Роман Кофман

Стихи

Киев-2018
Саммит-Книга
УДК 821.161.1(477)’06-1
К74

Кофман, Роман.
К74 Стихи / Роман Кофман . — К. : Саммит-Книга, 2018. — 192 с.
ISBN 978-617-7672-11-0
На вопрос, знаете ли вы, кто такой Роман Кофман, вы отве-
тите: ну как же, это выдающийся дирижер, который… И далее
наступит пауза, потому что многие детали творческого пути
«выдающегося дирижера» малоизвестны широкой публике.
Причин-несколько, одна из них — скромность Романа Кофма-
на, питающего отвращение к саморекламе, остальных мы здесь
касаться не будем.
В действительности Роман Кофман в разное время был главным
дирижером нескольких украинских, а также польских, южноко-
рейских и немецких оркестров, в течение нескольких лет работал
главным дирижером Боннской оперы, став первым украинским
дирижером, возглавившим западноевропейский оперный театр,
выпустил альбом с записью всех 15-ти симфоний Шостаковича,
причем авторитетный английский каталог грамзаписей Penquin
gide назвал запись 7-й /«Ленинградской»/лучшей в мире, поста-
вив имя Романа Кофмана впереди таких дирижеров, как Бернгард
Хайтинг, Рудольф Баршай, Леонард Бернстайн…
При этом Роман Кофман утверждает, что музыка — не его при-
звание, а всего лишь род занятий. Душа его будто бы более рас-
положена к литературе — и он доказывал это, выпуская одну за
другой 7 книг прозы и поэзии — все они получили теплый, если
не сказать восторженный отклик у читателей.
Издательство «Саммит-книга» впервые обратилось к литера-
турному творчеству Романа Кофмана, выпустив полный сбор-
ник его стихов, включая стихи «иронического жанра» впервые
представленные автором на суд читателей.
УДК821.161.1(477)’06-1

Все права защищены.

Полное или частичное воспроизведение материалов книги возможно только с
письменного согласия правообладателя.
Профессиональная поддержка
Адвокатское объединение «Менюк и партнеры»

2018 © Роман Кофман

ISBN 978-617-7672-11-0 2018 © «Саммит-Книга»
 Содержание
ОТ АВТОРА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5

«Ночь исчерпалась...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9
«И снова поезд...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10
«Я сухой. Я почти бесполый...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11
«Стихи рождаются из ритма...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12
«Мне приснился заснеженный город...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14
«Огни, огни зеленые...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15
«С утра был неподвижен сад...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16
Подражание Бернсу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17
«О, бессонные графоманы!..» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18
«Мы с тобой венчались в лихолетье...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19
«Сносили дом...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21
«Безобразен, угрюм, греховен...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23
«Мне тридцать лет. Как смехотворно мало!..» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25
Рынок в Дилижане . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26
«Поэзия — просторный дом...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .28
«— Что же, мама, вы вся седая?..» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29
«Дети водят драки...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30
Листая Есенина . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31
«О Родине множество сказано слов...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32
«Уходят близкие. Нет, это мы уходим...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 33
Шуберт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 34
«Я недолюбливаю птиц из зависти...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35
«Бывает осень золотая...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36
Родить Христа в России . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37
«Окна так замерзли...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39
Добрый совет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42
Гадание у горы Арарат . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 43
«Я ранен был на Черной речке...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 44
«Зима упрямится, сидит в засаде...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45
«На черном развалясь ковре...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46
Лицо земли . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47
«Не возвращайся в край...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48
«Какая унылая проза...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49
«… А когда мне станет все равно...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .50
«С утра — предчувствие чудес...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51
Я — пятый… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 52
«Оставить этот мир...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 53
«Карпаты, Карпаты...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54
Чеховская бухта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58
«Еще не вмерз в планету динозавр...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 59
«Мы шли с тобою не спеша...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60
«Свинцовый север отходил ко сну...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 63
«Не услышишь дельного ответа...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 64
«Гроза близка...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67
«Я знаю, как струится время...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68
«Кладбищенский покой обманчив и непрочен...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70
«Мела метель...». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71
Про мою бабку . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72

3
«Я выпил белого мартини...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73
«Не родись красивой...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74
«Февральская мокрая вьюга...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75
«Село на пригорке...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76
«… Но свечи зажигать пора...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77
«Поздним вечером...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78
«Я жду уже который год...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79
«Срываясь на фальцет...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80
«Не сплю двенадцатую ночь» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82
«Морозный жаркий полдень детства...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84
«Я отошел на пять минут...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 85
«Как светел лик ликующей луны...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87
Нюансы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88
«Избавьте меня от немыслимой пытки...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 90
«А юность — как мерцающая чаша...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91
«Куда ушел вчерашний день...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92
«Когда сойдут снега...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93
«Все ýже круг готовых обогреть...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 94
«Белые, белые ночи и дни лазарета...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95
«Когда придет мой смертный час...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96
«Я пролежу в сырой могиле...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97

ИРОНИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 98
Сон Лорелеи /поэма/ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 98
Товарищеский суд /поэма/ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108
Путешествие из Киева в Белгород . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 130
Ноктюрн /для хора и железнодорожного состава/ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138
Опыт автобиографии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 143
Баллада о шерсти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 145
Колыбельная (из Уткина-Курочкина) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 147
Баллада о трубе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148
My family . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 151

ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ЭЛЕГИИ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 153

Однажды в Петербурге /быль/ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 153
«Святая ночь шуршит ветвями в Кельне...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 155
Гранада . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156
Ровно (фифти-фифти) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 158
Львов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 159
Трускавец (Мочегонная — лирическая) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 161
Музей импрессионистов. Париж . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 163

ИЗ БОЛЬНИЧНОГО ЦИКЛА . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 165

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ ЖИЛ-БЫЛ У БАБУШКИ

СЕРЕНЬКИЙ КОЗЛИК . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 169

ПОДРАЖАНИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172
ИЗ ЦИКЛА «ОДЫ СЛУЖИТЕЛЯМ МУЗ» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 178

ИЗ ЦИКЛА «СОАВТОРЫ» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 189

4
 От автора
Господа,
принято считать, что рука начинает тянуться к «перу,
перо к бумаге» в юном возрасте и, чаще всего, в период
первой влюбленности. В этом смысле мой литературный
дебют почти ничем не отличался от старта большинства
лучших представителей мировой поэзии. Однако, должен
признаться в одной особенности. Объектом моей пыл-
кой любви (насколько пылко может любить семилетний
отрок) был… мужчина шестидесяти с лишним лет с «ши-
рокой грудью осетина», по выражению Осипа Мандель-
штама. Да, я, рано созревший будущий мужчина, полю-
бил пожилого кавказца Иосифа Джугашвили, широко
известного под партийной кличкой Сталин. Впрочем, на-
родная мудрость охотно оправдывает необычные эмоцио-
нальные завихрения (тут разброс оправданий достаточно
широк — от «сердцу не прикажешь» до «любовь зла, …»).
Мои первые поэтические опыты были без остатка от-
даны воспеванию недоступной человеческому понима-
нию гениальности Сосо. Художественная ценность этих
упражнений была невысокой, как, впрочем, и всяких опу-
сов, пропитанных идеологией.
В большую литературу я вошел в семилетнем возрасте
с лаконичной эпиталамой:
Двадцать первое декабря —
день рождения вождя.
Имя его — Сталин;
это не секрет.
Жить ему желаем
много-много лет.
Этот подхалимский опус мог свидетельствовать о за-
медленном умственном развитии, но, с другой стороны,
отличался от произведений вполне взрослых, увенчанных
лаврами, поэтов лишь тем, что не был опубликован. Он мог

5
бы стать началом успешной литературной — и не только —
карьеры, тем более, что, развивая и углубляя тему, я через
год, то есть, в восемь лет, представил на суд общественно-
сти следующее:
Великий Сталин, наш отец,
со славным именем твоим простой боец
шел в бой кровавый,
любовью к Родине гоним… и т. д.
Как видите, градус патриотизма все повышался. По-
этическое мастерство росло, ритмический и словарный
фонд обогащался.
Правда, вы, наверное, заметили — в этом поэтиче-
ском произведении присутствует загадочная фраза:
«любовью к Родине гоним»? Оставим загадку странного
для октябренка завихрения литературоведам будущего.
Девушка появилась позже. Сопутствующая обста-
новка: место действия, возраст героя, декорации — как
нельзя лучше повышали градус той самой пылкости, ко-
торая, как выяснилось, не была полностью растрачена на
отца всех народов. Вырванный вихрем судеб из уютного
и знакомого до самого малозатейливого изгиба трамвай-
ных путей полумещанского Киева и перенесенный в за-
снеженную Сибирь, заселенную отбывшими лагеря или
ссылку, нет, не декабристами, а обычными советскими
обывателями, шестнадцатилетний юноша был пронизан
романтическими настроениями всех оттенков. Вот тут-
то и появилась Она.
Стихи полились, как из ручья; очень кстати свалился
с дивана и выпал из бытия предмет моей первой люб-
ви, сердце осталось свободным для новых переживаний.
Остроту в новые ощущения добавило и то искусно сре-
жиссированное судьбой обстоятельство, что девушка
была дочерью узника ГУЛАГа, то есть жертвы моего быв-
шего возлюбленного.

6
 Далее последовали переезды, короткие и долгие раз-
луки, телефонные переговоры (мои ровесники помнят
эти долгие сидения на переговорных пунктах, погруже-
ния в дрему и вздрагивания при объявлении: «Кто ждет
Кишинев (Печору, Гурзуф, Новосибирск) — четвертая
кабина!»).
В ту пору в магазинах «Культтовары» можно было ку-
пить наивные, украшенные виньетками блокноты «Для
стихов»; я заполнял их неестественно красивым почер-
ком и отправлял бандеролью удачливой сопернице Ста-
лина. Несколько таких блокнотов до сих пор лежат в на-
шей домашней библиотеке.
Став старше, я начал умничать, сочинять пьесы, пове-
сти, эссе, поэмы… Хорошо помню, что первую пьесу под
названием «Встреча» я написал на узких бумажных по-
лосках — это были отрезанные ножницами поля газеты
«Известия».
Когда я думаю о том, кто вдохнул в меня тягу к литера-
туре, мысли обращаются к моему отцу. Бухгалтер по про-
фессии, он имел дело с цифрами и удивительным образом
совмещал ненаисть к работе и исключительную добросо-
вестность при ее выполнении. Однако все свободное вре-
мя/его было немного/он посвящал «писаниям» — так он
называл свои философские эссе.Отец печатал их на уста-
ревшей, очень громоздкой печатной машинке, в которой
была сломана буква «Е». Увы, эта буква — одна из наибо-
лее употребимых в русском языке, поэтому готовый текст
представлял собой зубную челюсть с примерно третью
вырванных зубов. Однако сам процесс печатания меня
завораживал, и можно было бы считать, что именно от-
цовские эссе побудили и меня заняться «писаниями» Но /
внимание!/ мой отец был последователем учения Толсто-
го, то-есть, был «толстовцем».
Поэтому не будем формалистами и углубляться в де-
тали — давайте считать, что тягу к литературе я получил
напрямую от Льва Толстого!

7
 Сейчас мне непонятно, почему почти до шестидеся-
тилетнего возраста у меня не возникало желания увидеть
свои стихи или прозу напечатанными. Помню, мне было
достаточно сделать что-либо и увидеть работу завершен-
ной, оценка стороннего читателя меня не интересовала.
Лишь однажды, перешагнув порог тридцатилетия, я не-
ожиданно для себя увидел мою небольшую пародию на
Расула Гамзатова на последней странице «Литературной
газеты», в знаменитом «Клубе 13 стульев». (Оказалось,
мой товарищ, партнер по Киевскому камерному ор-
кестру, Эдик Идельчук без моего ведома послал пародию
в «Литературку»).
Упомянув Киевский камерный оркестр, я обнаружил,
что совсем забыл вам сообщить: помимо стихосложения,
я еще занимался музыкой — закончил две консерватории
(скрипичную и дирижерскую), сочинял музыку для теа-
тра и кино, попробовал себя в режиссуре — осуществил
две театральные постановки — оперы «Кармен» и «Пая-
цы», где выступил в качестве режиссера-постановщика,
сценографа и, конечно, дирижера; успел продирижиро-
вать более чем семьюдесятью оркестрами на всех конти-
нентах, кроме Австралии и Антарктиды (пока).
Увы, все эти музыкальные и околомузыкальные хло-
поты отвлекают меня от любимого занятия — заполне-
ния чистых листов бумаги различными текстами; в ре-
зультате мой вклад в мировую литературу нынче огра-
ничивается лишь семью книгами прозы и двумя поэти-
ческими сборниками — к сожалению или к счастью для
этой самой мировой литературы.
На этом я закончу вступление, а вам предлагаю от-
крыть первую страницу сборника — мол, после всего, что
написали поэты прошлого, настоящего (и будущего?) —
кто там еще осмелился прикоснуться пером к бумаге?
Роман Кофман

8
 ***

Ночь исчерпалась.
К рассвету умолкли петарды.
Дремлют строения,
приняв удобные позы.
В розовой дымке,
раздав горожанам подарки,
тихо бредут
протрезвевшие Деды Морозы.
Благословенное утро взошедшего года!
Привкус надежды,
бессонницы сладкая нега;
хрупкость взаимной любви,
приближенье ухода;
белая грусть прошлогоднего снега.

1996

9
 ***

И снова поезд.
Время и пространство,
спрессованные в дробный перестук…
И дует в спину ветер дальних странствий,
и все остановиться недосуг.
А надо бы —
нужней воды и хлеба —
на полустанке, в нежилой глуши
сойти
и лечь в траву,
всмотреться в небо
и к вечности примериться в тиши.

1976

10
 ***

Я сухой. Я почти бесполый.

И как будто совсем деловой.
Но, когда зацветут матиолы, —
Что творится с моей головой?
Я под куполом жизни
без сетки
И вишу, и подчас шевелюсь.
Отчего же в садовой беседке
У меня замирает пульс?
Отчего среди спешки вечной,
Среди вороха писанин
Обжигает меня, как свечкой,
Слово тихое: «мезонин»?
Нет, не я продираюсь слепо
Сквозь сегодня,
как сквозь метель, —
Эти мой приблизительный слепок,
Неудавшаяся модель.
К черту комплексы. И неврозы.
И потертую в давке спесь.
Старомодные белые розы
Мне кивают: «Мон шер, мы здесь!»

1970

11
 ***

Стихи рождаются из ритма,

Когда темно и жизнь постыла,
Когда исчерпана молитва,
А боль еще не отступила.
Не знаю, рассказать смогу ли,
Как возле правого виска,
Где так резвиться любят пули,
Мерцает первая строка.
Сначала блекло и невнятно,
Как предрассветный Млечный Путь,
Как тонкий обморочный пульс,
Но, повторяясь многократно,
Вторгаясь в заповедник снов —
Туманный купол подсознанья —
Биеньем сделалось мерцанье!
И ритм уж есть. Но нету слов.
Искать их — глупо и зазорно.
Слова — гурманы и певцы,
Они слетятся, как птенцы,
Клевать ритмические зерна,
Толкаясь, споря, мельтеша,
Не выбирая выражений,
Не признавая поражений,
На пашне, где живет душа.
И, наконец, назвав пароль —
Падеж, склонение, оттенки, —
Слова построятся в шеренги…
Но в тот же миг исчезнет боль!

12
… И все стереть! Чиста доска.
Забыто напрочь все, что было.
И все сначала. Жизнь постыла.
Мерцанье ритма у виска.

1994

13
 ***

Мне приснился заснеженный город,

Череда деревянных строений,
Затихающих разговоров,
Ускользающих настроений,
И неяркие алые маки
В тех окошках подслеповатых,
Где цветы из цветной бумаги
Задремали в снегу из ваты.
Ты — замерзшая недотрога,
Нам обоим — слегка за пятнадцать,
Как легка и чиста дорога —
Ни споткнуться, ни запятнаться!
Только где же мы — на Урале
Или, может быть, в Забайкалье?
Но загадочен мир реалий
И вещественно Зазеркалье…
Той весной в подмосковной усадьбе,
Где ледок упоительно тонок,
Умирал одинокий, усатый,
Всенародно любимый подонок.

1993

14
 ***

Огни, огни зеленые

и синие огни
Идем с тобой, влюбленные,
по улице одни.
И оба мы взволнованы,
и оба, как в бреду;
Тебя путями новыми
я под руку веду.
Пусть в памяти отмечено
немало трудных дел,
вздыхателем застенчивым
я снова оробел.
Мы бродим переулками
в мерцании реклам,
и это счастье гулкое
мы делим пополам.
Оно — в молчаньи города,
в пожатьи теплых рук,
оно сегодня коротко
предчувствием разлук,
оно — в привычном адресе
и в буковке одной;
и нет мне большей радости —
тебя назвать родной.

1954

15
 ***

С утра был неподвижен сад.

Тугие стрелы винограда
смотрели в небо. Где-то рядом,
за сонным таинством оград,
уже гремело. Но у нас
все было тихо. Запах вишен
был глуше в тот неяркий час,
и сад был тих и неподвижен.
Потом дотронулся лозы
не ветер, нет — его предвестник,
бесшумный поводырь грозы, —
и сад вздохнул. Качнулись вместе
вершины всех дерев. Внизу
тюльпанов робкая аллея
задвигалась. Сад ждал грозу,
ждал и дрожа, и вожделея.
И все случилось, как должно,
и в то же время так внезапно!
Порыв — и все слилось в одно:
земля и небо, цвет и запах;
все стало звонким и тугим,
все — напряженное, густое…
И ливень, праздничный, как гимн,
деревья выслушали стоя.

1974

16
 Подражание Бернсу
Путь недолог — и с лаской привета
Ты встретишь меня, родная, —
И радостью будут согреты
Земля и небо, родная.
От прохлады тебя я укрою, —
И ты мне не скажешь: «Уйди», —
Этой тихой вечерней порою
Ты уснешь у меня на груди…
Легкий ветер промчит стороной,
А луна заберется повыше —
И никто-никто не услышит,
Что девчонка моя — со мной.

