Богема Серебряного века

Серебряный век.
Портретная
галерея культурных героев
рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И
«Гельветика»
2007
Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа
XIX–XX веков. Том 1. А-И / «Гельветика», 2007
«Серебряный век» – уникальное собрание литературных портретов
культурных героев конца XIX – начала XX века (поэтов, писателей,
художников, музыкантов, представителей театрального мира, меценатов,
коллекционеров и др., всего более семисот пятидесяти персон), составленных
по воспоминаниям современников. Жанр книги не имеет аналогов, ее
можно использовать как справочное издание, в то же время ей присуще
некое художественное единство, позволяющее рассматривать целое как
своеобразный постмодернистский исторический роман. Книга адресована
всем любителям русской культуры Серебряного века.
, 2007
© Гельветика, 2007
С. П. Князева, П. Е. Фокин. «Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков.
Том 1. А-И»
Содержание
Портретная галерея Серебряного века 11
«И век серебряный как месяц золотой…» 13
А 19
АВЕРЧЕНКО Аркадий Тимофеевич 19
АГНИВЦЕВ Николай Яковлевич 22
АДАЛИС (урожд. Ефрон) Аделина Ефимовна 24
АДАМОВИЧ Георгий Викторович 26
АДАРЮКОВ Владимир Яковлевич 28
АЙХЕНВАЛЬД Юлий Исаевич 29
АЛЕКСАНДРОВ Анатолий Николаевич 32
АЛЕКСЕЕВ Алексей Григорьевич 34
д’АЛЬГЕЙМ Пьер 35
АЛЬТМАН Натан Исаевич 38
АМФИТЕАТРОВ Александр Валентинович 40
АНДРЕЕВ Василий Васильевич 43
АНДРЕЕВ Леонид Николаевич 45
АНДРЕЕВ Николай Андреевич 50
АНДРЕЕВА (в замужестве Бальмонт) Екатерина Алексеевна 51
АНДРЕЕВА (урожд. Юрковская, в первом браке Желябужская) 52
Мария Федоровна
АНДРЕЕВА-ДЕЛЬМАС (урожд. Тищинская) Любовь 55
Александровна
АНДРЕЕВСКИЙ Сергей Аркадьевич 57
Андрей Белый 59
АНИСИМОВ Юлиан Павлович 64
АНИСФЕЛЬД Борис Израилевич 65
АНИЧКОВ Евгений Васильевич 66
АННЕНКОВ Юрий Павлович 68
АННЕНСКИЙ Иннокентий Федорович 72
АНТОКОЛЬСКИЙ Павел Григорьевич 75
АРАБАЖИН Константин Иванович 77
АРГУТИНСКИЙ-ДОЛГОРУКОВ Владимир Николаевич 79
АРЕНСКИЙ Антон (Антоний) Степанович 81
АРЦЫБАШЕВ Михаил Петрович 83
АСЕЕВ (до 1911 Ассеев) Николай Николаевич 88
АУСЛЕНДЕР Сергей Абрамович 90
АХМАТОВА (урожд. Горенко) Анна Андреевна 92
АШУКИН Николай Сергеевич 96
Б 98
БАЖЕНОВ Николай Николаевич 98
БАКСТ Лев Самойлович 99
БАЛИЕВ Никита Федорович 103
БАЛТРУШАЙТИС Юргис Казимирович 106
БАЛЬМОНТ Константин Дмитриевич 109
БАЛЬМОНТ Николай Константинович 115
БАРТЕНЕВ Петр Иванович 116
4
Том 1. А-И»
БАТЮШКОВ Павел Николаевич 119

БАТЮШКОВ Федор Дмитриевич 120
БАУЭР Евгений Францевич 122
БАХРУШИН Алексей Александрович 124
БАШКИРОВ Борис Николаевич 127
БАЯН Вадим 129
БЕДНЫЙ Демьян 130
БЕЛ-КОНЬ-ЛЮБОМИРСКАЯ Нимфа Алексеевна 131
БЕЛОУСОВ Иван Алексеевич 132
БЕЛЫЙ Андрей 134
БЕЛЯЕВ Юрий Дмитриевич 135
БЕНИСЛАВСКАЯ Галина Артуровна 138
БЕНУА Александр Николаевич 139
БЕРБЕРОВА Нина Николаевна 145
БЕРДЯЕВ Николай Александрович 146
БИЛИБИН Иван Яковлевич 150
БИРМАН Серафима Германовна 153
БИХТЕР Михаил Алексеевич 154
БЛОК Александр Александрович 156
БЛОК (урожд. Менделеева; псевд. Басаргина) Любовь 162
Дмитриевна
БЛЮМЕНТАЛЬ-ТАМАРИНА (урожд. Климова) Мария 165
Михайловна
БЛЮМЕНФЕЛЬД Генрих (Гарри, с 1917 – Андрей) Матвеевич 168
БОБОРЫКИН Петр Дмитриевич 169
БОБРОВ Сергей Павлович 173
БОГАЕВСКИЙ Константин Федорович 175
БОГДАНОВА-БЕЛЬСКАЯ (урожд. Старынкевич; в замужестве 177
также Пэдди-Кабецкая, Дерюжинская, Гросс) Паллада
(Палладия) Олимповна
БОГДАНОВИЧ Ангел Иванович 180
БОГОРАЗ (ТАН-БОГОРАЗ) Владимир Германович 182
БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ (Baudouin de Courtenay) Иван 183
Александрович
БОЖЕРЯНОВ Александр Иванович 186
БОЛЬШАКОВ Константин Аристархович 187
БОНДИ Юрий Михайлович 189
Борис Верин 190
БОРИСОВ-МУСАТОВ Виктор Эльпидифорович 191
БОТКИН Сергей Сергеевич 192
БРАВИЧ Казимир Викентьевич 194
БРИАН (урожд. Шмаргонер) Мария Исааковна 196
БРИК (урожд. Каган) Лили Юрьевна 198
БРИК Осип Максимович 200
БРОМЛЕЙ (в первом браке Вильборг, во втором Сушкевич) 202
Надежда Николаевна
БРУНИ Лев Александрович 203
БРУНИ Николай Александрович 205
БРЮСОВ Александр Яковлевич 206
5
Том 1. А-И»
БРЮСОВ Валерий Яковлевич 207

БРЮСОВА (урожд. Рунт) Иоанна (Жанна) Матвеевна 214
БРЮСОВА Надежда Яковлевна 216
БУГАЕВА Клавдия Николаевна 218
БУДИЩЕВ Алексей Николаевич 220
БУЛГАКОВ Сергей Николаевич 222
БУНИН Иван Алексеевич 225
БУНИН Юлий Алексеевич 230
БУРЕНИН Виктор Петрович 232
БУРЛЮК Владимир Давидович 235
БУРЛЮК Давид Давидович 236
БУРЛЮК Николай Давидович 239
БУРНАКИН Анатолий Андреевич 240
БУТОВА Надежда Сергеевна 241
В 242
ВАГАНОВА Агриппина Яковлевна 242
ВАГИНОВ (до 1914 Вагенгейм) Константин Константинович 244
ВАДИМ БАЯН 247
ВАЛЕНТИНОВ Н. В 251
ВАРЛАМОВ Константин Александрович 252
ВАСИЛЕВСКИЙ Лев Маркович 255
ВАСИЛЕНКО Сергей Никифорович 256
ВАСНЕЦОВ Аполлинарий Михайлович 258
ВАСНЕЦОВ Виктор Михайлович 259
ВАТСОН (урожд. Де Роберти де Кастро де ла Серда) Мария 261
Валентиновна
ВАХТАНГОВ Евгений Багратионович 263
ВЕЙНБЕРГ Петр Исаевич 266
ВЕЛИЧКО Василий Львович 268
ВЕНГЕРОВ Семен Афанасьевич 270
ВЕРБИЦКАЯ (урожд. Зяблова) Анастасия Алексеевна 275
ВЕРЕВКИНА Мариамна (Марианна) Владимировна 278
ВЕРЕСАЕВ Викентий Викентьевич 279
ВЕРЕЩАГИН Василий Васильевич 282
ВЕРТИНСКИЙ Александр Николаевич 285
ВЕРХОВСКИЙ Юрий Никандрович 288
ВЕСНИН Александр Александрович 290
ВЕСНИН Виктор Александрович 291
ВЕСНИН Леонид Александрович 292
ВИЛЬБУШЕВИЧ Евгений Борисович 293
ВИНОГРАДОВ Сергей Петрович 294
ВОЛКОНСКИЙ Сергей Михайлович 295
ВОЛОХОВА (урожд. Анцыферова) Наталия Николаевна 297
ВОЛОШИН Максимилиан Александрович 299
ВОЛЫНСКИЙ Аким Львович 304
ВОЛЬНОВ Иван Егорович 307
ВРАНГЕЛЬ Николай Николаевич 308
ВРУБЕЛЬ Михаил Александрович 311
ВЫШЕСЛАВЦЕВ Борис Петрович 314
6
Том 1. А-И»
ВЫШЕСЛАВЦЕВ Николай Николаевич 315

ВЯЛЬЦЕВА (в замуж. Бискупская) Анастасия Дмитриевна 316
Г 318
ГАБРИЧЕВСКИЙ Александр Георгиевич 318
ГАЙДЕБУРОВ Павел Павлович 320
ГАРДИН Владимир Ростиславович 321
ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ Николай Георгиевич 322
ГАСТЕВ Алексей Капитонович 326
ГЕ Николай Петрович 328
ГЕДРОЙЦ Сергей 329
ГЕЛЬЦЕР Екатерина Васильевна 330
ГЕРАСИМОВ Михаил Прокофьевич 332
ГЕРДТ Павел (Павел-Фридрих) Андреевич 334
ГЕРЦЫК (наст. фам. Лубны-Герцык; в замужестве Жуковская) 335
Аделаида Казимировна
ГЕРЦЫК (наст. фам. Лубны-Герцык) Евгения Казимировна 338
ГЕРШЕНЗОН Михаил Осипович 340
ГЕРЬЕ Владимир Иванович 342
ГЕССЕН Сергей Иосифович 345
ГЗОВСКАЯ Ольга Владимировна 346
ГИБШМАН Константин Эдуардович 349
ГИЗЕТТИ Александр Алексеевич 351
ГИЛЯРОВСКИЙ Владимир Алексеевич 352
ГИНЦБУРГ Илья Яковлевич 357
ГИППИУС Владимир (Вольдемар) Васильевич 358
ГИППИУС Зинаида Николаевна 360
ГИППИУС Татьяна Николаевна 364
ГЛАГОЛЕВА-УЛЬЯНОВА Анна Семеновна 365
ГЛАГОЛИН Борис Сергеевич 366
ГЛАГОЛЬ Сергей 368
ГЛАЗУНОВ Александр Константинович 369
ГЛЕБОВА-СУДЕЙКИНА (урожд. Глебова) Ольга Афанасьевна 372
ГНЕДОВ Василиск 374
ГНЕСИН Михаил Фабианович 375
ГОЛЕНИЩЕВ-КУТУЗОВ Арсений Аркадьевич 377
ГОЛЛЕРБАХ Эрих Федорович 379
ГОЛОВИН Александр Яковлевич 381
ГОЛОУШЕВ Сергей Сергеевич 384
ГОЛУБКИНА Анна Семеновна 386
ГОЛЬЦШМИДТ Владимир Робертович 388
ГОНЧАРОВ Василий Михайлович 391
ГОНЧАРОВА Наталия Сергеевна 393
ГОРБУНОВ-ПОСАДОВ Иван Иванович 396
ГОРЕВ Федор Петрович 398
ГОРНФЕЛЬД Аркадий Георгиевич 399
Городецкий (Курицын) Александр Митрофанович 401
ГОРОДЕЦКИЙ Сергей Митрофанович 403
ГОРСКИЙ Александр Алексеевич 406
ГОРСКИЙ Александр Константинович 407
7
Том 1. А-И»
ГОРЬКИЙ Максим 408

ГОФМАН Виктор (Виктор-Бальтазар-Эмиль) Викторович 409
ГОФМАН Модест Людвигович 411
ГРАБАРЬ Игорь Эммануилович 412
ГРЕВС Иван Михайлович 415
ГРЕЧАНИНОВ Александр Тихонович 417
ГРЖЕБИН Зиновий Исаевич 419
ГРИГОРЬЕВ Борис Дмитриевич 421
ГРИН Александр Степанович 422
ГРИФЦОВ Борис Александрович 425
ГРУЗИНОВ Иван Васильевич 427
ГРУЗИНСКИЙ Алексей Евгеньевич 429
ГУМИЛЕВ Николай Степанович 431
ГУРО (наст. фам. Нотенберг) Елена (Элеонора) Генриховна 435
ГУРЬЕВ Аркадий Иванович 438
Д 439
ДАВЫДОВ Владимир Николаевич 439
ДАЛМАТОВ Василий Пантелеймонович 441
ДАЛЬСКИЙ Мамант (Мамонт) Викторович 444
ДАМАЕВ Василий Петрович 448
ДАШКОВ Павел Яковлевич 449
ДЕЙЧ Александр Иосифович 451
ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ 452
ДЕ-РИБАС (Дерибас) Александр Михайлович 454
ДЕЯНОВ Александр Иванович 455
ДИЕСПЕРОВ Александр Федорович 456
ДИКС Борис Алексеевич 458
ДОБРОЛЮБОВ Александр Михайлович 459
ДОБРОЛЮБОВА Мария Михайловна 462
ДОБУЖИНСКИЙ Мстислав Валерианович 463
ДОН АМИНАДО 466
ДОРОШЕВИЧ Влас Михайлович 468
ДРАНКОВ Александр Осипович 473
ДРИТТЕНПРЕЙС Владимир Петрович 475
ДРОЖЖИН Спиридон Дмитриевич 476
ДУНКАН (Duncan Isadora) Айседора 479
ДУРНОВ Модест Александрович 482
ДУРОВ Анатолий Леонидович 484
ДУРЫЛИН Сергей Николаевич 486
ДЫМОВ Осип 489
ДЫМШИЦ Софья Исааковна 490
ДЬЯКОНОВА Елизавета Александровна 491
ДЯГИЛЕВ Сергей Павлович 492
Е 496
ЕВГЕНЬЕВ-МАКСИМОВ Владислав Евгеньевич 496
ЕВРЕИНОВ Николай Николаевич 497
ЕГОРОВ Владимир Евгеньевич 500
ЕЛПАТЬЕВСКИЙ Сергей Яковлевич 501
ЕЛЬЦОВА К 503
8
Том 1. А-И»
ЕЛЬЧАНИНОВ Александр Викторович 505

ЕМЕЛЬЯНОВ-КОХАНСКИЙ Александр Николаевич 507
ЕРМОЛОВА Мария Николаевна 509
ЕРШОВ Иван Васильевич 511
ЕСЕНИН Сергей Александрович 514
З 519
ЗАЙЦЕВ Борис Константинович 519
ЗАКУШНЯК Александр Яковлевич 523
ЗАМИРАЙЛО Виктор Дмитриевич 525
ЗАМЯТИН Евгений Иванович 527
ЗДАНЕВИЧ Илья Михайлович 530
ЗЕЛИНСКИЙ Фаддей (Тадеуш-Стефан) Францевич 532
ЗЕНКЕВИЧ Михаил Александрович 534
ЗИЛОТИ Александр Ильич 535
ЗИМИН Сергей Иванович 537
ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ (урожд. Зиновьева, во втором браке – 540
Иванова) Лидия Дмитриевна
ЗОНОВ Аркадий Павлович 543
ЗОРГЕНФРЕЙ Вильгельм Александрович 544
ЗУБАКИН Борис Михайлович 545
ЗУБОВ Валентин Платонович 547
И 549
ИВАНОВ Вячеслав Иванович 549
ИВАНОВ Георгий Владимирович 554
ИВАНОВ Евгений Павлович 556
ИВАНОВ-РАЗУМНИК 558
ИВНЕВ РЮРИК 560
ИГНАТЬЕВ Иван Васильевич 561
Игорь-Северянин 563
ИЗМАЙЛОВ Александр Алексеевич 567
ИКСКУЛЬ ФОН ГИЛЬДЕБРАНД (Гиллербанд; урожд. 570
Лутковская) Варвара Ивановна
ИЛОВАЙСКИЙ Дмитрий Иванович 572
ИЛЬИН Иван Александрович 573
ИОАНН КРОНШТАДТСКИЙ 575
ИОЛЛОС Григорий Борисович 578
ИСАЧЕНКО Константин Степанович 579
9
Том 1. А-И»
Серебряный век. Портретная

галерея культурных героев рубежа
XIX–XX веков: в 3 т. Т. 1. А – И
Составители Павел
Фокин, Светлана Князева
© Фокин П., Князева С., составление, вступительная статья, 2007
© Шахалова Н., вступительная статья, 2007
© Государственный Литературный музей, фото, иллюстрации, 2007
© Трофимов Е., указатели, 2007
© Оформление. ЗАО ТИД «Амфора», 2007
10
Том 1. А-И»

Портретная галерея Серебряного века

На культурной карте Москвы и Подмосковья легко найти Государственный Литератур-
ный музей – его многочисленные филиалы хорошо известны читающей, думающей, любозна-
тельной публике. Все они расположены в мемориальных домах, где жили и работали М. Ю.
Лермонтов (Малая Молчановка, 2), А. И. Герцен (Сивцев Вражек, 27), Ф. М. Достоевский (ул.
Достоевского, 2), А. П. Чехов (Садовая Кудринская, 6), В. Я. Брюсов (проспект Мира, 30), А.
В. Луначарский (Денежный пер., 9), А. Н. Толстой (Спиридоновка, 2), Б. Л. Пастернак (Пере-
делкино), М. М. Пришвин (деревня Дунино), К. И. Чуковский (Переделкино), И. С. Остроухов
(Трубниковский пер., 17).
Особую радость и гордость у сотрудников Государственного Литературного музея
вызвало открытие историко-литературной экспозиции «А. С. Пушкин и русская литература
Серебряного века» – первого в России Музея литературы Серебряного века. Перед посети-
телями его двери распахнулись в юбилейном пушкинском 1999 году в доме, где с 1910 по
1924 год жил и работал один из мэтров Серебряного века – поэт, прозаик, критик, фило-
лог-пушкинист Валерий Яковлевич Брюсов. Основой создания экспозиции послужили бога-
тейшие фонды Государственного Литературного музея – рукописный, книжный, изобразитель-
ный. Стены залов украсили портреты писателей, выполненные В. Серовым, С. Малютиным, Л.
Пастернаком, Л. Бакстом, Е. Лансере, Н. Кульбиным, Н. Вышеславцевым, Л. Бруни; пейзажи
и натюрморты, жанровые и декоративные композиции В. Поленова, К. Коровина, В. Бори-
сова-Мусатова, Ю. Судейкина, Д. Бурлюка, Н. Гончаровой, В. Татлина. В витринах располо-
жились рукописи и прижизненные издания произведений творцов Серебряного века, бо’льшая
часть из которых с автографами; знаменитые альманахи и журналы, изданные «Грифом»,
«Скорпионом», «Шиповником»; выразительные по своему оформлению афиши и программки
того времени. Следует отметить, что при этом была использована лишь малая часть храня-
щихся материалов, относящихся к этому периоду.
Уникальность культуры рубежа XIX–XX столетий заключена, несомненно, в том, что ее
возводили творцы разных взглядов на мир, на искусство как таковое, на форму и содержание.
Но все вместе, дополняя и споря друг с другом, иногда до хрипоты, иногда до разрыва отноше-
ний, они и создали этот чудесный, наполненный парадоксами сплав под названием «Серебря-
ный век», которым мы не устаем удивляться, восхищаться, который не устаем изучать, пости-
гать.
В своем мемуарном романе «Мужицкий сфинкс» (1921–1928) один из представителей
Серебряного века поэт Михаил Зенкевич писал: «…эти „тени“ были людьми из плоти, со сво-
ими грехами и достоинствами. Не казня и не возвышая их промахи, признаем очевидное–
многих из них природа щедро наградила талантом творить и страдать. И они, используя лич-
ную отвагу, благородство, честность, творили и страдали». Что можно добавить к этому? Лишь
вздохнуть сочувственно и благодарно.
Настоящее издание, подготовленное сотрудниками Государственного Литературного
музея Павлом Евгеньевичем Фокиным и Светланой Петровной Князевой, бесспорно, уни-
кально и по жанру, и по объему собранного материала. Впервые представлена галерея лите-
ратурных портретов, которая не только дополнит уже имеющуюся живописную галерею, но и
вводит в оборот огромное количество мемуарной литературы, затерявшейся в книжных хра-
нилищах и библиотеках. Это, по сути, первая хрестоматия отечественной мемуаристики по
одному конкретному направлению– характеристики деятелей Серебряного века, оставленные
современниками. Все это проиллюстрировано фотографиями и шаржами из собрания Государ-
ственного Литературного музея. Перед читателем во всей полноте предстают «люди из плоти,
со своими грехами и достоинствами».
11
Том 1. А-И»
Н. В. Шахалова
Генеральный директор
Государственного Литературного музея
12
Том 1. А-И»

«И век серебряный как месяц золотой…»

Казалось, он навсегда погрузился в пучину забвения. В новой социалистической действи-
тельности XX века ему не было места даже в памяти историков культуры. Его страсти, духов-
ные поиски, прозрения и уж тем более ошибки скрылись под волной ненавидящего безразли-
чия. Век, выразивший мечту и боль смятенной души России, ее ожидания и страхи, надежды
и сомнения, всю ее нежность и трепетность, был оплеван и опозорен, изъят из библиотек и
с полок книжных магазинов, запрятан в запасники и архивы спецхрана, снят с репертуара и
исключен из образовательных программ. Вышвырнут в безвременье эмиграции. Стерт в лагер-
ную пыль.
В его возвращение трудно было поверить. Но он вернулся. Воскрес. И вот уже наш моло-
дой современник с ностальгией восклицает:
Мне б родиться не здесь, а в другой России —

Где Серебряный век серебром сорил,
Где пролетки в бессмертие уносили
Звонких гениев – бабников и кутил!
Где в элегию скрипок врывались бубны,

Где металась в горячке хмельной страна,
Где гремел Маяковского голос трубный
И стонала цветаевская струна1.
Да, под этими романтическими строками сегодня подписались бы многие. Притягатель-

ность культурной эпохи рубежа XIX–XX веков исключительна. Восхищает ее интеллекту-
альное и духовное наследие. Завораживают судьбы творцов. Манит раскаленная атмосфера
исканий, споров, экспериментов, непрерывного движения мысли. Энтузиазм, переходящий в
экстаз. Увлеченность на грани жертвенности. Сильные чувства. Яркие поступки.
У бездны на краю…
В последние десятилетия усилиями многочисленных исследователей, публикаторов,
издателей, музейщиков и библиотекарей, театральных и кинодеятелей, художников и музы-
кантов облик Серебряного века стал более зрим и понятен. Восстановлены в правах многие
имена и события, возвращены в активную жизнь тысячи произведений поэзии, прозы, драма-
тургии, музыки, живописи, постепенно проступают не только контуры, но и детали утаенной
эпохи. Вместе с тем наряду с точным знанием, конкурируя и оттесняя его, неудержимо рвутся
к читателю разного рода мифы и сплетни, байки и анекдоты (с бородой по колено). Культура
Серебряного века, сама по себе насыщенная игрой и театром, оказалась благодатной почвой
для всевозможных интеллектуальных паразитов и имитаторов. Под видом подлинника сплошь
и рядом выставляется подделка. Миф о Серебряном веке силен как никогда.
Настоящая книга – попытка вновь обратиться к первоисточникам, услышать историю из
первых уст. Хотя, конечно, воспоминания– тот еще документ! Человеческая память капризна
и небеспристрастна. Даже самые ответственные и добросовестные мемуаристы не защищены
от неточностей и ошибок. А кто-то и специально домысливает, фантазирует. Хорошо, когда
это открыто заявлено, как у Г. Иванова («Петербургские зимы») или В. Катаева («Алмазный
мой венец»), иногда ведь и со злым умыслом присочинят того, чего не было. Все нужно про-
верять и перепроверять. А есть ведь еще и то, что называется личностным восприятием, от
1
Бондов Лев. Серебряная струна. М.: Издательство Цапина, 2003. – С. 34.
13
Том 1. А-И»
которого и вовсе никому не уйти. Но, проверяя, нужно и доверять. Ошибиться можно в дати-
ровке, в хронологии событий, в деталях и частностях, но всегда есть основа, которая не под-
лежит сомнению. И эта основа – личность человека, к которому мемуарист привязывает свои
воспоминания, его внешность, душевный склад, характер, манера держаться, двигаться, гово-
рить, все то, что входит в понятие портрета. Именно поэтому настоящая книга– не обычный
сборник воспоминаний, не справочник и не энциклопедия, а – портретная галерея. Нам хоте-
лось, чтобы эпоха Серебряного века как бы ожила в ней, играя и переливаясь многообразием
талантов и сил.
Как в изобразительном искусстве жанр портрета имеет различные вариации – от парад-
ного, в полный рост с орденами и лентами, до карикатуры, – так и в литературе нет единого
правила: у одних мемуаристов он выписан с живописной детализацией, у других – обозначен
лишь эскизно, кто-то работает словно акварелью или пастелью, нежно, сглаживая углы и шеро-
ховатости, кто-то же остро отточенным карандашом шаржирует натуру. Отбирая материал для
нашей портретной галереи, мы в первую очередь стремились к полноте изображения, но не
пренебрегали и отдельными штрихами, придающими живость и динамику картине. Конечно,
о фигурах первого ряда найти материал было значительно проще, чем о тех, кто лишь про-
мелькнул в общем хороводе. Об иных – и вовсе можно было выудить два-три предложения,
но нам они особенно дороги. С великими другая проблема – выбрать из обилия свидетельств
наиболее выразительные. Тут уж не обошлось без наших авторских вкусовых пристрастий,
за что заранее приносим свои извинения. Соответственно и объем статей самый разный – от
нескольких строк до нескольких страниц. В тех случаях, когда материала мало, мы включали в
статью все найденные нами отклики. Мы старались быть максимально ответственными перед
памятью об ушедших.
Портрет человека, на наш взгляд, не до конца полон, если он не отражает его дела,
поэтому, по возможности, мы включали в свои статьи фрагменты, раскрывающие характер
творчества нашего героя, краткие отзывы критиков, зрительские и читательские впечатления
современников. Особенно ценны свидетельства о творческом процессе, о форме подачи про-
изведения, способах самореализации. Вместе с обликом творца мы хотели запечатлеть и опыт
его жизни в искусстве.
Лица, оказавшиеся в нашей галерее, – самые разные по своим достоинствам: здесь и
гении, чьи имена вписаны на века в историю русской культуры, и выдающиеся таланты, опре-
делившие тон и атмосферу эпохи, и рядовые труженики искусства. В ней не только портреты
самих художников, создателей картин и спектаклей, авторов стихов и романов, но и тех, кто
помогал им реализовать себя, – меценатов, издателей, коллекционеров, антрепренеров, крити-
ков, журналистов. Невозможно было обойти вниманием и общественных деятелей, профессо-
ров университетов, философов, духовных пастырей. Все они – культурные герои, те, кто своей
энергией, вдохновением, неутомимой работой создавал единое пространство национальной
культуры. Даже те, кто высокому искусству предпочел низовую среду масскульта (о них обычно
и вовсе не вспоминают, но как можно представить, например, нашу эпоху без Аллы Пугачевой
или Бориса Акунина?).
В жизни они были связаны между собой разнообразными человеческими отношениями –
дружбой и враждой, любовью и ревностью, приятельством и светским знакомством. Они жили
довольно тесным кругом, бывали в одних домах, театрах, клубах. Посещали одни артистиче-
ские кафе и рестораны. Читали одни журналы. Политические и эстетические противоречия
не мешали личному общению. Более того– вне этих личных контактов многие произведения
просто никогда бы не появились на свет! Искусство питается страстями, а страстей вне лиц
не бывает. И в нашей книге нет ни цеховых, ни групповых, ни тем более возрастных или еще
каких делений. Все вместе. Алфавитное расположение статей, может быть, тоже не самое орга-
14
Том 1. А-И»
ничное в смысле передачи контуров «живой жизни», но тут уж пришлось пойти на некоторые
уступки читательскому восприятию и здравому смыслу редакторов.
Каждому портрету в нашей галерее предшествует своего рода этикетка – небольшая
справка, в которой указаны полное имя портретируемого, с перечислением различных вариа-
ций и псевдонимов, даты жизни, максимально выверенные по разным справочным и докумен-
тальным источникам, сфера деятельности, основные произведения, отдельные факты биогра-
фии. Сделав нехитрые арифметические вычисления, каждый читатель сможет точно соотнести
портрет с историческими событиями и датами, самостоятельно выстроить контекст. В местах,
требующих пояснений, в скобках даны уточняющие комментарии от составителей. В нашем
«этикетаже» мы придерживались правила за основное имя брать то, под которым наш герой
вошел в историю искусства, располагая его в соответствующем разделе «экспозиции», поэтому
не ищите Андрея Белого на букву «Б», так как «Белый» не фамилия, а часть псевдонима.
Портрет Андрея Белого в разделе «А». То же касается Игоря-Северянина, Максима Горького
и некоторых других лиц. Надеемся, это не внесет большой путаницы в умы читателей.
С понятием «серебряный век» в первую очередь связывают имена поэтов модернистского

плана, активно заявивших о себе в конце XIX – начале XX века. Более того, само словосоче-
тание «серебряный век» появилось именно в литературной критике, о его истории написана
целая научная монография2, и есть яростные сторонники того, чтобы строго придерживаться
научной дифференциации и терминологической строгости. Тем не менее сегодня понятие
«серебряный век» широко применяется и к живописи, и к театру, и к музыке, и к философии
того периода. Справедливо ли это? И да, и нет. Ведь если русская поэзия во времена Пушкина
и впрямь переживала свой «золотой век», относительно которого и ведется мифическое «лето-
счисление», то ничего подобного мы не можем сказать о русской философии, которая только и
начинается собственно с Владимира Соловьева, а до того отмечена лишь отдельными именами
Хомякова да Чаадаева, и то – с оговорками. А театр до Станиславского и Немировича-Дан-
ченко? О кинематографе до начала ХХ столетия и вовсе не подозревали. Или вспомним исто-
рию изобразительного искусства: был ли век передвижников «золотым веком» русской живо-
писи? Где тут золото, где серебро? Есть о чем поспорить. Но совершенно очевидно, что поэзия,
определившая общую эмоциональную составляющую эпохи, не была одинока в своих поисках
и устремлениях, и, наряду с поэтами, творческого обновления жаждали все служители муз, все
искали путей эстетических преобразований. И в этом смысле все они жили в одном, и именно
«серебряном веке» – в веке переосмысления традиции.
Впрочем, летоисчисление – дело истории, а в жизни все всегда переплетено и смешано,
«архаисты и новаторы» не ходят по разным улицам, поэтому было бы неверным, с нашей точки
зрения, включать в портретную галерею эпохи только лишь первопроходцев, исключая тех, кто
к этому времени уже состоялся как художник, но продолжал интенсивно работать. Тогда нужно
было бы отказаться от Льва Толстого и Чехова, от Репина и Васнецова, от Римского-Корса-
кова и Петипа. Да, непривычно видеть эти имена в портретной галерее Серебряного века, как
непривычны в ней и имена В. Поленова и В. Сурикова, Н. Михайловского и К.Случевского, П.
Вейнберга и A. Голенищева-Кутузова, П. Боборыкина и Вас. Немировича-Данченко, B. Ста-
сова и П. Буренина. Но тем интереснее! «Серебряный век» – метафора, а не термин, миф, а
не схема, и в нем каждому есть место.
Взгляд на Серебряный век как на единый культурно-исторический феномен открывает
новые перспективы его понимания, проявляет динамику и логику его развития. Мы видим,
что неоромантические настроения, определившие эстетику и идеологию русского искусства и
общественной жизни конца ХIХ – начала XX столетия, зарождаются не в поэзии К. Бальмонта
2
Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. Изд. 2-е. М.: Изд-во О.Г.И., 2000.
15
Том 1. А-И»
и В. Брюсова 1890-х, а несколько ранее – в творчестве русских композиторов 1880-х. И это так
естественно, что новые веяния улавливаются и фиксируются сначала самой чуткой категорией
художников – музыкантами. «Новое время – новые песни», как сказал поэт.
А вслед за мелодией приходит слово. Порубежные десятилетия (1890–1900-е) – тор-
жество чистой лирики: энигматичный Брюсов, восторженный Бальмонт, туманно-снежный
Блок, взвихренный Андрей Белый, изысканный Анненский, колдун Вяч. Иванов, ворожащий
Сологуб, Кузмин-сладкопевец. Внимая им, настраивают свои лиры Ахматова и Гумилев, Ман-
дельштам и Цветаева, Волошин, Хлебников, Маяковский, Есенин, Пастернак. От года к году
количество поэтических изданий, сборников, объединений растет в геометрической прогрес-
сии. Россию захватывает невиданное «половодье чувств». Стихами говорят «кухаркины дети»
и Великие Князья.
Слово творит образ, будит воображение. Новая изобразительная реальность требует сво-
его воплощения. На авансцену выходят художники. 1910-е отмечены рождением русского
авангарда. Картины Малевича, Ларионова, Гончаровой, Кандинского, Лентулова, Бурлюка,
Розановой, Шагала, Фалька вызывают яростные споры, взрывают сознание обывателя, восхи-
щают молодежь. На полотнах нового искусства драма жизни усилена лирическим субъекти-
визмом и выведена за рампу повседневности.
В 1900-е под мощным влиянием Станиславского и Вл. Немировича-Данченко навер-
стывает общекультурное отставание театр, однако вырастающему в условиях модернистского
типа мышления зрителю мало высот артистического психологизма, он требует переосмыс-
ления канонов, и с середины 1910-х все смелее заявляет о себе театральный эксперимент.
Кажется, все накопленные за эти годы творческие идеи, все находки в области литературы,
музыки, живописи ищут возможность собраться в некое новое синтетическое искусство– и воз-
никает новый театр, блистающий именами Мейерхольда, Вахтангова, М. Чехова, Евреинова,
Ф. Комиссаржевского, Марджанова, Зонова, Балиева, Фореггера. В начале 1920-х театраль-
ных трупп, студий, кружков и драматических объединений почти столько же, сколько на заре
века было поэтических журналов и направлений. Эпоха заканчивается не только под натиском
внешних обстоятельств, но и внутренне, достигая расцвета в комплексном искусстве театра.
Таким образом, уточняется и хронология событий. В литературоведении началом поэти-
ческого «серебряного века» принято считать 1894 год, когда на свет появляются сборник «Рус-
ские символисты», изданный В. Я. Брюсовым в Москве, и первая книга стихов К. Д. Бальмонта
«Под северным небом» (СПб.). О том, какую дату считать окончанием эпохи, существуют раз-
ные мнения. Одни привязывают ее к началу 1920-х годов: к 1921-му, связывая ее со смертью
А. Блока и гибелью Н. Гумилева; к 1922-му, когда на «философских» пароходах Россию поки-
нула большая группа творческой интеллигенции; к 1924-му – году смерти В. Я. Брюсова. Дру-
гие считают, что «серебряный век» длился до тех пор, пока были живы последние его пред-
ставители, в частности Анна Ахматова († 1966) и даже Борис Зайцев († 1972) 3. Е. Г. Эткинд,
напротив, считал и обстоятельно обосновывал свое мнение, что «серебряный век» завершился
в 1915-м4. Вопрос, действительно, неоднозначный. Но если иметь в виду всю эпоху, а не только
поэзию, то, как нам представляется, при датировке следует опираться не столько на даты, свя-
занные с творчеством и биографией отдельных художников, сколько на логику становления
и развития доминирующей идейно-эстетической тенденции. Тогда началом Серебряного века
следует признать 1880-е, а завершением– первую половину 1920-х. Именно этот период и отра-
жает предлагаемая читателю портретная галерея.
Конечно, мы понимаем всю уязвимость нашего проекта, собранная нами портретная
галерея – первый опыт подобного рода, недочеты и передержки неизбежны. О ком-то можно
3
По мнению Р. Герра.
4
Эткинд Е. Г. Единство «серебряного века» // Звезда. 1999. № 1–2.
16
Том 1. А-И»
было бы собрать более полновесный материал, где-то стоило бы подсократить. Хочется наде-
яться, однако, что этой книгой мы не только помянем сотни достойных внимания и уважения
людей, но и реанимируем интерес к мемуарной литературе, вернем в культурный оборот мно-
гие уже подзабытые книги и издания. С этой целью в приложении дается пространный, хоть
и не исчерпывающий тему список литературы. Что не удалось нам, читатель может поправить
собственными усилиями.
Нельзя объять необъятное, но можно попробовать…
Идея этой книги никогда бы не пришла нам на ум, если бы в свое время Государственный
Литературный музей под руководством и по инициативе Натальи Владимировны Шахаловой
(1924–2006) не взялся за создание своей новой, двенадцатой по счету, постоянной экспозиции
«А. С. Пушкин и русская литература Серебряного века» в мемориальном доме В. Я. Брюсова в
Москве (пр. Мира, 30). Наталья Владимировна поддерживала нас на всех этапах нашей работы,
живо интересовалась тем, как она продвигается, и с нетерпением ждала выхода книги в свет.
К сожалению, смерть застала ее, когда до публикации осталось лишь несколько месяцев. Она
знала, что книга полностью подготовлена, прошла редактуру, отобран иллюстративный мате-
риал. Мы скорбим об уходе из жизни нашего наставника и вдохновителя. Портретную галерею
культурных героев рубежа XIX–XX веков мы посвящаем светлой памяти одного из культур-
ных героев рубежа веков XX–XXI– человеку обширных знаний, острого ума, тонкой интуи-
ции, блистательному руководителю и организатору, создателю музейной империи «Государ-
ственный Литературный музей», красивой, обаятельной, артистичной женщине, хранителю и
созидателю русской культуры.
В общении с работавшими над созданием экспозиции «Дома В. Я. Брюсова» научными
сотрудниками Государственного Литературного музея – Еленой Дмитриевной Михайловой
(заместитель директора по научной работе), Михаилом Борисовичем Шапошниковым (заведу-
ющий отделом литературы Серебряного века), Натальей Александровной Виноградовой, Ири-
ной Александровной Гладыш — уточнялись наши представления о масштабах и перспективах
проекта.
Исключительную роль в создании этой книги сыграли сотрудники книжных фондов ГЛМ
– Александр Юрьевич Бобосов (заведующий фондом), Зинаида Георгиевна Годович (хранитель
фонда литературы Серебряного века), Анна Анатольевна Бабенко, Кирилл Юрьевич Абрамов.
Без их деятельного и заинтересованного участия невозможно бы было достать многие редкие
источники материалов.
Не менее творческое участие в подготовке издания принимали сотрудники изобразитель-
ных фондов ГЛМ – Дарья Юрьевна Решетникова (хранитель изобразительных фондов начала
XX века), Татьяна Николаевна Шипова (хранитель фонда фотографий ХIХ-начала XX века),
Татьяна Юрьевна Соболь, Людмила Ивановна Морозова, Лариса Константиновна Алексеева,
Людмила Александровна Хлюстова.
На начальном этапе работы деятельное участие в подготовке книги приняла кандидат
педагогических наук Лада Викторовна Сыроватко (Калининград). Ею собраны материалы,
использованные впоследствии при подготовке статей о музыкантах и композиторах Серебря-
ного века.
Неоценимую помощь в работе оказали Ирина Всеволодовна Заковряшина, заведующий
отделом редкой книги Калининградской областной научной библиотеки, и Елена Георгиевна
Котова, методист Калининградской городской библиотеки им. А. П. Чехова.
Весьма кстати пришлись подсказки и советы доктора филологических наук Бориса
Валентиновича Аверина (Санкт-Петербург), доктора филологических наук Людмилы Ива-
новны Сараскиной (Москва), кандидата исторических наук Ильи Олеговича Дементьева (Кали-
17
Том 1. А-И»
нинград), кандидата философских наук Владаса Ионо Повилайтиса (Калининград), Евгении

Кузьминичны Дейч (Москва).
Исключительной удачей стало назначение в качестве редактора книги кандидата фило-
логических наук Евгения Александровича Трофимова, его высокий профессионализм, живая
заинтересованность в работе, дружеская помощь и человеческое участие неоценимы.
И конечно же рукопись книги еще долгое время пролежала бы в наших личных архи-
вах, если бы не решимость и настойчивая последовательность арт-директора издательства
«Амфора» Вадима Борисовича Назарова.
Всем им низкий поклон.
Павел Фокин,
Светлана Князева
18
Том 1. А-И»

А

АВЕРЧЕНКО Аркадий Тимофеевич

псевд. Медуза Горгона, Фома Опискин, Волк и др.;

15(27).3.1881 – 12.3.1925

Писатель-юморист, драматург, театральный критик; редактор журнала «Новый
Сатирикон». Сборники рассказов «Рассказы. (Юмористические)» (СПб., 1910), «Зай-
чики на стене» (СПб., 1910), «Веселые устрицы» (СПб., 1910; более 20 переизданий),
«Круги по воде» (СПб., 1912), «Рассказы для выздоравливающих» (СПб., 1912), «Заметки
провинциала и др. рассказы» (СПб., 1912), «Шалуны и ротозеи» (б. г.), «Избранные
рассказы» (СПб., 1913), «О хороших в сущности людях» (СПб., 1914), «Одесские рас-
сказы» (Пг., 1915), «Самоновейший письмовник…» (Пг., 1915), «Под холщовыми небе-
сами» (Пг., 1916), «Позолоченные пилюли» (Пг., 1916), «О маленьких для больших» (Пг.,
19
Том 1. А-И»
1916), «Дюжина ножей в спину революции» (Париж, 1921) и др.; повесть «Подходцев и
двое других» (Пг., 1917); роман «Шутка мецената» (Прага, 1925). С 1920 – за границей.
«Ко мне пришел молодой человек лет двадцати восьми – тридцати. Был он высокий,
толстый, рыхлый, бритый по-актерски, в пенсне. На нем был чистенький новенький сюртук.
Под сюртуком виднелся модный, „штучный“ жилет.
– Позвольте представиться! – сказал молодой человек шутливо. – Аркадий Аверченко.
Он улыбался добродушно, лукаво, ехидно, иронически, почтительно и фамильярно. Все
это как-то совмещалось воедино. В его улыбке можно было прочесть:
– Я – парень хороший и товарищ отменный, но пальца в рот, пожалуйста, очень прошу
вас, не кладите. Против воли откушу. У меня широкая рука: когда что есть – поделюсь. Но
своего не спущу. В ресторан же всегда готов…
Таков он был и в жизни» (Старый Журналист. Литературный путь дореволюционного
журналиста).
«Сам Аверченко производил очень приятное впечатление. В начале своей петербургской
карьеры был он немножко провинциален – завивался барашком. Как все настоящие остряки,
был всегда серьезен. Говорил особенно, как-то скандируя слова, будто кого-то передразнивал.
Вокруг него скоро образовалась целая свита. Все подделывались под его манеру говорить, и
все не переставали острить.
Приехал Аверченко из какого-то захолустья Харьковской губернии, если я не путаю, со
станции Алмазной, где служил в конторе каких-то рудников помощником бухгалтера. Еще там
затеял он какой-то юмористический журнальчик и стал посылать свои рассказы в „Понедель-
ник“. И наконец решил попытать счастья в Петербурге. Решил очень удачно. Через два-три
месяца по приезде был уже редактором им же придуманного „Сатирикона“, привлек хороших
сотрудников. Иллюстраторами были только что окончивший академию Саша Яковлев, Реми-
зов, Радаков, Анненков, изящная Мисс. Журнал сразу обратил на себя внимание. Впослед-
ствии его статьи цитировались даже в Государственной Думе.
Года через два встретился он как-то случайно в поезде со своим бывшим начальником,
бухгалтером. Тот был от литературы далек и очень укорял Аверченко за легкомысленный уход
со службы:
– Вы могли бы получать уже тысячи полторы в год, а теперь воображаю, на каких грошах
вы сидите.
– Нет, все-таки больше, – скромно отвечал Аверченко.
– Ну, неужто до двух тысяч выгоняете? Быть не может! Я сам зарабатываю не больше.
– Нет, я около двух тысяч, только в месяц, а не в год.
Бухгалтер только махнул рукой. Он, конечно, не поверил. Ну да, Аверченко извест-
ный шутник. Аверченко любил свою работу и любил петербургскую угарную жизнь, ресторан
„Вена“, веселые компании, интересных актрис. В каждом большом ресторане на стене около
телефонного аппарата можно было увидеть нацарапанный номер его телефона. Это записывали
на всякий случаи его друзья, которым часто приходило в голову вызвать его, если подбиралась
подходящая компания» (Тэффи. Воспоминания).
«Когда я в разное время бывал в „Вене“ [ресторан в Петербурге, на углу Малой Морской и
Гороховой. – Сост.], мне приходилось видеть почти весь литературный Олимп. Веселая ватага
сатириконцев прибегала сюда и в обеденный час, и ночью после театра. Во главе стола сидел
сатириконский „батька“ Аркадий Аверченко. Прославленный юморист, прозванный „русским
Твеном“, выглядел старше своих лет, потому что был очень плотным, его мясистое лицо, спо-
койное, казавшееся неподвижным, редко озарялось улыбкой. Самые смешные вещи Аверченко
говорил как бы небрежно, цедя сквозь зубы. Хохот стоит вокруг, а автор шутки невозмутим,
20
Том 1. А-И»
и под толстыми стеклами очков чуть щурятся близорукие глаза. Одно время Аверченко жил
почти рядом с „Веной“ и проводил целые часы в ресторане. Здесь была штаб-квартира сати-
риконского остроумия» (А. Дейч. День нынешний и день минувший).
«У него уже были памятники – маленькие, переносные. Для памятника использовался

журнал „Аргус“. На обложке было напечатано широкое лицо Аверченко и тулья соломенной
шляпы. В номер вкладывался кусочек картона в форме полей канотье. Номер сгибался, поля
надевались сверху, и цилиндрический памятник, бумажный памятник Аверченко, стоял на
каждом углу, у каждого газетчика» (В. Шкловский. О Маяковском).
«Чуждый надрыва, далекий от всех интеллигентских „проклятых“ вопросов, Аверченко

сделал своим героем мелочи быта, а острая наблюдательность, четкое знание русской провин-
ции, особое чувство смешного, – связанное, быть может, с его хохлацким происхождением,
порой доходили до виртуозной игры в его коротеньких рассказах-анекдотах. Автор, чуть ли не
единственный в прозе представитель беспечной русской богемы, сталкивал лбами неожидан-
ные положения, развивал до гротеска какую-либо уродливую, подмеченную им в толпе черту
и, не глумясь, не уничтожая своего героя, весело над ним потешался и отпускал его с миром»
(Саша Черный. Аркадий Аверченко).
21
Том 1. А-И»

АГНИВЦЕВ Николай Яковлевич

8(20).4.1888 – 29.10.1932

Поэт, драматург, детский писатель. Публикации в «Петербургской газете», «Бир-
жевых ведомостях», журналах «Пятак», «Солнце России», «Лукоморье», «Аргус»,
«Сатирикон», «Новый Сатирикон». Стихотворные сборники «Студенческие песни.
Сатира и юмор» (СПб., 1913), «Под звон мечей» (Пг., 1915), «Санкт-Петербург» (Тифлис,
1921; 2-е изд., переработанное «Блистательный Санкт-Петербург», Берлин, 1923), «Мои
песенки» (Берлин, 1921); «Пьесы» (Берлин, 1923).
«Ресторан „Вена“ [в Петербурге, на углу Малой Морской и Гороховой. – Сост.] был зна-
менит. Основными его посетителями были художники, актеры, писатели. Писатели главным
образом…Постоянным посетителем „Вены“ был и поэт Николай Яковлевич Агнивцев. Вот его-
то я и увидел летом 1916-го.
В том помещении, которое отведено было „для своих“, то есть для представителей всех
родов искусства, было пусто…Все стены этого зала были украшены картинами, сделанными
здесь же, экспромтом, по заказу бражничающей компании, с натуры, небрежно, карандашом
чаще всего. На стенах висели окантованные автографы знаменитых и только желанных здесь
гостей.
…Мы обедали в полном одиночестве. Спустя минут двадцать в зал вошел высокий, худу-
щий, длинношеий, с очень длинным, прямым носом человек. Волосы его были также длинны
и аккуратно подстрижены в скобку сзади и по бокам, – в народе про такую прическу говорят,
что она „под горшок“. Он чуть-чуть щурился, по внешнему виду был добр, простодушен, глаза
его привлекали к себе чем-то очень хорошим, что, наверное, содержалось в сердце этого чело-
века. Мне он показался одиноким и глубоко несчастным – почему, я не могу объяснить этого
и сегодня. Я не ошибся: таким и был талантливый Агнивцев.
Он казался моложе своих лет, а было ему тогда около тридцати. Увидев Шарлеманя
[Осипа Адольфовича, художника. – Сост.], он обрадованно поднял обе руки, проделал ими
над головой своей какие-то мною ранее не виданные фокусы, что означало, вероятно, особен-
ную степень радости и в то же время заменяло „здравствуйте“, затем подал руку и мне, и Шар-
леманю, с его разрешения присел к нашему столу.
Прошло минут шесть-семь, и он, выпив большую рюмку какого-то вина (возможно, и
водки: в „Вене“ для своих имелось все что угодно), а затем и вторую, размером побольше, без
просьбы о том и разрешения начал читать стихи.
Я их знал и любил, искал знакомую фамилию в еженедельниках (иногда вместо Н. Агнив-
цев он подписывался АГНИ), стихи его отличались от других „лица необщим выраженьем“
– они были коротки, легко запоминались, остроумие в них сочеталось с афористичностью,
порядка, так сказать, домашнего: он не решал проблем, был далек от злободневности, но пульс
чего-то сегодняшнего, что пришло из вчера и, наверное, останется и завтра, всегда был ощу-
тим в его легких, воздушных ямбах и как бы летящих куда-то хореях.
– Еще одну рюмку гросс, – отозвался Агнивцев. Он уже был на взводе, клевал своим
длинным носом дятла, без нужды ежеминутно оглаживая шевелюру свою, говорил какую-то
чепуху, извинялся за что-то – короче говоря, представлял собою „типично-пьяную единицу“,
как обычно выражался Куприн.
Официант принес на подносе еще две большие рюмки с тем же содержимым, – его пили
и чуточку морщились, немедленно закусывая.
22
Том 1. А-И»
…Я с удовольствием наблюдал за Агнивцевым. Кто-то хорошо сказал, что не следует

знакомиться с тем писателем, который вам очень нравится. Это очень верное замечание. Мое
счастье, что я наблюдал за Агнивцевым в течение какого-нибудь часа, не дольше, – если бы
мне пришлось встречаться с ним чаще, наверное, чувство мое к нему было бы иным, совсем
непохожим на то, какое я сохранил в себе, благодарный и обогащенный тем, что он дал мне
как читателю.
…Агнивцев снова начал читать стихи. До сих пор словно бы вижу кокетливую легкость
его стихов, легкомысленную серьезность содержания и некую примитивность морали, которая
тонким слоем лежала на подтексте, а подтекст говорил о чем-то другом, ради чего и писались
эти очень интересные стихи» (Л. Борисов. За круглым столом прошлого).
23
Том 1. А-И»

АДАЛИС (урожд. Ефрон) Аделина Ефимовна

13(26).7.1900 – 13.8.1969

Поэтесса, переводчица, последняя любовь В. Брюсова, один из адресатов его лирики
с 1920. В 1921 – ректор «Первой государственной профессиональной школы поэтики».
Стихотворные сборники «Власть» (М., 1934), «Братство» (М., 1937) и др. Романы «Абд-
жед Хевез Хютти» (1926) и др.
«Она появилась в кафе „Домино“ лет 24 из Одессы, стала там бывать постоянно. Гово-
рили, что за нею являлся матрос и предъявлял супружеские права. Это не совсем достоверно.
Во всяком случае, она уже была искушенной и переиспытанной. Адалис была тогда бедной
и неустроенной. Насмешники подтрунивали, что она не носит бюстгальтера, и сие выглядит
слишком откровенно.
У Адалис замечательные глаза с удлиненным разрезом. „Твои мемфисские глаза“, как
писал впоследствии В. Я. Брюсов. Лицо тонкое, но с большим носом, подчеркивающим наци-
ональность.
Держалась Адалис учительно, с претензиями руководить другими. Затем – связь с Брюсо-
вым, которая сделала ее притчей во языцех, но проложила литературную дорогу. Среди товари-
щей существовало мнение, что тетрадочки стихов не стоит показывать Адалис: она заимствует
удачные образы и строчки. Стихи ее собственные тех времен были довольно неопределенны:
смесь влияния.
О знакомстве с Брюсовым рассказывали так: она встретилась с Валерием Яковлевичем у
общих знакомых на вечере. Брюсов сидел мрачный, вялый. Он говорил, что нездоров, плохо
себя чувствует. Адалис приняла живое участие в его заболевании желудочно-кишечного харак-
тера, дала ряд советов, как справляться с неполадками обмена веществ. Брюсов был удивлен,
что молодая женщина так просто, по-домашнему, говорит с ним, знаменитым поэтом, о низ-
ших проявлениях организма. Это задело его внимание. А затем был роман. Адалис сопротив-
лялась, но, по словам насмешников, „уступила под воздействием президиума“. Ходили и такие
шуточки: „Адалис, Адалис, кому Вы отдались? Бр-р-р… Брюсову…“ Адалис цинично-откро-
венно сообщала посторонним в Союзе поэтов: „Валерий пахнет финиками и козьим моло-
ком…“ Или что-то вроде.
…Что было в ней несомненно, – искусство стилизации. Существовало мнение – Адалис
пластмасса, которая может оборачиваться всем: железом, деревом, стеклом, даже золотом.
Ранние стихи Адалис производили неопределенное впечатление поисков, перекрестных
влияний, сумбурности. Но, воспитанная на высоких образцах классической литературы, она
выработала в себе требовательное отношение к художеству слова.
„Прекрасное должно быть величаво“. Думается, что это было ее мерилом в оценках.
Валерий Яковлевич недаром был ее учителем. Адалис приняла наставительный, поучитель-
ный тон в стихах. Но ее торжественные позы казались деланными, проповедничество – офи-
циальным. Многое в ее высказываниях вызывалось требованиями текущего момента, застав-
лявшими поступиться личными вкусами и взглядами.
На мой взгляд, три ее последних сборника стихов служат выражением высшей литера-
турной школы.
Это мастерское овладение формой, взвешенность слов, предусматривающая все возра-
жения, это тонкое, острое перо в твердой руке. Молодой автор должен считаться с книгами
Адалис, с высоким уровнем ее уменья.
24
Том 1. А-И»
Стихи Адалис – игра интеллекта, остроумие, колкость, но также и холодность, неспособ-

ность увлечь, зажечь, глубоко взволновать» (О. Мочалова. Голоса Серебряного века).
«Пишет Адалис так легко и лихорадочно, как будто карандашом на открытках, начав на
одной и продолжая на другой. Кажется, она стоит в зале телеграфа, дожидаясь, пока освобо-
дится расщепленное перо на веревочке, или же из междугородней будки, задыхаясь, передает
лирическую телефонограмму.
…Прелесть стихов Адалис – почти осязаемая, почти зрительная – в том, что на них
видно, как действительность, только проектируемая, только задуманная, только начертанная,
набегает, наплывает на действительность уже материальную.
В литературе и в кино это соответствует сквозному плану, когда через контур сюжета
или картины уже просвечивает то, что должно наступить.
В лирике это соответствует состоянию человека, который набрел на правильную мысль,
уверен, что ее выскажет, именно поэтому боится ее потерять и всех окружающих убедил и зара-
зил своим волнением» (О. Мандельштам. Из рецензии на сборник стихов Адалис «Власть»).
25
Том 1. А-И»

АДАМОВИЧ Георгий Викторович

псевд. Сизиф, Ю. Сущев;

7(19).4.1892 – 21.2.1972

Поэт, критик, переводчик. В 1916–1917 – один из руководителей 2-го «Цеха поэтов».
После революции – участник 3-го «Цеха поэтов». Публикации в журналах «Голос
жизни», «Новый журнал для всех», «Аполлон», «Северные записки» и др. Стихотворные
сборники «Облака» (М.; Пг., 1916), «Чистилище» (Пг., 1922), «Единство. Стихи разных
лет» (Нью-Йорк, 1967). Книги очерков «Одиночество и свобода» (Нью-Йорк, 1955), «О
книгах и авторах. Заметки из литературного дневника» (Мюнхен; Париж, 1966), «Ком-
ментарии» (Вашингтон, 1967). С 1923 – за границей.
«Рядом с ним [Г. Ивановым. – Сост.] непоседливо вертелся тщедушный человечек с

огромным, перерезанным сетью морщин лбом. На его сухом левом мизинце горел старинный
тяжелый перстень. Он аккуратно перебирал листы какого-то альбома, изредка поблескивая
умными колючими глазками» (Вс. Рождественский. Страницы жизни).
26
Том 1. А-И»
«Первая книга стихов Адамовича „Облака“ была издана „Гипербореем“. Принимал же

книги для „Гиперборея“ не кто иной, как Гумилев, и притом с необычайной, даже для Гуми-
лева, строгостью: средства „Гиперборея“ были ограничены – я знаю несколько известных
имен, которым „Гиперборей“ отказал… „Облака“ вышли в конце 1915 года и сразу сделали
никому не ведомого юного поэта „своим“ в наиболее изысканном и разборчивом литературном
кругу. Блок, Кузмин, Ахматова, Мандельштам сходились на том, что стихи нового избранника
„Гиперборея“ прелестны и своеобразны. И действительно, они были очень хороши и много
обещали. Кроме прелести и своеобразия в них было не только „уменье скрывать уменье“,
начало настоящего поэтического мастерства, но за технической самоуверенностью чувствова-
лась и самостоятельность духовная…
Серьезность в отношении и к поэзии, и к жизни была в те времена не только у молодых
модернистов, но и у многих маститых. Реакция против недавних ходуль символизма была в
своем апогее и часто переходила в другую крайность – легкомыслие.
…Адамович, живя в этом хаосе, оставался самим собой. Он слушал хриплое пение Куз-
мина, восторгался так же, как и мы, и Кузминым, и его забавным пением, и тем, что „фило-
софии не надо“. Но это не мешало ему, придя домой, штудировать Бергсона. Революцией он
не занимался, но политику пошлостью не считал. От призыва в войска Адамовича освобож-
дала университетская отсрочка. Он от этой привилегии не отказывался, но, в отличие от очень
многих, в его стихах и статьях чувствовалось, что он помнит и о войне, и о том, что кроме
легкомысленно-беззаботного Петербурга богемы, вернисажей, стихов, балета, ужинов в „Вене“
– существует еще Россия, судьба которой решается там, во вшивых окопах» (Г. Иванов. Конец
Адамовича).
«В своем роде он был удивительным человеком, и – я цитирую приведенную им самим

чью-то чужую фразу – он „как все очаровательные люди, был исполнен противоречий“. Но это
его обаяние было врожденным, он никогда не стремился говорить какие-либо „приятности“,
не стремился к авторитарности, больше того, в силу своего характера прикрывал ее излишней
скромностью, и всякие „кажется“ или „может быть“, которыми переполнены все адамовиче-
ские фразы, не были стилистическим приемом, а непроизвольно возникали потому, что он
действительно почти во всем сомневался, иной раз ставя все на неверную карту, потому что
был в буквальном и переносном смысле игроком, отчасти в духе героя Достоевского.
…Он говорил однотонно, никогда не повышая голоса (едва ли он умел его повышать),
никогда не прибегал ни к какой ораторской акробатике. Между тем оратором был превосход-
ным и убедительным, притом всегда казалось, что говорит он экспромтом, хотя свои выступ-
ления заранее обдумывал, но никогда их не записывал. Он умел быть остроумным и даже ино-
гда острым на язык, но свое остроумие не выставлял напоказ, как бы приберегая его для более
интимной обстановки.
Я думаю, что больше литературы, больше своего „ремесла“ критика, заставляющего его
читать книги, большинство которых, по его словам, обладают крайне малым удельным весом,
он любил балет и музыку, хотя ни на каком инструменте не играл, но зато обладал огромной
музыкальной памятью, и стоило только кому-нибудь воспроизвести первые такты из любого
отрывка „Тристана“ или „Зигфрида“, как он мог безошибочно закончить вагнеровскую фразу.
В его любви к Вагнеру было даже нечто не вполне совпадающее с его обликом: ведь он не
терпел театральности и бутафории и меньше всего какого-либо нажатия педалей и ощущал
безблагодатность вагнеровского вдохновения.
Он никогда не считал, что звание поэта – признак какой-то избранности, не думал, что
стихи – ответ на все проблемы, и, вероятно, не раз припоминал язвительные слова Боссюэ о
том, что „поэзия – самый хорошенький из всех пустячков“» (А. Бахрах. Постоянное непосто-
янство. (Георгий Адамович)).
27
Том 1. А-И»

АДАРЮКОВ Владимир Яковлевич

7(19).12.1863 – 4.7.1932

Библиограф, искусствовед, книговед, библиофил, коллекционер, мемуарист. Дей-
ствительный член Государственной академии художественных наук (1922). В 1909–1914
– сотрудник отдела гравюры и рисунков Эрмитажа; в 1917–1918 – в отделе Наркомпроса;
в 1919–1920 – в отделе гравюры и рисунков Русского музея. С 1920 – заведующий отделом
русской гравюры Румянцевского музея (ныне – Музей изобразительных искусств им. А.
С. Пушкина). Автор свыше 200 статей. Книги «Добавления и исправления к «Подроб-
ному словарю русских гравированных портретов» Д. А. Ровинского» (СПб., 1911), «Очерки
по истории литографии в России» (СПб., 1912), «Словарь русских литографированных
портретов» (т. 1, СПб., 1916, совм. с Н. А. Обольяниновым; т. 2–4 не опубл.), «Русский
книжный знак» (М., 1921), «Библиография русских типографских шрифтов» (М., 1924),
«В мире книг и гравюр. Воспоминания» (М., 1926).
«Владимир Яковлевич был очень скромным тружеником, человеком исключительно

деликатным и тактичным. Библиографы вообще народ обязательный, и Адарюков в этом
смысле выражал полностью свои профессиональные черты. Вы сказали ему какой-то пустяк,
написали всего два слова о том, что вот эту вещь я сделал в таком-то году, и буквально через
два-три дня к вам приходит благодарственное письмо Владимира Яковлевича. Карманы его
были всегда наполнены разными записками, а рука только и ждала, чтобы, при встрече, вынуть
записную книжку и карандаш и протокольно успеть занести хотя бы самые главные сведения
о художнике.
Этот внешне всегда подтянутый человек обладал неистощимой энергией. Адарюков не
пропускал собраний и заседаний обществ, связанных с графическим искусством, заведовал
гравюрным кабинетом Музея изобразительных искусств, был почетным председателем Обще-
ства друзей книги, собирателем гравюр и редких изданий. Владимир Яковлевич пользовался
всякой представившейся возможностью, чтобы рассказать в печати о художниках. Много его
статей печаталось в критико-библиографическом журнале „Печать и революция“.
…После смерти Владимира Яковлевича осталась огромная картотека библиографии рус-
ского искусства – труд, который Адарюков вел в течение всей своей жизни. Картотека эта пере-
дана в Третьяковскую галерею.
…У Владимира Яковлевича была страсть собирать экслибрисы. В этом деле он был
ярый фанатик. Впрочем, в двадцатые годы коллекционирование экслибрисов вообще приняло
формы исключительные. Экслибрис, особенно гравюрный, был тогда в расцвете, и лучшие
художники создавали прекрасные образцы книжных знаков.
…Большую и важную роль сыграл Адарюков для кабинета гравюр Музея изобразитель-
ных искусств. При нем кабинет был подлинно научным и живым учреждением, – мы говорили,
что он переживал „золотой век“.
…Достоинство Адарюкова как заведующего кабинетом гравюр заключалось в том, что
он был объективным собирателем гравюры. Он не делал предпочтения тому или иному худож-
нику.
Скромный, честный и благородный Адарюков подобного несправедливого и необъек-
тивного отношения к художникам никогда бы себе не позволил» (И. Павлов. Моя жизнь и
встречи).
28
Том 1. А-И»

АЙХЕНВАЛЬД Юлий Исаевич

12(24).1.1872 – 17.12.1928

Филолог, литературный критик. Публикации в журналах «Русская мысль»,
«Вопросы философии и психологии», «Новое слово», «Вестник воспитания», газетах
«Речь», «Утро России» и др. Автор статей для энциклопедического словаря Гранат и
«Истории русской литературы» (под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского). Сборники ста-
тей и книги «Пушкин» (М., 1908; 2-е изд., М., 1916), «Отдельные страницы» (ч. 1–2,
М., 1910), «Силуэты русских писателей» (вып. 1–3, М., 1906–1910), «Этюды о западных
писателях» (М., 1910), «Спор о Белинском. Ответ критикам» (М., 1914), «Слова о сло-
вах» (Пг., 1916), «Наша революция» (М., 1918), «Лев Толстой» (М., 1920), «Похвала празд-
ности» (М., 1922), «Поэты и поэтессы» (М., 1922). С 1922 – за границей.
«Ю. Айхенвальд в очках с очень толстыми стеклами. Но и они, вероятно, недостаточно

толсты. Поэтому критик все время щурится. Неужели и у него есть желание что-то увидеть в
этом мире?
Ю. Айхенвальд – эстет. Он говорит и пишет красиво. Даже чересчур красиво. Он интел-
лигент. Даже чересчур интеллигент. И сутуловатые плечи у него интеллигентные, и узкая грудь,
и худая длинная шея, и тонкие пальцы с белыми ногтями, и невыутюженные брюки, и высокий
29
Том 1. А-И»
крахмальный воротничок, и медная запонка, сверкающая из-под черного галстука, неумело

завязанного» (А. Мариенгоф. Мой век, мои друзья и подруги).
«Присматриваюсь к критику: он очень сутул, близорукие глаза за толстыми стеклами

очков чуточку выпуклы, короткие согнутые в локтях руки похожи на культяпки. Держа мою
тетрадь со стихами, он говорит западающим неровным голосом, и у меня по спине пробегают
мурашки.
Сущность поэта (это слово Айхенвальд произносит с благоговением) нельзя объяснить.
Он – поэт, он – неповторим! И поэтому одинок!
Критик тихонько раскачивается вперед и назад, его руки-коротышки описывают малень-
кие круги, и кажется, что он совершает магические заклинания.
Поэт, продолжает Айхенвальд, живет на земле, но, помимо своего желания, отделен от
людей, от всего мира. Он создан потусторонними силами. Он, поэт, живое доказательство того,
что настоящая реальность не материя, а дух! На поэта не влияет ни эпоха, ни страна, ни обще-
ство. Критик привстает на цыпочки, черты его бледного лица заостряются, его ручки подни-
маются над головой. Поэт, глухим, словно потусторонним голосом добавляет он, не кто иной,
как наместник бога на земле…» (М. Ройзман. Все, что помню о Есенине).
«Юлий Исаевич был очень замкнут, очень весь „в себе“…Он писал о писателе так, как
видел его в своем уединенном сердце, только так, и в оценках бывал столь же горяч, столь же
„ненаучен“, как и сама жизнь…Как все страстные, он бывал и пристрастен. Вознося Пушкина
и Толстого, резко не любил Гоголя и Тургенева. Театр отрицал вполне. Не выносил Белин-
ского…Одна его черта вполне ясна: никогда он не обижал слабых, молодых, неизвестных.
Напротив, старался поддержать. Но „кумиры“ повергал…В нем… была горечь, тот возвышен-
ный, экклезиастовский пессимизм, который можно не разделять, но мимо которого не прой-
дешь. Вот уж поистине: любил он красоту, и жизнь, и свет, но оплакивал мир… Был отлич-
ный оратор. Перед началом выступления, слегка горбясь, протирал очки и ровным голосом,
словами иногда играющими (он любил фиоритуры), живописал литературные портреты…Осо-
бенно силен он был в полемике – сильнее, чем в лирическом утверждении. Мы с женой при-
сутствовали однажды на его сражении из-за Белинского (в Москве, в клубе педагогов). Учи-
теля гимназий шли на него в атаку бесконечными цепями. Он сидел молча, несколько бледный.
„Как-то Юлий Исаевич ответит?“ – спрашивали мы друг друга шепотом. Он встал и, прекрасно
владея волнением, внутренно его накалявшим, в упор расстрелял их всех, одного за другим. Он
буквально сметал врагов – доводами точными, ясными, без всякой грубости или злобы. Про-
сто устранял…Все вспоминаешь его и сквозь душевное волненье слышишь его тихий голос,
видишь изящные руки, застенчивую улыбку, его манеру наклонять голову и слегка поддаки-
вать ею, его сутулую фигуру, даже излюбленные его белые отложные воротнички и запах духов
– если не ошибаюсь, ландыша…Аристократ, всю жизнь работал и всегда ходил в потертом
пальто, и деньги презирал, и аскетически жил. Но никакой хам не мог его заставить облобызать
себя. Да, он сильно умел любить и ненавидел как следует. Злой ткани в нем не было, но от зла
он отталкивался…Улыбался застенчиво, потряхивал курчавыми волосами, вынимал свой без-
укоризненный платок… но сдвинуть его с места, переубедить было нельзя…Ему легко было
отдать что угодно из вещей, денег, но себя, свои мнения, свою истину он никому уступить не
мог…Мы все… знали отлично: как бы он ни был расположен сердцем к тому, к другому из нас,
мнения своего не изменит. Он спокойно голосовал один против всех. Впрочем, это, кажется,
была и в жизни излюбленная его позиция: именно один, именно наедине с собою, своим серд-
цем» (Б. Зайцев. Москва).
30
Том 1. А-И»
«У Айхенвальда редкая способность опьяняться чужою личностью, лирически зара-

жаться тем писателем, о котором он говорит; есть что-то чисто женское в этой его податливо-
сти, в этой его готовности покориться, отдаться во власть той чужой психологии, которую он
ощущает сквозь буквы и строчки книг.
Но не нравится мне в Айхенвальде его нарядный, расфуфыренный, слишком выспрен-
ний, слишком напыщенный стиль. Из-за красивости его стиля мы часто не замечаем красоты
его образов. Похоже, что он, как скульптор, создает очень хорошие статуи, но при этом укра-
шает их бантиками и разноцветными бумажками» (К. Чуковский. Обзор литературной жизни
за 1911 год).
31
Том 1. А-И»

АЛЕКСАНДРОВ Анатолий Николаевич

13(25).5.1888 – 16.4.1982

Композитор, пианист, дирижер, преподаватель, затем профессор Московской кон-
серватории (1923–1964), доктор искусствоведения. Ученик С. Танеева. Среди сочинений
4 струнных квартета, 14 фортепианных сонат (в т. ч. «Видения»), инструменталь-
ные миниатюры, оперы «Два мира» (по А. Майкову), «Бэла» (по Лермонтову), «Дикая
бара» (по Б. Немцовой), «Левша» (по Лескову), романсы на стихи Тютчева, Фета, Пяста,
Северянина, Блока, Ахматовой (последний цикл романсов на стихи поэтов Серебряного
века композитор написал в 1978 г.), циклы «Страницы из дневника», два цикла «Алек-
сандрийские песни» на стихи Кузмина, музыка для детей. Дружил с В. В. Вересаевым,
семьей Поленовых, последним секретарем Л. Толстого В. Булгаковым. Встречался с С.
Рахманиновым, М. Кузминым.
«Говорить о своем стиле и творческом направлении очень трудно. Это должны делать
другие. Коротко говоря, я считаю себя композитором Московской школы, главой которой
является П. И. Чайковский и виднейшими представителями в дальнейшем были Скрябин, Рах-
манинов и Метнер. Все эти композиторы в той или другой степени оказали влияние на мое
творчество.
Мои эстетические идеалы формировались в юности двумя противоположными источни-
ками. Один исходил от Танеева, который был музыкально очень консервативных убеждений,
другой – от его ученика Жиляева, воспитывавшего меня на Скрябине, Дебюсси и убеждении,
что современное творчество должно открывать новые пути.
…Говоря более конкретно и менее „учено“, мне безразлично, какими „средствами“ поль-
зуется композитор, необходимо только, чтобы его творчество, не нарушая основных законов
музыкального мышления, было подлинной интуицией, а не умственной выдумкой, чтобы оно
было прозрением в действительно существующий, особый мир музыкальной жизни.
Я предпочитаю произведение, написанное традиционными средствами (но не академи-
ческое, то есть сухо-подражательное) и открывающее подлинный мир музыки с индивидуаль-
ной, а следовательно, всегда новой точки зрения автора.
Произведение, пользующееся новыми средствами, так же будет мною одобрено, как
настоящее, если эти средства не будут целью сами по себе или если за ними будет создан,
открыт тот же подлинный мир музыки. Яснее я не могу сказать. Вполне ясно о музыке вообще
говорить невозможно» (А. Александров. О себе).
«Папа часто говорил мне, что он человек безвольный. Но безволие его проявлялось
только в плоскости внешнего действия. Например, он никогда не мог сразу ничего решить из
бытовых вопросов. Идти или не идти в гости. Надеть или не надеть этот галстук. Ехать или
остаться… Так в мелочах быта, но иногда даже и в сложных личных вопросах, он не мог ничего
сразу или вообще решить, оставляя решение времени. Авось как-нибудь… Но в главном, а
главным была музыка, он никогда не ждал подсказки, подталкивания, воля его была всегда
сконцентрирована…
Однажды он принес мне „Письма Плиния Младшего“, которые очень любил. „Вот, напри-
мер, я всегда мечтал быть ученым рабом Плиния Младшего, – сказал он. – Ученый раб ему
читает, он с ним беседует, а когда тот заболеет, его посылают лечиться!.. Вообще, люди со
слабой волей, к которым я принадлежу, всегда хотят, чтобы воля их находилась в подчинении
32
Том 1. А-И»
кого-нибудь более сильного, но внушающего бесспорное доверие и любовь. Я вот, если люблю
какого-нибудь выдающегося человека, никогда не хочу быть им самим, а всегда его слугой. Я
хотел быть слугой Толстого, например. Да, да, слугой… Приносить ему одежду, одевать его,
чистить сапоги…“
– Ну, сапоги у Толстого были бы всегда грязными, – вставила мама. „Нет! Я безволен
только по отношению к себе, а как слуга я очень исполнителен“. – „Но как же ты работа-
ешь? Там-то ты проявляешь инициативу?“ – „Я работаю совсем не так, как, например, рабо-
тал Чайковский, каждый день, кропотливо, усидчиво, определенными порциями изучал одно,
писал другое, или как Олеша «Ни дня без строчки». Я в своей работе следую принципу Тол-
стого: «Писать только тогда, когда невозможно не писать». То есть когда так подопрет, что
действительно будет удовольствием. А потом есть еще один фактор. Если начнешь уже рабо-
тать, то сама работа затягивает так, что оторваться невозможно, просто физически неприятно.
Я помню, началась война 1914 г. Все ходили, кричали, волновались! А меня втянуло как раз
в одну мою сонату. Так мне никакого дела не было до войны, до газет. Я даже на улицу не
выходил, пока не кончил. А так я могу не писать целыми месяцами и никакой не чувствовать
охоты к сочинению. Даже, наоборот, отвращение“» (Е. Поленова. Об отце).
«Анатолий Александров – один из наиболее значительных и даровитых современных

композиторов…Тонкий мелос, полный необычных интонаций, своеобразно терпкий гармо-
нический склад, контрапунктически богатая ткань изложения, широко задумываемые и есте-
ственно выполняемые формальные построения и над всем этим налет мечтательности и изыс-
канности при склонности к повествовательному тону в инструментальных произведениях и
драматической выразительности в вокальных…Яркая выразительность вокальной партии, гиб-
кий и меткий по интонациям мелодический рисунок, глубоко содержательная, полная чару-
ющих оборотов гармонии и тем партия фортепиано, сила драматического напряжения или
лирического пафоса, наконец, как всегда, мастерство письма, – все это таково, что застав-
ляет считать последнюю серию „Александрийских песен“ наиболее значительным… в русской
вокальной литературе последнего времени» (Н. Мясковский. Второй вечер современной музыки
из произведений Анатолия Александрова).
33
Том 1. А-И»

АЛЕКСЕЕВ Алексей Григорьевич

наст. фам. Лившиц;

4(16).7.1887 – 3.12.1985

Актер разговорного жанра, конферансье. В начале 1920-х работал в театрах
миниатюр «Гротеск» (Киев; Москва), «Кривой Джимми» (Москва), в «Свободном
театре» (Ленинград). Автор комедий и либретто, в том числе «Людовик…надца-
тый» (муз. Ю. Сахновского).
«Разнообразная программа „Кривого Джимми“ [Театр миниатюр, соединявший тради-

ции „Летучей мыши“ и „Кривого зеркала“. – Сост.] перемежалась выступлениями любимого
всеми конферансье А. Г. Алексеева, обладавшего совсем иной индивидуальностью, чем Н.
Ф. Балиев. Не только внешностью Алексеев контрастировал Балиеву, но всей манерой веде-
ния конферанса. В противоположность полноватому, с круглым хитроватым лицом, до конца
использовавшему свои внешние данные Балиеву, обладавшему восточным темпераментом,
самонадеянным лукавством и изрядной долей нахальства, Алексеев казался европеизирован-
ным, даже энглизированным. Одетый предельно элегантно, с неизменным моноклем, он обла-
дал сдержанным, но безошибочным юмором, был подчеркнуто вежлив и корректен, что бес-
поворотно сражало его отважных оппонентов из числа зрителей. Алексеев не раздувал своих
коротких реплик, он подавал их как бы вскользь, и с тем же любезным и предупредительным
видом переходил к следующему номеру» (П. Марков. Книга воспоминаний).
«Алексей Григорьевич завоевал симпатии остроумием, находчивостью и, я сказал бы,

„интеллигентностью“ своего конферанса. Правда, в начале своих эстрадных выступлений
он как-то настораживал демократического зрителя, казался ему „чужим“. Прежде всего по
костюму. Алексеев выходил на сцену изысканно одетым: великолепный фрак, высокий крах-
мальный воротник, монокль. С течением времени он постепенно „упрощал“ свой внешний
вид: вместо монокля стал носить пенсне, потом очки, на смену фраку пришла визитка и т. д.
Но главным образом изменился характер его общения с публикой, он стал проще, ближе к
зрителю, и наконец зритель признал Алексеева „своим“.
Алексей Григорьевич не только конферировал, как это было тогда принято, но и прини-
мал участие в программе как актер, играя в маленьких инсценировках, пародиях, сценических
юморесках. Это положило начало более широкой деятельности конферансье и было воспри-
нято продолжателями этого жанра» (Э. Краснянский. Встречи в пути).
34
Том 1. А-И»

д’АЛЬГЕЙМ Пьер

Петр Иванович; 1862–1922

Барон, французский писатель, поэт, переводчик, музыкальный критик, музыкаль-
ный деятель. Организатор и руководитель концертно-просветительского центра «Дом
песни» в Москве (1908–1911). Муж певицы М. Олениной-д’Альгейм.
«Роль четы д’Альгеймов, мужа, организатора „Дома песни“, жены, единственной, непо-
вторимой исполнительницы песенных циклов для первого десятилетия нового века, – огромна;
они двинули вперед музыкальную культуру Москвы… с 1907 года музыкально-художественная
организация, во главе которой стояли д’Альгеймы, при участии лучших музыкальных крити-
ков своего времени (Энгеля, Кругликова, Кашкина), переводчиков, композиторов (С. И. Тане-
ева, Метнера, А. Оленина), поэтов, занялась пропагандой ряда песенных перлов, доселе неиз-
вестных русской публике; думается: нигде в европейских столицах публике не предлагался с
таким вкусом, подбором такой материал, как тот, который предлагался московской публике
д’Альгеймами; концерты „Дома песни“ в ряде лет были и эстетическими подарками Москве,
и образовательными курсами; если в Италии знали Скарлатти и Перголези, в Англии – песни
на слова Бернса, в Германии – песенные циклы Шумана и Шуберта на слова Гейне и мало-
известного у нас поэта Мюллера, то Москве вместе с Глинкой, Балакиревым, Римским-Кор-
саковым, Бородиным и песенными циклами Мусоргского (кстати, до появления д ’Альгеймов
малоизвестными) показывались и Скарлатти, и Перголези, и Рамо, и Григ, и Шуман, и Шуберт,
и Лист, и Гуго Вольф: в песнях; из года в год „Дом песни“ учил Москву и значению песенных
циклов, и роли художественного музыкального перевода, и истории музыки, не говоря уже о
том, что семь-восемь ежегодных концертов, тщательно составленных, изумительно исполнен-
ных, с программами, сопровождаемыми статейками и примечаниями, заметно повышали вкус
тех нескольких тысяч посетителей концертов, часть которых позднее вошла в сотрудничество
с д’Альгеймами, когда концерты „Дома песни“ стали закрытыми.
…Над каждым концертом работала мысль д’Альгейма, чтобы он был выточен из цель-
ного камня, чтобы песня вырастала из песни, как стихотворная строка из строки, чтобы песня
рифмовала с песней. „Дом песни“ объявлял ряд конкурсов на лучшие переводы циклов на
русский язык, на музыку и т. д…Ниже, давая юмористическую характеристику Пьера д’Аль-
гейма как „чудака“, окруженного чудаками, я должен отделить „чудака“ в нем от тонкого кри-
тика, педагога, насадителя подлинной музыкальной культуры, боровшегося против рутины с
необыкновенным мужеством, стойкостью и с небывалым успехом; д’Альгейм-чудак, идейный
путаник – одно: трагический его конец, помешательство, подкрадывалось к нему – издалека;
жизненная борьба сломила эту личность, непокорную и независимую; д’Альгейм музыкальный
педагог – совсем другое.
…Петр Иваныч – изящный стилист, поэт, публицист и писатель, некогда близкий зна-
комец им боготворимого Вилье де Лиль-Адана, – был как фонтан афоризмов… поблескивая
глазами, вином и умело вкрапленными цитатами из Малларме, Верлена и Ницше; в этот венок
из цитат, конкурируя с Рачинским и его побивая цитатами, он вправлял отрывки из древнеин-
дийских поэм, еврейских каббаллистов и средневековых труверов XII и XIII столетия; ткань
речи его напоминала мне тонкую инкрустацию из дерева и слоновой кости, какая поражает в
Египте на иконостасах древних коптских церквей; в нем был понятен эстетически узор мета-
фор; смысл же был нам порой темен.
35
Том 1. А-И»
С такими речами он поднимал свой бокал над столом; мы – Рачинский, Сергей Иваныч
Танеев, Кашкин, Энгель, Кругликов – на него разевали в такие минуты рты; мы удивлялись
изяществу оборотов мысли, глубочайшим замечаниям, бросаемым вскользь; мы им любова-
лись, но и немного пугались: чего хочет он?
Целое его мысли заволакивал от нас часто туман из метафор; довод выглядел стихотвор-
ной импровизацией, напоминающей тексты древних индусских поэм; а он требовал от нас про-
граммы действий в XX веке, основанной на поэзии седой древности; с одной стороны – Мал-
ларме; с другой стороны – „Рама“, а современности, московской, тогдашней, – не было.
Пугало барокко мысли: сверкающий тысячегранник – предмет удивления; – а что делать
с ним?
В иных ходах мыслей перекликался он с Вячеславом Ивановым, но с тою разницей, что
Иванов казался лукавым, а д’Альгейм удивлял прямотой; он был мудреней Иванова, но более
блестящим в импровизациях, и был более „поэтом“ в своей риторике, чем поэт Иванов.
В те дни он мечтал о рождении ячеек, подобных „Дому песни“ в Москве, во всех центрах
пяти континентов земного шара; и тут выявлялся в нем откровенный мечтатель-чудак, выска-
зывавший свои утопии о связи художников, поэтов и музыкантов всего мира, воодушевленных
концертами Мари, его жены:
– Кан Мари шантера… (Когда Мари споет…)
Она должна была запеть из Москвы – всему миру; смягченные сердца Щукиных, Рябу-
шинских, Морозовых отдадут-де миллионы: ему, д’Альгейму.
– Вот, – на „Дом песни“!
„Дом песни“ немедленно-де распространится из Москвы, организуясь в Берлине,
Париже, Вене, Лондоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке, Бомбее; во всех центрах поэты, худож-
ники, певцы и певицы, которых он и Мари при нашем участии вооружат молниями художе-
ственного воздействия, обезглавят тысячеголовую гидру порабощения; „золотой телец“ рас-
плавится и протечет под ноги ручейком.
36
Том 1. А-И»
…По его представлению, тот, кто владеет разумением художественных символов, может
сочетанием образов и художественных воздействий перевертывать по-новому жизнь; д’Аль-
гейм видел себя призванным к такому переверту; его жена, которую создал он великолепной
певицей, была показом его владения тайнами искусства; каждого из нас хотел он, забрав в руки,
переделать по-своему, сделать „Олениной-д’Альгейм“ в своей сфере, чтобы, передвигая нами
как пешками, из Москвы вести партию шахмат: с рутиною всего мира…
И тут-то начиналась и тогда уже болезнь в нем.
Но толковал он художественные явления изумительно; в нем жил не только художествен-
ный критик, но и художник-критик. Так грезил он; и вдруг обрывал свои „мировые“ грезы,
переходя к показу опытов: и из слов его возникал оригинальный театр марионеток, макет из
кисеи сквозной сцены» (Андрей Белый. Начало века).
37
Том 1. А-И»

АЛЬТМАН Натан Исаевич

10(22).12.1889 – 12.12.1970

Живописец, график. Участник выставок объединений «Мир искусства», «Бубновый
валет». Один из основателей «Еврейского общества поощрения художеств». Графиче-
ские циклы «Еврейская графика» (1914), «Картинки Натана Альтмана» (1914–1916).
Автор портрета А. Ахматовой (1914).
«У Альтмана было лицо азиата, юркие движения, крупные скулы; он всегда приносил с
собой суету жизни, у него был практический ум, но затейливый и веселый; Альтман не любил
долгих принципиальных споров и никогда не участвовал в каких-либо группировках, предпо-
читая отвечать за самого себя, чтобы не отвечать за всех. Был у него один характерный жест
– держать мундштук с папиросой низко между пальцами, с этим жестом он запомнился мне
навсегда» (Н. Пунин. Квартира № 5).
«Эсхатологические черты в его облике так крупны, что их труднее разглядеть, нежели
заметить. Он ходит среди нас живым символом потопа. Он не подмигивает и не принимает
значительного вида, – но, поглядев на него, каждый знает, что в общей гибели этот спасется.
Его внешний образ силен и закончен. Он зловещ и труден, но он покоряет нас впечатлением,
что от него податься некуда.
…Он появился бесшумно и уверенно. Однажды художники и художественники заме-
тили, что их число стало на одну единицу больше, чем прежде. Но особого интереса это не
вызвало. Альтман не шумел, не кричал „Я! Я!“, не разводил теорий. Все произошло чрез-
вычайно спокойно и тихо; может быть, надо сказать: все произошло чрезвычайно прилично.
Альтман вошел в чужое общество как к себе домой и сразу стал существом в качестве равно-
правного сочлена.
Он сделал это с такой безукоризненной вескостью, что все инстинктивно подвинулись и
дали ему место. Казалось, каждый был уверен, что все остальные, кроме него, хорошо знают
вошедшего, и он, незнающий, пожалуй, даже виноват в том, что его не знает. Только два-три
человека, понизив голос и нагнувшись друг к другу, спросили, откуда прибыла молодая знаме-
нитость, ибо, по всей видимости, он был столь же знаменит, сколь молод. Но так как спраши-
вающие были из числа присяжных биографов и библиографов, у которых на карточках ничего
не значилось под словом „Альтман“ и интересами которых никто, кроме них самих, не инте-
ресовался, то и удовлетворить друг друга они не могли.
…Все сразу забыли, что он неизвестно где родился и неизвестно где вырос; никому не
представлялось подозрительным, что у него как бы не было детства; что не могли назвать его
учителей; что он держался зрелым художником, никогда не быв молодым; что он числился
крайне левым, ничем того не проявив; что в своей работе он был гомерически скуден среди
общего многоделанья; что никому не удавалось подглядеть его ошибок, колебаний и неудач;
что это был художник без черновиков; что в 23 года он был так загадочно закончен; что в
23 года он был так странно музеен… Магия, которой был наполнен воздух вокруг Альтмана,
делала правдоподобным все неправдоподобное!
…Альтман сразу занял место в виднейших группировках; Альтман сразу стал членом
влиятельнейших кружков; Альтман сразу попал в поле зрения руководящей прессы; Альтман
сразу приобщился к крупнейшим кошелькам художественной биржи. И среди всех этих удач,
которых его сверстники ждут годами, а получают крупицами, он оставался спокоен и бесшу-
38
Том 1. А-И»
мен: точно все делалось помимо него и за него; его судьба ни разу не изменила ему: кто-то, –
не он сам, – хлопотал, чтобы „Дама с собачкой“ попала в стены Русского Музея; кто-то – не
он сам, – грозил и грохотал, когда старики „Мира Искусства“ как-то обошли его избранием;
кто-то продавал его единственную скульптуру в гельсингфорский Атенеум; кто-то засыпал его
заказами, кто-то делал за него одно, кто-то делал за него другое: кто-то за Альтмана всегда
прокладывал путь Альтману.
Но он стоил того. В своих отношениях к искусству он проявлял тонкость, которая была
восхитительна. Он был несомненно пришлец, он был еврейский юноша из Винницы… он был
недоучившийся питомец одесского Костанди, он так и не кончил ни одной художественной
школы, он лишь несколько месяцев побывал в девятьсот одиннадцатом году в Париже, он и там
только смотрел, впитывал и размышлял, был сам себе учителем и учеником, – но он появился
в Петербурге, зимой 1912 г., таким аристократом от искусства – аристократом европейского
склада, – что все мы готовы были предположить за его спиной наличие самой утонченной
генеалогии.
…За его спиной была всего-навсего лишь национальная способность еврея принимать
окраску и вид окружающей среды. У Альтмана был дар еврейской мимикрии. Добрый жре-
бий его состоял в том, что он был одарен ею до совершенства. Он окрасился Европой молние-
носно и прочно. Попав из Одессы в Париж, бахур Натан Альтман стал сразу Monsieur Nathan
Altman, миновав воздействие всероссийского Петербурга и всерусской Москвы. Он распоря-
жался своим европеизмом просто и свободно. В Петербург он прибыл даже в поношенно-евро-
пейском виде, словно Европа была его исконной родиной.
…Петербург мог особенно оценить европеизм Альтмана; Петербург его оценил. Альтман
попал еще в полосу гегемонии „Мира Искусства“, которая, правда, быстро заканчивалась, но
еще не закончилась. Старики „Мира Искусства“ еще считались аккредитованными европей-
цами при русской художественной культуре; европеизм был их главным коньком. С появле-
нием Альтмана они стали казаться старомодными и смешноватыми.
Альтман – математик искусства, а не поэт. Если у него есть вдохновение, это – вдохно-
вение вычисления, а не одержимости…Альтман удручающе умен, или радующе умен – смотря
по вкусам, – но он умен всегда! Точно так же он удручающе удачлив, или радующе удачлив, –
но всегда удачлив!…Организованность его художественной воли изумительна. Это не худож-
ник, а „делец искусства“ с мертвой хваткой, не знающий неудачных комбинаций и остающийся
в выигрыше при всяком положении.
Написать картину значит для него решить уравнение, в котором все части ему ясны…
Неожиданность – его худший враг. Он не терпит порывов. Он не знает, что значит творческая
бессонница. Моцартовское „Вчера меня бессонница томила“ есть для него только старинный
курьез. В душевном споре Моцарта и Сальери он на стороне Сальери уже потому, что он на
стороне самого себя. „Музыку я разъял, как труп“, – вот что ему понятно и знакомо до тон-
чайших тонкостей.
…Когда для Альтмана настанет смертный час, в конце долгой, Бог даст, крепкой и задач-
ливой жизни, и ангел смерти поставит его перед Горним Престолом для божьего подсчета и
приговора… Божья Справедливость произнесет:
– Ты согрешил, но ты был умный грешник… Сядь одесную меня!» (А. Эфрос. Портрет
Натана Альтмана).
39
Том 1. А-И»

АМФИТЕАТРОВ Александр Валентинович

псевд. Old Gentleman, Московский Фауст, Аббадонна и др.;

14(26).12.1862 – 26.2.1938

Прозаик, публицист, фельетонист, литературный и театральный критик, дра-
матург, поэт-сатирик; в молодости учился пению, два сезона пел в Тифлисе и в
Казани. Публикации в журналах «Пчела», «Будильник», «Осколки». Книги «Восьмиде-
сятники» (т. 1–2, СПб., 1907), «Девятидесятники» (СПб., 1910–1911), «Закат старого
века» (т. 1–2, СПб., 1910), «Дрогнувшая ночь» (СПб., 1914), «Вчерашние предки» (Нови
Сад, б. г.); романы «Людмила Верховская» (М., 1890), «Виктория Павловна» (СПб., 1903),
«Дочь Виктории Павловны» (Пг., 1914–1915), «Марья Лусьева» (1903), «Марья Лусьева
за границей» (СПб., 1911), «Лиляша. Роман одной женской жизни» (кн. 1–3, Рига, 1928)
и др. Сын протоиерея Валентина Николаевича Амфитеатрова, настоятеля Архангель-
ского собора в Московском Кремле. С 1921 – за границей.
40
Том 1. А-И»
«Сын московского протоиерея, о. Валентина, по прозванию „золотые уста“ за свое крас-

норечие, бывшего кумиром московских аристократических барынь, из старой духовной фами-
лии (епископ Амфилохий – Амфитеатров, Раич, переводчик „Освобожденного Иерусалима“
Тассо – Амфитеатров) – Александр Валентинович начал карьеру журналиста в малой мос-
ковской прессе, сопровождая ее немалым пьянством и буянством, так что даже отец от него
отрекся. Затем перешел на более серьезное амплуа в „Новое время“ – писал здесь „москов-
ский фельетон“ с большим успехом, талантливо изображая купеческую Москву, ее ожирелую
жизнь, оргийное в ней начало. Наконец переселился в Петербург и стал писать уже из жизни
нашей невской столицы. Помню начало его первого фельетона здесь: „Сделался петербурж-
цем и изучаю Петербург. Трудный город“. Когда „дофин“ – молодой Суворин Алексей Алек-
сеевич – разошелся с отцом и начал издавать газету „Русь“, туда перешел и Амфитеатров и
вместе с Дорошевичем, фельетонистом одесским, принялся громить „Новое время“ и старика
Суворина. А между тем, будучи с Яковлевым, другим сотрудником „Нового времени“, корре-
спондентом в Варшаве, оба они напили и наели в гостинице Брюля на многие сотни рублей
и отказались платить, грозя, что ошельмуют гостиницу в газете… Но теперь Амфитеатров
исполнился гражданского пафоса. Скоро ему громкое имя создал фельетон „Обмановы“ – все
увидели здесь Романовых, а Амфитеатров был выслан в Вологду…
Перед отъездом Амфитеатрова его жена, актриса, явилась к старику Суворину и жалова-
лась, что муж ее не имеет на дорогу ни шубы, ни денег. Суворин дал и денег, и шубу, не помня
недавней ругани и помой, которыми Амфитеатров его обливал… Далее карьеры и Амфите-
атрова, и Дорошевича пошли в гору. Оба издали многотомные собрания своих сочинений.
Писали и романы, и путешествия. Зарабатывали они десятки тысяч. Амфитеатров и за работу
не садился, не поставив перед собою бутылки шампанского. И вот встречаю этого отекшего,
грузного человека в образе худощавого рыцаря печального образа.
– Революция меня освободила, – сказал я.
– …А меня революция поработила! – возразил Александр Валентинович и скоро отпра-
вился за свободой… в эмиграцию, за границу. Как-то дают мне редкостный, истрепанный,
исчитанный номер заграничной русской газеты. Открываю – фельетон Амфитеатрова, и начи-
нается так: „Сделался эмигрантом и учусь эмиграции. Трудная наука“. Чему он научился – не
знаю, так как больше ни единого номера этой газеты до меня не доходило…» (Н. Энгельгардт.
Эпизоды моей жизни).
«Амфитеатров был, конечно, ценнейший газетный сотрудник. При большом темпера-

менте, хлестком пере и остром уме он обладал еще драгоценнейшим свойством: умел быть
или казаться смелым в области не слишком опасных в принципиальном отношении вопросов
и без особой драки попадать в большие забияки. В его таланте общедоступна была не столько
его писательская манера – всегда интересная, занимательная и острая – сколько способность
говорить с искренним жаром, увлечением и аппетитом о том, что всякому ясно. Как и многие
даровитые люди (если не большинство таких), Амфитеатров был очень эгоцентричен (не знаю,
как теперь – это свойство испаряется понемногу к старости) и в этом смысле точно был „бич
редакторов“. Он писал столь огромные статьи, что другим оставалось мало места. С ним, при
его комплекции, было одинаково трудно вдвоем ездить на извозчичьей пролетке и писать в
одной газете» (А. Кугель. Листья с дерева).
«Человек огромный, шумный, производительный, с большим животом, с большой голо-

вою, сын или внук протодиакона или архиерея – и революционер, когда-то сосланный, теперь
убежавший в Париж – все черт знает для чего, – обширно начитанный и образованный, но
который пишет точно бревна катает, вечно предпринимающий, вечно разрушающий, ничего
не созидающий, кроме заработка бумажным фабрикам…
41
Том 1. А-И»
По-видимому, не злой, – он вечно ругается или кого-то громит… За что – он и сам не

знает… Все равно – „гром есть“… Способный прожить три жизни и десять состояний, без
сомнения никогда не обедающий в одиночку, вечером, несомненно, едущий в театр, если не
занят статьею, „которая назавтра поразит весь свет“…
Приятно всегда смотреть на его самоупоение… В „наше безнадежное время“ Амфитеат-
ров шумит, пыхтит, как паровоз или даже два вместе сцепленных паровоза, с контрпаром в
обоих… Свистит двумя свистками. И не знает, до чего всем скучно.
И до чего всех не развлекает он, Амфитеатров» (В. Розанов. Амфитеатров).
«Амфитеатров, при всей его несомненной даровитости, несомненно, писатель очень гру-
бый и по языку, и по всей манере, и по несложности идей. Мгновениями он яркий художник,
а через две строки срывается в публицистику, и срывается очень грубо» (З. Гиппиус. Литера-
турный дневник. 1899–1907).
42
Том 1. А-И»

АНДРЕЕВ Василий Васильевич

3(15).1.1861 – 26.12.1918

Композитор, виртуоз игры на балалайке, организатор и руководитель первого
оркестра русских народных инструментов (1888; с 1896 – Великорусский оркестр). Автор
более 40 произведений для русского народного оркестра и балалайки. Книги «К вопросу о
русской народной музыке» (СПб., 1899), «Справочник, или Краткое руководство для обо-
рудования великорусского оркестра» (Пг., 1916).
«Он был небольшого роста, и весь сжатый, – с боков, спереди, сзади, – сухой, крепкий,
нервный. Волосом черен, и борода эспаньолкой à la Napoléon III. Не человек, а „фрак“… Все
в нем – форма, срок и обязанность. Встает рано, ложится поздно, и все сутки в заботе, труде
и неутомимости…
Я слышал его, в частном доме, лет 20 назад, когда он только-только начинал; и хотя слу-
шателями были все „люди русского направления“, в халатах и полухалатах, он сам уже тогда
был во фраке и в белом галстуке.
В этом и секрет.
В большом концерте 22 января [1913. – Сост.] в зале Дворянского Собрания („бене-
фис оркестра“) играли „Осень“ Чайковского: закрыв глаза, вы слышали воющий ветер, такой
печальный, такой одинокий, – такой ужасный тем, что его покинули цветы и плоды, что он
не ласкает никакой зелени, никакой жизни, и в нем самом нет жизни, а есть только страшная
тоска стихии, несущейся над развалинами, над камнями, над бесплодной пустыней…
О, как страшно, и жалко, и пугливо! Это душа плачет, когда в ней осень, когда все поте-
ряно, все утрачено…
Раскрыл глаза: перед замершим в благоговении залом сидит человек 70 людей в черных
фраках и белых галстуках с сосредоточенностью монахов. И эти „монахи“ Андреева, все с
английскими проборами посредине головы, элегантные, молодые, энергичные, сидят над трех-
струнными балалайками и каждый в отдельности и каждую минуту издает „трынь-брынь“. Да,
но и „Медный всадник“ Пушкина состоит в каждой строчке и во всяком слове из „аз-буки-
веди“, то есть не из большого добра.
43
Том 1. А-И»
Но
Люблю тебя, Петра творенье.
…Андреев слил в шум ветра эти коротенькие, не способные к развитию звуки, звуки
без тонов, звуки без теней… Тут что-то играли на „bis“, в первом отделении концерта, играли
„из Грига“ (Андреев объявил): это был чудный шепот, – и вы слышали, как грудь шепчущего
задыхалась от какого-то волнения… Балалайки шептали…
Балалайки шептали!!!
…В. В. Андреев показал на своем оркестре, что „оркестр на этих инструментах“ может
давать волшебную музыку. Он имеет вдохновение к этому делу – то вдохновение, которое
до него никто не имел, и после него мало надежды, чтобы кто-нибудь с такою же силою, с
равным талантом и с таким же успехом получил, выразил и осуществил такое вдохновение»
(В. Розанов. Среди художников).
44
Том 1. А-И»

АНДРЕЕВ Леонид Николаевич

9(21).8.1871 – 12.9.1919

Прозаик, драматург, публицист. Публикации в журналах и газетах «Курьер»,
«Журнал для всех», «Жизнь», «Правда» и др., альманахах «Шиповник», «Факелы», сбор-
никах «Знание», «Земля» и др. Отдельные издания: «Рассказы» (СПб., 1902; с посвяще-
нием М. Горькому), «Жизнь Василия Фивейского» (СПб., 1904), «Красный смех» (СПб.,
1905), «Марсельеза» (СПб., 1905), «Памяти Владимира Мазурина» (СПб., 1906), «Царь-
голод» (СПб., 1908), «Анатэма» (СПб., 1908), «Океан» (СПб., 1911), «Король, закон и сво-
бода» (Пг., 1914), «В сей грозный час» (Пг., 1915), «Дневник Сатаны» (Гельсингфорс, 1921)
и др. Собрания сочинений: в 7 т. (СПб., 1901–1909); в 17 т. (СПб.; М., 1911–1917), Полное
в 8 т. (СПб., 1913). С 1917 – за границей.
«Когда мысленно я вызываю образ Андреева, он представляется мне молодым, черно-

кудрым, с остроблистающими, яркими глазами, каким был в годы Грузии, Пресни, Царицына.
Он лихорадочно говорит, курит, стакан за стаканом пьет чай где-нибудь на террасе дачи, среди
вечереющих берез, туманно-нежных далей. С ним, где-то за ним, тоненькая, большеглазая
невеста в темном платье, с золотой цепочкой на шее. Молодая любовь, свежесть, сиянье глаз
девических, расцвет их жизни» (Б. Зайцев. Москва).
45
Том 1. А-И»
«Был Андреев типичный москвич. Радушный и гостеприимный, мало разборчивый на

знакомства; масса приятелей, со всеми на „ты“; при встречах, хотя бы вчера виделись, целу-
ются. Очень любил пить чай. Самовар в его квартире не сходил со стола круглые сутки. Рабо-
тал Андреев по ночам, до четырех-пяти часов утра, и все время пил крепкий чай. В пять утра
вставала его матушка, Настасья Николаевна, и садилась за чай. Днем, когда к ним ни придешь,
всегда на столе самовар.
…Когда вспоминаешь о Леониде Андрееве того времени, нельзя отделить его от его
жены, Александры Михайловны. Брак этот был исключительно счастливый, и роль Алексан-
дры Михайловны в творчестве Андреева была не мала.
Андреев был с нею неразлучен. Если куда-нибудь приглашали его, он не шел, если не
приглашали и его жену. Александра Михайловна заботливо отстраняла от него все житейские
мелочи и дрязги, ставила его в самые лучшие условия работы. Влияние на него она имела
огромное. Андреев пил запоем. После женитьбы он совсем бросил пить и при жизни Алек-
сандры Михайловны, сколько знаю, держался крепко» (В. Вересаев. Литературные воспоми-
нания).
Леонид Андреев
«Он был удивительно интересный собеседник, неистощимый, остроумный. Хотя его

мысль и обнаруживала всегда упрямое стремление заглядывать в наиболее темные углы души,
но – легкая, капризно своеобычная, она свободно отливалась в формы юмора и гротеска. В
товарищеской беседе он умел пользоваться юмором гибко и красиво, но в рассказах терял – к
сожалению – эту способность, редкую для русского.
Обладая фантазией живой и чуткой, он был ленив; гораздо больше любил говорить о
литературе, чем делать ее. Ему было почти недоступно наслаждение ночной подвижнической
46
Том 1. А-И»
работы в тишине и одиночестве над белым, чистым листом бумаги; он плохо ценил радость
покрывать этот лист узором слов.
– Пишу я трудно, – сознавался он. – Перья кажутся мне неудобными, процесс письма –
слишком медленным и даже унижающим. Мысли у меня мечутся, точно галки на пожаре, я
скоро устаю ловить их и строить в необходимый порядок.
…Казалось бы, что он, равнодушный к фактам действительности, скептик в отношении
к разуму и воле человека, не должен был увлекаться дидактикой, учительством, неизбежным
для того, кому действительность знакома излишне хорошо. Но первые же наши беседы ясно
указывали, что этот человек, обладая всеми свойствами превосходного художника, – хочет
встать в позу мыслителя и философа. Это казалось мне опасным, почти безнадежным, главным
образом потому, что запас его знаний был странно беден. И всегда чувствовалось, что он как бы
ощущает около себя невидимого врага – напряженно спорит с кем-то, хочет кого-то побороть»
(М. Горький. Литературные портреты).
«Л. Андреева я очень любил. Мне нравилось его лицо, кажущееся таким гордым его
выражение, и в то же время огонек какой-то виноватости и какого-то страха в темных, свер-
кающих глазах. Часто, разговаривая с ним, я улавливал этот оттенок. Он устремлял взор, и
я читал в глубине его беспокойство, тревогу, испытующий вопрос. Его самолюбие, гордость,
иногда даже апломб были напускные. Он бравировал этим, чтобы скрыть отсутствие самоуве-
ренности. Ибо в глубине души он не был уверен в себе и не мог не знать и не чувствовать – для
этого он был слишком одаренным человеком, – как много поддельного, трескучего и поверх-
ностного в его произведениях. Самого себя обмануть труднее, чем читателя и зрителя.
…Л. Андреев писал как паровая машина. Нужно было подтягиваться все время, „дер-
жать знамя“, занимать какое-то место в пантеоне литературы, перескакать Горького, сделать
так, чтобы „Шиповник“ Гржебина стоял выше „Знания“. Нужны были деньги… совершенно не
понимаю зачем, – но нужны были, потому что строилась дача в Финляндии, покупалась мотор-
ная лодка и устраивалось ателье цветной фотографии. Он жег себя не с двух, а с десяти кон-
цов. Запивал до зеленого змия, чай пил крепкий, как бургундское вино, курил сотни папирос,
и ребят приживал от жен своих неукоснительно… Что-то горячечное было в нем, как облако
гашиша, – в зарницах мысли, в блестящих, порою остроумных замечаниях, в перескакивании
с предмета на предмет, как у кузнечика-музыканта. И затем наступала тихость» (А. Кугель.
Листья с дерева).
«Я с Андреевым не была знакома. Как писатель он не трогал меня, – мне нравились

только некоторые его рассказы. Все же ожидала его с большим интересом. Меня волновало,
что я должна увидеть человека, перенесшего большое горе, – меньше года назад он потерял
молодую жену. И я старалась представить, какой он? Я знала, что горе он переживал тяжело,
что в Москве, где он был так счастлив, особенно остро чувствует свою потерю и что отчасти
поэтому он переселился с матерью и старшим сыном Вадимом в Петербург.
…Поднявшись навстречу гостям, смотрела на Андреева. Он немного постарел и стал
полнее с тех пор, как я видела его в Кружке, показался даже немного ниже ростом, потому что
стоял рядом с высоким Голоушевым (Андреев был коротконог).
Поздоровался он со мной с милой ласковой улыбкой. Я предложила чаю. Налила очень
крепкого, – знала, что он пьет „деготь“.
Сразу завязался оживленный разговор, сначала о Горьком, о Капри… Я смотрела на чер-
ные с синеватым отливом волосы Андреева, на его руки с короткими худыми пальцами, на
красивое (до рта) лицо, увидела, что он смеется, не разжимая рта, – зубы у него плохие, –
что черный бархат его куртки мягко оттеняет его живописную цыганскую голову. Говорил он
охотно, немного глухим однообразным голосом. Услышав меткое слово, остроумное замеча-
47
Том 1. А-И»
ние, заразительно смеялся. О Горьком говорил любовно, даже с некоторым восхищением, но

Капри ему не понравилось, – „слишком веселая природа“. Он решил построить дачу в Фин-
ляндии: „Юга не люблю, север – другое дело! Там нет этого бессмысленного веселого солнца“»
(В. Муромцева-Бунина. Беседы с памятью).
«Он любил огромное. В огромном кабинете на огромном письменном столе стояла у него
огромная чернильница.
…Это незнание меры было его главной чертой.
Камин у него в кабинете был величиной с ворота, а самый кабинет точно площадь. Его
дом в деревне Ваммельсуу высился над всеми домами: каждое бревно стопудовое, фундамент
– циклопические гранитные глыбы.
Помню, незадолго до войны он показал мне чертеж какого-то грандиозного здания.
– Что это за дом? – спросил я.
– Это не дом, это стол, – отвечал Леонид Андреев.
Оказалось, что он заказал архитектору Олю проект многоэтажного стола: обыкновенный
письменный стол был ему тесен и мал.
Такое тяготение к огромному, великолепному, пышному сказывалось у него на каждом
шагу. Гиперболическому стилю его книг соответствовал гиперболический стиль его жизни.
Недаром Репин называл его „герцог Лоренцо“. Жить бы ему в раззолоченном замке, гулять по
роскошным коврам в сопровождении блистательной свиты. Как величаво он являлся гостям
на широкой, торжественной лестнице, ведущей из кабинета в столовую! Если бы в ту пору где-
нибудь грянула музыка, это не показалось бы странным» (К. Чуковский. Современники).
Леонид Андреев
48
Том 1. А-И»
«С внешней стороны как будто жизнь его сложилась благополучно: много друзей, любя-
щая семья, литературный успех. Но в Андрееве, в самом Андрееве, в его душе не было благо-
получия. И эта странная тревога, мучительное беспокойство и какой-то бунт, „несогласие со
всем“ – вот что было в Андрееве новым и необычайным.
Он был всегда на людях, всегда с приятелями, но, может быть, в тогдашней Москве не
было более одинокого человека, более оторвавшегося от почвы и даже от мира, чем этот удач-
ливый беллетрист, обласканный Максимом Горьким и признанный H. К. Михайловским…
Была в Андрееве какая-то обреченность, какая-то гибель… И чем счастливее была его внеш-
няя жизнь, тем беспокойнее он становился, тем болезненнее и острее он чувствовал, что „так
жить нельзя“.
Он был одним из многих русских скитальцев, но наши скитальцы александровской и
николаевской эпох были почти всегда дворянами, наследниками большой и старинной куль-
туры; Леонид Андреев был скиталец-разночинец, без всяких культурных корней по проис-
хождению и по воспитанию. Но он был сыном своего времени, он был весь в предчувствии
катастрофы…Много у нас было растревоженных людей и более замечательных, чем Андреев;
многие говорили, что скоро всему конец, но у Леонида Андреева была своя собственная инто-
нация, свой голос.
…Я как сейчас вижу его шагающим по своему кабинету с неугасающей папиросой в
руках, с блестящими глазами, с горькой улыбкой – и вечно повествующим о задуманном рас-
сказе или о самом себе – и всегда в какой-то лихорадке, как будто ожидая чего-то страшного
и последнего.
…Удачен или неудачен был его стиль, глубока или неглубока его мысль, все равно сам
он, его личность, его буйство ума и его больное сердце были как вещие знаки нашей судьбы. Он
был жертвою за всех нас…То, что в Андрееве было – пусть иногда неудачное и безвкусное, –
все было подлинное. Лгать и притворяться этот человек не хотел и не умел» (Г. Чулков. Годы
странствий).
49
Том 1. А-И»

АНДРЕЕВ Николай Андреевич

14(26).10.1873 – 24.12.1932

Скульптор, театральный художник (с 1913), график. Скульптурный портрет Л.
Толстого (1905). Памятник Гоголю в Москве (1904–1909), памятник Герцену и Огареву в
Москве (1918–1922), памятник А. Островскому в Москве (1924–1929). Графические порт-
реты М. Горького, К. Станиславского, В. Немировича-Данченко.
«Николай Андреевич сам был крепкий человек, мещански-купецкого происхождения, с

густым бобриком, бородою лопатой, острым и живым взглядом. Руки у него сильные, и весь
он сильный, телесный, очень плотский. Гоголь мало подходил к его складу. Но вращался он в
наших кругах, литературно-артистических. Розанова, Мережковского, Брюсова читал. Более
сложное и глубокое понимание Гоголя, принесенное литературою начала века, было ему не
чуждо, хоть, по существу, мало имел он к этому отношения. Во всяком случае, замыслил
и сделал Гоголя не „творцом реалистической школы“, а в духе современного ему взгляда:
Гоголь измученный, согбенный, Гоголь, видящий и страшащийся черта, – весь внутри, ничего
от декорации и „позы“. Одним словом, памятник не выигрышный. Кажется, и проект его
вызвал сопротивление: находили, что писатель получается что-то мизерный. Не только гене-
ральского нет в нем, но больше смахивал на хилую, пригорюнившуюся птицу (Гоголь сидит,
как известно, – в тяжкой и болезненной задумчивости).
Все же проект утвердили» (Б. Зайцев. Москва).
50
Том 1. А-И»

АНДРЕЕВА (в замужестве
Бальмонт) Екатерина Алексеевна

1867–1950

Переводчица, мемуаристка; жена К. Бальмонта.
«В первый же раз, взглянув в ее лицо, я всей душой к ней потянулась, но… за все время
ни разу с ней не заговорила. В этом лице – оживленная, открытая готовность пойти к вам
навстречу, ответить – именно ответить, ничего не требуя и не ожидая, а в полной вашей сво-
боде. Добро-желательность — в полном этимологическом смысле слова – была в ней господ-
ствующим выражением…В ней самой, вместе с полной простотой и открытостью, было что-
то величественное, может быть, самая ее наружность этому способствовала. А вернее – в этом
сказывалось богатство содержания ее внутренней и внешней жизни…» (М. Жемчужникова.
Воспоминания о московском антропософском обществе).
51
Том 1. А-И»

АНДРЕЕВА (урожд. Юрковская, в первом
браке Желябужская) Мария Федоровна

4(16).7.1868 – 8.12.1953

Драматическая актриса, общественный деятель. Член РСДРП с 1904. На сцене с
1894. В 1898–1905 – актриса МХТ; в 1913–1914 – в театре Суходольского в Москве; в 1914–
1917 – в театре Незлобина; в 1919–1926 – в Большом драматическом театре в Петро-
граде. В 1919–1921 – зам. комиссара просвещения по художественным делам в Петро-
граде. Роли: Лель («Снегурочка» А. Островского), Раутенделейн («Потонувший колокол»
Гауптмана), Кете («Одинокие» Гауптмана), Ирина («Три сестры» Чехова), Лиза («Дети
солнца» М. Горького), Наташа («На дне» М. Горького) и др. Возлюбленная М. Горького.
«Средних лет женщина необычайно редкой привлекательности, с глазами блестящими,

зовущими, блаженными, как сказал об этих глазах Кугель» (Л. Борисов. За круглым столом
прошлого).
52
Том 1. А-И»
«Нередко встречаешь актрис, у которых находишь сходство с кем-нибудь из товарищей

по профессии: что-то напоминает внешний облик или что-то знакомое слышится в голосе, но
никто никогда не напоминал мне Марию Федоровну. Она, конечно, не была такой большой
актрисой, как Комиссаржевская. Ее глаза не излучали те „снопы“ внутреннего огня, какие излу-
чала Вера Федоровна, артистический нерв, вся внутренняя энергия не были такими сильными,
как у последней, но все же, я не боюсь это утверждать, Андреева была „явлением“ в театре.
Актриса, обладавшая особым тембром голоса, большим темпераментом, необыкновен-
ной способностью передавать музыкальный ритм роли, она выделялась своеобразием, только
ей свойственными особенностями игры, естественностью и простотой. М. Ф. была очень кра-
сива и пластична, особенно на сцене, но красота эта не существовала сама по себе, она всегда
помогала глубже выявить внутреннюю жизнь образа» (В. Веригина. Исключительное дарова-
ние).
«Если на карте Москвы отметить кружочком особняк Долгова в Георгиевском переулке
– ныне Вспольном, – где жила М. Ф. Андреева, и от кружочка прочертить линии к тем местам,
с какими этот дом был так или иначе связан, получится звезда с лучами на весь город. Линии
пойдут: в Камергерский переулок – где Художественный театр; на Страстной бульвар – к дан-
тистке Розенберг: нет ли письма от ленинцев; в мастерскую Ламановой – там примерить новое
платье; в кустарный музей в Леонтьевском – купить детям игрушки; во дворец генерал-губер-
натора – великая княгиня рисовала с Андреевой портрет; на Божедомку – к старухе-ижди-
венке; в Бутырки – хлопотать за арестованных студентов; к милейшему чудаку Митрофану
Петровичу Надеину, бывшему народнику, а теперь изобретателю усовершенствованных ватер-
клозетов, о которых он писал брошюры с цитатами из Гете; в особняки и квартиры Станислав-
ского, Качалова, Шаляпина, Якунчиковой, Леонида Андреева, которого наконец-то удалось
соединить с его невестой: она ему отказывала потому, что он пил, а он пил потому, что она ему
отказывала. Все это – близкие знакомые, друзья. А затем в Хамовники – к Софье Андреевне
Толстой, к Муромцевым, Маклаковым и родственникам по мужу – чиновникам государствен-
ного контроля; кстати, не забыть бы заехать к адвокату насчет развода с мужем.
Мудрено ли, что к вечеру серый рысак кучера Сергея был весь в мыле, даже морда, как
будто его собирались брить. А вечером где-то, кажется в Политехническом, благотворительный
концерт.
Если же прочертить обратные линии – из тех мест, где жили люди, к которым не надо
заезжать, которые сами приедут или придут, – лучей у звезды получится вдвое больше и они
распространятся за черту городу. Линии пойдут: со Спиридоньевки – от Саввы Морозова;
из „Княжьего двора“ – от Горького; из Лоскутной гостиницы – от Бунина и Скитальца; неиз-
вестно откуда – от нелегального Баумана; из магазинов Елисеева, Сиу, Абрикосова; от мани-
кюрши; от поставщиков провизии из Коломенского и Лосинки; от модисток, вдов-проситель-
ниц, поклонниц по театру, детских репетиторов и десятка-двух студентов, считавших дом
Андреевой своим пристанищем и печатавших здесь прокламации.
Нелегко было совмещать столь разнообразный состав посетителей. Революционеры и сту-
денты никак не сочетались с чиновниками и аристократами. В доме было два подъезда – через
один впускали „своих“, через другой – „гостей“.
Для друзей – четверги. В этот день со стола не убирали до поздней ночи: меняли при-
боры, подбавляли закусок и вина, самовар кипел бесперечь. Гости приезжали, уезжали, пили,
ели, беседовали, спорили, читали стихи и прозу, уединялись в зал и гостиную для деловых и
интимных разговоров» (А. Серебров. Время и люди).
«Из всех актрис Художественного театра Андреева выделялась особой музыкальностью

игры. Этому впечатлению способствовал ее голос своеобразного инструментального тембра.
Особенно музыкальна она была в чеховских пьесах. Мне кажется, что Андреева покоряла не
53
Том 1. А-И»
столько силой игры, сколько ее исключительной гармоничностью» (В. Веригина. Воспомина-

ния).
54
Том 1. А-И»

АНДРЕЕВА-ДЕЛЬМАС (урожд.
Тищинская) Любовь Александровна

17(29).9.1884 – 30.4.1969

Певица (меццо-сопрано). На сцене с 1905 («Новая опера» Церетели в Петербурге).
В 1908–1909 работала в Киевской опере, в 1910–1911 – в петербургском Народном доме,
в 1911–1914 – в «Русских сезонах» в Монте-Карло и Париже, в 1913–1919 – в петербург-
ском Театре музыкальной драмы. Партии: Кармен («Кармен»), Мария Мнишек («Борис
Годунов»), Полина, Графиня («Пиковая дама»), Лель, Весна («Снегурочка»), Амнерис
(«Аида»), Паж («Гугеноты») и др. Адресат лирики А. Блока (цикл «Кармен»).
«В Музыкальной драме он [А. Блок. – Сост.] увидел в роли Кармен известную артистку
Любовь Александровну Дельмас и был сразу охвачен стихийным обаянием ее исполнения и
соответствием ее облика с типом обольстительной и неукротимой испанской цыганки. Этот
тип был всегда ему близок. Теперь он нашел его полное воплощение в огненно-страстной игре,
обаятельном облике и увлекательном пенье Дельмас.
…И в жизни артистка не обманула предчувствий поэта…Да, велика притягательная сила
этой женщины – прекрасны линии ее высокого, гибкого стана, пышно золотое руно ее рыжих
волос, обаятельно неправильное, переменчивое лицо, неотразимо влекущее кокетство. И при
этом талант, огненный артистический темперамент и голос, так глубоко звучащий на низких
нотах…Отношения между поэтом и Кармен были самые лучшие до конца его дней. В этом
пленительном облике нет ничего мрачного или тяжелого. Напротив – весь он солнечный, лег-
кий, праздничный. От него веет душевным и телесными здоровьем и бесконечной жизненно-
стью» (М. Бекетова. Воспоминания об Александре Блоке).
55
Том 1. А-И»
«Блок на литературном вечере в зале Тенишевского училища. Прочитав стихи на эст-

раде, он перешел в публику и занял место рядом с Л. А. Андреевой-Дельмас. Она была осле-
пительна, в лиловом открытом вечернем платье. Как сияли ее мраморные плечи! Какой мягкой
рыже-красной бронзой отливали и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в ее близ-
кое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее белый локоть на черном рукаве его сюртука!»
(Е. Тагер. Блок в 1915).
56
Том 1. А-И»

АНДРЕЕВСКИЙ Сергей Аркадьевич

29.12.1847 (10.1.1848) – 9.11.1918
Поэт, переводчик, критик (статьи о Лермонтове, Баратынском, Достоевском,
Некрасове), мемуарист; по профессии юрист; послужил прототипом персонажей в про-
изведениях Боборыкина, М. Горького, Мережковского. Публикации в журналах «Вестник
Европы», «Новое время», «Русская мысль» и др. Сборник «Стихотворения» (СПб., 1886;
изд. 2-е, 1898). Книги «Литературные чтения» (СПб., 1891; 4-е изд. под назв. «Литера-
турные очерки» – СПб., 1913), «Книга о смерти (Мысли и воспоминания)» (т. 1–2, Ревель;
Берлин, 1922). Друг З. Гиппиус.
«Об Андреевском было множество разных мнений: в большинстве хороших, никогда

особенно дурных. Почти все считали его „дилетантом“: художники – дилетантом в искусстве,
адвокаты – в адвокатуре. Тут есть доля правды. Только „дилетантизм“ надо взять безмерно
глубже, как дилетантизм в земном бытии; тогда, может быть, сквозь самую слабость этого
навеки опечаленного человека мы увидим „необщее выражение“ его души.
…В Андреевском, во всей его длинной, стройной фигуре, много изящества, много
именно грации, женственной, природной, без всякого „мужского“ фатовства. Он это знает…
Забегая ко мне постоянно – „на 17 минут!“, всегда затем отправляется „читать“. Неизвестно
что, может быть, дело, может быть, Пушкина. Я не спрашиваю, смеемся, прощаемся. За эти
семнадцать минут он уже успел рассказать все про себя – от важного до потери любимого
кашне (впрочем, и это важно, кашне для него драгоценность!).
Подружились мы почти сразу. Не знаю, однако, назвать ли наши отношения „дружбой“?
Хотя еще меньше – приятельством. Как ни странно, у этого человека, избалованного общим
приветом, успехом, имеющего друзей, семью, наконец, любимую женщину, – не было „куда
пойти“; с этим ощущением он и шел ко мне, и, думается, чувствовал себя чем-то вроде моей
„подруги“. И подружество его было тесное, теплое, милое. Если, в первую голову, нужное ему
самому, если мною он никогда особенно не интересовался, – то ведь нам обоим довольно было
одного общего, неослабевающего, интереса: к нему самому, к С. А. Андреевскому.
…Андреевский не был честолюбив. Коренное „недоумение, с которым он открыл глаза“ и
продолжал жить, лишало его силы, потребной для страсти честолюбия. Но он был тщеславен, –
невинно, ибо откровенно. Радовался написанному или какой-нибудь своей речи, и ужасно был
доволен, если это нравилось другим. При тонком вкусе к поэзии он не мог долго увлекаться
своими стихами и вполне искренно „отрицал“ их (отдельные строчки любил, впрочем, вспо-
минать и повторять). Да в стихах и не удавалось ему коснуться самого своего важного.
57
Том 1. А-И»
Сергей Андреевский
…Слово „эстет“, особенно в позднейшем понимании, не подходит к Андреевскому. Он

– очень сын своего времени: его эстетизм – скорее „романтика“. Принято думать, что чуть
не вся современность второй половины 19 века была реалистичной. Но романтика живуча,
а идеализм умеет принимать всякие формы…Но Андреевский носил в себе не зерно роман-
тизма-эстетизма, – он был романтик по преимуществу. Он в самом деле не видел разницы
между своей речью, судебной или застольной, и, скажем, своим очерком о Лермонтове; сбор-
ником речей гордился как собранием поэм. На суде мне пришлось слышать его только раз.
Высокая фигура, красиво-резкий профиль на белом фоне окна и – речь, такая же простая, как
чтение Пушкина в комнате. Речи его, среди адвокатов, так и звались „поэтическими“. Андре-
евский любил вспоминать, что одну из них прямо начал двустишием:
Есть лица женские, в которых взор мужчины

Встречает для себя мгновенный приговор…
Пассивность романтизма, с налетом как бы скепсиса, приближали Андреевского, с виду,

к „эстетству“. Но то, что казалось скепсисом, не было ли только внешним отражением его недо-
уменной, вечной прикованности к загадкам жизни и смерти? А по существу, этот адвокат-поэт
не остался ли романтиком, настоящим сыном своего времени? За его порог он так и не пере-
ступил. Политика и общественность его никогда не интересовали (чем он даже хвастался),
но и в искусстве он не заметил движения жизни. Перелом 90–900-х годов оставил его добро-
душно-равнодушным. В период расцвета новой поэзии (хорошей или дурной, не в том дело)
он написал статью о „смерти рифмы“, носился с мыслью, что всякие стихи вообще кончены.
Не говоря о Блоке и позднейших, он никогда не считал „поэтами“ ни Сологуба, ни Брюсова,
ни Бальмонта…» (З. Гиппиус. Все непонятно).
58
Том 1. А-И»

Андрей Белый

наст. имя и фам. Борис Николаевич Бугаев;

14(26).10.1880 – 8.1.1934

Поэт, прозаик, критик, литературовед, мемуарист. Публикации в журналах «Мир
искусства», «Весы», «Аполлон» и др. Литературные симфонии «Симфония (2-я, драма-
тическая)» (М., 1902), «Северная симфония (1-я, героическая)» (М., 1904), «Возврат» (М.,
1905), «Кубок метелей» (М., 1908). Стихотворные сборники «Золото в лазури» (М., 1904),
«Пепел» (СПб., 1909), «Урна» (М., 1909), «Королевна и рыцари» (Пг., 1919), «Звезда» (Пг.,
1922), «После разлуки» (Пг.; Берлин, 1922), «Стихотворения» (перераб. авт. ред. всех
книг стих., Берлин; Пг.; М., 1923); поэмы «Христос воскрес» (Пг., 1918), «Первое свида-
ние» (Пг., 1921), «Глоссолалия» (Берлин, 1922). Романы «Серебряный голубь» (М., 1910),
«Петербург» (Пг., 1916), «Котик Летаев» (Пг., 1922), «Москва» (М., 1926), «Крещеный
китаец» (М., 1927), «Маски» (М., 1932). Литературно-критические сборники и сочинения
«Символизм» (М., 1910), «Арабески» (М., 1911), «Трагедия творчества. Достоевский и
Толстой» (М., 1911), «Ритм как диалектика и „Медный всадник“» (М., 1929), «Мастер-
ство Гоголя» (М.; Л., 1934). Философские эссе «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззре-
59
Том 1. А-И»
нии современности» (М., 1917), «Революция и культура» (М., 1917), «Кризис жизни» (Пг.,
1918), «Кризис мысли» (Пг., 1918), «Кризис культуры» (Пг., 1918). Мемуары «Воспоми-
нания о Блоке» (М.; Берлин, 1922–1923), «На рубеже двух столетий» (М., 1930), «Начало
века» (М.; Л., 1933), «Между двух революций» (Л., 1934).
«В 1904 году Андрей Белый был еще очень молод, золотокудр, голубоглаз и в высшей
степени обаятелен. Газетная подворотня гоготала над его стихами и прозой, поражавшими
новизной, дерзостью, иногда – проблесками истинной гениальности.
…Им восхищались. В его присутствии все словно мгновенно менялось, смещалось или
озарялось его светом. И он в самом деле был светел. Кажется, все, даже те, кто ему завидовал,
были немножко в него влюблены. Даже Брюсов порой подпадал под его обаяние» (В. Ходасевич.
Некрополь).
«Стихи свои Белый не читает, а поет высоким приятным тенором, упираясь ладонями в
колени и закрывая глаза. Одеваться он не умел. Щеголял то в потертой студенческой тужурке,
то в мешковатом неуклюжем сюртуке, должно быть, перешитом из отцовского, то в какой-то
кургузой курточке» (Б. Садовской. «Весы». Воспоминания сотрудника. 1904–1905).
«Внешность Бориса Николаевича, а особенно его манера говорить и его движения были
очень своеобразны. В его внешности, при первом взгляде на него, бросались в глаза его лоб,
высокий и выпуклый, и глаза, большие, светло-серо-голубые, с черными, загнутыми кверху
ресницами, большею частью широко открытые и смотрящие, не мигая, куда-то внутрь себя.
Глаза очень выразительные и постоянно менявшиеся. Лоб его был обрамлен немного редею-
щими волосами. Овал лица и черты его были очень мягкие. Роста он был невысокого, очень
худ. Ходил он очень странно, как-то крадучись, иногда озираясь, нерешительно, как будто на
цыпочках и покачиваясь верхом корпуса наперед. На всем его существе был отпечаток большой
нервности и какой-то особенной чувствительности, казалось, что он все время к чему-то при-
слушивается. Когда он говорил с волнением о чем-нибудь, то он вдруг вставал, выпрямлялся,
закидывал голову, глаза его темнели, почти закрывались, веки как-то трепетали, и голос его,
вообще очень звучный, понижался, и вся фигура делалась какой-то величавой, торжественной.
А иногда, наоборот, глаза его все расширялись, не мигая, как будто он слышит не только внутри
себя, но и где-то еще здесь какие-то голоса, и он отводил голову в сторону, молча и не мигая,
оглядывался и шептал беззвучно, одними губами: „да, да“. Когда он слушал кого-нибудь, то
он часто в знак согласия, широко открыв глаза, как-то удивленно открывал рот, беззвучно
шепча „да, да“, и много раз кивал головой…Нужно еще заметить, что общая манера Бориса
Николаевича была очень скромная и скорее церемонно-вежливая. На всем его облике лежал
отпечаток натуры мягкой, не волевой, но страшно чувствительной, все его существо буквально
вибрировало от каждого сказанного, обращенного к нему слова. Он мог вспыхивать, терять
голову, если ему вдруг казались какие-то враждебные флюиды откуда-нибудь» (М. Морозова.
Андрей Белый).
«Андрей Белый замечательно говорил. Его можно было слушать часами, даже не все
понимая из того, что он говорит. Я не убежден, что он сам все понимал из своих фраз. Он
говорил или конечными выводами силлогизмов, или одними придаточными предложениями.
Если он сказал сам про себя, кокетничая: „Пишу как сапожник!“, то он мог еще точнее сказать:
„Говорю как пифия“.
Сверкали „вечностью“ голубые глаза такой бесконечной синевы, какой не бывает даже
у неба Гагр, а небо Абхазии синее любого синего цвета. Волосы со лба окончательно ползли
60
Том 1. А-И»
на затылок. Белый мог говорить о чем угодно. И всегда вдохновенно. Он говорил разными
шрифтами. В его тонировке масса почерков.
…К Белому гениально применимы слова Дельвига: „Я не люблю поэзии мистической:
чем ближе к небу, тем холоднее“.
Белый мог бы стать капиталистом разума. Он намеренно превращал себя в кустаря рас-
суждений.
Если Брюсов всегда был застегнут на все пуговицы сюртука, то Белый был всегда в дез-
абилье.
Выражение глаз, великолепных глаз Белого, отчетливо напоминало глаза родящей жен-
щины. Он всегда был беременен и часто вынашивал пустяки.
…Белый всю жизнь любил весенние лужи, наблюдая, как в них отражаются небо и облака,
и ни разу не предпочел посмотреть прямо на облака.
Это был философ „второго смысла“» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).
«Он говорил слишком много, слишком остро, оригинально, глубоко, – затейно, – под-
час прямо блестяще. Он не только понимает, – он даже пере-перепонял… все. Говорю это
без малейшей улыбки. Я не отказываюсь от одной своей заметки в „Речи“, – она называлась,
кажется, „Белая Стрела“. Б. Бугаев не гений, гением быть и не мог, а какие-то искры гениаль-
ности в нем зажигались, стрелы гениальности, неизвестно откуда летящие, куда уходящие, в
него попадали. Но он всегда оставался их пассивным объектом.
Это не мешало ему самому быть, в противоположность правдивому Блоку, исклю-
чительно неправдивым. И что всего удивительнее – он оставался при том искренним. Но
опять чувствовалась иная материя, разная природа. Блок по существу был верен. „Ты, Петр,
камень“… А уж если не верен – так срывается с грохотом в такие тартарары, что и костей не
соберешь. Срываться, однако, должен – ведь „ничего не понимает“…
Боря Бугаев, – весь легкий, легкий, как пух собственных волос в юности, – он танцуя
перелетит, кажется, всякие „тарары“. Ему точно предназначено их пролетать, над ними танце-
вать – туда, сюда… направо, налево… вверх, вниз…
Боря Бугаев – воплощенная неверность. Такова его природа» (З. Гиппиус. Живые лица).
61
Том 1. А-И»
«А. Белый никогда не давал себе времени додумать до конца свои мысли о символизме, в
чем и признался потом (см. „На перевале“). У него была перевернутая вверх ногами логика. Ее
заменяли образ, догадки, какое-нибудь внутреннее озарение. К сожалению, у мысли есть свои
непреложные требования. Стараясь приспособить неокантианство и Ницше на защиту своих
откровений – он прежде всего выдал чрезвычайно простую тайну – ни Когена, ни Риккерта,
ни даже Ницше он не прочел как следует. Его больше всего пленил „Заратустра“ – основа
религиозной мистики той эпохи. Сумасшествие Ницше тоже было истолковано определенным
образом как образ „Распятого“. Но все это было пустяками по сравнению с тем, что А. Белый
этого периода [1907–1917. – Сост.] пытался сделать в области более ему близкой, в поэзии
и романе. Самая сильная книга этого времени, без сомнения, „Пепел“ – по крайней мере она
отличается подлинным своеобразием. Но что сказать о „Кубке метелей“, этой бессильной и
бессвязной эротической мистике, или мистической эротике (называйте как хотите)? Сначала
кажется, что она звучит в одной тональности со „Снежной маской“ Блока, вышедшей чуть ли не
одновременно, но Блок сразу учуял истинный смысл этой книги, то есть подмену подлинного
опыта словесностью в самом плохом „символическом“ смысле этого слова. Известен его отзыв
об этой книге. Блок сказал, что она глубоко враждебна и чужда ему» (К. Локс. Повесть об
одном десятилетии).
«Как передать впечатление от Андрея Белого? Первое впечатление: движения очень

стройного тела в темной одежде. Движения говорят так же выразительно, как и слова. Они
62
Том 1. А-И»
полны ритма. Аудитория самозабвенно слушает ворожбу. Мир – огранен как кристалл. Белый
вертит его в руках, и кристалл переливается разноцветным пламенем. А вертящий – то пока-
жется толстоносым, с раскосыми глазами, худощавым профессором, то вдруг – разрастутся
глаза его так, что ничего, кроме этих глаз, не останется. Все плавится в их синем свете.
Руки – легкие, властные, жестом вздымают все кверху. Он почти танцует, передавая дви-
жения мыслей…Он часто не замечал ни обожания, ни глубины производимого его словами
впечатления. Писательница Елена Михайловна Тагер с мягким юмором рассказывала мне в
60-е годы о своей встрече с ним: „Мы проговорили с ним весь вечер с необычайной душевной
открытостью. Я ходила потом, раздумывая о внезапности и глубине этой дружбы, пораженная
этим. Встретились через неделю на каком-то собрании, и он – не узнал меня. Я поняла: тогда
он говорил не со мной – с человечеством! Меня не успел заметить. Меня потрясли открытые
им горизонты, а он умчался в иные дали, забыв, кому именно открывал…“» (Н. Гаген-Торн.
Memoria).
«Главная сила Белого, мне кажется, в том, что каждое его слово и каждый жест еже-
секундно напоминают о „бездонном провале в вечность“. Все у него на сквозняке, все угро-
жает рухнуть куда-то. По-своему Белый громче кого бы то ни было кричит: „Помни о смерти“.
Среди современников Белого мало кто, говоря о нем, не обмолвится: „чудак“. Скажет и не это:
„фальшивый человек“, „фигляр“ и еще более неприятные клички нередко соседствуют с име-
нем Белого. Но почти каждый из его ругателей неизменно добавляет: „А все-таки это писатель
почти гениальный“. Блестящие, но математически отвлеченные схемы, замечательная, но уто-
мительная игра слов и созвучий, редкое по силе чувства неустойчивости и относительности
всего на свете – вот приблизительно главные слагаемые сочинений этого писателя» (Н. Оцуп.
Андрей Белый. К 50-летию со дня рождения).
63
Том 1. А-И»

АНИСИМОВ Юлиан Павлович

9(21).6.1886 – 11.5.1940

Поэт, переводчик, искусствовед, принимал участие в литературно-артистиче-
ском кружке «Сердарда» и в поэтическом объединении при издательстве «Мусагет».
Один из основателей объединения «Лирика». Стихотворные сборники «Обитель» (М.,
1913), «Ветер» (М., 1915; не опубл.), «Земляное» (М., 1926). Друг Б. Пастернака.
«На территории одного из новых домов Разгуляя, во дворе, сохранялось старое деревян-
ное жилье домовладельца-генерала. В мезонине сын хозяина, поэт и художник Юлиан Павло-
вич Анисимов, собирал молодых людей своего толка. У него были слабые легкие. Зимы он про-
водил за границей. Знакомые собирались у него в хорошую погоду весной и осенью. Читали,
музицировали, рисовали, рассуждали, закусывали и пили чай с ромом. Здесь я познакомился
со множеством народа.
Хозяин, талантливейшее существо и человек большого вкуса, начитанный и образован-
ный, говоривший на нескольких иностранных языках свободно, как по-русски, сам вопло-
щал собою поэзию в той степени, которая составляет очарование любительства и при которой
трудно быть еще вдобавок творчески сильною личностью, характером, из которого вырабаты-
вается мастер. У нас были сходные интересы, общие любимцы. Он мне очень нравился» (Б.
Пастернак. Люди и положения).
«Задумчивый лирик несомненного, хотя и несколько рыхлого и расплывчатого дарова-
ния» (Н. Вильмонт. О Борисе Пастернаке).
«В нем было что-то детское и беззащитное, и скоро определились его прекрасные душев-
ные качества вполне беспомощного существа…Оказалось, что он был не только поэт, но и
художник, учившийся в Париже. В комнате были расставлены мольберты, висели холсты,
всюду валялись тюбики с красками. Страшный беспорядок свидетельствовал о полном равно-
душии хозяина ко всяким удобствам. Сломанная софа служила ложем, на всем лежала пыль
и валялись пустые бутылки. Но это была не простая богема, а, употребляя выражение Жерара
де Нерваля, „богема галантная“. Стояло несколько прекрасных шкафчиков начала XIX века,
пузатый секретер, в шкафчиках – кожаные и сафьяновые переплеты XVIII века – все это Юлиан
привез из своего старого дома на Разгуляе.
Старый дворянский род, больная кровь, бессознательное сильнее сознательного. Мысль
сбивчивая, идущая по каким-то обочинам. Любовь к старой русской живописи, усмотрение
в ангельских ликах следов педерастии, восхищение красками, мычание вместо слов, бутылка
вина как исход из всей трагедии.
…В этом мезонине бывал самый разнообразный народ. Читали стихи, играли на гитаре,
спорили обо всем на свете – надо всем повисали облака винных паров, религиозно-философ-
ских исканий и „несказанного“. Сидя в продранном кресле, Юлиан с карандашом в руках читал
тоненькую книжечку в пестрой обложке и восхищался ею. То были стихотворения Рильке,
потом его переводы из Рильке, „Книга часов“ была издана в 1913 году книгоиздательством
„Лирика“. Юлиан любил Рильке и, мне кажется, удачно переводил его. Слушая эти переводы,
я думал: „Еще одно усилие, и ты при помощи Рильке станешь настоящим поэтом“. Но этого
не случилось, и так было суждено» (К. Локс. Повесть об одном десятилетии).
64
Том 1. А-И»

АНИСФЕЛЬД Борис Израилевич

наст. имя Бер Срулевич; 2(14).10.1878 – 4.12.1973

Живописец, театральный художник. Ученик Д. Кардовского и И. Репина. Участ-
ник выставок «Союза русских художников» и объединения «Мир искусства». Выполнял
декорации к спектаклям театра В. Комиссаржевской, к постановкам Русского балета в
Париже. Дебютировал как сценограф, оформив спектакль «Свадьба Зобеиды» по Г. фон
Гофмансталю (1907, театр В. Комиссаржевской, режиссер В. Мейерхольд). С 1909 рабо-
тал для «Русского балета» С. Дягилева, выполняя декорации по эскизам Л. Бакста и др.
Самостоятельно оформил балеты «Подводное царство» на музыку Н. Римского-Корса-
кова (1911, «Русский балет» С. Дягилева), «Исламей» М. Балакирева (1912, Мариинский
театр, балетмейстер М. Фокин), «Прелюды» Ф. Листа и «Семь дочерей Горного Короля»
А. Спендиарова (1912–1913, антреприза А. Павловой в Берлине), «Египетские ночи» А.
Аренского (1913–1914, антреприза М. Фокина в Берлине и Стокгольме), «Видение розы»
на музыку К. Вебера и «Сильфиды» на музыку Ф. Шопена (1914, антреприза В. Нижин-
ского в Лондоне) и ряд других. С 1917 – за границей.
«Осенью 1906 года президент парижского Салона, известный художник-архитектор Фр.

Журден, сообщил мне, что в список лиц, представленных к званию сосьетэра, то есть дей-
ствительного члена названного французского художественного общества, включено, между
прочим, имя молодого русского живописца Бориса Анисфельда. Я заявил президенту, что
не могу не обратить его внимание на тот факт, что даровитый художник состоит еще воспи-
танником петербургской Академии художеств и выставляет чуть ли не в первый раз в своей
жизни. Фр. Журден с улыбкой ответил мне: „Предоставьте Родену, Морису Дени, Боннару,
Вюйлару, Герену свободу выбора – для них не существует ни возраста, ни рангов“. С тех пор
имя Анисфельда значится в числе действительных членов всемирно известной международной
выставки, и этим самым художник приобрел право выставлять ежегодно в парижском Большом
дворце несколько картин без жюри.
За три года Анисфельд продолжал работать, и многие его вещи приобретались в извест-
ные русские коллекции – членов императорской Академии художеств Боткина, Остроухова,
москвичей Бахрушина и Морозова, а также в хранилищницу русской живописи – московскую
Третьяковскую галерею.
В то же время Анисфельду как художнику, имеющему склонность к декоративной живо-
писи, поручались русскими и заграничными театрами ответственные работы по писанию деко-
раций» (С. Дягилев. Письмо в редакцию [газеты «Новое время»]).
«Один Анисфельд с его синей статуей чего стоит…Я не поклонник художественного

творчества вашего Анисфельда, но я скажу: причину его злоупотребления синькой нужно
искать не в его злой воле, а в его ненормальном зрительном нерве. Он так видит, вот и все. И
если он имеет поклонников, значит, его болезнь типична. Кто знает: может быть, в этой ненор-
мальности – источник новых эстетических откровений?» (Л. Троцкий. Литература и револю-
ция).
65
Том 1. А-И»

АНИЧКОВ Евгений Васильевич

2(14).1.1866 – 22.10.1937

Критик, историк литературы, фольклорист, прозаик. Книги «Литературные
образы и мнения» (СПб., 1904), «Искусство и социалистический строй» (СПб., 1906),
«Предтечи и современники на Западе и у нас» (т. 1–2, СПб., 1910), «Язычество и Древняя
Русь» (СПб., 1914), «Новая русская поэзия» (Берлин, 1923), «Христианство и Древняя
Русь» (Прага, 1924), «История эстетических учений» (Прага, 1926), «Западные литера-
туры и славянство» (т. 1–2, Прага, 1926). Роман «Язычница» (Париж, 1931). С 1917 –
за границей.
«Е. В. Аничков, кругленький, толстенький в свои сорок лет, – выглядел именно того воз-
раста, которого был, – но при этом было совершенно ясно, что по молодому своему энтузи-
азму не уступал никому из приглашенных им лично в семинарий студентов! Смелый в обще-
ственной жизни, он был смел и в жизни академической. В противовес всем схоластическим
семинариям факультета, он первый объявил семинарий по новой литературе. А участники его,
студенты, были с самого начала призваны им к интересной, живой, самостоятельной работе.
…Часто выступая и в публичных лекциях, и вне университетских стен, Е. В. Аничков
знал секрет успеха у слушателей. По своему желанию он добивался аплодисментов любого
66
Том 1. А-И»
вида, введя ряд подразделений в классификацию их с акустической стороны. Кроме „раскати-

стых“, „бурных“, „ровных“ и т. п. общеизвестных видов – Е. В. Аничков умел добывать апло-
дисменты „бархатные“, „кошачьи“, „с хвостом“, и еще уже не помню как названные им видоиз-
менения, – каждый сорт которых он мог вызвать к жизни по желанию, подержав с кем-нибудь
предварительно относительно этого пари. Одним из его любимых, практических, чрезвычайно
ценных для его разнообразных друзей из всевозможных кругов был следующий, принадлежав-
ший ему афоризм, которым он начал одну из немногих своих статей в „Весах“, – „Художнику
нужен успех“. Гораздо позже и он сам осознал себя художником» (В. Пяст. Встречи).
«Из Петербурга приехал профессор Евгений Аничков. Наш кружок в полном составе
пошел слушать его лекцию о новой литературе. Аничков читал напыщенно, уснащал свою
речь эффектами. Но это не оттолкнуло меня. Мысль, им приводимая, показалась интересной.
Он доказывал, что русские писатели боялись Венеры (чистое искусство), они чтили Мадонну
(идейное искусство). Чехов первый понял абсолютное значение искусства, его самодовлеющую
ценность. Но вот в литературу русскую вошла не только Венера, за ней шел и козлоногий сатир
в окружении всевозможных сверхчеловеков. И чистый воздух искусства был отравлен запахом
козлоногого.
Из прослушанной лекции я понял, что Аничков приветствует более широкое понима-
ние задач искусства, чем это было свойственно русской интеллигенции, что он хочет синтеза
эллина и иудея (терминология Гейне, нам тогда свойственная). Но он испуган тем характером,
который приняло у нас воскрешение бога древности. Не Венера Милосская, а Венера impudica!
[лат. бесстыдная. – Сост.]» (Н. Анциферов. Из дум о былом).
«…Аничков пишет всегда „стремглав“, будто ринувшись в некую бездну, – но это-то в

нем и похвально. Его статьи об Уайльде, о Золя, о Верлене кажутся вначале безоглядными
какими-то импровизациями, и только потом, вчитавшись, увидишь, как все это обдумано,
сколько здесь познаний и какой широчайший захват» (К. Чуковский. Обзор литературной
жизни за 1911 год).
67
Том 1. А-И»

АННЕНКОВ Юрий Павлович

псевд. Б. Темирязев;

11(23).7.1889 – 12.7.1974

График (первый иллюстратор поэмы А. Блока «Двенадцать»), театральный
художник; работал в журналах «Театр и искусство» (1913–1916), «Отечество» (1914),
«Сатирикон» (1913–1916); театральный художник (сотрудничал с К. Станиславским,
В. Мейерхольдом, Н. Евреиновым, Н. Балиевым и др.); режиссер-постановщик (в Показа-
тельном Эрмитажном театре в Петербурге; массовые зрелища «Гимн освобожденному
труду», «Взятие Зимнего дворца»); живописец, близкий к кубизму; ученик Я. Ционглин-
ского; прозаик, поэт, мемуарист («Дневник моих встреч»). С 1924 – за границей.
«С Юрием Анненковым я был знаком с детских лет, он был на два класса старше меня. В
гимназии Анненков отличался веселыми и острыми, очень смешными карикатурами на това-
рищей и учителей. По окончании гимназии он поступил в Петербургский университет и одно-
временно занимался рисованием в частной студии, а через несколько лет уехал в Париж совер-
шенствовать свое искусство у французского художника Валлатона.
Одаренный от природы склонностью к карикатуре и острому портрету, Анненков достиг
в этой области успехов и признания, но успехи эти его не удовлетворяли. Кипучий темперамент
бросал художника от одного вида изобразительного искусства к другому. В каких только обла-
стях изобразительного искусства Анненков не испробовал своих сил! Он участвует в выстав-
ках живописными полотнами, иллюстрирует книги, пишет портреты любой техникой, делает
карикатуры для журналов. Не избежал Анненков и увлечения театральным искусством: он ста-
вит в Эрмитажном театре инсценировку „Скверного анекдота“ Достоевского как режиссер и
декоратор, выступает постановщиком и оформителем массового народного зрелища на Двор-
цовой площади в Петрограде и пр., и пр.
…Вернувшись из Парижа зрелым художником, Анненков довольно скоро завоевал при-
знание и занял заметное положение среди молодых художников, тяготевших к „левым“ тече-
ниям в изобразительном искусстве» (С. Алянский. Из воспоминаний).
«В его [Ф. Ф. Комиссаржевского. – Сост.] театре, проездом из Петербурга, бывал Юрий

Павлович Анненков. Этот лысеющий франт так же, как и Судейкин, с моноклем, подвижной и
бойкий, но с налетом легкомыслия, был приятелем Федора Федоровича и очень интересовался
всем в театре. Художник он был своеобразный.
…Как-то надо было сделать декорации для „спектакля-концерта“, куда входили отрывки
из разных постановок…Федор Федорович позвал меня в кабинет, усадил в кресло и рассказал,
что надо сделать.
…Эскиз, планировки и чертежи сделаны. Несу Комиссаржевскому. Он долго и внима-
тельно смотрит и говорит: „Ну молодец, хорошо“. Получить такую оценку от человека, рабо-
тавшего с лучшими художниками, для меня было высшей наградой. Но Федор Федорович ска-
зал, чтобы я показал работу Юрию Павловичу Анненкову, который приедет завтра. А я вижу
уже свою фамилию на афише, сколько радости и задора, вот оно, настоящее театральное кре-
щение!
68
Том 1. А-И»
Приехал Анненков, спешу показать эскиз. Юрий Павлович посмотрел и одобрил, но ска-
зал, что не хватает только одного. Спрашиваю с тревогой: „Чего же не хватает“. „А вот сей-
час увидишь!“ Он вынул из кармана толстый красный карандаш, взял планшет, на котором
наклеен эскиз, и в правом углу внизу жирно написал: Ю. Анненков. Я робко залепетал: „Как
же так? Ведь эскиз делал я, а выходит, что нет“. „Что, не нравится? Хочешь, сотру? Но только
и тебя сотру“. Еле слышно говорю: „Нет, не надо меня стирать“. „Вот так-то будет верней. Иди
сдай столярам чертежи“. Он ушел, а я долго стоял с опущенными руками. Когда я успокоился,
то все же был рад, что мой эскиз подписал Ю. Анненков. Значит, он был неплох» (В. Комар-
денков. Дни минувшие).
«Анненков. Мы в тот же вечер отправились с ним в Вольную Комедию. Вот талант – в

каждом вершке. Там все его знают, от билетерши до директора, со всеми он на „ты“, маленькие
актрисы его обожают, когда музыка – он подпевает, когда конферансье – он хохочет. Танцы
так увлекли его, что он на улице, в дождь, когда мы возвращались назад: „К. И., держите мою
палку“, и стал танцевать на улице, отлично припоминая все па. Все у него ловко, удачливо, и со
всеми он друг. Собирается в Америку. Я дал ему два урока английского языка, и он уже – I do
not want to kiss black woman, I want to kiss white woman [Я не хочу целовать черную женщину,
я хочу целовать белую женщину. – Сост.].
Жизнь ему вкусна, и он плотояден» (К. Чуковский. Дневник. 20 сентября 1922).
«Ю. П. Анненков – художник живой, и искусство его – живое. Может быть, в минуты
досуга он любит развивать теоретические взгляды на искусство и отдавать предпочтение той
или другой идеологии современных художественных течений, но перед картоном или полот-
ном он делается только артистом, подвижным и ревнивым, готовым взять именно тот прием,
который в данную минуту, в данном исключительном случае может ему помочь с наибольшею
остротою и жизненностью выразить доктрины, так мне кажется Ю. П. Анненков фанатиком
(хотя слово и громоздко) артистического подхода и „казуальности“, т. е. того, что нужно для
каждой данной художественной минуты.
…Если из дыхания живущих людей делается атмосфера современности, то Анненкову,
может быть, более, чем кому бы то ни было, дана способность передать дух наших дней, и,
помимо художественной ценности, серия его портретов будет всегда служить лучшим отраже-
нием тех противоречивых, враждебных друг другу веяний, жестокостей и героизма, высоких
парений и неискоренимой простой домашней жизни, которыми назрела к своему концу первая
четверть двадцатого века. И все это – в области духовной реальности, более реальной, нежели
реальность природная.
…Трепетная жизнь неустойчивой и неискоренимой атмосферы, легкое веяние электри-
ческих токов, невидимая сеть проводов, на соединении которых с розоватым треском вспыхи-
вают неожиданные изображения, поток подробностей, то уводящих, то снова приводящих нас
в перевернутую действительность, всегда мотивированных (иногда несколько литературно), не
столько распыление и анализ, сколько боязнь что-нибудь пропустить, какую-нибудь малость,
которая могла бы пополнить едкую характеристику, живое, беспокойное воображение и живу-
чая готовность художественного темперамента в каждую данную минуту как можно полнее,
не справляясь с идеологиями, использовать то, что в данную именно минуту может быть ему
полезно, жизненность, движение и ток современности – вот стихия Ю. П. Анненкова» (М. Куз-
мин. Колебания жизненных токов).
69
Том 1. А-И»
«Я познакомилась с Юрием Анненковым еще в Петербурге зимой 1920 года. Он достиг

тогда апогея своей известности. Не только известности, но и славы. Тогда-то он и создал порт-
реты почти всех писателей, живших в те времена в Петербурге. Большинство портретов было
превосходно, особенно Сологуба, Ахматовой и Замятина – каждый по-своему. Он сумел пере-
дать не только внешность моделей, но и их характеры, их внутренний мир.
…Работоспособность его была изумительна, как и его продуктивность. Но, несмотря на
то, что он трудился целыми днями, он ухитрялся всюду бывать и не пропускал ни одного лите-
ратурного собрания или вечера. Знаком он был решительно со всеми поэтами и писателями
и с многими из них дружил.
Маленький, подвижный, ловкий, всегда оживленный, с моноклем, как бы ввинченным
в правый глаз, во френче полувоенного образца, он проносился по Дому искусств и по Дому
литераторов, успевая всех повидать, со всеми поговорить и посмеяться.
Гумилев, глядя на него, только руками разводил:
– Ртуть, а не человек. Какую ему Бог дьявольскую энергию дал. Просто зависть берет.
Ураганную деятельность развивает. И на все время находит. Даже на стихи.
Стихи Анненков действительно писал. Очень хорошо сложенные, авангардные стихи,
оригинальные и ритмически, и по содержанию. У меня долго хранилась подаренная им малень-
кая книжечка его стихов с его собственными иллюстрациями – в кубо-футуристическом стиле.
Но сам он себя поэтом отнюдь не считал, относясь к своим „поэтическим упражнениям“ как
к „забавному озорству“.
70
Том 1. А-И»
В эмиграции Анненков продолжал проявлять – почти до самой смерти – все ту же „ура-

ганную деятельность“. И уже не только как художник, но и как театрально-кинематографиче-
ский декоратор и как писатель и художественный критик» (И. Одоевцева. На берегах Сены).
«„Горе от талантов“… Когда я пытаюсь восстановить в памяти образ Юрия Анненкова,

сразу приходит мне на ум перефразированное заглавие грибоедовской комедии. Ведь подлинно
некая добрая фея чуть не с колыбели одарила его целой гаммой разнообразных талантов. Был
он превосходным портретистом, очень способным рисовальщиком и графиком, язвительным
карикатуристом, изобретательным режиссером, затейливым театральным костюмером, бой-
ким писателем, мемуаристом, художественным критиком. В течение всей своей жизни он не
переставал кидаться из стороны в сторону, от одного берега к другому, но ни в одной из обла-
стей, в которых он мог бы составить себе громкое имя, он по-настоящему не способен был
задержаться. В жизни, в быту, в искусстве, в политике его всегда влекло усесться одновременно
на нескольких стульях, и никогда нельзя было точно определить, с кем он, куда направлены
его подлинные симпатии» (А. Бахрах. Анненков, он же Темирязев).
71
Том 1. А-И»

АННЕНСКИЙ Иннокентий Федорович

псевд. Ник. Т-о;

20.8(1.9).1855 – 30.11(13.12).1909

Поэт, критик, драматург, переводчик (трагедии Еврипида), педагог. Сборники сти-
хов «Тихие песни» (СПб., 1904), «Кипарисовый ларец» (посмертный, М., 1910), «Посмерт-
ные стихи Ин. Анненского» (Пг., 1923). Пьесы «Меланиппа-философ» (СПб., 1901), «Царь
Иксион» (СПб., 1902), «Лаодамия» (СПб., 1906), «Фамира-Кифаред» (М., 1913; изд. 2-е,
Пг., 1916). Сборники литературно-критических статей «Книга отражений» (СПб, 1906),
«Вторая книга отражений» (СПб., 1909).
«Русский человек в существе своего характера, явно сложившегося в круге переживаний

Баратынского, Лермонтова и Достоевского, он в то же время стал послушным учеником Бод-
лера и той французской поэзии, которая шла под знаком бодлерианства… Анненский полагал,
что метафоризм – сущность поэзии, и поклонялся метафоре как самостоятельной ценности.
Но что такое метафора? Метафора есть прежде всего маска. И если это правда, поэт Аннен-
ский явился к нам в некоторой личине, подобно измученному и тоскующему человеку, кото-
рый спешит в маскарад, надевая домино и мечтая тем обмануть и себя, и других.
Носить маску с достоинством – немалое искусство, но Анненский с успехом выполнил
свою трудную задачу: его улыбки, его шутки, его ирония никогда не были грубыми, его печаль
72
Том 1. А-И»
никогда не была крикливой, его мысль никогда не была банальной… Но И. Ф. Анненский

никогда не мог понять, что метафора – не последняя ценность в искусстве. Он никогда не мог
понять, что метафора и символ за каким-то пределом поэтики оказываются друг другу поляр-
ными…Для него символ был не более как особый поэтический прием, как одна из сложных
метафор.
…И. Ф. Анненский был директором Царскосельской гимназии. В его наружности было в
самом деле что-то директорское. Он носил высокие накрахмаленные воротнички, которые под-
пирали его подбородок. Голова его не двигалась ни направо, ни налево. Поэтому в его фигуре
было что-то делавшее его похожим на автомат. А ведь за этой фигурой из паноптикума скры-
вался человек, настоящий, живой, с большим умом, с большим, но больным сердцем, испол-
ненным какой-то ущербной любви. Он всегда внушал к себе два чувства, обычно редко соче-
таемые, – уважение и жалость» (Г. Чулков. Годы странствий).
«Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала с его кабинетом, заставленным

старомодными, уютными, но неудобными креслами, вынуждавшими сидеть прямо. Прямизна
его головы и его плечей поражала. Нельзя было угадать, что скрывалось за этой напряженной
прямизной – юношеская бодрость или преодоленная дряхлость. У него не было смиренной
спины библиотечного работника; в этой напряженной и неподвижной приподнятости скорее
угадывались торжественность и начальственность. Голова, вставленная между двумя подпи-
равшими щеки старомодными воротничками, перетянутыми широким черным пластроном,
не двигалась и не поворачивалась. Нос стоял тоже как-то особенно прямо. Чтобы обернуться,
Иннокентий Федорович поворачивался всем туловищем. Молодые глаза, висячие усы над пух-
лыми слегка выдвинутыми губами, прямые по-английски волосы надо лбом и весь барствен-
ный тон речи, под шутливостью и парадоксальностью которой чувствовалась авторитетность,
не противоречили этому впечатлению. Внешняя маска была маской директора гимназии, дей-
ствительного статского советника, члена ученого комитета, но смягченная природным бар-
ством и обходительностью.
…Он был филолог, потому что любил произрастания человеческого слова: нового
настолько же, как старого. Он наслаждался построением фразы современного поэта, как ста-
рым вином классиков; он взвешивал ее, пробовал на вкус, прислушивался к перезвону звуков
и к интонациям ударений, точно это был тысячелетний текст, тайну которого надо было разга-
дать. Он любил идею, потому что она говорит о человеке. Но в механизме фразы таились для
него еще более внятные откровения об ее авторе. Ничего не могло укрыться в этой области от
его изощренного уха, от его ясно видящей наблюдательности. И в то же время он совсем не
умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора как человека. В каждом произведении,
в каждом созвучии он понимал только самого себя. Поэтому он был идеальным читателем»
(М. Волошин. Лики творчества).
«Он был весь неповторим и пленителен. Таких очарователей ума – не подберу другого
определения – я не встречал и, наверное, уже не встречу. Мыслитель на редкость общитель-
ный, он обладал редчайшим даром общения: умел говорить и слушать одинаково чутко. Не
будучи красноречив в обычном, „ораторском“ смысле, он достигал, если можно так сказать,
полноречия необычайного. Слово его было непосредственно остро и, однако, как бы заранее
обдуманно и взвешенно: вскрывало не процесс мышления, а образные итоги мысли. Самое
неожиданное замечание – да еще облеченное в шутливую форму (вкус „ирониста“, каким он
себя упорно называл, удерживал его от серьезничания, хотя бы и по серьезнейшему поводу) –
возникало из глубины мироощущения. Мысль его звучала как хорошая музыка: любая тема
обращалась в блестящую вариацию изысканным „контрапунктом метафор“ и самим слуховым
подбором слов. Вы никогда не знали, задавая вопрос, что он скажет, но знали наперед, что
73
Том 1. А-И»
сказанное будет ново и ценно, отметит грань, от других скрытую, и в то же время отразит зага-
дочную сущность его, Анненского.
…В манерах, в светскости обращения было, пожалуй, что-то от старинного века. Необык-
новенно внимательный к окружающим, он блистал воспитанностью не нашего века. И это была
не бюрократическая выправка и не чопорность, а какая-то романтическая галантность, преду-
предительность не человека салонных навыков, а мечтателя, тонко чувствующего ту эстетику
вежливости, которая ограждает души благороднорожденные от вульгарного запанибратства.
Он принадлежал к породе духовных принцев крови. Ни намека на интеллигента-разночинца.
Но не было в нем и наследственного барства. Совсем особенный с головы до пят – чуть-чуть
сановник в отставке и… вычитанный из переводного романа маркиз.
Красиво подавал он руку, вскакивал с места при появлении в комнате дамы, никогда не
перебивал собеседника, не горячился в самом горячем споре, уступал слабейшему противнику
с обезоруживающим благодушием. Когда создавалась аудитория, любил говорить, и говорил
отчетливо, властно, чеканил слова, точно докладывал, но и тут остроумие преобладало над
профессорской дотошностью, четкость привыкшего к кафедре лектора сочеталась с непринуж-
денной causerie [франц. болтовней. – Сост.]. А в дружеской беседе голос его, ораторски негиб-
кий, окрашивался тончайшими оттенками чувства» (С. Маковский. Портреты современников).
«Очень запомнилось первое чтение стихов… Иннокентий Федорович достал большие

листы бумаги, на которых были написаны его стихи. Затем он торжественно, очень чопорно
поднялся с места (стихи он всегда читал стоя). При такой позе надо было читать скандируя и
нараспев. Но манера чтения стихов оказалась неожиданно жизненной и реалистической. Инно-
кентий Федорович не пел стихи и не скандировал их. Он читал их очень логично, делая логи-
ческие остановки даже иногда посредине строки, но делал иногда и неожиданные ударения
(например, как-то по-особенному тянул союз „и“). Голос у Иннокентия Федоровича был густой
и не очень гибкий, но громкий и всегда торжественный. При чтении сохранялась полная непо-
движность шеи и всего стана. Чтение Иннокентия Федоровича приближалось к типу актер-
ского чтения. Манера чтения была старинная и очень субъективная; вместе с тем его чтение
воспринималось в порядке игры, но не в порядке отрешенного чтения, как у Блока. Чтение
сохраняло бытовой характер; Иннокентий Федорович, например, всегда звукоподражал там,
где это было нужно (крики торговцев в стихотворении „Шарики детские“). Окончив стихо-
творение, Иннокентий Федорович всякий раз выпускал листы из рук на воздух (не ронял, а
именно выпускал), и они падали на пол у его ног, образуя целую кучу)» (М. Волошин. Рассказ
об И. Ф. Анненском).
74
Том 1. А-И»

АНТОКОЛЬСКИЙ Павел Григорьевич

19.6(1.7).1896 – 9.10.1978

Поэт, актер и режиссер студии, а затем театра Е. Вахтангова (1915–1934). Пуб-
ликации в альманахах «Сороконожка», «Художественное слово». Стихотворные сбор-
ники «Стихотворения» (М., 1922), «Запад» (М., 1926), «Действующие лица» (М., 1932)
и др.
«Войдя в комнату, я увидела рядом с Вахтанговым человека с огромными глазами и буй-

ной шевелюрой. Мне показалось, что он высокого роста (потом, когда он встал, оказалось, что
это совсем не так). Правая рука его все время была в движении. Он как бы схватывал в объя-
тия четырех пальцев большой палец, который тут же вырывался из них. Казалось, что он хочет
писать, но сдерживает себя. Позже я узнала, что это был молодой начинающий поэт, студиец
Мансуровской студии Павел Григорьевич Антокольский» (М. Синельникова. Вся наша моло-
дость…).
«Жест, рвущийся наружу из глубин, переполненных эмоцией, волей, ритмами, образами.

