Институт лингвистических исследований
Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена
Институт народов севера
ВОПРОСЫ УРАЛИСТИКИ 2014
НАУЧНЫЙ АЛЬМАНАХ
СанктПетербург
«НесторИстория»
2014
УДК 811.51
ББК 81.2
В74
В74 ВОПРОСЫ УРАЛИСТИКИ 2014.
Научный альманах / Инт лингв. исслед. – СПб.: Нестор
История, 2014. – 816 с.
ISBN 978–5–4469–0278–1
Печатается по решению Ученого совета ИЛИ РАН,
Ученого совета Института народов Севера РГПУ им. А. И. Герцена
РЕДКОЛЛЕГИЯ:
С. А. Мызников (отв. редактор), И. В. Бродский,
Р. В. Гайдамашко (отв. секретарь), М. Д. Люблинская
РЕЦЕНЗЕНТЫ:
А. М. Певнов, А. И. Гашилов
ИЗДАНИЕ ПОДГОТОВЛЕНО ПРИ ФИНАНСОВОЙ ПОДДЕРЖКЕ
гранта РГНФ № 140400501 «Лингвокультурологический атлас
терминов оленеводства народов уральской языковой семьи
(саамский, ненецкий, коми, хантыйский, мансийский)»
ISBN 978–5–4469–0278–1 УДК 811.51
ББК 81.2
© Коллектив авторов, 2014
© ИЛИ РАН, 2014
К 80-летию
Марии Яковлевны Бармич
Содержание
От редактора 9
О финно-пермском вокализме 11
В. В. Понарядов
С. А. Мызников
Вопросы уралистики 2014. Научный альманах. — СПб., 2014. — С. 11–31.
В. В. Понарядов | Сыктывкар
О финно-пермском вокализме
Введение
Все современные концепции исторического развития финно-
угорских гласных имеют в своей основе реконструкцию праязыковой
вокалической системы, которая была впервые предложена в середине
XX века финским исследователем Э. Итконеном [Itkonen 1953; 1969].
В соответствии с ней в праязыковую эпоху в первом слоге различа-
лись краткие гласные *a, *o, *u, *ä, *e, *i, *ü и долгие *ō, *ū, *ē,
*ī, а в последующих слогах могли наличествовать только гласные
*e, *a, *ä, причем два последних находились в отношениях дополни-
тельной дистрибуции согласно действовавшему в праязыке правилу
сингармонизма и, таким образом, они составляли единую гиперфоне-
му *a/*ä. Характерной особенностью долгих гласных первого слога
было то, что они встречались только в составе открытого слога (т. е.
употребление их в позиции перед консонантными кластерами было
запрещено) и только в e-основах (т. е. если последующим гласным
в составе обычно двусложного праязыкового корня был *e, но не
*a/*ä).
В действительности эта реконструкция является ничем иным,
как проекцией на прафинно-пермский и прафинно-угорский уровни
первичной протосистемы, которая выводится почти исключительно
из прибалтийско-финских данных и, таким образом, более коррект-
но может считаться лишь праприбалтийско-финской [Helimski, 1984,
243]. Хотя некоторые основания считать прибалтийско-финские во-
калические системы особенно архаичными действительно существу-
ют, методологическая слабость такого подхода очевидна. Поэтому
неудивительно, что теория Э. Итконена оказывается неспособной
объяснить многие факты восточных финно-угорских языков. Часто
подчеркиваются проблемы, возникающие при попытках выведения
из постулируемых в соответствии с ней реконструкций пермских и
марийских рефлексов, но в действительности ее объяснительная си-
ла оказывается невелика даже для мордовских языков, генетическая
дистанция которых от прибалтийско-финских значительно короче.
То же самое относится и к более поздним модификациям этой
теории, как, например, предложенная венгерским ученым К. Ре-
деи [Rédei, 1968], который позднее использовал ее в ставшем стан-
12 В. В. Понарядов
Реконструкция прафинно-пермского *a
Прафинно-пермский *a в a-основах
Реконструкция ф.-п. *a в a-основах основывается на сохранении
его в фин. a, эрз. a и обычном развитии в мр. o, кз. u.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*ala ala alo (ül-) uv ‘низ’
*amta- anta- ando- – ud-2 ‘давать’
*jaka- jaka- javo- – juk- ‘делить’
*kaδ'a- katoa- kado- koδe- (kol'-)3 ‘оставаться’
*kakta kaksi kavto kok (ki̮k) ‘два’
*karwa karvas – – kuri̮d ‘горький’
*maksa maksa makso mokš mus[k] ‘печень’
*para paras paro poro bur ‘хороший’
*śata sata śado (šüδö)4 (śo)5 ‘сто’
*waŋka vanka – – vug ‘крюк’
2
‘давать пить, поить’.
3
Необычный рефлекс вызван позицией перед палатальным согласным.
4
Марийское слово, по-видимому, восходит к форме с переднерядным вокализ-
мом *śetä, вторично развившейся под влиянием начального палатального соглас-
ного *ś.
О финно-пермском вокализме 15
Прафинно-пермский *a в i-основах6
При реконструкции ф.-п. *a в i-основах надо различать позиции
в открытом слоге (перед одиночным согласным) и в закрытом слоге
(перед сочетаниями согласных). В первом открытом слоге i-основ
гласный *a нормально развивается в фин. uo, эрз. u, мр. o, кз. u.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*ćaδi- suoti- – – ćue̮d- ‘течка’
*kali- kuole- kulo- kole- kul- ‘умирать’
*ńali- nuole- (nola-)7 (nule-) ńul- ‘лизать’
*pali puola – – puv ‘ягода’
*śali suoli śulo šolo śuv ‘кишка’
Реконструкция прафинно-пермского *o
Прафинно-пермский *o в a-основах
Реконструкция ф.-п. *o в a-основах основывается на регулярном
сохранении в фин. o и развитии в эрз. u, мр. u, кз. u.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*kočka kotka kućkan kučkǝ̑ž kuč ‘орел’
*kolma kolme11 (kolmo)12 kum kuim ‘три’
*kopa – kuvo13 kuwo14 ku15 ‘кора, кожа’
*lowna lounas16 – – lun ‘день’
*oδa-mз – udoma (omo)17 un[m] ‘сон’
*oja oi- uje- (ije-) uj- ‘плыть’
9
‘ветвь хвойного дерева; (диал.) ступня ноги’.
10
‘дранка’.
11
Ср. сохранение a-основы в производном kolmas ‘третий’.
12
Необычный рефлекс можно объяснить нерегулярным уподоблением гласному
второго слога в высокочастотном слове.
13
‘корка’.
14
‘кожура, скорлупа’.
15
‘кожа, шкура’.
16
‘юго-запад’.
17
Необычный рефлекс вызван, видимо, стяжением сочетания гласных *oa после
выпадения интервокального *δ.
О финно-пермском вокализме 17
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*ora orava ur ur ur ‘белка’
*pola – pulo18 pulǝ̑š19 puli-pom ‘плечо’
*śoδka sotka śulgo20 – śuvće̮ž ‘вид утки’
*śoka – śuva šu śu21 ‘мякина’
*śokćaj – suvoźej22 – ćukći ‘глухарь’
*tola – tulo – tuv[j]23 ‘клин’
*wosa- osta-24 – užale- vuzal- ‘продавать’
Прафинно-пермский *o в i-основах
В первом открытом слоге i-основ ф.-п. *o регулярно развивается
в фин. uo, эрз. a, мр. ö, кз. e̮:
Реконструкция прафинно-пермского *u
Прафинно-пермский *u в a-основах
Развитие ф.-п. *u в a-основах приводит к ряду соответствий фин.
u, эрз. o, мр. u, кз. i̮.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*čukka hukka – – či̮k- ‘портиться’
*kuma- kumoa- koma-36 kumǝ̑kte- ki̮mi̮ńt- ‘опрокидывать’
*kumpa kumpu37 – – gi̮bal-38 ‘волна’
*kuwra kuura – – gi̮e̮r ‘иней’
*muwra muurain – – mi̮rpom ‘морошка’
*puna- puno- pona- pune- pi̮n- ‘вить, плести’
30
‘полка’.
31
В коми и финском вероятно развитие через промежуточную форму *kombri с
вставкой эпентетического взрывного согласного между двумя сонорными, причем
в финском согласный *-m- выпал в связи с запретом на трехсогласные кластеры,
а в коми языке сочетание *-mb- в соответствии с регулярной закономерностью
претерпело деназализацию.
32
Переход в финском в a-основы, очевидно, вторичен.
33
Непосредственным источником финского слова должен быть локальный вари-
ант *kuwti.
34
‘намокнуть, промокнуть’.
35
‘роса’.
36
‘нагибаться’.
37
‘бугор’.
38
‘плескаться (о рыбе)’.
О финно-пермском вокализме 19
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*puńća – – punčale- pi̮ćki̮- ‘выжимать’
*pura pura – – pi̮riʒ́ ‘пешня’
*sula- sulaa- sola- šule- si̮l- ‘таять’
*tulka – tolga – ti̮v ‘перо’
*turpa turpa (turva) (türwö) ti̮rp ‘губа’
39
‘капать, течь, протекать’.
40
‘плыть’.
41
‘грызть’.
42
‘грызть, кусать’.
43
Лабиализация гласного объясняется влиянием предшествующего губного со-
гласного p.
44
‘колдун’. Необычность семантики и необъяснимость лабиализации гласного за-
ставляет сомневаться, действительно ли коми слово этимологически связано с мор-
довским и марийским.
45
Причина появления долготного рефлекса не ясна.
46
‘шуба’.
47
Здесь финская долгота, видимо, из-за стяжения сочетания *wu. На былое на-
личие в этом слове начального *w- указывают пермские рефлексы, где этот звук
в виде v- сохранился.
20 В. В. Понарядов
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*čukki – – čoka če̮ki̮d ‘частый, густой’
*kuwli- kuule- – kole- (ki̮l-)48 ‘слышать’
*kuwsi kuusi (kuz) kož (koz[j])49 ‘ель’
*tumpi- – tomba-50 – de̮be̮d- ‘трогать’
*tumti- tunte- – – te̮d- ‘знать’
*tuwli tuuli – (taul) te̮v ‘ветер’
*uksi uksi – – e̮ʒ-́ e̮s ‘дверь’
*utri udar odar woδar ve̮ra ‘вымя’
Реконструкция прафинно-пермского *ä
Прафинно-пермский *ä в ä-основах
Реконструкция ф.-п. *ä в ä-основах опирается на сохранение его
в фин. ä и развитие в эрз. e, мр. e, кз. e̮.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*čänčä – šenže – će̮ž ‘утка’
*kärä- – keŕksa- kere-51 ge̮re̮d52 ‘нанизывать’
*kältä – – kelδe ke̮vte̮m ‘невод, бредень’
*kämä – kem kem ke̮m53 ‘сапоги’
*pälä (pieli)54 pel' pel pe̮v ‘половина’
*räppä räppänä – – re̮pe̮d ‘дымник’55
*säppä (sappi) sepe – se̮p[t] ‘желчь’
*särä – – šer56 vir-se̮r ‘вена’
*säksä – seks (šakše)57 se̮s ‘грязный’
48
Очевидно, в пермской ветви на каком-то этапе развития сочетание *uw здесь
стянулось в гласный *u, который оказался перед одиночным согласным и в даль-
нейшем изменялся по правилам открытого слога.
49
Ср. кп. ke̮z с более регулярным рефлексом.
50
‘ушибить; мять; толочь’.
51
‘вдевать; втыкать; засовывать’.
52
‘узел’.
53
‘обувь’.
54
‘край, сторона’.
55
‘дымовое отверстие в бане’.
56
‘пульс’.
57
‘безобразный, скверный’. В этимологических словарях обычно в соответствии
с коми и мордовским приводится это марийсое слово, однако ср. также мр. šekš
‘желчь’ с лучше подходящим вокализмом.
О финно-пермском вокализме 21
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*säsä säsy – – se̮z58 ‘костный мозг’
*śälä säle59 – šele-60 će̮li̮št- ‘резать’
*tälwä (talvi) t'el'e telǝ̑ te̮v ‘зима’
*wärkkä – – werγǝ̑ ve̮rk ‘почки’
Прафинно-пермский *ä в i-основах
Как и в случае с ф.-п. *a, *o и *u, в некоторых языках ф.-п.
*ä в i-основах обнаруживает различное развитие в открытом первом
слоге (перед одиночным согласным) и в закрытом (перед сочетанием
согласных).
Особенностью нашей реконструкции является восстановление *ä
во всех случаях, когда финский язык демонстрирует в первом от-
крытом слоге i-основ дифтонг ie. В реконструкции Э. Итконена и
его последователей здесь обычно восстанавливается долгий гласный
*ē, противопоставленный в этой позиции краткому *e. Однако до
сих пор не была замечена лакуна в системе, выражающаяся в по-
чти полном отсутствии надежных примеров на наличие гласный *ä
в первом открытом слоге i-основ61 . Таким образом, появляется воз-
можность исключить из реконструкции отдельный долгий гласный
*ē, предположив, что фин. ie регулярно развивается из *ä в этой
позиции. Данный вывод находит подкрепление в самодийских соот-
58
‘сок, лимфа’; ср. также se̮za li̮ ‘кость с губчатым веществом на конце, мозговая
кость’.
59
‘обрывок нитки; нитка’.
60
‘откалывать, расщеплять; делить’.
61
Единственный хороший пример – ф.-п. *käte (так реконструируется по Э. Ит-
конену) ‘рука’ с рефлексами фин. käsi, эрз. ked', мр. kiδ, кз. ki. Невозможно от-
рицать возводимость это слова не только на прафинно-пермский, но и уральский и
даже доуральский (ср. хорошее монгольское соответствие kötö-le- ‘вести за руку’ с
полной семантической и фонетической выводимостью и продуктивной морфологи-
ческой деривацией). Однако наблюдающийся в этой этимологии ряд вокалических
соответствий фин. ä, эрз. e, мр. i, кз. i оказывается совершенно уникальным; он
больше нигде не встречается. Поскольку невероятно, чтобы здесь были представ-
лены отдельные рефлексы особого, нигде более не встречающегося праязыкового
гласного, остается заключить, что развитие вокализма в этом слове оказалось по
каким-то неизвестным причинам совершенно нерегулярным. В связи с этим мы
не можем быть даже уверены, что прафинно-пермским гласным первого слога в
этом слове был именно *ä; тем более невозможно использовать его как контрар-
гумент против постулируемого нами развития этого ф.-п. *ä в i-основах с первым
открытым слогом.
22 В. В. Понарядов
Реконструкция прафинно-пермского *e
Прафинно-пермский *e в ä-основах
После того, как мы установили, что фин. ie развивается не из
предложенного Э. Итконеном ф.-п. *ē, а в особых позиционно опреде-
ляемых условиях из ф.-п. *ä, оказывается, что ф.-п. *e в марийском
и пермских языках обычно дает только лабиализованные гласные
(мр. ü77 , кз. o). Этим снимается не имевший ранее решения вопрос
об условиях лабиализации ф.-п. *e в марийском и пермских.
В ä-основах ф.-п. *e регулярно развивается в фин. e, эрз. i, мр. ü,
кз. o.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*ćečä setä – ćüćö ćož ‘дядя’
*elä- elä- – (ile-) ov- ‘жить’
*ertä – iŕd'ez 78
(örδǝ̑ž) ord ‘бок, сторона’
*kerä- kerä- – – kor- ‘просить’
*mertä – miŕd'e79 – mort ‘человек’
*ńeljä neljä ńil'e (nǝ̑l) ńol' ‘четыре’
*pe(n)čä petäjä piče pünčö pože̮m ‘сосна’
*perä perä piŕe80 – (be̮r)81 ‘задняя часть’
*pesä pesä pize (pǝ̑žaš) poz ‘гнездо’
*terä terä82 – tür dor ‘край, сторона’
73
‘сом’.
74
‘язь’. Коми вокализм объясняется ранним выпадением согласного *w, в связи
с чем регулярное развитие для первого открытого слога i-основ.
75
Необычное развитие из-за стяжения сочетания *äw?
76
‘совсем, полностью’.
77
В марийском есть довольно многочисленные исключения, однако они должны
быть признаны нерегулярными.
78
‘ребро’.
79
‘муж, супруг’.
80
‘огород; хлев’.
81
Вероятно, из ассимилированной по вокализму формы *pärä.
82
‘лезвие, острие’.
24 В. В. Понарядов
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*teškä (tähkä) t'ikše84
83
tüška toš[k]86 ‘растительность’
85
Реконструкция прафинно-пермского *i
Прафинно-пермский *i в ä-основах
Довольно необычно развивается ф.-п. *i в ä-основах. По-
видимому, его нормальными рефлексами здесь являются фин. i, эрз.
o, мр. u, кз. e.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*ilma ilma – – jen[m] ‘бог’
*(j)iša – jožo juž91 ež ‘поверхность’
*minä minä mon (mǝ̑j) me[n] ‘я’
*mińä minia – – (moń)92 ‘невестка, сноха’
*pićla pihlaja (piźol) (pizle) peli̮ś ‘рябина’
83
‘колос’.
84
‘трава’.
85
‘толпа, группа’.
86
‘борода’.
87
‘помещаться’.
88
‘средний’.
89
‘банный жар’. В финском языке дифтонг öy регулярно из *ew.
90
‘щенок’.
91
‘воздух’.
92
Вероятно, из локального варианта *meńä.
О финно-пермском вокализме 25
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*tinä sinä ton (tǝ̑j) te[n] ‘ты’
*wirtä- – – wurδe- verd- ‘кормить’
*wiša vihanta ožo93 užar vež ‘зеленый’
Прафинно-пермский *i в i-основах
Нормальными рефлексами ф.-п. *i в i-основах являются фин. i,
эрз. e, мр. i, ü94 , кз. i. Изредка финский язык демонстрирует дол-
готный рефлекс ii; поскольку мы отказываемся от реконструкции
других долгих гласных, естественным будет применить здесь старое
решение М. Лехтинена, который предлагает восстанавливать в по-
добных случаях сочетание *ij95 .
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*kiwi kivi kev kü iz-ki96 ‘камень’
*nimi nimi l'em lüm ńim ‘имя’
*nijni niini l'enge nij ńin ‘лыко’
*niki97 (nyky-) ńej98 – ńin ‘теперь’
*pilwi pilvi pel' (pǝ̑l)99 piv ‘облако’
93
‘желтый’.
94
Рефлекс ü регулярен рядом с губными согласными.
95
Особое свидетельство в пользу такой реконструкции дают пермские рефлексы
кз. vit, удм. vit', необъяснимые из реконструируемой в соответствии с теорией
Э. Итконена праформы *wīte, ибо интервокальный *t в пермских языках нор-
мально утрачивается (ср., например, *käti ‘рука’ > кз., удм. ki; *weti ‘вода’ > кз.
va, удм. vu). Его сохранение можно регулярно объяснить, только предположив его
вхождение в состав какого-то консонантного кластера, а палатализация в удмурт-
ском является отдельным свидетельством в пользу того, что вторым элементом
этого кластера был *j, т. е. внутренняя реконструкция на пермском материале
независимо приводит к реконструкции той же праформы *wijti. Относительно
возможности вторичного происхождения *wijti < *wiδti, см. [Понарядов, 2011,
27].
96
‘жернов’.
97
Реконструкция условна. Восстановление интервокального -k- основано на фин-
ской форме, этимологическая связь которой с коми и мордовскими словами из-за
необычного вокализма проблематична. Если она на самом деле сюда не относится,
то на основе мордовских и пермских рефлексов, возможно, лучше будет рекон-
струировать ф.-п. *niŋi.
98
‘уже’.
99
Необычный рефлекс ǝ̑ в марийском слове может указывать на восхождение к
локальной праформе *pälwi, где в первом слоге *ä вместо *ü мог появиться из-за
диссимиляции с последующим *w.