Можно встретить смазливей девчонок,

Слаще глаз и красивей уст,
Но ни пенни не дам за бочонок, —
Пусть он нов, разукрашен и звонок, —
Если он всередине пуст…

..Путь недолог — и с лаской привета

Ты встретишь меня, родная, —
И радостью будут согреты
Земля и небо, родная.

1955

17
 ***

О, бессонные графоманы!
О, крещенские вечера!
Незаконченные романы
И замерзшие кучера!
А несмазанные калитки
И затейливые стихи —
Будто истовые молитвы
И неистовые грехи!
… О поэты! Горящие лики,
Белизна и бессонница рук!
А поэт на Руси, пусть великий,
Для любого — интимнейший друг.
Он входил в голубые покои
И под ручку водил в горсад,
И командовал он: «По коням!»,
И актрисам цветы бросал.
… И краснели припухшие веки,
И свеча целовала тьму,
И обычные человеки
Подражали, дрожа — ему!
Не — каракули, не — писанина,
Не — подобие мишуры.
Нет! Под сводами мезонина,
Содрогаясь, рождались миры!

1974

18
 ***

Мы с тобой венчались в лихолетье,

в пору предрассудков и тревог.
От безделья, что ли, нас заметил
мой худой неверующий Бог.
Он висел под потолком угрюмо,
ждал: быть может, поднесут бокал;
наш тягучий горьковатый юмор
прямо с губ, как молоко, лакал.
Мы сидели сбоку, возле входа,
одинокие себе самим назло.
Как в метель, невиданной свободой
нас, хмельных, по плечи замело.
Спазмы скрипок в танго аргентинском,
белых клавиш грезы и озноб…
А потом в кафе вошел Вертинский,
бросил плащ, не глядя, в гардероб.
Осами за ним роились песни,
липли к сладким монпарнасским «р»;
в пять зрачков поглядывали перстни
на нижегородский интерьер.
Нам впервые не хотелось к маме
(Господи, прости и постигай!);
царским утром, Фетом и грибами
в ноздри бил румяный расстегай.
Было нам и зябко, и бесстрашно,
и хотелось гордо голодать;
знали мы, что и на нашу пашню
хлынет дождевая благодать.
Будет лить обильно, не скудея,

19
милосердием дышать — уста в уста —
и, как злаки, прорастут идеи,
и цветами вспыхнет красота!

1971

20
 ***

Сносили дом.
Бульдозер закряхтел;
в нем жилы напряглись,
он покраснел как будто —
и дом, впитавший запах стольких тел,
в пыли сокрылся.
Наступило утро.
Пропел трамвай,
и канула при том
в небесный омут лунная подкова;
и улыбнулась улица
щербатым ртом.
В нем дома не хватало.
Но какого!
В обоях весь, как в ситце голубом,
в идеях весь, как в розовом сатине,
с изборожденным мыслями челом,
с обеденным столом посередине;
с коричневым альбомом на софе,
в котором детские панамки и шинели,
с монетами в фарфоровой сове
и с похоронками
в зеркальном шифоньере;
с углом любви, где кафельная печь
сулила плодовитость и бессмертье…
Так как же не сумели дом сберечь?
Теперь попробуйте, ущерб измерьте!
Все рухнуло.
Кирпич струит печаль.

21
Глазища пялят ясельные дети.
А где жильцы?
На глянцевом паркете
в квартире новой пьют цейлонский чай.

1979

22
 ***

Безобразен, угрюм, греховен

и безвыходно одинок,
в тоске
умирал Бетховен.
Пригрелась кошка
у ног.
А хозяин скрипел зубами,
тряс
нечесаной головой,
и для кошки была забава —
глухой
человечий вой.
Бетховен требовал грогу.
В далекий собравшись путь,
он выпить хотел на дорогу
да прошлое помянуть.
Глухой —
хоть пали из пушки —
и странный, чудак чудаком,
грозил
кулаком распухшим
кому-то над чердаком.
И было ему
очень душно и узко
(мой Бог, как его разнесло!),
и в нем
не звучала музыка —
биографам назло.
Она в этот миг звучала
в корчме
и в покоях дворца;
23
в ней было
начал начало
и не было в ней конца.
А жизнь была так замшела,
так бесхитростно тяжела…
Но музыка
не жалела —
она сокрушала и жгла,
она тормошила,
стегала
и, сотрясая зал,
огонь
из сердец высекала!
Больной между тем
угасал.
И было ему
очень узко и душно,
и вечная слава
ждала впереди.
Но только
поправить подушку
некому было прийти.

1970

24
 ***

Мне тридцать лет. Как смехотворно мало!

Лишь тридцать раз растаяли снега,
И обнаженная земля дрожала
От ласки мартовского сквозняка.

Лишь тридцать раз роняли листья клены,

Как медяки, на паперть мостовой,
И — праведник коленопреклоненный —
Луч солнечный их ворошил рукой.

И первый снег, бесшумный, нереальный,

Дома притихшие до самых глаз
Задумчивой завешивал вуалью
Лишь тридцать раз.

Потом он таял. И земля дрожала.

И листья вновь болели желтизной.
Мне тридцать лет. Как смехотворно мало!
Зачем же, горечь, ты пришла за мной?

1966

25
 Рынок в Дилижане
На рынке в Дилижане —
провожанье.
Старуха провожает огурцы,
грустя:
до вечера зарежут их ножами,
хрустя,
погубят…
А курцы
сидят на камне,
курят фимиам
судьбе,
неиссякающему роду,
существованью и уходу,
собакам,
детям
и домам.
На рынке в Дилижане —
провожанье.
Угрюмые, как парижане,
три деда провожают лук.
В нем — горечь счастья,
сладости разлук,
в нем крепость мякоти
и ломкость кожуры…
Багровые
от ветра и жары,
молчат
три деда;
вместо глаз — угли,
у стенки, в стойле,

26
дремлют
«Жигули».
Еще часок —
и, поводя вожжами,
умчатся деды вверх,
за перевал…
На рынке в Дилижане —
провожанье.
И я там был,
за огурцы переживал
и плакал
у разрезанного лука;
а облака
на склонах гор лежали,
и гром ворчал
улыбчиво и глухо…
День угасал
над рынком в Дилижане.

1975

27
 ***

Поэзия — просторный дом,

но мало в нем живет народа.
Вопрос не в том, с какого хода
войти в поэзию. Не в том,
стучаться или не стучаться,
сжигать мосты иль не сжигать,
нести подарки домочадцам
иль самому подарков ждать;
тайком войти иль по билету,
святым иль по уши в грехах
войти в начищенных штиблетах
или в рабочих сапогах,
в жабо, добытом в дальних далях,
иль в домотканом сюртуке;
с прошеньем жалостным в руке
иль выставляя грудь в медалях;
войти, признав себя поэтом
иль робко молвив: «Так-с, пишу,
дарю досуг карандашу…» —
Вопрос совсем, совсем не в этом.
И смысла нет с судьбой рядиться,
жить, перед музой лебезя…
Войти в поэзию нельзя.
Все проще: надо в ней родиться.

1992

28
 ***

— Что же, мама, вы вся седая?

Жили правильно, несудимы…
— Ах, сынок, не боюсь суда я.
Твои победы — мои седины.
— Что же, мама, глаза увяли,
что же волосы так полезли?
— Ах, сынок, ты поймешь едва ли.
Твое здоровье — мои болезни.
— Что же сморщилось ваше тело?
Изменяли друзья? Мужчины?
— Нет, сыночек, не в этом дело.
Твои улыбки — мои морщины.
— Что же, мама, за жизнь такая?
В сердце боль, под глазами — сыро…
— Ждет и радость меня большая:
умереть на руках у сына!

1981

29
 ***

Дети водят драки

На лесной лужайке,
Дети — забияки
И воображалки.
Ах, какие разные
Бегают в сандаликах!
Дети — стеньки разины,
Дети — государики.
Тельца через трусики
Крапивой иссечены;
Дети — иисусики,
Дети — фарисейчики.
Взрослые — обманчивы,
Малыши — как пальчики…
Дети — партизанчики,
Дети — полицайчики…

1971

30
 Листая Есенина
Я сегодня очень необычный:
от людей мне ничего не надо.
Пусть лишь ветер,
друг мой закадычный,
бродит в закоулках сада.
Пусть лишь осень пропоет в лесу
песенку простую
и вплетет
березоньке в косу
ленту золотую.
Пусть метель заголосит вдовой
на поминках осени,
и, космы
распустив, пусть хоровод шальной
заведут нечесаные сосны.
И кусты, как черные собаки,
пусть покусают пятки мне.
Я уйду за дальние овраги,
к белой тишине.
Я не знаю, может, это горе,
может, запоздалая отрада —
не спешу я к людям и с людьми
не спорю —
от людей мне ничего не надо.

1969

31
 ***

О Родине множество сказано слов

Прозаиками и поэтами.
Пылятся портреты министров, послов,
Лихих генералов… Поэтому
Я буду писать лишь о первом лице
Отечества и государства.
Смотрите: в глазах на красивом лице
Ни кротости, ни бунтарства —
Одна лишь свобода от снов и оков,
Познанья холодная горечь,
Усталость, покой, отпущенье грехов
Тому, кто подонок и сволочь,
И чувство вины за вселенский содом,
За раны и ранние смерти.
О, первым лицом в государстве таком
Быть очень непросто, поверьте.
Но жаль, в суете и тщете бытия
В мой мозг
подозренье вползает:
О том, что лицо это первое — я,
Никто в государстве не знает.

1993

32
 ***

Уходят близкие. Нет, это мы уходим.

Они же, проводив нас, остаются
в том миге, где весна и половодье,
и тучки, как фаянсовые блюдца;
где плавают кораблики в ручьях,
и с крыш взлетают аисты-лелеки…
Тот миг запечатлев в своих зрачках,
навеки остаются в нем, навеки.
А мы — уходим в омут бытия.
Смыкается над нами дым белесый,
и нас, ушедших, горя не тая,
оплакивают стылые березы.

33
 Шуберт
Забытый войной полустанок;
скворечник и стайка кустов.
Зима без телег и санок
И, кажется, без поездов.
Но в зале пустынном под утро,
где ждал пересадки студент,
в проспавший войну репродуктор
впорхнул «Музыкальный момент».
Горячие на морозе,
прозрачные, налегке,
совсем довоенные слезы
ползут по небритой щеке.
Тепло в довоенной шубе;
хмельной довоенный рай…
Играй, коротышка Шуберт,
Играй же, играй,
играй!
Граненый австрийский шкалик,
морозных узоров вязь;
Играй же, смешной очкарик,
пока на охоте князь!
И дочки его остроглазой
не видно — увез на луга.
Эй, чертовый Эстергази,
почем гениальный слуга,
натыкающийся на колонны,
непопадающий в дверь
и так неуклюже влюбленный
в твою малокровную дщерь?
1997

34
 ***

Я недолюбливаю птиц из зависти,

Млекопитающих брезгливо обхожу
И с удочкой у предрассветной заводи
Из жалости к рыбешкам не сижу.
В моем общенье с фауной изъяны
Заметней и больней день ото дня.
Мне крайне неприятны обезьяны,
Как близкая, но жадная родня.
Вороны, крабы, гуси, тараканы
Мне чужды и противны — видит Бог.
И вот выходит так,
что, как ни странно,
Я в мире этом гол и одинок.
Один — весной, в жару и в зимах лютых,
Смеясь, грустя, во сне и наяву…
Но, погодите, я забыл о людях!
Ау, мои родимые,
Ау!..

1994

35
 ***

Бывает осень золотая,

а чаще серая, увы.
И все же, в небеса взлетая,
вы, не теряя головы,
в окно вглядитесь, в сумрак мертвый,
где нет глубин и нет высот.
Но самолет дрожащей мордой
тугую серость прогрызет —
и там, над грязной шерстью туч,
пасущихся в ничьей отаре
в иллюминаторы ударит,
весь в золоте, звенящий луч.
И в небе золотом, нездешнем,
повиснет самолет ничей
на нитках золотых лучей
гудящим золотистым шершнем.
Бывает осень золотая,
а чаще мертвая, без слов,
холодная, как запятая
меж двух живых, горячих слов.
Опутают любовь и веру
дождей тоскливых кружева.
О, эта мертвенная серость
всепобеждающе жива!
Но надо ли роптать на бога
весною, летом иль зимой;
а, может быть, совсем немного:
чуть приподняться над землей?

1989

36
 Родить Христа в России
Мария-Богородица рожала где попало,
Без доктора-хранителя
и без анестезии.
А ты попробуй, девушка, уж если ты попала,
Зачав от неизвестного, родить Христа в России!
Пусть не Христа, так нехристя,
хоть Понтия Пилата!
Ну, ладно, привезли тебя, и вот твоя палата.
Сестрички обхохочутся: мол, наша молодуха
Рожает не от хахаля, а от святого духа!
А ты лежишь, голодная, в застиранной
пижаме…
Соседки — все с букетами, с законными
мужьями,
В твой тихий угол косятся, считают идиоткой.
А врач приходит заполночь с таблетками
и водкой;
Он гладит не по должности и жарко дышит
луком:
«Не бойся, симпатичная,
не верь дурацким слухам!..»
Приходит мама, белая от зависти и злости:
«Кто этот гад бессовестный?
К кому ходила в гости?»
«Ах, мама, умоляю вас, оставьте же, оставьте!
Нет сил опять обманывать,
а кто ж поверит правде?»
А мама распаляется, трясет седою прядью
И проклинает доченьку, и обзывает блядью.
Повадятся захаживать по должности профорги
И вежливо допрашивать
37
насчет возможных оргий…
… И ты уже не тянешься
ни к форточке, ни к сокам.
Ночами тускло светится на лбу твоем высоком
Печать бесстыдства, лживости,
предательства и блуда…
Потом у нашей девушки рождается Иуда.

1993

38
 ***

Окна так замерзли —

мне до слез обидно:
если станешь возле,
улицу не видно.

Я лежу, во‑первых,
во‑вторых, я слабый.
Во дворе, наверно,
дети лепят бабу.

Добрый вечер зимний

ткет из мрака ласку.
— Мама, расскажи мне
страшную сказку!

— Это будет слишком,

будешь бредить ночью.
Спи, моя мартышка,
спи, родной сыночек!

Встану утром рано,

на базар слетаю,
принесу бананов
и баранок к чаю.

— Мама, а бананчик,
он растет на грядке?
— Спи, мой сладкий мальчик,
спи, мой мальчик сладкий!

39
— Не хочу бананок
и баранов связку;
расскажи мне, мама,
страшную сказку.

Я не буду нервным,
я не буду слабым.
Во дворе, наверно,
дети лепят бабу…

— Дети все уснули,

глупый несмышленыш!
… Это наш папуля
рано утром — помнишь?
вышел — то ли в роту,
то ли в учрежденье —
не то на работу,
не то на сраженье.

Натянул на уши
шляпу, будто каску…
Время папке слушать
страшную сказку.

Ну, а ты, зверушка,

спи, пока спится.
Видишь, я подушку
сшила из ситца?

40
В тишине вечерней
тает сонный лепет.
Во дворе, наверно,
дети бабу лепят…

1973

41
 Добрый совет
Скажите возлюбленной: «Хватит!»
Скачите в любое село
И в первой попавшейся хате
Умрите, любимой назло.
Скажите возлюбленной: «Баста!»
Возьмите под вечер перо
И в честь знаменитого баска
Создайте свое «Болеро».
Скажите возлюбленной: «Финиш!»
Сожгите мосты за собой,
Пишите на English и Finnish
И под океанский прибой
Еловые шишки в камине
Сожгите к рассвету дотла.
Но ежели нет и в помине
Отваги на эти дела —
Дела ваши плохи, поверьте.
Любимая вас не поймет;
Неделю-другую потерпит
И к вашему другу уйдет…

1993

42
 Гадание у горы Арарат
Остывала дачная времянка,
становились сумерки все гуще.
Мне гадала на кофейной гуще
пожилая добрая армянка.
«Ах, сынок, — она сказала, плача, —
не было давно счастливей чашки!
Ты родился, видимо, в рубашке:
ждет тебя великая удача…»
Я спросил гадалку: «Почему же
вы рыдаете, не понимаю?» —
«Знаешь, джан, я вспомнила о муже,
показалось: я ему гадаю.
Тот же взгляд и голос, тот же профиль,
тот же рост, такая же осанка —
улыбнулась сквозь слезу армянка, —
вы похожи, как две капли кофе…»
Я сказал: «Простите, в чем же дело,
что же приключилось с вашим мужем?»
За окном стремительно темнело,
поспешали ангелы на ужин…
Женщина вздохнула: «Допоздна я
круглый год гадаю добрым людям.
Мне известно все, что с ними будет,
но о прошлом ничего не знаю».
Мы набрали воду из колодца,
вымыли гадальную посуду…
Сбудется: судьба мне улыбнется,
если я о прошлом позабуду.

1981

43
 ***

Я ранен был на Черной речке,

и кровь моя текла в сугроб…
А Натали была далече;
еще был не сколочен гроб;
и перед ужином нехитрым
(куда-то барин запропал?)
мой бессловесный друг Никита
еще в неведенье дремал;
а дети: Гришка, Машка, Сашка —
принцессы, карлы, кучера —
от тятьки ждали сказки страшной
(а лучше — доброй, как вчера);
еще в санях с горы покатой
скользили барышни в овраг,
и город, милый и проклятый,
еще не погрузился в мрак;
еще не волновали мир
страстей вечерние приливы
и самодержец похотливый
еще не надевал мундир —
мундир парадный, для театра.
Над Петербургом вечер плыл;
и мир не знал, что будет завтра…
Но я уж знал.
Я ранен был.

1980

44
 ***

Зима упрямится, сидит в засаде.