И ничего нарочитого, ничего от позы – органическая артистичность. Небольшого роста, скорее
коренастый и все же стройный, худощавый человек, большеголовый, с пламенными глазами.
Очень подвижное лицо, резкие, порывистые движения, какой-то рокочущий, особенный, „его“
голос, повелительность фраз, бросаемых словно бы неожиданно и всегда убеждающее.
…Антокольский читал так, словно все его существо становилось участником чтения.
Громкий, как бы трубящий голос, энергичные взмахи головы и рук, подчеркивающие, поды-
мающие выразительность фразы, неудержимый бег образов в стремительном ритме…» (Е.
Кунина. Школа поэтики).
75
Том 1. А-И»
«Как забыть невысокую легкую фигуру Павлика – на эстраде, в позе почти полета чита-
ющего стихи, как забыть его пламенные интонации, его манеру чтения стихов, нисколько не
походившую на манеру тогдашних юных поэтов, подражавших Есенину. Его особенный жест,
изнутри тела идущий, не быть не могущий, нечто легчайшее, как слово из уст исходящее, пере-
ламывание стана у талии, а рука уже поднялась в воздух, уже чертит узор ритма, и цветут над
залом имена Робеспьера, Марата, с их зловещей и грозной судьбой. И так уже перелетел Пав-
лик в тот век, что будто не в России мы, а во Франции! И уже зарождался будущий его „ток
высокого напряжения“, и чем мы можем ответствовать ему, как не громом рукоплесканий» (А.
Цветаева. Неисчерпаемое).
«Он был такой очаровательный – с ним нельзя было не дружить. Внешне рядом с кра-
савцем Юрой Завадским он, конечно, проигрывал, но обаяние было такое, что не замечались
его недостатки. И темперамент этот, горящие глаза! Его все любили. Когда он волновался, он
начинал грызть носовой платок – правда, у него носовой платок всегда был чистый. Он тогда
уже писал стихи, которые меня сразу ошеломили. Он только начинал, еще не вышло у него ни
одной книжки, но в том, что он поэт, никто не сомневался.
А артистом он был неважным, потому что, когда он выходил на сцену, он тут же пере-
ставал себя помнить, страшно переигрывал, начинал гримасничать, входил, что называется, в
раж, и однажды, в Камерном театре, куда он поступил после раскола студии, он в трансе сва-
лился со сцены прямо в оркестр.
Но, несмотря на это, Вахтангов его всегда выделял, советовался с ним, ведь это Пав-
лик принес в студию „Принцессу Турандот“. И все загадки написал для этой пьесы» (Н. Щег-
лова-Антокольская. Это был Павлик).
76
Том 1. А-И»

АРАБАЖИН Константин Иванович

2(14).1.1866 – 13.7.1929

Критик, историк литературы, редактор газеты «Северный курьер» (1899–1900).
Публикации в газете «Биржевые ведомости», журналах «Всемирный вестник», «Театр
и искусство». Книги «Публичные лекции о русских писателях» (кн. 1, СПб., 1909), «Л.
Андреев. Итоги творчества» (СПб., 1910), «Этюды о русских писателях» (СПб., 1912),
«Поэт мировой скорби» (о М. Ю. Лермонтове; Пг., 1914). Двоюродный брат Андрея
Белого. С 1918 – за границей.
«Я был мало знаком с составом редакции „Северного курьера“, знал только, что душу,
что ли, газеты и ее главную рабочую силу составлял К. И. Арабажин, унылый журналист среди
профессоров и бойкий профессор среди унылых журналистов. Помню первый номер газеты,
довольно серый и бесцветный, но полный того таинственного, междустрочного материала,
который искушенная публика читала, как ученый читает клинообразные суммерийские пись-
мена, а неискушенная хотя не понимала и не читала, но уважала за недоступность ее понима-
нию. В передовой статье первого номера, на двух с половиной столбцах, развивалась мысль о
том, что наша жизнь усложнилась. Простая жизнь довольствуется простыми формами; слож-
ная жизнь требует сложных форм. Сложная форма – это совсем не то, что простая форма, а
простая форма совсем не то, что сложная. Если сложную жизнь уложить в простую форму,
или простую жизнь в сложную форму, то выйдет не хорошо; если же сложную жизнь уложить
в сложные формы, то выйдет хорошо. Самое же лучшее, когда сложно-простая жизнь уклады-
вается в сложно-простые формы, и т. д. Уже на следующий день, если память мне не изменяет,
77
Том 1. А-И»
газета получила первое предостережение, а вскоре и совсем была закрыта» (А. Кугель. Листья
с дерева).
«Другим моим развлечением в опустевшем городе [Петроград в 1914. – Сост.] было

обставлять квартиру Арабажина, который, в погоне за давно утраченной молодостью решив-
шись идти в ногу с временем, безрассудно доверился вкусу и опыту будетлянина. Преобразить
мешковатого гельсингфорсского профессора в петербургского денди было задачей слишком
занимательной, чтобы ею пренебречь. Начав с азов, с совета надевать носки поверх кальсон
и укреплять их подвязками, а не английскими булавками, я постепенно расширил круг откро-
вений, распространив свое влияние на весь жизненный уклад моего сорокапятилетнего вос-
питанника.
Я заставил его выбросить на чердак гнутую венскую мебель, заменить ее вольтеровскими
креслами и широким диваном, обив их белым репсом в голубой горошек, под цвет обоев, в
поисках которых мы перерыли весь Гостиный, и даже сломать стену, отделявшую одну ком-
нату от другой. Велико, однако, было мое собственное удивление, когда, в результате всех
этих мероприятий, убогое жилище публициста и критика превратилось в гнездышко столич-
ной кокотки.
Единственный пункт, в котором я встретил упорное сопротивление, были дорогие его
сердцу репродукции с картин, изображавших все виды смерти – от убиения Грозным сына
до пушкинской дуэли включительно. Убедив простодушного сюжетолюбца сжечь при мне эту
тщательно подобранную коллекцию, я пощадил его седины и милостиво позволил ему украсить
стены не беспредметными полотнами, а менее „отчаянными“ холстами» (Б. Лившиц. Полуто-
раглазый стрелец).
78
Том 1. А-И»

АРГУТИНСКИЙ-ДОЛГОРУКОВ Владимир Николаевич

12(24).3.1874 – 9.12.1941

Коллекционер из круга «Мира искусства», один из организаторов «Русских сезонов»
в Париже. Друг А. Бенуа.
«Познакомился я с князем Владимиром Николаевичем Аргутинским-Долгоруковым еще

в университете. Это был очень привлекательный, очень симпатичный молодой человек (ему
было тогда около восемнадцати лет, но производил он впечатление еще более юное). Прибавка
к фамилии Аргутинский „исторически звучащего“ слова Долгоруков сообщала ему особый
ореол и, так сказать, – большую достоверность его аристократизму, как бы родня его с Рюри-
ковичами, в то же время „отделяя его от Кавказа“. Впрочем, в его приятной наружности, в его
не столько овальном, сколько круглом лице, в его правильном, вовсе не горбатом носе, в его
карих близоруких глазах (он довольно рано стал носить очки), в его чуть пробивавшихся уси-
ках не было ничего типично восточного. Держал себя Владимир Николаевич скромно, почти
робко, отнюдь не спесиво и не „distant“ [франц. отчужденно, высокомерно. – Сост.]. Напротив,
во всем чувствовался хороший, доверчивый и ищущий сближения с другими человек, и лишь
гораздо позднее стала в нем проявляться недоверчивость, а еще позже и нетерпимость, что,
несомненно, было следствием многих разочарований.
После университета наша компания теряет Аргутинского на несколько лет из виду; это
объясняется тем, что эти годы он проводит в Англии, в Кембридже, где и довершает свое обра-
зование. Лишь по возвращении на родину и после поступления на службу в министерство
иностранных дел наше знакомство с Аргутинским возобновляется, и, постепенно преодоле-
вая свою стеснительность, он становится частым гостем сначала одной только редакции „Мира
искусства“, а затем и нашим. При его скромности и молчаливости потребовалось время, чтобы
мы заметили его интерес к искусству; еще гораздо больше времени ушло на то, чтоб мы стали
считаться с его мнением, прислушиваться к его суждениям…Я лично сначала только „терпел“
присутствие милого, тихого, безобидного, но, как казалось, не особенно интересного моло-
дого человека, но когда я открыл в нем задатки чего-то, что в будущем могло сделать из него
культурного любителя, полезного для русского искусства, то я ближе сошелся с ним. В харак-
тере Аргутинского было много чего-то такого, в чем мы были склонны видеть, быть может без
особого основания, черты „типично армянские“. Сюда главным образом относятся его упрям-
ство, его „стародевическая“ обидчивость, его склонность к какой-то унылой созерцательности
и больше всего известный недостаток темперамента. Что же касается его суждений, то они раз-
дражали своей доходившей подчас до смешного однобокостью, а то и предвзятостью. Одной
из причин нескольких наших размолвок были его предубеждения против всяких лиц, его при-
вычка „делить людей“ на „вполне приемлемых и на абсолютно неприемлемых“, на добрых и
злых, на умных и глупых и т. д. Словом, этот человек, обладавший несомненным вкусом в
отношении художественных произведений, не желал или не умел считаться в жизни с нюан-
сами, с оттенками и как-то схематизировал и душевные качества, и недостатки людей, доходя
зачастую до озадачивающих наивностей и вопиющих абсурдов.
Начало коллекционирования Владимира Николаевича напоминало начало коллекциони-
рования Сережи Дягилева. И на сей раз дело началось с пустяков, с обстановки. Ютился Аргу-
тинский первые годы в небольших квартирках, совершенно ничего в себе декоративного и
барского не имевших. Он вполне мирился с этим, а деньги, которые ему присылали его очень
состоятельные родители из Тифлиса, он тратил на одежду (он одевался со скромной, но доро-
79
Том 1. А-И»
гостоящей элегантностью и даже многое заказывал в Лондоне), на спектакли, на хозяйство

и, наконец… на „лихача“. Вот за этого лихача ему особенно попадало от друзей; было дей-
ствительно странно, что этот человек, отворачивавшийся от всяких проявлений пошлой фана-
берии, все же, точно кутящий купчик, разъезжал по городу не иначе как на таком наемном
вознице, бросавшем пыль в глаза, будто это „собственный“ кучер… Лишь с момента своего
переезда на ультра-аристократическую Миллионную улицу Владимир Николаевич начинает
обставляться на более изысканный лад и постепенно превращается в настоящего, одержимого
всепоглощающей страстью собирателя. Цель, которую он ставил себе, была двоякая: надле-
жало из данной квартиры с ее высокими потолками и окнами создать нечто очень парадное
и дающее иллюзию старины; в то же время он хотел собрать все, что можно было, из картин,
рисунков и всякой декоративной мелочи, что со временем могло бы послужить значительным
обогащением наших музеев, и главным образом – Русского музея Александра III. Увлекаясь
такой сложной задачей, Владимир не щадил затрат и постоянно влезал в долги» (А. Бенуа. Мои
воспоминания).
«У Дягилева я видел Аргутинского всегда молчаливым и серьезным, редко принимав-

шим участие в разговоре. Он не написал ни строчки в журнале, но все привыкли считаться
с его оценками и дорожили его мнением. У него были большие знания в области старинной
живописи, особенно русской, и все признавали его безукоризненный вкус… Он был в истин-
ном значении слова „просвещенный любитель искусств“ и обладал богатейшей коллекцией
рисунков старых мастеров и гравюр, главным образом XVIII в., и совершенно замечательным
собранием редчайшего русского фарфора. Аргутон, как мы про себя его звали, был несколько
моложе Дягилева и Бенуа, довольно плотный, широкоплечий, с маленькими усиками и со спо-
койными, даже ленивыми манерами. Одевался он с классической английской скромностью.
Вкус его был весьма строг и взыскателен вообще, а в отношениях к людям его требователь-
ность часто доходила до педантизма и немало забавляла и немало и огорчала друзей. При всех
этих маленьких недостатках он был необыкновенно верный и преданный друг (даже „рыцарь“
– случаев было очень много) тому, кого он полюбил или в кого он навсегда поверил. Он очень
мало кого приглашал к себе. Дамы же бывали совсем редко. Я любил бывать в его маленькой
квартире на Миллионной. Обычные его посетители были Бенуа, Нувель, Сомов и Яремич.
Квартира была верх изящества, на стенах висели превосходные картины, портреты и натюр-
морты XVII и XVIII вв., на камине в углу была горка с его знаменитым фарфором, горели
свечи в старинных канделябрах и бра, и был невероятный хаос – кучами лежали всюду книги,
гравюры и папки, и рыться во всем этом было большое наслаждение. Приглашения получались
такие: „Милый друг, приходите сегодня ко мне, но не раньше 12 ночи“. Он служил в министер-
стве иностранных дел и был камер-юнкером, но никакой карьеры не делал» (М. Добужинский.
Воспоминания).
80
Том 1. А-И»

АРЕНСКИЙ Антон (Антоний) Степанович

30.6(12.7).1861 – 12(25).2.1906

Композитор, пианист, педагог, теоретик музыки. Ученик Н. Римского-Корсакова.
Преподаватель, профессор (с 1889) Московской консерватории (1882–1895); управляю-
щий Петербургской певческой капеллой (1895–1901). Учитель С. Рахманинова и А. Скря-
бина. Дружил с С. Танеевым, А. Лядовым, А. Спендиаровым, А. Зилоти, Н. Черепниным.
Основные произведения: «Шесть фортепианных пьес в форме канонов: Сочувствие. Про-
тиворечие. Марш. Беззаботность. Признание. Тоска» (1882); «Двадцать четыре пьесы
для фортепиано (ор. 36)» (1894); «Опыты с забытыми ритмами: Логаэды. Пеоны.
Ионики. Сари. Алкеевский стих. Сапфический стих»; сюиты для двух фортепиано «Вто-
рая», «Силуэты (Ученый. Кокетка. Паяц. Мечтатель. Танцовщица)» (1892) и оркестра;
концерты, романсы, оперы «Сон на Волге» (1890), «Рафаэль» (1894), «Наль и Дама-
янти» (1903), балет «Египетские ночи» (1900); музыка к поэме Пушкина «Бахчисарай-
ский фонтан» (1899), трагедии Шекспира «Буря» (1905).
«Когда мы начинали заниматься у Аренского, он был очень молод и притом невероятно

скромен и застенчив. Сплошь и рядом его ученики и ученицы… были старше его. Он… стес-
нялся делать им какие-либо замечания и, казалось, был готов извиняться за каждое из них.
Одно появление его в классе производило такое впечатление, будто он боялся: можно ему
войти в класс или нет? Входил он и здоровался с учащимися как-то неуклюже, низко кланяясь,
боком…Уже в это время всех нас поражала его исключительная талантливость. Когда он давал
нам для гармонизации мелодию или бас на всевозможные правила, ему приходилось тут же
в классе сочинять задачи. Делал он это очень быстро, легко и шутя. Задачи учащихся прове-
81
Том 1. А-И»
рялись им у рояля также с чрезвычайной быстротой, причем не пропускалась ни малейшая

ошибка.
Ученики обожали его. В нем было столько искреннего желания пойти навстречу каж-
дому… лишний раз объяснить непонятное и помочь.
…Любили Антония Степановича и все товарищи педагоги. Особенно же любил и обере-
гал его, как горячо любящая мать, как заботливая нянюшка, С. И. Танеев.
…Аренский сочинял музыку с исключительной быстротой и легкостью. Близко стоявшие
[к нему] лица утверждали, что все свои сложные сочинения он записывал сразу начисто, даже
самые большие симфонические и оперные партитуры…
Лично я считаю, что Аренский далеко не сказал всего, что мог. Природа наградила его
необычайно счастливым композиторским даром, ему предстояла колоссальная будущность, а
в результате – уже почти забытый композитор!» (М. Пресман. Уголок музыкальной Москвы
восьмидесятых годов).
«Аренский удивительно умен в музыке, как-то все тонко и верно обдумывает! Это очень
интересная музыкальная личность!» (П. Чайковский. Письмо С. И. Танееву. 14 января 1891).
«Музыкант Аренский был превосходный. Например, в консерватории он вел класс так

называемой энциклопедии (так тогда называлось то, что сейчас называется анализом форм),
преимущественно на изучении фортепианных сонат Бетховена. В классе Аренского никогда
не было нот, и все сонаты Бетховена, которые он разбирал в классе, он играл с любого места
наизусть» (А. Гольденвейзер. Воспоминания).
«Аренский умел… уловить все выразительно ценное в камерном и салонном пианизме

европейских романтиков и Чайковского и образовать новый интимно-лирический фортепиан-
ный стиль, в котором видны предпосылки пианизма Рахманинова, Метнера и, конечно, ран-
него Скрябина» (Б. Асафьев. Русская музыка).
«Из музыкальных отголосков на пасхальные мотивы я больше всего люблю „Христос вос-
кресе“ в „Детских песнях“ А. С. Аренского. Вообще, какую силу потеряли мы в этом прежде-
временно погибшем человеке. Антоний Степанович Аренский мог бы быть Антоном Павло-
вичем Чеховым музыки. К сожалению, он не понимал своего композиторского таланта в той
мере, как понимал свой литературный талант Чехов. Последний всю жизнь мечтал написать
роман, но не написал; и остерегался писать, боясь понапрасну истратить силы и не оправдать
высоких ожиданий публики. Аренский – быть может, самый интимный композитор со вре-
мен Шопена – имел влечение, род недуга, писать огромные оперы, скучные, как пустыни, и
не весьма богатые оазисами. Славянин до глубины души, в каждой ноте, в каждом звуке он
вдруг музыкально эмигрировал в Индию, которой не знал иначе как по картинкам, и написал
„Наля и Дамаянти“. Эта опера-слон вполне оправдывает слова Гейне: „Поэма о Нале и Дама-
янти замечательна тем, что гуси в ней гораздо умнее людей, а люди ведут себя как настоящие
гуси…“» (А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).
82
Том 1. А-И»

АРЦЫБАШЕВ Михаил Петрович

24.10(5.11).1878 – 3.3.1927

Прозаик, драматург. Публикации в журналах «Русское богатство», «Мир Божий»,
«Образование» и др. Сборник «Рассказы» (т. 1–2, СПб., 1905–1906). Романы «Санин» (СПб,
1908, два издания; Берлин, 1908), «У последней черты» (Мюнхен; Лейпциг, 1910; М., 1913).
Повести «Человеческая волна» (1907; отд. изд. – Рига, 1931), «Миллионы» (Пг.; М., 1914).
Пьесы «Ревность» (СПб., 1913), «Закон дикаря» (М., 1915), «Враги» (М., 1916) и др. Пуб-
лицистические эссе «Записки писателя» (т. 1–3, М., 1917). Собрания сочинений: в 10 т.
(СПб., 1905–1917); в 10 т. (М., 1912–1918). С 1923 – за границей.
«Накануне у П. Иванова я видел Арцыбашева. Он был в сапогах бутылками, бархатной

рубашке, подпоясанной широким кожаным поясом. У него был вид чистый и немного против-
ный: слишком домашний, как у человека, вернувшегося из бани. Он больше молчит. Голос его
похож на голос Ф. Сологуба. Слова негромкие, мягкие, лысенькие; тон голоса сладко презри-
тельный» (М. Волошин. Из дневника 1912 года).
«Изданный отдельной книгой „Санин“ прогремел на всю Россию, доставив автору сомни-
тельное имя, полускандальную славу и довольно большие деньги.
Молодежь увлекалась Арцыбашевым, этой новой тогда знаменитостью: думали, что в
„Санине“ решается вопрос об „освобождении женщины“, что автор вывел там самого себя как
нового „героя нашего времени“, рокового красавца и победителя сердец.
83
Том 1. А-И»
На самом же деле Арцыбашев только мечтал походить на своего героя, но никогда не

был им в жизни.
По внешности это был маленького роста чахоточный молодой человек, которому на
почве туберкулеза когда-то была сделана трепанация черепа, наделившая его большим физи-
ческим недостатком – неизлечимой глухотой и неприятно звучавшим, несколько гнусавым
голосом.
Правда, лицом он был недурен, но лицу своему с холеной, подстриженной бородкой и
с подкрученными маленькими усиками, желая хоть отчасти походить на „автора Санина“, он
старался придавать фатоватый оттенок, что, однако, ему мало удавалось, потому что на самом
деле Арцыбашев совсем не был фатом. Ходил всегда в коротенькой студенческой косоворотке,
студенческих форменных рейтузах и смазных сапогах, хотя никогда студентом не был, а учился
в училище живописи, намереваясь сделаться художником.
Несколько странная, демократическая его наружность с заметным физическим недостат-
ком, вероятно, мало импонировала „роскошным женщинам“ санинского типа, которых Арцы-
башев неизменно выводил в своих произведениях и к которым стремился в жизни, но никогда
не имел успеха, за что мстил им в своих романах, рассказах и пьесах.
Физически обиженный природой и вместе одаренный духовно, болезненно самолюбивый
и несчастливый в личной жизни, он, вероятно, уже вследствие своих природных данных был
всегда склонен к пессимизму.
Михаил Арцыбашев
Личная его жизнь в этом отношении была чрезвычайно показательной: он рассказывал,

что в юности его обманным образом обвенчали, напоив пьяным до беспамятства. Утром он
удалил от себя навязанную ему жену и больше никогда не встречался с нею, несмотря на то
что имел от нее сына, которого никогда не видел и не хотел видеть. Мальчик был очень хорош
84
Том 1. А-И»
собой и болезненно, фанатически любил своего знаменитого отца, известного ему только по
фотографиям.
После такого неудачного „законного“ брака Арцыбашев был двенадцать лет женат на
женщине ничем не замечательной, был для нее совсем не по-“санински“ любящим, верным
и заботливым супругом, написал при ней „Санина“, прославился, разбогател, но как только
перевел на ее имя большую часть своих денег, она тотчас же оставила его ради заурядного
актера быкообразной наружности.
Погоревав и обеднев, автор „Санина“ встретился в Петербурге на многолюдной писатель-
ско-актерской вечеринке с маленькой выходной артисточкой и на другой же день женился на
ней, польщенный легкостью своей победы. Эта жена проводила его до могилы, но говорили,
что он не столько любил ее, сколько ревновал, выстрадав пьесу „Ревность“» (Скиталец. Река
забвенья).
«То, что однажды вступало в мысль Арцыбашева и начинало волновать и жечь его душу,
он должен был написать, не мог он того не написать, почел бы нечестным не написать.
А писать он умел только прямо перед самим собою, первым и главным своим критиком,
пожалуй, даже единственным, для него вполне авторитетным. Прямо и честно, то есть доводя
развитие каждой овладевшей им идеи безуклонным логическим ходом до конца, как бы он ни
был неприятен, как бы ни был неудобен в условных соображениях обстоятельств места и вре-
мени. Это суровое упрямство было и хорошо, и дурно. Если исходная посылка бывала оши-
бочна, то, понятное дело, ее прямолинейное развитие, при неумолимой логической суровости
Арцыбашева, заводило его в тем более темный и безвыходный тупик, чем тверже он прокла-
дывал намеченную дорогу.
85
Том 1. А-И»
…Арцыбашев-беллетрист был представителем несомненно „левой“ линии – „левой“

веры, „левого“ устремления. Поэтому понятно, что в „правой“ половине русской печати и
общества он не мог найти доброго приема. Он был встречен как откровенный политический
враг, а смелый художественный натурализм его изобразительных средств, в котором Арцыба-
шев заходил, пожалуй, дальше всех русских золаистов, дал в руки неприятелей удобное для
нападения на него оружие. Арцыбашева объявили справа циническим порнографом. Слева не
защищали. Хотя „Санин“ и рассказы Арцыбашева печатались в социалистических журналах,
но в левых кругах „санинство“ произвело эффект едва ли не еще более отрицательный, чем
в правом лагере.
Ибо ясно было: если герои Арцыбашева суть подготовители будущей революции и кан-
дидаты в ее руководители и деятели, то какой же толк и прок может быть из их революции,
на что и кому она нужна? А так как левой интеллигенции очень хотелось революции, то она
предпочла не поверить Арцыбашеву и отмежеваться от его сурово изобличительной работы»
(А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).
«Арцыбашев был человек дела. В годы войны, когда писатели изливали свои восторги
перед боями в пышных одах и бытовых рассказах, он первый организовал общественный отряд
по выгрузке на вокзалах раненых, прибывающих в Москву с эвакуационными поездами, и
поставил свой отряд так, что он считался образцовым. Горячо и упрямо он таскал носилки с
шести до одиннадцати, а потом не менее горячо и упрямо доигрывал вечер в „пирамидку“. С
нескончаемым и неумным презрением относился к профессионалам политики и так же неодоб-
86
Том 1. А-И»
рительно отзывался о тех, кто политикой не интересовался» (В. Шершеневич. Великолепный

очевидец).
«Я застал Арцыбашева в Петербурге в начале девятисотых годов. Он уже писал тогда в

больших журналах – в „Русском богатстве“ и в „Мире Божьем“. Уже тогда он смущал и бес-
покоил редакторов независимостью своих мнений, непохожестью ни на кого из предшествен-
ников, упрямой решимостью идти во всех „проклятых“ вопросах до конца, до упора, до пара-
докса. Причиной этих тревожных свойств было отнюдь не желание оригинальничать или пугать
непривычную публику. Нет: Арцыбашев сам вечно искал и искренно мучился. Прямолиней-
ная, грубоватая, не ломающаяся и не гнущаяся честность была его главной чертой как в лите-
ратуре, так и в жизни. Эта черта роднит его с Толстым и Андреевым.
После появления „Санина“ Арцыбашев узнал и шум обширной известности, и яд недоб-
рожелательства. Но ни то, ни другое не опьянило и не отравило его.
Однако мы не можем забыть, какой ливень пошлости, гадостей и глупостей был вылит
на голову этого гордого и правдивого человека.
Его прямота и мужественная любовь к родине сделали из него одного из самых непри-
миримых, самых страстных, самых смелых врагов большевизма. Живший до конца 1923 года
в Москве, он был так резок, откровенен и неосторожен в своих решительных отзывах о крас-
ной власти, что все знавшие его писатели беспокойно каждый день думали: жив ли сегодня
Арцыбашев?
Судьба хранила его и помогла ему – при необыкновенно опасных и тяжелых условиях –
перебраться в Варшаву. Там, работая постоянно в газете „За свободу!“, он точно совсем забыл
про художественное искусство слова. Но все мы помним его веские фельетоны, направленные
на красную Москву, полные гнева против насильников, сжатой, крепкой тоски по родине и
всегдашней суровой честности.
Он был человек очень сильный физически, хороший спортсмен, детски весел в своем
кругу, превосходный товарищ, всегда помощник начинающему, нежный защитник слабого.
Он всю жизнь боролся с туберкулезом, проявлявшимся у него в мучительных формах.
Но никто от него не слышал жалоб» (А. Куприн. Венок на могилу М. П. Арцыбашева).
87
Том 1. А-И»

АСЕЕВ (до 1911 Ассеев) Николай Николаевич

28.6(10.7).1889 – 16.7.1963

Поэт. Член группы «Центрифуга». Один из учредителей издательства «Лирика».
Стихотворные сборники «Ночная флейта» (М., 1914), «Зор» (М., 1914), «Леторей» (в
соавт. с Г. Петниковым; М., 1915), «Ой конин дан окейн» («Люблю твои глаза»; М.,
1915), «Оксана» (М., 1916), «Бомба» (Владивосток, 1921), «Стальной соловей» (М., 1922),
«Избрань» (М.; Пг., 1923). Друг В. Маяковского.
«До первой мировой войны наша семья жила в Харькове. Я училась в музыкальном учи-
лище. Помню день, когда после успешно сданного урока я вернулась домой веселая и счаст-
ливая.
Войдя в гостиную, увидела какого-то незнакомого мне молодого человека. Он был в
сером костюме, гладко причесан, бледный, голубоглазый. И такой вежливый, что мне показа-
лось, будто бы он подошел ко мне почти на цыпочках! Я спросила его:
– Как вы сюда попали?
Он ответил, что приехал из Курска для поступления в Харьковский университет на фило-
логический факультет. Случайно узнав, что в нашей семье очень любят искусство, он осме-
лился навестить нас. И добавил, что его зовут Николай Асеев.
В первое же посещение он целый вечер с большим увлечением читал нам Блока. А потом
так установилось, что в каждый день его приходов менял темы. Он знакомил нас с классиками
и новыми поэтами: он читал символистов – Андрея Белого, Брюсова, Сологуба. Но ни Баль-
монта, ни Гиппиус Асеев никогда нам не читал.
…В этот период пребывания в Харькове Асеев познакомился с Григорием Петниковым.
В это же время в Харьков приехал Сергей Бобров. Таким образом, у них возник литературный
88
Том 1. А-И»
кружок под названием „Лирика“, а уже в Москве, в 1913 году, кружок этот вырос в литера-
турное объединение „Центрифуга“, возглавляемое Сергеем Бобровым. К „Центрифуге“ при-
мкнули Борис Пастернак, Божидар, К. Большаков и другие» (К. Асеева. Из воспоминаний).
«В 1924 году Маяковский опубликовал свое „Юбилейное“. В этом стихотворении, как

известно, автор дружески беседует с Пушкиным…Иногда целыми кусками или отдельными
строфами все мы в быту, на ходу, на работе цитировали „Юбилейное“. Но вот обращение Мая-
ковского к Пушкину: „После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ“ – драз-
нило своей смелостью. Некоторые называли это дерзостью, и многие не хотели принять эту
строку.
Однажды вечером, когда Асеев зашел к нам, завязался разговор и об этом. Николай
Николаевич сказал, что по прямой ассоциации, если уж идти по пути сравнений и определе-
ний места поэта в истории, то лично он, Асеев, был бы вполне счастлив, если бы его роль в
литературе определилась по качеству, по значению и по занимаемому месту – наравне с поэ-
зией Баратынского. И если б это в действительности так и оказалось, то он был бы очень рад.
„Мне большего и не надо“, – с улыбкой добавил Николай Николаевич, смущенно потирая руки.
Очень запомнился он мне тогда – взволнованный и светлый, стыдящийся своей откровенности.
…У Николая Асеева, человека смелого, азартного, порой колючего, иронического, было
очень много детского. Он, как ребенок, мог весело радоваться неожиданному „подарку“ или
хорошей шутке. Любил „розыгрыши“, но мягкие, добродушные, без издевательства» (О. Пет-
ровская. Николай Асеев).
«Асеев много раз выступал на собраниях московских поэтов. Говорил он страстно, с

запалом. Он всегда был каким-то беспокойным, все горячо принимал к сердцу. В нем была
черта (я не боюсь этого старого слова) правдолюбца. Он не умел хитрить, – он всегда говорил
резко и прямо.
И потом, он был очень раним, может быть, даже повышенно чувствителен, он мог оби-
жаться, но не по мелочам, а за что-то большое, за поэзию – не за себя. Он считал, что внима-
ние нужно оказывать не так поэту, как его работе, творчеству» (А. Шпринт. Певец звенящей
молодости).
«Если в стихах Маяковского выражено стремление к общедоступности, то в стихах Асе-

ева сказался организационный пафос нашей эпохи. Блестящая рассудочная образность его
языка производит впечатление чего-то свежемобилизованного. По существу, между табаке-
рочной поэзией восемнадцатого века и машинной поэзией двадцатого века Асеева нет ника-
кой разницы. Рационализм сентиментальный и рационализм организационный. Чисто раци-
оналистическая, машинная, электромеханическая, радиоактивная и вообще технологическая
поэзия невозможна по одной причине, которая должна быть близка и поэту, и механику: раци-
оналистическая, машинная поэзия не накапливает энергию, не дает ей приращения, как есте-
ственная иррациональная поэзия, а только тратит, только расходует ее. Разряд равен заводу. На
сколько заверчено, на столько и раскручивается. Пружина не может отдать больше, чем ей об
этом заранее известно. Вот почему рационалистическая поэзия Асеева… бесплодна и беспола.
Машина живет глубокой и одухотворенной жизнью, но семени от машины не существует» (О.
Мандельштам. Литературная Москва).
89
Том 1. А-И»

АУСЛЕНДЕР Сергей Абрамович

псевд. Серж Гелиотропов;

18(30).9.1886 (по другим сведениям
25.9(7.10).1886 или 18(30).9.1888) – 3.1.1943

Поэт, прозаик, драматург, критик, детский писатель. Заведовал театраль-
ным отделом журнала «Аполлон». Публикации в журналах «Золотое руно», «Весы»,
«Аполлон» и др. Сборники рассказов «Золотые яблоки» (М., 1908), «Рассказы» (СПб.,
1912), «Сердце воина» (Пг., 1916). Романы «Последний спутник» (М., 1913), «Видения
жизни» (Омск, 1919). Пьесы «Ставка князя Матвея» (1914) и др. Племянник М. Куз-
мина.
«Появлялся порой Ауслендер, с которым носились артистки и даже Л. Д. [Блок. – Сост.];

он ломался, картавил, изображая испорченного младенца; был в плюшевой, пурпурной, мяг-
кой рубашке; во мне создалось впечатление: дамы готовы оспаривать честь: на колени сажать
себе томного и изощренного „беби“; и даже кормить своей грудью; признаться сказать: соче-
тание красного плюша, зеленых кругов под глазами с истасканно-бледным лицом вундеркинда
Ауслендера было весьма неприятно» (Андрей Белый. Между двух революций).
«В окружении Кузмина вращался его родственник Ауслендер, худенький, малокровный

мальчик с огромным лбом, писал много рассказов, не особенно хороших. Носил гимназиче-
скую блузу, но без кушака. Увидя этот странный туалет, один из не посвященных в литератур-
ную жизнь спросил меня:
– А этот что? должно быть, тоже гениальный?
– Нет, он полугений.
– Это что же значит?
– Один умный человек сказал, что гений – это талант плюс напряженная работа. Так вот,
половина гения в нем есть. Есть напряженная работа» (Тэффи. Моя летопись).
90
Том 1. А-И»
«Ауслендер всегда отличался какой-то ленивой грацией баловня судьбы. Для него всегда
характерны добродушный юмор, легкий и поверхностный скептицизм, пристрастие к богеме…
Впрочем, в молодости он, если не ошибаюсь, сочувствовал социал-демократам. Вероятно,
поэтому он не прочь иногда поговорить о „бодрости“ вообще и о писательской бодрости в
частности» (Г. Чулков. Годы странствий).
91
Том 1. А-И»

АХМАТОВА (урожд. Горенко) Анна Андреевна

92
Том 1. А-И»

псевд. Ахматова по фамилии бабушки;

11(23).6.1889 – 5.3.1966

Поэт. Член «Цеха поэтов» (с 1911). Публикации в журналах «Аполлон», «Гипербо-
рей», «Северные записки», «Русская мысль», «Ежемесячный журнал», «Нива» и мн. др.
Стихотворные сборники «Вечер» (СПб., 1912), «Четки» (СПб., 1914; 8-е изд., Пг., 1922),
«Белая стая» (Пг., 1917; 4-е изд., Пг., 1923), «Подорожник» (Пг., 1921), «Anno Domini
MCMXXI» (Пг., 1921), «Из шести книг» (Л., 1940), «Избранное» (Ташкент, 1943), «Бег вре-
мени» (М.; Л., 1965). Поэмы «У самого моря» (Пг., 1921), «Реквием» (1935–1949; опубл. –
1987), «Поэма без героя» (1940–1965). Жена Н. Гумилева.
«Аня писала стихи, очень много читала дозволенных и недозволенных книг… Она очень
выросла, стала стройной, с прелестной хрупкой фигурой чуть развивающейся девушки, с чер-
ными, очень длинными и густыми волосами, прямыми, как водоросли, с белыми и красивыми
руками и ногами, с несколько безжизненной бледностью определенно вычерченного лица, с
глубокими, большими светлыми глазами, странно выделявшимися на фоне черных волос и
темных бровей и ресниц. Она была неутомимой наядой в воде, неутомимой скиталицей-пеше-
ходом, лазала как кошка и плавала как рыба» (В. Срезневская. Дафнис и Хлоя).
«24 октября 1914. Сегодня возвращался из Петрограда с А. Ахматовой. В черном коти-

ковом пальто с меховым воротником и манжетами, в черной бархатной шляпе – она странна
и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая. У нее длинное лицо с хорошо выра-
женным подбородком, губы тонкие и больные, и немного провалившиеся, как у старухи или
покойницы; у нее сильно развитые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный, как у
Микеланджело; серые глаза, быстрые, но недоумевающие, останавливающиеся с глупым ожи-
данием или вопросом, ее руки тонки и изящны, но ее фигура – фигура истерички; говорят, в
молодости она могла сгибаться так, что голова приходилась между ног. Из-под шляпы проби-
валась прядь черных волос: я ее слушал с восхищением, так как, взволнованная, она выкри-
кивает свои слова с интонациями, вызывающими страх и любопытство. Она умна, она прошла
глубокую поэтическую культуру, она устойчива в своем миросозерцании, она великолепна»
(Н. Пунин. Мир светел любовью. Дневники. Письма).
«Нас встретила хозяйка, стоящая посередине комнаты против окон. Высокая, суховатая
женщина с чуть-чуть приподнятыми плечами. Она долго сохраняла тот внешний облик, кото-
рый запечатлен на портретах Ю. Анненкова и Н. Альтмана, правда, без того „духовного“, что
явно исходило от облика поэтессы. Римлянка, испанка, образ, который легко можно обыграть
в искусстве, гримерно-сценический явственный образ! Он хорошо ложится „в графику“.
К сожалению, впечатления чего-то мягкого и задумчивого, чего-то очень русского, даже,
может быть, „романсно-русского“ – ее портретистам ни почувствовать, ни передать в рисунке
не удалось…
Конечно, была и римлянка, если живое лицо остановить, пригвоздить к стенке и холодно
начать рассматривать и копировать, как лист растения для ботанического альбома.
Но в реальной жизни, когда поэтесса движется, смотрит на вас, дает себя увидеть в раз-
ных естественных поворотах, продиктованных вседневной жизнью, этот „портретный“ образ
исчезает и нет этого „чужестранного“, а чувствуется что-то милое и родное» (В. Милашевский.
Тогда, в Петрограде).
93
Том 1. А-И»
«Когда Анна Ахматова жила вместе с Ольгой Судейкиной, хозяйство их вела восьмидеся-
тилетняя бабка… Бабка все огорчалась, что у хозяек нет денег: „Ольга Афанасьевна нисколько
не зарабатывает. Анна Андреевна жужжала раньше, а теперь не жужжит. Распустит волосы и
ходит, как олень… И первоученые от нее уходят такие печальные, такие печальные – как я
им пальто подаю“.
Первоучеными бабка называла начинающих поэтов, а жужжать – означало сочинять
стихи.
В самом деле, Ахматова записывала стихи уже до известной степени сложившиеся, а до
этого она долго ходила по комнате и бормотала (жужжала)» (Л. Гинзбург. Из записей 1928 г.).
«Анну Андреевну Ахматову я знал с 1912 года. На каком-то литературном вечере под-
вел меня к ней ее муж, поэт Николай Степанович Гумилев. Тоненькая, стройная, похожая на
робкую пятнадцатилетнюю девочку, она ни на шаг не отходила от мужа, который тогда же, при
первом знакомстве, назвал ее своей ученицей.
То было время ее первых стихов и необыкновенных, неожиданно шумных триумфов.
Прошло два-три года, и в ее глазах, и в осанке, и в обращении с людьми наметилась одна глав-
нейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а
именно величавость: „царственная“, монументальная поступь, нерушимое чувство уважения
к себе, к своей высокой писательской миссии. С каждым годом Ахматова становилась величе-
ственнее. Она нисколько не старалась об этом, это выходило у нее само собой. За полвека, что
мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой
или жалкой улыбки.
…Замечательна в ее характере и другая черта. Она была совершенно лишена чувства
собственности. Не любила и не хранила вещей и расставалась с ними удивительно легко…Даже
в юные годы, в годы краткого своего „процветания“, жила без громоздких шкафов и комодов,
зачастую даже без письменного стола.
…Конечно, она очень ценила красивые вещи и понимала в них толк. Старинные под-
свечники, восточные ткани, гравюры, иконы древнего письма и т. д. то и дело появлялись в ее
скромном быту, но через несколько недель исчезали.
…Даже книги, за исключением самых любимых, она, прочитав, отдавала другим. Только
Пушкин, Библия, Данте, Шекспир были ее вечными спутниками, и она нередко брала их с
собой в дорогу. Остальные, побывав у нее, исчезали.
…Она была одним из самых образованных поэтов эпохи. Терпеть не могла тратить время
на чтение модных и пустопорожних сенсационных вещей, о которых кричали журнальные
рецензенты и критики. В круг ее чтения входили главным образом Овидий, Вергилий, Мон-
тень, Пушкин, Лев Толстой, Достоевский; в последнее время – Кафка и Джойс.
Пушкина знала она всего наизусть – и так пристально, долго и зорко изучала его и всю
литературу о нем, что сделала несколько немаловажных открытий в области научного пости-
жения его жизни и творчества» (К. Чуковский. Чукоккала).
«Ахматова „научила женщин говорить“, создала модель женщины 1910-х годов. Но сама
она лишена таких традиционных женских свойств, как уют, домашность. Она безбытна, без-
домна, не только по обстоятельствам, но и по природе. У нее выработанная театрализованная
система жестов, которыми она представительствует как поэт, как явление культуры, странно
сочетается с беспомощностью бытовой жестикуляции. Неловкими движениями она ставит чай-
ник, режет колбасу. И этих домашних движений она стесняется» (Л. Гинзбург. Человек за пись-
менным столом).
94
Том 1. А-И»
«Эротической абстракции, в которую часто вырождается условно-живое „ты“ большин-

ства стихотворных излияний, Ахматова противопоставила голос чувства в значении действи-
тельной интриги. Эту откровенность в обращении к жизни она разделяла с Блоком, едва еще
тогда складывавшимся Маяковским, шедшим на сцене Ибсеном и Чеховым, Гамсуном и Горь-
ким, с интересом к значащим очевидностям и сильным людям. Это придавало „Вечеру“ и „Чет-
кам“, первым книгам Ахматовой, оригинальный драматизм и повествовательную свежесть про-
зы…“Песня последней встречи“, „Сжала руки под темной вуалью“, „Столько просьб у любимой
всегда“, „Настоящую нежность не спутаешь“.
…Именно они глубже всего врезались в память читателей и по преимуществу создали
имя лирике Ахматовой…Оказали огромное влиянье на манеру чувствования, не говоря уже
о литературной школе своего времени.
…Однако ее слова о женском сердце не были бы так горячи и ярки, если бы и при взгляде
на более широкий мир природы и истории глаз Ахматовой не поражал остротой и правильно-
стью. Все ее изображения, будь то образ лесного захолустья или шумного обихода столицы,
держатся на редкостном чутье подробностей. Умение вдохновенно выбирать их и обозначать
коротко и точно избавило ее от ненужной и ложной образности многих современников. В ее
описаниях всегда присутствуют черты и частности, которые превращают их в исторические
картины века. По своей способности освещать эпоху они стоят рядом со зрительными досто-
верностями Бунина» (Б. Пастернак. «Избранное» Анны Ахматовой).
«Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое

богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого с
„Анной Карениной“, Тургенева с „Дворянским гнездом“, всего Достоевского и отчасти даже
Лескова.
Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму,
острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу» (О. Мандель-
штам. Письмо о русской поэзии).
95
Том 1. А-И»

АШУКИН Николай Сергеевич

96
Том 1. А-И»

23.8(4.9).1890 – 9.2.1972

Поэт, литературовед, библиограф, мемуарист. Стихотворные сборники «Осенний
цветник» (М., 1916), «Скитания» (М., 1916).
«Пишут другие, пишет и г. Ашукин. Но почему-то он видит и чувствует как раз то, что
уже давно сотни раз перевидано и перечувствовано точно так же. Это уныло. Любит г. Ашукин
русскую природу, хороший, должно быть, он человек, но совсем неталантливый. Он примыкает
к той группе робких и неуверенных эпигонов символизма, которая давно уже составилась из
всевозможных Стражевых, Сухотиных, Поярковых и т. п. Будущий историк станет по этим
поэтам изучать слабые места символизма» (В. Ходасевич. О новых стихах).
«Когда-то он писал стихи, выпустил две поэтические книжки – „Скитания“ и „Осенний

цветник“, писал и стихи для детей, но его поэтическое прошлое давно сменилось деятель-
ностью историка литературы, широко просвещенного, знавшего не только судьбы отдельных
писателей, но и их генеалогию, – и все это старательно записано было на карточки, в картотеку
того же порядка, какими были знамениты картотеки С. Венгерова или Б. Модзалевского.
Рабочий стол для Ашукина был своего рода местом в жизни, местом существова-
ния, бодрствования, общения с великими людьми прошлого. „Пушкинские места в Москве“,
„Москва в жизни и творчестве Пушкина“, „Живой Пушкин“, „Александр Блок“, „Библиотека
Некрасова“, „Ушедшая Москва“, „Крылатые слова“ – вот названия некоторых книг Ашукина,
а за этим исследования и исследования, комментарии и комментарии, вступительные статьи,
обстоятельное изучение творчества Валерия Брюсова, к которому Ашукин питал особое при-
страстие…
Он нес свою службу, согнувшись за столом в той позе, в какой обычно изображают
Пимена, и мы и звали его в ту пору Пименом Сергеевичем, уговаривали не раз покинуть свое
просиженное кресло за письменным столом, погулять, поразмяться, и он неизменно откли-
кался: „Да ладно, ладно“, что означало – ни одного дня без работы, без записей, без справок,
которые он больше давал другим, чем сам нуждался в них.
Много делая в литературе, Николай Сергеевич никогда ничего не искал для себя – ни
благополучия, ни известности, ни хотя бы элементарного поощрения. Ему нужно было для
самого себя хорошо делать свое дело, быть удовлетворенным своей работой – нередко кропот-
ливой, дотошной в такой степени, что казалось – жалко растрачивать столько драгоценного
времени для каких-то справок или комментариев. Но он твердо знал, что без этих справок и
комментариев никогда не будет полноты той науки, которой он целиком посвятил себя: лите-
ратуроведение, в сущности, история культурной жизни общества, и он всегда и относился так
к своей науке» (В. Лидин. Люди и встречи).
97
Том 1. А-И»

Б

БАЖЕНОВ Николай Николаевич

1857–1923

Психиатр, общественный деятель, один из инициаторов возрождения русского
масонства. В 1890 участвовал в создании Московской временной психиатрической боль-
ницы (на Ноевой даче), при которой организовал семейный патронаж. С 1902 при-
ват-доцент Московского университета. Один из организаторов медицинского факуль-
тета Высших женских курсов, где в 1906 создал и возглавил кафедру психиатрии;
одновременно (с 1904) главный врач Преображенской психиатрической больницы. Вел
курс психологии сцены при МХТ (1906). Первый председатель Русского союза невропато-
логов и психиатров (1911–1916), один из организаторов и председателей V Международ-
ного конгресса по призрению и лечению психически больных (Москва, 1913). Член Психо-
логического общества (1887), Общества психиатров и невропатологов (1891), Общества
любителей российской словесности (1902), Литературно-художественного кружка (в
1906–1911 – председатель). Как участник движения народовольцев подвергался аресту
(1886).
«Николай Николаевич Баженов – психиатр, гастроном, дон-жуан, холостяк – с лицом

жирным и заплывшим, маленькими глазками, с толстыми губами и огромным кадыком, – он
и водрузил клубно-литературное знамя над Москвой.
Считался парижанином (и парижским москвичом) – из Парижа вывозил галстуки, анек-
доты, моды. Имел к литературе отношение – какое? Не совсем понятно: кажется, интересо-
вался ею. И другие нашлись „интересующиеся“: актеры, литераторы, адвокаты, зубные врачи.
Соединенными усилиями сложившись, подписавшись, соорудили в переулке с Тверской на
Дмитровку свое учреждение. Начали скромно, а потом разрослись, даже в историю литературы
в некотором смысле попали.
…Ко времени драм российских Кружок был учреждение цветущее, с библиотекой в два-
дцать тысяч томов, штатом служащих, канцеляриями, запасным капиталом. Мог жертвовать
на просвещение, стипендии, помогал нуждающимся, выдавал ссуды, издавал журнал (неболь-
шой), собирал многосотенные аудитории – литературно-музыкальные. В залах его устраива-
лись выставки. Во время войны там был лазарет» (Б. Зайцев. Москва).
«Он пользовался славой очень ученого врача, – но про него рассказывали, что в своей
квартире он устраивал некие пиршества, „афинские ночи“ и „античные оргии“. Для любителя
женщин он обладал в высшей степени неподходящей наружностью: про него говорили, что он
похож на „карикатуру на свинью“ – в чем была значительная доля истины. Однако разговари-
вать с ним было чрезвычайно приятно – он был умница и чрезвычайно культурный человек
„прошлого поколения“; новой литературы и поэзии не признавал и утверждал, что все „дека-
денты“ – типичные параноики, что и доказывал в своих статьях, ссылаясь на свой авторитет
психиатра» (Л. Сабанеев. Воспоминания о России).
98
Том 1. А-И»

БАКСТ Лев Самойлович

наст. имя и фам. Розенберг Леб-Хаим Израилевич;

27(1).8.2.1866 – 27.12.1924

Живописец, график, театральный художник. Член Петербургской Академии худо-
жеств (с 1914). Один из инициаторов создания объединения «Мир искусства» (1898).
Сотрудник журналов «Мир искусства», «Жупел», «Сатирикон», «Золотое руно», «Апол-
лон». Графические и живописные портреты И. Левитана (1899), Ф. Малявина (1899),
В. Розанова (1901), Андрея Белого (1905), З. Гиппиус (1906), С. Дягилева (1906). Один из
ведущих декораторов «Русских сезонов» и антрепризы С. Дягилева. Оформлял балеты
«Фея кукол» (1903), «Клеопатра» (1909), «Шехеразада» (1910), «Карнавал» (1910), «Жар-
птица» (1910), «Видение розы» (1911), «Нарцисс» (1911), «Дафнис и Хлоя» (1912), «Синий
бог» (1912), «Последний отдых фавна» (1912) и др. С 1909 жил в Париже.
«Небольшого роста, изящный рыжеватый человек в пенсне с золотой цепочкой. Меня

поразил прежде всего его нос – такого я еще не видывал: совершенно египетский. Короткие
рыжеватые вьющиеся волосы на большом круглом семитическом черепе были с помощью фик-
сатуара тщательно зачесаны на одну сторону. Что-то верхарновское было в усах и подбородке.
Голова крепко сидела на короткой шее, всегда затянутой великолепным воротничком. Спокой-
ные карие искрящиеся глаза, меткие и добрые, они смотрели из-под пенсне – мудрые, меряю-
99
Том 1. А-И»
щие и сравнивающие. В его приятной осанке и манере держать себя нельзя было подметить
отражения каких-либо плохих душевных качеств. Бакст располагал к себе. Это был интерес-
ный человек, его внешность красиво дополняла богатую внутреннюю сущность. Манеры про-
стые, живые, деловые. Ни аффектации, ни претенциозности. Все в меру изысканно, тонко и
доступно» (П. Андреев. Мои воспоминания о Баксте).
«Я узнал его рыжую пушистую шевелюру и рыжие усы, красноватое, как у всех рыжих,
лицо, с большим горбатым носом, в пенсне, с зелено-голубыми глазами, с пышно расчесан-
ными усами: я видел это лицо и эту фигуру, слышал его картавый говор в редакциях юмористи-
ческих журналов, где он рисовал иногда, подписываясь в то время своей настоящей фамилией
– Розенберг. Я не знал, что Лев Бакст, рисунками которого в „Мире искусства“ я так восхи-
щался, и есть Розенберг, карикатурист ниже среднего уровня, не имевший никакого успеха.
Что-то было в нем сейчас другое. Тогда он был бедно одет и казался замухрышкой; теперь
он был щеголем, одет с иголочки, в лаковых ботинках, с великолепным галстуком и кокетливо
засунутым в манжетку сорочки ярким лиловым платочком. Шевелюра Бакста тоже измени-
лась, сильно поредев и грозя вскоре обнажить темя. Он избежал этого только благодаря искус-
ству парикмахера, вставившего ему через год подобие паричка, который с годами все увели-
чивался в размерах, значительно превысивши количество оставшихся собственных волос. Он
был кокет: его движения были мягки, жесты элегантны, речь тихая – во всей манере держать
себя было подражание „светским“ щеголям, с их нарочитой свободой и деланной „английской“
распущенностью» (И. Грабарь. Моя жизнь).
«Бакст был живой, добродушный, шепелявящий молодой человек, с ярко-розовым

лицом и какими-то рыже-розовыми волосами. Над ним все подтрунивали, и над его влюбчи-
востью, и над его смешной шевелюрой, и над его мнительностью. Ему всегда казалось, что
он болен или тяжело заболевает. Он был очень умен, блестяще одарен и большой энтузиаст
искусства» (А. Остроумова-Лебедева. Автобиографические записки).
«Он чрезвычайно франтовато одевался, носил какие-то серые клетчатые костюмы и

яркие галстухи и был весьма занят своей наружностью, особенно шевелюрой, которая весьма
хитро закрывала лысину. (Над ним трунили, что он носит особенный паричок, но он страшно
сердился.) У него в квартире на Кирочной был настоящий будуар с духами и щетками „30
родов“. Он был розовый, с большим носом, в пенсне, рыжеват, говорил медленно и лениво,
растягивая слова, и забавно не выговаривал некоторых букв. Иногда впадал в задумчивость
и „отсутствовал“, а „разбуженный“ говорил что-нибудь невпопад, что всегда вызывало общее
веселье. Мнителен он был не менее Дягилева и всегда в себе находил какие-нибудь болезни. У
него был совершенно особый шарм, и он был всеми очень любим…Как он работал, я совсем
не знаю, он уединялся и, кажется, не любил, чтобы его видели за работой» (М. Добужинский.
«„Нежный Бакст, с розовой улыбкой“, – записал о нем Розанов. Действительно, в Баксте

было что-то „розовое“ – в его веселом, всегда смеющемся, с живыми, быстрыми глазами лице,
в рыжеватых кудерках волос над белым умным лбом, в поблескивающих золотых очках. Нуж-
давшийся тогда [в конце 1890-х. – Сост.] и на улице ходивший (бегавший) в плохом пальтишке
даже зимой, он в комнатах был одет всегда изысканно, даже с оттенком франтовства. В нем и
тогда уже чувствовался „модный“ художник, хотя никто, и он сам, не подозревал, конечно, как
высоко вознесет его впоследствии эта мода.
…Известность и вообще художественная карьера, впоследствии столь ослепительная,
тогда еще как-то не давались ему. Он тщетно старался устроиться при казенных театрах по
100
Том 1. А-И»
декорационной части: эти театры оказались в отношении Бакста такой же казенщиной, как в
отношении Дягилева. Бакст то получал работу, то терял ее. Между тем у него, конечно, уже
тогда были те „золотые руки“, о которых писал Бенуа в своей „Истории“: „У Бакста золотые
руки… но он не знает, что ему делать“. Трагедия его тогдашнего неудачничества была, дей-
ствительно, не только внешней, но и внутренней. Его не признавали, но он и сам не нашел еще
себя или, вернее, не мог еще примириться со своими золотыми руками и стать откровенно
„великим человеком на малые дела“, каким стал в конце концов. Его тянуло тогда не столько
к эскизам декораций и рисункам театральных одежд, сколько к „большим темам“ – историче-
ским и даже метафизическим. А что на такое тяготение Бакст имел все же некоторые основа-
ния – доказал впоследствии его „Античный ужас“, давший ему его первый крупный успех в
Париже.
Но в те годы Бакст, повторяю, еще искал себя, и эта неудовлетворенность сообщала ему
оттенок какого-то раздражения и неуверенности, заметно отличавший от спокойного и урав-
новешенного Бенуа.
…В те годы Бакста увлекала особенно только что начинавшая достигать своего вопло-
щения сексуальная философия Розанова. Весь кружок „Мира искусства“ был поклонником
оригинальной розановской мысли, но впечатления Бакста были, по-видимому, интенсивнее и
своеобразнее, нежели у всех других. Мир семитской метафизики и психологии, вскрываемый
этой мыслью, был ему естественно близок, и он, видимо, находил в „откровениях“ Розанова
своего рода отдушину среди давившего его арийского рационализма» (П. Перцов. Литератур-
ные воспоминания. 1890–1902).
101
Том 1. А-И»
«С Л. С. Бакстом я познакомился в конце 90-х годов…В те годы Бакст писал почти

исключительно портреты и картины на античные темы; затем он „нашел себя“ в театре, и надо
сказать, что в роли театрального художника он был вполне на своем месте: умение владеть
краской и создавать восхитительные красочные сочетания, знание исторических эпох – все это
давало ему право работать в театре.
…Бакст был приятным собеседником, не лишенным юмора, а также дававшим повод дру-
гим упражнять свое чувство юмора. Будучи от природы здоровым человеком, он был страшно
мнительным, постоянно боялся заболеть, заразиться, простудиться. Его попечение о своем здо-
ровье доходило до того, что даже в теплое время года обыкновенный цилиндр казался ему
недостаточно надежным головным убором и он носил особенный цилиндр, стеганный на вате.
У Бакста был большой вкус, благодаря которому он сделался в Париже законодателем
мод; было у него и особенное умение связывать между собой разнородные стили, что создавало
неожиданно острые впечатления» (А. Головин. Встречи и впечатления).
«Осознанный недостаток в себе какого-нибудь свойства часто ведет к форсировке, пре-

увеличению способов его выражения. Так, попав в круг людей глубоко петербургских и более
или менее светских, Бакст, не будучи сам таковым, упорно и щепетильно усиливал эти каче-
ства. Особенно светскость. Появился своеобразный шик, ни у кого более не встречаемый. Шик,
легкость и блеск человека демократического, трудолюбивого и привыкшего к обстановке более
чем простой. Бакст для себя решал задачи там, где для другого было естественное движение,
почти традиционное. Как для человека, выросшего на лоне природы, надеть перчатки – акт
головокружительный, насильственный, завоевательный и соблазнительный. Таких „перчаток“
в творчестве Бакста сколько угодно. Я не поручусь, что самое сочетание звуков Лео Бакст [не]
звучало для покойного Льва Самойловича Розенберга упоительно. Отсюда погони за модой,
за новшествами, не выходившими за пределы светскости, за стилем модерн (известный уклон
которого мог бы назваться стилем Бакста), за платьями для дам, за шумом парижских премьер,
за соединением своего имени с именами знаменитыми – не всегда по существу (Ида Рубин-
штейн, д’Аннунцио).
Но скромный и трудолюбивый артист не умирал в Баксте, и какое-то недоверие ко всему
этому неорганическому блеску не давало ему покоя. Отсюда желание впечатления не длитель-
ного (в которое он как будто не верил), а быстрого, непосредственного, с первого взгляда,
театрального. Достигал этого он мастерством руки, шикарностью линии, обдуманной небреж-
ностью. Все рисунки Бакста поражают и пленяют главным образом с первого взгляда, от вника-
ния в них они не выигрывают. Элегантность и новизну содержания часто он заменяет элегант-
ностью и уверенностью росчерка. В костюмах к „Шехеразаде“ при ближайшем рассмотрении
видишь, что чувственность и смелость относятся не к изображаемым персонажам, не к свой-
ствам Бакста самого, а исключительно к карандашу и краскам. Чувственные краски, смелый
карандаш, а не чувственный Восток и смелый художник.
Стремление к непосредственному воздействию, недоверие к длительной жизни своих
произведений влекли Бакста к кипучей, наглядно современной, ежедневной деятельности,
практической и на виду у всех. Именно театр. Бакст – художник на редкость, исключительно
театральный, декоративный и таким себя утверждает, сознавая всю актуальность и непроч-
ность подобного искусства» (М. Кузмин. Лев Бакст).
102
Том 1. А-И»

БАЛИЕВ Никита Федорович

наст. имя и фам. Мкртич Асвадурович Балян;

1876 (по другим данным 1886) – 3.9.1936

Театральный деятель, эстрадный артист (конферансье), режиссер. В 1906 всту-
пил в МХТ как пайщик, был секретарем В. Немировича-Данченко. С 1908 – актер
Художественного театра, играл эпизодические роли: Кистер («Бранд» Ибсена), Розен
(«Борис Годунов» Пушкина), Гость Человека («Жизнь Человека» Л. Андреева), Бык,
Хлеб («Синяя птица» Метерлинка), Шарманщик («Анатэма» Л. Андреева), Лейбович
(«Miserere» Юшкевича), Кузен Теодор («У жизни в лапах» Гамсуна), Прохожий («Вишне-
вый сад» Чехова). В 1912 Балиев ушел из труппы, оставшись пайщиком театра. Один из
создателей театра «Летучая мышь» (1908). С 1920 – в эмиграции.
«Русский весельчак № 1-й, и вместе с тем меланхолик, неудачный игрок, пессимист, бле-
стящий организатор и режиссер. Жизнь Балиева, как говорилось еще в учебниках Иловайского
о царствовании Александра Македонского, была „чревата“.
…Балиев, убежденный холостяк, целый день пребывал на людях. После длинной мучи-
тельной репетиции, продолжавшейся с 10 до четырех, Балиев отправлялся обыкновенно в
Трамблэ [кофейня. – Сост.], в заднюю маленькую комнату, где было дымно, как в парной бане.
…Придя домой, он запирался до обеда у себя в комнате, где предавался своему люби-
мому занятию: вооружившись ножницами, пересматривал и вырезывал картинки из всевоз-
можных иностранных юмористических журналов. Впоследствии многие из этих картинок
сослужили свою службу в инсценировках „Летучей мыши“. К ним писались куплеты, и все это
переносилось на сцену.
…Если у Балиева не было вечером спектакля, он отправлялся на Кузнецкий „немножко
помопассанить“. Это означало – поискать приключений с дамами.
Но „Мопассан“ из него получался плохой. Приключений не наклевывалось. Он приходил
домой, схватывал пишущую машинку и начинал сочинять обличительные куплеты, пародии
или переводить немецкие и французские шансонетки. Это называлось „немножко поработать“.
Около 12 он отправлялся в Литературно-художественный кружок, где его компанию
обычно составляли Лоло, Каллаш, барон Клодт. Говорил он главным образом о театре, о
своем будущем, идеальном, „настоящем“ театре. После он срывался, бежал в карточную, что-
то наскоро проигрывал и мрачный возвращался в столовую.
Что еще характерно для Балиева, – его азарт. Балиев был страстный игрок. Первое свое
состояние, полученное от отца, он проиграл где-то на Дальнем Востоке. Говорить об этом он
не любил. Затем в Москве он играл во все, во что только можно было играть. Больше всего
увлекался скачками. Вечно проигрывал и невероятно страдал. Завидовал счастливо играющим
Москвину и Грибунину. Когда ставил с ними вместе, проигрывали и они.
Результатом театральной жажды Балиева было создание своеобразного русского театра.
Этот театр возник из небольшого артистического клуба, где группа лиц во главе с артистами
Художественного и Малого театров устраивала свои шуточные интимные вечера раза два в
месяц.
103
Том 1. А-И»
В. И. Немирович-Данченко к затее Балиева отнесся сердечно, К. С. Станиславский –

совершенно отрицательно.
…Кроме того, Балиев прославился и как устроитель знаменитых капустников Художе-
ственного театра» (Ю. Ракитин. Весельчак № 1).
«Он обладал даром мгновенной импровизации, несомненным остроумием, задорно всту-

пал в беседу со зрителем, пел, вернее, произносил куплеты и являлся подлинным хозяином
вечера. Вступать с ним в беседу или отвечать на его реплики было опасно – Балиев смело и
находчиво, порою грубовато, но отлично чувствуя зрительный зал, парировал реплики смель-
чаков» (П. Марков. Книга воспоминаний).
«Балиев не полагался только на свои импровизационные способности. Он „выстраивал“

конферанс, обладая чувством меры, и никогда не перенасыщал программы своими выступле-
ниями, хотя публика его очень любила и весьма неохотно отпускала с просцениума. Он не
появлялся перед началом спектакля. Первый номер шел без конферансье, а зрители нетерпе-
ливо ждали его. Это ожидание, естественно, росло. Когда же по ходу спектакля Балиев выхо-
дил из разреза занавеса, он, встреченный дружными аплодисментами, ограничивался кратким
объявлением следующего номера. При дальнейших своих появлениях он разрешал себе слегка
пошутить, сделать смешную гримасу. И только перед концом первого отделения у него как бы
случайно завязывался разговор с публикой, который незаметно переходил в монолог. Конфе-
рировал Балиев очень свободно, порой импровизируя, порой имея готовый текст, предлагал
„кстати“ послушать новую песенку, которую к тому же мастерски исполнял.
…Программа „Летучей мыши“ украшалась иногда „сюрпризами“. Балиев обращал вни-
мание публики на присутствующего в зрительном зале дорогого гостя – известного популяр-
ного артиста. После радушной встречи, которую собравшиеся устраивали гостю, последний не
мог отказать в просьбе Балиева, выходил на сцену, чтобы исполнить какой-нибудь номер сво-
его репертуара. В большинстве случаев эти „сюрпризы“ были заранее и подробно оговорены,
вплоть до гонорара.
В антракте Балиев появлялся в фойе с кем-нибудь из своих актеров и объявлял интер-
медийный номер, исполнявшийся тут же, в фойе, на небольшой лесенке, ведущей в верхний
ярус» (Э. Краснянский. Встречи в пути).
«При всей своей прочно установившейся репутации одного из самых веселых и остроум-
ных людей, Балиев был молчалив, задумчив, раздражителен, угрюм, темпераментом обладал
холерическим и, по уверению все того же Н. Н. Баженова, всю жизнь блуждал меж трех сосен.
Одна сосна была Ипохондрия, другая Неврастения, а третья Истерия.
– Но, – хитро улыбаясь, добавлял московский психиатр, – блуждать-то он блуждал, а, как
видите, все-таки не заблудился.
Справедливость, однако, требует сказать, что одной ипохондрией успеха и славы не
добьешься.
Надо было обладать несомненным и недюжинным чутьем, вкусом и талантом, чтобы
достичь той славы, которая увенчала карьеру Балиева.
Талант у него был по преимуществу режиссерский, и постановщик он был на редкость
незаурядный.
Что касается вечного недовольства и неудовлетворенности, то и эти черты характера
сослужили свою службу.
Круглые бездарности всегда от самих себя в восторге.
104
Том 1. А-И»
К этому надо прибавить еще одно: явление случайное, но чрезвычайно умно и необъяс-
нимо использованное. – Наружность, данную от Бога и от родителя, нахичеванского купца,
торговавшего красным товаром.
Василий Иванович Шухаев… написал Балиева коричневой гуашью, изобразив его в виде
круглого, улыбающегося полнолуния.
Этим полнолунием Балиев и промышлял.
В Москве, в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке, по всему белу свету прогуливая свою
„Летучую мышь“, высовывал он в прореху опущенного занавеса то нарочито хмурую, то обез-
оруживающе-добродушную нахичеванскую луну, передергивая ее какой-то непонятной, зага-
дочной, но уморительной гримасой, и быстро задергивал занавес.
Лед был сломан в мгновение ока.
Зал покатывался со смеху» (Дон Аминадо. Поезд на третьем пути).
105
Том 1. А-И»

БАЛТРУШАЙТИС Юргис Казимирович

20.4(2.5).1873 – 3.1.1944

Поэт, переводчик, театральный деятель, сотрудник журнала «Весы», издатель-
ства «Скорпион». Публикации в журналах «Весы», «Новый путь», «Золотое руно»,
«Новый журнал для всех», «Русская мысль» и др. Стихотворные сборники «Земные сту-
пени. Элегии, песни, поэмы» (М., 1911), «Горная тропа. Вторая книга стихов» (М., 1912),
«Лилия и серп» (подготовлена в 1910-е; Париж, 1948).
«„Угрюмый, как скалы Севера“, выражение Бальмонта, Балтрушайтис вечно мрачен и

молчалив. Здоров он тоже, как скала» (Б. Садовской. «Весы». Воспоминания сотрудника. 1908–
1909).
«В известной мере среди символической группы – вообще не очень однородной и не

очень дружной – он имел позицию некой „особой точки“, как выражаются математики: не
думаю даже, что он вполне подходил под наименование „символиста“. Его творчество овеяно
духом старых поэтов: Баратынского и отчасти Тютчева. Его поэтический голос негромкий,
но глубокий и вдумчивый – он творил вполголоса. И весь он был замкнутый, чрезвычайно
молчаливый – мог просиживать в обществе часами, не сказав ни слова. К новаторам поэтиче-
106
Том 1. А-И»
ского слога и выражения он не принадлежал – в его стихах нет литературной и поэтической

новизны форм выражения, лексикон его не выступает из классических границ. И в своем кругу
он был тих и замкнут и не пользовался теми громкими лаврами славы, которые все-таки успели
выпасть на долю Бальмонта, Брюсова, Блока, Мережковского, даже Андрея Белого.
…Внутренний мир этого странного, замкнутого человека публично почти не раскры-
вался. Он не любил и избегал выступать с чтением своих произведений, говорил, что их „лучше
читать, чем слушать“. Возможно, что он вообще был прав, что стихи сделаны не для произне-
сения, а для внутреннего чтения. Сам он читал глухим, маловнятным голосом, почти без инто-
наций. Внутренний его мир раскрывался в дружеской беседе – чаще всего вдвоем, в особенно-
сти при помощи и посредстве приличного спиртного напитка, которым обычно была простая
российская водка. Тут, кстати, я должен заметить, что вообще в составе символистов и в част-
ности в группе пяти великих „Б“ (Бальмонт, Блок, Белый, Брюсов, Балтрушайтис) было пять
премированных алкоголиков, способных напиваться до бесчувствия, и один наркоман (Брю-
сов). Стоявшие вне группы великих „Б“ Сологуб, Мережковский и Вяч. Иванов были менее
выдержаны в национальном стиле.
В эти минуты беседы Балтрушайтис делался чрезвычайно интересным, глубоким и вдох-
новенным собеседником – я бы сказал, что в нем проявлялась некая непробудившаяся, недо-
родившаяся „гениальность“, которая в его творения попадала только украдкой и не полностью.
С. А. Поляков… говорил мне, что Балтрушайтис – пластинка с непроявленной гениальностью,
и он объяснял, что эта непроявленность имеет причиной то, что в итоге Балтрушайтис – лито-
вец по происхождению и по чувству, гордившийся своим литовством и тем, что литовский
язык наиболее близок санскритскому, – в сущности, писал стихи не на своем языке и хотя обы-
вательски им владел безукоризненно, но „поэтически“ не чувствовал в нем всей полноты, как,
например, и Каролина Павлова, тоже сражавшаяся с русским языком в своих русских стихах,
и не всегда победоносно. Балтрушайтис не нашел в своем русском языке необходимых для его
чувствований и мыслей оттенков.
…Среди символической группы он был один, который не был ни безумен, ни разыг-
рывал безумца, что, между прочим, входило в кодекс символической этики. Безумие счита-
лось преимуществом, „перестановкой светильников“, мистическим событием. Они все жаж-
дали безумия, даже будучи совершенно нормальными. Юргис Балтрушайтис все время был
мудр и разумен и светильников не переставлял. Среди них трое были бесспорными безумцами:
Блок, Бальмонт и Белый; Мережковский, Брюсов и Сологуб только разыгрывали безумцев.
Вячеслав Иванов предпочитал сохранять позу „посвященного“, „адепта“ таинственного зна-
ния, которое в итоге превратилось в католическую догму.
В годы 1908–1915 он был одним из наиболее частых посетителей дома композитора
Скрябина – моего личного друга. Мы там встречались чуть ли не ежедневно. Из символиче-
ской группы он был одним из „музыкальных“ ее представителей: очень любил музыку вообще,
скрябинскую в частности, тонко в ней разбирался» (Л. Сабанеев. Воспоминания о России).
«Что Ю. Балтрушайтис истинный поэт, это чувствуешь сразу, прочтя два-три его стихо-
творения. Но странное дело: в то же время чувствуешь, что его первая книга должна быть и его
единственной книгой. Балтрушайтис как-то сразу, с первых своих шагов в литературе, обрел
себя, сразу нашел свой тон, свои темы и уже с тех пор ни в чем не изменял себе. Даже техни-
чески его стихи с годами почти не совершенствовались: каким он начинал, таким он и остается
и теперь, и его книга – как бы единая песнь, строго выдержанная с начала до конца.
Основной пафос поэзии Ю. Балтрушайтиса – символизация всей окружающей действи-
тельности… Балтрушайтис ничего в жизни и ничего в мире не принимает просто, как явление,
но во всем хочет видеть иносказание, символ» (В. Брюсов. Из рецензии на сборник «Земные
ступени»).
107
Том 1. А-И»
«Все творчество поэта выдержано по своей равномерной и часто раздражающей отвле-

ченности. Он смотрит на мир глазами сомнамбулы, и все вещи проходят мимо него, не заде-
вая его и не волнуя. Гораздо больше он любит отвлеченные понятия и часто находит для них
эпитеты верные и певучие. Его стих, простой и точный, прекрасно передает холодное волне-
ние поэта. Творчество Ю. Балтрушайтиса вряд ли характерно для поэзии наших дней, но как
одиночка он ценен и интересен» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).
«Поэт он философской складки, мистик, благоговеющий перед Творцом, настроения

молитвенного. Несколько однообразный, нелегкий, но без всякой дешевки и притязания на
успех. Можно представить себе его путником, вот он шагает медлительно, опираясь на посох,
по тропам не весьма гладким, но в гору. Вроде Сорделло, трубадура, в Чистилище.
Иногда Тютчев вспоминается – по склонности к космическому, некой ночной тишине,
возвышенной и отрешенной настроенности. Но в обаянии словесном кому угнаться за Тютче-
вым? И страстности, кипения тютчевского (в любви) тоже нет. Много стихов названо „Разду-
мья“ – это любил Балтрушайтис.
Но у Балтрушайтиса нет беспросветности. Он был сумрачен с виду. Конечное же в нем –
поклонение, свет, Божество. И любовь. И вот это, в закатной полосе, особенно ему удавалось.
К нему была направлена верная любовь, любовь шла и из его книги. Значит, и из жизни. Не
терзающая страсть, как на закате Тютчева, а спокойная и примиренная любовь – боготворение
и благодарность» (Б. Зайцев. Далекое).
108
Том 1. А-И»

БАЛЬМОНТ Константин Дмитриевич

3(15).6.1867 – 23.12.1942

Поэт, критик, эссеист, переводчик. Публикации в журналах «Весы», «Аполлон»
и др. Стихотворные сборники «Под северным небом» (СПб., 1894), «В безбрежности» (М.,
1895), «Тишина» (СПб., 1898), «Горящие здания. (Лирика современной души)» (М., 1900),
«Будем как солнце» (М., 1903), «Только любовь. Семицветник» (М., 1903), «Литур-
гия Красоты. Стихийные гимны» (М., 1905), «Стихотворения» (СПб., 1906), «Песни
мстителя» (Париж, 1907), «Жар-птица. Свирель славянина» (М., 1907), «Зовы древно-
сти» (М., 1908), «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (СПб., 1909), «Птицы в воз-
духе. Строки напевные» (СПб., 1908), «Хоровод времен. Всегласность» (М., 1909), «Зарево
зорь» (М., 1912), «Белый зодчий. Таинство четырех светильников» (СПб., 1914), «Ясень.
Видение древа» (М., 1916), «Сонеты солнца, меда и луны» (М., 1917) и др.; сборник лите-
ратурно-критических статей «Горные вершины» (М., 1904), трактат «Поэзия как вол-
шебство» (М., 1915); очерки путешествий «Змеиные цветы» (М., 1910), «Край Ози-
риса» (М., 1914); многочисленные переводы и др. С 1920 – за границей.
«В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией. Другие поэты
или покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность
от его подавляющего влияния» (В. Брюсов. К. Д. Бальмонт. Третья статья).
109
Том 1. А-И»
«Я увидел Бальмонта у Брюсова: из-за голов с любопытством уставился очень невзрач-

ного вида, с худым бледно-серым лицом, с рыже-красной бородкой, с такими же подстрижен-
ными волосами мужчина, – весь в сером; в петлице – цветок; сухопарый; походка с прихромом;
прижатый, с ноздрями раздутыми, маленький носик: с краснеющим кончиком; в светлых рес-
ницах – прищуренные, каре-красные глазки; безбровый, большой очень лоб; и пенснэ золотое;
движения стянуты в позу: надуто-нестрашным надменством; весь вытянут: в ветер, на цыпоч-
ках, с вынюхом (насморк схватил); смотрит – кончиком красной бородки, не глазками он – на
живот, не в глаза» (Андрей Белый. Начало века).
«Небольшая голова со светло-рыжими волосами и с несколько подслеповатыми близо-

рукими светло-серыми глазами, с светло-рыжими усами и барбишкой [от франц. barbiche –
бороденка. – Сост.] на старомодный лад, была подперта высокими воротничками. Длинная
же фигура Бальмонта пребывала, когда он ходил или лежал (иногда раскинувшись на траве),
в каком-то „косом“ положении, которое он, быть может, считал грациозным. Одна эта особен-
ность придавала его осанке нечто неизменно напряженное. Его манеры напоминали актера,
играющего роль ловеласа-бреттера. При этом высокомерная гримаса, нескрываемое выраже-
ние какого-то своего безмерного превосходства над другими. Бальмонт никогда не бывал есте-
ственным, он никогда не раскрывался, не откровенничал, не пытался входить в душевный кон-
такт с кем бы то ни было. Его манера цедить и отчеканивать слова действовала на нервы, так
же, как и его склонность к декламации. Попросту с ним беседовать не было возможности. Он
либо дерзил, обдавая собеседника горделивым презрением, либо как-то вещал или возносился
в высшие сферы поэзии, то и дело цитируя стихи – как оригинальные, так и переводные – со
всевозможных языков. Знал он наизусть сотни и тысячи стихов. И хоть бы Бальмонт произ-
носил эти стихи так, чтобы можно было их легко понять и оценить. Благодаря его читке чуть
нараспев с подчеркнутым ритмом все выходило одинаково выспренним, вздутым, а если такая
декламация затягивалась, это действовало как снотворное, и мне становилось и вовсе не по
себе. Когда я перечитывал потом про себя те же его стихи, то я находил в них и глубокий смысл,
а иногда и необычайную красоту образов и прелестную звучность, но сам автор их искажал до
неузнаваемости» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Особенный престиж Бальмонту создавал еще его исключительный успех у женщин. О

романах Бальмонта, прошедших, настоящих и будущих, постоянно говорила вся символиче-
ская и не символическая Москва. Начало этим триумфам положил, по-видимому, широко
нашумевший в литературных кругах роман его с Миррой Лохвицкой, воспетый ими обоими, в
особенности же ею, в своих стихах. С тех пор Бальмонт как бы приобрел ореол непобедимости.
К этому присоединялась чрезвычайная бесцеремонность в личном поведении, практикуемая
и терпимая как привилегия поэта и „сверхчеловека“.
…Надо отдать справедливость Бальмонту: в те, по крайней мере, годы в личных отноше-
ниях он не проявлял никакого высокомерия или рисовки. Напротив того: трудно было встре-
тить такого приятного, предупредительно-приветливого человека. Правда, что я не видел его
в кружках вроде брюсовского, где он царил, а – или одного, или, наоборот, в большом обще-
стве… В первоначальные годы в Бальмонте виделся прежде всего глубоко преданный литера-
туре, идеалистически настроенный и в то же время лично-скромный, всегда готовый признать
чужую заслугу человек. Он выгодно отличался от Брюсова отсутствием той слишком явной
жажды прославления, которой страдал последний. Бальмонт не стремился или не стремился с
такой очевидностью к литературной диктатуре, и если она пришла к нему, то как-то невольно
– как к всеобщему победителю» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
110
Том 1. А-И»
Константин Бальмонт
«Работал, ел и гулял Бальмонт по часам, но без всякого педантизма, никогда не стеснял

других своими привычками.
…В комнате у него всегда был идеальный порядок, который он сам поддерживал. Вещей
было мало: письменный стол небольшой (Бальмонт не любил ничего громоздкого, массивного),
два стула, диван, на котором он спал, шкафчик для белья и платья и полки с книгами по стен-
кам. Никаких фотографий, безделушек. Те раковины, кораллы, камни, чаши, тотемы, кин-
жалы, редкие и ценные вещи, которые ему удавалось приобрести случайно из своих путеше-
ствий, он отдал в музей Московского университета, себе оставив несколько вещей: слона из
черного дерева, явайскую куклу, несколько чучелок колибри, толедский кинжал, хранившийся
у него в ящичке „сокровищ“…
Вещи его лежали в определенном порядке, который он никогда не менял. Книги, над
которыми он в данное время работал, стояли перед ним на письменном столе: то Эдгар По, то
Шелли, то Кальдерон. По бокам – соответствующие словари. Все книги в переплетах, хотя в
самых простых. Бальмонт был чрезвычайно аккуратен с вещами, рукописями, письмами.
Книги он любил как живые существа, не терпел пятен на них, загнутых страниц, отметок
на полях. Страшно возмущался варварски небрежным обращением русских с книгой. Пере-
ставал давать свои книги даже хорошим знакомым, тем, кто не считал преступлением „зачи-
тать“ чужую книгу, то есть потерять ее или просто не вернуть собственнику.
…В комнате у него всегда стояли живые цветы, подношения дам, самые разнообразные.
Иногда большой букет, иногда один цветок. Бальмонт любил приводить изречение японцев:
„Мало цветов – много вкуса“.
И любил носить на платье цветы. Не потому, что следовал моде, в подражание Оскару
Уайльду или кому другому. Он прикалывал себе цветок в петлицу, не только когда выходил
куда-нибудь на парадный обед, собрание, на свое выступление, но когда был и дома один, в
деревне, где его никто не видел.
111
Том 1. А-И»
В делах и расчетах он был очень точен, не любил делать долга, а если занимал деньги, то
вовремя отдавал. Не брал авансов в счет своей работы, не связывал себя никакими обязатель-
ствами, но если обещал – исполнял в срок. Эту черту очень ценили в нем редакторы и издатели.
Работал он неустанно, делал свою любимую работу бодро и радостно. Подневольный же
труд, всякую службу считал проклятием для человека.
Когда он кончал одну работу, он думал уже о следующей. Не тяготился, не жаловался на
обилие ее. В нем совершенно не было лени и уныния, этих свойств, присущих большинству
русских.
…Писал, как известно, Бальмонт много, особенно стихов. Иногда по несколько стихо-
творений в день. Когда у него была такая стихотворная полоса (обыкновенно осенью, когда он
жил у моря), он еле успевал записывать стихи. Клал около постели бумагу и карандаш, так как
просыпался ночью с готовым стихотворением.
И как странно возникали в нем стихи, как будто непредвиденно для него самого: от
созвучья слов, произнесенных кем-нибудь случайно, от взгляда, цветка, шороха, запаха…» (Е.
Андреева-Бальмонт. Воспоминания).
112
Том 1. А-И»
«В работе Константина Дмитриевича меня поразило то, что он почти не делал помарок
в своих рукописях. Стихи в десятки строк, по-видимому, складывались у него в голове совер-
шенно законченными и разом заносились в рукопись. Если нужно было какое-либо исправле-
ние, он заново переписывал текст в новой редакции, не делая никаких помарок или приписок
на первоначальном тексте. Почерк у него был выдержанный, четкий, красивый. При необы-
чайной нервности Константина Дмитриевича почерк его не отражал, однако, никаких пере-
мен в его настроениях. Мне, у которого почерк менялся до неузнаваемости в зависимости от
настроения, это казалось неожиданным и удивительным. Да и в привычках своих он казался
педантично аккуратным, не допускающим никакого неряшества. Книги, письменный стол и
все принадлежности поэта находились всегда в порядке гораздо большем, чем у нас, так назы-
ваемых деловых людей. Эта аккуратность в работе (что, впрочем, я оценил лишь впоследствии)
делала Бальмонта очень приятным сотрудником издательства. Рукописи, им представляемые,
всегда были окончательно отделаны и уже не подвергались изменениям в наборе. Корректуры
держались четко и возвращались быстро.
Недоумение вызывало во мне удивительное сочетание в нем беззаботной рассеянности
и бессознательной наблюдательности. На каждом шагу приходилось удивляться его незнанию
отношений между окружающими, понятных иногда даже ребенку. И одновременно он интуи-
тивно улавливал каким-то путем то, что, быть может, и не осознавалось окружающими. Это
наблюдение мое относится, впрочем, к другому времени. Когда я как-то под свежим впечатле-
нием выразил ему свое удивление, он с гордостью ответил мне:
– Миша, недаром же я поэт!
Поэт он был от рождения» (М. Сабашников. Воспоминания).
113
Том 1. А-И»
«Бальмонт – помимо Божьей милостью лирического поэта – пожизненный труженик.

Бальмонтом написано: 35 книг стихов, т. е. 8750 печатных страниц стихов.
20 книг прозы, т. е. 5000 страниц, – напечатано, а сколько еще в чемоданах!
Бальмонтом, со вступительными очерками и примечаниями, переведено:
Эдгар По – 5 томов – 1800 стр.
Шелли – 3 тома – 1000 стр.
Кальдерон – 4 тома – 1400 стр.
…И еще многое другое.
В цифрах переводы дают более 10 000 печатных страниц. Но это лишь – напечатанное.
Чемоданы Бальмонта (старые, славные, многострадальные и многославные чемоданы его) –
ломятся от рукописей. И все эти рукописи проработаны до последней точки.
…Бальмонт, по его собственному, при мне, высказыванию, с 19 лет – „когда другие
гуляли и влюблялись“ – сидел над словарями. Он эти словари – счетом не менее пятнадцати –
осилил и с ними души пятнадцати народов в сокровищницу русской речи – включил.
…Мы все ему обязаны» (М. Цветаева. Слово о Бальмонте).
114
Том 1. А-И»

БАЛЬМОНТ Николай Константинович

1891–1926

Поэт, пианист, композитор-дилетант. Сын К. Д. Бальмонта от первого брака с
Л. А. Гарелиной.
«Рыжий, с фарфоровым розоватым лицом, зеленоглазый, и на лице – нервный тик!…

Никса в университете звали „Дорианом Греем“» (О. Гильдебрандт. Саперный, 10).
«Никс Бальмонт, с которым я дружил в юности, писал стихи, а впоследствии серьезно

занялся музыкой и подавал в этой области большие надежды. Но конец его жизни оказался
очень печальным. В самом расцвете сил он заболел психически, и в таком виде я встретил его
в 20-х годах в Москве. Тяжело было смотреть, как медленно и упорно разрушалась его нервная
система, как он терял память и превращался в беспомощного ребенка. Человек с несомненно
богатыми задатками, Никс Бальмонт не оставил после себя ничего, и только самые близкие
к нему лица смогли оценить его рано погибшее тонкое дарование» (М. Бабенчиков. Воспоми-
нания).
115
Том 1. А-И»

БАРТЕНЕВ Петр Иванович

1(13).10.1829 – 4.11.1912

Историк, археограф, библиограф; с 1863 до конца жизни – редактор журнала «Рус-
ский архив». Публикации в журналах «Москвитянин», «Русская беседа», «Библиографи-
ческие записки» и др. Книги «Пушкин в южной России. Материалы для биографии» (М.,
1862; М., 1914), публикации «Бумаги А. С. Пушкина» (М., 1881), «К биографии А. С. Пуш-
кина» (М., 1885), «Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым
в 1851–1860 гг.» (Л., 1925).
«Еще весной 1906 г. Брюсов дал мне письмо к престарелому издателю „Русского архива“
Петру Ивановичу Бартеневу. Меня встретил высохший, с желтым черепом, маленький, обе-
зьяноподобный старичок на костыле. Мы поговорили. Он взял для журнала мою статью о Тур-
геневе, и все последние шесть лет я навещал старика.
Бартенев совсем уже не выходил из дому и мало общался с внешним миром. – „Как ваше
здоровье, П. И.?“ – „Да вот, восемьдесят лет“. Он говорил сиплым, точно простуженным, голо-
сом и с барскими оттенками, ввертывая иногда площадные словечки; тоже остаток барства,
когда крепкое словцо было в ходу и у бар и у мужиков. Дома П. И. держался патриархально:
секретарь его, по условию, не имел права ходить, а должен был подыматься по черной лестнице.
…Мой рассказ в стиле XVIII века, напечатанный в „Весах“, очень понравился Петру
Ивановичу. Долго не хотел он верить, что это сочинено. – „Какой подлог: в Англии вам бы за
это руки не подали“. Насилу я убедил его. Старик захромал к шифоньерке, достал автограф
Пушкина (вариант к „Русалке“), отрезал огромными ножницами последние два с половиной
стиха и подарил мне. – „Вот вам за вашу прекрасную прозу“. За статью о Тургеневе Петр
Иванович назначил мне сто рублей, но я предпочел получить половину этой суммы; в счет
другой половины Бартенев уступил мне четыре письма Гоголя к цензору Сербиновичу» (Б.
Садовской. Записки. 1881–1916).
116
Том 1. А-И»
«14-го февраля, в среду, в начале четвертого часа, я услыхал звонок, и когда вошел в
переднюю, то увидел мужчину маленького роста в [нрзб] шубе, в маленькой на голове шляпе
и с костылем под правою рукою. Не успел еще я сделать ему вопроса, как он сказал: „Я Петр
Иванович Бартенев и весьма рад с Вами познакомиться“. Я тотчас попросил его пожаловать в
комнату, и он, сняв шубу, вошел в мой кабинет, упираясь на костыль.
Бартенев низенького роста, с круглым лицом, с несколько рыжеватыми на голове воло-
сами и такою же небольшою подстриженною бородою. Он был в черном фраке, застегнутом на
две пуговицы, и таких же брюках. После первых приветствий я предложил ему место у пись-
менного стола, а сам сел напротив. „Весьма рад, – сказал Бартенев, – что познакомился с Вами
лично; я считал своею обязанностью явиться к Вам и поблагодарить Вас за Ваши статьи. Изви-
ните, что статья о Соболевском, полученная мною уже несколько лет тому назад, так долго
не была помещена; но я хранил ее для будущего времени, рассчитывая на то, что она будет
иметь более интереса, и действительно не ошибся в своем расчете; у нас в Москве, где Собо-
левского знали все аристократы и представители науки и литературы, Ваша статья обратила
на себя внимание и живо напомнила о нашем общем приятеле. За статью Муханова я также
весьма Вам благодарен и желал бы узнать от Вас условия о гонорарах за них“. Я сказал, что
эти статьи, извлеченные из моих воспоминаний, не составляли для меня большого труда, и я
довольствуюсь за них уже присланными мне двумя годами „Русского Архива“. „Нет, – ответил
Бартенев, – этого недостаточно, и позвольте предложить еще некоторые издания, если их у Вас
не имеется. Позвольте мне карандаш, я запишу для памяти заглавия таких книг“.
…Все означенные книги, заглавия которых были записаны Бартеневым на памятном
листе, я получил» (Я. Березин-Ширяев. Воспоминания о П. И. Бартеневе).
«Лица, знавшие Бартенева в последние годы его жизни, как, например, Николай Ива-
нович Тютчев, относятся к нему довольно насмешливо за слабость Бартенева рассказывать
разные пикантные истории о знаменитых людях. Конечно, старик тут немало путал, порой
прибавлял для красного словца, порой (вероятно, бессознательно), как человек определенных
взглядов, искажал в угоду им. Но было бы чрезвычайно близоруко на основании впечатлений
от этой эпохи старческого угасания судить о Бартеневе в целом.
Жадное любопытство к прошлому – вот что двигало Бартенева всю его жизнь. Бартенев
– это „Русский архив“, и „Русский архив“ – это Бартенев. В этом служении (в конечном счете
бескорыстном, потому что велику ли прибыль имел он от журнала) Бартенев был способен на
нечто близкое к героизму. Я разумею факт, еще мало известный в печати, – предоставление
Герцену „Записок Екатерины“. Найдя список этих записок в архиве Воронцова, Бартенев при-
вез его к Герцену в Лондон. Замечательно, что эти записки были изданы Герценом с аноним-
ным предисловием, как мне удалось доказать, написанным Бартеневым. Нельзя себе предста-
вить впечатление, какое произвело это издание в России, в особенности в семье Романовых,
которые были скандализированы уже одним тем, что они оказывались Салтыковыми. Винов-
ником всего этого грандиозного скандала был убежденнейший монархист!
Та же жадность к неопубликованному позволяла Бартеневу посягать на чужую собствен-
ность. Не помню кто, вероятно Садовской, рассказывал такой случай с Бартеневым. Приехав
к какому-то важному барину в его подмосковную, Петр Иванович своими расспросами заста-
вил его не только рассказывать семейные предания, но и показать какую-то заветную руко-
пись. Отправляясь спать в отведенную ему в мезонине дома комнату, Петр Иванович попросил
гостеприимного хозяина дать ему рукопись почитать на сон грядущий, как говорится. Наутро
просыпавшийся рано хозяин, выйдя прогуляться в сад, заметил свет в окне той комнаты, где
спал Бартенев. Чуя что-то недоброе, он тихонько поднялся в мезонин, открыл дверь и увидел
за письменным столом Бартенева, заканчивающего переписку полученной им рукописи.
117
Том 1. А-И»
Хозяин подошел к столу, молча взял свою рукопись и копию, сделанную Бартеневым, и
унес их на глазах изумленного и тоже молчащего гостя.
Спустя некоторое время Бартенев, как ни в чем не бывало, спустился к утреннему кофе,
за которым ни слова не было сказано о происшедшем. Но, конечно, только в исключитель-
ных случаях Бартенева постигали такие неудачи. Вообще же было хорошо известно, что то,
что к нему попало, обратно получить нелегко. Г. П. Георгиевский рассказывал мне, что Барте-
нев ходил в скрывавшем костыль длиннополом сюртуке, в котором внизу был вшит огромный
внутренний карман. В этот карман могли исчезнуть, да и исчезали, толстенные рукописи.
Скуп он был феноменально и гонораров за материалы и статьи, как правило, не платил.
Владельцы фамильных архивов обычно считали ниже своего достоинства брать деньги за пуб-
ликуемые Бартеневым материалы, а авторы статей или также не нуждались в гонораре, или,
которые попроще, считали за честь печататься в „Русском архиве“. Избалованный таким отно-
шением и не нуждавшийся в материалах, которые шли к нему самотеком, Бартенев и не счи-
тал нужным тратиться на какие-то гонорары. Б. А. Садовской рассказывал мне, что за какую-
то свою статью он неоднократно просил Бартенева что-нибудь уплатить. Тот, несколько раз
отказав, наконец решил расплатиться. Достав из шкафа лист автографа Пушкина с текстом
„Русалки“, Бартенев взял длинные ножницы, отрезал ими три строчки и, подавая эту часть
листа, сказал Борису: „Вот вам гонорар“.
Эту операцию Бартенев сам в одном из писем к Брюсову сравнивал с делением мощей для
антиминсов. Этот „антиминс“ в рамке под стеклом вместе с автографом Фета висит у Бориса
и теперь» (М. Цявловский. Записки пушкиниста).
118
Том 1. А-И»

БАТЮШКОВ Павел Николаевич

1864 – около 1930

Литературовед, философ-теософ; член кружка «аргонавтов»; с 1907 научный
сотрудник библиотеки Румянцевского музея. Внук поэта К. Батюшкова.
«Есть Дон-Кихоты; Батюшков – супер-Дон-Кихот; к Дон-Кихоту прибавил он штрих,

отсутствующий у Дон-Кихота: раскаленное до температуры солнца стремление: принести пода-
рок. Чем мог он, бедняк, одарить? Ведь в 901–902 годах он являл вид дограбленного…
…Нищие имеют „ноль“ денег; П. Н. имел „минус ноль“, равняющийся содержанию в
лечебнице „тети“, которая бурчала на него; он нес крест хищности кузины и сумасшествия
старухи – с экстазом радости; и произносил слово „тетя“, как нюхал букет роз; лицо – помесь
старого индуса-йога, галчонка и ребенка – кривилось улыбкой; делалось и страшно и радостно:
хрупкое, хилое, к труду не способное тело это с улыбкою семенило в переднюю, чтобы…
захлопнув за собой дверь, сброситься в омут; крест страстотерпца под моим носом: с просто-
тою и легкостью!
Не знавшим социального положения Батюшкова не могло прийти в голову, что припод-
нятый, вскрикивающий от восторга человек этот проходит опыт нищеты, трудов и тайно про-
ливаемых слез: гладенький, маленький, внутренне чистенький, внешне потрепанный, он имел
вид катающегося в салазках… по маслу» (Андрей Белый. Начало века).
«П. Н. Батюшков был моим частым гостем. Маленький, добродушный гном с косым чер-
ным глазом. Ходил, семеня короткими карандашиками, и почему-то для первого приветствия
пускал необыкновенно высокие петушиные ноты.
Спирит и теософ, личный друг и поклонник А. Белого, приносил мне сочинения Анни
Безант, Майера о телепатии, что-то Блаватской, не помню, и часами говорил о „карме“. А карма
страшная вещь, если о ней поглубже задуматься, то и жить невозможно. Это пожизненная
адская сковорода, на которой человек медленно жарится в собственном соку, только на глу-
боко мотивированных мудрецами основаниях. Черное ядро гоголевской ведьмы не укрылось,
конечно, от зоркого косого глаза. Несмотря на видимую мою „высветленность“, Павел Нико-
лаевич чутьем знал, где кроется именно для меня опасность, и самоотверженно пустился в
миссионерство. Сам он жил, окруженный вечными потусторонними угрозами. В загробии сто-
рожили гнусные „элементалы“, а эмпирический мир кишел ужасами и „ужасиками“, готовыми
ежеминутно воплотиться.
– Представьте себе, что вдруг, ну, например, знаете, купальная веревочная туфля попол-
зет на вас… пустая…
Черный гномий глаз скашивался на стену к книжной полке.
– …Или вот том энциклопедического словаря снимется оттуда и ляжет перед вами на
стол.
А. Белый П. Н. Батюшкова по-своему очень любил и шутил над ним мягко и добродушно:
– А знаете, Павел Николаевич, за вашим гробом побегут в благодарность все птицы и
звери, не съеденные вами, поплывут рыбы, покатятся яйца» (Н. Петровская. Воспоминания).
119
Том 1. А-И»

БАТЮШКОВ Федор Дмитриевич

5(17).9, по другим сведениям 26.8(7.9).1857 – 18.3.1920

Филолог, литературный критик. Соредактор журнала «Мир Божий». Публика-
ции в журналах «Мир Божий», «Северный вестник», «Вестник Европы», «Образова-
ние», «Вопросы философии и психологии». Сборники статей и монографии «Пушкин и
Расин…» (СПб., 1900), «Критические очерки и заметки» (ч. 1–2, СПб., 1900–1902) и др.
Друг А. Куприна.
«Высокий, худощавый, сухое лицо строго и тонкого профиля. Медленный, плавный жест,
добрый взгляд спокойных серых глаз. Правая рука, в такт неторопливому широкому шагу,
осторожно прикасается к тротуару легкой тростью, у которой изящная ручка из потемневшей
слоновой кости.
…Батюшков, судя по его записям, основную свою задачу видел в согласовании обстоя-
тельств реальной жизни с запросами нравственности, с требованиями высшей справедливо-
сти, добра, устройства такой жизни, чтобы каждому была обеспечена наивозможная свобода и
наибольшее участие в пользовании благами жизни. Писатель, по мнению Батюшкова, должен
был воплощать в образы не только психологию людей, но и общественную обстановку.
…Батюшков был известен в научной и писательской среде как честный и добрый человек,
способный на бескорыстную привязанность, дорожащий только тем, что может быть полезно
другим» (Н. Вержбицкий. Встречи).
«Над Батюшковым иногда подтрунивали за „аристократические“ привычки. Он, напри-

мер, считал неприличным для себя после беседы с человеком отойти от него, повернувшись
задом, и всегда отходил пятясь и при этом натыкался на разные вещи – стулья, углы шкафов
и пр.
120
Том 1. А-И»
И в литературном отношении он также часто проявлял „приличие“, доходившее до курье-

зов. Так, например, однажды, редактируя какой-то рассказ, он, считая слово „кобель“ нелитера-
турным и неприличным, сделал в тексте такое исправление: „Черного…я не отмоешь добела“,
и это вызвало всеобщий хохот» (М. Куприна-Иорданская. Новый table-talk).
«Достоинство – а если кому угодно, недостаток этого воистину человека – заключалось

в его полной, органической неспособности лгать. Право, в этом смысле он был каким-то пре-
красным уродом на пейзаже русской интеллигентной действительности. На его слово – не на
„честное слово“, не на клятву, а на простое: да или нет – можно было положиться тверже,
как на всякие временные законы и декреты. Иногда эта верность слову у него выходила тро-
гательно смешной. Так, в 1902 году, по поводу мартовского избиения студенческой сходки на
Казанской площади, профессора Петербургского университета единодушно вышли в отставку.
Потом они все постепенно опять заняли свои кафедры… Но Батюшкова так никто и не мог
уговорить читать лекции. „Отставка есть отставка. Выйдет, что я не хозяин своему слову“.
Его очень любили простые люди. Соседние с его бездоходным имением в Устюженском
уезде мужики из Тристенки, Бородина, Высотина и Никифоровской, конечно, поделили между
собой его землю под влиянием какого-то идиотского министерского распоряжения… но все
как один решили: „Усадьбу Федору Дмитриевичу оставить, старых лип не рубить, яблок не
красть и, спаси Господи, не трогать книг…“ Федор Дмитриевич был секретарем, казначеем и
председателем Литературного фонда, он очень часто, оберегая кассу, помогал литераторам и
журналистам из своего скудного кармана… Последняя моя встреча с Федором Дмитриевичем
была в конце 19-го года, на углу Садовой и Инженерной. Он шел в Публичную библиотеку
и остановился взять с лотка полугнилое яблоко. Я спросил – зачем? „Это мой завтрак…“ Он
умер от истощения…
P. S. Может быть, меня спросят, какой он был партии. Никакой. Он был родной брат
декабристам» (А. Куприн. Памятная книжка).
«Влияние Батюшкова на Куприна было двояким: с одной стороны, Батюшков, профес-

сор истории всеобщей литературы, старался познакомить Куприна с произведениями западной
литературы, в особенности с французскими классиками – Мольером, Расином, Бальзаком и др.
…Батюшков сообщал Куприну множество всяких сведений, необходимых Александру
Ивановичу для работы, высылал нужные ему книги.
Но Батюшков считал, что художественное произведение тогда может считаться явлением
искусства, когда оно не навязывает читателю авторской точки зрения; он стоял если не за пол-
ную аполитичность художественной литературы, то за сдержанную, сглаженную, академиче-
скую форму, исключающую публицистику и политические выпады» (М. Куприна-Иорданская.
Годы молодости).
121
Том 1. А-И»

БАУЭР Евгений Францевич

1865 – 22.7.1917

Кинорежиссер, художник. В кино с 1912. Поставил более 80 фильмов, в том числе
«Сумерки женской души» (1913), «Кровавая слава» (1913), «Преступная страсть» (1914),
«Дитя большого города» (1914), «Песнь торжествующей любви» (1915), «Ирина Кирса-
нова» (1915), «Убийство балерины Пламеневой» (1915), «Ямщик, не гони лошадей» (1916),
«Король Парижа» (1917).
«В 1913 г. в кино пришел художник Евгений Францевич Бауэр. Окончив школу живо-
писи и ваяния, Е. Бауэр переменил несколько профессий: сперва он был живописцем, затем
фотографом, опереточным актером и, наконец, художником-декоратором в театрах оперетты
Омона и Зона. Знание всех этих профессий помогло Бауэру стать одним из ведущих мастеров
русского дореволюционного кино.
Первые фильмы Евгения Францевича поражали замечательной фотографией. Бауэр
резко уменьшил количество декораций, заменяя их, по возможности, занавесями, тюлем,
полотнами. Это позволило ему иначе размещать осветительную аппаратуру, заменить лобовое
освещение боковым. Замена стен колоннами, столь характерная для Бауэра, также помогала
ему применять неожиданные для того времени приемы освещения. Не лишен был Бауэр и
стремления к внешним эффектам, поэтому, выбирая темы для постановок, он отдавал пред-
почтение таким, которые позволяли ему развернуть свои способности художника-декоратора.
Человек сердечный, чуткий, Е. Бауэр принес эти душевные качества в свои лучшие
фильмы, наполненные лиризмом и какой-то меланхолией. Бауэр безгранично любил киноис-
кусство и отдавал ему себя целиком. Если он загорался темой очередной постановки, то осу-
ществлял ее в очень короткий срок и картина впитывала в себя теплоту и горение режиссер-
ского сердца. Так, известный в свое время фильм Бауэра „Ямщик, не гони лошадей“ создан,
начиная с работы над сценарием и кончая вклейкой последней надписи, всего за семь дней»
(В. Ханжонкова. Из воспоминаний о дореволюционном кино).
«Он любил красоту, нежные, ласкающие глаз пейзажи Поленова, головки Константина
Маковского. Пожалуй, он любил „красивое“, являющееся одной из первых ступеней на высо-
кой лестнице к Прекрасному.
Первые фильмы Бауэра были мастерски сфотографированными „живыми картинами“.
Фантастические декорации могли гармонировать только с такими же, как они, далекими от
действительности, приятными для глаза, не утомляющими внимания образами. И Евгений
Францевич подбирал „актеров“ к своим стройным колоннам, аристократическим гостиным,
роскошным будуарам. Он не ждал от актера острых переживаний, ярко выраженных эмоций.
Он убирал все, что могло исказить „красоту“ кинозрелища.
Е. Ф. Бауэр не навязывал своего мнения тем немногим тогда актерам, которые сумели
сочетать новые для них требования киноплощадки с уже усвоенными законами сцены.
…Большим несчастьем этого художника была абсолютная недооценка им драматургии,
непонимание того, что красота отнюдь не отвлеченное понятие. „Красивым“ казалось ему
общепринятое открыточно-нарядное, и в пропаганде этой „красоты“ он был неумолим.
Он мог снимать лишь по точно сделанному для него сценарию. И даже при этом усло-
вии, увлекаясь отдельными сценами, разрабатывая красивые детали кадров, он снимал кило-
метры мало нужных для развития фильма кусков. Правда, когда потом Бауэр просматривал
122
Том 1. А-И»
свой неорганизованно отснятый материал, до 50 процентов выбрасывалось по его же воле, и к

этому прибавлялись вырезки по советам заведующего литературным отделом или фабриканта.
На эти сокращения, часто происходящие и без его участия, Бауэр не сердился, а лишь вздыхал
о выброшенных в корзину красотах.
…Суммируя свои краткие высказывания о личности художника, творческая биография
которого заслуживает более подробного и глубокого исследования, я хочу отметить, что родо-
начальником композиционного метода в кинематографии был, несомненно, Бауэр» (В. Гардин.
О Вере Холодной).
«Бауэр был популярный опереточный режиссер и художник, его постановки славились

богатством и роскошью. Для кинематографа он сделал немало…Он использовал свой опыт
работы в театре, тщательно репетировал, продумывал мизансцены, различные способы съе-
мок и великолепно знал приемы освещения. Картины Бауэра отличались размахом, пышными
декорациями, обязательно с колоннами и каминами. Для своего времени он хорошо монтиро-
вал, снимал даже крупные планы и панорамы.
Бауэр умел „делать“ актеров. Они сначала снимались у него, получали известность, а
потом их переманивали на другие кинофабрики» (Л. Кулешов, А. Хохлова. 50 лет в кино).
«С актерами он совсем не работал. Духовный мир актера, процесс его творчества, глу-
бина и верность переживаний не трогали Бауэра. Но это не было пренебрежение, отнюдь нет.
Просто он всецело доверялся, знал, что актер сделает все возможное. А какой-либо своей кон-
цепции в режиссуре, видимо, у него не было. Многие актеры были очень довольны таким поло-
жением вещей и поэтому отлично ладили с Евгением Францевичем» (С. Гославская. Записки
киноактрисы).
123
Том 1. А-И»

БАХРУШИН Алексей Александрович

9(31).1.1865 – 7.6.1929

Фабрикант, меценат, коллекционер, театральный и общественный деятель. В
1894 на основе своих коллекций создал в Москве частный литературно-театральный
музей. В 1913 передал музей Академии наук.
«Алексей Александрович был высок, худ, носил коротко подстриженную бородку, ходил
в поддевке, в русской рубахе, подвязанной ремешком» (П. Марков. Книга воспоминаний).
«В Москве я бывал сравнительно часто, останавливался по большей части у А. А. Бахру-

шина и от завтрака до позднего обеда не вылезал из музея, этого бездонного кладезя собран-
ных, как трудолюбивой пчелой, бесценных реликвий русского театра. И подумать только, как
возник этот единственный, пожалуй, во всем мире музей. А. А. Бахрушин еще юношей выби-
рал на Кузнецком мосту в эстампном магазине картинки с головками „красавиц“ и встретил
там Кондратьева [актер и режиссер Малого театра. – Сост.]. „Что вы здесь покупаете, юноша?“
Бахрушин смутился и ответил: „Да вот портреты актеров и актрис собираю“. – „А, это очень
любопытно, и что же, много уже собрали?“ – „Да, порядочно…“ – „Ну я зайду к вам через
недельку посмотреть вашу коллекцию“. Бахрушину уже из самолюбия, не желая оказаться лгу-
ном, волей-неволей пришлось накупить актерских портретов и разного театрального старья
на Хитровом и Сухаревском рынках. Кондратьев действительно пришел, принес ему сборник
старых афиш и литографию А. Н. Островского, и с этого началось 30-летнее собирательство
театральной старины, на которое он ухлопал не одну сотню тысяч из своего громадного капи-
тала. Такой музей мог создать только человек, который вместе с братьями владел в Москве
156 домами, четырьмя кожевенными фабриками и шестью паровыми мельницами. За Зацепой
был Бахрушинский переулок, была Бахрушинская железная дорога (ветвь Павелецкой линии)
и десятки богаделен и благотворительных учреждений его имени.
Только миллионы, которым он счета не знал, могли помочь создать такое чудо, как его
собрание. Вскоре фотографии и олеографии были уже выброшены и заменились лишь маслом,
пастелью и акварелью, появилась масса скульптуры, фарфора, и богатый особняк на Лужнец-
кой стал заполняться подлинными реликвиями со времен крепостного театра и братьев Вол-
ковых до последних дней» (Д. Лешков. Из записок. 1904–1930).
124
Том 1. А-И»
Алексей Бахрушин
«Отец с малолетства увлекался театром, но мысль о создании театрального музея яви-

лась у него не сразу. Толчок к этому дало глупое пари. Среди молодых людей, посещавших
дом деда, были два приятеля золотой московской молодежи. Братья Куприяновы. Один из них,
отдавая дань возникшей тогда среди купечества моде на коллекционирование, стал собирать
вещи по театру. Покупал фотокарточки актеров, подбирал красивые афиши и нарядные про-
граммы. Высшим его удовольствием было бахвалиться своей коллекцией перед приятелями.
Отец обычно молча и неодобрительно выслушивал его хвастовство, которое он с детства был
приучен рассматривать как порок. Однажды, будучи у Куприянова, отец не выдержал.
125
Том 1. А-И»
– Чего ты хвастаешь, – заметил он хозяину, – ну что ты особенного собрал, какие-то

карточки и афиши, – да я в месяц больше тебя насоберу.
– Нет, не насоберешь!
– Нет, насоберу!
Окружающие поддержали спор, и было заключено пари. Отец его выиграл – и неожи-
данно для себя понял свое призвание. Вскоре театральное собирательство превратилось у него
в страсть. Окружающие смотрели на это как на блажь богатого самодура, трунили над ним,
предлагали купить пуговицу от брюк Мочалова или сапоги Щепкина. Никто не относился к
его увлечению серьезно. В той среде, в которой вращался тогда отец, он делался все более и
более одиноким и страдал от этого. Часто в душу закрадывался червяк сомнения – не правы ли
окружающие? Насмешки уязвляли самолюбие. Единственные люди, с которыми он был бли-
зок, были двоюродный брат А. П. Бахрушин и свояк, муж умершей сестры, В. В. Постников
– они оба также собирали, но были почти одних лет с отцом, и их пример не был для него ни
убедительным, ни авторитетным. Но страсть требовала удовлетворения, и отец с тем же рве-
нием продолжал разыскивать и приобретать предметы театральной старины.
…В ранний период моей жизни отец представляется мне всегда куда-то спешащим. Вста-
вал он в половине девятого утра и в десять уже уходил в контору на фабрику. Около часу дня
он возвращался, быстро завтракал и уезжал в город, то есть в Театральное бюро, или по делам
музея, или на какие-нибудь деловые свидания. Дома он появлялся вновь около шести, наскоро
переодевался, обедал и исчезал вновь на заседание или спектакль. Приезжал он поздно, а на
другой день начиналось то же.
Быстрый рост театрального музея отца и недостаточность помещений для его размеще-
ния выработали у него страсть к перевескам картин и к перемонтировкам комнат. В таких
случаях на вопрос посетителя, чем занят, обычно следовал ответ: „Из двух аршин три делаю“.
Вначале это делание из двух аршин трех отзывалось исключительно на удобствах моей
матери, но с каждым годом захватнические инстинкты отца все возрастали. При постройке
дома было задумано, что три полуподвальные большие комнаты отойдут под музей, а в осталь-
ном, смежном помещении будут располагаться служебно-хозяйственные и складочные ком-
наты матери. Очень скоро, однако, выяснилось, что места для собрания не хватает – под
натиском отца мать уступала ему одно складочное помещение за другим. Затем дело дошло
до жилого верха, постепенно превращавшегося в музей, потом начали сворачиваться слу-
жебно-хозяйственные комнаты, за ними последовали детские апартаменты, был занят коридор,
буфетная и, наконец, даже конюшня и каретный сарай. Не надо забывать при этом, что с 1913
года дед отдал в распоряжение отца соседний дом, в котором когда-то я родился, и он был
также забит вещами, книгами и прочими материалами.
В своем собирательстве отец держался принципов: „Доброму вору все в пору“ и „Все
бери, а там после разберемся“. Подобные установки рождали если не бессистемность и хао-
тичность, то во всяком случае неотъемлемую разнохарактерность. Все, что имело хоть какое-
нибудь отношение к театру, считалось отцом входящим в компетенцию музея. Таким обра-
зом, возник богатейший отдел музыкальных инструментов, отдел композиторов, литературный
отдел, собрание театральных биноклей, дамских вееров, этнографический отдел и так далее.
Естественно, что при подобной постановке дела никаких помещений хватать не могло. Отсюда
и возникала необходимость в перевесах и перестановках. Редкие вечера, кроме суббот, когда
отец оставался дома, обычно посвящались этому занятию и пользовались моей особой любо-
вью. Я помогал отцу, подтаскивал какие-то вещи, передавал нужные инструменты – старшие
увлекались своим делом и забывали отправить меня вовремя спать» (Ю. Бахрушин. Воспоми-
нания).
126
Том 1. А-И»

БАШКИРОВ Борис Николаевич

(псевд. Борис Верин)

Поэт, меценат. Один из владельцев мукомольного концерна «Братья Башкировы».
Друг С. Прокофьева, К. Бальмонта, Игоря Северянина. Борису Верину посвящен сборник
стихов Игоря Северянина «Соловей» (1923).
«„Борис Верин“, он же Борис Николаевич Башкиров – один из магнатов мучной Калаш-

никовской биржи – славился в дореволюционном Петербурге как весьма примечательная и
наделенная многими странностями личность. Богач и делец с весьма широкой, что называется,
„чисто русской натурой“, он страстно увлекся поэзией символистов, возомнив и себя призван-
ным к служению музам. Хорошо образованный, знающий несколько языков, юрист по уни-
верситетскому диплому, он все-таки сохранил черты некоторого самодурства и необычайных
пристрастий. Считая себя поэтом утонченного „декадентского склада“, этот странный чело-
век принужден был делить свое существование между деловыми интересами „высокой ком-
мерции“ и богемной средой северянинских „поэзо-концертов“. На его визитной карточке зна-
чилось: „Борис Николаевич Башкиров, член комитета Калашниковской биржи“, а на обороте
стояло: „Борис Верин – Принц сирени“. Иногда он ошибался, поворачивая карточку не той
стороной – и от этого в деловых коммерческих кругах происходило немало забавных недора-
зумений.
Завсегдатай литературных собраний, страстный поклонник и меценат „русского модер-
низма“, Башкиров был близким приятелем К. Бальмонта и делил с ним пристрастие к экзоти-
ческим напиткам. Его дом всегда был пристанищем для приезжавших из Москвы представите-
лей „Нового искусства“, а сам он мечтал – в пику Рябушинскому – об основании в Петербурге
какого-то фантастического журнала „Серебряное руно“, нимало не заботясь о мифологической
точности. К сожалению, при всем своем деловом размахе и безудержной фантазии, он обла-
дал весьма невысоким вкусом и в своих личных поэтических опытах не уходил дальше самого
поверхностного дилетантизма. Он прекрасно усвоил себе „цыганско-романсовую“ северянин-
скую манеру и стал незаменимым подголоском этого кумира тогдашней публики, неизменно
выступая вместе с ним на всех эстрадах. Он же и финансировал эти концерты, и организовы-
вал шумную рекламу, не забывая при этом и себя. Про него рассказывали, что, отправляясь
на очередной „Вечер поэз“, этот рыцарь модерна заезжал в цветочные магазины и заказывал
огромные букеты своих любимых цветов, к которым потом прикреплялись широкие ленты с
надписью: „несравненному“ или „пленительному поэту Борису Верину – принцу сирени“. Эти
подношения „из публики“ всегда вызывали бурю восторгов в зрительном зале, когда „скром-
ный и растерявшийся от волнения“ поэт принимал их с эстрады из рук почтительных капель-
динеров как восторженную дань неведомых почитателей. Крепкий, высокий, ловко носящий
смокинг, Борис Верин, наделенный чертами властной мужской красоты, производил на исте-
рически настроенную женскую часть зала не менее яркое впечатление, чем сам его надменный
патрон Игорь Северянин. Читал он свои стихи мастерски, хотя и с чисто актерским „подъ-
емом“. Впрочем, много можно было простить этому самовлюбленному чудаку за его искрен-
нее увлечение поэзией, ради которой он часто забывал все свои коммерческие дела. В свое
время он сыграл видную роль в популяризации стихов Бальмонта и, опираясь на свою исклю-
чительную память, мог читать наизусть его книги, страница за страницей. Предпочтительной
его любовью пользовался сборник „Литургия Красоты“. Собирая изредка знакомых литерато-
127
Том 1. А-И»
ров, этот ценитель поэзии угощал их не только изысканным ужином, но и мастерской декла-
мацией бальмонтовских терцин и сонетов.
…Этот странный человек известен был в литературных кругах – поэтических, разуме-
ется, тем, что на свой счет и себе в убыток выпустил немало тощих стихотворных сборников
той поры, оказывая бескорыстную помощь неимущим авторам. Был он доброжелателен и неза-
вистлив. И хотя сам не отличался ни талантом, ни строгим поэтическим вкусом, его любовь
к поэзии, наивная и слепая, была по-своему трогательной, хотя и несколько комической» (Вс.
Рождественский. Страницы жизни).
«Б. Н. в Нью-Йорке разыскал томик сложных и строгих сонетов Эредиа и перевел около
десятка, причем ужасно важничал, что одолел такую вещь, говорил, что многие поэты ломали
себе на Эредиа ногу. Я посмотрел и нашел – что за ерунда! Конечно, сонет перевести можно. И
вызвал его на матч: кто лучше переведет десять сонетов из Эредиа. Конечно, переводить тоже в
форме строгого сонета, сохраняя ту же рифму, что в подлиннике. В жюри я выбрал Бальмонта,
Б. Н. – Северянина. И было решено, что мы будем посылать им сонеты на пишущей машинке,
переписанные так, чтобы было неизвестно, который чей, а те будут ставить отметки, которые
мы будем складывать. Получивший большее число очков выигрывает состязание.
Это было задумано еще в апреле [1919. – Сост.], а в мае три сонета уже поехали к судьям.
Первый ответ был от Северянина с массой пикантных примечаний. Волнение чрезвычайное.
Я выиграл на несколько пунктов. Затем последовал приветственный сонет от Бальмонта. Это
уже совсем придало помпу нашему состязанию. Наконец появились отметки от Бальмонта,
к сожалению, без примечаний, как у Северянина, но выигрыш оказался тоже в мою пользу.
Общая сумма очков за три сонета была: у меня – 58, у Б. Н. – 49. Тот – прирожденный поэт
– никак не ожидал такого афронта, и даже были попытки прекратить состязание или ввести в
него новые правила, но я заявил, что составлю протокол его бегства с приложением таблицы
отметок и, отпечатав на машинке, разошлю его всем знакомым. Б. Н. подумал, возмутился –
и состязание продолжалось…» (С. Прокофьев. Из дневника).
128
Том 1. А-И»

БАЯН Вадим

см. ВАДИМ БАЯН
129
Том 1. А-И»

БЕДНЫЙ Демьян

см. ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ
130
Том 1. А-И»

БЕЛ-КОНЬ-ЛЮБОМИРСКАЯ Нимфа Алексеевна

наст. имя и фам. Анна Алексеевна Козельская, в замужестве Городецкая;

1889?-1945

Поэтесса. Публикации в журналах «Голос жизни», «Ars», сборнике «Акмэ». Жена
С. Городецкого.
«Жена Городецкого, Анна Алексеевна, прозванная в петербургских литературных кру-

гах Нимфой за оригинальную красоту, была радушной и гостеприимной хозяйкой. Не в при-
мер поэту, держалась очень спокойно и сдержанно, рассуждала с мудростью, несвойственной
ее молодому возрасту…Гостеприимная хозяйка, сидя за круглым столом, с каким-то подчерк-
нутым изяществом наливала чай в большие чашки. Она смеялась звонким, детским смехом,
когда я (уже в отсутствие Сергея Городецкого) читал ей пародию Измайлова на его стихи, под-
ражая манере чтения поэта» (А. Дейч. День нынешний и день минувший).
131
Том 1. А-И»

БЕЛОУСОВ Иван Алексеевич

27.11(9.12).1863 – 7.1.1930

Поэт, прозаик, переводчик, мемуарист. Член литературного кружка «Среда». Пуб-
ликации в журналах «Русское дело», «Вестник Европы», «Русское богатство», «Рус-
ская мысль», «Мир Божий», «Журнал для всех», «Нива» и др. Стихотворные сборники
«Искренние песни» (М., 1902), «Стихотворения 1882–1909 гг. Кн. 1» (М., 1909), «Атава.
Стихотворения. Вторая книга» (М., 1915).
«В доме его, где рос будущий поэт, никогда не было ни одной книги, иметь которые
считалось более чем излишним, а сочинять их – крайне предосудительным и неприличным,
да никому и в голову не могло прийти, чтобы мог среди них оказаться такой отступник…В
доме никто, конечно, не подозревал, что Иван Алексеевич любит книги, много читает и много
вычитывает из них существенного для жизни – не портного Белоусова, но Белоусова-поэта,
каковым он родился и каковым был всю свою жизнь до конца, и это призвание свое считал
самым лучшим для человека, самым славным, самым радостным, как бы оно ни было иногда
тяжело.
…И юноша Белоусов, отработав день в качестве портного, по ночам, когда в доме все
засыпали, писал свои песни, свои думы, свои стихи. И не только писал, но вскоре начал мало-
132
Том 1. А-И»
помалу и печатать их в мелких газетах и журналах под разными псевдонимами, тщательно

скрывая свое настоящее имя, чтобы не нажить суровой семейной беды.
Иван Белоусов
…В качестве портного Белоусов долгое время одевал многих литераторов и журналистов.

Шили у него братья Чеховы… Сергей Глаголь (Голоушев), шили Грузинский, Тимковский. Да
и кому из литературной братии в свое время не шил он простые будничные костюмы, куртки,
шубы, штаны! А время он переживал тогда трудное, даже тяжелое. Вскоре после женитьбы он
разошелся с отцом и открыл свою портновскую мастерскую. Как сейчас вижу я над воротами
дома скромную вывеску: „Портной Белоусов“. А за этим „портным“ уже числилось несколько
книг стихотворений, многочисленные переводы из „Кобзаря“, из Ады Негри, из Бернса и длин-
ный ряд рассказов для детей» (Н. Телешов. Записки писателя).
133
Том 1. А-И»

БЕЛЫЙ Андрей

см. АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
134
Том 1. А-И»

БЕЛЯЕВ Юрий Дмитриевич

псевд. Виконт Д’Аполинарис, Водевиль, Юс Большой;

28.11(10.12).1876 – 5(18).1.1917

Журналист, критик, драматург, мемуарист. Публикации в журналах «Живопис-
ное обозрение», «Север», «Театр и искусство», «Новое время», заведующий театраль-
ным отделом газеты «Россия». Книги очерков «В. Ф. Комиссаржевская» (СПб., 1899,
1900), «Л. Б. Яворская» (СПб., 1900), «Актеры и пьесы» (СПб., 1902), «Мельпомена» (СПб.,
1905). Повести «Барышни Шнейдер» (СПб., 1914; 4-е изд., Пг., 1916), «Сестры Шней-
дер» (Пг., 1915, 1916), роман «Ведьма» (Пг., 1916), сборники «В некотором царстве» (СПб.,
1907), «Городок в табакерке. Рассказы. Миниатюры Юса» (Пг., 1914), «Открытки с
войны» (Пг., 1915), «Восемь рассказов» (Пг., 1917).
«У Юрия Беляева был бархатный голос и бархатные манеры, и бархатные волосы, и мяг-
кие, тоже бархатные руки. И весь его стиль, и манера писать, и приемы хвалы, и выражения
восторгов были тоже смягченные, какие-то пушистые, чуть-чуть щекочущие, – бархатные. Во
всем складе его человеческой и писательской фигуры, в методе его критических статей, в непо-
стоянстве вкуса, иногда в случайной взбалмошности приговоров сквозила не совсем мужская
черта каприза.
Он был прихотлив.
135
Том 1. А-И»
И в жизни, и в своих строках в нем не было строгости. Я, разумеется, имею в виду

не катоновскую строгость критического судьи, не щепетильную придирчивость, переходящую
иногда в сознательную нетерпимость.
Нет, ему недоставало другой строгости, – заключающейся в последовательной прямоте, в
логической системе мышления, критической выдержке в раз навсегда проложенных путях пла-
номерной и неуклонной мысли. На столе этого театрального судьи не хватало свода собствен-
ных эстетических законов, и он судил и рядил, руководясь неизменно одним своим настрое-
нием.
…Все – и его манера жить, и его отзывы, и его тон беседы, и его недовольные губы, и его
редко зажигавшиеся глаза, – все говорило о какой-то неизлечимой его скуке, о том, что ему
все на свете успело надоесть, пригляделось, примелькалось, приелось…
В Беляеве жило больше нежного, чем злого, он не любил грубости и от нее бежал, „кук-
сился“ на всякую тривиальность и неосторожность, не терпел жаргонных словечек и во всем
своем внешнем облике производил впечатление воспитанности и порядочности, далеких от
цинизма выражений и анекдотов, почему-то так легко и охотно прощаемого в русских холо-
стых беседах.
Но внутри его жил циник. И Беляев был именно циничен в неразборчивости и случай-
ности своих суждений, своих отношений к людям, даже неблагодарный в воспоминаниях и не
всегда осторожный в оценках даже тех, кому он мог бы быть признателен.
136
Том 1. А-И»
Юрий Беляев
…Он умел нравиться даже своими недостатками. Впрочем, тут играла большую роль его
личность. В своих писаниях он был не только талантлив, но еще и трогателен. Этому верили, и
когда, зябкий, он вдруг говорил в рецензии о том, что „завернули холода, стужа на улице, стужа
и в сердце“ – это чувство осенней непогоды передавалось и его читателю. В этом уменье быть
приятным, писать приятно и приятно себе противоречить был секрет беляевского дарования и
беляевского очарования. Вот это он знал, вот это он чувствовал хорошо» (П. Пильский. Роман
с театром).
«Изящно и метко писал он порой свою рецензию, и по легкому, фривольному рисунку ее

пленительно извивалась шутка, иногда добродушная, а иногда зло кусавшая и ядовитая, как
змеиное жало. Он был близким другом Шаляпина, Дальского, Далматова, Савиной, Комиссар-
жевской, Яворской» (Н. Ходотов. Близкое – далекое).
«В статьях своих Беляев кокетничал фразой, щегольским парадоксом, острым словцом,

хотя все же это не могло скрыть его бесспорного природного таланта. Он был, вообще, гораздо
сильнее в художественных произведениях – водевилях и пьесах („Барышни Шнейдер“ действи-
тельно талантливая вещь), чем в театральных рецензиях и газетной публицистике…Он жил
эпикурейцем, сибаритничал, с утра пил шампанское с Борисом Сувориным, большим специа-
листом по этой части, и напивался иногда до сущего безобразия» (А. Кугель. Листья с дерева).
137
Том 1. А-И»

БЕНИСЛАВСКАЯ Галина Артуровна

1897 – 3.12.1926

Литературный работник, мемуарист. Гражданская жена Есенина (1924).
«Галя сыграла большую благородную роль в жизни Сергея. Когда он знакомил меня с
ней, сказал:
– Относись к ней лучше, чем ко мне!
– Хорошо, Сережа! Будет сделано!
Есенин, довольный, прищурил правый глаз, а Бениславская смутилась. Она была года на
два моложе его, но выглядела девочкой, в которой, когда она с задором спорила или азартно
смеялась, проглядывало что-то мальчишеское. Она была похожа на грузинку (ее мать – гру-
зинка), отличалась своеобразной красотой, привлекательностью. Галя причесывала короткие
волосы на прямой пробор, как юноша, носила скромное платье с длинными рукавами и, бесе-
дуя, любила засовывать в обшлага руки. В присутствии Сергея, которого очень любила, Галя
расцветала, на щеках появлялся нежный румянец, движения становились легкими. Ее глаза,
попадая в солнечные лучи, загорались, как два изумруда. Об этом знали. Шутя, говорили, что
она из породы кошек. Галя не отвечала, застенчиво улыбаясь. Она ходила, переставляя ноги по
прямой линии и поднимая колени чуточку выше, чем требовалось. Будто ехала на велосипеде,
что первый заметил наблюдательный Есенин. Об этом тоже знали. Кое-кто за глаза называл ее
есенинской велосипедисткой.
…Эта двадцатитрехлетняя девушка за свою короткую жизнь перенесла столько, сколько
другая женщина не переживает за весь свой век. Она в полном смысле слова любила Есенина
больше своей жизни, восторгалась его стихами, но, когда считала нужным, искренно их кри-
тиковала, и Сергей прислушивался к ее мнению» (М. Ройзман. Все, что помню о Есенине).
138
Том 1. А-И»

БЕНУА Александр Николаевич

21.4(3.5).1870 – 9.2.1960

Живописец, театральный художник, художественный критик, историк искус-
ства, режиссер, мемуарист. Один из учредителей и идеологов объединения «Мир искус-
ства». Постоянный сотрудник журнала «Мир искусства» (1899–1904), с 1904 – соре-
дактор журнала (совместно с С. Дягилевым). В 1901–1902 редактировал сборники
«Художественные сокровища России». Публикации в журналах «Мир искусства», «Ста-
рые годы», «Московский еженедельник», «Новый путь» и др. Книги «История живописи
в XIX в.» (СПб., 1902), «История живописи всех времен и народов» (т. 1–4, СПб., 1912–
1917), «Возникновение „Мира искусства“» (Л., 1928). Работы в театре: «Гибель богов» Р.
Вагнера (1903), «Петрушка» И. Стравинского (1911) и др. В 1908–1911 – художественный
руководитель антрепризы С. Дягилева. В 1912–1915 – зав. художественной частью и
соруководитель МХТ («Мольеровский спектакль», 1913; совместно с К. Станиславским
и В. Немировичем-Данченко). С 1918 – режиссер и художник Мариинского театра и Боль-
шого драматического театра в Петрограде. С 1926 – за границей.
«Для меня как-никак главным в искусстве всегда было (и до сих пор остается) то, что, за
неимением другого слова, приходится назвать избитым словом „поэзия“ или еще более предо-
судительным в наши дни словом – „содержание“. Я не менее другого падок на красоту красок,
и меня может пленить в сильнейшей степени игра линий, сочетание колеров, блеск и вирту-
139
Том 1. А-И»
озность техники, но если эта красочность, эта игра форм и эта техника ничему более высо-
кому или более глубокому (все слова, потерявшие прежнюю свою силу, но вот других пока не
создано) не служат, то они не будят во мне тех чудесных ощущений, для которых, по-моему,
и существует искусство. Здесь дело не в „сюжете“, который может оставаться и чуждым, непо-
нятным, неугадываемым, а здесь все дело в какой-то тайне, которая проникает до глубины
нашего существа и возбуждает там ни с чем не сравнимые упования, надежды, мысли, эмоции
и вообще то, что называется „движениями души“. В моем представлении и в моем непоколе-
бимом убеждении эта тайна и есть искусство» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Встречаясь с Бенуа в Версале, я понял, насколько кисть и краски служат для него
инструментами познания: это его циркуль и отвес; он не только творит – он исследует и про-
веряет.
Критик и художник в нем слиты органически.
Чувствуется, что он не может судить о художественной эпохе, предварительно не выверив
ее собственной кистью, и что он не подойдет к природе, не сделав справки о том, как она до
сих пор принималась и трактовалась глазом живописцев иных времен.
За спиной Бенуа-живописца всегда стоит художественный критик, дающий каждому дви-
жению его кисти историческую обоснованность, а перо Бенуа-критика направляет художник и
неволит его к неожиданным скачкам, капризным пристрастиям и антипатиям, не оправдыва-
емым исторической логикой, но эстетически всегда правым.
Каждый рисунок, каждую картину Бенуа можно логически доказать, каждую статью
нужно почувствовать живописным чутьем.
…Бенуа – сердце „Мира искусства“. Все качества таланта предназначили его для этой
роли: и его свойство как художественного критика, который, не ограничиваясь ролью теоре-
тика своего поколения, с самого начала имел намеренье стать архитектором „Всеобщей исто-
рии живописи“, и эклектизм его художественных вкусов, и редкая терпимость к крайним тече-
ниям, которая, лучась из него, все поколение „Мира искусства“ сделала исключением среди
русских художественных нравов, и, наконец, многообразие его знаний, и применение их не
только в живописи, но и в театре, и в балете, и в архитектуре – энциклопедизм его ремесла»
(М. Волошин. Александр Бенуа).
140
Том 1. А-И»
«Александр Николаевич Бенуа – в кратких, памятных встречах в Париже провеял мне

легким, весенним теплом; от ученого, с виду холодного вылощенного историка живописи я не
ждал ничего; получил – очень много; сперва я художника в нем не почувствовал, – а дипломата
ответственной партии „Мира искусства“, ведущей большое культурное дело и жертвующей
ради целого – многим; А. Н. Бенуа был в ней главным политиком; Дягилев был импресарио,
антрепренер, режиссер; Бенуа ж давал, так сказать, постановочный текст; от его элегантных
статей таки прямо зависел стиль выставок Дягилева, стиль декораций балетов, стиль хорео-
графии; в целом держась нужной линии, часто был вынужден переоценивать, недооценивать:
тактики ради…
Вылощенный, как натертый паркет, элегантно скользящий, немного сутулый, в пенсне,
в сюртуке, – Александр Николаевич черной опрятно остриженною бородою и лысиной блещу-
щей несся, глядя исподлобья глазами лучистыми, производя впечатленье красивого и темпе-
раментного человека; не знал: мозг иль сердце диктуют ему плодотворную деятельность.
…Выглядел он моложаво, изящно мелькая своим силуэтом, похожим на черную сепию, –
всюду: на выставках, лекциях и на премьерах балета; мелькнет и зацепится: мягко сутулясь
широкой спиной; с кем-нибудь разговаривает с близоруким, чуть-чуть церемонным раскло-
ном на вытянутой перед собою ноге; и естественным, легким движеньем скругленной руки,
давши острую характеристику виденного, проскользнувши, исчезнет; с французским изяще-
ством сжато бросал он итоги раздумий своих – парадоксами» (Андрей Белый. Между двух рево-
люций).
«Редко в жизни мне случалось встречать столь симпатичного человека. Полное отсут-
ствие всякой рисовки, всякой позы, всякого самомнения, совершенная простота отношений,
искреннее дружелюбие делали его сразу точно давно знакомым. Его добродушие было тем
привлекательнее, что не имело типично русского оттенка слабохарактерности: оно уживалось
с деятельным и стойким темпераментом. В этом сочетании Бенуа выглядит скорее французом,
вообще западноевропейцем, хотя самое добродушие у него чисто русское. Еще одна культур-
141
Том 1. А-И»
ная черта отличает Бенуа: он умеет слушать других, тогда как настоящий русский человек слу-
шает только самого себя. Мережковский находил мало столь внимательных и терпеливых, как
он, слушателей для своих огнедышащих диатриб, согревавших сухим жаром редакционные
понедельники» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
«Мне запомнился взгляд Бенуа: за очками, иногда даже двойными, взгляд был мягким
и ласковым, а главное, он как бы состоял из весьма сложного „коктейля“ чувств: тут была и
шутка, тут было и острое вглядывание человека, являющегося ценителем и знатоком не только
шедевров искусства, но и людей и их взаимоотношений.
Этот взгляд как бы испытывал и расценивал вас: кто вы, „из каковых“, но, чтобы не оби-
деть человека этим разглядыванием, любезная улыбка и ласковое подбадривание маскировали
остроту его взгляда.
Во внутреннем „я“ Бенуа было много улыбок. Без улыбок, игривости и смешка нельзя
было бы сочинить, скажем, костюмы к „Петрушке“. И вместе с тем взгляд его иногда бывал
и печален и даже горек, а в эпоху 1920–1924 годов очень, очень часто выражал усталость и
огорченность.
…В Александре Бенуа было что-то от чемпиона и силача, но в области, так мало доступ-
ной большинству, – в области изощренного восприятия созданий искусства. Быстрота мысли,
ясность определения и угадка эстетической „изюминки“. Точность характеристик, когда дело
касалось новых дарований. И давал он эти характеристики не после полугода размышлений, а
мгновенно, между третьим и четвертым глотком чая за семейным столом на улице Глинки.
Это восхищало окружающих его людей. И влюбляло в него» (В. Милашевский. Вчера,
позавчера…).
«Он мне сразу страшно понравился, больше всех, и это мое первое впечатление сохра-
нилось у меня вслед за тем на всю жизнь. Помимо большого ума, исключительной даровитости
и чрезвычайной разносторонности он был искренен и честен. Он был вспыльчив и способен на
истерические выходки, если бывал чем-либо или кем-либо задет за живое и чувствовал себя
правым.
У Бенуа много страстей, но из них самая большая – страсть к искусству, а в области
искусства, пожалуй, к театру. Он и сам не раз мне в этом признавался. Театр он любит с детства,
любит беззаветно, беспредельно, готовый отдать ему себя в любую минуту, забыть для него все
на свете. Он самый театральный человек, какого я в жизни встречал, не менее театральный, чем
сам Станиславский, чем Мейерхольд, но театральный в широчайшем и глубочайшем значении
слова. Он хороший музыкант, прекрасный импровизатор на рояле, уступавший по этой части
только своему брату, Альберту Николаевичу. Владея французским и немецким языками как
русским, он перечитал на этих языках все, что только можно и нужно, по общелитературной
и драматургической линии. Он, наверно, мог бы написать выдающуюся пьесу, но не написал
ее только за отсутствием времени; его день был в течение всей жизни до отказа заполнен раз-
ными неотложными и всегда срочными делами: литературными, театральными, художествен-
ными, чтением, общественными нагрузками – устройством выставок, собраниями, заседани-
ями, спектаклями, концертами.
Обладая литературным талантом, он писал легко и занимательно, хотя в своих критиче-
ских суждениях не всегда бывал беспристрастен. Его пристрастие исходило, впрочем, не от
радения родному человечку, а из сочувствия одинаковому образу мыслей и чувств, родному
направлению.
142
Том 1. А-И»
…Бенуа – блестящий рисовальщик… Он рисовальщик-изобретатель, рисоваль-

щик-импровизатор. Ему стоит взять лист бумаги, чтобы вмиг заполнить его композицией на
любую тему, всегда свободной, непрерывно льющейся и всегда имеющей нечто от заражающего
и веселого духа барокко. Барокко и есть его самая настоящая стихия, унаследованная им от
отца, такого же бесконечно изобретательного рисовальщика, и деда-архитектора Кавоса, а от
него – от венецианцев XVIII века.
…Лучшие создания Бенуа – его иллюстрации, а венцом их является „Медный всадник“,
сверкающая жемчужина во всем его творчестве. Все иллюстрации к великим литературным
произведениям страдают обычно одним существенным недостатком: они неизмеримо ниже
оригиналов и неубедительны в своей трактовке персонажей данного автора. Можно предста-
вить себе их так, но можно вообразить и иначе – гораздо лучше и ближе к авторскому образу.
Увидев рисунки к „Медному всаднику“ Бенуа, не можешь уже представить себе и пушкинских
образов иначе» (И. Грабарь. Моя жизнь).
«Обладая феноменальной памятью, он все свои знания претворял своим исключитель-
ным умом. Ум его был творящий, и творческое начало неистощимо. Все, что он воспринимал
от внешнего мира, подвергалось обработке этого блестящего ума. Быстрота восприятия у него
была изумительная. Редкая способность ориентации в незнакомой для него области и умение
углубиться в нее до конца. Жизнеспособность его была безгранична. Неутомимость удиви-
тельная. Мы давно уже все устанем, размякнем, примолкнем, бывало, в вагоне, когда вечером
возвращаемся после целого дня, проведенного где-нибудь за городом в прогулках и работе, а
143
Том 1. А-И»
Александр Николаевич свеж и бодр. При тряске вагона дорисовывает свои этюды, отмечает
что-то в своей записной книжке и часто поет. Иногда даже просто во все горло кричит. Жизнь
бьет в нем ключом» (А. Остроумова-Лебедева. Автобиографические записки).
«Некоторые люди становятся символами, еще не отойдя в прошлое. Таким символом был
Блок, и вовсе не потому, что он „символист“. В нем сосредоточилось все лучшее, что было
в литературе и современности. Таким символом стал Александр Бенуа, олицетворяющий –
не знаю, лучшее ли, но несомненно самое значительное, что есть в русской художественной
культуре.
Если прав А. Белый, утверждающий, что „искусство есть умение жить“, то Александр
Николаевич Бенуа один из крупнейших художников: его уменье жить в мире искусства
(говорю это без всякой претензии на каламбур) – совершенно исключительно. Он прирожден-
ный гурман искусства, он как никто умеет гутировать [смаковать. – Сост.] художественные
„лакомства“ и знает цену старому вину. Бенуа – это пылкий любовник искусства, у него неста-
реющее, неостывающее сердце. Как щедрый bon vivant [франц. любитель пожить в удоволь-
ствие. – Сост.], он умеет „брать“ дары искусства, но умеет и „давать“. Он и в повседневной
жизни любит и умеет окружать себя красивыми вещами; искренно печаловался он в одном из
своих фельетонов (в „Речи“) о том, что так редко встречается у нас потребность окружить себя
в повседневной жизни красотой.
Немыслимо представить себе Бенуа в пустой и бедной комнате; ему необходим „музей-
ный фон“, а еще лучше – смесь „антикварности“ и „современности“, „старины“ и „модерна“, –
ибо Бенуа недаром автор „Истории живописи всех времен и народов“.
…В сером пиджачке, сутуловатый, с головой, слегка наклоненной вперед, как бы
от постоянной привычки склоняться над рисунком или рукописью; всегда приветливый,
серьезно-иронический, осторожно-внимательный; без тени „величия“, без всякой заносчиво-
сти, но с полным сознанием своей „роли“ – таков этот маленький человек, чье имя упоминается
тысячекратно в нашей литературе по искусству и если не „склоняется на все лады“, то только
потому, что оно несклоняемо. Оно не склоняется ни грамматически, ни символически: перед
натиском „левых“, под свист и шипенье новаторов, перед набегом „художественной“ черни
не дрогнул, не склонился стяг „Бенуа“, водруженный на вершинах русского искусствознания.
И это потому, что Бенуа уже в истории, а историю переделать невозможно» (Э. Голлербах.
Встречи и впечатления).
144
Том 1. А-И»

БЕРБЕРОВА Нина Николаевна

26.7(8.8).1901 – 26.9.1993

Писательница, мемуаристка. Произведения «Последние и первые. Роман из
эмигрантской жизни» (Париж, 1930), «Повелительница» (Берлин, 1932), «Чайков-
ский. История одинокой жизни» (Берлин, 1936), «Бородин» (Берлин, 1938), «Без
заката» (Париж, 1938), «Облегчение участи» (Париж, 1949), «Курсив мой» (Мюнхен,
1972), «Железная женщина…» (Нью-Йорк, 1981), «Люди и ложи» (Нью-Йорк, 1986) и др.
Вторая жена В. Ходасевича.
«Я смотрю из настоящего в прошлое и вижу, что я всю жизнь была одна. Несмотря на
мои замужества, на дружбы, на встречи, на прочные и продолжительные отношения с людьми,
на любовные радости и горести, на работу, я была одна. Несмотря на три „подготовки“ (но
не попытки!) самоубийства (внимательное рассматривание возможностей, какое несомненно
бывает у всех), несмотря на разлуку с близкими, на отсутствие русской речи вокруг, я была
счастливым человеком. Величайшим счастьем я считаю именно тот факт, что я была одна, и
ценила это. Я смогла узнать себя рано и продолжать это узнавание долго. И еще одно обсто-
ятельство помогло мне: не нашлось никого, на кого я смогла бы опереться, мне нужно было
самой найти свою жизнь и ее значение. На меня иногда опирались люди. И как-то так вышло
(как, впрочем, у многих людей моего века), что мне в жизни „ничего не перепало“. Так что я
никому ничего не должна и ни перед кем не виновата. Мне кажется, я никого не беспокоила
собой и ни на ком не висла. И благодаря здоровью не слишком заботилась о самой себе. Мне
давно стало ясно, что жить, и особенно умирать, легче, когда видишь жизнь как целое, с ее
началом, серединой и концом. У меня были мифы, но никогда не было мифологии» (Н. Бер-
берова. Из предисловия ко второму изданию книги «Курсив мой»).
«Отец ее был ростовский армянин, а мать русская, и это смешение кровей дало прекрас-
ные результаты. Нина была рослая, сильная, здоровая девушка с громким веселым голосом,
с открытым лицом, с широко расставленными серыми глазами. По самой середке ее верхних
зубов была маленькая расщелинка, очень ее красившая. Она, подобно мне, писала множество
стихов и знала наизусть всех любимых поэтов.
Особенно подружились мы с ней осенью 1921 года, когда я вернулся из Псковской губер-
нии. Нас объединяло то, что она, так же как и я, воспитана была на Блоке, Фете и Некрасове,
а не на Гумилеве и Брюсове. Так же, как и я, к окружавшим нас гумилевцам она чувствовала
глухую и невнятную неприязнь. Дружба наша заключалась почти исключительно в том, что мы
долгими часами то днем, то ночью гуляли вдвоем по пустынному Петрограду и вслух читали
друг другу стихи.
…То, что Ходасевич влюбился в Нину, мне казалось еще более или менее естественным.
Но как Нина могла влюбиться в Ходасевича, я понять не мог…Прежде всего она почти на
целую голову была выше его ростом. И старше ее он был по крайней мере вдвое.
…Тайный их роман, о котором вначале знал только я, развивался так пылко и бурно,
что, разумеется, скоро о нем догадались многие. Нина вся как-то одурела от счастья, а Хода-
севич посветлел, подобрел, и очки его поблескивали куда бойчей и веселей, чем раньше. Он
на несколько месяцев спрятал свой трагизм и даже временно стал относиться к мирозданию
значительно лучше» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).
145
Том 1. А-И»

БЕРДЯЕВ Николай Александрович

6(18).3.1874 – 24.3.1948

Философ, литератор, публицист, общественный деятель. Соредактор журналов
«Новый путь» и «Вопросы жизни». Член Московского литературно-художественного
кружка, Религиозно-философского общества. Публикации в журналах «Мир Божий»,
«Вопросы жизни», «Русская мысль» и др. Сборники статей и монографии «Субъекти-
визм и индивидуализм в общественной философии» (СПб., 1901), «Sub specie aeternitatis.
Опыты философские, социальные и литературные (1900–1906)» (СПб., 1907), «Филосо-
фия свободы» (М., 1911), «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (М., 1916),
«Судьба России» (М., 1918), «Из глубины» (М.; Пг., 1918), «Кризис искусства» (М., 1918)
и др. С 1922 – за границей.
«Высокий, чернявый, кудрявый, почти до плечей разметавшийся гривою, высоколобый,

щеками румяными так контрастировал с черной бородкой и синим, доверчивым глазом; не то
сокрушающий дерзостным словом престолы царей Навуходоносор, не то – древний чернигов-
ский князь, гарцевавший не на табурете – в седле, чтобы биться с татарами.
…Лилась Ниагара коротких, трескучих, отточенных фразочек; каждая как ультиматум:
сказуемое, подлежащее, точка; сказуемое, подлежащее, точка, которую ставил его каранда-
шик-копье… ни возраст, ни пол, ни достаток, ни класс не влияли; сиди тут Бог-отец, паралитик
146
Том 1. А-И»
или пупс, – с одинаковою убежденностью произнесется прокол точки зрения: точкою зрения;
„мавр“ – непреклонен!
…Бердяев, вспыхивая, выговаривал нестерпимые, узкие крайне, дотошные истины;
лично же был не узок, и даже – широк, до момента, когда себя обрывал: „Довольно: понятно!“
И тогда над мыслителем или течением мысли, искусства, политики ставился крест: возо-
мнивший себя крестоносцем, Бердяев, построивши стены из догмата, сам становился на страже
стены, отделившей его самого от хода им наполовину понятой мысли; себя он ужасно обужи-
вал; необузданное воображение воздвигало очередную химеру; эту химеру оковывал непере-
носным догматом он; оковав – никогда уже более не внимал тому, что таилось под твердою
оболочкою догмата; оборотною стороной догматизма его мне казался всегда химеризм; начи-
нал он бояться конкретного знанья предмета, провидя химеру в конкретном; и с этим конкрет-
ным боролся химерою, отполированною им – под догмат… и он объявлял крестовый поход
против созданной им химеры, дергаясь, вспыхивая, выстреливая градом злосчастных сентен-
ций, гарцуя на кресле, ведя за собою послушных „бердяинок“ приступами штурмовать иногда
лишь „четвертое“ измерение; и вылетал, как в трубу, в мир чудовищных снов: он – кричал по
ночам; мне казался всегда он „субъективистом“ от догматического православия или, обратно:
правоверным догматиком мира иллюзий.
Дома ж часто бывал так спокойно-рассеян, грустно-приветливый, очень всегда хлебо-
сольный» (Андрей Белый. Начало века).
«Он не только красив, но и на редкость декоративен. Минутами, когда его благород-

ная голова перестает подергиваться… и успокоенное лицо отходит в тишину и даль духовного
созерцания, он невольно напоминает колористически страстные и все же духовно утонченные
портреты Тициана. В горячих глазах Николая Александровича с золотою иронической искрой,
в его темных, волнистых почти что до плеч волосах, во всей природе его нарядности есть нечто
романское. По внешности он скорее европейский аристократ, чем русский барин. Его пред-
ков легче представить себе рыцарями, гордо выезжающими из ворот средневекового замка,
чем боярами, согбенно переступающими порог низких палат. У Бердяева прекрасные руки, он
любит перчатки – быть может, в память того бранного значения, которое брошенная перчатка
имела в феодальные времена.
Темперамент у Бердяева боевой. Все статьи его и даже книги – атаки. Он и с Богом раз-
говаривает так, как будто атакует Его в небесной крепости.
Подобно Чаадаеву, писавшему, что он почел бы себя безумным, если бы у него в голове
оказалось больше одной мысли, – Бердяев определенный однодум. Единая мысль, которою он
мучился уже в довоенной Москве и которою будет мучиться и на смертном одре, это мысль о
свободе. Многократно меняя свои теоретические точки зрения и свои оценки, Бердяев нико-
гда не изменял ни своей теме, ни своему пафосу: как марксист он защищал экономическое и
социальное раскрепощение масс, как идеалист – свободу духовного творчества от экономиче-
ских баз и идеологических тенденций, как христианин он с каждым годом все страстнее защи-
щает свободное сотрудничество человека с Богом и с недопустимою подчас запальчивостью
борется против авторитарных посягательств духовенства на свободу профетически-философ-
ского духа в христианстве. На исходе средневековья Н. А. Бердяев, несмотря на свое христи-
анство, мог бы кончить свою жизнь и на костре» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
«Это был в то время красивый, с матовым оттенком кожи лица, окаймленного черной
бородой, и такой же шевелюрой человек. Великолепный словесный фехтовальщик, остроум-
ный, находчивый, начитанный, он порой успешно справлялся со своей „ролью“.
Выступления Бердяева с одинаковым вниманием воспринимались и людьми, бережно
чтившими традиции, и молодежью, захваченной и увлеченной пафосом отрицания, стремив-
147
Том 1. А-И»
шейся безжалостно свергать признаваемых „богов“ во имя неведомых „кумиров“. Солидная,

всегда хорошо аргументированная словесная вязь выступлений Н. А. Бердяева вносила в раз-
горяченную атмосферу диспутов спокойствие. Его речи если не примиряли крайности, то
помогали созданию обстановки, создавшей видимость рассудительных, серьезных разговоров
о задачах искусства в современной жизни» (В. Лобанов. Кануны).
«Бердяев был щеголеват, носил галстуки бабочкой, веселых цветов, говорил много,
пылко, в нем сразу чувствовался южанин – это не наш орловский или калужский человек. (И в
речи юг: проблэма, сэрдце, станьция.) В общем, облик выдающийся. Бурный и вечно кипящий.
В молодости я немало его читал, и в развитии моем внутреннем он роль сыграл – христианский
философ линии Владимира Соловьева, но другого темперамента, уж очень нервен и в какой-то
мере деспотичен (хотя стоял за свободу). Странным образом, деспотизм сквозил в самой фразе
писания его. Фразы – заявления, почти предписания. Повторяю, имел он на меня влияние как
философ. Как писатель никогда близок не был. Слишком для меня барабан. Все повелительно
и однообразно. И никакого словесного своеобразия. Таких писателей легко переводить, они
выходят хорошо на иностранных языках.
В нем была и французская кровь – кажется, довольно отдаленных предков. А отец его
был барин южнорусских краев, от него, думаю, Николай Александрович наследовал вспыль-
чивость; помню, рассказывали, что отец этот вскипел раз на какого-то монаха, погнался за ним
и чуть не прибил палкой. (Монахов-то и Н. А. не любил. Но не бил. И к детям был равноду-
шен.)» (Б. Зайцев. Далекое).
«Молодой человек, довольно высокий, с красивою гривою волос, он, как многие пом-
нят, был страшно обезображен тогда еще только начинавшим разыгрываться „тиком“. Бердяев
был большим мастером „разговора“. И вот этот блестящий оратор вдруг посреди какой-нибудь
фразы – на какую-нибудь секунду – приостанавливался. Вдруг раскрывался рот, изо рта пока-
зывался его язык и до самого корня весь вылезал наружу. Понятно, все лицо вместе с тем иска-
жалось ужасной гримасой. Однако через мгновение все становилось на свое место; прерван-
ные слова и фраза благополучно и кругло получали свое завершение, – перед нами вновь был
тот же красивый молодой философ, который только что приводил в восхищение всех дам» (В.
Пяст. Встречи).
«Ходил слух, что язык стал высовываться после того, как Бердяев увидел дьявола. Сам
он мне (действительно) рассказывал, как однажды ночью обнаружил у себя под кроватью кучу
дьяволов и, спасаясь от них, выскочил на лестницу» (К. Локс. Повесть об одном десятилетии).
«Бердяев признавался, что с начала до конца жизни ощущал себя в ней „прохожим“ и
своим отличительным свойством считал нелюбовь к семейственности, тягу к сидению в соб-
ственной скорлупе, и, собственно, все его дружеские отношения, всегда лишенные какой-либо
фамильярности, были неизменно лишь постольку-поскольку…
Он имел аскетические вкусы, но не шел аскетическим путем и обманывал ожидания всех,
кто рассчитывал, что он к ним примкнет. Он был и оставался человеком собственной идеи
своего искания истины, во всем участвовал как бы издалека, неоднократно говорил о том, что
никогда не чувствовал восторга, влияния, но зато не раз переживал „экстаз“ разрыва. Одино-
чество словно радовало его, для него оно было возвращением из чужого мира в свой родной, и
это отчасти объясняет его отталкивание от всего академического. Может быть, действительно
не без основания считал себя самым нетрадиционным человеком на свете.
Ему никогда не довелось порывать с авторитетами, хотя бы потому, что он их по-насто-
ящему никогда не признавал. Он искренне любил греческих трагиков, Сервантеса и Шекс-
148
Том 1. А-И»
пира, Диккенса и Бальзака, даже „Отверженные“ Гюго, но более всего – Ибсена и Бодлера. А
из русских, кроме Достоевского и Толстого, ближе всего ему были Лермонтов и Тютчев; как
ни странно, Пушкина он сумел оценить только на склоне лет. А в философии он более всего
привязался к Канту; зато с оттенком иронии относился ко всем неокантианцам, которые, по
его словам, только искажают идею своего учителя, тогда как сам он всю жизнь враждовал с
моралью общеобязательного» (А. Бахрах. Кламарский мудрец (Николай Бердяев)).
«…Несчастие Бердяева, что он не православный, не католик, не мусульманин, не языч-

ник, не просто светский человек и не только писатель. Около этого есть немного мистика и
немного философа. К тому дан блеск стилиста, собеседника и члена общества. Однако больше
всего в нем француза и мусульманина. Я бы назвал его французом из Алжира. Но Бог послал
его писать для русских и в неуклюжих русских журналах. От этого он вечно „не на месте“ и
всегда раздражен, не удовлетворен и сердится. Но „по-алжирски“, т. е. красиво» (В. Розанов.
Последние листья).
149
Том 1. А-И»

БИЛИБИН Иван Яковлевич

4(16).8.1876 – 7.2.1942

Живописец, график, театральный художник. Ученик И. Репина. Участник выста-
вок объединения «Мир искусства» (с 1899) и «Союза русских художников» (1903–1910);
принимал участие в оформлении журналов «Мир искусства», «Адская почта», «Золотое
руно» и др. Иллюстрации к народным сказкам и былинам «Царевна-лягушка» (1901),
«Василиса Прекрасная» (1902), «Вольга» (1904) и др., к сказкам Пушкина. Оформлял
спектакли «Садко» Н. Римского-Корсакова (1909 и 1914), «Руслан и Людмила» М. Глинки
(1913) и др. С 1920 по 1936 жил в эмиграции. Умер от голода в блокадном Ленинграде.
«Выдающимся представителем национального русского искусства был И. Я. Билибин.

