е. именно их
появление превратило животное в человека. Последующие, более общие и абстрактные
принципы нравственности вырабатывались как развитие этих двух императивов.
По-видимому, отсюда можно сделать вывод о том, что наличие нравственных принципов есть
отличительная родовая черта человека: если животное в своем поведении руководствуется
только инстинктами, то у человека инстинкты начинают замещаться или подавляться
принципами нравственности. Если же некое существо не ведает никаких нравственных
запретов и в своем отношении к окружающим руководствуется лишь инстинктами, то такое
существо не является человеком, хотя внешне может его напоминать.
Таким образом, основная идея этой позиции состоит в том, что человек существо нравственное
по своей природе.
Значительное число авторов полагает, что абсолютным основанием нравственности является
Бог — иудеев, христиан, мусульман. Он создал этот мир, Он сотворил человека по своему
образу и подобию, Он предписал нравственные правила общежития. Эти правила выражены в
Декалоге, продиктованном Моисею на горе Синай:
«Я Господь, Бог твой... да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.
Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и
что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им...
Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог
твой, дает тебе.
Не убивай.
Не прелюбодействуй.
Не кради.
Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.
Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его,
ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего»146.
Иисус Христос подтверждает эти заповеди, обобщает и усиливает их. В Новом Завете мы
читаем:
«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и
крадут;
Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не
подкапывают и не крадут;
Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше...
Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы
ему камень?
И, когда попросит рыбы, подал бы ему змею?
Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними...»147
В священной книге мусульман, Коране, мы найдем приблизительно то же самое:
«Будь проклят клеветник и тот,
Кто за спиной злословит,
Тот. кто копит добро
И в закрома его кладет,
Надеясь, что богатства эти
Навечно жизнь ему продлят!»148

145 Бородай Ю.М. Эротика, смерть, табу: трагедия человеческого существования. М.: Гнозис, 1996. С. 98-99.
146 Исход. 20.
147 От Матфея. 5—7.

148 Сура 104. Клеветник.