Тепло и странно.
С ночи моросит.
Тоскуют дворники.
В пустынном зоосаде
зверье в недоуменье спит.
И снится волку зимняя дорога,
и лунный свет, и синий теплый снег,
и он, крестясь,
хоть и не веря в Бога,
грустит и улыбается во сне…
И невдомек разбойнику запаса,
что тяжко долголетье на дому,
что стала безнадежно безопасна
его судьба —
и не видать ему
кровоподтеков на щеках заката,
и не бродить заснеженной тропой
вокруг села,
где маму ждут козлята
и где мутит ягненок водопой;
по насыпи — чтоб брюхо не намокло,
не протрусить,
таща сынку прикорм,
и не сверкнуть язвительно моноклем
вослед лосихе рубенсовских форм;
не маяться в зеленом лунном свете,
не петь того, что прежде напевал,
и не испить почетной волчьей смерти:
из ледяной двустволки — наповал!

1980
45
 ***
Эд. Ид.

На черном развалясь ковре,

звездой мигала ночь-плутовка…
В ночной программе кабаре
плясала девушка-литовка.
Она плясала до утра.
Была безжалостна программа.
А дома — младшая сестра,
а дома — иждивенка-мама…
Живот был девственен и гол,
упруг и звонок, как чеканка.
Она была вначале — гёрл,
потом она была — цыганка;
потом под барабанов гром,
под трепет их и нарастанье,
водя египетским бедром,
она качнула мирозданье.
Была в ней истинность — от птиц,
зверей и рыб, и насекомых…
Потом исполнен был стриптиз,
одобренный в горисполкоме.
Смешались признаки эпох
в ее бесстыдно-детском танце…
Очками впились ей в пупок
апоплексические старцы;
и ночь приподнялась с ковра,
стараясь вникнуть в суть процесса…
Во сне причмокнула сестра:
ей снилось, что она — принцесса.

1977
46
 Лицо земли
Отец исчез с лица земли.
Сковали землю льды.
Метели ночью замели
непрочные следы.
Но мы немного подождем;
май ступит на крыльцо,
земля умоет под дождем
зеленое лицо;
и будут реки голубеть,
как жилки у виска,
и будут тех же голубей
мальчишки запускать.
Все так же, так же без отца:
пляж, лодки на мели…
Лишь выражение лица
другое у земли.

1975

47
 ***

Не возвращайся в край,
где счастлив был…
Ах, как неправ придумавший такое!
А отчий дом? А край родных могил?
А этот луг — вместилище покоя?
Песчаный сон искусственной косы,
бездомных вод и хлопоты, и дрема,
и — в дробных каплях жалящей росы —
трава забытого аэродрома,
где эскадрилья голубых стрекоз,
дрожа, висела над сплетеньем диким
понятных им посадочных полос —
в огнях сигнальных полевой гвоздики;
а на пригорке, где трава примята,
твоя ступала легкая нога
в тот мир, где вечерами дышит мята
под люстрами степного чеснока;
и в полночь — помнишь — в светлой темноте
таился ветер в пологе палатки,
суля морщины небу и воде,
на лбу твоем разглаживая складки;
и звезды, чуть потрескивая, гасли
и падали неслышно за село…
Вернись в тот край,
где был когда-то счастлив,
чтобы понять: что было — то прошло.

1978

48
 ***

Какая унылая проза —

Стихи из глаголов сплетать!
Я — птица, рожденная ползать,
И уж, обреченный летать.
Но в небе — тревожно и сыро,
Бездомных гусей эскадрильи,
Вороны с кусочками сыра…
А ползать — мешают крылья.
И сохнут они от желанья,
И вновь размокают в лужах.
О, сладкая боль пресмыканья,
Полета восторг и ужас!
Воздушным порывистым змеем
Сную меж землею и раем.
Того, что желаю, — не смею,
Что смею — того не желаю.
Земля — я увидел, летая
Вблизи бледнолицей Селены,
Как шар биллиардный, литая,
Все катится в угол Вселенной —
Туда, где бараны пасутся
От стаи волков в полуметре,
Туда, где возможно по сути
Заветное иго симметрий,
Где людям вода — из колодца,
А буйволам — на водопое,
Туда, где душа улыбнется
И в вечном пребудет покое…

1992

49
 ***

… А когда мне станет все равно,

я куплю салатовый «рено»
и нажму что силы на педаль…
Пронесется площадь Этуаль,
площадь Ронд и площадь Карусель.
Справа — в честь погибших карасей
рыбаков почетный караул…
Где же ты, гамзатовский аул?
Где ты, переделкинская ель?
Где притворно-бедный Коктебель?
Север… ночь… туманное окно?
Небо серое, на всех одно?
В блюдце — вечность капающий воск?
Тайна: за Тригорским — Пятигорск?
И отель «Астория» с петлей?..
Вся Россия — дом родильный мой.
Только акушер нетрезвым был
и отрезать пуповину позабыл…
Жми, «рено», в две сотни лошадей,
вспарывай утробы площадей!
Лишь людей не тронь, не тронь людей…

1981

50
 ***

С утра — предчувствие чудес.

Все улыбаются зачем-то;
необычайный цвет небес —
как на полотнах кватроченто;
на улицах нетрезвых нет
и нет неряшливых и грубых,
и солнце, перезрелой грудью
нависнув, сцеживает свет;
и разговоры, разговоры —
как в полдень тихий плеск весла,
и все родные — у стола,
и все, родимые, здоровы;
и ловит струи серой пастью
нестрашный лев; и городской
улегся шум; в душе — покой,
глаза прикрыты…
Быть несчастью!

1974

51
 Я — пятый…
Я — пятый палец, попросту — мизинец
В большой семье, приветливой и скромной.
Я — шляпа, недотепа и разиня
В борьбе за жизнь в моей стране огромной.
Рожденный для ноктюрнов и элегий,
Для мелкобуржуазных пасторалей,
Я — пятое колесико в телеге,
Катящей по великой магистрали.
Я — пятая колонна Аполлона
В краю вождей, оглохших от рожденья.
Живу уединенно, вне закона
На пятом этаже воображенья.
Лишенный и боязни, и отваги,
Немого послушанья и бунтарства,
Я — пятая нога большой собаки
С веселой доброй кличкой «Государство».
Она меня не лижет, не кусает,
Из будки не пускает на дорогу
И как бы вообще не замечает —
И это даже к лучшему, ей-богу!
Минуя и победы, и банкеты,
Мой путь в тени событий вьется.
Я — пятая графа большой анкеты,
Которая Историей зовется.
Я — зонтик рыбы. Скромный дар данайца.
Пропавший ключик от заветной дверцы.
Я — стоп-сигнал непуганого зайца,
Который тормозит лишь с пулей в сердце.

1990

52
 ***

Оставить этот мир,

где бусовые кораллы,
вернее, коралловые бусы
(они так красивы,
что путаются слова)?
Оставить мир,
где сорочьи зеленки,
вернее, зеленые сорочки
так нарядны
под коралловыми бусами,
где такая
кожаность бархата,
верней, бархатистость кожи
под нарядной зеленью сорочек,
где такие мягкие, пульсирующие,
изменчивые сердца
под прохладным бархатом кожи,
под зелеными лужайками, на которых пасутся
и нежатся на солнце стада коралловых капель,
оставить этот мир?
— Никогда!

1969

53
 ***

Карпаты, Карпаты
Стары и горбаты,
На глаз ощутима
Седая щетина
И с пропастью схожи
Морщины на коже.

Карпаты, Карпаты
Вершины «кирпаты»*,
Вершины курносы;
Опасны заносы,
Смертельно коварны
Лихие метели.
(Ах, Канны и Варны
Где ваши мотели?)

Карпаты, Карпаты,
Кирки и лопаты,
Прожилки гранита,
Глухая граница —
Ее заметают
Ночные метели,
Ее охраняют
Лишь строгие ели,
Одеты с иголки,
Ее нарушают
Лишь серые волки.

* Кирпаты (укр.) — курносы.

54
Карпаты, Карпаты
Обманно-покаты,
Обманно-доступны
Косые уступы;
Но если на лыжах
Подъехать поближе —
Луна полоснет
По фигуре летящей,
Тебя унесет
В первозданные чащи,
Где листья из меди,
Где дремлют медведи,
Баюкают ветры,
Где вежливы вепри —
С гримасой на мордах
Не трогают мертвых.

Карпаты, Карпаты,
Прадедовы хаты,
Иконы и кони,
Колодцы на склоне,
Скрипящие дровни,
Времянки-часовни;
А там, на долинах,
Глубоких и длинных,
В туманах вечерних
Мигают харчевни.
(Ах, Карловы Вары,
Стеклянные бары!)
В харчевнях томятся
Олени резные,
На блюдах дымятся
Скульптуры мясные.

55
Там вина текучи
И речи тягучи,
Тягучи и кротки.
Расправы — коротки.

Карпаты, Карпаты,
Бродяги-пираты,
Лишь вместо ружьишка —
Гитара подмышкой.
Их песни крылаты.
Певцы бородаты,
Как древнеевреи
В трагической пьесе;
И, быстро хмелея
От собственных песен,
Под вздохи метели
О графах, о джинах
Поют менестрели
В застиранных джинсах.
Там счет на гульдены,
На пинты, на ярды.
Поют джентльмены,
Маршрутные барды…
Глаза промокают
У верной подруги,
Поют, не смолкая,
Акыны, ашуги.

Добыча слезинки —
Веселое хобби;
Поет мейстерзингер
В брезентовой робе,
И ночью бессонной

56
Под шум водопада
Мурлычет шансоны
Парнишка что надо,
Парнишечка рыжий,
Застенчиво-хмурый.
(Припрячьте, Парижи,
Своих Азнавуров!)
И в песенках этих
Встают Кордильеры,
И в песенках этих
Плывут гондольеры,
И слушают песенки,
Чуть глуховаты,
Карпаты.

1967

57
 Чеховская бухта
А в бухте чеховской медузы
Повисли. В этот ранний час
Почти что родственные узы
Объединили, доктор, нас.
Ты в воду опустил весло, —
И я, перехитрив природу,
Войти в одну и ту же воду
Смог — диалектике назло.
А с галереи белой шляпой
Нам машет кто-то, — не пойму;
Ах, это господин Шаляпин!
Но нам он, доктор, ни к чему.
Мы посидим с тобой на камне
И помолчим о том, о сем;
Своими тощими ногами
В воде упругой потрясем.
Интеллигентно близорукий,
Ты не увидишь без очков,
Как шествуют, держась за руки,
Два самых чуждых из веков.

1972

58
 ***

Еще не вмерз в планету динозавр,

еще не стал вечнозеленым лавр,
но шар Земли уже томился мукой
немого содроганья. В остальном
все было пустяком, летучим сном.
В лесах Европы хаживал кентавр.

Степных кочевий строгие посты

и женщины нетленной красоты,
каких ласкали цезари, седея;
и после битв скелеты средь полей
и ракушки на днищах кораблей
курчавого бродяги Одиссея —
все это было фактом суеты.

Земля, как в первых сказано строках,

уже дрожала. Первородный страх
предчувствием чудес превозмогая,
она ждала. И много лет пройдет…
Столетия… Один, последний год…
Мгновенье! И земля вздохнет, нагая.
В местечке Эйзенах родится Бах.

1994

59
 ***

Мы шли с тобою не спеша

по старому мосту.
Седые галлы, не дыша,
стояли на посту.
Они за сотни длинных лет
прекрасно вжились в роль.
Потом сверкнул кабриолет,
нас обогнал де Голль.
В тени платанов исчезал
торжественный эскорт.
(Налево — выставочный зал,
направо — плас Конкорд).
Но мы пошли по Риволи,
блестящей, как рояль,
и по дороге забрели
да, да, в Пале-Рояль!
Тут гладил локоны свои
над узеньким челом
Его величество Луи
с порядковым числом.
А здесь с улыбкой —
о, ля-ля! —
чуть морщился от ран
в толпе гвардейцев короля
гасконец д’Артаньян…
Никем не узнаны, одни,
шатенка и шатен,
мы шли с тобой по Сан-Дени
к воротам Сан-Мартен.
Навстречу (он или не он —
осмелься и спроси)
60
устало шел Мишель Симон,
тот — «Господин-Такси».
(И Квазимодо — тоже он).
Расплылся полисмен:
«Комман са ва, месье Симон?!»
Симон ответил: «Бьен!»
Ах, он бы был отменный Лир:
уродлив и убог,
и крив, как черт,
и стар, как мир,
и величав, как Бог!..
А день тот бесконечным был,
и был дождлив и сер,
и нам навстречу тихо плыл
бульвар Пуассоньер.
Потом он стал опять бульвар,
но только Итальен.
Шарманщик пел о том,
что стар,
что все на свете — тлен;
что вечен только Нотр-Дам
на острове Ситэ…
Мальчишки предлагали нам
купить «Юманите»,
и запах кофе нас привлек
и подсказал: пора.
Мы отыскали уголок
напротив «Опера».
Ты помнишь столик за тобой?
Там был отец и сын.
Отец просматривал «Плейбой»
и чистил апельсин.
А сын был вылитый папá

61
и попивал ситро.
И мимо нас текла толпа,
редея у метро…
Но неужели это сон
нас на крыле несет?
Нет, нет, смотри:
идет гарсон,
и на подносе — счет.
И ждет гарсон, высок и рыж,
салфетку теребя…
Да, мне приснилось. Был Париж.
Но не было тебя.

1970

62
 ***

Свинцовый север отходил ко сну,

и в поле зрел ночной весенний запах;
восток и юг, предчувствуя весну,
укрылись в черное;
но запад…
Но запад бледен был
и розовел слегка,
и розоватость быстро угасала;
и прищур той полоски был лукав,
как взгляд из-за плеча,
лукавый взгляд гусара…
И стало все черно.
Но только миг
то равновесье мертвенное длилось;
и прошуршал над полем птичий крик
и небо на востоке прояснилось.
Замкнулся круг.
Колеса бытия
уносят в завтра
полдень расписной…
Не так ли, друг мой,
ты и я:
уйдем —
и новый свет зажжется
за спиной?..

2000

63
 ***

Не услышишь дельного ответа —

У кого из умных ни спроси —
Отчего хорошие поэты
Помирают рано на Руси?
Гибнут не от порчи или блуда —
От ножа, нагана и петли
Самого читающего люда
Самой образованной земли.
Тот — в заморских башмаках пудовых,
Нежный и безвыходно живой,
И другой — в веснушечках бедовых,
Но зато с заморскою женой…
Что за вурдалацкая идея, —
Беззаветно поклоняясь вам,
Брызгая слюной и вожделея,
Вас, родных, подталкивать к гробам?
Что за прихоть — мучить и калечить
Избранных слабеющих детей,
Чтоб потом в камнях увековечить
И молиться, плача, у камней?
В нищем доме далеко за Волгой
Перед тем, как огонек погас,
Девочка с лихой парижской челкой,
Что ты вспомнила в последний час?
Уходя к иному новоселью,
На последний наряжаясь бал,
Ты зачем надела ожерелье —
Второпях, чтоб сын не увидал?
Ну, а ты, лобастенький философ,
Что увидел в вещем полусне
В час, когда, уставший от допросов,
64
Некто повернул тебя к стене?
Уцелев от дьявольской косилки
Под охраной северных небес,
Почему на родине, как в ссылке,
Прожила царица поэтесс?
В петербургской сумрачной гостиной,
Нежилой от нерожденных строк,
Доставала платье из сатина
И перелицовывала впрок…
И облаян радостно и звонко
Переделкинский последний маг —
Напоследок, при смерти, вдогонку:
Знай, мол, наших, мать твою растак!..
Ну, а вы, чей век еще продлится,
Что молчите, в рот набрав воды?
Что воротите свои слепые лица,
Коситесь на золото звезды?
От кого же это все зависит?
Кто ответит искренне и просто —
Может, ты, придворный баснописец,
Ведь тебе-то жить до девяноста!
Или ты, поэт, сменивший лиру —
Вольную и звонкую тальянку —
На медаль и тихую квартиру
С обоюдным видом
на Лубянку?
Ну, а может быть, ответ рожает
Сын аула, депутат бессменный,
Что снимает десять урожаев
С паспорта почетного нацмена?
Кто на бесконечной этой тризне
Даст мне вразумительный ответ:
В этом всенародном мазохизме

65
Есть закономерность или нет?
Не с поэтами —
с собою ссорясь,
Мы спешим самих себя вспороть,
Убивая собственную совесть,
Истязая собственную плоть.
Ах, какие славные победы!
Возликуй, страна, и голоси!
… Отчего хорошие поэты
Помирают рано на Руси?..

1989

66
 ***

Гроза близка. Покорность и покой.

Легла немая речка полукругом;
и сизой свежевыбритой щекой
коснулось небо тополей за лугом.
Но молния иную цепь замкнет.
Гроза войдет
с веселой слепотой во взгляде,
и запоздалый самолет в ее наряде
серебряною запонкой сверкнет…

1972

67
 ***

Я знаю, как струится время —

Шурша,
Как золотой песок
На опустевшем океанском пляже.
Я знаю, что поет старик,
Который безнадежно болен:
Забытые романсы
О любви.
Я знаю,
Как смотрела негритянка
Из бледно-голубого лимузина
На белого
Чистильщика сапог.
Я знаю запах счастья.
Это запах
Примятой школьной формы
И портвейна.
(Несчастье пахнет хвоей
И чернилами; тот запах
Выветривается
Значительно скорее.)
Я знаю все.
И лишь себя не знаю.
Непрочное сцепление молекул,
Конструкция
Из нежно-красной плоти
И из давно не смазанных рефлексов —
Пожалуй, это все,
Что знаю о себе.
Но я смотрю в твои глаза
И вижу,
68
Как ночь, смирившись, уступает дню.
Как гаснет день,
Не дотянув до ночи;
И как струится время —
И в шуршании
Его —
И пенье старика.
И шелест шин,
И отрешенность пляжа,
И школьного фокстрота пошлость
(Или святость?)
Твои глаза темнеют,
Замыкаясь,
И тонет в них все то, что лишь минуту
Назад
Так ясно было. Ясно, как во сне:
Все это — я.
Все, без остатка — я.
Но что, уже не видно.
Твои глаза темны.