26 В. В. Понарядов
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*piŋi – pej püj piń ‘зуб’
*śilmi silmä śel'me śińća śin[m] ‘глаз’
*wijti viisi vet'e wić vit ‘пять’
*wiri (veri) veŕ wür vir ‘кровь’
Реконструкция прафинно-пермского *ü
Прафинно-пермский *ü в ä-основах
Развитие ф.-п. *ü в ä-основах приводит к ряду соответствий фин.
y, эрз. e, мр. ü, кз. e̮.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*δ'ümä tymä – lümö (l'em)100 ‘клей’
*üškä – – üškǝ̑ž e̮š[k] ‘бык’
*künä kynä – – ge̮n ‘перо, пух’
*kürtä – (kšńi) kürtńö ke̮rt ‘железо’
*lümä – l'em lümö le̮m ‘болячка, струп’
*püśä – – püžwüδ pe̮ś ‘пот’
*rümä – – rümbalγe re̮m
101
‘цвет’
*śüδämi sydän śed'ej šüm śe̮le̮m ‘сердце’
*śülkä- sylke- śel'ge- šüwǝ̑l102 śe̮vźi̮- ‘плевать’
*šürtä – – šürtö še̮rt ‘нитки, пряжа’
*üktä yksi vejke (ik, ikte) e̮t'i(k) ‘один’
*wüδä – vedrekš103 wül'ö104 ve̮v105 ‘телка, кобыла’
*wüŋä vyö – üštö ve̮ń ‘пояс’
Прафинно-пермский *ü в i-основах
Развитие ф.-п. *ü в i-основах аналогично развитию в ä-основах
везде, кроме коми языка, в котором наблюдается отличающийся ре-
100
Необычный вокализм коми слова может быть объяснен тем, что оно продол-
жает огласовку *δ'imä, развившуюся из *δ'ümä в связи с диссимилятивной дела-
биализацией исходного гласного *ü в соседстве с билабиальным сонантом m.
101
‘сумерки’.
102
‘слюна’.
103
‘телка’.
104
‘кобыла’.
105
‘лошадь’.
О финно-пермском вокализме 27
флекс i̮, т. е. в общем наблюдается ряд соответствий фин. y, эрз. e,
мр. ü, кз. i̮.
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*jüri jyrsi- – – (jir-)106 ‘грызть’
*külmi kylmä kel'me (kǝ̑lme)107 ki̮nmi̮-108 ‘холод’
*künči kynsi kenže küč gi̮ž[j] ‘ноготь,
коготь’
*küsi – – küžγö ki̮z ‘толстый’
*lüsi – – lüs li̮s[k] ‘хвоя’
*lüšti- – – lüšte- li̮śti̮- ‘доить’
*lüwi- lyö-109 – lüje- li̮j- ‘стрелять’
*mükti – – müktö110 mi̮k 111
‘вид рыбы’
*müŋi myös112 mejel'113 (möŋγeš)114 mi̮st'i115 ‘после’
*nüški – (noška)116 nüškö ni̮ž ‘тупой’
*süli syli sel' šülö si̮v[j] ‘обхват,
сажень’
*süri- – – šüre-117 zi̮r- ‘гнать’
*tüŋi tyvi – tüŋ (din), di̮n ‘комель’
*türi tyrehty- –
118
– ti̮r ‘полный,
целый’
*ürkinɜ – – würγene i̮rge̮n ‘медь’
106
Диал. ji̮r-. Сдвиг i̮ > i в литературном коми языке объясняется влиянием
предшествующего палатального согласного j.
107
‘мерзлый; мерзлота’. Необычный рефлекс ǝ̑ в марийском слове может указы-
вать на восхождение к локальной праформе *kälmi, где в первом слоге *ä вместо
*ü мог появиться из-за диссимиляции с последующим *m.
108
‘мерзнуть’. Ср. также ki̮n ‘мерзлый’.
109
‘бить’.
110
‘пескарь; малек, мальки’.
111
‘елец’.
112
‘тоже’.
113
‘последний’.
114
‘обратно’.
115
‘после, спустя; через’.
116
Мордовское слово, вероятно, отражает ранний вариант *niškä.
117
‘цедить; мазать’. К семантике ср. тюрк. sür- ‘гнать’ и ‘мазать’. Разумеется,
есть большая вероятность, что эта пермско-марийская лексическая параллель не
должна возводиться к прафинно-пермскому архетипу, а объясняется ранним па-
раллельным заимствованием из тюркских языков.
118
‘иссякать’.
28 В. В. Понарядов
ф.-п. фин. эрз. мр. кз.
*wüli ylä , yli vel'ks
119 120
wülnö vi̮v ‘верх’
Обобщение результатов
Для большей наглядности данные по развитию гласных первого
слога, которые обнаруживаются после принятия предлагаемого нами
пересмотренного варианта прафинно-пермской вокалической рекон-
струкции, приведены в обобщенном виде в нижеследующей таблице.
121
Самый вопиющий случай подобного рода – уже за пределами уралистики – оче-
видно, представляет собой «Этимологический словарь алтайских языков» (EDAL)
С. А. Старостина, А. В. Дыбо и А. О. Мудрака, где стремление авторов обязательно
возвести на праязыковый уровень огромный собранный ими сходный лексический
материал отдельных алтайских групп привело к реконструкции (часто с делаемы-
ми ad hoc предположениями о нерегулярности фонетического развития и, вероят-
но, с неоправданным усложнением праязыковой звуковой системы) более двух с
половиной тысяч праалтайских лексем – количества совершенно невероятного для
праязыка столь глубокого хронологического уровня, ибо, как эмпирически сви-
детельствует весь опыт мировой компаративистики, даже для значительно более
молодых и хорошо изученных праязыков количество доступной для восстановле-
ния лексики обычно оказывается более ограниченным (что обусловлено, разуме-
ется, вовсе не бедностью словарного запаса древних людей, а природой языковой
эволюции, в процессе которой часть информации о раннем состоянии языковой
системы неизбежно безвозвратно утрачивается). Напомним, что для несомненно
более молодого уральского праязыка удается восстановить, по самым оптимисти-
ческим оценкам, лишь около 600 лексем, а наиболее осторожные исследователи
склонны сокращать количество надежно восстанавливаемых прауральских слов
до 200 и даже до 130. К этому следует добавить, что многие возводимые в EDAL
на праалтайский уровень лексемы никак не могут относиться к нему по историко-
культурным соображениям, так как обозначают хозяйственные реалии (например,
земледельческие), появление которых в центрально-азиатском ареале произошло,
по данным исторических наук, лишь через несколько тысячелетий после предпо-
лагаемого распада праалтайской общности [Janhunen, 2008, 232].
30 В. В. Понарядов
Литература
Норманская Ю. В. Реконструкция прафинно-волжского ударения. М., 2008.
Понарядов В. В. Опыт реконструкции урало-монгольского праязыка. Сык-
тывкар, 2011.
Понарядов В. В. Насколько достоверны современные реконструкции
прафинно-пермского вокализма? // Вопросы финно-угорской филоло-
гии. Вып. 3(8). Сыктывкар, 2012. С. 78–91.
Aikio A. On Finnic long vowels, Samoyed vowel sequences, and Proto-Uralic
*x // Per Urales ad Orientem. Iter polyphonicum multilingue. Festskrift
tillägnad Juha Janhunen på hans sextioårsdag den 12 februari 2012. Helsinki,
2012. P. 227–250.
EDAL – Etymological Dictionary of the Altaic languages. Vol. 1–3. Leiden,
2003.
Helimski E. Problems of phonological reconstruction in modern Uralic
linguistics // Советское финно-угроведение. XX, № 4. Таллин, 1984.
С. 241–257.
Itkonen E. Zur Geschichte des Vokalismus der ersten Silbe im Tscheremissischen
und in den permischen Sprachen // Finnisch-Ugrische Forschungen. XXXI,
heft 3. Helsinki, 1953. S. 149–345.
Itkonen E. Zur wertung der finnisch-ugrischen Lautforschung // Ural-Altaische
Jahrbücher. 41. Wiesbaden, 1969. S. 76–111.
Janhunen J. Samojedischer Wortschatz. Gemeinsamojedische Etymologien.
Helsinki, 1977.
Janhunen J. Uralilaisen kantakielen sanastosta // Journal de la Société Finno-
Ougrienne. 77. Helsinki, 1981. P. 219–274.
Janhunen J. Some Old World experience of linguistic dating // Bengtson J. D.
(ed.) In Hot Pursuit of Language in Prehistory. Philadelphia, 2008. P. 223–
239.
Kallio P. The non-initial-syllable vowel reductions from Proto-Uralic to Proto-
Finnic // Per Urales ad Orientem. Iter polyphonicum multilingue. Festskrift
О финно-пермском вокализме 31
tillägnad Juha Janhunen på hans sextioårsdag den 12 februari 2012. Helsinki,
2012. P. 163–175.
Rédei K. A permi nyelvek első szótagi magánhangzóinak a tőrténetéhez //
Nyelvtudományi Közlemények. LXX. Budapest, 1968. P. 35–45.
Reshetnikov K., Zhivlov M. Studies in Uralic vocalism II: Reflexes of Proto-
Uralic *a in Samoyed, Mansi and Permic // Вопросы языкового родства.
№ 5. М., 2011. С. 96–109.
Sammallahti P. Historical phonology of the Uralic languages with special
reference to Samoyed, Ugric and Permic // Sinor D. (ed.) The Uralic
Languages: Description, History and Foreign Influences. Leiden, 1988.
P. 478–554.
UEW – Uralisches etymologisches Wörterbuch. Budapest, 1988.
Zhivlov M. Studies in Uralic vocalism I: A more economical solution for the
reconstruction of the Proto-Permic vowel system // Вопросы языкового
родства. № 4. M., 2010. С. 167–176.
Вопросы уралистики 2014. Научный альманах. — СПб., 2014. — С. 32–85.
2
Надо подчеркнуть, что в работах Н. М. Терещенко, опубликованных после
1966 г., говорится о двух посессивных категориях имени: личной принадлежности
(посессивности) и личного предназначения (дезидератива) [Терещенко, 1977; 1979].
Специально об этом см. ниже раздел «О лично-предназначительных формах».
3
В традиции описания самодийских (и финно-угорских) языков, как мы уже
говорили, категория личной принадлежности представляется связанной с паде-
жом весьма тесно, но это не значит – неразрывно. В агглютинирующих языках
Евразии, где выделяется категория личной принадлежности (кроме самодийских
и финно-угорских языков здесь следует назвать тюркские, монгольские, тунгусо-
маньчжурские и некоторые палеоазиатские языки), она сосуществует с категорией
падежа. Широко известны языки, имеющие падежы, но не имеющие личной при-
надлежности. Однако теоретически возможны языки, имеющие личную принад-
лежность и не имеющие падежей.
34 И. П. Сорокина, А. П. Володин
1.1.
Категорию личной принадлежности составляют формы лица, раз-
личаемые по числам, единственному и множественному, или по един-
ственному, двойственному и множественному. В первом случае па-
радигма личной принадлежности состоит из 6 форм лица-числа об-
Категория личной принадлежности в самодийских языках 35
ладателя, во втором случае – из 9 форм. Содержательно эти формы
соответствуют притяжательным местоимениям.
Подобного рода парадигмы обнаруживаются в финно-угорских
языках, например:
Таблица 1.
Финский язык
ед. число мн. число
1 л. =ni =mme
2 л. =si =nne
3 л. =nsa/=nsä, =Vn
Хантыйский язык (ваховский диалект)4
ед. число дв. число мн. число
1 л. =m =mə̈ н/=məн =ə̈ γ/=əγ
2 л. =н =тə̈ н/=тəн
=тə̈ н/=тəн
3 л. =л =тə̈ л/=тəл
Таблица 2.
Лицо-число обладателя
ед. дв. мн.
ед. ч. 1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
облада- 2 л. =р, =л =ри’, =ли’ =ра”, =ла”
емого 3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =да”/=та”
не-ед. ч. 1 л. =н(и) =ни’ =на”
облада- 2 л. =д =ди’ =да”
емого 3 л. =да =ди’ =до’
1.2.
Существенной специфической чертой самодийских языков явля-
ется то, что в них, в отличие от финно-угорских, категория лич-
ной принадлежности имеет различное материальное выражение в за-
висимости от того, каким членом предложения является словофор-
ма, осложненная лично-притяжательным аффиксом – подлежащим,
прямым дополнением или косвенным дополнением. В соответствии с
этим во всех самодийских языках различается три отдельно лично-
притяжательных парадигмы. Впервые эти три парадигмы для основ-
ного (именительного), винительного и родительного падежей прини-
мают лично-притяжательные показатели из парадигмы родительно-
го падежа [Терещенко, 1965, 879–880]8 .
насчитывает 27 форм (по 9 форм лица-числа обладателя для ед., дв. и мн. числа
обладаемого). Формы личной принадлежности для не-ед. числа обладаемого раз-
личаются с помощью «этимологически выделяемого форманта» =γл (для дв. ч.),
=л (для мн. ч.) [Терешкин, 1961, 33–34]. Тем не менее лично-притяжательные фор-
мы не могут быть сведены к девяти формам лица-числа обладателя, по крайней
мере, столь же легко, как в венгерском, ср. äн'и=тə̈ н ‘ваша (дв.) сестра’ – äн'и=γлин
‘ваши (дв.) две сестры’, äн'и=тə̈ л ‘их (мн.) сестра’ – äн'и=γлäл ‘их (мн.) две сест-
ры’. Поэтому правильнее, по-видимому, было бы говорить, что хантыйская лично-
притяжательная парадигма состоит из 18 форм (по 9 форм лица-числа обладателя
для ед. и не-ед. числа обладаемого), так же, как в ненецком языке, ср. выше табл.
Аналогичная хантыйскому картина наблюдается в мансийском языке [Ромбан-
деева, 1973, 56–61, табл. 4, 5, 6].
8
Как было указано выше, Г. Н. Прокофьев различал в самодийских язы-
ках безличное и лично-притяжательное склонение. Парадигма безличного скло-
нения состоит из 19 падежно-числовых форм [Прокофьев, 1937а, 24]; в лично-
притяжательном склонении – 171 форма (19×9), см. там же. Особо Г. Н. Прокофьев
выделяет лично-предназначительное склонение, которое «состоит из трёх падежей:
1) именительного, 2) винительного и 3) назначительного» [там же, 32]; общая пара-
дигма этого склонения насчитывает 81 форму (3×27). В работах [Терещенко, 1947;
Пырерка, Терещенко, 1948] описание ненецкой категории личной принадлежности
ничем принципиально не отличается от описания Г. Н. Прокофьева.
Только в грамматическом очерке, приложенном к Ненецко-русскому словарю
[Терещенко, 1965] категория личной принадлежности описывается отдельно от
числа и падежа (см. табл. [Терещенко, 1965, 880]). Лично-предназначительные
формы не трактуются здесь как отдельное склонение, и лично-притяжательные
формы для предназначения специально не выделяются. Таким же образом описа-
38 И. П. Сорокина, А. П. Володин
Таблица 3.
Лицо-число обладателя
ед. дв. мн.
ед. ч. 1 л. =ми, в =ми’ =ма”, =ва”
облада- 2 л. =д/=т =ди’/=ти’ =да”/=та”
емого 3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
не-ед. ч. 1 л. =н(и) =ни’ =на”
облада- 2 л. =д =ди’ =да”
емого 3 л. =да =ди’ =до’
Таблица 4.
Лицо-число обладателя
ед. дв. мн.
ед. ч. 1 л. =н(и) =ни’ =на”
облада- 2 л. =д/=т =ди’, =ти’ =да”, =та”
емого 3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
не-ед. ч. 1 л. =ни =ни’ =на”
облада- 2 л. =т =ти’ =та”
емого 3 л. =та =ти’ =то’
10
Выше (сн. 7) мы уже говорили о том, что число обладаемого в лично-
притяжательной парадигме финно-угорских языков не находит специального вы-
ражения и передается стандартными показателями категории числа (исключая
обско-угорские языки). В этой связи любопытно отметить, что Л. Хакулинен ре-
конструировал финскую лично-притяжательную парадигму, в которой, помимо
мн. ч. обладателя, есть специальный формант также для мн. ч. обладаемого [Ха-
кулинен, 1953, 95–96]:
ед. ч. обладаемого
ед. число обладателя мн. число обладателя
1 л. *=mi *=mek/*=mmek
2 л. *=ti/*=δi *=tek/*=δek
3 л. *=sen/*=zen *=sek/*=zek
мн. ч. обладаемого
ед. число обладателя мн. число обладателя
1 л. *=nni (< *=nmi) *=nnek/*=mmek
2 л. *=nti *=ndek
3 л. *=nsen *=nsek
Ср. современную лично-притяжательную парадигму финского языка в табл. 1.
Как явствует из этой реконструкции, показателем мн. ч. обладаемого предполага-
ется формант =n, мн. ч. обладателя – =к, исчезнувший в финском, но сохраняемый
в этой функции современным венгерским языком (ср. сн. 7).
Категория личной принадлежности в самодийских языках 41
Ненецкий язык
2.1.
Лично-притяжательная парадигма ненецкого языка приведена в
табл. 5 (Источник – работы Н. М. Терещенко [Терещенко, 1947; 1965;
1966б]).
11
Таблица 5.
Лицо-число обладателя
ед. дв. мн.
1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
субъ.
2 л. =р, =л =ри’/=ли’ =ра”/=ла”
ряд
3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
ед. ч. 1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
облада- объ. ряд 2 л. =д/=т =ди’/=ти’ =да”/=та”
емого 3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
1 л. =ни =ни’ =на”
косв.
2 л. =д/=т =ди’/=ти’ =да”/=та”
ряд
3 л. =да/=та =ди’/=ти’ =до’/=то’
1 л. =н(и) =ни’ =на”
субъ. и
2 л. =д =ди’ =да”
не-ед. ч. объ. ряд
3 л. =да =ди’ =до’
облада-
1 л. =н(и) =ни’ =на”
емого косв.
2 л. =т =ти’ =та”
ряд
3 л. =та =ти’ =то’
11
Нами приведены все фиксируемые в описаниях ненецкого языка варианты аф-
фиксов личной принадлежности.
Большинство их представляет собой алломорфы, распределенные в зависимо-
сти от типа основы, и в ходе дальнейшего анализа мы не будем учитывать их. В
работах [Терещенко, 1965; 1966б] приводятся варианты показателей для основ I
класса: =р, =да, =ри’, =ди’, =ва”, =ра”, =до’ и т. д. – иными словами алломорфы ею
также не учитываются. Исключение составляет пара =ми, =в ‘мой’ (субъектный и
объектный ряды притяжания при ед. ч. обладаемого). Эти форманты алломорфа-
ми не являются. Распределение их специально еще не исследовано, но некоторые
предварительные соображения мы хотели бы высказать.
В энецком языке, где паре =ми, =в соответствует пара =бь, =й (см. ниже
табл. 7), распределение этих морф обусловлено слоговой структурой слова: одно-
сложные слова предпочитают =бь (сой=бь ‘шапка=моя’), многосложные =й (эси=й
‘отец=мой’), ср. нен. хой=ми ‘гора=моя’ – хасава=в ‘мужчина=мой’. Корень ураль-
42 И. П. Сорокина, А. П. Володин
ского праязыка имел структуру CVCV [ОФУЯ, 1974, 202]. Отпадение конечных
гласных приводило к переразложению основ и возникновению односложных слов
со структурой типа CVC; однако, стремление к сохранению первоначальной струк-
туры CVCV выражается, в частности, и в том, что односложные слова предпочита-
ют принимать аффикс, способный образовывать слог (ср. нен. хой=ми ‘гора=моя’;
эн. сой=бь первоначально, по-видимому, имело вид сой=би ‘шапка=моя’), тогда
как многосложные слова в этом не нуждаются (ср. нен. хасава=в ‘мужчина=мой’,
эн. эси=й ‘отец=мой’).
Следует подчеркнуть, что в современном ненецком языке указанное распреде-
ление вариантов =ми, =в прослеживается скорее как тенденция, а не жесткое пра-
вило, отмечаются односложные слова, принимающие показатель =в (ня=в ‘това-
рищ=мой’) и двусложные с показателем =ми (Ŋэся=ми ‘мешок=мой’); наконец,
фиксируются двусложные слова, принимающие как тот, так и другой формант:
ŋано=в/=ми ‘лодка=моя’, тубка=в/=ми ‘топор=мой’. Вопрос о распределении ва-
риантов =ми, =в требует дальнейшего исследования.
Категория личной принадлежности в самодийских языках 43
2.2.
Итак, в лично-притяжательной субпарадигме субъектного ряда
ед. ч. обладаемого выделяется три аффикса лица обладателя: 1 л.
=ми, =в, 2 л. =р, 3 л. =да, и три аффикса числа обладателя: ед. ч. ø,
дв. ч. =и’, мн. ч. =а”/=о’12 . Аналогичным образом могут быть разло-
жены лично-притяжательные формы других субпарадигм. Числовые
показатели в них те же, что и в субпарадигме субъектного ряда ед. ч.
обладаемого, поэтому рассмотрим только личные показатели.
Объектный ряд (субпарадигма 2): 1 л. =ми, =в, 2 л. =д, 3 л. =да.
Личные показатели косвенного ряда ед. ч. обладаемого матери-
ально полностью совпадают с личными показателями субъектно-
объектного ряда не-ед. ч. обладаемого (субпарадигмы (3) и (4) в
табл. 5): 1 л. =ни, 2 л. =д, 3 л. =да.
Косвенный ряд для не-ед. ч. обладаемого (субпарадигма 5): 1 л.