Если человек искренне верит в Бога, то он не может нарушать его нравственных предписаний.
Отсюда следует, что верующий человек всегда является нравственным человеком, а муки
совести говорят ему, когда он — по слабости или в силу увлечения — отступил от
божественных предписаний. Трудно говорить о нравственности неверующего, атеиста, ибо
даже если у неверующего и имеются какие-то нравственные принципы, они лишены твердой
опоры, они не опираются на общезначимое абсолютное основание, поэтому они субъективны,
релятивны, страсти и инстинкты легко берут над ними верх. Эта позиция предельно ясно
выражена в известном афоризме Ф.М. Достоевского: «Если Бога нет, то все дозволено», т.е. без
Божественного авторитета, придающего нравственным нормам характер категорических
общезначимых принципов, нравственности вообще нет.
Наконец, многие авторы ищут основания нравственности в общественной жизни. Человек —
существо общественное, он не может жить один. Для того чтобы человек стал и оставался
человеком, ему нужны другие люди — род, племя, нация. Именно общественная жизнь и
совместная деятельность дали толчок развитию сознания и речи. Поэтому сохранение и
благополучие общества является той основой, на которой базируются принципы и нормы
морали. Не Бог, а Общество — вот источник и основа нравственных норм. Первоначально
принципы нравственного поведения относились только к членам собственного рода, потом —
к членам племени и народа. Иисус Христос провозгласил, что все люди независимо от
национальной принадлежности являются равными в нравственном отношении. В XX в. мы
заговорили даже об «общечеловеческих» ценностях.
Ярким и ясным выражением светской морали является Моральный кодекс строителя
коммунизма, утвержденный XXII съездом КПСС в 1961 г. Когда-то над ним глумились,
сейчас не вспоминают, поэтому стоит процитировать.
«1. Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма.
2. Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест.
3. Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния.
4. Высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных
интересов.
5. Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного.
6. Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ
и брат.
7. Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и
личной жизни.
8. Взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей.
9. Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству.
10 Дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни.
11. Нетерпимость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов.
12. Братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами».
Интересно, могло бы наше современное государство написать что-либо подобное?
Итак, мы имеем три точки зрения на основание нравственных норм: эти нормы являются
врожденными, т.е. их основанием является природа человека как особого биосоциального
существа; эти нормы предписал людям их создатель — Бог; эти нормы укоренены в способе
жизни людей — будучи общественными существами, люди вынуждены соблюдать
нравственные нормы для сохранения общественной жизни.
Каждая из этих точек зрения встречается с трудными проблемами, каждая имеет
многочисленные варианты, их представители ведут между собой нескончаемый спор. Однако
нам в данном случае важно обратить внимание на то, что в главном все эти точки зрения
удивительным образом сходятся.
Во-первых, все они признают существование чего-то высшего по отношению к отдельному
человеку. Да, каждому существу, в том числе и человеку, присущ инстинкт самосохранения.
Для каждого индивида его жизнь есть высшая ценность, каждый индивид ощущает себя
центром мира, который он создает, в котором он живет. Но человек отличается от остальных
живых существ тем, что признает существование некой ценности, более высокой и значимой,
чем его индивидуальная жизнь,— Бога или рода, племени, народа, человечества. Именно
признание этой более высокой ценности заставляет человека подавлять свои животные
инстинкты и руководствоваться в своем поведении нравственными нормами. Почти во всех
этических концепциях заложена одна и та же идея: есть что-то более важное, ценное, высокое,
нежели отдельный человек, нежели я сам.
Во-вторых, оказывается, что этим более высоким и ценным является сообщество людей. Уже в
процессе антропогенеза первые табу были связаны с регуляцией отношений внутри родовой
общины — отношений между родителями и детьми, между ближайшими родственниками.
Заповеди Моисея регулировали отношения уже между членами одного племени. Новый Завет
распространяет нравственные принципы на все человечество. Да, религиозная мораль первой
нравственной заповедью провозглашает признание Бога как основы и источника всех
остальных нравственных норм. Эта заповедь определяет отношение отдельного человека к его
Создателю. Но все остальные заповеди регулируют отношения между людьми с целью
сохранения общества. Светская мораль не требует, чтобы первым принципом было
провозглашение общества как высшей ценности, однако все нравственные нормы направлены
именно на сохранение и поддержание общественной жизни. В сущности все различие между
религиозной и светской моралью сводится к тому, что в первой принимается постулат о
существовании Бога и необходимости веры в него, а во второй нет постулата о необходимости
существования общества. Однако все остальное содержание религиозной морали совпадает с
содержанием светской морали: все нравственные принципы направлены на подавление
животных инстинктов человека во имя жизни и процветания общества.
Поразительный пример в этом отношении дает совпадение Декалога Моисея и Морального
кодекса строителя коммунизма: почитай отца и мать, не убивай, не прелюбодействуй, трудись
честно. А уж максима «Человек человеку друг, товарищ и брат» — это почти дословное
воспроизведение заповеди христианской любви. «Золотое правило» нравственности,
категорический императив Канта, правила утилитарной этики — все это можно найти в
Библии и в Коране.
Короче говоря. Бог заповедал каждому из нас относиться к другому как к самому себе и тем
самым обеспечивать существование и процветание общества; светские этические учения прямо
говорят о том, что человек существо общественное, вне общества он не может жить, поэтому
существование общества является высшей ценностью, лежащей в основе нравственных норм.
В сущности, стремясь к сохранению общества даже ценой отказа от каких-то индивидуальных
желаний, даже ценой подавления инстинкта самосохранения, человек реализует свой
собственный индивидуальный интерес, ибо сохранение его жизни как жизни человека
возможно только в обществе, и заботясь об обществе, человек по сути дела заботится о
сохранении человеческого в себе. Тот индивидуальный мир, который каждый из нас создает
для себя, в решающей мере определяется культурой общества — эта культура дает нам язык,
знания, стереотипы деятельности, короче, все средства построения нашего жизненного мира и
почти все его наполнение. Поэтому все мы инстинктивно чувствуем, что общество — его
благополучие, процветание, развитие — неизмеримо важнее благополучия той или иной
личности.
Разрушение Советского государства происходило под знаменем либеральной идеологии.
Советское государство было объявлено тоталитарным, подавляющим личность и потому
заслуживающим слома. С точки зрения либерализма основной и высшей ценностью является
отдельный индивид, его свобода, его благополучие и счастье. Организация всей общественной
жизни должна быть подчинена обеспечению свобод отдельной личности. Каждый человек
стремится к счастью, которое для большинства людей сводится в основном к потреблению. В
отношении к потребительским благам люди выступают как конкуренты, находящиеся между
собой в постоянной борьбе. Для того чтобы в этой борьбе они не уничтожили друг друга,
устанавливаются некоторые правила, выражаемые в законодательстве. Государство следит за
соблюдением законов и карает их нарушение отдельными гражданами. Оно следит лишь за
тем, чтобы выполнялись правила игры, в свободную деятельность людей оно не вмешивается.
«Разрешено все, что не запрещено законом» — вот либеральный принцип, в свое время
провозглашенный А.Д. Сахаровым с трибуны Съезда народных депутатов. Отношения между
людьми регулируются только нормами права, если я «чту Уголовный кодекс», то ничего
большего от меня не требуется. Все это допустимо, если делается в рамках закона. Людей
ничто не связывает между собой, человек человеку волк — конкурент в борьбе за выживание.
Насаждение и активная пропаганда индивидуалистической либеральной идеологии, ее
навязывание средствами массовой информации, государством привели к разрушению
нравственных скреп, обеспечивавших устойчивость нашего общества. Оно превратилось в
конгломерат конкурирующих индивидов, животные инстинкты которых сдерживаются только
страхом перед законом. Удивительно, но либеральная идеология, полностью заменяющая
моральное регулирование взаимоотношений между людьми правом, отбрасывает человечество
в животное, дочеловеческое состояние. Человек отделился от животного мира тогда, когда у
него появились некоторые запреты, табу, сдерживающие животные инстинкты. Теперь нам
внушают, что никаких моральных табу нет и не должно быть, достаточно одного страха —
перед законом. Телевидение, газеты, глянцевые журналы демонстрируют и пропагандируют в
качестве образца для подражания жизнь так называемых олигархов или звезд — людей, у
которых неведомо откуда появились миллиардные состояния, или скандальных бездарей, с
тошнотворным постоянством мелькающих в средствах массовой информации. Все понимают,
что эти состояния возникли за счет воровства, коррупции, мошенничества, а не честного труда
или талантливого предпринимательства, тем не менее их владельцы командуют средствами
массовой информации и внушают населению, что моральное осуждение бессильно и даже
