УДК 93

ББК 63.3
Ш88

Публикуется по изданию:
Штейнберг И. 3. Нравственный лик революции.
Берлин, 1923.

Штейнберг, Исаак Захарович

Ш88 Нравственный лик революции / Предисл.
E. Н. Морозовой. — М.: Кучково поле. 2017. —
416 с. — (Библиотека русской революции)

ISBN 978-5-9950-0835-4

Автор книги — левый эсер, первый нарком юстиции

РСФСР. В своей работе он ставит своей целью вы явить два
лика революции: фальшивый — большевистский и ис­
тинный, который являет собой идеал левых эсеров. Опи­
раясь на свой опыт работы наркомом юстиции, на осно­
ве огромного фактического материала и трудов видных
марксистов и социалистов Штейнберг рисует яркую кар­
тину русской революции. Член партии, использовавшей
в своей практике политический террор, не смог принять
ужасы красного террора, развязанного большевиками
в Советской России.
<" - - УДК 93
ББК 63.3

ISBN 978-5-9950-0835-4 © ООО «Кучково поле», 2017

 Два лика русской
революции

Почти 100 лет назад в «русском Берлине», в издатель­

стве «Скифы», была опубликована книга И. 3. Штейн-
берга «Нравственный лик русской революции». Ее жанр
очень сложно определить: для мемуаров в ней слиш­
ком много теоретических построений; для теоретиче­
ской работы она слишком романтична, эмоциональ­
на, пафосна. «Меч, сияющий в руке, с розой, расцветающей
в груди, — таков образ социалистической революции», —
утверждает автор. Не правда ли, как это напоминает
«Розу и Крест» А. А. Блока («Прямо в розу на груди / Тот
удар меча пришелся»)?
Автору свойственен язык, изобилующий лексикой
Серебряного века: «лики», «чаемый град», «образ гнев­
ный, мучительный и скорбный» (сравни: «образ твой
мучительный и зыбкий» О. Э. Мандельштама), «черный
бриллиант в короне революции», «томление социализ­
ма» и т. д. Прав был М. А. Булгаков, утверждавший, «как
странно тасуется колода». Берлинские «Скифы» явля­
лись продолжателями и в какой-то мере духовными
преемниками петроградских «Скифов» (1917-1918 го­
дов), альманаха, издаваемого под редакцией Р. В. Ивано-
ва-Разумника. В этом издании публиковались А. А. Блок,
А. Белый, С. А. Есенин. Некоторые авторы считают, что
«скифство» являлось предтечей евразийства, и ряд

ДВА ЛИ КА РУССКОЙ Р Е ВО Л Ю Ц И И
представителей литературных кругов духовно были
близки к левым эсерам*.
Действительно, представляемая книга принадле­
жит перу левого эсера, активного члена ЦК Партии ле­
вых социалистов-революционеров(-интернационали-
стов)**, наркома юстиции РСФСР (декабрь 1917 — март
1918 года) Исаака Захаровича Штейнберга. Чтение это­
го произведения потребует от читателя значительных
усилий. Дело не сколько в том, что этот многостранич­
ный труд стилистически напоминает беллетристику
начала XX века с ее сложными нюансами, «надрывами»,
экзальтацией, неожиданными коллизиями, столько
в наличии глубоких внутренних противоречий, свя­
занных с определением различий в стратегии, технике
и технологии революции между большевиками и левы­
ми эсерами.
Автор пытается выявить два лика революции: фаль­
шивый — большевистский — и истинный, морально-
этический, который являет собой идеал левых эсеров.
Опираясь на свой опыт работы наркома юстиции,
используя газетные публикации, ссылаясь на труды
русских и западных марксистов и социалистов, иссле­
дуя опыт России и Французской революции, Штейн­
берг противопоставляет реалии Русской революции
1917 года другой, «чаемой» революции, представля­
ющей «величественное зрелище истории», грозовую
бурю «человеческих страстей», которая «для революци­
онера должна стать сменой событий и переживаний,

* См. например: Леонтьев Я. В. «Скифы» русской революции:

партия левых эсеров и ее литературные попутчики. М., 2007.
** И. 3. Штейнберг учился в Московском университете и Герма­
нии, был гласным Уфимской городской думы, известным в го­
роде адвокатом. В партии эсеров состоял с 1906 года. Вышел
из состава советского правительства по решению съезда Партии
левых эсеров в знак протеста против заключения Брестского
мира. С 1923 года находился в эмиграции.

ДВА Л И К А РУССКОЙ РЕВОЛЮ Ц ИИ

неустанно проходящих сквозь горнило этического со­
знания».
По мнению Штейнберга, истоки фальшивого лика
революции лежат в самом марксизме, в его доктри­
нерстве и схематизме, чья социальная теория своди­
лась к достижению счастья всего человечества. Отсюда
следует непреложный вывод: «Цель оправдывает сред­
ства». «Такая позиция, — отмечает автор, — встречается
в истории не впервые: в истории религиозного движе­
ния с мрачным блеском ее проводил уже орден иезуитов,
в истории политических — с такой же мрачной после­
довательностью ее осуществляли французские якобинцы».
Штейнберг доказывал, что лик русской революции
был уже искажен во время февральских событий. Он
выступал против попыток изобразить Февральскую ре­
волюцию «бескровной». Автор убеждает читателей, что
факты свидетельствуют «об обратном». Именно в эту
«весеннюю» пору революции было совершено большее
число насилий, оскорблений и убийств слуг старого ре­
жима: городовых, жандармов, «фараонов» (где «снима­
ние» их с крыш превратилось почти в спорт), кровавых
массовых расправ с офицерами Балтийского флота.
Однако в период октябрьских событий террор
из спорадического превращается в систему, становится
государственной политикой после убийства М. С. Уриц­
кого и покушения на В. И. Ленина. Бывший нарком
юстиции считал, что новая власть могла бы проявить
милосердие. Ленин остался жив, а «Дора Каплан была
казнена». А между тем ее помилование, доказывал
Штейнберг, «было бы не только красиво и благородно
и не по царскому шаблону».
Десятки страниц Исаак Захарович отводит ужаса­
ющим примерам и формам красного террора в раз­
личных уголках России. Террор заключался в тесно
сплетенной, кружевной сети политического надзора,
в тайной политической полиции, которая неотступно сле­

ДВА ЛИ КА РУССКОЙ РЕВО ЛЮ Ц И И

дит или делает вид, что следит за всяким шагом граж­
дан; в хитроумных, дьявольски изобретательных при­
емах сыска и провокации; в мучительных формах допроса
людей; в тончайших приемах душевной и иной пытки. Но
самое страшное, самое чудовищное проявление терро­
ра — в смертной казни, которая, как «Святая Гильоти­
на», вышла первым действующим лицом на бытовую
арену революции, готовая в любую минуту опуститься
на любую голову. Штейнберг делает вывод: «Массовый
террор нарушает все человеческие и божеские права
и чувства, он ужасен и страшен. Он поэтому — анти-
морален».
Безусловно, доказательная база аморальности и вре­
да красного террора как технического средства револю­
ции присутствует в книге Штейнберга. Исследуя исто­
ки красного террора, Штейнберг штудирует историю
Французской революции, опираясь на широкий круг
литературы. Полемизируя с большевиками, автор при­
водит 11 аргументов, которые, казалось бы, разрушают
позиции защитников терроризма. Однако здесь не все
так просто, как представляется на первый взгляд. Имен­
но здесь коренится противоречивая позиция автора.
Итак, для Штейнберга истинный нравственный лик
революции определяется целью, которую он видит
в социализме, который для левых эсеров «является не­
пререкаемым моральным идеалом, высшим нравственным
критерием всех наших революционных действий». В от­
личие от большевиков, убеждает автор, мы стремимся
к счастью не «всего человечества», а реального челове­
ка. Социализм для нас это — наиболее достижимое...
наиболее логически правильное, эстетически обая­
тельное, а главное, нравственно справедливое постро­
ение будущего человечества». Автор предлагает отка­
заться от научного социализма как основной доктрины
большевиков и вернуться к истокам: к социализму уто­
пическому, основанному на нравственном пафосе.

ДВА Л И К А РУССКОЙ РЕВОЛЮ Ц ИИ

 Как же бывший нарком юстиции характеризует тех­
нические средства революции? В качестве объектив­
ного критерия он выдвигает «адекватность средств ре­
волюционной борьбы внутренне моральной природе
социализма». Таким адекватным средством Штейнберг
считает насилие. Он пытается выявить природу терро­
ра и насилия и главные признаки их отличия. Но свои
выводы он строит не на политико-юридических рас­
суждениях, а на субъективных оценках. «Кровь чело­
века красна одинаково, льется ли она каплями во имя
насилия или проливается ручьями именем террора».
Говоря об адекватности средств, соответствующих мо­
ральной природе социализма, он не видит «никакой
принципиальной разницы между ними» и считает, что
«было бы отвратительным лицемерием это отрицать».
Для чего же необходимо насилие в революции?
На этот вопрос автор отвечает проникновенно и эмоци­
онально: «Кроваво и грязно высится перед ним весь ста­
рый мир насилия. Но скорбно перед ним стоит и чест­
ное лицо революции. Мы берем в руки орудие насилия,
чтобы покончить навсегда с насилием». Штейнберг сам,
будучи юристом, видел в своих рассуждениях «антино­
мию неугасимую» между духом социализма и реально­
стью насилия. И потому, по его мнению, само насилие
должно быть кратким, ограниченным, ответственным,
отвечать лишь крайней революционной необходимо­
сти. Насилие должно носить оборонительный харак­
тер, т.к. оно необходимо лишь для «отражения или лом­
ки старого мира».
Очевидно, что Штейнберг не может провести четкую
грань между насилием и террором. Он пишет, что, «сход­
ные по своей природе», они «зачинаются и рождаются
с разными намерениями и дают разные итоги». В то же
время «террор и насилие M o iy r и внешне проявляться
почти одинаково». «Одни и те же действия, — пишет
автор, — могут быть проявлением и насилия и террора,

ДВА Л И К А РУССКОЙ РЕВОЛЮ Ц ИИ

и никакое исследование заранее не укажет точных при­
знаков их различия». По мнению Штейнберга, «только
нравственное чутье (подсознательное ощущение соот­
ветствия действий нравственному идеалу)» поможет
распознать их «по внутреннему устремлению. Насилие
жертвенно и искупительно».
Ему видится насилие в формах баррикады, поедин­
ка, добровольной гражданской войны, которые являют
собой «творчество в разрушении». Автор произносит
панегирик во славу насилия: «Насилие сосредоточе­
но и углублено в себя; насилие имеет образ гневный,
мучительный и скорбный, ибо оно постоянно носит
в себе сознание о внутренней цели идеала. Отвергая
террористические уродливости революции, мы тем самым
принимаем ее насилие целиком. Ни единой лишней капли
крови, ни единого лишнего стона, ни одной напрасной
слезинки ребенка».
Далее с помощью не доказательств, но метафор
Штейнберг оправдывает эту технику революции с точ­
ки зрения нравственности: «Насилие — неизменный брил­
лиант в короне революции, но это — черный бриллиант. Меч
наш должен быть «мечом честньш» и праведным. Поражая
исторически случайную оболочку людей, он не должен прон­
зать сердце революции и человека... насилие наше должно
быть искусно, чутко и спасительно».
Таким образом, формула нравственного лика рево­
люции по Штейнбергу выглядела так: «Революция —
высшее воплощение борьбы», которая «пишет сама
себе свои нравственные законы во имя человека. Вот
почему как болезненно неизбежное принимает она
насилие как болезненно смертельное отвергает она
террор. В ответ на основной наш нравственный вопрос
революция должна заявить: Террор — никогда! Наси­
лие — иногда! Борьба — всегда!»
Казалось бы, канва рассуждений автора по поводу
двух ликов революции видна и понятна. Однако в сло­

ДВА ЛИ КА РУССКОЙ РЕВОЛЮ Ц ИИ

весной вязи книги Штейнберга можно найти и другую,
говоря словами автора, «неугасимую антиномию»: во­
прос о терроре. Из предыдущего анализа явствует, что
бывший нарком юстиции отвергает террор как страш­
ную смертельную болезнь революции.
Выше говорилось о филиппике из 11 пунктов, бичу­
ющих защитников террора. Однако для Штейнберга
существуют два вида террора: «ужасный» и «героиче­
ский». К последнему он относит террор Боевой орга­
низации эсеров. Террор Г. А. Гершуни и Е. С. Сазонова,
И. П. Каляева и М. А. Спиридоновой, по его мнению, от­
личался от «нынешнего террора», являясь «тончайшим
видом насилия». Вышеперечисленные лица «в террор
шли не для того, чтобы уничтожить человека, чтобы
истребить людей (как в нынешнем терроре), а чтобы
в их лице лишь поразить зловещую идею, чтобы в их
лице навсегда убить символы насилия и тьмы».
Штейнберг, цитируя письма Гершуни, Сазонова, Ка­
ляева, видит в террористах эпохи подготовки револю­
ции «рыцарей духа», «сказочное сочетание силы, неж­
ности, красоты, святости»: «Террорист той героической
эпохи (не ремесленник террора нынешней эпохи) смо­
трел на себя как зачинателя новой жизни, строителя
нового мира». Одним из главных отличий «старого»
террора Штейнберг считает «чувство личной о т в е т ­
ственности за террор», «что с кровью жертвы сливается
жертвенная кровь и террориста». Автор, конечно, лука­
вит (что, правда, сложно определить), сознательно или
бессознательно. С «жертвенной» кровью террориста-
одиночки «сливалась» не только его кровь, но и кровь
невинных людей, случайно оказавшихся на месте по­
кушения. Вспомним известный факт: при покушении
на П. А. Столыпина (взрыв министерской дачи на Ап­
текарском острове) погибло свыше 20 и ранено около
30 человек. А если углубляться в историю их предше­
ственников — народовольцев, то можно сказать, что

ДВА ЛИ КА РУССКОЙ РЕВОЛЮ Ц ИИ

убийство Александра II лишило возможности Россию
идти по эволюционному пути, предлагаемому сторон­
никами «правительственного конституционализма».
Вопрос о допустимости террора был одним из слож­
ных вопросов эпохи Первой российской революции,
но, как справедливо заметила А. А. Гейфман, «только
ПСР официально включила террористическую тактику
в свою программу... именно она была ответственна
за четко спланированные и часто удачные покушения
на представителей центральной власти»*. Даже в терро­
ре Французской революции И. 3. Штейнберг находит
совершенно удивительные отличия. Оказывается, тер­
рор может быть и гуманным: «Робеспьеру уготовано
место во всемирном пантеоне идейных палачей и па­
лачей идеи. В Дантоне было известное добродушие,
несовместимое с системой страха. Он придавал терро­
ру импульсивный, гуманный, почти сострадательный
облик».
Так в чем же основное различие «красного» и «геро­
ического» террора, по мнению автора? «Победоносному,
но мрачному фанатизму технических революционеров мы
противопоставляем печальный, но светлый фанатизм ре­
волюционеров моральных»**.
Одновременно с сакрализацией «героического терро­
ра» Штейнберг признает в эпоху революции в качестве
адекватных следующие виды репрессий: лишение изби­
рательных прав, заключение в тюрьму, бойкот и высыл­
ку. Антиномичносгь взглядов левых эсеров и Штейнбер­
га в частности в свое время подметил М. В. Вишняк: «Они
силятся рассматривать принципиальные расхождения,
пытаются полемизировать с большевиками. Но их раз­

* Цит. по: Аликина Ю. И. Социалисты-революционеры и террор

II Вестник Красноярского государственного педагогического уни­
верситета им. В. П. Астафьева. 2013. № 2(24). С. 233.
** Гибель террориста во время террористического акта должна
была облегчить его совесть, избавить от вопросов этического
плана. См.: Аликина Ю. И. Указ. соч. С. 232-235.

ДВА Л И К А РУССКОЙ Р Е В О Л Ю Ц И И
деляет немногое. Там, где большевики откровенны
до цинизма, там левые эсеры половинчатые и прикро-
венные»*. Недаром исследователи говорят об эклектич­
ности взглядов левых эсеров, которые полны заимство­
ваний из теоретических постулатов других партий**.
Исследователей истории политической мысли Рос­
сии могут заинтересовать страницы книги, связанные
с взглядами Штейнберга на сущность политической
власти и необходимость ее децентрализации, которую
он понимал «как раздробление единого кулака власти»,
освобождения Советов от хозяйственных функций. Его
взгляды относятся к идее «синдикально-кооператив­
ной федерации».
Среди сюжетов, которые могут быть интересны со­
временным юристам, историкам государства и права,
можно назвать те, где Штейнберг характеризует роль
ВЧК как «революционного палача», «органа революци­
онной расправы, физического уничтожения врагов»,
и его собственные конфликты с этой политической
всесильной организацией. Ш тейнберг освободил
представителей «Союза защиты Учредительного собра­
ния»***, арестованных по приказу Ф. Э. Дзержинского, вы­
ступил с протестом после убийства в январе 1918 года
А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина, ходатайствовал
о разграничении функций между ВЧК и Наркоматом
юстиции. В тоже время Штейнберг противопоставлял
ВЧК революционным трибуналам, описывая идилли­
ческую картину царящего в них «великодушия первой
эпохи Октябрьской революции». Он уверял, что «де­
сятки и сотни подсудимых знают, как много искрен­

* URL: //www.emigrantica.ru/bib/61-fev-okt. Дата обращения

16.04.2017.
** История политических партий России. М.,1994. С. 368.
*** По этому поводу СНК приняло Постановление «О неправиль­
ных действиях Наркома юстиции И. 3. Штейнберга и члена кол­
легии наркомата В. А. Карелина». См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч.
Т. 54. С. 384.

ДВА Л И К А РУССКОЙ РЕВО ЛЮ Ц И И

ности, жалости и честности в их судьбу и приговоры
вложили первые рабочие судьи». На самом деле и ВЧК,
и революционные трибуналы создавались как органы
внесудебной расправы, которые в своей деятельности
руководствовались «принципами революционной це­
лесообразности».
Подводя итоги, можно сказать, что книга Штейнбер­
га «Нравственный лик революции» является литератур­
ным памятником эпохи, отражением острой политиче­
ской и идейной борьбы периода Великой русской
революции, споры о которой продолжаются и по сей
день. Стратегию, технику и технологию революции
Штейнберг рассматривал через призму нравственно­
сти, которая, по его мнению, давала возможность выя­
вить ложный и истинный лик революции. В книге от­
сутствует юридико-правовой анализ теории и практики
основных сил— участников революционных событий,
что кажется странным доя бывшего наркома юстиции.
Произведение напоминает цветистую речь адвоката,
выступающего в защиту идей и тактики левых эсеров,
включая террористическую тактику Боевой организа­
ции эсеровской партии. Можно не согласиться со сло­
вами Р. Б. Гуля, что произведения Штейнберга «для по­
литического деятеля странно несерьезны»*. Бывший
нарком юстиции представил свою субъективную кон­
цепцию, где право являлось дополнением к морали,
что соответствует, по мнению современных правове­
дов, характеристике российской ментальности: «Пре­
обладание морального сознания — моральных пред­
ставлений над политическими и правовыми»**.

доктор исторических наук, профессор E. Н. Морозова

* Цит. по: Попов А. Русский Берлин URL: //http://unotices.com/

book.php?id&page Дата обращения 16.04.2017.
** Абулъханова К. А Психология и сознание личности. М : Воро­
неж, 1999. С. 183-184.

ДВА Л И К А РУССКОЙ РЕВОЛЮ ЦИИ

 Кронштадтским матросам 1921 года, на ле­
дяных равнинах Финского залива отстаивав­
шим революцию Октября, смертную борьбу
принявшим и не запятнавшим ее мститель­
ным террором, посвящаю.

I
Введение
Наступило время говорить о великом грехе в нашей
революции. Поисгине, многим покажется странной эта
тема. Другие скажут: опять кающиеся интеллигенты
бьют себя упрямо в грудь... Могут ли быть грехи у буй­
ного потока, у грозной бури, у великой революции?
И мало ли революция наша сама страдает, чтобы биче­
вать ее греховностью?
Нет, все это не доводы... Наше счастье, что мы о гре­
хах революции говорим не до ее пришествия, исчерпы­
вая себя в предчувствиях и тоске героев Достоевского.
Наше счастье, что мы об этом говорим не после ее —
в тяжелом раздумье и поздних горестных переживани­
ях. Парижские коммунары в цепях, на галерах и в ссыл­
ке тысячу раз переживали день за днем свои борения,
ища в них первой, роковой ошибки... Мы счастливее
их уже потому, что можем разбираться в ошибках ре­
волюции, в самом ходе ее, что все ее действия, и воз­
вышенные, и низменные, все достоинства и пороки ее
выявляются на наших глазах.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 И хотя знаем мы, что революция все время питается
подземными корнями исторической подготовки, что
как целое, как сложная система она обусловлена, —
мы в то же время чувствуем себя реальнейшими авто­
рами, творцами, деятелями ее. Мы отвечаем за линии
этой системы, за части этого целого, за дальнейшее
направление его. Не будем забывать, что историей
подготовлен только тип революции, только ее основ­
ная, но зато и самая общая обстановка, ее первичная
декорация: но темп ее, быстрота ее натиска, широта
ее размаха зависит от каждого из нас. История дала
нам только элементарную социологию революции,
плоть ее, но ход ее и развитие, технику ее и этику
ее, лицо и душу революции она вручила всем нам
для разработки. История дала нам ряд внутренних
и международных условий, распределила классовые
силы, социальные учреждения, культурные тради­
ции и предрассудки, бросила нас в львиную яму яв­
ных врагов или ложных друзей — и сказала: а теперь,
люди, разбирайтесь сами! Я для вас подготовила то,
что «исторически неизбежно», но от вас, от вашего
ума, чести, совести, силы зависит исправлять, ви ­
доизменять, направлять в нужную вам сторону это
«неизбежное». Я — История — готовлю революцию,
говорю: «Так необходимо», но вы — деятели и массы
революции — говорите иначе: так должно быть, так
мы хотим. И ваше хотенье, ваша человеческая воля
для меня тоже необходимость, которой я подчиняюсь.
Революция создается историей, но во время револю­
ции делает историю.
Надо только, чтобы революция не делалась по учеб­
нику истории, чтобы не было эпохи княжения Керен­
ского, Ленина или Спиридоновой, чтобы в ней уча­
ствовали сознательно массы, а не только вожди их.
Но и массы не как человеческие лавины, как слепые
исторические глыбы, в.которых отдельный рабочий

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

и крестьянин теряется как точка в поле. А массы как
великие вольные соединения людей, группирующие
Ивана около Петра, а Петра около Степана так, что со­
сед чувствует теплоту локтя соседа, так, что в общей
душе сохраняется душа каждого отдельного человека.
Вы сами делаете сегодня историю; это значит, что не
ваши вожди одни должны ее делать, а что вы сами —
по-одиночке и в массе — ее делать можете. Это значит,
что плохо, когда ее делают только одиночки — «вожди»,
но плохо и когда ее делают только массы как «массы»,
потому что в таком скученном виде они — воск в руках
вождей. Надо, чтобы действовали массы, состоящие
из сознательных одиночек.
Вы спросите: в состоянии ли человек справиться
с историей? На это лишь один ответ. Должен с ней
справиться. И перед лицом физической природы чело­
век все менее стоит бессильным на протяжении веков
культуры. Культура его и есть преодоление природы,
стихийной и слепой природы. Неизменные ее «зако­
ны» он использует в своих целях, заставляет служить
себе, он их приручает. Человек комбинирует одни силы
природы с другими, либо нейтрализует влияние одних
при помощи других, либо отводит их действие в другое
направление, либо покидает место их действия, либо
научается их предвидеть и принимать меры предосто­
рожности. Тысячу путей находил и находит человек,
чтобы становиться «царем природы». История челове­
чества — живой свидетель тому.
С тем большим правом это верно для истории, для
природы человеческих отношений. Мы ее «законов»
до сих пор не знаем. Мы научились только подмечать
некоторые самые общие повторяемости в линиях ее
развития. Мы только знаем, что в истории переме­
жаются эпохи гнета с минутами освобождения, что
происходит постоянное круговращение созидания
падения царств, что человечество постоянно тоскует

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

по правде и до сих пор не имеет ее. Мы знаем только
то, что когда народам становится невмоготу, они вос­
стают, происходят взрывы — революции. Все, казалось
бы, застывшие навеки точки опоры, рычаги и силы на­
чинают колебаться, перемалываться, переплавляться,
как во время землетрясения. Революция — это и есть
социальное землетрясение. Но эти смены волн в исто­
рических морях подчиняются неустанному влиянию
людей. Если в физическом землетрясении или на­
воднении, где человек противостоит грозной природе,
он все же борется с итогами его, сокращая его размеры,
направляя его русло и все более предупреждая его на­
ступление, — то тем более он может влиять в револю­
ции, где он ее участник и работник. Если революция,
бурно разливаясь, затопляет цветущие берега, если
она в своем разливе подрывает самые корни жизни,
если, больше того, она под влиянием ошибок стано­
вится зловещей, — она все же и именно тогда подда­
ется влиянию участников ее. Человечество не может
стоять перед ней как перед всесильной стихией, как
перед господином: оно должно ее приспособить себе.
Революции благодетельны для человечества, но только
когда оно управляет ими.
Если мы начинаем сомневаться в своих силах влиять
на революцию, если нас не в меру ретивые «ученые» за­
пугивают «исторической неизбежностью» событий —
мы должны обратиться к самим себе, к сознанию свое­
му. Чувствуем ли мы себя пылинкой в событиях наших
или делателями их? Чувствуем ли мы себя костяшками,
которые история лениво бросила на арену для бездуш­
ной игры своей, или мы сами хотим быть героями этой
величественной драмы жизни и смерти? Чувствуем ли
мы ответственность за ход революции, за светлые и те­
невые стороны ее, за минуты торжества и полосы ее пе­
чали, за то, что она раньше шла в гору, а теперь катится
вниз в объятия горя и отчаяния?

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 Конечно, мы себя чувствуем ответственными. А это
решает все! Значит, мы — творец, хотя и мельчайший,
этой революции: значит, мы можем на нее воздейство­
вать и впредь. Значит, мы не можем больше утешать
себя тем, что все от «Бога» или от «истории», и мы
должны сами разыскать, нащупать рычаг этой исто­
рии и сильной рукой повернуть его в сторону подъема
революции.
О, это великое счастье для нас, что мы еще во время
революции можем подумать об исправлении ее.

II
Страдание революции
Когда бы ни оглянуться назад за последние полто­
ра года (с мая 1918 года), на каком бы месяце жизни
нашей Советской революции ни остановиться, вся­
кий раз видишь, что положение трудящихся масс
необыкновенно, неслыханно тяжело. Нет, кажется,
ни одной беды человеческой, которой бы им не при­
шлось испытывать, испытывать именно теперь, на
грани той эпохи, которая должна была бы освободить
их навсегда от этих бед. Со всех сторон революцион­
ная Россия окружена, как несгибаемыми железными
прутьями клетки, блокадой иноземных держав. Они
нас не только отрезали от всякого свободного обще­
ния со своими народами и народами нейтральными;
они не только лишили нас всех предметов обихода,
которые привыкла наша страна получать с помощью
международного обмена; они не только сделали из

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

«России» какой-то лагерь прокаженных, который они
цепко охватили колючей изгородью клеветы и голод­
ной смерти. Они пошли дальше: они послали к нам
своих солдат и свои орудия разрушения для того,
чтобы вооружить самые темные силы России и за­
душить в корне и в колыбели ее самую революцию
нашу. Это то, что делается вовне. А внутри? Уже давно
наступила та общая нужда, то поголовное обеднение,
при котором людям приходится драться за лишний
кусок хлеба, за лишнее полено дров, за лишний градус
тепла. Потребности наши все больше сокращаются.
Привычки и обычаи, которые делали из нас общество
понимающих друг друга людей, все больше исчезают.
Наступило то самое опрощение жизни, когда человек
целиком и весь принужден отдаваться самой грубой,
самой животной погоне за первыми благами жизни.
Рабочий и крестьянин, видевший в революции наде­
жду вырваться наконец из когтей повседневной нуж­
ды и суеты, видит себя отброшенным назад в жизнь,
полную самых унизительных мелких забот. Никогда
еще для него не было так кричаще и обнажено это
противоречие между тем, что виднелось в красном
зареве революции, и тем, что такой свинцовой тяже­
стью свалилось на него в эти будни революции. При
этом всепоглощающем засилье физических нужд
быстро гаснет духовная жизнь только что пробудив­
шихся масс, разрываются самые дорогие связи чело­
веческие, и только теплится еще последняя ячейка
общества, которая сохраняется обычно в эпохи обще­
ственного распада, — семья.
Этого мало: останавливаются фабрики и мастерские,
в которых копилось до наступления социалистических
времен творчество благ, и в полузапущенных помеще­
ниях тоскливо бродят отдельные кучки рабочих, остав­
шихся лишь для того, чтобы предотвратить полное раз­
рушение. На огромных российских полях и равнинах,

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

среди которых сотнями тысяч раскинулись крестьян­
ские жилья, с трудом и как бы через силу движутся
плуг и соха, управляемые «мужиком». Не родились еще
на освобожденной земле ни новая социалистическая
община, ни новое крестьянское, молодое душой, поко­
ление. Подозрительно и с болью в глазах оглядываясь на
город, на начальство, на Советы, — деревня угрюмо зам­
кнута в себе, непрерывно копит горечь и обиды и бес­
сильно, по-старому, ненавидит. Спит еще глубоко на­
родное творчество — и в городах и в селах — и нет еще
того подлинного царевича, который пробудил бы его
к жизни своим братским, теплым прикосновением. Си­
лой и угрозами город отнимает у деревни ее богатства,
хитростью и обманом, а нередко силой же, деревня от­
бивается от города и вытягивает из него его последние
крохи. Часто, слишком часто рабочие и крестьяне видят
друг друга в враждебных лагерях вместо того братства,
которым они начали и продолжали революцию.
Так же ссорятся на глазах их все социалистические
партии, которым они привыкли внимать в прошлом.
И этого мало: иноземные и внутренние враги застав­
ляют нас вести бесконечную с ними борьбу. Уставшая
смертельно от войны страна принуждена объявлять
одну за другой все новые мобилизации, которые выры­
вают из только налаживающейся жизни ее самые здо­
ровые и бодрые части, которые повергают остающихся
в тоску и отчаяние. Гражданская война упорнее, тяже­
лее, кровавее старых национальных войн, а в сознании
многих она кажется и преступнее тех. Удивительно ли,
что у миллионов трудящихся родятся чувства злобы,
неверия, отчаяния, ненависти? Удивительно ли, что
распускаются ядовитым цветком застарелые болез­
ни людские: национальные страсти и национальная
злоба?
Вся страна наша не походит ли на нынешний трам­
вайный вагон, который по тусклым улицам Москвы

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

тащится, весь облепленный людьми, истасканный
и старчески дребезжащий. Посмотрите, как тесно,
в кучу сбиты здесь люди, как они все устало, как по­
сле упорной борьбы, дышат, как голодно блестят их
глаза, как они перестали считаться друг с другом. По­
смотрите, как откровенно один отбивает место у дру­
гого, как в этой толпе случайно сцепленных людей нет
сочувствия или хотя бы понимания друг друга, как
каждый видит в другом только соперника. Все семена
разложения на лицо в этом людском стаде, которое
не различает уже лиц своих соседей, которое только
ощущает давление их тел, которое только еще боль­
шим давлением старается отбросить их тяжесть. Бес­
смысленная злоба к трамвайному кондуктору — вот
чувства этих случайных людей к власти, к государству,
к организации. Жестокое равнодушие или насмешли­
вое отношение к теснящимся у входа в вагон новым
пассажирам — вот чувства этих людей к общежитию,
к солидарности. Если вы только глубже всмотритесь
в них, вы заметите, как, в сущности, близки все они
друг другу, как одна мысль, одно чувство, одна искра
братски сверкает в их затравленных глазах: одинако­
вая тоска, одинаковая боль плачет в них всех. Но теперь,
сейчас, здесь они — безжалостные противники друг
другу. Верхние упорно не дают подняться нижним,
нижние сосредоточенно-злобно вытесняют верхних.
А ведь через час, может быть, эти же самые люди пе­
ременятся ролями, и за это маленькое благо — за ме­
сто в пыльном душном бездушном вагоне — они опять
так же, но в другом порядке, отчаянно, презирая себя
и еще больше ожесточаясь, будут бороться друг с дру­
гом. И когда в конце пути, с величайшим трудом про­
тискиваясь к выходу, пассажир опять приближается
к воле, он, весь полный унизительного напряжения,
покидает вагон только для того, чтобы... немедля
опять броситься в погоню за другим точно таким же

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г
вагоном. Так мчится по внешне оживленным улицам
умирающего, тяжело дышащего города этот вагон-
символ, и не с уважением, как от гоголевской тройки,
а в страхе и тоске отворачивается от него усталый пе­
шеход города.
Откуда же на третьем году великой революции у ее
современников этот страх, и эта тоска, и эта озлоблен­
ность, от которых замирает всякая творческая работа?
Что ее питает изнутри, что превращает ее уже почти
в неизменную природу нынешнего человека?
Я знаю ответ, который так легко подсказывается
умом. Беда — скажут нам — в кознях империалистов
всех стран, беда во внутренней контрреволюции, кото­
рая не дает народу ни отдыху, ни сроку, беда в голоде,
холоде, бедности, которыми душит нас Белая гвардия.
Причина понятная, людям тяжело живется — вот поче­
му они и озлоблены душой, вот почему работа валится
из рук. Других причин доискиваться и нечего — ска­
жет нам наблюдатель, смотрящий в «корень» вещей.
Когда прекратится блокада, когда наладится товаро­
обмен с заграницей, когда полным ходом заработают
фабрики, когда у нас улучшится характер чиновни­
чества, — тогда прекратится голод и бедность, тогда
и разгладятся морщины на лицах, тогда повеселеют
люди.
Этот ответ легко подсказывается умом — и все же
он неверен (во всяком случае, неполон). Он не дает
настоящего, глубокого объяснения той огромной, ино­
гда, кажется, неисчерпаемой душевной упадочности,
которую мы все наблюдаем. Нас душит империализм,
контрреволюция, Белая гвардия? Все это верно. Но
если цели, поставленные нами, хороши, если дело
(социализма), во имя которых трудящиеся России под­
нялись, благостно, истинно, прекрасно — тогда отку­
да у них эта страшная душевная опустошенность? Что
пути к счастью всегда тернисты, что счастье свое надо

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

выстрадать в борьбе и муках, — эти грустные истины
трудовые массы всегда знали и знают лучше других.
Что бедным станет лучше только тогда, когда они сло­
мят сопротивление богатых, что освобождение, воль­
ная жизнь, всеобщее братство их ждет только впереди,
а всякий шаг назад грозит им величайшими опасно­
стями, что поэтому им многое и лучшее приходится
отдавать в борьбе — это трудящиеся знают по своему
слишком тяжелому опыту, а если не знают, то в ходе
революции легко узнают и приемлют душой. И если
бы революционная борьба за социализм вызывала бы
в России только голод, только бесконечные материаль­
ные лишения, только бесчисленные неудобства жиз­
ни, но не было бы у трудящихся внутренних тяжких
переживаний, сомнений или разочарований, — тогда
бы они и все наши современники не находились бы
в таком тяжелом душевном состоянии. Да, конечно,
им было бы трудно жить, они были бы затоплены
бездной назойливых и утомляющих пустяков, у них
было бы неуверенно-зыбкое положение дома, но
одного у них не было бы: у них не было бы тревоги
на душе. Вся внешняя жизнь кругом, и домашняя
и общественная, может быть тяжелой, невыносимо
тяжелой, и все же люди остаются крепкими, упорны­
ми, даже закаляются в бедах... до тех пор, пока у них
спокойно на душе, пока перед ними ясной и непоколе­
бимой стоит цель этих страданий, смысл этой борьбы.
А между тем я вижу, что у людей, которые участвуют
в революции и во имя которых провозглашен был ее
приход, есть какая-то величайшая тревога на душе,
нескрываемое, непрерывное душевное страдание,
под влиянием которых уже разрастаются в зловещих
размерах ощущения и голода, и лишений, и всех бед­
ствий. Я утверждаю, что не от голода и блокады одних
идет упадок души революционного народа, а, наобо­
рот, голод и блокада сами так остро переживаются

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

потому, что в душе у трудящихся что-то надломлено
такое, из-за чего обострены эти неизбежные, ожидае­
мые заранее или, во всяком случае, легкообъяснимые
и понятные страдания.
Да, если мы стоим перед фактом тяжелого душевно­
го состояния народных масс, если это состояние их не
только не смягчается, хотя бы на время, а, наоборот, все
мрачнее и мрачнее сгущается, то нет сомнения: душа
революционного народа тяжко болеет. Болезнь души
всегда опаснее и зловещее иных болезней. Революция
же, которая прежде всего есть дело великого горения
души человека, как смерти своей боится надлома ду­
ховного или душевного. Если, действительно, глубоко
и надолго засорены или обмелели душевные источ­
ники главного творца революции — трудящихся, —
тогда революция осуждена на падение. Сколько бы
ни вертелись после этого колеса административной
машины революции, сколько бы ни клялись и закли­
нали революцию верхушки партий или правительств,
сколько бы ни толкали вперед хозяйственные или по­
литические потребности масс — а все же революция
умирает тогда, когда душа ее отмирает. Как больное
тело еще долго, до своего последнего конца, дышит,
прозябает, мучительно тянется к скупому лучу солн­
ца, точно так же и больная революция может долго
прозябать, тянуть свои дни, в неопытных глазах рож­
дать даже иллюзию жизни долгой. Но без живой, без
пусть не всегда радостной, но зато верящей в свою
правоту души революция долго жить не может. Вот по­
чему с таким вниманием вглядываемся мы постоянно
не во внешнее лицо Советской России, искривленное
тысячами подлинных или лживых судорог, а во вну­
тренний лик ее, такой молчаливый подчас и такой
страдающий всегда. И, уж не боясь ошибиться, я го­
ворю уверенно: в революции нашей трудовой народ
переживает величайшие страдания души.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 Ill
Из-за террора
Откуда же у народа эти страдания?
И я на это пробую ответить так, как я понимаю и чув­
ствую их сам, ибо и я сам — тоже сын народа. Я отве­
чаю так: народ, принявший и творивший революцию,
оскорблен методами, путями, действиями этой рево­
люции. Народ, поверивший с самого начала и до сих
пор верящий во внутреннюю правоту и святость рево­
люции, почувствовал неискренность, глубокую фальшь
в ее внешнем одеянии, в ее жизненных проявлениях—
и ужаснулся. Сначала он ужаснулся, тихо и сосредото­
ченно ей изумлялся, а потом медленно, но неуклонно
стал от нее отходить и отходить. В революцию народ
приносит с собой не только полную, переливающую
через край чашу страданий своих, не только бездонную
глубину своих вековых неудовлетворенных потребно­
стей — но и еще нечто более высокое. Он приносит
с собой в революцию, уже не только как причину ее,
но и как дар ей, свою вековую поруганную правду, свою
невысказанную детскую мечту о чистоте жизни, свой
смутный в очертаниях, но глубоко убедительный иде­
ал новой, просветленной и не похожей на прошлую,
жизни. В революции своей народ никогда не собира­
ется выполнять какие-либо «законы истории» или
проходить определенный «этап революции», предна­
значенный ему свыше: народ просто воплощает всю
накопленную им до сих пор правду и справедливость.
Вот почему свой революционный размах он сразу рас­
пространяет на все сферы жизни, все формы быта, все
области духа. Вот почему, подсекая в корень полити­
ческую надстройку или социальную базу общества,

[ 26 ] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

он одновременно и с той же резкостью проносится ура­
ганом и по всей личной, религиозной, бытовой основе
общества. В душевной чистоте своей он верит, что его
выношенная поколениями правда (то, что мы называ­
ем обычно «законами правды и справедливости») не
только во всех областях жизни, но и вся целиком будет
осуществляться. Он не предвидит столкновения меж­
ду моралью своей, общечеловеческой и человечной,
и «моралью революции».
А между тем это столкновение произошло. Против
его собственной, народной светлой правды выступила
ярко, резко и властно «неправда черная» революцион­
ной практики — и он возмутился. Народ, трудовой на­
род почувствовал зло в революции. А от этого чувства
зла и родилась его сначала душевная смятенность, а по­
том и безразличие к революции.
От чего родилось это чувство зла? Оно родилось
от того безудержного насилия, от той системы мас­
сового террора, которые вошли в обиход революции
с мая 1918 года, которые были узаконены, освящены,
возведены на пьедестал с этого времени*.
Террор, как изнанка и фальшивый лик революции,
вступил в роковой конфликт с духом, со смыслом, с са­
мым существом революции. А потому террор изумил,
испугал, до основания потряс, а потом и стал отбрасы­
вать в сторону те самые массы трудящихся, ту самую
душу трудящихся, которые были и всегда остаются вер­
ными детьми революции.
Да, это так. И пусть никто не говорит, что это объяс­
нение чудовищно, искусственно, притянуто. Пусть не

* Это чувство родилось, конечно, и из централизма коммуни­

стической партии, вытеснения масс от распоряжения своей судь­
бой, которое организационно убивает революцию, но сущность
и источник чувства, о котором мы говорим, родились из системы
террора, который тесно связан (и как причина, и как следствие)
с централизмом.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

указывают с тайным торжеством (враги социализма)
или с гордой самоуверенностью (ложные защитники
его), что сегодня, в настоящую минуту, люди не чувству­
ют остро этого вопроса, что он оттеснен или вообще
исчез перед лицом других открытых, близких, интим­
нородных врагов: голода, холода, нищеты, болезни,
порока. Я знаю: и враги, и «защитники» свободного на­
рода одинаково любят это доказывать потому, что для
них народ это — зверь по натуре, который рычит и ме­
чется в клетке грубых инстинктов, которому недоступ­
ны длительные нравственные страдания и который за­
кабалит всякий, кто придет к нему с хлебом и мясом.
И, конечно, при взгляде на сегодняшний день они ви­
дят лишь искривленные голодом и нуждой человече­
ские лица, а совсем не истомленные моральными кон­
фликтами сознания. Но это — взгляд поверхностный
и недалекий. Это значит не видеть за выпирающими
наружу явлениями их глубоких причин, их основных
мотивов, их навязчивого прошлого. Да, сегодня стра­
дания людей, быть может, питаются этими внешними
физическими бедствиями, сегодня, быть может, и сами
страдающие не видят иных корней своих страданий,
чем эти бедствия. И все же для меня ясно, ясно в мину­
ты светлых душевных промежутков для всякого вдум­
чивого наблюдателя, что источник этих мучительных
переживаний в том прошлом дне нашей революции,
в тех злосчастных моментах ее, когда впервые стали
наноситься удары нравственному сознанию народа, его
великим нравственным ожиданиям. От тех моментов
началось сначала то состояние морального недоумения
или оглушенности, а потом и растущего отвращения
и безразличия, на ядовитой почве которых расцвело се­
годняшнее вульгарное перерождение человека револю­
ции в голого потребителя. И если душа этого человека,
еще лишь недавно созвучно откликавшаяся на бурные,
самозабвенные призывы восстания, так крепко сейчас

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

замкнулась в себе, то причины этого ищите не в сегод­
няшних ценах на хлеб, а во вчерашних тяжелых «зре­
лищах» революции, до глубины потрясших его наивно
и верующе раскрывшуюся душу.
И еще одно возражение я хочу отвести здесь с само­
го начала. Пусть не говорят мне самоуверенно-гордые
люди, что тяжелое состояние души охватило лишь не­
большие случайные круги общества, что «революция
учит» и что в самом ходе ее развертывания от нее не­
избежно отпадают обывательские, интеллигентские,
промежуточные и т. п. слои. Пусть не говорят самона­
деянно, что от террора пугливо отшатываются только
либо погибающие от революции элементы (буржуаз­
ные, помещичьи, связанные с ним интеллигентские)
либо «слабонервные», утопически прекраснодушные
слои из кругов трудящихся. Ибо, к счастью для нашей
веры в социализм, не кто-нибудь, а именно борцы рево­
люции, именно рабочие и крестьяне душевно смятен­
ны и смяты той системой террора, который творится
от их имени. Именно они, вынесшие на своих плечах
всю тяжесть борьбы, из низин социальной жизни под­
нявшиеся сразу и прямо на самый верх ее, но принес­
шие с собой инстинктивную тягу к правде и естествен­
ные, природные навыки жизни, оказались с большим
запасом жалости к людям, с большим запасом чутко­
сти к чужим страданиям, чем кто-либо другие. Именно
они, отдаваясь, быть может, в начале на минуту стихий­
ному порыву исторической ярости, никогда и нигде не
превращали этой своей ярости в длительную полосу
жизни, в норму постоянного поведения. Нам еще при­
дется после говорить об этом, но с самого начала уже
я хочу заявить, что болезнь террора (о терроре) точит
не края, не верхушки революционного организма, а са­
мую сердцевину его, что этой тяжелой душевной бо­
лезнью болеют не какие-либо «слои» народные, а самая
толща революционного народа.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 IV
Что такое террор?
Что такое террор, в чем он проявляется — знают
как будто сегодня все, и испытавшие его и наблюдав­
шие его. Изо дня в день, из месяца в месяц граждане
революционной России приучались, привыкали к все
более тяжелым, все более яростным формам его. И то,
что вначале потрясало, ломало, переворачивало всю
душу, позже становилось привычным, неизбежным,
почти понятным, подобно тому, как привыкали к все
меньшему и меньшему пайку хлеба. Но именно потому
сегодня в ответ на вопрос, что такое террор, усталый
человек, пожалуй, не сумеет уже обрисовать ту систе­
му насилия, которая цепко охватывает всю его жизнь.
А он укажет на одно какое-нибудь звено ее, особенно
остро режущее ему глаза: будь то бессмысленные аре­
сты, будь то издевательское обращение в учреждени­
ях, будь то массовые смертные казни. И, конечно, это
будет неверно. Террор — это не единичный акт, не
изолированное, случайное, хотя и повторяемое, про­
явление правительственного бешенства. Террор — это
система либо проявляемого, либо готового проявиться
насилия сверху. Террор это — узаконенный план мас­
сового устрашения, принуждения, истребления со сто­
роны власти. Террор — это точное, продуманное и до
конца взвешенное расписание кар, возмездий и угроз,
которыми правительство запугивает, заманивает, за­
ставляет выполнять его безапелляционную волю. Тер­
рор — это тяжкий покров, наброшенный сверху на все
население страны, покров, сотканный из подозритель­
ности, настороженности, мстительности, озлобленно­
сти власти. Кто же держит в руках этот покров, кто да­

[ 30 ] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

вит им на все население без исключения? Если это не
внешний завоеватель, то неужели же само население
может так управлять само собой или так угнетать само
себя?
Конечно, при такой системе управления и речи нет
об управлении большинства. При терроре власть в ру­
ках меньшинства, заведомого меньшинства, чувствую­
щего свое одиночество и боящегося этого одиночества.
Террор потому и существует, что находящееся у власти
и в одиночестве меньшинство зачисляет в стан своих
врагов все большее и большее число людей, групп,
слоев. Во всякой революции создается этот зловещий,
страшный образ — «врага революции» — на который
справедливо и несправедливо валят все ошибки и все
страдания ее. В пору торжества, побед революции этот
образ не кажется опасным, он вырисовывается лишь
как далекий призрак. Но в пору колебания счастья рево­
люции он становится реальнее, ощутительнее, нагляд­
нее. Пока ею руководит заведомое большинство, оно
не боится его, легко справляется с ним, не заполняет
им всего горизонта своей деятельности. Но этот «враг
революции» (или «подозрительный», по терминологии
Французской революции) вырастает в поистине испо­
линскую величину, занимающую весь фон революции,
тогда, когда у власти остается меньшинство, опасливое,
подозрительное, одинокое. Это понятие тогда все боль­
ше и больше расширяется, растягивается, обнимая со­
бою постепенно всю страну, все население, доходя, нако­
нец, до понятия «всех, кроме власти» (и сотрудников ее).
Вот кто обе действующие стороны в терроре. А как
воздействует командующая власть на «врагов револю­
ции» или на все население страны — можно ли это
рассказать до конца, можно ли перечислить ее меры
полностью? Их так много, и так изобретательны во­
ображение и творчество террора в его авторах. Надо
помнить, что если количественный размах террора соз­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

дается понятием «подозрительного», то качественное,
материальное содержание его разрастается безгранич­
но благодаря принципу «все дозволено». Командующее
помощью террора меньшинство заранее или во время
дела облегчает себе свободу действий этим принци­
пом моральной распущенности. Иначе оно не может
существовать. «Все дозволено» по отношению к «врагу
революции» — таковы два принципа террора. А это
фактически значит, что в отношении всех допустимы
все пути и средства насилия и принуждения. Не забу­
дем при этом, что этот террор совершается всегда и не­
изменно «во имя революции», во имя высших идеалов,
достигнутых разумом человечества.
Не такое же ли зрелище мы имеем и сейчас перед
собой? Не достиг ли и российский террор почти преде­
лов, свойственных этой системе правления? Не вклю­
чены ли и у нас в лагерь врагов революции «все, кро­
ме большевиков»? И не освящен ли сверху и законом
принцип расправы, все разрешающий и все заранее
прощающий?
Пропустите еще раз перед вашим умственным взо­
ром все знакомые нам формы этого террора. Вы по­
нимаете, что его нечего делить на террор физический
и психический, ибо каждый его акт одновременно яв­
ляется и тем и другим. Поражая одних прямо и непо­
средственно, физически или духовно, он одновременно
посредственно поражает и других, многих, всех. Тер­
рор — это убийство, пролитие крови, смертная казнь.
Но террор не только смертная казнь, которая ярче все­
го потрясает мысль и воображение современников.
Смертная казнь — это лишь яркая точка в мрачном тер­
рористическом созвездии, объявшем революционную
землю, это лишь купол террористического здания, тес­
но обступившего всю жизнь народа. Но формы террора
бесчисленны и разнообразны, как бесчисленны и раз­
нообразны в своих проявлениях гнет и издевательство.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

Террор проявился уже в том, что были разогнаны за­
конные организации трудящихся (Советы, професси­
ональные союзы, съезды, добровольные вооруженные
соединения), в которых свободно и могуче отражалась
их активная воля, без которых они снова превращают­
ся в человеческую пыль. Террор проявился в том, что
на пространстве всей революционной страны в самую
ответственную пору ее жизни, в эпоху глубочайшего
социального преобразования, десятки месяцев и годы
заглушено вольное слово. Ни в печати, ни на собрани­
ях народных, ни в союзах, нигде не допускается сло­
во, которое бы расходилось с видами командующей
власти. Если же это слово критики, возмущения или
страдания и выскальзывает изредка из уст некоторых,
оно бессильно замирает в воздухе, потому ли, что оно
влечет за собой кары, потому ли, что за ним не следует
никакого действия. Рядом с бессильным словом ора­
тора царит мрачное унизительное молчание его слу­
шателей. Массы в стране террора не только не выска­
зываются, но — при господстве только официального
слова — они и не узнают правды о жизни своей и всей
страны. Террор — в том, что тяжкие цензурные оковы
легли на самую мысль человеческую, на самое стихий­
ное творчество ее; что центральное правительственное
учреждение решает предварительный вопрос о допу­
стимости или недопустимости книги, журнала, газе­
ты: что вследствие этого самая мысль становится либо
молчаливо-растленной, либо молчалински-прислужни-
ческой. Гений человеческий по своей природе всегда
взывает: «Не могу молчать», а в стране террора полага­
ются пределы его элементарному проявлению. И тогда
робость, узость, бескрылость мысли закрадывается уже
в самые тайники ее, в самые источники ее зарождения.
Террор — в тесно сплетенной, кружевной сети поли­
тического надзора, которым правительство опутывает
все поры, все ткани, все клетки революционного об­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

щества; в тайной политической полиции, которая не­
отступно следит или делает вид, что следит за всяким
шагом граждан; в хитроумных, дьявольски изобрета­
тельных приемах сыска и провокации, которыми тай­
ные намерения граждан должны быть изобличены
перед лицом власти. Террор — в пренебрежительных,
в насмешливых, в мучительных формах допроса лю­
дей, изобличенных властью; в тончайших приемах ду­
шевной и иной пытки, то дерзко выступающей наружу,
то заслоняющейся маской «революции и социализма»;
в переполненных до голодания, до изнурения тюрьмах,
лишь с горьким смехом изредка раскрывающихся для
худосочных и лицемерных амнистий; в случайности
приговоров, зависящих от любой перемены политиче­
ской погоды, от колебаний правительственных чинов­
ников, головами казнимых проводящих свои полити­
ческие виды. Террор — в произвольных, диктуемых
неизвестными нормами выселениях, реквизициях,
конфискациях, контрибуциях, лишь по виду цепля­
ющихся за сытых и праздных, а по существу бьющих
по голодным и усталым. Но самое страшное, самое чу­
довищное террора — в смертной казни, которая, как
«Святая Гильотина», вышла первым действующим ли­
цом на бытовую арену революции, меч которой висит
на такой тонкой ниточке, что готов в любую минуту
опуститься на любую голову. Террор — в крови, которая
льется безжалостно, бессмысленно, ручьями. Террор —
это «к стенке», которая угрожает и за неуплату налога
подоходного, налога натурального, чрезвычайного, и за
уход из армии или уклонение от нее, и за непоставку
лошадей или зерна, и за уличные грабежи, и за государ­
ственную измену, и за бесшабашное грюндерство*, и за
обман и преступление по службе, и за мелкую спеку­

* Здесь под грюндерством подразумевается спешное учрежде­

ние или создание чего-либо с целью быстро получить какую-либо
выгоду (политическую, экономическую и т.д.). — Примеч. ред.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ляцию, и за искусную контрреволюционную интригу,
и за легкомысленное «оскорбление величества» (пере­
ходного периода). Террор — в том, что «к стенке» стало
тоном обыденной жизни, что расправе над беззащит­
ными, превращению человека в вещь, звериному нача­
лу в человеке открыты все шлюзы и сорваны все плоти­
ны. Террор — в животном страхе, который парализует
волю, заставляет бледнеть сильных, рабски подчиняет
человеку с винтовкой в руках. Но когда все боятся на­
чальства, тогда все боятся и друг друга. Террор, нако­
нец, в массовых казнях, когда за чужую вину, за удар,
нанесенный власти, за опасения, испытываемые пра­
вительством, платятся неповинные люди из воюющего
класса, платятся люди, случайно попавшие в руки этой
власти, случайные обитатели государственных тюрем.
Массовый террор — в преследованиях людей без вины,
в заложничестве, в круговой поруке одних за других,
между тем как именно социализм всегда боролся про­
тив идеи только личной вины человека, даже виновно­
го, против только индивидуального объяснения зла,
болезни и преступления. Террор в том, что в защиту
свою власть пускает в ход не тот или иной акт, не тот
или иной вид насилия, а в том, что все эти акты и виды
насилия пускаются в массовом размере и одновремен­
но, что это звенья одной цепи, туго сковывающей сразу
и все отправления жизни страны. Террор — не только
тогда, когда насилие применяется, но даже и тогда, ког­
да оно не применяется, когда оно лишь висит посто­
янной угрозой. Угроза террором и есть атмосфера, сти­
хия террора; в этой атмосфере люди живут еще более
отравленной жизнью, чем когда действует сам террор.
Если террора нет сейчас, то всегда есть возможность
его повторения, есть душевная привычность к нему
у терроризирующих и терроризуемых.
Террор родит эти два стана людей; терроризующих
и терроризируемых. Для одних террор — это молоде­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

чество, дерзость натуры, первое, быть может, в исто­
рии после веков самоутверждение; для других это горе,
унижение, страх. Между двумя этими станами людей
может существовать только взаимное озлобление, но
не может быть никакого понимания. Существование
этих двух лагерей создает новый строй, в котором, как
в прежних насильнических, но в еще более обострен­
ной форме, имеются налицо все психические элемен­
ты строя неравенства и угнетения. На одной сторо­
не — опьянение властью, наглость и безнаказанность,
издевательство над человеком и мелкая злоба, узкая
мстительность и сектантская подозрительность, все
более глубокое презрение к низшим: одним словом, го­
сподство. На другой стороне — задавленность, робость,
боязнь наказания, бессильная злоба, тихая ненависть,
угодничество, неустанный обман старших: одним сло­
вом, рабство. Получаются два новых класса, разделен­
ных между собой глубочайшей социальной и психоло­
гической пропастью: класс советских комиссаров и их
челяди и класс советских «подданных». Чем сильнее
нажим нового командующего класса, чем бесстыднее
и грубее он проходит свою фазу первоначального накоп­
ления, тем более ярким пламенем разгораются чувства
злобы, гнева и ненависти к власти у нового угнета­
емого класса.
Но этот разврат власти поселяется не только в от­
ношениях ее с подданными; он спускается и в самые
отношения подданных между собой. Рабство, равно­
мерно охватывающее все слои подвластного народа,
распыляет, разлагает самые эти слои. Взаимная подо­
зрительность и настороженность, борьба за улыбки
и ласки власти, явное или молчаливое предательство
ближнего, самоокрашивание в защитные цвета, запу­
гивание или подкупание близостью к власти, перене­
сение террора в миниатюре вниз, подражательность
государственному насилию — все это ужасающе разви­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

вается в тех слоях населения (а это все слои!), которые
толпятся у престола власти. Если все — рабы в отноше­
нии власти, тогда между рабами — человек человеку
волк. Если террор сверху над гражданами, тогда террор
внизу между гражданами. А ведь надо помнить, что
у нас, в переходном строе, плоскость насилия со сторо­
ны власти бесконечно шире и всеобъемлющее, чем при
любом старом общественном строе. При режимах цар­
ском и буржуазном насилие власти концентрировалось
лишь в определенных областях: в политической, рели­
гиозной, национальной, изредка хозяйственной. Вся
же необъятная сфера удовлетворения человеческих по­
требностей, сфера индивидуальной жизни «обывателя»
находилась вне плоскости государственно-вооружен­
ного воздействия. Теперь же у нас, когда все области
и личной, и хозяйственной, и общественной жизни
перешли в руки и под надзор государственной власти,
а власть эта построена на исключительно террористи­
ческих началах, — угнетение сверху и безответная за­
пуганность снизу распространилась, само собой, на все
сферы жизни советского подданного. А ведь надо пом­
нить еще, что на душу советских граждан беспощадно
давит убогая экономика, нищета, распыленность всех
промыслов, разбитость всех хозяйственных позиций.
А тогда еще сильнее крепнет зависимость человека
от всеобъемлющей власти, еще острее разгораются
чувства недоверия, лицемерия, конкуренции между
одинаково беспомощными подданными слоями.
Это наш террор: ему подчинены все слои населения,
он охватывает все области жизни; все делается путем
принуждения и небрежности к человеку, а не путем
убеждения или соглашения. Террор — это социальная
анархия при тесной сплоченности власти монархи­
ческой. Его последствия понятны для любого народа.
А в России, в стране, которая только что вышла из мно­
говековой рабской жизни, что значит это новое ввер­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

жение в рабскую жизнь, боязнь власти, обман ее, от­
рыв от жизни общегосударственной, с одной стороны,
взаимная подозрительность, предательство ближнего,
запугивание ею, с другой. Эта психология подвласт­
ных людей почти нетронутой, мало изменившейся за
краткую передышку вольной революции, перенесена
из эпохи царской власти в эпоху нашего террора. И ядо­
витые семена ее сливаются с вековыми ядовитыми по­
севами старого.
Таков террор, в котором смертная казнь лишь крова­
вое увенчание, мрачный апофеоз системы, но который
всем дыханием своим, всеми атомами своими упорно
день за днем убивает душу народа. Террор — это смерт­
ная казнь везде, во всем, во всех его закоулках.
Можно ли после этого изумляться, что и тоскует,
и мечется, и гневается сердце революционных масс?
Разве неясно, что такая жизнь их угнетает сама по себе,
бессознательно, по природе человека, не задумываю­
щегося над законами морали? Разве неясно, что такая
жизнь возмущает и их сознание несоответствием с про­
стыми законами правды и справедливости, с обычной,
священной человеческой моралью?
Народ жил в тесноте и в обиде. Из этого состояния
общего горя есть только два возможных выхода: либо
общая дружеская солидарность, либо общая звериная
склока. Какому же выходу содействует террор?

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 V
Террор
в Советской России
Когда начался террор, когда наметились первые,
хотя бы смутные, шаги его?
На этот вопрос надо ответить с полной откровенно­
стью, не стараясь взваливать вину только на одних.
Здесь нужно прежде всего отделить от сознательно­
го террора партии или власти те массовые стихийные
проявления ярости, которыми обычно начинаются ре­
волюции.
В этих иногда планомерных, а чаще беспорядочных
действиях насилия угнетенные веками и развращен­
ные зрелищем правительственного произвола и жесто­
кости народные массы отдают дань своей исторически
накопленной злобе и своему до сих пор рабски-бес-
сильному духу протеста. Эти стихийные акты народ­
ного самосуда мы называем политическим самосудом,
в отличие от чисто уголовных форм его, направляемых
массами не против свергнутого политического режима
и его слуг, а против житейских их обидчиков (воров,
грабителей, убийц). Эти акты политического самосуда
в русской революции имели место, и, надо тут же отме­
тить, уже в самом начале ее, в февральско-мартовские
дни 1917 года. Сколько бы разные лицемеры или плохо
помнящие политики этого ни замалчивали, стремясь
морально возвысить Февральскую революцию над Ок­
тябрьской, стремясь изобразить первую, как «общена­
родную», разумную, а потому и «бескровную», но факты
говорят иное. Именно в эту «весеннюю» пору революции
было совершено большее число насилий, оскорблений

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [ 39 ]

и убийств слуг старого режима в сравнении с началом
октября. Напомним об убийствах городовых, жандар­
мов, «фараонов», особенно в Петербурге и Москве (где
«снимание» их с крыш превратилось почти в спорт),
напомним о кровавых массовых расправах с балтий­
скими офицерами. Речь идет здесь о тысячах жертв,
рассеянных по всей стране и принесенных во имя
торжествующей революции. Но этот взрыв был тогда
признан неизбежным в стране, впервые свергнувшей
с себя иго исторического насилия, впервые лицом
к лицу столкнувшейся победно с обессиленными носи­
телями этого насилия. И характерно, что публицисты
той эпохи почти без осуждения, без грозных обличе­
ний и зловещих выводов прошли мимо этой полосы
шедших снизу насилий. Ибо общее приятие ими со­
вершившихся событий, одобрение ими Февральской
революции помогло им примириться с этим: эти «пе­
чальные факты» они оправдали! Социально-политиче­
ские интересы или теории поглотили тут моральные
вопросы.
К счастью, гнев народный грозен, но не длителен:
в этом именно и сказывается его искреннее, ненаду­
манное, идущее от души происхождение. Как только
народные массы в кратком и остром взрыве граждан­
ской войны дали удовлетворение своим чувствам яро­
сти и протеста, они успокоились. Вслед за первыми
днями гнева, а вернее, одновременно с этим, на по­
верхность освобожденной социальной жизни проби­
лись и расцвели нити дружбы, любви, товарищества,
солидарности. Народ-победитель счел своих бывших
врагов побежденными и изменил к ним свое отноше­
ние, в котором не было уже злобы и ненависти, а были
либо презрение, либо жалость.
Но эту черту русских масс — их политическую от­
ходчивость — нужно было поддержать и развивать.
Неизбежную в дальнейшем процессе революции поли­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

тическую и социальную борьбу классов и партий надо
и можно было охранять в русле организованных мас­
совых движений. Это было можно делать потому, что
с самого начала революции имелись налицо идейно
сильные и морально влиятельные социалистические
партии. В такой политически малоразвитой стране, как
Россия, партии, вместе с народом прошедшие тяжелую
школу гонений, бывшие для них духовно-руководящи­
ми маяками, составляют не только политические, но
и моральные центры притяжения. И воспитательная
роль этих партий, таким образом, в эту эпоху разлива
революции могла бы быть неизмеримо великой. Их по­
колениями накопленное идейное наследство должно
было соединиться с великодушными чертами характе­
ра мало тронутого цивилизацией, «варварского» в луч­
шем смысле слова, народа.
К несчастью, далеко не все политические партии
поняли эту истину. В среде социалистов была одна —
большевистская, которая, как раз наоборот, форсиро­
вание революции усмотрела в разжигании народных
страстей, в игре на тех чертах народного характера, ко­
торые поистине являются варварскими. Борьбу клас­
сов она сразу в значительной мере подменила травлей
групп и лиц, вместо ненавистных учреждений массам
подсовывались реальные, конкретные люди, на ко­
торых направляли стихийные чувства недовольства
и гнева. В армии это были офицеры, в промышлен­
ности — фабриканты и высшие служащие, в полити­
ке — деятели буржуазных, а потом и инакомыслящих
социалистических партий. Вместо буржуазии и по­
мещичьего класса непосредственными врагами тру­
дящихся были более или менее искусно выставлены
«буржуй и помещик». Этой демагогической, опасной
как огонь игре не могли сильно противостоять другие
социалистические партии, поскольку отчасти больше­
вики это истолковывали как методы партийной борь­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

бы и дискредитирования, поскольку первые и сами
плохо понимали еще роковое значение этой тактики.
Таким образом, морально-политическое заражение
трудящихся шло к ним сверху, со стороны социалисти­
ческой партии, к тому же все больше и больше заслужи­
вавшей доверие их ввиду правильной общей линии ее
деятельности. Этого момента — совпадения правиль­
ной социалистической линии с безумной моральной
линией большевиков, а потому особенного усиления
последней — нельзя забывать при исследовании кор­
ней террористических настроений в народе. И тем
не менее — повторяем — надо признать, что в такой
обильной и частой форме, как во время Французской
революции, русские трудовые массы не знали полити­
ческих самосудов*. Они были всегда лишь стихийными
вспышками, но никогда не переходили в длительную
линию революции.
Так было с марта по октябрь 1917 года. Октябрьская
революция должна была послужить новым и еще более
глубоким испытанием террористических склонностей
масс. Ибо если Февраль дал им выход при лобовом
столкновении народа (вообще) с бюрократией (и поме­
щиком и капиталистом лишь попутно, в силу личной
унии их с бюрократией), то теперь народ (трудовой)
очутился перед лицом своего еще более интимного,
вековечного врага. Октябрь сбросил с дороги истори­
ческий барьер между классами, историческое средосте­
ние между бедным и богатым. И значит, можно было
ждать еще большего разлива народной ярости, тем
более что она подготовлялась пропагандой и факти­
ческой вольницей первого периода революции.
Но было ли это так? Можно ли, действительно, ска­
зать, что с начала Октябрьской революции открылись

* Французское народное «На фонарь!» не имело в России анало­

гов. Зловещее «к стенке» явилось позже как подарок сверху.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г
новые источники народной дикости или особенно
углубились старые источники ее?
На этот вопрос не совсем легко ответить. Есть ряд
фактов, которые — если взять их с внешней стороны —
должны как будто подчеркнуть зловеще-мрачный фон
этой поистине трудовой революции. И в то же время
я не опасаюсь сказать, что и на этот раз массы остались
верны себе, что они опять, как всегда, только подда­
вались своим стихийным разрозненным и спорадиче­
ским вспышкам аффектов, а не вели систематической
линии, которая бы отражала их постоянное горение
души.
В первые дни торжества октябрьских событий опять
были жестокие и бессмысленные расправы над офице­
рами в Финляндии и Севастополе. Был самосуд над ге­
нералом Духониным в Ставке. Был еще один случай
бессмысленного самосуда, о котором мы поговорим
после. Были самовольные расправы над железнодо­
рожными агентами со стороны буйно стремившихся
домой миллионов солдат фронта. Было еще худшее
и горшее дом революции: высоко вверх прыгнули циф­
ры случаев уголовных самосудов. Этому отвратитель­
ному явлению народной жизни, когда под свист,
улюлюканье, дикий смех и притворную жалость толпа,
сильная числом и своей массивностью, упорно, дли­
тельно, сладострастно-утонченно издевалась над беспо­
мощным, полумертвым от страха, избитым мелким
преступником, вором или грабителем, прежде чем по­
тащить его к реке и утопить, добивая камнями, или
расстреливать у стены десятками выстрелов — этому
явлению не может быть никакого оправдания. Звери­
ное, жестоко-звериное начало, как скрытое пламя при­
таившегося пожара, взвивалось в этих самосудах высо­
ко наружу, резко напоминая об огромной работе
духовного перерождения человека, которое предстоит
еще совершить революции. И в то же время нельзя за­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

бывать другого: начались эти уголовные самосуды не
с начала Октября, а с начала Февральской революции.
Причиной их были разлаженность и бездействие адми­
нистративного и, главным образом, судебного аппара­
та. Едва ли многие знают, что суды вообще и суды при­
сяжных (над уголовными преступниками) в частности
плохо или почти совсем не работали с марта месяца.
Тюрьмы то целиком (во время амнистий), то частями
постоянно опоражнивались. Выходящее на волю тю­
ремное население не встречало себе целесообразного
применения в атмосфере продолжавшейся войны
и разрухи, разраставшейся социальной борьбы и зло­
бы. Этот буржуазный период революции по природе
своей и не мог социально устроить сотни тысяч выби­
того из колеи «преступного» населения. Тогда оно не­
вольно стало сливаться с другим таким же, но уже по­
литически отверженным слоем населения, с бывшей
полицией и жандармерией в разных ее формах, особо
заинтересованной в усилении общего распада быта
и его связей. Рост преступности, шедший от этих слоев
от расшатанности жизни, и бездействие власти, иду­
щее как тень за всяким началом революции, — вот две
причины, которые стали приводить массы к самозащи­
те путем самосудов. А звериные, мало защищенные
устойчивой культурой черты народного характера
и бессилие власти дали им развернуться в то кошмар-
но-мучительское, массовое позорное явление, которое
темной тенью легло на восстание народа. И тем не ме­
нее, несмотря на все эти причины, самосуды стали пре­
кращаться, как только начали входить в берега взбала­
мученные волны народной растерянности; больше
того, они прекратились, не став надолго обычаем жиз­
ни, отразив лишь временное уродство ее.
Зато тем более, тем более вырастала нравственная
задача революционной власти: положить конец этой
стихийной разнузданности масс, этой ощупью удовлет­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

воряемой жажде порядка и справедливости. Тем менее
с высоты правительственных постов, ораторских три­
бун, социалистических газет должны были исходить
какие-либо призывы к мести, к злобе, к ненависти. Тем
легче при раскрывшемся вдруг для масс чудесном со­
циальном просторе, при наступавшем вдруг настоящем
самодержавии народа было пробуждать в нем родники
великодушия, сострадания, взаимного понимания, ко­
торые победителя реально укрепляют и утверждают.
Но именно этого не было сделано. Травля классовая,
партийная, личная продолжалась с прежней дооктябрь­
ской яростью. Нет, на фоне победивших народных сил
она стала еще яростней. Не буду здесь приводить цитат
из тогдашних большевистских газет, из большевистских
речей. Но приведу один основной акт социалистиче­
ской власти, которым, в сущности, открывался путь для
будущих самосудов уже сверху, а не снизу. Это — объяв­
ление в декабре 1917 года партии кадетов вне закона.
Как ни верно было определение контрреволюционной
роли кадетов, но этот декрет стал зловеще-опасным. Это
значило, что отныне не реальное лицо обвиняется в ре­
альном преступлении, что победивший народ не стре­
мится открывать своих врагов с тем, чтобы тем самым
обезопасить себя от них, а это значило, что политиче­
ская абстракция, социальная отвлеченность («партия
кадетов») огульно предается подозрению и гневу, что
люди, входящие в эту абстракцию и отвлеченность, пе­
рестают существовать как живые, страдающие суще­
ства, что в минуту ярости или бессилия народ может
направить на них свое мнимое возмездие. Этим актом,
который стоял в вопиющем противоречии с духом соци­
ализма, впервые массам было сказано, что при страда­
ниях их, настоящих или будущих, они могут не разби­
рать вины виновных, не искать вины в себе, в условиях
обстановки, не браться за перестройку учреждений, за
социальное обезвреживание классовых врагов, а могут

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

просто искать расплаты на готовом козле отпущения,
прямо мстить, карать и уголовно обезвреживать своих
врагов. Круговая порука и заложничество, железным
обручем охватившие сейчас всю революцию, были
впервые созданы этим декретом Советской власти.
И если на это первое острие терроризма власти попа­
лись прежде всего кадеты, то все же, или, наоборот,
именно поэтому, долг социалистических партий был не
допустить разнуздания темных народных страстей, уза­
коненного разнуздания, идущего сверху, от признанной
и авторитетной власти. Кадеты лишь временно остава­
лись бы именем одной партии; они стали бы после име­
нем нарицательным; за ним потянулась бы длинная
цепь всех, инакомыслящих, самых трудящихся! Кто мог
это тогда сделать? Большевики? Но они это обострение
страстей считали орудием классовой борьбы, они разви­
вали всячески его. Меньшевики и правые социали­
сты-революционеры? Но они тогда были оплотом обще­
го отпора социальной революции. Их действия реально
направлялись на угасание, на унижение, на свержение
социалистической власти — и потому критика с их сто­
роны казалась бы, да и была бы, неискренней, неавто­
ритетной. Задача этой критики, естественно, ложилась
бы на другую партию Октябрьской революции, которая
не в разжигании низменных инстинктов масс, а в гума­
нитарном подъеме их, в организованном массовом дей­
ствии их видела залог торжества революции. Эта задача
ложилась фактически на плечи партии левых социали-
стов-революционеров, всем своим историческим про­
исхождением и моральной основой своего миросозерца­
ния к этому подготовленной.
Выполняла ли она эту историческую роль в тот пере­
ломный момент октябрьской революции, когда на рубе­
же двух эпох намечались линии ее возможного развития,
когда перед ней, как перед начинающим жизнь ребен­
ком, были открыты оба пути революции?

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 VI
Террор
в Советской России
Надо сказать раз навсегда прямо: мы не сделали
всего, что от нас зависело. Мы слишком часто отделы­
вались чисто официальной критикой, не продолжая
после этого внедрять в сознание масс наших идей о на­
силии и терроре. Мы слишком часто во имя полити­
ческих или общереволюционных задач (или согласия
с большевиками, или престижа власти) отмалчивались,
бездействовали. Софистикой «интересов революции»,
как тактическим плащом, мы накрывали больно заде­
вавшие нас вопросы революционной этики и высшей
ее целесообразности. А частью мы и в своей среде име­
ли лиц, большевистски настроенных (к счастью, нас
потом покинувших). Правда — и об этом мы сегодня
можем вспоминать с гордостью — мы выступили тогда
в заседании Центрального исполнительного комитета
с протестом против этого первого декрета о терроре,
предвидя его скрытые в будущем последствия. Правда,
мы устами непримиримого врага буржуазии, Прошья-
на, протестовали, когда Ленин открытой телеграммой
одобрил дикое поведение Антонова*, который своей
волей, в целях демагогических или мести, отправил
Совет горнопромышленников Юга в Харькове на при­
нудительные работы в рудники. Правда, мы в недрах
правительства упорно вели борьбу за сокращение прав
Чрезвычайной комиссии, возникшей из хаотического

* Имеется в виду деятельность В. А. Антонова-Овсеенко на Укра­

ине в конце 1917 — начале 1918 годов. — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [ 47 ]

состояния первых горячих дней Октябрьской револю­
ции, за регулирование ее прав, за подчинение их орга­
нам Народного комиссариата юстиции, то есть суда. Но
мы, в сущности, этим только и ограничивались. В наши
эти разногласия, имевшие величайшее воспитательное
значение для революционного сознания, мы трудящих­
ся масс не вовлекали. А на те случаи, когда терроризм
не был уже осуществленным фактом, а еще лишь под­
готовлялся, где шла к нему лишь идейная подготовка
и воспитание в его духе, где не было еще плодов его,
а лишь засевались ядовитые семена его, мы не реагиро­
вали. Мы не реагировали на безумную газетную травлю
тех же кадетов, всяких инакомыслящих, любых «кон­
трреволюционеров», которая густой пеной изливалась
на благоговейно слушавшие массы. Мы не реагировали
ни в пределах правительственной власти, ни со страниц
нашей прессы или на митингах. Мы не реагировали
на систематические напутствия в гражданскую войну
со стороны правящих верхов, в которых к жертвенно­
му идеализму петроградских рабочих и кронштадтских
матросов, к бескорыстному энтузиазму трудящихся,
шедших в бой за революцию, примешивался упорно,
настойчиво головной терроризм и доктринерская же­
стокость интеллигентов. А между тем грозные симпто­
мы все нарастали и нарастали. В конце года какая-то
шальная пуля скользнула (или даже не скользнула)
по автомобилю Ленина, ехавшего с собрания. Боль­
шевистская печать ответила на это взрывом ярости
и зловещих угроз, а в Петропавловской крепости гар­
низон вынес резолюцию с обещанием «сентябрьских
убийств» в случае нападения на «любимых вождей
пролетариата»*. Ленин и народный комиссар юстиции

* Читатель, вероятно, заметит, что напоминание о парижском

образце террора не могло исходить от самих солдат; рука сторон­
ника «Правды» ясно чувствуется и здесь. И как этот стиль напо­
минает исконные слова о «венценосном вожде народа»!

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

тогда, правда, немедля отправили в этот не в меру ре­
тивый гарнизон заявление с «благожелательной» оцен­
кой их ревности и с предложением не брать на себя
не принадлежащих ему функций суда и расправы. Но
как этого было мало! Как надо было всегда опасаться
рецидивов «сентябрьского» настроения!
Этот рецидив обнаружился 6 января 1918 года, когда
безоружные, больные, лежавшие в тюремной больни­
це в Петрограде Кокошкин и Шингарев* были низко
умерщвлены руками нескольких матросов. Этот
неслыханно гнусный удар по революции, по морально­
му облику ее вызвал вначале величайшее возмущение
и желание отмежеваться в среде всех влиятельных
политических групп, также и большевиков. Их печать
старалась отгородиться, Ленин и близкие к нему дела­
ли, вероятно, искренне первые шаги по раскрытию
виновников этого преступления. А между тем этот акт
был естественным, самым естественным выводом
из всей предыдущей политической кампании, из само­
го декрета против кадетов. Если стреляли матросы
и красноармейцы, то оружие заряжали партийные
политики и журналисты. Но именно поэтому и дви­
жение, вызванное этими убийствами, по существу
своему было бесплодным, фиктивным, искусствен­
ным. Оно диктовалось скорее тактическими соображе­
ниями государственного порядка, чем дальновидной
оценкой и отвержением терроризма. Оно и не могло
поэтому вскоре не заглохнуть. После первых энергич­
ных действий следственной власти, сумевшей уже че­
рез день раскрыть все подробности и всех участников
преступления в кишевшем миллионами людей и ки­
певшем как котел революционном городе; после этого
начала следствия, в котором — как бы символизируя

* Бывшие члены Временного правительства кадеты А. И. Шин­

гарев и Ф. Ф. Кокошкин были убиты 7(20) января 1918 года в Ма­
риинской тюремной больнице. — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

единодушный негодующий подъем трудящихся —
приняли участие рабочие всех районов города, приня­
ли — для беспристрастия, для широкой гласности
и с немедленного согласия Советской власти — уча­
стие и представители либеральных слоев общества,
наступило быстрое охлаждение. «Тактика» вызвала
горячность первой минуты, «тактика» же охладила
этот порыв... Следствие выяснило точно личность,
имена и местонахождение участников преступления.
Комиссариат юстиции готовился к разбору этого дела
в Революционном трибунале, стремясь не к индивиду­
альному наказанию тех или иных впавших в заблужде­
ние злодеев, а к широкому выяснению перед лицом
трудящихся социальной и политической обстановки
этого события. Личные, душевные мотивы, увлекшие
на этот самосуд отдельных матросов, должны были бы
быть поставлены в связь с политическими и социаль­
но-психологическими причинами этого дела, со всей
создавшейся и грозно нараставшей общественно-мо­
ральной атмосферой. Процесс над убийцами Кокошки-
на и Шингарева преследовал не цели кары и возмез­
дия, а хотел раскры ть глаза трудящимся на ту
нравственную бездну, в которую мчал их поток на­
раставшего терроризма, хотел послужить очищению
нравов социальной революции... Социальная револю­
ция, отстаивающая права своих классовых противни­
ков, какой это был бы великий моральный урок чело­
вечности!
Однако процесс, вопреки воле нашей партии, не
состоялся. Не состоялся потому, что, может быть, все
эти соображения шли вразрез с командующей идеоло­
гией большевиков, потому что против процесса стали
поступать протесты некоторых матросских команд,
с которыми тогда усиленно заигрывали, потому что
Советская власть не нашла в себе либо решимости,
либо желания добиться выдачи матросов-убийц от их

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

команд. Большевики не пожелали из этого «вопроса»
делать большого события. И здесь выступает наружу
наша вторая вина, ибо и мы, глубоко болевшие этим
убийством, не смогли все же из-за этого «вопроса» всту­
пить в конфликт с большевиками. Вся сложная систе­
ма развертывающейся социалистической революции
казалась нам важнее этого печального случая в рево­
люции. Мы не поняли тогда, что этот случай — один
из тормозов, от которых в корне ломаются такие си­
стемы. Мы не поняли тогда, что здесь шла речь о самом
принципе, о самой душе революции. Мы не поняли,
что если было страшно ответственно развернуть перед
лицом трудового народа этот судебный процесс, что­
бы в самом начале захватить болезнь революции, то
во сколько же раз ответственнее было совсем не рас­
сматривать этого дела, оставить его безнаказанным,
необсужденным, неосужденным. Ибо ясно, что, не по­
лучив осуждения от лица Советской власти — высшей
в то время не только политической, но и моральной
силы — этот самосуд, не поставленный на гласный суд
народа, косвенно как бы получил от нее одобрение!
И в смятенном, растревоженном, раздираемом милли­
онами наблюдений сознании масс сохранилось опреде­
ленное впечатление законности, допустимости, оправ­
данности этого акта. А ведь этот акт случился в момент
разгона Учредительного собрания, открывавшего со­
бой неясную, но решительную эру социальной борьбы,
политических столкновений, бурных страстей! Ведь
он мог вызывать в далеких просторах российской про­
винции сплошные полосы подражания идущему впе­
реди Петрограду!
Да, мы не смогли вмешаться решительно тогда в это
дело. К счастью, — и это опять говорит за то, что на­
род неспособен на длительные действия жестокости
и зверства — к счастью, этот самосуд не встретил под­
ражания. Он остался зловещей, как ночная молния,

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

вспышкой. Народ оказался менее падким на зло, чем
социалистическая власть — готовой на нравственные
компромиссы. Но следы этого события, моральные
пятна его, не стертые властью, конечно, незаметными
путями, но сохранялись в памяти масс. Результаты это­
го потом, в подходящей обстановке, скажутся.
Революция шла от испытания к испытанию. В се­
редине февраля 1918 года началось наступление гер­
манских войск на Советскую Россию. Правительство
объявило тогда «социалистическое отечество в опас­
ности». Этот манифест от 21 февраля был призывным
кличем к трудящимся массам Республики, звавшим их
на активную борьбу с империализмом, на действенное
столкновение с первыми отрядами мирового классо­
вого врага. После длительной и славной дипломатиче­
ской битвы в Бресте Советская республика впервые
открыто призывалась этим манифестом на битву фи­
зическую, вооруженную, самоотверженную. Сила этой
битвы, как и этого акта, была в их историческом вели­
чии; в их великой нравственной оправданности, в том
скрытом энтузиазме, который должен был разбудить
он в взволнованных событиями массах. Только к луч­
шим и возвышенным чувствам трудовых масс, только
к самым тонким социально-интимным струнам дол­
жен был апеллировать манифест, стремившийся по­
вторить дни французского 1793 года*. Ибо манифест
ведь звал не к чему иному, как к жертве, к подвигу,
к утверждению жизнью и смертью великих слов Ок­
тябрьской революции... И вот в это самое время, в этот
самый документ большевиками были брошены ядови­
тые слова о смерти, о казни, о расстрелах! Манифест
объявлял смертную казнь в широчайших размерах. «Не­
приятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы,

* Мы не хотим касаться здесь вопроса, насколько вообще ис­

кренно большевики стремились тогда к действительной борьбе
с империализмом.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

контрреволюционные агитаторы, германские шпионы
расстреливаются на месте преступления»*.
И больше ничего. Никаких инструкций, никаких
рамок, никакого надзора за применением этой кары
не было поставлено. Единственное теоретическое
«разъяснение» этого акта заключалось в бесчисленных
аршинных призывах к мести, заполнявших больше­
вистскую печать. Единственное практическое «разви­
тие» этого неслыханно ответственного распоряжения
заключалось в циркулярной телеграмме ВЧК, которая
в истерических тонах, в самых безудержных выраже­
ниях призывала к широкому применению смерти.
Таким образом, жесточайшая мера наказания, поры­
вавшая резко с традициями вековой борьбы социали­
стических партий всего мира и России особенно, шед­
шая вразрез с торжественным декретом первого дня
Октябрьской революции (об отмене смертной казни,
установленной при Керенском, для солдат на фронте),
была введена между прочим, кружным путем, как до­
бавление к акту об обороне отечества. А осуществле­
ние этой меры, которая позже воистину должна была
превратиться в величайшее поражение революции,
было доверено всем, почти всем, без исключения.
Все дремлющие в массовом человеке инстинкты зла
и разнузданности, не переплавленные культурой, не
облагороженные моральным подъемом революции,
изредка проявлявшиеся в фактах самосудов, — были
узаконены, выпущены наружу, выпущены сверху.
Самосуд случайный, спорадический и преступный
превращался в законную революционную систему.
Манифест об обороне социалистического отечества

* «Знамя Труда» от 22 февраля 1918 года. Другой пункт там же

гласил; «В эти батальоны (для рытья окопов) должны быть вклю­
чены все работоспособные члены буржуазного класса мужчин
и женщин под надзором красногвардейцев: сопротивляющихся
расстреливать!»

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

превратился в манифест о расстрелах. Те самые дей­
ствия, после совершения которых в состоянии кол­
лективного опьянения массы испытывают горечь,
раскаяние, жалость, чувство греха, теперь станови­
лись допустимыми, нужными, полезными. Волей ре­
волюционной власти создавался слой революционных
убийц, которым суждено было вскоре стать убийцами
революции.
Одним этим провозглашением смерти в корне унич­
тожалась роль одного из высших учреждений револю­
ции — трибуналов — и величайшими, поистине, без­
граничными полномочиями и безответственностью
наделялось другое учреждение ее — Чрезвычайная
комиссия. Ибо трибунал, имевший целью на гласных
заседаниях судов развивать революционное право­
сознание трудящихся, по уставам своим не знал и не
применял смертной казни. Естественно, что роль рево­
люционного палача выпадала на Чрезвычайную комис­
сию, которая смотрела на себя как на орган революци­
онной расправы, физического уничтожения врагов.
Естественно, что орган, вооруженный таким средством
борьбы, как право на жизнь любого человека страны,
применяющий это средство без общественного контро­
ля, в глубокой тайне скрытой от света Комиссии, ста­
новился, в сущности, первой по влиятельности силой
государства. Суд, который в трудовом переходном об­
ществе должен быть органом общественно-морального
самосознания, и значит, воспитания, заменился рас­
правой, желающей лишь физического истребления
и механического отсечения противников. Акт о рас­
стрелах косвенно превратил политику в полицию, а по­
лицейские органы поставил выше политических. В тот
день, когда в руки Чрезвычайной комиссии было вру­
чено это право жизни и смерти, стала умирать — хотя
незаметно для глаза — независимость мнений и лично­
сти в революции.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 Сделали ли мы в этот момент все, что от нас зависело,
чтобы предотвратить занесенную над головой револю­
ции угрозу? Поняли ли мы, что на этом вопросе давался
бой между двумя принципами ведения революции,
от исхода которого зависел либо длительно-тревожный,
но светлый путь развития ее, либо быстрый скат ее
к проторенной дороге кровавых феодальных, буржуаз­
ных и национальных массовых жертвоприношений?
Поняли ли мы тогда, что история в нашем поколении
решала снова вековечный вопрос о жертвенном пра­
ведном мече или государственно регламентированной
гильотине? Поняли ли мы, что в разгаре социальной
революции этот вопрос совести поднимался до высоты
самого основного вопроса?
И здесь была третья наша вина перед революцией,
ибо мы не совершили всего, что можно было сделать.
Мы единогласно с негодованием в своих ответствен­
ных кругах заклеймили это вновь вытащенное на чи­
стую арену заржавленное орудие варварства. Мы энер­
гично протестовали в центре власти — в Совете
народных комиссаров — против смертного пункта ма­
нифеста, требовали пересмотра его. Мы единодушно
отвергли там все проекты жалостливых большевиков
(как Луначарский*), пытавшихся установить «надзор»
за смертью, последующий контроль над смертными
приговорами, право отмены их в определенных случа­
ях. Мы не шли ни на какие сделки в этом вопросе, от­
вергая его всецело и целиком... Но, когда большин­
ством голосов наши предложения были отвергнуты,
мы больше ничего не делали. Мы не подняли кампа­
нии в наших газетах и на митингах, мы не привлекли
внимания трудящихся к этому вопросу их сознания, их
совести. Мы были тогда отвлечены вопросами между­

* Большевик Анатолий Васильевич Луначарский с октября

1917 по сентябрь 1929 года занимал пост наркома просвещения
РСФСР. — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

народной политики, мы тогда начали глубоко драма­
тическую борьбу против капитуляции, против гряду­
щего Бреста. Став на защиту духа, смысла и пафоса
манифеста, его боевого вызова старому миру наси­
лия, мы в то же время открыли в революции доступ
другому насилию, насилию внутреннему. Мы не заме­
тили, что этими, вначале узкими, воротами к нам вер­
нулся с своими чувствами и орудиями тот же самый
старый мир.

Террор
в Советской России
Так смертная казнь поселилась вновь посреди нас.
Я уже говорил, что терроризм как идущая сверху
система, как организованное, постоянное и законо­
мерное поведение, развращает массы всегда, при лю­
бом строе, каково бы ни было историческое и соци­
альное происхождение того или иного народа. Но
ведь, на самом-то деле, всякое социальное явление
протекает в определенной народной среде, в опреде­
ленных исторических условиях жизни этого народа.
И конечно, характер этого народа влияет еще особо
на характер, на формы, на степень развития револю­
ционного террора в той или иной стране. Подумаем
же — прежде чем перейти к описанию форм этого
русского террора — о некоторых чертах характера рус­
ских народных масс. Конечно, здесь не место группи­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ровать все мнения вдумчивых наблюдателей и делать
из них какие-либо средние выводы. Мы ограничимся
мнением одного из современных русских писателей,
который сам вышел из глубины народной жизни, сам
близко и остро переживал обе наши революции (по­
мимо 1917, еще 1905 год), а сейчас тесно примкнул
к руководящей партии. Вот что М. Горький писал в те­
чение 1917 года в разные периоды его. «Этот русский
народ должен много потрудиться для того, чтобы при­
обрести сознание своей личности, своего человече­
ского достоинства; этот народ должен быть прокален
и очищен от рабства, вскормленного в нем медлен­
ным огнем культуры»*. «Русский народ — пассивен,
но жесток, когда в его руки попадает власть; прослав­
ленная доброта его души — карамазовский сентимен­
тализм; он ужасающе невосприимчив к внушениям
гуманизма и культуры... Мы, Русь — анархисты по
натуре, мы жестокое зверье, в наших жилах все еще
течет темная и злая рабья кровь — ядовитое наследие
татарского и крепостного ига... Самый грешный
и грязный народ на земле, бестолковый в добре и зле,
опоенный водкой, изуродованный цинизмом наси­
лия, безобразно жестокий и в то же время непонятно
добродушный, в конце всего этого, талантливый на­
род. .. Русский народ — в силу условий своего истори­
ческого развития — огромное дряблое тело, лишен­
ное вкуса к государственному строительству и почти
недоступное влиянию идей, способных облагородить
волевые акты... Я особенно подозрительно, особенно
недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти;
недавний раб, он становится самым разнузданным
деспотом, как только приобретает возможность быть
владыкой ближнего своего».

