Психология и психопатология кожи.

Тексты
Тексты публикуются с разрешения:
© Blackwell Publishing
© Contemporary Psychoanalysis
© Guilford Press
© The Psychoanalytic Quarterly
Издание на русском языке:
© М. Л. Мельникова, пер. с англ., 2011
© М. М. Бочкарева, пер. с нем., 2011
© Издательский дом «ERGO», 2011
© «Когито-Центр», 2011
 Исидор Задгер
Эротика кожи, слизистой и мышц (1911)
[1]
На основе концепции либидо автор
обсуждает эротизм кожных и слизистых
покровов, а также мышечной системы. В
данной работе кожа рассматривается как
орган сексуальной разрядки и
удовольствия. Анализируется ряд
клинических случаев.

Среди эрогенных зон, о смысле и значимости которых сообщил

нам Фрейд, две выделяются совершенно особенно: кожа, местами
переходящая в слизистую или дифференцирующаяся в органы
чувств, и, во-вторых, мускулатура тела, как произвольная, так и,
возможно, даже более – гладкая, отнятая у сознательной воли. Обе
сначала подчиняют себе все детство, пока в пубертате на пару
десятилетий не упрочится примат единственной эрогенной зоны,
гениталий, чтобы затем в убывающей половине жизни снова
уступить место первоначальной эротике кожи и эротике мышц.
Между прочим, последние оказывают существенное воздействие и
при задействовании генитальной эротики, частью напрямую, частью
для создания предваряющего удовольствия, и не только
физиологически заменяют ее в детском возрасте, но часто даже во
время полной половой зрелости викарируют очень значительно. Так,
известно, что, когда под руководством Присница[2] кожа и
мускулатура почти весь день подвергались различнейшим
воздействиям, генитальная потребность снижалась до минимума, а в
настоящее время подобное отвлечение достигается с помощью так
распространенного спорта на открытом воздухе. Там, где спорт
отсутствует, например, у малоподвижных конторских служащих,
сексуальность часто возрастает чрезмерно высоко.
То, что кожа тела в некоторых местах преобразуется в слизистую,
наряду с общеизвестным имеет еще и важный эротический смысл.
Прежде всего, это верно для входных и выходных ворот нашего
тела, которые, как мы знаем, имеют значение эрогенных зон. Это
точно так же справедливо как для анального, вагинального и
уретрального отверстий, так и для рта и носа, орбит и внешнего
слухового прохода. Мы можем прямо установить правило: где кожа
дифференцируется в слизистую, там совершенно определенно
находится эрогенная зона. Кажется, природа заложила это и чисто
анатомически. На всех этих переходных участках, которые Хэвлок
Эллис счел себя вынужденным назвать именно «вторичными
сексуальными центрами», осязательные тельца богаче и сложнее
всего связаны между собой анастомизирующими[3] нервными
волокнами, особенно на гениталиях, чем объясняется совершенно
особенная чувствительность этих участков. Ведь, как подчеркивает
Шарль Фере, всегда именно чувствительнейшие части тела стараются
принимать или дарить ласки. Кроме того, преобразование в
слизистую дает большое преимущество, состоящее в том, что лучшее
увлажнение обеспечивает постоянную сексуальную готовность, как
позднее для самих гениталий – увлажнение влагалища, наполнение
кавернозного тела пениса, в более высокой степени – urorrhoea ex
libidine[4]. Однако чем тургусцентнее и суккулентнее кожа, например,
после купания, тем сильнее сексуальное требование. Отсюда и
частое мытье сладострастных народов и отдельных людей, не считая
той навязчивой чистоты, что следует вменять в вину подавленной
мастурбации.
Хотя обычно эротика кожи, слизистой и мышц выступают вместе,
тем не менее, существует немало случаев чистой и неусложненной
кожной эротики. Например, опыт показал, что очень возбудимым в
половом плане, а также невротикам сердца, в большинстве своем,
как нам известно, страдающим неудовлетворенным либидо или
постоянной фрустранной разгоряченностью, нельзя назначать
углекислые ванны, поскольку этот чрезвычайно могущественный
раздражитель кожи действует как сильный афродизиак. Кто
подвергнет истеричных систематическим водным процедурам,
заметит примечательный факт. Одной пациентке будет все мало
холодных примочек, другая, не только по ее словам, но и прямо на
глазах врача, от холодной воды получит скорее вред, а, напротив, от
тепла будет блестящий успех. Откуда такой странный феномен? Мне
кажется, объяснение следует искать в том, что тепло и холод могут
пробуждать эротику кожи, причем абсолютно по-разному для
каждого индивида, что всегда может быть проверено только на
практике. Поэтому в зависимости от эрогенности одни становятся
настоящими фанатиками холодной воды, применяющими холодную
влагу не только там, где это обоснованно помогает, но и вообще не
способными перестать наслаждаться ею, другие же боятся ее как
чумы и мечтают о теплых или горячих процедурах. То же
справедливо и для воздушных, световых и солнечных ванн, при
которых, очевидно, мощно выступает также и удовольствие
эксгибиционизма. Необычайный рост числа обществ по лечению
силами природы доказывает, как распространена эротика кожи и как
настоятельна потребность в ее удовлетворении. Между тем на кожу
и слизистую также очень возбуждающе действует как прохладный,
так и теплый поток воздуха. Некоторые любящие женщины
чувствуют чрезвычайно приятное щекотание от горячего дыхания
любимого, затрагивающего боковую сторону их шеи. Опять же один
мужчина истерик рассказал мне, что, когда он тяжело дышит или
выдувает воздух, он испытывает колоссальное сладострастие на
кончике носа и в ноздрях. Многие маленькие девочки и девушки-
подростки испытывают огромное удовольствие, когда сидят голыми
ягодицами на камнях и поток прохладного воздуха касается их
ягодиц и гениталий. Подобное и у некоторых взрослых женщин,
если на прогулке сильный ветер ударяет их по половым органам.
Возможно, и способность сдувать боль с любимых персон, детей
немного связана с этой эротикой кожи, если тот феномен
действительно имеет еще более глубокие корни, как я собираюсь
показать ниже. Особенное кожное удовольствие может, наконец,
приводить и к тому, что маленькие дети предпочитают мочиться или
испражняться на себя или прямо намазывать тело мочой или пачкать
калом, что, предположительно, воскрешается в последующем
психозе. Конечно, во всех этих случаях большую роль играют уро– и
копрофилия.
Как тепло, свет и холод, так и простое поглаживание рукой и
электризация действуют на некоторых людей сексуально
возбуждающе. Так, одна больная рассказывала о своей кузине: «Если
я случайно притрагивалась к ее руке, она тут же говорила: “Сделай
это еще раз, это так приятно!” Затем она просила меня совсем
легонько поглаживать ее по руке, от этого она приходила в
совершенный восторг и хотела, чтобы ее поглаживали снова и снова.
Потом ей также нравилось, когда ее распущенные волосы брали в
руку и встряхивали. Она говорила, что величайшим наслаждением
для нее является, когда ее причесывают. Когда она уже была совсем
взрослой, старше двадцати лет, я однажды случайно прикоснулась к
ее руке. Она тотчас отреагировала: “Ах, это приятно, сделай это еще
раз!” Я рассмеялась и напомнила ей, что она все время хотела этого
еще ребенком. Но ее брат сказал: “Эмма, ты совсем с ума сошла, ты
же знаешь, что это делает тебя такой нервной!” и попросил меня
этого не делать». Подобным феноменом, при котором, правда, еще
больше преобладает мышечная эротика, является общий массаж
тела, о котором опытный врач-специалист говорил: «Он создает
чувство благотворного утомления, весьма похожее на сексуальное
удовлетворение». Известно также, что древние греки и римляне
делали себе массаж не только в лечебных целях, но и для
наслаждения. Наконец, один пациент с также сильно развитой
кожной эротикой сообщает мне: «Когда мне было 22 года, я
приобрел для себя электростатическую машину, чтобы сексуально
возбуждаться через электрический раздражитель, т. е. я накладывал
электроды на самые разные участки тела и пускал ток, например, в
подмышках и на животе».
Самую близкую связь с сексуальным показывает та модификация
осязания, которую мы называем щекочущим чувством. Если не брать
во внимание, что в некоторых языках, как язык жителей Огненной
Земли, щекотать и совокупляться обозначается одним и тем же
словом[5], уже то обстоятельство, что и очень щекотливые девушки
утрачивают свою щекотливость, как только вступают в регулярные
половые сношения, что, наконец, именно в этом пункте очевидно
большое различие между замужними и незамужними женщинами,
доказывает несомненно сексуальную природу этого своеобразного
чувства. Оно, как известно, вскрывает огромные индивидуальные
различия. Ведь не только в Исландии сексуальную нетронутость
молодых людей определяют по их чувствительности к щекотанию.
Одна пациентка из Вены рассказала мне об известном ей от ее
бабушки народном обычае. Расставленными большим и
указательным пальцами резко глубоко схватывали кого-либо поверх
коленной чашечки, что наряду с прямым мышечным раздражением
создавало и щекотание такой чувствительной кожи колена. Кто как-
либо брыкался, у того «женитьба не удавалась». В амбулатории
отделений внутренних болезней часто предоставляется возможность
наблюдать, как некоторые юные девушки корчатся и изгибаются при
прикосновении стетоскопа и тонометра, что всегда указывает на
высокую степень сексуальной раздражимости при недостатке
регулярных половых сношений. Сюда же относится и сообщение
одного врача (цитируется по Эллису: «Выбор супруга»), что замужние
женщины делились с ним своим наблюдением, что «после свадьбы
они стали менее щекотливы под руками и на груди, хотя до
замужества при любом щекотании или прикосновении к этим
местам, особенно мужчиной, вскакивали либо становились
нервными или, как они выражались, “странными”». Этот коллега
очень верно замечает: «Возможно, щекотливость у юных девушек
является естественной самозащитой от сексуального сближения и
изнасилования, и юная девушка сжимается, чтобы инстинктивно
прикрыть подмышки, грудь и другие места. Замужняя женщина,
любящая мужчину, не прячет эти места, поскольку она идет навстречу
авансам, которые он делает; она больше не нуждается в
щекотливости как защите от сексуальных атак». Подобным образом
обстоит дело со стыдливостью у незамужних и замужних женщин,
когда последним она уже больше не нужна. «С этой точки зрения
общая щекотливость кожи оказывается своего рода стыдливостью
тела» (Эллис).
Различные стороны утверждали, что невозможно щекотать самого
себя. Я, основываясь на сообщениях невротиков, считаю это, по
меньшей мере, не всеобще верным. Признать следует только то, что
щекотание себя, как вообще любое эротическое самораздражение,
доставляет намного меньшее удовольствие, чем произведенное
чужой рукой. Тем не менее, оно возможно, как доказывает случай I в
конце этой статьи. Щекотание другими может быть подчеркнуто
приятным и доставляющим удовольствие, так, например, дети не
могут этим насытиться, на некоторых участках даже так сильно
возбуждаются, что часто от бесконечного смеха бьются, словно в
припадке, и удовольствие становится почти невыносимым[6]. Для
некоторых сладостным раздражителем становится щекотание при
бритье, неважно, своей или чужой рукой, из-за чего они охотнее
всего бреются каждый день. Другие опять же не знают иной
мастурбации, кроме кожного онанизма. Они щекочут себя в
онанистических целях и, например, не могут уснуть без щекотания
сосков. Они раздражают свою кожу, как другие раздражают зону
гениталий. Кроме того, существуют по-разному чувствительные
персоны, у которых после достаточно долгого щекотания в
завершение наступают судороги от смеха и мочеиспускание, причем
последнее аналогично поллюции. И наконец, мне кажется, что
человека можно защекотать и до смерти, во что верит народ и что
недавно было показано современным поэтом в пластичном
изображении[7].
Особенная чувствительность к щекотанию отдельных участков
кожи имеет и биологическую значимость. Согласно Симпсону,
высокая эксцито-моторная раздражимость кожи на подошвах ног,
коленях и боках, раздражимость, существующая уже с рождения,
ведет к тому, что возникают мышечные движения, необходимые для
удержания эмбриона в матке в удобном для рождения положении.
C другой стороны, чрезмерная щекотливость некоторых мест,
главным образом, на шее, доказывает особенную эрогенность не
только этих участков кожи, но и глубже лежащих слизистых. Один
мой больной с колоссальной сверхчувствительностью шеи,
гиперестезией[8], которая, например, не позволяла ему давать отцу
застегивать ему в этом месте ночную рубашку, одновременно
проявлял более глубокую сексуальность всех слизистых от носа до
бронхов, что стало основой для тяжелой астмы[9]. Немало больных с
такой внешней гиперестезией, будучи детьми, часто приобретают
так называемый ложный круп, взрослыми же – каждые несколько
недель шейные недуги, ангины и тонзиллиты или также (что лучше
всего доказывает эрогенную природу) парестезии[10] до болей в
области миндалин, которым не соответствуют никакие объективные
данные. Так, я сам наблюдал у уже упомянутого астматика
повышение температуры до 39,9 без какого-либо общего симптома
лихорадки и без какой-либо иной жалобы больного, кроме как на
боли в правой части шеи, в которой, однако, невозможно было
обнаружить ни малейшего объективного изменения. Даже если за
причину гипертермии[11] мы примем замаскированный приступ
астмы, то эта болезненность все же доказывает глубинную
эрогенность шеи. Истерики с такой гиперестезией шеи, например,
после потребления рыбы или некоторых мучных блюд долго
чувствуют в зеве застрявшую кость или крошку[12], совсем не
подозревая, что страдают полипами или карциномой. Некоторые
избавляются от своей вечно рецидивирующей ангины, когда учатся
петь, поскольку этим для больных создается определенная
сексуальная задействованность. Другие же, наконец, по совершенно
ничтожным поводам на время охрипают почти до афонии при
совершенно минимальном изменении картины гортани или совсем
без него.
При щекотании детей и особенно юных девушек в половой
зрелости нам уже встретилась выше такая реакция, как бесконечный
смех и, скажем так, «странное чувство». Я хочу уже здесь обсудить
этот смех (который, строго говоря, следует приписать мышечной
эротике), поскольку он хорошо вписывается в этом месте. В целом
мне кажется, что смех связан с сексуальностью не непосредственно.
Кто без удержу смеется над хорошей шуткой или над ужасно
потешной сценой, может в этот момент быть свободен от любой
эротики, хотя то обстоятельство, что большинство шуток циничны и
многие люди смеются при намеках на сексуальные вещи, указывает
на тесную связь. Наряду с этим хорошо мотивированным смехом,
присущим каждому, существует и другой, свойственный только
определенным возрастным ступеням. Мы знаем, что особенно легко
смеются дети, но прежде всего именно юные девушки в пубертате
хихикают без конца даже там, где взрослые остаются совершенно
спокойными. Им все вещи кажутся «такими смешными». Одну
женщину, о высокоразвитой кожной эротике которой я рассказываю
в конце (случай I), к примеру, в те годы звали «вечно улыбающейся»,
поэтому она у своих учителей даже считалась полудурочкой. Эта
вечная улыбка не помешала ей 10 лет спустя, когда она овдовела,
поддаться тяжелым депрессиям. Ее дочь также в годы пубертата
получила от коллеги прозвище «смеющийся кувшин». У нее
удовольствие от смеха было так сильно развито, что она часто
приводила свою мать просто в ярость и отчаяние, когда не отвечала
на ее увещевания и порицания ничем, кроме постоянного смеха,
хотя внутренне у нее было совершенно другое настроение. У
девочки этой возрастной ступени совозбуждаемая сексуальность
развертывается не в гениталиях – если только последние не
задействовались преждевременно, например, из-за раннего
совращения – а бросается на другие компоненты полового
влечения, эротики мышц, кожи и слизистой, давая о себе знать
наружу взрывами смеха или требованием обжигающих поцелуев и
горячих объятий. Когда позднее такие девушки знакомятся с
регулярным сексуальным сношением, эти вечные смех и хихиканье
прекращаются сами собой, также как и большая щекотливость, тогда
как с другой стороны эротика кожи и слизистой используется для
возбуждения предваряющего удовольствия постоянно.
В близком родстве к щекотанию находится и второй симптом:
нервный кожный зуд или прурит, который, как известно, бывает
общим и местным. Описанный зуд, как подчеркивает Фердинанд
Винклер[13], ограничивается исключительно эрогенными зонами и
чаще всего является зудом половых органов или заднего прохода,
но также и мошонки, промежности или отверстия матки. То, что
прурит, как общий, так и местный, охотно появляется в менопаузе и
усиливается в тепле постели, что, далее, почесывание в приступе
зуда обладает выраженно сладострастным характером с
расширением зрачков – Жаке прямо говорит об онанистическом
зуде – также свидетельствует о сексуальной природе кожного зуда.
Точно так же, наконец, о сильной кожной эротике говорит то, что у
некоторых персон, страдавших продолжительными зудными
дерматозами, остается зудный раздражитель, несмотря на то, что
сама причина уже давно исчезла. Поведение больного пруритом
точь-в-точь похоже на любовное сумасшествие, что подкрепляют
классические описания найссера и Капоши. Так, у последнего
читаем: «Impetus scabendi – тяга к почесыванию – непреодолима. Ей
не способно сопротивляться самое большое моральное усилие. Чем
дольше она подавляется, тем более она усиливается, отбрасывая всю
оглядку на раздумья, на общественное принуждение. Посреди
беседы или на открытой сцене в театре больному пруритом
приходится вскакивать, бросать все на произвол судьбы, не важно,
каким ироническим замечаниям он даст повод, чтобы найти себе
укромное местечко, где он сможет предать мучащую его кожу своим
мстящим ногтям». И подобное у найссера: «Весь ход мыслей и
чувств, все помыслы и стремления вращаются вокруг зуда и вокруг
страха перед зудом; не оказывая сопротивления, не обращая
внимания на окружение и место, больные ведут себя, как при остром
маниакальном приступе. Они расцарапывают себя ногтями, трутся о
двери, шоркают себя щетками или какими-либо другими
царапающими инструментами и успокаиваются не ранее, чем когда
через глубокие царапины и рваные раны достигнут облегчения,
причем нередко такого рода приступы наступают и с другими
тяжелыми нервными кризами. Хотя последствия такого царапания
очень болезненны и уродующи, даже юные девушки часто не могут
удержаться, чтобы не расцарапать себе лицо, руки и т. д. Наверняка,
эту часто обозначаемую как «дерматофлязия» манию царапания
нужно будет рассматривать именно как невропатическую, как
грызение ногтей и эпиляция бровей, вырывание волос с тела, сосание
пальцев и подобные явления, обнаруживаемые у истеричных и нервных
больных». Поэтому и Винклер с полным правом обозначает нервный
кожный зуд как психосексуальное заболевание и требует лечить
пруритика точно так же, как истерика, т. е. психоаналитическим
методом[14]. Он сам, согласно устному сообщению, в двух
соответствующих случаях достиг с его помощью большого успеха,
равным образом Пауль Федерн и я располагаем схожими
результатами излечения более легких случаев.
Кроме прурита, несомненно, и другие дерматозы находятся в
тесной связи с кожной эротикой, хотя последняя пока еще мало
исследована. Точнее всего нам это известно об угрях, чаще всего
начинающихся в пубертате, чтобы после его прохождения
постепенно исчезнуть или, по меньшей мере, значительно ослабеть.
Они вызываются мастурбацией, позднее у женщин – менструацией.
Наконец, они нередко выступают поочередно и, согласно Лайкоку,
предпочитают те части тела, что подвергаются сексуальным недугам.
Другие высыпания на коже, как некоторые формы крапивницы и
экземы, также могут быть связаны с кожной эротикой и, таким
образом, достигать исключительного упорства, как например, так
называемые «сороковки[15]» детей. Экземы, кажется, особенно
охотно возникают и рецидивируют там, где почву подготовила
конституционально повышенная эротика.
Краткого обсуждения требует еще одна специфически эрогенная
кожная зона – кончики пальцев. Пациент с травматическим
неврозом определенно заявил мне, что он не просто любил тянуть в
рот различные предметы, но уже в самом раннем детстве, когда мать
подстригала ему ногти, ощущал нечто чрезвычайно неприятное из-за
связанного с этим пощипывающего чувства, ощущения, которое и
сегодня овладевает им при самостоятельном подстригании[16]. Люди,
которые со сладострастием кусают свои ногти, обладают не только
усиленной эротикой слизистой и мышц рта, но и такой же
эрогенностью кончиков пальцев. Был даже описан особый невроз,
локализующийся на кончиках пальцев, акропарэстезия Фридриха
Шульце; ей, что характерно, чаще всего подвержены женщины в
климактерии, в период последней эротической атаки, а сильнее
всего она проявляется ночью и утром, т. е. в обычное для
сексуального возбуждения время.
Сексуальность кожи, слизистой и мышц, возможно, способна, по
меньшей мере, частично решить одну из загадок истерии, а именно
возникновение различных стигм, чрезвычайно сопротивляющихся
любому психоаналитическому толкованию. Предварительно хочу
заметить, что считаю абсолютно верным подчеркивание Альфредом
Адлером в его труде «недостаточность органов» того, что
гиперестезия первична, гипестезия[17] или даже анестезия[18] –
вторична, и оба внешних признака принадлежат недостаточным или,
как говорим мы с Фрейдом, эрогенным частям. Парижское «Société
de Neurologie» под руководством Бабинского вывело тезис
пифиатизма[19]. То есть так называемые истерические стигмы, такие
как определенные судорожные состояния, онемения и контрактуры,
анестезии и гиперестезии и т. д. и т. п., по меньшей мере, в
большинстве случаев являются продуктами бессознательного
внушения, причем чаще всего врачебного. Бабинский,
поддерживаемый рядом коллег специалистов, подчеркивал, что с
тех пор как он стал проводить исследования с определенными
мерами предосторожности, он не открыл более никаких стигм, он
даже объявил в завершении дискуссии, что существование стигм вне
внушения вообще не доказано. Хотя это высказывание, бесспорно,
зашло слишком далеко, поскольку, например, существуют
подтвержденные истерические гемианестезии без какого-либо
участия врача, я все же могу, несмотря на это, фактически
подтвердить из изрядного числа собственных исследований свежих
случаев, что при достаточно осторожной проверке мне не
встретилось никаких гиперестезий или анестезий. Как только какой-
либо случай был несколько раз обследован врачом, всегда
обнаруживалось предпочтение одной половины тела в духе
гиперестезии. Вспомним далее об абсолютной нерегулярности
истерических анестезий, которые никогда не следуют прохождению
нервных стволов, напротив, регионарны и часто даже меняются,
наконец, если мы учтем явление переноса или острой
односторонней анестезии, например, по указанию профессора, то
объяснение самовнушением или внушением извне станет еще
ближе. Фрейд первым высказал, а Ференци[20] развил мысль, что
сущностью внушения и гипнотизма является влюбленность,
влюбленность во врача или соответственно воздействующего. Если
больному кажется, что внимание врача более обращается к одной
половине тела, то этого субъективного взгляда достаточно, чтобы
сделать данную сторону более чувствительной. Роль
дирижирующего таким образом медика способна, среди прочего,
перенять и травма, затронувшая только одну половину тела, как это
чаще всего и случается при травматическом неврозе.
 Приведу здесь некоторые итоги моих исследований последнего
недуга. Кто наблюдал и обследовал таких больных, должен был
заметить, что, если этот невроз просуществовал хотя бы какое-то
время, половое чувствование кажется умершим. Женщины с полным
убеждением заявляют, что совсем ничего не ощущают при сношении
с мужчиной, даже если прежде они были очень либидинозными, а у
мужчин отсутствует любой сексуальный импульс, словно их половое
влечение исчезло. Однако это справедливо только для тех случаев,
когда страдание существует уже давно. В свежих неврозах картина
совсем иная, даже как раз противоположная. Здесь обнаруживается
свободно колеблющееся либидо, готовое опереться на все, как на
травматический импульс, так и на мужчину или женщину. Это ужас
выпустил, высвободил из связанности большое количество либидо,
обладающего к тому же, поскольку оно еще in statu nascendi[21],
совершенно особенным сродством. То, что сильный ужас, как
вообще любой сильный аффект, распространяется на сексуальное,
уже давно известно. Ведь многие в один голос утверждают, что
ощутили первый оргазм, когда опоздали в школу к строгому
учителю или не смогли выдержать экзамен. Чем сильнее ужас, тем
мощнее выпущенное либидо, как, например, после
железнодорожной катастрофы. А из химии нам известно, что
некоторые тела in statu nascendi обладают чрезвычайной
связывающей силой.
Этим внезапно выступающим либидо, ни в коем случае не
ограничивающимся ужасом или травматическим неврозом,
объясняются некоторые загадочные признаки. Прежде всего
истерическая гиперестезия во всех якобы предпочитаемых врачом
частях, затем возможность перемещать либидо с одной стороны на
другую по простой команде или внушению. Здесь всегда следует
предполагать внезапный перенос на персону врача, прекрасно
знакомый психоаналитику. Еще интереснее феномены
травматического невроза. При нем большинство симптомов
развиваются не остро, а постепенно в течение дней, недель, даже
месяцев. Это происходит оттого, что такие больные не могут найти
привязки для своего внезапно большого либидо и должны в
тяжелой борьбе добиваться признания своих правовых претензий у
государства или противостоящего частного общества. Однако их
право привязывается к их симптомам, которые поэтому испытывают
особенно либидинозную загрузку. Вместо того чтобы пойти
навстречу потребности больных в любви, они постоянно
отшвыриваются обратно к самим себе навязываемой борьбой,
повторными исследованиями враждебно настроенных врачей от
противной стороны. Колеблющееся либидо, фиксируясь на
собственной болезни, становится аутоэротичным. Поэтому пациенты
такого рода так часто ипохондричны. Ведь сущность ипохондрии –
не что иное, как влюбленность в собственное страдание. Кто
заболевает травматическим неврозом, особенно легко становится
одержимым ею. И если неразумно пытаются, например,
насильственно устранить симптомы, к примеру, контрактуры –
растяжными машинами, то часто они становятся неразрывно
фиксированными[22]. Только там, где пациент встречает любовь и он
еще способен к переносу, т. е. в начале тяжелого страдания и у более
юных индивидов, возможно полное излечение. Лучше всего
психоанализом, как я сумел установить в одном случае.
Он касался 18-летнего студента, поступившего ко мне на лечение
через 8 дней после железнодорожного столкновения. Из его
симптомов здесь следует назвать только те, что связаны с нашей
темой эротики кожи, слизистой и мышц. При повторном
обследовании он показал определенные нарушения кожной
чувствительности, часто сменявшиеся во время самого исследования.
Однако постоянным оставалось значительное повышение
чувствительности правой стороны (травма) в смысле всех трех
качеств. Часто при проверке рефлексов все тело или отдельные
мышцы начинали сильнее вздрагивать. Мышечная сила оказалась
сниженной, но легко увеличивалась уговорами. Вытянутые руки
легко приходили в трясущийся тремор.
 Если из всего сказанного уже совершенно отчетливо видно, что
как сама катастрофа на железной дороге, так и обследование
врачами действовали направляюще, то поразительнее всего был его
дермографизм[23]. Четыре врача, среди них профессор Фрейд,
наблюдали его со всей точностью. Последний описал ее в своем
заключении следующим образом: «Если провести пальцем или
тупым инструментом по коже на груди и спине, то сначала из-за
контракции сосудов образуются бледные участки, которые затем
скоро интенсивно краснеют и на несколько минут остаются сильно
гиперемичными. Таким образом, на коже можно “писать” пальцем
или деревянным стилусом». Итак, хотя четырьмя врачами равным
образом был установлен дермографизм, на пятый раз, как я
убедился собственными глазами, его совершенно точно не было.
Правда, объяснить это нетрудно. Дело в том, что пятый врач,
направленный железной дорогой, своими допросами и всем своим
поведением выдал, что хочет поставить пациента в затруднительное
положение, что последний, по его признанию, тотчас увидел.
Перенос на такого враждебного врача для него был абсолютно
невозможен, пациент даже практически закрыл перед ним свое
либидо. Тогда его кожная эротика полностью исчезла, чего прежде
не было ни перед одним врачом. Враждебному коллеге его кожные
сосуды совершенно ничего не имели показать!
Однако у меня есть еще другой примечательный опыт. В
психоанализе очень скоро выявилось, что его либидо было очень
бодрым. Хотя он еще не вступал в половое сношение с женщиной,
он давно по-настоящему нуждался в любви, что не только не
уменьшилось из-за железнодорожного столкновения, но скорее
испытало значительное усиление. Уже на отъезд из родного города в
Вену он, по сути, решился, потому что знал здесь одну женщину,
пылавшую к нему страстью. В Вене, однако, он не только писал
множество любовных песен ранее и теперь обожаемым девушкам,
далее матери и своему горячо любимому деду, но и согревал свое
сердце одной кумушкой, а также неизбежным переносом на врача.
 Уже на третий день в психоанализе я узнал, что он сказал своему
дяде, что я «очень мил». Скоро я смог воспользоваться этим быстрым
переносом. При столкновении его ударило в правое колено, после
чего он начал волочить правую ногу, хотя внешне было видно только
быстро заживающую кожную ссадину. На четвертый день я спросил
его: «Почему вы, собственно, так волочите ногу? С вами же, по сути,
ничего не случилось. Ведь такую ссадину вы, наверняка, мальчиком
сотню раз переносили без каких-либо последствий. Думаю, если
захотеть, вы легко смогли бы ходить совсем прямо!» Уже на
следующий день он действительно стал ходить лучше, и через 2–3
дня этот симптом исчез навсегда. А объяснение этого быстрого
исцеления? Больной совершил на меня перенос, поэтому мое слово
стало авторитарным, и он отказался от фиксации либидо на
мышечной эротике правой ноги из любви ко мне, совершив перенос
с аутоэротики на меня.
Точно так же сама атмосфера знаменитых врачей, царящая в
клиниках, способна в один момент создать эту возможность
переноса, что, естественно, в конце концов, восходит к отцу. Такой
профессор может, как ему угодно, диктовать и отменять анестезию,
вызывать и снова устранять контрактуры, даже нередко, как при
различных гиперестезиях, это происходит совершенно без всякого
намерения, даже у младших врачей клиники, если только они
симпатичны больному.
Затрону еще один важный и пока не обсуждавшийся пункт,
необходимый для полного понимания. То, что истеричные так
внушаемы, объясняется их чрезмерно повышенным требованием
любви, которое в любое время живо, готово примкнуть. Почему же
сознательное и бессознательное внушение устремляется именно на
сексуальность кожи, слизистой и мышц? Мне кажется, объяснение в
том, что при этом неврозе в большинстве случаев состоялось
возвращение к инфантильной эротике, которая менее генитальна,
чем вся первоначальная сексуальность кожи, слизистой и мышц. Эта
регрессия в доисторическое становится базой для различных стигм.
Внешние, с виду виновные поводы являются только искрой для
пороховой бочки, решающей же остается конституция больного. Т. е.
то, на какие стигмы набрасывается невроз, зависит от врожденной
усиленности эротики кожи, слизистой и мышц. Очень часто также три
названные группы комбинируются между собой, например, стойкая
контрактура с анестетической кожной зоной. Да, мне кажется, что по
поведению либидо можно даже вывести классификацию. Его
усиление при эротике кожи и слизистой ведет к гиперестезии, при
мышечной эротике – к быстро преходящим контракциям, тремору и
повышенным рефлексам, вытеснению либидо до полной
бесчувственности, а также к продолжительным контрактурам
разгибания и сгибания.
Я предвосхитил развитие моей темы, что отчасти стало
необходимым потому, что сексуальность кожи и слизистой в
большинстве случаев невозможно четко отграничить от мышечной
эротики. Да, можно даже сказать, чистой сексуальности слизистой не
бывает совсем, всегда участвует и мышечная эротика. Та к
происходит при эротике губ и анальной эротике, сосании различных
предметов и поцелуях, фелляции и куннилингусе, проталкивании
оформленного кала и при контракциях уретральной эротики.
Сегодня нет никакого сомнения, что даже генитальный оргазм как
мужчины, так и женщины является не чем иным, как сокращением
мышц, а излияние жидкостей – только сопроводительный симптом,
который при некоторых обстоятельствах, как при оргазме у еще не
созревших для половой жизни, полностью отсутствует, не нанося,
однако, ущерба сладострастию. Существуют также прямые неврозы
сексуальности слизистой и мышц, как бронхиальная астма,
слизистый колит и кашель[24], и определенно имеет более глубокий
сексуальный смысл лечение импотенции зондами, т. е. раздражение
до боли слизистой и мускулатуры мочеиспускательных каналов.
Большую эротическую значимость имеет также и слизистая носа,
которая представляет собой настоящий генитальный орган с
эректильной тканью. Раздражение его в форме ковыряния в носу
используется не только детьми, но и взрослыми именно для
получения оргазма, что можно распознать по характерным
признакам. (См. случай II в конце этой статьи!) есть люди, которые
как раз занимаются носовым онанизмом, тайно, непреодолимо и
судорожно, что особенно характерно, с точно такими же
психическими следствиями (желудочные явления, нарушения
внимания и т. д., известные нам как симптомы истинной
неврастении). Факт того, что многие дети и некоторые взрослые не
любят сморкаться, поскольку пропитывание слизистой носа
доставляет чувство удовольствия, основывается на той же
сексуальности, точно так же, как и нервный насморк.
Очень кратко затрону здесь еще эротику других органов чувств.
Практически самыми значимыми являются нервные нарушения
зрения и слуха, такие как чувство ослепления, мелькание перед
глазами, круги перед глазами, видение светящихся точек, звездочек
и т. п., нервная астенопия[25] и истерическая слепота; далее
гиперакузия[26], шум в ушах, звон, свист и шипение перед ушами и
истерическая глухота, симптомы, часто отличающиеся особенным
упорством. Там, где они обнаруживаются, не считая психической
детерминации, сразу можно делать вывод о повышенной
эрогенности соответствующего органа чувств. Уже внешне она часто
выдает себя через зуд и щекотание век и внешнего слухового
прохода, что приводит к сильному онанистическому потиранию с
выраженным чувством удовольствия при этом. Одна моя больная,
ранее часто раздражавшая клитор, прямо говорит, что сейчас
заниматься мастурбацией уха для нее – замена генитальной
мастурбации, которую она по другим причинам с отвращением
отвергает[27].
Эротика слизистой всегда, а эротика кожи в большинстве случаев
находится в паре с эротикой мускулатуры. Это проявляется,
например, в борьбе и потасовке школьников. Так, один карапуз по
какой-либо надуманной причине или совсем не так уж редко без
таковой хватает второго паренька, и начинается веселая потасовка,
только для того чтобы найти выход мощной сексуальности. Многие
совершенно точно помнят, что при такой потасовке испытали
первый оргазм. И даже поверженный и побитый испытывает не
столько ярость и боль, сколько чувство удовлетворенного либидо,
даже если он совсем не мазохистичен. Даже взрослые не могут
противостоять импульсу к удару, если перед ними навязчиво маячат
ягодицы, например, детей или лошадей. Сюда относится и
схватывание, обнимание и горячие поцелуи родителей и детей,
друзей и подруг. Во Франции, стране высочайшей культуры, губы
юной девушки сохраняются строго для жениха. Бывает даже так, и
психологически это очень хорошо обосновано, что девушки,
единственный раз поцелованные мужчиной, думают, что тем самым
они потеряли девственность. У большинства девушек из высших
кругов, не познавших преждевременного раздражения, ко времени
пубертата существует сильная сексуальная тяга. Только она
пробуждает требования не полового сношения, как в период
совершенной зрелости, а лишь горячих поцелуев и задушевного
объятия, в чем они находят полное удовлетворение. Ореол чистоты,
окружающий стольких юных девушек, покоится на отсутствии
генитальной чувственности, несмотря на всю силу их эротики кожи,
слизистой и мышц. Наконец, многие из-за сильной кожной и
мышечной сексуальности чувствуют тягу к гимнастике или
альпинизму, в то время как другие по схожим психологическим
причинам становятся пользующимися дурной славой драчунами[28] и
сорвиголовами или, по крайней мере, массажистами и
массажистками.
Существование изолированной мышечной эротики вообще
кажется сомнительным. Еще можно было бы думать о ней при
доставляющих удовольствие деятельностях детства, крике и
дрыгании руками и ногами, бегании и прыгании, происходящих не
по соответствующим прозрачным поводам, а в ответ на эндогенный
раздражитель. В детстве таковым является мощный излишек
мышечной эротики. Ребенок может, например, начать без видимых
мотивов кричать или бегать, что восходит еще к пубертату, когда
юный человек, не имея возможности сопротивления, чувствует себя
вынужденным и раздраженным до того, чтобы выкрикивать
проклятия или крепкие выражения. Тем не менее при крике и
проклятиях нельзя полностью исключать эротику слизистой, у так
называемых «крикунов» или «орунов» среди совсем маленьких
детей ее, пожалуй, следует признать с уверенностью [29]. Другие дети
часто до поздних лет не могут перестать «беситься» и неустанно
требуют повторения[30].
Одним из несвободных от удовольствия кожи задействований
мышечной эротики является удовольствие от танца[31], который,
возможно, наиболее пригоден для достижения состояния
тумесценции[32]. Как известно, он обнаруживается уже в животном
мире и даже у самых простых народов уже используется для
вызывания сексуального возбуждения. В культурном мире, согласно
Хэвлоку Эллису[33], танец является не только толчком к любви, но и
часто заменой любовного наслаждения, «поскольку он сохраняет
нечто от наслаждения удовлетворенным требованием. Это особенно
часто можно видеть у юных девушек, которые порой отдают много
сил танцам и чувствуют не усталость, а счастье и покой; после начала
половых сношений удовольствие от танца у девушек очень часто
примечательным образом уменьшается»[34]. Наконец, следует
упомянуть еще, что существует невроз мышечной эротики, а именно
тик, который выдает свое отношение к сексуальному также и тем,
что так часто бывает связан с различного рода навязчивыми
импульсами.
Если теперь мы сравним в целом эротику кожи, слизистой и мышц
с генитальной эротикой, то первая намного больше последней
проявляет отчетливо аутоэротичный характер. Правда, это различие
не коренное. Ведь и мастурбация без фантазии аутоэротична, тогда
как, с другой стороны, танец, поцелуй и другие задействования
первого рода обязательно предполагают или, по крайней мере, в
большинстве случаев имеют другой объект. Тем не менее можно
сказать: эротика кожи, слизистой и мышц обычно ограничивается
собственным Я и доставляет последнему величайшее удовольствие,
генитальная эротика, напротив, чаще всего направлена на
чужеродный объект и тем самым стала социальной и дает силы всему
существу.
Противоположность между первичным себялюбивым Я ребенка и
вторичным социальным Я взрослого заключается в существенном
прогрессе от аутоэротизма к любви к другим людям. Тем не менее
нельзя недооценивать первоначальную аутоэротику. Ведь она
остается старейшим, почти бессмертным родником, постоянно вновь
питающим сексуальность, все время придавая ей новые силы, как
мать-земля великану Антею. В пожилые годы, наконец, когда
собственный половой аппарат атрофируется, она становится
единовластной правительницей, как когда-то в детстве.
Более того, для этой аутоэротики совершенно необходимо
высокое развитие, чтобы и генитальную эротику довести до
высочайшего раскрытия. Это можно отчетливо изучить на ходе
истории, у диких народов, иногда даже у нашего собственного
плебса[35]. Чувствительность кожи, слизистой и мышц[36] диких
наций и людей с низким уровнем умственного развития намного
более притуплена, чем у высоко цивилизованного культурного
человека. Но и у последнего даже еще в историческое время она
претерпевает необычайное развитие. Когда, например, мы читаем,
какую боль люди выдерживали в прежние века, какие утонченные
муки и пытки придумывали и переносили, видим легкость
самоистязания, даже самоуничтожения еще во времена римлян,
хладнокровное забивание больших масс их правителями, гордость,
которую испытывали индейцы, беззвучно перенося величайшие
пытки, наконец, большую гипалгезию [37] плебса в наших
сегодняшних хирургических клиниках, мы вынуждены заключить,
что мышечная, кожная и особенно болевая чувствительность
чрезвычайно повысилась культурой. Да, мы смело можем сказать, что
в этой утонченности чувствительности к боли очень многое зависит
от нашей цивилизации.
Она начинается по сути уже в царстве животных, когда в
филогенетическом развитии человекоподобные обезьяны в первый
раз нарастили девственную плеву. Как известно, она обнаруживается
только у них и у самого человека. Мне кажется, это доказывает, что и
интеллектуальный прогресс зависим от повышения сексуальности,
ведь стоящие настолько выше обезьяны – самые похотливые среди
всех животных, и максимум некоторые высоко цивилизованные
домашние животные могут к ним приблизиться. У дитя культуры мы
отчетливо видим, что умственные способности, скажем, по меньшей
мере, идут параллельно с сексуальностью. Дело в том, что дети,
отличающиеся смышленостью и разумностью, как правило, имеют
сильные половые частичные влечения. Да, может происходить так,
как с Кристианом Фридрихом Даниэлем Шубартом, что
сексуальность дремлет до 7-го или 8-го года, и ребенок до этого
времени кажется ягненком. Потом благодаря каким-либо
эндогенным раздражителям просыпается сексуальность, чтобы
тотчас вырасти чрезмерно высоко, после чего ребенок не только в
короткое время нагоняет пропущенное, но и далеко превосходит
всех товарищей.
Также и ребенок выше стоящих классов проявляет
примечательную пониженную чувствительность к боли, подобно
дикарям и взрослым плебса. Только его гипо– и анальгезия имеет
совершенно другие причины. Как известно, он часто переносит
инсульты, которые были бы крайне болезненными для взрослого,
особенно не реагируя. Возможно, он на миг скривит рот, чтобы, если
никто не обратит внимания, быстро снова успокоиться. Вероятно,
умная мать способна с легкостью сдуть с него слишком сильную
боль, что невозможно сделать со взрослым. Однако все происходит
совершенно иначе, если любящие его смотрят на это обеспокоенно.
Тогда он начинает рыдать, и тем сильнее, чем усерднее старания его
успокоить. Откуда это противоречивое поведение? Кожная и
мышечная сексуальность у ребенка не намного сильнее, но
диффузнее, что объясняет, например, плохую локализацию его
болей. Приносящий боль инсульт сильно возбуждает всю кожную
эротику, так что возникает двойное ощущение, не просто
неудовольствие, как у взрослого. Если сдуванием боли создается
новый раздражитель и доказательство любви его ближних, он тут же
успокаивается. Только никогда нельзя вести себя слишком
озабоченно, иначе ребенка привлечет желанная возможность
сильным выражением боли добиться большей любви, после чего он,
конечно, будет рыдать тем сильнее, чем более его будут стараться
успокоить.
У здорового культурного человека после завершения пубертата
диффузная кожная и мышечная эротика отступает в пользу
единственной части тела, генитальной. Только у невротиков
сохраняется добрая часть той диффузной инфантильной
сексуальности, что позднее впервые делает возможными кожные и
мышечные стигмы истерии и травматического невроза. Но и у
здорового человека она никогда полностью не угасает, просто
создает уже не величайшее сладострастие и конечное удовольствие,
а только предваряющее удовольствие, которое повышает
генитальное удовольствие ad maximum[38]. В годы пубертата какое-
то время в непосредственной близости существуют диффузная
инфантильная сексуальность кожи, слизистой и мышц и
пробуждающаяся генитальная сексуальность. Это сосуществование
создает генитальность переходного возраста, в определенной мере
свойственную ограниченным людям и позднее. Как однажды сказал
Нестрой[39]: хотелось бы знать, куда деваются все сообразительные
подмастерья сапожников, ведь мастера – полные идиоты. Конечно,
мастера – солидные люди, у которых эта диффузная эротика
ограничена до минимума, чтобы дать место собственно половым
органам.
Уже здесь познается большое значение экстрагенитальной
сексуальности. Тем не менее я хотел бы пойти еще дальше и прямо
утверждаю, что высочайшее культурное развитие человечества
привязано к продолжению его существования. У кого есть глаза,
чтобы видеть, не сможет закрыться от осознания того, что во второй
половине XIX века с ее чрезвычайными прогрессами во всех
областях, с прогрессом, далеко превосходящим достижения
предыдущих тысячелетий, совершенно очевидно, рука об руку идет
и чрезмерный прирост сексуальности, причем преимущественно
экстрагенитальной. Только эта эпоха, к примеру, приблизила
широким народным массам спорт, т. е. возбуждение кожной и
мышечной сексуальности в его самых различных формах: так,
скалолазание до альпинизма, плавание, гимнастика и гребля,
велосипедный спорт и гонки на автомобилях, игра в теннис и гольф,
зимний спорт самого различного рода, а также путешествия и охота
в чужих, неисследованных частях света. Таким образом, кожная и
мышечная эротика людей стала намного мощнее и распространилась
шире не только как создательница предваряющего удовольствия.
Ведь и в целом половая жизнь наших культурных народов стала
намного интенсивнее. Вопль об изживании индивидуальности не
нашел бы такого сильного отклика и не внедрил столько прежде
неслыханного в современное воспитание девочек, если бы половое
удовольствие людей in toto[40] не поднялось бы так сильно и так
непреодолимо.
При этом увеличении половой потребности экстрагенитальной
эротике причитается исключительная важность. Ведь она позволяет
далеко идущее повышение сексуальности и всех таких важных для
культуры возможностей сублимации настолько, чтобы возбужденная
чувственность губительно не хватила через край[41]. Достаточно
вспомнить состояние нравов в период распада Рима. В ту эпоху
существовало только одно сексуальное задействование, генитальное,
и никакого другого отвлечения для него, кроме как в распутных
оргиях. Напротив, эротика кожи, слизистой и мышц современных
людей действует как своего рода лейденская банка. Она позволяет
накапливать большое количество сексуальности, не становясь при
этом необузданной. Уже потому, что она аутоэротична, и поэтому
намного лучше пригодна для сублимации. Тот, кто проследит
половое влечение человека, не сможет уйти от познания, что
временем сильнейшей и могущественнейшей сублимации является
время аутоэротики. Генитальное задействование оставляет мало
места одухотворению. После совершенной зрелости, когда для
любви требуется партнер, она из-за этого становится
альтруистичной, хотя, конечно, в первую очередь, и у большинства
вообще, она таковая только для них и, в крайнем случае, для семьи.
Если, напротив, экстрагенитальная сексуальность затрагивает только
собственную персону, то ее сублимация создает ряд очень мощных
сил влечений. Тем самым, однако, она становится социально намного
более ценной, чем та кажущаяся альтруистической, но ограниченная
самим узким кругом[42].
Кожная и мышечная эротика имеет и другие преимущества. Ее
потенциал намного выше, она интенсивнее застаивается, чем общая
генитальная. И в то время как часть ее постоянно вновь подвергается
сублимации, накапливается новая аутоэротика. Она до определенной
степени делает человека независимым даже от естественного
психологического использования половых органов и продлевает
возможность его любовной жизни вверх и вниз, как в детство, так и
в старческий возраст. Она позволяет женщине подождать с
материнством, пока та не станет анатомически и психологически
полностью способной к этому достижению, не отрекаясь до этих пор
от так необходимой сексуальности. Сейчас нетрудно увидеть, как
значимо то, что сексуальность не является чем-то простым, не
ограничивается органами размножения, а таит неисчерпаемые
источники удовольствия в экстрагенитальной эротике. В этом смысле
сбрасывание волосяного покрова, свойственного еще нашим
непосредственным звериным предкам, является условием
культурного прогресса, подобно тому, как увеличивающаяся эротика
слизистой развивает артикулированную речь – чисто человеческое
приобретение.
 Наконец, хотелось бы еще настоятельно подчеркнуть, что я не
изложил весь мой материал исчерпывающе. Часть я пока удержал,
чтобы использовать в качестве основы для отображения
садистически-мазохистического комплекса в последующей статье.
Здесь я хочу лишь кратко сообщить еще три соответствующих случая
из своей психоаналитической практики, поскольку они пригодны
для освещения экстрагенитальной эротики.
 Случай I
51-летняя истеричка, из ее бесчисленных жалоб выделю только
важные для настоящей статьи. Цитирую по стенографическим
записям психоанализа, по возможности используя слова самой
пациентки:
«Детьми мы охотно позволяли щекотать себя либо в ладошку,
либо во внутреннюю (радиальную) сторону предплечья, что
доставляло нам особенное чувство удовольствия. Обычно мы, братья
и сестры, делали так друг другу, и мне всегда очень хотелось, чтобы
это продолжалось бесконечно. Мы также щекотали друг другу
подошвы, но не выдерживали этого и начинали дико отбиваться.
Подобным образом чувствительной я была под мышками и на шее,
там я тоже не выносила щекотания. Напротив, я сама часто щекотала
себя вокруг груди, особенно на сосках, где я была чувствительнее, и
по бокам живота. На обоих участках это было прямо-таки приятное
чувство. Когда щекотали пятки, мы так много смеялись, что бабушка
замечала: “Так можно до смерти досмеяться!” Мы также очень
любили щекотать друг другу спины, а потом, когда становилось
совсем невмоготу, царапались. От зуда мы испытывали чувства
сильного удовольствия. Тогда невозможно было остановиться,
хотелось продолжать и продолжать. Другим это уже становилось
неприятно, и мне приходилось снова и снова подбадривать: “еще
немножко!”»
После обморока в 30 лет, с начала ее настоящей тяжелой истерии,
она также часто страдает зудом кожи, причем постоянно чешутся
всегда определенные участки, например, лопатки и пространство
между ними или те точки, где ягодичные мышцы переходят в мышцы
поясничного отдела. «Этот кожный зуд у меня всегда появляется с
обеих сторон, предположительно, он возникает на обеих лодыжках,
а также на подъеме ноги или носках. Когда я испытываю его на
одной половине тела, я могу быть уверена, что скоро он возникнет и
на другой. При этом внешне никогда ничего не видно. Только в
последние годы (начало климактерия) у меня появился сильный зуд
на гениталиях до и после менструации и также часто зуд на груди».
Следует еще добавить, что она часто опасается рака груди, а во время
месячных постоянно испытывает тянущие боли в грудных железах.
«Когда в 9 лет я спонтанно начала онанировать, качаясь между
двумя креслами, я одновременно смеялась и плакала и испытывала
щекотание на гениталиях и на животе, а также определенную боль
выше срамной области. Сейчас, когда я взволнована, или у меня
состояние страха, или я чего-то опасаюсь, у меня начинается
бегающее и тянущее ощущение вдоль позвоночника к животу, т. е.
тоже своего рода щекотание. При этом бегающем ощущении меня
прямо-таки вытягивает вверх, и начинаются состояния страха, чаще
всего испуг, что я могу умереть или сойти с ума. Возможно, это
тянущее ощущение вдоль спины происходит оттого, что в игре и в
ссоре братья часто притягивали меня за косы к земле, что причиняло
мне именно боль, никакого чувства сладострастия». Отец тоже часто
грозил: «Я тебя за волосы подниму!», поэтому сейчас ее тянет вверх.
«В детстве нас часто поднимали за голову вверх, пока бабушка не
сказала: “нельзя этого делать, ведь вы так можете себе шейные
позвонки вывернуть!” еще тогда мне очень хотелось иметь
настолько тяжелые косы и волосы, чтобы они тянули меня вниз, как я
читала в сказках. Там это всегда были королевские дочери, или, по
меньшей мере, они потом становились королевами». – Таким
образом, за тянущей болью или щекотанием, возможно, кроются
инфантильные фантазии о величии? – «Да, я всегда желала, чтобы
появилась фея и позволила загадать три желания. Тогда я бы назвала:
красивые золотые волосы до земли, 20 000 флоринов и вечное
блаженство. Детьми мы также часто играли, брали волосок и тянули
его. Прежде чем взять волосок, щекотали кожу, после этого
появляется покалывание при одевании, и такое же чувство у меня
всегда между лопатками, зуд с покалыванием (в отличие от простого
зуда в лопатках). Я очень часто видела, как отец брал и выдергивал
волос в носу. Он и сейчас еще так делает». – Не кроются ли за этим и
другие волосы? – «Да, девушкой я также тянула себя за срамные
волосы и всегда состригала их, потому что они меня смущали. При
зуде на лопатках я думала о прыщике или блохе, потому что
чувствуется копошение». Однажды между двенадцатью и
тринадцатью годами у нее появился фурункул в срамной щели,
который вскрылся и сильно гноился. Тогда она думала, что
подхватила его от швеи, снимавшей у них койку. Однако отец даже
заподозрил ее в связи с мужчиной и проконсультировался по ее
поводу с врачом. – Тогда зуд между лопатками, помимо прочего,
означает и желание настоящего сексуального сношения с
мужчиной. – «Еще одно. Бабушка рассказывала, что ей для
обескровливания ставили на спину банки. Она говорила: “Это как
если бы кололи иглами”. Очевидно, когда я испытываю покалывание
и зуд между лопатками, я идентифицирую себя с ней. Зуд в пояснице
я переняла от своей падчерицы» (с которой она связана через мужа,
приходящегося отцом падчерице).
Ее щекотливость на шее, упомянутая в теоретической части,
выдавала более глубокую эрогенность. В детстве у нее бесчисленное
количество раз был ложный круп, во взрослой жизни часто – чувство
набухания или жжения в зеве (без каких-либо объективных данных)
или ощущение, словно в глотке что-то свисает, как полип, так что ей
приходилось сглатывать и сглатывать, однако от предполагаемых
полипов избавиться не удавалось. Иногда она чувствовала давление,
словно в гортани сбоку находится пуговица или шарик, либо
испытывала судорожно сжимающую боль в гортани. Нередко ею
овладевает и страх рака гортани, или что она задохнется, потому что
судорога шла внутрь, иногда опускаясь даже до грудной клетки.
После поедания рыбы она регулярно чувствует, что в горле застряла
кость, после определенных мучных блюд также постоянно –
застрявшую крошку. Наконец, эта эротика слизистой еще дала ей
возможность локализовать в глотке и зеве различные фантазии о
фаллосе.
 Случай II
Одна дама, прошедшая психоанализ, по моей просьбе
предоставила мне следующую запись:
«С тех пор как я стала проводить наблюдения за собой и другими
по поводу кожной эротики, мне кажется, я заметила, что с возрастом
она уменьшается, т. е. в детстве она выражается сильнее, чем ко
времени полной зрелости. Остальное, выявляющееся в этом
отношении, это только остатки тех юных чувств наслаждения. Это
прежде всего ковыряние в носу, невоспитанность, которую всегда
можно наблюдать у детей, у взрослых же только в определенных
нижних классах, но довольно часто. Из собственного детства помню,
что ни увещевания, ни наказания не мешали мне, когда никто не
видел, с таким тихим наслаждением предаваться этой деятельности,
что мама не раз по непривычной тишине делала вывод о том, что
происходит нечто запретное. То, что речь тут идет о смещении снизу
вверх, кажется мне сомнительным, по меньшей мере, не для всех
это верно. Но то, что раздражение слизистой носа определенно
имеет эротический оттенок, можно увидеть в мечтательных,
отрешенных взглядах, часто даже в покраснении щек как у ребенка,
так и у взрослого, а также во вскакивании, если грешника поймают с
поличным. Многие взрослые имеют привычку при насморке очищать
нос платком и пальцами, что, конечно, в большей степени имеет
бессознательной целью эротическое раздражение слизистой,
нежели просто удаление пыли. Те же причины может иметь и
“шмыганье” детей, и неаппетитная манера некоторых людей
откашливаться. Что касается меня самой, должна сказать, что
вследствие разрыхления слизистых мне приятен легкий насморк,
особенно легкая вибрация, ощущающаяся потом в носу при
разговоре, а также при хриплости. Я знаю маленького мальчика,
который черпает такое же удовольствие из того, что он называет
“Schleim aufkutzen”[43]. Антипатия детей к сморканию, может быть,
тоже основывается на этом.
У меня особенно чувствительна слизистая полости рта. Легкое
касание языком нёба доставляет мне такую смесь удовольствия и
досады, что в данный момент это занятие для меня невозможно. То,
что ковыряние языком в полых зубах имеет эротическую примесь, я
предполагаю только из того обстоятельства, что это делают снова и
снова, несмотря на боль.
Кожа тела у меня очень чувствительна на отдельных участках. Еще
в детстве мне нравилось, когда мама царапала меня по ладони, пока
не возникал водяной пузырь. Наверно, это было унаследовано от
нее, потому что моя сестра любила то же самое. Поглаживание по
зачесанным назад волосам я также любила, особенно перед сном. Из
этого у меня до настоящего времени осталась игра с волосами во
время учебы и чтения, привычка, которую, как долгое причесывание,
тугое закалывание волос шпильками и царапание головы можно
считать всеобщим у детей и юных девушек. Мальчики порой
вырывают себе волосы целыми клоками, при этом мазохистический
компонент, пожалуй, присутствует точно так же, как при щипании и
царапании собственного тела. Не совсем исключено, что мое
большое пристрастие к кошкам, которым я еще ребенком позволяла
ужасно царапать и кусать себя, восходит к нечто подобному. Я также
не оставляла времени на залечивание ни одному повреждению, а
снова и снова отдирала корочку, что, как я отчетливо помню, кроме
того, что причиняло боль, весьма забавляло меня. Я предпочитала
узкие подвязки, врезавшиеся в меня так, что оставались полосы, и
расчесывала эти полосы до крови с сопутствующим представлением,
что мне придется либо делать операцию, которую я перенесу, не
показывая боли (воспитание со стороны папы), либо перенести
нечеловеческое наказание, которое я постоянно связывала с жизнью
в монастыре, хотя ничего подобного никогда не переживала. Скорее
всего, это основывалось на каких-либо рассказах, из которых
отчасти исходит и моя, существующая и сегодня, большая антипатия
ко всему монастырскому. Подобные представления, как при
расцарапывании полос на икрах, у меня появлялись при
расчесывании комариных укусов. Ребенком я также охотно
впивалась ногтями в кожу, особенно предплечий, спины и
внутренней части ладони. Я и сейчас часто пробуждаюсь с длинными
царапинами на спине и плечах и в ванной тру себя до их появления.
Раздражимость кожи у меня заходит так далеко, что в бессонные
ночи нет такого места, где бы я не ощущала зуда, как правило, при
сухом жаре кожи. Уже ребенком я ненавидела рубашки, потому что
они щекотались каждой складкой, и высоко подтягивала их в
штанах. В постели я задирала рубашку на живот и спину или
закутывалась в нее, как в натянутый мешок. Поглаживание по спине
мне и сегодня особенно приятно и создает во мне представление,
что я кошка, так что я внутренне мурлычу, что опять же вызывает
доставляющую удовольствие вибрацию гортани.
Из игр наших и других детей мне известно, что также очень
приятно действует прикосновение и подрагивание на щеках чужих
ресниц. Некоторые дети легко прикладывают к затылку или руке
другого человека и рот и вибрируют губами, пока тот с криком и
смехом не высвободится. “Захватывание”, т. е. сдавливание на
определенном участке талии, также очень нас забавляло. Многие
дети щипали себя до крови. Наконец, возможно, и в основе
“гримасничанья” у детей иногда лежит эротика либо кожи, либо
слизистой, либо мышц. Мне кажется, это в частности верно для
втягивания губ и щек между зубов и быстрого затем их выпускания.
От щекотания у меня самые неприятные воспоминания, потому что
папа охотно нас щекотал, однако сердился, если я слишком сильно
кричала или отбивалась. Чувствительнее всего я, как и большинство
детей, была под коленями, под мышками и на шее. Некоторые дети
любят, когда им раздражают травинкой и т. п. шею, нос, при этом
сначала они ожидающе затихают, пока, наконец, эта глупая игра не
достигнет развязки в визге. Наплескивание в ванной волн на кожу и
омывание волнами руки, наверняка, вызывают эротические чувства.
Юные девушки, катаясь на лодке в обществе ухаживающих за ними
мужчин, охотно опускают руку в воду и позволяют волнам омывать
ее, возможно, из бессознательного желания, чтобы их точно так же
погладили мужчины. Один маленький 4-летний мальчик часами сидит
тихо, когда ему брызгают в лицо водой из опрыскивателя для
цветов.
От многих женщин самых различных слоев общества я слышала,
что им очень приятно рассказывание жутких историй именно из-за
холодка, бегущего по спине (одна сказала: “Это как будто объятие”).
О поцелуях я мало что могу сказать. Я никогда их особенно не
любила, пожалуй, потому, что в детстве нас мало целовали».
 Случай III
Процитирую следующие относящиеся сюда стенографические
записи из анализа одной 21-летней истерички: «Ребенком мне
всегда приходилось носить рукавички, в противном случае я
расцарапывала себе до крови лицо, такой ужасный зуд я испытывала,
хотя никаких высыпаний не было. Потом у меня была странная
привычка, чтобы горничная щекотала мне подошву ноги или
почесывала голову. Уже с раннего детства у меня была ванночка, в
которой при купании я всегда сцарапывала с себя верхний слой
кожи с мыслью: я грязная, я грязная, я никогда не отмоюсь». – Это,
наверно, связано с вашим онанизмом? – «Нет, не связано. Ведь у
каждой женщины есть кожные испарения, я чувствую это по другим
женщинам. Если не принимать ванну или не мыться каждый день,
они становятся омерзительными, и когда несколько женщин
находятся рядом, ощущаешь это напрямую. Перед первой
менструацией меня охватил омерзительный зуд во всем теле. Еще
ранее, в 10 или 11 лет, я была особенно щекотлива. Если сейчас в
театре или на концерте я сижу очень близко к другим и почти их
касаюсь, я испытываю пощипывание на коже, словно поток по всему
телу вплоть до кончиков пальцев, однако всегда только с персонами,
которые либо очень мне симпатичны, либо к которым я испытываю
сильное отвращение. Ранее я предполагала, что являюсь совершенно
особенной из-за большой чувствительности своей кожи. Если я
знакомилась с человеком, я оценивала его не своим разумом, а
духовно и психически с помощью определенной осязательной
чувствительности. Я прямо телом ощущаю, обладает или нет он
сексуальным темпераментом. Подобное внутреннее чувство у меня
есть и к духовным преимуществам, совершенно инстинктивное
чувство, которое я не могу объяснить. Наконец, я помню, что в 17 лет
после углеводородных ванн становилась полусумасшедшей от
сексуального возбуждения. Я была совсем пьяна, почти безумна.
Позднее, после вытеснения, я больше о них не думала, они даже
стали мне неприятны.
До сегодняшнего дня я люблю кусать себе пальцы и кончик языка.
Раньше у меня еще были короткие волосы, которые я подносила ко
рту, чтобы покусать их. Между десятью и семнадцатью годами я не
могла уснуть, если крепко не сжимала в руке носовой платок. Если
он исчезал из моей руки, я пробуждалась и была смертельно
несчастна».
В браке совершенно анестетичная к половому сношению, она тем
не менее любит прижиматься к телу мужа, а больше всего любит
поцелуи. «Фетишисткой поцелуев я была издавна. Особенным
раздражителем для меня в мои 17 лет был дядя с больными легкими.
Уже тогда он был очень болен, и я подолгу с ним сидела. Ведь дядю
можно целовать, сколько хочешь, что я ревностно и делала, пока,
наконец, он этого не заметил и не ответил на поцелуй. Но когда
однажды он залез ко мне под юбки, я тут же убежала. Поцелуи для
меня всегда были главным. Он делал это удивительно искусно
своими мягкими, тонкими, сладкими, гладкими, как змеи, губами. Он
целовал и языком, что особенно меня привлекало. Он просто
выпивал партнера. Та к больше никто не умел целовать!» Также и во
флирте ее девических годов она никогда не выходила за границы
эротики кожи и слизистой. Например, она позволяла своему
почитателю поцеловать и прижать себя, затем, как правило,
исчезала, чтобы предотвратить большее. Если бы она была падка на
коитус, она бы давно уже в него вступила. При ее вагинальной
анестезии у нее была колоссальная сверхчувствительность внешних
гениталий, так что муж при сношении постоянно причинял ей боль.
Она объясняет это тем, что первые ее няни при необходимом мытье
тела якобы постоянно так сильно терли ее внизу, что ей было
больно. То, что здесь налицо конституциональное усиление,
доказывается различными обстоятельствами. Та к и сейчас она
считает, что обученная медицинская сестра трет ее ребенка чересчур
сильно, что, наверняка, причиняет боль. После родоразрешения она
также думала, что никогда больше не сможет сидеть, так ужасно
больно было ей внизу. Поэтому она и возила с собой повсюду
большую воздушную подушку, дабы смягчить трение.
Примечательно, что при сношении она часто начинает рыдать. «Не
от боли, мне просто было приятно похныкать. Тогда акт становится
для меня не таким неприятным, как обычно, потому что мне кажется,
что плачем я обезвреживаю отсутствие наслаждения. После
различных скандалов дома я тоже всегда так рыдала, что постоянно
доставляло мне удовольствие. Чем больше я рыдала, тем лучше мне
становилось. Это было одновременно приятно и больно». – Как вы к
этому пришли? – «Однажды, к своему большому удивлению, я
заметила, что это совсем не так неприятно». – Может быть, в детстве
вы плачем многого добивались или принуждали к любви? – «Нет, это
было просто психически приятно груди. Также невыразимо приятно,
когда мне проводят от корней волос до середины лица. Это тоже
приятно и больно одновременно. Также, похоже, когда больно
ударяются одним локтем, потом приходится делать это и другим. Это
аналогично плачу, одновременно боль и приятное чувство».
С 11 или 12 лет она каждые пару недель страдает шейными
недугами. «Время от времени наступает день, когда я чувствую себя
вялой, а на следующее утро у меня появляются незначительные
белые узелки на миндалинах и голова становится тяжелая. По мне
это даже видно, и мне трудно говорить. Одновременно я чувствую,
что у меня опухает шея снаружи до ушей, и опухание поднимается
даже до глаз. Недавно я консультировалась у специалиста, он
осмотрел меня всю, но ничего не обнаружил. Я чувствую на шее,
словно такой большой ком, чаще всего снаружи». – Опухание шеи
снаружи при покраснении внутри, пожалуй, означает эрегированный
член, который вы постоянно носите с собой, а белые узелки должны
представлять собой сперму, что, конечно, не отменяет частой
инфекции на основе особенной эротики шеи. Относительно
последней она далее сообщает, что шея у нее особенно щекотлива и
сверхчувствительна, когда ей смотрят в зев, что часто страдает
хрипотой и боится рака шеи. Наконец, еще следующие важные
моменты: в 3 или 4 года она перенесла дифтерит, во время которого
ощутила на себе особенную нежность горячо любимой матери. Она
знает интересную психологическую связь и для начала частых ангин.
Тогда ей очень хотелось поехать к подруге. Поскольку ехать нужно
было одной, мать долго упиралась. Наконец, мать все-таки уступила
ее натиску, и чемоданы уже были упакованы. Тогда началась ее
ангина, и поездка накрылась. Таким образом, болезнью она
исполнила желание матери, большой жертвой укрепила ее любовь.
Во время психоанализа у нее довольно часто чешется кожа век,
причем так сильно, что она вынуждена их тереть. «В последние
месяцы беременности я также стала плохо видеть правым глазом.
Однако врач объяснил, что все исправится, что действительно и
произошло, только 2 или 3 недели назад. Почему у меня это было, я
так и не знаю. В любом случае я тогда очень напрягала глаза и много
занималась рукоделием, как это всегда делает моя мать. При этом я
не могла к себе прикасаться, и мне было так скверно». – И тогда
ваша природа помогла себе тем, что вы вдруг стали плохо видеть, и
вам пришлось отказаться от рукоделия.
Одна из основных ее жалоб – постоянное чувство скуки,
внутренней пустоты и безысходности. «Мне так ужасно скверно. Это
остается у меня даже после коитуса». Супруга своего, отнюдь не
импотентного, она беспрестанно терзает, что он, якобы, должен
принести ей облегчение, сказать ей, чем заняться, однако при этом
ни одно предложение ей не нравится. «Иногда я балуюсь, как
маленький ребенок, тогда мне не скверно. Маленькой девочкой мне
иногда позволялось это с гофмейстером моего брата или со слугами,
и тогда я была совсем счастлива. Однако чаще всего мать
препятствовала мне в телесном задействовании. Поскольку старший
и предпочитаемый брат из-за болезни ноги должен был носить
шины и не мог много ходить, мне, здоровой, тоже приходилось
носить шины и довольствоваться ограничениями ходьбы, чтобы мы
оба были в одинаковом положении. Когда я стала старше, так в 11
или 12 лет, мне опять не разрешалось бегать одной, на прогулке я
должна была послушно идти рядом со своей толстой и
медлительной мамой. Я никогда не могла по-настоящему
побушевать. На даче, например, мне никогда не позволялось
участвовать в больших вечеринках, повсюду она была со мной и
останавливала меня: “Девушка должна оставаться рядом с матерью!”
Она была для меня грузилом. Позднее у меня было больше
возможностей выпустить пар в танце, и тогда я чувствовала себя
совершенно довольной, только потом часто появлялось
мучительное, давящее чувство вины, особенно в браке. Я очень
страстная и выносливая танцовщица, и часто в танце я словно
отдаюсь партнеру, и он словно действительно со мной
совокупляется. При этом я ни с кем еще не ощутила любви, только
время от времени словно чувство опьянения. Но чаще всего у меня
было ощущение, что танец со мной заменяет партнеру коитус.
Несмотря на свое чувство вины, сейчас я совсем не придаю этому
значения и делаю это хладнокровно, хотя при этом сознаю, что
роняю свое достоинство».
 Пауль Шилдер
Заметки о психофизиологи и кожи[44]
(1936)[45]
В данном тексте П. Шилдер на
разнообразных клинических примерах
показывает, как психосоматические
конфликты выражаются в изменениях
состояния кожи. Автор обращает
внимание на то, что психогенные
ощущения, вызванные на коже, имеют не
только физиологическую причину, но и
символическое значение. Это одна из
ранних работ, совмещающая
психоаналитический и
психофизиологический подходы к
анализу кожных проявлений.

Люди мало знают о том, что находится внутри их тела, однако им

кажется, что они знают свою поверхность, свою кожу, им кажется,
что они имеют о ней ясное представление. Они не только чувствуют
ее как живую часть самих себя, но и получают постоянно идущие от
нее ощущения, к тому же глаза видят кожу достаточно объективным
образом. В действительности, согласно нашим с Вечслером
исследованиям (Schilder, Wechsler, 1934), дети в возрасте от 4 до 5
лет могут сказать о коже и имеют довольно четкое представление о
ней, в то время как то, что находится внутри их тела, они понимают
просто как пищу, только что съеденную ими. Лишь двое из
исследуемых нами детей на вопрос: «Что находится под кожей?»
ответили: «Я». По-видимому, кожа представлялась им просто как
нечто защищающее и окутывающее настоящее тело. Здесь
дальнейшую помощь оказали наши с Хартманном исследования
(Schilder, Hartmann, 1927). Когда взрослые закрывают глаза, они
мало что знают о поверхности своего тела. Единственно отчетливое
переживание относится к тем участкам кожи, которые натягиваются
костями. На других участках тела кожа переживается как нечто
неопределенное и неразличимое, с неоформленными границами,
связанными с неясными ощущениями температуры. И даже
прикасаясь к предмету, мы сначала чувствуем предмет и его
поверхность, затем – пустое пространство, а после этого – массу
тела, однако кожа не находится в поле непосредственного
восприятия. Это как если бы тело находилось под кожей. Лишь когда
мы слегка прикасаемся к коже, появляется ее реальное ощущение,
но нам это снова кажется чем-то внешним по отношению к нам
самим. В патологических случаях пациенты тот же самый принцип
могут демонстрировать преувеличенным образом.
Шестнадцатилетняя девушка с тяжелой хореей[46] с грустью
жаловалась на тонкую резиновую мембрану, натянутую на ее тело.
Она говорила, что та не была ее настоящей кожей, и заявляла, что
могла бы выздороветь, лишь если бы с нее сняли эту кожу. Но даже
оптическое восприятие не дает нам ясного переживания
относительно нашей кожи. Мы не способны оценить ее вид
правильно, и даже если мы видим обнаженные тела других, мы
постоянно удивляемся цвету и структуре их кожи. Обнаженные тела
купающихся на пляже снова и снова удивляют нас разнообразием
цвета, и многие художники пытались передать эти неуловимые
оттенки. Кажется, будто неизвестность в отношении собственной
наружности предохраняет нас от ясного восприятия тел других. У нас
нет статичного переживания в отношении своей кожи. Мы
приобретаем знание о ней благодаря непрерывному динамическому
процессу, с помощью которого устанавливаем границу между собой
и внешним миром. Язык сохраняет эти различные установки в
отношении кожи. «Любит свою кожу». «Выходит с невредимой
кожей». «Защищает свою шкуру». А также «Лезет вон из кожи». В
Германии также говорят: «Ich wehre meiner Haut» («Защищать свою
шкуру») и «Das ist zum aus haut fahren» («Выводить из себя»). He
стоит уходить в подобные дискуссии, если психологическая гибкость
в отношении переживания поверхности тела не указывает на то, что
активные динамические процессы выстраивают и конструируют
знание о поверхности нашего тела. Поэтому в создании
конфигурации внешней стороны тела постоянно будет задействован
опыт всей личности.
Совокупный опыт состоит из восприятия и ощущений. Но
существуют также образы и представления, и эта объективная
сторона глубоко изменяется и переплетается с эмоциональными
установками и проблемами индивида. Психические процессы это не
простое дополнение к отчетливым переживаниям ощущений –
установки индивида составляют неотъемлемую часть его
чувственного опыта. Некорректно говорить, что эмоции изменяют
переживания ощущений. Однако всякая эмоциональная установка
одновременно является чувственным переживанием, а всякое
переживание ощущений включает в себя эмоциональную установку.
Двадцатичетырехлетний Джозеф Д. пришел ко мне в больницу в
состоянии крайнего возбуждения, жалуясь на зуд во всем теле,
особенно на участках с волосяным покровом. Он все время говорил:
«Теперь у меня чешется нос, а теперь – бровь». Несколько месяцев
тому назад он подхватил лобковых вшей в меблированной комнате,
где жил. После чего излечился за один курс. А затем появилось это
возбуждение. Он был убежден, что вши появлялись из перьев
подушки. Он видел летающих вокруг вшей фантастических
очертаний. Видел, как они устраивались на нем и ползали. Он видел
приблизительно тридцать вшей одновременно. Они имели форму
перьев; одни были изогнутые, другие – прямые, третьи – в форме
маленьких дисков. Он считал, что следует заявить об этом доме в
полицию, поскольку другие жильцы тоже могли заразиться.
Примерно через десять дней его возбуждение стихло. Это был
довольно легко возбудимый молодой человек, чувствующий себя
несчастным в городе. Он вырос на ферме и хотел вернуться туда
обратно. Он рассказал о своих переживаниях на ферме, особенно о
тех, что были связаны с куриной фермой. Два года тому назад после
уборки курятника он почувствовал зуд. Он подумал, что это из-за
куриных вшей. Зуд исчез после того, как он почистился. Пациент в
некоторой степени был озабочен своим внешним видом, гордился
им, особенно цветом лица; он всегда был здоровяком.
Это – простой случай, но он ведет нас к основной проблеме. Во-
первых, в этом случае было переживание ощущений. Ощущения
поступали из внешнего мира. Ощущения поступали с периферии и
изменили личность пациента. Его зуд с самого начала был
специфическим зудом специфической личности. Во второй фазе
переживание идет уже не с периферии в центр личности, а из центра
личности к периферии. Это тот же самый процесс, но в обратном
порядке. Можно сказать, что переживание ощущений имело
последствие. И это последствие сделало возможным течение
ощущений из центра к периферии. Однако мы имеем достаточное
доказательство того, что такое влияние на периферию не является
обязательным. Когда пациент начинал живо рассказывать о своем
зуде, люди, окружавшие его, сами начинали испытывать зуд. Но
верно и то, что зуд этих людей имел место не только в центральной
нервной системе, он также передавался коже. Конечно, это было
воображение, но оно было связано с физическими изменениями на
периферии. Однако я сказал, что этот зуд был личным и
индивидуальным зудом пациента. Это не только связанное с
неопрятностью отвращение – это ощущение, воскресившее
воспоминания о куриной ферме. Вши летали в воздухе, подобно
куриным перьям, и имели ту же самую форму. Мой пациент хотел
вернуться назад на ферму. Его прежний опыт является паттерном, в
соответствии с которым чувственные данные принимают
определенную форму. Но что можно сказать о зуде свидетелей? Они
тоже должны были иметь реальные переживания до этого.
Центробежный процесс привел их обратно к реальности, пережитой
ими ранее. Воображение всегда приводит назад к реальности.
Воображаемый мир и реальный мир в основе своей – один и тот же
мир. Нет ничего нового в данном наблюдении. Психогенный зуд
среди прочих наблюдали Клаудер (Klauder, 1924; 1925), Зак (Sack,
1926; 1933) и О’Донован (O’Donovan, 1927). Другой случай может
помочь нам прийти к лучшему пониманию. Двадцатилетний е. М.
(Schilder, 1931b), с огромным количеством неврастенических
симптомов, жаловался на зуд пениса, ануса, кистей рук и ступней. А
это те же самые части, которые находятся в центре сексуальной
деятельности. Для этого пациента ступни имели определенное
эрогенное значение: вид обнаженных ступней возбуждал его. В
самых ранних его воспоминаниях важную роль играли анальные
раздражения. Крайне важно отметить, что в самом раннем детстве
пациент страдал чесоткой. Когда мать родила его младшую сестру,
он вообразил, что доктор пытал ее и жесткой щеткой удалял ей на
ногах ногти. Однако позднее он также имел возможность видеть, как
отец растирал свои ноги, когда приходил домой уставшим; чуть
позднее он наблюдал, как отец расчесывал свою спину из-за
чесотки. Я не хочу уходить в психологические детали этого довольно
полно проанализированного случая. Но здесь в заболевании мы
обнаруживаем основу конверсионного симптома – либидинозную
структуру всей личности. Конечно, такая структура никогда не
представляется просто абстрактно, а только как часть жизненной
ситуации индивида, особенно в отношении к эдипову комплексу.
Однако в очень глубоких слоях мы также обнаруживаем
органическое заболевание в раннем детстве, переживание
ощущений. Но представляется, что и органическое заболевание
другого, зуд и расчесывание отца, оказало важное влияние на
окончательное формирование симптома. Поэтому я прихожу к
утверждению того, что основой конверсионного симптома является:
1) органическое заболевание в прошлом самой личности, равно как
и людей, с которыми у нее был либидинозный контакт; и 2)
либидинозная структура в связи с жизненной ситуацией прошлого и
настоящего. Такая формулировка остается верной не только для зуда
и конверсионных симптомов кожи, но также для конверсионных
симптомов в целом. Конечно, я не знаю, является ли обязательным
наличие органического заболевания в прошлом. Мы вернемся к
данной проблеме позднее.
Я выдвинул предположение, что психогенный зуд также связан с
органическими изменениями на коже. Цитированные случаи не
предоставляют четкого доказательства в этом отношении. Но я
наблюдал 35-летнего мужчину, который жаловался, помимо прочих
симптомов, на причиняющий беспокойство зуд заднего прохода. В
раннем детстве у него был тромбозный геморрой. Он также
жаловался на постоянную влажность вокруг ануса. Ряд сновидений,
увиденных за одну ночь, может дать внешнее понимание его
психосексуальной структуры:
1. «Я съеживаюсь. В конечном итоге, я – маленький ребенок,
стоящий с обнаженными ягодицами. Это, главным образом, анус. Я
думаю, это я. Позднее я чувствую, что меня моют, чистят и щипают
мои гениталии два человека».
2. «Я останавливаю девочку, вонзая ей в спину нож. Ребенок
кажется умершим, но он начинает плакать».
3. Его старший брат стал доктором. Он видит того оперирующим
на крестцовой кисте. (Все сновидения короткие.)
Страх кастрации и желание быть кастрированным – вот
характерные особенности психологии данного пациента. Он желает
вступить в мазохистские, пассивные и гомосексуальные отношения с
отцом и матерью. Я не могу здесь уходить в детали его
психосексуальной структуры, находящейся в тесной связи с его
ранней историей и установками родителей. В психологии его отца
анальные элементы, по-видимому, также играли важную роль. Я
упоминаю здесь этот случай кратко, потому что вокруг ануса
существует не только зуд, но и влажность. О’Донован точно
подчеркивает: «Когда приступ зуда прекращается, пациенты говорят
(и это можно проверить), что местами кожа становится очень
влажной, что указывает на существование местной неустойчивости
вазомоторного тона и возникновение нервного возбуждения
местных потовых желез». Следовательно, конверсия в данном случае
сочетается с так называемыми органическими изменениями на коже.
Могу добавить, что этот пациент вообще жаловался на потение и
вазомоторные феномены после полового акта. Такие случаи
предоставляют доказательство того, что центробежное направление,
идя от центра личности к периферии, действительно является
органическим процессом, оказывающим влияние на периферийный
орган.
Я глубоко убежден, что более глубокого понимания
конверсионных феноменов и психопатологических феноменов в
целом можно достичь при изучении процессов воображения у
нормального субъекта. Исходя из данного убеждения, я (Schilder,
1933) со своими коллегами Каннером (Kanner, Schilder, 1930),
Бромбергом (Bromberg, Schilder, 1932) и Паркером преднамеренно
вызывал мысленные образы при различных ощущениях. Здесь я,
главным образом, сошлюсь на наши с Бромбергом исследования о
тактильных образах и тактильных последействиях. Общая тенденция
иррадиации формирования источника, вычеркивания определенных
частей образов, построения и разрушения форм (гештальта),
движений, изгибания линий и тенденция против восприятия углов в
своих последействиях идентичны тенденциям, отмеченным при
воображении. Бенусси путем удачного раздражения двух точек на
коже провоцировал впечатление, будто объект передвигается из
одной точки в другую. Конечно, необходимо, чтобы время между
двумя прикосновениями было коротким. Согласно нашим
исследованиям, те же самые феномены можно наблюдать при
удачном воображении двух точек и в последействии двух
прикосновений. Существует внутренняя связь между
последействием восприятия, восприятием очень короткой
продолжительности и мысленным образом. Мы не знаем, как
мысленный образ достигает кожи. Зак говорит об антидромном[47]
раздражении, которое может привести к продуцированию
гистамина или ацетилхолина. Но можно спросить, могут ли в данном
отношении быть значимыми или нет вазомоторные феномены. Мы
изучали с этой точки зрения случай крайней вазомоторной
раздражительности у кататоника и обнаружили у вазомоторных
феноменов тенденцию к иррадиации, блуждающую связь двух точек
и вычеркивание острых углов. Связь между вазомоторными
феноменами и тактильным последействием – больше подобие,
нежели тождественность. Вазомоторные феномены могут быть
отчасти параллельными центральным тактильным феноменам.
Возможно и то, что вазомоторные изменения увеличивают
активность тактильных образов, почти постоянно связанных с
температурными ощущениями.
В цитированных экспериментах мысленные образы
провоцировали ощущения на коже, которые осуществляли
сознательное намерение воображения. Это не общее возбуждение,
но это продукт специфического переживания на коже
специфического значения. Поэтому сознательное желание может
быть эффективным. В экспериментах, проводимых мною более
пятнадцати лет назад, я предлагал испытуемым вообразить, что их
руки увеличиваются в размере, становясь в два раза больше[48]. Или
что вторая рука вырастает из предплечья. Возникающие тактильные
ощущения точно соответствовали предписанию. Они подчинялись
специфическому значению предписания. Это заходило так далеко,
что мужчины, которым предлагалось вообразить, что они обладают
женскими грудями, переживали специфические ощущения,
соответствующие такому изменению в их теле. Конечно,
бессознательные проблемы и усилия ведут к еще более навязчивым
ощущениям на коже. Один мой пациент чувствовал боль в фаллосе,
руках, анусе и на нёбе (Schilder, 1931a). Он чувствовал боль в тех
частях, к которым в его воображении прикасался пенис другого
мужчины. Литература содержит много случаев о том, что
преднамеренные или инстинктивные образы могут вызвать
кровотечение или появление волдырей на коже. Я вспомню здесь
хорошо известные эксперименты по гипнозу Мабия (Mabille, 1885),
Дюмонтпаллера (Dumontpallier, 1885), Хеллера и Шульца[49] и др.
Особо упомяну наблюдение Шиндлера (Schindler, 1927), касающееся
спонтанных кожных кровотечений психогенного происхождения. В
случае Крайбиха и Соботки (Kreibich, Sobotka, 1909) волдыри
крапивницы появились на теле пациента, когда он испытал
неприятное возбуждение. Центробежный процесс не только
спровоцировал ощущения на коже, но и вызвал ее фактические
изменения.
В случае Крайбиха возникает вопрос, почему проявление
распространилось на все тело. Не опровергает ли это наше
утверждение о том, что проявление на коже имеет специфическое
значение? Кратко упомяну о наблюдении за 40-летней замужней
женщиной, которая жаловалась на зуд во всем теле, но особенно на
зуд в вульве. «Это обжигающее ощущение». Пациентка никогда не
испытывала сексуального удовлетворения в своем замужестве,
всегда оставаясь возбужденной после супружеского полового
сношения и испытывая зуд особенно после сексуальных отношений.
Обширный зуд имел специфическое значение, несмотря на то, что,
по-видимому, был диффузным. Тут же добавлю наблюдение за
параноидным шизофреником, испытывающим зуд только после
полового сношения. Отсюда приходим к формулированию того, что
психогенные ощущения и проявления на коже всегда имеют
значение, даже если они кажутся диффузными и обширными.
Специфическое значение имеет не только локализация, но и
характер проявлений на коже. Однако я хотел бы сказать, что даже
если мы имеем дело с вероятно локализованными и
изолированными феноменами на коже, они никогда не
изолированы. Всегда нечто переходит далее в совокупность
переживаний. Когда мы в наших экспериментах вызываем
преднамеренный образ, этот преднамеренный образ никогда не
изолируется, а имеет отдельный источник. В каждом
психологическом и биологическом феномене всегда существует
передний и задний план. Я наблюдал пациента со спонтанными
приступами ощущения жара. Такие приступы были связаны с
повышением температуры до 38,1º. Его лицо горело, а левая рука
была прохладной и имела мертвенно-бледный цвет. Эти приступы
развились после того, как пациент стал свидетелем смерти своего
племянника, попавшего под колеса грузовика. Одна нога мальчика
была оторвана от туловища, и вскоре ребенок умер. После этого
случая пациенту снилось, что ему отрезало руку в машине. Под
гипнозом данный случай был восстановлен и привел к указанным
феноменам и повышению температуры. Невозможно
непосредственным образом внушить повышение температуры или
появление вазомоторных феноменов. Здесь видно, что феномены на
лице и руке имеют весьма отчетливое значение в целостной
ситуации, а повышение температуры относится ко всему организму.
Вейнберг (Weinberg, 1923; 1924) изучал плетизмограмму,
электрокардиограмму, гальванограмму, одновременно зрачки и
дыхание под воздействием значимых переживаний. Феномены во
всех этих сферах связаны с возбуждением симпатической системы.
За ним следует краткосрочное возбуждение парасимпатической
системы и в заключение – продолжительное возбуждение
симпатической. Согласно Вейнбергу, увеличение уровня осознания
сопровождается увеличением симпатического влияния, депрессии –
увеличением парасимпатического влияния. До Вейнберга Кюпперс и
Де Жон подчеркивали, что каждое психическое переживание
приводит, в основном, к сходным соматическим изменениям в
плетизмограмме и гальванограмме. Однако выражение этого общего
психосоматического изменения зависит от психической установки в
отношении различных частей тела в целом и кожи в частности. Но эта
установка имеет длинную неясную историю, которую может
восстановить только психоанализ. Однако тело тоже имеет историю
и обладает конституцией. В случае психогенного жара пациент
перенес продолжительную автономно-сезонную малярию. Мать
пациента и сам пациент продемонстрировали конституциональную
вазомоторную лабильность. Поэтому биологическая история и
жизненная история индивида детерминируют окончательную форму,
в которую встраивается общее психосоматическое раздражение.
Хейлиг и Хофф (Heilig, Hoff, 1928) смогли объяснить возникновение
губного герпеса у лиц, спонтанно реагирующих герпесом на
переживания возбуждения. Герпес мог быть привит в роговую
оболочку кроликов. Организм и его психические проявления всегда
связаны с внешним миром (в данном случае с инфекцией), и поэтому
окончательное проявление психосоматического изменения также
зависит от внешнего мира. Следовательно, в генезисе иных кожных
проявлений принимают участие не только психика и тело, но и их
связь с внешним миром. Это может быть верным не только для
аллергических реакций на коже, но также для экзем и конечного
исхода механического раздражения кожи. Представляется, что
решающая граница между так называемыми психогенными и
органическими случаями неотчетлива. Я уже упоминал, что раннее
соматическое заболевание предоставляет лучшую основу для
конверсионных симптомов в дальнейшей жизни. Мы говорили об
отношении разных кожных заболеваний к психологии индивида.
Однако ряд кожных заболеваний, о которых можно говорить в этой
связи, огромен. Это зуд, покраснение, потение, кровотечения,
импетиго[50], крапивница, алопеция[51], псориаз, экзема, герпес,
угревая сыпь, бородавки (ср. также Баннеманн (Bunnemann, 1927)).
Маловероятно, что в столь различных кожных заболеваниях
обнаруживают свое выражение одни и те же конфликты. У разных
заболеваний кожи должна быть разная психология. В конце концов,
должна быть также вероятность того, что специфические конфликты
проявляются на коже специфическим образом. Мы далеки от
окончательного решения данной проблемы. Особенно интересно,
что первый случай психогенного зуда, упомянутого мною,
наблюдался у здорового человека и был связан с нарциссическим
отношением пациента к своему телу. Однако данный случай не был
проанализирован. Более глубокое понимание предоставляет
неврастенический случай. В тесной связи с зудом находятся
садомазохистские установки. Особое значение имеют анальные
компоненты. Но даже в достаточно полно проанализированном
случае остаются некоторые сомнения по поводу того, не является ли
обусловленный органическим заболеванием зуд в раннем детстве
обязательным фактором.
Необходимо также подчеркнуть, что частота вызывающих зуд
заболеваний кожи в раннем детстве должна рассматриваться под
этим углом. Эти вызывающие зуд заболевания провоцируют
огромное стремление расчесывать, повреждать кожу и некоторым
образом разрушать единство тела. Такие дети становятся также
беспокойными, агрессивными и садистичными. Раннее кожное
заболевание органического происхождения приносит с собой
определенный набор психических установок, которые, конечно,
должны оказать большое влияние на дальнейшие психические
установки. Однако вполне очевидна связь между обычным зудом и
зудом с садомазохистскими и анальными тенденциями. Нередко
наблюдалось (см., например, Фенихеля (Fenichel, 1931)), что
невротическое покраснение и потение тесно связано с
параноидными тенденциями. Такие индивиды все время чувствуют,
что за нами наблюдают. У меня есть случай, в котором на первом
плане находятся страх покраснения и потения и фактическое
покраснение и потение. Покраснение подтвердило замещение
эрекции, что хорошо известно аналитически. Не только мастурбация,
но и эрекция представляет собой чрезвычайный социальный
феномен, касающийся телесного образа другого человека, равно как
и собственного телесного образа. Наш пациент неистово пытался
скрыть свою эрекцию и пенис. Покраснение смещало их на лицо.
Лицо становилось центром телесного образа пациента, привлекая
внимание всех людей. Это орудие, с помощью которого он
приближал к себе телесный образ других. Все люди смотрели на
него, видели его и уделяли ему внимание. Это то внимание, которое
он первоначально желал своей дефекации и эрекции. Анализ
восстановил факт того, что в раннем детстве у него проявлялись
очень сильные анальные тенденции. (В возрасте 4 лет он боялся, что
за ним будут наблюдать, когда он испражняется.) Кроме того, угроза
генитальной кастрации, исходившая от отца, увеличила генитальные,
анальные и пассивные гомосексуальные тенденции. Покраснение
является запрещенным удовлетворением интимных анальных и
генитальных отношений с другими людьми. Поэтому оно
невыносимо для системы Эго. Теперь пациент избегал других людей
и боялся их. Первоначально он желал иметь отношения с каждым.
Его объектные отношения стали уравненными и универсальными.
Все люди представляются одновременно угрожающими и
выражающими восторг. Он находился в тесных отношениях с
другими, но эти отношения утратили индивидуальные тенденции. Я
обнаруживаю очень похожие тенденции в другом случае, где
психогенное потение было одним из незначительных симптомов.
Пациент считал, что всем людям следует восторгаться им, а его
невроз состоял, главным образом, из постоянного самонаблюдения
и сравнения себя с недосягаемым идеалом. В данном случае на
переднем плане наряду с тенденциями к визуальному наблюдению
либидинозного типа находились нарциссические тенденции.
Отдельные наблюдаемые случаи не дают возможности сделать
точные выводы, однако мы предполагаем наличие специфической
психосексуальной структуры при различных психогенных
проявлениях кожи. Случай с побледнением руки, покраснением лица
и психогенной температурой определенно относится к
истерической группе с сильными объектными отношениями. К
подобной группе принадлежат случаи кровотечений на коже,
наблюдавшиеся Шиндлером.
Не думаю, что мы можем рассчитывать на наличие общей
формулы, касающейся различных психогенных проявлений на коже.
Зуд, к примеру, не всегда может иметь одно и то же значение.
Необходимо рассматривать локализацию, тип зуда. В конце концов,
дерматологическое проявление невроза – лишь одно из проявлений
всей личности, которая не может быть понята из одного отдельного
симптома, даже если этот симптом ведущий.
Рассматривая отношение между психикой и кожей, не следует
забывать, что каждое заболевание кожи должно иметь далеко
идущее психическое влияние. Общие переживания делают весьма
вероятным тот факт, что с каждым органом связан набор
психических установок. Так, органические заболевания органов
вызывают установки, подобные установкам, которые могут
психогенным образом вызвать изменение в органической функции.
Как утверждалось выше, органическое заболевание идет с
периферии (органа) к центру (личности субъекта), психогенное
заболевание идет из центра к периферии. Кожные заболевания,
действительно, очень глубоко воздействуют на наши отношения с
другими людьми, каждое кожное заболевание вызывает установки,
очень сходные с установками, описанными в случае психогенного
покраснения. Существует сглаживание отношений с другими
людьми. Особое внимание уделяется собственному телу. Однако в
развитии кожного заболевания опять будет участвовать вся личность.
Существует не только различный аспект кожи, но и различные
ощущения, связанные с изменением в функции кожи. Это
самовосприятие кожи и ее изменений – весьма сложный процесс. В
случае гипертиреоза[52] у пациентки в возрасте 31 года основной
метаболизм вначале был увеличен до плюс 42. После операции
выявилась незначительная сухость кожи и учащенный пульс. Ее
основной метаболизм три года спустя после операции все еще
равнялся плюс 19, а пульс был учащенным. Кожа пациентки была
склонна к сухости и шершавости. Однако эта пациентка имела
психологически полную картину микседемы[53]. За прошедшие два
месяца она вообразила, что ее голова меняется, лодыжки
увеличиваются, лицо делается более худым, волосы иссушиваются,
глаза уменьшаются, а скальп становится тяжелым и деревянным. Она
также утверждала, что ее сердце больше не бьется, а ногти сломаны.
Другими словами, пациентка демонстрировала картину депрессии.
Она считала, что другие люди наблюдают за ней и смеются. Ее
серьезно беспокоили бели и то, что у нее нет детей. В данном случае
пациентка воспринимала фактическое изменение на коже
преувеличенным образом, что было обусловлено ее общей
установкой, проблемами ее жизни, а также, вероятно, органическим
влиянием дистиреоза[54] на центральную нервную систему. Этот
случай напоминает один хорошо известный факт, что в сновидениях
органические изменения могут появляться преувеличенным образом
и демонстрировать заболевание до того, как оно будет воспринято
иным способом. Каждое восприятие органа тела, а следовательно, и
кожи и ее изменений – не просто механический акт, восприятие
проходит через различные символические стадии, посредством
которых оно вступает в связь с общим опытом индивида. Поэтому
самовосприятие тела – я говорю о телесном образе – представляет
собой высокосимволический акт, не менее символический, чем
выражение проблем личности в функциональных и органических
изменениях кожи. Психогенные проявления на коже всегда имеют
значение. Это значение может быть сознательным, а может лежать в
символической и инстинктивной сферах. Не существует
фундаментального различия между воображенным изменением на
коже, так сказать психогенным проявлением, и так называемым
неврозом органа. Все они – центробежные, но достигающие
периферии органа как такового. Эмоции и мысленные образы не
бывают только психическими. Психика является организованным
посредником. Однако нет такого изменения в теле, которое не
отражалось бы на психических установках. Существует только один
организм, и он – психофизиологический.
 Библиография
1. Bromberg, W., Schilder, P. On tactile imagination and tactile after-
effects // Journal of Nervous and Mental Disease. – 1932. – Vol. 76. – P.
133–155.
2. Bunnemann, O. Tatsachen dermatologischer Psychogenese // Bericht
des Allgemeinen Ärztlichen Kongresses für Psychotherapie. – 1927. –
Bd. II. – S. 315–323.
3. Dumontpallier. De l’action vaso-motrice de la suggestion chez les
hystériques hypnotisables // Compt. Rend. Soc. De boil. – 1885. – Series
2.
4. Fenichel, O. Hysterien und Zwangsneurosen. – Vienna: International
Psychoanalytischer Verlag, 1931.
5. Heilig, R., Hoff, H. Die psychische Enstehing des Herpes labiais //
Med. Klinik. – 1928. – S. 1302f.
6. Kanner, L., Schilder, P. Movements in optic images and the
imagination of movements // Journal of Nervous and Mental Disease. –
1930. – Vol. 72. – P. 489f.
7. Klauder, J. V. Psychoneurotic manifestations in dermatoses with
particular reference to treatment with suggestive and educative
measures // Arch. Neurol. & Psych. – 1924.
8. Klauder, J. V. The cutaneous neuroses // Journal of the American
Medical Association. – 1925. – Vol. 85. – P. 1683–1689.
9. Kreibich, C, Sobotka, P. Experimenteller Beitrag zur psychischen
Urtikaria // Arch. für Dermat. und Syph. – 1909. – Bd. 97. – S. 187.
10. Mabille. Note sur les hemorrhagies cutaneés par autosuggestion
dans le sommeil provoquées // Progres méd. – 1885. – T. 13. – P. 155.
11. О'Donovan, W. J. Dermatological neuroses // Psyche Miniatures
Medical Series. – 1927.
12. Sack, W. Hautleiden und Psychotherapie // Erster Congress für
Psychotherapie. – 1926. – S. 133f.
 13. Sack, W. Haut und Psyche // Handbuch der Haut und
Geschlechtskrankheiten / Hrsg. J. Jadassohn. – Berlin: Springer, 1933. –
Bd. 4. – Teil 2. – S. 1302–1382.
14. Schilder, P. (1931a) Notes on the psychology of pain in neurosis
and psychosis // Psychoanalytic Review. – 1931. – Vol. 18. – P. 1–22.
15. Schilder, P. (1931b) Über Neurasthenie // I. Z. P. – 1931. – Bd. 17. –
S. 368–378.
16. Schilder, P. Experiments on imagination, after-images and
hallucinations // American Journal of Psychiatry. – 1933. – Vol. 12. – P.
597–609.
17. Hartmann, H., Schilder, P. Körperinneres und Körperschema // Zeit.
für d. ges. Neur. – 1927. – Bd. 109. – S. 666–675.
18. Schilder, P., Wechsler, D. Was weiss das Kind vom Körperinneren // I.
Z. P. – 1934. – Bd. 20. – S. 93–97.
19. Schindler, W. Nervensystem und Spontanblutungen. – Berlin:
Karger, 1927.
20. Weinberg, A. A. Psyche und unwillkurliches Nervensystem // Zeit.
für d. ges. Neur. und Psychiat. – 1923. – Bd. 85. – S. 543–565; 1923. –
Bd. 86. – S. 375–390; 1924. – Bd. 93. – S. 421–445. См. также: Hansen,
К. Die Psychische Beeinflussund des vegetativen Nervensystems //
Naturwissenschaften. – 1928. – S. 931–940.
 Лео Бартемейер
Психоаналитическое исследование
случая хронического экссудативного
дерматита (1938)[55]
Л. Бартемейер представляет подробное
описание случая дерматита у взрослого
мужчины. В ходе анализа выявляется ряд
психологических конфликтов,
устанавливаются их ранние источники.
Большое внимание уделяется
обсуждению психосексуального
развития пациента. Дерматит
рассматривается как средство защиты от
кастрационной тревоги и возможность
удовлетворения вуайеристских,
эксгибиционистских и садомазохистских
тенденций. Обсуждается
мастурбационное значение кожного
заболевания.