смешно.
Вытеснение, подмена морали правом, провозглашение эгоистического индивида с его
животными инстинктами высшей ценностью — вот основная причина разрушения
нравственности в нашей стране. Об этом с болью и негодованием писали участники конкурса.
Возможно ли существование общества и государства, если в общении между собой люди
руководствуются только нормами права, отбросив моральные обязательства? Мы сегодня на
каждом шагу видим, что государственный чиновник не выполняет своих обязанностей и
использует свою власть для личного обогащения. Диплом об образовании можно купить, зачем
тогда тратить силы на обучение? Торговец, банкир, бизнесмен основной своей целью считают
увеличение прибыли любыми средствами, не гнушаясь обманом, спекуляциями, насилием.
Врач, учитель, полицейский рассматривают свою работу не как выполнение необходимой
общественной функции, а как средство получения материальных благ. Они продают
медицинские и образовательные услуги, стремясь только к увеличению своего дохода. Летом
2010 г. огромные пространства нашей страны были охвачены огнем, в городах люди
задыхались от дыма и жары. И что же? В магазинах, торгующих воздухоочистителями и
кондиционерами, цены взлетели до небес. В январе 2011 г. в аэропорту Домодедово
произошел взрыв. Напуганные люди поспешили поскорее покинуть аэропорт. И что же?
Водители такси тут же подняли цены в 5-7-10 раз. Это не запрещено законом, так почему бы
не воспользоваться выгодным случаем? В больничную палату человек приносит с собой
телевизор и смотрит футбол, не обращая внимания на страдания соседей. Такое происходит
почти на каждом шагу, люди превращаются в зверей, терзающих друг друга.
Жизнь человеческого сообщества не может регулироваться только правом. Даже закон
становится бессилен, если следящие за его выполнением люди преследуют собственный
эгоистический интерес, если судья, вынося приговор, думает только о том, сколько ему
заплатят. Распадается ткань общественной жизни, ибо для выполнения общественных
функций, для совместной деятельности требуется элементарная честность. В любом обществе
всегда находятся индивиды, лишенные зачатков нравственности. Но не существовало и не
может существовать такого общества, в котором нет никаких нравственных табу и
предписаний.
Мы, философы, любим свою сферу деятельности и с удовольствием предаемся размышлениям
о строении и возникновении Вселенной, о черных дырах и параллельных пространствах, о
реальности или нереальности окружающих нас вещей, о связи сознания с языком или о
существовании законов общественного развития... Да мало ли о чем размышляет философ,
создавая свои умозрительные конструкции. Однако бывают периоды в жизни общества, когда
нестроение жизни начинает проникать даже в его башню из слоновой кости, когда он обязан
отложить в сторону интересные для него профессиональные проблемы и обратиться к тому,
что в данный момент необходимо обществу, его согражданам. И у нас есть примеры. Скажем,
в период Великой французской революции астроном Жан Байи стал мэром Парижа, а
математик Лазар Карно — членом Великого комитета общественного спасения. В 1806 г.
Пруссия была разбита под Йеной и Ауэрштедтом и вся Германия была оккупирована
французскими войсками. Наполеон самовластно распоряжался немецкими землями и одно
время даже хотел полностью уничтожить Пруссию как государство. В этот момент
величайшего национального унижения в Берлинском университете выступил известный
философ И.Г. Фихте с «Речами к немецкой нации», в которых говорил о патриотизме,
возрождении национального духа, воспитании гражданского мужества. Тогда это было
небезопасно. Только что был расстрелян книгоиздатель Пальм за издание антифранцузской
брошюры «Германия в глубоком унижении». Тем не менее Фихте отложил работу над своим
«Наукоучением» и обратился к тому, что он счел наиболее важным,— к ободрению и
воодушевлению немецкого народа, к внушению согражданам надежды на возрождение
Германии.
В 1941 г., в трудное для Великобритании время, в Лондоне вышла публицистическая книга
Бертрана Рассела «Люди — думайте!», где автор попытался просто и ясно рассказать своим
соотечественникам, что такое фашизм, национализм, что такое душа и нравственность, в чем
счастье человека и как сохранить надежду и душевное здоровье в трагический период войны.
Математик, логик, философ стремился помочь соотечественникам выстоять в смертельной
борьбе с германским фашизмом. В 1959 г., достигнув почти 90 лет, Рассел записал для
телевидения серию интервью корреспонденту Би-Би-Си, в которых делился мыслями о науке,
религии, философии.
По-видимому, сейчас наша страна переживает такой момент, когда нравственный долг
повелевает философу отложить в сторону свои эзотерические проблемы и устремиться на
помощь Отечеству. Важнейшей проблемой стала потеря нравственных ориентиров, стирание
разницы в сознании людей между добром и злом, утрата чувства коллективизма. Политики и
средства массовой информации лицемерно стонут по поводу финансовых кризисов, падения
отечественного производства, утечки умов. Ведутся разговоры о том, как справиться с
коррупцией и воровством, терроризмом и инфляцией. Однако в речах ли политиков, на
телевидении, в газетах едва ли можно заметить тревогу по поводу нравственного разложения
общества, хотя именно в этом заключается главная и наиболее грозная опасность для страны и
государства. В конце концов все проблемы, встающие в производстве, государственном
строительстве, функционировании органов власти, сфере финансов, так или иначе можно
разрешить, если люди в общении между собой, в своем отношении к общему благу, к своей
деятельности сохраняют человечность, если видят в другом человеке брата, а не объект
эгоистического корыстного интереса. Если же утрачиваются даже наиболее элементарные
нормы нравственности, самые фундаментальные табу, то проблемы оказываются
неразрешимыми и общество неминуемо погибнет под грузом этих проблем.
Глава 15. Смерть, смысл жизни, бессмертие
15.1. Смерть
Можно рекомендовать человеку: живи творчески и своим творчеством поддерживай и
умножай жизнь и разум. И мы, по-видимому, даже способны более или менее рационально
обосновать эту рекомендацию. Однако все рассуждения о том, как нужно жить и для чего
стоит жить, в конце концов сталкиваются с проблемой, перед которой разум начинает
буксовать,— с проблемой смерти. «Не нынче — завтра придут болезни, смерть (и приходила
уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои,
какие бы они ни были, все забудутся — раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же
хлопотать?»149 В самом деле, какая разница, как ты живешь, какие цели преследуешь, какими
интенциями руководствуешься, конец у всех один — смерть и забвение.
Существуют понятия и проблемы, занимающие важное место в мировоззрении каждого
человека и издавна интересующие философов, но чрезвычайно редко затрагиваемые в
аналитической философии: любовь, счастье, смысл жизни, смерть и т.п. Иногда можно
встретить мнение, что об этих вещах вообще невозможно рассуждать рационально.
Получается, что о любви и смерти говорят мифы и религиозные учения и порой философ,
рационально рассуждающий о пространстве, времени, причинности, взаимозаменимости
терминов в косвенных контекстах, в этих вопросах некритически разделяет какие-то странные
религиозно-мифологические представления. По-видимому, стоит взглянуть на проблему
смерти с рациональной точки зрения — хотя бы только для того, чтобы понять, что здесь
можно знать, а во что можно только верить.
Будем исходить из общеизвестного и, кажется, весьма распространенного дуалистического
представления, которое видит в человеке две разные сущности: душу и тело, психическое и
физическое, сознание и мозг. Многие философы и ученые настаивают на том, что сознание не
является самостоятельной сущностью, что сознание, или душа, является функцией мозга, что
телесные, нейрофизиологические процессы порождают феномены сознания. Однако, как
показывают современные работы в области философии сознания, связь между
физиологическими и психическими процессами до сих пор неясна и материалистический тезис
во всяком случае не доказан150. Если же обратиться к обыденному мировоззрению, то оно
принимает декартовский дуализм.
Если мы видим в человеке две субстанции, связь между которыми неясна, то и вопрос о смерти
следует обсуждать отдельно для каждой из них — тела и души.
Смерть — уничтожение, исчезновение. Однако диалектика учит различать простое
исчезновение и исчезновение, связанное с преобразованием. Куколка исчезает, но вместо нее
появляется бабочка; в момент рождения ребенок перестает быть частью тела матери, он
превращается в новое, самостоятельное существо. По-видимому, следует иметь в виду эти два
вида исчезновения, когда мы говорим о смерти человека.
Мы довольно легко примиряемся с мыслью об исчезновении нашего тела. И наука, и
жизненный опыт убеждают нас в том, что тело смертно: с возрастом оно дряхлеет, процессы
жизни в нем замирают, тело разлагается на химические элементы и перестает существовать.
Почти каждый хоронил родственников и друзей, видел, как разлагаются умершие животные, и
осознает, что когда-нибудь это произойдет с его собственным телом.
Мы смиряемся с этим как с чем-то неизбежным, мы знаем, что тело умрет. Конечно, начиная с
египетских фараонов находились люди, мечтавшие о телесном бессмертии. Сейчас они
возлагают надежды на клонирование живых организмов и со временем человека. Их немного,
потому что большинство из нас понимает, что человек, личность — это вовсе не тело. В
повседневной жизни мы не очень-то и дорожим своим телом: не болит и слава Богу. С
приближением старости выпадают зубы, становятся дряблыми мышцы, начинает побаливать
желудок — кому нужно такое тело? Пусть оно умирает! И христианская религия говорит о том
же: тело бренно, смертно и дорожить им не стоит.