* Горький М. Несвоевременные мысли. Заметки о революции

и культуре. Пг., 1918. Сс. 12, 40, 41, 82, 91.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 Невозможно, совершенно невозможно принять
душой эти убийственно горькие характеристики рус­
ского человека (и русского мужика, которого особенно
бичует Горький). Только от великой страдальческой
любви, от жгучей, как ненависть, любви к своему на­
роду у писателя могут вырваться такие строки. Почти
смертным приговором над идеалами русской револю­
ции звучали бы эти речи, если бы считать их во всем
и до конца верными. Недаром же другой народный
поэт русский, Александр Блок, предчувствуя прише­
ствие великой революции и следя за бурным потоком
ее развития, видел свой народ иным. Вслушиваясь в та­
инственную музыку этого потока, он угадывал: «Что же
задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все ста­
ло новым, чтобы лживая, скучная, безобразная наша
жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрас­
ной жизнью. Когда такие замыслы, искони таящиеся
в человеческой душе, в душе народной, разрывают ско­
вывавшие их путы и бросаются бурным потоком, дола­
мывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, это
называется революцией»*. Но, может быть, только
вдохновение, случайно снизошедшее на народ русский
в благодетельную минуту истории, может быть, размах
событий превзошел и затопил тесные берега души на­
родной? Блок на это отвечает: «Русские художники име­
ли достаточно «предчувствий и предвестий» для того,
чтобы ждать от России именно таких заданий. Они, как
и народная душа, их вспоившая, никогда не отлича­
лись расчетливостью, умеренностью, аккуратностью.
Для тех, как для народа в его самых глубоких мечтах,
было все или ничего». Народ искони носит в себе волю
к жизни — говорил он в 1908 году, и потому в 1918 году
его слова: «Надо вот сейчас понять, что народ русский,

* Блок А. А. Россия и интеллигенция. Берлин, 1920. Сс. 14, 16,

17,43.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

как Иванушка-дурачок, только что с кровати схватился,
и что в его мыслях, для старших братьев если не враж­
дебных, то дурацких, есть великая творческая сила».
К счастью, и сам Горький, о котором Блок сказал:
«Положение его исключительно и знаменательно; это
писатель, вышедший из народа, таких у нас не мно­
го», — и Горький говорит о «талантливости» народа,
о его «непонятном добродушии», о его «бестолковости
в добре». Да и не может быть иначе у крестьянского на­
рода, в большинстве еще живущего патриархальной
жизнью, мало развращенного европейской показной
культурой. Не может быть иначе у народа деревни,
села, земли, ржаного хлеба, домашней коровы, зауныв­
но-печальной песни, домотканого холста и домотканой
молитвы. Не романтизм русских писателей-народо-
любцев, не официальная революционная идеология
говорит нам о том, что чиста, «варварски» чиста, а зна­
чит, девственно восприимчива к лучшим внутренним
зовам и внешним влияниям душа русского тружени-
ка-крестьянина, то есть, в сущности, русского человека
вообще. Не «город Окуров», не «уездная Русь»*, а дерев­
ня русская с ее полевыми просторами, тихими лесами,
церковью, жалостью, беспомощностью, неистовостью,
грубостью и красотой являет собой истинный, непри­
крашенный лик России. Вот на чем прежде всего
и раньше всего основывали мы, левое народничество,
нашу веру в социалистическую духовную готовность
русского трудового крестьянства до революции и его
социалистическую активность после начала ее. Ибо не­
достаточны были для этого всемирно-исторического
подвига ни кровавые тяготы войны, ни кошмарное на­
следие рабства; ни экономическое развитие мирового
или русского капитализма. Недостаточны были бы

* «Город Окуров» — рассказ М. Горького, «Уездное» — повесть

Е. И. Замятина. — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

одни эти внешние материальные условия бытия, если
бы им не предшествовали и не сопутствовали и интим­
ные, внутренние черты данного народного характера,
вся история и весь внутренний быт этой народной
души.
И в то же время правда, жестокая правда кроется
в той мучительной характеристике, которую дает Горь­
кий. Не забудем ни на миг ни одного из его слов и выра­
жений. Колебание и борьба человечных и античеловеч-
ных начал идет постоянно в русском человеке. Важно
только знать, что преобладает в душе поднявшегося
к новой вольной жизни русского человека, какие грани
души сильнее выдвинуты вперед его тяжелой истори­
ческой наследственностью. Я думаю, что сильнее, ярче,
свежее, потому что девственнее, в нем именно грани
души возвышенные и светлые. Но рост их, углубление
и утончение их, конечно, всецело зависит — особенно
в эпоху революции, когда душа жадно впитывает но­
вые влияния — от характера этих влияний революции.
И вот я спрашиваю: в той борьбе зверских и человече­
ских начал, ареной которой в эпоху революции стала
душа русского человека, русского крестьянина и рабо­
чего, какую роль должен был сыграть насаждаемый
сверху террор? При той характеристике русского чело­
века, которую дает ему Горький, не ясно ли, как мог
выродиться, какие формы должен был принять узако­
ненный сверху самосуд, то есть террор?
После издания манифеста о расстрелах первой жерт­
вой их пали в Петроградской Чрезвычайной комиссии
два крупных авантюриста, муж и жена. С этого первого
акта началась та безумная полоса убийства и убий­
ственного страха смерти, из которой революция уже
больше не выходила. Власть надеялась еще на возмож­
ность организованного и рассудительного применения
этой меры. Но, конечно, толчок, данный ею раз в этом
направлении, уже больше не зависел в дальнейшем

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г
от ее намерений. Зловещим кровавым предупрежде­
нием в том же Петрограде, в те же дни послужили два
факта. Один из районных Советов при чрезвычайно
темных обстоятельствах расстрелял попавшего к нему
спекулянта Аптера. А глухой осенней ночью в одном из
центральных районов города были без всякой причи­
ны расстреляны неизвестными три брата-студента
и еще четыре человека. Эти оба случая, исходившие
один от «организованного» учреждения, другой от сти­
хийной, «народной» ярости или злодейства, слишком
ярко сказали о том, каковы будут пути террора с тече­
нием времени и на пространстве всей страны, если
в самом начале его и в самом центре революции были
возможны такие случаи.
С этих пор по стране и стал разливаться красный
массовый террор. Он не был еще официально назван
так, он не был регулирован в мелочах и подробностях,
как после. Но кроваво-мутная река пролагала себе уже
уверенно и без помехи свободное и глубокое русло.
Казни, вошедшие в законный обиход Чрезвычайной
комиссии, и быстрое распространение этих самых
Чрезвычайных комиссий в провинции создавали уже
быт террора, обстановку постоянного подлого страха
и смерти. А в этой обстановке, в этом быту уже, есте­
ственно, пышными ядовитыми цветами расцветали
все остальные бесчисленные виды угнетения и издева­
тельства. Начиная от бессмысленного подавления сло­
ва и кончая грабежом и взяточничеством, начиная в от­
ношении генералов и капиталистов и кончая рабочими
и крестьянами. Смертная казнь была подпоркой, пье­
десталом, той стальной оградой, на и внутри которой
укреплялся и становился несокрушимым режим терро­
ра. Нет нужды и возможности перечислить здесь все
струи и струйки этой медленно разливавшейся реки.
Перечитайте для этого хотя бы совершенно не полные
списки расстрелянных, публиковавшиеся в «Ежене­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

дельнике Чрезвычайной комиссии», и вы увидите, как
обильно, как беспорядочно и как бессмысленно смачи­
вала кровь Советскую землю «во имя социализма». Как
в этом деле соперничали между собой города гу­
бернские, уездные и села*.
Если хотите знать, до чего уже тогда доходило безу­
мие крови в некоторых руководящих местах, достаточ­
но привести один лишь случай для характеристики
нараставш его грозного состояния духа: в марте
1918 года в Ростове-на-Дону местный Исполком серьез­
но обсуждал вопрос о поголовном расстреле всех лиде­
ров местных меньшевиков и правых с.-р., обсуждал,
решал и не набрал только большинства голосов.
Ухудшившееся в то время общее политическое поло­
жение (после подписания Брестского мира и наступ­
ления продовольственного кризиса) вызвало власть
на создание карательных и реквизиционных отрядов
в деревне, широко и бесконтрольно применявших са­
мые жестокие способы вынуждения. Нет сомнения,
период от марта до конца августа 1918 года был перио­
дом фактического, хотя и неофициального, красного
террора. Ряд контрреволюционных вооруженных вы­
ступлений против советской власти (чехословацкое
движение, Учредиловское движение правых с.-р., вос­
стание в Ярославле**) утвердили власть в необходи­

* Вот сведения совершенно случайные из № 3 этого «Ежене­

дельника»: в Астрахани расстреляно 9 человек, в Яранске — 4,
в Орле — 20, в Курске — 9, в Арзамасе — 6, в Поречье — 7, в Вели-
же — 5, в Орше — 2, в Черикове — 3. Сведения из № 4: в Шуе — 8,
Иваново-Вознесенске — 3, в Середе — 2 (в качестве «тонких неу­
ловимых» контрреволюционеров). Сведения из № 6: в Псковской
губернии за август — 7. Расстрелу подвергались не только контр­
революционеры в самом расплывчатом смысле этого слова, но
еще и уголовные преступники и всякие бывшие чиновники или
офицеры старой армии.
** Имеется в виду выступление Чехословацкого корпуса, созда­
ние Комуча (Комитета членов Учредительного собрания) и Ярос­
лавское восстание, организованное Союзом защ иты Родины
и Свободы. — Примеч. ред.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

мости этих приемов принуждения. Тогда же была
отменена инструкция революционным трибуналам,
не знавшая смертной казни, и, наряду с внесудебной
казнью Чрезвычайной комиссии, введено для трибуна­
лов право вынесения смертных приговоров. Величай­
шее завоевание революции, особо подтвержденное
октябрьским II съездом Советов, было, таким образом,
выброшено за борт. Смерть и мучения ее, исходившие
до сих пор из тайников революции, перенеслись на от­
крытую ее арену. Если раньше ЧК отстранили трибуна­
лы от их революционной правотворческой миссии, то
теперь трибуналы стали, быть может, смягченными,
бледными, но копиями ЧК. Быть может, с несколько
большими гарантиями для того или иного подсудимого,
трибуналы на основе смертной казни, однако, продол­
жали то же дело массового террора в отношении всей
страны, всей революции, всего морального сознания
масс. Тем более что они существовали рядом с ЧК, сохра­
нившими все свои неограниченные полномочия. И пер­
вый же подвернувшийся случай (дело Щастного*) пока­
зал, что власть (против энергичного протеста л. с.-р.,
вышедших после этого из состава Верховного трибуна­
ла) решила широко использовать это новое орудие тер­
рора. Казнь Щастного открыла эру «легальных», судеб­
ных убийств. В итоге совместная деятельность ЧК,
трибуналов, карательных отрядов и подавлявших контр­
революционные вспышки военных отрядов целиком
создавала ту картину фактического — хотя и споради­
ческого и не объединенного еще — террора, для кото­
рого не хватало лишь особенно яркого повода, чтобы
вспыхнуть, как планомерная и постоянная система.
К этому же времени не было уже на поверхности поли­
тической жизни, не была уже легальной политической

* Дело контр-адмирала А. М. Щастного, командующего Балтий­

ским флотом, расстрелянного 22 июня 1918 года по приговору
Ревтрибунала. — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

влиятельной силой и та единственная партия, которая
в составе Советского строя могла бы противодейство­
вать этому положению вещей: после июльских дней
1918 года партия левых с.-р. принуждена была сойти
в подполье и сама стать объектом террора.
Этот роковой повод явился в конце августа: в Петро­
граде был убит Урицкий, а в Москве было произведено
покушение на Ленина. Вся как будто долго копившаяся
злоба и человеческая мстительность разнуздалась.
Официальная печать заговорила особенно реальным
языком. «За смерть нашего борца должны поплатиться
тысячи врагов, — писала петроградская “Красная газе­
та”, — довольно миндальничать. Враги беспощадны.
Будем же беспощадны и мы*. Зададим кровавый урок
буржуазии, чтобы навсегда отбить охоту. К террору жи­
вых! Товарищи, матросы, рабочие и солдаты, разрушь­
те дотла остатки белогвардейцев и буржуазии. Смерть
буржуазии — пусть станет лозунгом дня. Смерть буржу­
азии!». «Рабочие, — писала тогда же “Правда”**, — наста­
ло время, когда или вы должны уничтожить буржуа­
зию, или она уничтожит вас. Будьте готовы к массовому
беспощадному натиску на врагов революции. Надо очи­
стить города от буржуазной гнили. Надо взять всех го­
спод буржуа на учет, как это сделали с господами офи­
церам и , и и стреби ть всех, опасны х для дела
революции... Гимном рабочего класса отныне будет
гимн ненависти и мести, пострашнее того, который
поют в Германии против Англии***. Не страхи и смуще­
ние, а ненависть и месть! Контрреволюция — эта злая
бешеная собака — должна быть убита раз навсегда
и бесповоротно»... А вот две заповеди из «Катехизиса
сознательного пролетария» («Правда» № 163 от 4 августа
1918 года):

* Почему? Мы могли бы быть и не похожи на врагов!

** Правда. № 185. 31.08.1918.
*** Опять голое заимствование у старого мира!

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 «§ 8. Винтовку в руки, рабочий и бедняк!... Хорошень­
ко учись стрелять! Будь готов к восстаниям кулаков
и белогвардейцев в тылу! К стенке всех агитаторов про­
тив Советской власти! Десять пуль каждому, кто по­
дымет на нее руку!
§ 10. Буржуазия — неугомонный, неотвязчивый враг!
Господство капитала умрет вместе с последним капита­
листом, помещиком, попом, офицером!»
Так писали в эпоху социалистической революции!
А между тем одна из высоких моральных идей социа­
лизма заключалась в том, что он требовал уничтожения
враждебного строя и его учреждений, а не лиц враж­
дебных классов. Он требовал не применения насилия
над людьми, а отмены силой учреждений. В этом было
его глубокое внутреннее отличие от всех прошлых
смен общественных форм, всех прошлых переворотов,
когда беспощадно уничтожали людей. Это осложняло,
правда, борьбу классовую и гражданскую, поскольку
заставляло быть осторожным и сдержанным в самом
пылу боя, поскольку гуманизировало самые методы
борьбы, но это же и смягчало бой и воспитывало новых
людей для нового строя: свергая старые учреждения,
они как бы освобождали для новой жизни и себя, и лю­
дей своего класса, и даже людей враждебных классов.
А здесь, в этих мстительных словах газет, это все забы­
ли и, расправляясь с людьми, тем самым подрывали
будущее общество. Об этой такой простой истине с го­
рестью писал еще в 1917 году Горький, когда черные
цветы террора лишь вырисовывались на горизонте.
«Я прочитал, — писал он, — заявление Особого собра­
ния моряков Красного флота Республики: «Мы, моряки,
решили: если убийства наших лучших товарищей бу­
дут впредь продолжаться, то мы выступим с оружием
в руках и за каждого нашего убитого товарища будем
отвечать смертью сотен и тысяч богачей». Вероятно, все
помнят, что после того, как некий шалун или скучаю­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

щий лентяй расковырял перочинным ножиком кузов
автомобиля, в котором ездил Ленин, «Правда», приняв
это за покушение на него, грозно заявила: «За каждую
нашу голову мы возьмем по сотне голов буржуазии».
Видимо, эта арифметика безумия и трусости произвела
должное впечатление на моряков — вот они уже требу­
ют не сотни, а тысячи голов за голову... «В этих словах,
господа моряки, целиком сохранен и торжествует дух
кровавого деспотизма, той самой монархии, внешние
формы которой вы разрушили, но душу ее не можете
убить, и вот она живет в ваших грудях, заставляя вас
рычать зверями, лишая образа человечьего»*.
А теперь эта «арифметика безумия и трусости» стала
торжествовать официально!
За газетными воплями последовали правительствен­
ные акты. 2 сентября в заседании Центрального испол­
нительного комитета в связи с покушениями на Уриц­
кого и Ленина была принята резолюция: «Центральный
исполнительный комитет дает торжественное предо­
стережение всем холопам российской и союзной бур­
жуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на
деятелей Советской власти и носителей идей социали­
стической революции** будут отвечать все контррево­
люционеры и все вдохновители их. На белый террор
врагов Рабоче-крестьянской власти рабочие и крестья­
не ответят массовым красным террором против бур­
жуазии и ее агентов»***. А уже 3 сентября народный
комиссар по внутренним делам Петровский разослал
всем Советам телеграфом следующий приказ: «Расхля­
банности и миндальничанию должен быть немедленно
положен конец. Все известные местным Советам пра­
вые с.-р. должны быть немедленно арестованы. Из бур­

* Горький М. Несвоевременные мысли... С. 72-73.

** Разве носители идей когда-либо нуждались в такой охране? Уж
одно из двух: либо «деятели», либо «носители идей»...
*** Известия ВЦИК. № 198.1918.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

жуазии и офицерства должны быть взяты значитель­
ные количества заложников. При малейших попытках
сопротивления или малейшем движении в белогвар­
дейской среде должен приниматься безоговорочно мас­
совый расстрел. Местные Губисполкомы должны про­
являть в этом направлении особую инициативу...
Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешитель­
ности в применении массового террора»*. Этим актам
власти сопутствовало единственное (и убогое по содер­
жанию) «обоснование» в статье Радека**, перепевавше­
еся и распространявшееся потом в миллионах эк­
земпляров по всей стране. Вот это обоснование,
в котором начало не вяжется с концом. «Рабочая рево­
люция, победив в октябре 1917 года, хотела быть вели­
кодушной. .. Одна из причин такова: социалистическая
революция — это глубокое изменение производствен­
ных отношений. Социалисты ожидают победы не
от того, что пошлют на виселицу известное число лю­
дей, а оттого, что отдадут в руки рабочего класса фабри­
ки, рудники, земли и организуют производство... Бур­
жуазные революции протягивали в первую очередь
руки к головам тиранов; мы стараемся в первую оче­
редь вырвать корень социальной тирании — частную
собственность на средства производства. Вот почему
Октябрьская революция была столь некровожадной...»
Из всего этого, казалось бы, следуют совершенно ясные
выводы. А между тем тут же, наряду с экспроприацией
буржуазии, допускается и физическое истребление ее.
«Теперь, — говорит этот теоретик террора, — на очере­
ди дня стоит красный террор, вызванный белым терро­
ром***. .. Необходимость красного террора, то есть упо­
требление всех методов принуждения буржуазии пови­

* Известия ВЦИК. № 190.1918.

** Радек К. Б. Красный террор // Известия ВЦИК. № 192.
*** Что это за доказательство? Какая в нем убедительность? А меж­
ду тем оно — единственное!..

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

н оваться рабочему классу, обусловлено наш ей
внутренней и внешней ситуацией...* Уничтожение от­
дельных лиц из буржуазии, поскольку они не принима­
ют непосредственного участия в белогвардейском дви­
жении, имеет только значение средства устрашения
в момент непосредственной схватки, в ответ на поку­
шения. Понятно, за всякого Советского работника,
за всякого вождя рабочей революции, который падет
от рук агентов контрреволюции, последняя расплатит­
ся десятками голов...»
Если так говорили высшие, думающие органы вла­
сти, то чего можно было ждать от исполнительных ор­
ганов ее, от щупальцев ее? Декрет ЦИК говорил еще
о «предостережении» врагу, а на местах уже расправля­
лись.
30 августа были покушения, а уж 1 сентября в Ниж­
нем Новгороде Чрезвычайная комиссия по борьбе
с контрреволюцией расстреляла 46 человек. «На ка­
ждое, — писал “Рабоче-крестьянский нижегородский
листок”, — убийство коммуниста или на покушение
на убийство мы будем отвечать расстрелом заложников
буржуазии, ибо кровь наших убитых и раненых това­
рищей требует отмщения» («Известия ВЦИК от 3 сентя­
бря 1918 года).
Петроградская ЧК расстреляла немедля в те же дни
512 человек из числа заложников. Эти 512 кровавыми
цифрами врезались в устрашенное сознание одних,
в разнузданное сознание других. Эта неслыханная циф­
ра «безумия и трусости» вызвала «идейный» отпор даже
теоретиков красного террора**; она же открыла воль­

* Почему «обусловлено»? — больше не выясняется... Это не до­

казательство, а боязнь доказательства...
** Радек в упомянутой уже статье, ратуя за привлечение самих
рабочих к делу террора, заявлял: «Пять заложников, взятых у бур­
жуазии, расстрелянных на основании публичного приговора
пленума местного Совета, расстрелянных в присутствии тысячи
рабочих, одобряющих этот акт, — более сильный акт массового

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ный простор всероссийской жестокости — позору ре­
волюции — заложничеству. Заложничесгву, то есть рас­
п раве над лю дьми н еп ови н н ы м и , лично не
обвиненными, лично не связанными с борьбой рево­
люции помимо случайности классового происхожде­
ния или политического сродства.
Эти убийства заложников ни с какой стороны не на­
поминали сентябрьских убийств французской револю­
ции. Ибо, как ни доказано сегодня участие парижских
революционных учреждений в организации этих
убийств*, а все же непосредственными исполнителями
их были некоторые (а не все) части народных масс.
Здесь было полустихийное (частью толкавшее органи­
заторов сверху, частью выполнявшее их волю), если не
народное, то уличное возмездие классовым врагам,
шедший снизу яростный самосуд толпы. И в этом было
их печальное оправдание перед лицом истории. В Петро­
граде 1918 года ничего этого не было: «По решению ЧК,
без участия рабочих масс», в состоянии казенно-хо­
лодного, административно отвлеченного, мститель­
ного чувства произошла эта никому не нужная рево­
люционная кровавая баня как мера «государственного
разума».
В Пензе за убийство одного члена ЧК произошли мас­
совые расстрелы заложников. «В ответ на убийство
тов. Урицкого и покушение на вождя всемирного про­
летариата тов. Ленина» Всероссийская ЧК расстреляла

террора, нежели расстрел пятисот человек по решению ЧК без

участия рабочих масс». В высокоакадемической робкой форме
здесь, несомненно, проглядывает слабый протест против вели­
кого зверства, начатого в Петрограде. Такими слабыми щепками
принципиальных рассуждений пытались тогда ставить плотину
уже открытым потокам террора.
* Марат идейно вдохновлял их, Коммуна в лице ее Комитета
усердно к ним готовилась, министры Дантон и Ролан и Зако­
нодательное собрание попустительствовали. См.: Louis Madelin,
Danton. Paris, 1914; Edwin Scheiber, Die Septembermorde und Danton
II Leipziger historische Abhandlungen. Heft 27.1912.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

15 человек*, потом — 90 человек". В этом числе были
люди, ограбившие артельщика или начальника, взя­
точники, фальшивомонетчики, то есть чисто уголов­
ные преступники. А между тем не только демократиче­
ская, но еще и царская Россия не знала смертной кары
за уголовные преступления. Социалистическая власть,
таким образом, взяла на себя печальную обязанность
опрокинуть и это великодушное начало милосердия
старого мира и вновь ввести дореформенные, доека-
терининские жестокие приемы «правосудия». Социа­
листическая мораль, таким образом, преодолела бур­
жуазно-европейские кодексы права только во имя
возвращения к первобытно-феодальным способам
«охраны общества» от врагов. А какое отношение «уго­
ловные» имели к красному террору? В числе казненных
были бывшие царские министры и сановники, содер­
жавшиеся в тюрьме начиная с первых дней Февраль­
ской революции. Во имя какой идеи попадали они,
больше года уже вырванные из рядов жизни, в число
жертв красного террора? Какой идеей, если не стремле­
нием увеличить количество устрашающей крови, мож­
но объяснить внесение бывших полицейских агентов,
сидящих в тюрьмах и, значит, бездеятельных, в число
казнимых рукой красного террора? А ведь эти казни
людей, реально не повинных перед революцией и слу­
жащих лишь дополнительными порциями крови, вы­
зывали безграничное подражание в провинции. Ручьи
сливались в реку, река вливалась в океан ненависти
и мести!
«В ответ на убийство Урицкого и покушение на Лени­
на» тогда же Архангельская ЧК расстреляла 9 человек
и Кимрская ЧК — 12, Витебская — 2, Себежская — 17,
Велижская — 2, Вологодская — 14, Вельская — 4, Севе-

* См.: Еженедельник Чрезвычайной комиссии... № 3. (Везде тут

совершенно приблизительные сведения.)
’* См.: Еженедельник Чрезвычайной комиссии... № 6.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ро-двинская — 5, Курская — 9*. Тогда же Пошехонская
ЧК расстреляла 31 человека (в том числе целыми семь­
ями: пять Шалаевых, четыре Волковых, два Семено­
вых), Пензенская — 8, Чернская — 3 (за растрату), Бала­
новская — 8, Новгородская — 8, также Мстиславская,
Рязанская, Тамбовская, Липецкая. Расстреляла Смолен­
ская ЧК 34 человека (в том числе уголовных, бывших
помещиков, офицеров и полицейских), а для текущей
борьбы эта ЧК установила орудия пытки.
Расстреляла Павлово-Посадская ЧК шесть человек
(«слуг самодержавия» — единственный мотив), Псков­
ская — 31 человек, Ярославская — 38 (в том числе уго­
ловных)**. В Рыбинске Исполком, узнав об убийстве
в Германии Карла Либкнехта, обсуждал вопрос об объ­
явлении красного террора «местной буржуазии»***. Этот
же Исполком позже целиком был отдан под суд и осуж­
ден за хищения, взяточничество и бессудные расстре­
лы. И так без конца, без конца, без конца. А увенчани­
ем всего этого яростного похода на революцию служит
наивно-грубая, патриархально-жестокая расправа
с лицом, посягнувшим на главу этой системы — на Ле­
нина. Несмотря на благополучный исход его ранения,
несмотря на характер личности покушавшейся, не­
смотря на исторические примеры милости в таких
случаях, — Дора Каплан была казнена. А между тем
«как это (милость к противникам) было бы не только

* См.: Еженедельник Чрезвычайной комиссии... № № 3, 5, 6.

** Кто были руководителями всех этих ЧК? На это подробно отве­
чает № 6 «Еженедельника». В десяти уездных ЧК Тульской губер­
нии, в восьми УЧК Рязанской, в девяти УЧК Калужской, в пяти
УЧК Смоленской, в 11 УЧК Московской — 95% составляли ком­
мунисты, в Пензенской, Черниговской, Архангельской, Астра­
ханской, Орловской, Нижегородской, Вологодской, в пяти УЧК
Череповецкой, в восьми УЧК Витебской, в шести Тамбовской,
в девяти Могилевской, в семи Пермской, в двух Владимирской,
в двух Иваново-Вознесенской — все были коммунистами.
*** Мы увидим после, как эти бредовые идеи соответствовали
взглядам самого Либкнехта, участвовавшего в составлении про­
граммы спартаковцев.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

красиво и благородно и не по царскому шаблону,
а как это было бы нужно нашей революции в это вре­
мя нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда
раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы
или страха и... ни одного звука, ни одного аккорда
любви»*.

Террор
в Советской России
Потоками лилась человеческая кровь внутри стра­
ны. Жестоким вихрем свирепствовала она и на фрон­
тах гражданской войны, там, где в смертельной схват­
ке сшибались между собой массовые группы красных
и белых. Как во всякой войне, так и в этих боях
и на той и на другой стороне обильно умирал человек.
Иначе и не могло ведь быть, к несчастью. Но нужно же
понимать, что гражданская война, как ни неизбежна
она подчас, это несчастье, горе, величайшее испыта­
ние для революции. Надо же понимать, что уж если
она происходит, то ее надо всеми мерами и способами
сокращать, умерять, «облагораживать». Надо же пони­
мать, что, и ведя гражданскую войну, социалистиче­
ский лагерь, идущий в бой за Новый Мир, должен бе­
режно охранять лучшие стороны народной души,

* Письмо Марии Спиридоновой к ЦК партии большевиков».

Изд. 2-е. Пг., 1918.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

не давать разрастаться худшим. А все же и этого не
понимали руководители событий, и здесь они шли
по пути элементарного террора. 23 августа 1918 года
появилась статья виднейшего деятеля ЧК Лациса
в официальных «Известиях» (№ 181), одно заглавие ко­
торой выразительно говорило: «Законы гражданской
войны не писаны». «Во всех почти временах, у всех
почти народов, — писал он, — установившиеся обы­
чаи [войны] выливались в форму законов писанных.
Капиталистическая война имеет свои законы в раз­
ных конвенциях. По этим законам пленников не рас­
стреливают, мирные делегации пользуются правом
неприкосновенности, производится обмен пленны­
ми... Но подойдите к нашей гражданской войне, вы
ничего подобного не увидите. Вы станете смешным*,
применяя или требуя применения этих законов, счи­
тавшихся когда-то священными... Вырезать всех ране­
ных в боях против тебя — вот закон гражданской вой­
ны. .. Он хорошо учтен буржуазией, но нами очень туго
или совсем не усваивается. В этом слабость... Законы
гражданской войны еще не писаны, они только наме­
чаются в бешеной борьбе. А знать их нужно. Без этого
мы пропали... Нас расстреливают сотнями, тысячами,
мы — единицами, и то после долгих умствований в ко­
миссиях и трибуналах. В гражданской войне для про­
тивника нет судов. Борьба идет не на жизнь, а на
смерть. Ты не будешь бить, так побьют тебя. Поэтому
бей, чтобы не быть побитым».
Что это? Идеология социализма, освобождения, ро­
ста духа?
Нет, это — идеология каннибализма, идеология
варварства, рабски списываемого с деятелей старого
мира. Здесь гражданскую войну стремятся запечатлеть,

* В чьих же глазах? В глазах классовых врагов или народных

масс? А ведь с чьим мнением революции надо считаться?

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

заклеймить жестокостью и зверством по той только
причине, что и те, другая сторона, защитники старого
мира так поступают. Здесь заново, в терминах просве­
щенного века, повторяются лозунги Вандейских войн
старой революционной Франции: «Не давать помилова­
ния!» (лозунг Конвента), «Не давать пощады!» (лозунг
принцев). Значит, ничего не изменилось с тех пор? Зна­
чит, заросшие волосами шуаны вандейских лесов* —
это прямые и точные прообразы всех наших белых,
красных, чехословаков, казаков уральских, украин­
ских, сибирских, донских, кубанских, крестьян и рабо­
чих? Значит, век XVIII — законодатель XX? Больше того:
эти «опыты» гражданской войны диктуются ведь не
на один день и не для одного народа. Эти истины граж­
данской войны должны, значит, стать тактическими
программами для всех трудящихся всех стран и на бу­
дущие времена?
Это говорилось о массовой гражданской борьбе. Но
вот другая цитата из мыслей-приказов того же автора,
и вы увидите, что одна и та же красная линия прохо­
дит через всю его идеологию. Через четыре месяца
после напечатания указанных слов, когда уже был
объявлен красный террор, Лацис делает новые выво­
ды в теории истребления людей**. Речь идет о трибуна­
лах, которые судят отдельных обезоруженных, обезвре­
женных врагов. И он заявляет: «Не ищите в деле
обвинительных улик о том, восстал ли он против Со­
вета оружием или словом. Первым долгом вы должны
его спросить, к какому классу он принадлежит, какого
он происхождения, какое у него образование и какова

* Шуаны — крестьяне Майенна и Мена, которые в 1792 году

подняли восстание против республики; это восстание стало вто­
рым по размерам после Вандейского. Позже шуанами в широком
смысле стали называть всех повстанцев-роялистов. — Примеч.
ред.
** См.: Еженедельник Чрезвычайной комиссии Казани. N“ 1.
1 ноября 1918. Цит. по: Правда. № 281. 25 декабря 1918.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

его профессия. Вот эти вопросы должны разрешить
судьбу обвиняемого. В этом смысл и суть красного тер­
рора»*.
Какие же нравы должны воцариться в том месте,
в том округе, в котором осуществляются эти нрав­
ственные максимы революции? Вожди, идейные вдох­
новители уедут, лозунги с течением времени увянут,
а население ведь останется. Забудутся корни этих кро­
вавых булл, исчезнут в памяти источники этой лютой
злобы, но злоба останется, ненавистью пропитается
самый воздух этой округи. И в этом воздухе, в этой
отравленной среде воспитываются молодые поколе­
ния, вбирая в свои души кровь и злобу, как первые
впечатления бытия. Дети, живущие в атмосфере такой
гражданской войны, останутся ли детьми или станут
волчатами?
Если в гражданской войне отвечает не человек, не
вина его, а его голое классовое происхождение, его слу­
чайная классовая принадлежность, тогда, может быть,
уже лучше всего сразу вырезать весь класс буржуазии,
класс дворянства, сословие духовенства, профессии
офицеров, адвокатов, профессоров? Тогда, быть может,
надо ставить не случайные гильотины, а, подобно Ка­
лигуле, надо мечтать о единой контрреволюционной
голове для всех этих классов, сословий и профессий,
чтобы ее легко можно было снять одним ударом? Или
мы понимаем, что на том пустом месте, которое обра­
зуется от такого жертвоприношения, не зацветет уже
никакая жизнь, что в дыму от крови «вражеской» задох­
нутся все, и грешные и праведные члены общества?

* Передать в руки этого автора «судьбу» Маркса, еврейского мел­

кобуржуазного интеллигента, или Ленина, симбирского дворя­
нина и адвоката. Сравни с этим слова М, Робеспьера. Защищая
перед Конвентом Прериальский закон о терроре, он говорит
в июне 1794 года: «Чтобы казнить врагов Отечества, достаточно
установить их личность. Требуется не наказание, а уничтожение
их».

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

Тогда почему не понимают этого, когда Калигуловы
мечтания предлагаются в менее громадных дозах?
Сколько горьких, жутких по правдивости слов ска­
зано лучшими в мире о старых войнах, о войнах на­
циональных! Как остро и верно отражали Гаршины,
Толстые, Андреевы, Мопассаны, Барбюсы и Ляцко
разлагающие душу влияния войн, ведущихся во имя
национальных и династических мотивов! И насколь­
ко же хуже, в тысячу раз хуже, опаснее и разлагающее
войны гражданские! Ибо там — вихрь, пронесшийся
смертью и тлением, а здесь — идущая вглубь зараза.
Там — страсти национальные, навязанные народам
извне, страсти, быть может, временно горящие высо­
ким огнем, но скоро гаснущие из-за самой искусствен­
ности их; там — искусственная злоба между людьми
разных наций, злоба, истощающаяся, как только конча­
ется внешняя обстановка войны. Здесь, в гражданской
войне — в войне богатых с бедными — социальные
страсти, издавна дремлющие в душах сталкивающих­
ся людей, а потому все ярче разгорающиеся. Здесь —
естественная злоба между людьми одного и того же
народа и потому не кончающаяся с прекращением
обстановки войны. По окончании национальных
войн люди, отравленные ненавистью, расходятся
в разные стороны и, отдаленные пространством, на­
ходят пути к забвению прошлого. В гражданской вой­
не оба лагеря остаются в пределах одной страны,
и взаимная ненависть их продолжает непримиримо
отравлять их общую родину, дальнейшие поколения
их. И если это так, то насколько же озлобленнее, же­
сточе, опаснее для дальнейшего роста народной души
гражданская война и как тонко, гениально тонко ру­
ководители этой войны должны прислушиваться
к влияниям ее!
Вызовем лишь еще раз в памяти слова Лациса, и мы
увидим, как далеки мы от этого понимания. Бей, унич­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

тожай, истребляй, — единственные слова этого кодек­
са гражданской войны. А между тем какая громадная
ошибка кроется в таком истолковании гражданской
войны. В таком понимании она как будто ставит своей
целью истребление противника, полное изгнание его
с лица земли, поголовное замещение одного класса
другим или другими. Между тем как цель граждан­
ской войны совершенно иная и, в сущности, противо­
положная: подчинение противника, разложение его
изнутри, моральная победа над ним. Всякая борьба
может стремиться либо к истреблению, либо к подчи­
нению себе врага. Национальные войны ставили
и ставят себе то ту, то другую цель. Гражданские же
войны по смыслу своему направлены лишь на привле­
чение враждебных или нейтральных социальных сло­
ев к новому социальному порядку, на приспособление
их к нему, на ассимиляцию их им. Ибо ведь оба лагеря
принадлежат к одному и тому же единству, отечеству,
стране, народу. И обе стороны заинтересованы в со­
хранении противника для этого «общего» единства,
для отечества, например. Если это не всегда верно для
обоих лагерей, то это, несомненно, должно быть верно
для того лагеря в социальной войне, который борется
за новый, более справедливый общественный строй.
И значит, это должно быть еще обязательнее для
трудящихся масс, вступающих в гражданскую войну
ради социалистического строя. Это тем более верно,
что в лагере, противостоящем нашей социальной ре­
волюции, лишь в небольшой части сражаются под­
линные представители владеющих классов (помещи­
ки, банкиры, буржуа). Большую часть их составляют
те же трудовые люди (крестьяне, казаки, инородцы),
которые увлечены или насильственно мобилизованы
буржуазией и которые в открытом бою с войсками
революции сталкиваются лицом к лицу с такими же
трудовыми людьми. Да и та небольшая часть контр­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

революционного лагеря, которая лично принадле­
жит к отходящим в историю господствующим клас­
сам, еще не представляет собой всегда неразложимых,
непроницаемых классовых врагов: поскольку в них
действует лишь историческая традиция, классовое
воспитание, сословные и кастовые предрассудки,
боязнь своего общественного мнения, слепой ин­
стинкт крови. Насколько же сложной становится
при таких условиях не техника, а политика граждан­
ской войны*!
В нашей гражданской войне мы не хотим уничто­
жить Донское или Кубанское казачество или ураль­
ское крестьянство. Наоборот, мы хотим их целиком
(не как сословие, а как трудовые группы) сохранить
для социалистического общества. Как же может тогда
даже возникать идея об истреблении «контрреволю­
ционного» лагеря? Политика гражданской войны со­
стоит не в извержении кого-либо (и будь то самый
типичный представитель умирающего класса) из ря­
дов нового, социалистического общежития, а как раз
в обратном: в солидаризации всех под общей кровлей
нового общежития. Если враждебный новому миру
лагерь физически и даже духовно с нами борется, то
наша задача прежде всего в том, чтобы разложить его
изнутри духовным нашим оружием, правдой нашего
дела, энтузиазмом нашей веры, — и лишь в крайнем
случае, как к неизбежному злу, прибегать к физиче­
ской борьбе. И наша задача после этого всегда в том,
чтобы, пользуясь каждым удобным случаем, опускать
меч и заменять его социалистической проповедью,

* В этом смысле Конвент 93 года жестоко ошибался, когда в по­

литической ярости без конца уничтожал крестьянскую Вандею,
ибо, истребляя множество врагов ради тактических успехов, он
в то же время убивал живые силы крестьянства, нужные для соз­
даваемого им нового общественного строя. Вспомним выступле­
ние Филиппо против затягивающейся резни в Вандее и поддерж­
ку, оказанную ему Дантоном.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

раскалывать ею ряды противников, пробуждать в них
заглушенные борьбой трудовые или общечеловече­
ские струны, духовным «принуждением» привлекать
их в наши ряды. Ибо ни на минуту не можем мы за­
быть, что не новый классовый или деспотический
строй, а строй общечеловеческого братства строим
мы, в котором дорог нам всякий совлекший с себя
классовую оболочку, человек. И потому, если на Авен-
тинский холм* социальной распри удаляется враждеб­
ный класс и попутчики его, то не истребление этих
ушедших ставит себе целью наша гражданская война,
а истребление самого Авентина, самого источника
и пьедестала этой распри, раздирающей людей. Побе­
дит в гражданской войне не тот, кто свой путь насту­
пления усеет дымом пожарищ и тысячами убитых,
а тот, кто тысячи людей блеском идей и сиянием нрав­
ственной правды перевел, как пленников, в свой ла­
герь. Только о такой победе и может помышлять граж­
данская война, ведущаяся под красным знаменем
Труда.
Но та гражданская война, которая не щадит ни лю­
дей, ни чувств их, которая только разжигает древние
классовые страсти, которая, неустанно подбрасывая
хворост в социальный костер, увековечивает себя —
та война не в состоянии перевоспитывать старый мир.
Она не только не вовлекает свежих слоев и пластов
общества в пределы нового общежития, а, наоборот,
сокращает его пределы, изгоняет из него естественных
и возможных друзей и сторонников. Она, наоборот, все
больше родит в нашем лагере сторонников и друзей
тому лагерю. А если даже и не родит таких обратных
активных симпатий, то все же создает страшную, мол­
чаливо-ледяную атмосферу безразличия к обоим лаге­

* Авентинский холм — один из семи холмов, на которых распо­

ложен Рим, где собирались плебеи. — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

рям, при которой гражданская война из великой исто­
рической тяжбы Старого и Нового Мира превращается
в «военную кампанию» красных и белых. В такой граж­
данской войне нет Революции, а есть лишь борьба двух
правительств за власть при глухо-безмолвствующем
народе.
И потом: гражданская война по более глубокому
смыслу своему — это не истребление людей: это само­
пожертвование народа, это массовый подвиг, это про­
поведь идей делом и телом (а не только мыслью и сло­
вом). Вот почему у нее есть внутренне-духовное
сродство с нашим — дореволюционных эпох — терро­
ром, террором Балмашевых и Каляевых. Ибо и там
и тут не столько убийство во имя идеи, сколько уми­
рание во имя идеи. Ибо если там — личный подвиг
революционера, то здесь — массовый подвиг револю­
ционного народа. Вот почему гражданская война мо­
жет быть только добровольной, может вестись только
сознательно избравшими свой путь борцами. И кто
знает: быть может, истребительный характер граж­
данской войны, ныне проповедуемый, не в малой
мере зависит от принудительного начала построения
революционной армии. Гаснет, неминуемо гаснет
идеалистический, подвижнический характер граж­
данской войны, если ведется она, подобно националь­
ным войнам, путем принудительного набора, если
у борцов нет субъективного понимания долга, а про­
литие крови совершается, как повинность, по обязан­
ности.

Если нет предела жестокости гражданской войны,

то нет его и в системе внутреннего красного террора.
И что нет такого предела, показала та же официаль­
ная государственная мысль. Не где-нибудь, а в «Еже­
недельнике Чрезвычайной комиссии» в октябре

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

1918 года (№ 3) появилось письмо в редакцию Нолин-
ских (Вятской губернии) большевиков, носившее за­
главие: «Почему вы миндальничаете?»*. Они возмуща­
лись известием о том, что «изобличенный английский
дипломатический представитель Локкарт покинул
ВЧК в большом смущении». «Скажите, — гремит это
письмо, — почему вы не подвергли его, этого самого
Локкарта, самым утонченным пыткам, чтобы полу­
чить сведения и адреса, которых такой гусь должен
иметь очень много... Скажите, почему вы вместо того,
чтобы подвергнуть его таким пыткам, от одного опи­
сания которых холод ужаса охватил бы контрреволю­
ционеров; скажите, почему вы вместо этого позволи­
ли ему “покинуть ВЧК в большом смущении”?.. Пусть
каждый английский рабочий знает, что официаль­
ный представитель его страны занимается такими
делами, что его приходится подвергнуть пытке».
Письмо заканчивается словами: «довольно миндаль­
ничать... Пойман опасный прохвост. Извлечь из него
все что можно и отправить на тот свет». А редакция
этого «социалистического органа печати» к этому
письму прибавляет лишь то, что «принципиально она
ничего не имеет возразить»... Что вятские большеви­
ки были не одиночками и не утопистами, показала
эта приписка редакции в Москве. Размах террористи­
ческой мысли уже не знал пределов. Провинция
и российская глушь скоро покажут, до чего может до­
ходить этот маятник, раз пущенный в бег бешеной
рукой. Если в верхах, в столицах готовили бичи еще
главным образом против контрреволюционеров, если
там для верности еще окручивали эти бичи «теорией»,
то посмотрите теперь, какими скорпионами ужаса
и горя и в каких размерах эти теории отражались

* Вспомним, что это «социалистическое» выражение впервые

официально освящено в циркуляре Петровского. Провинция
легко примкнула к этой терминологии.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

в глубине России, там, где народ, где деревня свято
и благословенно принимала революцию. Ни одного
слова преувеличения вы не услышите сейчас: одну
только правду, крохотную долю всероссийского ужаса
и горя*.
В Костромской губернии, в селе Урени, отличались
«представитель Исполкома Рехалев и его ближайшие
помощники из Совета: избиение просителей в Совете
было вещью заурядной; такие же избиения произво­
дились и по деревням; в деревне Березовке, напри­
мер, крестьяне избивались не только кулаками, но
и палками; с избитых снималась обувь, и они сажа­
лись в погреб на снег». «Но в Уренском крае отлича­
лись не только Рехалев с компанией, но и члены Вар-
навинского Исполкома Галахов, Махов и др. Особенно
ярко проявили они себя во время реквизиции хлеба...
Подъезжая к какой-нибудь деревне, отряд Галахова
и Махова открывал стрельбу из пулеметов, чтобы ис­
пугать жителей. Мужикам приходилось надевать
по пяти или более рубах, для того чтобы не ощущать
порку, но и это мало помогало, так как плети были
свиты из проволоки, и случалось, что после порки ру­
бахи врезались в тело и так засыхали, что приходи­
лось отмачивать их теплой водой». «Махов прика­
зал, — рассказал красноармеец, — чтобы мы всыпали
арестованным крестьянам, то есть хлестнули нагай­
кой, заявив: чем таскать их с собой, так всыпьте им,
пусть помнят Советскую власть». «Нас губят, — пишет
один волостной сход в Костромской губернии, — на­
силуют нашу волю, над нами издеваются, как над бес­
смысленным скотом»**. В Ветлужском и Варнавинском
уездах той же губернии бывало так, что начальство,

* Цитаты по «Известиям ВЦИК», «Правде», «Вечерним извести­

ям», «Бюллетеню ЦК ПЛСР», «Письму Спиридоновой» (все матери­
алы за один 1919 год).
** Известия ВЦИК. № 15/567. 23 января 1919.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

приехав по делу в деревню, целиком ставило сход
на колени, чтобы крестьяне чувствовали почтение
к «советской власти». Закон о «Комитетах деревенской
бедноты», задуманный для борьбы с кулаками в дерев­
не, сильно помог и даже организовал это бессмыслен­
ное хозяйничание террора в деревне. А между тем
в одиннадцати обследованных губерниях оказалось
в среднем лишь 1,8% кулаков. Таким образом, «получа­
лась в комбедах форменная вооруженная диктатура
трех или четырех, часто случайных человек против
всего самого подлинного трудящегося крестьянства.
Все это сопровождалось потоком хищений и бес­
чинств против всего трудового крестьянства»*. «В Хва­
лынском уезде Саратовской губ. приезжали в село
красноармейцы и продовольственный отряд. Три на­
чальника собрали мужиков ночью, велели баню зато­
пить и девушек туда пригнать. “Самых красивых де­
вушек, молодых”. Мужики давай кричать, орать;
завязалась драка, из красноармейцев кто-то выстре­
лил. Всю ночь дрались, и что же — один начальник
убит, а двое других с отрядом убежали»**. Так создава­
лись бесчисленные крестьянские восстания, которые
потом беспощадно подавлялись, вновь становясь
источниками обиды и волнений. В Николаевском
уезде, Вологодской губернии происходило «беспощад­
ное выколачивание хлеба последнего, а не излишков.
Собрание разогнали выстрелами. Произошло “восста­
ние” не кулаков, а бедняков». «Чрезвычайка запирала
крестьян массами в холодный амбар, раздевали дого­
ла и избивали шомполами. Из Центра, — заявляли
тамошние деятели, — нам говорили: лучше пересали­
вать, чем недосаливать». Там же происходил инквизи­
ционный допрос под пытками***.

* Известия ВЦИК. № 226.1918. Статья Ларина.

** Правда. № 265.1918.
*** Держиморды под Советским флагом // Правда. № 276.1918.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 «Если бы, — говорили в двух уездах Тамбовской гу­
бернии, — наши товарищи, получивши теплые места,
не понаделывались бы урядниками, стражниками
и городовыми, не было бы ничего» («Правда», № 265).
«Коммунисты (Тамбовская губерния, Спасский уезд)
все отбирают у трудового крестьянства; за возраже­
ния — арест, избиение и расстрел». «Под словом “ком­
мунист” именуют всех хулиганов, лодырей и шарлата­
нов»; коммунистов за их безобразия считают врагами
народа («Правда», № 280). «В старое время, — говорят
в Макарьеве, — становые на мужиках не ездили, а те­
перь коммунисты катаются» («Правда», № 281). В Вель­
ском уезде Витебской губернии порют крестьян по по­
становлению Исполкома («Известия ВЦИК», № 15).
В Духовщине, Смоленской губернии, «Исполком пред­
ставлял собой одну сплошную пьяную орду» и способ­
ствовал восстанию («Правда», № 18 за 1919 год). Один
комбед получает от продовольственного комиссара та­
кой приказ: «Объявите вашим гражданам, что я им даю
сроку три дня свезти десять тысяч пудов хлеба. За неис­
полнение такового будут мной поголовно расстрели­
ваться, ибо мной уже сегодня в ночь расстрелян один
мерзавец в деревне Варваринке. Уполномоченным та­
ким-то дается право при неисполнении расстреливать,
в особенности подлую волость такую-то» («Известия
ВЦИК», № 7). В Ливнах, Орловской губернии, — расстрел
и порка за взнос половины налога («Гол. печ.», № 14).
Не довольно ли картин для революционной страны?
Не пора ли прекратить описание «переходной эпохи
к социализму»? Не достигли ли мы предела, дальше ко­
торого идти некуда?
Нет, еще не довольно. Предел еще не достигнут. Бу­
дем всматриваться и дальше.
«Ставили нас рядом, — пишут в одном письме, —
целую одну треть волости шеренгой и в присутствии
тех двух третей лупили кулаками справа налево,

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали
в плети» (реквизиционный отряд)*. Или из другого
письма: «По приближении отряда большевиков наде­
вали все рубашки и даже женские кофты на себя, дабы
предотвратить боль на теле, но красноармейцы так
наловчились, что сразу две рубашки внизывались
в тело мужика-трудовика. Отмачивали потом в бане
или просто в пруду, некоторые по несколько недель не
ложились на спину. Взяли у нас все дочиста, у баб всю
одежду и холсты, у мужиков пиджаки, часы и обувь,
а про хлеб нечего и говорить»; из другого письма: «вя­
зали нас и били, одного никак не могли усмирить, уби­
ли его, а он был без ума... оставили нам много листов
и брошюр, мы их пожгли, все один обман и лесть».
«В комитеты бедноты идут кулаки и самое хулиганье;
катаются на наших лошадях, приказывают по очереди
в каждой избе готовить обед, отбирают деньги, делят
между собой и только маленький процент отсылают
в Казань, приказали отнимать скот у мужиков»**.
Из другого письма: «Мы не прятали хлеб, мы, как при­
казали, по декрету, себе оставили девять пудов на год
на человека. Прислали декрет оставить себе 7 пудов,
два пуда отдать. Отдали. Пришли большевики с отря­
дами, разорили вконец. Поднялись мы. Плохо в Юх-
новском уезде, побиты артиллерией. Горят села. Срав­
няли дома с землей. Мы все отдавали, хотели по
хорошему. Знали — город голодный. Себя не жалели».
Из другого: «Реквизиционные отряды и пр. начисто
загнали трудовых мужиков. Творилось что-то неверо­
ятное. Грабили, били, пороли, насильничали, отбира­
ли все. Всегда вооруженные, пьяные, с пулеметами...
Комиссара станции чуть не избили, пригрозив бумаж­
кой, которая, как они кричали, дает им право «все что

* Письмо Марии Спиридоновой к ЦК партии большевиков.

** Там же. С. 68.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

угодно делать»... характерно, что они при всех этих
безобразиях нечленораздельно ревели: «что, контрре­
волюцию завели... нет, шалишь... мы всех вас, кула­
ков... вот как... к стенке... и готово»*.
«Зарегистрирована порка крестьян, — пишет лицо,
которому направлялись все эти письма, — в нескольких
губерниях, а количество расстрелов, убийств на свету
на сходах и в ночной тиши, без суда, в застенках, за «кон­
трреволюционные» выступления, за «кулацкие» восста­
ния, при которых села в пятнадцать тысяч человек
сплошь встают стеной, учесть невозможно. Приблизи­
тельные цифры перешли давно суммы жертв усмире­
ний в 1905-1906 гг.»**. Убивали, например, левых социа-
листов-революционеров, «убивали часто за то, что
они — левые эсеры, и упорствовали в этом, не отрека­
лись; убивали, истязали, надругались. В Котельничах,
например, убили только за левоэсерство Махнова, Мису-
но... Они были подлинными детьми теперешней народ­
ной революции, вышли из недр ее, выпрямились и ра­
ботали так, что о Мисуно по всему краю, где он являлся,
ходили легенды. Незаметные герои, на хребте которых
мы (с вами) протащили всю Октябрьскую революцию.
Мисуно дорого поплатился перед смертной казнью за
свой отказ... рыть себе своими руками могилу. Махнов
согласился рыть себе могилу на условии, что ему дадут
говорить перед смертью. Он говорил. Его последние сло­
ва были: “Да здравствует мировая социалистическая ре­
волюция”»***.
Не довольно ли уже для «социалистической страны»?
Не пора ли прекратить описания? Разве не достигли мы
уже предела?
Нет еще не довольно. Предел еще не достигнут. Бу­
дем всматриваться дальше.

* Там же. С. 9.
** Там же.
*** Там же. С. 5.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 «В Тульской губернии происходили восстания в пяти
уездах: в Епифанском расстреляно 150 чел., в Алексин­
ском (где требовали перевыборов Советов) — 15, в Кра­
пивенском — 15, в Богородском — 9 чел.» («Бюллетень
ЦК ПЛСР. № 1. Январь 1919).
В Калужской губернии, в Медынском уезде расстре­
ляно 170 чел. (были невероятные реквизиции хлеба
и скота в голодной губернии). Расстреляны 4 учитель­
ницы, которые кричали, умирая под пулями: «Да здрав­
ствует чистота Советской власти»...
В Рязанской губернии, в Спасском уезде из 25 воло­
стей в 22 были восстания, подавленные с неслыхан­
ной беспощадностью. Расстрелы считаются сотнями.
Наложена контрибуция по 600 руб. со двора. В Прон-
ском уезде по одной деревне дано 47 орудийных вы­
стрелов. Расстреляно за восстание триста крестьян.
В Раненбургском уезде — триста, в Касимовском —
150 чел.
В Тамбовской губернии в 40 волостях происходило
совершенно стихийное восстание. Подавлялось самым
бесчеловеческим образом. Бьгли пущены в ход броне­
вики и удушливые газы. Расстреливали невинных заве­
домо, о чем сознавались сами позднее: «Неудобно было
отпустить, сказали бы, что мы боимся их, надо было
поддержать авторитет и порядок». Некоторые деревни
артиллерийским огнем стерты с лица земли. Учесть
расстрелов нельзя...
В Шацком уезде есть очень почитаемая народом Вы­
шинская икона Божьей Матери. В деревне была испан­
ка, укладывавшая всех подряд. Устроили молебствие
и крестный ход. Председатель Чрезвычайной комис­
сии арестовал иеромонаха и икону. В Чрезвычайной
комиссии глумились над иконой, «плевали, шваркали
по полу и батюшку всячески изобидели. Шацкий уезд
темный-претемный». Обезумели все. Пошли стеной
«выручать Божью Матерь». Бабы, старики, ребятишки.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

Председатель Чрезвычайной комиссии открыл стрель­
бу из пулемета. «Я — солдат, был во многих боях, с гер­
манцами, но такого я не видел, — пишет крестьянин.
Пулемет косит по рядам, а они идут, ничего не видят,
по трупам, по раненым лезут напролом, глаза страш­
ные, матери детей вперед, кричат: “Матушка, Заступ­
ница, спаси, помилуй, все за тебя ляжем”. Страху уже
в них не было никакого. Очень их много с перепугу
большевики тогда побили»...
В Тверской губернии в 13 волостях в семь дней рас­
стреляно 200 человек... В Казанской: Советы разгоня­
ют, поборы, чрезвычайки, восстания и усмирения.
«В Арской волости Казанского уезда ставили подряд
30 крестьян и шашкой рубили, отрубили головы»...
В Смоленской губернии, в Велижском уезде — 600 чело­
век расстреляно, пытки и «всегда нагайка».
Воронежская, Костромская, Орловская — 1000 рас­
стрелянных. .. Порки производились во всех губерниях
Западной области, также в Нижегородской, Казанской,
Тверской, Псковской, Вятской, Тамбовской, Рязанской,
Ярославской, Калужской, Тульской. Секут розгами,
шомполами, палками и нагайками.
Бьют кулаками, прикладами, револьверами: в Вязь­
ме жгли огнем... («Бюллетень ЦК ПЛСР. № 1. Январь
1919).
.. .В Спасском уезде Тамбовской губернии, в Ардатов-
ском уезде Симбирской губернии при взыскании чрез­
вычайного налога крестьян, упорствующих в неуплате
наложенной на них суммы, опускают привязанных
на веревках в прорубь до трех раз, раздев донага, ката­
ют по снегу, требуя денег... («Бюллетень ЦК ПЛСР». № 2.
Январь 1919).
Теперь довольно! Больше не надо. Мы не дошли еще
до предела, но мы и не дойдем до него... Эти описания
можно было бы продолжать до конца: так многочис­
ленны, так разнообразны, так жестоко красноречивы

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

они. Но остановимся здесь, чтобы больше к ним не воз­
вращаться. Запомним только эти черные страницы ре­
волюции, запомним слова и дела, кощунственно шед­
шие под знаменем социализма. Пусть память, сохранив
эти слова и дела, после поможет разуму и совести на­
шим сделать последние выводы о терроре, о русском
терроре*.

* Вот официальный отчет о жертвах красного террора, приве­

денный в «Известиях ВЦИК» № 26 от 6 февраля 1920 г. в статье
Лациса. Отчет захватывает, несомненно, лишь то, что и как заре­
гистрировано; между тем как характерной чертой террора явля­
ется именно безответственность и потому скрытость громадного
числа жертв. Это — поскольку касается столиц; для провинции
же, где он главным образом свирепствует, нечего думать и о реги­
страции жертв. Так что этот отчет может дать лишь слабое пред­
ставление о размерах террора.
Вот эти цифры:
1918 1919 Всего
Арестовано 47 348 80 662 128 010
Взято в заложники 4068 5491 9559
Расстреляно 6185 3456 9641

Из этого числа за «контрреволюцию» расстреляно 7068, за пре­

ступления по должности — 632, спекуляцию — 217, за уголовные
преступления — 1204. Приводя эти гекатомбы человеческого
мяса, от которых еще стелется дым и кровь, автор хвалит рево­
люцию за ее «умеренность» и знает только один оправдательный
довод: белые-де убивают больше! Как будто зверства реакцион­
ного мира могут служить масштабом для мира революционно­
го (см. также брошюру Лациса «Два года борьбы на внутреннем
фронте»).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 IX
Оценка с точки зрения
морального ощущения
(толстовство)

Такова жизнь, канва нашей революции. Таковы фак­

ты, беспощадная действительность. Но... наше вну­
треннее моральное самоощущение (назовем его так
пока) протестует, бурно протестует против всей этой
действительности. Мы с трудом сдерживаем свои чув­
ства обиды, горя, гнева, когда вспоминаем, что дела­
лось и делается «во имя социализма». И перед нами
резко, неотступно ставится вопрос: допустимо ли все
это? Нам надо решить, правильно ли говорит нам наше
самоощущение, стоит ли к нему прислушаться и возвы­
сить его до степени морального закона, или оно — оста­
ток интеллигентской, буржуазной немощи, которую
надо преодолеть во имя будущего. Вопрос ставится так:
надо ли, можно ли так вести революцию?
Пусть эта проблема не кажется слишком простой.
Много ответов подсказывается на нее сознанием, а еще
более — опытом жизни. Но не всякий ответ, как бы
близко ни лежал он у дороги, действительно облегчает
трудности этой дороги. Многие из них лишь на минуту,
лишь по видимости, успокаивают, убаюкивают созна­
ние, оставляя в то же время проблему такой же жгучей
и неотступной.
Есть одно очень простое и легко формулируемое
отношение к террору: оценка его с точки зрения мо­
рального чувства. Люди, охваченные этим чувством,
рассуждают так: массовый террор нарушает все челове-

[ 90 ] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г
ческие и божеские права и чувства, он ужасен и стра­
шен, он доставляет величайшие страдания и жертвам
и свидетелям его. Он поэтому — антиморален. Ибо он
противоречит нашим элементарным нравственным
законам. Нет никакой нужды разбираться в том, поле­
зен ли для чего-либо террор, не родится ли из крови
и слез будущее счастье. Достаточно того, что текут эти
слезы без конца и предела, что льется эта кровь без
любви и утешения. Достаточно того, что на почве, утуч­
ненной жертвенной кровью, урождается сейчас не бла­
го и не радость, а грязь и ложь, обман и издевательство.
Достаточно того, что в сердцах миллионов людей —
родных, близких, друзей, соратников и просто свиде­
телей жертв — накопляется злоба, обида, боль, него­
дование, гнев и ярость. Как бы ни было светло
в чертогах будущего, как бы благоуханно и радостно
ни кивали нам из-за дальнего горизонта цветы буду­
щего века — мы знаем одно. Сейчас тяжело, гнетуще,
непереносно для нравственного чувства — и потому
террор безнравственен; и гражданская война, его при­
меняющая, безнравственна. Ни убеждения разума
в пользу террора для социализма, ни полеты фантазии
в осуществленные края этого идеала не могут заглу­
шить в нас голоса здорового, жизненного, человече­
ского чувства протеста; того самого чувства, которое
отделяет нас от звериного начала и которое говорит
в нас непререкаемо и мощно, как голос природы, на­
шей культуры тысячелетней, бесчисленных здоровых
поколений. А потому террор заранее осужден и отвер­
гнут безусловно.
Как ни почтенны корни этого истинно человечного
отношения, этого непроизвольного «бунта души», мы
его отвергаем. Отвергаем потому, что в обеих своих
формах, которые мы сейчас рассмотрим, это отноше­
ние представляет собой не истинный, а только мни­
мый или сентиментальный морализм.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 В самом деле: кто рассуждает так, как мы только что
излагали? Так рассуждает, прежде всего, зритель рево­
люции. Я говорю не о том обывателе революции, ко­
торый не понимает ее, не хочет и искренно враждебен
ей, а именно о зрителе ее. Он душой «приемлет» рево­
люцию, он одобряет ее цели и задачи, он частично
оказывает ей услуги. Но — «умеренный» — приемля ее
и сейчас в отвлеченной форме, он поражен, удручен
и оскорблен ее реальными проявлениями. И, не рас­
суждая, а душой, сердцем, «нутром» он отвергает то ту,
то другую форму проявления жестокой, кровавой ре­
волюции. Но не только зритель, а и участник револю­
ции, приемлющий и революцию, и террор, нередко
останавливается под влиянием морального инстинкта
перед некоторыми отдельными формами террора.
Этот инстинкт, неопределенный и расплывчатый,
действует и в том типе сентиментального большеви­
ка, который с негодованием во имя «гуманизма» от­
вергнет, напр., мысль о применении пыток, повеше­
ния или публичной казни. Но все такие моралисты
по инстинкту, как не приемлющие, так и приемлю­
щие террор, не могут указать и не имеют никакого
критерия, никакого мерила для своего морального
возмущения.
И в этом их полная беспочвенность и невлиятель-
ность, поскольку они искренни, и отвратительность,
поскольку они лицемерны. В самом деле: не прием­
лющие нынешнего террора — умеренные — ведь,
в сущности, допускали или оправдывали (да допускают
и в будущем!) целую полосу революции (эпоху Львова
и Керенского в 1917 году), когда несомненные, хотя
и мягкие формы террора применялись к некоторым
классам и политическим партиям. А ведь нет сомне­
ния, что представители, близкие и друзья помещи-
чье-дворянского класса, бюрократической и военной
касты и черносотенных партий воспринимали как

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

революционный террор повальные обыски и аресты
их, повальное лишение их слова и печати, повальное
лишение их и семей их огня и воды, чести и спокой­
ствия. Нельзя же считать, что сущность террора заклю­
чается только в одном пролитии крови. Но если сущ­
ность его в том железном сапоге, который сковывает
все ткани и клетки народа, от мозга и до ногтей его, то
такой образ жизни почти был создан для некоторых
слоев населения уже с начала февральской революции.
И все же у названных нами зрителями революции в это
время моральный инстинкт молчал.
С другой стороны, если активные террористы и от­
вергают пытку и публичную казнь («душа не выносит»,
«сердце заговорило»), то чем они руководятся, или, луч­
ше сказать, каковы размеры, где пределы их морально­
го инстинкта? Почему у них есть отвращение к этому,
а нет его к системе провокации? Почему публичная
казнь менее гуманна, чем казнь в молчаливом застен­
ке? Почему душевная пытка заложничества более чело­
вечна, чем какая-либо физическая пытка? Почему по­
вешение менее гуманно, чем расстрел?
А случайность такого морального инстинкта подчер­
кивается тем, что есть большевик несентиментальный,
нравственное нутро которого, очевидно, уже, чем
у того, сердце которого «заговаривает» туже и медли­
тельнее. Вот же Радек, смутившийся от зрелища
512 убитых в Петрограде заложников, предлагал все же
вместо этого публичные казни их. Вот же смоленские
и нолинские большевики проповедовали орудия пыт­
ки. Колебания морального инстинкта, очевидно, силь­
ны на расстоянии между Петроградом и Москвой, Мо­
сквой и Нолинском.
Может ли тогда быть какое-либо мерило у нрав­
ственного инстинкта? Не превращается ли тогда нрав­
ственная оценка актов террора в случайную игру при­
хотей, предрассудков, настроений? Не значит ли это

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

тогда вообще отказаться от всякой нравственной
оценки?
Этот моральный сентиментализм у «зрителей рево­
люции» удовлетворяет, конечно, индивидуальному са­
мочувствию их, дает некоторый выход требованиям их
личной совестливости и нравственной чувствительно­
сти, но он не создает активного отношения к текущему
ходу революции, не превращается в некоторый мораль­
ный активизм. Ибо такое отношение, ибо моральное
ощущение — случайно, преходяще, пригвождено
к фактам действительности, от которых оно то загора­
ется, то охлаждается. Поэтому оно бродит в темноте,
оно осуждает сегодня то, что, м. б., завтра оправдает,
и наоборот. Оно то ярко вспыхивает при сильных и рез­
ких формах террора, то мирится или бездействует при
менее одиозных формах его.
Но оно не анализирует себя, не поднимается до высо­
ты морального идеала, который бы пытался синтетиче­
ски объединять активное участие в революции с ясным
нравственным сознанием. Моральный сентимента­
лизм — позиция расплывчатая, а потому и близорукая,
а подчас — и жестокая. Социализму нужно опираться
не на слепое моральное ощущение, а на ясно продуман­
ное и разработанное моральное сознание.
Это не значит, что мы высказываемся против влия­
ния и этого подсознательного начала нравственного
поведения человека, ибо как раз оно является тем под­
земным свежим и неустанно бьющим источником, ко­
торый питает всю нравственную ниву души. Она — со­
весть — первый тревожный звонок бодрствующей
нравственной личности, предупреждающий обычно
голос самого сознания. Но в системе морального идеала
не оно одно должно подавать свой голос; моральное со­
знание должно установить границы этого влияния,
в то же время проясняя и углубляя содержание его. Мо­
ральный идеал стремится установить пределы согла­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г
сия нравственного сознания с стихийным «бунтом
души». И поскольку это ему удается, этот идеал стано­
вится и активно двигающей силой.

X
Оценка с точки зрения
морального ощущения
(толстовство)
Но оценку террора с точки зрения морального ощу­
щения мы отвергаем еще и по другой причине. Ибо,
если эту точку зрения углубить и последовательно про­
думать до конца, она должна привести к совершенно
неожиданным итогам. Вглядимся в нее внимательно.
Она категорически отвергает террор крови по целому
ряду глубоких, справедливых и, скажем прямо, свя­
щенных оснований. Но ведь тогда возникает вопрос:
почему отвергать только такие, особо жестокие формы
террора? Если ими возмущается нравственное чувство,
то ведь эта нравственная чувствительность у разных
людей различна. Более тонкая душевная организация
болезненнее и ярче отзывается на то зло, которое дру­
гие души и не замечают или склонны оправдывать. Ни­
какого общеобязательного барометра нравственной
восприимчивости, конечно, не существует. Вопросы
эти, конечно, не решаются «большинством голосов».
Примеры колебаний этой этической чувствительности
мы видели уже выше. Но тогда под огонь морального
осуждения попадают уже не одни кровавые проявле­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

ния террора, но террор вообще, больше того, насилие
вообще, еще больше того — борьба вообще. И надо от­
дать себе полный отчет в том, что эта позиция прямо
ведет к отмиранию революционного миросозерцания,
к принятию толстовского начала жизни*.
Толстовство — берем его как последнее по времени
и потому наиболее близкое современному человеку те­
чение религиозной мысли — исходит из идеи недопу­
стимости, бесполезности и безнравственности приме­
нения всякого насилия в общественном делании. Оно
не верит в то, чтобы путем борьбы и насилия, то есть
системы зла, можно было добиваться счастья и согла­
сия человеческого, то есть добра. В то же время толстов­
ство не хуже, а острее других мировоззрений видит, что
мир лежит во зле, что общественные формы не смягча­
ют его, а создают все больше опасностей и горя людям.
Как же этому противодействовать? Не общественной
работой, которая невольно постоянно превращается
в общественную борьбу, а перенесением центра работы
внутрь каждого отдельного человека. Не борьба вовне
с ему подобными людьми, а внутренняя борьба, в пре­
делах своей личности, с дурными страстями, такова
задача нравственного человека на земле. Храм общего
или общественного счастья должен строиться только
из этих индивидуальных кирпичей. Только как сумма
личных совершенствований может родиться совершен­
ство общественного быта. Справедливый, нравственно
здоровый, счастливый человек должен явиться не ито­
гом, а предпосылкой справедливого общественного
порядка.
Толстовство, понятое в таком виде общественного
неделания, не может быть просто скинуто со счетов
как течение «реакционное или обывательское». Оно

* Само собой ясно, что толстовство со своей стороны не постро­

ено целиком только на этом моральном ощущении; серьезные
элементы разума также определяют его содержание.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

требует к себе пристальнейшего внимания, и главным
образом не со стороны того обывателя жизни, кото­
рый в себе благополучно соединяет и личное и обще­
ственное неделание, а именно со стороны активного
революционера. Особенно требует оно к себе его вни­
мания в эпохи революции, когда вопросы борьбы, на­
силия и террора вплотную надвигаются на его созна­
ние, когда делом и словом своим он их постоянно
разрешает, когда, однако, драматизм этих вопросов
особенно резко встает перед ним. Именно полярная
противоположность этих двух жизненных начал —
толстовского и революционного — заставляет чуткую
мысль настораживаться при возражениях одного дру­
гому*.
Социализм может и должен спокойно признать, что
две идеи толстовства (перешедшие к нему преемствен­
но из ранних неискаженных религиозных учений), со­
ставляющие его огромную внутреннюю, постоянно
оттесняемую, но вновь поднимающуюся силу, мало или
почти совершенно не усвоены социалистическим уче­
нием. Социализм в историческом развитии нравствен­
ных учений перенял из религиозных течений главным
образом идеал всеобщего счастья и всеобщей солидар­
ности людей, который он изобразил в реально ощути­
тельных формах и связал с жизненной обстановкой
нынешних поколений. Обсуждение, исследование
и разработка самых реальных, самых житейских форм
и способов его осуществления стало насущной задачей
социализма, спустившегося на землю, в фабрику, ма­
стерскую, парламент и союз. Непосредственная еже­
дневная борьба поглощала и исчерпывала его почти
целиком. В то же время он постоянно на протяжении
своего развития круто отталкивался от всех прошлых

* Поскольку реформизм в части своей идеологии — отказа

от революционных методов борьбы — пересекается с толстов­
ством, мы в дальнейшем будем разуметь и его.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

религиозно-общественных учений (и воплощавших их
церквей), справедливо ставших для угнетенного чело­
вечества символами иллюзий, суесловия и лжи. А в
процессе этого отталкивания, исторически и нрав­
ственно законного, социализм отбросил или забросил
ряд коренных моральных идей, одушевлявших посто­
янно эти учения, и толстовство в том числе. Этих идей
было две: признание насилия грехом и требование лич­
ного совершенствования. Никогда, нигде, ни при каких
условиях нельзя употреблять насилия над человече­
ской волей, нельзя превращать человека в орудие хотя
бы ради достижения высочайших целей, нельзя наси­
лием искоренять даже самое очевидное зло, совершае­
мое людьми, — гласит эта первая отрицательно-нрав­
ственная максима. Зато все внимание, весь пафос
и горение нравственного дела надо перенести из сферы
общественного, массового, стадного воздействия в ти­
хую обитель личного «я», в сокровенные покои челове­
ческой личности, — гласит эта вторая, положительная
нравственная максима. Не отказ от борьбы вообще,
а отказ от борьбы насильственной: не борьба обще­
ственная, а проповедь, завоевание и работа личности
(не как созерцание, а как дело) — в этом одновремен­
ном моральном пацифизме и индивидуализме заклю­
чается сущность толстовства. Эти обе идеи религиоз­
но-общественных учений современный социализм
отверг почти целиком. Как современный социализм
освободил себя от идеи личного начала в революцион­
ной проповеди, как он глубочайшую мысль о нрав­
ственном овладении индивидуальностью почти цели­
ком заменил идеей общественной борьбы, и какие
повело за собой итоги это исключение нравственного
индивидуализма из мировоззрения нового человека —
составляет особую важную тему*. Здесь же мы остано­

* Об этом см. ниже главу об истории проблемы насилия.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

вимся только на первой идее: отвержения насилия
в общественной работе.
Социализм применяет насилие: революционный со­
циализм без него даже немыслим. Больше того: он вы­
рос и расцвел в борьбе против всяких попыток мирны­
ми, легальными, реформистскими путями добиться
освобождения человечества. Но это совсем не значит
(хотя это и основательно забыто), что социализм в идее
своей, в основе и сердцевине своей не чувствует проти­
воречивости себе насилия. Социализм, правда, пламен­
но и пророчески, самоотверженно и непримиримо
борется за свою новую правду против всего старого
мира материальной и духовной лжи. Но именно поэто­
му он допускает существование и других правд, хотя
и представляющих другие интересы, хотя и представ­
ляемых другими слоями людей. Именно поэтому он
понимает жар чужого убеждения и самоотверженность
чужого действия, против которых тяжело поднимать
меч насилия, хотя бы и во имя нового. Борясь за свою
идею, социализм в то же время не забывает исторично­
сти и относительности ее правды, точно так же как
на длинном пути человечества уже не раз идеи, осу­
ществлявшиеся кровью и железом, потом оказывались
временными и неубедительными. Социализм не веч­
ная идея и не конечное звено в золотой цепи человече­
ских идеалов — должен знать о себе самом современ­
ный социализм. Утешением, но лишь подкреплением,
а не последним утверждением служит нам при этом то,
что миллионы, большинство стоят за нас, и потому не
может он в принципе насильственно делать себя обяза­
тельным для всех. Социализм никогда не может забы­
вать, что он отстаивает не «четвертое сословие» как та­
ковое, а идею четвертого сословия, что он защищает не
один какой-либо класс или угнетенную группу, а обще­
человеческую правду. Социализм должен понимать,
что он родился и борется во имя свободного человека,

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 освободившегося от всех и всяких форм насилия, и что
поэтому насилие над человеком, даже чуждого класса
или убеждения, на пути к социализму наносит урон са­
мому делу освобождения. Что насилие — опасность,
насилие — зло, эта истина не только не чужда социа­
лизму, но она, в сущности, интимными, кровными ни­
тями связана с ним. Она только глубоко похоронена
под густым покровом жизненных, практических, неот­
ступных потребностей борьбы; настолько похоронена,
что ее мало знают новые поколения деятелей.
Однако эта истина не составляет исключительного
содержания социализма. Стиснув зубы, сжав свое серд­
це, социализм принужден применять насилие в борьбе
за осуществление своей идеи. Не свободно выбирает он
свои пути, а под насилием обстоятельств принужден он
выбирать такие пути. Ибо если бы освобождение чело­
вечества предоставить только мирной проповеди, толь­
ко мирному соглашению враждующих классов, тогда
это освобождение отодвигается в недосягаемую даль,
превращается в бесплотный неосуществимый «идеал».
Тогда социализм стал бы тоже только «маяком», «путе­
водной звездой», «регулятивной идеей», и не больше.
Именно так люди бесчестной мысли и бессердечного
ума любят называть всякие великие моральные идеа­
лы, на осуществление которых они не надеются, осу­
ществления которых они не добиваются, только «при­
ближения» к которым они требуют. Между тем,
освобождение людей не может быть задачей растяну­
того в бесконечность завтра и послезавтра; это — жгу­
чее, пылающее в крови и неотступно вопиющее требо­
вание сегодняшнего дня. Только покойные душой и,
при всей своей душевной смятенности, в сущности
жестокие люди могут тешить себя и других тем, что ког­
да-нибудь «небо будет в алмазах». Идеал не может быть
таинственной синей птицей, кружащей в поднебесье
и служащей приманкой для изысканных душ. Нет, иде­

[100] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ал людей на этой земле должен стоять рядом с нами,
возле нас, нащупываться протянутой рукой нашей.
Если мир действительно лежит во зле, то, защищая
только мирные пути борьбы и отодвигая его исправле­
ние вдаль, не попустительствуем ли мы этому злу?
И если в нашем стремлении к осуществлению правды
мы наталкиваемся на скалистую стену сопротивления,
классового себялюбия и человеческой косности, то
имеем ли мы право отказаться от разрушения этой сте­
ны, отложить борьбу насилием против нее? Мало ду­
мать о добре, желать добра: с ним надо и спешить.
И хоть нетленно сверкает в сознании нашем чувство
греха за страдания, причиняемые нашим насилием, но
не светятся ли позади этого законного сознания отбле­
ски какой-то иной, более убедительной, более жизнен­
ной правды? Вот почему насилие становится тягост­
ным роком, становится неизбежным злом. Становится
неизбежным потому, что люди не знают, не открыли
до сих пор иного пути. Становится неизбежным пото­
му, что иначе, убегая от жгучего огня насилия, мы по­
падаем в холодную стужу поощрения всеобщего чужого
насилия. Мы поощряем его, когда от решительной
борьбы укрываемся за высокой стеной медлительных
реформ (как это делают реформисты), мы поощряем
его, когда отклоняем всякие пути активной обществен­
ной борьбы (как это делают толстовцы). Попуститель­
ствует мировому злу толстовство и тогда, когда в поис­
ках спасения мира переносит свою работу в душу
отдельного человека. Ибо когда оно пульверизирует,
распыляет общественную борьбу за счастье на одино­
кие борения личного самоусовершенствования, оно не
дает ответа, а уклоняется от ответа на основной вопрос
жизни. Так отвечая, оно дает выход только нравствен­
ным потребностям личности, оно создает только нрав­
ственных одиночек-аристократов, которые каждый
молится в своем собственном храме. Но оно оставляет

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [101]

 в тени проблему осуществления общественного идеа­
ла. Оно не соединяет в хороводе, а оставляет висеть
в воздухе протянутые друг другу руки. Как будто удов­
летворяя человека, толстовство отдает на погибель че­
ловечество, без которого, однако, засыхает тот же чело­
век. Так, загоняя моральную тоску человека внутрь его
самого и одного, толстовство обессиливает ее, а отби­
рая от нее активные пути проявления, оно обескровли­
вает ее. Моральный идеал становится не только бес­
плотным, но и бесплодным. Опора его на миллионы
личных нравственных переворотов, рассеянных в бес­
конечном пространстве людей и бесконечном потоке
времени, переворотов, из которых должен родиться
переворот общий, превращает этапы его достижения
в астрономические величины. Толстовство в закончен­
ной форме своей — это только моральная астрономия,
а не моральная социология.
Повторяем: революционный социализм не может
принять целиком первой идеи толстовства (и рефор­
мизма) об отвержении насилия. Не может, если не хо­
чет быть теорией нравственной медлительности, тер­
пеливости, попустительства злу. Но не чуждаясь,
а впитывая в себя вековечную идею греховности наси­
лия, социализм, однако, делает следующий, решаю­
щий шаг: он эту идею преодолевает. Преодолевает не
принципиально, — что невозможно, ибо и разум и ин­
стинкт моральный восстают против этого — а по осно­
ваниям моральной безвыходности, рокового нрав­
ственного тупика. Преодолевая же ее в трагическом
подъеме, в том возвышенном порыве, который дает
душе выход из нравственной драмы, социализм пере­
водит свое дело из сферы чистой и бесплодной идеаль­
ности в область хоть и надломленного, но реального
воплощения. Путем такого этического героизма соци­
ализма становится действенным, горячим, человече­
ским.

[102] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 Вот почему мы отвергаем ту догматическую уверен­
ность, с которой толстовство клеймит все методы об­
щественной насильственной борьбы. Раз навсегда,
на все времена, при всех условиях все эти средства
борьбы отвергнуть, как бы сурово и беспощадно ни ста­
новились по дороге все страдания человеческого рода,
отвергнуть — мы не можем, мы жизненно не имеем
права. Иначе мы попадаем в плен к такому всепоглоща­
ющему этическому догматизму*, который превраща­
ется, в сущности, в нравственный индифферентизм.
Отнять у величайших социальных идеалов все социаль­
но активные методы борьбы, обречь эти идеалы лишь
на индивидуалистические или общественно-мирные
пути, — значит оставить нищего бесконечно стоять
у запертой двери, значит поистине ключи от двери за­
бросить в море**. Мы поступаем иначе; мы знаем, что
в разные эпохи и у разных классов одни и те же дей­
ствия (ложь, обман, насилие, убийства) морально рас­
ценивались различно (антиморальное в одном случае

* Догматизму средств; ибо догматизм моральной цели и некото­

рых средств, как увидим ниже, признаем и мы.
** Лавров в «Парижской коммуне» говорил об этом так: «Же­
лание мирного исхода, отвращение от насильственных мер,
от кровавых катастроф совершенно естественно во всех мысля­
щих людях, тем более что кровавые эпизоды всегда усиливают
раздражение в обществе, нисколько не облегчая решения обще­
ственных вопросов. Но история беспрестанно ставила и ставит
лицом к лицу интересы, аффекты, убеждения, которые примире­
ны быть не могут, и все попытки к примирению которых лишь
увеличивают число жертв, а не уменьшают его... Если наши
враги защищают интересы или убеждения, от которых мирным
путем отступиться, по всей вероятности, не могут, то именно
те люди, которые дорожат человеческой жизнью, человеческой
кровью, должны стремиться организовать возможность быстрой
и решительной победы и затем действовать как можно быстрее
и энергически для подавления врагов, так как лишь этим путем
можно получить минимум неизбежных жертв, минимум про­
литой крови» (С. 225). «Во имя человеколюбия, ввиду доведения
числа неизбежных жертв до минимума, мы должны наносить
удары смело, быстро и решительно, именно потому, что мы бо­
ремся за будущность человечества» (С. 227).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [103]

 либо оправдывалось, либо прямо признавалось мо­
ральным в другом случае). Точно так же и сейчас, в пре­
делах нашей эпохи и в среде трудящихся классов, мы
одни и те же насильственные действия расцениваем
различно — в зависимости от нашей высшей и руково­
дящей нравственной цели*. Толстовство, не интересу­
ясь целью или несмотря на цель, на отдаление ее вопло­
щения (что в своем итоге равняется отвержению цели),
отвергает насильственные действия, средства к ней.
Мы же во имя воплощения цели детально разбираем
их, сортируем и допускаем те или иные из этих средств.
Толстовство всякое насилие клеймит как безнрав­
ственное. Мы же допускаем то или иное насилие в за­
висимости от его соответствия нравственной цели.
В погоне за чистотой путей и средств мы — как это де­
лает толстовство — не отбрасываем смысла и цели этих
путей**.
И уже само собой ясно, что, раз приемля насиль­
ственную борьбу, мы эту самую борьбу идеализируем,
мы открываем в ней героические черты человеческого
духа, мы самую «нужду превращаем в добродетель».
Мы родим и воспитываем, мы храним и освящаем
гордость, непримиримость, неподкупность борца,
тревожную совесть его, нежелание ждать и терпеть,
горячее биение его сердца, реальную отзывчивость его
на неустанное зло, готовность на немедленное само­
отверженное дело. Мы чувствуем в нем не только буду­
щую борьбу и победу над противником, но, прежде
всего, предварительную победу над собой, над своими
нравственными сомнениями. И тогда мы говорим

* Ниже мы укажем на двойной лик всякой нравственной цели

вообще: на ее внешний остов и ее внутреннюю, истинно-нрав­
ственную природу. Само собой разумеется, что, допуская наси­
лие, мы это делаем во имя не цели вообще, а именно той вну­
тренней природы ее.
** Точно так же, как, в погоне за осуществлением цели, мы не от­
брасываем и моральной оценки средств к ней. Об этом — ниже.

[104] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

и кровью лучших детей наших запечатлеваем свято: «В
борьбе обретешь ты право свое!».
Читатель видит теперь, как далеки мы от духа тол­
стовства. И читатель легко поймет, почему мы так рез­
ко выступаем против оценки террора только с точки
зрения морального ощущения. Такая оценка неминуе­
мо приводит либо к моральному сентиментализму,
либо к моральному догматизму. И тот и другой в основе
своей приходят к нравственному безразличию, к эти­
ческому покою и пассивности. Террор должен полу­
чить свою оценку с другой стороны: не со стороны его
воздействия на наше субъективное «я», а со стороны его
объективного соответствия высшей руководящей
нравственной цели.

XI
Два подхода: технический
и моральный
Итак, мы установили, что этичность революцион­
ных действий, а в том числе и террора, зависит от эти­
ческой оценки или этического характера той цели,
во имя которой они применяются, как средства. Каждое
революционное действие должно быть включено в не­
кую нравственную иерархию средств и целей, внутри
которой оно и получает свою санкцию. Адекватность
средств и целей — это необходимое и достаточное
условие этического приятия всякого революционного
действия.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [105]

 Какую же цель мы ставим перед собой как непре­
рекаемый моральный идеал, как высший нравствен­
ный критерий всех наших революционных дей­
ствий?
Читателю эта «цель» наша давно ясна: это социа­
лизм. Конечно, обоснование самой этой цели, утверж­
дение ее значения для нас как на начале нравственно­
го чувства, так и на основе морального сознания,
представляет собой особую, важную и предваритель­
ную задачу. Но здесь мы исходим из признания этой
цели как уже установленной и принятой всем нашим
моральным существом, здесь мы — догматики цели.
Социализм для нас — это наиболее достижимое в пре­
делах ближайшего человеческого предвидения, наибо­
лее логически правильное, эстетически обаятельное,
а главное, нравственно справедливое построение буду­
щего человечества. Если социализм образует наш
моральный идеал, то, переходя к революционным
действиям, мы только те оцениваем как моральные
и, значит, допустимые, которые отвечают воле социа­
лизма. Если в отношении тех или иных революцион­
ных действий мы испытываем гамму нравственных
ощущений, то они становятся для нас не только чув­
ствительными, но и убедительными только тогда, ког­
да они отвечают и нашему моральному сознанию, то
есть ясному идеалу социализма. Если, вообще говоря,
установление цели жизни человека в его личном и об­
щественном аспектах и средств к этой цели мы обыч­
но называем моральной системой (жизнепонимани­
ем), то установление социализма как морального
идеала и точное определение обусловленных им,
связанных с ним, а потому допустимых революцион­
ных действий, могло бы быть названо, несомненно,
социалистической моральной системой. Первая часть
этой моральной системы уже существует: цель — соци­
ализм — установлена прочно. Вторая же часть ее —

[Юб] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

оценка с точки зрения этой цели путей и средств соци­
ализма — почти не исследована. Она, в сущности,
целиком еще стоит перед теоретической социалисти­
ческой мыслью.
И вот мы задаем теперь себе вопрос: какова должна
быть нравственная оценка террора? Мы знаем наш
критерий, и потому наш вопрос будет поставлен так:
какова нравственная оценка террора с точки зрения
социализма? Допустимо ли применение террора как
средства к осуществлению социализма?

Чтобы ответить на этот вопрос, возможны два подхо­

да. И вот в различии этих подходов сказывается все глу­
бочайшее различие, основное различие, которое суще­
ств у е т м еж ду р еволю ц и он н о-н ар од н и ч еск ой
и марксистско-большевистской школой социализма.
Один подход, исходящий из учения второй школы, гла­
сит просто и элементарно: для достижения высокой
цели все пути, все средства хороши; величие цели
оправдывает и освящает все ведущие к ней пути: «все
дороги ведут в Рим» — значит, все дороги святы! Все,
что полезно для скорого осуществления социализма,
допустимо, необходимо, «нравственно». Нет никакой
нужды спрашивать себя — при применении того или
иного средства — «допустимо» ли оно или нет. Уже тем
самым, что оно служит социализму, оно и допустимо
и необходимо. Поскольку же вообще может идти речь
о моральных оценках, моральная оценка средств погло­
щается моральным приятием цели, а значит, и стано­
вится излишней. Вопрос может стоять лишь о полезно­
сти и целесообразности этих средств; их полезность
решает тем самым вопрос и об их моральности. Такая
позиция встречается в истории не впервые: в истории
религиозного движения с мрачным блеском ее прово­
дил уже орден иезуитов, в истории политических с та­

НРАВСТВЕННЫЙ л и к РЕВОЛЮЦИИ
 кой же мрачной последовательностью ее осуществляли
французские якобинцы.
Но есть и другая позиция, которая говорит иначе. Не
все средства применимы, хотя бы для достижения
и высочайшей цели, не все пути ведут в священный
Рим. Ибо — спрашивает эта позиция — что называть
священным Римом, чаемым в мечте градом? Можно
называть священными и стены его высокие, и купола
его храмов величавые, и зеленые холмы, на которых
он царственно расположился: все священно, все памя­
ти и стремления достойно. Но ведь можно покрывать
именем святости не только внешние его ограды, не
только внешнее его изображение, хотя бы и пышное,
и горделивое, и взор затмевающее, а совсем другое —
его внутреннее лицо, его внутреннюю душу и стихию.
И ведь очень легко может случиться, что и взобрав­
шись уже на священные холмы и стены, что и прекло­
няя уже колена в взыскуемом храме, мы очутимся еще
дальше от истинной цели нашего пути, чем когда еще
блуждали по дороге. Вот перед нами как будто налицо
вход в самые ворота Идеала, вот мы сами как будто воз­
двигаем реальные леса к уже вырисовывающемуся нам
идеальному зданию — и все же идеал может удаляться
от нас, леса могут обнимать поистине пустоту. Ибо
в погоне за внешним реальным воплощением цели
мы поистине можем терять, терять по капле и расте­
рять совсем внутреннюю душу этой цели. Ибо как ча­
сто блеск внешних воплощений, тяжесть путей, веду­
щих к этим воплощениям, скрывает улетевшую на
этих путях незримо душу. Скелет готов, все члены
вправлены, органы тесно и учено сцеплены, но духа не
вдунули в него и нет творения: есть машина, нет твор­
ческого создания. И порок здесь в путях и средствах,
избранных для достижения цели. Как много идеалов
гибло таким вот образом в развитии человечества. Не
от того ли, не от порочности ли и внутренней противо­

[108] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

речивости путей христианской церкви не смогло стать
решающей в жизни человека силой христианство? Не
путь ли церкви, спаявшейся с государственностью
и цезарем, убивал цель христианского учения? Сначала
в первые века христианства, а потом в XVI веке и по­
сле, когда Реформация перевилась с князьями государ­
ства. Не знаменовало ли его государственно-жизнен­
ное торж ество, его соверш енное, эстетически
изысканное и мистически возвышенное обаяние в то
же время и его упорного внутреннего падения, паде­
ния как нравственно и вечно созидающей силы? Вы
хотите знать, что погубило христианство: вглядитесь
в зловещие отсветы, отбрасываемые аутодафе «святой»
Инквизиции. Вспомним далее, не оттого ли также па­
дением надолго кончились величайшие для той эпохи
идеалы Французской революции? Разве не пути, не ме­
тоды действия, не орудия борьбы, не способы влияния
приводили медленно, но неуклонно к забвению, к пре­
небрежению, к истреблению зажигавших раньше
идей? Разве не под жестоким и позорным грузом худ­
ших в истории средств засеяны были идеи — цели по­
литической свободы, гражданского равенства, народ­
ного суверенитета, человеческого достоинства? Вы
хотите знать, что погубило Французскую революцию:
вглядитесь в грозные полосы тени, отбрасываемые
«святой» Гильотиной.
Всегда, везде в таких случаях Цель сияла высоко
и прекрасно на идеальном небосводе, и всегда лестни­
ца средств, ведшая к этому небу, слишком грузно,
слишком глубоко зарывалась основанием своим в зем­
лю, удаляясь и удаляя самую цель. Почему? Да потому,
что притягательная сила внешнего Рима заслоняла
от людей в пути трудности, загадочности и глубины
Рима внутреннего. Потому, что как одержимые, с глаза­
ми, устремленными вдаль, новаторы безжалостно топ­
тали по земле стонущие под их ногами жизни, а не ста­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [109]

 рались бережно ступать по придорожным существам.
Потому что если «все средства хороши» для внешнего
достижения цели, то для внутреннего овладения ею
именно «не все средства» хороши и допустимы.
Не «все», а какие же средства?
Мы отвечаем: только те, которые построят не одни
лишь стены и купола храма, а отвечают его внутренне­
му духу и пафосу, которые душу храма улавливают пол­
но. Если Цель наша моральна, то не всякое, а только то
средство в ней морально, которое содействует достиже­
нию ее внутренней сущности, ее одухотворяющей и ос­
мысливающей идеи. Ибо лишь в косвенной и самой
отдаленной форме нравственно — ценны стены и баш­
ни, внешние остовы и нарядное убранство всякой
нравственной Цели: истинно этическая ценность ее
заключается только в воплощении внутреннего смысла
и устремления этой цели.