В литературе описано очень мало случаев применения

психоаналитической терапии в лечении хронических заболеваний
кожи. В 1916 году Джелифф и Эванс (Jelliffe, Evans, 1916)
опубликовали данные о случае молодой женщины с псориазом,
находившейся в анализе шесть недель. Ее поражения
рассматривались как симптомы истерической конверсии,
посредством которых она удовлетворяла эксгибиционистские
импульсы и вызывала полный сочувствия интерес со стороны
врачей-отцов. В 1928 году Алленди (Allendy, 1932) выступил перед
Психоаналитическим обществом в Париже с докладом о случае
экземы: два месяца лечения привели к исчезновению экзематозных
поражений рук, присутствовавших на протяжении десяти лет и до
этого не поддававшихся никакому медицинскому лечению. Алленди
сделал вывод, что руки пациентки были больны, дабы она не могла
убить отца и мужа, ее экзема была наказанием за желания
мастурбировать, ее болезнь также удовлетворяла первичное
желание праздности.
В 1932 году Баринбаум (Barinbaum, 1932) устранил у пациента
экзему путем интерпретации ситуации переноса, в которой он
обнаружил ключ к специфическому психогенезу поражений пальцев
обеих рук. Экзема данного пациента была вызовом желанию отца,
чтобы его сын стал пекарем. Во втором случае Баринбаум показал,
что экзема лавочника была выражением бегства в болезнь и
представляла собой попытку разрешить острый эмоциональный
конфликт. Жена этого пациента была фригидной и предпочитала не
иметь с ним половых сношений, к тому же она страдала от паховой
опрелости и выражала недовольство, когда муж добивался ее. Когда
же он вступил во внебрачные отношения с женщиной, выдвигающей
чрезмерные требования к половому акту с частыми интервалами,
такая любовная связь стала изнуряющей для него, и он развил
экзему на левой стороне паха, переходившую на мошонку.
Посредством этих поражений он бессознательно
идентифицировался с женой и попытался выразить подруге
недовольство ее поведением. После того, как пациенту была дана
эта интерпретация, он прекратил внебрачные отношения, и через
десять недель, когда Баринбаум увидел его снова, поражения
исчезли.
Когда мой пациент начал свой анализ, он был студентом-
стоматологом выпускного курса, 25 лет, женившийся два месяца
назад. Он и его жена жили в доме его родителей. Он был направлен
ко мне дерматологом, и единственной его жалобой был кольцевой
зудящий дерматит на тыльной стороне правой кисти, периодически
появляющийся на протяжении трех лет, впервые развившийся
несколько недель спустя после того, как он начал изучать
стоматологию. Всякий раз, когда он отсутствовал в учебном
заведении несколько недель, поражения исчезали. В дальнейшем я
узнал, что у него также были незначительные поражения, на которые
он не жаловался, на правом локте и правом ухе.
Пациент был единственным ребенком родителей-евреев. Он
родился в маленьком польском городке. Когда ему было три с
половиною года, его отец уехал в Америку, оставив мальчика и его
мать на попечение дяди со стороны матери, который был
холостяком. Он считал дядю своим настоящим отцом, поскольку тот
уделял ему много внимания, дисциплинировал по-доброму и
жертвовал свое состояние на благо его матери и его самого. Ему
было 11, когда они с матерью уехали к отцу в Америку. Вскоре он
почувствовал себя крайне несчастным и умолял, чтобы его вернули
назад к дяде. Отец сек его за малейшие проступки, не уделял
внимания, проявлял к нему незначительный личный интерес и много
времени проводил вне дома. Этот контраст между любовью и
уважением к дяде, так много сделавшему для него, и антипатией к
черствому отцу, так мало давшему ему, нашел своего двойника в
сильной привязанности, существовавшей между его матерью и
дядей, и разногласии, в тот период имевшем место между
родителями.
Дом дяди в Европе был достаточно изысканным и располагался в
самом лучшем районе города. Его мать была особенно
требовательна к чистоте и одевала сына безукоризненно, скорее как
девочку, а не мальчика. Лицо у него было бледного цвета, а на коже
не было ни пятнышка. Воспоминание об оппозиции чистоте матери
он связал с возрастом 7 лет. Его приятелем в то время был мальчик,
чья семья жила в маленькой грязной, кишащей блохами хибаре в
самом бедном районе города, и он получал массу удовольствия в тех
грязных местах и проводил там много времени. Он завидовал
своему приятелю, т. к. Ему не требовалось мыться так часто. Именно в
то время он развил продолжавшийся несколько месяцев дерматит на
коже головы и ушах, по поводу которого школьные товарищи
дразнили его. Мать пациента была сильно встревожена этими
высыпаниями, поскольку его кожа всегда была такой чистой. В
другой раз он вымарался, находясь в школе, и был отправлен домой
старшим кузеном. Матери было стыдно за него, и она попыталась
сохранить это происшествие в тайне от его друзей.
Когда ему было 9 лет, его старший кузен делал волчки, разливая
расплавленный свинец в деревянный цилиндр. Желая иметь их и
зная, что у дяди полно свинцовых дисков, которые тот накапливал,
пациент воровал их понемногу и давал своему кузену, взамен
получая несколько готовых волчков. Когда дядя поймал его на
воровстве этих маленьких кусочков свинца, он очень рассердился и
хотел наказать его. Однако мать защитила его, переложив
ответственность на кузена, который, как сказала она, воздействовал
на него. Позднее мы увидим, как этот детский опыт и интерес
повлияли на него в профессиональной деятельности, и как эта
установка матери позволила ему считать, что он вправе воровать. В
этом мелком воровстве у дяди он брал у одного человека и давал
другому, так что последний мог дать ему то, чего он хотел сам. Это
стало паттерном последующих ситуаций.
Когда ему было 10 лет, произошел ряд событий, которым суждено
было быть проигранными вновь в более сложной форме во
взрослой жизни в его болезни и профессии. Он вспомнил их в
следующей последовательности: когда его мать стояла одной ногой
на прилавке, другой – на полке, расставляя товар в лавке дяди, он
нашел предлог, чтобы пройти под ней, и, сделав так, уставился на ее
гениталии. Несколько дней спустя его очаровали переводные
картинки, которыми торговал старший, более находчивый мальчик, и
ему удалось заполучить несколько из них за обещание заплатить
позднее. Прошло несколько дней, он не смог сдержать свое
обещание, и мальчик начал грозиться побить его. Несмотря на то, что
он был напуган этими угрозами, он не платил и не возвращал
картинки, а просто избегал этого мальчика. Через несколько дней он
попал в аварию и сломал правую ногу, после чего был увезен в Вену
для хирургического лечения. Перелом был способом избежать
ситуацию, в которой он оказался, происшествие также освободило
его от чувства долга и вины.
С тех пор как ему исполнилось 11 лет, мать регулярно выделяла
небольшие суммы из денег, даваемых отцом на ведение домашнего
хозяйства, и посылала их в Европу его дяде. Он всегда разделял с
ней эту тайну. Хотя отец давал ему достаточное количество денег на
карманные расходы, мать втайне добавляла денег всякий раз, когда
он требовал этого, несмотря на то, что заработки отца были весьма
скудными. Впрочем, то, что мать требовала для себя очень мало,
было ее характерной чертой.
В первые школьные годы заботливость и сверхпокровительство
матери завоевали для него репутацию маменькиного сынка, не
способного драться, и он реагировал переживаниями
неполноценности и фантазиями об уничтожении назойливых
одноклассников. Он спал со своей матерью вплоть до 10-летнего
возраста. До 20 лет она помогала ему мыться. Он был ее
единственным удовольствием в жизни. На протяжении
подросткового возраста она продолжала так много давать ему и так
мало требовала в ответ, что он оставался зависимым от нее в самых
незначительных вещах. Ее установка по отношению к нему
заставляла его все больше и больше просить для себя. Порой,
выдвигая требования, которые она не могла удовлетворить, он
мстил ей, «оставляя бардак» в комнатах. Он не помнил, чтобы она
когда-нибудь наказывала его. В средней школе он получал высокие
отметки, не включался ни в какие игры-соревнования и завел всего
нескольких друзей среди одноклассников, подобно своей матери,
много работавшей по дому и имевшей мало социальных контактов.
После пубертата он начал проявлять значительный интерес к
поддержанию опрятного внешнего вида и демонстрировал
предпочтение хорошей одежды и привлекательных предметов
мужского туалета. Одноклассники дразнили его по поводу лилейных
белых рук и розовых ладоней, свидетельствовавших о том, что они
не знали тяжелой работы. Он заметил, что его пальцы были
короткими и пухлыми, как у матери, и он часто мечтал о длинных
маскулинных пальцах, как у отца. Чтобы пальцы казались длиннее,
он стал заострять свои ногти у маникюрши. Руки для него имели
огромное значение. Его опыт с механическими устройствами и
интерес к ним убедили его, что он может делать вещи своими
руками. Несмотря на свой протест против их формы и длины, так как
в этом отношении они заставляли его чувствовать себя феминным,
он был удовлетворен своей способностью адекватно
функционировать ими – из данного аспекта он получал переживания
силы и маскулинности. В 16 лет он подумывал об изучении
медицины, но сомневался в своих интеллектуальных способностях и
выбрал стоматологию, поскольку она соответствовала идее о том,
что он умеет что-то делать руками. В стоматологической школе у
него был незначительный интерес к лекциям и изучению учебников,
но он был самым энергичным в лаборатории и клинической работе,
где он имел предостаточную возможность использовать свои руки.
Он часто думал, что у него женский голос и что его профиль
демонстрирует слабость. «Я носил очки и отращивал усы, и все же не
выглядел красивым», – вот характерное для него заявление. У него
были явные переживания неполноценности по поводу своего роста
и иллюзия о том, что у него очень маленький пенис. Вдобавок к этой
физической идентификации с матерью, он осознавал, что был
угрюмым, импульсивным и легко поддающимся влиянию – черты,
которые он не любил в отце и которые, как он считал, были
признаками слабости. Эта неблагоприятная идентификация с обоими
родителями была источником глубочайших переживаний
неполноценности.
Когда пациенту было примерно 7 лет, он узнал об эрекции, это
произошло во время акта дефекации. Он рассказал об этом
следующим образом: «Я пошел опорожнить свой кишечник и
заметил эрекцию, и мне понравилось чувствовать свой пенис».
Позднее в состоянии тревоги он испытывал генитальные ощущения
со спонтанными эякуляциями и без них. Они происходили без
психосексуального удовлетворения. Во время государственного
экзамена он начал опасаться, что не сможет завершить работу в
отведенное время, и у него произошла спонтанная эрекция и
эякуляция. Тот же самый феномен повторился в другой раз, когда он
спешил на аналитический сеанс и опасался не прийти вовремя.
Подчеркивание пациентом отсутствия психосексуального
удовлетворения было способом отрицать ответственность за
сексуальные удовольствия.
Когда ему было 11, как-то утром он взобрался в постель к матери
и во время игривых кувырканий с ней сексуально возбудился. В 12
он начал мастурбировать с частыми интервалами, продолжая делать
это вплоть до женитьбы в возрасте 25 лет. В 14 лет он мастурбировал
так энергично, что натер кожу своего пениса, и в тревоге показал его
матери, попросив о помощи.
В подростковом возрасте он никогда не проявлял никакого
интереса к девушкам и избегал проституток, так как боялся
сифилиса. В 18, когда его на улице подозвала проститутка, он нашел
убежище в лавке. Избежав ее таким образом, он фантазировал, что
она сообщит полицейскому, что он приставал к ней, и тогда офицер
может арестовать его. Втянутый женщиной в неприятную пассивную
ситуацию, он отреагировал садистическими фантазиями о
приставании к ней и наказании мужчиной.
Его воспоминания об отношениях с мужчинами начались с любви,
которую он получал от дяди. Он вспомнил приятные сцены из
детства о том, как сидел на коленях у дяди и как тот тер его своей
колючей бородой. Когда ему было 9 лет, его 16-летний кузен
разрешал ему держать его пенис. Впоследствии он припоминал, что
получал наслаждение, играя с ним. Этот эпизод, произошедший в то
же самое лето, когда они вместе делали волчки, был прерван кем-то
из домашних. Пациент говорил, что не испытывал сексуального
желания, что его удовольствие заключалось в том, чтобы держать
пенис кузена и смотреть на него. В период от 12 до 23 лет у него
был ряд сексуальных опытов с мальчиками старше или больше него.
В этих эпизодах он получал огромное удовольствие, разглядывая и
хватая пенис своего приятеля, который он всегда считал намного
больше собственного. Удовлетворение от разглядывания и хватания
было важным элементом в этих ситуациях. Его поведение в
разглядывании и хватании было весьма агрессивным, что
немедленно наводит на мысль о желании кастрировать тех мужчин и
заменить их большие пенисы своим маленьким. Обычно он
мастурбировал другого человека, хотя в нескольких случаях сам
отдавался для мастурбации. В общественных туалетах и раздевалках
в гимназии он испытывал массу удовольствия, разглядывая
гениталии других. Своих же он всегда стыдился.
Когда ему было 15, его 26-летний учитель музыки начал
добиваться его сексуально, и у него появились сильные желания к
этому мужчине, который обычно мастурбировал его. Было всего
лишь несколько случаев, когда пациент мастурбировал своего
учителя. После того как эти отношения просуществовали более года,
учитель совершил с пациентом межбедренный коитус в позиции
стоя. Этот эпизод завершился мастурбацией учителем самого себя и
последующей мастурбацией мальчика. После этого случая пациент
избегал встреч с ним. В 22 он мастурбировал своего соседа по
комнате в стоматологической школе, а в 23 попытался безуспешно
восстановить отношения с учителем музыки. Вскоре после этой
неудачной попытки он познакомился с девушкой, отношения с
которой завершились женитьбой.
Его мастурбационные фантазии до отношений с учителем музыки
включали в себя образы обнаженных женщин и совокупляющихся
мужчины и женщины. После того как его несколько раз
мастурбировал мужчина старше него, ему приснилось, как он
срывает одежду с девушки, находящейся в позиции стоя, а затем
неистово вставляет свой огромный пенис, разрывая при этом ее
гениталии. Девушка стояла с наклоненной головой, отведенными в
стороны руками, абсолютно покорная, не получая наслаждения от
этой процедуры, желая только, чтобы все это закончилось. Это
сновидение об изнасиловании было преувеличенным повторением
псевдосношения с учителем музыки в сочетании с разрыванием
собственных гениталий в результате неистовой мастурбации в
возрасте 14 лет. Легко увидеть, насколько полно его собственный
опыт, даже безо всякого удовлетворения, был повторен этой
девушкой из сновидения. Две персоны в сновидении были
репрезентациями его садистического и мазохистского Я.
Мастурбационные фантазии, последовавшие за этим сновидением,
всегда строились по его образцу, практически без вариаций. Таким
образом, он сделал шаг, хотя и в фантазии, от мазохизма к садизму и
от гомосексуальности к гетеросексуальности.
Не имея в дальнейшем успеха в восстановлении отношений с
учителем музыки, он отвернулся от него и пассивности и обратился к
гетеросексуальному объекту и активности в реальности. В женитьбе
на мазохистской жене он нашел важное удовлетворение своих
инстинктивных требований. Он испытывал превосходство над ней во
внешности и был немного садистичен, зачастую получая
удовольствие от того, что не давал удовольствия ей.
В сексуальных отношениях с женой он выходил из нее и достигал
эякуляции через мастурбацию, а затем либо оставлял ее
мастурбировать себя, либо иногда сам мастурбировал ее. Его
интимные отношения с женой были репродукцией эпизода
псевдосношения с учителем музыки со сменой ролей. В сексуальных
отношениях с женой он получал меньше удовольствия, чем в
мастурбации до женитьбы, и половые сношения с ней были лишь
изредка, «потому что это нужно было делать». Таким образом, его
отношения с женой были шагом к объектным отношениям, но не
отказом от аутоэротики. В женитьбе он также нашел удовлетворение
своих ранних инфантильных пассивных желаний поддержки и
любви.
Спустя несколько недель после начала изучения стоматологии у
пациента появились кольцевые зудящие поражения на тыльной
стороне правой руки, которые в конечном итоге привели его на
анализ. Этот дерматит всегда спонтанно исчезал с началом каникул в
стоматологической школе и отсутствовал вплоть до возвращения в
нее. Следовательно, он был тесным образом связан с его работой в
стоматологии, предоставляющей возможности для удовлетворения
его невротических требований. В детстве он попытался возместить
ущерб за воровство переводных картинок, однако страдание и
повреждение, связанные со сломанной ногой, как оказалось, были
гораздо сильнее. Вскоре после начала профессиональной
деятельности, которая должна была принести удовлетворение его
кастрационных и садистических импульсов, а также импульсов к
воровству, он начал авансом расплачиваться поражениями на своей
руке. Когда они появились впервые, у него возникла явная тревога
насчет способности вырезать восковые модели зубов.
Расчесывание поражений на тыльной стороне руки создавало
приятные ощущения в пенисе, похожие на те, что он раньше
испытывал при мастурбации и во время дефекации. Расцарапывание
поражений ногтями, как и его стоматологическая работа,
соответствовало фантазиям о садистическом половом акте. Его жена
и мать запрещали ему расчесывать, однако он делал это втайне либо
во сне. Раздражение поражений имело ту же самую символическую
ценность, что и мастурбация и разрывание вагины женщины. В то же
время это был вызов запрету матери против мастурбации, а также ее
настойчивости по поводу чистоты.
История жизни пациента выявила, что вдобавок к хроническому
дерматиту на руке, раньше он страдал от кожных поражений на
других участках тела, в нескольких случаях на различные ситуации
тревоги он отреагировал небольшими волдырями. Получая световое
лечение по поводу незначительных волдырей на бедре, он стал
бояться обжечься лампой и сразу же после этого развил дерматит на
обеих щеках, сохранявшийся в течение пяти месяцев. Эти поражения
напоминали поражения на его руке. До начала дерматита, в
конечном итоге приведшего его на анализ, у матери несколько
недель был сильный дерматит на голени. Эта идентификация с
матерью похожа на один из случаев, о которых сообщал Баринбаум.
Дерматит на голове в возрасте 7 лет был, как мы уже увидели,
способом удовлетворения желания быть грязным и, подобно
поражениям на его руке, открыто выражал оппозицию матери без
страха наказания или потери ее любви.
Когда ему было 20, он посетил иллюстрированную лекцию о
сифилисе, в ходе которой узнал, что болезнью можно заразиться,
просто прикоснувшись к человеку, болеющему ею.
Демонстрируемые картинки изображали некротические процессы,
затрагивающие мужские гениталии, и эти зрительные образы
произвели на него глубокие впечатления. Сразу после демонстрации
он заметил:
«После всего того, что мы видели на этой лекции, стоит ли того
шанс, чтобы получить одну-две минуты удовольствия и подцепить
сифилис?» Через несколько дней он увидел три крошечных волдыря
на своем пенисе и испугался, что заразился сифилисом, и втайне
проконсультировался у врача, который выписал ему мазь. Данный
эпизод наводит на мысль о важности для него разглядывания, равно
как и выставления напоказ. Разглядывание мужских гениталий было
удовольствием, за которое ему пришлось наказать себя волдырями.
С другой стороны, волдыри предоставили ему шанс показать свой
пенис врачу и получить заверение, что он не кастрирован.
Подобный случай имел место несколькими неделями позднее.
Мужчина, как было известно, имевший венерическое заболевание,
был приглашен родителями пациента провести вечер в их семье.
Узнав о предстоящем визите, пациент изо всех сил запротестовал
против этого и перед тем, как пришел гость, вымылся в растворе
двууглекислой соды. Он испытывал страх на протяжении всего
вечера, т. к. сидел напротив гостя. Проснувшись на следующее утро,
он обнаружил маленький волдырь на своем пенисе. Он очень
испугался, был убежден, что подхватил сифилис, и стремглав
побежал к врачу. Когда врач осмотрел его, волдырь исчез. Волдыри
на пенисе, означавшие поврежденные гениталии, для него также
имели значение женских гениталий.
Теперь он освободил свой пенис от «проклятия» феминности,
переместив эту феминность на руку – орган, который одновременно
легко разглядывать и показывать. Он сделал то же самое в детстве,
когда, пристально рассмотрев гениталии матери, с таким
нетерпением захотел стать обладателем переводных картинок. Эти
переводные картинки, очевидно, означали скрытые потаенные части
матери, которые он не только сделал видимыми для себя, но и
поместил в свою школьную книгу, чтобы чувствовать, что они
принадлежат ему, и разглядывать, когда захочется. Поражения на его
теле в последнее время, должно быть, означали замещение
украденных картинок, равно как и замещение украденного вида
женских гениталий.
В выборе профессии он не последовал ни за дядей, ни за отцом, а
скорее за собственными бессознательными потребностями. В
стоматологии, через смещение снизу вверх, он нашел социально
приемлемый канал для удовлетворения с помощью рук
вуайеристских импульсов и агрессивности, прежде
удовлетворяемых в гомогенитальных эпизодах. В профессиональной
деятельности он также получал удовлетворение кастрационных
тенденций, заменяя первоначально сильные зубы своих пациентов
более слабыми искусственными субститутами. Это было выражением
раннего паттерна. В детстве он украл у отца своего приятеля
высококачественные сигареты, заменив их украденными у дяди
сигаретами худшего качества.
В клинике стоматологической школы его, в основном,
интересовала смена коронок и пломб. Он воровал небольшие
кусочки золота всякий раз, когда раздавал его для такой работы, тем
самым вновь проигрывая поведение своего детства, когда он
воровал небольшие кусочки свинца у дяди для отливания волчков. В
ряде случаев, когда пациенты-мужчины с подходяще большими
золотыми мостами приходили на лечение, он удалял опорные зубы,
вытаскивал мосты, расплавлял их и менял золото на наличные деньги
для собственных целей. Его отец был одним из тех людей, кого он
обманул таким образом. В других случаях он брал гонорары больше,
чем было установлено клиникой, и присваивал себе разницу. Он
часто удалял зубы так, чтобы требовалась замена золотых мостов.
Однажды, предвидя невозможность оплаты аренды офиса, он
упросил своего арендатора поставить пломбу. Он выполнил эту
работу, но намеренно избежал обсуждения ее стоимости; когда
работа была закончена, он понял, что все в его руках, и установил
плату, достаточно большую, чтобы оплатить аренду и оставить
арендатора должным еще некую сумму.
Его двойной целью с пациентами-мужчинами было их ослабление
и извлечение собственной выгоды. Он удалял им зубы по малейшему
поводу, нередко без обследования и определения их состояния, и
заменял их более слабыми искусственными. С женщинами и детьми,
которых он не боялся, он проводил тщательную и скрупулезную
работу. Он принимал все меры предосторожности, чтобы сделать их
лечение по возможности безболезненным, поскольку сам боялся
быть поврежденным дантистами.
В клинике он был эксгибиционистичен в отношении своих
технических достижений, часто прося однокурсников посмотреть на
его работу. В подобной манере он умышленно показывал свои
высыпания пациентам; если же те не замечали их, он привлекал к
ним внимание. Стоматология предоставила ему возможности
преодолеть переживания неполноценности по поводу своего роста,
поскольку самый высокий мужчина в стоматологическом кресле был
ниже его.
Его необузданная страсть к деньгам была желанием
маскулинности и всего того, что она означала. Всякий раз, получая
внушительные суммы от пациентов, он чувствовал себя адекватным
и счастливым.
Придя договариваться насчет анализа, он объяснил, что всецело
зависел от родителей, довольно бедных, что он не мог зарабатывать,
поскольку учился в школе, и что он хочет предложить себя в
качестве подопытной свиньи во благо науки. Была установлена
минимальная плата, и было оговорено, что он будет платить
регулярно определенными порциями в соответствии со своими
финансовыми возможностями.
В первом сновидении, рассказанном в анализе, он воспроизвел
важную часть своего невроза. Во сне он увидел декана
стоматологической школы и большого агрессивного однокурсника,
повстречавшихся на лужайке возле моего офиса. Декан сделал
замечание, и однокурсник злобно ответил ему. Они подрались, и
однокурсник правой рукой нанес декану удар в челюсть слева. Сцена
сменилась: теперь все происходило внутри помещения, и пациент
прикладывал холодную материю к разбитому лицу декана. Он
заметил, что ушибленная часть лица выглядела так же, как высыпания
на его собственной руке. Сновидение было спровоцировано двумя
обстоятельствами. Пациент обратился к декану за учительской
позицией и был отвергнут, и сильно разочаровался. Он хотел, чтобы
я заболел, тогда ему не нужно было бы приходить на лечение,
потому что он не желал рассказывать дальнейшие факты о своей
сексуальной жизни. Инциденты в сновидении напомнили ему об
опыте и фантазии, имевших место в его детстве. Как-то он
капризничал в школе, и учительница сказала, что хотела бы
поговорить с его отцом. Тогда у него возникла фантазия, в которой
он увидел ее в горящем доме, спас и поэтому получил ее милость.
Сновидение показывало расщепление его личности на маскулинного
агрессивного однокурсника и феминную часть, подпитывавшую
рану. Отказ декана и пребывание в анализе – две неприятные для
него пассивные ситуации, которые в сновидении были
отреагированы нанесением раны на лицо декана – садистической
активностью против персоны, вынудившей его к пассивной
ситуации. Он переложил свою рану на другого мужчину, и процесс в
сновидении, с помощью которого он сделал это, – процесс перевода
картинок. Когда в реальности его вынуждали к пассивной ситуации,
он отвечал активными садистическими фантазиями, тогда как на
ситуации индифферентного вида он сразу же реагировал
пассивными установками и фантазиями. В сновидении ушиб на лице
декана был таким же, как поражения на руке пациента, и поскольку
ушиб был травматичным по своей этиологии, предполагалось, что
происхождение поражений на руке аналогичное. Во время анализа
не нашлось доказательств тому, что он когда-либо намеренно
инициировал поражения на своей руке, однако было замечено, что
он, сам того не зная, сохранял дерматит. Он носил сильно
накрахмаленные манжеты, натиравшие поражения на коже, либо их
раздражали рукава пальто, и тогда размер поражений увеличивался.
Когда поражения были совсем маленькими, он нередко
фантазировал, как они становятся больше, показывая тем самым,
насколько он нуждался в дерматите и ценил его.
На протяжении первых месяцев анализа дерматит не выявил
улучшений. Эта неудача терапии была связана со следующим фактом:
вскоре после начала анализа он заявил, что не способен вносить
даже маленькие порции платы, на которые согласился в начале
лечения, и после этого платил меньшую сумму. Поверив ему, я
ничего не сказал по поводу этого изменения в нашем финансовом
соглашении. Лишь много времени спустя я признал свою ошибку в
том, что поверил ему. После окончания стоматологической школы он
занимал деньги, чтобы начать частную практику. Он начал с
небольшого дохода, который уходил на выплату взятых им долгов,
так что он никогда ничего не оставлял себе. Не имея денег для себя,
он не понимал, как может платить мне. Родственники давали ему
деньги на покупку необходимой мебели, а жена занимала деньги
для выплаты требований кредиторов. Когда он покупал
электрическую вывеску для своего офиса и сумел оплатить ее после
того, как торговец настоял на этом, я понял, что был слишком
снисходительным к нему, и что со мной он повторял паттерн своего
поведения в детстве, когда давал кузену украденное у дяди с тем,
чтобы получить от него то, что хотел сам. Я вел себя с ним подобно
его матери, которая в детстве не только закрыла глаза на его
воровство, но и обвинила в этом другого. Я также действовал
подобно его дяде, который, несмотря на то, что знал, что пациент
украл у него свинцовые диски, не желал замечать воровства и
позволил кузену принять вину на себя. Когда он украл у своего
приятеля переводные картинки, перелом ноги освободил его от
чувства долга и вины; подобным образом в анализе я невольно
позволил ему удовлетворить свое обязательство кожными
поражениями на руке, и вот почему он освободился от чувства того,
что должен мне что-то. После объяснения своей ошибки, как только
я понял ее, я настоял, чтобы он выполнил заключенное со мной
первоначальное финансовое соглашение либо прекратил анализ.
Через несколько дней поражения на его правой руке стали
гораздо обширнее, и впервые похожие поражения появились на
тыльной стороне левой руки. Дерматит был тяжелее, чем когда бы то
ни было, и он подумал, что ему придется закрыть свой офис и
зависеть от страховки. Он увеличил свои страдания, чтобы избежать
внесения платы, однако я остался непоколебимым, и поражения
начали исчезать. Уже через несколько недель после того, как он
начал придерживаться первоначального финансового соглашения,
дерматит на руке и незначительные поражения на локте и ухе
исчезли и не возвращались.
Тревога, развившаяся вслед за моим требованием о порядочности,
имела следующее значение: он не мог убежать от реальной платы из-
за поврежденной руки, заменявшей поврежденную ногу прежних
времен; он должен был платить за лечение по контракту. Поражения
исчезли, потому что утратили ценность субститута платы.
Получавший угрозы со стороны строгого отца, требовавшего плату,
он вернул назад символизированные поражениями переводные
картинки и начал возмещать ущерб. Его выздоровление было
бегством в здоровье из-за возросшей кастрационной тревоги.
Хронический дерматит на руке пациента защищал его от
кастрационной тревоги и служил возмещением его собственных
кастрационных тенденций. В то же время он давал возможность
удовлетворять его частичные импульсы, включая вуайеризм,
эксгибиционизм, садизм и мазохизм. Вдобавок он обеспечивал
мастурбационное удовлетворение. Дерматит исчез, когда получила
стимуляцию его кастрационная тревога, и поражения больше не
защищали его от этой опасности. Он был вынужден избавиться от
частичных удовлетворений, получаемых им через поражения, и
возместить ущерб, дабы избежать кастрационную тревогу и получить
любовь от аналитика в роли отца. По внешним причинам лечение
пришлось завершить, так что не было возможности для дальнейшего
анализа его кастрационной тревоги. В течение двух лет после
завершения анализа не наблюдалось рецидивов поражений, и он
продолжал платить мне регулярно то, что остался должен. В его
сексуальной жизни также начали происходить значительные
изменения. Он избавился от иллюзии, что у него очень маленький
пенис, теперь он способен удовлетворять жену, и у него появились
незнакомые до сих пор чувства любви к ней.
 Библиография
1. Allendy, R. A case of eczema // Psychoanalytic Review. – 1932. – Vol.
XIX. – P. 152–163.
2. Barinbaum, M. Eine Kurze Mitteilung über zwei
psychotherapeutisch beeinflusste Ekzeme // Zentralblatt für
Psychotherapie. – 1932. – Bd. 5. – S. 106–111.
3. Jelliffe, S. E., Evans, E. Psoriasis as a hysterical conversion
symbolization // New York Medical Journal. – 1916. – Vol. CIV. – P. 1077–
1084.
 Отто Фенихель
[Кожа] (1945)[56]
Данная работа представляет собой часть
раздела книги О. Фенихеля по
психоаналитической теории неврозов,
где обсуждается «невроз органа». Автор
выделяет психофизиологические
функции кожи. Кожа рассматривается как
место репрезентации психических
конфликтов.

С точки зрения физиологии, кожные проявления часто выражают

раздражимость эндокринно-вегетативной системы, и эта связь
объясняет характерную для кожи тенденцию становиться местом
аварийной разрядки в состояниях нервного напряжения.
Элементарный симптом нервного потения и симптом
дермографизма[57] являются примерами общей вегетативной
раздражимости кожи в реакции на (сознательные и
бессознательные) эмоциональные стимулы. Эти симптомы могут
быть либо хроническими и служить сигналом о состоянии
внутреннего напряжения пациента, либо могут возникать как
временные симптомы при актуальных неврозах; они также могут
появляться в форме «замен» всякий раз, когда событие затрагивает
бессознательные конфликты; либо могут преобразовываться в
конверсионные симптомы (Gillespie, 1938; Miller, 1942; O’Donovan,
1927; Schilder, 1936; Stokes, 1930; 1940). Нет сомнения в том, что
кожная раздражимость отражает вазомоторную неустойчивость.
Баринбаум (Barinbaum, 1934), дерматолог, специализирующийся на
психологии дерматозов, определял данную проблему так: «Хотелось
бы понять, каким образом возбуждение нарушенной экономики
либидо влияет на сосуды кожи, поскольку функционирование и
состояние кожи в высшей степени зависят от функционирования и
состояния ее сосудов».
Склонность кожи испытывать влияние от вазомоторных реакций, в
свою очередь, вызываемых бессознательными импульсами, должна
быть понята с точки зрения общих физиологических функций кожи.
Основное значение имеют четыре характеристики кожи как внешней
оболочки организма, представляющей собой границу между ним и
внешним миром.
1. Кожа как покрывающий слой прежде всего выполняет общую
защитную функцию. Она изучает поступающие стимулы и, если
необходимо, притупляет или даже отражает их. Для проведения
подобных защитных мероприятий, направленных против
внутренних стимулов, организм наделен общей способностью
обращаться с беспокоящими внутренними стимулами так, как если
бы они были внешними (Freud, 1920). Считается, что данная
тенденция верна и для ищущих разрядку вытесненных импульсов.
Вазомоторные функции кожи используются в качестве «брони»
аналогично тому, как мышцы становятся нехарактерно жесткими в
борьбе против вытесненных импульсов. Физиология должна
объяснить, как данные вазомоторные изменения приводят к
внезапному появлению дерматоза.
2. Кожа – важная эрогенная зона; если побуждение использовать
ее в качестве таковой вытесняется, повторяющиеся тенденции,
направленные на кожную стимуляцию и против нее, находят свое
соматическое выражение в изменениях кожного покрова.

Эрогенность кожи не ограничивается стимулами

прикосновения. Температурные ощущения являются
источником эротического удовольствия, представляющего
важный компонент инфантильной сексуальности.
Неудовольствие от ощущения холода и удовольствие от
 состояния тепла так же стары, как неудовольствие от состояния
голода и удовольствие от состояния сытости. В
действительности, оральный и температурный эротизмы
обычно проявляются вместе. Поэтому нарциссическое питание,
настойчиво требуемое личностью с оральными фиксациями,
понимается не только как пища, но и как тепло.
В дополнение к стимулам прикосновения и температурным
стимулам, боль тоже может быть источником эротического
кожного удовольствия.

В случаях, когда сексуальная цель быть избитым первостепенна,

данное удовольствие должно отражать сексуальность индивида в
целом. Действительно, садомазохистские конфликты нередко
обнаруживаются в качестве бессознательной основы дерматозов.

В частности, выдвигалось предположение, что внезапное

возникновение псориаза может отражать садистические
импульсы, обращенные против собственного Эго (Jelliffe, Evans,
1916; Rado, 1933). Однако маловероятно, что псориаз носит
характер конверсионного симптома. Скорее психогенное
значение будет носить один, доминирующий среди других,
фактор, и возможно, что определенные не получившие
разрядки садистические усилия воздействуют на кожу через
нарушение химических и нервных процессов.

3. Кожа, будучи поверхностью организма, является частью,

видимой снаружи, что делает ее местом выражения конфликтов,
связанных с эксгибиционизмом. Эти конфликты, в свою очередь,
затрагивают не только сексуальный компонент инстинкта и
препятствующий ему страх или стыд, но касаются и разнообразных
нарциссических потребностей в восстановлении доверия.
Следовательно, подобные бессознательные конфликты,
обнаруживаемые в фобиях по поводу красоты или уродства, в
случаях перверсивного эксгибиционизма либо в случаях страха
общения и боязни сцены также могут считаться основой дерматозов.
4. Эквиваленты тревоги тоже могут быть локализованы в качестве
кожных реакций. Физиологически тревога – это
симпатикотоническое[58] состояние, а симпатикотонические реакции
сосудов могут отражать тревогу.
Что касается специфических заболеваний кожи, то мучительные
симптомы зуда, вероятно, являются органно-невротическим
результатом подавленной сексуальности у предрасположенных к
данному состоянию индивидов (Drueck, 1943). Представляется, что у
мужчин с зудом в области ануса и промежности существует более
специфическая связь с застоем напряжения, обусловленным не
получившими разрядку анально-эротическими (гомосексуальными)
тенденциями (Saul, 1938). Иногда можно наблюдать, что симптом
усиливается всякий раз, когда мобилизуется латентная
гомосексуальность. Тем не менее создается впечатление, что зуд не
имеет специфического «значения», которое можно передать
словами. Вероятно, бессознательные анальные желания изменяют
сосудистые реакции целого участка тела, что влияет на
происходящие в нем химические процессы. Аналогичный
комментарий можно сделать относительно зуда вульвы у женщин, не
осмеливающихся мастурбировать и задерживающих свое
генитальное возбуждение.
Крапивница, как известно, может иметь различную этиологию. Она
может быть аллергической реакцией без сопутствующих
психических значений. Она может быть органно-невротическим
«дерматозом». Сол и Бернштейн (Saul, Bernstein, 1941; см. также
Oberndorf, 1942) полагают, что приступы крапивницы возникают в
состояниях фрустрации сильного желания, не способного найти
иной способ разрядки. «Эмоциональная крапивница» может быть
выражением аллергической реакции на определенные гормоны,
мобилизованные эмоцией.
 Вероятно, дальнейшие исследования сделают возможным
разделить дерматозы на типы, обусловленные застоем напряжения,
и типы, обусловленные разрядкой напряжения.
 Библиография
1. Barinbaum, M. Zum Problem des psychophysischen
Zusammenhangs mit besonderer Berücksichtigung der Dermatologie //
I. Z. P. – 1934. – Bd. 20. – S. 241–251.
2. Drueck, C. J. Essential pruritus perinei // Journal of Nervous and
Mental Disease. – 1943. – Vol. XCVII. – P. 528–534.
3. Jelliffe, S. E., Evans, E. Psoriasis as a hysterical conversion
symbolization // New York Medical Journal. – 1916. – Vol. CIV. – P. 1077–
1084.
4. Freud, S. (1920) Beyond the Pleasure Principle. – London:
International Psychoanalytic Press, 1922.
5. Gillespie, R. D. Psychological aspects of skin diseases // B. J. D. –
1938. – Vol. 50. – P. 1–15.
6. Miller, M. L. A psychological study of a case of eczema and a case of
neurodermatitis // Psychosom. Medicine. – 1942. – Vol. IV. – P. 82–93.
7. Oberndorf, C. P. Comment on the emotional settings of some attacks
of urticaria // Psychosom. Medicine. – 1942. – Vol. I V. – P. 324.
8. O’Donovan, W. J. Dermatological neuroses. – London: Paul, Trench
and Trubner, 1927.
9. Rado, S. Fear of castration in women // P. Q. – 1933. – Vol. II. – P.
425–475.
10. Saul, L. I. Incidental observations in pruritus ani // P. Q. – 1938. –
Vol. VII. – P. 336–337.
11. Saul, L. I., Bernstein, C. The emotional settings of some attacks of
urticaria // Psychosom. Medicine. – 1941. – Vol. III. – P. 349–369.
12. Schilder, P. Remarks on the psychophysiology of the skin //
Psychoanalytic Review. – 1936. – Vol. 23. – P. 274–285.
13. Stokes, J. H. The effect on the skin of emotional and nervous states,
masochism and other sex complexes in the background of neurogenous
dermatitis // Arch. Derm. Syph. – 1930. – Vol. 22. – P. 803–810.
 14. Stokes, J. H. The personality factor in psycho-neurogeneous
reactions of the skin // Arch. Derm. Syph. – 1940. – Vol. XLII.
 Милтон Миллер
Психодинамические механизмы в случае
нейродермита[59] (1948)[60]
На материале анализа взрослого
пациента, страдающего нейродермитом,
автор исследует динамику регрессии к
кожному эротизму. История жизни
пациента обнаруживает интенсивное
вытеснение агрессивных импульсов в
отношении соперников мужского пола, а
также бессознательное стремление к
идентификации с женщинами. Приступы
кожной болезни рассматриваются в
качестве реакции на фрустрацию
конкурентных установок. Особое
внимание уделяется проблеме
расчесывания – в ходе анализа
выясняется его функция регуляции
вытесненной агрессии.
 Литература
В современной дерматологической литературе существует
тенденция к возрастанию интереса к роли эмоционального
конфликта при обострении, если не возникновении, некоторых
кожных заболеваний. Роль неадекватного сексуального
функционирования была проиллюстрирована случаями, описанными
Блейзделлом (Blaisdell, 1932), Стоуксом (Stokes, 1930), Мором (Mohr,
1925) и другими. На ненависть, страх и вину по отношению к
жестокому родителю указывали Дойч (Deutsch, 1938) и Алленди
(Allendy, 1932). Внезапный испуг как ускоряющий фактор при
приступах кожных расстройств был описан Хейсом (Heise, 1914) и
Блейзделлом (Blaisdell, 1932). Конфликт по поводу мастурбации,
мазохистских и эксгибиционистских тенденций, а также вторичной
выгоды был описан Гиллеспи (Gillespie, 1938), Мором (Mohr, 1925),
Стоуксом (Stokes, 1932), Баринбаумом (Barinbaum, 1932) и другими.
Бекер (Becker, 1947) и Обермайер (Obermayer, 1943) особое
значение придавали нестабильности центральной нервной системы,
т. е. Нейроциркуляторной нестабильности или протоплазмической
раздражимости. Дерматологами подчеркивалась наследственность, а
конституциональный дефект постулировался как отчасти
ответственный за нестабильность.
Психиатры выявили много пациентов с кожными заболеваниями
среди лиц, искавших психиатрическое или психоаналитическое
лечение. В недавнем исследовании Гринхилл и Файнсингер
(Greenhill, Finesinger, 1942) провели психиатрическое обследование
32 пациентов с «атопическим дерматитом». Они сделали вывод, что
в сравнении с психоневротичными пациентами без кожных
заболеваний пациенты с «атопическим дерматитом» в большей
степени охвачены переживаниями враждебности по отношению к
своим семьям, однако они подавляют эти переживания. Пациенты с
«атопическим дерматитом» чувствовали себя неадекватными,
депрессивными, нервными и беспокойными; беспокойство, гнев и
возбуждение оказывали вредное воздействие на их кожу. Это
соответствует данным Бекера (Becker, 1947) и Обермайера
(Obermayer, 1943).
Уэлш и Кирленд (Walsh, Kierland, 1947) в психиатрическом
обследовании 15 пациентов с генерализованными дерматитами
пришли к выводу, что у этих лиц существует подавленная
враждебность к матери или ее репрезентанту и что кожное
заболевание «выражает сильные бессознательные конфликты,
связанные с эксгибиционистскими тенденциями и фрустрированным
желанием любви и нежности».
Кормия (Cormia, 1947) на материале, иллюстрирующем
разнообразие кожных заболеваний, главным образом у солдат,
сделал акцент на психиатрической истории и психотерапии при
дерматозах как важной части терапевтического подхода.
Подробные психоаналитические исследования были
представлены Бартемейером (Bartemeier, 1938), Акерманом
(Ackerman, 1939), Миллером (Miller, 1942), Миттельман (Mittelman,
1947) и Пирсоном (Pearson, 1940).
Большинство психиатрических или психоаналитических статей,
опубликованных до сих пор, в целом сходились на том, что
существует связь между некоторыми кожными заболеваниями и
специфическими вытесненными импульсами, особенно связанными
с мазохизмом, эксгибиционизмом, напряжением, фрустрацией и
мастурбационными конфликтами. Миттельман в случае женщины с
нейродермитом подчеркивала потребность в тепле и любви
посредством кожного контакта. Пациент Бартемейера, студент-
стоматолог, страдал от хронического экссудативного дерматита,
особенно на руках. Этот пациент приноровился тайно воровать
золото из зубов своих пациентов и по малейшему поводу удалял им
зубы. Переживания вины по поводу этой скрытой садистической
установки были связаны с хроническим появлением поражений на
его руках. Анализ глубинных бессознательных источников его
садистической установки и воровства у своих пациентов обнаружил
глубокие тревоги, мазохистское, садистическое и
эксгибиционистское влечения. В конечном итоге, когда его
конфликты были доведены до сознания, и он смог справиться с
ними рационально, поражения на руках исчезли.
В предыдущей публикации, озаглавленной «Психологическое
исследование случаев экземы и нейродермита», вышедшей в
«Психосоматической медицине» в январе 1942 года, настоящий
автор описал два случая, основными характеристиками которых
были мазохизм и эксгибиционизм. Оба пациента были
псевдоинтеллектуальными молодыми людьми, брак родителей
которых распался очень рано из-за смерти или развода. В каждом
случае садистические импульсы по отношению к женщинам
сдерживались идентификацией с ними; мазохистские феминные
установки к отцовским фигурам были связаны с неспособностью
добиваться успеха в профессиональной деятельности, и ставшее
слишком опасным провоцирующее феминное влечение вытеснялось
и имело тенденцию выражаться в кожных симптомах. Оба этих
пациента жили в состоянии явной фрустрации гетеросексуальности,
гомосексуальности и своей профессиональной деятельности. Они
были нетерпеливы; расчесывание представляло для них форму
мастурбации. В этих отношениях они напоминали другие случаи,
описанные, как правило, менее подробно, в дерматологической и
психиатрической литературе. Представляемый далее случай
отличается от этих двух не только четкостью перехода целого
порочного цикла агрессии, мазохизма и феминной идентификации
во фрустрирующую череду реакций (до анализа мешавших), но и
тем, что он, как оказывается, проливает больше света на то, почему
именно кожа лучше всего могла выразить конкретный вид невроза
характера. У этого третьего пациента Эго обладало большей
интегративной способностью. Его ранние годы были менее
травматичными, и серьезные трудности начались позднее, в
частности, когда от него потребовалась независимость.
 История
Когда пациент впервые пришел на анализ, ему было 28 лет, он
работал юристом; и его нейродермит, довольно обширный и
особенно сильный на лице, мешал его карьере. Сильные
переживания неполноценности были приумножены учебой на
непрестижном юридическом факультете. Его семья помогала ему
материально, особенно тесть, который был богат и очень добр к
нему. Он был самым младшим из нескольких братьев и сестер.
Дерматологическая история была следующей: в возрасте 18 лет,
учась в колледже, пациент развил «ступни атлета», включая кисти
обеих рук. Болезни не помогали ни рентгеновское облучение, ни
местные мази, а после лечения трихофитином по всему телу
появились высыпания, сохранявшиеся несколько месяцев и
сменившиеся остаточными эритемными чешуйчатыми пятнами на
обеих ступнях, ногах и кистях рук. Аллергические тесты выявили
некоторую сенсибилизацию на домашнюю пыль и ряд деревьев,
однако ни диетическое питание, ни десенсибилизация на
протяжении нескольких месяцев не вызвали улучшения. В течение
нескольких лет были умеренные ремиссии и обострения с
высыпаниями на кистях рук и ступнях. На юридическом факультете
перед финальными экзаменами второго года обучения,
последовавшими за сексуальными отношениями, пациент
использовал мазь, которая вызвала тяжелое обострение и
шелушение кожи, из-за чего он был госпитализирован. Вернувшись
в таком состоянии домой, тяжело больной, он на удивление быстро
поправился за две недели, загорая и проводя время с семьей.
Получив образование, пациент обручился и женился. Эти два
события он отметил новыми высыпаниями на кистях. После
женитьбы высыпания впервые появились на участках под коленями и
в локтевых сгибах. Эти участки, равно как и высыпания на кистях и
ступнях, стали более обширными в начале службы в армии.
Расчесывание вызывало инфекцию, и его несколько раз
госпитализировали. Кожные тесты выявили много новых позитивных
аллергенов, однако лечение аллергического состояния, включая
ограничительные диеты, не приводило к улучшению, и пациент был
уволен из армии. В течение следующего года «все мое тело было
месивом, за исключением лица, несмотря на всевозможные мази,
инъекции, рентгеновское и иное лечение». Дерматолог, лечивший
его в то время, посоветовал психотерапию. Диагноз, поставленный
несколькими дерматологами, – обширный нейродермит, сухой тип
(атопический дерматит) с дисгидрозом кистей рук и ступней.
До 18 лет у пациента не было кожных заболеваний. Однако в
истории семьи они были: болезнь была у дедушки по отцовской
линии, отца, сестры и нескольких братьев, у которых время от
времени были умеренные высыпания.
 Психодинамика
Он был довольно скрытным, имел извиняющееся маскоподобное
выражение лица и проявлял скромность в социальных группах. Тем
не менее он был исключительно интеллигентным молодым
человеком, художественно сензитивным и внимательным к
психологии других людей. При встрече с ним нельзя было не
удивиться контрасту между его скрытыми способностями и
самообесценивающей личностью. Он не умел выражать
враждебность по отношению к мужчинам и в начале анализа
признавал, что с самого детства никогда не мог открыто
рассердиться на отца или братьев.
Со дня начала анализа его кожа обнаружила постепенную кривую
улучшения с некоторыми заметными изменениями в лучшую или
худшую сторону при ясной корреляции с материалом.
Он охотно принял идею аналитической процедуры и начал анализ,
достигнув личной договоренности со своим тестем, обещавшим
оплатить его. На первом сеансе он рассказал о повторяющемся
сновидении, снящемся ему на протяжении нескольких лет, о том, как
он целует отца и имеет ночную поллюцию. Он связал это сновидение
с кожными проблемами. Он вспомнил об ограблении отца: когда он
был маленьким, воровал у него деньги в ванной комнате; потом он
подумал о соблазнении маленьких девочек в подростковом
возрасте и припомнил, как увидел гениталии беременной
учительницы в гимназии и очень возбудился. Он признался в
сексуальной игре с сестрой и соперничестве с ней за ласки отца,
замаскированные запугиванием и наказанием со стороны отца. У
него было смутное переживание вечной вины за дурное обращение
с сестрой.
Он стремился обнаружить нечто хорошее о себе в нельстивом
свете и с большим переживанием вины. Он был самым младшим в
семье, и общий смысл его ассоциаций состоял в зависти к братьям,
провокации его на гнев и поддразнивании со стороны братьев и
отца, отступлении к феминной беспомощности, соперничестве с
сестрами и идентификации с ними. В подростковом возрасте он
испытывал постоянную потребность демонстрировать
маскулинность, однако лишь в садистической установке по
отношению к девочкам. Он всегда делал так, чтобы быть отчасти
несостоятельным, развивая кожную болезнь в ситуациях, требующих
мужественности. В то же время ему всегда хватало чувства юмора и
воображения, чтобы удалиться со своей неадекватностью и найти
защитников-мужчин, а также вызвать интерес у женщин.
Первое сновидение во время анализа появилось у этого пациента
после пятнадцати интервью:

Он ловил рыбу на барже, и обезьяна выхватила у него удочку.

Обезьяна прыгнула в воду. Пациент сказал себе, что нечего
бояться.

Он связал с этим сновидением инцидент с сексуальной игрой с

девочкой, заразившей его тогда педикулезом, который при лечении
развился в очень тяжелый приступ кожной болезни. В тот момент у
него был страх заразиться сифилисом, страх сифилиса всегда
преследовал его. Он также дал ассоциацию на активность обезьяны,
выхватывающей удочку – фаллический символ; вспомнил фильмы
об обезьянах, похищающих женщин, а потом подумал, что потерпит
неудачу в анализе – и припомнил дерганье ног своих учителей. Он
признался, что ужасно расчесывал себя, когда был одинок. Основная
суть этого сновидения – выдать страх бессознательных установок,
особенно в отношении к отцу и аналитику. Его неудачи и
гомосексуальность, с которой он их связывал, равно как и
регрессивный символизм и сифилифобия – все это реакции на
бессознательную враждебность к аналитику и отцу, которого он
очень сильно боялся. Вслед за этим сновидением состояние его
кожи ухудшилось, и он начал сильно расчесывать себя по ночам.
 Из этого первого сновидения раскрывалась явная связь между
сновидениями о сильной агрессии и приступами кожной болезни.
Когда он чувствовал себя в безопасности или был удовлетворен,
состояние его кожи улучшалось, однако на ситуацию, вызывавшую
гнев и маскулинную компетентность, он реагировал выражением
своих эмоций через кожу, всегда с коннотациями тревоги и вины. В
первую неделю анализа он признался, что у него была фантазия
сбить кого-нибудь насмерть по дороге на сеанс и по приезде
полиции заявить, что он очень торопился на встречу с доктором.
Интересное сновидение-катастрофа появилось после двадцати
четырех часов анализа:

Он был на пожаре в гостинице, помогал жертвам, и доктор

сказал ему, что он помогает неправильно. Он ответил: «Что вы
об этом знаете? Я с… юридического факультета (и пациент
назвал ранг В факультета, которым в сновидении, похоже,
вполне гордился)». Он проснулся, ужасно расчесывая себя.

Он ассоциировал аналитика с доктором в сновидении. Мысль об

ограблении жертв в сновидении, он считал, должна была иметь
некое отношение к вопросу, возникшему позднее относительно
оплаты его собственного анализа. Идея предоставления жертвам
неправильного лечения напомнила ему предположение аналитика о
том, что он носит белые перчатки, чтобы предотвратить
расчесывание ночью.
Здесь мы видим его конкуренцию и обесценивание в отношении
аналитика и обращенные на самого себя тенденции к ограблению.
Интересно отметить, что в сновидении он получал удовольствие,
выставляя напоказ свою неполноценность, т. е. худший юридический
факультет – что представляло эротизацию демонстрации своей
обессиленной стороны. В этот период он был более саркастичным в
отношении мужчин и смеялся, говоря об этом.
 В интервью вскоре после этого он плакал из-за того, что довольно
грубо обращался с маленьким мальчиком. Это было необычно,
потому что он не плакал примерно с 13 лет и редко проявлял какие-
либо эмоции. В это время в анализе состояние его кожи улучшилось,
но он стал более пассивным дома и апатичным на работе.
Вина по поводу того, что тесть платит за анализ, была осознана во
время следующих сеансов, и он решил добровольно договориться
оплачивать свой анализ. Этот факт стал поворотным пунктом в
анализе и состоянии его кожи. Тем не менее, это был шаг, о котором
он часто сожалел, и за этим последовало сновидение о
выдергивании собственных волос, на что он дал ассоциацию «быть
скальпированным». Теперь в своей повседневной жизни он был
склонен идентифицироваться с феминностью и мазохистскими
ситуациями, очень мешавшими его карьере. Однако анализ дал
выход его враждебности и обеспечил удовлетворение его
эксгибиционистских тенденций – он также эротизировал их, и в
этих обстоятельствах состояние его кожи улучшилось.
После решения оплачивать собственный анализ он смог высказать
признания о том, что воровал с раннего детства: сначала – у матери,
затем – у отца. В конце концов, в возрасте 8 лет он был пойман
отцом, который побил его и устроил по этому поводу сцену, после
чего у него никогда не было реально хороших отношений с отцом.
Когда раскрылись его ассоциации и сновидения, повторился тот
же самый эмоциональный цикл, но с постепенным увеличением
понимания. Его гнев в отношении успешных мужчин постоянно
возобновлялся незначительными признаками успеха со стороны
других, и его реакцией было бессознательное побуждение ограбить,
обобрать их. В результате это приводило к тому, что он обращал
свою агрессию на женщин, а затем идентифицировал себя с
женщинами, которым нанесен ущерб и с которыми дурно
обращались (зачастую изображавшимися изнасилованными,
беременными и/или больными сифилисом), однако с
удовлетворенной зависимостью.
 На тридцать пятом сеансе он рассказал сновидение, увиденное
накануне ночью:

Его отец умер от сифилиса, и пациент и его семья, все седые,

сидят в большом черном лимузине, разговаривая о смерти отца,
без эмоций. Они богаты. Пациент сказал им, что у них всех
врожденный сифилис от отца. В следующей части сновидения у
пациента сифилис, он получает лечение и в конце излечивается.

Это сновидение было более открытым выражением конкуренции с

отцом и страхов в связи с маскулинной установкой, а также
некоторой оценки возможности справиться с ситуацией по-новому и
преуспеть.
Он ассоциировал седые волосы с «быть богатым, ухоженным,
старшим, успешным». Он выразил вину по поводу причинения вреда
сестрам, а затем признался, что, возможно, был причиной того, что
его брат повредил свою руку. Он сказал, что сифилис для него
означает невроз и кожную болезнь вместе. Чтобы компенсировать
переживания вины в отношении отца и своей пассивности в рабочей
ситуации, он пытался быть потентным с женой. Вслед за
интерпретацией этого сновидения о сифилисе гораздо улучшилась
кожа на его лице, и он стал намного более энергичным и
инициативным на работе. Дома он стал раздражительным, а в
анализе начал приносить материал, касающийся соперничества с
женой.
После возобновившихся жалоб на то, что ему приходится платить
за анализ, он пренебрежительно заговорил об одной из сестер, в
частности, ее полноте, а потом рассказал о своей идентификации с
ней. Он тоже много ел и полнел. Он думал об увеличении в размерах
как преувеличении своей феминности, и у него была фантазия о
беременности как реакция на подавляемый гнев на оплату анализа.
Когда его идентификация с сестрой была проинтерпретирована, он
пришел домой и очень сильно расчесал себя в ванной комнате. Стала
ясной связь расчесывания с мастурбацией. Он прекратил
мастурбировать, потому что не хотел говорить об этом, и ночью,
когда испытывал желание мастурбировать, шел в ванную и
расчесывал себя, фантазируя об изнасиловании женщины или
наблюдении, как бьют ребенка.
У него было другое ужасное сновидение – о приливе волн, за
которым последовал приступ кожной болезни. После этого
постепенно были выяснены основные силы в его конфликтах. Более
открыто проявилась зависть к достижениям братьев. Тогда он начал
понимать, как отступал от маскулинной конкуренции к
идентификации с толстыми, беременными, ранеными,
изнасилованными, больными сифилисом (и зависимыми)
женщинами. Впервые в жизни он осознал огромную зависть и
враждебность по отношению к женщинам. Ему снились женщины с
кожными болезнями, и у него стало больше сновидений о
собственных страхах сифилиса.
Четыре месяца спустя после того, как ему приснилась смерть отца,
о чем он мечтал всю свою жизнь, он впервые заплакал во сне.
Раньше он никогда не мог плакать во сне и редко плакал в реальной
жизни. Сновидение повернуло время вспять к тому периоду, когда
его кожа была в ужасном состоянии, однако на самом деле – в
бодрствующей жизни, в настоящем – его кожа была в довольно
хорошем состоянии. Именно после этого сновидения очень ясно
проявились инцестуозные желания по отношению к сестре,
сопровождавшиеся страхами сифилиса и огромной враждебностью
к соперницам в отношениях с аналитиком.
Два месяца спустя после этого у него было сновидение об
огромной враждебности к вагине жены, и он проснулся с пузырьком
на руке, появившимся ночью. Его ассоциации к сновидению
показали, что он желал рака или внебрачной беременности
пациентке аналитика, огромное соперничество с которой
переживал. Сейчас кожа снова беспокоила его.
 В течение следующего месяца пациент проявлял больше
враждебности по отношению к отцовским фигурам, но главным
образом в связи с бессознательным побуждением ограбить или
испачкать, за которым следовали сновидения о наказании – такие
как повреждение своей кисти или руки, либо идентификация с
садистически угрожающими женщинами. Его установка в этот
период была угрюмой и пассивной, и он не особо заботился о своей
карьере.
Ему приснилась девушка, привязанная к железнодорожным путям,
по которым шел поезд, и он дал ассоциацию, что она похожа на
девушку, семья которой, как он знал, беспокоилась о том, что ее
могут изнасиловать, она заболеет, забеременеет. После этого
сновидения он расчесывал кожу весь день. Признав далее желание
быть на самом деле девушкой – изнасилованной, забеременевшей и
т. д., – он увидел во сне комика в красном костюме, возглавляющего
процессию. После этого ему приснилось, что он получает
рентгеновское лечение у доктора.
С тех пор пациент все больше и больше понимал свой главный
конфликт, т. е. страх проявить маскулинную агрессивность, но все же
не использовал это понимание, чтобы предпринять какие-либо
усилия для изменения своих жизненных привычек – он просыпал,
был нечистоплотен, пассивен в отношении работы и иногда
продолжал расчесывать кожу. Тем не менее сейчас он признавал, что
чувствовал себя виноватым из-за враждебности к соперникам
женского пола, и именно поэтому препятствовал успеху в своей
карьере.
Примерно после одиннадцати месяцев анализа ему приснился сон
об огромной враждебности к мужчине; он проснулся, расчесывая
лицо, и у него были сердечные симптомы.
Совпадение нейродермита и функциональных сердечных
симптомов у таких пациентов, вероятно, больше чем совпадение
(Miller, McLean, 1941). Тревога, вызванная ситуацией сильной
конкуренции с родителем того же пола, связана с бессознательными
пожеланиями смерти родителю и в то же время чрезмерным страхом
из-за зависимости, которой угрожает агрессия. Тот же самый уход от
фактической конкуренции, являющийся причиной того, что энергия
вместо того, чтобы идти в экстрасистолы, переходит в сердечную
боль, также может вызвать экстраэнергию, которая у некоторых
пациентов при вытеснении на более глубокий уровень отклоняется в
кожную патологию. Кожные симптомы могут быть отступлением к
пассивности и мазохистскому эксгибиционизму симптомов, а также
могут быть связаны с торможением способности добиваться успеха
на работе и проявлять себя как успешного человека, т. е.
использующего мобилизованную энергию в конструктивной
деятельности.
На самом деле в это время пациент хотел спровоцировать
аналитика на крик, потому что он отказался использовать свое
понимание конфликта, не предприняв попытки лучше
приспособиться в своей жизненной ситуации, и выказал
неспособность сделать это. Данный факт был связан с реальным
воспоминанием о том, как отец разбудил его ночью и побил; тогда
он спал раздетым донага и обмочился, пока отец бил его (примерно
в возрасте 7 лет).
Ему приснилось, что у мужчины – в его ассоциациях, очевидно,
репрезентировавшего аналитика – случился сердечный приступ.
Однако после этого сновидения у него не было кожных симптомов,
на самом деле вместо этого он впервые принял более агрессивную
установку в своей профессиональной деятельности.
Он также пошел к доктору проконсультироваться насчет своего
неполного бесплодия, связанного со сперматореей.
У него еще раз было повторяющееся сновидение о том, как отец
целует его и он испытывает оргазм. Ему также приснилось, что он
собирал моллюсков, хватая их за шеи. Он сказал, что сознательно
хотел схватить гениталии аналитика.
Теперь он начал работать со своей склонностью к
злоупотреблению пищей и сознательным побуждением класть вещи
в рот. Сейчас он сознавал свою зависимость от аналитика и
огромную ярость, возникавшую при отмене сеансов из-за опасения
разрушиться. Чем яснее эти инфантильные побуждения выражались
в переносе и интерпретировались, тем больше он пытался
действовать зрело во внешней жизни, выстраивая свое здоровье,
работая над достижением успеха в браке и карьере.
У него все еще была практически рефлекторная тенденция
выражать эмоции посредством кожи. Например, у него появился
анальный зуд, когда он подумал, что аналитику следует пнуть его в
наказание за пассивные побуждения. После этого он начал ковырять
свою кожу и признался, что ел кожу, когда был маленьким; а затем
сознался в преждевременной эякуляции с женой и идентификации с
ней в половом акте.
Как-то ему довелось услышать хвалебные слова в адрес аналитика,
и, когда ему пришлось повторить их, у него возникла боль в сердце.
Представилась благоприятная возможность проинтерпретировать
недавно выявленные феминные установки пациента как маскировку
пожеланий смерти аналитику. Было ясно, что пациент, будучи
неспособным вынести восхваляющие аналитика слова, пожелал ему
сердечного приступа (так как он всегда боялся, что отец внезапно
умрет) – и, дабы скрыть эту установку по отношению к аналитику,
продемонстрировал феминность, эксгибиционизм и потребность
быть наказанным. Он понял это.
После этого сеанса он довольно хорошо работал над своей
карьерой и стал агрессивно и довольно успешно конкурировать с
мужчинами старшего возраста. В то же время он потребовал
утешения от страхов по поводу сознательных, как он теперь
признался, пожеланий смерти отцу.
Сейчас пациент более открыто выражал враждебность к мужчинам
своей семьи и свое вечное желание пристыдить их за недостатки.
Была сделана интерпретация элемента пристыживания в зависимых
установках пациента, направленных на мужчин, пытавшихся помочь
ему.
 Пациент продолжал принимать установки на большую
конкуренцию в своей карьере и в то же время обнаруживал новые
страхи и воспоминания о мочеиспускании. У него были фантазии,
что аналитик зайдет в туалет, увидит, как он мочится, и тем самым
придет в смущение. (Интересно напомнить, что один описанный
ранее пациент с кожным расстройством на самом деле помочился в
раковину в приемной офиса аналитика, выразив таким образом гнев
по отношению к нему. Представляется, что в этих случаях плач,
расчесывание и мокнущая экзема связаны с мочеиспусканием,
которое наряду с другими сконденсированными значениями
выражает инфантильную сексуальную конкуренцию с отцом.
Обсуждаемый здесь пациент в детстве имел соответствующее этому
тайное прозвище – он называл себя немецким словом,
обозначающим медицинскую капельницу.)
Пациенту было сказано, что, похоже, теперь ему хочется
обнажиться и помочиться в офисе аналитика, и он тут же сознался,
что часто подумывал о том, чтобы помочиться в чашу для умывания в
комнате ожидания. Это желание испачкать офис аналитика было
проинтерпретировано, и тогда пациент признался в желаниях
испачкать отца и братьев и в то же время сказал, что сейчас гордится
своей способностью выражать враждебность и даже пожелания
смерти. Аналитик указал, что теперь пациент действительно может
выражать враждебность и пожелания смерти, однако перед этим
хотел получить вербальную взбучку от аналитика.
Пациент упрекал семью за свои недостатки и жаловался, что они
не удовлетворяют его зависимость; и тогда ему было
продемонстрировано, что его неудачи на самом деле реализовывали
его собственные бессознательные побуждения. Пациент согласился,
что переоценивал то, что другие могли сделать для него, и что он
должен сам помочь себе.
Пациент стал на время более зависимым от жены и прошел через
фазу анализа своего желания брать у людей, выставлять напоказ
кожу и провоцировать сексуальные атаки со стороны мужчин. Он
подумал, что воспоминание о бьющем его отце может быть связано
с его сперматореей, потому что он привык иметь по пятнадцать-
двадцать эрекций в день, каждый раз с эякуляцией семени. Он
согласился с тем, что ему нравится выставлять себя напоказ,
например, на пляже. Он раздумывал над тем, почему состояние его
кожи так сильно улучшилось за последние несколько месяцев.
Фактически, огромное улучшение на коже началось после того,
как пациент проанализировал и понял значение своего
расчесывания и смог в значительной мере уменьшить его.
В этот период в анализе, когда он вполне сознавал свою
конкуренцию с мужчинами через желание обмануть и ограбить их,
он разозлился на слова о том, что теперь ему понятны главные его
проблемы. Его реакцией на это было: 1) кожа покрылась сыпью
вокруг пупка, на ягодицах и яичках, и он эксгибиционистски
рассказал об этом знакомому доктору; 2) он прошел через
двухнедельный период, во время которого говорил, что никогда не
был так раздражен, как сейчас, но в то же время сейчас он более
живой, менее сдержанный, более работоспособный.
Вскоре после этого ему приснилось:

Над горелкой – мензурка, в которой, как кто-то сказал,

находилась семенная жидкость его шурина. Она была жидкая и
бледная, и пациент нагревал ее.

Он подумал, что это сновидение означает зависть к потенции

шурина, а потом сказал о мыслях получить известие о смерти отца.
Он выражал огромную зависть к маскулинным фигурам. Ему было
сказано, что, возможно, это сновидение касается продуктивности
аналитика, и, возможно, он не хотел, чтобы кто-нибудь занял его
место. Он согласился, что хотел избавиться от соперниц в анализе и
стать ассистентом аналитика.
На следующем сеансе у него были мысли о девушках,
ковыряющих свои лица, беременных женщинах и подарке,
преподнесенном ему мужчиной. У него были страхи по поводу
конкуренции с мужчинами, вне отношений с аналитиком. Была
сделана интерпретация его желания иметь ребенка от отца или
аналитика и соперничества с женщинами. Ребенок походил бы на
ребенка, каким он сам когда-то был – когда был самым младшим,
любимчиком отца, восхваляемым и с восхищением выставляемым
напоказ. Он говорил, что вроде признает это.
После этого сеанса он ужасно наелся, у него болел живот, его
тошнило, и он сознательно почувствовал соперничество с
женщинами. Он смотрел на перспективу завершения анализа как на
развод. И тогда же он подумал, что работает очень быстро и
авторитетно.
Вскоре после этого дела в бизнесе вынудили его оставить анализ
на несколько недель. За это время он многого достиг, заложил
хорошее начало в своей профессии и выявил убедительное
побуждение преуспеть в деловых отношениях. Его кожа оставалась
совершенно чистой. Он был удивлен дружелюбному приему своих
усилий со стороны коллег. Опыт еще больше убедил его в своих
способностях и дал уверенность в их использовании. За этим
последовал период анализа позитивного эдипова конфликта,
характеризующегося интенсивными бессознательными
сексуальными побуждениями по отношению к матери и
враждебности к соперникам-мужчинам.
С этого времени его кожа оставалась чистой и остается таковой
вот уже свыше года.
 Расчесывание
Расчесывание и зуд были важными особенностями данного
заболевания. Как можно было видеть, пациент сильно расчесывал
себя. Расчесывание представляло эротизированный способ
справиться с агрессией по отношению к отцовским фигурам
(мастурбацией, ограблением, мазохистским эксгибиционизмом).
Чтобы довести до сознания пациента лежащие в основе
расчесывания эмоциональные конфликты, аналитику понадобилось
активное его обсуждение.
Данное исследование выявляет существенный момент,
касающийся расчесывания: расчесывание происходит во время сна,
т. е. имеет место ночное расчесывание. В раннем периоде анализа
он расчесывал себя во сне, когда сталкивался со страхом
вытесненной ярости по отношению к отцовским фигурам. Когда эта
ярость приближалась к сознанию, например, в сновидениях об
обезьяне и жертвах огня, агрессивные тенденции направлялись на
себя путем расчесывания кожи, настолько сильного, что он
пробуждался.
Основные его конфликты можно суммировать в следующей схеме:
 Динамика регрессивных компонентов
В данном случае динамика регрессии к кожному эротизму
выделялась отчетливее по сравнению с предыдущими случаями. Этот
пациент регрессировал от анально-пассивных желаний в отношении
отца и инфантильного желания иметь от него «анального ребенка» к
смещению данных побуждений с ануса на кожу (Lewin, 1930).
Бессознательным значением симптомов пациента было желание
быть запятнанным и опозоренным отцом и забеременеть через кожу,
а также идентификация как с больными, сифилисом или раком, так и
неполноценными беременными женщинами и грудным ребенком.
Эти бессознательные желания четко выявлялись в сновидениях и
фантазиях; здесь нет возможности изложить их, однако достаточно
перечислить некоторые из основных тенденций. Много раз ему
снились такие вещи, как уступать место в туалете,
идентифицироваться с молоденькой девушкой, недавно вместе с
любовником обвиненной в убийстве ее родителей (случай на самом
деле был описан в ежедневной прессе, и девушку осудили за
внебрачную беременность). В сновидении пациента лицо девушки
было покрыто пузырчатыми прыщами. В другой раз ему приснилось,
что его лечат от зуда заднего прохода рентгеном. Прозвища,
даваемые им людям, были связаны с пачканьем и кожей.
 Резюме
Подробное психоаналитическое изучение данного случая
нейродермита подкрепляет многие данные, имеющиеся в
литературе. Специфическим способом регуляции вытесненной
агрессии по отношению к отцовским фигурам была атака на себя
посредством кожи, а также проявление бессознательной пассивной
феминной установки. Регрессивные фантазии, связанные с
феминной установкой, были выражением ранних инфантильных
садистических установок к женским фигурам и идентификации с
ними и представляли собой попытку справиться с проблемой
агрессии к членам мужского пола своей семьи.
Плач со страхом и яростью на фрустрацию конкурентных
установок был вытеснен с самого детства, однако эти эмоции
выражались в приступах кожной болезни, возникавших при
торможении агрессии к более сильным мужчинам.
Расчесывание имело тенденцию становиться рефлекторным
методом выражения ярости и фрустрации, и его контроль со
стороны пациента был важен с терапевтической точки зрения.
Расчесывание во время сна прекратилось, когда в анализе смогла
быть выражена связанная с ним агрессия.
Несмотря на то, что аллергическое состояние в данном случае
было налицо, оно не было специфическим и, как оказалось,
менялось с эмоциональным состоянием. Семейная история
предполагает наличие наследственного фактора.
Приступы зуда, бляшки нейродермита появлялись, когда в
текущей ситуации мобилизовывалась агрессия по отношению к
отцовским фигурам; до анализа же, когда этот конфликт был
хроническим на протяжении длительных периодов, он вызывал
постоянное напряжение, разряжающееся на коже. Выяснилось также,
что был задействован еще один механизм – истерическая конверсия.
Например, сыпь вокруг пупка, появившаяся в ответ на высказанную
возможность прервать анализ, и пузырек на руке после сновидения
об атаке на вагину жены и т. д.
 Библиография
1. Ackerman, N. Personality factors in neurodermite: a case study //
Psychosom. Medicine. – 1939. – Vol. I. – P. 366–375.
2. Allendy, R. A case of eczema // Psychoanalytic Review. – 1932. – Vol.
19. – P. 152–163.
3. Barinbaum, M. Eine vorlaeufige Mitteilung über die Bedeutung der
Freud’schen Psychoanalyse für die Dermatologie // Derm. Ztschr. –
1932. – Vol. 95. – S. 1066.
4. Bartemeier, L. A psychoanalytic study of a case of chronic exudative
dermatitis // P. Q. – 1938. – Vol. 7. – P. 216–231.
5. Becker, S. W., Obermayer, M. E. Modern dermatology and
syphilology. – Philadelphia, Lippincott, 1947.
6. Blaisdell, J. H. Mental allergy: report of a case of seborrheic eczema
with recurrences dependent on emotional background // Arch. Derm.
Syph. – 1932. – Vol. 25. – P. 205–212.
7. Cormia, F. E. Psychosomatic factors in dermatoses // Arch. Derm.
Syph. – 1947. – Vol. 55. – P. 601.
8. Deutsch, F. Emotional factors in asthma and other allergic
conditions. Paper read at the meeting of Amer. Assoc. Med. Social
Workers, New Engl. Dist., Feb., 1938.
9. Freud, S. Three contributions to the theory of sex. – N. Y.: Nerv. &
Ment. Dis. Pub. Co., 1930.
10. Gillespie, R. Psychological aspects of skin diseases // B. J. D. –
1938. – Vol. 50. – P. 1–15.
11. Greenhill, M., Finesinger, J. Neurotic symptoms and emotional
factors in atopic dermatitis // Arch. Derm. Syph. – 1942. – Vol. 46. – P.
187–193.
12. Halliday, J. L. Practitioner. – 1944. – P. 152.
13. Heise, W. Ein Beitrag zur Frage des akuten Ekzemes mit
psychischer Aetiologie // Neurol. Zentralbl. – 1914. – Vol. 33. – S. 492.
 14. Lewin, B. Excrement, smearing, menses and feminine superego // I.
Z. P. – 1930. – Bd. 16.
15. Menninger, K. Observations of a psychiatrist in a dermatology clinic
// Bulletin of the Menninger Clinic. – 1947. – Vol. 11. – P. 141–147.
16. Miller, M. L. A psychological study of a case of eczema and a case of
neurodermatitis // Psychosom. Medicine. – 1942. – Vol. IV. – P. 82–93.
17. Miller, M. L., McLean, H. V. The status of the emotions in palpitation
and exlrasystoles with a note on «Effort Syndrome» // P. Q. – 1941. –
Vol. 10. – P. 545–560.
18. Mittelman, B. Psychoanalytic observations on skin disorders //
Bulletin of the Menninger Clinic. – 1947. – Vol. 11. – P. 169–176.
19. Mohr, F. Psychophysische Behandlungsmethoden. – Leipzig: Hirzl,
1925.
20. Obermayer, M. E. Functional factors in common dermatoses //
Journal of the American Medical Association. – 1943. – Vol. 122. – P.
862–864.
21. Pearson, G. H. Some psychological aspects of inflammatory skin
lesions // Psychosom. Medicine. – 1940. – Vol. II. – P. 22–33.
22. Stokes, J. H. The effect on the skin of emotional and nervous states,
masochism and other sex complexes in the background of neurogenous
dermatitis // Arch. Derm. Syph. – 1930. – Vol. 22. – P. 803–810.
23. Stokes, J. H. The complex of eczema: a diagnostic and aetiologic
analysis // Journal of the American Medical Association. – 1932. – Vol.
98. – P. 1127f.
24. Stokes, J. H., Beerman, H. Psychosomatic correlations in allergic
conditions: a review of problems and literature // Psychosom.
Medicine. – 1940. – Vol. II. – P. 438–458.
25. Sulzberger, M. B. Discussion of paper by Stephen Rothman «The
role of the autonomic nervous system in cutaneous disorders» //
Psychosom. Medicine. – 1945. – Vol. VII. – P. 90–96.
26. Sulzberger, M. B., Goodman, J. The relative importance of specific
skin hypersensitivity in adult atopic dermatitis // Journal of the
American Medical Association. – 1936. – Vol. 106. – P. 1000–1003.
 27. Walsh, M. N., Kierland, R. R. Psychotherapy in the treatment of
neurodermatitis // Proceedings of the Staff Meeting of the Mayo Clinic. –
1947. – Vol. 22. – P. 509–512.
 Макс Шур
Хронический экссудативный дискоидно-
лихеноидный дерматит (синдром
Сульцбергера-Гарбе): анализ случаев[61]
(1950)[62]
В данной работе предлагается
рассмотреть два случая кожного
заболевания, характеризующегося
приступами раздражающего зуда,
интенсивным расчесыванием и
обширными кожными поражениями.
Обосновывается гипотеза о значимости
эмоциональных факторов в этиологии
дерматозов. В роли источников кожного
расстройства выдвигаются конфликты
вокруг нарциссизма, эксгибиционизма,
агрессии, мастурбации и компульсивных
тенденций. Поднимается вопрос о
выборе кожи в качестве органа
выражения эмоциональных конфликтов.
Подчеркивается значение психоанализа в
терапии дерматологических расстройств.