149 Толстой J1.H. Исповедь // Собр. соч. Т. 16. М., 1964. С. 108.
150 См.: Дубровский Д.И. Проблема идеального. М., 2002; Нагель Т. Что все это значит? М., 2001.
Конечно, мы не так много знаем и во многое вынуждены верить. Я верю, что учреждение, в
котором я работаю, просуществует еще долгие годы; верю в то, что мои дети меня любят;
верю, что жизнь в нашей стране когда-нибудь наладится... Я не знаю, я верю. Но вера бывает
разная. Есть обоснованная вера — вера, которую можно чем-то подкрепить, скажем, дети дали
мне множество свидетельств своего хорошего ко мне отношения, значит, моя вера в их любовь
ко мне имеет основания. Есть вера, не имеющая какого-то подкрепления в фактах, в событиях
жизни, она ни на чем не основана или обоснована очень слабо. Но если она не приводит к
явным логическим противоречиям, такую веру можно назвать рациональной. Она рациональна
в очень слабом смысле — как не вступающая в противоречие с законами и принципами
логики. Такая вера может даже противоречить законам науки: например, можно верить в
существование крылатых лошадей или кентавров, хотя биология говорит, что такие существа
невозможны. Человеческое познание развивается не столь уж долгий срок, а современная
наука всего каких-то 500 лет. Вполне разумно предполагать, что наши представления о мире и
его законах существенно изменятся через 100-200 лет, поэтому вера, отвергающая те или иные
принципы современной науки, не абсурдна. Нерациональной, или абсурдной, будет лишь вера,
приводящая к явным противоречиям, вступающая в конфликт с логическими принципами, на
которые опирается наше мышление. По-видимому, абсурдно верить в существование мира, в
котором А тождественно В, но В не тождественно А, в котором предмет обладает и в то же
время не обладает некоторым свойством, в котором два разных материальных тела занимают
одно и то же место в пространстве. Абсурдна также вера, заставляющая нас соглашаться с
противоречием, т.е. с некоторым утверждением и его отрицанием (ясно, что это очень узкое
понимание рациональности).
Как мне представляется, вера в бессмертие тела абсурдна. Существовать для тела — значит
жить, вступать во взаимодействие с окружающим миром, обмениваться с ним веществом и
энергией, следовательно, изменяться, а всякое изменяющееся обречено на исчезновение. Таким
образом, жить — значит когда-нибудь умереть, а если ты живешь вечно, значит, ты не живешь
вовсе.
Возможно, некоторое утешение тем, кто мечтает о сохранении своей телесности, дает
биология. Она утверждает, что живая клетка в некотором смысле бессмертна. Конечно, ее
можно механически уничтожить, но при благоприятных условиях она разделяется на две
дочерние клетки, каждая из которых в свою очередь также разделится... И этот процесс
клеточного деления в принципе бесконечен. Первой клетки нет, она исчезла, умерла, если
угодно, но множество новых клеток, появившихся в результате ее деления, это в некотором
роде она сама — только многократно увеличившаяся. Здесь мы имеем дело не с простым
исчезновением, но с преобразованием. У меня на окне в горшке уже много лет растет какая-то
фиалка. Раз в год я отрываю от нее листок, опускаю его в воду, он дает корешок, и я
высаживаю этот листок с корнем в новый горшок. Через некоторое время вырастает новая
фиалочка. Я уже забыл, когда именно попала ко мне эта фиалка, когда засохло первое
растение, но разве то, что стоит передо мной сейчас, это не та же самая фиалка? Во всяком
случае она состоит из клеток, порожденных самым первым растением.
Не совсем так, но похожим образом обстоит дело и с телом человека. Если у вас есть дети,
значит, они появились в результате слияния половых клеток матери и отца и вы передали им
определенный — собственный — набор генов. Эти гены будут жить в новом организме, влиять
на его формирование и перейдут к более отдаленным потомкам. Какие-то особенности вашего
организма будут воспроизводиться во все более отдаленных поколениях. И сейчас мы можем
любоваться характерным носом Бурбонов, глядя на нынешнего испанского короля Хуана
Карлоса; в течение нескольких поколений воспроизводилась капризно оттопыренная нижняя
губа Габсбургов; о том же свидетельствует гемофилия царевича Алексея — сына последнего
русского императора Николая II и многие другие факты, собранные генетиками.
Таким образом, наше тело если и исчезнет, то не вполне: некоторые его клетки продолжат
жизнь в наших потомках. Но это, конечно, весьма слабое утешение: что из того, что взятую у
меня почку пересадили другому человеку, ведь это будет уже не моя, а его почка! Что толку,
если какие-то клетки моего тела будут существовать в телах моих потомков? Моего-то тела
уже не будет! Придется примириться с тем, что наше физическое тело смертно и тленно.
Но, может быть, сохранится вторая и гораздо более важная сторона нашего существа — душа?
Наука и материалистическая философия говорят нам: нет, душа необходимо связана с телом,
без него существовать не может и умирает вместе с ним. Рассуждения о «жизни после смерти»
не внушают большого доверия. У нас нет никакого знания о том, сохранится ли душа после
смерти тела, напротив, имеются основания предполагать, что она умирает вместе с ним. В
бессмертие души можно только верить, причем даже здравый смысл ничем не способен
подкрепить эту веру.
Тем не менее в своем абстрактном виде эта вера кажется вполне рациональной, ибо не
приводит к прямым противоречиям. В самом деле, почему бы не допустить, что та уникальная
психическая структура, которую мы называем душой или личностью, не так уж неразрывно
связана с телом и способна как-то существовать вне его? Представители современной
философии сознания, опираясь на аналогию между работой мозга и работой компьютера,
порой уподобляют сознание компьютерной программе, а сам мозг — электронному
устройству. Но программа с одного компьютера может быть перенесена в другой компьютер,
записана на диске, т.е. способна существовать в связи с любым материальным носителем.
Таким образом, в допущении о возможном существовании сознания вне мозга и тела нет
ничего неразумного. Может быть, поэтому многие люди, включая ученых, так охотно
принимают его и верят в бессмертие души.
Но почему? Зачем нам нужна вера в бессмертие души? Почему она существует многие
тысячелетия и в сущности никогда не умирала в людях?
Прежде всего следует сказать, что она, по-видимому, вовсе не универсальна, т.е. немало людей
способны жить без такой веры. Это, конечно, люди, слепо полагающиеся на утверждения
современной науки: наука говорит, что душа не может существовать вне тела и умирает вместе
с ним, и они соглашаются с этим утверждением. Сюда же, по-видимому, относятся и многие
люди с некрофильной, по выражению Э. Фромма, ориентацией.
«Человек с некрофильным ориентированием чувствует влечение ко всему не-живому, ко всему
мертвому: к трупу, гниению, нечистотам и грязи. Некрофильны те люди, которые охотно
говорят о болезнях, похоронах и смерти... В то время как жизнь характеризуется
структурированным, функциональным ростом, некрофил любит все, что не растет, все, что
механично. Некрофил движим потребностью превращать органическое в неорганическое, он
воспринимает жизнь механически, как будто все живые люди являются вещами»151.
Присущее некоторым личностям стремление к разрушению, к уничтожению, к убийству часто
обращается на себя, человек спокойно воспринимает мысль о своем исчезновении. Если
воспользоваться терминологией Фромма, то можно сказать, что вера в бессмертие души
должна быть присуща главным образом людям с биофильной ориентацией, которые любят и
берегут жизнь, стремятся ее умножать. Им нужна эта вера. Почему?
По-видимому, прежде всего потому, что люди боятся смерти и вера помогает им преодолеть
страх. Инстинкт самосохранения присущ всем живым организмам, и человек здесь не
исключение. Многие из нас, достигнув 12-14-летнего возраста и осознав себя самостоятельной
личностью, отделенной от родителей, однажды вдруг понимают, что когда-нибудь умрут.
Осознание этого пугает, подросток просыпается ночью в холодном поту, дрожа от ужаса: как
это я — такой единственный, такой неповторимый, такой я — однажды вдруг перестану
существовать? Можно принять ту истину, что Земля вращается вокруг Солнца; можно даже
согласиться с той истиной, что умрет кто-то другой, но трудно, почти невозможно согласиться
с мыслью о том, что и сам ты тоже умрешь. Об этом хорошо говорит Толстой в гениальной
повести «Смерть Ивана Ильича».
«В глубине души Иван Ильич знал, что умирает, но он не только не привык к этому, но просто
не понимал, никак не мог понять этого.
Тот пример силлогизма, которому он учился в логике Кизеветтера: Кай — человек, люди
смертны, поэтому Кай смертен, казался ему во всю его жизнь правильным только по
отношению к Каю, но никак не к нему. То был Кай-человек, вообще человек, и это было