Я отличаю поэтому два вида связи средств с целью

в общественной деятельности людей. Та связь, которая
ищет главным образом достижения во что бы то ни ста­
ло («все средства хороши») воплощения заданного исто­
рией или доктриной идеала (а это значит — достиже­
ния хотя бы только внешнего), — есть связь внешняя,
техническая. А та связь цели с средствами, которая
ищет не просто воплощения, а воплощения избранны­
ми своими путями, которая стремится к постоянному
духовному сродству путей и идеала, которая в этом
сродстве видит не опасное удаление осуществимости
идеала, а лишь большее украшение его — есть связь
внутренняя, моральная. Для первого вида связи челове­
ческая история выработала и великолепную, резко от­
точенную формулу, которая часто — из стыдливости
и лицемерия — скрывается, но фактически неизменно
применяется. Эта формула — цель оправдывает сред­

[110] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ства* — с умением всегда применялась иезуитами ду­
ховными и светскими, Лойолой и Макиавелли, Торкве-
мадой и Наполеоном, Меттернихом и Робеспьером**.
Все эти люди и стоявшие за ними классы, партии, церк­
ви и нации, конечно, действовали в свое время по раз­
личнейшим мотивам, но все они умели покрывать свои
самые отвратительные и презренные методы действий
одной этой сакраментальной формулой: цель (все рав­
но какая: великодержавная, династическая, партий­
ная, классовая или христианнейшая, но, само собой,
высокая!) оправдывала средства. Во имя «цели» все
реки и ручьи человеческой культуры окрашены алой
кровью, во имя «цели» весь путь истории уставлен

* По-французски еще иначе: Qui veut la fin, veut les moyens («Кто
хочет цели, хочет и средств»).
** Из революционного катехизиса Нечаева: «Нравственно для ре­
волюционера все, что способствует торжеству революции. Без­
нравственно и преступно все, что помешает ему».
Любопытны поучения Макиавелли: «Опыт нашего времени по­
казал, что великие дела совершались теми князьями, которые
мало считались с верностью обещаниям, умели лукавством опу­
тать людей и таким образом в конце концов взяли верх над теми,
которые полагались на порядочность... Князю необходимо уметь
пользоваться приемами и животного, и человека... Если князь
вынужден научиться приемам животного, то он должен из числа
их выбрать лису и льва, ибо лев не может защищаться от змей,
лиса — от волков. Следовательно, нужно быть лисой, чтобы раз­
глядеть змей, и львом, чтобы расправиться с волками... Поэтому
благоразумный властитель не может соблюсти верность своему
обещанию, если такое соблюдение должно обратиться против
него самого и если исчезли причины, побудившие его дать обе­
щ ание.. . И никогда у князя не будет недостатка в законных при­
чинах для того, чтобы замаскировать свое несоблюдение... Кня­
зю нет необходимости иметь все (добрые) качества, но весьма
необходимо казаться обладающим ими... Так полезно казаться
милосердным, верным своим обещаниям, человечным, религи­
озным, чистосердечным, да и быть таким. Однако следует на­
столько владеть собой, чтобы в случае нужды и не быть таковым,
уметь и изменить эти качества в противоположные... Пусть
князь позаботится только о победе и об удержании государства,
средства же к этому всегда будут почитаться достойными, и каж­
дый будет хвалить их. Ибо чернь всегда увлекается внешностью
и исходом дела. На свете же чернь — это все» (Макиавелли Н. Князь.
М., 1910. С. 84-87).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 дымящимися кострами и усеян осколками разбитых
поколений; во имя «цели» жгли еретиков, резали неве­
рующих, обезглавливали «контрреволюционеров». Во
имя «цели» загоняли людей в загородки официальных
церквей, в хлева законных режимов, в шоры благона­
дежных верований; во имя «цели» людей насильствен­
но таскали в царства блаженства и дьявольски издева­
лись над робкой и целомудренной верой; во имя «цели»
каждый понемногу и все властители вместе добива­
лись того, что дорога человечества, как осенними ли­
стьями, как печальными крестами, усыпана растоптан­
ными мыслями, мечтами, фантазиями, тяготениями.
Во имя «цели», наконец, под обломками путей и средств
властители хоронили самые цели свои. И не было ни
разу, вероятно, чтобы хранители этих «целей», времен­
ные властители над путями людей, не считали (а мно­
гие — и искренно) и не произносили пред собой или
пред другими; цель оправдывает средства. Уже одного
этого настойчивого напоминания истории было бы до­
статочно, чтобы почувствовать, как лжива по природе
своей эта историческая магия, эта магическая формула
вечного, хитрого, обманного и жестокого иезуитизма.
Но если «техническая» точка зрения возглавляется
такой формулой, то точка зрения «моральная» должна
же иметь другую, непохожую на нее. Я думаю, что ее
нетрудно будет уловить и закрепить. Она будет гласить
не цель оправдывает средства, а цель оправдывается
средствами. Нет, не «все позволено» — говорит эта фор­
мула. Мало установить, одухотворить, разукрасить
цель: она будет звуком пустым и медью звенящей, если
дорога, ведущая к ней, не будет внутренне, интимно
и глубоко родственна ей. Если «цель» — это обычно ма­
стерский план, набросанный творческим духом чело­
века, это дальний силуэт, отмечающийся на духовном
горизонте, это широкий многообъемлющий сосуд, жду­
щий своего творческого наполнения, то «средства» —

[112] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

это особо избранная, чуткая, разумная, родная цели
рука, которая возводит здание по плану, жизненно
оплотняет смутный силуэт, до краев наполняет жажду­
щий сосуд. Только благодаря избранным родственным
средствам цель из идеального наброска, из гениально
задуманного порыва облекается в плоть и кровь иде­
ального дела, творимого идеала. Только благодаря вну-
тренне-родственным путям самая цель возвышается,
углубляется, духовно растет. «Цель оправдывает сред­
ства» значит: неразборчивостью путей можно добиться
осуществления внешних рамок задачи. «Цель оправды­
вается средствами» значит: только глубокой разборчи­
востью путей можно идти к осуществлению внутренне­
го смысла задачи. Выше мы говорили, что адекватность
средств и цели — необходимое условие морального
приятия всякого действия. Теперь мы можем в ином,
более глубоком смысле это повторить: для морального
приятия какого-либо действия необходимо, чтобы оно
было адекватно не просто («моральной») цели вообще,
а внутренней (моральной) стороне его содержания, что­
бы связь его с (хотя и «моральной») целью была не толь­
ко технической, но и внутренне моральной*. И, само
собой, тот инстинктивный нравственный «бунт души»,
который мы выше старались ввести в рамки, требуя
для него контроля нравственного сознания, становится
законным и решающим, когда он связывается с этой
идеей адекватности цели и средств. Моральное ощуще­
ние в человеке становится уже не импрессионизмом, а,
наоборот, свидетельством его духовного величия, когда
оно — быть может, и бессознательно в первую мину­

* В конце нашего исследования выяснится, что в революцион­

но-социалистической борьбе наш принцип (цель оправдывается
средствами) не может осуществляться полностью, но он полно­
стью является руководящей идеей этой борьбы. Точно так же,
как и иезуитский принцип не всегда целиком осуществляется,
а является лиш ь руководящим.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [113]

 ту — восстает именно против несоответствия дей­
ствий-средств внутреннему смыслу цели. Чем выше
нравственное достоинство человека, тем уже стихий­
нее и независимее от разума говорит в нем внутренний
голос нравственного протеста, тем быстрее и острее он
реагирует всякий раз, как он сталкивается с этим несо­
ответствием. «Совесть» в этом смысле — первый нрав­
ственный тревожный сигнал для нравственной лично­
сти.
Для ясности сопоставим этот ряд мыслей с высказан­
ными ранее. Если мы раньше боролись против замкну­
той, так сказать, имманентной оценки действий —
средств, мало или совсем не принимаю щей во
внимание основную цель их, то сейчас мы отвергаем
исключительную суверенность цели при оценке
средств. Раньше мы говорили, что нельзя принимать
или отвергать средства независимо от цели; ибо тогда
мы по тропинке нравственной чувствительности, им­
прессионизма или догматизма попадаем прямо в лес
этического безразличия. Теперь мы утверждаем, что
нельзя, утвердившись крепко хотя бы и на моральной
цели, совершенно игнорировать характер средств, ве­
дущих к ней. Ибо это ведет нас по «технически» иногда
прекрасной дороге прямо в объятия морального иезуи­
тизма и рокового уклонения от самой цели. Только из­
бегание обеих этих крайностей дает нам нить для мо­
ральной оценки наших действий*.

* См. статьи В. М. Чернова «Этика и политика» в «Заветах»

в 1912 году (№№ 2, 3, 7), которые во многих чертах развивают
близкие этой работе темы. Автор, исходя из того, что социализм
представляет собой моральный максимум, требует в них для те­
кущей деятельности социалистической партии, для «политики»,
чтобы она соответствовала некоему «моральному минимуму». Но
он не дает ясных критериев для этого минимума, которые бы го­
дились, особенно в эпоху развертывающейся социалистической
революции.

[114] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 XII
Подходы к проблеме
террора
Мы рассматривали до сих пор два возможных подхо­
да к вопросу о средствах и цели. Но рассматривали мы
их с определенной задачей: чтобы подойти к вопросу
о допустимости применения террора для осуществле­
ния социализма. И в этом занимающем нас частном
вопросе общеморальной проблемы также проявляются
оба возможных ответа.
Большевики — и это первый ответ — в своем стрем­
лении к социализму целиком придерживаются только
технической точки зрения, и потому они не только до­
пускают, но и принимают и защищают террор. Конечно,
и среди них есть две разновидности отношения, но
практически это не имеет большого значения. Одни
из них просто не видят здесь никакого морального во­
проса или затруднения. С точки зрения такой «циниче­
ской морали», все, что делается, «навязано» историей,
вытекает с «железной необходимостью» из законов клас­
совой борьбы, предопределено общественным развити­
ем. При таком «естественнонаучном» методе участия
в революции вся она превращается в механическую фа­
брику, а живой страдающий человек — в кролика. Для
моральной оценки вообще нет места, и революции и ре­
волюционеру надо делать все что «нужно». При этом,
конечно, это будто бы «объективно» нужное как две
капли воды похоже на то, как именно этому революци­
онеру кажется нужным. Такому деятелю просто смеш­
ными или искусственными кажутся вопросы о «допу­
стимости террора» тогда, когда, по его мнению, дело

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [115]

 идет о «родовых муках» истории или «хирургической
операции» общества, где решающий голос принадлежит
ланцету или штыку, а никак не рассуждению, проповеди
или даже мечте. Четкое литературное отражение такого
типа дано в образе аббата Симурдэнэ*, у которого вместо
сердца — сухой мозг, а вместо мозга — острое лезвие
ножа; который — борясь за революцию — никогда,
ни при каких условиях не признает жалости и пощады,
для которого это «закон природы», что Новая Франция
должна «скосить» Францию старую, не оставить от нее
камня на камне — Сен-Жюст, отраженное и увеличенное
в чудовищных размерах явление Робеспьера, в речи
в Конвенте приравнивает истребление аристократов
к стихийным процессам истребления существ, идущим
постоянно в природе, и потому требует бесстрастного
отношения к террору. «Есть что-то безжалостное в любви
к отечеству» — говорит он убежденно**1“**.
Но этот нравственный нигилист, свободный от дав­
ления даже бессознательного этического инстинкта,

* Из романа В. Гюго «Девяносто третий год» (см. ниже).

** См: Ernest Hamel, Histoire de Saint-Just député à la Convention
nationale. T. 1-2. Bruxelles, I860. В драме Бюхнера, близкой к исто­
рической правде, Сен-Жюст говорит: «Я спрашиваю, должна ли
моральная природа в своих революциях больше считаться, чем
физическая природа? Не должно ли событие, видоизменяющее
человечество, идти через кровь? Мировой дух пользуется в духов­
ной сфере нашими руками точно так же, как он в физическом
мире использует вулканы и наводнения. Какая разница в том,
умирают ли люди от эпидемии или революции?»
* " К этому же типу революционного деятеля следует отнести
и того, который и не умея «естественнонаучно» обосновывать
свои действия, тем не менее, опаленный национальной и клас­
совой яростью, без жалости и пощады уничтожает своих врагов.
Поражая своих врагов за то, что они «Христа распяли» или «до­
вольно нашей кровушки попили», эти деятели — мясники рево­
люции, точно так же, как те ученые — «зоологи революции», не
испытывают давления даже и того инстинктивного морального
ощущения, которое м ы вы ш е определили как недостаточное
для полноты нравственной личности. Если угодно, наивный мяс­
ник революции менее возмущает нас, чем ученый. Поскольку
откровенный стихийный нож лучше ножа рассуждающего.

[116] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

не является, однако, преобладающим типом «техниче­
ского» революционера. Другая и наиболее частая разно­
видность его обрисовывается иначе.
— Да, — рассуждает такой человек, — применение
террора тяжело и жестоко, оно задевает наши челове­
ческие струны, оно заставляет нас быть беспощадными
и бесчеловечными. Но у нас нет иного выхода... Нас
окружают со всех сторон враги, которые не пощадят
и нас и народа, которые поэтому вынуждают и нас
браться за это оружие... Чем острее и решительнее мы
будем опускать меч террора, тем скорее можно будет
отбросить его навсегда... Мы сами отбросим его, как
только устраним «последнего» врага революции... Если
мы будем применять милосердие и великодушие к на­
шим врагам, они нас возьмут голыми руками... Если
тяжело нынешнему поколению, то зато мы проклады­
ваем пути для будущих счастливых поколений... Исто­
рия доказала, что иными путями ничего построить
нельзя: пример — Французская революция... Мы бо­
ремся за великое дело, и мы не можем поэтому осла­
блять себя посторонними размышлениями... Все, что
полезно для достижения социализма, — допустимо,
необходимо, нравственно. Террор — полезен: значит,
он и оправдан нравственно для нас. Что бы ни говорил
нам подчас наш моральный инстинкт, мы принуждены
задавить его во имя высшей нашей цели, мы раз на­
всегда его отбрасываем... И потому мы террор будем
применять спокойно, расчетливо, систематически,
инициативно, избегая, конечно, «излишних зверств»*.

* Читатель вспомнит, вероятно, что подобные рассуждения мы

развивали выше, когда доказывали неизбежность для нас при­
менения насилия вообще. Есть, однако, разница между нами
и ими: для нас — при защите насилия — поистине безвыходный
моральный тупик в достижении социализма; у них же — при
защите террора — обнаруживается основной порок: смешение
внешнетехнического достижения социализма с достижением
внутреннеморальным, как мы увидим дальше.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [117]

 Мы после разберем отдельно эти доводы; теперь же
укажем, что такая или приблизительно такая броня до­
водов прикрывает подавляющее число активных дея­
телей террора. Она им дает возможность спокойного,
постоянного и планомерного применения его в госу­
дарственной работе; возможность не только терпеть
его, но уже восхвалять, призывать его, прибегать
к нему при всяком затруднении. Она им дает возмож­
ность нередко оставаться мягкими и чуткими людьми
в частном быту, будучи в то же время жестокими тер­
рористами в революции. Из вынужденных нести исто­
рическую тяжесть они иногда превращаются в актив­
ных защитников, проповедников, нередко певцов
и энтузиастов террора (кое в чем и уступая при этом
своему нравственному ощущению).
И из истории и литературы нам известно немало
примеров таких деятелей и таких эпох, окрашенных
ими. Торквемада — великий инквизитор Испании —
вероятно, со слезами на глазах и с глубоким сокруше­
нием в сердце отправлял тысячи людей на сожжение
во имя своей религиозной идеи «спасения». Робеспьер,
прикрываясь целой сложной системой аргументов
и от политики, и от «разума», и от «морали», все туже
и туже закручивал петлю террора, все чаще и беспо­
щаднее опускал нож гильотины на головы «контррево­
люционеров». Герой А. Франса (в романе «Боги жа­
ждут»), судья Революционного трибунала Гамелен,
увидев однажды издали Робеспьера, говорит себе мыс­
ленно: «Я видел твою грусть, Максимилиан. Я понял
твою мысль. Твоя печаль, твоя усталость и даже выра­
жение ужаса, запечатленные в твоем взгляде, все в тебе
говорит: “Да минует террор, и начнется братство!”...
Хорошо! я послужу твоим намерениям. Для того чтобы
ты мог мудростью и добротой твоей положить конец
гражданским междоусобицам, погасить братоубий­
ственную ненависть и превратить палача в огородни­

[118] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ка, который будет срезывать только кочны капусты
и салата, я и мои товарищи по Трибуналу приготовили
пути для милосердия, истребляя заговорщиков и из­
менников. Мы удвоим нашу бдительность, строгость.
Ни один виновный не ускользнет от нас. И когда падет
под ножом голова последнего* врага Республики, тогда,
о, отец Республики, ты сможешь бьггь милосердным, не
совершая преступления, и по твоему мановению невин­
ность и добродетель будут царствовать во Франции».
Так исторически сближаются между собой люди,
казалось бы, различных эпох, но духовно спаянные
между собой единством крови и человеческих жерт­
воприношений: единая, поистине красная нить про­
тягивается между испанским аутодафе, французской
гильотиной и нашей «стенкой».
Мы дали два очерка «технически» действующих в ре­
волюции деятелей. Но не ими одними, к счастью, ис­
черпываются ряды их. Есть облик других деятелей —
и к ним принадлежит революционно-народнический
лагерь — для которых техника революции составляет
одну лишь грань ее, и при этом совсем не самую важ­
ную. Не все можно, — говорят они, — «во имя социа­
лизма», не все допустимо. То или иное средство (а в том
числе и террор), может быть, и кажется технически
целесообразным, может быть, и приводит кратчай­
шим путем к достижению задач революции, но оно же
может идти вразрез с внутренней, духовной природой
социализма, оно может оказываться морально недопу­
стимым. А там, где создается раскол между внутрен­
ним пафосом цели и низостью средств, там наряду с до­
стижением внешнего остова цели, может быть убита,
так сказать, цель этой цели там начинается моральная
дезорганизация сначала революционера, а потом

* Какой это утопизм крови! Утопизм, наивность которого дохо­

дит до тупости, до идиотизма, до преступления!

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [119]

 и всей революции. Эти деятели революции не сенти­
ментальны, не импрессионисты, не рабы своих мо­
ральных ощущений. Они прекрасно знают, что хотя
некоторые средства революционной борьбы (убийства
в личном терроре, баррикадный бой, сажание в тюрь­
мы, лишение печати, обман и ложь) субъективно и ка­
жутся им ужасными, нетерпимыми, отверженными,
но не эти чувства, точно так же как и не соображения
«целесообразности», являются для них критерием эти­
ческой допустимости средств борьбы. Их объектив­
ным критерием является указанная нами адекватность
(соответствие) средств революционной борьбы вну­
треннеморальной природе социализма. Не один подсо­
знательный голос души и не голос трезвого, бухгалтер­
ского расчета о пользе, а соображение о духе и смысле
социализма руководит такими деятелями нашей рево­
люции*. Ибо — еще и еще раз — мы помним, что от ха­
рактера средств зависит самая цель, от их гибельности
гибнет и она. Ибо, если нельзя во имя жизни жертво­
вать смыслом жизни, то нельзя и «во имя социализма»
жертвовать его смыслом.
И скажем еще больше и решительнее, если бы эти
деятели убедились, совершенно точно убедились в том,
что нет иных путей сейчас к социализму, как только
через антиморальные средства, что для данной эпохи
неизбежен роковой путь жертвы духом социализма
во имя плоти его, они сделали бы решительный шаг.
Они бы отказались от немедленного осуществления со­
циализма, они бы отложили его воплощение, они бы
с болью в душе и разбитыми надеждами вернулись

* Мы сейчас рисовали случай, когда, вопреки «душе» и ее проте­

сту, средства борьбы все же объективно допустимы. Но, конечно,
может случиться не раз и обратное положение: душа не волнует­
ся вовсе или возмущается мало, между тем как, с точки зрения
нашего критерия, действия оказываются объективно антимо-
ральными.

[120] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

к уже пройденному, казалось бы, историческому этапу.
Они бы вернулись с разбитыми надеждами, но не с раз­
битыми идеалами: разбив о землю камни скрижалей,
они бы сохранили их духовные заветы. Победоносно­
му, но мрачному фанатизму технических революционе­
ров они бы противопоставили печальный, но светлый
фанатизм революционеров моральных. Победителям
нынешних царств они бы твердо противопоставили
свою неизбежную победу над царствами грядущими.
Они бы ушли с кипящей «действием» арены не обед­
невшими, а внутренне обогащенными.
Нужны ли нам еще после этого точные формулы
нравственных физиономий тех и других борцов рево­
люции? Попробуем их дать. У тех — большевиков (и их
исторических предшественников) — смесь аморализ­
ма* с моральным сентиментализмом: у других — чи­
стый сознательный морализм.

XIII
Говен и Симурдэн
Не мы первые и не мы одни поднимаем этот нрав­
ственный вопрос революции. В художественно напря­
женнейшей и морально углубленнейшей форме этот
вопрос поставил уже давно, например, в своем романе
Виктор Гюго**. Вы помните содержание этого рома­

* Я говорю «аморализм» потому, что они нашей проблемы не

знают или не понимают.
** Горифелъд А. Предисловие // Гюго В. Девяносто третий год. М.,
1919.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [121]

 на-были, в котором высший подъем социального дей­
ствия сплетается и увенчивается трагедией совести?
На просторе Франции, в Вандее, свирепствует страш­
ная гражданская война. Страна залита кровью. Во имя
идеи (революционной на одной стороне, реакционной
на другой) приносятся жестокие жертвоприношения.
Казалось бы, что среди этого сплошного царства мрака
и ужаса нет места для каких-либо нравственных затруд­
нений или даже трагедий. Однако это не так. Целый
ряд героев этой человеческой драмы ставится властной
судьбой перед необходимостью взвешивать цену своей
идеи и правды в сравнении с какой-то иной, более вы­
сокой и царственной правдой. Они, эти, казалось бы,
верные и покорные рабы своей Идеи, становятся вдруг
судьями этой самой Идеи, когда она вступает в смер­
тельную нравственную битву с иными, как будто скром­
но замолкшими силами: совести, Бога, человечности.
И суд их чаще всего выпадает совсем не в пользу власт­
но сияющей, превыше всех сил мнящей себя Идеи.
Драмы двух людей нарисованы в этом романе: Гове-
на и Симурдэна. Кто они?
Говен — блестящий полководец Конвента — захваты­
вает после битвы в плен в замке вождя Вандеи маркиза
Лантенака. Благодаря счастливой игре обстоятельств
тот убегает из своей смертельной ловушки. Но, спасая
из огня трех малюток, детей одной вандейской кре­
стьянки, он добровольно вновь попадает в плен. И тут
Говен начинает мучиться: убить его или спасти, подчи­
ниться долгу республиканца или совести человеческой.
«Говен, республиканец, верит в республиканский абсо­
лют. Теперь перед ним открывается другой абсолют
высшего порядка... Говен был ошеломлен. Среди разга­
ра социальной борьбы, в самый мрачный и бешеный
момент столкновения, в тот час, когда преступление
разгоралось ярким пламенем, а ненависть проявлялась
во всем своем мрачном виде — таинственный руково­

[122] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

дитель душ заставил засиять великое вечное сияние,
человеколюбие победило бесчеловечность... Маркиз де
Лантенак, окруженный, блокированный, осужденный,
объявленный вне закона, припертый к стене, как зверь
в цирке, сжатый, как гвоздь клещами, стесненный
со всех сторон стеной из огня и железа, умудрился
скрыться... Он сделался вновь страшным... И вдруг он
вернулся в засаду. Лантенак добровольно, по собствен­
ному свободному выбору, отказался от безопасности,
свободы, чтобы подвергнуть себя самой страшной
опасности... Зачем он это сделал?
Чтобы спасти троих детей.
Что же сделают теперь с этим человеком?
Его гильотинируют... Какая отплата за героизм! От­
ветить на великодушный поступок поступком диким!
Какое унижение для революции!* Неужели великий
закон прощения, отречения, искупления, самопожерт­
вования будет существовать для сражающихся в защи­
ту заблуждения и не озарит собой борющихся в защиту
истины?
.. .И его решение как бы вытекало само собой: спасти
Лантенака.
Спасти его? Но Франция?
lÿ r головокружительная задача представлялась вне­
запно в новом виде.
Как! Франция находилась при последнем издыха­
нии: Франция была предана; открыта для врагов, лише­
на своих укреплений... Одна только пропасть остава­
лась ей, великая бездна. Океан. Она могла опереться на
него. Но этого-то положения она и должна была ли­
шиться... Нашелся человек, который предложил наве­
сти ей мост, собирался кричать: «Англия, бери Фран­
цию!» И этот человек был маркиз де Лантенак. Этот
человек был у них в руках... Рука революции опусти­

* Гюго В. Девяносто третий год. М., 1919. С. 317, 318, 320.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 лась на плечо прбклятого. Раз он погибнет — конец
гражданской войне.
Неужели найдется кто-нибудь, кто захочет его спа­
сти? Как он принялся бы быстро за свое возмутитель­
ное дело! С какой радостью неумолимый Лантенак по­
грузился бы вновь в бездну ненависти и борьбы!
На другой же день оказались бы сожженные дома, из­
битые пленники, приконченные раненые, расстрелян­
ные женщины.
И Говен видел, как в его уме, в неясных очертаниях
вырисовывалась задача: освобождение тигра.
Затем вопрос появлялся вновь в первоначальном его
виде... Разве Лантенак был тигром? Может быть, он
был им раньше, но продолжал ли он быть тигром?
...Как! Быть роялистом и, взяв весы, поставить
на одну чашку короля Франции, пятнадцативековую
монархию, старые законы, которые следует восстано­
вить, старое общество, которое следует воскресить,
а на другую чашку — трех маленьких крестьянских де­
тей и найти, что престол, король, скипетр и пятнадцать
веков монархии перевешиваются тремя невинными
малютками?.. Как! Тот, кто это сделал, останется
по-прежнему тигром, и с ним будут обращаться, как
с хищным зверем?
Две бездны открывались перед Говеном. Погубить
маркиза или спасти его? Надо было броситься либо
в одну, либо в другую*.
В Говене побеждает, конечно, совесть. Он освобождает
маркиза, зато занимает его место в темнице и назавтра
предстоит перед военным судом, который его осуждает
на смерть. Он и сам считает приговор справедливым,
но и свой поступок — правильным.
Кто же его осуждает на суде? Это Симурдэн, его ста­
рый воспитатель, глубоко любящий его, Говена, как

* Там же. С. 326, 327, 328.

[124] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

ученика и друга. Но он мрачно последовательный
и жестокий комиссар Конвента. Однажды, еще до это­
го похода, в кабачке на улице Павлина зашла речь
о полководце Говене, который блестящ в бою, но име­
ет, по словам Марата, лишь один недостаток — мило­
сердие («Он тверд в бою, но мягок после боя»). Он дела­
ется сострадательным, прощает, милует, охраняет
монахинь и сестер, спасает жен и дочерей аристокра­
тов, выпускает из тюрем пленных, освобождает свя­
щенников*.
«Это — преступление, — заявляет Марат.
— Иногда, — сказал Дантон.
— Часто! — сказал Робеспьер.
— Почти всегда! — возразил Марат.
— Когда имеешь дело с врагами родины — всегда! —
сказал Симурдэн».
Этот бывший священник, священнически верный
революции человек, внешне без колебаний исполняет
свой революционный долг. Когда он в качестве предсе­
дателя суда судит Говена за помощь побегу Лантенака,
он нем и глух для страстных человеческих воплей дру­
гого судьи, наивного сержанта Радуба. Когда этот Ра-
дуб — полное воплощение народа — на суде понял, что
Говену грозит смерть, он восклицает: «Что это такое?
Неужели все сдурели теперь? Если для такого рода дел
выиграли сражение при Жемаппе, битву при Вальми...
то, нечего сказать, стоило трудиться!.. Если это так, тог­
да гильотинируйте и меня, потому что, даю честное
слово, я хотел бы сначала сделать то, что сделано было
стариком, а затем — то, что сделано было моим коман­
диром. .. Вместо того чтобы сделать его главнокоманду­
ющим, вы хотите отрубить ему голову!..»
А когда его перед вынесением приговора спрашива­
ют: вы голосуете за то, чтобы обвиняемого признали

* Там же. С. 126.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 невиновным? Он отвечает: «Я голосую за то, чтобы его
признали первым в республике»*.
Симурдэн чужд этому, и он только выполняет свой
суровый логический долг: он не милует Говена и при­
говаривает его к смерти.
Говен умирает на гильотине, спокойно платя своей
жизнью за исполнение морального долга. Но в тот мо­
мент, как на равнине опускается нож на голову Говена,
на башне убивает самого себя и Симурдэн.
Хотя и выше умом, но внутренне близок священник
Симурдэн герою А. Франса (из «Боги жаждут»), Гамеле-
ну. В своем фанатическом преклонении перед револю­
ционным долгом Гамелен — судья Революционного
трибунала — убивает людей без меры, без конца. И все
же наступает момент, когда сквозь эту броню «разума»
у него начала пробиваться если не душа, то физическое
отвращение к крови. «Мы говорили: победить или
умереть: мы ошибались: надо было сказать: “победить
и умереть”». «Я ни в чем не упрекаю себя, — говорит он
в тоске.— То, что я сделал, я продолжал бы делать. Я на­
влек на себя проклятие ради отечества. Я проклят. Я по­
ставил себя вне рода человеческого и никогда не вер­
нусь туда... Я должен отказаться от любви, от всякой
радости, от всякой сладости жизни, даже от самой жиз­
ни»**. Гамелен, хотя и не знает такого острого конфлик­
та, как Симурдэн, однако хронически томится как бы
от запаха крови и гниения трупов, нагромождаемых
им во славу революции. Перед Симурдэном конфликт
с совестью встал в самой резкой, в самой смертельной
форме. И мрачная логика его взорвалась при этом кон­
фликте с совестью, которая сильнее его.
Умирают, таким образом, и Говен и Симурдэн. Но ка­
кая разница в разрешении их конфликтов! Первый

* Там же. С. 344.

** Франс А. Боги жаждут... С. 283, 286.

[126] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

умирает в ясном, светлом сознании, после удовлетворе­
ния требования совести. Второй умирает в мрачном
сознании по принесении кровавой жертвы долгу. Но
у обоих — а это значит, что в революции у всех! — этот
конфликт существует. Оба чуют, что «дело, творимое
во имя гуманности, не может совершаться посредством
бесчеловечности». Оба подчиняются голосу души. Не
точно ли такой же роковой вопрос стоит и перед Рево­
люцией в целом, когда она применяет террор?.. И в том,
что Революция может ставить перед собой этот во­
прос, — не заключается ли ее выстраданное оправда­
ние?..

Польза террора
(в Советской России)
Раньше, чем перейти к нравственной оценке терро­
ра, мы должны еще раз кратко остановиться на так на­
зываемой технической его оценке, оценке с точки зре­
ния пользы для революции. Не забудем, что именно эта
утилитарная позиция имеет самое большое число сто­
ронников, ибо точка зрения «научности» не может яв­
ляться руководящей нитью для работников практики.
Утилитарная позиция — и самая простая, и самая успо­
коительная. При этом она главным образом утвержда­
ется на доказательствах опыта, фактов, современных
или исторических. Голые факты жизни могут поэтому
становиться и сильнейшим возражением против этого

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [127]

 утилитарного подхода. Спросим же себя: оказался ли
террор хотя бы полезен у нас, в Советской России, а по­
том и во Франции 93 года?
Чтобы ответить на этот вопрос, мы предлагаем сей­
час — по истечении тех лет* — взглянуть на создавше­
еся общее, и политическое, и экономическое, и куль­
турное состояние страны и людей. И зададим себе
вопрос: пусть хотя бы и путем террора, но созданы ли
основные элементы социалистического бытия, зало­
жен ли, хотя бы и внешне, фундамент, построены ли
леса социального здания, установлены ли крепко —
в сознании и быте людей — новые формы хозяйствен­
ной и культурной жизни? Можно ли утверждать, что
когда беспощадный резец террора оставит наконец
косную глыбу человеческой массы, то из-за скрывав­
шего ее покрывала на нас глянет лик стремящегося
к гармонии бесформенного и хаотического прежде об­
щества?
Этого никто сегодня не скажет!
Советская земля, вспаханная террором, не родит ни
в прямом, ни в переносном смысле. Люди, бродящие
по этой земле, стали тенями. В стране нет, прежде все­
го, живого, непрерывного, движущегося внутренней
охотой труда. Утилитарная точка зрения стремилась
ведь главным образом к воссозданию производитель­
ности труда, к замене старобуржуазного общественно­
го кровообращения новым, пролетарски-концентри-
рованным. Ибо для нее ведь социализм — прежде
всего и главным образом производственная револю­
ция. Эта точка зрения строила социалистическое зда­
ние на соединении инициативной, политической,
иной энергии сверху и мощно развивающегося хозяй­
ственного интереса снизу. Этот хозяйственный сти­
мул у рабочего, у крестьянина, у интеллигента — углу­

* До введения новой экономической политики в 1921 году.

[128] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

бившийся при новой социальной обстановке—должен
был стать той точкой опоры, упираясь в которую, про­
летарское правительство могло бы высекать новые
формы общества. Величайшая роль при этом выпада­
ла на долю законодательства и администрации, кото­
рые в централизованном организме должны были
одновременно и сразу пересоздавать общественный
строй.
Что же, есть ли у нас теперь что-либо похожее на ре­
зультаты? Нет, нигде! Мы не говорим уже о политиче­
ском строительстве, так как развития его в независи­
мую мощную силу большевизм и не хотел. Но нет
ничего также ни в области сельского хозяйства, ни
в области городской промышленности, ни в сфере про­
довольственной, ни в сфере жилищной. Везде и всюду
массы оказались безучастными и равнодушными,
а люди, то есть самые работники, не строили, а только
отбывали повинности. Террор — в действии или в по­
тенции — вырвал сразу почву из-под ног у всех расче­
тов. «Производительность» труда или хозяйственный
«стимул» — это понятия психологические, прямо или
посредственно. Они осуществляются жизненно только
тогда, когда в душе хозяйствующего субъекта они явля­
ются если не единственными, то, по крайней мере,
сильными, командующими факторами. Позже (в главе
о морали) мы увидим, что и такое экономически сухое
понятие, как производительность труда, теснейшими
нитями перевито с самыми тонкими душевными пере­
живаниями, в эпоху, когда низвергаются старые боги,
и надо перестраивать жизнь. Но и оставаясь в пределах
выдвинутых официально марксистских психологиче­
ских мотивов действия, надо же признать, что террор,
именно террор нанес им смертельный удар. Экономи­
ческий «интерес» говорит человеку о его непосред­
ственной пользе, а террор не менее ярко говорит о не­
посредственной угрозе. Террор родит психологические

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [129]

 мотивы страха и обмана, которые не только одинако­
во, но с куда большей силой давят на эгоистическую
природу подданного*. Скажут: террор, по существу,
должен был вступать в силу лишь там и тогда, где и ког­
да замолкал голос прямой пользы или же явно высту­
пала опасность обществу. Но в том-то и дело, что по
природе своей террор не умеет ограничивать себя; но­
сители его не столько психологически расчетливо,
сколько физически беспорядочно проявляют свою
власть. И хозяйственно, и политически подданный
поэтому ждет террористического воздействия по всей
плоскости любой своей деятельности или бездействия.
В итоге на наших глазах — картина такого глубинного
разрушения, которое такой наблюдатель, как Уэллс,
называл последней ступенью разложения общества.
Никто — из миллионных масс — не заботится о сохра­
нении, поддержании или созидании чего-нибудь обще­

* Совершенно иначе смотрит на этот вопрос Макиавелли, с ко­

торым, несомненно, сближаются взгляды большевиков на этот
вопрос. В своем «Князе», служившем напутствием для государ­
ственных деятелей, он писал: «Возникает спорный вопрос: что
лучше (Князю), бьггь любимым или возбуждать страх? На него
отвечают, что желательно и то, и другое. Но так как совместиться
им трудно, то много безопаснее внушать страх, нежели любовь.
Ибо относительно людей можно сказать вообще, что они не­
благодарны, непостоянны, притворщики, бегут от опасностей,
алчны. Пока оказываешь им благодеяние, они всецело принадле­
жат тебе... но когда нужда приблизится — они поворачиваются
к тебе спиной. И тот Князь, который всецело положится на их
слова и потому не принял никаких других мер, гибнет... Люди
с меньшей опаской оскорбляют того, кто внушил любовь, неже­
ли внушившего страх. Ибо любовь поддерживается лишь отно­
шением обязанности, которое порывается вследствие порочно­
сти людей при всяком столкновении с личным интересом: страх
же держится боязнью наказания, которая никогда не прекраща­
ет своего действия. Однако Князь должен внушать страх таким
образом, чтобы, если и не приобрести любви, то избежать нена­
висти, ибо страх и отсутствие ненависти могут отлично ужиться
вместе... Так как любят все люди по своей указке, а страшатся
по указке Князя, то мудрый Князь должен опираться на то, что
зависит от него, а не от других; он должен только беречься нена­
висти» (Макиавелли Н. Указ. соч. С. 81).

[130] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ственно важного или ценного на долгое время. Любое
дело стало голой повинностью. При наличии террори­
стического психологического влияния в душе поддан­
ного экономический мотив заострился до элементар­
но-звериного эгоизма, до замыкания себя и своего
«home» в узкие пределы только семьи или сообщниче­
ства. Не расширение и обобществление хозяйственно­
го интереса, а распыление его на миллионы ячеек,
ревниво пекущихся о своих маленьких нуждах помимо
и против забот о большем, таков психологический,
а, значит, и весь итог террора*. Конечно, из состояния
революционной нищеты мыслимы два выхода: либо
соглашение всех со всеми, либо борьба всех со всеми.
Хозяйственный человек пришел в революцию с целой
гаммой чувств, и процесс революции означал борьбу
за победу лучших из них в его душе. Искусство револю­
ционной власти — доказать и внушить выгодность со­
лидарности и соглашения (поскольку вообще на одних
мотивах выгодности можно строить новое). Бездар­
ность власти проявляется тогда, когда она апеллирует
к другому, худшему из худших, воздействию — к терро­
ру, которое ведь тоже напоминает человеку о выгодно­
сти... воздержания и звериной рабской хитрости.
Но там, где из нищеты не родится могучим напряже­
нием воли соглашение, там родится взаимная борьба,
то есть самая невыгодная из экономических систем
жизни. Борьба между одинаково терпящими нужду
и восстания (крестьянские, национальные) против уг­
нетения.
Итак, террор сорвал психологическую готовность
людей к труду, погасил одни стимулы, создав рядом
с ними худшие из той же сферы. На место органическо­

* При этом ни на миг нельзя забывать, что ведь в душе хозяй­

ствующего человека достаточно властно говорят еще и остатки
только что отошедшего мещанского мира, традиции и обычаи
частной конкуренции и взаимного буржуазного обмана.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [131]

 го пытались напрасно поставить механическое внедре­
ние социализма*.
Пойдем дальше. Если три года террористической ре­
волюции не дали и намека на элементарную надежду
людей — на сытость и обеспеченность жизни, то, мо­
жет быть, они дали многое в области народного здоро­
вья, физического роста, просвещения?
И на это есть готовые печальные ответы. Население
Советской России** от довоенного времени до настояще­
го сократилось на 12 ОООООО (с 145 до 133), причем три
миллиона падает на эмиграцию, три миллиона —
на жертвы гражданской войны, а три миллиона —
на перевес смертности над рождаемостью. Рождаемость
во всей России, достигавшая во время мировой войны
45 человек на 1000, по переписи 1920 года выражалась
в размере 25 человек на 1000. Смертность накануне ми­
ровой войны достигала 29,5 человека на 1000, а по пе­
реписи 1920 года она повысилась до 38-39 человек.
Иными словами, через 30 лет при таких условиях насе­
ления всего будет 70 000 000***. Сокращение же детей
школьного возраста будет равняться:
в 1922 году — 20 %\
в 1923 году — 30 %;
в 1925 году — 50 %.
Грамотность взрослых растет, но безграмотность де­
тей от 5 до 12 лет увеличилась и абсолютно, и относи­

* Новая экономическая политика в Советской России

(с 1921 года) и быстрое возрождение всех старых, только что ото­
шедших навыков, обрядов и нравов буржуазно-мещанской жиз­
ни — лучшее тому подтверждение. Та обреченная гибели жизнь
была не истреблена, а только примята. Террор на месте отмирав­
ших тканей не создал живоносных новых. Поэтому при нэпе ста­
ли легко оживать кости старого мира.
** Цифры эти заимствованы из доклада статистика Михай­
ловского в Московском Совете 30 июня 1921 года. См.: Правда.
№ 141. 1920.
*** Население СССР на 1950 год составляло 179 млн человек. —
Примеч. ред.

[132] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

тельно. Эти цифры и эти данные можно продолжать
без конца и в отношении эпидемий и голода, и самых
элементарных лишений, которые отнимают у граждан
здоровье, жизнестойкость, минимальные удобства, соз­
данные вековым опытом целесообразности и красоты.
Но убедительны уже и одни эти наугад взятые цифры.
Зато террор оказал неоценимые услуги в борьбе
с внешней контрреволюцией на фронтах, зато он по­
мог искоренить ростки внутренней контрреволюции?
На эту сторону больше всего упирают утилитаристы
террора.
Мы отвечаем: Советскую республику спас в широ­
ком социальном смысле не террористический нажим
на Красную армию и ее тыл, а могучее стихийное со­
знание (интересов и идей) трудовыми классами*. Если
же технически в тех или иных сферах обороны (напри­
мер, дисциплины) чему-либо содействовал террор, то
это содействие зато покупалось ценой падения силы
импульсов «пользы» во всей остальной невоенной, хо­
зяйственно-бытовой жизни (о чем мы говорили выше),
и иных более тонких импульсов (о которых речь будет
после). И какие же у нас есть основания утверждать,
что без этого террора армия не добилась бы тех же ре­
зультатов?
А победа внутренняя? Но не плодила ли она самым
террористическим размахом своим новых гнезд воз­
мущения, отчаяния, злобы, контрреволюции? Не ро­
ждала ли она невидимо для глаза целого поколения
мстителей, если уже бессильных внутри России, то
еще опасных за границей, в эмиграции, где их Коблен-
цы опираются на весь буржуазный мир? Этот бе­
ло-красный террор («белый» потому, что он исходит
от правительства) только раздувает ответный огонь

* Будущему предстоит еще изучить, что главным образом ре­

шающе убивало фронты: тыловые ли восстания трудящихся или
государственная Красная армия.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [133]

 ненависти у враждебных партий и классов. Кто-кто,
а уж мы, революционеры, по старому вековому опыту
знаем, что казни, кровь и палачество не усмиряют,
а только загоняют внутрь заразу ненависти, расширя­
ют враждебные круги, раздувают месть. Террор всегда
гнался за миражом «последнего» врага революции, ко­
торого надо было поймать и обезвредить; но он не по­
нимает, что в природе общественной этого последне­
го нет и что слишком часто в прошлом террор погибал
под рукой... предпоследнего... Разве может когда-либо
революция чисто механическими путями обезопасить
себя от опасности? Все основания говорят за то, что
такими преувеличенно механическими средствами
укрепленный социализм, такими же точно механиче­
скими путями — при подходящей обстановке — мо­
жет быть и низвергнут. Больше того: чем больше яв­
ных и боевы х «внутренних врагов» изгоняю тся
жестокими средствами с открытой арены, тем глубже
и толще становятся пласты их в скрытом, подземном,
вспыш кообразно прорывающемся виде. В конце
трехлетнего периода террористическая власть, как
одинокий маяк в океане, окружена обманными и зло­
вещими волнами народного недовольства и недове­
рия плотнее, чем в 1918-1919 годах. Понятие «вну­
треннего врага» расширилось так всеобъемлюще,
расширилось почти до понятия нации настолько, что
охрана революции все больше концентрируется у по­
рога небольшой группы правящих людей, а в итоге
охрана революции превращается из защиты народа
в самоохранение власти.
Дальше. Советская Россия живет и, вероятно, еще
долго будет жить в среде буржуазных государств и пар­
ламентских демократий Европы и Америки. Ее про­
граммные задачи и ее методы действия не только явля­
ются образцами для стремящихся к революции
трудящихся масс Запада, но и образцом правитель­

1134] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ственных методов для правящих классов того же Запа­
да. Как ни заостряется там социальная борьба, как ни
доказали реставрационные правительства в прошлом
свою террористическую изобретательность, а все же
в настоящую эпоху буржуазные правительства, находя­
щиеся под давлением традиций демократической об­
щественности, вынуждены сдерживать, подслащать,
вуалировать свои реакционные планы и действия.
Пример беспощадно расправляющейся с своими про­
тивниками социалистической власти, возводящей эти
методы в принципы управления, развязывает руки
правительствам буржуазным, освобождает их от демо­
кратических фикций и гарантий и помогает разрушать
организацию революционных масс. Кое-кто в ребяче­
ской вере скажет, что пусть будет лучше без этих фик­
ций на Западе, что чем хуже, тем лучше для разобла­
чения скрыто-диктаторского реж има западны х
государств. Но это ошибка: ибо жестокие правитель­
ственные меры, применяемые впервые в странах, изба­
лованных парламентскими гарантиями и буржуазной
законностью, действуют подчас не революционизирую­
щим, а дезорганизующим образом на их трудящиеся
массы. А это означает, что террор, как будто прямо по­
могающий на фронте одной революционной страны,
в то же время косвенно расслабляет тыл ее, представ­
ляемый всем находящимся в брожении и колебаниях
Западом. К тому же революция должна и в торжествую­
щем своем разливе помнить о возможном поражении
ее. Ее террористическое прошлое, к тому же развязы­
вающее руки победившей и безумствующей реакции,
тогда создаст величайшие психологические препят­
ствия для возобновления революционного освобожде­
ния людей.
Конечно, система террора отстаивается российски­
ми большевиками не случайно и не по прихоти, а обо­
сновывается рядом теоретических соображений. Мы

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 давно знаем эти соображения: развитие мирового ка­
питализма привело к социалистической революции;
социалистическая революция осуществима лишь че­
рез диктатуру пролетариата, а последняя осуществля­
ется через диктатуру его партии; а так как немного­
численны й п ролетар и ат окружен классовы м и
врагами, то его партия должна применять террор. Мы
отвечаем на это: да, при таких предпосылках террор
неизбежен. Но в том-то и ирония всего этого фанта­
стического построения, что предпосылки эти невер­
ны в корне своем*. Неверно вообще, что только проле­
тариат — наилучший проводник социалистической
революции: весь опыт Европы за время войны и за пе­
риод революций (1914-1918 и 1918-1921 годы) дока­
зал, что в лице могущественных пролетарских органи­
заций (английских тред-юнионов или германских
профсоюзов) социалистическая революция получила
самые сильные тормозы. Буржуазный строй — как это
в свое время предвидел Бакунин — создал из них со­
ставные части буржуазного строя. Неверно, далее, что
в насквозь мелкокрестьянской трудовой стране воз­
можна сколько-нибудь длительная и творческая дик­
татура пролетариата, если под социалистической ре­
волю цией п он им ать управление больш ин ства
трудящихся. Неверно, что партия, то есть организо­
ванное сознательное меньшинство, может управлять
социалистической революцией, может в какой-либо
отдаленной степени замещать низовое, стихийно раз­
вивающееся творчество масс. А если все это так, то
совершенно беспочвенным является и применение
террора как системы управления, хотя бы и в виду
опасных классовых врагов. С ними может успешно
и быстро бороться революция низовая; с ними будет

* См. мои статьи о «большинстве или меньшинстве» в № № 5, 6,

7, «Знамени» за 1921 год и тезисы о «государстве» в № 7 «Знаме­
ни».

[136] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

безнадежно и бесконечно воевать террористическая
власть. В революции низовой сами массы одновремен­
но являются и борющимся мечом, и творческим рез­
цом. В революции диктаторской власть — это только
меч, и меч, рукоятка которого покоится вдали от масс.
А чем дальше, тем больше меч защищает держащих
его в своих руках уже не от классовых врагов, а от са­
мих трудящихся масс.
Но в построении большевиков есть своя жесткая,
не зависимая от них логика. «Диктатура партии», а поз­
же и небольшого круга партийных деятелей, то есть
незначительного меньшинства, приводит к тому, что
власть избегает всех сознательных и идейно стойких
своих противников, а на места управления ставит лю­
дей, ей преданных и отдавшихся, хотя бы внутренне
и чуждых и враждебных. Это ведет к росту и укрепле­
нию чиновничества, к диктатуре бюрократии, к заси­
лью временщиков, к еще большему отрыву правитель­
ства от масс. Но чтобы вся эта система держалась,
необходимо постоянное пользование орудием террора
(в этом его вторая функция после охраны от классовых
врагов). И вследствие этого в среде самой бюрократии
выделяется тот особенный слой ее, который непосред­
ственно владеет этими орудиями террора, непосред­
ственно пускает их в ход. Диктатура бюрократии — при
терроре — означает на самом деле диктатуру полиции
(и содействующей ей армии)*. При террористической
диктатуре меньшинства все функции государства под­
чиняются единой и всеохватывающей полицейской
задаче. L’etat превращается в police, которая для себя

• В октябре 1918 года, в разгар красного террора, «Правда» уко­

ризненно писала по поводу борьбы за власть, идущей между Со­
ветами и чрезвычайными комиссиями. «Таким образом, мы при­
ходим к новой стадии развития революции — стадии, которая
определяется мыслями теоретиков «Еженедельника Чрезвычай­
ной комиссии» — когда лозунг «Вся власть Советам» сменяется
лозунгом «Вся власть Чрезвычайным комиссиям».

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [137]

 ищет и постоянно находит пищу*. Так как функции
полиции не требуют слишком больших добродетелей
от ее деятелей, то террор неизбежно становится «пи­
томником негодяев», слишком часто оказывающихся
во главе государственных органов. В итоге террор, сам
рожденный диктаторскими замыслами, утверждает
монархическое начало вверху, «анархическое» начало
во всех остальных слоях государственного аппарата.
В итоге рождается та самая апатия масс, то самое зами­
рание стимулов к творчеству, то самое непреодолимое
отвращение ко всякому общественному бытию, о кото­
рых мы говорили в начале этой главы.
Вероятно, и сами идеологи террора понимают мно­
гие роковые последствия его, но они от него не хотят
и не могут отказаться. Террор легче ввести, чем от него
отказаться. Отказ от него может быть истолкован как
признак слабости. И потому террористическая власть
сама привинчена к нему, как каторжник к своему чу­
гунному ядру. Если насилие — признак силы, то тер­
рор — признак не силы, а слабости власти. Несмотря
на свои суровые и внешне смелые формы, он в суще­

* Для такой стоящей в центре государственной полиции «за­

говоры» всегда наготове. В книжке Ю. Стеклова «Политическая
полиция и провокация во Франции» автор говорит правильно:
«Там, где есть политическая полиция, неизбежна и провокация;
это оборотная сторона той же медали» (С. 12). Пюнбаре признает
существование тайной полиции при республике, но старается
доказать, что только республика и имеет моральное право поль­
зоваться такой полицией. «В настоящее время, — говорит этот
"республиканец” (ирония Стеклова), — речь идет не об охране
особы государя, а о защите политических прав всех граждан, на­
ционального суверенитета Республики. Ввиду этого он должен
бьггь осведомлен относительно усилий, проектов и надежд кра­
мольников» (С. 37). «Неудивительно, — заключает автор, — что
писатели, занимавшиеся изучением полиции и ее роли, прихо­
дили к тому выводу, что политическая полиция составляет угро­
зу для республики» (С. 40). Читатель видит, что все эти рассужде­
ния совершенно применимы и к нашей революции. Вывод один,
будет ли речь идти об охране особы государя, или национального
суверенитета, или пролетарской диктатуры.

[138] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

стве своем отражает постоянное беспокойство и трево­
гу террористов, боящихся, чем дальше, тем больше,
дрожания листа на дереве. Если террор приводит
к тому, что социализм становится страшен для масс,
то в тоже время он — отражение страха и самой власти.
Только в состоянии перманентной паники творятся
жестокости террора. Вот почему террористическая дик­
татура в известной мере есть и диктатура паники*.
Если таким образом подвести итоги, то увидим, что
польза террора не поддается доказательству. Ни одна сто­
рона социалистического общежития не только не по­
строена, но и не поставлена на серьезную почву. Наобо­
рот, во многом истинному строительству социализма
придется только сметать с своего пути препятствия, соз­
данные террористической системой. Самое отвержение
террора будет тогда казаться и действительно будет толь­
ко первым шагом на пути к творчеству и созиданию**.
Я знаю, могут возражать: разве доказывает наш рус­
ский опыт бесплодность террора? Ведь разруха, ныне
воцарившаяся, явилась в итоге множества факторов
(войны, блокады, наследия царизма и т. д.), и как точно
определить роль террора в ряду всех этих факторов?
Конечно, это серьезное возражение во всяком ис­
следовании, и если бы гнаться за наушной чистотой

* Ф. Энгельс писал К. Марксу 4 сентября 1870 года: «Под прави­

тельством устрашения мы (обычно) понимаем господство людей,
которые внушают страх. Наоборот, это господство людей, кото­
рые сами испытывают страх. Террор (la Terreur) — это по боль­
ш ей части бесполезные жестокости, осуществляемые людьми,
которые сами боятся, для своего собственного успокоения. Я убе­
жден, что вина за террор 1793 года почти исключительно пада­
ет на перепуганного, изображающего себя патриотом буржуа,
на мелкого мещанина и на обделывающую при терроре свои
дела чернь» (Переписка Маркса и Энгельса. Т. 4. С. 379. Нем. изд.).
** Любопытно, что однажды Наполеон сказал Фонтану: «Знаете
ли, чему я больше всего удивляюсь? Это — беспомощности силы
для созидания. Существуют только две силы в мире — сабля
и дух. Однако впоследствии сабля всегда побеждается духом»
(Georges Renard, La Révolution de 1848. P. 382).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 вывода, то надо было бы, как в физическом или хи­
мическом опыте, выделить фактор террора для изуче­
ния его специального влияния на ход революции.
Но в социальном исследовании, изучаемом главным
образом ретроспективно, сложность и многообразие
факторов значительны настолько, что о такой физи­
ко-химической определенности не может быть и речи.
Допустим, что недостаточно ясны последствия терро­
ра как такового. Но зато у нас есть два логических
пути для умозаключения. Мы знаем, во-первых, что,
несмотря на участие террора в развитии революции,
это не предохранило ее ни от одной из бед, в тисках
которых она задыхается, а во-вторых, мы на основа­
нии всего опыта революции можем в умозрении отки­
нуть фактор террора и представлять себе развитие
революции без его участия. И вот, беря во внимание
все трудности обстановки Советской России и сбрасы­
вая со счетов все дополнительные трудности, создан­
ные террором, мы тогда спокойно утверждаем, что
революция без террора развивалась бы благоприят­
нее и устойчивее. А между тем эпоха революции отли­
чается еще и тем, что она дает широкое место и для
опытов в социальной сфере, что она тем самым даже
приближает социальные исследования к обстановке
естественнонаучной лаборатории. Революция еще жи­
вет, и есть все возможности на очищенной от террора
почве проверить его губительные последствия. Губи­
тельные последствия его и необыкновенно благоде­
тельные последствия революции, творящейся самим
трудящимся народом, без диктатуры партии и терро­
ра. Дайте революции этот опыт, и вы убедитесь «по-на-
учному», что террор не стимул, а тормоз революции.
Что террор должен быть признан вредным и утили­
таристами революции, нам кажется несомненным.
Это не умозрительное рассуждение, а подсказанный
опытом вывод. Сегодня мы от социализма отброшены

[140] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

дальше, чем были в 1918 году. Но нам скажут: рано под­
водить итоги русской революции, она еще тянется, се­
годняшние итоги в цепи дальнейшего развития могут
получить иное освещение и оправдание.
Тогда мы ту же мысль — о вреде террора для упроче­
ния завоеваний революции — попробуем доказать
иным путем. Мы сошлемся на страну и эпоху, револю­
ция которой исторически завершена, добро и зло кото­
рой лежит перед нами выясненным до дна. Рассмотрим
бегло опыт французской революции эпохи Террора.

Польза террора
(во Франции 1793 года)
Тема эта ждет еще своего глубокого исследования.
Но социалистическая критика уже и сейчас не должна
во имя некоторых близких ей принципов 1793 года
слишком легко давать свою индульгенцию всему тому
сложному клубку событий и действий, который связан
с эпохой французского террора. Вопрос о ее историче­
ской ценности и полезности должен быть поставлен,
особенно теперь, в свете точнейшего научного изуче­
ния того времени, свободно, без рабского подчинения
легенде. Эпоху эту считают с 31 мая 1793 года, дня из­
гнания Жиронды из Конвента, и установления дикта­
туры Комитета общественного спасения. Обычно счи­
таю т, что ф ранц узский террор сы грал свою
благодетельную роль в трех областях: в укреплении

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [141]

 демократического строя (упразднении монархии), в во­
енной обороне республики и в земельной области
(упразднении феодального строя). К последней, эконо­
мической сфере присоединяют часто и державшийся
террором закон о «максимуме цен». Коренное решение
всех этих вопросов стало будто бы возможным лишь
в период террора. Рассмотрим все эти области отдельно.
а) Политические завоевания революции могли бы
выразиться в обеспечении личной свободы граждан,
в развитии народной самодеятельности, в создании
самоуправления провинций. Однако мы знаем, что
Конституция 93 года, имевшая в своем составе даже
статью 35 (говорившую о праве и обязанности граж­
дан поднимать мятеж в случаях нарушения прав наро­
да), была немедленно по своем принятии попросту от­
ложена в сторону и никогда не осуществлялась. Зато
все личные, гражданские и политические права были
упразднены законом о подозрительных, трибуналами,
гильотиной. Правда, в те времена, еще близкие Средне­
вековью, смерть не так еще сильно отпугивала людей,
как в наше время, но все же массовый характер и про­
извольность ее применения ужасали людей и тогда. Не
забудем, что уже произнесены были к тому времени
в защиту преступников слова энциклопедистов и Бек-
карии, а Робеспьер успел уже несколькими годами
раньше произнести речь за отмену смертной казни.
Парижские секции, клубы и «народные общества»,
бывшие вначале стержнями и точками опоры развива­
ющейся революции, при диктатуре все больше превра­
щались в союзы чиновников, слепо исполнявших при­
казы власти. Робеспьер одной речью заставлял изгонять
из них кого угодно: дантонистов, гебертистов, Ру (даже
из Клуба кордельеров). Благодаря этому ходу вещей,
благодаря постепенному изъятию из жизни разных
влиятельных в народе групп истинные революцион­
ные секции отходили от революции, обнажали разные

[142] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

участки ее фронта и дали возможность так легко совер­
шиться Термидору. По исследованиям Мишле, Кропот­
кина, Мелье эпоха террора систематически глушила
секции: у них было отнято право перманентности засе­
даний, право выбора судей, благотворительности, сно­
шений с армией. «Гражданские комитеты» и революци­
онные комитеты (наш термин!) их подчинялись даже
не Коммуне, а комитетам Конвента: стали полицей-
ски-иерархическими органами с чиновниками-назна-
ченцами. Чтобы угодить клубу якобинцев, их постоян­
но «очищали». Клубы же, по приказу Робеспьера, также
очищались от вредных элементов. «С января 1794 года, —
говорит Мишле, — общественная жизнь Парижа была
убита. Общие собрания секций не проявляли больше
жизни. Вся власть перешла к их революционным коми­
тетам, а эти комитеты, переставши быть выборными
и обратившись в чиновников, назначаемых правитель­
ством, тоже не проявляли жизненности». «Секции, —
говорит Кропоткин*, — превратились в “машины госу­
дарства”; Парижские секции и народные общества
в провинции стали мертвыми. Государство сожрало их.
А их смерть была смертью революции». О чем с болью
говорит Кропоткин, о том же самом с торжествующим
злорадством сообщает подробно и талантливый нена­
вистник революции Тэн**. С противоположных сторон
подходя, но совершенно одинаково рисуют разложение
и гибель секций и клубов Тэн и Кропоткин. «Обманув­
шись, — говорит Мелье***, — в своей надежде добиться
лучшего политической деятельностью, лишившись
большей части своих прав, секции начали чувствовать
усталость от всех своих усилий, оказавшихся бесплод-

* История Великой французской революции.

** Тэн И. Происхождение современной Франции. Т. 1-5. СПб.,
1907.
*** Цит. по: Кареев Н. И. Парижские секции времен Французской
революции. СПб., 1911. С. 92. Мелье — специалист по исследова­
нию секций.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [143]

 ными, и становились все более нечувствительными
к событиям, не задевавшим их непосредственно в их
материальной жизни... Политика делалась вне их».
И вот итог: 9 термидора никто в секциях не поднялся
в защиту Робеспьера. Мелье на основании изучения
архивных документов пишет, что 9 термидора почти
во всех секциях ревкомы были в сборе и ждали прика­
заний правительства (которое именно и задушило ком­
муну и Робеспьера). Этим равнодушием масс к секциям
воспользовались скоро роялисты для своих целей: 9 ок­
тября 1795 года Конвенту уже не стоило никакого труда
запретить секции навсегда под угрозой наказания.
Самоуправления, автономии мест, конечно, не было
в «республике единой и нераздельной». Централизм
Конвента продолжал дело Людовиков и подготовлял
престол Наполеона, отравив на весь XIX век бланкиз­
мом и якобинизмом все революции и влиятельные со­
циальные теории. С негодованием отзывался о полити­
ческом наследии этой революции один из лучших
революционеров Франции, Прудон. «Принцип центра­
лизации, широко примененный Комитетом обществен­
ного спасения, — писал он* — превратился в догму
у якобинцев, которые передали его империи и прави­
тельствам, пришедшим ей на смену. Такова несчастная
традиция, которая в 1848 году предопределила реакци­
онное развитие Временного правительства». «Потрясе­
ние 89-93 годов, — подводит он итоги,— упразднившее
вместе с монархическим деспотизмом последние остат­
ки феодализма, провозгласившее национальное един­
ство, равенство перед законами и налогами, свободу
печати и вероисповеданий и заинтересовавшее, по­
скольку могло, народ путем продажи национальных
имуществ — не оставило по себе ни одной органиче­

* Р.-J. Proudhon, Idée générale de la Révolution au XIX siècle. Paris,

1868. P. 41.

[144] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ской традиции, ни одного реального творения. Оно
даже не осуществило ни одного из своих обещаний.
Революция сделала из общества и правительства две
несовместимые вещи, и эта несовместимость послужи­
ла причиной убийственной для свободы всепоглощаю­
щей концентрации власти, централизации»*. «Этому
королевству, — пишет историк этой революции
Кинэ**, — не хватало только короля. Рабское тело уже
было готово, хотя и без головы. Но эта голова уже суще­
ствовала; она чувствовала свое могущество. 19 декабря
1793 года, в тот самый час, когда Робеспьер проповедо­
вал в клубах, один незнакомец, Наполеон Бонапарт,
втихомолку всходил в Тулоне на первую ступень восста­
навливаемого для него трона».
Конечно, Французская революция бросила в мир
идеи республики, выборности должностей, свободы
от церкви и т. д. Но террор ничего не сделал для укре­
пления этих идей. Все они были провозглашены
до 31 мая 93 года, а после него пошли на убыль и исчез­
новение. Самая же система террора красного развязала
руки террору белому и, убив революцию в сознании
современников, духовно подготовила реставрацию.
б) В области военных достижений террор дал как
будто много. Враги революции были отброшены от гра­
ниц Франции, революция была «спасена». В угоду ар­
мии и патриотизму, во имя отечества и свободы, Кон­
вент и его комиссары (в Эльзасе — Сен-Жюст)
производили иногда сильные нажимы на богатые клас­
сы. Но... не напрасно в начале этих войн Марат и Ро­
беспьер боялись их. В январе 1792 года Робеспьер про­
износил в клубе якобинцев речь против революционной
войны. «Самая чудаческая идея, которая только может
зародиться в голове политика, это о том, что достаточ­

* Ibid. Р. 70.
** Кию Э. Революция и критика ее. Т. 2. М., 1907. С. 92.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [145]

 но народу вступить вооруженным в пределы чужого
народа, чтобы побудить его принять новые законы
и конституцию. Никто не любит вооруженных миссио­
неров, и первый совет, который дают природа и благо­
разумие, это отвергнуть их как врагов»*. Милитариза­
ция революции усложнила всю ее обстановку, граждан
превратила в солдат, общественную жизнь — в казарму
и военный лагерь, укрепляя диктатуру комитетов Кон­
вента. Бесконечные войны революции, перешедшие
из оборонительных в наступательные, имели два очень
важных последствия. Они родили большие группы
профессионалов войны с лозунгом «славы» (gloire), сто­
явшим выше лозунгов и отечества и свободы, родили
шовинистический психоз французов и дали армию Бо­
напарту и его тени, Наполеону III. Они же родили у кре­
стьян и буржуа жажду порядка и дали место Бонапарту
на верхушке правительственной пирамиды**.
в) Французский террор, принято считать, оконча­
тельно закрепил аграрную реформу революции. Кро­
поткин говорит: «Крестьянин во Франции стал челове­
ком. Он более не тот “дикий зверь”, который описывал
Ла Брюйер. Он стал мыслить. Но и самый вид деревен­
ской Франции в корне изменился со времен револю­
ции. Конечно, во Франции, как и везде, осталось еще
слишком много бедности. Но эта бедность — богатство
по сравнению с тем, чем была Франция 150 лет тому
назад, и с тем, что мы видим до сих пор в других стра­
нах, оставшихся при старых земельных порядках»***.

* Jean Jaurès, Histoire socialiste de la France contemporaine. T. 2:

La Législative. Paris, 1902.
** Кинэ восклицает в горестном недоумении: «Сколько времени
еще будут повторять эту странную бессмыслицу, что все эшафо­
ты были нужны для спасения революции, которая, однако, не
была спасена? Пусть так, прибавите вы, но все таки эти казни
были нужны для спасения всего. А я после 80-летнего опыта спра­
шиваю сегодня вместе с потомством: что могло худшего случить­
ся с нами?» (Указ. соч. Т. 2. С. 109).
*** История Великой французской революции... С. 433.

[146] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

«Крестьянин наедался досыта в первый раз за последние
несколько сот лет»*. Но если и принять эти результаты
как положительный актив величайшей революции,
то все же возникает вопрос: в какой степени распреде­
ление земли в революционной Франции совпадало
или зависело от эпохи Террора.
Как известно, Французская революция имела дело
с тремя видами земель: с национальными имущесгва-
ми (конфискованными у духовенства и роялистов зем­
лями), общинными и феодальными. Но дело в том, что
к началу эпохи террора большая часть этих земель фак­
тически была уже распределена, феодализм был уже
сломлен. Во 2-м томе своей «Социалистической исто­
рии», посвященном Законодательному собранию
1792 года, Жорес подробно рассказывает, как все жал­
кие законы Жиронды, пытавшиеся удержать стихий­
ное распределение земель, не выполнялись, как вы­
купы за земли не платились. Если же Кропоткин
благожелательно отмечает, что период Террора зато дал
юридическое закрепление раздела земель (закон
11 июня 1793 года об общинных землях и закон 17 июля
1793 года о феодальных правах), что обеспечило кре­
стьян после реставрации**, то— при сравнении на весах
истории этого итога с Террором — мы сомневаемся
в благодетельности его.
Но этим вопрос еще и не кончается. Если даже
и считать, что именно Террор сломал феодализм
в окончательной форме, то ведь важно знать, кому до­
сталась эта земля, в какой мере она перешла в руки
бедного крестьянства. Вопрос о том, как была распре­
делена земельная собственность в итоге Французской
революции не по нормам аграрного законодательства,

* Там же. С. 570.

** Любопытно отметить, как почти все революционные истори­
ки насильственно пытаются оправдать террор: здесь анархист
ищет оправдания в юридических благодеяниях революции.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 а на практике, обсуждается наукой до сих пор. И отве­
ты на него остаются, — говорит Кропоткин, — разно­
речивыми, смотря по тому, какую часть Франции изу­
чал исследователь. Есть много оснований полагать,
что земля в самой малой степени досталась бедному
крестьянству, особенно с разделом общинных земель
по душам, а не с оставлением их в общем пользова­
нии. Зато она досталась в значительной мере крупным
скупщикам (феодальная знать сменилась буржуазной
аристократией), среднему крестьянству и городскому
буржуа. При продаже национальных имуществ все
правители, — монтаньяры точно так же, как и жирон­
дисты, — гораздо менее думали о крестьянах, чем о не­
медленной реализации наибольших сумм для казны*.
Правда, в некоторых (восточных) частях Франции по­
лучили землю и бедные крестьяне. И Кропоткин, не­
смотря на разноречивые данные, делает осторожный
вывод: «Но одно выступает ярко. Земельная собствен­
ность разбилась на более мелкие участки. Там же, где
революция увлекла за собой массы народа, большие
количества земель перешли на несомненно выгодных
условиях крестьянам. И везде застарелая черная ну­
жда, нищета и голодовки, обычные при “старом по­
рядке”, начали исчезать. В XIX веке не было тех хрони­
ческих голодовок, какими отличается XVIII век»**. Но
все же мы из дальнейшей истории Франции знаем
точно, что революционные реформы создали, глав­
ным образом, крепкое, хищное, чисто собственниче­
ское крестьянство, ставшее с тех пор классом, поддер­
живающим капиталистическое развитие Франции,
враждебным городскому рабочему классу и социализ­
му. Политически и социально отсталое, это именно

* Предпочтение всегда отдавалось тому, кто платил деньгами при

покупке земель, и благодаря этому составлялись так называемые
«черные банды» скупщиков и спекулянтов. См. Кропоткин П. А С. 431.
** Там же. С. 432.

[148] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

оно питало Империи, давало миллионы голосов обо­
им Наполеонам, душило революции 1848 и 1871 годов.
Я знаю, что марксизм — это крепкое «задним умом»
(ретроспективным анализом) учение — истолковывает
такой исход великой революции как экономически не­
избежный, а потому и «исторически прогрессивный»*.
Феодализм-де, сменяясь эпохой капитализма, не может
не сопровождаться разложением общинных форм зем­
лепользования и могучим расширением мелкособ­
ственнического крестьянства. Только минуя эти этапы,
экономическое развитие ведет-де к социализму. Веко­
вой опыт Европы, а больше всего последний опыт ре­
волюции аграрных стран (России, Венгрии), показал
искусственность этих формул. И потому социальные
итоги французской земельной революции мы сегодня
можем обсуждать без этого суеверного догматизма,
историческая прогрессивность их может быть легко
оспариваема. Какую же ценность при таких условиях
может иметь для нас террор, который, поскольку это от
него зависело, силой закрепляя, кровью утверждал эти
самые отрицательные социальные итоги, новый ме-
щански-буржуазный строй? Кто знает, быть может, без
тяжкого молота террора, при более свободных услови­
ях революционной жизни, во французской деревне
установились бы иные, социально более прогрессив­
ные формы хозяйства и быта, не был бы так быстро
сломан общинный быт ее? Быть может, иная француз­
ская деревня дала бы иную Францию, иное развитие
Европы XIX века? И может быть, нынешняя Франция
не была бы душителем мирового освобождения людей?
г) Нередко ссылаются еще и на закон о «максимуме
цен», который держался террором, но был глубочай­
шей социальной мерой революции. Здесь, однако, кро­

* Что не мешает марксистским историкам при анализе рево­

люций 1848 и 1871 годов нападать на «предавшую» пролетариат
деревенщину.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [149]

 ется большая ошибка. Этот закон был не продуманной,
далеко идущей социальной программой, а исключи­
тельно мероприятием текущей нужды и политики.
Здесь, пожалуй, террор больше всего обнаружил свое
бессилие. Он не мог страхом подавить спекуляции, ког­
да для этого надо было произвести коренные социаль­
ные реформы: взять в руки общества торговлю и про­
изводство основных предметов обращения. Этого тогда
еще не понимали; общественное сознание к этому не
созрело*. Но и террор не мог ничем помочь, ибо сохра­
няется лишь то, что массами внутренно претворено,
а не насилием вбито в них извне. И немедля после па­
дения Робеспьера этот страшный закон пал силой од­
ного контрдекрета. Могут возразить, что все такие
меры, хотя и частные и случайные, но «косвенно под­
готовляют умы к социальной революции»**. Да, конеч­
но. Но опять-таки повторим уже сказанное: на весах
истории этот итог не стоил ужасов Террора.
Зато нам известно, что этот же Террор жестоко зада­
вил прямые проявления коммунистических стремле­
ний. Тяжко поплатилось за свои идеи и Ру с товарища­
ми, и «бешеные». Деятели этой полосы революции
и слышать не хотели ни об «уравнении состояний», ни
об «аграрном законе» (бесплатном разделе земель меж­
ду всеми трудящимися). Робеспьер заявил авторитетно:
«аграрный закон — не что иное, как нелепое пугало,
которым злонамеренные люди пугают глупцов».
Нет, ни с какой стороны французский террор не яв­
ляется доказательством полезности его использования.

* Замечательные социальные проекты — учет стоимости про­

изводства и грандиозная анкета в этой области, начатая Конвен­
том в развитие закона о максимуме цен, — тоже вызывались
практическими, временными нуждами революции, а не были
звеньями продуманной социалистической программы.
** Олар А. Политическая история Французской революции. Про­
исхождение и развитие демократии и республики (1789-1804) /
пер. с фр. Н. Кончевской. М., 1902.

[150] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

Революция Франции не обогатилась им, а, наоборот,
благодаря ему истощала свои силы до тех пор, пока
не свалилась под ноги солдатскому сапогу. Ссылки
на Францию только психологически понятны в устах
нынешних русских сторонников диктатуры, но они
не оправданы логически. Зная, что они сами и пред­
ставляемый ими класс — заведомое меньшинство
в стране, считая свою коммунистическую программу
неосуществимой в условиях крестьянской среды, они
сами обрекают себя на роль террористического мень­
шинства до подхода помощи со стороны революции
в индустриальных странах, и естественно, что для себя
аналогии они ищут в якобинской Франции. Конечно,
русские якобинцы наших дней берут себе в пример
только террор французской революции, а не ее судьбу
и гибель. Самую же эту гибель они объясняют тем, что
правительство якобинцев в конце своего существова­
ния шло вразрез с интересами нарождавшегося фран­
цузского капитализма, что его программа была левее
тогдашнего, подготовленного экономическим развити­
ем сознания масс. Потому террор тогда уже не мог удер­
жать своего режима; чего они никак не допускают для
России, где террор действует «по линии» экономическо­
го развития мирового капитализма и неизбежности
социалистической революции.
Мы не беремся тут судить, насколько мелкобуржуаз­
ные взгляды французских террористов были историче­
ски приспособлены к культурному сознанию масс той
эпохи. Мы далеки от той социально-астрономической
уверенности, с какой эту приспособленность отрицают
марксисты. Мы допускаем, наоборот, что и многие офи­
циальные идеи террористов могли бы быть осущест­
вляемы и что многие неофициальные (шедшие из Па­
рижской Коммуны, от «бешеных», от общинной
деревни идеи), имевшие куда больший, чем первые,
захват, могли бы найти свое воплощение. Но прави­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [151]

 тельство Террора было тормозом и для тех и для других.
Оно, прежде всего, само имело крайне спутанную си­
стему идей, оно, во-вторых, методом своего действия
ничего не организовало длительного, ничего не строи­
ло творческого. Больше того: своим методом действий
оно настолько затемнило и спутало для нас положение
вещей, что мы не можем уверенно говорить о соответ­
ствии его идей сознанию масс, о том, кто же в конце
концов стоял влево от кого: правительство Террора
от масс или наоборот. Оно было «левым», поскольку су­
рово проводило меры, бившие по карману и сознанию
мещанских масс (максимум цен, реквизиции и т. д.);
оно же было и «правым», поскольку резко подавляло
всякие попытки углубить социально эти самые злобо­
дневные меры и тем отбрасывало от революции рево­
люционные массы (аграрный закон, регулирование
продовольствия). В итоге оно было ни левым, ни пра­
вым, а вульгарно-средним, не «опиравшимся» ни на ка­
кие массы, а только на свою собственную доктрину
и, естественно, на свой террористический аппарат.
Я поэтому не берусь здесь решать вопрос: потому ли
правительство Террора пало, что оно было «утопич­
ным» (то есть идущим влево от экономических «законов
истории»), как утверждают марксисты, или потому, что
оно было «реакционным» (то есть действовавшим впра­
во от стремлений трудовых масс), как полагает Кропот­
кин. Но я полагаю, что оно, во всяком случае, пало от
того, что свою программу оно осуществляло путем тер­
рора, то есть оскорбительным и насильническим обра­
зом. Века королевской деспотии массы выносили: здесь
действовали историческая и духовная инерция. Рево­
люционного же террора массы не хотели терпеть.
Повторяем: террор якобинцев для них, не для рево­
люции, был неизбежен. И естественно, что русские яко­
бинцы нашей революции к ним чувствуют родствен­
ное влечение. Но именно это сравнение напоминает

[152] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

только о беспочвенности и хрупкости всякой террори­
стической власти и неизбежности ее падения. Француз­
ский террор — символ краха революции. И опять-таки
это зловещий символ для большевистского типа рево­
люции, как бы он ни двигался «по линии экономиче­
ского развития», но не для великой российской револю­
ции, вышедшей из недр подавляющего большинства
трудового населения, отвечающей их интересам
и кровно с ними связанной. Ни методы террористиче­
ской полосы Франции, ни судьба ее поэтому совершен­
но не показательны для нашей революции.
А, ведь, ссылка на французский террор, помимо все­
го, несерьезна уже по одному тому, что картина той эпо­
хи совершенно не была однотонной, террористической
целиком, во всех ее планах. Ведь проблема допустимо­
сти террора ставилась в самой острой и всемирно исто­
рической форме уже и тогда. Мы к этой теме вернемся
после. Напомним здесь только о споре Дантона с Ро­
беспьером.

Внутренний смысл
социализма
Мы закончили беглую оценку террора с точки зре­
ния его пользы, с точки зрения его технической годно­
сти для достижения целей социализма. Мы сильно усо­
мнились в этой технической его целесообразности,
и читатель сам может на основании опыта нынешнего

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [153]

 и прошлого продолжать эту оценку. Мы же перейдем
теперь к тому, что имеет основное значение в этом во­
просе: к моральной оценке террора, к оценке его с точ­
ки зрения внутреннего смысла социализма.
Этот внутренний смысл социализма сильно затем­
нен был в прошлом его развитии*, и еще сильнее оттес­
нен он был великими ошибками нашей эпохи. Слиш­
ком долго социалистическая пропаганда внушала
трудящемуся человечеству, изнывающему в материаль­
ной нужде, одну-единственную мысль: что социализм
несет ему освобождение от этой нужды. Заслуга социа­
листической теории была в том, что она указала четко
и неоспоримо на основную экономическую причину
классового строя общества: на частную собственность,
на орудия производства. И идея экономического осво­
бождения трудящихся с тех пор получила классическую
формулировку: обобществление орудий производства.
Таким образом, социализм стал в сознании людей глав­
ным образом экономической задачей — реорганизации
хозяйственного строя общества, при которой все осталь­
ные задачи их либо должны были зависеть от первой,
либо вообще стояли в стороне от социализма. Отсюда
вытекал и глубокой важности практический путь дей­
ствия: путь экономической и политической борьбы
за овладение орудиями производства и защищающим
их государственным аппаратом. Задача социалистиче­
ских партий состояла главным образом в том, чтобы
поднимать и организовывать все большие массы рабо­
чих для постепенного или революционного овладева-
ния экономическими и политическими твердынями
буржуазного мира. Само собой ясно, что при таком —
социал-демократическом — построении всей социали­
стической борьбы массы, вошедшие в период социали­
стической революции, должны были бы, прежде всего,

* Причины этого см. ниже.

[154] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

броситься на захват экономических позиций в свою
немедленную и непосредственную пользу и, наоборот,
отшатнуться от революции в момент, когда она не
смогла бы им дать такого немедленного удовлетворе­
ния*. И весьма естественно, что для достижения таких
чисто внешних технических целей кажутся (не всегда,
правда) допустимыми и все средства борьбы, в том
числе и террор. Вот почему террор имеет, наряду
с другими корнями, социал-демократическое проис­
хождение.
К счастью, такое понимание социализма не было
всеобщим. Российское народничество и множество за­
падноевропейских течений видели смысл социализма
куда глубже, чем в одной, хотя бы и радикальной, смене
экономического строя. Для нас социализм вовсе не есть
«обобществление орудий производства» или «отмена
частной собственности». Для нас социализм — это зада­
ча совсем иного порядка, это освобождение угнетенного
человека (и человечества). Освобождение путем ликви­
дации исторически создавшегося частнособственни­
ческого строя. Экономическая революция при таких
условиях — только средство (хотя и самое главное при
настоящей обстановке жизни людей)** для другой,
основной и единственной цели: возвращения человеку
его полной внутренней и внешней свободы. А это озна­
чает, что истинная задача социалистической борьбы —
задача внутренняя, а не внешняя, задача моральная
по существу***.

* И действительно, там, где социалистическое воспитание масс

велось только на основе экономических стимулов, оно создало —
в Германии, Австрии, Венгрии, частью в России — именно такие
настроения.
** Теоретически мыслимо, что при иной обстановке (скажем,
при экономическом равенстве в обществе) та же цель будет до­
стигаться иными путями. Примеры мы имеем в виде разных ин­
дивидуалистических и религиозных движений.
*** Жорес, великий энтузиаст грядущей революции, думал о ней
так: (Histoire de la Révolution, V. 2. 1098) «Маркс и Лассаль часто

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 Нет большей ошибки, чем та, в которую впадают
и узкие экономисты, и возвышенные толстовцы, отри­
цающие моральное содержание социализма. Первые
утверждают, что социализм только экономическая си­
стема, что вопросы о морали (как и религии), не входя
в нее, составляют только частное дело каждого, что со­
циальная борьба, таким образом, объединяет людей
только на одной задаче переустройства народного хо­
зяйства. Отсюда у них психологически рождается тер­
пимость ко всем формам насильственной борьбы.
А толстовцы, отрицающие внутреннеморальное значе­
ние за всякой общественной борьбой, не видят ника­
кого морального ядра и в социализме. Как при нынеш­
ней буржуазной, так и при социалистической
постановке народного хозяйства они считают себя сто­
ящими перед одинаковыми, неизменными задачами
внутреннего перевоспитания личности. Это их равно­
душие ко всякому социально-революционному движе­
нию и родит то подчас изумительное в них равнодушие
и к революционному террору: если для них безнрав­
ственно насилие вообще, то они не видят никакой раз­
ницы в различных степенях его*. В итоге оба эти уче­
ния отрывают моральные искания от социалистических

высказывали изумительную мысль о том, что пролетарская ре­

волюция будет истинной человеческой революцией, так как
пролетарии не смогут ссылаться на какую-либо привилегию...
но только на свое достоинство человека. Они тогда установят не
какую-либо форму собственности, но совершенно чистую, совер­
шенно полную человечность (L’Humanité имеет два смысла: «че­
ловечность» и «человечество»), а новая собственность будет лишь
покровом этой человечности».
* Этим объясняется тот факт, что некоторые из них уживаются
с большевиками легче, чем мы, напр. Ибо для них все революци­
онеры — это особая порода людей, так сказать, моральных уро­
дов, в деталях которых разбираться не имеет принципиального
смысла. Вот почему, с высоты своей теории они спокойно глядят
на революционно-грешную землю и освобождают себя от необ­
ходимости волноваться «в розницу». Здесь summa moralitas —
summa immoralitas!

[156] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

достижений, причем экономизм отрывает социализм
от морали, а толстовство — мораль от социализма.
Это ошибка, созданная догматизмом и односторон­
ностью учений. На самом деле величайшая ценность
социализма заключается именно в его грандиозной
попытке синтеза хозяйственного и морального элемен­
тов жизни, синтеза исканий материи и духа. Правда,
социализм в сильной степени опирается на классовую
борьбу, но классовая борьба именно никогда не носи­
ла, по существу, только материально-экономического
характера (несмотря на такое постоянное истолкова­
ние ее). Даже тогда, когда она имеет обычный рефор­
мистский характер, когда она стремится добиваться
для трудящихся непосредственных, маленьких мате­
риальных выгод, она в своей основе является уже борь­
бой моральной или одним из видов нравственных ис­
каний людей. В самом деле, рабочий бастует, волнуется,
солидаризируется только по видимости из-за повыше­
ния заработной платы, а по существу, он требует прав­
ды, справедливости, честности. В тоскующей душе его,
в душе гауптмановского ткача, мужика Успенского,
углекопа Золя*, постоянно живет стремление к этой
какой-то бывшей, но утерянной правде. Конечно, та
или иная материальная невзгода или обида непосред­
ственно стимулирует его возмущение, поднимает
на борьбу, но свои краски и обаяние, свою внутреннюю
душу и горение борьба получает от этой оскорбленной,
но восставшей за себя нравственной заповеди. Жажда
справедливости как идеала цельного (смутно объем­
лющего всю жизнь человеческую, и общественную,
и мировую)**, эта идеальная жажда насквозь просвечи­

* Имеется в виду пьеса Г. Гауптмана «Ткачи», очерк Г. И. Успен­

ского «Подгородный мужик», роман Э. Золя «Жерминаль». —
Примеч. ред.
** Вспомним, как труженики в дни своей борьбы или мирной
тоски сравнивают жизнь свою с жизнью животных, с правдой
Господней, царствующей в природе...

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 вает через каждый, хотя бы и малый, конфликт клас­
совой борьбы. Правда, такой малый конфликт не раз­
ворачивает души человека до основания, и то или иное
материальное разрешение его вводит взволнованное
море души в его берега. Здесь нравственная стихия че­
ловека не проявляется целиком, а только, как скры­
тый символ, вспыхивает лишь в глубине хозяйствен­
ного события. Зато ярким пламенем горит эта стихия
уже в фактах революционно-классовой борьбы, когда
не во имя ближайших задач, а во имя далеких целей
поднимается на борьбу человек. Не для себя одного,
а для всего рабочего класса в целом, не для себя сейчас,
а для детей своих, для будущих поколений, не только
отдавая свой достаток, но и свободу и жизнь свою —
все это делает работник-борец не по материальным
побуждениям, а по глубочайшим моральным основа­
ниям (искания всей правды, целиком и сразу). Если бы
не было в основе такой борьбы этих оснований, рабо­
чий класс никогда бы не поднимался выше своих гро­
шовых интересов, никогда не имел бы больше, чем
вершковые перспективы. Когда в душе пролетария
звучат идеи «классовой солидарности» или «классового
самосознания», то это означает не что иное, как боль­
шее или меньшее забвение самого себя и своих минут­
ных интересов во имя целого и большего, хотя бы
и дальнего. Если бы этого идеального устремления
в душе рабочего не было, если бы в нем говорил безраз­
дельно только голос материальных интересов, тогда
бы он никогда не возвышался до революционно-само­
отверженной борьбы за социализм, а всегда оставался
бы только в пределах мелкой тред-юнионистской при­
мирительной со старым миром распри с хозяевами*.

* Отсутствие таких идей или, лучше сказать, нераскрытие, не-

воспитание их в душе англосаксонского пролетария повинно
в чрезвычайно бескрылой борьбе его. Иначе было в середине
XIX века, в эпоху чартистской борьбы.

[158] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

Итак, классовая борьба, (то есть путь к социализму) вну­
тренне вся пропитана нравственным содержанием*.
Классовая борьба является лишь формой действия, мо­
тивы и импульсы которого — нравственные искания.
Но пойдем дальше. Не только внешний (как будто
материального характера) путь классовой борьбы, но
и самая экономическая цель социализма (обобществле­
ние орудия производства) при внимательном анализе
оказывается больше, чем экономическим понятием.
«Производство» это — сложная система общественных
отношений, это тонко разветвленная система зависи­
мостей одних людей от других. Если в буржуазном об­
ществе производство означает главным образом отно­
шение суровой иерархии, подчинения и властвования,
то социалистическое производство опирается в первую
очередь на совершенно противоположные начала: со­
лидарность работников, взаимную уступчивость и са­
моотречение, добровольное подчинение личной воли
общему благу**. При этом начала эти должны проявлять­
ся не случайно, не разрозненно, не для праздничных

* Тем самым меняется обычное в народничестве деление трудя­

щихся на физических тружеников и трудовую интеллигенцию:
первые будто бы руководятся «интересами», а вторые — «идеала­
ми». Нравственный идеализм лежит в основе социалистической
борьбы всех угнетенных классов, и физического и умственного
труда. «Интеллигенция» тогда будет означать не самостоятель­
ный класс, а только то инициативное, творческое, революци­
онное меньшинство, которое рекрутируется из всех классов об­
щества. А рядом с пролетариатом и трудящимся крестьянством
в единый фронт социалистической борьбы станет тогда не «тру­
довая интеллигенция», а понятие работников умственного труда
(умственного пролетариата).
** Программа «Союза Спартака», написанная Р. Люксембург
в 1918 году, об этом говорит так: «Пролетарские массы должны
обнаружить трудолюбие без предпринимательского бича, интен­
сивность труда без капиталистических погонщиков, дисциплину
без ига и порядок без господства. Высший идеализм в интересах
всеобщего, строжайшая самодисциплина, истинно гражданское
чувство масс является для социалистического общества мораль­
ной основой, подобно тому как тупоумие, эгоизм и испорчен­
ность суть моральные основы капиталистического общества».

