ЭРОЗИЯ СУВЕРЕНИТЕТА ПОД ВЛИЯНИЕМ ГЛОБАЛИЗАЦИИ:

БЕЗОПАСНОСТЬ КАК ИНСТРУМЕНТ ВЗЛОМА

(НА ПРИМЕРЕ МИРОТВОРЧЕСКИХ МИССИЙ ООН)
Александр Голиков, Александра Дейнеко
Харьковский национальный университет им. В. Н. Каразина
ORCID: 0000-0002-6786-0393; 0000-0002-3659-0861
Резюме. Авторы осуществляют анализ феномена миротворчества в
современном мире на примере миротворческих миссий ООН. На базе анализа 56
завершённых операций ООН авторы описывают типы миссий и строят эмпирическую
типологию. Отдельное внимание уделяется влиянию глобализации (прежде всего её
юридических и политических аспектов) на суверенитет современных государств, их
способность осуществлять монополию власти на собственной территории. Авторы
дискутируют о проблемах и эффективности миротворческих миссий ООН,
политических и правовых аспектах глобальных интервенций в локальные
суверенитеты, роли (нео)либерального глобального порядка в (вос)производстве
легитимности для таких интервенций. В результате эмпирического анализа дискурса
миротворческих миссий ООН выделяется пять основных типов миссии, их природа
связывается с различными социально-политическими проявлениями эрозии локального
суверенитета и различными типами нормативности. Отдельно в статье
указывается на неоднозначность и зависимость исследуемых процессов от
множественных интересов и акторов в условиях глобализации.
Ключевые слова: миротворческие операции, ООН, суверенитет, глобализация,
государство, власть, эмпирическая типология, миссии наблюдателей, миссии
контроля, миссии миротворчества.
Introduction
Окончательно установившийся и развернувшийся в ХХ веке феномен
международного права не является в сущности и проявлениях своих однородным и
однозначно определённым. С одной стороны, становление универсалистских норм и
правил является безусловным изобретением модерна, как его мог бы
концептуализировать, например, З. Бауман (Бауман 2010) с точки зрения вечного
стремления к абсолютному упорядочиванию социального. С другой же стороны,
международное право последних полутора столетий вобрало в себя немало архаичных
по форме или по содержанию норм и правил, которые функциональны для трансфера
во времени (то есть в будущее из прошлого) и пространстве (то есть в ту или иную
страну) колониальных или неоколониальных (то есть в общем случае покушающихся
на монопольность локального суверенитета) структур управления и взаимодействия на
новом витке глобалистского уплотнения пространства.
Одним из таких фрагментов международного права, неоднозначно оцениваемых
различными исследователями, является нормативизация и практикование
миротворческих операций, в частности, операций под эгидой Организации
Объединённых Наций.
С одной стороны, манифестируемые ООН принципы миротворчества, а также
конечные его цели являются безусловно прогрессивными, принадлежащими к
мифологикуму и идеологикуму либерального глобального мира, относятся к так
называемым «общечеловеческим ценностям». С другой стороны, как «справа», так и
«слева» эти принципы подвергаются деконструкции и обвинению в прикрытии,

2
легитимации и умножении колониальных, неоколониальных, постколониальных
структур управления и эксплуатации; во вторжении в локальную суверенность
нациогосударств; в разложении традиционных социальных структур (родства, обмена,
родоплеменных отношений, религиозных балансов и т.п.); в способствовании
«вскрытия» местных рынков для глобального капитализма; и так далее.
Нельзя сказать, что этот инструментарий применяется ООН и связанными с нею
организациями и группами глобальных игроков редко. По некоторым подсчётам, за 72
года с 1948 года было проведено около семидесяти операций, то есть в среднем
объявлялась одна миротворческая операция в год; причём, например, продолжаются
даже хронологически ранние из них – такие, как, например, «Группа военных
наблюдателей в Индии и Пакистане» (UNMOGIP) или орган ООН по наблюдению за
соблюдением перемирия на Ближнем Востоке (UNTSO), начавшие своё
функционирование ещё в 1948 году. Однако ни по «дозволенному» функционалу, ни по
общему пониманию сути таких миссий, ни по ключевым индикаторам их
завершённости, ни по комплексной и компромиссной оценке их эффективности и
результативности на данный момент нет научного консенсуса.
Это касается в том числе проблематики (сохранения) суверенитета локальных
государств независимо от их природы – нациогосударств, федеративных или
конфедеративных государств, эффективных государств или fragile states (Schneckener
2006). Собственно, именно (не)совпадение манифестаций цели и смысла миссий ООН и
реально осуществляемых практик (как на институциональном, так и на микроуровне)
является основным источником для всех критических теорий (вплоть до
конспирологии) по отношению к этим миссиям. И именно эти теории подпитывают
недоверие к глобальным институциям, международному праву, интернациональным
миротворческим миссиям, - а следовательно, и дают импульсы локальным
суверенизмам, тенденциям к автаркии, замыкании дискурсов и институтов отдельных
государств или кластеров из нескольких государственных образований на самих себе,
превращение их в «герметичные», непроницаемые для проникновения извне.
В этом смысле важным становится исследование того, какие типичные
миротворческие миссии были осуществлены ООН, с какими вызовами и проблемами
суверенитету сталкиваются локальные государства, на территориях которых эти
миссии ООН проводились, как проблематика безопасности становятся
легитимизирующим «прикрытием» для осуществления этих миссий, - и как глобальная
безопасность суверенистами может быть противопоставлена локальной безопасности.
Таким образом, целью нашей статьи будет исследование природы, сущности и
типов миротворческих миссий ООН с дальнейшим обобщением их опыта для описания
ключевых проблем суверенитета в глобальном мире в синтезе с проблемами
безопасности.
Эту цель мы предполагаем реализовать в сочетании теоретического и
эмпирического анализа методом кабинетного исследования, основываясь на теориях
Мингста и Карнса для типологизации миротворческих операций, Джона Агнью – для
исследования режимов суверенности в глобальных условиях.

Глобализация и суверенитет: к постановке проблемы

Глобализационные процессы по-новому поставили вопрос суверенитета.
Общеизвестна ставшей уже классической работа У. Бека (Beck 2005), в которой он на
базе таких классиков, как Т. Гоббс, И. Кант, М. Вебер, К.Маркс, Ю. Хабермас, К.

3
Поланьи пишет, что в космополитизме воспроизводятся «ценности признанного,
живого многообразия, пронизывающие все социальные позиции и исторические
контексты в духе космополитического здравого смысла, который касается больших
групп людей... Основной принцип национальной реальной политики (национальные
интересы достигаются в национальных границах) следует заменить принципом
космополитической реальной политики: “Наша политика тем национальнее и
успешнее, чем она космополитичнее”» [Beck 2005: 13]. Уже в 1990х начались
массивные разработки данной тематики. Лишь за последнее время осмыслению
подвергались такие разнообразные тематики, как:
- генезис глобальности. Например, проблематику становления глобальной
энвайронментальности1 с учётом вопросов всемирного сообщества и политических
(само)ограничений изучает Перин Селцер (Selcer 2018). Политические аспекты этого
генезиса изучают Карен Мингст и Маргарет Карнс (Mingst, Karns 2012), посвятившие
вопросам достижения международного мира и безопасности целый раздел, где они
отдельно исследуют вопросы миротворчества (Mingst, Karns 2012: 113-135) и, в
частности, выделяют традиционные операции миротворчества (наблюдение,
мониторинг, отчёты, разделение воюющих сторон) и комплексные, многомерные
операции (ограниченное использование сил, гуманитарные интервенции,
миропостроение (peacebuilding), построение государства (statebuilding) – в котором,
например, особенно детально они изучают Восточный Тимор и Косово). Здесь мы
можем обратить внимание на сложные отношения миротворческих операций с
суверенитетом государств: оказывается, что суверенитет некоторых государств может
оказываться под угрозой этих операций, но суверенитет других – как раз зиждиться на
них или их результатах. С другой стороны, о «тёмной стороне глобализации» пишут
современные исследователи (Heine Thakur 2011), обращающие внимание на
империализм, насилие, «новые государственные структуры», трафик оружия,
политические движения, джихадизм, терроризм, вызовы безопасности, торговые
протесты, локальные вспышки насилия. В таком критическом взгляде вопрос
суверенитета поднимается прежде всего с позиций экономического суверенитета и
способности государства противостоять глобальным (прежде всего бизнесовым)
структурам. Исследуя же эволюции африканских государств, они обращают внимание
на спектакулярность, демонстративность суверенитетов этих государств, прямо
используя метафору «белого слона». Иначе говоря, суверенитет оказывается как перед
вызовом формальным, так и перед вызовом содержания.
- непосредственно проблема связи суверенитета и глобальности. Общую оптику
напряжения (tension) между этими двумя феноменами задаёт известная
исследовательница Саския Сассен, которая выносит в заглавие вопрос о потере
контроля (Sassen 1996) прежде всего в контекстах «новой географии власти»,
«экономического гражданства» и «иммиграционного испытания для суверенитета». С
её точки зрения, суверенитет, равно как и многие другие традиционные институции
(национально-базированное гражданство, институциональный аппарат регуляции
экономики, центральные банки, монетарный надзор и др.) в такой ситуации
оказывается перед вызовами дестабилизации. Все эти атрибуты «модерного
государства», как аргументирует Сассен, равно как и его территориальность,
оказываются в процессах трансформации, и это не означает гибели суверенитета как
такового: это означает его перерождение и переход в новое состояние. Безусловно, это
состояние с позиций модерного государства может быть рассмотрено как утрата
1
Мы целенаправленно не переводим это многослойное английское слово, апеллирующее, конечно же,
прежде всего к природной среде, однако не ограничивается ею.