Данная статья основана на исследованиях, проводимых в нью-

Йоркском университете и посвященных изучению случаев из
кожного отделения нью-Йоркского госпиталя Bellevue. Ее цель –
установить в этиологии дерматозов связь эмоциональных факторов
с генетическими и внешними факторами, предполагая, что в
некоторых случаях эмоциональные факторы могут преобладать. В
качестве метода я выбрал анализ репрезентативных случаев
исследуемого заболевания, сопровождаемый обширными интервью,
а также наркоанализ большого числа случаев.
Обсуждаемое мною заболевание касается только мужчин в
возрасте от 25 лет. Основная жалоба – приступы раздражающего
зуда, главным образом, по ночам. Начинаясь всегда около пениса, он
распространяется на все тело. Помимо постоянных поражений,
поначалу экссудативно-дискоидных, а затем лишайных, часто
похожих на грибовидный микоз, существует фаза крапивницы.
Этиология описывается как неизвестная; состояние является
хроническим, имеет ремиссии, однако считается неизлечимым.
Из двух анализируемых случаев более детально я представлю
один, все еще находящийся в лечении.
Тридцатисемилетний служащий, заболевший в возрасте 1,5 лет и
по большей части находящийся на излечении в госпитале, – один из
тяжелейших случаев в нашем отделении. У него специфическая
внешность: высокий, худощавый, осанка чересчур прямая или очень
сгорбленная, лицо ригидное, глазам недостает нормального
движения, он не способен ассоциировать или говорить свободно.
Случай, ускоривший приступ, был таков. Он скопил 200 долларов,
которые его жена хотела послать своему отцу. Столкнувшись с
выбором «отказаться от своей безопасности» или обидеть тестя и
жену, после бесконечных споров он все же уступил, испытывая при
этом ужас. Через несколько дней у него появились первые
поражения на пенисе, вскоре распространившиеся по всему телу.
После нескольких сессий пришло признание: «Поражения
появились на моих руках, потому что я украл; на моем пенисе –
потому что был неверен». Несколько лет назад он украл деньги,
предназначенные для Фонда маленьких парализованных детей.
Почему? «Они были нужны ему для безопасности».
 Теперь его жалобы сместились на глаза. Они не двигались
свободно, в особенности не поворачивались направо и вверх. Это
началось в подростковом возрасте. Почему? Выдавливание угревых
прыщей на носу напрягало его глаза. После женитьбы началось
ухудшение. Он оставил работу, и его жене пришлось подрабатывать,
пока он коллекционировал разные очки в различных глазных
клиниках. Теперь симптом вернулся. Мое предположение о
функциональном торможении подтвердил офтальмолог. Я начал
подозревать глубоко вытесненную зрительную травму. К моему
удивлению, вопрос: «С кем он делил свою комнату, будучи
ребенком?» принес следующую историю. Будучи самым младшим из
семи детей, он вплоть до 6-летнего возраста спал в одной кровати с
родителями, сам он – у стены, а мать – между ним и отцом. Во время
полового акта родителей ему полагалось лежать на левом боку
лицом к стене. Изредка во время полового акта мать поворачивала
свою голову к стене. Чтобы видеть, ему приходилось смотреть
вправо и вверх. Он часто наблюдал их половой акт, совершаемый,
как он считал, по большей части, в позиции сзади, что описывалось
им как «через прямую кишку». Он притворялся, что спит, пытаясь
задержать дыхание и уменьшить биение сердца, изредка мочась в
кровать или пуская газы.
Большинство из его симптомов можно проследить до этой серии
первичных сцен, имевших место на протяжении всех фаз
инстинктивного развития и развития Эго. Часть из них очевидна
даже для пациента. Он осознавал, что был околдован большим
пенисом отца, своим интересом к прямой кишке, желанием, чтобы
отец делал с ним то же самое, а также страстным желанием своей
матери. Покинув родительскую постель, он спал со старшим братом,
который начал манипулировать его прямой кишкой. Он, в свою
очередь, играя в доктора, делал то же самое с маленькой девочкой.
Мастурбируя в подростковом возрасте, он не мог достичь разрядки.
Он смог достичь ее в 17 лет, разглядывая картинки с изображением
полового акта или женщин сзади. Он «обнимался», но избегал
полового акта по трем причинам: из страха дефлорировать девушку,
из-за своей неспособности к разрядке и – представим новый
симптом – из-за своей худобы. После неудач с проститутками он
преуспел с пережитым разводом. Женился он в 25 лет. Он привык
получать удовлетворение, только когда начинал в позиции сзади –
называемой им «через прямую кишку» – или вылизывая вагину.
Затем он начал вступать в гомосексуальные связи со случайными
знакомыми в туалетах метро: сначала – пассивный ректальный
половой акт, позднее – фелляция.
Третьим важным симптомом была худоба. Он плохо ел и был
худым ребенком, и его прозвали «кожа да кости». Ярость и
унижение переполняли его, когда его так называли. Он боялся
стричь волосы, как будто это значило увидеть свою худобу в зеркале.
Чтобы скрыть худобу, в середине лета он носил несколько свитеров.
Прикосновения жены, а особенно пребывание со своей семьей
заставляли его чувствовать себя худым. Ничто не могло убедить его,
что он не аномально худой. Будучи ребенком, он привык прятать
свой пенис, когда мать купала его. Спал он на животе, иначе жена
могла бы увидеть его пенис в неэрегированном состоянии.
Переживание худобы приводило к проекции, особенно после
приступов кожного заболевания. Озабоченность своей внешностью
контрастировала с пренебрежением к одежде и опрятности. На
время эта озабоченность сосредоточилась на проблеме роста усов с
бесконечными обсуждениями своего внешнего вида. Эти симптомы
достигли своей кульминации в следующей большой компульсивной
сцене: «Однажды несколько лет назад я поглядел в зеркало.
Внезапно я почувствовал и услышал, как хлопают мои глаза, так что я
смог ясно увидеть себя. Я стоял очень прямо, с расправленными
плечами. Но затем воздух вышел из моей системы, и мои плечи
начали опускаться все ниже и ниже». Он на самом деле пустил газы и
отрыгнул. На вопрос о том, как низко опустились его плечи, он дал
такой ответ: «Вы не понимаете, им пришлось упасть совсем».
Исходом было отчаяние по поводу худобы. Эта повседневная сцена
позднее была заменена бесконечными осмотрами своих поражений.
В этой компульсивной сцене, конденсации всего его невроза,
помимо очевидной связи с первичными сценами, репрезентируется
анальный элемент через извержение газов и акцент на воздухе,
выходящем из его системы. Было обилие и других анальных
симптомов. Когда он был ребенком, купание означало для него
потерю грязи; ему говорили, что вода вредна для кожи, так что он не
мылся неделями. Вдобавок после полового акта его сильно
беспокоили движения в кишечнике. Беспокойство насчет денег
ускорило его болезнь. Он воровал деньги ради своей безопасности.
У него была навязчивость в отношении точности часов. Предпосылка
к этому – частые клизмы в детстве.
Однако только его тревога дает понимание этой путаницы
симптомов. Она касается всех функций. Теперь он сосредоточился на
коже: он боялся ночи – она означала зуд и расчесывание. Если он
видел поражения у других пациентов или другие люди видели его
поражения, он начинал паниковать. Бритье было суровым
испытанием страха. Вид крови приводил его в обморочное
состояние. Мочеиспускание и испражнение ослабляли и опустошали
его. Солнечный свет выдавал его худобу, ходьба по снегу издавала
ужасный звук – как будто идешь по тараканам. Он боялся тараканов,
клопов, вшей, которых было полно в его детстве. Он боялся
мороженого – оно означало удаление миндалин, быть без матери. В
его по большей части нескрываемых инцестуозных сновидениях
весьма значительной была кастрационная тревога. Но здесь его
защиты были непоколебимы. Он был уверен, что теперь его боятся
из-за его кожи, глаз, худобы, чего не было, когда он был ребенком.
Воспоминание о том, как в 5 лет дядя грозился отрезать ему пенис,
когда он играл с ним, оставило его невозмутимым: «Почему
маленький мальчик должен пугаться шутки?» – таким образом
иллюстрируя свою способность к психической блокаде.
 После восемнадцати месяцев лечения его кожа очистилась от
постоянных поражений, но у него все еще были частые приступы
зуда. Симптомы с глазами стали незначительными, особенно после
того, как он однажды сказал: «Думаю, глазам приходилось
зажмуриваться, когда пенису приходилось эрегироваться, это
утомляло их». Его гомосексуальность бездействовала. Однако
сохранялись навязчивость по поводу худобы, амбивалентность и
недостаток понимания влияния инфантильной ситуации и значения
кожных симптомов. Он знал только, что страхи заставляли его
испытывать зуд.
Начал появляться удивительный материал в отношении другого
брата, воспоминание о котором он полностью подавил. С
психическим дефектом, параличом и атрофией правых конечностей,
нарушением речи и эпилептическими приступами тот по-прежнему
жил в учреждении. Пациент рассказал об этом с огромной неохотой
и тревогой.
У его отца сейчас был коронарный тромбоз. На протяжении
нескольких недель пациент воспринимал этот факт вполне
нормально, обсуждая возможность своей смерти и свои проблемы
соперничества, враждебности и переживаний вины. На многих
сессиях он обсуждал только свои усы. Но в один день он увидел
катетер в пенисе отца. Пенис выглядел очень маленьким, был покрыт
кровью; моча была кровянистой. Он развил очень глубокую тревогу.
На следующий день ему приснилось: «Я в глубоком долгу перед
мужчиной. У него фигура, как у моего отца, но он доктор. Я считаю,
есть только один способ выразить ему свою благодарность –
позволить ему засунуть пенис в мою прямую кишку. Я вижу его
гениталии; они довольно старые и маленькие». В конечном итоге,
отец здесь – человек с маленьким пенисом, однако пациент не смог
одержать триумф.
Данный факт иллюстрируется последовавшим вслед за этим
драматическим крещендо. В приведенном сновидении он жертвовал
своей мужской сексуальностью. В следующем сновидении он видит:
«Я – девушка и ищу мужчину с большим пенисом». Однако
сновидений было недостаточно. Он сбрил прежние усы. Эта
напрасная жертва лишь усилила тревогу. После панической ночи он
«заработал» поражения на пенисе, как в начале болезни. Вот так в
свете аналитической ситуации мы видим развитие, равное по своей
валидности любому клиническому эксперименту.
Вскоре после этого отец умер. Пациент провел ночь в доме
матери, в панике, испытывая зуд, расчесывая себя, переживая
крайнюю худобу. Было очевидно, что худоба была не только
опасным унижением, но и необходимой защитой.
Он рассказывал больше сновидений, наполненных всеми
аспектами и корнями его кастрационного страха, главным образом,
в связи с открытием женских гениталий; также появлялось больше
материала о брате Исааке. Он был живым подтверждением всех
страхов. Паралич и атрофия объясняли значение худобы. Теперь он
понял, почему украл деньги из Фонда маленьких парализованных
детей, понял свой страх умопомешательства, названный им худобой
ума. Это обилие материала вызвало сокрушающую тревогу. У него
стало больше поражений на коже, каждое локализовалось со своей
детерминацией. Много сессий он провел в полуступоре. При
отчетливой угрозе полного психотического распада я должен был
помочь ему восстановить некоторые защиты. Его пришлось
госпитализировать дважды за несколько недель. Со временем он
смог возобновить свой аналитический прогресс. Воспоминания и
отыгрывания обнаружили значимый материал о матери и выявили
важность его эксгибиционизма – все в связи с его симптомами.
Первое интервью: «С меня отшелушивают кожу. Отшелушивание
означает мастурбацию. Я играл с какими-то детьми, они стянули с
меня штаны, увидели, какой маленький у меня пенис, и пошлепали
по нему. Весы, моя мать взвешивает меня, бранит за недобор, я
чувствую себя таким худым». Он попытался раздеться передо мной,
чтобы я мог сказать ему, какие худые у него плечи. На мой отказ он
отреагировал депрессией и ступором, но потом все-таки отважился
высказать свое негодование и враждебность. После этого он как-то
сказал: «В известном смысле я заменял родителей зеркалом, я хотел,
чтобы оно сказало мне, что я не худой». Мать, помимо непринятия
его эксгибиционизма, поворачивала его лицом к стене, когда спала с
его отцом, и делала ему клизмы. Ему делали тесты бляшек в
отделении. Рассердившись на доктора, он неистово расчесал себя,
вызвав серьезные повреждения. На вопрос, почему, он сказал: «Мне
пришлось показать ему, что он сделал со мной», а затем: «Это
похоже на то, как я отказывался есть, когда сердился на мать. Может
быть, я также хотел показать жене и ее отцу, что они сделали со
мной, взяв мои деньги». Во время последующего периода
проработки оставшиеся поражения зажили.
При реконструкции своего развития он был чрезмерно
фиксирован на анальном уровне, испытывая огромную тревогу по
поводу анальной кастрации; отмечались устойчивость ануса в
качестве эрогенной зоны, амбивалентность, нарциссический
катексис стула и его производных. Первичная сцена вначале вызвала
неартикулируемую панику, затем стала источником постоянной
сексуальной стимуляции. На ранней фаллической фазе по-прежнему
доминировали анальные влечения, одновременно с восхищением
отцовским пенисом и желанием заменить им потерянные фекалии.
Оральная фиксация и биологические потребности также вызывали
страстное желание своей матери. Скоптофилия и эксгибиционизм
были сверхкатектированы. Угрозы за мастурбацию и открытие
женских половых органов вызвали после слияния с прежде
приобретенными тревогами чрезмерное переполнение
кастрационной тревогой. Данный факт подчеркивался судьбой брата.
Униженное сравнение своего пениса с пенисом отца вынудило
пациента сделать пенис субститутом всего своего тела. Теперь все
идет в двух направлениях: худоба – это унижение, но также и
существенная защита. Подглядывание есть искушение; его надо
затормозить. Каждая защита приносит новые Эго-ограничения и
новую тревогу. Сцена с зеркалом – это повторение первичных сцен
и своих реакций. Он отваживается взглянуть. Все его тело участвует в
эрекции. Он желает и боится провала отцовского пениса. С
пусканием газов приходит разрядка напряжения, его плечи оседают,
они опускаются; итог – ярость и отчаяние.
Когда конфликт достигает невыносимой интенсивности, открыты
только два пути: полный психотический распад или органические
поражения. В соответствии с самым примитивным Супер-Эго любой
подъем агрессивных или сексуальных влечений создает не только
переживания вины, но и глубочайшую тревогу возмездия извне,
переживаемую как кастрационную тревогу. Симптомы со всей их
самодеструкцией – не только самонаказание, они также
соответствуют магическому жертвоприношению. Поражения на
пенисе, подобно худобе или гомосексуальности, есть жертва pars
pro toto[63]. Данный механизм жертвоприношения применим и к
другим изучаемым случаям различных дерматологических
заболеваний. На другом уровне самодеструкция также есть
деструкция объекта в соответствии с глубочайшей идентификацией:
«Если я не ем, я наказываю свою мать». Но поражения выражают и
нечто еще: цитируя пациента, «мои пальцы на руках зудели, я
взглянул на них, мое сердце забилось, мурашки побежали по моей
коже и затем я увидел, как появляются новые поражения».
Рассказывая о первичных сценах, он использовал те же самые слова.
Так, в сцене с зеркалом мы видим в поражениях постоянное
формирование новых эрегированных органов. Каждое поражение
надо было расчесать, что повторяло бифазическое принуждение к
эрекции и провалу. Поражения на лице легче всего было выставить
напоказ, исчезали они тоже последними. Теперь нам понятна столь
распространенная при дерматозах проекция: «Все должны заметить
это».
Представим лишь небольшой набросок второго случая. Это случай
мужчины-еврея в возрасте 48 лет, его жена – католичка. Их
отношения характеризуются его утверждением: «Я не дал ей
достаточно денег, она не дала мне достаточно секса». Он начал
играть на скачках, по большей части проигрывая. Он решил рискнуть
последними 25 долларами на Йом-Кипур[64], День искупления. Он
поставил все на лошадь, полагаясь только на внешнюю удачу. Та
пришла первой, но вместо оплаты 50:1 была дисквалифицирована.
После двух недель ярости и отчаяния появились поражения на
пенисе, на том месте, где в подростковом возрасте у него было
болезненное припухание после мастурбации. Доктор
диагностировал чесотку. Подумав, что это венерическая болезнь, он
развил страх, а вскоре после этого распространенную по всему телу
сыпь.
Подоплека травматической сцены – 25 долларов. После смерти
матери отец женился снова в 64 года. Вскоре оставшись без денег,
он умолял пациента дать ему 25 долларов. Его отказ спровоцировал
большую сцену, после чего мачеха оставила отца, который вскоре
умер.
День искупления. Отец, набожный еврей, поддерживал отношения
пациента с теперешней женой, приводя их в качестве примера на
своей фабрике. Однако, когда они поженились, он бросил их. У них
был сын, болевший пневмонией. Дедушка отказался помочь им, и
ребенок умер в День искупления.
Прежние невротические симптомы: клаустрофобия в 33 года,
ускоренная финансовыми трудностями, конфликты с отцом и
простатит, угрожающий внутриуретральными манипуляциями и
вынужденной сексуальной фрустрацией со стороны того же самого
доктора, который диагностировал чесотку. В подростковом возрасте
– длительный период компульсивной озабоченности смертью своих
родителей.
Теперь он приносил обильный материал о раннем соблазнении,
взаимной мастурбации со своими братьями и различных аспектах
кастрационной тревоги в связи с конфликтом с отцом. Вот
некоторые примеры: воспоминания о летнем отдыхе на даче, когда
ему было 7 лет; мать беременна, отец навещает их каждый
выходной, приезжая на том, что называлось упряжкой буйволов.
Очевидно аудиальное, возможно, визуальное наблюдение
первичной сцены. Затем внезапная цепь ассоциаций: змея на
крыльце дома, он бежит в комнату матери, защемляет свой палец в
двери, очень сильно идет кровь. После ассоциирования Евы со
змеей пришла странная реплика из легенды о Дедале и Икаре. В 6
лет он посещал хедер – еврейскую начальную школу. Ребенок
спросил учителя об Иисусе Христе. Учитель ответил: «Я не так много
знаю о нем, я расскажу тебе другую историю. Был один
замечательный ученый, заявивший, что он может показать чудо
полета. Он попытался – но Бог послал ангела, который убил его,
помочившись на него». Он побежал к своему отцу спросить,
возможно ли такое. Поставленный в тупик, отец сказал, что учитель
прав. Он ненавидел отца, учителя, еврейскую религию. Другой
важный корень к сцене Йом-Кипур.
Какое-то время поражения преобладали на его ногах – пока он не
вспомнил, как, когда ему было 6 лет, отец заболел и не мог ходить.
Во время купания мать сказала ему: «У тебя ноги как у отца», таким
образом, вызвав у него панику. Сновидение о гробах принесло
следующие воспоминания: когда ему было 5 лет, город сразила
эпидемия. Из многих домов выносили гробы с мертвыми детьми,
матери рыдали. Мать заставляла его носить маленькую сумочку с
ужасно пахнущей камфарой в качестве дезинфицирующего средства.
После этого он высказал ассоциацию со своей кроватью,
испачканной мазями и отшелушенной кожей, и внезапно вспомнил,
как он, живя тогда в трущобах нью-Йорка, покрылся кожной сыпью,
вероятно, скарлатиной. Доктор назначил клизмы, в сновидениях
репрезентированные атомной бомбой. Как-то вечером при тусклом
свете горящей свечи отец крепко держал его и пытался заставить
проглотить противное лекарство. Когда он отказался, отец ударил
его по плечу, нанеся кровоточащую рану. Его шелушащаяся кожа
теперь принесла еще более ранние воспоминания. Ему было 4 года,
когда он видел, как мать счищала с картофеля кожуру острым ножом.
Когда он захотел делать то же самое, его тетя взяла нож, угрожая
снять с него кожу. И у него были достаточные основания бояться
этой тети. Холодным зимним днем, когда ему было всего 2,5 года, та
же самая тетя держала его обнаженным над кухонной плитой, чтобы
согреть его. Она уронила его, и он сильно обжегся, понадобились
недели перевязок и наложения мазей.
Анализ этого инфантильного материала и его связи с
травматической сценой и его кожной сыпью принес полное
выздоровление. Он оставался здоровым в течение двух лет.
В похожей на сценарий фильма травматической сцене были все
элементы конфликта. Он потерпел неудачу в финальной, самой
большой азартной игре. Опять та же последовательность: ярость,
унижение, возрастающая враждебность, невыносимое усиление
тревоги с тем же самым исходом – органическим симптомом. Снова
магический элемент жертвоприношения.
Что определяло выбор органа в этих случаях? В противовес
многим другим дерматозам здесь не было видимого генетического
фактора. Единственным внешним фактором было повреждение
через расчесывание. Логично, что пенис был первым местом
поражения – но почему кожа? В этих двух случаях анализ смог
предоставить, по крайней мере, правдоподобную гипотезу. В
первом случае прозвище «кожа да кости» содержало в себе весь
конфликт целиком. На языке первичного процесса пациент на самом
деле становился худым. Во втором случае сильный ожог в возрасте
двух с половиной лет и наихудшая инфантильная травматическая
ситуация, имевшая место во время болезни пациента скарлатиной, а
также припухание пениса после мастурбации могли канализировать
выбор кожи. Как только выбирается кожа, она становится
чрезвычайно удобным органом для выражения конфликтов,
касающихся нарциссизма, эксгибиционизма, агрессии, мастурбации,
компульсивных тенденций и т. д.
Еще три случая того же самого заболевания были изучены в
обширных интервью и наркоанализе. В сущности они
продемонстрировали ту же самую структуру.
 В заключение позвольте мне подчеркнуть следующее:
1. Используемый мною метод, основанный, главным образом, на
анализе репрезентативных случаев, оказался плодотворным. Он
применим к другим – и должен применяться ко всем –
дерматологическим и выходящим за их пределы заболеваниям, к
любому так называемому психосоматическому синдрому. Он даст
нам больше, нежели основанная на обобщениях статистика.
2. То, что я сначала считал тяжелым неизлечимым
дерматологическим заболеванием неизвестного происхождения,
можно объяснить как дерматологическую манифестацию невроза и
успешно вылечить психоанализом.
3. Как оказывается, в некоторых психосоматических расстройствах
определенное значение имеет понятие защитного механизма
магического жертвоприношения.
 Рикардо Биздля
Дерматоз в случае послеродового
психоза (1956)[65]
Автор приводит материал из анализа
женщины, развивавшей кожное
заболевание после родов. Исследуются
компульсивные желания пациентки
выдавливать прыщи на лице, выявляется
их связь с агрессивными импульсами по
отношению к матери и собственным
детям. Дерматоз, возникающий вслед за
глубокой депрессией и предваряющий
переживания психотической регрессии,
рассматривается как средство выражения
психологических конфликтов.
Обнаруживается враждебная
идентификация пациентки с матерью,
обсуждается ее роль в формировании
симптома. Привлекается внимание к
проблеме послеродовых психозов.

На протяжении всей жизни кожная поверхность тела нередко

является посредником для выражения психопатологических
расстройств. Среди различных физиологических функций кожи для
целей данного исследования выбраны две: первая, рецептивная
функция – восприятие стимулов и впитывание веществ; вторая –
функция изгнания или экскреторная функция. Способность кожи
воспринимать стимулы и впитывать вещества физиологически
аналогична актам оральной и респираторной инкорпорации, а
психологически – идентификации и интроекции объектов. Ее
функция выталкивания веществ физиологически сравнима с
анальной и уринальной функциями, а психологически – с
деструкцией и изгнанием объектов. Эти функциональные
физиологические и психологические сходства делают кожу органом,
чувствительным к выражению некоторых патологических
изменений, являющихся результатом орального или анального, а
также генитального конфликтов.
Эротизм кожи варьируется по интенсивности среди индивидов. У
одного и того же индивида этот эротизм зачастую может быть
чрезмерно стимулирован, периодически меняясь в интенсивности на
протяжении жизни, а также во время стадий психоанализа.
Вследствие особой экспозиционной ситуации кожи на ней часто
находят свое выражение эксгибиционистские и вуайеристские
тенденции. Представления о красоте и уродстве, чистоте и грязи в
огромной степени зависят от внешнего вида кожи (Kubie, 1937).
Многими авторами были описаны переживания вины, а также
деструктивные процессы, удовлетворяющие потребность в
наказании с позиции кожи (Allendy, 1928; Ackerman, 1939;
Bartemeier, 1938; Menninger, 1938; Schur, 1950; Lewin, 1930). Здесь
представляются некоторые клинические данные из анализа
женщины, развившей дерматоз в период переживания глубокой
психотической регрессии. Женщина 30 лет искала лечение из-за
непреодолимой компульсии выдавливать прыщи сильной лицевой
угревой сыпи, что оставляло глубокие рубцы на ее коже. После
каждого такого действа она впадала в глубокую депрессию. Эта
женщина жила в продолжительной борьбе, избегая зеркал и
притягиваясь к ним, чтобы поддаться своей компульсии.
Угревая сыпь развилась во время ее первой беременности, когда
живот стал заметно увеличиваться. Когда на шестой неделе после
родов она перестала кормить грудью ребенка, девочку, у нее
появился страх ребенка. Он перерос в страх всех детей в возрасте до
2 лет. Одновременно она испытывала интенсивный страх прыщей,
которые тоже считала опасными. Она переживала агрессивные
импульсы по отношению к дочери, горячо желая избавиться от нее. В
это время появилась компульсия выдавливать прыщи и черные точки
на лице. Эта компульсия приобрела такую интенсивность, что вся
кожа на ее лице была серьезно повреждена и инфицирована. Это
было поистине самокалечание. Чтобы преодолеть зачарованность
используемыми для этой цели зеркалами и страх перед ними, она
удалила из дома все зеркала. Ее депрессивные симптомы включали
продолжительный плач, переживания отчаяния, самоупреки и
суицидальные тенденции. Она не могла думать ни о чем, кроме
своих прыщей.
Через несколько месяцев это состояние уступило место
«состоянию инерции», как назвала его пациентка, представлявшему
собой шизофреническую регрессию с деперсонализацией,
мутизмом и кататонией. Тогда у нее было ощущение «парения в
облаках, отсутствия», и она отказывалась говорить. Иногда она
становилась «твердой, как статуя».
На седьмом месяце после родов ее психическое состояние
улучшилось, как и дерматоз. С новой беременностью этот
симптомокомплекс вернулся вновь. Зильборг (Zilboorg, 1928a,
1928b, 1929) отмечал, что такие послеродовые психотические
эпизоды принимают различные формы, среди которых –
компульсивный невроз, меланхолия и шизофрения.
Последовательность симптомов у данной пациентки была такова:
глубокая депрессия и тревога (ажитированная депрессия), серьезная
компульсивно-обсессивная озабоченность дерматозом, служившим
выражению ее многочисленных психологических конфликтов, за
чем следовала шизофреническая регрессия.
Шаг за шагом мы смогли проанализировать ситуации, вызывавшие
у нее компульсию выдавливать прыщи. Всякий раз, когда ее дети
отказывались есть или кричали в гневе, она испытывала
непреодолимый импульс деструктивно атаковать свое лицо. Она
говорила, имея в виду своих детей: «Я хотела бы раздавить,
выкинуть их, бросить в бочку с водой; но вместо этого давлю свое
лицо». Отчасти она осознавала, что в этих приступах у нее был
импульс убить своих детей; однако очевидно, что агрессия,
направленная против детей, оборачивалась против нее самой. Это
представляло «отмену» их рождения. В таких случаях она также
испытывала желание ломать вещи или выбрасывать их из окна, тем
самым символически освобождая себя от детей. Вспомним, что в
исследовании Фрейдом Гете было показано, что подобные импульсы
репрезентируют желание Гете избавиться от братьев.
Другим обстоятельством, вызвавшим компульсию пациентки, была
реакция на непомерные требования матери. У матери была
серьезная компульсия по поводу чистоты. Когда это становилось
невыносимо угнетающим, у пациентки вспыхивали мятежные
чувства, которые она подавляла; в таких случаях она испытывала
компульсию выдавливать прыщи.
У нее также был сильный импульс выставлять напоказ свою
больную кожу. Во время психотических эпизодов она покидала дом
с нанесенными на лицо кремами, выписанными дерматологами. Она
говорила: «Я выдавливаю прыщи, потому что считаю, что показывать
их – это хорошо. Мне кажется неправильным маскировать прыщи.
Это своего рода самоупрек, мой способ демонстрировать его
людям». На той сессии она сказала: «Враждебность на самом деле
против моей матери. Всякий раз, когда она приходит в мой дом, я
давлю лицо. Это мой способ упрекнуть ее». После серии обвинений
матери она переключилась на самоупреки – что она нехорошая мать
или жена, демонстрируя при этом то, что самообвинения
первоначально направлены против любимого объекта (Freud, 1917).
Изгнание «плохого» содержимого прыщей было актом частичной
самодеструкции (Menninger, 1938). У нее было достаточное
психологическое понимание, чтобы охарактеризовать свое
состояние как «меланхолия кожи».
 Вскоре стали очевидными психогенные травматические
переживания. После длительного периода вскармливания мать
заставила ее есть пищу большими порциями. Она приучила ее к
туалету в возрасте четырех месяцев. Все проявления мятежа
серьезно подавлялись. Ребенок всегда должен был быть прилично
одет и хорошо себя вести. Ей запрещалось заниматься любыми
видами двигательной активности, соответствующей ее возрасту. Ее
серьезно наказали, застав за сексуальной игрой с мальчиком и во
время мастурбации. Вынужденная матерью с раннего младенчества
отказываться от любого выражения инфантильных потребностей,
она развила тираническое и садистическое Супер-Эго.
Также прояснилась причина, почему дети представляли для
пациентки угрозу и почему она приписывала дочери агрессивность,
заставлявшую ее бояться ребенка. Переживания вины пациентки
усилились, когда ей сказали, что мать чуть не умерла при ее
рождении. Для нее данный факт стал ассоциироваться с желанием
убить мать. В свою очередь, сама она всегда была убеждена, что чуть
не умерла, давая жизнь своему первому ребенку. Этот страх стал
заметным, когда она перестала кормить грудью первого ребенка.
Этот младенец, фрустрированный ранним отлучением от груди, был
голоден и плакал. Путем проекции она приписала дочери
собственную каннибалистическую агрессию. До первой
беременности пациентка упорно бунтовала против компульсивных
требований матери. Она была весьма небрежна в отношении чистоты
и порядка в доме и редко мылась. Во время беременности она
постепенно развила настоятельную потребность убирать дом и мыть
тело в соответствии с определенным фиксированным ритуалом. Она
поняла тесную связь между компульсией убираться, потребностью
выставлять напоказ свои прыщи и импульсом выдавливать их, что
конституировало идентификацию с матерью.
Для женщин, развивающих психоз во время или вслед за
беременностью, характерно то, что ранее они потерпели неудачу в
идентификации с матерью, в некоторых случаях включая отрицание
принятия феминности. Враждебная идентификация с матерью у
нашей пациентки – усиленная реальностью беременности – имела
место в Супер-Эго, которое, таким образом, приобрело крайне
садистический компульсивный характер по отношению к Эго.
Последовала депрессия с самоупреками и другими, уже
описанными, симптомами[66].
Из представленного ясно, что симптомы были многократно
сверхдетерминированы. У нее была не только враждебная
идентификация с матерью, она также нарциссически
идентифицировалась со своей дочерью, на которую проецировала
собственные оральные деструктивные импульсы. Агрессия, втянутая
в борьбу между потребностью разрушать и виной, оборачивалась
против нее самой (Deutsch, 1930; Freud, 1917). От чего пациентка в
принципе желала избавиться, так это от собственных оральных
каннибалистических импульсов, репрезентируемых ее дочерью [67].
Борьба пациентки прогрессировала от депрессии к разгрому. Она
описывала ее как противостояние «животных и духовных сил»,
похожее на то, как «две машины сталкиваются, и обе оказываются в
тупике». Симптоматически это проявлялось в мутизме, мышечной
ригидности и деперсонализации. Пациентка была истощена
борьбой, ее лицо было обезображено тем, что она называла
«резней».
Еще одно весьма важное обстоятельство в жизни пациентки
оставило свой отпечаток на патологическом процессе, возникшем
во время беременности. Это были ее отношения с отцом. Когда
пациентке было 10 лет, у отца развилась опухоль гипофиза. Опухоль
увеличивалась и приводила к деформации черепа, придавая отцу
вид монстра. Он стал раздражительным, потом вспыльчивым и умер,
когда пациентке было 19 лет. У пациентки была сильная эдипова
фиксация на отце, что характерно для женщин, развивающих
послеродовые психозы (Zilboorg, 1929). Деформацию своего живота
во время беременностей она рассматривала как превращение в
патологического монстра, похожего на отца.
 В ходе анализа удалось выяснить другой антецедент
патологического процесса, развивавшегося во время беременностей
пациентки. В детстве как только у одной из ее кукол появлялось
даже незначительное повреждение, она ломала ее полностью и
выбрасывала. Куклы с незначительными повреждениями
репрезентировали несовершенство, нарушение установленного
матерью навязчивого закона порядка и чистоты. Разрушение кукол
выражало и ее ярость, и нагруженную виной самодеструктивность в
бунте против угнетающей матери.
Природа деструктивного импульса, обращаемого пациенткой
против себя, имела много детерминант. Самая глубокая – ее
оральная агрессия. Она говорила: «Прыщи глубокие – они съедают
несколько слоев кожи. Я так расстроена, что считаю, чтобы
избавиться от них, надо их съесть». Данный факт к тому же
усиливался вытесненной анальной агрессией. По случаю она
говорила: «Прыщи представляют нечистоты, загрязнение. Я не могу
ждать, когда они высохнут сами, потому что я очень привередлива.
Мне никогда не позволялось пачкаться или иметь пятна на своей
одежде. Мне приходилось быть безупречной». Выдавливание
прыщей также было тонко замаскированным эквивалентом
мастурбации. Порой она настолько возбуждалась сексуально во
время этого процесса, что начинала мастурбировать. Сопутствующие
этому переживания вины требовали самодеструктивного наказания.
Гомосексуальные фантазии давали некоторое частичное облегчение
от тревоги и депрессии. Эти фантазии главным образом
репрезентировали прегенитальные, оральные отношения с грудями
матери. Оральное удовлетворение объясняло защиту,
предоставляемую данными фантазиями. Распространено
наблюдение о том, что меланхоличному пациенту после орального
удовлетворения на время становится лучше (Abraham, 1911). Такое
удовлетворение репрезентирует интенсивно желаемые
примитивные отношения с матерью. Во время этих периодов
пациентка пребывала в состоянии энтузиазма. Как показали Радо
(Rado, 1928) и Левин (Lewin, 1950), энтузиазм репрезентирует
символический союз с материнской грудью. Страх зеркал у
пациентки обнаружил интересное ассоциативное содержание.
Однажды, когда у пациентки был агрессивный приступ, вызванный
плачем ее дочери, она сказала: «Это как в “Портрете Дориана Грея”.
Портрет отталкивает его, но ему нужно вернуться к нему. Он не
может избавиться от портрета, потому что тот околдовывает его. Он
имеет дьявольскую власть. То же самое со мной. Нанесение макияжа
подобно надеванию маски, похожей на ту, что всегда носил Дориан
Грей». Когда пациентка смотрела в зеркало, она видела свои
отвергнутые инстинкты, так же как Дориан Грей видел свои грехи на
портрете, представлявшем его двойника (Rank, 1922). В обоих
случаях это осуществлялось через механизм проекции. Пациентка
опасалась того, что видела спроецированным в зеркале, так же как в
своих детях она боялась того, что проецировала на них.
Интересно отметить, что один из конфликтов, привнесенный
Уайльдом в жизнь Дориана Грея, выражался в кожном симптоме,
спроецированном на портрет. После того как Дориан убил
художника портрета, Бэзила Холлуорда, фигура на портрете
покрылась красными слезами. Подобно вымышленному персонажу
Дориану Грею, наша пациентка была весьма нарциссична. Этот
любимый образ Я ограничивался прегенитальным
всемогущественным Эго. Данный факт напрямую выражается в
нарциссизме некоторых шизофреников, целующих свои зеркальные
отражения. Когда – слишком поздно – реальность и Супер-Эго
требуют оставить эти нарциссические инфантильные удовольствия,
изъятие этого образа соответствует разрушению инстинктивного Я.
Нож, нацеленный на разрушение спроецированного образа,
оборачивается против себя. Портрет снова обретает свою красоту, а
то, что остается, обнаруживается как безжизненное, уродливое и
опустошенное с возрастом.
 Резюме
На протяжении всей жизни кожная поверхность тела нередко
является посредником для выражения психопатологических
расстройств, представляющих собой результат оральных, анальных
или генитальных конфликтов. Представлены некоторые клинические
данные из анализа женщины, развившей сильную угревую сыпь на
лице в период переживания глубокой послеродовой психотической
регрессии. Непреодолимая компульсия пациентки выдавливать
угревые прыщи была актом частичного самодеструктивного
наказания, в котором испытываемая против ребенка и матери
агрессия обращалась против себя.
 Библиография
1. Abraham, K. Notes on the psychoanalytical investigation and
treatment of manic-depressive insanity and allied conditions (1911) //
Abraham, K. Selected papers on psychoanalysis. – London: Hogarth
Press, 1927.
2. Abraham, K. The first pregenital stage of the libido (1916) //
Abraham, K. Selected papers on psychoanalysis. – London: Hogarth
Press, 1927.
3. Abraham, K. A short study of the development of the libido, viewed
in the light of mental disorders (1924) // Abraham, K. Selected papers
on psychoanalysis. – London: Hogarth Press, 1927.
4. Ackerman, N. W. Personality factors in neurodermite: a case study //
Psychosom. Medicine. – 1939. – Vol. I. – P. 366–375.
5. Allendy, R. Un cas d’Eczema // Rev. Francaise de Psychanalyse. –
1928. – Vol. II.
6. Bartemeier, L. A psychoanalytic study of a case of chronic exudative
dermatitis // P. Q. – 1938. – Vol. VII. – P. 216–231.
7. Deutsch, H. Melancolia y Estados Depresivos (1930) // Revista de
Psicoanalisis. – 1946. – Vol. III.
8. Freud, S. On narcissism: an introduction (1914) // Freud, S. Coll.
Papers. – Vol. I V.
9. Freud, S. Mourning and melancholia (1917) // Freud, S. Coll.
Papers. – Vol. IV.
10. Freud, S. Group psychology and the analysis of the Ego (1921). –
London: Hogarth Press, 1922.
11. Freud, S. The Problem of anxiety (1926). – N. Y.: The Psychoanal. Q.
and W. W. Norton & Co., Inc., 1936.
12. Garma, A. El Suicidio // Psicoanalisis de la Melancolia. – Buenos
Aires: Libreria y Editorial El Ateneo, 1948.
13. Gerö, G. The construction of depression // I. J. PA. – 1936. – Vol.
XVII. – P. 423–461.
 14. Klein, M. Contributions to psychoanalysis 1921–1945. – London:
Hogarth Press, 1948.
15. Kubie, L. S. The fantasy of dirt // I. J. PA. – 1937. – Vol. VI. – P. 388–
425.
16. Lewin, B. D. Kotschmieren, Menses und weibliches Über – Ich // I.
Z. P. – 1930. – Bd. 16. – S. 43–56.
17. Lewin, B. D. Analysis and structure of a transient hypomania // P.
Q. – 1932. – Vol. I. – P. 43–58.
18. Lewin, B. D. The psychoanalysis of elation. – N. Y.: W. W. Norton &
Co., Inc., 1950.
19. Menninger, K. L. A man against himself. – N. Y.: Harcourt, Brace &
Co., 1938.
20. Rado, S. The problem of melancholia // I. J. PA. – 1928. – Vol. IX. –
P. 420–438.
21. Rank, O. Die Don Juan-Gestalt. Ein Beitrag zum Verstandnis der
sozialen Funktion der Dichtkunst // Imago. – 1922. – Bd. VIII. – S. 142–
196.
22. Schur, M. Chronic, exudative, discoid and lichenoid dermatitis
(Sulzberger-Garbe’s syndrome): case analysis // I. J. PA. – 1950. – Vol.
XXXI. – P. 73–77.
23. Tausk, V. On the origin of the «influencing machine» in
schizophrenia (1919) // P. Q. – 1933. – Vol. II. – P. 519–556.
24. Zilboorg, G. Y. Malignant psychosis related to childbirth //
American Journal of Obstetrics and Gynecology. – 1928a. – Vol. X V. – P.
145–158.
25. Zilboorg, G. Postpartum schizophrenias // Journal of Nervous and
Mental Disease. – 1928b. – Vol. 68. – P. 370–383.
26. Zilboorg, G. The dynamics of schizophrenic reactions related to
pregnancy and childbirth // American Journal of Psychiatry. – 1929. –
Vol. 85. – P. 733–767.
27. Zilboorg, G. Depressive reactions related to parenthood // American
Journal of Psychiatry. – 1931. – Vol. 87. – P. 927–962.
 28. Zilboorg, G. Sidelights on parent – child antagonism // American
Journal of Orthopsychiatry. – 1932. – Vol. II. – P. 35–43.
 Пьер Марти
Аллергические объектные отношения[68]
(1958)[69]
Автор показывает, что при аллергических
заболеваниях пациенту присуща
размытость границ между субъектом и
объектом. Демонстрируется характерное
для данных расстройств действие
проективной идентификации. Аллергик
существует в динамике
деперсонализации и реперсонализации.
Также высказывается гипотеза о том, что
аллергичным пациентам характерна
архаическая пренатальная фиксация.

Я временно дал название аллергических объектных отношений

тому типу отношений, с которым мы встречаемся у пациентов,
страдающих от хорошо известных аллергических состояний,
особенно астмы или экземы. Фундаментальная природа таких
отношений, специфических и в то же время часто встречающихся,
помещает их наряду с другими, недавно описанными Буве,
системами объектных отношений в категорию отношений,
обладающих теоретической и практической значимостью.
Аллергические объектные отношения, несомненно, отличающиеся
от типично невротических отношений, заключаются в непрерывном
стремлении сближаться с объектом настолько, насколько это
возможно, вплоть до сливания с ним в неразличимую массу.
 Аллергические объектные отношения включают в себя две
активные фазы: первая – обнаружение объекта, вторая – контроль
над ним.
Захват и использование объекта – немедленные, полные и
насильственные, и несут на себе отпечаток наиболее архаичного
характера. Это глубокая и безграничная идентификация субъекта со
своим объектом; недифференцированная путаница.
На первых минутах интервью аллергичный пациент делает серию
оговорок, демонстрирующих, что он путает личность врача со своей
собственной. К примеру, он говорит: «Я пришел к вам, потому что вы
страдаете от астмы». Здесь мы, очевидно, имеем механизм
проекции, эффект которого несравнимо обширнее эффекта,
знакомого нам по неврозам и психозам: он больше, чем просто часть
полной идентификации с объектом. Пациент, обычно обладающий
острой интуицией, быстро узнает, что врач хочет, и делает все, чтобы
дать ему это в фазе торжествующей идентификации. В предложении,
таком как «Вы определенно хотите, чтобы я рассказал вам о вашей
матери», оговорка «вашей матери» представляет собой проекцию,
являющуюся неотъемлемой частью процесса соучастия, в сущности
принадлежащего идентификации. Впечатление, создаваемое этими
пациентами, отнюдь не обманчиво, и их идентификация с врачом
может только способствовать его пониманию их.
Таким образом, представляется, что понимание объекта,
обусловленное слиянием с ним, есть результат реальной путаницы со
стороны субъекта: с самого начала он не способен определить
границы, фактически различающие, отделяющие и
дифференцирующие его от объекта. Поэтому можно говорить об
объекте «хозяин – гость»[70]. Субъект обитает в объекте так же, как
объект обитает в нем.
«Мне нравится, когда меня гладят, – сказала пациентка, добавив, –
вот почему я люблю кошек». Я заметил, что в этом случае она была
бы той, кому нравится гладить. Она ответила: «Да, но кошки трутся
сами и гладят вас, когда вы гладите их». Здесь снова массивный
процесс идентификации включает проекцию.
Пациент кажется неспособным держать себя отдельно от своего
объекта. Его слияние с ним неизбежно. Это переживание,
аналогичное губке, впитывающей и удерживающей, было выражено
молодой пациенткой: «Я всегда хочу быть частью своего
окружения», – говорила она. «Я хочу чувствовать, что принадлежу
тому месту, где нахожусь».
Таким образом, пока аналитик находится в контакте с данными
пациентами, любая его вновь воспринимаемая особенность
усваивается ими: они теряют самих себя в личности аналитика и явно
наслаждаются этим.
Отсюда следует, что понимание пациентом объекта зависит от
определенных обстоятельств. Любой объект, с которым он
сталкивается, будь то человек, животное, растение или нечто
неодушевленное, катектируется за очень короткое время как объект
«хозяин – гость». Тем не менее он также быстро может быть
декатектирован и оставлен ради другого объекта «хозяин – гость», в
зависимости от положения в пространстве и времени прерывания и
восстановления контакта.
Страдающая от экземы женщина говорит: «Я не могу жить внутри
себя, а только с другим человеком. Когда я одинока, у меня
возникает впечатление, что я живу во время промежуточной фазы
между двумя счастливыми моментами». И она дает следующее
определение этим периодам, лишенным объекта: «В такие моменты
надо быть довольным тем, что нашел».
Тем не менее в этой бесконечной, фундаментальной фазе
массивной и немедленной идентификации некоторые объекты
сохраняют для субъекта определенную ценность. Эти постоянные
объекты «хозяин-гость» должны находиться под управлением.
Управление ими делает необходимым длительный
пространственно-временной контакт, который сам по себе
недостаточен. Это приводит нас ко второй фазе аллергических
объектных отношений, т. е. адекватному контролю над объектом.
Контроль над объектом – очень длинный и трудно уловимый
процесс. Он состоит из установления первоначальной
идентификации. Это постепенное слияние, в котором барьеры,
равно как и различия между субъектом и объектом, имеют
тенденцию постепенно расплываться.
Как, например, это выразила женщина с экземой: «Что меня
волнует, так это то, что границы между мною и другими исчезают.
Вот, вероятно, почему я ищу физического контакта. Если я
прикасаюсь к коже кого-нибудь, я сливаюсь с ним, я устраняю
барьеры».
К тому же, по-видимому, существуют препятствия к
идентификации. Они возникают из-за того, что качества объекта
настолько отличаются от качеств субъекта. Поэтому данные
трудности отчасти преодолеваются благодаря механизмам проекции
и идентификации, возникающим в результате тех же самых
процессов, что обрисованы в простом восприятии объекта.
В известном смысле субъект проявляет двойную активность,
обусловленную стиранием границ между ним и объектом: с одной
стороны, проективную активность, с помощью которой субъект
склонен наделять объект своими собственными качествами; с другой
стороны, активность в идентификации, с помощью которой субъект
обеспечивает себя качествами объекта.
Двойная активность крепко связывает субъекта со своим
объектом, что превращает объект в недифференцированную массу.
Это полностью удовлетворяет субъекта и, более того, может
предоставить ему множество преимуществ.
В детстве одна из моих пациенток страдала от кишечного
расстройства, вследствие чего врач запретил ей употреблять любую
жидкость. Однажды, когда она испытывала очень сильную жажду, она
попросила мать выпить стакан воды у нее на глазах. Мать выполнила
ее просьбу, и маленькая девочка почувствовала, что ее жажда
утолена.
До сих пор мы употребляли слово «идентификация» в двух
различных значениях.
Первое обозначает динамику аллергических объектных
отношений в целом. Оно синонимично слиянию. Такая полная
идентификация наблюдается, когда пациент говорит: «На вас
сегодня прекрасный костюм, и я чувствую себя лучше».
Второе значение более точное: оно обозначает отбор и
инкорпорацию единственного качества объекта. В данном случае
механизм идентификации очень похож на проекцию. К примеру,
пациент может сказать: «Не убеждайте меня, что вы не моего
возраста».
В психоаналитической литературе термин «идентификация» часто
употребляется в третьем, еще более узком значении: как термин,
означающий обладание субъекта хорошим объектом (т. е. объектом,
чьи плохие качества устранены). В этом случае агрессивные
проекции субъекта больше не существуют, и объект может быть
ассимилирован. Это создает плодотворную ассимиляцию, такую,
которая наблюдается в решающие моменты успешного анализа.
Однако аллергичный пациент еще не достиг этой стадии. Для него
различия между хорошими и плохими объектами имеют небольшое
значение. Его мало заботит, есть ли объект, хорош или плох он: он
просто ищет единения с объектом.
Вот удивительный пример, предоставленный одной пациенткой:
«Если бы мне пришлось играть в карты, – сказала она, – я бы тут же
положила свою “руку” перед собой. Другие разместили бы ее по
своему желанию. Мне даже не нужно было бы быть там. Это
избавило бы меня от необходимости помнить то, что происходит».
Здесь мы имеем:

Желание вновь слиться с объектами.

 Недостаток в дифференциации между партнером и
оппонентом. Отсутствие инициативы, кроме той, что
необходима для обнаружения объектов.

Заслуживает внимания то, что план пациентки выложить свои

карты на стол в особенности полезен для врача, поскольку
пациентка охотно позволяет ему видеть их, что часто и происходит.
Важен следующий момент. Отсутствие страха перед плохими
объектами не настолько глубоко, как может показаться на первый
взгляд. В общем, аллергичный пациент будет принимать вновь
обнаруженный объект, только если он сможет трансформировать его
в объект «хозяин – гость», что зависит от определенных присущих
объекту качеств, соотносящихся с теми, что конституируют идеал
самого пациента. Этот идеал естественно включает характерные
невротические формации, возникающие в результате
многочисленных фиксаций. В своем опыте работы с аллергичными
пациентами (хотя, возможно, в своих анализах и интервью я не
встречался со всеми типами) я заметил, что во всех случаях
преобладают прегенитальные фиксации. Эти фиксации в
определенной степени модифицируют объектные отношения,
описанные мною в их чистой форме. Отсюда феномен губки: «Я хочу
чувствовать, что принадлежу тому месту, где нахожусь» не
абсолютен, и аллергичные пациенты не могут всегда
«принадлежать» тому месту, где они находятся.
Резюмируя: взаимопроникновение субъекта и объекта происходит
сначала как активное, насильственное и массивное захватывание
объекта, а затем, более плавно – как постепенный контроль над
объектом.
В данном отношении субъект склонен вызывать безупречное
слияние с объектом, однако слияние может осуществляться только в
определенных пределах, совместимых с идеалом, устанавливаемым
субъектом для самого себя.
 Таким образом, аллергичный пациент живет в возбужденном
состоянии из-за своей потребности слиться со встречающимися ему
объектами и из-за своего выбора определенных объектов,
которыми можно управлять, поскольку они являют собой почти
безупречные объекты «хозяин – гость». Он идентифицирует себя с
любым присутствующим объектом и может отделиться от него
только посредством идентификации с новым объектом.
Отсюда следует, что заместитель объекта аннулирует контроль над
предыдущим объектом. Тем не менее нельзя говорить о
неустойчивости объектных отношений при аллергии, поскольку
система объектных отношений остается той же самой, несмотря на
разнообразие объектов; т. е. со всеми объектами обращаются
одинаково, а именно через проникновение, и ряд прежних
контролируемых объектов все еще легко доступен. Этим прежним
объектам, ранее мотивировавшим взаимопроникновение, все еще
доверяют. Субъект использует их в качестве объектов утешения для
уравновешивания изменений в своих отношениях.
Клинически постоянство желания идентификации, вечный поиск
контролируемых объектов, широкое разнообразие использующихся
и способных быть использованными объектов, жестокое оставление
того, что субъекту казалось «всем», ради чего-то еще, что, в свою
очередь, становится «всем» (о чем дети из числа аллергичных
пациентов рассказывают лучше кого-либо), и, наконец, легкость
проекций – вот особенности, придающие аллергичному пациенту
видимость искренности и детской наивности.
Значение употребляемых им слов, как и относительное осознание
того, что он не согласен быть подходящим объектом «хозяин –
гость», демонстрирует регрессию аллергичного пациента и сужение
области его социальных интересов.
«Если я могу идентифицироваться с кем-то, – говорила одна
пациентка, – я остаюсь в этом человеке. Остальное больше не имеет
значения, это скорее гарантия, нежели нарушение».
 Катектированные объекты могут быть любого вида; это могут быть
люди, животные, растения или неодушевленные предметы.
Отношения могут устанавливаться на всех уровнях: сенсорном,
моторном, фантазийном и интеллектуальном. И, как показывают
аллергические реакции этих пациентов, порой отношения могут
устанавливаться на более глубоком эмоциональном уровне.
Все эти отношения демонстрируют, что аллергичный пациент ищет
слияния с матерью, однако не являющейся в точности его матерью,
поскольку она отчасти идеализирована пациентом.
Таким образом, аллергическое Эго – теоретически очень слабое:
его основная деятельность – контролирование объектов. Оно
противоречиво: очевидно, что его самого нет и его неотъемлемая
ценность заключается в ценности обнаруживаемых и катектируемых
объектов. «Я постоянно нахожусь на месте других, – сообщает один
пациент, – поэтому я никогда не могу причинить им вред».
К тому же огромная способность аллергичных пациентов замещать
один объект другим, относительная легкость, с которой они
принимают новый объект, придают ему ценность, делают из него
объект «хозяин – гость», сохраняя прежний объект на заднем плане
в качестве объекта утешения, конституируют главные механизмы,
часто маскирующие слабость и радикальную противоречивость их
Эго. Однако ценность данного теоретического понимания становится
сомнительной, если принять во внимание то, что некоторые из этих
пациентов успешны во всем и часто могут легко выпутаться из
трудных ситуаций.
Сейчас я хочу обсудить один аспект регрессии.
Излишне говорить, что при аллергиях, как и при неврозах,
регрессия возникает, когда катектированные объекты внезапно
исчезают, например, из-за смерти родителя. К тому же особая
природа аллергических объектных отношений подразумевает то, что
два иных, более специфических события могут привести в движение
механизм регрессии.
 Первое такое событие возникает, когда уже катектированный
объект внезапно обнаруживает новое качество, выходящее за
пределы способности субъекта к идентификации. Как выразился
один пациент: «Когда человек отличается от меня, я в
замешательстве, я потерян».
Одна пациентка вела спокойную жизнь до тех пор, пока ее муж из-
за внезапного кризиса не начал пить. Она стала расстроенной,
чувствовала потерю и беспомощность. Нелепо она тоже попыталась
начать пить, но это было вне ее способности к идентификации. Тогда
она решила обратиться за помощью к психоанализу.
Второе событие, провоцирующее регрессию, представляет собой
наиболее специфическую характеристику аллергических объектных
отношений. Оно происходит, когда выявляются главные
противоречия между двумя катектированными объектами «хозяин –
гость» за счет многообразия идентификаций на уровне «объектов
утешения».
Субъект, таким образом, разрывается на части. Какое-то время его
способность к принудительной идентификации огромна, и он может
слиться с каждым из двух объектов по отдельности; в последнем
случае он не способен управлять этим серьезным событием. Он
может быть либо одним, либо другим объектом; он может быть даже
ими обоими, однако если исключено противоречие двух объектов
друг другу, субъект входит в противоречие с самим собой: его
разрывает двойная идентификация.
Позвольте вернуться к примеру с воображаемой игрой в карты.
Мое предположение состоит в том, что пациентка предвидела
неизбежное столкновение между собой и своим партнером, с одной
стороны, и их оппонентами, с другой. Данное предположение
подтверждается тем, что даже в фантазии пациентка решает
покинуть карточный стол. Ее фраза «Мне даже не нужно было бы
быть там. Это избавило бы меня от необходимости помнить то, что
происходит» заставляет нас думать, что у нее уже было некоторое
представление о муках расщепления себя на в равной степени
катектированного партнера и оппонентов. Ее бегство было
решением проблемы: оно избавило ее от «необходимости помнить
то, что происходит».
В первом случае (внезапное исчезновение катектированного
объекта) мы указали, что за последующей неустойчивостью и
незначительной регрессией часто следует новый катексис,
доказывающий, что исчезающий объект не уникален или абсолютно
необходим. Во втором случае (внезапное открытие в
катектированном объекте «хозяин – гость» нового чуждого
качества) проблема принимает практически ту же самую форму:
после периода эмоционального головокружения новый объектный
катексис останавливает регрессию. Тем не менее не надо упускать из
виду то, что аллергичные пациенты часто прибегают к помощи
защитного механизма фактического удаления от объекта, как это
было показано в примере с воображаемой игрой в карты.
Удаление дает возможность ослабить защиты объекта, таким
образом способствуя возобновлению отношений с ним в будущем. Я
подчеркиваю это, поскольку может показаться удивительным, что
аллергичные пациенты провоцируют отделение, однако это
необходимо только для того, чтобы справиться с проблемой
идентификации.
Наконец, во втором случае (несовместимого существования двух
одинаково катектированных объектов, ведущего к внутренним
мукам субъекта) пациент чувствует себя настолько беспомощным,
что часто уступает глубокому действию регрессии. Эдипов конфликт
соответствует именно этой опасности. Отец и мать – равноценные
объекты идентификации, привязанность к одному означает
подавление другого, эдипова же ситуация есть фактическое
расщепление в самом субъекте, что часто и происходит.
Мы уже обсуждали некоторые из существенных причин
аллергической регрессии. Тем не менее состояния
деперсонализации возникнут, если регрессия не будет прервана:
либо путем восстановления нового и особенно привлекательного
объекта (эту позицию может легко занять психотерапевт); либо, в
крайнем случае, путем появления соматического симптома.
Что касается аллергической соматической реакции, Цивар
говорит: «…представляется, что аллергическая реакция играет роль
линии защиты, препятствующей дезинтеграции личности».
Мы на самом деле наблюдали ряд пациентов, у которых
аллергический кризис возникал, когда идентификация была
невозможна. Каникулы аналитика во время психоаналитического
лечения, отмена сессий, изменения в количестве сессий, а иногда и
завершение лечения нередко увеличивают число характерных
кризисов. Во время реальных психоаналитических сессий самые
случайные симптомы, такие как приступы головной боли или
спазматический насморк, часто облегчают исход идентификации с
объектом, исчезающей вслед за интерпретациями.
Я не хочу отстаивать никакую позитивную ценность
встречающихся при аллергии механизмов. Эти распространенные и
крайне разнообразные механизмы теоретически могут остановить
регрес-сию, поскольку являются частью системы отношений и
иногда играют эту роль; тем не менее, как правило, невротические
фиксации имеют негативную ценность: они привели пациента к
выбору неадекватных объектов, в конечном итоге, изгоняющихся
как разочаровавшие.
В данной связи некоторые авторы подчеркивали невротический
аспект при аллергии, благодаря которому пациенты склонны
отрицать свою потребность в зависимости от матери. Однако,
помимо этой потребности в зависимости, мы большое значение
придаем состоянию озабоченности и даже необходимости глубокой
идентификации или слияния с материнским объектом. «Я настолько
зависим от вас, – сказал пациент, – что я – это вы».
Тем не менее при регрессии аллергичный пациент соскальзывает в
поведение, которое поистине выглядит психотическим. Это
предшествует деперсонализации, зачастую возникает одновременно
с симптомом или иногда даже после симптома. Я говорю о
психотическом явлении, потому что исследование встречающихся
при аллергии состояний депрессии или псевдопараноидных
иллюзий выявляет хрупкую природу того, что можно неправильно
понять как глубокую патологическую структуру, тем не менее,
уступающую обращению к новому объекту как некоему чуду.
Сам психотерапевт также может быть этим временным объектом,
облегчающим возвращение субъекта к более зрелым
эмоциональным уровням. Я наблюдал у аллергичного пациента
обнаруженные Файеном эти изумительные возможности быстрой и
полной реконструкции и регрессии, сопровождающие смену
объектов. Не ограничиваясь доступным клиническим материалом,
можно сказать, что аллергичные пациенты всегда настолько близки к
деперсонализации, как и к «реперсонализации».
Но если психотерапевт (особенно подходящий объект)
отсутствует, если предшествующие, сейчас уже невозможные,
катексисы очень интенсивны (причины этой невозможности были
очерчены ранее), а объекты становятся совершенно неподходящими
и фиксации на них чрезмерны, в этом случае симптом прорывается в
полной силе и соматический синдром устанавливается на более или
менее длительный период.
То, что при аллергии эмоциональная защита является
регрессивным замещением объектных отношений, – факт огромной
важности для психосоматической концепции болезни. Однако
сегодня я не буду уходить в данную проблему. Скажу лишь, что это
подразумевает самый архаичный и, на мой взгляд, пренатальный
уровень фиксации. Возможно и то, что, как я уже показал, система
объектных отношений при аллергических состояниях коренится на
том же самом глубоком уровне фиксации.
Я не рассматривал все аспекты аллергической регрессии, а дал
только общее представление о субъекте, достаточное для внесения
ясности в диагноз и прогноз. При острых эпизодах (например, при
спутанности) или при суб-острых состояниях, или, с другой стороны,
при хронических депрессивных и бредовых состояниях, существует
настойчивость обращения к объекту, равно как и сохраненная
пациентом способность к быстрому овладению объектом для его
катектирования, контроля и трансформации, по крайней мере,
временно, в объект «хозяин – гость», что конституирует
характерные аллергические особенности клинической картины.
Несмотря на то, что эти особенности могут быть тщательно скрыты,
они проявляются в достаточно чистом виде в отношениях,
устанавливаемых между пациентом и врачом во время интервью, и
именно они обнаруживают фундаментальный характер этой
структуры.
Однако аллергические объектные отношения оказываются
настолько похожими на определенные формы отношений больного
истерией, что может возникнуть вопрос, нет ли переходных форм
между этими двумя типами. У некоторых пациентов можно встретить
смешанную симптоматологию, даже на соматическом уровне. К тому
же на более глубоком уровне это различие, по-видимому, решающее
– аллергичный пациент не избегает пассивного объекта, тогда как
истерический пациент, столкнувшийся с тем же самым объектом,
отпрянет от него, следуя своим проекциям плохости на данный
объект.
Сейчас я хочу кратко рассказать о лечении аллергических
состояний.
Как и при неврозах, возникает проблема дистанции между
аналитиком и пациентом, хотя и в инвертированном отношении,
поскольку аналитик все время будет пытаться управлять с помощью
интерпретации тенденцией пациента слиться с ним, невзирая на
ситуацию реальности. Грубо говоря, терапевтический процесс
заключается в постепенном отделении или раскалывании вместо
постепенного движения сближения. Однако качества гибкости,
требуемые от аналитика во время терапии, которая должна
оставаться строго классической, точно такие же.
Несмотря на теоретически слабые Эго, аллергичные пациенты в
достаточной степени способны вести хорошую жизнь, быть
счастливыми и социально полезными. Однако именно поэтому они
должны катектировать устойчивые и ценные объекты, что становится
возможным благодаря ослаблению их невроза.
Путем прояснения невроза психоаналитическое лечение
предостерегает пациента от выбора и контроля объектов, которые
могут изгоняться как опасные. В этом отношении
психоаналитическое лечение нередко препятствует большинству
регрессивных событий, вызывающих симптом, и значительно
ослабляет степень его проявления как количественно, так и
качественно.
К тому же, на мой взгляд, психоанализ не оказывает влияния на
структурную основу аллергии и оставляет нетронутой неизбежную
тенденцию к обладанию объектом.
Интенсивность пренатальной фиксации, в существовании которой
я убежден, но которая остается гипотетической, детерминирует
количественные и качественные особенности в развитии отдельных
аллергичных пациентов. В некоторых случаях первоначальная
тенденция к обладанию объектом, а также ранние стадии контроля
над ним остаются очень сильными, и субъект не может избавиться от
них даже после аналитического лечения. Это вызывает проблему
возможной нецелесообразности для некоторых аллергичных
личностей предпринимать анализ в целях психоаналитического
обучения. Хочу подчеркнуть, что я говорю лишь о некоторых
аллергичных пациентах, и хотел бы добавить, что мой ограниченный
опыт не позволяет мне провести исчерпывающее исследование
данной проблемы.
Некоторые авторы, в частности интересующиеся аспектом
зависимости субъекта от объекта, подчеркивали объективную роль,
играемую матерью в генезе аллергических привязанностей. Я думаю
согласиться с Виттковером в приписывании этой роли только части
невротических суперструктур пациента. Полагаю, что случаи, в
которых возможно установить взаимосвязь со специфическими
материнскими фрустрациями, не объясняют ни разыскиваемое
аллергичным пациентом безграничное слияние, ни единство
аллергической эмоциональной основы. Здесь мы имеем глубокую
структуру, которую отчасти можно приписать наследственности.
Я проявил осторожность, заявив, что мой термин «аллергические
объектные отношения» – временный. Это если не говорить о том,
что я наблюдал лишь ограниченное число таких случаев. Возможно,
мой клинический материал включает фактор, принадлежность
которого к аллергии я упустил и который лучше было бы обозначить
уже описанным мною типом отношений.
В окончательном анализе эта интенсивно активная и полная
идентификация аллергичных пациентов со своими объектами – не
что иное, как насильственное и неизменное выражение факта,
существующего у нас всех: «быть» другим человеком. И именно
степень этой активности делает пациента аллергичным.
 Эстер Бик
Переживание кожи в ранних объектных
отношениях[71] (1968)[72]
Данная небольшая статья является
наиболее часто цитируемым текстом в
работах по психологии кожи. В ней
формулируется идея о контейнирующей
функции кожи. Рассматриваются случаи
нарушений данной функции, которые
автор определяет как формации «второй
кожи».

Центральная тема этого короткого сообщения затрагивает

первичную функцию кожи ребенка и его первых объектов,
касающуюся самого примитивного объединения в целое частей
личности, пока еще не дифференцируемых от частей тела. В
психоанализе данное явление легче всего изучать в отношении
проблем зависимости и разлуки при переносе.
Основной тезис данной работы состоит в том, что части личности в
наиболее примитивной форме переживаются как не обладающие
связывающей их силой, и поэтому они должны в известном смысле
удерживаться вместе тем, что переживается ими пассивно, – кожей,
функционирующей в качестве границы. Но эта внутренняя функция
контейнирования частей Я первоначально зависит от интроекции
внешнего объекта, переживаемого как способного выполнить эту
функцию. Позднее идентификация с данной функцией объекта
сменяет состояние отсутствия интеграции и вызывает фантазию о
внутреннем и внешнем пространствах. Только после этого
устанавливается стадия для осуществления процессов первичного
расщепления и идеализации Я и объекта, как это было описано
Мелани Кляйн. До тех пор пока функции контейнирования не
интроецированы, не может возникнуть представление о
пространстве внутри Я. Поэтому процесс интроекции, т. е. процесс
конструирования объекта во внутреннем пространстве, замедляется.
При отсутствии интроекции функция проективной идентификации
непременно будет оставаться неослабленной, и проявятся
сопровождающие этот процесс нарушения идентичности.
Стадию первичного расщепления и идеализации Я и объекта
теперь можно понимать как явление, основывающееся на этом
раннем процессе контейнирования Я и объекта посредством
соответствующих им «кож».
Чтобы показать разницу между отсутствием интеграции как
пассивным переживанием тотальной беспомощности и
дезинтеграцией вследствие процессов расщепления, выступающих в
качестве находящихся на службе развития активных защит,
флуктуации в этом первичном состоянии будут проиллюстрированы
на материале, полученном из наблюдений за младенцами. Поэтому с
экономической точки зрения мы имеем дело с ситуациями,
приводящими к катастрофическим (по сравнению с более
ограниченными и специфическими персекуторной и депрессивной)
тревогам в состоянии отсутствия интеграции.
Представляется, что при инфантильном состоянии отсутствия
интеграции потребность в контейнирующем объекте должна
продуцировать интенсивный поиск объекта – источник света,
голоса, запаха или иной чувственно воспринимаемый объект,
который может привлечь внимание младенца и поэтому
переживаться, по крайней мере, на мгновение как объект,
удерживающий части личности в целостности. Оптимальным
объектом является сосок матери во рту младенца, когда первая,
источая знакомый запах, держит его на руках и разговаривает с ним.
 Далее клинический материал продемонстрирует, как этот
контейнирующий объект переживается конкретно в качестве кожи.
Неправильное развитие данной функции первичной кожи может
быть понято либо как следствие дефектов в процессе соответствия
настоящему объекту, либо как следствие ослабляющих интроекцию
фантазийных атак на него. Нарушение функции первичной кожи
может привести к образованию формации «второй кожи»,
благодаря которой восстанавливается зависимое от объекта
положение через псевдозависимость, неуместное использование
определенных психических функций или, возможно, врожденных
талантов с целью создания субститута для выполнения функции
кожного контейнера. Следующий материал предоставит несколько
примеров формирования «второй кожи».
Здесь я могу показать лишь тот клинический материал, на котором
основаны данные открытия. На этот момент моя цель – открыть
данную тему для детального обсуждения в следующей статье.
 Наблюдение за младенцем: Алиса
Один год наблюдения за юной матерью и ее первым ребенком
выявил постепенное усовершенствование функции «кожного
контейнера» буквально за период в двенадцать недель. Насколько
возрастала терпимость матери к близости со своим ребенком,
настолько уменьшалась ее потребность побуждать ребенка
проявлять жизнеспособность. У девочки можно было наблюдать
постепенное ослабление состояний отсутствия интеграции. У Алисы
данные состояния характеризовались дрожью, чиханием и
дезорганизованными движениями. Все это началось после переезда
семьи в новый дом, в котором еще не были завершены
строительные работы. Данный факт серьезно нарушил
удерживающую способность матери и отдалил ее от ребенка. Мать
кормила ребенка во время просмотра телевизора или делала это
ночью в темноте, не беря девочку на руки, что привело к
соматическим нарушениям и усилению состояний дезинтеграции у
ребенка. Одновременно болезнь отца привела к ухудшению
финансового положения семьи, и мать вынуждена была планировать
свое возвращение на работу. Она начала оказывать на ребенка
давление в отношении псевдонезависимости, насильно приучая
девочку пить из кружки, прибегая в течение дня к телесным
наказаниям и жестко отказываясь реагировать на ее плач ночью.
Тогда же мать вернулась к ранней склонности стимулировать
агрессивные проявления ребенка, которые она сама провоцировала
и которыми восхищалась. В результате через шесть с половиною
месяцев это была маленькая гиперактивная и агрессивная девочка,
которую мать называла «боксером» за ее привычку бить людей по
лицу. В данном случае мы обнаруживаем формацию мускульного
типа контейнирования Я – «второй кожи» на месте истинного
кожного контейнера.
 Анализ шизофреничной девочки: Мэри
Несколько лет анализа, начиная с 3-летнего возраста, дали нам
возможность реконструировать психические состояния, отраженные
в истории ее инфантильных нарушений. Вот факты ее жизни:
осложнения при рождении, раннее захватывание соска, но при этом
ленивое сосание; с 3 недель прикармливание из бутылочки, однако
сохранение грудного вскармливания до 11 месяцев; в 4 месяца
появилась детская экзема, сопровождавшаяся расчесыванием до
крови; чрезвычайное цепляние к матери, сильное нетерпение в
ожидании еды, задержка и атипичность развития во всех сферах.
В анализе сильная нетерпимость к разлуке проявилась с самого
начала – например, в регулярном плаче сквозь стиснутые зубы и в
разрушении всего материала после первого каникулярного
перерыва. Абсолютная зависимость от непосредственного контакта
могла быть понята и изучена, с одной стороны, в состояниях
дезинтеграции позы и двигательных проявлений; с другой – в
состояниях дезинтеграции мышления и коммуникации,
проявлявшихся в начале каждой сессии, улучшавшихся по ходу
работы и вновь появлявшихся по ее завершении. Мэри приходила,
сгорбившаяся, жестко сгруппировавшаяся, похожая на «мешок
картофеля», как она сама назвала себя позднее, и издавала взрывное
«С-с-бик» вместо «Доброе утро, миссис Бик». Этот «мешок
картофеля», казалось, находился в постоянной опасности
рассыпаться и потерять свое содержимое, что отчасти было
обусловлено то и дело повторяющимся ковырянием кожи,
представляющей «мешочную» кожу объекта, в которую помещались
(посредством проективной идентификации) ее собственные части –
«картофелины». Переход от сгорбленной позы к прямой осанке с
одновременным уменьшением общей тотальной зависимости был
достигнут больше благодаря формированию второй кожи,
основанной на собственной мускулатуре, нежели на идентификации
с контейнирующим объектом.
 Анализ взрослого невротичного пациента
Чередование двух типов переживания Я – «мешок яблок» и
«гиппопотам» – можно было изучить по особенностям контакта при
переносе и переживанию разлуки, связанных с нарушениями во
время периода вскармливания. В состоянии «мешка яблок» пациент
был обидчив, суетлив, нуждался в постоянном внимании и похвале,
легко травмировался и пребывал в постоянном ожидании несчастья
– например, такого как падение с кушетки во время подъема с нее.
В состоянии «гиппопотама» пациент был агрессивен, деспотичен и
непреклонен в своих действиях. Оба состояния были связаны со
сформированным посредством проективной идентификации
образованием по типу «второй кожи». Кожа «гиппопотама», как и
«мешок», была отражением кожи объекта, внутри которого он
существовал, а покрытые тонкой кожицей, легко повреждающиеся
яблоки внутри мешка отражали состояние находившихся внутри
этого нечувствительного объекта частей его Я.
 Анализ ребенка: Джилл
В анализе 5-летнего ребенка, чей период вскармливания
характеризовался анорексией, проблемы кожного контейнера
выявились рано. Например, во время первых аналитических каникул
это проявилось в обращенных к матери постоянных требованиях
наглухо застегивать одежду и туго зашнуровывать обувь.
Последующий материал выявил сильную тревогу девочки и ее
потребность отличать себя от игрушек и кукол, о которых она
говорила: «Игрушки не похожи на меня, они ломаются на части и не
соединяются. У них нет кожи. У нас есть кожа!»
 Резюме
У всех пациентов с нарушением формации первой кожи
аналитическая реконструкция выявляет серьезные нарушения во
время периода вскармливания, не всегда замечаемые родителями.
Это неправильная формация кожи приводит к общей хрупкости
дальнейшей интеграции и организации. Хрупкость проявляется в
состояниях отсутствия интеграции, вызывающих, отдельно от
регрессии, возникновение базовых типов частичного или полного
отсутствия интеграции тела, позы, двигательных проявлений и
соответствующих функций психики, в частности коммуникации.
Феномен «второй кожи», замещающий интеграцию первой кожи,
проявляет себя либо через частичный или целостный тип
мускульного панциря, либо через аналогичную ему вербальную
мускулистость.
Аналитическое исследование феномена второй кожи приводит к
возникновению временных состояний отсутствия интеграции.
Только анализ, добивающийся полной проработки первичной
зависимости от материнского объекта, может укрепить лежащую в
ее основе хрупкость. Необходимо подчеркнуть, что
контейнирующий аспект аналитической ситуации, главным образом,
относится к окружающей обстановке, и поэтому это область, где
устойчивость техники имеет решающее значение.
 Герман Масэф
Психодинамика при состояниях зуда [73]
(1968)[74]
Данная статья посвящена обсуждению
проблемы зуда. Ссылаясь на
этологические и психоаналитические
открытия, автор предлагает
рассматривать зуд и расчесывание
производными видами активности, цель
которых – выражение
неудовлетворенных влечений. Гнев и
тревога выделяются в качестве основных
вытесняемых эмоций. Расчесывание
также приравнивается к мастурбации.
Кожа признается универсальным
органом для проявления всех аспектов
человеческой сексуальности.

На протяжении последних пятнадцати лет я имел возможность

регулярно сотрудничать с дерматологами, психоаналитиками и
психологами из университета Амстердама, и это сотрудничество
навело на размышления о проблемах психосоматической медицины
в целом и кожных заболеваний в частности. Мы изучили сотни
пациентов, страдающих от тяжелых состояний зуда, источник
которых не был ясен дерматологам. Пытаясь выявить природу,
динамику и терапию, мы сочли ценным сочетание этологических и
психоаналитических открытий.
 Тинберген (Tinbergen, 1952) опубликовал подробное
исследование о «производных видах активности», обозначенных им
как «стоки, через которые неудовлетворенные влечения могут
выражаться в движении». У рыб, птиц и млекопитающих этот
механизм «вспыхивания» является врожденным моторным
паттерном. У человека данный паттерн необязательно врожденный.
Производная активность наблюдается, если одновременно
активизируется одно или более влечений. Уже в 1938 году Portielje в
статье об инстинктивной жизни и проявлениях интеллекта у
орангутангов упоминал, что эти животные имеют привычку неистово
расчесывать себя, особенно на голове, руках и животе. Portielje
наблюдал, что зачастую они начинают расчесывать себя в качестве
отреагирования, когда чувствуют себя неудовлетворенными в своих
желаниях. В статье 1952 года Тинберген упоминал:

Мне довелось наблюдать, что шимпанзе при определенных

состояниях фрустрации кормления подвержены неистовым
приступам расчесывания.

Многие из этих производных видов активности можно наблюдать

у человека. Упомяну некоторые из них: зеванье, трение подбородка,
кистей рук или носа, приглаживание рукой волос, щипание какой-
нибудь части тела, закуривание сигареты и т. д. Эти движения в
большинстве своем бессознательны. Они могут быть признаками
затруднения, выражением аутоэротики, подавленной ярости,
сексуального возбуждения, нетерпения и др. У человеческих
субъектов зуд может быть результатом неудовлетворенной эмоции.
В таких случаях зуд и адекватное ему расчесывание являются
производными видами активности. Чувство неудовлетворенности
может быть результатом невротической структуры личности;
к примеру, Супер-Эго, в силу своей невротической природы, может
не допускать переживания какой-то эмоции, например, ярости. Зуд
также может возникнуть в реакции на внешний стимул или
патологическое состояние кожи без наличия невротической
структуры личности. Он может быть вызван физиологическими
условиями или нормальными гетеросуггестивными влияниями,
такими, которые возникают при чтении статьи о зуде. Зуд
переживается посредством механизма бессознательной
идентификации, однако у нормальных личностей зуд быстро
исчезнет. На мой взгляд, эмоциями, которые при условии их
неудовлетворения с наибольшей вероятностью будут переживаться в
форме зуда посредством механизма производных видов
активности, являются гнев и тревога. Дальнейшее содержание этих
эмоций зависит от истории жизни пациента и его актуальной
конфликтной ситуации.
Многие люди расчесывают себя, не испытывая зуда. В таких
случаях расчесывание представляет собой моторную разрядку
состояния эмоционального напряжения, встречающегося в ситуациях
затруднения или интенсивной концентрации. Бывают и случаи, когда
расчесывание продуцирует зуд. В таком по большей части
бессознательном движении очевиден элемент удовольствия.
Некоторые люди развивают технику расчесывания, с помощью
которой они могут вызвать ощущение умеренной боли, несомненно,
дающей им переживания удовольствия. Такое ощущение – это так
называемый «приятный осадок» после неистового расчесывания.
Роли этих действий могут быть интерпретированы как эквивалент
мастурбации. В этой связи элемент кожной эротики должен быть
ограниченным в психике. В генитальной сфере расчесывание и
царапанье, вызывающие приятные ощущения, нельзя отделить от
мастурбации.
В «Торможение, симптом и страх» Фрейд (Freud, 1918) писал:

Поскольку мы изучаем попытку к бегству со стороны Я, мы

остаемся в стороне от образования симптомов. Симптом
возникает из влечения, которому противодействует
вытеснение. Когда Я, воспользовавшись сигналом
 неудовольствия, достигает своей цели, совершенно подавляя
влечение, мы ничего не узнаем о том, каким образом это
произошло. Узнать это мы можем только в тех случаях, которые
следует отнести к более или менее неудачным вытеснениям.
В последнем случае, в общем, дело обстоит так, что влечение,
несмотря на вытеснение, все же находит себе замещение, но
последнее носит на себе печать искажения, сдвига,
торможения. В нем нельзя больше узнать удовлетворение, оно
не сопровождается ощущением удовольствия; но зато этот
процесс принимает характер навязчивости[75].

Я лечил женщину, развившую на кушетке сильный зуд головы,

грудной клетки и рук. Психоанализ выяснил, что этот зуд появился в
момент возникновения тревоги и предстал как неудачная попытка
вытеснить тревогу, которую она не прожила. Здесь зуд был
субститутом тревоги. Я нередко наблюдал приступы зуда как
результат такого неудачного вытеснения ярости – например, у
мужчины, которому пришлось ждать меня намного дольше, чем он
предполагал, приступ случился как раз в тот момент, когда я вошел в
комнату ожидания. Каждый опытный психоаналитик знает, что
пациентки-женщины часто развивают приступы зуда сразу же после
полового акта как эквивалент сексуального удовольствия. Таким
образом, зуд может быть признаком вытесненной тревоги,
вытесненной ярости или вытесненной сексуальности.
Становится ясно, что зуд и расчесывание могут предоставить
прекрасную возможность для кожного эротического
удовлетворения. В литературе уже было признано сексуальное
значение такого удовлетворения (например, Жаке: «кожный
онанизм»). Применение мази означает удовлетворение эротических
потребностей. На коже можно наблюдать все аспекты человеческой
сексуальности, и здесь можно найти ответ на вопрос, почему не
постулировалась отдельная фаза кожной эротики в развитии
инфантильной сексуальности. Каждая фаза инфантильной
сексуальности может придать кожной эротике свой особенный
колорит.
Оральная фаза. Мы знаем от различных исследователей (Hoffer,
1949; Bowlby, 1960, 1961; Deutsch, 1954; Saul, 1946; Spitz, 1965)
важность оральной эротики в генезе кожных расстройств на первом
году жизни. В своей книге «Первый год жизни» Шпиц (Spitz, 1965)
дает следующее описание детей, страдающих от младенческой
экземы, при которой весьма распространены состояния зуда:

Таким образом, наше исследование детей с экземой выявило

две аномалии. 1) Их матери были инфантильными личностями,
скрывающими враждебность под маской тревоги за ребенка;
они не любили прикасаться к своему малышу или о нем
заботиться, систематически лишая ребенка кожного контакта. 2)
У таких детей отмечалась врожденная предрасположенность к
повышенной кожной реакции, приводящая к повышенному
катексису психических репрезентаций кожной перцепции.
Используя несколько вольно аналитические термины, можно
сказать, что речь идет о либидинизации кожных покровов.
Отсюда и усиление той самой потребности, в удовлетворении
которой отказывает ему мать. Тем самым потребности таких
детей и установка матери образуют асимптоту.
Профиль развития, построенный на основе тестов Бюлер –
Хетцер, выявил еще одну особенность детей с экземой. В
отличие от детей, избежавших этого заболевания, они
обнаруживают характерную отсталость в сфере научения и
социальных отношений.
В этом тесте сектор обучения представлен способностью к
подражанию и памятью. Задержка способности к подражанию
становится понятной, если учесть условия, в которых
воспитываются эти дети: тревожные матери, старающиеся не
прикасаться к детям в течение первых шести месяцев жизни,
 т. е. в стадии первичного нарциссизма, усложняют для них
процесс первичной идентификации[76].