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [159]

 дней, а в качестве постоянной нормы социалистиче­
ских будней. Но это означает не что иное, как постоян­
ное (по крайней мере, в длительный период созидания
нового общества) внутреннее горение морального иде­
ала в душе каждого работника. Социалистическое про­
изводство — это не механическое сцепление мертвого
и «живого инвентаря», не внешнее объединение людей
в едином производственном процессе, а поистине воз­
вещенное пророками слияние душ и внутренняя гар­
мония работников: работников, стремящихся к одной
цели, а потому братски связанных между собой. Быть
может, когда-нибудь, при совершенно установившейся
системе социалистического хозяйства, как бы автома­
тическое функционирование его будет покоиться на
элементарном стимуле непосредственно ощутимой
«выгоды». Но ведь до такой эпохи человеческой исто­
рии предстоит самый сложный и мучительный путь
установления системы, путь, в течение которого непо­
средственная выгода и мощное влияние старых тради­
ций будут только отталкивать от социалистического
хозяйства. Если только на помощь ему не придут в са­
мой сильной степени начала альтруизма и жертвенно­
сти. Социализм не только новый хозяйственно-обще­
ственный строй, но и появление нового человека,
нового морального его типа, созидающего новый строй.
Выше мы говорили о невозможности строить социа­
листическое производство на одних мотивах выгодно­
сти при условиях террора. Теперь мы видим, что оно
и вообще требует большего, чем экономические выго­
ды каждого: оно требует взаимного самоотречения лю­
дей во имя идеала. Это значит, что если бы даже мотив
выгоды и мог развернуться во всей своей силе (при от­
сутствии парализующего его террора), от этого одного
социалистическое производство не имело бы еще твер­
дой опоры для своего существования. Так, в социализ­
ме везде, во всех его точках, материальный и мораль­

но] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ный элементы интимно переплетены между собой.
Всякая попытка разорвать эти элементы в нем грани­
чит с отвержением его. Этот внутренний синтез и ста­
вит его поэтому — для нынешней эпохи страдающего
человечества — выше чисто индивидуалистических
и религиозных учений о спасении людей.
Но если социализм выше их всех, то это не потому,
что он стоит в принципиально иной плоскости, чем
они, а потому, что он покоится на их собственных пле­
чах, потому что цели, ими ставившиеся, он сумел объ­
единить своими путями борьбы. Вот почему социализм
стоит не вне, а входит органической частью в истори­
ческую цепь морального развития человечества. Какие
бы идеологические оболочки на протяжении веков
в вдохновенных порывах мыслителей и печальников
человечества ни получала идея освобождения людей,
она всегда в своей основе была одинакова. Осложня­
лись формы ее выявления, на разных языках и под вли­
янием разных темпераментов менялись краски ее сия­
ющего спектра, но от века и до наших скорбных дней
идея эта — единая и единственная. И в этом сквозь
строй поколений проникающем к нам мерцании ее,
в этом из глубины веков сиянии ее для нас на том же
самом духовном небосклоне, что и для далеких предков
наших, — символ вечности этой идеи. В этой идее во­
площается для нас вечность вообще. Но именно эта са­
мая идея и есть в то же время душа и сердцевина соци­
ализма, если искать его в ранних, чистых истоках его,
у мыслителей-основоположников. Так же он пережива­
ется и всеми приемлющими его глубоко. Единая нить
ведет от галилейских рыбаков и раньше до нашего вре­
мени.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [161]

 XVII
Человек и классовый враг
Для нас цель социализма — в освобождении челове­
ка, говорили мы. Но освобождения этого мы ищем
не в одной только голой свободе, в отрицательном
понятии освобождения от гнета, традиций, страха,
пыли веков, авторитетов. Ибо мы знаем, что за таким
голым освобождением слишком часто как тень следует
пригвожденность к старому миру, вы текаю щ ая
из внешней свободы внутренняя подражательность
ему. Мы ищем освобождения человека в положитель­
ном расцвете его личности, в украшении, углублении
и возвышении человека до беспредельных пределов.
Из двух основных частей складывается этот положи­
тельный идеал социализма. Социализм хочет, чтобы
освобожденный человек мог развиваться сам и чтобы
этот человек мог любить других. Человек, берущий
и получающий от (бытия и) людей все что можно, и че­
ловек, дающий и дарящий (бытию и) людям все что
может, так рисуется нам этот будущий человек, таин­
ственная мечта всех общественных исканий. В этом
полном и углубленном самопроявлении человека,
в этой благородной гордости (не гордыне!) его лично­
сти, не дающей ему когда-либо стать орудием чужой
воли и, наоборот, духовно ассимилирующей себе весь
богатый мир бытия и общества — одно из постоянных,
из вечных томлений людей. Но, быть может, еще острее
и жгуче в людях другое извечное томление — стремле­
ние человека к полному и углубленному самоотверже­
нию, к переполняющей сердце до краев любви и внима­
нию к чужим страданиям, переживаниям и томлениям,
к отдаче себя на благо и спасение другого человека

[162] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

и людей*. В разных культурах и в разные эпохи преоб­
ладало то одно, то другое стремление в людях, но оба
они жили в недрах их душ постоянно, в свернутом или
раскрытом виде, принимая самые различные названия
(справедливости, правды, солидарности и т. д.). И, мы
думаем, социализм может обе эти стихии только утон­
чить и уточнить, когда он скажет, что цель его — это
всеобщая гордость и всеобщая любовь людей. Растворе­
ние мира и людей в своей личности — духовный рост
человека; растворение себя в личности людей и мира —
душевный рост человека. Эту гордую честь и эту чут­
кую совесть развить в человеке ставит своей целью со­
циализм.
Само собой ясно, что, борясь за такого Человека в бу­
дущем, социализм в высшей степени бережно должен
относиться к уже существующему человеку нашей бо­
рющейся эпохи. Ведь именно этот, а не какой-либо
иной человек закладывает камни того нового, чаемого
града. Значит, в нем должны быть ростки уже будущего
человека; значит, он уже должен отражать падающие
на него первые, пусть робкие, лучи грядущего сияния.
Мы совершенно не верим в диалектические доброде­
тели истории, которая из заведомого зла может путем
разных превращений всегда рождать добро впослед­
ствии. Это метафизическое суеверие чуждо для тако­
го ясного, «язычески» прозрачного дела, как борьба
за освобождение людей. Но особенно оно опасно уже
в переходную к социализму эпоху. Мы должны поэтому
всячески избегать того, чтобы эпоха социалистическо­
го кануна в основных своих чертах отличалась или
даже была бы противоположна эпохе осуществленного
социализма. Наоборот, чем большее количество эле­

* Хорошо сказано Горьким: «Нужно научиться хоть немножко

любить человека таким, каков он есть, и нужно страстно любить
человека, каким он будет» (Горький М. Несвоевременные мысли...
С. 63).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [163]

 ментов этой эпохи воплощений будет перенесено, хотя
бы в зачаточной форме, в эпоху переходную; чем мень­
ше элементов старого мира, хотя бы и в видоизменен­
ной форме, будет перенесено в переходную полосу, тем
легче и незаметнее муки родов будут переходить в акт
рождения. В противовес программе-максимум социа­
лизма нельзя создавать какой-либо программы-мини­
мум переходного времени; наоборот, переходный пери­
од должен быть процессом осуществления именно
этого максимума.
А в отношении нашей проблемы это дает два вывода.
Так как в социализме мы стремимся к счастью не «чело­
вечества», а реального человека, то и сейчас — на пути
к социализму — мы выше всего должны ставить инте­
ресы и страдания (сострадание) этого реального, горяче­
го, стоящего рядом с нами человека. Никакие абстракт­
ные формулы («развитие производительных сил»,
«спасение революции», «будущие поколения», «счастье
человечества») не дают нам права жертвовать благом
реального человека. Наша любовь к дальнему не может
по дороге своей топтать любви к ближнему; наоборот,
через вторую только осуществляется первая*.
И второй, главный вывод. Так как в социализме мы
ищем освобождения не одного какого-либо, хотя бы
и угнетенного, класса, а именно человека, то и сейчас

* Мы выступаем как будто за благо реального человека, и в то

же время, признавая насилие, жертвуем постоянно человеком
(из лагеря противников — как жертвой; своего лагеря — как бой­
цом) во имя Человека, то есть абстракции. Нет ли тут противоре­
чия? Нет. Ибо если бы м ы щадили в борьбе вообще человека, мы
были бы толстовцами (или моральными сентименталистами).
Мы действительно ставим наш идеал — счастливого Человека —
выше отдельного человека. Но именно потому, что наш идеал
абстрактного человека есть идеал о человеке (а не об обществе
или человечестве), он нам внушает особый пафос в отношении
и реального человека. Это заставляет нас во всем нашем револю­
ционном деле постоянно щадить и беречь его, желать сохранить
для воплощенного идеала именно каждого отдельного живого
человека (см. ниже).

[164] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

в эпоху последней, даже самой ожесточенной классо­
вой борьбы мы за обликом нашего классового врага не
должны терять из виду человека как такового. Мы зна­
ем, как бывает трудно в огне борьбы отделять людей от
учреждений и общественный строй — от живых носи­
телей его. Но тем более социалистическая борьба ни
на миг не может отказаться от постоянного хранения
в своем сознании этого различения. Мы боремся не за
пролетарияя или крестьянина, а за угнетенного челове­
ка. И потому мы боремся не против помещика или
буржуа, а против помещичьего и буржуазного строя,
уродующего всякого человека, эксплуатируемого,
но и эксплуататора. Во имя социализма мы должны
вдребезги разнести здание векового рабства, а, ломая
это здание, мы не можем не попадать в жителей его,
строителей его, в верных стражей его. Но мощь наших
ударов мы направляем не против этих людей, а против
самого здания. И обратно: воздвигая в переходную эпо­
ху новое здание освобождения, все усилия наши мы
должны направлять на то, чтобы в нем не возникало
какой-либо новой классовой ограниченности или под­
ражательности старому, чтобы радость и счастье обита­
ния в нем принадлежали не одним только строителям
или стражам его, а всем, кто носит имя человека. Уже
в самом процессе социалистической революции, таким
образом, должно осуществляться то самое уничтоже­
ние классов, которое слишком часто рисуется как гото­
вый плод, созревающий стихийно на дереве револю­
ции. Это дерево вырастет не на костях буржуазии как
людей, а на развалинах буржуазии как общественного
строя. Задача трудящихся классов не в том, чтобы
в классовом враге их убить человека, а в том, чтобы в че­
ловеке убить классового врага. А это значит: сохранить
и понимание и жалость и внимание к человеку, несмо­
тря или поверх его классовой природы (или именно из-
за нее).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [165]

 В гражданской борьбе мы поражаем не случайного
носителя грехов старого мира, не греховный «сосуд дья­
вола», а самое Зло человеческое, самого дьявола мирово­
го зла. И люди здесь выступают лишь как символы (то
мира потерянного, то мира возвращенного) на обоих
сторонах. Ибо и борцы за социализм опять-таки часто
еще не сами воплощают его, а являются лишь носителя­
ми новой идеи Добра, символами, предтечами и жреца­
ми его. Величайшая ценность социализма заключается
в том, что в своей борьбе за новое он исключил личную
ответственность случайных представителей старого,
что за отдельными личными их пороками он увидел по­
рок нашего времени — общественный строй, и на него
направил гнев и обиду человеческую. Но тем самым эту
личную ответственность он перенес с обвиняемого на...
обвинителя, на строителей нового мира, которые, снося
здание, должны сберечь от разрушения побольше кир­
пичей для новой стройки. Те — последыши историче­
ской закономерности, те — случайные винтики старой
заржавленной машины; мы — зачинатели свободного
строительства, мы — познавшие и воплощающие сво­
бодно избранный идеал. Не ответственны они; вся от­
ветственность на нас, так ставится проблема личной
вины в социалистической революции*.

* Ф. Энгельс писал в свое время: «Коммунизм по своему прин­

ципу стоит над борьбой между буржуазией и пролетариатом;
он признает ее справедливой лишь в ее историческом значении
для настоящего, но не для будущего; он именно эту борьбу хочет
упразднить. Поэтому, пока существует борьба, он, правда, счита­
ет озлобление пролетариата против его угнетателей необходи­
мостью, считает его важнейшим рычагом начинающегося рабо­
чего движения. Но он поднимается над этим озлоблением, ибо
он является именно делом человечества, а не только рабочих.
И без того (ohnehin) ни одному коммунисту не приходит в голову
мстить отдельному человеку или вообще думать, что отдельный
буржуа при существующих условиях мог бы действовать иначе,
чем действует. Английский социализм (то есть коммунизм) осно­
вывается именно на этом принципе неответственности отдель­
ного человека. Таким образом, чем больше английские рабочие

[166] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 Социализм суровой рукой срывает с нашего мира
оболочку его классовой порочности, но только для того,
чтобы тем ярче засверкала его общечеловеческая чисто­
та. И трудность и святость социалистической борьбы
заключается в том, чтобы одновременно ломать старый
мир и строить новый. И в дыму гражданских битв мы
не можем дать затмиться этой центральной общечело­
веческой идее социализма*. Наша борьба одушевляется

будут проникаться социалистическими идеями, тем более их ны­

нешнее озлобление будет становиться излишним, тем больше их
действия против буржуазии будут терять характер дикости и гру­
бости» (Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии. 6-е нем.
изд. 1920. С. 299).
* Вот почему не с иронией и с недоверием, а как дорогих пред­
вестников будущего можем мы подбирать редкие указания ж из­
ни на общечеловеческую солидарность, как золотые крупинки,
пробивающуюся изредка сквозь классовые покровы общества.
Еще Каутский («Очередные проблемы международного социализ­
ма». С. 59) указывал на сияние ее среди людей, когда разражают­
ся, напр., эпидемии. При всяком большом стихийном бедствии,
где люди все как таковые, уже без оболочки класса, страдают, та­
кое же бесклассовое (как бы первобытное, а на самом деле гряду­
щее) сострадание на миг рождает ощущения общечеловеческой
семьи. Вспомним нынешний голод в России и нашу апелляцию
«ко всем» в Европе. Вспомним негодующий вопрос, который
в заседании буржуазной Лиги Наций 30 сентября 1921 года задал
представителям государств Нансен: «Готов ли кто-либо из это­
го собрания сказать, что он предпочитает дать умереть с голоду
20 ООО ООО людей, чем помочь Советскому правительству?» Со­
циализм эти чувства должен освободить от такого случайного
источника питания, сделав их естественными и постоянными.
Не забудем, что и против буржуазного террора— против майской
бойни 1871 года, июльских дней 1848 года, Ленского расстрела,
9 января 1905 года — социалисты не только скорбели и боролись,
но и возмущались нравственно. Очевидно, у трудящихся с бур­
жуазией есть какой-то общечеловеческий нравственный мини­
мум, стоящий выше классовых интересов каждого лагеря. Так же
и буржуазия во имя этого минимума может протестовать ныне
против нашего террора. Иначе мы впадаем в область социальной
готтентотской морали, которая одновременно ставит различные
нравственные критерии для одних и для других. Мы отвергаем
«готтентотскую мораль». Если же в революционном обиходе ча­
сто слышны фразы: «Плохо, когда это делает контрреволюция;
хорошо, когда это удается революции», то смысл слова «хорошо»
означает не мораль, а выгоду. Как только, однако, мы входим в об­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 «ненавидящей любовью», но это значит: ненависть
к строю, любовь к людям. «Пролетарий» это понятие,
которое, как символ старого мира, как понятие буржуа,
должно преодолевать в самом процессе социалистиче­
ской борьбы, и именно им же. Борьба за человечество
должна быть человечной борьбой*.
Итак, уже в переходном периоде мы ждем от социа­
лизма бережного отношения к реальному человеку.
Ибо во имя человека, а не какого-либо аристократиче­
ского класса; во имя живого человека, а не абстракт­
ного человечества идет в мире величественная борьба.
Но, скажут нам этические маловеры, можно ли та­
кие требования ставить в переходную эпоху, когда, как
в предрассветные сумерки, смешиваются и ночные
тени и утренний свет, когда с величайшим трудом
люди переходят социальные рубиконы?
Мы отвечаем: именно потому, что переходная эпоха
самая трудная и ответственная, она ставит и самые
большие требования. Ее нравственная природа — са­
мая сложная по неизбежности. Ведь не забудем, что со­
циализм непосредственно строится человеком. Но ка­
кая же огромная разница должна существовать между
человеком эпохи досоциалистической и постсоциали-
стической! Не надо принадлежать обязательно к опти­

ласть моральной оценки чужих действий, она не может быть гот­

тентотской, хотя бы она называлась «классовой моралью».
* Когда Жорес в свое время принял горячее участие в защите
буржуазного капитана Дрейфуса, он в ответ на указания Гэда
и Вальяна, что это не дело социалиста, писал: «Я бы мог ответить,
что если Дрейфус был незаконно осужден и если он действитель­
но невиновен, он уже больше не офицер и не буржуа: из-за самой
чрезмерности своего несчастия он лишен классового характера;
он представляет собой только само человечество на высш ей сту­
пени горя и отчаяния, какое только можно себе представить...
Впрочем, не противореча нашим принципам и классовой борьбе,
мы можем прислушиваться к голосу нашей жалости. И в револю­
ционной борьбе мы можем сохранять человеческое сострадание.
Чтобы оставаться в пределах социализма, от нас не требуется убе­
гать за пределы человечества» (Ch. Rappoport. Jean Jaurès. P. 43).

[168] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

мистической школе Руссо, находившей в человеке по­
стоянное начало добра, лишь исковерканное веками
культуры; не надо и, подобно пессимистическим отцам
церкви, в человеке видеть сосуд зла, проклятие Адама,
лишь благочестивой жизнью и милостью неба оправ­
дывающее себя. Но и скептически относясь к поискам
«первоначальной» (и в историческом, и в индивидуаль­
ном смысле) природы человека, можно уверенно при­
знавать, что наш нынешний человек, а в том числе
и трудящийся, воспитанный веками рабства и отяго­
щенный наследственностью поколений, таит в себе
одновременно и хорошие задатки, и крайне отрица­
тельные условия для общественно солидарной жизни.
Во всяком случае, если бы мы имели перед собой некий
средний мещанский уровень добродетели*, то этот че­
ловек ниже его в эпоху досоциалистическую. Однако
для социализма осуществленного нужен, как мы виде­
ли, уровень общественно-морального сознания особен­
но высокий. Ибо, еще раз, «обобществление орудий
производства» — проблема не столько экономическая,
сколько морально-психологическая. И если у экономи­
стов классической школы за единицу брался человек
с эгоистически направленной волей, то в социализме
такой единицей может быть только человек, помимо
предприимчивости, одаренный чувством солидарно­
сти, бескорыстия, самоограничения; человек, эгоизм
которого будет заключаться в альтруистически направ­
ленной воле. А это значит, что социализму нужен чело­
век, стоящий выше того среднего мещанского уровня
добродетели. И вот эту-то разницу между «ниже»

* «Не трогай моего, как я не трогаю твоего»: «Твое — твое, мое —

мое», таков этот уровень. Ниже его: «твое и мое — мое»: если это
не осуществляется фактически, то тайная мысль об этом харак­
терна здесь. Выше его: «мое и твое — твое»; если и не фактиче­
ское осуществление, то внутренняя готовность к этому характер­
на здесь.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 и «выше» надо нам пройти где-то в ряде поколений,
и, в первую голову, в переходном периоде между на­
званными выше эпохами. Так, переходный период
является перед нами в виде труднейшей проблемы
не только овладения экономикой или отражения контр­
революции, но проблемы моральной. Именно этот пе­
риод кладет основание перевоспитанию человека. За­
дача, которая ему ставится историей, заключается
в том, чтобы усиливать в нем все элементы постсоциа-
листической эпохи и ослаблять элементы эпохи досо­
циалистической. И если было бы безумно в переход­
ном периоде (беря его с экономической стороны)
разрушать или терять машины и их тайны, так нужные
для будущего общества, то во сколько же раз хуже и без­
умнее в переходном периоде (взятом с моральной сто­
роны) разрушать и терять человека и тайну его души —
основу этого будущего общества.
Нам ясно теперь, в чем состоит, в каком направле­
нии должно идти перевоспитание человека переходно­
го периода. Культурный идеал социализма для нас —
человек гордый и любящий. Это его развившаяся
до последней глубины внутренняя природа. В этом
удовлетворении им и своего «я» и чужого «я» рождается
коллективное «Мы». Старое, буржуазное общество еже­
дневно и ежечасно оскорбляло этот идеал: оно питало
гордыню в немногих, но зато унижало всех; оно терпе­
ло искры любви в душах немногих, но зато оно пере­
полняло души всех злобой, завистью и ненавистью.
Расколотое классовой борьбой общество не могло, ко­
нечно, преодолевать роста и внедрения всех этих
чувств.
Но период, переходный к социализму, должен разви­
вать предпосылки культурного социалистического иде­
ала. Мы хотим человека гордого. Но тогда мы в людях
этой величайшей эпохи должны развивать уважение
к чужому человеку, ибо только в этой атмосфере взаим­

[170] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ного признания родится первая грань нашего идеала.
Мы хотим человека любящего. Но тогда мы в переход­
ном поколении должны развивать любовь (жалость,
сострадание, самоотвержение) к чужому человеку, ибо
только в среде взаимного внимания родится вторая
грань идеала нашего. И далее, и вновь. Напомним ска­
занное выше, имея постоянно перед лицом идеал соци­
алистического человека, мы очерчиваем не только мо­
ральные обязанности, лежащие на плечах переходной
эпохи, но отмечаем точно и объект, на который они
направляются. Когда мы говорим о волнах любви
и признания, которые должны приливать к человеку,
мы разумеем, во-первых, человека не абстрактного
и дальнего, а реального и «ближнего своего»; мы разу­
меем, во-вторых, человека не только нашего класса, но
человека каждого, хотя бы и класса, уходящего в веч­
ность*. Следовательно, с этим знаменем всеобщей чело­
вечности мы должны идти в бой последнего революци­
онного периода.
Но как же идти с этим знаменем, когда движущей
пружиной этой эпохи является ожесточеннейшая клас­
совая борьба? Возможно ли этого ждать от бойцов? Не
притупляем ли мы с самого начала нашего оружия, не
ломаем ли мы лезвия меча, оставляя в руках бойца
один бессильный клинок?
Нет, не ломаем. Нисколько. Как над полями нацио­
нальных войн развевается флаг Красного Креста, четко
напоминая о возможном где-то после примирении, так
и над полем классовой борьбы должно сверкать это
красное знамя объединяющей человечности. Ибо если
не во имя Красного Креста льются кровь и слезы враж­
дующих народов, лишь для временного утешения по­

* Вот краткая формула этих нескольких пар понятий: чтобы

иметь в будущем Человека вольного и доброго, нам надо сейчас
любить и уважать («жаловать»), направляя эти чувства на челове­
ка реального и всякого.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 крывающих складками его свои позорные бои, то зато
только, только во имя Красного знамени примирения
людей навсегда льются кровь и слезы враждующих
между собой классов. Не о временном перемирии,
об уборке трупов, об обмене пленными—что освящает
войны впредь — говорит наше знамя. Оно говорит
о вечном устранении зла, о мире навсегда, об уничто­
жении самых лагерей борьбы. И потому какому же ино­
му знамени, кроме этого, осенять последнюю классо­
вую схватку мира? На какие же иные полотна, краски,
письмена будет в скорбные часы битвы обращать свои
взоры борец, поражающий, падающий, умирающий?
А ведь мы знаем уже, что не только в общей цели этой
схватки справедливость, но и отдельные бойцы ее, идя
в битву, вооружены жаждой справедливости и блага.
Мы знаем, что классовая борьба сама вся насквозь про­
низана солнечным сиянием нравственного стремления.
И если это стремление в первую очередь направлено
в сторону своего класса, то самый пафос его поддается
углублению, и рамки его в самоотверженной послед­
ней классовой борьбе раздвигаются, могут раздвигать­
ся, до пределов человечества, охватывающего и врага.
Уничтожай классового врага в человеке, но человека
самого спасай! В этом моральный пламень социалисти­
ческой революции. Крепко сжимает рука рукоятку
меча, и взор бойца устремлен к краскам знамени. Разве
это невозможно, и разве меч тогда притуплен?

[172] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

 XVIII
Человек и классовый враг
И теперь я спрашиваю: в такую атмосферу переход­
ного периода, что приносит с собой террор, актуаль­
ный и потенциальный? Может ли родиться или просто
существовать какое-либо уважение к человеку там, где
он превращен в сплошное орудие и объект гнета? Там,
где достаточно объявить или заподозрить человека,
хотя бы и враждебного класса или лагеря, в контрре­
волюции или противоправительственном настрое­
нии, чтобы предать его суду, презрению, смерти — мо­
жет ли быть внимание к человеку? Только потому, что
ты бывший буржуа, ты лишаешься обычных человече­
ских прав, тебя обходят хлебной карточкой, тебе, как
негру в Америке, не дают доступа в общественное ме­
сто, твоих детей, семью выселяют в нездоровый угол
города. Кто-то из твоего класса или твоей политиче­
ской партии шел против революционной власти,
и этого довольно, чтобы тебя, лично не повинного,
превратить в заложника. Ты не хочешь в чем-то сознать­
ся или выдать близких тебе людей, и тебя подвергают
утонченной или грубой физической или душевной
пытке. Ты не подаешь внешнего повода для преследо­
вания тебя, ты «искусно» скрываешь свои мысли от
власти, ты формально до сих пор неуловим, тогда мы
заставим тебя вопреки твоей воле проявиться через
нашу сеть провокаторов. И так как племя изменников
и врагов неуловимо, то сети власти раскидываются все
более широкими взмахами, захватывают все более ши­
рокие круги людей. А носители власти становятся все
более грозными, жестокими, безответственными,
опытными. Человек каждый час может быть унижен,

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [173]

 потому что к его интересам, исканиям, чести и гордо­
сти его нет уважения. Человек каждый миг может
быть обижен, потому что к боли его, скорби, любви
и совести нет внимания и понимания. Культурный
идеал социализма — гордого и доброго человека —
гибнет в этой полосе ненависти и мести. Злоба, засева­
емая в этой борьбе, рождает только ответную злобу,
а семена ненависти, не знающей неурожая, дают бога­
тые всходы. Поколение старшее и глядящее на него
младшее поколение глубочайше отравляются. Вражда,
вражда, вражда, вот и все. И только. Укрепляется ду­
шевная природа досоциалистического, ослабляется
природа постсоциалистического человека. Переход­
ный период из моста от морального «ниже» к мораль­
ному «выше» превращается в мост обратного направ­
ления, к старому миру.
Скажут нам: но ведь террор идет лишь против экс­
плуататоров, против класса, уничтожаемого навсегда,
но не против всякого человека направлено его острие.
О чем же мы тут говорим?
Да все о том же. Никогда террор не удерживается
на программе: террор не знает ее, Революция нам дока­
зала, как он — под видом антибуржуазного — обрушил­
ся на всех, на людей из своего лагеря. Чем дальше, тем
больше, как во Франции 1793-1794 годов, но и помимо
этого террор, направленный против одной лишь груп­
пы людей, по существу, всегда направлен против обще­
ства в целом. Мы знаем, в демократиях нет всеобщего
политического равноправия, там, где лишены его либо
женщины, либо негры, либо «чужие». Нет политиче­
ской свободы там, где лишена ее хотя бы одна неболь­
шая национальная группа. И мы всегда знали, что ан­
тисемитизм, лишая прав малую группу людей, в то же
время бил по всему «коренному населению»: понятие
и сила гражданского равноправия теряли значение,
становились шаткими, относительными, отменяемы­

[174] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ми для всех*. Так червоточина малейшая губит яблоко
целиком, а не только край его. Но глубже и острее эта
червоточина террора, ударяя по «классовому жиду»,
разлагает общество революционное. Ударяя по классо­
вому врагу, по буржуа, по контрреволюционеру, попи­
рая его чувства гордости и любви, нанося ему обиду
или боль, разобщая его с семьей или замыкая в темни­
цу семьи, ущемляя его дух или заставляя его никнуть,
террор бьет по чему? По одной ли классовой природе
врага, ему одному лишь свойственной, с ним одним ис­
чезающей? Или по чему-то более общему, всех людей
касающемуся, по человеческой природе человека? Ведь
чувства жалости и страдания, искания духа и свободы;
привязанность семьи и порывы вдаль, — все то, что
делает «человека», — знакомы и общи обоим лагерям.
И, упраздняя, изгоняя, издеваясь над этими общими
человеку гранями души в одном кругу, террор тем са­
мым ударяет по ним везде, во всех душах. Достоинство
человека и самосознание его, потребность его в чув­
ствах добрых (к другим и от других), как блага непри­
косновенные, как абсолюты личности, кончаются в тот
момент, как они дерзко нарушаются хотя бы в одном
месте. Солнце, не дающее лучей своих хотя бы в один
угол мира, не солнце больше, а пятно. Это сознание до­
стоинства, оскорбленное в лагере врагов, это чувство
сострадания, задавленное в отношении их, эта боль,
нанесенная кому-либо там, психологическим рикоше­
том отражаются в людях лагеря торжествующего: эти
все блага перестают быть абсолютными и здесь стано­

* Само собой, что политические ограничения прав, которые

связаны с классово-трудовой диктатурой, попадают тоже под эту
критику. И потому, если мы их допускаем, включая их в систе­
му насилия, а не террора (см. ниже), то все же размах и пределы
их должны быть постоянно пересматриваемы революционным
сознанием. Рассматриваемы с предельным стремлением к само­
ликвидации, как это характерно для всех видов революционного
насилия.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [175]

 вятся случайными и относительными ценностями.
Если в семье есть хоть один пасынок, мать может стать
мачехой и для всех других. Только на поверхностный
взгляд может казаться, что мое достоинство («пролета­
рия») или моя потребность во внимании людей или
к людям могут быть основаны (или хотя бы существо­
вать) на осмеянии или подавлении их в лагере по­
бежденных в переходном периоде*. Как раз наоборот:
оно создает лишь тот же старый рабский строй, где
только переместились тяжести на чашках классовых
весов. А влияние рабства на души победителей одина­
ково с влиянием его на побежденных.
При терроре не увеличивается, а, конечно же, сокра­
щается количество альтруистической энергии в мире.
Все равно, на кого эта энергия направлялась бы, пусть
и на лагерь классовых врагов, но уничтожение ее болез­
ненно отзывается на общей сумме ее в людях. Мы ска­
жем больше: именно в отношении к врагам — оселок
нравственной стойкости людей и революции. Здесь
легче всего сбиться с пути, здесь важнее всего удер­
жаться на ногах. И люди, приходящие в новый мир
в нравственных лохмотьях, затрудняют бесконечно
рождение идеального человека социализма. Из неува­
жения и нелюбви к человеку не родится он.
Не может из террора родиться что-либо другое. Как
нельзя через огонь прыгать, не обжигаясь, так через
горящий воздух террора не пронести знамени социа­
лизма целым.

* Мы говорим о «классовом самосознании», «классовой солидар­

ности», понятых в боевом, ненавистническом смысле.

[176] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 XIX
Насилие и террор
Мы добились какой-то ясности для морали переход­
ного периода. И в наступившей вокруг нас нравствен­
ной тишине мы, притихшие и покойные, как будто
слышим веяние крыльев святой революции. Мы с об­
легченной душой как будто смотрим друг на друга...
И вдруг в душе вспыхивает, все больше разрастаясь,
одно великое сомнение... Если поистине так губите­
лен, так всесжигакяц террор, если в смрадном огне его
сгорают все пути к внутреннему торжеству социализ­
ма, то как же можно допускать применение революци­
онного насилия вообще? Разве и в нем также не кроют­
ся все элементы унижения и обиды для человека? Разве
революционное насилие, всей яростной полнотой сво­
ей низвергающееся на враждебные революции классы
и партии, а частично ударяющее и по смежным им или
не приемлющим революцию лагерям, не несет в себе
таких же семян злобы и ненависти, как те, которые
ядовитыми цветами всходят от бешенства террора?
Спросите классы, сбрасываемые с дороги истории,
и они вам расскажут, как они переживают пору своего
угасания, подавления их воли, лишения их историче­
ски налаженных условий быта, разрушение интимней­
ших связей, семейных скреп, родных понятий чести,
совести, очага, уюта, уничтожение надежд на будущее,
их творческих планов и талантов. Если террор — горю­
чий водопад насилия, то не есть ли насилие зато мерно
текущая река террора? Если террор глубже и острее
бьет, то насилие не шире ли и всеобъемлюще ли захва­
тывает? Иными словами, не есть ли террор только за­
остренная, сгущенная форма того же насилия, и одина-

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [177]

 новые последствия вызываются и тем и другим. Между
ними тогда лишь количественная разница, и не боль­
ше; но итоги нравственные не зависят ведь от количе­
ства насилия; и малая доза яда отравляет организм,
хотя и незаметнее для глаза. А ведь мы отстаиваем ре­
волюционное насилие!
И достаточно только поставить перед сознанием
эти вопросы, чтобы нарушить достигнутый покой ре­
волюционной души, чтобы тяжкая тревога посели­
лась там, где раньше чудилась нерушимая ясность.
Мы не находим в душе сразу того резкого, ослепляю­
щего, как молния, различия, которое непререкаемой
чертой отделяло бы отверженный террор от возмож­
ного насилия. Мы действительно не берем на себя за­
дачи указать такое различие в существе этих понятий,
которое бы сказало нам, почему с точки зрения един­
ственной для нас, с точки зрения внутреннего смысла
социализма, допустимо, оправдано, приемлемо рево­
люционное насилие, и почему недопустим, осужден,
неприемлем революционный террор. Такого разли­
чия нет!
Ибо так же, как и террор, насилие (в которое мы
включаем и насилие в обычном смысле, и обман) пора­
жают всегда основные ткани душевного организма,
сначала побежденного, одновременно и победителя,
а потом и общество в целом. Так же, как и террор, оно
в существе своем минирует и подрывает созидаемый
на нем строй. Так же, как и террор, насилие унизано
сверху донизу слезами страдающих, окрашено в мрач­
ные цвета пожарищ, и кровавые пятна на его одеждах.
Кровь человека красна одинаково, льется ли она капля­
ми во имя насилия или проливается ручьями именем
террора. Нет никакой принципиальной (если не коли­
чественной) разницы между ними, и было бы отврати­
тельным лицемерием это отрицать. Почему же все-таки
допускаем мы его?

[178] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 Допускаем, ибо нет у нас иного пути к освобожде­
нию человека, чем этот путь насилия. В этом, и только
в этом одном соображении кроется весь наш ответ на
мучительный вопрос. История до сих пор не дала нам
лучших путей. Пути иные — мирные — приводили
всегда к временному самозабвению и самообману лю­
дей и к еще большему закреплению мировой неспра­
ведливости. Опыт, окружающий нас, ощутительно
убеждает нас в этом тоже каждый день. С вековым злом
насилия нужно вступить на путь равного ему единобор­
ства, в этом печальный урок истории прошлой и теку­
щей. В этой безвыходности человечества содержится
все не оправдание насилия, но неизбежность его для
нашего нравственного сознания.
С этим сознанием непрерывно стоит человек в тес­
нине между двух гор, одинаково грозных и пугающих.
Вот на одной горе весь сверкающий огнями и благоуха­
нием старый, древний мир, в котором вся радость, все
краски и звуки жизни щедро льются на одну неболь­
шую горсть людей, богатых, знатных и искусных. Здесь,
у этой горсти, распоряжение всеми дарами природы
и истории, здесь умелое подчинение себе всех талантов
и сил человеческих, здесь дерзкое презрение к низам
и скорбям подчиненных и работающих, здесь выращи­
вается на уродстве всех красота немногих, на уме
всех — умелость немногих, на тоске всех — ликование
немногих. Как в древнерусских сказаниях, на живых
телах пленников пировали победители-татары, так
на живых телах и душах трудящихся покоятся палаты
и здания пирующих бояр жизни. Не знающие детства
дети, не знающие радости плачущие женщины, бес­
сильные помочь им в горе мужчины, вечные фигуры
на фронтоне нашего здания мира. Горьковские босяки
и чеховские хмурые люди, отверженные Гюго и ма­
ленькие люди Диккенса, некрасовские бедняки и стра­
дальцы Достоевского унизывают этот фронтон. Так

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [179]

 много есть и могло бы быть богатств в пределах бытия,
и так мало есть богатых! И так много жестокости и зло­
радства и презрения у обладателей к необладателям.
И так редко и так медленно засыпается добрыми чув­
ствами эта пропасть, на дне которой течет неугасимая
река взаимной ненависти...
Снести его, снести до основания этот мир греха
и злобы — гремит в душе социалиста один неумолчный
голос. Не сделать этого, не ломать этого мира до осно­
вания, не противопоставить насилия железной силе
этой горы было бы активной помощью ему, содействи­
ем, укреплением его, борьбой за него!
А вот другая гора, стеной вздымающаяся перед соци­
алистом. Уже кипит самая борьба против древней силы
зла, уже с яростью вырываются ядовитые зубы у нее.
Сошли молчаливые и скорбные фигуры с проклятого
фронтона, уже вмешались они сами в самую гущу боя.
Убираются с арены бывшие владыки мира, весь про­
стор ее усыпан обломками стройных разрушений, над
толпами сгрудившихся людей несется в небе звонкая
революционная песня. Есть ли в мире более высокое
торжество добра?.. И видит вдруг проницательный
взгляд бойца, что не исчезают вовсе, а как будто пово­
рачиваются только другой стороной к новой жизни ста­
рые обряды ее. Нет одного сплошного страдания быв­
ших рабов, но явились вновь фигуры страдающих
детей, безрадостных женщин, бессильных в тоске муж­
чин из лагеря побежденных. Сначала побежденных,
а потом и лагеря победителей. Нет больше старой зло­
бы, но, сменив свой исток на устье, река злобы, ненави­
сти и злорадства течет неизменно снова: к новым хозя­
евам жизни от новых пленников ее. И сумма, реальная
сумма человеческой энергии зла, видоизменив свою
форму, как будто не уменьшается нисколько. И цепкие
руки мертвого хватают все живые клетки рождающего­
ся в борьбе нового. И кажется тогда, что весь, весь ста­

[180] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

рый мир целиком в какой-то дьявольской игре вновь
вселяется в леса строящегося здания. И эта гора мрачна.
И в этой теснине между гор, между сознанием наси­
лия древнего и насилия революционного, неизменно
стоит социалист в эпоху решительной борьбы. Кроваво
и грязно высится перед ним весь старый мир насилия.
Но скорбно перед ним стоит и честное лицо револю­
ции. Как же быть? Где выход? Социалист знает эту двой­
ственность, но не уподобляется буриданову животно­
му, которое в отчаянии нравственного вы бора
отказалось бы от всякого решения. Там из-за этого от­
каза только умерло б животное, здесь он означал бы
поддержку старого. А ведь мы знаем различие природы
обоих насилий. Насилие старое — больная охрана раб­
ства, насилие новое — болезненный путь к освобожде­
нию, болезненный выход из круга. Там оно было веч­
ным достоянием уклада, тут оно — временное орудие
борьбы. Там оно ширилось или утончалось, но только
для того, чтобы сохраняться навсегда. Здесь оно ищет
для себя ограничений, чтобы все больше уничтожать
себя. И потому свое решение мы определяем: мы берем
в руки орудие насилия, чтобы покончить навсегда с на­
силием. Ибо нет иного орудия борьбы с ним.
Но в этом зияющая нравственная рана революции.
Здесь антиномия ее, ее внутренняя боль и противоре­
чие. Не может пафос святого гнева, великой любви
к людям и самоотречения для них в борьбе поглотить
эту новую боль и горечь, рождающуюся в борьбе, сде­
лать их несуществующими, растопить в огне всю яр­
кость новых скорбных мыслей и чувств. Не всякие две
реки где-то всегда спиваются, не всякие душевные рас­
при растворяются постоянно в единстве. В эпоху рево­
люции между духом социализма и реальностью наси­
лия есть антиномия неугасимая. И примирение в душе
придет лишь после, когда потухать начнут последние
головни революционного костра.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [181]

 XX
Насилие или террор?
И потому, становясь на старый путь насилия, мы ни
на миг не можем упускать из виду опасной его приро­
ды. Раздвигание клещей той антиномии в сжимании
насилия. И задача наша — при применении его окру­
жить его такой сетью рогаток и условий, чтобы не дать
ему стать продолжением старого, не дать ему затверде­
вать, как система и быт, чтобы за его спиной не встава­
ли призраки прошлого. Иначе мы и все другие спро­
сим: зачем нужна нам эта перемена? И потому насилие
должно быть кратким (молниеносным), ограничен­
ным, ответственным. Оно отвечает лишь крайней ре­
волюционной необходимости, оно пускается в ход,
лишь поскольку нужно для отражения или ломки ста­
рого мира, оно, одним словом, по существу оборони­
тельно. Оно оборонительно даже и тогда, когда по
внешности ведет наступление на классовые позиции
противника, ибо, поистине, весь мир буржуазного на­
силия не что иное, как система постоянного наступле­
ния на мир обездоленных. Свергая этот мир, обездолен­
ные свершают только дело своей и общечеловеческой
обороны. Но в этом состоянии необходимой обороны
человечества насилие не должно выходить за пределы
неизбежного*. Оно не для того идет в наступление, что­
бы захватить и утвердиться на позициях буржуазии,
а оно в благородной защите разрушает эти позиции,
чтобы превратить их в человеческие. Но именно поэто­
му у этой армии революции не должно быть иных «во­

* Юристы знают, что иначе получается то явление, которое на­

зывается «эксцессом самообороны».

[182] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

енных» чувств, кроме гнева к старому и страсти к но­
вому, не должно быть чувства мести и ненависти
к людям.
Вот этим оборонительным характером своим наси­
лие и отличается от террора. Мы говорили выше, что
по своей природе они не отличаются друг от друга и что
между ними лишь количественная разница. Это —
правда. Но зато они, несомненно, отличаются в другом:
различием обстановки применения их. Меч и заступ,
нож и плуг не существом своим, а целью их использо­
вания отличаются: один и тот же металл может пахать
и убивать, разрушать и строить. Так и террор и наси­
лие, сходные по своей природе, зачинаются и рождают­
ся с разными намерениями и дают разные итоги. Оди­
накова природа их, больше того: и террор и насилие
могут и внешне проявляться почти одинаково; но мы
распознаем их по их внутреннему устремлению. Как
бы ни было жгуче применение насилия, оно всегда но­
сит на себе печать не-обходимости (а потому и необхо­
димости), оно защищено, оно стремится к самоограни­
чению. Насилие это, прежде всего, насилие над нами
же самими; потому оно стремится к ограничению себя.
Оно поэтому не разбрасывается по сторонам, не созда­
ет себе искусственно врагов, не втягивает в круг их до­
полнительных слоев путем страха и запугивания. Оно
направляется против определенных своих противни­
ков. Оно не старается облегчить свои задачи путем
упрощенного приема — широкого раскидывания се­
тей; оно затрудняет свою работу, идя на то, что десять
виновных лучше освободить, чем осудить одного не­
винного. При этом (частью вследствие этого) насилие
жертвенно и искупительно. Оно не знает отдачи его
в ведение чиновничьей машины, употребляющей его
против жизни другого, оно само себя ставит под угрозу
этого насилия с противной стороны. Насилие — это
баррикада, поединок, добровольная гражданская вой­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 на, творчество в разрушении. Террор же, как бы мягка
ни была его случайная форма проявления, всегда име­
ет характер агрессивный, наступательный, расточи­
тельный в насилии. Он — не знающий внутренней
борьбы — не только не стремится к самоограничению,
но, наоборот, ищет расширения своей сферы. Он запу­
гиванием и устрашением неопределенного (что, конеч­
но, связано с ним!) числа людей искусственно расширя­
ет эту сферу. Он облегчает себе работу грубым приемом
всеобщего постоянного удара, идя на то, что лучше об­
винить десять невинных, чем оправдать одного вино­
вного. Он, конечно, и не жертвенен по натуре, ибо,
не ища его сокращения, носители его не спешат вести
его непосредственно, перерождая его в чиновничье
дело мучительства. Противопоставляя себе все больше­
му числу врагов, все время находясь в состоянии насту­
пления, террор является постоянным носителем нена­
висти и мести, из борьбы со строем вырождаясь
в войну с людьми. Если насилие — баррикада, то тер­
рор — это застенок, это война государственная, это
разрушение в творчестве. Насилие сосредоточено
и углублено в себя; насилие имеет образ гневный, му­
чительный и скорбный, ибо оно постоянно носит
в себе сознание о внутренней цели идеала, память не­
устанную о нем и желание не нарушать его излишним
шагом. Террор размашист и вызывающ, бездумен и по­
верхностен, а образ его яростный и ненавистнический.
Ибо чуждо ему или не хочет знать он о внутренних ве­
лениях идеала и требовательности его. Поэтому, не сму­
щаясь и не краснея за свою слабость, носители насилия
жалеют страдания и кровь, болеют болью жертв. Сти­
хийно, не ища причин, по «голосу крови» одному. Одна­
ко, далекие при этом от той моральной чувствительно­
сти, которая отдается только этим чувствам, забывая
из-за них общее горе жизни (толстовцы) или лишаясь
критерия насилия (реформисты), они творят и дело ре­

[184] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

волюции. Но по большей части чужды или заставляют
себя чуждаться этих чувств аморалисты террора. «Сен­
тиментальный» же террорист не меняет основной кар­
тины. Поэтому опасно, но не смертельно для социализ­
ма насилие, но смертелен, а не только опасен террор.
Скажем вновь, что одни и те же действия могут быть
проявлением и насилия и террора, и никакое исследо­
вание заранее не укажет точных признаков их разли­
чия. Только нравственное чутье (подсознательное ощу­
щение соответствия действий нравственному идеалу),
различное у разных людей, может их распознавать
по динамическому устремлению их. Есть, однако, один
вид насилия, в котором всегда отражается террор как
таковой, и это смертная казнь, убийство побежденного
по приказу победителя. Ибо если мы насилие всякое
осуждаем как посягательство на гордость или причине­
ние боли человеку, то убийство — устранение его
из жизни — двойное, последнее и окончательное пося­
гательство на него. И далее. Всякое насилие может
в той или иной мере быть еще прекращено впослед­
ствии, может даже дать человеку неожиданный рас­
цвет в будущем (и в этом какое-то оправдание насилия!)
до тех пор, пока человеку сохраняется жизнь. Но казнь,
отнимающая у человека жизнь, унижает его безмерно
и до смерти, когда бессильным и безоружным ставит
его под нож людей (а не стихии даже); она наносит ему
величайшие страдания, подготовленно и неотвратимо
навсегда гася огни ее. Унижает и гасит самую жертву
казнь тогда, когда готовится она ей открыто, но так же
почти ранит она всех знающих о ней людей, когда на­
носится жертве скрыто. Во всех других областях наси­
лия террор либо отмечается различием внутреннего
устремления, либо является сгущением обычного вида
насилия, но, как и насилие, он имеет один объект —
противника (человека). В смертной же казни террор
уничтожает самый свой объект, то есть достигает мак­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [185]

 симума мыслимого насилия. Но ужас казни в том, что
решение и действие ее неисправимо, что погашенного
солнца не зажечь вновь никому и что унижение и оби­
ды человека тем самым увековечиваются. Убийство
человека всегда худшее для социализма испытание,
потому что он, идущий во имя расцвета живого челове­
ка, здесь наталкивается на худшее свое опровержение.
Но там, где оно происходит в бою, в баррикадной и не­
посредственной гражданской войне, где и бойцом
и жертвой может стать каждый из противников, где
нет неотвратимости для человека поражения, а есть
равенство надежд на жизнь в борьбе, где нет поэтому
оскорбления человеку, там нет смертной казни, а есть
борьба. И дерзкий дух насилия как будто отлетает в ее
течении. Но казнь — убийство сверху, убийство налег­
ке и в покое, без ответной обороны, такая смерть — не­
допустимое насилие, такая смерть — террор. Ее испе­
пеляющее значение до убийства, ее непревзойденная
максимальность, ее неисправимость после него делают
ее чуждой для ищущего меры насилия. Зато она рожде­
на, предназначена для террора.
Но скажут нам: легко установить различия между
террором и насилием; в глубокомысленных исследова­
ниях о них еще дальше можно повести эти разграниче­
ния. Но как же быть в реальной обстановке револю­
ции? Как поступать нам тогда, когда для укрепления,
для ускорения, наконец, для спасения ее необходимы
именно меры террора и, в первую голову, именно
смертная казнь? Как быть, когда польза революции вос­
стает против наших соображений? Революция, скажем,
в тесном окружении; вокруг ее неокрепших стен неи­
стово бьются валы контрреволюционных сил. В буржу­
азной осаде крепость медленно встающей из пены
революции. Еще некрепки руки бойцов, еще нетверд
их дух, еще помнят они соблазны и угрозы старой жиз­
ни. Голод в крепости, великих жертв требует переход

[186] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

к новому, а оттуда, из-за стен, мелькают призывы к ста­
рому. Враг хитер и жесток, лазутчики его попадаются
в самой армии революционной, слабость проникает
в душу и там нашептывает о сдаче. Враг может ударить
в спину, разложить ряды, сдвинуть вниз с таким тру­
дом на гору втащенную тяжесть. И вот надвинулась
опасная минута, надо действовать быстро и решитель­
но. Отсрочка, замедление, колебания погубят нас...
И тогда среди бойцов раздается клич: к террору! Унич­
тожить, растерзать, убрать врага навсегда. Польза, не­
обходимость, целесообразность революции требуют
этого. И кто же может противостоять этому властному
ее зову?“1**

* Не такой ли диалог происходит между Иваном и Алешей Кара­

мазовыми? Иван говорит: «Вот живет генерал в своем поместье
в две тысячи душ... Псарня с сотнями собак... И вот дворовый
мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил, как-то
играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. “По­
чему собака моя любимая охромела?” Докладывают ему, что вот,
дескать, этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей за­
шиб. “А, это ты? — оглядел его генерал, — взять его!” Взяли его,
взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет вы ­
езжает генерал во всем параде на охоту... Вокруг собрана дворня
для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика. Выво­
дят мальчика из кутузки. Мрачный холодный туманный осен­
ний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть,
ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от стра­
ха, не смеет пикнуть... “Гони его!” — командует генерал, “Беги,
беги!” — кричит ему псарь, мальчик бежит... “Ату его!” — вопит
генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил на
глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки... Генерала,
кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? расстрелять? для удов­
летворения нравственного чувства расстрелять? говори, Алешка!
“Расстрелять!” — тихо проговорил Алеша с бледною, перекосив­
шеюся какой-то улыбкой...» {Достоевский Ф. М. Братья Карамазо­
вы II Собр. соч. T. XII. С. 288).
” Слишком часто ссылались для оправдания террора в рево­
люции на «Двенадцать» Блока. При этом с разных концов, но
в одинаковом смысле истолковывали эту поэму и террористы —
друзья революции и ненавистники ее. Первые указывали на то,
что Блок в образе своих двенадцати красногвардейцев оправ­
дал все насилия и бесчинства революции: и в этом смысле эти
двенадцать были для них символами, «апостолами» ее. Вторые,
ненавистники, отвергали революцию, ибо вся она для них сим­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [187]

 Можем и должны мы противостоять тогда! Не опья­
няться минутой страха и злобы, не поддаваться на лож­
ный крик о помощи, не повторять с закрытыми глаза­
ми действий старого мира. Ибо в погоне за спасением
дела нашего рискуем мы утерять душу его и смысл.
Один лишь раз призвав к подземному духу жестокости,
один лишь раз на арену действия выпустив из клеток
неусмиренные инстинкты древнего зверя, — мы едва
ли скоро овладеем ими вновь. Не все ведь Моисеи, по­
сле сорокадневного голода приносящие с собой в жизнь
скрижали. Народы, годами бредущие в выжженной
террором пустыне революции, не выдержат искуса, не
одолеют искушений. Отягченные мертвым грузом этой
пустыни, в обетованную землю не придут живыми
творцами социализма такие бойцы его. Против пользы
революции, о которой вопит шумливая реальность, вы­
ступает тихо и вначале незаметно правда революции,
мысль ее сокровенная. Когда остынет бой, когда к нож­
нам своим потянутся усталые мечи, когда глаза, осле­
пленные пожаром, прозреют вновь — тогда лишь ска­
жутся следы оскорбления этой правды. «Польза»,
ставящая колонны храма, выжигает внутренность его;
храм этот будет пустым!
И если нет иных путей колонны храма ставить,
кроме этих, если польза дела не ладится иначе, без

волизировалась в этих бесчинствующих красногвардейцах. Нам

кажется иначе: Александр Блок принял революцию, несмотря
на действия своих двенадцати, и религиозное освящение дал он
им не ради них самих, а ради других, миллионных, стихийных
масс, которые по-иному творили свое освобождение. Символ ре­
волюции для него был не в этих двенадцати, а в тех, незримых,
кто не виден был на улицах в эту бешеную ночь. Разница между
террористами революции и всеми, кто чувствовал, как Блок (я ду­
маю при этом об Иванове-Разумнике, Андрее Белом и других), —
в том, что первые оправдывают революцию во всем, а вторые
ее приемлют. Первые поэтому пассивно (или хуже) относятся
ко всем проявлениям ее, вторые хотят ее активного очищения.
Вторые ставят моральные требования революции. Конец жизни
Блока показал, что они в требованиях своих непримиримы.

[188] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

террора — как же быть тогда? Тогда один ответ у нас:
не надо нам и пользы этой! От социализма и револю­
ции мы тогда отказываемся на время. Значит, дело
наше не приспело; люди к воплощению не созрели; зна­
чит, воплощение идеалов только впереди. Тогда нам
лучше признаться в ошибке преждевременного расче­
та, чем на этой ошибке настаивать и насильно ее осу­
ществлять. Лучше исправить сроки, чем родить урода.
Тогда мы вернемся к исконной нашей роли, к выра­
щиванию революционного сознания, к социалистиче­
ской проповеди, к руководству в нарастающей борьбе.
Тогда мы прекрасный лик социализма охотнее вновь
поставим впереди своего пути, как маяк, чем искале­
ченное тело его будем тащить в обозе. Это не капитуля­
ция тогда, а наше торжество. Ибо, отходя от немедлен­
ного творения, мы уходим только для того, чтобы
лучше подготовить это творчество без террора. А воз­
можно ли оно такое?
Если бы я думал, что никогда вообще и после без
террора не осуществится социализм, тогда бы я и его
отверг тоже навсегда. Ибо не для того сбиваются цепи
с ног, чтобы удары молотка навсегда ломали ноги, тело
и душу пленников. И если бы не было иных путей со­
зидания, как путем внешнего успеха предавать вну­
треннее содержание, то ни минуты не стоял бы я за это
внешнее, и «почтительнейше возвращаю я билет» со­
циалиста. Но наша вера и убеждение заключается
именно в том, что террор кажется необходимым толь­
ко там, где социализм не подготовлен еще развитием
людей (хотя бы экономическая и была готовность), где
успех социализма должен пробивать себе дорогу не
только сквозь силу прямых противников его, но
и сквозь внутреннюю слабость самих трудящихся.
А между тем именно тогда, если он не подготовлен
духовным развитием людей, не поможет успеху его
и террор; добиваясь внешней технической удачи, он

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [189]

 натолкнется на внутреннюю нравственную катастро­
фу. Если же социализм, как идея и моральное стремле­
ние, переплетясь в одно с жгучими нуждами жизни,
крепко овладеет сознаниями людей (или, лучше, созна­
ния людей все глубже напоят собой идею социализма),
тогда они в революции своей не будут искать этого лег­
кого, самого легкого орудия борьбы — террора. Тогда
бойцы за новый мир, наталкиваясь на ожесточенное
сопротивление старого, будут удлинять свой путь, ла­
вировать и искать иных, более сложных приемов, от­
ступая, двигаться вперед. Ибо помнят они внутренний
смысл борьбы. Знают они, что этот длинный путь —
самый краткий.
К счастью, так это и сейчас. Эпоха наша — пора ве­
ликого созревания душ, закаляемых в горе и гневе.
Это созревание должно и можно углублять и утончать.
Война великая хотя и приучила человека к зверству,
но именно в окопниках, познавших в жуткие и томи­
тельные дни войны всю ее бесчеловечность и (ин­
стинктивно или сознательно, с точки зрения любого
идеала) в разномундирных иноплеменниках увидав­
ших брата своего родного, накопилась какая-то еще не
бывшая раньше в мире доброта. А в русской револю­
ции это бурное созревание душ уже было, оно уже
исторический факт, оно еще — сквозь толщу терро­
ра — существует. И даже может быть, что сейчас очи­
щение от него, высвобождение из его рук послужит
новым стимулом для подъема душ. И потому не стоит
перед нами эта человекохульственная дилемма (как
она стояла в отношении насилия): либо революция
с террором, либо старый мир! Ту дилемму (о насилии)
признавая, мы преодоления ее искали и находили
в сознательном характере насилия, в его спасительной
памяти о цели социализма, в его воле к самоистребле­
нию. Само насилие в динамике устраняет дилемму,
давая победу третьему выводу: новому миру. И потому

[190] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

оно и в действии своем не смертельно опасно для духа
социализма. Эта же дилемма неприемлема для нас со­
вершенно потому, что террор не связан ни сознанием,
ни памятью с убивающим его духом идеала, что при­
родой своей он не стремится к самоограничению,
и потому смертельно заражает он душу человека. Эта
дилемма поэтому не ликвидируется в третьем выводе,
а, наоборот, упраздняется, превращаясь в тождество.
Сам террор в развитии своем становится тем самым
«старым миром», которому он вначале противопостав­
лялся.
Да, здесь в этом решении нашем — зенит морального
искуса революции. Этой дилеммы—либо террор, либо
ничего! — мы не приемлем. Переходный период не мо­
жет стать нравственной пустыней, из которой в землю
обетованную человек придет нагим, а это — чистили­
ще, в котором он к чаемой земле готовит себя и поко­
ление свое. С точки зрения целесообразности и пользы
польза должна подчиниться морали социализма. Иначе
будет нецелесообразная целесообразность и бесполез­
ная польза.
Конечно, и это видно всякому, и в морально-внутрен­
ней точке зрения нашей есть позиция «пользы». Ведь,
как мы рассуждали? Мы говорили, что террор в погоне
за внешним достижением цели теряет ее внутреннюю
сущность, а потому и всю ее. Мы не потому только вы­
двигали наши доводы против террора, что он оскорбля­
ет наши чувства и резко бьет по нашему сознанию*,
а потому, что он по существу ломает самое достижение
социализма, что с более глубокой стороны он ему вре­
ден и опасен. Да, это так: и мы действительно все время
отстаивали лишь пользу революции. Но пользу вну­
треннюю, а не техническую; пользу углубленно-веч­
ную, а не поверхностно-преходящую. И эта точка зре­

* Это мы называли выше нравственным сентиментализмом.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 ния пользы совпадает или есть не что иное, как точка
зрения морали. Для «технических» революционеров
нужно одно только достоинство средств, а нам их нуж­
но два. Ибо и мы, как и они, заинтересованы в техниче­
ской пользе средств борьбы (потому берем мы и наси­
лие), но логическое и этическое ударение ставим мы на
моральной пользе*.
Но — и в этом земная тяга нашего зенита! — отвер­
гая террористические уродливости революции, мы
тем самым принимаем ее насилие целиком. Нет у нас
оправданий для него, но есть стремление к преодоле­
нию его. Пусть же будет хоть это стремление надежной
защитой революции от самой себя. Ни единой лишней
капли крови, ни единого лишнего стона, ни одной на­
прасной слезинки ребенка. Чаша революции до краев
полна слез и мук. И от нас зависит, чтобы ни одна лиш­
няя капля не перелилась через край, разбивая вдре­
безги все дело ее. Меч, сияющий в руке, с розой, рас­
цветающей в груди, — таков образ социалистической
революции.

* Поэтому ясно, какова логическая ценность часто употребляе­

мого с пренебрежением довода против критики террора: это-де
сентиментализм, старческое брюзжание и тому подобное. Эти
люди не понимают, что в этом вопросе речь идет о той самой
пользе, перед которой они и сами преклоняются, но только
о глубже понимаемой пользе. Бьющий по чувствам террор в то
же время разрушает существо объекта той внешней хваленой
пользы.

[192] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 XXI
Доводы за террор:
воля рабочих
Нам предстоит теперь рассмотреть ряд доводов и со­
ображений, которые обычно выставляются в защиту
террора как системы. В сущности говоря, мы уже закон­
чили основную нить наших рассуждений: мы доказали
его бесполезность техническую и его недопустимость
нравственную. Если убедили мы, то эти все доводы
отпадают. Но эти различные доводы и соображения
(частью из сферы «целесообразности») должны однако
быть все по очереди терпеливо рассмотрены, ибо в раз­
ные моменты революции и у разных водителей ее то
один, то другой из них играет опасную, ложно убеди­
тельную роль.
А. Ссылаются часто в терроре на волю самих рабочих,
самого рабочего класса. «Если бы не призывы совет­
ских организаций к спокойствию, — писал в 1918 году
один человек*, — если бы не уверенность рабочих масс
в том, что рабочая власть сумеет ответить на этот удар,
то мы имели бы налицо массовый погром буржуазии».
«В обстановке классового рабства, — заявляет другой
писатель, — трудно обучить угнетенные массы хоро­
шим манерам. Выведенные из себя, они действуют по­
леном, камнем, огнем и веревкой»**. И потому-де рево­
люционная власть не себя, не свою злую волю, а волю
трудящихся самих выполняет, слово которых — закон
в революции. Но не можем принять мы этой ссылки

* Радек К. Б. Красный террор // Известия ВЦИК. № 192.6 сентября

1918.
** Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм. М., 1920. С. 48.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [193]

 на другого, этого перекладывания на другие плечи сво­
ей ответственности. Ибо, прежде всего, не всякое жела­
ние и действие трудящихся — закон для социализма.
Пролетариату далеко не все позволено; его страдания
и гордые стремления не освобождают его нисколько
от нравственного бремени цели его пути. «Не сотвори
себе кумира»... и в отношении класса восстающего,
должно гласить для нас в вопросах революции. Ибо
не новое мозолистое дворянство с черной, вместо си­
ней, кровью поднимает на свой щит социализм. Во
многом, слишком многом подобен буржуа освободи­
тель мира — рабочий. Слишком часто чаяния его и пер­
вое воплощение их срисовываются рабски с отвергае­
мого и ненавистного мещанского полотна. Стремление
к террору рабочего (если есть оно или если бы было
сильно в жизни) было бы худшим только видом этой
подражательности. Порочная история веков уродовала
слишком часто не одних поработителей, но и порабо­
щенных. И в угнетенном рабе нередко ведь сидит лишь
ждущий своего часа властелин*. Изранена природа че­
ловека на обоих полюсах обществ, и не всякое движе­
ние трудящегося несет на себе печать грядущей прав­
ды. Этой прямотой признания должен отличаться
социализм, если он стремится не к освобождению про­
летария одного, а к освобождению человека. «Мерзости
надо обличать, — писал когда-то Горький**, — и если
рабочий говорит: я пролетарий! тем же отвратитель­
ным тоном человека касты, каким дворянин говорит:
я — дворянин! надо этого рабочего нещадно осмеять».
Конечно, так. Ибо не в одном и каждом рабочем правда,
а правдив собой только весь рабочий класс. Мы стоим

* Тяжелый, полный многих разочарований путь революций по­

следних (русской и немецкой) достаточно нам дал примеров этих
рабочих-аристократов, властелинов из взбунтовавшихся рабов,
ярких оборотней буржуазии.
** Горький М. Несвоевременные м ы сли... С. 67.

[194] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

крепко за него потому, что цель его, которую он себе
может ставить и ставит, для нас священна. Социализм,
освобождение человека, для него лично классовое
дело, и в то же время оно — дело общечеловеческое.
Счастье его в том, что классовый его эгоизм существом
своим преображается в альтруизм мировой. И рабочий
класс, носитель этой цели, потому для нас объектив­
но-исторически хорош и совершенен. Потому мы лю­
бим, потому мы верим в класс трудящихся людей. Но
не может из этой миссии его вытекать для нас обожест­
вление класса, его отдельных одиночек. В лицо ему —
самому нищему и богатому— говорим мы всю истину*.
Жорес об этом же говорил: «Инстинктивный идеа­
лизм, который ведет рабочий класс к правде, находится
в согласии с его интересами. Наверное, в среде проле­
тариата существует много умов, задавленных рабским
трудом и засоренных буржуазными предрассудками.
Существует и вне пролетариата много мыслителей,
сильных и бесстрашных, которые превыше всего ста­
вят правду. Но беря в общем, пролетариат один находит­
ся в полной гармонии с правдой. Истинным интеллек­
туальным классом, несмотря на его бессознательность
и невежество, является рабочий класс, ибо он никогда
не нуждается во лжи»**. Но этот объективный идеализм
рабочего класса ни на миг не может нас заставить сле­
довать за ним во всем, и если бы даже он хотел быть
террористом. Идея социализма только может быть ре­
шающей для нас.
В день 14 июля 1789 года, когда была взята Бастилия
и торжествующая толпа несла на пиках головы врагов
своих, при прохождении шествия присутствовал Ба-

* В Библии хорошо сказано, что судья не должен быть при­

страстным. .. к бедному: «не совершайте неправосудия, не будьте
пристрастны к бедному и не оказывайте предпочтения большо­
му» (Lev. XIX). (Непристрастие к богатому — средняя добродетель,
а это — высшая!)
** Ch. Rappoport, J. Jaurès... P. 50, 51.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [195]

 бёф, первый революционер-социалист XIX века. И вот
что он писал в тот же день своей жене: «Я видел, как
несли на пике голову тестя (Фулона), а сзади шел зять
(Бертье) под конвоем более тысячи вооруженных лю­
дей, он прошел таким образом на глазах у всех длин­
ный путь, и двухсоттысячная толпа издевалась над ним
и выражала свою радость. О, какую боль причинила
мне эта радость! Я был в одно и то же время удовлетво­
рен и недоволен; я говорил себе; тем лучше и тем хуже.
Я понимаю, что народ творит суд, и признаю этот суд,
когда он истребляет виновных; но может ли он в наше
время не быть жестоким? У нас такие ужасные нравы!
Нас так плохо воспитали всякого рода казни, пытки,
виселицы, многочисленные палачи повсюду! Наши ру­
ководители, вместо того чтобы цивилизовать нас, пре­
вратили нас в варваров потому, что и сами они варва­
ры. Они пожинают и будут пожинать то, что посеяли;
ибо все это, моя бедная маленькая жена, будет иметь
ужасающие последствия: мы видим еще только нача­
ло». Приводя эти слова, Жорес* добавляет: «А вы, проле­
тарии, помните, что жестокость — остаток рабства по­
тому, что она свидетельствует о присутствии в нас
самих варварства, присущего угнетающему режиму.
Помните, что в 1789 году, когда толпа рабочих и буржуа
забылась на минуту, опьяненная кровью, именно пер­
вый коммунист, первый из великих освободителей
пролетариата, почувствовал, как от боли сжимается его
сердце... И какая гордость для нас, какая отрадная на­
дежда в это бесчеловечное время буржуазной револю­
ции услышать человечные и мудрые слова из уст того,
кто создал современный коммунизм!»
Но — и это во-вторых и самое главное — рабочие
подлинные, в труде живущие люди в подавляющем

* Jean Jaurès. Histoire socialiste de la Révolution française... V. 1.

P. 205, 206.

[196] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

большинстве случаев этого террора и не хотят. Припи­
сывание им террора — клевета. Один из защитников
красного террора в 1918 году, убеждая, что самые рабо­
чие должны заняться осуществлением его, уверял, что
«пять заложников, взятых у буржуазии, расстрелянных
на основании публичного приговора пленума местного
Совета, расстрелянных в присутствии тысяч рабочих,
одобряющих этот акт, — более сильный акт массового
террора, нежели расстрел пятисот человек по решению
ЧК без участия рабочих масс»*. Оставим за этим челове­
ком право определять, какой акт террора «сильнее», но
мы должны признать: здесь возводится хула на рабочих
людей. К счастью, все эти проекты и расчеты канниба­
лизма исходят от людей, не прошедших суровой школы
труда и лишений и связанного с ним сострадания к дру­
гим. Чище и справедливее других в душе своей сред­
ний человек труда. Как будто историческая задача,
предстоящая его классу, инстинктом пробивается
в природе каждого рабочего человека. Живым огнем
бьется в нем неизменно и печаль о своей жалкой жиз­
ни, и тяга к другой, прекрасной жизни, и сострадание
к каждому в беде его. Вот почему «несчастненькими»
называет народ в России арестантов. И несчастными он
стал считать поверженных революцией врагов своих.
Помимо самосудов, больным вихрем проносящихся
в смутную пору, не слышим мы за эти годы о «народ­
ных расправах» с контрреволюционерами, о расправах
как системе. Ведома народу трудовому жалость к по­
бежденному. Какое великодушие царило в трибуналах
первой эпохи Октябрьской революции: эпохи поисти-
не Коммуны! Этих трибуналов напрасно так тогда боя­
лись — из-за слова — побежденные классы; ведь в них
судили рабочие. Первые председатели Петроградского
трибунала были большевики-рабочие Жуков и Зорин.

* Радек К.Б. Там же.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [197]

 И десятки и сотни подсудимых знают, как много ис­
кренности, жалости и честности в их судьбу и пригово­
ры вложили первые рабочие судьи. И не напрасно же
потом, когда открыли полосу террора, учредили три­
буналы с назначенным составом судей. Опасны и не­
надежны стали судьи, взятые по жребию, — гордость
революции народной. Не случайно же еврейские рабо­
чие в Мстиславле не давали присудить к смерти пой­
манного вора; и когда он был уже осужден, то взяли его
из тюрьмы, принудили устроить суд на площади и уж
заново мягко осужденного с триумфом отвели в тюрь­
му (1918 год). Не напрасна же была дрожь и гнев и буря
голосов на митинге в Москве весной 1918 года, когда
близкий им оратор обмолвился о «к стенке» мародеров.
И я навсегда запомню, как рабочие-казаки в Тихорец­
кой в разгар боев гражданских с генералами соглаша­
лись со мной, что пленников, которые, быть может,
завтра будут их расстреливать, убивать нельзя.
Не из народа, а от старых классов идет жестокость.
В тюрьме я удивлялся, как мы все, социалисты, отвер­
гали безусловно смертную казнь, всей душой болея
за расстрелы уголовных, а буржуазные контрреволю­
ционеры, сидевшие с нами, в этом оправдывали боль­
шевиков. И в революции для буржуазии казнь — оби­
ход. Не напрасно же в странах, где она царит над
революцией, в Германии, например, не пролетариат,
а она без счета убивает вождей рабочих из-за угла (Либ-
кнехт, Люксембург, Эйснер, Гаазе, Гарайз, Ландауэр).
Террор последних лет у нас не от рабочих шел, а шел
к рабочим, прививался им искусственно и сверху ча­
стью революционной интеллигенции. Как мы говори­
ли уже, народ в припадке ярости бывает импульсивно
жесток, но и отходчив, а не систематически упорен
и холоден в своем неистовстве. Так было, в сущности,
быть может, в Французской революции: ревкомы тер­
рористов были в ней лишь каплей, а Сентябрь — эпи­

[198] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

зод. Как все искусственно головное, система нашего
террора была размеренно трезва, арифметически рас­
четлива, с деланной злобой начинаясь, по данному сиг­
налу прекращаясь. И потому не безвольное опьянение
кровью, не стихийно разъяренный лик, а ледяная ма­
ска фанатизма — символ нашего террора. Само собой
ясно, что когда закономерно, с высоты престола вла­
сти, открывались шлюзы потоку зверских в человеке
страстей, террор начинал казаться массовым, народ­
ным. Но знаем мы отлично, что легче, чем к какой бы
то ни было другой работе, именно к террору, в котором
сводятся счеты классовые, национальные, личные, при­
мазывается чернь людская; здесь царство ее исконное.
Народные отбросы, а не народные слои состояли в ар­
мии террора. И только потому с такой легкостью подда­
валась централизации эта народная «стихия», с такой
легкостью снимались террористические декорации.
В этой «порядочности» русского террора, в этой система­
тичности его течения яркое свидетельство его проис­
хождения от спокойных, рассудительных фанатиков.
Как ложны потому все интеллигентские фразы «зна­
токов» рабочего о его будто бы привычке и тяге к суро­
вой расправе, о его «тяжелой», мозолистой и т. д. руке.
Как было бы неверно интеллигенции вообще припи­
сывать склонность к террору, так более еще надуманно
приписывать ее трудящимся: террор имеет своих сле­
пых приверженцев и там и тут или ни там ни тут. Лишь
группе деятелей казалось нужным связать его с рабо­
чим классом. Между тем как источников его, конечно
же, надо искать не в классах будущего, а в строе про­
шлого. Русский террор — порождение той части интел­
лигенции, которая не изжила татарско-царского строя.
Он — прямое наследие того русского и буржуазно-евро­
пейского строя насилия и презрения к человеку, с ко­
торым так часто рабски связаны бывают деятели ново­
го. Он — порождение и только что отшумевшей

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [199]

 мировой войны, худшего увенчания этого строя, нрав­
ственно разрушительной бурей пронесшейся над
нами*.
Прекрасный наш Бабёф скорбел в свое время о же­
стокости народа, но объяснял ее влияниями старых
веков. Сегодня не народу в России мы приписываем
деяния террора, но, как и тогда, не видим мы ему иного
объяснения, как в пережитках старого мира, всей ду­
ховной тяжестью своей лежащего на деятелях террора.
Это орудие борьбы самым легким было для них потому,
что оно лежало близко, рядом, в арсенале только что
отошедшего режима. И как же должны были бы сжи­
маться сердца Бабёфа и Жореса при виде нашей рево­
люции!
Нет! Руки рабочих и крестьян не повинны в терроре.
Здесь лишний раз в истории заставляют их отвечать
за чужие грехи.

* Об таком влиянии старого режима на французский террор

многое говорит Кинэ. «Оружие прошлого было поднято для за­
щ иты настоящего. Железные клетки и Тристаны-отшельники
Людовика XI, эшафоты Ришелье, массовые изгнания Людовика
XIV — вот из какого арсенала черпала средства революция. Бла­
годаря террору новые люди вдруг делаются, помимо их воли,
опять старыми... Опасно пользоваться старинными средствами,
потому что они неизбежно приводят (под другими формами)
к старым событиям... Убийство алебардами, или пиками, или ги­
льотиной — все это уже вековая старина. Новое — только свобо­
да и человечность... Эшафоты 1793 года опираются на эшафоты
Ришелье, как Ришелье опирается на средние века. Одно только
слово возвышается среди этой триумфальной аллеи казней: «Так
нужно было!» (II. Р. 88,108).

[200] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 XXII
Теории «научные»
Б. Есть ряд теорий, которые поступают иначе: они
вопрос о нравственности террора упраздняют тем, что
ставят применение его и насилия вообще на почву
«научности». В той или иной форме, но насилие изо­
бражается в качестве независимого от человеческой
воли результата законов необходимости, железного
развития истории, объективного хода вещей и т. п.
Наиболее знакомая форма такого ученого объясне­
ния, как известно, дается марксизмом. Революция яв­
ляется для него неизбежным итогом определенного
экономического развития общества: участники ее
и соотношения их удельного социального веса, цели,
которые все они себе ставят, и методы, которыми они
борются, — все это закономерно и как бы естественно
предопределено экономической необходимостью. Са­
мое насилие в таком случае является только одним
из стихийных проявлений имманентно развивающе­
гося процесса, как бы социальным соком, выделяю­
щимся из живых пор революционного организма.
Маркс говорит: «Насилие есть повивальная бабка вся­
кого старого общества, которое беременно новым».
А его рабские комментаторы, проверяющие эти прин­
ципы на живом теле русской революции, добавляют:
«Социальное насилие и принуждение находятся в дво­
яком соотношении с экономикой: во-первых, оно по­
является как функция этой экономики, во-вторых,
оно, в свою очередь, влияет на экономическую жизнь»*.

* Бухарин Н. И. Экономика переходного периода. Ч. 1. М., 1920.

С. 137.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [201]

 Автор здесь, конечно, не делает различия между наси­
лием и террором*.
Совершенно очевидно, что при такой теории про­
блема насилия теряет свою самостоятельность; она,
в сущности, даже не имеет для себя места. Оно не под­
лежит ни критике, ни устранению, как и всякое неиз­
бежное социальное явление. И большевизм — это наи­
более точное научно-клиническое осуществление
марксизма — в громадной степени именно на таком
доводе основывает свой террор. В духе такого бесстраст­
но-ученого понимания он воспитал свою партию, он
сейчас воспитывает большие круги населения. Из об­
щественной работы делая «операцию», а деятелей ее
превращая в операторов и хирургов.
Со всей силой убеждения необходимо бороться с та­
ким научным суеверием, самым опасным для наших
поколений, более опасным, чем все иные суеверия
человеческого сознания. Оно может подкупать неис­
кушенные умы своей серьезностью, но оно должно
быть неустанно разоблачаемо как негодное. Разве не
знаем мы, какое обилие толкований этой самой эко­
номической необходимости дается многочисленны­
ми школами марксизма? Мы можем сказать спокой­
но, что в марксистской социологии есть столько же
толкований «необходимого» в истории и предугадыва­
ний путей ее «неизбежного» развития, сколько само­
стоятельных умов. Если эту существующую во многих
ликах единую истину еще прикрывала эпоха мирного

* В эту сферу выведения насилия из экономической необходи­

мости может входить и приводимое нами выше оправдание тер­
рора путем ссылки на «рабочий класс». Выше это не ставилось
как «закон» развития, как звено определенной схемы развития,
и террор оправдывался тем, что его совершает рабочий класс.
А сейчас оно гласит так: экономическое развитие капитализма
приводит к разрыву социальной оболочки его, рабочий класс
путем насилия низвергает и т. д. Здесь — историческая неизбеж­
ность террора у рабочего класса.

[202] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

развития капитализма до 1914 года, то последовавшие
1914-1921 годы (война, революции русская и герман­
ская) заставили ее разбиться на множество оскол­
ков-истин, тем самым показав ее относительную при­
роду.
Школа Кунова, школа Гильфердинга и школа Лени­
на — все они в своих прогнозах и программах одина­
ково исходят из все одной и той же теории, из одних
и тех же элементов ее. И все марксистские эти школы
в прошлых своих гаданиях одинаково доказали на
опыте настоящего, насколько случайно и недалеко
они нащупывали истинный пульс истории, угадыва­
ли истинный ход вещей. Возьмем примеры. За войну
стояли Давид, Ленш и Кунов, Гэд и Гайндмен и Плеха­
нов — все отборные марксисты. Но и марксисты же
Гаазе, Бернштейн, Каутский и Мартов боролись мир­
но против войны. И опять-таки марксисты, Либкнехт,
Меринг, Адлер, Ленин, объявили активную войну
войне. Исключительно за демократию стоят маркси­
сты — правые всех стран (Шейдеман, Турати, Рено-
дель, Каутский), за допустимость и диктатуры стоят
марксисты центра (Адлер, Сератти, Мартов, Лонге),
за диктатуру только борются марксисты левые (Либ­
кнехт, Ленин, Лорио). И, наконец, в нашем собствен­
ном вопросе: о насилии и терроре. С энергией отри­
цают даже и насилие шейдемановцы-марксисты.
Только насилие, но не террор допускают германские
Независимые*. Признают террор как систематиче­
ское орудие борьбы большевики-марксисты всех
стран.
Сколько бы поэтому марксизм ни выставлял террор
как неизбежное звено в историческом развитии, он не
может быть для нас убедительным, как математиче­

* Ответ Исполкому Коминтерна от ЦК Независимых в 1920 году.

См. ниже.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [203]

 ская схема. И общие социологические соображения,
и жизненная проверка его собственных прогнозов го­
ворят нам об ином. Марксизм ценен как метод, как под­
ход, как один из многих подходов к пониманию соци­
альных связей, но он становится недостаточным, когда
из метода превращается в конкретную картину исто­
рии, когда из описательной своей природы стремится
стать он «повелительной». Революция мыслима и осу­
ществляется и без террора (Кронштадтское восстание
1921 года)*; бывает она и без насилия (внедрение хри­
стианства в Рим).
Не забудем, далее, что эта «исторически» навязчивая
точка зрения, во всяком случае, может только говорить
о самых общих абрисах обязательного, может давать
лишь абстрактную схему неизбежного. И когда марк­
сизм говорит даже о родовых муках истории и о наси­
лии как ее повивальной бабке, то разве в этих образах
содержатся ответы на всю полноту проблемы нашей
о терроре? Мы знаем ведь, что и повивальное искус­
ство развивается и что есть какое-то различие между
акушерством деревенской повитухи и гинекологиче­
ским искусством науки. Не всегда щипцами работает
акушер, не всякий раз применяется кесарево сечение,
и далеко не бессильно стоит, а в будущем будет стоять
культура перед самими родовыми муками. Если в пре­
одолении косной природы вообще заключается культу­
ра наша, то почему же перед природой родов должна
она остановиться, почему и их не сможет она смягчать
и сокращать? А между тем эти марксистские образы
берутся именно из самой примитивной обстановки ро­

* Кронштадтские матросы уже в первые дни писали: «Времен­

ный рев. комитет никому не мстит, никому не угрожает... Тру­
дящимся не нужна кровь. Они прольют ее только в момент само­
защиты» («Известия Кронштадтского революционного комитета.
№ № 3, 6). Кронштадтские борцы свои заветы выполнили до кон­
ца. Даже в минуту гибели своей не посягнули они на коммуни­
стов.

[204] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

дов. Они представляют собой наивную веру в незыбле­
мость отсталых путей природы — веру в божественное
проклятие Адама и Евы. Так и насилие, скрывающееся
за этими образами, быть может, неизбежно в своей аб­
страктнейшей форме, но формы и проявления его мо­
гут быть различны от века к веку. И террор, один из
видов его, совсем не делается неизбежным тогда, когда
неизбежен род явления.
Но, что важнее всего, точка зрения экономической,
как и иной закономерности, не устраняет вовсе стави­
мого нами вопроса о допустимости, моральной допу­
стимости террора. Пусть социальные явления будут
обусловлены в той или иной мере, однако люди — но­
сители этих явлений — чувствуют себя свободными
принимать решения, являться самостоятельными
причинами своих действий. Эти решения и их веле­
ния, это воздействие будущего на настоящее является
тогда только иного рода каузальностью, обратной кау­
зальностью. И поскольку эта свобода сознания их ре­
ально существует в них (а это значит, и в природе),
постольку правильно и научно исследование, разра­
ботка и углубление этого сознания, пронизание его
инстинктивной стихии определенностью, ясностью
и цельностью. Постольку научно установление идеа­
лов-целей (и соответствия разных действий этим це­
лям). Не место здесь для развития мысли о равнопра­
вии телеологической и каузальной точки зрения.
Добавим лишь, что уж не раз в социологии — и, конеч­
но же, в социалистической особенно — обнаружива­
лось подземное (а потому и неопределенное, смутное
и частично бесплодное) влияние телеологии на самые
объективно каузальные построения.
Из опыта постоянного мы знаем, что величайшее
напряжение человеческого существа — любовь —
представляется его сознательному взгляду с обеих
этих сторон. То глубоко в природную стихию всеобще­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [205]

 го животного мира опускаются ее невидимые корни,
то высоко к небу и звездам вздымаются царственные
короны ее цветов. Стволы и ветви в любви одновре­
менно соединяют и корни ее земной простоты и «гру­
бости» и цветы ее тонкого небесного благоухания.
Неопытный, невооруженный глаз то поддается одним
лишь древним зовам рода в человеке, то подпадает
под власть одной лишь прозрачной духовности люб­
ви. Односторонним считаем мы того, кто из-за физи­
ческой зависимости любви не видит или презирает
священнейший и свободный ее расцвет в духе, красо­
те и благе. Но видим мы поистине цветущую любовь
там, где в своем особом, ей присущем синтезе она оду­
хотворила плоть и самый дух насытила всеми краска­
ми природы, где вольному своему полету она подчи­
нила тело. Так, тело человека принуждает, но дух
любящих определяет. Принуждение влечения тело
дает в самой неопределенной, родовой, извечной фор­
ме, но ясность и неповторяемость, красоту или урод­
ство, счастье или позор, но выбирает или отвергает,
плачет или поет, творит величие или преступление
только дух любящих. И в этом — свободная природа
любви, в этом — примат духа в ней. Но если может
здесь в любви так сочетаться свобода и необходи­
мость, то не так ли могут в социальной жизни, состо­
ящей сплошь из симпатий и антипатий людей, объе­
диняться причины и идеалы, причины и цели? И не
в том ли прогресс культуры, что, как в любви, все
больше плоть причинности, хозяйски давящей на че­
ловека, будет охватываться духом цели, свободно
предстоящей сознанию его? И тогда не в «подчинении
необходимости будет свобода», а в отдаче себя свободе
будет необходимость. Только общую, алгебраическую
схему необходимости дает история, а содержание ее
и материал вносит знающий о всех необходимостях
(биологической, социальной) и в ней свободно дей­

[206] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

ствующий человек. И в революции особенно свободен
человек. Хотя, как будто, на волю вырвались все исто­
рические необходимости, и особенно сильно влияет
на единицу массовый психоз и подражание, а все же
именно в революции сбрасывает исторические вери­
ги душа его, и в дерзании своем он мощно может ста­
вить себе цели. И потому террор, хотя и обусловлен­
ны й п ри ч и н ам и , как м ор ал ьн ая задача, как
тягчайший вопрос совести революции может ставить­
ся особо: допустим он или нет? И так как возникает он
в сознании нашем, то он и должен ставиться. И вся­
кий деятель террора должен отвечать на него лично,
не прячась за широкую спину исторической необхо­
димости.
Но есть еще иные ученые постановки вопроса о на­
силии: его выводят не из экономической, а естествен­
но-органической (биологической) необходимости. Мы
помним, как Сен-Жюст в Конвенте действия гильоти­
ны приравнивал к естественному закону отбора
и смерти в природе. Не раз «ученые» приравнивали
такому природному явлению и войну, которая только
в ускоренной и заостренной форме совершает медли­
тельную работу естественного отбора. Один из теоре­
тиков насилия, синдикалист Сорель, пытаясь отде­
лить свой метод насилия (всеобщую стачку) от насилия
физического (якобинцев 1793 года во Франции), опре­
деляет его так: «Насильственный образ действий про­
летариата не имеет ничего общего с проскрипциями;
он имеет значение лишь военных действий... Все, что
происходит на войне, лишено характера ненависти
или мести, на войне не убивают побежденных, не под­
вергают беззащитных неприятностям, которые выпа­
дают на долю сражающихся армий... Чем больше ра­
зовьется синдикализм, освобождаясь от старых
предрассудков, тем больше и больше социальные кон­
фликты будут носить характер чистой борьбы, вполне

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 аналогичной борьбе двух враждебных армий»*. Несо­
мненно, Сорель полагает, что революционное наси­
лие, как и война, в таком случае являются не столько
актами сознательных людей, сколько стихийными,
слепыми фактами природы; иначе он бы видел «нена­
висть и месть» и на войне (по крайней мере, в ее руко­
водящих сферах). При таких условиях насилие стано­
вится безответственным, деятели его, изображая из
себя факторы природы, освобождаются от постоянной
моральной постановки вопроса борьбы. Почти такая
же естественнонаучная точка зрения может быть усмо­
трена и в рассуждениях Лаврова о применении наси­
лия в революции. «Человечество, — говорит он, — как
все сущее, участвует в борьбе за существование, и в эту
борьбу входят все способы ограждения безопасности...
Борьба за существование фатальна и происходит ис­
ключительно под давлением необходимости... Кодек­
сы, системы наказаний и формы судопроизводства,
полиция сыщиков и полиция благочиния, тюрьмы
и палачи, словом, все формы и проявления легальной
обороны общества от его врагов и от его непокорных
членов входят исключительно в сферу деятельности,
совершающейся ввиду личной и общественной безо­
пасности, в сферу борьбы за существование, и потому
могут быть оценены исключительно по степени своей
целесообразности... Нельзя приписывать этим фор­
мам какую-либо долю нравственного достоинства...
Новое (революционное. — И. Ш .] общество должно
прямо сознаться, что такие-то действия оно соверша­
ет ввиду безопасности лиц, групп и всего обществен­
ного целого, не ставя себе при этом никакой нрав­
ственной цели, но лишь по необходимости и стремясь
придать этим действиям возможно большую целесо­
образность как единственное условие, их определя­

* Сорель Ж. Размышления о насилии. М., 1907. С. 49.

[208] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ющее»*. Иными словами, Лавров срывает маску нрав­
ственности с насильственных действий, применяемых
революцией для своего спасения, и показывает, что
в основе таких всех действий всегда лежит трезвый
расчет целесообразности для революции. Мы соглас­
ны с Лавровым, что мерам безопасности, применяе­
мым революцией, нельзя придавать нравственного
достоинства; но допускать и примиряться с тем, что­
бы «единственным их условием» являлась целесоо­
бразность (та, которую мы называем технической),
в высшей степени опасно доя нравственной цели всей
революции**. И думается нам, что причиной такого
взгляда у Лаврова является именно приравнение им
борьбы революции за свою безопасность (только этой
борьбы) к биологическому факту борьбы за существо­
вание. Из такой аналогии вытекает, что революцион­
ное насилие — нечто вроде стихийных, самопроиз­
вольных движений революционного организма, за
которые опять-таки человек не может нести ответ­
ственности. Как мы выше видели при «социальной
необходимости», так и сейчас органическая законо­
мерность может водить рукой гильотины, меча и тер­
рора. Мы и здесь — по поводу этой попытки научной
индульгенции деятелям революции за их дела — по­
вторяем, что и выше. Биологические, как и социологи­
ческие причинности, — только одна из производных
человеческой деятельности. И перед его свободным
сознанием в революции обычно ставится самостоя­
тельно вопрос о допустимости террора.
Иначе человек возвращается к тому периоду своей
культуры, когда он действительно считал себя связан­
ным кругом какой-то вне и выше его существующей
закономерностью — предопределенностью. Я разумею

* Лавров П. Л. Государственный элемент в будущем обществе //

Собр. соч. Вып. VII. Пг., 1920. С. 152,153.
** Об этом мы еще будем говорить ниже.

НРАВСТВЕННЫЙ лик РЕВОЛЮЦИИ [209]

 его религиозную связанность, представляющую вер­
ный прототип многих ученых убеждений-верований.
Известно, как церковь умела всякое событие представ­
лять как неизбежный вывод из воли Господа... Давно
уже указано, что в жизни человека ей приходилось
отвечать на все четыре возможные судьбы его, на че­
тыре вопроса: почему счастлив праведник, почему он
несчастен, почему счастлив грешник, почему он несча­
стен. И каждый этот поворот судьбы ученые учителя
церкви умели объяснить для паствы. И так же объяс­
нялись все общественные факты ею и связанными
с нею владыками царств. «Гнев Господень» за грехи
народа было излюбленным мотивом у людей, мило­
стью Божией царивших над людьми в случаях беды.
Властитель — рука Всевышнего; и этого было доста­
точно, чтобы действия первого казались массам зако­
номерными, как природа, неизбежными. «От руки
Всевышнего» погибнуть значило объяснить и понять.
«Атилла — бич Господень» было философией истории
раннего Средневековья. Не только была необходи­
мость, происходящая от воли Господа, но и в самой
этой воле была своя внутренняя неизбежность. Так,
Иегова, по старинному сказанию, наказывая свой на­
род, горько плачет, хочет пожалеть его, но вынужден
карать: в нем самом необходимость. И в этом трагиче­
ском образе Бога, со слезами карающего свой народ,
выражена ярче всего эта моральная закономерность
самого божества. Так в людях, рабах Господних, царит
вера в божественную, хотя и непонятную им подчас,
предопределенность (справедливость), без которой во­
лос с головы не упадет. Не все религии утверждают
человека безответственным; немало вер предоставля­
ют ему «свободу выбора». Но обычное человеческое
религиозное миропонимание — такое, безответствен­
ное. И, спрашивается, для того ли человек давно уже
вышел из «теологического периода», чтобы понятия

[210] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

и переживания рока и небесной благодати («справед­
ливости», потому что идущей от личности) сменить
на переживания естественной и социальной благода­
ти («причинности», потому что развивающейся без­
лично)? Для того ли люди отучились говорить: «вой­
на — от Бога», чтобы вновь, наивно веруя в неведомое,
говорить: война — от капитализма, насилие — от исто­
рии, террор — от объективного развития?
Но в том то и дело, что все эти религиозно-научные
теории лишь затушевывают, а не устраняют свободной
и влияющей воли человека в революции. Ибо если не
о нравственности своих действий, то зато о целесообраз­
ности их открыто заботятся все деятели борьбы. И тер­
рористы революции — разделяют ли они точку зрения
биологической или социальной необходимости — все
равно действуют сознательно, расчетливо и свободно.
Они не справляются по каждому случаю борьбы у дель­
фийского оракула исторического рока, не вычитывают
из его загадочных глаз ответа на каждый шаг револю­
ции. «Необходимость» имеет два смысла. И действуют
они не как орудие той, слепой и через века тянущейся
Необходимости, а во имя ими каждый раз признавае­
мой необходимости. И как в прошлом властители тво­
рили историю, скрываясь от укора людей под сенью
хоругвей божества, так в наше время под прикрытием
закона истории творят «беззакония» жизни и револю­
ции. Если часто здесь нет лицемерия и обмана, то здесь
есть самообман, опасное самообольщение ученого
суеверия.
А если это так, то рядом с свободным решением чело­
века в сфере целесообразности и пользы мы выставля­
ем и требуем свободы его решений и в области морали.
Представляя собой иной аспект все той же целесообраз­
ности, мораль должна сказать свое решительное слово
о терроре. Она не даст его укрьггь в широких складках
пустого, хотя и революционного, расчета.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 XXIII
«Польза» террора;
международные причины
В. В защиту террора приводится множество доводов
его пользы. На этой поверхностной и вульгарной точке
зрения, в сущности, стоит большинство защитников
террора, видящих в нем наиболее легкое орудие дости­
жения цели. Непосредственные его успехи ослепляют
им глаза. И на первый взгляд они кажутся сильно убе­
дительными. Здесь бывает два типа деятелей террора:
одни из них ставят перед собой тяжесть вопроса о тер­
роре, преодолевая его доводами о пользе революции,
другие даже и не ставят, слепо двигаясь по пути этой
пользы*. Однако различие их незначительно постольку,
поскольку и второй тип деятелей, если не сам перед
собой ставит, то другие, среда и обстановка перед ним
ставят эти жгучие вопросы, так что и он, быть может,
легче и быстрее, преодолевать их тоже должен. Преодо­
левают они, как сказано, соображениями пользы. Осо­
бенно рельефно литературно (и оттого убожество их
видно ярче!) высказывает почти их все Троцкий. Надо
избегать, говорят эти утилитаристы, старых ошибок;
когда революция бывала милостива, она отпускала
на волю своих отъявленных врагов, потом шедших на
нее походом. Великодушие в отношении врагов рево­
люции стоит после сотен и тысяч голов друзей ее. «Ка­
зачий генерал Краснов, атаковавший Петроград в союзе
с Керенским, будучи взятым в плен под Гатчиной, был

* Не смешивать с типом «мясника», который руководится не

столько доводами, сколько страстью (см. выше).