1973

69
 ***

Кладбищенский покой обманчив и непрочен.

Прислушайтесь: над белизной берез и роз
Легчайшее потрескиванье. Впрочем,
Виной тому — не крылышки стрекоз
И не шуршанье облаков, немых и томных,
То перекличка наших матерей.
Они — в скитаниях,
бессрочных и бездомных,
Им очень одиноко без детей.
О чем же речь? О том же, все о том же:
«Мой мальчик постарел». —
«О да, идут года…»
И души матерей — улыбчивые бомжи —
Ждут в гости нас. И молят: «Никогда!»

1994

70
 ***

Мела метель. Свеча горела.

И было все, как у поэта.
Но совесть… совесть так болела,
Что мимоходом, между делом
Нельзя рассказывать об этом.

1995

71
 Про мою бабку
Мою бабку
бросили на завтрак
собаке —
голую, освещенную
утренним сентябрьским солнцем.
Но собака есть бабку
не стала:
бабка была сухонькая
и невкусная.
И на это иссохшее
прозрачное тело,
тело, которое нежилось
на скалистом берегу
речушки Уж,
тело, в котором зрела
и приобретала человеческий облик
моя мама,
пришлось потратить
целый кусочек добротного металла,
сработанного умелыми руками
в Дюссельдорфе.
И если бабка упала,
то не от пули,
а только
от великого стыда.

А собака
осталась голодной.

1953

72
 ***

Я выпил белого мартини,

небрит и сед, и пьян немного,
как мужичонка на картинке
Винсента, кажется, Ван Гога.

А, впрочем, вру: халат распахнут,

лоснится нос прокисшим тестом;
все это безысходно пахнет,
пожалуй, Мусоргским Модестом —

в картине, где жестокой кистью

расстроил Репин меломанов,
увязших в мире низких истин
и возвышающих обманов…

А так хотелось быть Мессией,

явится с проповедью снова
не в Иудее, так в России
Христом с картины Иванова!

Но без божественного знака,

триумфа в выступленьи сольном
сижу один, как Ленин в Смольном
с картины Бродского Исака.

2007

73
 ***

Не родись красивой,
А родись крапивой,
Строгой и шершавой,
Где-то под Варшавой,
Где с шальной отвагой
С красною ватагой,
Двигался на запад,
Сея трупный запах,
Яростный по-скотски
Шизофреник Троцкий.
Ты ужаль острее
Глупого еврея,
Что сменил папулю
На наган и пулю,
Изувечил имя
И полез в полымя,
Чтоб забыть про гниды,
Детские обиды,
Мед ночных поллюций
В вихре революций;
И чтоб вся планета —
Плотников, поэтов,
Пастбищ и речушек,
Ласковых девчушек,
Уток и индеек —
От его идеек
И борьбы ретивой
Заросла крапивой.

1992

74
 ***

Февральская мокрая вьюга

обмякла туманом густым.
Давай пожалеем друг друга
И все наперед простим.

Мигают невнятно фары

сквозь горький белесый дым.
Не быть никогда мне старым,
увидишь: уйду молодым.

Увидишь: все будет просто,

шутя, без горючих слез.
Моя седина — притворство
шута до корней волос.

Уйду, не успев за смену

узнать и понять, и суметь,
и, в сущности, одновременно
вступая и в жизнь, и в смерть.

А мир будет плыть по кругу

согласно законам простым…
Давай все простим друг другу,
ей-богу, давай простим.

1994

75
 ***

Село на пригорке. Холодная пашня.

В колдобинах стынет вода.
У церкви за сквером
в бою рукопашном
Мой брат был убит навсегда.
А может быть, там — у моста, на проселке,
Забыв осторожность и страх,
Он был поцелован случайным осколком
И умер к рассвету в кустах.
Неведомо, где
та последняя яма.
Но горе лишь тем велико,
Что в миг перед смертью
он выдохнул: «Мама!»
А мама была далеко.

1991

76
 ***

… Но свечи зажигать пора,

Стихом торжественным и строгим
С утра привольно льются строки,
Стекая с кончика пера.
Рад Пушкин:
в ритме и манере
Есть пища сердцу и уму —
И философствует Сальери,
И Моцарт ластится к нему…
Пробило полночь. Все семейство —
И Натали, и дети — спят.
Но замышляется злодейство,
И закипает в перстне яд;
Еще строка, еще минута —
И Моцарт навсегда уснет…
Батистовым платком
под утро
Счастливый гений вытер пот —
И дремлет в нереальном свете
Рассветных питерских небес.
… Вчера шептались в высшем свете:
«Кто этот новенький?»
«Дантес!..»

1993

77
 ***

Поздним вечером бьется в окно растревоженный голубь,

Суетится и хлопает в стекла нечистым крылом.
В этот час хорошо быть убогим, голодным и голым.
Ну, а лучше всего быть свергнутым королем.

Чтоб со скрежетом ржавым за мной затворились ворота

И неверная стража глумливо заржала вослед,
И за стенкой творила молитву расстрельная рота,
И покойная мать-королева явилась во сне.

И шептала, скользя по далекому звездному следу,

И над самой землею неслышно и вольно летя:
«Потерпи еще ночь, мы с тобою увидимся в среду;
До свиданья, сыночек, мое дорогое дитя!..»

И никто в этот вечер не вспомнит сошедшего с трона.

Только ближе к рассвету, под возгласы грустных собак,
Дочь садовника свечку погасит и наземь уронит,
И заветная ампула хрустнет в жемчужных зубах.

1994

78
 ***

Я жду уже который год,

полнея и худея,
я жду, когда она придет,
когда придет идея.
От изумленья — ну и ну! —
прическа встанет дыбом,
и я уйду на глубину,
подобно крупным рыбам.
И там, в бездонной тишине,
я сотворю такое,
что на поверхности жене,
ну, не дадут покоя.
И будут руки целовать,
и будут льстить и клянчить,
и будет общество, как мать,
нас очень нежно нянчить…
Я мог бы, в общем, в ус не дуть
и жить светло и лихо,
но, чтоб идею не спугнуть,
сижу я тихо-тихо.
И жду уже который год,
старея и седея,
когда же, наконец, придет,
когда придет идея.

1998

79
 ***

Срываясь на фальцет, шальная электричка,

летящая с заметным опозданьем,
истошно возвещает о себе в ночи.
А лес не откликается. (Привычка,
идущая от шефа мирозданья:
днем созидай. А с полночи молчи.)
Но слух мой развращен беспутством фуг и опер.
Создатель, извини. Я слышу пенье леса.
Так пела Шуберту веснушчатая дщерь
хозяина пекарни (Ганс фон Шобер,
сердечный друг, охальник и повеса,
тем временем подглядывает в дверь).
Сравнение с оргáном так вульгарно;
сравним же лес с челестой или лютней,
поющей средь цветов… Ах нет, не то,
цветы такие президент Сукарно
в Джакарте на тусовке многолюдной
царю Никите вешал на пальто.
Да, лес поет, хотя напев не слышен
соседям по округе и вселенной.
Но где же поезд? Ритма не тая,
в мелодию, подсказанную свыше,
сейчас вплетется стук благословенный
колес судьбы на стыках бытия.
Но суть явления на форму не похожа —
и поздний поезд, обтекая глобус,
скользит в невыразимой немоте.
От этой немоты и холодок по коже,
и сладкая догадка, будто голос
имеют лишь немые. В маете
земной услышьте их неслышный зуммер…
80
А кроткий Шуберт к дереву познанья
лишь прикоснулся, не познав жену,
и, бедный, от дурной болезни умер —
не самое большое наказанье
за злое счастье слышать тишину.

1994

81
 ***

Не сплю двенадцатую ночь —

такие вот дела:
моя единственная дочь
мальчишку родила!
Она сама еще дитя —
упряма и сладка;
я мог бы продавать шутя
ее портрет с лотка.
Она красива лет с восьми —
без красок и портных…
Но ведь она же, черт возьми,
так далека от них —
в густой тени фамильных древ
сидящих по домам
уютных дам, дородных дев
и плодородных мам!
Ее стихия — хит-парад,
отель, аэродром!
Кто облачил ее в халат
и заточил в роддом?
Ей бы в бикини загорать
в песках Майами-бич…
Но ведь не зря детей рожать
нам завещал Ильич!
Ну, не Ильич, так кто-то там,
сидящий в облаках…
И вот уж дочка в гости к нам
со сверточком в руках.
В нем — нежнокожий, как платан,
пахучий, словно ель,
великолепный мальчуган —
82
последняя модель.
Узнав родные голоса, смешно наморщил нос,
незряче глянул мне в глаза
и молча произнес:
«Я в мир пришел, как друг ворон,
детишек и зайчат,
я для любви изобретен
и от любви зачат.
Я верю всем и всех люблю,
все знаю, все могу —
забудьте про “лю-лю-лю-лю”
и про “агу-агу”!
Я подрасту, раздамся вширь,
окрепнет плоть и дух.
Я буду верный поводырь
для всех слепых старух.
Я напишу бессмертный стих,
суть бытия пойму.
Я исцелю хромых, глухих,
я истреблю чуму,
а также тиф, цингу и спид!
… Эй люди, кто-нибудь!
Пусть, если мамочка не спит,
скорее даст мне грудь!»

1991

83
 ***

Морозный жаркий полдень детства.

Я маленький огромный на крыльце.
Я — младшенький. Мое наследство —
Лишь зайчик солнечный
на шапке и лице.
Еще февраль. И снег еще не черен.
В своей судьбе и пуля, и мишень —
Я будущий Грушницкий и Печорин
(А, может быть, усатенький Мишель?)
Кем быть? Пока еще неведом
Мой жребий. И глядят упрямо вдаль
Мои глаза, подаренные дедом,
Сквозь бабушкой повязанную шаль.
(Когда-нибудь в промозглом Амстердаме
Я вспомню деда. Утром у стола
Молился он с прикрытыми глазами.
Он счастлив был. А бабушка спала.)
Как светел день! Ни облачка, ни ветра.
А дальше — щедрый и последний дар;
И восемь месяцев, и восемь километров,
И золотая осень.
Бабье лето.
Бабий яр.

1992

84
 ***

Я отошел на пять минут,

не более того.
А смерть с косою — тут как тут
на папку моего.
Мой папа бескорыстный был.
За все свои труды
он очень тихо попросил
всего стакан воды.
Прости, отец, прости, старик,
я сыном был дрянным.
Я опоздал всего на миг —
но с чем тот миг сравним?
Он от воды отсек графин
и речь — от немоты;
он оборвал короткий фильм,
в котором я и ты.
Он перенес тебя туда,
где нет меня пока.
Но встречу ли тебя?
Когда?
… Как холодна рука!
В твоей стране — ни слез, ни книг,
ни пыли, ни планет,
там все одно — что день, что миг,
что триста тысяч лет.
Все безразлично. Все равно.
Непрошенный покой.
… Еще колеблется окно,
задетое тобой…

1978

85
 ***

Ящерица перебежала дорогу,

Это что за примета?
Это значит, что, слава Богу,
Снова настало лето.
Это значит, что будет скотина
В полдень дремать на лугах,
Подрагивая паутиной,
Запутавшейся в рогах.
И будет река улыбаться
Желтыми деснами берегов,
Улыбаться и колебаться,
Глядя искоса на коров.
И будут чайки геройствовать,
Не по-геройски пища,
С самонаводящимся устройством
На недотепу леща.
И будут резвиться маслята —
Кто первым в корзину влез?
И серенькие козлята
Будут проситься в лес.
И бабульке понравится это,
Почему — не поймет сама…
Это значит — настало лето.
Это значит — скоро зима.

1986

86
 ***

Как светел лик ликующей луны

в короткий час меж светом и рассветом,
когда все линии округлены,
когда вопрос не осквернен ответом;
и замирает, не дыша, земля,
не завершив ночного оборота…
Так замерла счастливая семья
на черно-белом бабушкином фото.

1995

87
 Нюансы
Благословляю вас, лиса,
пушистохвостая зверюга,
и вас, вернувшаяся с юга
в свои веселые леса,
та птица серая, незлая,
что нынче встретилась в кустах
(я имени ее не знаю
и называю просто — птах!)
Благословляю блеск таланта,
свеченье средиземных вод
и тусклый звездный хоровод
в медовом небе Таиланда…
Я плыл в созвездье без названия,
кометы трогая рукой —
прости, небесное создание,
что я нарушил твой покой,
хранимый древними богами…
(Летит купаться на Багамы,
забравшись в креслице с ногами,
девчонка, взрослая вполне,
с полуулыбкой в полусне…)
Жизнь — это пиршество нюансов,
волшебный бал полутонов!
Друг Мельпомены и Люфтганзы,
дитя поющих облаков,
я это таинство постиг,
разъяв и музыку, и стих!
И мой пример — другим наука.
Но, боже мой, какая сука
меня держала взаперти
под сказки дедушки Панаса,
88
не позволяя подойти
к витринам Ронд и Монпарнаса,
и, прогулявшись по Бродвею,
ступить на площадь Тяньаньмынь!..
Да, ладно, жалоб не имею.
Жизнь замечательна. Аминь!
И я, как вольный сын ОВИРа
перед собором Нотр-Дам
клянусь: я внукам передам
вот это ощущенье мира —
без назидательных нотаций,
без многословной суеты,
как код наследственных мутаций,
как гены чистой красоты!

89
 ***

Избавьте меня от немыслимой пытки

общения с прошлым собою
и дайте мне право последней попытки
забыть о вселенском покое
в краю, где цветут маргаритки.

Забыть, как дышалось и пелось… А лучше

о том, как привольно и взросло
вонзались все тише, мощнее и круче
двуглавые белые весла
в пучины, где плавают тучи;

как белки играли в свои погремушки

на устланной хвоей тропинке,
как руки светились на лунной опушке
и замерла тень на лице без кровинки
в лесу, где кукует кукушка.

Забыть нежилую доверчивость поля

и робость взошедшей Селены,
и темное завтра без ласки и боли,
куда до зари увлекают сирены
и Божья свершается воля…

Я в зеркале вижу глаза незнакомца.

В них — влажность забытого сада
и тайная сила. Так прячется стронций
в году неспокойного солнца
в периоде полураспада.

1995
90
 ***

А юность — как мерцающая чаша

Глубокого ночного небосвода,
И сходство лишь в одном:
Вся молодость несбывшаяся наша —
И плач, и смех, и горькая свобода —
Все кверху дном.
А зрелость — как упитанное стадо
На горных разлинеенных уступах,
Как строчки от стиха.
И сходство в том, что грохот камнепада
В нас заглушает сладко и преступно
Зов пастуха.
А старость — как весенний чистый ливень.
В нем поздняя кукушка захлебнется,
Теряя счет годам.
Иссякнет червень. И наступит липень.
Мерцающая чаша улыбнется
Иным стадам.

1994

91
 ***

Куда ушел вчерашний день

в снегу или в сирени?
Он — призрак? Отпечаток? Тень?
Какому измеренью
доступен он?
Как ухватить
единственную эту
неуловимейшую нить,
что приведет к ответу?
Да что там день — прошедший час,
такой живой и веский:
улыбки ламп, молчанье ваз,
дыханье занавески?
Где это все? В какой из книг
нашел мудрец дотошный,
как уловить тот самый миг
меж будущим и прошлым?
Тот миг, что, не успев расцвесть,
уже увял уныло?..
Едва ты скажешь слово «есть» —
оно уж значит «было»…

1972

92
 ***

Когда сойдут снега,

мы встретимся опять.
Но странным этот миг
покажется друг другу:
ты в первый раз не сможешь мне сказать:
«Я дождалась тебя…
Дай, поцелую руку».
А в остальном все будет, как всегда,
как сотни тысяч лет
на том и этом свете.
И то, что лишь один из нас живой —
ни ветер,
ни облака, ни вешняя вода,
ни птицы, ни деревья не заметят.

1994

93
 ***

Все ýже круг готовых обогреть.

Все шире — караулящих сожженье.
Есть сладость: тайно слезы утереть
и выразить домашним сожаленье.
Душа легко вспорхнет под потолок.
Затем к окну — и дальше, дальше, дальше,
туда, где беспокойно дремлет Бог,
устав от фальши.

1995

94
 ***

Белые, белые ночи и дни лазарета,

Желтый задумчивый доктор, китайский Живаго.
Госпиталь «Девы Марии из Назарета».
Ранняя осень. Чикаго.
Здесь я вкусил от неведомой няниной ласки:
Сладость касаний, катание в детской коляске;
Здесь возлежу я в нерваном халате в нирване.
Сердце мое — на экране.
Розовый клапан, отличник пожизненной вахты,
Что ж ты трепещешь, как парус
потрепанной яхты?
Милый, держись на пути рокового прибоя…
Шуберт. Восьмая. Соло гобоя.
Звуки плывут, как туман из далеких ущелий.
Медленно тают, касаясь экрана, аккорды.
Жаль, не совпало дыхание виолончелей
С ритмом моей аорты.
Тает раствор над моей головою в сифоне,
Мечутся сестры в голубоватых халатах…
Сколько еще Неоконченных, Шуберт,
симфоний
Сыграно в этих палатах?

1995

95
 ***

Когда придет мой смертный час

(А он, друзья, придет),
Вы соберитесь вновь у нас,
Как будто в Новый год.
И веселитесь до утра,
Валяйте дурака,
Пролейте на лужок ковра
Бутылку коньяка…
Тяните песни, подустав,
Раскачивайтесь в такт,
Целуйте девушек в уста,
Любя и просто так.
А лишь надвинется рассвет
И охладит ваш пыл —
Заметьте, что меня уж нет,
Хоть только что и был.
Платочком промокните глаз,
Последний вбейте гвоздь
И напишите: «Был средь нас
Какой-то странный гость…»

1977

96
 ***

Я пролежу в сырой могиле

Не год, не два — столетий пять.
Девчонка на автомобиле
Приедет к речке загорать.
Пройдет с улыбкою хорошей
Одна, без книг и без подруг,
И, снявши платьице в горошек,
Нырнет лицом в душистый луг.
Лишь солнце в золотом покое
Скользнет по тонкому плечу,
Да я проросшей бородою
Ее пупок пощекочу.