Несомненно большой мастер в графическом и демонстративном искусстве (в серии народных
сказок и былин), он был и художником сцены.
Как это ни странно, в его чрезвычайно аккуратно, протокольно-внимательно, по истори-
ческим документам исполняемых работах он со своей суховатой техникой был сродни немец-
кому искусству. В расцветке, впадая в пестроту, он не проявлял подлинного живописного дара.
Его искусство было более почтенно, чем вдохновенно, но нельзя не отметить у Билибина боль-
шой изобретательности и фантазии в композициях разного рода» (С. Щербатов. Художник в
ушедшей России).
«Билибин был довольно высок и строен, но, как большинство художников-графиков,

слегка сутулился. Кроме того, у него была подскакивающая (слегка) походка – „пляска святого
Витта“. Говорил он заикаясь: когда был спокоен – едва заметно, когда же волновался – повто-
рял почти каждый слог, в особенности начальный каждой фразы два-три раза. И тогда его с
непривычки мне было трудно понять. Лицо у него было типичное русское – лицо красивого
боярина. Брюнет с карими глазами, он носил окладистую бороду и волосы, зачесанные назад.
Всегда слегка надушен, с выхоленными руками и кружевным белым платком, кокетливо выгля-
дывающим из бокового карманчика пиджака (или визитки), он не любил ничего кричащего,
пестрого и выглядел (на первый взгляд) натянутым „светским“ человеком, будучи по натуре
чрезвычайно прост и общителен» (И. Мозалевский. В Петербурге и Париже).
«С Иваном Яковлевичем Билибиным я познакомилась в 1911 году. Это был милейший

человек, очень простой, веселый, остроумный и жизнерадостный. С ним было и интересно, и
приятно встречаться. Он любил вспоминать и рассказывать о своих поездках по различным
губерниям. Какую богатую коллекцию костюмов он собрал: были у него и сарафаны, и ковши,
и юбки, и различные повойники, и полотенца, и платки. Все это было расшито изумительными
узорами. Иван Яковлевич любил все эти предметы и украшал ими свою квартиру на 10-й линии
Васильевского острова. У него был большой вкус, и его квартира походила на музей.
В столовой стояли соломенные стулья, а на столе, покрытом красивой деревенской ска-
тертью, стояли пузатый самовар, трактирный чайник и красивые расписные чашки, в которых
чай казался вкуснее. Иван Яковлевич был гостеприимным и хлебосольным хозяином, как и
полагается быть настоящему русскому. А сколько он знал народных прибауток и поговорок.
Он любил подшутить над приятелями, которых у него было много. Однажды он слушал, как
немолодой знакомый что-то весело рассказывал и смеялся, и вдруг к нему обратился: „Что
ты, дедушка, хохочешь, али ты жениться хочешь? Я жениться не хочу, просто так похохочу“.
150
Том 1. А-И»
У меня был брат Коля, застенчивый юноша, очень высокий, худой. Иван Яковлевич над ним
любил при всех подшутить: „Что-то там вдали колыхаеца? Это Коленька хромой зонтом упи-
раеца“.
Себя Иван Яковлевич называл Жан Жаковлевичем, а французского писателя Жан-Жака
Руссо Иваном Яковлевичем и уверял, что это совсем одно и то же.
Иван Яковлевич был большим эстетом, все, что его окружало, было красиво, со вкусом,
он не допускал ничего кричащего, одевался строго, но чрезвычайно элегантно и никогда не
распускался, даже в деревне» (К. Янович. Яман-Кола).
«К своей работе Иван Яковлевич относился с большой тщательностью и придирчиво-

стью. Несмотря на огромный опыт книжно-графической работы, постоянно задумывался над
тем, как нужно иллюстрировать то или иное произведение, внимательно, несколько раз читал
его, привлекал огромный подсобный материал (книги, музеи), пользовался консультациями
специалистов.
…Набросок будущей композиции Иван Яковлевич делал на клочке бумаги или в аль-
боме. Далее он брал кальку и на ней жестким карандашом разрабатывал задуманный рисунок.
Завершив эту работу, художник переносил композицию на ватман. Затем приступал к расцве-
чиванию. Сильно разбавив акварельную краску чаще всего с желтовато-золотистым оттенком,
он наносил ее на всю поверхность обрамленного им рисунка. Затем оконтуривал отдельные
предметы избранным цветом и тем же цветом, только более светлым – разбавленным, покры-
вал ограниченную таким образом площадь. За всю совместную жизнь с Иваном Яковлевичем
я никогда не видел его работающим пером. Все его работы выполнены кистью.
151
Том 1. А-И»
Работая над иллюстрированием книги, Иван Яковлевич уделял очень большое внимание
„подсобным иллюстрациям“ – заставкам, заглавным буквам, концовкам и пр. В создании орна-
ментального мотива и осуществлении его художник обладал поразительным чутьем и порази-
тельной твердостью руки. Однажды… между нами возник спор. Я как-то обмолвился, что он с
закрытыми глазами не создаст четкого рисунка орнамента. Иван Яковлевич улыбнулся и пред-
ложил мне спорить с ним на щелчки по носу. Я забинтовал ему глаза, он взял в руки карандаш,
нарисовал простой, совершенно четкий орнаментальный мотив» (М. Потоцкий. Дядя Ваня).
«У Билибина было твердое правило, которое он не столько проповедовал словесно,

сколько утверждал своею повседневною практикой: это профессиональная безупречность,
„чистая работа“ – определение, которое во всяком ремесле означает высокий класс мастерства.
Он морщился, когда видел на рисунке штрихи, замазанные белилами, и требовал, чтобы и
прямые линии рамки вокруг рисунка были проведены тушью от руки, без помощи линейки и
рейсфедера. Этот культ уверенной, твердо проведенной линии мы видим во всех его работах.
В них нет недосказанных мест. Даже зыбкие, неопределенные формы облаков или морской
пены он заключает в проволоку непрерывного штриха. В этом однообразии приемов и сила и
слабость графики Билибина. Ее язык пригоден только для ограниченного круга тем.
…За годы скитаний на чужбине он побывал даже в Африке. Затем обосновался в Париже,
где имел своего издателя. Во время мирового финансового кризиса художники-французы
стали коситься на „метеков“ – иностранцев, отбивающих у них хлеб. Издатель предложил
Билибину переменить фамилию на французскую: „Сударь, ваши рисунки нравятся публике,
но ваше иностранное имя вызывает недобрые чувства среди собратьев-художников. Выберите
себе какую-нибудь французскую фамилию: Durand, Dupont – не все ли вам равно? – и мы будем
публиковать вас под этим именем. А Bilibinе, Libibin, Bilibine – это звучит чуждо для фран-
цузского уха“.
Билибин отвечал ему с достоинством: „Monsieur, существует старая, рваная тряпка, за
которую сражаются, за которую умирают. Эта тряпка называется знамя! Мое имя – это мое
знамя“. И менять фамилии не стал» (Н. Кузьмин. Художник и книга).
152
Том 1. А-И»

БИРМАН Серафима Германовна

29.7(10.8).1890 – 11.5.1976

Драматическая актриса, режиссер, педагог. С 1911 – актриса МХТ. С 1913 – также
в 1-й студии МХТ. С 1924 – в МХАТ-2.
«Не знаю, чем объяснить, но я не сразу заметила ее некрасивость. Первое, что обра-
тило мое внимание, – особенное выражение глаз, в глубине которых будто притаился талант,
и любопытство, с каким она смотрела на мир. Так я увидела ее впервые, мою Симу – подругу,
спутницу, партнершу, сестру.
…Уже потом, в театре, я рассмотрела ее подробно и почти испугалась – такой она показа-
лась мне угловатой, костлявой, с большим носом, занимавшим слишком много места на лице.
Но не смотреть на нее, не запомнить было нельзя. Даже те, кто воспринимал ее внешность
как вызов природе, не могли от нее оторваться – уж очень оригинальна, необычна, и незримая
печать таланта проступает во всем, что делает. Мы сошлись не сразу – она считала меня слиш-
ком счастливой, в чем-то подозревала – никто не знал в чем. Подозрительность (она, увы, оста-
лась ее вечным свойством, а с годами усилилась до болезненности), мнительность, боязнь быть
смешной, лишней шли, вероятно, от провинциальности – всего три года отделяли ее от родного
Кишинева…Тогда она еще немного знала по-молдавски (потом забыла), и слова у нее звучали
красиво, и губы складывались привычно, как у людей, говорящих на родном языке. Была она
молода, до изумления невинна душой и изо всех сил старалась скрыть природную веселость,
считая, что ей идет печаль. На одной фотографии – челка на лбу, лицо совсем юное, милое,
но грустно склоненное – она написала мне: „Что ж, надо жить“. Это при нашей-то жизни,
не знавшей еще настоящих бед, наполненной интересом к работе, верой в свою звезду…Она
любила страдать и проявляла в этом фантазию недюжинную.
…Ее любили, ценили, даже подшучивали над ней с искренней нежностью. Насколько она
была бы счастливее без вечно терзающих ее сомнений.
В мою жизнь она вошла стремительно, требовательно, мучительно, прекрасно – и навсе-
гда» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).
153
Том 1. А-И»

БИХТЕР Михаил Алексеевич

11(23).4.1881 – 6.5.1947

Пианист и дирижер. Выступал как пианист-ансамблист, в том числе с Н. Забе-
лой-Врубель, Ф. Шаляпиным. В 1912–1917 дирижер Театра музыкальной драмы в Пет-
рограде. Профессор Ленинградской консерватории (с 1933).
«Пианизм Бихтера был какой-то особенный, неповторимый. Если не бояться обвине-

ния в преувеличении, можно сказать, что каждый его палец в отдельности и все вместе могли
извлекать – или, вернее, раздобывать – из фортепианной клавиатуры такие тембры, которых
больше ни у кого слышать не доводилось. Внешним блеском его техника никогда не поражала,
но, будучи завуалированной в моменты совместного исполнения, она нередко прорывалась на
интерлюдиях таким молниеносным сверканием, что невольно возникал вопрос: а почему Бих-
тер только аккомпаниатор, только ансамблист, а не пианист-виртуоз?
В то же время вряд ли какой-нибудь другой пианист-аккомпаниатор мог давать такое
представление об оркестровой партитуре, как Бихтер. Чисто тембровые, красочно-инструмен-
тальные ассоциации сами по себе, вне связи с его особой манерой исполнения, буквально уно-
сили слушателя в мир оркестровых звучаний.
И тем не менее Бихтер никогда не выступал в качестве солиста. Подолгу аккомпанируя
в скрипичном классе Л. С. Ауэра и вокальном – Котоньи, он полюбил ансамбль как одну из
высших форм исполнительства и настолько выделялся на этой работе, что, при наличии в кон-
серватории большого количества выдающихся пианистов, именно ему, М. А. Бихтеру, А. К.
Глазунов поручил первое исполнение с Л. С. Ауэром своего, ставшего впоследствии знамени-
тым, скрипичного концерта.
Окончив Петербургскую консерваторию с золотой медалью в 1910 году, Бихтер стал
искать общения с певцами. Его первые выступления с Н. И. Забелой-Врубель привлекают к
нему внимание Ф. И. Шаляпина. Этот последний не только приглашает его аккомпанировать
в открытых концертах, но впоследствии изучает с ним написанную Масснэ специально для
Шаляпина оперу „Дон Кихот“ в русском переводе. В минуты отдыха Шаляпин просит Бихтера
петь под собственный аккомпанемент и восторгается, как тот своим сиплым от хронического
катара горла голосом с одинаково покоряющим вдохновением, проникновением и мастерством
поет задушевно-мечтательный романс Глинки „Жаворонок“ и пляшущие хоры с колокольчи-
ками из третьего акта „Мастеров пения“. Впоследствии Шаляпин с большим увлечением рас-
сказывает, как „Бихтер со всесокрушающим грохотом и звоном наковальни, со стихийным
темпераментом“ исполняет ковку меча из „Зигфрида“ и „до слез трогательно – самые эфирные
романсы Н. А. Римского-Корсакова“.
В свою очередь Бихтер в пении Шаляпина слышит „творческий синтез выразительных
родников народного пения, выразительные краски русской речи и музыкальную сущность рус-
ского пения вообще“.
Бихтер ставит перед собой задачу разработать „концепцию отношения нашего языка
к музыке“, найти его музыкальное выражение и приобщиться своей музыкой к этой „гамме
народной души“. Считая, что только в опере можно найти соответствующее поле действия,
Бихтер стремится стать дирижером.
…Придя со своей мечтой о „вокальном идеале“ в Театр музыкальной драмы, Бихтер
прежде всего принес с собой атмосферу благоговейного отношения к театрально-музыкаль-
ной работе. Он проходил партии не только с каждым солистом, но и в оркестре работал – с
154
Том 1. А-И»
каждым пультом отдельно. Занимаясь с хором в течение всего лета (для чего специально была
снята дача в Сестрорецке), он работал с каждым артистом хора отдельно, затем сводил голоса
в квартеты, октеты и т. д. Сплошь и рядом он усаживал хор к себе спиной, дабы отучить его от
оглядки на дирижерскую палочку. Тут же он всем прививал бесспорную мысль о том, что „с
русскими словами, но без русской музыки речи «Онегин» правдиво и художественно звучать
не может“.
Человек высокой морали и художественной совести, Бихтер не знал никаких компромис-
сов и шел буквально напролом. Целью его жизни стали вопросы музыкального исполнитель-
ства.
Силой своего проникновения в глубь произведения, в его стиль и сущность Бихтер
прежде всего выявлял природу его поэтических настроений. Веря в силу воздействия слова на
творчество композитора, он наряду с мелодией выдвигал и слово. Таким образом он вычиты-
вал и внушал исполнителю не только вокальную строку, но и весь ее подтекст – обязательно
„двуединый“: музыкальный и словесный. Он всюду находил как будто ему одному дававшееся
в руки содержание, им одним осязаемую идею. Отсюда рождалось некоторое нарочитое замед-
ление темпов и во многих случаях настолько необычная акцентировка ритмического рисунка,
что на первый взгляд многим казалась его извращением. Потому что – и в этом исполнитель-
ский талант Бихтера очень сближался с талантом Шаляпина, – четко, неукоснительно соблю-
дая длительность двух рядом поставленных четвертей (или восьмых), Бихтер настолько раз-
лично (и, к сожалению, нередко настолько изощренно) акцентировал их, что одна казалась
удлиненной, а другая укороченной. Во время репетиций внезапные задержания двух-трех нот
или какая-нибудь пауза сбивали с толку даже опытное ухо.
…Человек выдающегося интеллекта и большой начитанности, он впитал в себя лучшие
традиции русского выразительного пения, в той степени, разумеется, в какой этого можно
достичь путем длительного изучения материалов. Он твердо верил, что русскому народу,
создавшему и перманентно творящему свою – при этом всегда передовую – культуру, нельзя
по сию пору продолжать навязывать итальянскую школу пения (как и старые нюансы исполне-
ния) только потому, что ею пользовались наши деды.
Таков был музыкальный руководитель Театра музыкальной драмы» (С. Левик. Записки
оперного певца).
155
Том 1. А-И»

БЛОК Александр Александрович

16(28).11.1880 – 7.8.1921

Поэт, драматург, литературный критик. Публикации в журналах «Весы», «Апол-
лон», «Новый путь», альманахах «Шиповник», «Сирин» и др. Стихотворные сборники
«Стихи о Прекрасной Даме» (СПб., 1905), «Нечаянная радость» (М., 1907), «Снежная
маска» (СПб., 1907), «Земля в снегу» (М., 1908), «Ночные часы» (М., 1911), «Круглый
год» (М., 1913), «Сказки» (М., 1913), «Стихи о России» (Пг., 1915); поэмы «Соловьи-
ный сад» (1915–1916), «Возмездие» (1917–1918), «Двенадцать» (1918); драмы «Балаган-
чик» (1906), «Король на площади» (1907), «Незнакомка» (1907) (три вместе – Лирические
драмы. СПб., 1908), «Песня Судьбы» (1909), «Роза и Крест» (СПб., 1913).
«Красив и высок был Ал. Блок: под студенческим сюртуком точно латы, в лице „строгий
крест“. Где-то меж глаз, бровей к устам. Над лицом, отрочески безволосым – оклад кудрей
пепельных с золотисто-огненным отливом, красиво вьющихся и на шее» (Е. Иванов. Воспоми-
нания об Александре Блоке).
«Александр Блок был хорошего среднего роста (не менее восьми вершков) и, стоя один
в своем красивом с высоким темно-синим воротником сюртуке, с очень стройной талией, бла-
156
Том 1. А-И»
годаря прекрасной осанке и, может быть, каким-нибудь еще неуловимым чертам, вроде вью-
щихся „по-эллински“ волос… производил… впечатление „юного бога Аполлона“» (В. Пяст.
Встречи).
«У Блока было лицо рыжевато-розового тона с голубыми водянистыми глазами, прямые

крупные черты лица и на не очень подвижных губах мелькала улыбка. Девичья или детская.
Девушка в мужском облике – или взрослое дитя. Произношение словно бы женственное, или
пришепетывающее, но голос грудной – глубокий, и главное – без излишней аффектации. Да и
что значит излишняя – когда – в 21–22 года у человека в голосе нет ни признака аффектации»
(Вл. Гиппиус. О Блоке, что помню).
«В Блоке, в его лице, было что-то германское, гармоническое и стройное. В нем воистину
пела со звуками скрипка. Кажется, у Блока было внешнее сходство с дедом Бекетовым, но
немецкое происхождение отца сказалось в чертах поэта. Было что-то германское в его красоте.
Его можно было себе представить в обществе Шиллера и Гете или, может быть, Новалиса.
Особенно пленительны были жесты Блока, едва заметные, сдержанные, строгие, ритмичные.
Он был вежлив, как рыцарь, и всегда и со всеми ровен. Он всегда оставался самим собою – в
светском салоне, в кружке поэтов или где-нибудь в шантане, в обществе эстрадных актрис. Но
в глазах Блока, таких светлых и как будто красивых, было что-то неживое… Поэту как будто
сопутствовал ангел или демон смерти. В этом демоне, как и в Таинственной Возлюбленной
поэта, были
Великий свет и злая тьма…»
(Г. Чулков. Александр Блок и его время).
«Я часто встречал Александра Александровича… в Сестрорецке, а чаще всего в Озерках

и в Шувалове, которые он увековечил в своей „Незнакомке“ и в стихотворении „Над озером“.
Когда я познакомился с ним, он казался несокрушимо здоровым – рослый, красногубый,
спокойный; и даже меланхоличность его неторопливой походки, даже тяжелая грусть его зеле-
новатых, неподвижных, задумчивых глаз не разрушали впечатления юношеской победитель-
ной силы, которое в те далекие годы он всякий раз производил на меня. Буйное цветение моло-
дости чувствовалось и в его великолепных кудрях, которые каштановыми короткими прядями
окружали его лоб, как венок. Никогда ни раньше, ни потом я не видел, чтобы от какого-нибудь
человека так явственно, ощутимо и зримо исходил магнетизм. Трудно было в ту пору предста-
вить себе, что на свете есть девушки, которые могут не влюбиться в него. Правда, печальным,
обиженным и даже чуть-чуть презрительным голосом читал он свои стихи о любви. Казалось,
что он жалуется на нее, как на какой-то невеселый обряд, который он вынужден исполнять
против воли:
Влюбленность расцвела в кудрях

И в ранней грусти глаз,
И был я в розовых цепях
У женщин много раз, —
говорил он с тоской, словно о прискорбной повинности, к которой кто-то принуждает его.

Один из знавших Блока очень верно сказал, что лицо у него было „страстно-бесстрастное“»
(К. Чуковский. Современники).
157
Том 1. А-И»
Александр Блок
«Лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мра-
морная греческая маска. Академически нарисованное, безукоризненное в пропорциях, с тонко
очерченным лбом, с безукоризненными дугами бровей, с короткими вьющимися волосами, с
влажным изгибом уст, оно напоминает строгую голову Праксителева Гермеса, в которую вправ-
лены бледные глаза из прозрачного тусклого камня. Мраморным холодом веет от этого лица.
…Стих Блока гибок и задумчив. У него есть свое лицо. В нем слышен голос поэта. Это
достоинство редко и драгоценно. Сам он читает свои стихи неторопливо, размеренно, ясно,
своим ровным, матовым голосом. Его декламация развертывается строгая, спокойная, как ряд
гипсовых барельефов. Все оттенено, построено точно, но нет ни одной краски, как и в его
мраморном лице. Намеренная тусклость и равнодушие покрывают его чтение, скрывая, быть
158
Том 1. А-И»
может, слишком интимный трепет, вложенный в стихи. Эта гипсовая барельефность придает
особый вес и скромность его чтению» (М. Волошин. Лики творчества).
«А. А. Блок читал свои стихи не увлекательно, немного протяжно, однозвучно, без
скульптурности. Теперь я думаю, что он слишком многое слышал за пределами внешних зву-
ков и не брался передавать того» (С. Троцкий. Воспоминания).
«В кругу тех, кого он называл друзьями, был он признан и почтительно вознесен; но ни

с кем не переходя на короткую ногу, не впадая в сколько-нибудь фамильярный тон, оставался
неизменно скромен и прост и ко всем благожелателен. Деликатный и внимательный, одарен-
ный к тому же поразительной памятью, никогда не забывал он, однажды узнав, имени и отче-
ства даже случайных знакомых, выгодно отличаясь этим от рассеянных маэстро, имя которым
легион. Молчаливый в общем, ни на секунду не уходил в обществе в себя и не впадал в задум-
чивость. Принимая, наряду с другими, участие в беседе, избегал споров; в каждый момент
готов был разделить общее веселье.
…Остроумие, как таковое, как одно из качеств, украшающих обыденного человека, вовсе
не свойственно было А. А. и, проявляемое другими, не располагало его в свою пользу. Есть,
очевидно, уровень душевной высоты, начиная от которого обычные человеческие доброде-
тели перестают быть добродетелями. Недаром в демонологии Блока столь устрашающую роль
играют „испытанные остряки“: их томительный облик, наряду с другими гнетущими явлени-
ями, предваряет пришествие Незнакомки в стихах и в пьесе того же имени. Представить себе
Блока острословящим столь же трудно, как и громко смеющимся. Припоминаю – смеющимся я
никогда не видел А. А., как не видел его унылым, душевно опустившимся, рассеянным, напе-
вающим что-либо или насвистывающим. Улыбка заменяла ему смех. В соответствии с душев-
ным состоянием переходила она от блаженно-созерцательной к внимательно-нежной, мягко-
участливой; отражая надвигающуюся боль, становилась горестно-строгой, гневной, мучениче-
ски-гордой. Те же, не поддающиеся внешнему, мимическому и звуковому определению, пере-
ходы присущи были и его взору, всегда пристальному и открытому, и голосу, напряженному и
страстному» (В. Зоргенфрей. Александр Александрович Блок).
«Своеобразность Блока мешает определять его обычными словами. Сказать, что он был
умен, так же неверно, как вопиюще неверно сказать, что он был глуп. Не эрудит – он любил
книгу и был очень серьезно образован. Не метафизик, не философ – он очень любил историю,
умел ее изучать, иногда предавался ей со страстью. Но, повторяю, все в нем было своеобразно,
угловато – и неожиданно. Вопросы общественные стояли тогда особенно остро. Был ли он вне
их? Конечно, его считали аполитичным и – готовы были все простить ему „за поэзию“. Но он,
находясь вне многих интеллигентских группировок, имел, однако, свои собственные мнения.
Неопределенные в общем, резкие в частностях» (З. Гиппиус. Мой лунный друг).
«Блок всегда нанимал квартиры высоко, так, чтобы из окон открывался простор. На Офи-
церской, 57, где он умер, было еще выше, вид на Новую Голландию еще шире и воздушней…
Мебель красного дерева – „русский ампир“, темный ковер, два больших книжных шкапа по
стенам, друг против друга. Один с отдернутыми занавесками – набит книгами. Стекла дру-
гого плотно затянуты зеленым шелком. Потом я узнал, что в этом шкапу, вместо книг, стоят
бутылки вина – „Нюи“ елисеевского розлива № 22. Наверху полные, внизу опорожненные. Тут
же пробочник, несколько стаканов и полотенце. Работая, Блок время от времени подходит к
этому шкапу, наливает вина, залпом выпивает стакан и опять садится за письменный стол.
Через час снова подходит к шкапу. „Без этого“ – не может работать.
159
Том 1. А-И»
Каждый раз Блок наливает вино в новый стакан. Сперва тщательно вытирает его полотен-
цем, потом смотрит на свет – нет ли пылинки. Блок, самый серафический, самый „неземной“ из
поэтов, – аккуратен и методичен до странности. Например, если Блок заперся в кабинете, все
в доме ходят на цыпочках, трубка с телефона (помню до сих пор номер блоковского телефона
– 612-00!..) снята – все это совсем не значит, что он пишет стихи или статью. Гораздо чаще
он отвечает на письма. Блок получает множество писем, часто от незнакомых, часто вздорные
или сумасшедшие. Все равно – от кого бы ни было письмо – Блок на него непременно ответит.
Все письма перенумерованы и ждут своей очереди. Но этого мало. Каждое письмо отмечается
Блоком в особой книжечке. Толстая, с золотым обрезом, переплетенная в оливковую кожу,
она лежит на видном месте на его аккуратнейшем – ни пылинки – письменном столе. Листы
книжки разграфлены: № письма. От кого. Когда получено. Краткое содержание ответа и дата…
Почерк у Блока ровный, красивый, четкий. Пишет он не торопясь, уверенно, твердо.
Отличное перо (у Блока все письменные принадлежности отборные) плавно движется по плот-
ной бумаге. В до блеска протертых окнах – широкий вид. В квартире тишина. В шкапу, за зеле-
ными занавесочками, ряд бутылок, пробочник, стаканы…» (Г. Иванов. Петербургские зимы).
«Из разговора с Ахматовой: „У Блока лицо было темно-красное, как бы обветренное,

красивый нос, выцветшие глаза и закинутые назад волосы, гораздо светлее лба. В последний
год жизни Блок очень постарел, но особенным образом: он ссохся, как ссыхаются вянущие
розы“» (Л. Гинзбург. Человек за письменным столом).
Александр Блок
160
Том 1. А-И»
«Панихида была назначена в пять часов, я пришла минут на десять раньше…Вход из-под
ворот. Лестница, дверь в квартиру полуоткрыта. Вхожу в темную переднюю, направо дверь в
его кабинет. Вхожу. Кладу цветы на одеяло и отхожу в угол. И там долго стою и смотрю на него.
Он больше не похож ни на портреты, которые я храню в книгах, ни на того, живого,
который читал когда-то с эстрады:
Болотистым, пустын… —
волосы потемнели и поредели, щеки ввалились, глаза провалились. Лицо обросло тем-
ной, редкой бородой, нос заострился. Ничего не осталось, ничего. Лежит „незнакомый труп“.
Руки связаны, ноги связаны, подбородок ушел в грудь. Две свечи горят, или три. Мебель выне-
сена, в почти квадратной комнате у левой стены (от двери) стоит книжный шкаф, за стеклом
корешки. В окне играет солнце, виден зеленый покатистый берег Пряжки» (Н. Берберова. Кур-
сив мой).
«Самое удобное измерять наш символизм градусами поэзии Блока. Это живая ртуть,
у него и тепло, и холодно, а там всегда жарко. Блок развивался нормально, – из мальчика,
начитавшегося Соловьева и Фета, он стал русским романтиком, умудренным германскими
и английскими братьями, и, наконец, русским поэтом, который осуществил заветную мечту
Пушкина – в просвещении стать с веком наравне.
Блоком мы измеряем прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки
необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса,
но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии,
единой и неоскудевающей в вечном движении» (О. Мандельштам. Письмо о русской поэзии).
161
Том 1. А-И»

БЛОК (урожд. Менделеева; псевд.
Басаргина) Любовь Дмитриевна

17(29).12.1881 – 27.9.1939

Актриса; автор корреспонденций с фронта «Из писем сестры милосердия» (Отече-
ство, 1914); историк балета, мемуаристка. Жена А. Блока.
«„Подруга“, муза философа, была „Мета“ (мета – физика); „подругою“ ж Блока казалась
„Люба“ (жена поэта), которую он наделил атрибутами философской „Премудрости“; и пошу-
чивал я, облеченный в крылатку: крылатка – Пегас, на котором покойный философ [Вл. Соло-
вьев. – Сост.], слетавший в Египет, изрек имя музы; она оказалась девою, Метой, – не дамою,
Любой, с вещественной физикой, но… без метафизики» (Андрей Белый. Между двух револю-
ций).
«Любовь Дмитриевна, восторженно описанная А. Белым в „Воспоминаниях“, полная

молодая дама, преувеличенно и грубовато нарядная, с хорошенькой белокурой головой, как-
то не идущей к слишком массивному телу, меня ничем не поразила.
А. Белый говорил, что в ее молчании было что-то таинственное. Не знаю… молчала она
почти всегда, это верно» (Н. Петровская. Воспоминания).
«Крупная, высокая, с румяным лицом и тяжелым узлом бронзовых волос, жена Блока
резко характерными чертами наружности сильно напоминала своего знаменитого отца. У Л. Д.
были узкие отцовские „монгольские“ глаза, строгий, исподлобья взгляд которых соответство-
вал ее волевому складу, и „отцовская“ сутулая посадка плеч.
…Чисто внешне и по крайне своеобразному складу своего характера Л. Д. была, оче-
видно, тем женским типом, который наиболее отвечал основным требованиям, предъявляв-
шимся Блоком к „спутнице жизни“.
162
Том 1. А-И»
Для Л. Д. были характерны то же внешнее уверенное спокойствие и та же сдержанность,

которые составляли свойства и самого Блока. У нее был упрямый, настойчивый характер, и
она очень трезво и просто подходила к решению сложных жизненных вопросов. У Л. Д. были
устойчивые, определенные взгляды, большая культура и живой интерес к искусству. Попав в
полосу утверждения нового театра, с деятелями которого ее связывали узы дружбы, Л. Д. всю
последующую жизнь упорно стремилась стать актрисой. Но ее достоинства в жизни – внуши-
тельность ее фигуры, размеренные, спокойные движения, яркая характерность облика, – все
это как-то проигрывало на подмостках, и, сыграв две-три удачные роли, она была принуждена
затем навсегда покинуть сцену.
Эти постоянные творческие неудачи сильно уязвляли ее, тем более что Л. Д. не хотела
быть только „женой знаменитого поэта“.
Всю жизнь она судорожно металась от одного дела к другому, чего-то искала и попере-
менно увлекалась то изучением старинных кружев, то балетом, то цирком, то чем-то еще, на
что уходили не только ее силы и средства, но и ее несомненная природная даровитость. Подоб-
ная, крайне ненормальная семейная обстановка губительно отзывалась на самом Блоке. Его
домашняя жизнь постепенно приобретала холостой и безбытный характер, и Ал. Ал. не раз
затем с большой горечью отмечал образовавшуюся вокруг него роковую пустоту» (М. Бабен-
чиков. Отважная красота).
«Блок много рисовал – все непритязательные, юмористические рисунки. И Любовь
Дмитриевна – „маленькая Бу“ (ее он рисовал больше всего) – всегда изображена на них как
девочка в детском платьице, с детской важностью, но и с суровой настороженностью вступаю-
щая в „мир взрослых“.
И какой-то „игрой в песочек“ было ее коллекционирование старинных кружев и фарфо-
ровых черепков („Би-и-тое, рва-аное“, – нараспев комментировал ее находки Блок) и увлече-
ние французским театром, вернее, великолепным французским языком актеров этого театра,
так как пьесы – это Любовь Дмитриевна отлично понимала – были третьесортными. Выбор
пьес она пыталась даже объяснить. И об этом сохранилась запись в моем дневнике. Блок под-
дразнивал жену за восхищение премьершей французской труппы – Анриэтт Роджерс. Вдруг
Любовь Дмитриевна: „Саша, что это я вчера такое умное сказала – про то, почему она только
дрянь играет? (Хватается за лоб.) Вот забыла! Саша, что же это было? Такое умное!“ Он сме-
ется с бесконечной нежностью, показывая мне на нее глазами. Я тоже смеюсь.
…Не хочу судить о том, как читала „Двенадцать“ Любовь Дмитриевна. На сцене я видела
ее мало. Осталась в памяти – Леди Мильфорд („Коварство и любовь“ в Эрмитажном театре
в 1919 году), где она была очень хороша внешне; помню довольно смутно и два спектакля в
Театре народной комедии, где Любовь Дмитриевна играла, если не ошибаюсь, с конца 1920
года» (Е. Книпович. Об Александре Блоке).
«Я хочу записать последнее цельное впечатление от Блока в Вольфиле. Было назначено

на очередном заседании чтение поэмы „Двенадцать“, кажется, еще до печатания. Знали об этом
без афиш и пришли очень многие. Полон был молодежью вольфильский зал заседаний. Сидели
на стульях, на подоконниках, на ковре. Александр Александрович вошел вместе с Любовью
Дмитриевной. Очень прямой, строгий, он сделал общий поклон и прошел к столу президи-
ума…Сказал четким и глуховатым голосом, повернув к сидевшим затененное, почти в силуэт,
лицо: „Я не умею читать «Двенадцать». По-моему, единственный человек, хорошо читающий
эту вещь, – Любовь Дмитриевна. Вот она нам и прочтет сегодня“. Он сел к столу, положив на
руку кудрявую голову.
Я в первый раз видела тогда Любовь Дмитриевну и жадно всматривалась в ту, за кото-
рой стояла тень Прекрасной Дамы. Она была высока, статна, мясиста. Гладкое темное платье
облегало тяжелое, плотного мяса, тело. Не толщина, а плотность мяса ощущалась в обнажен-
163
Том 1. А-И»
ных руках, в движении бедер, в ярких и крупных губах. Росчерк бровей, тяжелые рыжеватые
волосы усугубляли обилие плоти. Она обвела всех спокойно-светлыми глазами и, как-то вски-
нув руки, стала говорить стихи. Что видел Блок в ее чтении? Не знаю. Я увидела – лихость.
Вот Катька, которая:
Гетры серые носила,

Шоколад Миньон жрала,
С юнкерьем гулять ходила —
С солдатьем теперь пошла.
Да, это она передала: силу и грубость любви к „толстоморденькой“ Катьке почувствовать
можно, но ни вьюги, ни черной ночи, ни пафоса борьбы с гибнувшим миром – не вышло. Не
шагали люди во имя Встающего, не завывал все сметающий ветер, хотя она и гремела голосом,
передавая его.
Она кончила. Помолчала. Потом аплодировали. По-моему, из любви к Блоку, не из-за
чтения поэмы – она не открылась при чтении» (Н. Гаген-Торн. Memoria).
«Любовь Дмитриевна – профессиональная актриса, поэтому и исполнение поэмы [„Две-

надцать“. – Сост.)] было актерским: она использовала весь арсенал приемов, средств и кра-
сок актерского мастерства. Исполнение было острым и интересным, особенно пленяло соче-
тание низкого красивого голоса актрисы с грубоватыми интонациями героев поэмы, в которых
слышались то народная частушка, то народная песня…Исполнительница пыталась показать и
разнообразный музыкальный ритм поэмы, и нужно сказать, что ей это часто удавалось» (С.
Алянский. Из воспоминаний).
164
Том 1. А-И»

БЛЮМЕНТАЛЬ-ТАМАРИНА (урожд.
Климова) Мария Михайловна

4(16).7.1859 – 16.10.1938

Драматическая актриса. На сцене с 1885. В 1890–1901 работала в провинции
(Тифлис, Владикавказ, Ростов-на-Дону, Харьков), В 1901–1914 – актриса театра Корша.
Роли: Галчиха («Без вины виноватые» А. Островского, 1891), Домна Пантелеевна
(«Таланты и поклонники» А. Островского, 1894), Анфуса («Волки и овцы» А. Остров-
ского, 1896), Матрена («Власть тьмы» Л. Толстого, 1896) няня Марина («Дядя Ваня»
А. Чехова, 1896), Кабаниха и Феклуша («Гроза» А. Островского, 1894, 1896), Елизавета
Антоновна («Дни нашей жизни» Л. Андреева, 1909) и др. С 1916 снималась в кино.
«Мария Михайловна Блюменталь-Тамарина отличалась особым обаянием. Маленькая,

сухенькая, внешне неприметная, рано перешедшая на роли пожилых женщин, она несла в
своем искусстве большую чистоту, строгость, ясность, мягкость и в то же время – жадность к
жизни. Все эти побеждающие качества сочетались с необыкновенной четкостью сценического
почерка.
…Как успевала Блюменталь-Тамарина так филигранно отделывать роли в условиях веч-
ной спешки, царившей у Корша, понять не могу! Но у нее всегда все детали были отшлифо-
ваны, тонко отделаны и при этом освещены душевным светом. Актриса противостояла спешке,
165
Том 1. А-И»
авралам, всему стилю коршевской суматошной жизни. И когда Блюменталь-Тамарина вместе

с Борисовым ушла в Драматический театр, коршевская труппа как бы лишилась своего фун-
дамента» (П. Марков. Книга воспоминаний).
«С кипучей энергией, с энтузиазмом, сохранившимся до самых последних дней ее дол-

гой жизни, она успевала играть в театре, выступать в концертах, читать по радио, сниматься
в кино, участвовать в поездках в провинцию… Ей редко удавалось отдохнуть хоть полчаса
в день. Она уходила из дому в десять часов утра, возвращалась, чтобы наскоро пообедать, и
опять работала, часто до двух часов ночи, порою даже снимаясь для кино по ночам. Она нико-
гда не спала больше шести часов в сутки, потому что утром любила сама прибрать комнату
и распорядиться по хозяйству. Она часто говорила о себе, шутя, слова Кукушкиной из пьесы
Островского „Доходное место“ – роль, которую она замечательно играла: „У меня чистота, у
меня порядок“. И она никому не доверяла поддерживать эту чистоту и порядок. Бывало, с
раннего утра, в плюшевом зеленом халатике, столь памятном мне, в фартуке, повязав голову
платком, с метелкой и тряпкой она бегала по дому, вытирая пыль с бесконечного количества
вазочек, фарфоровых чашек и тарелок, статуэток, картин и портретов, которые украшали ее
комнату и полочки на стенах. Друзья и знакомые дарили ей эти, любимые ею, вещицы. Она
любила, чтобы у нее в квартире было красиво и уютно. Она успевала сама вышивать какие-
то красивые подушки и салфеточки, украшавшие диваны, кресла и столы…С особенным уми-
лением вспоминаю я ее подвижную, сухонькую, маленькую фигурку в восемнадцатом – два-
дцатом годах, когда в квартире не действовало центральное отопление и мы во всех комнатах
поставили нещадно дымившие железные печки. Марья Михайловна ходила в теплом капоре,
в меховой кофте, в валенках, с утра топила печку в своей комнате, ставила чайник, чтобы
погреться чайком или кофейком, если таковой имелся, плакала от дыма, щипавшего глаза,
а потом забывала все неудобства тогдашней жизни, взявшись за изучение роли и увлекшись
создаваемым образом…Тут же она бежала (она всегда бегала, а не ходила) в кладовую, где
стояли сундуки с платьями и париками, быстро находила нужные ей вещи, одевалась и при-
ходила показаться мне. Сразу в ее воображении возникал весь внешний облик творимого ею
образа. Она не могла работать над ролью, не поглядев на себя в зеркало. Все орудия производ-
ства были у нее под рукой. Она никогда не играла в так называемых „казенных“ костюмах и
париках…Они все у нее были „настоящие“, строго соответствовавшие эпохе, в которую про-
исходило действие пьесы. В свое время она покупала их на базарах в провинциальных городах,
где ей приходилось играть, и в Москве у разных старух, хранивших их в своих сундуках. Она
владела такими замечательными шалями, наколками и чепцами для пьес Островского, какие
и в Малом театре не всегда найдешь.
В эпоху увлечения формализмом, условным театром, гротеском, когда режиссеры и
художники требовали точного выполнения костюмов по эскизам, часто вычурным, утрирован-
ным и непонятным, Марья Михайловна с большим трудом расставалась со своими „настоя-
щими“ костюмами. Но она привыкла подавать пример дисциплины, уважения к режиссеру и
художнику и подчинялась их требованиям. Кроме того, очень гибкая, она под напором буй-
ствующих новаторов готова была признать, что ее взгляды немного устарели и, может быть,
молодежь права в поисках новых форм.
…На свой туалет она обращала большое внимание. У нее было немного нарядов, но все
первосортные, заказанные у лучших портних, шляпниц, сапожников. Одна из самых элегант-
ных старушек, каких я знала, она всегда одевалась с большим вкусом, в соответствующем ее
возрасту стиле.
…Много пьес переиграла я вместе с Марьей Михайловной в спешных постановках Кор-
шевского театра. Мы с ней совсем по-разному работали, и с тем бо́льшим интересом я следила
за созданием ею сценических образов.
166
Том 1. А-И»
У Марьи Михайловны прежде всего возникал пластический и звуковой образ роли. От

него шла дальнейшая психологическая разработка. Роли она всегда учила вслух и по многу раз
повторяла неудававшиеся интонации, стараясь понять причины неудачи…Она не шла непо-
средственно от своих внешних данных при создании внешнего облика, а старалась приспосо-
бить себя к идеальному, с ее точки зрения, облику роли. Жесты и мимика рождались у нее
непосредственно, она не работала над ними особо, хотя часто репетировала перед зеркалом
в костюме и гриме. Режиссерскими указаниями она не только дорожила, но не умела обхо-
диться без них. Ей нужна была проверка проделанной ею работы. Она часто не доверяла себе,
сомневалась в своих силах. Хорошо, что ей посчастливилось в раннюю пору своей сценической
жизни работать под внимательным наблюдением такого режиссера, как Николай Николаевич
Синельников. Она никогда не останавливалась в своей работе над ролью, и каждый спектакль
вносил в нее что-нибудь новое. Всегда прислушивалась к отзывам критики, и дружественной
и недружелюбной, и проверяла справедливость делаемых замечаний, снова и снова обдумывая
свое исполнение.
…Прием публики оказывал большое влияние на ее игру. Она расцветала и загоралась,
почувствовав контакт между собой и зрительным залом, и увядала, если такого контакта не
устанавливалось по вине аудитории, потому что сама она всегда была, как говорят актеры, в
„игральном“ настроении» (Н. Смирнова. Воспоминания).
167
Том 1. А-И»

БЛЮМЕНФЕЛЬД Генрих (Гарри,
с 1917 – Андрей) Матвеевич

1893–1920

Живописец, педагог. Учился в Парижской свободной академии; участник выставки
«Бубновый валет» (1913). В 1919 руководитель художественной мастерской в Пензе.
«Гарри Блуменфельду было 18 лет, когда я увидела его у моей гимназической подруги
Леночки. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. У Леночки
тогда собирался всякий народ. Золотая молодежь, какие-то полулитературные люди из кружка
и великолепные единицы вроде Липскерова и Рубановича.
Гарри блистал на этом фоне, как блистал бы и на всяком другом. Все, начиная с внеш-
ности, в нем было необычайно. Очень смуглый, волосы черные – лакированные; брови – кры-
лья; глаза светло-серые, мягкие и умные. Выдающаяся нижняя челюсть и как будто не свой –
огромный, развратный, опущенный по углам – рот. Беспокойное лицо. Мне он не нравился.
Где бы он ни оказался, он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он
так, что его, мальчишку, слушали бородатые люди. Говорил он о старых мастерах, о рисунке,
о форме, о Сезанне, о новых путях в живописи, и каждая его фраза открывала вам новое» (Л.
Брик. Пристрастные рассказы).
«Блюменфельд не был особенно откровенен в разговорах о самом себе… он рано начал

чувствовать живопись, работал в мастерской И. Машкова, учился в Париже (кажется, у Мориса
Дени)… лечился и выставлялся в Финляндии, после революции перебрался для работы в
Питер, а в 1918 году был вызван Равделем [В. В. Равдель, скульптор, художник. – Сост.] в
Пензу, где создал одну из лучших живописных мастерских.
…Он определял себя как постимпрессионист. Если к этому добавить, что индивидуаль-
ными чертами Блюменфельда были простота замысла, примитивность конструкции и скром-
ность красок, соединенные с удивительной силой выражения, то характеристику его как живо-
писца можно считать исчерпанной» (А. Кутузов. Г. М. Блюменфельд. Некролог).
168
Том 1. А-И»

БОБОРЫКИН Петр Дмитриевич

15(27).8.1836 – 12.8.1921

Прозаик, драматург, мемуарист. Публикации в журналах «Библиотека для
чтения», «Русский вестник», «Русский инвалид», «Отечественные записки», «Рус-
ская мысль», «Вестник Европы», «Голос минувшего», «Русская старина», «Огонек»
и др. Романы «В путь-дорогу!» (1862–1864), «В чужом поле» (1866), «Жертва вечер-
няя» (1868), «Солидные добродетели» (1870), «Доктор Цыбулька» (1874), «Лихие боле-
сти» (1876), «Китай-город» (1882), «Из новых» (1887), «На ущербе» (1890), «Василий Тер-
кин» (1892), «Перевал» (1894), «Ходок» (1895), «Княгиня» (1896), «По-другому» (1897),
«Тяга» (1898), «Куда идти?» (1899); более ста рассказов и повестей, среди кото-
рых «Изменник» (1889), «Поумнел» (1890); пьесы «Доктор Мошков» (1884), «Старые
счеты» (1883), «Клеймо» (1884), «С бою» (1891), «Накипь» (1899) и др. Книга воспомина-
ний «За полвека» (М.; Л.,1929). С 1914 – за границей.
«Самое важное в Боборыкине, что он ни в чем не встречает препятствий…

Боборыкина в „затруднении“ я не могу себе представить.
Всем людям трудно, одному Боборыкину легко, удачно; и, я думаю, самые труднопере-
вариваемые вещества у него легко перевариваются» (В. Розанов. Уединенное).
«Боборыкин был лысый… но был – желтоусый, а не седоусый, худой и багровый; высо-

кий, весьма подвижной, он вертел головой на тонкой, изгибистой шее с такой быстротой,
что казалось: отвертится; вспыхивал, вскакивал с места, руками хватаясь за кресла; и снова
садился, чтоб снова вскочить и – стать в позу, одну руку спрятав за желтый пиджак (ходил в
169
Том 1. А-И»
желтом он), головой и спиной закинувшись и наставляя лорнет на глаза, вооруженные, если
память не изменяет, очками» (Андрей Белый. На рубеже двух столетий).
«Убийственны были прозвища и словечки, которыми высмеивал того или другого писа-
теля оголтелый Виктор Буренин, критик рептильной газеты „Новое время“. Все презирали
Буренина, но словечки его и прозвища часто неотрывными ярлыками навсегда прилеплялись к
писателю. С его руки, например, пристали к Петру Дмитриевичу Боборыкину прозвание „Пьер
Бобо“ и слово „боборыкать“. И читатель, берясь за новый роман Боборыкина, говорил, улы-
баясь:
– Посмотрим, что тут набоборыкал наш Пьер Бобо!
Извольте-ка после этого захватить читателя!» (В. Вересаев. Записи для себя).
«Как-то мы в Кружке встретились с Петром Дмитриевичем Боборыкиным…Конечно,
говорил почти все время Петр Дмитриевич, ведь он не мог не говорить. Его жена никогда не
бывала вместе с ним в гостях, так как она не могла при нем и словечка вставить.
Он рассказывал, как он работает:
– Утром, встав в 9 часов и выпив кофию, я отправляюсь на небольшую прогулку и, воз-
вратясь к себе на Лоскутную, если я живу в Москве, сразу сажусь за работу и пишу часа три,
каждый день по главе, за месяц – тридцать! И так всегда и везде. Иногда, – продолжал он,
смеясь, – я, уходя на прогулку, встречаю возвращающихся писателей – огромного, с длинными
ногами и руками, лохматого Скитальца, или красивого Андреева, или небольшого, с цыган-
скими глазами, Федорова, – это они возвращаются домой спать после веселой ночи…
Потом он неожиданно стал расспрашивать о Капри, о Горьком, о том, каким путем мы
вернулись. Я кратко рассказала, упомянув, что наш итальянский пароход весит столько-то
тонн. Это замечание привело Петра Дмитриевича в восторг. Я поняла, что ему интересна вся-
кая мелочь и он ценит, когда люди интересуются ими» (В. Муромцева-Бунина. Беседы с памя-
тью).
Петр Боборыкин
170
Том 1. А-И»
«П. Д. Боборыкин пришелся не ко двору в русской литературе. Его время, начиная с 60-
х годов, когда он начал писать, было время ломки всех сторон русской жизни, русская литера-
тура была полна гнева и скорби, зовов к новой жизни, была полна великих проблем русской
души и русской жизни, а Боборыкин был бытописатель, чуждый скорби, того, чем болела лите-
ратурная русская душа. Он был европеец. Не только потому, что долго жил за границей, не
только по своим привычкам и навыкам, – как Золя, он ежедневно аккуратно писал по утрам,
с 10 часов до 12 часов, – но и в значительной мере по своей психологии. И у него была одна
черта, определявшая всю его литературную физиономию, – неодолимая тяга к новому, к улов-
лению только что зарождающегося. Он был во власти этого нового и стремился с фотографи-
ческой точностью поскорее зафиксировать все новое, и в этой поспешной работе по необходи-
мости было больше фотографий, чем портретной живописи. И все-таки к Боборыкину было
не совсем справедливое отношение со стороны критики и читающей публики. Насмешливое
„Пьер Бобо“ преследовало его всю жизнь. Он был широко образованный человек, с большой и
разносторонней эрудицией в области литературы, театра, искусства вообще. И он был настоя-
щий литератор, – только литература занимала всю жизнь его ум и сердце. Экспансивный чело-
век, он был искренен и тогда, когда ругал Соболевского за преизбыточность мужика в „Русских
ведомостях“ и когда восхищался революцией, освобождавшей мужика не только от самодер-
жавия, но до известной степени и от нас. И будущий исследователь минувшей русской жизни
обратится к изучению многочисленных томов Боборыкина, где он в широких полотнах, так
редких у русских писателей, тщательно и добросовестно, с пылу-жару заносил все то новое,
что совершалось в русском „обществе“ за долгую жизнь Боборыкина.
…Мне не один раз приходилось в моих воспоминаниях отмечать, как русские писатели
и ученые не успевали в полной мере использовать себя, потому что были слишком русские,
потому что погружались в русскую жизнь целиком, – Боборыкин, наоборот, слишком оевро-
пеился и не мог попасть в тон русской литературы. Но зато использовал себя вовсю, до конца»
(С. Елпатьевский. Воспоминания за пятьдесят лет).
171
Том 1. А-И»
Петр Боборыкин
«П. Д. Боборыкин, введя в русский язык колоссальное число неологизмов, порою очень
удачных (хотя бы слово „интеллигенция“), не основал, как известно, новой литературной
школы» (В. Ходасевич. Игорь Северянин и футуризм).
«Это было уже в 1908 году.

Он ходил точно плод, наливавшийся славою жизни, притекшей в истекшем столетии –
не кипятился, не обижал; стал седым и дородным, пленяя достоинством медленных жестов
своих, в длиннополом, почти до земли сюртуке, семенил очень быстро, малюсенькими бего-
выми шажочками, скрытыми по́лами, так что казалось: несется, но медленно (перемещением
ног), во всем черном, откинувши лысину, вымытую ослепительно, сереброусый, вдавив подбо-
родок в крахмал; он с улыбкою мастито проявленного снисхождения к нам, символистам, вра-
щая поставленной под головой окрахмаленной кистью руки, наливался спокойнейшим весом;
и не без лукавости, с пыхом подчеркивал, что в свое время он первый же выдвинул кое-какие
из наших тенденций» (Андрей Белый. Начало века).
172
Том 1. А-И»

БОБРОВ Сергей Павлович

27.10(8.11).1889 – 1.2.1971

Поэт, прозаик, критик, литературовед, переводчик, художник. Основатель и
редактор издательств «Лирика» (1913) и «Центрифуга» (1914–1922). Участник худо-
жественных выставок «Ослиный хвост», «Мишень», «Союз молодежи» (1911–1913).
Книги стихов «Вертоградари над лозами» (М., 1913), «Алмазные леса» (М., 1917), «Лира
лир» (М., 1917). Фантастические романы «Восстание мизантропов» (М., 1922), «Специ-
фикация идиотола» (Берлин, 1923), «Нашедший сокровище» (М., 1931). Основные стихо-
ведческие труды «Новое о стихосложении Пушкина» (М., 1915), «О лирической теме. (18
экскурсов в ее области)» (М., 1914). Сборник статей «Записки стихотворца» (М., 1916).
«Без кровинки в лице, одутловатом от сидения без воздуха над письменным столом, в
пенсне над близорукими черными глазами, с красным ртом вампира, Сергей Бобров, ученый
и волшебник, маг стихотворной формы…» (Н. Серпинская. Флирт с жизнью).
«Автором рукописи [„Мальчик“. – Сост.] был седой человек, большой, крепкий, гром-
кий, с палкой в размашистых руках. Он бранился на неизвестных мне людей, бросался шиш-
ками, собаку Шарика звал Трехосным Эллипсоидом, играл в шахматы, не глядя на доску, читал
Тютчева так, что я до сих пор слышу „Итальянскую виллу“ его голосом, и уничтожал меня
за недостаточный интерес к математическим наукам. Его звали Сергей Павлович Бобров; имя
это ничего нам не говорило.
…Как всякий писатель, а особенно – вытесненный из литературы, он нуждался в само-
утверждении. Первым русским поэтом нашего века был, конечно, он, а вторым – Пастернак.
Особенно Пастернак тех времен, когда он, Бобров, издавал его в „Центрифуге“. „Как он потом
173
Том 1. А-И»
испортил «Марбург»! Только одну строфу не тронул, да и то потому, что ее процитировал

Маяковский и написал: «гениальная»“…Посмертную автобиографию „Люди и положения“, где
о Боброве было упомянуто мимоходом и неласково, он очень не любил и называл не иначе как
„апокриф“…Пастернак умирал гонимым, Асеев признанным, это уязвляло Боброва. Однажды,
когда он очень долго жаловался на свою судьбу со словами „А вот Асеев…“, я спросил: „А вы
захотели бы поменяться жизнью с Асеевым?“ Он посмотрел так, как будто никогда об этом не
задумывался, и сказал: „А ведь нет“.
…С наибольшим удовольствием вспоминал Бобров не о литературе, а о своей работе в
Центральном статистическом управлении. Книгой „Индексы Госплана“ он гордился больше,
чем изданиями „Центрифуги“. „Там я дослужился, можно сказать, до полковничьих чинов.
Люди были выучены на земской статистике, а земские статистики, не сомневайтесь, умели
узнать, сколько ухватов у какого мужика. Потом все кончилось: потребовалась статистика не
такая, какая есть, а какая надобна; и ЦСУ закрыли“. Закрыли с погромом: Бобров отсидел в
тюрьме, потом отбыл три года в Кокчетаве, потом до самой войны жил за 101-м километром….
Больше всего мучился Бобров из-за одной только своей дурной славы: считалось, что это
он в последний приезд Блока в Москву крикнул ему с эстрады, что он – мертвец и стихи у него
– мертвецкие. Через несколько месяцев Блок умер, и в те же дни вышла „Печать и революция“
с рецензией Боброва на „Седое утро“, где говорилось примерно то же самое; после этого трудно
было не поверить молве. Об этом и говорили, и много раз писали… Я бы тоже поверил, не
случись мне чудом увидеть в забытом журнале, не помню каком, чуть ли не единственное
тогда упоминание, что кричавшего звали Струве… Собственные стихи Боброва были очень
не похожи на его буйное поведение: напряженно-простые и неуклюже бестелесные. На моей
памяти он очень мало писал стихов, но запас неизданных старых, 1920–1950-х гг., был велик»
(М. Гаспаров. Воспоминания о Сергее Боброве).
174
Том 1. А-И»

БОГАЕВСКИЙ Константин Федорович

12(24).1.1872 – 17.2.1943

Художник, пейзажист. Член объединений «Мир искусства», «Союз русских худож-
ников», «Жар-цвет». С 1900 жил и работал в Феодосии. Полотна «Древняя кре-
пость» (1902), «Берег моря» (1907), «Киммерийская область» (1910). Друг М. Волошина,
посвятившего ему стихотворный цикл «Киммерийские сумерки» (1907).
«Из друзей Макса хочу особенно упомянуть художника Богаевского – тихого, серьезного
человека большой душевной чистоты. Его неутомимые поиски души ландшафтов вокруг Фео-
досии стали для него крестным путем. Его живопись была космична и сакральна. Его краски
звенели, как голоса различных металлов, и, когда они сияли вам навстречу, вы могли пове-
рить, что художник каждое утро на восходе солнца просыпается, пробуждаемый звуками труб.
Глубокое благоговение перед каждым человеком соединялось у него с сухим юмором» (М.
Сабашникова. Зеленая змея).
«Невысокий, тонкий, в сером костюме; легкая седина тронула его волосы и пышные усы,
длиннее, чем носят. Узкое лицо, со впадинами у щек, длинный неправильный нос и большие
карие печальные глаза под тяжелыми веками. Он весь – скромность и благожелательство, он
говорит очень мало, и всегда остроумно и неожиданно. Его шутки очищены от тех привычных
иронии и сарказмов, коими блещет век.
…У Богаевского высокая, просторная мастерская, огромные окна; по стенам, словно
залетели длинным закатным пожаром и застыли, войдя в тонкие деревянные рамы, клубящи-
еся лиловые тучи; и, светлея и тая облаками, парит над вошедшим древнее киммерийское небо
– над узкими полосками внизу простелившейся смутной земли.
По стенам, как рассыпавшиеся книжные полки, ряды стоящих в скромной замкнутости
этюдов всех величин: это заботливая рука жены художника учреждает порядок в бурном твор-
честве мужа.
Нас зовут к чаю. Я запомнила убранство стола, и изысканное, и простое. Мне чудится
флорентийский фаянс, мне видятся темные, тяжелые, изумительной расцветки и узоров цве-
точные вазы. Шутки парят над трапезой. Здесь парадоксы в ходу, как цвет лип в июне, ими
полна беседа, их узор также трудно восстановить» (А. Цветаева. Воспоминания).
«На стенах мастерской было немало произведений хозяина, в различной технике и, как
всегда, с удивительным „портретным“ изображением лица киммерийской природы без единой
человеческой фигуры. Здесь же в мастерской Константин Федорович показывал мне целую
серию своих карандашных набросков, довольно больших, – на них Константин Федорович
запечатлевал свои постоянные сны, которые, как я мог понять, посещали его каждую ночь
и постоянно служили основанием для его многочисленных композиций. Там, в мастерской
художника, особенно реально воплощались на бумаге или холсте его творческие мечты, через
которые нетрудно было проникать в его заветный эстетический мир.
Константин Федорович был худощав, носил усы и коротко остриженные волосы. Ино-
гда, скорее всегда, внимательно всматривался в собеседника, причем в его молчаливости было
много благожелательного внимания. Эта постоянная молчаливость несла в себе обобщающее
начало своеобразного реалистического раскрытия конструктивных объемных форм внутри
175
Том 1. А-И»
единой, глубоко спокойной, любимой им киммерийской природы» (С. Шервинский. Констан-

тин Федорович Богаевский).
«В Богаевском есть тот долгий и мудрый настой тишины, который делает глубоким искус-
ство и душу художника. Стопы тихого человека оставляют самые глубокие следы на земле.
Тишина у него всюду: в углах его мастерской, в мягком покое его ковров, диванов, альбомов.
Это один из тишайших людей, которых я только видел, у которого тихая полоса его души нико-
гда, должно быть, ничем не замутнялась, и вместе с тем это „взыскательный художник“, самый
строгий судья своего искусства, притом не выключающий из объектов этого суда и души своей.
Это – строитель души своей так же, как искусства. Поразительно его отношение к югу. Нико-
гда и ничего, в сущности, он не писал, кроме южной природы. Но его юг – особый юг. Дело в
том, что он не пишет „с натуры“, что все на его вещах: горы, море, небо, деревья – созданы им
в его собственные шесть дней, правда, из материалов библейского шестиднева…Крым Бога-
евского – трагический, царственно-пустынный, героически безмолвный, страдальный и пре-
красно умиренный надзвездным покоем неба – вечен» (С. Дурылин. В своем углу).
176
Том 1. А-И»

БОГДАНОВА-БЕЛЬСКАЯ (урожд. Старынкевич;
в замужестве также Пэдди-Кабецкая, Дерюжинская,
Гросс) Паллада (Палладия) Олимповна

1(13).1.1885 – 19.7.1968

Поэтесса, хозяйка литературного салона. Стихотворный сборник «Аму-
леты» (Пг., 1915). Прототип Полины Добролюбовой-Черниковой в романе М. Кузмина
«Плавающие-путешествующие».
«Очень характерна для Петербурга того времени была интересная, живая, оригинальни-
чавшая Богданова-Бельская, которую ее друзья окрестили „Палладой“. Ее небольшая квартира
и днем и ночью была к услугам любой экстравагантной компании» (Рюрик Ивнев).
«Паллада, урожденная Старикевич [Старынкевич. – Сост.] – слывшая демонической и

очень развратной женщиной, из-за которой якобы стрелялись, которая якобы сама стреляла в
кого-то. Это была худая некрасивая молодая женщина, одетая так безвкусно и кричаще, что ее
нельзя было не заметить. Она почему-то изображала из себя лесбиянку, бросалась на колени
перед теми женщинами, в которых она якобы молниеносно влюблялась» (Б. Прилежаева-Бар-
ская. «Бродячая собака»).
Она была худа, как смертный грех,

И так несбыточно-миниатюрна…
Я помню только рот ее и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
177
Том 1. А-И»
Смех, точно кашель. Кашель, точно смех,

И этот рот – бессчетных прахов урна.
Я у нее встречал богему – тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
Уродливый и блеклый Гумилев

Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов – пить усладу,
Евреинов – бросаться на костер…

Мужчина каждый делался остер,
Почуяв изощренную Палладу…
(Игорь-Северянин)
«Полина Аркадьевна Добролюбова-Черникова была отнюдь не артистка, как можно было
бы подумать по ее двойной фамилии. Может быть, она и была артистка, но мы хотим сказать
только, что она не играла, не пела, не танцевала ни на одной из сцен. Во „Всем Петербурге“ при
ее фамилии было поставлено: дочь надворного советника, а на ее визитных карточках неиз-
менно красовалось: урожденная Костюшко, что давало немало поводов для разных насмешли-
вых догадок. Действительно, было не то удивительно, что ее девичья фамилия была Костюшко,
а то, что Полина могла быть каким бы то ни было образом урожденная. Казалось, что такой
оригинальный и несуразный человек мог произойти только как-то сам собою, а если и имел
родителей, то разве сумасшедшего сыщика и распутную игуменью. Мы назвали Полину ори-
гинальной, но, конечно, как и всегда, если покопаться, то можно было бы найти типы и, если
хотите, идеалы, к которым она естественно или предумышленно восходила. Святые курти-
занки, священные проститутки, непонятые роковые женщины, экстравагантные американки,
оргиастические поэтессы, – все это в ней соединялось, но так нелепо и некстати, что в таком
виде, пожалуй, могло счесться и оригинальным. Будь Полина миллиардершей, она бы дала,
может быть, такой размах своим нелепым затеям, что они могли бы показаться импозантными,
но в теперешнем ее состоянии производили впечатление довольно мизерное и очень несносное.
Одно только было характерно и даже кстати, что она с браслетами на обеих ногах и с бериллом
величиною в добрый булыжник, болтавшимся у нее на цепочке немного пониже талии, посе-
лилась на Подьяческой улице в трех темных-претемных комнатушках, казавшихся еще тем-
нее от разного рода тряпичного хлама, которым в изобилии устлала, занавесила, законопатила
Полина Аркадьевна свое гнездышко. А между тем она была женщиной доброй, душевной и
не чрезмерно глупой. Но она официально считалась и сама себя считала „безумной“, и потому
волей или неволей „безумствовала“» (М. Кузмин. Плавающие-путешествующие).
«Денег у Паллады мало. Талантов никаких. Воображение воспаленное. Еще в институте

прочтенный тайком „Портрет Дориана Грея“ решил ее судьбу. Она должна стать лордом Генри
в юбке – порочной, блестящей, очаровательной, презирающей „пошлые условности“.
К этой цели она и стремилась. Для этого носила ядовитые манто, курила папиросы с
опиумом и часто в среду утром – ее приемный день – бежала с последней брошкой в соседний
ломбард, чтобы было на что купить портвейна и шерри-бренди для эстетического общества,
которое у нее собиралось.
От Загородного, у самого Царскосельского вокзала, влево – переулок. Переулок мрач-
ный, грязный. В конце его кривой газовый фонарь освещает вывеску: „Семейные бани“. Эстет,
впервые удостоенный чести быть приглашенным на пятичасовой чай к Палладе, разыскав дом,
увидев фонарь, лоток с мылом и губками, эту надпись „Бани“, – сомневается: тут ли? Сомне-
178
Том 1. А-И»
ния напрасны – именно тут. Самое изысканное, самое эстетическое, самое передовое общество
(так, по крайней мере, уверяет хозяйка) собирается именно здесь.
У лорда Генри, конечно, был особняк с цветником из орхидей и шпалеры напудренных
лакеев, но это неважно. Смело толкайте стеклянную дверь с матовой надписью „Семейные 40
копеек“ и входите. Из подъезда есть дверка во двор, во дворе другой подъезд, довольно чистый,
хотя не только без орхидей, но и без швейцара. Подымайтесь на четвертый этаж, звоните.
В половине шестого – в шесть „салон“ в разгаре. Хозяйка в ядовитых шелках улыбается с
такого же ядовитого дивана. И вся вообще обстановка – ядовитая. Горы искусственных цветов
(живые, увы, не по карману), десятки разноцветных подушек, чучела каких-то зверей, перья
каких-то птиц. От запаха духов, папирос, восточного порошка, горящего на особой жаровне, –
трудно дышать. И еще эта пестрота стен, ковров, драпировок. И эта пестрота лиц…
Хозяйка „загадочно“ улыбается. Она еще молода. Если всмотреться – видишь, что она
была бы прямо хорошенькой, если бы одной из тех губок, что продаются у входа, стереть с
ее лица эти белила, румяна, мушки, жирные полосы синего карандаша. И еще – если бы она
перестала ломаться. Ну, и оделась бы по-человечески.
Конечно, все эти „если бы“ – неосуществимы. Отнять у Паллады ее краски, манеры, пест-
рые тряпки – бесконечное ломанье, что же тогда останется?» (Г. Иванов. Прекрасный принц).
179
Том 1. А-И»

БОГДАНОВИЧ Ангел Иванович

псевд. А. Б.;

2(14).10.1860 – 24.3(6.4).1907

Критик, публицист, общественный деятель. С 1895 – фактический редактор жур-
нала «Мир Божий».
«Однажды вечером, вот уже год тому назад, я застал его в редакции. Он был один и сидел
за корректурой, нагнувшись, совсем приблизив к листу свои слабые глаза в темных очках.
Низко опущенный абажур лампы оставлял всю комнату в зеленоватом сумраке, но в светлом
круге, падавшем на стол, особенно четко выделялся прямой пробор мягких волос, бледное,
бескровное, исхудалое лицо, светлая бородка, заостренная книзу, и сухая белая рука, нервно
чертившая на полях корректурные знаки. Помню, меня поразил тогда его голос; прежде такой
отрывистый, решительный, несколько суховатый, – он звучал теперь глухо и грустно, с какой-то
новой, непривычной, кроткой медлительностью. Тишина, усталость, болезнь и близкая смерть
веяли в этот безмолвный вечерний час над его склоненной головой.
…Никогда и никто из нас не слыхал от него ни одной жалобы. На вопросы о здоровье
он отвечал точно вскользь, коротко и небрежно, куда-то в сторону, прекращая этим дальней-
шее любопытство или участие. Точно так же никогда он не говорил ни слова о себе самом, о
своей жизни или о личных делах. Даже обычное, так излюбленное людьми местоимение „я“ он
заменил в разговорах с сотрудниками собирательным редакционным „мы“.
Вообще я не знал более молчаливого человека, чем Богданович, и думаю, что немно-
гословность его проистекала равномерно как из серьезной замкнутости сильного, трезвого
и осторожного характера, так и от долголетней привычки к упорной кабинетной работе. На
редакционных собраниях он подолгу не произносил ни одного слова, слушая или делая вид,
что слушает, вертя в это время в пальцах карандаш или нервно покручивая в одну сторону
кончик бороды. Но, когда ему приходилось высказываться, он говорил сжато и быстро, никогда
не останавливаясь ни на мгновение для подыскивания слов.
Работоспособность его была поразительна. Он читал в рукописях статьи почти по всем
отделам журнала, держал их корректуры, вел громадную деловую переписку, принимал извест-
ных авторов, а также дебютантов в литературе, что, между прочим, одинаково трудно, дли-
тельно и неудобно, писал рецензии и критические статьи, распределял материал для очеред-
ной книжки, сносился с типографией, торопил брошюровочную. Казалось, в нем жила какая-
то ненасытная потребность заваливать себя сверх головы работой. Кто-то сказал про него в
шутку: если у Богдановича оставалось время, он бы сам набирал статьи, верстал их и печатал.
…Он обладал исключительною памятью, в которой множество самых разнообразных
знаний укладывалось легко и в порядке. Никто легче его не обличал плагиаторов. Это был
настоящий энциклопедический ум, живой справочник, в котором умещались даже такие све-
дения, которые были совсем далеки от специального медицинского образования Ан. И-ча и от
его писательской профессии. Он удивлял иногда точными обширными познаниями в военном
искусстве, в конском и атлетическом спорте, в православном богослужении, хотя сам был като-
ликом, в естественных науках, в математике, в медицине, в истории, в музыке, в политической
экономии, в живописи и во многом другом. Но мнения свои он высказывал всегда кратко и
180
Том 1. А-И»
притом в самой скромной форме: „Если я не ошибаюсь…“, „насколько помню…“, „как мне
кажется…“.
Многим из знавших Богдановича лишь издали, поверхностно, покажется невероятным,
чтобы этот болезненный, глубоко серьезный, молчаливый человек мог страстно любить наи-
более яркие, самые цветные стороны жизни. Еще за пять лет до своей смерти он неизменно
ходил смотреть откуда-то с Канавки на военные майские парады и совершенно искренне, даже
наивно восхищался голосом дьякона Малинина на Смоленском кладбище во время заупокой-
ной обедни по В. П. Острогорскому…Яркость и сочность красок, здоровая и простая художе-
ственность, сила изображения и меткость взгляда более всего прельщали его в произведениях
беллетристики» (А. Куприн. Памяти А. И. Богдановича).
181
Том 1. А-И»

БОГОРАЗ (ТАН-БОГОРАЗ) Владимир Германович

до крещения Натан Менделевич; псевд. Н. А. Тан, В. Г. Тан, Тан и др.;

15(27).4.1865 – 10.5.1936

Писатель, лингвист, этнограф. Публикации в журналах «Русское богатство»,
«Мир Божий», «Русская мысль» и др. Сборники рассказов и очерков «Чукотские рас-
сказы» (СПб., 1900), «Новое крестьянство» (М., 1905), «Мужики в Государственной
думе» (М., 1907), «Очерки и рассказы» (т. 1–6; 2-е изд., СПб., 1904). Повести «Дни сво-
боды» (СПб., 1906), «На Кузнецком тракту» (1906), «Крылоносный Икар» (1914), «На
озере Лоче» (М., 1914). Романы «Восемь племен» (1903), «За океаном» (1904), «Жертвы
дракона» (1909). Сборник «Стихотворения» (СПб., 1900; 4-е изд., СПб., 1910).
«В. Г. Богораз (Тан) – ссыльный народоволец, писатель, журналист, этнограф. Его науч-
ные труды – монография по чукчам (три тома на английском языке) была напечатана в Аме-
рике… Из ссылки он привез в Петербург кроме научного еще литературный груз: стихи, рас-
сказы, очерки, целые романы и еще неугасшую жажду – дайте додраться!
Он входил в аудиторию, круглый, как шар, волоча за собой полосатый большой мешок
вместо портфеля. Ставил мешок на пол. Плотно усевшись на стуле, начинал беседу с аудито-
рией. „Имейте в виду, – предупреждал он на одной из первых лекций, – этнографом может
стать только тот, кто не боится скормить фунт крови вшам. Почему скормить, спрашивается?
Потому, что узнать и изучить народ можно, только если живешь с ним одной жизнью. А у них
вошь – довольно распространенное животное“.
…Был Богораз подвижен и экспансивен, как в молодости. Вспоминается случай: мы,
несколько человек студентов, сели в трамвай у университета. Видим, из МАЭ (Музей антро-
пологии и этнографии), тряся полосатым мешком, бежит Богораз. На повороте, у Дворцового
моста, нагнал трамвай, на ходу вскочил на площадку. Увидел нас и, весело подмигнув, крик-
нул: „В каюры еще гожусь“ [каюр – возница, который управляет собаками, везущими нарты. –
Сост.]. Было ему в то время порядочно за шестьдесят.
Он сохранил живую связь с северянами, входил в комитет Севера, был организатором
Северного рабфака, преобразованного из Географического общества. Этнографическое отде-
ление было на географическом факультете» (Н. Гаген-Торн. Memoria).
182
Том 1. А-И»

БОДУЭН ДЕ КУРТЕНЭ (Baudouin
de Courtenay) Иван Александрович

1(13).3.1845 – 3.11.1929

Лингвист, основатель так называемой Казанской и Петербургской лингвистиче-
ских школ, член-корреспондент Петербургской Академии наук. Профессор Казанского
(1875–1883), Юрьевского (1883–1893), Краковского (1893–1899), Петербургского (1900–
1918) университетов. Под его редакцией вышел Толковый словарь В. Даля. Проявлял
интерес к футуризму, в связи с которым опубликовал статьи «Слово и „слово“» и «К
теории „слова как такового“ и „буквы как таковой“», председательствовал на «Вечере
о новом слове» в Тенишевском училище (8 февраля 1914) с участием футуристов.
«Фамилия этого „красного“ профессора – таким он слыл среди студенчества – наводила

меня на любые ассоциации, кроме тех, которые я, до того ни разу его не видевший, стал с этих
пор связывать с ним. В воображении я рисовал себе этого потомка крестоносцев, насчитывав-
шего среди своих предков трех константинопольских императоров, если и не таким, какими
мне запомнились французские рыцари на цветных картинках детского „Mon journal’a“, то, по
крайней мере, современным Рошфором или Деруледом [Виктор-Анри Рошфор – французский
журналист и политик; Поль Дерулед – французский поэт и общественный деятель. – Сост.].
Его приверженность к русскому языку казалась мне такой же гримасой истории, как наполео-
новский сюртук над зубцами Кремля; впрочем, между этими двумя явлениями существовала,
если не ошибаюсь, причинная связь.
Аккуратненький старичок, с собирательной наружностью одного из тех разорившихся
польских помещиков, которые до войны запруживали в Киеве кафе Семадени и графини Кома-
ровской, своим внешним видом лишний раз убедил меня в том, что словообраз живет само-
стоятельной жизнью.
Кроме того, меня поразил галицийско-украинский акцент в продолжателе дела Даля.
Мне тогда же пришло в голову, что основания большинства ароматических веществ имеют
совершенно иной запах, чем их общеупотребительные растворы. Кто поручится, что прарус-
ский язык, зазвучи он сейчас, не оказался бы в артикуляционном отношении ближе к южным
говорам, чем к северным?
183
Том 1. А-И»
В простоте душевной я представлял себе Бодуэна русским Литтре [французский фило-

соф и филолог. – Сост.], погруженным в лабораторно-химический анализ нашего корнесло-
вия, склоненным над колбами и ретортами, из которых каждую минуту могло вырваться нечто
еще более неожиданное, чем украинское произношение. И хотя с хлебниковскими изыскани-
ями бодуэновскую работу нельзя было сравнить никак, я не без почтительного чувства взирал
на редактора далевского словаря» (Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец).
«Бодуэн был замечательным лингвистом, занимающимся общими вопросами лингви-

стики на материале славянских языков. Он не был космополитом, но, любя народы, считал
себя в отношениях с правительствами экстерриториальным.
Стремился он и к освобождению от книги во имя непосредственного наблюдения за
живой языковой средой.
Язык народа состоит из отдельных „языков“ говорящих людей, как лес из деревьев. Но
дерево может расти отдельно, а человек говорит для того, чтобы его поняли. Слово произно-
сится для слышания. Слово – сигнал для другого человека. Даже „эй“ предполагает второго,
могущего обернуться. Человек имеет внутреннюю речь, но говорит потому, что говорит чело-
вечество.
Бодуэн интересовался сегодняшним языком во всех его проявлениях, в частности и
современной литературой – в том числе футуристами…Я увидел профессора, когда он был
уже стариком лет шестидесяти пяти – невысоким, поседевшим. Читал лекции Бодуэн высоким
голосом, заикался. Но казалось, что он не заикается, а удивляется тем вещам, которые вот
только сейчас раскрылись перед ним.
…Бодуэн в аудитории анализировал не книги, а то, что было в нем самом, в нас и между
нами: речь как средство мысли и коммуникации.
Так как для него слово было явлением сложным и в то же время точным, во всяком слу-
чае ограниченным, то он прежде всего отмечал, что не всякое сочетание звуков есть слово. Он
вспоминал о так называемой глоссолалии, то есть мнимом говорении на разных языках, кото-
рое присваивали себе мистические сектанты, в том числе ранние христиане. Об этих „языках“
в „Посланиях апостолов“ и в „Деяниях“ очень много упоминаний, иногда укоризненных.
Это явление патологическое, но обостренно показывающее некоторые черты обычного.
Профессор спорил с утверждением, кажущимся безвредным и невинным, – „слова
состоят из звуков“. Произведя очистительную работу, Бодуэн выдвигал главное понятие –
фонему.
Сейчас фонему определяют как отдельный звук речи какого-нибудь языка или диалекта,
рассматриваемый как средство для различения.
В 1914 году Бодуэн писал: „Не «звук» существует, а фонема как его психический источ-
ник, возникший путем целого ряда однородных акустических впечатлений“» (В. Шкловский.
Жили-были).
«Однажды состоялся тут широко разрекламированный вечер футуристов.

Председательствовал на этом диспуте почтеннейший академик Бодуэн-де-Куртенэ.
Рядом с ним за длинным столом, возвышаясь над публикой, набившей до отказа обширный,
вместительный зал, сидели, перешептываясь, поэты разных направлений.
Публика ждала скандала, потому что если футуристы – то скандал обязателен.
Сразу было отмечено, что нет Маяковского.
Доклад делал молодой, кудрявый Виктор Шкловский, на нем был длинный парадный
студенческий сюртук. Шкловский со все нараставшим темпераментом подымал паруса новой
поэзии, новой лингвистики, новой филологии. Говорил он образно, как поэт. После него Нико-
лай Бурлюк, один из главарей футуризма, в своем кратком выступлении употребил даже ста-
184
Том 1. А-И»
ринное выражение „светоч искусства“, а затем очень искренним, задушевным голосом про-
чел простые лирические стихи, без всяких „дыр-бул-шур“, с рефреном: „Мама дома?“ Ничего
скандального. Молодая часть аудитории была несколько удивлена. Старики успокоились.
Но тут на трибуне выросла фигура этакого разбойника, рыжего, размашистого, корена-
стого. Самый доподлинный футурист-скандалист. После первых же его слов поднялся такой
шум, что ничего невозможно было услышать. До меня донеслось только „к черту“. Кого к
черту, за что к черту – понять было трудно. Человек орал на трибуне, зал орал ему в ответ.
Наконец-то скандал!
…Аудитория ревела, гудела, орала, свистела, стучала ногами. Из-за стола выскочили
поэты, размахивая руками.
Бодуэн-де-Куртенэ хранил поистине академическое спокойствие. Он величественно вос-
седал в своем председательском кресле – но не как олимпиец, а скорей как главный врач сума-
сшедшего дома в отделении буйнопомешанных. Он не был неподвижен, как бог. С ирониче-
ской, немножко скучающей усмешкой на худеньком старческом лице, он махал неслышным
звонком и успокоительными жестами левой руки старался навести порядок.
…Из дальнейшего в памяти осталось заключительное слово Бодуэна-де-Куртенэ. Вполне
научно, отнюдь не издевательски прозвучало замечание академика, что в исследовании твор-
чества таких поэтов, как футурист-скандалист, нужен не филолог, а психолог, и даже не пси-
холог, а психиатр» (М. Слонимский. Воспоминания).
185
Том 1. А-И»

БОЖЕРЯНОВ Александр Иванович

1882 – 27.5.1959

Художник; иллюстрировал и оформлял обложки книг стихов и прозы М. Кузмина
(«Глиняные голубки», «Покойница в доме» – обе 1914, «Лесок», 1922), Ю. Юркуна («Швед-
ские перчатки»), М. Шкапской («Mater delorosa», 1921), Н. Павлович («Берег», 1922), Г.
Маслова («Аврора», 1922) и др. С 1922 – за границей.
«Сашенька Божерянов, несмотря на свой приниженный, странный костюм (он носил

„толстовскую“ куртку из темной материи), – выглядел в нем необычайно элегантно.
…Высокий рост, длинные ноги, черная шляпа с кокетливым прогибом. Черные глазки,
несколько вздернутый „комедийный“, мольеровский носик, скромные и изящные манеры чело-
века, который „не лезет вперед“, – делали его симпатичным для всех!
Прирожденное чутье всего талантливого в искусстве, тонкий и верный вкус, – и…
робость в выражении себя в нем! Все говорили про него:
– О! Он – настоящий парижанин!
Он действительно жил в Париже и как-то умел вжиться в этот город и приспособил себя
к нему.
Он овладел безукоризненно французским и английским языками… А в тот момент, в
который я его встретил, он был только декоратором, – то есть писал задники и кулисы по чужим
эскизам…
На эту роль предназначались лица ремесленного пошиба и без знания, да еще безукориз-
ненного, французского и английского языков! Пожилой человек в валенках, со следами вче-
рашней выпивки на давно небритом лице, вооруженный огромной кистью, которой он возит
по лежащим на полу холстам. Вот – образец художника-декоратора!
…Можно было назвать роль, которую играл Божерянов в Париже, – ролью „комиссионера
по продаже картин“? Но разве можно назвать этим низким и противным словом деятельность
Сашеньки в Париже?!
Это – полет орла, гордого сокола по сравнению с уныло махающими крыльями воронами.
В стиле самого высокого „тона“ происходило знакомство с американским миллионером.
Миллионер Томсон давал миллионеру Джексону парижский номер телефона Сашеньки.
И этот самый Джексон был счастлив, если „мистер Божерианофф“ поведет его к своему
другу Родену, Бурделю, Майолю и, на худой конец, к гениальному Цадкину!
Или они вдвоем заглянут в мастерскую Мориса Дени, Ван Донжена и прочих звезд Совре-
менного Искусства Франции!
Ну, конечно, кой-какой „процент“ перепадал и со стороны миллионера и со стороны
„мэтров“. Сашенька не жаловался. На жизнь хватало!» (В. Милашевский. Вчера, позавчера…).
186
Том 1. А-И»

БОЛЬШАКОВ Константин Аристархович

14(26).5.1895 – 21.4.1938

Поэт, прозаик, примыкал последовательно к футуристическим группам «Мезонин
поэзии», «Гилея», «Центрифуга» и др. Публикации в журналах «Новый журнал для всех»,
«Новый Сатирикон», «Мир женщины» и др. Стихотворные сборники «Мозаика» (М.,
1911), «Le futur» (М., 1913), «Сердце в перчатке» (М., 1913), «Солнце на излете» (М., 1916),
«Королева Мод» (М., 1916); «Поэма событий» (М., 1916); романы «Сгоночь» (М., 1927),
«Бегство пленных» (М., 1929), «Маршал сто пятого дня» (М., 1936); сборник рассказов
«Путь прокаженных» (М., 1927). Близкий знакомый Б. Пастернака.
«Есть люди, кончающие партию в биллиард с двух ударов. Большаков свою партию с
неизвестностью для читателя тоже кончил с двух ударов.
Совсем мальчиком… Большаков выпустил книгу стихов. Стихи были почти слабые и
почти приличные. Цензура конфисковала сборник. Откровенно сказать, оснований для кон-
фискации не было, и она могла объясняться только дурным настроением цензуры. Конфиска-
ция сборника стихов, да еще по объявлению в порнографии, была явлением по тем временам
настолько редким, что это сразу сделало шум вокруг имени Большакова.
Вслед за этим на ряде вечеров, а потом в одном из сборников „Мезонина“ Большаков
опубликовал свою „Городскую весну“. Читал он ее мурлыкающим голосом, слегка грассируя.
Весна начиналась так: „Эсмерами вердоми труверит весна“, следующие строки были не
более понятны слушателю. Никто не думал о том, что „эсмерами“, „вердоми“ – это просто
творительные падежи каких-то весенних слов… Но Большаков так изумительно мурлыкал эти
строки, что стихи убеждали без филологических пояснений. В печати оно много потеряло, но
оно уже было боевым кличем, вроде „дыр бул щур“ Крученых.
187
Том 1. А-И»
Большаков пришел к футуризму сразу, как только открыл поэтические глаза. А глаза
были большие, глубокие и искренние. Хорошие были глаза. И сам Костя был горяч, как моло-
дая лошадь, доскакавшая до финиша» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).
«Он несомненный лирик и как таковой а priori оригинален должен быть… Между тем
при повышенной сложности эпизодического образа в духе „Мезонина“ (пример: образец невоз-
можной новой художественной прозы Шершеневича) он этой искусственной мерой часто
ничего, кроме разоблачения пустой ее искусственности, не дает – „дремлют губами на ругани
люди?“.
Многое, многое еще, почти все этими вычурными протоколизмами испорчено. Мне душа
этого протоколизма непонятна и незнакома. Уж на что я „сложно“ начинал: „Загорают дни,
как дыни, за землистым детством с корью“… А Маяковский? Но потенциал этих истуканных
сложностей отзывоспособен по отношению ко мне. А искусственность Большакова часто гре-
шит чисто шершеневическим грехом. Часто фактура его такова, что так бы мыслил человек,
с затхлостью поэтических тайн незнакомый, сочиняя пародию на современность. В построе-
нии его много механического следования какой-то рецептуре сложности quand m[?]me [франц.
несмотря ни на что. – Сост.]» (Б. Пастернак. Письмо С. Боброву. Июнь, 1916).
188
Том 1. А-И»

БОНДИ Юрий Михайлович

8(20).9.1889 – 15.3.1926

Театральный художник и режиссер, работавший с В. Мейерхольдом; график
(оформлял «Журнал Доктора Дапертутто»). Декорации, костюмы, грим к постанов-
кам пьес Блока «Незнакомка», «Балаганчик», Стриндберга «Виновны – не виновны?»,
Кальдерона «Поклонение кресту» и др. Автор пьес «Огонь» (совм. с В. Мейерхольдом и В.
Н. Соловьевым), «Алинур» (совм. с В. Мейерхольдом, Пг.; М., 1919).
«Молодой художник Юрий Бонди, болезненный, хрупкий, духовно не был ни немощным,

ни вялым. Его творческая энергия, его интуиция очень помогли Мейерхольду. Достоинство
декораций Бонди заключалось главным образом в том, что силуэт человеческих фигур был
четко подан в черной раме на фоне транспаранта.
…События в маленьком кружке развертывались с головокружительной быстротой.
Самая невероятная неожиданность подстерегала Бонди. Мейерхольд жил у Бонди осенью
[1914. – Сост.], довольно долго, и казалось, все шло вполне благополучно. И вдруг сверх вся-
ких ожиданий на Юрия Михайловича обрушилась „немилость“. Соловьев и Вогак почему-то
предложили в качестве художника в студию некоего студента Рыкова, и Мейерхольд объявил,
что этот художник будет работать полноправно с Бонди. Юрий Михайлович запротестовал. Он
заявил, что ему необходимо знать платформу этого художника, что он не может доверяться ему
слепо. Всеволод Эмильевич рассердился. Юрий Бонди переживал эту ссору особенно остро,
и вдруг, как раз в один из самых тяжелых моментов, его позвали к телефону. Он был крайне
изумлен, когда услышал голос Блока. Совершенно смущенный Бонди спросил, что понадоби-
лось от него Александру Александровичу. Тот ответил: „Ничего, Юрий Михайлович, я только
хотел сказать: как хорошо, что вы существуете“. Этот короткий разговор очень поддержал тогда
Бонди. Он был безмерно счастлив, услышав такие слова от Блока» (В. Веригина. Воспомина-
ния).
189
Том 1. А-И»

Борис Верин

см. Башкиров Борис Николаевич
190
Том 1. А-И»

БОРИСОВ-МУСАТОВ Виктор Эльпидифорович

2(14).4.1870 – 26.10(8.11).1905

Живописец. Один из лидеров Московского товарищества художников, «Союза рус-
ских хуожников» (1904). Живописные полотна «Майские цветы» (1894), «Автопортрет
с сестрой» (1898), «Осенний мотив» (1899), «Гармония», «Мотив без слов» (обе – 1900),
«Гобелен» (1901), «Водоем» (1902) и др.
«Маленький, горбатый, с худощавым бледным лицом, светлыми волосами ежиком и

небольшой бородкой, он был трогательно мил и сердечен. Мы все его любили, стараясь оказы-
вать ему всяческое внимание» (И. Грабарь. Моя жизнь).
«Мусатов в Петербурге появился ненадолго – жил до этого в Париже – и только что стал
выставлять в Москве. Он сразу же был приглашен участвовать в выставках „Мира искусства“.
В Москве говорили, что появился „новый Сомов“. Это было неверно: сходство было лишь в
„эпохе кринолинов“, которую оба они любили, и была общая обоим лиричность, но при боль-
шой поэзии у Мусатова в его искусстве не было вовсе той остроты, как у Сомова. Мусатов
был задет импрессионизмом, был настоящий живописец, писал широкой манерой большие
полотна, очень красивые по краскам или в блеклых тонах. Искусство его было новым и све-
жим явлением, но, к несчастью, очень кратковременным. Он вскоре скончался. Был он болез-
ненный, маленький, горбатенький человек с острой бородкой, очень изысканно одевался и,
помню, носил золотой браслет» (М. Добужинский. Воспоминания).
«У нас бывал известный утонченный художник Мусатов. Он был горбат, но, несмотря на
скрюченную фигуру, обладал огромным человеческим обаянием. Его монументальные и в то
же время романтические картины – люди среди природы – были праздничны и величавы. Он
прошел французскую школу живописи, но его картины были полны чисто русской, тургенев-
ской поэзии» (М. Сабашникова. Зеленая змея).
«В. Э. Борисов-Мусатов – художник, у которого краски своими изысканными сочета-
ниями, градациями переходят в напевы, сливаются мелодично. Мотивы его картин: старые,
замолкнувшие барские дома, парки, где стынут осенью бледные изваяния „божеств“; тихо про-
ходящие или застывшие в мечтательном раздумье образы женщин в платьях, покрои кото-
рых переносят мысль в эпоху жеманности и чувствительности, в костюмах, ткани которых так
обильны орнаментацией; прозрачные водоемы, отразившие в зеркале струй прихотливо спле-
тенное кружево зеленых ветвей и листьев.
Полюбил художник старину, далекую, тихую, но полюбил то, что есть в ней сокровенного,
не отвлекаясь внешними ее признаками, не сделавшись археологом, – и оттого его созданья
только углубились духовно; расширилось их значение, так как они не стали выразителями лишь
одной, строго определенной археологическими рамками, эпохи.
…И все произведения В. Э. Борисова-Мусатова лишены рассказа, „анекдотца“; он мыс-
лит, как могут мыслить лишь истинные, милостью Божией, художники-живописцы: красоч-
ными сочетаниями и загадочно-прекрасными сплетениями гибких линий, контуров рисунка.
Потому-то его талант был близок, дорог и понятен немногим. Для всех же он казался стран-
ным, „декадентом“» (Д. Митрохин. О В. Э. Борисове-Мусатове).
191
Том 1. А-И»

БОТКИН Сергей Сергеевич

1859 – 29.1(11.2).1910

Врач-терапевт, профессор, коллекционер. Принимал участие в русско-японской
войне в качестве уполномоченного Красного Креста. Зять П. М. Третьякова.
«С упрямым хохлом на лбу, – но именно не упрямый, уступчивый, мягкий, весь рассып-

чатый, всегда решительно жизнерадостный, предпринимающий, надеющийся, – Сергей Сер-
геевич Боткин был душою художественных кружков в Петербурге, и в частности – молодого
кружка „Мира искусства“, где он был „своим человеком“; как, вероятно, и везде его чувство-
вали все „своим человеком“. В военном докторском мундире и профессор, он „как все поря-
дочные русские люди“, конечно, „служил“, но весь был таков, что ни о каком „мундире“ и
„урочных часах службы“ не приходило на ум тому, с кем он разговаривал или кто на него смот-
рел. Ощущение „частного“, глубоко „частного“, исключительно „домашнего“ – веяло вокруг
него, в близости с ним. Не было фигуры менее официальной и „должностной“, чем он. Не
змейка – по отсутствию злобы, – но шаловливая ящерица смеха, шутки, остроумия вилась у
него в речи, тихим баском, и в больших и (думаю) чувственных губах; а лицо, с обилием нежно-
розовой краски, пущенной под кожею, являло всего более ласковости именно в отношении
того, над кем или над чем он шутил, острил, в чем замечал невинно-забавную сторону.
…От древних веков, еще от Египта, до наших дней, до последних выставок, он любил
все красивое, характерное, национальное. Любил во всякой вещице ее физиономию, метко
уловляя ее своим глазом, явно художественным.
…“Широка ты, Русская земля, что рождаешь широкое и разнообразное и благодатное“.
Мысль о шири приходила при взгляде на этого русского человека. По стану и фигуре, по домо-
витости, по „рассыпчатости“, по „старожительству“ в мире искусств его хотелось назвать Фаму-
совым художественных кружков, который везде „как у себя дома“ и у него все „как у себя дома“,
без формы и принуждения. Но уже прожили десятилетия, прошел век: и в широкий халат
Фамусова вошел просвещенный европейский человек и весь зажегся инициативою и творче-
ством. Только старая русская повадка, хочется сказать – московская повадка, сохранилась у
него. „Вот и те же часы, и та же гостиная, и старая мебель“. Но все позолотилось новым вкусом,
просвещением, необозримыми учеными сведениями.
Хорошая порода… хорошая старая порода…» (В. Розанов. Среди художников).
«Меценатом его назвать нельзя. Он не швырял деньгами, не делал эффектных жестов.

Не заботился о том, чтобы украсить стены своей квартиры модными картинами.
Он просто любил красоту, ценил труд художника, радовался его творчеству.
Открытие какого-нибудь нового молодого таланта было для него самой первой радостью.
Он жил надеждами художника, горевал его горестями.
И художники это чувствовали. Материально они от него не зависели, но тем более ценили
его духовную поддержку. Они чувствовали в нем не только покупателя, коллекционера, но
своего брата, товарища.
…Боткин был один из тех, который сразу поверил в будущность „Мира искусства“, и ни
один из участников этого журнала, начавшего новую полосу в истории русского искусства, не
забудет той поддержки, которую ему оказывал всегда бодрый, жизнерадостный Сергей Серге-
евич.
192
Том 1. А-И»
Когда „Мир искусства“ переживал тяжелые минуты, Боткин оказал ему посильную мате-
риальную помощь, но опять-таки без шума, как-то незаметно и скромно.
Главная черта была постоянная бодрость, неиссякаемая любовь к жизни. Он умел радо-
ваться, умел всюду находить прекрасное, умел ценить великую, творческую силу жизни» (Д.
Философов. С. Боткин).
«Самым отличительным свойством моего отца был оптимистический, легкий и веселый

характер, – какие бы ни возникали в жизни нашей семьи затруднения и катастрофы, он всегда
верил в победу, все считал переносимым, все препятствия – разрешимыми.
Больные очень любили отца; он не только лечил многих из них, но был и советчиком, и
помощником, и наставником в трудные моменты их личной жизни» (Л. Кулешов, А. Хохлова.
50 лет в кино).
«Он был чрезвычайно любопытен до людей (черта, которая особенно меня с ним сбли-
жала), а потому он не только не чуждался кого-либо, но любил бывать и там, где людей было
много и где он мог вдоволь удовлетворить свое специфическое любопытство. Не брезгал Сер-
гей Сергеевич и всякой chronique scandaleuse [франц. скандальной хроникой. – Сост.] охотно
пополняя ее собственными наблюдениями, которые накапливались в его великосветской прак-
тике. При этом он, разумеется, остерегался выдавать тайны профессионального характера и
сообщать, хотя бы и в тесном дружеском кругу, те из своих наблюдений, которые могли бы
нанести ущерб репутации людей, состоящих его пациентами.
Одной из основ нашего дружеского общения с Боткиным было коллекционирование,
но, разумеется, я никак не мог тягаться с Сергеем Сергеевичем, располагавшим несравненно
бо́льшими средствами, нежели я. Впрочем, и вообще конкурентами мы едва ли могли бы быть,
так как меня больше тянуло собирать старину западного происхождения, он же почти исключи-
тельно собирал русские вещи и преимущественно рисунки. У него их уже набралось несколько
сот, но качественно в момент нашего сближения далеко не все были равного достоинства. Бот-
кин тогда зачастую „попадался“, придавая веру слишком смелым атрибуциям (желание во что
бы то ни стало иметь образчик того или другого редкого мастера влияло на эту доверчивость);
не всегда он разбирался и в разных тонкостях. Но постепенно он от таких недостатков осво-
бождался, становясь все более и более строгим в выборе и в то же время стараясь вести с
большей последовательностью пополнение своего собрания (которое он завещал Музею Алек-
сандра III). И до чего же по-детски бурно радовался милый Сергей Сергеевич, когда ему уда-
валось найти что-либо особенно интересное! Как он „ржал“, приговаривая, что Остроухов и
Аргутинский подавятся от зависти, когда узнают, что у него прибавился еще один Брюллов
или еще один Кипренский» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
193
Том 1. А-И»

БРАВИЧ Казимир Викентьевич

наст. фам. Баранович;

1861 – 13(26).11.1912

Драматический актер. На профессиональной сцене с 1885. В 1897–1903 – актер
петербургского Малого театра (театр Суворина), в 1903–1908 – театра В. Комиссар-
жевской. В 1909–1912 – московского Малого театра. Роли: Базаров («Отцы и дети» по
Тургеневу), Паратов («Бесприданница» А. Островского), Тригорин («Чайка» Чехова), Вой-
ницкий («Дядя Ваня» Чехова), Иван Шуйский («Царь Федор Иоаннович» А. Толстого) и
др.
«Узко театральные, но какие живые, четкие впечатления связаны у меня с образом так
неожиданно скончавшегося Казимира Викентьевича Бравича! Таких интимных, „особенных“
впечатлений нигде, кроме театра, не получишь! Большое с маленьким, нездешнее с житейским,
образ героя с запахом грима и пудры – все смешивается, сплетается по-особенному, образуя
причудливый букет.
Который-то из девяностых годов…Представляют „Термидор“ Сарду. Одну из главных
ролей играет К. В. Бравич. С каким умом, с какой тонкой художественной мерой выходит он из
натянутых положений, в которые его ставит бездарный, мелодраматический автор! Помню, что
он должен воскликнуть с ужасом: „В Тюльери сажают капусту!“ И он произносит эти дурацкие
слова так, что я до сих пор слышу его голос! На миг представляется действительно ужасным,
что в „Тюльери сажают капусту“.
…Потом – другие времена, совсем другие. „Субботы“ у Комиссаржевской, предшество-
вавшие открытию ее театра. Бравич заговаривает со всеми „новыми“, сияет добродушием,
посмеивается, иногда – добродушно брюзжит. Что-то чеховское в его отношении к жизни,
„обывательское“ даже, пока дело не касается искусства.
…„Жизнь Человека“ Андреева. Бравич – „Некто в сером“. В кулисах мрак, Бравич, заку-
танный чем-то вроде брезента, сидит на шатком стульчике, ожидая своих слов: „Тише! Человек
умер!“ Глаза у него – усталые, собачьи, злые (роль ему страшно не нравится). По носу текут
капельки пота, мускулы лица опали, как у старика. „Жарко“, – жалуется он и пытается расстег-
нуть свой брезент. А ведь выйдет, и будет у него „квадратный“ подбородок, тускло освещен-
ный огарком свечи, неумолимый, как требуется по пьесе.
И, наконец, главное, чем дорог Бравич, без чего все описанные подробности были бы
только мелочами из жизни заурядной. Бравич – художник. Какая подлинная „почва“, „земля“
искусства, без которой всякий художественный замысел может улететь, испариться, стать
невнятным для толпы и для избранных – одинаково» (А. Блок. Памяти К. В. Бравича).
«В театр Комиссаржевской были привлечены видные художественные силы того вре-

мени. Прекрасным актером, создавшим яркие, выпуклые образы, был Бравич. Легкий поль-
ский акцент, сказывавшийся у него в исполнении всех ролей, нисколько не мешал ему. Свои
роли Бравич проводил всегда очень умно, играя прежде всего „от головы“. Бывало, на репе-
тициях суфлер подает ему реплику, а он останавливается и с раздражением спрашивает: „Где
194
Том 1. А-И»
подлежащее? Почему ты не подаешь мне сказуемого?“» (Е. Корчагина-Александровская. Стра-

ницы жизни).
«Очень заметную роль в Малом театре играл К. В. Бравич. Он попал сюда из театра
Комиссаржевской и пробыл всего два сезона. Видимо, в условиях императорского театра он
чувствовал себя неважно. Потом он перешел в Художественный театр, чтобы играть Тартюфа,
но заболел и умер. Бравич был актером необычайной тонкости. В Малом театре он блистал в
„Цезаре и Клеопатре“. Он брал краску очень точно, но не доводил ее до крайнего выражения.
У него всегда было то „чуть-чуть“, которое характеризует больших художников. Думаю, что в
Художественном театре Бравич проявил бы себя очень сильно. В Малом он играл профессора
в „Плодах просвещения“, банкира в „Израиле“. Но его игра казалась всегда несколько приглу-
шенной по сравнению с общей манерой других актеров Малого театра» (П. Марков. Книга вос-
поминаний).
195
Том 1. А-И»

БРИАН (урожд. Шмаргонер) Мария Исааковна

23.8(4.9).1886 – 1965

Певица, лирическое сопрано. Училась в Париже, позднее в Петербурге у А. Жеребцо-
вой-Андреевой. Выступала в Театре музыкальной драмы. Была участницей антрепризы
С. Дягилева (1913–1914). В 1918–1933 солистка Ленинградского ГАТОБа.
«Голос ее – среднего диапазона лирическое сопрано – отличался редкостным наполне-

нием, плотностью мягкой звуковой массы. Тембр, начиная с фа до верхнего си-бемоль, незави-
симо от динамики, был исключительно ровен и красив, ни при каких усилениях или ослабле-
ниях звука не терял своей ровности и давал замечательные эффекты при филировке и переходе
на пиано-пианиссимо, в своем роде неповторимые.
…Но, как ни был пленителен самый голос Бриан, не в нем была все же ее главная сила,
не только он один служил источником большого художественного наслаждения, которым она
привлекала сердца слушателей, но и необычайная поэтичность всего ее артистического облика.
Взрывы страсти, мелодраматизм, героика были чужды ее певческой натуре и ее, как я уже ска-
зал, сугубо лирическому голосу, необыкновенно гармонировавшему со всем ее исполнитель-
ским обликом. Мечтательность, задумчивость были лучшими подругами ее певческого духа.
Романсовая лирика Чайковского и Римского-Корсакова, Танеева и Глазунова, отчасти Рахма-
нинова и других русских композиторов – вот что больше всего было ей сродни.
Вообще в опере филигранность ювелирной отделки Бриан ее партий, чересчур тонкие
штрихи не всегда доходили до слушателя. Самый масштаб сцены, оркестр и особенно парт-
неры, пусть стоявшие на таком же художественном уровне, но певшие в совершенно отличном
от индивидуальности Бриан плане, в известной мере разрушали камерность ее интерпрета-
ции. „Пастель“ ее певческой кисти иногда несколько бледнела перед „маслом“ сильных голо-
сов и драматически более мощных дарований. Тем не менее Бриан в подавляющем большин-
стве партий обаятельностью своего певческого облика, даже при своей несовершенной дикции,
доносила поэтическое зерно музыкального слова до самого сердца слушателя.
Некоторая односторонность ее дарования при разнохарактерности лирических партий
(шаловливое пение Тамары в первой картине „Демона“, драматические жалобы в третьей; меч-
тательно-радостная ария Маргариты с жемчугом, драматизм последней картины) несколько
обедняла некоторые эпизоды больших оперных партий. Не по лирическому голосу густая сере-
дина и отсюда некоторая тяжесть пассажей и трели, нехватка силы для некоторых драмати-
ческих сцен не могли не сказываться. Голос Бриан никогда не кокетничал, не смеялся, не
требовал, не угрожал. Олицетворение лирических настроений, он всегда мягко и задушевно
рассказывал, необыкновенно тепло любил, искренне грустил и скромно горевал.
В силу всех этих особенностей Бриан в ТМД [Театре музыкальной драмы в Петрограде. –
Сост.] не имела соперниц в ролях Татьяны, Ксении, Микаэлы, Иоланты, Антонии и некоторых
других, в которых она оставила десятилетиями не стирающееся впечатление. В „Онегине“ она
по своей мечтательности и глубоко пушкинской мягкости образа русской девушки была ближе
всех других Татьян к идеалу Чайковского.
Наличие актерских способностей помогло Бриан создать галерею прекрасных женских
образов не только в ТМД, но и в других театрах, как, например, Панночки („Майская ночь“) в
дягилевских спектаклях за рубежом, Марфы („Царская невеста“) в Народном доме и т. д.
196
Том 1. А-И»
В „Борисе Годунове“ с учетом ее актерской выразительности был придуман специальный

выход Ксении в момент смерти отца, и Бриан из этой небольшой в общем роли создала неза-
бываемый шедевр.
Тончайшая звукопись Бриан осталась в моей памяти все же главным образом в связи с
камерными концертами, для которых она при помощи А. К. Глазунова и М. А. Бихтера выбрала
исключительно высокохудожественный репертуар» (С. Левик. Записки оперного певца).
197
Том 1. А-И»

БРИК (урожд. Каган) Лили Юрьевна

30.10(11.11).1891 – 4.8.1978

Киноактриса, художница, скульптор, переводчица. Возлюбленная В. Маяковского.
Сестра Э. Триоле.
«Рискну повторить здесь рассказ моей матери, которая дружила с ней в молодости: „Пер-
вое впечатление – Боже мой, ведь она некрасива: большая голова, сутулится… Но она улыбну-
лась мне, все ее лицо вспыхнуло и озарилось, и я увидела перед собой красавицу – огромные
ореховые глаза, чудесной формы рот, миндальные зубы… Вся она была какая-то бело-розо-
вая. Ухоженные, маленькие руки, изящно обутые ножки. В ней была прелесть, притягиваю-
щая с первого взгляда. Она хотела нравиться всем – молодым, старым, мужчинам, женщинам,
детям… И нравилась!“» (В. Катанян. Прикосновение к идолам).
Глаза – два солнца коричневые,

а коса – рыженькая медь.
Ей бы сесть под деревья вишневые
и тихонечко петь…
(М. Кузмин)
«Лиля Б. Зрачки ее переходят в ресницы и темнеют от волнения; у нее торжественные
глаза; есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками, она молчит
и никогда не кончает… Муж оставил на ней сухую самоуверенность, Маяковский – забитость,
но эта „самая обаятельная женщина“ много знает о человеческой любви и любви чувственной.
Ее спасает способность любить, сила любви, определенность требований. Не представляю себе
женщины, которой я бы мог обладать с большей полнотой. Физически она создана для меня, но
она разговаривает об искусстве – я не мог… Наша короткая встреча оставила на мне сладкую,
крепкую и спокойную грусть, как если бы я подарил любимую вещь за то, чтобы сохранить
нелюбимую жизнь. Не сожалею, не плачу, но Лиля Б. осталась живым куском в моей жизни, и
мне долго будет памятен ее взгляд и ценно ее мнение обо мне» (Н. Пунин. Мир светел любовью.
Дневники. Письма).
198
Том 1. А-И»
«Л. Брик любит вещи, серьги в виде золотых мух и старые русские серьги, у нее жем-
чужный жгут, и она полна прекрасной чепухи, очень старой и очень человечеству знакомой.
Она умела быть грустной, женственной, капризной, гордой, пустой, непостоянной, влюблен-
ной, умной и какой угодно. Так описывал женщину Шекспир в комедии» (В. Шкловский. О
Маяковском).
«Этой зимой [1926. – Сост.] Шкловский назначил мне деловое свидание у Бриков. Он
опоздал, и меня принимала Лиля Юрьевна. Одета она была по-домашнему просто, в сером сви-
тере. По-видимому, мыла голову, и знаменитые волосы были распущены. Они действительно
рыжие, но не очень, – и вообще на рыжую она не похожа. Тон очень приятный (не волос, а
ее собственный тон).
Когда мы вышли, В[иктор] Б[орисович] спросил:
– Как вам понравилась Лиля Брик?
– Очень.
– Вы ее раньше не знали?
– Я знала ее только в качестве литературной единицы, не в качестве житейской.
– Правда, не женщина, а сплошная цитата?» (Л. Гинзбург. Человек за письменным сто-
лом).
«Познакомился я с ней на какой-то шумной и пьяной вечеринке в ателье одного извест-

ного русского художника. Много с тех пор прошло лет, но я и сейчас помню, как она – точно
была центром праздника – полулежала на какой-то тахте, и, когда хозяин ателье подвел меня
к ней, чтобы представить, она протянула мне руку, вызывающе приближая ее к моим губам.
Вероятно, в своем знаменитом салоне мадам Рекамье протягивала подобным жестом руку
своим гостям…
В той богемной компании, в которой я впервые Лилю Брик встретил, она действительно
казалась своего рода королевой, выделялась среди других, выделялась манерой держаться, хоть
и не парижской, но все-таки элегантностью, и еще – непререкаемостью суждений и сознанием
своей „особности“, которая передавалась собеседнику, хотя, строго говоря, это ее свойство
надо было принимать на веру. Ведь почти никакого литературного наследства она после себя
не оставила. А все же не казалось удивительным, что находившийся рядом Маяковский, во
всяком сборище стремившийся главенствовать, тут как-то съеживался и если отходил от Лили,
то только для того, чтобы принести ей бутерброд или наполнить ее рюмку» (А. Бахрах. Мос-
ковская Эгерия).
«Что было в Лиле самым подкупающим, самым милым? Не поступки, не слова –

поступки бывали самые разные и слова тоже: то хорошие, ласковые, то неожиданно сердитые,
обидные. Но Лиля никого не хотела обидеть нарочно. Она просто не могла заставить себя
делать что-то против воли. Это в ней и обезоруживало. И ко всему, что с ней происходило в
данную минуту, она относилась серьезно» (Р. Райт-Ковалева).
199
Том 1. А-И»

БРИК Осип Максимович

4(16).1.1888 – 22.2.1945

Писатель, художественный и литературный критик, драматург. В 1916–1917
издавал «Сборники по теории поэтического языка». Один из идеологов ЛЕФа. Друг В.
Маяковского. Муж Л. Брик.
«Ося был небольшой, складный, внешне незаметный и ни к кому не требовательный –

только к себе» (Л. Брик. Пристрастные рассказы).
«Небольшого роста, тщедушный, болезненного вида человек с красноватыми веками.

Лицо утомленное, но освещенное умом проницательных и давящих глаз» (Б. Погорелова. Вале-
рий Брюсов и его окружение).
«Это был человек без фразы, превосходно чувствующий в разговоре увлеченность.

Свою увлеченность Осип Максимович скрывал.
Он был еще молод, черноглаз, широкоголов. Это был много знающий, аскетический
человек, преданный Маяковскому, и хороший товарищ остальных лефовцев» (В. Шкловский.
Встречи).
«Иногда с Владимиром Владимировичем [Маяковским. – Сост.] приходил Осип Мак-

симович Брик, всегда ровный в беседе и внешне спокойный. Очень начитанный, он не давал
разгораться страстям, и разговоры проходили мягко и мирно, и мы многое принимали». (В.
Комарденков. Дни минувшие).
200
Том 1. А-И»
«Спортивно подвижный, хотя никогда спортом не занимался, быстрый в движениях каби-

нетный человек, прочитавший горы книг и не ссутулившийся за письменным столом, точный и
лапидарный в изложении мысли, увлекающийся и заинтересованный, всегда идущий навстречу
и никогда не навязывающийся, умеющий говорить с людьми на интересующие их темы, бес-
корыстный и широкий, он был окружен уважением серьезных и талантливых людей.
Этого человека было за что любить, и его любили. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он
испытывал недостаток и во врагах. В яблоню, которая не дает яблок, говорит грузинская посло-
вица, камней не кидают.
Он был нужен многим творческим людям, как друг-катализатор, как советчик, у которого
можно проверить себя в задуманном, выложить все сомнения, прояснить запутанную ситуа-
цию, спросить и получить ответ. Он умел повернуть предмет неожиданной стороной, логика
его была свежа и конструктивна, предлагаемое решение, как пишут о шахматных этюдах, кра-
сиво и остроумно…» (В. Катанян. Распечатанная бутылка).
«Брики очень любили литературу. У них был даже экслибрис. Дело прошлое: тогда экс-
либрисов было больше, чем библиотек. Но экслибрис у Бриков был особенный.
Изображалась итальянка, которую целует итальянец, и цитата из „Ада“: „И в этот день
мы больше не читали“.
Такой экслибрис уже сам по себе заменял библиотеку» (В. Шкловский. О Маяковском).
201
Том 1. А-И»

БРОМЛЕЙ (в первом браке Вильборг, во
втором Сушкевич) Надежда Николаевна

17(29).4.1884 – 27.5.1966

Актриса, режиссер, драматург, поэтесса, прозаик. Публикации в журналах «Север-
ные записки», «Русская мысль». Книга стихов и прозы «Пафос» (М., 1911) сборники
повестей и рассказов «Исповедь неразумных» (М., 1927), «Потомок Гаргантюа» (М.,
1930); повести «Записки честолюбца» (1914), «Сердце Anne» (1915), «Повесть дружбы
и любви» (1916); пьесы «Архангел Михаил» (пост. 1922), «Король Квадратной респуб-
лики» (пост. 1925). Была близка к кругу литераторов группы «Центрифуга». В 1908–
1922 – актриса МХТ. Роли: мать Эрика («Эрик XIV» Стриндберга), Шут («Король Лир»
Шекспира) и др. В 1919 дебютировала в качестве режиссера постановкой пьесы Д’Ан-
нунцио «Дочь Йорио» в 1-й студии МХТ.
«Она писала неплохие стихи, была женщиной остроумной и ироничной, великолепно

гадала на картах – „предсказывала“ судьбу. Бромлей занималась и драматургией – две ее пьесы,
правда, очень неудачные, „Архангел Михаил“ и „Король Квадратной республики“, шли на
сцене МХАТ „2-го“» (П. Марков. Книга воспоминаний).
«Это была женщина сложная и странная. Действительно умная, одаренная, она самой
себе представлялась достойной мировой славы, – вероятно, поэтому относилась к окружаю-
щим спесиво и часто недоброжелательно. Внешне эффектная, в жизни и на сцене настоящая
grande dame, она вела себя как избалованное дитя, манерничала. Об одном актере говорила, что
любит его как „женщина, актриса и ребенок“ – ей казалось, что именно такой сплав она являет
изумленному миру. Была она остроумна и легко сочиняла смешные поэмы. И даже напечатала
стилизованный под восемнадцатый век эпистолярный роман, казавшийся мне интересным в
ту пору. Выйдя замуж за Бориса Михайловича Сушкевича, она властно подчинила его себе,
называла придуманным ею именем Джэк (очень твердо произносила „э“), которое так не шло
к его кругло-милому русскому лицу, и широко оповещала, что „приучает его к косметике“ –
смысл этой фразы остался для нас тайной. У Нади было множество маленьких пудрениц, –
глядя в их зеркальца, она не скрывала удовольствия от собственной красоты» (С. Гиацинтова.
С памятью наедине).
202
Том 1. А-И»

БРУНИ Лев Александрович

8(20).7.1894 – 26.2.1948

Живописец, график, акварелист, художник книги. С 1915 – участник выставок объ-
единения «Мир искусства», «Четыре искусства». Член группы «Маковец». Портрет А.
Ахматовой (1922).
«Бруни любили, любили мягкость его отношений, его юмор. У Бруни был вкус к челове-
ческому поведению, к быту. Быта он не боялся, любил уклад жизни, всегда относился с инте-
ресом к людям практическим и не подымал романтических метелей вокруг своей профессии.
Был он моложе всех нас, казался мальчиком, но умел собирать и сталкивать людей лбами» (Н.
Пунин. Квартира № 5).
«Лев Бруни как личность был так сложен, так трудночитаем, в характере его было столько
противоречивого, что вряд ли мне удастся сделать его хорошо нарисованный портрет. Но,
может быть, основной его чертой, чертой, определившей всю его жизнь, была „влюбчивость“.
Влюбчивость не в идеи в искусстве или неведомые пути, открывающиеся внутреннему взору,
сколько влюбчивость в „носителей“ этих идей, в вожаков сект искусства. Он был тем, что
называется „сектант“, но причем сектант, провозглашающий „ересиарха“, „Учителя“ с боль-
шой буквы! Причем влюбленность его в „объект“ была исступленно послушническая!
Мне так иногда было досадно за него, по-дружески, по-человечески! Ведь была и другая
сторона его натуры, менее „человеческая“, досадно человеческая…
203
Том 1. А-И»
Был некий таинственный, трудно разумом постигаемый… „голос крови“. Лев Бруни был
продукт многих биологических скрещений. В его жилах текла кровь людей в искусстве блестя-
щих, уникальных! Тут и иностранная итальянская кровь Бруни, тут и какая-то частица крови
Брюллова, и русская кровь блестящих Соколовых. Словом, говоря простыми русскими сло-
вами, все ему „давалось даром“.
…Лева Бруни был в детские свои годы типичным вундеркиндом. Первые уроки он брал
у своего деда, акварелиста Александра Соколова. Я видел его акварель, сделанную, кажется,
девяти лет, – собака сенбернар. С трудом можно было поверить, что это сделал девятилет-
ний мальчик. Так крепка форма головы собаки, так вкусно акварелью моделирована форма и
так красив, музыкален цвет всей этой вещи!» (В. Милашевский. Тогда, в Петербурге, в Пет-
рограде).
«Он был духовным сыном старца Нектария. Интеллект не имел для него большого зна-
чения, он его даже презирал. Поэтому его слова, которые он с трудом подбирал, были действи-
тельно оригинальны и самобытны. Его очень смелые и все же прекрасные эскизы также всегда
были новым словом в живописи. Тогда он пытался изобразить „следы предметов в простран-
стве“ или свести изображение предмета, например благословляющей руки, к более лапидар-
ному динамическому знаку. Я видела в этом обусловленное эпохой стремление ввести в поле
нашего зрения сам процесс становления, время как таковое» (М. Сабашникова. Зеленая змея).
«Он глубоко верит. Его привязывает к Богу доподлинное, как он говорит, знание, что
Бог существует…Затем он находит через православие путь к России: его подлинное смирение
вызвано глубоким сознанием сложности жизни и слабости индивидуального разума. Бруни, по-
видимому, выше всего ценит вековой православный жизненный опыт, который, по его словам,
лежит в нас и дает нам плотность и мужество» (Н. Пунин. Мир светел любовью. Дневники.
Письма).
204
Том 1. А-И»

БРУНИ Николай Александрович

16(28).4.1891 – 4.4.1938

Поэт, прозаик. Публикации в журналах «Гиперборей», «Новая жизнь», «Голос
жизни». В 1911–1914 входил в «Цех поэтов».
«Николай Бруни был поэтом и музыкантом. Он писал стихи, был знаком с целым рядом
молодых поэтов, был в курсе всех „злоб дня“ современной поэзии, но он явно еще не обрел
свое поэтическое лицо и поэтому как-то зрел в этом смысле!
Но музыкой (он готовил себя к карьере пианиста) он занимался регулярно, но тоже как-
то домашним образом, не поступая в консерваторию, так как там „совершеннейшая казенщина
и рутина“. К нему ходил какой-то старичок, в которого семейство Бруни очень верило!
Характер у Николая был „не сильный“, а какой-то податливый и неуверенный в себе,
поэтому его музицирование, конечно, дало очень много в смысле внутреннего роста, но не
сделало его „победителем“ над конкурентами-пианистами!
Человек он был очень „внутренне изящный и чуткий“, но, конечно, отсутствие „железной
воли“ было причиной тому, что он не стал ни профессиональным поэтом, ни профессиональ-
ным пианистом» (В. Милашевский. Тогда в Петербурге, в Петрограде).
205
Том 1. А-И»

БРЮСОВ Александр Яковлевич

псевд. Alexander;

17(29).9.1885 – 1.12.1966

Поэт, переводчик, критик, археолог, мемуарист («Воспоминания о брате», «Стра-
ницы из семейного архива Брюсовых», «Литературные воспоминания»). Публикации в
журналах «Перевал», «Маски», «Юность», «Новая жизнь», «Свободный журнал» и др.
Стихотворный сборник «По бездорожью» (М., 1907). Младший брат В. Брюсова.
«Являлся за чайным столом Саша Брюсов, еще гимназист, но тоже „поэт“; ставши „гри-
фом“, он соединился с Койранским против брата: едкий, как брат, супясь, как петушок, гово-
рил брату едкости; брат, не сердясь, отвечал» (Андрей Белый. Начало века).
«„По бездорожью“. Ловкие и ни к чему не обязывающие декадентские стихи, напомина-

ющие, как большинство современных декадентских стихов, преимущественно Валерия Брю-
сова» (А. Блок. Из рецензии).
206
Том 1. А-И»

БРЮСОВ Валерий Яковлевич

1(13).12.1873 – 9.10.1924

Поэт, прозаик, драматург, критик, литературовед (теория стихосложения, иссле-
дования о творчестве Пушкина – более 80 публикаций), переводчик, литературный и
общественный деятель. Стихотворные сборники «Chefs d’oeuvre» («Шедевры». М., 1895),
«Me eum esse» («Это – я». М., 1897), «Tertia vigilia» («Третья стража». М., 1900), «Urbi et
orbi» («Граду и миру». М., 1903), «Ete’fauoz. Венок. Стихи 1903–1905 гг.» (М., 1906), «Все
напевы» (М., 1909), «Зеркало теней» (М., 1912), «Стихи Нелли. С посвящением Валерия
Брюсова» (М., 1913), «Семь цветов радуги. Стихи 1912–1915 гг.» (М., 1916), «Последние
мечты» (М., 1920), «В такие дни. Стихи 1919–1920 гг.» (М., 1921), «Миг. Стихи 1920–
1921 гг.» (Берлин; Пг., 1922), «Дали» (М., 1922), «Меа» («Спеши». М., 1924). Романы «Гора
Звезды» (1895–1899; опубликован в 1975), «Огненный Ангел» (М., 1908; 2-е изд., доп., М.,
1909); «Алтарь Победы. Повесть IV века» (1911–1912), «Юпитер поверженный» (опубли-
кован в 1934); повести «Обручение Даши» (1913), «Рея Сильвия» (1914), «Моцарт» (1915);
сборник рассказов «Ночи и дни» (М., 1913); пьесы «Путник» (1911), «Протесилай умер-
ший» (1913), «Диктатор» (1921). Сборник рассказов и драмы «Земля», «Зеленая ось» (М.,
1907).
«Андрей Белый, употребляя для каждого слова большую букву, называл Брюсова в своих
писаниях „Тайным Рыцарем Жены, Облеченной в Солнце“, а сам Блок, еще раньше Белого, в
1904 году, поднес Брюсову книгу своих стихов с такой надписью:
207
Том 1. А-И»
Законодателю русского стиха,

Кормщику в темном плаще,
Путеводной Зеленой Звезде, —
меж тем как этот „Кормщик“, „Зеленая Звезда“, этот „Тайный Рыцарь Жены, Облеченной
в Солнце“ был сыном мелкого московского купца, торговавшего пробками, жил на Цветном
бульваре в отеческом доме, и дом этот был настоящий уездный, третьей гильдии купеческий, с
воротами, всегда запертыми на замок, с калиткою, с собакой на цепи во дворе. Познакомясь с
Брюсовым, когда он был еще студентом, я увидел молодого человека, черноглазого, с довольно
толстой и тугой гостинодворческой и скуласто-азиатской физиономией. Говорил этот гости-
нодворец, однако, очень изысканно, высокопарно, с отрывистой и гнусавой четкостью, точно
лаял в свой дудкообразный нос, и все время сентенциями, тоном поучительным, не допуска-
ющим возражений. Все было в его словах крайне революционно (в смысле искусства) – да
здравствует только новое и долой все старое! Он даже предлагал все старые книги дотла сжечь
на кострах, „вот как Омар сжег Александрийскую библиотеку!“ – воскликнул он. Но вместе с
тем для всего нового уже были у него, этого „дерзателя“, разрушителя, жесточайшие, непоко-
лебимые правила, уставы, узаконения, за малейшее отступление от которых он, видимо, готов
был тоже жечь на кострах. И аккуратность у него, в его низкой комнате на антресолях, была
удивительная» (И. Бунин. Воспоминания).
«Внешность Брюсова. Первое, негибкость, негнущесть, вплоть до щетиной брызжущих

из черепа волос („бобрик“). Невозможность изгиба (невозможность юмора, причуды, imprevu
(неожиданность) – всего, что относится к душевной грации). Усы – как клыки, характер-
ное французское en croc (закрученные кверху). Усы нападчика, шевелящиеся в гневе. Форма
головы – конус, посадка чуть кверху, взирание и вызов, неизменное свысока. Волевой, напо-
леоновский, естественнейший — сосредоточенной воли жест! – скрещивать руки. Руки вдоль
тела – не Брюсов. Либо перо, либо крест. В раскосости и скуластости – перекличка с Лениным.
Топорная внешность, топором, а не резцом, но крепко, но метко. При негодности данных –
сильнейшее данное (не дано, дан).
Здесь, как в творчестве, Брюсов явил из себя все, что мог.
А глаза каре-желтые, волчьи» (М. Цветаева. Герой труда).
«У Валерия Брюсова лицо звериное – маска дикой рыси, с кисточками шерсти на ушах:
хищный, кошачий лоб, убегающий назад, прямой затылок на одной линии с шеей, глаза рас-
кольника, как углем обведенные черными ресницами; злобный оскал зубов, который придает
его смеху оттенок ярости. Сдержанность его движений и черный сюртук, плотно стягивающий
его худую фигуру, придают ему характер спеленутой и мумифицированной египетской кошки»
(М. Волошин. Лики творчества).
208
Том 1. А-И»
Валерий Брюсов
«Ни разбросанные, как попало, кубические линии лица, ни несколько заспанные, но все-
гда просверливающие глаза, ни намеренная эластичность движений (он написал о себе, что
он потомок скифов, как же можно было после этих строк потерять гибкость и упругость?), –
ничто из этого не было самым существенным в Брюсове. Основным, то есть особо характе-
ризующим Брюсова, была собранность, скованность. Она замыкала и строгие мысли, и деви-
ческую застенчивость. Брюсов не был очень умен от природы, но был бесконечно образован,
начитан и культурен. Ум Брюсова не был быстр, но очень остер и подкреплен особой, брюсов-
ской логичностью.
Брюсов… был, как это ни странно звучит, с детства немолодым мальчиком. Мальчиком
он остался на всю жизнь, и, вероятно, ребенком он умер.
Только у детей бывает такая пытливость, такая тяга „узнать все“. Брюсов кидался на все,
и все, на что он кидался, он изучал необычайно основательно. У него были хорошие знания
в области латинской поэзии и поэзии французской (русскую он знал просто ослепительно).
Брюсов солидно знал историю, математику и даже оккультные науки. Прекрасно играл в винт
и преферанс, интересовался спортом, изучал языки (он мог отдаться изучению какого-либо
языка специально для того, чтоб прочесть в подлиннике того или иного автора или перевести
его произведения). Брюсов считал ниже своего достоинства не знать какой-либо отрасли, а
начав знакомиться с этой отраслью, он увлекался и вникал досконально во все детали.
Брюсов смотрел на весь мир, как юноша смотрит на впервые зарозовевшее перед ним в
купальне женское тело, на приоткрывшуюся полоску женской ноги выше чулка.
Только видя, как Брюсов теряется в природе, как он становится старомодно нежен и тро-
гателен около женщины, – можно было понять, что всю жизнь он хотел казаться и казался не
тем, чем он был.
Он рисовался вождем, эротическим поэтом, демонистом, оккультистом, всем, что можно
было быть в те дни. Но это был портрет Брюсова, а не оригинал. Ах, как был не похож Валерий
Яковлевич на Брюсова!» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).
«Брюсов никогда не был педантом, в чем иные склонны его упрекнуть.
209
Том 1. А-И»
…Единственное, чего не терпел Брюсов, были проторенные дороги. Необычность,

новизна мысли или образа, оригинальность формы – вот что для Брюсова было необходимо-
стью…Чувствую потребность подчеркнуть еще одно примечательное (и для многих, вероятно,
неожиданное) качество Брюсова. Я никогда не слыхал от этого „мэтра“ символистов какой-
либо проповеди его поэтического направления. Широта охвата ценимой Брюсовым поэзии
была беспредельна. Он не выносил только плохой поэзии. В остальном он умел как никто пере-
ключаться из одной поэтической атмосферы в другую.
В центре этой галактики, охватывавшей всю мировую литературу, сияло для Брюсова
одно неизменное солнце: Пушкин.
…К Пушкину у Брюсова было особое интимное, родственное отношение (ср. название
книги „Мой Пушкин“). Нет сомнения, что многосторонняя деятельность Пушкина служила
ему моделью.
Однажды Брюсов заявил мне, что мог бы, сосредоточившись, восстановить в памяти все
стихотворные произведения Пушкина. Может быть, в этом было преувеличение, но то, что
Пушкин был весь у Брюсова на памяти, несомненно…Читая стихи, Брюсов обычно стоял за
стулом, прямой, напряженный; держался обеими некрасивыми руками за спинку. Это была
крепкая хватка, волевая и судорожная. Гордая голова с клином черной бородки и выступа-
ющими скулами была закинута назад. Слова вылетали с как бы припухших губ. Такие губы
называют „чувственными“, – пожалуй, на сей раз эпитет был бы по существу. Скрещенные на
груди руки и черный застегнутый сюртук к тому времени уже стали „атрибутами“ Брюсова.
Об этом застегнутом сюртуке слишком часто упоминают теперь в докладах те, кто не
знал Брюсова лично. Брюсов никогда не был человеком в футляре. Он был страстен, порывист,
угловат, но это сочеталось в нем с любовью к некоторой официальности, торжественности.
Человек, влюбленный в идею власти, не может быть равнодушным к прелестям субординации
и этикета» (С. Шервинский. Ранние встречи с Валерием Брюсовым).
210
Том 1. А-И»
Валерий Брюсов
«Как он прекрасно читал своих классиков с глазу на глаз, как бы весь перечерчиваясь
и бледнея, теряя рельеф, становясь черно-белым рисунком на плоскости белой стены; очень
выпуклый, очень трехмерный, рельефный в другие минуты, он в миг напряженнейшего про-
пуска строк через себя перед выкриком их точно третье терял измерение, делаясь плоско-
стью, переливаясь в передаваемый стих; звук, скульптурность, отяжелевая рельефами, ста-
вился великолепно изваянной бронзой, которую можно и зреть, и ощупывать.
Помнились жесты руки, подающей открытую книгу на стол.
Мощь внушенья красот – в долгой паузе перед подачею слова; в ней слышались действие
лепки рельефов, усилия слуха и произношения внутреннего; так он, вылепив строчку, влеплял
ее: голосом.
Себя читал, декламируя горько, надтреснуто, хрипло, гортанно, как клекот орла, превра-
щающийся в клокотание до… воркования, не выговаривая буквы „ка“ (математи), гипертро-
фируя паузы:
„Улица была как буря“ выкидывал:
„Улица“
Долгая пауза.
„Была…“ – пауза поменьше; и – скороговоркой: – „как буря“.
Глаголы – подчеркивал голосом, не существительные.
…Но Брюсов не был эстрадным чтецом, а чтецом-педагогом, вскрывающим форму,
доселе заклепанную; завозясь молотками, ударами голоса, сверлами глаз и клещами зубов,
как выкусывающих из заклепанной формы железные гвозди, он нам вынимал стих Некра-
сова, Пушкина, Тютчева иль Боратынского, прочно вставляя в сознанье его…» (Андрей Белый.
Начало века).
211
Том 1. А-И»
«Насколько Бальмонт со своими „испанскими жестами“ казался буйным и страстным,

настолько Брюсов был духовно загримирован под строгого и невозмутимого джентльмена.
Сюртук Брюсова, застегнутый на все пуговицы, и его по-наполеоновски скрещенные руки
стали уже традиционными в воспоминаниях современников. Отрывистая и чуть-чуть картавая
речь с неожиданной и подчас детскою улыбкою из-под усов была уверенна и точна. Положе-
ние „главы школы“ обязывало, и Брюсов чувствовал себя предназначенным для литературных
битв. Ему нужна была маска мэтра.
…Соратники Брюсова по „Весам“ любили его называть магом и окружали его личность
таинственностью. Брюсову будто бы были ведомы какие-то великие тайны творчества и жизни.
И сам он любил казаться загадочным. В молодости Брюсов занимался спиритизмом… При
этом Брюсов думал, что можно удачно сочетать оккультные знания и научный метод. Трезвый
и деловитый в повседневной жизни, Брюсов, кажется, хотел навести порядок и на потусторон-
ний мир…Дальше литературного и салонного оккультного экспериментализма у него дело не
пошло. В этом было даже что-то ребяческое.
…Нет, значительность Брюсова вовсе не в его демонизме, вероятно мнимом, а в его фор-
мальных заслугах. Он дал нам пример трудолюбия, точности, добросовестности. Он своим
литературным опытом напомнил нам о труднейших задачах нашего ремесла. Бывают писатели,
которым дела нет до школы, которые так поглощены жизненной судьбой в сознании ее связи
с мировыми целями, что им вовсе не до „истории литературы“. Не таков Брюсов. Он больше
всего был озабочен тем, чтобы построить литературную фалангу так, как ему казалось это
исторически нужным. Отсюда его ревнивое и подозрительное отношение ко всем, кто одно-
временно с ним выступал на свой страх и риск, не подчиняясь дисциплине.
…Брюсов был цельный человек. И в своей законченности он был прекрасен, как пре-
красны и его точные, четкие, ясные и нередко совершенные стихи. Но Брюсов был не только
поэт; он был делец, администратор, стратег. Он деловито хозяйничал в „Весах“, ловко распре-
деляя темы, ведя войну направо и налево, не брезгуя даже сомнительными сотрудниками, если
у них было бойкое перо и готовность изругать всякого по властному указанию его, Валерия
Яковлевича.
…Ни для кого не тайна, что Брюсов был когда-то монархистом, националистом и даже
весьма страстным империалистом. Естественно, что многие недоумевали, когда этот привер-
женец самодержавной и великодержавной власти оказался вдруг в рядах борцов за новый соци-
альный порядок. Однако для меня было ясно, что Брюсов мог присоединиться к революцион-
ному воинству воистину нелицемерно. Правда, у него были на то особые мотивы, не всегда
совпадающие с партийной точкой зрения, но ведь поэт пользуется привилегией жить и мыс-
лить не совсем так, как все» (Г. Чулков. Годы странствий).
212
Том 1. А-И»
ВалерийБрюсов
«Был он большой умница и человек исключительно широкого образования. Только в

области общественно-политических наук поражал своею наивностью и неустойчивостью. В
этом, впрочем, Брюсов был схож с большинством модернистов: умнейшие и образованнейшие
люди в вопросах литературы, искусства, истории, философии, религии, иногда даже естество-
знания, они были форменными младенцами в вопросах общественных и экономических.
…И еще одна черта поражала меня в Брюсове: странная неустойчивость и неуверенность
в моральной области. Не то чтобы он был аморалистом; не знаю, как в душе, – однако произво-
дить он такого впечатления не хотел. Но казалось, что тут он все время ходит как бы ощупью,
совершенно самому себе не доверяя. Эта моральная неуверенность в суждениях и поступках
особенно бросалась в глаза, потому что в других областях Брюсов был очень уверен в себе,
решителен и категоричен» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
213
Том 1. А-И»

БРЮСОВА (урожд. Рунт) Иоанна (Жанна) Матвеевна

2.2.1876 – 28.5.1965

Переводчица. Жена В. Брюсова.
«Умная, в черном, простом, не от легкости, а от взбодренности, смехом встречающая

Иоанна Матвеевна: энергичная, прыткая, маленькая» (Андрей Белый. Начало века).
214
Том 1. А-И»
«Под фамилией Рунт она поступила в семью Брюсовых не то гувернанткой, не то домаш-

ней учительницей, вышла замуж за Валерия Яковлевича и самоотверженно (быть женой Брю-
сова было нелегко!) прожила с ним всю его жизнь. Несмотря на смех, она была грустная и
очень работящая.
Я хорошо знал ее сестру, журналистку Брониславу Рунт…
Бронислава Матвеевна всегда подсмеивалась над старшей сестрой, особенно за глаза, и
была неважного мнения о муже своей сестры. Говорила, что Брюсов „высушил Жанну, как
цветок для гербария“.
Иоанна Матвеевна пропускала мимо ушей шпильки младшей сестры, много работала,
помогая Валерию Яковлевичу и одновременно печатая под своей фамилией книги. Была она
очень любезна. Как-то ей захотелось иметь для какого-то сборника (кажется – „Французские
лирики“) перевод одного мадригала Вольтера. Я ей перевел стихотворение. Иоанна Матвеевна
немедленно заехала ко мне и привезла в подарок конфет.
Была любезна со всеми и об увлечениях Брюсова отзывалась спокойно, но с ехидцей.
По-моему, даже помогала распутывать запутавшиеся отношения. Но делала это всегда очень
тактично, говоря о Брюсове в таких случаях как о постороннем человеке» (В. Шершеневич.
Великолепный очевидец).
«На диване, сухо помешивая в стакане ложечкой, приехавший после всех – скуластый,
седоусый и мрачноглазый Брюсов…А рядом с ним на диване Иоанна Матвеевна – его предан-
ная, добрая жена. Дома за чаем Брюсов говорит ей своим гортанным голосом: „Жанна! Дай,
пожалуйста, там у меня в кабинете – знаешь, тот том Верлена, где эта такая аллитерация на
«эс», – помнишь, ее еще так Бальмонт любил“ – и она встает и несет ему тот самый том…
Они сидят рядом, этот замечательный поэт, настоящий ученый, и его трогательная жена-няня,
пестовавшая его всю жизнь, терпевшая со скромными слезами – и первую, и вторую, и третью
– и так далее, – всех тех, кому писались брюсовские стихи» (С. Бобров. Мальчик).
215
Том 1. А-И»

БРЮСОВА Надежда Яковлевна

7(19).11.1881 – 28.6.1951

Музыковед, деятель музыкального образования; профессор московской Народной
консерватории (1906–1916). Сестра В. Брюсова.
«Преюркая ящерка, с выпуклым лбом, с быстрым выстрелом глаз, черных, умных, сестра
Брюсова – музыкантша, теории строящая; ее дружба ко мне заключалась в том, что, сев рядом,
гортанным фальцетто нацеливалась в слабый пункт моих слов; всадив жало, блистала глазами;
В. Я. [Брюсов. – Сост.] определил раз в игре ее: „Ты – землероечка: малый зверок“. Зарывалась
она в подноготную» (Андрей Белый. Начало века).
«Н. Я. была едва ли не самой изумительной личностью, которую мне когда-либо дове-
лось встретить. Наружностью она очень напоминала брата, Валерия Яковлевича. Те же темные
густые брови, те же жгучие глаза, та же прямая, сухая фигура. И та же устремленность в дви-
жениях, та же изысканная четкость в словах. Только в глазах у Н. Я. светилась ласковая доб-
рота, совершенно чуждая ее брату. Н. Я. была на редкость образованным человеком. Нередко
можно было застать ее за книгой Платона или иного греческого философа, которого она читала
в подлиннике с такой же легкостью, как любой французский роман. Просто невероятна была
та неутомимость, с которой Н. Я. была занята с утра до вечера. То просиживала часов по пяти
у своего „Бехштейна“ за фугами или за исполнением классиков, то посещала консерваторию,
то давала уроки, то читала серьезные книги. Я долго знала и очень любила Н. Я., но никак не
могла решить, ушла ли она в свое время сознательно от христианства или никогда не удосу-
жилась дойти до него. Не проявляя ни малейших внешних признаков христианства, Н. Я. во
всех помыслах и поступках была преисполнена идеями некоего высшего гуманизма.
216
Том 1. А-И»
По своим личным средствам Н. Я. могла бы, по окончании занятий, уезжать на отдых

за границу. Но она редко поступала так. Большею частью, приблизительно в середине июня,
Н. Я. одевалась в скромное ситцевое платье, покрывала голову платком и с мешком за спиной
отправлялась на Север. В мешок кроме смены белья и мелочей неизменно укладывался некий
зародыш пианино – деревянный ящик с клавиатурой, октавы на две-три, а сбоку – резиновая
трубка для надувания. Инструмент этот был необходим для ежедневного упражнения пальцев,
и назывался он в шутку „бэби-пиано“.
Месяца на два исчезала Н. Я., посещая на Севере города, селения, монастыри. Всюду
знакомилась с остатками старины, с уцелевшими обычаями, с занятными странниками: коопе-
раторами, монахами, сектантами, анархистами, раскольниками. Некоторые из них приезжали к
ней потом в Москву и привозили редкостные дары: то старинную вышивку, то расписной туес,
полный морошки. Немало среди этих посетителей было лиц, по внешнему виду напоминавших
бродяг. Н. Я. неизменно ласково принимала, угощала, расспрашивала их. Нередко одаривала
деньгами или вещами.
…Н. Я. никогда не говорила об этой стороне своей жизни и ничем не уподоблялась
тем скучным и самодовольным филантропам, которые не переводились в Москве и которые
любили поговорить о своих добрых делах – кто с пафосом, а кто со смирением. Театр, кон-
церты, выставки, литературные „среды“ у брата, вечера „свободной эстетики“ – вот тот внеш-
ний мир, которым она, казалось, исключительно жила.
Было еще, впрочем, время, когда Н. Я. открыла у себя бесплатные курсы по теории
музыки для совершенно особых слушателей. По воскресным вечерам, к искреннему возмуще-
нию прислуги („Посмотрите, на что похож паркет!“), в „большой“ брюсовской квартире появ-
лялись юные подмастерья из плотников, булочников, слесарей, а также молодые служанки,
портнихи и т. п. Все это размещалось в зале, вокруг концертного „Бехштейна“, и Н. Я. препо-
давала своим „пролетарским“ слушателям сложную науку о ритме и мелодии. Состояла ли Н.
Я. в ту пору в конспиративной связи с подпольной партией большевиков – я не знаю. Об этом
она никогда не говорила. Но, при воцарении большевиков, она оказалась в большой дружбе с
О. Д. Каменевой и стала директором Московской консерватории.
Вот к этой своей сестре В. Я. [Брюсов. – Сост.] относился совсем по-особенному. Без
малейшей позы, без иронии, без задора. За долгими беседами, испещренными греческими и
латинскими цитатами, за чтением стихов (иногда тоже греческих) брат и сестра проводили
часы. В. Я. казался робким, несмелым. Можно было подумать, что он был младшим: так вни-
мательно и учтиво вслушивался он в слова сестры, даже в том случае, когда она позволяла себе
критиковать некоторые из его стихов. Чего, вообще говоря, он не терпел от посторонних» (Б.
Погорелова. Валерий Брюсов и его окружение).
«Во всем облике Н. Я. была такая суровая аскетическая выразительность, что, казалось,
ей скорее подобает роль социал-демократки, превратившей марксизм в Евангелие, чем музы-
кантши. И тем не менее это было неправильно. За этой сдержанностью скрывалась подавленная
страстность, пламенные мечты о преобразовании личности через музыку, воспитание чувств…
Всегда в черном простом платье, перехваченном кожаным поясом, Н. Я. являла вид строгой
учительницы, но если удавалось снять эту оболочку, то она сразу оживала и начинала гово-
рить со свойственной ей убедительностью. Она была очень некрасива, те же черты, что и у
В. Я., только без одушевляющей его поэтической силы. Меня к ней влек, во-первых, ее чисто
мужской ум, во-вторых, она хорошо знала Добролюбова и Коневского… О Коневском и Доб-
ролюбове мы разговаривали целые вечера, Н. Я. сохранила к ним подлинную духовную при-
вязанность. Любимый писатель ее, кажется, был Достоевский» (К. Локс. Повесть об одном
десятилетии).
217
Том 1. А-И»

БУГАЕВА Клавдия Николаевна

урожд. Алексеева, по первому мужу Васильева;

1886 – 22.2.1970

Активный член Московского антропософского общества, мемуарист. Автор воспо-
минаний о Р. Штейнере (1929; опубликованы в 1987 в Базеле на нем. языке), «Воспоми-
наний о Белом» (Berkeley, 1981). Жена Андрея Белого.
«Небольшая легкая фигурка, спокойные, какие-то музыкально ритмичные движения.