[212] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

отпущен на свободу под честное слово на следующий
день. “Великодушие”, которое в духе первых дней Ком­
муны, но которое тем не менее было ошибкой. Генерал
Краснов, провоевав против нас на Юге почти около
года, вырезав несколько тысяч коммунистов, недавно
вновь напал на Петроград, на этот раз в рядах Юдени­
ча»*. Еще говорят они: нельзя искать в революционную
минуту мягких форм борьбы. Можно ли во всех случаях
применять тюремное заключение вместо расстрела?
«Вопрос о форме репрессий или об ее степени, конечно,
не является “принципиальным”, — говорит Троцкий.
Это вопрос целесообразности. В революционную эпоху
отброшенная от власти партия, которая не мирится
с устойчивостью правящей партии и доказывает это
своей бешеной борьбой против нее, не может быть
устрашена угрозой тюремного заключения, так как она
не верит в его длительность. Именно этим простым, но
решающим фактом объясняется широкое применение
расстрелов в гражданской войне»**. И далее. «Устраше­
ние есть могущественное средство политики, и между­
народной и внутренней. Война, как и революция, осно­
вана на устрашении. Победоносная война истребляет
по общему правилу лишь незначительную часть по­
бежденной армии, устрашая остальных, сламывая их
волю. Так же действует революция: она убивает едини­
цы, устрашает тысячи»***.
Не слишком трудно доказать, что расчеты эти нело­
гичны, что даже польза внешняя от террора, здесь вы­
считываемая, призрачна. И генерал Краснов мог бы
пасть под ударом молота террора, а все же не извелась
бы в ту пору и после красновщина на Руси. Лишь более
жестоким пламенем вспыхнула бы она тогда же сразу.
И расстрелы, заменяющие тюрьмы, и система устраше­

* Троцкий J1. Д. Терроризм и коммунизм. Пг., 1920. С. 72.

** Там же. С. 56.
*** Там же. С. 57.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [213]

 ния вместе не в состоянии, конечно, были бы сломить
волю неизбежной контрреволюции. Партия или класс,
стремящиеся к утерянной власти, имеющие вооружен­
ную армию, не от страха перед расстрелами или тюрь­
мами отступают или сдаются. Здесь действуют причи-
ны более с е р ь е зн ы е , с о ц и а л ь н о -м а ссо в ы е ,
экономические, духовные и военные. Деникиных и ар­
мий их побеждали и устрашали не внутренний террор
советской России, а война с ними и победа над ними;
не расстрелы в тылу, а сражения на фронте убеждали
их. Прав, конечно, Троцкий, когда в ответ на мирные
стремления Каутского возражает, что против реакци­
онного класса, который не хочет сойти со сцены, очень
может быть действителен террор и что классы можно
устрашить, но неправ он совершенно, когда эту роль
приписывает террору. Здесь величайшая ошибка
и смешение насилия с террором. На самом-то деле до­
статочно действительным в такой борьбе является ору­
дие насилия (открытая гражданская война), и оно одно
вполне осуществляет эту функцию устрашения*. Прав­
да, если иметь в виду контрреволюцию, не вооружен­
ную армией, а действующую внутри страны заговора­
ми и восстаниями, то здесь и террор может давать
дополнительный, сверх насилия, эффект борьбы. Но —
и тут мы возвращаемся к основному в нашей теме — не
может социалистическая революция гнаться только
за этим эффектом, значение которого только внешнее.
Ни на миг нельзя забывать, что борьба такая, заостря­
емая террором, мало пользы внешней приносящая
в первом случае, эту пользу как бы дающая во втором
случае, наносит зато социализму величайший вред
внутренний. Надо помнить, что как тень за этими тер­

* Это — устрашение неопределенного числа людей, но отли­

чающееся от террора тем, что при насилии-баррикаде оно есть
рефлекс жертвенной борьбы, а при терроре оно, изливаясь в за­
стенке, целиком заполняет его.

[214] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

рористическими победами неотступно следует разло­
жение душевной среды революции самой. Мало того,
что расстрелы и система эта никогда не остаются в пре­
делах «класса реакционного», а неизбежно скоро обру­
шиваются на массы, чуждые ему и поднимающиеся
к будущему: рабочие и крестьяне больше всех клали
головы под террор и во французской, и в нашей рево­
люции. Но мы видели уже выше, что и низвергаясь
только на классы, уходящие из истории, террор одно­
временно заражает гибелью всю революцию, всю ее
среду без остатка. И потому, конечно, поверхностно
банально то мнение которое считает не «принципиаль­
ным» вопрос о форме репрессий. Только ничего поверх
злобы дня не видящие утилитаристы революции или
подлинные толстовцы могут так высокомерно-презри­
тельно отделываться от этого вопроса. Насилие, так
никакого, говорят вне мира стоящие толстовцы. Наси­
лие, так какое угодно, заявляют эти обеими ногами
стоящие в старом мире террористы. Они не понима­
ют, насколько нищи духом они тогда, когда в поисках
за средствами борьбы хватаются без разбора и за «по­
лено, камень, огонь, веревку и за все отвратительные
орудия зверского арсенала прошлого. Какой-то «про­
стой, но решающий факт» убеждает их в преимуще­
ствах расстрела, но иной, еще более простой факт уче­
та душевных балансов не убеждает их в другом: что
легкими средствами своими они проматывают нрав­
ственный капитал революции, что подгоняемый ог­
ненным бичом их конь мчит их не вперед, а в лес
назад, что, расстреливая врагов своих, стреляют они
в сердце революции. Как раз наоборот: глубоко прин­
ципиальна каждая деталь революционной борьбы,
и в первую очередь форма ее репрессий. Только голые
разрушители старых зданий, а не творческие строите­
ли новых пренебрегают формами работы. В этом пони­
мании ценности, форм и степеней заключена вся раз­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [215]

 н и ц а меж ду к ам ен щ и к о м и зодчи м , между
ремесленным и творческим гением революции.

Г. Но не мы вызываем террор; навязывается он нам

всей внешней международной обстановкой. Таков из­
любленный прием отстаивания террора. «Суровость
пролетарской диктатуры в России, — пишет Троц­
кий, — была обусловлена не менее тяжкими обстоя­
тельствами (чем во Франции 1793 года). Сплошной
фронт не севере и юге, западе и востоке. Кроме русских
белогвардейских армий Колчака, Деникина и прочих,
против советской России выступают одновременно
или поочередно: немцы и австрийцы, чехословаки, сер­
бы, поляки, украинцы, румыны, французы, англичане,
американцы, японцы, финны, эстонцы, литовцы».
Да, конечно, это правда, что Октябрьская революция,
пришедшая со словами мира и братства на устах, все
время проходила сквозь жестокий строй иностранных
ненавистников. Сначала германская коалиция изматы­
вала уставшую до смерти страну, вытачивая у нее ка­
плю за каплей кровь и мозг. Потом союзные державы
с требованиями политических Шейлоков в руках не­
устанно и систематически терзали тело революции. Все
эти дьявольские силы родили в России ту безумную
атмосферу, при которой власть с головой бросилась
в террор. Но, и это надо понимать, международная об­
становка революции была только поводом, а не основ­
ной причиной ее террористического развития. Под
влиянием этой обстановки, между прочим, власть стала
на этот путь, но стала-то она сама, в силу своего созна­
тельного решения. И, значит, она должна была проду­
мать и предвидеть все последствия террора. «Нужен, —
уверяет Троцкий, — поистине медный лоб, чтобы
причину кровавого характера гражданской войны
в России искать в злой воле большевиков, а не в между­
народной обстановке». В стороне оставим медный лоб,

[216] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

но железной логики не видим мы, когда хотят уверить
нас, что одного давления внешних фактов достаточно
для принятия роковых решений. Только дипломаты
и политические деятели старого мира, бредущие по
протоптанным дорогам «государственного разума»
и «исторических традиций» и не имеющие перед собой
никаких нравственно-общественных идеалов, могут
жить и двигаться одними этими внешними давления­
ми. Люди мира нового, действующие во имя новой жиз­
ни — если логика их не из ржавого железа — должны
предвидеть неизбежное значение «кровавого характе­
ра» для этой самой жизни, а не только для данного успе­
ха. И если не хотели или не умели, если были они мыс­
лителями sub specie temporalis* только, то в этом поистине
их «злая воля».
Мы знаем хорошо, как облегчает себе жизнь терро­
ристический режим ссылкой на иностранцев. «Агенты
Питта и Брауншвейгского» — всю Французскую рево­
люцию прокричали Мараты и Робеспьеры и другие,
отправляя на эшафот лучших революционеров той эпо­
хи. «Агенты Антанты» — слышали мы крики и на всем
протяжении нашей революции. И знаем мы также, что,
как на агентов, сознательных или бессознательных,
иностранного империализма, обрушивались дробящие
удары диктатуры на трудящихся и их партии. Трудную
идейную борьбу с противниками облегчала себе власть,
когда нарочно их окутывала зловещими туманами го­
сударственной «измены» и национального предатель­
ства. Понимание великих тяжб в рамках революции
власть заменяла, если не для себя, то для слушающих
ее, такой, рассчитанной на отечественные чувства, де­
магогией. Террор российский развивался, меняясь
в формах, независимо от международной обстановки

* Sub specie temporalis (лат.) — с точки зрения времени. — При­

меч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 (и потом, когда она перестала быть вообще вооружен­
ной), обстановки, которая скорее служила прикрытием
для замыслов иных, для диктатуры. Еще большой во­
прос, насколько даже внешне полезен был террор при
международных осложнениях (если о том подумать,
как дезорганизукяце вести о русском терроре действо­
вали на сознание тянувшихся к мятежной России тру­
дящихся Запада), но нет вопроса никакого о его вну­
треннем нравственном вреде.

XXIV
«На время»;
«во имя будущего»;
«они — не лучше»;
«война!»
Д. Смягчить пытаются террор указанием иным: он
будто только лишь на время, на самое короткое время
вводится. И чем острее будут его сегодняшние удары,
тем он скорее прекратится.
И этот ответ считаем мы недостойным, потому что
в нем есть и обман и самообман. Правда ли, прежде
всего, что террор знает сроки, что он сам себя может
в любое время выключить? Нет, не знает и не может:
вопит навстречу нам вся жизнь нашей революции. «Пе­
реходный» наш период, рисовавшийся кой-кому как
острый блеск мгновенной молнии, как короткий удар
меча, затянулся свыше меры. И не тупеет острие меча.

[218] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

Как часто уж в истории увековечивалось временное!
И не всякая ли тирания приходит в мир с улыбкой
«временности» на устах? Драма всякого террора, что он
сам себя с трудом лишь может переделать. «Вот что фа­
тально в терроре, — говорил Кинэ, — кто его употре­
бляет, должен его употреблять всегда, или же погиб­
нуть, как только откажется от него... Потому что вы
восстанавливаете своим варварством против себя
и против своей системы ненасытимую ненависть,
скрытую глухую ярость, которые ждут только случая,
чтобы разразиться»*.
Но важнее этого другое. Террор «на время» не пере­
стает же быть террором со всем его губительным сле­
дом. Нравственность, та самая, которая в социалисти­
ческой революции ищет воплощения, не терпит
моратория, отлагательства, отсрочки. Революция,
в этом пункте усеченная, уж революция не та. Как не
может истина Галилея в существе своем измениться,
хотя бы даже он сам в страданиях пытки изменил ей
и назвал иначе, так не может правда социализма быть
«на время» упраздненной, ущербленной, хотя бы этот
ущерб провозглашали деятели его. В свое время, в на­
чале войны, социал-демократы всего мира ради сохра­
нения партии, своей внешней целости, в сердце рани­
ли все дело партии своей. Сегодня, в процессе
революции, от нее вновь требуют уступок, передышек,
забывая, что речь идет о существе ее самом. Допустив
террор однажды в революцию, мы из гостя делаем его

* Кию Э. Указ. соч. Т. 2. С. 95. С иронией говорит Кинэ как бы

и о наш их деятелях: «Я любуюсь такими требовательными, та­
кими нетерпеливыми к свободе людьми, которые под влиянием
террора тотчас делаются самыми терпеливыми существами. Вре­
мя больше не тяготит их. Что такое, — говорят они, — несколь­
ко лет рабства в жизни народа? Очевидно, ничего. Но эти годы
рабства порождают другие, подобные им. То, что они называют
моментом, есть зародыш, который развивается и растет в их
истории... Из этой точки вырастает дерево со ста ветвями, а из де­
ревьев — непроходимый лес» (Т. 2. С. 103).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 хозяином ее. И в периоде переходном, и в эпохи самого
осуществленного социализма могут быть всегда вос­
стания людей, меньшинств или большинства. И вся­
кий раз он будет применяться вновь? Но возможность
применения к ним террора делает весь строй террори­
стическим и тогда, когда он не применяется. Ибо тер­
рор притаившийся тоже есть террор. Когда же насту­
пит отрыв от террора? А между тем переходный период
именно должен быть не переходом от старого, а пере­
ходом к новому миру. И, значит, не может он хоть
на время допускать в себе зародыши погибели его.
Если страшные противоречия существуют между на­
шими действиями в мире старом и планами на буду­
щее (классовая борьба и общечеловеческое братство,
например), то избегать должны мы резких противоре­
чий в периоде — преддверии мира нового. Вот почему
и «временного» в терроре отрицания своей природы не
может допускать социализм.

Е. Есть еще мотивы, в которых перемешиваются

элементы пользы, но и иных высоких соображений.
«Во имя не только будущих поколений» — гласит та­
кой мотив. Да, гибнут нынешние люди, слезы и скорбь
кругом — мы знаем это также. Но это делается ради
более счастливых поколений, это делает наша «лю­
бовь к дальнему».
Как ни заманчиво и великодушно такое построение
(столь похожее на убивание инквизицией во имя «спа­
сения души»), однако его нужно считать вреднейшим
и черствейшим там, где оно начинает играть роль
оправдания террора. Не ради абстрактного, чуждого
видения дальних нам планет, не ради искусственной
химеры будущего, неродившегося «человека» (или «че­
ловечества») — может и должна идти в страданиях ре­
волюция социализма. Топтать во имя «дальнего» лю­
бовь его к ближнему — значит ставить идеалы

[220] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

на голову. Во имя чего-то неопределенного лишать сей­
час людей реальной жизни и радости нельзя. Только
через любовь к ближнему моему дается эта любовь
к дальнему. Я сам добровольно могу приносить себя
в жертву самому бесплотному идеалу. Отдавать свою
душу за други своя во имя будущего, раскрывать объя­
тия свои для грядущих поколений, в счастии иных,
нерожденных видеть свою радость — может ли быть
большее слияние с вечностью, чем это? Но во имя тако­
го будущего допустимо только самопожертвование,
а не жертва другими (будь то из лагеря враждебного
или лагеря своего). И потому ни террор, ни даже граж­
данская война (которую мы нравственно отличаем от
террора) не могут быть построены на этой мертвой для
неверящего или не сознающего ее человека идее. Тем
более что террор, как сказано уже не раз, будто бы спа­
сающий или созидающий новое поколение, смеется над
самим собой, когда рождение этих поколений сопрово­
ждается разложением поколения, борющегося за буду­
щее. Ex nihilo nihil f i f — гласит нравственная транскрип­
ция старой философской истины. Правда, мы слышим
часто: не родится, если семя не сгниет в земле; или —
кто не потеряет душу, не найдет ее. Но, конечно, если это
верно, то верно лишь в разрезе индивидуальном, ибо
там Голгофа и страдание, добровольно на себя возлагае­
мое, несет в себе (вернее, может нести в себе) духовное
возрождение. Но Голгофа как принудительная система
для других родит лишь моральное разложение кругом.
И из такого горького семени не родятся сладкие плоды.
Это значит, что «террор во имя будущего», отнимая
у ближнего, ничего не дает и дальнему. Такой террор
бесполезен, враждебен духу социализма, и в то же вре­
мя терзает настоящее.

* Ex nihilo nihil fit (л а т .) — из ничего ничего не бывает. — При­

меч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [221]

 Но спросят нас: если вы только во имя ближнего бо­
ретесь, то как же вы допускаете насилие вообще? Ведь
бьете вы именно его и жертвуете вы в насилии именно
им, ближним? Ближний наш — в враждебном лагере —
погибнуть может? Вы это делаете во имя идеала: осво­
бождение человека? Но те другие, хотя и живые люди
нынешнего поколения, для падающего жертвой их всег­
да являются ведь ничем иным, как дальними, как буду­
щими? И не оказывается ли тогда наша «любовь к ближ­
нему» в насилии фактически той же любовью к дальнему?
Не то же ли тут жертвоприношение во имя дальнего?
Да, конечно, это так, и в этом противоречие наше
и драма революции. «Ближнего» и мы не можем пони­
мать только физически. Ибо, хотя на это именно (физи­
ческое), страдая, указывает нам постоянно моральное
ощущение, но моральное сознание, не дающее нам
впасть в толстовство, и в этом смысле отстаивающее
ближнего вообще (а это значит «дальнего»), допускает
и требует этого жертвоприношения. Многосложно это
моральное сознание. Оно стоит на страже, ища границ
для насилия. Оно не дает поэтому насильственно гнать
на борьбу других из нашего лагеря, ибо это значило бы
нарушать эту любовь к ближнему там, где он не высту­
пает активно, в наступлении на идеал наш. Но оно ве­
лит нам, наоборот, нарушать эту любовь в отношении
лагеря враждебного, который ведь всегда для нас насту­
пающий и от которого мы в исторической перспективе
обороняемся. Трагическая необходимость гонит нас
на это оскорбление величества Человека, но именно по­
тому моральное сознание, гонящее нас на это, одновре­
менно шепчет нам приказом, властно об осторожности
и чуткости к человеку, о елико возможном спасении его
для настоящего*, об отвержении террора. Поэтому здесь

* А не о «спасении души» его в будущем мире, как любила де­

лать католическая Инквизиция.

[222] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

нет той жесткости террора, который не хочет знать
и ближнего во имя будто бы дальнего, который целиком
опустошает настоящее во имя будущего. Но есть здесь
вынужденная жертва ближним и мучительная память
все о нем же. Та «любовь к дальнему» освобождает от мо­
рального сознания. Наша «любовь к ближнему» осво­
бождает только от морального ощущения*.
Такого же свойства оправдание террора, когда гово­
рят: лучше же нам сейчас истребить одного или одних,
чем многих после; во имя милосердия лучше делать
так. Здесь тоже во имя неопределенных или будущих
спасений террористически жертвуют определенными
и настоящими. И тут мы повторяем все, что выше.
Жесткость и неразборчивость родятся от таких сообра­
жений: не видно близкого человека из-за милосердия
к будущему. И хотя гражданская война с насилием дви­
жется в сопредельной области мысли, но в ней иной
подход к тому же человеку, и потому чуткость насторо­
женная к нему. Нет легкости тогда в насилии нашем,
и допускает оно тогда к себе мысль: «Пусть лучше гиб­
нет революция, чем льется лишняя слеза». Ибо, вопре­
ки реальным политикам, знаем мы, что слеза такая
отзовется на судьбах революции позже и решительнее**.

* Любовь к ближнему (физически ближнему, а не идеально —

Ближнему, то есть дальнему) для нас — только предельное поня­
тие, только регулятивный принцип, но зато постоянно сопро­
вождающий нас принцип.
** В том же строе мыслей находится и еще одно обоснование
террора, иногда выдвигаемое некоторыми: ссылаются на право
«инициативного меньшинства» осуществлять идеалы челове­
чества и вопреки его воле, на место мнений и решений народа
ставят только интересы его, которые истолковывает и удовлет­
воряет это инициативное меньшинство. В этом единоборстве не­
многих при молчании или против косного большинства народа
усматривают исторический героизм. Однако такой ход мыслей
чужд социализму, и, в первую очередь, левому народничеству.
Меньшинство, смелое и героическое, может и должно идти
впереди косного большинства; может и должно воздействовать
на него и увлекать его за собой. Но выполняет оно эту свою
миссию не путем физического или иного насилия над болыпин-

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 Может ли террор совершаться во имя «любви к ближ­
нему», можно ли, сметая террором одних, тем самым
спасать других, живущих? Возможность или невозмож­
ность такой постановки вопроса вытекает из смысла
всего, высказанного нами до сих пор. Мы предоставля­
ем поэтому самому читателю ответить на такую поста­
новку его и переходим к дальнейшим.

3. Вы возмущаетесь террором, вы бичуете беспощад­

но его злодейства и жестокость, вы умеете исторгать из
себя красноречивую хулу на всех его виновников и но­
сителей, но оглянитесь зато на них, на деятелей, холо­
пов и священников буржуазного мира. Разве они не
хуже, не кровавее, не грязнее нас поступают? Разве их
злодейством не полна вся история человечества? — так
говорят с горячностью нередко защитники террора. Вы
слишком скоро забыли царскую Россию; вы не видите
в ослеплении своим негодованием деяний всей нынеш­
ней цивилизации Европы и Америки, мучительств Ин­
дии и Ирландии, восточных народов, негров; вы не
вникаете глубоко в зверства и истязания людей, совер­
шавшиеся белыми в завоеванных местах России... Как
можно возражать против наших вынужденных дей­
ствий, когда от их всех действий стынет кровь у чело­
века?..

ством, а путем своего личного действенного примера, путем сво­

ей личной жертвенности. Герои инициативного меньшинства не
Торквемады и Робеспьеры, а Галилеи и Гусы, Сазоновы и Каляе­
вы. Идея же всемогущего инициативного меньшинства, правда,
дает величайшее удовлетворение делу жизни немногих, но зато
она оборотной стороной своей означает подавление масс, то есть
тех бесчисленных личностей, которые составляют эти массы.
Невозможно разбивать косность этих масс, превращая их в но­
вый пьедестал для торжества немногих аристократов. «Мнения»
народные для инициативного меньшинства необязательны; не­
редко в преодолении их — прогресс человечества. Но движение
вперед во имя познанных меньшинством идей должно идти не
иначе, как через проникновение народа этими идеями, как че­
рез волю народных масс.

[224] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 Неприемлем для нас и этот довод, как ни кажется он
кой-кому близорукому серьезным, как ни искусно он
отводит мысль в чужую сторону. Ибо, спрашиваем мы,
против кого бросается в пространство этот довод? Если
против лицемеров и ханжей буржуазного Запада, про­
тив резолюций, смеющих начинать моральный свой
обстрел в то время, как руки их в крови войны и «мир­
ной» цивилизации, тогда, конечно, справедливы выше­
приведенные слова отпора. Мораль не логика, и если
может быть мыслитель, который, ложно применяя
нормы для себя, вещает их, однако, убедительно разум­
но для других, то мораль не терпит этой двойственно­
сти. Ибо логика, поскольку хочет она влиять, ищет
лишь созвучного мышления в других. А мораль, влияя,
требует для себя подвига и дела; логика ее — в реаль­
ном овеществлении ее идей, в исповедании делом ее
заповедей. И потому проповедь ее может быть лишь
примером, делом. И потому не может быть пророком
Брандом низменный Фальстаф.
Потому сильна своей обличительной мощью была
знаменитая нота Чичерина, посланная им в ответ
на протест западных нейтральных держав против крас­
ного террора в сентябре 1918 года*. В том позорном

* «Известно ли нейтральным державам, — говорила эта нота, —

что уже пятый год кипит международная война, в которую не­
большая клика банкиров, генералов и бюрократов толкнула на­
родные массы всего мира, что в этой войне народные массы
терзают и искореняют друг друга для того, чтобы капиталисты на
этом зарабатывали миллиарды? Известно ли им, что в этой вой­
не не только были убиты миллионы людей на фронте, но что обе
воюющие стороны забрасывали бомбами открытые города
и убивали незащищенных женщин и детей? Известно ли им, что
в этой войне одна из воюющих сторон приговорила миллионы
людей к голодной смерти, благодаря тому что она, вопреки бур­
жуазному международному праву, отрезывает от них подвоз хле­
ба, эта воюющая сторона надеется путем голодной смерти детей
принудить другую сторону к сдаче на милость победителей? Из­
вестно ли, что воюющие стороны берут в плен во вражеской
стране сотни тысяч безоружных мирных граждан и ссылают их
на принудительные работы вдали от их родного очага, отнимая

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [225]

 море ужаса и лжи эти слова ноты о русском терроре
звучали частичной правдой. Вникните в кровавый си­
нодик этой ноты, говорящей лишь о последних подви­
гах «белой расы», прочтите все, что рассказывает об
этих подвигах итальянец Оливетти*, что собрал в своих
статьях Энгельгардт, прогресс изобразивший как «эво­
люцию жестокости»**, — и вы ужаснетесь зверству и ли­
цемерию человека на протяжении его истории. И пото­
му не смеют «они» — вожди этого мира — поднимать
свой голос против революционного террора.
Не смеем и должны зато мы, как и правительствен­
ные террористы, исходящие из социализма. И говорим
мы: нельзя нам подражать им, нельзя нам ссылаться
на них. Если были они когда-то и сейчас остаются вер-
сальцами, то не значит это, что мы можем бьггь сверхвер-
сальцами. Если многое делают они, то не можем этого
делать мы именно потому, что мы другие. В этом смысле
мы приверженцы обратной готтентотской морали.

у них всякое право защ иты ? Известно ли им, что во всех вою­
ющих странах господствующая капиталистическая клика лишила
народные массы свободы собраний, печати, стачек, что она за ма­
лейшую попытку протеста против белого террора буржуазии ра­
бочих сажает в тюрьмы, отправляет на фронт с целью убить
в них всякую мысль об их человеческих правах? Слыхали ли го­
спода представители, что-либо о кровавом усмирении синфейне-
ров в Дублине? О расстреле без всякого суда сотен ирландцев
с Шеффинггоном во главе? Слыхали ли они что-либо о белом тер­
роре в Финляндии, о десятках тысяч расстрелянных, о десятках
тысяч томящихся в тюрьмах рабочих, их женах и детях, которым
никогда не предъявлялось и не будет предъявлено обвинения?
Слыхали ли они о массовых расстрелах рабочих и крестьян
на Украине? О массовых расстрелах рабочих доблестными че­
хословаками, этими наемниками англо-французского капитала?
Правительства так называемых нейтральных стран все это зна­
ли, но им никогда не приходило в голову протестовать против
этого произвола буржуазии, которая подавляет движение рабо­
чих, ибо они сами в любой момент готовы расстреливать рабо­
чих, борющихся за свои права...»
* Оливетти А О. Проблемы современного социализма. М., 1908.
С. 175 и далее.
** Энгельгардт М. А Прогресс как эволюция жестокости. СПб.,
1899.

[226] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

И наш исторический пример — коммунары 1871 года.
«Не будем подражать врагам нашим!» — воскликнул
коммунар Делеюпоз в самый разгар гражданской вой­
ны. Те люди не строят нового мира и потому строения
свои могут скреплять слезами и кровью человеческой
без меры. Мы же действуем во имя социализма. И ссыл­
ка на «них» не только не успокаивает нас, но как раз
наоборот: всякая похожесть на них заставляет нас нас­
торожиться. Слова чичеринской ноты, повернутые
к нам, теряют свою убедительность правды*"**.

И. Вот почему в ту же сферу неубедительности отно­

сим мы и другой подобный довод: ссылку террористов
на войну (государственную, национальную). Как часто
слышали мы от них в ответ на тяжкие укоры: «на войне
как на войне». И мысль, скользящая по привычным ли­
ниям, как будто успокаивается на этом***. Мы видели
выше, как Сорель пытался революционное насилие
сравнить с войной как с стихийным явлением обще­

* На съезде работников просвещения 2 августа 1919 года Ленин

говорил: «Нас любят обвинять в применении террора... Я вспо­
минаю одного остроумного буржуазного француза, который, стоя
на буржуазной точке зрения, говорил об отмене смертной казни:
“пускай начинают отменять смертную казнь господа убийцы”.
Пускай отказываются и русские капиталисты и их союзники,
Америка, Франция, Англия, то есть те, кто навязал террор совет­
ской России» («Правда», № 170). Социалистическая революция,
однако, не может ставить себе в образец остроумного буржуазно­
го француза и его «буржуазную точку зрения». В этом весь смысл
этой революции.
** Мы не разрешаем себе террора на основании того, что «они»
так поступают. Но вместе с тем мы и не отказываемся от насилия
на том только основании, что и они его применяют. Ибо мы не
забываем никогда разницы в том, во имя чего применяется на­
силие: они применяют его для угнетения трудящихся, мы — для
освобождения человечества. Вообще говоря, во всех вопросах
насилия мы ориентируемся не на поведение и идеологию отми­
рающих классов, а исходим из нашего собственного мировоз­
зрения.
*** Ср. вышеприведенные слова Троцкого: «Война, как и револю­
ция, основана на устрашении. Победоносная война и т. д.».

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [227]

 ственной борьбы. Теперь же в этой связи война пред­
ставляется, как сознательное дело людей. И для созна­
тельно проводимого террора в такой войне ищут себе
опоры. Что может быть опаснее и лживей, чем такая
ссылка? Если уж в чем-либо искать сравнения с той во­
йной в революционной борьбе нашей, то в двух направ­
лениях ее искал бы я сравнения. Война государствен­
ная, несмотря на ужасы свои, ищет себе обычно
каких-то передышек, каких-то ослаблений: Красный
Крест олицетворяет эти робкие попытки зажечь огонь
во тьме. Это первое. А второе то, что в такой войне
обычно воины субъективно не питают злобных чувств
к воинам противной стороны*; подчиняясь и выполняя
какую-то для них чужую (объективную) цель войны,
они в то же время мирны внутренне и взаимно состра­
дательны. Такими двумя чертами должна бы отличать­
ся, по нашему, и война граждански-революционная.
Искать себе смягчения в действии своем, во-первых;
искать этого взаимно сострадательного характера на­
строений, во-вторых. Уже и выше говорили мы и здесь
вновь повторим. Боец социальной революции не может
быть таким же безвольным орудием в борьбе, каким
является солдат в старых войнах. Вот почему для нас
гражданская война может являться только доброволь­
ной, в то время как та война обычно принудительна**.
В гражданской войне каждый ее участник субъективно
знает (или должен знать) цель борьбы; он не исполни­
тель только внешней силы — цели (raison d’Etat*** и т. д.),

* Сорель в этом видел доказательство стихийности войны, а мы

видим обратное: сознательность людей-середняков, без индиви­
дуально осознанной причины не питающих друг к другу злобы.
** Конечно, здесь берутся обычные явления, но может быть
и иначе: в последней войне «против немца» (или «против ан­
гличан») сражались в армиях многие сознательно: а в советской
России гражданская война последних лет велась принудительно
и потому для многих бессознательно.
*'* Raison d’Etat (фр.) — государственные интересы. — Примеч. ред.

[228] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

он сам — ее носитель. Но, несмотря на это существен­
ное отличие, мы видим возможное сходство этих войн
в душевном складе бойцов войны. И те и другие могут
не быть ненавистниками своих непосредственных вра-
гов-противников. Солдат старой войны дружественен
и брат противнику-солдату потому, что он не видит
смысла государственной войны, и цель ее ему темна:
в сознании своем играет он лишь роль какой-то пешки
в дьявольской игре*. Борец войны гражданской лич­
ным ненавистником не может быть (хотя и близко его
касаются на этот раз отстаиваемые им классовые инте­
ресы) потому, что он, именно в сознании цели войны,
движется лишь ею, а не злобой к личности врага. Объ­
ективная цель гражданской войны нашей — освобо­
ждение себя, своего класса и человека — пропитывая
сознание бойца, тем самым делает его невосприимчи­
вым к этой злобе, вырождению этой цели.
Но именно эти две черты сходства нашей борьбы
с войной старой террор и отвергает. Когда он ссылается
на войну, он в ней ищет опоры для своего жестокого
и ненавистнического метода действий. А между тем
террористы здесь вновь, как и в прежнем доводе своем
(«они» тоже так делают!), забывают одно великое разли­
чие: это все то различие, какое существует между ми­
ром старым и новым. Старые войны, в какие бы идео­
логические одеяния они ни облекались, в общем
и целом всегда велись на почве сохранения существую­
щих основ социальной и культурной жизни (они, луч­
ше сказать, велись за овладение именно этими основа­
ми). Социально-революционная, гражданская война
ведется за ниспровержение этих основ, за перевод че­
ловечества на принципиально отличные социальные
и нравственные позиции жизни. Из этого различия

* Хорошо это описано у Л. Н. Толстого в «Войне и мире», где

люди, лошади, полки движутся, толкутся в беспорядке, невиди­
мо для себя, выполняя планы штабов.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [229]

 вытекает, конечно, и различие ведения войны. Война
государственно-национальная* ведется, в сущности,
обычно на уничтожение, на подавление и подчинение
территорий, наций, человека. Никакой цели спасения
человека она себе не ставит**, и потому для нее открыты
все пути жестокости и ненависти. Преследуя свои осо­
бенные задачи, хоть и отдавая должное «гуманности»,
хоть и ворочая людьми, не ведающими злобы, она в то
же время по духу своему выпускает на волю все звер­
ские инстинкты человека. И от распущенности самых
«законов» войны, параллельно индивидуальной незло­
бивости солдат, течет всегда река разнузданности их.
И потому война была всегда и будет самым темным
увенчанием старого преступного мира, который от нас
отходит. Но война гражданская за наши цели имеет
ведь совершенно иное направление, чем та война.
Она — борьба не на уничтожение, а на вовлечение, ас­
симилирование, духовное завоевание лагеря против­
ника. Спасение человека — ее цель, и отсюда вытекает
иное направление ее борьбы: ведение ее с чуткостью
к человеку. «Не следовало забывать, — писал активный
борец Коммуны Арну, — что междоусобная политиче­
ская война, все величие и оправдание которой заклю­
чается в убеждениях участников, не солдат, но живых
идей, не может быть ведена так, как война с чужезем­
ными завоевателями». А в № 2 своего журнала «Друг
народа» (от 24 апреля 1871 года) другой борец Коммуны,
Верморель, писал: «Мы должны господствовать над на­
шими врагами нравственной силой... Не следует при­
касаться к свободе и к жизни личности... Но надо их
поставить в невозможность вредить, лишить их силы,
* Ср. о том же выше, в главе VIII.
** Лишнее свидетельство того, что война не стихийное явление,
а сознательное: такое оно на стороне солдат, такое же, тем более
у водителей ее государственных, династических и т. д., дающих
ей цель, во-первых, и направление борьбы («на уничтожение»),
во-вторых.

[230] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

принудить их к справедливости, принудить к труду».
Только в этом принуждении врагов к справедливости,
в этом завоевании их для их же собственного спасения,
только в этом характере гражданской войны теплится
предрассветное сияние нового мира. Как же можно
пользоваться тут тогда поверхностной формулой «на
войне как на войне?» И террор, приравнивающий себя
к древней войне, тем самым только вычеркивает себя
из круга войны гражданской. Тем самым в самом под­
боре образцов своих он лишний раз показывает, что
и сам он и питающая его идеология — не авангард но­
вого мира, а только арьергард мира старого.

Террор Каляевых
К. Что может быть кощунственнее, чем сравнение
государственного («бело-красного») террора с террором
героическим, эпохи подготовки революции, с терро­
ром Гершуни и Сазонова, Каляева и Спиридоновой? Что
может быть оскорбительнее сравнения деятелей ЧК
с образами наших террористов? А были ведь и такие
мысли, и самое слово это тождеством своим наводило
неискушенных на сравнение и какое-то оправдание.
В зеркале прошлого террор нынешних дней получал
как будто освящение. А между тем, держась наших
определений, тот героический террор был тончайшим
видом лишь насилия, а не видом нынешнего террора.
Он приходил не сверху, не из чиновничье-государствен-
ного покоя и покоев, а являлся снизу, с улицы, из ком­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [231]

 наты тревожных совестью бойцов. В нынешнем терро­
ре есть благолепие и спокойствие, есть систематичность
и холодность расчета, есть безопасность творящего рас­
праву. Здесь с безоружным человеком расправляется
опирающийся на меч «закона» коллектив, здесь — «ме­
роприятие» власти. Там— в терроре старом — было все,
кроме только этой обстановки. Против до зубов воору­
женного, деспотического режима, против крепкого
и законно устойчивого строя слабым и одиноким (толь­
ко с верой в народную поддержку за плечами) выходит
террорист. Не наверняка убивать, а наверняка умирать
идет поэтому боец в такой борьбе. И для него она поэто­
му не «мероприятие власти», а великий подвиг жизни*.
Но и беря в руки это оружие борьбы, террорист не
выбирает его себе всегда и постоянно, как легкий и про­
стой ее путь, а прибегает к нему лишь тогда, когда нет
иного выхода в борьбе, когда к нему принуждает горь­
кая необходимость. Именно эти террористы жаждали
всегда момента, когда бы можно было прекратить тер­
рор ради всех иных путей борьбы, когда освобожденные
массы хоть как-нибудь уж сами смогут вступить в борь­
бу. Профессионализм и привычка (к крови, к пренебре­
жению жизнью) были им более чужды, чем другим.
В террор шли они не для того, чтобы уничтожить чело­
века, чтобы истребить людей (как в нынешнем терроре),
а чтобы в их лице лишь поразить зловещую идею, чтобы
в их лице навсегда убить символы насилия и тьмы. И по­
тому этот террор постоянно и болезненно отчетливо сам
себе ставил величайшие ограничения.

* Там государство — коллектив идет против единицы, здесь как

раз наоборот. Там — убийство человека, надвигающееся на него
с неотвратимостью природы тяжкое умирание его при ярком
солнце дня, когда все бытие и общество людское как бы в дья­
вольском равнодушии предают его. А здесь в таком же состоянии
души (только тяжком не от вынуждения смерти, а от скорби по
теряемой жизни — своей и чужой — при полноте жизнеощуще­
ний) находится не жертва, а сам «палач» — боец.

[232] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 Говоря о чаемой свободе, Гершуни писал в своих вос­
поминаниях: «И уж действительно (тогда) в России
можно будет жить? Уже не нужно будет убивать?.. Уже
не нужно будет умирать за убийства? Настал уже этот
благословенный момент?.. Проклятая нами кровавая
борьба, возложенная на наши плечи проклятым крова­
вым режимом, настал-таки ей конец?.. Револьверы
и бомбы могут уже быть оставлены там, за порогом
этой новой жизни, как мрачное наследие мрачного
бесправия, как мрачное орудие защиты от дикого про­
извола и насилия властных и сильных над бесправны­
ми и слабыми?..»* И как бы не веря в счастье этого осво­
бождения от террора, Гершуни продолжает вновь:
«Кончилось ли это? Истерзанная родина не требует уже
больше жертв? Кроткие и любящие не вынуждены уже
будут брать в руки кровавый меч?.. Слова правды
и справедливости заменили наконец бойцам за счастье
и свободу трудящихся револьвер и бомбу?..» И боль, ле­
жащая в основе террориста, прорывается у Гершуни
с мучительной силой: «Но вечный позор! но вечное про­
клятие режиму, вырвавшему из наших рук и сделавше­
му бесценным слово и мирную работу и заставившему
взять кинжал и револьвер! Но вечный позор и вечное
проклятие им, жестоким, безжалостным, десятилетия­
ми превращавшем агнцев в тигров и толкавшим на
путь насилия и убийств тосковавших и жаждавших
мирной созидательной работы!... И пусть — кончает
террорист — в сознании потомков на страницах исто­
рии горит, как печать Каина, клеймо позора и прокля­
тия на преступном челе преступного режима. И пусть
никогда не меркнет эта надпись: вот чудовище, делав­
шее убийцами лучших детей страны!»
В письме из Бутырской тюрьмы от 1906 года Егор Са­
зонов писал: «Не слава прельщала нас. После страшной

* Гершуни Г. А. Из недавнего прошлого. М., 1917. С. 159-161.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [233]

 борьбы и мучений только под гнетом печальной необ­
ходимости мы брались за меч, который не мы первые
поднимали... Да, я виновен перед Богом, но я спокойно
жду его суда и знаю, что он будет судить меня не так,
как здесь судили — судом неправедным... Подумайте,
мог ли я иначе поступить, когда я слышал, как мой учи­
тель говорил: возьми крест свой и иди за Мной... Не
мог я отказаться от своего креста... Поймите же и про­
стите.. . Народ скажет про меня и моих товарищей, каз­
ненных и оставленных в живых, как сказал на суде мой
защитник: “Бомба их была начинена не динамитом,
а горем и слезами народными... бросая бомбы в прави­
телей, они хотели уничтожить кошмар, который давил
народную грудь”, скажет и оправдает нас»*.
Агнцы, превращенные в тигров, как тяжкий крест
несли на себе обязанность террора. Непрестанное горе­
ние вины ощущали они во всем существе своем. И по­
тому не всякого, готового проливать свою и чужую
кровь за революцию, считали они достойным быть
в терроре. В террор надо идти чистым! Это означало для
них требование от террориста глубочайшей сосредото­
ченности на его деянии, проникновенного ощущения
чувства греха. Вот почему они всегда предстоят нашему
воображению в образах внутреннего сияния. Сазонов
писал о Каляеве: «Прежде всего, что в нем бросалось
в глаза, это — общее впечатление внутреннего сия­
ния... Он был сказочное сочетание силы, нежности,
красоты и святости»**. Из-под пера Сазонова мы получи­
ли образ Каляева-поэта, художника, артиста. Каляев не
только совестливой, болезненной любовью к народу
был связан с революцией, но еще и интимными нитя­
ми красоты. «А мы с вами почему называемся револю­
ционерами? — говорил он. — Неужели только потому,

* Материалы для биографии Е. Сазонова. М., 1919. С. 36.

** Памяти Каляева. М., 1918.

[234] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

что боремся с самодержавием? Нет! Прежде всего мы —
рыцари духа. Мы боремся за новый мир, который мы
предварительно обрели в наших мыслях... Мы видим
уже стройные контуры нового мира — там все новое
прекрасное — можем осязать их». «Я замолк, — говорит
Сазонов, — чувствуя близость красоты... Я постигал,
сколько таится прекрасного в нашей борьбе за идею
и как радостно близка связь доброго с прекрасным».
И если бы мы ничего больше не знали о Каляеве, как
это, то перед нами стоял бы только законченный ху­
дожник революции и не больше. Мы не знали бы, что
за этой романтической, красотой пронизанной фигу­
рой скрывалась глубокая борьба духа, трагическое
нравственное страдание. А между тем это было так,
и главным образом так: он, этот шутливый, ирониче­
ский, песней пронесшийся над землей человек, таил
в себе драму свою, обшую, нашу.
Можно ли? — вот источник драмы Каляева. Можно
ли убить человека, лишить его жизни, погасить хотя бы
одно солнце в мироздании... ради счастья всех? Этот
вопрос, а не какой-либо иной, терзал, сжигал, испепе­
лял его душу постоянно. Когда он говорил о «мести и не­
нависти», когда ему чудится, что с ранних лет в тайни­
ках его сердца зрело нечто, «чтобы вдруг излиться
пламенем ненависти и мести за всех», то эти слова ка­
жутся нам общереволюционными, а не Каляева. Каляев
начинается там, где слышатся его иные речи. «Только
тот имеет право на свою и чужую жизнь, кто знает всю
ценность жизни и знает, что ей отдает, когда идет
на смерть, и что отнимает, когда обрекает на смерть
другого... Поэтому, прежде чем стучаться в дверь Боевой
организации, пусть каждый из них строго испытает
себя: достоин ли он, здоров ли, чист ли? В святилище
надо входить разутыми ногами».
Два завета оставил нам Каляев из эпохи своих тяж­
ких борений, два завета, связанных каждый с момента­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [235]

 ми его террористической жизни. Когда 2 февраля
1905 года с бомбой в руках он уже стоит на площади,
и быстро близится к нему карета с князем, когда он уже
подбежал к ней и сделал полувзмах рукой, он вдруг опу­
скает руку и уходит, потому что в ней увидел сидящими
детей и жену князя. Надо вспомнить, с каким трудом
готовился акт, как страстно ждала этого акта партия
и Боевая организация, чтобы понять, что это значило
тогда для бойца. И он это сделал, и он писал потом кня­
гине: «Я молитвенно не желал вашей гибели в той сте­
пени сознания, в какой я сделал все, от меня зависящее,
для того чтобы обеспечить себе успех нападения на ве­
ликого князя». И здесь для нас первый завет Каляева:
есть в революции пределы для его гордого разбега, есть
моральные барьеры для ее буйно расплескавшейся сти­
хии. Не все всегда можно. И даже там, где высшие инте­
ресы революции требуют одного, внешняя обязатель­
ность их должна подчас благоговейно отступать перед
внутренними требованиями идеи революции.
Когда 4 февраля бомба из рук Каляева взметнулась
в воздухе и вихрем разнесла то, что называлось «позо­
ром человечества», наступила вторая и еще более геро­
ическая пора творчества Каляева. И содержание ее за­
ключается в том, что он успокоился, что душа его
обрела покой и утешение. Он не убегает с поля битвы,
он дает себя схватить, он хочет умереть. Его преступле­
ние для него безмерно, ибо он убил человека. Да, конеч­
но, телесная, земная оболочка этого человека была
оскорблением для людей, для природы, для истории.
Но сквозь эту временную и ничтожную оболочку чело­
века он видит большее, глубочайшее и вечное: Челове­
ка. Во имя этого человека, во имя его радости и свободы
в муках рождается новый мир. И можно ли на пороге
новой, освобожденной жизни удариться о труп живого
существа? Не превратилось ли священное дело в ко­
щунственное посягательство?

[236] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 На это есть один единственный ответ: за это кощун­
ство надо отдать собственную жизнь.
Только умирая, можно убивать другого. И посмотри­
те на Каляева. Если до совершения террористического
акта, под маской шутливости и веселости, скрывал он
больную совесть свою, то какое же светлое освобожде­
ние наступило для него после действия его. Он ищет,
он жаждет смерти. «Я часто думаю о последнем момен­
те, — говорил он еще до террористического акта. —
Мне бы хотелось погибнуть на месте, отдать все, всю
кровь, до капли... Да, это завидное счастье. Но есть
счастье еще высшее, умереть на эшафоте. Смерть в мо­
мент акта как будто оставляет что-то незаконченное...
Между делом и эшафотом есть целая вечность, может
быть, самое великое для человека. Только тут узнаешь,
почувствуешь всю силу, всю красоту идеи. Весь развер­
нешься, расцветешь и умрешь в полном цвете... Как
колос созревший, полновесный... Чудесный, мистиче­
ский брак с идеей... Идя на акт и потом на эшафот
умереть — как будто дважды отдаешь две жизни».
К этой вечности, между террористическим актом
и эшафотом, между совершением греха и несением
ответа за него, стремится террорист. Ибо только тогда
он почувствует всю силу идеи, посылающей его на
убийство, всю красоту идеи, ставящей его к суду перед
ней же. И Каляев достиг этого стремления. «Пусть
ваше горе, — пишет он накануне казни родным, — по­
тонет в лучах того сияния, которым светит торжество
моего духа». «Скажите моим товарищам, — просит он
передать у подножия эшафота,— что я умираю радост­
но и буду вечно с ними». Так жажда близкой смерти
живет в нем рядом с великим наслаждением подвига.
И в этом-то для нас второй завет — наследие его. Не
слишком легко относиться к тяжкому мечу, врученно­
му историей нашему поколению. В революционном
делании, в жестокой подчас борьбе видеть большее,

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 чем только классовую необходимость, только неизбеж­
ность истории, только самопроявление философского
рока, только проклятие Аримана.
Нет, в каждом революционном акте борьбы и наси­
лия — ощущать свою личную проблему, свою собствен­
ную ответственность. Террорист той героической эпо­
хи (не ремесленник террора нынешней эпохи) не
смотрел на себя как на «последний вывод» эволюции,
как на безответственное звено исторической цепи. На­
оборот, он — зачинатель новой жизни, он — строитель
нового мира. И потому он сам целиком отвечает за свое
дело. Во имя «любви к дальнему», во имя будущих по­
колений бросает террорист свою цветущую жизнь под
колесо истории. Но с мукой переживает террорист не­
обходимость растоптать «любовь к ближнему», бро­
сить под те же чугунные колеса чужую человеческую
жизнь. Ибо прав он, тысячу раз прав. И в собственной
смерти его нет оправдания тому, что он убивает, что он
гасит живое солнце человека: нет оправдания, а есть
только горькое утешение, есть только искупление.
Это чувство личной ответственности за террор — са­
мое яркое проявление души его. Душа его таится в том,
что с кровью жертвы сливается жертвенная кровь
и террориста. «Почти неразрывно с террором связана
жертва жизнью, свободой и прочим для нападающей
стороны, — писала из кремлевского заточения Спири­
донова, с негодованием отделяя героический террор от
“ночных убийств” связанных, безоружных, обезвре­
женных людей втихомолку. — И, кажется, только в этом
есть оправдание террористического акта»*. Такой тер­
рор, лишь из необходимости возникавший, конечно,
всячески всегда щадил лишнюю каплю чужой жизни**.

* Письмо М. Спиридоновой к ЦК партии большевиков. М., 1918.

С. 21.
” Вспомним здесь, как сказал один из деятелей большевистско­
го террора в провинции: «Лучше пересолить, чем недосолить».

[238] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

Как Каляев в свое время не посягнул на родных велико­
го князя Сергея, так и следующее поколение террори­
стов шло такими же путями. Уже в эпоху нашей рево­
люции наши товарищи на Украине не посягнули
на Скоропадского, когда уже ясна была его политиче­
ская гибель. Когда по завоевании Киева советской вла­
стью в 1918 году в нем был обнаружен немец-палач,
повесивший Донского, убившего генерала Эйхгорна, он
был предан суду трибунала. И знаменательно навсегда,
что большевики хотели приговорить его к смерти, а ле­
вые эсеры, членом партии которых был Донской, все
старания приложили к тому, чтобы жизнь ему спасти*.
Можно ли себе представить более яркий символ,
чем это противопоставление двух типов социалистов:
одним нужна политическая польза государства, другие
дорожат охраной человека. И когда на далекой окраи­
не России — Сибири — в борьбе с реакционной силой
попадает в плен к ней в 1918 году левый социалист-ре­
волюционер Иннокентий Сибиряков, то что он пишет
в своем предсмертном письме? Он и его немногочис­
ленные друзья-борцы отрезаны от живущей и творя­
щей советской России высокой стеной вражеских
фронтов, они побеждены в борьбе здесь, они захваче­
ны безжалостным врагом, и что же занимает его созна­
ние в предсмертные часы? «Дорогие товарищи, — пи­
шет он, — умирая, я шлю вам свой последний привет
и завет не отплачивать врагам нашим той же монетой,
какой платили они нам... Среди социалистов нет ме­
ста чувству мести. В тот момент, когда надо мной тяго­
теет смертный приговор, в последнюю минуту перед
казнью я восклицаю: “Долой смертную казнь!”, кем бы
и над кем бы она не производилась. Я умираю, когда
красное знамя социальной революции высоко вознес­

* Каховская И. Из воспоминаний о деле Эйхгорна // Пути револю­

ции. Берлин, 1923.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [239]

 лось почти над всем земным шаром... Когда искры
революционного пожара разносятся по всей земле,
и еще одно последнее усилие, и победа будет одержа­
на...
...Не унывайте, товарищи, не складывайте рук и не
отчаивайтесь — боритесь... Весь трудящийся люд
с нами, и если первые дни победы не будут омрачены
казнями, он останется с нами навсегда... Мой старик-
отец казнен в Верхнеудинске, и кто знает его, тот ска­
жет, что казнь эта настолько жестока, насколько и бес­
смысленна. В последний раз, товарищи, я обращаюсь
к вам с призывом: пусть в тот момент, когда вы одержи­
те победу, вместе с победным кличем у вас вырвутся
слова: “Долой смертную казнь, не нужно мести! На­
род-победитель не может быть палачом”»*.
Здесь — апофеоз террористической борьбы!
Правда, не террористом в точном смысле слова уми­
рает Сибиряков, но и его гражданская война и воору­
женное восстание не есть ли истинное продолжение
духа и души единоличного террора? Это именно и зна­
чит для нас, что одинаковыми по смыслу должны быть
и террор и вооруженное восстание. Всеми своими ка­
чествами они оба — проявление нашего «насилия»,
насилия-баррикады. Вооруженное восстание (и граж­
данская война) только в массовом масштабе повторяет
чуткость, осторожность, жертвенность и совестли­
вость единоличного террора. И потому глубоко не вер­
ны и чужды для нас слова Троцкого о том, что «крас­
ный террор принципиально не отличается от
вооруженного восстания, прямым продолжением ко­
торого он является». Ибо прямой противоположно­
стью, величайшим отрицанием восстания является
государственный террор, и истинной предтечей его —
только террор Каляевых.

* Красная Голгофа. Благовещенск, 1920. С. 120.

[240] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 Внутренняя природа такого террора (и восстания) со­
всем особая. И вот почему он иначе, чем государствен­
ный террор, отзывается на других, на «сочувственной
среде», на тех кругах трудящихся, ради которых он и со­
вершается. «Чувства чести и достоинства пробуждаются
в душе затоптанных трудящихся, и совесть — в душе тех,
кто молчит, глядя на эту затоптанность»*. Пример вели­
кой солидарности и жертвенности террористов родит
ответное в душе великого народа-молчальника: солидар­
ность коллективную и готовность к борьбе за идеи. И, ос­
вящая этих героев революции, народ как будто в них сам
себя и обличает и воспитывает. Но разве же такие чув­
ства в трудящихся кругом родит террор казенный, холод­
ный и бездушный? В совершении его свершается отрыв
от лучших чувств этих масс, изоляция его и превраще­
ние в одно из многих государственных ремесел. А в мас­
сах лишь отвращение и в страхе презрение к нему**.
Нет, не может служить наш террор опорой для крас­
ного террора. В нем написаны иные заповеди, чем ве­
домые красному террору. Наш террор требует, чтобы
с нами жила неотступно боль за человека, распинаемо­
го старым миром, и за человека, убиваемого новым
миром. Насилие — неизменный бриллиант в короне
революции, но это черный бриллиант. Меч наш должен
быть «мечом честным» и праведным. Поражая истори­
чески случайную оболочку людей, он не должен прон­
зать сердце революции и человека. Как Вильгельм
Телль в канун начала своей мужественной борьбы су­
мел выстрелом сбить яблоко с головы своего сына, со­
хранив жизнь этого сына, так и насилие наше должно
быть искусно, чутко и спасительно. Бомба Каляева —
символ нашего социально-революционного Телля.

* Слова М. Спиридоновой. Там же.

** Если есть у этих террористов какая-либо солидарность, то это
чисто профессиональная солидарность чиновников одного цеха,
которая, конечно, не вызывает в массах братских чувств.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [241]

 XXVI
Примеры истории.
Парижская коммуна
Л. И наконец, последний довод, который так часто
также служит для оправдания террора: исторический
пример Французской революции. Здесь сравнение уже
не с деятелями старого мира и не с революционерами
наших дней, а с примерами бойцов первой великой ре­
волюции. Величие поставленных ею задач, блестящий
ее успех в годы торжества кажутся многим, слишком
многим высшим доказательством мудрости и пользы
ее тактических приемов и террора.
Этот довод «от истории» расширяется иногда до бо­
лее глубокого обобщения: террор, — заявляют мно­
гие, — необходим, очевидно, для развития человече­
ской истории, которая в движении своем вперед всегда
использует это орудие*“**. Несомненно, что эта точка
зрения основывается на одной существенной предпо­
сылке: на убеждении, что развитие истории до сих пор
было только прогрессивным. Этой прогрессивностью
всего хода ее развития оправдывают и применяемые
ею суровые приемы. Марксизм, как и оптимистиче-

* Пример такой ссылки на историю могут дать слова Ленина

на V съезде Советов в июле 1918 года, во время прений о смерт­
ной казни. «Я посмотрел бы, — сказал он, — народный суд, тот
рабочий крестьянский суд, который не расстрелял бы Краснова,
как он расстреливает рабочих и крестьян. Не было ни одной ре­
волюции и эпохи гражданской войны, в которых не бьио бы рас­
стрелов».
** Эта позиция похожа на рассмотренную выше «ученую» пози­
цию, отличается от нее, однако, тем, что, не конструируя «зако­
нов», она совершенно эмпирична, исторична, и, значит, может
допустить на будущее и иной ход вещей.

[242] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ские религии, считает научно доказанным, что такой
прогресс в истории есть. Марксизм считает, что эконо­
мическое развитие общества ведет через феодализм,
капитализм, всеобщую пролетаризацию, и т. д. к соци­
ализму, что политическое развитие общества ведет че­
рез примитивную распыленность, государственный
централизм и т. д. к свободе. Как и религиозное Прови­
дение, «законы истории», таким образом, ведут от худ­
шего к лучшему в этом мире. Это ученое расписание
мира тяготеет над многими в общем вольными умами,
которые вместе с этим прогрессом приемлют и террор.
А между тем против этой точки зрения существуют
глубокие возражения. Мы опустим одно простое воз­
ражение, которое является сразу: если бы даже допу­
стить, что человеческая история развивается по линии
прогрессивной, откуда доказательства, что террор не­
избежен для нее? Быть может, без него развитие шло
бы еще лучше и успешнее: быть может, именно он яв­
лялся тяжелым препятствием на ее пути? Ведь факты
сами по себе не могут быть достаточными доказатель­
ствами. Но, опуская это возражение, приведем другое,
более важное. Какие данные у нас для утверждения,
что линия развития человечества — прогрессивна? Мо­
жет быть, наоборот, это развитие ведет хотя и к росту
внешней цивилизации, но в то же время и к внутрен­
нему, культурному варварству? Оптимистическая исто­
риография ныне истолковывает ведение фабричной
системы хозяйства, развитие промышленных городов,
установление централизованных монархических и на­
циональных государств как блага в исторической пер­
спективе. Но ведь современники тех эпох, готовивших
«предпосылки» для нашего грядущего счастья, испыты­
вали эти предпосылки как величайшее зло и насилие
над собой, испытывали и боролись с ним. И сегодня
уже мы знаем, что многое, очень многое в те эпохи
было не только продвижением вперед, но и отступле­

НРАВСТВЕННЫЙ л и к РЕВОЛЮЦИИ [243]

 нием назад от нашего идеала освобождения человека,
что у «предпосылок» тех был и другой лик— лик цепей.
И может быть, окажется тогда, что социализм не про­
сто явится продуктом той самой прогрессивной линии,
а, наоборот, найдет свое осуществление только в отре­
чении от многих звеньев этой цепи. Быть может, если
есть прогресс в мире людей, то это скорее прогресс
идей и быта их, чем прогресс общественных их форм?
И тогда окажется, что прогрессивно было не только об­
щественное до сих пор развитие, но и самая борьба
против них всякий раз, как они устанавливались. Но
тогда и террор, цементировавший будто бы те «созида­
тельные» эпохи, может потерять в достаточной степени
силу своей исторической убедительности? И значит,
отвержение нынешнего террора тогда перестает быть
антипрогрессивным. Мы отвергаем оптимистические
ссылки на историю не потому, что пессимистически
убеждены мы в роковом ее течении, в неизбежном ее
падении. Но мы предпочитаем опираться в обществен­
ном делании не на «добрую» стихию истории, а на ино­
го характера оптимизм, на веру в волю человека,
на пробуждение ее сознательной и нравственной силы.
Для нас история не священное писание фактов, достой­
ных только поклонения. Эти показания фактов воля
человека должна лишь принимать в сознание, их твор­
чески переживать и, если нужно с точки зрения идеала,
преодолевать*.
Это тем более важно знать, что «история» отличается
от современности, в которой приходится решать вопро­
сы, всей своей обстановкой, и социальной и культур­
ной. Обычная голая ссылка на исторические примеры
и стремление подражать им в современности повинны
в том, что они игнорируют разность культурно-соци­

* Мы отвергаем т. о. самостоятельное значение «истории» точно

так же, как ранее мы отвергли самостоятельную роль в нашей
оценке морального ощущения.

[244] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

альных обстановок сравниваемых эпох*. На примере
Французской революции мы это ниже увидим.
Мы сейчас и вернемся к этому наиболее частому
приему исторического оправдания террора: к ссылке
на террор Французской революции.
Но мы уже выше, в особой главе, видели, насколько
легки и поверхностны эти рассуждения. Французский
террор именно ярче всего отразил и свои выгоды,
и свои пороки. Его выгоды были временными и при­
зрачными, его пороки оказались глубокими и неиспра­
вимыми. Он с успехом рубил головы, это слепило глаза
современникам. Он подрывал революцию в корне, это
стало очевидно потомкам. Будем же мы избегать такой
«ПОЛЬЗЫ ».
Но этого еще мало. Если бы даже можно было дока­
зать, что террор был полезен политической революции
Франции XVIII века, то это еще не говорит нисколько
о допустимости его в социалистической революции
XX века. Ибо не забудем — не напрасно же человече­
ство прожило все эти 125 лет напряженнейшей мысли
и борьбы. Не напрасно же за эти долгие годы рушились
навсегда сотни суеверий и предрассудков, зажигались
сотни новых верований, творились книги, философ­
ские системы, музыкальные поэмы, свергались престо­
лы и цари, вставали к жизни неведомые силы. Окиньте
взором все деяния XIX и XX столетий, остановитесь
хоть на миг на сотнях гуманистов-мучеников и борцов,
еще раз вглядитесь в вспышки их ума и воображения,

* Кстати: нам могут указать, что и наше решение прибегать

вообще к насилию тоже основывается на аргументе от истории,
на том, что до сих пор иными путями люди не освобождались.
Мы, однако, не считаем себя повинным в этом грехе историзма,
ибо решение свое о насилии принимаем в достаточной свобо­
де от приказов истории. Ибо, помимо ее, исходим мы из опыта
современной социальной борьбы, то есть принимаем во внима­
ние социальный и культурный уровень современного человека.
И именно этим опытом решается вопрос.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [245]

 в горение их совести и сердца. Вспомните, как в этом
веке разгорелись идеи социальной справедливости,
как на скорбном небе трудового человечества зажглось
солнце социализма. Как в художестве и драме, как
в глубинных творениях всемирной литературы высоко
утверждалась идея человека. И вы тогда поймете, что
голой ссылкой на деяния старой революционной Фран­
ции вы не убедите нашего поколения. Мы сегодня стар­
ше Франции, которая тогда только что вышла из Сред­
невековья и царства пыток. И действие ее для
нас — пример, быть может, лишь отпугивающий. Мы
обладаем исторической памятью и знаем, что многое
с тех пор глубоко изменилось. На убийство человека
тогда смотрели иначе, проще, расточительнее, чем
в наше время. И если в Учредительном собрании речь
Робеспьера об отмене смертной казни звучала как эпи­
зод, то все нынешние революции именно с этой отме­
ны начинаются. Суровость нравов тех не указ для нас.
Мы всякий наш вопрос, тем более о терроре, должны
поэтому решать с точки зрения культуры и морали на­
шей, а не истории.
Но разве — скажут нам — то была не Франция рево­
люционная? Разве не переживала она тогда величай­
ший для того времени переворот? Разве деятели ее не
воплощали в себе величайших духовных достижений
всей бывшей до них истории? Разве не они были про­
водниками в жизни идей великой просветительной
эпохи энциклопедистов, Вольтера и Руссо? И разве па­
фос их и жертвенность не родственны по духу нашим?
Как же может та эпоха с ее системой террора не быть
прообразом для нашей?
Не может, — отвечаем мы. Не может ни в коем случае.
Ибо цели наши и стремления были еще им недоступны,
и не об один и тот же огонь зажигаем мы с ними факелы
наши. Французская революция в лице ее руководящих
групп вводила строй не внутренне, духовно отличный

[246] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

от прежнего: капитализм не отличается по существу, ду­
ховно от феодализма. Разделение людей и после нее,
и в разгар ее развития продолжалось. Наша же, социали­
стическая революция имеет одно основное устремле­
ние: полное освобождение людей и уничтожение среди
них всяких основных делений. Тем самым, между соци­
ализмом и строем буржуазным нет ничего духовно об­
щего. Поскольку же и в той революции духовно в неко­
торой степени освобождался угнетенный человек
(личная, религиозная свобода, равноправие), это освобо­
ждение, конечно, не шло так глубоко, как этого требует
революция социалистическая. На место бывших вла­
ствующих сословий и династий становилось господство
классов и финансов. «Не равенство благ, а равенство
прав перед законом», — провозглашала эта революция.
И как искалеченный войной солдат, на место ноги полу­
чающий протез, лишь для вида становится нормаль­
ным, так и завоеванное равенство граждан лишь на вре­
мя прикрывало сохранение бесправия людей. Бедность
и зависимость сменили только свои формы, и глубокая
солидарность людей не могла установиться. Правда, де­
ятели этой революции одушевлялись ярчайшим пламе­
нем абсолютов. Их вдохновенным взорам рисовались
яркие пути всеобщего счастья народа их и человечества.
В толковании их благородных душ идеалы революции
казались всеобъемлющими. Голос Кондорсэ, звучащий
от имени гордого разума человека в его книге «Истори­
ческая картина прогресса человеческого духа». Програм­
мы народного просвещения, охватывающие глубоко все
области духа человека, в комиссиях Законодательного
собрания и Конвента, выходившие из рук того же Кон­
дорсэ и Талейрана. Энтузиазм свободы и самосознание
гражданина, горевшие в бесчисленных речах Мирабо,
Дантона, Демулена, Верньо, Бриссо, Инара, Робеспьера,
Сен-Жюсга. Все эти звуки мощного оркестра потрясают
своей искренностью и глубиной на протяжении века.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [247]

 И все же сегодня это не наши истины и звуки. Их субъ­
ективная глубина в историческом разрезе оказалась объ­
ективно легкой, легковесной. Гражданские свободы
и личные права, свобода совести и самоуправление мест
и многие, и многие идеи потрясали старый мир, но толь­
ко не до основания. Было величие, конечно, в том, что
в бывшем только что холопском обществе конюх и гер­
цог стали равным перед законом, что в управлении госу­
дарством стали равными их голоса, что развязались
языки немых, и многое другое. Было величие и в том,
что были с высоты низвергнуты идолы и земные боги
и что в грязи влачили массы то, что было вековой святы­
ней. Но ведь не во всем сравнялся конюх с герцогом,
ведь жили и работали они раздельно и различно, ведь
сохранили же для народа на место старых новые идолы.
На место знатных стали богатые или знать богатства.
Освобожден был гражданин (и верующий), а не человек
(целиком). И так как с этим всем ведь были же тогда со­
гласны все руководящие умы, от Мирабо через Бриссо
к Дантону и Робеспьеру, то это значит, что в их пережи­
ваниях не было тогда сознания или стремления к свобо­
де человека (хотя бы это им тогда и казалось). Их новому,
революционному обществу не надо было такой солидар­
ности и такого нового в корне человека, как нашему со­
циалистическому обществу. Как ни искали и они равно­
весия и гармонии в обществе, но все же привилегии
за одними и принудительную охрану их от других они,
конечно, допускали и требовали. А в этом воздухе нера­
венства, конечно, мог и жить и развиваться их террор.
Они могли в своей мысли допускать, что их революцион­
ное общество может родиться и пройдя через ад террора.
Но может ли его допустить революция социалистиче­
ская, для которой нет меньшей цели, чем освобождение
человека как такового, которая не терпит никакой при­
вилегии для кого бы то ни было? У руководящих деяте­
лей Французской революции размах их идеала и глуби­

[248] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

на его исповедания уживались с узостью его объема.
Ибо Французская революция была началом нового века,
но в то же время и завершением Средневековья. Револю­
ция же наша должна быть только преддверием нового.
Но — и это самое дорогое для нас! — и самая эта эпо­
ха на распре двух своих великих умов доказала, что и ей
родны и близки были наши мысли. На распре Дантона
с Робеспьером мы увидим после, как остро и глубоко
вопрос о допустимости террора ставился и в то время.
Так что даже эта революция французская имеет свой
другой лик. Об этом ниже. Теперь мы перейдем к дру­
гому. Если уж ссылаться на Францию, то предпочитаем
мы Францию Парижской коммуны!
Коммуна, впервые в истории делавшая дело социа­
лизма, бесчисленным рядом своих актов и свидетельств
о ней доказала, как высоко она ставила человеческую
жизнь. Больше того: Коммуна не была учреждением па­
цифистов, испытывающих ужас перед всяким проли­
тием человеческой крови. В труднейших и отчаянней­
ших боях она мужественно боролась за свои идеи. Но
она была награждена в высшей степени драгоценным
в революции даром: даром отличать насилие от терро­
ра. «Во все время существования Коммуны, — писал
В. Либкнехт*, — она не пролила ни одной капли крови,
за исключением крови, пролитой в честном бою». Вот
это понятие «честного боя» отличает революционное
насилие от террора**. И только им руководилась Комму­
на с первых до последних дней своих.
Когда в первый день восстания Парижа были убиты
два генерала, то Центральный комитет восставших
гвардейцев в прокламации 19 марта заявлял: «Мы заяв­
ляем об этом с негодованием. Это пятно крови, кото­

* Либкнехт В. 48-й год и Коммуна. Пг., 1919. С. 70.

** В последние три дня существования Парижской коммуны
были расстреляны 63 человека — мирные граждане, которые не
создавали никакой угрозы. — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 рым хотят запятнать нашу честь. Это жалкая клевета.
Мы совершенно не предписывали убийства; Националь­
ная гвардия абсолютно не участвовала в совершении
преступления». Эта прокламация не была случайно­
стью. Она была лишь первым звеном последовательной
до последних дней системы Коммуны. Много можно
привести доказательств этому. Остановимся здесь на од­
ном ее акте, особенно часто дающем повод к ложным
ссылкам на ее террор. Мы имеем в виду декрет Комму­
ны о заложниках. Мы сегодня знаем из нашего опыта,
что значит это слово. Но что значило оно тогда?
«Декрет о заложниках от б апреля, — пишет Лав­
ров*, — постановлял, что всякий, обвиненный в сно­
шении с врагом, должен был быть в 24 часа отдан на
суд присяжных обвинителей, приговор должен был
быть произнесен в 48 часов, и всякий, признанный
виновным, становился “заложником парижского наро­
да”... За всякого расстрелянного версальцами пленно­
го или сторонника Коммуны тройное число “заложни­
ков” должно было быть расстреляно». Таким образом,
благодаря этому своеобразному истолкованию понятия
заложника Коммуна собиралась карать не случайного
своего пленника, а формально осужденного судом. Не­
трудно видеть, что в этом декрете заключалась не столь­
ко угроза убийства невинных, сколько условная амни­
стия виновных! Но послушаем, какова была судьба
даже этого декрета. Декрет этот**, по словам Арну, был
вотирован единогласно, но добавляет, что «Коммуна
приняла на себя чувство отвращения, вызванное декре­
том, который... она никогда не приложила... Она нанес­
ла удар лишь самой себе». Лефрансэ также находит, что

* Лавров П. Л. Парижская Коммуна 18 марта 1871 года. Пг., 1920.

С. 150-151. См. также: Дюбрёйлъ Л. Коммуна 1871 года. Пг., 1920.
С. 104; Лукин H. М. (Н. Антонов). Парижская Коммуна. М., 1922.
С. 222.
** Лавров П. Л. Указ. соч.

[250] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

«угроза, заключавшаяся в этом декрете и назначенная,
по мысли его авторов, единственно для устрашения
версальцев, была неловкостью, так как, не будучи вы­
полнена, и это было вообще к счастью, она даром при­
давала Коммуне характер кажущейся жестокости, к ко­
торой были совершенно неспособны все ее члены».
Насколько эти слова верны для правительства Комму­
ны, доказывает рассказ Арну об одном из самых «ужас­
ных» членов Коммуны, именно о Делеклюзе, который
со слезами на глазах вымаливал у раздраженного наци­
онального гвардейца жизнь пленного версальского
жандарма, повторяя: «Не будем подражать врагам
нашим; не будем резать беззащитных пленников!»
И в этом Делеклюза поддерживал, насколько помнит
Арну, еще более «ужасный» член Коммуны, свирепый
Феликс Пиа. Под конец существования Коммуны, в за­
седании 17 мая, было высказано несколько требова­
ний привести в немедленное действие декрет 6 апреля.
Арестовано было 260 заложников, но все-таки декрет
в действие приведен не был». Об этих же днях Комму­
ны, вероятно, рассказывает и В. Либкнехт*. «В целях са­
мосохранения Коммуна решилась наконец брать залож­
ников. Версальцы, зная гуманность своих противников,
мало беспокоились о судьбе своих заложников и про­
должали убивать. Тогда в Коммуну было внесено пред­
ложение расстрелять несколько заложников, дабы этим
показать Тьеру, что Париж не шутит. Но столь гнусно
оклеветанный Риго заявил тогда следующее: «Я пола­
гаю, что на убийство версальцев мы должны ответить
наказанием “виновных”, но отнюдь не первых попав­
шихся; должен сознаться: я скорее готов отпустить ви­
новных, чем осудить хотя бы одного невинного, как это
неминуемо случилось бы при решении путем жребия.
Мнение это одержало верх. Ни один волос не был тро­

* Либкнехт В. Указ. соч.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [251]

 нут у заложников». «Когда же Коммуна, — сообщает Лав­
ров, — падала в полном безначалии, и 24 мая три члена
ее, Лефрансэ, Лонгэ и Валлес, узнали о расстрелянии
нескольких заложников в тюрьме Ла-Рокет, то «наше
общее первое впечатление,— пишет Лефрансэ, — было
смесью изумления и гнева... Действие это возмущало
нас точно так же, как и наших друзей и присутствовав­
ших в мэрии (11-го округа, куда удалились последние
члены Коммуны после пожара ратуши), как вполне вар­
варское и не достойное тех начал справедливости, ко­
торые должны были бы руководить Коммуной до ее
последнего падения». «Какая война! Какая война!» —
восклицал Делеклюз, закрывая лицо руками, когда ему
сообщили об этой казни (Лиссагарэ. История Коммуны).
Приказание этой казни не вышло из последних заседа­
ний Коммуны. С 28 марта по 21 мая, во все время, пока
заседал Совет Коммуны, «не пало ни одной головы; Ком­
муна не пролила ни одной капли крови» (Арну). «Я ни­
когда не видел, — говорит Арну, — собрания людей,
которое имело бы такое инстинктивное или сознатель­
ное отвращение от пролития крови, такую непобеди­
мую антипатию к смертной казни». Еще 26 мая, когда
десятки тысяч трупов расстрелянных инсургентов на­
полняли улицы Парижа, член Коммуны пытался поме­
шать расстрелянию заложников (Лиссагарэ). Но в эти
дни, когда версальцы вступили в Париж и все было пре­
доставлено личной инициативе, когда не существовало
ни гражданской, ни военной власти, способной сделать
распоряжение, тогда выступили от своего имени лич­
ности, которые убивали и поджигали без цели, чтобы
«отвести душу», чтобы удовлетворить расходившемуся
аффекту, когда кругом была смерть, и сами палачи
и поджигатели каждую минуту ждали смерти (Лисса­
гарэ). Для этих людей чувство мести затушевало все
остальное, и они не в состоянии были уже судить, на­
сколько целесообразны, насколько для их знамени по­

[252] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

лезны их действия. А в недобросовестных рассказах
о Коммуне, в легкомысленных воплях об “ужасах Ком­
муны” все эти действия отдельных экзальтированных
личностей ложатся пятном на знамени Делеклюзов
и Варленов»*.
Мы нарочно привели здесь эти длинные выдержки,
чтобы показать, как в действительности выглядела ре­
прессивная деятельность Коммуны и как далека она
была от терроризма. Реальные факты и заявления
оценки самих участников Коммуны говорят красноре­
чивым языком. Уж если идти по следам революцион­
ной Франции, то 93 году ее мы предпочитаем 71 год ее,
Конвенту мы предпочитаем Коммуну.
Но может быть, зато вследствие своей слабости в ре­
прессии Коммуна и погибла? Такой вывод слишком
легко напрашивается у террористов нашей революции.
Если 93 год им служит доказательством торжества
террористической политики, то Коммуна своим пора­
жением доказывает им с другой стороны все ту же са­
мую мысль. В последнее время эта мысль была выска­
зана Троцким** в его полемике с Каутским, который,
борясь с нашей Октябрьской революцией в целом, опи­
рается при этом на пример Парижской коммуны. Отста­
ивая против Каутского террористическую политику
большевиков, Троцкий в отношении Коммуны, свобод­
ной (по Каутскому, да и по всем приведенным выше
данным) от террора, отделывается малоубедительными
замечаниями. Он пробует, во-первых, показать, что
и Коммуна становилась на путь террора***, и при этом,

* К этому Лавров делает примечание: «Напомню впрочем, что

и в эти дни погибло всего 64 заложника из 260, в то самое время
как происходило избиение версальцами десятков тысяч жите­
лей Парижа».
** Троцкий Л. Д. Терроризм и Коммунизм...
*** Любопытно, что за эту задачу — доказать террористичность
Коммуны, но для того, чтобы тем самим обесславить ее, — взялся
и шейдемановский социалист-историк Конради (Neue Zeit. 1921).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [253]

 конечно, главным образом ссылается на декрет о залож­
никах. Но любопытно здесь отметить, как он излагает
его содержание. «За всякого расстрелянного версальца-
ми пленного или сторонника Коммуны тройное число
заложников должно было быть расстреляно», и больше
ничего. А ведь именно Лавров, у которого Троцкий эти
данные заимствует, приводит полное содержание де­
крета, из которого видно, кого коммунары зачисляли
в заложники, и как это чуждо практике нашей револю­
ции. Ссылки его на этот декрет при таком умолчании
совершенно теряют весь свой смысл. А между тем ника­
ких иных действительно террористических действий
Коммуны, кроме этого декрета, указать невозможно.
Правда, Троцкий уверяет, что «если бы Парижская ком­
муна не пала, но могла бы удержаться в непрерывной
борьбе, то несомненно, что она была бы принуждена
прибегать к все более и более суровым мерам для пода­
вления контрреволюции». Но эти гадания не имеют
никакого значения перед лицом неопровержимых фак­
тов: именно в самые ожесточенные дни гражданской
войны, уже в дни неминуемого падения Коммуны, на­
ходясь перед лицом разъяренного версальского зверя,
деятели Коммуны не отдались ни чувству мести, ни
легкому соблазну терроризма*. Нет, коммунары оста­
лись верны себе начиная с 19 марта, когда они издали
свою прокламацию, вплоть до трагических часов
в дыму пожарищ и грохоте ломающихся баррикад;
от времени, когда еще не было Коммуны, а был лишь
Центральный комитет национальной гвардии, до вре­
мени, когда она уже распалась и рассыпалась по вели­
кому городу. «От 18 марта до вторжения версальских

№ 1). Он также нападает на Каутского, только с другой стороны.

Но он так же прав, как и Троцкий: духа Коммуны оба они не по­
няли.
* Сравни с этим поведением героев заявления русских больше­
виков в 1918 году о том, что «уходя, мы так хлопнем дверью»...

[254] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

войск в Париж, — писал Маркс, — пролетарская рево­
люция оставалась чистой от всех тех насильственных
действий, которыми изобилуют революции, и еще бо­
лее — контрреволюции “высших классов”»*"**.
Но именно потому-то, полагает Троцкий, Коммуна
и не удалась. «Их гуманитарный сентиментализм был
лишь обратной стороной их революционной пассивно­
сти». При этом он ссылается на Лаврова, который тоже
упрекает коммунаров в их нерешительности, в их коле­
баниях между началами демократии и диктатуры.
А между тем Лавров, по существу, не в отсутствии терро­
ра видел слабость Коммуны, а в отсутствии прямой ли­
нии на диктатуру трудового класса (и связанное с ним
применение насилия). Лавров прекрасно разъясняет то
внутреннее противоречие, которое разъедало деятелей
Коммуны, обнаруживая их собственную (а значит, и сто­
явших за ними масс) неподготовленность к социалисти­
ческой революции. Якобинцы-централисты, на одной
стороне, готовы были прибегать к решительным (и тер­
рористическим) мерам борьбы, однако лишь для целей
политической защиты нового порядка, не посягая в то
же время на социальные основы старого строя, сохра­
нявшиеся в Коммуне. Социалисты-федералисты (члены
Интернационала), на другой стороне, были решительны
в намерении подорвать все социальные учреждения
буржуазного режима, втянутого в Коммуну, но не реша­
лись прибегать к действительным мерам революцион­
ного насилия в этом направлении. Террор, мелькавший
в романтических построениях этих якобинцев, мечтав­
ших о повторении грозного 93 года, был или был бы

* Маркс К. Гражданская война во Франции в 1871 году // 3-е нем.

изд. С. 38.
** «В той степени, — писал Энгельс, — в какой пролетариат впи­
тает в себя социалистические и коммунистические элементы,
в такой же точно степени революция будет меньше отличаться
кровопролитием, местью и яростью» («Положение рабочего клас­
са в Англии», б-е нем. изд. 1920. С. 299).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [255]

 бесплодным для рабочего класса при отсутствии соци­
ально-революционной программы действия. А социаль­
но-революционная программа федералистов была бес­
плодна без осуществления ее путем диктатуры
(большинства трудящихся в Париже) и насилия. Не по­
литический террор диктаторствующей группы лиц —
социальных оппортунистов (характерно, что они скорее
на стороне Троцкого), а социалистическое насилие дик­
татуры трудящихся — вот что надо было Парижской
коммуне, чтобы сделать решительный шаг вперед к со­
циализму*.
Но, как известно, иначе сложилась деятельность
Коммуны: она не применила не только террора, но
даже и планомерного насилия. Но зато самой чистотой
своей, чистотой и величием «знамени Варленов и Де-
леклюзов» она оказала могущественную, на века, под­
держку социализму. Она морально победила в поколе­
ниях трудящихся самим поражением своим. Быть
может, те, кто ищут только внешнего успеха в собы­
тиях, думают, что победил 93 год благодаря террору,
а 71 пал из-за слабости в терроре. Мы думаем иначе.
93 год пришел к победе выхолощенным морально
и вскоре потому стал пленником старого мира. 71 год —
не поражение, а торжество, потому что душу социализ­
ма он свято охранил и сдал нам для продолжения ее
жизни” .
Коммуна не довод «за», а величественный довод «про­
тив» террора в революции.

* С нашей точки зрения, конечно, не помог бы и социально-ре­

волюционный террор. Об этом не говорит Лавров. Ср. ниже.
** Пример Коммуны, между прочим, дает образец того, как
должна уходить с исторической сцены революция побежденная.
Не «хлопнув дверью», не со следами ужаса после себя и не со сла­
вой Геростратов и Атилл должна уходить она: так поступают
только промотавшиеся игроки без будущего. Она же отступает
только временно, со словами: «Мы еще придем!» Но тогда о ней,
побежденной, должна оставаться память священная, чтоб ее не­
насытно ждали вновь. И поражение ее тогда — залог победы.

[256] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 XXVII
Дантоново и Робеспьерово
начало в революции
На кроваво-ярком и идейно-величественном гори­
зонте Великой французской революции, как два вели­
кана, отмечаются фигуры Дантона и Робеспьера. Эти
обе фигуры, как и многие другие, большие и малые,
роем обступающие их, уже давно перестали быть для
нашей эпохи воплощениями современных и близких
нам идей. Идеи, за которые они боролись в свое время,
вокруг которых они вдохновенно или искусственно
сплачивали миллионы людей, кажутся отзвучавшими
навеки в шуме угасших поколений. Огненные слова
той жгучей эпохи для нашего поколения борцов, для
выросшего сознания угнетенного и бунтующего чело­
вечества как будто потеряли свой жизненный блеск.
Ни «свобода, равенство и братство», ни «равенство пе­
ред законом» ни «права человека и гражданина» не пре­
дохранили ведь пореволюционное общество от нового
фабричного рабства, от безумия капиталистических
войн, от расцвета исторически-древних или авантюри­
стских новых династий. И новые поколения страдаю­
щих людей могли бы прийти к великому разочарова­
нию в будущем, если бы все спасение свое, как и век
тому назад, полагали они лишь в делах и лозунгах Фран­
цузской революции. К счастью, мысль и страсть чело­
веческая неустанно углубляли революционную крити­
ку традиций, передаваемых из рук в руки одним веком
следующему. И вслед за видимым торжеством или кру­
шением идеалов Французской революции ставили они
на очередь другие, шедшие дальше и глубже их. На сме­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [257]

 ну идеям политической свободы, религиозной терпи­
мости, демократического правления явился идеал
экономического и духовного освобождения человече­
ства — социализм, в дальних зарницах которого уже
едва заметно поблескивали слова той бурной человече­
ской эпохи. И когда сегодня духовным взором своим
мы опять и опять возвращаемся к тому грандиозному
полю страданий, борений, возвышенных и низменных
страстей, горения духа, героических действий, которое
называется Французской революцией, мы как будто
шагаем по подземным развалинам революционной
Помпеи, глубоко и навеки засыпанным исторической
лавой. И тогда обе вершины революционного действия,
Дантон и Робеспьер, кажутся нам как бы двумя ярко
горевшими, но потухшими вулканами, которым потом­
ство может только бесплодно дивиться.
И тем не менее это не так. Если мы теперь считаем
себя проницательнее деятелей Французской револю­
ции, то это только потому, что мы стоим на их плечах,
что они расчистили пути для посева и всхода совре­
менных социальных идеалов. Нашими учителями,
примером для нас в революционном действии —
и в положительную, и в отрицательную сторону — они
остаются, несмотря на различие наших эпох, на раз­
ность многих житейских и жизненных взглядов, на ко­
ренное расхождение задач, стоящих перед ними
и нами. Ибо если мы сегодня уже не учимся у них тому,
за что бороться, то за то мы познаем у них, как можно
и должно или не должно бороться. Если не задачам, то
искусству борьбы мы учимся у них. И подвиги и ошиб­
ки их одинаково маяки для нас. Можно вообще ска­
зать: человечество создает для себя множество целей
борьбы, но немного и неразнообразно выработало оно
пути борьбы. Каждый шаг этих путей полит слезами
и кровью, выложен, как камнями, страданиями лю­
дей. И все-таки вновь и вновь повторяются эти пути,

[258] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

вновь и вновь ранят себя об их острые камни бегущие
к освобождению люди. И ныне, в пору зачинающейся
мировой революции, когда в сознании встающих
к борьбе людей загораются яркими огнями разные
пути освобождения их, разные методы и способы
борьбы — тем важнее напомнить себе о тех путях, ко­
торые прошла и выстрадала уже великая Французская
революция. И тогда, погружаясь в страдания и дела ее
участников, мы бродим уже не по кладбищу историче­
ских теней, а по живой арене говорящих нам полным
голосом людей и гениев.
Дантон и Робеспьер — главные деятели этой револю­
ции. Традиция ставит их рядом. Жирондисты всегда
говорили о «триумвирате», включая в него еще и Мара­
та. Имена их обоих связаны со всеми моментами рево­
люции. Одинаковые задачи они ставили себе. И все же
как различны были пути их жизни, их революционно­
го действия, их исторических достижений! Как резко
столкнулись между собой эти, казалось, параллельно
идущие дороги, эти, казалось, сливающиеся пути их
борьбы! И как ярко конец жизни Дантона осветил это
непримиримое между ними противоречие, коренное
различие путей и судеб революции! Смертельная борь­
ба между Дантоном и Робеспьером и смерть Дантона
показали ярко, как сложна самая природа революции
и как важно за грохотом ее внешних проявлений услы­
шать ее глубинные искания и думы. Присмотримся же
ближе к путям их деятельности, которые есть в то же
время пути всякой революции.
Почему разошлись между собой Дантон и Робеспьер?
В чем была основная причина их непримиримости?
Может быть, между ними были глубокие принципи­
альные расхождения, разногласия в разрешении како­
го либо из программных вопросов революции? Может
быть, они были представителями и защитниками со­
вершенно различных социально-классовых сил?

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [259]

 Такая точка зрения существует, и марксистская исто­
риография изменила бы самой себе, если бы не попы­
талась и этот большой тонкости вопрос подчинить сво­
ему обычно-классовому толкованию. Кунов, один из
лучших марксистских историков, так и поступил. Дан­
тон сам включен в тесную группировку дантонистов,
и на основании журнальных статей писателя этой
группы Демулена устанавливается ее социальная иде­
ология и ее принципиальное отличие от идеологии
Робеспьера. Борьба и столкновение их получают тогда
«научное» объяснение. Мы совершенно не согласны
с этим мнением и доказательства Кунова считаем ис­
кусственными. «Демулен и Дантон, — пишет он*, —
устали от многочисленных казней. Но вовсе не мило­
сердие привело к этому результату, а убеждение, что
революция достигла всех своих целей. Дальнейшее
распространение террора было бы бесцельно и приве­
ло бы исключительно к господству низших классов
народа... По воззрениям дантонистов, пределы рево­
люции уже были вполне достигнуты. Франция сдела­
лась республикой, города и деревни получили само­
управление, феодальные и сословные привилегии
были уничтожены, равенство перед законами гаранти­
ровано конституцией, установлена свобода торговли
и промышленности, и каждый мог достигнуть высших
государственных должностей. Следовательно, револю­
ция совершила все. А то, к чему приступила Парижская
коммуна: снабжение голодающего населения дешевым
хлебом за государственный счет, организация обще­
ственных работ для безработных, освобождение низ­
ших классов от городских налогов, попечение о членах
семьи граждан, отправившихся в поход, — все это
были вещи, которые вторгались в сферу права соб­

* Кунов Г. Борьба классов и партий в Великой Французской рево­

люции 1789-1794. М., 1919. С. 353.

[260] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ственности и права на личную свободу». Как видим,
здесь построена целая социальная программа дантони­
стов, которая должна объяснить и их действия и их
борьбу с Робеспьером. А между тем у нас имеется бес­
численное количество данных, говорящих о том, что
ни в одной серьезной программной области между
ними не было различий.
Начнем с сферы социальной. Дантон боится «низших
классов народа» и Парижской коммуны? Но ведь мы
знаем, что еще острее боялся их и Робеспьер, который
вел ожесточенную борьбу против Коммуны, пока не
превратил ее в орган подчиненный. Гебер, Шометт
и все народные круги, шедшие за ними, а еще более Ру
и все социальные реформаторы были для него ярост­
ными врагами. Тот же Кунов в другом месте признает,
что «когда Демулен в “Старом кордельере” напал на Ге-
бера, он действовал при этом в согласии не только
с Дантоном, но с Робеспьером, которому тоже не нрави­
лась финансовая и налоговая политика парижского
и городского управления, но в особенности — атеисти­
ческая пропаганда последнего». Как странно приписы­
вать Дантону нежелание, например, обеспечить «чле­
нов семьи граждан, отправлявш ихся в поход»,
доказывают лучше всего его выступления в Конвенте.
Многое ставилось в вину Дантону, но никто никогда не
подозревал искренности его публичных речей, никогда
не подготовлявшихся задолго и с намерением, а всегда
стихийно возникавших по поводу реальных дел и имев­
ших в виду реальные результаты. Такой в особенности
был характер его речей и дел в отношении той идеи,
которая огнем палила все его существо и была почти
центральной в его душе — идеи родины. А между тем
вот что он говорил в заседании 3 марта 1794 года по по­
воду проекта наделения солдат землей: «Несомненно,
не далек уж тот момент, когда не будет более ни одного
необеспеченного на всем просторе территории респу­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [261]

 блики»*. А по поводу собственников, которые требуют
возмещения ущерба от Вандейской войны, он заявил
в своей речи: «Чтобы распределить разумно и справед­
ливо помощь, которую вы декретировали, надо сначала
установить два неоспоримые основания: первое, что не
надо, чтобы богатый собственник притязал на возна­
граждение, пропорциональное испытанным им убыт­
кам: второе, что только одни услуги, оказанные родине,
должны определять размер вознаграждения, которое
республика даст своим защитникам. Я требую, чтобы...
человек-собственник, который не возьмется за оружие
для защиты республики, не мог бы притязать на ка­
кое-либо вознаграждение». И, как всегда, Дантон дает
краткую формулу, модель своей мысли. «Давайте возна­
граждение в соответствии с услугами, а не с собствен­
ностью»**. Этот принцип тогда же был принят. А годом
раньше, при обсуждении вопроса об отправке войск
в Вандею, он 8 мая 1793 года заявлял: «Пусть богатый
платит, ибо он очень часто не достоин сражаться за сво­
боду: пусть он много платит и пусть человек из народа
идет против Вандеи»***. В целях патриотизма деятели
Конвента, Дантон и Робеспьер, одинаково умели пода­
влять интересы собственности****. Точно так же, как

* Vermorel A. Oeuvres de Danton. 1866. P. 100.