=н(и), 2 л. =т, 3 л. =та.
Помимо уже отмеченного полного совпадения двух субпарадигм,
в табл. 5 можно видеть еще целый ряд материальных совпадений
личных форм. Так, совпадают формы 1 л. субъектного и объектного
рядов для ед. ч. обладаемого (=ми, =в)13 и формы 2 и 3 л., объектного
и косвенного рядов для ед. ч. обладаемого (=д и =да соответственно).
12
В личных формах ед. ч. нами постулирован нулевой показатель числа, следова-
тельно, морфологические сегменты =ми и =да дальнейшему членению не подверга-
ются. Они рассматриваются как целостные показатели лица. Сегменты =и в =ми и
=а в =да являются чисто фонетическими элементами, призванными поддерживать
слоговую структуру словоформ типа CVCV. Еще М. А. Кастрен обращал внимание
на то, что слова в самодийских языках не могут кончаться на согласный [Castrén,
1854]. Тем не менее, в современных самодийских языках, особенно в ненецком и
энецком, существует тенденция к отпадению конечного гласного, о чем свидетель-
ствует наличие форм 1 л. на =в и 2 л. на =р. В нганасанском этот показатель имеет
форму =рǝ (см. табл. 9), в селькупском =лы (табл. 11), ср. также данные энецкого
диалекта маду, где показатель 2 л. имеет форму =ро. Фонетический строй диалек-
та маду, более архаичный по сравнению с диалектом бай, сохраняет много общих
черт со звуковым строем нганасанского языка.
В формах дв. ч. показатели числа выделяются нами из сегментов =ми’ > ми + и’,
аналогично в мн. ч.: =до’ > да + о’, и т. д. В этой связи ср. следующее высказы-
вание об уральских языках: «притяжательные аффиксы первоначально не имели
числовых различий» [Серебренников, 1971, 279].
13
Варианты =ми, =в, как отмечалось выше, не являются алломорфами, для даль-
нейшего анализа категории личной принадлежности в качестве показателя 1 л. мы
будем пользоваться морфой =ми.
44 И. П. Сорокина, А. П. Володин
2.3.
Итак, в табл. 5 в пяти разных субпарадигмах насчитывается 15
форм лица. В табл. 6а,6б их количество сведено до 10, причем совпа-
дения между показателями трех функциональных рядов, наблюда-
емые в этой системе, в принципе должны приводить к формальной
омонимии. Особенно отчетливо видно это в формах 3 л. (табл. 6а).
Тем не менее в реальных словоформах ожидаемая омонимия разре-
шается за счет стоящих в препозиции к =да специальных показате-
лей: =м для объектного ряда, =н для косвенного ряда, которым про-
тивопоставляется нулевая форма субъектного ряда14 . Ср. следующие
нен. словоформы:
14
Bыше было указано, что Н. М. Терещенко характеризует показатели ø, =м, =н
как падежные аффиксы основного, винительного и родительного падежей соот-
ветственно.
Категория личной принадлежности в самодийских языках 45
Во 2 л. совпадают показатели объектного и косвенного рядов (=д,
см. табл. 6а). Омонимия разрешается таким же способом, как и в
предыдущем случае:
ŋано=м=д ‘лодку=твою’ (субъектный ряд)
ŋано=н=д ‘лодки=твоей’ (часть) (косвенный ряд)
ŋано=p ‘лодка=твоя’ (субъектный ряд)
В 1 л. совпадающие показатели субъектного и объектного рядов
(=ми) противопоставлены показателю косвенного ряда =н(и):
ŋано=ми ‘лодка=моя’ (субъектный ряд)
ŋано=ми (< ŋано + м + ми) ‘лодку=мою’ (объектный ряд)
ŋано=ни (< ŋано + н + ни) ‘лодки=моей’ (часть) (косв. ряд)
Как видим, в реальных словоформах 1 л. аффиксы =м и =н отсут-
ствуют вследствие выпадения геминат – этот фонетический процесс
свойствен всем самодийским языкам.
Когда обладаемое выступает в не-ед. числе (табл. 6б), вышеупо-
мянутые маркеры функциональных рядов – ø, =м и =н не употребля-
ются. По их отсутствию разводятся лично-притяжательные формы
ед. и не-ед. числа обладаемого.
Формальная омонимия, которая для 1 л. наблюдается во всех
функциональных рядах (показатель =ни), а для не-1 л. – в субъект-
ном и объектом (показатели =д и =да), на уровне словоформы не
разрешается. Выступая в лично-притяжательных формах, субъект
и объект отличаются от косвенного дополнения и притяжательной
конструкции формой глагола-сказуемого, а также порядком слов.
2.4.
Известно, что формы не-ед. числа обладаемого и обладателя сло-
жились в уральских языках позже форм ед. числа [ОФУЯ, 1974, 221;
Серебренников, 1971, 280]. Поэтому естественно, что и в ненецком
языке лично-притяжательная субпарадигма для не-ед. ч. обладаемо-
го (табл. 6б) представляет собой результат более позднего развития,
базой для которого послужили лично-притяжательные формы для
ед. ч. обладаемого (табл. 6а).
В качестве показателя 1 л. для всех функциональных рядов не-
ед. ч. обладаемого использован формант =н(и) (табл. 6б), совпадаю-
щий с формантом косвенного ряда для ед. ч. обладаемого (табл. 6а).
Форма 2 л., =д, совпадающая в этой системе для субъектного и объ-
46 И. П. Сорокина, А. П. Володин
2.5.
Как и число обладаемого, выделяемые в ненецком функциональ-
ные ряды притяжания – субъектный, объектный и косвенный – не
имеют отношения к собственно категории личной принадлежности.
Выбор того или иного варианта лично-притяжательного аффикса
определяется в конечном счете характером личной принадлежно-
сти. Различается прямая принадлежность (вэнэко=ми ‘собака=моя’)
и косвенная принадлежность (вэнэко=ни тэва ‘собаки=моей хвост’).
В первом случае обладатель и обладаемое связаны прямо, во вто-
ром случае –опосредованно. Именно это противопоставление легло
в основу категории личной принадлежности. На уровне 1 л., как
мы видели, это противопоставление обеспечивается различием фор-
мантов =ми/=ни, на уровне 2 л. – =р/=д (вэнэко=р ‘собака=твоя’ –
вэнэко=н=д тэва ‘собаки=твоей хвост’). На уровне 3 л. различия нет:
для прямого и для косвенного притяжания используется один и тот
же формант =да, хотя в реальных словоформах омонимия снимает-
ся (вэнэко=да ‘собака=его’ – вэнэко=н=да тэва ‘собаки=его хвост’).
Нужно заметить, что для не-ед. ч. обладаемого различие по 3 л. обес-
печивается противопоставлением формантов =да/=та: вэнэко=н=да
тэва ‘собаки=его хвост’ – вэнэко=хою=та тэваха’ ‘собак=его (дв.)
хвосты (дв.)’ – вэнэку=та тэва’ ‘собак=его (мн.) хвосты (мн.)’15 .
15
Необходимо подчеркнуть, что противопоставление прямого и косвенного при-
тяжания свойственно только самодийским языкам, повторяем, что внешнее выра-
жение этого противопоставления состоит в различном материальном оформлении
случаев, когда обладатель и обладаемое связаны непосредственно (мой отец) и ко-
Категория личной принадлежности в самодийских языках 47
Таким образом, аффиксы личной принадлежности ненецкого
языка могут быть представлены в виде следующей обобщенной си-
стемы:
Прямое притяжание Косвенное притяжание
1 л. =ми =н(и)
2 л. =р =д
3 л. =да =та
Энецкий язык
3.1.
Лично-притяжательная парадигма энецкого языка представ-
лена в табл. 7. Она приводится по данным И. П. Сорокиной,
которые несколько отличаются от данных Г. Н. Прокофьева и
гда они связаны через посредство другого лица или предмета (брат моего отца, дом
моего отца). Во всех финно-угорских языках, имеющих категорию личной принад-
лежности, прямое и косвенное притяжание в лично-притяжательных формах не
различается, ср. фин.:
(1) isä=ni ‘мой отец’ (1a) isä=ni talo ‘дом моего отца’
(2) isä=(si) ‘твой отец’ (2а) isä=si talo ‘дом твоего отца’
Аналогичные примеры могут быть приведены и из других финно-угорских язы-
ков. Самодийские языки дают иную картину, ср. соотносительные ненецкие приме-
ры: (1) нися=ми, (1а) нися=ни харад, (2) нися=р, (2а) нися=н=д харад. Подобного
рода примеры могут быть приведены и из других самодийских языков.
В тюркских, монгольских, тунгусо-маньчжурских, а также палеоазиатских язы-
ках, где выделяется категория личной принадлежности, противопоставления пря-
мого и косвенного притяжания также нет. Особого внимания в этой связи заслу-
живают данные эскимосского языка. Здесь выделяется две лично-притяжательных
парадигмы: (а) для абсолютного падежа, (б) для относительного (родительного)
падежа (его основные функции – оформление имени обладателя в притяжательной
синтагме и субъекта действия при переходном глаголе; иными словами, это сов-
мещающий эргатив). Аффиксами лично-притяжательной парадигмы (б) оформ-
ляются, помимо относительного, также все косвенные падежи [Меновщиков, 1962,
174–194], т. е. парадигма (а) служит для выражения прямого притяжания, пара-
дигма (б) – косвенного притяжания, ср. соотносительные вышеприведенным фин-
ским и ненецким эскимосские примеры:
(1) ата=ка ‘мой отец’ (1а) ата=ма гуйгу ‘дом моего отца’
(2) ата=н ‘твой отец’ (2а) ата=вык гуйгу ‘дом твоего отца’
Таким образом, мы констатируем, что в области разграничения прямого и кос-
венного притяжания самодийские языки обнаруживают явную типологическую
общность с эскимосским языком; интерпретация этого факта не входит в задачи
настоящей работы.
48 И. П. Сорокина, А. П. Володин
3.2.
Материальных совпадений личных форм в энецком языке
несколько меньше, чем в ненецком. Совпадают показатели 1 л. субъ-
ектного и объектного рядов (ед. ч. обладаемого): =бь, и не-1 л. объ-
ектного и косвенного рядов (ед. ч. обладаемого): =д, =да соответ-
ственно. Так же, как и в ненецком, совпадают показатели 1 л. кос-
венного ряда для любого числа обладаемого и субъектно-объектного
ряда для не-ед. ч. обладаемого: =нь. Следует отметить и совпадение
формы 3 л. субъектного ряда для любого числа обладаемого: =ʒа.
Личные показатели энецкого языка могут быть сведены в следую-
щие системы (см. табл. 8а, 8б).
3.3.
Сопоставление с данными ненецкого языка (табл. 6а) показыва-
ет, что при 3 лице ед. ч. обладаемого, где в ненецком наблюдается
полная омонимия, в энецком субъектному показателю =ʒа противопо-
ставлен =да (объектный и косвенный ряды притяжания). Это связано
с тем, что в энецком языке отсутствуют сочетания типа «сонорный +
смычный», широко распространенные в других самодийских языках.
По этой причине в энецком запрещены морфные стыки типа =м=д,
=м=да, =н=д, =н=да, которые в ненецком обеспечивают дифференци-
ацию разных функциональных рядов личной принадлежности. Ср.
следующие энецкие примеры:
оду=ʒа ‘лодка=его’ (субъектный ряд)
оду=да ‘лодку=его’ (объектный ряд)
оду=да ооту ‘лодки=его часть’ (косвенный ряд)
В этом случае, так же, как и в ненецком, омонимии нет. Субъ-
ектный и объектный ряды различаются на уровне словоформы (с
помощью формантов =ʒа и =да); что же касается противопоставле-
ния материально совпадающих форм объектного и косвенного рядов,
то омонимия между ними разрешается на синтаксическом уровне.
В парадигме не-ед. числа обладаемого (табл. 8б) структурные
противопоставления те же, что и в ненецком (ср. табл. 6б): пока-
затель 1 л. =нь обслуживает все три функциональных ряда притя-
жания, в формах 2 и 3 л. субъектно-объектные показатели =ʒ, =ʒа
противопоставлены показателям косвенного притяжания =т, =та.
3.4.
Обращает на себя внимание материальное расхождение ненецкого
и энецкого показателей 2 и 3 л.: =д/=ʒ, =да/=ʒа. Однако, наряду с
расхождениями, имеются и случаи материального совпадения этих
аффиксов: 2 л. =д/=д, 3 л. =да/=да (ср. табл. 6а,6б и 8а,8б).
Соответствия =д/=д, =да/=да отмечаются в объектном и косвен-
ном рядах притяжания для ед. ч. обладаемого, т. е. там, где в реаль-
ных ненецких словоформах выступают уже упомянутые консонант-
ные сочетания «сонорный + смычный» =мд, =нд, =мда, =нда:
ненецк. энецк.
ŋано=м=д оду=д ‘лодку=твою’ (объектный ряд)
ŋано=н=д оду=д ‘лодки=твоей’ (часть) (косвенный ряд)
Категория личной принадлежности в самодийских языках 51
ненецк. энецк.
ŋано=м=да оду=да ‘лодку=его’
ŋано=н=да оду=да ‘лодки=его’ (часть)
3.5.
Энецкие форманты личной принадлежности, как и в ненецком
языке, противопоставляются по признаку «прямое притяжание –
косвенное притяжание». По этому признаку их можно свести к сле-
дующей обобщенной шестичленной системе:
Прямое притяжание Косвенное притяжание
1 л. =бь =нь
2 л. =р =д
3 л. =ʒа =да
Нганасанский язык
4.1.
Лично-притяжательная парадигма нганасанского языка пред-
ставлена в табл. 9. Источник – последнее описание нганасанского
языка [Терещенко, 1979].
52 И. П. Сорокина, А. П. Володин
17
Таблица 9.
Лицо-число обладателя
ед. дв. мн.
1 л. =ми, =в =ми’ =ма”/=ва”
субъ.
2 л. =р, =л =ри’/=ли’ =ра”/=ла”
ряд
3 л. =ʒы =ʒи =ʒыŋ
ед. ч. 1 л. =мә =ми =ми”
облада- объ. ряд 2 л. =тә =тi =ти”
емого 3 л. =ты =тi =тыŋ
1 л. =нә =ни =ны”
косв.
2 л. =тә =тi =ты”
ряд
3 л. =ты =тi =тыŋ
1 л. =не/=ня =ни =нÿ”
субъ. и
2 л. =те/=че =тi =тÿ”/=чÿ”
не-ед. ч. объ. ряд
3 л. =тÿ/=чÿ =тi =тÿŋ/=чÿŋ
облада-
1 л. =нә =ни =ну”
емого косв.
2 л. =тә =тi =ту”
ряд
3 л. =ту =тi =туŋ
17
В отличие от ненецкого и энецкого, где в 1 л. субъектного и объектного ряда
для ед. ч. обладаемого фиксируются варианты нен. =ми, =в, эн. =бь, =й – в нгана-
санском имеется только формант =мә; ср. также ниже данные сельпуксого языка
(табл. 11).
Алломорфы, как и в предыдущих случаях, при анализе показателей лица нами
не учитываются. Некоторые различия, наблюдаемые в личных формантах – =нә,
=не/=ня, =тә, =те/=че – не препятствуют тому, чтобы трактовать их как имеющие
общее происхождение (ср. [Терещенко, 1979, 28]).
Показатели объектного ряда ед. ч. обладаемого в работе Н. М. Терещенко мар-
кированы формантом =м, который отмечается и в ненецком (ср. выше), и имеют
вид: 1 л. =мә, 2 л. =мтә, 3 л. =мты [Терещенко, 1979, 96]. В табл. 9 мы приводим
лично-притяжательные формы соответствующей субпарадигмы без форманта =м.
В формах 2 и 3 л. он отделяется без труда: м=тә, м=ты; в форме 1 л. =мә представ-
ляет собой результат стяжения: м + мә > мә (аналогичная ситуация в ненецком,
см. 2.3.).
Маркера косвенного ряда для ед. ч. обладаемого – =н, отмечаемого в ненецком
языке, в нганасанском нет, как и в энецком.
Категория личной принадлежности в самодийских языках 53
4.2.
Показатели числа обладателя в нганасанском языке в общем
идентичны данным других северно-самодийских языков: ед. ч. ø,
дв. ч. =и18 ; в формах мн. ч. картина несколько сложнее. Для ед. ч.
обладаемого выделяется показатель мн. ч. обладателя =ы”, для
не-ед. ч. обладаемого – ÿ” (субъектно-объектный ряд), =у” (косвен-
ный ряд). Кроме того, в формах 3 л. мн. ч., где наблюдаются от-
клонения и в других северно-самодийских языках (ср. табл. 5 и 7),
в нганасанском отмечается числовой показатель =ŋ не свойственный
ненецкому и энецкому.
Показатели лица обладателя имеют следующий вид:
ед. число обладаемого
1) субъектный ряд: 1 л. =мә, 2 л. =рә, 3 л. =ʒы
2) объектный ряд: 1 л. =мә, 2 л. =тә, 3 л. =ты
3) косвенный ряд: 1 л. =нә, 2 л. =тә, 3 л. =ты
не-ед. число обладаемого
4) субъектно-объектный ряд: 1 л. =не, 2 л. =те, 3 л. =тÿ
5) косвенный ряд: 1 л. =нә, 2 л. =тә, 3 л. =ту.
Эти показатели, аналогично другим северно-самодийским язы-
кам, сводятся в следующие системы:
18
B табл. 9 дв. с. выступает в двух вариантах: /и/ (=ми, =ри, =ни), /i/ (=тi).
Н. М. Терещенко рассматривает /и/ и /i/ как аллофоны одной фонемы [Терещен-
ко, 1979, 27]; поэтому мы считаем возможным рассматривать показатель дв. ч. в
нганасанском как =и.
54 И. П. Сорокина, А. П. Володин
4.3.
В структурном отношении нганасанская система показате-
лей личной принадлежности полностью идентична энецкой (ср.
табл. 8а,8б).
Система лично-притяжательных формантов для не-ед. ч. облада-
емого (табл. 8б), так же, как в ненецком и энецком, вторична по
отношению к аналогичной системе для ед. ч. обладаемого (табл. 8а).
Особенность нганасанского языка состоит в том, что если в ненец-
ком и энецком показатели не-1 л. субъектно-объектного ряда про-
тивопоставляются показателям косвенного ряда по консонантизму
(нен. д/т, да/та, см. табл. 6б; эн. ʒ/т, ʒа/та, см. табл. 8б), здесь эти
показатели противопоставлены по вокализму: 2 л. те/тә, 3 л. тÿ/ту
(табл. 8б).
Выше уже упоминалось, что нганасанский язык, сравнительно с
ненецким и энецким, сохраняет следы более архаичного состояния.
Это проявляется, в частности, во внешнем облике аффиксов личной
принадлежности: нган. =рә – нен., эн. =р; нган. =тә – нен., эн. =д. Из
этого факта следует два вывода: (1) в нганасанском практически не
подверглась разрушению древняя слоговая структура слова CVCV
(ср. выше, пояснения к табл. 5, также сн. 10); (2) в нганасанском
лучше сохранились исконные глухие смычные, ср.:
4.4.
Аналогично ненецким и энецким, нганасанские показатели лич-
ной принадлежности могут быть сведены в шестичленную систему
из трех форм лица, противопоставленных по признаку прямого и
косвенного притяжания:
О лично-предназначительных формах
5.1.
Прежде чем переходить к анализу лично-притяжательной пара-
дигмы селькупского языка, следует рассмотреть вопрос о лично-
предназначительных формах, выделяемых в северно-самодийских
языках. В работе [Терещенко, 1979], посвященной описанию нгана-
санского языка, эти формы определяются как отдельная категория
имени (дезидератив), наряду с категориями числа, падежа и личной
принадлежности. В более ранних работах по северно-самодийским
языкам специалисты говорят об особом лично-предназначительном
типе склонения, в котором различается три падежа – основной (или
именительный), винительный и незначительный [Прокофьев, 1936;
1937а; 1937б; 1937в; Терещенко, 1947; 1977; Пырерка, Терещенко,
1948]. Иногда это явление трактуется не как особый тип склонения,
а как «лично-предназначительные» формы [Терещенко, 1965, 881;
1966б, 382].
5.2.