4
суверенитета – например, именно так отчасти С. Сассен описывает участие государства
в интернациональных системах. Этот общий взгляд уточняется более современными
исследователями. Так, о «территориальной ловушке» в этом контексте рассуждает
Джон Агнью (Agnew 2009). Его фокусами исследования оказываются «мифы
суверенитета», «режимы суверенности» (где он выделяет классический, глобалистский,
интегративный и империалистический режимы суверенности для «территориального»,
«иммигрантского», «скрытого» и «ресурсного» государств (Agnew 2009: 225) и роль
глобализации в функционировании этих феноменов. Более юридическим образом это
осуществляет Жеан Коэн (Cohen 2012), метафоризирующий легитимность и
конституционализм в условиях глобализации Гулливеру, обвитому верёвками
лилипутов. Он указывает, что дискурс конституционализма включает в себя фрейминг,
конституирование, регулирование и ограничение власти, но автономный глобальный
порядок также централизует его и подрывает прав(ил)о закона, местную демократию и
самоопределение. Отдельным сюжетом оказывается диалектика суверенности в
глобальном мире реализуется в базовом противоречии между необходимостью
реализовать свою суверенность (как международного законодателя, как
международного инфлюэнсера, как участника международных диалогов) и членством в
разнообразных международных организациях и сетях. Это он называет «новым
измерением» суверенитета, который, конечно, редко предстаёт перед объектами
миротворческих операций, и практически никогда – по их собственной воле. Их чаще
всего силой вовлекают или ставят перед диалогом, они оказываются объектами (а не
субъектами) влияния и, наконец, они (почти) не участвуют в производстве
международного законодательства.
- проблематика глобального мирового порядка. Так, Мадлен Хосли и Йорен
Селлеслас (Hosli Selleslaghs 2020) описывают процессы становления новых сил
(концентрируясь на кейсах КНР, РФ, Индии и Африки), роль региональных
организаций в международных отношениях (в том числе ЕС, ШОС, АСЕАН и др.), а
также проблемы конфликта и международной безопасности. Здесь они
сосредотачиваются прежде всего на международном праве, переговорах и таком
принципе права ООН, как «ответственность защищать» (R2P, responsibility to protect)
для каждого государства по отношению к своему населению. Вопрос о том, является ли
предписание такой ответственности ограничением суверенитета государства (а ведь
именно на этом предписании в том числе могут зиждиться интервенции в их
суверенитет) они явственно оставляют за пределами рассмотрения как самоочевидный
(и, очевидно, их ответом является «нет, не является»). Этот же аспект поднимается
Оливером Ричмондом (Richmond 2002), который увязывает вопрос производства
порядка с миротворчеством и особо сосредотачивается на «трёх поколениях подходов»
к управлению конфликтами, называя первые два из них одномерными, а третий,
характерный для поздневестфальского мироустройства, – гибридизированным,
ориентированным на производство инклюзивных структур и регуляций, замещающим
партикуляризм космополитизмом. Этот оптимистично-либеральный взгляд на
проблему, в частности, оперирует формально гуманистической лексикой (например,
требуя отказаться от «установления государственной безопасности выше человеческой
безопасности», то есть от так называемого «негативного мира» (Richmond 2002: 181).
Дэниэл Вудли, оперируя критическим терминологическим аппаратом, описывает
глобализацию в категориях «капиталистической геополитики» (Woodley 2015) как с
позиций мирового порядка, так и с позиций специфичного феномена суверенности в
капиталистически организованных обществах (Woodley 2015: 22-46) и корпоративной
глобализации (Woodley 2015: 47-73). Он предлагает восстановить связь между
категориями территориальности и капитала через идею «капиталистического

5
суверенитета» в глобальном мире как фактора увеличения и – диалектически –
вытеснения собственно политического суверенитета государства. В этом свете,
конечно, миротворческие операции вполне могут быть рассмотрены под углом
противостояния рынков, производителей, капиталистических субъектов. С другой
стороны, мы встречаем более умеренный и взвешенный подход (Telo 2012), в котором
государство в условиях глобализации описывается через категорию
мультилатерализма. Здесь достаточно критично исследуется эволюция глобального
либерального мира от падения Берлинской стены до «нового мирового беспорядка»
(Telo 2012: 54) как постепенное диффундирование и эродирование локальных
суверенитетов, а мультилатерализм (особенно его экономический вариант, по мнению
исследователя) в понимании «преодоления коллективных проблем в отсутствие
принуждения» (с. 63) изучается как новое предельное условие существования
суверенитета, а сам суверенитет (наряду с понятиями гражданства, власти, демократии)
как традиционный концепт подвергается суровым испытаниям не только в
реалистической и неореалистической, но и в более узких концепциях (вроде концепции
институционализма или рационального выбора).
- проблематика безопасности в контексте функционирования международных
организаций. Например, Аннет Фрёлих и Винсент Сеффинга (Фрёлих, Сеффинга 2020)
обращаются к этой проблематике в контексте регуляции международных отношений,
но более предметно к искомой области обращаются в своём сборнике Хорст Фишер и
Питер Данчин (Danchin, Fischer 2010), где лейтмотивом проходит вопрос коллективной
безопасности как коллективного блага, производимого всё более жёсткими
ограничениями и централизациями для глобальных взаимоограничений и правовых
механизмов (Danchin, Fischer 2010: 45). Уже здесь очевидна проблема, которую мы
ставим в нашей статье: проблема соотношения суверенности, безопасности и внешнего
воздействия, приводящего к эрозии суверенитета в условиях глобализации. С другой
стороны, Г. Смит и М. Наим (Smith Naim 2000) в уже ставшей классической в своей
проблематике работе, исследуя международные организации, дополняют это
разнообразием организаций, ставя, например, именно в свете суверенитета
риторический вопрос «Что общего у Мирового банка, Майкрософт и Гринписа?»
(Smith Naim 2000: 5). Как видим, наряду с капиталами и интересами, именно
управление авторы считают центральной проблемой глобального мира «разделённых
провалов, разделённых благ», где одним из последних они полагают предотвращение
смертоносных конфликтов в свете соблюдения прав человека (а также, заметим,
обеспечение возможностей для молодёжи и борьбу с климатическими изменениями). C
практической же стороны этот вопрос изучает Джин Киркпатрик, экс-посол США в
ООН (Kirkpatrick 2007), на примере кейсов Косово, Ирак, Сомали, Гаити, Балкан,
Афганистана, и подытоживает с позиций США, что «наша внешняя политика оказалась
втянутой в миротворчество и национальное строительство в результате
интервенционистских усилий мирового коллектива наций; мы сделали нашу
национальную безопасность вторым приоритетом, вводя себя в заблуждение, что
создание мира мирных наций обеспечит защиту наших собственных интересов
национальной безопасности»2 (Kirkpatrick 2007: 271-272). Обратим внимание как на
реифицирующий, натурализующий синтаксис и лексику по отношению к
миротворчеству, глобализации и безопасности, так и на дискурсивное оформление
конкретных интересов (среди которых эксплицированные интересы безопасности
занимают определённо не доминирующее место). Это характерный способ
2
«Our foreign policy had become embroiled in peacekeeping and nation building under the interventionist
efforts of a world collective of nations; we had set our national security second in priority, misleading ourselves
that creating a world of peaceful nations would ensure the protection of our own national security interests»

6
(само)описания в глобальных порядках, при котором суверенитет объектов
вмешательства не рассматривается вообще, тогда как суверенитет и интересы
субъектов реифицируются и выводятся из-под подозревающего взгляда.