151 Фромм Э. Душа человека. М.. 1992. С. 31—32.

совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем,
совсем особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, с папа, с Митей и Володей, с
игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми радостями, горестями, восторгами
детства, юности. молодости. Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который
так любил Ваня? Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок
платья матери? Разве он бунтовал за пирожки в Правоведении? Разве Кай так был влюблен?
Разве Кай так мог вести заседание?
И Кай точно смертен, и ему правильно умирать, но мне, Ване, Ивану Ильичу, со всеми моими
чувствами, мыслями, мне — это другое дело. И не может быть, чтобы мне следовало умирать.
Это было бы слишком ужасно»152.
Да, смерть страшит современного европейца. Если мы спросим своих знакомых, боятся ли они
смерти, то большинство из них, если будет искренним, ответит: «Да, боюсь и стараюсь о ней
не думать». Многие авторы, затрагивавшие эту тему, подчеркивали ужас смерти, говорили о
«тени», которую смерть отбрасывает на жизнь. Однако если шире взглянуть на этот феномен,
то легко заметить, что страх смерти отнюдь не существенное, не родовое свойство человека.
Отношение к смерти внушается человеку той культурой, в которой он воспитывался, и это
отношение широко варьируется: от желания смерти, спокойного ее ожидания до ужаса перед
смертью. Возможно, наше отношение к смерти есть плод христианской культуры.
Важным фактором, усиливающим страх перед смертью, может быть одиночество человека в
современном индустриальном обществе. Современный горожанин почти полностью порвал с
природой и уже давно не осознает себя ее частью, в то время как еще жизнь наших дедов и
прадедов была включена в природные ритмы и сливалась с биением общего потока жизни.
Даже в отношениях друг с другом люди почти полностью утратили родственные, дружеские и
иные внеэкономические связи. Дети рано отрываются от родителей, человек уже почти не
помнит своих предков и мало связан с потомками. Если ранее индивид ощущал себя звеном в
длинной цепи рода — вот могилы моих дедов и прадедов, матери и отца, а вот — дети и внуки,
которые похоронят меня в этом ряду,— то сейчас он одинок. Ничего не было до него, ничего
не будет после него. Поэтому смерть представляется крушением всего, что близко и дорого
человеку, всего мира.
«Просветительская надежда на то, что рациональными средствами удастся создать некий
«естественный завет», который мог бы сравниться с заветом божественным и заменить его в
душах людей, не осуществилась... Вся современная наука, во всеоружии своего потрясающего
(и устрашающего) инструментария не способна ответить ни на один вопрос из так называемой
«гуманитарной» сферы и заполнить хотя бы маленькую пустоту в душе человека153».
Осознание своего родства с природой и другими людьми, понимание своей жизни как
преходящей частицы ее общего потока могло бы уменьшить страх перед смертью, сделав ее
естественным элементом череды естественных событий.
Если пристальнее вглядеться в страх смерти, то мы увидим, что самое страшное в ней — ее
преждевременность. Мы все или почти все умираем преждевременно, не успев завершить
задуманное, до конца реализовать свои дарования, испытать все желанное. По расчетам
биологов, естественная продолжительность жизни человека составляет около 120 лет. К этому
времени иссякают все его физические и душевные силы; достигнуты все поставленные цели,
удовлетворены все желания, а новые уже не возникают. Притупляются чувства, и даже
звездное небо над головой или горькая красота осенних хризантем не вызывает ни удивления,
ни восторга — только скуку. Один за другим уходят люди твоего поколения, с которыми ты
дружил, враждовал, переживал какие-то события. Представители новых поколений даже в
лучшем случае уже не совсем то, а чаше всего — совсем не то. Жизнь теряет для человека
интерес, теряет интенциональность. Хочется отложить в сторону надоевшую книжку вместе с
очками и тихо уснуть, как мы засыпаем после долгого утомительного дня. Чего же тут
бояться?