Эти формы содержат специальный показатель: нен. =д(а), эн. =ʒ,
нган. =ʒә (фонетические варианты не перечисляются), выражающий
«предназначение обозначенного именем предмета, свойства или дей-
ствия другому лицу» [Терещенко, 1947, 111; ср.: Прокофьев, 1937а,
32]. В именной словоформе этот показатель выступает в непремен-
ном сочетании с лично-притяжательными показателями субъектно-
го ряда («именительный/основной падеж» по Г. Н. Прокофьеву –
Н. М. Терещенко), объектного ряда («винительный падеж», марки-
рованный в ненецком и нганасанском показателем =м) или косвен-
ного ряда (в традиционной терминологии – «родительный падеж»,
маркированный в ненецком показателем =н, а в энецком и нганасан-
ском имеющий нулевую маркировку; эти последние формы определя-
ются как показатели незначительного падежа). Приведем несколько
примеров (ед. ч. обладаемого):
5.3.
Отдельно следует рассмотреть вопрос о числе в лично-предназна-
чительных формах – речь идет о числе обладаемого, поскольку лицо-
число обладателя выражается лично-притяжательными аффиксами,
в более ранних работах по северно-самодийским языкам [Прокофьев,
1937а; 1937б; 1937в; Терещенко, 1947; Пырерка, Терещенко, 1948]
полная парадигма лично-предназначительного склонения насчиты-
вает 81 форму, т. е. по 27 форм для ед., дв., и мн. числа обладаемого.
В последующих работах [Терещенко, 1965; 1966б; 1966в; 1966г; 1979]
парадигма личного предназначения насчитывает только 27 форм –
для ед. ч. обладаемого. В специальной статье, посвященной катего-
рии личного предназначения, Н. М. Терещенко указывает, что фор-
мы дв. и мн. числа в современных северно-самодийских языках по-
степенно утрачиваются, сохраняясь только в идиолектах носителей
старшего поколения [Терещенко, 1977, 98–99].
Как видно из вышеприведенных примеров, лично-притяжатель-
ные аффиксы, сопровождающие формы личного предназначения,
материально ничем не отличаются от тех, которые были рассмот-
рены нами выше (ср. табл. 5, 7, 9), поэтому с нашей точки зрения
нет достаточных оснований выделять в северно-самодийских языках
19
В нганасанском здесь выступает одна из алломорф аффикса предназначения:
=ʒә/=тә/=че [Терещенко, 1979, 102].
Категория личной принадлежности в самодийских языках 57
категорию личного предназначения, отдельную от категории личной
принадлежности, нашу трактовку показателя личного предназначе-
ния (нен. =д(а), эн. =ʒ, нган. =ʒы) см. ниже.
Селькупский язык
6.1.
Лично-притяжательная парадигма селькупского языка представ-
лена в табл. 11. Она приводится по данным работы [Прокофьева,
1966].
20
Таблица 11.
Лицо-число обладателя
ед. дв. мн.
1 л. =мы, =м/=п =мий/=мый =мыт/=мын
субъектный
2 л. =лы/=л =лий/=лый =лыт/=лын
ряд
3 л. =ты/=т =тий/=тый =тыт/=тын
1 л. =мы, =м/=п =мий/=мый =мыт/=мын
объектный
2 л. =ты =тий/=тый =тыт/=тын
ряд
3 л. =ты =тий/=тый =тыт/=тын
1 л. =ны =ний/=ный =ныт/=нын
косвенный
2 л. =ты =тий/=тый =тыт/=тын
ряд
3 л. =ты =тий/=тый =тыт/=тын
6.2.
Лично-притяжательные формы могут быть разложены на пока-
затели лица и числа обладателя. Числовые показатели имеют следу-
ющий вид: ед. ч. ø, дв. ч. =ий, мн. ч. =т21 .
Показатели лица имеют следующий вид:
21
В северно-самодийских языках в качестве показателя дв. ч. выделяется =и’
(нен.), =и (эн. и нган.), в селькупском =ий (ср. =iʲ [Прокофьев, 1935, 39]; =ij [Про-
кофьев, 1937г, 104]; =ī͔ [Кузнецова и др., 1980, 185]). Элемент =й в данном случае
восходит к прауральскому показателю дв. числа =j [ОФУЯ, 1974, 223; Кюннап,
1974, 7].
В формах мн. ч. представлены варианты =т/=н (=мыт/=мын, =лыт/=лын и т. д.,
см. табл. 11). Эти варианты являются фонетически обусловленными [Кузнецова
и др., 1980, 143]. Вместе с тем обращает на себя внимание значительное внеш-
нее сходство селькупских лично-притяжательных показателей мн. ч. объектно-
го ряда (=мын, =тын, =тын) с хантыйскими лично-притяжательными показателя-
ми дв. ч. обладателя для ед. ч. обладаемого: =мән ‘наш (дв.)’, =тән ‘ваш (дв.)’,
=тән ‘их (дв.)’ [Терешкин, 1961, 33]. Таким образом, наличие в селькупской лично-
притяжательной парадигме вариантов =мыт/=мын, =тыт/=тын может быть истол-
ковано не только с фонетической точки зрения, но и как возможный результат
селькупско-хантыйских контактов.
Категория личной принадлежности в самодийских языках 59
Таблица 12.
субъ. ряд объ. ряд косв. ряд
1 л. =мы =ны
2 л. =лы =ты
3 л. =ты
6.3.
По структурному типу эта система совпадает с ненецкой (для
ед. числа обладаемого, ср. табл. 6а). Омонимия, наблюдаемая для
форм 3 л. (показатель =ты во всех функциональных рядах), раз-
решается на уровне словоформы с помощью специальных маркеров
функциональных рядов: ø для субъектного ряда, =м для объектного
ряда, =н для косвенного ряда; иными словами, ситуация полностью
аналогична тому, что мы наблюдаем в ненецком. Приведем несколь-
ко примеров22 :
qopy=ty ‘шкура=его’ (субъектный ряд)
qopy=m=ty ‘шкуру=его’ (объектный ряд)
qopy=n=ty ‘шкуры=его’ (часть) (косвенный ряд)
Однако, как явствует из табл. 12, наблюдается также омонимия у
форм 2 и 3 л. (один и тот же показатель =ты в объектном и косвенном
рядах). Для преодоления этой омонимии у ряда основ используется
перегласовка конечного /у/ в /а/ (ср. [Кузнецова и др., 1980, 184–
185]), например:
qop=a=m=ty ‘шкуру=твою’ (объектный ряд)
qop=a=n=ty ‘шкуры=твоей’ (часть) (косвенный ряд)
ср. с примерами форм 3 л., приведенными выше.
Основы другого типа дают омонимичные формы. Так, словофор-
ма qok-ty означает: ‘начальника твоего/его’ (2 или 3 л. ед. ч., объ-
ектн. ряд), ‘начальника=твоего/его’ (вещь) (косвенный ряд).
6.4.
В селькупском, как и в северно-самодийских языках, разли-
чается прямая и косвенная принадлежность. По этому признаку
22
Все селькупские примеры в этом разделе взяты из работы [Кузнецова и др.,
1980, 199]. Сохраняется авторская транскрипция.
60 И. П. Сорокина, А. П. Володин
Семантическая структура
категории личной принадлежности
7.1.
Рассмотренный выше конкретный материал самодийских языков
свидетельствует о том, что кардинальным содержательным призна-
ком, положенным в основу категории личной принадлежности, яв-
ляется противопоставление прямого и косвенного притяжания. Это
является существенной типологической особенностью самодийских
языков. Построенные нами результирующие шестичленные системы
личной принадлежности сопоставлены в табл. 13.
Таблица 13.
Ненецкий Энецкий Нганасанский Селькупский
прям. косв. прям. косв. прям. косв. прям. косв.
1 л. ми н(и) бь нь мǝ нǝ мы ны
2 л. р д р ʒ рǝ тǝ лы ты
3 л. да та ʒа да ʒы ты ты ты
7.2.
Первое, что бросается в глаза при анализе табл. 13 – значитель-
ное или полное материальное сходство показателей 2 л. (косвенное
притяжание) и 3 л. (прямое и косвенное притяжание). Эти формы в
табл. 13 заключены в треугольные рамки. В ненецком языке «тре-
угольник» содержит формы =д/=да/=та, в энецком – =ʒ/=ʒа/=да, в
нганасанском – =тә/=ʒы/=ты, в селькупском – =ты/=ты/=ты. Про-
тивопоставление по лицу – второе-третье – достигается с помо-
щью отсутствия/наличия конечного вокализма: нен. =д/=да(=та), эн.
=ʒ/=ʒа(=да); в нганасанском – за счет изменения качества вокализма
и консонантизма: =тә/=ʒы(=ты). В селькупском различий нет. Про-
тивопоставление внутри 3 л. по признаку «прямое – косвенное притя-
жание» достигается за счет различения по звонкости/глухости: нен.
=да/=та, эн. =ʒа/=да23 , нган. =ʒы/=ты; в селькупском противопостав-
ления снова нет.
Как явствует из сказанного, дифференциация между компонен-
тами, составляющими «треугольники» в табл. 13, колеблется от
полного отсутствия (селькупский) до слабо выраженной (нганасан-
ский) и наконец – до вполне отчетливой (ненецкий и энецкий). Пере-
смотр фонетических приемов, посредством которых достигается эта
дифференциация, показывает, что самая богатая их гамма приме-
нена в энецком (противопоставление по наличию/отсутствию вока-
лизма, т. е. по слоговой структуре, противопоставление по звонко-
сти/глухости, переразложение консонантных сочетаний). Это обсто-
ятельство возвращает нас к выдвинутому И. П. Сорокиной тезису о
том, что из всех самодийских языков наиболее архаичное состояние
сохраняет селькупский, за ним следуют нганасанский и ненецкий;
наибольшее количество фонетических (а следовательно и морфоло-
гических) инноваций наблюдается в энецком языке [Сорокина 1986б;
1990].
23
В энецком языке /ʒ/ соответствует ненецкому /д/, эн. /д/ в =да соответствует
ненецкому /т/ в =та. Звонкость энецких смычных связана с деназализацией соче-
таний типа «сонорный смычный», подробнее: [Сорокина, 2010].
62 И. П. Сорокина, А. П. Володин
7.3.
Наличие в селькупском языке одной морфы (=ты) для 2 л. кос-
венного притяжания и 3 л. прямого и косвенного притяжания позво-
ляет поставить вопрос о том, что во всех самодийских языках ука-
занное противопоставление первоначально не дифференцировалось.
Тем самым мы можем с известной долей уверенности утверждать,
что в «треугольнике» для всех самодийских языков первоначально
существовала некоторая единая форма типа *тV. Эта форма проти-
вопоставлялась трем остальным формам – 1 л. прямого притяжания
(представим ее в обобщенном виде как *мV), 1 л. косвенного при-
тяжания (*нV) и 2 л. прямого притяжания (*р/лV). Таким образом,
шестичленные системы каждого самодийского языка мы можем при-
вести к обобщенной четырехчленной системе для всех самодийских
языков, причем характерно, что противопоставленность по признаку
«прямое – косвенное притяжание» здесь сохранится:
7.4.
Анализ четырехчленной системы лично-притяжательных аффик-
сов позволяет выделить следующие содержательные противопостав-
ления:
а) мое – не мое. С точки зрения говорящего, это противопоставле-
ние наиболее актуально и выделяется прежде всех других, поэтому
естественно, что и в плане выражения это противопоставление наи-
более отчетливо: мV/нV ‘мое’ – р/лV/тV ‘не мое’.
Значение ‘мое’ в свою очередь разделяется на ‘мое прямое’ – ‘мое
косвенное’: mV – нV. Поскольку противопоставление «прямое – кос-
венное» пронизывает всю парадигму личной принадлежности само-
дийских языков, неудивительно, что прежде всего надо было выра-
зить это противопоставление для значения ‘мое’.
б) мое – твое. Это противопоставление для говорящего столь же
актуально, как и «мое – не мое»: в нем выражена необходимость
24
Подчеркнем еще раз, что данная четырехзначная система – не реконструкция,
а обобщение данных современных самодийских языков.
Категория личной принадлежности в самодийских языках 63
специально выделить предмет, обладателем которого является вто-
рой участник речевого акта, слушающий или собеседник. Значение
‘твое’, актуальное для говорящего, относится к сфере прямого притя-
жания. На важность этого противопоставления (вещь принадлежит
мне – вещь принадлежит тебе) указывает наличие специальной мор-
фемы р/лV, по своему внешнему облику отчетливо выделяемой из
всех других.
Перечисленными противопоставлениями исчерпывается сфера
актуального (с точки зрения говорящего) притяжания. Всем им про-
тивостоит сфера неактуального притяжания. Сюда относятся значе-
ния ‘твое’ (неактуальное для говорящего: вещь принадлежит тебе, но
для меня это не важно – косвенное притяжание), а также значение
‘его’ (вещь не принадлежит ни говорящему, ни собеседнику, а кому-
то третьему). Значение ‘его’ с точки зрения говорящего неактуально
всегда, поэтому и в плане выражения различия между прямым и кос-
венным притяжанием для значения ‘его’ оформляются неотчетливо
или вообще не оформляются (морфема тV).
Сказанное может быть представлено в виде схемы, демонстриру-
ющей семантическую структуру категории личной принадлежности
в самодийских языках (см. табл. 14).
Таблица 14.
говорящий
моё не моё
Сфера
актуального
моё моё твоё притяжания
твоё его
Сфера
его неактуального
притяжания
косв. прям. косв.
мV нV тV р/лV План выражения
64 И. П. Сорокина, А. П. Володин
Энецкий язык
ед. ч. дв. ч. мн. ч.
1 л. модь модинь модина’
2 л. у уди уда’
3 л. бу буди’ буду’
Нганасанский язык
ед. ч. дв. ч. мн. ч.
1 л. мəнə ми мыŋ
2 л. тəнə тi тыŋ
3 л. сыты сытi сытыŋ
Селькупский язык
ед. ч. дв. ч. мн. ч.
1 л. мат/ман мэ
2 л. тат/тан тэ
3 л. тəп тəпое қы тəпыт
25
Селькупские личные местоимения даны по работе [Прокофьева, 1966, 404–
405]; тот же список (фактически из семи, а не девяти личных местоимений, как
в северно-самодийских языках, см.: [Прокофьев, 1937г, 108]. В работе [Кузнецова
и др., 1980, 288] наряду с формами дв.-мн. числа mē, tē приводятся редко встре-
чающиеся варианты специальных форм дв. числа: mēqi͔, tēqi͔.
66 И. П. Сорокина, А. П. Володин
8.1.4.
В нганасанском языке склонение личных местоимений «по сути
дела отсутствует» [Терещенко, 1979, 163]. Неноминативного корня
нет. В косвенных падежах выступают аналитические конструкции с
номинативными корнями (которые факультативно могут опускать-
ся, как в ненецком и энецком) и с послелогом на. Послелог на прини-
мает усеченные падежные формы и лично-притяжательные показа-
тели косвенного ряда. Отсутствие свойственного ненецкому и энецко-
му неноминативного корня связано с тем, что в нагнасанском лучше
всего сохранились корни личных местоимений, которые восходят к
древней уральской системе: *m, *t, *s (см. список нганасанских ме-
стоимений).
Категория личной принадлежности в самодийских языках 69
8.1.5.
В селькупском языке противопоставление номинативного корня
типа мV неноминативному корню типа cV наблюдается только для
1 и 2 л., ср.:
1 л. man ‘я’ ši͔m ‘меня’
2 л. tan ‘ты’ ši͔nty ‘тебя’
В 3 л. этого противопоставления нет: təp ‘он’ – təpyn ‘его’. В
косвенных падежах выступают номинативные местоименные корни с
соответствующими падежными показателями [Кузнецова и др., 1980,
289]. Следует заметить, что приводимые в этой работе падежные
формы Instr., Car. и Transl. представляют собой т. н. падежи вто-
ричного образования. Четвертый из косвенных падежей, Dat.-All.,
относится к числу первичных, но характеризуется нестандартными
аффиксами.
Специалисты по селькупскому языку отмечают, что количество
падежей у личных местоимений (семь) вдвое меньше, чем у су-
ществительных (четырнадцать) [Кузнецова и др., 1980, 288]. Эта
«ущербность» компенсируется широким использованием аналитиче-
ских конструкций, состоящих из номинативных корней личных ме-
стоимений и различных послелогов, например, mat cargäk ‘при мне’,
təpyn mypyn ‘у него’ и т. д. Таким образом, можно констатировать,
что система словоизменения личных местоимений в селькупском ни-
чем принципиально не отличается от северно-самодийских языков.
8.1.6.
Анализ систем личных местоимений самодийских языков приво-
дит к выводу, что существенной чертой этих систем является проти-
вопоставление двух типов корней: номинативного (прямого) и нено-
минативного (косвенного)28 . Номинативные корни противопоставле-
28
К. Е. Майтинская строит следующую типологию способов словоизменения лич-
ных местоимений для финно-угорских языков [Майтинская, 1969а, 190]: а) личные
местоимения принимают падежные окончания (фин. mina ‘я’ – minulla ‘у меня’,
sina ‘ты’ – sinulla ‘у тебя’; венг. ő ‘он’ – őt ‘его’, ők ‘они’ – őket ‘их’ и т. д.; в само-
дийских языках к этому способу словоизменения могут быть отнесены только неко-
торые селькупские формы: man ‘я’ – matqäk ‘(ко) мне’, ср. 8.1.5.); б) личные ме-
стоимения принимают лично-притяжательные окончания соответствующего лица
(венг. én ‘я’ – engem ‘меня’; удм. ti̮n ‘ты’ – ti̮ni̮d ‘тебя’ и т. д.; в самодийских язы-
ках этот способ у номинативных корней не отмечается, но присущ неноминативным
корням типа cV, ср. 8.1.2., 8.1.3., 8.1.5.); в) личные местоимения принимают лично-
70 И. П. Сорокина, А. П. Володин
29
Форма т. н. «родительного падежа» в селькупском от неноминативного корня
si не образуется [Кузнецова и др., 1980, 289], поэтому здесь формы с показателем
=н, как в ненецком и энецком языках.
72 И. П. Сорокина, А. П. Володин
8.1.7.
В табл. 17 не приводятся данные нганасанского языка, т. к. в этом
языке не выделяется неноминативный корень типа cV. Анализируя
личные местоимения нганасанского языка, Н. М. Терещенко пишет,
что они «более или менее свободно разлагаются на составные части:
на корневую морфему и лично-притяжательный формант родитель-
ного падежа (т. е. косвенного ряда притяжания — А. В., И. С.) со-
ответствующего лица и числа. <…> Вполне очевидно, что корневая
морфема этих местоимений была односложной. Особенно полно про-
изводный характер прослеживается у местоимений третьего лица»
[Терещенко, 1979, 166].
Указанное разложение на односложный корень и лично-притя-
жательный аффикс выглядит следующим образом:
мǝ=нǝ ‘я’
тǝ=нǝ ‘ты’
сы=ты ‘он’
Правые (аффиксальные) компоненты обнаруживают сходство с
личными показателями неноминативного корня cV (ср. табл. 17); что
касается левых (корневых) компонентов, то они, материально полно-
стью совпадая с прауральской системой личной принадлежности (ср.
[Хайду, 1985, 236–237]), по-видимому, послужили базой для форми-
рования субъектного ряда притяжания. Исключение здесь составля-
ет только сы=, корневой элемент 3 л. Среди лично-притяжательных
аффиксов самодийских языков следов его не сохранилось. С извест-
ной долей уверенности можно предположить, что этот корень, со-
хранив в нганасанском свое первоначальное значение 3 л., в других
самодийских языках был переосмыслен как неноминативный место-
именный корень cV (ср. 8.1.6).
Категория личной принадлежности в самодийских языках 73
8.1.8.
Как уже было сказано, нганасанская система личных местоиме-
ний полностью сохранила первоначальные общеуральские противо-
поставления: m= 1 л., t= 2 л., s= 3 л. В селькупском они сохранены
менее отчетливо: m= 1 л. – t= не-1 л. Номинативные корни личных
местоимений не-1 л. в ненецком и энецком представляют собой ре-
зультат позднейшего независимого развития: нен. пыдар ‘ты’, пы-
да ‘он’ восходят к полнозначному слову пыд (восточный диалект —
пыхыд) ‘туловище’ (ср. [Терещенко, 1965, 892], также [Майтинская,
1969а, 45]); энецкие у ‘ты’, бу ‘он’ являются заимствованиями из
кетского30 .
Сохранившиеся в других самодийских языках первообразные ме-
стоимения 1 л., как и в нганасанском, вполне явственно делятся на
корневой и аффиксальный элемент: нен. ма=нь, эн. мо=дь, сельк.
ma=n. Можно полагать, что корневой элемент ма= отошел к систе-
ме субъектного притяжания, тогда как аффиксальный элемент –
к системе косвенного притяжания. Из таблиц 5, 7, 9, 11 (ср. также
табл. 17) видно, что показатель 1 л. =мV относится не только к субъ-
ектному, но и к объектному ряду притяжания. Это свидетельствует
о том, что данный показатель противопоставляется показателю 1 л.