- феномен интегративных структур в глобальном мире и их роль в

(вос)производстве локального суверенитета (Wouters, Bruyninckx, Basu and Schunz
2012) и конституировании принципиально нового феномена мультилатерального
управления. Тематику интегративных структур и прав человека продолжает Джаред
Генсер и Бруно Угарте (Genser Ugarte 2014), которые ни в тематическом членении
работы СовБеза ООН (где они выделяют соотнесённость с вооружённым конфликтом
гражданских, женщин и детей), ни в вопросе права (где они обращаются к вопросу
специальных трибуналов, целевых санкций и роли международного законодательства),
ни в исследуемых кейсах (Руанда, БиГ, Тимор, Судан, ДР Конго, Косово, Ливия,
Сирия) не поднимают вопрос суверенитета иначе, чем периферийно. К собственно
проблематике миротворчества в деятельности ООН и роли ООН в миротворчестве
обращаются Майкл Дойл и Николас Самбанис (Doyle, Sambanis 2006), которые,
исследуя генезис миротворчества ООН, пишут, отсылаясь к словам Кофи Аннана, про
«новый интервенционизм» и про то, что «суверенитет был переопределён с тем, чтобы
инкорпорировать глобальный интерес в защите человеческих прав. Традиционные
границы между суверенным согласием и интервенцией были размыты» 3 (Doyle,
Sambanis 2006: 7). Другой частный аспект – а именно функционирование СовБеза ООН
– затрагивается в исследовании Вохана Лова, Адама Робертса, Дженнифер Вельш и
Доминика Заума (Lowe, Roberts, Welsh, Zaum 2008), где деятельность СовБеза на базе
целого ряда кейс-стади соотносится с «великими силами», войной, миротворчеством,
санкциями, использованием силы и глобализацией после «холодной войны». В
частности, они доказывают, что появление самого феномена миротворчества в
холодную войну объясняется и легитимируется именно функционированием СБ ООН
как институции, где встречались противоположные точки зрения как точки зрения
членов СБ ООН Интересные эмпирические иллюстрации в плоскости юриспруденции и
правоимплементации предлагаются в исследованиях трансфера, переноса,
имплементации и адаптации норм Европейского союза в локальных государствах
(Bjorkdahl, Chaban, Leslie, Masselot 2015), причём касательно таких разнообразных
тематик, как Шенгенская зона, нормы свободного передвижения и мобильности,
глобальное экономическое управление, долговой кризис, интеграция рынков, ценности
гендерного равенства, а также взаимоотношения с ключевыми глобальными игроками
(в частности, РФ (Bjorkdahl, Chaban, Leslie, Masselot 2015: 211-230) и КНР (Bjorkdahl,
Chaban, Leslie, Masselot 2015: 231-246)), где ставится вопрос о «суверенной
демократии» в условиях «пост-вестфализма». Здесь предлагается нормативное
рассмотрение суверенности как нормы, делающей государство способным
предпринимать определённые действия в международных средах и сообществах, равно
как и регулировать свои взаимодействия с другими странами в международных делах
(Bjorkdahl, Chaban, Leslie, Masselot 2015: 135), причём нормы, вписанной в важное
сочленение с нормой территориального единства (Bjorkdahl, Chaban, Leslie, Masselot
2015: 156).

Миротворчество, ООН и суверенитет: современный дискурс

3
“Sovereignty was redefined to incorporate a global interest in human rights protection. The traditional borders
between sovereign consent and intervention were blurred”.

7
 Исследования и описания функционирования ООН в глобальном мире – это
одна из мэйнстримных тем в современной политической и правовой науках, и куда
меньше она затрагивается в социологии. Здесь мы встречаем как вполне лояльные,
комплиментарные к объекту исследования тексты, так и критичные.

Например, к первым можно отнести обзорную работу С. Честермана, И.

Джонстона и Д. Мэлоуна (Chesterman, Johnstone, Malone 2016), где отдельно в главе 9
обсуждается проблематика миротворчества. Показательно, что если, например, вопросу
самоопределения посвящено отдельное исследование в гл. 12, то вопрос суверенитета
затрагивается в подчинённом виде в главе «Права человека» (параграф 13.1
«Суверенитет и права человека»), который по сути сведён к цитированию резолюций,
деклараций и хартий ООН. Докса глобального мира здесь проявлена в полную силу, и
неудивительно, что вопросы права человека или миротворчества оказываются
гносеологически приоритетнее и выше по статусу, чем вопрос суверенитета.

Известным исследователем с технических, процессуальных и механизменных

сторон современных практик миротворчества являются Джон Дарби и Роджер
Макгинти (Darby MacGinty 2003; Darby MacGinty 2008), которые детально описывают и
анализируют механики переговоров и медиаций, место насилия и разоружения, роль
национализма меньшинств и распределения власти после гражданских войн. Пользуясь
прежде всего аппаратом политических наук, Дарби и Макгинти при этом на удивление
нечасто обращаются к проблематике суверенитета – между прочим, ни разу не
выделяемой ими как отдельной и особой. Они замечают, конечно, походя, что
«национальные правительства провозгласили абсолютный суверенитет над
территориями, на которых происходили конфликты, и националистические движения
осуществляли аналогичные заявления»4 (Darby MacGinty 2008: 51), однако сама
риторика деконструкции по отношению к локальным и национальным суверенитетам
уже весьма показательна. И в дальнейшем они разворачивают эту показательность до
эксплицитной: они заявляют, что национальный суверенитет трансформировался из
абсолютного до метафоризируемого в «мягких» категориях вроде «poolled», «pooling of
national sovereignty at the European level» и др. Такая «двойная атака» на
«естественность» и «неделимость» суверенитета воспроизводится авторами во всех их
исследованиях и поддерживается актуализациями миротворчества, миграций,
территориальных споров и т.п.

Проблематика собственно миротворчества поднимается в работе Ф. Кавальканти

(Cavalcante 2019), который в глубоком исследовании обнаруживает не только
либерально-демократические и политические корни миротворчества ООН, но и
академические корни. Однако при этом показательно, что в этой высокооптимистичном
исследовании суверенитет упоминается в том или ином исследовании всего трижды.
Эта проблематика вообще остаётся за пределами какой-либо рефлексии автора. На
контрасте к этому Гэри Уилсон (Wilson 2014) под куда более юридизированным углом
обращается к проблематике безопасности – в частности, и к миротворчеству (Wilson
2014: 116-151) – именно с учётом вопроса полновластности и суверенности государств
в условиях функционирования «расширенных функций» и «милитаризации»
миротворческих сил.

Более частный вопрос поднимают К. Бахманн и А. Фатич (Bachmann Fatic 2015),

4
«National governments claimed absolute sovereignty over the territories in which the conflicts were happening
and the nationalist movements made the same claim».

8
когда обсуждают вопросы эффективности международных трибуналов под эгидой
ООН, техники и механизмы их работы, их роль во внутренних изменениях в странах
функционирования трибуналов и вопросы их легальности. На примере Нюрнбергского
трибунала они аргументируют, что нормальным и ожидаемым является «конец
иммунитета» для глав государств, правительств или членов их команд и
представителей, которые более не могут быть репрезентантами суверенных государств
по той или иной причине; что в югославском кейсе именно суверенитет был объектом
войны на всех официальных уровнях; что в таких ситуациях «усечение» суверенитета
должно быть сензитивным, мощно обоснованным, ясным, компетентным. Иначе говоря
– что этот вопрос оказывается вопросом исторически, культурно и ситуативно
конкретным и связанным не столько с правовыми, сколько с социальными и
социополитическими аспектами процесса.

Точно так же в глубину времён в исследовании феномена миротворчества

обращаются Вильямсон Мюррей и Джим Лейси (Murray Lacey 2008), которые
исследуют Вестфальский мир, Парижский мир, Венский конгресс, Версальский мир,
франко-прусскую и американскую гражданскую войны как исторический бэкграунд
формирования практик миротворчества и, рассматривая целую гроздь кейсов, они, в
частности, утверждают, что суверенитет вовсе не является продуктом Вестфальской
системы, а любое мирное урегулирование скорее антоним к суверенитету 5. Такой
несколько радикальный взгляд, тем не менее, может дать интересные аспекты в
исследовании миротворчества. В таком случае оказывается, что социологически
суверенное государство неизбежно есть государство неурегулированных (во всяком
случае, с участием внешних сил) конфликтов, тогда как «мирное», «успокоенное»,
«урегулированное» государство и общество принципиально несуверенны. И ряд
интересных иллюстраций этому можно найти в сборнике кейсов Моны Фиксдаль
(Fixdal 2012), которая, не выходя на уровень концептуальных и парадигматических
обобщений, на материале Ближнего Востока и Балкан даёт развёрнутую картину
миротворчества как межгосударственной дипломатии, как производства «устойчивого
диалога», как применения силы, как созидания или транзита государства, как
производства независимости. Здесь обращается внимание прежде всего на то, что в
условиях миротворческих операций суверенность проявляется не в репрезентаторах, не
в действиях или обязательствах, а в эффектах и результатаХ, к которым приводят
переговоры с данным конкретным актором. Это важный индикатор, который
действительно может охарактеризовать полноту и результативность суверенитета в
юридически и технически ограниченных условиях миротворческих операций.

Другой исторический аспект функционирования миротворчества ООН даёт

Нейл Каплан (Caplan 2015), который на историческом процессе рубежа 1940-1950х
годов пишет о «бесполезной дипломатии» и о «движении от войны к войне» (Caplan
2015: 277). В такой оптике суверенитет, конечно, предстаёт фактором «бесполезности»:
так, описывая египетско-израильские сюжеты, автор говорит, что именно
«соображения суверенитета и безопасности» были дискурсивной легитимацией
Израиля при отказе от миротворческих инициатив ГА ООН. Здесь суверенитет
фактически приравнивается к локальному, закрытому для оперирования извне,
произволу, ограниченному (и то условно) лишь местными законами и подзаконными
актами. Схожим образом эти же проблематики выглядят на более современных и

5
«Therefore, it is a fundamental mistake to see the Peace of Westphalia as the origin of the concept of
sovereignty in international relations, however one may define it. The settlement rested on precisely the opposite
of sovereignty».