’ * Ibid. P. 101. Эту же мысль отстаивал в другой раз и Сен-Жюст.
В докладе Конвенту он говорил: «Революция привела нас к созна­
нию того принципа, что тот, кто оказался врагом своей страны,
не может быть в ней собственником... Устраните нищету, кото­
рая позорит свободное государство... Собственность патриотов
священна, но имущество заговорщиков существует для несчаст­
ных». Lichtenberger A. Le socialisme et la Révolution française. Paris,
1899. P. 95.
*** Ibid. P. 200.
...„ A а в г у р а 4 7 9 3 Г о д а Дантон выступает с предложением обе­
спечить бедным ремесленникам возможность участия в полити­
ческой жизни. «Подумайте, — говорит он, — что ремесленники,
живущие ценой своего труда, не могут ходить в секции. Декре­
тируйте же, чтобы... человек из народа, который будет присут­
ствовать на этих политических собраниях, имел справедливое
вознаграждение за то время, которое он отнимет у своего труда»

[262] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

и одинаково они решительно отвергали какую-либо
глубокую социальную реформу. Оба они не пошли даль­
ше мещански-сентиментального представления о ка­
ком-то равенстве поведения богатого и бедного, нежад­
ного богача и независтливого бедняка. И одинаково
они чувствовали отвращение к единственному тогда
социально-революционному проекту о разделе земель,
к «аграрному закону». Дантон в речи 27 апреля 1793 года
как о совершенно ясной вещи бросает слова: «Не гово­
рят уже более об аграрных законах. Народ более благо­
разумен, чем это думают его клеветники»*. А Робеспьер,
в свою очередь, говорил, что аграрный закон — это аб­
сурд. «Даже наиболее безумный мозг не мог бы воспри­
нять идею его». И с своей любовью к доктринерству он
тут же углубляет эту мысль. «Равенство имущесгв по
существу невозможно в гражданском обществе... оно
предполагает с необходимостью общность, которая,
очевидно, является химерой»**. «Но, —добавляет он, —
государство должно обеспечить всем работу, помогая
бедным, поддерживая дешевые цены на припасы, уве­
личивая число собственников».
Нет различия в их социальных взглядах: их нет
и в других сферах. Они одинаково были патриотами
своей страны. Они одинаково отстаивали централи­
зацию управления ею. Если историческая клевета про­
бовала потом связать Дантона с федералисгами-жирон-
дистами, то нелишне вспомнить, что именно под
влиянием Дантона Конвент провозгласил впервые, что
французская республика отныне «едина и нераздель­
на» — формула, которая тогда же была закреплена в де­
крете. И точно так же оба они сходились в своей рели­

('Vermorel... Р. 226). Известно, что именно эта идея — оплата пар­

ламентариев — всегда была требованием демократии. Дантон ее
впервые высказал и добился ее осуществления.
* Ibid. Р. 195.
** LichtenbergerA. Le socialisme et la Révolution française... P. 85.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 гиозной политике. Если верно, что в философском
мировоззрении своем они были несколько различны,
что Дантон, верный ученик энциклопедистов, был ско­
рее атеистом, в то время как Робеспьер — «светским»
деистом, то все же в своей политике государственно-ре­
лигиозной они не расходились. Одинаково они боро­
лись против пропаганды гебертистов, а Дантон с осо­
бенной резкостью выступил однажды в Конвенте
против их попыток разрушать христианство путем на­
смешки и религиозных маскарадов. Когда священники
стали приходить в Конвент с пышными заявлениями
об отречении от сана, он потребовал, «чтобы не было
больше антирелигиозных маскарадов в лоне Конвен­
та»*. Его близость к Робеспьеру в этом вопросе идет еще
дальше. 30 ноября 1792 года он с трибуны, подтверждая
свое свободомыслие, в то же время заявляет о времен­
ной пользе религии для народа. «Здесь основывались, —
говорит он, — на дорогих для меня философских идеях,
ибо я не знаю другого блага, кроме мироздания, друго­
го культа, кроме культа справедливости и свободы...
Когда через некоторое время у вас будут учителя мора­
ли, которые прольют свет в хижины, тогда будет воз­
можно говорить народу о морали; о философии. Но до
сих пор он еще варвар, и было бы оскорблением нации
отнимать у народа людей (священников), у которых он
может еще находить утешение». А после того, как Ро­
беспьер в 1793 году христианскую религию заменил
новой государственной религией «Верховного Суще­
ства», через 16 дней после праздника Разума, Дантон
заявляет в Конвенте: «Мы не стремимся упразднить су­
еверия для того, чтобы установить царство атеизма»**.
Итак: нигде не видим мы реальных программных
различий между Дантоном и Робеспьером. И мы спо­

* Aulard F.-A. Les orateurs de La Législative et de la Convention. T. 2.

Paris, 1885. P. 178.
** Ibid. P. 177,178.

[264] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

койно можем сказать, что их жестокие расхождения
в тактике революции, в методах действия происходили
в пределах единой классовой и культурной идеологии.
Оба они являлись представителями одного и того же
социального слоя, класса восходящей демократической
буржуазии. Быть может, происхождением, воспитани­
ем и жизненной обстановкой своей они несколько и от­
личались: Дантон был более деревенский житель, а Ро­
беспьер, потомок адвокатских поколений, горожанин.
Однако в общем и целом оба они стояли на одинаковой
классовой почве, имея одинаковые классовые устрем­
ления. И если между ними все же было резкое расхож­
дение, то причина этого расхождения, значит, лежит
где-то глубже в основных линиях их психологического
и духовного существа. И может, быть, проследив все
пути их жизни в революции, мы ощутим яснее эти пси­
хологические корни их борьбы. Быть может, мы убе­
димся тогда, что различному складу души, различному
духовному мироощущению людей, хотя бы и принад­
лежащих к одинаковому классовому целому, соответ­
ствуют и различные пути революционного действия.
Сделаем беглый обзор течения Французской револю­
ции и посмотрим, какое место на больших этапах ее
занимал каждый из них в отдельности. Про Дантона
можно без преувеличения сказать, что он мелькает
на экране всего хода революции. И, еще скрываемый
туманами неизвестности, он участвует в первых шагах
народа к своему освобождению.
Через два дня по взятии Бастилии, после этого офи­
циального открытия революционной эпопеи, 16 июля
1789 года, Дантон во главе патруля округа Кордельеров
является в Бастилию и арестовывает временного губер­
натора Сулэ*. В эти утренние часы революции Ро­
беспьера еще не видно нигде в активном действии,

* Lennox G. Danton. Paris, 1878.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [265]

он — один из многих сотен депутатов Учредительного
собрания, не имеющий значения. Но Дантон уже в этом
акте обнаруживает прозорливую заботливость хозяи­
на, не довольствующегося эффектной победой массово­
го дня 14 июля, а на свой страх и риск ищущего ее обе­
спечения. С этого времени он — энергичнейший,
любимый и несменяемый председатель округа и Клу­
ба кордельеров. Этот клуб задолго до Клуба якобин­
цев становится фокусом нарастающего движения, ла­
бораторией, в которой вырабатывается благородная
революционная энергия народа, источником смелого
коллективного действия. Отсюда Дантон ведет свои вы­
лазки против буржуазно-аристократической париж­
ской Думы, отсюда он ведет борьбу против почтенного
мэра Бальи и «героя обоих полушарий» Лафайетта, бу­
дущих зачинщиков гражданской войны на Марсовом
поле. В борьбе с ними он закаляет дух своего округа
и закладывает настоящие основы революционно-демо­
кратического самоуправления. История знает, какую
основополагающую роль в Французской революции
играли средоточия народного вдохновения и воли —
клубы, округа и секции. Но именно Дантоновы корде­
льеры впервые укрепляли их. Значение Дантона, как
личное, так и как руководителя Клуба кордельеров
(равно как и значение Марата) — писал поэтому Кро­
поткин* — было очень велико для организации рево­
люционного самоуправления городов, в их отделах
и секциях.
Сообща с Демуленом Дантон редактирует и расклеи­
вает знаменитый манифест кордельеров, который при­
вел народ в Версаль 5 октября 1789 г., после которого
король оказался пленником в Париже. В марте 1790 года
он своим влиятельным округом препятствует аресту
Марата, укрывая его и его журнал на священной терри­

* История Французской революции. ..С . 272.

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

тории кордельеров. 10 ноября того же года он, уже
во главе депутации 48 секций, является в Учредитель­
ное собрание и требует отставки трех королевских ми­
нистров. Собрание чувствует уже давление львиных
когтей. А в это время «адвокат из Арраса», Робеспьер,
незаметно теряется в толпе депутатов Собрания, терпе­
ливо и упорно тренируя свою парламентскую речь. Он
говорит, но он умеет и молчать. Когда в августе 1790 года
Собрание одобрило кровавое подавление восстания
солдат в Нанси, отстаивавших свои права против офи­
церства, Робеспьер молчал. 20 июня 1791 года король
бежит в Варенн. Собрание и все головы его (Лафайетт
и Робеспьер в том числе*) боятся и колеблются при­
нять решение. Один Дантон с той минуты проникает
в смысл обстановки, и в то время как все конституцио­
налисты измышляют юридические обходы, он смело
произносит нужную мысль: он требует низложения
короля. Еще нет речи о республике:
Низлагают этого короля. «После Вареннского бег­
ства, — пишет Дюбост в одной из первых серьезных
работ, рассеивающих “тучи легенд” о Дантоне**, — он
поддерживал мысль, что король должен рассматри­
ваться как отрекшийся от престола. Он также, на этот
раз против Робеспьера, поддерживал мысль о недей­
ствительности декрета, который объявлял короля не­
прикосновенным». Этого мало: по желанию секции на
Марсовом поле должна быть принята народом петиция
о низложении короля. Дантон сочиняет первую из них,
но якобинцы, под влиянием умеренных, отменяют
весь проект. Народ, однако же, стекается, подписывает
текст петиции, и по приказу Бальи, развертывающего
красное знамя военного положения, льется первая
кровь народа в парижской революции. После этой бой­

* Lennox G ...
** Dubost A. Danton et la politique contemporaine. Paris. 1880.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [267]

 ни 17 июля 1791 года скрывается — должен скрыть­
ся — Дантон, скрывается Марат, но в Учредительном
Собрании молчит красноречивый Робеспьер. Проходит
год ползания революции по земле. Заканчивается зако­
нодательная работа собрания, и в недрах народа созре­
вают элементы нового движения. В начале июля
1792 года движение это уже идет ввысь, и вместе с мно­
гими другими смельчаками мысли дантонов клуб от­
крыто требует уже республики. Еще кажется эта мысль
чудовищной для «ответственных» людей революции.
И Робеспьер 13 июня (то есть за семь дней до грозной
вспышки 20 июня) еще громит республику. «Напрас­
но, — говорит он своим тоном самоуверенного, всезна­
ющего и все же чуждого событиям педанта, — хотят
увлечь горячие и малоосведомленные головы приман­
ками более свободного управления и именем республи­
ки; низвержение конституции [то есть короля и дво­
ра! — И. Ш.] не может в настоящий момент дать ничего,
кроме гражданской войны, которая приведет к анар­
хии и деспотизму». О сохранении откровенно буржуаз­
ной «конституции» говорит этот проницательный чело­
век, в момент, когда уже дрожит земля в Париже, когда
народ уже быстро донашивает лохмотья своей наивной
веры в пятнадцативековую монархию, когда Дантон
уже весь кипит в лихорадочной работе подготовки ве­
ликого восстания. Как всегда, он, неискоренимый ле-
гист, и здесь цепляется за существующие факты, стара­
ется стоять на их «почве» и истолковы вать их
в революционном смысле*. Против революции дей­
ствия здесь стоит перед нами консерватор слова.
Прошел уж день 20 июня, народ увидел своего монар­
ха жалким — и 10 августа было уже неизбежным. В ка­
нун 10 августа Дантон развертывается вовсю. Благодаря
ему кордельеры делают первый решительный шаг к де­

* Так оправдывает его Жорес.

[268] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

мократизации революции. Отменяя «конституцию»,
они 30 июля упраздняют деление граждан на пассив­
ных и активных в гражданской гвардии и в секциях.
В открывшуюся брешь закона хлынут свежие массы
революционного демократического народа. Марсельцы,
с песней своей явившиеся в Париж, чтобы подтолкнуть
события, эти люди, «умевшие умирать», помещаются
в его округе. Он готовит секции и в ночь на 10 августа
дезорганизует старую Коммуну. Наконец грянул день
10 августа, день, в который пала монархия Франции
и всего мира навсегда. Известна роль спокойного вер­
шителя, сыгранная им в этот день. Бийо-Варенн, смер­
тельный враг Дантона в дни террора, честно писал
на закате своей жизни: «Дантон сделал 10 августа». Или,
вернее, «подготовил» 10 августа, как сам Дантон сказал
о себе на суде революционного трибунала. «Можно сме­
ло сказать, — подтверждает общее мнение и Кропот­
кин, — что восстание 10 августа не было бы так успеш­
но, если бы Дантон не поддержал силой своего
громадного авторитета подготовление к нему»*.
А Робеспьер? Его роль в этот решающий для револю­
ции день? 10 августа он отсутствует. И Луи Блан, напи­
савший свою «Историю» в его защиту, принужден ска­
зать: «Ничто не указывает на то, какова была в эту
решающую ночь роль Робеспьера и играл ли он какую-
либо роль». Но, конечно, после этой ночи, когда уже
республика стала фактом жизни, Робеспьер немедлен­
но стал на «почву» этого нового факта, стараясь извлечь
из него наибольшие выгоды для революции. И он уже
настойчиво и убедительно требует головы Людовика,
отвергая для него возможность суда.
Герой событий — Дантон, и в качестве министра
юстиции, а по существу— идейного главы всего прави­
тельства («министра революции»), он является в Зако­

* Кропоткин П. А Указ. соч. С. 272.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [269]

 нодательное собрание. Что может сказать 12 августа,
в еще не остывшем от пороха воздухе, поднявшийся на
«жерло пушки» народный вождь в первой своей речи?
Здесь будет он виден целиком, здесь мы узнаем его
взгляды на тактику борьбы, на ее кровавые плоды.
Здесь мы узнаем, подчиняется ли он жестокой воле сти­
хийно бушующих низов или смело берется их поднять
до высоты своего революционного сознания. И мы слы­
шим сквозь века сегодня эту речь революционера-побе-
дителя, призывающего к милосердию и правосудию.
«Французский народ, — заявляет он, — устав от деспо­
тизма, совершил революцию... Опыт ему доказал, что
нет никаких оснований бояться возвращения старых
угнетателей народа... Народ опять входит в обладание
своими правами... Но там, где начинается работа пра­
восудия, там должны прекратиться акты народной ме­
сти. .. »*. И это говорил он потому, что знал, что озлоблен­
ные инстинкты масс искали утоления своей кровавой
жажды, что тюрьмы все набиты были пленниками ста­
рого режима, что с правосудием борется за первенство
месть и ненависть. Он сразу, с минуты, как делается
ответственным человеком революции, становится на
страже ее внутреннего духа и смысла. В ту эпоху еще не
испытывали, как после, такого ужаса перед убийством,
такого преклонения перед человеческой жизнью как
таковой: не забудем, что на пороге нового века еще
носилось дыхание Средневековья. Бентам, Вольтер, эн­
циклопедисты еще не видоизменили в корне нравов
феодальных и королевских царств. И мягкость и спра­
ведливость народных масс в те времена — а в револю­
ции особенно — проявлялись не столько в отвержении,
сколько в применении казней и убийств, усиленных
степеней насилия. Дантон, с народом (а не в презрении

* Dübost... Р. 59. В красноречивом циркуляре, который он разо­

слал во все суды Франции 19 августа, он кончал словами: «И да
начнется суд трибуналов, и да прекратится суд народа».

[270] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

к народу) вместе совершавший революцию, не мог, ко­
нечно, отвергать убийства и насилия. Но он все время
неотступно следил за пределами и рамками его приме­
нения, за психологической обстановкой его осущест­
вления. Он знает силу разных инстинктивных стиму­
лов в борьбе, силу злобы и горячности в атмосфере
самосуда, и он потому настойчиво с момента своего
стояния у власти требует суда народного. Здесь он пе­
ред нами весь — человек своей эпохи, подчиняющийся
ей частично, чтобы зато в другом вести ее за собой.
И насколько же это поведение его, остававшееся неиз­
менным у него от начала до конца его жизни, ближе
нам, чем поведение Робеспьера, который в Учреди­
тельном собрании произнес известную речь против
смертной казни, а в Конвенте стал проповедником тер­
рора как единственного приема управления (и воспи­
тания) людей. Шагнуть далеко вперед своего века в од­
ном случае и отбросить сознание граждан в дальние
века в другом — что может быть хуже такого слепого
догматизма?
Конец августа 1792 года застал республику в отчаян­
ном положении. Пали Лонгви и Верден; герцог Браун­
швейгский — вождь европейской коалиции — выпу­
скает самоуверенный манифест. Колебания внутри
правительства. Жирондисты, рьяно требовавшие вой­
ны, сметены. Видя, что против регулярной армии Евро­
пы у них лишь неготовые рекруты без командиров, они
хотят оставить Париж. Дантон решительно отвергает
это. И в речи 28 августа высоко поднимает дух народа,
требуя «дерзания, дерзания и дерзания». С этих пор, —
говорит Карлейль, — революция непобедима, ибо энту­
зиазм ее воплотился во всех. Дантон кипит в работе,
поднимает на ноги всю Францию, принимает в Париже
ряд суровых мер. Он весь во власти родины.
А в это время около него, в Парижской коммуне, раз­
горается мрачным огнем другая стихия, стихия злобы

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [271)

 и мести. Марат в печати и деятели Коммуны в дей­
ствии, возбуждают против пленников в тюрьмах, зовут
к совершению самосудов.
Дантон* враждебен этому направлению Коммуны,
но он нуждается в ее содействии для подготовки оборо­
ны, но еще не действуют с нужной скоростью суды.
И он терпит азарт Коммуны, которая так полезна для
подстегивания тяжеловесного жирондистского Собра­
ния, в котором отвага Парижа идет впереди медленно
раскачивающейся Франции. Но расплата за эту его тер­
пимость жестокая, очень жестокая.
Эта расплата — сентябрьские дни, сентябрьские
убийства. Им нет прощения, нет прощения современ­
никам ее, не препятствовавшим этому разгулу париж­
ской черни (не парижского народа). И менее всего —
Дантону. Никто теперь не говорит уже, что именно он
их подготовил. Больше того: известно, что он сделал
все, чтобы их предотвратить**. Но, как и все Законода­
тельное собрание, как министр Ролан, распоряжав­
шийся вооруженной силой, он дал им совершиться,
когда они уже начались. После, когда кровавое безумие
это схлынуло, языки у всех развязались. И потоки гне­
ва и клеветы от жирондистов полились прежде всего
на Дантона. Но в дни этого безумия они молчали и даже
его государственно объясняли. Дантон эти дни пережи­
вает «с печалью и воздерживается от какого-либо слова
одобрения»***. Но он не делает ничего решительного для

* См. доказательства в: Scheiber E. Die Septembermorde und

Danton...
** «Надо заметить, — пишет Дюбост, — что Дантон и его друзья
делали все, чтобы сначала предотвратить сентябрьские дни, а по­
том смягчить их силу» (С. 60). О том же пишет Кинэ («Критика
революции». Т. 1. С. 192): «Сколько бы ни говорили, что повсюду
видно влияние Дантона на сентябрьские дни, — правда то, что
он нисколько не участвовал в инициативе этого плана; но он по­
винуется, он служит, он постыдно закрывает глаза, дает крови
течь и высыхать».
*** Олар А Ораторы революции. Т. 2. М., 1908.

[272] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

их подавления, спасая только одиночек. Он считал, что
нет возможности противостоять потоку этого безумия,
не вызывая гражданской войны между Коммуной и Со­
бранием. Он считал, что дело обороны, когда войска
короля Прусского стояли близко от Парижа, первее
дела ужаса в тылу. Натура честная, он не отрекается
от ответственности за них, не стремился выгородить
себя из кровавого круга тех событий. Он полностью
принимает на себя ответ за них, за действия народа,
за бешенство революции*. Но что он переживал в те
дни, мы знаем точно из слов, сказанных им в Конвенте
через полгода, после постоянного скорбного молчания
об этом. Когда Жиронда, ведшая уже борьбу с ним, бро­
сила ему в лицо Сентябрь, он 10 марта 1793 года под­
нялся и сказал с необыкновенной простотой и искрен­
ностью: «И так как посмели в этом Собрании напомнить
о тех кровавых днях, о которых горевал всякий добрый
гражданин, то я скажу, что если бы тогда существовал
Трибунал, то народ, которому так часто, так жестоко
ставили в упрек эти дни, не покрыл бы их кровью,
я скажу, и со мной согласятся все те, кто были свидете­
лями этих ужасных событий, что никакая человече­
ская сила не была в состоянии остановить разлива на­
родной мести. Извлечем же пользу из ошибок наших

* Хорошо говорит Мишле об этом. «Обычно политики всех вре­

мен, придя к власти, принимают чрезвычайно ложную теорию
о том, что есть две морали, общественная и частная, и что в слу­
чае нужды первая должна вытеснить вторую... Они думают, что
тогда они дети Брута, а на самом деле — Макиавелли... Это —
тяжкий принцип разврата для революционных деятелей... Но
Дантон среди них отличался, по крайней мере, тем, что в нем не­
последовательность противоположных принципов проявлялась
ярко, что жестокость и человечность не оттенялись в виде неес­
тественных ублюдков, но действовали поочередно. Он не всегда
был искренен; как и другие, он хитрил, он лгал. Но он не лгал
с целью казаться хорошим. Его недостаток был обратным. То, что
он прятал и что часто прорывалось в его действиях, подчас в его
словах, это было то, что он имел в себе хорошего» (Jules Michelet,
Histoire de la Révolution française. V. 4. Paris, 1850. P. 460).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [273]

 предшественников». Мы видим: Дантон и в самые «кро­
вавые дни» и после них не примирялся с ними ни на
миг. Но, конечно, это не освобождает его нисколько от
ответа за те события, которые, не получив возмездия,
быть может, и проложили первое глубокое русло для
крови гильотины. Быть может, отмолчавшись на этот
раз, Дантон не мог уж более воздействовать и в будущем
на ход развития террора. «Он следует печально и изда­
ли, — говорит о нем тонкий Кинэ*, — он не повелитель,
не вельможа этих дней, он только раб их; другой [Марат.
— И. Ш.), а не он, царствует и наслаждается этим ядом...
Он бежит убийц, которым дает свое имя и авторитет.
Присутствуя или прячась, напрасно бежит; ему не спря­
таться от будущего». Да, это правда. Но Дантон и не пря­
тался от своего греха в прошлом; он памятью о нем стра­
дал всю свою жизнь потом. И в драме Бюхнера («Смерть
Дантона») не поэтическим вымыслом, а исторической
правдой звучит для нас крик «Сентябрь, Сентябрь», ко­
торый испустил Дантон, когда его пришли арестовы­
вать агенты Комитета общественного спасения. Его
личная судьба и судьба революции осветились для него
в этот роковой час его падения в мрачном отблеске сен­
тябрьских событий. Страдания Дантона за эти события
примиряют нас, внимательных потомков, с ним.
Но Робеспьер? Что делал он в те дни, как реагировал
тогда, как расценивал их после? Знаем ли мы об этом
что-нибудь? Мы ничего не знаем точно. Он молчал
опять, красноречивейший оратор.
Наступил 1793 год, год ужаса и славы. Революция по­
беждает, но знает и потери. С апреля по июнь Дантон —
член действительного органа революции, Комитета об­
щественного спасения. Когда положение на войне
вновь становится отчаянным, Дантон организует борь­
бу. Против внутренних врагов ее, изменников и лазут-

* К и т Э. Критика революции»... Т. 1. С. 192.

[274] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

чинов в тылу, он воздвигает баррикаду суровейших за­
конов. Не кто иной, как он, проводит в Конвенте
декреты, создавшие систему террора. Это, главным
образом, декрет о революционных комитетах и декрет
о революционных трибуналах. Внося второй из них,
10 марта 1793 года, Дантон в той же речи, в которой он
вспоминает сентябрьские дни, заявляет далее: «Извле­
чем же пользу из ошибок наших предшественников.
Будем страшны, чтобы избавить народ от обязанности
быть таким. Организуем Трибунал не как благо, — это
невозможно, — а как меньшее возможное зло, для того
чтобы меч закона висел над головами всех его врагов»*.
Мы видим здесь определенную программу. Дантон при­
бегает к системе устрашения для того, чтобы «избавить
народ от обязанности быть страшным». Он боится по­
вторения Сентября, и потому он хочет ввести в русло
народный гнев, регламентировать его чувство мести,
передать его в руки спокойных и рассудительных су­
дей. «Ему казалось, — говорит Олар**,— что если хотеть
сохранить руководство движением, то нужно принять
участие в народном гневе, разделить те чувства ненави­
сти, которые столько веков передаются по наследству
и выросли еще из-за постоянства жалоб... Его политика
состояла в воздвижении эшафота, чтобы воспрепят­
ствовать резне, чтобы вносить, по крайней мере, не­
много света и выбора в проявления народной мести».
Этот мотив об избавлении народа от обязанности тер­
рора, о «спасении народа от его собственного гнева»***
постоянно и неуклонно повторяется в его речах. В этом
выражается, конечно, его слабость, поскольку он под­
чиняется суровому духу своей эпохи. Но в этом же, не­
сомненно, кроется и его нравственная сила, поскольку
он хочет овладеть этим суровым духом, подчинить его

* Vermorel. Oeuvres de Danton... P. 154.

** Олар A Ораторы революции... T. 2. C. 190.
*** Как он сказал в речи 31 мая 1793 года (Lennox).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [275]

 разуму и справедливости. Он лично против него, он от­
крыто заявляет, что и Трибунал — «не благо». Это невоз­
можно, — говорит он с ударением. Но он его приемлет
как «меньшее возможное зло». В разгоряченной атмос­
фере 1793 года это великие слова. И мы увидим после,
что он остался верен своему: овладеть террором с тем,
чтобы его, во-первых, регулировать, и во-вторых, сво­
бодно в удобную минуту ликвидировать*. И в этой за­
щите народа от самого себя он выступает по-своему как
его лучший друг и защитник. Он ведет борьбу с подо­
зрением, этим «поставщиком гильотины», которое не­
уклонно движет мнительным и неверящим духом Ро­
беспьера. 28 марта 1793 года он говорит в Конвенте:
«Я приглашаю вас, граждане, не обнаруживать этой
страсти к постоянному отыскиванию виновных...
Оставим что-нибудь для работы гильотины обществен­
ного мнения». А 8 мая в связи с отправкой войск в Ван­
дею он говорит: «Комбинируем с этими средствами
[насилия] средства политические. Это значит дать по­
нять тем, кого изменники увлекли, что нация не жела­
ет проливать их крови, но что желает просветить их
и вернуть их родине»**. Эти слова в обстановке величай­
шей тревоги Конвента он кончает при рукоплесканиях
его. Какие это ценные и сегодня слова для понимания
смысла гражданской войны! Не уничтожение против­
ников, а «просвещение и возвращение их родине», —
вот ее смысл и сегодня***. Не имеем ли мы после этого
права поверить словам министра юстиции Тара, кото­
рый писал о Дантоне этих дней****: «Его взрывы не что
иное, как лицемерие. Потребность и любовь к человеч­

* «Они верили, — говорит Мишле, — в террор как в принцип,

увлекались им как абсолютной необходимостью для спасения
общества, они верили, что, организуя его, ограничивали его. Это
было противоречие» (Michelet... V. 4. Р. 462).
** Vermorel... Р. 199.
*** См. выше, где говорилось о гражданской войне.
* * " Louis Madelin, Danton. Paris, 1914. P. 237.

[276] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ности — вот настоящие чувства его сердца. Он строил из
себя варвара, чтобы сохранить всю свою популярность,
а всю свою популярность он хотел сохранить для того,
чтобы искусно привести народ к уважению к крови».
Таких идей, как мы увидим после, не знали ни Ро­
беспьер, ни Сен-Жюст: их взгляды на террор, на уваже­
ние к крови были диаметрально иными.
31 мая — изгнание жирондистов — было следую­
щим решительным движением революции вперед.
Оно открыло свободный путь для деятельности Горы.
Но казнь жирондистских депутатов зато подбросила
новый обильный горючий материал в разведенный
уже и без того костер террора. Это посягательство на де­
путатов и борцов свободы не могло уже больше удержи­
вать чувств народной мести от «разлива». Здесь — на
этом ярком перевале революции — проявилось уже
различие тактики Дантона и Робеспьера. Дантон отлич­
но видел вред политики Жиронды, к тому же он был
мишенью их постоянных нападок. Но он искал путей
соглашения с ними. И когда оно стало невозможным
окончательно, он хотел, — как говорит Ленно*, — толь­
ко обуздания [repression], а не уничтожения [suppression]
жирондистов. Для этой цели он искал путей, какие
только было можно найти. Когда Гара предложил, что­
бы, по образцу Аристида, вожди обоих лагерей Конвен­
та добровольно и в равном числе покинули его и чтобы
этот остракизм успокоил тем его, то Дантон первый
принял совет. «Вы правы, Гара, — сказал он растроган­
но и со слезами на глазах, — я иду в Конвент предло­
жить эту идею, а себя я предложу первым в качестве
заложника в Бордо» (департамент Жиронды). Но в этом
отказал Робеспьер. И их изгнание совершилось. Дантон
полностью берет на себя за это ответственность. Через
несколько дней после этого события, 13 июня, он заяв­

* Lennox... Р. 219.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [277]

 ляет в речи: «Перед лицом Франции я заявляю, что без
пушек 31 мая, без восстания, заговорщики восторже­
ствовали бы, они бы нам предписали закон. Пусть пре­
ступность этого восстания падет на нас»*. Но если он их
устранил от влияния на дела, то он нисколько не хотел
их смерти. Гара, видавший его в это время, когда шел
вопрос о предании их суду, описывает знаменательную
сцену: «Я пошел к Дантону: он был болен. Я не пробыл
с ним и двух минут, как увидел, что болезнь его была
в особенности глубокой скорбью и большим горем
от ого, что готовилось. “Я не смогу спасти их”, — было
первыми словами, которые вышли из его уст, и при
произнесении их все силы этого человека, которого
сравнивали с атлетом, были разбиты; крупные слезы
падали вдоль его лица»**. Дантон после июня не входил
больше в Комитет общественного спасения; зато в нем
был Робеспьер. И жирондисты были 31 октября казне­
ны. Ленно описывает, как Дантон, живший тогда у себя
в Арси, гулял, когда к нему подошел кто-то, восклицая:
— Добрая весть!
— Что такое? — спросил Дантон.
— Жирондисты только что сложили свои головы
на эшафоте.
— И это ты называешь доброй вестью? — восклик­
нул Дантон, глаза которого наполнились слезами.
— Но разве они не были заговорщиками?
— Заговорщиками, — сказал Дантон, — не такие ли
мы все? Мы заслуживаем смерти, как и они, и мы, ве­
роятно, попадем на ту же дорогу.
Предчувствие великой души. Но мог ли он тогда
предвидеть, от чьей руки придет смерть его?
Со второй половины 1793 года вплоть до самой смер­
ти Робеспьер стоит уже на авансцене революции.

* Олар А. Ораторы революции... Т. 2. С. 190.

** Там же. С. 191.

[278] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

Дантон же, недовольный ее ходом, начинает отходить
от прямой работы. Его могучий голос разума, предосте­
режения и жалости к людям звучит отныне лишь тог­
да, когда он — законодатель. Действует же и решает
только Робеспьер. И в этот момент нам нелишне вспом­
нить, как различно было развитие революционной
карьеры каждого из них, различно в двух отношениях.
Дантон творил революцию в самом начале ее, когда
судьба ее была еще неопределенна, когда на ее арене
боролось больше сил, чем позже, когда приходилось
впервые ломать историю. И в этом смысле был он пи­
онером революции вообще, революции, еще не рас­
крывшей всех своих возможностей. Робеспьер же стал
деятелем революции, уже свершенной, революции
в пору ее расцвета; он скорее счастливый ее наслед­
ник, чем смелый зачинатель. И далее, Дантон прошел
всю лестницу революционного развития своего снизу
из народа, от самых масс. Он был под стенами Басти­
лии и Версаля, он стоял на лестнице Коммуны в роко­
вые ее дни, он поднимал свой голос с высоты Конвен­
та. Вот почему этот «адвокат» из Арси был тесно связан
с массами, мог о себе говорить «будем народом». Ро­
беспьер же был всю жизнь свою типичным деятелем
сверху, оратором трибуны, завсегдатаем парламента
или клуба, глашатаем закона. Не из народа и не с ним,
а по поводу народа или для него ораторствовал или
действовал этот адвокат из Аррасса. Вот почему мог ро­
диться в нем тот убийственный авторитаризм и пре­
зрительная надменность, откровенный период кото­
рых начался теперь с роковым самоудалением Дантона
со второй половины 1793 года. С последним же момен­
том связано и другое различие их работы. У Дантона на
первом плане действие, порыв, напряжение воли; у Ро­
беспьера первее слово, речь и проповедь. И потому
Дантон всегда ярок, увлекателен, захватывающ; его
речи возникают из самого события и немедля вызыва­

НРАВСТВЕННЫЙ л и к РЕВОЛЮЦИИ [279]

 ют вновь событие. Его слово — освещающая и зажига­
ющая молния, предшествуемая громом и гром же вы­
зывающая. Робеспьер же сух, тягуч и утомителен; его
речи концентрируют в себе самих события. Словами
и интонациями их он убеждает, угрожает, интригует,
умерщвляет. Если Робеспьер действует на революцию
больше проповедью, то Дантон несет революции свою
проповедь действием.
Много было тем в Конвенте, и всех их касался Ро­
беспьер, но на всех их каменным плащом лежала лишь
одна навязчивая идея у него и его соратников: идея тер­
рора как постоянного орудия управления, как системы
воздействия на людей. Не как злая необходимость,
ищущая своего ограничения, по Дантону, а как жела­
тельная система, не знающая пределов, — таким рису­
ется террор в бесчисленных речах, докладах и дебатах
Робеспьера. Вы от него не услышите слов таких, что
гильотина — это «не благо», что есть еще гильотина об­
щественного мнения и что надо народ спасать от него
самого, от его собственной ярости. Он хочет быть
страшным не для того, чтобы народ избавить от этой
обязанности, как говорил Дантон, а независимо от того,
хочет ли народ быть таким, он желает быть страшным,
может быть, для самого народа. Террором он хочет пе­
ревоспитать людей, он хочет насадить в них самую до­
бродетель.
Не будем проводить здесь всех его и его оруженосца
Сен-Жюсга, речей, пропитанных кровью тысяч, многих
тысяч. Достаточно немногих слов их. В конце 1793 года
в программной речи заявляет Робеспьер: «Принципом
демократического правительства является доброде­
тель, а средством его, пока она установится, — террор».
Против дантонистов позже говорил он: «Они недоста­
точно добродетельны, чтобы быть страшными, и пото­
му отвергают меры, необходимые для установления
добродетели». Это кощунственное употребление рядом

[280] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

слов о внутреннем воспитании человека и о кровавом
воздействии извне постоянно повторяется в речах это­
го фанатика. «Робеспьер был убежден, что террор, по­
добно вере, может двигать горами и что он сможет на­
столько переделать духовное состояние французского
общества, чтобы не только республика, но еще и ро-
беспьеризм не находил более противников»*. В таком
«идейном» направлении обрабатывался Конвент, яко­
бинский клуб и вся страна. Уход Дантона облегчил осу­
ществление этих идей кровавого крещения добродете­
ли. «Гильотина, — говори т и стори к Дантона
Мадлен**, — не функционировала еще: нож ее держался
поистине на ниточке, но Комитет Дантона не обрывал
ее. Ее оборвут лишь на второй день после падения три­
буна». Цифры нам покажут, как было верно это замеча­
ние. Непростительна вина Дантона, что он ушел тогда
от действия, что он дал образоваться такому Комитету
общественного спасения, который был «министер­
ством Робеспьера».
Август 1793 года, как и в прошлом году, вновь вста­
ет грозной опасностью перед революцией. Тогда опас­
ны были неожиданность и первичность внешней во­
йны и внутренних заговоров, теперь опасность
нависала от размеров тех же самых бедствий. Внутри
страны началась гражданская война, зажженная из­
гнанными жирондистами. Отделялись восставшие
Лион, Бордо, Марсель. Из 83 департаментов восстава­
ло против Конвента не менее 60. Был сдан англичанам
Тулон. Неприятельская коалиция вновь двигалась по
стране. Было тяжелое хозяйственное положение и го­
лод. Секции Парижа и Коммуна требуют решительно­
сти и террора. И Дантон вновь, как в прошлом году,
выдвигает ряд суровейших предложений, которые

* Dubost... Р. 219.
” Madelin... Р. 240.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 облекаются в декреты. Больше того, он, быть может,
произнес в Конвенте самое слово «террор», тем самым
придавая ему официальный характер. Когда 12 авгу­
ста 1793 года депутаты первичных собраний явились
в Конвент с требованием ареста всех подозрительных
лиц, Дантон вскричал: «Депутаты первичных собра­
ний приходят к нам с целью положить начало терро­
ру против внутренних врагов. Удовлетворим их жела­
ние. Да не будет пощады ни одному изменнику»*.
В сентябре с участием Дантона проходит закон о подо­
зрительных, о новых полномочиях Трибунала. Но как
не вспомнить здесь слов Гара о нем, о его стремлении
внушить уважение к крови, когда в той же речи 12 ав­
густа он делал заявления дополнительные? «Итак,
я требую ареста всех действительно подозрительных
лиц, но чтобы эта мера была проведена с большим по­
ниманием, чем до сих пор, когда, вместо того чтобы
захватить крупных преступников, настоящих заговор­
щиков, арестовывали людей более чем незначитель­
ных»**. В момент, когда сгущаются над революционной
родиной его зловещие тучи, он хочет видеть ярост­
ный порыв народа, страстный пароксизм нации,
в миг свергающей с себя насилие извне. Но так же
зорко он следит за тем, чтобы в этом яростном огне не
сгорело большее, чем нужно, чтобы ни на миг не па­
дало «уважение к крови» и свободе человека, чтобы
порыв не затвердевал в систему. Для него опасность
революции — исключение, допускающее террор; для
Робеспьера опасности — удачный повод для сохране­
ния террора.
Но Дантона нет вскоре уже в Париже, он отстранил
себя от дел, его влияние отсутствует. Пока он в Арси,
Робеспьер работает, и как работает!

* Олар А Политическая история французской революции...

С. 434.
** Vermorel... Р. 218.

[282] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

 Именно в октябре и ноябре 1793 года, во время бо­
лезни и отсутствия Дантона, начинается кровавейший
период революции.
«В несколько недель пало больше голов, чем сколько
их пало за время более года, как функционирует под
различными формами Революционный трибунал.
С 17 августа 1792 года до 2 октября 1793 года за 14 меся­
цев было 90 казней. С 2 октября до 30 ноября, меньше
чем в два месяца, считают 102»*.
А с месяца октября 1793 года до апреля 1794 года,
когда Робеспьер овладевал управлением страны, но
жил еще Дантон, насчитывают 462 казни**. Цифры по­
сле смерти дантонистов приведем мы после, но уже
сейчас мы видим размах косы, лежащей в руках добро­
детельного террора. Революция начала систематически
погружаться в море ужаса. В Париже убиты уже короле­
ва, вожди Жиронды, Бальи, Барнав, генералы. Весь Па­
риж в испарениях крови. В провинции разгул террора
уже не знает никаких пределов. Отвратительные мас­
совые убийства в Лионе и Бордо, массовые потопления
в Нанте, жестокости в Вандее, презрение к жизни и сво­
боде граждан вопиют уж к небу.
Но Дантон считает, что если есть необходимость
в терроре, то не в таких размерах и пределах. Так он
своих декретов не задумывал. Больше того: Париж на­
чинает побеждать, внешние враги отражены, пламя
внутренней гражданской войны слабеет, стелясь толь­
ко по земле. Суровость революционной власти должна
идти на убыль. Пора подумать о ликвидации террора.
В ноябре 1793 года Дантон возвращается в Париж из
Арси. Его взгляд на дальнейший ход революции нео­
быкновенно ясен. Дюбост так формулирует его: «Дан­
тон считал, что со времени победы при Ватиньи чрез­

* Dubost... Р. 125.
** Ibid. P. 170.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [283]

 вычайные меры не были более необходимы для
спасения страны. К концу года они становились совер­
шенно бесполезными... наступило время, когда нужно
было постепенно прийти к регулярному нормальному
режиму, вернуть порядок в правительстве и восстано­
вить свободу и могущество Конвента»*11**.
Традиция сохранила нам одну сцену из этой эпохи
его жизни, которая — верно ли или нет, все равно —
рисует нам его целиком. «Однажды вечером он с Дему­
леном проходил по Сенским набережным, молчаливо
и мечтательно. Солнце при закате окрасило воду реки
пламенными лучами. Вдруг Дантон протянул руку и,
указывая Демулену пальцем на пурпурный горизонт,
с увлажненными глазами сказал: “Смотри, ничего, кро­
ме крови. Сена катит кровь, ее столько проливают.
Возьми опять свое перо, пиши и требуй, чтобы были
милосердными. Я тебя поддержу”»***.
Демулен приступает к изданию журнала «Старый
кордельер». А Дантон начинает бороться против изли­
шеств террора «в недрах Конвента».
Тот же Дюбосг пишет: «Некоторые историки, в гла­
зах которых публичные выступления составляют всю
работу политического деятеля, не боятся изображать
Дантона с ноября 1793 года, когда он вернулся в Париж,
до апреля 1794 года, времени его смерти, как неактив­
ного разбитого человека... На самом же деле он в не­
драх Конвента работал над объединением партий, не
вмешиваясь в личные распри, усилившиеся тогда...»
Но не только в недрах, но и с трибуны Конвента он по­
вел свою линию, не раз еще делая уступки в заявле­

* Dubost... Р. 133.
** Даже Каррье, тот самый, который произнес жестокие слова
о «Франции-кладбище», придерживался того мнения, что террор
не должен был заходить за ноябрь 1793 (Кию Э. Указ. соч. Т. 2.
С. 109).
*** Jules Claretie, Camille Desmoulins, Lucile Desmoulins: Etude sur
les Dantonistes. 1875.

[284] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

ниях, применяясь в этом к обстоятельствам момента.
Он говорил в речах: «Энергия основывает республики;
но мудрость и примирительность делает их бессмерт­
ными»*. Знаменательна в этом смысле его речь 26 ноя­
бря. «Народ желает — и он прав — чтобы террор стоял
в порядке дня. Но он желает, чтобы террор был направ­
лен к своей действительной цели, то есть против ари­
стократов, против эгоистов, против заговорщиков, про­
тив изменников, друзей заграницы. Народ не желает,
чтобы тот, кто не получил от природы большой доли
революционной энергии, но кто служит родине всеми
своими силами, как бы они ни были слабы, нет, народ
не хочет, чтобы он дрожал». «Чего народ хочет от нас, —
сказал он в той же речи, — это дать ему воспользовать­
ся плодами нашей конституции»**. Что может быть яс­
нее этой речи? Но для еще большего ее выяснения
приведем последовавший за ней диалог. В ответ на нее
сказал депутат Файо: «Дантон говорил о снисхождении;
он хотел установить между врагами родины опасное
в данный момент различие. Что касается меня, то я по­
лагаю, что всякий, кто ничего не сделал ради свободы,
или не сделал ради нее всего того, что он мог сделать,
должен быть зачислен в число ее врагов». На это Дантон
ответил: «Я хочу, чтобы террор был в порядке дня;
я хочу более сильных кар, более страшных наказаний
против врагов свободы, но я хочу, чтобы они настигали
только их одних»***. Как характерен этот диалог! Мы
вспомним о нем после.
Начался год 1794. Дантон неотступно делает свое
дело. Да, — полагает он, — надо было быть суровым,
когда республика находилась под угрозой. «Но, — гово­
рит он 24 января, — разве республика не страшна [сей­
час] всем своим врагам? Разве она не побеждает и тор­

* Dubost... Р. 133.
** Vermorel... Р. 232.
*** Ibid. Р. 231.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [285]

 жествует? Надо ловить этот момент, чтобы избежать
ошибок и исправить их». Ту же идею он преследовал,
когда 27 февраля требовал очистки революционных
комитетов, переполненных «лжепатриотами в красных
шапках»*. По поводу войны в Вандее он сказал: «Читай­
те воспоминания Филиппо; они укажут вам средства
закончить эту Вандейскую войну, которую вы увекове­
чили, чтобы сделать необходимой вашу власть»**.
Это серьезные слова, которых Дантон не будет бро­
сать на ветер. Ибо мы знаем, как он серьезно относился
к подавлению движения Вандеи, как он ненавидел мо­
нархическую змею, ползавшую по ее земле, с какой не­
истовой энергией он стремился вырвать ее жало.
Но Дантон только последователен и верен себе, когда
видит зло «увековечения» этой борьбы с Вандеей. Ибо
и в речи своей 8 мая 1793 года*** при обсуждении отправ­
ки войск в Вандею он наряду с мерами сурового воздей­
ствия требовал и «средств политических», доказа­
тельств, что «нация не желает проливать их крови».
И когда эта воля нации захлебнулась в крови Вандей­
ского террора, он поднял сейчас свой честный голос.
«Если бы, — говорил он вновь 2 февраля,— тогда, когда
надо было быть наэлектризованными насколько толь­
ко можно, чтобы двигать и поддерживать революцию,
когда в пламенности и энергии надо было перешагнуть
все то, что история рассказывает о всех народах мира,
если бы тогда я хоть на один момент заметил слабость,
даже в отношении патриотов— я бы сказал: наша энер­
гия падает, наш пламень уменьшается»... Мы этим сло­
вам Дантона верим, ибо наблюдали мы его в такие ми­
нуты. Но ведь сейчас другое время! «Теперь, — кончает
он с такой же решительностью, как и раньше, — Кон­
вент должен быть благожелательным в отношении тех,

* Madelin... Р. 274.
** Ibid. Р. 276.
*** См. выше.

[286] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

которые послужили свободе... Готовьтесь к тому, чтобы
быть больше, чем когда-либо, беспристрастными по от­
ношению к старым врагам и чтобы вам трудно было
обвинять ваших старых друзей»*. Нетрудно видеть раз­
ницу между этими последними речами Дантона и его
первыми, когда он руководил политикой репрессии.
Если раньше он, внося суровые законы, только старал­
ся их смягчить, то уж теперь, наоборот, он, допуская
еще террор, ударение политическое ставит на другом:
на упразднении его.
Дантон не одинок в своей работе: красноречивым
пером Демулена (вспомним сцену на реке) он говорит
о том же в статьях «Старого кордельера». В декабре
1793 года выходит его набатный четвертый номер,
в котором сказано почти все**. Куда девалась, наконец,
свобода, провозглашенная революцией? — спрашива­
ет он с великой силой. «Полагают, вероятно, что свобо­
да, подобно детству, только пройдя через период плача
и слез, входит в период зрелости. Это неверно... Свобо­
да не знает ни старческой дряхлости, ни детства. У нее
только один возраст: возраст силы и крепости... Сво­
бода — это счастье, это разум, это равенство, это спра­
ведливость, это декларация прав человека, это ваша
возвыш енная конституция! Хотите ли вы, чтобы
я признал ее, пал к ее ногам, чтобы я пролил свою
кровь за нее? Откройте тюрьмы, выпустите 200 ОООтех
граждан, которых вы называете подозрительными:
ибо в Декларации прав человека ничего не сказано
о домах для подозрительных, а есть только арестные
дома... И не думайте, восклицает он, что эта мера была
бы пагубна для республики. Это была бы самая рево­
люционная из всех мер, какие вы когда-либо проводи­
ли. Посредством гильотины вы хотите искоренить

* Vermorel... Р. 245.
** Кунов Г. Указ. соч. С. 359; см. также: Блан Л. История Француз­
ской революции. Т. 10. СПб., 1909. С. 192.

НРАВСТВЕННЫЙ л и к РЕВОЛЮЦИИ
 своих врагов? Но можно ли представить себе что-либо
более глупое? Сумеете ли вы возвести на эшафот хотя
бы одного человека, не создавая тем самым для себя
десяти врагов из его семьи или его друзей?». Чего же
добивается Демулен-Дантон? Он не требует амнистии,
ибо сознает, что «слепая и общая снисходительность
была бы контрреволюционна»*. Но он требует учреж­
дения Комитета милосердия. И для него наш писа­
тель-двойник находит сильные слова. «Этот Комитет
кажется мне идеей великой и достойной французского
народа, стирающей из его памяти множество ошибок,
ибо он стер самое время, когда они были совершены,
и создал новую эру. При этом слове Комитета милосер­
дия какой патриот не чувствует себя потрясенным?
Ибо патриотизм — это полнота всех добродетелей и,
следовательно, не может существовать там, где нет ни
гуманности ни филантропии, а только душа сухая и ис­
сушенная эгоизмом»**. В кого же попадают эти слова
о «сухих и иссушенных душах», если не в того же Ро­
беспьера? Однако Демулен в той же статье патетиче­
ски обращается с призывом именно к нему: «О доро­
гой Робеспьер, к тебе обращаю я речь мою... Вспомни,
что любовь сильнее и долговечнее страха... что деяния
милосердия представляют собой лестницу, по которой
члены Комитета общественного спасения поднялись
до неба, но что по ступеням, обагренным кровью, туда
же не всходят никогда. Ты уж значительно приблизил­

* БланЛ. Указ. соч. Т. 10. С. 194.

** «Дантон, Камилл Демулен, Фабр д’Эглантин открыли и за­
крыли революцию запретным словом “Милосердие”. Последний
в своей “Филинте” написал в конце пьесы слова, выражающие
истинное сердце Франции: нет ничего великого без жалости.
Пусть он хорошо запомнит,
Что все чувства, которых благородное сочетанье
Составляют добродетель, честь, благотворение,
Равенство, чистота, любовь и дружба,
Никогда не существовали в безжалостном сердце». Michelet... V. 4.
Р. 460.

[288] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

ся к этой мысли, придумав ту меру, которая декрети­
рована сегодня по твоему почину... Правда, что пред­
ложен был тобой скорее Комитет справедливости. Но
почему же оказалось бы преступлением в республике
милосердие?..»*
Действительно, в тот же день (20 декабря), когда к ре­
шетке Конвента явилось большое число женщин с тре­
бованием освобождения их родных, Робеспьер провел
декрет об учреждении комиссии, которая избирается
обоими террористическими комитетами и имеет це­
лью «собирать сведения о несправедливо арестованных
лицах и результаты ее обследований представить этим
комитетам». А в интересах «справедливости» члены
означенной Комиссии должны были оставаться неиз­
вестными населению. Не ясно ли, что здесь не было
серьезного решения упразднить террор и что перед
нами только новый вид политической стратегии? Тре­
бование милосердия становилось слишком громким,
и Робеспьер пытался в нужную минуту использовать
и его. Неудивительно, что эта же «Комиссия» была от­
менена через день. А прямой вопрос, поставленный
Демуленом и Дантоном, получил ответ в другой раз
и в более ясной форме. В особом манифесте Комитета
общественного спасения (от 26 февраля), составленном
Сен-Жюстом и вдохновленном Робеспьером, была нача­
та открытая борьба и против гебертистов, и против
дантонистов. Касаясь последних и имея в виду Дантона,
Сен-Жюст заявлял: «Несомненно, есть среди сторонни­
ков милосердия некто, кто в душе своей имеет намере­
ние заставить нас вернуться вспять... Первый из всех
законов — это сохранение республики. Во Франции
существует секта, которая играет на всех струнах...
Если вы говорите о терроре, она вам будет говорить
о милосердии: если вы станете милосердными, она бу­

* Блан Л. Указ. соч. Т. 10. С. 195.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [289]

 дет превозносить перед вами террор. Она хочет быть
счастливой и наслаждаться... Похоже на то, что каж­
дый из них под влиянием своей совести и неумолимо­
сти законов говорит себе: мы недостаточно доброде­
тельны, чтобы быть столь страшными. Я не осмеливаюсь
сказать вам: я порочен: я предпочитаю поэтому вам
говорить: вы жестоки»*.
Знаменательная речь! Если Демулен — это пламен­
ные и беспечные уста Дантона, то Сен-Жюст—ледяной
железный рупор Робеспьера. Этим документом послед­
ний объявляет открытую войну Дантону. До сих пор их
спор являлся лишь разногласием о методах работы
в пределах и на почве революции. Этот же документ
пытается политику Дантона истолковать уже как наме­
рение заставить нас «вернуться вспять». Дантон изобра­
жается уже как «порочный» гражданин, как контррево­
люционер.
Так именно повернул сейчас дело Робеспьер. Несмо­
тря на то что уменьшилась внешняя опасность, слу­
жившая предлогом для террора, с каждым днем террор
все разрастался. В начале 1794 года, в жерминале,
в флориале, в прериале все вожди, Робеспьер, Бийо-Ва-
ренн, Кутон неустанно твердят, что «Европа побеждена,
что успех наших армий теперь несомненен, что изве­
стия о наших победах гремят по всему миру»**. А террор
растет. Больше того, Робеспьер, который в свое вре­
мя — при жирондистах и Бриссо — боролся против
войны, теперь боялся побед революционных армий.
И потому он убеждал Баррера не муссировать успехов
армии в докладах Конвенту. «Победы, — говорит Бар-
рер в своих мемуарах, — преследовали Робеспьера, как
фурии». А в Клубе якобинцев убеждал он: «О благоден­
ствии государства судят не столько по внешним успе­

* Жорес Ж. История Конвента / сокр. пер. В. Левицкого. М.-Пг.,

1920. С. 153.
** Кию Э. Указ. соч. Т. 2. С. 125.

[290] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

хам, сколько по счастливому внутреннему состояни-
ю»*. Конечно, он боялся этих побед не из-за
скрывающейся в них «военной диктатуры», ибо луч­
ший путь предотвращения ее был бы отказ от террора
и порабощения революции. Но он боялся их потому,
что без лозунга и вопля «отечество в опасности» уходи­
ла почва из-под ног террористического режима.
Он считал, что без террора погибает его политиче-
ски-моральная система. А если уже начать ликвидацию
его, то и эту функцию он хотел сохранить для себя. «Ро­
беспьер, — говорит Олар,— тоже хотел милосердия; но
он хотел его в форме робеспьеровой, а не Дцантоно-
вой... Каждая партия отсрочивала его только потому,
что она хотела его конфисковать в свою пользу, ибо
она понимала, что только благодаря ему одному прави­
тельство сумеет утвердиться»**“***. Но в этом то и горе
и проклятие террора, что его трудно отменять, что он
сам себя обычно увековечивает. «Не так уж трудно
установить управление страхом. Гораздо труднее вый­
ти из него», — говорил Кинэ. «Говорят, что террористы
ждали только благоприятного часа, чтобы сбросить
с себя террор. Иллюзия! Этой блаженной минуте не
суждено было никогда придти. Они не могли ни отка­
заться от своего оружия, ни лишаться его без того, что­
бы не погибнуть в ту же минуту... Этот час милосер­
дия, который они обещали сами себе, они вынуждены
были отдалять из-за фатальности своих собственных
поступков. Что же это за система — спросим мы вместе
с ним, — которая не могла ни продолжаться без ущер­

* Олар А. Политическая история французской революции...

С. 598.
** Олар А Ораторы революции... Т. 2. С. 193.
*** Вскоре после казни гебертистов и дантонистов Сен-Жюст писал:
«Революция стоит на точке замерзания; все принципы ослабля­
ются... Практика террора так же притупила наше отношение
к преступлению, как крепкие ликеры притупляют вкус». Жорес
Ж. История Конвента... С. 161.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [291]

 ба для себя, ни прекратиться, не уничтожив своих
инициаторов!»*
Надо ли этому доказательства? Имели ли мы право
утверждать в отношении Робеспьера, что если и было
у него теперь, в эту пору, стремление к упразднению
террора, то для него и его соратников это было невы­
полнимое стремление? Не такое же ли, в сущности, —
спросят нас— было положение и для Дантона, который
вел поэтому лишь призрачную борьбу за неосуществи­
мое? Нет, это не так, конечно. Ибо Дантон, по-нашему,
никогда не превращал террора в регулярную систему
управления, никогда не делал «страха» основным и един­
ственным фактором психологического воздействия.
И потому его террористические меры не создавали
в народных массах одной сплошной психологической
картины, которая могла разбиться целиком от устране­
ния террора. Как раз наоборот: террор, бывший у него
лишь одним из средств в ряду приемов управления, при
упразднении своем только повышал удельный вес всех
остальных приемов (убеждения, апелляции к интере­
сам и т. д.). У террориста же, фанатика, у Робеспьера вы­
падение одного кольца из цепи означало разрушение
всей цепи, ибо в ней все кольца были одинаковыми. Вот
почему нереально было его стремление к смягчению
террора. Вот почему его расправа с гебертистами и дан-
тонистами не могла явиться «последним» очищением
революции. Именно после этих расправ Робеспьер про­
вел свой дикий прериальский закон о убийствах.
Завязалась последняя борьба между обоими, в кото­
рой Дантон уже не уступал ни единой головы любого
гражданина. Ибо понимал он ясно, что речь идет уже не
об отдельных головах тех или иных людей, партий,
групп и клик, а о голове и жизни самой революции. Мо­
жет быть, против него и говорили тогда минутные, зло­

* Кинэ Э. Указ. соч. Т. 2. С. 95, 88.

[292] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНВЕРГ

бодневные интересы революционной практики, но
ведь он отстаивал тогда длительный и основной инте­
рес революции, взятой в целиком. Всего смысла этой
борьбы, в которой метался жребий о самой судьбе вся­
кой революции (не только исторической, французской),
не поняли почти современники ее, ослепленные жаром
практики; но ее не поняли и историки революции.
И поистине «падение» всего своего идеологического су­
щества обнаружил в обсуждении этой трагической
страницы революции — ее социалистический историк
Жорес*. Жорес осуждает Дантона за усиленную пропа­
ганду милосердия по многим основаниям, из которых
ни одно не убедительно для нас. Поскольку он считает
эту пропаганду принципиально недопустимой — (он
говорит о «контрреволюционной умеренности»), давая
какую-то индульгенцию террору Робеспьера, в то же
время отличая его от «дикой жестокости» Гебера — по­
стольку Жорес противоречит многочисленным своим
собственным заявлениям о гуманности в революции.
Вспомним лишь его слова о Бабёфе**. Поскольку он бро­
сает здесь упрек в неискренности, он прежде всего,
смешивает самого Дантона с дантонисгами (с Фабром
д’Эглантином) и другими, что особенно необходимо от­
личать в таком огромной важности вопросе; да и они
едва ли рисковали бы тогда головами во имя только по­
литической интриги, если бы в основе их политики не
лежала серьезная социальная идея. Но если бы даже
допустить, что это законное чувство протеста и защиты
жизни человека дантонисты стремились использовать
в политических интересах, то это все же не освобожда­
ет историка (смотрящего на события уже по их сверше­
нии), к тому же историка социалистического, от обязан­

* См. Jean Jaurès, Histoire socialiste de la France contemporaine. V. 4.

** Там он еще мог объяснить, a не оправдать, жестокость толпы
ее историческим воспитанием. Но ведь эта-то причина не годи­
лась для Робеспьера.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [293]

ности войти в существо спорного вопроса. Вопрос
о том, защищали ли они здоровое начало революции
или нет, не зависит от психологической темы искрен­
ности их. Важнее последний, особенно часто слышный,
довод Жореса: тогда, когда надо было сломать Гебера,
Дантон не должен был мешать Робеспьеру: свое требо­
вание милосердия (не чуждое-де и Робеспьеру!) он под­
нял несвоевременно. Упрек, перенесенный на эту поч­
ву, однако, еще меньше убедителен. Ибо в нем как раз
заключается требование политиканства и неискрен­
ней игры идеями, только в обратной плоскости. Если
раньше Жорес как будто ставил дантонистам в вину,
что, в душе желая крови, эти волки для виду одевали
овечьи шкуры, то теперь он как бы требует от них под­
держки казни при внутреннем отказе от нее, то есть
волчьей шкуры, надетой на овцу. Как мог Дантон, ис­
кренно отрекшийся тогда от крови, замалчивать свой
голос милосердия? Но Дантон тем самым противостал
Робеспьеру и нарушил «законное» равновесие револю­
ции — наивно спрашивает историк. В том-то и дело, что
это размещение исторических фигур и положений ис­
кусственно и пристрастно. Жорес видит для Дантона
только два пути: либо с Робеспьером против Гебера
и роялистов, либо против Робеспьера, а «значит», с ро­
ялистами и Гебером. Политикам, погруженным в злобу
дня, или доктринерам часто кажется, что есть лишь
«две возможности» и что истории приходится выбирать
только между ними. Однако часто есть иная, третья,
пересекающая обе те, — возможность трагическая,
быть может, но тоже необходимая: ни с той и ни с дру­
гой стороной*. Для Дантона Робеспьер был так же не­
приемлем, как Гебер. И если Жоресу кажется, что иде­

* Жорес был себе верен, когда и в капиталистической Франции

отстаивал «левый блок» в борьбе реакции с демократией. Но ведь
социалисты в борьбе буржуазных партий обычно занимают тре­
тье положение. И не такое ли положение Октябрьская револю­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

альным было бы соглашение Дантона с Робеспьером
и образование ими «одной большой партии», то несо­
мненно, что самому Дантону Робеспьер казался невоз­
можным как союзник. Больше того: выявление своих
с ним разногласий казалось ему вернейшим служением
революции. Кто знает: победа дантонова стремления
и присоединение к нему Робеспьера не означала ли бы
совсем иного развития термидора, то есть снижения
революции? Термидор Дантона не означал ли бы остав­
ления в живых Гебера и разрушения ступеней к трону
Бонапарта? И не признает ли этого, в конце концов,
и сам Жорес, но только... после смерти Дантона?
Он пишет: «После того как были устранены с пути
демагогия крайних левых и умеренных дантонистов,
казалось, следовало бы встать на путь постепенного воз­
вращения к нормальному строю. Террор не может быть
нормальным режимом... Робеспьер и Сен-Жюст пони­
мали необходимость возвращения к нормальной жиз­
ни, но они не находили путей к этому переходу... Ро­
беспьер, оставшийся полным господином в области
политики после казни гебертистов и дантонистов, пы­
тался смягчить некоторые крайности террора, но у него
не хватило ни умения, ни решимости идти в этом отно­
шении против своих соратников по Комитету и твер­
дым шагом встать на путь восстановления демократии.
И в результате он кратчайшим путем пошел к собствен­
ной гибели и привел революцию, которой он искренно
служил, к крушению»*. Итак, освободив себя от связи
и влияния «умеренных» революционеров, Робеспьер
попал в руки других «соратников», прямых убийц рево­
люции. Мы увидим после, как он «смягчал» крайности
террора и как он не слишком резко отличался от своих
соратников. Но не ясно ли, что сама ирония историче­

ция в России в пору ее большевистского вырождения создала для

последовательных до конца революционеров?
* Жорес Ж. История Конвента... С. 160 и далее.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [295]

 ской Немезиды водит рукой Жореса, когда он, бросив
суровые укоры Дантону в жизни, принужден потом опи­
сывать такой безнадежный ход событий после смерти
Дантона в условиях свободы действий для Робеспьера?*
А между тем вина Дантона перед революцией не
в том, что он начал борьбу с ним, а в том, что он недо­
статочно энергично вел ее, не возглавил ее своим авто­
ритетом, что не бросился в нее со свойственной ему
ранее неистовостью. С слепящими шорами на глазах
Робеспьер не видел и не понимал, куда примчит его
с наклонной плоскости карета, потерявшая своих бое­
вых коней. Но Дантон, ясновидящий и прозорливый
гений революции, как же он не видел последствий сво­
его исчезновения, как же он не думал за себя и за Ро­
беспьера, как же он его оставил наедине с соратника­
ми, идти против которых у него не было ни «умения,
ни решимости?». Ведь он не раз стремился спасать на­
род от его же собственной ярости; не наступила ли те­

* Чем же объяснить такое заблуждение Жореса? Неужели же

только так, как это резко делает Сорель («Размышление о наси­
лии»), который в Жоресе видит просто продолжателя традиций
французских якобинцев? В душе парламентариев-социалистов,
ярчайшим представителем которых был Жорес, Сорель чита­
ет только одну страсть: страсть к захвату власти и к обладанию
властью от имени «четвертого сословия, которое в действитель­
ности превратилось бы во вторую буржуазию». И так как власть
немыслима без насилия и террора, то, по мнению Сореля, Жорес
в оправдывании Робеспьера только преосуществляет свою соб­
ственную программу, программу победившей «диктатуры проле­
тариата». Сорель неплохо угадывал вожаков нашей пролетарской
революции, но далек от души Жореса. Вспомним только многочис­
ленные предсказания Жореса о ходе истинной социалистической
революции. Не вернее ли будет думать, что при освящении тер­
рора в Жоресе говорит главным образом французский патриот?
Когда он бесплотно мечтает о пролетарской революции, он иной,
но ради спасения Франции революционной он был готов принять
и террор. И в увлечении этим стремлением он был готов пожерт­
вовать Дантоном во имя Робеспьера и всю вину взвалить на перво­
го. Не этим ли объясняется, с другой стороны, его снисходитель­
ная характеристика Дантона перед лицом его критиков справа?
Ведь Дантон символизировал в решительные моменты Родину.

[296] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

перь минута для спасения Робеспьера от его же соб­
ствен н ого безум и я? Спасение револю ции не
заключалось ли в борьбе и в подчинении Робеспьера?
Было бы упущением со стороны истории, если бы
борьба между обоими полюсами этой революции, пока
она велась еще на почве идей, протекала бы только
в безличной форме публичных, парламентских и клуб­
ных прений. Перед трагическим разрешением спора
они должны были еще близко встретиться когда-ни­
будь, поспорить и непосредственно — лично.
В такой обстановке, сближавшей их интимно, вос­
кресавшей их прошлый общий путь, освобождавшей
их от навязчивого взора улицы, их точки зрения могли
бы проявиться в наиболее острой химически чистой
форме. Именно здесь в этой атмосфере мирного уюта
тем самым обнаружились бы вековечные и безличные
корни их великой тяжбы. Должна была быть какая-то
их «последняя встреча». И такое последнее свидание их
действительно было.
История сохранила множество версий о таком свида­
нии; мы изберем лишь наиболее достоверные из них.
«22 марта они встретились в последний раз, за столом
их общего друга Эмбера. По словам одного из свидете­
лей, Дантон, заклинал Робеспьера в последний раз осво­
бодиться от интриг, которые ссорили их обоих. Он силь­
но разгорячился: “Забудем наши дурные чувства и будем
видеть перед собой лишь отечество, его нужды, его опас­
ности. .. Ты увидишь, что республика, торжествующая
и уважаемая вовне, будет скоро любима и внутри стра­
ны даже теми, которые до сих пор были ее врагами”.
Робеспьер, который хранил холодное молчание, ответил
с досадой: “При твоих принципах и твоей морали никог­
да ведь не найдется виновных для наказаний!” “Что ж ” —
воскликнул Дантон? — ты был бы огорчен, если бы не
было виновных для наказания?..” Однако он после об­
нял Робеспьера при общем волнении, последний один

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [297]

 лишь остался холодным как мрамор... На другой день
вечером, когда Бийо-Варенн опять потребовал голову
Дантона, Робеспьер выдал ее ему»*.
Но этот рассказ страдает как бы излишней кратко­
стью: в нем слишком мало отражается существо их спо­
ра. Не может быть, чтобы в таком свидании этот спор
не обнажился глубже, чтобы они оба, в горячности или
холодности, не развернули лихорадочно либо фактов,
либо принципов своих расхождений. Два других рас­
сказа пытаются дать и такую картину. Ленно, по воспо­
минаниям Лембар-де-Лангра, дает такую версию. «Та-
льен, один из самых горячих сторонников Дантона,
устроил свидание**. Сошлись все трое.
— Вот я, — сказал Дантон, — в чем ты меня упрека­
ешь?
— Ты противодействуешь мерам комитетов.
— В чем?
— Во всем. Ты оплакивал жирондистов.
— Да, среди них были такие, которые любили свобо­
ду. Зачем убивать детей, как Фонфред и Дюко?
— Ты поддерживаешь также Демулена.
— Другое дитя.
— Ты аплодируешь его «Старому кордельеру».
— Да, я думаю, как он; настало время поставить в по­
рядок дня милосердие. Кровь, только кровь, Франция
погибнет в ней. Ты, как и другие.
— Ты поддерживаешь еще Филиппо: это ты склонил
его напечатать его сочинение о Вандее.

* Madelin... Р. 280. Этот рассказ основан на версии Добиньи,

устроившего, по его словам, это свидание. Луи Блану этот рассказ
кажется маловероятным, но надо помнить робеспьеризм этого
историка. См.: БланЛ. Указ. соч. Т. 10. С. 293.
** Это новое сообщение, ибо все другие версии говорят лишь
о свидании у Эмбера и Паниса; может быть, де Лангр приписы­
вает эту сцену Тальену потому, что знает, что именно последний
своими смелыми выступлениями в Конвенте 9 термидора погу­
бил Робеспьера.

[298] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

 — Да это я! Надо положить конец резне в Вандее.
— Ну вот, Дантон, ты — заговорщик, и ты это при­
знаешь.
Дантон не отвечал. Робеспьер видел, что у него были
слезы на глазах, и он бросил взгляд в сторону Тальена,
как бы говоря ему: видишь ли, как этот надменный
плачет.
— Да, я плачу, — воскликнул Дантон с гневом и воз­
вышая свой голос, — но это не о себе. У тебя нет ни
жены, ни детей, ты никого не любишь. Все умрет вме­
сте с тобой. Ты называешь заговорщиком меня, врага
королей*. Пусть меня пошлют в армию и увидят, заго­
ворщик ли я»**.
В этом рассказе слишком много законченности и ху­
дожественной округленности, чтобы он казался всеце­
ло достоверным. Точнее и отточеннее кажется зато рас­
сказ другого, обычно не более достоверного историка
Ламартина. «Между ними, — пишет он, — завязался
разговор сначала натянутый, потом желчный и, нако­
нец, он принял угрожающий характер... Посмотрим,
сказал Робеспьер, не можем ли мы прийти к соглаше­
нию? Не вынуждена ли власть становиться жестокой
в случаях крайней опасности?
— Да, — сказал Дантон, — но она никогда не должна
быть неумолимой. Гнев народа — это порыв; ваши эша­
фоты — это система. Придуманный мной революцион­
ный суд должен был служить оплотом. Вы превратили
его в бойню. Вы поражаете без разбора!
— Сентябрь не разбирал, — с усмешкой заметил Ро­
беспьер.

* Любопытно сравнить с этими словами («враг королей») отзыв

Мишле о Робеспьере: «Тот, кто убил Дантона, заслужил призна­
ние королей... Все правительства — братья. А Робеспьер был пра­
вительством» (Jules Michelet, Histoire de la Révolution française. V. 7.
Paris, 1853. P. 177).
** Lennox... P. 301.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [299]

 — Сентябрь, — возразил Дантон, — был необдуман­
ным инстинктом, анонимным грехом, которого никто
не прощает, но за который никого нельзя покарать в на­
роде. Комитет общественного спасения проливает
кровь капля по капле, как бы для того, чтобы поддер­
жать ужас и привычку к казням... Вы казните столько
же невинных, как и виновных.
— Казнен ли хотя бы один человек без суда? Порази­
ли ли хоть одну голову, не осужденную законом?
При этих словах Дантон горько вызывающе рассме­
ялся.
— Невинные! Невинные! — воскликнул он. — Вы
считаете за преступление ненависть, которую питают
к вам! Вы объявляете виновными всех ваших врагов.
— Нет, — сказал Робеспьер, — и доказательство тому,
что ты жив!
Они расстались. Робеспьер — с гневом»*.
Конечно, и эта версия — не точная история; едва ли
мы ее когда-нибудь и откроем. Но подобно тому, как
астроном на основании математических выкладок уве­
ренно ищет и находит в небе неизвестную звезду, исто­
рик этой грандиозной борьбы духа ищет сцены такой
последней встречи. Много существует версий ее, но дух
такой встречи для нас ясен. И мы думаем, что сцена,
описанная Ламартином, вернее всех других. Таким мог
быть знаменательный разговор в истории. И злое напо­
минание о «сентябре», и братская защита народа Дан­
тоном, и реальная угроза ему со стороны Робеспьера —
все это было неизбежно в этом разговоре**. Мы видим,

* Ламартин А. История жирондистов. Т. 4. СПб., 1906. С. 88.

" Подобную же версию Прюдома передает и Луи Блан, только
с добавлением, мало вероятным с точки зрения дальнейшего:
«Робеспьер ушел первым; тогда Дантон сказал: “Черт возьми!
Нам надо показать себя: нельзя терять ни минуты”» (Т. 10. С. 294).
Сравни еще сценку их свидания, описанную Роменом Ролланом
в художественной драме «Дантон» и перенесенную им в дом Де­
мулена. Дантон в ней идет навстречу Робеспьеру и «с искренней

[300] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

что в этой встрече не нашлось у них обоих общих слов,
«холодный мрамор» Робеспьера не понял горячего вол­
нения Дантона.
Теперь Дантон должен был принять великие реше­
ния: он должен был вступить в борьбу. Но он этого не
сделал, несмотря на требования друзей его. Почему?
На пути его великого решения легла усталость, ду­
шевная усталость, которая изнутри парализовала его
волю, ослабила его сторонников, открыла его удару. Это
была, быть может, та самая усталость, которая, как на­
казание судьбы, потом наляжет тяжестью и на Робеспье­
ра в день 9 термидора. «Дантон устал, — писал Кинэ*. —
Он перестал видеть результаты задуманного. Какую
смертельную усталость нужно чувствовать в самом
деле — не видеть развязки на этом невозможном пути.
Эти люди чувствовали, что они не устроили ничего
прочного. Они не имели почвы под ногами, чтобы сесть
спокойно и передохнуть на минуту». Мы не думаем, что
здесь правильно указана причина усталости Дантона.
Он не мог считать, что революция не дала ничего проч­
ного и что «нет развязки» на этом пути. Нет, была развяз­
ка, и она ему навязывалась всем ходом событий. Но Дан­
тон этой развязки не хотел. Когда друзья его настаивали
на открытии борьбы с Робеспьером, он возражал. «Он
когда-то хотел свержения Бриссо и недавно еще сверже­
ния Гебера, но он никогда не требовал для них эшафо­
та. .. Надо было бы опять проливать кровь. Довольно ее
уже. Я проливал ее, когда считал это полезным. Лучше
быть гильотинированным, чем гильотинировать»**.

сердечностью» говорит: «Я иду к тебе и протягиваю тебе руку...

Республика нуждается в моей энергии и в твоих добродетелях.
Если тебе противна моя энергия, подумай о том, что твои добро­
детели мне ненавистны: мы квиты».
* Кию Э. Указ. соч. Т. 2. С. 113.
** Madelin... Р. 231. Он будто бы еще сказал: «В революциях власть
попадает в руки больших злодеев; лучше бьггь простым рыба­
ком, чем управлять людьми» (Тэн И. Указ. соч. Т. 4. С. 97).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [301]

 Дантон не хотел больше гражданской войны. При
создавшихся условиях это была бы, вероятно, борьба
за самого Дантона, за его диктаторскую власть. Права
народа и революции, растоптанные диктатором Ро­
беспьером, не могли бы быть иначе восстановлены,
как через новые реки крови. Новой диктатуры и новой
крови Дантон, однако, уже не хотел: для этого он устал.
И он дал событиям развиваться по их собственной
логике. Как ни относиться к поведению Дантона в это
время, но это решение его строго вплетается в тот об­
раз, который нам открывался на всем протяжении ре­
волюции. Он мог быть неистов в деятельной борьбе, но
он же мог устать от крови и насилия. Он мог первый
к ним призвать, но именно он же мог и первый от них
отказаться: для себя и для революции.
Пятого апреля 1794 года был казнен Дантон. Еще ра­
нее были казнены гебертисты, за ними и другие. Ро­
беспьер очищал для себя арену, спокойную от посяга­
тельств справа и слева.
Что же, выходило у него что-либо после этого? Нашел
ли он пути к спасению революции? Послушаем Жореса.
Жорес, дружественный Робеспьеру историк, принуж­
ден, однако же, писать: «Следовало бы встать на путь
постепенного возвращения к нормальному строю... эта
задача не была невыполнима... Но руководящие деяте­
ли революции этого периода Робеспьер и Сен-Жюсг не
могли справиться с этой трудной и ответственной зада­
чей»*. Сен-Жюст, понимавший уже, что «практика тер­
рора так же притупила отношение к преступлению,
как крепкие ликеры притупляют вкус», все же, однако,
добавлял: «Без сомнения, еще не настало время делать
добро». А Робеспьер, пытавшийся в атмосфере ужаса
и общего бессилия стать первосвященником своей соб­
ственной религии, еще острее оттачивал нож террора.

* Жорес Ж. История Конвента... С. 161.

[302] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

«Ему, лишившемуся правильного политического глазо­
мера и не знавшему, что делать, казалось, что стоит
только истребить тех или других действительных или
мнимых противников революции, чтобы открылась
беспрепятственная возможность деятельности. И ги­
льотина, добавляет с горечью Жорес, работала непре­
рывно, а количество недовольных и усталых от режима
террора с каждым днем увеличивалось». Было, однако,
мало хаотических безумств: они били густо, но слиш­
ком слабо. Чтобы их оформить и расширить, законолю-
бец Робеспьер провел свой прериальский закон, поис­
тине закон о массовых убийствах. Он его обосновывает
перед Конвентом в следующих словах: «Хотят управлять
революциями при помощи судейского крючкотвор­
ства... Чтобы казнить врагов отечества, достаточно
установить их личность. Требуется не наказание,
а уничтожение их». А уж отсюда ясно, что для осужде­
ния врагов народа достаточно любого доказательства,
материального или морального; при наличии их не до­
пускаются свидетельские показания: не должно быть
и защитников». Такой «закон» был не хуже гильотины,
поставленной уже прямо в залу суда. И действие его ска­
залось сразу. За 13 месяцев до 22 прериаля (10 июня)
было всего 1220 казней, а за 49 дней после него, до па­
дения Робеспьера 28 июля, их было 1376. Это только
в одном Париже. Всего же было гильотинировано око­
ло 17 ООО, помимо несметного числа расстрелянных,
утопленных и погибших в огне гражданской войны.
При этом относительно 12 ОООесть подробные сведения.
Большинство из них не принадлежало к привилегиро­
ванным классам: 7545 (около 63%) составляли крестьяне,
рабочие, мелкие лавочники, прислуга и солдаты*“**.

* Charles Berriat-Saint-Prix, La justice révolutionnaire a Paris,

Bordeaux, Brest, Lyon, Nantes, Orange, Strasbourg. Paris, 1861.
” Приведем еще другие показательные данные из книги Дю-
боста: с месяца октября 1793 года до апреля 1794 года, когда

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 Нужен ли был с какой-нибудь точки зрения этот
бешеный закон? Ни один историк этого не может
утверждать. «Ужас достигает своего высшего предела
в этом законе в минуту, когда все ораторы торжествуют,
когда военная опасность совсем мала». Какая же его
подлинная цель? «Речь идет совсем не о том, чтобы
стать во главе Европы или сразить внутри государства
роялистов: для этого хватит армии. Теперь нужно обе­
зглавить друзей Дантона, Гебера, Шометта, то есть са­
мый Конвент и главным образом самую солидную под­
держку республики — Гору»*. И конечно, прав Жорес**,
когда говорит: «С изданием этого закона дело Робеспье­
ра было безнадежно проиграно. И он обнаружил, что
не в силах справиться со сложностью задач, стоящих
перед революцией... Террор перестал устрашать, а меж­
ду тем систематическое его применение порождало все
большее недовольство политикой Робеспьера. Револю­
ционная власть потеряла все свое обаяние и доверие,
которым она еще недавно пользовалась»***. Погнавшись
за утопическим планом сконцентрировать сначала тер­
рор до высшей степени с тем, чтобы потом его оконча­
тельно ликвидировать, Робеспьер достиг только одно­
го: революция и он сам стали задыхаться в терроре. Вся
система обрушивалась на них самих, и под развалина­
ми ее расцветало семя реставрации. И, как карающий

Робешьер начал овладевать управлением, но Дантон еще жил,

насчитывают 462 казни. А с 5 апреля 1794-го, дня смерти данто­
нистов, до 10 термидора (28 июля), почти в три с половиной ме­
сяца, было 2085, это почти 20 казней в Париже в день в среднем.
А если различать между периодом до и после закона прериаля,
то в первом за 67 дней бьио 739 казней, а во втором — за 17 дней
1346 казней (С. 170).
* Кию Э. Указ. соч. Т. 2. С. 125.
** Хотя зато, как мы видели выше, глубоко непоследовательный
в осуждении Дантона. День 22 прериаля ярко обнаружил бес­
смыслицу 16 жерминаля — казнь Дантона.
*** Жорес Ж. История Конвента... С. 163. Чем более голов рубили
они, тем сильнее чувствовали сопротивление (Кию Э. Указ. соч.
Т. 2. С. 124).

[304] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

символ, у порога рушащегося здания высоко подыма­
лась молчаливая тень Дантона. «Слова Баррера, — гово­
рит Кинэ, — что мертвые не возвращаются, каждый
день становились все фальшивее. Кутон ежедневно
опровергал их, постоянно повторяя, что «тень Гебера,
Дантона и Шометта еще гуляет между нами». У Сен-Жю-
ста тоже вечно было имя Дантона на губах, как будто
Евмениды отметили это имя на плечах»*.
Грозное свидетельство истории, великое предупре­
ждение революциям!
Французская революция после этого неудержимо
падала со ступени на ступени вниз, между тем как
по этим же ступеням незаметно и уверенно поднимал­
ся вверх к трону Бонапарт.

XXVIII
Дантоново и Робеспьерово
начало в революции
Почему же так случилось? Почему революция погиб­
ла в братоубийственной войне этих двух людей? Мы
видели с самого начала, что непринципиальные рас­
хождения в основных вопросах вырыли между ними
пропасть. Ибо были они оба представителями одного
и того же классового и культурного целого. Пропасть
вырыл между ними смертельный спор о смерти, спор
о пределах крови, о границах террора. Но разве не мог­

* Кию Э. Указ. соч. Т. 2. С. 124.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [305]

 ли они, одинаково преданные революционному отече­
ству, найти здесь какие-либо пути примирения, какие-
нибудь грани компромисса? Откуда же у них, таких дав­
них попутчиков, такая неугасимая вражда?
Чтобы наконец ответить на этот наш вопрос, нам
нужно в последний раз вдуматься в них обоих, всмо­
треться в них. Вот именно всмотреться в их лица и фи­
гуры, понять их как людей, и мы многое поймем.
Дантон — это крестьянин, громадный, широкопле­
чий, с открытым обветренным лицом, с мощными му­
скулами, с громовым голосом, с размашистыми жеста­
ми атлет, атлет революции*. Он весь пылает энергией
в жизни, он весь как набат звучащий, как многозвуч­
ный колокол — этот Бетховен народного восстания,
лицом похожий на того Дантона музыки. Он весь — пе­
реложенная на жизнь музыка стихии, он сам — неот­
рывная часть этой через край переливающейся стихии.
Его движения порывисты как вихрь, его речь — неж­
ная, суровая, веселая, грозная — водопады красноре­
чия. Его радость или горе или гнев выливаются в бурю.
Он не говорит, а гремит; он не влияет, а потрясает,
в Клубе ли кордельеров, на трибуне ли Конвента, перед
судом ли Трибунала. Удар его и гнев — лишь как осле­
пительная вспышка молнии, зато его объятие — креп­
ко, длительно и вечно, как гранитное его тело. У этого
колосса, с лицом монгола, обезображенным оспой,
с лицом «ворчащего бульдога» (Тэн), на руках своих, как
ребенка, вынесшего из огня революционную Фран­
цию, есть одно, что всего дороже; глаза, полные ласки
к людям и природе. В роковые минуты истории им
мощно руководит рассудок, и сам он не раз ссылается
на веления разума, но разум не обособлен в духовном

* «Дантон из земледельцев Шампаньи под оболочкой адвоката,

трибуна, великого артиста оставался суровым крестьянином.
Это можно было без труда узнать по его мощной шее, по широ­
ким плечам, по сильным рукам» (Michelet... V. 4. Р. 460).

[306] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

существе его. Он — в драгоценной оправе его сердца.
Это оно разливает в нем вечную бодрость, кипящую
жизнью веселость, беспечную радость. «Ненависть чу­
жда моей натуре, — воскликнул он однажды, — я в ней
не нуждаюсь»*. Это самосознание «мудрой доброты»,
самосознание жизни. Этот человек, «сердце которого
нежно, как у женщины» (Lennox), от порывов ярости
мог переходить только к порывам великодушия (вспом­
ним: гнев народа бывает только молниеносным), а по­
тому на всех этапах революции мы видим его спасаю­
щим ее жертвы. Он был подлинный галл, он любил
жизнь во всех ее формах. «Счастлив, — воскликнул он
раз, — тот, кто никогда не клеветал на жизнь». «Он лю­
бил природу, особенно свою природу, Шампаньи. Влю­
бленный в свою землю, в свою реку, в свои деревья,
он — в Париже — всегда был охвачен своего рода голо­
дом по деревне. Несмотря на восторги революции, он
бежал в свое Арси опьяняться ветром равнины и жур­
чанием воды. Но он не гнушался и шумом своего «Па­
рижского двора», своей улицы Кордельеров, шумом
собраний, ибо это тоже была жизнь»**. «Он был обходи­
телен манерами, как и прост в костюме. Это был чело­
век, который любил свою жену, своих друзей, как са­
мый простой среди нас, который говорил, ходил
и действовал как все»***. И это самосознание жизни не
могло не вылиться лебединой песнью в последнем бою:
перед судившим его Трибуналом. Пусть рассеялись
в грохоте тех дней точные отчеты о его речах на суде,
но мы верим словам, вложенным в его уста Роменом
Ролланом. «В чем обвиняют меня? — воскликнул он.
В любви к жизни, в наслаждении ею... Конечно, я лю­

* Madelin... Р. 117. «Он себя знал: эта натура, резкая до грубости,

не несет в себе, однако, злобы» — добавляет Мадден. «Ненависть
невыносима для моего сердца» (Кию Э. Указ. соч. Т. 2. С. 93).
** Madelin... Р. 114.
*** Lennox... Р. 369.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [307]

 блю жизнь... Всем педантам из Арраса и Женевы не
удается задушить радость, которая зреет в земле Шам-
паньи, распуская почки виноградников и возбуждая
желания людей. Должен ли я краснеть за мою силу? На
что вы жалуетесь? Ведь эта сила спасла вас... Разве вы
запрещаете наслаждения? Разве Франция дала обет це­
ломудрия? Добродетель заключается в том, чтобы быть
великим для себя и для родины»*.
Именно это было непонятно Робеспьеру. Взгляните
на него внимательней. Сухое и узкое лицо, сжатые
губы, замкнутые и в себя ушедшие глаза, тщедушное,
робкое тело. Нет вольных движений, нет гневных или
великодушных порывов, нет великого безрассудства
страсти. Все страсти, все жесты, все чувства окованы
тяжелой броней мысли. Все тело его и замыслы и дей­
ствия — функции одного лишь мозга. В бесстрастно-ле­
дяных глазах сторожит жизнь один рассудок, и трезвые
руки поднимаются только для расчета. В словесной
речи его — сплошная геометрия в действии, и весь мир
представляется ему как развертывание силлогизма.
«Честный до пуританизма, щепетильный в делах и це­
ломудренный, равнодушный к удовольствиям, суро­
вый в принципах, хотя и гибкий в выборе средств, кор­
ректный в поведении своем и педантичный в речах,
с узким умом и холодной душой»**.
Что может иного сказать о нем новейший историк?
Принципы, законы и догмы — вот что только видит
такой человек; и в суровом мраке их исчезает дерзкое
лицо отдельного человека. «В нем было — как бы жалу­
ется Жорес — нечто от священника и сектанта, невыно­
симая претензия на непогрешимость, тщеславие узкой
добродетели, тираническая привычка обо всем судить
по мерке его собственного сознания, а по отношению

* Раллан Р. Дантон... С. 248, 250.

** Madelin... Р. 460.

[308] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

к индивидуальным страданиям — ужасающая сухость
сердца человека, одержимого идеей, который кончает
мало-помалу тем, что смешивает свою личность с своей
верой, интересы своего честолюбия — с интересами
своего дела»*. Не любил и не верил Робеспьер в челове­
ка, либо если любил, то уже во всяком случае человека
абстрактного, вычерченного фантазией «по Руссо». Как
любили средневековые инквизиторы не реального,
а другого, надземного христианина. Фанатики своей
идеи, и те и они видели перед собой не живого homo,
а искусственного гомункулуса («добродетельного граж­
данина», «истинного христианина»), ради которого не
жаль было растапливать костры или заострять гильо­
тинный нож**. Самая природа представлялась этому
сентиментальному выученнику Руссо прирученной,
подстриженной под доктрину учителя. Жизнь вольная
и особая от его нищего ума была для него чужой. Что
странного после этого, если в сентябрьские и иные дни
Дантон спасал людей, спасал хоть единицы из-под прес­
са общего закона, а робеспьерова душа — душа закон­
ника и книжника — не признавала исключений?***
Жизнь для Робеспьера не разнообразие красок, не без­
мерная радуга цветов, а сплошное в один цвет полотно,

* Jean Jaurès, Histoire socialiste de la France contemporaine. V. 4.

Paris, 1903.
'* «Собрание равных, во всем похожих друг на друга, разрознен­
ных человеческих единиц, заключивших между собой договор, —
вот представление якобинцев об общ естве... Вся эта живая Фран­
ция, грандиозная трагедия, разыгрываемая 26 миллионами лиц
на сцене в 26 тысяч квадратных лье, ускользает от якобинца...
Он ничего не видит и не различает за чертой своей партии и сво­
его клуба, а в этом узком кругу он помещ ает бездушных идолов
своей утопии» (Тш И. Указ. соч. Т. 3. С. 13,18).
* " «Дантон видит, — отмечает верно Тэн, — людей такими, какие
они есть на самом деле, видит, что они живут, страдают, видит,
что у каждого есть свое лицо и свои жесты. При этом зрелище все
внутреннее существо содрогается, если у человека оно имеется,
а у него оно есть... Уже в сентябре, “прикрывая свое сострада­
ние рыданиями”, он вырвал у убийц несколько славных жизней»
(Там же. Т. 4. С. 97).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [309]

 однообразия которого не смущает ни один случайный
луч солнца. Он прост в своем домашнем обиходе, он
обходителен с людьми, он смиренен в выступлениях,
но он знает цену своему смирению, он гордится скром­
ностью своей. И если самосознание жизни — это Дан­
тон, то Робеспьер — самосознание смирения, самосо­
знание добродетели. То есть это отсутствие добродетели.
У Дантона — объемлющая всех доброта, у Робеспьера —
ощетинившаяся против всех добродетель. У Дантона —
революция, охватывающая жизнь, у Робеспьера с подо­
зрением подходит к жизни революция.
А отсюда вытекали все политические взгляды, и ре­
шения, и действия их. Дантон — крестьянин, не теоре­
тик, находящийся в плену у своей же собственной тео­
рии, совершающий ей жертвоприношения собой
и другими. У него мы не находим чего-либо, подобного
стройно и сурово разработанной системе Робеспьера.
Зато у него «хорошие глаза», которыми он смотрит и ви­
дит. И потому, конечно, революция для него не замкну­
тая, со всех сторон огороженная теоретическая сеть,
которая, опускаясь в жизнь, целиком охватывает, как
щупальцами, человека, заглушая его собственное твор­
чество. Революция ставит не сети и не щупальца, вну­
три которых, как в границах, — по идее Робеспьера —
заключена вся новая революционная жизнь, а только
вехи, между которыми и за которыми развертывается
в бесконечном разнообразии эта жизнь. Революция для
Дантона— это безбрежная равнина, зеленый луг, на ко­
тором освобожденные люди выявляют самих себя. Ко­
нечно, у Дантона есть верховные обязательные прин­
ципы революции. Его пафос — родина и свобода; его
общественные взгляды (на собственность, администра­
цию, церковь) определенны. Он хочет и содействует
этому решительно, чтобы революция шла именно по
этим его путям. Но они все не носят характера разрабо­
танных до мелочей, до конкретности систем. Это лишь

[310] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

высокие дубы на открытой, покуда глаз хватает, равни­
не, а не глухие чащи из спутанных и таинственно пере­
витых между собой кустарников, в которых должен
вновь бродить и запутываться освобожденный чело­
век. Робеспьер стремится предусмотреть, а потому и на­
вязать как истину, все разветвления и тропинки будто
бы революционного развития, а на самом деле — свои
собственные революционные мысли. Дантон считает
истиной только исходные точки этого развития. Ро­
беспьер поэтому непрерывно законодательствует и по­
велевает, неизменно стоит в стороне и над толпой под­
данных. Дантон же издает законы и приказы только
в решающие минуты революции и — даже стоя на вы­
соте — смешивается с толпой граждан. Ибо революция
для него не только материальное освобождение, утоле­
ние земельного голода, изгнание подлых царедворцев,
но прежде всего освобождение ликующего духа, развяз­
ка всех задавленных столетним рабством сил человека,
внутреннее перерождение его, этого санкюлота исто­
рии. А потому поменьше рамок, угнетения, возмездия,
надзора, и больше всего глубинной, яркой, разумной
свободы. Ибо не может быть, чтобы француз, свергнув­
ший с себя иго веков, обезглавивший короля и цер­
ковь, сравнявший в правах маркиза и конюха, не умел
сам блестящим «разумом» своим (а его разум — это все
нутро человека) охранить себя, помочь себе раздвинуть
рамки своей природы. Мы сегодня знаем, что высшие
стремления Дантона лишь подступ к великим, дух за­
хватывающим идеалам нашего века. Мы знаем, что
свобода того века, когда менялась только социальная
оболочка векового рабства, была лишь призрачной
(а в свете тогдашних критиков слева— даже и лживой),
но мы чувствуем, что в ту эпоху для исторически огра­
ниченного нравственно-социального сознания тех лю­
дей (Робеспьера и Дантона одинаково) и эти принципы
казались высочайшими достижениями мысли и фанта­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 зии, сверкающего мира идей энциклопедистов и меч­
тателей. И гордый пафос, торжество прогресса, величие
вольного простора звенело искренне в их мыслях, ре­
чах и действиях тогда. Интимный смысл революции
и тогда был освобождением воли человека. Именно
этой воле Дантон и его люди желали величайшего раз­
маха, без которого не может быть и ее расцвета. И если
граждане не научились еще свободе, то этому они на­
учатся лучше всего в условиях пользования свободой.
Поэтому единственной задачей жизни Дантона было
ставить только колонны дворца, которые строить даль­
ше и в котором надолго устраиваться самостоятельно
должны его обитатели, граждане революции.
Этого не разумеет Робеспьер. И у него одинаковые,
как у Дантона, верховные принципы, но он их разраба­
тывает до логических концов, до таблицы умножения,
до жизненных абсурдов. Ему мало ставить колонны: он
хочет распределять и самое жилье, и мебель, и весь
строй жизни. Он не верит способности граждан поль­
зоваться свободой: пользованию этим обоюдоострым
орудием он хочет обучать их сам каждый день. Не воля,
дарованная революцией человеку, дорога ему, а весьма
реальная, детальная — его собственная — программа,
которая неотступно должна воплощаться в жизнь.
Вчитайтесь теперь в их речи, и вы это поймете. Речи
Дантона пламенеют не только собственным горением,
но и призывом к творчеству, к воле и вдохновению че­
ловека. Они кратки, резки, сплошное пламя, широкие
мазки, величественные линии, в бесконечности
устремляющиеся дали, и в то же время мудры. Речи
Робеспьера — сплошные силлогизмы, без внутреннего
жара, опутывающие волю человека, берущие творче­
ство ее как одно слагаемое лишь из суммы. Мысли их
догматически отточены до остриев, а формы их тягу­
чи, длинны, убедительны до скуки, как школьные
уроки.