Огорчает тот факт, что наше знание, касающееся оральных

дериватов в структуре характера пациентов, страдающих от тяжелых
кожных заболеваний, довольно ограничено.
Анальная фаза. Мы знаем, что, главным образом, на этой фазе
ребенок развивает фантазии о грандиозности, и я описал эти
фантазии у взрослых, страдающих атопическим дерматитом. Будучи
детьми, почти все эти пациенты страдали от младенческой экземы –
кожного заболевания, при котором Шпиц описал свою асимптоту. Я
обнаружил, что эти фантазии брали начало в доэдиповой фазе, и
назвал данный феномен «фантазией быть намазанным» (Musaph,
1953). Во многих кожных заболеваниях несомненно значение
анальной эротики. Пациенты считают себя грязными, испачканными,
они испытывают необходимость отмывать свою кожу, держать ее в
чистоте. При расчесывании они порой испытывают мучение с
удовольствием, разрушение с вожделением, наказывая себя
неприглядной или уродливой внешностью. В данном
симптомообразовании очевидны садомазохистские тенденции.
Практически у всех пациентов с хроническим зудом я выявил эти
садомазохистские тенденции.
Мы имели возможность основательно изучить десять пациентов,
страдающих от психогенного зуда. Данное заболевание
характеризуется приступами зуда нескольких частей тела при
отсутствии явных изменений на коже или во внутренних органах, за
исключением поражений, возникающих в результате расчесывания и
трения. Кратко структура личности этих пациентов отличается
следующими особенностями. 1) Пациент гиперсензитивен к
напряжениям, возникающим у других людей, особенно у ключевых
персон. Существует реальный голод по аффекту, но в то же время
пациент неспособен на адекватное отреагирование собственного
напряжения и стресса. Для этих пациентов типично табу на
выражение агрессивных импульсов. 2) Пациент демонстрирует
заметный недостаток тревоги, отвергающейся весьма сильным
Супер-Эго. Большинство пациентов создает впечатление, что они
были «очень хорошими детьми» в глазах своих родителей. 3)
Анальную фиксацию структуры характера можно проследить в
чрезмерной чистоплотности и страхе беспорядка с неизбежностью
уборки.
Подавляющее большинство пациентов, страдающих от зуда
аногенитальной области, проявляют сильные навязчивые черты и
гомосексуальные тенденции, которые отвергаются. И состояния
зуда, и локализация могут быть поняты как формирование симптома,
описанного Фрейдом как результат неудачного вытеснения, где
вытесненное – инстинктивные импульсы, типичные для анальной
фазы.
Эдипова фаза. Психиатру, работающему в дерматологическом
отделении, нетрудно продемонстрировать четкое различие в
поведении пациентов, страдающих от различных кожных
заболеваний, касающееся переживаний стыда.
Пациенты с атопическим дерматитом неохотно показывают
пораженную болезнью кожу, даже если поражения находятся на
неприкрытых участках. И летом, и зимой они приходят в наше
амбулаторное отделение в большем количестве одежды по
сравнению с обычными людьми, и ясно, что они глубоко
пристыжены. Я описал (Musaph & Prakken, 1964) анализ пациентки с
периодами, в которых она страдала от атопического дерматита, и в
эти периоды была очевидна сильная защита от эксгибиционистских
тенденций. Однако данный защитный механизм можно встретить и
вне психоаналитических сессий. Наше знание механизмов,
детерминирующих локализацию кожных поражений при
атопических дерматитах в связи с защитой от эксгибиционистских
тенденций, недостаточно. Пациенты, страдающие от
аногенитального зуда, демонстрируют иной паттерн. Трудно в
первом интервью прояснить для пациентов, что я вовсе не
интересуюсь изучением ануса, промежности или внешних гениталий.
Даже несмотря на то, что пациенты знают, что пришли на прием к
психиатру, интересующемуся психическим напряжением, способным
вызвать приступы зуда, они, очевидно, имеют сильную потребность
продемонстрировать пораженный болезнью участок кожи. Они ищут
возможность выставить себя напоказ. Дерматологу тоже известен
данный феномен. Он знаком с неохотой пациента одеваться снова
после осмотра ануса и внешних гениталий. Можно сказать, что
удовлетворение частичного любовного удовольствия переживается
и при отвержении, и при проявлении эксгибиционистских
тенденций.
Мы уже упоминали, что зуд и расчесывание в генитальной сфере
можно интерпретировать как эквивалент мастурбации. Ощущение
«приятного осадка» после неистового расчесывания связано с
ощущением эрекции. Расчесывание может спровоцировать
состояния зуда с очевидными сексуальными переживаниями. Любой,
кто однажды был свидетелем приступа зуда и расчесывания,
удивится его сходству с паттерном оргазма.
 Резюме
Этология научила нас, что многие поведенческие паттерны у
человека могут быть рассмотрены как производные виды
активности, примерами которых являются зуд и расчесывание.
Психоаналитическое исследование показывает, что зуд может быть
признаком вытесненной тревоги, вытесненной ярости и
вытесненного сексуального возбуждения. Все аспекты человеческой
сексуальности можно наблюдать на коже. Каждая фаза
инфантильной сексуальности может придать особый колорит
кожной эротике. Наблюдаемые в дерматологическом отделении
пациенты, страдающие от приступов психогенного зуда, имеют
характерную структуру личности. Существует голод по контакту,
сочетающийся с неспособностью адекватно отреагировать
собственное напряжение. Эта полупроницаемость вызывает тревогу,
которая отвергается. Защита от тревоги должна быть очень сильной,
и состояния зуда возникают, когда утрачивается равновесие.
 Библиография
1. Bowlby, J. Separation anxiety // I. J. PA. – 1960. – Vol. 41. – P. 89–
113.
2. Bowlby, J. Grief and mourning in infancy and early childhood //
Psychoanal. Study Child. – 1960. – Vol. 15. – P. 9–52.
3. Bowlby, J. Note on Dr. Max Schur’s comments on grief and mourning
in infancy and early childhood // Psychoanal. Study Child. – 1961. – Vol.
16. – P. 206–208.
4. Deutsch, F. Einige psychodynamische berlegungen zu
psychosomatischen Hauterkrangungen // Psyche. – 1954. – Bd. 7.
5. Freud, S. Inhibitions, symptoms and anxiety (1918) // S. E. – Vol. 20.
6. Hoffer, W. Mouth, hand and Ego-integration // Psychoanal. Study
Child. – 1949. – Vol. 3–4. – P. 49–56.
7. Kaufman, C. Some theoretical implications from animal behaviour
studies for the psycho-analytic concepts of instinct, energy, and drive //
I. J. PA. – 1960. – Vol. 41. – P. 318–326.
8. Musaph, H. & Prakken J. R. Pruritis anogenitalis // Ned. Tijdschr.
Geneesk. – 1953. – Vol. 97.
9. Musaph, H. & Prakken J. R. Itching and scratching. – Basle: Karger,
1964.
10. Saul, L. J. The predermal and respiratory relations to the mother
and their role in allergy // Nerv. Child. – 1946. – Vol. 5.
11. Spitz, R. The first year of life. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1965.
12. Tidd, C. The use of psycho-analytic concepts in medical education
// I. J. PA. – 1960. – Vol. 41. – P. 559–564.
13. Tinbergen, N. Derived activities; their causation, function and
origin // Quarterly Review of Biology. – 1952. – Vol. 27. – P. 1–32.
 Дж. Кан
Аллергичные дети: их психика и кожа
(1969)[77]
Рассматривается вопрос взаимосвязи и
взаимозависимости эмоциональных
состояний и кожных проявлений.
Исследуются причины такой связи:
биологические, психические и
социальные. Особое внимание уделяется
ранним отношениям ребенка и матери,
их роли в развитии соматических
симптомов. Обсуждаются
эмоциональные конфликты, лежащие в
основе кожных заболеваний.
Формулируется ряд проблем
психического развития аллергичных
детей.

Термин «психосоматический» особенно полезен для обозначения

связи между эмоциональным состоянием и кожей – той частью
сомы, которая отражает организм в целом в легко наблюдаемой, а
иногда и драматической манере. Вероятно, также уместно
упомянуть, что и кожа, и центральная нервная система развиваются
из эктодермального слоя эмбриона, и, возможно, существует связь
между данным фактом и тем, что кожа, будучи опосредованной
центральной нервной системой, часто отражает психическое
состояние индивида.
 Беттельхейм и Силвестер (Bettelheim & Sylvester, 1949)
утверждали (а Сонтаг (Sontag, 1950) согласился с ними), что, по их
опыту, соматические симптомы у детей не связаны с определенными
личностными паттернами. В некоторых случаях ранние
инфантильные истории могут предоставить ключи к тому, почему у
одних детей развиваются кожные или аллергические проявления,
тогда как у других наблюдаются иные органические нарушения.
Нередко кожные проявления являются результатом отложенного и
интернализированного напряжения, которое по какой-то причине
не может получить разрядку в межличностных ситуациях, таким
образом, вынуждая к соматическому, аутопластическому решению. В
действительности ни одна из разнообразных психосоматических
гипотез не была подвергнута научной валидизации или
экспериментальному доказательству. Никто не ответил на два
основных вопроса: почему психосоматическое заболевание
развивается у одной личности и не развивается у другой, и что
детерминирует выбор симптома или системы органов. Отсутствие
проверки различных гипотез напрямую связано с практически
безграничной сложностью многих вовлеченных в данную проблему
факторов; наиболее трудной задачей является разработка тестовых
экспериментальных процедур для людей.
Некоторые исследователи в области детской психиатрии –
например, Шпиц и Джерард – постулировали наличие взаимосвязей
между типом характера или поведением матери и определенными
психосоматическими нарушениями у ребенка. Трудно оценить
обоснованность такого заявления. Несмотря на то, что псюхе и сома
– проявления одного и того же органического субстрата, на
функциональном уровне они в некоторой степени разделяются и
дифференцируются по мере роста и развития. Теоретическая
ориентация исследователя определяет его взгляд на то, когда
начинается такая дифференциация. С уверенностью можно сказать,
что она должна происходить на первом году жизни.
 Некоторые из значимых детерминант, вызывающих
психосоматическое заболевание, могли также иметь место в раннем
периоде до того, как началась дифференциация псюхе и сомы, и
такое заболевание может быть связано с расплывающейся линией
демаркации. Кроме того, в ранней жизни ребенка физиологически
мать все еще является его частью; ее деятельность по ухаживанию за
ребенком – жизненно необходима для поддержания его
существования. Возможно, материнское поведение в это время
может в значительной степени повлиять на степень и вид границ
между псюхе и сомой, а это может иметь значение для дальнейшего
психосоматического заболевания. Тем не менее убедительное
доказательство или даже статистическая корреляция отсутствует, а
природа взаимодействия, равно как и задействованный промежуток
времени, делают наиболее трудным даже довольно строгую
экспериментальную проверку.
С научной точки зрения все наши психосоматические гипотезы
необходимо рассматривать как размышления, которые в каждом
конкретном случае могут приближаться к истине в большей или
меньшей степени. Тем не менее существует кое-что полезное в
качестве концептуальной структуры, предоставляющей практику
иллюзию понимания и контроля, так что он может оказать пациенту
лучшую помощь. Несомненно, ему не следует заблуждаться на счет
своей гипотезы как абсолютно истинной и следует отказаться от нее,
когда выдвинута другая гипотеза, лучшим образом объясняющая
факты и обеспечивающая возможность более точного прогноза и
контроля.
Психосексуальное развитие ребенка включает много вызывающих
и высвобождающих напряжение ситуаций или механизмов. Степень
и сила этих напряжений и направление разрядки – вовне или
вовнутрь – зависят от социального и эмоционального окружения
ребенка, на которое оказывают влияние, главным образом,
родители и сиблинги плюс то, что Сонтаг называет
психосоматической конституцией. Автор определяет ее как
диапазон физиологических возможностей систем органов индивида
и их объединенную эффективность как целого организма.
Психосоматические проявления в детстве в основном
представляют собой симптомы неразрешенных напряжений,
которые не могут быть урегулированы в социализированной манере
или на межличностном уровне. Психосоматическая связь
совершенно очевидна в недавно проведенных исследованиях
сенной лихорадки, астмы и крапивницы. Сол (Saul, 1941) предложил
тезис о том, что эмоциональное состояние приводит к
физиологическим изменениям, которые либо инициируют
аллергические симптомы, либо делают ткани более чувствительными
к аллергенам, либо и то, и другое. Таким образом, эмоциональное
состояние ребенка может усилить или ослабить вызванный
аллергеном симптом, такой как затруднение дыхания, а симптомы,
берущие начало в эмоциональном состоянии, могут ухудшиться из-за
аллергена. Представляется, что некоторые специфические эмоции
особенным образом связаны с астмой, сенной лихорадкой и
крапивницей. Конфликт по поводу страстного желания любви
матери видится как одна из них. Ребенок может чувствовать себя
фрустрированным из-за того, что его слишком мало любят, или он
может бояться быть задушенным сверхкомпенсирующим
«избытком» любви амбивалентной или отвергающей матери.
Миллер и Бэрак (Miller & Baruch, 1950), сообщая о
психосоматическом исследовании клинически аллергичных детей,
утверждали, что материнское отвержение оказывается важным
фактором для личности и соматических симптомов этих детей.
Астма – это всегда респираторная проблема. Первый опыт
новорожденного ребенка – опыт дыхания. Вероятно, ребенок имеет
переживание удушья до того момента, как первый его крик не
начнет респираторный процесс. Это заставляет мать или ее
заместителя предоставить ему помощь или комфорт. Некоторые дети
существуют в эмоциональном климате, в котором заметно
материнское отвержение. Такой климат в сочетании с определенным
типом респираторной системы может вызвать астму. Возможно,
некие специфические факторы, о которых мы сейчас знаем мало,
также помогают детерминировать локализацию симптома.
Благодаря своей коже младенец чувствует то, что чувствует и
делает мать до того, как будут развиты иные его способности. Кожа
является проводником, благодаря которому мы переживаем все
виды ощущений, приятные и болезненные, и благодаря которому мы
выражаем некоторые из наиболее распространенных
психосоматических отношений. Это зеркало, отражающее наше
эмоциональное состояние. Это чрезвычайно экспрессивная часть
личности.
В 1947 году Кормия подчеркивал, что в продуцировании
психогенных кожных заболеваний наиболее значимы
фундаментальные факторы, вызывающие конфликт, а не личностный
тип. Развитие такого заболевания зависит не только от ядерных
конфликтов, установившихся в жизни личности, но и от
предрасполагающих и ускоряющих стимулов. Бруннер, обсуждая
биологическую основу психосоматического кожного заболевания,
подчеркивал значимость фрустрации эмоционального
удовлетворения; вызывая автономное возбуждение, такая
фрустрация приводит к изменениям кровообращения в кожном
покрове и изменениям активности кожных желез. В 1951 году Зейц
пространно описал психокожные аспекты постоянного зуда и
чрезмерного расчесывания и другие аспекты психосоматической
дерматологии. На его взгляд, зуд иногда является результатом
основательных и глубоко укорененных эмоциональных затруднений.
Многие из нас при случае реагировали на эмоции потением.
Многие люди чувствовали, как они краснеют, или видели, как
краснеют другие по чисто эмоциональным причинам, таким как
переживание неполноценности, стыда или чувства вины. Пятьдесят
лет назад Дозуальд и Крайбих продемонстрировали наличие тесной
связи между психикой и кожей, вызывая появление волдырей у
своих испытуемых путем гипнотического внушения. Можно сделать
так, что с помощью внушения исчезнут бородавки.
Представляется, что одной из наиболее заметных особенностей
типичной жертвы кожного заболевания является глубоко
обосновавшийся эмоциональный конфликт между желанием любви
и страхом быть отвергнутым, когда таковая будет обнаружена.
Данный конфликт берет начало в младенчестве и раннем детстве.
Отношения родителя и ребенка, столь важные в детской психиатрии,
также имеют огромное значение в кожных состояниях
психоневротического происхождения. Существуют многочисленные
примеры использования детьми кожной симптоматологии для
привлечения внимания, доминирования над домочадцами и т. д.
Любое заболевание имеет как физическое, так и эмоциональное
значение; в каждом случае необходимо рассматривать и тот, и
другой компонент. Все кожные реакции и нарушения имеют
эмоциональную или физическую основу либо возникают вследствие
сочетания обоих факторов. Пирсон (Pearson, 1940) утверждал, что
эмоциональные затруднения пациента с воспалительным состоянием
кожи могут влиять на поражения кожи несколькими способами. Во-
первых, поведение пациента по отношению к первоначально
нанесенному повреждению может увеличить его тяжесть или
препятствовать его заживлению. Во-вторых, воспалительное
поражение может развиться в результате попытки пациента
разрешить сложную эмоциональную проблему. Дети склонны
манипулировать раздражающим состоянием кожи. Для подростков
не является чем-то необычным потирать какую-нибудь часть тела,
занимаясь умственной деятельностью. Нередко управление
поверхностью кожи может быть заместителем управления
гениталиями. Высыпания экземы и крапивницы могут быть вторично
генитализированы, так что трение и царапанье принимают на себя
мастурбационную функцию.
Все мы бессознательно уравниваем кожу с личностью в целом.
Кожа становится символом индивида. Распространенное в языке
употребление иллюстрируется в таких выражениях, как «спасать
свою шкуру» и не хотеть «оказаться в шкуре другого». Несомненно,
иные подобные выражения отражают психосоматическую истину.
Таким образом, более понятным становится беспокойство о
повреждениях кожи.
Уродующие кожные заболевания имеют эмоциональное влияние,
и в равной степени истинным может быть то, что многие эмоции
отражаются в функциональных или анатомических изменениях,
таких как эритема, розовые угри или себорейный дерматит.
Вазомоторные феномены и феномен потения, равно как и
стигматизация у загипнотизированных субъектов и религиозных
фанатиков, начинают признаваться в качестве фундаментальных
связей между дерматологией и психиатрией. Клэбер и Виттковер
(Wittkower, 1953) использовали понятие румянца для интерпретации
эмоционального состояния пациента с розовыми угрями. Роджерсон
выражал уверенность в том, что потение ладоней почти всегда имеет
психогенное основание. Идиоматическое словоупотребление снова
иллюстрируется в таких выражениях, как быть «в холодном поту» и
«волосы дыбом», которые демонстрируют тесную связь между
тревогой и кожей и ее вспомогательными структурами.
Ясно, что существует тесная связь между эмоциональным
состоянием и кожей – как правило, не простая причинно-
следственная связь, а связь, в которой либо то, либо другое может
играть центральную роль.
 Библиография
1. Bettelheim, B. & Sylvester E. Physical symptoms in emotionally
disturbed children // Psychoanal. Study Child. – 1949. – Vol. 4. – P. 353–
368.
2. Kahn, J. P. Some comments on psychosomatic medicine // Medical
Times. – 1963. – Vol. 91. – P. 1160–1166.
3. Miller, H., Baruch, D. W. A study of hostility in allergic children //
American Journal of Orthopsychiatry. – 1950. – Vol. 20. – P. 506–519.
4. Pearson, G. H. J. Some psychological aspects of inflammatory skin
lesions // Psychosom. Medicine. – 1940. – Vol. II. – P. 22–33.
5. Saul, L. J. Some observations on the relations of emotions and
allergy // Psychosom. Medicine. – 1941. – Vol. III. – P. 66–71.
6. Saul, L. J. & Bernstein C. Emotional settings of some attacks of
urticaria // Psychosom. Medicine. – 1941. – Vol. III. – P. 349–369.
7. Sontag, L. W. Genetics of differences in psychosomatic patterns in
childhood // American Journal of Orthopsychiatry. – 1950. – Vol. 20. – P.
479.
8. Stokes, J. H., Beerman, H. Psychosomatic correlations in allergic
conditions // Psychosom. Medicine. – 1940. – Vol. II. – P. 438–458.
9. Wittkower, E., Russel, B. Emotional factors in skin diseases. – N. Y.:
Hoeber Medical Division, Harper & Row, Publisher, Incorporated, 1953.
 Дональд Мельцер
Адгезивная идентификация[78] (1975)
[79]
В данном выступлении автор вводит понятие адгезивной
идентификации. Раскрываются особенности идентификационных
процессов, наблюдаемых у детей, страдающих аутизмом. Данная
категория позволяет сконцентрировать внимание исследователей на
проблемах детей с недифференцированным внутренним
пространством, когда мир существует в понятиях «распада» и
«склеивания». После выступления автора приводится дискуссия по
заявленной проблеме.
Психоанализ, по сути, это такая историческая дисциплина и метод,
что на самом деле нет смысла говорить о нем иначе, как
исторически, и, конечно же, начать следует с Фрейда. Тем не менее
история подобна закону; закон – это то, что вершит суд, а история –
то, что говорят историки; и моя история отличается от вашей
истории, и не следует ожидать обязательного совпадения. Именно
таков мой способ понимания психоаналитической истории. Это
самая необычная наука, которой мы располагаем. Я до сих пор не
понимаю, как она работает или развивается, и почему временами
она не развивается, а временами, кажется, вырывается вперед. Хотя
Фрейд и считал себя индуктивным ученым, в его способе работы
можно видеть, что он не работал исключительно индуктивно.
Временами он работал дедуктивно. Интересным образом
засвидетельствован процесс развития его мысли. В удивительном и
отчасти ужасающем «Проекте научной психологии» мы находим
документ, с такой ясностью утверждающий массу предрассудков,
которые он должен постепенно свести на нет и от которых должен
избавиться с тем, чтобы из нейрофизиолога превратиться в великого
психолога-феноменолога, которым он стал со временем.
Предполагаю, на самом деле мы все должны поступить так. Из
нашего образования и развития у нас есть огромное предубеждение
о моделях, теориях и идеях, от которых мы постепенно должны
избавиться, чтобы освободить себя для получения новых
представлений, обдумывания новых мыслей и принятия новых
моделей. Мне представляется это необычайно трудным процессом,
он имеет тенденцию к неизбежному безостановочному
шлифованию. То, что нас выбрасывает вперед, главным образом
начинается в наших консультационных комнатах, когда у нас
неприятности и кажется, что ничего хорошего не происходит, так что
мы начинаем размышлять снова. И то, что я собираюсь представить,
на самом деле есть результат переживания несчастья и начало
размышления, а также попытка обнаружить новые способы
мышления. Процесс «адгезивной идентификации», который я
собираюсь описать, – это то, над чем Эстер Бик и я начали работать
отдельно друг от друга и о чем мы много говорили в начале 60-х
годов после смерти миссис Кляйн. Мы оба чувствовали себя ужасно
одинокими, поскольку не стало человека, который нес этот груз.
Кто-то – любой – должен был подхватить частицу того, что мог
нести. В то время миссис Бик работала в разнообразных
направлениях. Прежде всего она ввела в учебный план Тавистокской
клиники и Института психоанализа, ведущих обучение детских
психотерапевтов, наблюдение за младенцами. Она уделяла этому
много внимания, также занималась лечением некоторых
психотичных пациентов, детей и вела супервизию лечения большого
количества детей. Помню, наступил момент, когда она была
вынуждена сказать мне: «О, я не знаю, как говорить об этом, они
похожи вот на это». (Соединяя свои руки вместе.) «Это что-то
другое». Я долгое время не знал, о чем она говорит. Сам я в то время
занимался обычной практикой, представлявшей собой смешение
невротичных пациентов, обучающих случаев, одного или двух
шизофреничных пациентов, нескольких детей и большое
количество супервизорской работы с детьми. У аутичных детей я
обнаружил особенности, также напоминавшие нечто склеенное
вместе. Постепенно мы пришли, как мы думали, к чему-то новому и
интересному, но чтобы понять это, необходимо вернуться назад в
истории, что я и хочу сейчас сделать.
Мне кажется, процессы идентификации занимают весьма
интересное место в работах Фрейда. Представляется, что как
феномены он наблюдал их самым блестящим образом, и даже в
«Исследованиях истерии» упоминаются процессы идентификации.
Элизабет идентифицировала себя с матерью и отцом. У Доры
наблюдаем процесс идентификации. У человека-крысы наблюдаем
процесс идентификации, и вы слышите об этом снова и снова, вы
говорите об идентификации как о чем-то, относящемся к
подражанию, о чем-то, связанном с характером. Затем появилась
статья о Леонардо. Хотя с точки зрения искусства это во многих
отношениях прекрасная статья, она представляется мне значимой с
точки зрения психоаналитической истории, поскольку в ней Фрейд
впервые делает попытку принять жизнь как целое и стремится
понять жизнь некоего человека. Выделение патологии из матрицы
здоровых жизненных процессов для Фрейда было огромным
продвижением вперед. Здоровье не представляется ему чем-то
очень интересным. Вы можете сказать, что в своих ранних работах
он видится исключительно психопатологом, не интересующимся
людьми. Статья о Леонардо открывает нечто иное, и он выразительно
говорит о процессах идентификации, что связано с истоками
понятия о нарциссизме. Также он утверждает, что есть нечто, что он
хотел бы назвать нарциссическими идентификациями. У человека-
волка он, похоже, также признает нарциссические идентификации и
осознает, что в них есть нечто от идентичности, а нечто – от
искажений идентичности. Затем внезапно Фрейд начал проявлять
интерес к идеальному Эго и Эго-идеалу, а в конечном итоге, в 1920
году к Супер-Эго. Внезапно понятие идентификации начинает
употребляться в самых различных отношениях. Используя термин
Ференци, Фрейд говорит об интроекции в Эго и установлении
градиента внутри Эго, посредством которого его часть отделяется от
Супер-Эго, что он и называет идентификацией. Это очень
замысловато, потому что кажется, что устанавливается внутренний
голос, функция наблюдения, часть Эго, которая сейчас наблюдает за
Эго и критикует его. Видимо, Фрейд быстро забывает о другой,
идеальной, функции Эго, ободряющей и поддерживающей Эго в
пользу более жестких, сдерживающих и наказывающих его аспектов.
Почему-то это концептуальное употребление термина
идентификации для процесса, благодаря которому устанавливается
Супер-Эго, не представляется подходящим для
феноменологического употребления термина идентификации, когда
он используется, в частности, для описания случаев. Несмотря на мои
слова о том, что термин должен иметь некое отношение к
подражанию и похожести на кого-либо, не представляется, что
Супер-Эго, как это понимает Фрейд, есть часть Эго или нечто,
вызывающее проявления характера. Фактически фрейдовская идея
характера в то время, если вы оцените небольшую статью об
анальном характере или статью о встречающихся в анализе типах
характерах, представляется все еще преимущественно связанной с
теорией либидо и со способом, с помощью которого либидо
отклоняется, тормозится, сублимируется и ему оказывается
сопротивление и т. д. Идея Фрейда состояла в том, что характер
выстраивается вследствие управления превратностями инстинкта. По
мере того как я учился, данная проблема весьма усложнялась для
меня, и я всегда пытался понять ее. Мне казалось, если сравнить
статью Фрейда о скорби и меланхолии со статьей Абрахама о
меланхолии и маниакально-депрессивных состояниях, можно
обнаружить весьма значимое различие в типе модели, которую они
имели в виду. В работе «Скорбь и меланхолия» Фрейд ввязывается в
ужасную неразбериху по поводу того, кто над кем совершает
насилие. Совершает ли Эго-идеал насилие над Эго? Совершает ли Эго
насилие над тем объектом, который был принят вовнутрь? С другой
стороны, Абрахам совершенно понятен в этом отношении и
выражается очень конкретными терминами. Он говорит, что объект
был атакован внутри и превращен в фекалии, затем он изгоняется
через акт дефекации, а затем компульсивно реинтроецируется путем
процесса, имеющего значение поедания фекалий, и затем этот
фекальный объект устанавливается внутри. Об этом способе Фрейд
не смог рассказать по весьма важным причинам. Он не смог
избавиться ни от предрассудков нейрофизиологического рода, с
одной стороны, ни от так называемой гидростатической модели
инстинкта – с другой, для того чтобы концептуализировать психику
и как место, и как пространство. Ни в одной из его работ нет
концептуализации пространств. Он очень близко подходит к нему в
случае с Шребером, где говорит о фантазии разрушения мира.
Фрейд немного говорит о том, что разрушен мир, внутренний или
внешний, но затем он отстраняется от этой идеи самым странным
образом и говорит, что это был мир, выстроенный благодаря осадку
идентификаций. Фрейд употребляет слова «идентификации» и
«сублимации». Я никогда не понимал, что он имел в виду. Фрейд
также сильно ограничивает данную проблему; вы можете вспомнить,
что он говорит об этом мире как о распадающемся на кусочки из-за
удаления либидо, как будто некий магнит смог вытянуть
известковый раствор из-под кирпичей, и именно поэтому вещь
распадается на кусочки. Однако затем в сноске, в которой Фрейд
цитирует поэму Гейне, он совершенно ясно дает понять, что мир был
разбит на кусочки. Он распался именно из-за небрежности, из-за
удаления интереса. Его разбили на кусочки.
Полагаю, можно увидеть доказательство того, что Фрейд
испытывал некоторые затруднения в том, чтобы позволить себе
перейти к модели, в которой существует концепция о чем-то весьма
конкретном – внутри психики, своего рода месте, где нечто может
происходить реально, а не только воображаемо. На самом деле этот
термин воображаемого как раз недостаточно хорош для описания
событий психики. Если заключение делается кое-как и не
объясняется неумолимость и неизбежность, с которыми события
следуют одно за другим, и особенно не объясняется неизбежность, с
которой атакуются объекты в этом внутреннем пространстве, что
повреждает эти объекты, возникают психопатологические
изменения, которые приходится болезненно исправлять и
восстанавливать, чтобы произошел процесс выздоровления.
Вот где находился Фрейд и где он оставался вплоть до конца
своей жизни, и где он пребывал в 1920 году, когда Мелани Кляйн,
занимавшаяся в то время исследованиями с Абрахамом, начала
работать с детьми. Она почти сразу же начала слышать от детей
рассказы о пространствах и в особенности о самом специфичном
пространстве, самым конкретным образом находящемся внутри них
самих в их телах, а также внутри тела их матери. Эти данные в
действительности не были недоступными для Фрейда, поскольку
если вы читали историю о маленьком Гансе, вы видели, что Ганс
рассказывал о том же самом. Он рассказывал о времени, когда его
маленькая сестра Анна находилась внутри аистиного ящика;
аистиный ящик находился внутри экипажа, а экипажем, очевидно,
была его мать, и это было тесно связано с его страхом
опрокидывания нагруженных возов и связью между лошадью и
возом и т. д. Фрейд говорил все это совершенно ясно, но не
проявлял к этому никакого интереса. Он вообще не проявлял
никакого интереса к разрастанию фантазии Ганса о временах,
предшествующих рождению Анны и его самого, когда они с Анной
вместе находились в аистином ящике, и о том, что они делали, что
ели, в каких местах бывали и т. д. Фрейд отметает все это в сторону и
приписывает это его дерганью ноги отца и мщения ему за историю
об аисте, столь часто рассказываемую; думаю, Фрейд говорит нечто
вроде: «Если ты в состоянии думать, что я могу поверить в аиста… то
я могу требовать, чтобы и ты верил моим вымыслам»[80]. Именно так
Фрейд отметает это в сторону. Однако миссис Кляйн не отмела этот
материал в сторону, и он привел ее к целой проблеме пространств –
пространств внутри Я, пространств внутри объектов – и места, где
происходят конкретные события, имеющие неумолимые и
очевидные последствия, которые можно изучать как часть процесса
переноса. Вот это для меня по-настоящему главное продвижение, и
именно в исследованиях процессов фантазии, связанных с этими
пространствами, берут начало наши понятия прегенитального
эдипова комплекса и конкретности внутренних объектов, прелюдии
генитального эдипова комплекса, частичных объектных отношений и
т. д. Из этого исходила вся работа, проделанная Кляйн в 30-х годах,
столь спорная в то время. Эта работа занимала ее вплоть до 1946
года, когда произошел некий прогресс с проблемой
идентификации. В 1946 году она представила статью, называвшуюся
«Заметки о некоторых шизоидных механизмах», в которой
описывала процессы расщепления и проективную идентификацию. С
помощью термина «проективная идентификация» она описала
всемогущественную фантазию, посредством которой, в сочетании с
процессами расщепления, часть Я может быть отщеплена и
спроецирована внутрь объекта, через что можно завладеть его
телом, умом и идентичностью. Она описала некоторые последствия,
возникающие из этой спутанности идентичности, в частности
клаустрофобические тревоги и некоторые связанные с
клаустрофобией серьезные персекуторные тревоги.
История так называемой кляйнианской группы, начавшаяся в 1946
году, это в общем и целом история исследования проективной
идентификации и процесса расщепления. Базовая работа и вклад
миссис Кляйн в прегенитальный эдипов комплекс, развитие техники
детского анализа и т. д. – все это ее собственная работа. С 1946 года
люди, работавшие с ней, на самом деле горячо взялись за данные
исследования, поскольку они подняли огромную бурю феноменов и
проблем, в том числе технических. Значительно расширился круг
пациентов, к которым можно было применить психоаналитический
метод. Данные исследования подтолкнули людей применить
психоаналитический метод, не модифицируя его, к психотичным
пациентам и шизофреникам. Эта работа предоставила
концептуальные инструменты, с помощью которых можно было
работать и изучать феноменологию, с которой прежде не только
нельзя было работать, но и которую даже нельзя было заметить.
Вопрос о проективной идентификации есть описание процесса,
посредством которого осуществляется нарциссическая
идентификация; это процесс всемогущественной фантазии
расщепления и проекции части Я на объект, внешний или
внутренний. Этот процесс имеет своим результатом феномены
идентификации с непосредственным и в некоторой степени
иллюзорным объектом, это идентификационный аспект
проективной идентификации. После этого возникает спектр
феноменов, относящихся к проекции как таковой, что связано с
эмоциональными и фантазийными переживаниями части Я,
находящейся внутри; это ведет к клаустрофобическим тревогам и
связанным с ними состояниям, таким как ипохондрия,
деперсонализация, спутанность во времени и пространстве и т. д.
Когда я «вышел на сцену» в Лондоне в 1954 году, термин
«проективная идентификация» употреблялся людьми нашей группы,
можно сказать, как синоним нарциссических идентификаций. Ему
мы противопоставляли процессы интроективных идентификаций,
описанные Фрейдом в связи с генитальным эдиповым конфликтом и
установлением Супер-Эго, которые миссис Кляйн передвинула на
более раннее развитие благодаря описанию интроекции груди, как
хорошей, так и плохой, и интроекции частичных объектов. Эти
интернализированные частичные объекты, прелюдии Супер-Эго, она
называла Супер-Эго или его предшественниками. Отличие процесса
интроективной идентификации от нарциссической виделось в том,
что не было ничего, происходящего моментально, – объект
устанавливался внутри благодаря интроекции, и этот объект
благодаря функциям своего Эго-идеала первоначально
пропагандировал в Эго или на самом деле в Я, как сказала бы Кляйн,
доверие к развитию по определенному пути, стремление стать
похожим на объект, достойный этого и т. д., – все это было частью
того, что она описала как депрессивную позицию. В то время мы
считали, что проблема нарциссических идентификаций в известном
смысле решена, т. е., выражаясь концептуально, нарциссические
идентификации вызываются проективными идентификациями. Это
был как раз вопрос исследования того, что начало походить на почти
безграничное поле феноменологии, связанной с проективной
идентификацией и ее последствиями. Мы в самом деле обращались
к данному термину – знаете, не очень хорошему в том смысле, что
он совсем не поэтичен, – однако он с легкостью вошел в язык, и мы
обнаружили, что то и дело говорим «проективная идентификация»;
мы совершенно пресытились им и, думаю, стали небрежными по
отношению к нему. Конечно, мы также начали замечать, что в
некоторых ситуациях интерпретация по линиям проективной
идентификации, казалось, не имела никакого веса. Мы беспокоились
о некоторых категориях пациентов и видели, что было еще нечто,
определенно связанное с процессами идентификации; это,
несомненно, было связано с нарциссизмом, но, видимо, имело
совершенно иную феноменологию, отличную от той, что мы
объединили под рубрикой проективной идентификации.
В конце концов, в 1968 году Эстер Бик была написана первая
статья об этом, которая называлась «Переживание кожи в ранних
объектных отношениях»[81]. В ней она описала то, что было связано с
самым ранним инфантильным развитием, что, как она считала,
заметила во время своего исследования путем непосредственного
наблюдения за матерями и их младенцами, то, что приходилось
делать с состояниями катастрофической тревоги у некоторых
младенцев, чьи матери почему-то оказались неспособными
контейнировать их. Когда эти младенцы тревожились, их матери
тоже начинали тревожиться, тогда младенец становился еще более
тревожным, и тревога имела тенденцию развиваться по спирали. Все
заканчивалось тем, что младенец приходил в состояние некоторого
дрожания и своего рода дезинтегрированного, дезорганизованного
состояния, которое было даже ни криком, ни раздражением, а
именно тем, что нужно было бы описать как дезорганизацию.
Миссис Бик начала наблюдать данный феномен и у некоторых
пациентов, как правило, тех, кто в целом не представлялся ужасно
больным: у кандидатов; у людей, пришедших по поводу
незначительных достижений в работе, неудовлетворительной
социальной жизни, неопределенных патологических жалоб; у людей,
находящихся на периферии аналитического общества и почему-то
пожелавших пройти анализ, но совершенно не способных сказать,
почему. Она начала наблюдать, что эти пациенты в своей жизни во
сне и при бодрствовании подвергались состояниям временной
дезинтеграции, подобно младенцам. Внезапно они теряли
способность делать что-либо. Им хотелось присесть, и их начинало
трясти. Они не были тревожны в обычном смысле приступа тревоги,
они чувствовали именно помутнение, парализованность и
замешательство и не могли ничего делать. Они должны были только
сидеть или лежать до тех пор, пока это состояние не проходило. В
такие периоды материалы анализа и сновидения начинали
подбрасывать образ чего-то, что появлялось в сновидении как
мешок картофеля, который промок и из которого высыпались все
картофелины. Или сновидение, в котором пациент внезапно
промокает сам или у него выпадают зубы, или отваливается рука,
или происходит нечто подобное, совершенно безболезненно;
процессы дезинтеграции подобного рода, нечто, не удерживаемое
вместе, неконтейнируемое. Бик начала отмечать, что все эти люди
имели нарушения, связанные с кожей или переживанием кожи, – не
столько дерматологические расстройства, сколько переживания по
поводу кожи, что она слишком тонкая, ее легко повредить, легко
порвать, что она не ощущается, как если бы она обладала некой
силой для этого, и т. д. Бик обнаружила, что для этих людей весьма
характерным было переживание того, что хорошая кожа не
удерживает их в целостности должным образом, у них были другие
способы удержать себя вместе, и в этой статье она описывает ряд
таких способов.
 Некоторые из пациентов удерживали себя вместе интеллектуально
своим разумным мышлением и разговором, «бойкостью речи».
Они могли удерживать себя вместе с помощью объяснений, у них
на все были объяснения. Бик считала, что у младенцев с
дезорганизацией можно наблюдать ситуации, в которых поощряется
ранняя вербализация: эти младенцы становятся детьми, не
склонными к иной активности, кроме как говорить все время, эти
младенцы превращаются в ужасных болтунов. Она наблюдала
взрослых пациентов, которые, видимо, удерживали себя вместе
мышечно: имели физическую подготовку, поднимали тяжести и
занимались атлетикой, у которых и установка на жизнь была
мышечной, такой, что вы не думаете о проблеме, вы видите ее
впервые и понимаете, что произошло, и если она не решена,
решаете ее иным способом – двигаете своими мускулами. Миссис
Бик обнаружила, что можно также проследить процессы у тех
младенцев, матери которых поощряют их быть довольно
агрессивными маленькими боксерами, нападать на мать с кулаками и
вызывающе смеяться. Вот способ преодоления данных состояний
тревоги или дезинтеграции. Бик стала называть эти образования
второй кожей или субститутами кожи.
Бик часто описывала мне этот феномен еще в 1960-х годах, к тому
же она изображала его (руки вместе) и говорила нечто вроде – «они
склеены, они склеены». В анализе вы чувствуете: такие пациенты не
намерены когда-либо завершить анализ, они идут к чему-то
хорошему и надеются быть с вами долгое время плюс еще шесть
месяцев. Бик также считала, что у этих людей есть своего рода
трудности с интроекцией и что они не могут в значительной мере
использовать проективную идентификацию. Представление таких
людей о своих взаимоотношениях весьма внешнее, их ценности
тоже внешние и не вызваны внутренними отношениями. Их
ценности основываются не на внутренних принципах, не на
наблюдении самих себя, своих собственных реакций, а как бы на
постоянном вглядывании в отражение глаз других людей, их
копировании, подражании им, необязательно обидном или даже
заметном. Такие люди сознательно озабочены нравами,
социальными формами и социальным статусом и т. п. В
действительности, многие из них были «хорошо
приспособленными» людьми – людьми, которые в известном
смысле не придут в анализ обычным образом; они в большинстве
случаев, как я выражаюсь, живут на окраине аналитического
общества, и их приход в анализ – это поступок. Чаще всего они
приходят в анализ потому, что кто-нибудь из их друзей прошел
анализ.
У миссис Бик было смутное чувство о неком нарушении в их
процессах идентификации, они почему-то не пользовались хорошо
интроекцией, не учились истинно эмпирическому способу от
реально имеющихся переживаний, а учились просто путем
подражания другим людям. Конечно, наша образовательная система
сглаживает их путь настолько, что, можно сказать, они часто весьма
успешны в сфере образования – там, где требуются механическое
заучивание, подражание и не нужно воображение.
В то время я работал с группой людей, группой детских
психотерапевтов, занимающихся лечением аутичных детей. Я
работал с аутичными детьми здесь в Штатах и начал набирать группу
людей, работающих и желающих пройти супервизию. На
протяжении конца 50-х и начала 60-х годов под моим
супервизорским наблюдением находились примерно восемь или
десять случаев аутизма, лечившихся с помощью психоаналитических
методов. В конечном итоге мы основали небольшую группу и начали
изучение и обсуждение материала. Мы стали узнавать об аутичных
детях такие вещи, что забили тревогу; в некоторой степени данные
открытия были также связаны с феноменами, наблюдавшимися
миссис Бик. Я не хочу целиком погружаться в проблему аутичных
детей, но хотелось бы подчеркнуть несколько главных
особенностей, которые, как мы считаем, были открыты нами и
которые произвели на нас очень сильное впечатление.
 Первое, что произвело на нас впечатление в этих детях, –
оглядываясь назад после нескольких лет психоаналитического
лечения ребенка, мы понимали, что проявлявшуюся в
консультационной комнате феноменологию можно разделить на две
категории. Первая – категория истинно аутичных феноменов,
остающихся таковыми, никогда не изменяющихся и представляющих
собой ассортимент до некоторой степени несопоставимых
особенностей взаимодействия с различными предметами,
находящимися в комнате. Эта категория также включала
элементарный способ особых ощущений и очень простых видов
деятельности (например, заходя в комнату, ребенок всегда
направлялся к окну и сосал щеколду на нем или шел нюхать
пластилин или лизать оконное стекло; особенности поведения,
подобные этим, весьма просты, весьма чувственны). С начала курса
мы должны были предполагать, что каждая особенность
многозначительна и должна быть связана с любой другой
особенностью в поведении, что все поведение связывается воедино
нитью смысла и т. д. Эти особенности не менялись. Они лишь
переставали занимать девять десятых времени сессии и отнимали
лишь одну десятую ее часть. Они могли совершенно исчезать в среду
и появляться только в пятницу или понедельник, до и после
выходных или что-то в этом роде. Вот это представляется нам
аутичными особенностями.
Однако существовала вторая категория особенностей, которая, как
мы понимали, была более сложной; эти особенности не были без
конца повторяющимися. Их можно связать вместе, если изъять из
аутичной матрицы. Если отбросить аутичную матрицу, как раз можно
увидеть то, что связано вместе, и если описать это кому-то, можно
было бы подумать, что это обычная игра обычного невротичного или
психотичного ребенка в игровой комнате, которую можно
психоаналитически исследовать, а иногда даже немного понять.
Насколько мы поняли, в этой матрице аутичных феноменов мы
видели нечто очень простое, очень бессмысленное, очень
чувственное, без конца повторяющееся и имеющее значение бегства
от психической жизни. В этом море бессмысленности было немного
особенностей многозначительного переживания, которое
постепенно начинало склеиваться, постепенно наполняло среды,
середину недели или середину семестра. Оказалось, у этих детей
была невероятная нетерпимость к разлуке. Сначала мы не думали об
этих двух категориях с позиции измерения жизненного
пространства; мы думали о них с позиции «психического» и
«непсихического», как если бы видели в аутичных феноменах нечто,
эквивалентное тому, что можно увидеть в легкой форме
эпилептического припадка или автоматизме коматозного пациента.
Лишь после того, как мы ретроспективно изучили детей,
находящихся на лечении три, четыре, пять лет, мы начали
размышлять с позиции измерения и позиции пространства,
пространств и пространственных отношений, а вместе с этим,
конечно, начали думать и о влиянии на отношение ко времени.
Постепенно, по мере того как мы говорили и говорили об этом,
выяснилось, что эти дети, вне поля своего аутизма, – что мы начали
понимать как постаутизм, постаутичный психоз, – функционировали
так, как будто в действительности не существовало никаких
пространств, а были лишь поверхности, два измерения. Вещи не
были трехмерными, были только поверхности, на которые они
могли опереться или которые они могли почувствовать, понюхать,
прикоснуться и т. д., от которых они могли получить ощущение – что
очень много, так как аутичные феномены связаны с ощущением.
Существовали поверхности, и они опирались на них; они опирались
на аналитика, они опирались на комод. Они не могли ползать всюду,
как большинство детей. Можно было подумать, что у них никогда не
было карманов – их карманы были пусты. Они не могли хорошо
держать в руках вещи. Казалось, именно эти особенности обрекали
их на неудачу. Также создавалось впечатление, что они не слушали
хорошо. Было очень сильное ощущение, что слова проходят прямо
сквозь них. Их реакции часто были настолько замедленными, что
думалось, ваши слова для них лишь что-то вроде шума, на который
они реагировали постепенно или которому оказывали
сопротивление. Их отношения с внутренним и внешним игровой
комнаты были весьма характерными – похоже, они действительно
не различали внутреннее и внешнее. У одного маленького мальчика
весьма характерной особенностью было то, что, входя в игровую
комнату, он бросался к окну посмотреть, есть ли птицы в саду, и
сначала, если он видел птиц, он испытывал необычайное ликование.
Мы предполагали, что это означало, что он внутри, а они снаружи. Но
затем спустя момент это состояние менялось – он считал, что его
преследуют, и начинал трясти птицам кулаком, затем бежал к
аналитику, заглядывал в его рот или смотрел в его глаза, и было
совершенно ясно, что произошла полная перестановка.
Ощущение себя внутри, а птиц снаружи внезапно
переворачивалось, и он был снаружи, а они внутри, и это было
внутри аналитика, внутри здания, не разделяемого им. Другой
ребенок, к примеру, любил изображать дома, при этом он сначала
рисовал дом на одной стороне бумаги, затем – на другой, и, держа
лист на свет, можно было увидеть, что двери накладывались одна на
другую, было понятно, что это такой дом, в котором вы открываете
переднюю дверь и в то же самое время выходите вон из двери.
Мы пришли к пониманию того, что эти дети почему-то имели
трудность в концептуализации или переживании пространства,
которое можно было бы закрыть. В пространстве, которое нельзя
закрыть, как раз вообще нет пространства. Мы испытывали
волнение, наблюдая за тем, как некоторые из них начинали
закрывать эти отверстия. Один мальчик, к примеру, прошел через
период, в котором он оклеивал бумагой стены в игровой комнате и
в своей комнате дома, после чего начинал рисовать изображения
карт, и эти карты главным образом представляли собой маршрут от
дома до консультационной комнаты. Поначалу эти рисунки
представлялись изображениями чего-то ужасного, абсолютного
хаоса, беспорядка, полицейских машин, которые в один момент
превращались в преступников, солдат, а затем в безумцев, и т. д.
Постепенно, за период свыше нескольких месяцев, на этих рисунках
начали появляться светофоры, маленькие полицейские королевской
конной полиции[82]; похоже, медленно устанавливался порядок.
Затем он начал делать изображения внутренней части клиники, где
был виден он и где стали появляться комнаты. Появлялись двери,
комнаты стали наделяться отдельными функциями, и эти
изображения были очень волнующими, поскольку все они
напоминали внутреннюю часть тела. Они совершенно не были
похожи на внутреннюю часть здания. Итак, с этими детьми могло
произойти нечто, что давало им возможность принять объект,
открытый настолько, что достичь его внутренней части было
невозможно, потому что вы выпадаете из него, его внутренняя часть
напоминает дом без крыши. Заливает как внутри, так и снаружи –
можно не возвращаться домой. Они постепенно начинали закрывать
отверстия своих объектов, чтобы образовать пространство, и
начинали развиваться, в особенности начинал развиваться язык, чего
не было прежде. Именно в это время мы начали размышлять о
пространственности и думать об аутичных феноменах как о типе
бессмысленности, в которой существовал лишь вид отношений
тропизма – так сказать, с направлением. Ребенок входил в комнату,
мчался прямо к окну и сосал щеколду или бежал в промежуток
между двумя дверями, одну из которых он нюхал, а другую лизал, и
т. д. – тип феноменов тропизма. Это были двухмерные
поверхностные отношения с объектами, в которых не существовало
пространств, в которых поэтому не могли происходить процессы
идентификации и в которых развитие не происходило из-за того,
что эти дети не могли использовать ни проективную
идентификацию, требующую пространства, чтобы войти в него, ни
интроективную идентификацию, требующую пространства, чтобы
принять нечто в себя. Мы заметили, что эти дети имели иной тип
идентификации – то, что можно было бы назвать подражанием.
Иногда это можно было увидеть в их позе, услышать в тоне их
голоса. Внезапно из маленького мальчонки вырывался низкий голос,
этакий говорящий «плохой мальчуган». В отношении их одежды
можно заметить, что они настойчиво требуют, чтобы все предметы
их одежды были того же цвета, что и накануне у аналитика. В их
интересах можно заметить, что им трудно приобрести какой-то
новый интерес, это всегда то, что интересовало и привлекало
внимание аналитика, что хотелось бы повторять снова и снова.
Мы стали замечать связь между тем, что наблюдали у аутичных
детей, и тем, что миссис Бик наблюдала у своих пациентов и
младенцев. Мы начали понимать, что наблюдали новый тип
нарциссической идентификации и что более нельзя считать
проективную идентификацию синонимичной нарциссической, что
мы должны понимать идентификацию шире в том смысле, как
защита становится более широким термином, а вытеснение
подпадает под ее категорию. Мы должны думать о нарциссической
идентификации как о более широком термине, под категорию
которого подпадает проективная идентификация, и мы решили
назвать эту новую форму нарциссической идентификации
адгезивной идентификацией, своего рода имеющим место
процессом идентификации, который, как мы думали, очень тесно
связан с мимикрией и видом поверхностности и экстернализации
ценностей, который миссис Бик наблюдала у пациентов, уже
описанных мною. Похоже, здесь время не предполагается, как в
четырехмерном измерении. Действительно, если разобраться в этом,
истинное отношение ко времени – очень сложное достижение, мы
начали делать наблюдения и больше размышлять об этом и
признали, что наши двухмерные пациенты имели весьма
колеблющееся отношение ко времени: оно текло в одном
направлении, затем поворачивало вспять, текло в обратную сторону
и снова возвращалось, а в действительности не двигалось.
Обнаружив это, становясь более трехмерными, озабоченными
пространствами, они приобретали более циркулярные отношения со
временем, в которых оно текло по кругу и действительно было
цикличным. День и ночь различались, но всегда возвращались в одну
и ту же точку. Оно не устанавливалось где-нибудь, и это не вы
становились старше, что-то становилось больше, что-то ссыхалось и
умирало, но вы не становились старше неизбежно, старение было
видом несчастного случая, обусловленного плохим планированием
или небрежностью, или агрессией других людей. Прогресс к
четырехмерности, пониманию времени как линейного процесса, а
жизни как чего-то с определяемым началом и концом наступал
гораздо позднее. Маленький Ганс думал, что он всегда находился в
аистином ящике до того, как появился на свет. Это очень сложное
достижение, нечто похожее на достижение того, что миссис Кляйн
описала как депрессивную позицию, изменяющуюся от
эгоцентричности и озабоченности безопасностью и комфортом
собственного Я до беспокойства о благополучии объектов. Эти
процессы были связаны со спутанностью во времени, и сейчас в
большей мере можно было заметить установку по отношению ко
времени в феноменологии консультационной комнаты и перенести
ее в интерпретационную работу. Та к мы придумали термин
«адгезивная идентификация», и чем больше мы думали о нем, тем
больше начали замечать, что он сыграл свою роль в жизни
огромного количества наших пациентов и нашей собственной
жизни. Особенно истинным это было в отношении ценностей, а
именно трудности в установлении внутренних ценностей,
установлении того, что является внутренним источником ценностей.
Например, было замечено, что весьма артистичные, с хорошим
художественным вкусом и хорошо осведомленные люди очень часто
сообщали о неловкости, испытываемой ими при посещении галереи,
что было связано с тем, что они всегда смотрели на название
картины прежде, чем смотрели на саму картину. Они всегда хотели
выяснить, кто написал картину, до того, как начинали рассматривать
ее, поскольку хотели узнать ее ценность прежде, чем фактически
видели выражение ее значимости для себя. Мы обнаружили, что
частицы поверхностности присутствуют в каждом из нас, частицы, в
которых эмоциональность очень ослаблена, не в смысле плоскости,
а в смысле своего рода тонкости, пискливости эмоциональной
реакции.
Полагаем, своим способом работы мы начали открывать новую
область феноменологии, у нас есть новый концептуальный
инструмент, с помощью которого можно открывать нечто новое и
начинать понимать феномены, не замечавшиеся прежде. Конечно, я
не могу сказать, куда это приведет, каким образом это будет
обогащать нашу работу, потому что еще слишком рано говорить об
этом.
 Обсуждение
Д-р Тоубер:
Интересно, можно ли вашу концептуализацию данной проблемы с
позиции измерения первоначально понять как нарушение в
способностях ребенка ориентироваться, обусловленное некими
жизненными проблемами? То есть, когда человек обременен
попыткой сориентироваться в некоем отношении, вид
символических процессов, как интеллектуальных, так и
изобразительных, будет подразумевать пространство – двухмерное,
трехмерное или любое другое. Конечно, если подразумевается
время, которое обычно так или иначе присутствует, данную
проблему можно концептуализировать в отношении времени. Вещь,
которую я пытаюсь немного прояснить, – в вашей формулировке
«нарушение» – это не более чем нарушение в ориентировочных
рефлексах, которые я не понимаю в упрощенном физиологическом
смысле. Как только нервная система, если вам угодно, признает
нарушение в способностях ориентироваться, происходит
программирование измерения. Другая вещь, которую я хотел бы
сказать, связана с претензией вашей формулировки на глобальный
смысл, нет ли определенных видов физиологических коррелятов,
которые можно было бы выявить через тестирование? К примеру,
есть ли у этих людей расстройство бинокулярного зрения или
звуковой локализации и т. д.? Нет ли какого-либо нарушения в
развитии праворукости или леворукости, или нарушения в
преимущественном использовании одной руки?
Д-р Мельцер:
Это очень интересные вопросы, поскольку наша точка зрения
заключается в том, что мы описываем и имеем дело с процессами,
чьи источники немного предшествуют тому, что миссис Кляйн
описывала как первый шаг в психическом развитии. Шаг, который,
как она считала, состоит из расщепления и идеализации,
расщепления объекта на идеализированные и плохие части,
удовлетворяющие и фрустрирующие, а потому пугающие части.
Следовательно, этот шаг состоит и из похожего расщепления Я на
идеализированные и злобные части. Наша идея заключается в том,
что на самом деле до этого должен происходить некий процесс.
Процесс, в котором существует, по крайней мере, рудиментарная
дифференциация Я и объекта как твердых пространств. Чтобы это
произошло, необходимо постнатальное переживание подкрепления
пренатального переживания состояния психического
контейнирования, подобное тому, как физически и физиологически
контейнируется ребенок, находящийся в утробе. Поэтому мы
считаем, что имеем дело с вещами, которые должны происходить с
самых первых дней жизни с установлением ритмов сна,
электроэнцефалографических ритмов, всех видов примитивных
нейрофизиологических коррелятов между психическим и
нейрофизиологическим, что так или иначе имеет место в самые
первые дни жизни, чтобы младенец начал свое обучение. Бесспорно,
мы считаем, что так оно и будет. Если это полезный концепт, и люди
начнут наблюдать данный вид феноменов, они начнут исследовать
нейрофизиологические корреляты, и думаю, что, как и в случае с
шизофренией, обнаружат нарушения на очень примитивных
уровнях, мне, в частности, необычайно интересен ритм сна и
энцефалографический ритм. Это соответствует тому, что вы думаете
по этому поводу? Или я неправильно понял?
Д-р Тоубер:
Вы поняли лишь часть вопроса, я же обращался к тому, что, как
считал, в свое время было априорной проблемой, касающейся
ориентации себя. Если с этим есть проблема, то представляется, что
все программирование мысли и аффекта будет связано с тем видом
программы, которая вводится в структуру самой себя.
Д-р Мельцер:
Я понимаю, что недостаточно охватил данную проблему. Полагаю,
ориентация должна иметь позади себя концепцию трехмерности, и
аутичный ребенок дезориентирован в самом фундаментальном
отношении. Дети, излечившиеся от аутизма, сообщают, что могут
вспомнить на что это походило, и подчеркивают, что это был хаос;
хаос – вот основная характеристика аутизма. Ничего не
удерживается вместе или никак не собирается вместе.
Д-р Тоубер:
Могли бы вы рассказать немного о ваших наблюдениях
относительно времени и отношения ко времени, т. е. какого рода
феномены указывают на то, что можно признать доказательством
нарушений, связанных с отношением ко времени?
Д-р Мельцер:
Психоаналитический метод прекрасен для наблюдения
нарушений, связанных с отношением ко времени, и мы наблюдаем
их постоянно, но, как правило, не знаем, что с ними делать, кроме
как рассматривать их как сопротивления, если пациент опаздывает,
или как соблазнение, если он приходит вовремя. Они неисправимы,
что бы они не делали. Виттгенштейн спрашивает, что означает
точность. Если я говорю вам придти в четыре тридцать и вы откроете
дверь, когда часы начнут бить, будет ли это достаточно точно или вы
должны только начать открывать, когда они начнут бить. Это
проблема пациента. Он точно не может быть кооперативным. Мне
кажется, лично я никогда не знал, что делать с наблюдениями,
касающимися нарушений со временем. Скажу, что наиболее
очевидным является эмоциональное неверие во время как линейный
процесс или в старение как нечто неизбежное, или в прошлое как
нечто реально произошедшее. Что они могут прочесть в
исторических книгах, так это то, что на самом деле существовал
некто по имени наполеон. Может быть, даже был некто по имени
Иисус из назарета и т. д. В действительности я никогда не знал, что
делать с этим, я лишь замечал, что если пациентам становилось
лучше, отношение ко времени улучшалось, и я чувствовал, что могу
как-то перенести это в поле аналитического наблюдения.
Д-р Тоубер:
 Не могли бы вы дать пример того, как поступать со случаем
адгезивной идентификации в аналитическом исследовании?
Д-р Мельцер:
Мы, например, узнали, что многие из феноменов, внимательно
изученные нами для мотивации, сейчас необходимо понимать как
проявления структурального дефекта. Когда мы по обычаю
рассматривали это как негативную терапевтическую реакцию, мы
искали зависть, ревность, бессознательное чувство вины, мазохизм и
т. д. Теперь же мы обнаружили, что нельзя считать данные проявления
таких пациентов негативными терапевтическими реакциями. Они-то
как раз время от времени распадаются на кусочки, и с ними надо
быть очень терпеливыми, надо быть терпеливым с проблемами
особого контрпереноса, которые следует разрешать, будучи
способным контейнировать пациента. Например, я считаю, что
основным проявлением этого является способность беспокоиться о
пациенте. Представляется, что именно эти люди нуждаются в том,
чтобы о них беспокоились, хотя они и не относятся к типу
пациентов, требующих этого. Фактически с вашим беспокойством
обычно разбираются безотлагательно. У меня есть пациенты,
которые говорят: «не беспокойтесь обо мне, я не позову вас. Из
своего мертвого тела». Огромное утешение. Итак, мы считаем, что
получаем определенные уроки по технике, связанные с
контейнированием, контрпереносом по отношению к пациентам, и
полагаем, что нельзя ожидать от этих пациентов очень быстрого
движения в отношении развития характера. Прежде всего они
должны сконструировать внутренний объект, который может
реально удерживать нечто, который не дает течи, и они очень
медленно конструируют его, потому что сами имеют течь и не могут
удерживать себя достаточно хорошо. Поскольку это связано с одной
из таких течей, данному пациенту приходится ждать нечто
аккумулирующее, он не может закупорить дыру. Он должен ждать
вещей аккумулирующих, таких как ржавчина или коррозия. Вы
надеетесь, что ваш радиатор перестанет течь, если он достаточно
проржавеет. Вот уроки по технике, полученные о тех пациентах, у
которых мы наблюдали данные феномены.
Д-р Тоубер:
Интересно, требуется ли в начале адгезивной идентификации Я,
которое затем адгезивно идентифицируется с чем-нибудь? Также
интересно, что вы думаете об утверждении: «Адгезивная
идентификация предполагает толщину опыта, хаос опыта, толщину Я,
предшествующую идентификации». Или же могло существовать Я,
идентифицирующееся с тонкостью, вероятно, кого-нибудь еще? К
примеру, хаос родителя, который мог быть интроецирован, пережит
и спроецирован, но который также мог обладать большой глубиной,
с которой затем может возникнуть ассоциация или которая затем
может быть вытеснена. Я заметил это у одной пациентки, которая
казалась поверхностной, ее внутренний мир включал много
переживаний мучительной и страшной тревоги, которую она
избегала. Представлялось, что она осуществила адгезивную
идентификацию, тем не менее казалось, что за этим существует
более глубокое Я. Поскольку вы начали работу с аутичным ребенком
над проблемой, предполагающей самый ранний структуральный или
пространственный дефект в развитии, интересно, мог ли
существовать иной тип идентификации, который можно было бы
назвать скорее вторичным, нежели первичным процессом.
Д-р Мельцер:
Думаю, это очень интересно. То, что, на наш взгляд, описываем мы,
представляет собой весьма существенные нарушения в развитии. На
самом деле я не знаю, может ли это, с одной стороны, быть
регрессом к тому нарушению в развитии, которое, вероятно, было
преодолено. Или же механизмы, подобные интроективной и
проективной идентификации, могли быть оставлены по упомянутым
вами причинам (из-за того, что пространства настолько заполнены
преследующими или поврежденными объектами или неизвестно
еще чем, что в них как раз как бы не может проникнуть та часть Я,
которая находится снаружи и которая в таком случае может
использовать лишь поверхностные взаимоотношения). Но, как мне
кажется, это именно тот род проблем, который сейчас необходимо
было бы исследовать, и феномены, подобные этим, мы хотели бы
начать замечать, как вы говорите, у других типов людей, у которых
процесс защиты проявляется скорее как своего рода тонкость,
нежели как дефект в развитии.
Д-р Тоубер:
Полагаю, моя пациентка принадлежит как раз тому типу
пациентов, о котором мы говорим. Эта пациентка родилась
преждевременно и два месяца провела в изоляции. Раннее развитие
было ужасно искажено не известными нам типично аутичными
процессами, а чрезвычайно преждевременным развитием. Она
заговорила в 6 месяцев, начала ходить в 12 месяцев, и при этом
была такой крошечной.
Д-р Мельцер:
Может быть, это то, что миссис Бик называет «второй кожей». Эта
бойкость речи, эта мускулистость, подобного рода вещи,
используемые в качестве субститута данного типа отношения к
объектам, обладающим возможностями развития.
Д-р Тоубер:
Какова связь между адгезивной идентификацией и личностями
«как если бы»?
Д-р Мельцер:
Я всегда предполагал, что Хелен Дойч описала область,
охватываемую проективной идентификацией, однако знал, что это
неправильно, но не знал, что неправильно. Думаю, это те, кто
подражают, это люди, живущие на поверхности, приклеивающиеся к
другим людям; люди, которые, похоже, моментально
трансформируются в разных личностей при смене объектов, и т. д.
Винникоттовское «фальшивое Я» – другой вопрос. Полагаю, это
часть феноменологии проективной идентификации.
Д-р Тоубер:
 Разъясните смысл явной связи, обнаруженной вами между
хаотично распавшимися взрослыми пациентами и наблюдениями за
аутичными детьми.
Д-р Мельцер:
Первоначально я связывал их через понятие формирования
пространств и способности использовать пространства в
бессознательной фантазии. Представляется, что, с одной стороны,
существует тип пациента, с которым мы встречаемся в наших
консультационных комнатах для взрослых; этот пациент имеет
трудности в использовании внутренних пространств или внутренних
пространств объектов для процессов идентификации. С другой
стороны, существуют аутичные дети, которые, когда излечиваются от
аутизма, имеют трудности с формированием объекта, имеющим
пространство, которое они в известной степени могут использовать
и которое имеет для них возможности развития. Я не хотел бы
связывать эту пару нозологически, потому что они различны во
многих других отношениях. Например, аутичные дети чрезвычайно
компульсивны.
Не представляется, что эта особенность характерна для
упомянутых взрослых пациентов.
Д-р Тоубер:
Не могли бы вы дать разъяснение внутреннему объектному миру
взрослых пациентов, для которых адгезивная идентификация
является первичной особенностью жизни. Например, даже если их
внутреннее пространство не имеет измерения, они должны иметь
некие внутренние объекты, поскольку они взрослые, и их объекты
неким образом вытеснены.
Д-р Мельцер:
Я вспоминаю одну пациентку, в сновидениях которой внутренние
объекты в подавляющем большинстве случаев представлялись не как
люди, а как дома – дома и сады. Например, во вторник она могла
рассказать мне сновидение, в котором был дом, полный цветов,
затем в среду – сновидение, в котором был полный цветов сад.
Затем, когда мы пересматривали с ней сновидение предыдущего
дня, мы обнаруживали, что она не помнит, была ли там дверь –
казалось, дом был открытым. Конечно, было бы неправильно
считать, что у нее нет внутренних объектов. Особенность в том, что
эти внутренние объекты не очень подходят для процесса
проективной идентификации, потому что быть внутри них или
снаружи в общем-то неважно. Она могла быть как в саду, так и
внутри дома, полного цветов. В некоторых ее сновидениях в доме
мог идти дождь, так что она не могла использовать свои внутренние
объекты. Верно также то, что она теряла свои объекты, они
проваливались во внешний мир. Иногда у нее неделями не было
сновидений. Затем внезапно перенос всецело привязывался к
какому-то человеку, к кому-то из ее друзей или матери друга, или
уборщице. Целостная вещь экстернализовывалась. Ее аффекты
получали это тонкое качество, она становилась немного глуповатой
и спокойной, хорошо приспособленной и озабоченной своими
внешними отношениями; иногда она неделями ходила на анализ как
бы по привычке и представляла своего рода поверхностность.
Д-р Тоубер:
Это имеющее течь пространство, меняющееся пространство,
внешнее.
Д-р Мельцер:
Да, они как раз присоединены к внешнему миру, и все
экстернализуется для нее. Она перестает видеть сновидения,
перестает сильно переживать, перестает думать, перестает
беспокоиться.
Д-р Тоубер:
Не могли бы вы описать сделанный аутичным ребенком рисунок
или глиняную скульптуру самого себя?
Д-р Мельцер:
Я вспоминаю одного аутичного ребенка, который называл себя
монстром и во сне видел себя тоже монстром. Вспоминается одно
сновидение – он не работал с глиной и не рисовал, по большей
части он писал на стене, – но у него было сновидение. Во сне он
видел, что пришел в консультационную комнату, и там была машина;
надо было что-то написать на кусочке бумаги, положить это в
машину, затем надо было вернуться назад через шесть месяцев и
получить ответ. Когда через шесть месяцев он вернулся назад, ответ
состоял из коробки, в которой находилась маленькая глиняная
модель монстра. Вот пример того, как он переживал аналитические
интерпретации, преподнесшие ему его собственный образ, и
прошел приблизительно год, пока он не осознал то, что чувствовал
себя уродливым и был уродлив. Он не только чувствовал себя
уродливым, он был таковым: он на самом деле ходил как горилла,
иногда выглядел как слон и действительно был отталкивающим.
Особенность, на которой я останавливаюсь, – то, что в сновидении
было представлено шестым месяцем. Так много времени
понадобилось ему на овладение интерпретацией, чтобы достаточно
удержать ее внутри себя, принять ее.
Д-р Тоубер:
Несколько лет тому назад я лечил молодую женщину,
приблизительно 18 лет, страдающую шизофренией короткое время,
которая совершила суицидальную попытку, из-за чего была
госпитализирована, а затем направлена ко мне. У нее не было
никакой поддержки, даже родительской заботы, поэтому на время
она оставалась со мной в моей квартире-офисе, и, когда это было
возможно, я работал с ней в своем стиле терапевта. Ей хотелось
доставать простыни из стирки и использовать их. То же самое ей
хотелось делать с нижним бельем. В материалах переноса не было
ничего, что условно соответствовало бы этому. Мне интересно,
соответствует ли это понятию адгезивной идентификации. Это не
было слияние с чертами моего характера, мною или кем-либо еще.
Адгезивность, как я чувствовал это, была огромной. Если во время
официального аналитического часа или в повседневной ситуации я
рефлекторно отворачивал свою голову и смотрел прочь, она
переживала депрессию, чувство изоляции, а затем ярость к тому, что
ее разлучало.
Д-р Мельцер:
Из моего опыта работы с шизофрениками полагаю: то, что вы
описываете, весьма вероятно подпадает под категорию того аспекта
переходных объектных отношений, который описал Винникотт. Он
связан с фетишизмом и перверсиями, и то, что пациентка проявляла
по отношению к вам, было попыткой осуществлять перверсивные
отношения тирана и раба, без особой заботы о том, кто тиран, а кто
раб, так долго, пока отношения могли устанавливаться на этой
основе. Не думаю, что это соответствует тому, что описываем мы.
 Динора Пайнз
Кожная коммуникация: ранние кожные
расстройства и их влияние на перенос и
контрперенос[83](1980)[84]
Динора Пайнз на ряде клинических
примеров работы с пациентами-
женщинами показывает, как дефекты в
ранних объектных отношениях, в
частности фрустрации потребности в
контейнировании, отражаются в
последующие периоды жизни, в том
числе через кожные заболевания. Для
психоаналитической теории важно
описание характера переноса,
связанного с потребностью пациента в
контейнировании. Немаловажное
значение придается особенностям
контрпереноса, отличающегося
напряженностью и противоречивостью.
 Введение
В данной статье я собираюсь описать и обсудить психическое
затруднение пациентов женского пола, страдавших от детской
экземы на первом году жизни. После описания непосредственных
наблюдений из своего опыта работы в качестве консультанта-
дерматолога в женской клинике я намереваюсь обсудить анализ
пациентки, перенесшей данное заболевание. Я сосредоточу свое
внимание на проблемах переноса и контрпереноса, поскольку, на
мой взгляд, именно они выдвигают на первый план базовое
нарушение в самых ранних отношениях матери и младенца. Это
нарушение возрождается с каждой переходной фазой жизненного
цикла и оказывает на него едва различимое влияние.
 Кожа как средство коммуникации
Я сосредоточиваюсь на фундаментальном значении кожи как
средстве коммуникации между матерью и младенцем в то время,
когда она обеспечивает удерживающее окружение, в котором
обретается первичная идентификация Я. В фильме Лебойе (Leboyer,
1974) о процессе рождения мы наблюдаем незамедлительный
успокаивающий эффект контакта «кожа к коже» между
новорожденным и матерью после резкого выхода младенца из
теплого тела матери в холодный неконтейнирующий мир.
Кожный контакт заново устанавливает для ребенка интимные
переживания матери, как если бы они снова были соединены, как
это было при беременности, когда кожа матери вмещала их обоих.
Кожа становится посредником для физического контакта,
успокоения удерживающего и удерживаемого, а также для передачи
запаха, прикосновения, вкуса и тепла – ощущений, способных быть
источником удовольствия и близости как для матери, так и
младенца. Кожа устанавливает границу Я и не-Я и предоставляет
контейнер для Я каждого из них. Она является одним из самых
примитивных каналов для довербальной коммуникации, где могут
соматически выражаться и наблюдаться невербализованные
аффекты. Благодаря уходу за ребенком кожа матери может выражать
различные эмоции – от нежности, тепла и любви до отвращения и
ненависти.
Младенец благодаря своей коже может реагировать на
позитивные переживания матери ощущением благополучия, а на ее
негативные переживания – кожными заболеваниями, которые могут
принимать разнообразную форму. Через кожу могут находить свое
выражение невербализованные аффекты ребенка. Кожа может
зудеть, увлажняться и гореть. Мать будет обращаться с ней согласно
своей способности принимать и успокаивать своего ущербного
ребенка. Такая ситуация может быть интернализована младенцем,
как это описала статья Бик (Bick, 1968). Бик показывает, что
контейнирующий объект, мать, переживается конкретно как кожа, и
младенец интроецирует способность матери контейнировать его
тревогу. Таким образом, ее функция вызывает представление о
внутреннем и внешнем пространстве. Недостаток в интроекции
контейнирующей функции и принятии содержимого Я и объекта в
отдельные кожи приводит к псевдонезависимости и «адгезивной
идентификации» и неспособности признавать раздельное
существование Я и объекта.
 Непосредственное наблюдение в условиях
клиники
Будучи молодым специалистом-дерматологом в оживленной
клинике, я наблюдала, что некоторым пациенткам с обширными
кожными поражениями, не реагировавшим на медикаментозное
лечение само по себе, нередко помогали мои непрофессиональные
попытки терапии, сочетающей взаимопонимание и применение
соответствующих мазей. Я заметила, что одни пациентки
преодолевали свою симптоматологию, другие же выздоравливали, а
затем вновь заболевали, когда наши отношения прерывались моим
отпуском. Несмотря на собственную шоковую реакцию на
садистические атаки некоторых женщин на свое тело через
расчесывание кожи или мое отвращение к их внешнему виду, я
сохраняла чувство жалости и эмпатии к их очевидному страданию, а
также желание облегчить их недуг.
Некоторые пациентки отреагировали на мою беременность,
покинув других консультантов и привязавшись ко мне. Их
наблюдение за моим положением было таким же молчаливым, как и
боль, лежавшая за их кожным заболеванием. Когда я вернулась из
отпуска по материнству, они расспросили меня и, узнав, что все
прошло хорошо, явно почувствовали облегчение. Казалось, они
косвенно заново пережили свои жизненные истории, наблюдая за
мной и чувствуя, что теперь благодаря моему новому опыту я
действительно смогу понять их. Спустя некоторое время они
постепенно проговорили невыносимые переживания потери
объекта и незавершенной скорби, выражавшиеся через горение и
увлажнение кожи.
Миссис А., пожилая вдова, была покрыта мокнущей сыпью. Она
рассказала о перенесенной ранее детской экземе. Ее внешний вид
беспокоил меня, как и ее молчание, хотя на ее лице была жесткая
маска боли. Тем не менее, я поговорила с ней и обработала ее кожу.
Когда я вернулась из отпуска по материнству, ее сыпь постепенно
пошла на убыль. Позднее миссис А. смогла рассказать мне, что сыпь
появлялась вновь, когда она вставляла ключ во входную дверь
своего дома в пятницу, и утихала, когда она возвращалась на работу
в понедельник. Когда я спросила, не произошло ли что-нибудь в
холле ее дома, она рассказала, что в одну из пятниц она вошла в дом
и увидела в холле тело своего сына, повесившегося там. Будучи
молодой мамой, я испытала шок и замолчала. Вручив мне свои
переживания, миссис А. первый раз смогла оплакать и выразить
скорбь по своему сыну, воскресив в памяти это ужасное
воспоминание. Вскоре после этого ее сыпь исчезла. Моя
психоаналитическая подготовка помогла мне тогда понять, что ей
пришлось шокировать меня своим телом, как сын шокировал ее
своим.
 Психоаналитическое толкование
непосредственного наблюдения
Описывая феномены переноса, Фрейд (Freud, 1905; 1912)
подчеркивал, что перенос был ярко освещен аналитической
ситуацией, однако он существует в любых отношениях врача и
пациента. Созданный в таком случае терапевтический альянс может
быть использован для того, чтобы дать пациенту возможность
завершить психическую задачу, что приводит к исцелению.
Винникотт (Winnicott, 1960) делал акцент на важной роли зрелого
окружения, обеспечиваемого матерью на примитивных стадиях
развития Эго. Эта мысль отражалась в значимости аналитика и
аналитической обстановки в установлении терапевтического
альянса. Многие авторы, включая Балинта (Balint, 1950; 1952), Хана
(Khan, 1974), Джеймса (James, 1978), внесли дальнейшие разработки
в данный аспект проблемы и расширили наше понимание.
Работы Хайманн (Heimann, 1950; 1956), Хоффера (Hoffer, 1956) и
Кинга (King, 1978) привлекли внимание аналитика к важности
подтверждения своей реакции на пациента. В частности, Кинг (King,
1978) подчеркивал потребность аналитика быть в особенности
чувствительным к собственным переживаниям контрпереноса при
анализе пациентов, у которых довербальная травма обусловлена не
только собственным состоянием младенца, но и аффективной
реакцией матери на нее.
Обстановка в клинике в таком случае видится репрезентирующей
примитивное удерживающее окружение, где переживания
переноса-контрпереноса могут выражаться как пациентом, так и
врачом. Данная пациентка искала помощи там, где она могла бы
неоднократно снова становиться ребенком и позволять другой
женщине прикасаться к ней и успокаивать ее боль. Довербальная
коммуникация и физический контакт могли принести облегчение и
надежду на излечение, когда блокировалась вербальная
коммуникация. На мой взгляд, эти пациентки избегают
неисправимого отчаяния, находя психосоматическое разрешение
психической боли. Они могут благополучно регрессировать и снова
достичь самой примитивной формы материнского комфорта. В
данном отношении они повторяют свое инфантильное переживание
матери, которая может заботиться о теле, но не о переживаниях.
 Психоаналитическая ситуация
Психоаналитическая ситуация, как ее описал Лиментани
(Limentani, 1977), воспроизводит ранние отношения матери и
ребенка, но с основной разницей в том, что физический контакт при
этом не доступен. Данное ограничение представляет собой особую
фрустрацию для пациентов, которые, зная то или нет, перенесли
детскую экзему. Такие пациенты могут найти материнскую фигуру
для успокоения своего тела, но они не способны отделиться от нее в
подходящее время. Галлюцинация и фантазия или использование
переходного объекта представляются неудовлетворительными и
неудовлетворяющими, поскольку единственным источником
успокоения и спокойствия младенца является мать и утешение,
которое она приносит. Матери этих детей могут столкнуться с
невыполнимой задачей постоянного успокоения капризного,
беспокойного ребенка. В таком случае их функция в качестве
оградительного щита для ребенка (Khan, 1963) может быть
ослаблена, поскольку требования ребенка могут перейти границы
заботы о пациенте, которую может обеспечить даже достаточно
хорошая мать. Эти дети страдают не только от физического
дискомфорта поврежденной кожи, они также очень уязвимы к
непреодолимым переживаниям несдерживаемой примитивной
агрессии. К тому же они лишены адекватной материнской
отзеркаливающей реакции восхищения и любви тела ребенка.
Нарциссическое разочарование матери во внешнем виде своего
ребенка выразится в ее реакции на его требования, что окажет
фундаментальное влияние на собственную нарциссическую
структуру и репрезентацию Я ребенка.
Э. Балинт (Balint E., 1973), обсуждая технические трудности в
анализе женщин-пациентов женщиной-аналитиком,
сосредоточивается на интроекции маленькой девочки и ее
идентификации с удовлетворительным и удовлетворяющим телом
матери. Это происходит только в том случае, если она телесно
удовлетворяла и была удовлетворена своей матерью. Пациентки,
которых я описываю, не интернализировали первичный устойчивый
удовлетворяющий базис благополучия, поскольку их телесное
переживание со своими матерями было и удовлетворяющим, и
неудовлетворяющим в исходной ситуации пары матери и ребенка.
Маленькая девочка, пережившая то, что на этой стадии ни мать не
была удовлетворена ею телесно, ни она сама не была адекватно
удовлетворена ею, никогда не сможет компенсировать потерю этого
базиса. Поскольку, если она не принесет в жертву нормальное
влечение к позитивному эдипову результату, равно как и движение к
зрелой женской идентичности, она никогда не сможет снова
удовлетворить мать физически. Пациентка приходит в
аналитическую ситуацию с надеждой быть понятой, а на самом деле
неожиданно встречается с аналитиком. С самого начала пациенток,
описываемых мною, также преследовал противоположный страх
заново пережить ту первичную нарциссическую боль, стыд
ущербного брошенного младенца. По моему опыту, они необычно
чувствительны и исполнительны, страдают от глубокой тревоги, что
может привести к пограничной симптоматологии. Они улавливают
самую незначительную перемену в настроении аналитика, тоне его
голоса и внешнем виде, ими легко овладевает страх собственной
агрессии. Они успокаивают аналитика, подражают и угождают ему в
ущерб собственному психическому здоровью. Втайне они желают
повторить свой чрезмерно пролонгированный первичный опыт
единства матери и ребенка с его психическим контейнированием и
физическим успокоением. Кроме того, огромную тревогу вызывает
эмоциональное столкновение с аналитиком. Существует сильное
желание слиться с объектом, но наравне с этим существует
огромный страх регрессии и потери Я.
В анализе таких пациенток можно предвидеть нарушение в
представлениях о Я, связанное с нарциссическими трудностями и
острой чувствительностью к объектным отношениям, что
оказывается трудностью и для пациентки, и для аналитика.
Характер переноса детерминируется способностью пациентки
контейнировать переживания, определять личностную идентичность
и защищаться от страха абсолютного уничтожения. Кохут (Kohut,
1959)[85] описывает пациентов, демонстрирующих отсутствие
интернализированной структуры и использование аналитика как
прямое продолжение ранней межличностной объектной реальности.
Перенос пациентки, описанной в данной статье, также напоминает
«аддиктивный перенос», описанный МакДугалл (McDougall, 1974), в
котором аналитик становится центром жизни пациента, заново
создающим Я-объект отношений матери и младенца и
загораживающим всех других. Отделение от аналитика происходит
не путем нормальной скорби или горя, а посредством
психосоматического события или временного психоза.
Представляется, что при втором типе переноса пациент обладает
более надежным чувством Я, он достиг большей независимости от
матери в фазе сепарации-индивидуации, вступил в эдипову фазу и в
некоторой степени разрешил ее. Поэтому пациент может
демонстрировать относительно нормальную жизненную историю и
формирование характера. Тем не менее те же самые интенсивные
тревоги по поводу привязанности и амбивалентности по отношению
к матери могут вновь активизироваться при переносе на аналитика-
женщину, чего пациент может попытаться избежать путем
отыгрывания или соматизации примитивных непреодолимых
аффектов.
Расщепление в Эго пациента, «фальшивое Я» Винникотта
(Winnicott, 1960)[86], зачастую происходит для того, чтобы избежать
стыда и нарциссической боли, возникающей в результате
абсолютного разоблачения. Поскольку цепляние за аналитика
параллельно желанию освободиться от вторжения аналитика в
частный мир, то и ключи, предоставляемые пациентом к разгадке
своей проблемы, весьма запутаны. Такие пациенты часто
чувствительны к бессознательному контрпереносу аналитика, как
когда-то они были чувствительны к амбивалентности матери и ее
способности или неспособности быть чувствительной к ним. Отсюда
следует, что контрперенос – единственное, что вызывает у аналитика
напряжение. Перенос пациента – столь позитивный фактор в
условиях клиники – теперь становится аналитической проблемой.
Регрессивное желание быть удерживаемым и успокоенным матерью/
аналитиком непосредственным образом уравновешивается
интенсивной тревогой, возникающей из эмоциональной близости.
Постоянную угрозу представляют страх слияния и потери Я.
 Клинический материал
Первая фаза анализа

Первый анализ миссис Б. сопровождался тяжелой депрессией с

суицидальными и психотичными эпизодами. Ипохондрические
страхи повлияли на всю ее жизнь, однако к концу анализа она стала
привлекательной женщиной, хорошо функционирующей в своей
семье. Она поддерживала контакт со своим аналитиком по телефону
до тех пор, пока он не эмигрировал. После этого она стала настолько
депрессивной и неспособной вербализовывать это даже для себя
самой, что спровоцировала дорожное происшествие, в котором
получила многочисленные повреждения кожного покрова.
Госпитализированная в клинику, она регрессировала столь
значительно, что могла есть, только когда ее кормил психиатр, и
отказывалась покидать постель. У нее появилась обильная сыпь, что
было выражением отчаяния и гнева, которые она не могла
вербализовать. Когда миссис Б. Направили ко мне, она, несмотря на
явную депрессию и состояние спутанности, всегда была опрятно
одета и начала первую сессию с вопроса о том, какая одежда, как я
думаю, подходит аналитику в Хэмпстеде. Это было равнозначно
тому, как если бы она спросила: «Какую маску мне следует надеть,
чтобы понравиться вам и скрыть мое реальное Я?»
Данная тема деликатной попытки предоставить мне не только
внешний вид, который, как она думала, я хотела бы видеть, но и
чувство, которое, как она считала, я хотела бы, чтобы она
переживала, звучала на протяжении всего анализа. Моей
аналитической ролью – и я часто терпела в этом неудачу – было
постараться помочь ей соприкоснуться с ее истинными чувствами.
Они были расщеплены столь рано, что она более не могла достичь
их. Интенсивные суицидальные переживания миссис Б. смягчались
частыми безумными телефонными звонками, требующими
немедленного внимания, как будто она была ребенком, которого
мог успокоить лишь утешающий звук голоса, способный удержать ее
страх дезинтеграции. Она не обращала внимание на свою семью. К
тому же независимо от того, насколько запутанной и испуганной
чувствовала себя миссис Б., между нашими сессиями она тщательно
смазывала свою кожу после ежедневной ванны и укладывалась в
постель для послеобеденного сна. Это были ритуалы, которые она
всегда исполняла с тех пор, как это начала делать ее няня.
Первой фазой ее второго анализа было тестирование времени для
нас обеих. Каждая из нас нуждалась в тестировании, не только моей
способности удерживать ее, но и моей возможности осознавать и
сдерживать свои агрессивные чувства, испытываемые при
контрпереносе в реакции на ее «раздражающий и царапающий
перенос». Мой контрперенос был интенсивным. Я чувствовала себя
смущенной, запутанной, а временами почти сумасшедшей. Миссис Б.
была послушной, пунктуальной, но ее сновидения и ассоциации не
имели смысла, и я не могла их вспомнить точно. К тому же, несмотря
на непрекращающиеся телефонные звонки и собственное
беспокойство и замешательство, я чувствовала глубокую
заинтересованность и желание помочь. Когда миссис Б. рассказала,
что ее любимой проделкой было вводить в заблуждение туристов по
поводу зданий, которые они разглядывали, я поняла, что она
тестировала мою способность терпеть замешательство. Миссис Б.
также демонстрировала собственную способность терпеть
замешательство, существовавшую у нее с самого начала жизни.
Никакие истинные переживания миссис Б. Не признавались или не
поддерживались ее матерью, хотя за ее телом добросовестно
ухаживала няня. Такая забота была непоследовательно хорошей и
плохой, а потому запутывающей растущего ребенка. К тому же
миссис Б. Находилась в ежедневном контакте с матерью, которая по-
прежнему могла приводить ее в замешательство. Миссис Б.
чувствовала ее заботу, только когда была физически или психически
больна. Это было вторичной выгодой на протяжении всей ее жизни и
представляло угрозу для терапевтического альянса. Чувствовать себя
хорошо было риском потерять заботу матери о больном ребенке.
Мы поняли, что прошлое психическое здоровье миссис Б.
обнаружилось в искусном подражании предыдущему терапевту и в
угодливости, которую, как она думала, он желал. То, что после его
потери проявилось как депрессия или скорбь, на самом деле было
абсолютной потерей Я, поскольку сейчас Я-объект исчез, и
невозможно было сохранить подражание аналитику. Миссис Б.
регрессировала до единственного состояния, которое считала
реальным для себя, – состояния по-особому больного ребенка.
Статья Джозеф (Joseph, 1975) делает акцент на том, как
псевдокооперативная часть пациента препятствует реально
нуждающейся части вступлению в контакт с аналитиком, и если мы
обманываемся этим, нельзя ожидать изменения у наших пациентов,
поскольку мы не вступили в контакт с частью, требующей, чтобы
переживание было понято, что противоположно предоставлению
понимания. Миссис Б. была крайне наблюдательна и могла ухватить
любое колебание в моем контрпереносе или внимательном
слушании. На меня также произвело впечатление ее массивное
отрицание любого моего утомления или уныния. Она не могла
вынести ни малейшей моей хрупкости, поскольку всегда была
младенцем в паре матери и ребенка. Когда депрессия миссис Б.
Немного уменьшилась, источником тревоги стало мое спокойствие и
стиль интерпретирования, отличающийся от стиля предыдущего
терапевта. Мы начали работать над ее подражанием мне и
угодливостью не раньше, чем я поняла, как много намеков все еще
предоставляю ей.