1991

97
ИРОНИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

Сон Лорелеи
Поэма

Между Кобленцем и Майнцем,

от влюбленности дурея,
утопилась Лорелея —
к огорчению германцев.
Крайности присущи людям:
те от ран любовных спились,
те стрелялись, те топились —
осуждать ее не будем.

Лорелея и в пучине
оставалась нежно-тонкой,
Словно томная японка
в нежной опере Пуччини…
Навестил ее поместье,
край сирен, бобров и цапель
дробный дождик — мастер капель
(по-немецки: капельмейстер).

Мрак подводного пленэра;

тишина стоит на Рейне.
Лореляй читает Гейне,
Лорку, Рильке и Бодлера.
А теперь не удивляйтесь
сдвигу времени и вкусов —
Лорой был прочитан Брюсов,
Карамзин и Межелайтис.

98
Смерть дарует нам беспечность
кротость, отвращенье к бунту,
вечность, сжатую в секунду,
миг длиною в бесконечность.

И у Рейна, и у Нила,
у Оби и Брахмапутры
время тянется под утро
вяло, сыро и уныло…
К Лореляй пришла решимость:
«Слава Богу, спохватилась!
Раз движенье прекратилось —
надо строить недвижимость!»

Ну, конечно, у Жюль Верна

Лорелея научилась
свой подводный «Наутилус»
строить медленно, но верно.
Было трудно поначалу
без валюты, без проекта —
больно говорить про это…
Но однажды у причала,
где густая тень и тина,
два серьезных господина
погрузились к нашей даме
(оба, кстати, с бородами).
Торговались, как менялы;
но условились к рассвету:
Маркс готовит Лоре смету,
Энгельс — стройматериалы.

И работа закипела.
Лора трудится прилежно,

99
между делом что-то нежно
напевая а капелла.
(Лора пеньем увлеклась;
голос так себе, не Каллас.
Чтобы Каллас не икалось,
скажем, приукрасив крепко:
меж Мадонной и Нетребко).

Все подвластно Лорелее:

доски, гвозди, рубероид…
Вдруг — гроза, и, свирепея,
буря мглою небо кроет.
Красит ветер, злой кудесник,
воды Рейна в цвет кофейный.
Между тучами и Рейном
гордо реет буревестник —
«петли Нестерова», «горки»…
Вдруг пикирует умело;
Лорелея онемела:
перед ней писатель Горький!

Улыбаясь всей харизмой,

пролетарской и пернатой,
Горький крикнул: «Нет царизму,
крепостничеству и НАТО,
басмачам, кулацким песням,
беспределу хулиганов,
извержению вулканов,
венерическим болезням,
грызунам, пародонтозу,
безработице в народе,
граду, засухе, морозу,
вообще, любой погоде…

100
Но да здравствует работник
и да скроется бездельник!
Хоть сегодня понедельник —
все на ленинский субботник!
Дом с удобствами и кухней
Лорелее мы построим.
Ну-ка дружно, пешим строем!
Эй, как говорится, ухнем!»
Приняв от чахотки капли,
Горький, пламенная птица,
тут же улетел на Капри —
отдохнуть и подлечиться.

Странное воззванье, впрочем,

воодушевило многих —
и здоровых, и убогих,
и богатых, и не очень.
Помогали Лорелее
строить Дом самоубийцы
чистокровные арийцы
сердобольные евреи,
мусульмане, протестанты,
лютеране и буддисты,
ортодоксы-коммунисты,
и фанатики-сектанты,
старики и помоложе,
и в жару и в холод лютый,
кто советом, кто валютой,
чем придется, кто чем может —
богомольцы и скинхеды,
и десятки увлеченных
выдающихся ученых
(в основном — природоведы).

101
Первым был, конечно, Дарвин,
происшедший от гориллы.
Что бы вы ни говорили,
но в труде он был ударник.
А в отряде поисковом
Брэм с напарником Песковым
подготовили для Лоры
атлас фауны и флоры —
от микроба до жирафа…
Без Кусто и батискафа
в воду лезть боялся Пришвин
(сразу видно было: пришлый);
рядом, со своим терьером
смело в воду лез Бианки.
Две русалки-лесбиянки
занимались интерьером:
макраме, камин, подсветка,
пол, как в офисе у Мао…
«Как закончим — будет вау!» —
говорит русалка Светка.
Эдисон чинил проводку,
напевая из «Электры».
Удивительный электрик:
хоть бы раз спросил про водку!
Роза Люксембург, старушка,
подгоняла Эдисона:
«Шевелишься, братец, сонно.
Кто работать будет — Пушкин?»
… А фундамент для прихожей
клали важные персоны,
вольных каменщиков ложа
(в смысле: тайные масоны).
Тут-то и возился с дерном

102
Пушкин, черненький от торфа;
(Кстати, в списках Бенкедорфа
он обозначался: «Черный»).
Эпизод закончив новый
на подмоченной странице,
повстречавшись с Пугачевой,
он вернулся вновь в бригаду,
чтобы день был с толком прожит,
чтоб в труде найти отраду —
а любовь еще быть может.

А подарки, ах, подарки…

Слезы радости и стрессы!
Хоть устраивай для прессы
выставку в подводном парке!
Круг подарочный очерчен
силой собственных привычек:
блок сигар доставил Черчилль,
Герострат — коробку спичек;
Ойстрах подарил Амати,
Мопассан — пирог с черникой,
Зигмунд Фрейд привез кровати,
а Шопен — рояль «Чернигов».
Как живешь — таков подарок,
То ли сладок, то ли горек.
Троцкий подарил топорик,
Ленин — двести дойчемарок.

Жаль, у вас-то не сложилось

побывать на новоселье —
но подобного веселья
не припомнят старожилы
Рейна с поймой и долиной —

103
ну, хотя бы черепаха,
что подробно помнит Баха
вместе с Анной Магдалиной;
иль бессмертная ворона
(головою не вертите) —
лично знала Нефертити,
помнит мать Тутанхамона
и блужданья Моисея,
и историю Иисуса;
(Как-то капнула со вкусом
на макушку фарисея).
Шведский стол накрыл Мазепа:
Сало, борщ, чеснок и брага.
Карл Двенадцатый, бедняга,
ел и выглядел нелепо.
А хозяйка подавала
для любого, в общем, вкуса —
и наесться до отвала,
и канапки в два укуса.
Приглашенным поэтессам
привезли на субмарине
Анне кофе, суп — Марине,
Бэлле — сплошь деликатесы,
Лесе — свежий сок цыбули;
а неведомой бабуле
принесли тарелку с манкой
(оказалась графоманкой).

Муссолини жарит пиццу

с фетой, ветчиной и луком.
Мусоргский успел напится,
спит в углу в обнимку с Глюком.
Щиплет струны на бандуре

104
Мендельсон-Бартольди Феликс,
Гоголь, Вагнер и Петлюра
вдохновенно пляшут фрейлехс;
а другой, железный Феликс
объявил гостям: «Придурки,
я восстал, как птица-феникс,
чтоб учить азам мазурки
несогласных с нашим строем.
А потом, клянусь наганом,
мы наш новый мир построим
где-нибудь за Магаданом!»

«Господа, к десерту!» — Лора

объявила с реверансом.
Странный вид открылся взорам.
Это Амундсен и Нансен,
задыхаясь, тащат сани;
на санях сидит Папанин,
раздает попорционно
эскимо четыре тонны
членам творческих союзов
(при наличии талона).
Не десерт принес Кутузов
полкило «наполеона»…
Неожиданно из норки
вновь нарисовался Горький,
он привез жену-актрису
и к десерту — тирамису.
Жорж Бизе к столу добавил
торт «безе» и этим самым
уважать себя заставил…
Выплыл, шевеля усами,
угощеньем возбужденный

105
(где лицо его мелькало?)
То ли это С. Буденный,
то ли Р. Леонкавалло?
Шашкой торт не понарошку
разрубив наполовину,
маршал попросил гармошку,
впрочем, лучше мандолину.
И от Рейна до Хорола
понеслась волной горячей
сицилийская казачья
удалая баркаролла…

Приглашает Лорелея
в стены мини-колизея
на античные забавы.
Гладиаторы, удавы…
Предаваясь страшным играм,
под молчание полиций —
там Спартак боролся с тигром.
Не дождавшись до антракта,
зверь схватил героя в лапы
и выдавливал по капле
из него раба. Вот так-то…

А из летнего театра
льются сладостные звуки
про любви восторг и муки —
там мурлычет Фрэнк Синатра
с группой томных негритосов.
Голос то журчит, то плачет…
А в сторонке робко прячет
тело жирное Утесов.

106
Сон прервался. Лорелея
как была, в одном исподнем,
вышла к Рейну. Мир господний
был прекрасен. Ночь, бледнея,
вся в предчувствии рассвета
смолкла, затаив дыханье,
и цветами, как духами,
в запах рокового лета
добавляла свой ревниво…
На востоке посветлело.
К Лореляй склонилась ива
и листвой прошелестела:
«Не кручинься над рекою,
возвратись на луг зеленый.
Миг любви неразделенной
слаще вечного покоя!
Не кори себя, не мучай.
Если жизнь твоя убога —
ты не спрашивай у бога,
а приди ко мне, плакучей.
Плача, о судьбе печалюсь
тех, кто ранью предрассветной
от любви, от безответной
с жизнью юной распрощались»…

Поздно, ива. Ах, как поздно!

Из-за туч сверкнул оскалом
смерти лик с улыбкой грозной.
Лореляй шагнула к скалам.

2001

107
 Товарищеский суд
Поэма

1
Судили кляузника в ЖЭКе.
Суд был нестрашным.
Ни скамьи,
ни конвоира, ни ищейки —
все мирно, как в кругу семьи.
И не было толпы столицей,
хотя вопрос был щекотлив:
бедняга написал в столицу
о том, что засорен отлив.
Преступник был весьма невзрачен,
лет где-то сорока восьми…
Хотя Фемида и незрячей
должна бы быть
но, черт возьми:
костюм преступника потрепан,
глаза слезятся, нос вспотел…
Нет, настоящим патриотом
он быть не мог.
И не хотел.
Покоились на этажерке
святые сборники статей
И было справедливо в ЖЭКе,
и было все, как у людей.
Как у людей, ходили плечи,
глаза светились,
и в тиши
произносили судьи речи
от этой — как ее? — души.

108
Судили кляузника трое.
И все в летах, без дураков
(проказы — дело молодое,
судить — утеха стариков).
У края — старичишка в ранге
зампредседателя суда.
Его в Крыму чехвостил Врангель —
но это, в общем, не беда.
С тех пор годов прошло — дай боже,
и старичишка подзабыл,
по чьей гуляла плетка коже
и кто кого при этом бил.
И чем от той войны подале,
тем был ценнее старичок;
тем боле всяческих медалей
он вешал на кривой бочок.
Лекарства даром брал в аптеке,
на складах набирал вина,
читая лекции в Артеке
«Я и гражданская война»…
По центру громоздился старший
с лицом квадратным, как тюрьма.
Когда-то милостью монаршей
он был зачислен на корма
особой караульной роты
и по этапу доставлял
птенцов-студентов желторотых
в родной Владимирский централ.
Потом, стальной и левый в доску,
страну избавив от оков,
он отвечал за продразверстку
и убеждал середняков.
Работа трудная, признаться;

109
пришлось подолгу убеждать:
одних — пяток, других — пятнадцать,
иных, упрямых, — двадцать пять.
Пришла война. Пропели трубы.
Не дрогнул он, не выбирал.
С семьей простился.
Стиснул зубы.
Ушел в военный трибунал.
Его фамилия — Младенцев —
гремела в сводках боевых
и наводила страх на немцев,
но больше, в общем, на своих.
Враг внутренний всегда опасней
залетной сволочи любой —
и он на отдыхе, в запасе,
не уходил с передовой.
Поскольку совесть не молчала
и быть хотелось на миру,
он на общественных началах
карал соседей по двору.
Судьею третьим
был милейший
и гениальный старичок.
Он с детства ощущал малейший,
никем не слышимый, толчок.
Платили гонорар малютке
столпы сейсмических наук:
он предугадывал за сутки
в земной коре
ничтожный стук.
Он в школе ощущал заране,
кто может спать,
кого — к доске.

110
Шпаргалки не носил в кармане,
а между пальцами в носке.
И знал, в какой стране горячей
произойдет переворот;
кого в какой тюрьме упрячут,
и кто в каком году умрет.
Он мог сказать за полминуты:
«Следите, упадет звезда!»
Он никого ни с кем не путал
и никуда не опоздал.
Бывало, на собраньи в главке —
скромнейший, тихий ревизор —
он мог сказать:
«Прошу добавки!
Что за оклад? Какой позор!»
Зал, как пристукнутый поленом,
ошеломленно не дышал…
А через день февральский пленум
зарплату резко повышал!
Но это что — пустяк, игрушки!
Войдя к начальству в кабинет,
однажды он сказал, что Пушкин
дерьмо, а вовсе не поэт.
Начальство пребывало в стрессе,
таблетки пило по утрам,
пока не промелькнуло в прессе,
что прадед Пушкина — Абрам…
Немудрено, что с этим нюхом
он мог за считанные дни
стать, может быть,
самим главбухом —
но знал, что лучше быть в тени.

111
И дальше скромного профорга
не шел, не забегал вперед…
Ну, а войну, как Рихард Зорге,
он предсказал почти за год.
Поскольку на войне стреляли,
он не покинул отчий дом
и лишь ночами на рояле
играл
«В лесу прифронтовом»…
Шли дни. И месяцы. И годы…
Старел.
Соседям заменял
бездарное бюро погоды.
Бывало, ездил на вокзал
и, в кассу заглянув по пояс,
ворчал:
«Мадам, на Старобельск
не продавайте. Этот поезд
сойдет в двенадцать ночи
с рельс!»
Себя не причисляя к знати,
он прочно знает наперед,
что жизнь — надежное занятье,
и он до смерти не умрет.

2
… А зал гудел!
Верней — шептался.
А если точно, то молчал.
И, чтоб никто не заблуждался,
скажу: в углу сидел амбал —
внештатный грузчик гастронома,

112
а рядом спал глухонемой
сантехник углового дома.
А что же подсудимый мой?
Не то портной,
не то ученый,
он протирал свои очки
и слушал, слушал отрешенно,
что говорили старички…
А первым был орденоносец
и ветеран гражданских битв:
«Как только вспомню о доносе —
от гнева внутренность кипит!
Писать начальству об отливе —
ей-богу, не хватает зла!
А вам известно, что в Разливе
шалаш совсем без санузла?
А взять меня — без обиняков —
когда я много лет тому
в Сибири бил белополяков…
нет, не в Сибири, а в Крыму…
и не поляков, а япошек,
нет, вспомнил точно:
Колчака, —
так вот: ни скатертей, ни ложек,
ни чайника, ни котелка,
ни рюмок — где там! —
ни графинов,
ни штопоришки не найдешь —
так, отберешь у белофиннов,
вот и культурно отдохнешь…
И лишь Юденича с Кавказа
стряхнувши в Берингов пролив,
добрался я до унитаза…

113
А вы: “испорченный отлив!..”
Да, тяжело нам мир достался!
На удивление врачей
я вообще не оправлялся,
пока не выбил басмачей
из стен родного Петрограда…
и гнал, и гнал их до Баку…» —
оратор осмотрел награды
на шевиотовом боку, —
«Позор! Нытье интеллигента!
Нашелся, тоже мне, министр!
Но я, как человек-легенда,
как персональный гуманист,
считаю: выселить смутьяна
за рамки городской черты!»
Какая песня без баяна,
какой старик без доброты?
Смутьян заерзал на сиденьи
и улыбнулся невпопад…
За дверью мокло воскресенье,
слезился поздний листопад;
и метрономом учащенным
под злое причитанье шин
метались, всхлипывая, щетки
на лобовом стекле машин.
За стеклами белели лица,
немые раскрывались рты…
Дом… дом… универмаг,
больница —
до самой городской черты…
Очнулся кляузник.
В тумане
прорезался триумвират.

114
О, ты, поручик из Тамани,
о, Гарибальди, о, Марат!
Святые витязи свободы,
ниспровергатели властей —
какие мертвенные всходы
из ваших проросли костей!
Вас для того ль предали боги
и кровь стекла из ваших жил,
чтоб этот кляузник убогий
когда-нибудь на свете жил?

3
А, впрочем, жил ли он на свете?
Как-будто, жил. А, может, нет.
Что у отца имелись дети,
зубоврачебный кабинет,
жена — не умная, не дура,
фигурный именной звонок
и неплохая клиентура —
то это точно.
Но сынок…
Он рос настолько незаметным,
что трудно выяснить сейчас,
кто в полтора
читал газеты,
а в семь пошел в четвертый класс,
кто без учительских советов
зародыш вывел в пузырьке,
кто написал венок сонетов
на старогалльском языке,
кто знал историю настолько,
как будто сам творил ее,
кто в девять изобрел настойку

115
чуть-чуть сильней, чем мумие;
но кто не мог усвоить вальса,
кто путал крепжоржет
с сукном,
кто в первый раз поцеловался
на институтском выпускном!
Он избежать сумел, похоже,
педагогических систем.
Но мне он был всего дороже
совсем не тем, совсем не тем…
Неважно, кем он был: поэтом,
творцом лечебного питья…
Он не был ябедой — и в этом
вся суть.
Разгадка бытия.
(О, у детей в ладошках мятых
немало линий роковых.
Кто школьный ябеда в двадцатых,
тот полицай в сороковых!)
Он знал, где септима, где квинта,
кто Модильяни, кто Ван Гог —
и все жалели вундеркинда,
как сироту без рук и ног.
Поделятся, бывало, хлебом,
попозже — поднесут винца,
но то, что ябедой он не был, —
нет, не простили до конца!
Ах, жизни странные уроки!
В нас уживаются хитро
и благодарность за пороки,
и чувство мести за добро!
Он был во всем
как будто равным,

116
и в то же время — ниже всех;
он права не имел на раны,
на торжество,
на громкий смех;
он выглядел довольно скверно,
ни с кем, как будто, не дружил…
так кто же скажет достоверно:
он жил иль все-таки не жил?