152 Толстой JI.H. Собр. соч. В 20 т. Т. 12. М., 1964. С. 92-93.

153 Хен Ю.В. Современные мифы о смерти // Идея смерти в российском менталитете. М.: ИФ РАН. С. 70.
Но страшно умирать в полдень, когда в тебе бурлят силы, ты полон замыслов и страстей, а весь
мир представляется мягкой глиной, покорно принимающей любую форму под твоими
сильными руками. Страшно умирать и под вечер, когда тебя еще ожидают неторопливые
разговоры за чашкой чая, когда главные дела жизни уже позади и некуда спешить. Не хочется
и страшно умирать даже тогда, когда у тебя осталось сил только на то, чтобы почитать книжку
на ночь или послушать новости.
15.2. Действительно ли смерть лишает жизнь смысла?
Русские философы не говорили о страхе смерти. Идею бессмертия они обосновывали,
указывая на то, что признание смерти лишает смысла человеческую жизнь. Если мы верим в
то, что наша жизнь имеет какой-то смысл, то мы вынуждены верить в бессмертие; если же мы
признаем, что человек смертен, значит, его жизнь не имеет смысла.
Лев Толстой в своей «Исповеди» бьется по сути дела над одним вопросом: «зачем мне жить,
т.е. что выйдет настоящего, не уничтожающегося из моей призрачной, уничтожающейся
жизни, какой смысл имеет мое конечное существование в этом бесконечном мире?»154 И
отвечает: никакого. Если жизнь человека конечна, обрывается смертью, то она не имеет
никакого смысла. «Семья... — говорил я себе; но семья — жена, дети, они тоже люди. Они
находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть
ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для
того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них
истины — всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина — смерть»155.
Приблизительно то же самое повторяют все русские религиозные мыслители. «Мы ищем
вечной жизни, ибо все временное бессмысленно»,— говорите. Франк156. «Вера в личное
бессмертие есть условие и логической, и нравственной допустимости веры в смысл жизни»,—
доказывает А. Введенский157. Цитаты можно было бы умножить.
При изложенном выше определении понятия смысла жизни мы не можем принять этот
пессимистический вывод. Субъективный смысл жизни, та витальная интенция, которой
человек подчиняет свою жизнь в тот или иной период, не уничтожается смертью. Толстовский
Иван Ильич умер, но смерть не уничтожила тех стремлений учиться, жениться, работать,
которыми он жил. Правда, если согласиться с тем, что ужас смерти постоянно присутствует в
сознании, как это предполагал, по-видимому, Хайдеггер158, то можно прийти к выводу, что
этот ужас парализует всякое желание, стремление и лишает существование человека смысла. К
счастью, большинство людей хотя и знает, что когда-нибудь умрет, но мысль о далекой смерти
не лишает их желания добиваться тех или иных целей. Тот же Толстой признается в
«Исповеди», что до 50 лет жил так, как живут все люди. Объективным смыслом жизни
человека мы назвали совокупность природных и социальных следствий его
жизнедеятельности, осуществление которых могло быть его сознательной интенцией. Но и
этот смысл не уничтожается смертью человека: остаются построенные им дома и посаженные
деревья, живут его дети и внуки, оказанное им воздействие на других людей продолжает
существовать и передаваться от одних к другим. Нет, смерть человека не лишает его жизнь ни
субъективного, ни объективного смысла.
Почему наши религиозные мыслители настаивают на противоположном? Взглянем на
чрезвычайно ясные и последовательные рассуждения Введенского. Он начинает с разъяснения
понятия смысла: «Мы приписываем данной веши смысл только в том случае... если она
назначена для достижения какой-нибудь цели и если она действительно пригодна для этой
цели»159. Далее он уточняет, что для того, чтобы придать веши смысл, цель, для достижения
которой она предназначена, должна быть ценной, «чтобы за ней следовало гнаться» (С. 97).
«Таким образом, вопрос о смысле жизни совпадает с вопросом о цели жизни. Спрашивать — в

154
Толстой Л. Н. Исповедь. 130.
155 Там же. С. 109.
156 Франк С. Указ. соч. С. 540.

157 Введенский А. Условия допустимости веры в смысл жизни // Там же. С. 105.

158 См.: Хоружий С. С. Анализ смерти в «Sein und Zeit»: некоторые аспекты деконструкции //Точки. 2001. № 1—2.

159 Введенский А. Указ. соч. С. 96.