Вторая фаза анализа

Миссис Б. рассказала, что она была младшим ребенком, и вскоре

после ее рождения отец ушел в армию. Ее детство было несчастным,
она считала себя неудачницей и в семье, и в школе. Миссис Б.
замкнулась в себе, безразлично и одиноко. Но внутри страдающего
ребенка существовал талант наблюдения, критики и мимикрии,
который изредка поощрялся отцом. Эти несколько позитивных
переживаний были для нее источником интенсивного удовольствия,
но талант приходилось прятать от критичной матери, именно
поэтому его нельзя было демонстрировать мне. Как дома, так и в
анализе она всегда представляла себя отчаявшейся и беспомощной.
Через годы переживаниям миссис Б. приподнятого настроения
приклеился ярлык мании, а дням неудовольствия – депрессии, хотя
сама она считала их нормальными колебаниями настроения. Она
жаловалась на парализующую усталость докторов, приписывавших
ей депрессию, несмотря на то, что сама была уверена в
существовании физической причины своего состояния. Я
подозревала дисфункцию щитовидной железы, и это подтвердила
женский консультант, которая назначила ей лечение. Физически
миссис Б. Начала чувствовать себя лучше, и в результате сложилась
другая аналитическая атмосфера. Обоснованность собственного
ощущения миссис Б. дисфункции своего тела сочувственно была
признана двумя женщинами, матерью и няней в переносе. Сейчас
она считала, что могла позволить себе проявить истинные
переживания, и за этим последовал маниакальный триумф. Это был
момент, когда в анализе выявилось первое столкновение с миссис
Б., неистово охранявшей свое реальное Я. Ее угодливость и в
анализе, и дома исчезла. Сейчас она выражала ярость по отношению
ко мне, по крайней мере, по отношению к признакам моего
непонимания ее или ослабления моего внимательного настроения.
Она громко кричала или совершала физические атаки на кушетку,
как будто атаковала меня. Ее руки опухали и раздражали ее. Иногда
она надевала перчатки. Такие вспышки пугали нас обеих, но
позднее, когда мы научились переживать их, миссис Б. Нашла
облегчение в выражении долгое время вытеснявшихся аффектов. К
мужу, поддерживающему ее в болезни, она не только испытывала
благодарность, но и злилась на него и физически атаковала из-за
старых нарциссических обид, в которых никогда не признавалась
даже себе. Миссис Б. стала мучительно терять аппетит, и позднее мы
поняли, что это было ее Декларацией о независимости. Она больше
не подражала мне – той, кого видела материнской, округлой и
кормящей себя и других. Когда миссис Б. впадала в панику, она
начинала звонить давшему ей направление психиатру и приходила в
бешенство, когда он направлял ее обратно ко мне. Это было, как
если бы она в первый раз столкнулась с родительской парой,
которую нельзя разделить всемогущественным образом. Когда отец
миссис Б. ушел на войну, у нее была фантазия, что ее рождение
разделило родителей. Мой собственный контрперенос разительно
изменился. Что было необычно, я стала раздраженной и невзлюбила
пациентку из-за того, что она заставляла меня чувствовать и
выглядеть беспомощной и некомпетентной. Я снова чувствовала
себя запутанной. Интроецировала ли она мою ненависть или
проецировала свою на меня? Когда я поняла, что ненавидела миссис
Б., потому что она хотела ненавидеть меня, и она лицом к лицу
сталкивалась с собственной ненавистью по отношению ко мне, не
регрессируя при этом до состояния больного ребенка,
аналитическая атмосфера изменилась. Я поняла, что она созревала в
анализе и проверяла, можно ли пережить ненависть без
абсолютного разрушения каждой из нас.
Затем у миссис Б. было несколько сновидений, в которых она
была одета как мужчина. Хотя отыгрывание и сновидения, казалось,
указывали на то, что диадная ситуация в анализе развилась в
триадную эдипову, это было так же фальшиво, как и в ее жизненной
истории. Ее желание отсутствующего отца было разрешено в
сновидениях через принятие его внешнего вида. Эти сновидения и
фантазии выражали ее переживание того, что единственным
способом понравиться мне, матери-аналитику, с ее телом было
переодевание в мужчину и возбуждение меня, как отец возбуждал
мать, когда вернулся с войны. Все отношения миссис Б. были
повторениями отношений пары матери и ребенка. Ее отец
отсутствовал физически в младенчестве и психически, когда
вернулся. И мужчина-аналитик, и муж в ее психической жизни были
материнскими фигурами, но она оберегала их от примитивной
ненависти и ярости, вызываемой беспомощной зависимостью от
них, так же как первоначально утаивала эти чувства от матери.
Вспышка избегалась благодаря регрессии или потере границ Эго или
благодаря угодливости. Ее второй анализ, на этот раз с женщиной,
способной быть матерью физически, казалось, предоставлял новое
измерение для психического роста.
 Третья фаза анализа

После проработки этого материала, гнев и раздражение миссис Б.

Начали сублимироваться в имитирование меня, которая временами
могла быть садистичной и жесткой. Она была поражена, что я смогла
пережить эту бешеную атаку ненависти и зависти, так же как была
поражена, что эту атаку смог вынести ее брак. В первый раз в жизни
миссис Б. позволила другому человеку пережить ее отщепленную
ярость. Сейчас она могла позволить себе разоблачить и образ
позорного тела, и безысходность состояния всегда нравиться матери
или себе самой внешним видом. Она рассказала мне, что в
подростковом возрасте у нее были прыщи и волосы на лице и что,
будучи маленьким ребенком, она носила повязку на глазу для
коррекции косоглазия и пластинку для коррекции зубов. Миссис Б.
вспомнила сознательно принятое тогда решение признать свое
уродливое, зловонное Я и никогда никому его не показывать. После
этого она держала свое позорное тело скрытым, физически и
психически, даже от первого аналитика. Миссис Б. говорила: «Как
можно сказать все это мужчине? Я чувствую, как вы слой за слоем
снимаете с меня грим и кожу, и я больше не испытываю стеснение
или стыд». После этой сессии миссис Б. приснился сон о том, что ее
тело покрылось обильной сыпью. На следующий день ее тело было
красным и зудящим. Тогда она узнала у матери, что, когда была
маленьким ребенком, у нее была детская экзема и что именно мать,
а не няня, втирала ей успокаивающие кремы. Это были архаичные
отношения, которые миссис Б. все время старалась возвратить,
несмотря на то, что не помнила их. Когда она повзрослела, ее мать
массивно отрицала собственное разочарование, равно как и
страдание своей дочери. Ребенок понимал неодобрение матери и ее
скрытое разочарование тем, что постоянные визиты к врачам лишь
незначительно улучшали ее внешний вид. Мать говорила ей, как она
счастлива. Она могла получать помощь от врачей, имела достаточно
пищи и крышу над головой. Мать говорила, что ее отправили в
хороший пансион, потому что родители любят ее. Как она могла
быть несчастной!? Миссис Б. знала, что она глубоко несчастна, и
навсегда отказалась от попыток выразить свои истинные
переживания кому-либо, даже самой себе. За элегантным фасадом
взрослого скрывались как уродливый, зловонный, грязный ребенок,
которого она сохранила в репрезентации своего Я, так и
нарциссическая ярость и ненависть матери. Лишь в ходе своего
второго анализа миссис Б. смогла реконструировать из своих
сновидений, что ранний опыт успокаивающей телесной заботы
исходил от матери, а не от няни. Поскольку мать не смогла
обеспечить достаточной эмоциональной заботы своему ребенку,
способность миссис Б. выносить психическую боль была ограничена
из-за того, что она не интернализировала утешающих родителей.
Психически она предпочла остаться зависимым младенцем,
которому необходима материнская забота и который, таким
образом, жертвует своей индивидуацией.
 Заключение
Я использовала материал, полученный из наблюдения за
женщинами с кожными заболеваниями, а также из анализа женщины,
перенесшей детскую экзему. У экзематозного пациента длительный
опыт физического успокоения матерью и чрезмерно затянувшейся
симбиотической фазы. Во-первых, моей целью было показать, что
довербальная травма детской экземы имеет своим результатом не
только фундаментальное нарушение отношений матери и младенца,
но и повторяющиеся бессознательные попытки возвратить контакт с
архаичным объектом, обеспечивавшим примитивный опыт
состояния телесного успокоения. Представляется, что это желание
сохраняется на протяжении всего жизненного цикла и переплетается
со всеми новыми отношениями. Надежда пациента интегрировать
этот объект и его успокаивающую роль в Я неоднократно
возрождается, но затем исчезает. Огромную угрозу для
индивидуации представляет примитивный страх потери Я.
Во-вторых, я пыталась показать, что разочарование матери
внешним видом своего ребенка наносит базовую нарциссическую
обиду, которую реальность может незначительно смягчить успехами
взрослой жизни. Ранний образ Я сохраняется и остается неизменным
в истинном Я. Несмотря на обогащение реальности длительными
отношениями с мужчиной и установленное рождением ребенка
глубокое эмоциональное созревание, а также воспитание
нормальных детей, может сохраниться болезненный пробел в
ранних отношениях с матерью, который заново переживается на
каждой переходной стадии жизненного цикла. Эти пациенты,
адаптируясь к неспособности матери контейнировать их
эмоциональное страдание и имея такие затянувшиеся периоды
телесного успокоения, находят альтернативные средства
коммуникации. Они учатся переводить психическую боль в видимое
телесное страдание и поэтому снова вызывают обеспокоенность и
заботу. Таким способом они учатся обходить психический процесс
страдания от невыносимой боли. Отсюда следует, что физическое
лечение пациентов-женщин врачами-женщинами в условиях
клиники заново вводит в действие самый примитивный и
успокаивающий контакт матери и ребенка.
Аналитическая обстановка с отсутствием физического контакта
представляет собой особую фрустрацию для этих пациенток. Их
нарциссические трудности, связанные с нарушением в
представлениях Я, и чрезвычайная чувствительность к объектным
отношениям делают сложными переживания переноса и
контрпереноса. На первый план перенос пациентки выдвигает
регрессивное желание быть удерживаемой и успокоенной вместе с
противоположным ему сильным страхом эмоциональной близости,
поскольку также возрождаются примитивные тревоги по поводу
слияния и потери Я. Дети, чья детская экзема была отвергнута
матерями, страдают от сильного стыда, а позднее могут
рассматривать анализ как потенциальную ситуацию, где можно
снова испытать стыд. Отсюда следует, что аналитик может
восприниматься не только как контейнирующая кожа, защищающая
от дезинтеграции, но и как незваный гость, вторгающийся в
болезненный внутренний мир. Расщепление в Эго защищает
истинные чувства пациентки от психического разоблачения даже
самой собой, и они могут быть замещены угодливостью и
подражанием. Тем не менее переживания переноса остаются
интенсивными, и пациентка может обратиться к отыгрыванию, чтобы
убежать от них.
В равной степени сильными могут быть и переживания
контрпереноса. Эти пациентки тестируют способность аналитика
контейнировать не только их проекцию примитивных агрессивных
переживаний, но и собственное раздражение, вызванное ими. Эти
пациентки могут быть требовательными и надоедливыми с
незначительной способностью сдерживать себя или заботиться об
успокаивающем их объекте. Похоже на то, что они всегда должны
оставаться младенцами в диадной ситуации. Физическая способность
аналитика-женщины быть матерью, кажется, способствует переносу
примитивных переживаний, возникающих из частичной
материнской депривации. Такие пациентки требуют от аналитика
огромного терпения, но также вызывают желание облегчить и
успокоить их боль. Они утомляют, поскольку их проницательное
наблюдение и необыкновенная чувствительность к аналитику
неизменно влекут за собой в равной степени чувствительное
отслеживание переживаний контрпереноса. Такие пациентки
подвержены сомнениям, поскольку вызывают тревогу и спутанность
у аналитика до тех пор, пока в тонком взаимодействии в
аналитической ситуации не обнаружится примитивная природа
нарушения. Как только терапевтический альянс протестирован, эти
пациентки постепенно могут завершить психическую задачу
переживания «примитивной агонии» по Винникотту. Может быть
облегчена вербализация долгое время вытеснявшихся аффектов,
таких как интенсивная ярость и гнев, а регрессия и соматизация
могут быть оставлены. Тем не менее психическая боль этих
пациенток самая настоящая, как и их надежда быть обнаруженными
и понятыми аналитиком, с тем чтобы можно было начать жизнь
заново с истинной индивидуацией и сепарацией.
 Резюме
Экзема на первом году жизни приводит к базовому нарушению в
самых ранних отношениях матери и младенца – нарушению,
которое возобновляется с каждой переходной фазой жизненного
цикла. Всеобъемлющий страх дезинтеграции или потери Я и
потребность быть контейнированным и удерживаемым оказывают
влияние на дальнейшее формирование характера. Младенцы,
переживающие затянувшиеся периоды телесного успокоения, учатся
переводить психическую боль в видимое телесное страдание и,
таким образом, вызывают обеспокоенность и заботу. Данный факт
иллюстрируется непосредственным наблюдением за пациентами-
женщинами, страдающими кожными заболеваниями, и за их
взаимодействиями с врачами-женщинами в клинике.
В анализе пациенток, имевших подобный опыт в младенчестве,
независимо от того, знали они об этом или нет, можно предвидеть
нарушение в представлениях о Я, связанное с нарциссическими
трудностями и острой чувствительностью к объектным отношениям.
Разочарование матери внешним видом своего ребенка приводит к
возникновению неудовлетворяющего и неудовлетворительного
образа Я, который сохраняется неизменным в истинном Я. Для
иллюстрации этих тем описываются проблемы переноса и
контрпереноса, исходящие из анализа одной пациентки.
 Библиография
1. Balint, E Technical problems found in the analysis of a woman by a
woman analyst // I. J. PA. – 1973. – Vol. 54. – P. 195–201.
2. Balint, M. Changing therapeutical aims and techniques in psycho-
analysis // I. J. PA. – 1950. – Vol. 31. – P. 117–124.
3. Balint, M. On love and hate // I. J. PA. – 1952. – Vol. 54. – P. 195–201.
4. Balint, M. The Basic Fault. – London: Tavistock, 1968.
5. Bick, E. The experience of the skin in early object-relations // I. J.
PA. – 1968. – Vol. 49. – P. 484–486.
6. Freud, S. Fragment of an analysis of a case of hysteria. Postcript
(1905) // S. E. – Vol. 7.
7. Freud, S. The dynamics of transference (1912) // S. E. – Vol. 12.
8. Heimann, P. On counter-transference // I. J. PA. – 1950. – Vol. 31. – P.
81–84.
9. Heimann, P. Dynamics of transference interpretations // I. J. PA. –
1956. – Vol. 37. – P. 303–310.
10. Hoffer, W. Transference and transference neuroses // I. J. PA. –
1956. – Vol. 37. – P. 377–379.
11. James, M. Psychosomatic symptoms as failed defence //
Unpublished paper presented at the English Speaking Conference. –
1978.
12. Joseph, B. The patient who is difficult to reach // Tactics and
Techniques in Psychoanalytic Therapy / Ed. P. Giovacchini. Vol. II. – N. Y.:
Aronson, 1975.
13. Khan, M. M. R. The concept of cumulative trauma // Psychoanal.
Study Child. – 1963. – Vol. 18. – P. 286–306.
14. Khan, M. M. R. The Privacy of the Self. – London: Hogarth Press,
1974.
15. King, P. B. Affective response of the analyst to the patient’s
communication // I. J. PA. – 1978. – Vol. 59. – P. 329–334.
 16. Kohut, H. Introspection, empathy, and psychoanalysis // Journal of
the American Psychoanalytic Association. – 1959. – Vol. 7. – P. 459–483.
17. Leboyer, F. (1974) A Child is born (Film).
18. Limentani, A. Affects and the psychoanalytic situation // I. J. PA. –
1977. – Vol. 58. – P. 171–182.
19. McDougall, J. The psychosoma and the psychoanalytic process // I.
J. PA. – 1974. – Vol. 1. – P. 437–459.
20. Winnicott, D. W. (1960) Ego distortion in terms of true and false self
// Winnicott, D. W. The Maturational Processes and the Facilitating
Environment. – London: Hogarth Press, 1965.
 Барри Бивен
Роль кожи в нормальном и аномальном
развитии с заметкой о поэтессе Сильвии
Плат[87] (1982)[88]
В данном тексте на клиническом
материале и анализе творчества поэтессы
демонстрируются связи между
патологическими психическими
процессами и ранними кожными
переживаниями. Дается наиболее
полный обзор проблем психологии
кожи.
 Введение
В этой статье кожа будет рассматриваться как высоко
катектированный по собственному праву орган, а также как
психологический конструкт. Значение кожных фантазий будет
освещено клиническими, историческими, литературными и
художественными зарисовками. Кожа также будет обсуждаться
относительно первичной роли, которую она играет в теориях
инкорпорации, телесной границы и развития Эго. Статья не делает
попыток определить четкий профиль последовательности развития
кожных ощущений и фантазий из ранней жизни во взрослую, однако
будет выдвинуто предположение о том, что в нормальном и
аномальном развитии существуют указания на такую
последовательность.
В предыдущей статье (Biven, 1977) я пытался продемонстрировать,
что кожа как орган контакта, уязвимости, защиты и силы может
играть главную роль в фантазиях пациентов, пострадавших от
ранних деприваций, особенно тех, что препятствовали развитию
Эго. Чтобы описать желание вернуться в раннее симбиотическое
состояние, я использовал термин «окутывание», который в то же
время сохраняет представление о фактической изолированности. В
качестве иллюстрации данной идеи я использовал материал из
лечения мальчика-подростка, пребывавшего во власти сильной
регрессии. В обсуждении я постулировал связь между окутывающим
использованием кожи, фантазиями и попытками суицидного пакта.
Несмотря на то, что главной целью желания суицидного пакта было
воссоединение с первичным объектом любви и напоминание такого
воссоединения о желании быть обернутым общей кожей, данное
сходство неубедительно объясняло, почему окутывающей коже, а не
фантазии об оральной инкорпорации, следует быть средством
соединения. Эти ранние исследования внесли предельную ясность в
то, что термин «кожа» обычно не употребляется психоаналитиками.
Слово «кожа» редко используется в литературе или, по крайней
мере, кажется, что это так. Есть лишь дюжина ссылок на кожу в
Чикагском психоаналитическом указателе, резюме и указателе
журнала «Психоаналитическое исследование ребенка» или указателе
психоаналитических работ Гринштейна. Во время лечения только что
упомянутого мальчика я убедился, что многие пациенты ссылаются
на свою кожу на психоаналитических сессиях. Мне показалось, что
эти ссылки были побочными по отношению к основным темам
соответствующих статей (Winnicott, 1963; Рао, 1969; Kafka, 1969;
Podvoll, 1969; Burland, 1975). Цитаты предоставили доказательство
интереса пациентов к коже, но не позволили мне понять, что данные
авторы выстраивали свои размышления подобно моим. Именно по
этой причине, а также вследствие появления дополнительного
интересного материала в лечении пациентов я решил начать это
исследование с обзора литературы по проблеме образа тела.
 Образ тела
Развитие и препятствия в развитии телесного образа получили
значительное внимание со стороны многих авторов (Ferenczi, 1913;
Schilder, 1935; Bak, 1939; Fenichel, 1945; Hoffer, 1950; Federn, 1952;
Greenacre, 1953; Bonnard, 1958; Eissler, 1958; Fisher & Cleveland,
1958; Peto, 1959; Szasz, 1959; Kolb, 1959; Miller, 1963; Jacobson,
1964; Sherick, 1964; Socarides, 1969; Mahler, 1968; Laufer, 1968).
Интересы этих авторов простирались от клинических наблюдений
до теоретических формулировок и общего применения
психоаналитического понимания. Используется огромное
количество терминов для описания распада телесных границ.
Слияние, соединение, уничтожение, растворение, поглощение,
дедифференциация, диссоциация и затопление – вот только
несколько терминов, которые, как представляется, наилучшим
образом подходят клиническому материалу и конкретным
формулировкам авторов. Разнообразие терминов также характерно
для попыток авторов описать телесные феномены. Телесная
поверхность, мембрана, ограничивающий орган, телесная преграда,
схема тела, граница тела, оградительный щит и удерживающая
мембрана – наиболее широко употребляемые термины, которые в
ряде случаев используются как синонимы понятия «образ тела».
Данные термины и сопровождающие их формулировки
использовались для объяснения аспектов межличностных
отношений, психосексуального развития, развития идентичности,
некоторых психосоматических симптомов и ряда аспектов
организации защиты. Понятно, что это сложное и проблематичное
поле исследования привело к изобилию терминов и формулировок,
где трудно определить, существует ли единодушие во мнениях или
нет. Моя область исследования, сосредоточиваясь на коже как
физиологической реальности и психологическом конструкте,
привела меня к мысли о том, что в литературе делается
недостаточный акцент на отграничение образа тела от поверхности
тела. Поначалу представляется, что понятия образа тела мало
соответствуют центральным темам данной статьи, т. е. коже и ее
значению для конкретных индивидов. Я надеюсь, что сходства и
различия станут яснее в следующих разделах данной работы.
Оказывается, что точкой отсчета для многих вышеупомянутых
авторов является утверждение Фрейда (Freud, 1923), высказанное
им в работе «Я и Оно». Он пишет:

Собственное тело и, прежде всего, его поверхность являются

тем местом, из которого одновременно могут исходить
внешние и внутренние восприятия. Оно рассматривается как
другой объект, но на ощупывание реагирует двумя видами
ощущений, из которых одно можно приравнять к внутреннему
восприятию. В психофизиологии достаточно объяснялось,
каким образом собственное тело выделяет себя из мира
восприятий. Боль, по-видимому, тоже играет роль, а способ,
каким при болезненных заболеваниях приобретается новое
знание о своих органах, может, вероятно, служить примером
способа, каким человек вообще приобретает представление о
собственном теле. Я, прежде всего, – телесно; оно не только
поверхностное существо, но и само – проекция поверхности[89]
… То есть Я, в конечном счете, происходит из телесных
ощущений, главным образом, из тех, что исходят от
поверхности тела. Таким образом, его можно рассматривать как
психическую проекцию поверхности тела, кроме того…
репрезентирующую поверхности психического аппарата (Р. 26,
примечание, добавленное в 1927 году).

Я процитировал данный отрывок полностью как несомненный

отпечаток идей, появившихся во многих психоаналитических
работах после этой даты. И, как это часто случается с работами
Фрейда, семена этих смелых новаторских идей можно также
обнаружить и в более ранней его работе (Freud, 1900). В
приведенном выше отрывке можно увидеть, каким образом кожа и
сопровождающие ее ощущения играют важную роль в развитии Эго
и обеспечивают неиссякаемый источник стимуляции инстинктивных
желаний. Вопрос о важности боли в этом процессе вновь будет
поднят в следующих разделах данной статьи. Хотя на какое-то время
подобные идеи признали и поняли, может показаться, что отсутствие
интереса к ним в последнее время привело к ситуации, вследствие
которой мы считаем, будто бы полностью поняли эти замечания.
Некоторые психоаналитики последовательно включали такие идеи в
свои теоретические формулировки. Анна Фрейд (Freud, A., 1970)
недавно высказала следующее:

В начале жизни, пока еще соматические и психологические

процессы не отделились друг от друга, телесные ощущения –
такие как голод, холод, боль и т. д. – легко выплескиваются
через психические каналы в форме беспокойства,
неудовольствия, гнева, ярости, так же как и любые психические
недомогания выражаются соматическими расстройствами,
проблемами питания, пищеварения, выделения, дыхания и т. д.
Такие психосоматические реакции определены процессом
развития в этом периоде жизни. Для последующих событий
важно, какое именно телесное проявление получит
индивидуальное предпочтение, поскольку этот выбор вызовет
усиление чувствительности и уязвимости соответствующего
органа или системы, например, кожи, респираторной системы,
желудочно-кишечного тракта, ритмов сна и т. д.[90]

Подобные идеи особенно полезны для меня в моих попытках

понять связь между сложным феноменом образа тела и выбором
органа: в частности, представление о том, что коже, например,
индивид мог отдать бы «предпочтение» с целью разрядки
психических расстройств любого типа. Кроме того, кожа на
регистрируемые холод или боль могла бы разряжать эти
возбуждения через формы неудовольствия, тревоги, гнева или
ярости. Необходимо напомнить, что Анна Фрейд говорит о периоде
жизни, когда не существует различия между соматическими и
психологическими процессами. Такие идеи полностью согласуются с
понятием линий развития и предоставляют ему некоторое
объяснение. В параграфе «Линия от тела к игрушке и от игры к
работе» Анна Фрейд (Freud, A., 1963) утверждает:

У младенца игра начинается как приносящая эротическое

удовольствие деятельность, включающая рот, пальцы, зрение,
всю поверхность кожи. Она переносится на собственное тело
ребенка (аутоэротическая игра) или на тело матери (обычно в
связи с кормлением) с нечетким разграничением между ними
обоими и с неочевидным порядком или первенством в данном
отношении (Р. 258).

Гринейкр (Greenacre, 1958), обсуждая развитие чувства

идентичности, говорит:

В первые недели жизни отношение к другому,

одушевленному или неодушевленному, в значительной степени
может быть опосредовано благодаря прикосновению к коже и
высокоспециализированной чувствительности сосущего рта,
тогда как слух и зрение играют вспомогательные и вторичные
роли (Р. 614).

В своих наблюдениях и теоретических конструктах эти и другие

авторы помещают прикосновение к коже на видную позицию. Такие
формулировки никоим образом не уменьшают огромное значение
телесных отверстий. Именно благодаря им мы извергаем кровь,
мочу, фекалии, воздух, слизь, слюну, слезы, сперму, влагалищные
выделения и новорожденного ребенка. Эти отверстия предоставили
основу для психоаналитических фаз развития, и совсем
неудивительно, что роль кожи в литературе не получила должного
внимания.
Литература по образу тела варьируется от работ, где он
обозначается в качестве важной переменной психосексуального
развития, развития идентичности и ранних отношений матери и
ребенка, до работ, где он выступает в качестве понятия,
объясняющего искажения в восприятии своего тела и
истолковывающего значение определенных психосоматических
симптомов.
Первым исследователем, сформулировавшим базовое понятие
схемы тела, был невролог Хэд (Head, 1920). Под схемой тела он
понимал единство, исходящее от прошлых и настоящих сенсорных
переживаний, организованных в сенсорной коре. Ее функция –
служить в качестве стандарта, в отношении которого оцениваются и
интегрируются все позы и движения тела, а также локализация
тактильных стимулов. В рамках данных формулировок объяснялся
феномен фантомной конечности. Хэд разделял с другими
исследователями, особенно с Шилдером (Schilder, 1935), идею о
том, что образ тела не статичен, а находится в постоянной ревизии. В
формировании образа тела Шилдер огромный акцент делает на
социализации. Он был уверен, что постуральная модель тела в
основном развивается благодаря контакту с внешним миром и что
наиболее значимы те части тела, которые вступают в тесный и
разнообразный контакт с внешним миром. Здесь имеется в виду то,
что человек приобретает эту модель посредством активного
процесса, состоящего из привнесения новых частей реальности в
область активного разума.
Многие исследователи, употребляя термин «образ тела»,
подчеркивают, что он не совпадает с объективным телом. В телесный
образ могут быть включены целостные и частичные объекты, а также
всевозможные неодушевленные целостные и частичные объекты.
Кроме того, ни один из всех этих репрезентантов не является
фиксированным. Они отбрасываются, исправляются и добавляются.
Очевидно, что этот процесс – необходимая функция в поддержании
стабильности организма, и по этой причине он заслуживает более
внимательного изучения. Самое удивительное, что Левин (Lewin,
1968) заимствует следующую точку зрения:

Нет определенного термина для общего описания

протезного приписывания другой личности своего
собственного органа или части, никому не нужна идея этого
простого примера из жизни (Р. 59).

Подобные идеи, несомненно, противоречат большому количеству

данных, имеющихся в литературе. Фишер и Кливленд (Fisher &
Cleveland, 1958) утверждают, что «нельзя отрицать, что определение
границы телесного образа как чего-то, находящегося на телесной
преграде, строго говоря, несколько своевольно». Сразу возникает
вопрос: может ли образ тела быть вынесен за пределы кожной
поверхности тела и включать в себя других людей, другие
пространства, неодушевленные объекты и т. д.? Традиционные и
хорошо засвидетельствованные ответы обнаруживаем в работе со
следующими пациентами. Некоторые шизофреники реагируют на
события, дистанцируясь от них самым прямым образом. К примеру,
они могут вздрогнуть, прикрыться и скорчить гримасу от боли, как
будто их ударили, когда подобная атака совершается на некотором
расстоянии от них. Некоторые пациенты с неврологическими
синдромами ведут себя так, будто значимой части их тела не
существует. В конце концов, хорошо известен феномен фантомной
конечности, когда человек с ампутированной конечностью ведет
себя так, будто эта утраченная конечность существует.
Представляется совершенно ясным, что в целом понимается, что
граница телесного образа – это не зеркальное отражение контура
поверхности тела. С. Фишер и Р. Фишер (Fisher S. & Fisher R. L., 1964),
свыше семи лет занимавшиеся серией исследований, постоянно
подчеркивали важность представления индивида о своем теле
(телесном образе) во влиянии на его поведение. В этом отношении
они признают свой долг перед Фрейдом и подчеркивают его
интерес к телесному образу в его поздних работах. Хотя и не
отмечая этого, они, вероятно, имеют в виду работу «недовольство
культурой» (Freud, 1930). В этой статье Фрейд, без сомнения
использующий работу о развитии Эго Федерна и Ференци, говорит:

Из патологии нам известно большое число состояний, когда

грань между Я и внешним миром делается ненадежной, либо
границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых
части нашего собственного тела или даже душевной жизни –
наши восприятия, мысли, чувства – кажутся нам как бы чужими,
не принадлежащими нашему Я[91].
 Ранние отношения матери и ребенка
Сейчас нам предстоит тщательно изучить тот аспект ранних
объектных отношений, как нормальных, так и девиантных, который
ярко освещает важную роль кожи, отводимую ей в этом процессе.
Кожа, которую младенец начинает лучше «узнавать» на протяжении
этих первых месяцев жизни, – это кожа рук и груди матери. Из всего
вышесказанного совершенно ясно, что младенец не имеет
представления о коже как об отдельном частичном объекте. Фрейд
(Freud, 1930) говорил:

Младенец еще не отличает своего Я от внешнего мира как

источника приходящих к нему ощущений. Его постепенно
обучают этому различные импульсы. Сильнейшее впечатление
должно производить на него то, что одни источники
возбуждения все время могут посылать ему ощущения (позже
он узнает в них органы собственного тела), тогда как другие
источники время от времени ускользают. Самый желанный из
них – материнская грудь, призвать которую к себе можно
только настойчивым криком[92].

Шпиц (Spitz, 1965) объясняет этот шаг в созревании следующим

образом:

Иначе говоря, опосредованные ими [рука, лабиринт, кожа]

ощущения смешиваются или соединяются таким образом, что
они «ощущаются» новорожденным в качестве единого
ситуативного переживания, имеющего характер «поглощения»,
инкорпорации. Каждый из этих упомянутых органов участвует в
данном переживании[93].
 Концептуальная картина, изображающая эти первые недели
жизни, напоминает абстрактную работу современного художника.
Такая картина не обязательно подразумевает отсутствие структуры
или пренатального моделирования, она – только то, за чем
скрывается инстинктивный порядок и диспозиция (Ehrenzweig,
1967). Что поражает в ранних отношениях матери и ребенка, а также
в развитии Эго – это то, что достигнуто, но еще невидимо. Именно
мать, будто начинающий архитектор и подрядчик, вовлекается с
наиболее старательным клиентом (младенцем) в молчаливое
строительство огромной структуры, которая ввиду всяческих
намерений и целей прячется за шквалом активности на месте
строительства. В какое-то время в начале второго года жизни
структура начинает действовать независимо от матери и начинает
выступать посредником между внутренним и внешним. Каким
образом данная структура выстраивается и организуется, в
значительной степени детерминируется способом овладения
стимулами, поступающими извне и изнутри. Специфика ориентации
нашей работы делает излишним обзор важной литературы,
посвященной изучению первого года жизни. Однако интересно
отметить, что Шпиц (Spitz, 1965) признавал недостаточность
материала, касающегося роли кожи. Он говорил:

Менее всего нам известно о деятельности третьего

перцептивного органа – внешней поверхности кожи. В свете
гипотез, выдвинутых М. Ф. Эшли Монтагью (Montagu, 1950;
1953; 1963), представляется вероятным, что она играет
основную роль в направленном на выживание адаптивном
поведении[94].

Хан (Khan, 1963) понимает мать как вспомогательное Эго,

действующее на протяжении первых месяцев жизни. Он
рассматривает ее как «оградительный щит», и автор уверен, что
отсутствие или нарушение этой роли объясняет искажения Эго.
 К тому же мы знаем, что кожа и направленная на нее активность
используются во время первого шага, совершаемого младенцем для
разрыва симбиотических отношений. Наиболее кратко эту стадию
описала Анна Фрейд в одной из своих статей (Freud, A., 1963). Она
пишет:

Хотя на протяжении всего раннего детства в жизни ребенка

могут доминировать телесные потребности, телесные импульсы
и их производные, количество и качество удовлетворений и
неудовлетворенностей детерминируется не самим ребенком, а
влиянием его окружения. Исключение из правил составляют
аутоэротические удовольствия, которые с самого начала
находятся под собственным управлением ребенка и поэтому
обеспечивают его определенной ограниченной мерой
независимости от объектного мира (Р. 250).

Можно ясно понять значимость всей поверхности кожи в игровой

активности, которая также включает рот и зрение. Удовлетворение,
исходящее от тела матери и тела самого младенца, не
разграничивается на протяжении нескольких месяцев. Тем не менее
с позиции развития Эго можно увидеть, что аутоэротическое
удовлетворение играет главную роль (если продолжить аналогию
строительству) в закладывании фундамента. Мы также хорошо знаем
важность достаточного нарциссического инвестирования в Эго,
Супер-Эго и тело для обеспечения и сохранения самоуважения.
Описание следующего случая иллюстрирует аномальное развитие
психологического конструкта кожи с первого года жизни.

Пример I

Двадцатипятилетняя белая женщина с длительной историей

психологических и соматических заболеваний во время лечения
постоянно проговаривала свой ужас перед прикосновениями к ней.
Ее диффузная тревога сосредоточилась на отношениях с другом и
первоначально описывалась пациенткой как взаимная
неспособность давать. Она считала себя неспособной справляться с
чувствами злости и выражала желание быть контейнированной в
лечении. Пациентка пережила целый ряд родительских трагедий,
включая попытку суицида отца, когда ей было 13 лет, и хаотичное
ведение домашнего хозяйства матерью, сопровождающееся
повторяющимися сменами дома. Пациентка датирует начало своих
проблем возрастом 8 лет, когда ее сразила неизвестная кожная
болезнь. Кожа пациентки покрылась коростами и была сильно
раздражена, в то время она не могла выносить прикосновения к
своей коже. Приблизительно в это же время она наблюдала
мастурбирующего мужчину и была охвачена отвращением от вида
его пениса, который, как она думала, был каким-то образом
поврежден.
Мать сообщает, что на протяжении первого года жизни пациентка
страдала от младенческой экземы, а также от всех видов сыпи. Мать
говорила, что даже в это время пациентка ненавидела, чтобы к ней
прикасались. Следует отметить, что беременность была нежеланной,
и когда после родов ребенка положили матери на живот, у матери
началась рвота на ребенка.
Во время подросткового периода пациентки ее родители
разошлись, и мать начала приводить в дом мужчин, которых
оставляла на ночь. Мать делилась с дочерью своими сексуальными
переживаниями, которые та воспринимала как стимулирующие.
Пациентке также поручалось заботиться о младшем брате, пока мать
была занята своими многочисленными любовными романами. Она
обманом выманивала у матери покровительство, на которое, как она
считала, имела право.
У пациентки были сильные лесбийские тенденции, и однажды,
почувствовав озноб во время изнурительной прогулки в горах, она
обнаженной забралась в спальный мешок с двумя другими
женщинами, что дало ей глубокое чувство облегчения.
Во время одной сессии терапевт описывал, что́ она чувствовала в
этот день. Она испытывала злость к терапевту, потому что он опоздал
на несколько минут, и она сильно забеспокоилась, что он ее бросил.
Терапевт описал ее переживания отчаяния и страх, что она никогда
не изменится. Ей нужен был некто, кто бы не только понял ее, но и
вмешался бы в ее жизнь. Терапевту было абсолютно ясно, что в
данный момент она питает фантазии об оральной инкорпорации
совершенного объекта. Ей не пришлось бы просить, чтобы ее
потребности были удовлетворены. Пациентка согласилась с тем, что
ее отношения с матерью, казалось, составляли весь ее мир; мать
присутствовала всегда и, похоже, во всем играла роль (Ainslie, 1979).
На другой сессии пациентка описывала, что она чувствовала, когда
спала со своим другом. Утром она должна была по возможности
быстрее покинуть его дом, потому что он переживал слишком
большую близость к ней. Она говорила: «Иногда я буквально
чувствовала, что у меня нет кожи». Она хотела бы остаться в квартире
одна, испытывая благодарность за защищающую структуру здания, и
описывала это переживание как «защитный барьер своего
бескожего состояния».
Переживая уязвимость и нужду, она описывала себя как
«лишенную кожи» и как «одни лишь выставленные оголенные
нервные окончания». Это состояние сменялось ощущением себя
маленькой и спрятанной внутри твердой скорлупы грецкого ореха.
Эти два состояния, часто возникавшие на ранних фазах лечения,
недавно привели пациентку к мысли, что она как воздушный шар, ее
охватил страх, что при завершении лечения она больше никогда не
приземлится и потому будет парить в воздухе.
 Субституты кожи
Проекция кожи в патологических и нормальных формах как на
одушевленные, так и неодушевленные объекты – явление обычное.
Такие проекции могут оставаться психическими процессами или
выражаться в форме действия. Распространенным примером
творческого процесса является художник. Холст иногда может
представлять собой кожу, тогда как рука и глаз художника
либидинизируют этот субститут кожи по принципу ранней
аутоэротической деятельности. Разграничение нормального и
патологического использования этого посредника – спорная тема,
однако известно, что ранняя разлука с первичными объектами может
привести к увеличению аутоэротической активности (Burlingham &
Freud, 1973). Эта активность может измениться, когда ребенку
предлагаются субституты объектов любви.
Мы еще раз возвращаемся к сложной проблеме определения того,
как много или как мало нужно стимуляции для нормального
развития. Роуз (Rose, 1963) предоставил нам материал случая из
психотерапии художника, где холст как символическая кожа
представлял собой хрупкую защиту от мощных депрессивных
аффектов.

Художник отмечал, что его картины отчасти были похожи на

прозрачную кожу. Он говорил, что в слабой и замысловатой
паутине штриховки можно разглядеть лежащие в ее основе
структуры и случайные подтеки. Штриховка напоминала ему
водяных жуков на поверхности пруда. Это вызвало самое
раннее воспоминание: мать держит его на вытянутых руках и
передает его, плачущего и протестующего, отцу, чьи руки
протянуты в его сторону; и мать, и отец стоят по колено в воде;
водяные жуки, находящиеся на поверхности, всплывают в
памяти с привлекающей внимание ясностью. Внешние данные
 твердо подтвердили, что случай произошел в возрасте двух лет
летом, когда отец бросил мать и сына-младенца. Позднее мать
умерла в концентрационном лагере. Художника продолжали
преследовать мысли о том, что ее могила неизвестна (Р. 781).

Роуз описывает манеру художницы-любительницы утолщать свои

холсты с помощью краски, выражая тем самым потребность усилить
свой «стимульный барьер». Он добавляет, что телесные сообщения
были ее излюбленным развлечением. Кожная и мышечная
стимуляции давали ей «возрастающее чувство обладания внешней
оболочкой, помогающей ее стимульному барьеру» (Р. 782, курсив мой
– Б. Б.).
Говорится, что красота – это бездна кожи, и все мы знаем мужчин
и женщин, которые хотят подчеркнуть свой нарциссический вид
обтягивающей одеждой. Внешний облик – дополнительная кожа,
демонстрирующая форму тела с бо́льшим эффектом и выражающая
для ее владельца предельное телесное ощущение быть туго
перепеленатым. Интересно, что шкуры животных часто выбираются
именно с этой целью, потому что они обладают тенденцией
прилипать к коже. Однако, вероятно, доминирующими факторами
являются их блестящие фаллические качества.
Дополнительное использование субститутов кожи в качестве
средств избежания самоповреждения было продемонстрировано
случаем мальчика подросткового возраста, который я обсуждал в
предыдущей статье (Biven, 1977). Он использовал пластиковые сумки
и другой материал, надевая их на свою голову как субституты
кожи[95]. У более нормальных индивидов проявляется желание
усилить или дополнить свою кожу в манере, демонстрирующей
использование физиологического организма в качестве
продолжения психологического конструкта.
Мы придаем высокую эстетическую ценность коже и ее внешнему
виду (Niederland, 1975). Солнит и Прайел (Solnit & Priel, 1975)
убедительно проиллюстрировали травмирующие психологические
последствия ожогов рук и лица, полученных при несчастном случае.
Авторы говорят, что «для психологического развития и
функционирования человека повреждения лица и рук, приводящие
к рубцам, относятся к числу рисков, наиболее психологически
калечащих, нарциссически истощающих и угрожающих
способностям». При отсутствии повреждений мы повсеместно
обнаруживаем, что обращение людей к услугам косметолога
базируется на этой высокоэстетичной оценке.
Тем не менее некоторые изъяны могут служить увеличению
самоуважения. Родинка на лице может стать красивой, шрам
означать фаллическую агрессивность и маскулинность, тяжело
очерченное «скуластое» лицо у мужчины средних лет считаться
репрезентантом жесткой приземленной личности.
В рамки данной статьи не входит попытка провести тщательное
различие между тем, что можно было бы назвать «нормальным»
уходом за кожей, и тем, что можно было бы рассматривать как ее
нарциссическую переоценку. Достаточно сказать, что такая обширная
озабоченность кожей и ее внешним видом вряд ли удивляет,
поскольку кожа действительно покрывает все тело и поэтому
очевидно привлекает внимание.
Из-за этого кожа – одно из основных средств выражения и
коммуникации. Такая коммуникация охватывает огромный диапазон
человеческого поведения. Когда мы говорим о такой коммуникации,
мы имеем в виду негативные и позитивные оценки кожи, Я и кожи
субъекта. Язык может указать на попытки сохранить самоуважение, а
также на попытки, демонстрирующие атаку на нарциссизм объекта.
Язык или события, нацеленные на сохранение самоуважения, могут
включать или не включать атаку на нарциссизм объекта. Чтобы
дифференцировать одно от другого, надо подчеркнуть элемент,
доминирующий на данный момент. Такое разграничение полезно,
когда мы приходим к более полному пониманию значения понятия
окутывающей кожи. Когда мы говорим о коммуникации и
выражении через нашу кожу, мы просто ссылаемся на кожу Я и кожу
объекта. Однако центральной темой понятия «окутывать» является
идея о коже Я, окутывающей объект, и коже объекта, окутывающей
Я.
Представляется сомнительным, что при усилении сексуального
желания уменьшается или исчезает эстетическая оценка, которую мы
даем коже. Нарциссическое либидо со своей целью образа тела
сохраняется на вторичном уровне. Если сексуальное желание
неуместно и угрожает приверженности ранее установленным
личным, семейным и социальным нормам, то, вероятно, оно будет
заторможено. Затем последует переоценка эстетических качеств,
приписываемых коже объекта и коже Я. Преувеличение этих качеств
неизменно предложило бы защитную меру от инстинктивных
желаний и импульсов. Наш повседневный язык прерывается
ссылками на кожу как выразительный индикатор психического и
физического здоровья Я и объекта. Мы с благосклонностью говорим
о коже, что она загорелая, мягкая, гладкая, чистая, как персик,
розовая, румяная и т. д. Если подобные комментарии делаются по
поводу кожи Я, ясно, что определенное количество нарциссического
либидо было привязано к этой части тела и ее образу. Такое
инвестирование и сопутствующий образ неизбежно изменятся в
соответствии с различными стадиями либидинозного развития и
разнообразными ситуациями, возникающими на протяжении жизни.
Когда комментарии делаются по поводу кожи объекта, они просто
демонстрируют различие между Я и идеальным Я. Это была бы
«фантазия на один день обладать тем, чего не имеешь» (Joffe, 1969).
Поскольку такая фантазия включает переживания зависти, можно
увидеть, что увеличение или сохранение самоуважения может
привести к завистливой оценке кожи объекта со всеми
сопутствующими агрессивными компонентами или
непосредственной атаке на нарциссизм объекта.
Повседневный язык, а в особенности определенные
идиоматические выражения, демонстрируют способ, которым кожа
используется при негативных атаках на нарциссизм объекта. Такие
унизительные комментарии часто наводят на мысль о том, что кожа
является основным источником эротического удовольствия и
последующих попыток разными способами справиться с осознанием
этого факта. С этим осознанием Я, вероятно, возникает чувство вины,
связанное либо с диффузными ранними аутоэротическими
событиями, либо со стимуляцией, присутствующей в настоящем.
И как свидетельствует поэзия и фольклор, нет ничего нового в
идее о том, что кожа предоставляет средства для увеличения или
сохранения самоуважения. Символическое и аллегорическое
употребление в большом количестве присутствует в древней и
современной литературе.
Мы чудом[96] убегаем от опасных ситуаций. Мы говорим «потерять
шкуру» или «лезть вон из кожи», некоторые люди «сидят у нас в
печенках[97]», а некоторые чернокожие североамериканцы время от
времени приветствуют друг друга, подставляя ладонь и требуя: «Дай
немного кожи». Некоторые из этих высказываний были с нами со
времен летописной истории.
Известная библейская сцена (Книга Бытия, 27–29) демонстрирует
использование субститутов кожи, когда Иаков получает
благословение своего отца Исаака вместо своего брата Исава.
Ребекка, мать Иакова, уговаривает Иакова переодеться в Исава. Та к
как Исаак слеп, у Ребекки возникает идея укрыть руки и затылок
Иакова шкурами зарезанных коз, поскольку он «гладкий мужчина», а
Исав – «волосатый». Та к Иаков заворачивается в шкуры только что
зарезанных козлят, буквально ища убежище от непосредственного
контакта отца и сына, который обнаружил бы обман.
Такие прямые ссылки на шкуры животных в современной
литературе менее распространены, сейчас этот контакт с забоем
животных для пропитания или в жертвенных целях вынесен за
пределы дома. В первобытные времена процесс сдирания шкур с
животных был обычным делом для семьи или племени (Melville,
1851).
 Любое исследование кожи не будет полным без упоминания
известной библейской истории об Иове и его гноящихся ранах
(иногда описываемых как нарывы). Во всей общей литературе
существуют многочисленные ссылки на историю Иова в Библии,
которая приводит нас к символической природе потери здоровья
Иовом и психосоматическому кожному заболеванию. Вся история
связана с поиском истины через физические и психические
страдания на пути к новой идентичности (Kahn, 1975). Точно так же,
как мы обращаемся к историям о капитане Куке, Ахаве и Длинном
Джоне Сильвере для иллюстрации кастрационной тревоги или
ссылаемся на истории Квазимодо или Гулливера для помощи в
понимании инфантильной привязанности и перверсивных
тенденций, можно обратиться к Иову для прояснения наших
размышлений, касающихся роли кожи в психосексуальном развитии.
Интересно, что многие полумифические и субчеловеческие
существа, изображенные на протяжении всей истории, описываются
с чешуйчатой, прыщавой, изменяющей окраску или цветной кожей.
Совершенно очевидно, что именно кожа способна быть чрезвычайно
либидинизированной, как и любой другой орган.
К примеру, чрезмерный катексис органа может служить защитой
от страхов увечья и кастрации любого вида, в свою очередь,
связанных с нарциссической любовью ко всему телу в целом. Фрейд
(Freud, 1905) говорил, что «ту же роль берет на себя кожа, которая в
отдельных местах тела дифференцируется в органы чувств и
модифицируется в слизистую оболочку как эрогенная зона»[98].
Следующая зарисовка демонстрирует важность этого понятия.

Пример II

Шестилетний мальчик был направлен на психоаналитически

ориентированную терапию из-за своей вербальной и физической
агрессии по отношению к другим детям в школе. Он родился в
семье, где родители постоянно ссорились и проявляли совершенную
безответственность в том, что касалось заботы о ребенке. Отец часто
пил и прогуливал работу. Когда Б. был 1 год, он получил
поверхностные ожоги грудной клетки, опрокинув со стола чашку
кофе. Мать Б. была не только беспечной по отношению к нему, но и
враждебной вследствие эмоциональной ассоциативной связи между
Б. и его отцом.
Вскоре после выздоровления Б. получил очень сильные ожоги при
возникшем дома пожаре (20 процентов тела, 5 из которых имели
третью степень тяжести). Он экспериментировал с бумажным
полотенцем, желая посмотреть, когда оно зажглось от открытого
радиатора, загорит ли снег. После периода госпитализации он время
от времени должен был возвращаться в клинику для пластической
хирургии. Представление случая терапевтами ярко освещает способ,
которым мальчик справлялся со своими мыслями и переживаниями
по поводу этих эпизодов.

Он спрашивал о пересадке кожи и не верил, что обожженную

кожу нельзя использовать снова, чтобы прикрыть открытые
раны. Я непосредственно отвечал на его вопросы и пытался
вербализовать лежащий в их основе страх и беспокойство о
том, что если доктора могут снять кожу с одной части тела,
возможно, они могут взять из тела что-нибудь еще. Он
идентифицировался с воспринимаемыми агрессорами и сказал,
что собирается снять кожу со всех докторов (Sherick, 1980).

Внешняя травма вскоре интернализировалась, что совпало с

эдиповыми переживаниями и значительной кастрационной
тревогой. Следующая цитата – пример того, как внешняя и
внутренняя травмы разбирались в лечении.

Принеся эти эдиповы переживания соперничества в

лечебные отношения, на следующий день Б. обвинил меня в
 том, что я сломал его ружье, после чего он угрожал разбить
зеркало в моей ванной комнате, а затем ножницами разрезать
лежащие на моем столе газеты. Он успокоился, когда я
вербализовал его кастрационную тревогу, а после сказал, что
мы оба претендовали на то, чтобы быть «восстановленными
мужчинами». Он увел обсуждение обратно к своей
госпитализации и возможности дальнейшей пересадки кожи.
Затем я смог реконструировать его вероятную кастрационную
тревогу, возникшую во время операции. Он удивился, откуда я
«знаю». Он настаивал на том, что я не мог прочитать его мысли,
которые взял для подтверждения своего комментария. Позднее
он действительно вербализовал желание взять кожу с моего
пениса, после чего заявил, что хотел бы поджечь мою комнату и
хотел, чтобы я обжегся (Sherick, 1980).

Вскоре после этого мальчик смог вербализовать в лечении свое

беспокойство о том, что, как он думал, пластический хирург возьмет
кожу для пересадки с его пениса. В своей игре он инсценировал как
кастрационные тревоги, так и настоящий огонь. Терапевт помог ему
проработать эти конфликты, используя рисунки, и в одном месте
своего сообщения он говорит: «Б. вырезал части из моих проектов и
положил их на себя, и я подумал, что он неким образом инсценирует
пересадку кожи» (Sherick, 1980).
Существенным элементом в лечении, который я хочу извлечь,
является идея о том, что кожа начинает символизировать глубоко
укорененные фантазии, включающие любимого и ненавидимого
эдипова соперника. Потеря кожи справедливо воспринималась как
угроза жизни с точки зрения потери жидкости и вероятности
инфекции. Таким образом, представление о коже как о
могущественной и поддерживающей жизнь защите всегда
присутствовало в психике этого мальчика. По этой причине
неудивительно, что, будучи переполненным агрессивными
импульсами, которые могли быть выражены открыто, он думал о
том, чтобы убить себя другим огнем.
Кожа – очень сложный орган с множеством функций. Она связана
с дыханием, регулированием температуры, защитой, а также с
сенсорными и моторными реакциями на стимуляцию. Кожа крайне
гибкая; она образует наиболее эффектное прикрытие всего тела, не
допускающее проникновения неизвестных агентов; она помогает
регулировать кровяное давление; постоянно обновляет и
восстанавливает себя (ниже определенного процента потери всего
тела) и она необыкновенно эластична. Определенное количество
эластичности и напряжения существует в коже по всей поверхности
человеческого тела. Это можно легко продемонстрировать, вырезав
кусок кожи с нашего тела. Он сократится до образца, чьи размеры
обычно на 10 процентов меньше размеров исходного квадрата
(Ridge & Wright, 1966). Эластичность, присущая коже в естественном
ее состоянии, необычного типа. Сначала незначительные увеличения
в нагрузке вызывают значительное растяжение, но вскоре наступает
стадия, на которой относительно огромные нагрузки вызывают
незначительное растяжение. Кожа – поистине превосходная
биологическая система.
Кожа обладает не одним ощущением, на самом деле существует
пять кожных ощущений: холод, тепло, боль, прикосновение и
давление. Зрение, слух, запах и вкус представляют собой сенсорные
каналы, использующиеся главным образом в сознательном
восприятии реальности. Когда данные ощущения функционируют
должным образом, существует тенденция к минимизации
потенциала кожи. Мы не склонны раздумывать о том, что можно
делать с этими четырьмя кожными ощущениями. Слепому, конечно
же, известны возможности кожи. Хорошо известные истории жизни
Хелен Келлер и Лауры Бриджман, слепоглухонемых, иллюстрируют
этот потенциал самым драматичным образом. До того, как каждая из
этих двух женщин, будучи ребенком, не научилась общаться с
помощью кожи, они были отрезаны от полноценных отношений с
другими людьми.
К сожалению, сказав о существовании пяти кожных ощущений,
следует заметить, что впоследствии они могут потерять четко
очерченные функции и стать неясными и неотчетливыми. Тем не
менее были описаны различные рецепторы. Чувствительные тельца
Мейсснера находятся на службе безволосых областей тела, тогда как
нервные окончания клеток корзинчатого типа служат частям тела,
покрытым волосами. Тельца Руффини выявляют тепло, колба Краузе
выявляет холод, а тельца Пачини обнаруживают давление. В связи с
этими фактами возникает ряд интригующих вопросов. К примеру,
мы знаем, что волосы покрывают почти все человеческое тело,
мужское и женское, за исключением подошв и ладоней. Нервные
окончания корзинчатых рецепторов осязания крайне эффективны
для выявления движения волос. Части тела приобретают бо́льшую
чувствительность, если потянуть за находящиеся на них волосы. На
момент рождения ощущения прикосновения и температуры
оказываются хорошо развитыми (Lipsitt, 1963). Какова же в таком
случае судьба новорожденного ребенка, родившегося с множеством
волос на теле? Вызывают ли они некую стимуляцию или
раздражение? Мы знаем, что ощущение боли развивается
несколькими неделями позднее, однако обязательно ли это
означает, что младенец ничего не чувствует, когда его массу волос
заворачивают или разворачивают, выдергивают или разглаживают?
Страдают ли такие младенцы от слишком тугого пеленания?
Возможно, некоторые матери, думая об общей связи между
необычным количеством волос на теле и высшими животными, из
чувства стыда держат таких младенцев завернутыми все время. Если
они поступают таким образом, обязательно ли это означает вред?
Пеленание уменьшает сердцебиение, частоту дыхания и плач и далее
ведет к увеличению сна. С другой стороны, очевидна пагубность
ограничения двигательной активности, ведущей к присущему
младенцу исследованию.
 Существует много фактов, чтобы предположить, что активная
стимуляция кожи ребенка матерью составляет неотъемлемую часть
активизации желудочно-кишечной системы (Ribble, 1941; Montagu,
1955). Ветеринары убеждены, что если новорожденное животное по
какой-то причине не вылизано, особенно в области промежности,
оно, вероятно, умрет из-за сбоев в работе желудочно-кишечной или
мочеполовой системы. Люди не вылизывают своих детей, хотя
многие матери приближаются к этому, поскольку облизывают
собственные пальцы, затем вытирают небольшие количества слизи
со своего новорожденного ребенка. Тем не менее тесный
физический контакт в большинстве случаев универсально желаем и
матерью, и ребенком. Для ребенка это способ уверенности в
коммуникации. Все мы знаем, что, к примеру, холодный воздух и
холодная вода могут активизировать человека и заставить его
отпрянуть от стимуляции, тогда как теплый воздух и теплая вода
расслабляют человека и заставляют его почувствовать себя более
открытым для стимуляции. Поглаживание кожи также успокаивает.
Не так просто узнать, когда определенная степень стимуляции
переходит от приятной к раздражающей и даже болезненной. В
сообщаемом Дубовски и Гроубаном (Dubovsky & Groban, 1975)
случае отсутствия поверхностных ощущений боли, прикосновения и
температуры авторы указывают на то, что их пациент не испытывал
удовольствия от объятий, приема пищи, акта дефекации,
мочеиспускания или эрекции. Этот крайний пример отсутствия
ощущений говорит о последствиях противоположной ситуации,
возникающей при чрезмерной стимуляции рецепторов.
Кожные ощущения были нанесены на карту кожи с указанием
различных областей кожи, наиболее чувствительных либо к
прикосновению, либо к теплу, либо к холоду, либо к боли
(Woodworth & Schlosberg, 1964). Хорошо известно, что ощущение
холода или тепла в любой области наименее отчетливо по
сравнению с прикосновением или болью. Что касается
прикосновения, конец пениса, клитор, язык, губы и кончики пальцев
чрезвычайно чувствительны и при их чрезмерной стимуляции
регистрируется боль. Ощущение боли имеет центральное значение
для данного исследования, так как боль оказывает содействие в
очерчивании телесных границ на протяжении ранней жизни, а
следовательно, имеет отношение к понятию окутывания Я объектом.
Точно ясно, что, с одной стороны, стимуляция важна для развития
организма, тогда как, с другой стороны, слишком значительная или
слишком незначительная стимуляция приводит к патологическим
реакциям. «Сколько» в таком случае – это «достаточно хорошо»
(Winnicott, 1962).
 Сильвия Плат
В одной из нескольких психоаналитических статей, посвященных
жизни Сильвии Плат, Оргел (Orgel, 1974) утверждает, что
недостаточность фактов о ее ранней жизни заставляет нас
спекулировать в отношении инфантильных источников явных
идентификационных и соматических защит. Тем не менее он
предполагает, что необходимо учитывать примитивные
идентификации, включающие слияние репрезентаций Я и объекта с
доэдиповой матерью. Именно поэтому я хочу сосредоточиться на
замечательном и непрерывно повторяющемся образе, используемом
Плат во всех ее стихотворениях, автобиографическом романе и
других работах. Этот конкретный образ – один из многих, которые
использует Плат, однако он требует пристального внимания,
поскольку кожа могущественным символическим образом
употребляется и в качестве физиологической сущности, и в качестве
психологического конструкта. Фактически существует озабоченность
кожей и в меньшей степени – плотью и одеждой.
Мы предельно осторожны из-за препятствий в интерпретации,
обусловленных отсутствием подтверждающего материала из
обстановки аналитического лечения. Такие препятствия в
психоистории имеют тенденцию оставлять нас подвешенными в
спекулятивном пространстве. Но как кратко сказал Алварец (Alvarez,
1963) в передаче Би-Би-Си после смерти Плат: «Причины в том, что
образы Сильвии Плат существуют всегда, хотя иногда необходимо
усердно поработать, чтобы обнаружить их». И сама Плат говорила:
«Полагаю, мои стихотворения возникли непосредственно из моих
чувственных и эмоциональных переживаний» (Plath, The Poet speaks,
1960). Поэтому думаю, можно со всей ответственностью заявить, что
мы взялись за разумную задачу, пытаясь связать эмпирическое с
поэтической образностью.
 Образы кожи, метафоры кожи и субституты кожи часто
встречаются в стихотворениях Плат. Через блестящее использование
качественного языка аффективная сила перемещается от одного
атрибута к другому. Как только у нас будет ключ к символической
мозаике, лежащей в основе всех ее стихотворений, мы сможем
проследить причудливые ассоциации и занять интерпретирующую
позицию по отношению к ее таинственной поэзии. В таком случае
становится возможным свести вместе некоторые реальные события
ее прошлого и ее поэтические образы. Мы сможем в более или
менее унифицированной форме увидеть, что могла означать кожа
для Сильвии Плат.
Без учета этого размышление представляется на самом деле
малоценным. К примеру, мы не можем узнать, не было ли у Плат
кожных заболеваний в раннем младенчестве; было ли ограничено
удерживающее поведение матери; чрезмерно или недостаточно
были стимулированы кожные ощущения Сильвии и т. д.
Для Плат кожа, вне всякого сомнения, чрезвычайно
либидинизированный и агрессивизированный орган. Предлагаемая
здесь гипотеза подтверждает предположения, очерченные в статье
Оргела. Он говорит, что «там, где объект, первично
удовлетворяющий потребность, недостаточен для обеспечения
адекватного агрессивного диалога с младенцем, младенец
катектирует себя как нарциссически идеализированную жертву,
репрезентирующую и собственное переполняемое агрессивной
энергией Эго, и плохо дифференцированный объект своих
относительно нейтрализованных агрессивных влечений. Эта энергия
имеет тенденцию направляться против… телесного Я» (Р. 272).
Выдвигаются серьезные предположения, что Плат принимала во
внимание могущественные и угнетающие представления о
соединении с доэдиповой матерью, которые в значительной степени
были бессознательными. Представляется, что ядром этих фантазий
было желание вернуться в утробу. Мне интересен способ, с
помощью которого, как она фантазировала, можно было бы достичь
этого. Мое утверждение состоит в том, что она переживала кожу как
физический барьер, сквозь который необходимо проникнуть,
который нужно снять или растворить. Она также наделила кожу
страшными качествами, и из-за этих качеств ее необходимо было
сбросить. Постоянная тема, присутствующая в ее работе, – желание
инкорпорировать и быть инкорпорированной. Однако способ
инкорпорации – не через рот, а через кожу или с помощью кожи
(Beres, 1960).
Работы Плат большими тиражами издавались по обе стороны
Атлантики и подвергались широкому обзору, критике и
интерпретации (Newman, 1971; Alvarez, 1972). Внешние детали ее
короткой жизни, закончившейся суицидом, также были хорошо
засвидетельствованы. Я лишь кратко представлю историю ее жизни,
следуя хронологической последовательности, подробно
излагающей ее сознание кожи с раннего возраста. Затем я
сосредоточусь на поэтических зарисовках, иллюстрирующих
основную тему данной статьи.
Сильвия Плат родилась в 1932 году. Ее родители были учителями,
и оба имели немецкое происхождение: ее мать была австрийкой, а
отец – пруссаком. Ее брат родился в 1935 году. Семья жила в
расположенном на морском побережье городе Винтроп, штат
Массачусетс. Когда ей было пять лет, ураган разорил эту часть
побережья новой Англии. Прошло только шесть дней, как ей
исполнилось восемь лет, когда после длительной болезни умер ее
отец. Затем семья переехала в удаленный от моря Веллесли,
пригород Бостона. Она посещала среднюю школу в Веллесли, потом
в 1950 году – колледж Смита. Она завоевывала многочисленные
литературные призы, а в 1953 году у нее усилилась депрессия, что
привело к попытке суицида. Она приняла большое количество
пилюль и спряталась в подвале своего дома. Ее обнаружили через
три дня. После короткого пребывания в больнице, где ей провели
шоковую терапию электрическим током, она вернулась в колледж
Смита. Позднее присуждение стипендии Фулбрайт в колледже
Ньюхэм, Кембридж, позволило ей посетить Англию. Там она
повстречалась с поэтом Тэдом Хьюзом. В 1956 году они поженились.
Совершив путешествие по всей Европе, они вернулись в
Соединенные Штаты, где Сильвия заняла должность преподавателя в
колледже Смита. Супруги Хьюз не были довольны академической
жизнью, и в конечном счете в декабре 1959 года вернулись в
Англию. Их первый ребенок, Фрида, родилась 1 апреля 1960 года,
сын Николас – 17 февраля 1962 года.
Летом того года семья Хьюз переехала в Девон, где они
оставались до декабря 1962 года, когда Сильвия и ее дети переехали
в Лондон. Очевидно, она планировала вернуться в Девон в мае 1963
года. Однако зима в том году в Лондоне была самой холодной со
времени зимы 1813–1814 годов. Освещение и тепло отключали на
неопределенный срок, трубы замерзали, не было телефона, и она
страдала от возобновившейся проблемы со свищом. Писать она
могла только в 4 часа утра. 11 февраля 1963 года она запечатала все
щели под кухонной дверью и окнами так, чтобы газ не смог
проникнуть наверх к детям. Она положила голову на подушку в
духовой шкаф и умерла рано утром.
Вот некоторые из основных событий и вех ее жизни.
Дополнительные жизненные события можно проследить из скудных
автобиографических данных, где Сильвия часто делает наглядные
ссылки на собственную кожу. Одна из самых ранних ссылок на
детство и, что интересно, на кожу описывается Плат в эссе «Океан
1212-W». Она говорит о своих переживаниях, когда, будучи
маленьким ребенком, узнала, что ее мать вскоре прибудет домой с
новым ребенком. «Я ненавидела детей. Я, которая два с половиною
года была центром вселенской нежности, почувствовала, что ось
пошатнулась и что полярный холод сковывает мой скелет… Держа
причину своего недовольства, противного, колючего, ужасного
морского ежа, я с трудом поплелась в противоположном
направлении к неприступной тюрьме. Как со звезды, я наблюдала,
холодно и спокойно, отделенность от всего. Я чувствовала преграду
из своей кожи: Я – это я. Камень – это камень. Мое прекрасное
слияние с предметами этого мира окончилось» (Р. 23).
Она вспоминает, что когда ей было приблизительно четыре года,
она много дней проводила на побережье со своими
родственниками: «Я никогда не могла наблюдать за тем, как моя
бабушка опускала темно-зеленых омаров с размахивающими,
одеревеневшими клешнями в кипящий котелок, из которого через
минуту их вытаскивали – красными, мертвыми и съедобными. Я
также остро чувствовала ужасный ожог от воды на своей коже».
Когда Сильвии было семь лет, у ее отца, страдавшего от
давнишнего диабетического состояния, развилась язва на пальце
левой ноги. Он не обращал на нее никакого внимания до тех пор,
пока летом 1940 года его не госпитализировали. Вместо
немедленного улучшения наблюдалось устойчивое ухудшение, и
вскоре стало ясно, что это гангрена. Его палец ампутировали.
Гангрена, артерио-склеротическая, вскоре стала причиной ампутации
всей ноги ради спасения его жизни. Он заболел бронхопневмонией
и умер 5 ноября 1940 года. Он умер через несколько дней после
того, как Сильвии исполнилось восемь лет.
Это было глубоко травматичное событие в жизни Сильвии, от
которого она так никогда и не оправилась. Значимость ее отношений
с отцом хорошо известна, но поскольку Сильвия была весьма
чувствительным ребенком с богатым воображением и слабыми
защитами, ей пришлось открыто столкнуться с фактом и
особенностями смерти отца. Его смерть вызвала переполняющее
чувство боли и ярости. Она начала контролировать эти переживания
посредством литературного творчества, которым занялась вскоре
после смерти отца.
«И я вспоминаю свою мать, саму морячку, читающую мне и моему
брату – который пришел позднее – из “Брошенного водяного”
Мэтью Арнольда: “…Я видела гусиную кожу на своей коже. Я не
знала, отчего это, мне не было холодно. Было ли это привидение?
Нет, это была поэзия. Искра вылетела из Арнольда и затрясла меня
подобно ознобу. Я хотела плакать; я чувствовала себя весьма
странно, я случайно обнаружила новый способ, как быть
счастливой”» («Океан 1212-W»).
С этим утверждением мы получаем не только описание защит и
утилизации сил ее Эго, но также и связь между наблюдением за
собственной кожей и началом жизни в качестве поэта.
Перед тем, как перейти к ее стихотворениям, необходимо
напомнить, что ее отец находился в больнице около четырех
месяцев, и она много раз навещала его. Изменение цвета кожи и
запах ассоциируются с его гангренозной ногой, которая, без
сомнения, произвела на нее огромное впечатление. Фантазийные
попытки соединиться с отцом через сходную смерть были идеями,
которые Сильвия Плат хорошо понимала и которые совершенно
отчетливо звучат в ее последних стихотворениях, например:

…Мне было десять, когда тебя похоронили.

В двадцать я пыталась умереть
И вернуться назад, назад к тебе.
Я думала даже скелет подойдет для этого.

(«Отец», 1962).

Что мало понято и редко артикулируется Плат – это ее сложные

отношения с матерью. Тем не менее приведенная выше ссылка на ее
попытку суицида также позволяет нам установить связь между ее
кожей и аспектом болезни отца. Когда ее обнаружили в подвале
своего дома, ее лицо было сильно ободранным и гангренозным.
После оно зажило, оставив глубокий коричневый рубец на щеке.
Думается, она получила эту рану, ободравшись о бетонные стены.
Менее чем через два года она написала короткую историю («Языки
камня», 1955), подробно описывающую сновидение о собственной
суицидальной попытке:

Она заползала в постель к своей матери и почувствовала

растущий ужас слабости сонного состояния. Не было больше
убежища в мире. Перебравшись затем в собственную постель,
она подняла матрац, втискиваясь в щель между ним и
пружинами кровати, желая быть раздавленной тяжелой плитой.
Она сопротивлялась темноте и потере. Они вернули ее назад
в ад ее мертвого тела. Они подняли ее, подобно Лазарю, из
бессмысленной смерти, уже испорченную дыханием могилы, с
желтоватой кожей, с багровыми синяками, вздувшимися на
руках и бедрах и открытой раной на щеке, обезобразившей
левую сторону ее лица множеством темнеющих рубцов и
желтой жидкостью, так что она не могла открыть левый глаз (Р.
265).

Похожий эпизод вновь появляется в коротком рассказе,

написанном годом позже:

Патологический страх: что слишком много возражений. К

доктору. Я собираюсь к психиатру на этой неделе только для
того, чтобы встретиться с ним, узнать, что он там. И по иронии
чувствую, что нуждаюсь в нем. Я нуждаюсь в отце. Я нуждаюсь в
матери. Я нуждаюсь в ком-то, кто старше, мудрее, чтобы
выплакаться. Я разговариваю с Богом, но небеса пусты, а Орион
проходит мимо и не отвечает. Я чувствую себя подобной
Лазарю: та история обладает таким очарованием. Будучи
мертвой, я поднимаюсь вновь и даже обращаюсь к ценности
простого ощущения быть самоубийцей, подвергнуться такому
концу, появиться из могилы со шрамами и уродующей отметкой
на шее, которая (это мое воображение) стала более заметной:
бледная, подобно мертвенному пятнышку на красной, обдутой
 ветром коже, мрачно потемневшей на фотографиях, против
моей печальной зимней бледности. И я слишком тесно
идентифицируюсь с моим чтением, с моим писанием (Р. 249)
(Кембриджские записки, 1956).

Тэд Хьюз сказал об этом отрывке, что он «представляет идею

состояния психики, скрытого за тем, что она описала незадолго до
появления первых стихотворений ее первого сборника “Колосс”»
(1968).
Плат еще раз возвращается к образу Лазаря в рассказе,
написанном несколько месяцев спустя после «Записок»:

Она наклонилась к зеркалу, и старое, знакомое лицо с

пустыми карими глазами, покрытое коричневыми рубцами на
левой щеке, начало всплывать сквозь туман. На лице не было
рта: место, где должен быть рот, было того же желтоватого
цвета, как и остальная кожа… («Каменный мальчик с
дельфином», 1957, P. 185).

И снова в рассказе «Высь и заводь» (1958), написанном пять лет

спустя после суицидальной попытки:

Появившийся рубец, тянущийся по диагонали от его правого

глаза через нос и дальше на левую щеку, выглядел белым на
фоне его загара. Бледная, почти вульгарная ткань рубца имела
отличную от остальной кожи текстуру; она была более гладкой,
более новой, подобно пластиковой замазке щели (Р. 167).

Интересно, что учитель Сильвии в Веллесли описывал ее как очень

хорошенькую девочку с прекрасной кожей. Как она кратко говорила
с осознанием приближающего несчастья и напряженными усилиями
в отношении к своей все еще кипящей тревоге: «Я чувствовала
преграду из своей кожи: Я – это я. Камень – это камень. Мое
прекрасное слияние с предметами этого мира окончилось».
 Ранее я ссылался на скрытый порядок, связывающий ее
стихотворения в удивительно однородную работу. Выразительность
образов, используемых ею, вполне последовательна во всех
работах, даже несмотря на то, что эти образы могут принимать
различную форму. Кожа – постоянный образ, чье скрытое значение
не обнаруживается тотчас благодаря своему органическому и
психологическому использованию. Присутствие явного порядка,
содержащего шокирующие, но выразительные объяснения, а также
ощущение единства нигде не очевидны настолько, как в ее
последних стихотворениях (Lavers, 1971).
В стихотворении «По пути туда» Плат использует представление о
субституте кожи, чтобы внедрить в сознание чувство Я-объекта,
неустанно обращаемого к своему мертвому отцу:

Я похороню раненых, как куколок,

Я посчитаю их мертвыми и похороню.
Позвольте их душам страдать в свежести,
Приходить в ярость на моем пути.
Вагоны качаются, они – колыбели.
И я ступаю из этой кожи
Старых бинтов, скук, старых лиц,
Шагаю к тебе из черного вагона Леты
Чистая, как ребенок.

(ноябрь, 1962)

И вновь в стихотворении «В гипсе», обращающегося к гипсовому

слепку как Я, так и объекта:

Я никогда не выберусь из этого! Сейчас меня две:

Одна новая, абсолютно белая, и старая – желтая…
 …Утром она разбудила меня так рано, отражая солнце
Своим изумительно белым торсом….
…И моя кожа зудела и расслаивалась на мягкие кусочки
Просто потому, что она так плохо заботилась обо мне.

(1961)

Противоположные Я, находящиеся в постоянной оппозиции,

появляются в ее стихотворениях в самых причудливых
мифологических формах. Часто возникает сдвиг в сторону
конфликта Я – объект, необходимый для проталкивания угрозы
внутрь себя. Дальнейший поворот чувству отчаяния дается
непреклонной прямотой Плат. Садистические качества,
приписываемые другому, находят свой путь назад в Я. Ее
преследовала хрупкость кожи, как легко ее можно разрушить и
исправить. На протяжении всей своей жизни она страдала от
физической, равно как и от психологической боли. Она чувствовала,
что тело тиранизирует ее, кроме того, привлекает к каждой своей
судороге, как будто через это она сможет начать признавать
устрашающую зависть к звероподобному, уродливому и мертвому.
То, что предлагается, – это смертельное сочетание ненависти,
страстного желания матери и отвращения к Я, что ведет к
непреодолимой потребности трогать свое тело и шарить по
наиболее укромным уголкам своей души. В стихотворении
«Тюльпан», написанном вскоре после того, как Плат оправилась от
операции по удалению аппендицита, она говорит:

Теперь я потеряла себя, я устала от багажа —

Моя оригинальная кожаная сумочка,
как черная коробка из-под пилюль,
Мой муж и ребенок улыбаются с семейной фотографии;
 Их улыбки улавливает моя кожа, маленькие улыбающиеся
крючки.

(март, 1961)

И в стихотворении «Вдова»:

…Второй раз быть снова рядом с ним —

Бумажный образ положить напротив сердца.
Путь, проложенный его письмам, пока они не обросли теплом,
Они, казалось, давали ей тепло, подобно живой коже.
Но сейчас именно она – бумага, не согретая никем.

(ноябрь, 1962)

Прогулка по Парламентским Холмам (Лондон) воодушевила ее на

стихотворение, в котором она описала бледный изгиб луны как
«тонкий, похожий на обтягивающую рубец кожу». Помимо
подобных образов, она с двойственным удовольствием
останавливает свое внимание на живой коже как особенно ранимой.
Ее можно легко порезать, обжечь, поранить, проткнуть, ужалить,
поцарапать и обшелушить. Из стихотворения «Порез»:

Какое возбуждение —
Мой палец вместо головы.
Макушка совершенно пропала
За исключением качества сути
Кожи.
Удар – как шляпа,
Мертвенно-белый.
 Затем красный плющ.

(ноябрь, 1962)

В стихотворении «Жар 103°» ее кожа снова уподобляется бумаге:

Я слишком безупречна для тебя или кого-то. Твое тело

Причиняет мне боль, как мир причиняет боль Богу. Я – фонарь
—
Моя голова – луна
на японской бумаге, моя золотая выбитая кожа
Бесконечно изысканна и бесконечно дорога.

(ноябрь, 1962)

И тот же самый образ вновь встречаем в «Подтяжке лица»:

…У кожи нет никаких корней, она шелушится легко,

как бумага…

(ноябрь, 1962)

В стихотворении «Муки», написанном в конце замужества, она

размышляет о своих обязанностях жены, замечая, что она «не
работяга», и признавая, что замужество испарило ее странность
подобно «голубой капле с опасной кожи». Все стихотворение
откровенно сексуально, так что читатель остается в могучей
диалектике между холодной, неподвижной, бесконечно голубой и
пульсирующей, ранимой, опасной, либидинизированной кожей.
Таким образом, мы снова возвращаемся к центральной теме борьбы
между жизнью и смертью. Поэтому кожа может символизировать
либо жизнь, либо смерть, либо то и другое одновременно, как в
«Леди Лазарь»:

Я сделала это снова.

Один год из всех десяти
Я управляю этим —
Видом ходячего чуда, моей кожей
Блестящей, как абажур нациста,
Моей правой ногой
Из папье-маше…

(ноябрь, 1962)

Под абажуром нациста подразумевается практика женщины-

конвоира в Освенциме, сдиравшей с мертвых татуированную кожу,
чтобы делать абажуры для своей комнаты. Может показаться, что
Плат была очарована этой практикой. За три года до появления
стихотворения «Леди Лазарь» она написала короткий рассказ,
названный «Пятнадцатидолларовый орел» (1959), затрагивающий
искусство татуировки. Мужчина, разглядывающий изображения
татуированных тел, восклицает: «Эти кожи ценны, как многие
картины, представляю, вот бы натянуть их на доску» (Р. 94).
Также сильно желание преобразования, возрождения, и в ее
стихотворениях это выражается в скрытой и явной формах:

…Нет конечной станции, только чемоданы,

Из которых то же самое Я разворачивается, как костюм
Убогий и лоснящийся, с карманами желаний…
 Как будто Плат отдавалась в рабское ученичество к смерти.
Бессознательное желание находиться в согласии с матерью и
сознательное желание быть с отцом иногда становятся настолько
сильными, что она говорит, будто уже умерла. Периодически она
проникает в безопасный мир истинного спокойствия. Ее
стихотворения демонстрируют методичную инициацию в
потусторонний мир. В ее работе инициации принимают
многочисленные фантазийные формы. Были также две настоящие
суицидальные попытки. В стихотворении «Леди Лазарь» она
выражает надежду, что «вскоре… плоть… будет дома во мне». Всегда
присутствующий диалог между двумя Я с сопровождающим его
желанием быть, кажется, отражает путаницу, возникающую всякий
раз, когда желание вернуться к комфортному чувству единства с
матерью переживается как недосягаемое. Как показал психоанализ,
принятие в Я для маленького младенца, когда он окутан руками и
грудью матери, – единое унифицированное переживание. Тем не
менее после сепарации-индивидуации и сопровождающего ее
обретения языка оно может представляться взрослым как два
отдельных переживания, как ощущения, исходящие от Я, и как
ощущения, исходящие от объекта.
Каковы бы ни были фантазии о проникновении в утробу или
пребывании в ней или о близком удерживании в качестве
маленького младенца, их можно выразить только на языке,
определяющем то, на что, как мы думаем, это должно походить, а не
то, на что это походит. Как Анна Фрейд (Freud, A., 1969) говорила о
психоанализе: «Это совершенно необычное, почти магическое
ожидание пациента перейти обратно в предпсихологическое,
недифференцированное и неструктурированное состояние, в
котором нет границ между телом и психикой или между Я и
объектом» (Р. 148). Плат рассматривает утробу как «состояние в
темноте», место бесконечного мира, состояние равновесия,
аналогичное смерти, поскольку она раньше жизни. Такого места
можно достичь, только пройдя стадию страха, бездыханного
эротизированного очарования собственным телом,
сопровождающегося желанием прорвать телесную поверхность.
Интроект ненавидимой и любимой матери должен быть проломлен.
То, что отыгрывается через тела поэтических персонажей, – то же
самое желание прорвать поверхность кожи в потусторонний мир[99].
Использование Плат данной метафоры не только позволяет нам
блестящим образом увидеть то, что не описывается или отчасти
затуманивается, но и отражает невозможность точного описания
желаний и ощущений, исходящих из довербального периода.
Весьма важно, когда к ее работе подходят с целью подтвердить
идею о том, что персонажи, говорящие из любого представленного
стихотворения, это либо Я, либо объект, одушевленный или
неодушевленный. Они могут исчезать, изменяться или становиться
неразличимыми. Стихотворения парят над мифологическим полем
между Я и объектом. Хорошее и плохое, внутреннее и внешнее,
негативное и позитивное связываются воедино постоянным
противопоставлением. Когда это понято, легче распознать наличие
скрытого порядка и лежащего в основе всего этого кода.
Оскорбленное и едва терпимое чувство ужасной боли и
несправедливости постоянно пропитывает ее работу. Она одержима
местью, однако понимает, что может не уступать своим угнетателям
или, вероятно, потеснить их, лишь обратив насилие на саму себя.
Отлив и прилив таких убийственных переживаний явно звучит в
автобиографической новелле «Дребезжание колокольчика» (Plath,
1963a). Она описывает наблюдение за храпом своей матери:

Звук, похожий на хрюканье свиньи, раздражал меня, и на

время мне показалось, что есть только один способ устранить
его – взять кусок кожи и сухожилие, из которого она выросла,
и скрутить ее в тишину между своими руками (Р. 129–130).

Далее в этом рассказе Плат готова признать то, что она не смогла
бы убить себя, перерезав запястья:
 Но когда дело дошло до этого, кожа моего запястья
выглядела такой белой и беззащитной, что я не смогла этого
сделать. Как будто в запястье, которое я хотела убить, не было
кожи или тоненького слабого пульса, который прыгал не под
моим большим пальцем, а где-то еще, глубже, скрытнее, куда
намного тяжелее добраться (Р. 156).

Интересно, что такая интеллигентная и утонченная женщина

отказывается утверждать, что у нее было желание убить себя. Однако
ранее мы уже отмечали манеру отыгрывания в ее стихотворениях
агоний над своим телом. Самый большой интерес для нас
представляет описание в новелле «Дребезжание колокольчика»
разрушения Плат под тяжестью разливающейся депрессии,
сопровождающейся сильной тревогой и неверием в собственные
силы.

Я зарыла свое лицо в розовый бархатный фасад кресла для

двоих Джея Си, и с огромным облегчением мягкая слеза и
неприятные шумы, прокрадывающиеся в меня все утро,
вспыхнули в комнате. Когда я подняла голову, фотограф исчез.
Джей Си тоже исчез. Я чувствовала себя слабой и обманутой,
как кожа, сброшенная ужасным животным. Освобождение от
животного было облегчением, но, казалось, оно унесло с собой
мой дух и по-прежнему могло класть свои лапы на все (Р. 107).

Здесь Плат описывает себя как кожу, как нежеланную оболочку.