4
А заседанье продолжалось.
Все двигалось само собой.
Струился свет. Земля вращалась.
Шло воскресенье. День седьмой.
О, дни творенья, дни отрады!
Забот господних круговерть!
Млекопитающие, гады,
земля
и голубая твердь…
Какое надобно терпенье,
чтоб, завершив недельный труд,
хватило силы в воскресенье
вершить товарищеский суд!
Но ЖЭК — не слаб.
Здоровье бычье.
Глаз — ястреба. Кошачий слух.
День первый начался обычно:
с утра — нашествие старух.
Конечно, им не скажешь прямо,
как говорится, им почёт —
но, боже мой, святая мама:
кому — темно, кому — течет,
у этой — обвалилась печка,

117
а перед той разверзся пол,
у третьей — грохнулась аптечка,
а ей так нужен трихопол…
— Поправьте столик косолапый,
а заодно смените кран!
— Но мы, гражданки, вам — не папы,
и ЖЭК — он вам — не Ватикан!
Мы отпускать грехи — сейчас же,
но помогать вам — миль пардон!
Кому не нравится — уважим.
Ту-ту!
Валяйте за кордон!
Не поняли? Потом поймете…
Там, бабки, все наоборот.
Там не течет. Там дяди-тети,
прабабки,
черт их не берет!
Там будет тихо, справедливо,
короче, будет все о’кей…
Ну, все, конец.
Васек, где пиво?
Берем мотор — и на хоккей!
А день второй был очень грустным:
упал балкон у дома пять.
Шел дождь.
Балкон сначала хрустнул,
потом упал. Давай считать:
сначала то да се, уборка
(а, впрочем, уберем за так),
нет, все же дворнику пятерка,
да шоферюге четвертак
(пусть жилотдел заходит в долю),
затем: полтинник в райсовет,

118
коньяк — народному контролю,
чтоб не пролил случайно свет;
не меньше сотни — на отмазку
от райотдела… Боже мой!
А кто поможет мне да Ваське?
Я тоже человек живой!
Да, кстати, человека
убил балкон.
(Огородить!)
Он, правда, из другого ЖЭКа —
какого черта здесь бродить?
День третий —
день кружков и секций.
Вязанья. Кройки и шитья.
Движенье против вивисекций.
Кружок познанья бытия.
Кружок в защиту малых речек.
«Нет — сексу в нашем детсаду!»
Движенья:
«Сделай сам скворечник»
и «В помощь детям Помпиду».
Объединение безногих.
Община бывших балагул.
Кружок по изученью йоги
и истреблению акул.
Кружки «Неопытный родитель»,
«Загадки древнеримских склок».
Еще: пен-клуб «Осведомитель».
Кружок уборщиц «Файф-о-клок».
Движенье «Смерть антисемитам
юго-восточных штатов США».
Кружки «Презренье Яну Смиту»
и «Где находится душа».

119
Движение по пропаганде
новейших средств от грызунов.
«Кружок друзей Индиры Ганди»
и секция разгадки снов.
С утра до полночи по средам
ЖЭК, содрогаясь, клокотал.
По этим дням пустел квартал,
младенцы выли без обеда…
Хоть день был нестерпимо долог,
не успевали заглянуть
к больным. И старый социолог,
закончив в среду бренный путь,
был обнаружен лишь в субботу.
При нем — строка из сочинений:
«… Друзья, ответим на заботу
увеличеньем увлечений!»…
А день четвертый — юбилейный.
Родному ЖЭКу — шестьдесят!
И в тишине благоговейной
застыл у знамени отряд…
Доклад читал немой сантехник.
От цифр захватывало дух…
Но он не ведал об успехе,
Поскольку был, к несчастью, глух…
Потом был сладкий стол:
корзинки,
бисквит, наполеон, безе;
внештатный грузчик с соломинкой
потел над кофием-гляссе…
К утру, естественное дело,
с похмелья грянула мигрень.
А жаль —
из первого отдела

120
звонили: будет жаркий день.
Повесить транспарант над аркой,
убрать сатиру со стены:
приедет гость из очень жаркой
и слаборазвитой страны.
Ну что ж, глотнули пятерчатку —
и за работу.
Как назло,
окно сатиры приросло
к стене. Пришлось искать взрывчатку
и, стиснув зубы, подрывать
злосчастное окно сатиры
совместно с домом номер пять…
Жильцов,
лишившихся квартиры,
свезти с вещами в «Метрополь».
А в полдень в «Чайке» непокрытой
приехал черный, но умытый
не то премьер, не то король.
Гость осмотрел плакаты, стенды,
смеялся шуткам от души
и заявил корреспондентам:
«Все — вэри вэлл!
Тре бьен!
Якши!»
И пятый день промчался мимо…
Ночная опускалась тень
и наступал неотвратимо
субботний, самый трудный день.
Лишь месяц бледною свечою
повис, умеренно рогат,
собрались дворники в ночное;
и с ними — табуны лопат.

121
Назавтра предстоял субботник —
бесстрашный, бескорыстный бой,
из тысяч замыслов господних,
пожалуй, самый удалой.

5
Прервав рассказ на полуфразе,
я вынужден вернуться в зал.
Суд приближался к высшей фазе
и сам Младенцев слово взял.
Младенцев был предельно краток:
«Друзья, поймите, наконец:
жилец квартиры тридцать пятой
на этом свете — не жилец!
Есть много наказаний разных,
но пакость слишком велика.
Я предлагаю:
к смертной казни
приговорить клеветника!»
За окнами в неверном свете
шуршал дождем осенний парк…
О, тени Сакко и Ванцетти,
Джордано Бруно, Жанны д’Арк,
Христа,
супругов Розенбергов —
когда на голубом плацу
звучит вечерняя поверка,
вы уступите подлецу
местечко с краю —
между зэком
и Махатмой. Сомкните ряд.
Погиб жилец, невольник ЖЭКа,
ваш неразумный младший брат!

122
И поделом!
Кровь Иисуса,
Толстого градусник святой
и бледный пепел Яна Гуса —
ничто
в сравнении с бедой,
какую ты — пускай случайно —
принес стране. Не ожидал?
А помнишь, мы сидели в чайной,
и я тебя предупреждал:
с вышестоящими кругами
делись (и только в светлой гамме)
лишь радостью. Зато с тобой
они поделятся бедой!
И утвердится равновесье
в системе «человек и мир».
Но в тихой заводи квартир
ты в мелкобуржуазном стрессе
вообразил, не без причины,
себя обиженным. Увы,
боюсь, что твой отлив починят,
но ты — не сносишь головы!

6
Я был пророком — так уж вышло.
Как в воду чистую смотрел.
Посовещавшись, тройка вышла
и хором молвила: «Расстрел».

7
… Так что там было накануне,
перед субботою святой?
Вы помните: в ночи безлунной

123
готовился субботний бой.
В пылу безмолвного азарта,
с тревогой всматриваясь ввысь,
в последний раз сверяя карты,
друг другу дворники клялись…
… И встало утро из тумана —
Земля свершила оборот —
и с первым пеньем Левитана
у ЖЭКа собрался народ.
Поэт, хирург, ответработник,
библиотекарша, завмаг,
не дрогнув, вышли на субботник:
стояла у дверей зима!
И надо, надо торопиться,
все сделать так, как решено.
На сонных, но сплоченных лицах
все правильно отражено.
Вскопали на длину квартала
асфальт
и вырвали кусты.
Под окнами просторно стало;
ведь розы были так густы,
что пьяный, лежа возле дома,
мог не заметить номер свой —
назавтра взбучка от месткома
и столкновения с женой…
Перекурили. Доктор старый,
облокотившись на метлу,
вздохнул: «Попеть бы под гитару!..»
И тут же, в сквере, на углу,
под голубыми небесами,
хрипя, причмокивая ртом
и дико поводя усами,

124
запел фальцетом управдом,
за ним — завмаг (мужик-рубаха) …
Летела песня выше крыш.
Субботник пел кантату Баха
о том, как шелестел камыш.
… Число работающих за сто
перевалило. Красота!
Но что-то средь энтузиастов
не видно тройки из суда —
трех неподкупных слуг фемиды,
трех замечательных людей.
Но мы не выскажем обиды.
Пусть отдыхают — им видней.

8
В Кремле не спали. Половина
Политбюро валилась с ног —
искали пачку анальгина
иль, на худой конец, чеснок.
Врачи, ткачихи, лесорубы —
все в поиске. Страна гудит:
у Главного заныли зубы,
и он в полпятого не спит.
Тут надо толком разобраться;
ведь точно знает вся страна,
что у него уже лет двадцать
зубов-то нету ни хрена…
Оно-то так, но чтобы Главный
не забывал, что он живой
(он забывает — это явно,
уж Би-би-си подняло вой),
научная сыграла челядь
свою решающую роль:

125
ему в Искусственную Челюсть,
ввели Искусственную Боль!
И Главный корчится от боли
как будто — правого клыка…
А где лекарства? Нету боле
ни порошков, ни чеснока;
на полках нет, на базах пусто…
Чем усмирить монарший стон?
Чеснок раскуплен на закуску,
а анальгин — на самогон!
И надо же как раз случиться,
чтоб этой ночью, как назло,
письмо, пришедшее в столицу,
пред очи Главного легло.
В нем, как родного депутата,
особый Чрезвычайный Съезд
провинциальных адвокатов
и сердобольный Красный Крест,
Судейское Большое Вече,
сам Генеральный прокурор
просили так по-человечьи
смягчить бедняге приговор:
чтоб душу обогреть и тело,
и милость к падшим проявить —
на место грубого: «к расстрелу»
вписать поласковей: «казнить».
Застыли замы у дивана
в молчаньи, с лицами, как воск.
Но тут негаданно-нежданно
у Главного проснулся мозг.
Он поднялся, тряхнул бровями,
потрогал звезды на груди
и проскрипел: «Ну, лично с вами

126
моя разборка впереди.
Не надо брать меня на пушку.
Я жив еще. Мне зуб болит.
Теперь послушайте вердикт:
всех подписавшихся — в психушку!
А этот… как его… преступник,
который, в общем, ни при чем,
пусть с понедельника приступит
в той психбольнице главврачом!»

9
И в тот же день, поближе к ночи,
лишь прибыли Большие Лица.
Субботник — сотни рук рабочих —
был переброшен на больницу.
Строгали. Мыли. Пели песни
(энтузиазм не померк!)
Потом переросли в воскресник,
и все закончилось в четверг.

Эпилог
С тех пор прошло немало весен.
Как жизнь? А так же, как была.
Лишь в спецбольнице номер восемь
довольно странные дела.
Об этом позже. А пока
мы погуляем в том квартале,
где жизнь усердно коротали
три справедливых старика.
Где наш глухонемой сантехник, —
он был общественник крутой?
О, да, супруге на утеху
он шел проверенной тропой.

127
Теперь и на столе не пусто,
и должность очень высока.
Начальник сектора ЦК
по музыкальному искусству.
Внештатный грузчик гастронома
Отмерил ровно шестьдесят.
Жизнь удалась. Он умер дома.
И, наконец, зачислен в штат.
Зачислен, в общем-то, посмертно,
но это, в сущности, пустяк:
с ним поступили милосердно
и справедливо, как-никак.
А что же наши старикашки —
поумирали? — Ни за что!
Живут! Им лет, примерно, сто,
едят в диетстоловой кашки.
Предвосхищая перемены
и подавив на время гены,
издали коллективный труд
«Долой товарищеский суд!»
А как же наш герой? Назначен
в дурдом веленьем Самого,
теперь он стал не так невзрачен,
и даже более того!
Он начал пить и веселиться,
стал заурядным алкашом.
Бывает, бродит по больнице,
совсем раздевшись, голышом…
А вот больные — те, напротив,
живут, как жили до сих пор.
Защитник защищает вроде,
и обвиняет прокурор,
и судьи судят, как бывало,

128
и нагоняют страх окрест,
и клеит марки Красный Крест,
и трудно разобраться стало
без той подруги пол-литровой,
кто чокнутый, а кто здоровый,
где психобъект со всем жульем,
а где тот мир, где мы живем.

1980

129
 Путешествие
из Киева в Белгород
Прохладней сделалось как будто;
Усталость трудно превозмочь.
Уснули все. Храпит кондуктор;
Тиха украинская ночь.
В ночном просторе нелюдимом
Уютным, светлым островком
Спешит, откашливаясь дымом,
Автобус — мой случайный дом.
Нет, не нужны ему ни рельсы,
Ни провода, ни кнут, ни парус —
И одноглазый, словно Нельсон,
Плывет нагруженный «Икарус».
По борту справа — ночь глухая,
По борту слева — тоже ночь.
Водитель дремлет, отдыхая, —
Машина знает путь точь-в-точь.

Я одиноким сумасбродом
Сижу со складкой на челе;
Со мной авоська с бутербродом
Да скрипка в голубом чехле.
Плечам приятно в полукресле,
Глазам приятно в полутьме;
Мне вообще приятно, если
Чуть полоумно на уме.
А рядом — бабы и корзины,
И новобранцы во хмелю,
И запах крепкого бензина
Разбавлен водкой. Я люблю

130
Такое вот простонародье —
Жаргон, богатство аромата.
Приятно получить по морде
Разок от классового брата…

Но братья спят. И мне уснуть?

Ведь завтра рано — снова в путь…
Увы, на кожаном диване
Я не усну. Не спится, няня!
Но где же няня, где старушка?
Старушки нет. Так где же кружка?
И кружки нет, и нету бога;
Лишь я, да звезды, да дорога.

Мы едем ritenuto poco.

Остановились. У шоссе
Стоят три дома одиноко
Таким отрывком из Мюссе —
Сельпо, сельмаг и сельсовет.
Весь город мал и неопрятен,
Чуть тлеет в окнах поздний свет…
Зовется это все — Пирятин.
Живут здесь трое сторожей,
Завмаг, завпо и предсовета,
Да трое псов, да сто мышей,
А кошек несколько, а летом
Еще клопов прибавьте рой…
«Когда воротишься домой —
и дым отечества приятен», —
Сказал когда-то про Пирятин
Один из славных наших дедов
писатель русский Ломоносов.
Тут рифма, верно, слабовата,

131
Но в том правдивость виновата;
Ведь не предам я правды вечной
Лишь ради рифмы безупречной!

Итак, Пирятин, древний город,

Селений здешних старожил.
При феодалах мыкал горе
И при буржуях слезы лил…
И что за жизнь была, ей-ей:
Ведь жили здесь — читал я в книжке —
Всего-то трое сторожей,
Да трое псов, да кошки-мышки.
А нынче — нынче все не так;
Здесь, кроме них, живет завмаг,
Завпо и предсовета тоже,
И не сказания на коже
О бородатых силачах,
Об их кольчугах и мечах —
Здесь пишут домовые книги.
Какая новь, какие сдвиги!

Пришел шофер, завел мотор,

И, вздрогнув от кормы до носа,
Помчал «Икарус». Вновь простор
И звезды скачут под колеса.
О чем не думаешь в дороге?
О прошлом, будущем, о боге
И о невесте-недотроге,
И о родительском пороге,
О том, что ждет тебя в пути,
О том, чтоб раньше не сойти,
О том, какие в Чили реки,
Что будет в двадцать первом веке,

132
Какая польза в ишаке,
Какая прелесть в Маршаке,
И что Роллан писал Тагору,
И сколько лет дадут шоферу,
Когда задавит он зеваку,
Когда на Марс пошлют собаку,
А, может, сразу обезьяну,
И что Тагор писал Роллану,
О деньгах думаешь, о чёрте,
О нравах в буржуазном спорте,
О Дебюсси, о носороге,
Вновь о невесте, вновь о боге —
О чем не думаешь в дороге?

В лучах луны блеснула лужа,

Жена расталкивает мужа,
Они по уши влюблены
В свой тихий городок Лубны.
Со скрипом дверца отворилась,
Чета по уши провалилась
В святую грязь земли родной.
«Когда воротишься домой,
И дым отечества нам сладок», —
Как говорил какой-то предок.
(Тьфу, снова рифма не годна.
Да, мне бессонница вредна.)

Светлеет небо, гаснут звезды;

В машине стало холодней.
Мелькают заспанные версты,
И каждый столбик все видней.
Направо — Миргород, Диканька,
Гласит фанерный указатель,

133
Здесь вам любой прохожий Ванька
Покажет дом, где жил писатель.
Тут хутор есть, на самом деле,
Где Гоголь — бюрократов враг,
Творец «Коляски» и «Шинели»,
И прочих матерьяльных благ,
Жил в хате бабушки Параски
И сочинял лихие сказки
О том, как люди жили плохо,
И про историю с мешком,
И как прекрасная Солоха
Амуры строила с дьячком,
Как, оседлавши Вельзевула,
Летал в Москву кузнец Вакула —
И не в Москву, кажись, а в Питер,
Как сатана подбросил свитер
(Не свитер, кажется, а свитку),
И про старуху-паразитку,
Шкатулку, что ли, или банку —
Не помню что-то спозаранку —
Как Плюшкин собирал стекляшки,
И как играл нечестно в шашки
Ноздрев — пустой болтун и щеголь.
Хороший был писатель Гоголь!

Мной овладела полудрема.

Слегка тошнит и в меру грустно.
Хочу забыться и, как дома,
Заснуть торжественно и вкусно.
И голова уже в тумане,
И я — у печки на диване
(Буфет напротив, печка — справа),
И слышу я сквозь сон: «Полтава!»