[312] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 Совершенно ясно, что уж этого одного ограничения
внешней действенной свободы было бы достаточно,
чтобы сделать жизнь нестерпимой. Мы это наблюдаем
в Российской революции. Но Робеспьер и его сторонни­
ки шли дальше. Они хотели не только быть мелоч­
но-ревнивыми законодателями внешней жизни, но
власть свою пытались распространить и на царство
внутренней жизни человека. Они хотели добиться
адекватности помыслов и действий, побуждений и ре­
шений. Путем закона и государственного воздействия
они замыслили добиваться чистоты души. Им это мог­
ло казаться тем легче сделать, что в сознании перед
ними всегда стоял не реальный человек с своей соб­
ственной самобытной душой, а только логический об­
раз коллективного человека-манекена с такой же «кол­
лективной» душой. Здесь Робеспьер из сферы школьного
учителя уже переходил в область церковного священни­
ка*, а самую общественную жизнь превращал в испове­
дальню. Граждане из разряда школьников переходили
в разряды грешников. Сближение с инквизицией ста­
новилось совсем разительным.
В речи 5 февраля 1794 года, в программной речи, Ро­
беспьер заявляет: «Какой основной принцип демокра­
тии, то есть основной источник, который ее питает
и дает ей движение? Это — добродетель. Я говорю об
общественной добродетели, которая дала столько чудес
в Греции и Риме и которая должна дать еще более изу­
мительные итоги в республиканской Франции, о той
добродетели, которая есть не что иное, как любовь к от­
ечеству и его законам... Это возвышенное чувство, —
продолжает он, — предполагает предпочтение обще­

* Штирнер называет Робеспьера, Сен-Жюста и др. «попами ре­

волюции*. Кондорсэ в 1792 году тоже про него писал: «Робеспьер
по натуре своей — жрец и только им и будет». Характерно, что
только индивидуалисты (либералы и анархисты) ясно почувство­
вали это, быть может, лучше общественников.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [313]

 ственного интереса всем частным интересам; отсюда
следует, что любовь к отечеству предполагает еще или
производит все добродетели, ибо... как же раб жадно­
сти или тщеславия, например, мог бы разрушить свое­
го идола в пользу отечества?»*. Из этой школьной тира­
ды мы видим, что для Робеспьера общественная
добродетель не только внешнее оказательство, а тесно
связана с внутренними состояниями души. Ему нужен
внутренне добродетельный гражданин. «В системе
французской революции, — говорит он, — все то, что
не морально — и не политично, то, что развращает
[нравы]— и контрреволюционно»**. И политик здесь уж
совершенно делается священником, когда с трибуны
Конвента б февраля 1794 года он читает следующую
проповедь в виде доклада «О принципах политической
морали». «Мы хотим, — говорит он, — заменить эгоизм
нравственностью, честь — честностью, обычай —
принципами, приличия — обязанностями, тиранию
моды — царством разума, презрение к несчастию —
презрением к пороку, тщеславие — величием души,
любовь к деньгам — любовью к славе..., то есть все по­
роки и все отрицательные стороны монархии — всеми
добродетелями и всеми чудесами республики»***. И Бий-
о-Варенн, соратник Робеспьера в это время, добавляет:
«Нужно в некотором роде воссоздать народ, который
хотят вернуть к свободе, так как нужно уничтожить ста­
ринные предрассудки, изменить старинные привыч­
ки, усовершенствовать развращенные наклонности,
ограничить излишние потребности, искоренить вкоре­
нившиеся пороки»****. Перед нами здесь развертывают
целый катехизис, полную программу личного нрав­

* Discours et Rapports de Robespierre, avec une Introduction et des

Notes par Charles Vellay. Paris. 1908. P. 329.
** Ibid.
*** Tm И. Указ. соч. T. 4. С. 42.
****Там же.

[314] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

ственного совершенствования. К ней можно прислу­
шиваться с вниманием сквозь строй годов, но содрога­
ние поднимается в душе, когда вспоминаешь, что эту
проповедь произносили люди, опоясанные мечами,
что их устами говорило не только красноречие духов­
ников, но и подлинная кровь правителей. Они не толь­
ко идейно требовали этих добродетелей, но и физиче­
ски их проводили в души. Тот же Робеспьер у себя дома
на досуге писал «заметки» о Дантоне; доброжелатель­
ные историки говорят, что он писал их на «всякий слу­
чай». Они и очень пригодились позже, в момент, когда
Дантон показался препятствием на его пути. И эти са­
мые заметки, говорящие о морали, стали красноречи­
вой той канвой, на которой уж потом Сен-Жюсг расшил
свои кровавые узоры против Дантона: они почти до­
словно перешли в пункты его смертельных обвинений.
В этих заметках он писал: «Как может человек, которо­
му была чужда всякая идея о морали, быть защитником
свободы?» И мы спрашиваем себя: что же разумел он
тут под моралью? Если речь шла об основных задачах
и принципах революции, то мы давно уже знаем, что
в этом между ними не было различия. Или речь идет
о «добрых нравах» (скажем, о скромности в обиходе или
целомудрии), которыми не отличался, по его мнению
Дантон; в этом между ними, конечно, есть различие.
По слову поэта, на суде Трибунала Дантон воскликнул,
разумея Робеспьера: «Презренное лицемерие грозит
заразить весь народ... Достаточно, чтобы человек обла­
дал скверным желудком и атрофированными чувства­
ми, достаточно, чтобы он питался небольшим куском
сыра и спал в узкой кровати, чтобы вы назвали его «не­
подкупным», и прозвище это освобождает его и от му­
жества и от ума; я презираю эти немощные добродете­
ли»*. Такие добрые нравы (или немощные добродетели)

* Роллан Р. Дантон... С. 250.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [315]

 Дантон, конечно, отвергал, но можно ли их навязывать
насильственно, можно ли нравы исправлять под зор­
кий скрип гильотины? Мы можем, наконец, считать,
что под моралью Робеспьер здесь понимал ту самую
внутреннюю добродетель, которая составляет для него
основу гражданина. И может быть, именно этой добро­
детели он не чувствовал в Дантоне? Возможно, но Дан­
тон сознательно не хотел такого властвования над ду­
шой человека. Дальнейшее показало, что он был прав.
Но и в тогдашнем этом расхождении их не смел Ро­
беспьер казнить его, отняв его у революции.
Нельзя, подобно Робеспьеру, относиться к людям
двойственно. Нельзя их презирать, не веря в самостоя­
тельное развитие их душ, и в то же время ставить им
огромнейшие, б. м., сверхчеловеческие требования.
Вспомним краткий знаменательный диалог в Конвенте
26 ноября 93 года. Дантон, говоря о терроре, считает
нужным добавить: «Народ не желает, чтобы тот, кто не
получил от природы большой доли энергии, но кто слу­
жит родине всеми своими силами, как бы они ни были
слабы, — нет, народ не хочет, чтобы он дрожал». В ответ
на эти его слова сказал твердокаменный якобинец, де­
путат Файо*: «Дантон говорит о снисхождении... Что
касается меня, то я полагаю, что всякий, кто ничего не
сделал ради свободы или не сделал ради нее всего того,
что он мог сделать, должен бьггь зачислен в число ее
врагов»**. Дантон любит человека и с лаской ждет его
революционных действий, не пробуя копаться в его
душе, не меряя его меркой собственной природы, не
вздергивая ее на дыбы. «Вы считаете за преступление
ненависть, которую питают к вам!» — воскликнул он на
последнем свидании с Робеспьером. Дантон не хочет,
иными словами, карать за движения души или хотя бы

* Любопытно бы узнать, какова была дальнейшая судьба такого

человека, не в свите ли Бонапарта кончил он?
** Vermorel... Р. 231.

[316] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

следить за ними. Не на этой почве ждет он укрепления
революции. Ибо хотя великим благом для революции,
для развития общества было бы постоянное совпадение
внутреннего помысла с внешним делом, но этого совпа­
дения невозможно создавать насильственно извне.
К нему ведут, быть может, более длительные, но зато
верные пути. Путь насилия в этом мире человека ведет
к диаметрально противоположному, к двойному краху:
не только внутренних, но и внешних достижений.
Резко разошлись пути Робеспьера и Дантона, несмо­
тря на одинаковость их основных позиций в револю­
ции. Робеспьеру было важно дать торжество в револю­
ционной Франции добродетели (vertu). Эту добродетель
он стремился видеть воплощенной на всех путях и пе­
репутьях общественной и личной внешней жизни. Он
стремился видеть в этой добродетели родник, неизмен­
но орошающий поля и нивы внутренней душевной
жизни человека. И чтобы обеспечить существование
добродетели, он, посягая на внешнюю и внутреннюю
свободу человека, был готов опутать ее кольцом зако­
нодательных и административных щупальцев. Выше
блага отдельных людей он ставил торжество абстракт­
ной идеи добродетели, проведение до конца своей поч­
ти безличной теории жизни и общества. И если к ней
добавить тот спартанско-монастырский характер, кото­
рый он навязывал поведению людей*, то общий лик его
идеала жизни станет ясным совершенно. Он был поис­
тине «неподкупным», неподкупным к радости и воле
и бессмертию человека**.

* Хотя и отрицал это в одной из последних своих программных

речей.
** Ленно: «Робеспьер, квинтэссенция неподкупности, задушил
бы отечество целиком, если бы ему дали (С. 317). Э. Кинэ (Т. 2.
С. 139): «Друзья, пережившие Дантона, не переставали повторять,
что если бы представили свободу действий Робеспьеру и Сен-Жю-
сту, то от Франции в скором времени осталась бы одна пустыня
с какими-нибудь 20 монахами» (имеется в виду Бодо).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [317]

 Дантон же ставит высшей целью революции не до­
бродетель, а счастье живых, реальных людей. Это не
значит, что в слепой эпикурейской погоне за радостя­
ми жизни он отбрасывает те корневые начала револю­
ции, которые составляют содержание понятия «обще­
ственной добродетели» у Робеспьера. Нисколько, ибо
Дантон с героическим блеском отстаивал одинаковые
принципы революции (любовь к отечеству и любовь
к правовому равенству, предпочтение общественного
интереса частному и т. п.). Но после их провозглашения
и обеспечения он осуществление их с полной верой от­
дает в руки граждан, в руки их свободы. Охраняя внеш­
нюю и внутреннюю свободу человека, он борется про­
тив закабаления его всеобъемлющими законами,
против дерзких посягательств на его душевный мир.
Ибо если вся внешняя, действенная жизнь для него,
зеленый луг, то самая душа человеческая тем более зе­
леный луг, который освещает только собственное солн­
це. В этом свободном размахе действенного поведения,
в этой доподлинной воле внутреннего мира — освеща­
емого в то же время высшими принципами револю­
ции — заключается для Дантона счастье, даруемое ею.
А если добавить к этому искреннее восхищение жиз­
нью, природой, людьми, светлое приятие мира, откры­
тый детский смех, как шампанское, бурлящая кровь,
все то, что украшало всегда Дантона, перед нами выри­
суется ярко сверкающий огнями идеал Дантона. Тот
самый идеал, который Робеспьеру мог казаться только
воплощением «порока», а на самом деле давал носите­
лям его и его среде одну лишь радость жизни.
Робеспьер — по образу поэта — спорит с Демуленом.
И тот, оправдываясь, говорит ему: «Я учил любить сво­
боду, я хотел заставить блестеть перед глазами народа
светлый образ счастья». А Робеспьер лишь возражает:
«Счастье! Вот гибельное слово, которым вы привлекае­
те к себе всех эгоистов и всех стяжателей. Кто не хочет

[318] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

счастья? Но мы не счастье Персеполиса предлагаем лю­
дям, а счастье Спарты. Счастье — это добродетель»*. Это
верные слова: именно так смотрел на жизнь своими
бесстрастными, никогда не плакавшими глазами Ро­
беспьер. Для Дантона, конечно, верно только обратное:
нужная и достойная людей добродетель — это счастье.
Единственно только та добродетель — схема и програм­
ма жизни — может притязать на бытие, которая в во­
площении своем дарует людям счастье.
Как ясно после этого остальное в политике обоих!
Кому из них обоих нужна диктатура, система длитель­
ного господства над людьми? Конечно, Робеспьеру, ве­
ликому пессимисту жизни, боящемуся свободы, не ве­
рящему человеку. И менее нужна она Дантону. Дантон
в Конвенте нередко говорит: «Надо быть народом», «Бу­
дем народом» (Soyons peuple!), прекрасно отражая в этом
стремление слиться с ним, оставаясь в то же время са­
мим собой. В речи 26 ноября 1793 года, где еще гремят
у него последние отзвуки террора, он также заявляет:
«Чего народ хочет от нас? чтобы мы дали ему восполь­
зоваться плодами нашей конституции». Его стремле­
ния ясны: он не хочет бьггь диктатором. «Дантон, — го­
ворит Мишле, — не хотел быть больше, чем Дантон, то
есть хотел только осуществлять великую силу, которая
таилась в нем»**.
А что говорили другие, якобинцы?
«Что я сделал на юге, — говорит Бодо, — я сделаю на
севере: я их сделаю патриотами: или они умрут, или

* Роман Р. Указ. соч. С. 186. Сравни слова Демулена в «Старом

кордельере» и речь Сен-Жюста.
** Хотел ли быть Дантон диктатором, как многие думали, спра­
ш ивает Мишле. И отвечает: «У него не было никакого стремле­
ния к политическому могуществу, так как он инстинктивно
чувствовал, что он был мощью естественной, такой же стихией,
как молния, как море. Быть королем? Какое убожество. Стать ко­
ролем революции, разрушив ее? Но это означало бы понижение
для того, кто себя чувствовал самой революцией» (Michelet... V. 4.
Р. 459).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 я умру». «Мы сделаем из Франции кладбище, — говорит
Каррье*, — но возродим ее согласно нашему желанию».
Жанбон Сент-Андре говорит в Конвенте 25 сентября
1793 года. «Говорят, что наша власть не ограничена, нас
обвиняют в том, что мы деспоты. Мы! — восклицает
он. — Да, действительно, если свобода будет торжество­
вать благодаря этому деспотизму, то он является поли­
тическим двигателем». И весь этот хор зловещих голосов
покрывает сам Робеспьер, когда в своем правитель­
ственном докладе Конвенту 5 февраля 1794 года заявля­
ет ясно: «Говорили, что террор — источник деспотиче­
ского правления. Но разве ваше правление деспотично?
Да, подобно тому, как меч, сияющий в руках героев
свободы, походит на меч, которым вооружены холопы
тирании... Правительство революции — это деспотизм
свободы против тирании»**.
А отсюда — террор. Если революция выступает толь­
ко как «деспотизм свободы», то ее кольчуга — только
террор. В той же речи он дает ему свое теоретическое
обоснование. «Если пружиной, — говорит он, — народ­
ного правительства в мирное время является доброде­
тель, то в революции это одновременно добродетель
и террор. Добродетель, без которой террор гибелен;
террор, без которого добродетель немощна. Террор не
что иное, как быстрое суровое непреклонное правосу­
дие; он, таким образом, излучение добродетели; он не
столько самостоятельный принцип, сколько вывод
из общего принципа демократии, примененного к наи­
более острым потребностям отечества»... И из всей
этой ученой тирады — вывод. «Наказывать угнетателей
человечества — вот милосердие; прощать их это вар­
варство»***. Можно ли найти лучшую характеристику

* Не пускавший слов на ветер, доказавший это в Нанте при мас­

совых потоплениях им противников Конвента.
** Гэн И. Указ. соч. Т. 4. С. 43.
*** Discours et Rapports de Robespierre... P. 332.

[320] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

робеспьеровой добродетели, чем подставив ей это тер­
рористическое зеркало?
Кинэ, прочувствовавший природу террора на всем
протяжении истории, у инквизиторов, у Филиппа II
Испанского, у венецианских дожей, у Ришелье, и дру­
гих кровавых властителей людей, не признает фран­
цузского революционного террора первым по качеству.
Не с иронией, а серьезно он указывает, что «Робеспьер,
плебей, преследовал идеал монархического, аристокра­
тического террора, который, однако, без конца усколь­
зал от него. Сен-Жюст ближе его подошел к этому идеа­
лу. Этот молодой человек с твердостью Филиппа II один,
пожалуй, дает понятие о том характере, полном огня
и льда в одно и то же время, которым в старое время
обладали король и аристократия. Но и он еще слишком
много говорит, чтобы быть страшным. Он возвещает
трибуне то, что, должно быть, прятано под землей. Не
так действовали Филипп II и Совет Десяти и оттого они
продлили веками ту систему, которую Сен-Жюст исчер­
пал в несколько месяцев. Он не был знаком с искус­
ством беречь ужас и тем увековечивать его»*. Конечно,
нам трудно здесь решить, кому из террористов челове­
ческой истории должна принадлежать пальма первен­
ства, но кажется нам, что Кинэ погрешил здесь против
чести и добродетели робеспьеристов. В меру своих сил
они свершили все злодейство, какое только было воз­
можно: «увековечение» же террора в революционные
эпохи едва ли кому-либо доступно. Филиппы Вторые
опираются ведь на столетние традиции, а революцион­
ные террористы каждый день принуждены завоевы­
вать вновь свое положение. Выступление на трибуне
и декларирование в Конвенте — это та дань, которую
террористы-новички на исторической арене вынужде­
ны платить источнику своей власти — массам. И в этом

* Кию Э. Указ. соч. Т. 2. С. 93.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [321]

 же всегда — залог их неминуемого падения и гибели.
Но если не надолго, то в пределах своего земного влия­
ния робеспьеристы совершили все возможное. И по­
четное им уготовано место в всемирном пантеоне идей­
ных палачей и палачей идеи. Но уже теперь само собой
ясно, как Кинэ отзывается о терроризме дантонистов.
«Дантон и Демулен, — говорит он, — были совершен­
ной противоположностью характера Сен-Жюста: они
фальшивили с террором, им было невозможно приоб­
щиться к нему, их природа сопротивлялась этому.
В Дантоне было известное добродушие, несовместимое
с системой страха. Он придавал террору импульсив­
ный, гуманный, почти сострадательный облик. Оттого
он должен был погибнуть»*.
Да, так это и есть: те, кто фальшивили с террором, для
кого он являлся мучительной обузой, скорбной тучей
на небе революции, должны были столкнуться с теми,
для кого террор был излюбленным путем влияния, ко­
торые его пускали в ход и «берегли» всегда. Мы теперь
уж знаем, что такое столкновение их в вопросе террора
было не случайно, а вытекало из их различной челове­
ческой природы. И в свете этого нашего знания о них
как людях каким новым всеобъясняющим огнем вспы­
хивают их политические споры о терроре на протяже­
нии больше года ответственного периода революции!
Для Робеспьера террор казался наилучшим способом
воздействия не только на поведение, но и на души граж­
дан. Для Дантона террор являлся величайшим оскорбле­
нием той самой свободы граждан, которая была дорога
ему в революции. В различные минуты революции они
еще могли сходиться на временной программе дей­
ствия, но конфликт их был человечески неизбежен.
Конфликт и смерть Дантона были неизбежны. При­
шла потом и смерть Робеспьера. Но как различны они

* Там же.

[322] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

были по своему характеру и поучительности! Робеспьер
пал как государственный человек, потерявший почву
под ногами. Дантон ушел в вечность как носитель идеи,
побежденной силой. Все знают, как случилось 9 терми­
дора, но всегда стоит вопрос — почему же он проявил
тогда такую слабость? Почему он не спасал положения
своего и своей революции? Вот что говорит Кинэ: «Раз­
ве после утреннего поражения (8 термидора) можно
сказать наверное, что Робеспьер (если бы он обладал
деятельным характером) не смог бы восстановить по­
ложения? ... Но для этого надо было вместо того, что­
бы читать лекции якобинцам 8-го вечером, вооружить
их, арестовать Комитет общественного спасения, рас­
порядиться от его имени, окружить себя кавалерией,
собрать надежные секции, обезоружить, парализовать
другие, взять в плен, сослать, убить и царствовать,
и все это разом. 9 термидора услышало бы, как захва­
ченный врасплох, лишенный главы Конвент привет­
ствовал бы Робеспьера, неподкупного, мудрого, спаси­
теля. И тому пришлось бы волей-неволей принять
верховную власть... Вот какие шансы, хотя и слабые,
представлялись вместо эшафота. Почему же он не ис­
пробовал их?»*
Нередко отвечают: потому что Робеспьер не хотел
идти против воли Конвента. Быть может, это верно: ибо
он, и насиловавший непрерывно волю этого самого
Конвента, однако, как законник, искал всегда удовлет­
ворения своей адвокатской совести в «законно» состав­
ленных голосованиях. Но думается нам, что перешагнул
бы он через это законно восставшее против него боль­
шинство, если бы не почувствовал он краха в другом.
Воля его сломилась, или, лучше сказать, отсутствие
в нем деятельной воли сказалось ярко в этот раз. На
всем протяжении его революционной карьеры мы поч­

* Там же. С. 154.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 ти ни разу не видели его (в отличие от Дантона) реально
действующим и подымающим массы. Он был всегда
лишь ритором, писателем или комитетским заговор­
щиком, но не революционером. Его влияние основыва­
лось не на участии в борьбе, а на обаянии его личности
сначала и на гипнозе страха после. «Люди были привя­
заны к нему только страхом», — говорит Кинэ. А когда
8 термидора страх пропал, пропал и авторитет его. Вос­
ставшее против него большинство испугало его поэто­
му не столько конституционной силой своей, сколько
тем, что оно доказало потерю страха перед ним. Что
могло случиться раз, случится и в другой раз, хотя бы
он и отвоевал себе сейчас какое-либо большинство. Зна­
чит, надо было возглавить решительную борьбу; а это­
го именно он и не умел*. И еще одно большое соображе­
ние: на ком он мог бы удержаться в случае победы? Он
не мог не увидеть в этот день всей обстановки револю­
ции. Революционная коммуна обезглавлена, секции
давно низведены к ничтожеству, гражданский энтузи­
азм везде угашен чиновничьей исполнительностью.
Налево от него зияет бездна, в которой тени Гебера,
Шометга и Дантона. Направо от него — другая бездна,
на краю которой толпятся бесчестные террористы и за­
втрашние предатели. Опустошивший революцию Ро­
беспьер не мог не видеть, что, победи он сегодня, он
завтра попадет как пленник в руки более цепкие, чем
прериальские. В могучем городе революции он, вопло­
щавший тираническую середину ее, оказался почти
совершенно одиноким. И на него тогда напала полная
растерянность**.

* Робеспьеру никогда не приходило в голову действовать по-во­

енному, открытой силой (Кию Э. Указ. соч. С. 154).
** Робеспьер, этот болтун без инициативы, находивший, что
Дантон слишком мужественен, порицавший его великодушную
смелость, на которую чувствовал себя неспособным; державший­
ся в стороне 10 августа, не выразивший никакого мнения о сен­
тябрьской резне; подававший голос и за конституцию 1793 года,

[324] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 Но как отлична она от предсмертной усталости Дан­
тона! Робеспьер растерялся оттого, что не удалась его
политика, что уплыла почва из-под его ног, что не умел
и не мог он организовать борьбы. Дантон же отказался
от борьбы потому, что не хотел ее, не хотел зажигать
вновь огня гражданской войны, хотя и мог бы, если бы
разбудил он в себе львиные силы. Робеспьер был сбро­
шен с арены как развенчанный насильник; Дантон
ушел с нее как преждевременный миротворец. «Имен­
но за попытки дать торжество милосердию и свергнуть
эшафот «человек сентября» обрек себя смерти»*.
И в конце своего процесса он с полным правом мог ска­
зать: «у меня приятное утешение в мысли о том, что
человек, который собирается умирать в качестве вождя
партии снисходительных, найдет милость в глазах по­
томства»**.
Да, он нашел это признание уже очень скоро. «Самые
страшные из монтаньяров горько сожалели о его гибе­
ли. Жестокий Левассер признал позже, что падение
Дантона повлекло за собой падение республики, подоб­
но тому как ломка главной колонны ведет к разруше­

и за ее отсрочку до мира; осуждавший праздник Разума и устро­

ивший праздник Верховного Существа; преследовавший Каррье
и поддерживавший Фукье-Тенвиля; лобзавший утром Камила
Демулена и приказавший вечером арестовать его; предлагавший
уничтожение смертной казни и редактировавший прериаль-
ский закон, обошедший одного за другим Сиена, Мирабо, Вар­
нава, Петиона, Дантона, Марата, Гебера и затем гильотинировав­
ший одного за другим и Гебера, и Дантона, и Петиона, и Варнава,
первого за то, что он анархист, второго за то, что он умеренный,
третьего за то, что он федералист, четвертого за то, что он консти­
туционалист; уважавший только правительственную буржуазию
и отступническое духовенство; компрометировавший револю­
цию то по поводу присяги духовенства, то по поводу ассигнаций;
щадивший только тех, кто находил спасение в молчании или
в самоубийстве; и павший, наконец, в тот день, когда, оставшись
почти один среди людей золотой середины, попытался в сообщ­
ничестве с ними обуздать революцию в свою пользу». Так писал
о Робеспьере Прудон (Idée générale de la Révolution).
* Madelin... P. 314.
** Lennox... P. 362.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [325]

 нию здания. Безжалостный Бийо-Варенн, тот самый,
который особенно старался о гибели дантонистов,
горько раскаивался в этом, и через 20 лет он признал,
что 16 жерминаля II года он пролил кровь своего бра­
та»*. А сестра Марата говорила: «Если бы мой брат был
жив, никогда бы не гильотинировали Дантона и Дему­
лена»**"***. Зато Мишле сохранил нам память о том, кто
жалел о смерти Робеспьера, помимо собственных его
сторонников. «Историк Карамзин, — пишет он, — весь­
ма близкое, доверенное лицо русской Императорской
фамилии, тайно посланный в Париж, был охвачен вос­
хищением перед твердостью Робеспьера. Истребитель
заговоров заслужил тогда его полное признание. И ког­
да, вернувшись в Петербург, он узнал о 9 термидоре, он
проливал обильные слезы... »****. Почему, откуда эта друж­
ба? И Мишле отвечает: «Если священники и короли
в своих официальных заявлениях и проклинали вождя
якобинцев, то это входило в их роль. Но в их внутрен­
нем сознании — другое дело. Тот, кто убил Клоотца,
Шометта, Парижскую коммуну и сломал новые алтари,
тот заслужил себе вечное признание у духовенства.
А тот, кто убил Дантона, Демулена, голос Республики
и жизнь Горы, тот уже одним этим заслужил признание
королей... Все правительства — братья. А Робеспьер
был правительством».

* Ibid. Р. 256.
** «Не гильотинировали бы, скажем мы, и гебертистов. Вообще,
если Марат понимал временное озлобление народа в известные
минуты и даже считал его необходимым, он, безусловно, не был
сторонником террора, как его практиковали якобинцы после
сентября 1793 года» (Кропоткин ПА. Указ. соч. С. 449). Вспомним
мнение Каррье о том же сроке.
*** «Роялисты же радовались смерти дантонистов. Радовались
они, когда увидели, что Дантон в тюрьме, что Дантон убивается
Робеспьером, что республика удушается республикой... Это чув­
ство было обще всем контрреволюционерам Европы» (Michelet...
V. 7. Р. 177).
****Ibid.

[326] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 Мы подходим к концу и стараемся собрать в одно
наши впечатления о них, обоих колоссах революции.
Вот перед нами Робеспьер: мрачно аскетический чело­
век, цепко охватывающий жизнь законодатель, стремя­
щийся к захвату ее душевных источников жрец, иду­
щий к этому «рентгенизированию» души и жизни
путем диктатуры и террора. Он как будто быстро дви­
жется к своим целям, но сеет вокруг себя лишь мрак
и всяческое рабство. А вот Дантон: радостно приемлю­
щий жизнь для себя и для других, больше ждущий от
свободы человека, чем от закона, ищущий путей к душе
не через внешнее «освещение» ее, избегающий путей
насилия и ужаса. В общем плане жизни не можем не
давать мы предпочтения Дантонову идеалу: ибо оно-то
воплощает светлое начало жизни, а Робеспьер — ее су­
ровое, монашеское одеяние. И в революции, которая
есть сгущенный сок горячей жизни, мы всегда будем
влечься к ее светлому лику. Спартанский монастырь
может стать путем индивидуального спасения, но ни­
когда не смеет он, опираясь на меч, навязываться
в программу чужой жизни. Здесь все ясно. Но сложнее
уж другое в них. Не только в Дантоне; и в Робеспьере
нам, преемникам его наследства, дорого немалое. Нам
ценно видеть, как глубоко он старался продумывать
принципы революции. Если не гениальной интуици­
ей, то вдумчивым, сверлящим своим умом он старался
до конца проникнуть во все последствия раз принятых
начал, все ткани жизни пропитать их новым и пло­
дотворным содержанием. Отсюда его методические,
глубокомысленные, безжалостно логические, как
гильотина, не оставляющие никаких лазеек уму слуша­
теля построения. Отсюда огромный, всеобъемлющий,
подчас мелко тиранический охват его законодатель­
ства, охват всех сфер и личной, и общественной, и госу­
дарственной жизни человека. Революция, как он ее
понимал, должна была звучать и откликаться во всех

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [327]

 закоулках революционной Франции. Но мало этого:
не только во внешних закоулках, но и тайниках души.
Он требовал не только внешней революции, но и рево­
люционизирования душ. Он искал усердно, и по-свое­
му, адекватности бытия и духа в жизни человека, он
преследовал ту ложь, что прячется под внешней испол­
нительностью. Он искал не только законов революции,
но и законы эти хотел он, как якорем, закрепить в ин­
тимном мире человека, сделать их законами души. Эта
глубина идей его и искания последней искренности —
дороги в Робеспьере нам.
Но здесь приходит вновь к нам вечная правда Данто­
на: тысячу раз был прав Дантон, когда боролся он
и против того и против другого. Ибо в благородном
стремлении своем Робеспьер не видел и не понимал,
что топчет он то самое поле, которое хочет возделать.
Стремясь охватить в законе внешнем все краски и зву­
ки жизни, стремясь наполнить их звоном революции,
он незаметно для себя глушит их все. Чем крепче он
заковывает в законы, нормы, проповеди потоки пове­
дения, тем резче он их обмеляет, отводит от природы,
осушает. И жизнь, стесненная, прячется или умирает;
ибо свобода ее течения — самая яркая ее краска, са­
мый музыкальный ее звук. А когда он с этими стремле­
ниями врывается в тишину и тайну сердца, когда он
факел революции ставит прямо в внутренние покои
души, он теряет большее еще и все. Ибо здесь он гонит­
ся уже за призраками, которые, чем сильней погоня,
тем стремительнее исчезают. Только основные прин­
ципы революции вводятся через гром и бурю. Осущест­
вление же их в жизни идет уже не путем насилия, а пу­
тями проповеди, убеждения, многообразия творчества
и свободного решения. А проникновение их еще
в душу человека идет не через насильственное освеще­
ние ее изнутри, а путем воспитания через учреждения,
школу, жизнь.

[328] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

 В этом, кажется нам, сокровенный дух дантонова
начала революции. Не давая от себя ничего целого, за­
конченного и готового, он зато тем больше предостав­
лял творчеству других, и это было главное. И не только
может быть, но и наверное в общем балансе револю­
ции он зато достиг и большего. Если Робеспьер искал
святого, а получил— через террор— лишь запуганного
подданного, то Дантон, принимавший просто челове­
ка, мог приобрести и гражданина*11**. Робеспьер, мечтав­
ший о цвете души — воплощенной добродетели, — ока­
зался во много раз бездушнее того, кто менее всего
говорил о ней, а только создавал для нее благоприят­
ную среду. Робеспьер, всеми путями искавший вну­
треннего доказательства добродетели, в итоге добивал­
ся лишь временной и внешней достоверности ее.
Дантон же, осторожный в путях воздействия, удовлет­
ворялся внешними и малыми итогами и, может быть,
зато верней прокладывал пути к внутреннему пере­
рождению человека. Робеспьер был, быть может,
глубже, Дантон зато был проще и человечнее.
В споре их обоих о терроре еще раз проявилась более
глубокая, быть может, вечная другая тема человека: соот­
ношение целей и средств, которое так часто переходит
в их коллизию. Для одних, для Робеспьеров, цель, высо­
кая цель оправдывает все средства, и нет большой нуж­
ды заботиться о выборе их. Для других, для Дантонов,
такое представление наивно, ибо худые средства на пути
своего применения могут эту цель, ее «дух святой» убить,

* Его реальный идеализм оказался плодотворнее догматическо­

го наивного утопизма Робеспьера. Сжигая на празднике Верховно­
го Существа статую «Себялюбия», только он, слепой утопист, мог
думать, что уничтожает «пороки». Но мы-то, его потомки, sub specie
soeculi видим, насколько бесплодна была его жестокая настойчи­
вость и террористическая диктатура. Какой урок для всех нас!
** Борьба Дантона против террора вдохновлялась не только чув­
ством милосердия, свойственным его душе, но и расчетом. Как
часто забывают связь между чувствами добрыми и практической
пользой! Но понимание этой связи свойственно глубоким душам.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [329]

 ибо цель только оправдывается средствами. И потому для
достижения ее тогда вернее идти пусть удлиненными, но
достойными путями. У Дантонов цели их работы, быть
может, удаляются; у Робеспьеров цели их труда зато на­
верное погибают. На работе первых скользит грустный
луч незавершенности, уходящей вдаль. На труде вторых
лежит тяжелая туча свершения, отбрасывающего назад.
Трудно себе представить французскую революцию
без Робеспьера, отмыспить его, от нее. Настолько кажут­
ся нам нужными и важными настойчивость его и стро­
гость, и одержанная страсть его упорного искания. Но
дух его суров и мрачен, и светлый гений революции та­
ится лишь в Дантоне. Пусть в Робеспьере светит ледяной
огонь Идеи; зато в Дантоне струится горячая кровь пере­
живаний. В Робеспьере была жестокая последователь­
ность мысли, как лезвие ножа безжалостная логика,
дьявольская справедливость, правосудие и возмездие.
В Дантоне — теплота сердечного сочувствия, сострадаю­
щее понимание, непоследовательность человечности,
милость и добро. Свое сознание и свою совесть он про­
тивопоставил одновременно и властной стихии снизу
и рабству идеи сверху. Он не дал себя ни совлечь в под-
человеческие бездны зверства, ни увлечь себя в надче­
ловеческие высоты жестокой и слепой идеи. Робеспьер
не стал святым. Дантон же был и остался человеком.
Отошли от нас великие тени, и все же не чуем мы
прошлого за ними. Не по засыпанным лавой развали­
нам Помпеи гуляли мы, а по вечно зеленеющему саду
истории. Ни один ее урок мучительный для нас не мо­
жет проходить даром. И если мы не можем отвечать
за прошлые ее дела, и подвиги, и падения, то будем мы
отвечать за неслушание ее уроков, за повторение ее
ошибок. Отказываясь от предостережений истории*,

* О нашем отношении к использованию уроков истории см.

выше.

[330] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

мы совершаем дополнительное преступление сверх
того, которое совершаем из-за собственных ошибок.
Дантон и Робеспьер пошли на бой друг с другом не
случайно. Их смертный поединок о терроре отражал их
две различные природы. За дантоновскими и робеспье-
ровскими мыслями, речами, действиями стоят Дантон
и Робеспьер как вечные образы революции, как два
извечных типа революционеров, как вечные образцы
человека вообще. Другие у нас сегодня цели борьбы
и совсем другая историческая обстановка. Но пафос
исканий, страданий и борьбы остался тот же. И не ми­
нуем мы тех двух дорог, которые наметили своими
жизнями те двое. Из них обоих надо выбирать одно —
приемля и участвуя в революции. Не ту или иную сто­
рону баррикады, а либо баррикаду Дантона, либо бар­
рикаду Робеспьера.
Одни идеи осеняли обе, но сердце билось иначе
за каждой из них.
Надо выбирать.

XXIX
История вопроса
о насилии
Мы выше подробно говорили о том, насколько легко
или внешне убедительно трактуется вопрос о терроре
в рядах деятелей нынешней революции. Одной из при­
чин такого отношения надо считать невыясненность,
непоставленность этого вопроса вообще перед социа-

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [331J

 диетической мыслью в прошлом. Можно прямо ска­
зать: насилие для социальных революционеров (за ис­
ключением тех, которые постоянно и реально имели
с ним дело: террористов) как проблема почти не суще­
ствовало. Для социалистов массового действия эта про­
блема либо отодвигалась в неясную даль будущего,
либо насилие при применении его представлялось
в форме настолько оборонительного характера, что
острота его природы не вставала ярко перед сознани­
ем. Там, где насилие являлось главным образом оруди­
ем отпора, орудием защиты угнетенных против веко­
вого торжествующего насилия, там нравственные
элементы этой темы затушевывались героической,
жертвенной, справедливой натурой проявлений наси­
лия вовне. Прошлые революции — 48 и 71 годов —
точно так же в памяти новых поколений жили как
грандиозные примеры насилия не командующего,
а защитного. Когда же эта проблема подходила к деяте­
лям социализма близко, они обычно отделывались
фразой, которая, казалось, снимала ее с очереди со­
всем: «Мы не пацифисты, мы не толстовцы». Только
эпоха, в которой революционному насилию суждено
было уже стать торжествующим и в которой раскры­
лось страшное и зловещее нутро его, могла впервые
и реально поставить вопрос этот целиком. Поставить
его тогда уже не только для «переходных эпох», где это
насилие фигурирует в арсенале революции побеждаю­
щей, но и для эпох подготовительных, когда насилие
является оружием борющейся за свое существование
революции. Подобно тому, как либерализм, таивший
в себе некогда, при своем зарождении, великий пафос,
только позже, при полном осуществлении своем, обна­
ружил всю свою ложь — подобно этому и загадочное
понятие насилия (на службе социализма) до дна ис­
черпало и обнажило себя только в эпоху нашей рево­
люции.

[332] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

 Но в прошлом, со второй половины XIX века, когда
складывалось теоретически и практически здание со­
временного социализма, вопрос о насилии не играл
никакой значительной роли в его литературе. Причи­
ну этого не трудно указать: это преобладающий марк­
систский характер современного социализма. Марк­
сизм как теоретическое учение ставил себе задачей
«естественнонаучное» понимание и объяснение чело­
веческой истории. В глубинах стихийного историче­
ского процесса — по учению его — заложены крепкие,
нерушимые законы развития, которые только пред­
стоит открыть социальной науке, подобно тому как их
существование открывается науками о природе для
нее. Политика же и социальное действие при таких
условиях должны являться ни чем иным, как приклад­
ной социальной наукой. «Знать, чтобы предвидеть
и мочь», — научное стремление Конта, стремление
и марксизма. Социализм как новая форма обществен­
ной жизни является тогда не самочинно ставимым
идеалом, ради которого люди или классы ведут борьбу,
а только конечным выводом из стихийного обще­
ственного развития, с причинной необходимостью
ведущего к этой форме жизни. Человеческая воля и са­
мочинность является, правда, тем агентом, через кото­
рый проявляется стихийная причинность, но она
именно только агент, только звено в независимо от нее
развертывающейся цепи. В таком механистическом
учении о социализме сознательная воля человека име­
ет перед собой только одну дорогу: открытие механиз­
ма этой цепи и содействие его развитию. Для телеоло­
гии, для оценки избрания путей соответственно
свободно ставимым целям — для нравственной оцен­
ки их (то есть соответствия их нравственному идеа­
лу) — в таком построении нет места. Само собой
ясно — и методологические изыскания современно­
сти это давно показали, — что такого бесстрастного

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [333]

 открытия социальных законов никогда не бывает, что
бессознательно для себя социолог «открывает» в исто­
рии по большей части свои собственные («изобретен­
ные») законы. И нет сомнения, что у колыбели «науч­
ного» социализма точно так же стоял социальный
волюнтаризм, как он неизменно стоял и стоит за вся­
кой социальной системой. Но убеждение и вера* в су­
ществование механистического миропорядка создава­
ли тот огромной важности факт, что волюнтаристское
начало загонялось в подполье этого мировоззрения,
уже оттуда влияя на него случайно и произвольно. Бла­
годаря существованию такого ученого суеверия
и вследствие неискоренимости субъективного начала
в теоретических построениях человека марксизм ни­
когда не смел открыто ставить и обсуждать проблемы
идеала в целом и отдельных целей в частности. Тем
хуже и уродливее зато это подавляемое сознание (пре­
вращавшееся в «подсознание») обнаруживало себя
в приспособлении к себе самой науки. Длинная галерея
марксистов, от Кунова, Давида и Ленша (крайняя пра­
вая) до О. Бауера, Гильфердинга и Мартова (центра),
от Ленина, Радека и Бухарина (умеренно левая),
до Р. Люксембург, Гортера и Паннекока (крайняя ле­
вая), весь этот широчайший диапазон мысли и дей­
ствия на почве всей той же марксистской идеологии
лучше всего свидетельствует о том, насколько субъектив­
но волюнтаристическое начало пробивается и коман­
дует над бесстрастно научными выкладками марксизма.
Все это, конечно, верно, но тем не менее марксизм —
во всех его разветвлениях — отстаивает себя как ис­
ключительно причинное построение социальной си­
стемы. Самое страшное и роковое в нем, однако, не его

* В этой «вере» заключается второе субъективное ядро ученых

механистических построений. Первое же ядро обнаруживается
в самом содержании этих построений. Ученый социолог субъек­
тивен и в выборе такой теории, и в содержании ее выкладок.

[334] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

теоретическая природа, а то, что, будучи philosophia
militons, то есть практической теорией, он стал для це­
лых поколений деятелей их постоянной внутренней
атмосферой жизни. Важнее логики марксизма та пси­
хология, которая создана им для социалистов в их
практических борениях. Отныне они не ставили перед
собой вольно («заданных») задач, для которых исполь­
зуется* вся стихийно развивающаяся данность. Наобо­
рот, не только в отношении социализма как целого,
но в отношении и всех вопросов, возникавших на пути
к нему, марксист старался главным образом открыть
их причинную обусловленность, их «с железной необ­
ходимостью» вытекающую обязательность. Для всяко­
го действия ему была нужна предварительная санк­
ция, виза исторической необходимости: внутренне
поставленная «задача» выступала не иначе, как в обра­
зе внешне неизбежного «факта». Так, еще робкая наука
позднего средневековья пыталась сочетать завоевания
свободной мысли с обрядовой преданностью церкви,
и теоремы геометрии обнаруживали свою истинность
только «с Божьей помощью»**. Поэтому марксисты от­
вергали решение социальных вопросов с точки зрения
их желательности, их долженствования.
Тем самым и вопрос о насилии, о желательности
и допустимости насилия выпадал из круга идей марк­
сизма. Ибо для постановки его не хватило логической
и психологической почвы в сознании марксиста. Иное
дело было у старых утопистов социализма. Те могли та­
кие вопросы ставить. «Главным двигателем их учений

* Используется двояко: один раз как материал изучения сущего,

другой раз для приспособления к задачам идеала. Иными слова­
ми, данность один раз изучается «описательно» (поскольку это
возможно), другой раз испытывает воздействие во имя и по пу­
тям идеала.
** «Если в двух треугольниках углы между собой равны, то при
наложении их друг на друга они — с Божьей помощью — совпа­
дут».

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [335]

 было чувство», говорит Ренар*. Кабэ писал в 1844 году:
«Мой принцип — это братство: моя теория — братство:
моя система — братство: моя наука — это братство».
Точно так же строили свои учения и Леру, и Луи Блан,
и Консидеран. «Они считают, что любовь может быть
в определенные моменты могущественным орудием
революции, что жалость к слабым — проводник спра­
ведливости: больше того, что симпатия к ближним,
которая в последнем счете сливается с заботой о наи­
большем числе их, является неизбежным цементом
для сочетания социальных элементов». На идеях права
и справедливости строил свои теории Прудон. Великая
чарующая сила социализма, необыкновенный расцвет
его идей и эмоций, приходящийся на сороковые годы
Франции прошлого века, зависели главным образом
от той силы, с какой он ударил по струнам человече­
ской души. А душу людей утопический социализм за­
хватил своими грандиозными построениями идеалов,
тем блеском мысли и фантазии, при помощи которых
давались реальные представления о воплощенных
нравственных идеях человечества (право, справедли­
вость, братство). Утопический социализм весь был про­
питан исканием правды как желательного блага людей,
горением совести и жаждой должного. В дальнейшем,
марксистском, развитии социализма утопическая по­
лоса его была до крайности обесславлена как полоса
беспочвенных мечтаний. У утопистов пути и методы
завоевания социализма были нереальны и не согласо­
ваны с историческими и объективными фактами — го­
ворил марксизм. С этим соглашаемся и мы, но марк­
сизм вместе с тем отверг и самое телеологическое
построение социализма. Усмотрев в утопизме одну
лишь голову без туловища, он впоследствии превратил­
ся сам в туловище без головы. Захотев научно и реально

’ Ренар Ж. Республика 1848 года. СПб., 1907. С. 232.

[336] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

определять пути к социализму, он навсегда отрекся от
позиции сознательного оценивания истории. Он ли­
шил человека-деятеля широкого размаха самостоятель­
ного сознания, он обескрылил полет его творческого
ума и воображения, он сам для себя сковал внутренние
оковы. Между тем в утопическом социализме слабым
местом было не это построение идеалов, а пренебреже­
ние к разработке путей к ним. Понятно, что логика
и психология его носителей давала возможность ста­
вить вопросы не только о желательности конечного
идеала, но и о допустимости разных действий, а значит,
и насилия.
Иное дело было с народившимся после «научным» со­
циализмом. Сугубо научный характер марксизма создал­
ся не случайно: он был прямым последствием двух при­
чин. Здесь действовало, во-первых, всеобщее к тому
времени (середина XIX века) увлечение успехами и мето­
дами естественных наук, находившихся в состоянии рас­
цвета. Перенесение этих методов в область социальных
отношений, стремление к созданию «социальной мате­
матики» бьио тогда естественным. Прямая линия в этом
смысле ведет от О. Конта к Марксу и Дарвину. Вторая же
причина заключалась в глубоком разочаровании рево­
люцией 48 года, видевшего богатство и обилие оказав­
шихся бессильными социалистических систем. Крах
рабочего подъема этого года в одних слоях (А. Герцен)
вызвал горькую оценку европейского человека вообще,
как мещанина, и перенесение революционных надежд
в иное место, например Россию. Но он же вызвал и дру­
гое духовное стремление: во что бы то ни стало укрепить
основы социализма на новых твердых и неизменных
началах. Так, в эпохи кризисов религиозного сознания
вырастают плеяды «ученых» религиозных мыслителей,
пытающихся путем приобщения и сочетания религиоз­
ных истин с научным уровнем века укрепить сознание
верующих на новых началах. Так было и после 48 года.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 Марксизм возник как реакция утопическому социализ­
му. Социализм той эпохи был главным образом «социа­
лизмом цели». Неудача его обетований в ту историче­
скую полосу приводила вдумчивых людей к мысли, что
должны быть заново обсуждены и научно продуманы
реальные пути и средства к этой цели. Социализм дол­
жен был стать не только идеологически привлекатель­
ным, но и научно доказуемым. Должна была быть дока­
зана неизбежность пришествия его. А так как примером
науки являлись естественные науки, то социализм дол­
жен был быть доказан как результат исторического раз­
вития, развертывающегося по железным законам есте­
ственной необходи м ости*. «Социализм цели»
превращался в «социализм путей» к нему. Основным со­
держанием его становилось исследование этих путей:
индустриализация хозяйства, обезземеление крестьян,
концентрация промышленности, классовая борьба про­
летариата и другие экономические явления. Вместо того
чтобы, исследуя стихийно данные элементы (экономи­
ческие и другие) социального развития, использовать
и видоизменять их по линии желательной цели, марк­
сизм устремился самую цепь эту целиком и безостаточно
вывести из стихийного экономического развития. Тем
самым он старательно вычеркивал сферу желательности
из духовного обихода человека, все более подменяя ее
стихией необходимости**. То, что после сформулировал
Бернштейн в знаменитой фразе: конечная цепь — ничто,
а движение — все (если не считать его собственного оп­

* Нужды нет, что сами авторы-марксисты при этом не ощуща­

ли этой субъективной тяги к созданию бесстрастно научной си­
стемы: для них — социалистов по идеалу — эта система должна
была быть найдена.
*“ То же самое было бы, если бы другая социальная теория при­
способила судьбы человечества к иному разряду явлений (напр.,
биологических или географических). Здесь важно отметить при­
способление их к стихийному развитию явлений, а не к само­
чинному сознанию человека.

[338] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

портунистического истолкования ее), в сущности, выра­
жало отныне душу всего марксистского социализма (в
его основных чертах, а не исключениях)*. Но перегиба­
ние палки в эту обратную от утопизма сторону, излише­
ство в пользовании естественнонаучным методом ото­
мстило за себя впоследствии: когда стало вдруг
оказываться, что «наука» эта превращается сама в новую
утопию. Но тогда и после марксизм неизменно паради­
ровал в одеянии чистой учености. «48-й год, — говорит
тот же Ренар**,—является переломом в XIX веке, момен­
том, в который совершается полная перемена в духов­
ной и социальной эволюции. Согласно ритму, который
управляет жизнью народов подобно волнам океана,
идеалистическая тенденция уступает место реалистиче­
ской. .. То же явление замечается и среди социалистов...
Влияние переходит к мыслителям, которые возводят
в принцип классовую борьбу, которые сводят социализм
с небес на землю, которые с все усиленным упорством
цепляются лишь за реальности, которые проявляют себя
защитниками науки и борьбы, которые рассматривают
освобождение пролетариата больше с его материальной
стороны, чем со стороны духовной, которые для его осу­
ществления рассчитывают больше на стихийность эко­
номического развития, чем на силу чувств и идей. Дру­
гими словами, эта победа Прудона и Бланки над Луи
Бланом, Леру, Консидераном, и Карла Маркса — над са­
мим Прудоном». В итоге марксизм представил собой
законченную идейную систему, характеризующуюся
четырьмя чертами. Он изучал не цели социализма,
а только пути его. Эти пути он представлял не в виде те­
леологически ставимых задач, а как звенья исторически
стихийной цепи, тем самым социальную идеологию пре­

* В видоизмененном смысле здесь можно видеть описанное

Вундтом психологическое явление «гетерономии (перемещения)
целей».
** Ренар Ж. Указ. соч. С. 378, 380. (Франц. изд.).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 вращая в социальную механику. Эта механика была ярко
материалистической, при чем ее основой бьш объявлен
один материально-классовый интерес, и классовая борь­
ба была представлена как борьба исключительно мате­
риальных интересов*. Эта механика имеет своими эле­
ментами общественные глыбы, а не человеческие
единицы, социальные коллективы-классы, а не отдель­
ные личности, и процесс ее заключается только в взаи­
модействии коллективов. Из этих четырех элементов
марксизма вытекал уже и иной, как бы переделанный
из утопического идеала, идеал социализма. Этот «иде-
алнвывод получался уже как бы в обратном неестествен­
ном порядке, не будучи заданным, а выходящим из дан­
ности, являясь только отражением развития ее. Он
представлялся главным образом как общественная орга­
низация производства, причем затмевались и элемент
развития личности, и элемент духовного развития обще­
ства. Очевидно после этого, что в марксизме пропадала
целиком идея личности и морали (понимаемой как са­
мочинное мышление человека о добре, о должных, отве­
чающих идеалу, взаимоотношениях людей). Марксизм,
по существу, не антиморален, а аморален. Но от него
прямая дорога ведет и к антиморальности“*.

* Мыслима теория стихийно-закономерного развития общества

на началах альтруистических; например, биологически обоснован­
ное учение Кропоткина о «законах» взаимопомощи. Так что нельзя
сказать, чтобы социальная механика могла быть только материа­
листически эгоистической. Здесь так же будет отсутствовать само­
чинность человеческого сознания, самочинность идеала. Но в прак­
тике жизни (перед вопросами насилия, например), такое учение,
поскольку оно по существу своему выдвигает стихийный альтру­
изм, в отличие от марксизма, приводило бы все равно к альтруи­
стическим решениям. И потому с таким учением еще можно при­
мириться. (Правда, в других вопросах, например религии, такое
учение бьио бы сходно с марксизмом и в теоретическом постро­
ении, и на практике). Таким образом, марксизм чужд проблемы
морали и потому, что он по форме механистичен, и потому, что ме­
ханика его — материально-эгоистическая по содержанию своему.
** Есть мораль марксистов, но не марксизма.

[340] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

 Вот почему Маркс зло критиковал все социалистиче­
ские учения — Вейтлинга, Лассаля, Прудона— исходив­
шие из моральных идей или включавшие их в свои
построения. Вот почему, когда в текст статута I Интер­
национала по настоянию разных деятелей были вклю­
чены фразы о «праве, обязанности, правде, морали
и справедливости», то Маркс писал потом Энгельсу, что
«он их так разместил, что они не могли нанести никако­
го вреда»*. Роза Люксембург называла идею справедли­
вости «старой клячей, на которую в течение ряда веков
садились все обновители мира, лишенные более надеж­
ных средств исторического передвижения, разбитым
на ноги Росинантом, на котором ездило в поисках за
великой мировой реформой столько донов Кихотов
истории с тем, чтобы не привозить из этих путеше­
ствий ничего, кроме подбитого глаза»**"***. Немногочис­
ленные исследования марксистов об этике, и среди них
главным образом Каутский (в своей книге «Этика и ма­
териалистическое понимание истории»), все внимание
уделяли «объяснению» нравственности, выведению ее
генетическим методом из разных хозяйственно-классо­
вых отношений****. Классовая мораль и классовая соли­
дарность представлялись, во-первых, как единственно
существующие факты и, во-вторых, как верное отраже­

* Franz Mehring, Karl Marx. Geschichte seines Lebens. 1918. S. 331.

“ Цит. по: Чернов В. М. Теоретики романского синдикализма.
М., 1908. C. xxiii.
*** Мы сегодня спрашиваем: ее «ученый» конь к чему привел?
Ученость большинства марксистов привела к тактике 1914 года,
руководимой Куновыми и Леншами, которых она же заклей­
мила. Правда, она противопоставила им свою собственную уче­
ность, но это показало только относительную ценность не только
этики, но и социальной науки. Эта же ученость потом привела
и к русскому большевизму 1918 года. Беда была именно в отсут­
ствии этой «старой клячи».
““ ‘ Сравни: Heinrich Cunow, Hrsg. Die Markssche Geschichts-,
Gesellschafts- und Staatstheorie. Berlin, 1921. Bd. II. Neuntes Kapitel:
Mrxismus und Ethik; Бухарин H. И. Теория исторического матери­
ализма. M., 1921.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [341)

 ние материальной обстановки, как рефлексы классо­
вой борьбы. Постановка нравственных проблем как
самочинное задание и творческое движение сознания
и воли принципиально отсутствовало в этих построе­
ниях. А постановка проблемы общечеловеческой мора­
ли, проблемы о должных взаимоотношениях людей
как таковых, конечно, противоречило бы всему и духу
и содержанию марксизма. Правда, практика человече­
ской жизни вносила немало поправок в эти упрощенные
схемы его. Тот же Каутский писал, что «можно отрицать
солидарность классов и признавать солидарность лю­
дей. Крупные общественные несчастья, преодолеваю­
щие на короткое время классовые различия, как, на­
пример, эпидемии, вносят в сознание даже и самого
зачерствелого буржуа чувства солидарности людей, тес­
ной связи благополучия одного человеческого индиви­
дуума с благополучием всех остальных»*. Само собой,
что такая же солидарность человеческая может быть
проявлена и обратно: со стороны рабочего в отноше­
нии буржуа, в эпохи и природных и социальных земле­
трясений (революций). Существование такого стихий­
ного факта, как «чувства солидарности людей», только
облегчает и подпирает нравственные искания и требо­
вания революции. Но марксисты эти факты считали
исключением: «В обыкновенном течении жизни, — до­
бавлял Каутский, — это сознание солидарности заглу­
шается сознанием классовой противоположности,
стремлением к эксплуатации своих ближних». В преде­
лах людского общества царит одна только отраженная
(классовой борьбой) классовая мораль, и своевольно
создавать какую бы то ни было, классовую или общече­
ловеческую, мораль невозможно. Если и можно «разви­
вать» классовую солидарность, то это можно, очевидно,

* Каутский К. Очередные проблемы международного социализ­

ма. М.-Пг., 1918. С. 59.

[342] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

понимать только в том смысле, как уход за стихийно
растущими цветами. Ничем принципиально не отлича­
ется и деятельность русских большевиков в револю­
ции, хотя она и несет на себе яркую печать наиболее
напряженной воли. Не кажется ли на поверхностный
взгляд, что именно они как сознательные индивидуумы
свободно ставят перед собой задачи, изыскивают для
них пути, преодолевают препятствия, одним словом,
проявляют наибольшую меру волюнтаризма? И все же
это не так: и в сфере творческой революции они оста­
ются верны своей теоретической (или, что то же, психо­
логической) природе. Они «законники» (легисты) в ре­
волюции, они волю свою приспособляют к стихийно
будто бы осуществляющимся законам развития, свобо­
ду свою они видят в подчинении этой исторической
необходимости. Свою революционную миссию они ви­
дят в том, чтобы ускорить, углубить «неизбежный» про­
цесс, тем самым включая себя в железную механику
развития. Они считают себя сознательно действующими
орудиями этого исторического провидения, и не боль­
ше. И этот волюнтаризм «по закону» они сохраняют
только для себя как «авангарда», а не для всех трудящих­
ся целиком, именно потому, что лишь себя они считают
понимающими и действующими по «историческим за­
конам». Естественно, что и русские большевики, таким
образом, не ставят перед собой в порядке самочинно­
сти каких-либо задач, а в том числе и этических.
После этого понятно, что в системе марксизма не мог­
ла и быть поставлена проблема насилия как вопрос
о допустимости его. Насилие, как и все остальные соци­
альные явления, в марксизме объяснялись лишь как
функция, как отражение экономических отношений
и борьбы. Подход к разрешению его, вообще или в ка­
ких-либо степенях, с точки зрения нравственного идеа­
ла не был возможен. Укрепившиеся на почве механи­
стической теории реформисты социализма этой темы

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [3431

 избегали еще и потому, что они вообще избегали эле­
мента насилия в своих реальных построениях. Посколь­
ку в человеке, независимо от принятой теории, суще­
ствует и субъективное направление воли, реформисты
не хотели этого насилия и борьбы. А они именно состав­
ляли подавляющее большинство марксистских социа­
листов. Но и радикальные марксисты этого вопроса
почти не касались сколько-нибудь серьезно. Классиче­
ское место о насилии написано Марксом и выражено
в известных словах: «Насилие есть повивальная бабка
всякого старого общества, которое беременно новым.
Оно само является экономическим фактором»*. Из этой
формулы делали вывод о постоянном и неизбежном
присутствии элемента насилия в эпохи общественных
переворотов. Проблемы же о границах насилия, о степе­
нях его совершенно не ставили, приемля самый прин­
цип целиком. При этом только забывали, что задача
науки заключается в том, чтобы смягчать и в будущем
совершенно устранить родовые муки даже в физиологи­
ческом организме. На основе все той же марксовой ци­
таты один из последних по времени эпигонов его, Буха­
рин, пишет: «Социальное насилие и принуждение
находится в двояком соотношении с экономикой:
во-первых, оно появляется как функция этой экономи­
ки; во-вторых, оно, в свою очередь, влияет на экономи­
ческую жизнь. В этой последней роли влияние его мо­
жет идти по двум направлениям: либо оно идет по
линии объективно развивающихся экономических от­
ношений, — тогда оно удовлетворяет назревшей обще­
ственной потребности, ускоряет экономическое разви­
тие, является его прогрессивной формой: либо оно
стоит в противоречии с этим развитием, — тогда оно
замедляет развитие, является его «оковами» и, по обще­
му правилу, должно уступить место другой форме при­

* Kar! Marx, Das Kapital (Volksausgabe). Bd. I. S. 680.

[344] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

нуждения»*. Изо всей этой тирады видно, что каковы бы
ни были соотношения насилия с экономикой, оно всегда
является только звеном в принудительно объективной
цепи развития. Для телеологической постановки вопро­
са здесь нет никакого места. После этого понятна та иде­
ологическая почва, из которой родилась наивно-дикар­
ская книга Троцкого о «Терроризме и коммунизме».
С таким идейным багажом, отрицанием телеологии
вообще и вопроса о насилии в частности, марксизм
вступал и в годы последних великих событий.
1914 и 1918 годы, несмотря на различие их содержаний
и носителей, одинаково свидетельствовали о крахе это­
го идейного багажа. 4 августа 1914 года, с первым зал­
пом европейской войны, обнаружилось, насколько уто­
пичны были все до сих пор казавшиеся незыблемыми
ученые предсказания марксизма. Несмотря на полсто­
летия ведения организованной классовой борьбы, не­
смотря на ответственные решения против войны, при­
нимавшиеся социалистическими партиями, весь их
международный союз сразу испарился перед требовани­
ями национальных государств. В решающий момент
классовая борьба сменилась национальной, пролетар­
ские союзы стали на службу капитализма, а марксисты,
стоявшие по обеим сторонам окопов, одинаково «науч­
но» доказывали пользу войны для социализма (Плеха­
нов, Шейдеман, Гэд). В 1917 году социалистическая ре­
волюция разражается в преобладающе крестьянской
стране (Россия, а потом и Венгрия), тем самым ставя
на голову все марксистские предсказания о первой
роли, приходящейся на долю промышленно развитых
стран. Когда же с 1918 года русский большевизм пыта­
ется крестьянскую революцию — в осуществление на­
учных схем — вести на пролетарский образец, он тер­
пит ряд решительных неудач. Наука превратилась

* Бухарин Н. И. Экономика переходного периода... С. 137.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [345]

 в утопию. С 1918 года тот же большевизм, оставшийся
единовластным в политике государства, не ставил, а эле­
ментарно решал вопросы насилия и террора: он их толь­
ко «научно» выводил из соотношения классов и нужд
революции. Но последствия, вызванные таким разгулом
«объективно навязанного историей» насилия, не только
не содействовали, но еще отбросили трудящихся от ре­
волюции и социализма. Социально-психологическое
разложение масс было последствием этого террора. Ска­
зались итоги постоянного заушения утопизма: не было
представления о цели социализма или представление
это было сугубо материально-производственным; и не
было оценки путей к цели с точки зрения их морально­
сти (то есть соответствия внутреннему смыслу социализ­
ма). А между тем социалистическая революция в реаль­
ности предстала как проблема освобождения человека,
без которого социализм и не начинался. И сомнения
в правильности показаний марксистского барометра
могли зародиться не в одном научном сознании. Оши­
бочными оказались его показания для войны и для рево­
люции, показания о роли классовой борьбы в первой
и насилия во второй. А постоянно живущее в человеке
чувство тревоги и чувство искания, и в лженаучном со­
знании живущее хотя бы подсознательно, тем громче
заявило свои права. Перед лицом развалин, нагромо­
жденных в душе трудящихся военным психозом и рево­
люционным террором, перед лицом бессмысленных
страданий таких войн и таких революций это субъектив­
ное чувство заявило свои права на телеологию, на само­
чинную постановку вопросов жизни и будущего*. В этом

* Ибо хотя механистический марксизм, как будто, сам не исхо­

дил из смысла истории, в научном смирении своем приемля ее
собственный, объективный путь развития, однако (и в этом за­
ключается спасительная ложь всякой социально-механической
теории) он (а рядовые адепты его тем более) видит скрытый «до­
брый» смысл в этом развитии. Нестерпимые страдания людей
раскрыли отсутствие этого смысла.

[346] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

новом направлении, несомненно, и должно пойти отны­
не развитие социально-революционной мысли.
Это развитие должно быть синтезом между ходом
мысли утопического социализма и действительной на­
учности. Первый этап социализма — утопический —
был не только важен в историческом смысле, как это
обычно любят представлять марксистские историогра­
фы. Он был важен тем, что впервые концентрировал все
внимание трудящихся и их борцов на целях человече­
ского освобождения, что ярко и навсегда утвердил исход­
ные этические позиции социализма. Но эти исходные
позиции не так расположены во времени, чтобы думать,
что они остаются только на начальных путях развития,
в дальнейшем сменяясь другими позициями. Первич­
ность их не хронологическая, а логическая. Глубоко не­
правы оказались те, кто думал, что социализм, ставший
реальным общественным движением и все более при­
ближающийся к своему конечному результату, может
интересоваться только «успехами движения», а не его
исходными позициями. Как раз наоборот: чем ближе
к конечному (особенно в переходном периоде), тем выше
становится значение исходного как гарантии и фунда­
мента первого. От степени существования и характера
исходного момента социализма всецело зависит вну­
тренняя судьба конечного момента его. Судьба социали­
стической революции в России говорит об этом громко.
И потому этическая исходная позиция социализма долж­
на пропитывать его от начала до конца и когда он берет­
ся как движение в целом (филогенезис), и когда берется
как мировоззрение и воздействие отдельного человека
(онтогенезис). А это значит, что сущность утопического
социализма не только ценна исторически, но должна
быть включена в новый социалистический синтез.
Но утопизм, говорили мы выше, был слаб в другом:
он не давал системы реальных, научно познанных пу­
тей к идеалу, не углублялся в исследование, а потому

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [347]

 и использование стихийно существующих причин
и рычагов движения к цели. Утопизм поддавался наи­
вным надеждам на добрую человеческую природу, пола­
гался только на значение великого порыва душ, не ви­
дел решающего значения классовой борьбы, не искал
себе почвенной опоры в определенных социальных
слоях и их организациях. Этого недостатка в желании
трезвого научного учета действующих сил истории не
было в марксизме, сменившем утопизм. Но научность
марксизма оказалась настолько односторонней, что он
уже вскоре потерял этот самый характер. Социальная
действительность и пути ее развития были настолько
упрощенно схематизированы, многообразие человече­
ской жизни и ее объективной обстановки было на­
столько обесцвечено, что формулы марксистской нау­
ки должны были явиться мертвенными, а прогнозы
ее—ложными. Социальный процесс жизни постоянно
обнаруживал их недостаточность: он был сложнее
и многоцветнее их. Точная объективная эмпирика и не­
погрешимый прогноз, к которым стремился усиленно
марксизм, превращались в свою противоположность:
в субъективизм, в научный утопизм. Больше того: уче­
ние это на место творческого индивидуума в обществен­
ном процессе ставило социальные тела, на место инди­
видуальной души человека — некий коллективный
«дух» общества и классов. И потому это, как будто реали­
стическое, учение оказалось насквозь мистическим. Но
если упрощенностью своих формул марксизм, по суще­
ству, разрушал свои научные замыслы, давая извращен­
ную картину мира, то своим отрицанием телеологии он
совершенно устранил из поля своего сознания и созна­
ния его адептов представление и думы о содержании са­
мого социализма, его конечного результата. Он не ставил
себе вопросов о характере человека в социализме, о соот­
ношении его разных потребностей, о взаимоотношени­
ях его стремлений к свободе и общительности, о праве

[348] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

бунта доя него и тому подобное. Он не ставил себе во­
просов о «моральности» средств борьбы, то есть соответ­
ствия их внутреннему содержанию социализма (о наси­
лии, например). Если утопический социализм из-за
цели забывал средства к ним, то марксизм из-за послед­
них не видел цели: оба стали одинаково утопичны.
И когда марксизм стал перед лицом осуществляемого
социализма, он оказался бессильным перед сложностью
его проблем.
Между тем истинная научность в социализме требует
совсем иного: она требует исследования и обобщения
всего многообразия жизни, стихийной и творчески са­
мочинной. Не упрощенность, а усложненность (инте-
гральность) обобщений; не мистичность, а реальность
выводов; не всепоглощающая механичность, а и телео-
логичность — вот чего требует и что признает социаль­
ная наука. Такая наука знает о субъективных источни­
ках ее исследований, но это знание о нихи регулирование
их не ослабляет, а освещает и оздоровляет ее объектив­
ные обобщения. Такая наука и должна войти состав­
ной частью в новый социалистический синтез. Иссле­
дуя социальную действительность, она исследует
стихийные ряды ее развития, весь сложнейший опыт
объективно создающейся обстановки. В этом научном
искании путей социализма — отличие синтеза от уто­
пического социализма. (Но одновременно и отличие его
от научно-марксистского социализма, поскольку пер­
вый избегает упрощенного «монизма» исследований.)
Но этот синтез признает еще главным образом суще­
ствование телеологического начала в жизни. Мораль­
ный идеал и вопрос о моральности путей, то есть о со­
ответствии их идеалу (вопрос о насилии, в первую
очередь) он ставит полно и открыто и как основной
вопрос. Стихийность фактов или развития не освобож­
дает, а только вызывает метод оценки их. Такие явле­
ния, как «рост производительных сил» или «развитие

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [349]

 капитализма» тогда не делаются суверенными распоря­
дителями мировоззрения, а превращаются лишь в одно
из его составных слагаемых. Социалистическое учение
дает им и всем другим свою оценку и в зависимости
от нее либо использует их по линии их развития, либо
воздействует на них иначе (регулируя или противодей­
ствуя) в своих построениях. В этом научном признании
цели и влиянии ее отличие нашего синтеза от марк­
систского социализма. Учет всех стихийных сил и под­
чинение их нравственному идеалу — в этом все содер­
жание социализма синтетического. Конечно, такой
синтез не может претендовать на создание «научно не­
опровержимых» прогнозов, но сила его не здесь. Твор­
ческая сила такого синтетического социализма не
в наивной науке, а в идеале, в его постоянно возрожда­
ющейся красоте, в его постоянно захватывающем чело­
века пафосе. Из сферы внешней стихийно необходи­
мой обязательности социализм переходит в область
внутренне-волевой человеческой обязательности. Тогда
научная уверенность уступает место научно-нравствен­
ной вере. На этом основании только и может созидать­
ся социализм.
Несомненно, признание нравственного идеала вер-
ховно-контролирующей инстанцией утверждает при­
мат утопического элемента социализма над научным.
И надо думать, что в этом направлении сейчас пойдет
развитие социалистической мысли. Этому содействует
великое разочарование в марксистском, научном соци­
ализме за годы войны и революции. Но этому содей­
ствует еще также и падение того суеверного преклоне­
ния перед точными науками, какое было характерно
для последнего века, и все растущее признание роли
социальной телеологии*. Подобно тому как после

* Приведем лишь один пример того, как роль естественных точ­

ных наук ставится сейчас на место в отличие от прежнего верхо­
венства их: познав природу религии, уже не стремятся более «до-

1350] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

1848 года крах утопизма и научное поветрие расчисти­
ли дорогу для марксизма, подобно этому и сейчас крах
научного социализма и трезвая оценка науки расчища­
ют новый путь для нового, синтетического социализма.
И знаменательно: настолько неистребимо самочин­
ное начало в человеке, что пробивало оно себе путь
и в среде марксизма (теории или носителей его). Гор-
тер, один из лучших современных марксистов, к тому
же стоящий на крайнем левом фланге практики соци­
алистической революции*, в своей книге об «историче­
ском материализме» посвящает интересные мысли
проблеме нравственности. Он сам, экономический ма­
териалист, доказывает существование классовой мора­
ли для буржуа и для рабочего, доказывает жизненную
неизбежность ее. Но важно то, что классовой моралью
он везде называет только практику поведения классов,
а не принципы поведения их. Другими словами, он не
считает, что у каждого класса есть свои, особые нрав­
ственные заповеди, и что не существует таких общече­
ловеческих заповедей. Наоборот, исходя из существова­
ния такой общей нравственности, он объясняет лишь,
что в своих классовых интересах ее разные классы на­
рушают. И эти-то нарушения неизменно царящей об­
щей нравственности он и называет классовой мора­
лью. Применяет же ее и регулирует пролетариат
сознательно и по своей воле. «Наши противники, — го­
ворит он, — делают вывод, будто мы всегда по отноше­
нию к капиталистам все считаем позволенным. Это
неверно. Только при том условии, если этим оказыва­
ется содействие истинному благу нашего класса. Об­
ман, ложь, насилие часто вредны для нашего класса...
называть» или «опровергать» ее научно, а отводят ей особенное
место в ином ряду человеческого духа.
* Г. Гортер вместе с Паннекоком составляют так называемую
голландскую школу марксизма и руководят идейно германски­
ми левыми коммунистами (Коммунистическая рабочая партия
Германии; KAPD).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [351]

 Человеческие чувства, — продолжает он, — заглушают­
ся в классовой борьбе не вообще, а лишь в тех случаях,
когда класс считает это неминуемым в интересах свое­
го существования... Рабочий не станет лгать и обманы­
вать, если только есть какая-нибудь возможность, но
когда интересы его класса потребуют нарушения нрав­
ственных заповедей, он их нарушает»*.
В этом осторожном подходе к вопросам действия нет
или почти нет обычного для марксизма преклонения
перед фактами стихии. Здесь этика не выступает более,
как рефлекс экономической действительности. И чело­
век свободно соразмеряет свои действия с общечелове­
ческими «нравственными заповедями»**11***.

* ГортерГ. Исторический материализм. М.-Пг., 1919. С. 103-104,

прим. «Мы признаем существование классовой морали: о пропо­
веди классовой морали не может быть и речи» (С. 107, прим.).
** Позиция Гортера ясна: а) классовую мораль, то есть наруше­
ния общей морали, невозможно воспринимать как нравственно
должное; она лишь терпима, поскольку полезна для движения,
б) а потому, если уж приходится прибегать к классовой морали,
то, во всяком случае, в минимальных размерах, при постоянном
стремлении вернуться к морали исконной, то есть общей. Гортер
стоит за такое минимальное использование классовой морали
даже в периоде буржуазного строя. Насколько же больше надо
стремиться к такому минимуму в период переходный, когда на­
чинает осуществляться социализм, то есть возвращение челове­
чества к основной и общей морали!
*** С этим любопытно сопоставить слова Ленина, написанные
им еще давно в полемике с реформистами. «Социал-демократи­
ческого сознания, — писал он тогда (За 12 лет. Собр. статей. Т. 1.
М., 1919. С. 214, 215), — у рабочих и не могло быть. Оно могло
быть принесено только извне. История всех стран свидетельству­
ет, что исключительно своими собственными силами рабочий
класс в состоянии выработать лишь сознание трэд-юнионист-
ское, то есть убеждение в необходимости объединиться в союзы,
вести борьбу с хозяевами и т. п. Учение же социализма выросло
из тех философских, исторических, экономических теорий, ко­
торые разрабатывались образованными представителями иму­
щих классов, интеллигенцией». «Стихийное рабочее движение
само по себе создает только трэд-юнионизм, а трэд-юнионист-
ская политика рабочего класса есть именно буржуазная полити­
ка рабочего класса. Участие его в политической борьбе и даже
в политической революции нисколько еще не делает его поли­
тики социал-демократической политикой» (С. 257). Он же при­

[352] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

 Еще яснее и ярче то же направление воли прояви­
лось в редком по силе выражения документе, носящем
на себе печать личности Карла Либкнехта и Розы Люк­
сембург. Мы разумеем здесь программный манифест
немецких коммунистов, вышедший в начале 1919 года*.
Перед пролетарским сознанием ставятся задачи социа­
листической революции, и в ряду их вопрос, интересу­
ющий нас особо: о применении насилия и террора.
Но не голое преклонение перед фактом их «естествен­
но-неизбежного» существования предлагается в этом
документе, а, наоборот, возможно большее и сознатель­
ное регулирование их. Внутреннее же отвращение к на­
силию сказывается здесь особенно глубоко. «В буржуаз­
ных революциях кровопролитие, террор и политиче­
ское убийство являлись необходимым орудием в руках
восставших классов**... Пролетарская революция не
нуждается для осуществления своих целей ни в каком
терроре: она питает к человекоубийству ненависть

водит слова Каутского по поводу проекта новой программы ав­

стрийской с.-д. партии: «Социалистическое сознание есть нечто,
извне внесенное в классовую борьбу пролетариата, а не нечто,
стихийно из нее возникшее» (С. 220). То, что Ленин называет «с.-д.
сознанием», охватывает, в сущности, не только классовое самосо­
знание (в смысле познания социальной механики), но и этиче­
ское приятие социализма. И важно отметить, что и то и другое не
вытекает из механики классовой борьбы без участия воли чело­
века, а вносится туда извне. Откуда же? Из свободного решения
воли, имеющей перед собой идеал. Так это с интеллигенцией из
«имущих классов», то есть классово незаинтересованной; так это
и с рабочим классом, стихийно приходящим только к трэд-юни­
онизму. И больше того: даже приходя к социализму под стихий­
ным влиянием буржуазного строя, пролетарий по большей части
овладевает лишь отрицательными гранями идеала: он отвергает
рабство, он свергает буржуазию и т. д. Но положительные грани
нового строя (презрение к собственности, уважение к человеку,
солидарный труд и т. д.) даются ему лишь в итоге сознательной
и свободной работы духа его.
* Чего хочет союз спартаковцев // Правда. 31 декабря 1918.
" Это противопоставление буржуазной революции пролетар­
ской искусственно. Мы видели, что и тогда Дантон боролся с тер­
рором как системой.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [353]

 и отвращение. Она не нуждается в этих средствах борь­
бы, так как она ведет борьбу не с лицами, а с учрежде­
ниями. Она выступает на арену не с наивными иллю­
зиями, разочаровавшись в которых, ей пришлось бы
прибегнуть к кровавой мести. Это не отчаянная попыт­
ка меньшинства насильственно перекроить мир сооб­
разно своему идеалу: это выступление миллионных масс
народных, призванных к выполнению исторической
миссии и к превращению необходимости в реаль­
ность... Но класс капиталистов свое святая святых —
прибыль и привилегию эксплуатации— будет защищать
и руками и зубами, всеми методами хладнокровной
злобы... Все это сопротивление должно быть сокруша­
емо шаг за шагом железной рукой с беспощадной энер­
гией. Насилию буржуазной контрреволюции должна
быть противопоставлена революционная сила проле­
тариата». И чтобы смысл этого документа, написанного
Розой Люксембург, был ясен до конца, мы приведем ее
же слова, написанные ею вскоре после выхода из тюрь­
мы, уже в разгаре германской революции. «За четыре
года империалистской бойни народов кровь текла ру­
чьями, реками. Сейчас нужно каждую каплю драгоцен­
ного сока беречь с благоговением в кристальных ча­
шах. Самая беспощадная революционная активность
и самая глубокая человечность — только это одно дей­
ствительный дух социализма. Целый мир должен быть
разрушен, но каждая слеза, которая пролилась, хотя
она могла бы быть осушена, это обвинение. И человек,
спешащий по важному делу, который по грубой не­
брежности своей раздавливает червяка, совершает пре­
ступление»*. Эти слова писались в начале ожесточен­
нейш ей гражданской войны, которая зажигала

* В газете «Rote Fahne» в конце 1918 года. Сравни ее этюд «О рус­

ской революции», написанный ею в тюрьме, и попытку «разъ­
яснить» его со стороны коммунистов. По поводу упоминания
о «червяке» ср. ее любовь к животным в «Письмах из тюрьмы».

[354] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

Германию и в которой должен был погибнуть сам автор
этих слов. В разгоряченной атмосфере тех дней герман­
ской революции, после опыта красного террора
(1918 год) русской революции, эти слова писались с ве­
личайшей ответственностью и величайшим благород­
ством. Она отвергла ими русский пример и дала образ
революции активной и человечной. Незабываемые
слова, как незабываемы останутся слова Бабёфа в нача­
ле Французской революции.
И все-таки, несмотря на эти заявления, не в них ис­
тинный дух марксизма. В подавляющем числе своих
реальных и теоретических проявлений он остается ве­
рен своей природе. А природа его не знает обсуждения
вопроса о насилии с точки зрения идеала. Необыкно­
венно дорого для нас, что голос Розы Люксембург про­
звучал так ясно именно в эпоху начавшейся револю­
ции, когда особенно мощно проявляется активность
человека, и что она не дала этой активности стать сле­
пой исполнительницей воли социальной механично­
сти. Но мы видели зато другое: русский большевизм
в такую же революцию отказался от свободной оценки
применения насилия, всецело оперевшись на «требова­
ния» исторической необходимости. Он был ближе
к природе своего учения, чем Роза Люксембург. И в этом
осуждение этого учения. Все попытки этизировать его
не могут не быть напрасными. Все теоретические
стремления немецких марксистов-кантианцев (Фор-
лендер, Штаудингер) примирить эти оба учения, соци­
ологию Маркса и этику Канта, между собой безнадеж­
ны. Ибо в примирении этом суверенным остается
всякий раз марксово начало, что совершенно убивает
дыхание этики*. Примат среди начал научного и этиче­
ского, — говорили мы, — должен быть перемещен.

* «Совершенно непонятно, — пишет в своем последнем тру­

де профессор немецкого марксизма Кунов, — стремление кан­
тианских марксистов или, вернее, марксистских кантианцев

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 Но слаба разработка вопроса о насилии была не толь­
ко в литературе марксизма. То же было почти во всех
слоях революционной мысли. Целую книгу — «Раз­
мышления о насилии» — написал теоретический
вождь синдикализма Сорель. Он бичующе характеризу­
ет террор французских якобинцев, он пророчески гово­
рит о методах управления при «диктатуре пролетариа­
та». Он усиленно старается отгородить от этого
прошлого и будущего метод синдикалистской револю­
ции. И все же он не умеет глубоко проникнуть в сущ­
ность этой проблемы, оставляя ее так же открытой, как
и все. «Мы, — говорит он, — нисколько не лучше и не
сострадательнее людей 1793 года; я готов даже допу­
стить, что страна в нравственном отношении теперь
даже ниже, но мы не находимся уже во власти учения
о государстве, того Молоха, которому наши отцы при­
несли столько жертв. Жестокость членов Конвента лег­
ко объясняется пагубным влиянием идей, которые
третье сословие почерпнуло из гнусной практики ста­
рого порядка». «Разница между насильственным обра­
зом действий, проявляющимся во время забастовок со
стороны синдикалистов, желающих ниспровергнуть
государство, и между дикими зверствами, внушенными
революционерам 1793 года, именно их суверенным пре­
клонением перед государством, ясна. Мы смеем наде­
яться, что социальная революция, проведенная чисты­
ми синдикалистами, не будет запятнана теми низостями,
которыми запятнали себя революции буржуазные»*.
Обращаясь к марксистскому представлению о социали-

навязать марксистским представлениям о морали кантовскую

этику или, точнее говоря, кантовскую метафизику нравов. При
этих попытках получается только прободение марксизма, осо­
бенно марксистского материалистического понимания истории
и развития, хотя бы это прободение восхвалялось как дополне­
ние марксизма или органическое соединение кантовой этики
с марксизмом». CunowH. Die Markssche... Bd. U.S. 279.1921.
* Сорель Ж. Указ. соч. С. 45-51.

[356] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

стамеской революции, он пишет: «В понятии о диктату­
ре пролетариата сохранился прежде всего отголосок
старого режима... Говоря о диктатуре пролетариата,
социалисты, очевидно, хотят расправиться с капитали­
стами так же, как короли расправились некогда с фео­
далами. .. Однако пролетарское государство не утратит
своей силы, произойдет перемещение привилегиро­
ванных классов, а народ просто переменит своих хозя­
ев. Очень возможно, что эта хозяева будут менее ловки,
чем теперешние, будут говорить более хорошие речи,
чем капиталисты, но все заставляет думать, что они бу­
дут еще более жестоки и бессовестны, чем их предше­
ственники. Новая (синдикалистская) школа рассуждает
иначе: она не сможет свыкнуться с мыслью, чтобы
историческая миссия пролетариата заключалась в том,
чтобы подражать буржуазии»*. И Сорель пробует дать
контуры синдикалистской революции: «Чем больше
разовьется синдикализм, освобождаясь от старых пред­
рассудков, идущих от старого режима и католической
церкви, тем больше и больше социальные конфликты
будут носить характер чистой борьбы, вполне анало­
гичной борьбе двух враждебных армий... Все же, что
происходит на войне, лишено характера ненависти или
места... Понятие классовой борьбы стремится уничто­
жить самое понятие насилия».
Несмотря на категоричность последнего заявления,
мы не видим у Сореля положительного представления
о характере социально-революционного насилия. Он от­
вергает ненависть и месть как мотивы его: он считает,
что синдикалистское насилие (во время забастовок)
принципиально отличается от якобинского и марксист­
ского. Но он не хочет видеть, что и революция через за­
бастовки может привести ко всем формам насилия
(убийства в том числе), как и всякая революция. Допусги-

* Там же. С. 89-96.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [357]

 мы ли они, и если да, то в каких пределах, когда начина­
ются «низости», которые пятнают революции — на все
эти реальные вопросы он не дает ответа. Расчет на то, что
синдикалисты, не преклоняющиеся перед государством,
не будут гнаться за властью и, значит, не прибегнут
к правительственному террору, слишком теоретичен.
А между тем действительная теория революции должна
эти вопросы ставить прямо, до конца. И может быть, не
случайно поэтому, что тот же самый Сорель, нашедший
столько едких слов против марксистского революцио­
низма и на основании этого высмеивавший безжалостно
Жореса и его апологию Робеспьера, капитулировал со­
всем перед первым же явлением этого революционизма
на мировой сцене: перед большевизмом. В своем новом,
четвертом, издании этой же книги он пишет в специаль­
ной главе «За Ленина» следующие слова: «Согласно Рена­
ну, история вознаградила римские доблести тем, что
создала Риму империю в сфере Средиземного моря. Во­
преки бесчисленным злоупотреблениям войн, легионы
завершили то, что он называл «работой Господа». Если
мы благодарны римским солдатам за то, что они незре­
лые, извращенные или слабые цивилизации заменили
цивилизацией, учениками которой мы еще являемся
в области закона, литературы и архитектуры*, то на­
сколько же будущее будет благодарно русским солдатам
социализма!** Насколько бессильной будет в глазах исто­
рии казаться риторика тех, кому демократия поручает
разоблачать эксцессы большевиков! Новый Карфаген не
должен победить того, что сейчас является Римом проле­
тариата»***. Итак, Сорель оправдывает уже «эксцессы» (то

* Может быть, Ренан и благодарен за это: человечеству нечего

тут радоваться!
** Какое сравнение! Солдаты русского социализма приравнены
к солдатам римского империализма. Отсюда недалеко и до при­
знания пользы страдания русских трудящихся как русского удо­
брения для социализма.
*** Цит. по: Sovet Russia. V. II. № 15. New York. April 10,1920.

[358] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

есть «низости» и «дикие зверства», как он их раньше на­
зывал) с точки зрения истории точно так же, как их
оправдывал Жорес в истории 1793 года. «Дикие звер­
ства», доказывал он раньше, связаны с государством,
а большевики строят именно заново государство. И все
же он оправдывает их безоговорочно. Настолько сильно
говорит в нем, в этой симпатии к большевизму, радость
по поводу падения буржуазии, и настолько слабо закре­
плены в нем его собственные идеи о насилии.
Близко подходит к этому же вопросу основополож­
ник народничества Лавров. Свободный по мировоззре­
нию своему от механизирования истории, он дает свою
оценку революционному насилию с точки зрения нрав­
ственного идеала социализма, с точки зрения человека.
В своей книге «Государственный элемент в будущем об­
ществе», этой поистине Библии народничества, Лавров
предвидит опасность для социализма с двух сторон:
со стороны явно враждебных ему и со стороны консер­
вативно-обывательских элементов общества. Как с ними
бороться? «Может показаться с первого взгляда, — гово­
рит он*, — что всего удобнее устранить их привычными
приемами старого общества: составить кодекс социали­
стических законов с соответствующим отделом “о нака­
заниях”, выбрать из среды наиболее надежных лиц
комиссию “общественной безопасности” для суда и рас­
правы: организовать корпус полиции из сыщиков, раз­
нюхивающих нарушение закона, и из охранителей бла­
гочиния, наблюдающих за “порядком”; подчинить
людей “заведомо опасных” социалистическому поли­
цейскому надзору; устроить надлежащее количество
тюрем, а вероятно и виселиц, с соответственным персо­
налом социалистических тюремщиков и палачей; и за­
тем, для осуществления социалистической легальной

* Лавров П. Л. Государственный элемент в будущем обществе.