Красивая ритмичная походка была ее особым свойством, впоследствии еще развитым в эврит-
мии. И говорила она спокойно и просто, но всегда очень по существу. Любовь к шутке, юмор
218
Том 1. А-И»
тоже всегда как бы играли вокруг ее лица, смягчая категоричность суждений, нисколько не
умаляя этим убежденность в их истине. Но, только заглянув в ее глаза, вы чувствовали то, что,
на мой взгляд, можно определить как основу всего ее существа. Я называю это „жар души“.
У нее были удивительные глаза. Описать их можно только одним словом – „лучистые“, т. е.
лучистые глаза, о которых Толстой не устает напоминать, говоря о княжне Марии Болконской.
Они запоминались… Трудно описать, какой ореол окружал ее в Обществе. „Старшие“ гово-
рили „Клодя“, и в их голосе звучала нежность; „младшие“ говорили „Клавдия Николаевна“ с
восхищением и почитанием. Ее авторитет… был необычайно высок. Было в обычае именно
к ней приходить с разными „личными“ вопросами в антропософии. Она сама никогда не пре-
тендовала на такую роль „исповедника“, но так получалось. К ней приходили не только из ее
кружка, но и из других. Приходила и я, хотя в ее кружке не состояла. Меня к ней тянуло. Она
была очень умна, это свойство замечали в ней прежде всего, даже люди со стороны. Но ум
этот и эрудиция были согреты вот тем „жаром души“, который в ней горел и согревал души
тех, кто с ней соприкасался. Случилось и мне как-то услышать ядовитое замечание недобро-
желателя: „Антропософы как хлысты, у них даже своя богородица есть для радений“. (Это
было сказано, когда пошли слухи об эвритмии.) Это, конечно, глубоко неверно, потому что
не может быть большей противоположности, чем между антропософией и хлыстовством. Да и
сама Клавдия Николаевна больше чем далека от какой бы то ни было экстатичности. Но роль
Клавдии Николаевны как некоего „душевного центра“ здесь, пожалуй, подмечена верно» (М.
Жемчужникова. Воспоминания о московском антропософском обществе).
219
Том 1. А-И»

БУДИЩЕВ Алексей Николаевич

17(29).1.1864 – 22.11(5.12).1916

Прозаик, поэт. Сборник «Стихотворения» (СПб., 1901); романы «Пробужденная
совесть» (СПб., 1900), «Лучший друг» (СПб., 1901), «Разные понятия» (СПб., 1901), «Сол-
нечные дни» (1903), «Бунт совести» (СПб., 1909), «Степь грезит» (СПб., 1912); сборники
рассказов «Распря» (СПб., 1901), «Я и он» (СПб., 1903), «Черный буйвол» (СПб., 1909),
«Изломы любви» (М., 1914), «Крик во тьме» (М., 1916). Знакомый А. Куприна.
«Поистине весь Алексей Николаевич светился какой-то внутренней глубокой христиан-

ской чистотой. Именно более чистого душевно человека я никогда не встречал в моей жизни.
Всякое насилие, несправедливость, ложь, хотя бы они касались чужих ему людей, заставляли
его терпко и болезненно страдать. Фиглярство и обман, наглая крикливость и хулиганство в
литературе были ему прямо физически противны. Показной или обязательной набожности в
Будищеве не замечалось, но в душе он был хорошо, тепло, широко верующим человеком, свет-
лым, беззлобным и легко прощающим человеческие слабости и ошибки. Насколько я помню,
только против германцев, особенно против их способов вести войну, вырывались у него жесто-
кие, гневные слова. А надо сказать, что известиями и слухами о войне он волновался и горел
непрестанно с самого ее начала. И без всяких преувеличений можно сказать, что это страст-
ное отношение к войне значительно ускорило его кончину. Умереть, не достигнув пятидесяти
лет, – ведь это очень рано даже и для русского писателя, особенно для такого воздержанного,
целомудренного, умеренного и постоянного в привычках хорошей жизни, как Будищев.
220
Том 1. А-И»
…Человек лучезарной доброты и в то же время полный истинной прекрасной писатель-

ской гордости. Много ему приходилось работать, и не все страницы удовлетворяли его лите-
ратурную взыскательность, и часто нужда стучалась в его двери. Но он, такой славный на вид,
такой мягкий, почти женственный, в личных отношениях ни перед кем никогда не склонил
голову, ни у кого не попросил о помощи, никогда не ломал слова, ни разу не поступился тем,
что считал честным и справедливым. Так он и прошел свою нелегкую литературную писатель-
скую дорогу, светлый, чистый, радушный, влюбленный в красоту жизни, верящий в красоту
человеческой души, с тихой грустью в глазах, с беззлобно мягким юмором в мягкой ясной
улыбке» (А. Куприн. А. Н. Будищев).
221
Том 1. А-И»

БУЛГАКОВ Сергей Николаевич

16(28).6.1871 – 12.7.1944

Экономист, религиозный философ, теолог, публицист, литератор. В 1911–1917 –
сотрудник издательства «Путь» (Москва). Участник сборника «Вехи» (М., 1909). Книги
«Капитализм и земледелие» (т. 1–2, СПб., 1900), «От марксизма к идеализму» (СПб.,
1903), «Венец терновый» (СПб., 1907), «Два града. Исследования о природе общественных
идеалов» (т. 1–2, М., 1911), «Философия хозяйства» (М., 1912, докторская диссертация),
«Свет невечерний» (Сергиев Посад, 1915), «На пиру богов» (Киев, 1918; 2-е изд., София,
1921). С 1922 – за границей (выслан из России).
«То, что я любил и чтил больше всего в жизни своей, – некричащую благородную скром-
ность и правду, высшую красоту и благородство целомудрия, все это мне было дано в воспри-
ятии родины» (С. Булгаков. Автобиографические заметки).
«Я знал его, этого сурового марксиста, еще на гимназической скамье, – в Ельце. Он был
из города Ливен, сын тамошнего видного протоиерея. Сильный крепыш, суровый, угрюмый.
Он никогда не улыбался, не шалил. Всякая шутка и „озорство“ были ему чужды. Сын видного
ливенского протоиерея, он из старших классов семинарии перешел уже в седьмой класс елец-
кой гимназии. Где и кончил блестяще курс, чтобы затем, в Московском университете, продол-
жать образование на экономическом отделении юридического факультета.
…И вот, прошли года. Прошла вся жизнь, трудовая, кипучая. Петроград, журналистика.
И гимназист Елецкой гимназии Сергей Николаевич Булгаков встречается со мною уже как
журналист в кружках – „Новый путь“, вскоре после закрытия „Мира искусства“; он весь кипуч
и пылок. Был за границей и лично знавал и дружил с Карлом Марксом и Энгельсом. Шло время
к первой Государственной Думе. И раз, свежо здороваясь со мною, своим бывшим преподава-
телем по Елецкой гимназии, он свежо-свежо так сказал:
– Ну, как наставник: если бы Вы там были, откуда я только что пришел, вы бы испугались.
И он потряхивал большой, кудлатой головой. Он был весь в цвету, сильный, ярый. Чер-
ный или темный брюнет. Тут же были декаденты, символисты, художники из „Мира искус-
ства“, „Весов“ и проч. Люди новые, эстеты, художники. Он весь грубоватый рабочий-эконо-
мист, революционер.
Пройдя школу Маркса „от доски до доски“, лично знакомый, если не ошибаюсь, с ним, он
вместе с тем, может быть по традиции духовного и провинциального воспитания, сын ливен-
ского протоиерея (Орловск. губ.), имел кое-что, очевидно, и „в крови своей“, в роде своем, „в
породе своей“.
…И вот – марксист и революционер, литератор и журналист, он весь вместе с тем и гар-
монировал задумчивому миру Владимира Соловьева. Долго, долго, – долгие годы, долгие годы
он был предан теософической музе нашего длиннокудрого философа, тоже, как известно, из
семьи-рода поповичей…
И вот прошли годы… Начал седеть и С. Н. Булгаков. Но больше седел он в душе и в
богатой своей впечатлительности. Признаюсь, более всего я ценю богатое „чистое сердце“ С.
Н. Булгакова и что душу свою он „не сберегает“, а – по нашему Некрасову:
Всяким вольным впечатлениям

Душу вольную – отдай…
222
Том 1. А-И»
А также и по евангельскому зову, по притче Спасителя; не хоронит душу свою в мглу, в

тьму, а принимает богато в душу свою всякое падающее на нее зерно» (В. Розанов. Апокалипсис
нашего времени. Подготовительные материалы).
«Булгаков – с плечами покатыми, среднего роста, с тенденцией гнуться, бородку черня-

вую выставит и теребит ее нервно, застегнув сюртук на одну только пуговицу; яркий, свежий,
ядреный румянец на белом лице; и он всхлипывает до пунцового, когда прорежет морщина
его белый лоб; нос прямой, губы – тонкопунцовые; глаза – как вишни; бородка густая, чуть
вьющаяся.
Что-то в нем от черники и вишни» (Андрей Белый. Начало века).
«Незаметный на первый взгляд… похожий, пока не засветилась в глазах мысль и не

прорезалась скорбная складка на лбу, на земского врача или сельского учителя; несмотря на
такую скромную внешность, выступления Булгакова отличаются самостоятельностью и глуби-
ной ума» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
«Темперамент сердца, преданного неустанным волнениям „проклятых вопросов“ о

смысле бытия, о сущности религии, о судьбе родины…Что-то юное, что-то… вечностуденче-
ское в этом немолодом уже лице русского человека из интеллигентов» (С. Дурылин. В своем
углу).
«К Булгакову бы я сделал примечание: „человек серьезный“. Действительно, основным

качеством Булгакова была серьезность. Я не знаю, смеялся ли он хоть раз в жизни. Глядя
на его ординарную, хорошо упитанную физиономию, можно было сказать: „ну, этот далеко
не пойдет“. И тем не менее, почтенный Сергей Николаевич удивил всех, издав книгу, где
политическая экономия рассматривалась с православной точки зрения. Там, между прочим,
сообщалось, что „еда есть приобщение к натуральной плоти мира“. Основная цель Булгакова
заключалась в некоторой модернизации православия, или вернее, в желании положить предел
религиозно-философским увлечениям и ввести их под сень церкви. То, что он впоследствии
стал священником, вполне закономерно…В те вечера, когда чей-нибудь доклад варьировал
православные темы, он чувствовал себя как дома. В других случаях, когда читал, например,
Белый, он становился более чем серьезным» (К. Локс. Повесть об одном десятилетии).
«По типу своей мысли, по внутренней логике своего творчества Булгаков принадлежал
к числу „одиночек“, – он не интересовался мнением других людей, всегда прокладывал себе
дорогу сам, и только Соловьев и Флоренский вошли в его внутренний мир властно и настой-
чиво. В мужественном и даже боевом складе ума у Булгакова – как ни странно – жила все-
гда женственная потребность „быть в плену“ у кого-либо, потому-то живая, многосторонняя
личность Флоренского, от которого часто исходили излучения подлинной гениальности, имела
столь глубокое влияние на Булгакова.
Булгаков был прежде всего ученым – и строгость научной мысли он перенес и в свои
философские исследования. Он всегда „основателен“, всегда глубок и вдумчив, – и это делает
его работы ценными и для тех, кто не разделяет его установки, его исходных положений. Но
именно в силу своей „основательности“ Булгаков не мог ограничиться „чистой“ философией
– метафизическое чутье направило его мысль в сторону религиозную, сделало его филосо-
фом-богословом» (В. Зеньковский. История русской философии).
223
Том 1. А-И»
«У меня нет цельного представления о его миросозерцании. Причина, может быть, и в

том, что цельности не было и в нем самом…По годам такой же, как большинство наших друзей
– между тридцатью и сорока, – он казался моложе благодаря какому-то хаосу, еще не перебро-
дившему в нем. Нас с сестрой забавляло ему, которого за своего почитали разные владыки с
наперсными крестами, открывать какого-нибудь немножко кощунственного поэта, толковать
Уайльда, музыку Скрябина, встречать внимательный, загорающийся взгляд его красивых тем-
ных глаз. Узкоплечий, несвободный в движениях, весь какого-то плебейского склада – пре-
красны были у него только глаза. От времени марксизма сохранил он задор спора и так же
бывал резок, жесток, нападая на инакомыслящих, будь ли то атеисты, теософы разных толков
– ни ноты христианского духа примирения…В его думах о России, ее судьбе, судьбе царя был
безумящий его хмель – что-то общее с хмельными идеями Шатова у Достоевского. Быть может,
и влечение к священству возникло в нем прежде всего как желание привести в гармонию свою
слишком мятежную, хаотическую сущность. Как ему, верно, трудно было эти интеллигентные
руки, привыкшие к писанию, к резким жестам спора, переучить к плавному иерейскому возде-
ванию! Мне не пришлось видеть его священником, но думаю, что гармонии он достиг и голос
его обрел ту уверенность, которой ему недоставало» (Е. Герцык. Воспоминания).
224
Том 1. А-И»

БУНИН Иван Алексеевич

10(22).10.1870 – 8.11.1953

Прозаик, поэт, переводчик, мемуарист. Лауреат Нобелевской премии по литера-
туре (1933). Стихотворные сборники «Стихотворения 1887–1891 гг.» (Орел, 1891), «Под
открытым небом» (М., 1898), «Листопад» (М., 1901), «Избранные стихи» (Париж, 1929).
Сборники повестей и рассказов «„На край света“ и другие рассказы» (СПб., 1897), «Сухо-
дол. Повести и рассказы. 1911–1912 гг.» (М., 1912), «Иоанн Рыдалец. Рассказы и стихи
1912–1913 гг.» (М., 1913), «Чаша жизни. Рассказы 1913–1914 гг.» (М., 1915), «Госпо-
дин из Сан-Франциско. Произведения 1915–1916 гг.» (М., 1916), «Роза Иерихона» (Бер-
лин, 1924), «Солнечный удар» (Париж, 1927), «Божье древо» (Париж, 1931), «Темные
аллеи» (Нью-Йорк, 1943). Повести «Деревня» (1910), «Суходол» (1912), «Господин из
Сан-Франциско» (1915), «Митина любовь» (Париж, 1925) и др. Роман «Жизнь Арсе-
ньева» (Париж, 1930; 1-е полн. изд. – Нью-Йорк, 1952). Дневник «Окаянные дни» (Берлин,
1935). «Воспоминания» (Париж, 1950). Полное собрание сочинений (т. 1–6, Пг., 1915). С
1920 – за границей.
«Остался портрет, снятый в Полтаве в 1895 году. Мне он нравится больше всех его
портретов. Он, как называли их в России, кабинетный. За два года Иван Алексеевич сильно
изменился: стал носить пышные усы, бородку. Крахмальные высокие с загнутыми углами
воротнички, темный галстук бабочкой, темный двубортный пиджак. На этом портрете у него
прекрасное лицо, поражают глаза своей глубиной и в то же время прозрачностью» (В. Муром-
цева-Бунина. Жизнь Бунина).
225
Том 1. А-И»
«Он сидел за стаканом чая, под ярким светом, в сюртуке, треугольных воротничках, с
бородкой, боковым пробором всем теперь известной остроугольной головы – тогда русо-каш-
тановой – изящный, суховатый, худощавый.
…Всегда в нем было обаяние художника – не могло это не действовать. Он был старше,
опытнее и сильнее. Я несколько его боялся и по самолюбию юношескому ревниво себя обере-
гал. Мы говорили очень много – о стихах, литературе, модернизме. Много спорили – с упор-
ством и горячностью, каждый отстаивая свое – в глубине же, подспудно, любили почти одно
и то же. Но он уже сложился, я лишь слагался.
…И тогда уже была в нем строгость и зоркость художника, острое чувство слова, острая
ненависть к излишеству. А время, обстановка как раз подталкивали писателя начинающего
„запустить в небеса ананасом“ (Андрей Белый). Но когда Бунин слушал, иногда фразы застре-
вали в горле» (Б. Зайцев. Молодость – Иван Бунин).
«Желчный такой, сухопарый, как выпитый, с темно-зелеными пятнами около глаз, с

заостренным и клювистым, как у стервятника, профилем, с прядью спадающих темных волос,
с темно-русой испанской бородкой, с губами, едва дососавшими свой неизменный лимон;
и брюзжит, и косится: на нас, декадентов, которых тогда он весьма ненавидел, за то, что его
„Листопад“ в „Скорпионе“ не шел (а до этого факта тепло относился он к Брюсову)» (Андрей
Белый. Начало века).
«Высокий, стройный, с тонким умным лицом, всегда хорошо и строго одетый, любивший
культурное общество и хорошую литературу, много читавший и думавший, очень наблюда-
тельный и способный ко всему, за что брался, легко схватывавший суть всякого дела, настой-
чивый в работе и острый на язык, он врожденное свое дарование отгранил до высокой степени.
Литературные круги и группы, с их разнообразными взглядами, вкусами и искательством, все
одинаково за Буниным признавали крупный талант, который с годами все рос и креп, и, когда
он был избран в почетные академики, никто не удивился; даже недруги и завистники ворчливо
называли его „слишком юным академиком“, но и только.
…Это был человек, что называется, – непоседа. Его всегда тянуло куда-нибудь уехать.
Подолгу задерживался он только у себя на родине, в Орловской губернии, в Москве, в Одессе
и в Ялте, а то из года в год бродил по свету и писал мне то из Константинополя, то из Парижа,
из Палестины, с Капри, с острова Цейлон… Работать он мог очень много и долго: когда гостил
он у меня летом на даче, то, бывало, целыми днями, затворившись, сидит и пишет; в это время
не ест, не пьет, только работает; выбежит среди дня на минутку в сад подышать и опять за
работу, пока не кончит. К произведениям своим всегда относился крайне строго, мучился над
ними, отделывал, вычеркивал, выправлял и вначале нередко недооценивал их» (Н. Телешов.
Записки писателя).
«И. А. Бунин, как известно, с почти болезненной щепетильностью относился ко всякому

печатаемому им слову, порядку расположения слов, пунктуации и т. п. До последней минуты
перед выпуском книги не переставал он посылать в ускоренном порядке письма („пневма-
тички“) или телеграммы со слезной мольбой „непременно“, „обязательно“ опустить или вста-
вить такое-то слово или изменить знак препинания. „Заклинаю Вас – дайте мне корректуру
еще раз!! Это совершенно необходимо!! Иначе сойду с ума, что напутаю что-нибудь“. Или –
„давать рукопись «в окончательном виде» невозможно. Многое уясняется только в корректуре.
Если хотите меня печатать, терпите. Чудовищно, непостижимо, но факт: Толстой потребо-
вал от «Северного вестника» сто корректур «Хозяина и работника». Во сколько раз я хуже
Толстого? В десять? Значит – пожалуйте 10 корректур. А я прошу всего две!!“ – „Ради Бога, не
торопите меня с присылкой рукописи. Чем больше пролежит она у меня, тем будет лучше для
226
Том 1. А-И»
всех: для типографии, для меня, для потомства, для славы эмиграции“. И так почти каждый
раз» (М. Вишняк. «Современные записки»).
Иван Бунин
«Поразительно было в Бунине то, что мне приходилось наблюдать у некоторых других
крупных художников: соединение совершенно паршивого человека с непоколебимо честным и
взыскательным к себе художником…И рядом с этим никакое ожидание самых крупных гоно-
раров или самой громкой славы не могло бы заставить его написать хоть одну строчку, проти-
воречащую его художественной совести. Все, что он писал, было отмечено глубочайшею худо-
жественной адекватностью и целомудрием.
Он был очарователен с высшими, по-товарищески мил с равными, надменен и резок с
низшими, начинающими писателями, обращавшимися к нему за советом. Выскакивали от него
как из бани, – такие уничтожающие, раскатывающие отзывы давал он им. В этом отношении
он был полною противоположностью Горькому или Короленко, которые относились к начина-
ющим писателям с самым бережным вниманием. Кажется, нет ни одного писателя, которого
бы ввел в литературу Бунин…С равными был очень сдержан в отрицательных отзывах об их
творчестве, и в его молчании всякий мог чувствовать как бы некоторое одобрение. Иногда его
вдруг прорывало, и тогда он был беспощаден…Был капризен и привередлив, как истерическая
красавица» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
227
Том 1. А-И»
«Характер у него был тяжелый, домашний деспотизм он переносил и в литературу. Он не

то что раздражался или сердился, он приходил в бешенство и ярость, когда кто-нибудь говорил,
что он похож на Толстого или Лермонтова, или еще какую-нибудь глупость. Но сам возражал
на это большей нелепицей:
– Я – от Гоголя. Никто ничего не понимает. Я из Гоголя вышел.
Окружающие испуганно и неловко молчали. Часто бешенство его переходило внезапно
в комизм, в этом была одна из самых милых его черт:
– Убью! Задушу! Молчать! Из Гоголя я!
В такое же бешенство, если не большее, приводили его разговоры о современном искус-
стве. Для него даже Роден был слишком „модерн“.
…Г. Н. Кузнецова и я смеялись на это. Он любил смех, он любил всякую „освободи-
тельную“ функцию организма и любил все то, что вокруг и около этой функции. Однажды в
гастрономическом магазине он при мне выбирал балык. Было чудесно видеть, как загорелись
его глаза, и одновременно было чуть стыдно приказчика и публики. Когда он много раз потом
говорил мне, что любит жизнь, потому что любит весну, что не может примириться с мыслью,
что будут весны, а его не будет, что не все в жизни он испытал, не все запахи перенюхал, не
всех женщин перелюбил (он, конечно, употребил другое слово), что есть на тихоокеанских
островах одна порода женщин, которую он никогда не видел, я всегда вспоминала этот балык.
И пожалуй, я могу теперь сказать: насчет женщин это все были только слова, не так уж он
беспокоился о них, а вот насчет балыка или гладкости и холености собственного тела – это
было вполне серьезно.
Будучи абсолютным и закоренелым атеистом (о чем я много раз сама слышала от него) и
любя пугать себя и других (в частности, бедного Алданова) тем, что черви поползут у них из
глаз и изо рта в уши, когда оба будут лежать в земле, он даже никогда не задавался вопросами
религии и совершенно не умел мыслить абстрактно. Я уверена, что он был совершенно земным
человеком, конкретным цельным животным, способным создавать прекрасное в примитивных
формах, готовых и уже существовавших до него, с удивительным чувством языка и при огра-
ниченном воображении, с полным отсутствием пошлости» (Н. Берберова. Курсив мой).
228
Том 1. А-И»
Иван Бунин
229
Том 1. А-И»

БУНИН Юлий Алексеевич

7(19).7.1857 – июль 1921

Публицист, литературно-общественный деятель. Один из основателей и бессмен-
ный председатель московского литературного кружка «Среда» (1897–1916). Директор
Литературно-художественного кружка (с 1910). Член правления Толстовского обще-
ства, редактор и председатель правления «Книгоиздательства писателей в Москве»,
председатель Общества деятелей периодической печати и литературы (1907–1914),
фактический председатель Общества помощи литераторам и журналистам (с 1913),
член Общества грамотности и мн. др. Публикации в журналах и газетах «Вестник
Европы», «Русская мысль», «Путь», «Наш журнал», «Русские ведомости», «Просве-
щение», «Вестник воспитания», «Известия Литературно-художественного кружка».
Брат И. Бунина. В романе И. Бунина «Жизнь Арсеньева» выведен под именем Георгия.
«Юлий Алексеевич невысок, плотен, с бородкой клинушком, небольшими умными гла-

зами, крупной нижней губой, когда читает, надевает очки, ходит довольно мелким шагом,
слегка выбрасывая ноги в стороны. Руки всегда за спиной. Говорит баском, основательно,
точно продалбливает что-то, смеется очень весело и простодушно. В молодости был народо-
вольцем, служил статистиком, а потом располнел и предстал законченным обликом русского
либерала…Был он, разумеется, позитивистом и в науку „верил“. Жил спокойной и культурной
230
Том 1. А-И»
жизнью, с очень общественным оттенком: состоял членом бесчисленных обществ, комиссий и

правлений, заседал, „заслушивал“, докладывал, выступал на съездах и т. п. Но пошлостей на
юбилеях не говорил. Нежно любил брата Ивана – некогда был его учителем и наставником,
и теперь жили они хоть отдельно, но виделись постоянно, вместе ездили в Кружок, на Среду,
в „Прагу“. На Среде Юлий Алексеевич был одним из самых уважаемых и любимых сочле-
нов, хотя и не обладал громким именем. Его спокойный и благородный, джентльменский тон
ценили все. Что-то основательное, добротное, как хорошая материя в дорогом костюме, было
в нем, и с этим нельзя было не считаться. Когда Среда выступала как-нибудь общественно,
Юлий Алексеевич всегда стоял во главе» (Б. Зайцев. Москва).
«Главным и жестоким критиком „Среды“ оказался Юлий Бунин, или Бонза, как его
метко прозвали участники ее. Сам он даже в собственном журнале никогда ничего не писал,
но хорошо знал и любил художественную литературу и в своих замечательных „критических
речах“ на собраниях „Среды“ обнаружил большой аналитический ум.
Всю жизнь свою этот интересный человек старой Москвы, старый холостяк, без гроша за
душой, прожил не только в качестве редактора узкоспециального журнала, но главным образом
участника и оратора многих общественных организаций, неся, таким образом, несомненно
прогрессивное знамя. Участие в „Среде“ было только одним из многих выступлений этого
общественника старой складки» (Скиталец. Река забвенья).
231
Том 1. А-И»

БУРЕНИН Виктор Петрович

псевд. Граф Алексис Жасминов и мн. др.;

22.2(6.3).1841 – 15.8.1926

Поэт, критик, драматург, мемуарист. Публикации в журналах «Искра», «Зри-
тель», «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Беседа»,
«Дело», «Вестник Европы», «Новое время» и др. Сборники стихотворных и прозаиче-
ских пародий «Очерки и пародии» (СПб., 1874, 1895), «Песни и шаржи» (СПб., 1886,
1892), «Хвост» (СПб., 1891), «Голубые звуки и белые поэмы» (СПб., 1895), «Горе от глу-
пости…» (СПб., 1905). Сборники прозы «Рассказы в современном вкусе» (СПб., 1874),
«Из современной жизни» (СПб., 1878), «Мертвая нога. Роман в Кисловодске» (2-е изд.,
СПб., 1887; 6-е изд., СПб., 1902). Пьесы «Медея» (совместно с А. С. Сувориным; СПб.,
1883), «Мессалина» (М., 1885), «Смерть Агриппины» (СПб., 1886), «Комедия о княжне
Забаве Путятишне и боярышне Василисе Микулишне» (М., 1890). Сборники критических
статей «Критические очерки и памфлеты» (СПб., 1884), «Критические этюды» (СПб.,
1888), «Литературная деятельность Тургенева» (СПб., 1884). Собрание сочинений (т. 1–
5, СПб.; Пг., 1912–1917; не закончено).
«Я этому человеку (то есть Буренину) удивляюсь! Масса начитанности, остроумия и тол-
ковости, и при этом, вместо критики, какие-то выходки. Верно, это от лени. Он бы мог много
послужить вкусу и сознанию общества, а между тем извадил всех считать его только „ругате-
232
Том 1. А-И»
лем“. Всегда сожалел и сожалею об этом его пристрастии удивительном. Все он точно за что-
то „отомщевает“, как говорил о нем Писемский. Ничего бы он не потерял, если бы это ему
наконец опротивело» (Н. Лесков. Письмо А. С. Суворину. 1887).
«Буренин человек злой, личный, циничный и вообще недоброжелательный, да и не раз-

борчивый на средства, но он обладает несомненным художественным чутьем, тонким понима-
нием изящного и чувством правды, голос которой иногда звучит в его отзывах… По моему
мнению, он не только первый русский современный литературный критик, но и вообще кри-
тик выдающийся.
При этом у него есть известная и весьма даже большая доля критической интуиции – и
нередко, разбирая, в шутливой и даже ядовитой форме, какое-нибудь общественное или лите-
ратурное явление из области специальной и ему чуждой, – он, путем художественной догадки,
путем интуиции, так сказать, задним числом, изображает самую сокровенную, больную суть
явления, известного ему лишь издали и лишь по внешним своим признакам» (А. Кони. Письмо
Н. Х. Бунге. 1890).
Виктор Буренин
«Вообще-то, этот человек жил, говорил, действовал в хорошо выработанной маске высо-
комерного базаровского презрения к суждениям мира сего. Даже испытывал удовольствие,
когда своею печатною руганью доводил кого-либо до такого белого каления, чтобы тот, не
стерпев наконец, принимался отругиваться столь же бесцеремонно и неразборчиво в средствах
полемики. Любил иной раз снисходительно и свысока одобрить кое-кого из своих противни-
ков, впрочем, по преимуществу бессильных: при имени Дорошевича он безмолвно зевал» (А.
Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).
«Виктор Петрович Буренин, реакционный писатель, сотрудник „Нового времени“, в

молодости был радикал. Сотрудничал в „Колоколе“ Герцена, в „Искре“ Курочкина и в
„Свистке“ Добролюбова. В семидесятых годах он стал ренегатом, перешел в реакционный
233
Том 1. А-И»
лагерь и в качестве литературного критика сделал своей специальностью нападки на Михай-

ловского, Чехова, Горького, Блока, Леонида Андреева и других писателей враждебного ему
направления. Нападки были грубы и резки. Недаром поэт Минаев сказал о нем в одной эпи-
грамме:
По Невскому бежит собака,

За ней Буренин, тих и мил…
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.
Говоря беспристрастно, это был один из самых даровитых писателей правого лагеря.
Иные его пародии бывали порой остроумны и метки» (К. Чуковский. Чукоккала).
«Трудно представить себе, с какой ненавистью был встречен журнал [„Мир искусства“. –
Сост.] и вся деятельность кружка среди „старомодных“ элементов художественного мира, а
через их воздействие и в широкой публике…В числе особенно ярившихся был, конечно, Ста-
сов, для наивно-утилитарных взглядов и мнимого „Национализма“ которого культурно-эстети-
ческий космополитизм „Мира Искусства“ был „тузовой“ (стасовский любимый эпитет) неле-
постью. Стасову вторил из подвалов „Нового времени“ Буренин, каждую пятницу подымавший
оттуда оглушительный лай. Старые враги примирились на этой новой вражде, и маститый
„тромбон“ (популярное тогда прозвище Стасова, приклеенное ему именно Бурениным) сочув-
ственно аккомпанировал буренинскому лаю. Последний же становился все неистовее и к весне
1899 г. дошел до таких высоких нот (обвинение в присвоении денег и т. п.), что Дягилев,
не обладавший „смирным“ характером поэтов и критиков, решил прервать его… В пятницу
на Страстной неделе появился особенно „завывающий“ фельетон Буренина, а в ночь на Свет-
лый праздник, перед самой заутреней, Дягилев и Философов посетили квартиру Буренина –
отнюдь не для пасхальных поздравлений… Кратко объяснив вышедшему хозяину цель визита,
Дягилев бывшим у него в руке цилиндром нанес ему по физиономии вразумляющий удар, и
затем оба посетителя спокойно удалились под крики и ругань бесновавшегося на площадке
лестницы Буренина. В каком настроении встретил последний наступивший праздник, история
умалчивает, но интересно, что с тех пор в буквальном смысле „как рукой сняло“: все нападки
вдруг прекратились, и Буренин точно забыл о существовании „Мира Искусства“. Такой уж это
был „писатель“…» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
234
Том 1. А-И»

БУРЛЮК Владимир Давидович

1886–1917?

Живописец, график. Член Нового союза художников, «Бубнового валета», футу-
ристической группы «Гилея». Участник многочисленных футуристических выставок.
Брат Д. Бурлюка.
«Садимся наконец в вагон. Вслед за нами в купе входит краснощекий верзила в романов-
ском полушубке и высоких охотничьих сапогах. За плечами у него мешок, туго чем-то наби-
тый, в руке потертый брезентовый чемодан.
Радостные восклицания. Объятия.
Это Владимир Бурлюк.
Брат знакомит нас. Огромная лапища каменотеса с черным от запекшейся крови ногтем
больно жмет мою руку. Это не гимназическое хвастовство, а избыток силы, непроизвольно
изливающей себя.
Да и какая тут гимназия: ему лет двадцать пять – двадцать шесть.
Рыжая щетина на подбородке и над верхней, слишком толстой губой, длинный, мясистый
с горбинкою нос и картавость придают Владимиру сходство с херсонским евреем-колонистом
из породы широкоплечих мужланов, уже в те времена крепко сидевших на земле.
На следующее по приезде утро в Чернянке закипела работа.
…Владимир пишет мой поясной портрет. Об этом мы условились накануне. Меня сей-
час разложат на основные плоскости, искромсают на мелкие части и, устранив таким образом
смертельную опасность внешнего сходства, обнаружат досконально „характер“ моего лица.
Позировать Владимиру одно удовольствие. Можно двигаться как угодно, принимать
любое положение. Это даже облегчает работу художника: во множественности ракурсов ему
скорее удастся определить константу моего лица…В творчестве Владимира плоскостное вос-
приятие внешнего мира играло доминирующую роль. Его предельно упрощенные пейзажи
не казались даже нагромождением стереометрических фигур: провинившееся пространство,
изгнанное в чистилище кубизма, уже не занимало его.
…Под несколько вялой, немного расплывчатой линией Владимировых рисунков опыт-
ный глаз легко находил звериную мощь первобытных изображений на мамонтовой кости. И
тематически они как-то перекликались: воинственные микроцефалы, которых сотнями плодил
младший Бурлюк, были ретроспективными портретами его прагиперборейских предков» (Б.
Лившиц. Полутораглазый стрелец).
235
Том 1. А-И»

БУРЛЮК Давид Давидович

9(21).7.1882 – 15.1.1967

Поэт, художник. В 1911–1913 член художественных объединений «Der blaue
Reiter» («Синий всадник»), «Бубновый валет», «Союз молодежи». Организатор и участ-
ник сборников «Садок судей», «Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна» и др.
Организатор группы «Гилея» (1911). Листовки и брошюры «Голос импрессиониста
в защиту живописи» (Киев, 1908), «По поводу „художественных писем“ г-на А.
Бенуа» (1910), «Галдящие „бенуа“ и новое русское национальное искусство» (СПб., 1913),
«Пояснения к картинам Давида Бурлюка, находящимся на выставке» (Уфа, 1916). Сти-
хотворный сборник «Лысеющий хвост» (Курган, 1919), «Десятый Октябрь» (Нью-Йорк,
1928). Повести «Морская повесть. Записки бродяги» (Нью-Йорк, 1927), «Ошима» (Нью-
Йорк, 1927), «Новеллы» (Нью-Йорк, 1929). С 1920 – за границей.
«Крупный, сутулый, несмотря на свою молодость, расположенный к полноте, – Давид

Давидович выглядел медведеобразным мастером. Он казался мне столь исключительным чело-
веком, что его ласковость сначала была понята мною как снисходительность, и я приготовился
было фыркать и дерзить. Однако недоразумение скоро растаяло.
Правильно, по-настоящему оценить Давида Давидовича на первых порах мешает его
искусственный стеклянный глаз. У слепых вообще лица деревянны и почему-то плохо отобра-
жают внутренние движения. Давид Давидович, конечно, не слепой, но полузряч, и асимметрич-
236
Том 1. А-И»
ное лицо его одухотворено вполовину. При недостаточном знакомстве эта дисгармония при-
нимается обыкновенно за грубость натуры, но в отношении Давида Давидовича это, конечно,
ошибочно. Более тонкого, задушевного и обаятельного человека едва ли можно встретить.
Этот толстяк, вечно погруженный в какие-то искания, в какую-то работу, вечно суетя-
щийся, полный грандиозных проектов, – заметно ребячлив. Он игрив, жизнерадостен, а порою
и… простоват.
Давид Давидович очень разговорчив. Обыкновенно он сыплет словами – образными и
яркими. Он умеет говорить так, что его собеседнику интересно и весело. Записывать свои
мысли он не любит, и мне кажется, что все записанное не может сравниться с его живым сло-
вом. Это – замечательный мастер разговора» (А. Крученых. Наш выход).
«Большой, шумный, с неестественно маленькими для его крупной, мешковатой фигуры

руками, которыми он постоянно жестикулировал, он неизменно сосредоточивал на себе вни-
мание всех сидящих за столом. Когда он начинал говорить на какую-то тему, особенно для
него дорогую и важную, например, о Велимире Хлебникове, никто уже не мог вставить ни
слова. Он очень любил народное искусство, примитивы…Давид Бурлюк увлекался и бытовым
примитивом, особенно вывесками всевозможных парикмахерских, портняжных мастерских,
маленьких лавчонок. Он разыскивал их в южных захолустных городках и собрал любопытную
коллекцию» (А. Коонен. Страницы жизни).
«Бурлюк удивлял своим костюмом! Приличный длинный сюртук нотариуса плотно обтя-
гивал его упитанную фигуру. Толстая шея по объему равна весьма кубастой башке с намеча-
ющейся ранней лысинкой.
Мягкий отложной свежий воротничок. Он часто отводил борта своего сюртука, и зритель
мог любоваться его жилетом, парчовым, сшитым из старой ризы попа!
Типичные византийские цвета, старое золото на темно-бордовом фоне! Кресты же были
как-то урезаны, и видна была только небольшая часть их!
…В петлице сюртука была вставлена русская деревянная деревенская ложка, на золоти-
стом фоне кустарная роспись! Она даже как-то гармонировала по цвету с парчовым жилетом!
Манеры его были солидны, неторопливы, увесисты. Голос самоуверенный, возглашаю-
щий „истину“, этим он сильно отличался от размашистых, взмахивающих движений рук Вла-
димира Маяковского, жестов горлана и бунтаря!» (В. Милашевский. Вчера, позавчера…).
«Он – это была его постоянная манера, нечто вроде тика, – не раскрывая рта, облизывал
зубы с наружной стороны, как будто освобождая их от застрявших остатков пищи, и это при-
давало его бугристому, лоснящемуся лицу самодовольно-животное и плотоядное выражение»
(Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец).
«Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве; он значительно больше нас
знал жизнь искусства, полнее насыщен был теоретическими познаниями, остро владел устано-
вившимся, точным вкусом и потому, по существу, являлся нашим учителем.
Его концентрированный темперамент, размах широкой воли к действию, пружинная
убежденность открывателя, возрастающая настойчивость в борьбе за новое искусство, за
нового человека на земле заражали нас до степени обоснованного упорства, делали нас созна-
тельными, энергичными мастерами, вырабатывали из нас людей современной формации.
Вообще в Бурлюке жило великое качество: находить талантливейших учеников, поэтов
и художников, и заряжать их своими глубокими знаниями подлинного, превосходного нова-
тора-педагога, мастера искусства…Только Давид Бурлюк умел, сидя за веселым чаем, как бы
237
Том 1. А-И»
между прочим, давать незабываемо важные теоретические, технические, формальные указа-

ния, направляя таким незаметным, но верным способом работу.
Легко, остро, парадоксально, убедительно лилась речь Бурлюка, отца российского футу-
ризма, об идеях и задачах нашего движения» (В. Каменский. Путь энтузиаста).
«Сам Давид острил, что кличка Бурлюк больше подходит к дворняжке, чем к человеку.
Бурлюк был очень широкоплеч, крепко сшит. Он напоминал першерона. Любил нянчиться с
поэтами. Маяковского он поднес на блюде публике, разжевал и положил в рот. Он был хоро-
шим поваром футуризма и умел „вкусно подать“ поэта. Фигура, нужная в каждом течении,
полезный работник. Себя считая, конечно, талантом, Бурлюк умел держаться во втором ряду.
Он был подлинным „поваром искусства“. Плодовит он был необычно и мог за день написать
десяток картин и столько же стихотворений» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).
238
Том 1. А-И»

БУРЛЮК Николай Давидович

22.4(4.5).1890 – 27.12.1920?

Поэт, прозаик, художественный критик, член группы «Гилея». Публикации в сбор-
никах «Пощечина общественному вкусу» (М., 1912), «Дохлая луна» (М., 1913), «Садок
судей» (СПб., 1913), «Требник троих» (М., 1913), «Молоко кобылиц» (М.; Херсон, 1914),
«Весеннее контрагентство муз» (М., 1915) и др. Брат Д. Бурлюка.
«Третий сын, Николай, рослый великовозрастный юноша, был поэт. Застенчивый, крас-
невший при каждом обращении к нему, еще больше, когда ему самому приходилось высказы-
ваться, он отличался крайней незлобивостью, сносил молча обиды, и за это братья насмешливо
называли его Христом. Он только недавно начал писать, но был подлинный поэт, то есть имел
свой собственный, неповторимый мир, не укладывавшийся в его рахитические стихи, но несо-
мненно существовавший. При всей своей мягкости и ласковости, от головы до ног обволаки-
вавших собеседника, Николай был человек убежденный, верный своему внутреннему опыту,
и в этом смысле более стойкий, чем Давид и Владимир. Недаром именно он, несмотря на свою
молодость, нес обязанности доморощенного Петра, хранителя ключей еще неясно вырисовы-
вавшегося бурлюковского града.
У него была привычка задумываться во время еды… выкатив глаза, хищнически устре-
мив вперед ястребиный нос, он в самнамбулическом трансе пищеварения настигал какую-то
ускользавшую мысль; крепкими зубами перегрызая кость, он, казалось, сводил счеты с только
что пойманною там, далеко от нас, добычей» (Б. Лившиц. Полутораглазый стрелец).
«В своих кратких, скудных, старинных, бледноватых, негромких стихах он таит какую-

то застенчивую жалобу, какое-то несмелое роптание:
О берег плещется вода,

А я устал и изнемог.
Вот, вот наступят холода,
А я от пламен не сберег, —
и робкую какую-то мечту:
Что, если я, заснув в туманах
Печально плещущей Невы,
Очнусь на солнечных полянах
В качанье ветреной травы.
Он самый целомудренный изо всех футуристов: скажет четыре строки и молчит, и в этих
умолчаниях, в паузах чувствуешь какую-то серьезную значительность:
Как станет все необычайно

И превратится в мир чудес,
Когда почувствую случайно,
Как беспределен свод небес.
Грустно видеть, как этот кротчайший поэт напяливает на себя футуризм, который только
мешает излиться его скромной, глубокой душе» (К. Чуковский. Образцы футурлитературы).
239
Том 1. А-И»

БУРНАКИН Анатолий Андреевич

? – 27.10.1932

Критик, журналист, поэт. Редактор альманаха «Белый камень» (М., 1907–
1908). Сотрудник (с 1910) журнала «Новое время». Издатель газеты «Полдень» (1914).
Книги публицистики «Трагические антитезы» (М., 1910), «О судьбах славянофиль-
ства» (Пг., 1916). Стихотворный сборник «Разлука. Песенник» (М., 1911), поэма «Мор-
ская поэма» (М., 1911).
«Анатолий Бурнакин был длинноволосый юноша весьма унылого и нелепого вида, длин-
ный, тощий. Он часто выступал на литературных диспутах с самыми неожиданными мнени-
ями и заявлениями, вызывавшими иногда форменные скандалы. Года через два он переехал в
Петербург и вскоре стал сотрудником „Нового времени“, подвизаясь на роли маленького Буре-
нина. Юноша был малоприятный…» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
«Что касается Бурнакина, то он тогда [в 1913. – Сост.] только еще начинал писать, но я
уже читал кое-что из его работ. Была в них какая-то острота, нечто очень искреннее, но уже
отравленное злобой. Все, что в политике считалось относящимся к левым взглядам, вызывало
в нем неприязнь и злобу. Один вид его: бледный, с косящими глазами, напоминал человека
ненормального или находящегося под действием наркотиков» (А. Штейнберг. Друзья моих
ранних лет).
«Если бы имя Анатолия Бурнакина ничего мне не говорило, если бы я поверил в подлин-
ность его песенника, как испугался бы я за современное творчество народа, каким не по-рус-
ски сладким и некрепким показалось бы мне оно. Но к счастью, я знаю, что Бурнакин, бывший
модернист, ныне нововременский критик, и в интеллигентском происхождении песенника у
меня не может быть никакого сомнения. Все же жаль, что русский критик до такой степени не
чувствует аромата народной поэзии, что думает подделаться под нее с теми средствами, какие
у него есть» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).
240
Том 1. А-И»

БУТОВА Надежда Сергеевна

18(30).10.1878 – 21.1.1921

Актриса МХТ. На сцене с 1900. Роли: Анисья («Власть тьмы» Л. Толстого), Сура
(«Анатэма» Л. Андреева), Снегирева («Братья Карамазовы» по Достоевскому) и др.
«На родине, в Саратове, она была учительницей. Высокая, худая, диковатая, все помал-
кивала, тайком копила деньги, молча рассталась с сестрой, села в поезд и однажды вышла на
вокзале московском из вагона третьего класса, в поношенной шубке, с потертым чемоданчи-
ком, пледом в ремнях…Стала разучивать стихи, басни, отрывки. И на экзамене в школе Худо-
жественного театра внимание привлекла. Чем? Саратовским напором, мощию земли, темпе-
раментом глухим и целомудренным?
Нельзя сказать, чтобы красотой: красива не была. Лицо весьма русское, может быть, и с
татарским оттенком – несколько широки скулы, с ярким румянцем, загорелым, худым румян-
цем; над скулами же глаза непомерной бирюзы. (Могут эти глаза быть ласковы, могут быть
почти страшны.) Голос низкий и глуховатый. Крепкие тонкие руки, прекрасные волосы. А во
всей ней деревенское нечто, крестьянское: повязать платочком, послать на поденную, а потом в
хоровод песни петь. Или черничкою в монастырь…Ее приняли. Стала она ученицей, упорной
и страстной. Иначе уж не могла, по натуре. Ночей от волнения не спала, перед Станиславским
благоговела. Но и характера оказалась нелегкого. Всегда что-то сидело в ней свое, любимое или
нелюбимое. За любимое могла жизнь отдать, с нелюбимым лучше не подступайся. С младо-
сти была набожна, истова. Любила порядок, чистоту, строгость. Не выносила курения, неряш-
ливости, актерской распущенности. Некое древнее упрямство было в ней, раскольничье. Две-
сти лет назад за двуперстное сложение жизнь бы отдала… Дар ее не принадлежал к крупным,
скорее направлялся вглубь: неблагодарный дар. Впрочем, выигрышного, удобного для успеха
в ней вообще ничего не было. Успех в эту судьбу не входил…Была она как бы и совестью
Художественного театра, его праведницей (головой выше физически, головой выше душой). В
труппе держалась одиноко, прохладно: не помню особенных ее приятелей из актеров…Платья
она носила темные, волосы пышно зачесывала назад. На груди крест. В толпе сразу заметишь
ее худую, широкоплечую фигуру, над всеми возвышающуюся. Разговор тихий, степенный, но
могла и смеяться по-детски. Не дай Бог рассердить ее – и особенно важным, не пустяком, а
идейным: новозаветный человек, она впадала в библейский гнев.
…Для нее самой мало на сцене оказывалось подходящего. В „Трех сестрах“ была она
одной из сестер, но надолго не удержалась – может быть, из-за росту (и большей силы, чем там
нужно было! Не тот темперамент, не тот тон). Замечательно сыграла у Островского Манефу…
и тоже не совсем в тоне спектакля. Дала гротеск, силу подземную, дикую… вспомнила свой
Саратов. Но инокинь, древних цариц, как и Федр, Медей, не было в репертуаре. Играла она
всегда страшных старух – превосходно, но мало.
…Надежда Сергеевна принадлежала к нашему кругу, среднеинтеллигентскому. Но вот не
все же в нем „рыхлые интеллигенты“! Ничего вялого не было в ней. Инокиня-актриса, правед-
ница в веригах на сцене: редкая и яркая фигура, может быть, слишком для женщины сильная,
облик Руси древней… то, что можно еще в жизни любить. И о чем вспоминаешь почтительно.
Как многим праведницам, ей дана была смерть мучительная. Горловая чахотка заела ее.
Но душевно сломить не могла» (Б. Зайцев. Надежда Бутова).
241
Том 1. А-И»

В

ВАГАНОВА Агриппина Яковлевна

14(26).6.1879 – 5.11.1951

Танцовщица, педагог, балетмейстер. На сцене с 1897 (в Мариинском театре в
Санкт-Петербурге). Партии: Одетта – Одиллия, Царь-девица («Конек-Горбунок»), глав-
ная партия («Шопениана») и др. Оставила сцену в 1916. С 1921 – педагог Ленинградского
хореографического училища (с 1946 – профессор). Среди учениц – Г. Уланова, М. Семенова,
Н. Дудинская, А. Осипенко, И. Колпакова. Хореографическому училищу, в котором пре-
подавала Ваганова, присвоено ее имя.
242
Том 1. А-И»
«Я не знаю в настоящую минуту на сцене Мариинского театра артистки, которая могла бы

сравняться с Вагановой талантом классического танца…Танцы ее дают образцы пластической
эстетики высшего порядка и, будучи подвергнуты анализу, раскрывают основу, канон балет-
ного искусства в глубочайших его выражениях.
…Ее элевация, при четкости разбега, при законченности картинного прыжка, при уме-
нии среди стремительного движения не выходить из рисунка балетного шага, из его геометри-
чески неподвижной схемы, почти беспримерна. Но, кроме разлета на стихийных прыжках и
скачках, Ваганова обладала еще и гибкостью пластического приседания, баллоном, создающим
разрешительные аккорды танцев живописной красоты. Без сомнения, исполнение ее всегда
законченно и в стиле terre-à-terre с веянием холодка, и в стиле воздушного стремления…Слож-
ные узоры плывут вереницами, четкие до мельчайших штрихов. Виден каждый полушаг. Даже
летучие нюансы пластики разработаны с академической правильностью, до последних степе-
ней мастерства и совершенства, какие только возможны на почве современного балета.
…Движения ног полною выворотностью, а нормальный подъем с полукруглым сводом
позволяет ей стоять на пальцах правильно, на самых их кончиках, с обращенной изнутри в
публику профильной линией ступни. При этом фигуры ее танца рождаются одна из другой и
дают ритмику волнистых переливов удивительной красоты. Баллон соединяется у Вагановой
с умением делать высокие прыжки, то есть каждому полету у нее всегда предшествует пружи-
нистое и плавное plié. Особенно замечательна исключительная ритмичность ее танцев и музы-
кальность. Она идет вместе со смычком и мелодией. Если умолкает оркестр, артистка сразу
замирает на месте и стоит как статуя, ни один мускул не дрогнет. Так, на застывшем арабеске
после большого прыжка Ваганова производит иногда захватывающее впечатление. Неподвиж-
ная фигура кажется чудом из мира пластики. Эта особенность вагановского танца производит
обаятельное впечатление: отделяясь от пола, поднимаясь высоко, она на секунду висит в воз-
духе без движения, замирает. Потом, опустившись, делает паузу необычайной устойчивости –
точно и не было совсем разбега, – точно ноги вонзились в пол, – и изваяние из камня очутилось
перед глазами» (А. Волынский. Легендарный талант).
243
Том 1. А-И»

ВАГИНОВ (до 1914 Вагенгейм)
Константин Константинович

4(16).4.1899 – 26.4.1934

Поэт, прозаик. Член объединений «Аббатство гаеров», «Кольцо поэтов им. К. М.
Фофанова», «Островитяне», «Цех поэтов», «Звучащая раковина», ОБЭРИУ и др. Сти-
хотворные сборники «Путешествие в хаос» (Пг., 1921), «Стихотворения» (Л., 1926),
«Опыты соединения слов посредством ритма» (Л., 1931). Романы «Козлиная песнь» (Л.,
1928), «Труды и дни Свистонова» (Л., 1929), «Бамбочада» (Л., 1931).
«Недели две тому назад Борису Михайловичу <Эйхенбауму> в час ночи позвонил Ман-
дельштам, с тем чтобы сообщить ему, что:
– Появился Поэт!
– ?
– Константин Вагинов!
Б. М. спросил робко: „Неужели же вы в самом деле считаете, что он выше Тихонова?“
Мандельштам рассмеялся демоническим смехом и ответил презрительно: „Хорошо, что
вас не слышит телефонная барышня!“» (Л. Гинзбург. Человек за письменным столом).
«У Кости во рту корешки выпавших зубов, он во френче защитного цвета, на ногах краги,
а на тонких аристократических пальцах старинные кольца. Он очень тихо говорит и так же
тихо читает свои стихи. „Да, я поэт трагической забавы, и все же жизнь смертельно хороша…“
Он был болен туберкулезом и обречен» (О. Грудцова. Довольно, я больше не играю…).
244
Том 1. А-И»
«Вагинов был самым маленьким, самым худеньким, с самым слабеньким голосом, самым
„не таким“, но выразительным и значительным. Сидел он далеко от мэтра [Гумилева. – Сост.],
в конце длинного стола, а когда вставал и начинал читать, возникал новый мир, ни с кем и ни
с чем не сравнимый и волнующий. Читал он негромко, с нечеткой из-за болезни дикцией. Но
все слушали и позволяли уводить себя в тот призрачный, пригрезившийся поэту мир.
Люди сразу душевно располагались к нему, к его тихому голосу, к доброте, постоянно
живущей в его глубоких, больших, карих, совершенно бархатных глазах.
…Все, что было вне интересов искусства, Вагинов не замечал и – увы! – не понимал.
Он был нумизматом, собирал старинные книги, изучал древние языки, искал и находил книги
у букинистов на лотках, на книжных развалах. Он бродил по толкучкам и выискивал стран-
ные перчатки, мундштуки, перстни с камеями, геммами, которые всегда украшали его тонкие,
хрупкие смуглые пальцы. Он был беден, но вещи как бы сами шли к нему.
Иногда он бывал по-детски беспомощен. Однажды спросил меня умоляюще:
– Скажи мне, какая разница между ЦК и ВЦИКом? Нет, мне этого никогда не понять! –
добавил он с отчаяньем.
…Если оглянуться и спросить, кого же дала русской литературе поэтическая студия 20-
х годов при Доме искусств? Кого выдвинула „Звучащая Раковина“? Ответ однозначен – Кон-
стантина Вагинова.
Даже удивительно, что читающая публика не испугалась его непонятности, его фантазии,
его многоплановости. И не только читатели, но и издатели, редакторы. Дух свободного твор-
чества всех увлекал в те времена.
…Триптих интереснейших стихотворных сборников успел выпустить Вагинов: „Путеше-
ствие в Хаос“, „Стихотворения“, „Опыты соединения слов посредством ритма“.
И вдруг – проза, наблюдательная, ядовитая, с угадываемыми прототипами, расшифро-
вывающая события литературной жизни.
Вагинов – прирожденный коллекционер. Как драгоценный антиквариат, собирал он
неповторимые человеческие индивидуумы. Было что-то в этом даже болезненное.
– Собирать, систематизировать можно все, и все интересно, – говорил он. – У меня будет
в романе один, кто собирает срезанные свои ногти и хранит их. Странно, да?
Так Вагинов коллекционировал людей, тех, кто выпадал из обычных рамок» (И. Нап-
пельбаум. Угол отражения).
«Я увидел его впервые осенью 1920 года в Студии Дома искусств на семинаре Гуми-
лева. Небольшого роста, худой, сутулый, одет он был в красноармейскую шинель. На ногах –
обмотки. Черные до блеска волосы расчесаны на косой пробор. Умное, узкое, костистое лицо
с крупным носом. Несмотря на молодость (ему тогда было двадцать лет), у него не хватало
многих зубов, и это очень безобразило его рот. На подбородке глубокая ямка, расположен-
ная асимметрично и кривившая все его лицо. Гумилев и все мы, старые участники семинара,
сидели, а он стоял и глуховатым твердым голосом читал свои стихи. Из-за отсутствия зубов
он слегка шепелявил.
Помню, стихи мне понравились, хотя я не понял тогда в них ни слова. Они мне понра-
вились своим звуком, в них было то, что Мандельштам называл „стихов виноградное мясо“.
Гумилев слушал внимательно, серьезно и, выслушав, многозначительно похвалил; однако я не
сомневаюсь, что и он не понял ни слова. Остальные тоже не поняли и тоже одобрили. Была в
этих стихах какая-то торжественная и трагическая нота, которая заставляла относиться к ним
с уважением при всей их непонятности.
С этого дня Костя Вагинов стал посещать Студию, семинар Гумилева и сделался нашим
всеобщим приятелем. Его все полюбили, да и нельзя было его не полюбить: такой он был мяг-
кий, деликатный, вежливый, скромный и внимательный к каждому человеку. Со всей литера-
245
Том 1. А-И»
турной молодежью он перешел на „ты“. К творчеству товарищей относился он дружелюбно

и доброжелательно; он всегда беспокоился, что кто-нибудь обижен, и старался поддержать и
обласкать обиженного. „Количка“, „Фридочка“, „Алечка“ называл он своих приятелей и при-
ятельниц, и в этом не было ни малейшей фальши. Я был близок с ним четырнадцать лет, до
его смерти, и знаю, что он нежно любил своих друзей. При этом он был человек насмешли-
вый, хорошо видевший слабости и недостатки ближних; впрочем, это его свойство проявилось
позднее.
К нему тоже все относились прекрасно, и в Доме искусств он скоро стал заметным
явлением. Гумилев принял его в „Цех поэтов“. Приняли его и в Союз поэтов. Когда из
семинара Гумилева организовалась „Звучащая раковина“, он стал членом и „Звучащей рако-
вины“…Вообще он давал стихи всем, кто желал их печатать, читал их с любой эстрады и в
любом доме, куда его звали. Со всеми он был ровно мягок, удивительно вежлив, уважителен,
доброжелателен, но не сливался ни с кем. Всюду он стоял особняком. Он никогда не защи-
щал никаких групповых взглядов, никому не подражал, ни под чьим влиянием не находился
и писал стихи так, как будто рядом с ним не было ни Гумилева, ни Блока, ни Ахматовой, ни
Маяковского, ни Мандельштама, ни Хлебникова, ни Ходасевича, ни Кузмина, ни Тихонова.
Его стихов не понимали, но это нисколько его не беспокоило, – он просто не удостаивал делать
их понятными.
…Из года в год ходил он в одном и том же заношенном бобриковом пальтишке, в дет-
ской шапке-ушанке, набитой ватой и завязывавшейся под подбородком. Как многие люди той
эпохи, он был безразличен ко всякому, даже элементарному, комфорту. Если у него появля-
лись хоть небольшие деньги, он тратил их на книги. Любимейшее его занятие было – выйти
утром из дому и до вечера обойти все букинистические лавки, ларьки и развалы города. В
каждой лавке оставался он подолгу, перелистывал множество книг – прочтет десять страниц
по-итальянски, потом пятнадцать по-французски. Букинистов называл он по имени-отчеству,
и они тоже звали его Константином Константиновичем и приглашали в комнату за лавкой
попить чаю. Покупал он книги только редчайшие – томики итальянских или латинских поэтов,
изданные в шестнадцатом веке, – или диковинные: старинные сонники, руководства по повар-
скому искусству. Вообще он был тончайший любитель и знаток старинных вещей и старинного
обихода. Он, например, прелестно танцевал менуэт. Где-нибудь на вечеринке, немного выпив,
он вдруг отходил от стола и, счастливый, начинал выделывать изящнейшие па восемнадцатого
века, – танцевать ему приходилось одному, потому что в нашем кругу не было дам, умевших
танцевать менуэт. Из любви к старинному обиходу он долго жил без электричества и освещал
свою комнату только свечами. Это кончилось тем, что его сосед, электромонтер по профессии,
думая, что Вагинов не проводит у себя электричества из бедности, сам достал провод, соору-
дил у него все, что надо, ввинтил лампочки, а Вагинов из деликатности не посмел отказаться»
(Н. Чуковский. Литературные воспоминания).
246
Том 1. А-И»

ВАДИМ БАЯН

наст. имя и фам. Владимир Иванович Сидоров;
др. псевдонимы Si-do, Дошлый парень;

5(17).1.1880 – 29.3.1966

Поэт. Публикации в сборнике «Пьяные вишни. 2-е изд.» (Севастополь, 1920). Сбор-
ники «Лирический поток» (с предисловием Игоря Северянина, И. Ясинского-Белинского и
Ф. Сологуба, СПб., 1914), «Лирионетты и баркаролы».
«Юноша с длинными волосами, зачесанными вверх, и женоподобным лицом… Он сло-

жил губы сердечком, устремил взгляд вдаль, едва слышным голосом пролепетал что-то о
невинных девушках. Публика его пощадила и не потребовала повторений» (Л. Георгович. Эго-
футуристы. 1914).
«Владимир Иванович Сидоров (Вадим Баян) – купец из Симферополя. В „Колоколах

собора чувств“ я именую его „Селимом Буяном“. Он выпустил книгу „Лирионетты и барка-
роллы“ (?!) в изд. Вольф, уплатив за „марку“ основательно. Предложил мне написать предисло-
вие. Я написал ровно пять издевательских строк. Гонорар – 125 рублей! Человек добрый, мяг-
кий, глупый, смешливый, мнящий. Выступал на наших крымских вечерах во фраке с голубой
247
Том 1. А-И»
муаровой лентой через сорочку („от плеча к аппендициту“). У него имелась мамаша, некра-
сивая сестра и „муж при жене“. Все они, угощая, говорили: „Получайте“… Он мне расска-
зывал, что, ликвидировав однажды любовницу, отнял у нее каракулевый сак, им купленный:
„Не стану же покупать другого следующей…“ Непревзойденно!» (Игорь Северянин. Заметки
о Маяковском).
Хотя Буян был безголос,

Но в нем немало героизма:
Напудренный и завитой,
Сконфуженный и прыщеватый,
Во фраке с лентой голубой,
Вокруг жилета, точно ватой
Подбитый весь, «изящный» шаг
Выделывал по тренировке
И выходил медвежьи-ловкий,
За свой муаровый кушак
Держась кокетно левой ручкой,
А в правой он имел платок,
Обмакивая им роток,
Весь истомлен поэзной взбучкой…
(Игорь-Северянин. Колокола собора чувств)

«Однажды в редакцию явился человек лет сорока с хрящеватым вогнутым носом, очень
тонкими губами и совершенно безволосыми женскими щеками. Увидев меня, просиял, без
слов патетически раскрыл мне свои объятия. Я не поверил своим глазам. Вадим Баян!
…С Вадимом Баяном – Владимиром Ивановичем Сидоровым – я познакомился в 1917
году в городе Александровске, нынешнем Запорожье.
Сидоров был в нашем городе крупным домовладельцем и самым известным из городских
поэтов! Как-никак выпустил книгу стихов в Петербурге, выступал вместе с Северяниным и
Маяковским, знаком с самим Сологубом и другими знаменитыми писателями России!
Но, пожалуй, самым интригующим было то, что Сидоров-Баян – футурист. Поэты в
нашем городе были, но поэт-футурист был один – Вадим Баян. Во всем городе только он носил
черную широкополую шляпу. И когда он шел по улице, за его спиной перешептывались:
– Идет футурист. Живой!
У Сидорова дома бывал и я, в те времена еще гимназист. И каюсь, пышно изданная
книга стихов Вадима Баяна с предисловиями трех знаменитых писателей, лежавшая в огром-
ной гостиной на отдельном столике, как молитвенник, внушала мне, гимназисту, почтение.
Баян не был женат, жил в собственном доме в очень большой квартире с сестрой Марией
Ивановной, вдовой художника Калмыкова.
Расстались мы с Вадимом Баяном в Александровске в 1919 году. И вот восемь лет спустя
он разыскал меня в редакции московской газеты.
Работал он, по его словам, „в самодеятельности“ в каких-то клубах, писал тексты песенок
и все ждал воскрешения футуризма. Он твердо верил, что Игорь Северянин „воскреснет в
советской литературе“, а тогда вспомнят и о Вадиме Баяне!
Баян звал к себе в гости: „Выпьем, закусим, будем читать стихи“. Я не пошел к Баяну.
Года два после этой встречи не видел его и ничего не слышал о нем.
И вдруг… В один из июльских дней 1929 года раскрываю номер „Литературной газеты“
и читаю письмо Вадима Баяна Владимиру Маяковскому и рядом – ответ Маяковского.
Вот уж поистине выкинул штуку Вадим Баян. Потешил Москву.
248
Том 1. А-И»
Баян напоминал Маяковскому о том, что когда-то выступал с ним и с Северяниным вме-
сте в первом турне футуристов. Напоминал о своей книге „Лирический поток“, а главное, о
своем „неоднократно цитированном критиками шуточном двустишии“:
Вадим Баян
От счастья пьян.
А так как все это Маяковский не помнить не может, то чем он объяснит, что в его пьесе
„Клоп“ появляется поэт Баян, „который в обществе мещан импровизирует двустишие:
Олег Баян
От счастья пьян?“
„Наличие слишком откровенных параллелей и других «признаков», адресованных к

моей биографии, позволяет надеяться на столь же откровенный ответ“, – писал Баян Маяков-
скому.
Ответ Маяковского известен. Он напечатан во всех его собраниях сочинений.
„Вадим Баян!
Сочувствую вашему горю.
Огорчен сам.
О чванстве не может быть и речи.
249
Том 1. А-И»
Объясняю:
«Каждый персонаж пьесы чем-нибудь на кого-нибудь обязан быть похожим. Возражать
надо только на несоответствие. На похожесть обижаться не следует…»“
Ответ был уничтожающим.
И надо же! Через несколько дней встречаю Вадима Баяна – гордого, с высоко поднятой
головой и сияющими глазами. Обрадовался, увидев меня, подбежал:
– Ну что я вам говорил? Говорил, что обо мне еще вспомнят? И вспомнили же!
В этот момент он казался самым счастливым человеком в Москве. В сущности, он
добился цели: только затем и писал анекдотическое письмо, чтобы вспомнили о поэте Вадиме
Баяне! Все равно как. Лишь бы вспомнили.
Прощаясь со мной, в гости больше не приглашал. С оттенком явного превосходства, как
человек, добившийся своего, сказал:
– Я всегда знал, что останусь в истории русской литературы.
А ведь, пожалуй, и впрямь остался» (Э. Миндлин. Необыкновенные собеседники).
250
Том 1. А-И»

ВАЛЕНТИНОВ Н. В

наст. имя и фам. Николай Владиславович Вольский;

7(19).5.1879 – 26.8.1964

Философ, публицист, автор мемуаров. Сочинения «Э. Мах и махизм» (М., 1908),
«Мы еще придем! О современной литературе» (М., 1908) и др. С 1930 – за границей.
«Это был живой, бледный блондин, обладавший и даром слова, и умением будоражить во
мне вопросы, связанные с марксизмом; он не был типом газетчика; скорей – доморощенного
философа; мне казались странны его безгранные расширения марксизма на базе эмпириокри-
тицизма; но я ценил в нем отзывчивость и то внимание, с которым он выслушивал тезисы мной
вынашиваемой теории символизма.
…Валентинов был острый, увлекательный собеседник, живо относившийся ко мне и
Брюсову» (Андрей Белый. Между двух революций).
251
Том 1. А-И»

ВАРЛАМОВ Константин Александрович

11(23).5.1848 – 2(15).8.1915

Драматический актер. На сцене с 1867. Многочисленные роли в пьесах А. Остров-
ского, Гоголя, Чехова. Сын композитора А. Варламова.
«Помню возбужденно шагающего по кабинету отца [А. А. Бахрушина. – Сост.], то и дело

смотрящего в окно.
– Ты никогда не видал Варламова? – спрашивал он меня, хотя и прекрасно знал сам, что я,
четырнадцатилетний мальчишка, никогда нигде его видеть не мог. – Так ты себе и представить
не можешь, что это за человек! Это – слон, а не человек. Одна его нога толще тебя всего!..
После некоторого ожидания к подъезду медленно подползли извозчичьи сани, на кото-
рых как-то боком, из-за недостатка места, покоилась какая-то бесформенная огромная туша
с моложавым, очень розовым лицом, в пушистой шапке с бобровым околышком. Извозчик
слез с козел и стал распаковывать привезенное. Варламов с трудом высвободил ноги и перева-
лил их из кузова саней на мостовую. Наконец, при помощи подбежавшего дворника, его, как
архиерея, под руки выгрузили из саней, к великому облегчению как нас, смотревших на эту
операцию из окна, так и немногочисленных прохожих, остановившихся на тротуаре поглазеть
на редкое зрелище.
Раздевшись и войдя в кабинет, Варламов, по старинному обычаю, расцеловался со всеми
присутствующими мужчинами, несмотря на то что большинство из них видел в первый раз.
252
Том 1. А-И»
…За завтраком он был само обаяние, ведя все время оживленный и остроумный разго-
вор. Хорошо помню, как вдруг он стал рассказывать о маленьком происшествии, которое про-
изошло с ним при поездке из Петербурга в Москву. Как на какой-то станции какой-то маль-
чишка купил у торговки последние яблоки, а жандарм, которому яблок не хватило, стал их у
него отнимать.
При этом рассказе из Варламова вдруг полез актер. Он с таким изумительным мастер-
ством стал изображать всех действующих лиц, их движения, голоса, вставлять реплики наблю-
давшей эту сцену публики, что вся картина мгновенно ожила перед нами со всеми ее подроб-
ностями. Мы плакали от смеха и вместе с тем возмущались произволом жандарма.
Великий артист на несколько минут встал перед нами во весь свой исполинский рост.
Слушая его, мы перестали видеть толстого, грузного Варламова, вместо которого перед нами
мелькали то вертлявый, хнычущий мальчишка, то жандарм-бурбон, то угодливая торговка, то
резонирующий интеллигент, то возражающий ему провинциальный „батюшка“» (Ю. Бахру-
шин. Воспоминания).
«Варламов более чем кто-либо из артистов его эпохи был связан с театром Островского,
являясь одним из самых лучших исполнителей пьес этого драматурга. Подобно тому как пьесы
Островского проникнуты глубоко народным, самобытным русским стилем, так и Варламов
был весь проникнут подлинно народным, глубоко русским духом. Островским написано, если
не ошибаюсь, около пятидесяти пьес. Варламов выступал в двадцати девяти из них в различ-
ных ролях, создав приблизительно сорок сценических образов – ярких, красочных, незабыва-
емых…Его собственная фигура – массивная, монументальная – превосходно соответствовала
стилю тяжеловесных, разжиревших купцов.
У Варламова был мощный, сочный голос…В этом голосе было невероятное разнообразие
оттенков – целая гамма различных интонаций. Замечательна была и жестикуляция актера, все-
гда продуманная, выразительная, красноречивая. О юморе Варламова нечего и говорить: зри-
тельный зал не смеялся, а положительно гремел от безудержного хохота, заглушавшего порой
речь актеров. Стоило Варламову улыбнуться, как улыбка пробегала по всему зрительному залу
– от первых рядов партера до райка; стоило ему сказать что-нибудь забавное, как по залу про-
носились взрывы смеха, какой-то гомерический хохот. Любое слово он подавал как-то осо-
бенно вкусно и сочно, сопровождая его прищуриванием глаз, подмигиванием, каким-нибудь
движением рта или своеобразным жестом» (А. Головин. Встречи и впечатления).
«Комизм Варламова проявлялся необычайно ярко, потому что артист обладал стихий-
ным темпераментом. Не могу не отметить его жесты, возникавшие непроизвольно, от „чистого
сердца“. В Крутицком („На всякого мудреца…“) он потрясал в негодовании кистью, подняв
руку кверху, и чудилось, что с пальцев сыплется целый сноп искр. Варламов совершенно
напрасно прибавлял слова к тексту автора. Уходя со сцены, он очень часто говорил целую кучу
отсебятины, между тем ему достаточно было сделать какой-нибудь сильный жест, чтобы оста-
вить гораздо большее впечатление. В нем была бездна силы и огня, и во время самых бурных
сцен у зрителя оставалось впечатление, что Варламов может дать еще больше, что у него оста-
ется еще большой запас творческой энергии» (В. Веригина. Воспоминания).
«В Константине Александровиче Варламове бросались в глаза простодушие, желание

сделать приятное окружающим, наивная болтливость, общительность и хлебосольство. В нем
было гораздо больше женского начала, нежели мужского. Он и сам объяснял это тем, что с
детства окружен был женским влиянием. Он любил вообще „всех дядей“, но еще больше их
боялся, так как воспитывавшие его салопницы внушали ему страх перед господством ума и
физическим могуществом мужчины. И не отсюда ли его суеверие, любовь к судачеству, сплет-
253
Том 1. А-И»
ням, пересудам, секретам и наивная болтовня обо всем и обо всех, которая, впрочем, никому
и ничему не вредила. Все знали эту слабость дяди Кости и только подтрунивали над ним, что
доставляло много горьких минут первому комику сцены и любимцу публики. Громадный рост,
а главное, полнота его фигуры приносили артисту тоже немало неприятных и тягостных муче-
ний и тревог. Беспечное довольство и широкая улыбка на его лице часто были не настоящими.
Он страдал, если встречавшие его, когда он шел по улице или ехал, едва уместившись один на
извозчике, с радостной улыбкой кивали на него и указывали пальцами: „Вон Варламов идет!
Вон дядя Костя едет! Ха-ха-ха!..“ Но больше всего он страдал, когда публика пыталась видеть в
нем только кумира-шута. Он понимал, кем он был для нее и чем главным образом ей нужен…
В этом была его трагедия» (Н. Ходотов. Близкое – далекое).
254
Том 1. А-И»

ВАСИЛЕВСКИЙ Лев Маркович

наст. имя Янкель-Лейба Мордкович; псевд. Авель;

15(27).7.1876 – 1.3.1936

Поэт, журналист, беллетрист, литературный и театральный критик, перевод-
чик. Публикации в журналах «Мир Божий», «Журнал для всех», «Сатирикон» и др. Редак-
тор журналов «Свободные мысли» (1907), «Искорки» (1910), «Солнце России» (1910),
«Утро России» (1910). Стихотворный сборник «Стихи. 1902–1911» (СПб., 1912); сбор-
ник рассказов «Земные обманы» (Пг., 1916); сборники пьес «Канио и Анита» (СПб.,
1912), «Руины» (СПб., 1912), «Эдельвейс» (СПб., 1912), «Сборник миниатюр и одноактных
пьес» (СПб., 1914).
«Лев Маркович Василевский был настоящим, кончившим курс доктором и вдобавок

театральным критиком и поэтом…Доктор был и выглядел таким, каким полагается быть
и выглядеть каждому положительному интеллигентному человеку. И писал Лев Маркович
опрятно и аккуратно. Его охотно и без страху печатали в самых осторожных изданиях, тем
более что и политическое его направление было самое общее и безобидное… Он был очень
приятный и корректный человек, и мы все его очень любили» (Л. Галич. Мастер и маклер).
255
Том 1. А-И»

ВАСИЛЕНКО Сергей Никифорович

18(30).3.1872 – 11.3.1956

Композитор, дирижер, педагог. Преподаватель, затем – профессор Московской
консерватории (1907–1941, 1943–1950), доктор искусствоведения. Автор 146 сочинений,
среди которых кантаты «Сказание о граде великом Китеже и тихом озере Светло-
яре» (1902), «Эпическая поэма», симфонические картины «Полет ведьм», симфониче-
ские сюиты «В солнечных лучах», «Экзотическая сюита» для тенора в сопровождении
инструментального ансамбля (1916), симфоническая поэма «Сад смерти», вокальная
сюита «Заклинания», цикл «Маорийские песни», оперы «Сын солнца» (1929), «Суво-
ров» (1941), балеты «Иосиф Прекрасный» (1925), «Лола» (1926), «Цыганы» (1936),
«Мирандолина» (1946), четыре симфонии, романсы на стихи Блока, Городецкого, Брю-
сова, Лохвицкой, Бунина и др.
«В 1906 году у меня произошла полная перемена музыкального стиля…Фантастика и

пантеизм – вот два основных элемента нового стиля, в который я постепенно входил. Фанта-
стический мир невидимых существ, оживление самых мельчайших явлений природы – вроде
болотного растения ряски, имеющего облик монаха („Болотный попик“, слова Блока), обо-
жествление лунного серпа („Тар“, слова Городецкого) – все это давало материал моему вдох-
новению. Кроме того, я отмежевался от области эпики и перешел к описанию человеческих
переживаний.
Впечатление от „Сада смерти“ [на сочинение Оскара Уайльда] получилось огромное, а
самый низкий регистр органа произвел в буквальном смысле слова „потрясающий“ эффект
(сотрясался пол Большого зала)…Выходя на вызовы, я столкнулся с Ипполитовым-Ивановым:
„Неужели ты будешь повторять?“ – „А что?“ – „Не делай этого, умоляю тебя, не делай…“ В
первую минуту я удивился и даже обиделся, но не повторил… почему же? Спустя немного
времени я пришел к убеждению, что Михаил Михайлович был прав: повторение ослабило бы
первое сильное впечатление» (С. Василенко. Воспоминания).
256
Том 1. А-И»
«Если бы вы прослушали симфоническую поэму Василенко, не зная ее программы, то и

тогда, конечно, уловили бы мощные тоны проникающего ее настроения – сладкой, холодной
жути…У него нашлись меткие „настоящие“ краски и для того, что есть у Уайльда, – соловьев,
бледного месяца, смерти, и для того бесконечно большего, чего у Уайльда нет. Он пускает в
ход инструменты большого вагнеровского оркестра, делит струнные на десятки партий, вводит
в оркестр редкую челесту, тамтам, орган, но нигде инструментовка его не перегружена» (Ю.
Энгель. [Рецензия на первое исполнение «Сада смерти» 22 апреля 1908 г.]).
«25 сентября 1908 года я записал в своем дневнике:

Закончил (в клавире) „Hyrcus Nocturnus“ („Полет ведьм“). Доволен. Все мои намерения
вышли. Над такой небольшой вещью (она идет всего 15 минут) работал как сумасшедший…
Я начисто отмежевался от всякой церковщины и религиозности. Программой я взял отрывок
из „Воскресших богов“ Мережковского. „…Славьте Ночного Козла. Радуйтесь…“
…Начинается моя поэма пронзительным визгом „гарр… гарр…“ – и наступило безмол-
вие, то безмолвие, когда слышно, как пульсирует кровь в венах… Точно тикают маленькие
часы. Начинает доноситься ритмический шум полета – все ближе и ближе… Его сопровождают
взвизги, истерические вопли… Тема полета кружится в беспрерывных имитациях…
Тема „Козла“ – грузная, мрачная, угловатая и как бы „грязная“…Средняя часть в мажоре
– ароматный, сладострастный колорит – тема „Козла“, сладостная, развратная…
„Полет ведьм“ имел шумный успех… Меня много вызывали.
„Молодчина Василенко, – передавал мне Н. Н. Черепнин слова А. К. Лядова, – у него
«чепушистая» гармония и какие-то «особенные черти», передай ему мой привет… Далеко он
пойдет“.
…И что им дались эти черти? Один А. К. Глазунов меня понял. Необычно взволнован-
ный, он вошел в артистическую, отвел меня в сторону и загудел: „Сергей Никифорович, я тебя
понял… Конечно, поздравляю: блестящее сочинение. Но… ты вводишь в музыку такой эро-
тизм… Это – подлинная патология“» (С. Василенко. Воспоминания).
257
Том 1. А-И»

ВАСНЕЦОВ Аполлинарий Михайлович

25.7(6.8).1856 – 23.1.1933

Живописец и график. Член Товарищества передвижников (с 1899), один из органи-
заторов «Союза русских художников» (1903). Участник первых трех выставок «Мира
искусства». С 1900 – академик петербургской Академии художеств. Автор эпических
пейзажных полотен «Родина» (1886), «Тайга на Урале. Синяя гора» (1891), «Кама» (1895).
С 1890-х обратился к историческому пейзажу и создал большое число архитектурных
пейзажей древней Москвы, сочетающих археологическую точность с большой поэтич-
ностью («Улица в Китай-городе. Начало XVII века», 1900; «Красная площадь во 2-й поло-
вине XVII века», 1925). Выполнил эскизы к театральным постановкам («Хованщина»
Мусоргского, 1897, в Московской частной русской опере С. Мамонтова; «Сказание о неви-
димом граде Китеже…» Н. Римского-Корсакова, 1907, в Мариинском театре). С 1918 воз-
главлял Комиссию по изучению старой Москвы и проводил археологические исследования
при земляных работах в центральной части города. Младший брат В. Васнецова.
«В том совершенно особом наваждении на российский лад, которое исходило из моих

новых знакомых в целом, особенную ноту давал Аполлинарий Васнецов. Я уже тогда невзлю-
бил творчество его знаменитого брата Виктора, и особенно меня отталкивало своей фальшью
все то, что последний создавал для церкви. Невольно всему этому напыщенному и „честолюби-
вому“ творчеству я противопоставлял бесхитростное, простоватое, но зато и всегда искреннее
творчество его младшего брата. Мне нравились его довольно наивные, но все же убедительные
затеи „возрождения“ прошлого обожаемой им Москвы и его попытки представить грандиоз-
ность и ширь сибирской природы. Познакомившись с ним поближе, я поверил в абсолютную
чистоту его души, а также в тождество его духовной природы и его искусства. Да и наружность
„Аполлинаши“ удивительно соответствовала его творчеству. Что-то девичье-чистое светилось
в его несколько удивленном взоре, а его довольно пухленькие „ланиты“ (слово это как-то осо-
бенно сюда подходит) рдели таким румянцем, какого вообще не найдешь у взрослых людей и у
городских жителей. Характерно детским был его рот, точнее „ротик“. На вид ему можно было
дать не более восемнадцати лет, а светлые усики и бородка ничуть его не старили, между тем
в 1896 г. Аполлинарию Васнецову было уже под тридцать. Прелестен был и его „сибирский“
говор, еще более дававший впечатление чего-то истинно русского, нежели говор москвичей»
(А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Аполлинарий Михайлович был не только прекрасным художником, но и археоло-

гом-ученым. Для своих исторических композиций он изучал древнюю Москву по первоис-
точникам и планам. Как мастер архитектурного исторического пейзажа младший Васнецов
являлся непревзойденным национальным художником, еще недостаточно у нас оцененным. В
этом смысле он может разделить славу со своим братом. Вся Россия знала и любила картины
и графические композиции Аполлинария Васнецова. Он воссоздавал старую Москву словно
по мановению жезла, и она вставала у него как живая из глубины седых веков. Аполлинарий
Михайлович – настоящий подвижник искусства и один из культурнейших русских мастеров»
(И. Павлов. Моя жизнь и встречи).
258
Том 1. А-И»

ВАСНЕЦОВ Виктор Михайлович

3(15).5.1848 – 23.7.1926

Живописец, график, художник-декоратор. Член Товарищества передвижников.
Полотна «После побоища Игоря Святославича с половцами» (1880), «Аленушка» (1881),
«Богатыри» (1881–1898), «Сирин и Алконост. Песнь радости и печали» (1896), «Гамаюн
– птица вещая» (1897), «Иван-царевич на сером волке» (1899) и др. Роспись Владимирского
собора в Киеве (1885–1895). Иллюстрации к «Песне про купца Калашникова» Лермон-
това (1891). Декорации и костюмы к операм Н. Римского-Корсакова «Снегурочка» (1881–
1882), А. Даргомыжского «Русалка» (1885) для домашнего театра С. Мамонтова. Автор
проекта фасада Третьяковской галереи в Москве.
«Васнецов был высок ростом, пропорционально сложен, типичный северянин, с длин-

ной русой бородой, с небольшой головой с русыми же волосами, прядь которых спускалась на
хорошо сформированный лоб, с умными голубыми глазами, полными губами, с удлиненным,
правильным носом. Фигура и лицо дышали энергией, силой, здоровьем…» (М. Нестеров. Вос-
поминания).
«Особенно же заинтересовал великаньим размером, огромною, светлою, протянутою

бородой, ярославским отчетливым оканьем, лапами точно медвежьими и пустобоями ног под
столом – художник Виктор Васнецов; он поразил и злобой, с которой честил он „поганый жур-
налишко“, иль – „Мир искусства“» (Андрей Белый. Начало века).
«У нас есть живописец Васнецов. Он написал образа в Киевский собор; его все хвалят как
основателя нового высокого рода какого-то христианского искусства. Он работал над этими
259
Том 1. А-И»
образами десятки лет. Ему заплатили десятки тысяч, и все эти образа есть скверное подража-
ние подражанию подражаний, не содержащее в себе ни одной искры чувства. И этот же Вас-
нецов нарисовал к рассказу Тургенева „Перепелка“ (там описывается, как при мальчике отец
убил перепелку и пожалел ее) картинку, в которой изображен спящий с оттопыренной верхней
губой мальчик и над ним, как сновидение, – перепелка. И эта картинка есть истинное произ-
ведение искусства» (Л. Толстой. Что такое искусство?).
«Нельзя отнять у Васнецова и фантазии, и умения, и размаха, и даже частично вдохно-

вения, сменявшегося подчас надуманностью. А главное, надо признать полностью не только
серьезное, но даже набожное отношение Васнецова к своей религиозной живописи. Он всегда
молился перед началом работы, а это показательно. В этом он держался великих традиций
наших иконников…Да и внешность Васнецова, с его узкой длинной бородкой святителя, вто-
рила его подлинной религиозности.
…Главное, основное и роковое неблагополучие в религиозном искусстве Васнецова было
противоестественное сочетание иконописного стиля с натурализмом, что внесло фальшь,
неувязку и являлось органическим пороком его религиозной живописи, губило ее значитель-
ность, художественную цельность и ценность. Личного стиля Васнецов был не в силах выра-
ботать.
…Не всегда удачно проплывал Васнецов в своей живописи и между Сциллой слащаво-
сти и Харибдой ходульности. Первой не лишена и самая значительная в соборе фреска Бого-
родицы (приятной, вдумчивой и миловидной женщины) с красивым мальчиком (более чем Св.
Младенец), взмахивающим руками. Близкое соседство изумительной Оранты на Нерушимой
стене в Софийском соборе в Киеве невыгодно для этого произведения Васнецова. Ходульно-
стью отмечены его знаменитые богатыри, грозная Святая Ольга и немало другого, да и в сенти-
ментальной „Аленушке“ немало перетянутости» (С. Щербатов. Художник в ушедшей России).
«В первые месяцы соборных работ мое увлечение, больше того, преклонение перед
Талантом Васнецова дошло до зенита. Этому, быть может, способствовало и то общее увлече-
ние дарованием Виктора Михайловича, которое тогда началось на долгие годы и столь же не
было приятно художнику, сколь и повредило ему потом. Он перестал строго относиться к сво-
ему ремеслу, к технике дела. Усталый, не отдохнувший после огромной десятилетней киевской
работы, не оздоровивший себя на натуре, он был завален новыми работами, кои, по существу,
были продолжением киевских. Они совсем расшатали могучий художественный талант, орга-
низм его.
И лишь спустя много лет, лет за шестнадцать до смерти Виктор Михайлович, освободив-
шись от некоторых опасных навыков соборных, как бы вновь нашел себя в цикле сказок, где
можно было встретить и былое сильное чувство красоты, и большую музыкальность, и живую
народную поэзию. Однако техника его сказочных картин, по их большим размерам, была явно
слаба, несостоятельна, и потому глубоко скрытое чувство автора не смогло пробиться с полной
убедительностью наружу. Картины, за редким исключением, оставались большими эскизами.
Самые же эскизы к ним были живописней, а главное, они были более обещающими, чем слабо
нарисованные огромные картины.
Не нужно говорить, что все это нимало не умалило огромный талант Васнецова, им обна-
руженный в первых сказочных вещах, в его удивительном „Каменном веке“ и в алтаре Влади-
мирского собора, как и вообще в первые годы киевских работ его» (М. Нестеров. Воспомина-
ния).
260
Том 1. А-И»

ВАТСОН (урожд. Де Роберти де Кастро
де ла Серда) Мария Валентиновна

1(13).12.1848 – 15.6.1932

Переводчица, поэтесса, историк литературы. Публикации в журналах «Отече-
ственные записки», «Вестник Европы», «Русская мысль», «Русское богатство» и др.
Стихотворные сборники «Стихотворения» (СПб., 1905), «Война» (Пг., 1915). Биографиче-
ские книги «Данте, его жизнь и литературная деятельность» (СПб., 1891, 1902), «Шил-
лер, его жизнь и литературная деятельность» (СПб., 1892), «Ада Негри» (СПб., 1899),
«Джозуэ Кардуччи» (СПб., 1900), «Джузеппе Джусти» (СПб., 1900), «Алессандро Ман-
цони» (СПб., 1902), «Джакомо Леопарди» (СПб., 1908), «Витторио Альфьери» (СПб.,
1908). Автор первого полного перевода романа М. Сервантеса «Остроумно-изобретатель-
ный идальго Дон Кихот Ламанчский» (СПб., 1907). Редактор-составитель полного собра-
ния сочинений С. Надсона (т. 1–2, Пг., 1917).
«В общественной жизни Петербурга Марья Валентиновна всегда была весьма заметна.

Но в преклонных годах своих она уже могла быть смело причислена к достопримечательностям
града Петрова, наравне с Адмиралтейскою иглою, Медным всадником, Сфинксами Невской
набережной. Ее, можно сказать, уже знатным иностранцам показывали как одну из тех семи
праведных душ, без которых, по народной вере, ни один город не стоит. А уж грешному-то
предреволюционному Питеру, конечно, не миновать было „провалиться в чухонское болото“,
что искони и пророчили ему славянофилы.
Не знаю, кого считать вровень с Марьей Валентиновной, остальными шестью петербург-
скими градоспасительными душами, но она была из праведниц праведница. Настолько, что,
когда славянофильское пророчество почти оправдалось и Питер ухнул если не прямо в „топь
блат“, то, не лучше, в грязь большевицкой лужи, даже неистовое зверство победителей-лени-
нистов не дерзнуло посягнуть на почтенные седины „сей остальной из стаи славной!“.
…А между тем кто в оробелом, порабощенном Петербурге острее и глубже ненавидел
большевиков, громче, усерднее ругал их – да кабы за глаза, а то ведь прямехонько в глаза? Когда
Марья Валентиновна принималась отчитывать большевиков и соглашателей, то близстоящие
интеллигенты спешили незаметно рассеяться и улизнуть, дабы не угодить в Чеку уже за одно
слышание ее предерзостей. Но обличаемые „кожаные куртки“ только улыбались сквозь досаду
и конфуз да плечами пожимали:
– Юродивая!
261
Том 1. А-И»
Так Иван Грозный не смел тронуть Василия Блаженного в Москве, бежал в смущении и
страхе от Николы Салоса во Пскове, когда святой юродивый предложил царю-человекоубийце
кусок сырого мяса:
– Пожри, Ивашка, это твоя пища!
Большевики были отчасти правы: Марья Валентиновна была действительно „юроди-
вою“. Но не „Христа ради юродивою“, а „юродивою революции ради“. Эта женщина жила и
дышала старинным идеалом некой утопической революции, воображая ее с пафосом типи-
ческой „семидесятницы“, народницы-фанатички, воспитанной на Некрасове, подруги и няни
Надсона. Всем нам, юным интеллигентам той эпохи, революция снилась грозною, но прекрас-
ною богинею справедливости, восходящею на баррикады, с красным знаменем в одной руке, с
правосудным мечом в другой, pour apporter la deliverance, pour apporter la liberte.
Но
Шли годы. Вихрь страстей мятежный

Рассеял прежние мечты…
Только не в Марье Валентиновне. Она свою лампаду, возженную пред революционным

идеалом, несла неугасимо с 70-х годов XIX века по 30-е ХХ. Когда я встречался с нею, мне
стоило лишь отвернуться, чтобы не видеть седых волос и старого лица, и я слышал опять,
полвека спустя, голос и речи милых приятельниц моей ранней гимназической и первостуден-
ческой юности, этих Евлалий Ратомских, Рахилей Лангзаммер, Клавдий Мутузовых, мечта-
тельных революционерок – и идеалисток, которых типическую память я пытался сохранить
в своих „Восьмидесятниках“. А впрочем, Марья Валентиновна по энтузиазму была, пожалуй,
даже этих юниц юнее» (А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).
262
Том 1. А-И»

ВАХТАНГОВ Евгений Багратионович

1(13).2.1883 – 29.5.1922

Режиссер, театральный деятель, актер МХТ. На сцене с 1911. Роли: Текльтон
(«Сверчок на печи» по Диккенсу), Фрезер («Потоп» Бергера), Шут («Двенадцатая ночь»
Шекспира). Постановки «Праздник мира» Гауптмана (1913), «Потоп» Бергера (1915),
«Свадьба» Чехова (1920), «Эрик XIV» Стриндберга (1921), «Принцесса Турандот» Гоцци
(1922) и др. Основатель театра, позднее получившего его имя.
«Это был человек среднего роста, с матово-смуглым, гладко выбритым лицом, с кашта-
нового цвета курчавыми, но уже редеющими волосами, орлиным носом и очень большими,
слегка выпуклыми голубыми глазами. Одет он был парадно, празднично. На нем была чер-
ная визитка, серые в полоску брюки, стоячий, туго накрахмаленный воротничок с отогнутыми
кончиками, черный в белую полоску, и лаковые полуботинки.
…Поздоровавшись, Вахтангов сел в заранее приготовленное для него кресло и внима-
тельно оглядел собравшихся. Потом он заявил:
– Я ученик Станиславского. Смысл моей работы у вас вижу в том, чтобы пропагандиро-
вать и распространять учение Константина Сергеевича.
Потом приступил к чтению пьесы.
263
Том 1. А-И»
…Когда читка была закончена, Вахтангов заявил, что его специальность – не внешняя
техника актера, а внутренняя. Суть же внутренней техники – в умении понять и воспроизвести
чувства образа, зажить на сцене его внутренней жизнью» (Б. Захава. Воспоминания).
«По рассказам матери и других кружковцев, Вахтангов представлялся мне человеком

большого роста, с огромными, черными, вдохновенными глазами, с тонкими, нервными паль-
цами, собранным, сосредоточенным, несколько суровым. Каково же было мое изумление и
разочарование, когда, войдя в гостиную, я увидел невысокого, даже щупловатого провинци-
ального франта с неистовым разлетом невероятнейшей шевелюры, в накрахмаленном ворот-
ничке, с вычурной „бабочкой“ вместо галстука, в лакированных ботинках и белых гетрах. Он
сидел, заложив нога на ногу, и залихватски тренькал на мандолине. Меня поразили его боль-
шие, прозрачные глаза цвета морской воды, контрастно выделявшиеся на смуглом, суховатом
лице с орлиным носом и неожиданно несколько вялым подбородком. Поразили меня и его
руки с узловатыми, короткими пальцами, белесыми, короткими ногтями, костлявые и в то же
время необычайно гибкие. Поразило меня и то, что Вахтангов на этой вечеринке оказался тем,
что принято называть „душой общества“. Он вдруг усаживался за пианино и начинал, напевая,
бренчать какую-то французскую песенку, легкомысленно флиртовал, дурил, озорничал… Его
глаза все время смеялись, он был неистощим на выдумки и остроты…
Вероятно, первое чувство, которое возникало у каждого, кто был учеником Вахтангова, –
это чувство огромной благодарности за ту неистовую, фанатическую одержимость искусством,
творчеством, которая от него исходила. Вахтангов окрылял нас, отрывал от будничных, мел-
ких переживаний, будил воображение, звал в завтрашний день. Я не случайно подчеркнул –
одержимость творчеством. Именно творчеством заражал нас всех Вахтангов, а творчество он
понимал широко, многогранно, всеобъемлюще. Средствами искусства он творил жизнь.
…Каждая репетиция Вахтангова была неповторимым чудом. Каждая репетиция для
меня лично была откровением. И самое замечательное то, что Вахтангов сплошь и рядом при-
ходил с новой точкой зрения, отвергая то, что так пленило нас вчера; безжалостно и яростно
опрокидывал свои собственные убеждения; уничтожал, казалось, так точно и интересно най-
денное; опровергал самого себя. Это кажущееся непостоянство было на самом деле постоян-
ством – постоянной требовательностью к себе, неудовлетворенностью собой, потребностью
непрестанных поисков. Это были поиски правды, глубины, силы. Это было постоянство нова-
тора, который искал все более совершенных и верных средств воздействия на актера, зри-
теля. Импровизационность репетиций Вахтангова, возникновение вот „здесь, сейчас, сегодня“
новых, неожиданных решений, нахождение парадоксальных педагогических приемов, опирав-
шихся на то, что воспринимал Вахтангов от своего учителя Станиславского, и тут же как бы
отрицавших его положения, – все было поразительно.
Я сказал о заразительности репетиций Вахтангова, но это, пожалуй, недостаточно точное
слово. Применительно к Вахтангову, более чем к кому-либо, можно говорить о магической
силе внушения, которой обладал этот удивительный режиссер, как бы внушавший актерам и их
внутреннюю линию, и свое режиссерское понимание автора. Он будил в актерах не только их
актерскую сущность, но и требовательность художника к себе и глубокое человеческое досто-
инство. Работая даже с небольшой группой, Вахтангов одновременно воспитывал весь коллек-
тив. Он был убедительным воспитателем, сам как будто до крайности неустойчивый и про-
тиворечивый, способный на мгновенные неистовые увлечения. Из этих „пожаров“ Вахтангов
выходил как бы очищенным, способным к еще более фанатичной и яростной самоотдаче твор-
честву. Как мы его боялись! Какими торжественными были моменты его появления, какой
страшно напряженной была тишина, когда Вахтангов приезжал сумрачный, расстроенный (не
дай бог!). Эти торжественные паузы всем нам, бывшим вахтанговцам, памятны навсегда…»
(Ю. Завадский. Одержимость творчеством).
264
Том 1. А-И»
«В его режиссуре всегда была убеждающая обоснованность, поэтому репетиции, как пра-
вило, проходили легко, без мучительства. Крепкий, сухой, быстрый, он увлекал нас – под жгу-
чим взглядом его удивительных глаз мы не знали устали.
…Как во многих людях, в Вахтангове странно уживались два человека. Но поскольку он
был необычайно яркой личностью, то и эти двое, в нем живущие, изумляли своей контрастно-
стью. Один – горячий, озорной, рассыпающий остроумные стихотворные экспромты, другой
– мрачный, равнодушный, часами лежащий в одиночестве с погасшим взглядом. Женя умел
быть центром самой веселой и занятной компании… но при этом обходился без близких дру-
зей.
…Женя бывал жесток, зло ироничен, даже циничен, мог сильно обидеть ни за что. Но
он же, как никто, умел искренне раскаяться, тяжко мучиться собственным проступком, убеж-
денно призывать нас беречь все лучшее в себе, чутко, порой сентиментально – в самом хоро-
шем смысле – реагировать на любую несправедливость, свою и чужую.
Да, он был всякий, но всегда необыкновенный. И постоянно менялся – не по бесприн-
ципности или приспособляемости, а от живости таланта и ищущего ума. Страдания и ранняя
зрелость сделали его философом, когда жить осталось совсем немного. И из всех таких разных
Вахтанговых победу одержал самый прекрасный, доказательство тому – бессмертная „Туран-
дот“» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).
«Нередко Вахтангов и я проводили свободные от спектаклей вечера, импровизируя

сценки и образы. Вахтангов делал это с особенным мастерством. Часто он начинал свою импро-
визацию без предварительного плана. Первое, случайное действие давало импульс его фанта-
зии. Он видел, например, на столе карандаш, брал его в руку, и то, как он делал это, становилось
для него первым звеном в цепи последующих моментов. Рука его неуклюже берет карандаш,
и немедленно лицо его и вся фигура изменяются: передо мной стоит простоватый парень. Он
смущенно глядит на свою руку, на карандаш, медленно садится к столу и выводит каранда-
шом инициалы… ее имени. Простоватый парень влюблен! На лице его появляется румянец,
он конфузливо глядит на инициалы и снова и снова обводит их карандашом, пока инициалы
не превращаются в черные бесформенные кружки с завитками. Глаза парня полны слез: он
любит, он счастлив, он тоскует о ней. Карандаш ставит большую точку, и парень идет к зер-
калу, висящему на стене. Гамма чувств проходит в его душе и отражается в глазах, в губах, в
каждой черте лица, во всей фигуре… он любит, он сомневается, надеется, он хочет выглядеть
лучше, красивее, еще красивее… слезы текут по его щекам, лицо приближается к зеркалу, он
уже не видит себя, он видит ее, только ее одну, и парень в зеркале получает горячий поцелуй
от парня перед зеркалом…
Так импровизирует Вахтангов дальше и дальше, пока это забавляет его. Иногда он берет
определенную задачу. Пьяный пытается надеть галоши, опустить спичку в бутылку с узеньким
горлышком, закурить папиросу или надеть пальто с вывернутым наизнанку рукавом и т. п.
Изобретательности и юмору Вахтангова в таких шутках нет предела. И не только он, изобража-
ющий пьяного, смешон, но и сами предметы, с которыми он играет – спичка, папироса, галоши,
пальто, – становятся смешными, оживают в его руках и приобретают что-то вроде индивиду-
альности. И еще много дней спустя юмор Вахтангова остается на предметах, оживленных им,
и при взгляде на них становится смешно» (М. Чехов. Жизнь и встречи).
265
Том 1. А-И»

ВЕЙНБЕРГ Петр Исаевич

псевд. Гейне из Тамбова;

16(28).6.1831 – 3(16).7.1908

Поэт, переводчик, историк литературы. Публикации в журналах «Весельчак»,
«Искра», «Современник», «Сын отечества», «Русское слово», «Отечественные записки»
и др. Один из учредителей журнала «Век» (1861). Сборники «Стихотворения» (Одесса,
1854), «Юмор. Стихотворения Гейне из Тамбова» (СПб., 1863), «Стихотворения. С добав-
лением юмористических стихотворений Гейне из Тамбова» (СПб., 1902). Исследование
«Русские народные песни об Иване Васильевиче Грозном» (Варшава, 1872; 2-е изд., СПб.,
1908), биографический очерк «Генрих Гейне…» (СПб., 1892, 1903).
«Из моих старых друзей и знакомых единственный, живший менее особняком, старав-
шийся поддерживать какую-то „литературную среду“, – был Петр Исаевич Вейнберг…Его
почитали, уважали, знали. Его „Море“ обожала молодежь, но… Все-таки он был, – главным-то
образом, – переводчик, „Гейне из Тамбова“, душа всех литературных вечеров, хранитель
„честного литературно-общественного направления“. Худой, с приятными живыми манерами,
весело-остроумный – он был совершенно лыс и в профиль походил на библейского пророка.
266
Том 1. А-И»
Чудесная, с серым отливом борода его – не плещеевский веер. И борода у Вейнберга – как у
Авраама.
Петр Вейнберг
Вероятно, в нем была еврейская кровь, не знаю, ибо этот вопрос никого, даже самого
Вейнберга, не интересовал. Заслуженный литератор, знаток русского языка, талантливый сти-
хотворец, всеми любимый Петр Исаевич – чего же еще?
…Неиссякаема была веселость и остроумие П. И. Вейнберга, как неиссякаемы его экс-
промты. Не существовало слова, на которое он тотчас не открыл бы рифму. Переписывались
мы с ним всегда стихами.
…Вейнберговская нежность к литературе вовсе не была только книжной. Вечно заседал
он в каких-то комитетах, в Фонде [литературном. – Сост.] работал бессменно, принимал всю
литературную братию, бедствующим устраивал ссуды. Всех приходящих к нему, даже просто
графоманов, терпеливо слушал. Кого следует – вышучивал, но с таким веселым, добрым юмо-
ром, что на него не обижались и графоманы.
Время, однако, шло. Старики, сверстники Вейнберга, – уходили, умирали. В литературе
народились новые течения. Вейнберг не мог примкнуть к ним, конечно, да и попыток к тому
не делал, слишком был искренен. Но он по-прежнему относился ко всему новому с интересом
и благостью.
…Вообще Вейнберг не просто принимал всякий новый ветер, откуда бы он ни дул.
Посильно разбирался, очень присматривался. Наиболее типичный из „стариков“, один про-
живший несколько лет среди „новых“ течений – не литературы только, но и жизни, – он был
очень показателен. Где неизбежный разрыв между поколениями, где необходимая связь? Есть
ли эта связь? Куда повернули дети, куда пойдут внуки?» (З. Гиппиус. Живые лица).
267
Том 1. А-И»

ВЕЛИЧКО Василий Львович

псевд. В. Львов; 2(14).7.1860 – 31.12.1903(13.1.1904)

Поэт, публицист, переводчик восточной поэзии. Публикации в журналах «Север-
ный вестник», «Наблюдатель», «Русская мысль», «Вестник Европы» и др. Стихотвор-
ные сборники «Восточные мотивы» (СПб., 1890, 1894), «Второй сборник стихотворе-
ний» (СПб., 1894). Мемуарный очерк «Владимир Соловьев. Жизнь и творения» (2-е изд.,
СПб., 1903). Друг В. Соловьева.
«Высокого роста, от него веяло Украиной, но семнадцатого века, певучей и задумчивой,

запорожским рыцарством и мечтою о самостийности. Популярный поэт, он писал стихотворе-
ния на восточные мотивы, так как Восток багдадских калифов, купцов „Тысячи и одной ночи“,
Стамбула и Арзрума близок Украине. Потомок украинского летописца Велички, человек со
значительным состоянием, в своих местах и местностях он пользовался большим сочувствием
крестьян, которых судил и рядил, сидя под наследственным старым дубом. Друг Владимира
Соловьева, он написал посвященную воспоминаниям о философе интересную книжку…Он
уехал вместе со своей племянницей Марией Григорьевной Муретовой, рожденной графиней
де ла Барт, на Кавказ, издавать там казенную русскую газету.
268
Том 1. А-И»
Василий Величко
…Встретился я с ним уже через несколько лет. Редакторство его кончилось плачевно.
Смелый, честный, независимый, он стал всем поперек пути. И туземцы, армянские богачи,
и воротилы торговые, и кавказские чиновники сейчас же вооружились против него. Кончи-
лось тем, что и газету у него отняли, и убытки материальные он понес, и либеральная наша
пресса его стала в чем-то обвинять, и популярность его как писателя пошатнулась. Его стали
травить…» (Н. Энгельгардт. Эпизоды моей жизни).
269
Том 1. А-И»

ВЕНГЕРОВ Семен Афанасьевич

5(17).4.1855 – 14.9.1920

Историк литературы и общественной мысли, критик, библиограф; редактор
отдела литературы «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона. Публикации в
газетах «Новое время», «Русский мир», журналах «Слово», «Дело», «Вестник Европы»,
«Новь» и др. Монографии и книги «Русская литература в ее современных представи-
телях. Критико-биографические этюды. И. С. Тургенев» (ч. 1–2, СПб., 1875), «История
новейшей русской литературы. От смерти Белинского до наших дней» (ч. 1, СПб., 1885),
«Основные черты истории новейшей русской литературы» (СПб., 1889), «Героический
характер русской литературы» (СПб., 1911), «В чем особенность русской литературы
19 в.?» (СПб., 1912), «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (От
начала русской образованности до наших дней)» (т. 1–6, СПб., 1886–1904) и др. Возглав-
лял издание «Русская литература ХХ в. (1890–1910)» (т. 1–3, М., 1914–1918). В 1910-
х руководил «пушкинским семинаром» в Санкт-Петербургском университете, участни-
ками которого были С. Бонди, В. Гиппиус, В. Комарович, Ю. Оксман, Ю. Тынянов, В.
Шкловский и др.
«На критическом нашем Олимпе г. С. А. Венгеров несомненный и признанный Зевес

– Зевес Благоволитель, – и есть у него этакое олимпийское всеприятие, всепонимание. Он
даже Сологуба и Гиппиус принял в свое широкое лоно – и даже в них с умилением увидел
старозаветных героев, бойцов и подвижников» (К. Чуковский. Обзор литературной жизни за
1911 год).
270
Том 1. А-И»
«Когда в положенный час в конце коридора появлялся на коротеньких ножках плотный

и приземистый С. А. Венгеров с огромным, переваливающим его набок портфелем, мы тороп-
ливо бросали курить и толпились у входа в аудиторию рядом с фундаментальной библиотекой.
В длиннополом черном сюртуке, с прямыми ниспадающими волосами, с черной, как опере-
ние ворона, бородой, которая буйно росла у него чуть ли не из ноздрей, Семен Афанасьевич
был похож на круглого майского жука, который вот-вот раскинет свои жесткие глянцевитые
надкрылья. Он и действительно раскидывал их, то есть фалды своего старомодного одеяния,
утверждаясь на кафедре, над которой слабо поблескивала золотом букв мраморная доска:
„Здесь Н. В. Гоголь в 1834 году читал курс лекций по истории Средних веков студентам Санкт-
Петербургского университета“. С. А. Венгеров неторопливо раскладывал вокруг себя книги,
записки, конспекты, справки – все содержание своего огромного портфеля – и совершенно
исчезал за их пирамидами. Только черные пытливые глаза да утиный нос выглядывали оттуда.
Начиналось то, чего мы с нетерпением ждали целую неделю, – „пушкинский семинар“.
Происходившее в маленькой сводчатой комнате, едва вмещавшей двадцать – тридцать
человек, трудно было определить как очередное учебное занятие. Это был литературный клуб,
студенческая мансарда, зал парламента, аукцион филологических истин – все вместе. По мере
движения обычного доклада, который читался одним из присутствующих, невообразимо нака-
лялась общая атмосфера. Критические стрелы, коловшие докладчика, скрещивались в воз-
духе.
271
Том 1. А-И»
С. Венгеров и З. Венгерова
…Семен Афанасьевич сидел, блаженно покачиваясь и полузакрыв глаза, – ему нравились

страстные раздоры молодежи, вспоминалась, должно быть, собственная студенческая моло-
дость и накаленный университетский воздух 70-х годов, время позитивистов, народников и
Некрасова. Мы платили ему глубочайшим уважением, не лишенным, правда, некоторой иро-
нии („многоуважаемый шкаф“ – называли его некоторые из нас), и любили в нем удивительную
терпимость ко всем нашим крайностям. Многие из нас справедливо подозревали за ней вели-
кую и жертвенную любовь человека, всю свою долгую жизнь отдавшего черному и неблагодар-
ному труду накопления библиографических фактов и убористых, доступных только для лупы
примечаний. Мы знали, что только под его благосклонным крылом позволено нам спорить и
скрещивать самые острые мнения. Поборники „отвлеченной красоты“ и надменные „эстеты“
сидели здесь на одной скамье с будущими „социологами в искусстве“, адепты „точной науки“
вступали в споры с „импрессионистами“» (Вс. Рождественский. Страницы жизни).
«Тынянов – ученик Венгерова (как все). Он уверял меня, что Семен Афанасьевич гова-
ривал: „Как! Вы собираетесь доказывать влияние Катенина на Пушкина… так ведь Катенин
же несимпатичная личность!“
Потом Ю. Н. добавил:
272
Том 1. А-И»
– Зато он делал то, чего мы, к сожалению, с вами не делаем. Он натаскивал на материал.
Помнится, мне нужна была какая-то статья Герцена; я спросил Сем. Аф., где она напечатана.
Он возмутился: „Как, вы это серьезно?“ – „Серьезно“. – „Как, я вас при университете оставляю,
а вы еще весь «Колокол» не читали!“» (Л. Гинзбург. Человек за письменным столом).
«– Я помню только три дня, когда я чувствовал себя свободным, – вспоминал он.
Эти три дня, проведенные на курорте на берегу Средиземного моря, так и остались един-
ственными днями его отдыха. Остальные дни были полны напряженного труда. Многим, имев-
шим прикосновение к литературе, знаком был полутемный кабинет в большом доме на Заго-
родном проспекте. По стенам – от пола до потолка – книги. Книги на полках, книги на длинном
столе посреди комнаты, книги на этажерках. В глубине, у окна – письменный стол, завален-
ный бумагами, корректурами и раскрытыми для работы книгами, опять книгами. В кожаном
кресле перед столом – крупная фигура человека, без которого немыслимо было представить
себе этот кабинет, эту квартиру в большом доме на Загородном проспекте. Книгам уже нет
места в кабинете, даже квартира мала, нужна другая квартира – в верхнем этаже. Это не про-
стое коллекционерство. Каждая книга, каждый корешок с номерным значком – знак труда, шаг
на трудовом пути ученого и писателя.
Двадцатилетним юношей С. А. Венгеров, готовя книгу о Тургеневе, обратился к автору
„Записок охотника“ с вопросом: отпустил ли тот крепостных после „Хоря и Калиныча“? Уже
тогда Семен Афанасьевич считал писателя учителем жизни, слово и дело писателя – слитными.
В продолжение всей своей литературной деятельности он остался верен этой идее, позднее, уже
в девяностых годах, получившей более определенную форму в статье „Героический характер
русской литературы“ и в книгах „Великое сердце“, „Писатель-гражданин“ и других.
Он не открещивался от критики своих взглядов, ценил искренность и убежденность даже
у своих литературных врагов. В последние годы его жизни некоторые из его учеников увлек-
лись формальным методом. Венгеров читал их статьи и книги, ходил на диспуты и говорил:
– Ведь так анатомировать художественное произведение – это все равно что лишать цве-
ток аромата. Нельзя вынимать из художественного произведения душу.
Он отвергал формальный метод, но не отвергал талантливых последователей его, кото-
рые, по его мнению, просто заблуждались. На их нападки он не обижался. Кажется, он не умел
как следует обидеться, так занят он был литературным делом, поисками истины в этом деле.
Для него русская литература была, как женщина, „очаровательна“. „В чем очарование
русской литературы?“ – так назвал он свою последнюю книгу. Он любил русскую литературу
не отвлеченно, не разумом, а всей душой, как другие могут любить только женщину.
Где-нибудь в провинциальной газете кто-то что-то напечатал, чья-то фамилия появи-
лась в нескольких тысячах экземпляров под какой-то незначительной статьей, и вот Семен
Афанасьевич, сидя у себя на Загородном проспекте перед большим письменным столом, уже
заметил провинциального автора. Из письменного стола вынималась особая карточка, и на нее
рука ученого заносила неизвестную фамилию. И Венгеров уже хотел знать, где автор родился,
сколько ему лет, – и автора уже не могли совсем забыть, потому что есть критико-биографи-
ческий словарь, составляемый Венгеровым. Автор зарегистрирован любящей и внимательной
рукой. А если фамилия все чаще и чаще появлялась в печати, то Венгеров уже хотел получить
автобиографию и бережно приобщал ее к своему архиву, заключавшему огромное количество
ценных материалов.
Естественно, что этот человек, так любивший литературу и литераторов, был председате-
лем Литературного фонда, вечно готовым прийти на помощь нуждающемуся. Александр Грин
в 1920 году после смерти Венгерова говорил мне:
273
Том 1. А-И»
– Он был очень добрый. Придет к нему кто просто на квартиру и попросит денег, он дает
– из своих, конечно, – а потом просит: „Только не надо пить, молодой человек, это для работы,
вы работайте“. Такие деньги и пропить было стыдно.
„Русская поэзия XVIII века“, книги о Тургеневе, Гоголе, Аксакове и других писателях
XIX века, издания Белинского, Пушкина, Шекспира, Шиллера, Мольера, Байрона, библиотека
„Светоч“, „Критико-биографический словарь“, „Русская литература XX века“, многочислен-
ные статьи и рецензии в журналах, газетах, энциклопедических словарях, и прочее, и прочее –
от одной работы к другой, неустанно – и только три дня отдыха, о которых осталось воспоми-
нание на всю жизнь» (М. Слонимский. Воспоминания).
274
Том 1. А-И»

ВЕРБИЦКАЯ (урожд. Зяблова) Анастасия Алексеевна

11(23).2.1861 – 16.1.1928

Прозаик, драматург. Публикации в журналах «Жизнь», «Начало», «Образование»,
«Русское богатство», «Мир Божий» и др., газетах «Русские ведомости», «Курьер» и др.
Романы и повести «Вавочка» (1898), «Освободилась» (1899; отд. изд. М., 1902), «Злая
роса» (1903; отд. изд. М., 1904), «История одной жизни» (М., 1903), «Дух времени» (кн. 1–
2, М., 1907–1908), «Ее судьба» (М., 1912), «Ключи счастья. Современный роман» (кн. 1–6,
М., 1909–1913; экранизация 1913, реж. В. Гардин и Я. Протазанов), «Иго любви» (ч. 1–2;
М., 1914–1916) и др. Сборники рассказов «Сны жизни» (М., 1899), «Преступление Марьи
Ивановны и другие рассказы и очерки из жизни одиноких» (М., 1902), «Мотыльки» (М.,
1904), «Счастие» (М., 1905). Пьесы «Бесплодные жертвы. Семейство Волгиных» (1897;
Александринский театр, 1898–1902; М., 1906), «Мираж!» (1895; Малый театр, 1895; М.,
1909), «Дети века (Эфемериды)» (СПб., 1900).

Вербицкая

К ней свысока относится Парнас,

Ее поставив вне литературы:
Ах, Искренность! твоей фюрирутуры
Хрусталинки на крыльях – бред для нас…
Парнасу вторит Критика: «Она

275
Том 1. А-И»
Способна развратить, всмотритесь в туры

Ее идей…» И вот для креатуры
Читательской она, как грех, нужна…
Но несмотря на все ее бессилье
(Верней – благодаря ему!), обилье
Поклонников – печалящий симптом:
Находит в ней охотник за бациллой

Разврата то, роднящее с гориллой,
Чего она не вкладывала в том…
(Игорь-Северянин)
«„Я чувствую веяние… новой морали, грядущей в мир… Я ищу нового, ищу страстно
и скорбно… Быть может, я часто заблуждаюсь… Но не заблуждается лишь тот, кто идет по
торной дороге… Никакие тернии не исколют в кровь его ног. Спокойно шествует он в глубокой
пыли Повседневного… Быть может, я никогда не решу затронутых мною вопросов, но ведь
прелесть жизни не в том, чтобы найти и успокоиться, а в том, чтобы искать…“
Кто это пишет? Лютер? Ян Гус? Лев Толстой?
Нет, это пишет вот эта самая г-жа Вербицкая, сочинившая эти самые „Ключи счастья“.
В московской газете „Утро России“ она поместила недавно статью о самой себе, – и эта цитата
оттуда. Оказывается, мадам Вербицкая не только пишет бульварные повести, она еще ходит
по терниям, ноги ее в крови, и чуть ли не на Голгофу идет она пострадать за новую грядущую
мораль.
…Все это было бы только смешно, но вот из дальнейшего оказывается, что сочинения г-
жи Вербицкой разошлись за десять лет в 500 000 экземпляров, что, покуда мы тут сидели и от
скуки бранили „Анатэму“, – эти милые „Ключи счастья“ за четыре, кажется, месяца достигли
тиража в 30 000 экземпляров и что, судя по отчетам публичных библиотек, в Двинске, в
Пскове, в Смоленске, в Одессе, в Кишиневе, в Полтаве, в Николаеве больше всего читали не
Толстого, не Чехова, а именно ее, г-жу А. Вербицкую. „Я человек скромный, – пишет она, – и
не буду докладывать, какое место по спросу занимала я уже в 1906 году, как раз после «вели-
кой разрухи»“. Из этого явствует, что „по спросу“ она занимала первое место.
Действительно, раскрываю наудачу первый попавшийся библиотечный отчет и вижу, что
там, где Чехова „требовали“ 288 раз, а Короленко 169, – там г-жа Вербицкая представлена
цифрой: 1512» (К. Чуковский. Вербицкая).
276
Том 1. А-И»
Анастасия Вербицкая
«В разговоре с Тиманом [директор кинофирмы „Тиман и Рейнгардт“. – Сост.] решили

начать с экранизации „Ключей счастья“ Вербицкой – модного романа тех лет – и условились о
совместной поездке к писательнице, чтобы договориться об условиях.
Свидание с Вербицкой, о творчестве которой велись бесконечные споры, меня заинте-
ресовало. Одни видели в ней борца с пошлыми цепями устаревших „домостроевских“ тради-
ций, другие – развратительницу молодежи, третьи просто зачитывались остро закрученными
сюжетами ее длинных романов, не разбираясь в том, развращают они или просвещают. Я пред-
полагал встретить худую, нервную, большеглазую брюнетку и был поражен, увидев немоло-
дую, деловитую, упитанную блондинку со слегка вздернутым носиком, на котором небрежно
присело пенсне. Вербицкая, слегка прищурив близорукие глаза, равнодушно выслушала речь
Тимана о его желании экранизировать „Ключи счастья“, затем сказала:
– Я направлю к вам своего юриста. Вероятно, нам придется заключить договор. Вы пред-
ложите свои условия, а я посмотрю. Если они подойдут мне, подпишу.
Потом, как бы покончив с Тиманом, Вербицкая повернулась ко мне.
– Так, значит, вы и режиссер? Я видела вас в Протасове. Гениальный Лев Николаевич!
Перед ним я всегда склоняюсь с благоговением! Знаете, какая у меня идея? Я хотела бы видеть
мою Маню Ельцову на сцене. Как вы думаете – это будет интересно? Только какая артистка
сможет ее сыграть? А? Бедная Вера Комиссаржевская! Почему она так рано ушла от нас! Она
бы смогла. Верно? Вы ее знаете, ведь вы играли с ней, я помню вас по ее гастролям в Москве.
Я не успевал отвечать на вопросы Вербицкой, пока она не вздумала раскурить свою папи-
роску. Тогда я сказал, что ее героине должно быть на вид не больше семнадцати-восемнадцати
лет. А подлинную молодость трудно заменить даже большим талантом.
– Это верно, только молодая не сумеет сыграть такую, как моя Маня. Возьметесь вы
переделать роман для сцены? Я очень занята, у меня издательские дела, потом я пишу новую
книгу. Я только смогу отредактировать уже готовую пьесу. Ведь все равно вам надо будет для
кинематографа как-то переделывать мои „Ключи счастья“, так уже заодно.
Я подумал, что, пожалуй, она права, и согласился. Вербицкая тотчас же встала и прости-
лась с нами.
…Вербицкая осталась довольна инсценировкой своего романа и посоветовала мне скорее
записаться в члены Всероссийского драматического общества по охране авторских прав» (В.
Гардин. Жизнь и труд артиста).
277
Том 1. А-И»

ВЕРЕВКИНА Мариамна (Марианна) Владимировна

30.08(11.9).1860 – 6.2.1938

Живописец. Участница выставок объединений «Der Blaue Reiter» («Синий васдник»;
с 1912), «Бубновый валет» (1910), в «Салоне» С. Маковского (1909), «Салонах» В. Издеб-
ского (1909–1911). Картины «Сельская дорога» (1907), «Валторны» (1909), «Красное
дерево» (1910), «Распятие» (1911) и др. Жена А. Явленского. С 1896 – за границей.
«Марианна Владимировна Веревкина была богато одарена от природы. Она любила и

знала музыку и сама хорошо играла на рояле, но, прострелив нечаянно разрядившимся ружьем
кисть правой руки, она вынуждена была бросить игру. Ученица Репина и сама даровитый живо-
писец, она почти забросила и живопись, хотя потратила немало усилий, чтобы научиться рабо-
тать левой рукой: все кости правой кисти были раздроблены. Она много читала, прекрасно
знала всю иностранную изящную литературу и особенно литературу по искусству» (И. Гра-
барь. Моя жизнь).
278
Том 1. А-И»

ВЕРЕСАЕВ Викентий Викентьевич

наст. фам. Смидович; псевд. В. Викентьев;

4(16).1.1867 – 3.6.1945

Прозаик, литературовед, поэт-переводчик; по профессии врач. Член литературного
кружка «Среда», участник сборников «Знание», редактор сборников «Слово» (1913–1914).
Публикации в журналах «Всемирная иллюстрация», «Русское богатство», «Жизнь»,
«Мир Божий», «Современный мир» и др. Сборники прозы «Очерки и рассказы» (СПб.,
1898), «Записки врача» (СПб., 1901; 7-е изд., М., 1915), «На войне. (Записки)» (СПб., 1908).
Книги «Живая жизнь» («О Достоевском и Льве Толстом», 1910–1912); «Аполлон и Дио-
нис (О Ницше)» (М., 1915), «Пушкин в жизни» (М., 1925–1926). Роман «В тупике» (М.,
1923–1924). Переводы из Гомера, Гесиода. Собрания сочинений: в 5 т. (СПб.; М., 1898–
1909); в 4 т. (СПб., 1913); в 7 т. (М., 1917–1919); в 12 т. (М., 1928–1929).
«Это был невысокий, с широкими плечами человек, лет сорока, с лысиной и в очках
на большом плотном носу. Мне было интересно читать его произведения, – в них он писал о
279
Том 1. А-И»
молодежи и о „проклятых вопросах“, которые я не умела разрешать…Я сказала ему об этом.

К моему удивлению, он сконфузился» (В. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина).
«Вересаев был на семь лет моложе Чехова, но, конечно, его следует отнести к тому же
поколению; да и по природе он чем-то напоминал Антона Павловича: была в нем снисхо-
дительность к чужим слабостям, культ добра и спокойная, постоянная печаль, порождаемая
не столько обстоятельствами, сколько глубоким знанием людей» (И. Эренбург. Люди, годы,
жизнь).
«Сквозь пенсне благожелательно, с сердечным вниманием смотрели его глаза на говоря-

щего с ним. Мне показалось, что он похож на Чехова. Нет, сходства в чертах не было. Разве что
в небольшой бородке. Позднее я поняла, в чем было дело: и тот и другой были и писатель, и
врач, вот эта двойная внимательность к собеседнику – и врачебная, и писательская – роднила
Вересаева с Чеховым. Гражданская война застала его вместе с женой, верным его другом, в
Коктебеле. В дальнейшие годы я встречала его в Москве, в Доме Герцена на Тверском буль-
варе. Постаревший, удрученный болезнью жены, он все же не оставлял литературный труд…В
тяжелый для меня год, узнав о том, что я, тогда еще не получившая академического пайка, с
десятилетним сыном сильно нуждаюсь, Викентий Викентьевич поднялся ко мне на четвертый
этаж, таща мне львиную долю своего академпайка – баранью ногу, мешочек с крупой, пакетик
жиров, соленую рыбу. Этот поступок его показателен. Я даже не была его другом, мы были
только знакомы, встречались в писательских кругах» (А. Цветаева. Воспоминания).
«Он был материалистом в самом высоком смысле этого слова, твердо распознавая все
краски на земле и зная, что к чему; никто и никогда не смог бы увести его в сторону или нару-
шить его систему познавания жизни. Вот тут-то он становился принципиален и непримирим.
Я помню несколько длительных и трудно разрешимых литературных конфликтов, похожих на
гоголевскую тяжбу, пока за это дело не взялся Вересаев. Его имя сразу примирило против-
ников, и они заранее согласились принять любое решение Вересаева, веря в его абсолютную
справедливость.
Река жизни Вересаева брала свои истоки у горных вершин. Аполлон и Дионис, Лев Тол-
стой и Достоевский, Гомеровы гимны и Пушкин, дорийская лирика и поэмы Гесиода – все это
были его комнатные сожители, спутники его жизни. И, заходя к Вересаеву в его квартиру, с
вещами, лишенными каких-либо следов пристрастий хозяина, я всегда ощущал, что его духу
не нужно никакой тщеты окружающей обстановки. Всегда как-то пустынно было в его ком-
натах и даже на первый взгляд неуютно; даже книги не согревали их. Но зато их полностью
заполнял Вересаев, извлекая в беседах сокровища своего жизненного опыта и познаний.
280
Том 1. А-И»
Викентий Вересаев
…Скудный приборчик из серого уральского камня стоял на его письменном столе; такой
прибор мог бы стоять в любой канцелярии, но две его чернильницы с остроконечными крыш-
ками как бы напоминали лишний раз о том, что внутреннему существу Вересаева чужды внеш-
ние атрибуты благополучия; он жил с собой и в себе, и для беседы с Гомером или Пушкиным
ему ничего не было нужно, кроме четырех стен рабочего кабинета, ничем не обогатившегося
за долгую писательскую жизнь Вересаева. Это был не результат скупости или равнодушия к
вещам: просто Вересаеву все это было не нужно. Мир в себе стоил любого предметного мира.
И мир этот был для него гораздо шире и проще, чем для любого, отягощенного привычными
представлениями о жизни и смерти. Жизни Вересаев поклонялся с глубоким философским
отношением к ней, она радовала его во всех ее проявлениях.
…Я помню, как в очень трудную пору своей жизни один из писателей сказал просвет-
ленно: „Пойду к Вересаеву“. В переводе на обычный язык это значило: „Пойду к справедли-
вому человеку“. И, сколько мне помнится, вернулся он от Вересаева утешенный. В поисках
абсолютной справедливости он не ошибся в адресате» (В. Лидин. Люди и встречи).
281
Том 1. А-И»

ВЕРЕЩАГИН Василий Васильевич

14(26).10.1842 – 31.3(13.4).1904

Живописец-баталист, писатель, публицист. Член Товарищества передвижников.
Постоянный участник выставок Товарищества. Публикации в журналах «Русская
мысль», «Художник». Книги очерков «Очерки путешествия в Гималаи…» (ч. 1–2, СПб.,
1883–1884), «На войне в Азии и Европе» (М., 1894), «На Северной Двине. По деревян-
ным церквям» (М., 1895), «Духоборцы и молокане в Закавказье» (М., 1900), «На войне.
Воспоминания о русско-турецкой войне 1877–1878 гг.» (М., 1902), «Листки из записной
книжки художника» (М., 1899) и др. Повести «Литератор» (М., 1894), «Детство и отро-
чество…» (М., 1895), «В Севастополе» (М., 1900) и др.
«Василий Васильевич был выше среднего роста, широкий в плечах, слегка сутуловатый,
с длинной, в последние годы почти совсем седой бородой, с тонким, орлиным с горбинкой
носом, с живыми блестящими, всегда немного прищуренными, дальнозоркими глазами; кру-
той его лоб переходил в большую лысину, летом значительно страдавшую от мух, с которыми
Верещагин вел упорную, но почти и бесплодную борьбу…Всюду в окнах и дверях вставля-
лись предохранительные сетки, везде лежали липкие листы, стояли всевозможные мухоловки
и прочие истребители, тем не менее мухи очень мешали ему во время работы; нередко Василий
Васильевич бросал палитру и с остервенением начинал охоту с кожаной мухобойкой в руках;
282
Том 1. А-И»
часто надевал он на голову легкую шелковую шапочку. Оставить открытой дверь в мастерскую
для всех нас было немаловажным проступком, и иногда проводилось целое следствие – кто
это сделал.
Характерны были руки Верещагина с широкими сильными пальцами, густо обросшими
волосами, со значительно развитыми венами, говорившие о большой силе художника. Вся его
фигура с быстрыми движениями стальных мускулов дышала силой и энергией. Даже в послед-
ние годы жизни, несмотря на свои шестьдесят лет, он поражал живостью, ловкостью, силой и
неутомимостью. То и дело он заводил возню – то игру в горелки с детьми, то борьбу с плотни-
ками и землекопами, у него работавшими, и я не помню, чтобы кто-нибудь поборол его. И в
эти забавы вносил он серьезность, с которой относился ко всякому делу, – спорил и сердился,
если дети допускали какие-нибудь нарушения правил игры, а уж нарочно поддаться им – уго-
ворить его было невозможно…Нам, домашним, было смешно читать, как в газетах называли
Верещагина „маститым“, „старцем“ и т. д., уж очень не подходили эти эпитеты к его кипучему
характеру; да и сам Василий Васильевич недолюбливал эти указания на его возраст, и с этой
стороны его смущало существование лысины. Он делал даже попытку от нее избавиться: при-
вез однажды из Петербурга какое-то снадобье, данное ему братом Николаем Васильевичем,
известным сельским хозяином и основателем сыроварения в России, который якобы на себе
испытал благодетельное действие. Василий Васильевич начал терпеливо мазаться, как всегда в
таких случаях, видел уже появление „пушка’“ и очень сердился, когда мы в этом сомневались.
В конце концов пришлось и ему убедиться в бесполезности этого предприятия.
За все мое шестнадцатилетнее знакомство с Василием Васильевичем он ничем не хво-
рал, если не считать нескольких случаев легкого гриппа, да редких возвратов его давнишней
индийской малярии, от которой он быстро отделывался громадными порциями хинина. Иногда
начинало ныть место его турецкой раны на бедре (кстати сказать, представлявшее углубление,
в которое свободно укладывался небольшой револьвер с отпиленным дулом, в чем Верещагин
видел некоторое удобство!), но больших страданий рана ему не причиняла.
…Говоря о внешности Василия Васильевича, следует упомянуть и о его одежде: мно-
гие представляли его каким-то особенным поклонником национального русского платья, это
неверно. Он ходил в обыкновенном европейском платье, сшитом у лучших портных Парижа
и Лондона, признавал, хотя по возможности избегал, фрак; при поездках в Петербург или за
границу надевал зимой изящное меховое пальто, но дома и в Москве предпочитал тулуп, кото-
рый, по его мнению, был лучшей одеждой для нашего климата – теплой и не стесняющей дви-
жений; дома иногда надевал косоворотку. Любил душить носовой платок, но исключительно
настоящим одеколоном „Maria Farina“, никаких духов не признавал. В общем по внешности
он представлял элегантного европейца.
Характер Василия Васильевича был горячий, вспыльчивый, неудержимый. Настроение
его зависело целиком от того, как удаются ему картины; если что-нибудь не выходит, мы его
почти не видим – целый день в мастерской, и в это время к нему лучше было не подступаться.
Мы в такие моменты избегали заходить в мастерскую; появится в столовой – всем недоволен,
ко всему и всем придирается; кушанье плохо приготовлено, слишком много готовят, неэко-
номно, зачем нужно сладкое и т. д., дети его раздражают, на вопросы отвечает неохотно. Но
как только найдет нужную ему черточку или ошибку – совершенно переродится: у всех, не
исключая прислуги, просит прощения („знаете, какой я сумасшедший, когда картина не выхо-
дит!“), с детьми возится, со всеми радостен, весел, приветлив!
…Я не помню, чтобы Верещагин про какого-нибудь художника отозвался неодобри-
тельно: „талантливый“, „очень талантливый“, „способный“, „хороший“ и самое меньшее –
„недурной“ – вот были эпитеты, применявшиеся им к разным живописцам. Принадлежа цели-
ком к школе реализма, сущность которого он видел в том, „что просто, ясно и понятно вводит
нас в известный момент интимной или общественной жизни, известное событие, известную
283
Том 1. А-И»
местность“, – он не считал эту школу крайней вершиной искусства и относился с большим

сочувствием к новым веяниям в живописи. Помню, что первая выставка „Мира искусства“
необычайной новизной своего направления неприятно поразила меня и я ожидал найти сочув-
ствие в Верещагине, но получил в ответ: „Что ты! что ты! да ты сходи еще, посмотри повнима-
тельнее! Там есть вещи поразительные! Ведь нельзя же сидеть на том, на чем я, Репин, Маков-
ский и др. Нужно совершенствоваться! Искать новых путей! Не беспокойся, это не упадок, а
искание… Конечно, и здесь есть увлечения, ошибки, может быть, неискренность, но это не
страшно – все, что уродливо, вредно – отпадет и останется то, что нужно. Я, наоборот, был
в восторге от выставки. Это – движение вперед! Жаль, что кое-кто подражает иностранцам,
нужно, худо ли, хорошо ли, делать свое!“» (П. Андреевский. Воспоминания о В. В. Верещагине).
284
Том 1. А-И»

ВЕРТИНСКИЙ Александр Николаевич

9(21).3.1889 – 21.5.1957

Артист эстрады и кино, поэт, композитор. Многочисленные издания нот и тек-
стов песен. С 1919 до 1943 – за границей.
«Я не знаю точно, сколько мне было лет – вероятно, семь или восемь, – когда на моем
горизонте появился белесый молодой человек, поразивший меня, как теперь смутно припоми-
нается, своим одеянием. На нем всегда была черная бархатная кофта, таких я до того не видал,
вокруг шеи был повязан широченный шелковый бант. Мне самому нацепляли примерно такие
же, только поуже и попестрее, и я их терпеть не мог, считая, что это наряд для девочки.
Молодой человек часто наведывался к моим родителям, иногда возился со мной, помо-
гая расставлять рельсы железной дороги, но чаще всего моя мать, умевшая что-то на рояле
настукать, ему аккомпанировала, и его грустное мурлыканье доносилось до моей комнаты.
Это было не вполне пение и не совсем декламация – на мой тогдашний вкус, это было нечто
довольно назойливое, наполненное странными словами, тем менее мне понятными, что неко-
торые буквы молодой человек коверкал, а другие вообще не произносил.
Он неизменно оставался к обеду, и мой отец объяснил мне, что Сандро – так повелось его
именовать – очень способный юноша и потому его надо очень радушно принимать. Он учился
в кадетском корпусе, но военная карьера его не прельщала, и корпус он, никого не спросив,
оставил и из-за этого вконец рассорился со своим папой…
Сколько времени продолжались посещения Сандро – я, конечно, не могу установить, но
помню, что в какой-то прекрасный день он исчез, словно растворился в воздухе, и я долго о нем
ничего не слышал, да и мало им интересовался. Только через какой-то сравнительно долгий
промежуток времени я мог обнаружить, что расклеенные на улицах афиши, огромными бук-
вами оповещавшие о выступлении некоего Вертинского, извещали о предстоящем концерте
именно того молодого человека, которого я когда-то хорошо знал. Стало быть – судя по вели-
чине букв, – Сандро стал знаменитостью…» (А. Бахрах. Концерт Сарасате).
«Открылся занавес. На черном фоне, по которому легкими белыми штрихами обознача-

лась лестница, балюстрада и ваза с цветами, стоял в традиционном белом наряде бледный, с
„тоскующими“ бровями Пьеро. Тихим голосом, грассируя, он спел три свои „ариетки“. Арти-
сту аплодировали, но аплодировали как-то необычно, тихо, приглушенно. Не потому, что он
не понравился, не прошел. Нет! А потому, что он совершенно необычно, неожиданно сумел
привлечь внимание зрителей, вовлек их в очень узкий, интимный, камерный мир своих не
совсем понятных, но искренних чувств. Артист исполнял свои ариетки как бы под сурдинку,
и под сурдинку аплодировал ему зритель.
…Да, маленький, замкнутый, изломанный поэтический мир А. Н. Вертинского отли-
чался от надоевшего мира „ямщиков“, которым приказывали „не гнать лошадей“, всевозмож-
ных „троек“, на которых кто-то „едет, едет, едет к ней…“, или надрывных „уголков“, в которых
„ночь дышала сладострастьем“.
Особенно примечательными были исполнительская манера Вертинского и найденная им
новая вариация образа Пьеро. Вертинский так сливался с образом Пьеро, что трудно было
представить артиста без его грима, костюма, его слов и мелодий. Он как бы возникал на эст-
раде, придя из другого мира, и, спев ариетки, удалялся за кулисы, до следующего появления»
(Э. Краснянский. Встречи в пути).
285
Том 1. А-И»
«Он – дитя непростой эпохи, любопытного времени с его интересными веяниями и лука-
выми пристрастиями к antiquité, музейности, – к старой мебели, к старинным часам и монетам,
к стихам, кокетливым стилизациям ХVIII века и старым мастерам, – эпохи жеманства, манер-
ности, мечтательной усталости, внутренней расшатанности и балованного снобизма.
И сам он такой же – l’homme raffiné, изящный – полувыдуманный, нереальный враг земли
и земного, капризник, фантаст и романтик, избалованный ребенок, полукомпозитор и поэт,
талантливый, во всяком случае „выразительный человек“ сцены.
Ко всему – к миру, к смерти, к женщинам, к любви – он никогда не подходил прямо:
всегда боком.
А. Н. Вертинский – отрицатель простоты в жизни и поклонник естественности на сцене.
Для него правда существует только в искусстве, и естественность ему дорога только в театре.
Его тщательный, нарядный, строгий костюм, его нервное лицо, манеры, жесты, сопро-
вождающие текст, говорят о тайной влюбленности в наджизненность, безжизненность и вне-
жизненность.
…Без сомнения, в своей косвенной преемственности Вертинский идет именно от Блока,
от его печального плача, его испепеленности, от его „помертвелых губ“ с „морщиной гробо-
вою“, от его „тоски небытия“, его „пустой вселенной“.
…Иногда я думаю, что ему аплодировал бы даже Оскар Уайльд. Ведь это он проповедо-
вал несбыточное, наши вымыслы, очаровательную ложь, эту великую силу человеческого вза-
имопритяжения, общения, исповедничества…
Нет, это – не только будуарное творчество. Это – интимные исповеди. Это – я, это – вы,
это мы все в наших жаждах ухода от повседневности, от буден, от опрощения жизни, и песни
Вертинского не только театрально-интересны, не только эстетически-ценны, но, может быть,
еще и общественно важны и нужны.
…Вместе с вызреванием он становится как-то смелее, ответственней, маска переходит в
полумаску, обнажается и раскрывается творящий человек, распятая личность, и тихо, но явно
умирает костюмированный Пьеро, чтобы, отодвинувшись, дать место автору с нервным, чуть-
чуть бледным лицом, в черном фраке, поющему о том немногом святом, что еще осталось в
дремлющей душе многих» (П. Пильский. Роман с театром).
«Осенью 1911 года мы, еще год назад сами трясущиеся на экзамене, смотрели на вновь
поступающих в Художественный театр. Помню, вошел высокий, белобрысый, вполне вели-
ковозрастный по сравнению с другими абитуриентами молодой человек и неожиданно стал
читать детские стихотворения. Читал хорошо – с юмором и лиризмом. Но не произносил буквы
л и p.Общее замешательство нарушил доброжелательный, даже огорченный, как мне показа-
лось, голос Немировича-Данченко:
– Очень жаль, но с такой дикцией нельзя быть актером.
– Я буду так стаяться… – жалобно обещал неудачник.
В театр его не взяли, но это не помешало Александру Вертинскому стать большим арти-
стом в им же созданном особом эстрадном жанре – музыкально-драматической миниатюры.
В молодости он выступал в костюме Пьеро – артистичный, музыкальный, грустный, ино-
гда смешной в своих придуманных Антильских островах, но никогда не пошлый, всегда поэ-
тичный. Он много лет провел в эмиграции – и вот я снова увидела его в Москве. На сцену
вышел тот же Пьеро, только в европейски-элегантном фраке с магнолией в петлице, только
старый и трагичный. Надменно вздернув зализанную голову, он небрежно (но с каким отто-
ченным, выверенным мастерством!) посылал залу свои тонкие, ироничные и грустные песни,
рожденные многолетней тоской. И каждое движение было пластично, выразительно, необхо-
286
Том 1. А-И»
димо. А руки – большие, бледные, – о них не рассказать. Сидя со мной рядом на концерте
Вертинского, Василий Иванович Качалов взволнованно произнес:
– Такого владения руками я не знаю ни у кого из актеров.
Мне кажется несправедливым, когда Вертинского обвиняют в однообразии. Нет, это его
личность, его индивидуальность звучит в каждой песне, четкой по форме и неповторимой. И
пусть мал его сад – в нем выращены изысканно-изящные цветы и диковинно-горькие плоды.
Для меня Вертинский – настоящее искусство и определенная эпоха. А в театр правильно не
взяли – и для него и для театра» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).
«Этот человек – дитя десятых годов, – впервые появившийся на эстраде в 1915, вос-
певавший одиноких бедных деточек, кокаином распятых на мокрых бульварах Москвы, при-
числяемый к декадентам, нередко сравниваемый с Игорем Северяниным, называвший себя
в одной из песенок „немного сумасшедшим и больным“, не был ни больным, ни тем более
сумасшедшим. Требовалась железная выносливость, чтобы вести ту жизнь, какую вел Вер-
тинский в Шанхае. Ни дома, ни женской заботы. Ежевечерние выступления. Бессонные ночи.
Романы. Курение. Алкоголь. Пить этот человек умел: подвыпившим я его видела, пьяным –
никогда…Не помню, болел ли он когда-нибудь? Право, еще в те годы, глядя на него, я вспо-
минала слова Чехова, утверждавшего, что эти декаденты – здоровеннейшие мужики!..» (Н.
Ильина. Дороги и судьбы).
287
Том 1. А-И»

ВЕРХОВСКИЙ Юрий Никандрович

22.6(4.7), по другим сведениям 23.5(4.6).1878 – 23.9.1956

Поэт, историк литературы, переводчик; один из организаторов альманаха «Зеле-
ный сборник стихов и прозы» (СПб., 1905); составитель антологии «Поэты Пушкинской
поры» (М., 1919). Публикации в журналах «Вестник Европы», «Весы», «Аполлон», «Рус-
ская мысль» и др. Стихотворные сборники: «Разные стихотворения» (М., 1908), «Идил-
лии и элегии» (СПб., 1910), «Утренняя звезда» (Пг., 1915), «Стихотворения» (т. 1; М.,
1917), «Солнце в заточении. Стихи» (Пг., 1922); переводы поэтов итальянского Возрож-
дения, А. Мицкевича, грузинских поэтов. Исследования «Е. А. Баратынский: Материалы
288
Том 1. А-И»
к его биографии. Из Татевского архива Рачинских» (Пг., 1916), «Барон Дельвиг: Матери-
алы биографические и литературные» (Пг., 1922). Друг М. Кузмина.
«Юрий Верховский! Типичный интеллигент московской выпечки!.. Московские

дрожжи!.. Голова Зевса, с русской хитринкой! Настоящий Зевс-то простоват очень! Длинные,
пышные волосы, ниспадавшие на воротник. Великолепная борода без излишней парикмахер-
ской редакции!
Такие бороды и у крестьян имеются. „Крестные ходы“ без них не обходятся.
А вместе с тем… утонченность, некая барственная „тургеневатость“. На высотах всех
интеллектуальных нагорий.
Как это его не писал Репин?.. Модель для него, не для Сомова и для Григорьева.
Не идут как-то ему взвизги эпохи между двух революций! Ни лиловые туманы, ни сине-
зеленые с пеплом врубелевские мерцания, ни бордово-кофейные ковры с зелено-оранжевой
рябью, как в квартире Тителева у Андрея Белого.
Приехал к нам на машине времени из более тихих, уютных и неторопливых времен» (В.
Милашевский. Тогда, в Петрограде).
«У этого очаровательного человека, настоящего поэта и серьезного филолога, кажется,

нет ни единого врага. Его кротость известна всем, кто его встречал. Его бескорыстие, его лени-
вая мечтательность, его неумение устраивать свои житейские дела стали легендарными…
Из милых чудачеств, свойственных Юрию Никандровичу, не могу не припомнить стран-
ной его привычки превращать день в ночь и ночь в день. Ему ничего не стоило прийти в гости
в час ночи, а то и в два и остаться до утра, не замечая, что слушатели его стихов, наслаждаю-
щиеся его поэзией часа три, уже утомились, осовели и уже не способны воспринять даже пуш-
кинской музы. Одно время в Петербурге он так часто повадился ко мне ходить по ночам, что
квартирная хозяйка усмотрела в его поведении все приметы страшного заговора, и я должен
был переехать ввиду ее ультиматума, дабы не утратить общества милейшего поэта» (Г. Чулков.
Годы странствий).
«Как poète des pénombres [франц. поэт сумерек. – Сост.], он играет на полутонах и ассо-
нансах. Здесь и преимущественная заслуга его в области техники. Притом, несомненно, истин-
ный лирик. Много поисков, много и обретений; значительное разнообразие, – но настоящее
мастерство еще далеко не везде, и почти везде какая-то вялость и (подчас приятная!) блед-
ность, зато истинная, хоть и несколько флегматическая лирика» (Вяч. Иванов. Письмо В. Я.
Брюсову от 9(22).1.1907).
289
Том 1. А-И»

ВЕСНИН Александр Александрович

16(28).5.1883 – 7.9.1959

Живописец, сценограф, архитектор. Ученик Я. Ционглинского и К. Юона, работал
в студии В. Татлина, с которым дружил до конца жизни. Сотрудничал с Камерным и
Малым театрами, театром В. Мейерхольда.
«По сравнению со своим старшим братом Александр имел довольно скромную внеш-
ность и, видимо, нимало о ней не заботился. Но он был такой милый и обаятельный, что сразу
завоевал наши сердца.
…Уже с 1908 года Леонид, Виктор и Александр Веснины, составив единую творческую
триаду, успешно выступили в ряде конкурсов. Внимание широких архитектурных кругов при-
влекли такие их премированные проекты, как театр в Ярославле, Школа живописи, ваяния
и зодчества в Москве и другие. В Москве до начала первой мировой войны с их участием
проектируется и осуществляется несколько крупных построек, в том числе главный Почтамт,
гостиница „Метрополь“, бывший дом Кузнецова на Мясницкой, бывший банк Юнкера на Куз-
нецком мосту, скаковые конюшни на Беговой улице.
…Разносторонне одаренный Александр был мечтателем от архитектуры, ее поэтом и
философом…Его мысль, казалось, не знала предела во времени, обнимала не только архитек-
турные процессы сегодняшнего дня, но и прослеживала их развитие в перспективе на буду-
щее. Он был архитектором, живописцем, графиком, декоратором, дизайнером. В молодые годы
Александр Веснин был художником левого направления, увлекался беспредметным искус-
ством.
…С Любовью Сергеевной Поповой Александр и Виктор Веснины вместе занимались
сначала в школе-студии К. Ф. Юона, а затем у В. Е. Татлина. В двадцатые годы она была про-
фессором живописи и рисунка во Вхутемасе, где тогда преподавали также Александр и Лео-
нид…Младший Веснин еще в молодости полюбил эту одаренную, красивую женщину и сохра-
нил глубокое чувство к ней на всю жизнь, хотя она вышла замуж за другого» (Н. Веснина. Мои
воспоминания об архитекторах братьях Весниных).
«Веснин – видный театральный художник-архитектор. Поначалу он казался человеком

мрачным и замкнутым, но это только внешне. Когда пришлось узнать его поближе, он оказался
очень душевным и добрым человеком, даже наивным. Казалось, что его огромная торчащая
борода и очки по ошибке очутились на лице, старя молодого и талантливого художника…Алек-
сандр Александрович много работал в театре. В Камерном театре он оформил „Жемчужину
Адальмины“ З. Топелиуса [Сакариуса Топелиуса. – Сост.]и сделал много других театральных
работ» (В. Комарденков. Дни минувшие).
290
Том 1. А-И»

ВЕСНИН Виктор Александрович

28.3(9.4).1882 – 17.9.1950

Архитектор; кроме работ, выполненных с братьями Александром и Леонидом,
перестроил виллу Н. Рябушинского «Черный лебедь» (1912), Жокей-клуб в Москве (1914),
оформлял интерьеры театра «Летучая мышь» (1914), спроектировал серию химиче-
ских заводов и текстильных фабрик с поселками при них.
«Виктору Александровичу было тогда двадцать восемь лет, но он казался гораздо

моложе. Все в нем – цвет и правильные тонкие черты лица, великолепные большие светло-
карие глаза, волосы, вьющиеся крупными завитками, и высокая стройная фигура – было изу-
мительно прекрасно.
…Когда грянула война 1914 года, все конкурсы на художественные произведения словно
смыло водой. Нужны были предприятия. Фабрикант военной промышленности А. И. Бур-
наев-Курочкин пригласил Виктора Александровича для строительства химического завода под
Кинешмой. Здание спроектированного им серно-кислотного завода обратило на себя внима-
ние новым подходом к архитектуре промышленных сооружений. Это были не просто стены
и крыша, не примитивное помещение, где стоит производственное оборудование. Заводское
здание получило свое художественное решение. Простая и оригинальная система контрфор-
сов оживила своим ритмом длинные кирпичные стены, придала зданию своеобразный архи-
тектурный облик.
И при этом ничего надуманного – функциональные формы и организация пространства.
…Неподалеку от завода, на крутом, обрывистом откосе над Волгой, Виктор Александро-
вич построил для семьи Бурнаева-Курочкина большой ампирный дом…Удивительно изящный
фасад смотрел на Волгу. Очень хорош был план. Внутренне пространство организовано так,
что ощущался простор. Красоту интерьера подчеркивал наборный пол простого, но благород-
ного рисунка.
…В годы первой мировой войны им были построены заводы в Кинешме, Красавине, в
подмосковном Жилеве и в Воронцове-Вельяминове Тамбовской губернии.
…У Виктора было очень большое инженерное воображение: любой самый смелый поиск
он тут же стремился адекватно выразить, практически воплотить в конкретном проекте, объ-
екте…Когда братья строили промышленные сооружения, у них параллельно с Корбюзье и
совершенно самостоятельно возникли идеи конструктивизма, нового архитектурного стиля,
рожденного научно-техническим прогрессом ХХ века. Известные премированные конкурс-
ные проекты Весниных – Дворец труда (1923) и здание русско-американской торговой фирмы
„Аркос“ в Москве (1924) – это перелом в современной архитектуре, отказ втискивать новые
архитектурные формы и инженерные идеи в шаблоны старых исторических стилей» (Н. Вес-
нина. Мои воспоминания об архитекторах братьях Весниных).
291
Том 1. А-И»

ВЕСНИН Леонид Александрович

28.11(10.12).1880 – 8.10.1933

Архитектор-конструктивист; некоторые проекты создавал с братьями Викто-
ром и Александром (фасад Главпочтамта в Москве, 1911), индивидуально выполнял про-
екты доходных домов, особняков, банков, электростанций, поселков.
«В кабинете работал красивый блондин с голубыми глазами, плотный, выше среднего