чем состоит смысл жизни, то же самое, что спрашивать — какова ценная цель жизни» (С. 98).
Разнообразные цели лишь относительно ценны, и только та цель, которая ценна сама по себе и
не служит средством для достижения какой-то еще более значительной цели, будет абсолютно
ценной целью. Вот так автор приходит к определению понятия смысла жизни: «Он состоит в
том, чтобы наша жизнь была назначена и служила действительным средством для достижения
абсолютно ценной цели, преследование которой было бы обязательно не ради других целей,
для которых она служила бы средством, а ради нее самой» (С. 99).
К этому Введенский добавляет следующий как будто бы очевидный постулат: «Цель,
осмысливающая данную вещь, находится не в ней самой, а вне ее» (С. 99). Точно так же и цель,
придающая смысл жизни человека, находится вне жизни: «Цель, осмысливающая земное
существование человека, лежит вне этого существования» (С. 103). Тогда жизнь человека и
сам человек оказываются лишь средством достижения какой-то цели, которая лежит вне
человеческой жизни. Такой вывод приходит в столкновение с нравственным законом,
запрещающим относиться к человеку только как к средству, ибо человек всегда также и цель.
Это столкновение преодолевается Введенским посредством признания личного бессмертия:
«Вера в личное бессмертие есть условие и логической, и нравственной допустимости веры в
смысл жизни» (С. 105). Таким образом, если человек смертен, то он лишь орудие, средство и
его жизнь для него самого лишена смысла; если же он — цель и жизнь его имеет смысл, то он
должен быть бессмертен.
Какое замечательное рассуждение! Но положение о том, что цель, придающая смысл вещи,
всегда находится вне этой вещи, кажется сомнительным. Для многих вещей оно, конечно,
верно: цели топора, дома, самолета лежат вне их. Однако для такой специфической «вещи»,
как человеческая деятельность или жизнь, это неверно: цель деятельности находится в ней
самой, направляет ее, корректирует, диктует выбор средств и т.д. И цель всей человеческой
жизни лежит в ней самой. Как только мы это осознаем, так сразу же пропадает необходимость
верить в бессмертие: можно верить в осмысленность человеческой жизни, не принимая веры в
его бессмертие.
Но даже если бы в рассуждениях Введенского не было слабых мест, мне кажется, с ними и
подобными им рассуждениями трудно было бы согласиться. Мне кажется (возможно, я
ошибаюсь), в этих рассуждениях сквозит некое высокомерие, проглядывает едва
прикрываемое презрение к так называемым простым, не теоретизирующим людям. Особенно
заметно это в аналогичных рассуждениях Толстого. Вы суетитесь, как бы говорит он, строите
дома, растите детей, преследуете какие-то мелкие, ничтожные, относительно ценные цели. Но
все это суета сует, вся ваша жизнь и деятельность бессмысленны, как бессмысленна беготня
тараканов. А я понял, в чем должен состоять смысл жизни, и моя жизнь — в отличие от вашей
— осмысленна. Сводя осмысленность жизни к служению какой-то одной — пусть высокой,
пусть вечной и абсолютной — цели, мы тем самым утверждаем бессмысленность жизни всех
людей, не знающих этой цели. Ты распахивал землю и строил города, кормил людей, писал
или переписывал книги, растил сады и детей. А я читал Канта, искал и нашел смысл жизни. И
вот моя жизнь осмысленна, хотя я палец о палец не ударил, а твоя — бессмысленна, хоть ты и
держишь на своих плечах весь земной шар. Можно ли согласиться с этим? Никогда!
15.3. Воздаяние
Общей для Толстого и других русских философов является следующая идея: жизнь человека
имеет смысл только в том случае, если она причастна вечности. Все временное, преходящее
бессмысленно, осмысленно только вечное. Это стремление к вечности действительно присуще
некоторым людям и заставляет их врубать свое имя в скрижали истории. Однако история
человечества — это далеко не вечность. Да и какое нам дело до того, что наше имя сохранится
на столетия или даже тысячелетия в памяти человечества? Нас-то ведь не будет! Мысль о том,
что твои дела, произведения твоего ремесла, ума и таланта переживут тебя, может доставлять
удовольствие живому человеку, но не мертвому. Поэтому лучшее, на что ты можешь
надеяться,— это оставить по себе добрую память в душе своих друзей и близких.
Что же касается апелляции к вечности для обоснования веры в бессмертие, то, как
представляется, идея вечности слишком сложна и расплывчата, чтобы ее можно было
использовать в качестве основания. Скорее мы сначала верим в бессмертие и, лишь опираясь
на эту веру, приходим к идее вечного существования.
Итак, во-первых, вера в бессмертие может порождаться страхом перед смертью. Но если
человек вполне реализовал свою личность, исчерпал все свои интенции, он легко расстается с
жизнью и бессмертие ему не нужно. Что ему делать с этим бессмертием, когда он уже все
сделал в течение земной жизни? Во-вторых, как мы видели, русские философы обращались к
идее бессмертия для обоснования осмысленности жизни: если жизнь человека имеет смысл, то
человек должен быть бессмертен. С нашей точки зрения, жизнь человека имеет смысл даже в
том случае, если он смертен. Идея бессмертия для обоснования осмысленности жизни нам не
нужна.
Но, может быть, идея бессмертия необходима для обоснования нравственных норм? У
человека имеется нравственный идеал — представление о некоем абсолютном благе, к
которому надо стремиться. Бог, счастье человечества или, как считают А.А. Гусейнов и Р.Г.
Апресян, «всеобщее духовное единение людей»160. Опираясь на этот идеал, человек
разграничивает добро и зло: все, что содействует приближению к нравственному идеалу,—
добро; все, что этому препятствует,— зло. Нравственный долг повелевает нам творить добро и
противодействовать злу. Совесть говорит, насколько нам это удается. Приблизительно такова
схема связи важных понятий этики, хотя их содержание может весьма широко варьироваться у
разных людей.
К сожалению, в книге названных выше авторов, как, впрочем, и в других трудах по этике, не
поставлен вопрос, который кажется здесь вполне естественным — зачем? Зачем мне жить
добродетельной жизнью, зачем заботиться о духовном единении людей или об их счастье, если
все мы — и грешник, и праведник — одинаково ляжем в землю и сгнием? Конечно,
последующие поколения, все больше приближающиеся к вершине нравственного идеала, с
благодарностью будут вспоминать одних и с проклятиями — других. Но мне-то что до
последующих поколений? Речь-то ведь идет о моей жизни, о моей личности, о моей душе! А
меня не будет.
«Допустим, что мечта о всеобщем спасении, об установлении в мире царства добра, разума и
правды осуществима человеческими силами и что мы можем уже теперь участвовать в его
подготовлении. Тогда возникает вопрос: освобождает ли нас от бессмысленности жизни,
дарует ли нашей жизни смысл грядущее наступление этого идеала и наше участие в его
осуществлении? Некогда в будущем — все равно, отдаленном или близком,— все люди будут
счастливы, добры и разумны; ну а весь неисчислимый ряд людских поколений, уже сошедших
в могилу, и мы сами, живущие теперь, до наступления этого состояния,— для чего же все они
жили или живут? Для подготовки этого грядущего блаженства? Пусть так. Но ведь они сами
уже не будут его участниками, их жизнь прошла или проходит без непосредственного участия
в нем — чем же она оправдана или осмыслена? Неужели можно признать осмысленной роль
навоза, служащего для удобрения и тем содействующего будущему урожаю? Человек,
употребляющий навоз для этой цели, для себя, конечно, поступает осмысленно, но человек в
роли навоза вряд ли может чувствовать себя удовлетворенным и свое бытие осмысленным161».
Религиозная мораль дает ответ на этот вопрос: тот, кто живет в соответствии с предписаниями
Бога, обретет жизнь вечную и вечное блаженство; тот, кто нарушает эти предписания, грешник
и уже при жизни мертвец. Возможно, существуют и внерелигиоз ные ответы на вопрос
«зачем?», но, как мне представляется, мы уже нащупали тот краеугольный камень, на котором
держится все здание моральных норм. Это — идея воздаяния. Представления о добре и зле, о
добродетельной жизни, о нравственном долге обретают действенный смысл только в том
случае, если опираются на идею воздаяния. Возьмите, например, нормы права или хотя бы
правила дорожного движения. За их соблюдением следит государство и карает тех, кто их
нарушает. Эти нормы и правила потеряют свою принудительность, если не будут
поддерживаться мощью государства. Но точно так же повисают в воздухе моральные нормы и
оценки, если за ними не стоит мысль о наказании или вознаграждении. Стремящийся к добру