9
регионально иных кейсах Руанды (Jones 2001), Югославии (Quandt 2016) и Южного
Судана (Young 2019),

Обобщение почти полувекового опыта миротворчества ООН предложили И.

Рихье и К. Ськелсбек (Rikhye Skjelsbaek 1991), поставившие под исследовательские
вопросы историю миротворчества, сам его смысл, менеджмент миротворчества ООН,
его финансирование, ограничения, ожидания, результаты, и само будущее
миротворчества. Однако вопросы суверенитета в этой разработке затрагиваются
исключительно косвенно, линейно, позитивистски, в прямом и непроблематичном
соотношении со слабостью государства, с его неспособностью решать собственные
проблемы, и, соответственно, миротворческая деятельность описывается как что-то,
влияющее на суверенитет государства. Конкретизацию кейсов мы находим в
исследованиях миротворчества ООН и вовлечённости в него со стороны Евросоюза
(Ker-Lindsay 2005), осуществлённом с позиции сугубо техник и механизмов
миротворчества, без осмысления глубинных проблематик суверенитета и
(взаимо)зависимости; миротворчество в арабском мире (Makdisi Prashad 2016) на
кейсах Палестины, Ливии, Сирии, Ирака, Судана, где отдельно обсуждается вопрос
«дискутируемой суверенности» (disputed sovereignty)

Современные исследователи (Woodhouse, Bruce, Dando 1998) при исследовании

структуры и процессуальности современного международного конфликта и его
отражении в функционировании ООН, обращаются к этическим, миротворческим,
гуманитарным, безопасностным, санкционным аспектам, а также вопросам контроля
оружия. Они сами признают, что «сложные противоречия возникают вокруг
традиционных принципов государственного суверенитета и норм не-интервенции.
Напряжение между этими принципами и эссенциальным предназначением ООН
представляет наиболее фундаментальные вопросы о природе достижения хорошего
международного управления» (Woodhouse, Bruce, Dando 1998: 1-2), но признают
суверенитет (наряду с автономией, обособленностью, уникальностью, культурным
выживанием) «примордиальным чувством» (primordial sentiment), противостоящим
глобальной взаимозависимости, уплотняющемуся миру и объединяющему влиянию
технических инноваций (Woodhouse, Bruce, Dando 1998: 48). Такой взгляд на
суверенитет как на историко-социальный и конкретный конструкт, как мы уже
указывали, важен для нас в том числе для учёта возможных разнообразий
объективаций и проявлений суверенитета в глобальном мире.

Предельно специфицирует для нашей темы вопрос Норри Маккуин (MacQueen

2011), в чьей книге детально и в широкой перспективе, ешё начиная с крушения Лиги
Наций, ставятся вопросы о коллективной безопасности, миротворчестве в условиях
«холодной войны» (на конкретных примерах Конго, Кипра, Ближнего Востока и т.п.),
региональной стабильности, государственности (MacQueen 2011: 110-114). В
частности, в работе признаётся, что «миротворчество ООН не имеет прямой роли в
решении внутренних конфликтов» (MacQueen 2011: 110), но указывается всё же, что
государства значимы в миротворческом процессе лишь как субсистемы более широких
международных систем, а также что «миротворческая модель, с определёнными
модификациями, остаётся в центре подхода ООН к интервенциям после «холодной
войны» в отсутствие эффективной системы коллективных усилий» (MacQueen 2011:
114). Неудивительно в этом свете, что Н. Маккуин рассматривает вопрос суверенитета
исключительно в служебном и субординированном порядке, а само слово
«суверенитет» используется подчинённо ключевым категориям исследования.

10
 Оптимистичный взгляд предлагает и Томас Лэнгилл (Langille 2016), который
изучает инициативу UNEPS («Скорая помощь мира» ООН) и, отталкиваясь от
оперативности и срочности оказания помощи в миротворческих инициативах,
продвигает идею, что объёмный опыт ООН в таких операциях должен и будет
использоваться в «предотвращениях вооружённых конфликтов и геноцидов, защите
гражданских от крайних рисков, обеспечении быстрого запуска требуемых мирных
операций и потребностей людей там, где другие акторы не могут или не будут этого
делать» (Langille 2016: 2). Десять «ядерных принципов», формулируемых
исследователем, выдают его исключительно глобалистский взгляд, в котором места
локальным структурам, традиционным государствам и их феноменам (суверенитету,
идентичности, законам) места нету. В этом смысле «срочность» играет специфичную
роль – сопоставимую с той ролью, которую Джорджо Агамбен отводит
«чрезвычайному положению» (Агамбен 2011), - а именно роль «консервного ножа» для
вскрытия традиционных социальных и политических порядков, уничтожаемых или
разрушаемых под эгидой дискурса о срочности, чрезвычайности, безальтернативности,
безопасности и др.

Конечно, не обходится и без критического взгляда на функционирование ООН.

Так, со всё тех же дискурсивных позиций прав человека изучаются деятельность
Международного уголовного суда, Генеральной ассамблеи, Совета Безопасности,
Совета по правам человека и многих других структур ООН (Megret Alston 2020). Сами
авторы чётко отдают себе отчёт в том, что есть «фундаментальное противоречие между
отношениями продвижения человеческих прав и защитой кардинального принципа
суверенитета» (Megret Alston 2020: 7), что взгляд на эффективность и разумность
функционирования ООН зависит именно от того, «какой, по мнению исследователя,
баланс между суверенитетом и правами человека должен быть установлен в первую
очередь» (Megret Alston 2020: 25-26), что «развитие международных прав человека
нередко нарушает основанные на суверенитете нормы международного права, с
которыми большинство государств было и остается вполне комфортно» (Megret Alston
2020: 176), что даже, например, система индивидуальных петиций рассматривается
государствами как угроза их суверенитету (Megret Alston 2020: 351), и, подвергая
критическому рассмотрению вопрос суверенитета, совершенно не проблематизируют и
не релятивизируют вопрос прав человека. Однако сама попытка рассмотрения этого
противоречия с позиций критических по отношению к глобальным структурам, с
позиций модерных институций (в частности, модерного локального государства), с
нашей точки зрения, заслуживает внимания и должна быть учтена в исследовательской
стратегии.

Другим вариантом эксплицитного критического взгляда на ООН и его

миротворчество является исследование Томаса Вайсса (Weiss 2016), который ставит
вопрос о «Вестфалии» как о «живой, но не здоровой» и видит, в частности, что
большинство стран (и особенно стран молодых) ценят государственный суверенитет
выше, чем наднациональную кооперацию по повышению безопасности, защите прав
человека или продвижению устойчивого развития. Однако и такой относительно
критический взгляд не может игнорировать, что все страны становятся не только
взаимосвязанными, но и взаимозависимыми, требуя всевозрастающего
международного управления, что обуславливает модификации государственного
суверенитета.
Проведенный нами анализ позволил нам, во-первых, историзовать и
релятивизировать проблему суверенитета, показав его не только как феномен

11
социально конструируемый, но и как социокультурно и исторически
детерминированный; во-вторых, обнаружить целый ряд эвристик (см. далее), которые
будут использованы для построения операционализаций в нашем исследовании; в-
третьих, вычленить тематики, которые в дальнейшем станут нормативностями и
структурностями суверенитета – тематики действий, пространства, людей, структур и
запретов как непосредственных объектов функционирования суверенитета. При этом
непосредственным предметом анализа в данном исследовании был дискурс
миротворческих операций ООН на официальном сайте ООН, их репрезентации и
репрезентации локальных суверенитетов в их взаимодействии с таким фактором эрозии
монополии суверенитета, как внешне управляемые и направляемые миротворческие
операции.
Именно под таким углом мы поставили следующие исследовательские вопросы:
1. Возможна ли типология миротворческих операций ООН, построенная под
углом взаимодействия глобальных структур на примере ООН с локальными
суверенитетами? Каковы сущностные критерии этой типологии? Возможна ли
типология, в которой в ходе анализа будут обнаружены критерии, не имеющие
непосредственного отношения к природе суверенитета, проанализированной нами
выше?
2. Какова нормативность суверенитета в условиях различных миротворческих
операций? Иначе говоря, какова та «новая нормальность», которая устанавливается в
ходе эрозии суверенитета?