=нV как показатель прямого притяжания – показателю косвенного
притяжания (ср. 7.3).
Указательные местоимения
8.2.1.
Набор указательных местоимений в самодийских языках доста-
точно богат и детализирован по степени удаленности от говоряще-
го и по иным семантическим параметрам. Сопоставительный анализ
данных самодийских языков с точки зрения происхождения лично-
притяжательных формантов позволяет со всей определенностью под-
твердить, что упомянутая ранее точка зрения во всяком случае не
противоречит первой, основанной на том, что лично-притяжатель-
ные форманты происходят от личных местоимений.
Ср. кетск. у ‘ты’, бу ‘он’ [Крейнович, 1968, 461]. Характерно, что в энецких
30
Нганасанский язык
ǝмǝ, ǝмты ‘этот (здесь)’ тǝтi ‘тот’
ǝмние ‘этот (чуть дальше)’ тане ‘тот (дальний)’
амдÿмǝ ‘этот ближний’ такǝ ‘вон тот (на который указывают)’
Ненецкий язык
тям’ ‘вот этот’ тикы ‘тот (о котором идет речь)’
такы ‘тот (на который указывают)’
Селькупский язык
tam ‘этот здeсь, вот этот’ to, tol', tonna ‘тот, этот там, вон тот’
8.2.2.
Сделанный нами анализ личных и указательных местоимений са-
модийских языков позволяет выдвинуть достаточно убедительные,
по нашему мнению, утверждения о происхождении трех основных
морфем, составляющих категорию личной принадлежности: мV (1 л.,
прямое притяжание), нV (1 л., косвенное притяжание), тV (не-1 л.).
Однако этих морфем было выделено нами четыре (см. 7.3). Вне рас-
смотрения осталась морфема р/лV (2 л., прямое притяжание). Дан-
ные современных самодийских языков не дают возможности с уве-
ренностью утверждать что-либо об ее происхождении, однако неко-
торая гипотеза может быть высказана, и наталкивает на эту гипотезу
материал селькупских указательных местоимений.
Среди этих местоимений выделяется пара ylna, yltam ‘вот этот,
вон тот, этот твой’. Авторы последнего описания селькупского языка
специально отмечают, что данное местоимение, «как правило, сопро-
вождается указанием на предмет; обычно служит для того, чтобы
подчеркнуть связь предмета с собеседником, близость его к собесед-
нику» [Кузнецова и др., 1980, 293–294]. Этот комментарий отчетливо
свидетельствует, что местоимение уlna, yltam относится к сфере со-
беседника, т. е. к «сфере ТЫ» (по К. Бругманну, см. [Майтинская,
1969а, 51]). В этом местоимении содержится компонент =l, кото-
рый может быть возведен к =л(ы) (селькупский) / =р(э) (северно-
самодийские языки) – форманту 2 л. прямого притяжания.
Следует также иметь в виду, что формант =р, помимо своих лич-
но-притяжательных функций, служит также для выражения опре-
деленности [Терещенко, 1965, 879], ср. ненецкий контекст:
Вэсако1 пухуцянда’2 яха3 хэвхана4 илевэхэ’5 .
Старик1 со=старухой2 жили5 около4 реки3 .
Ноб”1 мэва’2 вэсакор3 пин’4 тарпы”5 .
Однажды1,2 тот=старик3 вышел5 на=улицу4 .
ний не усматривается (ср. чики ‘этот’, эки ‘тот’), однако упомянутые элементы
прослеживаются в системе наречий, частиц и послелогов.
76 И. П. Сорокина, А. П. Володин
32
В терминах авторов, «глагольные окончания первой серии» – показатели субъ-
ектного типа спряжения, второй серии – объектного типа спряжения.
78 И. П. Сорокина, А. П. Володин
33
В селькупском языке, где число обладаемого в лично-притяжательной пара-
дигме не различается (см. табл. 11), личная парадигма объектного спряжения на-
считывает девять форм, совпадающих с показателями субпарадигмы субъектного
ряда. Число объекта (для имени – обладаемого) различается специальными чис-
ловыми показателями.
Категория личной принадлежности в самодийских языках 79
9.4.
Этот факт отмечается во всех финно-угорских языках, которые
имеют категорию личной принадлежности и объектное спряжение,
т. е. в угорских и мордовских. Констатируя этот факт, финноугро-
веды интересуются прежде всего его генетическим аспектом: их за-
нимает проблема происхождения объектного спряжения, и, исследуя
ее, они почти единодушно сходятся на том, что глагольные аффик-
сы происходят от лично-притяжательных аффиксов имени [ОФУЯ,
1974, 321]. Иначе говоря, утверждается первичность именной формы
относительно глагольной; концепция эта дискуссионная, но вдавать-
34
Наблюдаемое в 1 л. несовпадение лично-притяжательного показателя и гла-
гольного показателя рассматривалось выше (3.1., пояснения к табл. 7). Упомяну-
тое там наличие форм типа тэса=у ‘капля=моя’/каʒа=у ‘убил=одного=я’ свиде-
тельствует о том, что языковая система стремится к выравниванию имеющегося
несоответствия.
35
Морфологический сегмент =ңa, выделяемый в глагольных формах, Н. М. Те-
рещенко трактует как компонент показателя дв. ч., ср.: «в объектном спряжении в
личную глагольную форму включается показатель числа объекта: суффикс =х=ю,
=ңахаю для двойственного числа» [Терещенко, 1966б, 385].
80 И. П. Сорокина, А. П. Володин
37
Небезынтересно сопоставить материал самодийских языков с соответственны-
ми данными финно-угорских (и не только финно-угорских) языков. Лично-при-
тяжательные аффиксы имени (если они есть) обслуживают инфинитные формы
глагола, выступающие в роли зависимого предиката, ср. фин. talo=ni ‘дoм=мой’ –
juoda=kse=ni ‘чтобы=пил=я’ (инфинитная форма) – judo=e=ssa=ni ‘пока=пил=я’
(инфинитная форма), то же для 2 л.: talo=si – juoda=kse=si – juod=e=ssa=si и т. д.
Таким образом, имеется две личных парадигмы: А. парадигма финитного гла-
гола, обслуживающая независимый предикат. Неглагольная основа, сочетаясь с
этими личными аффиксами, становится сама независимым предикатом, т. е. гла-
голом (ср. 9.2). Б. парадигма лично-притяжательных форм – или личных форм
зависимого предиката. Подобное распределение характерно не только для финно-
угорских, но также для тюркских, тунгусо-маньчжурских, монгольских и других
языков, имеющих категорию личной принадлежности.
82 И. П. Сорокина, А. П. Володин
9.5.
Итак, лично-притяжательные формы всех функциональных ря-
дов притяжания в самодийских языках являются одновременно па-
радигмами глагольных форм.
В распределении разных субпарадигм личной принадлежности
между формами независимого и зависимого предиката еще раз про-
является противопоставление «прямой – косвенный», пронизываю-
щее всю грамматическую систему самодийских языков. Правда, мы
говорили все время о субъектном ряде (субпарадигма 1, см. 2.1.) и
косвенном ряде (субпарадигма 3) (для не-ед. числа обладаемого –
это субпарадигмы 4 и 5 соответственно). Не рассматривалась суб-
парадигма 2, которая во всех самодийских языках выделяется как
функциональный ряд объектного притяжания. Она как будто бы не
имеет связи с системой глагольного словоизменения. Но это не так.
Субпарадигма объектного ряда не имеет собственного выражения.
При не-ед. числе обладаемого она полностью совпадает с субъектным
рядом, почему мы и объединили их в одну субпарадигму субъектно-
Однако есть финно-угорские языки, где у глагола выделяется второй тип спря-
жения – объектный или определенный (мордовские и угорские языки). В этих
языках лично-притяжательная парадигма типа Б обслуживает не только зави-
симый предикат, но и объектное спряжение, т. е. независимый предикат, ср.
венг. ház=a=m ‘дом=мой’ – talál=o=m ‘нахожу=(это одно)=я’ (независимый пре-
дикат) – menne=m (kell) ‘идти=мне (надо)’ (зависимый предикат), то же для 2 л.;
ház=a=d – talál=o=d – menne=d kell и т. д. В самодийских языках объектное спря-
жение также имеется, но противопоставление зависимого и независимого преди-
ката обеспечивается морфологически с помощью парадигм косвенного и прямого
притяжания соответственно.
Типологическое сходство с самодийскими языками обнаруживает эскимосский,
на что было уже указано выше в сн. 15 (2.5). В описании эскимосского языка
констатируется, что лично-притяжательные аффиксы «для абсолютного падежа»
(т. е. аффиксы прямого притяжания) «структурно и семантически совпадают с
субъектно-объектными показателями прямо-переходных глаголов, но по функции
отличаются от последних» [Меновщиков, 1962, 176]. Иными словами, они ведут
себя так же, как аффиксы прямого притяжания в самодийских языках. Следу-
ет ожидать, что лично-притяжательные аффиксы «для относительного падежа»
(т. е. аффиксы косвенного притяжания) должны обслуживать формы зависимого
предиката. Это отмечается не у всех форм зависимого предиката (Г. А. Меновщи-
ков называет их деепричастиями), но у некоторых, например, личные показате-
ли деепричастия предшествующего действия на =я/=йа, =ся [Меновщиков, 1967,
147 и сл.] совпадают с лично-притяжательными аффиксами «для относительно-
го падежа», ср.: пана=ма ‘копья=моего’ (древко) – таги=я=ма ‘когда=пришел=я’,
пана=вык ‘копья твоего’ (древко) – таги=я=вык ‘когда пришел ты’ и т. д.
Категория личной принадлежности в самодийских языках 83
объектного ряда (субпарадигма 4, ср. табл. 5, 7, 9). Что же касается
ед. числа обладаемого, то формы 1 л. в объектном ряду совпадают
с соотносительными формами субъектного ряда (ср. нен. =ми, =в),
формы не-1 л. – с соотносительными формами косвенного ряда (ср.
нен. =д 2 л., =да 3 л.). Остается еще многократно упоминавшийся
показатель 2 л. =р/лV, который для всех самодийских языков, су-
дя по данным табл. 5, 7, 9, 11, является аффиксом исключительно
субъектного ряда.
Однако факты языка показывают, что аффикс =р/лV не специ-
ально субъектный, а субъектно-объектный, как и аффикс 1 л. =мV.
Словоформы с этим показателем выступают не только как подле-
жащее, но и как прямое дополнение, ср. нен. Вэнэкор ңэдад ‘Со-
баку=свою (букв. твою) отпусти’. Сказанное справедливо не только
для ненецкого, но и для других самодийских языков. Тем самым ка-
тегория личной принадлежности, где традиционно выделяется три
функциональных ряда притяжания (субъектный, объектный и кос-
венный) – фактически включает два ряда: прямое притяжание (субъ-
ект и прямой объект) и косвенное притяжание (косвенный объект).
Противопоставление «прямой – косвенный» проходит через систему
как имени, так и глагола.
В соответствии с этим парадигма категории личной принадлеж-
ности в самодийских языках включает две субпарадигмы – функ-
циональные ряды прямого и косвенного притяжания. Именно так
обстоит дело в селькупском языке. В северно-самодийских языках,
где морфологически различается ед. и не-ед. число обладаемого, ко-
личество субпарадигм возрастает до четырех.
Литература
Беккер Э. Г. Категория падежа в селькупском языке. Томск, 1978.
Глухий Я. А., Сорокина И. П. О гортанном смычном в энецком языке //
Структура языка и языковые изменения. М., 1985. С. 55–62.
Кузнецова А. И., Хелимский Е. А, Грушкина Е. В. Очерки по селькупскому
языку. М., 1980.
Крейнович Е. А. Кетский язык // Языки народов СССР. Т. 5. М., 1968.
С. 453–473.
Кюннап А. Ю. Склонение и спряжение в самодийских языках. Автореферет
докт. диссертации. Тарту, 1974.
Майтинская К. Е. Венгерский язык. М., 1955.
Майтинская К. Е. Местоимения в языках разных систем. М., 1969.
84 И. П. Сорокина, А. П. Володин
Ю. В. Норманская | Москва
Названия оружия
в прасамодийском языке*
Лексическая реконструкция названий материальной культуры –
область малоисследованная и имеющая ярко выраженную специфи-
ку. При работе с лексической областью, например, названий частей
тела, мы имеем дело с одинаковым объектом исследования у носи-
телей любого языка, который по-разному может члениться на фраг-
менты в зависимости от лексического состава семантического поля,
ср. [Дыбо, 1996]. При работе с названиями природного окружения,
наоборот, объект номинации значительно различается и зависит от
географии проживания носителей того или иного языка [Норман-
ская, Дыбо, 2010]. Экстралингвистические данные в этом случае лег-
ко привлечь, поскольку в настоящее время информация об услови-
ях природного окружения носителей современных языков легко до-
ступна в научной биологической литературе. Гораздо более сложно
обстоит дело с объектами материальной культуры. Особенно это ка-
сается тех областей, которые в результате научно-технического про-
гресса принципиально изменились. Самобытные предметы вооруже-
ния, которые широко использовались до появления огнестрельного
оружия, в настоящее время практически вышли из употребления.
Тот факт, что не для всех предметов вооружения, названия которых
имеют этимологию, реконструирована технология их изготовления,
конечно, затрудняет работу. Например, рефлексы названия стрелы с
железным острием ПС *teke сохранились только в ненецком и сель-
купском языках, а в энецком и нганасанском отсутствуют. Если бы у
нас были точные сведения о специфике стрел у всех самодийских на-
родов, мы могли бы выяснить, является ли причиной отсутствия ре-
флексов ПС *teke в энецком и нганасанском то, что такие стрелы не
употребительны, или технология их изготовления отличается. Или
другой пример: ПС название топора *pecV в северно-самодийских
языках вытеснено эвенкийским заимствованием, и не ясно, связано
ли это с изменением технологии изготовления топоров у северных
самодийцев? К сожалению, в настоящее время большинство таких
*
Работа выполнена в рамках проекта РГНФ «Реконструкция названий оружия
в алтайских и уральских языках», № 11-04-00049а.
Названия оружия в прасамодийском языке 87
вопросов не имеют ответов, потому что комплекс традиционного во-
оружения современных самодийцев в большинстве случаев состоит
из лука, стрел, копья и ножа. Тем более в такой ситуации становят-
ся важными данные лингвистической реконструкции, поскольку они
позволяют в какой-то степени реконструировать одну из основных
областей материальной культуры, выдвинуть предложения о специ-
фике комплекса вооружения самодийцев в зависимости от сохране-
ния vs. исчезновения того или иного рефлекса.
Интересен анализ названий материальной культуры и для изуче-
ния древних контактов. Заимствования и определение их направле-
ния позволяют выявить, какие племена имели более развитое произ-
водство, уточнить данные о торговых взаимодействиях.
Реконструкция названий оружия весьма важна также для вери-
фикации соотнесения праязыков и древних культур, поскольку ору-
жие хорошо представлено в археологических раскопках. Для праса-
модийского языка это является особенно важным и непростым по
следующим причинам. В [Хелимский, 2000] указывается, что суще-
ствуют две идентификации самодийцев, с одной стороны, с насе-
лением кулайской культуры V в. до н. э. – III в. н. э. в Среднем
Приобье [Чиндина, 1984], с другой стороны, с населением тагарской
культуры VIII в. до н. э. – I в. н. э. в Минусинской котловине [Ва-
децкая, 1986]. Е. А. Хелимский совершенно справедливо указывает
на то, что тагарцы скорее относятся к алтайскому этнокультурному
кругу, но он подчеркивает важный фактор, который противоречит
идентификации самодийцев с населением кулайской культуры. У са-
модийцев реконструируется оленеводческая терминология, которая
свидетельствует о развитом оленеводстве: ПС *tˈe̮ə̇ ‘олень’ [Janhunen,
1977, 74] < ПУ *tewV ‘лось, олень’ [UEW, 522], ПС *korå ‘самец,
олень-бык’ [Janhunen, 1977, 74], ПС *cərkəj-/*cɜrkɜ- ‘теленок оле-
ня’ [Janhunen, 1977, 31–32], ПС *je̮kcä ‘самка оленя’ [Janhunen, 1977,
41], ПС *ńǝmńV ‘олень-самец второго-третьего года жизни’ < ТМ
*ńamńa- ‘ездить верхом’. Интересно отметить, что большинство по-
ловозрастных названий оленей не имеют этимологии, а это являет-
ся доказательством отсутствия оленеводства у уральцев и возник-
новения его только на самодийском уровне. Отсутствие очевидных
источников заимствований для этих слов косвенно подтверждает,
что оленеводческий промысел у самодийцев не был заимствован, а
был изобретен самостоятельно. Однако, Е. А. Хелимский, ссылаясь
на [Чиндина, 1984; Вадецкая, 1986], указывает, что оленеводство как
88 Ю. В. Норманская
Меч
ПС *palV ‘меч’ < ПУ *palV ‘длинная палка’ [UEW, 352] > хант. paḷ
(V Vj.), pali (O) ‘пика для охоты на медведя’, манс. pāl χāĺjiw (LO)
‘шест для того, чтобы погонять ездовых оленей, изготовленный из
половины ствола березы’.
нен. т. палы ‘меч, сабля’ [Терещенко, 1965, 439]; энец. B falli ‘тун-
гусский меч’; сельк. об. Ч пальмо ‘пика’ [Быконя, 2005, 179].
А. Е. Аникин не исключает, что сельк. об. Ч пальмо ‘пика’ заим-
ствовано из рус. диал. пальма ‘холодное оружие, рогатина’ [Аникин,
1997, 458]. Но поскольку этимология русского слова ясна не до кон-
ца, сравнение селькупского слова с другими северно-самодийскими
формами представляется фонетически и семантически надежным.
В обосновании нуждается лишь сельк. формант -мо, который может
быть истолкован как суффикс, ср., например, аб/в- ‘покормить’ ∼ об.
92 Ю. В. Норманская
Нож
ПС *kә̂rә̂ ‘нож’ [Janhunen, 1977, 54; Helimski, 1997, 296] < ПУ *kurV
‘нож’ [UEW, 218]
нен. т. хар ‘нож’ [Терещенко, 1965, 745]; энец. koru ‘нож’ [Хе-
лимский, База]; МТК *kuru(h) ‘нож’: мат. chúrru, куро ‘ножник’,
куромде ‘ножны’, тайг. kúrru ‘нож’, карагас. gúrru, gurù [Helimski,
1997, 295–296].
ПС *kümV ‘большой нож, обух топора’ ∼ хант. χumpaŋ ‘золотой,
святой меч’ [DEWOs, 500]
энец. kuaeʔo ‘большой нож для рубки тальника, мяса’ [Хелим-
ский, База]; нган. күмаа ‘нож’ [Костеркина и др., 2001, 77], k’umá
‘мужской нож’ [Kortt, Simčenko, 1985, 142]; МТК *kümgɜ ‘обух то-
пора’: карагас. gúmgÿde [Helimski, 1997, 291–292].
Предположение в [Helimski, 1997, 291–292] о заимствовании МТК
слова из несуществующего тюркского когната алт. kӧmkӧrӧ ‘лицом
к земле’ представляется гораздо менее убедительным.
ПС *te- (*tentɜ-?) ’прикреплять нож к поясу’ [Janhunen, 1977, 156]
нен. т. теня̆ ‘нож, который мужчины носят на поясе’ [Терещен-
ко, 1965, 649] (? < *tentӓ ∼ *te-ntӓ); сельк. t͕ē͔ndānnaB (t͕ē͔ndāl-)
(AorSg1) ‘прикреплять (меч, ножи и т. д.)’.
Усть-полуйская культура (прасамодийцы?). В раскопках обнару-
жено громадное количество железных ножей.
Кулайская культура (прасамодийцы?). Для кулайской культуры
характерны бронзовые ножи.
Селькупы средневековья. По [Соловьев, 1987], для селькупов
средневековья были характерны ножи с наклонной рукоятью.
Они в IV–IX вв. хорошо известны и на сопредельных территориях
Верхнего Приобья, Алтая, Тувы, Минусы по находкам и изображе-
ниям на стелах тюркского времени, а также предшествующего пери-
ода. Время бытования подобных форм на исследуемой территории,
вероятно, следует ограничить IX – началом Х в. В последующем они
сильно уменьшаются в размерах (что не позволяет причислять их к
боевым) и окончательно исчезают в первой четверти II тыс.