160 Гусейнов А.А., Апресян Р.Г. Указ. соч. С. 246.

161 Франк С. Указ. соч. С. 507.
будет вознагражден, творяший зло будет наказан, вот поэтому-то добродетельная жизнь лучше
порочной.
Тяжело, иногда нестерпимо тяжело жить, глядя на то, как лихоимцы и воры нагло кичатся
наворованным богатством и бесстыдно глумятся над ограбленными и замученными ими
людьми. Неужели они не понесут наказания? Мучительно сознавать, что множество честных,
добрых людей всю жизнь тяжелым трудом зарабатывают на хлеб себе и своим детям,
страдают, не имея возможности удовлетворить даже скромных желаний, и умирают, так и не
изведав счастья. Неужели не будет им иной награды, кроме чистой совести? Так и взял бы
иной раз ножик и вышел на большую дорогу, если бы не надежда на то, что воздаяние ждет нас
всех.
Но если мы надеемся на воздаяние, то мы вынуждены верить в бессмертие, ибо мертвым не
нужны награды и не страшны наказания. Грубо говоря, если в будущем духовном объединении
людей или в живом одухотворенном космосе и я смогу как-то присутствовать, то я радостно
подчиню свою жизнь приближению этого нравственного идеала; если же, несмотря на все свои
добродетели, я обречен на такую же смерть, как и последний мерзавец, то этот идеал и этот
космос утрачивают для меня всякую привлекательность.
Итак: разграничение добра и зла задается нравственным идеалом; стремление к нравственному
идеалу оправдывается надеждой на воздаяние; надежда на воздаяние приводит к вере в
бессмертие.
Сюда можно было бы добавить еще и любовь. (Быть может, любовь и нравственность
совпадают: стремиться к добру и любить — это одно и то же.) Даже когда уходят все желания
и уже нет сил для жизни, остается любовь — к спутнику жизни, к детям и внукам, к друзьям и
знакомым. Как ужасно, что ты уже ничем не сможешь помочь им, что они не увидят больше
твоей радости по поводу их успехов и удач, что ты уже не сможешь поделиться с ними
сочувствием в связи с неудачами! Сколько еще радости ты смог бы испытать, любуясь их
развитием, проявлениями их ума и характера! А еще сохраняется любовь к ушедшим до тебя
людям. Как нестерпимо больно, когда умирает близкий, родной, любимый человек! Мир
надолго, если не навсегда, становится для тебя мрачной пустыней, лишенной света и красок,
душа пустеет. И как хочется верить, что встреча с ними еще возможна — если не здесь, так
после смерти. «Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого
ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут
петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши
свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя,
ты станешь рассуждать мудро162». Кто об этом не мечтает! Любовь — вот стержень веры в
бессмертие души. И если в сердце человека нет любви, то, по-видимому, ему не нужна и вера в
бессмертие. Некрофил, ненавидящий жизнь, разрушающий ее, не будет мечтать о бессмертии.
Таким образом, вера в бессмертие опирается на идею воздаяния и на любовь. Эта вера кажется
вполне рациональной, более того, она часто необходима людям: мы знаем, что тело наше
умрет, распадется, исчезнет, но мы можем верить в то, что дух наш бессмертен.
Большего, по-видимому, сказать нельзя. Все разговоры о том, как будет существовать душа
после смерти тела, кажутся беспочвенными фантазиями или требуют принятия на веру
дополнительных и сомнительных допущений. Что может сказать гусеница о том, как она будет
существовать после превращения в бабочку? Ничего! Гусеница прикована к плоскости, а
бабочка живет в трех измерениях. Можно лишь предполагать, что душа наша испытает такое
преобразование, которого мы и вообразить себе не можем, ибо привязаны к своему телу так
же, как гусеница привязана к плоскости.
На этом можно было бы остановиться и успокоиться, если бы не один, поистине ужасный
вопрос, способный перечеркнуть все наши надежды: помнит ли бабочка, вкушающая нектар в
мире тепла и света, как, будучи гусеницей, она во тьме грызла грубый лист дерева ?!

162 М. Булгаков. Мастер и Маргарита.

Представляется, что окружающий мир предметов с их свойствами и отношениями существует
«объективно», т.е. независимо от нас. Автор показывает. что такое представление ошибочно,
мы сами конструируем мир, в котором живем. Интерпретируя внешние воздействия с
помощью органов чувств и языка, мы создаем предметы, среди которых живем и действуем.
Язык, служащий средством построения окружающего мира, аккумулирует в смысле своих
выражений знания человечества, особенности национальной истории и культуры, особенности
личности. Культура создает свой собственный мир, и жизненный мир каждого человека так же
своеобразен и неповторим, как уникальна его личность. В книге обсуждаются вопросы о
смысле человеческого существования и о соотношении понятий смерти и смысла жизни. В
приложениях рассматриваются оригинальные идеи некоторых современных отечественных
философов, причины нравственной деградации современного российского общества и — в
качестве примера творческого самовыражения личности — жизни Грегора Менделя и
Наполеона Бонапарта.
Для широкого круга читателей.

Знания, язык, построение окружающего мира, жизненный мир человека, смысл человеческого
существования, соотношение понятий смерти и смысла жизни