Data and methods

Исследуя суверенитеты в миротворческих контекстах: имплементируемые
методики и их предмет
Таким образом, наши теоретические изыскания привели нас к тому, что мы
предлагаем целую гроздь возможных инструментов для анализа суверенитетов в
миротворческих контекстах.
Это и типология Агнью, которую он выработал для режимов. Напомним, что он
выделил классический, глобалистский, интегративный и империалистический режимы
суверенности для «территориального», «иммигрантского», «скрытого» и «ресурсного»
государств. Это позволит выявить и выяснить, каким образом происходит
трансмутация режимов суверенности, а также как (вос)производятся разные типы
государств.
Это и типология Мингст и Карнс для миротворческих операций, которые,
напомним, обнаруживают два ключевых типа – а именно традиционные операции
миротворчества (наблюдение, мониторинг, отчёты, разделение воюющих сторон) и
комплексные, многомерные операции (ограниченное использование сил, гуманитарные
интервенции, миропостроение (peacebuilding), построение государства (statebuilding).
Эти типы могут работать в исследовании как «независимые переменные», которые в
гипотезах исследования могут фигурировать как потенциально влияющие на
«зависимые переменные».
Это и уточнение М. Фиксдаль, согласно которому в контекстах и ограничениях
миротворческих операций суверенитет существует и проявляется не в репрезентаторах,
действиях или обязательствах, а в эффектах и результатах, к которым приводят

12
переговоры с конкретным актором или конкретными акторами. Это важное уточнение
позволяет процессуализировать суверенитет и обнаружить его там, где традиционный
взгляд не заметит важные аспекты динамизировавшегося суверенитета в условиях
глобального мира и открытых операций.
Не менее важное уточнение именно в этом свете предлагают нам Мюррей и
Лейси, согласно которым суверенитет вовсе не является продуктом Вестфальской
системы, а любое мирное урегулирование есть скорее антоним к суверенитету. При
этом обнаруживается, что собственно суверенитет проявляется именно в
противостояниях, причём противостояниях субъектных, тогда как мирное решение
этого противостояния является вызовом суверенности.
Такая парадоксальность несколько смягчается нормативным рассмотрением
суверенитета (взятой нами у Бьёркдаль) как нормы, делающей государство способным
предпринимать определённые действия в международных средах и сообществах, равно
как и регулировать свои взаимодействия с другими странами в международных делах,
причём нормы, вписанной в важное сочленение с нормой территориального единства.
Как видим, Бьёркдаль также задумывается об а) конфликтном, напряжённом,
противостоящем взаимодействии; б) международных контекстах; в) соотношении
суверенитета и суверенитета другого государства (по структуре мышления -
своеобразная антропологичность на макроуровне), - однако делает это прежде всего
нормативистски.
Именно этот нормативизм опасно приближает нас к реифицирующему,
натурализующему6 взгляду, чему нам помогают противостоять Хейне и Тхакур,
которые поднимают вопрос суверенитета прежде всего с позиций экономического
суверенитета и способности государства противостоять глобальным (прежде всего
бизнесовым) структурам в контексте таких феноменов, как империализм, насилие,
трафик оружия, политические движения, джихадизм, терроризм, вызовы безопасности,
торговые протесты и др. Здесь важным для нас оказываются и выделенные нами у этих
авторов «формальный» и «содержательный» вызовы суверенитету (см. выше).
Именно в такой схематике исследования мы проанализировали опыт проведения
56 завершённых (по состоянию на 1 января 2020 года) миротворческих операций ООН7.
Завершённые операции были нами выбраны исключительным образом, хотя это
существенно (более чем вдвое) уменьшило потенциальный объём нашей выборочной
совокупности и, таким образом, ограничило наши возможности по обобщениям и
выводам. Дело в том, что, как мы обнаружили в ходе анализа, хронологически
внутренне эти операции не были однородными и далеко не всегда обладали стартово
предсказуемой логикой. Иначе говоря, не все опции в этих операциях были «заложены»
в их функционал изначально. Это не позволяет нам однозначно прогнозировать
возможные повороты в развёрнутых на данный момент и функционирующих
операциях установления и поддержки мира ООН, что не позволяет нам,
соответственно, привлечь их для анализа влияния на суверенитет со стороны этих
операций. И этим же объясняется тот факт, что текущие операции не были взяты нами
для анализа: раскрытие истинной сущности операции, её природы и логики протекания
зачастую отличается от «программируемых» и запланированных. Несмотря на то, что
учёт незавершённых операций несколько увеличил бы наш сэмпл почти на 20% его

6
То есть такому рассмотрению, которое утверждает (и, скорее, даже подразумевает) суверенитет как
нечто природное, неосмысливаемое, нерефлексивное, непроблематичное.
7
Информация о таковых была позаимствована на официальном сайте ООН
(http://www.un.org/ru/peacekeeping/operations/past.shtml).

13
нынешнего объёма, чистота эмпирических данных в данном случае важнее, поскольку
именно она позволяет нам выделить теоретически чистые типы и концептуально
описать их.
Именно поэтому, укажем, мы положились на ограниченный сэмпл кейсов (хотя
он и не является выборочным; он является сплошным, что несколько ослабляет это
потенциальное замечание). Индикативный ряд корреляции миротворческих операций и
суверенитета также нуждается в дополнении, с нашей точки зрения. Предложенные
нами индикаторы корреляций, являясь, судя по нашему исследованию, эффективными,
вряд ли является полным и критериальным.

Empirical findings
Миротворческие операции ООН: пять типов
Исследуя особенности мандата миссий, характеристики их протекания,
декларируемую миссию и практики по их реализации, мы выделили пять
разновидностей таких операций ООН. Данная типология не содержит эксплицитных
критериев выделения типов, в связи с чем мы не можем ни говорить о полноте и
исчерпывающести этой типологии, ни утверждать безусловность необходимости её
расширения. Новые завершившиеся миссии при дальнейшем анализе могут, конечно,
обнаружить новые типы и вычленить характерные проявления государственного
суверенитета при взаимодействии с ними. Однако на данный момент мы обнаруживаем
пять типов со следующими возможными метафорическими названиями.
Тип первый: «миссии услуг», то есть миссии, в которых оказывались «добрые
услуги», «услуги наблюдения», «помощь по выполнению соглашений» и прочее.
Это, к примеру, Миссия добрых услуг ООН в Афганистане и
Пакистане8 , Миссия наблюдателей ООН в Таджикистане 9 , Контрольная миссия ООН в
Анголе10, Миссия наблюдателей ООН в Либерии 11, Операция ООН в Мозамбике12 и
другие. Такие миссии создавались для оказания помощи по выполнению сторонами
конфликта соглашений по урегулированию мира . Особенностью этого вида миссий
является то, что ООН не принимает непосредственное участие во внутренней политике
государств-участников конфликта, а выполняет в основном функцию наблюдения,
контроля и коммуникации. В частности, речь идет о расследовании сообщений о
нарушениях прекращения огня и доведение их до сведения ООН; поддержание тесных
контактов со сторонами конфликта; предоставление услуг по обеспечению
политического взаимодействия и координации, которые могут способствовать
оперативному оказанию гуманитарной помощи международным сообществом. Эта
разновидность миссий является актуальным для конфликтов, мир в которых уже
установлено, но он не является устойчивым. Как показывает исторический опыт, эти
миссии довольно длительными (от двух до шести лет) и могут стоить от десятков
(Афганистан и Пакистан - около 14 млн. долл.) до сотен миллионов долларов
(Мозамбик – свыше 470 млн. дол.) в зависимости от продолжительности работы
миссии, количества привлеченного персонала и особенностей принятых мер. Чаще

8
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/afghan.htm
9
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/unmot.htm
10
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/angola3.htm
11
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/liberia.htm
12
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/mozamb.htm

14
всего такие миссии являются многокомпонентными и имеют широкий мандат, включая
комплекс мероприятий по установлению доконфликтный ситуации (в том числе,
содействие созданию условий безопасности по возврату перемещенных лиц - Операция
ООН в Мозамбике13, консультирование по повышению эффективности
государственного управления - Миссия наблюдателей ООН в Либерии14 и т.д.).
По результатам нашего исследования мы можем утверждать, что это простые,
традиционные операции в классификации Мингст-Карнс, где репрезентациями
суверенитета по Фиксдаль является контролируемое и сертифицируемое
наблюдателями и миротворческими ассистентами действие государственного актора,
где именно живое (вос)производство суверенитета в тлеющем контролируемом
конфликте становится наиболее актуализированным и существенным, а
нормативностью15 этого суверенитета становится «подозрительность» по отношению
к порядку (а не презумпция нормальности и беспечности), и где мы наблюдали
наименьшее из всех миссий количество индикаторов (и наименьшую интенсивность
этих индикаторов) эрозии государственности.