Вероятно, у носителей прасамодийского языка было несколько
типов ножей. Этим обусловлена реконструкция двух названий ПС
*kә̂rә̂ ‘нож’ и *kümV ‘большой нож, обух топора’. Возможно, они
Названия оружия в прасамодийском языке 95
Лезвие
Древко
Ножны
ПС *ken ‘ножны’ [Janhunen, 1977, 67] < ПТю *Kɨn ̄ ‘ножны, чехол’
[VEWT, 264; EDT, 630–631; ЭСТЯ, 5, 217–218]
нен. т. сенда(сь) ‘сделать чехол или ножны, покрыться чем-л. (как
бы чехлом)’ [Терещенко, 1965, 545], лесн. šēŋ́ (Kis.); энец. seńi ‘нож-
ны’ [Хелимский, База], sεn ‘лезвие’ [Katzschmann, Pusztay, 1978, 187];
нган. сеӈ ‘ножны’ [Костеркина и др., 2001, 149]; сельк. таз. šen (šīni̮-)
‘ножны’ [Хелимский, 2007], шиныль (šīnı̊ĺ) ‘ножны’, пагатъ-шины
(paŋı̊t šen) [Helimski, Kahrs, 2001, 26, № 210, 62, № 1297], кет. пāс-
эн ‘ножны; ручка от ножа’ [Быконя, 2005, 296]; камас. šә̂ǹ ‘ножны’
[Donner, 1944, 64]; койб. сэн̆ ъ.
ПС *ken [Janhunen, 1977, 67; Joki, 1952, 287–288] предположитель-
но заимствовано из ПТю *Kɨn ̄ ‘ножны, чехол’. Прасамодийское слово
не имеет уральской этимологии. Г. Дерфер резко возражал против
сопоставления самодийского слова с тюркским, указывая, что пере-
ход k > š происходит в самодийских языках только перед гласными
переднего ряда, а тюркcкое слово содержит определенно задний глас-
ный [TMN, 3, 577]; однако прасамодийская форма и впрямь содер-
жит передний гласный, а, как показано в монографии [Дыбо, 2007],
примеры упередненной адаптации тюркских заднерядных гласных
встречаются, поэтому возражение Дерфера можно считать несосто-
ятельным.
Усть-полуйская культура (прасамодийцы?). В городище Усть-
Полуй найдены деревянные ножны с орнаментом из ломаных линий
на одной стороне.
Кулайская культура (прасамодийцы?). Обычными в находках, от-
носящихся к кулайской культуре, являются кинжалы без ножен. Но
в редких случаях, в частности, в единственном кулайском могильни-
ке на Алтае Ближние Елбаны-7 на ноже есть остатки ножен.
Селькупы средневековья. По [Соловьев, 1987], «ножны делали
преимущественно из древесины. Для этого выбирали деревце, соот-
98 Ю. В. Норманская
Топор
[Helimski, Kahrs, 2001, 25, № 193], об. Ш, вас. педь ‘молоток; то-
пор’, кет. пити, питти, пичи, тым. пить, пи̇ ть, пича, пиҗӭ, об. Ч,
вас., ел. пичь ‘топор’ [Быконя, 2005, 184, 185, 187, 189, 190, 199, 200,
201, 202]; мат. хедыка (hedəkā) ‘дубина’ [Helimski, 1997, 241]; тайг.
hı ́dipschin (hidibsin) ‘барабанная палочка’ [Helimski, 1997, 242]; ка-
рагас. hedipschin (hedibsin) ‘барабанная палочка’.
Е. А. Хелимский возводил тайгийское и карагасское слова к
*petˈtˈɜ- ‘рубить, бить, стучать (о барабане)’ [Helimski, 1997, 242].
В [UEW, 416] для селькупской формы, не связываемой с други-
ми самодийскими, дается уральская этимология ПУ *pEjćV ‘секира,
топор’, финно-угорская часть которой базируется на сравнении вен-
герской и мансийской форм: манс. pӓćt (TJ) ‘секира, топор’, pašting,
pašning (Reg.) ‘снабжать топором’, венг. fejsze (Acc. fejszét) (диал.
féjsze, féjszi, fésze, fészi, féci, fősző) ‘секира, топор’. Но их сравне-
ние выглядит не вполне надежным из-за несоответствия инлаутных
консонантных групп. Как показано в [Норманская, 2013], манс. с́ (TJ)
< Пманс. *с́ не является регулярным когнатом венг. sz, а соответ-
ствует венг. сs. Можно было бы предполагать особые соответствия
для рефлексов кластера *jс́, но на материале этимологий [UEW] нет
оснований для реконструкции особого консонантного кластера *jс́,
поскольку еще в одной этимологии, в которой авторы [UEW] ре-
конструируют такой же инлаутный кластер ФУ *wajс́e ‘вид утки’,
в угорских языках представлены другие рефлексы Пманс. *s, венг.
сs. Как же объяснить соотношение мансийских и венгерских слов,
у которых полностью совпадает значение и присутствует сходство
во внешней форме? Возможно, речь идет о сепаратных заимство-
ваниях или об уникальном фонетическом соответствии инлаутных
консонантных кластеров. Если есть иная возможность – проэтимо-
логизировать ПС *pet/cV ‘топор’ как заимствование из ОТю *basu-
‘молот, колотушка’, – то следует принять ее во внимание, тем бо-
лее, что (как показано ниже) и археологические данные косвенным
образом, скорее, подтверждают гипотезу о заимствовании.
ПСС *tupkå ‘топор’ < ? эвен. тōбака (T) ‘топорик’ [ТМС, 2, 189]
нен. т. тубка ‘топор’ [Терещенко, 1965, 674]; энец. tuka ‘топор’ [Хе-
лимский, База]; нган. тобәкәә ‘топор’ [Костеркина и др., 2001, 174].
Сближение проблематично ввиду того, что в эвен. может быть
представлен преобразованный русизм (рус. топóр) [Аникин, 2003,
612].
Названия оружия в прасамодийском языке 101
Кулайская культура (прасамодийцы?). По [Соловьев, 1987], для
кулайской культуры были характерны богато орнаментированные
бронзовые топоры-кельты с шестигранной в сечении втулкой. Одним
из недостатков их конструкции было ненадежное крепление ударной
металлической и несущей деревянной частей. Таежные мастера на-
шли простое и эффективное решение. Внутри втулки они расположи-
ли поперечную перемычку, которая расклинивала рукоять в момент
ее заколачивания.
Копье
Тетива
Стрела
Томар
Колчан
Выводы
Таким образом, по материалам лингвистической реконструкции
для прасамодийского языка восстанавливаются следующие названия
оружия (полужирным шрифтом помечены этимологии, предложен-
ные в настоящей статье):
1 меч (*palV ‘меч’), 2 вида ножей (*kә̂rә̂ ‘нож’, *kümV ‘большой
нож, обух топора’), 1 лезвие (*äŋtә), 1 ножны (*ken), 1 топор (*pecV
‘топор’), 1 копье (*tåkV ‘копье-отказ, нож’), 1 лук (*i̮ntә̂), 3 спосо-
ба использования лука (*jә̂cå ‘стрелять из лука’, *etV ‘установить
лук’, *wi̮- ‘сгибать, натягивать лук’), 1 тетива (*jentә ‘тетива’), 4 ви-
да стрел (*ńeˈj ‘стрела’, *teke ‘стрела с железным острием’, *wekV
‘стрела с развилкой’, *muŋkǝ ‘томар’).
На прасеверносамодийском уровне появляются два новых назва-
ния *tupkå ‘топор’, *patV- ‘чехол, колчан’.
Большинство указанных предметов найдено в могильниках всех
рассматриваемых культур: усть-полуйской, кулайской и у сельку-
пов средневековья. Некоторые (колчан, тетива) представлены хуже
в связи с недолговечностью материала, из которого они изготавли-
вались.
Интересно отметить, что ряд семантических изменений рефлек-
сов этих слов в селькупском языке можно объяснить, анализируя
археологические находки и их датировки. Например, только у сель-
купского рефлекса ПС *palV ‘меч’ меняется значение (ср. сельк. об.
Ч пальмо ‘пика’). Вероятно, это связано с тем, что у носителей пра-
селькупского языка к IX в. мечи вышли из обихода и появились дру-
гие формы клинкового оружия, в том числе пальмы.
Следует отметить, что из всех рефлексов ПС *рәŋkә ‘древко, ру-
коятка’ лишь в селькупском языке слова не описывают рукоятку
оружия или древко. По данным словаря [Быконя, 2005], для обозна-
чения копья в селькупском появляются два новых слова, композиты
няинол (об. С, Ч) ‘наконечник (для охоты); древко’; тöшöлбо (об. Ч)
‘древко стрелы’ (в обоих случаях дословно ‘стрелы голова’). Это кор-
релирует с тем, что именно носители селькупского языка изобрели
особый вид древка сигарообразной формы с утолщением в середине.
Не вполне ясным остается лишь полное отсутствие прасамодий-
ских названий для защитного вооружения, богатством которого от-
личались все упомянутые культуры. Единственным объяснением мо-
Названия оружия в прасамодийском языке 111
жет быть предположение, что конструкции доспехов были принципи-
ально перестроены у современных селькупов и северных самодийцев.
Но в настоящее время, с одной стороны, этимологии этих слов ни в
одном из языков неизвестны, а с другой, соответствующие предметы
полностью вышли из употребления.
Итак, в настоящей статье нам удалось существенно дополнить
группу названий оружия в прасамодийском. В статье [Норманская,
2013] была рассмотрена и уточнена система названий оружия в
финно-угорских языках. В связи с этим представляется целесооб-
разным проанализировать уральские этимологии названий оружия.
Так, надежно для прауральского языка восстанавливаются сле-
дующие названия:
ПУ *kurV ‘нож’ [UEW, 218]
> ПС *kә̂rә̂ ‘нож’
> ФВ *kurV ‘нож’
ПУ *uŋtV ‘лезвие’ [UEW, 342]
> ПС *äŋtә ‘лезвие’
> ФУ *uŋtV ‘копье, лезвие’
ПУ *jōŋ(k)sV ‘лук’ [UEW, 101]
> ПС *i̮ntә̂ ‘лук’
> ФУ *jōŋ(k)sV ‘лук’
ПУ *jӓnte ‘тетива’ [UEW, 92]
> ПС *jentә ‘тетива’
> ФУ *jänte ‘тетива, веревка, струна’
ПУ *ńe̮le (*ńōle) ‘стрела’ [UEW, 317]
> ПС *ńeˈj ‘стрела’
> ФУ *ńōle ‘стрела’
Еще один термин в ФУ языках не относится к названиям оружия
и, вероятно, в ПУ языке описывал любую рукоятку:
ПУ *paŋka ‘рукоятка’ [UEW, 354]
> ПС *рәŋkә ‘древко, рукоятка’
> ФУ *paŋka ‘рукоятка’ (не оружейный термин)
Особенно интересными представляются последние три термина,
для которых в настоящей статье указывалось, что они имеют ПУ
112 Ю. В. Норманская
Список литературы
Аникин А. Е. Этимологический словарь русских диалектов Сибири. Заим-
ствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков. Новоси-
бирск, 1997.
Аникин А. Е. Этимологический словарь русских заимствований в языках
Сибири. Новосибирск, 2003.
Брусницына А. Г. Современная источниковая база изучения позднего же-
лезного века полярной зоны Западной Сибири // Научный вестник.
Вып. 3. Археология и этнология. Материалы научно-исследовательской
конференции по итогам полевых исследований 1999 года. Салехард,
2000. С. 32–48.
Быконя, 2005 – Селькупско-русский диалектный словарь / Ред. В. В. Бы-
коня. Томск, 2005.
114 Ю. В. Норманская
Г. В. Федюнёва | Сыктывкар
К вопросу о булгарско-пермских
взаимоотношениях
и их интерпретации
по данным лексики*
Введение
Проблема булгарско-пермских языковых контактов представля-
ет исключительный интерес для изучения истории народов Повол-
жья и Приуралья, поскольку позволяет проследить лингвоэтногенез
пермян как важной составляющей Волго-Камского языкового союза.
Неслучайно уже более полутора столетий она привлекает внимание
исследователей [Budenz, 1864; Munkácsi, 1887; Ашмарин, 1898; Зо-
лотницкий, 1875 и др.], в работах которых к чувашским и татарским
словам приводятся удмуртские, реже коми, соответствия.
Системное исследование чувашизмов предпринял Ю. Вихман
[Wichmann, 1903], который в пермских языках выявил 164 чуваш-
ских заимствования. Из них 36 слов он отнес к общепермскому пери-
оду на том основании, что соответствия чувашским словам имеются
во всех пермских языках. Абсолютное же большинство булгаризмов,
обнаруженных только в удмуртском языке, по его мнению, были за-
имствованы им позже, уже после распада прапермского единства
и отхода пракоми племен на север. Поскольку появление булгар в
Волго-Камье в VIII в. н. э. является доказанным историческим фак-
том, наличие общих для всех пермских языков булгаризмов, по вер-
сии Вихмана, может быть использовано для выяснения хронологии
распада прапермской языковой общности.
Эта пионерская для своего времени теория стала основополага-
ющей для большинства последующих исследований в этой области1 .
*
Работа выполнена при поддержке Программы фундаментальных исследова-
ний Президиума РАН в 2012–2014 гг. «Истоки и традиции уральских культур:
пространственно-временная динамика».
1
Справедливости ради надо сказать, что еще в 50-ые гг. А. Раун усомнился в
надежности этого критерия для датировки начала распада прапермского языка
[Raun, 1957, 45].
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях 117
Корректировке подвергался, в основном, количественный состав ран-
небулгарских заимствований и/или «собственно удмуртских» бул-
гаризмов [Лыткин, 1967; Федотов, 1965; Федотов, 1968; Тараканов,
1982; Тараканов, 1993; Кельмаков, 2004; Кельмаков, 2010 и др.]. Вен-
герские исследователи К. Редеи и А. Рона-Таш несколько детализи-
ровали классификацию Ю. Вихмана, выделив древнейшие чувашско-
пермские соответствия, представленные во всех пермских языках и
поэтому датируемые VIII–IX вв. (22 слова), и более поздние заим-
ствования Х–XI вв., представленные только в удмуртском и коми-
пермяцком языках (9 слов) [Rédei, Róna-Tas, 1983]. В. В. Напольских
отмечает: «Эти … подсчёты, естественно, весьма приблизительны:
среди предполагаемых в указанной работе булгаризмов имеются и
явно ошибочные этимологии. Да и сам предложенный названными
авторами критерий нельзя признать правомерным: отсутствие соот-
ветствия удмуртскому булгаризму в коми-зырянском языке может
объясняться выпадением соответствующего слова в зырянском, заме-
ной его на русское заимствование и т. д. Здесь важно и, несмотря на
все «но», остаётся значимым то, что булгаризмов в коми-зырянских
диалектах на порядок меньше, чем в удмуртском языке, а в коми-
пермяцких диалектах – как минимум в полтора раза больше, чем в
коми-зырянских» [Напольских, 2006, 110].
Таким образом, в пермистике сложилось устойчивое мнение, что
древнетюркская лексика «чувашского типа» представлена в перм-
ских языках тремя группами слов: 1) раннебулгарские заимство-
вания единого общепермского праязыка; 2) среднебулгарские заим-
ствования, проникшие в язык предков коми-пермяков и удмуртов в
заключительный период существования общепермского праязыка и
3) позднебулгарские и чувашские заимствования удмуртского языка,
проникшие в период его отдельного существования.
Со времен Вихмана общепринятым считается также утвержде-
ние, что лексика древнебулгарского происхождения связана, прежде
всего, с культурным влиянием булгар в области земледелия и тка-
чества. Например, А. Н. Ракин в одной из последних статей пишет:
«Как свидетельствует анализируемый материал, пополнение словар-
ного состава прапермского языка происходило в основном за счет
двух больших групп древнебулгарских заимствований.
1. Лексика земледелия и животноводства: кз. адас ‘постать’, кп.
адас ‘постать (полоса поля, которую жнец охватывает за один раз)’,
удм. удыс ‘постать (полоса, захватываемая жнивьем)’; кз. кольта,
118 Г. В. Федюнёва
кп. кольта, удм. культо ‘сноп’; кз. кушман ‘редька’, кп. кушман, удм.
кушман ‘корнеплод’, кз. сёркни, кп. сёртни, удм. сяртчы ‘репа’; кп.
сугонь, удм. сугон ‘лук’; кп. торта ‘пихало, пехло (для сгребания
зерна)’, удм. турто ‘оглобля’; кз. тусь ‘зерно, ягода’, кп. тусь, удм.
тысь ‘зерно’; кз. чарла, кп. чарла, удм. сюрло ‘серп’; кз. карта, кп.
карта ‘хлев’; кз. öныр, удм. энер ‘седло’; кз. чипан ‘курица’, удм.
чипы ‘цыпленок’.
2. Терминология ткачества: кз. кись, кп. кись, удм. кись ‘бёрдо’;
кп. коба, удм. кубо ‘прялка’; кз. сукман ‘одежда из домотканого
сукна, армяк, зипун, сермяга’, кп. сукман, удм. сукман ‘домотканое
сукно; зипун’; кп. суса, удм. сусо ‘челнок’; кз. сюри, кп. сюри, удм.
серы, сюри ‘цевка, шпулька’; кз. тылым ‘волокно, прядь волокна’,
удм. тулмет ‘третья прядь (в веревке)’.
Другие лексические разряды заимствований представлены еди-
ничными примерами: кп. каб ‘колодка (чаще для лаптей)’, удм. каб
‘колодка’; кз. кан ‘царь, хан’, кп. кан, удм. кун ‘государство’; кз. сь-
ыв диал. ‘буря, ураган’, удм. силь-: сильтöл ‘ураган, буря’, сильнуэм
‘бурелом’» [Ракин, 2011].
Однако даже если учесть еще полтора десятка слов из списка
К. Редеи и А. Рона-Таша (кроме приведенных), а именно: кз., кп. бан,
удм. бам, банг ‘лицо, щека’; кз., кп. быд, удм. быдэс ‘весь, все’; кз.
восьтны, удм. усьтыны ‘открыть’; кз., кп. гоб, удм. губи ‘гриб’, кз.,
кп. кöч, удм. кеч: луд кеч ‘заяц’; кп., удм. кенак ‘сноха’; кз., кп. куд,
удм. куды ‘лукошко’; кз. кузь ‘нечистый’, удм. кузё ‘хозяин’; кп.
сёр: сёр ай ‘отчим’, удм. сюр; кз. *сирись ‘олово’; кз. сям ‘характер,
нрав’, удм. сям ‘характер, привычка’; кп. чебöр ‘гордый, красивый’,
удм. чебер ‘красивый, прекрасный’; кп. чуман ‘короб’, удм. чумон
‘коробка из бересты’, а также удм. кудыр ‘бобр’ и улма ‘яблоко’,
группа «единичных примеров» значительно увеличивается.
Количество древних «общепермских» заимствований, имеющих
относительно надежные этимологии (= признаваемые большинством
исследователей), колеблется в пределах 30–35 слов, тогда как коли-
чество выявленных чувашско-пермских схождений в два–три раза
больше. В разных исследованиях число заимствований «чувашско-
булгарского типа» значительно разнится. Наряду с относительно на-
дежными этимологиями, имеется довольно большая группа «нена-
дежных» сопоставлений, разбросанных по разным источникам и име-
ющим разную степень достоверности. Большáя часть этой лексики
выявляется на уровне простых схождений, которые могут быть при-
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях 119
няты или отвергнуты по причине ненадежности звуковых соответ-
ствий, хотя, к слову сказать, таковые пока не выявлены полностью,
особенно в области вокализма; имеющиеся критерии часто не доста-
точны, чтобы делать окончательные выводы.
Сегодня с большей или меньшей определенностью можно гово-
рить лишь о том, что в пермских языках имеется несколько десят-
ков заимствований, общих для коми и удмуртского языков, и соб-
ственно удмуртские булгаризмы и чувашизмы, которые исчисляются
несколькими сотнями2 . Среди них, естественно, имеются сомнитель-
ные, недостаточно обоснованные, однако большинство заслуживают
внимания и дальнейшей разработки, по крайней мере, требуют объ-
яснений.
Так, В. И. Лыткин в упомянутой работе [Лыткин, 1967] дает толь-
ко 30 чувашизмов, которые считает достоверными, однако в «Крат-
ком этимологическом словаре коми языка» приводится уже около 60
коми слов с чувашскими соответствиями, часто с одним или двумя
вопросами, см., напр.: алькöс ‘пологий, пойменный’3 , асык ‘обруч’,
баку, бака ‘лодыжка, кость для игры’, бус ‘пыль’, вартны ‘бить, мо-
лотить’, восьтны ‘открыть’, вем ‘мозг’, гуг ‘изнанка’, дöнöмунны ди-
ал. ‘пропахнуть, с запашком’, дзерöдны ‘дразнить’, зыравны ‘тереть,
растирать’, кöкакань, кань ‘кошка’, кочем: курем-кочем ‘забота, бес-
покойство’, лойны ‘месить’, ляпкыд ‘низкий, неглубокий’, удм. май-
быр ‘счастливый, счастливец’, оров ‘рытвина, промоина’, öнi ‘теперь,
в настоящее время’, сер ‘узор, пятно, резьба’, сям ‘характер, нрав’4 ,
тус(к-) ‘бельмо, катаракта’, туртны ‘биться, мучиться непосильным
трудом’, чав: чав виж ‘совсем желтый’, чошö, чошка ‘свинья’, чумали
‘суслон’, ыжман ‘жимолость’.