роста. Это был Леонид Веснин.
…Леонид стоял обеими ногами на земле. Он был, если можно так выразиться, самым
реалистичным. Когда младшие братья улетали в какие-то головокружительные мечтания, он
умел одним доводом, шутливым, но метким замечанием вернуть их к действительности. Стар-
ший брат с его безукоризненным вкусом и фундаментальной академической архитектурной
подготовкой пользовался у младших непререкаемым авторитетом.
…В их тройственном союзе Леонид являлся соединяющим звеном между Александром
и Виктором. Союз этот родился еще в детстве, когда братья мальчиками лет по восьми – десяти
начали рисовать пароходы, проходящие мимо окон их стоявшего на самом берегу дома…Это
был удивительный тройственный союз» (Н. Веснина. Мои воспоминания об архитекторах бра-
тьях Весниных).
292
Том 1. А-И»

ВИЛЬБУШЕВИЧ Евгений Борисович

Пианист, композитор, создатель (вместе с артистом Н. Ходотовым) жанра мело-
декламации.
«В 1903 году на сцену Императорского Мариинского театра вышел известный актер

Николай Ходотов. Слушатели были удивлены, увидев драматического артиста в амбразуре
рояля. Рояль зазвучал, и Ходотов начал читать:
Погасло дневное светило,

На море синее вечерний пал туман…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Этот концерт, устроенный Академией наук для сбора средств на постройку памятника
Пушкину, стал днем рождения мелодекламации как большого искусства высоких чувств и
подлинных страстей. С той поры в совместной работе над мелодекламацией соединились два
больших художника – Николай Николаевич Ходотов и Евгений Борисович Вильбушевич. Они
проработали вместе двадцать пять лет, создав около семидесяти литературно-музыкальных
произведений, исполнявшихся с оглушительным успехом буквально тысячи раз.
Ходотов и Вильбушевич встречались вечером, после окончания спектакля в Алек-
сандринском театре, где служил Ходотов, и начинали импровизировать. Собственно, импрови-
зировал Вильбушевич, вслушиваясь в звучание стихов, стараясь схватить их характер, настро-
ение, ритм. Евгений Борисович, отличный музыкант, тонко чувствовал настроение стиха и
воплощал его в мелодии.
За стихотворением Пушкина „Погасло дневное светило“ последовали такие, например,
вещи, как брюсовский „Каменщик“.
…Эти стихи в исполнении Ходотова и Вильбушевича производили огромное впечатле-
ние на слушателей.
Ходотов и Вильбушевич часто выступали на далеких петербургских рабочих окраинах,
куда, как правило, не заезжали артисты императорских театров. Выступали бесплатно, а потом
Ходотов обходил слушателей с шапкой в руках и собирал деньги, которые шли на помощь
неимущим и безработным. Постоянной аудиторией артиста и композитора были студенты. На
одном из студенческих концертов, собственно, и родился их „Каменщик“.
…Глазунов высказал свое мнение о Вильбушевиче, которого композиторы-профессио-
налы, имевшие дело с большими формами симфонической музыки, обычно не принимали все-
рьез.
– Вильбушевич очень одаренный композитор, – сказал Глазунов, – правда, с недоста-
точным музыкально-теоретическим образованием. В его сочинениях, даже уже напечатанных,
встречаются ошибки с точки зрения музыкальной грамоты. Если бы Вильбушевич закончил
свое музыкальное образование, из него бы вышел настоящий, серьезный композитор…
Что может быть авторитетнее этого отзыва Глазунова!» (Е. Тиме. Дороги искусства).
«У Вильбушевича было небольшое, но приятное дарование. Он умел аккомпанировать

чтению так, что музыка действительно сопровождала стихи и сливалась с ними, а не мешала
вслушиваться в слова. Он часто импровизировал и на лету ловил, угадывал, осуществлял наме-
рения и интонации Ходотова» (Т. Щепкина-Куперник. Из воспоминаний).
293
Том 1. А-И»

ВИНОГРАДОВ Сергей Петрович

1853–1918

Искусствовед, коллекционер, библиограф. Автор трудов по истории российской гра-
вюры. Собрал коллекцию гравюр и литографий (около 5000 листов).
«Среди всех наших немногочисленных коллекционеров гравюр особое место должно

быть отведено С. П. Виноградову как исключительному знатоку, фанатично любившему рус-
скую гравюру и создавшему единственное у нас по своей полноте собрание русских литогра-
фированных портретов. Ни в одном из виденных мною собраний мне не приходилось встречать
такую массу портретов исключительно редких, печатавшихся в очень ограниченном количе-
стве экземпляров не для продажи, как в собрании Сергея Петровича. Ничего нет удивитель-
ного, если бы такую богатую коллекцию собрал бы человек богатый, но удивительно, что это
собрание создано человеком определенно бедным, получавшим грошовое содержание и имев-
шим семью. С. П. Виноградов именно был таким. Отказывая себе во многом, даже в самом
необходимом, живя положительно бедно, он в течение всей своей жизни создает огромную
коллекцию исключительно русских гравюр и литографий в 5000 листов и собирает всю литера-
туру по русской гравюре. Живя в Одессе, а затем в Москве, он своими экспонатами принимает
участие во всех выставках, устраиваемых в память русских писателей и художников; некоторые
из выставок и могли быть устроены только благодаря его коллекциям…По истории русской
гравюры С. П. обладал огромными знаниями и исключительной памятью. Он был близок со
всеми московскими библиофилами и многими граверами: Ефремовым, Мосоловым, Шайке-
вичем, Ульянинским, Пожалостиным, Рождественским и др. В области истории русской гра-
вюры он оставил ряд весьма ценных трудов, совершенно исключительных по своей полноте,
как, например, монография о Пожалостине, список работ Иордана, приложенный к „Запис-
кам“ его и вышедший отдельным оттиском, „Портреты, издаваемые Платоном Бекетовым“, и
он же принимал деятельное участие в составлении „Каталога“ А. В. Морозова. Отличительной
чертой его характера была скромность и даже застенчивость, а вместе с этим большая отзыв-
чивость и готовность оказать услугу, дать справку всякому, кто к нему обращался, а таких было
очень и очень много. Все его ценное собрание поступило в б[ывший] Румянцевский Музей, что
составляло его постоянную мечту, его сын отказался получить какую-либо денежную уплату за
это собрание, несмотря на то что не имел решительно никаких средств и был болен чахоткой»
(В. Адарюков. В мире книг и гравюр).
294
Том 1. А-И»

ВОЛКОНСКИЙ Сергей Михайлович

князь;

4(16).5.1860 – 25.10.1937

Театральный деятель, художественный критик, мемуарист («Мои воспомина-
ния»). Директор Императорских театров в 1899–1901. Публикации в журналах «Вест-
ник Европы», «Мир искусства», «Аполлон» и др. Сочинения «Очерки русской истории
и русской литературы» (СПб., 1896, 1897), «Разговоры» (СПб., 1912), «Выразительное
слово» (СПб., 1913), «Выразительный человек» (СПб., 1913), «О декабристах. По семей-
ным воспоминаниям» (Париж, 1921), «Мои воспоминания» (т. 1–2.; Берлин, 1923–1924),
«Быт и бытие. Из прошлого, настоящего и вечного» (Берлин, 1924). Внук декабриста С.
Г. Волконского. Друг М. Цветаевой. С 1921 – в эмиграции.
«Вместо И. А. Всеволожского директором Императорских театров 22 июля 1899 года был

назначен князь Сергей Михайлович Волконский, человек всесторонне образованный, хороший
музыкант. Он прекрасно играл на рояле, был отличным актером и часто выступал на люби-
тельских спектаклях. Его назначение приветствовалось всеми любителями и знатоками искус-
295
Том 1. А-И»
ства, и лично мне он был, хотя я его еще мало знала в то время, симпатичен… Он всегда был
очень элегантным, безукоризненно воспитанным человеком с изысканными, но не аффекти-
рованными манерами» (М. Кшесинская. Воспоминания).
«Волконский говорил великолепно – просто, легко, выразительно, очень красиво и музы-

кально, но без чрезмерной округлости фраз, без специальной акцентировки слова, звука. Был
он худ, по-итальянски черен, с точно приклеенными черными усами и свирепо черными гла-
зами» (С. Гиацинтова. С памятью наедине).
«С. М. Волконский пользовался большой популярностью в Петербурге, слыл за весьма

одаренного и сведущего в области искусства человека. Он недурно играл на рояле, читал лек-
ции об искусстве, писал рецензии и т. д., словом, был мастер на все руки. В петербургских
салонах Волконского решительно избаловали, убедив в том, что он большой „талант“, „знаток“
искусства, особенно театра. А после того как он сыграл роль царя Федора Иоанновича, его еще
сочли „гениальным артистом!..“
…Свое директорство Волконский начал с того, что явился в театр в элегантном вицмун-
дире, собрал труппу на сцене и, приняв живописную позу, произнес длинную речь, как видно,
заранее заученную:
– Не раз мое русское ухо, – начал Волконский, – было оскорблено, когда я сидел в этом
зрительном зале: со сцены неслась искаженная русская речь!..
Так поучал он. И к кому же поучение относилось? К Савиной, Давыдову, Варламову,
Сазонову. У кого же можно было учиться русской речи, как не у этих корифеев сцены!..
В труппе наступило полное разочарование.
…С. М. Волконский был упоен своей ролью директора Императорских театров и в бук-
вальном смысле принялся играть ее, придумывая всевозможные эффекты.
…С. М. Волконский пробыл недолго – с 1899 года по 1901 год, когда у него вышло
недоразумение с балериной М. Ф. Кшесинской, занимавшей привилегированное положение в
Мариинском театре, что послужило поводом к его отставке.
М. Ф. Кшесинская, исполняя в Мариинском театре роль бедной поселянки в одном из
балетов, появилась на сцене при всех своих ослепительных драгоценностях. Волконский вос-
противился, потребовал, чтобы эти бриллианты, жемчуга и изумруды были сняты как несо-
ответствующие роли. Кшесинская не пожелала подчиниться до очевидности разумному тре-
бованию. Тогда Волконский наложил на нее штраф. Кшесинская сочла себя оскорбленной и
обжаловала приказ директора через великих князей на высочайшее имя. Николай II штраф
отменил. Волконский оказался более чем в неудобном положении – и подал в отставку. Как
ни стремился Николай II уладить этот инцидент, Волконский настоял на своем и покинул пост
директора. Несомненно, этот поступок характеризует Волконского как человека принципиаль-
ного. В этом вопросе все были на его стороне.
За короткое пребывание в театре С. М. Волконский сделал немало грубых ошибок. Но
было немало и добрых намерений, которые он не успел целиком осуществить. И трудно ска-
зать, что перевешивало чашу весов в деятельности Волконского: его добрые намерения или
его ошибки?» (Ю. Юрьев. Записки).
«Это был один из самых одаренных, самых своеобразных, живых и умственно-отзывчи-

вых людей, которых в нашу эпоху можно было встретить. Вероятно, своеобразие было все-таки
наиболее заметной его чертой. Князь Волконский ни на кого не был похож и в каждом своем
суждении, в каждом слове оставался сам собой. Его считали специалистом по театру и истории
театра, и, конечно, театр он знал и понимал, как мало кто другой за последние десятилетия»
(Г. Адамович. Памяти С. М. Волконского).
296
Том 1. А-И»

ВОЛОХОВА (урожд. Анцыферова) Наталия Николаевна

1878–1966

Актриса театра В. Ф. Комиссаржевской, мемуаристка. Адресат стихотворных
циклов А. Блока «Фаина», «Снежная маска», «Земля в снегу».
«…Очень тонкая, бледная и высокая, с черными, дикими и мучительными глазами и

синевой под глазами, с руками худыми и узкими, с очень поджатыми и сухими губами, с оси-
ною талией, черноволосая, во всем черном – казалась она reserve. Александр Александрович
[Блок. – Сост.] ее явно боялся; был очень почтителен с нею; я помню, как, встав и размахивая
перчатками, что-то она повелительно говорила ему, он же, встав, наклонив низко голову, ей
внимал и – робел.
– Ну – пошла.
И, шурша черной, кажется, шелковой юбкой, пошла она к выходу; и А. А. за ней следо-
вал, ей почтительно подавая пальто; было в ней что-то явно лиловое; может быть, опускала со
лба фиолетовую вуалетку она; я не помню, была ли у ней фиолетовая вуалетка; быть может,
лиловая, темная аура ее создавала во мне впечатление вуалетки; мое впечатление от Волохо-
вой: слово „темное“ с ней вязалось весьма; что-то было в ней – „темное“» (Андрей Белый.
Воспоминания об Александре Блоке).
297
Том 1. А-И»
«Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, тот знает, какое это было дивное обаяние.
Высокая, тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза именно крылатые,
черные, широко открытые „маки злых очей“. И еще поразительна была улыбка, сверкающая
белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка… Но странно, все это сияние
длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта. Он отошел, и она сразу потухла» (М.
Бекетова. Александр Блок. Биографический очерк).
«Да, Снежная дева потухла, ушла, но сама Волохова осталась той же яркой индивиду-
альностью, какой была и до увлечения Блока. Eе сверкающую улыбку и широко открытые чер-
ные глаза видели фойе и кулисы Художественного театра, где она училась. Прекрасное лицо,
чарующий голос, великолепный русской говор, интересный ум – все это делало ее бесконечно
обаятельной. Она сама была влюблена в Петербург, его мглу и огни.
Чувство Волоховой к Блоку было в высшей степени интеллектуальным. Собственно,
романтика встречи тут заменяла чувство. Наталья Николаевна бесконечно ценила Блока как
поэта и личность, любила в нем мудрого друга и исключительно обаятельного человека, но при
всем этом не могла любить его обычной женской любовью. В ней еще не умерло чувство к дру-
гому человеку, с которым она только что рассталась. Кроме того, она, вероятно, чувствовала,
что Блок любит не столько ее живую, сколько в ней свою мечту» (В. Веригина. Воспоминания).
298
Том 1. А-И»

ВОЛОШИН Максимилиан Александрович

наст. фам. Кириенко-Волошин; 16(28).5.1877 – 11.8.1932

Поэт, литературный критик, художник. Публикации в журналах «Новый путь»,
«Весы», «Перевал», «Золотое руно», «Аполлон». Участник выставок объединения
«Мир искусства». Стихотворные сборники «Стихотворения. 1900–1910 (Годы стран-
ствий)» (М., 1910), «Аnno Mundi Ardentis 1915» («В год пылающего мира 1915», М., 1916),
«Иверни. (Избранные стихотворения)» (М., 1918), «Демоны глухонемые» (Харьков, 1919;
2-е изд., Берлин, 1924). Книга статей «Лики творчества» (т. 1.; СПб., 1914).
«Он был невысокий, плотный, с гривой темных вьющихся волос; борода и усы делали его
похожим на льва. Его небольшие серые глаза излучали ум, силу и чувство юмора. Он носил
бархатную блузу и большой мягкий бант вместо галстука. Дома он одевался в греческую тунику
и сандалии и, чтобы кудри не рассыпались, повязывал bandeau. Он был невероятно чистоплот-
ным, не пил, не курил и был очень сдержан.
Поэзия Волошина имеет не реалистическое, а скорее классическое начало. Человек утон-
ченный и образованный, он был философом, интересовался Индией и индуизмом. Его поли-
тические взгляды были очень независимыми, и ему хотелось, чтобы каждый мог наслаждаться
такой же свободой, к которой стремился он сам. У него был принцип – никогда не возвращать
долг тому богачу, у которого он брал взаймы, а одаривать этой суммой кого-то из нуждаю-
щихся.
299
Том 1. А-И»
Так же, как и Эренбург, Волошин был одаренным художником и создал тысячи акварелей
с воображаемыми пейзажами. Без устали он изображал горы или скалы в причудливых обла-
ках, реки, бегущие по долинам, леса с деревьями, чьи ветви и корни имели странные, почти
человеческие формы. Там всегда была буря, и луч солнца пробивался сквозь облака и при-
давал сцене нездешний, дантовский смысл. Однажды, изумляясь, как ему удается создавать
один пейзаж за другим, я спросила его об этом. Он лукаво посмотрел на меня – в серых гла-
зах появились искорки – и выдал свой секрет. Каждый раз, идя в уборную, он запасался бума-
гой и, комкая ее, создавал модели будущих пейзажей. Смятая бумажная салфетка вызывала в
воображении пологие, плавные склоны холмов, с ручьями и болотами, низкие облака и перья
легкого тумана над ними. Более жесткая бумага создавала вздымающиеся вверх контуры гор,
с голыми крутыми скалистыми выступами и жуткими пропастями. Таким образом, заверил
меня Волошин, и в уборной он не тратил впустую время, а даже экономил его» (Маревна. Моя
жизнь с художниками «Улья»).
«Тому Волошину, который хранится в моей памяти, было лет тридцать – тридцать пять.
Небольшого роста, широкоплечий, приземистый, с крупной головой, казавшейся еще больше
из-за пышной гривы золотистых волос. Добродушное мясистое лицо все заросло бородой –
густой, беспорядочной, по-видимому, не знавшей никакого парикмахерского вмешательства.
Насмешники за его спиной называли его „кентавром“, и, пожалуй, это было удачно. Одет Воло-
шин был дико до невероятности. Какой-то случайный пиджак, широкий и очень несвежий.
Бумажного рубчатого бархата брюки (их в то время носили в Париже все бедные художники)
были прикреплены к теплому жилету двумя огромными английскими булавками. Совершенно
откровенно и у всех на виду сверкала сталь этих неожиданных, ничем не закамуфлирован-
ных булавок. В позднюю холодную осень он ходил без пальто. Чувствовалось, что у Волошина
какая-то невзрослая, не искушенная жизнью душа и что поэтому его совершенно не смущало
ни то, как он одет, ни то, что об этом думают люди.
Тогда же посетил Волошин и брюсовскую „среду“. Та же нечесаная борода, те же англий-
ские булавки. Говорил с сильной одышкой, сипловатым, сдавленным голосом. Рассказывал
много интересного о парижских импрессионистах, об их нравах и картинах. А потом прочел
несколько прекрасных стихотворений, посвященных французской революции. В то время вся
русская интеллигенция была настроена в пользу революции. Но у Волошина все прочитанные
в тот вечер стихи, по какому-то, может быть неосознанному, духу противоречия, были испол-
нены явной симпатией не к революционерам, а к их жертвам» (Б. Погорелова. «Скорпион» и
«Весы»).
«Макс был настоящим чадом, порождением, исчадием земли. Раскрылась земля и поро-
дила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, на коре-
настых, точеных как кегли, как сталь упругих, как столбы устойчивых ногах, с аквамаринами
вместо глаз, с дремучим лесом вместо волос, со всеми морскими и земными солями в крови
(„А ты знаешь, Марина, что наша кровь – это древнее море…“), со всем, что внутри земли
кипело и остыло, кипело и не остыло. Нутро Макса, чувствовалось, было именно нутром земли.
Макс был именно земнородным, и все притяжение его к небу было именно притяжением к небу
– небесного тела. В Максе жила четвертая, всеми забываемая стихия – земли. Стихия конти-
нента: сушь. В Максе жила масса, можно сказать, что это единоличное явление было именно
явлением земной массы, гущи, толщи. О нем, как о горах, можно было сказать: массив. Даже
физическая его масса была массивом, чем-то непрорубным и неразрывным. Есть аэролиты
небесные. Макс был – земной монолит, Макс был именно обратным мозаике, то есть моноли-
том. Не составленным, а сорожденным. Это одно было создано из всего. По-настоящему ска-
зать о Максе мог бы только геолог. Даже черепная коробка его, с этой неистовой, неистощимой
300
Том 1. А-И»
растительностью, которую даже волосами трудно назвать, физически ощущалась как поверх-
ность земного шара, отчего-то и именно здесь разразившаяся таким обилием. Никогда волосы
так явно не являли принадлежности к растительному царству. Так, как эти волосы росли, рас-
тет из трав только мята, полынь, ромашка, все густое, сплошное, пружинное, и никогда не рас-
тут волосы. Растут, но не у обитателей нашей средней полосы, растут у целых народов, а не у
индивидуумов, растут, но черные, никогда – светлые. (Росли светлые, но только у богов.)
…Макс, ненасытностью на настоящее, заставлял человека быть самим собой. Знаю, что
для молодых поэтов, со своим, он был незаменим, как и для молодых поэтов – без своего.
Помню, в самом начале знакомства, у Алексея Толстого литературный вечер. Читает какой-то
титулованный гвардеец: луна, лодка, сирень, девушка… В ответ на это общее место – тяжкое
общее молчание. И Макс вкрадчиво, точно голосом ступая по горячему: „У вас удивительно
приятный баритон. Вы – поете?“ – „Никак нет“. – „Вам надо петь, вам непременно надо петь“.
Клянусь, что ни малейшей иронии в этих словах не было; баритону, действительно, надо петь»
(М. Цветаева. Живое о живом).
Максимилиан Волошин
«В Волошине была особая ласковость, какое-то очень вкрадчивое благожелательство, он

всегда готов был прийти другому на выручку, и это подкупало. Щедр был духовно и востор-
женно впечатлителен, иногда и трогательно заботлив. А физически – совсем лесовик из грим-
мовской сказки. Сильный, массивный (весил семь пудов), хоть невысок ростом, – он отличался
на вид цветущим, пышущим здоровьем, и не жирен, а необыкновенно плотен и, вместе, легок
на ходу: упругий мяч…Стесняла его немного эта массивность, и пользовался он всяким слу-
чаем как бы помочь слабейшему. Любил, между прочим, лечить наложением рук; уверял, что
из него исходят флюиды. От его мощного, полнокровного тела и впрямь веяло каким-то при-
ятным жаром» (С. Маковский. Портреты современников).
«Говорил Макс много, легко, охотно, необыкновенно живо и образно, красиво, остро-
умно и степенно.
Разговоры и беседы Макса были блестящи и прекрасны. Обладая большими и разносто-
ронними знаниями, быстротою и гибкостью ума, живым интересом не только к науке, искус-
301
Том 1. А-И»
ству, истории, культуре, религии, технике и т. д., но главным образом к собеседнику, к чело-
веку, Макс не затруднялся темой, он подхватывал ее, поворачивал новой, необычайной и
интересной стороной, раскрывал, углублял. Искрой, зажигающей беседу, придающей ей мно-
гообразие, подвижность, яркость, был для Макса собеседник-человек. Прежде всего, он умел
слушать этого человека, не только исключительно внимательно внешне, но слушать внутрен-
ним слухом, слушать то, что живет в человеке внутри слова, внутри жестов.
Он слушал активно, т. е. так, что собеседник раскрывался самыми своими глубокими,
подлинными и, насколько имел, прекрасными качествами. Он слушал и говорил так, что
собеседник окрылялся, становился лучше, умней, глубже, человечней. Это не было обманом
какого-то гипноза. Макс обладал величайшим человеческим качеством – легко и безболез-
ненно освобождать в человеке его истинную природу от всяких душевных уродливых наро-
стов, от недоверия к себе и страха перед другими.
…Получалось так: Макс смотрит на собеседника, весь светясь, внимательно слушает,
весь подался к собеседнику, как будто бережно, осторожно принимая от него величайшую
драгоценность. Весь жест его в это мгновение напряженно осторожен и раскрыт. Он радостно
рассматривает эту драгоценность, он помогает собеседнику вынуть ее из себя, родить ее. И тут
же Макс как бы говорит: „И у меня тоже драгоценность. Посмотрите!“
И собеседник видит, что оба они действительно носят в себе эти драгоценности, что в
руках Макса они загораются, становятся живыми. И оказывается: драгоценности – это мы сами.
И счастье – это счастье соединения сводных душ в полете в мир, в себя…» (М. Волошина. Дом
Поэта).
302
Том 1. А-И»
«Читал Волошин свои стихи прекрасно – без актерской декламации и без професси-
онально-поэтического завывания. Он тонко подчеркивал ритм стиха, полностью раскрывал
его фонетику, вовремя выдвигал лирические и патетические оттенки. Читал он стоя, держась
руками за спинку стула, иногда кладя на спинку только одну руку, а иногда немного подымал
руку – точнее, подымал полусогнутую короткопалую, пухлую кисть руки, большим пальцем
кверху, – словно желая этим движением поднять смысл и значение того или иного образа, мета-
форы, эпитета. Иногда он закладывал руку за поясной ремень, иногда коротким движением
большого пальца почесывал бороду, изредка проводил рукой по волосам или быстро почесы-
вал затылок.
Его чтение можно было слушать долго, не утомляясь: дикция его была отчетлива, моду-
ляции голоса мягки. Читая, он слегка задыхался, и эта легкая одышка казалась каким-то необ-
ходимым аккомпанементом к его стихам – чем-то похожим на шелест крыльев» (Э. Голлербах.
«Стихи М. Волошина не столько признания души, сколько создания искусства; это –

литература, но хорошая литература. У М. Волошина вовсе нет непосредственности Верлена
или Бальмонта; он не затем слагает свои строфы, чтобы выразить то или иное, пережитое им
чувство, но его переживания дают ему материал, чтобы сделать в стихах тот или иной опыт
художника. Он не слагает стихов, как иные поэты, лишь затем, чтобы рассказать, что в такую-
то минуту было ему грустно или весело, что тогда-то он видел перед собою закат или восход
солнца, море или снежную равнину. М. Волошин никогда не забывает о читателе и пишет
лишь тогда, когда ему есть что сказать или показать читателю нового, такого, что еще не было
сказано или испробовано в русской поэзии. Все это делает стихи М. Волошина по меньшей
мере интересными. В каждом его стихотворении есть что-нибудь, останавливающее внимание:
своеобразие выраженного в нем чувства, или смелость положенной в основание мысли (боль-
шею частью крайне парадоксальной), или оригинальность размера стиха, или просто новое
сочетание слов, новые эпитеты, новые рифмы» (В. Брюсов. Рецензия на сборник «Стихотворе-
ния. МСМ – МСМХ». М., 1910).
«В стихах Максимилиана Волошина пленяет ясность и острота мысли, четкость образов

и занятность сюжетов. Его стихи сюжетные. Всякая „заумность“ и „косноязычее“ ему чужды,
хотя он очень занят темами Якова Беме. Впрочем, человек французской культуры и, несмотря
на „истинно-русское“ происхождение, человек галльского склада ума, Макс Волошин в своих
размышлениях и в своих поэтических опытах делает как-то ясным и, пожалуй, упрощенным
туманное германское глубокомыслие. Иные могут на это посетовать. Волошин – очарователь-
ный собеседник или – точнее – рассказчик. В монологе он сильнее, чем в диалоге. У него ум не
диалектического склада. У него огромный запас наблюдений, встреч, характеристик, пейзажей
и умных анекдотов. Он любит парадоксы бескорыстно и даже самоотверженно. И жизнь свою
он построил парадоксально, пренебрегая всем, чем дорожат обыкновенные люди» (Г. Чулков.
303
Том 1. А-И»

ВОЛЫНСКИЙ Аким Львович

наст. имя и фам. Хаким Лейбович Флексер;

21.4(3.5).1861 – 6.7.1926

Театральный и литературный критик, литературовед, искусствовед, ведущий
публицист журнала «Северный вестник» (1889–1899). Сборники статей «Русские кри-
тики» (СПб., 1896), «Книга великого гнева» (СПб., 1904), «Борьба за идеализм» (СПб.,
1900). Книги «Леонардо да Винчи» (СПб., 1900; 2-е изд. Киев, 1909), «Царство Карама-
зовых» (СПб., 1901), «Ф. М. Достоевский» (СПб., 1906, 1907), «Четыре Евангелия» (Пг.,
1922), «Книга ликований. Азбука классического танца» (Л., 1925).
«В прежние времена, несмотря на все мои боевые выступления в печати, я был, в сущ-
ности, добродушным человеком. Ходишь, бывало, по длинным комнатам редакции „Север-
ного вестника“, шутишь, свистишь, подпеваешь, даже – по непонятному капризу – вылезаешь
наполовину из ботинок, забавляясь дружеским недоумением любезнейшей моему сердцу Л.
Я. Гуревич. А вечером пишешь для журнала очередную порцию „Русских критиков“. Иссле-
дование мое возбуждало и в обществе, и в печати представление обо мне как о человеке чрез-
вычайно суровом. На похоронах Надсона какая-то толпа юных скандалистов собиралась даже
познакомить меня со своими кулаками за полемику против святынь русской публицистики.
Но, посмотрев на меня, рыцари кулака решили, что это, наверно, не я, и обратили свои взоры
на Венгерова, являвшего собою внушительную фигуру отечественного Аристарха. Я же был
ничтожен и жалок по своему виду» (А. Волынский. Мой портрет).
304
Том 1. А-И»
«Это был худенький, маленький еврей, остроносый и бритый, с длинными складками

на щеках, говоривший с сильным акцентом и очень самоуверенный. Он, впрочем, еврейства
своего не скрывал, а напротив, им даже гордился» (З. Гиппиус. Дмитрий Мережковский).
«По своей внешности и худому, бритому, в глубоких складках лицу Волынский очень
походил на актера – хотя актера какого-нибудь провинциального театра и едва ли не без анга-
жемента. Речь его почти всегда была нервной, прерывистой, несколько приподнятой и не без
рисовки. Разговорившись, он мог быть увлекательным – острый ум сверкал и заинтересовывал,
но это было именно мозговое одушевление, никогда не распространявшееся на область сердца.
Волынский был из тех людей, которые „светят, но не греют“.
Отсюда понятно его отношение к искусству, хотя сложное и тонкое, но тоже очень „моз-
говое“. Конечно, трудно поверить З. Н. Гиппиус, которая с обычной своей злой насмешливо-
стью уверяла, будто во время их совместной поездки по Италии Волынский „не мог отличить
картины от статуи“. Но что-то в этом роде чувствуется ведь и в его писаниях об искусстве, и
в том своеобразном обвинительном акте, который представляет собой его известная книга о
Леонардо да Винчи.
…Волынский был типичным „одиночкой“, к которому и от которого не шло ни к кому
путей. Это свойство немало мешало его общественной роли и в конце концов чрезвычайно
ограничило последнюю: несмотря на все культурно-литературные данные и огромную трудо-
способность, а также чрезвычайно благоприятный журнально-общественный момент, Волын-
скому не удалось создать ничего прочного и широко влиятельного» (П. Перцов. Литератур-
ные воспоминания. 1890–1902).
«А. Л. был одним из тех людей, которые могут жить только в атмосфере непрерывного
труда, в нескудеющем потоке мышления. Его литературные работы частью устарели, в его дея-
тельности можно найти немало ошибок и промахов, он был порою и близорук, и пристрастен,
но тем не менее заслуги его перед русской литературой совершенно несомненны. Творчество
Волынского ценно как подробная летопись русской литературной жизни восьмидесятых, девя-
ностых и девятисотых годов, не говоря уже о том, что оно богато интересными и глубокими
мыслями, догадками и предвидениями…
Не только труды его дороги нам, но дорога́ и его индивидуальность, дорог живой его
образ, такой своеобразный и характерный. Кто из знавших А. Л. забудет эту маленькую, сухую,
низкую фигуру, это худощавое, бледное лицо, внимательные, как бы вопрошающие глаза,
слегка ироническую улыбку бескровных губ и этот грассирующий, часто взволнованный голос
с его хрипловатыми фиоритурами? Но кто сумеет передать со всею реальностью то особое
обаяние аскетической преданности мысли, которое исходило от его существа? Оно усколь-
зает, оно невыразимо, и память цепляется только за внешние черты. Вспоминается прямая
посадка головы, слегка растрепанные редкие волосы над высоким лбом, как-то скептически
взлетающие брови и мимолетная гримаса брезгливости и усталости на лице А. Л., когда он
говорил о чем-нибудь, по его мнению, презренном и ничтожном; вспоминается та четкость
и легкость, с которой он выбрасывал блестящие, иногда парадоксальные мысли, те категори-
ческие интонации, которые проникали его речь, свидетельствуя о глубокой убежденности и
верности себе; вспоминается сдержанная, но решительная жестикуляция и манера вскиды-
вать пенсне на острый римский нос, с которого оно немедленно сваливалось и продолжало
болтаться на шнурке; вспоминается старомодный стоячий воротничок и такой же старинный
широкий галстух, закрывающий вырез жилета. Из всех этих черт слагается в памяти образ, так
метко схваченный Ю. П. Анненковым в его не совсем похожем и все-таки убедительном порт-
рете Волынского. В нем сочетались внешность римского патриция эпохи упадка с внешностью
средневекового монаха, – не без примеси провинциально-еврейского обличья. Казалось порой,
305
Том 1. А-И»
что современник Савонаролы притворился мелким житомирским комиссионером; но стоило

ему заговорить на заветные, любимые темы – как спадала маска „комиссионера“ и вместо кур-
гузого пиджачка нам мерещились широкие тяжелые складки белой тоги или черной сутаны»
(Э. Голлербах. Встречи и впечатления).
«Когда Аким Львович поселился в Доме Искусств [в Петрограде в 1919 г. – Сост.], мне
по каким-то обстоятельствам пришлось даже побывать у него в комнате. Посреди небольшой
этой комнаты на отдельном столе лежала тяжелая мраморная доска метра полтора в длину,
на которой крупными буквами было высечено по-латыни, что город Милан объявляет Акима
Волынского своим почетным гражданином за его книгу о Леонардо да Винчи.
…Отца [К. И. Чуковского. – Сост.] смешило красноречие Волынского, отличавшееся
многословием и неслыханной выспренностью. Отец утверждал, что у Акима Львовича жести-
куляция обычно находится в прямом противоречии со смыслом его слов, и, очень верно под-
ражая его голосу, изображал его речи так:
– Нужно смотреть вверх (взмах руками вниз), а не вниз (взмах руками вверх), нужно
идти вперед (взмах руками назад), а не назад (взмах руками вперед)!» (Н. Чуковский. Лите-
ратурные воспоминания).
«Волынский вообще едва ли умел „беседовать“. Он умел только говорить, захлебываясь

собственной речью, не давая никому вставить слово, не слушая возражений, не допуская их.
Ему нужна была точка опоры, отправной пункт, – какой-нибудь случайно заданный ему вопрос.
Он срывался и улетал…Он произносил бесконечные монологи, громил, спорил, проповедо-
вал, восхищался, – обращался не к ошеломленному собеседнику, даже не к „русской интелли-
генции“, даже не к современному человечеству, а к будущему и ко вселенной…По страстно-
сти и стремительности это была речь единственная, и забывалось, что Волынский коверкает и
насилует русский язык, допускает неточности в цитатах и текстах, извращает факты, сам себя
опровергает. Был поток мыслей и слов. В конце концов слушатель всегда был увлечен» (Г.
Адамович. Литературные беседы).
«Трудно было обвинить Волынского в выспренности; трудно было назвать его речь напы-
щенной, несмотря на то что язык его был чрезмерно цветист и казался нарочитым. Но дело в
том, что речь его всегда была насыщена значительным содержанием, которое он отстаивал с
пеной у рта. Про него нельзя было сказать, что он ни холоден, ни горяч. Нет, в тонких изгибах
его дум, в капризном их рисунке, в их светотенях сквозило чувство. Это был какой-то напор
убежденности в том, что лабиринт его концепций – единственный верный путь. Волынский
сочетал эстетизм мысли, любовь к красивым построениям с горячностью сектанта. Он был
очень далек от спокойного объективизма, этот человек не от мира сего, похожий на Данте,
имевший холодный эстетский ум и вулканическое сердце» (Н. Ходотов. Близкое – далекое).
306
Том 1. А-И»

ВОЛЬНОВ Иван Егорович

наст. фам. Владимиров; псевд. Ив. Вольный;

3(15).1.1885 – 9.1.1931

Прозаик. Публикации в журналах «Современник», «Северные записки», «Современ-
ный мир», «Заветы» и др. Повести «Повесть о днях моей жизни» (1912–1914), «На
отдыхе» (М., 1918), «Самара» (1924), «Встреча» (1927).
«В то время ему было, вероятно, лет 25–27; крепкий такой был он, двигался осторожно,
тяжеловато, как человек, который еще не совсем овладел своей силой и она его несколько стес-
няет. Над его невысоким, но широким лбом – плотная шапка темных, туго спутанных волос, на
круглом, безбородом лице – карие глаза с золотистой искрой в зрачках, взгляд – пристальный,
требовательный и недоверчивый. Маленькие темные усы, губы очень яркие и пухлые; физио-
номисты говорят, что такие губы – признак повышенной чувствительности.
Нерешительную улыбку этих очень юношеских губ сопровождал невеселый блеск глаз,
затененных густыми ресницами, и на краткий момент круглое, грубоватое лицо Вольнова каза-
лось необычным, даже – загадочным. Говорил он вдумчиво и скупо, немножко ворчливо, а по
складу речи, по манере ее часто казался старше своего возраста; а вообще же от его речей веяло
свежестью чувства, прямодушием, прямотой. И чувствовалось, что, относясь к людям не очень
доверчиво, он и к себе самому относится так же, в нем как бы что-то надломлено, скрипит и,
говоря, он всегда прислушивается к этому скрипу» (М. Горький. Литературные портреты).
307
Том 1. А-И»

ВРАНГЕЛЬ Николай Николаевич

барон; 2(?).7.1880 – 15(28).6.1915

Искусствовед, художественный критик, основатель-редактор журнала «Старые
годы» (1907–1915), соредактор С. Маковского в журнале «Аполлон» (1911–1912), актив-
ный член «Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и ста-
рины». Автор каталога «Русский музей императора Александра III. Живопись и скульп-
тура» (т. 1–2, СПб., 1904), соавтор И. Грабаря по «Истории русского искусства» (им
написан V т. М., 1913).
«Что-то арабское было в Коке, и не только в смуглости лица и в каком-то своеобразном

блеске глаз, но и в сложении, во всей его повадке, в его чрезвычайной живости и подвижности,
в чем-то жгучем и бурном, что сразу проявлялось, как только он чем-либо заинтересовывался,
да и в манере относиться к людям не было ничего славянского или германского, скандинав-
ского, словом – арийского или европейского. Первое время Кока Врангель немного пугал меня
своим чрезмерным натиском. Он относился к человеку, который был ему нужен, как к крепо-
сти, имеющей быть взятой в кратчайший срок. Он „штурмовал людей на суворовский лад“. Да
и смеялся Кока совершенно по-особенному, несколько по-дикарски – уж очень откровенно,
уж очень бесцеремонно. А смеяться он любил, что, между прочим, вызвало сразу мою к нему
симпатию, сглаживая то ощущение опаски, которое вызывала его безудержность. Не прочь был
он и насмехаться. Его удивительная память хранила бесчисленные острые анекдоты, касаю-
щиеся разных высокопоставленных лиц как прежнего времени, так и современных. Благодаря
той же изумительной памяти, он знал наизусть тысячи и тысячи стихов, что, без сомнения,
послужило ему лучшей школой в его собственном стихотворчестве.
308
Том 1. А-И»
…Одна черта мне была особенно мила в Коке Врангеле. Принадлежа по фамилии к выс-
шему обществу, он не обнаруживал и тени какой-либо спеси или хотя бы снобизма в стиле
jeunesse dorée [франц. золотой молодежи. – Сост.]…Он и получасом не пожертвовал бы для
какого-либо монденного сборища и для пустого перемалывания светских сплетен, зато любое
художественное дело забирало его целиком.
…Особенно развернулся Н. Н. Врангель во время издания сборника „Старые годы“,
начавшего выходить с 1907 г. Инициатива этого сборника принадлежала не ему, а Василию
Андреевичу Верещагину, а очень большие средства, на то потребные, дал Петр Петрович Вей-
нер, но с самого начала Врангель был притянут к делу, и очень скоро именно он сделался
настоящей душой, заводилой и вдохновителем этой прекрасной затеи, не говоря уже о том,
что именно его авторству принадлежит значительное число наиболее интересных изысканий,
в которых под формой археологической научности у него всегда пробивается какое-то более
жизненное, иногда даже сентиментальное и поэтическое начало.
…Еще одной симпатичной чертой Врангеля было отсутствие в нем всякого тривиаль-
ного самолюбия. Возможно, что и он когда-то мечтал „стать Наполеоном или Александром
Македонским“, но то вместе с другими чисто ребяческими бреднями испарилось бесследно. В
позднейшие же времена Врангель едва ли таил в себе какие-либо чисто карьерные замыслы.
В своей неистовой деятельности он был совершенно бескорыстен. Это был дилетант в самом
благородном понимании слова; он служил искусству для искусства.
Врангель скончался, находясь во время первой мировой войны в качестве добровольца
на санитарном фронте, от острого воспаления почек. Произошло это далеко от Петербурга, и
весть об его кончине поразила всех своей полной неожиданностью. Но мне кажется, что сам
он чувствовал в себе того гложущего червя, который так рано подточил его физические силы.
Именно этим сознанием своей ранней обреченности можно объяснить то, что Врангель нахо-
дился всегда в состоянии чрезвычайной возбужденности, какой-то спешки; его точно что-то
нудило торопиться, чтобы успеть все сделать, что он себе наметил. Что-то тревожное и беспо-
309
Том 1. А-И»
койное было и в его взоре, что-то особенно порывистое в движениях. А может быть, подгоняло
его и то чувство, которое, как я уже говорил, руководило, но в темпе менее „ударном“, и мной,
и некоторыми нашими друзьями, т. е. ощущение близости какого-то конца всей той культуры,
продуктом которой мы были сами и служить на пользу которой мы считали своим радостным
долгом» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Являлось почти загадкой для всех, знавших Врангеля, когда, в сущности, он работал?
Его видели на всех балах, премьерах, в вернисажах, в заседаниях, в любительских спектаклях
и задавали ему вопрос, когда же он пишет свои книги, работает в библиотеках и архивах? А
между тем плоды его деятельности были обильны и значительны: появлялись книги за кни-
гами, он писал много серьезных статей, предисловий к каталогам выставок, организовал ряд
выставок картин, которые требовали громадной работы, а главное, затраты времени, например
выставка „Ломоносов и Елизаветинское время“ или спектакли в доме граф. Шуваловой. Ведь
он у всех на виду и ведет светский и даже богемный образ жизни, ложась нередко спать лишь
поутру, а в июне, когда наступают белые ночи, он, зачарованный их красотой, конечно, нередко
проводил их на островах, в прогулках у Елагина дворца, или в „Вилла Родэ“ на Крестовском»
(Г. Лукомский. Венок).
«Его походка, беспечная, его глаза, несколько косящие, рассеянные, его рукопожатие,
вялое, как-то сбоку, точно вскользь, – как все это не вяжется с неуклонной стойкостью в работе,
с внимательным наблюдением жизни, с тою дружеской радостью, которую он проявлял при
встречах, хотя тут же ее спешил высмеять каким-нибудь скептическим приветствием. Кто бы
мог в этой „фланирующей“ походке угадать упорного работника? Но дело в том, что само упор-
ство его было какое-то „фланирующее“; в его работе была вялость, как будто он не держал ее,
а только прикасался к ней. Никогда его фигура, ни его речь не давали впечатления устремлен-
ности в точку. Когда он попадался мне на улице, всегда казалось, что он только гуляет. Меня
всегда удивляло, когда он мне говорил при встрече: „Мне надо туда-то или туда-то“. Мне каза-
лось естественнее, что он скажет, как Марья Антоновна Хлестакову: „Я никуда не шла“. Один
из близких его друзей говорил мне: „Я удивляюсь, когда Врангель находил время работать“.
С таким же правом можно было, зная количество его работы, спросить себя: когда Врангель
отдыхает?» (С. Волконский. Мои воспоминания).
«Врангель хорошо владел пером, – умел писать как профессиональный литератор, и это
свойство резко отличает его от многих его товарищей по „Старым годам“, от их казенного,
дубоватого, сухого слога. Русские искусствоведы, вообще говоря, пишут плохо, мало думают
о форме, все они до странности „не литературны“. Не говорю о Бенуа, Пунине, Эфросе и
еще некоторых исключениях – это „одиночки“ в полчище „протоколистов“. Врангель, повто-
ряю, заслуживает почтенного звания „писатель“. Пусть порою сентиментальны его лирические
излияния, пусть порою слишком расплывчаты и повторны его характеристики, – в целом это
все-таки настоящая литература, и за ней чувствуется большое культурное достояние» (Э. Гол-
лербах. Русская художественная критика).
310
Том 1. А-И»

ВРУБЕЛЬ Михаил Александрович

5(17).3.1856 – 1(14).4.1910

Живописец, график, театральный художник, иллюстратор. В 1900–1906 неизмен-
ный участник выставок объединения «Мир искусства». Живописные полотна «Демон
сидящий» (1890), «Испания» (1894), «Гадалка» (1895), «Пан» (1899), «К ночи» (1900),
«Царевна-Лебедь» (1900), «Сирень» (1900), «Демон поверженный» (1902), «Шестикры-
лый серафим» (1904), декоративные панно «Микула Селянинович» (1896), «Принцесса
Греза» (1896), «Богатырь» (1898) и др. Одно из последних неоконченных произведений –
портрет В. Брюсова (1906).
«О Врубеле что писать? Высоко летит, только пафос чрезмерный, не наш, не человече-
ский пафос… Каждый мазок – величие, краска черная, а в глубине ее тон царственной жизни;
главное же, ни капли фальши – торжественно, искренно, как за обедней, и жизни, жизни – в
каждом наималейшем прикосновении кисти, море жизни, сумасшедшей, дикой и, может быть,
даже ненужной, излишней, но что сделаешь, горит душа и нет покоя; сама, может быть, знает,
что испепелит огонь, а не может; сил нет удержать, пылает, как солнце…» (Н. Пунин. Мир све-
тел любовью. Дневники. Письма).
«По рассказам я рисовал себе его замкнутым, чуть таинственным гордецом, а вместо того
я застал милого, простого, приветливого и необычайно отзывчивого человека. Да и наружность
его, начиная с небольшого роста и с черт лица, со светлой, клинушком остриженной бородкой,
почему-то производившей впечатление „француза“ (и в говоре его, в его легком картавленье
слышалось тоже нечто „французское“) – все это отнюдь не внушало какого-либо „почтения“,
однако в то же время оно очаровывало» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Небольшого роста, худой, с лицом человека, на котором нет простоты народа, сдер-
жанный, как бы спокойный – вот полный иностранец-англичанин, хорошо причесанный, тща-
тельно бритый, с тонкими крепкими руками.
…Было лето. Жарко. Мы пошли купаться на большой пруд в саду. Михаил Александро-
вич, голый, был хорошо сложен, и крепкие мускулы этого небольшого, даже маленького роста
человека делали его красивым. „Это – жокей“, – подумал я. „Вы хорошо ездите верхом? –
[неожиданно спросил] он. – Я езжу как жокей“. Я испугался: он как будто понял мои мысли.
„Что это у вас на груди белые большие полосы, как шрамы?“ – „Да, это шрамы. Я резал себя
ножом“. Он полез купаться, я тоже. „Хорошо купаться, летом вообще много хорошего в жизни,
а все-таки скажите, Михаил Александрович, что же это такое вы себя резали-то ножом – ведь
это должно быть больно. Что это – операция, что ль, как это?“ Я посмотрел поближе – да, это
были большие белые шрамы, их было много. „Поймете ли вы, – сказал Михаил Александро-
вич. – Значит, что я любил женщину, она меня не любила – даже любила, но многое мешало
ее пониманию меня. Я страдал в невозможности объяснить ей это мешающее. Я страдал, но
когда резал себя, страдания уменьшались“. Но так как я тогда не страдал от любви к женщине,
то… действительно не понял, но все же подумал и сказал: „Да, сильно вы любили“. – „Если
любовь, то она сильна“.
…Образование этого человека было огромно. Италию он знал всю, понимал и изучил ее.
Я не видал более образованного человека. Врубель был славянин чистой воды… поляк, и в нем
была утонченность великой Польши, утонченность, равная Франции. На вид иностранец, но
311
Том 1. А-И»
душой славянин, сын несправедливо и больно угнетенной страны, с пеленой высокого культа,
щегольским изяществом драгоценного легкомыслия, высоких порывов, влюбленных чувств,
музыки, искусств, с праздником и задором в душе» (К. Коровин. Воспоминания о современни-
ках).
«При встрече с ним, так же как это было при первом знакомстве с Бенуа, я был удивлен
несоответствием его внешности с его искусством – „демоническим“ и необычайно сильным:
я увидел человека небольшого роста, узкоплечего, довольно хилого, „джентльмена“ по всем
своим манерам, тихого и корректного. Он носил довольно длинные усы, и я заметил – имел
недостаток переднего зуба, что его, по-видимому, стесняло. Однажды я навестил его… Окна
его квартиры выходили в узкий и темный переулок около консерватории. Я удивился, как он
мог создавать тут такие изумительные по цвету вещи, как его „Раковины“. Я застал его за рабо-
той над одной из них. Его маленький рабочий столик возле окна, куда доходил скудный петер-
бургский свет, был весь завален кусочками пастели, тюбиками акварели и окурками папирос,
которые он курил, не переставая. На уголке этого стола он и работал, кропотливо, как ювелир,
мешал и пастель, и акварель и вклеивал еще кусочки бумаги, чтобы добиться нужного эффекта
яркой краски» (М. Добужинский. Воспоминания).
«Врубель поразительно рисовал орнамент, ниоткуда не заимствуя, всегда свой. Когда он

брал бумагу, то, отметив размер, держа карандаш, или перо, или кисть как-то в руке боком,
в разных местах бумаги наносил твердо черты… потом вырисовывалась вся картина. Меня и
Серова поражало это.
– Ты знаешь костюм и убор лошади? – спросил я, увидев средневековую сцену, которую
он поразительно нарисовал.
– Как сказать, – ответил Врубель, – конечно, знаю в общем. Но я ее вижу перед собой
и вижу такую, каких не было…
Врубель рисовал женщин, их лица, их красоту с поразительным сходством, увидав их
только раз в обществе. Он нарисовал в полчаса портрет поэта Брюсова, только в два раза
посмотрев на него. Это был поразительный рисунок. Он мог рисовать пейзаж от себя, только
увидав его одну минуту. Притом всегда он твердо строил форму. Врубель поразительно писал
с натуры, но совершенно особенно, как-то превращая ее, раскладывая, не стремясь никогда
найти протокол. Особенно он оживлял глаза. Врубель превосходно рисовал и видел харак-
тер форм. Он как бы был предшественником всего грядущего течения, исканий художников
Запада. Из русского искусства он был восхищен иконами новгородцев. Фарфоры Попова и
Гарднера восторгали его так же, как в литературе Пушкин и Лермонтов – он считал, что после
них в литературе русской был упадок» (К. Коровин. Моя жизнь).
«Обладая приятным тенором и будучи музыкальным, Врубель любил петь, а я всегда

охотно аккомпанировал ему на фортепиано. В особенности по нраву и по голосу пришлась
ему ария Альфреда во II акте „Травиаты“, и он часто певал ее по-итальянски, причем всегда
особенно увлекался высокими нотами. По этому поводу припоминается мне такой оригиналь-
ный эпизод. Как-то летом мы с Врубелем очутились на несколько дней вдвоем во всем боль-
шом московском доме отца. По утрам я, готовясь в те дни по окончании курса университета к
государственному экзамену, занимался своими науками в нижнем этаже в столовой, а Врубель
работал в большом кабинете. Работая же, он любил напевать. И вот вдруг слышу я, как он, взяв
какую-то высокую теноровую ноту, бежит, продолжая держать эту ноту, ко мне вниз. Я вскочил
и ринулся ему навстречу. Встретились мы на лестнице, и он сразу кинулся ко мне: „Какая это
нота – скажи ради Бога…“ Его мечтой было взять высокое теноровое „до“. Оказалось это „си-
312
Том 1. А-И»
бемоль“, и бедный Михаил Александрович был сильно этим огорчен» (В. Мамонтов. Воспо-
минания о русских художниках).
«Врубель, страдалец порывистый и нежный, гордый до ребячества, страстный до безво-

лия и разгула, гениальный до болезни…Врубель всегда горяч, пламенен, одержим любовью
всеозаряющей, даже тогда, когда в припадках болезненной ненависти искажает судорожной
злобой лик своего Демона…Врубель – весь сверкающий, изломанный, мятущийся в поисках
неутомимых, в грезах вихревых, в любви, взыскующей чуда, в созерцании зыбкости форм и
красочных трепетов, весь в напряженном движении, зоркий, тончайший, ослепительный…Кто
еще из художников до такой степени не на земле земной, а где-то за тридевять царств от дей-
ствительности, и притом так, будто сказка-то и есть вечная их родина?…Он вещал о чудес-
ном. Чтобы явить нам апостолов, Христа и плачущую над его гробом Богоматерь, чтобы рас-
сказать о красоте истерзанной падшего Духа, которым он всю жизнь бредил, он приносил из
магических подземелий пригоршни небывалых кристаллов и с гор недосягаемых лучи довре-
менного солнца…Он почуял – первый, одинокий, едва выйдя из Академии, никем не поддер-
жанный, – что родники неиссякаемые „воды живой“ таятся в древней нашей живописи и что
именно через эту живопись православного иератизма суждено и нам, маловерным и омеща-
нившимся, приобщиться истинно храмовому религиозному искусству: и декоратизму его, и
мистической духовности…Современники не позволили ему слагать молитвы в доме Божием,
и уязвленная гордость его стала все чаще обращаться к тому Духу тьмы и ненависти, кото-
рый в конце концов испепелил его воображение, довел до безумия и смерти. Творческое рав-
новесие было утрачено, заветная цель отодвинулась куда-то, начались и житейские невзгоды,
борьба за кусок хлеба и, главное, сознание своей непонятости, беспросветного, обидного оди-
ночества…Критика просто молчала о нем, как будто и не было его вовсе, до той минуты, когда
(после падшего „Демона“) стали опрокидываться на его голову ушаты насмешек и идиотских
нравоучений.
Как бы то ни было, Врубель не сдался. Он не изменил ни своей никому не доступной
манере, ни призванию декоратора в „большом стиле“. Нищенствовал, но не писал того, что
требовал современный вкус» (С. Маковский. Врубель и Рерих).
313
Том 1. А-И»

ВЫШЕСЛАВЦЕВ Борис Петрович

3(15).10.1877 – 10.10.1954

Философ. Сочинения «Этика Фихте. Основы права и нравственности в системе
трансцендентальной философии» (М., 1914), «Гарантия прав гражданина» (М., 1917),
«Проблемы религиозного сознания» (Берлин, 1924), «Сердце в христианской и индийской
мистике» (Париж, 1929), «Этика преображенного Эроса» (т. 1, Париж, 1931) и др. С 1922
– за границей.
«Одним из самых блестящих дискуссионных ораторов среди московских философов был

Борис Петрович Вышеславцев, приват-доцент Московского университета, живший в Париже
и работавший в секретариате женевской Экуменической лиги.
Юрист и философ по образованию, артист-эпикуреец по утонченному чувству жизни и
один из тех широких европейцев, что рождались и вырастали только в России, Борис Петрович
развивал свою философскую мысль с тем радостным ощущением ее самодовлеющей жизни, с
тем смакованием логических деталей, которые свойственны скорее латинскому, чем русскому
уму. Говоря, он держал свою мысль, словно некий диалектический цветок, в высоко поднятой
руке и, сбрасывая лепесток за лепестком, тезис за антитезисом, то и дело в восторге восклицал:
„поймите… оцените…“
Широкая московская публика недостаточно ценила Вышеславцева. Горячая и жадная до
истины, отзывчивая на проповедь и обличение, она была мало чутка к диалектическому искус-
ству Платона, на котором был воспитан Вышеславцев» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
314
Том 1. А-И»

ВЫШЕСЛАВЦЕВ Николай Николаевич

17(29).10.1890 – 12.3.1952

График. Среди его станковых работ (акварель, карандаш, тушь) портреты Андрея
Белого, Вяч. Иванова, П. Флоренского, В. Ходасевича, Г. Шпета, М. Цветаевой. Автор гра-
фической серии «Воображаемые портреты» (Гете, Марк Аврелий, Наполеон, Микелан-
джело, Пушкин и др.). Участник выставок объединений «Мир искусства» (1921), «Союз
русских художников» (1922). Адресат лирического цикла М. Цветаевой [Н.Н.В.].
«Молчаливый, замкнутый, рассудочный и культурный, с непроницаемым выражением

светлых зеленоватых глаз и подобранного тонкого рта, он не тратил „зря“ время на болтовню
во время общей еды или „чаев“ на очередных вечерах» (Н. Серпинская. Флирт с жизнью).
«Искусство рисовальщика, может быть, заключается в том, чтобы суметь, сделав рисунок,
убрать затем все лишнее, как это поразительно умел делать Серов. Рисунки Николая Никола-
евича Вышеславцева, особенно его портреты, сделаны именно на основе этого начала. Он вла-
дел искусством передавать цветными карандашами не только сходство, но и внутреннее суще-
ство человека: таков, например, его превосходный портрет Андрея Белого.
У Вышеславцева особая, нередко вызывающая горькое сожаление судьба: отличный
рисовальщик, одаренный тонким вкусом и художественным тактом, влюбленный в книги,
неутомимый собиратель их – в тридцатых годах почти все букинисты знали этого худож-
ника-книголюба, – Вышеславцев прошел в нашем искусстве как бы стороной, и редко можно
встретить упоминание его имени…
Было время, когда в Москве существовал ряд книжных лавок писателей, поэтов, деяте-
лей искусств, педагогов, а за прилавками стояли Н. Телешов или Сергей Есенин, литературовед
Ю. Айхенвальд или искусствовед Б. Р. Виппер; одним из самых неутомимых посетителей этих
лавок был Николай Николаевич Вышеславцев, и я редко встречал художника, так дружившего
с книгой не только потому, что время от времени ему приходилось украшать ее или иллюстри-
ровать: книга была его спутником и вдохновителем…
– Надо прежде всего делать свое дело, – сказал мне Николай Николаевич как-то, – притом
возможно лучше для самого себя делать… а сделаешь хорошо для себя – смотришь, и для
других получилось неплохо.
Резинка в руке Вышеславцева играла не меньшую роль, чем карандаш, она стирала все
ненужное и оставляла только нужное; для Вышеславцева это была гамма, которой он неустанно
упражнял свои руки: правой рукой он рисовал, а левой стирал ненужное, и с такой строгостью
и таким художественным вкусом умел это делать Вышеславцев» (В. Лидин. Люди и встречи).
315
Том 1. А-И»

ВЯЛЬЦЕВА (в замуж. Бискупская) Анастасия Дмитриевна

март 1871 – 4(17).2.1913

Эстрадная певица (меццо-сопрано) и артистка оперетты. Сценическую деятель-
ность начала как статистка в киевской балетной труппе С. Ленчевского. С 1888 слу-
жила в опереточной антрепризе И. Сетова и А. Блюменталь-Тамарина (Киев). В 1893
работала в труппе московского театра «Аквариум», в 1893–1897 – в труппе С. Пальма
(вначале в Москве, позже в Петербурге), где исполняла ведущие партии опереточного
репертуара. В дальнейшем занималась концертной деятельностью, гастролировала во
многих городах России. С огромным успехом выступала как исполнительница цыганских
романсов.
«Вся в черном, в обхватывающем ее мягком бархатном платье с высоким воротом, как

бы вытягивающим шею, она ходила от витрины к витрине в музее [А. А. Бахрушина. – Сост.],
перебирала пальцами длинную жемчужную нить, кончавшуюся у ней ниже пояса. Вяльцева
также пела у нас, но как и что, не помню, так как был более занят созерцанием ее прически,
державшейся спереди на упругом, твердом валике» (Ю. Бахрушин. Воспоминания).
«Она не была актрисой – в истинном значении. Ее Малабарская вдова, Булотта и дру-

гие опереточные роли выходили весьма незначительными. Актерский талант заключается не
столько в даре перевоплощения, который не всегда бывает, сколько в умении давать художе-
ственный рисунок. Если вы знакомы с художниками-иллюстраторами, то, вероятно, обратили
внимание на то, что у иного художника все головки и фигуры похожи одна на другую, но сами
по себе чудесны, дышат искусством и проникнуты своеобразным чувством стиля. У Вяльце-
вой, когда она играла и пела в оперетке, именно не было сценического стиля. Дело не в том,
что Булотта походила на Периколу, а Перикола на Малабарскую вдову, а в том, что все они
равно были лишены опереточного стиля, и самый рисунок был неряшливо-дилетантский. Даже
в пении не было вкуса и изящной манеры настоящих опереточных див.
316
Том 1. А-И»
Но когда Вяльцева выступала на эстраде и пела свою „Тройку“ или „Под чарующей лас-
кой твоей“ – это, несомненно, было „явление“ выдающееся. Тут сопрягалось все: прекрасный,
скрытно волнующий голос, обворожительная улыбка, оригинальная фразировка и, наконец, то
„cachet“ [франц. отпечаток. – Сост.], та печать индивидуальности и, следовательно, неподра-
жаемости, к которой так чутка публика и из-за которой безумствует в своем восхищении. Я не
берусь в точности сказать, что именно представляла собой эта вяльцевская неподражаемость.
Была ли это страсть? Нет, это не была страсть в истинном смысле слова, та глубокая, затаенная,
как ночь непроницаемая, страсть, которой, например, были проникнуты песни Вари Паниной.
Был ли это кипучий призыв к опьяняющему безумию, как песни В. В. Зориной? Нет, и не это.
В Вяльцевой было что-то зовущее, „Suggestif et troublant“ [франц. колдовское и тревожащее.
– Сост.], как пишут французы, в духе современности. Это были песни какой-то уже новой
социальной формации – не от апухтинских цыган, не от стрелецких вдов и слобожанок, à la
Плевицкая, а от какой-то нынешней, немного уже „порченной“ действительности. В звуках
вяльцевской песни чувствовалась какая-то фаза слияния русской нетронутой самобытности
с парижским Монмартром. И самая обворожительность улыбки, и худоба, и некоторая болез-
ненная бледность – все это отзывалось жизнью города, насыщенного нездоровыми испарени-
ями миллионов, дымом фабричных труб и чадом бензина. Какие-то признаки анемичности
носились над вяльцевскими песнями, и любовь, про которую пела Вяльцева, была уже слегка
осыпана пудрой и вымыта „eau de lys“[франц. лилейной водой. – Сост.]» (А. Кугель. Театраль-
ные портреты).
317
Том 1. А-И»

Г

ГАБРИЧЕВСКИЙ Александр Георгиевич

25.8(6.9).1891 – 3.9.1968

Искусствовед, литературовед, переводчик. В 1918–1925 и 1949–1952 – преподава-
тель Московского университета, с 1925 – ВХУТЕМАСа. Автор исследования «Простран-
ство и масса в архитектуре» (1923) и др. Переводы сочинений классиков архитектуры
античности и Возрождения (Витрувий, Альберти, Палладио, Вазари и др.).
«Александр Георгиевич, искусствовед и поклонник красоты, мог воспеть архитектонику

какой-нибудь крымской серой колючки, восхищенно поворачивая ее во все стороны и грасси-
руя при этом с чисто французским изяществом.
В Музее изобразительных искусств им. Пушкина, в зале французской живописи, стоит
мраморная скульптура Родена – грандиозная мужская голова с обильной шевелюрой. Это бюст
Георгия Норбертовича Габричевского, врача, одного из основоположников русской микробио-
логии.
Габричевский-сын совсем не походил на мраморный портрет своего отца. Он был лысо-
ват и рыхловат, несмотря на молодой еще возраст – было ему в ту пору года 32–33» (Л. Бело-
зерская-Булгакова. Воспоминания).
«Александр Георгиевич хорошо знал древнегреческий язык, латынь и старославянский,

свободно владел четырьмя европейскими языками: немецким, английским, французским и
итальянским. Это был человек энциклопедических знаний, с большим кругозором, самостоя-
тельно и оригинально мыслящий в области теории и истории западноевропейского искусства
и культуры. Особенно много и плодотворно он занимался вопросами архитектуры, заложил
основы для создания Института теории и истории архитектуры в Москве. Педагог он был заме-
чательный, ученики его очень любили и почитали. Он умел по-настоящему дружить с моло-
дежью, без панибратства, но и без обидной снисходительности. Наоборот, его неподдельный
интерес к любому собеседнику способствовал тому, что, разговаривая с Габричевским, каж-
дый чувствовал себя умнее, интереснее, находчивей, чем обычно.
Когда он рассказывал или писал об эпохе Возрождения, казалось, что он лично знаком
был со всеми Медичи, бывал в мастерской Леонардо и слушал стихи Данте из его собственных
уст (кстати, у него прекрасные переводы Данте). Все это делалось без всякой стилизации и
прикрас, искренне и убедительно, потому что сила его воображения питалась источником глу-
бокого знания эпохи. Он ни в коей мере не был сухим эрудитом, живо и молодо интересовался
художественными явлениями современности» (А. Щекин-Кротова. Модели Фалька).
«Александр Георгиевич Габричевский был знатоком Гете, много говорил о немецкой

литературе, презрительно отзывался о Шиллере. „Гете это подлинный человек, т. е. в нем жен-
ское и мужское начало слиты воедино, – рассуждал он, – а Шиллер это мужчинка с жидкими
ляжками“. Был он поклонник Ницше, что уже тогда, в двадцатые годы, накладывало на него
отпечаток милой старомодности. Он прелестно грассировал, был очень начитанный человек,
глубоко порядочный и с неизменным чувством собственного достоинства, говорун, остряк,
318
Том 1. А-И»
женолюб, умница, пьяница, не имевший ни малейшего пристрастия к труду и нисколько не

сожалевший об этом» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).
319
Том 1. А-И»

ГАЙДЕБУРОВ Павел Павлович

15(27).2.1877 – 4.3.1960

Артист, поэт, театральный критик, антрепренер, создатель и руководитель
«Общедоступного театра» (совместно с Н. Скарской). Многочисленные роли в пьесах
Пушкина, Гоголя, А. Островского, Л. Толстого, Чехова, М. Горького, Мольера, Бомарше,
Ибсена и др. Публикации в журналах «Вестник Европы», «Журнал для всех», «Русская
мысль», «Мир Божий» и др. Сборник «Стихи» (СПб., 1913).
«Выступив два вечера подряд в таких противоположных ролях, как Ладогин (в „Сим-
фонии“ М. Чайковского) и Чичиков, Гайдебуров особенно ярко оттенил истинные свойства
своего таланта. Его редкое и прекрасное свойство – необычайная, из глубины вытекающая
искренность. И поэтому при изображении душевной пошлости он лишается своего главного
ресурса и сразу бледнеет, теряя свою артистическую индивидуальность. По нашему мнению,
это артист, главным амплуа которого должен быть наивный, чистый идеалист, человек не от
мира сего» (Из рецензии. 1900).
«Князь Мышкин в исполнении Гайдебурова совершенно живое лицо, до такой степени,

что видевшим его очень трудно будет представить себе героя романа Достоевского в ином виде.
Эта слегка наклоненная вперед фигура, узкая, с благородным овальным, тонко очерченным
лицом, белокурыми волосами и большими ясными, часто недоумевающими глазами. Мягкая и
в то же время неуклюжая походка, голос глубокий, искренний, звенящий в минуты душевных
эмоций, – да, это живой Мышкин» (Из рецензии. 1900).
«Павел Павлович Гайдебуров наследовал от своего отца Павла Александровича спо-

собность собрать, увлечь бескорыстным подвигом во имя литературы, искусства, свободной
мысли, свободного слова молодежь, талантливую и пылкую, и стариков, не потерявших юно-
шеского жара служения идее» (Н. Энгельгардт. Мои театральные скитания).
320
Том 1. А-И»

ГАРДИН Владимир Ростиславович

наст. фам. Благонравов;

6(18).1.1877 – 28.5.1965

Кинорежиссер, актер, сценарист, теоретик кино, мемуарист. В 1904–1905 –
актер театра В. Комиссаржевской, затем московского театра Корша. В кино с 1913.
Фильмы «Ключи счастья» (1913, совм. с Я. Протазановым), «Анна Каренина» (1914),
«Крейцерова соната» (1914), «Война и мир» (1915, совм. с Я. Протазановым), «Нака-
нуне» (1915), «Дикарка» (1915), «Приваловские миллионы» (1915), «Лунный свет» (1916),
«Мысль» (1916) и др.
«Он принес в наше киноискусство культуру театра, но вместе с тем очень быстро овла-
дел теми возможностями, которые были присущи только кино. Гардин очень много внимания
уделял мимической игре актера. Он добивался от актеров строгости жеста и передачи мысли
выражением глаз. Я до сих пор не могу забыть то впечатление, которое произвел на меня фильм
„Мысль“, поставленный В. Гардиным по повести Леонида Андреева. В нем актер Г. Хмара без
надписей, заменявших слова, крайне сдержанным жестом и, главным образом, жизнью глаз
передавал зрителю душевное состояние героя пьесы доктора Керженцева» (В. Ханжонкова. Из
воспоминаний о дореволюционном кино).
321
Том 1. А-И»

ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ Николай Георгиевич

наст. фам. Михайловский; псевд. Гарин Н.;

8(20).2.1852 – 27.11(10.12).1906

Писатель, по профессии инженер-путеец. Основатель Новосибирска. Публика-
ции в журналах «Русская жизнь», «Русское богатство», «Мир Божий» и др., альма-
нахе «Шиповник», сборниках «Знание». Повести «Детство Темы» (1892), «Гимнази-
сты» (1893), «Студенты» (1895), «Инженеры» (не окончена) и др. Книги «Очерки и
рассказы» (т. 1–2, СПб., 1893–1895), «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуост-
рову» (СПб., 1904), «Война (Дневник очевидца)» (СПб.; М., 1914).
«У него была стройная, худощавая фигура, решительно-небрежные, быстрые, точные и

красивые движения и замечательное лицо, из тех лиц, которые никогда потом не забываются.
Всего пленительнее был в этом лице контраст между преждевременной сединой густых вол-
нистых волос и совсем юношеским блеском живых, смелых, прекрасных, слегка насмешливых
глаз – голубых, с большими черными зрачками. Голова благородной формы сидела изящно и
легко на тонкой шее, а лоб – наполовину белый, наполовину коричневый от весеннего загара
322
Том 1. А-И»
– обращал внимание своими чистыми, умными линиями» (А. Куприн. Памяти Н. Г. Михай-
ловского).
«Я думаю, каждый, кто хоть раз мельком видел Михайловского-Гарина, запоминал его
наружность. Густая седая щетка коротко остриженных волос подымалась над смуглым, по-
южному (он был одессит) загорелым лицом с небольшой бородкой и редкими усами. Все это
лицо освещали и сразу приковывали внимание необыкновенные глаза – крупные, светлые, с
каким-то „говорящим“, удивительно искренним, почти детским взглядом. Эти глаза притяги-
вали к себе и возбуждали симпатию к их обладателю. Их контраст с сединой и смуглостью
лица еще усиливал впечатление. Даже мужчин наружность Гарина располагала в его пользу;
у женщин же он имел слишком понятный успех. А так как и сам он увлекался, как южанин,
то романический элемент играл в его биографии очень большую роль. К наружности нужно
еще прибавить редкий дар слова – умение говорить непосредственно и живо, и в то же время
красиво и „с огоньком“. Этот словесный дар превосходил даже писательский, и в редакции
„Русского богатства“ скоро заметили, что Гарин легко „выбалтывается“ и нужно мешать ему
раскрывать свои литературные планы ранее их осуществления. Высказавшись, он охладевал к
этим планам или выполнял их далеко не с такой яркостью, как можно было бы ожидать. Так,
я и до сих пор помню его полное блеска изложение будущих „Гимназистов“; осуществленная
повесть оказалась бледной копией сравнительно с этим.
Большой ребенок, действительно, жил в Гарине: он легко поддавался каждому впечат-
лению и попадал под чужой авторитет. Его ничего не стоило уверить, что он чуть ли не вели-
кий писатель, и еще легче, что он бездарность. Он минутно огорчался или загорался от таких
уверений, но в его южной натуре ничто не держалось прочно. По этой своей натуре он был
добродушен и вовсе не самомнителен; литературного генеральства в нем не было и тени. Уже
прошумев на всю Россию, он держался, например, со мной, новичком, совершенно как ровня
– и на первом издании своих рассказов, мне подаренном, написал попросту: „Начинающему от
начинающего“. Впоследствии, когда его инженерная карьера развилась широко (он был пре-
восходный „изыскатель“), он мог „швырять деньгами“ и действительно швырял: он сам говорил
мне в начале 1900-х годов (и, конечно, не хвастал – лганье не было в его натуре), что заработал
и прожил в очень короткий срок (помнится, в полтора года) два миллиона рублей – и это при
тогдашней дешевизне. Вокруг него кормилось множество народа, и он любил „выручать“ из
трудного положения – особенно молодежь, которая всегда могла рассчитывать найти у него
приветливый прием» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
«Гарин был невысокого роста, очень подвижной, щеголеватый, красивый: в волосах

седина, глаза молодые и быстрые. Всю жизнь он работал инженером-путейцем, но и в его шеве-
люре, в его порывистой, неровной походке и в его необузданных, торопливых, горячих речах
всегда чувствовалось то, что называется широкой натурой – художник, поэт, чуждый скаред-
ных, корыстных и мелочных мыслей.
Под открытым небом зимою в лесу он выбрал однажды высокую ель и приказал, не сру-
бая ее, разукрасить от вершины до нижних ветвей золочеными орешками, флагами, свечками,
окружил веселыми кострами и, созвав из деревни крестьян, всю новогоднюю ночь пировал
вместе с ними под этим деревом на морозе, в снегах.
В другой раз он устроил новогоднюю елку у себя в усадьбе для деревенских детей, увесил
ее игрушками, лакомствами, а когда дети вдоволь натешились ею, повалил ее на пол и скоман-
довал: „Грабьте!“
Ему постоянно мерещилось, будто у него есть какие-то лишние деньги, ненужные, даже
мешающие, – скорее бы избавиться от них.
323
Том 1. А-И»
– Кто здесь бедный? – как-то спросил он, очутившись в деревне, и пошел по крестьян-
ским избам, наделяя своими „ненужными“ деньгами одичавших от нужды „мужиков“.
Щедрость его нередко была безрассудной.
…Его огневой темперамент нередко раскрывался в его творчестве. Характерно, что чуть
не во всех его книгах люди влюбляются с первого взгляда, мгновенно, безоглядно, порывисто
– в вагоне, на пароходе, на станции. Психология внезапной, вспыхивающей как порох влюб-
ленности изображается в его произведениях постоянно.
…Всякую тему брал с бою. Долго обрабатывать роман или повесть было ему не по нраву.
Он писал второпях, без оглядки, и, сдав рукопись в редакцию журнала, несся в курьерском
поезде куда-нибудь в Сибирь или на Урал по неотложному делу… „А потом, – вспоминает
Елпатьевский, – со станций летели телеграммы, где он просил изменить фразу, переделывались
или вставлялись целые сцены, иногда чуть не полглавы… Насколько мне известно, это был
единственный русский писатель, по телеграфу писавший свои произведения“.
Телеграфная быстрота творчества придавала его слогу крылатость: он даже при желании
не умел бы писать в медленном темпе, бесстрастно и вяло, – даже если бы нарочно постарался.
Взрывчатыми, короткими фразами ведет он свой торопливый рассказ. Восклицательные знаки,
междометия так и мелькают у него на страницах.
…Вообще он не умел относиться к своему писательству как к мастерству и никогда
не ставил себе чисто литературных, формальных задач. Форма его импровизаций никогда не
занимала его. Вся его сила в душевной тревоге. Оттого-то его автобиографические повести
„Детство Темы“, „Гимназисты“, „Студенты“, „Инженеры“ так взволнованно воспринимаются
читателем. Их проглатываешь, даже не успев заметить, хороши они или плохи, талантливы
324
Том 1. А-И»
или просто насыщены страстью…И невольно прощаешь небрежный язык, рутинные приемы
письма, частые провалы в банальность, которых ни за что не простил бы другому» (К. Чуков-
ский. Современники).
«Он был по натуре поэт, это чувствовалось каждый раз, когда он говорил о том, что
любит, во что верит. Но он был поэтом труда, человеком с определенным уклоном к практике,
к делу. Нередко приходилось слышать от него чрезвычайно оригинальные и смелые утвержде-
ния. Так, например, он был уверен, что сифилис следует лечить прививкой тифа, и утверждал,
что ему известен случай, когда сифилитики излечивались, переболев тифом. Он даже написал
об этом: именно так излечился один из героев его книги „Студенты“.
…Любил Гарин говорить о „паразитоводстве“, но, кажется, тогда уже был найден и при-
менялся в Соединенных Штатах паразит, убивающий картофельного жучка.
Вообще Н. Г. был разносторонне, по-русски даровит и по-русски же разбрасывался во все
стороны. Однако всегда было удивительно интересно слушать его речи о предохранении ботвы
корнеплодов от вредителей, о способах борьбы с гниением шпал, о баббите, автоматических
тормозах, – обо всем он говорил увлекательно.
Савва Мамонтов, строитель Северной дороги, будучи на Капри уже после смерти Н. Г.,
вспомнил о нем такими словами:
– Талантлив был, во все стороны талантлив! Даже инженерскую тужурку свою талантливо
носил» (М. Горький. Литературные портреты).
325
Том 1. А-И»

ГАСТЕВ Алексей Капитонович

26.9(8.10).1882–1939 или 1941

Поэт, революционный и профсоюзный деятель. Публикации в газетах и журна-
лах «Жизнь для всех», «Ежемесячный журнал», «Заветы», «Правда», «Правда труда»,
«Рабочая правда» и др. Сборник «Поэзия рабочего удара» (Пг., 1918). Книги «Пачка орде-
ров» (Рига, 1921), «Восстание культуры» (Харьков, 1923), «Время» (М., 1923). Погиб в
ГУЛАГе.
«Запомнились строки Н. Асеева: „Я хочу тебя услышать, Гастев, больше, чем кого из
остальных“. Книга своеобразно талантливого поэта и патетического философа „научной орга-
низации труда“ А. Гастева „Поэзия рабочего удара“… в те годы поражала своим дерзким раз-
махом. „Мы растем из железа!“ – восклицал в ней Гастев.
…Читая стихотворения в прозе А. Гастева, я представлял себе их автора мощным юно-
шей с мускулистыми руками в закатанных рукавах и назад откинутой головой. Именно так
рисовали пролетария на обложках журналов.
…А. Гастев, с которым меня познакомил И. Филипченко (кажется, это была редакция
„Правды“), оказался уже немолодым человеком среднего роста, с внимательным и сосредото-
326
Том 1. А-И»
ченным взором. В прошлом он был слесарем, скитался по тюрьмам и ссылкам. В Петрограде в

1918 году вышла его книжка „Поэзия рабочего удара“, потом он увлекся организацией „Цен-
трального института труда“, который сам называл своим главным художественным произведе-
нием.
…Гастев был цельным человеком. От „громокипящих“ слов он решил перейти к делу.
Певец труда, он решил практически учить рабочих, как надо работать. Так, Гастев оставил
писание своих романтических этюдов в 1918 году и обратился к своему „последнему художе-
ственному произведению“ – Центральному институту труда. Он был его директором и вдох-
новителем. Здесь, в лабораторных условиях, Гастев искал методы рационализации станков и
трудовых движений. Сын суздальского учителя и портнихи, Гастев, человек с героической био-
графией революционера, изведавший тюрьмы и ссылки царской России, неутомимый искатель,
из литературы ушел в педагогику физического труда» (К. Зелинский. На рубеже двух эпох).
327
Том 1. А-И»

ГЕ Николай Петрович

1884–1920

Искусствовед, публицист. Участник альманаха «Белые ночи» (СПб., 1907). Внук
художника Н. Н. Ге. Друг А. Блока.
«Ник[олай] Петр[ович] Ге был искренний и чистый юноша, но тогда уже усталый и вялый.
Его благородные порывы остались бесплодными. В конце концов он как-то прилепился к Роза-
нову, куда ходил вместе с Е. П. Ивановым. Племянник Врубеля, он оставил о нем чуть ли не
единственную свою печатную статью и умер раньше, чем успели развернуться его блестящие
творческие способности» (М. Бекетова. Воспоминания об Александре Блоке).
«Он тогда был студент, совсем почти мальчик, широкоплечий, с гордо поставленной
головой и горбоносый, и поражал особенным умением вести споры на самые хитрые философ-
ские темы. Я помню его высокий фальцет и его ловкие реплики, показывавшие глубокие его
знания и начитанность, и как все с интересом слушали этого настоящего „вундеркинда“» (М.
Добужинский. Воспоминания).
«Н. П. Ге развертывал перед нами [В. Пястом и А. Блоком. – Сост.] карту незнакомой
нам до тех пор „страны“, – творчества Вилье де Лиль Адана…Н. П. Ге был натурой в высшей
степени глубокой и обладал значительным сознанием общественной ответственности и долга.
Он входил в круг наиболее „существовавших“ для Блока людей. А то, что эстетическое в жизни
было для Н. П. не меньшим, чем прочее, – я думаю, это обстоятельство оказало на Блока
влияние в одной из его мыслей, высказывавшихся Блоком в разное время. Мысль эту можно
формулировать так: „Самое трудное – и вместе самое необходимое – это как раз соединить
«сапоги» и «Шекспира»; это – знать и понимать в искусстве все, – одновременно проводя это
в себе сквозь нечто большее, чем искусство“. В иных формулировках встречается это в его
статьях…» (В. Пяст. Встречи).
328
Том 1. А-И»

ГЕДРОЙЦ Сергей

аллоним, взято имя умершего брата; наст. имя Вера Игнатьевна;

26.3(7.4).1876, по другим сведениям 1870–1932

Врач, поэтесса, прозаик. Член 1-го «Цеха поэтов». Публикации в журналах «Север-
ные записки», «Современник», «Заветы», «Вестник теософии», «Альманах муз». Сбор-
ники стихов «Стихи и сказки» (СПб., 1910), «Вег» (СПб., 1913).
«Княжна Г[едройц] – необыкновенная женщина. Ничего женского в ней нет. Лицо про-
фессора… Плечи пожарного… Крепчайшая папироса в зубах, раскатистый бас… Любимые
развлечения – бильярд и стрельба в тире. Принимает гостей. Вдруг звонок в телефон.
– Простите, господа, я вас на минутку оставлю.
Через четверть часа возвращается.
– Где вы были, княжна?
– Да в госпитале… вызвали… пустяки… ампутировала ногу…
Заведующая госпиталем. Блестящий хирург. Выжимает в силомере какую-то чудовищ-
ную цифру. И поэтесса. Точнее, поэт – „князь Сергей Г.“. Нежный, нежнейший, лирический
поэт. Пишет о цветах, ветках, чижиках…
Точно грустный чижик в клетке,

Я сижу один…
Читая стихи, бас, недавно гудевший – „пустяки… гангрена… ампутировала…“ – смяг-

чается. Может быть, в самом деле эта душа, бесстрашная в окровавленной операционной, чув-
ствует себя робким чижиком:
Вдыхая аромат душистого левкоя

В вечерней тишине…
Поэта Сергея Г. „открыл“ и приобщил к литературному высшему обществу Гумилев. До

этого княжна „блуждала в потемках“ – боготворила Щепкину-Куперник и печатала свои стихи
на веленевой бумаге с иллюстрациями Клевера… Гумилев дал пятидесятилетней неофитке
прочесть Вячеслава Иванова. Княжна прочла, потряслась, сожгла все свои бесчисленные стихи
и стала писать о „волшбе“…» (Г. Иванов. Из воспоминаний).
329
Том 1. А-И»

ГЕЛЬЦЕР Екатерина Васильевна

2(14).11.1876 – 12.12.1962

Артистка балета. В 1894, окончив Московскую балетную школу, была принята
в труппу Большого театра. В 1896–1898 артистка Мариинского театра (Петербург).
В 1898–1935 работала в Большом театре, была основной исполнительницей в балетах
А. Горского. С 1910 гастролировала за рубежом (выступала в антрепризе С. Дягилева).
Среди партий: Медора («Корсар» Пуни и Адана), Одетта – Одиллия («Лебединое озеро»
Чайковского).
«Глядя на виртуозную работу Е. В. Гельцер, я подумал, что она – искупление за тысячи

косолапых и вульгарных классичек, заполняющих сцены мира. Больше того, Гельцер вскрывает
самый смысл классического балета, одно из его основных значений – рафинированный идеал
женственности, созданной веками культуры. Этот идеал требует ни на минуту не прерываемой
жеманности, ни на секунду не утраченной легкости. Он весь из этикета» (В. Ардов. О танце
со стороны).
«И сейчас ясно вижу Екатерину Васильевну Гельцер – некрасивую, с тяжеловатыми для

балерины ногами, но до того талантливо-выразительную, что через минуту она казалась кра-
савицей. А мастерство какое! Особенно великолепны были широкие, разливные движения –
разведенные руки, откинутая голова, длинный прыжок. Вся она была как победа – над землей,
над собственным телом, над сердцами тех, кто безумствовал в зале» (С. Гиацинтова. С памя-
тью наедине).
330
Том 1. А-И»
«Мы дружили с известной актрисой Г. Это самая смешная и талантливая женщина на

свете – игровая насквозь. Я присутствовала при одной из тяжелейших драм ее жизни, она
вызвала меня ночью по телефону оттого, что боялась оставаться одна в таком тяжелом состоя-
нии. Я примчалась и застала ее перед зеркалом, всю в слезах. Она сидела в кресле из карельской
березы, завернутая в изумительнейший халат, и на музейнейшем столике собирала письмо,
изорванное в клочья, письмо любимого к его жене, с которой, он клялся, что больше не пере-
писывается. Она страдала, плакала и принимала позы и вызвала меня оттого, что без публики
это делать скучно.
После этого неслыханного предательства она прогнала его и рассказывала, что через
несколько недель встретила его случайно на улице. Я спросила: „Сознайтесь, сердце все-таки
екнуло?“ Она окинула меня гордым взглядом и ответила: „Еку никакого, но впечатление потря-
сающее!“ У нас это осталось поговоркой.
Романы свои она называла „навертами“ и, когда ей нравился какой-нибудь мальчик, про-
сила: „Навертите меня ему“. Все наверты начинались по одному шаблону: навертываемому
посылалась городская телеграмма в сто слов и букет цветов со вложенными в него фотографи-
ческими карточками во всех ролях и позах» (Л. Брик. Пристрастные рассказы).
«Гельцер была человеком необыкновенно интересным, оригинальным и умным. До рево-

люции она царствовала в московском балете как общепризнанная единственная настоящая
танцовщица, и при этом она была прекрасной актрисой, очень смелой в своих замыслах…Она
достигала того, что эмоциональная окраска ее техники непостижимо менялась в каждой из ее
ролей. Гельцер не раз говорила о том, что фуэте могут быть грозными, злыми, печальными,
ласковыми и т. д. – в зависимости от сценической ситуации и музыкальной характеристики
того или иного куска партии. Не случайно она была в постоянном общении с деятелями Худо-
жественного театра. Ни такой лирики, ни столь блестящего шика, ни такой техники в то время
у других балерин не было. Ее сценический рисунок всегда был несколько подчеркнут, но таков
был ее темперамент. Она умела достигать высочайшей точности и совершенства во всем, что
она делала, и выступления других балерин в ее партиях не оставляли впечатления. Это застав-
ляло говорить о том, что Гельцер не пускает молодежь на сцену. И хотя актерская ревность
ей, конечно, была очень свойственна, но выдержать сопоставление с ней ее невольным сопер-
ницам было, как правило, не под силу» (П. Марков. Книга воспоминаний).
331
Том 1. А-И»

ГЕРАСИМОВ Михаил Прокофьевич

30.9(12.10).1889 – 1939

Поэт. Публикации в журналах и сборниках «Просвещение», «Вечера» (Париж),
«Современная женщина» (Варшава), «Летопись», «Сборник пролетарских поэтов» (Пг.,
1917). Стихотворный сборник «Вешние зовы» (Пг., 1917) был запрещен цензурой и не
вышел. В 1920 возглавлял литературную группу «Кузница» (Москва).
«Михаил был очень высокого роста, атлетического сложения, с красивым лицом и

умными глазами» (М. Ройзман. Все, что помню о Есенине).
«Герасимов – высокий, широкогрудый, красивый человек с неизменным румянцем на

щеках. Его движения были спокойны и исполнены своеобразного грубоватого изящества, какое
присуще тем сильным людям, какие могут „подковы гнуть“ или „пудовиком креститься“.
…Сын железнодорожного сторожа из-под Бугуруслана и крестьянки-мордовки, Гераси-
мов мальчиком работал на стройке железной дороги.
В шестнадцать лет Герасимов уже вступил в социал-демократическую партию больше-
виков и через год угодил в тюрьму. Выйдя из тюрьмы, был на партийной работе, а потом, после
провала в 1907 году, бежал через Финляндию за границу.
Однажды – в более поздние годы, на традиционной встрече писателей на „Никитинских
субботниках“ – М. Герасимов рассказал мне свою жизнь, жизнь пролетария-эмигранта за гра-
ницей. Где он только не побывал! Работал на доменных печах в Нанси, в шахтах Бельгии катал
вагонетки, был забойщиком. Научившись немного по-французски, М. Герасимов из чернора-
бочего стал слесарем. Переехал в Париж, работал на автомобильном заводе „Рено“ – сначала
слесарем, потом электромонтером. Нанимался кочегаром или масленщиком, плавал на судах
по Средиземному морю, по Северному, по Атлантическому океану.
Все вынес могучий организм русского богатыря – и ночевки под мостами, и двенадцати-
часовой рабочий день.
…После Октября М. Герасимов был председателем Совета военных депутатов, членом
ВЦИКа, командующим фронтом. Потом все оставил ради поэзии» (К. Зелинский. На рубеже
двух эпох).
«Это был высокий, статный человек, с гордо поставленной головой, с широкими, сво-
бодными движениями, сильный душевно и физически. Систематического образования он не
получил, но много читал и разбирался в искусстве и литературе.
При большом добродушии, широте и открытости, была в нем и некоторая „твердокамен-
ность“, которая и привела его на позиции Пролеткульта…
Но Герасимов знал литературу и мировое искусство лучше большинства своих товари-
щей по Пролеткульту, кругозор его был шире, интересы разнообразнее и богаче. За границей
он часто посещал музеи. Память о Лувре была в нем неистребима, и образ леонардовской Джи-
оконды уживался в его поэзии с горнами, вагранками, трубами заводов.
Стихи Герасимова были сложнее и глубже стихов его товарищей, он искал некоего син-
теза в космизме. Он считал, что революция требует гигантских всеобъемлющих образов, пере-
осмысливания всей мировой культуры и преображения не только земли или тем более одной
страны, а целой вселенной.
332
Том 1. А-И»
Каждый день рассматривался в аспекте мировой революции, которая при этом казалась
уже на пороге» (Н. Павлович. Страницы памяти).
333
Том 1. А-И»

ГЕРДТ Павел (Павел-Фридрих) Андреевич

22.11(4.12).1844 – 30.7(12.8).1917

Артист балета, педагог. На сцене с 1858. В 1860–1916 в Мариинском театре. Роли:
Конрад; Рудольф («Дева Дуная»), Оберон («Сон в летнюю ночь»), Абдерахман («Рай-
монда»), Синяя Борода («Синяя Борода» Шенка), Дамис («Испытания Дамиса»), Вакх
(«Времена года») и др. Первый исполнитель главных партий в балетах Чайковского:
Дезире («Спящая красавица», 1890, балетм. М. Петипа), Принц Коклюш («Щелкун-
чик», 1892, балетм. Петипа и Иванов). Постановки: «Мнимые дриады» Пуньи (1899),
«Жавотта» Сен-Санса (1902). В 1880–1904 преподавал в Петербургском театральном
училище. Среди учеников – А. Павлова, Т. Карсавина, А. Ваганова, М. Фокин.
«Красивый, великолепно сложенный, грациозный, изящный, он никогда не был исключи-

тельным виртуозом. Я смутно его помню как танцора (был маленьким, когда он танцевал клас-
сику), но когда, уже будучи стариком, он танцевал небольшой кусочек в роли принца Дезире
в „Спящей красавице“, он был принцем, каких не бывало в действительности, о каких можно
лишь мечтать в сказке. Когда он танцевал мазурку в опере „Жизнь за царя“, это было красивее,
шикарнее, раздольнее, чем самая настоящая мазурка самого лучшего польского танцора. Он
был великолепным мимом. Исполняя самые разнообразные роли, всегда был хорош, всегда
красив и убедителен в каждом созданном им характере. В преподавании он не был педантом, не
очень держался правил, но когда сам „показывал“, всегда выходило изящно. Я не помню, чтобы
кто-нибудь имел такую походку. Когда он шел, можно было получать удовольствие, глядя на
его ноги. Можно было многому от него научиться, но надо было брать самому. Он не был
педагог по природе, ни на чем не настаивал. У него надо было „уметь учиться“, чтобы извлечь
всю возможную пользу от этого воплощения изящества» (М. Фокин. Против течения).
334
Том 1. А-И»

ГЕРЦЫК (наст. фам. Лубны-Герцык;
в замужестве Жуковская) Аделаида Казимировна

16(?).2.1874 – 25.6.1925

Поэтесса, прозаик, переводчица, критик. Публикации в журналах и альманахах
«Северные записки», «Альманах муз» (Пг., 1916), «Вечерний салон поэтов» (М., 1918) и
др. Сборник «Стихотворения» (СПб., 1910). Сестра Е. Герцык. Друг М. Волошина, Н. Бер-
дяева, Л. Шестова, М. Цветаевой.
«Сестры Герцык принадлежали к тем замечательным русским женщинам, для которых

жить значило духовно гореть» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
«Адя. Старшая дочь. Гордость отца. В три года уже читает. Семейное предание о том,
что при юбилейном чествовании деда-генерала, поставленная на нарядный, в хрустале, стол,
она произнесла поздравительную речь от имени всех детей его. И не сбилась, не оробела среди
обступивших ее старичков в трясущемся серебре эполет. Было ей пять лет.
…Некрасивое, умное лицо со складкой напряженной мысли между бровями – такая она
на своих самых ранних фотографиях…Помню, говорили о ее сходстве с портретом Бетховена
– вот этим взглядом исподлобья, волевой складкой сжатых губ» (Е. Герцык. Воспоминания).
«Что вижу я, произнося слово: „Аделаида“? Взгляд ее светлый, широкий, скользкий, все
душевно охватывающий и в то же время проникающий в того, на кого направлен, необыч-
ным теплом входя в собеседника и в нем поселяясь добрым даром интимности, волшебством
понимания, принимания человека таким, как он есть, мгновенной приспособляемостью ума и
335
Том 1. А-И»
сердца – с полным отсутствием критики, в органической неспособности поучать. Впивая эту

сущность, с готовностью оказать помощь на любом повороте трудности, радуясь любой свет-
лой точке, штриху в рисунке данной встречи. Неудивительно, что Аделаида стала прочным
другом Максимилиана Волошина – человека, поэта, художника, другом его, принимавшего
каждого, кто встречался, с желанием – изучив умом, принять – сердцем.
…Ничего примечательного не было в наружности Аделаиды Казимировны: начавшее
увядать лицо, неяркость черт, не особое внимание к одежде, к прическе – но голос, на других
непохожий (легкий, еле трогающий слово, с польским акцентом – тоже не характерно-поль-
ским, а только слегка иначе называющим свойства и вещи), сразу входил в вас ласкающим
движением задумчивости; его было нельзя позабыть. В нем была тень готовности отступить
сейчас же, если надо, не настоять ни на чем, уступить дорогу, и была такая глубина деликат-
ности, такое прислушивание, такая даже привычка восхититься – другим, не собой» (А. Цве-
таева. Неисчерпаемое).
«Это была глубоко обворожительная женщина средних лет, некрасивая и глухая. „Поэт
чистой воды“, как кто-то сказал о ней. Одна из самых больших и сердечных дружб Марины
[Цветаевой. – Сост.]…Из-за своей глухоты, отрешенности и необычайной своей деликатности
она ощущала себя в быту растерянной и беспомощной. Но, обладая волей, и добротой, и какой-
то особенной отвагой, ей свойственной, жила мужественно и просто, готовая перенести все,
что пошлет жизнь.
Ее глухота окружила ее стеной, отделив от людей, голосов, высказываний. На лице блуж-
дала недоуменная полуулыбка, придававшая что-то жалобное ее круглому худому лицу с блед-
ными глазами, неправильным носом, с русыми волосами на прямой ряд, чуть вьющимися,
всему ее скромному существу. Она старалась не показывать своей печали. И был в ней тонкий
юмор, отзывчивость на смех. Одаренность сквозила во всем. Ее руки, легкие, дарящие, были
протянуты – к каждому. И была способность к восхищению и неспособность осудить человека.
Основным ее чувством была благодарность – за мир» (А. Цветаева. Воспоминания).
«У меня давно-давно, еще в Москве, было о ней чувство, что она не знает греха, стоит не
выше его, но как-то вне. И в этом была ее сила, мудрость, очарование, незлобивость, вдохно-
венность. Где я найду слова, чтобы возблагодарить ее за все, что она мне давала в эти годы, –
сочувствие, понимание, вдохновение, и не только мне, но всем, с кем соприкасалась» (С. Бул-
гаков. Письмо Е. К. Герцык. 1925).
«Г-жа Герцык в искусстве ищет своего пути. Своеобразны ее ритмы, ее язык, ее образы.
Ей больше нравится искать музыкальности стиха в его свободе, чем в механическом подсчете
ударений. Она охотно обогащает свой словарь неологизмами, словами старинными, област-
ными, малоупотребительными (в этом она верная ученица Вяч. Иванова). Она предпочитает
отваживаться на новые словосочетания, чем пользоваться уже признанно „поэтическими“ эпи-
тетами и сравнениями» (В. Брюсов. Далекие и близкие).
«Чужд ей искусственный канон стихотворчества, зато как самородный студеный ключ

бьет чистая и сильная струя стихийно-пламенной родовой славянской речи, а речь эта сама уже
творит миф и деет чары, и проносит сквозь культурную сложность слышавшей флейты Ницше
души – отзвуки путивльского плача Ярославны» (В. Иванов. Письма о русской поэзии).
«Ее отношение к жизни никогда не просто, не цельно, оно всегда точно затуманено.
Сознание раздвоено, расщеплено…В борьбе между торжествующей жизнью и страданием Аде-
лаида всегда на стороне страдания. Ей ревниво думается, что люди плохо горюют горе, не дают
336
Том 1. А-И»
ему встать во всю мощь, ей бы укрыть его…Приманить, приручить страдание, наиграться с

ним – это ли не мотив поэта Аделаиды Герцык?» (Е. Герцык. Воспоминания).
«Все, что создало, напоило, зажгло эту поэзию-песню, коренится в русской душе и в рус-
ской земле. Ее лирическая тропа из девичьей светлицы среди чащоб, марев и зарев россий-
ского бытия в скит к старцу и к Богу – не тропа ли это каждого русского писателя и… русской
богомолки» (Л. Столица. Поэтесса-вещунья).
337
Том 1. А-И»

ГЕРЦЫК (наст. фам. Лубны-
Герцык) Евгения Казимировна

30.9(12.10).1878 – 20.1.1944

Переводчица, критик, мемуаристка. Публикации в журналах «Вопросы жизни»,
«Золотое руно». Переводы сочинений Ф. Ницше «Помрачение кумиров» [ «Сумерки
богов». – Сост.] (М., 1900; 2-е изд. под назв. «Сумерки кумиров» – М., 1902), «Утренняя
заря. Размышления о нравственных понятиях» (М., 1901), «Несвоевременные размыш-
ления» (М., 1905), а также переводы из У. Джеймса, Э. Карпентера, С. Лагерлеф, Ж.
К. Гюисманса, А. де Мюссе. Сестра А. Герцык. Близкий друг В. Иванова, Н. Бердяева, Л.
Шестова, С. Булгакова, С. Парнок, М. Волошина.
«Евгения была красивей сестры, черты – четки, а горбоносость ее придавала ее сходству

с сестрой – бо́льшую жизненность – как теперь говорят, активность. Она была, как вся семья
их, хорошо зная языки, превосходной переводчицей, дружила с Вячеславом Ивановым, печа-
талась. И она одна из всех умела говорить с глухой сестрой – совсем тихо, у ее уха, не повышая
резко и ненужно голос, как делали многие, отчего та, вздрогнув, отшатывалась, улыбаясь бес-
помощно. Сходство сестер было психофизическое, основанное на сходстве их душ. Друг друга
они обожали» (А. Цветаева. Неисчерпаемое).
338
Том 1. А-И»
«Для меня имела значение дружба с Е[вгенией] Г[ерцык], которую я считаю одной из
самых замечательных женщин начала ХХ века, утонченно-культурной, проникнутой веяни-
ями ренессансной эпохи. Ее связывала также дружба с В. Ивановым. Ей принадлежат „Письма
оттуда“, напечатанные в „Соврем[енных] записках“, которые, впрочем, не дают о ней вполне
верной характеристики. Мои долгие интимные беседы с Е. Г. вспоминаются как очень харак-
терное явление той эпохи. Русский ренессанс, по существу романтический, отразился в ода-
ренной женской душе» (Н. Бердяев. Самопознание).
339
Том 1. А-И»

ГЕРШЕНЗОН Михаил Осипович

наст. Имя Мейлих Иосифович;

1(13).7.1869 – 19.2.1925

Историк русской литературы и общественной мысли, философ, публицист, пере-
водчик; редактор «Пропилей», составитель сборника «Вехи» (1909). В 1907–1908 сотруд-
ник журнала «Вестник Европы». Книги «„Афинская полития“ Аристотеля и „Жиз-
неописания“ Плутарха» (М., 1895), «Художественная литература и воспитание» (М.,
1899), «Социально-политические взгляды А. И. Герцена» (М., 1906), «История моло-
дой России» (М., 1908), «П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление» (СПб., 1908), «Жизнь
В. С. Печерина» (М., 1910), «Исторические записки (О русском обществе)» (М., 1910),
«Образы прошлого» (М., 1912), «Декабрист Кривцов и его братья» (М., 1914), «Грибо-
едовская Москва» (М., 1914), «Тройственный образ совершенства» (М., 1918), «Видение
поэта» (М., 1919), «Мечта и мысль И. С. Тургенева» (М., 1919), «Мудрость Пушкина» (М.,
1919), «Переписка из двух углов» (совм. с Вяч. Ивановым; Пг., 1921), «Судьбы еврейского
народа» (Пг.; Берлин, 1922), «Гольфстрем» (М., 1922), «Ключ веры» (Пг., 1922), «Статьи
о Пушкине» (М., 1926).
«Маленький, коренастый, скромно одетый человек клокочущего темперамента, но ров-

ного, светлого, на Пушкине окрепшего духа» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).
«Маленький, часто откидывающий голову назад, густобровый, с черной бородкой, посе-

девшей сильно в последние годы; с такими же усами, нависающими на пухлый рот; с глазами
слегка навыкате; с мясистым, чуть горбоватым носом, прищемленным пенсне; с волосатыми
руками, с выпуклыми коленями, – наружностью был он типичный еврей. Много жестикули-
ровал. Говорил быстро, почти всегда возбужденно. Речь, очень ясная по существу, казалась
косноязычной, не будучи такою в действительности. Это происходило от глухого голоса, от
плохой дикции и от очень странного акцента, в котором резко-еврейская интонация кишинев-
ского уроженца сочеталась с неизвестно откуда взявшимся оканьем заправского волгаря» (В.
Ходасевич. Некрополь).
«Гершензон маленький, черноволосый, очкастый, путанно-нервный, несколько похожий

на черного жука. Говорит невнятно. Он почти наш сосед. Иной раз встречаемся мы на Арбате
в молочной, в аптеке или на Смоленском.
Сейчас, мягко пошлепывая валенками, ведет он наверх. Гость, разумеется, тоже в вален-
ках. Но приятно удивлен тем, что в комнатах тепло. Можно снять пальто, сесть за деревян-
ный, простой стол арбатского отшельника, слушать сбивчивую речь, глядеть, как худые пальцы
набивают бесконечные папиросы. В комнате очень светло! Белые крыши, черные ветви дере-
вьев, золотой московский купол – по стенам книги, откуда этот маг, еврей, вросший в русскую
старину, извлекает свою „Грибоедовскую Москву“, „Декабриста Кривцова“. Лучший Гершен-
зон, какого знал я, находился в этой тихой и уединенной комнате. Лучше и глубже, своеобраз-
нее всего он говорил здесь, с глазу на глаз, в вольности, никем не подгоняемый, не мучимый
застенчивостью, некрасотой и гордостью. Вообще он был склонен к преувеличениям, изви-
340
Том 1. А-И»
вался, мучительная ущемленность была в нем. Вот кому не хватало здоровья! Свет, солнце,
Эллада – полярное Гершензону. Он перевел „Исповедь“ Петрарки и отлично написал о душев-
ных раздираниях этого первого в Средневековье человека нового времени, о его самогрызе-
нии, тоске.
Но, разумеется, Гершензону приятно было и отдохнуть. Он отдыхал на александров-
ском времени. И в мирном разговоре, под крик галок московских, тоже отдыхал» (Б. Зайцев.
Москва).
«Под очками хмурого, очень строгого лика, с напученными губами, обрамленными чер-
ной, курчавой растительностью – лика, внушавшего страх, когда он откидывался в спинку
кресла – под очками этого лика из глаз вырывались огни; под крахмальною грудью – кипели
вулканы; в иные минуты казалось, что будет сейчас тарарах: где устои культуры? Где выдержка
мудрости? Только – огонь, ураган, землетрясение.
Ученейший культуртрегер явил мне не раз мощь в нем живших природных стихий…
В груди маленького человечка с лицом академика – грохотали Этны какие-то… он жил
для меня точно в горной пещере, а не в кабинетике; его любимые книги – казались не кни-
гами, а камнями, струящими мудрость; входите, и – попадаете в лепеты живомыслия: прядает
живомыслием он; прядают живомыслием стены; и прядают живомыслием книги, которые он
открывает; забудешь, откуда пришел; и минутный забег – полуторачасовое сидение.
…Квартира М. О. Гершензона напоминала мне лавочку архивариуса; здесь средь ветоши
глупых книжонок (их роль – заметать следы книжищ) хранились ценности; здесь среди так
себе брошенных камушков вспыхивали редчайшие перлы; то – брызнь словесных плевков Гер-
шензона над папиросами, не уплотненных в книжную мысль; когда философствовал в книгах,
то философия его бледнела перед этими случайными вспыхами меж дымком, бросаемым тем-
ными губами его: мне в нос» (Андрей Белый. Между двух революций).
«Вячеслав [Иванов. – Сост.] часто ходил по соседству к Гершензону. Как-то раз, вер-
нувшись домой, он рассказал с одушевлением, какой Гершензон аскет. На стол были поданы
угощения, но хозяин за весь вечер медленно, с уважением и почти благоговейно скушал только
одну луковицу. С уважением и благоговением относился Михаил Осипович и к предметам. Я
помню, как он при мне раз указал на простой, деревянный некрашеный стол и начал нам гово-
рить, сколько творчества, сколько работы понадобилось людям, чтобы создать эту кажущуюся
простой обиходную вещь. Он показывал с любовью на форму стола, на его ножки, полировку,
ящик. Это уважение к предметам, к творчеству и труду, в них вложенным, мне передалось на
всю жизнь» (Л. Иванова. Книга об отце).
341
Том 1. А-И»

ГЕРЬЕ Владимир Иванович

17(29).5.1837 – 30.6.1919

Историк, политический деятель, член-корреспондент Петербургской Академии
наук (1902). Ученик Т. Грановского. С 1868 профессор Московского университета по
кафедре всеобщей истории; впервые в России ввел в практику специальные семинары
по всеобщей истории. С 1876 гласный (в 1892–1904 председатель) Московской Городской
думы. В 1876–1906 возглавлял думскую комиссию «О пользах и нуждах общественных».
Основатель и первый директор Высших женских курсов в Москве (1872–1888; 1900–
1905). Организатор городских участковых попечительств о бедных и первых в России
«Домов трудолюбия». Основатель и руководитель (1895–1904) Исторического общества
при Московском университете. В 1907 – член Государственного совета. Публикации в
журналах «Вестник Европы», «Русский вестник», «Исторический вестник», «Древняя
и новая Россия», «Русская мысль» и др. Автор книг «Франциск, апостол нищеты и
любви» (М., 1908) «Блаженный Августин» (М., 1910) и др.
«Профессором всеобщей истории был В. И. Герье, – уже тогда не молодой. Самая его
внешность не располагала в его пользу. Сухой и длинный, с вытянутым строением нижней
части лица, производившей впечатление лошадиной челюсти, с пергаментной, морщинистой
кожей, всегда застегнутый на все пуговицы, с неподвижным, каким-то стеклянным выраже-
нием глаз, с тонкими губами, иногда растягивавшимися в пренебрежительно-насмешливую
улыбку, он как будто боялся уронить свое достоинство и отделял себя от слушателей непри-
ступной чертой. Первая же встреча с ним в аудитории сразу оставила резко отрицательное
впечатление. Он точно задался целью прежде всего унизить нас, доказав нам самим, что мы
дураки и невежды. Совсем по-гимназически он задал всей аудитории вопрос: сколько было
членов в римском сенате? Водворилось молчание. Он пожевал губами и задал еще такого же
рода вопрос. Доказав нам, что мы не знаем азбуки, он задал урок: к следующему разу прочесть
такую-то главу Тита Ливия и из нее выписать: сколько раз упоминается слово plebs и сколько
раз слово populus…На дальнейших курсах Герье перешел к истории французской революции
по Тэну, с определенной целью внушить нам его отрицательный взгляд. Когда он замечал
отклонение (я читал потихоньку Мишле, – запрещенное тогда в России сочинение), профес-
342
Том 1. А-И»
сор начинал издеваться над жертвой. Я писал ему сочинение о Токвиле, – и тоже испытал его
скрытый гнев. Вообще, он боялся, чтобы кто-нибудь не узнал того, чего он не рекомендовал –
и не знает…Впоследствии Герье написал, с научной добросовестностью, злобный памфлет по
поводу речей ораторов в Первой Государственной Думе. Тема была благодарная: сколько глу-
постей было там наговорено! И мне вспомнилась профессорская критика Тэна…» (П. Милю-
ков. Воспоминания).
«Это была ходячая историческая реликвия. Шутка ли сказать: Герье являлся перед нами
живым свидетелем эпохи Грановского, и мы в его лице имели общего учителя с самим Клю-
чевским, который когда-то слушал его лекции! А между тем этот современник Грановского и
учитель Ключевского, этот на вид сухопарый, но железный телом и духом человек стоял перед
нами на кафедре, бодрый, свежий, без единого седого волоска на русой голове. Он поседел
и одряхлел только в самые последние годы своей жизни, совпавшие с началом общерусской
разрухи.
…Когда-то, в 60-х годах, Герье напечатал две диссертации, одну о Лейбнице, другую –
„по архивским источникам“ – о борьбе за польский престол в 30-х годах XVIII в. Это были для
своего времени очень почтенные работы, но каких-либо новых путей в науке они не прола-
гали. А во всех последующих своих трудах Герье являлся не столько исследователем, сколько
популяризатором, очень солидным и талантливым. Он писал отличным литературным язы-
ком, был широко образован, всегда давал очень ясное представление об излагаемом предмете.
Его излюбленными темами были различные этюды по истории политических и историософ-
ских идей. Его университетские курсы, несмотря на их некоторую старомодность, были очень
полезны для слушателей. Они были составлены весьма педагогично…Герье читал просто, без
всяких эффектов, неторопливо и размеренно, очень ясно и отчетливо излагая свою мысль. Он
считался грозою факультета. О его строгости на экзаменах ходили целые легенды. И точно, он
был требователен и, не довольствуясь тем, чтобы студенты заучивали его лекции, понуждал
нас к знакомству с исторической литературой…Характер Герье был строптивый, капризный и
язвительный. Тяжелый он был человек. Когда к нему собирались его ученики, среди которых
были люди самых разнообразных возрастов, его домашние ревностно наблюдали за тем, чтобы
в разговорах не поднималось таких тем, которые могли бы рассердить Владимира Ивановича.
И уже заранее было условлено, что, как только кто-нибудь из домашних прикоснется рукою к
лампе, это значило, что надо было немедленно менять тему разговора. И бывали вечера, когда
огонь в лампе приходилось поправлять очень часто. Противоречить Герье было рискованно.
Я знаю случай, когда Герье, встретив в посетившем его госте несогласие с собой, вскочил,
ринулся в переднюю, надел шубу и ушел из своего дома, оставив гостя в одиночестве в каби-
нете…В противоположность Ключевскому, Герье всегда принимал широкое участие в обще-
ственной работе. Он много работал в Московской городской думе, где в течение долгих лет
состоял гласным. Имел склонность к публицистике. Некогда провел блестящую кампанию в
защиту университетской автономии. Уже маститым старцем в период первой, второй и после-
дующих Государственных дум он с пылом молодости принял участие в политической поле-
мике, печатал многочисленные статьи в газетах и целые памфлеты в виде брошюр, в которых
в качестве правоверного октябриста нападал на кадетскую партию.
…Характерной особенностью его как общественного деятеля было постоянное влечение
к творческому почину. Он любил и умел создавать новые сложные организации. В городском
управлении он являлся одним из энергичных создателей попечительства о бедных. В деле выс-
шей школы крупной заслугой его было создание в Москве Высших женских курсов. Тут он
был для Москвы таким же пионером, каким Бестужев-Рюмин был в Петербурге.
Герье обладал драгоценным свойством, которое давало ему возможность преодолевать
многочисленные препятствия, встающие обыкновенно на пути создания новых, небывалых
343
Том 1. А-И»
ранее общественных опытов. Герье в высшей мере обладал цепкостью и железной настойчи-
востью. Его упорную волю невозможно было сломить той системой затяжек, хитросплетенных
экивоков, невыполняемых обещаний, которая доводит до изнеможения и заставляет бросать
начатое дело людей пылких, но не имеющих выдержки» (А. Кизеветтер. На рубеже двух сто-
летий).
344
Том 1. А-И»

ГЕССЕН Сергей Иосифович

16(28).8.1887 – 2.7.1950

Философ. Окончил юридический факультет Петербургского университета. Фило-
софское образование получил в Германии, в университетах Гейдельберга и Фрейбурга, где
занимался под руководством Г. Риккерта, В. Виндельбанда, Э. Ласка. В 1910 защитил в
Германии докторскую диссертацию «Об индивидуальной причинности». Сотрудник жур-
нала «Логос» (1910–1914). В 1913–1917 – приват-доцент Петербургского университета.
В 1917–1920 – профессор Томского университета. С 1924 – профессор Русского педагогиче-
ского института в Праге. В 1934 переезжает в Польшу, где преподавал в университетах
Варшавы и Лодзи. Сочинения «Философия наказания» (М., 1913), «Основы педагогики.
Введение в прикладную философию» (Берлин, 1923) и др. После 1920 – в эмиграции.
«С. И. Гессен… был иной: очень сдержанный, небольшого росточка, худой, походящий
слегка на японца; всегда в сюртуке; и, блистая строжайше очками на нас, очень выглядел
– мальчиком; выговаривал он положительно, сухо и веско, оформливая простые житейские
обстоятельства разговора лишь терминами философа Ласка… и Москве неизвестного; и – рас-
ширяли глаза на него.
…Действительно: девятиэтажные термины Гессена нас напугали сперва; но, прислушав-
шись, поняли: в трудном сплетении слов пробивается сильная, честная, оригинальная мысль;
скоро Гессена мы полюбили за удивительную прямоту, благородство, уравновешенность, спра-
ведливость; и – да: за действительную культурную широту понимания наших задач; но и кроме
того: оказался прекрасным товарищем, было в его строгой сухости что-то простое и милое:
детское» (Андрей Белый. Начало века).
345
Том 1. А-И»

ГЗОВСКАЯ Ольга Владимировна

11(23).10.1883 – 2.7.1962

Актриса театра и кино, сценарист, мемуаристка. На сцене с 1905. В 1905–1910 и
1917–1919 – на сцене Малого театра в Москве (с небольшими перерывами на гастроли).
Исполнительница ролей: Ариэль, Беатриче, Дездемона («Буря», «Много шума из ничего»,
«Отелло» Шекспира), Марина Мнишек («Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А.
Островского), Клеопатра («Цезарь и Клеопатра» Шоу), Керубино («Безумный день, или
Женитьба Фигаро» Бомарше). С 1910–1917 – в труппе МХТ, где сыграла Офелию («Гам-
лет» Шекспира), Туанет («Мнимый больной» Мольера), Мирандолину («Хозяйка гости-
ницы» Гольдони), Лауру («Каменный гость» Пушкина). В эти же годы снимается в
кино, в частности у Я. Протазанова. Роли в фильмах «Женщина с кинжалом» (1916),
«Тася» (1916), «Панна Мэри» (1916), «Шквал» (1917), «Ее жертва» (1917) «Не надо
крови» (1917) и др. В 1920–1932 – за границей.
«Гзовская начала в Малом театре – в середине первого десятилетия нашего века, – начала
шумно, почти кричаще. Она обладала редкостным сочетанием внешних и внутренних данных.
346
Том 1. А-И»
Первое же появление ее на сцене не могло не привлечь радостного внимания. Она обладала

даром сценического выхода. Он был всегда неожидан и разителен. Ее выход отнюдь не был
выходом премьерши – Гзовская первая стала бы против такого впечатления протестовать. И
тем не менее это был тщательно отделанный выход в образе, но в образе, на котором надлежало
сосредоточить внимание. Фигура, которую правильно называть точеной, пластичность, владе-
ние словом и жестом соединились в этой молодой и, конечно, блистательной актрисе. Она не
напрасно увлекалась не только сценической игрой – ее манила популярная в то время мело-
декламация, она занималась пластическими движениями, танцами. Эти данные диктовали ей
жадность все к новым и новым жанрам. Она одна из первых ведущих драматических актрис
стала работать в кино и заняла, как и в театре, крупное положение. Фильмы с участием Гзов-
ской собирали переполненные залы и – при всех сомнительных качествах тогдашних сценариев
– заставляли предполагать в кино серьезное и плодотворное начинание. И уж совсем дерзким
было настойчивое желание Гзовской работать со Станиславским – неожиданное для актрисы
Малого театра, так успешно начавшей сценическую карьеру.
Конечно, во всех этих начинаниях заключалась и доля молодой дерзости, и свойственное
молодой актрисе желание привлечь к себе внимание, укрепить любовь зрителя, выделиться на
общем ровном фоне, желание простительное, естественное и отнюдь не удивительное. Но еще
больше было жажды познания искусства. Гзовская, конечно, не могла не чувствовать своего
особого положения молодой актрисы, сразу же ставшей любимицей зрителя, но, почувствовав
это положение, она хотела еще большего. Ею владела предельная жажда самовыражения, овла-
дения самыми изощренными приемами творчества. Конечно, она обладала всеми качествами,
необходимыми для актрисы, но намного важнее, что Гзовская обладала не только этими дан-
ными, но и врожденным талантом артистизма, который сказывался во владении голосом, в
отсутствии наигрыша и в отточенном чувстве меры – в чем-чем, но нельзя было обвинить
Гзовскую хотя бы в намеке на вульгарность. Гзовская пренебрегала дешевой эффектностью
– если изощренная эффектность порой проскальзывала в ее эстрадных выступлениях, то ее
сценические образы, отмеченные музыкальностью речи, пленительностью движений и внут-
ренней ритмичностью, были полностью этого лишены.
…Для Гзовской как актрисы драмы было характерно абсолютное отсутствие сентимен-
тальности. Она никогда не вымаливала жалости у зрителей к своим героиням. Она могла
показаться замкнутой, где-то суховатой, но никогда чувствительной. Темперамент Гзовской
не лежал на поверхности, он не шел от чисто эмоционального порыва. Она обладала темпера-
ментом ума, обостренным отношением к художественным задачам. Как многие актрисы, она
любила успех, и кто-кто, но уж она не была лишена тщеславия. Она, конечно, хотела господ-
ствовать на сцене и потому решилась на трудное, но завидное самоотречение. Будучи уже зна-
менитой, она пошла в ученицы, но в ученицы самого Станиславского. Она горделиво считала
себя вместе с ним как бы первооткрывателем системы и тщательно, послушно училась в пер-
вые годы создания учения Станиславского, как бы подавая пример своим старшим товарищам
в Художественном театре и заняв там в этом отношении особые позиции» (П. Марков. Гзов-
ская – актриса).
«Гзовская и киноработе отдавала себя так же целиком и самозабвенно, как отдавалась

она любой другой творческой работе. В период съемок фильма она много внимания уделяла
своей роли. И даже дома, думая о ее внешнем оформлении, о каких-то как будто пустячках,
она знала, что этот пустячок украсит роль, создаст ее неповторимую характерность и будет
способствовать рождению значительного образа. Помню, во время съемок фильма „Интриги
мадам Поммери“ по Дидро Ольга Владимировна где-то вычитала, что парики дам украшались
в ту эпоху клетками, в которых сидели живые птицы. Она стала просить режиссера фильма
Вентгаузена, чтобы ей во что бы то ни стало раздобыли для парика такую клетку с птицей.
347
Том 1. А-И»
Просьбу выполнили, укрепили клетку на парике, но во время съемки, как только включали
свет, птица пугалась, начинала прыгать и своей хоть и небольшой тяжестью сбивала парик
набок. После нескольких неудачных попыток от клетки с живой птичкой пришлось отказаться,
что Ольгу Владимировну очень расстроило» (В. Гайдаров. На трудном пути).
«Гзовская обожала сверкание, блеск. Захватывали неотразимость ее искусства, легкость,

фееричность, особая французская природа ее игры. Зритель воспринимал Гзовскую сразу,
легко, радостно, без усилий. Покорялся ее обаянию, заразительности, активному и смелому
таланту.
…Полька по происхождению, красивая, страшно честолюбивая, мечтающая стать рус-
ской Сарой Бернар, целеустремленная, поражающая духовным здоровьем, неудержимым напо-
ром, уверенная, что таланту „все позволено“. Она вся – воплощение Театра как в его сильных,
захватывающих, так и в его опасных, разрушительных чертах.
…Я изумлялся ее таланту, дару блестящих импровизаций, неиссякаемости ее фантазии,
мгновенным перевоплощениям; ее способности образного видения и воспроизведения мира,
умению одним-двумя штрихами изобразить сущность человека, пластически точно и осяза-
емо, что свойственно лишь подлинным художникам; ее поразительной памяти, запечатлевшей
все, с чем она сталкивалась в жизни и в искусстве, и, конечно, ее необыкновенному мастерству
рассказа и показа.
Но, будучи поклонником ее редкостного таланта, я в то же время с горечью узнавал и те
свойства ее натуры, которые были присущи ей не менее органически и порой превращали ее –
большого художника – в актрису, жившую мелкими суетными интересами, погружающуюся в
засасывающий, мутный мир закулисной борьбы, мир, где самолюбия так остры, где властвуют
личные эгоистические интересы.
Я ее любил и боялся. Внутренне негодовал на то, что она губит себя, что жизнь ее часто
тратится на досадные пустяки. Если удавалось отвлечь ее от всякого рода „сведения счетов“,
уязвленных претензий, обид, она становилась увлекательнейшим рассказчиком. Меньше всего
она могла говорить по вопросам теории, философии, до ужаса боялась „ученых слов“, „отвле-
ченности“ – все это не интересовало ее, было чуждо самой ее художественной природе. Когда
она рассказывала, она не рассуждала, а показывала образы, отдаваясь изобразительной стихии
своего таланта. Это был Театр, и какой! Увлекаясь, она начинала разыгрывать целые сценки,
мгновенно переключаясь в изображаемых лиц, создавая как бы целые спектакли, рождаемые
импровизационно. Она делала это легко, непринужденно, неотразимо.
Здесь раскрывались и ее насмешливая ироничность, и трезвая, жестокая, порой злая
реалистическая наблюдательность, и блестящая выдумка, где действительно бывшее причуд-
ливо переплеталось с созданием фантазии…Отталкиваясь от реального факта, она создавала
свои сценические новеллы, рожденные ее воображением и талантом. Это были ее художествен-
ные создания, гротесково-острые, насмешливые зарисовки…Неутомимая выдумщица, мастер
„розыгрышей“, она могла, если хотела, сразить, „припечатать“ словом, нанести удар. И нано-
сила его то расчетливо и уверенно, то играючи. Она не могла быть бесстрастным летопис-
цем. Ей всегда был присущ воинственно-наступательный тон. Она наступала, боролась, кого-
то изничтожала, с кем-то полемизировала» (Н. Чушкин. Судьба актрисы).
348
Том 1. А-И»

ГИБШМАН Константин Эдуардович

1884 – 18.3.1942, по другим данным 1944

Актер разговорного жанра, конферансье. С 1905 – драматический актер театров
«малых форм», в том числе «Кривого зеркала», «Дома интермедии» и др. С 1912 – актер
театра «Летучая мышь». Ученик студии В. Мейерхольда (1916).
«Гибшман начинал у Комиссаржевской, в театре на Офицерской, куда попал не без содей-

ствия Мейерхольда. Всеволод Эмильевич, увидев его в каком-то любительском спектакле,
посоветовал ему, молодому инженеру, все бросить ради сцены. И Гибшман не замедлил вос-
пользоваться этим советом. Он работал в разных театрах, снимался в кино, но, может быть,
особую популярность ему принесла маска „растерянного“ конферансье, найденная им еще до
революции, в „Кривом зеркале“. Эта маска была поистине счастливой находкой. С годами она
не только не приелась публике, но, я бы сказал, стала одной из классических масок эстрады.
Гибшман создал на эстраде образ человека, у которого ничего не получается.
То, что он говорил, в пересказе, пожалуй, не выглядит очень уж остроумным. Он рабо-
тал на фразах, вырванных из контекста. Обрывал себя на полуслове, вздрагивал от каждого
произнесенного слова. Все решали не слова, а интонации.
Например, объявляя номер, он мог сказать:
– Когда вы послушаете эту певицу, вы скажете: вот так-так.
И все. Что это означало? Комплимент или совсем наоборот? Гибшман оставлял за вами
право решать. Но это не было оскорбительным ни для певицы, ни для публики: некая умыш-
ленная неловкость, нечто родственное тому, что теперь принято называть абстрактным юмо-
ром. Что́ „вот так-так“? К чему „вот так-так“? Объяснить невозможно.
Когда вспоминают Гибшмана, подчеркивают обычно, как трудно на сцене изображать
неумение. Это, разумеется, верно. Как верно и то, что Константин Эдуардович был удиви-
тельно тщателен в проработке буквально каждого междометия, вроде бы непроизвольно сры-
вавшегося у него с языка. Но мне бы хотелось особо отметить, что его растерянный персонаж
был не просто смешон, но и трогателен в своем косноязычии. Он мог довести вас до изнемо-
жения, заставить вас стонать от смеха, но чем больше вы смеялись, тем больше сочувствовали
ему» (А. Райкин. Гибель конферансье).
«Гибшман создал своеобразную маску конферансье-неудачника, конферансье-растяпы,

никак не успевающего ни освоиться со своим положением, ни совладать со страхом, ни
собраться с духом, чтобы что-то сделать или толково сказать.
Из-за занавеса не столько выходил, сколько боком, робко выдвигался человек-неврасте-
ник, иногда как бы вытолкнутый на авансцену посторонней силой. Он спотыкался, растерянно
озирался, что-то искал в кармане элегантной, но уже вышедшей из моды визитки или полоса-
тых брюк и, избегая встретиться глазами со зрителем, невероятно наморщив лоб, поспешно,
как бы вспомнив о чем-то забытом, уходил за кулисы. Неожиданно громко, вызывая страш-
ное смущение артиста, начинали стучать подошвы огромных полуботинок, бросались в глаза
ярко цветные или нелепо полосатые носки, почему-то вываливался из-за лацканов галстук, и
растерянность конферансье переходила в прямой испуг. Вскоре, вернувшись, он опять шарил
в карманах и, что-то вытащив, убеждался, что это совсем не то, что ему нужно. Удивленно
посмеявшись над самим собой (нередко вызывая этим гомерический хохот в зале), он бросался
за кулисы, но делал жест – мол, пропадай моя телега – и обращался к публике с лицом, прося-
349
Том 1. А-И»
щим снисхождения. – Сейчас выступит имярек такой-то. Кусая ноготь, почесывая затылок, он
стыдливо покачивал головой – мол, что же это я, дурак, наделал – и мелкими шажками уходил
к простенку возле кулисы.
Своим видом робкого учителя, который перед грозным попечителем учебного округа не
в состоянии закончить фразу, хлопая ресницами и не зная, куда пристроить руки, взлохмачи-
вая путаную шевелюру, в середине которой круглая лысинка казалась искусственной и напо-
минала иезуитскую тонзуру, Гибшман сразу приковывал к себе внимание зала. Я рассказываю
об основной его маске, но она бесконечно варьировалась.
Приведя зал в хорошее настроение, Гибшман выпускает на сцену среднюю певицу и,
оставаясь у входа за кулисы, как бы мешает ей, принимая на себя часть вины за ее неудачи.
При выступлении же хороших профессионалов он либо замирал у своего простенка, либо,
наоборот, подчеркивал их удачи выразительной мимикой.
Доверяя вкусу и художественному критерию Гибшмана, администраторы охотно пору-
чали ему составление программ и переговоры с артистами по художественным вопросам. Чело-
век деликатный и скромный, Гибшман дружественно, но без всяких скидок указывал многим
эстрадникам на их слабые стороны и буквально заставлял их дорабатывать свои номера. Арти-
сты относились к нему с доверием и уважением, охотно выполняя его советы. Они часто гово-
рили, что, выступая с Гибшманом, чувствуют себя как за каменной стеной.
…Нередко возникал вопрос, почему Гибшман никогда не надоедает однообразием сво-
его принципа конферирования, но все находили только один ответ: он был талантлив. Широкое
лицо, негромкий, но убеждающий голос, неброский, но всегда выразительный жест и искрен-
нее переживание – да, да, переживание! – того, что в данную минуту его занимало – вот основ-
ные причины его постоянного успеха» (С. Левик. Четверть века в опере).
350
Том 1. А-И»

ГИЗЕТТИ Александр Алексеевич

16(28).2.1888 – 7.10.1938

Литературный критик, публицист, социолог. Публикации в журналах «Русское
богатство», «Ежемесячный журнал», «Народная мысль». Книги «Борьба за свободу в
России» (Пг., 1917), «От декабристов до наших дней» (Пг., 1917), «Что такое народное
образование и каким оно должно быть?» (Пг., 1917). В 1917 – член Учредительного собра-
ния. Погиб в ГУЛАГе.
«Он принадлежал к интеллигентной семье, родственной Гревсу и Лаппо-Данилевскому.

Предки его были из Венеции, где еще в нашу эпоху сохранился дворец, принадлежавший неко-
гда Гизетти. Но как этот типичный русский студент, потомок венецианцев, мало походил на
своих предков! Высокий блондин с крупными чертами лица, скорее английского типа: прямой
нос, выдающийся подбородок, узкая светлая бородка. Чрезвычайно скромный, в своем сером
пиджачке или черной косоворотке, чрезвычайно застенчивый и рассеянный до крайности. Это
был подлинный аскет вечно с книгой, за работой, глубоко преданный революционному дви-
жению. Его интересовали и проблемы философии, и вопросы искусства, литературы, истории.
Он занимался и естественными науками, поскольку они подкрепляли его штудии в области
философии. Мы впоследствии узнали, что Гизетти работал в какой-то революционной партии,
но от нас он скрывал эту сторону своей жизни…Мне он тогда напоминал Рахметова своим
аскетизмом и внешней суровостью. В действительности это был человек с нежным, отзывчи-
вым сердцем. Его рассеянность, какая-то неуклюжесть давали повод насмешкам товарищей»
(Н. Анциферов. Из дум о былом).
351
Том 1. А-И»

ГИЛЯРОВСКИЙ Владимир Алексеевич

26.11(8.12).1853, по другим сведениям 1855 – 1.10.1935

Актер провинциальных театров (1873–1877), журналист, прозаик, поэт. Публи-
кации в журналах и газетах «Русская мысль», «Новое время», «Русское слово», «Рус-
ские ведомости» и др. Книги очерков и рассказов «Трущобные люди» (М., 1887), «Москов-
ские нищие» (М., 1896), «Негативы» (М., 1900), «Были» (М., 1909), «Шутки» (М., 1912),
«Москва и москвичи» (М., 1926), «Мои скитания» (М., 1928), «Записки москвича» (М.,
1931), «Друзья и встречи» (М., 1934) и др. Стихотворные сборники «Забытая тет-
радь» (М., 1894; 3-е изд. М., 1901), «Стихотворения» (М., 1913), «1914 год. Казаки» (М.,
1914), «Год войны. Думы и песни» (М., 1915), «Грозный год» (М, 1916, с рисунками А. и В.
Васнецовых, Коровина, Нестерова, Репина и др.); поэма «Петербург» (М., 1922).
«В деле газетного репортажа особенно популярен был В. А. Гиляровский, справедливо

прозванный широкой московской публикой „королем репортеров“. В. А. действительно был
своеобразным королем своего дела, он являлся иногда на места происшествий раньше полиции
и следственных властей. В Москве говорили, будто сыскная полиция в запутанных уголовных
случаях часто обращалась за советом к Гиляровскому, и В. А. нередко наводил „блюстителей
порядка“ на верные следы, настолько хорошо он знал специфические нравы и воровские при-
емы московских преступников, прятавшихся от полиции в знаменитых „хитровских“ ночлеж-
ках. Огромная физическая сила Гиляровского делала его неуязвимым во время его исследова-
тельских экскурсов в мрачные воровские притоны. В конце прошлого века перед постановкой
горьковской пьесы „На дне“ В. А. познакомил постановщиков и ведущих артистов театра с
бытом завсегдатаев „хитровских“ ночлежек. Здесь были зарисованы и соответствующие деко-
352
Том 1. А-И»
рации спектакля. Гиляровский часто бывал у моего отца и, если не заставал его дома, спраши-
вал у горничной железную кочергу.
– Зачем она вам, сударь? – лепетала изумленная горничная.
Странный гость сгибал своими мощными руками кочергу в кольцо и весело говорил:
– Передай это хозяину вместо моей визитной карточки.
Иногда он давал ей с такими же словами изогнутый им серебряный рубль» (Н. Дмитриев.
Тени прошлого).
Владимир Гиляровский
«Гиляровский обладал огромной физической силой: мог ломать лошадиные подковы,

гнуть железные бруски, подымать большие тяжести. Страшно шумный, без умолку говорящий,
все время в действии – он своим приездом будоражил всю усадьбу. Он мог выпить какое угодно
количество водки, и ничего с ним не делалось, оставался все таким же. „Был у меня Гиляров-
ский, – писал Антон Павлович [Чехов. – Сост.] в письме об одном из посещений Мелихова
Владимиром Алексеевичем. – Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на
деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая“.
Вместе со всем этим он был душевным, деликатным человеком…» (М. Чехова. Из дале-
кого прошлого).
«Оттого ли, что не долетал постоянный грохот колес экипажей и ломовиков и шум мно-
гочисленных пешеходов, постоянно переполнявших Столешников переулок, или от чего-либо
другого, но в рабочем кабинете В. А. Гиляровского, в небольшой комнате с окном в тихий и
малолюдный двор, иногда можно было от людей, бывших в Столешниках, слышать и увидать
многое, чего в столовой или других комнатах квартиры слушать и наблюдать не приходилось.
353
Том 1. А-И»
Именно здесь, около большого, от отца полученного письменного стола, сверх меры завален-
ного газетами, книгами, гранками, блокнотами „в клеточку“, на которых любил писать „дядя
Гиляй“.
Бумажный хаос если не пугал, то во всяком случае заставлял удивляться, с какой ловко-
стью хозяин умеет быстро, почти мгновенно, находить в ворохе газет, книг, исписанных твер-
дым почерком листов бумаги то, что ему нужно или для разговора с собеседником, или для
себя лично.
– Я все-таки, Гиляй, не устаю удивляться, – говорил ему неоднократно А. П. Чехов,
любивший образцовый порядок на своем столе, – как ты можешь не только разбираться, но и
быстро находить то, что тебе нужно в этом бумажном столпотворении?
– Столпотворение было в Вавилоне. У меня просто рабочее место, за которым я каждо-
дневно должен сидеть! Бумаг же на столе много оттого, что обязанностей у меня немало, а
память пока отличная. Я категорически прошу никого до моего стола не дотрагиваться, даже
пыль на нем не стирать. Я знаю порядок на моем столе и помню, куда что положил и где взять
нужную мне вещь.
– Если бес завел порядок, должен быть дома беспорядок, – говорил, посмеиваясь и глядя
на бумажные вороха стола Гиляровского, В. М. Дорошевич.
– Бес – бесом, а пока обхожусь своими силами, без вмешательства небес, – парировал
Гиляровский. – На столе порядок, и я в нем великолепно разбираюсь, чужой помощи в этом
деле ни от кого не прошу!» (В. Лобанов. Кануны).
«В то время это был крепыш и силач, весельчак, остряк и затейник, с поступками ори-
гинальными и весьма неожиданными…Всегда чем-нибудь занятый и торопливый, с полными
карманами всяких записок и бумаг, весело похлопывающий в то же время пальцами по сереб-
ряной табакерке, предлагая всем окружающим, знакомым и незнакомым, понюхать какого-то
особенного табаку в небывалой смеси, известной только ему, Гиляй щедро расточал направо
и налево экспромты по всякому поводу, иногда очень ловко и остроумно укладывая в два или
четыре стиха ответ на целые тирады, только что услышанные.
…Одновременно дружил Гиляй и с художниками, знаменитыми и начинающими, с писа-
телями и актерами, с пожарными и с беговыми наездниками, с жокеями и с клоунами из цирка,
с европейскими знаменитостями и с пропойцами Хитрова рынка – „бывшими людьми“. У него
не было просто „знакомых“, у него были только „приятели“. Всегда и со всеми он был на „ты“»
(Н. Телешов. Записки писателя).
«– Молокососы! – кричал он нам, молодым газетчикам. – „Энесы“! [Партия народных
социалистов. – Сост.] Трухлявые либералы! О русском народе вы знаете не больше, чем эта
дура мадам Курдюкова [героиня сатирической поэмы И. Мятлева „Сенсации и замечания гос-
пожи Курдюковой за границею, дан л’этранже“(1840–1844). – Сост.]: „Же не вэ па, же не сэ
па, же не манж па кэ ля репа!“ От газетного листа должно разить таким жаром, чтоб его трудно
было в руках удержать. В газете должны быть такие речи, чтобы у читателя спирало дыхание.
А вы что делаете? Мямлите! Вам бы писать романы о малокровных девицах. Я знаю русский
народ. Он вам еще покажет, где раки зимуют!
354
Том 1. А-И»
Владимир Гиляровский
…Этот сивоусый старик в казацком жупане и смушковой шапке олицетворял русский

размах, смекалку, лукавство и доброту. Он был не только журналистом, но и поэтом, про-
заиком, ценителем живописи и знаменитым московским хлебосолом. Выдумки, экспромты,
розыгрыши и шутки переполняли его. Без этого он наверняка бы зачах.
Громогласный этот человек был настоящим ребенком. Он, например, любил посылать
письма по несуществующим адресам в разные заманчивые страны – в Австралию или Респуб-
лику Коста-Рика. Письма, не найдя адресата, возвращались обратно в Москву со множеством
цветных наклеек и штемпелей на разных языках.
Старик тщательно рассматривал эти письма и даже нюхал их, будто они могли пахнуть
тропическими плодами. Но письма пахли сургучом и кожей.
Кто знает, может быть, эти письма были горестной подменой его мечты о том, чтобы
вот так – балагуря, похлопывая по плечу кучеров фиакров в Париже и негритянских королей
на берегах Замбези и угощая их нюхательным табачком – совершить поездку вокруг света
и набраться таких впечатлений, что от них, конечно, ахнет и окосеет старушка Москва» (К.
Паустовский. Повесть о жизни).
«Гиляровский был живой памятью Москвы, нестареющим ее биографом: картотека его

воспоминаний была обширна, включала имена актеров, писателей, журналистов, спортсменов,
циркачей, наездников и охотников. Он гордился значком „почетного пожарника“, этот опи-
сатель пожаров, волновавших московскую общественность девяностых годов: Москва тогда
часто горела. Гиляровский дружил с брандмейстерами и пожарными, сам похожий на пожар-
355
Том 1. А-И»
ного, готовый вскочить при первой тревоге, всюду побыть, всюду поспеть. Он поспевал всюду
даже семидесятилетним стариком, плохо видя, плохо слыша; но его можно было повидать за
день в нескольких редакциях, в этом была его жизнь, и он не выпускал пера из рук, как истин-
ный литератор.
…Гиляровского никогда нельзя было назвать дряхлым, определение это не шло к его
литой, крупной фигуре, к лихому казаческому виду, к седым обвисшим усам Тараса Бульбы, к
хохотку, живости, любопытству к жизни, необходимости хоть полчасика в день побыть в кругу
молодых литераторов, которые его любили. Нет, одряхлеть Гиляровский не мог» (В. Лидин.
Люди и встречи).
356
Том 1. А-И»

ГИНЦБУРГ Илья Яковлевич

15(27).5.1859 – 3.1.1939

Скульптор, ученик М. Антокольского. Автор надгробия В. Стасову (1908), памят-
ника Гоголю в с. Б. Сорочинцы (Украина, 1910).
«В художественной деятельности Гинцбург был замечателен главным образом своими

миниатюрами, скульптурными портретами и детскими группами. В частной жизни он поль-
зовался широкой популярностью как исполнитель импровизаций, с которыми охотно высту-
пал в интимном кругу друзей и знакомых. По большей части это были беглые зарисовки дет-
ской жизни, и среди них особенной яркостью отличался образ мальчика-портного. Занимаясь
шитьем, мальчик вдевал нитку в иголку – вот и все сюжетное содержание импровизации.
Однако задача – вдеть нитку в иголку – в руках Гинцбурга превращалась в средство, с помощью
которого он рисовал картину большого человеческого, социального и национального смысла. Я
живо представляю себе маленькую, щупленькую фигурку Гинцбурга с тихим голоском, с лысой
головой, вижу широко открытые глаза, наивные, таящие где-то в глубине искорку улыбки и
вместе с тем связанные с необыкновенной грустной складкой рта. В этом лице, в этих глазах,
которыми он следил за концом нитки, проступал образ нищеты, образ душевной наивности,
большого, затаенного страдания и готовности пронести это страдание через века. Все это полу-
чалось у И. Я. Гинцбурга столь естественно и просто, и художественный смысл этой иголки
с ниткой был так же глубок и так же значителен, как и смысл всех скульптурных миниатюр
мастера» (П. Гайдебуров. Воспоминания).
357
Том 1. А-И»

ГИППИУС Владимир (Вольдемар) Васильевич

псевд. Вл. Бестужев, Вл. Нелединский;

15(27).7.1876 – 5.11.1941

Поэт, прозаик, критик, педагог, по собственному определению: «кающийся дека-
дент». Публикации в журналах и альманахах «Русская мысль», «Северный вестник»,
«Новая жизнь», «Гиперборей», «Альманах муз» и др. Сборники стихов «Возвраще-
ние» (СПб., 1912), «Ночь в звездах» (Пг., 1915), «Томление духа» (Пг., 1916); поэмы
«Влюбленность» (1916), «Лик человеческий» (Берлин, 1922); книга «Пушкин и христиан-
ство» (Пг., 1915).
«…Владимир Васильевич Гиппиус (родился в 1876 г.), дальний родственник Зинаиды

Николаевны, представлял собою такого же литературного недоростка, как Александр Добро-
любов. Столь же самоуверенный и претенциозный, он столь же мало владел реальными лите-
ратурными возможностями. Правда, стихи его (образцы их можно найти в „Северных цветах“)
не представляют такого нескладного набора слов, как вирши Добролюбова, – в них попада-
ются даже красивые места, но в общем они холодно-рассудочны и являются лишь отраже-
нием чтения философов и поэтов. Впрочем, Гиппиус считался и, кажется, считал себя сам не
столько поэтом, сколько критиком. Он, положим, еще ничего не написал тогда в этом жанре, но
предполагалось, что напишет. Впрочем, у него анонсировалась книга критических очерков под
оригинальным заглавием „Все одни замечания“, которая, конечно, не вышла в свет. Самоуве-
ренность Гиппиуса тоже импонировала другим, и сам Александр Добролюбов в ранние годы
сильно поддавался его влиянию. По утверждению Брюсова, Добролюбов и символистом стал
под этим влиянием. Брюсов также был в восхищении от Гиппиуса и возлагал на него огром-
ные надежды: „Вл. Гиппиус – о, это человек победы! Он горд и смел и самоуверен. Через год
он будет читаться, через пять лет он будет знаменитостью. Исполать ему“ (запись в Дневнике
1896 г.). Даже Дмитрий Владимирович Философов одно время серьезно уверовал в критиче-
ский гений Гиппиуса и собирался опубликовывать в „Мире Искусства“ его писания, но это не
осуществилось за их отсутствием. О возможном же их качестве можно судить по тем редким
опытам, которые Гиппиус печатал в позднейшие годы. Так, уже в 1915 г. он выпустил неболь-
шую брошюру „Пушкин и христианство“, где в очень догматической форме утверждалось, что
жизнь Пушкина была „кипением христианского бытия“, которое выражается якобы в борьбе
соблазнов со страстями (автор как-то различал их) и в преодолении последних при помощи
первых. Для недоумевающего читателя пояснялось, что речь идет не об „историческом“ (т. е.
существующем) христианстве, а о каком-то ином – вероятно, исправленном и дополненном „по
Владимиру Гиппиусу“. Очевидно, тут только один шаг до новой „добролюбовщины“, и уйди
Гиппиус, подобно товарищу его юности, от культурных „верхов“ в первобытные „низы“ – и он
совершил бы, вероятно, такой шаг» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
«В. В. Гиппиус, учитель словесности, преподававший детям гораздо более интересную

науку – литературную злость. Чего он топорщился перед детьми? Детям ли нужен шип само-
любия, змеиный свист литературного анекдота?
358
Том 1. А-И»
Я и тогда знал, что около литературы бывают свидетели, как бы домочадцы ее: ну хотя бы
разные пушкинианцы и пр. Потом узнал некоторых. До чего они пресны в сравнении с В. В.!
От прочих свидетелей литературы, ее понятых, он отличался именно этим злобным удив-
лением. У него было звериное отношение к литературе как к единственному источнику живот-
ного тепла. Он грелся о литературу, терся о нее шерстью, рыжей щетиной волос и небритых
щек. Он был Ромулом, ненавидящим свою волчицу, и, ненавидя, учил других ее любить.
Придти к В. В. домой почти всегда значило его разбудить. Он спал на жесткой кабинет-
ной тахте, сжимая старую книжку „Весов“ или „Северные цветы“, „Скорпиона“, отравленный
Сологубом, уязвленный Брюсовым и во сне помнящий дикие стихи Случевского: „Казнь в
Женеве“, товарищ Коневского и Добролюбова – воинственных молодых монахов раннего сим-
волизма.
Спячка В. В. была литературным протестом, как бы продолженьем программы старых
„Весов“ и „Скорпиона“. Разбуженный, он топорщился, с недоброй усмешечкой расспрашивал
о том, о другом. Но настоящий его разговор был простым перебиранием литературных имен
и книг, с звериной жадностью, с бешеной, но благородной завистью.
Он был мнителен и больше всех болезней боялся ангины, болезни, которая мешает гово-
рить. Между тем вся сила его личности заключалась в энергии и артикуляции его речи. У него
было бессознательное влечение к шипящим и свистящим звукам и „т“ в окончаньи слов. Выра-
жаясь по-ученому, пристрастье к дентальным и небным.
С легкой руки В. В., и поныне мыслю ранний символизм как густые заросли этих „щ“.
„Надо мной орлы, орлы говорящие“.
…Я приходил к нему разбудить зверя литературы. Послушать, как он рычит, посмотреть,
как он ворочается: приходил на дом к учителю „русского языка“. Вся соль заключалась именно
в хожденьи „на дом“, и сейчас мне трудно отделаться от ощущенья, что тогда я бывал на дому
у самой литературы.
…Начиная от Радищева и Новикова, у В. В. устанавливалась уже личная связь с русскими
писателями, желчное и любовное знакомство, с благородной завистью, ревностью, с шутливым
неуваженьем, кровной несправедливостью, как водится в семье.
…Казалось, этот человек находился постоянно в состоянии воинственной и пламенной
агонии. Предсмертие было в самой его природе и мучило его и будоражило, питая усыхающие
корни его духовного существа.
…В. В. любил стихи, в которых энергично и счастливо рифмовались: пламень – камень,
любовь – кровь, плоть – Господь.
Словарем его бессознательно управляли два слова: „бытие“ и „пламень“. Если бы дать
ему пестовать свою российскую речь, думаю не шутя, неосторожно обращаясь, он сжег бы,
загубил весь русский словарь во славу „бытия“ и „пламени“» (О. Мандельштам. Шум времени).
359
Том 1. А-И»

ГИППИУС Зинаида Николаевна

в замуж. Мережковская; псевд. Антон Крайний;

8(20).11.1869 – 9.9.1945

Поэтесса, литературный критик, прозаик, драматург, публицист, мемуарист. В
1899–1901 сотрудник журнала «Мир искусства». Организатор и член Религиозно-фило-
софских собраний в Петербурге (1901–1904), фактический соредактор журнала «Новый
путь» (1903–1904). Публикации в журналах «Мир искусства», «Весы», «Северный вест-
ник», «Вестник Европы», «Новый путь», «Русская мысль», «Образование», «Новое
слово», «Новая жизнь», «Голос жизни», «Вершины» и др., в газетах «Слово», «Речь»,
«День», «Утро России» и др. Стихотворные сборники «Собрание стихов. 1889–1903» (М.,
1904), «Собрание стихов. Кн. 2. 1903–1909» (М., 1910), «Последние стихи. 1914–1918» (Пг.,
1918), «Стихи. Дневник 1911–1921» (Берлин, 1922), «Сияние» (Париж, 1939). Сборники
рассказов «Новые люди» (СПб., 1896, 1907), «Зеркала» (СПб., 1898), «Третья книга рас-
сказов» (СПб., 1902), «Алый меч» (СПб., 1906), «Черное по белому» (СПб., 1908), «Лунные
муравьи» (М., 1912). Романы «Чертова кукла» (1911), «Роман-царевич» (М., 1913). Пьесы
«Маков цвет» (СПб., 1908), «Зеленое кольцо» (Пг., 1916; 2-е изд. М., 1922). Книги воспо-
минаний «Живые лица» (т. 1–2, Прага, 1925), «Дмитрий Мережковский» (Париж, 1951).
С 1920 – за границей.
360
Том 1. А-И»
«Гиппиус была не только поэтессой по профессии. Она сама была поэтична насквозь.
Одевалась она несколько вызывающе и иногда даже крикливо. Но была в ее туалете все-таки
большая фантастическая прелесть. Культ красоты никогда не покидал ее ни в идеях, ни в
жизни. Вечером, опустивши массивные шторы в своем кабинете дома Мурузи на Литейном,
она любила иногда распускать поток своих золотых сильфидных волос. Она брала черепахо-
вый гребень и проводила им по волосам, вызывая искорки магнетического света. Было в этом
зрелище что-то предвечно упоительное.
…Как друг, как товарищ, как соучастник в радости и в горе З. Н. Гиппиус была неповто-
рима. Ее заботливость простиралась на состояние вашей обуви, на дефекты вашего белья. В
ней не было никакой схематичности. Живые конкретные детали в жизни ближнего всегда ее
занимали. Это испытали на себе многие из ее приятелей, и уже совершенно благословенной
была доля ее друзей» (А. Волынский. Сильфида).
«Меня встретила 3. Н. Гиппиус возгласом:

– Здравствуйте! Ну и выбрали день для приезда!
И протянула свою надушенную ручку с подушек кушетки, где, раскуривая душеные папи-
роски, лежащие перед нею на столике в лакированной красной коробочке рядом с мячиком
пульверизатора, – она проводила безвыходно дни свои с трех часов (к трем вставала она) до
– трех ночи; она была в белом своем балахоне, собравшись с ногами комочком на мягкой
кушетке, откуда, змеино вытягивая осиную талию, оглядывала присутствующих в лорнет; пора-
жали великолепные золотокрасные волосы, которые распускать так любила она перед всеми,
которые падали ей до колен, закрывая ей плечи, бока и худейшую талию, – и поражала лазурно-
зеленоватыми искрами великолепнейших глаз, столь огромных порою, что вместо лица, щек
и носа виднелись лишь глаза, драгоценные камни, до ужаса контрастируя с красными, очень
большими губами, какими-то орхидейными; и на шее ее неизменно висел черный крест, выви-
сая из четок; пикантное сочетание креста и лорнетки, гностических символов и небрежного
притиранья к ладони притертою пробкою капельки туберозы-лубэн (ею душилась она), – соче-
тание это ей шло; создавался стиль пряности, неуловимейшей оранжерейной изысканной атмо-
сферы среди этих красно-кирпичных, горячих и душащих стен, кресел, ковриков, озаряемых
вспышками раскаленных угляшек камина, трепещущих на щеках ее…» (Андрей Белый. Вос-
поминания об Александре Блоке).
«Ей шел тогда тридцатый год, но казалась она, очень тонкая и стройная, намного моложе.
Роста среднего, узкобедрая, без намека на грудь, с миниатюрными ступнями… Красива? О,
несомненно. „Какой обольстительный подросток!“ – думалось при первом на нее взгляде.
Маленькая, гордо вздернутая головка, удлиненные серо-зеленые глаза, слегка прищуренные,
яркий, чувственно очерченный рот с поднятыми уголками и вся на редкость пропорциональная
фигурка делали ее похожей на андрогина с холста Соддомы. Вдобавок густые, нежно вьющи-
еся бронзово-рыжеватые волосы она заплетала в длинную косу – в знак девичьей своей нетро-
нутости (несмотря на десятилетний брак)… Подробность, стоящая многого! Только ей могло
прийти в голову это нескромное щегольство „чистотой“ супружеской жизни (сложившейся для
нее так необычно).
Вся она была вызывающе „не как все“: умом пронзительным еще больше, чем наруж-
ность. Судила З. Н. обо всем самоуверенно-откровенно, не считаясь с принятыми понятиями,
и любила удивить суждением „наоборот“. Не в этом ли и состояло главное ее тщеславие. При-
том в манере держать себя и говорить была рисовка: она произносила слова лениво, чуть в нос,
с растяжкой и была готова при первом же знакомстве на резкость и насмешку, если что-нибудь
в собеседнике не понравилось.
361
Том 1. А-И»
Сама себе З. Н. нравилась безусловно и этого не скрывала. Ее давила мысль о своей

исключительности, избранности, о праве не подчиняться навыкам простых смертных… И оде-
валась она не так, как было в обычае писательских кругов, и не так, как одевались „в свете“
– очень по-своему, с явным намерением быть замеченной. Платья носила „собственного“
покроя, то обтягивавшие ее, как чешуей, то с какими-то рюшками и оборочками, любила бусы,
цепочки и пушистые платки. Надо ли напоминать и о знаменитой лорнетке? Не без жеманства
подносила ее З. Н. к близоруким глазам, всматриваясь в собеседника, и этим жестом подчер-
кивала свое рассеянное высокомерие. А ее „грим“! Когда надоела коса, она изобрела прическу,
придававшую ей до смешного взлохмаченный вид: разлетающиеся завитки во все стороны;
к тому же было время, когда она красила волосы в рыжий цвет и преувеличенно румянилась
(„порядочные“ женщины в тогдашней России от „макияжа“ воздерживались).
Сразу сложилась о ней неприязненная слава: ломака, декадентка, поэт холодный, голов-
ной, со скупым сердцем. Словесная изысканность и отвлеченный лиризм Зинаиды Николаевны
казались оригинальничанием, надуманной экзальтацией.
Эта слава приросла к ней крепко. Немногие в то далекое уже время понимали, что „пара-
доксальность“ Гиппиус – от ребячливой спеси, от капризного кокетства, что на самом деле она
совсем другая: чувствует глубоко и горит, не щадя себя, мыслью и творческим огнем…
362
Том 1. А-И»
Религиозная настроенность и любовь к России сочетались в этой парадоксальной русской

женщине (германского корня) с эстетизмом и вкусом, воспитанным на „последних словах“
Запада. В эпоху весьма пониженных требований к поэзии (поэты толстых журналов подражали
Майкову, Фругу, Надсону, повторяя „гражданские“ общие места) Гиппиус стала „грести про-
тив течения“, возненавидя посредственность, пошлость, культурное убожество и в искусстве,
и в жизни.
…Сама Гиппиус от декадентов, которых называла эгоистами, поэтами без соединяющей,
соборной религиозной правды, убежденно открещивалась и, обнаруживая в себе с присущей
ей честностью признаки декадентства, не щадила и себя. Будучи натурой религиозной, думать
иначе она не могла, хотя своим интеллектуальным свободомыслием и своей необыкновенно-
стью (не только психической, но и телесной, возымевшей трагическое влияние на всю ее жизнь)
была кровно связана с декадентами и с литературными вкусами навыворот» (С. Маковский. На
Парнасе «Серебряного века»).
363
Том 1. А-И»

ГИППИУС Татьяна Николаевна

13(25).12.1877 – 1957

Художница; автор портрета А. Блока; сестра З. Гиппиус.
«Тата, художница, окончившая Академию художеств, была толстушка с чуть выпуклыми

глазами, любившая покушать.
…Тата, при всей своей видимой академичности и благонамеренности, не была, в сущ-
ности, живописцем. Она плохо чувствовала краску, полотна ее были не „писаны маслом“, а
раскрашены по рисунку бледной палитрой прирожденного рисовальщика. Но и рисунок ее не
имел сочной, густой реальности – она тонко рисовала всяких чудовищ: гномов, хвостатых рыб,
апокалипсических коней, зверушек, не существующих в природе, – и в этом мире изощренных,
извращенных, измученных линий вдруг проступала банальность мысли, не уходящей слишком
далеко» (М. Шагинян. Человек и время).
«Я подружился особенно с „Татой“, которая уводила меня к себе в комнату и усаживала

на серый диван; у нее был альбом, и в него зарисовывала она все фантазии, образы, сны, сопро-
вождая эскизы порой комментарием; этот дневник, мысли-образы, я полюбил; и часами мы с
ней философствовали над эскизами; помню один из них: на луной озаренном лугу, в простыне,
кто-то белый, худой и костлявый таинственно расскакался по травам; тогда говорили, что это
наверно „Антон“ (так в кругу Мережковских тогда называли А. В. Карташева, естественного
соучастника малой религиозной коммуны…)» (Андрей Белый. Воспоминания об Александре
Блоке).
364
Том 1. А-И»

ГЛАГОЛЕВА-УЛЬЯНОВА Анна Семеновна

31.1(12.2).1873 – 3.10.1943

Живописец, ученица И. Репина. Жена Н. П. Ульянова.
«Дверь в соседнюю комнату неслышно отворилась, и в мастерскую, сильно припадая на

правую ногу, вошла невысокая женщина. Я замерла, онемев, так она была необычна, ни на кого
из прежде виденных не похожа, вся коричнево-черная. Черные стриженые волосы, насмешли-
вый прищур больших темных глаз, тонкий насмешливый рот, черные чулки и башмаки, скром-
ное коричневое платье. Больше всего меня поразил цвет ее кожи – оливково-желтый, как на
старых иконах.
„Познакомься, Нюшенька, это Кира“, – ласково сказал Николай Павлович [Ульянов. –
Сост.]. Анна Семеновна улыбнулась: „Черноглазая и на щеках ямочки. Похожа на итальян-
ского мальчика“. Голос у нее был густой и звучный.
…Еще Серов обратил внимание Николая Павловича на необычное лицо Анны Семе-
новны. Писал ее портрет Николай Павлович несколько раз. И совсем юную, с распущенной
косой (Музей им. Пушкина в Москве), и молодую на фоне черного ковра и на фоне красного
ковра (Третьяковская галерея), и в зрелом возрасте, и вместе с собой в двойном портрете;
в профиль на стуле (Музей искусств в Нукусе), больную на кресле-каталке (Елецкий музей),
акварелью в Самарканде, незадолго до ее кончины (Музей им. Пушкина в Москве).
Прекрасный портрет Анны Семеновны в темном платье на фоне светлого неба и листьев
был отправлен на выставку в Америку. По дороге пароход застала война 1914 года. Он вер-
нулся в шведский порт Мальме. В музее Мальме и находится сейчас этот портрет. Небольшой
вариант его – в Музее искусств в Нукусе.
…Предки Анны Семеновны по отцу, прасолы Глаголевы (мать ее в девичестве была
Пономарева), перегоняли стада скота с юга в среднюю полосу России. В одну из таких поез-
док на юг дед Анны Семеновны привез себе „южную“ жену: гречанку, татарку, турчанку – не
помню. Южная кровь сказалась в Анне Семеновне: сильно острый нерусский профиль, боль-
шие темные косы, нрав горячий, южный, фантазия неуемная.
…Из-за больной ноги Анна Семеновна писала сидя, сильным, округлым движением
кисти, необыкновенно красиво и, казалось, так просто, даже по-детски, изнутри исходящей
силой чувства. Живопись ее была декоративна, „немногословна“ и очень выразительна. Была
большая эмоциональная сила сказать, выразить многое в одном-единственном лаконичном
мазке. Ни в ней самой, ни в ее живописи не было ничего „дамского“. Она была Художник.
„От пейзажей Анны Семеновны веет античностью, мощностью, вечностью, – сказала
давняя приятельница Ульяновых Н. А. Кастальская [танцовщица-босоножка в труппе Элли
Тильс. – Сост.], – они запоминаются сразу и на всю жизнь“. Так они монументальны, даже
маленькие.
Не было у Анны Семеновны ничего и от Репина, было – от сказки. С детства запомни-
лись мне ее чудесные иллюстрации к „Птице Рох“ и „Синдбаду-мореходу“ („Тысяча и одна
ночь“). Запомнился исчезнувший в войну натюрморт – букет нежно-сиреневых астр на золо-
тисто-охристом фоне и крупных желтых груш или айвы. Запомнились большие декоративные
деревенские пейзажи, возы с сеном… Все это исчезло неизвестно куда» (К. Киселева. О Нико-
лае Павловиче Ульянове и о людях, его окружавших).
365
Том 1. А-И»

ГЛАГОЛИН Борис Сергеевич

наст. фам. Гусев;

12(24)1.1879 – 13.12.1948

Драматург, театральный критик, актер и режиссер. С 1894 по 1898 работал в
саратовском театре Очкина. С 1899 – в Петербурге, в Суворинском театре. Публи-
кации в журналах «Рампа и жизнь», «Театр и искусство», «Журнал театра Лите-
ратурно-художественного общества». Сборники и отдельные издания пьес «Пьесы из
детской жизни» (СПб., 1902; 2-е изд.), «Сказка» (СПб., 1903, пост. – 1902), «Новые при-
ключения Шерлока Холмса» (СПб., 1907, в соавт. с М. Сувориным; пост. – 1906), «За
кулисами войны» (Пг., 1914, пост. – 1914) и др. Автор книг «О свободе театра» (СПб.,
1905), «Несколько слов о детском театре» (Саратов, 1905; 2-е изд.), «За кулисами моего
театра. Театральные эпизоды» (СПб., 1911). С 1928 – за границей.
«Высокий, стройный, темпераментный Глаголин прекрасно владел техникой сцениче-

ского мастерства, отличался своеобразной манерой речи, говорил с каким-то особым приды-
ханием. Ему подражали чуть ли не все молодые актеры, выступавшие в ролях любовников
и неврастеников. Он виртуозно играл многие драматические и комедийные роли, но, будучи
чуть ли не хозяином театра, делал иногда совершенно непонятные опыты. Так, например, в
„Орлеанской деве“ Шиллера он сам играл Орлеанскую деву. Глаголин написал целый трактат,
в котором доказывал, ссылаясь на различные источники, что Жанна д’Арк была мужчиной. На
спектаклях „Орлеанской девы“ все шло более или менее гладко, но, когда Монгомери обра-
щался к Орлеанской деве с мольбой:
Всю душу мне пленил твой милый, кроткий лик,

Ах, женской прелестью и нежностью твоей
Молю тебя: смягчись над младостью моей.
А Иоанна (то есть Глаголин) отвечала:
Не уповай на нежный пол мой
и т. д. – публика, конечно, громко смеялась.