Тип второй: «миссии пространства», то есть миссии по контролю за

границами и демилитаризацией территорий.
К подвиду миссий по наблюдению ООН отнесем Миссия наблюдателей ООН в
Сьерра-Леоне16, Миссия наблюдателей ООН «Уганда-Руанда»17, Операцию ООН по
восстановлению доверия в Хорватии18, Группу ООН по наблюдению в Ливане19. По
своей цели они соответствуют «миссии добрых услуг и наблюдения» (созданные для
оказания помощи по выполнению сторонами конфликта соглашений по
урегулированию мира), однако они имеют узкий мандат и в основном акцентируют
внимание на контроле безопасности – контроле границ, свободы передвижения
гражданского населения, оборота оружия, демилитаризации территорий и
демобилизации бойцов, осуществление плана разоружения и разминирования
территории. Так же, как и миссии услуг, миссии пространства направлены на
достижение национального примирения и обеспечения безопасности и стабильности в
стране. Эти миссии в основном менее продолжительны по сравнению с миссиями услуг
(Миссии наблюдателей ООН Уганда-Руанда - 15 месяцев, Операции ООН по
восстановлению доверия в Хорватии - 13 месяцев, Группа ООН по наблюдению в
Ливане - 7 месяцев), менее многочисленны и предусматривают меньшие затраты
бюджетных средств (к примеру 15-месячная Миссия наблюдателей ООН Уганда-
Руанда стоила 2 298 500 дол.). Эта разновидность операции ООН является одним из
наиболее распространенных в истории завершенных миссий.
Однако при всём при этом данные миссии демонстрируют куда большее
количество и интенсивность индикаторов эрозии государственности, поскольку они

13
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/mozamb.htm
14
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/liberia.htm
15
Под нормативностью суверенитета здесь и сейчас мы подразумеваем тот режим реализации
суверенитета в условиях, ограничивающих его, который наиболее часто осуществляется в том или ином
государстве или на том или ином пространстве.
16
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/unamsil/unamsil_mandat.htm
17
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/ru-ugand.htm
18
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/croatia.htm
19
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/lebanon.htm

15
чаще второго типа по типологии Мингст-Карнс, чем первого, а следовательно – более
интенсивно вовлекают объекты миротворчества в глобальное пространство, более
широко и разнообразно открывают их, практически полностью уничтожая
«классический» (по Агнью) суверенитет и существенно размывая «интегративные» и
«глобалистские» режимы суверенности. К тому же тут возможность объектов
миротворчества предъявить репрезентации своего суверенитета существенно
осложнены, любое подобное предъявление воспринимается именно мюрреиански, то
есть конфликтно, суверенитет мирным или консенсусным образом тут практически
невозможно репрезентировать. Ещё одним аспектом этого оказывается появление
проблематики Хейне-Тхакура: оказывается, что не только формальные, но и
содержательные вызовы суверенитету (прежде всего в экономических измерениях)
встают в полный рост. К тому же нормативностью такого суверенитета оказывается
опосредованность, где государство-объект обязательно опосредуется
миротворческими исполнителями по отношению к микросубъектам.

Тип третий: «миссии людей», то есть миссии по контролю за выводом войск.

Это, к примеру, Контрольная миссия ООН в Анголе20, Ирано-Иракская группа
военных наблюдателей ООН21, Миссия ООН по наблюдению в Йемене 22,
Миссия наблюдателей ООН в полосе Аозу23, Операция ООН в Сомали24, Индо-
Пакистанская миссия ООН по наблюдению25 . Они несколько схожи с миссиями по
контролю за границами и демилитаризацией территорий, но, в отличие от них, миссии
по контролю за выводом войск имеют узкий мандат. Все эти операции объединяют
следующие составляющие: контроль за прекращением огня, отводом и выводом войск.
По продолжительности они почти не отличаются от предыдущих - в основном
продолжаются от нескольких месяцев до 2-3 лет. Все они различны по объему
финансирования и количеству привлеченного персонала (с бюджетом с 1 840 450 долл.
в Йемене до 42 931 700 дол. в Сомали). Вполне понятно, что после завершения этого
вида миссии, как правило, мандат миссии расширяется с введением миссии добрых
услуг и наблюдения (как это произошло, например, с двумя ангольскими миссиями).
Данный тип миссий демонстрирует куда более умеренные (по сравнению с
двумя предыдущими) количество и интенсивность индикаторов эрозии
государственности (прежде всего из блоков 1 и 3); они чаще первого типа по типологии
Мингст-Карнс, чем второго, а следовательно – более интенсивно вовлекают объекты
миротворчества в глобальное пространство, более широко и разнообразно открывают
их, чем первый тип, но менее – чем второй; при этом ни «классический», ни
«интегративный», ни «глобалистский» режим суверенности не уничтожаются
окончательно, а их размытие весьма условно. Тут способность объектов
миротворчества предъявить репрезентации своего суверенитета существенно выше, что
может эмпирически осуществляться на уровне практик вывода войск, обмена
информацией, допуска к верификации процессов и так далее. Здесь репрезентации
суверенитета менее конфликтны, возникает пространство для манёвра репрезентации,

20
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/angola1.htm
21
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/iran.htm
22
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/yemen.htm
23
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/chad.htm
24
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/somalia1.htm
25
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/ind-pak.htm

16
множественность количественных и качественных параметров процесса позволяет
превратить различные кванты суверенитета в объект консенсуса или компромисса.
Параметр Хейне-Тхакура здесь менее насыщен, чем в предыдущем типе:
актуализируются прежде всего формальные вызовы суверенитету, причём в
экономических измерениях – достаточно редко и в очень узком спектре вопросов.
Нормативностью такого суверенитета оказывается расширение, где государство-
объект направляется по пути расширения своей суверенности: на самом старте
процесса ему предоставляется минимальный коридор суверенитета, однако с каждым
шагом по пути согласованной с миссией деятельности этот коридор расширяется и
увеличивается.

Тип четвертый: «миссии структур», прежде всего – миссии временных

администраций.
Самостоятельным видом операций ООН по поддержанию мира
являются миссии, которые предусматривают введение временных администраций,
отдельных исполнительных органов ООН или специальных уполномоченных
лиц, которые обеспечивают временное управление в соответствии с мандатом
миссии. К таким миссиям относятся Силы безопасности Организации Объединенных
Наций в Западной Новой Гвинеи26; Временная администрация ООН в Восточном
Тиморе27; Временная администрации ООН для Восточной Славонии 28; Группа ООН по
оказанию помощи в переходный период Намибии и Анголе29; Группа ООН по
поддержанию общественной полиции в Восточной Славонии30; Миссия ООН в Кот-
д'Ивуаре31; Временный орган ООН в Камбодже 32 и другие. Все эти миссии объединяет
то, что в зоне конфликта вводится временное администрирование ООН всеми или
отдельными сферами жизни (например, правоохранительными органами). В этом
случае международные силы полностью отвечают за поддержание мира и безопасности
на проблемной территории.
К примеру, Временный орган ООН в Камбодже был основан для обеспечения
осуществления Соглашения о всеобъемлющем политическом урегулировании
камбоджийского конфликта, подписанного в Париже 23 октября 1991 года. В
соответствии с настоящим Соглашением, Высший национальный совет Камбоджи
(ВНР) был провозглашён единственным законным органом и источником власти,
которому в течение переходного периода было доверено обеспечить суверенитет,
независимость и единство Камбоджи. ВНР, в которую входили четыре камбоджийские
стороны, делегировал Организации Объединенных Наций «все необходимые
полномочия» для обеспечения осуществления этих соглашений. Мандат миссии
включал организацию и проведение выборов, военные процедуры, гражданское
управление, поддержание правопорядка, репатриацию и переселение камбоджийских
беженцев и перемещенных лиц, соблюдения прав человека, восстановление основной
инфраструктуры Камбоджи в течение переходного периода.

26
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/guinea.htm
27
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/untaet1999/untaet.htm
28
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/croatia1.htm
29
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/namibia.htm
30
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/slavonia.htm
31
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/minuci/minucimandate.htm
32
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/cambod2.htm

17
 Что касается отдельных сфер регулирования, то чаще всего такие миссии
предусматривали установление управления и контроля за правоохранительными
органами, в частности, полицией. К примеру, Временная администрации ООН для
Восточной Славонии включала как военный, так и гражданский компоненты. Военный
должен был осуществлять контроль за демилитаризацией этого района; общественный
должен был создавать временные полицейские силы, способствовать возвращению
беженцев, организовывать выборы.
Несмотря на в основном краткосрочный характер (от нескольких месяцев до
двух лет), эти миссии довольно затратны (например, полуторагодовалая миссия в
Камбодже стоила свыше 1,6 млрд. долл. и предусматривала привлечение около 22 000
военного и гражданского персонала). К тому же практика финансирования этого вида
миссии иногда предусматривала распределение расходов по осуществлению операции
между правительствами сторон конфликта (например, расходы на создание Временного
исполнительного органа Организации Объединенных Наций в Западный Ириан
(ВИОООН)33 были поровну разделены между правительствами Индонезии и
Нидерландов). Как правило, такой вид миссий не является конечным и завершающим,
и предусматривает изменение мандата и последующую присутствие представителей
ООН в формате миссий наблюдения (Восточный Тимор, Хорватия).
Именно последний факт является крайне показательным: оказывается, что из
«колодца десуверенизации»34 даже в чисто формальном измерении достаточно сложно
выбраться «одним рывком», что подъём из этого «колодца» (даже не затрагивая
вопросов содержательного по Хейне-Тхакур суверенитета – в том числе суверенитета
экономического, бюджетного, культурного и др.) требует поэтапного выхода «на
поверхность», что обуславливается глубочайшим комбинированием и гибридизацией
комплексных многомерных операций, производимых в рамках этого типа
миротворческих операций (по Мингст-Карнс), глубоко затрагивающим любой режим
суверенности для любого (но прежде всего – «ресурсного» и «скрытого») государств.
Здесь нормативностью является подчинённость. Государство-объект жёстко и
однозначно подчинено, независимо от презумпций восприятия объекта субъектами
миротворчества (хотя, конечно, в каждом конкретном случае эта подчинённость
характеризуется качественно разными параметрами доверия, взаимодействия,
партнёрства). Структурное насилие, как и предупреждал М. Фуко (Foulcaut 1980),
оказывается наиболее пронизывающим, плотным и вездесущим.