Большая часть этих соответствий была предложена М. Р. Федото-
вым в его известном исследовании «Исторические связи чувашского
языка с волжскими и пермскими финно-угорскими языками» [Фе-
дотов, 1968]. Кроме них в работе приводится еще около 30 статей,
содержащих сопоставительный чувашско-пермский материал, кото-
рый, однако, по тем или иным причинам не был использован авто-
рами КЭСК, см., напр.: ěçкей ‘деверь’5 , кайăк ‘птица’, кěве ‘моль’,
2
Последние здесь не рассматриваются.
3
Здесь и далее примеры см. по [КЭСК, 1999], дополненному при переиздании
материалом из более поздней статьи В. И. Лыткина и Е. С. Гуляева.
4
Обоснование тюркской этимологии см. [Напольских, 1999].
5
Иранская этимология, данная в КЭСК, по нашему мнению, более убедительна.
120 Г. В. Федюнёва
I
В самом деле, трудно представить, что контакты древних пермян
с булгарами в начальный период их знакомства (VIII–IX вв.) были
столь однозначно «общепермскими», что заимствования обязатель-
но проникали во все диалекты праязыка, причем в общепермский
словарь поступала, в основном, культурная лексика земледелия и
ткачества. А почему не скотоводства, ведь пришлые булгары, в от-
личие от местных финно-пермских племен, уже знавших пашенное
земледелие, были кочевниками? Или все-таки культурные взаимоот-
ношения были более разнообразными, что по логике вещей следует
ожидать при мирном сосуществовании народов в условиях нерегу-
лярных спонтанных связей? В таком случае, семантические разряды
чувашско-пермских схождений должны быть самыми разнообразны-
ми, о чем, собственно, и свидетельствует пока не поддающийся учету
пласт «сомнительных булгаризмов».
Срединное положение пермян между родственными племенами и
разные типы контактов с тюркским и славянским миром делают во-
прос о лексических взаимоотношениях еще более сложным: при трак-
122 Г. В. Федюнёва
товке того или иного слова всегда есть возможность другой этимо-
логии, его ономатопоэтического или конвергентного происхождения,
другого направления заимствования и т. д. Сложными для иденти-
фикации являются также слова, возможно, имеющие общий источ-
ник заимствования (напр., иранизмы: к., удм. пурт ‘нож’, чув. пуртă
‘топор’; к. майöг, удм. майыг ‘кол’, чув. маяк ‘вешка’; к., удм., чув.
тасма ‘ремень’; к., удм. сур, чув. căра ‘пиво’; к. вурд, удм. вудор,
удор ‘выдра’, чув. ытыр, вытыр ‘тж.’ и др.), а также переданные
через посредство других языков (напр., зеп ‘карман’, чокмар ‘чек-
марь’, шабала ‘отвал сохи’, зорöд ‘зарод’, сулöк ‘полотенце’, попав-
шие в коми язык из русских диалектов). Пути заимствования мо-
гут быть весьма запутанными, ср., напр., тю. чäчäн ‘красноречивый’,
монг. čеčен ‘мудрый’ > эвенк. чечен ‘умный’ [Федотов, 1996, 409] //
чув. чечен ‘красивый, прекрасный, нежный’ > удм. чеченька ‘щеголь,
франт’ // мар. чечен ‘красивый’ [Федотов, 1968, 161]; или мар. чечен
‘красивый’ < чув.; удм. чеченька ‘щеголь, франт’ < рус. [Федотов,
1996, 409]; ? рус. диал. чечень ‘баловень’, чеченя ‘щеголиха’, чече-
ниться ‘ломаться, жеманиться, щегольски одеваться’ [Фасмер, IV,
355; Даль, IV, 603] > коми скр. чеченитчыны ‘жеманиться, церемо-
ниться’, вв. чеченитчинi ‘капризничать, ломаться’, уд. чекенитчыны
‘щегольски изысканно одеваться’ [ССКЗД, 409].
Тем более сложно выделить заимствования, проникавшие к зыря-
нам через посредство родственных коми-пермяцкого и удмуртского
(а также марийского и, возможно, каких-то вымерших) языков. Та-
кие заимствования, несомненно, были. Они могли проникать и рас-
пространятся по всей территории пермского языкового континуума,
причем довольно долго, вплоть до падения Волжской Булгарии и
даже дольше. Однако идентификация их достаточно сложна, чтобы
выделить этот пласт без специального исследования.
Следовательно, на данном этапе, в корпусе контактной лексики
мы должны допустить как прямые булгаро-пермские (и, соответ-
ственно, обратные) заимствования, так и заимствования, опосредо-
ванные разными родственными и неродственными языками, прони-
кавшие в разное время и со своей спецификой. Поскольку контакты,
характерные для данного исторического периода, были нерегулярны-
ми и осуществлялись спонтанно, заимствования проникали не во все
диалекты праязыка: они могли распространяться на весь диалект-
ный континуум, но могли и ограничиваться островными или перифе-
рийными говорами. В. В. Напольских пишет, что наличие общих бул-
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях 123
гаризмов в пермских, волжско-финских и венгерском языках являет-
ся косвенным свидетельством того, «что речь идёт не просто о слу-
чайном заимствовании отдельных слов, а о системном культурном
влиянии булгар на финно-угорские народы, влиянии, которое было
более или менее однотипным в разных регионах и в разные периоды.
Поэтому, называя тематические группы булгарских заимствований,
следует иметь в виду, что скорее всего заимствовались и обозначае-
мые ими культурные реалии, с которыми народы края знакомились в
ходе контактов с булгарами» [Напольских, 2006, 110]. Однако, если
учесть спонтанность контактов, непременно надо предполагать за-
имствование и другой лексики, напр., дескриптивных, бранных слов,
глагольной лексики и т. д., необязательно сопровождающей «куль-
турные реалии».
По-видимому, булгаризмы проникали в пермские языки в разное
время и разными путями, также как различными были пути обрат-
ных заимствований. Р. Ш. Насибуллин в связи с критикой миграци-
онной теории Ю. Вихмана перемещение булгаризмов по всей терри-
тории пермского языкового континуума описывает следующим об-
разом: «Усвоение ранних булгаризмов происходило, надо полагать,
сперва левобережными удмуртами, затем эти булгаризмы постепен-
но перекидывались к основной группе удмуртов, живших на правом
берегу Камы, и взяли курс на север: пройдя всю территорию про-
живания удмуртов, они проникли в среду коми населения…». Бул-
гаризмы перестали поступать в коми язык только после того, как в
конце XI – нач. XII вв. коми установили достаточно прочные связи с
русским населением и в коми язык стали активно проникать русизмы
[Насибуллин, 1992, 85, 87].
Эта картина действительно выглядит более правдоподобной, и
соответственно, более перспективной для дальнейших исследований,
поскольку позволяет представить лексическое взаимодействие как
непрерывный во времени процесс, от начала этнических контактов до
их полного разрыва. Однако она не будет полной, если не учитывать
того факта, что в коми язык булгаризмы могли проникать и без
посредства других языков.
По свидетельству археологов торгово-экономические связи Перми
Вычегодской с Волжской Булгарией были достаточно длительными
и интенсивными. Об этом свидетельствует тот факт, что булгарский
импорт XI-XIII вв. обнаружен на 16 памятниках из 33 известных в
настоящее время. В процентном отношении это даже несколько вы-
124 Г. В. Федюнёва
II
Список чувашско-пермских схождений не исчерпывается выяв-
ленными, поскольку с этой точки зрения почти не обследованными
остаются коми диалекты, и особенно, коми-пермяцкие. Надо сказать,
что контактной лексикой пермских и тюркских языков, по понятным
13
В регионах проживания предков удмуртов и коми-пермяков найдено большое
количество булгарской керамики, украшений, предметов быта, выявлены остат-
ки их торговых факторий и некрополей. В Прикамье обнаружены также опорные
ремесленные и торговые пункты, где проживало как местное население, так и бул-
гары.
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях 125
причинам, активнее занимаются удмуртские исследователи. Что ка-
сается коми, то последние этимологии, насколько нам известно, были
предложены Е. Гуляевым в 1975 г. в дополнениях к этимологическо-
му словарю коми языка [КЭСК, 390, 401, 403, 409]. Коми-пермяцкие
же диалекты, к сожалению, вообще не исследованы с этой точки
зрения. Возможно, это объясняется опять-таки «давлением» теории
Вихмана, согласно которой в коми-зырянском языке должна сохра-
ниться лишь незначительная часть булгаризмов «общепермского пе-
риода» и, соответственно, поиск их бесперспективен.
Самые предварительные поиски убеждают нас в обратном. Ра-
зумеется, выявленная лексика может рассматриваться только на
уровне схождений. Тем не менее, в свете изложенного, она мо-
жет быть полезна для дальнейшей разработки проблемы булгаро-
пермских отношений, а также освещения вопросов исторической лек-
сикологии коми языка.
Во-первых, коми лексика может дополнить ряды булгаризмов,
уже выделенных в удмуртском (а также в волжско-финских языках).
Например, М. Р. Федотов, приводя к чувашским словам удмуртские
и волжско-финские соответствия, по каким-то причинам, не приво-
дит коми слов, хотя они имеют повсеместное распространение:
1. чув. пай (перс.) = тат., башк. пай > удм. пай // мар. пай ‘часть,
доля, пай’, ср. к. повс. пай ‘тж.’; ? < рус. пай ‘часть, доля’;
2. чув. поса, пуса ‘посконь, мужская особь конопли’ > удм. ? пу-
шер // эрз. пазе ‘посконь’, ср. к. повс. пыш ‘конопля’;
3. чув. çÿç > удм. сись, си ‘волос’, ср. к. повс. си ‘волос, ость’;
? < ф.-у.;
4. чув. топа, топ = башк. туп > удм. туп // мар. топ // мокш. топ
‘мяч, круглая вещь’, ср. к. повс. тупыль ‘клубок’ (-ыль – суффикс)
и др.
К выделенным «удмуртским чувашизмам» могут быть добавлены
также примеры из коми-зырянских диалектов, ср.:
5. чув. алпас, алпаста, алпастă, албасты ‘домовой; грязнуля, неря-
ха’ > удм. албасты // мар. алпаста ‘злой дух, домовой’, ср. к. диал.
алапас, алапаса, алпастöм ‘безобразный, грязный, покрытый сыпью’
[ССКЗД, 11; СД, 193; см. тж. КЭСК, 390];
6. чув. пěчěк ‘маленький’ > удм. пичи // мар. пычирик ‘мало,
немного’, ср. к. диал. пичиник ‘маленький’, пичик ‘синица’ [КЭСК,
223, 420]; ? чув. < ф.-у.;
126 Г. В. Федюнёва
7. чув. така > удм. така, тяка // мар. тага ‘баран’, ср. к. диал. те-
гурай (ласк.) ‘барашек’, тегö-тегö, тег-тег – возглас, которым под-
зывают барана; тегур ‘баран’: ныв тегур (шутл.) эпитет человека,
склонного волочиться за девушками, ныв ‘девушка’ [НВД, 184] (-ур –
суфф.);
8. чув. чăхăм > удм. чигын // мар. чыгын ‘упрямый, норовистый
(о лошади)’, ср. к. нв., вв., скр. чиг ‘прихотливый, взыскательный,
требовательный, привередливый, разборчивый, капризный’ [ССКЗД,
410; КЭСК, 304];
9. чув. чир ‘болезнь’, тат. чир > удм. чер // мар. чер ‘болезнь’,
ср. к. диал. чер-: черавны ‘онеметь, окоченеть’, чергысьны ‘упасть на
спину, окочуриться, сдохнуть’, чер-чер (усьны) ‘навзничь (упасть)’,
черъявны ‘лежать на спине’ [ССКЗД, 408, 409, 441, 422; КЭСК, 303];
10. чув. чуп, чоп: чуп ту, чоп ту ‘целовать’ // удм. чупаны //
мар. шупшалаш ‘целовать’, ср. к. диал. чуп ‘чмок’, чупнитны, чоп-
нитны, чупвартны ‘поцеловать’ [ССКЗД, 421] и др.
Во-вторых, как мы уже писали, в коми-зырянских диалектах
имеется лексика (в основном бытовая), представляющая собой, по-
видимому, более поздний пласт булгаризмов (чувашизмов?). Обна-
руживается она, в основном, в лузско-летском, верхне- и нижневы-
чегодском диалектах, т. е. в зонах наиболее вероятных контактов
вычегодских пермян с булгарскими купцами [Федюнева, 2012]. Ср.:
1. к. диал. л. син кöрша ‘бровь’, нв. кöрша ‘лобная пазуха’ [НВД,
170; ССКЗД, 336], чув. харша ‘бровь’ [Егоров, 1964, 287];
2. лл. тöрсьыны ‘есть, кушать’ [КЭСК, 284], чув. тăран ‘наедаться
досыта, насыщаться’ [Егоров, 1964, 287];
3. вв. (Бог.) апа дет. ‘огонь, горячо’, скр., вв. ‘бобо, больно’ [ССК-
ЗД, 12], чув. апап межд., выражение боли от ожога [ЧРС, 35];
4. вв., скр. акпаш, ыкпаш ‘несерьезный, безрассудный’, ак-
пашитны, ыкпашитны ‘поступать опрометчиво, безрассудно’, л. ‘рас-
строить, привести в беспорядок’ [ССКЗД, 10], чув. алапаш ‘небреж-
ный, неаккуратный, нескромный, бесстыдный’, акăш-макăш ‘безоб-
разник, негодник’, ‘нелепица’ [ЧРС, 26, 27];
5. сс., скр., уд., печ. сера: сера-котша ‘пестрый, рябой’ [ССКЗД,
167], чув. сăрă ‘серый’, тат., башк., алт. соры, суур и т. д. [Егоров,
1964, 182]; ? палатализация под русским влиянием, ср. рус. серый;
6. повс. аттö ‘вот так, ну и (удивл.)’ [ССКЗД, 15], чув. аттан ‘если
бы!’ [ЧРС, 43]; ? тю. атта ‘батюшки!’;
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях 127
7. нв., скр., вв. амны, дет. аньны ‘ушибиться’ [ССКЗД, 11], чув.
аман ‘получить рану, увечье, надорваться’ [ЧРС, 31];
8. л. (Об.) нимрикавны ‘мять, сминать, смять, комкать, скомкать’
[ССКЗД, 15], ср. удм. немри: баранги-немри ‘картофельный суп’
< чув. нимĕр ‘кисель, жидкая каша, размазня’, ‘пюре’ [Wichmann,
1903, 89], нимĕрĕл ‘размякнуть, превратиться в кашу, стать рыхлым’
[ЧРС, 35]; ср. чув. нимер < мар. нимер ‘мучная каша’ // удм. немри
[Федотов, 1968, 204];
9. нв., вым., иж., уд. топ ‘плотно, вплотную, точь-в-точь’ [ССКЗД,
371], чув. тăп ‘плотно’, ср. удм. тупен-тупен ‘обстоятельно, подроб-
но’, общеперм. *te̮p- [КЭСК, 282] и др.
И наконец, выявленные чувашско-пермские соответствия могут
быть использованы для уточнения спорных этимологий коми языка.
Несколько примеров:
1. Общекоми слово сёр ‘поздно, поздний’ не имеет удмуртского
соответствия [КЭСК, 253], однако его можно сравнить с чув. çĕр
‘ночь’, çĕрле ‘ночью’, происхождение которого не известно [Егоров,
1964, 212]. М. Р. Федотов, исходя из конструкции çĕр енни ‘север’,
сравнивает его с др.-тю. jura-ja ‘на север’ [Федотов, 1998, 2, 112].
2. В статье йöг ‘нарост на дереве, шишка, волдырь’, удм. лёг
(< *jog) < общеп. *jog ‘нарост, шишка, бугорок’ этимологи под во-
просом приводят мар. юнго ‘нарыв’ [КЭСК, 112]. Возможно, марий-
ское слово ближе к коми йöнгыль ‘шишка, нарост’ [ССКЗД, 141, 142]
< ? > чув. йĕкел ‘шишка’ [ЧРС, 121].
3. Этимология слова комöль кажется слишком запутанной: ко-
мöль ‘ком крутого пресного теста (для лепешки, пирогов, ватрушек
и т. д.)’, вс. кôмöл' ‘сочень’, кя. кумыль ‘кожура (картошки, репы,
редьки и т. д.)’; удм. кумель ‘кора на лыке, паласина’ < общеп.
*ko̭mel’ ‘кожура, кора, корка’ // венг. kȣvȣl' (см. коль ‘шишка’) =
доперм. *kȣmȣl' ‘кора, кожура’. Коми комöль в значении ‘ком теста’,
возможно, заимствовано из русского языка, ср. рус. ком, др.-рус. го-
моля. Сопоставление коми комöль ‘кожура’ с венг. hámlik ‘лупиться’
является более вероятным [КЭСК, 132]. По-видимому, здесь можно
выделить два этимона: а) комыль ‘кожура’ < общеп. *ko̭mel' ‘кожу-
ра, кора, корка’ // венг. kȣvȣl' (см. коль) = доперм. *kȣmȣl' ‘кора,
кожура’ и б) комöль ‘ком (теста и т. д.)’, ср. вс. кôмôл'а ‘пирог с яч-
невой начинкой’, кôмôл'а шыд ‘суп из сухих пирогов’ [ВСД, 187], кп.
комоль ‘ком крутого теста для сочней’ [КПРС, 183]. Ср. к. < ? > чув.
кумаля, кумаляк ‘комочек’, ‘не размешанные комочки муки (в ки-
128 Г. В. Федюнёва
14
Коми слово лапа ‘ступня, лапа, ветвь хвойного дерева’ < рус. лапа.
К вопросу о булгарско-пермских взаимоотношениях 131
основе выявления «неуловимых» пока фонетических закономерно-
стей и направлений заимствований.
Сокращения
Языки: доперм. – допермский (реконструкция); др.-тю. – древне-тюрк-
ские; к. – коми; кз. – коми-зырянский; кп. – коми-пермяцкий; кя. – коми-
язьвинское наречие; общеп. – общепермский (реконструкция); тю. – тюрк-
ские; ф.-у. – финно-угорские.
Диалекты коми-зырянского языка: вв. – верхневычегодский; вс. – верхне-
сысольский; вым. – вымский; иж. – ижемский; лл. – лузско-летский; нв. –
нижневычегодский; печ. – печорский; скр. – присыктывкарский; сс. – сред-
несысольский; уд. – удорский.
Литература
Аникин А. Е. Этимологический словарь русских диалектов Сибири: заим-
ствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков. Новоси-
бирск, 1997.
Ашмарин Н. И. Материалы для исследования чувашского языка. Казань,
1898.
Берецки Г. Пермско-марийские лексические связи // Сущность, развитие
и функции языка. М., 1987. С. 112–115.
ВД – Жилина Т. И. Вымский диалект коми языка. Сыктывкар, 1998.
ВСД – Жилина Т. И. Верхнесысольский диалект коми языка. М., 1975.
Даль – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I–IV.
М., 1981–1982.
Егоров В. Г. Этимологический словарь чувашского языка. Чебоксары, 1964.
Золотницкий Н. И. Корневой чувашско-русский словарь, сравненный с язы-
ками и наречиями разных народов тюркского, финского и других пле-
мен. Казань, 1875.
Исанбаев Н. И. Марийско-тюрские языковые контакты (татарские и баш-
кирские заимствования). Йошкар-Ола, 1989.
Кельмаков В. К. К проблеме булгаризмов в удмуртском языке [I] // Диалек-
ты и история тюркских языков во взаимодействии с другими языками.
Чебоксары, 2004. С. 15–19.
Кельмаков В. К. К проблеме булгаризмов в удмуртском языке II // Чуваш-
ский язык: вчера, сегодня, завтра. Чебоксары, 2010. С. 56–70.
КПРС – Баталова Р. М., Кривощекова-Гантман А. С. Коми-пермяцко-
русский словарь. М., 1985.
КЭСК – Лыткин В. И., Гуляев Е. С. Краткий этимологический словарь ко-
ми языка. Переиздание с дополнением. Сыктывкар, 1999.