Глаголин был одним из первых русских автомобилистов, и эта его страсть нашла отра-
жение в нашем репертуаре. Надо сказать, что в то время на людей, умеющих управлять авто-
мобилем, смотрели как на чудо-героев. А тут еще известный актер за рулем! Глаголин написал
водевиль, в котором выезжал на сцену в собственном автомобиле. По сюжету автомобиль пор-
тился, Глаголин „чинил“ машину, происходили разные квипрокво [ лат. qui pro quo – подмены,
одно вместо другого. – Сост.], затем он снова садился за руль и уезжал со сцены. Водевиль
был очень плохой, его не могли спасти ни хороший автомобиль, ни хороший шофер, ни даже
такой превосходный актер, как Глаголин.
Занимался Глаголин и режиссурой. Так, например, он поставил комедию О. Уайльда „Как
важно быть серьезным“. Спектакль шел без декораций и бутафории: Сесили поливала несуще-
366
Том 1. А-И»
ствующие розы из несуществующей лейки, чай пили из несуществующих чашек и т. д. Помню,
что в течение одного акта это было забавно, а потом надоедало. Спектакль был похож на репе-
тицию» (Г. Ярон. О любимом жанре).
«Мастерство Б. С. Глаголина как режиссера и актера производило на меня неотразимое

впечатление. Когда я увидел его в роли Хлестакова, во мне произошел какой-то сдвиг. Мне
стало ясно, что Глаголин играет Хлестакова не так, как все, хотя я никогда и никого не видел
в этой роли до Глаголина. И это чувство „не так, как все“ возникло во мне без всяких срав-
нений и аналогий, непосредственно из самой игры Глаголина. Необычайная свобода и ориги-
нальность его творчества в этой роли поразили меня, и я не ошибся: действительно так, как
играл Хлестакова Глаголин, не играл его никто. Когда позднее мне пришлось самому испол-
нять эту роль, я узнал в себе влияние Глаголина. Станиславский, ставивший „Ревизора“, вел
меня в направлении, отчасти совпадавшем с тем, что жило во мне как впечатление от Хлеста-
кова Глаголина» (М. Чехов. Путь актера).
367
Том 1. А-И»

ГЛАГОЛЬ Сергей

см. ГОЛОУШЕВ Сергей Сергеевич
368
Том 1. А-И»

ГЛАЗУНОВ Александр Константинович

29.7(10.8).1865 – 21.3.1936

Композитор и дирижер. Учился композиции у Н. Римского-Корсакова. С 1888
выступал как дирижер, в 1889 в Париже состоялось первое выступление в качестве
дирижера за рубежом. С 1899 профессор Петербургской консерватории; в 1905 поддержал
протест студенчества против реакционных действий дирекции консерватории и вышел
из состава ее профессоров; в конце того же года вернулся в консерваторию и был избран ее
директором. В 1907 присуждено почетное звание доктора музыки Оксфордского и Кем-
бриджского университетов. Симфонии: 1-я (1881), 2-я (1886), 3-я (1890), 4-я (1893), 5-я
(1895), 6-я (1896), 7-я (1902), 8-я (1906); симфоническая сюита «Из Средних веков» (1902);
симфонические сочинения «Лес» (1887), «Море» (1889), «Кремль» (1891), «Весна» (1891)
и др. Балеты «Раймонда» (1898), «Времена года» (1900). С 1928 – за границей.
«В симфонической музыке безраздельно царил Александр Глазунов. Каждое его новое

произведение принималось как большое музыкальное событие, так высоко ценили совершен-
ство его формы, безупречность его полифонии, непринужденность и умение его письма. Я пол-
ностью разделял… общее восхищение, завороженный удивительным мастерством этого муд-
реца» (И. Стравинский. Хроника моей жизни).
«Многие… помнят массивную фигуру Александра Константиновича, его очень тихий

голос и характерную лаконичность речи…Когда он садился за рояль, многое из его слов нельзя
было усвоить даже самым способным ученикам. Происходило это, помимо указанных при-
369
Том 1. А-И»
чин, еще и потому, что Александр Константинович не учитывал, что окружающие его не сразу
могут схватить все то, что ему самому было абсолютно ясно. Я хорошо помню его сидящим за
инструментом: между 3-м и 4-м пальцами руки он держал сигару и, не вынимая ее, играл на
рояле, быстро показывая то или иное расположение инструментов в оркестре…
Скажу несколько слов о музыкальных вкусах Глазунова. Стоит ли говорить о том,
насколько дороги ему были великие Бах, Моцарт, Гайдн, Бетховен, Шуберт, Глинка! Перед
этими именами он преклонялся. Из композиторов более позднего периода Глазунов особенно
ценил Листа и Брамса; разумеется, близки ему были творения композиторов Могучей кучки,
особенно Бородина и Римского-Корсакова…
Устремления французского импрессионизма не пользовались его симпатиями, период
же крайнего модернизма, наступивший около 20-х годов нашего столетия, был ему до глубины
души противен.
…Чертами Александра Константиновича как особо любимого директора консерватории
были его необычайные душевные качества…Как человек, по тому времени достаточно обес-
печенный, он отказывался от своего директорского и профессорского оклада, целиком отдавая
его в кассу взаимопомощи учащихся. Целые часы, а иногда и дни ездил он к богатым людям
города, собирая деньги на плату за обучение нуждающихся учеников или на улучшение их
быта» (М. Штейнберг. Воспоминания о Н. А. Римском-Корсакове и А. К. Глазунове).
«В феврале 1904 года меня показали Глазунову, который выслушал мои сочинения,
похвалил, но в общем отнесся несколько официально. „Это не милый, добрый Сергей Ива-
нович!“ – разочарованно говорила мать, вспоминая Танеева. Но через несколько дней Гла-
зунов пришел к матери и стал уговаривать ее отдать меня в консерваторию. Мать выразила
свои сомнения. Хорошо, если способности к музыке будут развиваться и он сделается боль-
шим артистом. А если нет?…Лучше пусть из сына выйдет, например, гражданский инженер,
архитектор – профессия, требующая постоянного жительства в городе, что даст возможность
параллельно заниматься музыкой, посещать концерты, встречаться с музыкантами.
Глазунов возразил: „Именно в консерватории талант его получит полное развитие, и есть
шансы, что из него выйдет настоящий артист. А если вы будете готовить его для двух специ-
альностей, то ни в одной он не достигнет совершенства“.
…Глазунов подарил мне партитуру Вальса-фантазии Глинки с надписью: „Любезному
собрату Сереже Прокофьеву от А. Глазунова“. Отец развел руками: „Скажи пожалуйста, док-
тор Оксфордского и Кэмбриджского университетов пишет: «любезному собрату». Ну какой же
ты собрат!“» (С. Прокофьев. Юные годы).
«Александр Константинович относился очень бережно к любому мало-мальски замет-

ному дарованию и требовал того же от своих сотрудников, в частности от своей „правой руки“
– инспектора Станислава Ивановича Габеля, временами в своем брюзжании терявшего чувство
меры.
В такой же степени ревниво он относился и к памяти дня умерших крупных деятелей
искусства. В 1913 году, случайно узнав, что приближается столетие со дня рождения знамени-
того в свое время артиста В. В. Самойлова, он вспомнил, что тот начал артистическую деятель-
ность в качестве певца, и распорядился организовать в Малом зале консерватории концерт,
посвященный его памяти, причем сам возглавил комитет по чествованию.
О феноменальной памяти Глазунова рассказывали легенды. Как-то, встретившись со
скрипачом Кранцем, Глазунов напомнил ему о фальшивой ноте в одном из произведений,
игранных скрипачом в концерте четыре года назад, причем перечислил всю программу и
назвал место и дату концерта.
370
Том 1. А-И»
Хранитель Дома-музея П. И. Чайковского в Клину, Ю. Л. Давыдов, рассказал, как в

Киеве в его присутствии Глазунов, прослушав впервые в жизни оперу Гумпердинка „Гензель
и Гретель“, во время ужина после спектакля сыграл на разбитом ресторанном пианино, к все-
общему восхищению, всю оперу наизусть» (С. Левик. Четверть века в опере).
371
Том 1. А-И»

ГЛЕБОВА-СУДЕЙКИНА (урожд.
Глебова) Ольга Афанасьевна

15(27)5.1885 – 19.1.1945

Актриса, танцовщица, художница. В 1905–1906 – актриса Александринского
тетара. С 1910 – в Суворинском театре. Автор моделей для фарфорового завода, в т. ч.
«Псиша», «Коломбина», «Танцовщица». Первая жена С. Судейкина; близкая подруга А.
Ахматовой; приятельница М. Кузмина. С 1924 – за границей.
«Хрупкая, юная, очаровательная блондинка, неглупо щебечущая, точно птичка, его [С.
Судейкина. – Сост.] жена, напоминала цейлонскую бабочку плеском шелков голубых и оран-
жевых в облаке бледных кисей; муж, конечно, ее одевал; я смотрел на ее туалеты: полотна
Судейкина» (Андрей Белый. Между двух революций).
«Какая тонкая и нежная красота, с некоторой потусторонностью, загадочная красота

русалки. Какие невиданные волосы! Цвет шампанского, цинандали, хохгеймера – туп и пло-
сок по сравнению с ними! В них, наряду с основным цветом белого вина, пробегают холод-
ные, волшебно-пепельные оттенки. Только Перроно, Ватто или Ренуар могли бы написать эти
волосы!» (В. Милашевский. Вчера, позавчера…).
«Его жена, Глебова-Судейкина, была, между прочим, одной из самых замечательных

Коломбин. По всем своим данным она действительно чрезвычайно подходила для этого образа:
изящная, необыкновенно хрупкая, утонченная и своеобразно красивая. Судейкин исступленно
обожал ее, именно обожал, как только может обожать художник женщину, если женщина до
конца растворяется в нем и жертвенно отдает ему все, переставая даже быть женщиной и пре-
вращаясь в мечту, у которой нет уже ни плоти, ни собственной воли, но лишь одна все погло-
щающая воля того, кто ею владеет.
Действительно, мне иногда казалось, что Судейкин в Глебовой не видел живого чело-
века; он изощрял на ней свою фантастику; он облекал ее в такие замечательные одеяния, что
порою можно было подумать, будто Судейкина-Глебова воплотила в самой себе буквально всю
гамму бесконечно разнообразных призраков, которыми блистал как художник в своем сцени-
ческом творчестве Судейкин. При этом, в поисках фантастики, Судейкин не останавливался
перед тем, чтобы ту же Глебову сегодня обнажить совершенно, а назавтра – облачить в такие
цвета и ткани, которые может создать только самая изысканная, утонченная и безумная мечта
художника» (А. Мгебров. Жизнь в театре).
«У Ольги Афанасьевны был непогрешимый эстетический вкус. Помню те великолепные
куклы, которые она, никогда не учась мастерству, так талантливо лепила из глины и шила из
цветных лоскутов…Нарядная, обаятельно-женственная, всегда окруженная роем поклонни-
ков, она была живым воплощением своей отчаянной и эротически-пьяной эпохи» (К. Чуков-
ский. Чукоккала).
«Олечка Глебова делала балаганных кукол для театра марионеток. Где, когда и как они
использовались, не знаю, мне не пришлось увидеть. Вряд ли они могли быть пригодны для
публичного показа – они были вызывающе эротичны. Сделанные из шелковых тканей, с наши-
372
Том 1. А-И»
тыми волосами, они представляли собой полуобнаженные женские фигурки. Но были еще и
фарфоровые статуэтки изящных танцовщиц, раскрашенные Судейкиной.
…Глебова-Судейкина сама была „белокурое чудо“, сама – живая кукла, и мила, и нежна»
(И. Наппельбаум. Угол отражения).
373
Том 1. А-И»

ГНЕДОВ Василиск

наст. имя Василий Иванович;

6(18).3.1890 – 5.11.1978

Поэт. Публикации в сборниках и альманахах «Дары Адонису» (СПб., 1913), «Заса-
харе кры» (СПб., 1913), «Небокопы» (СПб., 1913), «Развороченные черепа» (СПб., 1913),
«Руконог» (М., 1914). Стихотворные сборники «Гостинец сентиментам» (СПб., 1913),
«Смерть искусству» (СПб., 1913), «Книга Великих» (совм. с П. Широковым; СПб., 1914).
«…В плечах косая сажень, кулаком как-то убил волка» (Г. Иванов. Китайские тени).
«В первые, озорные футуристические годы был человек по имени Василиск Гнедов, счи-
тавшийся поэтом, хотя, кажется, он ничего не писал. Его единственное произведение назы-
валось – „Поэма конца“. На литературных вечерах ему кричали: „Гнедов, поэму конца!“…
„Василиск, Василиск!“ Он выходил мрачный, с каменным лицом, именно „под Хлебникова“,
долго молчал, потом медленно поднимал тяжелый кулак – и вполголоса говорил: „Все!“» (Г.
Адамович. Комментарии).
«Наиболее „левым“ был некий молодой человек, Василиск Гнедов, которому не давали
спать лавры Крученых. Ему показалось недостаточным все словотворчество Крученых, и Гне-
дов в своей книжке, на последней странице, под названием „Поэма конца“ оставил чистый
лист, утверждая, что чистая бумага более выразительна, чем любые слова. После этого трюка
Гнедов ждал славы. Слава не пришла. Гнедов зачах» (В. Шершеневич. Великолепный очевидец).
«На середину комнаты выходит другой молодой человек, еще более развязный, с широ-
ким плоским лицом, в потертом пиджачке, без воротничка, в обшмыганных, с махрами внизу
брюках.
– Василиск Гнедов – сама поэзия, читает свою гениальную поэму конца. В книге под этим
заглавием пустая страница, но я все же читаю эту поэму, – выкрикивает он и вместо чтения
делает кистью правой руки широкий похабный жест» (М. Зенкевич. Мужицкий сфинкс).
374
Том 1. А-И»

ГНЕСИН Михаил Фабианович

21.1(2.2).1883 – 5.5.1957

Композитор, педагог, музыкальный деятель. В 1901–1909 учился в Петербургской
консерватории у Н. Римского-Корсакова, А. Лядова и А. Глазунова. С 1908 занимался
музыкально-просветительской деятельностью. Автор вокальных циклов на тексты
К. Бальмонта, Ф. Сологуба, В. Волькенштейна (1907–1908), симфонического дифирамба
«Врубель» (слова В. Брюсова, 1911), оперы «Юность Авраама» (1923) и др.
«С Михаилом Фабиановичем Гнесиным я встретился впервые в Консерватории в 1901

году. Мы вскоре сблизились на почве общих музыкальных и художественно-эстетических
интересов. Гнесин интересовался не только теоретическими вопросами композиции, но и
общефилософскими и эстетическими проблемами. В то время образовался студенческий кру-
жок учащихся, где зачитывались рефераты на различные художественно-эстетические темы.
…Помню прекрасный, образный доклад Михаила Фабиановича по вопросам музыкаль-
ной эстетики и изобразительного искусства, прочитанный им на одном из собраний кружка.
Я уже тогда обратил внимание на его необычную эрудицию и прекрасный, свободный слог…
Мысли Михаила Фабиановича всегда отличались самобытным, передовым направлением. В
своих ученических работах по композиции он стремился к оригинальности и новизне…Если
строгий полифонический стиль в задачах Гнесина не приходился достаточно по вкусу консер-
ваторским менторам вроде А. Лядова, то его свободное творчество, в особенности в вокаль-
ных произведениях, в романсной лирике, находило одобрение и у А. Глазунова, и у Н. Рим-
ского-Корсакова. Его романсы в исполнении Н. Забелы-Врубель и А. Зилоти производили
прекрасное впечатление. Его оркестровая пьеса „Из Шелли“ тоже снискала высокую похвалу.
В ней привлекала поэтичность концепции и оркестровая красочность.
Михаил Фабианович с юношеских лет производил на меня впечатление человека необы-
чайно и всесторонне одаренного.
Он сам неоднократно говорил, что в нем было постоянное стремление к „новым бере-
гам“, к постижению лучшего, прогрессивного как в жизни, так и в искусстве и в науке. Он
живо интересовался новыми исканиями в области театра, новаторскими постановками Мей-
ерхольда в драматическом театре В. Комиссаржевской. Писал очень удачную музыку к теат-
ральным пьесам» (А. Лемба. Из воспоминаний).
«М. Ф. Гнесин – талантливый композитор с очень своеобразной яркой индивидуально-

стью.
…Его наиболее ценные качества: яркий мелодизм, романтическая взволнованность, поэ-
тичность, эмоциональная сила, свежесть и своеобразие гармонического языка.
Очень велико значение декламационного начала в его вокальном творчестве, Гнесин
необычайно тщательно относился к вокальной интонации, к произнесению стиха.
Его отличает глубокое знание и ощущение поэзии, отсюда его неизменная требователь-
ность в выборе поэтических текстов. Сложность музыкального языка в сочетании с глубокой
эмоциональностью высказывания была в первый период его творчества во многом обусловлена
приобщенностью к литературным течениям начала века, и прежде всего к символизму.
Одной из самых сильных сторон Гнесина-композитора является ярко выраженный наци-
ональный колорит его произведений, что связано главным образом с еврейской тематикой. С
потрясающей силой и стилистической целомудренностью Гнесин отобразил подлинно народ-
375
Том 1. А-И»
ные еврейские интонации и характерные психологические особенности. Проникновение в

народные интонации было у Гнесина столь органичным, что он мог, не используя подлинных
напевов, создавать такие поэтичные песни в стиле народных импровизаций, как „О нежном
лице ее“, „Песня странствующего рыцаря“ для виолончели и другие.
…Гнесин, живший большой интеллектуальной жизнью, умел легко отвлекаться от
серьезных тем. Ему был свойственен тонкий, неподдельный юмор, и это качество также было
частью его талантливой творческой натуры. Он любил принимать участие в домашних теат-
рализованных постановках, шарадах, играх. Он знал множество народных сказок, пословиц,
прибауток и был прекрасным рассказчиком.
Михаил Фабианович был бесконечно прост и одинаков в отношениях с разными людьми.
Эта простота в сочетании с его доброжелательностью делала общение с ним очень легким и
привлекательным…Близость к жизни, мудрая простота, чувство нового, заинтересованность
и сердечность в общении с людьми и составляли то, что так незабываемо для всех, кто знал
Михаила Фабиановича, кто сумел многому научиться у этого прекрасного человека» (А. Хача-
турян. Слово о моем первом учителе).
376
Том 1. А-И»

ГОЛЕНИЩЕВ-КУТУЗОВ Арсений Аркадьевич

граф;

26.5(7.6).1848 – 28.1(10.2).1913

Поэт, коллекционер. Был близок к композиторам «Могучей кучки», на его слова
писали романсы А. Аренский, С. Рахманинов, Ц. Кюи. Публикации в журналах «Дело»,
«Вестник Европы» и др. Стихотворные сборники «Затишье и буря» (СПб., 1878), «Сти-
хотворения» (СПб., 1884), «На закате» (СПб., 1912). Сборник эссе «На летучих лист-
ках» (СПб., 1912). Собрания сочинений: в 3 т. (СПб., 1904–1905); в 4 т. (Пг., 1914).
«Добрыми отношениями с Кутузовым я дорожил, но не потому, что особенно ценил его

как поэта, и еще менее потому, что, сделавшись секретарем вдовствующей императрицы, он
стал (или мог стать) влиятельным персонажем; наконец, и не потому, что ему удалось, начав
с малого и очень скромного, собрать в сравнительно короткий срок весьма интересную кол-
лекцию картин, а просто потому, что я редко встречал человека такой изощренной любезно-
сти. И эти манеры Кутузова не были чем-либо напускным или лицемерным, а соответствовали
действительно необычайному его благодушию. Что же касается до наружности графа, то на
поверхностный взгляд его легче было принять за купца. На это наводила его тяжелая, располз-
шаяся фигура, его одутловатое широкое лицо, его жиденькая белокурая борода; все это вме-
377
Том 1. А-И»
сте взятое напоминало торговцев в Апраксином рынке, которые, сидя перед своими лавками,
целыми днями попивали чай и зазывали прохожих. Но стоило немного побеседовать с этим
мнимым купчиной, и настоящая природа Арсения Аркадьевича выявлялась вполне; все выда-
вало в нем „подлинного барина“» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«С Кутузовым я встречался у того же Полонского, а также не раз слышал его на лите-

ратурных вечерах, где он читал своим дворянским баском неважно, но вполне корректно
свои или (по большей части) чужие стихи. В те годы еще не старый (ему не было и пятиде-
сяти), граф Голенищев-Кутузов и по внешности производил впечатление настоящего русского
„барина“ (недаром управлял он тогда Дворянским банком). Среднего роста, с русой окладистой
бородой, полным, здорового цвета лицом и неизбежным дворянским брюшком, он совсем не
походил на того пессимистического „поэта смерти“, какого так ярко рисуют его лучшие стихи.
Отменно вежливый, с отличными манерами, он был типичным представителем высшего слоя
помещичьей России. В литературе хорошо известна появившаяся в середине 90-х годов кри-
тическая статья о поэзии Кутузова Владимира Соловьева „Буддийское настроение в русской
поэзии“. В ней дана такая же исчерпывающая характеристика Кутузова, как для Майкова у
Мережковского, – но, конечно, в совсем ином роде. В поэзии Кутузова Соловьев усматривал
типичное воплощение буддийского мировосприятия, по существу чуждое христианскому воз-
зрению, к которому, однако, видимо, тяготели теоретические симпатии поэта. И вот, в разго-
воре с Кутузовым, мне пришлось услышать вторично ту же аргументацию и те же жалобы,
как у Майкова. Опять оказалось, что критик „не понял“ поэта, что подлинные его, Кутузова,
взгляды суть именно христианские, и отнюдь, ни в какой мере, не буддийские. Кутузов прямо
оскорблялся этой характеристикой. „Соловьев не понял меня – он подсказал мне свое, навязал
свой собственный уклон к буддизму“, – так, приблизительно, аргументировал Кутузов, вспо-
миная ранние, буддийского уклона, статьи Соловьева и магистерскую его диссертацию „про-
тив позитивизма“ с сильными симпатиями к Шопенгауэру. „Это он сам – буддист, и навязал
мне свое, а я – убежденный христианин“, – волновался симпатичный поэт, опять-таки вовсе
не разбираясь в сложности человеческого „я“ – в глубоком различии, а иногда и противопо-
ложности творческой, „умопостигаемой“ и „эмпирической“, чисто личной его стороны» (П.
Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
378
Том 1. А-И»

ГОЛЛЕРБАХ Эрих Федорович

псевд. Э-Бах, Библиофил, Вторая категория, Э. Г-бах, Ego и др.;

11(23).3.1895 – 4.3.1942(?)

Поэт, философ, художник-график, литературовед, искусствовед (автор моногра-
фий и статей о М. Добужинском, В. Замирайло, Е. Нарбуте и др.), библиограф и биб-
лиофил, коллекционер. Публикации в журналах «Северный гусляр», «Вестник лите-
ратуры», «Аргонавты» и др. Книги «В. В. Розанов. Личность и творчество. Опыт
критико-биографического исследования» (Пг., 1918), «В зареве Логоса. Спорады и фраг-
менты» (Пг., 1920). Стихотворные сборники «Чары и таинства. Тетрадь посвяще-
ний» (Пг., 1919), «Портреты» (Л., 1926), «Город муз» (Л., 1927) и др. Друг В. Розанова.
«…Целый век писатель получает совершенно глупые оценки себя, пока не найдет того,
что немцы определили гениальным словом конгениальность. Нужно заметить, что как только
Вы пришли ко мне в Вырицу „и долго мотались у забора“, и вообще я увидел в Вас такую бес-
смысленную мямлю – Вы, что-то промычав, замолчали, – я сейчас же подумал: „Это конгени-
ально со мною“. Я был точь-в-точь такой же, как Вы, и еще более Вас трусливый и застенчивый.
Главное в Вас качество, которое я полюбил и привязался к нему, это, что Вы ужасно смешной и
379
Том 1. А-И»
нелепый, „невообразимый“, „каких людей не бывает“, „какие люди больше не нужны на свете“,
„на которых плюют и которых выгоняют“. Ну вот это мне и нужно. Это суть цивилизации. Хотя
Вы больно кусаетесь (цитата из Ницше), но я предпочитаю увидеть укус от Вас, чем похвалы
от другого» (В. Розанов. Письмо Э. Голлербаху от 7.6.1918).
«В обиходе он был очень общительным, заряженным деловой энергией человеком, а

работоспособность его и разносторонность его интересов были поистине удивительны. Он все-
гда что-то писал, на что-то „откликался“, организовывал выставки, издания, был страстным
библиофилом и коллекционером» (Вс. Рождественский).
380
Том 1. А-И»

ГОЛОВИН Александр Яковлевич

17.2(1.3).1863 – 17.4.1930

Живописец, график, театральный художник; мемуарист. Ученик В. Поленова, В.
Маковского, И. Прянишникова. С 1894 участник выставок Московского товарищества
художников, Московского общества любителей художеств, «Союза русских художни-
ков», «Мира искусства» (член объединения с 1902). В 1899 начал работу в Большом
театре, с 1902 – художник-консультант, с 1908 – главный художник Императорских
театров в Петербурге. Оформлял спектакли в антрепризе С. Дягилева в Париже 1908–
1910. Костюмы и декорации к оперным постановкам и спектаклям «Ледяной дом»
А. Корещенко (1900, Большой театр, Москва), «Псковитянка» Н. Римского-Корсакова
(1901, Большой театр, Москва), «Борис Годунов» М. Мусоргского (1908, антреприза Дяги-
лева, Париж), «Жар-птица» И. Стравинского (1910, антреприза Дягилева, Париж),
«Дон Жуан» Мольера (1910, Александринский театр, Петербург), «Гроза» А. Остров-
ского (1916, Александринский театр, Петроград), «Каменный гость» А. Даргомыжского
(1917, Мариинский театр, Петроград), «Маскарад» Лермонтова (1917, Александринский
театр, Петроград) и др.
«В Москве в Училище живописи, ваяния и зодчества в 1886 году появился у нас ученик
и в классе В. Д. Поленова писал натюрморты (как сейчас помню, один из них – череп лошади).
И писал он очень хорошо. Внешний вид, манера держать себя сразу же обратили на него особое
внимание всех учеников да и преподавателей. Это был А. Я. Головин.
Красавец юноша, блондин с расчесанным пробором вьющейся шевелюры – с пробо-
ром, тщательно приглаженным даже на затылке, он удивил лохматых учеников нашей школы.
Фигура, прекрасный рост, изящное платье, изысканные манеры (он был лицеистом), конечно,
составляли резкий контраст с бедно одетыми учениками школы. И к тому еще на мизинце А.
Я. Головина было кольцо – кольцо с бриллиантом!
…А. Я. Головин человек был замкнутый. Он не говорил о своей жизни. Но где-то глубоко
в нем жила грусть, и его блестящие, красивые глаза часто выражали тревогу и сдержанное
волнение.
Головин был спрятанный в себе человек. Никто из нас не знал, где он живет. Он часто
уходил куда-то и пропадал.
…Он был добрым человеком. Он никогда ни о ком не сказал ничего плохого. Никогда ни
на кого не обиделся. Деликатная натура его кротко принимала все хулы и несправедливости
– он никогда не бывал зол и гневен. Он был кротким человеком и нежно учтив. В нем всегда
жило чувство прощения ко всем. На всякое злое мнение, на несправедливость и непонимание
он только махал своей мягкой, женской рукой и, смеясь, говорил:
– Пускай… Что же делать!
А. Я. Головин чрезвычайно нравился женщинам. Они перед ним распускали крылья
своих чарований и вдохновляли его в творчестве. Он написал много чудесных пастелей кра-
сивых женщин. Но порою – очень странных, страшных…
Головин никогда не пил никакого вина и не курил… Но слабостью его были конфеты –
он уничтожал их целыми коробками…
Сколько раз А. Я. Головин говорил мне, что он нежно обожает Аполлона и красоту антич-
ного мира!..» (К. Коровин. А. Я. Головин).
381
Том 1. А-И»
«У Головина царил „дикий“ беспорядок или, по крайней мере, та „видимость беспо-

рядка“, которую часто создает вокруг себя поглощенный творчеством художник и в котором
он сам все же вполне разбирается. И вот, среди этого беспорядка, состоявшего из всяких „ору-
дий ремесла“, меня встретил молодой, высокого роста красавец-блондин, показавшийся мне
олицетворением изящества и самой аристократической приветливости. Я даже вообразил, что
передо мной не „простой Головин“, а отпрыск древнего графского рода. В то же время мне
показалось, что я встретил в нем человека, который мог бы мне стать другом, и что именно с
ним мне будет особенно приятно общаться. На самом же деле Александр Яковлевич, не будучи
вовсе благородного происхождения (он откровенно признался, что он попович), не только
своим наружным видом походил на аристократа, но это был органически недоступный чело-
век, избегавший всякого сближения. Французские выражения distant, fuyant [франц. отчуж-
денный, избегающий общения. – Сост.] вполне подходили к его характеристике. Такие люди
пользуются своим даром очарования, своими ласковыми манерами, чтобы держать людей, не
обижая их, на непреодолимой дистанции и не давать им проникнуть в какую-то святая святых
их душевного мира.
Впоследствии я, кроме того, убедился в том, что Головин страдал большой мнительно-
стью и даже в некоторой степени манией преследования. Особенно это сказывалось у него по
отношению к товарищам-художникам. В каждом из них он был склонен видеть конкурента, в
каждом их поступке интригу, специально направленную против него. Настоящей же bête noir
[франц. наваждением. – Сост.] Головина сделался как раз К. Коровин, тот самый Коровин,
которому Головин был обязан своим привлечением к театру и известным покровительством
при его первых шагах на этом поприще. Иначе как „черным человеком“ Головин за спиной его
не называл, причем в таких случаях лицо его принимало выражение крайней настороженно-
сти и почти испуга. Это, однако, не помешало тому, что Головин, переселившись из Москвы
в Петербург, занял при супругах Теляковских место „домашнего консультанта“ по делам теат-
ральных постановок и постепенно совсем вытеснил с этого почетного (но тайного) положения
своего товарища» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Он был очень русским в душе, но обладал особым свойством русского человека (о нем
говорит Достоевский) чувствовать дух и культуру других стран, до некоего духовного перево-
площения, что для художника является свойством и даром бесценным. Особенно сильно чув-
ствовал Головин и сказочный мир, в изображении которого его фантазия была неиссякаема.
Головин вел странный, замкнутый образ жизни. О частной его жизни никто ничего не
знал…Место Головина – заповедное, куда он тоже пускал с трудом, была его мастерская под
крышей Мариинского тетатра. Рядом с этой „мастерской“, которая представляла собой огром-
ного размера помещение-чердак, на самом верхнем этаже оперы была его тесная комнатка, где
творилось им все, поистине чудесное, что появлялось в виде декораций и костюмов на сцене.
Красавец собой, прекрасно сложенный, с благородным лицом английского лорда, бри-
тый, но со светло-русыми усами и красиво падающей на лоб прядью волос, с тревожными,
нервными глазами, изысканными манерами и совсем особой, приятной, порывистой речью, с
намеками и недосказами, всегда талантливой и увлекательной, он мне так нравился и так меня
интересовал, что я часами у него просиживал на „колосниках“ оперы (помост над сценой).
Внизу, в какой-то бездне подо мной, пели, танцевали, играл оркестр. В интересные минуты
оперы Головин делал мне знак, предлагая послушать и поглядеть на этот странный, словно
подземный, освещенный мир сцены и зала далеко внизу под нами.
…Огромной кистью он красил, всегда сам, деревья и здания на распластанном на полу,
гигантского размера холсте. Я никогда не видел, чтобы ему помогал кто-либо» (С. Щербатов.
Художник в ушедшей России).
382
Том 1. А-И»
«Работал А. Я. иногда положительно „запоем“ – так, например, огромный портрет Шаля-

пина в роли Мефистофеля, находящийся ныне в собрании И. И. Бродского, был сделан в
одну ночь – „и когда я наклонился, чтобы докончить башмак, со лба моего буквально лились
ручейки пота“. Кстати, это свое признание он просил вычеркнуть из подготовленной к печати
книги его воспоминаний, с характерной для него мотивировкой: „Я не хочу, чтобы кто-нибудь
пожалел меня как неистового труженика“.
Между тем он в самом деле был тружеником, не скажем „неистовым“, но истым. Ему
случалось в былые годы за один вечер пройти кистью целый занавес, уже написанный помощ-
ником по эскизам. И занавес преображался, загорался новой свежестью красок.
Периодами А. Я. мог приостанавливаться в работе, чрезвычайно долго обдумывал свои
замыслы, и это создало ему репутацию кунктатора [медлительного, нерешительного чело-
века. – Сост.]. Большинство своих картин он писал, действительно, очень медленно, предпо-
читая и для портретов частые, но краткие сеансы на большом промежутке времени, оттого
многие его портретные работы остались неоконченными.
Все свои картины Головин писал темперой и пастелью. Масляных красок он не любил,
находя, что картины, написанные маслом, имеют неприятный „клеенчатый“ блеск. Впрочем,
клеевые краски были для него, так сказать, „профессионально обязательны“, так как именно
этими красками пишутся, как известно, театральные декорации…Палитрой он не пользовался,
а держал необходимые краски на двух-трех блюдечках. Писал он очень небольшими кистями,
делая маленькие мазки. Даже подмалевки он делал небольшой кистью. Пройдя темперой всю
картину, он затем прорабатывал ее пастелью и снова возвращался к темпере, чередуя мазки
краскою штрихами пастельных карандашей.
…Каждый головинский эскиз декораций был вполне законченной станковой вещью (в
отличие от беглых набросков, которые делают большинство других декораторов), и прав был К.
С. Станиславский, когда, осматривая в 1927 году театрально-декорационную выставку в Ака-
демии художеств, восхищенно заметил по поводу работ Головина: „Замечательно, что любой
эскиз Головина одинаково приемлем и для большой столичной сцены, и для маленького театра,
и вместе с тем это вполне музейная вещь“» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).
383
Том 1. А-И»

ГОЛОУШЕВ Сергей Сергеевич

псевд. Сергей Глаголь, De Sergy;

18.2(2.3)1855 – 15.7.1920

Прозаик, искусствовед, журналист; по профессии врач. Член литературного
кружка «Среда». Участвовал в выставках Товарищества передвижников. Книги «Очерк
истории искусства в России» (М., 1913), «М. В. Нестеров: Жизнь и творчество» (М.,
1914).
«Зрелый и хороший ум его охватывал и анализировал явления, а горячее сердце, склон-

ное к увлечениям, дополняло это понимание любовью к явлениям, самой искренней, моло-
дой и настоящей, оттого и все его работы, театральные статьи, художественные оценки, моно-
графия [о] художник[ах] и его студийные лекции по театральному искусству – все это полно
увлечения, заражающего читателя, а еще более слушателя. Особенно увлекателен он был как
оратор и менее всего заметен как беллетрист.
…Высокого роста, худой, с широкими, несколько приподнятыми плечами, с русой бород-
кой, начинающей седеть, с высоким лбом и длинными, закинутыми назад русыми волосами,
тоже не без серебряных нитей, почти всегда в длинном триковом сюртуке, который он носил
обычно нараспашку; что-то красивое и что-то некрасивое было одновременно в его лице;
в небольших серых и чуть раскосых глазах, особенно когда он смеялся, вспыхивало хитрое
выражение, чего, однако, на самом деле не было совершенно ни в его натуре, ни в характере,
ни в его отношениях к людям. Это был очень доброжелательный, очень милый, ко всему спо-
собный и талантливый человек, всем увлекающийся и многому легко поддающийся» (Н. Теле-
шов. Записки писателя).
384
Том 1. А-И»
«Энергичный „средовец“ С. Голоушев: высокий, с седеющей гривой волос, с бородою

густою и серою, с мягким наскоком, с тактичным огнем; ритор, умница, точно гарцующий
спором, взвивался, как конь на дыбы; затыкал всех за пояс» (Андрей Белый. Начало века).
«Сергей Сергеевич Голоушев был человеком немолодым. Высокий, с красиво посажен-

ной головой, густые, крутой волной лежащие волосы – черные, с белыми нитями. Бурная,
широкая и внезапная жестикуляция и порывистые движения. Во время лекции он то садился,
то вскакивал. Глаза черные. Голос – красивый баритон (так говорили и добавляли: хорошо поет
цыганские романсы). Очень остроумный. Смешными рассказами или забавными сравнениями
он вколачивал в нас знания скелета и мышц, с бешеной скоростью иллюстрируя их рисунками
мелом на доске.
У него на лекциях не задремлешь! Внезапно он вызывал ученика к доске. Когда мы изу-
чили скелет, он проверял наши знания на наших же рисунках. В них мы должны были „ври-
совывать“ скелет. Получались смехотворные результаты: кости, пронзая мышцы и кожу, выле-
зали за контур рисунка или их не хватало для той или иной части тела. Голоушевский метод
разоблачал кажущийся хорошим благодаря тщательной тушевке анатомически неверный рису-
нок. Мы очень любили такие уроки, они проходили под хохот и были очень полезны» (Вал.
Ходасевич. Портреты словами).
«В юности, сидя на козлах, мчал Веру Засулич из суда в карете, спасая ее. Побывал в
„местах не столь отдаленных“ ссыльнопоселенцем. Политическую „левизну“ свою там и оста-
вил. Занялся живописью. Дружил с Серовым, Левитаном и Коровиным. В Третьяковской гале-
рее есть его этюд лошади. Стал писать. Лечил дам. Статьи печатал и о живописи, о театре,
о литературе…Жил холостяком. Всегда к кому-нибудь пылал. Да женщинам и не мог не нра-
виться, если б и захотел – что-то изящное и суховато-мужественное в нем было, и безупречное,
и бескорыстное. Он много говорил, слегка даже витийствовал, то собирал, то распускал мор-
щины на остроугольном лице и широким жестом откидывал волосы седеющие. Но как принять
его за старика! Вот умер старым, а в памяти остался молодым.
…В Сергеиче была какая-то неаккуратность и забывчивость, барски-просторная рассе-
янность. Это касалось, впрочем, мелочей. Если же в беде нужна поддержка, нужно через всю
Москву ехать к больному – этого Сергеич никогда не забывал. Много людей московских, из
которых первый я, добрым словом помянут бессребреника.
А жизнь его была полет сумбурный, в этом основная черта натуры: не было центра, точки,
куда била бы вся сила его существа. Дилетантизм – вот слово, говорящее о несобранности
души, о ее некотором распылении. Сергеич все умел делать, от гинекологии до гравюры, и все
делал даровито, замечательно же ничего сделать не мог, ибо безраздельно ничему не отдавался.
Его след не начерчен в истории ни одной из тех деятельностей, коими он занимался. В нем, в
его вкусах, жестах, картинности, доброй беспорядочности – Русь, Москва» (Б. Зайцев. Москва).
385
Том 1. А-И»

ГОЛУБКИНА Анна Семеновна

16(28).1.1864 – 7.9.1927

Скульптор. Ученица С. Иванова и С. Волнухина, В. Беклемишева, Ф. Коларосси и
О. Родена. С 1898 участвовала в выставках объединений «Мир искусства», «Союз рус-
ских художников», «Московский салон» и др. Ее произведения экспонировались в Париже
(1899), Риме (1911), Мальме (1914), Нью-Йорке (1924). Скульптуры и скульптурные
портреты «Железный» (1897), «Идущий» (1903), «Раб» (1909), «Сидящий» (1912), порт-
реты Андрея Белого (1907, гипс), А. Толстого (1911, дерево), А. Ремизова (1911, дерево), В.
Эрна (1911, дерево, Третьяковская галерея), Л. Толстого (1927, бронза), В. Иванова (1914,
гипс) и др.
«В Зарайске я встретилась с гениальным скульптором Анной Голубкиной, ученицей

Родена. Ее родные – простые садовники – торговали огурцами. У нее не было денег, чтобы
жить в Москве или Париже, и тогда она вынуждена была отказаться от занятий искусством и
помогать по дому. Это была высокая, эффектная женщина, строгая, резкая, но когда она улы-
балась, что случалось редко, лицо ее светилось детской добротой. Я часто встречалась с ней
и позднее, в Москве, где она смогла посвятить себя искусству благодаря помощи друзей. Ее
бескомпромиссная многострадальная жизнь, ее оригинальная манера никогда не выражаться
абстрактно, а давать живое описание оказали на меня большое влияние» (М. Сабашникова.
Зеленая змея).
«Она высокая, худая, атлетически сильная, грубая на словах, прямая, из крестьянской

среды, живет иногда впроголодь и раздает по 500 р. – страшно добрая, с лицом некрасивым и
гениальным, не говорит, а бормочет, а то смотрит так серьезно и глубоко, что жутко делается,
а то улыбается прекрасной детской улыбкой» (В. Эрн. Из письма к жене).
«Голубкина не принадлежала к числу тех художников, которые полагают, что искусство

есть последняя ценность, что цель в нем самом и что художник – „по ту сторону добра и зла“.
Голубкина, напротив, будучи взыскательным мастером, не мирилась, однако, с этою не очень
глубокою мыслью о самодовлеющем искусстве. Нет, она жаждала не эстетической прелести и
не какого-нибудь „отвлеченного начала“, а цельной и единой истины. Она твердо верила, что
такая истина есть.
Эта ее удивительная и пламенная вера иных смущала. Она подходила к человеку, кото-
рый казался ей значительным, с непременным требованием все ей открыть, исповедовать сей-
час же всю свою веру и, мало этого, – зажечь немедленно все сердца этою своею исповедью.
Разумеется, таких героев не находилось, и Анна Семеновна гневалась:
– Мудрец! Мудрец! А что делать – не говорит.
С гениальной наивностью она ждала какого-то пророка, который придет и укажет путь.
…И в своем искусстве, скульптуре, она видела средство выразить нечто важное, объек-
тивно-истинное, несомненное в своей живой реальности. Ученица Родена, она начала свою
деятельность с импрессионизма, но чем больше она работала, тем совершеннее становились ее
мраморы и тем ближе она была по духу искусству монументальному. В последних ее работах
и следа не осталось того импрессионизма, какой мы находили в ее ранних вещах.
…Крестьянка по происхождению, А. С. Голубкина любила не только человека, но и рас-
тения и животных. Это не была отвлеченная городская любовь – это была кровная привязан-
386
Том 1. А-И»
ность деревенского человека к первоисточнику бытия…И эта любовь к животным странно

ознаменовалась тем, что какая-то собака замыкала – по рассказам очевидцев – погребальную
процессию, когда несли гроб с телом Анны Семеновны на кладбище. Была еще одна странная
спутница из тех, кто пришел проводить тело усопшей, – это никому до той поры не известная
юродивая, которая три дня не отходила от гроба, сжимая в руке пучок полевых цветов, кото-
рый и бросила наконец в могилу, когда о крышку гроба застучали комья земли» (Г. Чулков.
«Скульптурная манера Голубкиной очень разнообразна, и разнообразие это зависит глав-
ным образом от того материала, в котором она работает. Ее гипсы носят отпечаток импресси-
онистической манеры. Она работает для глаза, а не для ощупи – с сильными тенями, глубо-
кими выемками, широкими мазками. В ее скульптуре больше чисто живописных приемов, чем
у Родена, но меньше, чем у Россо или Трубецкого. Она любит окрашивать свои гипсы в разные
тона и даже „просветляет“ выпуклости бронзовым порошком. Эта же манера естественно оста-
ется у нее и в отливах из бронзы. Но, прикасаясь к мрамору, она неожиданно преображается.
Грубость ее манеры в глине сменяется изумительной деликатностью и тонкостью моделировок.
Мрамор смягчает ее душу и в то же время сам становится под ее руками более мужествен-
ным, не теряя своей нервности. Но истинный ее материал, как показали ее работы последних
лет (потому что она только недавно перешла к нему), – это дерево. В деревянной скульптуре
Голубкина как бы вновь нашла себя. Многое из того, что ей так долго не давалось ни в глине,
ни в мраморе, стало для нее вдруг доступно в дереве. В дереве есть и сила, и деликатность,
и разнообразие тонов, ей необходимые. Дерево более живой, более чувствующий материал,
ближе стоящий к той осознающей себя на разных степенях плоти, которую она так ясно про-
чувствовала» (М. Волошин. Лики творчества).
«Ну, Голубкина: из дровяного полена вы сделали то, чего не смогли сделать другие из
мрамора, бронзы и серебра…Материалом взято полено, расколотое, узкое: часть его, более
широкая, оставлена вовсе не обработанной, и на ней еще виднеется кое-где кора. Вообще –
полено не „преднамеренное“, а „как есть“. Но что сделала из него художница, хочется сказать
– великая художница!
…Счастливы, кто может иметь портрет от Голубкиной: ведь это – увековечение лично-
сти. „Портреты“ я бы делал с тем великим, осторожным и религиозным вниманием, с каким
египтяне изготовляли свои мумии. Один раз только приходит каждое лицо в мир; повторяю-
щихся лиц никогда не бывает; и сделать удачные портреты кого-нибудь – значит, закрепить
Божее мгновение навсегда, передать „Божию вещь“ поколениям и векам.
…Что же сделала Голубкина из этого полена?! Темные цвета усталого дерева, старого
дерева, передали молодое еще, но усталое, опытное, много перенесшее, „много видов видав-
шее“ лицо… Борода – чуть-чуть (нужно же это наметить в полене!), лицо все сжатое, сухое,
нервное; лицо узкое – как у фанатиков или людей „с особенной идеей“. Образован он или
не образован? – Не видно, потому что опыт личной жизни, испытания личной жизни залили
значением своим школу, впечатления ученических годов. Толстые губы, подбородок клином,
большие значительные глаза, формовка лба – все говорит об энергии, убежденности, о сильной
воле… Взглянул – и знаешь человека…
И между тем это только полено! „Вот и немножко коры“.
…Было полено, а стал человек. С душой, мыслью, возрастом… С опытом жизни в этом
темном отливе дерева, в сжатых губах…» (В. Розанов. Среди художников).
387
Том 1. А-И»

ГОЛЬЦШМИДТ Владимир Робертович

1891; по другим данным 1889 – 1957

«Футурист жизни», выступал на эстраде с силовыми номерами, поэт. Автор
книги «Послания Владимира жизни с пути к истине» (Петропавловск, 1919). Один из
учредителей «Кафе поэтов» в Москве (вместе с В. Каменским, 1916).
«Мы, студенты, собирались уходить из кафе футуристов. Как вдруг Д. Бурлюк, лорнируя
посетителей, объявил, что сейчас выступит футурист жизни, первый русский йог Владимир
Гольцшмидт.
На эстраду вышел атлетического сложения человек, напоминающий участников чем-
пионата французской борьбы, который недавно проходил в цирке В. Труцци. На футуристе
жизни была желтая шелковая рубашка, напоминающая давнишнюю желтую кофту Маяков-
ского. Ворот рубашки с глубоким вырезом открывал бычью шею, короткие рукава обнажали
бицепсы. На лице футуриста жизни, на шее, на волосах лежали слои пудры бронзового цвета,
что делало его похожим на индуса, йога.
Атлет развернул широкие плечи, вдохнул с шумом воздух, раздувая мощную грудь, и
стал говорить о том, что каждому человеку нужно беречь свое здоровье и закаляться. Для
этого носить летом и зимой легкую одежду, при любом морозе не надевать шапки, пальто или
шубы. Он требовал, чтобы завтра утром каждый, кто слушает его, выбросил бы свои шапки,
шляпы, шарфы, кашне, башлыки, сорочки, кальсоны, воротнички, особенно крахмальные, и
388
Том 1. А-И»
т. д. и т. п. В доказательство своей „программы жизни“ он тут же продемонстрировал свое

отлично поставленное дыхание, поднятие тяжестей, сгибание некоторых железных предметов.
После этого первый русский йог потребовал внимательно слушать его и записывать. (Я и
записал.) Он советовал всем, кто хочет приобрести хорошую осанку и форму, два раза в день
применять древний способ йогов: „Утапа-курм-асана“.
– Вы принимаете позу петуха, – говорил футурист жизни, показывая, как это надо
делать, – и, держась обеими руками за затылок, спокойно лежите минут десять, вытянувшись,
как черепаха. Особенно для мужчин, – продолжал он, – рекомендую еще один древний способ
йогов, благодаря которому вы приобретаете могучую волю и духовную силу. Протяните кверху
ноги, согните колени и старательно прикройте лодыжки руками, втяните шею в себя и ровно
семь минут созерцайте кончик вашего носа…
В заключение футуристу жизни на огромном блюде принесли большую печеную карто-
фелину, он положил ее целиком в рот, съел. Потом взял обеими руками блюдо, отвел его от
себя подальше и с силой ударил им по своей голове. Голова первого русского йога осталась
целой, а блюдо разлетелось на куски…
Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне
площадь Свердлова) на санках не смонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу,
что должен водрузить ее посредине занесенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания
сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от
снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подставки. Потом
принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.
– Товарищи москвичи! Перед вами временный памятник гениальному футуристу жизни
Владимиру Гольцшмидту, – проговорил ловец славы Владимир Гольцшмидт. – Его друзья –
четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был
первым русским йогом и звал всех к солнечной жизни. В память этого гения двадцатого века
я прочту его стихи.
Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная
от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Вла-
димира Гольцшмидта. Те, кто не знал его в лицо, аплодировали; а кто знал – стоял в недоуме-
нии. Футурист жизни взял лопату, положил на санки, быстро повез их за собой, заставляя рас-
ступиться толпу. Тогда кто-то крикнул:
– Вы же и есть Владимир Гольцшмидт!
Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же
снова задремал. Чья-то палка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через
минуту на клумбе лежала груда черепков…
– Не знаешь, чем закончилось дело Гольцшмидта?
Это случилось в жаркий июльский день прошлого года. Днем из одного подъезда на Пет-
ровке вышел в костюме Адама футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт,
а вместе с ним две девушки в костюмах Евы. Девушки понесли, держа за древки, над голо-
вой шагающего футуриста жизни белое полотнище, на котором крупными черными буквами
было намалевано: „Долой стыд!“ Первый русский йог стал зычно говорить, что самое краси-
вое на свете – это человеческое тело и мы, скрывая его под одеждой, совершаем святотатство.
Разумеется, толпа окружила голых проповедников и с каждой минутой росла. Вдруг откуда ни
возьмись бойкая старушка закричала: „Ах вы, бесстыжие глаза!“ – и стала довольно усердно
обрабатывать одну из обнаженных девиц белым зонтиком. Та несла двумя руками древко и не
могла защищаться. Обозлившись, первый русский йог вырвал зонтик из рук старушки и забро-
сил в Дмитровский переулок. Старушка упала и завопила. Толпа стала угрожающе надвигаться
на Гольцшмидта и его спутниц. В это время подоспели милиционеры и доставили всех троих
в 50-е отделение милиции, которое тогда помещалось в Столешниковом переулке…Футурист
389
Том 1. А-И»
жизни и его спутницы сперва находились в камере предварительного заключения, а потом,

после суда, были высланы из Москвы с правом жительства повсюду, кроме шести столиц наших
республик („минус шесть“). В провинции первый русский йог начал выступать в роли фокус-
ника, гипнотизера и в заключение программы разбивал о свою голову разные предметы» (М.
Ройзман. Все, что помню о Есенине).
390
Том 1. А-И»

ГОНЧАРОВ Василий Михайлович

1861 – 10(23).8.1915

Кинорежиссер, сценарист. В кино с 1908. Создатель первого игрового фильма «Пони-
зовая вольница (Стенька Разин)» (1908) и первого полнометражного фильма «Оборона
Севастополя» (1911, совм. с А. Ханжонковым). Постановщик картин «Песнь про купца
Калашникова» (1909), «Преступление и наказание» (1909), «Ванька-ключник» (1909) и
др.
«Характерной фигурой раннего русского кино был Василий Михайлович Гончаров. До

прихода в кинематографию он был железнодорожным служащим, не чуждавшимся литера-
туры и написавшим несколько статей и очерков из быта железнодорожников. Гончаров обла-
дал неисчерпаемой энергией и фанатической верой в культурное значение киноискусства, мис-
сионером которого он себя считал. Первой его работой в кино стал „сценариус“ „Понизовая
вольница“, по которому был поставлен первый русский игровой фильм, снятый А. Дранко-
вым и Н. Козловским. Уйдя от Дранкова и не сработавшись с фирмой Пате, Гончаров предло-
жил Ханжонкову поставить у него картину на русскую тему. Ханжонков согласился. Гончаров
сумел договориться с актерами Введенского народного дома об их участии в съемках и полу-
чил согласие администрации на съемку картины на сцене театра при условии, что съемка будет
заканчиваться до начала спектакля.
Подготовку к съемке он окружил тайной, никого не допуская на свои многочисленные
репетиции…В работу В. Гончаров вкладывал всю свою энергию, всю свою душу. К несчастью
для него, энергии было слишком много. Во время съемки он жестикулировал, кричал, лез в
поле зрения аппарата. Чтобы сдерживать его пыл, к нему приставили специального человека,
постепенно ставшего помощником режиссера.
Мне хочется привести несколько строк из воспоминаний А. Ханжонкова о Гончарове.
То, что в них описано, характерно не только для Гончарова, но и для многих кинорежиссеров
в первые годы существования у нас кинопроизводства.
„Шла съемка «Ермака Тимофеевича». Раздался голос режиссера: «Внимание, начи-
наем». Все замолкли и даже перестали шевелиться. Свои реплики Гончаров подавал таким
зычным голосом, что, находясь даже за пределами участка и не видя съемок, можно было дога-
даться, что́ происходит перед киноаппаратом: «У Ермака кошмар, он тревожно ворочается
во сне…» «Петр Иванович, вздохни поглубже и повороти голову к аппарату…» – вопил наш
Василий Михайлович. «Татары выползают из кустов… Передовой татарин, держи крепче кин-
жал в зубах, а то он выпадет… Казаки у костра клюют носом… Татары окружают их. Короткая
схватка… Больше жизни!.. Коли спящих, души неспящих!.. Так, так. Эй там, старший, уми-
рай поскорей. Второй отряд татар, выползайте: охрана уничтожена, окружайте шатер… Скаль-
тесь больше, зубов не видно! Ермак слышит шум, схватывает меч и бросается на нападаю-
щих… Руби направо, коли налево… Так! Прокладывай себе путь к Иртышу!.. Татары, быстрей
падайте и умирайте. Не мешайте Ермаку отступать к пруду… Ермак, бросайся в воду. Татары,
засыпайте его стрелами» и т. д.“
Несмотря на то что многое в деятельности В. Гончарова кажется теперь смешным и
наивным, она сыграла свою роль в развитии раннего киноискусства. В обязанности режиссера
входила тогда не только творческая, но и вся организаторская работа. А организатором Васи-
лий Михайлович был неоценимым. Только этим его способностям кинофабрика А. Ханжон-
кова обязана была выпуском этапного фильма „Оборона Севастополя“. Только благодаря его
391
Том 1. А-И»
умению и настойчивости удалось добиться „высочайшего соизволения“ на постановку этого

фильма и предоставления в распоряжение постановщиков расположенных в Севастополе войск
и кораблей флота.
Гончаров умер внезапно в 1915 г. В руках у него была повесть Н. Карамзина „Бедная
Лиза“, по которой он писал сценарий» (В. Ханжонкова. Из воспоминаний о дореволюционном
кино).
392
Том 1. А-И»

ГОНЧАРОВА Наталия Сергеевна

21.6(3.7).1881 – 17.10.1962

Живописец, график, театральный художник. Одна из организаторов 1-й выставки
«Бубновый валет», участница выставок «Ослиный хвост», «Мишень». Живописные
полотна «Уборка хлеба» (1908), «Рыбная ловля» (1909), «Идолы» (1908–1909), «Бог пло-
дородия» (1911), «Евангелисты» (1911–1912) и др. Литографическая серия «Мистические
образы войны» (1914). В 1915 по приглашению С. Дягилева уехала вместе с мужем М.
Ларионовым в Швейцарию работать в «Русских балетах» и больше в Россию не возвра-
щалась.
«Задачи, выдвигаемые мной, следующие: творчество новых форм в искусстве и через

него новых форм жизни… Я иду против опошленной и разлагающейся проповеди индивиду-
ализма. Я не боюсь жизненной пошлости и претворяю ее в художественные формы…Выступ-
ления на диспутах, доклады и все в этом роде я отвергаю как отжившие приемы – нужно апел-
лировать непосредственно к улице, к народной массе вообще» (Н. Гончарова).
393
Том 1. А-И»
«Я перенесла свои наблюдения на Наталию Сергеевну: узкая в бедрах, стройная, без

жеманства, и все – всерьез. Маленькая головка на высокой шее. Лицо – без мелочей, очень
точно нарисовано. Мимика скупая, волосы черные, или почти, причесаны на прямой пробор,
туго затянуты по голове, очерчивая затылок, а внизу, у шеи, завернутые в маленький, еле замет-
ный пучочек. Брови очень черные, тонкие, спокойные. Овал лица четкий. Маленький носик
с энергично вырезанными ноздрями. Глаза – карие, небольшие, пристально смотрящие, обве-
дены черной бахромкой ресниц. Рот не маленький. Прямая линия стыка губ придает выраже-
ние строгости. Уголки – юно припухлые и приподнятые. Подбородок короткий. Руки и ноги
плоские и довольно большие. Никаких прикрас: ни косметикой, ни в одежде. Кожа гладкая,
чистая. Она вся очень русская. Красивой не назовешь, но… Ее бы прекрасно написал Аргунов
или Левицкий. Одета – без моды, очень просто и складно, как может себе позволить женщина,
хорошо сложенная.
…Казалось, от нее пахнет чистотой. Говорит она быстро, поразмыслив, в утвердительной
интонации, довольно низким, глуховатым голосом. В ней, как в иконах, – строгость.
Сижу, почти прижавшись к ней. Рукава у нее короткие. На запястье правой руки старин-
ный браслет – тонкая золотая проволока, к которой приделан, как пряжка, большой темно-
лиловый аметист, взятый в золотые лапки. Очень неожиданным кажется это женское украше-
ние на ее крупной юной руке. Кисть руки она опустила в воду и, видно, наслаждается струями
воды, протекающими у нее между пальцами, – день жаркий» (Вал. Ходасевич. Портреты сло-
вами).
«Внешнее явление Гончаровой. Первое: мужественность. – Настоятельницы мона-

стыря. – Молодой настоятельницы. Прямота черт и взгляда, серьезность – о, не суровость! –
всего облика. Человек, которому все всерьез. Почти без улыбки, но когда улыбка – прелестная.
Платье, глаза, волосы – в цвет. „Самый покойный из всех…“ Не серый.
Легкость походки, неслышность ее. При этой весомости головы – почти скольжение. То
же с голосом. Тишина не монашки, всегда отдающая громами. Тишина над громами. За – гром-
ная.
Жест короткий, насущный, человека, который занят делом» (М. Цветаева. Наталья Гон-
чарова).
«Помню впечатление от Гончаровой и Ларионова. После всех страстей, которые при-

ходилось слушать о московских футуристах, я попал в общество людей милых, скромных и
серьезных. Помню, с какой влюбленностью говорил Ларионов о красоте японского искусства,
которым он тогда увлекался, помню, как серьезно обсуждала Гончарова каждую деталь в пред-
стоящей постановке [балета „Петрушка“. – Сост.]. Какая она тихая, сосредоточенная, искрен-
няя во всем, что говорит. Картины ее меня сперва ошеломили. В большой темной студии
мрачного загородного дома мы, почему-то при свечке, знакомились с ее работами. Вся ком-
ната заставлена повернутыми к стене холстами. Один за другим холсты поворачивались к нам
лицом. Сперва они пугали меня. Я им „не верил“. Помню, был один портрет. Лицо аршина пол-
тора в диаметре. Кажется, был один только глаз. Я волновался за судьбу „Золотого петушка“.
Но постепенно я входил во вкус живописи этой худой, нервной женщины. Сперва „заподозрил“,
что есть тут что-то серьезное, хорошее. Потом начал чувствовать вкус в красках, увлекся осо-
бым подходом к пейзажу. Ушел в совершенном убеждении, что Гончарова даст нечто неожи-
данное, красочно-прекрасное, глубоко национальное и в то же время сказочное» (М. Фокин.
Против течения).
«По внутреннему складу своему Гончарова и Ларионов были различными людьми.

394
Том 1. А-И»
Она – очень скромная, застенчивая, старавшаяся держаться как можно незаметнее, он

был тогда подвижен, шумлив, порой даже чересчур самоуверен – это не мешало им, однако,
быть всегда вместе.
Оттого ли, что в начале века среди московских живописцев было еще мало женщин,
или почему-либо другому, но с первых же дней обучения в Школе живописи Н. С. Гончарова
быстро выделилась в студенческой художественной Москве.
Высокого роста, худощавая, с гладко зачесанными назад волосами, внимательными, зор-
кими глазами, с неторопливыми движениями, она напоминала внешне тургеневских женщин.
В двадцать лет она стала выставлять работы на выставках. С первых лет нового века, вме-
сте с М. Ф. Ларионовым, тоже воспитанником Московской школы живописи, Н. С. Гончарова
явилась „вдохновительницей“ многих дерзких начинаний и затей художественной молодежи
древней столицы» (В. Лобанов. Кануны).
395
Том 1. А-И»

ГОРБУНОВ-ПОСАДОВ Иван Иванович

наст. фам. Горбунов;

4(16).4.1864 – 12.2.1940

Поэт, прозаик, издатель. Стихотворные сборники «В Христову ночь и др. стихо-
творения» (М., 1905; 3-е изд. М., 1912), «Братская кровь. Враги. Гимн братству. Дру-
зьям добра» (М., 1906, уничтожен цензурой; 2-е изд., М., 1917); «Опомнитесь, братья!
Стихотворения. 1900–1917» (М., 1918), «Песни о голоде» (М., 1921); поэма «Освобождение
человека. Поэма о двадцатом веке» (М., 1918). Заведовал отделом народных изданий в
издательстве «Посредник» (организовано Л. Толстым).
«Очень умен и даровит. И чист. Легко полюбить его» (Л. Толстой. Дневник. 19 февраля
1889).
«Ив. Ив. все растет и все ближе и ближе мне» (Л. Толстой. Дневник. 26 июля 1899).
«Лев Николаевич очень трогательно заботился о своих друзьях. Один раз, после приезда
И. И. Горбунова, он с улыбкой сказал мне:
– Иван Иванович говорит: интеллингенция…
Я подтвердил, что действительно он говорит так.
396
Том 1. А-И»
– Надо его жене сказать, – продолжал Лев Николаевич с той же улыбкой, – а то над ним
будут смеяться» (Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым).
«Вы „сеяли разумное, доброе, вечное“. Вы приобщили к этому посеву чистые детские
души и усталые сердца взрослых. Вы были носителем лучших преданий нашего духовного
прошлого. Вы являлись провозвестником вечных идеалов добра, деятельной любви и справед-
ливости. Вы были прижизненным и посмертным верным другом людей, про имена которых
можно сказать: „Свет и во тьме светится, и тьма его не объяст“, и Вы в этой тьме светите
немеркнущим светом» (А. Ф. Кони. Письмо И. И. Горбунову-Посадову от 10.4.1924).
397
Том 1. А-И»

ГОРЕВ Федор Петрович

наст. фам. Васильев; 1850 – 25.3(7.4).1910

Драматический артист. На сцене с 16 лет. Играл в театрах разных городов России
и Москвы. В 1878 дебютировал в Александринском театре, но принят был лишь через
два года (1880). Вскоре перевелся в московский Малый театр и оставался на службе у
дирекции Императорских театров до кончины (с перерывом в несколько лет, отданных
частным театрам Корша и Яворской и др.). Сыграл свыше 300 ролей.
«Не только его появление на сцене и эффектные уходы, но и брошенное слово, та или
другая игровая деталь обычно сопровождались шумными овациями. Такая популярность объ-
яснялась не только красивой внешностью, изящными и полными грации манерами актера. На
всем, что Горев по наитию творил во время спектакля, лежала печать высокого таланта. Но тво-
рил Горев действительно только по вдохновению. У других актеров Малого театра, не говоря
уже о корифеях, всегда можно было подметить какую-то свою систему работы над образом,
свои приемы, свой „метод“ в самом большом значении слова. А в игре Горева, производящей
иногда потрясающее впечатление, не было ничего, хотя бы отдаленно похожего на систему. Ее
не было и в помине.
…Любопытно, что в моей памяти Горев сохранился, и очень живо, лишь в ролях эпизо-
дических, а созданные им образы большого масштаба или совсем забылись, или же вспомина-
ются по двум-трем ярким деталям. У этого талантливого актера для работы над ролью круп-
ного плана не хватало, может быть, культуры, а может быть, и профессиональной актерской
выучки. Но сам Горев был иного мнения о своих возможностях: чувствуя в себе природную
одаренность, он настойчиво стремился к большим ролям и был очень огорчен, что основной
репертуар Малого театра строился не на нем. Помню, Южин и Черневский безуспешно дока-
зывали Гореву, что, выступая чаще в эпизодических ролях, чем в главных, он отнюдь не теряет
завоеванных им позиций большого мастера. Они были, конечно, правы. Горев – это прежде
всего блестящие сценические находки, яркие детали, эпизоды. И таких ярких моментов в его
творчестве было немало.
От многих завзятых московских театралов я слышала, что они едут порой в Малый театр
ради того только, чтобы посмотреть на какой-нибудь новый „горевский штришок“, хотя бы на
знаменитую паузу в пьесе „Порыв“, о которой говорила вся театральная Москва. Но иногда
вдохновение покидало Горева, „штришок“ не удавался, и любители сценических эффектов
уезжали из театра несолоно хлебавши» (Н. Тираспольская. Жизнь актрисы).
398
Том 1. А-И»

ГОРНФЕЛЬД Аркадий Георгиевич

18(30).8.1867 – 25.3.1941

Литературный критик, переводчик. В 1904–1918 – редактор отдела прозы жур-
нала «Русское богатство». Автор многих статей о русской и западной литературе.
Книги очерков «Книги и люди» (СПб., 1908), «На западе» (СПб., 1910), «О русских писате-
лях. Т. 1. Минувший век» (СПб., 1912), «Пути творчества» (Пг., 1922), «Боевые отклики
на мирные темы» (Л., 1924), «Муки слова» (2-е изд., М.; Л., 1927), «Романы и романи-
сты» (М., 1930), «Как работали Гете, Шиллер и Гейне» (М., 1933). Переводы произведе-
ний Ф. Ницше («Письма»), Ш. де Костера («Тиль Уленшпигель») и др.
«Маленький, изломанный, искалеченный человек, превращенный каким-то параличом

в комок человеческого тела, неловко сидел на обыкновенном, но для него непомерно высо-
ком стуле, с палкой в руке. Это был ученик Потебни, автор „Мук слова“, Аркадий Георгиевич
Горнфельд. Он похвалил мой рассказ и велел выдать мне сто рублей.
…Аркадий Георгиевич Горнфельд выбрал для „Русского богатства“ один рассказ из двух,
а другой отдал мне обратно. Я удивился:
– Аркадий Георгиевич, ведь этот, по-моему, много лучше.
– Может быть, – спокойно ответил он. – Но мне тот больше нравится!
Он вынул из ящика стола записную книжку и показал мне:
399
Том 1. А-И»
– Вот здесь у меня список авторов, которым я возвращал то, что они присылали. Тут есть
вещи, которые потом получили большую известность. И здесь вы найдете имена всех русских
писателей последнего времени! В том числе и Льва Николаевича Толстого, – улыбаясь, добавил
он в ожидании моего недоумения.
– Не может быть! – вырвалось у меня.
– Да, возвратил! Это из его „Детской мудрости“. Помните: „Нечаянно“ и другие! Коро-
ленко был в Ясной Поляне, Лев Николаевич сказал ему: я люблю ваш журнал и хотел бы у вас
что-нибудь напечатать! Владимир Галактионович, конечно, был рад это услышать, просил не
забыть обещания. Толстой сказал – я напишу Черткову! И написал. Чертков прислал нам эти
пустяки, а я их возвратил» (Л. Гумилевский. Судьба и жизнь).
400
Том 1. А-И»

Городецкий (Курицын) Александр Митрофанович

1886 – 27(?).12.1914

Художник, поэт, издатель рукописного журнала «Сусальное золото». Брат С.
Городецкого. Был знаком с А. Блоком, Н. Кульбиным.
«Александр Городецкий был удивительно художественной натурой. Он был первым по

времени художником-футуристом. Если почерк Сергея был прекрасен, – почерк Александра
был еще прекраснее. Не столь разнообразный стилист в этом отношении, как Алексей Реми-
зов, – Александр Городецкий доводил до виртуозности некоторые возможности изобразитель-
ной красоты, кроющейся в старорусской скорописи. Думаю, что сохранился один из номеров
„Сусального золота“, переписанный его рукой. Там было „напечатано“ – впоследствии дей-
ствительно напечатанное в одном из футуристических сборников и, кажется, единственное,
сочиненное когда-либо в жизни Александром Городецким, стихотворение, из которого помню
несколько строф:
Лебедь белая плыла,

Белая плыла,
Лебедь белую звала,
Белую звала…
И за берегом ложился, стлался, стлался, расстилался

Темный вечер…
И над берегом начался, вспыхнул, рдел и разгорался,
Грохотал, горел закат…
Лебедь белая отстала,

Лебедь белая устала,
Белую устала звать…
И задернулось, вздохнуло,
Онемело небо-тело.
…На выставке „Треугольник“ [1910. – Сост.], а может быть и „Венок“, появились пер-
вые предназначенные для большой публики „опусы“ Александра Городецкого из области изоб-
разительного искусства: более точно определить их место невозможно. Опус первый носил
название: „Пятно“. Опус второй – „Зародыш“. Опус третий и последний на той же выставке
был „Пятно-Зародыш“. Сделаны были все эти опусы из ваты. Той – цветной, а отчасти и белой
ваты, которую недавно было в моде закладывать в промежутки окон у нас на севере с сентября
по май месяц. Впрочем, только белой: раскрашивал ее Александр Городецкий сам.
…Естественно, что, до такой степени ограничивая себя в смысле „материала“, талантли-
вый художник должен был вместе с тем здорово сузить и диапазон своих тем. „Лефовскую“
мысль о том, что содержание произведения искусства ограничивается совокупностью прие-
мов, без всякого каламбура, Александр Городецкий исповедовал вполне. Его мечтою было еще
более истончить материал и приемы: создавать произведения искусства из листков „сусального
золота“ – материала, пленившего его ребенком на усыпанных золотыми орехами, покрытых
искусственным снегом рождественских елках.
401
Том 1. А-И»
А. М. Городецкий безвременно скончался, лет двадцати восьми – и, как слышно, от

злоупотребления какими-то наркотиками (но не пьянством). Вот странная судьба! Я помню,
однажды поздно вечером зашел он к нам на квартиру в Лесном… Он застал нас за чашками
шоколада. Он произнес грозную филиппику по адресу людей, портящих себе нервы питьем
шоколада по ночам… И вот, через несколько лет погиб сам жертвою подобной, но более силь-
ной страсти» (В. Пяст. Встречи).
402
Том 1. А-И»

ГОРОДЕЦКИЙ Сергей Митрофанович

5(17).1.1884 – 7.6.1967

Поэт, прозаик, переводчик, драматург. Один из основателей и руководителей 1-го
«Цеха поэтов». Стихотворные сборники «Ярь» (СПб., 1907), «Перун» (СПб., 1907), «Дикая
воля» (СПб., 1908), «Ива» (СПб., 1913), «Цветущий посох» (СПб., 1914), «Четырнадца-
тый год» (Пг., 1915); сборники прозы «Кладбище страстей» (СПб., 1909), «Повести. Рас-
сказы» (СПб., 1910), «На земле» (СПб., 1914), «Старые гнезда» (СПб., 1914).
«Что Сергей Городецкий молодой фавн, прибежавший из глубины скифских лесов, об

этом я догадался еще раньше, чем он сам проговорился в своей книге:
Когда я фавном молодым

Носил дриад в пустые гнезда…
Это было ясно при первом взгляде на его худощавую и гибкую фигуру древнего юноши,
на его широкую грудную кость, на его лесное лицо с пробивающимися усами и детски ясные,
лукавые глаза. Волнистые и спутанные волосы падали теми характерными беспорядочными
прядями, стиль которых хорошо передают античные изображения пленных варваров.
Огромный нос, скульптурный, смело очерченный и резко обсеченный на конце смелым
движением резца сверху вниз, придавал его лицу нечто торжественно-птичье, делавшее его
403
Том 1. А-И»
похожим на изображения египетского бога Тота, „трижды величайшего“, изображавшегося

с птичьей головой, которому принадлежали эпитеты „носатый“, „достопочтенный Ибис“ и
„павиан с блестящими волосами и приятной наружностью“.
Та же птичья торжественность была и в поворотах его шеи, и в его мускулистых и узло-
ватых пальцах, напоминавших и орлиные лапы, и руки врубелевского „Пана“.
Но когда я видел его в глубине комнаты при вечернем освещении en face, то он напоминал
мне поэтов двадцатых годов [XIX века. – Сост.]. Так я представлял себе молодого Мицкевича,
с безусым лицом и чуть-чуть вьющимися бакенбардами около ушей.
А над его правым ухом таинственно приподымалась прядь густых волос, точно внима-
тельное крыло, и во всей его фигуре и в голосе чувствовалась „Ярь непочатая – Богом зача-
тая“» (М. Волошин. Лики творчества).
«Длинный, моложавый, но чуть сутулый, Сергей Митрофанович, с копной соломенных

волос, большим носом и приветливо-добрым лицом, не читал, а скороговоркой произносил
стихи как языческие заклинания. И сам он в простой русской косоворотке, с ясными, чистыми
глазами казался пришельцем из тех далеких времен, когда огромный кумир Перуна стоял на
днепровских кручах и киевские горожане приносили ему жертвы. В ту пору меня влекла к
себе славянская филология, и я рад был поговорить с Городецким об изысканиях Сумцова и
Александра Веселовского, Буслаева и Миллера. „Древний жрец“ оказался хорошим филологом
и знатоком старорусской словесности.
Слава Сергея Городецкого – он был тогда в большой моде – меня несколько отпугивала
от него. Поэт говорил о петербургских кружках и группах, о „Цехе поэтов“…При этом Горо-
децкий размахивал руками, горячился, вскакивал с места и вновь садился, и я чувствовал, как
все это ему близко и волнует его» (А. Дейч. День нынешний и день минувший).
«Глаза светлые, взгляд открытый, „душевный“. Волосы русые – кудрями. Голос певу-
чий. Некрасив, но приятнее любого красавца – „располагающая наружность“, и наружность не
обманывает: действительно, милый человек. Всякому услужит, всякому улыбнется. Встретит
на улице старуху с мешком – „Бабушка, дай подсоблю“. Нищего не пропустит. Ребенку сейчас
леденец, всегда в кармане носит…
Помог, пошутил, улыбнулся и идет себе дальше, посвистывая или напевая. Глаза блестят,
белые зубы блестят. Даже чухонская шапка с наушниками как-то особенно мило сидит на его
откинутой голове.
…Если вы познакомились с Городецким, начали у него бывать и вы поэт – он непременно
вас нарисует. Немного пестро, но очень похоже и „мило“. И обязательно на рогоже.
Рисует Городецкий всегда на рогоже – это его изобретение. И дешево – и есть в этом что-
то „простонародное“ – любезное его сердцу. И хотя народ рогожами пользуется отнюдь не для
живописи, Городецкому искренно кажется, что, выводя на рогоже Макса Волошина, в сюртуке
и с хризантемой в петлице, он много ближе к „родной неуемной стихии“, чем если бы то же
самое он изображал на полотне. С одной стороны, „стихия“, с другой – Италия. Раскрашенные
квадратики рогож – чем не мозаика?
Страсть к Италии внушил недавно Городецкому его новый, ставший неразлучным, друг
– Гумилев. После „разговора в ресторане, за бутылкой вина“ об Италии – с Гумилевым, Горо-
децкий, час назад вполне равнодушный, – „влюбился“ в нее со всей своей пылкостью. Влю-
бившись же, по причине той же пылкости, не мог усидеть в Петербурге, не повидав Италию
немедленно и собственнолично.
И вот через неделю Городецкий уже гулял по Венеции, потряхивая кудрями и строя „ита-
льянчикам“ козу. Ничего – понравилось.
404
Том 1. А-И»
Сергей Городецкий
…У Городецкого, при всей переменчивости его взглядов и вкусов, было одно „устрем-
ление“, которое не менялось: страсть к лубочному „русскому духу“… Безразлично, что „вос-
певал“ он в разные времена, в разных пустых, звонких и болтливых строфах. Их лубочная суть
оставалась все та же – не хуже, не лучше. „Сретенье царя“ не отличается от оды Буденному, и
описания Венеции слегка отдают „чайной русского народа“…
Естественным дополнением пристрастия к „русскому духу“ было стремление Городец-
кого открывать таланты из народа и окружать себя ими» (Г. Иванов. Петербургские зимы).
405
Том 1. А-И»

ГОРСКИЙ Александр Алексеевич

6(18).8.1871 – 20.1.1924

Артист балета, балетмейстер, педагог. В 1901–1924 балетмейстер Большого
театра. Ученик П. Карсавина и М. Петипа. Постановки балетов «Дон Кихот» (1900),
«Лебединое озеро» (1901, 1912, 1920), «Жизель» (1907, 1911, 1918, 1922), «Бая-
дерка» (1917), «Дочь фараона» (1905) и др. В 1916 впервые на сцене осуществил балетную
постановку симфонии («5-я Симфония» А. Глазунова). Среди учеников А. Горского – Т.
Карсавина, А. Мессерер и др.
«Горский, выразивший основные тенденции московского балета, противостоял Фокину,

поиски которого были чрезвычайно характерны для развития балета в Петербурге. Фокин в
те годы ставил лишь отдельные прелестные миниатюры, а усилия Горского были направлены
на создание целостного балетного спектакля с развернутым сюжетом. Он был автором балет-
ных трагедий, в которых наиболее ярко находила себя Гельцер. Как балетмейстер Горский
был очень изобретателен, и в смысле создания развернутых трагедийных балетных спектаклей
не только с хореографическими образами, но и с драматическими характерами, такими как
Саламбо, он сделал чрезвычайно много» (П. Марков. Книга воспоминаний).
406
Том 1. А-И»

ГОРСКИЙ Александр Константинович

псевд. А. Горностаев, А. Остромиров, А. Гробов, А. К. Лучицкий;

18(30).12.1886 – 24.8.1943

Поэт, публицист. Публикации в журналах и сборниках «Новое вино» (1913), «Все-
ленское дело» (Одесса, 1914), «Седьмое покрывало» (Одесса, 1916). Стихотворные сбор-
ники «Глубоким утром. (Песнопения)» (М., 1913), «Лицо эры» (Харбин, 1928), «Оди-
гитрия» (Харбин, 1935). Книги «Перед лицом смерти» (б. м., 1928), «Н. Ф. Федоров и
современность. Очерки» (вып. 1–4, Харбин, 1928–1933), «Рай на земле» (Харбин, 1929).
«Это был человек совершенно исключительный, „всеблаженный“. Он внутренней рабо-

той достиг счастья, ни от чего не зависящего, и в любом положении, при любых обстоятель-
ствах не только сохранял бодрость и ясность духа, но какую-то неугасимую восторженность.
Ему было тогда около 50 лет. Голова уже седела (слегка). Волосы чуточку курчавились. Высо-
кий, с всегда откинутой головой, с обычной улыбкой, обнажавшей зубы, с карими юноше-
скими, ясными глазами… Он был ревностный последователь учения Федорова, его теории
„общего дела“. Смерть не закон жизни. Она должна быть преодолена. Человек должен быть
девственным. Девственность – условие бессмертия плоти. Но не только задача в том, чтобы
достигнуть личного бессмертия. Смерть должна быть окончательно преодолена, и долг живу-
щих – воскресить умерших. Это и есть общее дело. И Горский сохранял девственность, мало
того, он сохранил, как Паулин Ноланский (поэт поздней античности), девственность в своем
браке с Терезой.
Горский в художественной литературе всюду искал следы учения Федорова. Находил он и
в „Спящей царевне“. Царевич ударился о гроб хрустальный и вернул к жизни спящую царевну.
Кульминацию „Медного всадника“ он считал в тот момент, когда Евгений, увидев снесенную
хижину Параши и поняв, что она мертва, ударил себя по лбу и захохотал. Он понял, по фанта-
зии Горского, что теперь задача его жизни – воскресить Парашу. Сам Горский написал очень
интересное стихотворение на тему „Ночь перед Рождеством“ Гоголя. Поклонники Солохи,
выходящие из мешков, развязанных кузнецом Вакулой, – это восстание из гробов мертвецов.
Эту нелепую, несуразную идею он облек в замечательную форму таинственности, мистерии.
…Если человек умирал – в глазах Горского он совершал непростительный поступок. И
сам он твердо верил, что не умрет. Верил без малейшего сомнения.
…Горский был арестован и умер в тюрьме. Все-таки умер! И странно, его смерть я при-
нял спокойно. Почему он, словно недолгим призраком, прошел через мою жизнь? Как встре-
тил он свою смерть? Был ли в сознании происходящего? Как Пьер узнал о смерти Каратаева,
как о спокойной закономерности. Каратаева он мне напоминал еще и тем, что всегда был занят,
что-нибудь мастерил, что-нибудь устраивал, шил, перелистывал и все думал, думал. Но кара-
таевской слитности с жизнью у него не было. Слишком он был интеллигент и искатель, но не
„беспокойный“, а успокоенный, нашедший свою правду» (Н. Анциферов. Из дум о былом).
407
Том 1. А-И»

ГОРЬКИЙ Максим

см. МАКСИМ ГОРЬКИЙ
408
Том 1. А-И»

ГОФМАН Виктор (Виктор-Бальтазар-Эмиль) Викторович

14(26).5.1884 – 31.7(13.8).1911

Поэт, прозаик, критик, переводчик. Публикации в журналах и газетах «Дет-
ское чтение», «Русский листок», «Век», «Свободный труд», «Москвич», «Раннее утро»,
«Вечерняя заря», «Дело и отдых», «Слово», «Солнце России», «Новый журнал для всех»
и др. Стихотворный сборник «Книга вступлений. Лирика. 1902–1904 гг.» (М., 1904);
«Искус» (СПб., 1910); сборник прозы «Любовь к далекой. Рассказы и миниатюры. 1909–
1911 гг.» (СПб., 1912). Покончил с собой.
«Болезненный молодой человек с землистым лицом. Поверх очков надевал он еще

пенсне» (Б. Садовской. «Весы». Воспоминания сотрудника. 1908–1909).
«Помню Виктора Гофмана тех дней, помню, как он читал:
Не хочу умереть молодым,

На заре соблазнительных грез,
409
Том 1. А-И»
Не упившись всем счастьем земным,

Не сорвавши всех жизненных роз…
ровно за десять лет до своей трагической смерти!

И никто бы не сказал тогда, любуясь его горячими вишневыми глазами и задорной бело-
зубой улыбкой, что ничего ему не будет отпущено, кроме шипов, в короткий срок смятой и
придавленной жизни» (Н. Петровская. Воспоминания).
«Тонкий, худой, с лицом немного еврейского типа, скорее красивым, во всяком случае
очень выразительным, быстро отражающим душевные движения, Гофман на меня сразу про-
извел впечатление человека, которому нечто „дано“ свыше.
Я верю своим первым впечатлениям, невольным симпатиям и антипатиям; для меня они
убедительнее, чем все рассудочные соображения. Я „поверил в Гофмана“ с первого взгляда, и
для меня лично это было важнее, нежели те или другие достоинства показанных мне стихов.
Но и эти стихи юноши-поэта меня поразили. В них много было юношеского, незрелого; были
явные недостатки техники, в темах было какое-то легкомыслие и поверхностность (да и как
ждать „глубины“ от „философа в осьмнадцать лет“); но было в этих стихах одно преимущество,
которое искупало все: они пели – была в них „прирожденная“ певучесть, не приобретенная
никакой техникой, особый „дар неба“, достающийся в удел лишь немногим, истинным поэтам.
Стихи Гофмана доказывали неопровержимо, что он – поэт, и этого было с меня достаточно»
(В. Брюсов. Мои воспоминания о Викторе Гофмане).
«Его стихи почти все – поют. И в этом отношении, в непосредственном даре певучего
стиха, у В. Гофмана среди современных поэтов мало соперников: К. Бальмонт, А. Блок, кто
еще?…В. Гофману удаются непритязательные картины природы, особенно ясных весенних
дней, когда „становится небо совсем бирюзовым“, когда весь мир „как слабый больной“; кар-
тины „прозрачного вечера“, летнего бала „меж темных лип“, тихой зыби лодки на ночной реке.
Он умеет рассказать о „застенчивости и дрожи“ влюбленной девушки, о тайной радости „про-
длить знак прощанья – прикосновенье рук“, о „тихом и светлом“ облике, явившемся ему „в
ласковом сне“, – и, только как исключение, о счастии остаться вдвоем „в душной натоплен-
ной спальне“. Из мира города он может передать ощущение от темных, молчаливых комнат,
от „бликов электричества на матовом полу“, но самый город ему приходится рисовать отри-
цательными чертами, говоря о своем одиночестве в шумной толпе, о своем ужасе перед кош-
маром улиц, бульваров, тяжелых, недвижных стен…В. Гофман – поэт, не лишенный своеоб-
разного отношения к действительности, умеющий смотреть на нее не сквозь призму чужих
впечатлений» (В. Брюсов. Рецензия на сборник «Искус». 1910).
«Он не мог, как большинство, видеть смысл в устройстве своей жизни, не мог стремиться
к благосостоянию и ставить целью своей работы и своих стремлений – заработок; его действи-
тельная жизнь – был его внутренний мир, его идеи, его творчество, все остальное его не каса-
лось и, отрывая его от его мыслей, начинало мало-помалу тяготить» (Л. Гофман. Биография
Виктора Гофмана).
«Худенький, слегка сутуловатый, с впалой грудью, близорукими глазами в пенсне и длин-
ными аристократическими пальцами, он проходил через петербургскую литературную суто-
локу всегда один, сосредоточенный в себе, скупой на слова, и если и не печальный, то сдер-
жанно серьезный» (Л. Василевский. В. В. Гофман. Некролог).
410
Том 1. А-И»

ГОФМАН Модест Людвигович

16(28).6.1887 – 6.3.1959

Поэт, литературный критик, литературовед, пушкинист. Член «Кружка моло-
дых» (СПб., 1906). Секретарь издательства «Оры» (1907). Публикации в журналах
«Перевал», «Лебедь», «Свободные художества», «Задушевное слово» и др. Стихотворные
сборники: «Кольцо. Тихие песни скорби» (СПб., 1907); «Гимны и оды» (СПб., 1910). Моно-
графии «Поэзия К. Ф. Рылеева» (Чернигов, 1917), «Пушкин. Его общественно-политиче-
ские взгляды и настроения» (Чернигов, 1918), «А. С. Пушкин» (Чернигов, 1919), «Деревня в
произведениях Некрасова» (Чернигов, 1919), «Пушкин. Первая глава науки о Пушкине» (2-
е изд. Пг., 1922) и др. С 1922 – за границей.
«Маленький, белокурый, с огромной бородой, придававшей ему вместе со странными,

несколько больными глазами, несмотря на юную кожу и румянец, старообразный вид этак трид-
цатилетнего… Велико было мое удивление, когда я узнал, что он на год моложе меня и что
ему предстоит в следующую зиму [1906. – Сост.] явиться апологетом новейшего искусства
среди молодых.
С одной стороны, значительная небрезгливость, значительная доля шарлатанства (оно
чуялось уже в его бороде), с другой стороны – изумительная быстрота схватывания и какая-то
нечеловеческая работоспособность, вместе с враждебным практицизмом и с какою-то вкрад-
чивою нежностью, вот характернейшие черты этого человека…Он оказывал значительное вли-
яние не только на своих хотя и старших, чем он, но все же сверстников; и не только на старшего
его почти на семь лет Александра Блока, но даже и на Вячеслава Иванова» (В. Пяст. Встречи).
411
Том 1. А-И»

ГРАБАРЬ Игорь Эммануилович

13(25).3.1871 – 16.5.1960

Живописец, искусствовед, педагог, музейный деятель. Член объединений «Мир
искусства» (с 1901) и «Союз русских художников». Живописные полотна «Сентябрь-
ский снег» (1903), «Белая зима. Грачиные гнезда» (1904), «Февральская лазурь» (1904),
«Мартовский снег» (1904), «Хризантемы» (1905), «Неприбранный стол» (1907) и др.
Автор исследования «История русского искусства» (т. 1–6, 1909–1916). Директор Тре-
тьяковской галереи (1913–1925). Создатель Центральных реставрационных мастерских
в Москве (в 1918).
«Маленький, коренастый и подвижный закарпатский украинец с бритым круглым розо-

вым лицом и голым черепом» (В. Булгаков. Встречи с художниками).
«Лицо Грабаря вполне определилось в своей некрасивости за эти годы. У него череп
бердслеевских зародышей: с большой выпуклостью на лбу. Нос утиный, с переносицей, сильно
приподнятой нажимом пенсне. Губы маленького рта подвижны и кривятся вверх. Подбородок
конически острый. Затылок отсутствует. Шея сильная и широкая» (М. Волошин. Дневник. 22
февраля 1912).
«Грабарь был олицетворением жизнерадостности и „горел“ искусством, и по наружности

своей он был такой же: здоровяк и крепыш с лоснящейся круглой головой, круглым носом,
с крепко сидящим пенсне и круглым подбородком, всегда был в прекрасном настроении, и
серьезность его часто переходила в забавную, совсем детскую шутливость» (М. Добужинский.
«С головы до пят мирискусник, скептически, но снисходительно молокососам-голубо-

розникам палец дававший сосать, Игорь Грабарь, такой темно-розовый, гологоловый, почтен-
ный – ученым сатиром шутил с Остроуховым, с Брюсовым; он собирал материалы к истории
памятников, тратя все средства свои на культурное дело это, метаясь по разным медвежьим
углам; он являлся оттуда, хвалясь материалами; а как художник работал мало, давая игру хру-
сталей, скатертей и букетов, кричавших о радости» (Андрей Белый. Между двух революций).
«Грабарь жил захватившей его мыслью о создании „Истории русского искусства“. Он

буквально бредил развернувшимися перед ним открытиями необычайных сокровищ архитек-
туры Севера, восторгался строгостью линий и пропорций петербургской и московской строи-
тельной классики, был упоен живописью русских икон пятнадцатого – семнадцатого веков, но
не переставал интересоваться и делами современников.
– Мы, – говорил он, – зачинатели и создатели „Мира искусства“, никогда не хотели и
не собирались отвергать из настоящего и бесспорного, обогащающего наше прекрасное искус-
ство, прошлое и настоящее, и Илья Ефимович [Репин. – Сост.] только по горячности своей
натуры обвиняет нас в несуществующих в этом отношении прегрешениях! Мы, объединяе-
мые „Миром искусства“, хотим смотреть на явления искусства своими глазами, глазами людей
сегодняшнего дня.
412
Том 1. А-И»
В этом отношении наиболее смелым, порой, может быть, ненужно дерзким, всегда встре-
чавшим горячую поддержку со стороны Серова и Бенуа, излишне, может быть, самоуверенным
и требовавшим подчинения являлся Сергей Павлович [Дягилев. – Сост.].
Грабарь любил напоминать собеседнику дягилевский парадокс, что „мирискусники“ – не
„нарциссы“, любящие только себя, что они через себя как наиболее впечатлительных, все заме-
чающих и чутких современников преданно любят, ценят и уважают все истинно прекрасное.
– Мы ценим, чтим и уважаем настоящих основателей и вождей передвижников, – резко
говорил Грабарь» (В. Лобанов. Кануны).
«Смешно спорить о том, что он по праву занял особенно выдающееся место в русской
художественной живописи. Уже одним созданием и редактированием своей „Истории русского
искусства“ Грабарь создал нечто, за что русская культура обязана ему беспредельной благо-
дарностью. Но и живописец Грабарь заслуживает особого внимания, а некоторые его пейзажи
являют собой удивительно внимательное изучение русской природы. Особенно хороши его
солнечные „Зимы“ и передача волшебного эффекта инея. „Трогательно“ в своем роде было
его отношение к собственному творчеству, непрестанное стремление к совершенствованию.
Нельзя отнять у Грабаря и то, что он был всегда движим желанием быть справедливым и что
он болезненно опасался всякого лицеприятства. Что же касается моего совершенно личного
отношения к Грабарю, то я вполне признавал в нем наличие совершенно исключительных зна-
ний, „пропитанных“ большой общей культурностью, но вот почему-то я не припомню каких-
либо таких мнений Грабаря, которые в своей формулировке были бы особенно ценными; я не
припомню и того, что какие-либо его характеристики доставляли мне радость своим „ощу-
щением живой правды“, какую мне доставляли мнения Серова, Бакста, Яремича. А главное,
тон! Тон Грабаря был (особенно тогда, в первые годы) положительно невыносим. Он все время
кого-то чему-то учил, причем в громадном большинстве случаев то были изжитые и уже давно
нами пережитые „истины“. Видно, состоя руководителем в Мюнхене при школе Ашбе, он до
такой степени втянулся в художественную педагогику и среди своих учеников встречал столько
глупцов, тупиц и невежд, он так привык им импонировать, что, очутившись в новой среде,
он как бы счел своей обязанностью продолжать учительствовать, поучать, твердить о каких-то
своих открытиях. Наконец, что мешало Грабарю войти по-настоящему в нашу тесно сплочен-
ную художественную семью – это отсутствие юмора» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
413
Том 1. А-И»
«Личная трагедия Грабаря, во многом портившая его нрав, заключалась в несоответ-

ствии размера его таланта с потугами, самоотверженными и упорными, для достижения высо-
ких целей, им самому себе поставленных. Культ эпохи Возрождения и завораживающие образы
великих художников, их биографии и их художественные подвиги и достижения (о которых он
с нами интересно беседовал) и его скромные, судьбою ему отпущенные возможности ограни-
ченного, хотя и несомненного таланта были личной его тяжелой драмой, скрываемой в силу
самолюбия, не раз прорывавшейся в словах: „Ужасно, когда наедине с собой приходится себе
ставить двойку“.
Вся последующая его жизнь в России, вся его деятельность (увы, при большевичках) как
хранителя и оценщика национальных сокровищ и очень ценная, заслуживающая даже восхи-
щения работа возглавляемой им комиссии по расчистке, реставрации и изучению старинных
фресок и икон в древних русских соборах, бесподобных по красоте и доселе бывших неизвест-
ными (будучи закрытыми штукатуркой), равно как его труд по истории русской живописи и
архитектуры – вся эта кипучая, плодотворная деятельность с избытком замещает все то, чего
ему не удалось достичь в области личного творчества в живописи» (С. Щербатов. Художник
в ушедшей России).
414
Том 1. А-И»

ГРЕВС Иван Михайлович

4(16).5.1860 – 16.5.1941

Историк-медиевист, специалист по римской истории и Средневековью, педагог,
краевед, общественный деятель. Профессор Высших женских (Бестужевских) курсов в
Петербурге (1892–1918), профессор Петербургского (с 1924 – Ленинградского) универси-
тета (1899–1941). Друг В. Иванова.
«Помню, как увидел его впервые. В конце перерыва между лекциями по длинному кори-
дору одним из первых шел высокий профессор с седеющей головой, слегка наклоненной набок.
Мне сказали, что это и есть Гревс. Он медленно вошел в аудиторию и поднялся на кафедру.
Иван Михайлович читал в „Историческом семинарии“. Его аудитория отделялась от коридора
семинарской библиотекой.
В небольшой комнате исторического семинария студенты сидели вокруг столов. На сте-
нах висело всего два портрета: Моммзена и Ранке. (Почему не было Грановского?) Там высокая
фигура Ивана Михайловича казалась чрезвычайно стройной. Смуглое лицо с подстриженной,
побелевшей бородой выступало в раме седеющих волос, зачесанных назад. Ничего профес-
сорски декоративного: ни длинных кудрей, ни развевающейся бороды, как у Маркса. Что-то
скромное, почти застенчивое, и, вместе с тем, полное благородного изящества и чувства досто-
инства. Движения были мягки и сдержанны. Характерный жест: сосредоточиваясь на своих
мыслях, он склонял набок голову и прикладывал к носу палец. Лоб Ивана Михайловича был
очень высок, но не широк. Вместе с носом он составлял почти прямую линию. Черные глаза
смотрели пристально, и каждому слушателю казалось, что Иван Михайлович обращается к
нему. Порой лицо его светилось улыбкой, необыкновенно ясной и нежной. И от этой улыбки,
казалось, светлело все вокруг.
Каким-то тихим, даже сдавленным голосом начинал он лекцию. Но постепенно голос
крепчал и богато расцвечивался интонациями. В речи Ивана Михайловича не было ничего
ораторского, никакого пафоса. Но она была изящно построена и ярко окрашена эмоцио-
нально. Это сдержанное волнение передавалось слушателям. Многие ценили возбужденность
Ивана Михайловича, но некоторые ворчали: „старик расчувствовался“. Мне не раз приходи-
лось защищать своего учителя перед товарищами от упреков в „сентиментальности“. Пере-
живания Ивана Михайловича были очень глубоки, искренни и интенсивны. В них не было
никакой раздутости, наоборот, внешне они были очень сдержанны. И мне казалось, что Иван
Михайлович… тяготился сам, когда замечал, что голос его начинает дрожать. Этот голос был
удивительно молодым и оставался таким до конца, даже тогда, когда Иван Михайлович слегка
пришепетывал в глубокой старости из-за выпавшего зуба. Свою речь он любил заканчивать
словом „вот“ и при этом протягивал руку, сложенную щепотью. В этом „вот“ звучало чувство
удовлетворения от высказанного.
…Иногда я ночевал в семье Гревсов….Когда я просыпался, первое, что я видел, – это
был padre за письменным столом. Широкий коричневый халат придавал какое-то спокойствие
и свободу облику Ивана Михайловича. Как я любил его седую голову с таким ясным, мирным
выражением, склоненную над четвертушками бумаги, которые он всегда не спеша заполнял
своим „готическим“ почерком.
…Мне приходилось задумываться, „о чем он пишет“. Иван Михайлович работал над
своим Тацитом (в последнюю главу этой книги он вложил так много своего, личного). Я молча
созерцал его, не только потому, что я не смел оторвать его от работы, но и потому, что мне
415
Том 1. А-И»
было так хорошо смотреть на него, на это светлое лицо, на этот вид спокойный, величавый. И
хотелось, чтобы вот так было бы вечно. Между тем из своего коричневого домика выскакивала
кукушка и говорила о том, что беспощадное время идет.
Выдающийся ученый, Иван Михайлович совершенно не заботился о печатании своих
трудов. Ящики его большого стола были полны рукописями. Иван Михайлович работал с изу-
мительной щедростью, лишенный малейшей корысти. Направленность его воли была в сторону
учеников. Он был идеалом ученого-педагога» (Н. Анциферов. Из дум о былом).
416
Том 1. А-И»

ГРЕЧАНИНОВ Александр Тихонович

13(25).10.1864 – 4.1.1956

Композитор. Закончил Московскую (по классу фортепиано) и Петербургскую
(класс Римского-Корсакова) консерватории. Автор романсов, музыки для детского репер-
туара (в т. ч. оперы «Елочкин сон»), фортепианных пьес, камерных ансамблей, симфо-
ний, музыки для театра (к пьесам «Снегурочка» А. Островского, драматической три-
логии А. К. Толстого), опер «Добрыня Никитич» (1901), «Сестра Беатриса». С 1925 – за
границей.
«Поезд из Киева в Петербург шел очень долго, кружным путем через Вильно, около двух
суток. Со мной в купе оказался незнакомый мне человек средних лет, с приятными манерами
в обхождении. Говорил он мягким и тихим голосом, широко открытые серые глаза доверчиво
смотрели на собеседника. Это был композитор Александр Тихонович Гречанинов, уже извест-
ный своими камерными романсами. Возвращался он с концерта, по-видимому, был доволен
выпавшим на его долю успехом и восхищался музыкальностью киевлян» (А. Дейч. День нынеш-
ний и день минувший).
«Александра Тихоновича Гречанинова я увидал и узнал впервые в конце прошлого

века… В те годы Гречанинов был невзрачным молодым человеком с наружностью вроде при-
четника или дьячка, с козлиной бородкой и залепленным черным пластырем глазом (он в
раннем отрочестве потерял один глаз, но о причинах никогда не говорил). Он тогда только
что окончил Петербургскую Консерваторию, кончил поздно, почти тридцати лет. Вообще он
поздно начал заниматься музыкой: семнадцати лет он только впервые стал чувствовать к
ней тяготение, и в Московской и Петербургской консерваториях он был „перестарком“, лет
на десять старше своих сверстников по классам. Он на меня производил впечатление очень
застенчивого, робкого и, в общем, человека „не того круга“, из которого обычно формирова-
лась консерваторская молодежь. Но я уже тогда заметил, что скромностью он не болел и имел
очень высокое мнение о своем даровании. Музыка давалась ему нелегко, путем огромных уси-
лий, и оттого он ценил в себе то, что, несмотря на все внешние препятствия, он все-таки овла-
дел ею. Он был очень упорный и чрезвычайно трудолюбивый человек, не лишенный порой
педантичности и „дотошности“.
Насколько я мог тогда отметить, в московском музыкальном мире (по-видимому, и в
петербургском тоже, но в меньшей степени) он не обращал на себя внимания, к нему относи-
лись как-то скептически, думаю, что за его запоздалость. Возможно, что и за его музыкаль-
ный консерватизм, точнее, за отсутствие в нем того „стремления к новым берегам“, которое
стояло в „повестке дня“ на рубеже двух веков. Среди профессоров Московской консервато-
рии господствовало мнение, что он просто не очень талантлив и в музыке „туговат“, в частно-
сти, в композиции „у него нет никакого своего слова“. Это отношение усугублялось тем, что
Гречанинов за себя стоял упорно и неумолимо и постоянно вступал в споры с профессорами,
417
Том 1. А-И»
защищая свои качества. И в жизни он держался как-то особняком, чуждался товарищеских

группировок.
Интересно, что качеств за ним не признавали именно консервативные элементы москов-
ского музыкального мира. Было бы естественно и понятно, если бы он не нравился „модер-
нистам“. Но его замалчивали и оставляли в тени именно те, кто почитал Чайковского, Рубин-
штейна, Глинку. Его не принимали всерьез. Вспоминаю, что няня Танеева, старушка Пелагея
Васильевна, всему музыкальному миру известная, как-то раз назвала его „господин Глицери-
нов“ – она не могла выговорить Гречанинов, – и Танеев всем об этом со смехом рассказывал.
Но „Глицеринов“ знал отлично, чего он хотел. Он и не хотел открывать новые горизонты
в музыке, он имел твердое желание и намерение – писать музыку доступную и понятную для
широких масс публики. При этом не тривиальную музыку для „черни“, а музыку художествен-
ную.
И он и достиг этого, он стал действительно одним из наиболее популярных и распро-
страненных, любимых композиторов для среднего уровня музыкального понимания. Он писал
удобно для голосов (певицы и певцы были в восторге). Он писал для хора. Эта область, в кото-
рой в России вообще мало было сделано, тут был спрос вообще на композиции для вокаль-
ного ансамбля. Он писал духовную музыку, в области которой русская музыка вообще не была
очень продуктивна, наконец, он писал для детского мира, для которого вообще почти ничего
не было сделано.
В итоге его популярность стала очень высока, и именно не среди музыкантов-професси-
оналов, не среди открывавших новые горизонты, а среди широких масс музыкальных людей,
любящих музыку несложную, понятную и приятную, но не пошлую. Его популярность конку-
рировала с популярностью Чайковского, и многие певцы находили даже, что Гречанинов выше
и „удобнее Чайковского“, в чем была, безусловно, доля истины» (Л. Сабанеев. Воспоминания
о России).
418
Том 1. А-И»

ГРЖЕБИН Зиновий Исаевич

24.1(4.2).1877 – 4.2.1929

Художник, книгоиздатель. Один из учредителей и организаторов издательства
«Шиповник» (1906–1918). Возглавлял издательство «Пантеон» (1907–1910), с 1907 по
1916 издавал «Северный сборник», в 1916 участвовал вместе с М. Горьким в создании
издательства «Парус» и газеты «Новая жизнь». В начале 1920-х владелец «Издатель-
ства З. И. Гржебина» (Берлин). С 1922 – в эмиграции.
«Прирожденный паразит и мародер интеллигентской среды. Вечно он околачивался

около всяких литературных предприятий, издательств, – к некоторым даже присасывался, –
но в общем удачи не имел. Иногда промахивался: в книгоиздательстве „Шиповник“ раз полу-
чил гонорар за художника Сомова, и когда это открылось – слезно умолял не предавать дело
огласке. До войны бедствовал, случалось – занимал по 5 рублей; во время войны уже несколько
окрылился, завел свой журналишко, самый патриотический и военный – „Отечество“.
С первого момента революции он, как клещ, впился в Горького. Не отставал от него ни
на шаг…
Но, присосавшись к Горькому, Зиновий делает попутно и свои главные дела: какие-
то громадные, темные обороты с финляндской бумагой, с финляндской валютой, и даже с
какими-то „масленками“; Бог уж их знает, что это за „масленки“. Должно быть – вкусные дела,
ибо он живет в нашем доме в громадной квартире бывшего домовладельца, покупает сразу пуд
телятины… имеет свою пролетку и лошадь…
К писателям Гржебин относится теперь по-меценатски. У него есть как бы свое (полуле-
гальное, под крылом Горького) издательство. Он скупает всех писателей с именами, – скупает
„впрок“, – ведь теперь нельзя издавать. На случай переворота – вся русская литература в его
руках, по договорам, на многие лета, – и как выгодно приобретенная! Буквально, буквально
за несколько кусков хлеба!
Ни один издатель при мне и со мной так бесстыдно не торговался, как Гржебин» (З.
Гиппиус. Петербургский дневник. 1914–1919).
«У Гржебина (на Потемкинской, 7) поразительное великолепие. Вазы, зеркала, Левитан,

Репин, старинные мастера, диваны, которым нет цены, и т. д. Откуда все это у того самого
Гржебина, коего я помню сионистом без гроша за душою, а потом художничком, попавшим в
тюрьму за рисунок в „Жупеле“ (рисунок изображал Николая II с оголенной задницей). Толкуют
о его внезапном богатстве разное, но во всяком случае он умеет по-настоящему пользоваться
этим богатством…Вообще вкус у этого толстяка – тонкий, нюх – безошибочный, а энергия
– как у маньяка. Это его великая сила. Сколько я помню его, он всегда влюблялся в какую-
[нибудь] одну идею – и отдавал ей всего себя, только о ней и говорил, видел ее во сне. Теперь он
весь охвачен планами издательскими. Он купил сочинения Мережк[овского], Розанова, Гип-
пиус, Ремизова, Гумилева, Кузмина и. т. д. – и ни минуты не говорил со мной ни о чем ином,
а только о них. Как вы думаете: купить Иннок. Анненского? Как назвать издательство? и т. д.
Я помню, что точно так же он пламенел идеей о картинах для школ, и потом – о заселении и
застроении острова Голодая, а потом о создании журнала „Отечество“, а потом – о создании
детских сборников и т. д. Когда видишь этот энтузиазм, то невольно желаешь человеку успеха»
(К. Чуковский. Дневник. Запись от 17 марта 1918).
419
Том 1. А-И»
«Для всех, кто близко знал Гржебина в жизни и работал с ним, он остался в памяти как
необыкновенно добрый и отзывчивой души человек и до фантастически пламенный и „неис-
правимый“ энтузиаст. Он был истинным „поэтом дела“, а такие люди и суть подлинные деятели
культуры. Гржебин обладал редким даром объединять самых различных людей во имя общего
дела – чертой в высшей степени драгоценной в жизни каждого общества, так как он наделен
был талантом заражать своим собственным, всегда искренним горением» (М. Добужинский.
420
Том 1. А-И»

ГРИГОРЬЕВ Борис Дмитриевич

11(23).7.1886 – 7.2.1939

Живописец, художник. Участник выставок объединений «Мир искусства», «Това-
рищество независимых». Принимал участие в оформлении журналов «Сатирикон»,
«Новый сатирикон» и др. Живописный цикл «Расея» (1917–1918): «Расея», «Земля народ-
ная», «Старуха с коровой», «Девочка с бидоном» и др. Портреты В. Мейерхольда (1916),
М. Добужинского (1917), Ф. Шаляпина (1918, 1921–1922), Л. Шестова (1921), С. Есенина
(1921), М. Горького (1926), С. Рахманинова (1930) и др. Автор росписей в «Привале коме-
диантов» в Петербурге.
«Странный и сбивчивый был талант этого Григорьева, ныне прославленного в Америке,

недооцененного в Париже и вызывавшего недоумение в России. Талант, несомненно, недю-
жинный, с проблесками даже некоей гениальности. Творчество с провалами и внезапными
взлетами, но с несомненным мастерством. Мастерство в его рисунках было очень большое.
Искренний или неискренний подход к натуре, деформирующий ее (особливо в портретах, под-
час весьма оскорбительных), выработался у него под влиянием современных левых течений,
сбивавших некультурного, тревожного и мечущегося москвича Григорьева. При виде его, его
чисто русской фигуры, впоследствии несколько американизировавшегося, от этого „молодца“
трудно было ожидать столь болезненного, доходящего до визионерства, искусства, тревожа-
щего, интересного, подчас отталкивающего, но всегда талантливого. В этом направлении луч-
шее и самое значительное, что он сделал, пожалуй, была большая серия акварелей темперой,
композиций на тему „Братьев Карамазовых“. Тут есть проникновение не столько в самого
Достоевского (хотя автор был в этом смысле сам уверен), сколько в некий мир галлюцина-
ций, человеческого ужаса с несомненной болезненной гениальностью. Я долго внимательно
их рассматривал в столь же фантастической обстановке, какими были фантазмы Григорьева,
мрачного, полутемного парижского кафе, куда Григорьев, поздно ночью, принес мне тяжелую
папку, желая во что бы то ни стало показать мне эту серию и узнать мое мнение. Эта жуткая
обстановка – дождь, ночь, пустое, маленькое, мрачное кафе – врезалась в память неразрывно
с впечатлением кошмарных и талантливых композиций.
„Знаете что? – сказал я Григорьеву. – У вас только Каин во всем, а у Достоевского ведь
был и Авель!“ Думается, что я верно выразился, формулируя дух этих композиций, лишенных
всякого духа благодати, присущего произведениям Достоевского, при всей жути, в них имею-
щейся. Мне сказали впоследствии, что на Григорьева эти слова произвели „огромное впечатле-
ние“. Вдумавшись, он и сам признал их справедливость. Умение без обиды выслушать критику
было у него хорошей чертой, среди художников довольно редкой» (С. Щербатов. Художник
в ушедшей России).
421
Том 1. А-И»

ГРИН Александр Степанович

наст. фам. Гриневский; псевд. А. А. М-в и др.;

11(23).8.1880 – 8.7.1932

Писатель. Публикации в журналах «Всемирная панорама», «Новый журнал для
всех», «Современный мир», «Солнце России» и др. Первые два сборника изъяты по реше-
нию цензуры и уничтожены «путем сожжения»: «Заслуга рядового Пантелеева» (М.,
1906) и «Слон и Моська» (СПб., 1906). Сборники рассказов «Шапка-невидимка» (СПб.,
1908), «Рассказы. Т. 1» (СПб., 1910), «Знаменитая книга» (Пг., 1915), «Происшествие на
улице Пса» (М., 1916), «Искатель приключений» (М., 1916), «Трагедия плоскогорья Суан.
На склоне холмов» (М., 1916) и др. Романы «Алые паруса» (М., 1923), «Блистающий
мир» (М., 1924), «Золотая цепь» (1925), «Бегущая по волнам» (Л., 1928), «Джесси и Мор-
гиана» (Л., 1929).
«Он мне сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком
черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным,
тоже узким лицом и узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Впоследствии это
впечатление рассеялось, а про нос свой Александр Степанович, смеясь, говорил: на лице, похо-
жем на сильно мятую рублевую бумажку, расположился нос, в начале формы римский – насле-
дие родителя, но в конце своем – совершенно расшлепанная туфля – наследие родительницы.
422
Том 1. А-И»
Был Грин росту ровно два аршина восемь вершков, и вес никогда не превышал четырех
пудов, даже в самое здоровое время. Был широк в плечах, но сильно сутулился. Волосы темно-
каштановые с самой легкой проседью за ушами, глаза темно-карие, бархатистого оттенка,
брови лохматые, рыжеватые, усы такие же. Нижняя челюсть выдавалась вперед, длинный
неправильный рот, плохие зубы, черные от табака. Голова хорошей, чрезвычайно пропорцио-
нальной формы. Очень бледен и в общем некрасив. Все лицо изборождено крупными и мел-
кими морщинами.
Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, станови-
лись как мягкий коричневый бархат. И никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.
Руки у Александра Степановича были большие, широкие; кости – как бы в мешочках
из кожи. Рукопожатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, говоря, что
даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожатии.
Грин редко смеялся. Но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на
его лице, смягчая суровые линии рта. Чаще это было от моих проказ. Я была тогда озорна и
смешлива. Он это любил.
…По характеру своему был молчалив и сдержан. Мы часто разговаривали так, что наш
разговор звучал, как птичий. В Феодосии называли нас „мрачные Грины“. На самом деле мы
никогда не были мрачны, мы просто очень уставали от светских разговоров, переливания из
пустого в порожнее. Городок интересовался – живет писатель. А как живет, никто не знал.
…Александр Степанович очень любил цветы фуксии и герани, говорил: „Это эстетству-
ющие снобы-мещане назвали их мещанскими цветами… Цветы эти прелестны, и, если бы их
было мало, их ценили бы, как орхидеи. Мещанских цветов нет, есть лишь «мещане», не пони-
мающие этой простой истины“.
„Тот, кто сделает мне настоящее зло, – говорил Александр Степанович, – всегда ответит
за это без личного моего участия в расплате: судьба расплатится так или иначе, раньше или
позже“» (Н. Грин. Записки об А. С. Грине).
«Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом… С утра садился он за стол,
работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться,
растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги
за стеной, и по их ритму можно было догадываться, как идет у него дело…Хождение преры-
валось паузами долгого молчания. Грин писал. В такие дни он выходил из комнаты особенно
угрюмым, погруженным в себя, нехотя отвечал на вопросы и резко обрывал всякую начатую
с ним беседу.
…Грин мог быть порою и резким, и грубоватым. Жил он бедно, но с какой-то под-
черкнутой, вызывающей гордостью носил свой до предела потертый пиджачок и всем своим
видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам» (Вс. Рождественский. В Доме
искусств).
«Из так называемых нравственных качеств, которые я имел возможность отметить у

Грина, меня больше всего привлекали доброта, врожденная и естественная деликатность и то,
что мы понимаем под словом порядочность – душевная чистота.
Несмотря на свою нервную и вспыльчивую натуру, он никогда не был зачинщиком сты-
чек и даже в сильно возбужденном состоянии часто отходил в сторону. И это вовсе не было
признаком трусости – в трусливой осторожности никто его упрекнуть не мог.
Я был свидетелем, когда, получив жестокое оскорбление, Грин сумел сдержать себя и,
взвесив все обстоятельства, поняв, что он сам дал серьезный повод для оскорбления, в конце
концов предложил мировую. Для такого поступка надо было иметь большое мужество и ясный
ум» (Н. Вержбицкий. Встречи).
423
Том 1. А-И»
«Имя Александра Грина звучало в дореволюционной русской литературе отдельно от

всех школ и течений, отдельно от всех других писательских имен. Имя – Александр Грин – зву-
чало дико и бесприютно, как имя странного и очень одинокого создателя нереальных, только в
воображении автора живущих людей и стран. Толстые журналы и альманахи редко допускали
на свои страницы произведения этого мечтателя. Маститые критики не утруждали себя писа-
нием статей об этом необычном авторе необычных для русской литературы вещей.
…Но Александр Грин продолжал беспокоить воображение. Он не развлекал, а тревожил.
И в каком бы плохоньком журнальчике ни печатались рассказы его, они, резко контрастируя с
остальным материалом, обращали на себя внимание и оставались в памяти. Имена влиявших
на Грина иностранных писателей кое-что объясняли в творчестве Грина. Любимейшими писа-
телями Грина были Стивенсон и По, и бесспорно влияние на него этих классиков. Но неразъ-
ясненным оставалось своеобразие Грина.
Будь Александр Грин простым эпигоном, покорным подражателем, не стоило бы осо-
бенно долго и говорить о нем. Но этот мятежный писатель отличался глубоким своеобразием
своего отчаяния, своих надежд и мечтаний. Его творчество окрашено в свой, особый цвет. И
в творчестве этом выражен своеобразный облик человека, которого услаждают, мучают и вле-
кут к активным действиям мечты, кажущиеся ему подчас несбыточными, человека, страстно
ненавидящего все злое в жизни и активно любящего добро» (М. Слонимский. Александр Грин
реальный и фантастический).
424
Том 1. А-И»

ГРИФЦОВ Борис Александрович

29.4(11.5).1885 – 21.12.1950

Критик, переводчик, искусствовед. Публикации в журналах «Зори», «Перевал»,
«Русская мысль», альманахах и сборниках «Юность» (1907), «Корабли» (1907), «Белый
камень» (1907) и др. Сотрудник журнала «София». Книги «Три мыслителя. В. Роза-
нов, Д. Мережковский, Л. Шестов» (М., 1911), «Рим» (М., 1914), «Бесполезные воспо-
минания» (1915; отд. изд. – Берлин, 1923), «Искусство Греции» (М.; Пг., 1923), «Теория
романа» (М., 1927), «Как работал Бальзак» (М., 1937). Переводы произведений М. Пру-
ста, Г. Флобера, Р. Роллана, Дж. Вазари.
«С Борей Грифцовым я познакомилась, когда он был совсем молодым. Вспоминаю его

в студенческой тужурке, немного сутулым, с порывистыми, угловатыми движениями, а лицо
было чрезвычайно свежее и очень привлекательное. Особенно хороши были глаза, как-то по-
особенному посаженные, с тяжелыми веками, лучистые, синие…Боря любил и знал музыку.
Мы с ним много шутили, беседовали, говорили о жизни, мечтали о путешествиях, поверяли
друг другу свои сердечные тайны. Отсюда и пошло название „кузина“, которое и сохранилось
за мной до последних дней.
Боря был весел, общителен, любил поговорить. Отлично читал лекции. Я помню одну
в Политехническом музее – не то об Италии, не то о Греции – с волшебным фонарем. Он
говорил легко, просто, интересно, увлекаясь, и слушали его тоже с увлечением, даже не всегда
вникая в содержание, а получали удовольствие от его голоса, от формы лекции.
…Позднее я редко виделась с „кузеном“, и в воспоминаниях какой-то провал. И уже в
конце войны 41-го я снова стала довольно часто встречаться с Борисом.
Он работал над Бальзаком и задумал, и начал писать свою автобиографию, но успел ее
довести только до февральской революции. Я ему переписывала на машинке. Особенно мне
запомнилась семья Трубецкого, где он давал уроки молодому князьку. Писал он прекрасно, и
беседовать с ним было так же интересно, как и раньше. Но внешне „кузен“ сильно изменился.
Он еще не был стар, но как-то весьма высох, лицо покрылось сетью преждевременных морщин.
Это было, очевидно, началом той страшной болезни, которая его преследовала и пугала» (Е.
Муратова. Встречи).
«Когда Борис Александрович Грифцов читал лекции по западной литературе в Инсти-

туте имени Брюсова и на высших литературных курсах, впоследствии упраздненных, послу-
шать его сбегались студенты и младших и старших курсов. Они называли его „Гений с лицом
демона“. Гением он не был – он был просто очень талантливым человеком. Лицо его прини-
мало порой уничижительное, презрительное, насмешливое, скептическое, смешливое выраже-
ние, но демонического в нем не было ничего.
…Студентом второго курса я был допущен в „святая святых“, а затем стал частым его
посетителем…
„Святая святых“ представляло собой закуток, отгороженный от тесной прихожей тонкой
переборкой. В кабинете у Бориса Александровича негде было повернуться. Его письменный
стол был завален книгами, рукописями и переводами студентов, две стены от пола до потолка
заставлены полками с книгами. На третьей стене с единственным окном висели три портрета:
портрет хозяина работы Ульянова, портрет Брюсова и портрет Пруста.
425
Том 1. А-И»
Брюсова Грифцов считал своим учителем. Брюсов был для него не только большим
поэтом, но и крупным мыслителем. Статью Брюсова о Гоголе „Испепеленный“ он ставил выше
всего, что было сказано о Гоголе. Он утверждал, что Брюсов открыл новый период в исто-
рии русской литературы, что он повысил вес художественного слова, повысил ответственность
писателя перед словом, что в эпоху Брюсова даже непосвященным стало ясно, что есть поэзия
и что есть „стихослагательство“.
…Грифцова воспитали символизм и формализм. От иных формалистических крайно-
стей он так и не избавился. Он заходил за черту, которой и не думал переступать в своих сти-
ховедческих трудах Андрей Белый. Раз по наблюдениям Белого четырехстопный ямб у Лер-
монтова недостаточно гибок, значит, Лермонтов – слабый поэт; Лермонтов – незавершенный
прозаик – таков был основной тезис доклада, который делал Грифцов в Государственной ака-
демии художественных наук и который, разумеется, не имел успеха.
…Грифцов любил пооригинальничать. Он пытался доказать мне, что поэмы Баратын-
ского выше поэм Пушкина, что романы Константина Леонтьева выше романов Тургенева.
…Грифцову нравилось казаться холодным и надменным насмешником. Надменен он
был, впрочем, только с равными и с теми студентами, которых он презирал за тупоумие или за
подлость. Впечатление человека недоброго, какое Борис Александрович производил на людей,
не коротко с ним знакомых, довершала усмешка, обнажавшая запломбированные кривоватые
зубы, и привычка, обращая к слушателям горделивый профиль, с какой-то зловещей медли-
тельностью потирать руки. Даже в том, как он, и без того невысокий, впалогрудый, сутулился,
ежился, ощущалось желание обособиться. Но у этого „сухаря“ глаза были веселые, даже озор-
ные, и человек он был сердечный» (Н. Любимов. Неувядаемый цвет).
426
Том 1. А-И»

ГРУЗИНОВ Иван Васильевич

8(20).11.1893 – 1942

Поэт, мемуарист. Член «Ордена имажинистов». Стихотворные сборники «Бубны
боли» (М., 1915), «Бычья казнь» (М., 1921), «Западня снов» (М., 1921), «Имажинизма
основное» (М., 1921), «Роды» (М., 1921), «Серафические подвески» (Пг., 1922), «Избяная
Русь» (М., 1925), «Малиновая шаль» (М., 1926).
«Иван Грузинов был чуть ниже среднего роста, грузный, с покатыми плечами, с широ-
ким крестьянским лицом и тщательно расчесанным пробором на голове. Ходил он всегда в
коричневой гимнастерке с двумя кармашками на груди – в левом находились вороненой стали
открытые часы и свешивалась короткая цепочка. Грузинов чаще, чем полагается, любил выни-
мать часы и говорить с точностью до одной секунды время. Он писал стихи о русской деревне,
образы у него были пластичные, часто прибегал к белым стихам, иногда впадал в натурализм
(например, поэма „Роды“). По крестьянской тематике он был близок Есенину, но нет-нет да
критиковал строки Сергея, хотя это не мешало ему быть в плену есенинских строк:
427
Том 1. А-И»
О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину.
А у Грузинова:
Мои ли протекут глаза

Ручьев лесною голубизной?
Вообще-то имажинисты считали, что Иван умеет разбираться в стихах, прочили его в
критики, теоретики имажинизма. И в конце концов, он и пошел по этому пути.
…Голос у него был тихий, а сам он спокойный, порой флегматичный, – недаром мы его
прозвали Иваном Тишайшим» (М. Ройзман. Все, что помню о Есенине).
«Добрый, чуткий человек. Роста он среднего, коренастый, плечистый. Тяжелое прямо-

угольное лицо, вырубленные топором черты – и к этому тонкое понимание поэзии. Стихи свои
с эстрады сам никогда не читает» (Н. Вольпин. Свидание с другом).
«Из дерева сделан. Топором тесали, орудием немудрящим, простым. Топором. И сам из
дерева. Протянет полено – думаешь к чему? – глянь рука – здороваться хочет. Хитрый. В глазах
лукавинка русская – во какая! И наивно прячет эту лукавинку самую под пенснэ Грузинов. На
черта? Кто его разберет!
Не любит движения Грузинов. Что ему город? Неподвижное любит он. Зато ядреное, да
здоровое» (Б. Глубоковский. Маски имажинизма).
428
Том 1. А-И»

ГРУЗИНСКИЙ Алексей Евгеньевич

21.4(3.5).1858 – 22.1.1930

Филолог, переводчик, педагог. Ученик Ф. Буслаева и Н. Тихонравова. С 1886 препода-
вал на Высших женских курсах Герье, в Московской консерватории, Московском Народ-
ном университете, Московском университете (проф. с 1911). С 1896 действительный
член, в 1909–1922 – бессменный председатель Общества любителей российской словесно-
сти при Московском университете. Член литературного кружка «Среда». Автор книг
«История новейшей европейской литературы» (М., 1892), «Литературные очерки» (М.,
1908), «П. Н. Рыбников: Биографический очерк» (М., 1909), «Методика русского языка
и литературы» (М., 1917). Переводы произведений О. Хайяма, Фирдоуси, Низами, Р.
Тагора.
«Знакомство с Грузинским было для меня приятным и, кроме того, полезным, потому
что познания его в области литературы были значительны и он умел делиться этими познани-
ями с особой сердечностью и с заражающей слушателей любовью.
…К этому мудрому человеку, широко и многогранно образованному, с тонким понима-
нием художественной красоты и любовью к народному творчеству во всех его видах – в том
числе к народной музыке, с огромными познаниями в области народной словесности, приятно
было обращаться за советами, справками, беседой. Вся его жизнь протекала в Москве, в мире
ученых, литераторов, педагогов, общественников и деятелей культуры и просвещения. Немало
трудов в области научных исследований, биографий великих людей, критики, переводов и ори-
гинальных сочинений, в прозе и стихах, оставил Алексей Евгеньевич. С увлечением и зна-
нием дела работал он по русскому фольклору, редактировал знаменитые сказки Афанасьева,
былины, собранные Рыбниковым, народные песни Шейна; его переводы некоторых арабских
429
Том 1. А-И»
сказок из „Тысячи и одной ночи“ могут считаться лучшими. Он разрабатывал архивы Л. Н.

Толстого, Короленко и других писателей, работал и по западной литературе; переводил в сти-
хах излюбленных им величайших поэтов Востока, как Фирдоуси, книгу X века „Шах-Намэ“.
Воспитанник Московского университета, Грузинский был долгое время председателем
старейшего литературного Общества любителей российской словесности. Нелегкая задача,
хотя и почетная, выпала на долю Грузинского. В период его председательства был крепко
поставлен вопрос о памятнике Гоголю в Москве – вопрос, застрявший ранее на многие-многие
годы в канцелярских дебрях. В сущности все было готово: и проект скульптора Андреева и
денежные суммы; недоставало только энергичного толчка со стороны общественности, а день
столетия со дня рождения Гоголя приближался. И Грузинский этот толчок дал со свойственной
ему прямотой. Всю эту тормозящую канцелярщину сдали под надзор общественного комитета,
в который вошли профессора, писатели и художники, и через год, к юбилейному сроку, памят-
ник был поставлен и торжественно открыт.
…В частной, интимной жизни, в товарищеской среде Грузинский был всегда милым,
остроумным, веселым и в то же время серьезным собеседником. Приезжая, что называется, в
гости, он всегда привозил с собой что-нибудь очень интересное и прочитывал это своим дру-
зьям. Работая над архивом Толстого, он иногда читал нам никому еще не известные варианты
и целые главы из „Войны и мира“ и других великих творений; при этом он комментировал
тексты, и, я помню, эти чтения производили на слушателей сильное впечатление.
Известный литературовед Н. М. Мендельсон, сослуживец Грузинского по Румянцев-
скому музею (ныне Ленинская библиотека), рассказывал нам, как А. Е. Грузинский еже-
дневно своей медленной, тихой походкой направлялся в кабинет, где собраны были величай-
шие сокровища, которыми может гордиться русская культура, – художественные произведения
Л. Н. Толстого, его дневники, его переписка вплоть до 1880 года. И когда мы входили туда и
видели там Грузинского – спокойного, тихого, как-то гнездящегося среди этих ящиков, кар-
точек, папок, – в общении с теми, кто приходил работать над этими сокровищами, чувствова-
лось, что он там в своей сфере. С необыкновенной тщательностью, доходящей до скрупулез-
ности, работал он над исследованиями текстов, над установлением постепенных редакций, и
чувствовалось в нем особое, глубокое проникновение в дух тех сокровищ и времен, которые
он изучал.
Алексей Евгеньевич ценил красоту во всем и умел понимать ее. В этом было большое
обаяние его бесед» (Н. Телешов. Записки писателя).
430
Том 1. А-И»

ГУМИЛЕВ Николай Степанович

3(15).4.1886 – 25.8.1921

Поэт, переводчик, драматург, прозаик, литературный критик. Один из идеоло-
гов акмеизма. Основатель и «синдик» «Цеха поэтов» (1911). Один из организаторов
и ведущий сотрудник журнала «Аполлон». Публикации в журналах «Весы», «Апол-
лон», «Весна», «Образование», «Русская мысль». Стихотворные сборники «Путь конкви-
стадоров» (СПб., 1905), «Романтические цветы» (Париж, 1908), «Жемчуга» (М., 1910),
«Чужое небо» (СПб., 1912), «Колчан» (М.; Пг., 1916), «Костер» (Пг., 1918), «Фарфоро-
вый павильон» (Пг., 1918), «Огненный столп» (Пг., 1921), «Стихотворения. Посмерт-
ный сборник» (Пг., 1922). Поэмы «Блудный сын» (1911), «Мик» (Пг., 1918). Пьесы
«Дитя Аллаха» (1917), «Гондла» (1917), «Отравленная туника» (1918), «Дерево превра-
щений» (1918). Повести «Африканская охота» (1916), «Записки кавалериста» (1915–
1916). Сборник литературно-критических статей «Письма о русской поэзии» (Пг., 1923).
Первый муж А. Ахматовой. Отец Л. Гумилева. Расстрелян по обвинению в антиправи-
тельственном заговоре.
«Мои первые воспоминания о Николае Степановиче относятся к той поре, когда он был
учеником Царскосельской Николаевской гимназии… Он уже кончал гимназию, имел вполне
„взрослое“ обличье, носил усики, франтил… Гумилев отличался от своих товарищей опреде-
ленными литературными симпатиями, писал стихи, много читал. В остальном он поддерживал
славные традиции лихих гимназистов – прежде всего усердно ухаживал за барышнями. Живо
представляю себе Гумилева, стоящего у подъезда Мариинской женской гимназии, откуда гурь-
бой выбегают в половине третьего розовощекие хохотушки, и „напевающего“ своим особен-
431
Том 1. А-И»
ным голосом: „Пойдемте в парк, погуляем, поболтаем“» (Э. Голлербах. Из воспоминаний о Н.

С. Гумилеве).
«Он не был красив – в этот ранний период [1904. – Сост.] он был несколько деревянным,
высокомерным с виду и очень неуверенным в себе внутри. Он много читал, любил француз-
ских символистов, хотя не очень свободно владел французским языком, однако вполне доста-
точно, чтобы читать, не нуждаясь в переводе. Роста высокого, худощав, с очень красивыми
руками, несколько удлиненным бледным лицом – я бы сказала, не очень заметной внешности,
но не лишенный элегантности. Так, блондин, каких на севере у нас можно часто встретить.
Позже, возмужав и пройдя суровую кавалерийскую военную школу, он сделался лихим
наездником, обучавшим молодых солдат, храбрым офицером (он имел два Георгия за храб-
рость), подтянулся и, благодаря своей превосходной длинноногой фигуре и широким плечам,
был очень приятен и даже интересен, особенно в мундире. А улыбка и несколько насмешли-
вый, но милый и не дерзкий взгляд больших, пристальных, чуть косящих глаз нравился мно-
гим и многим. Говорил он чуть нараспев, нетвердо выговаривая „р“ и „л“, что придавало его
говору совсем не уродливое своеобразие, отнюдь не похожее на косноязычее» (В. Срезневская.
Дафнис и Хлоя).
«На вернисаже „Салона“ судьба свела меня и с другим царскоселом, Николаем Степа-
новичем Гумилевым. Кто-то из писателей отрекомендовал его как автора „Романтических
цветов“. Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке с очень высоким
темно-синим воротником (тогдашняя мода) и причесан на пробор тщательно. Но лицо его
благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного
косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Нико-
лай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил –
вместо „вчера“ выходило у него „вцерла“.
…Гумилев верил в свою миссию реформатора, в нем ощущалась не только талантли-
вость, но свежесть какой-то своей поэтической правды.
Стихи были всей его жизнью. Никогда не встречал я поэта – до такой степени „стихо-
мана“. „Впечатленья бытия“ он ощущал постольку, поскольку они воплощались в метрические
строки. Над этими строками (заботясь о новизне рифмы и неожиданной яркости эпитета) он
привык работать упорно с отроческих лет. В связи отчасти с этим стихотворным фанатизмом
была известная ограниченность его мышления, прямолинейная подчас наивность суждений.
Чеканные, красочно-звучные слова были для него духовным мерилом. При этом – неистовое
самолюбие! Он никогда не пояснял своих мыслей, а „изрекал“ их и спорил как будто для того
лишь, чтобы озадачить собеседника. Вообще было много детски заносчивого, много какого-
то мальчишеского озорства в его словесных „дерзаниях“ (в критической прозе, в статьях это
проявлялось куда меньше, несмотря на капризную остроту его литературных заметок).
Все это вызывало несколько ироническое отношение к Гумилеву со стороны его товари-
щей по перу. Многие попросту считали его „неумным“…
Особенно протестовал Вячеслав Иванов, авторитет для аполлоновцев непререкаемый.
Сколько раз корил он меня за слабость к Николаю Степановичу! Удивлялся, как мог я пору-
чить ему „Письма о русской поэзии“ – иначе говоря, дать возможность вести в журнале „свою
линию“» (С. Маковский. Портреты современников).
«У Николая Степановича была прекрасная черта, – он постоянно внушал всем окру-

жающим, что поэзия – самое главное и самое почетное из всех человеческих дел, а звание
поэта выше всех остальных человеческих званий. Слово „поэт“ он произносил по-французски
„poete“, а не „паэт“, как произносили мы, обыкновенные русские люди. В этом отношении
432
Том 1. А-И»
дальше его пошел один только Мандельштам, который произносил уже просто: пуэт. Неодно-
кратно слышал я от Гумилева утверждение, что поэт выше всех остальных людей, а акмеист
выше всех прочих поэтов» (Н. Чуковский. Литературные воспоминания).
«В Гумилеве было много хорошего. Он обладал отличным литературным вкусом,

несколько поверхностным, но в известном смысле непогрешимым. К стихам подходил фор-
мально, но в этой области был и зорок, и тонок. В механику стиха он проникал, как мало кто.
Думаю, что он это делал глубже и зорче, нежели даже Брюсов. Поэзию он обожал, в суждениях
старался быть беспристрастным.
…Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом. Он всегда мне казался ребен-
ком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее
гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, вой-
ной, наконец – в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая
вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя
сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он любил играть в „мэтра“, в
литературное начальство своих „гумилят“, то есть маленьких поэтов и поэтесс, его окружав-
ших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею
в жмурки – в самом буквальном, а не в переносном смысле слова. Я раза два это видел. Гуми-
лев был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками. Было
забавно видеть, как через полчаса после этого он, играя в большого, степенно беседовал с А.
Ф. Кони [известный российский юрист и общественный деятель. – Сост.] – и Кони весьма
уступал ему в важности обращения» (В. Ходасевич. Гумилев и Блок).
«В домашней обстановке Коля всегда был приветлив. За обедом всегда что-нибудь рас-
сказывал и был оживленный. Когда приходили юные поэты и читали ему свои стихи, Коля
433
Том 1. А-И»
внимательно слушал; когда критиковал – тут же пояснял, что плохо, что хорошо и почему то
или другое неправильно. Замечания он делал в очень мягкой форме, что мне в нем нравилось.
Когда ему что-нибудь нравилось, он говорил: „Это хорошо, легко запоминается“, и сейчас же
повторял наизусть. Коля и в семье был строг к чистоте языка. Однажды я, придя из театра и
восхищаясь пьесой, сказала: „Это было страшно интересно!“ Коля немедленно напал на меня
и долго пояснял, что так сказать нельзя, что слово „страшно“ тут совершенно неуместно. И я
это запомнила на всю жизнь.
…Коля очень любил традиции и придерживался их, особенно любил всей семьей идти к
заутрене на Пасху. Если даже кто-либо из друзей приглашал к себе, он не шел; признавал в этот
день только семью. Помню веселые праздничные приготовления. Все, как полагается, одеты в
лучшие туалеты. Шли чинно, и Коля всегда между матерью и женой. Шли в царскосельскую
дворцовую церковь, которая в этот высокоторжественный праздник была всегда открыта для
публики.
…Как отец Коля был очень заботлив и нежен. Он много возился со своим первенцем
Левушкой, которому часто посвящал весь свой досуг. Когда Левушке было 7–8 лет, он любил
с ним играть, и любимой игрой была, конечно, война. Коля с бумерангом изображал африкан-
ских вождей. Становился в разные позы и увлекался игрой почти наравне с сыном. Богатая
фантазия отца передалась и Левушке. Их игры часто были очень оригинальны. Любил Коля и
читать сыну и сам много ему декламировал. Ему хотелось с ранних лет развить в сыне вкус к
литературе и стихам. Помню, как Левушка мне часто декламировал наизусть „Мика“, которого
выучил, играя с отцом. Все это происходило уже в Петербурге, когда мы жили вместе. Часто к
нам приходили мои племянники и дети Чудовского. Вся детвора всегда льнула к доброму дяде
Коле (так они его называли), и для каждого из них он находил ласковое слово. Помню, как он
хлопотал и суетился, украшая елку, когда уже ничего не было и все доставалось с невероят-
ными усилиями. Но он все же достал тогда детские книги, которыми награждал всю детвору.
Удалось ему достать и красивую пышную елку. И веселились же дети, а смотря на них, и взрос-
лые, в особенности сам Коля!» (А. Гумилева. Николай Степанович Гумилев).
«О политике он почти не говорил: раз навсегда с негодованием и брезгливостью отверг-

нутый режим как бы не существовал для него. Он делал свое поэтическое дело и шел всюду,
куда его звали: в Балтфлот, в Пролеткульт, в другие советские организации и клубы, назва-
ние которых я запамятовал. Помню, что одно время осуждал его за это. Но этот „железный
человек“, как называли мы его в шутку, приносил и в эти бурные аудитории свое поэтическое
учение неизмененным, свое осуждение псевдопролетарской культуре высказывал с откровен-
ностью совершенной, а сплошь и рядом раскрывал без обиняков и свое патриотическое испо-
ведание. Разумеется, Гумилев мог пойти всюду, потому что нигде не потерял бы себя» (А.
Левинсон. Гумилев).
«Вспоминается мне его голос – густой, какой-то тягучий и хмельной, прыгающий от низ-
ких баритональных нот к высоким, почти пискливым. Размерно, точно скандируя, он говорил
„с чувством, толком, расстановкой“: „Нужно всегда идти по линии наибольшего сопротивле-
ния. Это мое правило. Если приучить себя к этому, ничто не будет страшно“» (Э. Голлербах.
Из воспоминаний о Н. С. Гумилеве).
434
Том 1. А-И»

ГУРО (наст. фам. Нотенберг) Елена (Элеонора) Генриховна

18(30).5.1877 – 23.4(6.5).1913

Поэтесса, прозаик, художница. Член объединения «Гилея». Ученица Л. Бакста и
М. Добужинского. Участница сборников «Садок судей. I» (СПб., 1910), «Садок судей.
II» (СПб., 1913), «Союз молодежи» (СПб., 1913), «Трое» (СПб., 1913; совместно с А. Круче-
ных и В. Хлебниковым, с иллюстрациями К. Малевича). Книги «Шарманка» (СПб., 1909),
«Осенний сон» (СПб., 1912), «Небесные верблюжата» (СПб., 1914). Жена М. Матюшина.
«Я хочу вспомнить тут одну мою необыкновенно талантливую ученицу, Елену Гуро,
маленькое, болезненное, некрасивое существо (она умерла очень скоро), которая была очень
тонким и очаровательным поэтом. Она успела напечатать только одну маленькую книжку сти-
хов, ею самой прелестно иллюстрированную и посвященную ее сыну, который существовал
лишь в ее воображении» (М. Добужинский. Встречи с писателями и поэтами).
«Мы решили поздравить Елену Гуро с вышедшей большой книгой „Шарманка“, где ее
исключительное дарование было густо, ветвисто и стройно, как сосновая роща.
И сосновым теплом веяло от всей книги.
Легко дышалось при чтении книги Елены Гуро, и хотелось любить каждую каплю жизни.
И мы бесконечно умели любить жизнь, мир и этот деревянный домик на Песочной, где
обитала Елена Гуро в гнезде своих слов:
Доля, доля, доляночка,

доля ты, тихая-тихая моя, —
что мне в тебе, что тебе во мне,
а ты меня замучила.
А доля Елены Гуро в том была, что потеряла мать единственного сына-младенца и не
могла смириться с горем.
Елена Гуро не поверила смерти сына, а вообразила, внушила себе, что жив сын, продол-
жает жить около матери.
435
Том 1. А-И»
И вот считает Елена Гуро дни, недели, месяцы, годы сыну своему, ежечасно видит его
растущим; игрушки, книжки с картинками покупает ему, и на его детский столик кладет, и
ему стихи, сказки сама пишет, рассказывает.
И больше – пишет с него портреты, одевая сына по степени возраста.
Вот она какая, эта удивительная Елена Гуро» (В. Каменский. Путь энтузиаста).
«Помню нашу встречу с Блоком у Ивановых. Глубокий разговор Гуро с Блоком был очень
мучителен для нее, как она мне потом сказала. Это был экзамен, а не обмен мнениями равных.
Но это тебе не Пяст. Лена обладала огромным разумом и живым творческим словом. С ней не
так уж было просто тянуть канитель, а надо было и вспыхивать, и я видел, как Блок долго не
мог оторваться от Гуро. Да, видимо, все заинтересованно смотрели на Гуро и Блока, делая вид,
что разговаривают между собой. Вышли вместе у Ивановых. Блок шел с женой, но продолжал
разговаривать с Гуро» (М. В. Матюшин. О Ел. Гуро).
«Гуро – писательница! Женское творчество – не обширно, но сделанное Еленой Генри-

ховной – равно бесценно для Сокровищницы Новой Русской Литературы.
Гуро писала не „для улицы“, не для заработка, она писала, отдаваясь внутреннему влече-
нию, которое искало выхода из „кельи души“ ее, то беря в руки кисть, то бросая слова, соеди-
ненные между собой равно законами поэзии или же прозы.
„Келья души“ написалось не случайно; Гуро – во всем ее облике и житейском, и лите-
ратурном была сосредоточенность, углубленность, скромность, наконец, монастырских порти-
ков, где даже шум жизни, со всей его какофонией, выглядит монашествующим, склоняющим
свой безрассудный лик.
Гуро не боялась жизни; она не уклонялась тем наиболее „уличных“, но они, пройдя
сквозь призму ее скромного „я“, приобретали налет, соответствующий характеристикам, дан-
ным сейчас.
Вот эта-то „профетическая“ смелость скромности была причиной того, что Елена Ген-
риховна Гуро оказалась в рядах застрельщиков новой литературной школы, возникшей в 1908
году.
Елена Генриховна была (немного) обеспеченным жителем северной столицы.
Жительство имела на Лицейской улице около Каменноостровского проспекта.
К 1908 году относятся интересные собрания в ее квартире; здесь впервые Хлебников
нашел для себя слушателей, которые не только поняли его, но с энтузиазмом приветствовали.
Здесь вскидывал золотые кудри свои Вася Каменский, выпустивший сейчас в Саратове
„Паровозную Обедню“, а тогда читавший свои прекрасные „крестьянские стихи“.
Здесь впервые собрались и познали друг друга зачинатели литературной школы, вызвав-
шей столько нападок, столько нареканий…
Елена Генриховна маленькая, болезненная женщина, но ее дух силен, он дисциплиниро-
ван, он просвещен вровень с духом века.
Прикоснувшись к глубинам знания, тая́ на своих тонких губах движение, рожденное бли-
зостью к ядовитому скептицизму, достоянию сверхчеловека, Елена Генриховна, обращаясь к
миру, всегда остается существом – ребенком, в ней звучит всегда прекрасная струна вечно
женственного, его нежности, грациозной улыбчатости. Эта задушевность сквозит в каждом
штрихе, оставленном нам ее узкой, тонкой рукой; Гуро так была ответна нежности, разлитой
повсюду вокруг в природе, ею созданной, что с нежной улыбкой примирения, не иначе, при-
нимает она жизнь…
Лицо Елены Генриховны бледное и проникновенное. Она не жилец на этом свете;
поэтому и вещи ее более напоминают легкие сновидения, поэтому около нее такая правдивая
строгость монастыря, где такие простые, но верные души.
436
Том 1. А-И»
Поэтому она любит заниматься вызыванием духов, глубоко изучила спиритизм и так бес-
конечно трогательно умеет написать про сосновые вершины, про тихий шорох, неугомонный,
ропщущий, маревом идущий вверху, который она и теперь могла бы слышать над тихой приста-
нью вечности, к которой она так рано причалила свой жизненный челн…» (Д. Бурлюк. Елена
Гуро).
437
Том 1. А-И»

ГУРЬЕВ Аркадий Иванович

1881 —?