Тип пятый: «миссии запрета», среди которых важнейшими являются миссии

по обеспечению прекращения военных действий.
Миссии, которые были уполномочены Советом Безопасности ООН на
использование «всех необходимых мер» - это миссии по обеспечению прекращения
военных действий. Изо всех завершенных операций ООН к этому виду миссий мы
отнесем всего две из них – Силы ООН по охране (Югославия)35 и Операция ООН в
Сомали36. Объединяли эти миссии большой количественный состав, наибольшее в

33
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/guinea.htm
34
Эту метафору здесь и далее мы применяем, чтобы показать кумулятивный характер процесса
десуверенизации, что попадание на каждый следующий уровень эрозии суверенности влечёт за собой
нарастание сложности реконструкции и обратного восстановления суверенитета.
35
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/yugoslav.htm
36
http://www.un.org/ru/peacekeeping/missions/past/somalia2.htm

18
истории количество погибших участников миссии (167 и 147 соответственно), мощные
бюджеты (1 643 485 500 дол. и 4 616 725 556 долл. соответственно). Эти операции
проводились непосредственно в зоне конфликта, где мир еще не был установлен, с
целью предотвращения многочисленных жертв и гуманитарной катастрофы.
Наиболее масштабной в истории завершенных операций ООН является
операция в Югославии 1992-1995 гг. (количественный состав: 38599 военнослужащих;
бюджет миссии: 4.616.725.556 долл. США, количество погибших - 167). Мандат
миссии заключался в обеспечении демилитаризации трех «районов, охраняемых
Организацией Объединенных Наций» (РОООН) в Хорватии, а также защиты всех
проживающих в них лиц от опасности вооруженных нападений. Миссии было дано
разрешение применять силу для самообороны в ответ на нападения на эти районы, а
также координировать с Организацией Североатлантического договора (НАТО)
использование воздушных сил в поддержку их деятельности. Кроме того, Силы
осуществляли контроль за «запретной для полетов» зоной, запрещая все вылеты
военных самолетов в Боснии и Герцеговине, а также за «безопасными районами»
Организации Объединенных Наций, созданными Советом Безопасности вокруг пяти
боснийских городов и Сараево.
Данный тип миссии характеризуется крайне неоднородным взаимоотношением
с суверенитетом государств-объектов миротворческих действия (хотя, конечно, очень
сложно делать достаточно устойчивые, надёжные и валидные выводы по двум кейсам,
заметим). С одной стороны, классическое понимание суверенитета (именно как
монополии именно насилия, причём прежде всего физического) тут оказывается под
однозначным разрушением (и соответствующий блок индикаторов эрозии
государственности здесь представлен разнообразно и интенсивно). С другой же
стороны (как минимум собственно в период функционирования миротворческих
операций) остальные аспекты суверенитета, а также режимы его функционирования
оказываются отставленными на задний план, а зачастую и временно не затрагиваются.
Хотя мы можем предполагать, что «колодец» десуверенизации тут может оказаться
даже более глубокий (прежде всего за счёт культурного суверенитета, культурной
травмы (по П. Штомпке (Штомпка 2001)) и социального шока). Эти миссии, сугубо
комплексные и многомерные, глубоко затрагивают лишь некоторые (классический и
империалистский) режимы суверенитета и лишь некоторых типов государства
(территориального и скрытого), однако же актуализируют фиксдалевское замечание о
суверенитете наиболее, пожалуй, болезненно и остро. Нормативностью здесь является
отказ. Презумпцией функционирования миссий оказывается отказ государству-объекту
в субъектности, отказ местному порядку в легитимности, отказ гипотезе безопасности,
отказ презумпции гуманности и так далее.

Conclusions
Анализ завершенных операций ООН по поддержанию мира дает основания для
некоторых эмпирических обобщений и выводов:
Миротворческие операции в силу как самой природы миротворчества, так и
сущности локального суверенитета , как правило, не длятся недели или месяца. Как
показывает опыт уже завершенных операций, даже краткосрочные операции по
контролю за выводом войск меняют миссии наблюдения, которые длятся годами. Чаще
всего операции ООН по наблюдению и контролю начинали работу сразу после
установки мирных договоренностей между сторонами конфликта, следовательно все
должно ними заканчиваться. Сама эта средне- и долгосрочность оказывается

19
влиятельной и значимой для (вос)производства постколониальных синдромов и
проявлений.
При этом поскольку операции ООН предусматривают существенное бюджетную
нагрузку (годовое содержание некоторых из них может достигать сотен миллионов
долларов), а сейчас в мире продолжается 15 операций ООН по поддержанию мира при
том, что некоторые страны мира не платят членские взносы ООН 37, вполне ожидаемым
является прогнозирование достаточно «осторожного» принятия дальнейших решений
Советом Безопасности ООН о введении новых операций по поддержанию мира. Это, с
одной стороны, ставит заново вопрос параметра Хейне-Тхакур (поскольку такой
экономический аспект миротворческой деятельности в глобальном мире, безусловно,
порождает целую цепочку экономических транз- и интеракций), с другой же –
переводит дискурс суверенитета в современном мире в совершенно иные плоскости,
добавляя туда не только академические или исследовательские нотки, но и политико-
практические и экономико-прагматические.
Как обнаружило наше исследование, наибольшее количество завершенных
операций по поддержанию мира состоялась в постколониальных странах (23 операции
проведены на Африканском континенте), традиции самостоятельного государственного
управления в которых фактически отсутствовали или характеризовались слабостью и
институциональной неспособностью. Однако этот же факт принуждает
добросовестного исследователя поставить вопрос и о том, не является ли
миротворчество в современном глобальном мире одним из инструментов и механизмов
воспроизводства постколониальности и неоколониальности; каковы
политэкономические и культурные способы (вос)производства глобальных неравенств,
воплощённые в глобальных, формально обезличенных операциях; и др.
И несмотря на то, что подавляющее большинство проведенных операции ООН
достигали своего результата в виде восстановления мира и безопасности в зонах
конфликта, деятельность миссии как таковой не является гарантом мира. К примеру, во
время проведения операций ООН по поддержанию мира в Руанде, Хорватии и Сомали
конфликт между враждующими сторонами обострялся, что приводило к свертыванию
операции или изменения ее мандата. В этом смысле «гамбит суверенитета»
(принесение в жертву фрагмента или полностью суверенитета во имя порядка или
надёжности) далеко не всегда оказывается оправданным.
Только две миссии из всех завершенных операций ООН были официально и
формально уполномочены на использование «всех необходимых мер» для
осуществления своих мандатов. Однако и их нельзя назвать силовыми и
освободительными в чистом виде, так как разрешение применять силу был
предоставлен миротворцам в целях самообороны. Это свидетельствует о том, что даже
максимальная сила и легитимность транснациональных и глобальных организаций всё
равно оказывается недостаточной, чтобы окончательно уничтожить и нивелировать
локальный и национальный суверенитет вызывал достаточно если не пиетета, то страха
перед потенциально открытым применением контрсилы по отношению к нему.
Ограничения и деформации этого суверенитета производились (как минимум
публично) латентно, «мягким» образом, за пределами сугубо формальных
репрезентаций суверенитета. Вот почему взаимодействие разных типов миссий
порождали различные нормативности суверенитета (см. таблицу 1). Такое разнообразие
объясняется именно латентизированной и смягчённой, преломлённой через локальную

37
http://www.un.org/en/ga/about/art19.shtml

20
специфику конкретного государства или общества, природой воздействия глобального
фактора на локальность.
Таблица 1. Соотношение типов нормативности и миссий ООН.