132 Г. В. Федюнёва
Т. А. Албахтина | Тарту
Этимологии названий яичных
блюд в марийском языке
Основу традиционной марийской кухни издавна составляла про-
дукция земледелия и животноводства.
Определенное место в питании марийцев занимали яйца. Яйца
потреблялись в основном в период яйценоскости. Из них готовили
праздничные и обрядовые блюда; использовали яйца для сдабрива-
ния теста, бульонов и молочных супов, для изготовления биточков
из мяса и дичи, слоеных блинов, пирогов, ватрушек, сырников.
Понятие «яйцо»
Само понятие «яйцо» в марийском языке выражено словами муно
(Л), мыны (Г), чымыне. Слово муно [Сочинения, 63; MМ, 125; МРС,
1956, 334; МРС, 1991, 195; СМЯ, 4, 95] с фонетическими вариантами
муна [Миллер, 1791, 92], мы̆ нэ (Г) [ММ, 129], muno [OTW, 73], мыны
(Г) [МРС, 1956, 341; СГНМЯ, 96], мʎ·но (СЗ) [ССЗНМЯ, 133], muno
(P B M UJ CÜ), munǝ̑ (UP), mŭno (CK Č), mŭnŭ (JO V), mǝ̑nǝ̑ (K)
[Bereczki, 1992, 39], muno (P B M UJ CÜ), mù·nǝ̑ (UP), mø·no (CK
Č JT), mø·nø (JO V), mᴝ·nø (JP), mǝ̑·nǝ̑ (K) [TDW, 1491], muno·,
mù·nᴑ (Ob1 ), munᴑ (Ob2 ), muno (Oka Okr), mù·nᴑ (Ok), mù·nǝ̑ (Ms
Mm2 ), mù·nǝ̑, mù·ne͐ (Mm1 ), mù·nə̮̑ (Mm3 ), mù·no̮ (Mmu), mᴝ·no̮
(Mwo), mᴝno·, mᴝ·nᴑ (Mup), mᴑ·nᴑ (NW), mǝ̑·nǝ̑ (W) [TW, 394],
мыно (говор д. Большая Шия (Куго Шия) и д. Каргали (Коракъял)
Мамадышского района Республики Татарстан) [СМГТУ, 346] этимо-
логически восходит к лексическому слою уральского праязыка, ср.:
*muna > фин. muna, эст. muna, саам. mânne, эрз. мона, хант. moṇ,
манс. mā̊n, mon, венг. устар. mony, эн. mona ‘яйцо’ [ОФУЯ, 1974,
401; Галкин, 1986, 24; UEW, 3, 285; TW, 394].
По мнению Г. Берецки, марийское муно ‘яйцо’ является лексемой
финно-угорского происхождения [Bereczki, 1992, 39; ОФУЯ, 1976, 93].
Слово чымыне ‘яйцо’ в словаре марийского языка дается с поме-
той «диалектное» [СМЯ, 8, 490], ср. также: кукм. чымнʼе˙, чымы˙не
[СМГТУ, 687].
В белебеевском говоре марийского языка понятие ‘яйцо’ переда-
ется словом кöкä·й < тат. кукәй [РТС, 724; Исанбаев, 1986, 174].
Этимологии названий яичных блюд в марийском языке 135
Яйцо состоит из следующих частей: мунышÿм ‘яичная скорлупа’,
муношо ‘яичный белок’, муноптем ‘яичный желток’.
Куриные яйца употребляются в пищу сваренными вкрутую,
всмятку или же в виде яичницы.
Шолтымо муно, вошт кӱйшӧ муно ‘сваренные вкрутую яйца’ [Се-
пеев, 1981, 121] были повседневным и праздничным блюдом марий-
цев. Они являлись символом плодородия и широко использовались
в аграрной обрядности. В праздник пашни Агавайрем яйца исполь-
зовались для игр и награждения участников состязаний по бегу и
конным скачкам, которые проводились после моления. У марийцев
существовал обычай во время ритуального обряда урлык лукмаш
(вывоз семян) перед началом сева яровых, разбрасывать несколько
круто сваренных яиц в поле вместе с зерном. Вареные яйца клали в
гроб покойнику. Крещеные марийцы по христианскому обычаю кра-
сили яйца на Пасху [Марийцы, 112].
Яичные блюда
Яйцо всмятку в марийском языке выражается словосочетания-
ми пелекӱшӧ муно [МРС, 1956, 417], пелегӱшӧ муно (Л) [СМЯ, 4,
95], смятка мыны, смäтка мыны (Г) [МРС, 1956, 534; СГНМЯ, 147].
Слово муно, употребляясь с уточняющими словами, может образо-
вать новое понятие. Например, в горном наречии марийского языка
калаклук, калакаш, калаклык, калакла мыны ‘яйцо всмятку’. Опре-
делительные компоненты этих словосочетаний как самостоятельные
слова не функционируют, а употребляются только в составе этих
выражений [СМЯ, 2, 227; СГНМЯ, 47].
Понятие ‘яичница’ в литературном языке выражается словосоче-
танием жаритлыме муно, буквально ‘жареные яйца’: жаритлыме ‘жа-
реные’ (страдательное причастие от глагола жаритлаш ‘жарить’) +
муно ‘яйцо’ (этимологию см. выше).
В белебеевском говоре марийского языка понятие ‘яичница’ вы-
ражается словом тäвä· < тат. тәбә [Исанбаев, 1986, 190].
В горном наречии марийского языка для обозначения яичницы
из вареных яиц в масле употребляется словосочетание мыны жаркой
[СГНМЯ, 96].
Составное название: мыны ‘яйцо’ (этимологию см. выше) + жар-
кой ‘жаркое’ (< рус. жаркое ‘кушанье, обычно мясное, приготовлен-
ное жареньем’ [СРЯ, 1985, 473]) = ‘жаркое из яиц’.
136 Т. А. Албахтина
Принципы номинации
В основе номинации яичных блюд лежат различные лексические
значения:
1. Наименования по продуктам, идущим на изготовление блюда:
мʎнʎ·шапы ‘окрошка’, кавун дене ыштыме омлет ‘омлет из тыквы’,
ÿян муно ‘яйца с маслом’.
2. Наименования по продуктам, идущим на изготовление блюда +
способ или особенности приготовления. Сюда можно отнести назва-
ния таких яичных блюд, как муно да шоганан подкогыльо ‘отварные
пирожки с яйцом и луком’, муно дене жаритлыме кол ‘рыба жаре-
ная с яйцом’, муно дене жаритлыме пареҥге ‘картофель жареный с
яйцом’, муно дене жаритлыме поҥго ‘грибы жареные с яйцом’.
3. Наименования по продуктам, идущим на изготовление блюда +
форма: мунытувыртыш ‘молочный суп с яйцом’, муноварчык ‘ом-
лет’.
4. Наименования по способам приготовления: шолтымо муно, во-
шт кӱйшӧ муно ‘сваренные вкрутую яйца’, пелекӱшӧ муно, смятка
мыны ‘яйцо всмятку’.
5. Наименования по посуде и месту изготовления: пулашкамуно
‘омлет; национальное блюдо из яиц и молока’, салмамуно ‘яичница’,
подкогыльо ‘вареник, вареники’.
144 Т. А. Албахтина
Выводы
Диалектные названия яичных блюд неоднородны. Собранный ма-
териал свидетельствует о том, что среди них представлены: 1) слова-
омонимы; 2) слова-синонимы.
К различиям первого типа относятся такие названия яичных
блюд, как тувыртыш, оварчык, майаш, чымыне. Слово тувыртыш
в литературном языке используется в значении ‘затопленное в печке
молозиво; творог’, а в диалектах – ‘яичница’. В литературном языке
оварчык употребляется в значении ‘закваска’, ‘лепешка из теста’. В
восточном наречии марийского языка лексема оварчык употребляет-
ся в значении ‘яичница’, а в елабужском говоре марийского языка – в
значении ‘омлет из яиц и молока’ [СМГТУ, 346]. Чымыне употребля-
ется в диалектах в значениях ‘яйцо’ и ‘омлет; яичница из взболтан-
ных с мукой и молоком яиц’. Слово майаш также имеет в диалектах
несколько значений: 1) жители д. Верхняя Иж-Бобья (Пови) Мало-
пургинского района Удмуртии употребляют слово майаш в значении
‘густое блюдо из молока, яиц и пшеничной муки’; 2) в елабужском
говоре это слово употребляется в значении ‘сдобные шарики, «ореш-
ки»’; 3) в д. Быргында (Пыргынде) Каракулинского района Удмур-
тии это слово используется в значении ‘оладьи’.
Вторую группу слов составляют названия яичных блюд, которые
в тех или иных говорах передаются через разные слова. Так, напри-
мер, в значении ‘яичница с молоком’ используются пулашкамуно,
лашка муно; в значении ‘яичница-запеканка, омлет’ – муноварчык,
салмамуно, омлет, селаҥге, чымыне.
Источники
Восточные марийцы – Сепеев Г. А. Восточные марийцы. Историко-
этнографическое исследование материальной культуры (середина XIX –
начало XX вв.). Йошкар-Ола, 1975.
Даль – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1–4.
М., 1989–1991.
КЭСК – Лыткин В. И., Гуляев Е. С. Краткий этимологический словарь ко-
ми языка. М., 1970.
146 Т. А. Албахтина
Литература
Васильева Е. Ф. Названия пищи в чувашском языке // Формирование и
развитие литературных языков народов Поволжья. Материалы 5 Меж-
дународного симпозиумa. Ижевск, 2004. С. 33–43.
Галкин И. С. Марий исторический лексикологий. Йошкар-Ола, 1986.
Герасимова И. Г. Названия пищи в чувашском языке. Дис. … канд. филол.
наук. Чебоксары, 2003.
Дегтярев Г. А. Чувашская народная агроботаническая терминология. Че-
боксары, 2002.
Исанбаев Н. И. Лексические особенности белебеевского говора (с приложе-
нием материалов для регионального словаря) // Грамматика и лекси-
кология. Йошкар-Ола, 1986. С. 147–205.
Исанбаев Н. И. Марийско-тюркские языковые контакты. Татарские и баш-
кирские заимствования. Йошкар-Ола, 1989.
Куклин А. Н. Семантический сдвиг в условиях двуязычия (на примере мор-
довских и марийских языков) // Современные проблемы мордовских
языков. Саранск, 1991. С. 36–42.
Миллер Ф. Описание живущих в Казанской губернии языческих народов,
яко то черемис, чуваш и вотяков. СПб., 1791.
Сепеев Г. А. Традиционная пища луговых марийцев // Материальная и ду-
ховная культура марийцев. Археология и этнография Марийского края.
Вып. 5. Йошкар-Ола, 1981. C. 100–121.
Сепеев Г. А. Этнография марийского народа. Йошкар-Ола, 2001.
Сепеев Г. А. Современная этническая культура финно-угров Поволжья и
Приуралья. Йошкар-Ола, 2002.
Смирнов И. Н. Черемисы: историко-этнографический очерк. Казань, 1889.
Федотов М. Р. Чувашско-марийские языковые взаимосвязи. Саранск, 1990.
Юадаров К. Марийская крестьянская кухня. Йошкар-Ола, 2003.
Bereczki, Gábor. Grundzüge der tscheremissischen Sprachgeschichte. Bd. 2.
Szeged, 1992.
Räsänen, Martti. Die tatarischen lehnwörter im Tscheremissischen. Helsinki,
1923.
Вопросы уралистики 2014. Научный альманах. — СПб., 2014. — С. 148–299.
М. Я. Бармич | Санкт-Петербург
Лексическая характеристика
языка канинских ненцев
Канинские ненцы живут на полуострове Канин. Протяжённость
территории полуострова с севера на юг составляет 300 километров, а
с запада на восток от 50 до 100 километров. Полуостров Канин омы-
вается двумя морями. У ненецкого поэта А. И. Пичкова, уроженца
канинской тундры, находим такие слова о полуострове Канине:
Сидя хэвхад сидян’ ян’ сидя ямл пенёңгу:
Сэрако ямл тасина сэркад мал’ моресадңгу,
Баренц’ ямд туңэ лэйна, ита салмкори ңадьңгу.
«Оба моря видны с этих пасмурных круч:
Море Белое – рядом, в белых тающих льдинах;
Море Баренца солнцем блеснёт из-за туч…».
По словам М. Б. Едемского, «…форма полуострова на географи-
ческой карте несколько напоминает голову какой-то фантастической
птицы, клювом обращённую в сторону Кольского полуострова и Се-
верной Норвегии, макушкой – к устью Печоры» [Едемский, 1931,
196].
Бóльшая часть полуострова Канин и прилегающие к нему участ-
ки материка представляют собой плоскую низменную равнину и со-
ставляют так называемую Канинскую тундру. Коренное население
Канинской тундры – ненцы. Основной вид хозяйственной деятельно-
сти – оленеводство, частично охота, рыболовство и морской промы-
сел.
Жизнью, бытом, традиционной культурой, хозяйственной дея-
тельностью канинских ненцев занимались В. Иславин, Л. Гейден-
рейх, Н. М. Терещенко, Л. В. Хомич, В. И. Васильев, А. Д. Евсюгин,
Б. М. Житков, А. Головнёв и др.
В 1924 году с помощью Мезенской Конторы Архангельского Со-
юза Кооперативов был создан первый «самостоятельный самоедский
кооператив», ставивший задачу «объединить кочующих самоедов ка-
нинской тундры» [Тундры Архангельской губернии, 1924, 45; Евсю-
гин, 1979].
Позднее на территории Канинской тундры возникло несколько
колхозов с разным хозяйственным профилем, перенявших весь по-
Лексическая характеристика языка канинских ненцев 149
ложительный опыт организации и ведения хозяйства от первого ко-
оператива.
В 1960 году в Канинской тундре, как и в других районах Край-
него Севера, прошло укрупнение колхозов. Вместо семи имевшихся
колхозов появилось два больших – «Северный полюс» и «Россия»,
объединивших основное ненецкое население этой тундры. Ведущей
отраслью укрупнённых колхозов являлось рыболовство при большом
удельном весе оленеводства.
На территории Ненецкого автономного округа кочевой образ жиз-
ни сохранили ненцы и коми оленеводы на западе (Канинский полу-
остров), на востоке (Большеземельская тундра) и частично в цен-
тральной части округа.
В настоящее время оленеводством занимаются два сельскохозяй-
ственных производственных кооператива (далее – СПК) – СПК «Вос-
ход» и СПК «Община Канин». Положение названных хозяйств раз-
личное. СПК «Восход» – типичный колхоз. Собственность на оле-
ней – коллективная. «Община Канин» сформировалась путём выхода
всех оленеводов из колхоза «Северный полюс». Со стадами оленей в
«Общине Канин» кочует одиннадцать оленеводческих бригад, в СПК
«Восход» – пять бригад. В настоящее время в обоих хозяйствах ко-
чует ∼ 450 человек, включая женщин и детей. Совершим небольшой
экскурс в историю численности канинских ненцев: «По переписи 1782
года в Канинской тундре значилось ненцев обоего пола 556 человек; в
Тиманской тундре – 520 человек обоего пола. По переписи 1815 года
в Канинской тундре значилось ненцев обоего пола 800 человек, в Ти-
манской тундре – 563 человека обоего пола» [Окладников, 2006, 8–11].
Общее поголовье оленей в обоих хозяйствах «Восход» и «Община
Канин» – 20.000 голов, в частной собственности насчитывается также
около 20.000 голов [Песков, 2002, 3].
Ненцы в обоих хозяйствах – носители канинского говора тундро-
вого наречия. В тундровом наречии ненецкого языка есть западные
и восточные говоры. К западным говорам относится говор ненцев
Канинской тундры.
Несмотря на громадную территорию расселения тундровых нен-
цев, даже представители таких отдалённых окраинных говоров, как
канинский и таймырский, понимают друг друга без особого затруд-
нения; большим своеобразием характеризуется канинский говор, но
он, как и ряд других говоров, ещё не получил подробного описания.
150 М. Я. Бармич
1
В статье слова записаны так, как они произносятся в канинском говоре ненец-
кого языка: нет оппозиции палатализованых аффрикат /ц'/ ∼ /ч'/, в безударных
слогах может нейтрализоваться оппозиция по подъему /и/ ∼ /е/, /о/ ∼ /а/. Для
некоторых слов приведено нормативное произношение, которое также возможно,
наряду с говорным (Прим. ред.)
152 М. Я. Бармич
Оба вида охоты применялись в том случае, когда было мало охот-
ничьих нарт в коллективе. Кроме коллективного способа охоты на
песца, как танырма и другие, у ненцев применялся и индивидуальный
способ охоты. Этот способ охоты имел свои особенности, а именно:
устройство всякого рода ловушек, капканов, настораживание силков
и т. д. Тунина ханьва букв. ‘охота ружьем’. Этот вид охоты на пуш-
ного зверя существует и в настоящее время. Своеобразие данного
способа охоты заключается в том, что охотник преследует зверя по
его следу, настигает и приближается на близкое расстояние.
Ягона ханьва букв. ‘охота ловушкой’. Существительное в местном
падеже ягона ‘в ловушке’ + глагольное имя от хане(сь) ‘охотиться’.
Этим видом охоты обычно занимаются с ноября по апрель месяц.
Ловушки ставятся на высоком ровном месте (лача’) на расстоянии
примерно двухсот шагов друг от друга. Ега ‘шаг’ – одна из единиц
измерения у ненцев. Иногда вместо выражения ягона ханьва ‘охота
ловушкой’ употребляется слово носизь ‘охотиться на песцов’ (вообще
без указания на орудие охоты). В глаголе носизь имя нохо ‘песец’.
Названия активных способов охоты на песца и лисицу с ружьём.
Охота с ружьём требует большой выносливости и знания поведения
зверя. Ханьсэйм’ пюрць букв. ‘искать добычу’. Охотник с ружьём на
лыжах выходит с утра, отыскивая свежий звериный след. На лисицу
с ружьём охотятся обычно в ветреную погоду, когда из-за ветра не
слышно шороха лыж приближающегося к зверю охотника. Ханьс-
эйм’ у”мнада хось букв. ‘найти добычу по его следу’. В сочетании
ханьсэй ‘добыча’ + у” ‘след’ в лично-притяжательной форме + гла-
гол хось ‘найти’. Ханьсэй’ у”мна вацодась – красться к добыче по
следу. Глагол вацода(сь) ‘подкрадываться, красться’. Ханьсэй’ пум-
на халцанась – гнаться за добычей, где послелог пумна ‘за’ + гла-
гол халцана(сь) ‘извиваться, гоняясь’. Во все сочетания входит слово
ханьсэй ‘промысел, добыча’.
Промысел на пушного зверя проводился в зимнее время. Основ-
ным средством передвижения являлись лыжи: Лабя” – лыжи, под-
битые камысами (шкурой с ног оленя). Лыжи предназначались для
ходьбы по глубокому снегу. Шерсть дает возможность охотнику
скользить по снегу и, главное, не проваливаться и, поднимаясь на
возвышенности, не давать лыжам скользить вниз.
Другой вид лыж: Пяйко букв. ‘деревцо’ – лыжа, без мехового
покрытия. Пяйко” ‘лыжи’ назначены для ходьбы по насту (нара). В
названии пя ‘дерево’ + уменьшительный суффикс -ко.
Лексическая характеристика языка канинских ненцев 195
Названия частей лыжи: Пяйко’ пыя букв. ‘нос лыжи’. Пяйко’ ябцо
букв. ‘хвост лыжи’. Пяйко’ ер” – средняя часть лыжи, куда ставится
нога. Пяйко’ иня – ремень лыжи или крепление лыжи.
1.6. Выводы
Представленный в первом разделе лексический материал не толь-
ко показывает характер хозяйственной деятельности канинских нен-
цев, но раскрывает своеобразие и самобытность лексики. В тематиче-
ском отношении она представлена довольно богато и разнообразно.
Исключительно детально разработана исконная оленеводческая
лексика. Обращает на себя внимание обилие половозрастных назва-
ний оленей. Так, например, кроме общего названия сую ‘олений телё-
нок’ в говоре канинских ненцев имеются такие названия: хора сую
‘телёнок-самец’, нерденя сую букв. ‘передний телёнок’ – оленёнок,
родившийся до массового отёла, таско сую букв. ‘целенький телё-
нок’ – недельный или двухнедельный олений телёнок и т. д. Так же
многочисленны названия оленей по характеру их поведения и по ма-
сти. В этом плане выражено отношение ненцев к своим питомцам.
Например, хореко ‘оленёнок’, который идет на зов хозяина: холе –
холе – холе и др.
Разнообразна и лексика, характеризующая забой оленей, обработ-
ку оленьих шкур. Всё это свидетельствует о том, что олень – един-
ственное существо, дающее ненцу всё для ведения цивилизованного
хозяйства.
206 М. Я. Бармич