Поэт, певец. Стихотворный сборник «Безответное» (М., 1913; обл. Н. Гончаровой).
Участник кружка «Сердарда». Товарищ Б. Пастернака.
«Гурьев был из Саратова. Он обладал могучим и мягким голосом и артистически пере-

давал драматические и вокальные тонкости того, что он пел. Как все самородки, он одинаково
поражал беспрерывным скоморошничаньем и задатками глубокой подлинности, прогляды-
вавшими сквозь его ломанье. Незаурядные стихи его предвосхищали будущую необузданную
искренность Маяковского и живо передающие читателю отчетливые образы Есенина. Это был
готовый артист, оперный и драматический, в исконной актерской своей сути, неоднократно
изображенной Островским.
У него была лобастая, круглая, как луковица, голова с едва заметным носом и признаками
будущей лысины во весь череп, от лба до затылка. Весь он был движение, выразительность.
Он не жестикулировал, не размахивал руками, но верх туловища, когда он стоя рассуждал или
декламировал, ходил, играл, говорил у него. Он склонял голову, откидывался назад корпусом
и ноги ставил врозь, как бы застигнутый в плясовой с притоптыванием. Он немного зашибал
и в запое начинал верить в свои выдумки. К концу своих номеров он делал вид, что пятка
пристала у него к полу и ее не оторвать, и уверял, будто черт ловит его за ногу» (Б. Пастернак.
Люди и положения).
438
Том 1. А-И»

Д

ДАВЫДОВ Владимир Николаевич

наст. имя и фам. Иван Николаевич Горелов; 7(19).1.1849 – 23.6.1925

Актер, педагог. На сцене с 1867; в 1880–1924 – в Александринском театре в Петер-
бурге. Свыше 80 ролей в пьесах А. Островского. Также роли: Иванов («Иванов» Чехова),
Лука («На дне» М. Горького), Фальстаф («Виндзорские проказницы» Шекспира), Фирс
(«Вишневый сад» Чехова), Чебутыкин («Три сестры» Чехова) и мн. др. Среди учеников –
В. Комиссаржевская, Н. Ходотов, К. Зубов и др.
«Давыдов был обладателем великой тайны двух сил. Он знал и он умел. Познавал и про-
никал, сдружив ум с чутьем, толкование и мудрость психолога с нечаянной радостью чудес-
ных откровений.
…О Савиной не без меткости кто-то сказал, что она играет зло. Давыдов творил свой
мир, прощая и любя. Отвращался от заостренности. Не вводил углов. Не подчеркивал колюче-
сти. Не жал педали. В игре его жило необычайное благородство мягкости. Здесь всегда чув-
ствовалась плавность душевных движений. Отличительной чертой его таланта была внутрен-
няя сдержанность, вечный спутник, вечный признак воспитанности.
…Заласканный своим зрителем, Давыдов был великим театральным, несокрушимым и
почитаемым актерским авторитетом. Это был создатель образцов. Его Фамусов, его город-
ничий, его Расплюев в тысяче подражаний прошли по всей России.
…Умный, культурный, не приемлющий суеты, внутренне уравновешенный, пренебре-
жительный к скороспелости, верный немногим идейным привязанностям, он плыл всегда в
одной волне, неизменно чувствовал под собой твердую почву и опирался только на крепкие,
оправдавшие себя сценические принципы.
…Талант Давыдова был волен, прекрасен, глубок и чрезвычайно ясен. Его постигания
были незатруднительны. Он творил умно, серьезно и без напряжений, и вся его жизнь артиста,
замечательного сценического деятеля, учителя, советника, огромного таланта была светла в
своих процессах, и все ее осуществления, все волшебные достижения видели тоже эту светлую
даль» (П. Пильский. Роман с театром).
«Это был прямо-таки необыкновенный человек. При своей тучности он был чрезвычайно
подвижен. Он изображал, например, балерину, как она танцует самые замысловатые танцы, –
и вам и в голову не пришло бы, что перед вами вовсе не балерина, а толстый мужчина. Тогда
только что из-под пера Льва Толстого вышла „Власть тьмы“. Давыдов разыграл нам ее у нас же
в гостиной на все голоса, причем у него бесподобно вышла Анютка…Давыдов неподражаемо
рассказывал случаи из провинциальной актерской жизни, причем тут же разыгрывал все сцены
в лицах, и нужно было быть очень флегматичным человеком, чтобы не почувствовать после
его рассказов боли в брюшине от смеха» (М. Чехов. Вокруг Чехова).
«Давыдов был одним из самых крупных актеров, каких я знал, с поразительным разно-
образием – от бешеного комизма до самой сдержанной трогательности. Он и Варламов были
единственные на Александринской сцене, которые могли заставить плакать.
439
Том 1. А-И»
…Давыдов был единственный русский актер, о котором могу сказать, что он совсем
хорошо читал стихи. Чувствовалась в его читке глубокая любовь к красоте слова, к красоте
текста, всегда соблюдался рисунок мысли, и никогда темперамент не нарушал требований гра-
мотности и логической ясности. Он был лучший Фамусов из тех, кого я видел… Давыдов был
истый барин, с очаровательной круглотой и вместе с тем чиновной сдержанностью движений;
у него была тонко обработанная кисть, и красноречивы были его пальцы. Задушевность его
доходила до таких глубин, к каким никто еще на русской сцене не подводил меня. Отец мой
не был сентиментальный человек, а помню, после представления тургеневского „Холостяка“
он сказал: „Перед Давыдовым можно на колени встать“. Он был прекрасный городничий. Во
время последнего монолога жутко становилось: „Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!“ Но
когда доходило до „щелкоперов“ и пр., конца не было иронии, этому презрению. Что он только
выделывал со своими руками и пальцами! Как фокусник собирает в комок большой платок,
мнет его, трет между ладонями, запихивает в кулак, и наконец – нет больше платка, так он
этого „щелкопера“: мял, выворачивал, закручивал, запихивал, обращал в ничтожество. Но он
был уже слишком толст, он задыхался, и это сильно ослабляло впечатление…Последние годы,
что я его видел, он так заплыл, что не было больше у него ни дыхания, ни мимики: лицо его
было какая-то сплошная масса – глаза и нос, окруженные мясом щек и мясом двойного под-
бородка. В этой глыбе, движимой одышкой, искоркой догорал прежний огонь, пробуждаемый
и поддерживаемый навыком долгих лет и, надо сказать, рутиною все больше и больше сужи-
вающегося, опрощающегося и даже опошляющегося репертуара. Собственно говоря, Давыдов,
настоящий Давыдов, давно ушел со сцены…» (С. Волконский. Мои воспоминания).
440
Том 1. А-И»

ДАЛМАТОВ Василий Пантелеймонович

наст. фам. Лучич; 1(13).8.1852 – 14(27).2.1912

Драматический актер. В 1882–1884 – актер театра Корша в Москве. В 1884–1894
и в 1901–1912 – актер Александринского театра в Санкт-Петербурге. В 1895–1901 –
актер петербургского Малого (Суворинского) театра. Роли: Репетилов («Горе от ума»
Грибоедова), Ноздрев (по «Мертвым душам» Гоголя), Кречинский («Свадьба Кречинского»
Сухово-Кобылина), Телятьев («Бешеные деньги» А. Островского) и др. Сборники пьес
«Сочинения. Пьесы» (СПб., 1891).
«Облокотясь о витрину в живописной, немного театральной позе, стоял средних лет чело-
век в пенсне, с внешностью довольно примечательной, сразу обращающей на себя внимание.
Мимо такого человека, как говорится, так не пройдешь. Высокий, статный, с красиво посажен-
ной головой на слегка приподнятых плечах. Его нельзя было назвать красивым – он обладал
несколько удлиненным лицом с крупными чертами, но значительность, которой веяло от него,
придавала ему особую привлекательность. Одет он был безукоризненно: длинный, по тогдаш-
ней моде, сюртук сидел на нем как литой и облегал его прекрасную фигуру. На ногах – лаки-
рованные ботинки. В меру рискованный галстук обнаруживал несомненный его вкус. Было в
нем вместе с тем что-то и от актера, что-то специфическое, профессиональное и во всей речи,
и в манере держать себя.
441
Том 1. А-И»
Говорил он на низких нотах, и легкий юмор, но не злой, звучал в его словах, когда он
заговорил о любвеобильном сердце Константина Александровича Варламова, якобы способ-
ном принимать всех-всех в себя, без всякого различия, и тут же сравнил его с солнышком,
греющим всех своими лучами, всех одинаково, не делая ни для кого исключения.
– Всех, батюшка, всех, – спешит согласиться К. А. Варламов и почему-то сильно конфу-
зится и густо краснеет, как смущенный ребенок.
– Не позавидовал бы я влюбленной в вас женщине, особливо если она ревнива!..
– Ну, кто про что, а Далматов о женщине!..
…Творчество Далматова всегда отличалось необыкновенной значительностью и действо-
вало на зрителя импонирующе. Для так называемой салонной комедии или, еще проще, на
амплуа фатов другого такого актера, как Далматов, я не знал (кроме А. И. Южина). Изящество,
легкость тона, изощренное мастерство и внутренний юмор – вот в основе его качества. Все в
нем было своеобразно: и внешность, и манера держать себя, и речь.
Много было чудесных созданий у этого изумительного артиста с редчайшей индивиду-
альностью, но Кречинский, пожалуй, одно из сильнейших его достижений…
В первом акте – сватовство Кречинского…При первом же своем появлении Далматов
всех закружил, завертел, ослепил своим блеском, своими приветствиями, любезностями, пре-
дупредительностью, всем сумел пустить пыль в глаза. Тут же он успел подкупить и Муромского
своим подарком, успел увлечь его во двор, чтобы успеть полюбоваться преподнесенным им
породистым бычком. Он знает, чем склонить к себе упрямого, но безвольного старика.
В этой короткой сцене Далматов сверкал и мелькал как метеор.
…Всю остальную сцену, в сущности очень простую (казалось бы, в ней нет решительно
ничего особенного, и у всех других исполнителей она проходит незаметно), Далматов вел так,
что она надолго оставалась в памяти зрителя. Приходилось только удивляться, как это воз-
можно в самом банальном диалоге добиться стольких тонкостей и такого разнообразия инто-
национных оттенков» (Ю. Юрьев. Записки).
«Нельзя было себе представить Василия Пантелеймоновича не в позе. Его корректность,
благородство манер, тонкий скептицизм были несколько нарочиты. Но он сжился с такой
искусственностью. Она не была кричащей, в ней не было дурного тона. Артист сохранял теат-
рально-красивый вид при рискованных положениях, когда какие-нибудь случайные обстоя-
тельства нарушали его театральную внешность. Приехал Далматов на гастроли в какой-то про-
винциальный городок и, решив „прорекламировать“ себя, вздумал погулять по городу в своем
модном шикарном пальто, цилиндре, в перчатках. Он зашел в сад, и – о, ужас! – с деревьев
на его цилиндр произведено было птичье покушение. Далматов, сняв цилиндр и с фатоватой
гадливостью очищая его своей тростью, любезно заметил рядом сидящим с ним провинциаль-
ным дамам: „Чудесный у вас сад… деревья… птички… хорошо, что не коровы…“
Среди нас Далматов носил кличку „рыцаря круглого стола“ за его застольные речи, кото-
рые всегда начинались „за здравие“ и к концу сводились „за упокой“. Он напоминал Бакина
из „Талантов и поклонников“, которому князь Дулебов говорит: „Нет, уж… оставьте, сделайте
одолжение! Вы когда начнете хвалить кого-нибудь, так у вас выходит, что почтенный во всех
отношениях человек оказывается совсем непочтенным…“
На юбилее Проппера, издателя „Биржевых ведомостей“, Далматов произвел своим
тостом форменный скандал. За роскошно сервированным столом Василий Пантелеймоно-
вич произносит тост в честь юбиляра, расхваливая его издательские таланты, общественные
заслуги, семейные добродетели. Эффектно поданная лесть приятно щекочет самолюбие Про-
ппера, он пробует даже прослезиться от преисполненных благодарностью чувств.
– Но, господа, – взыграл далматовский трагизм, – мы, к нашему счастью, не видим среди
нас, среди здешнего великолепия и роскоши, среди цветов, фраков, мундиров и шпор, среди
бальных туалетов несравненных наших дам с их сверкающими, ослепительно очаровательными
442
Том 1. А-И»
глазами и бриллиантами – главных виновников, давших почувствовать нам все великолепие

этого поистине лукулловского пира. Я говорю о рабочих! Наши аристократические руки да
поднимут хрустальные бокалы искристого вина за те мозолистые, плебейские честные руки,
которым обязан своим благополучием и богатством наш юбиляр! За счастливого, талантливого
эксплуататора, собравшего нас сегодня в одну ликующую семью. Ура!
Сам же Василий Пантелеймонович терпеть не мог слушать тосты и речи в свою честь,
вероятно зная их настоящую цену. Впрочем, он никогда не справлял юбилеев. Его ходячая
фраза вошла в театральную историю: „Чтобы я за какой-нибудь серебряный портсигар открыл
свои годы?! Нет, шалишь: себе дороже стоит!“ И он тщательно скрывал свой возраст, особенно
от дам» (Н. Ходотов. Близкое – далекое).
«Кем бы ни был Далматов – писателем, художником, чиновником, купцом, – он не мог

бы быть незначительной фигурой. Он был крупный человек – по уму, по характеру, по тем-
пераменту, по оригинальности всего своего склада. Интересных людей вообще страшно мало.
Я помню, однажды в обществе разбирали, кто интересные люди в Петербурге. Насчитали, с
большими усилиями, несколько человек, и среди них – Далматов. Ведь трудно сказать, что
такое интересный человек. Можно быть талантливым, красивым, умным, знатным, а не инте-
ресным. Но Далматов был именно интересен, пленителен. За эту интересность можно было
все простить ему – и действительно, ему многое прощалось в дни его бурной молодости.
Его ум был ли глубок? Я не знаю. Но он был интересен. В его уме была какая-то само-
бытность. Далматов всегда подходил к делу, к людям с какой-то совершенно особой стороны.
Он мог что-нибудь „брякнуть“, но никогда за всю жизнь свою он не сказал банальности. Он
мог быть тяжел по характеру в иных случаях жизни, но красота формы, в которую облекались
его поступки, сама по себе была драгоценна, как настоящее произведение искусства. Он гово-
рил иногда правду в такой тонкой, изящно-остроумной форме, что недалеким людям правда
эта могла показаться лестью. Вообще его ум совершал какую-то чрезвычайно оригинальную,
одному Далматову свойственную работу. Доставляло порой большое удовольствие проследить
ход его силлогизмов и рассуждений – до того смел и необычен был логический механизм его
мысли. Я знавал ограниченных людей, которым Далматов казался просто недалеким, но я не
знаю ни одного истинно умного человека, который не считал бы Далматова умницей, и притом
очаровательным умницей. Его ум был капризен и игрист, как шампанское, иногда тяжел, когда
не зажигался, и всегда своеобразен… Он был джентльмен – а он им был, – он думал о красе
ногтей и оставался дельным человеком. Актерская профессия не вытравила в нем целостности
духа, что так часто случается с самыми замечательными актерами. Увы, то, что называется
„интересный человек“, есть самая редкая разновидность в сценическом мире. Но Далматов был
вообще „игрой природы“, каким-то, как я уже сказал, подарком греко-римского ренессанса
нашему скучному, прозаическому веку. Только завернут был этот подарок, если можно так
выразиться, в газетный лист от вчерашнего числа» (А. Кугель. Театральные портреты).
443
Том 1. А-И»

ДАЛЬСКИЙ Мамант (Мамонт) Викторович

наст. фам. Неелов; 2(14).9.1865 – 21.6.1918

Драматический актер. На сцене с 1889. Роли: Белугин («Женитьба Белугина» А.
Островского и Н. Соловьева), Рогожин («Идиот» по Достоевскому), Самозванец («Борис
Годунов» Пушкина), Чацкий («Горе от ума» Грибоедова), Отелло («Отелло» Шекспира),
Карл Моор («Разбойники» Шиллера), маркиз Поза («Дон Карлос» Шиллера) и др. Друг
Ф. Шаляпина.
«В один из золотых и теплых дней августа [так у мемуариста. – Сост.] 1918 года в Москве
погиб Мамант Дальский.
Сошел со сцены превосходный актер, потух великолепный, неисчерпаемый темперамент,
сникла удивительная, редкая сила, блестящий талант, едва ли не граничивший с гениально-
стью.
Русская жизнь потеряла яркого человека, необыкновенно цветную, горящую индивиду-
альность, личность-легенду, каким-то чудесным и несообразным случаем переброшенную из
далекого века к нам: итальянская новелла, рассказанная под завывание родной вьюги в не
милующий никого декабрьский морозный вечер.
Да, это был русский Казанова!
– Синьор Джиованни Джакомо Казанова!
Он еще любил прибавлять к своему имени:
– Де Сенгальт!
Дворянский титул с дворянским „де“.
Дальский тоже любил иногда напоминать, что он – „потомственный дворянин“:
– Неелов!
…Дальский любил Москву, чтоб в ней погибнуть, а больше всего был предан Монте-
Карло, хотя, случалось, ему не на что было оттуда выехать, и преданность Дальского монак-
скому княжеству оказывалась двоякой: он бывал привязан к нему не только сердцем, но и без-
денежьем и долгами, своим пустым кошельком, золото которого перекочевывало в карманы
невозмутимых крупье.
…Человек без всякой системы, без компаса и руля, он платонически любил геометри-
ческую законченность схем, считал себя великим дельцом, жизненным практиком, увлекался
бухгалтерскими терминами, с гордостью подчеркивал свою мнимую осведомленность в бан-
ковских операциях, в конторских делах, вдруг надевал на себя маску коммерсанта, „играл аме-
риканца“, без оглядки выстраивая все в арифметической последовательности, деля по рубри-
кам факты, страсти, людей, даже свою ни в какие рамки, вообще, не укладывающуюся жизнь
и часами иногда объясняя свой метод самопознания.
Он проводил на бумаге линию – прямую линию, как стрела, и это должно было изобра-
жать жизнь: это его-то – Дальского! – жизнь должна была представляться той прямой линией,
которая есть „кратчайшее расстояние между двумя точками“!
Эту линию он делил на 6–7 частей, равных, ибо они должны были обозначать десятиле-
тия, а каждое из них – иметь свой точный итог, входя в таблицу, которую покойник распреде-
лял по десяти рубрикам:
1) Рождение, рост и воспитание (1–10 лет), 2) обучение и саморазвитие, 3) друзья, 4)
книги, 5) любовь и привязанности, 6) профессия, 7) деньги, 8) несчастья, 9) болезни.
И, наконец, в последней графе стояло:
444
Том 1. А-И»
„Преступления“!
Когда он не играл или бывал болен, в небольшом кругу друзей – всего чаще вдвоем, –
тетрадь в черном переплете лежала пред ним на столе, и по ней он все вымеривал свою жизнь,
пеструю и неровную, бежавшую по косогорам, вычисляя ее, как уравнение (сколько „неизвест-
ных“ было в нем!), строя кривую своих разбросанных дней, но неизменно приходя к одному и
тому же выводу о своем необычном предназначении, об особой миссии, для которой он послан
в мир, пламенея негодованием уже не на отдельных людей, мешавших ему и стоявших на его
дороге, а на всю „глупую“ и „подлую страну“ – на всю Россию!!
Он был суеверен.
Больше всего в жизни он боялся несчастливых примет. Верил в знамения и заклинания,
это он-то, мнивший себя геометром и точным умом.
…Он умел помнить обиды, не прощал и не забывал оскорблений, а в его записной книжке
даже была как бы особая „страница проклятий“, куда он заносил имена своих обидчиков.
И когда кого-нибудь из них постигала беда, тяжкая болезнь или смерть, он открывал
страницу своих заклинаний, и на ней мы видели имя того, кому судьба мстила за трагическую
жизнь трагика Маманта Дальского.
…В самом деле, эта книжка заклятий Дальскому была совсем не нужна.
Его огромная память, удивлявшая всех, умела сторожить не только важное и главное, но
и все мелочи, все имена и отчества, отдельные выражения, цвет бумаги когда-то, давно-давно
полученного письма любви.
…Веяло какой-то большой жизненной трагедией, как трагедией была для него, един-
ственного трагического актера, русская сцена и вся его русская судьба, и его жизненный плен,
и, наконец, эта смерть, тоже трагическая и такая бессмысленная, такая глупая – смерть от
трамвая, в которых Дальский никогда не ездил, в каком-то странном предчувствии их избегая
и боясь.
Еще одна – последняя – и тоже трагическая насмешка. И, собственно, не все ли равно,
как умереть!» (П. Пильский. Роман с театром).
445
Том 1. А-И»
«Странный он был человек. В нем уживалась масса противоречий, и противоречий в

высшей степени крайних. В нем были сильны и добрые начала, к которым временами он сильно
тяготел и любил отдаваться им, а наряду с этим – преступная порочность.
Мне известно было, что он вел самую безалаберную и, даже можно сказать, беспутную
и непорядочную жизнь. Был человеком до крайности невыдержанным, заносчивым до грубо-
сти, до цинизма. Страстный игрок, неудержимый кутила, имел склонность к авантюризму, вел
какие-то темные денежные дела (всегда, между прочим, кончавшиеся крахом), обирал жен-
щин, – и все это проделывалось им с необычайной легкостью… При этом он всегда куда-то
рвался, куда-то стремился, никогда не довольствовался настоящим, не знал, как и где приме-
нить свои силы, а отсюда и его постоянные метания.
…Как человека я знал его не только с дурной стороны. В нем было много хороших и
интересных качеств. И я так думаю, что хорошие начала в нем – и есть основа его богато
одаренной натуры.
Он мог интересоваться и увлекаться большими вопросами, глубокими мыслями. В тот
период он немало читал, любил классику, носился с книжкой афоризмов Гете, считал ее своим
евангелием. Многие из этих афоризмов знал наизусть и постоянно их цитировал. Когда он
приходил ко мне, часто брал Шекспира или Шиллера и с увлечением читал отрывки из их
пьес. И все это в скромной обстановке, казалось бы, совсем не для Дальского, за простым
чайным столом, на который, кроме какой-нибудь колбасы или сыра, ничего не подавалось. Но
в эти минуты он был совсем другой – вдохновенный художник, весь ушедший в сферу своего
призвания. В такие минуты Дальский был прекрасен, и можно было ему простить многое. У
него возникали интересные, оригинальные мысли, обнаруживалось его глубокое содержание
как человека.
446
Том 1. А-И»
…Как актер он действительно обладал исключительными сценическими данными. Все

было у него для ролей его амплуа героя-любовника: хорошая фигура, выразительное лицо,
красивый, сильный голос, могучий темперамент. Не тот необузданный темперамент, который
зачастую довлеет над актером, – нет. Он умел и подчинить его своей воле, и владеть артисти-
ческим покоем. Но, к сожалению, не сумел вполне воспользоваться своим богатством, щедро
ему отпущенным природой: слишком он был для этого хаотичен, сумбурен, недисциплиниро-
ван и необуздан.
Вся жизнь его прошла под знаком „гений и беспутство“. Но тем не менее в нем был
настоящий, подлинный художник» (Ю. Юрьев. Записки).
447
Том 1. А-И»

ДАМАЕВ Василий Петрович

7(19).4.1878 – 11.10.1932

Артист оперы (драматический тенор). На сцене с 1906 (в опере С. Зимина). Партии:
Собинин («Иван Сусанин» Глинки), Садко («Садко» Римского-Корсакова), Левко («Ночь
перед Рождеством» Римского-Корсакова), Туча («Псковитянка» Римского-Корсакова),
Отелло («Отелло» Верди), Радамес («Аида» Верди), Вальтер («Нюрнбергские мейстер-
зингеры» Вагнера) и др. Участвовал в «Русских сезонах» С. Дягилева (1909, 1911, 1913).
«У Зимина блистательно выступал В. П. Дамаев, обладавший действительно серебря-

ным голосом необыкновенной силы и очень обаятельного тембра. Эти качества голоса соеди-
нились у него с настоящей непосредственностью и бурной актерской эмоциональностью. Он
был не очень пластичен, подчас не умел владеть телом, но так искренне отдавался сцениче-
скому образу и так захватывающе пел, что неизменно побеждал слушателей. Среди его бес-
спорных достижений были Хозе в „Кармен“, Отелло, он был отличным Германом в „Пиковой
даме“, хотя в его даровании как бы отсутствовал интеллектуализм. Он пел все ответственные
партии, полагавшиеся драматическому тенору (Радамеса, Канио, Садко, Каварадосси), высту-
пал не менее двенадцати раз в месяц, совершенно без отдыха, и через каких-нибудь коротких
десять сезонов, к тому времени, когда по своему возрасту он должен был подойти к сцениче-
ским вершинам, когда драматическому тенору положено быть во всем цвете и блеске, он уже
сходил со сцены, голос его был изношен. Судьба Дамаева была очень характерной для театра
Зимина» (П. Марков. Книга воспоминаний).
448
Том 1. А-И»

ДАШКОВ Павел Яковлевич

28.1(9.2).1849 – 6(19).2.1910

Коллекционер, действительный член Академии художеств (с 1903), помощник
статс-секретаря Государственного совета. В доме Дашкова, на углу Итальянской
улицы и Михайловской площади, уже после его смерти, располагалось артистическое
кафе «Бродячая собака».
«Имя его мне стало известно еще в 80-х годах, когда в изданиях Суворина, посвященных
истории Петербурга, его окрестностей и Москвы, постоянно появлялась под иллюстрациями
одна и та же заметка: „Из собрания П. Я. Дашкова“. Заметки эти заставляли предполагать,
что у этого счастливца хранятся неисчислимые сокровища, как раз касающиеся такой области
прошлого, которая меня все более и более приманивала…Не скрою, что, отправляясь к такому
знаменитому и заслуженному лицу, с такой „исторической“ фамилией, я несколько робел…
Но эта робость сразу миновала, как только я переступил порог дашковской квартиры. Вся его
обстановка оказалась совершенно не такой, какой я ее себе представлял. Бог знает почему
я ожидал, что, войдя в этот снаружи издавна знакомый мне дом на углу Михайловской пло-
щади, в двух шагах от Михайловского театра, я окажусь в подлинно барских хоромах, с массой
картин на стенах и с великолепной „дворцовой“ мебелью. На самом деле эти комнаты были
самыми обыкновенными, в гостиной висел всего один портрет, кресла и диваны покрыты чех-
лами… Что же касается самого хозяина, то я увидал вовсе не какого-либо важного вельможу,
а передо мной предстал подвижной и прямо-таки юркий, сухонький, седеющий господин, с
коротко стриженной бородкой, с волосами ежиком, и уж окончательно неожиданным было то,
что этот господин препотешно заикался, а речь его, хоть и была безукоризненно правильной,
однако в ней слышался как бы намек на иностранный акцент.
Несколько своеобразный вид представляла из себя одна только столовая. К ней прямо из
передней шел светлый коридор, установленный „тропическими“ растениями, и целая „горка“
таких же растений придавала столовой некоторое сходство с „зимним садом“. Тут, за широ-
ким столом происходили те длившиеся часами заседания, во время которых гости, званые и
незваные, бывали потчеваемы обильным, но совершенно на домашний лад приготовленным
кушанием и целыми потоками вина. Погреб Павла Яковлевича славился на весь Петербург;
считалось, что у него хранятся какие-то „совершенно единственные“ коньяки, рейнвейны,
токайские, бургундские и бордоские вина, но не ими он угощал своих завсегдатаев, а исключи-
тельно своим янтарным сиракузским, похожим на марсалу. И какое же это было чудное зелье!
Вкусное и легкое! Как оно развязывало язык и как веселило, как располагало к беседе и даже
к болтовне и к вранью. Хозяин неустанно следил, чтобы бокалы (очень крупные бокалы) были
всегда полны, и стоило отпить толику, как он делал знак лакею, и тот, несмотря ни на какие
протесты, подливал до краев, а хозяин тянулся, чтобы чокнуться, и приходилось пить. Павел
Яковлевич и сам не отставал от гостей в этом культе Бахуса, но с момента, когда появились у
него первые признаки заболевания грудной жабой, он стал осторожнее, и вместо сиракузского
ему подавали рюмочку молока с каплей в нем коричневой микстуры – вероятно, йода. Это
уже не могло служить подстреканием для других, и, пожалуй, в эти годы пили у него меньше
прежнего, несмотря на настойчивые его приглашения и понукания.
Павлу Яковлевичу доставляло удовольствие напоить гостя. Об одном таком случае он
говорил в тоне полководца, одержавшего блестящую победу. Жертвой оказался известный мос-
ковский театральный коллекционер Бахрушин. Этот самонадеянный господин имел неосто-
449
Том 1. А-И»
рожность похвастаться, что „его вино не берет“, что он остается трезвым, сколько бы ни выпил
вин и водки. „Ну подожди, братец, – подумал Дашков, – я ттебе поккажу, каким тты остта-
нешься тттрезвым у меня!..“ И, пригласив на следующий день самонадеянного москвича к
обеду, Павел Яковлевич так его угостил, что тот оказался под столом, и его пришлось вынести
на руках, уложить в карету и отвезти в гостиницу. В этой решительной битве были пущены в
ход les grands moyens [франц. сильные средства. – Сост.], и в том числе какой-то коньяк эпохи
Людовика XVI и какое-то шампанское, превратившееся в подобие густого сиропа. „От оддд-
ной рррюмочки тттакого шшшшампанского люди валятся зазазамертво“. Знатоки, впрочем,
утверждали, что это не так и что столетнее шампанское ничего из себя, кроме чего-то тухлого
и кислого, не представляет.
О, эти чудесные, эти пьяные завтраки за Дашковским столом. Как не упомянуть о них
с добром и восторгом. Какие то были удивительно занимательные, разнообразные собеседова-
ния. Какое они мне доставляли наслаждение, сколько интересных людей я за ними перевидал
и переслышал.
…Вообще же Павел Яковлевич больше любил послушать умные и ученые речи и посто-
янно подзадоривал гостей к тому, чтобы они выкладывали побольше всяких сенсаций. Но
изредка он и сам выступал с каким-нибудь рассказом (почерпнутым из его необъятного
архива). И вот что странно: его заикание не только тогда не портило дела, а напротив, при-
давало его речи особую значительность и живописность. Он с ловкостью умел пользоваться
заминками своего языка перед каким-либо особенно замечательным сообщением. Заминки
эти служили ему многоточием, они же позволяли ему в течение такой паузы собраться с мыс-
лями и отлить их в особенно отчетливую и поражающую формулу. При этом Павел Яковле-
вич начинал по-особенному ерзать на стуле, вертеться, оглядывать сидящих за столом, и все
это подготовляло эффект, заставляло насторожиться и загореться особенным любопытством.
„Сенсация“ затем выпаливалась уже без заминки и с каким-то „триумфом“. Часто сенсации
Павла Яковлевича бывали юмористического порядка, и тогда, сохранив величайшую серьез-
ность до последнего момента и выпалив наконец то, чем он желал потешить аудиторию, он
начинал трястись в каком-то молчаливом смехе, заражая им всех присутствующих. Да и зара-
жать было нечего, ибо то, что подносил Павел Яковлевич, отличалось всегда тонким остро-
умием» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Павел Яковлевич Дашков был собирателем, который для удобства вырезал из книг гра-
вюры. Несмотря на то что это был культурнейший человек, он искалечил неимоверное коли-
чество книг. Дело в том, что Дашков собирал книги, посвященные России и русскому быту. У
него была прекрасно подобрана „россика“ на всех языках, и все, кто писал и печатал с иллю-
страциями книги по истории России, тянулись к нему за справками. Нет почти ни одной, издан-
ной Сувориным иллюстрированной книги, в которой не было бы упоминания, что иллюстра-
ции взяты из коллекции Дашкова. В числе таких книг были все книги историка Шильдера,
все путешествия иностранцев по России, книги А. Брикнера, автора трудов по истории Петра
Великого и Екатерины II, и множество других. Дашков широко позволял пользоваться своей
библиотекой. Но так как не все, бравшие у него книги, возвращали их, то он попросту стал
вырезать из книг гравюры, систематизируя их и помещая в папки. Он проявлял удивительное
варварство, портя ценнейшие издания, зато его папки были настоящим кладезем для тех, кому
нужно было подобрать те или другие иллюстрации для своей работы.
Дашков жил на Михайловской площади в своем доме, на втором этаже. У него было
исключительное собрание не только гравюр и литографий, но и подлинных проектов и черте-
жей старинных зданий. Между прочим, у Дашкова хранился родовой золотой сервиз, подарен-
ный Вашингтоном его деду, государственному деятелю, во время его посольства в Америке»
(Ф. Шилов. Записки старого книжника).
450
Том 1. А-И»

ДЕЙЧ Александр Иосифович

1(13).5.1893 – 8.4.1972

Поэт, литературовед, историк западноевропейской литературы, переводчик. В
начале века печатал стихи в периодике, в том числе в основанном В. Мейерхольдом и В.
Н. Соловьевым «Журнале Доктора Дапертутто – Любовь к трем апельсинам». Изда-
тель журнала «Куранты» (Киев, 1918), мемуарист.
«…Маленький, с волосами, торчащими ежиком, в старомодных овальных очках, бархат-

ной блузе темно-зеленого цвета, с небрежно повязанным галстуком» (А. Дейч. Голос памяти).
«От этого маленького, сильно близорукого человека с доброй улыбкой и чуть-чуть косо-
лапой забавной походкой всегда исходил „ток высокого интеллектуального напряжения“, спо-
койной и сосредоточенной целеустремленности, глубокой заинтересованности, неотделимой,
как мне казалось, от почти детского, простодушного любопытства ко всему окружающему миру
и прежде всего, конечно, к проблемам культуры, литературы, искусства.
…Познакомился я с Александром Иосифовичем в далеком и бурном восемнадцатом году
в Киеве, городе родном и для него, и для меня. То было грозное время, когда в борьбе не на
жизнь, а на смерть „сшиблись“, по выражению Маяковского, „класс о класс“… В Киеве восем-
надцатого года, невзирая на многочисленные перевороты и смены властей, все так же пере-
полнены театры, организуются всевозможные литературно-художественные студии и клубы…
Возникают недолговечные газетки и журнальчики, выходят литературные альманахи и сбор-
ники. Среди этой, в общем довольно бульварной печатной продукции резко выделяется высо-
кой культурой содержания изящно, со вкусом оформленный литературно-художественный
журнал под названием „Куранты“. Его редактор – Александр Дейч, собравший вокруг себя
таких же, как он, энтузиастов» (Б. Ефимов. На мой взгляд…).
«Саша Дейч, веселый, остроумный, всегда в каких-то смелых литературно-театральных
планах и замыслах. Он нас всех познакомил с приезжавшими в Киев Вс. Мейерхольдом, К.
Чуковским, К. Бальмонтом, С. Городецким. Когда я вспоминаю об Александре Иосифовиче
уже по прошествии стольких лет, то думаю, что главной чертой его характера было порази-
тельное умение соединять разных людей…Объединяло нас и умение Саши Дейча рассказы-
вать интересно о том, о чем мы понятия не имели…Он просто образовывал нас. У него был
дар – самое сложное явление он мог объяснить так понятно, так ясно, что все становилось на
свои места.
…Что прекрасно помню, это яркие выступления Александра Дейча на диспутах о новом
искусстве. Он очень поддерживал А. Экстер, которая тогда оформляла для Таирова спектакль
„Фамира-кифарэд“ (по пьесе И. Анненского), и считал его „революцией в театре“. С Бенедик-
том (мы его все звали Бен) Лившицем он постоянно читал в подлиннике стихи французских
поэтов и переводил их» (Е. Лившиц. Былое).
451
Том 1. А-И»

ДЕМЬЯН БЕДНЫЙ

наст. имя и фам. Ефим Алексеевич Придворов;

1(13).4.1883 – 25.5.1945

Поэт, библиофил. Сборники «Басни» (СПб., 1913), «Диво дивное и другие
сказки» (Пг., 1916), «Всякому свое» (Пг., 1917); стихотворная повесть «Про землю, про
волю, про рабочую долю» (Пг., 1917–1918); «Куй железо, пока горячо» (М., 1918), «В огнен-
ном кольце» (М., 1918), «Диво дивное» (М., 1918), «Правда и кривда» (Пг., 1918), «Земля
обетованная» (Пг., 1918), «Мошна туга, всяк ей слуга» (Пг., 1918) и др. Книжное собрание
Д. Бедного в количестве 45 000 томов после смерти поэта составило основу книжного
фонда Государственного Литературного музея.
«Он еще не получил тогда известности, он еще был стройным юношей в студенческом
сюртуке. Но на его красноватом лице светились озорные и лукавые глаза, и от него шло оба-
яние широкой, талантливой натуры. Я упивался его метким словом и видел в нем мастера,
владеющего неисчерпаемыми сокровищами русской народной речи.
…Он был рассказчиком исключительного, редчайшего таланта. Он любил устное слово,
и, живи он несколько сот лет назад, он был бы гениальным народным сказителем. Он знал вели-
кое множество анекдотов, но его художественный дар преображал эти анекдоты в изумитель-
ные миниатюры сказочного жанра. И если бы собрать эти рассказы, вышел бы на свет Божий
русский „Декамерон“, с такой же пряностью и остротой слова, с такими же яркими красками
и с таким же ароматом народной „соли“» (Д. Заславский. Из воспоминаний).
«Маленький фельетон Е. Придворова о „Демьяне Бедном – мужике вредном“ появился

в газете „Звезда“ № 18 от 16 апреля 1911.
…Маленький фельетон его понравился всем товарищам по работе и даже разносчикам
газет. При виде автора многие говорили: „Вот идет Демьян Бедный“. Вскоре название героя
фельетона Е. Придворова обратилось в кличку его автора. Но он продолжал еще некоторое
время подписываться своим именем – Е. Придворов.
…Я хорошо знаю и помню, что многие рабочие в дореволюционные годы начинали
читать „Правду“ с фельетонов и басен Демьяна Бедного» (Д. Одинцов. В «Звезде» и «Правде»).
452
Том 1. А-И»
«Читателя из народа поэзия Демьяна привлекала тем, что автор как бы говорил с чита-
телем, обращался к нему по самым обычным поводам и совсем обычными, простыми словами,
но они задевали за живое и будоражили мысли, чувства.
Особенно нравился Демьян Бедный нам – заводским рабочим. Мы хорошо понимали
все намеки и недомолвки поэта, и нам не надо было объяснять, кто является щуками, а кто
– ершами, какого клопа прихлопнул мужик Панкрат. Мы видели в Демьяне Бедном своего
человека…» (К. Ворошилов. О Демьяне Бедном).
«Как и в жизни каждого человека, у поэта есть свой зенит. Высоко ли, низко ли стоит
тогда его имя над линией, разделяющей землю и небо, но, когда он в небе, его видно отовсюду.
Годы гражданской войны – это зенит славы Демьяна Бедного, расцвет его творчества. Где-
то за Курском, на одной из больших станций, в приоткрытые ворота моей теплушки вместе
с нежным и щемяще-влажным воздухом весны ворвался гомон людской толпы. Слышались
гул, топот многих ног, песни, ругательства, заливистый голос далекой гармошки. Я вышел на
станцию. На соседних путях стоял красноармейский эшелон. Поднимался пар из жестяных
чайников, на ходу простирывали бельишко. Кто торговал у бабы крутые яйца или курочку. А
большинство просто гудело и балакало. Потом разнесся слух, что с поездом Реввоенсовета,
который остановился на дальних путях, едет Демьян Бедный. К поезду Реввоенсовета близко
подходить не полагалось, но толпа гимнастерок двинулась туда. Навстречу со ступенек вагона
спустился тучноватый, осанистый мужчина в солдатских шароварах, заправленных в сапоги, в
знаменитой буденовке и гимнастерке с широкими красными петлицами. Остроконечный шлем
и петлицы делали Демьяна Бедного похожим на древнего богатыря, прямо сошедшего с кар-
тины Васнецова.
Далеко не все из подошедших красноармейцев умели читать, но все знали Демьяна – так
фамильярно-ласково они его называли. Вскоре раздался смех и даже реготание, вызванные не
совсем салонными шутками, которыми перебрасывался поэт со своей аудиторией.
Несколько лет спустя, когда мы уже познакомились с Демьяном Бедным, я рассказал
поэту, как был свидетелем его соленой беседы с красноармейцами на текущие политические
темы и как потом у меня расхватали брошюры с его стихами.
– Ну да, – грубовато усмехнулся Д. Бедный, – а вы уж сразу и поверили. Небось бумага
на курево нужна была. Я своей славой не обольщаюсь» (К. Зелинский. На рубеже двух эпох).
«Новых форм Демьян не искал. Он даже подчеркнуто пользуется старыми, канонизиро-

ванными формами. Но они воскресают и возрождаются у него как несравненный передаточ-
ный механизм большевистского мира идей. Демьян не создал и не создаст школы: его самого
создала школа, именуемая РКП, для надобностей большой эпохи, которая не повторится» (Л.
Троцкий. Литература и революция).
453
Том 1. А-И»

ДЕ-РИБАС (Дерибас) Александр Михайлович

19(31).12.1856 – 2.10.1937

Журналист, автор исторических и мемуарных очерков. Сотрудник газеты
«Одесский листок» (1906–1919). Автор историко-мемуарных очерков «Старая
Одесса» (Одесса, 1913). Внучатый племянник основателя Одессы И. Де-Рибаса.
«Александр Михайлович Дерибас был уважаемым человеком в Одессе – знаток города,

его истории, старожил и, кроме того, еще и директор Публичной библиотеки. Это был высокий
старик, с белой длинной бородой и губами, складывавшимися при разговоре так, что видно
было его происхождение: француз.
Однажды мы, молодые поэты, пригласили его выступить на вечере, который мы посвя-
тили Бодлеру. Эдуард Багрицкий прочел со всей свойственной ему огненностью „Альбатроса“,
и потом кто-то провозгласил, что сейчас выступит Александр Михайлович Дерибас, который
прочтет нам одно из стихотворений по-французски.
Мы бурно приветствовали вышедшего на кафедру старца. Он сложил губы по-француз-
ски и стал читать длинные строки александрийского стиха» (Ю. Олеша. Ни дня без строчки).
454
Том 1. А-И»

ДЕЯНОВ Александр Иванович

наст. фам. Делянов; 6(18).8.1862 – 29.9(12.10).1903

Поэт, прозаик, журналист. Публикации в журналах «Гражданин», «Стрекоза»,
«Театр и искусство», газетах «Новое время», «Санкт-Петербургские ведомости» и др.;
с 1896 – постоянный сотрудник «Петербургского листка». Книги «Повести и рассказы
из народного быта» (СПб., 1889), «Рассказы» (СПб., 1910).
«Он был молодой казачий офицер, кажется, служил где-то в Приамурье, вышел в
отставку и стал сотрудником в „Гражданине“. Писал он повести, а главным образом маленькие
рассказы, отмеченные сверкающей радостью жизни и грациозной легкостью. Много таких рас-
сказов Деянов напечатал даром (или почти даром) в „Театре и Искусстве“. Это были истории
маленьких хористок с большими испуганными глазами, влюбленных в блестящих офицеров
или актеров с „роковым взглядом“, повестушки о наивных молодых людях, попадавших в сети
опытных кокоток, о пьяных басах из семинаристов, о дачных спектаклях, в которых незримо
закладывалось зерно жизненной трагедии. Все очень, быть может, простенькое, незатейливое,
но залитое поэзией и чувством природы. Никто не издавал этих рассказов отдельным сборни-
ком. Не знаю, остались ли у Деянова близкие. Он сошел в могилу, известный только ограни-
ченному кругу журналистов, с которыми работал в мелкой прессе, да нескольким десяткам
актеров, потому что писал рецензии. В вертепах журналистики, где он работал, он сохранил
облик порядочности, неподкупной честности и независимости. Разумеется, он пил. Преиму-
щественно пил» (А. Кугель. Листья с дерева).
«Вспомнилась одна фигура из… „Давыдкинского круга“ – поэт Деянов. Дни, вечера и
ночи он проводил в отдельном кабинете, грязном и вонючем, этого дешевого трактирчика.
Сотрудник „Петербургского листка“ – влиятельнейшей газеты для громадного числа петер-
буржцев – мелкого купечества и чиновничества, мещанства и состоятельного класса ремес-
ленников, он вел еженедельный рифмованный воскресный фельетон. Кроме того, он писал
театральные рецензии, причем писал собственно не он сам, а ему в трактир администраторы
театров, типа фарсов и опереток, приносили готовые заметки плюс приложения более или
менее значительного денежного порядка. По тогдашнему времени суммы эти были не мелкие,
и все они, вместе с гонорарами, пропивались у Давыдки, а жена с детьми побиралась крохами,
вырванными буквально силой.
А талант у Деянова, поэтический талант, был несомненно, и при иных условиях из этого
полупьяного циника вышел бы далеко не заурядный поэт. Он был остроумен, злобно, метко и
остро остроумен, его, как огня, боялись даже в условиях тогдашней „бесцензурной цензуры“;
Деянов это отлично знал и немало злоупотреблял также по линии получения всяческих дая-
ний, на что охотно шли многие и многие из затрагиваемых им, лишь бы не попасть на страницы
„Листка“ в очередном деяновском фельетоне под более или менее прозрачными намеками.
Как-то однажды… Деянов в моем присутствии читал отрывок из какой-то своей поэмы,
и мы все были поражены… силой, напряженностью, красотой звукового выражения, неожи-
данностью ритмического построения, свободой и музыкальностью его стиха. Я помню, как на
него буквально набросились… с требованием бросить подлую халтуру и работать над собой.
Из этих увещеваний никакого толку не получилось, и Деянов не вырвался из того болота, в
которое его засосала мелкобуржуазная богема» (И. Лазаревский. Из письма Э. Голлербаху).
455
Том 1. А-И»

ДИЕСПЕРОВ Александр Федорович

наст. фам. Диэсперов; 10(22).4.1883 – не ранее 1931

Поэт, литературный критик, историк литературы. Публикации в журналах и
альманахах «Перевал», «Русская мысль», «Гриф». Сборник «Стихотворения» (М., 1911).
Книга «Блаженный Иероним и его век» (М., 1916).
«Уже давно я замечал на факультете мрачную фигуру в сапогах, рубашке, подпоясан-

ной ремнем, и волосами, зачесанными назад. Похож он был на сельского дьячка или учителя,
вернее – на того и другого вместе. Вне стен университета эта фигура шествовала по улицам
Москвы в потертом романовском полушубке с дубиной в руке. Вид у него был угрожающий.
На самом же деле это был А. Ф. Диесперов, поэт и филолог, приступивший в ту пору к огром-
ной диссертации об Эразме Роттердамском.
…Не знаю, что случилось с этой диссертацией. Первый том был закончен к 10-му году, в
нем было страниц 400. Я читал эту диссертацию с интересом, тем более понятным, что Алек-
сандр Федорович написал ее под сильным влиянием В. Розанова, на которого он буквально
молился. Он позаимствовал у него все приемы анализа, все стилистические интонации, пожа-
луй, даже весь ум. Когда у него не было денег на покупку книг Розанова, он переписывал
их почти целиком…Вообще, Диесперов, живший частными уроками, существовал как птицы
небесные. Обычный его рацион на вольной квартире составлял фунт черного хлеба в день.
Он находил, что этого вполне достаточно для поддержания человеческих сил. Не этим ли объ-
яснялось всегдашнее злобное и раздражительное состояние, которое делало почти невозмож-
ным общение с ним. Этот Диоген нашего времени являл собой образ, по-моему, единственный
в ту эпоху. Он жил только собственными мыслями, чтением книг и про себя любил какую-
то женщину, или, быть может, ему для стихов понадобилось питать „безнадежную любовь“.
Все его имущество умещалось в небольшом, обитом раскрашенной жестью сундучке, какие
продавались на Смоленском рынке для кухарок. Погрузив туда свои рукописи, десяток книг
и несколько пар белья, Диесперов переезжал с одной квартиры на другую, сообразно качеству
и количеству уроков…Символисты вызывали у него приступ ярости; исключение, кажется,
было сделано для одного Коневского. Брюсов не существовал. Белый хорош только в первой
книге „Золото в лазури“…Однажды мы заговорили об Оскаре Уайльде, парадоксы которого
в то время еще сохраняли свое обаяние. „Ну, куда же нам в эстетику лезть, – воскликнул
он, – ведь мы мужики!“ Это прозвучало особенно хорошо в его устах. Я вспомнил полушубок,
дубину в руке, сундук, обитый жестью, и не мог с ним не согласиться» (К. Локс. Повесть об
одном десятилетии).
«У нас на даче стал появляться молодой, некрасивый, худосочный студент – прекрасная

модель для всякого художника, желавшего изобразить забастовщика-революционера.
Звали его Александр Федорович Диесперов. Относился он к своим обязанностям с ред-
кой добросовестностью и пунктуальностью. Помню, как-то раз я разленился и не приготовил
уроки. Александр Федорович спокойно и сухо заметил мне, что в случае повторения подобного
случая он будет принужден переговорить с моей матерью, так как не привык даром получать
деньги. Он казался мне всецело поглощенным своей математикой, бесчувственным сухарем.
Сколь велико было мое изумление, когда несколько лет спустя я увидел на полке книжного
магазина сборник стихов с четко выставленным именем автора: А. Ф. Диесперов. Стихи были
456
Том 1. А-И»
отнюдь не революционными и не народническими и обнаруживали в авторе если и не очень

большое дарование, то зато хороший вкус и изящество» (Ю. Бахрушин. Воспоминания).
«Диесперов воспевал… Русь, апрель, колокола, березки, некий град Китеж, иногда при-
ходил ко мне, задыхаясь от волнения и слез. Он был мистик, но не декадент. Страстно покло-
нялся Белому (времен „Золота в лазури“), Блоку „Прекрасной Дамы“. Поэзию и святую бед-
ность он избрал себе для обручения. Сколько его я помню, облик монаха в нем рос, углублялся.
Он совсем уже отдавал свою жизнь другим, иногда с некоторою суровостью» (Б. Зайцев.
Москва).
«Диесперов – одаренный. Он сотрудничал в „Золотом Руне“, кажется, и в „Перевале“,

его книгу издал „Гриф“. В каждом стихотворении есть что-нибудь, оправдывающее его суще-
ствование, – мысль, чувство… Но и мысли и чувства эти так же бедны, как бедны ритмы и
слова. Поэзия Диесперова – словно модель настоящей поэзии: все есть, все на месте, но все в
1/10 настоящей величины. Слишком большое напряжение нужно со стороны читателя, чтобы
его образы стали живыми, краски – сверкающими. Всякий ли захочет раскалывать скорлупу
кокосового ореха, чтобы добыть зерно подсолнечника? Диесперов – рядовой, и без надежды
сделаться полководцем» (Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).
457
Том 1. А-И»

ДИКС Борис Алексеевич

наст. имя и фам. Борис Алексеевич Леман;

13(25).12.1882 – 1945

Поэт, литературовед, критик, переводчик, педагог. Постоянный участник собра-
ний «Кружка молодых», «Башни» Вяч. Иванова. Публикации в журналах «Золотое
руно», «Перевал», «Задушевное слово», «Лукоморье», «Орфей» и др. Стихотворные сбор-
ники «Ночные песни» (СПб., 1907), «Стихотворения» (СПб., 1909). Сказки в стихах
«Игрушка» (кн. 1–2, М., 1911). Увлекался антропософией, с 1916 – секретарь петро-
градского отделения Русского антропософского общества. Автор книг «Чурлянис» (СПб.,
1912) и «Сен-Мартен, неизвестный философ, как ученик дома Мартинеца де Пасква-
лис» (М., 1917, с посвящением Е. Васильевой – Черубине де Габриак).
«У Бориса был странный вид – темноволосый, с необычно узкой головой, оливковым

цветом лица и гортанным голосом. Что-то древнеегипетское сочеталось в нем с ультрасовре-
менной наружностью. В нем было что-то таинственное, что, вероятно, можно было объяснить
его врожденной способностью к двойному зрению. Он был чиновником в каком-то министер-
стве, где не нужно было ничего делать» (М. Сабашникова. Зеленая змея).
458
Том 1. А-И»

ДОБРОЛЮБОВ Александр Михайлович

27.8(8.9).1876–1945(?)

Поэт. Сборники стихов «Natura naturans. Natura naturata» («Природа порождаю-
щая. Природа порожденная». СПб., 1895), «Собрание стихов» (М., 1900), «Из книги неви-
димой» (М., 1905).
«Блок писал о нем:
Из неживого тумана
Вышло больное дитя…
Но что за „туман неживой“ был в Москве в ту пору? Да и на дитя Добролюбов был

не похож. Это был сутулый и широкоплечий молодой человек с большим лицом, имевшим
совершенное сходство с белой маской, из которой жутко чернели какие-то сказочно-восточ-
ные глаза. Один из друзей его детства рассказывает: „Мы вместе с ним росли и учились в Вар-
шаве. По матери он был полуполяк, полуфранцуз. В детстве был помешан на играх в индей-
цев, был необыкновенно жив, страстен. Юношей страшно изменился: стал какой-то мертвый,
худой. Злоупотреблял наркотиками – курил опиум, жевал гашиш, прыскал каким-то острым
индийским бальзамом. Основал «кружок декадентов», издал книгу своих стихов: «Из книги
Невидимой, или Натура Натуранс» – с совершенно нечеловеческими строками какого-то чет-
вертого измерения…“ На меня Добролюбов сразу произвел вполне определенное впечатление:
помешанный. Достаточно было взглянуть на него, когда он шел по улице: опасливо пробира-
ется возле самой стены, глядит вкось, вся фигура тоже перекошенная, руки в черных перчат-
ках, выставлены вперед…» (И. Бунин. Из записей).
«Я встречал Добролюбова… в декадентский его период – в 1895–1897 гг. – у Л. Я.

Гуревич. Уже одно ожидание его появления и тем более само появление вызывало волнение
среди присутствующих – особенно в дамской половине. Добролюбов входил, садился и дер-
жал себя, вполне сознавая свое значение. Польская кровь (его дед по матери был поляк) сооб-
щала ему, можно думать, эту способность „se faire valoire“ [франц. выставлять себя в выгодном
свете. – Сост.], которой в большинстве случаев так лишены русские. Наружность его действи-
тельно останавливала внимание – особенно на редкость красивые большие черные глаза, резко
выделявшиеся на бледном лице. Эти глаза заставляли вспомнить описание лермонтовcких
глаз, которое мы находим в воспоминаниях Панаева и других: такие же они были глубокие,
властные и магические. Обладатель таких глаз, конечно, должен был подчинять себе людей.
Говорил Добролюбов мало и в те вечера удостоивал сколько-нибудь нормального разговора
только меня, которого знал по „Философским течениям“; обычно он лишь отвечал отрывочно
и небрежно – особенно дамам, – что, конечно, усиливало впечатление…» (П. Перцов. Лите-
ратурные воспоминания. 1890–1902).
«Помню Александра Добролюбова гимназистом, с большими черными глазами навыкате,

с тихим голосом, мальчишески-дерзкими словами, с тетрадкой тогда модных, бессмысленных
и очень плохих, скучных стихов. В те молодые, неустойчивые дни увлечения европейской
игрушкой, только что выдуманной, у Добролюбова были товарищи, но для которых игрушка
и была игрушкой, свойственной легкому детству. Увлекались – и отпали, пошли пробовать
459
Том 1. А-И»
общаться с людьми по своим путям. Для Добролюбова, я думаю, игрушек не было, и наносного
в его стихах, словах, даже в презрительности к чужим мнениям – тоже было мало.
…Встречался мне Добролюбов редко, потому что в самом деле производил неприятное,
жалкое, досадное впечатление, а мы от таких впечатлений себя заботливо охраняем, ведь часто
мы даже боимся пойти навестить труднобольного: а вдруг ему хуже?
Рассказывали, что Добролюбов чудит все более и более, хотя при этом много читает и
много работает.
Чудачества его носили самый разнородный характер: то были детски-невинны и наивны,
то опасны. Он оклеивал потолок своей комнаты черной бумагой и убеждал молодых девушек
убивать себя. Письма он писал дикие, ни на что не похожие, без обращений, изломанным
почерком, и точно подделываясь под бред. Его стихи по-прежнему были и неталантливы и
тягостны. В последнее мое свидание с ним, ранним осенним вечером в чужой комнате, он вел
себя тоже странно, говорил как будто не то, что ему хотелось, и лицо у него было измученное и
дикое – лицо человека в последнем отчаянии. Но и тогда он был неприятен, досаден, хотелось
уйти от него с брезгливостью, с сознанием своей правоты.
…Стихи его, конечно, – не стихи, не литература, они и отношения к литературе, к искус-
ству никакого не имеют. Было бы смешно критиковать их, судить – хвалить или бранить. Это
просто крики человеческой души, которой больно так же, как и нашей бывает больно.
…У Добролюбова стихов немного. Первая книжка была совсем тоненькая, вторая не
толще. Но между выходом в свет первой книжки и второй Добролюбов был занят созданием не
стихов, а своей жизни. Года три тому назад он ушел из литературы, из университета, из Петер-
бурга, от матери, одетый по-страннически, замолчавший и дикий. Говорят, что он долго жил
в каком-то далеком монастыре, работал как послушник, носил вериги, хотя и не постригся.
Через год он пришел в Петербург пешком, был у товарища. Товарищ говорил, что вел себя
Добролюбов странно: сидел на полу, пел псалмы или молчал. На юродивого, впрочем, не похо-
дил, а так, молчал, не желая говорить. Денег у него не было, он питался милостыней. Спустя
несколько дней он снова ушел, и где теперь, и вернется ли – неизвестно. Сдается мне, однако,
что мы еще о нем услышим» (З. Гиппиус. Критика любви. 1900).
«– Пришел мужик, хочет вас видеть, – сказала мне в одно зимнее петербургское утро
горничная Глаша, – ждет на кухне.
На кухне увидел я Добролюбова – „А. М. Д.“, символиста, эстета, тонкого знатока живо-
писи, „белоподкладочника“, превратившегося в „мужика“! Его черные, изумительно чистые и
честные глаза стали еще прекраснее; легкая бородка легла на его лицо. Шестьдесят лет прошло
с тех пор, а я не могу забыть его лица, лика, сказал бы я.
На кухне была Глаша, оба дворника и „брат Осип“. Добролюбов говорил нам о братстве,
о всеобщей любви… Его речь была проста, не подделываясь под язык народа, и чрезвычайно
выразительна. Потом вошел в комнаты и долго говорил с моей бабушкой по-немецки, утешал и
вспоминал о погибшем „брате Якове“ (Эрлих). От чаю отказался, но съел несколько ломтиков
хлеба.
На ночь он остался у меня (хотя была у него удобная и уютная квартира, мать, братья,
сестры). Он деловито свернул свой крестьянский зипун на полу, близ обеденного стола, снял
часть своей невзыскательной одежды и, не помолясь, не сказав больше ни слова, свернулся и
затих. Уснул.
Утром я уж не застал его. Ушел он рано на заре, ни с кем не простившись, ушел в Москву.
Именно ушел – пешком. Денег у него не было. Для чего были ему деньги? Приходил в какую-
либо деревню, стучал в окно, предлагал помочь по хозяйству, наколоть дров, убрать конюшню,
и вот у него уже был скудный обед и теплая изба. А потом шел дальше.
460
Том 1. А-И»
В Москве он остановился у Брюсова. Перечитал все книги, какие вышли в свет за время
его отсутствия, не нашел в них ничего стоящего внимания и скрылся, исчез из среды, которая
ему теперь казалась чужой.
Его видели изредка то в одном, то в другом месте. Странник Божий» (О. Дымов. Алек-
сандр Михайлович Добролюбов).
«Зная, что Добролюбов – у Брюсова, все же явленье этого румяного, крепкого и борода-
того парня не связывал с ним, потому что я себе представлял Добролюбова интеллигентом,
болезненным нытиком; у декадентов он слыл декадентом; а у обывателей – декадентом, возве-
денным в квадрат; стихотворная строчка его – казалась кривым передергом.
Тут же передо мной был крепкий, ядреный, мужицкий детина; и – думал я, что это брю-
совский дворник; я видывал много толстовцев и всяких мастей опрощенцев, ходивших в народ;
а такого действительного воплощения в „молодца“, пышущего заработанным на вологодском
морозе румянцем, еще не видывал; не представлял себе даже, что это возможно…
Он тихо присел за столом, положивши на скатерть свои две руки: пальцы в пальцы, а
голову – наискось; тихо покачивая бородой, он беседе нашей внимал; перетаптывался под сто-
лом двумя валенками, энергично плечами водя, очевидно, привыкшими таскать за плечами
поленья, кули и заплечную сумку; нос – длинный прямой; губы – сочные, яркие, тонкие; про-
филь – не тощий и продолговатый; усы, борода – лисий хвост; а глаза – не моргающие, без
экстаза, учитывали – разговор, крошки хлеба на скатерти, все мои движенья; он нас как бы
приветствовал взором с простою улыбкой, очень идущей к нему, отзываясь на наши слова без
слов.
…Ни тени юродства!» (Андрей Белый. Начало века).
461
Том 1. А-И»

ДОБРОЛЮБОВА Мария Михайловна

22.7.1880 – 11(24).12.1906

Поэтесса, общественный деятель. Участница религиозно-философских собраний в
Петербурге (1901–1902). Сестра А. Добролюбова.
«Светлые косы вокруг головы, лицо неземной тихости и красоты. Настоящее лицо
мадонны или идеальной русской революционерки. Она и была революционеркой. В тюрьме
заболела туберкулезом. Вернулась домой, только чтобы умереть» (З. Гиппиус. Поэма жизни).
«Это была красавица в полном смысле слова. Ее знали в литературных кружках, высоко
ценил Д. С. Мережковский, при входе ее в зал заседаний „Религиозно-философского обще-
ства“ у многих чувствовалось желание приветствовать ее появление вставанием. Это вопло-
щенная святость – нежная, чуткая, вся точно устремленная на подвиг во имя вашего дела. Она
не могла видеть нужды без того, чтобы не явиться сейчас же с помощью материальною или
моральною… Это была девушка недосягаемая, неприкасаемая, вне какой бы то ни было телес-
ной игры, вся подвижница, вся хлопотунья около больших и полезных дел…
Маша Добролюбова погибла трагически. В период начавшейся революции 1905 года она
оказалась арестованной и заключенной в тюрьму, откуда вышла с печатью неслыханного внут-
реннего расстройства. Какая-то катастрофа произошла с этой необыкновенной красавицей в
стенах тюрьмы. Она никому ничего не сказала. Но пережить случившегося, по-видимому, не
могла. Однажды Маша Добролюбова была найдена в своей комнате умершею, причем родные
ее воздерживались от всяких объяснений на эту тему. Я же лично допускаю, что она покончила
жизнь самоубийством. Она принесла с собой на землю чистую, большую душу и с такою же
душою, без мельчайшего пятнышка, ушла от нас. В памяти знавших и видевших эту прото-
арийскую девушку она оставила впечатление живой иконы» (А. Волынский. Букет).
«Красавица с удивительно бездонными глазами, она останавливала, приковывала вни-

мание, что-то необычное, нездешнее чувствовалось в ней. Во всем ее облике поражала ред-
кая, чудесная гармоничность. Как есть таланты в области искусства, так встречаются изредка
таланты в области нравственного творчества, и таким удивительным талантом была Мария
Михайловна Добролюбова, это была ходячая человеческая совесть, обнаженная правда. В
Петербурге были целые кружки, считавшие ее своим оракулом, жившие „по Маше Добролю-
бовой“, с благоговением произносившие ее имя: „сестра Маша сказала, Добролюбова сделала“.
Для людей, знавших ее, эта фраза звучала нравственным приказанием, голосом непреложной
правды. И это дивное существо, живая икона какая-то, жила среди нас так тихо, кротко, воз-
вышенно и богомольно. А мы все-таки не сумели оценить ее, сохранить, спасти этот черный
бриллиант» (Н. Минский. Из некролога).
462
Том 1. А-И»

ДОБУЖИНСКИЙ Мстислав Валерианович

2(14).8.1875 – 20.11.1957

Живописец, график, театральный художник, член объединений «Мир искус-
ства» (1902–1924), «Союза русских художников» (1904–1909). Иллюстрировал и оформ-
лял книги для издательств «Шиповник», «Аквилон», «Петрополис» и др., сотруд-
ничал в журналах «Мир искусства», «Золотое руно», «Аполлон», «Жупел», «Адская
почта» (1905–1906). Оформлял спектакли в Московском Художественном театре, Ста-
ринном театре в Петербурге, театре В. Комиссаржевской, Малом театре в Москве.
Оформлял спектакли «Месяц в деревне» Тургенева (1909), «Николай Ставрогин» по
Достоевскому (1913). С 1914 участвовал в оформлении постановок «Русских сезонов в
Париже» С. Дягилева. С 1924 – за границей. Обучал рисованию Е. Гуро, В. Набокова.
«Высокий, красивый, белолобый, элегантный, с оттенком петербургского дендизма» (Н.

Кузьмин. Рассказы о прошлом).
«Гордый – да. Однако всегда милый, любезный, тактичный, обаятельный человек. Кра-
сивый. Высокий. Что-то английское, „лордистое“ во всей фигуре и осанке. Или, вернее, поль-
ское, – уж право не знаю (Добужинский – аристократическая польская фамилия, Мстислав и
Валерианович – тоже польские имена).
Держится прямо, „в струнку“, голову носит всегда высоко, однако не задирая, не „возно-
сясь“. В походке что-то военное. Сын генерала. Отсюда, быть может, и приязнь его живописи
к военным темам. Наследственное, как наследственна (старинный дворянский род) и любовь
к старине, эта ретроспективная мечтательность, как выразился удачно Сергей Маковский.
Да, барского, старинного, аристократического в М. В. Добужинском хоть отбавляй, – „за
версту несет“. А вот подите же, – левый, если не левейший, по своим убеждениям (кто, напри-
мер, из всех художников, как не Добужинский, дал в печати 1905–1906 гг. самые острые, едкие
и пламенные, несмотря на графическую сдержанность, рисунки?)…
Мне кажется, из этого-то вот противоречия старинно-барского в Добужинском (консер-
вативного) с революционно-демократическим в нем (либеральным) и произошла эта отличная
от всех прочих в искусстве, специфически его, Добужинского, ирония.
Отсюда, именно отсюда, получил, сдается мне, начало этот глубоко иронический, жутко-
иронический подход Добужинского к современным многоэтажным чудовищам наших горо-
дов, к этим страшным железным и каменным мостам, сковывающим вольные некогда берега
какой-нибудь Темзы или нашей Фонтанки, к этой застроенности и загроможденности наших
стогн, к этой скученности нашей рабочей жизни, к этому „Сегодня“ урбанистической куль-
туры, „Сегодня“ исполинской машинной техники, „Сегодня“ черному от дыма сотен фабрич-
ных труб» (Н. Евреинов. Оригинал о портретистах).
«Добужинский был высок и тогда еще не был массивен, как после революции, с очень
красивой лепкой головы…С первого же раза он производил впечатление некоторой замкнуто-
сти и неприступности. Возможно, он и напускал на себя это, немного подыгрывал.
…Добужа – называл его Александр Бенуа… В самом звуке и медлительность и важность,
свойственная манерам и самой моторике Мстислава Валериановича. Слово звучало почти как
„вельможа“. Маленького и юркого человека, пройдоху и ловкача, не назовешь Добужа.
…Как-то Мстислав Валерианович мне сказал:
463
Том 1. А-И»
– Всегда гуляйте один. Ходите чаще пешком. Когда я иду с женой или милыми мне
людьми, я, в сущности, ничего не вижу» (В. Милашевский. Вчера, позавчера…).
«Добужинский всегда грезит и всегда наблюдает, любит и посмеивается, оплакивает дни
минувшие и связан с явью, жестокой, мучительной, подчас безотрадной, подчас увлекающей
терпким волшебством. В Добужинском отлично уживаются эстет, забавник и психолог: эстет,
сентиментально оглядывающийся назад на милые петербургские могилы, на милую русскую
провинцию времен очаковских, забавник, умеющий, как никто, очаровать игрушечной чертов-
щиной, психолог, более глубокий, чем это кажется на первый взгляд, знающий цену искуше-
ниям и призракам жизни» (С. Маковский. Добужинский).
«Искусство Добужинского, действительно, скромное, тихое искусство… однако в этом

скромном и тихом искусстве заложена та крупица подлинности, которую следует особенно
ценить и которой лишены многие другие и весьма гордые, знаменитые и блестящие произведе-
ния. Это необычайно искреннее искусство вполне свидетельствует об искренности и душевной
правдивости художника. Не все в Добужинском одинаково ценно; попадаются и в его творе-
нии, будь то иллюстрации или театральные постановки, вещи надуманные и потому менее цен-
ные…Там же, где он остается совершенно самим собой и где задача, которую он себе ставит,
ему по душе и в его средствах, где ему не приходится ни хитрить, ни что-либо „прятать“, он
создал и создает вещи, полные неувядаемой прелести. Иной его вид российского захолустного
464
Том 1. А-И»
города, иные его пейзажи худосочной, но милой русской природы, иная его виньетка обладают
такой остротой и такой чувствительностью, что эти произведения не перестают действовать
на сердце и на воображение… Что же касается не художника, а человека Добужинского, то
он несомненно принадлежит к разряду наилучших и наипленительных. Беседа с ним создает
всегда то редкое и чудесное ощущение уюта и какого-то лада, которое мне представляется осо-
бенно ценным и которое всегда свидетельствует о подлинном прекраснодушии. Добужинский
– человек с прекрасной, светлой душой!» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
465
Том 1. А-И»

ДОН АМИНАДО

наст. имя и фам. Аминад Петрович (Аминодав Пейсахович) Шполянский;

25.4(7.5).1888 – 14.11.1957

Поэт, сатирик, мемуарист. Публикации в журналах «Новый Сатирикон», «Крас-
ный смех», «Будильник» и др. Автор миниатюр для театра «Летучая мышь». Сбор-
ники стихотворений и прозы «Песни войны» (М., 1914; 2-е изд., 1915), «Дым без отече-
ства» (Париж, 1921), «Накинув плащ» (Париж, 1928), «Нескучный сад» (Париж, 1935),
«Наша маленькая жизнь» (Париж, 1927) и др. С 1920 – за границей.
«Французский пароход „Дюмон Дюрвиль“… принял на свой борт группу „русских уче-
ных и писателей“ [в 1920 году. – Сост.]. Ученых среди них не было ни одного. Небольшой,
упитанный, средних лет человек с округлыми движениями и миловидным лицом, напоминаю-
щим мордочку фокстерьера, поэт Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) вел себя так,
будто валюта у него водилась в изобилии и превратности судьбы его не касались и не страшили.
Аминад Петрович старался держаться поближе к коммерсанту Аге, тоже попавшему в
группу „русских ученых“.
…По палубе прохаживался Дон-Аминадо с мадам Агой. Он интимным голосом декла-
мировал Блока. Она поеживалась и втягивала голову в воротник пальто, как будто ей щекотали
шею.
Ты в синий плащ тихонько завернулась,

В сырую ночь ты из дому ушла, —
слышался голос Дона-Аминадо…» (Л. Белозерская-Булгакова. Воспоминания).
«Сила воли, привычка побеждать, завоевывать, уверенность в себе и как бы дерзкий

вызов всем и всему, – да, он [Дон Аминадо. – Сост.] действовал так, словно перед ним не могло
быть препятствий. Жизнь он знал необыкновенно – внутри у него была сталь, – он был чело-
веком не только волевым, но и внутренне сосредоточенным…В глубине души он был челове-
ком добрым, но при всей доброте требовательным и строгим…Меня поражало его внутреннее
чутье, а главное – сила воли и чувство собственного достоинства, а человек он был властный
и не любил расхлябанности, болтливости, недомолвок и полуслов» (Л. Зуров. Дон-Аминадо).
«Когда я пытаюсь восстановить в памяти облик наиболее популярного из юмористов

зарубежья, Дон-Аминадо, то перед моими глазами невольно воскресает одна сценка. Как-то я
зашел к нему в неурочный час по какому-то „спешному“ делу (какие дела не кажутся „спеш-
ными“). Он сидел перед своим письменным столом с самопишущим пером в руке, а перед ним
лежал ворох черновиков, частично скомканных. Голова его была обмотана мокрым полотен-
цем. Не переставая чертыхаться, он глотал какие-то аспирины.
– Уже начинает темнеть, и вот-вот надо мчаться в редакцию сдавать очередной фелье-
тон, а в голову не лезут ни мысли, ни рифмы… И так каждый день… Вы небось думаете, что
466
Том 1. А-И»
смешить читателей моими побасенками – дело ерундовое: насобачился, мол, и все само собой,
по щучьему велению выливается на бумагу, хоть посылай сразу в набор…
Нет, я отнюдь так не думал. Скорее я недоумевал, что есть еще кто-то, кто способен чуть
ли не ежедневно сочинять фельетоны, вызывающие смех.
…Да что я… В оценках достоинства Аминадовой музы я был не одинок. Вот, к примеру,
Горький, писавший где-то: „Дон-Аминадо – один из наиболее даровитых, уцелевших в эми-
грации поэтов“. А Бунин, несмотря на свою нелюбовь к писанию рецензий, в „Современных
записках“ напечатал своего рода „рескрипт“, в котором говорил, что „Аминадо – один из самых
выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение“.
Впрочем, эти похвалы могли быть психологически объяснимы. Более неожиданным и,
может быть, для самого Аминадо более ценным был отзыв Марины Цветаевой, посмертно
опубликованный в „Новом мире“. Цветаева, далекая от всякой злободневности, не только
неумеренно высоко ставила стихи Аминадо, которые парижские литературные круги все же
считали „стишками“, но писала о том, что он „поэт Божьей милостью“, и заклинала его сменить
писание газетных фельетонов на подлинную лирику.
Цветаева, как это ей было свойственно, отказывалась учитывать, что ежедневные фелье-
тоны подкармливают их автора, тогда как „святое ремесло“ (формула Каролины Павловой ей
очень пришлась по вкусу) в условиях, в которых жил Аминадо, может быть, сулило ему лавры,
но едва ли позволило бы с успехом ходить на базар. А надо признать, что Аминадо, будучи
ревностным семьянином, не был равнодушен и к так называемым „благам жизни“. Он любил
вкусно пообедать, понимал в еде толк, не без изыска обставил свою квартиру и домик, приоб-
ретенный им в окрестностях Парижа.
…Но как бы то ни было, надо признать, что фельетоны Аминадо были украшением
газеты, в которой он в течение долгих лет сотрудничал, радостью ее читателей, уставших от
разжевывания политической „мудрости“. Его юмористические, или, пожалуй, точнее – сатири-
ческие, фельетоны били „не в бровь, а в глаз“, но при этом были всегда тактичны. Он способен
был уколоть, но не мог ранить и никогда не переходил известных границ. Он чаще улыбался,
чем смеялся, и уж никогда не „гоготал“…» (А. Бахрах. Поезд на третьем пути: Дон-Аминадо).
467
Том 1. А-И»

ДОРОШЕВИЧ Влас Михайлович

5(17).1.1865 – 22.2.1922

Журналист, публицист, театральный и художественный критик, прозаик. Пуб-
ликации в газетах «Россия», «Русское слово», «Новости дня», «Одесский листок» и др.,
в журналах «Будильник», «Развлечение», «Нива». Книги «Как я попал на Сахалин» (М.,
1903, 1905), «Сахалин» (ч. 1–2, 4-е изд., М., 1907), «Вихрь и другие произведения последнего
времени» (М., 1906) и др. Собрание сочинений (т. 1–9, М., 1905–1907).
«Дорошевич никогда не импонировал мне как писатель, но в моем сознании он всегда

был победителем, хозяином жизни. В Москве, в „Русском Слове“, это был царь и бог. Доступ
к нему был труден, его похвала осчастливливала…Тогда казалось, что „Рус[ское] Слово“ – а
значит, и Дорош[евич] – командует всей русской культурной жизнью: от него зависела слава,
карьера, – все эти Мережковские, Леониды Андреевы, Розановы были у него на откупу, в под-
чинении» (К. Чуковский. Из дневника. 22 марта 1922).
«Дорошевич был сыном московской бульварной романистки Соколовой. По-видимому,

он не получил никакого воспитания, и история великих людей застала его уже в шестнадцать
лет писцом в полицейском участке. Раннее столкновение с жизнью в ее уличных и полицейских
отображениях кладет свою печать на душу будущего писателя. Он весел, игрив, за словом в
карман не лезет, если нужно, скажет дерзость, а не то многозначительно промолчит, что иногда
бывает красноречивее слов.
Отсюда у него вырабатывается стиль, состоящий из коротеньких, в одну или полстрочки,
фразочек, нередко колючих, как иголки. События дня и даже минуты для него имеют пре-
лесть и занимательность только до событий следующего дня. Есть существа в природе, кото-
рые живут, только пока заходит солнце. Но ничего не сравнится с жизнерадостностью их танца
в сиянии умирающего солнца. Дорошевич был такой эфемеридой» (И. Ясинский. Роман моей
жизни).
468
Том 1. А-И»
Влас Дорошевич
«Дорошевич любил играть на сцене и, кажется, был хороший актер. В Москве и Петро-
граде он при мне не выступал, поэтому я не видал его актером. Но, судя по великолепному
чтению им своих вещей, он должен был играть превосходно. Например, в 1918 году он читал в
Петрограде ряд интереснейших лекций по истории Великой французской революции – люби-
мый его предмет в последние двадцать лет жизни. Я не знаю на современной русской кафедре
лектора более эффектного. Дорошевич как бы разыгрывал все эпизоды грозной темы своей в
лицах, быстрою сменою и искусною мимикою оживляя пред аудиторией Дантона, К. Демулена,
Робеспьера, Эбера, Марата, Бонапарта. Было очень интересно. Историю революции он изучил
прекрасно и обладал, может быть, лучшею в России частною библиотекою по этому предмету, с
множеством драгоценных изданий и документов эпохи, не часто встречающихся даже в специ-
альных государственных книгохранилищах и архивах Франции. К сожалению, сокровище это
погибло в долгое отсутствие Дорошевича из Петрограда в его предсмертные 1918–1921 годы.
…По-моему, Влас любил мистифицировать не только других, но и самого себя. Однажды
в [18]90-х годах я застал его в яростном припадке лютой ревности по рецепту Отелло, вене-
цианского мавра… Ему „изменила любимая женщина“, в сущности давным-давно уже нелю-
бимая и от которой он рад-радехонек был отвязаться, да и никогда не стоившая любви. Тем
не менее Влас метался по номеру „Метрополя“ как дикий зверь, вопиял, рычал, восклицал
громкие слова и все рвал и метал вокруг себя, – дождем летели гребенки, щетки, флакончики.
Сперва я даже испугался было за него. Но затем, приглядевшись, замечаю: швыряется-то он
вещами стоимостью приблизительно этак не свыше рубля – целкового, и все – мимо зеркала
и письменного стола, заставленного дорогими безделушками… Взоры наши встретились, и,
поколебавшись одну секунду, он расхохотался и произнес самым спокойным и естественным
тоном:
– Черт знает что такое! Никакой в вас поэзии! Сухая душа! Вот и изволь тут среди подоб-
ных черствых циников быть человеком с высокими и сильными страстями!
Смолоду он серьезно подумывал о сценической карьере. Но его, к счастью, отговорил
знаменитый артист московского Малого театра – тоже престарелый тогда – Иван Василье-
469
Том 1. А-И»
вич Самарин. К театру Влас долго питал большой интерес и хорошо понимал его. Наши теат-
ральные вкусы сходились довольно близко, и большинство моих театральных друзей – Эрнст
Поссарт, Эрнесто Росси, Ф. И. Шаляпин (до нашего разрыва в 1911 году), Андреа Маджи и
др. – рано или поздно делались и его друзьями. В Шаляпина Влас был влюблен и сделал для
его прославления, пожалуй, не многим меньше, чем сам артист. Будучи самодержавным вла-
дыкою „Русского слова“, Дорошевич одно время ежедневно вбивал имя Шаляпина в память
и воображение публики, как гвоздь в стену. Шаляпин заслуживал того, но без Дорошевича
гипноз его имени не распространился бы так стремительно быстро и широко и не укрепился
бы так непоколебимо и безапелляционно прочно. Стоит вспомнить хотя бы совершенно экс-
татические статьи Дорошевича о Шаляпине в „Мефистофеле“ Бойто в Милане. Ведь это же
не рецензии, а поэмы!
К зрелым годам он, по собственному его выражению, „объелся театром“ и мало-помалу
сделался к нему если не столь холодным, как я, то все же довольно равнодушным.
…Из русских писателей Дорошевич больше всех любил Гоголя. Художественные его про-
изведения знал наизусть, от первого до последнего слова. В „Переписку с друзьями“ и „Автор-
скую исповедь“, конечно, и не заглядывал, как и все мы, тогдашняя молодежь, во многих грехах
и пороках повинная, только не в лицемерии позднейших богостроительств, богоискательств
и сопряженного с ними разнообразного ханжества. Этою оговоркою я вовсе не хочу сказать,
чтобы Влас не был религиозен. Напротив. Религиозные начала были в нем заложены еще в
раннем детстве его приемными родителями – и очень прочно. Даже до твердости в обряде.
Так, например, проходя или проезжая мимо церкви, Влас, среди какого бы то ни было ожив-
ленного разговора и в каком бы обществе ни находился, никогда не забывал снять шляпу
и перекреститься. Любил зайти в часовню „к Иверской“ и свечу поставить. Говел великим
постом в Симоновском монастыре, восхищаясь шмелиным гудением басового унисона мона-
хов. И все это – с искренностью, не опасавшеюся даже насмешек со стороны свободомысля-
щего товарищества. Ведь для нас, „восьмидесятников“, религия была выветренным, пустым
местом, историческим недоразумением, бытовым пережитком. Насмешники, пожалуй, могли
бы ловить Власа на непоследовательности и „пиявить“ (любимое словцо Дорошевича) его, при-
поминая кое-какие остроты и красные словца, которые он иной раз под веселую руку пускал
хотя бы о той же Иверской. Но ведь Влас был русский, чрезвычайно русский человек, а таково
уж свойство анархической русской религиозности: глубина веры – пучина бездонная, но на
бережку у пучины сидит насмешливый скептик-чертик и нет-нет да и соблазнит наскверносло-
вить такого, что у суровых благочестивых от ужаса глаза на лоб лезут и волосы встают дыбом»
(А. Амфитеатров. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих).
470
Том 1. А-И»
Влас Дорошевич
«Дорошевич был, вообще, истый сын Москвы. Крупного сложения, ширококостный, с

большим ртом, мясистым носом, близорукими глазами и раскатистым голосом, он походил
несколько на Собакевича. Около каждой церкви мелко-мелко крестился, любил покушать,
отведать хорошего винца и, когда еще мы были почти юношами, хаживал с палочкой и при-
падал на ногу. Собеседник, на мой взгляд, он был неважный. Он не умел и не любил слу-
шать, а все сам говорил и срывал „эффекты“…Он умел „держать фасон“, обнаруживал редкий
апломб, и когда впоследствии бесконтрольно распоряжался редакцией самой распространен-
ной русской газеты – „Русское Слово“, то завел там дух и порядок чрезвычайно чванный. Я
всякий раз испытывал чувство неловкости, попадая в редакцию „Русского Слова“ – до того
атмосфера редакции, созданная Дорошевичем, не походила на обычную нашу русскую редак-
ционную атмосферу: ни признака богемы, беспорядка, панибратства. Чинно, строго, с целым
рядом комнат, устроенных по коридорной системе и напоминавших дом предварительного
заключения, с чрезвычайно разработанной иерархией заведующих, секретарей и чуть ли не
экспедиторов. Даже не сразу можно было догадаться, где помещается кнопка, которую нужно
нажать, чтобы привести механизм в движение и добиться чаемого результата. Вообще, что-
то среднее между большим министерством и большою экспортною конторою – американское,
французское, английское, коли хотите, немецкое, но совсем не русское литературно-издатель-
ское дело. Эту печать наложил, несомненно, Дорошевич» (А. Кугель. Литературные воспоми-
нания).
471
Том 1. А-И»
«Большой, грузный, как бы тяготившийся своей фигурой, медлительный в движениях,

внимательно вглядывавшийся через пенсне в собеседников, он словно был недоволен бес-
примерной известностью и признанием. Блестящий фельетонист, талантливый и остроумный
человек, Дорошевич наводил необъяснимый страх на всю редакцию „Русского слова“…» (В.
Лобанов. Кануны).
«Человек, сумевший сочетать остроумие пушкинского времени с бесстыжим цинизмом

бильярдных и из этого сплава выковавший себе славу и богатство. Номер газеты с его фельето-
ном шел в рознице учетверенным тиражом; его имя в списке сотрудников обеспечивало под-
писку; его рецензия создавала имя актеру… После пятого года все реже и реже появлялись
подписанные им подвалы: старел, ленился, уставал. Да и зачем работать: издатель платил ему
сорок восемь тысяч в год только за то, что он не писал в газете конкурента. Но иногда встряхи-
вался… и пух и перо летело от не понравившегося ему министра» (Г. Шенгели. Черный погон).
472
Том 1. А-И»

ДРАНКОВ Александр Осипович

имя при рожд. Абрам Иосифович;

18(30).1.1886 – 1.1.1949

Фотограф, оператор, режиссер, продюсер. Руководитель кинофирмы «АО А. Дран-
ков. Москва – Петроград» (в 1912 выпущено 80 кинокартин). Художественные фильмы
«Стенька Разин (Понизовая вольница)» (1908), сериал «Сонька – Золотая ручка» (1912–
1913), «Георгий Гапон» (1918), «Бабушка русской революции» (1918) и др. Документаль-
ные фильмы «Донские казаки» (1908; продано 219 копий – абсолютный рекорд для доре-
волюционного кино), «Пожар в Петербурге» (1908), «День восьмидесятилетия Л. Н.
Толстого» (1908; первая документальная лента о писателе), киножурнал «Обозрение
России» (1911), «Трехсотлетие царствования дома Романовых» (1913) и др. С 1919 – за
границей.
[В юношеские годы в Севастополе.] «Если в доме, куда приходил Дранков, не было пиа-
нино или других музыкальных инструментов, то у него в кармане почти всегда были какие-
то дудочки, свистульки, рожки, гребенки, которыми он прекрасно владел, и на худой конец,
когда при себе ничего не было, он тут же экспромтом брал стаканы, бутылки, графины, чашки
– все, что попадалось под руки, доливал водой, и у него получался музыкальный ансамбль,
который в его руках чудесно звучал. Среди молодежи и в обществе пожилых людей его очень
любили. Не было в городе свадьбы, именин, дня рождения или же других торжественных вече-
ров, чтобы его не приглашали… Он умел веселить и занимать компанию, с ним было легко
и просто, его музыкальные способности активизировали участников вечеров, независимо от
возраста. Несмотря на свой невысокий рост и несколько угловатую фигуру, он великолепно
танцевал, что дало ему возможность открыть свой танцкласс и быть его руководителем. Эта
профессия в то время была редкой и неплохо оплачивалась, в этой области он делал большие
успехи, у него появилось много учеников и учениц…Он не пил, не курил, но общество деву-
шек его вполне устраивало, их он очень любил, и они ему отвечали взаимностью. В городе все
его знали, одевался он по последней моде, лучше всех носил цилиндр, единственный в городе.
…Он любил жить на широкую ногу, что называется, прожигать жизнь; его дом был
открыт, его денежные компаньоны кутили в ресторанах, шантанах, они пили, гуляли, влюбля-
лись, играли в карты, рулетку, выигрывали, проигрывали, купались в шампанском, а сам Дран-
ков не проявлял никакого интереса к этим порокам. Размах, который был у Дранкова, вряд
ли мог сравниться с кем-либо из кинематографистов. Он держал у себя дома двух горничных,
повара, лакея, негритенка и корейца как рассыльных, а также англичанку, француженку, чтобы
практиковаться и не забыть языки, ко всему этому экономку. Его гардероб состоял из не менее
ста костюмов и не менее полусотни пар обуви; он любил домашних животных и увлекался
птицами, разной породы собаки и певчие птицы были постоянными обитателями его дома; для
ухаживания за ними он держал двух человек» (А. Лемберг. Из воспоминаний).
«Человек этот был поистине вездесущ: на парадах, похоронах, дерби, пожарах, обва-
лах, наводнениях, встречах коронованных особ самым непостижимым образом он умудрялся
поспевать вовремя. Без него не хоронили, не горели здания, не бушевали стихии, не встреча-
лись монархи…
473
Том 1. А-И»
– Господа, расступитесь!.. Эй, картуз, куда прешь?.. Мадам, у вас хорошая шляпа, но
зачем же лезть в объектив? Мосье квартальный, ради Бога, мосье квартальный… Вот вам за
труд… Ваше благородие, поощрите его зуботычиной… Осади, осади назад!..
А в это время успевал двадцать раз взглянуть в фокус, усиленно вертел ручками для
фильмы и платформы, отбивал ногой натиск толпы, отдавал приказания чумазому [помощ-
нику. – Сост.], заискивающе улыбался „их благородию“… Проявив и напечатав ленту, он
носился с нею по петроградским театровладельцам, пристраивал, убеждал, угрожал. Ино-
гда появлялся в Москве и прямо с Николаевского вокзала с ворохом лент мчался к Пате, в
„Гомон“. Предлагал, навязывал, клялся, заискивал. Но когда давал рекламу или рассылал цир-
куляры, любил прихвастнуть, прилгнуть на три четверти, упомянуть об операторах из Лон-
дона, Парижа, Буэнос-Айреса и Вашингтона, о каких-нибудь несуществующих машинах для
съемки лунных пейзажей или о новом грандиознейшем деле с основным капиталом в пять
миллиардов. Любил пышность, помпу, бутафорщину, любит и теперь и, должно быть, умрет
с этой любовью» («Экран России», 1916).
474
Том 1. А-И»

ДРИТТЕНПРЕЙС Владимир Петрович

4(16).6.1878 – после 1911

График; участник выставки «Голубая роза» (1907). Сотрудник журналов «Весы»
и «Золотое руно».
«…Был весел и мил Дриттенпрейс, моложавый и длинный: в очках; вид – романтика: из

Геттингена» (Андрей Белый. Между двух революций).
475
Том 1. А-И»

ДРОЖЖИН Спиридон Дмитриевич

6(18).12.1848 – 24.12.1930

Поэт-самоучка из крепостных. Публикации в журналах «Грамотей», «Дело»,
«Слово», «Русское богатство» и др. Стихотворные сборники «Стихотворения. 1867–
1888. С записками автора о своей жизни и поэзии» (СПб., 1889), «Песни крестьянина» (М.,
1898), «Год крестьянина» (1899; 2-е изд. М., 1906), «Поэзия труда и горя» (М., 1901),
«Новые стихотворения (1898–1903)» (М., 1904), «Родная деревня» (М., 1905), «Песни рабо-
чих» (М., 1906), «Заветные песни» (М., 1907), «Баян» (М., 1909); «Песни старого пахаря.
1906–1912» (М., 1913), «Четыре времени года. Сельская идиллия для детей» (М., 1914).
Член Общества любителей российской словесности при Московском университете, член
Литературно-художественного кружка. Был знаком с Л. Толстым, Р.-М. Рильке, кото-
рый переводил стихи Дрожжина на немецкий язык.
«Помню, мне очень нравилось его хорошее русское лицо, и простая, тоже хорошая речь,
и добрая улыбка, сопровождавшая нашу беседу.
Поэт-крестьянин, не получивший никакого школьного образования, производил впечат-
ление вполне интеллигентного человека. К литературе, к книге, к авторам, которых он хорошо
476
Том 1. А-И»
знал по их произведениям, он относился с такой трогательной любовью, с таким искренним

уважением, что было радостно слышать его рассказы и впечатления. О чем бы ни заходила
речь, он умел всегда среди этой речи вставить словечко о зеленой травке, о роще, о пашне.
…Пятилетним ребенком повели его однажды на богомолье, за Волгу, на расстоянии
суток ходьбы. Ранним весенним утром вышли они из дома, переправились в лодке через Волгу
и пошли по дороге среди большого леса.
С какой любовью рассказывал Спиридон Дмитриевич об этом первом путешествии,
открывшем ему впервые красоты родной природы, полей, реки, цветов, смолистого лесного
аромата!
– Я вошел в лес, точно в открытый храм живого Бога!
И эти впечатления зародили в детской душе его то, что впоследствии воспевалось им с
такой любовью в его стихах.
В течение нашей долгой жизни мы множество раз встречались, и я с большим интересом
слушал, когда он вспоминал что-либо из своего далекого прошлого.
А прошлое его было сложно, невесело и трудно. Из бедной крестьянской семьи, ученик
сельского дьячка, Дрожжин в двенадцать лет был отдан в „мальчики“ в петербургский трактир,
на службу за два рубля в месяц, причем попал в самую смрадную часть, называвшуюся „Кап-
каз“, где, кроме пьяных побоев и таски за волосы, мало что видел.
Однажды буфетчик застал его за чтением рукописи „Царь Максимильян“ и так рассвире-
пел, что не только побил мальчика, но и сжег его рукопись. Тогда Дрожжин перешел на службу
в табачный магазин, где было свободнее, где стало возможно читать. Здесь пристрастился он к
стихам Некрасова и в первый раз попал в театр. Здесь же, на семнадцатом году жизни, написал
свое первое стихотворение. В дальнейшем, в течение долгого ряда лет, ему приходилось менять
места и специальности; случалось голодать и спать под открытым небом. Был он и пахарем в
деревне, и магазинным приказчиком в столице, служил и лакеем у помещика. Любопытно, как,
по рассказу самого Дрожжина, аттестовал его этот помещик:
– Ты, братец, отличный человек. Но как лакей – ни к черту не годишься!
Когда ему было предложено ехать на службу в Ташкент, в магазин табачной фабрики,
ему прежде всего вскружило голову не предложенное условие, не предстоящая работа, а то,
что в Ташкенте зреют в садах виноград и персики. Как это характерно для Дрожжина, для его
поэтической души! И, очарованный этим, он бросается в путь очертя голову и почти месяц
плывет по рекам, трясется в тарантасах, едет на верблюдах по голодным степям, откуда через
год, обманутый хозяином, еле выбрался и снова попал в свою деревню Низовку на крестьян-
скую работу.
…Сюда он привез свою любимую библиотеку и портреты писателей, до которых всегда
был большой охотник. Он давал книги односельчанам и радовался, когда те не только прочи-
тывали их, но и рассказывали ему о прочитанном.
…Но вскоре и домик его, и библиотека сгорели. Пришлось опять ехать служить. На этот
раз его устроили в большой книжный магазин Суворина в Москве, на Кузнецком мосту, где я с
ним и познакомился. Имя Дрожжина было уже в то время известно в литературе. Собравшись
с некоторыми средствами, он снова построил себе избу и уже навсегда перебрался в родную
Низовку, где жил и работал до самой смерти.
Как и все писатели-самоучки, Дрожжин перенес немало нужды и горя, как и все они,
стремился к свету, к счастью и к свободной трудовой жизни» (Н. Телешов. Записки писателя).
«В 1913 году в Художественном кружке, под председательством Бунина, праздновали
двадцатипятилетний юбилей его поэтической деятельности. Юбилейный банкет был овеян сер-
дечностью: Дрожжина любили и уважали за то, что он остался крестьянствовать у себя на
родине, в Тверской губернии, беззаветно любя литературу. Жена его милая, простая женщина.
На юбилее она была в новом платье.
477
Том 1. А-И»
На другой день я случайно на Малой Дмитровке увидала Дрожжиных. Он шел в шубе,

какие носили мещане, лицо его с бородкой клинышком сияло радостью, а она, в платочке,
мелкими шажками едва поспевала за мужем, высоко подобрав юбку, из-под которой виднелись
полусапожки с резинками по бокам и красная бумазейная юбка» (В. Муромцева-Бунина. Жизнь
Бунина).
478
Том 1. А-И»

ДУНКАН (Duncan Isadora) Айседора

27.5.1878 – 14.9.1927

Американская танцовщица. В 1922 вышла замуж за С. Есенина, приняла советское
гражданство. Покинула СССР в 1927. Создала школу «Свободного танца».
«У Дункан был облик кариатиды. При высоком росте она поражала чудным соотноше-
нием линий и пропорций. Маленькая головка, венчавшая высокую фигуру, шея, соответство-
вавшая длине маленьких рук и ног, гармоничные линии груди, бедер, талии, тонкие запястья
и щиколотки, гибкость и динамизм движений – все это производило неотразимое и непереда-
ваемое впечатление. Казалось, что видишь перед собой воплощение весны, вишневые и мин-
дальные деревья в цвету, юность, жизнь, здоровье, силу.
Танцевальные науки и традиции моментами казались перед этим динамическим явле-
нием каким-то убогим, архаичным хламом.
Танцы Дункан вовсе не носили характера условных театральных танцев. Они представ-
ляли собой естественные движения в грациозном и непроизвольном виде. И реализм являл
собой как бы гимн природе, отражением которой служит искусство.
Неутомимость Дункан была беспримерной. Выполняя одна, почти без перерыва, свои
длинные и громоздкие программы, она оставалась в конце спектакля столь же свежей и радост-
ной, как и в начале. Это поражало.
То, что она делала, граничило со спортом.
Легко было заметить и коренные недочеты танцовщицы: множество всяческих анахро-
низмов и немузыкальный слух. Танцевала она, что по-французски называется „против шер-
479
Том 1. А-И»
сти“, вступая и кончая против такта, за какую-нибудь долю секунды до или после точного сов-
падения движения с музыкой. В ней абсолютно отсутствовало чувство синхронизма.
Часто Дункан, выбирая музыкальные произведения, буквально профанировала их.
Например, вокальную часть „Смерти Изольды“ Вагнера она выражала в серии бессмысленных
движений совсем уже балаганным образом. Под марш „Марш Ракоши“ Листа она проделы-
вала самые нелепые эллинизированные жесты. Подобных казусов встречалось в ее исполнении
немало.
Секрет же и обаяние исполнения Дункан заключались прежде всего в том, что она возы-
мела мысль возродить впавшие в забвение пластику и движения. Самое это намерение было
не всякому под силу» (Я. Игнатьева-Труханова. На сцене и за кулисами).
«В числе памятных событий в художественной жизни Петербурга нужно отметить приезд

Айседоры Дункан. Она появилась в Петербурге в конце 1904 г.
Дункан создала совсем новый вид танца, который даже нельзя назвать обычным словом
„танец“. Это было как бы возрождение античной пляски, во всей ее чистоте и простоте.
Одни танцы Дункан исполняла в хитоне, другие – в пеплосе; костюм не играл какой-либо
существенной роли в ее искусстве, она словно не чувствовала его. Тело и его движения ничем
не были стеснены. Весь ее корпус, плечи, грудь, шея участвовали в танце; движение головы,
сильные взлеты рук и ног находились в теснейшей связи с музыкой.
Искусство Дункан нельзя назвать реставрацией древнеэллинских танцев; в нем прежде
всего сквозили какие-то общечеловеческие стремления к выразительности движения, к вдох-
новенной пляске.
Мне особенно запомнилось одно выступление Дункан, когда она исполняла „Орфея“,
если не ошибаюсь, под музыку Глюка. Это было изумительно хорошо. Она одна изобразила
сущность всей истории Орфея и Эвридики, показала драматическое содержание этого мифа в
незабываемых пластических формах» (А. Головин. Встречи и впечатления).
«И вот выходит Дункан с босыми ногами. Она некрасива; хотя в портретах лицо ее и
красиво, „классично“, но в натуре это – типичная, умная, интеллигентная англичанка, амери-
канка – саксонская кровь, из которой откуда же вырасти классическим чертам?! Нет, обыкно-
венное лицо немецкой складки, без единой в себе классической линии. Волосы лежат хорошо,
с этой греческой простотой и греческой красотой. Когда они полураспущены – тоже хорошо;
но это – простое повторение статуй и рисунков на вазах и монетах. Там все хорошо. Ноги в
самом деле босые, и полупрозрачный хитон серого или вяло-желтого цвета, скорее грязного
или пепельного, дает видеть ногу до колен, даже когда она недвижна. Это – узловатые, худые,
крепкие ноги, с дурной кожей, не чистой и отнюдь не белой. Почему она их не попудрила или
не забелила? Средства косметики так бесчисленны. Но, в самом деле, она ничего на них не
положила; а женщины так щекотливы насчет красоты ног! И лицо некрасиво, а ноги и совсем
нехороши: европейские, немецкие ноги, которые вот древним искусством зарабатывают себе
хлеб. Грудь… Одет на Дункан общеизвестный хитон „Артемиды на охоте“, т. е. перетянутая
ремешком почти мужская рубашка до колен, которая выше пояса раздвояется на правую и
левую половины, облегающие бока и часть груди и спины – но так, что два огромные выреза-
треугольника оставляют треть спины и треть груди совершенно обнаженными. Самый хитон
очень легок, из батиста или чего-то в этом роде; но так как к поясу он стянут в складки, сло-
жен в складки, то вообще ниже талии и до верха бедер (но только до верха) все закрыто и
даже непрозрачно. Но скрыт и совершенно не виден только именно торс, т. е. вся брюшная и
тазовая часть фигуры. Притом скрыт не намеренно: а – как рубашка естественно шире книзу,
да и вообще она была широка у Артемиды, то – все и легло само собою так, что ни собака
Артемиды, помогавшая ей в ночных охотах, ни зрители в Малом театре ничего не могли рас-
480
Том 1. А-И»
смотреть. Но ниже торса, крупа, даже при неподвижности, все тело, бедра почти до самого
живота, совершенно просвечивали через хитон, давая видеть всю красоту вообще ведь пре-
красной человеческой фигуры, лучшей фигуры в мироздании! С этим-то – что человек был
сотворен „прекраснейшим из всего на земле“ – и Филарет не спорит. Дункан сказала: „Вот,
смотрите на меня, вот – человек!“» (В. Розанов. Среди художников).
«Танцы Айседоры Дункан произвели на меня (и на очень многих – среди них на буду-
щего нашего ближайшего сотрудника М. М. Фокина) глубокое впечатление, и скажу тут же,
что если мое увлечение традиционным „классическим“ балетом, против которого Айседора
вела настоящую войну, и не было поколеблено, то все же я и по сей день храню память о том
восхищении, которое вызвала во мне американская „босоножка“. Начать с того, что она, как
женщина, не обладала, на мой вкус, каким-либо шармом – тем, что теперь так грубо означается
словом sex appeal. Она не отвечала ни одному из моих идеалов (не то что Цукки, или Павлова,
или Карсавина, или Спесивцева, или сестры Федоровы). Многое меня коробило и в танцах;
моментами в них сказывалась определенная, чисто английская жеманность, слащавая преци-
озность. Тем не менее, в общем, ее пляски, ее скачки, пробеги, а еще более ее „остановки“,
позы были исполнены подлинной и какой-то осознанной и убеждающей красоты. Главное, чем
Айседора отличалась от многих наших славнейших балерин, был дар „внутренней музыкаль-
ности“. Этот дар диктовал ей все движения, и, в частности, малейшее движение ее рук было
одухотворено» (А. Бенуа. Мои воспоминания).
«Как хорошо, что эта Дункан своими бедрами послала все к черту, всех этих Чернышев-
ских и Добролюбовых» (В. Розанов. Сахарна).
481
Том 1. А-И»

ДУРНОВ Модест Александрович

25.12.1868(5.1.1869) – 5.8.1928

Поэт, художник, архитектор; принимал участие в 1-м альманахе «Гриф», журна-
лах «Золотое руно» и «Перевал». Член «Союза русских художников» (1903–1923). Стихо-
творная публикация в сборнике «Книга раздумий» (СПб., 1899. Совместно с В. Брюсовым
и К. Бальмонтом).
«Выпуская впервые „Будем как Солнце“, Бальмонт писал, между прочим, в посвящении:
„Модесту Дурнову, художнику, создавшему поэму из своей личности“. Тогда это были совсем
не пустые слова. В них очень запечатлен дух эпохи. Модест Дурнов, художник и стихотворец, в
искусстве прошел бесследно. Несколько слабых стихотворений, несколько неважных обложек
и иллюстраций – и кончено. Но о жизни его, о личности слагались легенды. Художник, созда-
ющий „поэму“ не в искусстве своем, а в жизни, был законным явлением в ту пору. И Модест
Дурнов был не одинок. Таких, как он, было много…» (В. Ходасевич. Некрополь).
«…Очень талантливый архитектор-художник, который часто говорил: „Люблю красивых

и талантливых людей“.
482
Том 1. А-И»
Сам Модест был изящен, очень элегантный, отлично одетый, умный, смелый почти до
дерзости; чуть-чуть по-японски подтянуты углы карих глаз, волнистые черные волосы, хоро-
ший рост, весь облик его был очень заметный. Часто встречал его на Кузнецком мосту, этой
сердцевине Москвы, стоящим около Садовниковского пассажа с красивым плюшевым экипаж-
ным пледом на руке в „шикарный“ час, когда вся нарядная и именитая Москва на Кузнецком,
и остро-зорко глядящим японскими глазами на московских красавиц.
Он немного построил зданий, но то, что построил, оригинально очень. Его вокзал в
Муроме совсем неожиданная вещь и менее всего железнодорожная. Какая-то фантастика даже
в нем есть. Это было смело. А в Москве он построил театр „Омон“, оригинальный чрезвы-
чайно, и, если бы театр был доведен до конца, была бы красивейшая отметина в московском
новом строительстве. Но у „Омона“ не хватило денег, и здание осталось вчерне – в кирпиче.
А я видел у Модеста чудно написанный акварелью проект фасада театра. Весь он должен быть
очень цветной, покрыт керамической блестящей облицовкой, а по бокам огромного полукруг-
лого входа два панно – женщины в танце, тоже керамика. Самый вход должен быть по проекту
залит морем огня, как ад. Театр-то ведь был кафе-шантан. Модест очень жалел, что не удалось
довести до конца смелую и красивую свою затею.
Был он и поэт, его немногие напечатанные стихотворения своеобразны и жутки. Брюсов,
Бальмонт считали его своим, ценили, а Бальмонт свою книгу „Будем как Солнце“ среди других
посвящает и „твердому, как сталь, Модесту Дурнову“.
А в своей квартире, которую он устроил в доме, им же построенном для друга своего
Данилова, прокурора суда, в Левшинском переулке, самая большая комната была туалетная,
зеркальная, так что видишь себя в ней со всех сторон, сильный свет ламп в ней, а стол полон
всевозможными туалетными приборами и парфюмерией. И почему-то у него стояли всегда
увядшие гвоздики на столе. Мастерская была уже меньше, а столовая и совсем маленькая.
Так-то вот и жил Модест Дурнов. Теперь его уже нет. Я любил бывать с ним, любил
бывать у него. Всегда было с ним интересно. Очень выражена была его общая талантливость,
а это ведь так притягивает. Дружили мы с ним со школьной скамьи. Великолепный акваре-
лист-мастер, член нашего славного Союза русских художников и всегдашний участник его
выставок. Отличный портрет акварельный Бальмонта написал он» (С. Виноградов. О странном
журнале, его талантливых сотрудниках и московских пирах).
483
Том 1. А-И»

ДУРОВ Анатолий Леонидович

26.11(8.12).1865 – 8(21).1.1916

Клоун-сатирик, дрессировщик.
«Весной 1904 года я ехал по железной дороге в захолустный, но живописный приволж-

ский город на летний отдых.
Стоя у окна в коридоре вагона и любуясь проплывавшими мимо зелеными полями и
лесами, я в то же время заметил, что прилично одетый красивый человек интеллигентного
вида, средних лет и среднего роста следит за мной, расхаживая около меня по коридору и как
бы выбирая момент вступить со мной в разговор. Наконец он решился и, приподняв котелок,
вежливо спросил меня, не тот ли я писатель, за которого он меня принимает. Убедившись, что
не ошибся, отрекомендовался:
– Анатолий Дуров!
В завязавшемся разговоре мой знакомец сообщил, что едет со своей труппой в этот же
город давать спектакли в цирке, и попросил меня заглянуть на спектакль.
– Непременно приходите, я и билет вам на дом пришлю.
Говоря о своей артистической деятельности, присовокупил, что он, кроме клоунства,
немножко художник и поэт, пишет картины, сочиняет куплеты, эпиграммы и ведет многолет-
ний дневник.
…Разговор перешел на литературу… Знаменитый клоун показался мне вдумчивым,
серьезным собеседником. За все время беседы он, кажется, ни разу не улыбнулся, и странным
казалось, что профессия этого солидного, даже немного печального человека – смех!
…В 1911 году летом я, на несколько дней остановившись в Казани, видел, как публика „с
боем“ ломилась в цирк, где висели яркие афиши, обещавшие „вечер смеха“ „всемирно извест-
ного“ Анатолия Дурова. От него ждали острот политического содержания, которыми знаме-
нитый артист и прежде славился.
…Огромное здание цирка, залитое огнями, было переполнено собравшейся публикой.
Такое внимание к гастролеру создало в цирке торжественное, праздничное настроение.
Необыкновенный нервный подъем переживал и артист: в течение всего вечера он один,
не надеясь более ни на кого, занимал собою публику. В атласном шутовском наряде, в дурацком
колпаке с бубенцами, красавец, с небольшими черными усиками, в гриме Пьеро, набеленный
и накрашенный, он не был теперь тем солидным человеком, каким казался в жизни, не был
и цирковым шутом. Под дурацким колпаком все видели лицо и дерзкую голову, в которой
кипели колючие, насмешливые мысли. Это был вдохновенный Пьеро, убийственные остроты
которого хлещут не только высокопоставленных особ, но даже императоров.
…Загадочна душа таких редко родящихся людей, как Анатолий Дуров, поэта и сатири-
ческого артиста, с капризной насмешливостью избравшего своей аудиторией цирковую толпу
и поприщем – роль „шута“. Он всегда говорил „с народом“, говорил, бросая в толпу острые
мысли, „крылатые“ словечки, едкие и подчас дерзкие насмешки над сильными и власть иму-
щими. Этим он был известен, за это любим и за это имя его стало легендарным, а след, остав-
ленный им в нашей жизни, не имеет ничего общего с шутовством.
Анатолий Дуров был „королем шутов“, но никогда не был „шутом королей“!» (Скиталец.
Анатолий Дуров).
484
Том 1. А-И»
«Выступал вместе с братом Владимиром, потом братья рассорились. Владимир Леони-

дович стал писать на афишах „Дуров-старший“; Анатолий Леонидович называл себя „Дуров-
настоящий“ (Он умер перед революцией и завещал, чтобы на его могиле поставили те же слова:
„Дуров-настоящий“)» (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь).
485
Том 1. А-И»

ДУРЫЛИН Сергей Николаевич

псевд. Сергей Северный;

14(26).9.1886 – 14.12.1954

Публицист, прозаик, поэт, историк литературы и театра, входил в «Ритмический
кружок» Андрея Белого при издательстве «Мусагет». Книги и брошюры «В школьной
тюрьме. Исповедь ученика» (М., 1907, 1909), «Детские годы В. М. Гаршина» (М., 1910),
«Древнерусская иконопись и Олонецкий край» (Петрозаводск, 1913), «За полуночным
солнцем» (М., 1913), «Кандалакшский „вавилон“» (М., 1914), «Церковь невидимого града.
Сказание о граде Китеже» (М., 1914), «Под северным небом» (М., 1915), «Град Софии.
Царьград и Святая София в русском народном религиозном сознании» (М., 1915), «Лик
России. Великая война и русское призвание» (М., 1916), «Церковный собор и русская Цер-
ковь» (М., 1917) и др. Автор работ о Гете, Гоголе, Гаршине, Нестерове. В 1920 стал свя-
щенником, в 1922 арестован и вынужден был сложить с себя священнический сан.
«Я узнал близко С[ергея] Н[иколаевича] ранней весной 1917 года, когда он жил в малень-
кой комнате, во дворе серых кирпичных корпусов в Обыденском переулке. На небольшой
полке среди других книг уже стояли его вышедшие работы: „Вагнер и Россия“, „Церковь Неви-
486
Том 1. А-И»
димого Града“, „Цветочки Франциска Ассизского“ (его предисловие), „Начальник тишины“,

„О церковном соборе“, статья о Лермонтове и что-то еще. Икона была не в углу, а над столом:
старинное, шитое бисером „Благовещение“. Над кроватью висела одна-единственная картина,
акварель, кажется, Машкова: Шатов провожает ночью Ставрогина. Это была бедная лестница
двухэтажного провинциального дома, наверху на площадке стоит со свечой Шатов, а Ставро-
гин спускается в ночь. В этой небольшой акварели был весь „золотой век“ русского богоиска-
тельства и его великая правда.
Тут, на кровати, С. Н. и проводил бо́льшую часть времени, читал, а иногда писал, сидя на
ней, беря книги из большой стопки на стуле, стоящем рядом. Писал он, со свойственной ему
стремительностью и легкостью, сразу множество работ. Отчетливо помню, что одновременно
писались, или дописывались, или исправлялись рассказы, стихи, работа о древней иконе, о
Лермонтове, о церковном соборе, путевые записки о поездке в Олонецкий край, какие-то
заметки о Розанове и Леонтьеве и что-то еще. Не знаю, писал ли он тогда о Гаршине и Лескове,
но разговор об этом был.
На верхнем этаже книжной башни у кровати лежал „Свет Невечерний“ Булгакова, а из
других этажей можно было вытащить „Размышление о Гете“ Э. Метнера, „По звездам“ В. Ива-
нова, „Из книги невидимой“ А. Добролюбова, „Русский Архив“ Бартенева, два тома Ив. Кире-
евского, „Богословский вестник“, романы Клода Фарера, „Кипарисовый ларец“ Иннокентия
Анненского, какие-то книги о Гоголе, журналы „Весы“ и „Аполлон“ и даже издание мистиче-
ских, темных рисунков Рувейра.
…Он жил как монах, и то, что раза два было так, что перед нами на столе стояла бутылка
красного кислого вина и он мне говорил стихи Брюсова, не ослабляло, а еще подчеркивало
это восприятие жизни. Это было вольное монашество в миру, с оставлением в келье всего
великого, хотя бы и темного волнения мира.
У него была одна любимая тоскующая мазурка Шопена, он часто напевал мне ее начало,
и до сих пор – через сорок лет, – когда я ее слышу, я точно вновь у него в Обыденском переулке.
Помню, как после долгого и восторженного рассказа об Оптиной, где он только что был,
он стал говорить об опере „Русалка“. „Это истинное чудо!“ – сказал он. Или вдруг после мол-
чания, когда он, лежа на кровати, полузакрыв глаза, казалось, был весь в ином духовном мире,
он начинал читать мне отрывки из его любимой вещи Клода Фарера „В чаду опиума“. Это
было, или так ему (и мне) казалось, какое-то соучастие в тоске этого зла по добру. Его рассказ
„Жалостник“, где им дана вольная интерпретация слов св. Исаака Сирина о молитве за демо-
нов, был уже напечатан в „Русской мысли“. Образ тоскующего лермонтовского Демона был
тогда его любимый поэтический образ. Но, впрочем, может быть, тут было и какое-то особое
русское и тоже тоскующее любопытство.
…У С. Н. была одна черта: казалось, что он находится в каком-то плену своего собствен-
ного большого и стремительного таланта. Острота восприятия не уравновешивалась в нем мол-
чанием внутреннего созревания, и он спешил говорить и писать, убеждать и доказывать.
Кроме того, наряду со всей остротой его познания у него была какая-то точно мечта-
тельность, нереалистичность. То, что надо было с великим, терпеливым трудом созидать в
своем сердце – святыню Невидимой Церкви, – он часто пытался поспешно найти или в себе
самом, еще не созревшем, или в окружающей его религиозной действительности. Его рассказы
о поездке в Оптину были полны такого дифирамба, что иногда невольно им не вполне вери-
лось: не так-то легко Китежу воплотиться даже в Оптиной…Очевидно, в нем был какой-то
мистический гиперболизм, который давал неверный тон исполнения даже и совершенно вер-
ной музыкальной вещи. Если вместо слова „жизнь“ говорить „житие“, то от этого жизнь еще
житием не станет. Этот неверный тон присущ многим, и некоторые замечают его в религиозной
живописи Нестерова, с которым, кстати сказать, С. Н. был очень близок. Вот почему, когда он
молчал, не апологетировал, не убеждал, а только изредка, „в тихий час“, в минуту сердечного
487
Том 1. А-И»
письма, в одинокой молитве говорил переболевшие слова или только смотрел из-под очков
своим внимательным, теплым взглядом, – тогда была в нем особенная власть, и именно тогда я
любил его больше всего. В своей тишине он был из тех редких людей, которые обладают даром
открывать людям глаза на солнечные блики на обоях» (С. Фудель. Воспоминания).
488
Том 1. А-И»

ДЫМОВ Осип

см. ОСИП ДЫМОВ
489
Том 1. А-И»

ДЫМШИЦ Софья Исааковна

11(23).4.1889 – 30.8.1963

Актриса и художница, одна из жен А. Н. Толстого (1907–1914).
«С тонким профилем, глаза миндалинами, смуглая, рот некрасивый, зубы скверные в

открытых, красных деснах (она это, конечно, знает, потому что улыбается с большой осторож-
ностью). Волосы у нее темно-каштановые, гладко, по моде, обматывают всю голову и кончики
ушей, как парик. Одета тоже „стильно“. Ярко-красный неуклюжий балахон с золотым кружев-
ным воротником. В ушах длинные, хрустальные серьги. Руки, обнаженные до локтя, – кра-
сивые и маленькие…У нее очень печальный взгляд, и когда она молчит, то вокруг рта выре-
зывается горькая, старческая складка. Ей можно дать лет 35–37…Она держится все время
настороже, говорит „значительно“, обдуманно… почему-то запнулась и даже сконфузилась,
когда ей по течению беседы пришлось сказать, что она родилась в „Витебске“… Может быть,
ей неприятно, что она еврейка? Говорит она без акцента, хотя с какой-то примесью» (Р. Хин-
Гольдовская. Из дневника 1913).
490
Том 1. А-И»

ДЬЯКОНОВА Елизавета Александровна

15(27).8.1874 – 29.7 (11.8).1902

Автор «Дневника» и публицистических статей. Сочинения: «Дневник Е. Дьяко-
новой (1886–1895). Литературные этюды. Статьи» (т. 1, СПб., 1905), «На Высших
женских курсах (1895–1899)» (СПб., 1904), «Дневник русской женщины (Париж, 1900–
1902)» (СПб., 1905).
«Дьяконова? („Дневник“). Да это чистейшая за XIX в. русская девушка. Между тем она
нисколько не осуждает, в душе своей не осуждает француженку, рассказывающую ей, что
живет потихоньку с одним, с другим по очереди… Тоже описывает „бал художников“, где под
конец все были голые и, кажется, совершались невозможные действия открыто. Она как зна-
ющий ребенок прошла по бане с голыми стариками и старухами, едва давая заметить в глазах
и взоре: „это мне не надо“, „это не мое“.
Дневник Дьяконовой есть высоковоспитательная книга. Я его перечитывал несколько раз
и всегда (где открывалось) читал с неустанным наслаждением. И главный мотив, и точка насла-
ждения было созерцать столь чистую девушку (автор).
Этот „Дневник“ есть одна из самых лучших русских книг за весь XIX век. Превосходство
его перед такими пошлостями, как „Горе от ума“, – неизмеримо. Скажу более: „Дневник Дья-
коновой“, написанный почти в наше время, – почти или минутами примиряет меня с „нашим
временем“, которое вообще и постоянно я так глубоко ненавижу. Оно мне представляется хам-
ством, лакейством. Но этот чистый „Дневник“, и столь поразительно умный, – показывает, что
и в гадкое „наше время“ русская душа не умерла, – не умерла иногда, не умерла во всех, – а
горит, как бриллиант в навозе.
Чудная девушка. Могила твоя безвестна. Но от дней, как ты „кончила Рыбинскую гимна-
зию“, до утра, как тело погибло от неразделенной любви в безвестной пропасти Альп, я целую
твою благородную, чистую руку. Я так счастлив честью поцеловать твою руку, и ты, конечно,
ее не отдернешь, – ведь ты никого не обидела» (В. Розанов. Мимолетное. 1914).
491
Том 1. А-И»

ДЯГИЛЕВ Сергей Павлович

19(31).3.1872 – 19.8.1929

Театральный и художественный деятель, один из основателей и редакторов жур-
нала «Мир искусства». Организатор «Русских сезонов» в Париже.
«Элегантный, не совсем, но почти „барин“, с примесью чего-то другого, с тяжелым и

довольно грубым лицом, чувственными губами, красивыми умными глазами и классической
„дягилевской“ не то подкрашенной, не то природной прядью белых волос у лба, в темных воло-
сах, дававшей ему особый шарм и стиль. Лицо его было из тех, которые меняют весь свой
характер от улыбки; она была ласковой и чарующей, и недобрые глаза, прищуриваясь, делались
мягкими, добрыми, ласковыми, но, как мне казалось, вкрадчивыми и неверными» (С. Щерба-
тов. Художник в ушедшей России).
«Фигура его обращала на себя внимание барственной, несколько надменной осанкой.

Нельзя было назвать его красавцем (как Философова, который действительно поражал и сло-
жением, и античной красотой лица), но все было в нем выразительно и нарядно. Высокий,
плотный и породистый, уверенный в своей „исключительности“, он покорял осанистым изя-
ществом. Даже большая, слишком большая голова с седой прядью над правым виском, слегка
приподнятая и склонявшаяся к левому плечу (знак Венеры, сказали бы хироманты), не нару-
492
Том 1. А-И»
шала впечатления, а всмотришься в лицо – совсем другим покажется: красивые серые глаза
светились в хорошие минуты затаенной грустью; улыбнется, сверкая крупными зубами, – чув-
ственный припухлый рот очарует по-детски ласковой внимательностью. Дягилевский „шарм“
происходил в особенности от этой убеждающей, вкрадчивой улыбки; она обезоруживала, под-
чиняла, мирила и с его волевым высокомерием, и с раздражительностью, когда что-нибудь
делалось не так, как он этого хотел.
За ним укоренилась репутация эстета-сноба. Он и был таким, но за этой маской фатова-
того барчука таилось нечто как бы противоположное и снобизму, и фатовству – очень искрен-
няя, очень взволнованная любовь к искусству, к чарам красоты, которую он называл „улыбкой
божества“, и, более того, сердечная, даже сентиментальная привязанность к России, к русской
культуре и сознание ответственности перед ее судьбами.
…Дягилев был щеголем. Его цилиндр, безукоризненные визитки и вестоны отмечались
петербуржцами не без насмешливой зависти. Он держался с фатоватой развязностью, любил
порисоваться своим дендизмом, носил в манжете рубашки шелковый надушенный платок,
который кокетливо вынимал, чтобы приложить к подстриженным усикам. При случае и дерзил
напоказ, не считаясь с à la Oscar Wilde „предрассудками“ добронравия и не скрывая необыч-
ности своих вкусов назло ханжам добродетели» (С. Маковский. Портреты современников).
«Мы вместе с Дягилевым были на юридическом факультете Петербургского универси-

тета – он был курсом моложе, – но я его ни разу не видел в аудиториях. Он был тогда в консер-
ватории, где учился пению. У него был красивого тембра баритон, и он часто пел в редакции,
бывшей и его квартирой. Позднее он перешел на теорию и композицию и состоял учеником Н.
А. Римского-Корсакова. Он даже написал оперу на тему, если не ошибаюсь, из русской исто-
рии, какую именно – не помню. Отрывки из нее он иногда наигрывал и пел.
В живописи Дягилев разбирался на редкость хорошо, гораздо лучше иных художников.
Он имел исключительную зрительную память и иконографический нюх, поражавшие нас всех
несколько лет спустя во время работ над устройством выставки русских исторических портре-
тов в Таврическом дворце, им затеянной и им единолично проведенной.
Бывало, никто не может расшифровать загадочного „неизвестного“, из числа свезенных
из забытых усадеб всей России: неизвестно, кто писал, неизвестно, кто изображен. Дягилев
являлся на полчаса, оторвавшись от другого, срочного дела, и с очаровательной улыбкой лас-
ково говорил:
– Чудаки, ну как не видите: конечно, Людерс, конечно, князь Александр Михайлович
Голицын в юности.
Он умел в портрете мальчика аннинской эпохи узнать будущего сенатора павловских
времен и обратно – угадывать в адмирале севастопольских дней человека, известного по един-
ственному екатерининскому портрету детских лет. Быстрый, безапелляционный в суждениях,
он, конечно, также ошибался, но ошибался гораздо реже других и не столь безнадежно.
Заслуги Дягилева в области истории русского искусства поистине огромны. Созданная
им портретная выставка была событием всемирно-исторического значения, ибо выявила мно-
жество художников и скульпторов, дотоле неизвестных, притом столько же русских, сколько и
западноевропейских, среди которых был не один десяток мастеров первоклассного значения.
С дягилевской выставки начинается новая эра изучения русского и европейского искусства
XVIII и первой половины XIX века: вместо смутных сведений и непроверенных данных здесь
впервые на гигантском материале, собранном со всех концов России, удалось установить новые
факты, новые истоки, новые взаимоотношения и взаимовлияния в истории искусства. Все это
привело к решительным и частью неожиданным переоценкам, объяснявшим многое до тех пор
непонятное и открывавшим новые заманчивые перспективы для дальнейшего углубленного
изучения.
493
Том 1. А-И»
Для того чтобы свезти в Таврический дворец весь этот художественный материал, насчи-
тывавший свыше 6000 произведений, из которых не все можно было выставить даже в беско-
нечных залах дворца, Дягилеву пришлось в течение 1904 года изъездить буквально всю Рос-
сию. Освободившись от обузы „Мира искусства“, вечного безденежья и выклянчивания денег
на издание журнала, он засел за исторические журналы и мемуарную литературу, отмечая все
те усадьбы, в которых можно было рассчитывать найти забытые произведения искусства.
В то время Дягилев прошел уже хорошую школу, выпустил свой капитальный труд –
монографию Левицкого, написал блестящую статью о двух портретистах XVIII века, Шибано-
вых, и подготовил ряд других исследований. Поездки по России и непрерывные историко-лите-
ратурные занятия выработали из него исключительного знатока и почти безошибочного опре-
делителя картин мастеров XVIII и XIX веков. Но в 1901 году Дягилев еще не работал в этой
области так интенсивно, как позднее, интересуясь больше модернистами» (И. Грабарь. Моя
жизнь).
«…От выставок [„Мира искусства“. – Сост.] я в восторге. Я всегда удивлялся, глядя на

Дягилева, сидевшего на концертах в бывшем Дворянском собрании небрежно, нога на ногу,
что этот по виду пшют может быть таким просвещенным в искусстве человеком, таким энер-
гичным, талантливым устроителем выставок. Кто бы мог устроить такую полную, такую инте-
ресную, громадную выставку исторических портретов в Таврическом дворце? Двор, а за ним
вся аристократия, помещики, купцы дали на эту выставку имевшиеся у них портреты пред-
ков, исполненные большими мастерами. Приходилось разъезжать по помещичьим усадьбам,
разыскивая интересные экспонаты.
…А как Дягилев умел оформлять выставки! Например, на последней выставке журнала
„Мир искусства“, устроенной в доме шведской церкви, для каждого художника был подобран
особого цвета фон: для врубелевских работ щиты были задрапированы светло-лиловым мусли-
494
Том 1. А-И»
ном, для моих картин с рамами из дуба фон сделан был из темно-желтого муслина. Картины
Милиоти в золотых рамах в стиле Людовика ХV висели на ярко-красном бархате, а посмерт-
ная выставка Борисова-Мусатова – вся в белых узких рамах на белом муслине. Пол затянут
синим сукном. Перед картинами – горшки с гиацинтами, при входе – лавровые деревья» (А.
Рылов. Воспоминания).
«Он был великим мастером создавать атмосферу заразительной работы, и всякая работа
под его главенством обладала прелестью известной фантастики и авантюры. Напрасно време-
нами более благообразные среди нас (главным образом Философов и я) взывали к лучшему
соблюдению его же собственных интересов и пробовали обуздать слишком уж ретивые его
порывы. Стихия авантюры брала верх, мчала его дальше… Вот почему в целом жизнь этого
фантастического человека получила отпечаток несколько озадачивающего безумия…Един-
ственный среди группы художников, он сам ничего не творил художественного, он даже совер-
шенно оставил свое композиторство и пение, но это не мешало нам, художникам, считать его
вполне за своего. Он не писал картин, он не создавал постановок, он не сочинял балетов и опер,
он даже очень редко выступал как критик по художественным вопросам, но Дягилев с таким
же вдохновением, с такой же пламенностью, какие мы, профессиональные художники, обна-
руживали в своих произведениях, организовывал все, с чем наша группа выступала, издавал
книги, редактировал журнал, а впоследствии ведал трудным, часто удручающим делом „теат-
ральной антрепризы“, требовавшим контакта со всевозможными общественными элементами.
Наиболее же далекой для нас областью была реклама, publicité, все дело пропаганды, а как раз
в этом Дягилев был удивительным, как бы от природы одаренным мастером» (А. Бенуа. Мои
воспоминания).
«Фигурой он был, несомненно, очень яркой и блестящей, благодаря всесторонней талант-

ливости. Музыкально богато одаренный, чуткий к красоте во всех ее проявлениях, знаток
пения, музыки, живописи, большой любитель театра, оперы и балета, ловкий инициатор и орга-
низатор, неутомимый работник, умеющий привлекать к работе людей, ими пользоваться, брать
от них, что надо, находить и развивать таланты, привлекая, завораживать, столь же беспощадно
расставаться с людьми, как и эксплуатировать их, – был настоящим вождем и руководителем с
диктаторскими наклонностями. Зная себе цену, он не терпел ничего и никого, что могло стать
ему поперек дороги и с ним конкурировать. Обходительный и вкрадчивый, жестокий и непри-
ятный, сердечный, преданный и внезапно неверный, требовательный и капризный, смелый до
нахальства и заносчивости и задушевно ласковый, он мог иметь поклонников, друзей и врагов,
но не мог порождать среднего чувства симпатии; он мог быть чарующим и отталкивающим, но
ни симпатичным, ни антипатичным он не был. Фигура сложная и яркая – он умел лавировать
среди интриг, зависти, нареканий и сплетен, которыми всегда насыщен художественный мир»
(С. Щербатов. Художник в ушедшей России).
495
Том 1. А-И»

Е

ЕВГЕНЬЕВ-МАКСИМОВ Владислав Евгеньевич

наст. фам. Максимов;

6(18).9.1883 – 1.1.1955

Литературный критик, литературовед. Автор статей и монографий о Некрасове,
Чернышевском, Достоевском и др. Дебютировал в 1902. Монографии «Некрасов как чело-
век, журналист и поэт» (Л., 1928), «Некрасов и его современники» (Л., 1938), «Жизнь и
деятельность Н. А. Некрасова» (т. 1–3, М., 1947–1952).
«В эту пору [середина 1900-х. – Сост.] в Царском Селе заговорил как вестник поли-
тической весны, как человек „с другого берега“ В. Евгеньев-Максимов. Казалось, он пришел
напомнить о том, что в России были Белинский и Герцен, Некрасов и Салтыков, что шестиде-
сятники недаром мечтали о свободе и первомартовцы погибли не напрасно. От него веяло кон-
спирацией, нелегальщиной, и, вообще, нельзя было сомневаться в серьезности его намерений.
Максимов преподавал реалистам русскую словесность, но почему-то декламировал на уроках
Байрона и так был взволнован революцией, что иногда забывал надевать галстук и застегивать
штаны. Мы любили его за простоту, за вспыльчивость, за либерализм, за богатырское сложе-
ние, любили за то, что он метался по классу, как тигр, ерошил волосы и вдруг прорывался
запрещенным стихотворением Некрасова, за что и был в конце концов убран из реального
училища. После этого он еще больше привязался к Некрасову и решил писать о нем всю жизнь,
как Разумник о Герцене» (Э. Голлербах. Город муз).
496
Том 1. А-И»

ЕВРЕИНОВ Николай Николаевич

13(25).2.1879 – 7.9.1953

Драматург, теоретик и историк театра, режиссер. Один из создателей «Старин-
ного театра» (1907–1908, 1911–1913). Книги и издания: «Драматические сочинения» (в
3 т., СПб. – Пг., 1907–1923), «Введение в монодраму» (СПб., 1909, 1913), «Ропс» (СПб.,
1910), «Крепостные актеры» (СПб., 1911), «Бердслей» (СПб., 1912), «История телес-
ных наказаний в России» (СПб., 1913), «Театр для себя» (ч. 1–3. Пг., 1915–1917), «Театр
как таковой» (СПб., 1912), «Pro scena sua. Режиссура. Лицедеи. Последние проблемы
театра» (Пг., 1915), «Происхождение драмы. Первобытная трагедия и роль козла в исто-
рии ее возникновения» (Пг., 1921), «Что такое театр» (Пг., 1921), «Оригинал о портре-
тистах. (К проблеме субъективизма в искусстве)» (М., 1922), «Нестеров» (Пг., 1922),
«Театральные инвенции» (М., 1922), «О новой маске (автобио-реконструктивной)» (Пг.,
1923), «Азазел и Дионис. О происхождении сцены в связи с зачатками драмы у семи-
тов» (Л., 1924), «Театр у животных» (Л.; М., 1924), «Тайна Распутина» (Л., 1924) и др.
С 1925 – за границей.
497
Том 1. А-И»
«Все, кто знал Николая Николаевича Евреинова, согласятся со мной, что для него самый
подходящий эпитет – „блистательный“. Это был человек разнообразных и ярких талантов.
Приходя в гости, он охотно брал на себя роль развлекателя. Для этой роли он был вооружен
превосходно: фокусы, куплеты, каламбуры, анекдоты, шарады, музыкальные трюки так и сыпа-
лись из него без конца. Он всегда чувствовал себя на эстраде.
…Образование у него было тоже блистательное: он знал два или три языка, окончил с
медалью Училище правоведения, одновременно учился в Консерватории по классу компози-
ции у Римского-Корсакова. Перечень написанных им комедий, водевилей, гротесков, истори-
ческих трактатов, научных исследований чрезвычайно обширен и поражает своей пестротой.
Определить специальность Евреинова не так-то легко: и драматург, и историк, и компо-
зитор, и теоретик искусства. И кроме того, режиссер в Театре Комиссаржевской, в „Кривом
зеркале“ и др. В каждой его постановке явственно чувствуется его эксцентрический и мажор-
ный талант» (К. Чуковский. Чукоккала).
«Евреинов был разносторонне одаренным человеком. Он окончил училище правоведе-

ния и мог бы быть крупным адвокатом, но страсть к музыке и искусству заставила его посту-
пить в Петербургскую консерваторию, где он стал любимым учеником Римского-Корсакова и
Глазунова. Он был неплохим художником и сам писал декорации. Любопытная книга Евреи-
нова „Оригинал о портретистах“ содержит художественную критику его портретов, созданных
художниками разных направлений: И. Е. Репиным, М. В. Добужинским, Н. И. Кульбиным,
Давидом Бурлюком, Вл. Маяковским и другими.
Как-то Евреинов сказал мне, что его любимый герой – Арлекин и он хотел бы всю жизнь
быть Арлекином. В книге „Театр как таковой“ помещен красочный портрет автора в пестром
костюме Арлекина с ярко накрашенными губами и размалеванным лицом. „К черту полутона
и скромный вид проповедника“, – объявляет он и прикладывает рупор к губам, чтобы кричать
громче и слышнее. Арлекин для Евреинова – высшее воплощение театральности, дерзкое про-
возглашение принципа театрализации жизни.
Надо отдать справедливость Евреинову, он действительно был „шармером“, он умел оча-
ровывать собеседника.
…В дореволюционные годы и после революции мне время от времени приходилось
встречаться с Евреиновым, и никогда я не мог освободиться от противоречивых чувств, боров-
шихся во мне. Беседовать и спорить с ним было всегда интересно, но часто возникала досада
до поводу того, что этот одаренный деятель театра разменивается на пустяки, на броские пара-
доксы и пестрые безделушки, по существу ни во что не верит и не знает никаких положитель-
ных идеалов» (А. Дейч. Голос памяти).
«Евреинов, тогда тридцатилетний, был бесспорно гениальным режиссером, – но, по-

моему, режиссером интимного действия. Он выглядел как олицетворенное самомнение,
маленький, злой, желчный; его голос, похожий на хриплое карканье, до сих пор засел в моих
ушах» (И. фон Гюнтер. Под восточным ветром).
«В Евреинове было много живости и блеска – последнего в особенности. Он умел, что

называется, „наводить лак“, придавать чужим мыслям острую форму и иногда весело сме-
яться…
С течением времени у него, к прискорбию, стали обнаруживаться черты чванства, высо-
комерия, и притом в такой мере, что заставляли думать о каком-то нарушении внутренней
координации. В одной из бесчисленных его книжек излагается, в роде диалога Платона, беседа
Евреинова с Христом, Буддой, Шопенгауэром и еще кем-то. Христос сказал этак, Будда – так,
а Евреинов – вот как. Эта мания очень резко проявилась при последней попытке сотрудниче-
498
Том 1. А-И»
ства с ним. Он явно сгорал на огне алтаря, который воздвигнул своей персоне» (А. Кугель.
Листья с дерева).
499
Том 1. А-И»

ЕГОРОВ Владимир Евгеньевич

7(19).3.1878 – 8.10.1960

Художник театра и кино. Оформлял спектакли Московского художественного
театра («Жизнь Человека» Л. Андреева, «Синяя птица» М. Метерлинка и др.), Оперного
театра Зимина. В кино с 1915. Работал с режиссерами Я. Протазановым, В. Гардиным
и др. Декорации к фильмам «Царь Иван Васильевич Грозный» (реж. А. Иванов-Гай, в гл.
роли Ф. Шаляпин, 1915), «Барышня и хулиган» (реж. Е. Славинский, в гл. роли В. Мая-
ковский, 1918) и мн. др.
«Владимир Евгеньевич Егоров – безусловно, самый выдающийся художник в кино как в

дореволюционное время, так и в советское.
Егоров умел из двух-трех деталей создать в павильоне декорацию парохода. Отдушник,
часть трубы, еще пара предметов, черный бархат как фон и отблеск света на воде в обыкно-
венном тазу давали полное ощущение парохода в море. Егоров создавал иллюзию помеще-
ний огромных масштабов, используя детали колонн, картин, прикрытых тяжелыми складками
портьер, балдахинов и т. п. Однако снимать егоровские декорации можно было, как правило,
только с одной точки – незначительная перестановка съемочного аппарата открывала в декора-
ции „кишки“, неоформленные края стенок. Это был их недостаток» (Л. Кулешов, А. Хохлова.
50 лет в кино).
«Егоров принес в кинематографию настоящее декоративное искусство, блистающее и

до сего дня в неисчислимом количестве фильмов и не сравнимое ни с чьим творчеством по
количеству и по широкому размаху неиссякаемой выдумки…
В. Е. Егоров впервые ввел графический метод в декорационное оформление.
Для заданной сценарием декорации он находил всегда ее синтетически-смысловое гра-
фическое выражение. Подробности устранялись, и „ценное“ обозначалось так четко, что глаз
не разглядывал, а видел, как на хорошем плакате.
В кабинете министра Егоров никогда не нагородит, как Сабинский, двенадцати стульев,
двух шкафов, трех диванов и не повесит на стены десятки картин и фотографий. Нет, громад-
ный стол с креслом соответствующих размеров, одна картина и нужные вещи на столе опре-
делят место действия. Спальню он разрешит гиперболической, в несколько метров, кроватью,
гостиную – световыми транспарантами и роялем с поднятой крышкой, с изысканным узором
пюпитра, просвечивающим на фоне стены, завод – колоссальным колесом с приводными рем-
нями, рядами длинных окон и системой маленьких вертящихся кругов в глубине.
Да разве можно рассказать о декорациях Егорова! Надо их видеть, надо удивляться изоб-
ретательности художника, рассматривая его эскизы.
Для каждой новой постановки он представлял режиссеру десятки своих „соображений“.
Глаза разбегались при выборе! Художник пошел войной на трафаретные письменные приборы
на столах, приевшиеся карточки или открытки на обоях стен, наскучившие китайские вазы
в гостиных и будуарчиках, примелькавшиеся чучела птиц в столовых, надоевшие ружья на
коврах над кушетками.
Его эскизы к историческим фильмам замечательны. Можно только сожалеть, что многие
из них, вероятно, погибли в архивах кинофабрик» (В. Гардин. Воспоминания).
500
Том 1. А-И»

ЕЛПАТЬЕВСКИЙ Сергей Яковлевич

23.10(4.11).1854 – 9.1.1933

Прозаик, публицист, мемуарист. Публикации в журналах «Русское богатство»,
«Русская мысль», «Русская жизнь» и др. Сборники очерков и рассказов «Очерки
Сибири» (М., 1893; 2-е изд., СПб., 1897), «Рассказы» (т. 1–3, СПб., 1904), «За грани-
цей» (СПб., 1910), «Египет» (СПб., 1911), «Крымские очерки» (СПб., 1913). Мемуары
«Близкие тени» (СПб., 1909), «Литературные воспоминания» (М., 1916), «Воспоминания
за 50 лет» (М., 1929).
«Это был высокого роста, сухой, очень бодрый и подвижный старик, с отзывчивым и
ласковым сердцем, с душою студента восьмидесятых годов, общественник, публицист и бел-
летрист, даровитый и умный человек, широко образованный, по специальности врач – боль-
шой и очень опытный знаток легочных болезней. В свое время изведавший арест, тюрьму и
ссылку по политическим делам, он отразил пережитые впечатления в своих очерках и расска-
501
Том 1. А-И»
зах, описывая людей, жаждущих воли, чьи жизни были загублены острогом и ссылкой, описы-
вая длительные полярные ночи, великую жуть сибирского безлюдья, бесконечную тайгу с ее
непрерывным, угрожающим, как рев расходившегося, растревоженного зверя, воем…В Ялте,
где он жил много лет после освобождения, он организовал санатории и пункты бесплатной
медицинской помощи для нуждающихся больных, каковых всегда стекалось в Крым бесчис-
ленное множество» (Н. Телешов. Записки писателя).
502
Том 1. А-И»

ЕЛЬЦОВА К

наст. имя и фам. Екатерина Михайловна Лопатина; 8(20).4.1865 – 18.9.1935

Прозаик, мемуарист. Публикации в журналах «Новое слово», «Русская мысль».
Роман «В чужом гнезде» (СПб., 1899, 1900). Сестра философа Л. Лопатина, приятель-
ница Бунина. С 1917 – за границей.
«Она росла с детьми историка Сергея Михайловича Соловьева, была на „ты“ и с знаме-
нитым философом.
Оригинальная, и не потому, что хотела оригинальничать, а потому, что иной не могла
быть, она – единственная в своем роде, такой второй я не встречала.
В те годы худая, просто причесанная, с вдумчивыми серо-синими большими глазами на
приятном лице, она своей ныряющей походкой гуляла по Царицыну, дачному месту под Моск-
вой, в перчатках, с тросточкой и в канотье – дачницы обычно не носили шляп. Очень беспо-
мощная в жизни, говорившая чудесным русским языком, она могла рассказывать или спорить
часами, без конца. Хорошая наездница, в длинной синей амазонке, в мужской шляпе с вуалью,
в седле она казалась на фоне царицынского леса амазонкой с картины французского худож-
ника конца девятнадцатого века. Была охотницей, на охоту отправлялась с легавой, большею
частью с золотистым сеттером…
В журнале „Новое Слово“ начал печататься ее роман, и они вместе [с Буниным. – Сост.]
читали корректуры. Чтение сводилось к тому, что Бунин все советовал сокращать и сокращать:
она страдала многословием. У нее был несомненный художественный талант, только она не
умела в полной мере им овладеть.
Иван Алексеевич так пишет о ней, приводя ее рассказ о Толстых в своей книге „Осво-
бождение Толстого“:
„Лопатина была женщина в некоторых отношениях замечательная, но очень пристраст-
ная“.
…Толстых она знала хорошо: в молодости она вращалась с его дочерьми в одном и том
же кругу; бывала она и у них в гостях в Хамовниках, в Ясной Поляне, но обаянию этой семьи
она не поддалась» (В. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина).
«Душа, а вернее, все существо Е. М. было насквозь религиозно. В ней, человеке не отвле-
ченных мыслей, а горячих чувств, жизненные нити свивались сложным клубком. Святой, кров-
ной традицией она, русская москвичка, была связана с родной Церковью. Но такое же кров-
ное прошлое жило в ней и хранилось: среда, в которой она выросла, староинтеллигентская,
университетская Москва. Семья Лопатиных была тесно связана с семьей Соловьевых. Юность
свою Е. М. провела в кругу студенческой молодежи. Ее братья (один из них – будущий фило-
соф) и ближайший друг их, „Володя Соловьев“, как она его называла, составляли ядро одного
из серьезных тогдашних молодых кружков: бесконечные религиозно-философские разговоры
между друзьями оставили в душе Е. М. глубокий след и, может быть, повлияли отчасти на все
направление ее жизни. Оно, несмотря на импульсивность ее натуры и разнообразные жизнен-
ные переплетения, оставалось, в сущности, одним и тем же.
…Если все свести к простым словам, слишком простым, а потому лишь приблизитель-
ным, то надо сказать: религиозность Е. М. была такого свойства, что ее не могла удовлетворить
никакая личная христианская жизнь: она стремилась к христианской атмосфере, к особому
„климату“, воздуху, без которого ей трудно было дышать. В сущности, стремилась она, даже
503
Том 1. А-И»
рвалась, к „царствию Божьему на земле“, ни больше – ни меньше; но, конечно, так не думала,
не знала, а звала это, по коренной своей связи с церковью вообще, – „церковной жизнью“. В
ее представлении такая общая атмосфера могла идти лишь от церкви; создавалась лишь хри-
стианской церковью» (З. Гиппиус. Своими путями).
504
Том 1. А-И»

ЕЛЬЧАНИНОВ Александр Викторович

17.2(1.3).1881 – 24.8.1934

Религиозный философ, педагог, богослов. Секретарь московского Религиозно-фило-
софского общества им. В. Соловьева (1905). С 1921 – за границей. В 1925 принял священ-
ство. Одноклассник о. П. Флоренского и В. Эрна по тифлисской гимназии.
«А. В. Ельчанинов был любим и принят одинаково в кругах литературной Москвы и

Петербурга, и везде с радостью встречалось появление студента с лучезарной улыбкой, с особой
скромностью и готовностью слушать и запечатлевать эти бесконечные творческие беседы. В
дружеских кругах его звали Эккерманом при Вяч. Иванове, а затем при о. П. Флоренском,
с которым он вместе жил в Сергиевском Посаде (кажется, он и сам, шутя, применял к себе
это название)…Но собственное признание А. В. Ельчанинова было всегда не литературное, но
личное общение с людьми, в частности с молодыми душами. Он был педагогом по призванию,
и уже тогда было известно, какой исключительной любовью пользовался молодой студент среди
своих учеников. И эта черта – особый интерес к воспитанию и умение установить личную
связь и дружбу между воспитателем и воспитываемым – была особым даром о. Александра.
Этой своей потребности он нашел удовлетворение позднее на поприще педагогическом, став
во главе частной гимназии в Тифлисе» (С. Булгаков. О. Александр Ельчанинов).
«Я, пожалуй, не встречал людей таких пластичных, как он, – так легко и добровольно
формируемых теми, с кем он встречается и кем он заинтересован. Почти исключительно его
уменье и, главное, желание войти в чужие интересы, но не из доброты, а всецело, с оживлением
и горячностью, проникнуться ими сильнее, чем сам заинтересованный, тонко примениться к
ним, опять-таки тоньше заинтересованного, проявить огромную чуткость, нежность, внима-
ние, – чтобы затем, через недолгое время, вполне охладеть и к этим интересам, только что
бывшим его собственными, и к делу, и к человеку. Почти моментально очаровывающий и оча-
ровываемый, даже, пожалуй, сперва очаровываемый, а потом уже, именно этой своей очаро-
ванностью, очаровывающий, Ельчанинов весьма быстро насыщается, утомляется, охладевает и
уходит, притом уходит почти грубо, во всяком случае – жестоко. Ему нужна постоянная смена
впечатлений, иначе он чувствует себя увядшим. Даже буквально с самым приятным для него,
дорогим лицом, с самой интересной книгой ему трудно сидеть более получаса, он начинает
непреодолимо зевать, сереет и срывается с места за новыми впечатлениями. В те описывае-
мые годы эти свойства не сказывались еще так определенно, и лишь я угадывал что-то около
них. Впоследствии же они установились бесспорно для всех, его знавших, как установилось и
– общее среди всех его друзей и знакомых – прозвание его „мотыльком“. Действительно, этот
мотылек порхал с цветка на цветок, едва прикасаясь к капле нектара. Если кто знал этот суще-
ственно неустойчивый характер, можно сказать, упорный в своей неустойчивости, то отноше-
ния с Ельчаниновым были легки, приятны и очаровательны, но под непременным условием не
верить ни своим чувствам, ни его объяснениям, вообще брать полчаса свидания как таковые,
не распространяя этого полчаса ни в прошедшее, ни в будущее. И тогда мотылек мог много-
кратно прилетать к одному месту, и все шло так гладко. Но стоило только неопытному сердцу
вообразить, что эти полчаса есть лишь начало чего-то прочного, сообразовать свои жизнен-
ные планы и свои душевные надежды с этим началом, вообще взамен самоотдания Ельчани-
нова отдаться самому, как начиналась драма, драма около донжуана, и донжуанский список
Ельчанинова во всяком случае во много раз превосходит таковой же его родоначальника. Но
505
Том 1. А-И»
несомненно, без каких-либо преувеличений, что Ельчанинов есть донжуан; но это определе-
ние надо брать не грубо.
Однако в этой негрубости скрывался главный яд: Ельчанинов ускользал от возможно-
сти осудить его поведение и в собственном своем сознании не имел достаточного материала,
чтобы убедиться с очевидностью в том, что он вовсе не невинен, во всяком случае, не так
невинен, как думал он о себе сам. Он избегал близости с равными себе по летам и по силе, а
тем более старших себя, и предпочитал младших, которые безответнее отдавались его ухажи-
ваниям. Все свои способности Ельчанинов обращал, чтобы очаровать и закрепить свое очаро-
вание. Он возносил того, с кем имел дело, на престол и внушал неопытной душе сказку об ее
избранничестве, исключительности, о ее праве на поклонение, а сам в это время выпивал эту
душу, раскрывшуюся пред ним с доверием, какого она никогда не имела и пред собою. Все
прочие отношения, дела и обязанности меркли пред нею, любовь и внимание близких начи-
нали казаться пресными, слишком умеренными и сдержанными, душа тяготилась всем, что
не было Ельчаниновым. А он, как только это произошло, соскучивался, охладевал и бросал
ее, если можно – старался просто уехать и исчезнуть из вида. Он мог быть верным, только
если чужая душа держалась и, несмотря на обольщение, не отдавала ему себя; тогда Ельчани-
нов время от времени возобновлял свои попытки, худел и мучился неуспехом. Это, однако,
не было действием по рассчитанному плану, не было и самолюбием, а подвигалось каким-то
непреодолимым инстинктом, очень по-женски.
Победы давались особенно легко и были наиболее сладостны, когда жертва любви была
совсем еще молода, и чем моложе, тем желаннее. Подростки, еще лучше дети – на них пре-
имущественно обращались волнения Ельчанинова. Окружающие, то есть взрослые (до чего
бывают слепы эти взрослые!), в один голос считали Ельчанинова прирожденным педагогом.
За его уроками, за его воспитанием, даже просто за педагогическими советами гонялись, как
за визитами знаменитого врача. В частности, одно время пытались привлечь его в воспитании
детей великого князя Петра Николаевича, но Ельчанинов отклонил это приглашение. И дей-
ствительно, не имея в себе педагогической заскорузлости и нисколько не считаясь с педаго-
гической рецептурой, Ельчанинов подходил к каждому отдельному случаю непосредственно
и с интересом, забывая о занятиях как о ремесле и отдаваясь взятым на себя обязанностям,
которые не были, впрочем, для него обязанностями, а скорее – очередным романом. В каж-
дом случае он изобретал новые приемы обучения, будил мысль и интерес, волновал. У него
занимались с интересом, его наставления охотно выслушивались и даже выполнялись, вообще
он мог вести своих учеников в большинстве случаев куда хотел, хотя изредка бывали такие,
которым он не внушал доверия и которые определенно не любили его. Программа усваивалась,
и все казалось благополучным. Но на самом деле Ельчанинов вырывал ребенка из его семьи и
незаметно для себя внушал ему недоверие к близким и научал замыкаться от них; воспитанник
открывал новую для себя, не то пренебрежительную, не то укорительно-осудительную точку
зрения на своих родителей и всех прочих, ибо все и все казалось ему теперь мещанским, про-
заическим, мелким, а все обязанности и жизненные отношения – условными и ничтожными.
Это был род хмеля, но не невинный, как хмель. Разорвав жизненные нити и уйдя, Ельчанинов
оставлял в душе смуту, чувство пустоты и рану, к которой присоединялись отрава повышен-
ной самооценки и соответственные требования от жизни» (П. Флоренский. Детям моим. Вос-
поминания прошлых дней).
506
Том 1. А-И»

ЕМЕЛЬЯНОВ-КОХАНСКИЙ Александр Николаевич

наст. фам. Емельянов; псевд. Зинаида Фукс и др.;

авг. 1871 – 1936

Поэт, беллетрист, переводчик. В. Брюсов называл его «ultra-декадентом». Участ-
ник сборника «Русские символисты» (вып. 2 и 3). Стихотворный сборник «Обнажен-
ные нервы» (М., 1895); романы «Клеопатра» (М., 1897, 1898), «Сумерки века» (М.,
1897), «Записки грешника. Книга злобы, ненависти, насмешки» (М., 1904); легенды «Для
дорожного чтения» (СПб., 1897); повести «Московская Нана» (М., 1902), «Тверской буль-
вар» (М., 1904); книги «Борьба и любовь. Жизнь и произведения Ады Негри» (М., 1900),
«Правда-истина» (М., 1913).
«В первой половине [18]90-х годов многие москвичи обращали внимание на молодого,

красивого человека, одетого по-кавказски – в черной бурке и барашковой шапке, разгуливав-
шего по Тверской улице и Тверскому бульвару с хлыстом в руках, – это был поэт-декадент
Александр Николаевич Емельянов-Коханский.
В 1895 году появилась его книга стихов „Обнаженные нервы“. Книга для оригинально-
сти была отпечатана на розовой бумаге и с необыкновенным портретом автора: он изображен
Демоном – в плаще и латах, с огромными крыльями. Книга, должно быть тоже для курьеза,
была посвящена „Самому себе и египетской царице Клеопатре“. В предисловии издатель А.
С. Чернов говорит: „Осмеливаюсь думать, что угодим всем, в особенности «перлам земли»,
приложив портрет и автограф первого смелого русского декадента“.
Автор же в своем предисловии к книге говорит: „За содержание, я думаю, меня никто не
будет упрекать, кроме наших лжелибералов, стоящих на страже куриной и петушиной нрав-
ственности…“
507
Том 1. А-И»
Конечно, „зеленая“ молодежь и экспансивные девицы обратили внимание на эту новинку

и ходили покупать книгу к самому автору, чтобы лицезреть его.
…Автор книги „Обнаженные нервы“ задумал выпустить и вторую книгу своих стихов,
насколько помнится мне, под названием „Песни мертвеца“, предполагая приложить к книге
свой новый портрет в виде скелета, но встретились цензурные недоразумения, и книга не
появилась в свет» (И. Белоусов. Ушедшая Москва. Воспоминания).
«Емельянов-Коханский вскоре добровольно сошел со сцены: женился на купеческой

дочери и сказал: „Довольно дурака валять!“ Это был рослый, плотный малый, рыжий, в вес-
нушках, с очень неглупым и наглым лицом. Дурака валял он совсем не так уж плохо, как это
может показаться сначала. Мне думается, что он имел на начинающего Брюсова значительное
влияние» (И. Бунин. Из записей).
508
Том 1. А-И»

ЕРМОЛОВА Мария Николаевна

3(15).7.1853 – 12.3.1928

Драматическая актриса. На сцене с 1871. Роли: Эмилия Галотти («Эмилия
Галотти» Лессинга), леди Анна («Ричард III» Шекспира), Офелия («Гамлет» Шекспира),
Иоанна д’Арк («Орлеанская дева» Шиллера), Мария Стюарт («Мария Стюарт» Шил-
лера), Федра («Федра» Расина), леди Макбет («Макбет» Шекспира), Лариса («Беспридан-
ница» А. Островского), Негина («Таланты и поклонники» А. Островского), Кручинина
(«Без вины виноватые» А. Островского) и др. Оставила сцену в 1921.
«Малый театр научил нас смотреть и видеть прекрасное.