Более чем вероятно, что ее озабоченность кожей была
детерминирована не только событиями поствербального периода,
но и ранними тактильными ощущениями, мнемонически
сохраненными в формах, которые можно было вспомнить или
отыграть лишь в расплывчатой, озабоченной манере.
Анна Фрейд (Freud, A., 1970) говорила, что такие
психосоматические реакции детерминируются развитием до
разделения соматических и психологических процессов. Она
объясняет, что «для последующих событий важно, какое именно
телесное проявление получит индивидуальное предпочтение,
поскольку этот выбор вызовет усиление чувствительности и
уязвимости соответствующего органа или системы, например, кожи,
респираторной системы, желудочно-кишечного тракта, ритмов сна и
т. д.»[100].
Тэд Хьюз в своем предисловии к «Панике Джонни» и «Библии
сновидений» говорит о Плат: «Представляется вероятным, что ее
настоящим творением был собственный образ, так что все ее
произведения оказываются заметками и набросками,
привлекающими внимание к центральной проблеме – к ней самой».
Несмотря на то, что с моей точки зрения это достаточно беглый
комментарий, он дает мне возможность взглянуть на один аспект
«центральной проблемы» – установку Сильвии Плат по отношению к
собственной коже и коже других. Представленная гипотеза
заключается в вероятности ранних соматических нарушений в ее
жизни, в особенности касающихся поверхности тела, в конечном
итоге ведущих к озабоченности кожей, обнаруживающей
выразительный порядок в ее поэзии и других произведениях.
Сопутствующая тема, вплетающаяся на протяжении всей этой
статьи, – это наличие боли, переживаемой на поверхности тела, и то,
как боль и кожа неразрывно сливаются в фантазийной жизни.
 Боль: чувство повреждения
Оказывается, люди все еще обладают незначительной
способностью адаптироваться к боли; парадоксально, но кажется,
что некоторые события забываются скорее, чем боль, которая когда-
то прекращается. Фактор адаптации отграничил боль от ощущений
тепла, холода и прикосновения. К примеру, мы можем стерпеть
довольно большие колебания в температуре и не осознавать
давления одежды на наше тело до тех пор, пока на этом не
сосредоточится наше внимание. Ощущение боли в некоторой
степени ограничивается тем, что она не дает нам точного указания о
тяжести или количестве повреждения ткани. Реакция на укол
булавкой, по-видимому, излишня, а маленькая язвочка во рту
ощущается как огромная пульсирующая пещера. Боли может и не
быть, как при многих раковых опухолях, когда можно было бы
ожидать, что она будет присутствовать, дабы предупредить
организм. На коже боль переживается на трех различных уровнях.
Зуд исходит из эпидермальной поверхности. Острая боль ощущается
в дерме, тогда как тупая боль ощущается в более глубоких слоях
дермы или по ту сторону дермы в подкожной ткани.
Некоторые исследователи уверены, что количество переживаемой
боли связано со степенью разрушения ткани, достигающей
критического состояния, когда деструктивные силы превышают
степень восстановления. Это действительно важное наблюдение, и
оно связано с предыдущими комментариями, касающимися того, что
ощущение боли появляется в развитии позднее. Шпиц (Spitz, 1955)
именно это имеет в виду, говоря:

«К родам кожная поверхность находилась в наименее

раздражающей и наиболее укрывающей окружающей среде,
какую только можно вообразить. Ее окружала жидкость, и даже
от нее она была защищена первородной смазкой. После родов
 кожа подвергается грубости, шероховатости и сухости материи,
в которую мы заворачиваем детей. Неизбежно, что стимуляция,
вызванная такой материей, будет бесконечно острее, чем мы,
взрослые, можем это себе вообразить. Пройдет немало
времени, недели и месяцы, пока кожа новорожденного не
приспособится к этим стимулам и не огрубеет достаточно,
чтобы перевести эти стимулы на счет нормальной окружающей
среды» (Р. 225).

Кажется, выдвигается предположение о том, что и болезненная, и

приносящая удовольствие стимуляция необходима для того, чтобы
фазы развития следовали предписанному им ходу. В цитате из
Фрейда, представленной в начале этой статьи, практически
мимоходом говорится: «Боль, по-видимому, тоже играет роль, а
способ, каким при болезненных заболеваниях приобретается новое
знание о своих органах, может, вероятно, служить примером
способа, каким человек вообще приобретает представление о
собственном теле».
В первые месяцы жизни сенсорные стимулы, оказывающие
влияние на ребенка, изнутри или извне, должны быть
интегрированы в организм, где соматические и психологические
процессы все еще остаются объединенными. Боль разряжается в
форме ярости, слез, тревоги, движений тела и т. д.
В последующей жизни боль будет означать опасность для
отдельного организма, однако в эти первые месяцы неправильно
рассматривать ее как опасность. Как я уже отметил ранее, ощущение
боли плохо развито при рождении (т. е. от внешних стимулов). Также
хорошо известно, что зрительная система отстает в развитии от
ощущений прикосновения и температуры. Поэтому ощущения
прикосновения и температуры играют наиболее значимую роль в
самом раннем развитии образа тела, даже в его самой
рудиментарной форме. Представляется совершенно очевидным, что
базовая линия для «идеи» нашего тела начинается с этих трех
ощущений – прикосновения, тепла и холода. Тем не менее
справедливо сказать, что ни один рефлекс не является абсолютно
надежным при рождении. Возвращаясь к ощущению боли, Анна
Фрейд (Freud, A., 1963) утверждала, что приобретение ощущения
боли весьма необходимо для защиты ребенка от внешних
опасностей. Описывая линию развития «от безответственности к
ответственности в управлении телом», она отмечает, что существуют
несколько последовательных фаз, отличающихся друг от друга. Она
говорит:

Первое, что происходит как шаг в созревании в первые

несколько месяцев жизни, это изменение направления
агрессии от существования в теле к обращению во внешний
мир. Этот жизненно необходимый шаг устанавливает
ограничения от самоповреждения, кусания, царапанья и т. д…
нормальное движение вперед происходит отчасти благодаря
установлению барьера для боли, отчасти благодаря отклику
ребенка на либидинозный катексис матерью его тела с
нарциссическим катексисом его самого (Р. 255–256).

В рамках базовых принципов психоаналитической теории можно

увидеть, что такие авторы, как Шпиц, Анна Фрейд, Малер, Риббл,
Винникотт, Рамзи, Валлерштейн, Ритво, Солнит и другие, пребывают
в согласии относительно значения приобретения боли как шага в
развитии. Этот шаг в развитии, согласно вышеупомянутой
последовательности «удовольствие – боль», имеет задачу
очерчивания и структурирования образа тела. Такие образы
содержатся внутри возникающего Эго. Эго на этой ранней стадии
развития формируется из психогенетически детерминированного
врожденного оснащения и превратностей окружающей среды и, в
основном, определяется ими. Ряд авторов (Ribble, 1941; Mahler,
1952; Winnicott, 1938) подчеркивает важность материнской роли в
облегчении этой наиболее значимой стадии развития. Тем не менее
следует упомянуть, что Винникотт и Риббл расходятся в отношении
своей оценки врожденных тенденций младенца при рождении.
Риббл считает, что существует тенденция к вегетативной регрессии,
тогда как Винникотт верит в наличие врожденной склонности
младенца обживать тело и наслаждаться телесными функциями. Эта
разница во мнениях отражает неопределенность Фрейда в
отношении инстинкта самосохранения в сравнении с инстинктом
смерти.
Когда мы говорим о боли, включенной в здоровое развитие, мы
ссылаемся на «нормальную и необходимую» боль, а не на
«ненормальную и не необходимую». Разница между ними –
наиболее сложная проблема. Похожая трудность возникает, когда мы
хотим обсудить «нормальное стимулирующее» удовольствие и
«ненормальное чрезмерно стимулирующее» удовольствие, скорее
превращающееся в раздражение и боль.
Перверсивное мазохистское желание причинить максимальную
боль, содрав с тела кожу, известно со времен Древней Греции до
наших дней. Марсий проиграл в соревнованиях с Аполлоном. В
соответствии с соглашением, победитель осуществил наказание на
свой выбор. В данном случае Марсий выбрал подвешивание к сосне
и сдирание всей кожи. Венский художник Рудольф Шварцхоглер,
воспринимавший свое тело как объект искусства, сдирал
собственную кожу, мало-помалу, до тех пор, пока окончательно не
убил себя. Весь процесс был сфотографирован и, в конце концов,
показан на выставке в Касселе, Германия. Зачастую художники
довольствовались выражением подобных импульсов и идей через
свое искусство. Странные мысли о коже достигли широкой
аудитории между XV и XIX веками с расцветом анатомического
искусства. Этот срез, разбивший взгляд на внутреннюю часть тела,
изображался с абсолютным реализмом. Кожа была дразняще
привлекательна как последний покров, сдираемый, чтобы открыть
тайны тела, скрытые за простой обнаженностью.
 Модель Джуана Валверде с содранной кожей держит свою кожу на
вытянутых руках. На гравюре Иоахима Реммелини (1619) кожа
завязана узлом вокруг живота подобно саронге[101]. Фелис Вик д’Ази
(1786) демонстрирует скальп, содранный с лица, тогда как Ван Дер
Шпигель (1627) изображает мужчину, который кончиками пальцев
отделяет кожу со своих бедер, чтобы сделать гетры.
Модель Берретини с завязанными глазами разрывает на клочки
собственную кожу. Бидлоу (1685) изображает женщину с запястьями,
завязанными срезанной с ее спины кожей. Представляется, что во
многих мазохистских и садистических действах, приводящих к
фактическому увечью, кожа играет важную роль. Сообщалось, что во
время Вьетнамской войны американские морские пехотинцы иногда
сдирали кожу с мертвых вьетнамцев (Herr, 1978). Столороу (Stolorow,
1975) утверждает, что «структурно дефицитный мазохист ищет
эротической стимуляции и согревания поверхности кожи, поскольку
это придает большое значение очертаниям его ненадежного
телесного образа и восстанавливает его чувство Я-связанности» (Р.
443). Райх (Reich, 1949) выразил то же самое мнение, добавив, что к
сделке принимается любая боль (см. также Cotter, 1981).
Штерба (Sterba, 1947) связывает мазохистские и садистические
тенденции и понимает их как первоначально сосредоточенные на
коже тела, а также указывает на желание уколоть, поцарапать,
разрезать и обжечь.
Как мы кратко обсудили, ключевым механизмом, лежащим в
основе мазохистских и садистических тенденций и действий,
является желание быть инкорпорированным или инкорпорировать
определенные специфические качества объекта. Инкорпорация была
постоянной темой, вплетающейся во все предыдущие разделы и
вытекающей из них.
 Инкорпорация
Термин был введен Фрейдом (Freud, 1905) во время обсуждения
схем оральной стадии, в его идеях этот термин претерпел
существенное изменение от оральной активности как источника
удовольствия до акцента на отношениях с объектом. Данный термин
Фрейд употреблял совершенно специфично для обозначения
принятия через рот пищи и принятия через рот объекта. Оба
процесса понимались как часть «оральной или, как это можно было
бы назвать, каннибалистической прегенитальной сексуальной
организации» (Р. 198). Кажется, этот чисто физиологический процесс
на настоящий день подвергся некоторому изменению, при котором
инкорпорация теперь описывается как «процесс, посредством
которого субъект в своих фантазиях поглощает объект и сохраняет
его в себе»[102] (Laplanche & Pontalis, 1973). Фактически авторы
описывают концепт, включающий анальную и генитальную
инкорпорации. Однако огромный интерес для нас представляет их
утверждение, что «другие эрогенные зоны и другие функции также
могут быть ему опорой (впитывание через кожу, дыхание, зрение,
слух)»[103]. Иногда в психоаналитической литературе такая
дифференциация не делается, однако концепт обычно
употребляется в редуционистском качестве впитывания. В
зависимости от того, сосредоточиваемся ли мы на инкорпорации
через рот, зрение, слух или кожу, сохраняются три основные цели
инкорпорации. Вот они: желание получить удовольствие через
проникновение объекта в Я, желание разрушить объект и желание
присвоить силу и другие качества объектов. Также может иметь
место противоположное, т. е. желание быть инкорпорированным
всеми вышеупомянутыми способами. Мальчик-подросток, которого
я обсуждал, и ритуальные жертвоприношения ацтеков –
иллюстрации последнего желания быть инкорпорированным. У
мальчика, которого я лечил, ни разу не было фиксированной
позиции, где желание быть инкорпорированным было бы статично.
Напротив, он колебался между желаниями инкорпорировать и быть
инкорпорированным. Понятие окутывания соединяет пропасть
между соматическими и психологическими аспектами
инкорпорации. К примеру, вместо желания инкорпорировать через
кожу, как в случае, сообщаемом Берлендом (Burland, 1975) (где
пациент хотел инкорпорировать через кожу отца, чтобы чувствовать
себя в безопасности и под защитой), желание быть обернутым в
кожу объекта или наоборот сводит вместе физические и
психологические аспекты инкорпорации.
Давая определение вышеупомянутым образом, будет ошибкой
употреблять понятие инкорпорации в качестве синонима понятия
интернализации. Интернализация с ее акцентом на постэдиповой
структурализации и процессе, посредством которого
интерсубъективные отношения трансформируются в
интрасубъективные, эволюционно несколько отдалена от ранних
инкорпоративных желаний. Говоря проще, в настоящее время
термин «инкорпорация» связывается с фантазией о принятии в
собственное тело всего в целом или только части одушевленного
или неодушевленного объекта. Когда употребляется термин
«интернализация», мы говорим о «психологическом процессе, с
помощью которого произошло изменение события, действия или
ситуации в духовном направлении или по отношению к внутреннему
месту действия» (Schafer, 1972).
Типичное инкорпоративное желание – принять через рот те
аспекты окружающей среды, которые амбивалентно любимы и
ненавидимы. Как это было в некоторых примитивных культурах,
каннибалистические акты – одновременно акты жадного
разрушения и любящего сохранения. Данные импульсы возникают
из-за страха потери объекта; из-за желания обрести силу пугающего
объекта; из-за желания обрести хорошесть объекта и т. д. Поэтому
объект поглощается и удерживается, и благодаря этому процессу
прочно поддерживается механизм отрицания. Вот почему данная
защита настолько типична для примитивных культур и людей с
обширными нарушениями доэдипового периода. Этот механизм
также присутствовал у травмированного мальчика латентного
возраста, обжегшего себя. Хотя большая часть его патологии засела
на фаллическом эдиповом уровне, он демонстрировал более
примитивные желания инкорпорировать силу хирурга через
пересадку кожи.
Независимо от того, обсуждаем ли мы нормальных индивидов или
индивидов, страдающих от грубой патологии, существует
разделяемое всеми ощущение кожи как первого оборонительного
щита тела. Удивительным образом кожа защищает от проникновения
химикатов и микроорганизмов, от физического повреждения и
солнечной радиации. При такой постоянной бомбардировке,
вероятно, неудивительно, что кожные заболевания являются
ведущей причиной профессионального заболевания[104].
Представление о коже как об оградительном щите, конечно,
знакомо психоаналитикам. В первые месяцы жизни, когда
тактильная стимуляция настолько жизненно необходима для
развивающегося организма, понятие барьера или щита от боли
является первичным понятием, требующим дальнейшей разработки.
В «новом всемирном словаре» Уэбстера слова «барьер» и «щит»
означают соответственно «то, что предохраняет проход или
подступ» и «то, что стоит на страже, ограждает и защищает». Эти
описания представляются неподходящими для объяснения того, что
имел в виду Фрейд. К сожалению, представление о мембране, не
пропускающей никакие пагубные субстанции, – наиболее частое
употребление данного понятия на сегодняшний день. Чтобы понять
и разъяснить то, что на самом деле сказал и что имел в виду Фрейд,
было бы полезно обратиться к его «Проекту научной психологии»
(Freud, 1950). В параграфе «Проблема качества» Фрейд говорит:
«Аппараты нервных окончаний были экраном, который мог бы
позволить лишь коэффициенты внешнего количества, чтобы
действовать на F [систему проницаемых нейронов], тогда как F в то
же время имеет дело с грубой разрядкой количества… Органы чувств
действуют не только как Q-экраны [количество], подобно всем
аппаратам нервных окончаний, но также в качестве сита; поскольку
они пропускают стимул только из определенных процессов, с
определенным периодом» (Р. 309–310).
Понятие сита согласуется с анатомическими фактами (скорее
рецепторы, нежели барьеры). Акцент делается на отделении и
градации стимулов через буквально проницаемый экран, а не на
охране или ограждении. Фрейд говорит, что боль можно
охарактеризовать количественно. Определенное количество
стимуляции проходит через экран или сито, тогда как увеличение
стимуляции на физиологическом уровне вызывает боль, которая
может быть локализована по отношению к стимулу. Как мы знаем,
Фрейд считал, что боль играет позитивную роль в формировании
Эго. Некоторая боль, постоянно проходящая в организм,
необходима и полезна. Рефлекторное удаление и опыт самой боли –
обе реакции означают избежание дальнейшего повреждения,
возникающего из-за чрезмерных количеств. Представление о
защищающем сите или экране хорошо коррелирует со всеми
упомянутыми выше ссылками на развитие телесного образа, ранних
отношений матери и ребенка и процессов интернализации. Оно
также хорошо связывается с теми пограничными и психотичными
индивидами, которых мучает мысль о том, что их кожа чрезвычайно
уязвима наподобие мешковины. Центральной темой данной статьи
было исследование связи между тем, как кожа как психологический
конструкт используется индивидами, проявляющими нормальные и
патологические особенности. Оказывается, существует широкий
спектр условий, симптомов, синдромов и желаемых фантазий,
связывающих норму с грубой патологией. Представляется, что в
начале жизни не только может быть «избран» орган для разрядки
психических и соматических возбуждений (Freud, A., 1970), но и
озабоченность матери определенными органами может привести к
выбору органа и специфичности симптома у ребенка (Deutsch, 1939;
Schur, 1955).
Малмквист (Malmquist, 1968) считает, что сочетание врожденных
факторов и факторов окружающей среды нередко может объяснить
кожные заболевания. К примеру, обращение агрессии вовнутрь,
возникающее до начала функционирования Супер-Эго, имеет
тенденцию сосредоточить атаки скорее на теле, нежели на Эго.
Желание быть ближе, обусловленное неадекватным холдингом,
может привести к возврату агрессии либо к кожным ощущениям,
требующим прикосновений, поглаживаний и связывания кожи, либо
к кожному заболеванию, либо к какой-нибудь иной форме разрядки.
Нередко возникает взаимное приспособление, что иллюстрирует
описание следующего случая.

Пример III

До некоторой степени регрессировавшая женщина средних лет

внезапно развила кожную сыпь во время своей психотерапии. Это
произошло на той фазе лечения, где тщательно изучались
длительные фантазийные блаженные диадические отношения с
матерью. Выяснилось, что ее мать умерла от рака кожи, лечение
которого требовало сдирания кожи, оставляя ее необработанной
(Weimer, 1980). Когда дается обсуждение многочисленных типов
кожных заболеваний, удивляет, насколько сложна природа
царапанья какого-нибудь участка кожи. Часто царапанью
приписывается анальное, грязное качество. Во время царапанья
человек может испытывать преимущественно агрессивные или
эротические переживания – или чувство вины, либо во время, либо
после царапанья, поскольку существует предсознательное чувство,
что действие вовлекает производные влечений. Вдобавок человек
может чувствовать себя виноватым из-за того, что коже плохо. Стыд
вызывается тем, что царапающий себя человек чувствует, что не
может отказаться от привычки. Также возникает чувство контроля со
стороны скрытых сил, поскольку царапающий себя человек
вынужден уступить желанию царапать. В таком случае существует
факт прорыва поверхности тела. Проявления господствующего
Супер-Эго на самом деле могут хорошо поддерживать замкнутый
цикл, постоянно напоминая страдальцу о его коже.
Лихтенберг (Lichtenberg, 1978) считает, что постоянное
переживание стыда и смущения в отношении телесного Я оставляет
отпечаток на чувстве цельности Я. Он говорит, что это нередко
выражается желанием сбежать из собственного тела или сбросить
кожу. Увечье кожи путем разрезания бритвой, стеклом и ножом –
наиболее драматичный способ, которым индивид пытается
сохранить телесные границы и Я-связанность.
Не всегда необходимо увечить свою кожу, чтобы поддержать
чувство неповрежденности. Достаточно ясной фантазии.

Пример IV

Мальчик десяти лет с диагнозом пограничного состояния

возвращался со своим терапевтом в учебную комнату стационара. Он
остановился у фонтана для питья и между большими и шумными
глотками произнес: «Вот это хорошо». Терапевт спросил, почему.
Мальчик ответил: «Потому что от этого растет кожа» (Weimer, 1980).
Шохем (Shoham, 1978) обсуждает гомосексуалиста с глубокими
оральными фиксациями. Пациент сказал: «Мне 45 лет, но выгляжу я
намного моложе; думаю, это из-за того, что внутри меня все
постоянно меняется и не остается никакого осадка. Время от
времени я сбрасываю свою кожу» (Р. 169).
Фантазии о телесном образе, а в особенности о границе тела,
оказываются глубоко связанными с факторами, включенными в
восприятия контакта в раннем возрасте. По мнению Хартманна
(Hartmann et al., 1946), такие восприятия не являются абсолютно
хаотичными. Он считал, что при рождении младенец обладает
«внутренним моделированием» или «квази-огранизацией»,
способствующей формированию образа тела. Проблема отделения в
таком случае неизбежно фокусируется на поверхности тела.
Фенихель (Fenichel, 1945) утверждал, что «рецептивная оральность»
часто сопровождается «рецептивным кожным эротизмом» и что в
анализе последнего потребность нарциссических поставок есть
потребность единения со всемогущественной матерью.
Важность контакта кожа-к-коже с новорожденным – тема,
поднятая недавно вновь рядом авторов (Bronson, 1963; Daly, 1977;
Leach, 1975; Freud E., 1980). Все они по-разному утверждают идею
того, что потребность в таком контакте между матерью и ребенком
превышает его психологическую потребность в сосании. Эта точка
зрения согласуется с хорошо известными исследованиями животных
Харлоу (Harlow, 1958). Те же самые идеи обнаруживаются в работе
Малер (Mahler, 1952), Боулби (Bowlby, 1958) и Шеврина (Shevrin,
1962). С точки зрения патологического развития из самых ранних
контактов матери и ребенка, Гонзалес (Gonzalez, 1965), Бик (Bick,
1968), Анзьё (Anzieu, 1979) и Пайнз (Pines, 1980) – все обсуждали
значимость роли кожи в качестве коммуникации негативного
материнства. Э. Фрейд (Freud, E., 1980) пошел дальше, заявив, что
«обширное кожа-к-коже предоставление заботы поддерживает
перспективу профилактических и терапевтических целей».
Искусственное разделение тела и психики нигде так не очевидно,
как в случае обсуждения эмбриологического образования кожи.
Тремя эмбриональными слоями клеток, из которых развиваются
различные системы органов организма, являются эндодерма,
мезодерма и эктодерма. Эктодерма, самый дальний слой
эмбриональной клеточной структуры, образует волосы, ногти,
сальные железы, внутренние мембраны носа и рта, слюнные и
слизистые железы носа и рта, кожу и нервную систему.
Мы все еще не знаем, что это могло бы означать с точки зрения
психологической жизни. Однако мы знаем, что контакт кожа-к-коже
с самого начала жизни играет весьма значимую роль в развитии
младенца. Контакт кожа-к-коже, вероятно, играет жизненно важную
роль в развитии телесного Эго, особенно на стадии, когда младенец
осознает прикосновения к собственному телу. Что касается природы
возникающего образа телесной границы, маловероятно, что он
более конкретен последующего меланжа репрезентаций, ощущений,
фантазий и т. д., спроецированных на поверхность тела. Как мы
отметили, образ границы тела не отражает фактических качеств
поверхности тела. С. Фишер и Р. Фишер (Fisher S. & Fisher R. L., 1964)
показали, что здоровый индивид научился в ходе созревания
обозначать значимость пограничных областей своего тела как
средства контакта и овладения внешним миром в активной,
независимой и произвольной форме. Напротив, личность с
неопределенными границами, менее активно и менее независимо
ориентированная, меньше значимости придает внешней стороне
своего тела и больше – внутренней. Нам необходимо постоянно
осознавать положение каждой части тела, чтобы избежать
повреждения, но особенно, чтобы иметь возможность
координировать свои движения. Эта «осознанность» чаще всего
бессознательная, хотя в значительной степени и легко доступна
сознанию. Образ нашего тела находится в бесконечном состоянии
конструирования, пересмотра и разрушения. Каждое прикосновение
вызывает образ места прикосновения и объекта, совершающего
прикосновение. Если мы не можем бессознательно или сознательно
определить локализацию части тела, к которой прикасаются, мы не
можем достичь истинного восприятия нашего тела. Интересно, что
когда образ нашего тела распадается, то и восприятие тел других
тоже нарушается. Телесный образ Я тесно связан с образом тел
других людей. Некоторые пациенты с очень серьезными
нарушениями (случаи апраксии) склонны дотягиваться до части тела
исследователя, когда их просят показать ту же самую часть тела у
себя.
 При нормальном развитии начало игры с руками 16-недельным
младенцем представляет собой драматический шаг в развитии. Это
означает, что нервные проводящие пути к и из одной части тела и
одной половины зрительного поля пересекаются и связываются с
противоположным полушарием мозга. С позиции последующего
поведения младенец испытывает ощущения того, что он прикасается
и к нему прикасаются, что способствует телесному исследованию, и
поэтому это дальнейший шаг к дифференциации своего тела от не-Я.
Когда исследующая рука прикасается к другой части тела, самые
сильные ощущения локализуются именно на этой части, а не на руке.
Если бы это было не так, рука была бы отвлекающим элементом в
структурировании телесного Эго (Sherick et al., 1976). Несомненно,
ощущения того, что ты прикасаешься и к тебе прикасаются, в
зрительном поле имеют огромное значение во время
недифференцированной фазы развития (Tanguay, 1972; Provence &
Lipton, 1962; Hoffer, 1949; Gesell & Amatruda, 1967).
По существу, такое поведение является признаком того, что
организация телесного Я началась. Это, конечно, имеет огромное
отношение к понятиям сепарации-индивидуации, нарциссизма,
формулировкам телесного образа, развития Эго и всего процесса
исследования в целом. В конечном итоге аутоэротическая активность
возвещает о начале некой сенсорной независимости от окружающей
среды. Однако предшественники дифференциации Я и объекта,
главным образом, исходят от перцептивных стимулов, вызываемых
матерью, воздействующей на младенца так, что провоцируются
сенсорные переживания приятного или болезненного характера.
Звук голоса матери, ее мышечный тонус, запах и вкус ее груди, тепло
ее тела, легкость или тяжесть прикосновения, гладкость или
шероховатость ткани одежды и т. д. Это не говорит о том, что
младенец совершенно пассивен или инертен. Новорожденный
может рефлекторно воздействовать на окружающий его мир через
сосание, плач, а через 20 недель в положении лежа он может
дотягиваться до предметов, находящихся над ним. Указывая на
значимость общего сенсорного отношения младенца с внешним
миром, мне кажется, мы должны подчеркнуть значимость рта. Делая
акцент на оральных функциях сосания, проглатывания, плача,
кусания, улыбки и рвоты, мы отчасти пренебрегли сенсорной
системой в целом. Мы склонны ограничить себя узким понятием
инкорпорации, т. е. принятия объекта или части объекта через рот.
Понятие инкорпорации, исследуемое мною в данной статье, есть
представление о принятии через кожу. Однако, говоря так, я не хочу
отвергать другие средства инкорпорации: через глаза или уши, через
анус или любое другое телесное отверстие. Пример чрезвычайного
нарушения раннего развития предоставляет следующий случай.

Пример V

Кафка (Kafka, 1969) сообщал о случае девочки-подростка,

увечащей свою кожу лезвиями бритв и разбитыми колбами
электрических лампочек. На первом году жизни эта девочка была
тяжело больна обширным дерматитом, который, как считали, был
аллергической реакцией. Огромной проблемой для родителей было
брать ребенка на руки и прикасаться к нему. Кафка высказывает
идею «контактного голода», сопровождаемого острой болью от
контакта. Он выдвигает гипотезу о том, что интенсивность раннего
контактного голода и боль от контакта закрепили точку
травмирующей фиксации, ведущей к тому, что пациенты ощущают
свою кожу как кожу не-Я. Пациентка была озабочена
незавершенным процессом установления схемы своего тела, точнее
– установления Я и не-Я.
Представляется весьма правдоподобным, что инкорпоративная
фантазия, т. е. фантазия об интроекции, сосредоточилась на коже, а
не на рте, и не в буквальном смысле. Кожа в какой-то степени
подобна поверхности реки. Она рассказывает нам о том, что
находится внизу. Как глубоко, как холодно; каковы природа и
контур дна реки. Манера органических и психофизиологических
феноменов проявляется на коже. Рак, малокровие, желтуха, анемия,
гангрена, нехватка кислорода, реакция на чрезмерную жару или
холод, стыд, гнев, тревога и т. д. Это удивительный орган
коммуникации. Глубина и мера кожи как коммуникации освещались
техниками биологической обратной связи. Ввиду всех ее
ограничений в качестве терапевтического механизма, она была
полезной как средство бессознательного признания через
спонтанные кожные реакции (Brown, 1979). В этих экспериментах
кожа воспринимается как оратор для внутренних органов. В ряде
исследований обнаружено, что реакции кожи и ее температура
являются превосходными индикаторами уровня тревоги. Самые
ранние воспоминания о тревоге регистрировались прежде, чем
субъект признавал их таковыми. Это оснащение подтверждает
несоответствие, как, например, в случае парапраксий
несоответствие между фактическим утверждением и
бессознательным убеждением.
 Резюме
В настоящей статье предпринята попытка обратиться к роли кожи
в психической жизни с особым акцентом на раннем развитии.
Выдвигается предположение, что мы все еще не обладаем
достаточным знанием о раннем развитии, которое дало бы
возможность интеграции с генетической точкой зрения и позволило
бы четко разделить связь между ранними кожными ощущениями и
поздними патологическими психическими процессами, и
симптоматологией. Есть важное доказательство для предположения
существования звеньев такой фазы развития, однако данное
предположение не подтверждено фактами. Гораздо труднее
установить связи между переживаниями кожи в ранней жизни и
нормальным развитием. Данная статья выдвигает некоторые
предположения относительно вероятного состояния дел. Статья
также иллюстрирует, насколько распространены размышления о
нашей коже в повседневной жизни, литературных произведениях,
искусстве и некоторых крайне садомазохистских обществах.
Предполагается, что кожа играет важную роль в эволюции схемы
границы тела и первичную роль в основании структуры Эго.
Описание клинических случаев и в особенности краткий обзор
поэзии Сильвии Плат используются для освещения роли кожи в
последующей жизни. Данный материал использован для
постулирования путей развития от ранних отношений матери и
ребенка до взрослой жизни.
 Библиография
1. Ainslie, R. Unpublished report. University of Michigan, Department
of Psychiatry. Personal Communication. 1979.
2. Alvarez, A. The Art of Sylvia Plath / Ed. C. Newman. – Bloomington,
Indiana: Univ. Press, 1963.
3. Alvarez, A. The Savage God. – N. Y.: Random House, 1972.
4. Anzieu, D. The sound image of the self // I. J. PA. – 1979. – Vol. 6. – P.
23–36.
5. Bak, R. Regression of Ego-orientation and libido in schizophrenia //
I. J. PA. – 1939. – Vol. 20. – P. 64–71.
6. Beres, D. Perception, imagination and reality // I. J. PA. – 1960. – Vol.
41 – P. 327–334.
7. Bick, E. The experience of the skin in early object-relations // I. J.
PA. – 1968. – Vol. 49. – P. 484–486.
8. Biven, B. A violent situation // Psychoanal. Study Child. – 1977. – Vol.
32. – P. 327–352.
9. Bonnard, A. Pre-body-ego types of (pathological) mental
functioning // Journal of the American Psychoanalytic Association. –
1958. – Vol. 6. – P. 581–611.
10. Bowlby, J. The nature of the child’s tie to his mother // I. J. PA. –
1958. – Vol. 39. – P. 350–373.
11. Bronson, G. A neurological perspective on Ego development //
Journal of the American Psychoanalytic Association. – 1963. – Vol. 2. – P.
55–65.
12. Brown, B. New Mind, new body. – N. Y.: Bantam Books, 1979.
13. Burland, J. Separation-individuation and reconstruction in
psychoanalysis // I. J. PA. – 1975. – Vol. 4. – P. 303–335.
14. Burlingham, D., Freud, A. Infants without families // Infants without
families and reports of the Hampstead nurseries. – N. Y.: Int. Univ. Press,
1973. – P. 541–664.
 15. Cotter, G. G. Haiti under Duvalier II: «It is the same situation» //
New York Times. – 1981. – 7 March.
16. Daly, M. et al. The effect of some obstetric practices on early
mother-infant interaction // Univ. of Mich. Med. Center J. – 1977. – Vol.
40. – P. 39–40.
17. Deutsch, F. The choice of organ in organ neuroses // I. J. PA. –
1939. – Vol. 20. – P. 252–262.
18. Dubovsky, S. L. & Groban, S. E. Congenital absence of sensation //
Psychoanal. Study Child. – 1975. – Vol. 30. – P. 49–73.
19. Ehrenzweig, A. The Hidden Order of Art. – London: Weidenfeld &
Nicolson, 1967.
20. Eissler, K. R. Notes on problems of technique in the psychoanalytic
treatment of adolescents: with special remarks on perversions //
Psychoanal. Study Child. – 1958. – Vol. 13. – P. 223–254.
21. Federn, P. Ego Psychology and the Psychoses. – N. Y.: Basic Books,
1952.
22. Fenichel, O. The Psychoanalytic Theory of Neurosis. – N. Y.: Norton,
1945.
23. Ferenczi, S. Stages in the development of the sense of reality //
Ferenczi, S. Sex in Psychoanalysis. – N. Y.: Robert Brunner, 1913. – P.
213–239.
24. Fisher, S., Cleveland, S. E. Body Image and Personality. – N. Y.: Van
Nostrand, 1958.
25. Fisher, S., Fisher R. L. Body image boundaries and patterns of body
perception // Journal of Abnormal and Social Psychology. – 1964. – Vol.
68. – P. 255–262.
26. Freud, A. The concept of developmental lines // Psychoanal. Study
Child. – 1963. – Vol. 18. – P. 245–265.
27. Freud, A. Difficulties in the path of psychoanalysis // Freud, A.
Problems of Psychoanalytic Technique and Therapy. – London: Hogarth
Press, 1972. – P. 124–156.
28. Freud, A. The symptomatology of childhood: a preliminary attempt
at classification // Psychoanal. Study Child. – 1970. – Vol. 25. – P. 19–41.
 29. Freud, E Notes on some psychological aspects of neonatal
intensive care // The Course of Life: Psychoanalytic Contributions Toward
Understanding Personality Development. I. Infancy and Early Childhood.
/ Ed. S. Greenspan & G. Pollock. – U. S. Govt. Printing Office, 1980. – P.
257–269.
30. Freud, S. Interpretation of dreams (1900) // S. E. – Vol. 4–5.
31. Freud, S. Three essays on the theory of sexuality (1905) // S. E. –
Vol. 7.
32. Freud, S. The Ego and the Id (1923) // S. E. – Vol. 19.
33. Freud, S. Civilization and its discontents (1930) // S. E. – Vol. 21.
34. Freud, S. Project for a scientific psychology (1950) // S. E. – Vol. 1.
35. Gesell, A. & Amatruda, C. Developmental Diagnosis. – N. Y.: Harper
& Row, 1967.
36. Gonzalez, J. Sexual aberration and problems of identity in
schizophrenia // Sexual Behavior and the Law / Ed. R. Slovenko. –
Springfield, Illinois: Charles С. Thomas, 1965. – P. 578–590.
37. Greenacre, P. Certain relationships between fetishism and the
faulty development of the body image // Psychoanal. Study Child. –
1953. – Vol. 7. – P. 79–98.
38. Greenacre, P. Early physical determinants in the development of
the sense of identity // Journal of the American Psychoanalytic
Association. – 1958. – Vol. 6. – P. 612–627.
39. Harlow, H. The nature of love // American Psychologist. – 1958. –
Vol. 3. – P. 673–685.
40. Hartmann, H., Kris, E., Lowenstein, R. Comments on the formation of
psychic structure // Psychoanal. Study Child. – 1946. – Vol. 2. – P. 11–38.
41. Head, H. Studies in Neurology. – London: Oxford, 1920.
42. Herr, M. Dispatches. – N. Y.: Avon Books, 1978.
43. Hoffer, W. Mouth, hand, and Ego-integration // Psychoanal. Study
Child. – 1949. – Vol. 3–4. – P. 49–56.
44. Hoffer, W. Development of the body Ego // Psychoanal. Study
Child. – 1950. – Vol. 5. – P. 18–23.
 45. Hughes, T. Introduction of Johnny Panic and the Bible of Dreams. –
N. Y.: Harper & Row, 1978.
46. Jacobson, E. The Self and the Object World. – N. Y.: Int. Univ. Press,
1964.
47. Joffe, W. G. A critical review of the status of the envy concept // I. J.
PA. – 1969. – Vol. 50. – P. 533–545.
48. Kafka, J. S. The body as transitional object // British Journal of
Medical Psychology. – 1969. – Vol. 42. – P. 207–212.
49. Kahn, J. Job’s Illness: Loss, Grief and Integration. – Oxford:
Pergamon Press, 1975.
50. Khan, M. M. R. The concept of cumulative trauma // Psychoanal.
Study Child. – 1963. – Vol. 18. – P. 286–306.
51. Khan, M. M. R. The Privacy of the Self. – London: Hogarth Press,
1974.
52. Kolb, L. C. Disturbances of the body image // American Handbook
of Psychiatry / Ed. S. Arieti. – N. Y.: Basic Books, 1959.
53. Laplanche, J., Pontalis, J.-B. The Language of Psychoanalysis. –
London: Hogarth Press, 1973.
54. Laufer, M. The body image, the function of masturbation, and
adolescence // Psychoanal. Study Child. – 1968. – Vol. 23. – P. 114–137.
55. Lavers, A. The world as icon // The Art of Sylvia Plath / Ed. С.
Newman. – Bloomington, Indiana: Indiana Univ. Press, 1971.
56. Leach, P. Babyhood. – London: Penguin Books, 1975.
57. Lewin, B. D. The Image and the Past. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1968.
58. Lichtenberg, J. The testing of reality from the standpoint of the
body self // Journal of the American Psychoanalytic Association. –
1978. – Vol. 26. – P. 357–385.
59. Lipsitt, L. P. In Advances in Child Development and Behavior / Ed.
L.P. Lipsitt & C.C. Spiker. – N. Y.: Academic Press, 1963.
60. Mahler, M. On child psychosis and schizophrenia: autistic and
symbiotic infantile psychoses // Psychoanal. Study Child. – 1952. – Vol.
7. – P. 286–305.
 61. Mahler, M. On Human Symbiosis and the Vicissitudes of
Individuation. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1968.
62. Malmquist, C. P. Conscience development // Psychoanal. Study
Child. – 1968. – Vol. 23. – P. 301–331.
63. Melville, H. The blanket (Chapter 98) (1851) // Melville, H. Moby
Dick. – London: Pengiun Books, 1972.
64. Miller, I. Confrontation, conflict, and the body image // J. Am.
Psychoanal. Assoc. – 1963. – Vol. 11. – P. 66–83.
65. Montagu, A. M. Constitutional and prenatal factors in infant and
child health // Problems of Infancy and Childhood / Ed. M.J.E. Serin. – N.
Y.: J. Macy Foundation, 1950.
66. Montagu, A. M. The sensory influences of the skin // Texas Reports
on Biology and Medicine. – 1953. – Vol. 11. – P. 291–301.
6 7. Montagu, A. M. The Direction of Human Development. – N. Y.:
Harper, 1955.
68. Montagu, A. M. Prenatal Influence. – Springfield: Thomas & Co,
1963.
69. Newman, C. The Art of Sylvia Plath. – Bloomington: Indiana
University Press, 1971.
70. Niederland, W. Scarred: a contribution to the story of facial
disfigurement // P. Q. – 1975. – Vol. 44. – P. 450–459.
71. Orgel, S. Sylvia Plath: fusion with the victim and suicide // P. Q. –
1974. – Vol. 43. – P. 262–287.
72. Pao, P. N. The syndrome of delicate self-cutting // British Journal of
Medical Psychology. – 1969. – Vol. 42. – P. 195–206.
73. Peto, A. Body image and archaic thinking // I. J. PA. – 1959. – Vol.
40. – P. 223–231.
74. Pines, D. Skin communication: Early skin disorders and their effect
on transference and countertransference // I. J. PA. – 1980. – Vol. 61. – P.
315–323.
75. Plath, S. The Bell Jar. – London: Heinemann, 1963a.
76. Plath, S. Ariel. – N. Y.: Harper & Row, 1963b.
 77. Plath, S. The Collosus, and Other Poems. – N. Y.: Vintage Boob,
1968.
78. Plath, S. Crossing the Water, and Other Poems. – N. Y.: Harper &
Row, 1971.
79. Plath, S. Johnny Panic and the Bible of Dreams. – N. Y.: Harper &
Row, 1979.
80. Podvoll, E. M. Self-multilation within a hospital setting // British
Journal of Medical Psychology. – 1969. – Vol. 42. – P. 213–221.
81. Provence, S., Lipton, R. C. Infants in Institutions. – N. Y.: International
University Press, 1962.
82. Ramzy, I., Wallerstein, R. S. Pain, fear and anxiety // Psychoanal.
Study Child. – 1958. – Vol. 13. – P. 147–189.
83. Reich, W. Character Analysis. – N. Y.: Orgone Inst. Press, 1949.
84. Ribble, M. Disorganizing factors of infant personality // American
Journal of Psychology. – 1941. – Vol. 98. – P. 459–463.
85. Ritvo, S., Solnit, A. J. Influences of early mother – child interaction
on identification processes // Psychoanal. Study Child. – 1958. – Vol.
13. – P. 64–85.
86. Rose, G. J. Body Ego and creative imagination // Journal of the
American Psychoanalytic Association. – 1963. – Vol. 11. – P. 775–789.
87. Schafer, R. Internalization: process of fantasy? // Psychoanal. Study
Child. – 1972. – Vol. 27. – P. 411–436.
88. Schilder, P. The Image and Appearance of the Human Body. – N. Y.:
Int. Univ. Press, 1935.
89. Schur, M. Comments on the metapsychology of somatization //
Psychoanal. Study Child. – 1955. – Vol. 10. – P. 119–164.
90. Schur, M. The Ego and the Id in anxiety // Psychoanal. Study
Child. – 1958. – Vol. 13. – P. 190–220.
91. Sherick, I. Body Image, Ego strength & Level of Ego Development
(Unpublished dissertation). – Wash. Univ., 1964.
92. Sherick, I. Unpublished report. University of Michigan, Department
of Psychiatry. Personal Communication, 1980.
 93. Sherick, I., Greenman, G., Legg, C. Some comments on the
significance and development of midline behavior during infancy //
Child Psychiatry & Human Development. – 1976. – Vol. 6. – P. 170–183.
94. Shevrin, H., Toussieng, P. W. Conflict over tactile experiences in
emotionally disturbed children // Journal of the American Academy of
Child Psychiatry. – 1962. – Vol. 1. – P. 564–590.
95. Shoham, S. G. Personality core dynamics and predisposition
towards homosexuality // British Journal of Medical Psychology. –
1978. – Vol. 52. – P. 161–175.
96. Socarides, С. W. Psychoanalytic therapy of a male homosexual // P.
Q. – 1969. – Vol. 38. – P. 173–190.
9 7. Solnit, A., Priel, B. Psychological reactions to facial and hand burns
in young men // Psychoanal. Study Child. – 1975. – Vol. 30. – P. 549–566.
98. Spitz, R. The primal cavity A contribution to the genesis of
perception and its role for psychoanalytic theory // Psychoanal. Study
Child. – 1955. – Vol. 10. – P. 215–240.
99. Spitz, R. The First Year of Life. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1965.
100. Sterba, R. Introduction to the psychoanalytic theory of the libido
// Nervous and Mental Disease Monographs. – 1947. – Vol. 68.
101. Stolorow, R. The narcissistic function of masochism (and sadism) //
I. J. PA. – 1975. – Vol. 56. – P. 441–448.
102. Szasz, T. S. Language and pain // American Handbook of
Psychiatry / Ed. S. Arieti. – N. Y.: Basic Books, 1959. – P. 982–999.
103. Tanguay, P. F. Neurophysiological models of early infantile autism
// Univ. Ottawa Med. J. – 1972. – Vol. 17. – P. 36.
104. Weimer, L. Unpublished report. University of Michigan,
Department of Psychiatry. Personal Communication, 1980.
105. Winnicott, D. W. Papular urticaria and the dynamics of skin
sensations // British Journal of Children’s Diseases. – 1934. – Vol. 31. – P.
5–16.
106. Winnicott, D. W. Skin changes in relation to emotional disorders //
27th Annual Report. St. John’s Hospital Dermatological Society. –
1938. – P. 67–68.
 107. Winnicott, D. W. The Maturational Processes and the Facilitating
Environment. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1962.
108. Winnicott, D. W. Dependence in infant care, in child care, and in
the psychoanalytic setting // I. J. PA. – 1963. – Vol. 44. – P. 339–344.
109. Woodworth, R. S., Schlosberg, H. Experimental Psychology. – N. Y.:
Holt, Reinhart & Winston, 1964.
 Илани Коган
Вторая кожа[105](1988)[106]
Автор развивает концепцию Эстер Бик
«вторая кожа», высказывая при этом
идею о том, что функцию
контейнирования также может
выполнять и аналитическая ситуация.
Обсуждается клинический пример
пациентки – дочери человека,
выжившего и пострадавшего в период
холокоста. Идентификация с образами
отца и матери, воспринимаемыми как
поврежденные «контейнеры», в итоге
явилась для пациентки источником ее
самодеструктивности.

«Древние мудрецы были правы: во мне есть все, и именно себе я

задаю вопрос, чтобы понять своего отца» (Wiesel, 1986).
Данная статья делает попытку изучить взаимосвязь между Я, телом
и объектом, иллюстрируя ее анализом дочери человека, выжившего
при холокосте.
В первой части лечения пациентка благодаря телесным
ощущениям обнаруживает свое разбитое Я и потребность в
эмоционально контейнирующем объекте. Ее дальнейшая попытка
осуществлять коммуникацию через рисунки находится на полпути
между довербальным языком тела и вербализацией. Эта фаза
прокладывает путь для реконструкции Я в анализе, используя
вербальные средства коммуникации.
 Аналитический опыт воспринимается как «вторая кожа»,
эмоциональный контейнер, способный удерживать вместе
различные аспекты личности.
 Введение
Я представлю краткое обсуждение аналитической литературы,
рассматривающей взаимосвязь между Я, телом и объектом. Связь
между телом и Я была установлена Фрейдом (Freud, 1923),
определявшим Эго как «в первую очередь телесное Эго, не просто
поверхность, но саму проекцию поверхности». Тем самым Фрейд
подчеркивает один из наиболее важных факторов, формирующих
основу идентичности.
Хоффер (Hoffer, 1950) заявляет, что разграничение Я и не-Я
исходит из того, что является собственным телом, и того, что
впоследствии становится окружающим миром; это разграничение
основывается на двух ощущениях одного и того же качества,
вызванных соприкосновением с собственным телом. Данный фактор
способствует процессу структурной дифференциации.
Малер (Mahler et al., 1975) подчеркивает развитие
функционирования Эго в матрице нарциссического, а позднее
объектного отношения к матери. Когда дети испытывают
недостаточность в способности использовать мать «в качестве маяка
для ориентации в мире реальности» (Mahler, 1968), аппарат Эго,
обычно развивающийся в матрице «обыкновенно нежного»
материнского отношения (Winnicott, 1965), терпит неудачу в
процветании; или, с точки зрения Гловера (Glover, 1956), ядра Эго не
интегрируются, а вторично распадаются.
Бик (Bick, 1968) освещает данную идею под другим углом. По ее
мнению, кожа тела функционирует в качестве границы, обладающей
внутренним значением: она удерживает вместе различные части
личности, которые в своей наиболее примитивной форме
переживаются как не обладающие связывающей их силой. Эта
внутренняя функция контейнирования частей Я первоначально
зависит от интроекции внешнего объекта, переживаемого как
способного выполнить данную функцию. Дети, не имеющие
возможности идентифицироваться с контейнирующим объектом,
страдают от недостаточной Я-интеграции и ослабленной
дифференциации между внутренним и внешним пространствами.
В следующей иллюстрации случая оба интроекта являются
неадекватными объектами. Травмированный родитель в
собственном безумном поиске объекта, который мог бы
переживаться как нечто, соединяющее вместе доведенные до
отчаяния части его собственной личности, превращает в контейнер
ребенка. Таким образом, вместо выполнения роли внутренней
проективной кожи родитель благоприятствует проницаемой
мембране между ним и ребенком, благодаря которой передает
депрессивные и агрессивные тенденции, которые не могут быть
контейнированы в нем самом. В случаях специфической травмы,
подобно случаям потомков людей, выживших при холокосте, дети
могут быть использованы в качестве средства для передачи травмы и
оплакивания отрицаемой скорби родителей (Gampel, 1986; Klein &
Kogan, 1986).
В данном случае анализ обнаруживает фрагментированное Я,
обусловленное отсутствием контейнирующего объекта, и выявляет
перенос с символической репрезентации объекта на собственное
тело (Szasz, 1957).
 Иллюстрация случая
Направление и оценка

Кэй, женщина в возрасте 26 лет, бывшая замужем в течение 7 лет,

мать двоих дочерей (на тот момент 5 и 2 лет), была направлена ко
мне другом семьи, который опасался, что Кэй может реализовать
свои угрозы о суициде.
Самой впечатляющей особенностью Кэй был ее внешний вид: она
выглядела как юный подросток, маленькая, худенькая, неразвитая, с
лицом, покрытым прыщами.
Ее поведение с самого начала казалось нарушенным: она делала
реверанс, просила стакан воды, мчалась в туалет, затем медленно
шла в мой офис, подглядывая в замочные скважины других комнат.
Содержание первой встречи вращалось вокруг ее переживаний о
тщетности жизни, желания покончить с ней и отсутствия мужества
сделать это. Последнее время у нее было желание взобраться на
крышу высокого здания; проигрывая мысль сброситься оттуда, она
одновременно опасалась реализовать данный импульс. Пока Кэй
рассказывала мне историю своей жизни, она стащила с моего стола
несколько ручек и начала играть в странную игру, неистово разбирая
ручки на части, а затем медленно складывая их вместе.
Наблюдая за ее работой по реконструкции целого из
разрозненных частей, я поняла сообщение, которое она передавала
мне через свою игру: свое желание, чтобы я заново собрала частицы
ее собственного разрозненного Я и связала их вместе живительной
силой.
Кэй родилась в Соединенных Штатах, а 7 лет назад эмигрировала
оттуда в Израиль. Она окончила среднюю школу и колледж, но
никогда не работала подолгу на одном месте. Она считала свой
приезд в Израиль и проживание с семьей своего мужа «бегством из
сточной канавы».
 С 16-летнего возраста она жила отдельно от родителей, меняя
местожительство и работу; вступала в беспорядочные половые
связи, экспериментировала с наркотиками и с трудом содержала
себя.
Несмотря на то, что у нее был прекрасный муж и двое
очаровательных детей, Кэй чувствовала, что ее жизнь – тюрьма. Она
пыталась убежать от нее – иногда сбегая из дома, иногда совершая
суицидальные попытки.
Кэй несколько раз оказывали психиатрическую помощь – в
возрасте 13 лет, после того, как она проглотила огромное
количество пилюль, чтобы «получить кайф»; в возрасте 16 лет –
после того, как ее «чуть не изнасиловали» в терапевтическом центре
для жертв изнасилования; в возрасте 19 лет – после дорожно-
транспортного происшествия, в которое она попала. Несмотря на
общее уничижительное отношение к психиатрии, Кэй чувствовала,
что несколько терапевтических встреч оказались весьма полезными
для нее. Я в полной мере осознавала потребность Кэй в
немедленной и интенсивной помощи и в качестве лечения на
данной стадии предложила психоаналитически ориентированную
психотерапию.
 Анамнез

Кэй – самая старшая из детей в семье, состоящей из 5 человек. У

нее есть брат на год младше ее и сводная сестра одинакового с ней
возраста.
История обоих родителей была весьма травматичной. Мать Кэй до
8-летнего возраста жила в учреждении для брошенных детей в
обстановке физической и психической депривации. В возрасте 8 лет
ее удочерила супружеская пара баптистов, которая окружила ее
заботой и любовью. Она вышла замуж в возрасте 18 лет, а в 19
родила Кэй. У матери Кэй были очень трудные роды – предполагали,
что она пережила клиническую смерть при рождении ребенка. В
период вскармливания девочка страдала от серьезного нарушения,
поскольку ее пищевод был открыт, и большую часть принимаемой
пищи она извергала обратно. После рождения второго ребенка –
мальчика, полутора годами позднее – ее матери рекомендовали
больше не иметь детей, поскольку деторождение подвергало ее
жизнь опасности.
Кэй было два года, когда ее отец бросил жену и детей. После
этого события ее мать, переживавшая одиночество и депрессию,
начала неистовые поиски своих корней. Она узнала, что ее
настоящий отец был евреем, и решила обратиться в иудаизм. Вскоре
после этого она встретила мужчину-еврея, на 18 лет ее старше, и
вышла за него замуж. Для Кэй он стал отцом, к которому она очень
привязалась. Отчим Кэй был единственным человеком, выжившим из
целой семьи, включающей его родителей, сестер, брата, кузин,
которые погибли в концентрационных лагерях во время холокоста.
Более того, во время его пребывания в Аушвице, его подвергли
эксперименту Менгеля – он был кастрирован немецкими врачами.
На момент женитьбы на матери Кэй он был вдовцом, имеющим
приемную дочь, которой было 3 года – столько же, сколько и Кэй.
 Отец настойчиво требовал воспитывать своих детей в еврейской
традиции, и все они росли в атмосфере еврейской культуры и
осознавали свою еврейскую идентичность.

Фаза I – Разбитое Я за раненой кожей

Первая проблема в лечении касается желаний Кэй смерти и ее

суицидальных угроз. Она считает суицид решением своих проблем, а
ее вера в жизнь после смерти даже усиливает эту возможность.
При первоначальном терапевтическом соглашении я
предостерегаю ее от отыгрывания данного импульса, объясняя, что,
разрушая себя, она разрушает наш терапевтический альянс. Лишь
намного позднее в ходе лечения Кэй сможет вербализовать свои
переживания по поводу данного соглашения, которое придало ей
силу и мужество продолжать начатое. В первой фазе терапии Кэй
использует невербальные способы коммуникации, выражая себя,
главным образом, через телесные ощущения и символические
действия. Например, желание упасть с высоты представляет собой
конкретизацию ее чувства эмоционального «распада», которое еще
не могло быть вербализовано. В качестве реактивного образования
на желание разрушить себя она проявляет возрастающий интерес к
своим телесным переживаниям, физической пригодности, силе
мышц, весу и т. д. В переносе, в процессе слияния, где невозможна
полная дифференциация, Кэй много раз приходила в
замешательство по поводу своих переживаний, не зная,
принадлежат они ей или мне.
Жестокая, убийственная часть личности Кэй проявляется без
торможений и не сопровождается переживаниями вины или стыда:
Кэй упивается фантазиями вызвать смерть мужа и детей, таким
образом, освободив себя от ответственности замужества и
материнства. В сновидениях она убегает от убийц, преследующих ее
физически. В отношениях переноса она хочет разрушить меня, таким
образом, освободив себя от инфантильных желаний получать заботу.
 Кэй – несчастный, голодный ребенок, страстно желающий грудь и
в то же время отвергающий ее. У нее явная склонность к анорексии,
озабоченность пищей играет центральную роль в ее жизни. Она
любит поесть, особенно сладости; она контролирует свое
пристрастие к пище, соблюдая пост целыми днями; она всегда
полуголодная, особенно, когда приходит на сессии. Здесь она
наслаждается фантазиями о вкусной пище, которая будет у нее,
когда сессия закончится. Кэй приходит на сессии, чтобы быть
накормленной эмоционально, но поскольку она часто с яростью
отвергает пищу, которую я предлагаю ей в форме интерпретаций,
она уходит голодной.
Кэй выражает свои инфантильные потребности быть
накормленной и ухоженной через символические действия: она
покупает бакалейные изделия в магазине рядом с моим офисом,
несмотря на то, что живет в другом городе. Она приходит на сессию
с сумкой, полной овощей. В другой раз в ее сумке обнаруживается
бутылочка молока и салфетка, предназначенные для ее 2-летнего
ребенка. Кэй страдает от ощущения холода больше других людей.
Время от времени у нее повторяются сновидения, где она ищет
подходящие одежду и обувь, которые не может найти. Это вызывает
у нее огромную тревогу, которую она не может контролировать.
Тревога, переживаемая ею в такие моменты, напоминает тревогу
младенцев, которым несколько недель от роду: они становятся
беспокойными и расстроенными, когда остаются голыми и
испытывают угрозу дезинтеграции. Данная тревога исходит из
бессознательной фантазии о бесконечном падении, похожем на
выливание себя (Grinberg L. & Grinberg R., 1974).
У Кэй чувство, будто я – швея, которая шьет ей новую, более
подходящую одежду – внешнюю «кожу», необходимую ей, чтобы
чувствовать себя целостной и живой.
Фантазия о моем эмоциональном наполнении и затоплении в
переносе выражается другим телесным ощущением – слабым
контролем мочевого пузыря. Во время сессий она жалуется на
частую потребность в мочеиспускании и бежит в туалет всякий раз,
когда слишком раздражается или возбуждается. В данном случае Кэй
нуждается в моей репрезентации в качестве внешней более сильной
мускулатуры, способной контейнировать вытекающие из нее эмоции
без гнева или возмездия.
Кэй воплощает свой поврежденный контейнер плохим цветом
лица. В начале анализа ее лицо походит на кровоточащую рану. Кэй
ненавидит свое лицо и избегает смотреть на себя в зеркало.
Мы устанавливаем связь между прыщами на ее лице, очевидными
для всех, с ранами в интимном месте ее тела, вагине, в форме
герпеса, которым она заразилась в юности. Раны на лице, так же как
и раны на гениталиях, заставляют ее чувствовать себя ущербной
женщиной.
В анализе я остаюсь для нее добрым, принимающим зеркалом,
предоставляющим ей возможность интернализировать менее
ущербный образ Я.
Первое изменение происходит, когда Кэй чувствует достаточную
безопасность для отказа от коммуникации посредством телесных
ощущений как основной тенденции и пытается использовать иной
посредник, пока еще невербальный. Кэй начинает делать маленькие
рисунки во время сессий, сопровождая их высказываниями,
написанными большими печатными буквами, предназначенными для
выражения соответствующего им смысла. Рисунки, равно как и
подписи к ним, очень напоминают детские, а слова имеют
многочисленные ошибки, как будто написаны маленьким ребенком.
Среди ее рисунков изображения коробок, содержащих одно слово –
ненависть, рана, гнев. Другой рисунок, выражающий плач о помощи,
изображает беспомощного ребенка, под которым написано: «Я не
могу больше это делать. Вызовите няню спасти ребенка».
Повторяющееся время от времени изображение – рисунок детских
незамысловатых петель, окружающих человека с выходящим из его
головы тонким цветком, с надписью «электричество». Смысл этого
рисунка, относящегося к ее страху, а также тяготению к смерти,
проясняется на следующих стадиях анализа.
Здесь я опишу несколько рисунков, выражающих ее переживание
внутреннего эмоционально дефектного контейнера и ее желание
репарации.
На первом – открытый сундук для сокровищ с разбитой
пластинкой внутри. Говоря об этом рисунке, она объясняет: «В
сундуке для сокровищ – я. Я сделана из трех частей: из них, из себя и
разрушенной ими части». На другом рисунке коробка с игрушками с
отсутствующей крышкой; внизу написано: «Я – коробка с
игрушками, я хочу, чтобы кто-нибудь добавил часть меня ко мне». На
третьем рисунке рыба, плывущая в воде по направлению к двум
словам: «пища», «любовь». К ним добавлено: «сделай меня целой».
Кэй просит меня собрать ее рисунки и поместить их в папку,
которую она называет «моя книга». Делая это для нее, я осознаю, что
она просит меня собрать рассыпанные аспекты ее разбитой личности
и связать их вместе живительной силой.
 Фаза II – Реконструкция Я

Предыдущая фаза, в которой Кэй почувствовала себя достаточно

хорошо понятой и поддерживаемой, чтобы принести в
терапевтические отношения сначала охваченного страхом младенца,
а затем несчастного ребенка, прокладывает дорогу дальнейшему
анализу. Это была стадия, необходимая для выстраивания чувства
безопасности и доверия, при котором может появиться
вербализация (Levine, 1985). Кэй доказала свою способность к
хорошему рабочему альянсу и достигла стадии, на которой готова
вербализовать свои воспоминания («Мне больше не нужно рисовать,
сейчас я могу разговаривать с вами»); я предлагаю ей продолжить
лечение в форме анализа, что она охотно принимает.
На этой фазе анализа мы имеем дело с реконструкцией Я двумя
основными путями: 1) реконструкцией детства; и 2) проработкой
отношений с репрезентациями внутреннего объекта, ведущей к
дифференциации Я и поврежденных интроектов.
В жизненном опыте Кэй мать представляла для нее первый
эмоционально дефектный контейнер. Чувство быть почти
«брошенной» своей матерью до рождения выражается
припоминанием рассказа матери о желании сделать аборт на 6-м
месяце беременности. Врач убедил мать в опасности такой
процедуры, и она сохранила беременность. В переносе Кэй
определяет мне роль врача, который должен спасти ее от ее
собственных деструктивных тенденций, помогая родиться заново.
Повторяющиеся время от времени сновидения об аборте ребенка
или сбрасывании его со своих коленей указывают на постоянный
страх того, что я, подобно ее матери во время беременности, а также
подобно ее настоящему отцу, тоже могу бросить ее. Брошенность
переживается как смертельный удар, подвергающий опасности ее
жизнь как физически, так и психически. Кэй защищается от такой
возможности: «У меня нет зависимости от вас. Когда-нибудь вас не
будет здесь, и я не почувствую потери, не распадусь».
Рождение и смерть связаны в жизни Кэй с самого начала: у матери
были очень трудные роды, и считалось, что она пережила
клиническую смерть при рождении Кэй, «родившись заново» после
этого; собственный флирт Кэй со смертью есть выражение ее
бессознательного желания, что смерть должна быть дорогой к
новому рождению.
Кэй описывает себя хрупким ребенком, страдавшим от серьезных
нарушений в период вскармливания. По ее мнению, мать спасала ее
тем, что часто кормила. В переносе мы поняли, что для нее жизненно
важна частота аналитических сессий. Мы также признаем, насколько
для Кэй важно знать, что я всегда там, готовая «накормить» ее,
несмотря на ее частые отвержения.
После рождения второго ребенка мать стала больной и покинутой.
У Кэй есть воспоминание с возраста 2 лет о том, что мать лежит в
постели весь день, а Кэй, голодная, пытается приготовить тост;
в процессе приготовления она обожгла свою руку, таким образом,
повредив свою «кожу».
Это воспоминание усиливается более поздними воспоминаниями
о матери – склонной к употреблению амфетаминов, забывающей
поесть, целыми днями лежащей в постели и принимающей заботу
Кэй, как если бы она была ее ребенком. Кэй также охотно брала на
себя роль матери в отношениях с отцом, заботясь о нем, когда он
приходил домой с работы. Проработка отношений с собственными
детьми и повторяющаяся компульсия, характеризовавшая ее
поведение по отношению к ним, привлекают внимание к другим
аспектам личности матери. Мать была физически сильной и
эмоционально непоследовательной: хотя иногда она была очень
нежной и любящей, внезапно она могла стать властной и жестокой,
«мчащейся на вас с острым ножом». Мать била своих детей, таскала
их за волосы, а когда была раздражена, злобно ударяла телефонным
шнуром. Прошло немало времени в анализе, пока Кэй доверилась
моей эмоциональной стабильности, нередко опасаясь, что мое
принятие может смениться жестокостью или отвержением. На этой
фазе мы можем проработать отвержение Кэй моих интерпретаций
ее оральных желаний. Кэй объясняет, что считала мои идеи, подобно
идеям своей матери, «сумасшедшими, странными», хотя и
чувствовала, что тон моего голоса имеет качество молока. В
переносе я являюсь как «хорошей», так и «плохой преследующей
внутренней грудью» (Klein, 1932).
Мать оказала огромное влияние на жизнь и идентичность Кэй. Кэй
считает себя похожей на мать, идентифицируясь с ее детской, убогой
личностью и неспособностью решать жизненные проблемы.
Внутренняя репрезентация отца появляется в анализе благодаря
переживаниям переноса: Кэй парализует страх, когда она
опаздывает на сессию на несколько минут. Она опасается, что за этим
последует мой гнев и возмездие. Проработка этого инцидента
возрождает вселяющие ужас воспоминания об отце. «Отец был капо,
он управлял домом подобно террористической организации», –
рассказывает Кэй. При отце она не смела опаздывать, опасаясь его
ужасного взгляда. «Меня не били физически, – продолжает Кэй. – Я
была разгромлена психологически. Отец был уверен, что люди
разбиваются, а затем выстраиваются в соответствии с его желанием».
В переносе Кэй пугают сила и всемогущество, которые она
приписывает мне. С другой стороны, Кэй описывает особую связь с
отцом. Она восхищается обаянием отца, его громадной силой и
твердостью. Она описывает себя как любимого ребенка,
единственного, кто мог разговаривать с ним. Другие слишком
опасались приближаться к нему, включая мать, которая вела себя как
ребенок. Сводная сестра Кэй ненавидела ее всю свою жизнь за то,
что та заняла ее место в любви отца. Когда отец приходил домой с
работы, Кэй снимала ему обувь, приносила чай и разговаривала с
ним. Отец также был кормильцем – он был единственным, кто
готовил дома пищу. Кэй рассказывает сновидение, в котором отец
готовит прекрасную пищу, не пользуясь при этом духовкой. Эта
незначительная деталь напоминает ей, что отец на самом деле
никогда не пользовался духовкой, но всегда пугал детей, угрожая
зажарить их в ней. Можно связать это воспоминание Кэй с рассказом
отца о собственной матери и сестрах, сожженных в печах, и его
отце, выбранном в зондеркоманду, задачей которой было подбирать
тела.
Кэй реконструирует семейную атмосферу, в которой
господствовали переживания страха и агрессии. Отец, которого в
глубине души она высоко ценит как хорошего человека, отличался
несколько жестокими способами навязывать свою волю.
Многократно дом воспринимался ею как тюрьма, распространенным
для детей наказанием, заключавшимся в «приземлении», – было
заточение в доме. До сего дня Кэй не покидают переживания
комендантского часа – она не может уходить от своего дома
слишком далеко и более чем на несколько часов. Для нее дом, равно
как и эмоциональный дом в анализе, – тюрьма и безопасное место
одновременно.
Кэй не знала многих деталей, касающихся переживаний ее отца во
время войны, поскольку он держал их в себе.
В доме царила атмосфера молчания, скрывающего прошлое,
полное ужаса и насилия. Отец писал свои воспоминания о холокосте
на протяжении последних двадцати лет, но Кэй никогда не
осмеливалась спросить его об этом. После проработки в анализе ее
страха о том, что же на самом деле произошло с отцом, она решает,
что пришло время сделать это. К ее огромному удивлению и
волнению отец присылает ей книгу о своей жизни, посвященную
своим детям. Кэй жадно читает ее и приносит мне, чтобы я тоже
могла прочесть ее, таким образом, делая меня партнером в «поиске
Я через семейные тайны» (Gampel, 1982). В анализе мы пытаемся
исследовать способ, которым Кэй общалась со мной в первой части
лечения, способ, которым она жила до настоящего времени,
выражая посредством своего тела бессознательные фантазии,
принадлежащие телесным ощущениям, тревогам и эмоциям,
пережитым ее отцом во время холокоста. Следы этих переживаний
были переданы ей либо повествовательно, либо подражательно,
через отыгрывание. Книги и фильмы о холокосте для нее всегда
имели личностный смысл – как увиденный во время учебы в
колледже фильм, в котором среди обернутых полотенцами мужчин,
ожидавших кастрацию немцами, она надеялась увидеть
собственного отца.
Сейчас мы понимаем постоянную озабоченность Кэй своим телом,
своей физической пригодностью, своим весом, своими мышцами
как часть ее комплекса выживания: он основывается на ее
бессознательной фантазии – «Я чувствую свое тело, следовательно,
я существую».
В анализе Кэй обстоятельно жаловалась на недостаточность своего
обоняния. Только сейчас мы можем связать данный факт с рассказом
ее отца о людях, умирающих в своих экскрементах и рвоте, не
способных «сделать это» в общественной уборной, потому что
оттуда исходит ужасное зловоние. Таким образом, ухудшение
обонятельной системы становится механизмом выживания.
Постоянное состояние голода, а также страдание от холода и
неспособности найти подходящую одежду, первоначально
принадлежат переживаниям отца во время войны.
В связи со своим страхом недержания Кэй приводит рассказ о
горе и унижении из воспоминаний отца: отец часами стоял на
перекличке, зная, что любое движение может повлечь за собой
смертельное наказание, мочась в свои кальсоны. Моча также была
веществом, которое отец использовал, чтобы залечить полученную
от жестокого удара немца рану на своей ноге. Понадобилось много
времени, чтобы рана зажила. На этой фазе анализа Кэй переживает,
что она залечивает раны в своей душе благодаря частицам
информации, исходящей из ее вытесненного сознания, благодаря
тому, что она знала, но с годами забыла. Отец, жертва нацистов,
изувеченный физически и разбитый психологически, после войны
становится охотником за нацистами, таким образом, превращаясь в
преследователя. Кэй идентифицируется с обоими аспектами. В своих
сновидениях она – жертва убийцы, а также и сам убийца, который
хочет всех убить.
Мы понимаем привлекающую ее смерть через падение с высоты
как связь с отцовским мифом о выживании, заключавшимся в
осуществлении противоречивых эмоций и бессознательных желаний
о жизни или смерти (Klein, 1981; Klein & Kogan, 1986). Он выжил,
оставленный на целую ночь обнаженным на холоде между
электрическими проводами. Падение означало прикосновение к
проводам и смерть от удара электрическим током. В этот период Кэй
просит у меня свою книгу рисунков, чтобы просмотреть ее. Она
находит рисунок, озаглавленный «Электричество»: на нем – мужчина
со смертельно тонким цветком, выходящим из его головы. Цветок
смерти символизирует электрические провода, между которыми
отец выжил, но которые вместо этого вставлены в ее голову. «Папа
вставляет в меня электрический стимулятор», – говорит Кэй. «Тот
самый, которым убивают коров. Папу внедряют в меня».
Кастрация отца, физическое и психическое увечье, было передано
Кэй на обоих уровнях. Ужасным было то, что отец добровольно
вызвался для операции, представленной как медицинская проверка,
за которую обещали на день освободить от работы. Операция
проводилась дважды, каждый раз удалялось одно яичко. После
первой операции отец мобилизовал силы, чтобы поправиться; во
второй раз окончательная кастрация была пережита им как
смертельный удар. Он выжил только благодаря заботе и поддержке
своих товарищей по лагерю, которые помогли ему и физически, и
психологически. Сама Кэй переживает отсутствие пола, называет
себя «бесполой», ее бессознательная фантазия – что она, подобно
отцу, – кастрированное существо. Это переживание усиливается тем,
что Кэй не любит, когда к ней прикасаются или похлопывают, и что
она редко достигала сексуального удовлетворения. До
беременности она жила с фантазией, что не может иметь детей. На
эмоциональном уровне Кэй считает себя неспособной давать и
получать любовь; она представляет отца преследователем и
обвиняет его в этом своем увечье, в то же время идентифицируясь с
его ролью жертвы. «Папа кастрировал своих детей, – говорит Кэй, – я
была эмоционально стерилизована им».
 Оценка

Аналитический процесс слишком короток для оценки изменений,

произошедших в жизни Кэй. Несмотря на это, вкратце перечислю
некоторые из них. Процесс проработки отношений с
репрезентациями первичного объекта способствовал
дифференциации переживаний отца и инфантильных фантазий Кэй
о деструкции и потере. Изменяется объектная репрезентация отца в
качестве убийцы и героя, таким образом, становясь для его дочери
менее всемогущественной и менее опасной. В результате этого Кэй
становится менее виноватой и менее деструктивной по отношению
к себе. Она чувствует достаточную безопасность для вербального
выражения своих переживаний, а ее суицидальные мысли исчезают.
Процесс индивидуации еще не завершен, поскольку Кэй выражает
это в форме желания: «Папа оказывает громадное влияние на меня. Я
заполнила всю мою жизнь холокостом – вот его наследство. Я хочу
освободиться от папы, чтобы избавиться от этого наследия».
Значительно изменился внешний вид Кэй, болячки на ее лице
удивительно очистились, хотя лицевая ткань навсегда останется в
рубцах. Она чувствует себя более зрелой, и ее женственность
значительно укрепилась; недавно Кэй стала способна достигать
гораздо большего сексуального удовлетворения. Изменилось и ее
отношение к детям; она не только не сбегает из дома, но и теперь
обращается с ними с нежностью и любовью. Изменение в
отношениях с внешними и внутренними объектами связано с
изменением в отношении к собственному Я: «Я больше не маленькая
сумасшедшая девочка, я даже не замечаю этого. Сейчас я женщина. Я
намного повзрослела за последние 2 года – на 12 лет».
Кэй способна выражать переживания благодарности, а также
принимать символическую «пищу», предлагаемую ей в анализе:
«Когда я падала, – говорит Кэй, – вы поймали и накормили меня.
Сейчас вы – часть моей жизни».
 У Кэй по-прежнему много проблем с решением жизненных задач
– таких, как неспособность функционировать за пределами дома
или наполнять свою жизнь работой или интересами помимо своей
семьи. Кэй по-прежнему чувствует, что нуждается, чтобы ее
поддерживала моя рука, пока она «шагает по натянутой проволоке
жизни». Ее раненое Я, подобно плохому виду ее лица, заживает, но
рубцы могут остаться там навсегда. Несмотря на свои трудности, Кэй
чувствует, что жизнь стала возможной для нее. Для нас обеих
очевидно, что аналитический процесс должен продолжаться еще
долгое время.
 Обсуждение
Я хотела бы исследовать взаимосвязь между Я, телом и объектом,
как она отражается благодаря возрастающему чувству отделенности
в ситуации переноса.
Формирование идентичности – процесс, исходящий из взаимной
и успешной ассимиляции всех фрагментированных идентификаций
детства (Grinberg L. & Grinberg R., 1974), их постепенного отбора,
осуществляемого Эго (Erikson, 1956).
Представляется, что тогда как сознательно пациентка считает себя
идентифицирующейся со своей матерью в роли убогого,
беспомощного ребенка, бессознательные аспекты ее Эго (Szasz,
1957) связаны с телом, как если бы оно было ее травмированным
отцом. Можно подумать о данном феномене с позиции полного
единения с удивительным и отвратительным внутренним объектом, с
уничтожением внутренних границ между Я и инкорпорированным
объектом (Milner, 1952).
Перенося символическую репрезентацию объекта на тело (Szasz,
1957), пациентка совершает попытку овладеть средствами
конкретизации (Bergmann, 1982). Данный феномен способствует
жизни в двух реальностях и имеет своим результатом расщепление
объекта и репрезентаций Эго и Супер-Эго у Я. Бессознательная часть
Я, связанная с прошлым отца, играет роль образа примитивного
Супер-Эго, тогда как другая часть, лучше адаптированная к
реальности, находится в тюрьме подчиняющего Эго. Из этого
расщепления возникает персекуторная тревога.
Основанием для идентификации с отчимом является травматичная
брошенность обоих родителей. Когда девочке было 2 года,
настоящий отец Кэй покинул семью, уехав навсегда; ее мать, больная
и депрессивная, не смогла дать ей «достаточно хорошего
материнства» (Winnicott, 1965), которое она требовала. Отчим Кэй
пришел в ее жизнь в момент физической и эмоциональной
депривации; он исполнял функции отца и матери одновременно, его
приемные дети заменяли ему детей, которых он не мог иметь.
Телесная идентификация с отцом основывается на
бессознательной всемогущественной фантазии о его спасении.
Постоянно доказывая свою способность выжить перед лицом
опасности или депривации, Кэй всемогущественным образом
побеждает угрожающие ему смерть и кастрацию. Данная
идентификация также помогает отцу избежать скорби по своей
потерянной семье и мужской половой потенции; что, следовательно,
можно считать механизмом «субститута скорби» (Bergmann, 1982).
Процесс отделения от меня в ситуации переноса выражается через
прогресс в форме коммуникации. В начале лечения пациентка
выражает себя подобно младенцу посредством телесных ощущений,
нуждаясь во мне на конкретном уровне. Мы обнаруживаем
удивительную аналогию между ее взрослой формой
функционирования и тревогой младенца (Sandler, 1977). На этой
фазе она чувствует абсолютное слияние со мной, не зная точно, кому
принадлежат выражаемые ею чувства. Подобно ребенку в
примитивном состоянии, она не знает, что существуют границы, и
обнаруживает их посредством игры (Milner, 1952). Благодаря
рисованию она выражает свой субъективный воображаемый мир, не
соединяя его с реальным миром. Подобно ребенку в игровой
терапии, она наслаждается атмосферой, где «приняты взрослые
советы, наказы, упреки, ограничения, критика, осуждения,
поддержка и вторжение. Все они заменяются полным принятием и
вседозволенностью быть самой собой» (Axline, 1969). Эта фаза
играет роль «пополняющего запасы диалога» (Sandler, 1977),
сканирующего аналитика и ее саму с целью поиска сенсорных и
аффективных намеков, способных обеспечить ее чувством
безопасности. Такое пополнение запасов поддерживает ее чувства
самодостаточности и автономии, так что постепенно она может
отделиться от меня и справиться со своей амбивалентностью и
новым опытом вербализации без чрезмерной угрозы своему
внутреннему чувству безопасности (Sandler, 1977). Вербализация
означает символическую формацию и поэтому выступает
инструментом для достижения дифференциации. Вместо попытки
экстернализировать внутренний смысл через действия или
ощущения, мы пытаемся понять их и перевести в когнитивную
форму. Пациентка осознает бессознательное значение своих
действий – факт, способствующий интернализации (Bergmann,
1982). Параллельно процессу отделения от меня в анализе мы
обнаруживаем процесс дифференциации от репрезентаций
первичного объекта. Поиски пациенткой истины и потребность
узнать прошлое своего отца являются попыткой оплакать
реальность, а не иллюзорные призраки (Kestenberg, 1982). Поступая
так, она готова избавить свой мир от фантазийной травмы, которую
хранило ее Эго, фиксированное на прошлом отца. Таким образом,
она использует произошедшее с отцом в реальности для
исправления того, что ее Эго сделало с ней в фантазии. В этом
отношении она начинает дифференцировать своего отца и его
интроецированную репрезентацию, его переживания и собственные
телесные ощущения.
Ее отец, равно как и мать, были интернализированы в качестве
эмоционально поврежденных контейнеров. Оба родителя
проецировали собственные депрессивные и агрессивные тенденции
на ребенка, таким образом, используя его в качестве Я-объекта для
уменьшения громадного количества депрессии и
самодеструктивности, которое для них могло быть роковым (Klein &
Kogan, 1986).
Постепенная интернализация удерживающей обстановки в
анализе и репрезентации аналитика в качестве эмоционально
адекватного контейнера, «второй кожи», удерживающей вместе
различные аспекты личности, в конечном итоге привела к более
зрелому, лучше интегрированному Я.
 Резюме
Данная статья представляет анализ дочери выжившего в холокосте
человека как процесс развития, в котором по-новому
реконструируется Я. Удовлетворительные переживания в диаде
аналитик – младенец создают чувство базового доверия и
прогрессивное движение в развитии. Младенец становится
ребенком, который благодаря коммуникации через невербальные
способы в атмосфере терпимости достигает достаточного чувства
безопасности, чтобы суметь вербализовать свои переживания.
Развитие новой репрезентации Я связано с растущим чувством
отделенности от аналитика, равно как и от первичных объектных
репрезентаций. Дифференциация становится возможной благодаря
как сознательным, так и бессознательным процессам
идентификации, выражающимся с помощью тела. Лучшая интеграция
Я обусловлена интернализацией аналитика в качестве эмоционально
адекватного контейнера.
 Библиография
1. Axline, V. M. Play therapy. – N. Y.: Ballantine Books, 1969.
2. Bergmann, M. V. Thoughts on Super-Egopathology of survivors and
their children // Generations of the Holocaust / Ed. M. S. Bergmann & M.
E. Jucovy. – N. Y.: Basic Books, 1982. – P. 287–311.
3. Bick, E. The experience of the skin in early object-relations // I. J.
PA. – 1968. – Vol. 49. – P. 484–486.
4. Erikson, E. The problem of Ego identity // J. Am. Psychoanal. Assoc. –
1956. – Vol. 4. – P. 56–121.
5. Freud, S. The Ego and the Id (1923) // S. E. – Vol. 19.
6. Gampel, Y. A daughter of silence // Generations of the Holocaust /
Ed. M. S. Bergmann & M. E. Jucovy. – N. Y.: Basic Books, 1982. – P. 120–
136.
7. Gampel, Y. L’effrayent et le menacant: de la transmission а la
répétition // Psychanal. Univ. – 1986. – T. 11. – P. 87–102.
8. Glover, Ј. On the early development of the mind. – N. Y.: Int. Univ.
Press, 1956.
9. Grinberg, L. On acting out and its role in the psychoanalytic process
// I. J. PA. – 1968. – Vol. 49. – P. 171–178.
10. Grinberg, L., Grinberg, R. The problem of identity and the
psychoanalytical process // I. J. PA. – 1974. – Vol. 1. – P. 499–507.
11. Hoffer, W. Development of the body Ego // Psychoanal. Study
Child. – 1950. – Vol. 5. – P. 18–23.
12. Kestenberg, J. S. A metapsychological assessment based on an
analysis of a survivor’s child // Generations of the Holocaust / Ed. M. S.
Bergmann & M. E. Jucovy. – N. Y.: Basic Books, 1982. – P. 137–158.
13. Klein, H. Yale symposium on the Holocaust proceedings.
September 1981.
14. Klein, H., Kogan, I. Identification and denial in the shadow of
Nazism // I. J. PA. – 1986. – Vol. 67. – P. 45–52.
 15. Klein, M. The Psychoanalysis of children. – London: Hogarth Press,
1932.
16. Levine, H. B. Psychotherapy as the initial phase of a psychoanalysis
// I. J. PA. – 1985. – Vol. 12. – P. 285–297.
17. Mahler, M. S. On human symbiosis and the vicissitudes of
individuation. Vol. 1. Infantile psychosis. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1968.
18. Mahler, M. S., Pine, F., Bergman, M. The psychological birth of the
human infant. – N. Y.: Basic Books, 1975.
1 9. Milner, M. Aspects of symbolism in the comprehension of the not-
Self // I. J. PA. – 1952. – Vol. 33. – P. 181–195.
20. Sandler, A. M. Beyond eight month anxiety // I. J. PA. – 1977. – Vol.
58. – P. 195–207.
21. Szasz, T. S. A contribution to the psychology of bodily feelings // P.
Q. – 1957. – Vol. 26. – P. 25–47.
22. Wiesel, E. The fifth son. – N. Y.: Warner Books, 1986.
23. Winnicott, D. W. The maturational processes and the facilitating
environment. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1965.
 Дидье Анзьё
Феномены аутизма и Я-кожа (1993)[107]
Дидье Анзьё является автором
концепции «Я-кожа», изложенной в
одноименной монографии. Здесь
представлен случай, когда целитель,
страдающий аутизмом, сам занимается
работой с аутичными пациентами.
Рассмотрение идет с позиции созданной
автором концепции. Нарушение функций
Эго при аутизме понимается как
нарушение в развитии Я-кожи.