134
Полтава… Синий лес заборов,
В домах — сиреневая тень;
Полтава — самый крупный город
Из всех окрестных деревень.
Полтава… Арбузы и репа,
Комоды, полные рублей.
Полтава — старый хрыч Мазепа
И разнесчастный Кочубей.

Лежу у печки на диване,

И мне чудится поле брани,
И стук копыт, и звон мечей,
И крови пенистый ручей;
И гром игрушечных мортир,
Зовущих на кровавый пир,
И Петр на взмыленном коне,
И Карл, укрывшийся в овраг.
Но бог на нашей стороне —
И дрогнул посрамленный враг.
Бежит разрозненная лава;
Я слышу громовое: «Слава!»
И сам шепчу: «Ура, Полтава!»
Шепчу умильно, горячо,
Как перед образом кухарка…
Чу! Кто-то трогает плечо:
«Товарищ, поднимайтесь, Харьков!»

Я вышел; город предо мной,

Как бледный отблеск ночи, вырос;
Лишь вместо свежести ночной
дневная будничная сырость.
В трамваях пусто, на базарах,
И кажется, что город мертв,

135
Что человечий род живет
Здесь в единичных экземплярах,
А те, кто чудом жить остались,
На автостанции собрались.

Я чашу странствий пью до дна.

Билетов нет, народу масса,
И, как мечта, в углу видна
Недосягаемая касса.
Хотите — верьте или нет,
Но я купил-таки билет,
Не знаю как, куда, почем,
Но только томным скрипачом
Я снова еду, еду, еду…
И в это утро, эту среду,
Нарушив спальни тишину,
Я обнял сонную жену.
Вы догадались, мой читатель,
Что дальше ехать я не стал,
И, как бескрылый обыватель,
Я к тихой пристани пристал.

Конца в поэме этой нет,

Как нет конца всему на свете.
И год пройдет, и много лет,
И у меня возникнут дети,
И будет в мире все, как нынче,
И будет мир немного взвинчен
И проклинать, как нынче, нервы,
И будет есть зимой консервы,
Читать «Муму» и «Бежин луг»,
А летом удирать на юг;
И будет о седых, столетних,

136
И о новейших, свежих сплетнях
Звонить по тем же телефонам,
И дети будут ездить к женам,
А жены вместо встречи — спать.
Не повернет Везёлка вспять.
И будет время мчать безбожно
Чертям, как нынче, на отраду;
И лишь в Пирятине, возможно,
Завмага снимут за растрату…

1960

(Написано на коленях в автобусах

Киев — Харьков и Харьков — Белгород)

137
 НОКТЮРН
Для хора и железнодорожного состава

До пункта Б из пункта А
отправился состав.
На транспорте — свои права,
свой кодекс, свой устав.
Пурга ль, метель, тайфун, буран,
сирокко, бриз, мистраль,
циклон ли, вьюга, ураган —
не дремлет магистраль!
Но в эту ночь не бился «SOS»
средь сломанных ветрил,
не выл самум, не дул норд-ост,
а просто ливень лил.
Прикрыла влажная звезда
намокшие угли.
Все сгинуло. Лишь поезда
чесали пуп земли.
А пуп земли — он где-то здесь,
средь сосен и халуп.
Состав давил на мокрый рельс,
а рельс давил на пуп.
Земля трещала в полюсах,
как лопнувший арбуз,
а поезд, путаясь в лесах,
пересекал Союз.
И дождь, переходящий в град,
хлестал нагайкой бор…
В составе дремлют все подряд,
не дремлет только хор.
Как поживают тенора?

138
Играют ли, поют?
Едва отбыв от пункта А,
они привольно пьют.
На полке «Правду» постелив,
они глядят светло.
Их языки — как пластилин,
мозги — как оргстекло;
душа — как чистая доска
в наборе «Сделай сам»;
глаза — как будто два соска…
Но перейдем к басам.
Басы — коряги будь здоров,
кирпичная братва!
Они солидней теноров —
и пьют еще с утра.
Синеют щеки у басов,
глаза ползут на лбы;
подряд одиннадцать часов
все «если бы, кабы…»
… — да кабы б я в профкоме был…
… — да был бы я парторг…
… — а я б его, ей-бо, убил:
по нем же плачет морг!..
… — Какой он к бесу дирижер —
на рюмку не глядит!..
… — он, между нами, просто вор…
… — какой там вор — бандит!..
Басы икают и кряхтят,
бурчат, потеют, жрут…
Снаружи банды ангелят
костры на небе жгут.
Дрова трещат. Стреляет гром,
горит небесный свод;

139
и Бог, вооружась ведром,
все льет, и льет, и льет…
Сопрано, дамы без примет —
как боксы в гараже —
сигают стаей в туалет,
кто в чем и в неглиже.
Чуть кособоки, чуть рябы,
в дырявых париках,
в следах межвидовой борьбы
на сточенных зубах…
Альты — особы поважней,
с избытками в груди
(представьте лежбище моржей
и самок в бигуди).
Они не пьют. Они в труде
по уточненью схем —
куда, за что, кому и где,
кто, как, когда и с кем…
… А в мягком — тишь и благодать,
лишь ровный свет гудит.
Там едет гад, разбойник, тать,
ничтожество, бандит,
альфонс, подонок, интриган,
зануда, ирод, глист,
насильник, урка, хулиган,
антихрист и садист,
кровосмеситель, прохиндей,
ханыга, мародер,
вампир, алкаш, прелюбодей,
отцеубийца, вор,
мерзавец, вымогатель, рвач,
профан, пачкун, дебил,
растратчик, взяточник, палач,

140
растлитель, некрофил,
невежда, прощелыга, шут,
подлец и троглодит,
лунатик, забулдыга, плут,
подкидыш и рахит,
развратник, …………
……., ………….
…., ……. и …,
клятвопреступник, вурдалак,
бездарность, лгун, позер,
свинья, потомственный дурак,
короче — дирижер.
Висит на плечиках пиджак,
на столике — очки.
Гуляет сон в его висках,
колышутся зрачки.
И снится «ироду», что А
сидело на трубе,
а рядом с А сидит жена,
то есть, условно, Б;
их туча трогает плечом,
бьет молния в глаза;
но высота им нипочем
и не страшна гроза!..
Потом упали А и Б,
и гром трубу разбил;
и проводник в своем купе
захлопнул «Крокодил».
И снова — благодать и тишь;
и даже там, в седьмом,
к рассвету отшумел камыш
и захлебнулся гром.
И приумолк плацкартный ад;

141
все спят, замкнувши рты.
Лишь тенора еще бубнят
да шепчутся альты;
вздыхают, жалуясь, басы
и, словно в забытьи,
скребут остатки колбасы
с передовой статьи.

1982

142
 Опыт автобиографии
Я в школе получал одни пятерки.
Я различал, где род мужской, где женский,
и рано понял, что Василий Теркин
умнее и полезнее, чем Ленский.
Постиг я рано рифмы, строфы, стопы —
едва закончив изучать букварь.
Любимый мой герой был дядя Степа,
философы — Сократ и дед Щукарь.
Я понял диалектику явлений
и все причинно-следственные связи.
К примеру, скажем, был Ульянов-Ленин
в теории сильней, чем Стенька Разин, —
и потому не пил с рассвета водки,
не пел блатные песни при луне
и не бросался девушками с лодки,
чтоб Горький написал потом «На дне».
Все связано: пожар — и погорельцы,
любовь — и дети, буря — и коряги;
и если Анна бросилась на рельсы —
потом их ремонтировал Корчагин.
(А Горький, кстати, был сперва не очень.
Он поумнел, когда сказал попозже,
что если враг сдаваться не захочет,
то мы его возьмем и уничтожим!)
Вот так я жил — в согласии с собою,
портретом на стене и управдомом,
надежною, испытанной тропою
бродя между Гоморрой и Содомом.
Но вот я вырос. Скоро помирать.
Придя на Божий суд, скажу спокойно:

143
«Клянусь любой главой романа “Мать”,
мне быть в раю. Я жил достойно».
Но Бог ответит: «Знаешь, очень жаль,
но жариться тебе за все твои идейки —
клянусь любой главой “Как закалялась сталь” —
в большой сковороде из нержавейки!»

1993

144
 Баллада о шерсти
В одной стране, прекрасной, но не очень,
король был странным: он любил вязать.
Вязал на троне и в постели ночью;
вязать любили дочь, жена и зять.

А коли так, то вся страна вязала,

могла не спать неделями, не есть;
и вместо бога — всех начал начала —
для подданных была богиней шерсть.

Вязали так, как ныне и не снится,

и на дуэлях, защищая честь,
до смерти дрались на вязальных спицах
и к судьям обращались: «Ваша шерсть!»

Седой старик — а лет ему за двести —

поведал мне предание одно,
как женщины в купальниках из шерсти
на шерстяных матрацах шли на дно…

А «срок мотать» — оттуда же, оттуда;

«мотать на ус» — прием в вязаньи есть…
Была из шерсти печка и посуда,
и в суп по вкусу добавляли шерсть.

Лечились шерстью — даже внутривенно,

ласкали шерстью жен и прочих дам;
погладишь против шерсти — и мгновенно
скандал, развод, и нитки — пополам!..

145
Но в край людей, доверчивых и честных,
в глухую ночь, откуда ни возьмись,
полки соседей, лысых и бессмертных,
гонимы завистью, коварно ворвались.

И рухнул исторический реестр.

К утру прорвали шерстяной заслон
жестокий полководец Полиэстер
и кровожадный адмирал Нейлон!

2010

146
 Колыбельная
(из Уткина-Курочкина)

Спи, мой маленький цыпленок,

баюшки-баю!
Я люблю тебя с пелёнок,
курочку мою…

Дай-ка, я спою на ушко

песенку свою.
Засыпай, моя индюшка,
баюшки-баю.

Быстро ты растешь на воле,

что ни день — вершок!
Спи, мой птенчик, спи мой бройлер,
спи, мой петушок!

Глазик — синий, носик — синий,

синяя нога;
рядом — я, твоя гусыня,
мама, га-га-га!

В колыбельной в каждом такте

нежная капель…
Спи, мой сладкий птеродактиль,
вмерзший в колыбель!

Я сыночка отогрею,
чаем напою
и как знаю, как умею,
песенку спою.

2005
147
 Баллада о трубе
«А» и «Б»
сидели на трубе.

А доходы от трубы
шли на свадьбы и гробы,

на защиту от врагов,
на бездомных стариков,

на покинутых детей —
в общем, вроде, на людей…

А потом пришел к трубе

подполковник КГБ.

«А» был скромен, «Б» — беспутен;

кагебиста звали Путин.

Он сказал: «Ребята, здрасьте!

А с трубы сейчас же слазьте!

Это ведь моя труба,

в смысле — божьего раба,

что пред вами предстоит,

и ракетой шевелит.

Я ведь, господи спаси,

президент всея Руси —

148
той страны, где, сбросив тлен,
гордые встают с колен

города и деревеньки,
жаль — пока на четвереньки!»

«А», трусишка, задрожал,

пять рублей в руке зажал,

вмиг на землю соскользнул

и убрался в свой аул.

Ну, а «Б», прервав зарядку,

спрятал за спиной рогатку

и сказал: «А ну-ка, ну-ка-с,

отбери, попробуй, ЮКОС!»

Путин сразу заскучал

и в ладошки застучал:

«Парня — научить уму;

для того упечь в тюрьму!..»

С той поры по этот час

по трубе и нефть, и газ,

все — по капельке — течет

в президентский жадный рот,

а Россия на мели…
Но со всех концов земли

149
возглас улетает ввысь:
«Подполковник, подавись!»

«Подполковник, подавись!»
«Подполковник, подавись!..»

150
 My family
Это — папа. Это — мама.
Это — баба. Это — дед.
Папа ходит на «Динамо».
Баба варит нам обед.

Мама мне читает басни

и целует горячо.
Дед меня отводит в ясли
Ну, а я? А я — ниче.

Что же дальше? Дальше все же

стану я совсем большой.
Дед умрет, и баба — тоже.
Мама станет пожилой.

Папа будет в горсовете,

он у нас хороший гусь.
У меня родятся дети,
даже, может быть, женюсь.

Буду ездить на «Динамо»,

буду сам себе судья.
Станет хуже видеть мама.
Стану лучше видеть я.

Ну, а дальше — все этапы

повторятся. Как-то вдруг
мать умрет. Умрет и папа.
У меня родится внук.

151
Будет сын, с утра зевая,
отправляться в горсовет;
а жена моя слепая
будет всем варить обед.

Ну а я, напрягши ухо,
буду новости ловить
и болезненного внука
в поликлинику возить.

Внук окрепнет. Станет старше.

Будет бегать по двору.
Ну, а дальше, дальше, дальше?
Неужели я умру?

… Дед больную ногу парит.

Папа вывихнул плечо.
Мама спит, а баба варит.
Ну, а я? А я — ниче.

152
ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ЭЛЕГИИ
Однажды в Петербурге
Быль

Однажды в студеную зимнюю пору

я из дому вышел. Стояла жара.
Гляжу: поднимается медленно в гору
Некрасов. Ну, думаю, братец, пора!

«Скажи, Алексеич, — спросил я поэта, —

на что ты талантище свой загубил?
Все пишешь да пишешь про то и про это —
а толку-то, толку? Не жалко чернил?

Кто жил на Руси хорошо и вольготно,

тот так и живет, не считая рублей;
а жизнь дорожает, все больше голодных,
свободы все меньше, цари все грубей…»

Идем мимо бутиков, мимо гостиниц;

Некрасов, прокашлявшись, молвит: «Ты, брат,
видать, не народник и не разночинец,
и даже не, мать-перемать, демократ!»

Я начал: «Кончай сквернословить, старик…», —

Как дверь одного из сомнительных клубов
внезапно открылась, и в этот же миг
оттуда мешком полетел Добролюбов.

Мы встать помогли, отряхнули сюртук,

на бабьем лице отряхнули бородку:

153
«Да как же тебя угораздило, друг,
лицом в тротуар, да в такую погодку?»

«Я даме не смог оплатить за услуги,

а чтобы довольна была и тиха,
сказал: «Вы другая, чем ваши подруги —
луч света, мадам, в темном царстве греха!

А свет, он к бесплатному призван служенью».

Я вежливо даму свою убеждал.
Но девка, лишенная воображенья,
скандал учинив, позвала вышибал!

«Постойте, постойте, а где же Белинский,

куда подевался неистовый наш?» —
«Девицей избит. Он пытался по-свински
статьей расплатиться за тайский массаж!»

Пошли мы втроем: Добролюбов, Некрасов

да я. «Ах, еще бы Гаврилыча к нам!
Ведь мы без него, как пустой Нотр-Дам,
как песня без слов, генерал без лампасов.

Его мы не видели этой весной;

Лишь знали, что этот философ гигантский,
гражданскую казнь пережив по-граждански,
живет потихоньку с гражданской женой».

Гуляем, болтаем, свернули на Невский.

И вдруг из проулочка наперерез
в пальтишке протертом бежит Чернышевский.
«Что делать?» — вскричал и в тумане исчез…

2011

154
 ***

Святая ночь шуршит ветвями в Кельне.

И лунный луч на бледной колокольне
повис. Но притаились бесы
в сырых подвалах пресвятой Агнессы.
Пробьют часы — и день ударит в окна,
и солнце, вдруг замеченное в небе,
уронит золотистые волокна
в густой туман, а по-немецки «nebel».
Звенят на небе лютни, много лютней;
все жарче день, и город многолюдней,
чем в будний день положено. Гуляют
с собаками, которые не лают,
такие же безмолвные старухи.
А полицай, стоглазый и сторукий,
застыв, глядит рассеяно в сторонку,
как задирает скромницу-болонку
кудрявый пудель, щеголь и повеса…
Но убежали бесы от Агнессы
и поселились временно, похоже,
в глазах прохожих.

2006

155
 Гранада
В Гранаде на горе высокой
Султана властная рука
Воздвигла замок одинокий.
То было в средние века.

Врага поставив на колени,

Испанцев гордых укротив,
Султан в излишествах и лени
Здесь летний отпуск проводил.

Фонтаны тихие журчали

В тени задумчивых садов;
Поэты сладкими речами
Свой зарабатывали плов.

А предвечерним часом в бане,

Отдав слуге кривой кинжал,
Чуть видный в голубом тумане,
Султан на ложе возлежал.

Он думал о сраженьях близких,

О кознях дальнего вождя;
Пред ним плясали одалиски,
Упруго бедрами водя;

И музыканты в том же зале,

В забвеньи подымая бровь,
На сладких флейтах изливали
Неутоленную любовь.

156
Шесть сотен лет промчались быстро;
Все так же здесь струится свет.
По замку бродят интуристы;
Билеты — двдцать пять песет.

1969

157
 Ровно
(фифти-фифти)

Город — как город

Не лучше, не хуже.
Шаг по асфальту,
Шаг по луже.
Люди — как люди.
Впрягшие атом.
Слово — так,
Слово — матом.
Парни — как парни
По-два, втроем.
Один — нормальный,
Один — с фонарем.
Бабки — как бабки.
Старухи с прорухой.
Одна — ничего,
Одна — под мухой.
Отель — как отель,
С древесной отделочкой
Номер — пустой,
Номер — с девочкой.
Девочки — в норме
Знакомая песня:
Одна — с мечтою,
Одна — с болезнью…
С площади — шум.
Кто-то вспорот.
Вывеска: «ЦУМ».
Город — как город.