Душой этого театра была Мария Николаевна Ермолова.
Для нас образ М. Н. сливался с образами тургеневских женщин, которые были в то время
для всей молодежи идеалом чистоты и благородства. Она нам казалась героиней, какой-то
вдохновенной служительницей правды и добра» (М. Морозова. Мои воспоминания).
«Глаза у Ермоловой были необыкновенные. В зависимости от ее душевного состояния
они казались то светлыми, то синими, то серыми, а порой совсем темными, бездонными. Ино-
гда они сверкали, как звезды, на мгновение угасали, чтобы вновь вспыхнуть еще ярче, а иногда
нежно ласкали; были моменты, когда они жгли, как огонь. В этих глазах с предельной ясно-
стью отражалась вся многогранность человеческой и творческой натуры великой артистки.
Они могли выражать юную, почти наивную мечтательность, безнадежное отчаяние, сентимен-
тальную любовь, высокий героический подъем, грустную меланхолию, вдохновенный взлет и
глубокую сосредоточенность мысли.
…Всегда сдержанная, тактичная в отношении к товарищам по сцене, безупречно чистая
и неподкупная, Мария Николаевна была чрезвычайно лаконична в своих оценках: „еще пора-
ботайте“, „сегодня лучше“, „хорошо“, „правильно толкуете“, „совсем хорошо“. И от этого
„хорошо“ словно светлело все вокруг, рождались уверенность в своих силах и желание сделать
роль еще лучше.
Известная всей Москве скромность Ермоловой уживалась, однако, у нее с высоким
сознанием своего актерского достоинства. Сила творческой одаренности дает артисту право
на исключительно бережное и чуткое отношение к себе со стороны окружающих.
Сила гения Ермоловой заключалась в бесконечной широте жизненных и духовных инте-
ресов, в глубоком чутье правды и вместе с тем могучем и страстном чувстве театра» (Н. Тирас-
польская. Жизнь актрисы).
«М. Н. Ермолова отличалась от своих современниц – русских и европейских (которых

мне пришлось видеть) – тем, что подчиняла свою игру высшему началу. Про нее нельзя было
сказать: „страстно произнесла монолог“, или – „игра ее была проникнута страстью“. Настоящий
трагический актер не подчиняется страсти, а подчиняет ее себе. Так и Ермолова подчиняла
страсть своей духовной силе. В нескольких словах она умела передать значительность момента.
Ее энергия пронзала как стрелой» (В. Веригина. Воспоминания).
«Я не знаю актрисы, равной Ермоловой по силе и полноте содержания. У нее было свой-
ство настоящего гения – открывать целый мир даже в роли, не предвещавшей ничего особен-
ного. При встречах она сразу бросалась в глаза. Если даже вы не знали, что это Ермолова,
что-то в ее облике обращало на себя внимание. Портрет, созданный Серовым, вообще один
509
Том 1. А-И»
из лучших актерских портретов, запечатлел ермоловское благородство, ее человеческую цель-

ность и величие.
Но тех, кто наблюдал Ермолову в повседневной жизни, поражала и другая сторона ее
существа – замкнутая и в то же время очень благожелательная, она остерегалась постороннего
вмешательства в свою внутреннюю жизнь.
…Ермолова, как, впрочем, все знаменитые „старики“ Малого театра, обладала своими
привычками и особенностями. Говорила она порой немного нараспев, голову держала чуть
склоненной к правому плечу. Иногда – скандировала. Даже в ее руках, которые она держала
немного в стороне от тела, была особая пластика» (П. Марков. Книга воспоминаний).
«В самом существе Ермоловой, в ее личности были какие-то патетические силы, и этот

ее необычайный пафос покорял все сердца без исключения. Ермолова чувствовала мир как
трагедию. Какую бы роль они ни играла, а ей часто приходилось играть пустые роли в ничтож-
ных пьесах, – все равно ей всегда удавалось наполнить предназначенную ей роль этой своей
необыкновенной духовной энергией… Ермоловой не нужна была психологическая сложность:
ей нужно было раскрыть и показать глубину своей собственной личности. Она воистину пре-
одолевала психологию и, значит, преодолевала страсти. Вот почему Ермолова была подлинная
трагическая актриса.
…Трагический пафос Ермоловой был так велик, что в зрительном зале ей покорствовали
все без исключения – и ее поклонники, и ее враги. У нее были и враги-хулители, которые
негодовали на нее за ее небрежность в „отделке“ роли, за ее „грубый“ голос, за то, наконец, что
она, не считаясь с ансамблем, ломает пьесу, понуждая слушать и смотреть себя одну. Но и эти
хулители не смели ее критиковать, пока она играла. В театре, во время ее игры, осуществлялось
то чудо искусства, какого я после Ермоловой не наблюдал ни разу…
Актриса была изумительна в роли Марии Стюарт. И дело было не в истолковании роли.
Ермолова играла не королеву, не чувственную, страстную католичку, не женщину со всеми ее
очарованиями и прелестями, свойственными ей, несмотря на плен, – нет, она играла себя, она
рассказывала миру с подмостков театра о своей тоске по свободе, о своем праведном гневе, о
своей готовности умереть за истину.
…Несмотря на то что лично, биографически, Мария Николаевна никогда не имела ника-
кого отношения к революции, ее имя стало знаменем свободолюбивой молодежи той эпохи.
Все чувствовали, что ее гений ломает какой-то скучный, косный и серый быт, в коем задыха-
лась тогдашняя Россия.
Появление на эстраде Ермоловой всегда сопровождалось шумными манифестациями.
Она стояла такою, какою ее написал Серов, – и весь зал шумел, приветствуя не актрису, не
любимую „каботенку“, а героиню. И эта удивительная женщина читала стихи, нередко плохие,
нередко с неверными интонациями, не чувствуя и не давая чувствовать ритма, и все же это
было чудесно, прекрасно и увлекательно. И все души, загипнотизированные ее чудодействен-
ною волею, летели, как на крыльях, в неизвестную лазурь» (Г. Чулков. Годы странствий).
510
Том 1. А-И»

ЕРШОВ Иван Васильевич

8(20).11.1867 – 21.11.1943

Певец (драматический тенор). Исполнитель партий в операх русских композито-
ров, Р. Вагнера (Зигмунд, Зигфрид, Тристан и др.). В 1894–1929 – в Мариинском театре.
Профессор Петроградской (Ленинградской) консерватории (с 1916).
«Огромный узел музыкальных нервов, клокочущий родник вдохновенного ритма, клас-

сическая пластичность любого движения, статуарность мрамора и динамика бури, лава свер-
кающих интонаций, фонтан темперамента, буйное веселье и невыносимо щемящая скорбь…
и больше всего необозримая русская песенная ширь – вот то, что неистребимо будет жить в
моей памяти о Ершове!
…Прежде всего, молодой Ершов был необычайно красив, но не красотой Бакланова,
Тартакова, Орлова-Чужбинина, Аполлонского или других артистов. Совсем не этой внешней
красотой, хотя налицо была и шапка чудесных черных волос, и высокий лоб, и замечательные,
всегда светящиеся глаза, характеризующие обычно человеческую красоту.
Нет, Ершов сверкал духовной красотой. Если на чьем-нибудь челе можно действительно
увидеть печать гения, то эта печать ярко горела на челе молодого Ершова.
Другим несомненным достоинством Ершова была его пластичность. Его походка, взмах
руки, вернее – ее взлеты, повороты головы, особенно повороты всего корпуса всегда были
необыкновенно красивы. И все это было от мужественности, а не от женственности.
Третьей особенностью Ершова был ритмический динамизм всего его существа. Наблю-
дая за ним даже в моменты его пауз, вы ощущали ритмическую пульсацию жизни созданного
образа.
…Если оставить в стороне вопрос о гениальном шаляпинском и неблагодарном ершов-
ском голосах и сравнить их трагедийные таланты, можно было бы сказать, что в природе этих
талантов есть одна существенная разница. Шаляпин был человеком-артистом: никакой позы
(вольной или невольной) в жизни, полный контроль над собой на сцене. Шаляпин бывал прост
в обращении и при встрече с незнакомыми людьми не вызывал у них ассоциации обязательно
с артистом. Ершов же, наоборот, был артистом-человеком. От земного поклона при встрече
и взлетов его замечательных рук до всегда нервно повышенной, патетической речи и всегда
вдохновенного взора он никогда не оставлял никаких сомнений в природе своей профессии.
Отсюда строго регулируемый трагедийный пафос Шаляпина и порой перехлестывающая через
край патетичность Ершова – грандиозная в Зигфриде и Зигмунде и в какой-то мере кликуше-
ская в Кутерьме, Ироде и даже Гофмане.
511
Том 1. А-И»
Я очень полюбил талант Ершова и долгие годы наблюдал за ним и на сцене, и на эстраде,
и на занятиях в консерватории, и немножко в быту. И я никогда не видел, чтобы Ершов гово-
рил холодно, показывал что-нибудь спокойно и был когда-нибудь буднично-трафаретен, а не
празднично-артистичен.
Разговаривая об искусстве, Ершов как бы рассыпал перед вами груду бриллиантов. Они
переливали всеми огнями радуги, но ни один ювелир не мог бы из них сделать ожерелье: каж-
дый сам по себе слишком ярко горел, чтобы его можно было привести к строгой гармонии
с другими, к строгому единству. Когда Иван Васильевич на репетиции что-нибудь показывал
студентам, множественность сценических приемов и музыкальных интонаций была так ослепи-
тельна, что ученику достаточно было схватить одну десятую насыпанного перед ним жемчуга,
чтобы разбогатеть. Обычное в таких случаях выражение „он себя всего отдавал искусству“
не может исчерпать характеристику Ершова: гениальные люди выходят за пределы обычных
человеческих границ…
…С ролью Ершова в русском искусстве связан в известной мере парадокс. Глубоко рус-
ский человек, он возвел на пьедестал композитора, оперная драматургия которого была в зна-
чительной степени чужда русскому духу. Можно быть уверенным, что вагнеровское течение
начала нашего века не могло бы так легко пробить дорогу к сердцу русского слушателя, если
бы во главе вагнеровских исполнителей в Мариинском театре не было Ершова…
Тему „Вагнер и Россия“ можно в значительной мере считать темой „Ершов в вагнеров-
ском репертуаре“» (С. Левик. Записки оперного певца).
«Ершов всегда вносил нечто глубоко свое, вполне самобытное. Испортить партию? Этого
нельзя было даже и вообразить, потому что Ершов был слишком большим художником и,
исполняя какую-нибудь арию, никогда не прибегал к тому безразличному характеру пения,
какой, к сожалению, слишком часто приходилось наблюдать у очень многих ответственных
певцов, и применял все тонкости вокальной интерпретации. Где нужно, блистал удивительно
выработанными piano или безукоризненной филировкой на высокой ноте, а то вдруг давал
такое блестящее, такое удивительное, без малейшего напряжения forte, что у слушателей мороз
пробегал по коже. Вообще звуковую волну он всегда мог дать такую широкую, что, казалось,
ей конца не будет. Трудностей, связанных с высокой тесситурой партии, для него вообще не
существовало.
Не тем был силен Ершов, что для него была безразлична тесситура. Главное в его искус-
стве заключалось в изощренной способности создавать настроение буквально каждой фразой,
потому что, независимо от той или иной ее звучности, фраза эта всегда была наполнена чрез-
вычайно глубоким переживанием, выразительность ее, облеченная в строго художественную
форму, неизменно была полна такой яркости и влекущей неотразимости, такой эмоциональ-
ности, что между артистом и слушателями немедленно устанавливалось самое тесное духов-
ное общение. В этом отношении владение музыкальной фразой доведено было у Ершова до
высшей степени совершенства. В устах Ершова омузыкаленное слово приобрело, совершенно
как у Стравинского, но в своем индивидуальном плане, всю полноту художественно-пластиче-
ской выразительности, всю присущую ему силу и всю глубину чувства, о котором только мог
мечтать композитор. Это безукоризненное чувство слова на основе музыки привело впослед-
ствии Ершова к овладению всеми чарами вагнеровского творчества, ибо Вагнера мало только
хорошо петь, надо еще уметь его музыкально рассказать.
В отношении драматической игры в Ершове всегда поражала его изумительная способ-
ность сживаться с изображаемым им лицом, и это резко выделяло его из общей артистиче-
ской массы. Каждая воплощенная Ершовым сценическая фигура непременно носила индиви-
дуальный оттенок, и каким он представал перед зрителем сегодня, например, в роли Садко,
таким уже не мог показаться завтра в роли Тангейзера. Его могучий природный темперамент,
512
Том 1. А-И»
конечно, везде делал свое дело, но в каждом данном случае являлись совершенно другие типы»
(Э. Старк. Самородок).
513
Том 1. А-И»

ЕСЕНИН Сергей Александрович

514
Том 1. А-И»

21.9(3.10).1895 – 28.12.1925

Поэт. Стихотворные сборники «Радуница» (Пг., 1916; 2-е изд., доп., М., 1918),
«Голубень» (Пг., 1918; 2-е изд., М., 1920), «Преображение» (М., 1918), «Сельский часо-
слов» (М., 1918), «Трерядница» (М., 1920), «Исповедь хулигана» (б. м., 1921), «Стихи скан-
далиста» (Берлин, 1923), «Москва кабацкая» (Л., 1924), «Русь Советская» (Баку, 1925),
«Страна Советская» (Тифлис, 1925), «Персидские мотивы» (М., 1925). Книга «Ключи
Марии» (М., 1920).
«Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь

слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит
конфуз от смелого произнесенного мной слова, а на читателе или на слушателе. Слова – это
граждане. Я их полководец. Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые. Я ставлю их в строй
как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как вся
армия» (С. Есенин. Вступление к сборнику «Стихи скандалиста»).
«Робкой, застенчивой, непривычной к эстраде походкою вышел к настороженной ауди-
тории Сергей Есенин. Хрупкий девятнадцатилетний крестьянский юноша, с вольно вьющи-
мися золотыми кудрями, в белой рубашке, высоких сапогах, сразу, уже одним милым, довер-
чиво-добрым, детски-чистым своим обликом властно приковал к себе все взгляды. И когда он
начал с характерными рязанскими ударениями на „о“ рассказывать меткими, ритмическими
строками о страданиях, надеждах, молитвах родной деревни („Русь“), когда засверкали перед
нами необычные по свежести, забытые по смыслу, а часто и совсем незнакомые обороты,
слова, образы, – когда перед нами предстал овеянный ржаным и лесным благоуханием „Божией
милостью“ юноша-поэт, – размягчились, согрелись холодные, искушенные, неверные, темные
сердца наши, и мы полюбили рязанского Леля…» (З. Бухарова. Краса // Петроградские ведо-
мости. 1915, 4(17) ноября).
«Есенина я увидел впервые 28 марта 1915 года…В зале армии и флота был большой
вечер поэтов…Не то в перерыве, не то перед началом чтений я, стоя с молодыми поэтами
(Ивневым и Ляндау) у двери в зал, увидел подымающегося по лестнице мальчика, оде-
того в темно-серый пиджачок поверх голубоватой сатиновой рубашки, с белокурыми, почти
совсем коротко остриженными волосами, небольшой прядью завившимися на лоб. Его спут-
ник (кажется, это был Городецкий) остановился около нашей группы и сказал нам, что это
деревенский поэт из рязанских краев, недавно приехавший. Мальчик, протягивая нам по оче-
реди руку, назвал каждому из нас свою фамилию: Есенин.
…На торопливые наши расспросы он отвечал очень охотно и просто…Говорил он о
своих стихах и надеждах с особенной застенчивой, но сияющей гордостью, смотря каждому
прямо в глаза, и никакой робости и угловатости деревенского паренька в нем не было. Но
в произношении его слышалось настойчивое „оканье“ и нет-нет попадались непонятные, по-
видимому, рязанские словечки, звучащие, казалось нам, пленительной наивностью.
…Чем больше он говорил, тем больше сияли окружившие его кольцом умиленного вни-
мания несколько человек. И не только потому, что принадлежали к сентиментальному тылу, а
потому, что с первых минут знакомства ощутили в пришедшем, прослушав на ходу несколько
коротких его стихов, новое для них очарование свежести и мгновенно покоряющей непосред-
ственности. В нем повеяло им какое-то первородное, но далекое от всякой грубости здоровье.
В нем так и золотилась юность – не то тихая, не то озорная, веющая запахом далекой деревни,
земли, запах которой показался почти спасительным. И весь облик этого неизвестного худень-
515
Том 1. А-И»
кого чужака, ласковый и доверчивый, располагал к нему всякого, кроме заядлых снобов, с
которыми ему пришлось столкнуться позднее» (В. Чернявский. Три эпохи встреч).
«Многие, пытаясь определить облик Есенина того времени, сходились на том, что это
– Лель из „Снегурочки“. Первое впечатление действительно роднило его с Лелем, но когда
доводилось узнать его ближе, то сравнение казалось внешним и далеко не полным. Скорее в
поэте было что-то от русской бунтующей души. То был он ласков, а то вдруг задумчиво-гру-
стен. То озорно весел или даже деловито хитер. Но во всех своих проявлениях был правдив и
искренен» (В. Комарденков. Дни минувшие).
«Читал [стихи. – Сост.] он с каким-то самозабвенным упоением, мерно покачиваясь

всем своим гибким телом, и в середине чтения, точно боясь, что упадет, судорожно сжимал
обеими руками спинку стула. В самом финале он отпускал ее. И кончал читать, не держась ни
за что, как бы оторвавшись от земли и пребывая в свободном полете. Это впечатление плавного
парения усугублялось тем, что манере есенинского чтения была присуща некая волнообраз-
ность ритмического колебания вверх и вниз, неотразимо действовавшая на слушателей. Когда
Есенин читал, глядя на него, мне всегда казалось невероятным, что где-то глубоко внутри этого
щуплого с виду паренька с лукаво бегающими глазками и типичной повадкой деревенского
жителя струится неиссякаемый родник кристально чистой поэзии. В самом характере есенин-
ского чтения была особая, свойственная ему певучесть. И конец каждого произнесенного им
слова, прежде чем замереть, вздрагивал, как звук туго натянутой струны…
Есенин читал, как пел. Легко и свободно, чуть оттеняя иногда отдельные слова…Но что
больше всего покоряло в есенинском чтении, так это слитность музыки и стиха с живой образ-
ностью. Нечто подобное тому, что можно встретить в устной народной поэзии, где звучность и
красота слова никогда не заслоняют внутреннего глубокого содержания. Кончил читать Есенин
как-то сразу, внезапно оборвав на полуслове. Будто вздохнул и затих. Странно, но мне пока-
залось в эту минуту, что в комнате стало темно, до такой степени звуковое впечатление от его
чтения неразрывно слилось в моем представлении с чем-то светлым, зримым и сияющим. Все
сидели, словно завороженные. И только один он продолжал стоять, смущенно улыбаясь, точно
не сознавая того, что произошло. Затем устало опустился на стул, налил дрожащей от волне-
ния рукой стакан вина и, одним взмахом опрокинув его, по-хозяйски утер широким рукавом
губы» (М. Бабенчиков. Сергей Есенин).
«В товарищеском кругу Есенин мог совершенно спокойно, без тени хвастовства, сказать:
– Вот, я написал очень хорошее стихотворение.
И эти слова он произносил с такой же простотой, с какой мы говорим: „У меня сегодня
хорошее настроение“.
Называя себя в стихах „первоклассным поэтом“, Есенин отнюдь не возводил себя на пье-
дестал, а просто как бы устанавливал никем не оспариваемое обстоятельство. Добавлю к этому,
что Есенин очень редко сравнивал себя с кем-нибудь из других современных ему поэтов. А
то, что его окружали „середнячки“, он считал совершенно естественным и неизбежным явле-
нием» (Н. Вержбицкий. Встречи).
«Мне очень дорог тот образ Есенина, как он вырисовался передо мной. Еще до револю-
ции, в 1916 году, меня поразила одна черта, которая потом проходила сквозь все воспоминания
и все разговоры. Это – необычайная доброта, необычайная мягкость, необычайная чуткость
и повышенная деликатность. Так он был повернут ко мне, писателю другой школы, другого
возраста, и всегда меня поражала эта повышенная душевная чуткость. Таким я видел его в
1916 году, таким я с ним встретился в 18–19-х годах, таким, заболевшим, я видел его в 1921
516
Том 1. А-И»
году, и таким был наш последний разговор до его трагической кончины. Не стану говорить
о громадном и душистом таланте Есенина, об этом скажут лучше меня. Об этом много было
сказано, но меня всегда поражала эта чисто человеческая нота» (Андрей Белый. Из воспоми-
наний о Есенине).
«Что было с Есениным за все эти дальнейшие, не короткие, годы? Не трудно проследить:
на фоне багровой русской тучи он носился перед нами, – или его носило, – как маленький чер-
ный мячик. Туда-сюда, вверх-вниз… В. В. Розанов сказал про себя: „Я не иду… меня несет“.
Но куда розановское „несение“ перед есенинским! Розанов еще мог сказать: „Мне все позво-
лено, потому что я – я“. Для мячика нет и вопроса, позволено или не позволено ему летать
туда, куда его швыряет.
И стихи Есенина – как его жизнь: крутятся, катятся, через себя перескакивают. Две-три
простые, живые строки – а рядом последние мерзости, выжигающие душу сквернословие и
богохульство, бабье, кликушечье, бесполезное.
В красном тумане особого, русского пьянства он пишет, он орет, он женится на „знаме-

нитой“ иностранке, старой Дункан, буйствует в Париже, буйствует в Америке. Везде тот же
туман и такое же буйство, с обязательным боем, – кто под руку попадет. В Москве – не лучше:
бой на улицах, бой дома. Знаменитая иностранка, несмотря на свое увлечение „коммунизмом“,
покинула наконец гостеприимную страну. Интервьюерам, в первом европейском городе, она
объявила, что „муж“ уехал на Кавказ, в „бандиты“…
517
Том 1. А-И»
Но Есенин не поступил в „бандиты“. Он опять женился… на внучке Толстого. Об этом

его прыжке мы мало знаем. Кажется, он уже начал спотыкаться. Пошли слухи, что Есенин
„меняется“, что в его стихах – „новые ноты“. Кто видел его – находил растерянным, увядшим,
главное – растерянным. В стихах с родины, где от его дома не осталось следа, где и родных
частушек даже не осталось, замененных творениями Демьяна Бедного, он вдруг говорит об
ощущении своей „ненужности“. Вероятно, это было ощущение более страшное: своего… уже
„несуществования“.
И вот – последний Петербург – нет, „Ленинград“: комната в беспорядке, перерезаны
вены, кровью написанное, совсем не гениальное, стихотворение, и сам Есенин на шнурке от
портьеры.
…Есенину не нужны ни суд наш, ни превозношение его стихов. Лучше просто, мол-
чаливо, по-человечески пожалеть его. Если же мы сумеем понять смысл его судьбы – он не
напрасно умер» (З. Гиппиус. Судьба Есениных).
«Музой Есенина была совесть. Она и замучила его. И Некрасов, и Блок были мучени-
ками совести. Есенин пошел их дорогой. Но надорвался он гораздо раньше своих выдающихся
предшественников» (Н. Оцуп. Сергей Есенин).
518
Том 1. А-И»

З

ЗАЙЦЕВ Борис Константинович

29.1(10.2).1881 – 28.1.1972

Прозаик, переводчик, мемуарист. Публикации в журналах «Перевал», «Правда»,
«Новый путь», «Вопросы жизни», «Золотое руно», в альманахах и сборниках «Шипов-
ник», «Знание». Сборники рассказов «Рассказы. Книга 1-я» (СПб., 1906), «Рассказы. Книга
2-я» (СПб., 1909), «Рассказы. Книга 3-я» (СПб., 1911), «Рафаэль» (М., 1922), «Улица
св. Николая» (Берлин, 1923). Романы и повести «Дальний край» (М., 1915), «Голубая
519
Том 1. А-И»
звезда» (1918), «Золотой узор» (Прага, 1926), «Странное путешествие» (Париж, 1927),
«Дом в Пасси» (Берлин, 1935), «Путешествие Глеба» (1937–1953). Переложения житий
«Алексей, Божий человек» (1925), «Преподобный Сергий Радонежский» (Париж, 1925).
Романизованные биографии «Жизнь Тургенева» (Париж, 1932), «Жуковский» (Париж,
1951), «Чехов» (Нью-Йорк, 1954). Книги очерков «Италия» (Берлин; Пг.; М., 1923),
«Афон» (Париж, 1928), «Валаам» (Таллин, 1936). Книги воспоминаний «Москва» (Париж,
1939), «Далекое» (Вашингтон, 1965). С 1922 – за границей.
«Борис Константинович Зайцев, активный „средист“ [„Среда“ – литературный кружок в

Москве под председательством Н. Д. Телешова. – Сост.], примирял очень резкие противоре-
чия литературных платформ между Чириковым, молчаливым и мрачным Тимковским, Ива-
ном Буниным и – декадентами; тихий, весь розово-мягкий какой-то, с отчетливо иконопис-
ным лицом, деревянный, с козлиною русой бородкой, совсем молодой еще, вчера студент, он
казался маститым и веским, отгымкиваясь от всего щекотливого: точно старик; вдруг сигнет
юным козликом, стиль византийский нарушив; и снова, опомнившись, свой кипарисовый про-
филь закинет; и так иконно сидит» (Андрей Белый. Начало века).
«Как писатель он во многих отношениях тоньше Бунина, но ему всю жизнь мешала
его инертность, его умственная лень, в которой он много раз мне признавался. Словно раз
и навсегда еще в детстве или ранней юности (в восьмидесятых и девяностых годах, в Калуж-
ской губернии) он признал, что русская или даже всякая жизнь стоит, и никак не мог согла-
ситься (понять и принять факт), что жизнь ни одного мгновения не стоит, а движется, меня-
ется и ломается. Мысль о движении, об усилии, о трате энергии была ему не только чужда,
но и враждебна, ему неприятно было не только самому куда-то спешить, чего-то искать, доби-
ваться, бороться, но даже слышать о том, что это делают другие. Новый факт – политический,
литературный, бытовой, – новая мысль, которую надо было продумать, даже просто – новое
слово либо оставляли его равнодушным, либо как-то мешали ему „поживать“. Он любил эти
глаголы: попиваю винцо, заседали в ресторане, люблю к вам захаживать, не привык я действо-
вать, зашагаем-ка домой. Все знали, что красное вино не только ему приятно на вкус и веселит
его, но дает ему необходимые силы „действовать“ и „шагать“. В военные годы, когда в доме не
было вина, а хотелось дописать страницу, он шел на кухню и выпивал рюмочку обыкновенного
уксусу» (Н. Берберова. Курсив мой).
520
Том 1. А-И»
Борис Зайцев
«Я еще в Петербурге слышала от Гумилева и от Георгия Иванова, что в кругу „аполлон-

цев“, так строго и пристрастно судивших писателей-москвичей, Бориса Зайцева ценили и ува-
жали, не в пример прочим „белокаменным“ писателям и поэтам.
…Борис Константинович Зайцев оказался именно таким, каким я его себе представляла.
Глядя на него, я вспомнила картины Нестерова: нежные, трогательные, тонкие березки и
просвечивающееся лучистой голубизной бледное северное небо и пятна талого снега на земле.
Этот нестеровский пейзаж непонятным образом всегда служил ему фоном в моем воображе-
нии.
Борис Зайцев был как-то совсем по-особенному тихо-ласков и прост, аристократической,
высокой простотой, дающейся только избранным» (И. Одоевцева. На берегах Сены).
«Он был глубоко религиозен, религиозен по-церковному, но был искренне терпим, и,

как мне кажется, жила в нем религия сердца, скорее, чем религия ума или чувства. Это отчет-
ливо сказывается в описаниях двух его путешествий: на Афон и в ладожский монастырь, что
на Валааме. Он вернулся с этого острова какой-то „ушибленный“, потрясенный виденным,
сознанием того, что кротость еще где-то в этом мире затесалась. Оголенность этого неболь-
521
Том 1. А-И»
шого монастыря, его скудость он мысленно противопоставлял природной роскоши и яркости

излюбленных итальянских пейзажей, и, может быть, хоть он сам себе и не признавался, белые
ночи и холодное лето оказались ему ближе, чем „адриатические волны и Брента“, которые он
не переставал лелеять.
Литературные вкусы Зайцева были шире, чем у многих его сверстников, и, к примеру,
Блок ему был во многом далек, иногда даже враждебен, но Блока он не только принимал, но
по-настоящему ценил, как принимал все чудачества Белого, понимал их природу, прощал ему
все его вывихи» (А. Бахрах. Москвич в Париже (Борис Зайцев)).
Борис Зайцев
522
Том 1. А-И»

ЗАКУШНЯК Александр Яковлевич

26.2(10.3).1879 – 21.4.1930

Артист эстрады. На сцене с 1906. В 1910 в Одессе выступил с первыми чтецкими
концертами («Вечера интимного чтения»). Исполнял произведения Чехова, Пушкина,
Гоголя, Достоевского, А. Франса и др.
«Когда сейчас вспоминают печатно или устно о 3акушняке – вспоминают, к сожале-

нию, чрезвычайно редко, – непременно спешат указать, что он явился основоположником
жанра художественного чтения, что до него этого жанра в профессиональном смысле не суще-
ствовало, что он утвердил на эстраде приоритет большой литературы и т. д., и т. п. Все это,
безусловно, верно и справедливо. Но мне хочется начать свои скромные воспоминания об
Александре Яковлевиче Закушняке с другого. Мне хочется прежде всего сказать, что это был
умный, веселый, легкий, добрый, красивый человек. Красивый и своим внутренним миром,
и внешним обликом.
Вот я сейчас пишу об Александре Яковлевиче, вспоминаю его и ловлю себя на том, что
невольно улыбаюсь. И в жизни так было: смотришь на Закушняка, разговариваешь с ним,
и сам не замечаешь, как начинаешь приветливо ему улыбаться, – таким приятным, милым,
обходительным был этот человек. Невысокий, стройный, худощавый, с тонким подвижным
лицом, живыми, выразительными глазами, он располагал к себе уже самой своей наружностью.
В общении же он привлекал деликатностью, мягкостью, непосредственностью.
Порой Закушняк бывал очень рассеян. Но рассеянность эта шла не от расхлябанности,
не от невнимательности к людям, а от большой внутренней сосредоточенности, углубленности
в себя, в свои мысли, связанные с главным делом его жизни.
…Познакомившись с Александром Яковлевичем, мы как-то очень быстро сблизились и
подружились, несмотря на то что он был старше меня. И, разумеется, я был приглашен на оче-
редной „Вечер интимного чтения“, который давал артист. Если до сих пор я просто чувствовал
симпатию к этому человеку, мне было просто чисто по-человечески приятно с ним общаться,
разговаривать, то, после того как услышал Закушняка со сцены, я стал еще и горячим почита-
телем его необыкновенного, редкого таланта.
Тот, кто впервые попадал на „Вечер интимного чтения“, уходил с него, как правило, пора-
женный и восхищенный. Так случилось и со мной.
…Представьте себе сравнительно небольшой театральный зал, тщательно убранный,
очень чистый, очень светлый. Эстрада открыта, но она совсем не похожа на обычную сцениче-
скую площадку. Покрытая коврами, украшенная цветами, она скорее напоминает часть уют-
ного, приветливого жилого дома. Стол. Кресло. На столе – лампа. Из-под абажура льется мяг-
кий, теплый свет. Уже сама эта обстановка располагает к тишине, покою, вниманию, то есть
именно к тому, что так необходимо чтецу.
И вот выходит сам „хозяин“ этой большой, уютной „гостиной“ – Александр Яковлевич
Закушняк. В черном костюме, в сверкающей белизной крахмальной сорочке, свежий, бод-
рый, улыбающийся, он вносит своим появлением атмосферу праздничности, ожидания чего-то
значительного и яркого. Весь подтянутый, собранный, Закушняк уверенно проходит к столу,
удобно усаживается. Раскрывает книгу, перелистывает несколько страниц. На одной из них
останавливается, как бы приглашая зрителя сосредоточить свое внимание и приготовиться слу-
шать. Все это очень непринужденно, спокойно, просто. Наконец Закушняк поднимает глаза и
начинает свой рассказ. Не читает, не играет, а рассказывает. Он именно рассказывает о том,
523
Том 1. А-И»
что написал автор. И вы совершенно незаметно оказываетесь в его власти, подчиняетесь его
воле, идете туда, куда он вас ведет. И кажется, ничего на свете нет более интересного, чем то, о
чем повествует сейчас этот человек, сидящий перед вами за столом…Об одаренности Закуш-
няка толковать нечего. Это, как говорится, от Бога. Но таких поразительных художественных
достижений Александр Яковлевич добивался, разумеется, не только одним своим талантом.
Это был труженик в полном смысле слова, причем труженик невероятно взыскательный к себе,
упорный, работоспособный.
Я спросил однажды Закушняка, почему он не читает стихов. Александр Яковлевич отве-
тил, что чтение стихов – вещь очень трудная и ответственная и что ею надо заниматься спе-
циально. Вот это „специально“ прекрасно и точно характеризует отношение артиста к своему
делу. Прозой он занимался именно специально. И все, что он делал, отличалось необыкно-
венно высоким профессиональным уровнем, законченным и ярким артистизмом.
Дилетантства Закушняк не терпел. Артист академического плана, он был академичен и в
своей работе. Если он читал какого-либо автора, то изучал его досконально, академически. Он
занимался и пением, и танцем, чтобы и смежный жанр, к которому ему иногда приходилось
прибегать, был в его исполнении на большой профессиональной высоте.
Великолепно реагировал Александр Яковлевич на критику. Больше того, он непременно
требовал критики от всех своих друзей и знакомых и очень внимательно относился к замеча-
ниям и советам.
Так было не только в молодости, когда Закушняк начинал свой творческий путь. Артист
не изменил этой своей превосходной привычке и в более поздние годы, когда к нему пришли
широкая известность и слава» (И. Нежный. Былое перед глазами).
524
Том 1. А-И»

ЗАМИРАЙЛО Виктор Дмитриевич

12(24).11.1868 – 2.10.1939

График, живописец, театральный художник. Окончил Киевскую рисовальную
школу Н. Мурашко (1884), работал в Киеве помощником В. Васнецова, М. Врубеля, М.
Нестерова. Жил в Москве (1895–1914) и Петербурге (1904–1907 и с 1914). Член объедине-
ния «Мир искусства». С 1904 активно работал в области книжной и журнальной гра-
фики.
«Зимой одет был Замирайло в черную накидку с двумя золотыми застежками в виде
львиных голов на груди. Длинные волосы эпохи Делакруа, Шопена или Мюссе. Низко примятая
шляпа а-ля сомбреро и благородный профиль гидальго. Крадущаяся тень этой фигуры была
бы великолепной моделью для французских художников эпохи романтизма» (В. Милашевский.
Тогда, в Петрограде).
«В книжной графике – в частности, в искусстве обложки – Замирайло создал совершенно

своеобразный стиль, отличающий его от всех других аналогичных произведений. Своеобраз-
ный шрифт его обложек (в основе „брусковый“, но с оригинальным удлинением литер и заост-
рением некоторых деталей), применение крупных декоративных мотивов (в которых чаще
всего встречаются такие элементы, как стилизованные пальметты, волнообразные линии и раз-
личные треугольники), удачное использование красочных сочетаний и, главное, умение найти
иллюстративную „формулу“, выразительно передающую сюжетную сущность данной книги, –
таковы основные особенности обложек Замирайло, автора которых всегда можно узнать с пер-
вого взгляда на книгу.
…В. Д. умел сильно любить и сильно ненавидеть. Насколько восторженно любил он Доре
и Врубеля, настолько же яростно ненавидел он Канта и Шекспира. Одно время портрет Канта
был у него приколот к стене около дверей, у самого пола. Когда кто-то спросил, зачем портрет
помещен так низко, В. Д. ответил: „Чтобы удобнее было на него плевать“.
Шекспира он презирал за „неправдоподобные выдумки“ и обилие подлых людей в его
драмах. Иногда, придя в гости, В. Д. еще в передней, не успев снять пальто, начинал возму-
щаться Шекспиром: „Нет, вы подумайте, какая ерунда встречается у этого якобы гениального
драматурга“, – и приводил примеры ерунды. Особенно противен был ему Гамлет, этот „про-
сто-напросто мерзавец“ (следовал рассказ о поступке Гамлета на пути в Англию), которого
„почему-то считают таким благородным“. Многие ситуации в пьесах Шекспира казались В.
Д. нелепой фантастикой. Когда ему указывали, что ведь и он сам – фантаст, В. Д. возражал:
„Позвольте, какому-то Замирайло простительно фантазировать, но Шекспиру следовало бы
воздержаться от нелепостей“.
Преклоняясь перед Доре, которого он нежно называл „Гюставчик“ или на украинский
лад „мой Доряка“, В. Д. стремился усвоить даже личные особенности Доре, вроде, например,
его умения жонглировать и ходить на руках.
…В. Д. было уже около пятидесяти лет, когда он более или менее усвоил, из любви к
Доре, искусство жонглера и акробата. Иногда он демонстрировал это искусство в кругу близких
знакомых, в домах, где имелись дети.
…Призвание художника являлось в глазах В. Д. самоопределением, чем-то таким, что
обнаруживается само и определяет дальнейшую судьбу человека. В этом смысле очень харак-
терен его ответ одному начинающему художнику на вопрос, стоит ли ему заниматься искус-
525
Том 1. А-И»
ством и получится ли из него художник: „Если вы сомневаетесь в том, что можете стать худож-
ником, советую вам бросить ваши опыты“. Иначе говоря, Замирайло понимал призвание как
непреодолимое влечение к искусству, как глубокую уверенность в своих силах и отвергал рас-
судочный выбор профессии.
…Творчество Замирайло, чуждое сухой рассудочности, показывает наглядно и убеди-
тельно, что в художнике есть нечто поумнее головы и что вещам, подлинно достойным позна-
ния, трудно научиться. Чисто внешние искания формы Замирайло не прельщали. Его не увле-
кало формальное изобразительство. Ему хотелось только рассказать или, вернее, пропеть, как
поет лирический поэт, о том, что ему пригрезилось, что ему примерещилось: ему казалось,
что это имеет то или иное отношение к Истине и Красоте. И он не ошибался» (Э. Голлербах.
526
Том 1. А-И»

ЗАМЯТИН Евгений Иванович

20.1(1.2).1884 – 10.3.1937

Прозаик, драматург. Публикации в журналах «Заветы», «Образование», «Север-
ные записки», «Современник», «Летопись» и др., в сборнике «Скифы». Повести «Уезд-
ное» (1913), «На куличиках» (1914), «Алатырь» (1915), «Островитяне» (1918), «Бич
Божий» (1938). Роман «Мы» (1920). После 1931 – за границей.
«Замятин из Лебедяни, тамбовский, чего русее, и стихия его слов отборно русская. Про-
звище: „англичанин“. Как будто он и сам поверил, – а это тоже очень русское. Внешне было
„прилично“ и до Англии, где он прожил всего полтора года, и никакое это не английское, а
просто под инженерскую гребенку, а разойдется – смотрите: лебедянский молодец с пробором!
И читал он свои рассказы под „простака“.
527
Том 1. А-И»
…Замятин не болтун литературный и без разглагольствований: за 29 лет литературной

работы осталось – под мышкой унесешь; но весь – свинчатка» (А. Ремизов. Стоять – негаси-
мую свечу. Памяти Евгения Ивановича Замятина).
«Пришел Замятин Евгений Иванович. Тоже „русак“, но „отточенный“, доведенный до

некоторой предельной чеканки! Однако как-то на писателя – не смахивает.
…Блондин. Крепко сбитый, гладко выбритый. Взгляд внимательный, четкий, зрачок в
светлых глазах. Руки цепкие, ловкие и хваткие, на фалангах жестких пальцев – рыжеватые
волоски!
Математик! Инженер! Да не какой-нибудь, а корабел… По всей четкости своего существа
сродни с щелком логарифмической линейки, арифмометра.
Помню его книгу „Уездное“, с розовой сиреной на обложке…
До чего же Замятин не похож всем своим дифференциальным и интегральным видом на
развесистое, расстегнутое, запущенное – „Уездное“!
Потом уже узнал: любит живопись, интересуется новинками этого искусства. Восхищен,
упоен, заполонен без остатка Борисом Григорьевым!» (В. Милашевский. Тогда, в Петрограде).
«Для меня же Замятин, это прежде всего – замятинская улыбка, постоянная, нестерпи-
мая. Он улыбался даже в самые тяжелые моменты своей жизни» (Ю. Анненков. Дневник моих
встреч).
«Вообще это приятнейший, лоснящийся парень, чистенький, комфортный, знающий, где
раки зимуют; умеющий быть со всеми в отличных отношениях, всем нравящийся, осторож-
ный, – и все же милый. Я, по крайней мере, бываю искренне рад, когда увижу его сытое лицо…
Он изображает из себя англичанина, но по-английски не говорит, и вообще знает поразительно
мало из англ[ийской] литературы и жизни. Но – и это в нем мило, потому что в сущности
он милый малый, никому не мешающий, приятный собеседник, выпивала» (К. Чуковский. Из
дневника. 19 марта 1922).
«Замятин – хитрый, умный. Как породистый зверь. Уши пригнутые, прижатые – будто
бежит, подняв высоко голову, вглядываясь и вслушиваясь. Высокий, большой. Руки темные,
мохнатые. Сухие узкие ладони. На ладонях – не кривые, похожие на оттиск тонких скручен-
ных ниточек, а прямые линии, ровные и твердые. Редкий рисунок на ладони – как тригоно-
метрический чертеж, как диаграмма. А может быть, это каприз природы? Увидя эти волоси-
стые пальцы, почему-то не скажешь, что они держали рейсфедер и циркуль, чертили проекты
кораблей.
Почерк его – дремучая чаща сухого кустарника, – буквы переплетаются, торопятся, одни
внезапно переходят в другие, не сразу привыкаешь к этой графике.
Мысль идет, продираясь сквозь этот кустарник, как сильный дровосек: крепкими уда-
рами сравнений, острыми эпитетами, неожиданными образами.
На письменном столе – чугунные высокие подсвечники, привезенные им из Англии. Про-
стые, грубоватые, с острыми концами. Колючие. Голые. В них стиль стародавней Англии –
крепкий, мужественный, прямой» (И. Басалаев. Записки для себя).
«Очень индивидуально было „должное“ Евгения Замятина – писателя изысканного,

однако с сильными корнями в прошлом русской литературы. Он много придавал значения
языку, оживляя его провинциализмами и теми придумками, какими так богат Лесков. Он
насыщал свои повести яркой, находчивой образностью, но почти в обязательном порядке, так
что механизм его образов бросался в глаза и легко мог быть перенят любым способным, ста-
рательным последователем… Не слишком терпимый к чужому вкусу, он весь талант направ-
528
Том 1. А-И»
лял на заботы о совершенстве своего вкуса, своей эстетики. Его произведения всегда бывали
безупречны – с его точки зрения. Если принять его систему, то нельзя найти ошибок в том,
как он ею пользовался. Если крупного писателя можно угадать по любой странице, то Замя-
тина не хитро угадать по любой фразе. Он вытачивал вещи, как из кости, и, как в костяной
фигурке, в его прозе наиболее важной была композиция. Тут проявлялась еще одна сторона
его сущности – европеизм. Выверенность, точность построения рассказов Замятина сближали
его с европейской манерой, и это был третий кит, на который опиралась культура его письма.
Первые два кита Замятина – язык и образ – плыли из морей Лескова и Ремизова, что
в значительной степени предрешало его судьбу – трагическую судьбу писателя как Ремизов,
навсегда отдавшегося сражениям с мельницами стиля. Молодой не только по годам, но и по
литературному возрасту – моложе символистов, – по самому духу своему гораздо более рево-
люционный, чем они, и такой же, как они, принципиальный по художественным целям, Замя-
тин вдруг высказывал взгляды, роднившие его с консерваторами, с теми духами молчания,
которые прятались от гражданской войны в пещерах. Он убедил себя и убеждал других, что
вынужден молчать, потому что ему не позволено быть Свифтом, или Анатолем Франсом, или
Аристофаном. А он был превосходным бытовиком, его пристрастие к сатире было запущенной
болезнью, и, если бы он дал волю тому, чем его щедро наделила родная тамбовская Лебедянь, и
сдержал бы то, что благоприобрел от далекого Лондона, он поборол бы и другую свою болезнь
– формальную изысканность, таящую в себе угрозу бесплодия. Он обладал такими совершен-
ствами художника, которые возводили его высоко. Но инженерия его вещей просвечивалась
сквозь замысел, как ребра человека на рентгеновском экране… Чтобы стать на высшую писа-
тельскую ступень, ему недоставало, может быть, только простоты» (К. Федин. Горький среди
нас).
529
Том 1. А-И»

ЗДАНЕВИЧ Илья Михайлович

псевд. Ильязд, Элла Эганбюри;

9(21).4.1894 – 25.12.1975

Поэт, прозаик, литературовед, художник. Идеолог футуристической идеологии
«всечества». Создатель группы «41°» (Тифлис, 1917–1919, совместно с А. Круче-
ных и И. Терентьевым). Открыватель и пропагандист творчества Н. Пиросмани-
швили. Автор книг «Наталия Гончарова. Михаил Ларионов» (СПб., 1913), «лидантЮ
фАрам» (Париж, 1923), «Восхищение» (Париж, 1930), «Письмо» (Париж, 1948), «Приго-
вор безмолвия» (Париж, 1963). С 1921 – за границей.
«Поэт оказался чрезвычайно низкорослым. К тому же он сильно сутулился. Большая

голова, довольно правильные черты лица, пристальные, едкие, отливающие синевой глаза.
Был он аккуратно причесан на прямой, точно разделяющий светло-каштановые волосы про-
бор. Всегда очень строго одет. На всем облике его налет фатовства. Говорил, сильно картавя,
резким, уверенным тенором. Фразы отчеканивал категорически, возражения принимал язви-
тельно…
Илья Зданевич числил себя в самых левых и, разумеется, отрицал всех, кроме своих. Это
было для него тем удобней, что его группировка состояла из художников. Он, будучи в ней
единственным поэтом, не боялся соперничества друзей.
Сидя в кресле, развалившись на тахте или разгуливая по комнате, засунув руки в кар-
маны коротеньких полосатых брюк, похожий на странную заводную куклу, Зданевич любил
основательно поговорить. Или на улице, когда выходил он прогуляться, казавшийся еще мень-
шим, чем в квартире, под серой шляпой, в широком пальто, в карманы которого иногда высо-
вывал он купленные на углу фиалки. Или в восточных кварталах города [Тифлиса. – Сост.],
в персидском кабачке после острейшего „кябаба“, посасывая мундштук кальяна, стеклянная
башенка которого была почти такой же высоты, как сам Зданевич, – всюду продолжал он свой
ядовитый монолог. Может быть, рад был он, что обрел в Тифлисе слушателя, и ему все равно
было кого поучать.
С тех пор я никогда не встречал столь законченного литературного нигилизма. Причем,
в отличие от других, Зданевич казался искренним.
…Разрушать следует беспощадно. Все – и ритм, и прежние принципы рифмовки. Да
здравствует заумь, но организованная, а не случайная, какую предлагает Крученых. В чем была
положительная программа Зданевича – и теперь я не решусь установить.
Несколько позже, когда началась мировая война [Первая. – Сост.], Зданевич читал мне
свою новую поэму. Она посвящалась памяти летчика, разбившегося на западном фронте. Стоя
у конторки, до крыши которой едва достигал Зданевич лицом, он произносил, вернее выкар-
кивал резким тенором, полузаумные, частью звукоподражательные фразы. В его чтении вещь
[„заумное“ стихотворение „гаРОланд“. – Сост.] производила некоторое впечатление. Это было
что-то вроде ритмической прозы с внутренними рифмами и ассонансами. В задачу входило
передать рокот моторов, взрывы бомб, треск ружейной перестрелки. Слоги сталкивались, скре-
жетали и лопались. Вещь была сухой как скелет. Однако скелет двигался и жестикулировал.
„Браво, Гарро!“ – картаво выкрикивал Зданевич.
530
Том 1. А-И»
…Надо сказать, Зданевич был последовательным отрицателем. Именно в этом он себя

находил. В первые военные месяцы германские пушки грозили Реймскому собору. Зданевич
ходил именинником. Хорошо, что уничтожают старье. Он, действительно, лично был доволен.
Даже готовил он какой-то манифест, приветствовавший подобный акт.
Единственно, что признавал он кроме себя, – несколько друзей своих, левых художников.
Возможно, вообще он поэзию не любил, отдавая предпочтение живописи. В одну из самых пер-
вых наших встреч он стал натаскивать меня на картины Пиросманишвили. Он собирал и ску-
пал по духанам холсты и доски этого прославленного теперь, замечательного мастера Грузии. В
ту пору о нем не знал еще никто. Пиросманишвили пропадал в качестве трактирного и выве-
сочного живописца. Зданевич посылал работы его в Петербург на выставку левых „Трамвай
Б“. И прочел мне Зданевич свою статью о Пиросманишвили, помещенную в какой-то газете,
полную несвойственных автору восторженных утверждений и похвал» (С. Спасский. Маяков-
ский и его спутники).
«Зданевич сказал: „Я прочитаю мои новые стихи, но для этого мне нужны две колоды
карт – от тузов до двоек. Найдутся?“ Максим [сын М. Горького. – Сост.] принес карты, и
Зданевич, как фокусник, тасовал их как-то особенно залихватски – то фонтаном, то веером.
Собрав карты в ладонь, сказал: „Внимание! Начинаю!“ Оглядывая нас всех, он начал читать
стихи в страшно быстром темпе и одновременно раскладывать на столе карты, как в пасьянсах;
иногда он вращался с дикой быстротой на одном месте, вдруг обегал вокруг всей комнаты,
и все это, не прерывая ни стихов, ни раскладывания карт. Эти приемы – не импровизация,
все разучено и так мастерски исполняется, что мы ошеломлены или одурачены. Нет, потому
что все это очень музыкально и артистично. Но о чем стихи? И стихи ли? Ответить на это
трудно. У Алексея Максимовича [Горького. – Сост.] наивно-удивленное лицо, он аплодирует:
„Браво, браво! – и спрашивает: – А это очень утомительно, должно быть?“» (Вал. Ходасевич.
Портреты словами).
531
Том 1. А-И»

ЗЕЛИНСКИЙ Фаддей (Тадеуш-Стефан) Францевич

2(14).9.1859 – 5.4.1944

Филолог, поэт-переводчик. Публикации в журналах «Вестник Европы», «Аполлон».
Книги «Из жизни идей. Научно-популярные статьи» (т. 1–4, СПб., 1905–1922), «Древне-
греческая религия» (Пг., 1918), «Религия эллинизма» (Пг., 1922).
«Одним из наиболее популярных профессоров историко-филологического факультета

[Петербургского университета. – Сост.] был Фаддей Францевич Зелинский (пан Тадеуш), слу-
шать его собирались студенты всех факультетов. Один естественник (Чикаленко) мне говорил,
что ходит на лекции Зелинского ради пантеистических переживаний. Словно дышишь запа-
хами безбрежного моря. Другой естественник (Вильчинский) писал мне из Афин: „На пароходе
с нами ехал Фаддей Францевич. Он сидел на носу, окруженный своими ученицами. Они сняли
свои шарфы и украсили ими канаты. Ветер играл этими цветными флажками над головой учи-
теля. А он повествовал о том, как афиняне возвращались из Тавриды или Колхиды к родным
берегам и всматривались вдаль, ожидая, когда блеснет на солнце золотое копье Афины, вен-
чающей Акрополь“. Вильчинский уже на берегу Эллады увидел, что Зелинский идет купаться,
побежал за ним: казалось ему, что воскресший бог Эллады погрузит в вечно шумящее море
свой „божественный торс“. Надо заметить, что оба восторженных естественника были люди
трезвого склада, постоянно шутившие над моей экзальтированностью.
Свой курс Зелинский обычно читал в классическом семинарии, где у стен были собраны
фрагменты античных стел, саркофагов и статуй. Это окружение гармонировало с обликом про-
фессора. Его портрет хотелось писать на таком именно фоне. Фаддей Францевич был высок.
Его выпуклый лоб куполом венчал лицо. Темные с проседью волосы, виясь, обрамляли чуть
закинутую голову. Слегка курчавая борода напоминала бороду Софокла; в его глазах, широко
раскрытых, казалось, отражался тот мир, который он воскрешал своей вдохновенной речью.
532
Том 1. А-И»
Говорил он медленно, торжественно, слегка сквозь зубы, и казалось, что слово его было обра-
щено не к нам, что он направлял свою речь через наши головы – отдаленным слушателям.
Порой голос его дрожал и слеза блестела на его глазах, похожих на глаза оленя.
…Античный мир, воскрешаемый Зелинским, не был миром реальной действительности.
Его герои – статуи из поросского мрамора, сверкающие на солнце как свежевыпавший снег.
Но они не были холодны ни как мрамор, ни как снег. Они были, как Галатея Пигмалиона, оду-
хотворены пафосом любви. Они выражали те вечночеловеческие страсти, которые подчиняли
людей Мойре, порождали трагедию.
Перед нами был не пожилой профессор, а вдохновенный Айод, преемник самого Гомера»
(Н. Анциферов. Из дум о былом).
533
Том 1. А-И»

ЗЕНКЕВИЧ Михаил Александрович

9(21).5.1891 – 16.9.1973

Поэт, переводчик (Бодлер, Фрейлиграт, Гюго, Уитмен, Шекспир, Фрост и др.).
Участник 1-го «Цеха поэтов». Публикации в журналах «Современный мир», «Заветы»,
«Аполлон» и др. Сборники стихов «Дикая порфира» (СПб., 1912), «Четырнадцать сти-
хотворений» (Пг., 1918), «Пашня танков» (Саратов, 1921).
«Книга М. Зенкевича оставляет впечатление больших возможностей, большой борьбы и

равно частых поражений и побед. Значительно и ново прежде всего его ощущение мира, про-
никновение в то, что Баратынский назвал „дикой порфирой“ природы, а Вл. Соловьев – „гру-
бою корою вещества“. Пропитанный научным натурализмом, видящий в „радостном мире“
человеческого тела прежде всего „алое мясо и розовый жир“, М. Зенкевич обладает тем же
„кровожадным нюхом“, как герой его Коммод, который любил, „как конюх, пар конюшен и
запах бойни, как мясник“…Стих его насыщен и груб, часто намеренно груб, но именно потому
он иногда достигает большой изобразительности» (В. Гиппиус. Рецензия на книгу «Дикая пор-
фира»).
«„Дикая порфира“ – прекрасное начало для поэта. В ней есть все: твердость и разнооб-
разие ритмов, верность и смелость стиля, чувство композиции, новые и глубокие темы. И все
же это только начало, потому что все эти качества еще не доведены до того предела, когда про-
сто поэт делается большим поэтом. В частности, для Зенкевича характерно многообещающее
адамистическое стремление называть каждую вещь по имени, словно лаская ее. И сильный
темперамент влечет его к большим темам, ко всему стихийному в природе или в истории» (Н.
Гумилев. Письма о русской поэзии).
«Зенкевича влекут к себе неумирающие тайны природы, хороводы солнц, перед вели-
чием которых замирает пытливый дух; ему слышится вечный рев миров, провидятся их „вих-
ревые сдвиги“. Вознося гимны к материи, г. Зенкевич стремится приникнуть к „темной муд-
рости звериной“» (Б. Садовской. Рецензия на книгу «Дикая порфира»).
«Зенкевич пленился Материей, и ей ужаснулся. Этот восторг и ужас заставляют его свое-
обычно, ново, упоенно (именно упоенно, пьяно, несмотря на всю железную сдержку сознания)
развертывать перед нами – в научном смысле сомнительные – картины геологические и пале-
онтологические.
Поэтическая самостоятельность этих изображений основывается на особенном, исклю-
чительном, могущем развиться в ясновидение чувствовании Материи. Оно же так односто-
ронне поглощает поэта, так удушливо овладевает его душой, что порождает в нем некую миро-
вую скорбь, приводит его к границе философского пессимизма. Между строками его гимнов
слышится тоска по искуплению и освобождению человеческого духа, этого прикованного Про-
метея. Отсюда ропот и вызов – глухие, недосказанные, отнюдь не крикливые и не площадные,
какие столь типичны были в период недавнего модного „богоборчества“.
Перед нами отпечатлелась в этих стихах начальная работа самобытно ищущего духа»
(Вяч. Иванов).
534
Том 1. А-И»

ЗИЛОТИ Александр Ильич

27.9(9.10).1863 – 8.12.1945

Пианист, дирижер, музыкальный деятель. Ученик Листа, Рубинштейна, Чайков-
ского. Двоюродный брат, учитель, близкий друг Рахманинова (ряд произведений Рахма-
нинова посвящен Зилоти). Профессор Московской консерватории (1888–1891), главный
дирижер Московского филармонического общества (1901–1902). Основатель и руководи-
тель камерных «Концертов А. Зилоти», «Общедоступных концертов», «Народных бес-
платных концертов», Русского музыкального фонда. Книга мемуаров «Мои воспоми-
нания о Ф. Листе» (СПб., 1911). Отец художника Александра Александровича Зилоти
(1887–1950).
«Приехав в Санкт-Петербург [в 1905 году], я первым делом отправился к дирижеру Алек-

сандру Зилоти. Я состоял с ним в переписке и знал о нем по отзывам. В молодости это был
замечательный пианист – он одно время учился у Чайковского, а затем у Листа, который ока-
зал на него громадное влияние, – а позднее заявил о себе, став едва ли не лучшим в России
дирижером. Теперь он возглавлял оркестр в Санкт-Петербурге. Зилоти принял меня как нельзя
более радушно. Меня поразило его сходство с Листом, они могли бы сойти за близнецов – у
Зилоти даже бородавка на лице была такая же, как у Листа. Он настоял, чтобы я остановился у
него в доме – дом у него был прелестный, с великолепной музыкальной библиотекой, и стоял у
самой Невы…Зилоти спросил, не соглашусь ли я сыграть с ним… Я с готовностью принял это
535
Том 1. А-И»
предложение. Концерт проходил в весьма драматической обстановке: из-за всеобщей стачки в

городе не было электричества, и в зале горели свечи. А публика откликалась сердцем на каж-
дый звук» (П. Казальс. Радости и печали).
«В прошлом Зилоти был учеником и воспитанником Зверева. [Приблизительно в 1885

году он] появился в Москве уже как пианист с крупным европейским именем…
Для меня приезд в Москву Зилоти и знакомство с ним было полным откровением. Тот
факт, что Зилоти, который… живет под одной со мной крышей, – ученик, и любимый ученик,
Франца Листа, то есть человек, близко с ним соприкасавшийся, с ним разговаривавший, уже
окружал для меня имя Зилоти листовским ореолом. Я с умилением разглядывал Зилоти.
…Наслаждением было для нас услышать Зилоти в домашней обстановке.
Я не только ничего подобного не слыхала, но мне вообще такая игра казалась сверхъ-
естественной, волшебной. Его изумительная виртуозность и блеск ослепляли, необыкновенная
красота и сочность его звука, интересная, полная самых тончайших нюансов трактовка лучших
произведений фортепианной литературы очаровывали.
…У Александра Ильича Зилоти руки были красивой формы, но с довольно сильно высту-
пающими венами и красноватые. Перед концертом, после нескольких часов разыгрывания, он
надевал тугие лайковые перчатки, каждый раз обязательно новые, и снимал их перед самым
выходом на эстраду.
…Никогда не забуду, как вся публика в изумлении от звучания поднялась с мест во время
финала листовского „Пештского карнавала“ (Девятая рапсодия), чтобы воочию убедиться –
играет ли на фортепиано один человек или целый оркестр. Обаятельная внешность Зилоти и
его исключительное пианистическое мастерство делали его положительно кумиром публики»
(З. Прибыткова. Рахманинов в Петербурге – Петрограде).
536
Том 1. А-И»

ЗИМИН Сергей Иванович

21.6(3.7).1875 – 26.8.1942

Московский антрепренер и коллекционер. Организовал в 1904 частный оперный
театр в Москве, получивший название Оперный театр Зимина.
«Прекрасным начинанием было создание частной оперы Сергеем Ивановичем Зиминым.

– Теперь и я буду вкладчиком в собрание Алексея Александровича [Бахрушина. – Сост.].
Теперь и он будет гоняться за экспонатами из моего театра, – говаривал, посмеиваясь, доб-
родушнейший Сергей Иванович в беседах с намечаемыми им помощниками своих будущих
оперных затей.
Зимин являлся колоритнейшей фигурой среди тогдашней художественной Москвы.
Грузный, хлебосольный, с типично московским „обхождением“ и говорком, он умел быстро
устанавливать нужные деловые отношения.
Близость ли театра Солодовникова на Большой Дмитровке, где широко развернулась
театральная деятельность С. Зимина, от Столешникова переулка, дружеские ли его отношения
с Ф. И. Шаляпиным и художником Константином Коровиным, которые захаживали порой к
дяде Гиляю, но Сергея Ивановича частенько видели мы в кабинете хозяина „Столешников“.
Не особенно ловкий в движениях, как и многие излишне упитанные люди, хорошо пони-
мавший, что он „не вполне свой“ в среде больших артистов, художников и писателей, Зимин
держался всегда с большим внутренним тактом, не подчеркивая никогда своего меценатского
положения. Он не был особенно разговорчив. Но когда беседа „соскальзывала“ на темы искус-
ства, Зимин как-то оживлялся. Иногда в его рассказах было очень много занимательных све-
537
Том 1. А-И»
дений, имевших самое непосредственное отношение к московской художественной жизни» (В.

Лобанов. Кануны).
«У Сергея Ивановича Зимина было красильно-пунцовое дело. Делом ведал его сводный
брат от первого брака отца. Сергей Иванович кончил Московское коммерческое училище, но
торговлей сам не занимался. Любил с малых лет музыку и театр. Впоследствии учился петь
(голос – бас). Начал держать антрепризу в 1903 году в дачном Кусковском театре. Там Сергей
Иванович встретился с художником А. И. Маториным и балетмейстером А. П. Симоновым,
которые работали с ним в дальнейшем. На старом гулянье в Сокольниках произошло знаком-
ство С. И. Зимина с дирижером Е. Е. Плотниковым, актерами В. Н. Петровой-Званцевой, В.
Н. Трубиным и режиссером А. Г. Борисенко.
Так создавалась труппа. Спектакли 1904 года давали в Кускове. На следующий сезон
перебрались в Москву, в „Аквариум“, 1905–1906 годы играли в Никитском театре.
…В театре Зимина проходили первые гастроли Баттистини и красавицы Лины Кава-
льери. И наконец труппа получила постоянное место в Солодовниковском театре (на Большой
Дмитровке…), где до этого была опера Саввы Ивановича Мамонтова. Там работали Ф. Шаля-
пин и художники: В. Серов, К. Коровин, М. Врубель.
…Однажды в театре меня остановил Зимин и спросил: „Что ты ответишь, если тебя спро-
сят, у кого ты служишь?“ „Отвечу: в опере у Сергея Ивановича Зимина“. – „Вот и не так. Надо
ответить: в лучшей частной опере в России, у Зимина, а кто знает Зимина, тот знает, что меня
зовут Сергей Иванович“. Тут он внимательно осмотрел мое более чем скромное одеяние: „А
кто тебе поверит, глядя, как ты одет, что ты служишь у Зимина? Ну, вот что! Поди к «Жаку»
и скажи, чтобы тебя приодели“, – и пошел дальше. Я стоял и думал, как мне быть.
Модный магазин „Жак“, один из лучших в Москве, помещался на углу Петровки и Сто-
лешникова переулка и торговал английским товаром. Там одевались только очень богатые
люди. Ко мне подошел М. Дысковский, тогда молодой солист балета, всегда очень хорошо оде-
тый, и спросил, что я стою, как столб. Я передал разговор с Сергеем Ивановичем, он ответил,
заикаясь: „Вот здорово, иди! Меня тоже к «Жаку» посылал несколько раз Сергей Иванович.
Только скажи, чтоб тебя приодели“.
Приодели! Но на какие же деньги? Хотя я и получал жалованье, но не такое, чтоб оде-
ваться у „Жака“. Делать нечего. Иду. Долго стою у витрин, боясь войти…Робко вхожу. Двига-
юсь от прилавка к прилавку, разглядывая разложенные предметы. Наконец меня замечает при-
казчик: „Тебе что здесь надо?“ Я отвечаю, что Сергей Иванович Зимин прислал „приодеться“.
Приказчик вдруг делается очень любезным, берет меня под руку и ведет в кабинет, где, дымя
трубкой, сидит важный господин. Приказчик объясняет, что меня прислал Сергей Иванович
„приодеться“. Важный взглянул на меня, улыбнулся: „Ну, что ж, одень“. Подъемная машина
подняла меня на второй этаж, и через час я одет во все новое, от носков до шляпы. Но этот
час доставил мне много мучений. С появлением на мне каждого нового предмета я делался
все мрачнее. Чем буду платить? Как выберусь из магазина?
Но вот на руке пальто, туалет закончен. Приказчик в несколько бумаг брезгливо завернул
снятое с меня, завязал крепкой бечевкой и двумя пальцами на вытянутых руках передал мне:
„Теперь у Вас все, до свидания“. – „А как же деньги?“ – „Не надо. Раз Сергей Иванович прислал
и велел «приодеть», он и заплатит. Вы не первый“.
…В театре Сергей Иванович, увидев меня, сказал: „Вот теперь поверят, что служишь у
меня!“
…Как-то Сергею Ивановичу несколько ведущих актеров и дирижер Е. Плотников не
советовали ставить какую-то оперу, говоря, что она не даст сборов. Сергей Иванович ответил:
„Вот сяду в ложу один и при пустом зале будет полный сбор, только пойте и играйте хорошо“.
538
Том 1. А-И»
Оперу поставили, а Сергею Ивановичу в ложу одному не пришлось садиться: сборы были хоро-
шие» (В. Комарденков. Дни минувшие).
«Делам своего оперного театра С. И. Зимин предавался с огромным энтузиазмом. В этом

рыхловатом, очень полном человеке было и что-то по-детски капризное, и чисто купеческое
упрямство. Но свой театр он вел диктаторски и всегда был самостоятелен в своих настроениях.
Зимин вкладывал в оперу массу денег. У него были свои пристрастия, свои любимцы в труппе,
он обладал великолепным чутьем, позволявшим ему из года в год открывать новые таланты.
Большинство певцов предреволюционных лет прошло через Оперу Зимина. Там происходили
их дебюты, там узнавала их Москва, там шли первые этапы их развития. Многих из дебютан-
тов Зимин отправлял в Италию для завершения музыкального образования. В России Зимин
был тесно связан с рядом музыкальных учреждений. Он всегда был очень хорошо настроен
к молодым певцам, умел отыскивать их по всей России (певицу Ф. С. Мухтарову он нашел в
каком-то хоре), давал им образование, финансовую поддержку, но не щадил их, использовал
на износ, и, часто еще не окрепших, не окончивших свое музыкальное образование, бросал на
огромную работу, не считаясь с их реальными возможностями. Его подход к певцам оставался
коммерческим: я тебя вспоил-вскормил, и ты мне отдай на двести процентов. Поэтому у него
нередко быстро изнашивались первоклассные голоса» (П. Марков. Книга воспоминаний).
539
Том 1. А-И»

ЗИНОВЬЕВА-АННИБАЛ (урожд. Зиновьева,
во втором браке – Иванова) Лидия Дмитриевна

1866, по другим данным 6(18).10.1865 – 22.10(4.11).1907

Прозаик, драматург, хозяйка литературного салона. Роман «Тридцать три
урода» (СПб.,1907); сборник стихов и прозы «Корабли» (М., 1907); сборники рассказов
«Трагический зверинец» (СПб., 1907), «Нет!» (Пг., 1918). Вторая жена Вяч. Иванова. Ее
памяти посвящен сборник Вяч. Иванова «Cor ardens».
«Лидию Зиновьеву-Аннибал мне когда-то описывали как „могучую женщину с громким

голосом, швыряющую каждому под ноги Диониса“. Она напоминала сивилл Микеланджело, в
посадке ее головы было что-то львиное; сильная, прямая шея, смелый взгляд, маленькие при-
жатые уши также усиливали сходство со львом. Но самым своеобразным в ней были ее краски:
волосы белокурые, с розовым отливом, а кожа смуглая, что придавало особый блеск белкам
ее серых глаз. Она была потомком абиссинца Аннибала, известного арапа Петра Великого, из
рода которого происходил и Александр Пушкин. Лидия и в повседневной жизни носила тунику
и драпировала свои большие красивые руки тогой. Сочетание тонов было очень смелым.
540
Том 1. А-И»
…Комната Лидии… была оклеена ярко-оранжевыми обоями. Там находились только две
очень низкие кушетки и удивительно высокий сосуд из дерева, пестро раскрашенный, где она
хранила свои рукописи, свернутые в рулоны…Все женщины нашего круга в то время держали
по крайней мере кухарку, Лидия же все делала сама наряду со своей литературной работой и
постоянными приемами, потому что не переносила в доме присутствия человека, не разделя-
ющего полностью с ним их жизни.
Придя к ним, я почувствовала себя зайчонком, попавшим в берлогу к двум львам. Я
видела, что Лидия по темпераменту и оригинальности не уступает своему мужу [Вяч. Ива-
нову. – Сост.]. Они встретили меня с необычным интересом; обоим был присущ этот интен-
сивный интерес к людям. „Мы с Вячеславом, – сказала Лидия, – любим видеть сны на лицах
людей“.
…В разговоре она сначала как бы пыталась нащупать почву, потом высказывалась неожи-
данно метко. Речь же Вячеслава была законченной по форме, мысли чеканные, почти по-визан-
тийски витиеватые фразы пылали то восторгом, то негодованием. Между этими связанными
друг с другом людьми я всегда чувствовала творческую напряженность, поединок. Сегодня
я убеждена, что именно женщина обладала в этом союзе духовной субстанцией, он же лишь
придавал ей художественную и идейную форму. Там, где она поддавалась его замысловатым
спекулятивным умозаключениям, часто служившим его страстям, она оказывалась на ложном
пути; так как не только более слабые натуры, но и она, для которой много значила истина,
бывала ослеплена исходившим от него многоцветным сиянием. Я и сейчас слышу ее слова:
„В конечном счете Вячеслав всегда прав“, и это она сказала в момент, когда это утверждение
требовало от нее величайшей жертвы» (М. Сабашникова. Зеленая змея).
«К тому времени, как я познакомился с Зиновьевой, ей было года сорок два. Это была
крупная, громоздкая женщина с широким (пятиугольным) лицом… с огромными водяни-
сто-белыми глазами среди грубо наведенных свинцово-пепельных синяков. Волосы едва ли
натурального льняного цвета, очень тонкие, вились кверху вокруг всей головы, делая ее похо-
жей на голову медузы или, более точно, на голову св. Георгия Пизанелло. Лицо было трагиче-
ское и волшебное, Сивиллы и аэндорской пророчицы…К ней дивно шли аквамарины, тогда и
глаза ее голубели…В ее комнате стояла урна, крышки от диванов и масса цветных подушек.
Там она лежала, курила, читала, писала на мелких бумажках без нумерации бесконечные свои
романы и пьесы. Восстановлять их после ее смерти было китайскою работой. Когда Бакст при-
гласил ее завтракать, бедная раскрашенная Диотима [домашнее имя Зиновьевой-Аннибал. –
Сост.], в плохо сшитом городском платье, при дневном свете в элегантной холостой квар-
тире Бакста производила жалкое и плачевное впечатление. Но у нее было от предводительской
породы уменье следить за всеми гостями, всем найти любезное и ласковое слово, никому не
давать заговариваться, быть одиноким, спорить и т. п. А гостей бывало человек до 100, битком
набитая гостиная и длинная столовая в виде гроба. Когда в эту-то наполненную людьми гроб-
ницу, где горели восковые свечи, стояли белые и красные четверти и во главе размалеванная,
в розовом ореоле волос Зиновьева, [вошел я,] мне стало жутковато. Впрочем, мой вид вполне
соответствовал этой потрясающей обстановке» (М. Кузмин. Дневник 1934 года).
«И если ее привычки и манеры казались некоторым чем-то эксцентричным, то вся эта
эксцентричность забывалась при ближайшем знакомстве, и человек, покоренный умом и пря-
мотой этой женщины, навсегда становился поклонником ее прекрасного дара, той „искры
Божией“, которая в ней никогда не угасала…Удивительной чертой характера Лидии Дмитри-
евны было необычайное внимание к человеку…Она не только сознавала, но она всем суще-
ством своим постигала тайну личности. Она понимала, что человек не только ценность, непо-
вторяемая и незаменимая, но и святыня. Вот почему она умела подойти ко всякому человеку
со словом, ему нужным; умела разгадать сердце человеческое, умела понять язык собеседника.
541
Том 1. А-И»
Она с одинаковым вниманием могла говорить и с утонченным петербургским эстетом, и с

каким-нибудь английским джентльменом, и с деревенскою бабою… Везде, всегда и со всеми
она была одинаково прямодушна и на все отзывчива» (Г. Чулков. Годы странствий).
542
Том 1. А-И»

ЗОНОВ Аркадий Павлович

1878 (?) – 25.7.1922

Драматический актер, режиссер. На сцене с 1898. С 1902 – режиссер в труппе
Мейерхольда и Кошеверова в Херсоне, в 1907–1908 – режиссер труппы Ф. Комиссаржев-
ского, Передвижного театра П. Гайдебурова, с 1914 – в театре им. В. Комиссаржевской
в Москве. С 1916 – в Камерном театре. В 1922 организовал студию «Зоновцы».
«Аркадий Павлович Зонов был одним из сподвижников Веры Федоровны Комиссаржев-

ской – она умерла у него на руках во время последних ее гастролей, в Ташкенте.
…Зонов был художником необыкновенной силы и глубины. Недаром его так чтила и
ценила В. Ф. Комиссаржевская. Он был необычайно скромным человеком и удивительным,
мудрым мастером. Он никогда не вел длинных разговоров с учениками. Одним словом, порою
просто междометиями, получавшими в его устах особый смысл, он ухитрялся на репетициях
помогать, наталкивать на истину. Он никогда ничего не разжевывал. Ему важно было рас-
крыть человека, разбудить его творческую природу. Одному из наших основных студийцев,
М. М. Ещенко, сейчас кажется, что Аркадий Павлович „предчувствовал“ метод физических
действий: он ставил ученика в определенные сценические условия и придумывал ему такое
конкретное действие, которое как бы подводило к тексту, к словам. Постоянно наталкивал на
самостоятельную работу, будил инициативу. Любил и ценил индивидуальность.
…Он был абсолютно лишен внешних примет человека театра, при встрече с ним трудно
было заподозрить, что он режиссер. Ходил в каком-то парусиновом плаще, в сапогах и был
похож на сельского учителя. Летом уезжал в Сибирь или на Урал, в дебри – охотился, ловил
рыбу. Он чувствовал и глубоко чтил русскую природу.
Жил он в помещении студии. Комната голая – мебели никакой. Он абсолютно был сво-
боден от власти вещей. Зато в нем был интерес к людям, к новым театральным начинаниям.
А как только „заваренное“ им театральное дело прочно становилось на ноги, он уже томился,
искал нового. С ним вместе мы мечтали о постановке „Женитьбы“ и „Царя Максимилиана“ (к
нам приезжал Ремизов и читал свою обработку народной драмы).
Умер Зонов сорока четырех лет. После его смерти студийцы объединились в коллектив
„Зоновцы“. Многих звали в другие театры, но после работы с Зоновым им все казалось не
заманчивым» (П. Марков. Книга воспоминаний).
543
Том 1. А-И»

ЗОРГЕНФРЕЙ Вильгельм Александрович

30.8(11.9).1882 – 21.9.1938

Поэт, переводчик, мемуарист. Публикации в журналах «Золотое руно», «Перевал»,
«Русская мысль» и др. Стихотворный сборник «Страстная суббота» (Пг., 1922). Друг
Блока.
«Поэт Зоргенфрей, меланхолический друг Блока, помнится, перевел однажды за день

около тысячи строчек стихов. Правда, после этого дня два он пролежал в кровати» (Н. Оцуп.
«Всемирная литература» и Роза).
«Зоргенфрей… говорит вполне вразумительно и логично. Только заводит разговор боль-

шею частью на тему о ритуальных убийствах – это его конек. Он большой знаток вопроса –
изучил Каббалу, в переписке с знаменитым ксендзом Пранайтисом. Точно в насмешку, при-
рода дала ему характерную еврейскую внешность, хотя по отцу он прибалтийский немец, а по
матери грузин» (Г. Иванов. Петербургские зимы).
544
Том 1. А-И»

ЗУБАКИН Борис Михайлович

1894 – 3.2.1938

Поэт, скульптор. Профессор Московского археологического института. Создатель
масонской ложи, иерофант (епископ) розенкрейцерского ордена «Астрея». Стихотвор-
ный сборник «Медведь на бульваре» (М., 1929). Друг и духовный наставник А. Цветаевой.
«Зубакин пробавлялся выступлениями как поэт-импровизатор и лекциями как археолог.

У Зубакина было красивое лицо, классическая голова – но посажена она была немилостивой
природой на непомерно маленькое тело. Видимо, Зубакин тяготился этим физическим недо-
статком своей внешности и, как многие маленькие люди, был крайне самолюбив, заносчив, в
выступлениях бил на эффект, и это ему отлично удавалось. Главным даром его была импро-
визация. Происходило все как у Пушкина в „Египетских ночах“: Зубакин предлагал собрав-
шимся дать ему тему. Иногда он получал несколько тем от каждого из присутствующих, и
перед ним возникал ряд слов, не связанных между собой смыслом, и словами он должен был
овладеть мгновенно, связав их в единстве. Он вскакивал на возвышение (увеличивался рост!),
бледнел и начинал импровизацию. Запомнилась мне лишь одна строфа:
А там, на севере, олени

Бегут по лунному следу,
И небо нежную звезду
Качает у себя в коленях.
У Зубакина была претенциозная кличка Богарь. Его обычно сопровождали, как две тени,
две женщины, одна – бывшая, другая – настоящая его жена. Это были в прошлом две подруги,
по профессии актрисы. Мы знали их „мистические“ имена, а русские, обычные, я уже теперь
позабыла. Бывшая жена – Руна, уже немолодая, тяжеловато-скандинавского типа, была всегда
серьезна. Я никогда не видала улыбки на ее лице северной матроны. Ходила она в самодель-
ном платье, похожем на хитон, в сандалиях на босу ногу, волосы и лоб прикрывала повязкой,
наподобие тех, что мы видели на головах египетских цариц. Одевалась она так, конечно, со
значением, и вела почти нищенскую жизнь; не знаю, как кормилась. Богарь не заботился о
своих женах. Не знаю, чем зарабатывал он сам, только помню роскошный вечер на квартире
Зубакина, длившийся до рассвета, с вином, с цветами…
…Иза, младшая жена Богаря, обладала прекрасным меццо-сопрано, была хороша собой
и непосредственна. Она часто прибегала в наш подвал выплакаться на груди у моей матери
по поводу „невыносимой жизни с этим Богарем“. Вслед за ней обычно являлся сам виновник.
Он мгновенно усмирял жену одним прикосновением пальцев к ее лбу между бровями: там,
по его словам, расположена у человека „особая“ точка. Зубакин был еще гипнотизером. Меня
он уверял, что изучил с помощью лица, имя которого открыть не может, магию, что обладает
оккультным знанием, неизвестным позитивной науке. Так ли это было – я не знала и не стре-
милась узнать. Зубакин не внушал мне доверия» (В. Пришвина. Невидимый град).
«Зубакин говорит прекрасно до тех пор, пока в уме держится подуманное в промежут-
ках речи последнего оратора и момента получения слова; как только это иссякло, начинает
импровизировать, и то все хорошо, почти гениально, беда начинается, когда все вдруг начи-
нают чувствовать, что оратор не может остановиться и сам не кончит, но и то не беда, а самая
545
Том 1. А-И»
беда приходит, когда сам Зубакин начинает сознавать, что остановиться он не в состоянии,
и под этим страхом мелет, сам не помня что, какой-то вздор. И так гениально начатая речь
обрывается звонком председателя и всеобщим конфузом» (М. Пришвин. Дневники.1922).
546
Том 1. А-И»

ЗУБОВ Валентин Платонович

граф, 10(22).11.1884 – 9(?).11.1969

Меценат, учредитель Института истории искусств в Петербурге.
«Внешне – это был еще молодой, но уже лысеющий человек, небольшого роста, быстрый,
легкий, с очень приятным взглядом светло-серых больших глаз. Он носил бархатный черный
пиджак с повязанным по-художнически легким, светлым бантом. Зимой на нем была „кры-
латка“, или „гоголевская шинель“ – большая, черная, с широкой, закрывающей плечи и поло-
вину спины накидкой. На голове его всегда или почти всегда была черная шапочка, „тонзурка“
что ли, вроде тюбетейки, но иначе скроенная. Как я теперь понимаю, она носилась именно из-
за плеши на голове. Тогда же я думала, что это или признак его графского достоинства, или
примета его какого-то тайного сектантства. Во всяком случае, на улице его фигура явно выде-
лялась и привлекала внимание» (И. Наппельбаум. Угол отражения).
«Одет был в темно-синий фрак, песочного цвета панталоны. Носил бачки и волосы, заче-
санные вперед. Цилиндр и шинель были точно скопированы с мод эпохи романтизма. В руке
была трость с тяжелым набалдашником – изображал воплощение из „Евгения Онегина“ или
современника Альфреда де Мюссе. Его очень радовало, что где бы он ни появлялся – сразу
привлекал общее внимание и удивление. Костюмы эти он носил и за границей. Однажды в
Париже познакомился с африканской уроженкой, привел ее на какую-то квартиру. При виде
молодого человека, одетого по моде 1830 г. и в сопровождении негритянки, горничная, открыв-
шая им дверь, чуть не впала в истерику от неудержимого смеха. Кроме рисовки и паясничества
у Зубова была серьезная черта в характере. Задуманный и проведенный им в жизнь институт
явился результатом большой работы и стоил ему много десятков тысяч рублей. Под помеще-
ние этого института был отведен весь нижний этаж большого Зубовского особняка на Исааки-
евской площади. Здесь он собрал все лучшие сочинения и периодические издания по искус-
ству и здесь же устроил аудиторию для чтения лекций. Открытие института задержалось по
разным причинам, и Н. Н. Врангель, всегда любивший подтрунивать над Валей, стал расска-
зывать, что Зубов собирается открыть совсем другой институт, выдумывая разные анекдоты,
сочиняя стихи совершенно нецензурного характера, и создал ему совершенно невозможную
репутацию. Сначала это все очень забавляло Валю, но потом он был не рад той молве, что о
нем пошла. Он решил тогда переменить свой нравственный и внешний облик. Он снял свой
стилизованный костюм, стал курить трубку и изображать немецкого ученого профессора» (Б.
Берг. Воспоминания).
«З. любил, чтобы его звали Herr доктор – он был доктором философии какого-то немец-
кого университета.
В начале войны он в патриотическом порыве отослал свой диплом обратно „коварным
немцам“. Впрочем, все обошлось благополучно – граница была закрыта, и диплом вернулся
к графу. 3. по костюму знали многие петербуржцы…На „вербах“ он обходил ларьки, покупая
„матрешек“ и „американских жителей“. Два рослых лакея, одетые гайдуками, шли за доктором
философии, неся покупки.
Этому 3. пришла идея института. Сказано – сделано. Несколько комнат дворца были
отведены под библиотеку и аудитории. 3. с великосветской галантностью сам развез пригла-
шения будущим студентам. Те, что приглашений не получили, могли записываться у дирек-
тора. Граф принимал просителей лично. Для молодых людей лучшей рекомендацией рвения к
547
Том 1. А-И»
искусству был прилизанный пробор, для девиц – миловидность и хороший французский выго-
вор. Косоворотки и синие чулки отвергались беспощадно.
…Как и полагается барину, меценату, 3. вывез из Италии живописцев для декорирования
своего дворца. Декорировали, впрочем, только один кабинет. Зато образцово: девицы, войдя
в это святилище, заливались краской и ахали, молодые люди с проборами ржали. Искусство
было не первоклассное, но знание предмета и разработка деталей – поразительны» (Г. Иванов.
Петербургские зимы).
548
Том 1. А-И»

И

ИВАНОВ Вячеслав Иванович

16(28).2.1866 – 16.6.1949

Поэт, драматург, критик, теоретик символизма; религиозный мыслитель. Орга-
низатор издательства «Оры». Публикации в журналах «Весы», «Мир искусства»,
«Новый путь», «Вестник Европы», «Cosmopolis», «Золотое руно» и др. Стихотворные
сборники «Кормчие звезды» (СПб., 1903), «Прозрачность» (М., 1904), «Cor ardens» (ч. 1–2,
М., 1911), «Нежная тайна» (СПб., 1912), «Свет вечерний» (Оксфорд, 1962). Поэма «Мла-
денчество» (Пг., 1918). Сборники литературно-философских эссе «По звездам» (СПб.,
1909), «Борозды и межи» (М., 1916), «Родное и вселенское» (М., 1917), «Переписка из двух
углов» (Пг., 1921; совместно с М. Гершензоном). Исследование «Дионис и прадионисий-
ство» (Баку, 1923). Трагедия «Прометей» (Пг., 1919). С 1924 – за границей.
«В черной мягкой блузе, сутулый, в полумраке передней, освещенный со спины, сквозь

пушистые кольца волос казался не то юношей, не то стариком. Так и осталось навсегда: какой-
то поворот головы – и перед тобой старческая мудрость или стариковское брюзжание, и через
миг – окрыленность юности. Никогда – зрелый возраст…Лишь сейчас нащупываю, в чем было
отличие Ивановых от всех людей нового искусства… все они (включая и до конца искрен-
549
Том 1. А-И»
них, как Блок или Анненский), – все они, большие ли, мелкие ли, пронзены болью, с тре-
щинкой через все существо, с чертой трагизма и пресыщенности. А эти двое – Вяч. Иванов
и Зиновьева-Аннибал – счастливы своей внутренней полнотой, как не бывают счастливы рус-
ские люди… Не первого десятилетия двадцатого века – пришельцами большого, героического
казались они, современниками Бетховена, что ли» (Е. Герцык. Воспоминания).
«Мне казалось, что от него веяло какой-то чистотой, чем-то надземным. Кто-то написал
о нем: „Солнечный старец с душою ребенка“ (ему тогда было, впрочем, лет сорок), а Блок в
одном из своих писем сказал: „Он уже совсем перестает быть человеком и начинает походить
на ангела, до такой степени все понимает и сияет большой внутренней и светлой силой“. Это
показывает, как всем хотелось идеализировать этого замечательного человека. Он же был столь
„горним“, что мог себя считать выше морали…
Вяч. Иванов тогда носил золотую бородку и золотую гриву волос, всегда был в черном
сюртуке с черным галстуком, завязанным бантом. У него были маленькие, очень пристальные
глаза, смотревшие сквозь пенсне, которое он постоянно поправлял, и охотно появлявшаяся
улыбка на розовом лоснящемся лице. Его довольно высокий голос и всегда легкий пафос под-
ходил ко всему облику Поэта. Он был высок и худ и как-то устремлен вперед и еще имел
привычку в разговоре подыматься на цыпочки. Я раз нарисовал его в этой позе „стартирую-
щим“ к звездам с края „башни“, с маленькими крылышками на каблуках…» (М. Добужинский.
Встречи с писателями и поэтами).
«Разговаривая с кем-нибудь, он приподнимался время от времени на цыпочки, то делал

шаг вперед, то назад, так что вся его фигура танцевала перед слушателем, словно пламя; рука,
которую он сначала держал сжато, раскрывалась потом, словно цветок, поднималась наверх с
той же брызжущей легкостью» (М. Сабашникова. Зеленая змея).
«Совершенно исключительный виртуоз беседы, он с неописуемой легкостью приспособ-

лял огромный инвентарь своих познаний к пониманию собеседников. Его речь шла сплошным
потоком, без запинок, всегда пышно украшенная научным декором, блистая обилием цитат,
которые у него возникали как-то самопроизвольно, совершенно естественно. Его познания во
всех областях были колоссальны, а подача этих познаний – артистична. Из русских людей я
не знал никого, кто мог бы сравниться с ним в этом искусстве серьезной и содержательной
элоквенции. Вообще на меня он производил впечатление наиболее глубокого, проникновен-
ного и одаренного из всех символистов. В его стихи перешла лишь незначительная часть его
общечеловеческого обаяния. Он был как некая крепчайшая настойка из всей человеческой
культуры – и русской, и европейской, и античной, и средневековой, и светской, и религиозной»
(Л. Сабанеев. Мои встречи).
550
Том 1. А-И»
«Вячеслав Иванов один из самых замечательных людей… богатой талантами эпохи. Было
что-то неожиданное в том, что человек такой необыкновенной утонченности, такой универ-
сальной культуры народился в России. Русский XIX век не знал таких людей. Вполне русский
по крови, происходящий из самого коренного нашего духовного сословия, постоянно строив-
ший русские идеологии, временами близкие к славянофильству и националистические, он был
человеком западной культуры…В. Иванов – лучший русский эллинист. Он – человек универ-
сальный, поэт, ученый-филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и тео-
соф, публицист, вмешивающийся в политику. С каждым он мог говорить по его специально-
сти…Он производил впечатление человека, который приспосабливается и постоянно меняет
свои взгляды…Но в конце концов я думаю, что он всегда оставался самим собой. Он всегда
поэтизировал окружающую жизнь, и этические категории с трудом к нему применимы. Он был
всем: консерватором и анархистом, националистом и коммунистом, он стал фашистом в Ита-
лии, был православным и католиком, оккультистом и защитником религиозной ортодоксии,
мистиком и позитивным ученым. Одаренность его была огромная. Но поэтом он был ученым
и трудным…Более всего его соблазняло овладение душами…Он был необыкновенно внима-
телен к начинающим поэтам. Он вообще много возился с людьми, уделял им много внимания.
Дар дружбы у него был связан с деспотизмом, с жаждой обладания душами…В. Иванов был
виртуозом в овладении душами людей. Его пронизывающий змеиный взгляд на многих, осо-
бенно на женщин, действовал неотразимо. Но в конце концов люди от него уходили. Его отно-
шение к людям было деспотическое, иногда даже вампирическое, но внимательное, широко
благожелательное» (Н. Бердяев. Самопознание).
551
Том 1. А-И»
«Он был необыкновенно широк в оценке чужого творчества. Любил поэзию с полным
беспристрастием – не свою роль в ней, роль „ментора“ (как мы говорили), вождя, наставника,
идеолога, а талантливость каждого подающего надежды неофита. Умел восторгаться самым
скромным проблеском дарования, принимал всерьез всякое начинание. Он был пламенно
отзывчив, но в то же время вовсе не покладист. Коль заспорит – только держись, звонкий его
тенор (немного в нос) покрывал все голоса, и речист он был неистощимо. Мы все его любили
за это темпераментное бескорыстие, за расточительную щедрость и на советы обращавшимся
к нему младшим братьям-поэтам, и на разъяснения своих мыслей об искусстве. Удивительно
уживались в нем как бы противоположные черты: эгоцентризм, заполненность собой, своим
поэтическим бредом и страстями ума – и самоотверженное внимание к каждому приходящему
в храм Аполлона. На всех собраниях он председательствовал, руководил прениями, говорил
вступительное и заключительное слово. Когда дело касалось поэзии, он чувствовал себя непре-
менным предводителем хора…» (С. Маковский. Портреты современников).
Вячеслав Иванов
«Вячеслав Иванов обладал редкостной способностью читать чужие мысли… Я знаю, что
однажды Вячеслав Иванович написал письмо, отвечая одному человеку на его написанное, но
не отправленное письмо.
…Разговаривать с ним было всегда интересно и страшно, никогда не оставалось пустых
моментов, не было слов для того, чтобы только говорить, слов вежливости, того, что В. Шклов-
ский называет „упаковочным материалом“. Всегда все только самое главное, самое существен-
ное, он брал, как говорится, „быка за рога“, потому что знал, что всего нужнее и интереснее
собеседнику. Он понимал всякий раз, в каком состоянии приходит к нему человек, прекрасно
чувствовал, что волнует в данный момент его собеседника, и сразу же отвечал, иногда по ассо-
циации, исходя, может быть, сначала из самого случайного и частного и приходя кратчайшим
путем к цели.
Вячеслав Иванов казался человеком мягким, но его мягкость была кошачья, тигриная,
волевая, собеседник всегда чувствовал себя прочно взятым в руки… Вячеслав Иванов был
552
Том 1. А-И»
сама мудрость. Но он проявлял такую любовную заинтересованность, что с ним говорилось

как с родным человеком, который мудрее тебя, но говорит с тобой как с равным, хотя знаешь,
что ни о каком равенстве не может быть и речи. Он удивлял мягкой вкрадчивостью, вызывав-
шей доверие… Иногда Вячеслав Иванович был человеком совсем не добрым, и тогда от него
исходили страшные искры. Казалось, что если бы он захотел, то мог бы испепелить собесед-
ника-противника. Однако, зная свою колдовскую силу, он употреблял ее в редчайших случаях.
…В медлительном, иногда несколько величавом произношении своих стихов Вячеслав
Иванов как бы смягчал некоторую тяжеловесность и непривычную для слуха перегруженность
их ударными звуками. Эта замедленность чтения и плотность речи всегда соответствовала зна-
чительности поэтической мысли. Многие стихи, казалось, предназначались не для бумаги, а
для вечной меди. Это была речь не оратора, но Пророка, Судии, однако в ней не было строгого
или сатирического приговора. Поэт свидетельствовал о самых значительных событиях своего
времени в общем потоке веков. Повседневное, даже будничное приобретало в его творениях
приподнятость, иногда даже трагическую значительность» (В. Мануйлов. Записки счастливого
человека).
«Я назвал образы, даваемые Вячеславом Ивановым, призрачными. Действительно, они

так полны, все составные части их так равномерно и напряженно ярки, что внимание читателя,
не будучи в силах охватить целое, останавливается на подробностях, только смутно догадыва-
ясь об остальном. Это вызывает чувство неудовлетворенности, но это и заставляет перечиты-
вать вновь и вновь уже известные стихи.
Язык… к нему Вячеслав Иванов относится скорее как филолог, чем как поэт. Для него
все слова равны, все обороты хороши; для него нет тайной классификации их на „свои“ и „не
свои“, нет глубоких, часто необъяснимых симпатий и антипатий. Он не хочет знать ни их воз-
раста, ни их родины… Они для него, так же, как и образы, – только одежда идей. Но его всегда
напряженное мышление, отчетливое знание того, что он хочет сказать, делают подбор его слов
таким изумительно-разнообразным, что мы вправе говорить о языке Вячеслава Иванова как
об отличном от языка других поэтов.
Стих… им Вячеслав Иванов владеет в совершенстве; кажется, нет ни одного самого слож-
ного приема, которого бы он не знал. Но он для него не помощник, не золотая радость, а тоже
только средство. Не стих окрыляет Вячеслава Иванова, – наоборот, он сам окрыляет свой стих»
(Н. Гумилев. Письма о русской поэзии).
553
Том 1. А-И»

ИВАНОВ Георгий Владимирович

29.10(11.11).1894 – 26.8.1958

Поэт, прозаик, мемуарист. Участник 3-го «Цеха поэтов». Публикации в журналах
«Аполлон», «Гиперборей» и др. Стихотворные сборники «Отплытие на о. Цитеру» (СПб.,
1912), «Горница» (СПб., 1914), «Памятник славы» (Пг., 1915), «Вереск» (Пг., 1916),
«Сады» (Пг., 1921), «Лампада» (Пг., 1922), «Розы» (Париж, 1931), «Портрет без сход-
ства» (Париж, 1950), «Стихи. 1943–1958» (Нью-Йорк, 1958) и др. Поэма в прозе «Распад
атома» (Париж, 1938). Роман «Петербургские зимы» (Париж, 1928). С 1922 – за грани-
цей.
«Всегда подчеркнуто хорошо одетый, с головой как камея римского императора, он был
воплощением протеста против всякого штукарства в стиле и форме» (И. фон Гюнтер. На
восточном ветру).
«Он высокий и тонкий, матово-бледный, с удивительно красным большим ртом и очень

белыми зубами. Под черными, резко очерченными бровями живые, насмешливые глаза. И…
черная челка до самых бровей. Эту челку, как мне рассказал Гумилев, придумал для Георгия
Иванова мэтр Судейкин. По-моему – хотя Гумилев и не согласился со мной, – очень неудачно
придумал.
Георгий Иванов чрезвычайно элегантен. Даже слишком элегантен по „трудным вре-
менам“. Темно-синий, прекрасно сшитый костюм. Белая рубашка. Белая дореволюционной
белизной.
Я знаю от Гумилева, что он самый насмешливый человек литературного Петербурга. И
вместе с Лозинским самый остроумный. Его прозвали „Общественное мнение“…» (И. Одоев-
цева. На берегах Невы).
«Молодой, бодрый, чуть прилизанный, остроумный и часто задирчивый, но, вместе с

тем, с каким-то душевным надломом. Это сразу в нем чувствовалось, да, собственно, он и не
пытался свою „уязвимость“ скрывать» (А. Бахрах. Из нигилизма и музыки (Георгий Иванов)).
«…Бледный, во франтоватом костюме юноша с мертвенным, уже сильно немолодым

лицом. Ярко выделялись его чуть подкрашенные губы и подстриженная челка. Глаза гля-
дели по-рыбьи, невыразительно и мутно. Безвольная губа презрительно свисала, обнажая при
улыбке желтоватые, источенные никотином зубы. Это был эстет и фланер, завсегдатай Нев-
ского проспекта, знаток старинной мебели и старомодных фотографий, автор нескольких изыс-
канно изданных стихотворных сборничков, содержанием своим напоминавших пестроту анти-
кварного магазина» (Вс. Рождественский. Страницы жизни).
«Автор „Горницы“ Георгий Иванов дорос до самоопределения. Подобно Ахматовой, он

не выдумывал самого себя, но психология фланера, охотно останавливающегося и перед пестро
размалеванной афишей, и перед негром в хламиде красной, перед гравюрой и перед ощуще-
нием, готового слиться с каждым встречным ритмом, слиться на минуту без всякого удоволь-
ствия или любопытства – эта психология объединяет его стихи. Он не мыслит образами, я
очень боюсь, что он никак не мыслит. Но ему хочется говорить о том, что он видит, и ему
нравится самое искусство речи. Вот почему его ассонансы звучат, как рифмы, свободные раз-
554
Том 1. А-И»
меры, как размеры строго метрические. Мир для него распадается на ряд эпизодов, ясных,
резко очерченных, и если порою сложных, то лишь в Понсон дю Терайлевском духе. Китай-
ские драконы над Невой душат случайного прохожего, горбун, муж шансонетной певицы, уби-
вает из ревности негра, у уличного подростка скрыт за голенищем финский нож… Конечно, во
всем этом много наивного романтизма, но есть и инстинкт созерцателя, желающего от жизни
прежде всего зрелища.
Стихи Георгия Иванова – соединение эпической сухости с балладной энергией» (Н.
Гумилев. Письма о русской поэзии).
«Когда я принимаюсь за чтение стихов Г. Иванова, я неизменно встречаюсь с хорошими,

почти безукоризненными по форме стихами, с умом и вкусом, с большой культурной смекал-
кой, я бы сказал, с тактом; никакой пошлости, ничего вульгарного. Сначала начинаешь сер-
диться на эту безукоризненность, не понимая, в чем дело, откуда и о чем эти стихи. Последнее
чувство не оставляет до конца. Но и это чувство подавляется несомненной талантливостью
автора: дочитываешь, стремясь быть добросовестным; никаких чувств не остается, и начина-
ешь просто размышлять о том, что же это такое. Автор знает, например, Петербург, описы-
вает его тонко, умно, даже приятно для некоторых людей, которые, как я знаю, поэзию пони-
мают. Однако почувствовать Петербург автор не позволяет, и, я бы сказал, не потому, что он
не талантлив, а потому, что он не хочет этого. Что же он хочет? Ничего. Он спрятался сам от
себя, а хуже всего было лишь то, что, мне кажется, не сам спрятался, а его куда-то спрятала
жизнь, и сам он не знает куда.
…Книжка Г. Иванова есть памятник нашей страшной эпохи, притом – один из самых
ярких, потому что автор – один из самых талантливых среди молодых стихотворцев. Это –
книга человека, зарезанного цивилизацией, зарезанного без крови, что ужаснее для меня всех
кровавых зрелищ этого века; – проявление злобы, действительно нечеловеческой, с которой
никто ничего не поделает, которая нам – возмездие» (А. Блок. Из рецензии на сборник Г. Ива-
нова «Горница»).
555
Том 1. А-И»

ИВАНОВ Евгений Павлович

7(19).12.1879 – 5.1.1942

Публицист, детский писатель, мемуарист. Публикации в журналах «Новый
путь», «Вопросы жизни», «Мир искусства», в газетах «Страна», «Утренняя заря», в
детском журнале «Тропинка». Книга рассказов «В лесу и дома» (М., 1915). Автор лирико-
философского этюда «Всадник. Нечто о городе Петербурге» (1907), мемуаров об А. Блоке.
«Евгений Иванов – „рыжий Женя“ – рыжий от бороды до зрачков, готовивший сам себе
обед на спиртовке из страха, что кухарка обозлится вдруг на что-нибудь и „возьмет да под-
сыпет мышьяку“. „Рыжий Женя“… молчал часами, потом произносил ни с того ни с сего
какое-нибудь многозначительное слово: „Бог“, или „смерть“, или „судьба“, и снова замолкал. –
Почему Бог? Что смерть? Но „рыжий Женя“ смотрит странно, странными рыжими „глазами,
скалит белые мелкие зубы, точно хочет укусить“, и не отвечает» (Г. Иванов. Петербургские
зимы).
«Евгений Павлович Иванов – со всей своей умозрительной путаницей, с Христом, каким-
то личным, „для домашнего употребления“ (он его никому не навязывал), но и с действенной
добротой, бескорыстием, мудростью сердца – был чудесным образчиком человеческой породы
и, конечно же, самым близким из немногочисленных друзей Блока» (Е. Книпович. Об Алексан-
дре Блоке).
«Евгений Павлович Иванов, рыжий, с большой бородой, с прозрачными глазами, глубо-

кими, добрыми и чуть лукавыми, был задушевным другом Блока.
…Блок любил крепкий быт семьи Ивановых, некоторую их традиционность и в то же
время одухотворенность.
Тут не было никакой лжи и коварства. Простота дружественных отношений сочеталась
с пониманием душевного мира поэта.
На свадьбе Евгения Павловича Блок был шафером» (Н. Павлович. Воспоминания об
Александре Блоке).
556
Том 1. А-И»
«Про него много раз А. А. [Блок. – Сост.] строго говаривал:

– Знаешь что, – он совсем удивительный: сильный и с опытом…
– Нет, он не то, что другие.
– Совсем настоящий.
…Не раз замечал я тенденцию у А. А. в очень трудных, запутанных отношениях между
нами подставить Е. П. как третейского между нами судью: и за это a priori на Е. П. надувался я
(несправедливо, конечно). Впоследствии я Е. П. оценил, как действительно одного из немно-
гих, кто подлинно был символистом, не написав ничего, вместе с тем, – неприметно участвуя
всюду, в глубинных истоках, рождающих внутренне устремление жизни. На похоронах у А. А.
подошел я к Е. П., пожал ему руку; он плакал; махнул он рукою:
– Ушел… Мы – остались тут; а для чего – догнивать?» (Андрей Белый. Воспоминания об
Александре Блоке).
557
Том 1. А-И»

ИВАНОВ-РАЗУМНИК

наст. имя и фам. Разумник Васильевич Иванов;

13(25).12.1878 – 9.6.1946

Литературовед, критик. Публикации в журналах «Русская мысль», «Вопросы
жизни», «Книга», в газетах «Русские ведомости», «Речь» и др. Сборники статей и моно-
графии «История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской
литературе и жизни XIX в.» (т. 1–2, СПб., 1907), «Что такое „махаевщина“? К вопросу
об интеллигенции» (СПб., 1908), «О смысле жизни. Федор Сологуб, Леонид Андреев, Лев
Шестов» (СПб., 1908; 2-е доп. изд., СПб., 1910), «Литература и общественность» (СПб.,
1910), «Творчество и критика» (СПб., 1912), «Год революции. Статьи 1917 г.» (Пг., 1918),
«Александр Блок. Андрей Белый» (Пг., 1919), «Заветное. О культурной традиции. Ста-
тьи 1912–1913 гг.» (ч. 1. «Черная Россия», Пг., 1922), «Перед грозой. 1916–1917» (Пг., 1923)
и др. Друг Блока, Андрея Белого, Ремизова.
«Невероятное обаяние струилось от всего образа Разумника, то обаяние, которое пре-

восходит любую красоту и делает уродливость только характером…Разумник косил, обладал
отвратительными зубами, и кожа у него на лице красно бугрилась какой-то шелудивой эрите-
мой. Он носил черную ермолочку и мягкие сапожки. Речь его отличалась кованностью слов и
удивительным богатством лексики. Юмор разил наповал; слух его не выносил надругательств
над русским языком» (И. Авдиева. Воспоминания).
«По натуре он был – деятель, организатор, человек упорный, со стремительной волей;

в нем таилось много сокровенного, оставшегося, пожалуй, неведомым для него самого…Он
был сыном железнодорожника невысокого ранга, женившегося во время военной службы на
Кавказе на армянке. Иванов-Разумник, как без инициалов он подписывал свои литератур-
ные произведения, казался литературной братии не иностранцем, а инородцем, а кое-кому и
попом-расстригой и даже темной личностью. В. В. Розанов писал о нем, что это, может быть,
и не человек вовсе, а химера, призрак без имени и отчества. Имело значение, что по нужде он
одевался кое-как и к тому же косил. То, что он косил, не нравилось даже Блоку, вполне уважав-
шему Разумника Васильевича. Между тем, вопреки оценке Розанова, Иванов-Разумник был
не только реальной личностью, но и человеком исключительно одаренным и образованным.
Было ему в то время под сорок. Имя он себе составил двухтомной „Историей русской обще-
ственной мысли“. Мало кто знал, однако, что этот объемистый труд Иванов-Разумник писал,
будучи еще очень молодым студентом физико-математического факультета. В те ранние годы,
на пороге двадцатого века, у него было три увлечения – астрономия, музыка и Пушкин. Для
астрономии нужна была математика, для музыки – слух, а для Пушкина – вся человеческая
история. Эти факты заимствованы мною не из его книг, а из его личных со мною бесед о его
юности, о той классической эпохе, на которую он то и дело оглядывался, когда казалось, что
революционная буря вот-вот сорвет все памятники с пьедесталов и вывернет наизнанку все
его верования, без которых он не мог жить. В таком настроении я застал его, очутившись в
конце сентября 1918 года в Петербурге.
558
Том 1. А-И»
Уже при первом нашем разговоре с Разумником Васильевичем у Эрберга о Философской

академии я имел некоторое представление о духовных ценностях его, таившихся за непри-
глядной внешностью самого выдающегося из современных мне хранителей традиций Герцена,
Лаврова и Михайловского. Но я еще не знал тогда, что пенсне на землистом лице с распол-
завшимися усами Разумника Васильевича вооружало его стеклами для двойного, я бы сказал,
магического зрения. Лишь постепенно я разглядел, что он смотрит на вопросы и политиче-
ского, и личного порядка одновременно широко и узко, одновременно сквозь увеличитель-
ное и уменьшительное стекло…Разумнику Васильевичу, человеку хрупкого здоровья, в то
время прихварывавшему, изголодавшемуся, так как каждый лишний ломтик хлеба или кусо-
чек сахара он сохранял для семьи: жены своей Варвары Николаевны и детей Левы и Инны
[Ирины. – Сост.], окруженному в литературных кругах злорадным недоброжелательством,
казалось бы, предопределено было самой историей всероссийской общественной мысли впасть
в уныние и опустить руки. Но нет! Несмотря на неприглядность повседневной жизни, Разум-
ник Васильевич смотрел на вещи широко. Если верно, что „христианство не удалось“, думал
он, то разве отсюда следует, что мир обошелся бы без христианства? Если большевики заодно
с черносотенцами делают все возможное и невозможное, чтобы социалистическая революция
не удалась, то разве всемирная духовная революция не столь же нужна теперь, в 18-ом году,
как накануне всемирной войны, когда первой ее жертвой пал философ-трибун Жан Жорес?
Наоборот, именно теперь, когда за границей и в России готовы продать право первородства
– духовную революцию – за чечевичную похлебку материализма, как раз теперь пробил час
нового восхода, нового провозглашения немеркнувшего начала: „Да будет свет!“» (А. Штейн-
берг. Друзья моих ранних лет).
«Маленький, узкоплечий, в потертом черном френче или в сатиновой толстовке, Р.

словно поклевывал своим большим носом догоревшую трубку, когда старательно выскабливал
из нее перегар. Иногда вставал, скорым молодцеватым шагом подходил к гигантским шкафам,
стуча каблуками высоких сапог. Доставал книгу или журнал, быстро находил нужную стра-
ницу и угощал цитатой, обычно – с едкой приправой: цитата падала в месиво нашей беседы
крупной солью, придавая ей острый вкус. Он щурил близорукие глаза и смеялся негромким
жидким смешком, от которого пенсне соскальзывало с носа, блеснув на лету по-стрекозиному,
но, удержанное шнурком, заложенным за ухом, повисало и трепыхалось. Человек во френче
водворял его на место и снова застывал в кресле – неподвижный, суховатый, замкнутый.
Лицо его становилось добрым только тогда, когда разговор заходил о детях. Потом оно
опять как бы застегивалось на все пуговицы, глаза щурились скептически, нижняя губа слегка
выпячивалась, выпуская струйку дыма.
…Ничего поразительного, ничего потрясающего не было ни в его словах, ни в его поступ-
ках. Но было в них нечто более редкое, чем эффектная мысль или оригинальный мотив:
необычайное душевное благородство, исключительный такт, глубокое внимание к собесед-
нику. Ни одного пошлого слова, ни одного фальшивого слова, ни одного пустого слова…Ника-
кого „учительства“ и никакого „критиканства“. Величайшая скромность и, вместе с ней, проч-
ное чувство своего достоинства, сознание своего бескорыстного и неподкупного призвания. С
ним можно было отдохнуть от литературщины, не отрекаясь от литературы» (Э. Голлербах.
559
Том 1. А-И»

ИВНЕВ РЮРИК

см. РЮРИК ИВНЕВ
560
Том 1. А-И»

ИГНАТЬЕВ Иван Васильевич

наст. фам. Казанский; 7(19).6.1892 – 20.1(2.2).1914

Поэт, критик, издатель «Петербургского глашатая». Член группы эго-футури-
стов. Публикации в журналах и газетах «Театр и искусство», «Шиповник», «Дачница»,
«Нижегородец» и др. Стихотворный сборник «Эшафот (Эгофутуры)» (СПб., 1914); сбор-
ник рассказов «Около театра (Юморески, миньятюры, штрихи, пародии)» (СПб., 1912).
«На одной из Рождественских улиц Песков вблизи Греческого проспекта [в Петербурге. –

Сост.], в небольшом собственном деревянном домике проживала в 1912 году добрая старушка
– бабушка с внучком. Этот внучек звался Иваном Васильевичем Игнатьевым и любил литера-
туру в такой степени, что стал издавать маленькую газету в новом жанре, где на первом плане
были стихи и критика о них и о театре, который внучек любил не в меньшей степени. В те дни
ему исполнилось всего восемнадцать лет, мальчуган он был поведения примерного – не пил,
не курил, женщин не знавал, – чего еще большего желать от „бабушкиного внучка“?.. Пробо-
вал он и сам, как говорят обыватели, „пописывать“ и в стихах, и в прозе, да только ничего
путного из этих писаний не получалось, но рецензии его о книгах и о новых пьесах не были
лишены остроты и оригинальности, и сделался он вследствие этого критиком. Повторилась
обыкновенная история: забракованный художник – новорожденный критик…
У Игнатьева были странности: он мне, например, рассказывал, что каждый раз, отлучаясь
из дома, в особенности по вечерам, когда он бывал в театре, он нигде не находил себе места,
боясь, что его обожаемая им бабушка умрет внезапно в его отсутствие. Нередко, не дожидаясь
окончания спектакля, он бросался, мучимый предчувствиями, домой и торопил извозчика,
поощряя его „чаевыми“. Эта смутная тревога за любимого человека оказалась не напрасной:
однажды, гонимый ею, он мчался к дому, обыкновенно мирно спавшему в поздний час теат-
ральных разъездов и погруженному в полнейшую тьму. Как боялся он увидеть свет в окнах,
который обозначал бы, вероятно, что-нибудь неожиданное, и еще вероятнее ужасное: не то ли,
чего он так боялся всегда и болезненно ожидал?.. И что же: все окна были ярко освещены…
Предчувствие не обмануло его: бабушка скоропостижно скончалась, и скончалась именно без
него. Поздно ночью я получил от него телеграмму, извещавшую меня о смерти старушки и
заклинавшую не оставлять его одного в тяжелые для него минуты. Немедленно я поехал на
Пески и до глубокого утра просидел с милым юношей, ободряя его, совершенно измучен-
ного потерей. После кончины бабушки он загрустил, осунулся, и нередко в „Вене“ [ресторан в
Петербурге. – Сост.] можно было встретить его за бутылкою „Мартеля“, чего раньше за ним
не водилось вовсе» (Игорь Северянин. Газета ребенка).
561
Том 1. А-И»
«Игнатьев был бесталанный человек с низким скошенным лбом и тяжелым взглядом,

которому, на его несчастье, захотелось блистать, удивлять, очаровывать сердца, потрясать мир.
„Петербургский глашатай“ начал выходить, правда, не еженедельно, а когда придется.
Внешность его была жалкая – четыре страницы газетной бумаги малого формата, с расплы-
вающейся печатью захудалой типографии. Содержание… Северянин печатал там свои поэзы,
Игнатьев – критические статьи и афоризмы. Перо у него было бойкое. За неимением досуга
он еще не читал ни Толстого, ни Достоевского, ни даже Пушкина, в чем без особого стеснения
признавался. „Зато“ – прочел всего Пшибышевского и „Портрет Дориана Грея“. Лорд Генри
особенно его пленил. Он считал себя подражателем уайльдовского героя, только на новый,
футуристический лад, что, понятно, еще „шикарней“» (Г. Иванов. Китайские тени).
«Это был холодный дерзатель. Спокойный, трезвый ум, несомненное понимание постав-
ленных перед собой задач и очень маленький талант. Даже странно: всем своим существом
Игнатьев был совсем близок к позициям кубофутуристов, а между тем он их ненавидел, в свой
журнал не пускал и печатал всякую бесцветную мелюзгу, после того как поссорился с Северя-
ниным, забраковав какую-то „поэзу“ Северянина, и последний перестал давать в „Глашатай“
стихи.
Шум вокруг имени Игнатьева поднялся совершенно неожиданно. В одной из поэм Игна-
тьев одобрительно отозвался о библейском Онане и об его занятиях. Критика возмутилась
и протащила по страницам всех заметок имя Игнатьева. С этого момента Игнатьева узнала
широкая публика.
…Однажды я получил от Игнатьева очень жизнерадостное письмо. Он писал, что сделал
предложение и скоро женится. Почти немедленно я получил от него телеграмму с просьбой
приехать через три дня на его свадьбу. Поехать я не мог. И послал ему поздравительную теле-
грамму.
Телеграмма через двое суток вернулась обратно, с пометкой: „Не доставлена благодаря
смерти адресата“.
После венчанья, обставленного очень торжественно, Игнатьев усадил невесту и гостей за
стол, сам во фраке выпил бокал шампанского, поцеловал невесту, вышел в спальню и бритвой
перерезал себе горло.
Смерть была немедленная и ни для кого не понятная» (В. Шершеневич. Великолепный
очевидец).
562
Том 1. А-И»

Игорь-Северянин

наст. имя и фам. Игорь Васильевич Лотарев;

4(16).5.1887 – 20.12.1941

Поэт, мемуарист. Лидер эго-футуризма. Стихотворные сборники «Громокипящий
кубок» (М., 1913), «Златолира» (М., 1914), «Ананасы в шампанском» (Пг., 1915), «Victoria
regia» (Пг., 1915), «Поэзоантракт» (Пг., 1916), «Тост безответный» (М., 1916), «Поэзо-
концерт» (М., 1918), «За струнной изгородью лиры» (М., 1918), «Собрание поэз» (т. 1–
4, М., 1918), «Вервэна» (Юрьев, 1920), «Менестрель. Новейшие поэзы» (Берлин, 1921),
«Миррэлия» (Берлин, 1922), «Фея Eiole. Поэзы 1920–1921 гг.» (Берлин, 1922), «Классиче-
ские розы» (Белград, 1931), «Медальоны» (Белград, 1934) и др. Роман в стихах «Падучая
стремнина» (Берлин, 1922).
«Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа – единственная истина. 2. Самоутвер-

жденье личности. 3. Поиски нового без отвергания старого. 4. Осмысленные неологизмы. 5.
Смелые образы, эпитеты, ассонансы и диссонансы. 6. Борьба со „стереотипами“ и „заставками“.
7. Разнообразие метров» (Игорь-Северянин. Судьба поэта).
«Высокий, дородный, несмотря на молодость, он держал голову с подчеркнутой самоуве-

ренностью и произносил свои „поэзы“ певучим, громким голосом» (Б. Погорелова. Брюсов и
его окружение).
«Игорь Северянин сразу произвел на меня беспокойное впечатление. Так беспокоишься,
когда что-то вспоминается, но знаешь, что не вспомнишь все равно.
…Длинный бледный нос Игоря, большая фигура, – чуть-чуть сутулая, – черный сюртук,
плотно застегнутый. Он не хулиганил, – эта мода едва нарождалась, да и был он только эго-
футурист. Он, напротив, жаждал „изящества“, как всякий прирожденный коммивояжер. Но
563
Том 1. А-И»
несло от него, увы, стоеросовым захолустьем…Игорь Северянин – поет. Не то, что напевно
декламирует, а поет, как певец, не имеющий голоса, поет с эстрады романс, притом все один
и тот же» (З. Гиппиус. Живые лица).
«Северянин в продолжение десяти лет, а может быть и больше, жил на Подьяческой; это
недалеко от центра, а вместе с тем места здесь пахнут захолустно: домишки в два, не более в три
этажа, крашенные в желтый екатерининский цвет; квартирные хозяйки – какие-то немки, из
романа Достоевского, золотой крендель висит у ворот, а в окнах нижнего этажа цветет герань.
Вход в квартиру со двора, каменная лестница с выбитыми ступенями – попадаешь прямо в
кухню, где пар от стирки и пахнет жареным, и пожилая полная женщина, темный с цветочками
капот, проводит по коридору в кабинет Игоря Васильевича.
…Один или два шкафа с книгами, не то кушетка, не то кровать, на столе, кроме чер-
нильницы и нескольких листов бумаги, нет ничего, а над ним висит в раме под стеклами пре-
красный, схожий с оригиналом набросок углем и чернилом работы Владимира Маяковского,
изображающий Игоря Васильевича.
Сам Игорь Васильевич сидит за столом, Виноградов, „оруженосец“ Северянина, ходит по
комнате. При Игоре Васильевиче всегда, долгое время или кратко, любимый им молодой поэт.
Северянин держит их при себе для „компании“, они – тот фон, на котором он выступает
в своих сборниках и во время поэзных вечеров своих.
…Северянин никогда не держал около себя людей с ярко выраженной индивидуально-
стью. Это были „субъекты“, годные для (необходимых Северянину) случаев, это были хладно-
кровные риторы, далекие живости северянинской музы.
…У Северянина хороши поза и манера держать себя: он умеет обольстительно ничего
не делать, в нем всегда чувствуешь скрытое, внутреннее „парение“, всегда готовое перейти в
творчество. Северянин пишет легко.
…Северянин пишет на отдельных листках, почерк пушкинского размаха, хвосты послед-
них слов во фразах идут кверху; если верить наблюдениям графологии, то это обозначает само-
уверенный, властный характер, такой почерк был у Наполеона (а Чехов писал своих „нытиков“
потому, что его собственная подпись, подобно японо-китайским письменам, падала сверху
вниз).
Северянин в разговоре разочаровывает: он говорит неинтересно, т. е. не настолько, как
вправе от него ожидать по его исключительным стихам, и Северянин чувствует это.
Он любит декламировать стихи, но среди чужих, среди публики надо просить долго и
прилежно, чтобы Северянин снизошел со своего величественного спокойствия и снисходи-
тельных улыбок. Северянин никогда не читает на „бис“, если овация „отсутствует“.
Северянин говорит речитативом, некоторые слова особо выполняя звуком, концы строф
выполняются почти козлетончиком. В публике, лишенной трепета поклонения, это могло
вызвать непочтительное отношение» (Д. Бурлюк. Игорь Северянин).
564
Том 1. А-И»
Игорь Северянин
«Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал. Это был Александр
Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи – сплошное издевательство над всеми и всем,
и над собой. Вы знаете, что Игорь никогда (за редчайшими исключениями) ни с кем не гово-
рил серьезно? Ему доставляло удовольствие пороть перед Венгеровым чушь и видеть, как тот
корежится „от стыда за человека“. Игорь каждого видел насквозь, непостижимым чутьем, тол-
стовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника – но это ощу-
щение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения» (Г. Шенгели. Письмо М. Шкапской
25 апреля 1924).
«Игорю Северянину довелось уже вынести немало нападок именно за то, что если и наи-
более разительно, то все же наименее важно в его стихах: за язык, за расширение обычного
словаря. То, что считается заслугой поэтов признанных, всегда вменяется в вину начинающим.
Таковы традиции критики. Правда, в языке И. Северянина много новых слов, но приемы сло-
вообразования у него не новы.
…Неологизмы И. Северянина позволяют ему с замечательной остротой выразить главное
содержание его поэзии: чувство современности. Помимо того, что они часто передают понятия
совершенно новые по существу, сам этот поток непривычных слов и оборотов создает для
читателя неожиданную иллюзию: ему кажется, что акт поэтического творчества совершается
непосредственно в его присутствии. Но здесь же таится опасность: стихи Северянина рискуют
устареть слишком быстро – в тот день, когда его неологизмы перестанут быть таковыми.
Многое в Игоре Северянине – от дурной современности, той самой, в которой культура
олицетворена в биплане, добродетель заменена приличием, а красота – фешенебельностью.
Пошловатая элегантность врывается в поэзию Северянина, как шум улицы в раскрытое
окно» (В. Ходасевич. Русская поэзия).
«Каждый поэт застает поэзию на определенной ступени развития, и он или пытается дви-
гать ее дальше, или, находя, что до него движение было неверно направленное, меняет направ-
ление этого движения. Таков истинный сын муз. Но вообразите блудного сына, который из
поколения в поколение накопленные книги родительские начинает распродавать и покупает
на них ликер, какое это произведет на Вас впечатление? Таков Игорь Северянин. Он увеши-
вает себя ничтожными и фальшивыми драгоценностями, разряжается и расфранчивается неис-
565
Том 1. А-И»
кусно и пошло и в таком виде является в общество, трубя о своем таланте» (Вяч. Иванов. По
кн.: М. Альтман. Разговоры с Вячеславом Ивановым).
566
Том 1. А-И»

ИЗМАЙЛОВ Александр Алексеевич

псевд. Смоленский; 26.8(7.9).1873 – 16.3.1921

Поэт, прозаик, критик, журналист. Ведущий ежедневной рубрики «Литературное
обозрение» в газете «Биржевые ведомости» (1898–1916). Сотрудник журнала «Театр и
искусство» (с 1897), редактор газеты «Петербургский листок» (с 1916). Публикации в
журналах «Сын Отечества», «Вестник Европы», «Образование», «Новая иллюстрация»,
«Новое слово» и др., в газетах «Русское слово», «Руль», «Север» и др. Сборники статей
«На переломе. Литературные размышления» (СПб., 1908), «Помрачение божков и новые
кумиры. Книга о новых веяниях в литературе» (М., 1910), «Литературный Олимп…
Характеристики, встречи, портреты, автографы» (М., 1911), «Пестрые знамена. Лите-
ратурные портреты безвременья» (М., 1913). Книги «Кнут Гамсун» (в соавт. с М. Бла-
говещенской; СПб., 1910), «Чехов. 1860–1904. Биографический набросок» (М., 1916). Сбор-
ник «Стихотворения» (СПб., 1905). Сборники пародий «Кривое зеркало» (СПб., 1908; 4-е
изд., СПб., 1914), «Осиновый кол» (Пг., 1915). Сборники рассказов «Черный ворон» (СПб.,
1901), «Рыбье слово» (СПб., 1903), «Осени мертвой цветы запоздалые» (СПб., 1906),
«Рассказы» (СПб., 1912), «Юморист. – Товарищ. – Слабый пол» (М., 1914). Повесть «В
бурсе» (СПб., 1903). Роман «Ураган» (М., 1909). Драма «Мертвые властвуют (Тени)» (Пг.,
1916).
567
Том 1. А-И»
«Измайлов – худой, черный, в черных очках, весь точно чернилами нарисованный, голос
глухой. Даже жутко стало.
Измайлов вообще был человек жутковатый: жил на Смоленском кладбище, где отец его
был когда-то священником, занимался чернокнижием, любил рассказывать колдовские исто-
рии, знал привороты и заклинания, и сам, худой, бледный, черный, с ярко-красной полоской
узкого рта, похож был на вурдалака» (Тэффи. Распутин).
Александр Измайлов
«Он никогда (или редко, – я, по крайней мере, не помню) не вступал в спор. Мягко, но
твердо возражал иногда, высказывал свой взгляд, но никогда не вступал в словесную стычку,
распрю, понимая, что столкновение мнений вовсе не ведет к истине, как утверждает француз-
ская пословица, а только к расшибанию лбов (за исключением тех частых случаев, когда лбы
– медные).
Много было в Измайлове „чеховских“ черт: недаром он так любил Чехова и так нежно о
нем писал. Вспоминается мне последняя встреча с ним совсем недавно у В. Н. Сперанского,
его тихий, ласковый, немножко по-семинарски „окающий“ говор, улыбка с оттенками застен-
чивости и печали, короткая, одними кистями рук, жестикуляция. Кто-то еще шутил над его
мнительностью, внушающей ему мысль об „опасной“ болезни сердца (он спешил домой, чтобы
лечь пораньше спать). И вот – не стало его, милого, „чеховского“ Александра Алексеевича…
568
Том 1. А-И»
В самом деле, Измайлов несколько отставал от типа новейшей литературы (достаточно

напомнить, что в поэзии Маяковского он усматривал, по преимуществу, какой-то идиотизм),
и нет ничего удивительного в том, что передовые поэты относились к нему столь же холодно,
как и он к ним» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).
Александр Измайлов
569
Том 1. А-И»

ИКСКУЛЬ ФОН ГИЛЬДЕБРАНД (Гиллербанд;
урожд. Лутковская) Варвара Ивановна

баронесса,

29.11(11.12).1850 – 20.2.1928

Прозаик, издательница, хозяйка литературного салона. Роман «На туманном
севере» (1886). С 1922 – за границей.
«Мне вспоминается баронесса Варвара Ивановна Икскуль в молодые годы ее сияния в

Петрограде. Это была обаятельная женщина, в которую влюблялись все – и литераторы, и гвар-
дейцы, и министры, и иностранные знаменитости, как Мопассан. Она владела пером, и один из
ее романов был напечатан в „Северном вестнике“. Эту тонкую женщину, с осиной талиею, ров-
ную, стройную, я помню особенно хорошо в салоне А. А. Давыдовой. Приход Икскуль всегда
возвещал влетевший ветерок, и все кругом нее начинало трепетать. И. Е. Репин, написавший
ее портрет с вуалеткою, так же млел перед нею, как и тяжко фатоватый Н. К. Михайловский»
(А. Волынский. Мой портрет).
«Я застал еще баронессу в полном расцвете ее редкой красоты. Хотя ей было уже около
сорока лет и у нее были взрослые дети (от первого мужа, Глинки), она была еще совсем
молода и, стоя рядом со своей двадцатилетней дочерью, казалась моложе ее. Известный порт-
рет Репина (в Третьяковской галерее), где лицо спрятано за вуалью и безвкусный костюм той
эпохи портит фигуру, не дает понятия о своем оригинале. К красоте присоединялись столь же
редкий ум и широкое развитие, увлекавшее Варвару Ивановну к самым разнообразным сто-
ронам культурной жизни» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).
«Она была уже не молода, но красота ее не исчезла. Редко видела я женщин ее воз-
раста, которые так замечательно сохранились бы, при этом почти не прибегая к искусственным
мерам: баронесса не красилась, не подводила глаз, да ей это и не нужно было; ее глаза сохра-
няли блеск и огонь молодости, а черные брови необычайно подчеркивали властный характер
лица. Она только скрывала свою седину – красила волосы, но делала это в Париже и у лучших
мастеров, и очень искусно: оставляя белую прядь над правым виском так, что непосвященные
не могли и представить себе, что волосы у нее крашеные.
Она была председательницей всевозможных обществ, стояла во главе общежития жен-
ского медицинского института, которое являлось делом ее рук, курсистки ее любили. Она же
стояла во главе Общины св. Евгении, имевшей не только больницы, клиники, но и всякие под-
собные предприятия, и на все у нее хватало времени. Жила она в особняке на Кирочной улице.
…Особняк баронессы подходил к ней и характером: элегантный, корректный, внутри
обставленный со спокойной роскошью. Много картин и скульптур из Рима, где она жила в
течение почти двадцати лет – муж ее был русским послом в Италии. Но как сама баронесса
под безупречной внешностью светской дамы была исключительно деловой женщиной, практи-
ческой и предусмотрительной, так и этот аристократический особняк скрывал в своем дворе
большой доходный дом, с улицы незаметный.
570
Том 1. А-И»
В гостиной В. И. по ее приемным дням бывали министры, генералитет, академики –

и тут же видные деятели литературы, искусства, сцены, но только такие, с именем которых
не связывалось никакого скандала…Репутация В. И. была большой марки. Правда, в самых
высших сферах на нее слегка косились, считая ее „красной“, но тем не менее у нее „бывали“,
и по приемным дням вся улица перед ее домом была запружена „собственными“ экипажами.
…Когда наш общий друг, писательница М. В. Крестовская, тяжело заболела и должна
была одна поехать за границу для серьезной операции, причем муж ее из-за дел не имел воз-
можности сопровождать ее, а отправил с доктором и горничной, В. И., узнав, как Крестовская
страдает от одиночества, приказала взять билет, поехала к ней и две самые страшные недели
провела, не отходя от ее постели.
Все это делалось без разговоров, со светской улыбкой, при этом никаких благодарностей
не допускалось, как будто иначе быть не могло.
Такова была эта на вид холодная, честолюбивая баронесса… Выдержка и благовоспитан-
ность ее могли служить примером для любой великой княгини, а сердце ее говорило в неожи-
данные минуты» (Т. Щепкина-Куперник. Из воспоминаний).
«Бывал я еще у баронессы В. И. Икскуль. Она была великосветская дама, живо интере-
совавшаяся всем: литературой, искусством, политикой, церковными делами… Принимала она
у себя самых разнообразных лиц. У нее бывали и великие князья, и министры, и партийные
социалисты, Распутин и толстовцы, декаденты и сотрудники „Русского Богатства“… Ко мне
она относилась очень хорошо. Не раз она выражала желание, чтобы я познакомился с Распу-
тиным, но я категорически отказывался. Она отзывалась о нем без восхищения, а просто как о
диковинке, которая ее забавляла. „Он вне условностей… Мы, здороваясь и прощаясь, – целу-
емся… – и добавляла с наивностью: В деревнях ведь все целуются…“
Жила она в прекрасной квартире на Кирочной улице. В одной из комнат, в углу, вме-
сто иконы висел портрет Толстого, а под ним было прикреплено чучело огромной совы. Эта
обстановка страшно смущала и даже пугала м. Елену, игуменью Красностокского монастыря,
она ощущала присутствие нечистой силы и начинала творить „Иисусову молитву“.
В. И. умерла в эмиграции, в Париже. Перед смертью она исповедалась и причастилась.
Я ее напутствовал» (Митрополит Евлогий. Путь моей жизни).
571
Том 1. А-И»

ИЛОВАЙСКИЙ Дмитрий Иванович

11(23).2.1832 – 15.2.1920

Историк, публицист, издатель и автор газеты «Кремль» (1897–1916), создатель
учебников по всеобщей и русской истории для средней школы.
«Это был красавец-старик. Хорошего роста, широкоплечий, в девяносто лет прямей

ствола, прямоносый, с косым пробором и кудрями Тургенева и его же прекрасным лбом, из-
под которого – ледяные большие проницательные глаза, только на живое глядевшие оловянно.
…Иловайского в нашем доме, как и в его собственном, часто упрекали в черствости и
даже жестокости. Нет, жестоким он не был, он был именно жестоковыйным, с шеей, не гну-
щейся ни перед чем, ни под чем, ни над чем, кроме очередного (бессрочного) труда» (М. Цве-
таева. Дом у Старого Пимена).
«В Московском Английском клубе познакомился я с историком Дмитрием Ивановичем

Иловайским, по учебникам которого когда-то учился. В последнее время стали нападать на его
учебники; не знаю, мне они нравились, когда я учился по ним. Не так давно слушал я лекцию
Дмитрия Ивановича об осаде поляками в 1611 году Смоленска и защите его М. Б. Шеиным,
читал его исторические статьи в издаваемом им журнале „Кремль“, беседовал с ним; Дмитрий
Иванович и говорит, и пишет всегда ясно и толково. Несмотря на свои преклонные года, он все
еще очень бодрый и в своем рыжем парике смотрится гораздо моложе своих лет; до сих пор
отлично ездит верхом, в чем я мог лично убедиться во время экскурсии Московского Военно-
исторического общества на Бородинское поле» (С. Щукин).
572
Том 1. А-И»

ИЛЬИН Иван Александрович

16(28).3.1882 – 21.12.1954

Философ, публицист. Сочинения «Идеальное государство Платона в связи с его
философским мировоззрением» (1903), «Учение Канта о „вещи в себе“ в теории позна-
ния» (1905), «О „Наукоучении“ Фихте Старшего издания 1794» (1906–1909), «Учение
Шеллинга об Абсолютном» (1906–1909), «Идеи конкретного и абсолютного в теории
познания Гегеля» (1906–1909), «Идея общей воли у Жан-Жака Руссо» (1906–1909), «Идея
личности в учении Штирнера» (1911), «Шлейермахер и его „Речи о религии“» (1912),
«О возрождении гегельянства» (1912), «Философия Фихте как религия совести» (1914),
«Учение Гегеля о сущности спекулятивной мысли» (1914), «Учение Гегеля о свободе
воли» (1917) и др. С 1922 – за границей.
«Молодой, одержимый, бледный, как скелет, Иван Александрович Ильин, гегельянец,

впоследствии воинственный черносотенец, – возненавидел меня с первой встречи: ни за что
ни про что; бывают такие инстинктивные антипатии; Ильина при виде меня передергивало;
сардоническая улыбка змеилась на тонких и мертвых устах его; с нарочитою, исступленною
сухостью, бегая глазками мимо меня, он мне кланялся; наше знакомство определялось отнюдь
не словами, а тем, как молчали мы, исподлобья метая взгляды друг в друга.
По-моему, он страдал затаенной душевной болезнью задолго до явных вспышек ее; он
старался все выглядеть сухо и зло оттого, что, быть может, в душе его протекали какие-нибудь
бредовые процессы; этот талантливый философ казался клиническим типом; в эмиграции он
мог стать Горгуловым; у него были острые увлеченья людьми; и ничем не мотивированные
антипатии; ему место было в психиатрической клинике, а вовсе не за зеленым столом. Расска-
зывали: в многолюдном обществе он, почувствовав ненависть к Вячеславу Иванову, стал за
спину его и передразнивал его жесты, что в державшемся подтянуто гегельянце уже выглядело
бредом с укусом уха Николаем Ставрогиным.
Чем-то ставрогинским веяло на меня от И. А. Ильина; чем серьезней бывали его выступ-
ленья, тем более меня ужасал кривой дерг его губ и вздрог высокого, тонкого, стильного стана
и бледного профиля с добела белокурой бородкою Мефистофеля» (Андрей Белый. Между двух
революций).
«Одну дружбу-вражду не хочу обойти молчанием…В 1906 году наша двоюродная сестра
вышла замуж за студента Ильина. Недавний революционер-эсдек (он был на памятном съезде
в Финляндии в 1905 году), теперь неокантианец, но сохранивший тот же максимализм, он
сразу порвал с родней жены, как раньше со своей, насквозь буржуазной, но почему-то исклю-
чением были мы с сестрой, и он потянулся к нам со всей присущей ему пылкостью…Моло-
дая чета жила на гроши, зарабатываемые переводом: ни он, ни она не хотели жертвовать вре-
менем, которое целиком отдавали философии. Оковали себя железной аскезой – все было
строго расчислено, вплоть до того, сколько двугривенных можно в месяц истратить на извоз-
чика; концерты, театр под запретом, а Ильин страстно любил музыку и Художественный театр.
Квартирка, две маленькие комнатки, блистала чистотой… Людей, друзей в обиходе не было.
Ильин оставлен при университете на кафедре философии права, но теперь, влекомый к чистой
философии, возненавидел и право, и профессора по кафедре – Новгородцева, и сотовари-
щей. Всегда вдвоем – и Кант. Позднее Гегель, процеженный сквозь Гуссерля. И так не год, не
два…[Когда] Ильины стали встречать у нас Волошина, Бердяева, Вяч. Иванова, стало плоше:
573
Том 1. А-И»
с неутомимым сыском Ильин ловил все слабости их, за всеми с торжеством вскрывал „сек-
суальные извращения“. И между нами и Ильиными прошла трещинка, вражда, сменявшаяся
опять моментами старинной дружественности. Способность ненавидеть, презирать, оскорб-
лять идейных противников была у Ильина исключительна, и с этой, только с этой стороны
узнали его москвичи тех лет, таким отражен он и в воспоминаниях Белого. Ненависть, гра-
ничащая с психозом. Где, в чем источник ее? Может быть, отчасти и в жестоких лишениях
его юных лет: ведь во имя построений отвлеченной мысли он запрещал себе поэзию, художе-
ственный досуг, все виды сладострастия, душевного и материального, все, до чего жадна была
его душа. Знакомство с Фрейдом было для него откровением: он поехал в Вену, прошел курс
лечения-бесед, и сперва казалось, что-то улегчилось, расширилось в нем. Но не отомкнуть и
фрейдовскому ключу замкнутое на семь поворотов.
[Потом] Ильины уже не нуждались… Как нерусским был он в своей аскетической
выдержке, так нынче не по-русски откровенно наслаждался комфортом, буржуазным благо-
получием. По матери – немецкой крови, светлоглазый, рыжеватой масти, высокий и тонкий,
Иван Ильин – тип германца. И как бывает порой с русскими немцами, у него была ревнивая
любовь к русской стихии – неразделенная любовь. Страстно любил Художественный театр,
выискивая в игре его типично русские черты, любил Чехова, любил Римского-Корсакова так,
как любят любовницу, ненавидя тех, кто тоже смеет любить; любил, не всегда различая неко-
торую безвкусицу, например, в сусально-русских былинах Алексея Толстого. Выйдет из каби-
нета на маленький заснеженный балкончик и влюбленно смотрит на „свою Москву“, говорит
подчеркнуто по-московски, упивается пейзажем Нестерова. В послереволюционные годы он
близко сошелся с самим художником, и тот написал его с книгой в руках идущим вдоль туск-
лого озера и скудных березок – этаким светловолосым мечтателем. И вправду, за злобными
выпадами копошились в нем нежнейшие ростки – deutsches Gemut. В 15–16 годы уже не мы
одни с сестрой объект его сентиментальной дружбы – он упоен сближением с композитором
Николаем Метнером… дружит с одним умным и тонким евреем, толкователем Ницше, – и
везде его дружба напарывается на шипы: здесь враждебный ему Ницше, а Метнер – приятель
Белого, особенно ненавистного Ильину…Думается, что, если бы его писательский дар был
ярче и ему удалось выбросить из себя злобу в желчных статьях, он в жизни был бы мягче.
Но, упрямо насилуя себя, он годы и годы пишет все одну книгу о Гегеле. Мне так и не дове-
лось прочесть ее. И не удержала в памяти его толкования Гегеля, и вообще – стержня лично
его, ильинских, мыслей: долгими и бесплодными были отношения – совсем незачем, так, грех
попутал» (Е. Герцык. Воспоминания).
«Вдохновенный оратор, он сочетал оригинальность и четкость мысли со страстностью

ее выражения…Среди стремительного и блестящего потока слов, острых, емких, сам Ильин,
подвижный, высокий, походил на белого Мефистофеля: светлые глаза горели голубым огнем,
светлые волосы отливали рыжеватым блеском. Речь его зажигала слушателей» (В. Пришвина.
Невидимый град).
574
Том 1. А-И»

ИОАНН КРОНШТАДТСКИЙ

в миру Сергиев Иоанн Ильич;

19(31).10.1829 – 22.12.1908(4.1.1909)

Святитель, проповедник, духовный писатель. Священник с 1855, митрофорный
протоиерей (с 1898) Андреевского собора в Кронштадте. Член Священного Синода (с 1907).
Автор сочинений «Катехизические беседы» (СПб., 1859), «Беседы протоиерея И. И. Сер-
гиева, произнесенные в Кронштадтском Андреевском соборе» (вып. 1–13, Кронштадт,
1885–1889), «Моя жизнь во Христе…» (вып. 1–12, СПб., 1893–1894; 6-е изд., СПб., 1909),
«Ответ пастыря церкви Льву Толстому на его „Обращение к духовенству“» (СПб., 1903),
«О душепагубном еретичестве гр. Л. Н. Толстого» (СПб., 1905). В 1989 причислен Русской
православной церковью к лику святых.
«Я помню отца Иоанна еще 35 лет назад, до возникновения его шумной славы как чудо-
творца. Меня поразила прежде всего манера его службы, единственная, какую я слыхивал
когда-нибудь. Все священники и дьяконы на ектениях возглашают нараспев, с установившеюся
веками благолепной певучестью. Отец Иоанн возглашал просто, точно разговаривал с кем-то
громко, то понижая, то повелительно возвышая голос в самых неожиданных местах. Вначале
это мне казалось признаком эпилепсии. Потом я понял, что это от искренности, от самозабве-
ния во время молитвы.
Впоследствии я не раз встречался с отцом Иоанном. Вторая его памятная черта – светлый
взгляд и всегда как бы освещенное изнутри лицо. Глаза его – светло-голубые – были женские
по яркой нежности; голос был простой, как у северян, несколько резкий, без всякой елейности»
(М. Меньшиков. Памяти святого пастыря).
«Я и сейчас вижу свет этих удивительных, глубоко сидящих глаз. Они сияли, точно две
лампадки. Такого непрерывного сияния я никогда ни у кого не видела. И у обыкновенных
людей глаза могут иногда вспыхивать, загораться лучами, то темными, то светлыми. Из глаз
отца Иоанна лучи струились непрерывно. Я тогда не подозревала, не способна была понять,
что это отражение непрерывного внутреннего сияния.
…В нем было много светской обходительности. Мы это почувствовали в первый же
вечер, когда важные гости еще не съехались и в гостиной, кроме нас, были только отец Иоанн и
его старый товарищ по академии, отец Орнатский из Петербурга. Они давно не видались, отец
Иоанн обрадовался этой встрече, обнял и расцеловал своего однокашника. Они вспоминали
студенческие проказы, когда они по ночам украдкой бегали на концерты и перелезали через
высокие стены Александро-Невской лавры, чтобы не попасться на глаза инспектору. Оба свя-
575
Том 1. А-И»
щенника наслаждались веселыми воспоминаниями своей юности, а мы наслаждались, слушая

их, глядя на помолодевшие их лица. Наша незатейливая гостиная потеплела, сделалась еще
уютнее. Потом отец Иоанн замолчал. Лицо его переменилось. Он ушел в себя. Мы не поняли,
в чем дело, но папа понял. Быть может, светлый гость заранее предупредил его о часах своей
молитвы. Папа подошел к батюшке:
– Если угодно, батюшка, я провожу вас в сад. Уже темнеет.
Они вышли вместе на балкон и сошли в аллею. Отец Иоанн особенно любил молиться
под открытым небом и, вероятно, еще днем, когда папа показывал ему свою усадьбу, выбрал
себе нашу липовую аллею, нашу зеленую колоннаду, как естественную молельню. Туда ухо-
дил он каждый вечер и возвращался из сада с лицом утомленным и счастливым» (А. Тыр-
кова-Вильямс. То, чего больше не будет).
«Помню его подвижное, нервное лицо народного типа с голубыми, очень живыми и
напряженными глазами. Разлетающиеся, не тяжелые, с проседью волосы. Ощущение острого,
сухого огня. И малой весомости. Будто электрическая сила несла его. Руки всегда в движении,
он ими много жестикулировал. Улыбка глаз добрая, но голос неприятный, и манера держаться
несколько вызывающая.
…В просвещенном обществе (довоенном) к нему было неважное отношение. Общество
это далеко стояло от религии и духовной жизни. Оценить редкостное и поразительное в отце
Иоанне оно не могло. Предубеждение говорило, что ничего такого вообще быть не может, все
это лишь для невежд. И не без высокомерия указывалось, что вот вокруг него всегда какие-то
кликуши – отец Иоанн не весьма благополучен, от него отзывает изуверами и изуверками.
Во всем этом правдой было только то, что он преимущественно имел дело с простым
народом и обладал могучею силой экстаза. Она давала ему власть над толпой. И его проповеди
и службы оказывали безмерное действие, в котором было величие, но крылась и опасность:
восторг принимал иногда нездоровые формы. На некоторые слабые, болезненные натуры (чаще
всего женские) отец Иоанн влиял слишком сильно, как-то сламывал их. Нервная сила уж очень
в нем преобладала – в этом смысле он был человеком не афонского склада.
Действие его на массы изображает отец В. Ш. [В. Шустов. – Сост.] – описывая заутреню
и общую исповедь в кронштадтском соборе.
Глухой, ранний час – около пяти. Еще темно. Собор, вмещающий несколько тысяч чело-
век, уже полон, в нем давка. У амвона решетка, чтобы сдерживать напор толпы. Отошла утреня;
отец Иоанн прочел молитвы перед исповедью, сказал о покаянии и громко (тем самым прон-
зительным и резким голосом) крикнул:
– Кайтесь!
Подымается нечто невообразимое. Вопли, крики. Особенно усердствуют женщины.
Выкрикивают тайные грехи, стараются кричать как можно громче, чтобы батюшка услы-
шал и помолился за них. А отец Иоанн в это время на коленях молится пред алтарем. Крики
переходят в плач и рыдания. Так – с четверть часа. Наконец отец Иоанн поднялся с колен –
пот катился по его лицу, – вышел на амвон и прочитал разрешительную молитву, обведя все
людское море движением епитрахили. Началась литургия.
Все грандиозно и в дальнейшем: служба двенадцати священников, двенадцать огромных
чаш и дискосов на престоле, служение самого отца Иоанна – очень нервное, некоторые слова
выкрикивал он „дерзновенно“. И с 9 часов утра до 2 часов 30 минут дня этот несильный телесно
человек, как бы несомый особым подъемом, держит в руках чашу и причащает – человечество
непрерывно приливает к нему и отливает, облегченное, очищенное.
Но вот и темные черты: „иоаннитки“, последовательницы секты, считавшей его за Спаси-
теля, вторично сошедшего на землю. Отец Иоанн не давал им причастия. „Проходи, проходи, –
говорил он, – ты обуяна безумием, я предал вас анафеме за богохульство“. Но отделаться от
576
Том 1. А-И»
них не так-то было легко. Они, как безумные, лезли к чаше, так что городовым приходилось
их оттаскивать. Мало того, при каждом удобном случае они кусали его, стараясь причаститься
каплей его крови!
…Русская народная природа очень сильно была в нем выражена, эти голубые, совсем
крестьянские глаза, полные ветра и полей, наверное, действовали неотразимо – особенно когда
горели любовью и молитвой. Отец Иоанн являлся своего рода Николой Угодником, ходатаем и
заступником, к нему можно обратиться в горе, беде, в болезни – он поможет. Недаром всюду,
где он появлялся, собиралась толпа – так было и всегда с существами, как он» (Б. Зайцев. Из
дневника).
«Весь русский православный народ чтил отца Иоанна как праведника, верил в его
молитвы и предстательство пред Богом. Его знали даже в самых глухих уголках нашей родины,
знали люди всех званий и состояний, и для всех их он был светочем веры и жизни. Тысячи
людей не предпринимали ничего важного без его благословения и без мысли, одобрит ли это
„дорогой батюшка отец Иоанн Кронштадтский“… Отовсюду люди несли к нему свои скорби и
слезы, свои страдания и сомнения, прося его совета, поддержки, наставления, – и его доброе
сердце, окрыленная душа были открыты для всех. Никому не было тесно в его любви. И пра-
вославные, и лютеране, и католики, даже магометане и евреи – все были обласканы и ободрены
благоуветливым отцом Иоанном Кронштадтским.
…Отцу Иоанну дарована была великая сила христианского духа – дар помогающей и
исцеляющей молитвы. От небес приял он Божественную благодать этой молитвы и ею научал
всех поклоняться в Троице славному Единому Богу-Человеколюбцу. Пусть иной любитель
чистоты оспаривает преимущество у отца Иоанна, но невозможно было состязаться с ним
в молитвенной ревности. Он умел молиться, как никто другой. Он воодушевлял всех своей
огненной молитвой. Это было великое служение церкви Божией. Оно дается избранным,
отверзающим двери жизни» (Свящ. Иоанн Филевский).
577
Том 1. А-И»

ИОЛЛОС Григорий Борисович

1859 – 16(29).3.1907

Публицист, редактор и корреспондент газеты «Русские ведомости». Член партии
кадетов. Депутат 1-й Государственной думы. Убит черносотенцами.
«Как публицист Иоллос был величина первоклассная. Он соединял в себе широкую и

серьезную образованность с блестящим стилем – сжатым, метким и четким – и глубокую опыт-
ность в оценке людей и общественных явлений. По убеждениям он был конституционалистом
и демократом. Но с высоты этих ясных и определенных своих убеждений он смотрел на мир
широко и свободно, проникая своим острым взглядом в серьезное существо каждого явления.
Познакомившись с ним, я как-то сразу почувствовал к нему влечение, и, когда он, смотря на
меня своими большими и грустными глазами – какая-то притаившаяся грусть всегда чувство-
валась в глубине его взгляда, – предложил мне постоянное сотрудничество в „Русских ведо-
мостях“, я тотчас же ответил полным согласием» (А. Кизеветтер. На рубеже двух столетий).
578
Том 1. А-И»

ИСАЧЕНКО Константин Степанович

5(17).3.1882 – 1959

Оперный певец (лирический тенор), педагог. В 1902–1908 пел в хоре дворцовой церкви
великого князя Александра Михайловича. Под аккомпанемент композиторов Глазунова
и Кюи исполнял их романсы. Дебютом Исаченко явилось исполнение партии Ленского в
опере «Евгений Онегин» в петербургском Народном доме. Был солистом Киевской оперы,
Театра музыкальной драмы в Петербурге. По приглашению Дягилева участвует в «Рус-
ских сезонах» (1911) в Монте-Карло, Риме, Милане, Париже, Лондоне. С 1918 по 1923 –
солист петроградского Большого оперного театра Народного дома.
«Отличительной чертой Константина Степановича Исаченко была его юность: юность

голоса, юность внешности, юность сценического порыва. Всю жизнь он казался нам моложе
своих лет, и эта черта придавала его певческому и сценическому облику особую прелесть.
Человек музыкальный, Исаченко обладал прекрасной дикцией. Как и у многих других
певцов, последнее обстоятельство помогало его хотя и светло звучавшему, но маленькому
голосу прорезать даже относительно большую оркестровую массу. Не только в партии Лен-
ского, но и в партии Рудольфа („Богема“), в которой его голос на первый взгляд должен был
казаться абсолютно недостаточным как по требованию эмоциональности, так и для преодоле-
ния оркестровой нагрузки, Исаченко никогда не шокировал и не вызывал разговоров о том,
что он поет „не свою партию“.
…Голос Исаченко, красивый по своему основному тембру и мягкий по звучанию лири-
ческий тенор, находился у него в полном подчинении. При идеально чистой интонации всего
голоса, микст и фальцет были к тому же очень устойчивы и давали много ярких бликов его
всегда музыкальной нюансировке. Недостатком его школы был слишком открытый, несколько
„опрокинутый“ характер его верхов, на которых у него все же случались срывы.
…Как актер Исаченко всегда был в высшей степени корректен, а в некоторых партиях
(Ленский, Альфред, Шуйский, Берендей) и совсем хорош. С большим воодушевлением и юмо-
ром вел он партию сапожного подмастерья Давида („Мастера пения“)» (С. Левик. Записки опер-
ного певца).
579

Богема Серебряного века

Загружено:

Сведения о документе

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Богема Серебряного века

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Серебряный век.

БАТЮШКОВ Павел Николаевич 119

БРЮСОВ Валерий Яковлевич 207

ВЫШЕСЛАВЦЕВ Николай Николаевич 315

ГОРЬКИЙ Максим 408

ЕЛЬЧАНИНОВ Александр Викторович 505

Серебряный век. Портретная

Мне б родиться не здесь, а в другой России —

Где в элегию скрипок врывались бубны,

Да, под этими романтическими строками сегодня подписались бы многие. Притягатель-

С понятием «серебряный век» в первую очередь связывают имена поэтов модернистского

нинград), кандидата философских наук Владаса Ионо Повилайтиса (Калининград), Евгении

«У него уже были памятники – маленькие, переносные. Для памятника использовался

«Чуждый надрыва, далекий от всех интеллигентских „проклятых“ вопросов, Аверченко

…Я с удовольствием наблюдал за Агнивцевым. Кто-то хорошо сказал, что не следует

Стихи Адалис – игра интеллекта, остроумие, колкость, но также и холодность, неспособ-

«Рядом с ним [Г. Ивановым. – Сост.] непоседливо вертелся тщедушный человечек с

«Первая книга стихов Адамовича „Облака“ была издана „Гипербореем“. Принимал же

«В своем роде он был удивительным человеком, и – я цитирую приведенную им самим

«Владимир Яковлевич был очень скромным тружеником, человеком исключительно

«Ю. Айхенвальд в очках с очень толстыми стеклами. Но и они, вероятно, недостаточно

крахмальный воротничок, и медная запонка, сверкающая из-под черного галстука, неумело

«Присматриваюсь к критику: он очень сутул, близорукие глаза за толстыми стеклами

«У Айхенвальда редкая способность опьяняться чужою личностью, лирически зара-

«Анатолий Александров – один из наиболее значительных и даровитых современных

«Разнообразная программа „Кривого Джимми“ [Театр миниатюр, соединявший тради-

«Алексей Григорьевич завоевал симпатии остроумием, находчивостью и, я сказал бы,

«Сын московского протоиерея, о. Валентина, по прозванию „золотые уста“ за свое крас-

«Амфитеатров был, конечно, ценнейший газетный сотрудник. При большом темпера-

«Человек огромный, шумный, производительный, с большим животом, с большой голо-

По-видимому, не злой, – он вечно ругается или кого-то громит… За что – он и сам не

Люблю тебя, Петра творенье.

«Когда мысленно я вызываю образ Андреева, он представляется мне молодым, черно-

«Был Андреев типичный москвич. Радушный и гостеприимный, мало разборчивый на

«Он был удивительно интересный собеседник, неистощимый, остроумный. Хотя его

«Я с Андреевым не была знакома. Как писатель он не трогал меня, – мне нравились

ние, заразительно смеялся. О Горьком говорил любовно, даже с некоторым восхищением, но

«Николай Андреевич сам был крепкий человек, мещански-купецкого происхождения, с

«Средних лет женщина необычайно редкой привлекательности, с глазами блестящими,

«Нередко встречаешь актрис, у которых находишь сходство с кем-нибудь из товарищей

«Из всех актрис Художественного театра Андреева выделялась особой музыкальностью

столько силой игры, сколько ее исключительной гармоничностью» (В. Веригина. Воспомина-

«Блок на литературном вечере в зале Тенишевского училища. Прочитав стихи на эст-

«Об Андреевском было множество разных мнений: в большинстве хороших, никогда

…Слово „эстет“, особенно в позднейшем понимании, не подходит к Андреевскому. Он

Есть лица женские, в которых взор мужчины

Пассивность романтизма, с налетом как бы скепсиса, приближали Андреевского, с виду,

«Как передать впечатление от Андрея Белого? Первое впечатление: движения очень

«Осенью 1906 года президент парижского Салона, известный художник-архитектор Фр.

«Один Анисфельд с его синей статуей чего стоит…Я не поклонник художественного

вида, введя ряд подразделений в классификацию их с акустической стороны. Кроме „раскати-

«…Аничков пишет всегда „стремглав“, будто ринувшись в некую бездну, – но это-то в

«В его [Ф. Ф. Комиссаржевского. – Сост.] театре, проездом из Петербурга, бывал Юрий

«Анненков. Мы в тот же вечер отправились с ним в Вольную Комедию. Вот талант – в

«Я познакомилась с Юрием Анненковым еще в Петербурге зимой 1920 года. Он достиг

В эмиграции Анненков продолжал проявлять – почти до самой смерти – все ту же „ура-

«„Горе от талантов“… Когда я пытаюсь восстановить в памяти образ Юрия Анненкова,

«Русский человек в существе своего характера, явно сложившегося в круге переживаний

никогда не была крикливой, его мысль никогда не была банальной… Но И. Ф. Анненский

«Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала с его кабинетом, заставленным

«Очень запомнилось первое чтение стихов… Иннокентий Федорович достал большие

«Войдя в комнату, я увидела рядом с Вахтанговым человека с огромными глазами и буй-

«Жест, рвущийся наружу из глубин, переполненных эмоцией, волей, ритмами, образами.

«Другим моим развлечением в опустевшем городе [Петроград в 1914. – Сост.] было