Статья Эллен Стокдэйл представляет большой интерес благодаря

изобилию и точности деталей в описании автором своего
заболевания (вторичный аутизм в возрасте 28 лет), а также в
описании взаимосвязи собственной психотерапии и активной
деятельности в качестве целителя пациентов, страдающих
первичным аутизмом. Пациенты Эллен служили ей зеркалом,
благодаря которому она смогла научиться узнавать себя. Этот
процесс научения был особенно важен, поскольку одной из
проблем, которой она страдала, была трудность ответного
отражения жестов, поз и невербальных проявлений в поведении
других людей.
Наблюдения Стокдэйл были описаны с когнитивной точки зрения.
Автор предполагает, что ансамбль наблюдаемых фактов объясняется
нашим искажением социальной перцепции, которая, в свою
очередь, обусловлена врожденным биогенетическим дефектом.
Пациентка говорит, что она скрывала свое искажение благодаря
расщеплению собственной личности. Искажение стало проявляться
во время кризиса, ускоренного двойной неудачей в любовных
отношениях, одних – гетеро-, других – гомосексуальных по
природе. Излечение приписывается «процессам научения»,
осуществлявшихся ее терапевтом и коллегами по работе.
Моя перспектива – иная. Мой подход – психоаналитический. Я
предполагаю, что искажение социальной перцепции возникло в
раннем младенчестве и было обусловлено скудностью отношений
между ребенком и его окружением (особенно матерью). К тому же в
своей статье Стокдэйл не предоставляет никакой информации
относительно первых лет своей жизни, своих родителей, сиблингов
(если они были). Нет никаких упоминаний о переживаниях автора,
предшествовавших возрасту 28 лет. Мое понимание ее заболевания
и его развития исходят из теории привязанности Боулби (Bowlby,
1969; 1973; 1980) и моей собственной теории психических
оболочек (Anzieu, 1985).
Боулби указывает пять критериев позитивной привязанности,
которые, я уверен, должны быть дополнены одним неизбежным
критерием. Их схождение гарантирует успех взаимной
привязанности между матерью (или материнским окружением) и
младенцем – связи, которую последний извлекает из
структурирующего опыта нежности. Гипотеза Боулби – о
специфическом связывающем инстинкте, представляющим собой
промежуточное звено между инстинктом самосохранения и
сексуальным инстинктом. Он является предметом инстинктивного,
нелибидинозного совершенства, независимого от инвестирования в
эрогенные зоны.
По моему опыту, если оказывается, что в жизненном опыте
ребенка отсутствовал один или два из вышеупомянутых критерия, у
него разовьется патология качества границы. В случаях отсутствия
половины или больше половины критериев существует тенденция
возникновения психотического нарушения. Последнее мы
наблюдаем в случае Стокдэйл. Мы не встречаем случаев с
отсутствием всех критериев, поскольку в такой ситуации младенец
не смог бы выжить. Случай Стокдэйл – типичный пример негативной
привязанности.
1. Обмен улыбками – вот то, что, кажется, больше всего
отсутствовало в опыте Эллен. Предполагаю, пациентке казалось, что
мать смотрит на нее закрытым, враждебным и неподвижным лицом.
2. Надежность удерживания и ухаживания не представляется
отсутствующей в ее опыте. Она не страдала от тревоги распада.
3. Сердечность объятий – разграничение между холодным и
теплым – также не представляется проблематичной для Стокдэйл.
4. Мягкость прикосновений – без сомнения, больше всего
отсутствовала в опыте ребенка. Эллен страстно желала нежного
телесного контакта с М., которая, согласно фантазии пациентки,
испытывала гомосексуальные желания по отношению к ней. Она
обретала эту страстно желаемую мягкость, заворачиваясь в шаль или
окутывая себя ароматом духов. В то же время сами прикосновения
вселяли в нее страх. Если к ней приближался другой человек, она
чувствовала, что ей что-то угрожает и ее преследуют.
5. Взаимодействие сенсорных, кинестетических и постуральных
сигналов во время кормления грудью и материнской заботы в ее случае
представляется неадекватным. Взгляды усиливали персекуторную
опасность прикосновения. Они могли провоцировать детонацию,
деструкцию. Аудиторные стимулы, жесты и позы также являются
источниками опасности, непонимания, отвержения. Она не знала,
были ли эти опасности, эти помехи внутренними или внешними.
Предполагаю, мать не могла общаться с дочерью с помощью
понятных сигналов.
6. Синхронизация ритмов – критерий, добавляемый мною к
предложенным Боулби критериям. Наблюдения Стокдэйл изобилуют
несогласованными, диссинхронизированными ритмами.
Предполагаю, мать была не в состоянии приспособиться к темпу
собственного ребенка.
 Критерий, отсутствующий в отношениях с матерью, мог быть в
значительной степени компенсирован, если бы он функционировал
в отношениях с другими значимыми фигурами из окружения
ребенка, такими как отец, бабушка, брат, сестра, сосед или любимое
животное (например, ее собака).
Недостаточный критерий трудно установить, что может быть
обусловлено либо забвением, смутной реакцией, либо действием
гало-эффекта: моя пациентка Луиза относила свои жалобы и
обвинения ко всем критериям и не признавала, что какие-то из них
могли быть полезными для ее опыта. Она выработала обобщенную
негативную теорию, захватившую ее мышление, жизнь и перенос.
Переломный момент в лечении Луизы произошел, когда она
воскресила в памяти удовлетворительное воспоминание об одном
из критериев, считавшемся ею недостаточным. Будучи на грани
психотической декомпенсации, Луиза вербально плохо обращалась
со своим психоаналитиком, который собирался отказаться от борьбы
и впоследствии пришел ко мне за консультацией. Я указал ему на
конструкцию обобщенной негативной теории пациентки,
распространившейся за пределы травмы, которой она в
действительности подверглась. Эта теория конституировала личный
вклад Луизы в негативную привязанность к матери. На следующую
сессию Луиза принесла первое позитивное воспоминание о матери,
которая должна была доставить дочери нежность прикосновения:
мать хотела, положив Луизу на свои колени, почистить ее уши
ватным тампоном; это было «ужасно».
С динамической точки зрения, негативная привязанность – это
скорее всего альянс инстинкта привязанности с инстинктом
саморазрушения, нежели альянс первого с инстинктом
самосохранения. Отсутствующий критерий не был вытеснен,
поскольку недостаточно структурированное Эго не способно
осуществлять вытеснение; этот критерий появляется вновь,
трансформировавшись в соматические явления, галлюцинации или,
как в случае Стокдэйл, параноидные симптомы.
 С позиции объектных отношений негативный опыт привязанности
препятствует дифференциации субъекта и объекта и сохраняет
между ними адгезивную симбиотическую связь. Впоследствии
негативная привязанность также препятствует производным
дифференциациям внутреннего и внешнего, реального и
воображаемого, а также части и целого. Ввиду недостатка
удовлетворяющего и любящего опыта, болезненного, но яркого
переживания отвержения на первый план выдвигается борьба с
равнодушием. Стокдэйл скорее предпочитала переживать
физическую боль, позволявшую ощущать себя существующей,
нежели выносить психическое страдание от чувства отверженности,
уничтожения, несуществования.
Навязчивое повторение осуществляется в соответствии с
действием принципа удовольствия. Тенденция воссоединиться с
удовлетворяющим объектом имеет первостепенное значение лишь в
тех случаях, когда исходный объект был действительно
удовлетворяющим. В противном случае ведутся поиски для
воссоединения с разочаровывающим, фрустрирующим и плохо
обращающимся объектом. Заметьте, что объект негативной
привязанности, как правило, удовлетворяет телесные потребности и
фрустрирует потребности Эго. Я предложил понятие глобального
объекта для обозначения объекта, занимающего промежуточное
положение между частичным и целостным объектами. Глобальный
объект – это объект, который удовлетворяет и разочаровывает по
очереди; последовательность этих двух качеств необходима для
сохранения нового конституирования этого объекта в качестве
совершенного объекта.
Негативная привязанность младенца к матери часто взаимосвязана
с негативной привязанностью матери к младенцу, который
воспринимается разочаровывающим и становится хранилищем
дурных мыслей и забот самой матери. Это то, что игнорировалось в
случае Стокдэйл.
 Топологически записывающая поверхность Эго подвергается
повторяющимся попыткам очищения до тех пор, пока
воспринимающая и фильтрующая возбуждение поверхность
выдерживает психическую энергию.
Последнее утверждение служит переходом к проблеме
психических оболочек. Фрейд (Freud, 1923) описывал Эго как
поверхность психического аппарата. Эта поверхность устанавливает
разграничение между внутренним и внешним и имеет тенденцию
всецело охватывать сознание. Согласно моей точке зрения, для того
чтобы психический аппарат стал обладателем своей собственной
оболочки, он проходит через стадию отделения от психического
аппарата матери к освобождению из симбиоза с ней (Anzieu, 1985).
Это стадия фантазии о пространстве кожи, общем для матери и
младенца. Тела матери и младенца независимы и локализованы, так
сказать, соответственно каждой стороне этого пространства кожи.
Тела также взаимозависимы друг от друга (фантазия об «одной коже
на двоих» влечет за собой фантазию об «одном мышлении на
двоих»). Два сознания сообщаются непосредственно через это
общее пространство кожи: каждый испытывает переживания и
ощущения другого, а также читает его мысли. Данная фантазия
играла значительную роль в отношениях Стокдэйл с другими
людьми. Она была способна на экстрасенсорное восприятие. В то же
время она чувствовала себя прозрачной и раскрытой для других.
Сообщение Эллен не позволяет точно понять, как эта ее способность
– которую она называет шестым чувством – развивалась на
протяжении младенчества и сохранилась ли она между ней и ее
матерью до настоящего времени. Эта чувствительность Эллен
помогает объяснить сделанный ею профессиональный выбор: она
стала психологом – она осуществляет невербальный контакт с
людьми.
Данная чувствительность также объясняет тревожащее отношение
целого к частям. У Стокдэйл фрагментированный образ своего тела.
Ее тело представляет собой наложение, бессвязный ансамбль частиц;
частиц себя и других. У нее также плоский, двумерный образ тела:
она не обладает собственным внутренним пространством. Она
испытывает отвращение, представляя свои сексуальные и
внутренние органы. Кажется, она не может согласиться с наиболее
примитивным представлением автономного психического аппарата
в виде сферической емкости. Образ плоского сознания является
результатом более активного действия защитного механизма:
вычеркивания и предания забвению ощущений, чувств и мыслей,
допускающих ее разрушение и непосредственно опустошающих ее.
Кожа для нее не является сплошной унифицированной
поверхностью, связывающей между собой органы чувств. Каждый
орган чувств – глаза, нос, рот – имеет собственное отдельное
пространство кожи. Механизм «согласования» недостаточен
(согласование делает возможным представление одного и того же
объекта в качестве источника различных типов ощущений:
визуальных, аудиторных, тактильных и др.). Поэтому каждый орган
чувств имеет тенденцию функционировать независимо от
совокупности органов чувств. Можно было бы предположить, что
отношения целое – часть были объектом ее полных ненависти
нападений. Чтобы ощутить свою трехмерность, ей приходилось
опираться на угол, образуемый двумя стенами. Первичный контакт
между матерью и ребенком – тактильный по своей природе, что
позволяет младенцу конституировать первоначальное
представление о плоском психическом пространстве (например,
понятие чистого экрана Льюиса (Lewis, 1946)), фоне заднего плана,
коллекционирующим смыслы, поверхности для записи мнемических
следов, создаваемых по образу кожи. Я назвал это пространство
рождающегося Эго Я-кожей (Anzieu, 1985). Стокдэйл обнаружила
нарушенные отношения с фигурой-опорой. Представляется, что ее
мать недостаточно касалась тела ребенка и ласкала его, либо делала
это в резкой, грубой или противоречивой манере.
На мой взгляд, следуя фрейдовскому понятию «магического
блокнота» (Freud, 1925), психическая оболочка содержит два слоя.
Внешний слой воспринимает и фильтрует возбуждение:
фрейдовская защита от возбуждения. Внутренний слой
воспринимает, расшифровывает и регистрирует смыслы. Случай
Стокдэйл говорит о диспропорции между этими двумя оболочками.
С одной стороны, защита от возбуждения была чрезмерно
блокирована (или чрезмерно катектирована): Эллен постоянно
чувствовала себя либо чрезмерно, либо недостаточно
возбужденной. С другой стороны, поверхность для записи была
слаборазвитой: она или не понимала сигналы, исходящие от других
людей, или понимала их неправильно и впоследствии испытывала
угрозу с их стороны. Ее психическая оболочка, тоже хрупкая и
недостаточно структурированная, не позволяла ей сдерживать
насилие со стороны собственных чувств (паники, ярости, дистресса и
др.). Она имела огрубевшую защиту от возбуждения, которая стала
«панцирем», «стеной», защищающей, а заодно и предохраняющей
ее от реальных человеческих обменов. Это огрубление было
обусловлено недостаточной гибкостью и податливостью
психической мембраны, обеспечивающей коммуникацию с другими
людьми. Ее истинное Я было скрыто и изолировано в «пузыре», в
«коконе». В общем представляется, что ее нарушения в
невербальном поведении отражали недостаточность организации
Эго, сложившейся на протяжении младенчества.
 Библиография
1. Anzieu, D. (1985) The Skin Ego. – New Haven/London: Yale Univ.
Press, 1989.
2. Bowlby, J. (1969; 1973; 1980) Attachment and Loss, 3 vols. – N. Y.:
Basic Books.
3. Freud, S. The Ego and the Id (1923) // S. E. – Vol. 19.
4. Freud, S. A note upon the «Mystic Writing Pad» (1925) // S. E. – Vol.
19.
5. Lewis, B. D. (1946) Sleep, the mouth, and the dream screen // Lewis,
B. D. Selected Writings. – N. Y.: Int. Univ. Press, 1973. – P. 87–100.
 Энтони Бейтман
Толстокожие и тонкокожие организации
и инсценирование при пограничных и
нарциссических расстройствах (1998)
[108]
В данной статье автор доказывает, что
инсценирование – это любое взаимное
действие внутри отношений «пациент –
аналитик», возникающее в контексте
трудностей при работе контрпереноса.
Такое инсценирование распространено
во время лечения пограничных и
нарциссических расстройств. Для
представления различных форм
инсценирования, которое, на взгляд
автора, может происходить либо в
ущерб, либо на благо аналитического
процесса, он описывает пациентку,
первоначально идентифицировавшуюся
с садистичной матерью и во время
лечения угрожавшую аналитику ножом.
 Предисловие
Эта статья – об инсценировании при пограничных и
нарциссических расстройствах; в ней привлекается внимание к
предложенному Розенфельдом (Rosenfeld, 1987) разграничению
двух типов нарциссизма, а именно делению нарциссистов на
толстокожих и тонкокожих. По существу толстокожие нарциссисты
неприступны и агрессивны с целью защиты, тогда как тонкокожие
нарциссисты хрупки и ранимы. Я считаю разделение Розенфельда
полезным для клинической практики, и, тем не менее, оно слишком
схематично, поскольку нарциссические и пограничные пациенты
главным образом передвигаются между толстокожими и
тонкокожими позициями, давая неустойчивую клиническую картину,
что представляет собой как опасность, так и благоприятную
возможность для аналитического лечения. С одной стороны, данное
движение увеличивает вероятность инсценирования либо в форме
насилия по отношению к другим, либо в форме самодеструктивных
актов, в зависимости от того, находятся ли на переднем плане
толстокожие или тонкокожие элементы соответственно. Но, с другой
стороны, только когда пациент передвигается между позициями,
интерпретация становится терапевтически эффективной,
предоставляя возможность прогрессу в лечении.
 Инсценирование
Инсценирование – это гибридный термин, объединяющий идеи,
обычно относимые к понятиям отыгрывания, проигрывания,
актуализации, повторения, переноса и контрпереноса. В итоге не
существует всеми принятого определения данного понятия, что, в
свою очередь, приводит к опасности того, что оно бессмысленно и
немногое дает нашим попыткам рафинировать аналитическую
теорию и лучше понять наших пациентов. Тем не менее при беглом
прочитывании литературы об инсценировании выделяются две
главные темы.
Прежде всего инсценирование рассматривается как
межличностный феномен, включающий разнообразное по
сложности поведение между пациентом и аналитиком. На
благотворном конце данного спектра инсценирование эквивалентно
«актуализации» (Sandler, 1976a; 1976b) между пациентом и
аналитиком желаемых пациентом отношений переноса. На менее
благоприятном конце спектра объективные способности аналитика
подвергаются опасности, и аналитик и пациент сообща переходят
границу. МакЛохлин (McLaughlin, 1991), Чусед (Chused, 1991) и
Раутон (Roughton, 1993) следуют данной точке зрения, отграничивая
инсценирование от отыгрывания на основе содействия со стороны
аналитика. Инсценирование включает аналитика как участника,
уязвимого к собственным переносам, восприимчивого к «мертвым
точкам» и скорее включенного в отношения, а не изолированного от
них, тогда как отыгрывание подразумевает аналитика
исключительно как наблюдателя.
Во-вторых, существует тема инсценирования как позитивной силы
в лечении – даже на уровне предположения оно может
формировать корригирующий опыт (Roughton, 1993). Следуя
инсценированию, аналитик выпутывается сам, отделяет собственное
конфликтное участие от участия своего пациента и стоит на страже
того, чтобы не начать наказывать себя за неспособность сохранять
нейтралитет, таким образом, давая возможность инсценированию
вести к пониманию и прогрессу. Неясно только то, чем
инсценирование отличается от нормального аналитического
процесса, при котором аналитик постоянно пытается
дифференцировать, что́ принадлежит ему, а что́ – его пациенту, что́
проецируется, а что́ не проецируется. Если этот процесс можно
назвать инсценированием, тогда, по-видимому, весь аналитический
диалог в целом является инсценированием, что делает данный
термин излишним. Несмотря на эти оговорки, я продолжаю
употреблять этот термин. Здесь он определяется как любое
взаимное действие внутри отношений «пациент – аналитик»,
возникающее в контексте трудностей при работе контрпереноса со
стороны аналитика. Полагаю, что в психоаналитической работе это
неизбежно и может происходить как в ущерб, так и на благо анализу.
 Контрперенос
В данной работе я утверждаю, что существуют три важных
клинических компонента контрпереноса, способствующих
инсценированию. Во-первых, проективные системы, колеблющиеся
между пациентом и аналитиком (комплементарные контрпереносы);
во-вторых, идентификационные процессы аналитика (конкордатные
контрпереносы) (Racker, 1953; 1957; 1968); и, в-третьих, «мертвые
точки» (McLaughlin, 1991) или защитные контрпереносы (Reich,
1951) у аналитика. Все три процесса включены во взаимное
аналитическое инсценирование. Результатом является действие как
со стороны пациента, так и со стороны аналитика, и это особенно
вероятно для пациентов с доминирующей нарциссической или
пограничной структурой личности.
 Нарциссическая/пограничная организация
Как я уже упоминал, Розенфельд (Rosenfeld, 1987) прояснил два
аспекта нарциссизма, идентифицировав толстокожих и тонкокожих
нарциссистов. Обе группы используют свою психологическую
структуру для поддержания чувства безопасности (Joffe & Sandler,
1967). У «толстокожих» нарциссистов на первом месте находится
выживание идеализированного Я. Аналитик переживается как некто,
кто желает демонтировать Я пациента, осуществить его лечение и
вызвать зависимость. В результате над аналитическими сессиями
начинает господствовать защита, обесценивание внешних
отношений и желание разрушить аналитика как объект, который
может быть источником хорошести и личностного роста. В сущности,
толстокожий нарциссист является «объекторазрушающим».
Толстокожему нарциссисту трудно поддерживать лечение – его не
затрагивают перерывы в аналитическом процессе, он насмехается
над интерпретациями в отношении нужды и зависимости, он
отвергает раньше, чем сам будет отвергнут, и сохраняет
непостижимое превосходство. Всё его Я становится
идентифицированным с деструктивным Я, чья единственная цель –
выжить, восторжествовав над жизнью и творчеством. Потеря
внешнего объекта не только оставляет это деструктивное Я
нетронутым, но и стимулирует чувство возбуждения и триумфа,
когда в дальнейшем деструктивному Я даются полномочия.
Подобным образом личное достижение возбуждает чувства
верховенства и важничанья.
Тонкокожий нарциссист, напротив, отличается наибольшей
уязвимостью. Он стыдится себя, он чувствителен к отвержению и
постоянно считает себя хуже других. Достижения дома или на работе
скорее являются стабилизирующим элементом в его личности,
нежели источником силы, скорее увеличивающими самоуважение,
нежели питающими торжествующее, высокомерное Я. В качестве
вывода Розенфельд предостерегает от интерпретации
деструктивных нарциссических элементов у такого пациента.
Интерпретация может и затормозить его способность выстраивать
удовлетворительные объектные отношения, и пробить отверстие в
его уязвимом чувстве Я. В сущности тонкокожий нарциссист является
«объектоотрицающим», непрерывно унижающем себя,
разыскивающим согласия и отрицающим различие.
Розенфельд, думаю, слишком схематичен и категоричен,
поскольку у многих пациентов граница между толстокожими и
тонкокожими элементами неопределенна. Психологические
процессы изменяются даже во время сессии, иногда от момента к
моменту, когда различные нарциссические аспекты отливают-
приливают. Это приводит к тому, что трудно узнать, когда во время
сессии интерпретация уместна, а когда неблагоразумна, поскольку
интерпретационная аналитическая работа затруднена при обоих
аспектах нарциссизма. Тем не менее, на мой взгляд, такие пациенты
особенно пригодны для аналитической работы, когда
передвигаются между тонкокожими и толстокожими позициями. По
сути текучесть позиций зависит от стабильности идентификаций
пациента. Более того, предполагаю, что во время смены толстокожих
и тонкокожих состояний психики возрастает вероятность
инсценирований. В своей статичной и ригидной форме обе
нарциссические позиции стабильны, однако их чередование
вызывает опасную нестабильность, во время которой возможны как
насилие, так и самодеструкция. Поэтому существует внутренняя
оппозиция между раскрывающей, интерпретирующей работой
аналитика, самой по себе дестабилизирующей равновесие пациента,
и выживанием пациента. Переживание ужаса как пациентом, так и
аналитиком в этом процессе критическое. Страх суицида и насилия, а
позднее и немыслимой тревоги мешает эффективной аналитической
работе и невольно приводит к сговору и развитию «мертвых точек»
в лечении.
 У пациентки, которую я собираюсь обсудить, тонкокожие
элементы формируют часть защитного Я, ограждающего могучее
толстокожее Я. Ее тонкокожее Я обеспечивало стабильное
состояние, и она не была суицидальной, однако когда она начала
перемещаться между толстокожими и тонкокожими позициями, она
пребывала в опасности либо напасть на меня, либо совершить
суицид, чтобы избежать психического провала в то, что она называла
«черной дырой».
 Клинический материал
Джейн – женщина 37 лет, прежде делавшая успешную карьеру. В
возрасте 34 лет она на время оставила работу, чтобы провести некое
исследование. По возвращению на работу коллеги сообщили ей, что
не хотели бы, чтобы она возвращалась. Поставленная в тупик, она
приняла их решение и освободила свой стол. Она переживала их
отвержение как сокрушительный удар по своей личности. Это
подтвердило ее ужас никогда не суметь сделать что-либо хорошо и
подкрепило ранее существовавший взгляд о себе как о фальшивке,
человеке, который всегда находится на грани разоблачения и
борется за то, чтобы скрыть свое низкое положение. Аналогично она
чувствовала, что в ней нет ничего привлекательного. У нее никогда
не было сексуального сношения, включая и самого близкого друга-
мужчину, навещавшего ее только потому, что она обманывала его
своей фальшивой веселостью. Ее жизнь была вопросом выживания,
а не обнаружения. В действительности, она уподоблялась человеку,
расхаживающему по полю боя, усеянному минами, которые могут
взорваться от малейшей вибрации.
Джейн родилась в семье среднего класса, она была третьим
ребенком и единственной дочерью родителей, имеющих
профессии, в которых они были успешны. Ее отец имел физический
недостаток, но был сильным и властным мужчиной, напыщенным,
язвительным и критичным интеллигентом. Жесткий со своими
детьми, он мало времени уделял их проблемам или трудностям,
которые, как он считал, следует игнорировать. «Возьми себя в руки,
девчонка», – вот его фраза, когда он сталкивался с детской
эмоциональностью.
Ее мать, успешная писательница, была спокойной,
многострадальной женщиной, все время жалующейся на то, что ее
единственная поддержка – это Джейн. В начале лечения Джейн
сообщала, что ее отношения с матерью были близкими и
интимными. Однако после нескольких первых успешных сессий
стало ясно, что существовала иная сторона их взаимоотношений.
Мать постоянно жаловалась Джейн о своей «потерянной любви»,
говоря, что только она, Джейн, останавливала ее от ухода из жизни.
Действительно, Джейн была единственной наперсницей и опекуном
матери, используемой той для заполнения своей эмоциональной
пустоты. Постепенно Джейн оказалась запертой дома, присматривая
за матерью; она с трудом покидала дом, опасаясь уходить даже на
детские вечеринки из-за страха, что мать убьет себя. В подростковом
возрасте Джейн редко уходила гулять со своими школьными
приятелями, большую часть времени проводя дома и работая за
своим столом. Она смогла покинуть дом, когда поступила в
университет, однако возвращалась туда каждые выходные.
На первых сессиях этот исторический материал был связан
отчаянным, жалким образом. Джейн приписывала свою депрессию
скорее потере работы и отвержению коллег, нежели своей прошлой
жизни. Не было чувства горечи или гнева, скорее опустошение,
уныние и непреодолимое чувство пустоты. Мои замечания в целом
ограничивались эмпатическими утверждениями, такими как «вы
определенно чувствуете себя очень покинутой», с которыми она
горячо, но защищаясь соглашалась.
 Первые сессии
Первые сессии были заняты постоянным переигрыванием ее
жизни на работе: она искала причину своего увольнения. Когда она
рассказала, стало ясно, что постоянная тревога и личная
неуверенность по поводу соответствия своей работе могли вызвать
трудности с ее коллегами. Она постоянно искала заверения. Хорошо
ли она сделала, достигла ли своих целей, поняла ли свою работу?
Она никогда ни в чем не была уверена. Несомненно, Джейн докучала
своим коллегам. В том же духе она спрашивала меня, правильно ли
она поступает в анализе, должна ли она сделать еще что-нибудь, на
правильные ли темы она говорит? Хотя я пытался понять опасности
ее положения, постоянные вопросы с ее стороны стали раздражать
меня. Размышляя о своих переживаниях контрпереноса, я признал
их защитными попытками избежать размышления о ней самой. Когда
я рассказал, чего она добилась, она извинилась, сказав, что всегда
поступает неправильно. Затем она попыталась показать мне, как
много она страдала от других, постоянно обращаясь ко мне за
сочувственными комментариями. Я подумал, наши отношения
переноса были повторением ее взаимодействия с матерью. Та к же,
как Джейн предлагала помощь, поддержку и сочувствие положению
матери, при этом никогда не придавая явного значения состоянию
ее психики, я тоже должен был предлагать Джейн бесконечное,
бесполезное сочувствие и заботу. С моей стороны требовалась
постоянная внутренняя бдительность, чтобы не войти в эту роль –
например, не тратить много времени на разговоры с ней между
сессиями, за которыми следовали частые телефонные звонки. Я
сохранял как рядом с собой, так и внутри себя роль, на которую был
определен, способный объективно размышлять о Джейн и ее
дилеммах.
 Два года
На момент перерыва в нашей работе, после двух лет анализа,
Джейн рассказала о том, как оставила дом, чтобы посещать
университет, и о том, как переживала, что было жестоко оставлять
мать одну без поддержки. Интерпретация этого как переживания
того, что я жестоко и эгоистично покидаю ее, оставляя бороться в
одиночестве, в результате вылилась в поток вопросов о том, буду ли
я заботиться о ней или нет. Джейн изображала меня либо как
человека, которому следовало испытывать сожаление по поводу ее
сурового лечения, либо как жестокого, бессердечного и холодного
человека, способствующего ее несчастьям. Она чувствовала себя
преданной. Джейн сказала мне, что перерывы в работе – это
эгоистичный акт, поскольку я не консультировал ее, предполагая, что
она тоже возьмет отпуск, не приняв при этом в расчет ее
способность справляться с ситуацией.
Когда я вернулся из отпуска, Джейн показалась мне совершенно
другой. На месте убитой горем, уступчивой и ранимой пациентки
была надменная, напряженная и презрительная женщина. Во время
первой сессии она сказала мне, что все было хорошо, и она не особо
задумывалась об анализе. Я сказал, что она, кажется, гордится тем,
что ее не затронул перерыв в работе. Джейн отреагировала, спросив,
полагается ли ей беспокоиться. Отсутствие ответа на вопрос
встревожило ее. Она требовала ответа. Не было сомнения в том, что
она пребывала в боевом настроении и, как я сказал, после перерыва
в работе, кажется, вернулась с решением, что ее анализ не имеет
смысла, и что к тому же перерыв оставил ей чувство ненужности,
брошенности, покинутости мною, поскольку я следовал
собственным эгоистичным требованиям. Она надменно рассмеялась,
сказав, что я явно глухой. Она уже сказала, что не задумывалась об
анализе во время моего отсутствия. Напротив, мое отсутствие
показало ей, что ее потребность в лечении меньше, чем она думала.
Она хотела знать, думал ли я о ней. Я сказал, что сейчас думаю о том,
что ее реакция на перерыв в нашей работе изменила ее чувства
печали и предательства на враждебность и отстранение. Она снова
иронично засмеялась.
Джейн говорила о литературных поисках, которые совершила во
время перерыва и о плодотворном чтении книг об одиноких
женщинах-новаторах, получивших личное удовлетворение скорее
благодаря мировым исследованиям, нежели благодаря замужеству и
детям. Она рассказала о докторе, работавшем в Африке на рубеже
века с жертвами оспы. Описания этим доктором пузырчатой сыпи и
прыщавых высыпаний помещались в медицинские учебники в
надежде на то, что врачи смогут распознать оспу как можно раньше
и, таким образом, облегчат страдания больного и предотвратят
распространение болезни. Я интерпретировал ее желание, чтобы я
распознал, что за презрением (пузырчатой сыпью) лежит чувство
ярости, покинутости и ужаса перед моим отсутствием. Это чувство
распространилось бы дальше, если бы не было должным образом
диагностировано и облегчено. Ее установка на отстранение
предупреждала об ухудшении в виде прыщей при отсутствии
лечения. Джейн приняла эту интерпретацию и рассказала о
заразности оспы и о том, как она была искоренена, хотя небольшое
количество вируса сохранили в научных целях. В настоящее время
ученые обсуждают, следует ли уничтожить оставшиеся образцы
вируса на случай, если они по небрежности попадут на свободу или
будут украдены террористами. Я вернулся к ее собственным
попыткам искоренить смертельную болезнь внутри себя. Она –
ученый-исследователь, который считает, что нашел метод
уничтожения в себе потребности в других людях как поддержки
своей идентичности. Тем не менее внутри нее существовала
небольшая нуждающаяся часть, которая могла убить ее, я же стал
опасным террористом, который мог украсть оставшийся вирус,
рискованно высвободив его внутрь ее мира, вызвав при этом
губительную инфекцию.
 Хотя сначала казалось, что Джейн размышляла над моей
интерпретацией, ее настроение внезапно изменилось и быстро
улетучилось. Снова она стала полна жалости к себе, говоря о своем
унылом будущем, своей неспособности достигать цели, об
отсутствии поддержки и скуке на протяжении дня.
Обида Джейн на мой отпуск привела к вспышке высокомерного
устранения ее нуждаемости (толстокожая позиция), за которой
последовало быстрое возвращение к жалостливому размышлению о
себе (тонкокожее состояние). Это быстрое колебание в ее
психологическом состоянии позволило мне поразмышлять о том,
что я делал в ее лечении перед отпуском. Представляется, что когда
Джейн осталась сама с собой во время моего отпуска, она
отстранилась от всех мыслей обо мне путем интроективной
идентификации со мной как аналитиком, не нуждающимся в других,
в то же время проецируя свое нуждающееся Я на меня – она хотела
узнать, думал ли я о ней. По возвращению из отпуска это состояние
стало хрупким, поскольку она переживала угрозу того, что я
непременно заберу свое аналитическое Я обратно. Она быстро
вернулась к своему желанию заверения и потребности заставить
меня почувствовать сожаление перед ней, а не перед уже
выраженным материалом о смерти, болезни и ужасе,
представляющим собой указания на лежащую в их основе опасность.
Более того, в этот момент сессии, когда она передвигалась между
тонкокожими и толстокожими позициями, она смогла последовать
моим интерпретациям, поразмышлять над ними и развить
ассоциации, однако ее психологическая нестабильность вскоре
неизбежно повлекла за собой возвращение жалости к себе, дабы
снова достичь безопасности. Вслед за этим мои интерпретации
натолкнулись на глухие уши.
Без сомнения, я испытывал сожаление перед Джейн, и это
продолжалось на протяжении всего анализа. Ее положение казалось
жалким и доведенным до отчаяния. Она боролась каждый день,
представляя будущее сном, облегчающим страдания. На заднем
плане было мое беспокойство о том, как бы за прыщавым
высыпанием не последовал суицид, и к тому же всякий раз, когда я
на сессиях упоминал потенциальные самодеструктивные акты,
Джейн настойчиво отрицала их.
Все больше и больше Джейн говорила мне, что ее анализ
бесполезен. Постепенно это привело ее к отчаянию, и, казалось, не
было разрешения ее состоянию. Она чувствовала себя неспособной
работать, обращалась только к одной-единственной работе и все
больше и больше ограничивала свою деятельность. По объективным
критериям мне трудно было не соглашаться. Джейн явно была
ограничена в социальных контактах и большую часть дня проводила
за чтением в одиночестве, изучая новаторов прошлого.
Интерпретация по поводу ее ограниченной работы в анализе и
идентификации с одинокими борющимися женщинами,
восторжествовавшими над всеми неравенствами, была встречена с
незначительной реакцией. Джейн все больше и больше жалела себя.
Я начал чувствовать, что неуспешен с ней как аналитик, и подумывал,
что было бы лучше, если бы она ушла. Поначалу мне было легко
прорабатывать свои мысли и переживания, однако постепенно мои
аналитические способности были разъедены. Джейн постоянно
спрашивала меня, следует ли ей прекратить анализ, в то же время
говоря, что у нее ничего не осталось в жизни. Она была неудачницей.
Она спрашивала, нравится ли она мне, будет ли мне легче, если она
уйдет, надеюсь ли я, что она не придет на сессию, так что у меня
появится немного свободного времени. К тому же начал меняться и
тон ее вопросов. Не будучи отчаянными, они выстреливали подобно
пулям – настойчиво, угрожающе и пугающе. При возможности она
говорила мне колкости о моей бесполезности, смеясь над моими
комментариями. Ее амбивалентность по отношению ко мне
обострялась, а колебания между злобным толстокожим и ранимым
тонкокожим состояниями возрастали как по интенсивности, так и по
частоте. К тому же она реагировала сразу и наверняка. Никогда не
пропускала сессии. Тем не менее, подобно ее коллегам по работе, я
обнаруживал у себя желание, чтобы она освободила свой стол и не
возвращалась к аналитической работе.
Мое желание прекратить лечение было суицидальным
эквивалентом, основанным на переживании неудачи. Хотя я
признавал это как проекцию чувства неудачи самой Джейн, мои
вмешательства казались тщетными, приводящими лишь к оргии
самоунижения Джейн. В гневе я сказал ей, что считал, будто она
чувствовала, что провалила анализ, восторжествовав над моей
способностью помочь ей, и что сейчас она хотела, чтобы я наблюдал
за тем, как она постепенно совершает суицид. Она не знала, хотела
ли освободить свой разум от меня и никогда ко мне не возвращаться
или же хотела заставить меня освободиться от нее так, чтобы она
смогла продолжать переживать жалость к себе. В ответ на эту
интерпретацию она сказала, что была права все время, что я сыт ею
по горло. Я сказал ей, что она делала все, чтобы заставить меня быть
сытым ею по горло, сопровождая свой анализ постоянной угрозой
суицида. В этот момент она покинула сессию, не говоря ни слова.
Спустя несколько минут я вышел за нею, но ее машины уже не было.
Следующая сессия началась со сновидения.

Джейн сидела в доме. Ее тело находилось по обе стороны

окна, половина – снаружи, половина – в доме. Снаружи
совершалось насилие. Ее голову ударяли об окно, она истекала
кровью. Она умирала. Внутри в доме никто не замечал ее
постепенной физической гибели снаружи. Она испытывала
чувство отчаяния. Люди в комнате выглядели сердечными и
теплыми, но это место было не для нее. В конце концов,
появилась фигура в черном капюшоне и увела ее. Она была
освобождена.

Джейн сказала мне, что чувствовала себя отвратительно. Она не

знала, где находилась, следовало ли ей приходить на сессию,
оставаться в своей постели или надо было остаться с другом.
Сновидение напугало ее. Я сказал, что она, кажется, находилась
наполовину в, а наполовину вне нашего аналитического дома, и что
она не знала, какой силы насильственные действия требуются, чтобы
гарантировать, что я замечу ее отчаяние. Она чувствовала, что
ударялась головой о закрытое окно, за которым была обстановка
сердечности, но которое, тем не менее, отгораживало ее. Джейн
согласилась с этим, сказав мне, что люди с явной физической
травмой, подобно ее отцу, могут вызывать сочувствие и заботу, тогда
как она внешне выглядела нормальной. За день до этого она видела
человека со сломанной ногой и обнаружила, что сама хочет, чтобы у
нее было что-нибудь сломано. Тогда любой заметил бы ее. Она не
смогла бы выходить из своей квартиры, расположенной на верхнем
этаже, и людям пришлось бы приносить ей еду. Мне было ясно, что
Джейн считала, что мне следовало бы делать больше, чем я делал, –
приносить ей еду в квартиру на верхнем этаже, понимать ее, – я
также чувствовал, что должен был делать больше, чем
интерпретировать или предлагать эмпатические утверждения.
Казалось, ни то, ни другое не было адекватным, чтобы справиться с
ее возрастающим отчаянием. Более того, степень ужаса Джейн
начала создавать у меня образы раненого, запуганного животного.
Вернувшись к сновидению, я сказал, что она начала чувствовать,
что суицид – это единственное решение: ее увела фигура в черном
капюшоне, отчасти означающая смерть – решение, приносящее
облегчение от ужаса провала в «черную дыру». Продолжая, я
предположил, что фигура в черном капюшоне это я, но она не знала,
мертвый я или живой, поскольку фигурой в черном капюшоне также
мог быть Бэтман (игра с моим именем – Бейтман), который сам по
себе скорее сила добра, нежели зла. Тем не менее, поскольку она
понимала, что может нанести себе ущерб, я советовал ей лечь в
больницу, говорил, что истекающая кровью голова хуже сломанной
ноги. Казалось, она получила облегчение от моего предложения,
однако отказалась обсуждать его дальше на том основании, что
никто в больнице не примет ее. Джейн предположила, что они будут
думать, что у нее все в порядке. Она считала, что должна взять себя в
руки и сделать все сама, больше никто не собирается делать для нее
что-либо. Я сказал, что сейчас она думает, что я не собираюсь делать
для нее на сессии достаточно, чтобы поддержать ее до следующего
дня. Она начала уверять меня, что все будет хорошо, предположив,
что она, вероятно, была мелодраматичной. «Со мной, действительно,
все в порядке». Я не чувствовал себя успокоенным и сказал, что
считаю, что пока нам следует обсудить ее госпитализацию. Она стала
тихой и спокойной, говоря, что через минуту с ней все будет в
порядке.
Моя интерпретация сновидения была принята и обдумана Джейн,
что привело к моментам затишья в данной части сессии. На мой
взгляд, интерпретация была полезной в тот момент, потому что
Джейн снова пребывала между толстокожим и тонкокожим
состояниями, что в сновидении было представлено тем, что она
наполовину находилась внутри, а наполовину снаружи дома. Однако
несколько минут спустя она полностью вернулась внутрь дома, заняв
опасную, насильственную толстокожую позицию, в которой
интерпретация была бесполезной.
Лежа на кушетке, она отвернулась от меня, открыла свою сумочку,
которую всегда держала рядом с собой, и вытащила кухонный нож.
Вскочив, я увидел, что она начала наносить им удары по запястью и
ладони своей руки, понемногу выпуская кровь. Она сказала мне, что
поняла, что нож позволяет ей чувствовать себя лучше, когда она
носит его с собой – «Я не умираю, если он со мной». «Я же сказала
вам, что все будет хорошо». Сначала я сделал неумелую попытку
интерпретации, на что она сказала мне «да пошел ты». В отчаянии я
сказал ей, что мне стало плохо от ее ножа, и пока она не уберет его
обратно, я не смогу думать и обсуждать то, как помочь ей не
возвращаться к своему сновидению в реальности. Подобное
правдивое заявление о реальности аналитика было рекомендовано
Кернбергом и его коллегами (Kernberg et al., 1989), хотя и при
других обстоятельствах, для того чтобы стабилизировать
пограничных и нарциссических пациентов, особенно во время
усиления параноидных реакций. Однако Джейн спрыгнула с кушетки
как хищная кошка, говоря, что будет делать то, что хочет. Когда она
расхаживала по комнате, я попросил ее сесть, чтобы обсудить, что
произошло. Она отказалась, наставив нож на меня; я встал и
попросил ее отдать мне нож, который, к моему удивлению, она
отдала. Я положил его в ящик своего стола, где он пролежал больше
года, пока она не попросила вернуть его; к тому времени он стал
безобидным предметом, мало помогающим ей при возбуждении и
защите. В оставшееся на этой сессии время я говорил с Джейн о
госпитализации, поскольку отчасти угроза насилия по отношению ко
мне была также дальнейшей попыткой заставить меня признать,
насколько тяжелым было ее положение.
Поначалу она говорила мне, что я хочу отправить ее в больницу
только потому, что я испугался. В некоторой степени это было,
несомненно, верно, и я сказал ей, что испугался, что она собирается
погубить себя или меня, пытаясь избавиться от чего-то заразного,
что, как она считала, находится внутри нее. Постепенно она
согласилась на госпитализацию, и это было устроено. Ее
госпитализация была короткой и оказала благоприятное влияние на
анализ, продолжавшийся во время ее пребывания в больнице.
После выписки из больницы Джейн поначалу казалась
чувствительной и настороженной во время сессий, однако
понемногу стала больше размышлять о том, что же произошло. Хотя
она считала, что я подвел ее, и обвиняла меня в предательстве и
недостаточном понимании, у нее появились зачатки способности
обсуждать то, как развивались драматические события и что она
хотела от анализа. Например, она рассказала мне, что обновила
входной билет в справочную библиотеку, и сообщила о своем
беспокойстве, что ее прошение будет отклонено из-за ее претензий
на время библиотекаря на протяжении предшествующих двух лет.
Она попросила у меня письмо в поддержку ее прошения об
обновлении билета. Я интерпретировал ее тревогу о том, что я не
обновлю ее аналитический билет, поскольку она считала свое
поведение слишком требовательным на протяжении двух лет
анализа. Вместо возникавшей до сих пор реакции отстранения или
жалостливого тона она выразила обеспокоенность тем, что даже
если билет будет выдан заново, кто-нибудь займет ее стол, на
который она кладет свои справочники. Связь этого материала с ее
аналитическими сессиями и ее местом на моей кушетке для
аналитического исследования открыла осознание важности анализа
для нее. Это был совершенно другой вид диалога в отличие от
происходившего до ее госпитализации.
 Обсуждение
Первый уровень инсценирования – контрперенос по тайному
сговору

Возвращаясь теперь к мимолетной ярости Джейн и следующим за

перерывом в нашей работе проявлением ею нуждаемости, моя
неспособность справиться со вспышкой прыщавого, заразного
высыпания из ее пузырьков, а именно с ее основной яростью и
деструктивностью, прежде всего явилась результатом того, что
Джейн постоянно вызывала жалость. Ее повторяющиеся апологии,
печаль, отчаяние и беспомощность – все это вызывало у меня
потребность помочь, утешить, дать совет. Я предполагал облегчить ее
страдания и защитить от дальнейшего инфицирования с помощью
внутренней ненасытной нуждающейся матери, равно как и путем
тайного сговора с ее требованием локализовать все ее проблемы и
их разрешение в ком-нибудь другом. Именно это я не сумел
признать полностью. Это первый уровень инсценирования. Я стал
частью патологических объектных отношений. Сознательно Джейн
хотела, чтобы я понял ее затруднительное положение с ее точки
зрения. Я должен был утвердить ее тонкокожее Я – ранимое и к тому
же хрупкое Я, уверенное в личном достижении и оценке других для
выживания – которое было дестабилизировано из-за потери работы.
С помощью меня она надеялась заново стабилизировать свою
структуру и почувствовать себя лучше. Бессознательно я был тем, кто
удерживал ее от тонкокожего Я, – независимой личностью,
презирающей и разрушающей других, ограждающей ее от
выражения ее тонкокожего Я. Кроме того, я должен был удерживать
ее от суицидального состояния. Об этом предупредил меня ее
психологический переход в толстокожее состояние сразу же после
перерыва в нашей работе, поскольку внезапное высокомерное
отстранение Джейн, быстро перешедшее в жалость к себе, вскоре
обнаружило основное Я, о котором я и не подозревал. В этот момент
я смог выпутаться из инсценирования, осуществляемого по тайному
сговору.

Второй уровень инсценирования – защитный контрперенос

Анализ самой себя был антагонистичен для равновесия Джейн, и

он стал процессом, скорее сохраняющим статус-кво, нежели
дающим возможность изменять. Хотя я должен был быть частью ее
механизмов самосохранения, существовала постоянная угроза, что
небольшой остаток смертельного суицидального вируса
высвободится, если ее дестабилизировать. Постоянный «тычок»
(Sandler, 1976b) мне о том, что я не признаю, насколько опасными
могли стать ее импульсы, напоминает то, как Джейн присматривала
за матерью. Потенциальный суицид матери находился под
контролем всей семьи, которая позволила Джейн стать ее
назначенным опекуном. Роль Джейн заключалась в том, чтобы
предупреждать, предвосхищать суицид матери, а ее методом была
постоянная забота и жертвоприношение. Подобным образом я стал
назначенным опекуном Джейн, который должен был остановить ее
самоповреждение путем тайного сговора с ее жалостью к себе,
путем принесения анализа в жертву сочувствию, которое она
вызывала и сохраняла на протяжении всей своей жизни. Я снова стал
частью патологических отношений – наши отношения с Джейн были
организованы суицидальной угрозой, которая не проговаривалась и
не осознавалась, но все же контролировала нас.
Лежащие в основе отношений угрозы суицида и
самодеструктивных актов формируют психологическую
конфигурацию сродни защитным системам, ставшим широко
известными как нарциссические организации (Rosenfeld, 1964),
организации защиты (O’Shaughnessy, 1981) и патологические
организации (Steiner, 1982). Интересно, что ни один из этих авторов
не упоминает суицид как контролирующий аспект анализа пациента.
На мой взгляд, серьезность угрозы суицида оказывает огромное
организующее влияние на анализ, определяя взаимодействие
пациента и аналитика. Таким образом, здесь мой подход более
межличностный по сравнению с интрапсихическим подходом,
которого придерживаются данные авторы. Столкновению с
суицидом постоянно сопротивляется как пациент, так и аналитик, и
суицид остается не узнаваемой полностью, закрытой капюшоном и
плащом фигурой на заднем плане, которую боится аналитик и к
которой пациент питает отвращение, но в то же время находит
приятной. Это второй уровень инсценирования – защитный
контрперенос, отличающийся от первого уровня лишь по своему
проникновению, поскольку я – снова часть патологических
объектных отношений. Только когда произошел взрыв, мне стало
ясно, что я устрашал Джейн деструктивным поведением на
протяжении всего анализа. Это была моя «мертвая точка», полностью
осознанная лишь на последующей стадии. Используя свою слабость,
Джейн инсценировала решающий аспект своего восприятия матери
как жертвы, удерживающей силу через слабость. Свое слабое чувство
идентичности мать стабилизировала, контролируя Джейн, тогда как
сама Джейн обрела безопасность, признав свою силу в том, чтобы
быть незаменимым опекуном. В анализе Джейн предстала как
слабая, суицидальная и к тому же тираничная мать, тогда как я стал
покорным опекуном, чье предназначение – удержать ее от
суицидальных переживаний.

Роль отца и третий уровень инсценирования

Внутри собственной Я-структуры Джейн застряла между

патологическими аспектами матери и отца. Она не могла развиваться
физически, не передав заботу о матери кому-то другому. Ее отец не
взял бы на себя ответственность, будучи неспособным защитить дочь
от депрессивной, неудовлетворенной матери. Не было никого, кому
Джейн могла бы передать свои обязанности. В результате Джейн так
и не развила способность оставить мать и заново, с другой
перспективы оценить свои отношения с ней, таким образом,
оставшись уязвимой к общему психическому крушению. Она
осталась связанной с матерью, борясь за собственное выживание и
за выживание матери, однако первоначально идентифицировавшись
с матерью как тираничным агрессором (Freud, A., 1936). Ее мать
могла видеть жизнь только с собственной точки зрения, а не с точки
зрения дочери. Джейн завязла в путанице диадических отношений,
будучи неспособной произвести триангуляцию своих отношений. Ей
во что бы то ни стало требовалось сохранить мать живой, но при
этом она потеряла себя, заманив половину вовнутрь, а половину
наружу материнского тела, что в сновидении было представлено
тем, что она наполовину была внутри, а наполовину снаружи дома.
Именно это привело ее к атаке на собственное тело на сессии. В тот
момент я думал, что ее атакует мать, находящаяся внутри ее психики
и тела, пытаясь отделиться от нее или уничтожить, ударяя ее головой
об окно. И тонкокожие и толстокожие элементы выражались путем
самодеструкции и насилия соответственно. Когда Джейн наставила
на меня нож, на переднем плане находились толстокожие элементы,
и более вероятным стало насилие, однако когда она ударяла по
своим запястьям, более возможной стала самодеструкция.
Ношение ножа было патологическим решением, позволявшим ей
чувствовать себя в большей безопасности, поскольку она считала,
что могла защитить себя от исчезновения в своей «черной дыре» –
что, как я думаю, соответствует невообразимой тревоге по
Винникотту (Winnicott, 1962). Отсутствуй нож, суицид был бы
единственным выходом. Отсюда вера Джейн в то, что ее уведет
фигура в капюшоне. Передача мне ножа и, таким образом,
символическая передача себя делала необходимой госпитализацию,
поскольку данное действие оставляло ее беззащитной. Я сохранил
пространство, где смертоносная атака продолжала существовать,
отобрав нож и поместив его в ящик своего стола, где я должен был
присматривать за ним. В таком случае анализ мог репрезентировать
место безопасности, тогда как до сих пор он был угрозой. В
сновидении Джейн анализ был представлен теплой комнатой,
которая не могла быть пережита как подходящее для нее место; это
было место, где она исчезала в море путаницы, и ее единственной
защитой было враждебное толстокожее Я, ставшее суицидальным в
финальном сражении на выживание. Мое решительное отнятие ножа
и моя честность в отношении собственного страха
продемонстрировали Джейн, что в ее анализе у меня могла быть
иная роль. Во-первых, анализ не был тем местом, где ничего не
могло произойти, и, во-вторых, у меня было мнение о собственной
способности к объективности. Я действовал в манере, которую она
страстно желала от своего отца в надежде, что он прервет
тираническую диаду мать – дочь извлечением своего разума из
алкогольного отчаяния. Лишь когда я вновь обрел свой собственный
разум, стало возможным, чтобы Джейн начала отделять ужасающие
внутренние объекты от утешающих, начала дистанцировать себя от
них и признавать иные аспекты самой себя.
Тем не менее мои действия на сессии представляют третий
уровень инсценирования, который смог возникнуть вследствие моих
ранних защитных и вызванных тайным сговором реакций
контрпереноса. Я встал, взял нож у Джейн, попросил ее сесть, сказав,
что если она не сделает этого, я не смогу думать. Я потратил
большую часть сессии, убеждая ее лечь в больницу. Некоторое время
Джейн чувствовала себя спокойной, пытаясь утешить меня. Я же,
напротив, в эти моменты был тревожен и чувствовал, что мне нужна
помощь извне, чтобы продолжить анализ. Вселяющие ужас объекты,
перепутанные с утешающими объектами, проективно действовали
между нами и выходили из-под контроля. В данной ситуации
толстокожие и тонкокожие состояния психики разрушились, и
идентификации туда-сюда менялись между пациентом и аналитиком.
Чем больше я пугался, тем больше она пыталась успокоить меня; чем
спокойнее становился я, тем больше увеличивался ее ужас. Лишь
настояв на госпитализации, я стал способным ясно думать и
уверенно принять свою аналитическую роль. Я более не был
субъектом проективно вызванного инсценирования.
Благодаря нашим инсценированиям я вклинил себя между ней и
ее матерью, действуя в качестве третьего объекта и предохраняя ее
от провала в диадическую неразделяемую путаницу. В то же время я
тянул ее к иному решению, уговаривая лечь в больницу, где ее
анализ не прерывался – страх хаоса не реализовался. Третий уровень
инсценирования находится в противоположности к первым двум. На
третьем уровне инсценирование вклинивается с точки зрения
третьего объекта путем наблюдения за первичными отношениями
между Я и другим и путем решительного вмешательства. Таким
образом, вмешательство не зависит от патологического процесса,
тем более – от реакции на него; в связи с этим оно остается
качественно отличным от инсценирования по тайному сговору и
защитного инсценирования, которые сами по себе являются частью
патологических объектных отношений.
 Техника

Я предполагаю, что у пограничных/нарциссических пациентов,

подобных Джейн, интерпретация в отдельности неэффективна, если
толстокожие или тонкокожие элементы находятся на переднем
плане. Поэтому я отчасти не согласен с Розенфельдом, считавшим,
что интерпретация эффективна при работе с толстокожими
пациентами. Полагаю, что интерпретация становится эффективной
только в тот момент, когда пациент передвигается между
толстокожими и тонкокожими элементами. Только в этом случае
психика пациента способна понимать размышления внутри психики
аналитика, формулирующиеся в интерпретации. Таким образом,
важным аспектом техники с пограничными и нарциссическими
пациентами является развитие отдельного чувства реальности,
формирующего основу для интерпретации. Это приходится делать
путем постоянной демонстрации аналитиком своей способности
размышлять о переживаниях пациента, таким образом, вынашивая
переживание на вторичном уровне психической репрезентации
(Fonagy, 1991), столь удивительным образом отсутствующем у
пограничных пациентов. Поначалу это может потребовать
постоянного диалога между пациентом и аналитиком, который по
необходимости не содержит сложных интерпретаций, если пациент
должен признать, что мысли аналитика отличаются от его
собственных (Fonagy & Target, 1995). Сложная интерпретация –
слабое вмешательство, когда пациента переполняют импульсы
порезать свое тело. В такие моменты могут понадобиться простые,
ясные, относящиеся к аналитику утверждения, хотя позднее
эффективными должны быть центрированные на аналитике и
центрированные на пациенте интерпретации (Steiner, 1994). Я
считаю, что в лечении Джейн мое находящееся вне развившихся
патологических отношений и основанное на реальности
вмешательство по поводу собственных страхов дало ей
переживание элементарного вторичного уровня репрезентации и
именно оно, а не само инсценирование, было успокаивающим и
меняющим.
 Выводы
Я описал пациентку, оставленную отцом бороться за отделение от
матери в одиночестве. Не умеющая дифференцировать себя от
матери, неспособная обнаружить, что́ принадлежит ей, а какая ее
часть принадлежит матери, пациентка прибегла к насильственному и
суицидальному убежищу в неприкосновенном толстокожем
нарциссическом Я, окутанном жалостным тонкокожим Я. Анализ
обнаружил ее потребности и внутреннее отчаяние, оставившее ее на
милость суицида или насилия до тех пор, пока не будет найдено
альтернативное решение. Анализ был отмечен инсценированиями,
вызывающими трудности в работе контрпереноса. Первоначальная
фаза ее анализа урегулировалась контрпереносом по тайному
сговору, вызванным ее жалким образом. Понимание своей
потребности в ком-то, кто постоянно жалел бы ее, привело
пациентку к разоблачению толстокожего гневного нарциссического
Я, чьей основной задачей было обездвижить аналитика, пока
готовится суицид. Трудности в признании суицидального состояния
представили защитный контрперенос, который при обнаружении и
понимании вылился во взаимное проективное идентификационное
инсценирование. Аналитический баланс стабилизировался, когда я
настоял на госпитализации, где можно было продолжить нашу
аналитическую работу. Это финальное инсценирование стало
поворотным пунктом в анализе, не в результате самого
инсценирования, а вследствие моего высвобождения из
патологических отношений, что вылилось в переживание
подходящей вторичной репрезентации как для пациента, так и для
аналитика внутри аффективно изменившегося момента. В таком
случае анализ мог успешно развиваться без основной угрозы
суицида. Вероятно, во время аналитического лечения
нарциссические и пограничные пациенты нуждаются в переживании
аналитика, который перепутывается с их ужасом, запутывается в
субъективности и объективности и все же способен выжить. Только
тогда их можно освободить от их деструктивности, только тогда их
отношения смогут процветать, а жизнь станет стоящей.

Благодарности: Я хотел бы поблагодарить миссис М. Бергнер,

профессора П. Фонаги, д-ра Дж. Холмса, д-ра Р.Дж. Перелберга,
миссис А.-М. Сандлер, профессора Дж. Сандлера и д-ра Э. Ботт
Спиллиус, помогавшим мне либо в лечении данной пациентки,
либо в написании данной статьи.
 Библиография
1. Chused, J. F. The evocative power of enactments // J. Am.
Psychoanal. Assoc. – 1991. – Vol. 39. – P. 615–640.
2. Fonagy, P. Thinking about thinking: some clinical and theoretical
considerations in the treatment of a borderline patient // I. J. PA. –
1991. – Vol. 72. – P. 639–656.
3. Fonagy, P., Target, M. Understanding the violent patient: the use of
the body and the role of the father // I. J. PA. – 1995. – Vol. 76. – P. 487–
501.
4. Freud, A. The Ego and Mechanisms of Defence. – London: Hogarth,
1936.
5. Joffe, W. G., Sandler, J. On some conceptual problems involved in the
consideration of disorders of narcissism // Journal of Child
Psychotherapy. – 1967. – Vol. 2. – P. 56–66.
6. Kernberg, O. F. et al. Psychodynamic Psychotherapy of Borderline
Patients. – N. Y.: Basic Books, 1989.
7. McLaughlin, J. T. Clinical and theoretical aspects of enactment //
Journal of the American Psychoanalytic Association. – 1991. – Vol. 39. –
P. 595–614.
8. O’Shaughnessy, E. A clinical study of a defensive organisation // I. J.
PA. – 1981. – Vol. 62. – P. 359–369.
9. Racker, H. A contribution to the problem of countertransference // I.
J. PA. – 1953. – Vol. 34. – P. 313–324.
10. Racker, H. The meanings and uses of countertransference // P. Q. –
1957. – Vol. 26. – P. 303–357.
11. Racker, H. (1968) Transference and countertransference. – London:
Karnac, 1985.
12. Reich, A. On countertransference // I. J. PA. – 1951. – Vol. 32. – P.
25–31.
13. Rosenfeld, H. On the psychopathology of narcissism: a clinical
approach // I. J. PA. – 1964. – Vol. 45. – P. 332–337; also in: Rosenfeld, H.
Psychotic States. – London: Hogarth, 1965. – P. 169–179.
14. Rosenfeld, H. Afterthought: changing theories and changing
techniques in psychoanalysis // Impasse and Interpretation. – London &
N. Y.: Tavistock, 1987. – P. 265–279.
15. Roughton, R. E. Useful aspects of acting out: repetition, enactment,
and actualisation // Journal of the American Psychoanalytic
Association. – 1993. – Vol. 41. – P. 443–472.
16. Sandler, J. Actualisation and object relationships // J. Philadelphia
Assn. Psychoanal. – 1976a. – Vol. 3. – P. 59–70.
17. Sandler, J. Countertransference and role-responsiveness //
International Review of Psychoanalysis. – 1976b. – Vol. 3. – P. 43–47.
18. Steiner, J. Perverse relationships between parts of the self: a
clinical illustration // I. J. PA. – 1982. – Vol. 63. – P. 241–251.
19. Steiner, J. Problems of psychoanalytic technique: patient-centred
and analyst-centred interpretations // Psychic Retreats. – London & N. Y.:
Routledge, 1994. – P. 131–146.
20. Winnicott, D. W. Ego integration in child development // Winnicott,
D. W. The Maturational Processes and the Facilitating Environment. –
London: Hogarth, 1962. – P. 58–63.
 Appendix 1
Пауль Шилдер и Дэвид Вечслер
Что дети знают о том, что находится
внутри тела?[109] (1935)[110]
Данная работа представляет собой
краткий анализ эмпирического
исследования, касающегося изучения
суждений детей о внутреннем
устройстве тела. Интересными являются
примеры концептуализации детьми
внутреннего пространства и поверхности
тела.

Как уже указывалось Хартманном и Шилдером, из

непосредственного опыта мы ничего не знаем о находящихся внутри
наших тел различных органах: все, что мы осознаем – тяжелую массу.
Ощущения, которые становятся частью нашего субъективного опыта,
связаны только с поверхностными участками тела (скажем, 1–2 см
ниже его поверхности); его отверстия тоже, с точки зрения
психологии, скрыты под поверхностью. Телесное ощущение (за
исключением ощущения веса) сосредоточено на поверхности, и то,
что мы знаем о наших органах, просто интеллектуальное знание –
то, что мы изучили. В норме наши ощущения никогда не раскроют
нам существование сердца, легких и кишечника. Как мы уже сказали,
наш опыт о наших собственных телах основывается на зрительных и
тактильных впечатлениях, на нашем восприятии веса тела и его
различных частей, а также на событиях внутри сензитивных зон,
близких к поверхности. Эти данные, которыми нас обеспечивает
наше сознание, важны для психоанализа. Они относятся не только к
нашим собственным телам, но и к телам других людей и входят во
все виды либидинозных отношений.
Доказано, что кастрационный комплекс охватывает не только
поверхность и секреции тела, но также и его внутреннюю часть. Есть
смысл представлять, что данный комплекс действует на
прегенитальной стадии развития и заключается в желании сохранить
неповрежденным все тело, включая его внутреннюю часть, а также
содержит страх телесного повреждения любого рода. Страх
расставания с частично переваренной пищей, содержимым
кишечника, фекалиями и самим кишечником (анально-кишечный
кастрационный комплекс) был движущим фактором в случае
шизофрении с глубокой регрессией, описанном Шилдером и Шугой.
Шилдер утверждает, что страх расчленения является самым сильным
фактором при психозах; а Бромберг и Шилдер привлекли внимание
к роли, которую этот страх играет при алкогольной галлюцинации.
Согласно Мелани Кляйн, желание вырвать и разрушить внутреннюю
часть тел родителей – очевидно в психологии маленьких детей. Они
сами боятся, что их внутренности будут украдены.
Мы провели систематическое исследование сорока детей в
возрасте от 4 до 13 лет. Мы не брали детей младшего возраста,
отчасти потому, что хотели ограничить наш материал, а отчасти из-за
характера проблемы, связанной с сознательным материалом, что
требует от опрашиваемых детей способности выражать свои мысли
словами. Наш первый вопрос был таковым: «Из чего твое тело
сделано внутри?» или «Что находится внутри твоего тела?» Вы
видите, не так легко сформулировать этот первый вопрос (на
немецком или английском); причина, в общем, в том, что мы не
уделяем большого интереса внутренней части тела; мы направляем
все наше внимание на его внешнюю поверхность. Далее мы
указывали на голову ребенка и на нашу собственную голову и
спрашивали, что там внутри, а также задавали подобный вопрос в
отношении грудной клетки и брюшной полости. Иногда мы
похлопывали по этим различным частям тела или оттягивали складку
кожи на руке ребенка и спрашивали, что находится под кожей.
Иногда мы надавливали на мышцы плеча и спрашивали: «Что это?» В
некоторых случаях был задан еще ряд вопросов.
Позвольте первым привести ответ мальчика в возрасте 4 лет,
ребенка с плохим поведением. Все, что он знал, это то, что в его
теле находятся «кости и картофель». Четырехлетний ребенок врача
ответил: «Тело, лицо, сердце и живот».
Другие ответы были следующими.

Кати К., 6 лет, психологический возраст (по тесту Стэндфорд –

Бине) – 5 лет.
Вопрос: «Что внутри тебя?»
Ответ: «Кровь».
Вопрос: «Под твоей кожей?»
Ответ: «Кровь».
Вопрос: «Что еще?»
Ответ: «То, что я ем».

Патрик О., 6 лет, средний интеллект.

Вопрос: «Что у тебя под кожей?»
Ответ: «Пища».
Вопрос: «Как она туда попадает?»
Ответ: «Я ем ее».
Вопрос: «Что в твоей голове?»
Ответ: «Мозг».
Вопрос: «Как он попал туда?»
Ответ: «Бог так сделал».
Вопрос: «Что в твоем теле?»
Ответ: «Пища».
Вопрос: «А в твоей груди?»
Ответ: «Моя душа». (Душа – в груди, а пища – в животе[111].)
Вопрос: «Что под твоей кожей?»
Ответ: «Кровь и кости».

Гарри Б., 9 лет, психологический возраст – 6 лет 10 месяцев.

Вопрос: «Что у тебя внутри?»
Ответ: «Мясо, ну, скелет».
Вопрос: «В твоей голове?»
Ответ: «Мозг».

Энтони С., 8 лет, психологический возраст – 7 лет.

Вопрос: «Что находится внутри тебя?»
Ответ: «Кровь».
Вопрос: «В твоей груди?»
Ответ: «Много хлеба».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Рыба».
Вопрос: «А что у меня в животе?»
Ответ: «Цыпленок».
Вопрос: «В моей голове?»
Ответ: «Мозги».
Вопрос: «Под моей кожей?»
Ответ: «Мускулы».
Вопрос: «Что у нас в груди?»
Ответ: «Много воды».

Альфред А., 10 лет, психологический возраст – 7 лет.

Вопрос: «Что у тебя под кожей?»
Ответ: «Я».
Вопрос: «В твоей груди?»
Ответ: «Трубки».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Кишки».

Джона Д. (негритянка), 7 лет, хороший средний интеллект.

 Вопрос: «Что у тебя в груди?»
Ответ: «Молоко».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Пища».
Вопрос: «В твоей голове?»
Ответ: «Мозг».
Вопрос: «Под твоей кожей?»
Ответ: «Мясо».
Семилетний мальчик, который часто лежал в больнице, дал
совершенно правильные ответы.

Другой мальчик 7,5 лет ответил следующим образом.

Вопрос: «Что у тебя в голове?»
Ответ: «Я».
Вопрос: «Под твоей кожей?»
Нет ответа.
Вопрос: «Вот здесь?»
Ответ: «Я».
Вопрос: «В твоей груди?»
Ответ: «Кости».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Я. (на повторные вопросы) кости».

Две сестры поступили на лечение по поводу преждевременного

сексуального развития.

Фрэнсис В., 8,5 лет, психологический возраст – 6 лет 8 месяцев.

Вопрос: «Что у тебя в груди?»
Ответ: «Сердце».
Вопрос: «В твоей голове?»
Ответ: «Мозг».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Пища, желудок, конфеты и мороженое».
Вопрос: «Под кожей?»
Ответ: «Мускулы».

Анна В., 11 лет, психологический возраст – 7 лет 8 месяцев.

Вопрос: «Что у тебя в голове?»
Ответ: «Мозг».
Вопрос: «В твоей груди?»
Ответ: «Сердце, легкие и кости».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Пища».

Марион Ф., 8 лет, психологический возраст – 8 лет 8 месяцев.

Вопрос: «Что внутри нас?»
Ответ: «То, что мы едим».
Вопрос: «В нашей груди?»
Ответ: «Я не знаю».
Вопрос: «У нас в голове?»
Ответ: «Мозги».
Вопрос: «Под нашей кожей?»
Ответ: «Кости».

Раминос С. (негр), 9 лет, психологический возраст – 10 лет.

Вопрос: «Что у тебя внутри?»
Ответ: «Мясо».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Кровь».
Вопрос: «Как она туда попадает?»
Ответ: «Когда я ем».
Вопрос: «В твоей голове?»
Ответ: «Мозг».
Вопрос: «В твоей груди?»
Ответ: «Мясо».
Вопрос: «Какое сердце?»
 Ответ: «Мясо и кровь».
Вопрос: «Из чего сделан твой живот?»
Ответ: «Из моего желудка и овощей».
Вопрос: «Что у тебя под кожей?»
Ответ: «Мускулы и кости; когда вы едите, вы становитесь этим».

Однако Томас С., 10 лет, психологический возраст – 11 лет 2

месяца, дал полное описание и даже нарисовал схему.

С другой стороны, Джозеф П., 12 лет, чей психологический возраст,

однако, только 10,5 лет, ответил следующим образом.
Вопрос: «Что у тебя внутри?»
Ответ: «Не знаю».
Вопрос: «В твоей груди?»
Ответ: «Сердце».
Вопрос: «В твоем животе?»
Ответ: «Кости».
Вопрос: «Что у меня внутри?»
Ответ: «Мясо и жир».
Вопрос: «Какого вида мясо?»
Ответ: «То, что вы съели». Тем не менее он знал, что в наших
животах находится то, что мы едим и пьем.

Хелен С., 13 лет, психологический возраст – 11 лет 1 месяц, дала

следующие примитивного типа ответы.
Вопрос: «Что у тебя внутри?»
Ответ: «Кости».
Вопрос: «В твоей груди?»
Ответ: «Пища».
Вопрос: «Под твоей кожей?»
Ответ: «Мясо».
Вопрос: «Как оно туда попадает?»
Ответ: «Бог сделал его из пыли».
 Вопрос: «Что в твоем животе?»
Ответ: «Мой желудок».

Тем не менее в целом дети с психологическим возрастом 11 лет

дали правильные ответы. Вот почему большинство отобранных
случаев составили дети, чей реальный возраст был 10 лет. Лишь
шесть детей были старшего возраста. За исключением семи случаев
психологический возраст был ниже 10 лет. Было лишь два 4-хлетних
и три 6-летних ребенка. Мы хотели бы дополнить наше
исследование данными более маленьких детей.
Трое детей (два 4-хлетних и один 6-летний) не могли быть
опрошены достаточно точно. Один ребенок в возрасте 8 лет имел
психологический возраст 4 года 8 месяцев. Другой ребенок
утверждал, что под его кожей и внутри него находится он сам – Я.
Поведение 8-летнего мальчика было типичным в иных отношениях.
Только шесть детей не знали, что мозг находится в голове.
Мы можем предположить, что из всех частей тела голова менее
всего «неприличная». Это одна из выставленных напоказ частей тела,
считающаяся частью лица. Знание ребенка по этому поводу, конечно,
представляет собой отражение установки его взрослых
родственников. Однако, говоря в общем, не считается
«неприличным» говорить о сердце, легких, к тому же
единственными детьми, знающими нечто об этих внутренних
органах, были те дети, чье внимание к данным органам
привлекалось непосредственным окружением ребенка (врачом,
больницей и т. д.). Нормальные взрослые, как правило, не обращают
внимания даже на совершенно безобидные внутренние органы.
Типичным ответом маленьких детей на вопрос о том, что находится
внутри тела, было то, что там содержится недавно съеденная пища.
Когда мы получаем такой ответ, он удивляет нас как неожиданный и
очевидный. Это непосредственный опыт ребенка. В противном
случае, он мало знает или ничего не знает о внутренней части тела,
однако он знает, что именно туда направляется пища – важный
либидинозный акт для психики ребенка. Он даже свою грудную
клетку описывает как наполненную хлебом, молоком или мясом,
пищу считает просто содержимым брюшной полости. Даже если
ребенок и слышал о желудке, он не так важен по сравнению с его
содержимым. Если ребенок вообще что-то знает о своих мышцах и
плоти, то считает, что их появление под кожей – прямой результат
того, что он ест пищу. Утверждение о том, что внутри тела находятся
кости и кровь, занимает второе место в типичных ответах детей.
Мы можем почувствовать нечто подозрительное в ответах на
прямые вопросы. В любом языке термины, использующиеся для
обозначения кишечника, имеют довольно вульгарный оттенок.
Возможно, дети знают больше, чем говорят, и они просто не говорят
об этом, потому что им кажется это неподобающим. Это то, с чем мы
знакомы в детской психологии. Мы часто замечали у маленьких
детей, что, если их спрашивают о различиях между полами, они либо
не могут, либо не хотят ничего говорить о половых органах. Они
говорят: «Мальчики носят костюмы, а девочки – платья» или
«Мальчики носят брюки, а девочки – юбки». Когда мы показывали
им неодетую куклу (у которой, конечно, не было половых органов),
они говорили: «Это девочка». Если же мы приделывали к ней
вылепленный из воска пенис, подавляющее большинство детей
проявляли восхищенное понимание и говорили: «Теперь это
мальчик». Многие из запретов, налагаемых обществом, касаются
слов, и дети будут говорить громко и отчетливо, если им не надо
употреблять запрещенные слова. Более того, вылепив пенис,
взрослый показал, что ребенку нечего бояться демонстрировать то,
что он узнал его. Также нам необходимо иметь в виду вероятность
того, что типичный ответ маленьких детей: «Внутри тела находится
пища» не представляет собой полное выражение того, о чем они
думают или что знают, а отчасти является реакцией на конкретно
поставленный вопрос и ситуацию, в которой они находятся. Однако,
даже если это так, данный ответ заслуживает внимания: он указывает
на конкретный характер детского мышления. Внутри тела находится
то, что в него кладется; принятая пища направляется прямо в его
структуру. Когда взрослые закрывают свои глаза, они воспринимают
свое тело просто как тяжелую массу – опыт, наводящий на мысль о
стадии морулы эмбрионального развития, тогда как описание
ребенком внутренней части тела скорее соответствует стадии
гаструлы. Вероятно, в этом сравнении есть нечто большее, чем
простая игра слов. Когда мы думаем о форме организма, мы на
самом деле можем представить только несколько основных типов.
Он либо твердый, либо пустой, и назначение его полостей
заключается в получении чего-нибудь. Мы можем привести
дальнейшее сравнение: существует сходство между ответами детей
и переживаниями некоторых меланхоликов[112]. Они описывают себя
как вид трубчатой сумки, которая просто вбирает в себя то, что в нее
кладут. Шилдер и Шуга приводят пример одного пациента,
говорившего, что люди отняли у него пищу, его кишки и фекалии, –
жалоба, которая становится более понятной, когда мы сравниваем ее
с тем, что говорят дети. Когда Мелани Кляйн приписывает детям
тенденцию вырывать внутреннюю часть из тел родителей, данная
мысль становится еще понятнее, если мы имеем в виду то, что пища
и кишки в психике ребенка могут означать одно и то же. В
заключение, есть еще один вывод, который можно сделать, исходя
из наших материалов. Как я упоминал, двое из детей сказали, что
под кожей и внутри тела находятся они сами. Сейчас это – один из
парадоксов нашего телесного переживания того, что наши
ощущения связаны с поверхностью тела, к тому же поверхность тела
мы рассматриваем как истинное наше тело. Кожа может быть
удалена от более глубоких тканей. Мы находимся внутри нашей
кожи и непосредственно ничего не знаем о внутренней части
нашего тела. Таким образом, телесный опыт – очевидно, столь
постоянный феномен – исчезает. В немецком, равно как и в
английском, языке существуют фразы, предполагающие, что
психологически мы можем сбросить нашу кожу: «Wir fahren aus der
Haut» = «Лезть вон из кожи». Совсем недавно я имел возможность
наблюдать поучительный в данном отношении случай. Пациентка,
девочка 15 лет, страдала от тяжелой формы хореи[113], которая
казалась смертельной. Она жаловалась на то, что ее руки и ноги
парализованы, и говорила, что только если с нее снимут кожу, с ней
снова все будет в порядке. Ее волосы и зубы не были ее частью. Она
утверждала, что на ее настоящую кожу натянули искусственную
резиновую кожу. Другие люди, также носящие маски, как говорила
она, были «сделанными» и выглядели неестественно. Всё, включая
ее кожу, было грязным. Аномальные ощущения, очевидно
обусловленные органическими, а возможно и некими врожденными
причинами, привели ее к отрицанию реальности собственной кожи;
это дало ей ощущение, что и она сама, и другие люди ненастоящие. В
таком случае кажется, что иногда мы думаем о нашей коже как о
самой интимной собственности (ср. фразы «сохранять свою шкуру»,
т. е. жизнь; «eine gute Haut sein» = «быть хорошим товарищем»), а
иногда она для нас – просто оболочка нашего истинного Я и того,
что находится внутри нас. Однако в глубинных, инфантильных слоях
нашей психики мы не вполне уверены, существует ли что-либо
внутри нас, за исключением того, что мы отправили туда извне.
 Appendix 2
Рудольф Шэффер и Пэгги Эмерсон
Паттерны реакций на телесный контакт в
раннем развитии человека (1964)[114]
В данной статье дан анализ
эмпирического материала с позиции
этологического подхода, в том числе
развиваемого Дж. Боулби. Обсуждаются
особенности реакции младенцев на
телесный контакт и предлагается их
типология.
 Введение
Долгое время предполагалось, что телесный контакт играет
важную роль в раннем развитии человека и что все нормальные
младенцы активно добиваются его и получают наслаждение от этого
способа взаимодействия. Риббл (Ribble, 1944) считает укачивание,
ласку, держание на руках, поглаживание и объятие существенными
предпосылками психологического развития, а отсутствие близкого
контакта с телом матери рассматривает как форму депривации с
возможными серьезными последствиями. Эта точка зрения была
подкреплена данными Харлоу и его коллег (Harlow, 1958; 1959),
показавших важность контактного комфорта при установлении
социальных привязанностей у детенышей обезьян. Для человеческих
младенцев экспериментальная проверка, конечно, трудно
достижима, и пока существует недостаток подобных
систематических полевых наблюдений, наши выводы о роли
телесного контакта в развитии маленького ребенка по-прежнему в
значительной степени будут строиться на спекулятивной и спорной
основе. Рейнгольд (Rheingold, 1961), например, напоминала нам о
неспособности младенца цепляться первые месяцы жизни и
высказывала мысль о том, что зрительный, а не телесный контакт
является основой человеческой коммуникабельности. Однако Каслер
(Casler, 1961) придерживается мнения о том, что для правильного
хода развития необходима тактильная и кинестетическая
стимуляция, получаемая благодаря процессу ухаживания.
Некоторый материал, относящийся к данной проблеме, появился в
ходе лонгитюдного исследования, касающегося формирования
социальных привязанностей в младенчестве (Schaffer, 1963; Schaffer
& Emerson, 1964). В ходе проведения данного исследования было
отмечено, что не все младенцы энергично добиваются телесного
контакта, как это предполагалось в литературе, – в
действительности, значительная часть испытуемых активно
сопротивлялась и протестовала против определенных видов такого
взаимодействия. Первоначально в цели программы исследования не
входило изучение поведения при телесном контакте, но когда
непосредственные сообщения матерей младенцев неоднократно
привлекли наше внимание к этому направлению, было решено, что
необходим более систематический анализ данного аспекта
проблемы.
 Процедура
Выборка, на которой были получены данные, касающиеся реакций
на телесный контакт, составила 37 младенцев, главным образом из
семей рабочего класса, живущих в своих собственных семьях и
имеющих статус нормального развития. Знакомство с семьями в
первый раз проходило в детской благотворительной клинике в
первые недели после рождения ребенка. Как только мать давала
согласие на участие в исследовании, все последующие интервью
проводились дома. Интервью проводились с четырехнедельными
интервалами на всем протяжении первых 12 месяцев, после чего
проводилось еще одно интервью в возрасте 18 месяцев. Основной
целью интервью было получение сведений, касающихся развития
социальных привязанностей; этот материал и относящаяся к нему
методология будут описаны в соответствующем параграфе ниже,
когда в качестве зависимых переменных будут рассматриваться
данные о привязанности. Несмотря на то, что случайные наблюдения
и сообщения, касающиеся реакций младенцев на разнообразные
формы телесного контакта, накапливались на протяжении всего
периода исследования, данные, представляемые здесь,
основываются на ответах матерей на специально предназначенное
для этого интервью. Проведение программы интервью было
рассчитано на два срока: на конец первого года жизни младенца
(для того чтобы получить информацию в целом о первых двенадцати
месяцах) и вновь – в 18 месяцев (чтобы охватить поведение
предшествующих шести месяцев). Вопросы в программе интервью
касались следующего:
а) поведения младенца в обычно встречающихся ситуациях
контакта – таких как объятие, ношение на руках, держание на
коленях, поглаживание, целование, кормление на коленях и
покачивание или подпрыгивание;
 б) постоянства этих реакций с возрастом, личного предложения
контакта и внутреннего состояния младенца (т. е. влияние боли,
болезни, утомления или страха);
в) данных о поиске контакта с неодушевленными объектами или
самим собой;
г) поведения матери в ситуациях контакта и ее реакции на любое
избегание контакта со стороны младенца.
Интервью, хотя и было основано на программе, в большинстве
случаев было неструктурированным. Матерей поощряли давать
настолько свободные и полные описания реакций младенца в
изучаемых ситуациях, насколько это было возможно. Эти описания
часто иллюстрировались спонтанными показами поведенческих
проявлений, происходивших между матерью и младенцем до
интервью.
 Выделенные группы: описание
Из сообщений матерей стало очевидным, что реакции детей на
определенные формы телесного контакта могут иметь существенные
и устойчивые индивидуальные различия. В частности это относилось
к тем ситуациям, где контакт подразумевал близкую и
непосредственную форму взаимодействия, наиболее ясно
проявляющуюся в ситуации обнимания. Так, несколько матерей
обнаружили, что начиная с раннего возраста их младенцы
неизменно протестовали, сопротивляясь и избегая, против этой
формы взаимодействия, независимо от обстоятельств и состояния
ребенка. Используя в качестве критерия: 1) устойчивость данного
явления на всем протяжении периода в 18 месяцев, в течение
которого младенец негативно реагировал на обнимание; и 2)
неспособность младенца изменить поведение в моменты усталости,
испуга, болезни или состояния боли, – была выделена группа из 9
«необнимающихся» детей. Об оставшейся части выборки
сообщалось, что они принимали обнимание, хотя здесь тоже имели
место некоторые вариации. О группе из 19 младенцев говорилось,
что они благосклонно относились к телесному контакту, получали от
него удовольствие и (если их двигательное развитие позволяло им
это делать) искали контакт в любых его формах, при любых
обстоятельствах и в любом возрасте. С этого момента мы будем
называть данных младенцев «обнимающимися». Об оставшихся 9
младенцах можно говорить, что они составили промежуточную
группу, которая принимала обнимание лишь при определенных
условиях, например, только когда младенец был утомлен, болен и
т. п., или только в определенном (ограниченном) возрастном
диапазоне. Ради ясности представления рассматриваться будут лишь
«чистые» случаи, т. е. группы «обнимающихся» и «необнимающихся»
младенцев, и данные будут описаны через контрастность этих двух
групп. Распределение по полу и порядку рождения младенцев
данных групп представлено в табл. 1.

Таблица 1. Распределение детей выделенных групп по полу и

порядку рождения

Для иллюстрации различия между двумя выделенными группами

можно процитировать фразы из сообщений матерей
«необнимающихся» детей, касающиеся реакций младенца на
обнимание, т. е. На ту форму телесного контакта, где взрослый берет
младенца на руки, держит обеими руками в вертикальном
положении на своих коленях, прижимает к себе и осуществляет
обычный контакт «кожа-к-коже» – такой как поцелуй или
осторожное поглаживание:

– «Становится беспокойным, когда обнимают, отворачивает

лицо и начинает вырываться»;
– «Не позволяет этого, старается выбраться»;
– «Никогда не любил этого, поскольку может вырываться,
извиваться и хныкать»;
– «Становится беспокойным, отталкивает вас»;
– «Извивается и прогибает спину, а прекращает это делать,
лишь когда снова отпускают»;
– «Беспокоится и капризничает до тех пор, пока не положат
обратно в кроватку»;
– «Будет брыкаться и бить руками, а если вы упорствуете,
начнет плакать».
 Данные сообщения можно сопоставить с сообщениями матерей
«обнимающихся» детей:

– «Обнимает вас в ответ»;

– «Прижимается к вам»;
– «Остается совершенно спокойным и делает влюбленное
лицо»;
– «Любит это»;
– «Наслаждается этим»;
– «Хотел бы, чтобы его обнимали часами».

Подобным образом обе группы дифференцировали по

поведению в ситуации, когда мать просто держала младенца на
своих коленях, укачивая или поддерживая его руками в то время,
когда он лежал или сидел у нее на коленях:

– «Не нравится, когда его держат, плачет до тех пор, пока не

отпустят»;
– «Никогда не любил сидеть на коленях, с ним легче играть
сидя рядом на полу»;
– «Находясь на коленях, будет стараться снова спуститься»;
– «Изгибает спину и соскальзывает»;
– «Просит отпустить еще до того, как вы взяли его на колени,
он отталкивает вас до тех пор, пока снова не окажется внизу»;
– «Не уснет в ваших руках, необходимо положить его в
кроватку».

И снова «обнимающиеся» представляют удивительный контраст:

– «Он будет сидеть на ваших коленях целую вечность и

играть»;
– «Любит, чтобы держали на руках, всегда просит быть рядом
с вами»;
 – «Перед тем, как идти спать, надо полчаса поласкать на
руках, иначе будет плакать»;
– «Если бы я разрешила, сидела бы у меня на коленях целый
день»;
– «Мне приходится укачивать его на руках каждый вечер,
пока он не уснет».

Обо всех «необнимающихся» детях говорилось, что они

проявляли свои особенности с первых недель жизни –
первоначально через нетерпеливость, а впоследствии через более
решительные действия. В 9 или 10 месяцев, когда впервые
появились такие локомоторные умения, как ползание и ходьба,
открывшие для исследования более широкое пространство
окружающего мира, сопротивление держанию на руках стало еще
более очевидным.
В периоды страданий, тогда как «обнимающиеся» дети находили
утешение в близком контакте, «необнимающиеся» нуждались в
различных формах успокоения:

– «Его нельзя успокоить, взяв на руки, даже когда у него

прорезываются зубы, – гораздо эффективнее катать его по
кругу в коляске»;
– «Быстрее перестанет плакать, если положить обратно на
пол и отвлечь внимание»;
– «Даже когда ей плохо, лучше успокаивается в своей
кроватке»;
– «Гораздо легче утешить его, гуляя с ним и показывая
разные вещи»;
– «Оставить ее стоять на своих ногах – самый лучший способ
успокоить».

Вообще было обнаружено, что для «необнимающихся» детей,

когда они больны или испытывают боль, гораздо эффективнее
методы отвлечения внимания – такие как прогулка или катание по
кругу, игра или предложение печенья или бутылочки. Это не
означает, что данная группа младенцев демонстрировала недостаток
ориентации по отношению к матери: она по-прежнему считалась
«убежищем безопасности», и, испугавшись (например, в случае
приближения незнакомого человека), «необнимающиеся» дети
также искали близости с ней. Однако способы установления
близости у этих детей были иными. Вместо близкого телесного
контакта, который другие младенцы искали для утешения,
«необнимающиеся» дети либо устанавливали зрительный контакт с
матерью, при этом глядя прочь от пугающего объекта и поворачивая
голову к матери, либо устанавливали гораздо менее близкий
телесный контакт – такой, как держание матери за подол ее юбки
или прятанье своего лица в ее колени.
Ситуация кормления на коленях у матери не вызвала столь же
четкой дифференциации. О двух «необнимающихся» детях
говорилось, что они протестовали даже в этом случае и принимали
пищу, только когда сидели на высоком стульчике или стояли рядом с
матерью. Однако это относилось только к возрасту 6 или 7 месяцев и
не касалось случаев с поддерживанием бутылочки, обусловленных
нежеланием младенца находиться на руках – явлением,
характерным для первого полугода жизни.
Из представленных выше описаний можно понять, что несмотря
на то, что существуют заметные различия между «обнимающимися»
и «необнимающимися» детьми, последние не сопротивляются всем
формам телесного контакта. Их протесты, как явствует из описаний,
вызываются лишь теми типами взаимодействия, которые
подразумевают близкий телесный контакт, более всего очевидный в
ситуации обнимания. Если брать в качестве критерия только формы
кожного контакта, имеющие место, когда ребенка целуют или
поглаживают его лицо, не беря его на руки, когда щекочут или когда
играют с ним в «игры с кожей», то невозможно выделить две
группы. Ни об одном из младенцев не сообщалось, что он избегал
или протестовал против этих форм взаимодействия. Держание на
руках также не является решающим фактором: «необнимающиеся»
дети не только проявляли терпение, но и испытывали огромное
наслаждение, когда их качали, подкидывали, когда с ними танцевали
или возились любым способом, подразумевающим контакт, но не
стеснение. Однако как только возникало стеснение, т. е. когда
младенца не просто поддерживали, но и активно ограничивали его
движения, появлялись борьба и сопротивление.
Потому мы должны сделать вывод, что не контакта per se избегают
«необнимающиеся» дети, а лишь ограничения движения,
подразумевающегося определенными ситуациями контакта. Тем не
менее вследствие сопротивления «необнимающихся» детей в
ситуациях, обычно предполагающих наличие телесного контакта,
совокупное количество телесного контакта, получаемого этими
детьми, вероятно, значительно меньше количества контакта,
получаемого «обнимающимися» детьми. Мы переходим к
обсуждению полученных данных для того, чтобы, во-первых, узнать,
связано ли уменьшение телесного контакта с различиями
сформированных младенцами обеих групп моделей первых
социальных привязанностей; во-вторых, понять, можно ли выделить
некие этиологические факторы для объяснения описанного
феномена.
 Формирование социальных привязанностей
ввыделенных группах
Функция привязанности (определяемая как склонность детеныша
искать близость с определенными представителями своего
биологического вида) может быть описана в выражениях трех
параметров:
а) возраст на начало привязанности, т. е. возраст, когда впервые
проявляется способность формировать привязанности к конкретным
людям;
б) интенсивность привязанности в разные возрастные периоды;
в) ее широта в эти различные периоды, т. е. количество объектов,
по отношению к которым она направляется.
В младенчестве привязанность наиболее целесообразно
оценивать с помощью определения реакции на удаление объекта в
какой-либо ситуации разлуки, встречающейся в повседневной жизни
всех младенцев. В данном исследовании были изучены 7 таких
ситуаций: ребенок оставлен один в комнате; оставлен с другими
людьми; уложен в кроватку на ночь; на время оставлен в кроватке
или на стуле; отпущен на пол с коленей взрослого; оставлен в
коляске вне дома; и оставлен в коляске вне магазина. Из
материнских сообщений было определено количество протестов
младенца в каждой ситуации, произошедшей за предшествующий
интервью четырехнедельный период. Кроме того, была произведена
оценка протестов по четырехбалльной шкале: 0 – о протесте не
сообщалось; 1 – протесты имели место, но оговаривалась как их
интенсивность, так и их регулярность; 2 – протесты имели место, но
оговаривалась или их интенсивность, или их регулярность; 3 –
протесты имели место, и не было оговорок в отношении их
интенсивности или регулярности. Комбинированные оценки всех 7-
ми ситуаций представляли для изучаемого в данный момент
возрастного периода количественное измерение интенсивности
привязанности каждого младенца. Для каждой ситуации были также
установлены личности индивидов, по отношению к которым
направлялись протесты. Широта привязанности определялась как
совокупное количество объектов привязанности, о которых
сообщалось в данный возрастной период. Возраст на начало
привязанности определялся как возраст между интервью, в котором
впервые давалась информация об установлении привязанностей к
конкретным людям, и предыдущим интервью.
Было показано (Schaffer & Emerson, 1964), что большинство
младенцев впервые демонстрируют потребность в близости с
конкретными людьми (а не неразборчивую потребность в компании
и внимании в целом) на протяжении третьей четверти первого года
своей жизни. Изучая различия выделенных групп в возрасте на
начало привязанности (табл. 2), было обнаружено, что
«необнимающиеся» дети достигают этого этапа развития в
некоторой степени позднее, нежели «обнимающиеся». Тем не менее
обусловленное значительным расхождением среди
«необнимающихся» различие не имеет статистической значимости и
не дает основания для отвержения нулевой гипотезы.