Тип миссии Тип нормативности

Миссия услуг Подозрительность к локальному

Миссия пространства Опосредованность

Миссия людей Постепенное расширение

Миссия структур Подчинённость локального глобальному

Миссия запрета Отказ в субъектности

Проанализированные нами концепции, принятые нами для операционализации

исследовательского инструментария, оказались отобранными релевантно. Так,
концепция репрезентаций суверенитета (по Фиксдаль) сработала эффективно и
результативно, именно она стала одним из оснований для построения типологии
нормативностей. Каковая типология при этом была бы невозможна без уточнения
Бьёркдаль, уместно конкретизирующего норму суверенитета с позиции "извне".
Классификация Мингст-Карнс потребовала некоторого уточнения и расширения, её
простая дихотомическая логика оказалась неполной, однако без её стартовой площадки
дальнейшие уточнения были бы невозможны. Наконец, типология суверенитетов по
Агнью вскрыла внутренние механизмы суверенитета под воздействием глобальных сил
и показала режимы взаимодействия глобальных и локальных порядков, что позволило
верифицировать осуществлённую типологию миссий. Ремарки Хейне-Тхакура при этом
показали нам, что вызовы суверенитету также являются разнородными, и в этом
смысле конкретные глобалистские вызовы локальному суверенитету должны по-
разному анализироваться, также подвергаясь типологизации и иерархизации.
Однако же всё это не мешает нам заметить, что при всём этом наше
исследование обнаруживает важные пласты функционирования суверенитета в
глобальном мире; что миротворческие операции – это лишь один из способов и путей
интервенции глобального в локальные порядки; что практические и символические
аспекты репрезентации и реализации суверенитета в таких условиях мы практически не
затрагивали в данном исследовании; что роль других потенциальных и реальных
субъектов миротворчества в глобальном мире, кроме ООН, нами вообще не
рассматривалась; что конкретизация нашего междисциплинарного исследования для
отраслевых исследований (социологических, политологических, геополитических,
культурологических, философских) остаётся вопросом нерешённым. Всё это составляет
перспективу этой, безусловно, актуальной темы в глобальном мире.

Библиография:
Agnew, John. (2018). Globalization and Sovereignty. Beyond the Territorial Trap. London: Rowman
& Littlefield

21
Bachmann, Klaus, Fatić, Aleksandar. (2015). The UN International Criminal Tribunals: Transition
without Justice? Routledge

Beck, Ulrich. (2005). Power in the Global Age. Cambridge: Polity Press

Bjorkdahl, Annika, Chaban, Natalia, Leslie, John, Masselot, Annick. (2015). Importing EU Norms:
Conceptual Framework and Empirical Findings. Springer International Publishing

Blumenau, Bernhard. (2014). The United Nations and Terrorism: Germany, Multilateralism, and
Antiterrorism Efforts in the 1970s. Palgrave Macmillan UK.

Caplan, Neil. (2015). Futile Diplomacy, Volume 3: The United Nations, the Great Powers and Middle
East Peacemaking, 1948-1954. Routledge.

Cavalcante, Fernando. (2019). Peacebuilding in the United Nations: Coming into Life. Springer
International Publishing; Palgrave Macmillan.

Chesterman, Simon; Franck, Thomas M.; Johnstone, Ian; Malone, David. (2016). Law and practice of
the United Nations : documents and commentary. Oxford University Press.

Cohen, Jean L. (2012). Globalization And Sovereignty. Rethinking Legality, Legitimacy, and
Constitutionalism. Cambridge University Press.

Danchin, Peter G., Fischer, Horst. (2010). United Nations Reform and the New Collective Security
(European Inter-University Centre for Human Rights and Democratisation). Cambridge University
Press.

Darby, John, MacGinty, Roger. (2003). Contemporary Peace Making: Conflict, Violence and Peace
Processes. Palgrave Macmillan.

Darby, John, MacGinty, Roger. (2008). Contemporary Peacemaking: Conflict, Peace Processes and
Post-war Reconstruction. Palgrave Macmillan.

Devin, Guillaume. (2011). Making Peace: The Contribution of International Institutions. Palgrave
Macmillan US.

Doyle, Michael W., Sambanis, Nicholas. (2006). Making War and Building Peace: United Nations
Peace Operations. Princeton University Press

Fixdal, Mona. (2012). Ways Out of War: Peacemakers in the Middle East and Balkans. Palgrave
Macmillan US.

Foucault M. (1980) Truth and Power // Foucault M. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other
Writings 1972–1977. New York.

Froehlich, Annette; Seffinga, Vincent. (2020). The United Nations and Space Security: Conflicting
Mandates between UNCOPUOS and the CD. Springer International Publishing.

Genser, Jared, Ugarte, Bruno Stagno. (2014). The United Nations Security Council in the Age of
Human Rights. Cambridge University Press

Heine, Jorge, Thakur, Ramesh. (2011). The Dark Side of Globalization. United Nations University
Press.

22
Hosli, Madeleine O., Selleslaghs, Joren. (2020). The Changing Global Order: Challenges And
Prospects. Springer

Jones, Bruce D. (2001). Peacemaking In Rwanda: The Dynamics Of Failure. Lynne Rienner
Publishers.

Ker-Lindsay, James. (2005). EU Accession and UN Peacemaking in Cyprus. Palgrave Macmillan UK.

Kirkpatrick, Jeane J.. (2007). Making War to Keep Peace. Harper-Collins.

Langille, H. Peter. (2016). Developing a United Nations Emergency Peace Service: Meeting Our
Responsibilities to Prevent and Protect. Palgrave Macmillan US.

Lowe, Vaughan, Roberts, Adam, Welsh, Jennifer, Zaum, Dominik. (2010). The United Nations
Security Council and War: The Evolution of Thought and Practice since 1945. Oxford University
Press, USA.

Macqueen, Norrie. (2011). The United Nations, Peace Operations and the Cold War. Routledge

Makdisi, Karim. (2016). Land of Blue Helmets: The United Nations and the Arab World. University of
California Press

Megret, Friederic Alston, Philip. (2020). The United Nations And Human Rights: A Critical
Appraisal. Oxford University Press.

Mingst , Karen A., Karns, Margaret P. (2011). The United Nations in the 21st Century. Westview
Press.

Mulchinock, Niall. (2017). NATO and the Western Balkans: From Neutral Spectator to Proactive
Peacemaker. Palgrave Macmillan UK.

Murray, Williamson, Lacey, Jim. (2008). The Making of Peace: Rulers, States, and the Aftermath of
War. Cambridge University Press.

Quandt, William B. (2016). Camp David: peacemaking and politics. Brookings Institution Press.

Richmond, Oliver P. (2002). Maintaining Order, Making Peace. Palgrave Macmillan UK.

Rikhye, Indar Jit, Skjelsbaek, Kjell. (1991). The United Nations and Peacekeeping: Results,
Limitations and Prospects: The Lessons of 40 Years of Experience. Palgrave Macmillan UK.

Sassen, Saskia. (1996). Losing Control? Sovereignty in an Age of Globalization. New York: Columbia
University Press.

Schneckener, Ulrich. (2006). Fragile Staatlichkeit."States at Risk" zwischen Stabilitдt und Scheitern.
Baden-Baden: Nomos Verlagsgesellschaft.

Selcer, Perrin. (2018). The Postwar Origins of the Global Environment: How the United Nations Built
Spaceship Earth. Columbia University Press.

Smith, Gordon; Naim, Moses. (2000). Altered states. globalization, sovereignty, and governance.
Ottawa: International Development Research Centre.

23
Telo, Mario. (2012). State, Globalization and Multilateralism: The challenges of institutionalizing
regionalism. Springer Netherlands

Weiss, Thomas G. (2016). Whats Wrong with the United Nations and How to Fix It . Polity.

Wilson, Gary. (2014). The United Nations and Collective Security. Routledge.

Woodhouse, Tom, Bruce, Robert, Dando, Malcolm. (1998). Peacekeeping and Peacemaking:
Towards Effective Intervention in Post-Cold War Conflicts. Palgrave Macmillan UK.

Woodley, Daniel. (2015). Globalization and Capitalist Geopolitics. Sovereignty and state power in a
multipolar world. London, New York: Routledge Taylor and Francis Group.

Wouters, Jan, Bruyninckx, Hans, Basu, Sudeshna, Schunz, Simon. (2012). The European Union and
Multilateral Governance: Assessing EU Participation in United Nations Human Rights and
Environmental Fora. Palgrave Macmillan UK.

Young, John. (2019). South Sudan’s Civil War: Violence, Insurgency and Failed Peacemaking. Zed
Books.

Агамбен, Джорджо. (2011). Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. Москва: Европа.

Бауман, Зигмунт. (2010). Актуальность Холокоста. Москва: Европа.

Бурдье, Пьер. (2017). О государстве. Москва: ИД РАНХиГС.

Гаврилов, Вячеслав. (1998). ООН и права человека: механизмы создания и осуществления

нормативных актов. Владивосток: Издательство Дальневосточного университета.

Джунусов, М., Мансуров, Т. (1994). Лики суверенитета. Суверенитет в призме социальной

теории. Москва: ФР «Казахстан».

Исаев, Игорь. (2017). Суверенитет: закрытое пространство власти. Москва: Проспект.

Кокошин, Андрей. (2006). Реальный суверенитет в современной мирополитической системе.

Москва: Европа.

Кузнецова, Екатерина. (2013). Ускользающий суверенитет: статус-кво против идеологии

перемен. Москва: АРГАМАК-МЕДИА.

Левин, Иосиф. (2003). Суверенитет. Санкт-Петербург: Юридический центр «Пресс».

Черниченко, Станислав (2010). Делим ли государственный суверенитет? Евразийский

юридический журнал. № 12 (31): 25–31.

Штомпка П. (2001)· Социальное изменение как травма. Социологические исследования. № 1. С.

6-16.

24