Пг., 1920. С. 151-153.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [359]

 справедливости, пустить в ход во всю эту обновленную
машину старого времени». В этих пророчески-насме-
шливых словах Лавров дал нам верную картину нашей
нынешней революции. Такое решение вопроса о наси­
лии он считает опасным для нового общества, опасным
в двух отношениях. «Во-первых, потому, что оно развра­
щает мысль членов нового общества, соединяет в ней
понятие о справедливости (нравственной цели нового
общества) с явлениями, не заключающими в себе и сле­
да какого-либо нравственного побуждения; во-вторых,
потому, что он с самого начала нового строя приучает
считать целесообразным такие приемы, из которых вы­
росло большинство вредных элементов старого обще­
ства и из которых также может вырасти едва ли искоре-
нимое зло и в новом строе». Как же Лавров разрешает
этот вопрос? «Человечество, — говорит он, — как все
сущее, участвует в борьбе за существование, и в эту
борьбу входят все способы ограждения безопасности...
Все средства, употребляемые личностями и обществом
для ограждения своей безопасности, могут опираться
только на аргумент необходимости. Тем не менее старое
общество надело на них маску справедливости, уверило
себя, что они суть именно воплощения справедливо­
сти. .. Если новое общество хочет на самом деле воспро­
извести в своих формах справедливость, то оно должно
прежде всего устранить эту двусмысленность и прямо
сознаться, что такие-то действия оно совершает ввиду
безопасности лиц, групп и всего общественного целого,
не ставя себе при этом никакой нравственной цели, но
лишь по необходимости и стремясь придать этим дей­
ствиям возможно большую целесообразность как един­
ственное условие, их определяющее». Точка зрения Лав­
рова после этого нам ясна. Он решительно отвергает
какой-либо нравственный авторитет за актами револю­
ционного насилия; он признает их полную безнрав­
ственность и греховность, ибо для него не существует

[360] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

«святого насилия». В этом — великое достояние револю­
ционной мысли и социалистической совести. Слишком
мало только проникло оно в сознание наших последних
революционных поколений. Но с тем большей силой
зато эта глубокая оценка насилия (этого стержня рево­
люционной идеологии!) должна бьггь развернута в наше
время, когда мы как будто вновь «открываем» для себя
Лаврова. В таком своем отношении к насилию Лавров
принципиально отличается от марксизма, который не
ставит даже перед собой такой проблемы.
Но, и в этом его сближение с марксизмом, самое упо­
требление насилия Лавров считает как бы биологиче­
ской необходимостью, которую организм революцион­
ного общества выполняет как бы автоматически,
с наибольшей для себя целесообразностью («техниче­
ской целесообразностью», скажем мы). Не видя здесь
никакой нравственной задачи, а только одну естествен­
ную реакцию, Лавров уклоняется от всякого регулирова­
ния ее, полагаясь на «мудрость» (социальной) природы
или «биологическую правду». Это опасная точка зрения.
Ибо, во-первых, и самая биологическая природа не всег­
да мудра (миллионы погибающих существ говорят об
этом), и в ней до сих пор никем еще не была доказана
«предустановленная гармония». А во-вторых, социальная
природа никогда не уподобляется биологической. Соци­
альный «организм» состоит из людей-индивидуумов,
из которых каждый являет собой целый организм (микро­
косм) с собственными импульсами, сознанием и волей.
Предоставить поэтому конкретное разрешение вопроса
о насилии социальному телу — это значит бросить его
на волю миллионов неопределенных воль, то есть соци­
ально слепой стихии. Это значит обречь человека-жерт-
ву величайшему произволу (подчинить его даже и не
действительной, технической целесообразности), то
есть совершать величайшую нравственную несправед­
ливость. Таким образом, теория Лаврова, отказавшись

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [361]

 нравственно освятить насилие, в то же время прибегает
сама к решению заведомо безнравственному. Здесь тре­
бование максимума приходит к своему отрицанию.
Между тем как вопрос должен ставиться иначе. Нет
нравственного достоинства в насилии, но нравствен­
ная цель социализма требует хотя бы регулирования
его, введения его в русло, требует наиболее достижимо­
го, строгого подчинения его интересам нравственного
идеала социализма. Отказ Лаврова от этого приводит
к тому, что он и не ставит почти в обычной для него
глубоко проникающей форме вопроса об объеме и пре­
делах применения насилия*. А между тем именно здесь
кроется сердцевина всякой теории революции и соци­
ализма. Эти вопросы должны ставиться теперь. Пусть
загадочны пути их разрешений, но одно искание их
уже есть половина этих разрешений.

XXX
Какое насилие допустимо
Мы подходим уже к итогам наших размышлений.
Все главное уже сказано. Внимательный читатель давно
уже заметил и тот предел, к которому стремились мы
все время в нашем исследовании, и то, что этот предел
мало поддается точной обрисовке словами. Здесь мы
хотим только лишний раз повторить свои немного­
численные выводы. Немногочисленны они, но в них
кроется для чуткого уха ответственная программа.

* Конкретные предложения П. Л. Лаврова см. в следующей главе.

[362] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

 Революция вплотную стоит перед вопросом о наси­
лии. Никто из сознательных участников революции не
может отрицать, что в той или иной степени, в той или
иной фазе его развития эта проблема мучает его. По­
трясающие картины революции извне, мощные голоса
изнутри неизменно заставляют его душу касаться этой
обжигающей темы. Как мы ее решаем для себя?
Мы решительно отвергаем нравственное (социали­
стическое) достоинство всякого революционного наси­
лия. Насилие, по существу своему всегда посягающее
на человека, противоречит и враждебно духу и смыслу
социалистического идеала. Тот факт, что насилие про­
изводится над человеком классово враждебного лагеря,
нисколько не меняет безнравственной сущности этих
действий. Ибо, несмотря на эту классово-внешнюю обо­
лочку противника, насилие всякий раз поражает
в сердце человека как такового самую человечность.
Это поражение могло бы казаться побочным и невлия­
тельным фактом только тогда, если бы социализм не
являлся — в идеале — обществом людей как таковых,
людей, сбросивших с себя исторически разъединяю­
щие оболочки. Но поскольку социализм стремится
уничтожить эту классовую порочность общества, стре­
мится вовлечь в него не только определенные, «отме­
ченные Богом», «богоизбранные» круги людей, а чело­
века вообще; поскольку целью социализма является
устранение не только буржуа, но и пролетария, по­
стольку враждебен социализму всякий удар по челове­
ку, всякая боль ему причиненная, всякое унижение,
ему нанесенное. Такая боль и такое унижение — по
священной круговой поруке человечества — разложе­
нием отзывается не на жертве одной, а и на мучителе
ее и на всей среде окружающих. Эта боль и унижение
мстят за себя не в одной только среде окружающих, но,
проникая незримым ядом оскорбленной человечно­
сти, губят души, отделенные и местом и временем.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [363]

 И нет еще оправдания насилию и в том, что применяет­
ся оно во имя интересов и страданий большинства чело­
вечества, трудящегося и скорбного. Ибо это «большин­
ство» не снимает страданий устраняемого меньшинства,
даже когда это заведомая «кучка эксплуататоров»; а ведь
фактически в это свергаемое меньшинство входят мас­
сы нейтральных, невинных, чужих. От количественного
факта большинства насилие не делается нравственным
(количество здесь не переходит в качество): оно стано­
вится лишь терпимее безнравственным.
Но, не оправдывая насилия, мы, однако, приемлем
его. Приемлем потому, что иначе мы бы проявляли ве­
личайшую моральную трусость и лицемерие. Отрицать
применение его — значит своими собственными рука­
ми поддерживать и укреплять варварское здание про­
шлого. Мир неизменно лежит во зле, прекрасный чело­
веческий мир неустанно уродуется страданиями, это
состояние тянется тысячелетиями, и ему должен быть
положен конец. Если революция в экстазе разрушения
ломает волю и тело обреченного поколения, то «мир­
ные» эпохи истории ежедневно и ежечасно ломают
и перемалывают кости, чувства и сознание всех жизне­
способных поколений. Если в революции — миги сжи­
гающего огня, то «мирное» время — столетия всепожи­
рающего пламени. Как свернутая в себе змея, насилие
мирных периодов медленно и незаметно убивает чело­
вечество, убивает человека. Кто имеет мужество этому
попустительствовать? Кто смеет отказаться от револю­
ционного насилия?
Из этих обеих позиций делаются два различных, но
оба односторонних вывода. Толстовство совершенно
отвергает насилие; большевизм принимает его во всех
его формах. Ни одной из этих обеих крайностей мы не
допускаем. Если бы было право толстовство, то это оз­
начало бы, что именно во время революции, когда наи­
более высоко бьют родники души и особенно героич­

1364] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ны люди, более всего грешит человечество. Если бы
был прав большевизм, это значило бы, что в погоне
за жизнью и счастьем можно терять смысл и жизни
и счастья. Истинная революция должна поэтому оста­
новить свой выбор на каком-то пути между ними. Кан­
товская задача философии состояла когда-то в том, что­
бы дать критику одновременно и наивного реализма,
считавшего себя обладателем мира, и полного скепти­
цизма, признававшего познание его недостижимым.
Теория кантовского познания, используя опыт обоих
учений, пролагала свои собственные пути. Не в таком
ли положении находится и теория насилия? Не должна
ли «критика чистого насилия» проходить между наи­
вным революционным реализмом все приемлющих
большевиков и полным антиреволюционным скепти­
цизмом все отвергающих толстовцев? Мы принимаем
насилие, но в какой-то ограниченной мере. Мы ставим
ему пределы, ищем определения их. Мы ищем крите­
рия, только удовлетворяя которому, насилие остается
допустимым, терпимым, социально-революционным.
Насилие, переходящее границы этого критерия, стано­
вится террором. В этом искании пределов насилия,
в исследовании природы его и путей соответствия со­
циализму заключается основная нравственная пробле­
ма переходного периода.
Наш критерий понятен. Это все та же верховная цель
социализма — благо человека. Все пути и действия ре­
волюции должны отвечать этой цели, должны разви­
ваться в направлении ее, должны ей быть адекватны.
Цель революции — не победа во что бы то ни стало, не
голая, физическая победа на развалинах духовных по­
жарищ, а победа «с полным сохранением оружия»,
со спасением души человека. И потому категорический
завет революции; употребляй насилие, если придется,
тогда, когда во всем твоем арсенале борьбы нет иных
средств; но употребляй его так, чтобы, несмотря

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 на применение его, могло строиться общество равных
и чистых людей. Это устремление революционных дей­
ствий к внутренней нравственной цели социализма не
делает их нравственными по существу, но придает им
нравственное значение, бросает на них нравственный
свет (отсвет цели)*.
Не может быть допустимо революционное действие,
когда оно руководится мотивами мести или ненависти,
мотивами издевательства или оскорбления человека.
Сила этих мотивов, влияние их в душевной атмосфере
общества огромно и взрывчато. Не только в взаимосвя­
занных отношениях мучителя и жертвы проявляются
их губительные следы, но кругом себя и после себя —
даже когда они происходят в невидимой для глаз тай­
не — сеют они и рождают противочеловечные чувства
и привычки. Они затемняют сразу и — кто знает? — на­
долго те глубокие нравственные чувства, которыми
движется революция социализма. Эта революция про­
ходит под знаком насилия, потому что иначе невозмож­
но. Но во имя любви к человеку, а не во имя презрения
к нему протекает она**. И всякий борец, всякий участ­
ник ее не может не понимать, что силен он не злобны­
ми чувствами отходящего прошлого, а единственно
светлым предвосхищением грядущей чистоты и ласки
людей. Пусть применяется даже малое насилие, но вы­
растает оно сразу в большое и грозное, когда окутыва­
ется ядовитым туманом презрительных чувств. Наси­
лие — дело революционного долга, но долг этот духовно

* Сравни мысль В. Чернова о том, что политика есть «этический

минимум».
** Напомним здесь одно из многочисленных указаний Лаврова:
«Должны остерегаться ненужной жестокости строители нового
порядка в отношении к бессильным остаткам старого мира, ко­
торые не по своей вине находились в другом лагере и которых
жизнь в новой среде может переработать в полезный элемент но­
вого общества». Лавров П. Л. Государственный элемент в будущем
обществе... С. 161.

[366] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

не вырождается тем, где чуждо ему желание оскорбле­
ния человека-противника. Вот почему приемлемо для
революции лишение буржуазии избирательных прав
и политических свобод. В этих лишениях есть смысл
особенный для борющихся сторон; здесь есть какая-то
революционная необходимость. Но ничего этого нет —
берем первый пример — в тех насильственных вселе­
ниях и выселениях, которые у нас составляли револю­
ционную жилищную политику. Не справедливое
распределение жилищ, а продиктованная чувствами
мести и злобы кара лежала в основе ее. Не борьба с от­
живающим классом, а презрение к отдельному буржуа
и противнику двигало такими решениями. Отсюда без­
жалостность и сухосердечие к нему и к семье его и де­
тям. И не так же ли должен расцениваться так называе­
мый «классовый паек», паек, идея которого так
и осталась непонятной для нас. Ибо, если он сознатель­
но обрекал на смерть представителей враждебного
класса и детей их, обрекал людей, не участвующих
в борьбе, то оценка его не вызывает сомнений. Мы уже
давно говорили о том, как враждебна социализму смерт­
ная казнь, убивание победителем побежденного врага.
Насколько же враждебно ему убийство не участвовав­
ших в борьбе, в подавляющем числе и не понимающих
ее! Если же это делалось по принципу «кто не трудится,
не ест», и в то же время революционная власть рассчи­
тывала на то, что богатые люди и без пайка найдут себе
хлеб, тогда перед нами худший образчик коллективного
лицемерия, диктуемого при этом только и единственно
чувством мести. Так обусловленные революционные
акты насилия мы отвергаем всецело, как акты террора.
Это не значит, что мы хотим революционных дей­
ствий, никак не окрашенных субъективно. Это не зна­
чит, что революционер, рассматривая себя исключи­
тельно как орудие исторического «рока», как меч
Атиллы, должен переживать лишь «естественно» бес­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 страстное, бесчувственное отношение к участникам
его борьбы и объектам его насилия. Так рисует дело,
например, Сорель. Отграничивая синдикалистское на­
силие от обычно-традиционного, он заявляет: «Насиль­
ственный образ действий пролетариата не имеет ниче­
го общего с проскрипциями; он имеет значение лишь
военных действий [то есть гражданской войны? — И.
Ш.]... Все, что происходит на войне, лишено характера
ненависти или мести; на войне не убивают побежден­
ных, не подвергают беззащитных невзгодам, которые
выпадают на долю сражающихся армий... Чем больше
разовьется синдикализм, тем больше и больше соци­
альные конфликты будут носить характер чистой борь­
бы, вполне аналогичной борьбе двух враждебных ар­
мий»*. Не будем говорить здесь о том, насколько армия
и война действительно лишены характера ненависти
и мести**. Нам важно лишь указать, что отрицаем мы ту
«чистую борьбу», которая, если бы и существовала, пре­
вращала бы революционеров в пассивные орудия вне
их стоящей силы. Не слепые солдаты национальных
войн, а глубоко сознательные, чувствующие бойцы
гражданской войны должны двигать социалистиче­
скую революцию***. Сегодняшние бойцы— завтрашние
строители иного общества людей; и как же могут они
войти в него с повязками на глазах?
Мы не хотим безмолвия души в революционных бит­
вах, мы не хотим и наглых криков мести— злобы в ней.
Против той пассивности и этой дурной активности мы
выдвигаем иную, лучшую душевную активность: ак­
тивное переживание сложных чувств насилия. Созна­

* Сорель Ж. Указ. соч. С. 49.

** Ср. выше в главе о войне как оправдании террора.
*** «Междоусобная политическая война, — писал А. Арну, — все
величие и все оправдание которой заключается в убеждениях
участников, не солдат, но живых идей, не может быть ведена
так, как война с чужеземным завоевателем». (Лавров. Парижская
коммуна. 99).

[368] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

ние тяжести насилия, сознание личной своей жертвен­
ности, сознание всепоглощающей нравственной идеи.
Только вооруженный такими чувствами борец достоин
социализма. Ведя гражданскую войну, ежечасно изжи­
вай ее навыки, влекись душой неустанно к миру воль­
ных граждан. Как сказал писатель Раабе: «Gib acht auf
die Gassen und siehe nach den Sternen»*.
Мы выше назвали актами террора революционные
действия, которые — вызываются ли они потребностя­
ми революции (например, тюрьма) или не вызываются
(классовый паек) — но окрашиваются мрачной гаммой
злобных чувств. Мы знаем: разгулом этих субъектив­
ных чувств неизменно разрушается атмосфера человеч­
ности. К счастью для революции, эти чувства могут
и не быть, причем от этого она нисколько не страдает,
не останавливается. Но в революции есть многие,
слишком многие действия, в которых, независимо
от лежащих в их основе мотивов, объективно заключа­
ется всегда зерно террора. Эти действия вызываются
обычно потребностями революции. Они террористич-
ны и гибельны потому, что отнимают у революцион­
ной борьбы тот самый особенный характер, который
делает ее терпимой с нравственной стороны. Револю­
ционная борьба, выявляясь в гражданской войне, пося­
гает целиком на человека, но в существе своем (даже
и когда мало осознается так) является героической. Она
ставит борца революции в положение, одинаковое
с противником: оба они открыто и взаимно-равноправ­
но противостоят друг другу. Здесь нет человека как объ­
екта революционного воздействия, а есть два одинако­
вы х субъекта борьбы. В этой борьбе на стороне
революционера нет сознания нападающего победите­
ля, а есть сознание необходимой обороны. Высокий

* На самом деле фраза из романа В. Раабе Die Leute aus dem Walde
(«Люди из леса») звучит как Sieh auf zu den Sternen. Gib Acht auf die
Gasse («Посмотри ш звезды. Берегитесь проулка»), — Примеч. ред.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [369]

 строй души и жертвенность владеют им поэтому. Всего
себя он вкладывает в такое дело. При таких условиях
нет у него чувства презрения, злобы или ненависти
к противнику. Нет у него, а значит, нет у окружающей
среды и, может быть, даже у противника. Есть, наобо­
рот, серьезная оценка противостоящего врага. Нет осо­
бого стремления к причинению боли, а есть стремле­
ние довести борьбу до победного конца. Быть может,
даже больше: в такой борьбе нет борьбы с данным че­
ловеком, а есть одна борьба за идею. Удар по человеку
ощущается борцом тогда лишь как рефлекс этой борь­
бы Идей. Здесь борются не люди, а, в сущности, «живые
идеи» (Арну). И в схватке здесь уцелевает человек. Как
недосягаемая хоругвь, образ его высится тогда над го­
ловами сражающихся. В такой борьбе-баррикаде геро­
ические скорбные переживания насилия рождаются
в душе борца. Не оправдывают они, но зато смягчают
зло насилия, придавая ему нравственное значение.
Но в терроре, этом извращении гражданской войны,
нет этого ничего*. Нет равной борьбы противников,
а есть расправа победителя над побежденным, над лич­
но обезвреженным врагом. И в первую голову здесь на­
талкиваемся мы на ядовитое жало всякого террора —
на смертную казнь. Когда революция переживала еще
последние дня своей свободной жизни, на V съезде со­
ветов, в 1918 году [по вопросу] о смертной казни обме­
нялись мнениями две революционных партии. По по­
воду расстрела адмирала Щастного заявили свой
протест на съезде левые социалисты-революционеры.
Ленин им тогда сказал: «Я посмотрел бы народный суд,
тот рабоче-крестьянский суд, который не расстрелял
бы Краснова, как он расстреливает рабочих и крестьян.
Не бьио ни одной революции и эпохи гражданской

* Конечно, все эти обобщения берутся лишь как типичные яв­

ления, которые имеют в жизни исключения и видоизменения,
сближающие разные типы.

[370] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

войны, в которых не было бы расстрелов»*. И в ответ
на это заявил тогда В. А. Карелин: «Если бы вы, товари­
щи, побывали на улицах, площадях и в рабочих кварта­
лах, забрели бы в квартиры и углы и учли бы все то
громадное впечатление, которое произвело на умы
и настроение всех трудящихся восстановление смерт­
ной казни по делу Щастного, то вы бы поняли, какой
удар нанесен советской власти и какое зло произошло
в деле революции»**. Мы видим, о чем здесь шел спор:
о том, какое моральное ощущение (то есть непосред­
ственный, до-разумный отзвук) вызывает смертная
казнь в душе трудящихся. Революционное народниче­
ство сказало, что это ощущение горя и отвращения.
Надо ли сейчас об этом снова говорить? Трудно гово­
рить об этом новыми словами после того, что сказал
Толстой в «Исповеди»: «Когда я увидел, как голова отде­
лилась от тела, и то и другое враз застучало в ящике,
я понял не умом, а всем существом, — что никакие те­
ории разумности существующего прогресса*** не могут
оправдать этого поступка, и что если бы все люди
в мире, по каким бы то ни бьио теориям, с сотворения
мира находили, что это нужно, — я знаю, что это не
нужно, и что поэтому судья тому, что хорошо и что дур­
но, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс,
а я со своим сердцем».
Но в наших рассуждениях мы не исходим из мораль­
ных ощущений. Мы хотим, чтобы отношение наше
к насилию и террору бьио основано и на доводах разу­
ма. К этому мы и переходим.
Мы приняли гражданскую войну и отвергаем смерт­
ную казнь. Почему же мы ее отвергаем? Превыше всего

* Пятый Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских,

крестьянских и казачьих депутатов : стенографический отчет :
Москва, 4-10 июля 1918 г. М., 1918. С. 67.
** Там же. С. 94.
“ * Или социализма — добавим мы.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [371]

 для социализма ставим мы, как сказано не раз, челове­
ка. Посягать на него приходится лишь там, где это
«до смерти» неизбежно. И где заранее нет никаких по­
бедителей. Убивание в гражданском бою — это убива­
ние на поединке. Но не смеет убивать победитель, —
как бы ни казалось это нужным! — человека уже
побежденного. Там, где нет непосредственной, самой
ощутительной, реальной борьбы, там нет героизма, нет
захватывающего подъема души, нет очищающего со­
знания самопожертвования. Но там, где нет этой жерт­
венности, этого глубокого ясновидения себя, этой по­
следней оценки себя самого, там нет и священной
оценки человека вообще. В смертной казни холодное
сознание покоя убийцы, стоящего безопасно* высоко
над поверженным. Здесь человек только объект для
воздействия, он лишь одно из слагаемых в трезвых рас­
четах, пассивное орудие цели. И, конечно, здесь суще­
ствует презрение и наносится боль человеку. Именно
данному человеку, а не идее, стоящей за ним. С барри­
кады стреляют в идею, в застенке — в сердце человека.
В той борьбе есть жгучая тяга к ограничению себя,
в этой борьбе не ищут конца. Так, в смертной казни
убивается ценность самого человека, то есть подрубает­
ся корень всего социализма. И средь общих развалин
лежит тогда растоптанным и самое знамя борьбы.
Такое же зерно террора кроется и в ряде других актов
революционной репрессии, независимо от мотивов, ле­
жащих в основе их. Упомянем лишь два из них, омрачив­
ших нашу революцию особенно. Заложничество, эта
пытка ожиданием смерти, и самая смерть, яркий символ
террора. Заложник сам не является субъектом борьбы:
он должен только отвечать за действия другого. Он вы­
нут из боя, а чаще и не был никогда в бою. Но он— кость,

* «Безопасно» тут означает не опасность этого человека, а не во­

обще.

[372] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

которой играют в своей игре активные бойцы, он —
«кролик» революционного опыта. Его судьба должна
«устрашать» других; до его собственной жизни и муки
нет дела. В революционном обряде заложничества чело­
век становится голым, неприкрытым орудием цели. Чув­
ство презрения к человеку и чувство горчайшего униже­
ния горят на обоих полюсах этого позорного акта. Только
в древнее время, когда сквозь чашу давящих коллекти­
вов не видели живого человека, когда и семья, и племя,
и церковь, и государство распыляли его личность в сво­
их интересах, могла воплощаться «идея» заложника. Но
это было в то время, когда перед коллективом-Молохом
отвечали не только люди, но и дети и звери, и когда
в мрачном сознании эпох еще не светлела идея личной
активности и личной ответственности. Но как же можно
эту идею — последыша тусклых времен — переносить
в нашу эпоху, ищущую торжества человека?
Если террор в институте заложничества овеществля­
ется потому, что жертва его не участник реальной борь­
бы, то провокация повинна в другом. Провокация как
система политической борьбы проявляется не на дей­
ствительной, а на вымышленной борьбе. Чтобы от­
крыть политических врагов, провокация сама от себя
создает арену борьбы и в поток этой фикции вовлекает
подозрительных людей. Здесь проявляется ясно уве­
ренная, холодно-расчетливая рука победителя, как
пешками, играющего своими будущими жертвами.
Опять человек как орудие цели, опять презрение
к нему как субъекту, опять унижение его без конца
и без меры...
Довольно примеров. В революции много их найдет­
ся, если смотреть в нее открыто и смело. Мы хотим
только, чтобы читатель думал над этим. И чтобы умел
он, где нужно, делать бесстрашные выводы. Террор
очень близко подходит во многих внешних своих
проявлениях к гражданской революционной борьбе,

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [373]

 и на этой скользкой грани между ними идет к своей
цели революция. Этой грани и нельзя переступать. Ибо,
переступая ее, хоть и во внешне победном шествии
своем, революция начинает загнивать изнутри. Ни еди­
ного акта террора не может потерпеть она, если думает
о внутренней цели своей. Не может потерпеть она, если
бы даже отказ от террора столкнулся с угрозой для всей
революции. Как бы ни казалось воспаленному духу ре­
волюционеров, что акты террора нужны (например,
казнь монарха или сентябрьские дни), что без них по­
гибает с трудом воздвигаемое здание, что худшие бед­
ствия грозят впереди, — революция должна их отвер­
гнуть. Не только потому, что «лиха беда — начало»*,
а потому что в терроре топчется хрупкий цветок соли­
дарности людей. Между тем великая нравственная за­
дача революции именно в том, чтобы сквозь тернии
и раны гражданской войны и борьбы классов возмож­
но бережнее пронести неумирающую идею солидарно­
сти людей как таковых. Там, где революция действи­
тельно доходит до такого рокового распутья, что только
два есть выхода — либо террор, либо отступление, там
она должна для себя избрать последнее. Да, отступление
внешнее, временное. Но зато в озарении внутреннем,
с сиянием нравственной победы на челе. Ее неизбежная
и внешняя победа тогда впереди. И может быть, после
такого отступления окажется, что это было лишь вер­
ным движением вперед, даже в этом роковом этапе ее.
Мы знаем: неизбежна репрессия в революции, даже
побеждающей. Для этой репрессии мы допускаем толь­
ко лишение политических прав как меру, охватываю­
щую коллектив, и три вида репрессий, падающих на
человека. Эти виды — тюрьма, бойкот и изгнание.
Тюрьма забирает людей, активно находящихся в борь­

* При казни монарха обычно больше всего как будто осуществля­

ется борьба с Идеей, а не с человеком, но лиха беда — начало.

[374] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

бе. Правда, революционная власть, применяющая
тюрьму, выступает в роли сильного и победителя. Но,
в отличие от смертной казни, в тюремной репрессии
она берет от противника только минимум его лично­
сти. Все его будущее, вся его жизнь остается впереди.
Правда, тюремная кара во время революции — одна
из самых тяжелых. Троцкий полагает, что в эпоху граж­
данской войны тюрьма не играет роли. «В революци­
онную эпоху, — говорит он, — партия, прогнанная
от власти, не желающая допустить устойчивости го­
сподствующей партии, доказывающая это ожесточен­
ной борьбой, которую она ведет против нее, не дает
себя запугать угрозой тюремного заключения, в про­
должительность которого она не верит. Единственно
этим простым, но решающим фактом объясняется ча­
стое употребление смертной казни в гражданской во­
йне»*. И тем не менее тюрьма — огромная репрессия,
не видная только тем, кто слишком часто забывает
боль души в каждом человеке. Буйные всплески кру­
гом ломающейся жизни обдают горючими мыслями
пленника замка. Вырванный из потока бури против­
ник острее и ярче, чем в жизни, живет этой бурей
за стенами тюрьмы. Каждый день в ничто высыхаю­
щая энергия, как будто по капле из тела вытекающая
жизнь. Тяжела тюремная кара. Но для моральной цели
революции есть утешение: пока жив человек, он мо­
жет думать и в будущем делать по-своему, и с ним воз­
можно примирение, возможно взаимное понимание
и объединение. При казни же эта возможность навеки
исключается. Вот почему тюрьма для революции побе­
ждающей остается единственно «необходимым и до­
статочным» средством борьбы.
Мы чувствуем, как эти размышления недостаточны,
как опыт нашей революции может и должен напол­

* См.: Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм... С. 56.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 нить их живым и новым трепетом. Но мы хотим, что­
бы эти вопросы реально и болезненно чутко ставились.
А это происходит слишком редко или расплывчато-ту­
манно. Один практический пример тому дает нам от­
ветственное заявление Германской независимой пар­
тии*, пытавшейся в вопросе о насилии отграничиться
от террористической идеи. Эта попытка, представляю­
щая одновременно мысль и всего мирового умеренно­
го, но ориентирующегося на возможность революции
социализма, представлена в письме ЦК Партии незави­
симых Коминтерну летом 1920 года. «При обсуждении
проблемы насилия, — говорило это письмо, — надо
принять во внимание, что необходимо различать меж­
ду насилием и террором. Если и правда, что диктатура
пролетариата, как всякая другая диктатура, даже и тог­
да, когда она облекается в демократическую одежду,
не может обойтись без применения средств насилия,
то все же размеры их зависят от степени контрреволю­
ционных сопротивлений. Терроризм как политиче­
ская система, означает установление господства устра­
шения, означает применение государственных средств
насилия и против невинных для того, чтобы помощью
запугивания и устрашения сломить все надежды на
сопротивление. Против этого должно сказать, что меж­
дународная социал-демократия этот террор отвергала
не только из соображений человечности и справедли­
вости, но и по основаниям целесообразности. Если
о насилии можно сказать, что оно является лишь пови­
вальной бабкой всякого старого общества, которое
чревато новым, и что оно не в состоянии произвести
новое общество ранее, чем оно созрело, то о терроре
можно сказать — и история это сотни раз доказыва­
ла — что применение его выражает не силу движения,

* Имеется в виду Независимая социал-демократическая партия

Германии (USPD). — Примеч. ред.

[376] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

а, скорее, его внутреннюю слабость. Наша партия дей­
ствует поэтому совершенно согласно с марксистским
учением и опытом истории, когда она отказывается от
возвеличения террора». Как ни категорично это заяв­
ление, мы его считаем совершенно недостаточным.
Ибо здесь, во-первых, террор отождествляется един­
ственно с заложничеством, с репрессией для «невин­
ных». Из такого подчеркивания одного этого явления
вытекает, во-вторых, что в отношении «виновных» до­
пустимы всякие средства репрессии. Иными словами,
«насилие» (то есть карание виновных) не ограничено
в своих размерах ничем, или, как говорит этот доку­
мент, «размеры средств насилия зависят от степени
контрреволюционных сопротивлений». Мы считаем,
что с точки зрения нравственных целей социализма на
этом успокаиваться нельзя. Да и с их точки зрения пе­
рерождение насилия в террор (во всех формах подоб­
ный по своей природе заложничеству) тогда ничем
уже не предотвращается. Должен быть найден такой
критерий, который охранял бы и виновного [челове­
ка), и в широкой сфере насилия.
Особенно поучительно проследить этот вопрос в те­
оретических, но насыщенных глубоким чувством жиз­
ни построениях Лаврова. Мы знаем уже*, что Лавров,
целиком отрицая нравственное достоинство за револю­
ционным насилием, отвергает потому и создание
специальных органов репрессии. Он отвергает «кодек­
сы, систему наказаний и формы судопроизводства, по­
лицию сыщиков и полицию благочиния, тюрьмы и па­
лачей, словом, все формы и проявления легальной
обороны общества от его врагов»**. «Установление,— го­
ворит он, — специальных занятий судебной и полицей­
ской практикой неизбежно вызывает, с одной сторо­

* См. выше.
** Лавров П. Л. Государственный элемент в будущем обществе...
С. 153 и далее.

НРАВСТВЕННЫЙ л и к РЕВОЛЮЦИИ [377]

 ны, образование меньшинства, которое вырабатывает
в себе особенную склонность к юридическому форма­
лизму и к стеснению воли других; меньшинства, кото­
рое мало-помалу присваивает себе эти функции и ста­
новится центром привы чной государственной
деятельности... Эта специализация вызывает, с другой
стороны, в большинстве личностей стремление смо­
треть на общественную безопасность как на дело чу­
жое, о котором заботятся специально назначенные
на это люди... Между тем с первой же минуты должно
вырабатываться и укрепляться в личностях чувство об­
щественной солидарности, вследствие которого каж­
дый должен смотреть на общественную безопасность
как на свое личное, самое близкое ему дело». Поэтому
надо, по мнению Лаврова, «заботу о безопасности обще­
ства и личностей... предоставить не какому-либо
специальному учреждению, но свободной инициативе
групп, входящих в состав нового строя, — прямой на­
родной расправе». Что будут делать такие группы? «Они
будут сдерживать порывы страсти и эгоистических вле­
чений в личностях, они будут физической силой прину­
ждать увлекающихся...; в случае же поступка, который
предупредить будет невозможно, но который возбудит
общественное негодование, эти самые группы опять-та-
ки по собственной инициативе примут относительно
общественного преступника те меры, которые они най­
дут в данном случае наиболее целесообразными».
Но разве революции не грозит величайшая опас­
ность произвола при такой постановке вопроса? Разве
Лавров для революционной репрессии допускает какие
угодно размеры? Из этих его слов вытекает, как будто,
что да. Мы можем об этом судить еще раз и увереннее
по тому отношению, которое он занял к Парижской
коммуне, практически ставившей вопросы насилия.
В мнениях Лаврова о Коммуне и есть некоторые фразы,
которые дают повод думать о его безраздельном одобре­

[378] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙ Н Б ЕР Г

нии насилия и террора. И Троцкий счел возможным
ссылаться на его авторитет в защите террора*. «Дело, —
пишет Лавров, — не в крутых или кротких мерах, не
в терроре или в любвеобилии к врагам. Дело — в мерах
действительных. Арну сказал совершенно верно:
ни насилие, ни умеренность не составляют принци­
пов. .. Надо делать, что нужно. Вот и все. В минуту, ког­
да исторические комбинации позволят рабочим ка­
кой-либо страны, хотя бы временно, побороть врагов
и овладеть течением событий, рабочие должны теми
средствами, которые будут целесообразны, каковы бы
ни были эти средства, совершить экономический пе­
реворот и обеспечить его прочность, насколько это
будет возможно. Все остальное должно находиться
в зависимости от этой главной задачи»**. Эти слова зву­
чат террористически. И вследствие этого приходится
как бы признать, что Лавров — всецело на позиции
русского большевизма?
К счастью, это не так. Другими словами из той же ра­
боты о Коммуне он вносит коренные поправки в свои
резкие формулы. «Если безумие Люлье и несчастная
вылазка 3 апреля, — говорит он, — решили, можно ска­
зать, с первых же дней фактическую судьбу Коммуны,
то кто может взвесить удары, нанесенные ее нравствен­
ному значению неосторожной деятельностью Риго
и Феррэ или теми взрывами аффекта, которые их груп­
па позволила себе в последние дни существования Ком­
муны?» «Эти действия, — продолжает Лавров, — от­
дельных экзальтированных личностей ложатся пятном
на знамя Делеклюзов и Варленов». Мы знаем, как смо­
трели Варлен и Делеклюз на дело террора, и мы видим
теперь, что Лавров становится именно под это знамя.
Как ясно после этого, что именно он мог написать в той

* Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм... С. 72.

** Лавров П. Л. Парижская коммуна... С. 212, 219,150.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [379]

 же книге своей такие слова: «Чтобы новое общество
могло существовать, бороться с внешними врагами
и развиваться в направлении своих принципов, оно
должно так или иначе обеспечить себя относительно
тех, которые, живя в той же местности, были и оста­
лись врагами его принципов. Привычки нового време­
ни не допускают в партиях, считающих себя передовы­
ми, ни поголовной резни врагов, ни заключения
и выселения массами. Остаются различные формы
принуждения, надзора и других тому подобных прояв­
лений власти»*. Лавров тем самым совершенно выхо­
дит из стана террористов.
И эти свои оговорки в области насилия он вносит
в другой своей книге о государстве. Он хочет — мы ви­
дели — «народной расправы», но он же сам себя оста­
навливает тяжелым вопросом. «Конечно, — говорит
он, — можно предвидеть не столько невнимание
к враждебным элементам, сколько ненужную жесто­
кость в отношении к ним... Это действительно одна из
больших опасностей всякого революционного движе­
ния... Но, — надеется он, — всякий, серьезно желаю­
щий, чтобы социальная революция повела как можно
скорее к прочному основанию солидарного общежи­
тия, должен употребить все свои усилия, чтобы прояв­
ления народного возмездия, каковы бы они ни были
в самую минуту революции, прекратились на другой
же день после победы пролетариата. Всякая ненужная
жестокость к врагам на другой день после победы
только подрывает нравственное значение общежи­
тия, которое должно сделаться воплощением справед­
ливости и потому должно дать наименьшую возмож­
ную долю необходимости»**. Эту задачу соблюдения
меры в революционно-стихийной репрессии народа

* Там же. С. 142.

** Лавров П. Л. Государственный элемент в будущем обществе...
С. 158.

[380] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

Лавров возлагает на членов «социально-революцион­
ного союза», нравственно наиболее подготовленных
к социализму.
Достаточно вдуматься в эти мысли, чтобы увидеть
недостаточность их с точки зрения нравственного иде­
ала революции. Кто может заранее что-либо верное
сказать о разумии и пределах стихийно-народной рас­
правы? Кто может тогда оградить революцию от «не­
нужных» и позорных для нее судов Линча? Не кроется
ли в требовании контроля со стороны «социально-рево­
люционного союза» уже частичное признание важно­
сти народного контроля над самочинной расправой
и стихийным самосудом, которые могут запятнать
«знамя Делеклюзов и Варленов»? И, наконец, мы ста­
вим наш вопрос (не с точки зрения Лаврова!): бывают
случаи, когда надо отказаться и от нужной репрессии,
(хотя бы ценой революции). Сумеет ли решать такой
вопрос великий аноним? Оставляя все на волю стихии,
Лавров не ищет более конкретно ни критерия, ни форм
допустимого насилия. А между тем, вопреки его наде­
ждам на краткость социально-революционного перево­
рота, он может длиться очень долго. «Самая минута
революции» и «другой же день после победы» могут
растянуться на очень длинный срок. Мы это видим сей­
час на опыте.
Мы думаем иначе. Лавров был прав, когда срывает
маску нравственности с легальных органов правосу­
дия, но не прав он, когда из-за этого отказывается
от органов репрессии вообще. Между тем как в реше­
нии этого, как будто только организационного вопро­
са, кроется вся нравственная проблема революционно­
го насилия. Именно во имя этой нравственной задачи
такие органы необходимы. Мы видим пагубные черты
их в том, что носители репрессии тем самым специа­
лизируются в ней, становятся профессионалами-мучи-
телями, что превращают они это зло в постоянный как

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [381]

 бы институт революции, что нелегко как будто после
упразднять его. Но мы не менее ясно видим такие же
пагубные черты и стихийной репрессии. Здесь — от­
крытое поле для всяческого разгула низменных стра­
стей, и здесь под маской революции скрывается подчас
отвратительное лицо старого мира, здесь оскорбление
и поношение всех каких угодно суженных критериев
насилия. Неоценимую роль в революции играет толь­
ко одно массово-стихийное развитие: это стихия обще­
народного надзора за врагами революции, надзора,
внутренне связанного с ростом социально-революци­
онного сознания. Народ, политически растущий, вме­
сте с тем легко и без всякого напряжения следит за
своими противниками, тем самым избегая необходи­
мости прибегать к репрессии. В этом отношении прав
Лавров: «Полицейский надзор за предполагаемыми
или действительно враждебными элементами будет
весьма действителен, если он будет делом самого побе­
дившего населения... Все примеры политических ре­
волюционных движений ведут к мысли, что надзор
общества за ними будет несравненно строже, чем над­
зор какой угодно специальной полиции»*. О том же
говорила и Спиридонова в своем известном «письме»,
когда вспоминала раннюю пору Октябрьской револю­
ции: «Это была действительно революция трудящихся
масс, и советская власть буквально покоилась в недрах
ее. Она была нерушима, и ничто, никакие заговоры
и восстания не могли ее поколебать. Правые с.-р.
и меньшевики были разбиты наголову не редкими ре­
прессиями и стыдливым нажимом, а своей предыду­
щей соглашательской политикой... Губернские и уезд­
ные съезды собирались стихийно, там не было ни
разгонов, ни арестов, была свободная борьба мнений...
И они погасли в пустоте, террор против них был изли­

* Там же. С. 156.

[382] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

шен. И так было бы до сих пор»*. Да, все это так, но все
это верно лишь до тех пор, пока революционные мас­
сы находятся в стадии пассивного надзора за врагом.
Но с момента, как они выходят из состояния этого бди­
тельного покоя, с момента, как в руке их заблестит меч
репрессии, — с этого момента они сами нуждаются
в организованном контроле над собой. Такого органи­
зованного контроля не может обеспечить политиче­
ский, особо строящийся, «социально революционный
союз». Этот контроль должен исходить не только от
наиболее сознательной и нравственно подготовленной
к революции группы людей («специалисты револю­
ции» так же плохи, как специалисты репрессии), а от
всего освобождающегося трудящегося народа, несуще­
го в себе историческую нравственную правду. И, конеч­
но же, такой контроль народ может обеспечить вернее
и лучше не над своими стихийными проявлениями,
а над устойчивыми и открыто действующими органа­
ми репрессии. Этот орган — суд (и примыкающие
к нему пристройки) — исходит от масс через их выбо­
ры, благодаря частым перевыборам лишается профес­
сионального затвердения и находится неустанно под
массовым контролем общественно-революционного
мнения. Роль суда в революционные эпохи тем самым
поднимается необычайно высоко. Поскольку он раз­
вертывает постоянно наглядные примеры конфлик­
тов революции и связанные с ними вопросы примене­
ния наси лия, постольку револю ционн ы й суд

* И еще оттуда же: «Когда советская власть... покоилась в не­

драх народных, Дзержинский за все время расстрелял только
несколько грабителей и убийц, и с каким жертвенным лицом,
с какой мукой колебания. А когда советская власть стала не со­
ветской, а только большевистской, когда все уже и уже станови­
лась ее социальная база, ее политическое влияние, то понадоби­
лась усиленная бдительная охрана латышей Ленина, как раньше
из казаков царю, и султану из янычар. Понадобился т. н. красный
террор».

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [383]

 становится сильнейшим фактором нравственно соци­
алистического воспитания. Пусть временно состав су­
дей, сев на судейские места, обособился от стихийной
гущи трудового класса, но пусть зато сгрудившаяся
у этих мест народная стихия переживает вместе с су­
дьями всю гамму чувств, вызываемых насилием и вла­
стью человека над человеком. Нет в органе репрессии,
как и в ней самой, ни капли внутреннего нравственно­
го достоинства (авторитета), но есть огромный нрав­
ственный смысл в том, что открыто и сообща люди
революции осуждают прошлое, переживают планы
будущего и — в озарении цели социализма — измеря­
ют степень и меру своего воздействия.
Мы сейчас сказали «степень и меру воздействия» не
случайно. Мы пробовали выше установить границы
для применения насилия. Но ведь мы определяли,
в сущности, только основные формы, типы революци­
онного насилия. Между тем конкретная репрессия не
только определяется этим типом, но и степенью его,
мерой его. Достаточно только нам назвать: тюрьма
и количество времени заключения. Есть ли тут и в этой
сфере какие-либо критерии особые и какие?
Нет, конечно. Здесь критериев больше нет, если не
желать попасть в дебри моральной казуистики. Крите­
рии все те же, что выдвигались выше. Они (или он) од­
новременно и просты и сложны: просты в своем глу­
бинном содержании, сложны в применении своем.
Трудно указать, когда и какие отдельные меры наказа­
ния применять; но ведь точно так же трудно указать,
когда и какие отдельные типы насилия применять.
Более того: трудно заранее указать, можно ли в данном
случае вообще становиться на путь насилия, граждан­
ской войны и революции. Каждый раз и в каждом от­
дельном случае перед лицом бойца становится во весь
рост вся проблема целиком. Каждый раз должно быть
заново обследовано: применимо ли насилие и во имя

[384] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

ли основного критерия — нравственной задачи социа­
лизма (человек) — предпринимается насилие*.
Только ради этой цели, ради социализма — утвер­
ждали мы не раз — допустимо такое разнуздание злой
стихии, как насилие над человеком. Только в состоя­
нии тягчайшего морального тупика, только при созна­
нии, что революционное насилие уничтожает навсегда
этот нравственный ад в человеке, допустимо это наси­
лие. Допустимо это насилие лишь как дело революци­
онного срока, а не длительного процесса. Вот почему
для нас насилие допустимо только в непосредственной
решительной борьбе за революцию социалистиче­
скую. Революция политическая или другая, которая
в нынешнем сознании людей уже больше не дает отве­
тов на коренные вопросы жизни, которая не разруша­

* Здесь возможно множество вопросов. Укажем на один из них.

Можно ли насилие применять и в отношении трудящихся?
На это наш ответ определенный: террор мы отвергаем в отно­
шении всех, а значит, и представителей командующих до сих
пор классов; насилие мы допускаем в отношении всех, а значит,
и трудящихся. Ибо перед нами стоит не аристократическая идея
освобождения одного рода людей-трудящихся, а идея освобо­
ждения человеческого рода. Во имя этой идеи мы приносим
жертвы человеком, главным образом в виде представителя ста­
рого мира. Но творим насилие даже и над трудящимся, когда
он становится поперек дороги освобождения. Другой вопрос
из казуистики применения насилия. В гражданской нашей борь­
бе (охватывающей и старый революционный террор Гершуни)
должно ли насилие направляться только на авторов и вдохно­
вителей зла старого мира или даже и на слепых его носителей.
Поскольку мы отвергаем нравственную допустимость насилия
даже и против вдохновителей зла и ставим применение его в за­
висимость только от необходимости, постольку, естественно,
оно может быть направлено и против бессознательных носите­
лей зла, когда это необходимо. Но само собой ясно, что если нам
предстоит выбор между такими объектами нашего насилия,
то оно должно быть направлено не на выполнителей, а на авто­
ров социального зла. Ибо вся та сложная гамма душевных потря­
сений, которые связаны с применением насилия, ярче и глубже
возникает при борьбе с олицетворенным злом, сознательным
инициатором зла, а не когда люди убираются с дороги, как сле­
пые препятствия.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [385]

ет окончательно препятствий для гармонической жиз­
ни их, не может быть терпимой с социалистически
этической точки зрения. Единственное «оправдание»
насилия над человеком, единственное искупление это­
го неоправдываемого зла только в том, что оно — по­
следнее в мученической жизни человечества. Но имен­
но потому оно и мож ет быть терпимо только
в «последнем и решительном бою». Как будто и ясна
эта позиция, и все же решение и этого вопроса невоз­
можно установить навсегда заранее. Ибо знаем мы, что
и социалистическая революция не приходит всегда
сразу именно такой, оформленной и резко отграничен­
ной, а имеет она мучительные этапы, соединительные
звенья многочисленных канунов. И может быть, в ряде
таких звеньев, назад ведущих, социалистическая рево­
люция соединяется с революциями и потрясениями
политическими. Вспомним только нынешнюю Герма­
нию. И тогда во имя все того же нравственного идеала
социализма может быть допущено насилие и в рево­
люции иной, чем ясно-социалистическая? Задача нрав­
ственного исследования тогда становится сложнее пе­
ред бойцами революции: они должны не только иметь
перед сознанием своим высший этический критерий
революции, но и решать: в какой мере данная эпоха,
данные события причинно связаны с развитием рево­
люции социалистической. Такой же точно вопрос сто­
ит и тогда, когда эта социалистическая революция ста­
новится затяжной, когда гражданская война и насилие
рисуются в неопределенно долгой перспективе. И тогда
при этих вперед, как и при тех назад ведущих звеньях
перед сознанием становятся эти связанные вопросы:
как длительны эти мучительные полосы революции,
и допустимо ли в них насилие с точки зрения крите­
рия. Но точно так же, как вопрос о критерии стоит при
решении вопроса о революции в целом, то есть о систе­
ме насилия вообще, он стоит и при решении отдель­

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

ных вопросов насилия, будь то применение типа или
степени его. Всякий раз при этом применении его дол­
жен ставиться вопрос и о соответствии его нравствен­
ной цели социализма*.
Что же в людях решает этот вопрос? Решает нрав­
ственное чутье. Это понятие, неопределенное на вид,
входит, однако, и венчает всю предварительную работу
сознания при применении насилия. Эта предваритель­
ная работа заключает в себе два момента: момент оцен­
ки необходимости насилия и момент оценки соответ­
ствия его нравственной цели социализма. Первая
оценка техническая, вторая — моральная. Первая оцен­
ка составляет предмет и содержание той сложной рабо­
ты мысли, которую можно называть революционной
стратегией и тактикой (оценка эпохи входит в страте­
гию, оценка конкретных приемов насилия — в такти­
ку). Эта первая, техническая оценка только подсобная
для основной, второй, моральной. И потому нравствен­
ное чутье, увенчивающее работу сознания, утверждает
примат морального момента. Нравственное чутье —
это этическая музыкальность человеческого духа, это
всегда тревожно звенящая струна человеческой души.
Различное оно у разных людей, но оно есть в них,
и от него зависит нравственное шествие революции.
Нравственное чутье не дает гнаться за «последним» вра­
гом, этим дьявольским искушением насилия. Нрав­
ственное чутье, наоборот, боится «лишнего» вздоха че­
ловека, лишней капли слез его и лишней капли крови.

* От этого ряда насилия, непосредственно направленного про­

тив контрреволюции (за революцию), конечно, отличается дру­
гой ряд его (внутри революции): повинности воинская, трудо­
вая, налоговая. Поскольку здесь нет элемента мести, презрения
к людям (напр., повинность буржуазии хоронить трупы и т. п.),
постольку это насилие имеет не боевой характер борьбы, а при­
нудительный характер строительства. Оно может поэтому проис­
ходить и в органические эпохи после победы революции; оно мо­
жет и обычно будет обнимать и трудящиеся элементы общества.
Оно выпадает из нашей темы.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [387]

 Нравственное чутье внушает человеку-революционеру
прекрасное сознание греха и порочности его насилия
и в то же время выводит его из царства древнего зла.
Будем же развивать в себе это нравственное чутье как
сознательную силу. Будем добиваться и того, чтобы,
как вечный голос, оно стихийно в нас звучало чуткой
струной*.
Мы кончаем. И никто, как мы, не чувствует, быть
может, так ясно, что много еще работы в этой сфере
человеческого томления. Мы знаем, как психологиче­
ски неуловимыми и объективно трудными покажутся
не раз границы, поставленные нами между насилием
и террором. Быть может, самая постановка вопроса
мыслима другая. Пусть ставят тогда иначе. Важно толь­
ко, чтобы эта тема была поставлена перед сознанием
революции. Важно, чтобы ни на одну минуту не пере­
ставала она гореть ею, чтобы, борясь, она владела сво­
ей борьбой.
Мы всецело отвергаем террор, мы лишь допускаем
и терпим насилие, но — и это важно помнить — зато
мы требуем борьбы, мы требуем ее потому, что она —
живительное начало человеческого развития, потому
что только в атмосфере борьбы растет культура духа.
«В борьбе обретешь ты право свое!» Не в подчинении
себя внешним силам, реальным или надуманным, со­
зревает мощно личность, а в борьбе и в подчинении их
себе. Человек силен и радостен тогда, когда и в бурю
жизни и стихий противопоставляет самого себя и жиз­
ни и стихиям. Он сам предписывает им в борьбе зако­
ны. И не только законодатель он социальной жизни, не
только он не может стать пленником призрачных исто­

* Между этим чутьем и моральным ощущением, которое мы

отвергали в самом начале, огромная разница. Ощущение — не­
определенно и не ориентировано на идеале: нравственное же
чутье наше — это сознательная работа человека, опирающегося
на нравственный идеал.

[388] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

рических законов. Все более и более станет он законо­
дателем стихийного естества. Он будет смелым и иду­
щим ввысь гением-победителем. Но, борясь с мертвой
стихией во имя своей жизни, свободный человек, как
другую драгоценность, хранит достоинство и воль­
ность и счастье человека — ближнего своего. И в отно­
шении его он сам себе предписывает нравственные
законы. Человек выше всей природы и ее законов, но
он ниже своей собственной, себе данной этики, своей
собственной жизни духа. Здесь, в этой глубине его, он
цель свою увидит не столько в победе над другими,
сколько в жертвенности своей во имя других. Борясь
с своей внутренней стихией, он сам себе доставляет
над ней победу. Революция — высшее воплощение
борьбы. И революция так же, свергающая все прегра­
ды внешние, пишет сама себе свои нравственные зако­
ны во имя человека. Вот почему как болезненно неиз­
бежное принимает она насилие и как болезненно
смертельное, отвергает она террор.
В ответ на основной наш нравственный вопрос рево­
люция должна заявить:
Террор — никогда!
Насилие — иногда!
Борьба — всегда!

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [389]

 XXXI
Антиномии социализма
Что социализм и как теоретическая система, и как
жизненное движение переживает сильнейший кризис,
сейчас составляет общее мнение. Но нет сомнения, что
особенно остро этот духовный кризис переживается
в России, впервые ставшей на путь социалистической
революции. Ибо в Западной Европе, испытавшей ужа­
сы войны и борения дальнейших революций, не под­
верглись еще испытанию и тяжести разочарований та­
кие высшие духовные ценности, как в России.
Германские, австрийские, венгерские трудящиеся люди
потерпели, правда, крах в своих национальных, патри­
отических, государственно-державных идеалах и иллю­
зиях. Но, хотя они мучительно вставали от этих глубоко
окутывавших их снов, все же после болезненных про­
буждений они видели перед собой новые дороги к но­
вым социальным, международным и культурным идеа­
лам. Кризис патриотизма и государственности, пройдя
через глубокое потрясение души европейца, тем ярче
раскрывал перед ним иные возможные горизонты со­
циализма. В России же разочарование и боль его косну­
лись уже самого социализма. И губительные влияния
этой боли оказались сильнее там, где люди уже как бы
ощутительно касались заветных стен манившего их гра­
да. Как величественно поднимающее к небу свои башни
здание от удара раскалывается по многим трещинам,
так и гордое здание социализма, войдя в эту полосу кри­
зиса, ощущает его по всем своим духовным скрепам.
Мы остановились выше на мучительной проблеме
насилия и террора. Но это только наиболее резко ослеп­
ляющая глаза проблема социализма. Но такие же —

ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

а в другие полосы социалистической революции не
менее болезненные — вопросы существуют и еще. Ука­
жем бегло здесь лишь для примера на проблему власти.
Соотношение этих двух вопросов — концентрическое:
власть содержит в себе элементы насилия, но она шире
его. Ибо сущность ее обнаруживает себя и там, где нет
яркого физического проявления насилия, где она дей­
ствует психическими путями и интимными воздей­
ствиями. В этом смысле власть, как и оно, состоит
с ним из одной и той же материи; власть— не что иное,
как утонченное насилие. Но эта тема требует особенно­
го углубления. А между тем и она была мало продумана
социалистической теорией с точки зрения ее основно­
го идеала. Социализм слишком легко отрекся от смыс­
ла и духа анархического учения и отбросил разрешение
проблемы власти до «после социализма». Однако в опы­
те нашей революции, когда сквозь испытание властью
прошло столько миллионов людей, этот вопрос вновь
стал живой болью современности.
Мы привели эту тему лишь как пример того, какие
глубокие и сложные загадки таятся в процессе осу­
ществления социализма. В чем сложность их? В том, что
они не поддаются легкому разрешению, что они натал­
киваются на сильнейшие препятствия, что оба край­
них, полярных их разрешения встречают одинаковое
духовное противодействие в социалисте. Мы называем
все такие темы антиномиями социализма. Каждая
из них создает такие принципиальные противопостав­
ления, которые не преодолеваются в каком-нибудь диа­
лектическом или ином высшем «синтезе», а как бы не-
примиренно текут рядом как одинаково неизбежные
и нужные струи. «Золотая середина» здесь одновременно
и нестерпима и неизбежна; но в большом напряжении
духа обе полярности ощущаются равными и потому
должны взаимно ограничиваться. В этом столкновении
противоречий — все томление социализма и одновре­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [391]

 менно гарантия его внутреннего нравственного суще­
ства. Теория должна их остро выявлять и оттачивать.
Ибо совокупность этих тем и есть то, что должно на­
зваться этикой социализма. В свернутом виде они всег­
да таились в социалистическом движении, но события
войны и революции ослепительно и неотвратимо по­
ставили их перед сознанием нашим. Мы остановимся
кратко лишь на нескольких.
А. Пропаганда общественного переворота и пропо­
ведь личного совершенствования — первая пара поня­
тий. Мы знаем, что социализм — это учение и действие
общественное по своей природе и цели. Оно по духу
своему враждебно было всегда религиозному индиви­
дуализму; оно в борьбе против него частично и разви­
валось. Мы знаем, что перенесение центра тяжести
спасения мира от зла внутрь человека на деле означает
сохранение этого зла в мире. И потому мы ищем прежде
всего падения иерихонских стен его. Но ведь мы знаем
в то же время и другое: что если социализм есть освобо­
ждение человечества, то в то же время это и само осво­
бождение его, то есть достижение свободы в нем самом,
в человеке. Освобождение рабочего класса, конечно,
есть дело самого этого класса как коллектива, но — зна­
ем мы — оно есть и депо каждого рабочего как индиви­
дуальности. Что социализм как движение, требующее
от человека максимальной жертвенности и горения
духа, невозможен без такого внутреннего личного про­
никновения им, без напряженной революционной лич­
ной проповеди, стало теперь, в озарении европейского
опыта, очевидным и для марксистов, сторонников
единственно массовой классовой борьбы. Почему воз­
можен был этот страшный моральный крах всемирной
социал-демократии в день, когда разразилась европей­
ская война? Как могло случиться, что одушевлявшее
и сплачивавшее в течение полувека миллионы проле­
тариев нравственное учение социализма оказалось за­

[392] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

бытым и забитым в час, когда на карту истории стави­
лись именно заветы этого учения? Как могло случиться,
что уже после войны, когда по миру стал решительно
бродить красный призрак социальной революции, ког­
да основные экономические, технические и социально
организационные предпосылки ее в развитых про­
мышленных странах были наготове, революция встре­
тила именно в них, и именно в рабочих могуществен­
ных организациях, величайшее сопротивление?
Не только мы, свободные от марксистского гипноза,
но и проницательные из марксистов дают на эти все
вопросы определеннейший ответ: сознание рабочих
оказалось не на высоте истории. По линии экономиче­
ского развития взобравшись почти до вершин объек­
тивных предпосылок революции, пролетарии Запада
оказались в цепком плену культурного наследия про­
шлого, в клетке буржуазного быта, психологии и идео­
логии. И сегодня они — в лице своих, и умеренных,
и крайних, честных искателей — ставят перед европей­
ским борющимся пролетариатом основную одну зада­
чу: разбудить, укрепить, закалить индивидуальное
сознание рабочего*. Это значит выделить из массовых
глыб пролетарского класса отдельного человека

* Сравни по этому поводу литературу германских левых комму­

нистов (KAPD). Полагая, что объективные предпосылки для соци­
алистической революции в общем и целом уже имеются налицо,
они ставят основной задачей партии «развитие самосознания»
пролетариата (см. программу их). В основополагающей их работе
(Offener Brief an Lenin) Гортер всячески доказывает, насколько за­
падноевропейский рабочий (германский, английский) находит­
ся в плену буржуазной идеологии и насколько первейшей зада­
чей европейской революции является революционизирование
сознания рабочего. «Ужасный хозяйственный кризис налицо,
и все же революции нет. Должна существовать другая причина,
которая приводит к революции и без которой последняя не уда­
ется. Эта причина — сознание масс» (С. 83). «Так как II Интернаци­
онал не полагает, что на первом месте в Западной Европе должно
стоять освобождение духа.., то он и собирает вокруг себя массы,
не спрашивая, действительные ли они коммунисты... только
если это массы» (С. 87).

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [393]

 и на него лично, непосредственно и прямо направить
всю полноту социалистического воспитания. Это зна­
чит: примитивную обработку масс людей заменить
культурным ваянием человеческой души. А между тем
марксистский социализм, исходивший только из прин­
ципа классовой борьбы, до сих пор не видел осязатель­
но в ее могучей тени ни живучести ветхого человека,
ни необходимости преображения его самого для новой
жизни. На арене истории фигурировали, по ее дорогам
двигались и сталкивались не столько живые люди,
сколько коллективные человеческие тела, людские тол­
пы, выполнявшие стихийно веления ее железных зако­
нов. Были именно не массы, эти живые органические
соединения отдельных мыслящих, страдающих и бо­
рющихся людей, а были толпы, механические сцепле­
ния людей, лишь внешне, как обручем, охваченные
коллективно-бессознательным сознанием. «Классовое
самосознание» так и понималось, как рефлекс массо­
вой жизни класса. И задача партии сводилась главным
образом к тому, чтобы подталкивать эти массовые дви­
жения тел. Но там, где не было активного и индивиду­
ального перевоспитания человека, там, конечно, он
целиком оставался в рабстве старого, традиционного
воспитания. Вот почему момент войны на Западе обна­
жил так резко неподготовленность трудового человека
к социализму. При этом даже не к прямому строитель­
ству его, а к первым героическим социалистическим
шагам*. Ибо было большое классовое движение, но не
было революционной личности**. Вот почему револю­

* А было просто подчинение старой буржуазной и, еще хуже,

средневековой идеологии: война, кровавое молодечество, пре­
зрение и ненависть к «чужим»...
** Между тем как источник цель и средства борьбы социализ­
ма заключаются именно в личности. Ибо социализм возникает
на почве страданий человека; цель его — возрождение угнетен­
ного человека; средства же его — борьба той же личности, инди­
видуально перерабатываемой и коллективно связываемой.

[394] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

ции европейские не умели сразу выбить мещанина
от социализма из его уравновешенных традиций, из ко­
лодок его буржуазной государственности, граждан­
ственности, хозяйственности, житейской нравственно-
ст и . В о т п о ч е м у в р е в о л ю ц и и р у с с к о й
обнаружилась — в терроре — такая ужасающая нрав­
ственная неподготовленность марксистов, уподобив­
ших ее той же древней, как история, войне.
Правда в том, что социалистическое движение не­
возможно без личного преображения его носителей.
Каляев говорил: «Прежде всего, революция — в нашем
духе, а затем в окружающем». А Сазонов, верный член
партии общественного переворота, обозревая жизнь
свою на каторге, писал сестре своей 15 августа 1909 года:
«Первое требование, которое я теперь выставляю ко
всякому, берущемуся за дело, таково: сначала устрой
себя самого внутри себя, а потом берись за устроение
жизни... Я думаю, мы должны давать тем, кого учим
и зовем на устроение жизни, целую жизненную фило­
софию, а не жалкие обрывки... Работа наша при новой
постановке должна сделаться сложнее, труднее и мед­
лительнее, но зато основательнее... Конечно, — добав­
лял он, — такая работа, о которой я мечтаю, может ве­
стись только под красным флагом, потому что все
остальное хотя и нужно, но не полно»*. Народничество
и сейчас не смотрит иначе на это. Если расцвет лично­
сти оно видит в среде общественной солидарности, если
взаимопроникновение человека и общества оно счита­
ет одним из основных условий цветения первого, то все
же первое и главное для народничества — это личность.
Истина для него не в том, что «человек — общественное
животное», а в том, что общество — это союз личностей.
И потому воспитание их стоит перед народничеством
как реальная задача наряду с общественной борьбой.

* Материалы дай биографии Е. Сазонова... С. 79.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [395]

 Мы говорим «наряду», но в какой же мере наряду,
и что первее? Что должно уступить другому место в слу­
чае необходимости выбора? И не становятся ли оба ме­
тода где-либо по дороге друг другу? Бесцельно, чувству­
ем мы, осуществление в жизни новых общественных
форм, если не пропускаем их предварительно через
человека. Получаются тогда как будто пышные, но без­
людные или без окон здания. Но не менее бессмыслен­
на и работа над отдельным человеком, когда она остав­
ляет в целости сверкаю щ и й насилием своей
общественности мир. Процесс этот может оказаться
очень долгим, и, к тому же, именно при старых обще­
ственных формах жизни, под давлением их и их «куль­
туры» едва ли может он охватить огромное число лю­
дей в человечестве. Если реформа общественного строя
без человека слепа, то реформа человека без обще­
ственности нема. Что первее? Революционизирование
человека или человечества, личности или коллектива?
Что же раньше: личная готовность единиц или классо­
вая борьба масс?
Здесь антиномия. И ответ один: нужно и то и другое.
Социализм должен вести одновременно двойную про­
поведь: и пропаганду классовой борьбы (с другими
классами), и проповедь личной борьбы (человека с са­
мим собой, с своим ветхим существом)*. Снимая с исто­
рической сцены старые декорации старых актеров,
социализм одновременно должен выдвигать на смену
им и новые общественные декорации, и новых деяте-
лей-художников**. Но указать соотношение обеих форм
борьбы, взаимный их удельный вес мы не можем. Хотя

* Последнего не надо смешивать с индивидуальной пропаган­

дой общественной борьбы: здесь только технический прием
на службе общественной пропаганды. Мы же говорим о перевос­
питании личности.
** Социализм — необыкновенно сложное, но и изумительно
простое учение. Он сложен, так как хочет перестроить грандиоз­
ный мир, но он прост, поскольку обращается к душе человека.

[396] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

обе они и преследуют, в конечном счете, одинаковые
цели. И непримиренность их в каком-либо синтезе об­
наруживается в том, что социалисты никогда не могут
отказаться от социалистической революции, если бы
даже она и пришла задолго до личного перевоспитания
людей. Это перевоспитание они тогда должны перене­
сти на период после совершения общественного пере­
ворота, хотя и знают, что оно является и необходимой
его предварительной предпосылкой. Наша революция
болезненно вскрыла эту глубокую проблему.

Б. Классовая борьба как орудие борьбы и общечело­

веческая солидарность как цель ее, вот другая пара
антиномичных понятий.
С одной стороны, борьба за социализм неизбежно
требует величайшего сосредоточения физических уси­
лий (личных сил) трудящихся в единой организации
и такой же величайшей концентрации сознания и воли
их в одном направлении. Никакого соглашения с клас­
совыми эксплуататорами, никакого, хотя бы и косвен­
ного, примирения с ними не может допускать класс
Труда под угрозой размягчения и уничтожения всего
титанического его дела. Буржуазная культура и древне-
атависгические навыки настолько внутренне владеют
душой труженика, настолько сильно предопределяют
в нем условия не только для бунта, но и для рабства, что
он должен в интересах своего освобождения отомкнуть­
ся от тех классов в самостоятельные, политические,
экономические и культурные союзы. Отомкнуться от
них, тем самым разрывая «единую» ткань мещан-
ски-буржуазного мира, и на место его призрачной гар­
монии выявлять и вести самую реальную борьбу (хотя
бы и без насилия). Но, с другой стороны, реальная по­
становка классовой борьбы, в особенности когда тече­
ние ее затягивается на десятки лет и захватывает поко­
ления, означает собой и другое: ущербление души

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [397]

 трудящихся, затемнение целостной радуги ее красок.
Классовая борьба означает борьбу не только против со­
циальных учреждений, не только против классовых кол­
лективов, но фактически она себя проявляет и в борьбе
против живых людей враждебных классов. Не только
безлично организационные задачи социальной борьбы
ставятся ею на очередь, но она же раскрывает и огром­
ные источники индивидуальных отрицательных мыс­
лей и эмоций: зависти, злобы, ненависти. Противо­
поставление классов с психологической силой ведет
за собой и углубление дремлющей раздробленности
людей: сознательная классовая борьба переводит эту
дремлющую звериную природу в логически обоснован­
ную правду. И если классовая борьба означает социаль­
ный разрыв «единого» общественного организма, то
переживание ее носителями ее означает какой-то раз­
рыв в их собственной душе. Ибо раскалывается для них
не только общество, но и самое понятие человека. Ува­
жение и любовь к человеку как таковому начинает
гибнуть в социализме, который в то же время есть не
что иное, как борьба за человека, как стремление к за­
мене классового общества общечеловеческим.
Марксизм не чувствовал этой проблемы. Для него
классовая борьба являлась не свободно избранным пу­
тем борьбы, а неотвратимым стихийным законом исто­
рии. Расчищенное этой борьбой социальное поле —
по достижении социализма — создаст, по мнению его,
основные предпосылки для новой общечеловеческой
жизни и морали. В период же, предшествующий побе­
де, может быть своя лишь этика у каждого из борющих­
ся классовых лагерей: классовая этика. И в лагере тру­
дящихся совместная борьба родит и совместные
нравственные переживания, и высокие запросы духа.
По исполнении же сроков эта классовая этика пере­
льется в человеческую. С этим мы не можем согласить­
ся. Классовая борьба, если взять ее в основном психоло­

[398] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

гическом ее содержании, заключает в себе элементы,
враждебные этике, не только в отношении наслед­
ственно чужих классов, но подчас и в отношении свое­
го же собственного класса. Классовая борьба сама по
себе не рождает цельной и глубокой, хотя бы и классо­
вой морали*. Только чисто механическое понимание
человеческой жизни может это утверждать. На самом
же деле классовая борьба лишь почва и опора для клас­
совой этики, но и она должна быть активно привноси­
ма в нее, должна творчески одушевлять ее извне. Даже
такая этика не является простым рефлексом в созна­
нии от социальной борьбы, а должна быть синтезиро­
вана с ней в каком-то активном процессе духа. Она не
вытекает, как горный ручей из скалистых громад, есте­
ственно и незаметно, а как бы жезлом Моисея, усили­
ями воли должна быть выбита из камня классовой
борьбы. Но если это верно для классовой этики, вклю­
чающей в себя сравнительно элементарные духовные
мотивы, то насколько же маловероятно, что она сама
собой перейдет когда-нибудь в мораль общечеловече­
скую? Поколение, пришедшее к социализму с тяжким
грузом чисто классовой идеологии, как сможет оно ско­
ро развернуть свои наиболее высокие нравственные
начала? Вот почему задачей социализма, еще находяще­
гося в периоде борьбы, является пропитывать стихию
классовой борьбы постоянными элементами общече­
ловеческой морали. Но как это, несомненно, трудно!
И в этом антиномия.
Мы должны делать все что можем, для того чтобы,
развивая метод классовой борьбы, в то же время зорко
охранять идеалы человечности. Оба полюса этой анти­
номии должны быть одновременно в сознании носи-

* Понятие морали как классовой я допускаю лишь в отношении

нравственных отношений внутри класса, но в отношении борь­
бы с другими классами понятие морали не на месте, а следует
говорить о классовой целесообразности.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [399]

 тел ей борьбы. Облагораживая ее, мы должны борцам
постоянно напоминать, что она ведется не во имя клас­
са, а только человечества всего, и что представление
о нем не должно покидать их ни на миг. Классовая
борьба, направляясь против ненавистных социальных
учреждений и наследий, стремится в то же время ща­
дить людей, носителей этих учреждений. Больше того:
борьба с этими учреждениями в основе своей содер­
жит и стремление спасти людей враждебного классо­
вого стана. Именно в этом кроется глубокий смысл
того, что социализм борется «во имя человечества».
Далее: борьба ведется во имя конечной великой обще­
ственной победы, но — учит углубленное понимание
борьбы — для каждого отдельного борца значение ее
не в факте будущей победы (или отдельных по пути
побед), а в процессе жертвенности его во имя других.
Мало этого: классовая борьба одухотворяется тем, что
создает для борца сознательный духовный и душев­
ный барьер от всего мира старого, что создает внутрен­
нюю и интимную непримиренность его с ним. Она
облагораживается тем, что на почве ее возможно
и строение клеток нового человеческого мира даже
в недрах старого общества. Не столько ненавистниче­
ское отталкивание себя от уходящих из истории, сколь­
ко радостное, любовное творчество ростков средь при­
ходящих вновь в историю может быть задачей. Класс
трудящихся — в потенции целокупное общество буду­
щего. Но отсветы грядущей зари он может уже сейчас
носить в себе. Перевоспитывая себя и воспитывая сво­
их детей, он строит уже заранее новый мир людей, на
которых уже заранее почиет новая благодать человеч­
ности и любви. В этом будет тогда заключаться поло­
жительное, не только отрицательное содержание по­
няти й классового сам осозн ан и я и к лассовой
солидарности. Раздвигание изнутри старого мира на­
силия и зла, вовлечение в него все большего числа лю­

[400] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

дей — так ставится задача нового нравственного орде­
на, вестника грядущего.
Так ставится задача! И в то же время классовые по­
требности борьбы дают ростки иного. Здесь вторая ан­
тиномия социализма, вскрытая нашей революцией
особенно ярко.

В. Одна из самых частых и трагических антиномий

в жизни вообще — это противоречие средств и цели,
путей и идеала. Особенный трагизм этого противоре­
чия в революции мы исследовали подробно выше, ког­
да мы были принуждены противопоставлять человеч­
ный характер социализма и античеловечную природу
всякого насилия. Марксизм не знал этой проблемы,
поскольку для него самые «средства» революции выяв­
лялись лишь, как неизбежные и стихийно навязанные
историей цепи причин. Потому-то для марксизма и не
было никогда вопроса о трагедии социализма, о нрав­
ственно болезненном характере революции. Народни­
чество же, исходящее из свободно ставимой себе цели
человека, самую борьбу за эту цель воплощающее
в свободно действующем человеке, — естественно ви­
дит перед собой антиномичную природу этой борьбы.
Это сознание вины, таящееся в сердцевине народниче­
ского мировоззрения революции, — его величайшее
оправдание. И в этом смысле позволительно сказать,
что (в терминах Михайловского) марксизм дает, быть
может, представление о высшей (в экономическом
смысле) степени общества, общества в нравственном
отношении старого, но он не дает его о высшем типе
нового общества, общества с новым типом человека.
Мы видели уже выше и повторяем здесь: из противо­
речия цели и путей насилия нет примиряющего их
выхода, а есть лишь необходимость хранить в револю­
ционном сознании их одновременное бытие. Созна­
ние и ориентация на цель должны сопровождать и все

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [401]

 движение революции в целом, и каждый шаг ее в част­
ности.
Но есть еще другое противоречие в осуществлении
человеческого освобождения: это противоречие между
стремлением человека к свободе, к абсолютной свобо­
де его личности, и необходимостью организации чело­
веческого общества, рождающей власть. В переходном
к социализму периоде трудящиеся видят перед собой
одну основную цель: свержение господства экономиче­
ских и политических эксплуататоров. Создание свобод­
ных форм политической власти и хозяйственного
строя в этот период кажется основным путем к дости­
жению одной из величайших целей человека: его сво­
боды. Но уже и в этом периоде, но еще острее после
начинают освобожденные люди чувствовать и пони­
мать, что и в самых свободных формах их общественно
организованной жизни кроется элемент насилия-вла­
сти. Социалистическая мысль вырабатывает наиболее
справедливые, наиболее правдивые формы организа­
ции власти, старается сводить их к минимуму, стремит­
ся максимальным образом приблизить выявление об­
щественной воли — власти к носителю ее — человеку.
Демократизация общественного строя, децентрализа­
ция его функций в территориальном смысле, раздро­
бление этих функций по различным самостоятельным
органам общества («разгрузка государства»), наконец,
передача все большего числа функций в договорно­
анархические союзы — все это решительные пути
к тому, чтобы вырвать жало у чудовища власти челове­
ка над человеком*. И все же элементы власти, хоть
и раздробленные, в полной силе продолжают гнездить­
ся в порах социалистического общества, сопротивляясь
его анархизации. Эти элементы будут черпать свои
соки из двух источников: из самого строя цивилизации

* См.: Тезисы о государстве // Знамя. № 7.1921.

[402] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

нашей и из интимных форм человеческих взаимоотно­
шений*. Цивилизация современного культурного чело­
века и представления его о ней в будущем целиком
построены на идее использования крупного машин­
но-фабричного хозяйства. Между тем как именно такое
хозяйство предполагает грандиознейшую и развет-
вленнейшую систему народнохозяйственных, нацио­
нальных и международных взаимозависимостей. Тех­
нический процесс машинного производства при самых
равных социальных отношениях все же создает двой­
ную касту внутри фабрики: управляющих и управляе­
мых. «В крупном производстве, — говорит Каутский
в последней своей работе**, — рабочий может быть
только колесиком в большом механизме или, лучше
сказать, только отдельным органом большого организ­
ма». Фабрика в ее внутреннем бытии есть государство.
А фабрика, включенная в сложнейшую сеть крупных
территорий и крупного обмена, родит и вне стен своих
облеченную властью бюрократию, родит властниче-
ское общество.
Мало этого источника: есть еще другой. В огромней­
шем, бьггь может, подавляющем числе личных взаимоот­
ношений людей они находятся друг к другу в отношени­
ях власти и подчинения. Не ощутительная и физическая
власть администратора или хозяина, а тонкая атмосфера
психологического властвования и покорности окутывает
отношения, связанные с врачом, духовником, судьей,
связанные с дружбой или любовью, с идейным прекло­
нением или духовным величием. Власть есть там уже, где
один из двух смотрит сверху вниз, а другой — снизу
вверх. Замаскированность этих отношений тонкими
движениями души делает их надолго непроницаемыми

* Подробнее см. мою статью: Место анархизма в левом народни­

честве» в сборнике памяти П. Кропоткина. М., 1922.
** Karl Kautsky, Von der Demokratie zur Staatssklaverei, Eine
Auseinandersetzung mit Trotzki. Berlin, 1921. S. 111.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 для сознания и часто желательными для людей*. А меж­
ду тем и от этих интимных граней быта и от подпорки
нашей цивилизации — фабрик — текут основные соки
Власти, обвивающей и самое свободное в социальном
смысле общество людей.
И все же — и тут отличие от прежних антиномий —
это противоречие свободы и власти мы не считаем уж
неодолимым. Все большее осознание его, все большее
проникновение человека в отдаленные покои его души
будут помогать ему преодолевать это противоречие.
Антиномии в их чистом и трагическом виде характер­
ны только для периода борьбы за социализм, когда вы­
сокие стены насилия и зла гнетут на пути и методы
движения человека к освобождению. После падения этих
стен будут еще противоречия, но не будет антиномий.
Через проблему власти мы перешли в период осу­
ществляющегося социализма. Этика социализма долж­
на не только углубиться в антиномии его, но сделать
большее, совершить поистине новое творение Копер­
ника. Она должна продумать, провидеть и начертать
конкретную для социалистического общества нрав­
ственную систему идей и норм. Наше поколение в ос­
новных чертах должно предощущать уже не общие
формальнейшие ее принципы, а именно материально
разработанную систему, дух которой будет уже тем са­
мым проникать и всю эпоху до свершения идеала. Речь
идет у нас не об одной лучезарной идее свободы, осво­
бождения от внешнего и внутреннего рабства (в кото­
ром видим мы благородные анархические начала рево­
люции и социализма). Речь идет о начертании рядом
с этой отрицательной идеей положительных начал по­
ведения человека в отношении самого себя и других.
Если марксизм искал по-своему экономической обяза­

* Подобно тому, как не хотели отмены крепостного права срод­

нившиеся с «патриархальной» жизнью рабы, терявшие вместе
с ней сладость старого быта.

[404] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

тельности социализма, то теперь надо искать и найти
ее нравственную убедительность*, то есть показать тот
не только хозяйственный, но и нравственный миропо­
рядок, который несет с собой он. Все струны человече­
ского существа, все слабости и достоинства его должны
быть приняты в расчет этой конкретной этикой. Иссле­
дование того, что есть социалистические добродетели
и пороки, должно быть содержанием ее. Все сферы
жизни, общественной и личной, должны быть ею охва­
чены глубоко. Мы уж говорили, что в идеале социализ­
ма для человека запечатлено двоякое заветное стремле­
ние его: стремление к единению с людьми и стремление
к уединению от них (то есть единению с самим собой
и природой). Как ни переплетаются между собой в ре­
альности обе эти тяги, однако в духе человека живут
они постоянно и раздельно. Мы не называем их суще­
ствование антиномичным, ибо знаем, что здесь после
разрушения старых стен гармония (в основных линиях
и в большинстве случаев) возможна. Само собой, гармо­
ния эта (как внутри души человека, так и в проекции
ее вовне, в общественных отношениях) не всегда в те­
чение грядущих поколений будет одинаковой в содер­
жании своем. Если вся будущая культура человека бу­
дет динамична, это значит, что будет динамична
и природа этой гармонии. Я и Ты будут всегда рождать
какое-то иное Мы; истоки и формы этого рождения бу­
дут красочно разнообразны. Но рождение это будет по­
стоянно.
Социалистическая этика, повторяем мы, должна
дать учение и проповедь социалистической добродете­
ли. В зависимости от обеих основных стихий свободно­
го человека, воли к единению и к уединению, располо­
жатся эти добродетели. Чувство личного достоинства,

* Убедительность эта не математического свойства, конечно:

она убеждает лишь открытое к этому сердце и вольное сознание.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [405]

 крепость собственного духа и борьба за него, вольность
душевного цветения, смелость и мужество, честность
с самим собой, общение с природой и другие и другие
стороны души охватывают, для примера, грань ее «уе­
динения». Право на одиночество, право на самозащиту
и право на бунт, в которых проявляется бытие лично­
сти как таковой (в отмежевании от общества), входят
в эту сферу. Чувства дружбы к людям, искренность
и правдивость в отношениях к ним, отвержение вся­
кой лжи и обмана, преданность общим интересам, са­
моотверженность, уважение достоинства людей и дру­
гие и другие стороны души обнимают грань ее
«единения». Эти добродетели или другие (все равно!)
социалистическая этика исследует и намечает не как
абстрактнейшие схемы, ибо она тогда уподобилась бы
безличным и безжизненным церковным и философ­
ским схемам. Она их намечать должна именно в связи
с конкретнейшими планами социалистического хозяй­
ства, общества и быта. А предвидя динамическую при­
роду этих форм, она будет и свои этические нормы
чертить в динамических контурах. И тогда — еще
и в предварении социализма — мы будем осиянны
и глубинны, как будто чувствуя над собой в небо уходя­
щие своды социалистического храма.
До сих пор нравственная сторона революции и соци­
ализма оставалась в тени. Это должно в корне изме­
ниться. Революция, это величественное зрелище исто­
рии, эта грозовая буря человеческих страстей (так же
как и социализм) — должна быть сделана предметом
нравственного исследования и приятия. Для револю­
ционера революция должна стать сменой событий
и переживаний, неустанно проходящих сквозь горнило
этического сознания. Ибо только нравственная броня
скрепляет революцию вполне и совершенно.
Здесь, в этом искании нравственных санкций, нет
противоречия духу революции вообще. Личность, рево­

1406] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕЙНБЕРГ

люционер, бунтарь не подчиняется необходимостям
естественным; он их либо приручает, либо побеждает.
Но он подчиняется сознательно необходимости этиче­
ской. Против законов истории и природы он идет бун­
том всегда, против морали — никогда. Там он, побе­
ждая, — господин; здесь он — господин, подчиняясь
своему же собственному, свободно признанному нрав­
ственному закону. Социализм — это нравственный
активизм.
Ибо социализм освободит человека только как мо­
ральное движение или вовсе не освободит его.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [407]

 Послесловие

Эту книгу, которую писал я в самых разнообразных

и тяжелых условиях жизни, в течение трех лет нашей
революции (с 1919 года), я отдаю сейчас на суд трудя­
щихся с сознанием большой своей ответственности.
Ответственность эта проистекает от того, что передо
мной все время стояли два вопроса, на которые я лично
для себя самой этой работой дал ответ, но которые, не­
сомненно, возникнут вновь перед сознанием каждого
читателя. Первый вопрос — о том, надо ли было вооб­
ще ставить сейчас эту проблему перед нами? И второй
вопрос: дала ли какие-либо плоды постановка этого
вопроса у меня?
Надо ли было вообще резко ставить тему о насилии
в период незакончившейся мировой революции? Не
внесет ли переоценка этой основной революционной
ценности смуту в умы трудящихся и борцов, не размяг­
чит ли она твердый металл революционного мировоз­
зрения? Не станут ли такие размышления о насилии
той первой ржавчиной, которая может изнутри разъ­
есть благородную силу наступательного порыва? На это
я, не колеблясь, отвечаю: проблема насилия должна
неотступно стоять перед совестью революционера.
Только ставя ее перед собой и в той или иной форме
преодолевая ее, он становится достойным этого имени.
Один из виднейших русских революционеров, не раз

[408] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

державший в своих руках меч насилия и умевший от­
вечать за него не раз, недавно в частном письме писал:
«Если бы на минуту себе представить, чтобы огромное
большинство людей заболело этой болезнью, мукой со­
вести от ежеминутного непосредственного злодейства,
то... и война и революция в теперешней ее форме кон­
чились бы. Горе от того, что никак не хотят и не могут
заболеть инициаторы войны, в то время как другая
часть человечества больна уже давно. Трудящаяся лич­
ность давно не может быть жестокой, ни убивать,
ни насиловать. И революция кончилась, хотя и по ряду
причин, но одна из них есть и эта болезнь, святейшая
и высочайшая». «Тема насилия доводит сознание
“до муки”, — писал далее этот революционер, извест­
ный всему миру, — но я силой заставил себя перестать
думать об этом, потому что за этим прекращается даже
тень возможности идеологии какого-либо класса,
“классовой морали”, всей этой уродливой нашей софи­
стики вне пределов разума и совести, прекращается
возможность действия. А так как темперамент бойца не
убивается все же, то коллизия неразрешима... Мы, ре­
волюционеры, мы защищаем малое дитя, и мы поэтому
имеем какое-то неоправданное право, но все же право
греха насилия». «Но, — спешил добавить он, — надо от­
тенять и ежечасно уметь показывать и жизнью, и при­
мером, и учением характер допустимого зла-греха и не­
допустимого ни во имя чего... Надо сюда бросить свет
Идеи и регулирующего разума... Так или иначе этот
вопрос надо, пора бросить в широкую публику».
Я не считаю, что «революция кончилась», она только
потускнела, только проходит один из кругов своего
снижения. Но чтобы она не кончилась, она, конечно,
не должна от самой себя скрывать свою святейшую
и высочайшую болезнь. Не подчиняясь слепому ин­
стинкту бунта, не поддаваясь давлению революцион­
ных будней, а ежечасно ставя и разрешая вопросы на­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [409]

 силия при свете Идеи, социалистическая революция
будет внутренне крепнуть и побеждать. Иначе загнан­
ная внутрь болезнь будет прорываться судорожными
душевными точками, и через порог обетованного края
перешагнут с испепеленными душами люди. Тот, кто
углубится в эти темы, не может не признать их неиз­
менной обязательности.
Но, — и здесь второй вопрос наш, — дано ли в нашей
работе разрешение этой темы? Достигнута ли в ответах
наших какая-либо успокаивающая и примиряющая яс­
ность? Может ли революционер на основе этой ясности
с арены своей бурной духовной жизни эту проблему
снять?
Мы отвечаем на этот второй вопрос так: здесь дан
только самый общий ответ на вопросы насилия. Отве­
ты даны только вчерне, для революции в целом; но са­
мая ответственная работа наполнения формул жизнью
переходит на совесть каждого революционера. Мы
стремились поставить границу между террором и наси­
лием, но мы сознаем, как эта граница нередко может
стираться. Ни единой лишней капли крови или слез —
звучало не раз на протяжении этих страниц. Но мы зна­
ем отлично, как трудно бывает в атмосфере борьбы
зорким взглядом отметить, что же такое эта «лишняя
капля», где кончается необходимое и где начинается
лишнее? Больше того: мы отвергаем лишнее зло и допу­
скаем насилие. Но ведь и самое это насилие — и стоны,
и слезы, и кровь — мы допускаем не всей душой. Мы
допускаем его только как необходимое зло, как неиз­
бежный выход из тупика. Мы, значит, не даем «просто­
го» и ясного решения вопроса о нем, а принимаем его
отягченным пороком.
Простых, математически однозначных ответов не
дано здесь. И в этом тоже ответ наш: вопросы насилия
сложны по своей природе. В этой сложности их тра­
гизм революции всякой. Осознание этого трагизма

[410] ИСААК ЗАХАРОВИЧ ШТЕЙНБЕРГ

обязательно для революционера. В революцию не
только входят с красным знаменем в руке, но это зна­
мя обвито черным флером трагедии. Пусть не думают
и не запугивают себя слабые духом, что от этого двуе­
диного цвета революционного знамени родится раз­
двоение в душе бойцов. Как раз наоборот. Осознание
порочного, но неизбежного насилия будет вдвойне
охранять душу бойца: он будет тогда одновременно
и верным сыном революции, и твердым ее руководи­
телем.
Вопрос о насилии важен для человека будущего не
только сам по себе. Он важен еще потому, что в нем,
именно в нем ярче всего пересекается основной вопрос
мировоззрения: самочинная ли воля человека или сти­
хийная закономерность мира будут руководить буду­
щим обществом? Сейчас на русской арене этот спор
двух начал воплощается в борьбе между марксизмом
и левонародничеством. Но этот спор имеет всемирно-
историческое значение, ибо в той или иной форме по­
вторится он везде. Быть ли человеку творцом и зачина­
телем истории или только ее идолопоклонником,
только пленником ее законов — эта дилемма острее
и осязательнее познается в вопросе насилия. Сложное
решение этого вопроса заставляет бойца революции
активно, сознанием и совестью, участвовать в ней, при­
нимать, но и регулировать жесткую необходимость.
Сложные, а не «простые» решения подготовляют буду­
щего, гордого человека.
Пусть решения, предложенные мной, не будут удов­
летворять. Пусть мысль революционеров, раздвигая
эти пределы, движется дальше и по-иному, но пусть не
покидает их чувство трагизма, с революцией связанное
тесно. Это чувство — залог освобождения мира.
И, наконец, еще один вопрос. Не повредят ли многие
страницы этой работы как некие «разоблачения» пре­
стижу революционной России? Не дадут ли они лиш­

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

 ней пищи клеветникам и ненавистникам Октябрьской
революции?
Этот довод надо раз навсегда отбросить. Мы не сме­
шиваем внешнего «престижа» Советского государства
и его великодержавного положения с внутренним до­
стоинством революции Советов. Мы не оглядываемся
на ложь и клевету командующих классов, а мы ищем
понимания и содействия трудящихся масс мира. Но их
внимания мы добьемся, только раскрывая перед ними
всю, безостаточную правду о нашей революции. Рос­
сийская революционная Голгофа— не только арена для
пассивного созерцания со стороны безмолвных наро­
дов. Она маяк и поучительный урок для всех, готовя­
щихся к социальному восстанию, народов. И проблема
насилия прежде всего подлежит изучению на примере
распластанной России. Советская Россия являет собой
картину многолетнего грандиозного размаха насилия,
притом насилия обнаженного, почти не прикрываю­
щегося масками европейского лицемерия. Эта страна
революционного насилия одновременно находится
в окружении многочисленных государств буржуазного
насилия, под давлением которого живут миллионные
массы Запада. Эти массы проявляют постоянную нере­
шительность в революционном решении их собствен­
ных судеб: призраки насилия, буржуазного и револю­
ционного, отпугивают их. Перед лицом этого двойного
кольца европейского и российского насилия трудящи­
еся массы в самой глубокой и честной форме должны
поставить, передумать и перестрадать эти вопросы,
чтобы решить их в духе революции. Иначе: либо при­
мер России надолго отбросит эти массы Запада от рево­
люции вообще, либо увлечет их на путь гибельного
подражания российским образцам.
Пусть наше поколение скажет и расскажет все, что
оно видело и пережило. Революции в жизни народов
этапы скорбные и очистительные. Будем смотреть

[412] ИСААК ЗАХАРОВИЧ Ш ТЕ Й Н Б ЕР Г

на них открытыми глазами. И извлечем из них два за­
вета. Революцию социалистическую надо готовить,
поддерживать и совершать. Но революцией этой надо
руководить и управлять.
Нам дорого красное знамя ее, и нам дорог его траур­
ный флер.

НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ [413]

 Оглавление

I. Введение..................................................................... 15
II. Страдание революции............................................. 19
III. Из-за террора........................................................... 26
IV. Что такое террор?................................................... 30
V. Террор в Советской России (I).................................. 39
VI. Террор в Советской России (II).......................... 47
VII. Террор в Советской России (III)........................ 56
VIII. Террор в Советской России (IV)....................... 72
IX. Оценка с точки зрения морального ощущения
(толстовство) (I)................................................... 90
X. Оценка с точки зрения морального ощущения
(толстовство) (II).................................................. 95
XI. Два подхода: технический и моральный 105
XII. Подходы к проблеме террора.............................. 115
XIII. Говен и Симурдэн................................................. 121
XIV. Польза террора (в Советской России)................. 127
XV. Польза террора (во Франции 1793 года) 141
XVI. Внутренний смысл социализма......................... 153
XVII. Человек и классовый враг (I).............................. 162
XVIII. Человек и классовый враг (И).......................... 173

[414] ОГЛАВЛЕНИЕ
XIX. Насилие и террор............................................. 177
XX. Насилие или террор?........................................ 182
XXI. Доводы за террор: воля рабочих..................... 193
XXII. Теории «научные»........................................... 201
XXIII. «Польза» террора; международные
причины............................................................. 212
XXIV. «На время»; «во имя будущего»; «они —
не лучше»; «война!»........................................... 218
XXV. Террор Каляевых............................................. 231
XXVI. Примеры истории. Парижская коммуна— 242
XXVII. Дантоново и Робеспьерово начало
в революции (I)................................................... 257
XXVIII. Дантоново и Робеспьерово начало
в революции (II).................................................. 305
XXIX. История вопроса о насилии.......................... 331
XXX. Какое насилие допустимо.............................. 362
XXXI. Антиномии социализма................................ 390

Послесловие............................................................. 408

ОГЛАВЛЕНИЕ [415]
 Штейнберг Исаак Захарович
НРАВСТВЕННЫЙ ЛИК РЕВОЛЮЦИИ

Редактор К. А Залесский
Художественное оформление
и компьютерная верстка В. В. Забковой
Корректор Е. А. Клепова

ООО «Кучково поле»

Москва, 119071, ул. Орджоникидзе, 10, оф. 420
Тел.; (495) 256 04 56, e-mail; info@kpole.ru
www.kpole.ru

Подписано в печать 15.06.2017.

Формат 125x200 мм. Уел. печ. л. 21,84.
Тираж 1000 экз.

ISBN 978-5-9950-0835-4