Таблица 2. Возраст на начало привязанности и отметка

интенсивности конкретных привязанностей в выделенных группах
 Что касается интенсивности, с которой проявляются конкретные
привязанности, то сравнение может быть сделано два раза, а именно
в течение первого года жизни (взяв среднее значение всех отметок
интенсивности, полученных каждым младенцем вплоть до 12
месяцев) и в 18 месяцев. Было обнаружено, что в первом случае
«необнимающиеся» дети проявляли конкретные привязанности со
значительно меньшей степенью интенсивности, нежели
«обнимающиеся» (см. табл. 2). Таким образом, впервые
установленная связь с конкретными индивидами слабее у тех
младенцев, которые имели опыт меньшего телесного контакта с
другими людьми. Тем не менее в 18 месяцев, несмотря на то, что
«необнимающиеся» младенцы все еще проявляли менее
интенсивные конкретные привязанности, чем младенцы любой из
двух других групп, они производили впечатление компенсирующих
значительную часть отставания и более не отличающихся
существенным образом в этом отношении от «обнимающихся»
младенцев.
Для третьего параметра функции привязанности, изучаемого в
данном исследовании, а именно широты привязанности, между
двумя группами не было обнаружено различий; в этом отношении
все младенцы проявили привязанности к одинаковому числу
объектов и на первом году жизни, и в 18 месяцев.
Таким образом, меньший телесный контакт лишь в
незначительной степени связан с моделями установленных
социальных привязанностей. Гораздо более очевидна связь с самыми
ранними стадиями формирования привязанности к конкретным
индивидам, но нет данных о том, что на «необнимающихся» детей в
каком-либо отношении оказывается более строгое или лишь
временное воздействие.
 Этиологическое обсуждение
В поиске объяснения наблюдаемых различий в реакциях
младенцев на телесный контакт можно изучить две альтернативные
гипотезы. Согласно первой, потребность в телесном контакте
потенциально присутствует у всех младенцев, но в некоторых
случаях условия внешней среды (в определенной степени
касающиеся ранней манеры матери держать ребенка на руках)
препятствуют полному выражению данной потребности, которая
поэтому становится блокированной и фрустрированной. Согласно
второй гипотезе, скорее внутренние (врожденные), нежели внешние
(окружающие) факторы предоставляют решающее объяснение,
поскольку они являются факторами присущей младенцу природы,
побуждающей одних младенцев искать близкий телесный контакт, в
то же время мешая это делать другим. Мы поочередно, насколько
позволяют полученные данные, проверим каждую из этих двух
гипотез.
Наиболее вероятное воздействие окружающей среды,
ответственное за блокирование потребности в контакте, можно
усмотреть в отношениях матери и младенца. Наблюдая чувственный
способ, которым матери часто взаимодействуют со своими
младенцами, поражаешься тому факту, что не только младенцы, но и
взрослые также могут испытывать данную потребность. Однако
находятся взрослые, предпочитающие не держать своего младенца
на руках больше, чем это необходимо, и по возможности
взаимодействующие с ним отличными от телесного контакта
способами. Отчасти на основе наблюдений последствий случайных
взаимодействий между матерью и ребенком во время интервью,
отчасти на основе сообщений матерей о своих реакциях на
требования ребенком внимания каждая мать была
классифицирована. Классификацией занимались два эксперта, от
начала до конца прочитавших все относящиеся к делу материалы,
собранные в ходе исследования. Критерием классификации служил
фактор предпочтения матерью одной из трех форм взаимодействия
со своим младенцем: личное с держанием на руках (взаимодействие
главным образом происходит через телесный контакт), личное без
держания на руках (стимуляция предоставляется матерью, главным
образом, визуальными и аудиальными средствами) и безличностное
(для «отклонения» требований ребенка уделить ему внимание мать
использует игрушки, пищу и т. п.). Объединив две последние
категории как представляющие «необнимающихся» детей и отнеся к
первой категории «обнимающихся», получили распределение по
двум группам (табл. 3). Эти данные не подтверждают гипотезу о том,
что тип контакта является прямым следствием привычной для матери
манеры держать ребенка на руках. Несмотря на то, что большая часть
матерей «необнимающихся» детей предпочитала отличные от
телесного контакта способы взаимодействия, преобладание
матерей, нелюбящих держать ребенка на руках, в группе
«обнимающихся» детей наводит на мысль, что данная переменная
сама по себе не может рассматриваться в качестве решающего
этиологического условия.

Таблица 3. Связь манеры матери держать ребенка на руках с

выделенными группами

Тем не менее данные табл. 3 поднимают интересную проблему

негармонирующих пар. Исследуя этот момент в интервью,
обнаружили, что «обнимающиеся» дети, чьи матери не любили
держать ребенка на руках, достигали желаемого комфорта от
телесного контакта либо с другими членами семьи, либо изредка с
самой матерью – в последнем случае матери необходимо было лишь
время от времени уступать требованиям ребенка. Поэтому в данной
группе не наблюдались полная ригидность и абсолютная
недостаточность осуществления обоюдного согласования
отношений. То же самое касается двух «необнимающихся» детей,
матери которых любили держать их на руках: хотя данная ситуация
может быть первым шагом к развитию патологических отношений, в
этой выборке матери были способны приспосабливаться к
особенностям младенца и устанавливать отношения с ним, используя
альтернативные способы взаимодействия. Комментарии матерей на
неприязнь ребенка находиться на руках варьировались: одни матери
выражали значительное удивление, тогда как другие уже
сталкивались с данным явлением с предыдущими своими детьми;
одни сожалели об этом, другие утверждали, что ничего не имеют
против этого, поскольку это «менее хлопотно» для них. Ни одна из
матерей не рассматривала данное явление как форму отвержения,
так как все матери считали, что ребенок способен проявить свою
любовь другими способами. Одна или две матери объясняли этот
феномен как демонстрацию «независимости духа», «своеволия» или
как указание на то, что «он неласковый». Их объяснения также
варьировались: матери «необнимающихся» сыновей по большей
части считали, что данная особенность вообще характерна для
мальчиков, тогда как похожее объяснение в отношении девочек
исходило от матери, имеющей «необнимающуюся» дочь. В качестве
причины также называлась наследственность, главным образом
потому, что похожие реакции наблюдались у других членов семьи
(разрешите привести здесь несколько тоскливый комментарий
одной матери: «Он прямо как его отец – ни у того, ни у другого нет и
частицы любви!»).
 Один из наших вопросов касался реакций старших сиблингов на
телесный контакт в младенчестве. Используя эти ретроспективные
сведения, мы смогли выделить лишь две категории детей: тех, кто
принимал, и тех, кто сопротивлялся данному виду стимуляции. Как
показывает табл. 4, между сиблингами обнаруживается близкое
сходство в реакции на телесный контакт, ни об одном из старших
детей в семьях «необнимающихся» младенцев не говорилось, что он
любил обниматься.

Таблица 4. Связь реакций сиблингов на телесный контакт с

выделенными группами

Тем не менее ни эти, ни приводимые выше данные не могут дать

убедительного доказательства относительно практики матери
держать ребенка на руках. К примеру, сходство в реакции старших
сиблингов может быть обусловлено как врожденными факторами,
так и идентичными способами воспитания ребенка. Гипотеза о том,
что раннее научение, вызванное процессом «заражения» (термин
Эскалоны (Escalona, 1953) для обозначения процесса передачи
материнских переживаний младенцу через телесное
взаимодействие), ответственно за сопротивление ребенка
обниманию, может быть подтверждена или опровергнута только
ранними и более тщательными по сравнению с предпринятыми в
нашем исследовании наблюдениями. Грубые показатели,
использованные нами для описания ранней манеры матери
ухаживать за ребенком, недостаточны для дифференциации
выделенных групп. К примеру, метод кормления был очень похож:
все младенцы, за исключением одного обнимающегося ребенка,
после первого месяца жизни вскармливались по большей части из
бутылочки, а не грудью; жесткость графика кормления, которая
может ассоциироваться с напряжением пребывания на руках, также
не различалась в выделенных группах; то же самое относится к
уровню материнской отзывчивости на плач требующего внимания
ребенка – «необнимающихся» детей не оставляли плакать на более
длительное время, чем «обнимающихся».
Однако существуют иные, хотя и более косвенные, способы
изучения фрустрационной гипотезы. Если в действительности какие-
либо материнские действия блокировали у «необнимающегося»
ребенка врожденную потребность в контакте, можно надеяться
увидеть некий признак поиска иного выхода фрустрированной
потребности. Существуют три основных направления, в которых этот
выход мог бы происходить, соответственно включающих других
(помимо матери) людей, неодушевленные объекты или самого
ребенка.
Что касается других людей, то все матери «необнимающихся»
детей сообщали, что младенец вел себя подобным образом с любым
человеком. Пока у нас нет способа подтвердить достоверность
данного утверждения, случайные же наблюдения во время интервью
предоставили противоречивые сведения. Действительно, некоторые
матери упоминали о своем смущении, когда любящие родственники
или другие гости пытались дружелюбно обнять ребенка и
сталкивались с яростно негативной реакцией с его стороны. В связи
с этим можно также вспомнить, что выделенные группы не
различались в отношении количества объектов привязанности, что
говорит о том, что «необнимающиеся» дети не искали
удовлетворения с широким кругом лиц своего окружения.
 Другим источником, к которому предположительно может
обратиться фрустрированный ребенок, являются мягкие игрушки и
другие объекты, обеспечивающие контакт. В табл. 5 представлено
количество младенцев в каждой группе, у которых в первые 18
месяцев жизни был «любимый объект для обнимания» (чаще всего
кусочек простыни или одеяла использовался для засыпания или в
периоды болезни или страдания от боли).

Таблица 5. Использование «игрушек для обнимания» и охват

аутоэротической активностью в выделенных группах

Обнаруженная тенденция идет вразрез с предсказанием

фрустрационной гипотезы.
Данная таблица также предоставляет сведения об охвате детей
аутоэротической активностью, которая, согласно сообщениям
матерей, стала устоявшейся привычкой где-то в период на
протяжении первых 18 месяцев. Ни один из наших младенцев не
был подвержен раскачиванию, сосанию соски-пустышки или
мастурбации, и поэтому аутоэротическая активность главным
образом относилась к оральным привычкам – таким как сосание
большого пальца. И вновь полученное распределение не
предоставляет доказательства тому, что фрустрированная
потребность ищет другие выходы; напротив, полученный результат
указывает, что чем больший контакт ребенок получает, тем больше
вероятность, что он будет проявлять другие чувственные реакции.
Сейчас мы возвращаемся ко второй гипотезе, касающейся
этиологии, а именно того, что реакции младенца на телесный
контакт являются функцией определенных врожденных
особенностей, присутствующих у ребенка с рождения. Пытаясь
изолировать такую особенность, можно начать с темы, постоянно
повторяющейся в сообщениях о поведении «необнимающихся»
детей, а именно с нетерпеливости, которую эти младенцы обычно
проявляют в самых разнообразных ситуациях. Далее представлены
некоторые описания, взятые из сообщений матерей о поведении
ребенка, сидящего у нее на коленях:
– «Проявляет недовольство сразу, как только вы усаживаете его на
свои колени, любит находиться рядом»;
– «Любит подпрыгивать вверх и вниз, а иначе не будет сидеть у
вас на коленях»;
– «Получает удовольствие, когда качают на руках, спокойно же
сидеть не любит»;
– «Будет сидеть на коленях только пару секунд, затем постарается
спуститься вниз»;
– «Постоянно извивается на коленях, любит двигаться»;
– «Не будет спокойно сидеть на коленях, соскакивает или
раскачивается взад-вперед».
С одной стороны, «обнимающиеся» дети в целом представляются
гораздо более спокойными, тихими и довольными. Оценки
активности по пятибалльной шкале, основанные на наблюдениях
поведения младенца во время всех интервью, предпринятых в ходе
исследования, дали количественное выражение этому
предположению. Средние оценки «обнимающихся» и
«необнимающихся» детей, соответственно, равнялись 3,11 и 3,75,
указывая на различие, имеющее невысокую статистическую
значимость (t = 1,83, p < 0,10).
 Следовательно, возможна дифференциация двух выделенных
групп на основе врожденной активности, подобной описанным
Фрайес (Fries & Woolf, 1953) типам. Гиперактивные, нетерпеливые
младенцы, вероятно, будут больше сопротивляться тем формам
телесного контакта, которые подразумевают ограничение их
движений, а это – как мы видели, решающий элемент для
возникновения протестов в ситуации обнимания. Далее мы пытались
установить это различие в реакции на ограничение, спрашивая о
поведении младенца в двух других ситуациях, также
предполагающих ограничение двигательной сферы: ситуации
одевания и ситуации укрывания одеялом в кровати (табл. 6).

Таблица 6. Реакции детей выделенных групп на ситуации

ограничения

В обоих случаях, когда матерей спрашивали, постоянно или нет

ребенок протестовал в данной ситуации, начиная с возраста, по
крайней мере, 6 месяцев, обнаружилось очевидное различие между
выделенными группами. Так, сообщалось, что «необнимающиеся»
дети гораздо чаще по сравнению с «обнимающимися» проявляли
неприязнь к закутыванию, смене или одеванию одежды. Подобное
различие также проявлялось в поведении в постели, где
сопротивление укрыванию одеялом, откидывание одеяла и в целом
беспокойный сон в большей мере были характерны для
«необнимающихся», нежели для «обнимающихся» детей. Даже по
фактическому количеству сна существовало различие между двумя
группами: на вопрос о том, сколько времени младенец спит из 24
часов (информация собиралась только в отношении младенцев 9–10
месяцев), среднее время, указанное матерями «необнимающихся»
детей, составило 11,89 часа в сравнении с 13,16 часами
«обнимающихся» детей (t = 4,12, p < 0,001).
Неугомонность «необнимающихся» детей имеет одно
дополнительное значение, иллюстрирующееся в табл. 7. В своем
моторном развитии эти младенцы опережали «обнимающихся»
детей, значительно раньше достигая таких этапов развития, как
способность сидеть без поддержки, стоять с опорой и ползать.
(недостаток в получении значимого различия в отношении начала
ходьбы может быть обусловлен тем, что во многих случаях
соответствующая информация не была получена до визита в 18
месяцев, т. е. она была дана спустя 6 месяцев со времени последнего
интервью по сравнению с четырехнедельными интервалами между
визитами на протяжении первого года. В результате чего многие
матери на вопрос о начале ходьбы склонялись к неопределенному
ответу «приблизительно в год».) Примерно в возрасте 6 месяцев все
младенцы были оценены по Шкале раннего развития Кэттелла
(Cattell, 1940), и здесь также были получены значимые различия
между «обнимающимися» и «необнимающимися» детьми. Поскольку
вопросы, составляющие тест для этого возраста, главным образом
относятся к развитию моторной сферы, в особенности
манипулятивных действий, дальнейшее утверждение касается связи
между типом контакта и ранним локомоторным развитием. Таким
образом, неугомонность «необнимающихся» детей обеспечивает
силу развития моторной сферы, что является причиной больших
достижений данных детей в этой области развития по сравнению с
более спокойными младенцами из группы «обнимающихся».
 Таблица 7. Возраст на начало проявления двигательных умений и
коэффициенты развития в выделенных группах

Можно сделать вывод, что избегание «необнимающимися» детьми

близкого телесного контакта связано с явлением, не
принадлежащим к отношениям с матерью или социальным
отношениям в целом. Очевидно, что эти дети были выделены ввиду
наличия у них общей поведенческой особенности, затрагивающей
целый ряд функций и характерной как для социальных, так и
несоциальных ситуаций. При отсутствии какого-либо
положительного доказательства того, что матери детей двух
выделенных групп могут быть четко дифференцированы в
соответствии с критерием, этиологически связанным с реакцией
младенцев на контакт, а также ввиду нашей неспособности
обнаружить признаки фрустрированной потребности,
разыскивающей другие выходы, мы склонны считать объяснение,
основанное на влиянии врожденных факторов, наиболее
подходящим из двух обсуждавшихся гипотез. Тем не менее лишь
дальнейшая исследовательская работа даст окончательный ответ.
 Обсуждение
Складывается впечатление, что для некоторых младенцев контакт
неприятен. Они могут разыскивать определенные формы контакта
ради получения чрезмерной стимуляции («шумная возня», катание
по кругу и др.), но более близкому, более интимному виду телесного
контакта, настолько удовлетворяющему других младенцев, эти дети
будут сопротивляться и активно его избегать. В результате общее
количество пребывания на руках взрослого у этих младенцев
гораздо меньше по сравнению с чаще «обнимаемыми» младенцами,
и, следовательно, сущность их взаимодействия с матерью будет
предполагать менее непосредственную форму.
Нелегко провести сравнение с данными современных
исследований о том, какую роль играет комфорт от телесного
контакта для животных. Ввиду неэкспериментальной природы
исследования, при отсутствии непосредственного контроля над
независимой переменной, различие между группами в выражениях
количества получаемого контакта не было столь резким, как
хотелось бы иметь для решающего анализа. Для «необнимающихся»
детей это никоим образом не означало тотального отсутствия опыта
находиться на руках у кого-либо из взрослых, а в ситуации
кормления, к примеру, их вообще нельзя было отличить от
остальных детей в выборке. Кроме того, инициатива в уменьшении
контакта исходила от самих младенцев, а не от экспериментатора.
Вполне возможно, что внешне навязанная депривация данного типа
стимуляции могла иметь для одних младенцев более серьезные
последствия, нежели для других, и что «обнимающиеся» дети в
особенности нуждаются в телесном контакте для
удовлетворительного развития. Однако, несмотря на эти оговорки,
очевидно, что в случае человеческих младенцев в целом требуется
осторожность в приписывании комфорту от телесного контакта
значения решающего фактора, что было сделано в отношении
некоторых биологических видов, находящихся на более низкой
ступени развития. Наше изучение развития социальных
привязанностей подтверждает данный вывод: меньший телесный
контакт связан с меньшей силой привязанностей, а различие между
«обнимающимися» и «необнимающимися» детьми – лишь
временное и обнаруживается только на начальных стадиях
формирования привязанности. Можно предположить, что причиной
является большая гибкость человека по сравнению с низшими
животными: при препятствии в достижении обычного количества
близкого телесного контакта и мать, и ребенок способны
использовать альтернативные способы отношений друг с другом.
Шумная возня, передвижение в коляске или ходьба рядом и
взаимодействие через игрушки и другие материальные объекты –
вот наиболее частые примеры, приводимые матерями
«необнимающихся» детей. Поскольку в некоторые из этих форм
отношений вовлекалось взаимодействие посредством других
объектов, а не непосредственное взаимодействие, как это
происходит при обнимании, сразу становится понятной
первоначально менее интенсивная степень привязанности
«необнимающихся» детей. Таким образом, предоставляется
подтверждение тому, что в установлении первичных социальных уз
значение имеет скорее тип общего механизма социального
возбуждения, отстаиваемого Скоттом (Scott, 1962), нежели
конкретная форма достижения такого возбуждения. Цель функции
привязанности – достичь близости с объектом, но подобная цель
может быть достигнута разными способами, и если один способ
блокируется (как, например, в случае слепых детей), другие способы
по-прежнему открыты. Таким образом, маловероятно, что для всех
человеческих младенцев телесный контакт в большом количестве
является обязательным условием раннего социального развития.
Этиологически мы не смогли предоставить убедительное
доказательство одной из двух выдвинутых гипотез. Хотя, вопреки
нашей неспособности совершенно не принимать в расчет эффекты
определенных, едва различимых, процессов взаимодействия,
сформированных между матерью и ребенком ранее, врожденные
особенности представляются нам наиболее подходящим
объяснением. Определенное значение здесь имеет предположение
о том, что сопротивление близкому телесному контакту
первоначально вообще не является социальным феноменом, а
относится к выражению более примитивного и более общего
аспекта личности младенца, наблюдаемого прежде всего в уровне
его активности. Шэффер и Бейли (Schaffer & Bayley, 1963) недавно
привели данные, свидетельствующие о генетическом источнике
уровня активности индивидуума, и указали на необходимость
получения большей информации о его поведенческих коррелятах и
результатах. Представленные здесь сведения наводят на мысль, что
один из этих результатов относится к манере формирования
межличностного поведения младенца. Так, избегание близкого
телесного контакта можно интерпретировать глубинной
врожденной тенденцией реагирования, которая будет
воздействовать на начальное развитие социального поведения и в
некоторых случаях даже может отвечать за навязывание
значительного напряжения отношениям матери и ребенка. Однако с
клинической точки зрения представляется маловероятным, что
прогностически паттерн необнимания per se – признак патологии.
Лишь в тех случаях, где мать тоже проявляет ригидность в
использовании альтернативных способов отношений или где она
интерпретирует поведение младенца как «отказ», можно
сопоставить данный паттерн с первым шагом в развитии
патологических отношений.
 Резюме
В ходе лонгитюдного исследования, охватывающего первые 18
месяцев жизни, из сообщений матерей были получены
систематические данные, относящиеся к реакциям младенцев на
естественные ситуации телесного контакта. На основе поведения
младенцев были выделены две группы: младенцы, принимавшие
близкий телесный контакт при любых обстоятельствах, и младенцы,
активно сопротивлявшиеся ему в любое время. Представлены
описательные данные, выдвигающие на первый план поведенческие
различия между двумя группами младенцев; дается сравнение
манеры формирования детьми каждой группы первых социальных
привязанностей, и выдвигаются некоторые этиологические
обсуждения по поводу различий между группами.
 Библиография
1. Casler, L. Maternal deprivation // Monographs of the Society for
Research in Child Development. – 1961. – Vol. 26. – № 2 (Serial № 80).
2. Cattell, P. The measurement of intelligence of infants and young
children. – N. Y.: The Psychological Corporation, 1940.
3. Escalona, S. Emotional development in the first year of life //
Problems of infancy and childhood: transactions of the sixth Josiah Macy
Conference / Ed. M. J. E. Senn. – N. Y.: Macy, 1953.
4. Fries, M. F., Woolf, P. J. Some hypotheses on the role of the
congenital activity type in personality development // Psychoanal. Study
Child. – 1953. – Vol. 8. – P. 48–62.
5. Harlow, H. F. The nature of love // American Psychologist. – 1958. –
Vol. 13. – P. 673–685.
6. Harlow, H. F., Zimmerman, R. R. Affectional responses in the infant
monkey // Science. – 1959. – Vol. 130. – P. 421–432.
7. Latscha, R. Tests of significance in a 2×2 contingency table:
extension of Finney’s table // Biometrika. – 1953. – Vol. 40. – P. 74–86.
8. Rheingold, H. L. The effect of environmental stimulation upon social
and exploratory behaviour in the human infant // Determinants of infant
behaviour / Ed. B. M. Foss. – London: Methuen, 1961.
9. Ribble, M. A. Infantile experiences in relation to personality
development // Personality and the behaviour disorders / Ed. J. McV.
Hunt. – N. Y.: Ronald Press, 1944.
10. Schaffer, E. S., Bayley, N. Maternal behaviour, child behaviour and
their intercorrelation from infancy through adolescence // Monographs
of the Society for Research in Child Development. – 1963. – Vol. 28. –
№ 3 (Serial № 87).
11. Schaffer, H. R. Some issues for research in the study of attachment
behaviour // Determinants of infant behaviour II / Ed. B. M. Foss. –
London: Methuen, 1963.
 12. Schaffer, H. R., Emerson, P. E. The development of social
attachments in infancy // Monographs of the Society for Research in
Child Development. – 1964. – Vol. 29. – № 3 (Serial № 94).
13. Scott, J. P. Critical periods in behavioural development // Science. –
1962. – Vol. 138. – P. 949–958.
 Appendix 3
Фрагменты из работ Зигмунда Фрейда о
психологии кожи, поверхности и
слизистых покровов
В работах 3. Фрейда в связи с
обращением к теме сексуальности и
структурной организации психического
аппарата имеются немаловажные
высказывания, относящиеся к
психологии кожи и проблемам
поверхности. Эти фрагменты касаются
как феноменологического описания
сексуальной деятельности в раннем
детстве, так и метафоры границы и
поверхности в конструировании
структуры психического аппарата.

Основные высказывания 3. Фрейда о проблемах кожи

предтавлены в следующих его работах:
• (1905d) Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie // G. W. – Bd. V. [Три
очерка по теории сексуальности] – Рус. пер.: [2].
• (1908b) Charakter und Analerotik // G. W. – Bd. VII. [Характер и
анальная эротика] – Рус. пер.: [4].
• (1915e) Das Unbewusste // G. W. – Bd. X. [Бессознательное] – Рус.
пер.: [1].
• (1917с) Über Triebumsetzungen insbesondere der Analerotik // G.
W. – Bd. X. [О превращении влечений в особенности анальной
эротики] – Рус. пер.: [1].
 • (1923b) Das Ich und das Es // G. W. – Bd. XIII. [Я и Оно] – Рус. пер.:
[3].
Цитированные русские издания 3. Фрейда
1. Фрейд, 3. Основные психологические теории в психоанализе.
/ Пер. с нем. – М.-Пг., 1923.
2. Фрейд, 3. Психология бессознательного: Сб. произведений. / Пер.
с нем. – М.: Просвещение, 1989.
3. Фрейд, 3. Я и Оно: Труды разных лет. / Пер. с нем. Кн. 1. –
Тбилиси: Мерани, 1991.
4. Фрейд, 3. Психоаналитические этюды. / Пер. с нем. – Минск: ООО
«Попурри», 1997.
 Три очерка по теории сексуальности (1905)
Отклонения по отношению к сексуальной цели

Нормальной сексуальной целью считается соединение гениталий в

акте, называемом совокуплением, ведущем к разрядке сексуального
напряжения и временному угасанию сексуального влечения
(удовлетворение, аналогичное насыщению при голоде). И все же
при нормальном сексуальном процессе можно заметить элементы,
развитие которых ведет к отклонениям, которые были описаны как
перверсии. Предварительными сексуальными целями считаются
известные промежуточные процессы (лежащие на пути к
совокуплению) отношения к сексуальному объекту – ощупывание и
разглядывание его. Эти действия, с одной стороны, сами дают
наслаждение; с другой стороны, они повышают возбуждение,
которое должно существовать до достижения окончательной
сексуальной цели. Одно определенное прикосновение из их числа,
взаимное прикосновение слизистой оболочки губ, получило далее
как поцелуй у многих народов (в том числе и
высокоцивилизованных) высокую сексуальную ценность, хотя имея
при этом в виду, что части тела не относятся к половому аппарату, а
составляют вход в пищеварительный тракт. Все это – те моменты,
которые позволяют установить связь между перверсией и
нормальной сексуальной жизнью и которые можно использовать для
классификации перверсии. Перверсии представляют собой или: а)
выход за анатомические границы частей тела, предназначенных для
полового соединения; или б) остановку на промежуточных
отношениях к сексуальному объекту, которые в норме быстро
исчезают на пути к окончательной сексуальной цели.

Сексуальное использование слизистой оболочки рта и губ

 Использование рта как сексуального органа считается перверсией,
если губы (язык) одного лица приходят в соприкосновение с
гениталиями другого, но не в том случае, если слизистые оболочки
губ обоих лиц прикасаются друг к другу. В последнем исключении
заключается приближение к норме. Кому противны другие формы
перверсий, существующие, вероятно, с самых древних
доисторических времен человечества, тот поддается при этом
явному чувству отвращения, которое не допускает его принять такую
сексуальную цель. Но граница этого отвращения часто чисто условна;
кто со страстью целует губы красивой девушки, тот, может быть,
лишь с отвращением сможет воспользоваться ее зубной щеткой,
хотя нет никакого основания предполагать, что полость его
собственного рта, которая ему не противна, чище, чем рот девушки.
Тут внимание привлекается к моменту отвращения, которое мешает
либидинозной переоценке сексуального объекта, но, в свою
очередь, преодолевается либидо. В отвращении хотят видеть одну
из сил, которые привели к ограничению сексуальной цели.
Обыкновенно влияние этих ограничивающих сил до гениталий не
доходит. Но не подлежит сомнению, что и гениталии другого пола
могут быть сами по себе предметом отвращения и что такое
поведение составляет характерную черту всех истеричных больных
(особенно женщин). Сила сексуального влечения чаще всего
проявляется в преодолении этого отвращения (см. Ниже).
 Сексуальное использование заднего прохода

Еще отчетливее, чем в предыдущем случае, становится ясным при

использовании заднего прохода, что именно отвращение налагает
печать перверсий на эту сексуальную цель. Но пусть не истолкуют
как известное пристрастие с моей стороны мое замечание, что
оправдание этого отвращения тем, что эта часть тела служит
выделениям и приходит в соприкосновение с самым
отвратительным – с экскрементами, не более убедительно, чем то
оправдание, которым истеричные девушки пользуются для
объяснения своего отвращения к мужским гениталиям: они служат
для мочеиспускания.
Сексуальная роль слизистой оболочки заднего прохода абсолютно
не ограничивается общением между мужчинами, оказываемое ей
предпочтение не является чем-то характерным для
инвертированных чувств. Наоборот, по-видимому, педерастия у
мужчины обязана своим значением аналогии с актом с женщиной,
между тем как при сношении инвертированных сексуальной целью
скорее всего является взаимная мастурбация.

Значение других частей тела

Распространение сексуальной цели на другие части тела не

представляет собой во всех своих вариациях нечто принципиально
новое, ничего не прибавляет к нашему знанию о половом влечении,
которое в этом проявляет только свое намерение овладеть
сексуальным объектом по всем направлениям. Но наряду с
сексуальной переоценкой при анатомическом выходе за границы
половых органов проявляется еще второй момент, который с
общепринятой точки зрения кажется странным. Определенные части
тела, как слизистая оболочка рта и заднего прохода, всегда
встречающиеся в этих приемах, как бы проявляют притязание, чтобы
на них самих смотрели как на гениталии и поступали с ними
соответственно этому. Мы еще услышим, что это притязание
оправдывается развитием сексуального влечения и что в
симптоматике некоторых болезненных состояний оно
осуществляется.
<…>
Дальнейшая предварительная гипотеза в учении о влечениях,
которая для нас неизбежна, утверждает, что органы тела дают
двоякого рода возбуждения, обусловленные различием их
химической природы. Один род этого возбуждения мы называем
специфически сексуальным и соответствующий орган «эрогенной
зоной» зарождающегося в нем частного сексуального влечения[115].
В перверсиях, при которых придается сексуальное значение
ротовой полости и заднепроходному отверстию, роль эрогенной
зоны вполне очевидна. Она проявляется во всех отношениях как
часть полового аппарата. При истерии эти части тела и исходящие из
них тракты слизистой оболочки становятся таким же образом местом
появления новых ощущений и изменений иннервации – даже
процессов, которые можно сравнить с эрекцией, – как и настоящие
гениталии под влиянием возбуждений при нормальных половых
процессах.
Значение эрогенных зон как побочных аппаратов и суррогатов
гениталий ярче всего из всех психоневрозов проявляется при
истерии; этим, однако, не сказано, что им можно придавать меньшее
значение при других формах заболевания; они здесь только менее
заметны, потому что при них (неврозе навязчивых состояний,
паранойе) образование симптомов происходит в областях
душевного аппарата, находящихся несколько дальше от центров
телесных движений. При неврозе навязчивых состояний самым
замечательным становится значение импульсов, создающих новые
сексуальные цели и, как кажется, независимых от эрогенных зон. Все
же при наслаждении от подглядывания и эксгибиционизма глаз
соответствует эрогенной зоне; при компонентах боли и жестокости
сексуального влечения ту же роль берет на себя кожа, которая в
отдельных местах тела дифференцируется в органы чувств и
модифицируется в слизистую оболочку как эрогенная зона (χατ
έξοχηγ[116])[117].

Сосание

Сосание (Ludeln, Lutschen), которое появляется уже у младенца и

может продолжаться вплоть до зрелости или сохраниться в течение
всей жизни, состоит в ритмически повторяемом сосущем
прикосновении ртом (губами), причем цель принятия пищи
исключается. Часть самих губ, язык, любое другое место кожи,
которое можно достать, даже большой палец ноги – используются
как объекты сосания. Появляющееся при этом стремление к
схватыванию выражается посредством одновременного
ритмического дерганья за ушную мочку и может воспользоваться
для той же цели и частью тела другого человека (по большей части
уха). Сосание по большей части поглощает все внимание и кончается
или сном, или моторной реакцией вроде оргазма[118]. Нередко
сосание сопровождается растирающими движениями рук по
определенным чувствительным частям тела, груди, наружных
гениталий. Таким путем многие дети переходят от сосания к
мастурбации.
Линднер сам ясно понимал сексуальную природу этих действий и
безоговорочно подчеркивал это. В обыденной жизни сосание часто
приравнивается к другим проявлениям невоспитанности ребенка. Со
стороны многих педиатров и невропатологов высказывались
энергичные возражения против такого взгляда, основанного отчасти
на смешении «сексуального» и «генитального». Это возражение
ведет к трудному, но неизбежному вопросу, по каким общим
признакам думаем мы узнавать о сексуальных действиях ребенка. Я
полагаю, что связь явлений, которую мы научились понимать
благодаря психоаналитическому исследованию, позволяет нам
считать сосание сексуальным проявлением и как раз на нем изучать
существенные черты инфантильных сексуальных действий[119].
 Аутоэротизм

На нас лежит обязанность подробно разобрать этот пример. Как

самый яркий признак этого сексуального действия подчеркнем то,
что влечение направляется не на другие лица; оно удовлетворяется
на собственном теле, оно аутоэротично, если употребить удачное
выражение X. Эллиса[120].
Далее, совершенно ясно, что действия сосущего ребенка
определяются поисками удовольствия, уже пережитого и теперь
воскресающего в воспоминании. Благодаря ритмическому сосанию
кожи или слизистой оболочки он простейшим образом получает
удовлетворение. Нетрудно также сообразить, по какому поводу
ребенок впервые познакомился с этим удовольствием, которое
теперь старается снова испытать. Первая и самая важная для жизни
ребенка деятельность – сосание материнской груди (или суррогатов
ее) должно было уже познакомить его с этим удовольствием. Мы
сказали бы, что губы ребенка вели себя как эрогенная зона и
раздражение теплым молоком было причиной ощущения
удовольствия. Сначала удовлетворение от эрогенной зоны
соединялось с удовлетворением пищевой потребности. Сексуальная
деятельность сначала присоединяется к функции, служащей
сохранению жизни, и только позже становится независимой от нее.
Кто видел, как ребенок, насыщенный, отпадает от груди с
раскрасневшимися щеками и с блаженной улыбкой погружается в
сон, тот должен будет сознаться, что эта картина имеет характер
типичного выражения сексуального удовлетворения в последующей
жизни. Затем потребность в повторении сексуального
удовлетворения отделяется от потребности в принятии пищи; это
отделение становится необходимым, когда появляются зубы и пища
принимается не только посредством сосания, но и жуется. Ребенок
пользуется не посторонним объектом для сосания, а охотнее –
частью своей кожи, потому что она ему удобнее, потому что таким
образом он приобретает большую независимость от внешнего мира,
которым он еще не может овладеть, и потому что таким образом он
как бы создает себе вторую эрогенную зону, хотя и невысокого
качества. Низкое качество этой второй зоны будет позже
способствовать тому, чтобы искать аналогичные части – губы другого
лица. («Жаль, что не могу самого себя поцеловать», – хотелось бы
ему подсказать.)
Не все дети сосут; можно предположить, что доходят до этого
только те дети, у которых конституционально усилено значение губ.
Если такое конституциональное усиление сохраняется, то такие дети,
становясь взрослыми, делаются любителями поцелуев, имеют
склонность к чувственным поцелуям или, будучи мужчинами,
приобретают сильный мотив для пьянства и курения. Если же к этому
присоединяется вытеснение, то они будут ощущать отвращение к
пище и страдать истерической рвотой. Благодаря двойной функции
зоны губ вытеснение перенесется на влечение к пище. Многие из
моих пациенток, страдающих нарушениями в принятии пищи,
истерическим глобусом[121], сжатием в горле и рвотами, были в
детстве энергичными сосунами. <…>

Признаки эрогенных зон

Из примеров сосания можно извлечь еще некоторые признаки

эрогенных зон. Это место на коже или на слизистой оболочке, в
котором известного рода раздражения вызывают ощущения
удовольствия определенного качества. Не подлежит сомнению, что
вызывающие удовольствие раздражения связаны с особыми
условиями; эти условия нам неизвестны. Здесь должен играть роль
ритмический характер, сама напрашивается аналогия со щекотанием.
Менее определенным кажется вопрос, следует ли называть
«особенным» характер этого ощущения удовольствия, вызванного
раздражением, понимая под этой особенностью именно
сексуальный момент. В вопросах удовольствия и неудовольствия
психология еще настолько бродит в потемках, что самое осторожное
суждение было бы наилучшим. Ниже, быть может, мы встретимся с
доводами, которые как будто подтверждают особое качество
удовольствия.
Эрогенное свойство может быть исключительным образом
связано с отдельными частями тела. Имеются предрасположенные
эрогенные зоны, как показывает пример сосания. Тот же пример
показывает, однако, что и любое другое место кожи или слизистой
оболочки может взять на себя роль эрогенной зоны, следовательно,
уже заранее должно иметь к этому склонность. Поэтому качество
раздражителя имеет больше отношения к вызываемому ощущению
удовольствия, чем строение части тела. Сосущий ребенок ищет по
всему своему телу и выбирает для сосания какое-нибудь место,
которое благодаря привычке становится особенно предпочитаемым;
если он случайно при этом наталкивается на предрасположенное
место (грудной сосок, гениталии), то преимущество остается за ним.
Совсем аналогичная смещаемость встречается и в симптоматике
истерии. При этом неврозе вытеснение больше всего
распространяется на собственно генитальные зоны, и эти зоны
передают свою раздражимость остальным, обычно в зрелом
возрасте отсталым эрогенным зонам, которые тогда проявляют себя
совсем как гениталии. Но, кроме того, совсем как при сосании,
любая другая часть тела может приобрести возбудимость гениталий
и стать эрогенной зоной. Эрогенные и истерогенные зоны имеют
одинаковые признаки[122].
<…>
При исследовании эрогенных зон мы уже нашли, что эти участки
кожи обнаруживают только особенно повышенную
раздражительность, которая в известной степени свойственна всей
поверхности кожи. Мы не станем поэтому удивляться, когда узнаем,
что некоторым видам общей раздражимости кожи нужно приписать
очень ясное эрогенное действие. Среди них особенно подчеркиваем
прежде всего температурные раздражения: может быть, таким
образом мы поймем терапевтическое действие теплых ванн.
 Механические возбуждения

Далее мы должны здесь прибавить возможность вызвать

сексуальное возбуждение ритмическими, механическими
сотрясениями тела, при которых нам необходимо различать
троякого вида раздражения: на чувственный аппарат вестибулярных
нервов, на кожу и на глубоко залегающие структуры (мускулы,
суставной аппарат). Ввиду появляющихся при этом ощущений
удовольствия стоит особенно подчеркнуть, что в данном случае мы
довольно часто можем в одинаковом смысле употреблять понятие
сексуальное «возбуждение» и «удовлетворение»; это возлагает на
нас обязанность в дальнейшем искать этому объяснения.
Доказательством появления удовольствия, вызываемого
механическими сотрясениями тела, служит, таким образом, тот факт,
что дети так сильно любят пассивные игры-движения, как качание и
подбрасывание, и беспрерывно требуют их повторения[123].
Укачивание, как известно, применяется для того, чтобы усыпить
беспокойных детей. Сотрясение при катании в экипаже и при
поездке по железной дороге оказывает такое захватывающее
действие на более взрослых детей, что, по крайней мере, все
мальчики хоть раз в жизни хотят стать кучерами и кондукторами.
Тому, что происходит на железной дороге, они обыкновенно
уделяют загадочно большой интерес, и все происходящее
становится у них в том возрасте, когда усиливается деятельность
фантазии (незадолго до пубертатного периода), ядром чисто
сексуальной символики. Необходимость связывать поездку по
железной дороге с сексуальностью исходит, очевидно, из
удовольствия от двигательных ощущений. Если к этому прибавляется
вытеснение, которое превращает в противоположное так много из
того, чему дети оказывают предпочтение, то те же лица в
юношеском возрасте или взрослые реагируют на качание тошнотой,
сильно устают от поездки по железной дороге или проявляют
склонность к припадкам страха во время путешествия и защищаются
от повторения мучительного переживания посредством страха
перед железной дорогой. <…>

Работа мускулатуры

Известно, что большая активная мускульная деятельность является

потребностью для ребенка, от удовлетворения которой он черпает
необыкновенное наслаждение. Утверждение, что это наслаждение
имеет кое-что общее с сексуальностью, что оно даже включает в
себя сексуальное удовлетворение или может стать поводом к
сексуальному возбуждению, может вызвать критические
возражения, которые будут направлены и против высказанных
раньше утверждений, что наслаждение от ощущения пассивных
движений действует сексуальным образом или вызывает
сексуальное возбуждение. Но многие рассказывают как
несомненный факт, что первые признаки возбужденности в своих
гениталиях они ощутили во время драки или борьбы с товарищами;
в этом положении, однако, помимо общего мускульного
напряжения, оказывает свое влияние также касание значительных
участков кожи противника. Склонность к мускульной борьбе с
каким-нибудь лицом, как к словесной борьбе в более позднем
возрасте («Кто кого любит, тот того дразнит»), принадлежит к
хорошим признакам направленного на это лицо выбора объекта. В
том, что мускульная деятельность способствует сексуальному
возбуждению, можно видеть один из корней садистского влечения.
Для многих индивидов инфантильная связь между дракой и
сексуальным возбуждением является предопределяющим фактором
для избранной направленности полового влечения[124].
<…>
Если мы окинем взором источники детских сексуальных
возбуждений согласно этим несовершенным и неполно
перечисленным примерам и указаниям, то у нас появляется
возможность предугадать или узнать следующие обобщения: по-
видимому, все сделано для того, чтобы процесс сексуального
возбуждения – сущность которого, разумеется, стала для нас очень
загадочной, – был пущен в ход. Об этом прежде всего заботятся
более или менее непосредственным образом возбуждения
чувствительной поверхности – кожи и органов чувств, и самым
непосредственным образом – раздражения известных мест кожи,
заслуживающих названия эрогенных зон. В этих источниках
сексуального возбуждения решающее значение имеет качество
раздражении, хотя и фактор интенсивности (при боли) не совсем
безразличен. Но, кроме того, в организме имеются такие
приспособления, вследствие которых при многих внутренних
процессах возникает как побочное явление сексуальное
возбуждение, как только интенсивность этих процессов переходит
известные количественные границы. То, что мы называли частными
сексуальными влечениями, или непосредственно исходит из этих
внутренних источников сексуального возбуждения, или составляется
из того, что дается этими источниками и эрогенными зонами.
Возможно, что в организме не происходит ничего более или менее
значительного, что не должно было бы отдавать своих компонентов
для возбуждения сексуального влечения. <…>
<…>
В таком случае можно узнать, что сексуальное возбуждение
ребенка исходит из различных источников. Прежде всего возникает
удовлетворение благодаря соответствующему чувственному
возбуждению так называемых эрогенных зон, в качестве которых
может функционировать, вероятно, любое место на коже и любой
орган чувств – возможно, любой орган, между тем как существуют
известные замечательные эрогенные зоны, возбуждение которых
благодаря определенным органическим механизмам обеспечено с
самого начала. Далее возникает сексуальное возбуждение как
побочный продукт при целом ряде процессов в организме, как
только они достигают определенной интенсивности, особенно при
всяких сильных душевных потрясениях, хотя бы и мучительных по
своей природе. Возбуждения из всех этих источников еще не
объединяются, а только преследуют каждое в отдельности свою
цель, состоящую только в переживании определенного
удовольствия. Половое влечение, следовательно, в детстве не
сконцентрировано и сначала не имеет объекта, аутоэротично. <…>
Источник: 2, С. 133; 134–135; 146–147; 155–158; 170; 170–171;
171; 172–173; 192.
 Характер и анальная эротика (1908)
<…>
Само собой разумеется, что и мне лично далеко не до конца ясна и
понятна внутренняя необходимость подобной связи явлений,
однако я могу привести некоторые данные, могущие послужить
вспомогательным материалом при уяснении себе этой связи.
Создается впечатление, что свойства: чистоплотность, любовь к
порядку и добросовестность – суть образования реактивные, это
реакция на склонность к нечистому, постороннему, мешающему, не
принадлежащему к собственному телу. Поставить упрямство в связь
с интересом к дефекации – задача, по-видимому, не из легких,
однако следует припомнить, что уже грудные младенцы в состоянии
проявлять своеволие в связи с процессом испражнения (см. выше) и
что общепринятая воспитательная мера, пускающая в ход болевые
раздражения кожи ягодиц, связанной с эрогенной зоной заднего
прохода, имеет в виду как раз упрямство ребенка, задается целью
сломить упрямство и добиться послушания. Упрямое, идущее
наперекор поведение, особенно же в сочетании с издевательством,
отмечено употребительным как в наше, так и в прошлое время
классическим выражением: поговорка эта состоит в предложении
поцеловать область заднего прохода – очевидно, это
подвергающаяся вытеснению форма нежности. <…>
Источник: 4, С. 153–154.
 Бессознательное (1915)
<…>
Прежде чем мы сделаем вывод из этих впечатлений, упомянем
еще о тонком, но производящем странное впечатление различии
между шизофреническими и истерическими и навязчивыми,
заменяющими образованиями. Пациент, которого я в настоящее
время наблюдаю, отвлечен от всех жизненных интересов дурным
состоянием кожи на своем лице. Он утверждает, что на лице у него
угри и глубокие дыры, видные всякому. Анализ доказывает, что он
разыгрывает на своей коже свой кастрационный комплекс. Сначала
он без всякого раскаяния возился со своими угрями, выдавливание
которых доставляло ему большое удовольствие, потому что, как он
говорил, при этом кое-что выбрызгивалось. Затем он начал думать,
что всюду, где он удалял угри, образовалась ямка, и он делал себе
жесточайшие упреки за это, что вследствие «постоянной возни с
рукой» он навсегда испортил себе кожу. Совершенно очевидно, что
выжимание содержимого угрей заменяло ему онанизм. Затем,
образующаяся по его вине ямка представляет собой женские
гениталии, т. е. осуществление вызванной онанизмом угрозы
кастрации (или заменяющие ее фантазии). Это заменяющее
образование, несмотря на свой ипохондрический характер, имеет
много сходства с истерической конверсией, и все же здесь
чувствуется, что в данном случае происходит что-то другое, что
нельзя допустить подобного заменяющего образования при истерии
еще до того, как возможно указать, на чем основано это различие.
Маленькую ямочку, вроде кожной поры, истерик вряд ли превратит
в символ вагины, которую он обычно сравнивает со всевозможными
предметами, заключающими какую-нибудь полость. Мы также
полагаем, что большое количество ямочек удержит его от того,
чтобы заменить ими женские гениталии. То же можно сказать об
одном юноше-пациенте, о котором Тауск несколько лет тому назад
сделал сообщение в Венском психоаналитическом обществе. Он
держал себя обычно совсем как страдающий навязчивостью, часами
совершал свой туалет и т. п. Но странным было у него то, что он мог
без всякого сопротивления рассказывать о значении своих
задержек. При натягивании чулок, например, ему мешала мысль, что
он может растянуть сеть ткани, т. е. дырки, а каждая дырка имела для
него значение символа женских половых отверстий. И этого нельзя
допустить у страдающего навязчивостью. Такой больной, которого
наблюдал R. Reitler, страдающий тем, что также испытывал задержки
при одевании чулок, нашел после того, как преодолел
сопротивление, объяснение: что нога является символом пениса, а
натягивание чулка – онанистическим актом; и он должен был
беспрерывно надевать и снимать чулок отчасти для того, чтобы
усовершенствовать картину онанизма, отчасти чтобы отрицать, что
он совершал его.
Если мы себя спросим теперь, что придает странный характер
шизофреническому заменяющему образованию и симптому, то
поймем, наконец, что это делает преобладание словесных
отношений над предметными. Между выдавливанием угря и
эякуляцией из пениса имеется очень маленькое предметное
сходство, и еще меньшее – между бесчисленными мелкими порами
кожи и вагиной; но в первом случае и тот, и другой раз
выбрызгивается что-то, а ко второму случаю дословно подходит
циничная фраза: «дырка есть дырка». Сходство словесного
выражения, а не сходство обозначаемых вещей предписывает
замену. Там, где слово и вещь не совпадают, шизофреническое
заменяющее образование отличается от такового при неврозах
перенесения. <…>
 О превращении влечений в особенности
анальной эротики (1917)
<…>
Интерес к калу переносится, таким образом, отчасти на интерес к
деньгам, другая же часть переводится в желание иметь ребенка. В
этом желании иметь ребенка сходятся побуждения анально-
эротическое и генитальное (зависть из-за пениса). Но пенис имеет
также анально-эротическое значение, независимое от интереса к
ребенку. Отношение между пенисом и заполненной и возбужденной
им полостью слизистой оболочки имеет свой прообраз в
прегенитальной садистической анальной фазе развития. Кусок кала,
или, по выражению одного пациента, «каловая палочка»,
представляет из себя первый пенис, а раздраженная им слизистая
оболочка – выходное отверстие кишечника. Есть лица, у которых
анальная эротика остается неизменной и сильно выраженной до
возраста, предшествующего периоду половой зрелости, 10–12 лет;
от них можно узнать, что уже во время этой прегенитальной фазы у
них в фантазиях и извращенных играх проявилась организация,
аналогичная генитальной, в которой каловая палочка и кишечник
заменяли пенис и вагину. У других невротиков, страдающих
навязчивостью, можно познакомиться с результатом регрессивного
унижения генитальной организации. Она выражается в том, что все
фантазии, созданные сначала генитально, переводятся в анальную
область: пенис заменяется каловой палочкой, а вагина –
кишечником.
Когда интерес к калу проходит нормальным образом, то
изображенная здесь органическая аналогия содействует тому, что
интерес переносится на пенис. Если позже при сексуальном
исследовании возникает мысль, что ребенок рождается из
кишечника, то он становится главным наследником анальной
эротики, но предшественником ребенка является пенис и в том, и в
другом смысле.
Я убежден, что в многообразных отношениях в ряду: кал – пенис
– ребенок теперь очень трудно разобраться, и хочу поэтому помочь
беде при помощи графического изображения, при обсуждении
которого рассмотрю тот же материал, но в другом порядке. К
сожалению, это техническое средство для наших целей
недостаточно гибко или мы еще не научились пользоваться им
соответствующим образом. Во всяком случае прошу не предъявлять
строгих требований к предлагаемой схеме (см. схему на стр. 355).
Из анальной эротики, нарцистически использованной, происходит
упрямство как значительная реакция Я на требование посторонних:
интерес к калу переходит в интерес к подарку, потом – в интерес к
деньгам. С появлением знания о пенисе у девочки возникает зависть
из-за пениса, превращающаяся в желание иметь мужа как носителя
пениса. Еще раньше желание иметь пенис превратилось в желание
иметь ребенка или желание ребенка заняло место желания иметь
пенис. Органическая аналогия между пенисом и ребенком (линия
пунктиром) выражается в обладании, свойственном обоим символам
(«малый»). От желания ребенка рационалистический путь (двойная
линия) ведет к желанию иметь мужа. Значение этого превращения
влечений мы уже оценили.
Другую часть описанной связи гораздо легче открыть у мужчины.
Она появляется тогда, когда сексуальные исследования ребенка
открывают отсутствие пениса у женщины. В пенисе узнается, таким
образом, нечто такое, что может быть отделено от тела, и тогда
появляется аналогия между ним и калом, представляющим из себя
первую часть телесности, от которой пришлось отказаться. Старое
анальное упрямство переходит, таким образом, в организацию
кастрационного комплекса. Органическая аналогия, согласно
которой содержание кишечника представляло предшественника
пениса во время прегенитальной фазы, не может как мотив
приниматься в расчет: но при посредстве сексуального исследования
эта аналогия находит психическую замену.
Когда появляется ребенок, в нем видят благодаря сексуальному
исследованию «Lumpf» и относятся к нему с большим анально-
эротическим интересом. Желание иметь ребенка получает второй
приток из этого же источника, когда социальный опыт научает, что на
ребенка можно смотреть как на доказательство любви, как на
подарок. Все три – столбик кала, пенис и ребенок – представляют
из себя твердые тела, возбуждающие при своем входе или выходе
слизистую оболочку (выходное отверстие кишечника и, по удачному
выражению Лу Андреас-Саломе, как бы снятую у него внаем
вагину[125]). Из инфантильного сексуального исследования об этом
положении вещей может быть известно только то, что ребенок
совершает тот же путь, что и каловый столбик; функция пениса
обыкновенно не бывает открыта при детском исследовании. Однако
интересно видеть, как органическое совпадение, совершив такой
большой обходной путь, снова проявляется в психическом как
бессознательное тождество.
Последовательные ступени объектов

Источник: 1, С. 155–156; 203–206.

 Я и Оно (1923)
<…>
Мы скоро увидим, можно ли из этого представления извлечь
пользу для описания и понимания. Теперь индивид для нас –
психическое Оно, неузнанное и бессознательное, на котором
поверхностно покоится Я, развитое из системы В как ядра. Если
изобразить это графически, то следует прибавить, что Я не целиком
охватывает Оно, а только постольку, поскольку система В образует
его поверхность, т. е. примерно так, как пластинка зародыша
покоится на яйце. Я не четко отделено от Оно, книзу оно с ним
сливается.
Но и вытесненное сливается с Оно – оно является лишь его частью.
Вытесненное только от Я резко отграничено сопротивлениями
вытеснения; при помощи Оно оно может с ним сообщаться. Мы
тотчас распознаем, что все подразделения, описанные нами по
почину патологии, относятся к только нам и известным
поверхностным слоям психического аппарата. Эти соотношения мы
могли бы представить в виде рисунка, контуры которого, конечно,
только и представляют собой изображение и не должны
претендовать на особое истолкование.
 Прибавим еще, что Я имеет «слуховой колпак», причем, по
свидетельству анатомов, только на одной стороне. Он, так сказать,
криво надет на Я. Легко убедиться в том, что Я является измененной
частью Оно. Изменение произошло вследствие прямого влияния
внешнего мира при посредстве В-СЗ. Я – до известной степени
продолжение дифференциации поверхности. Оно стремится также
применить на деле влияние внешнего мира и его намерений и
старается принцип наслаждения, неограниченно парящий в Оно,
заменить принципом реальности. Восприятие для Я играет ту роль,
какую в Оно занимает инстинкт. Я репрезентирует то, что можно
назвать рассудком и осмотрительностью. Оно, напротив, содержит
страсти. Все это совпадает с общественными популярными
делениями, но его следует понимать лишь как среднее или – в
идеале – правильное.
Функциональная важность Я выражается в том, что в нормальных
случаях оно владеет подступами к подвижности. В своем отношении
к Оно оно похоже на всадника, который должен обуздать
превосходящего его по силе коня; разница в том, что всадник
пытается сделать это собственными силами, а Я – заимствованными.
Если всадник не хочет расстаться с конем, то ему не остается ничего
другого, как вести коня туда, куда конь хочет; так и Я превращает
волю Оно в действие, как будто бы это была его собственная воля.
На возникновение Я и его отделение от Оно, кроме влияния
системы В, по-видимому, повлиял и еще один момент. Собственное
тело и прежде всего его поверхность являются тем местом, из
которого одновременно могут исходить внешние и внутренние
восприятия. Оно рассматривается как другой объект, но на
ощупывание реагирует двумя видами ощущений, из которых одно
можно приравнять к внутреннему восприятию. В психофизиологии
достаточно объяснялось, каким образом собственное тело выделяет
себя из мира восприятий. Боль, по-видимому, тоже играет роль, а
способ, каким при болезненных заболеваниях приобретается новое
знание о своих органах, может, вероятно, служить примером
способа, каким человек вообще приобретает представление о
собственном теле.
Я – прежде всего телесно; оно – не только поверхностное
существо, но и само – проекция поверхности. Если искать для него
анатомическую аналогию, то легче всего идентифицировать его с
«мозговым человеком» анатома, полагающего, что этот человек
стоит в мозговой коре на голове; пятки у него торчат вверх, смотрит
он назад, а на его левой стороне, как известно, находится зона речи.
Отношение Я к сознанию разбиралось неоднократно, но здесь
следует заново описать некоторые важные факты. Мы привыкли
везде применять точку зрения социальной и этической оценки и
поэтому не удивимся, если услышим, что деятельность низших
страстей протекает в бессознательном; но мы ожидаем, что
психические функции получают доступ к сознанию тем легче, чем
выше они оцениваются с этой точки зрения. Но здесь нас разочаруют
данные психоаналитического опыта. С одной стороны, у нас есть
доказательства, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа,
обычно требующая напряженного размышления, может совершаться
и бессознательно – не доходя до сознания. Эти факты несомненны;
они случаются, например, в период сна и выражаются в том, что
известное лицо непосредственно после пробуждения знает ответ на
трудную математическую или другую проблему, над решением
которой оно напрасно трудилось днем раньше.
Но гораздо более смущают нас другие данные нашего ответа: из
наших анализов мы узнаем, что есть лица, у которых самокритика и
совесть, т. е. психическая работа с безусловно высокой оценкой,
являются бессознательными и, будучи бессознательными,
производят чрезвычайно важное воздействие; таким образом,
продолжающаяся бессознательность сопротивления при анализе –
отнюдь не единственная ситуация такого рода. Но новый опыт,
несмотря на наше лучшее критическое понимание, заставляющий
нас говорить о бессознательном чувстве вины, смущает нас гораздо
больше и ставит нас перед новыми загадками, особенно когда мы
постепенно начинаем догадываться, что такое бессознательное
чувство вины экономически играет решающую роль в большом
числе неврозов и сильнейшим образом препятствует излечению.
Если вернуться к нашей шкале ценностей, то мы должны сказать: в Я
не только самое глубокое, но и самое высокое может быть
бессознательным. Кажется, будто нам таким способом
демонстрируется то, что мы раньше высказали о сознательном Я, а
именно: что оно прежде всего «телесное Я». <…>
Источник: 3, С. 361–364.
 Лист сокращений
Arch. Derm. Syph. = Archive for Dermatology and Syphilology
G. W. = Freud, S. Gesammelte Werke. – Bd. I–XVIII.
I. J. PA. = International Journal of Psychoanalysis
I. Z. P. = Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse
P. Q. = The Psychoanalytic Quarterly
Psychoanal. Study Child = Psychoanalytic Study of the Child
Psychosom. Medicine. = Psychosomatic Medicine
S. E. = Freud, S. Standart Edition. – Vol. I–XXIV.
 Примечания
1
Источник: Sadger, I. Haut-, Schleimhaut– und Muskelerotik //
Jahrbuch der Psychoanalyse. – 1911. – Bd. 3. – S. 525–556.
Вернуться

2
Присниц (1799–1851) – один из пионеров водолечения – прим.
ред.
Вернуться

3
Анастомозирующий – связанный с анастомозом. Анастомоз –
соединение между трубчатыми органами, кровеносными,
лимфатическими сосудами, нервами, мышечными волокнами –
прим. ред.
Вернуться

4
Urorrhoea ex libidine (лат.) – выделение мочи при половом
возбуждении – прим. ред.
Вернуться

5
 Лучший на данный момент конспект нашего знания о щекочущем
чувстве предоставил Х. Эллис в своей книге «Выбор супруга у
человека», из которой я заимствовал ряд примеров этого раздела.
Вернуться

6
Поэтому мне кажется неверным мнение Эллиса, что наслаждение
от щекотания у детей не носит сексуального характера.
Вернуться

7
Johannes v. Iensen. Das Rad, 4. Auflage, J. Fischer, 1908. – S. 211–214.
Вернуться

8
Гиперестезия – повышенная кожная чувствительность – прим. ред.
Вернуться

9
Точнее описано в моем исследовании: Ist das Asthma bronchiale
eine Sexualneurose?// Zentralblatt für Psychoanalyse. – 1. Jahrgang. –
Heft 5/6.
Вернуться

10
Парестезия – ощущение онемения, покалывания, ползания
мурашек и т. п., не обусловленное внешним раздражением – прим.
ред.
Вернуться

11
Гипертермия – перегревание организма – прим. ред.
Вернуться

12
Здесь имеет место быть психическая сверхдетерминация. Тут же
подчеркну, что во всей этой статье я, по сути, веду речь о
врожденной конституционально усиленной эрогенности, которая,
естественно, в любое время может испытать психическую
сверхдетерминацию и действительно довольно часто ее испытывает.
Тем не менее я не останавливаюсь здесь на последней, если ясно не
отмечено обратное.
Вернуться

13
Über den Pruritus cutaneus // Monatshefte für praktische
Dermatologie. – 1911. – Bd. 52.
Вернуться

14
Здесь также следует различать врожденную кожную эротику,
создающую соматическое укоренение и, естественно, остающуюся
неизменной, и ее психическую сверхдетерминацию, истерическую
фиксацию, отступающую благодаря методу Фрейда.
Вернуться
 15
Сороковки – от нем. «Vierziger». По-видимому, народное название
кожной болезни, часто встречающейся у детей – прим. ред.
Вернуться

16
Подобное рассказывает о своих самых ранних детских годах
Фридрих Геббель. Соседка «нашла себе занятие обстригать мне
ногти так часто, как возникала необходимость, а я чрезвычайно это
ненавидел из-за связанного с этим пощипывающего чувства в
нервных окончаниях» («Записи о моей жизни»).
Вернуться

17
Гипестезия – пониженная кожная чувствительность. – прим. ред.
Вернуться

18
Анестезия – частичная или полная потеря одного или нескольких
видов чувствительности – прим. ред.
Вернуться

19
Пифиатизм – патологическое состояние, проявляющееся в форме
тех или иных нарушений, которые у некоторых больных можно с
абсолютной точностью воспроизвести при гипнозе и которые могут
исчезать под влиянием одного только убеждения – прим. ред.
 Вернуться

20
Introjektion und Übertragung // Jahrbuch für psychoanalytische und
psychopathische Forschungen. – Bd. 1. – Hдlfte 2. – S. 422ff.
Вернуться

21
In statu nascendi (лат.) – в самом начале – прим. ред.
Вернуться

22
Многие, столь частые при этом неврозе субъективные феномены,
такие как боли и парестезии в различных частях, испуганные
пробуждения по ночам, плохой сон и сердечные явления, также
соответствуют картине абсолютно неудовлетворенного либидо.
Вернуться

23
Дермографизм – сосудистая реакция, выражающаяся в появлении
красной или белой полоски на месте механического раздражения
кожи – прим. ред.
Вернуться

24
Сексуальный характер всех этих болезней доказывает регулярное
улучшение, наступающее, когда таких пациентов разлучают или
держат вдали от любимых персон (родителей, домочадцев и т. д.).
Вернуться

25
Астенопия – быстро наступающее утомление глаз во время
зрительной работы, особенно при малом расстоянии от глаза до
объекта – прим. ред.
Вернуться

26
Гиперакузия – обострение слуха – прим. ред.
Вернуться

27
Приведу соответствующие места из ее анализа: «У меня сейчас
всегда зудит в ухе, так что я ввожу в слуховой проход тампон или
шпильку и тру до тех пор, пока не появится жидкость. Эта привычка у
меня существует, сколько я себя помню, и причем она получена от
матери, которая таким образом чистила мне уши, мне это было так
неприятно, что я всегда кричала. Тереть клитор я больше не
отваживаюсь. Я бы охотно это делала, но боюсь усиления боли в
ногах. Сейчас при возбуждении я онанирую в ухе. Это замена
настоящей мастурбации и тоже доставляет мне очень приятное
чувство. Возможно, я сейчас намеренно перекладываю это на
приличное место, где я могу это делать всегда, и, возможно, я также
связываю это с какой-либо сексуальной фантазией. Когда сейчас я
онанирую в ухе, потом у меня бывают боли, точно так же как при
генитальном онанизме, и жидкость тоже появляется. Когда ребенком
меня бил (горячо любимый) отец, и я, таким образом, испытывала
неудовлетворение, я помогала себе с помощью онанизма. Я шла в
сад или другое место, где я была одна, брала книгу или сладости и
мастурбировала, генитально или в ухе. Та к было, сколько я себя
помню. В более поздние годы у меня по вечерам часто был ужасный
шум в ухе, даже приведший меня к врачу, который, однако, ничего
не обнаружил. По его словам, шум был нервным, а затем
превратился в зуд. Часто меня терзает такой ужасный зуд по
вечерам, тогда я ложусь в постель, беру книгу и занимаюсь
онанизмом. Я делала так и ребенком, поскольку он всегда был для
меня большим утешением. Три четверти назад я дважды в театре
ничего не слышала правым ухом и уже боялась, что что-то себе
сделала. От визита к ушному врачу, чего мне очень хотелось, меня
удержал мой муж: “Это просто нервное”. Через неделю все
действительно прошло само, ничего делать не пришлось».
Вернуться

28
Фридрих Геббель рассказывает о своих фризских земляках: «с
древнейших до новейших времен они бились (на поле битвы) не
только потому, что считали это своим долгом, но еще более потому,
что для них это было сладострастием».
Вернуться

29
есть также такие дети и взрослые, которые испытывают почти
наслаждение при плаче и рыданиях. Так, некоторые женщины
начинают визжать и рыдать при коитусе, потому что их чувства
удовольствия усиливаются (ср. также случай III в конце).
Вернуться
 30
Можно было бы возразить, что я путаю между собой удовольствие
органа и сексуальное удовольствие. Насколько оба взаимосвязаны,
еще мало исследованный вопрос, который я не стану здесь
разбирать. Сегодня можно сказать только одно: каждое
психологическое задействование до определенной степени создает
чувства удовольствия. Рядом с ними всегда идет определенное
отщепление сексуального. Где возбуждаются особенные чувства
удовольствия, кажется, что сексуальное исключительно мощно
совозбуждается, что в большинстве происходит на почве
конституционального усиления. Наряду с этим, естественно, всегда
существует возможность еще и психической сверхдетерминации. Но
и последняя начинается преимущественно там, где почва
подготовлена с рождения повышенной эротикой.
Вернуться

31
По крайней мере, это справедливо для танца с партнером, если не
для одиночного танца, например, у диких народностей.
Вернуться

32
Тумесценция – опухание – прим. ред.
Вернуться

33
«Das Geschlechtsgefühl», übersetzt von H. Kurella, 1903, S. 57ff.
Вернуться
 34
То, что Хэвлок Эллис так блестяще здесь описывает, является
большим сексуальным чувством удовольствия от мышечной эротики,
которое ко времени пубертата намного мощнее генитального.
Сейчас я занимаюсь лечением одной молодой супруги и матери,
которая уверенно говорит, что после заключения брака стала
возвращаться с бала с чувствами вины. Хотя еще ни одному танцору
она не позволила даже самой малости, ее все-таки всегда терзает
ощущение, что она вела себя, как проститутка, словно он с ней
совокуплялся. Время от времени она прямо испытывает чувство
опьянения. Танец не только для нее самой является частичной
заменой полового сношения, но она также вполне обоснованно
предполагает это для многих своих партнеров по танцу (более
подробное описание в случае III в конце этой статьи).
Вернуться

35
Плебс – низшее сословие свободных жителей Рима в ранний
период его существования. – прим. ред.
Вернуться

36
Чувствительность идет параллельно эротике. Чем чувствительнее в
целом кожа, слизистая и мышцы, тем больше сексуальное
удовольствие, исходящее из них.
Вернуться

37
 Гипалгезия – снижение болевой чувствительности – прим. ред.
Вернуться

38
Ad maximum (лат.) – до максимума – прим. ред.
Вернуться

39
Нестрой (1801–1862) – австрийский писатель-комедиограф и
видный комический актер – прим. ред.
Вернуться

40
In toto (лат.) – в целом – прим. ред.
Вернуться

41
Поэтому вернее утверждение, что современный спорт является
молниеотводом для генитального либидо. Без него половое
влечение бушевало бы еще сильнее, даже если спорт, конечно,
представляет собой только отвлечение, сексуальность in toto все же
повышается благодаря улучшению общего самочувствия тела.
Вернуться

42
Примечательно также, что женщины с их в большинстве случаев
настолько более сильной экстрагенитальной эротикой особенно
пригодны к уходу за детьми, поскольку он доставляет им большее
удовлетворение. Напротив, очень чувственные женщины с
чрезмерной генитальной эротикой часто не хотят иметь детей, и
если потом дети все же появляются, они, по меньшей мере, очень
небрежны в заботе о них.
Вернуться

43
Schleim aufkutzen – шмыгать носом – прим. ред.
Вернуться

44
Доклад был прочитан на секции неврологии и психиатрии и на
секции дерматологии в нью-Йоркской Академии медицины 10
апреля 1934 года.
Вернуться

45
Источник: Schilder, P. Remarks on the psychophysiology of the skin //
Psychoanalytic Review. – 1936. – Vol. 23. – P. 274–285. Публикуется с
разрешения © Guilford Press. Все права сохранены.
Вернуться

46
Хорея – нервная болезнь, проявляющаяся непроизвольными
беспорядочными сокращениями мышц, которые прекращаются
только во сне – прим. ред.
Вернуться
 47
Антидромный – противоположно направленный – прим. ред.
Вернуться

48
Schilder, P. Wahn und Erkenntnis. – Berlin: Springer, 1917.
Вернуться

49
Münchner Medizinischer Wochenschrift, 1909.
Вернуться

50
Импетиго – гнойничковое заболевание кожи – прим. ред.
Вернуться

51
Алопеция – облысение. – прим. ред.
Вернуться

52
Гипертиреоз – синдром, обусловленный повышением активности
щитовидной железы – прим. ред.
Вернуться
 53
Микседема – заболевание, обусловленное отсутствием
щитовидной железы или резкой недостаточностью ее функций;
проявляется отеком кожи, языка, сухостью кожи, выпадением волос
и др. – прим. ред.
Вернуться

54
Дистиреоз – нарушение функции щитовидной железы – прим.
ред.
Вернуться

55
Источник: Bartemeier, L. A psychoanalytic study of a case of chronic
exudative dermatitis // The Psychoanalytic Quarterly. – 1938. – Vol. 7. – P.
216–231. Публикуется с разрешения © The Psychoanalytic Quarterly.
Все права сохранены.
Вернуться

56
Источник: Fenichel, О. Skin // Fenichel, O. The psychoanalytic theory
of neurosis. – N. Y.: W. W. Norton & Company, Inc., 1945. – P. 254–256.
Вернуться

57
Дермографизм – сосудистая реакция, выражающаяся в появлении
красной или белой полоски на месте механического раздражения
кожи – прим. ред.
Вернуться

58
Симпатикотоническое состояние – состояние, связанное с
усилением деятельности симпатических систем – прим. ред.
Вернуться

59
Доклад был представлен на заседании Западного общества по
психосоматической медицине в Лос-Анджелесе, Калифорния, 23
марта 1948 года.
Вернуться

60
Источник: Miller, M. L. Psychodynamic mechanisms in a case of
neurodermatitis // Psychosomatic Medicine. – 1948. – Vol. X. – P. 309–
316.
Вернуться

61
Доклад был прочитан на 16-м Международном
психоаналитическом конгрессе в Цюрихе в августе 1949 года.
Вернуться

62
 Источник: Schur, M. Chronic, exudative, discoid and lichenoid
dermatitis (Sulzberger-Garbe’s syndrome): case analyses // International
Journal of Psychoanalysis. – 1950. – Vol. 31. – P. 73–77. Публикуется с
разрешения © Blackwell Publishing. Все права сохранены.
Вернуться

63
Pars pro toto (лат.) – часть вместо целого – прим. ред.
Вернуться

64
Йом-Кипур – День искупления – иудейский праздник, который
отмечается осенью – прим. ред.
Вернуться

65
Источник: Bisi, R. Dermatosis in a case of postpartum psychosis // The
Psychoanalytic Quarterly. – 1956. – Vol. 25. – P. 348–356.
Публикуется с разрешения © The Psychoanalytic Quarterly. Все
права сохранены.
Вернуться

66
«Меланхолия – это психоз преследования без проекции» (Tausk,
1919). Согласно нашим наблюдениям, за огромную роль тревоги при
ажитированных депрессиях ответственен параноидный элемент.
Вернуться
 67
Абрахам (Abraham, 1911) наблюдал, что среди самоупреков
многих меланхоличных пациентов имели место такие, которые
психиатры старшего поколения называли «ликантропией». В таких
случаях пациент упрекал себя в том, что он оборотень, людоед.
Вернуться

68
Доклад был прочитан на 20-м конгрессе Международной
психоаналитической ассоциации в Париже, июль – август 1957 года.
Вернуться

69
Источник: Marty, P. The allergic object relationship // International
Journal of Psychoanalysis. – 1958. – Vol. 39. – P. 98–103.
Публикуется с разрешения © Blackwell Publishing. Все права
сохранены.
Вернуться

70
Во Франции слово «hôte» означает и «хозяин», и «гость» – прим.
перев.
Вернуться

71
Доклад был прочитан на 25-м Международном
психоаналитическом конгрессе в Копенгагене в июле 1967 года.
 Вернуться

72
Источник: Bick, E. The experience of the skin in early object-relations
// International Journal of Psychoanalysis. – 1968. – Vol. 49. – P. 484–
486.
Публикуется с разрешения © Blackwell Publishing. Все права
сохранены.
Вернуться

73
Доклад был прочитан на 25-м Международном
психоаналитическом конгрессе в Копенгагене, в июле 1967 года.
Вернуться

74
Источник: Musaph, H. Psychodynamics in itching states //
International Journal of Psychoanalysis. – 1968. – Vol. 49. – P. 336–339.
Публикуется с разрешения © Blackwell Publishing. Все права
сохранены.
Вернуться

75
Цит. сверена с нем. изд.: Freud, S. Hemmung, Symptom, und Angst
(1926d) // G. W. – Bd. XIV. – S. 111–205 – прим. ред..
Вернуться

76
 Цит. по рус. изд.: Шпиц, Р. А. Первый год жизни / Пер. с англ. – М.:
ГЕРРУС, 2000. – С. 228 – прим. ред.
Вернуться

77
Источник: Kahn, J. P. Allergic children: their psyche and skin //
Postgraduate Medicine. – 1969. – Vol. 45. – № 2. – P. 149–152.
Вернуться

78
Данная работа представляет собой расшифровку стенограммы
неофициальной беседы с Уильямом Алансоном Уайтом на заседании
Психоаналитического общества, состоявшегося 25 октября 1974
года.
Вернуться

79
Источник: Meltzer, D. Adhesive Identification // Contemporary
Psychoanalysis. – 1975. – Vol. 11. – P. 289–310.
Публикуется с разрешения © Contemporary Psychoanalysis. Все
права сохранены.
Вернуться

80
Цит. по рус. изд.: Фрейд 3. Анализ фобии пятилетнего мальчика //
Фрейд, 3. Психология бессознательного: Сб. произведений / Пер.
с нем. – М.: Просвещение, 1989. – С. 77 – прим. ред.
Вернуться
 81
См. Наст. изд. С. 133–138 – прим. ред.
Вернуться

82
Полицейский, несущий службу в королевской конной полиции,
одет в ярко-красный жакет и белый шлем; считается символом
Канады – прим. ред.
Вернуться

83
Доклад был представлен на 31-м Международном
психоаналитическом конгрессе в нью-Йорке в августе 1979 года.
Вернуться

84
Источник: Pines, D. Skin communication: early skin disorders and
their effect on transference and countertransference // International
Journal of Psychoanalysis. – 1980. – Vol. 61. – P. 315–323.
Публикуется с разрешения © Blackwell Publishing. Все права
сохранены.
Вернуться

85
«Неструктурированная психика борется за сохранение контакта с
архаичным объектом или за поддержание незначительного
отделения от него. Здесь аналитик не является экраном для
проекции внутренней структуры (переноса), а представляет собой
прямое продолжение ранней реальности, слишком отдаленной,
слишком отвергающей или слишком ненадежной, чтобы
трансформироваться в прочные психологические структуры» (Р.
470–471).
Вернуться

86
Винникотт (Winnicott, 1960) описывает расщепление в Эго,
которое может возникать, когда адаптация матери к младенцу с
самого начала не является достаточно хорошей. «Фальшивое Я имеет
единственную позитивную и весьма значимую функцию: скрывать
истинное Я, что делается в соответствии с требованиями
окружающего мира. В крайних случаях развития фальшивого Я
истинное Я настолько хорошо скрыто, что в жизненных
переживаниях младенца отсутствует спонтанность. В таком случае
главной характерной особенностью выступает угодливость с
подражанием». Он продолжает утверждать, что «фальшивое Я
является защитой от того, что представляется немыслимым, –
эксплуатации истинного Я, которая закончилась бы его
уничтожением» (Р. 147).
Вернуться

87
Данная работа была представлена на научной встрече Арборской
клиники 22 января 1981 года.
Вернуться

88
 Источник: Biven, В. The role of skin in normal and abnormal
development with a note on the poet Sylvia Plath // International
Review of Psychoanalysis. – 1982. – Vol. 9. – P. 205–229.
Вернуться

89
Цит. по рус. изд.: Фрейд, 3. Я и Оно // Фрейд, 3. Я и Оно. Труды
разных лет / Пер. с нем. Кн. 1. – Тбилиси: Мерани, 1991. – С. 363 –
прим. ред.
Вернуться

90
Цит. по рус. изд.: Фрейд, А. Симптоматология детства:
предварительная попытка классификации // Фрейд, А. Теория и
практика детского психоанализа / Пер. с англ. – М.: Апрель Пресс,
Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999. – С. 206–207 – прим. ред.
Вернуться

91
Цит. по рус. изд.: Фрейд, 3. Недовольство культурой // Фрейд, 3.
Психоанализ. Религия. Культура / Пер. с нем. – М.: Ренессанс, 1991. –
С. 68 – прим. ред.
Вернуться

92
Там же. С. 68 – прим. ред.
Вернуться
 93
Цит. по рус. изд.: Шпиц, Р. Л. Первый год жизни / Пер. с англ. – М.:
ГЕРРУС, 2000. – С. 81 – прим. ред.
Вернуться

94
Там же. С. 80 – прим. ред.
Вернуться

95
Было выдвинуто предположение, что такое поведение также
может быть результатом фантазии, в которой все тело в целом
рассматривается как фаллос, а пластичный материал как
презерватив. И, конечно, цель производителей презервативов – в
том, чтобы произвести материал не толще эпидермиса, чтобы
сохранить чувствительность кожи (д-р С. Абенд, личное сообщение,
1978).
Вернуться

96
К сожалению, перевод английского фразеологизма «by the skin of
our teeth» на русский язык исключает упоминание о коже;
буквальный же перевод «через кожу наших зубов» представляется
бессмысленным – прим. перев.
Вернуться

97
 Буквальный перевод данного фразеологизма «get under our skin»
звучит как «находятся под нашей кожей» – прим. перев.
Вернуться

98
Цит. по рус. изд.: Фрейд, 3. Тр и очерка по теории сексуальности //
Фрейд, 3. Психология бессознательного: Сб. произведений / Пер.
с нем. – М.: Просвещение, 1989. – С. 147 – прим. ред.
Вернуться

99
Такие суицидальные фантазии о смерти и жизни имеют сходство с
описанием Монтеня суицида как «La clef des champs» [ «Ключа
полей»], ключа к областям или пути избавления.
Вернуться

100
Цит. по рус. изд.: Фрейд, А. Симптоматология детства:
предварительная попытка классификации // Фрейд, А. Теория и
практика детского психоанализа / Пер. с англ. – М.: Апрель Пресс,
Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1999. – С. 206–207 – прим. ред.
Вернуться

101
Саронга – индонезийская национальная одежда – прим. ред.
Вернуться

102
 Цит. по рус. изд.: Лапланш, Ж., Понталис, Ж.-Б. Словарь по
психоанализу / Пер. с фр. – М.: Высшая школа, 1996. – С. 164 – прим.
ред.
Вернуться

103
Там же. С. 164–165 – прим. ред.
Вернуться

104
Ультрафиолетовое излучение и химиотерапия успешно
применялись для лечения кожных заболеваний, в особенности в
случае тяжелых псориазов.
Вернуться

105
Работа была представлена на 35-м Международном
психоаналитическом конгрессе в июле 1987 года в Монреале,
Канада. Название данной статьи основано на статье Бик
«Переживание кожи в ранних объектных отношениях» (1968), хотя и
с иной коннотацией.
Вернуться

106
Источник: Kogan, I. The second skin // International Review of
Psychoanalysis. – 1988. – Vol. 15. – P. 251–260.
Вернуться
 107
Источник: Anzieu, D. Autistic phenomena and the Skin Ego //
Psychoanalytic Inquiry. – 1993. – Vol. 13. – P. 42–48.
Вернуться

108
Источник: Bateman, A. Thick– and thin-skinned organisations and
enactment in borderline and narcissistic disorders // International
Journal of Psychoanalysis. – 1998. – Vol. 79. – P. 13–25.
Публикуется с разрешения © Blackwell Publishing. Все права
сохранены.
Вернуться

109
Вклад отделения психиатрии госпиталя Bellevue, нью-Йорк.
Исследование знаний детей о внутренней части своих тел может
пролить свет на ряд психоаналитических проблем.
Вернуться

110
Источник: Schilder, P., Wechsler, D. What do children know about the
interior of the body // International Journal of Psychoanalysis. – 1935. –
Vol. 16. – P. 355–360. Публикуется с разрешения © Blackwell
Publishing. Все права сохранены.
Вернуться

111
 Английское слово «живот» [ «stomach»] употребляется и для
Magen [собственно желудок] и для Bauch [брюшная полость].
Вернуться

112
Schilder, P. Psychoanalytische Psychiatrie. – Wien: Internationaler
Psychoanalytischer Verlag, 1925.
Вернуться

113
Хорея – нервная болезнь, проявляющаяся непроизвольными
беспорядочными сокращениями мышц, которые прекращаются
только во сне. – прим. ред.
Вернуться

114
Источник: Schaffer, H. R., Emerson, P. E. Patterns of response to
physical contact in early human development // Journal of Child
Psychology and Psychiatry. – 1964. – Vol. 5. – P. 1–13.
Публикуется с разрешения © Blackwell Publishing. Все права
сохранены.
Вернуться

115
Нелегко здесь доказать правильность этой гипотезы, почерпнутой
из изучения определенного класса невротических заболеваний. С
другой стороны, однако, невозможно сказать что-нибудь
заслуживающее внимания о влечении, отказавшись от указания на
эту гипотезу.
Вернуться

116
По преимуществу – прим. ред.
Вернуться

117
Здесь необходимо вспомнить положение Молля, который
разлагает сексуальное влечение на контректационное и
детумесцентное влечения. Контректация означает потребность в
кожных прикосновениях.
Вернуться

118
Здесь уже проявляется то, что имеет значение в течение всей
жизни: сексуальное удовлетворение представляет собой самое
лучшее снотворное средство. Большинство случаев бессонницы на
нервной почве объясняется сексуальной неудовлетворенностью.
Известно, что бессовестные няньки усыпляют плачущих детей
поглаживанием их гениталий.
Вернуться

119
Д-р Галант опубликовал в 1919 году в «Neurolog. Zentralblatt»
№ 20 под заглавием «Das Lutschen» исповедь взрослой девушки, не
отказавшейся от этой детской формы сексуальных действий, и
описывает удовлетворение от сосания как вполне аналогичное
сексуальному удовлетворению, особенно от поцелуя
возлюбленного: «Не все поцелуи похожи на сосание; нет, нет, далеко
не все! Невозможно описать, как приятно становится во всем теле от
сосания: совсем уносишься от этого мира, появляется полное
удовлетворение, ощущение счастья и отсутствие всякого желания.
Охватывает удивительное чувство; хочется только покоя, который
ничем не должен нарушаться. Это несказанно прекрасно: не
чувствуешь ни боли, ни страданий и уносишься в другой мир».
Вернуться

120
Хотя X. Эллис определил термин «аутоэротический» несколько
иначе – в смысле возбуждения, вызванного не извне, но
возникающего изнутри. Для психоанализа существенное значение
имеет не происхождение, а отношение к объекту.
Вернуться

121
Истерический глобус – ощущение кома в пищеводе при истерии –
прим. ред.
Вернуться

122
Дальнейшие соображения и другие наблюдения заставляют
приписывать свойство эрогенности всем частям тела и внутренним
органам. По этому поводу ср. Нижесказанное о нарциссизме.
Вернуться
 123
Многие лица могут вспомнить, что, качаясь на качелях, они
ощущают напор движущегося воздуха на гениталии прямо-таки как
сексуальное удовольствие.
Вернуться

124
Анализ случаев невротических болезней – неспособности ходить
и страха пространства – устраняет сомнения в сексуальной природе
наслаждения от движения. Современное культурное воспитание, как
известно, пользуется в широких размерах спортом, чтобы отвлечь
молодежь от сексуальной деятельности; правильней было бы
сказать, что оно заменяет сексуальное наслаждение наслаждением
от движения и направляет сексуальную деятельность обратно на
один из ее аутоэротических компонентов.
Вернуться

125
Andreas-Salomé L. Anal und Sexual // Imago. – 1916. – Bd. IV. – S. 5.
Вернуться