1999
158
 Львов
За неимением слов
Молча падаю ниц.
Это не город Львов.
Это город Львиц!
Молчи, поэтический зуд:
Сравненье любое вянет.
Здесь не львовяне живут —
Здесь живут любовьяне…
Нашей подружке каждой
Подай разведенного спирта;
Здесь, разведенная дважды,
Пани хмелеет от флирта.
В барах школьницы в клипсах
Тянут коктейли с кексом.
Забыты задачи с иксом,
Решаем задачи с сексом.
Папы притворно хмуры,
Мамы играют в Париж.
Каменные амуры
Подмигивают из-под крыш…

В кафедральном соборе
Появился в золотом углу
Белоснежный дед-митрополит.
Я — в молитве на митрополу
И колено мне митроболит.
Не был я ни штатским, ни военным
И не знал ни лагерей, ни школ
Все стучу я лбом-митрополеном,
О сырой и серый митропол.
Болен я. В усталых легких — хрипы
159
Ем не все, хожу, как инвалид.
А в носу растут митрополипы
И живот сверлит митроколит.
Брата два — и оба атеисты.
У меня душа к ним не лежит
Младший служит рядовым танкистом,
Ну, а старший — митрозамполит.
Мы своей матусеньки не знаем;
А отец большую жизнь прожил.
Был при немцах митрополицаем,
А потом стога митропалил.
Только чудом таточко и выжил;
Старая закалка помогает:
Там где нужно — он митрополижет,
Там, где можно — он митрополает.
… Хор запел. Такая ширь в органе,
И такая разлилась теплынь,
Будто на большой митрополяне
Я лежу, грызу митрополынь…
Я молюсь. Отец обходит с кружкой.
Жизнь вокруг меняется, течет:
Стасик был у нас соборным служкой,
Нынче, говорят, митропилот.
Я молюсь. Мое пальто облито:
Со слезами глаз едва не вытек
… Слышал я: сынок митрополита
Вырос, и теперь митрополитик!..

1999

160
 Трускавец
(Мочегонная — лирическая)

На горе — стада овец,

Под горой — криница.
Славный город Трускавец;
Городок-больница.
Здесь гуляют до зари
От ларька до почты
Мочевые пузыри,
Печени и почки.
Все сдано — моча и кровь,
Кончено с делами —
И курортная любовь
Шелестит крылами.
Все свидания — в одной
Негустой аллейке.
Вот пузырь, едва живой,
С кем-то на скамейке.
Хоть от немощи дрожит,
И мочиться нечем —
Обнимает, паразит,
Молодую печень.
Про любовь свою поет
И целует в щечку.
За киоском пищевод
Соблазняет почку.
По бокам аллеи спят
Молодые вязы.
С мочеточником стоят
Две кокетки — язвы.
За углом толпа бурлит,

161
Кто-то стонет глухо:
Бьет подвыпивший гастрит
Селезенку в ухо.
А желудок-молодец:
— Ну-ка, — буркнул, — бросьте!..
… Славный город — Трускавец.
Приезжайте в гости.

1999

162
Музей импрессионистов. Париж
Что нужно, чтобы стать счастливым?
Немного.
Преступить порог
той комнаты,
где жарким ливнем
на нас обрушится Ван Гог.
Умыться странной этой влагой
и наваждение стряхнуть,
и снова устремиться в путь
с особой,
бережной отвагой.
И образы иного века
блеснут волшебною росой:
изломанность
Тулуз-Лотрека,
лукавый примитив Руссо
(направо — хиппи, швед и шведка,
влюбленные, рука в руке,
окаменеют на кушетке
перед полотнами Марке) …
И снова встретить эту пару,
отстать,
побыть наедине
с бесплотной плотью Ренуара
и зыбким воздухом Моне…
Что нужно, чтобы стать счастливым?
Остановиться у двери —
и замереть: неторопливо
на зелень сада Тюльери
ложится первый снег! И вдруг

163
до слез, до боли,
нестерпимо
дохнет далеким и родимым:
травой, улыбками подруг,
которые не забывать просили,
и нашей раннею зимой,
и тропкой, что ведет домой,
и снежной чистотой России!..

1968

164
ИЗ БОЛЬНИЧНОГО ЦИКЛА
Воскресное приложение к бюллетеню
«Репортаж с таблеткой в горле»
Я выздоравливаю. Никогда я не чувствовал себя так
хорошо, как здесь, в больнице. Мне хочется писать
стихи. Но, к сожалению, я не поэт, как, вероятно,
и большинство моих соседей по палате. А жаль,
можно только представить, сколько стихотворений,
хороших и разных, передали бы редакции журналов
поэты, окажись они вместе со мной в инфекцион-
ной больнице. Мне остается представить.
1965
Степан Щипачев
Здоровьем дорожить умейте.
С годами дорожить вдвойне,
Не спите ночью на скамейке,
А лучше дома, при жене.

Не будет астмы или рожи,

Не надо будет зонд глотать…
Болезнь с хорошей песней схожа
Прилипнет — трудно отодрать.

Сергей Михалков
Лев
съел немытый абрикос
и получил интоксикоз.
Что тут с ним было, с окаянным!

165
 Пусть кое-кто за океаном
об этом всем подумает всерьез.

Расул Гамзатов
Глоток воды я выпил из реки.
Но говорят недаром старики:

«Вода чиста не там, где ты нырял,

а там, где санинспектор проверял».

Я эту притчу позабыл. И вот

душа болит. И с ней болит живот;

и я лежу, слабее старика,

и жар души дошел до сорока
(у нас в горах такой обычай есть:
лишь у здоровых тридцать шесть и шесть).

Приятель мой, ты хочешь быть здоров?

Не пей воды и слушай стариков.

Евг. Винокуров
Пока сестра мне делает укол,
я думаю о тех счастливых людях,
которым довелось лежать в больнице
не месяц-два, а годы. И смириться,
и наблюдать размеренность движений,
какими медсестра готовит иглы,
прокалывая мудро над спиртовкой,
неспешно наполняет шприц глюкозой,
резиновым жгутом неторопливо

166
сжимает руку чуть повыше локтя,
спокойно гладит смоченным тампоном
и вдруг вонзает всю иглу жестоко
в трепещущую голубую вену.
И с треском лопается кожа. Пот холодный
на лбу дрожит. Конец. И расслабленье,
как откровенье. Хрипловатый голос:
«Очнись, сынок, и натяни-ка брюки!»
И в грубоватой ласковости этой —
прозренье человеческого духа…
Как мог я раньше этого не ведать?
Как мог я жить, не зная таинств боли?
Как слеп я был, когда я был здоровым!
И все мне ново, ново и престранно…
Я думаю о многом и пространно,
пока сестра мне делает укол.

Андрей Вознесенский
Жалок,
жалок мальчик
у тифа в тенетах;
за сутки мальчик
становится с-пальчик,
и в плохо освещенных
кишечных тоннелях
бродят
11 в 12-й степени
тифозных палочек.
Отщепенец, изгой,
Ты стал бациллоносителем сразу.
Да, жизнь прожить —
не поле футбольное

167
перейти.
Теперь не пустят
тебя,
заразу,
ни в ВУЗ, ни в клуб,
ни даже
в кооператиф!

Агния Барто
Сережина мама
серьезно больна,
лежит уже месяц
в больнице она.
Сережа стирает,
готовит обед,
сам платит за воду,
за газ и за свет.
И сам пришивает
себе воротник,
и сам у себя
проверяет дневник.
Соседи о нем
говорят: «Молодец!»
Вы спросите, дети:
«А где же отец?»
Отец заразился
от мамы уже
и там же лежит,
на другом этаже.

168
 ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ
Жил-был у бабушки серенький козлик
Р. Гамзатов
Кавказская баллада

В горах, где в облаках цветут кусты

жила старуха редкой красоты.
Я ей стихи слагал. Мы целовались звонко.
Под Новый год зарезать ей козленка
я обещал. Достал большой кинжал,
но глупый козлик со двора сбежал.
За ним я гнался до конца аула —
но стали слабы ноги у Расула.
Козленок через речку — и в лесок,
и прямо к волку лакомый кусок.
Волк обнажил свой кровожадный клык
и в пять минут козленка на шашлык...
Пускай не причиняют миру зла
бесчестье волка и доверчивость козла.

Б. Окуджава
Старушка жила — и слепа, и глуха, и горбата.
Бродила старушка в кривых переулках Арбата;
а голос ее был улыбчив и молод, и звонок.
Была у старушки гитара, мечта и козленок…

А я иду, иду с повинной

к судилищу добра и зла…

169
Старушку, господи, помилуй,
помилуй волка и козла!
(2 раза)

Мечта у старушки была, как гитара, негромкой;

а козлик бежал и сверкал золотою коронкой,
но волк, затаясь за углом в министерстве культуры
грозил неформальному козлику мускулатурой.

А я иду, иду с повинной

к судилищу добра и зла…
(2 раза)

Что дальше случилось, не знает никто на Арбате.

Но я говорю вам, что люди и козлики — братья.
Что может быть в мире арбатской старушки прелестней?
Козлятинка с кровью да таинство авторской песни!

Ю. Кузнецов
Над козлиной нечесаной шкурой
испущу свой мятущийся дух,
чтоб в лесу этой осенью хмурой
было трупов не менее двух.

Чтоб старуха терзалась и билась

на замызганной кровью траве,
и сукровица жарко струилась
из отверстий в ее голове.

170
Что, козленок, испробовал воли?
Ах, как весело, налегке
волк тебя без горчицы и соли
смаковал на родном языке!

171
 ПОДРАЖАНИЯ
Николаю Асееву
Хотите знать, с кем я знаком?
Н. Асеев

Хотите знать, с кем я знаком?

Во-первых, с Бальзаком,
Я пил с ним чай. Тогда еще пацан,
У ног вертелся Ги де Мопассан.
А В. Гюго, похлопав по плечу,
Сказал: «Пей, Коля, я плачý!»
От моего таланта без ума,
Меня усыновил Дюма.
С Флобером я играл в ломбер,
Он проиграл мне дюжину вина.
Вот это жизнь, вот это имена!
А что сейчас? Ни проблеска, ни зги,
За исключеньем всякой мелюзги,
Ничтожной мелочишки
И прочей поэтической трухи.
Какие-то девчонки и мальчишки
Пытаются писать стихи,
Поля литературные усеяв
Обильным сорняком.
Я — Николай Асеев.
Я — с ними не знаком.

1985

172
Леониду Мартынову

«..........................................................,
и, леонардоввинчиваясь в небо,
достичь микельанжеловой мощи…»
Л. Мартынов

Мне жалко тех, кто каждую секунду,

себе лелея молодость вторую,
с друзьями грибоедет на Пицунду
и в модных ресторанах шекспирует,

там, позабыв про рифмы и про стопы,

трясется в эренбурном ритме шейка
и, осушив десяток левтолстопок,
гусиной заедает евтушейкой.

Не молод я. Мне шестьдесят с булгаком.

Аполлинервный, но живу без суеты;
И обращаюсь я на «Вы» к гулякам,
А к настоящим людям на «марты».

1985

Александру Прокофьеву

Я третий день не сплю, не кушаю

и в телевизор не гляжу,
и все над «Треугольной грушею»,
ломая голову, сижу.
А ну-ка, обойдясь без ругани,
одно заглавие прости.

173
Ведь сроду груши были круглыми
не идеально, но почти.
Конечно, отклоненья разные,
увы, встречаются пока.
Есть груши эллипсообразные
(продолговатые слегка);
есть груши толстые, солидные,
я в жизни всякие видал,
есть даже груши грушевидные,
но треугольных не едал.
Мне чужды модные поветрия,
я знаю линию свою.
В девятом классе геометрию
я изучал. На том стою.

1985

Глебу Горбовскому

Мне предлагают: «На деньгу,

купи жену, купи машину».
А я кричу: «Ку-ка-ре-ку!»
поскольку так душа решила.
Меня хватают за рукав:
«Пошли в кабак! Попарим душу!»
А я в ответ на это: «Гав!»
и зубы страшные наружу…
Г. Горбовский

Я у друзей деньгу просил,

Хотел купить себе подругу;
Но кто-то зубы положил

174
В мою протянутую руку.
Пусть так. И все же — не спеши:
Я зубы уберу снаружи;
И в зоосад моей души
Приди.
Есть косточка на ужин.
Я много видел на веку,
Я квакаю, мычу и лаю,
Но лишь тебе скажу: «Ку-ку!»
Что по-английски значит: «Лав ю».
И стих о том, как я горю.
Сложу в нечеловечьей люти…
Но критик скажет мне:
«Хрю-хрю!
Вы нам чужой. Идите в люди!»
И я пойду, себя ломая
(ну, гомо сапиенс, держись!)
И я воскликну людям: «Мяу!»
И люди мне ответят:
«Брысь!»

1985

Владимиру Солоухину

… И сердце щемит без причины,

и сила ушла из плеча.
Мужчины,
мужчины,
мужчины,
вы помните тяжесть меча?..
В. Солоухин

175
Земляне идут к юбилею —
двухтысячный год все видней,
Но стали намного слабее
мужчины сегодняшних дней.
Когда-то, грубы, нелюдимы,
в отсветах мигающих звезд
они на потеху любимым
таскали бизонов за хвост.
В болезнях и в битвах веселых
не знали ни стонов, ни слез;
врагов разрубали до пола
и женщин ласкали всерьез.
И споры в минуту досуга
решали в застольном бою,
кишечник вчерашнего друга
мотая на шпагу свою…
А ныне, свой кашель промокший
вплетая в троллейбусный гуд,
мужчины в очках и калошах
с авоськой на рынок бегут;
сменяя жену у духовки,
вздыхают, скромны и тихи,
и даже (подумать неловко)
ночами слагают стихи!
Мне стыдно по этой причине
и сам от себя я бегу,
и быть мне противно мужчиной,
а женщиной быть — не могу…

***
От меня убегают звери.
Вот какое ношу я горе.
Всякий зверь, лишь меня
завидит
В ужасе.

176
 Не разбирая дороги,
Бросается в сторону и убегает прочь…
… Не ожидавшая столь интересной
встречи,
С клочьями линючей шерсти на шее,
Выбежала озабоченная лиса.
Мы посмотрели в глаза друг другу.
Я старался смотреть как можно
добрее
(По-моему, я даже ей улыбнулся)
Но было видно, как наполняются
ужасом
Ее звериные выразительные глаза…
В. Солоухин

От меня убегают люди…

Когда я несу
Стихи в редакцию —
В ужасе,
Не разбирая дороги,
Всякий бросается в сторону
И убегает прочь.
Но я отворяю двери;
В кресле — озабоченная дама
С рыжей линючей лисой на шее.
Я старался смотреть как можно добрее
(По-моему, я даже ей улыбнулся)
Но было видно, как наполняются ужасом
Ее человечьи выразительные глаза
«Скажите, — спрашиваю, — это отдел поэзии,
Или отдел прозы?
Ах, ни то, ни другое? —
Спасибо, мне как раз
Сюда».

1985

177
 ИЗ ЦИКЛА
«Оды служителям муз»
***
В Европе и Америке
грядущие историки
усядутся в истерике
писать статью о Скорике…
И вздрогнут, озадачены,
такая вот хреновина:
эпитеты растрачены
на Баха и Бетховена.
Все сладкие метафоры,
как тающие коржики,
жуют другие авторы —
от Шуберта до Дворжака.
Остались лишь невнятные,
затертые заранее,
никак не адекватные
масштабу дарования.
Все образы из елея
и взяткой, и интригами
давным-давно поделены
меж Гайднами и Григами…
Кипят мозги историков
от ужаса и хаоса:
как написать о Скорике,
чтоб не обидеть Штрауса?!

Но вдруг фанфары медные

прорезались далече;
То съехались бессмертные

178
на экстренное вече.
Слетелись души грешные,
и ангелы, и черти…
В обнимку Моцарт с Гершвином
и Монтеверди с Верди;
Пришел Россини в фартуке,
с половником и вилкой,
Стравинский с Белой Бартоком
и Мусоргский с бутылкой;
Сальери с взором ангела
(и с пузырьком поменьше);
вот Брамс в обнимку с Вагнером,
а вот Пуччини с гейшей.

И, с облаком повенчанный,
средь суеты и шума,
прокашлявшись застенчиво
взял слово Роберт Шуман:
«Коллеги, бросьте прения,
отдайте Мирославу
метафоры, сравнения,
эпитеты и славу!»
Гуно зааплодировал:
«Блестяще! Гениально!»
Но тут Равель парировал
(достаточно брутально):
«Друзья, отбросьте вежливость;
я против все равно:
не буду же поддерживать
я всякого Гуно!»

179
 Тут председатель Хренников*,
стуча по микрофону,
призвал друзей-соперников
дать слово Мендельсону.
«Скажу без околичностей:
средь нас был Скорик принцем.
Но для меня, как личности,
всегда был важен принцип!
И — к сведенью историков —
я, поразмыслив вроде,
как Мендельсон — за Скорика,
а как Бартольди — против!»

Тут в облаке тональностей,

в пыли алеаторик
с небес в мирок банальностей
сошел маэстро Скорик.
«Друзья, вы правы отчасти:
горел я, созидая.
Но не нужны мне почести
и все блаженства рая!
Отмечено горение
Торжественно и красочно —
Шевченковская премия!
Мне этого достаточно!»

***
Тих, улыбчив, бестелесен,
тень святого духа —
но не этим интересен
композитор Муха.
* Хренников Т. Н. (1913–2007) — председатель правления Сою-
за композиторов СССР с 1948 по 1991 год

180
Безобиден, безответен,
мухи не обидит;
но зато во всем на свете
лишь смешное видит.

Все коллеги строчат ноты —

он же на лужайке
собирает анекдоты
и смешные байки.

От получки до получки
жил он — но ни разу
не ловился на липучки
в виде партзаказа.

Вот кого бы — в президенты

(несмотря на байки)!
Были б счастливы студенты
и домохозяйки,
и колхозница-старуха,
и рабочий у станка…
Право, лучше быть под Мухой,
чем под органом ЦК!

***
Бушует ли зимняя вьюга,
иль август расслаблено дышит,
сидит за роялем Дремлюга
и пишет, и пишет, и пишет.

Но только народы Союза

искусство его не колышет —
и люди дремлюгину музу
не слышат, не слышат, не слышат…

181
***
Не много, друзья, песняров-евреев
у нас в Украине имеется.
Но кто же первый средь наших Орфеев?
— Шамо собой разумеется.

***
Композиторам братьям П. и Г. Майбородам

Кто объяснил все бытие?

В ответ, забыв о питие,
любой прохожий неофит:
«Платон и Гераклит».

Но ты спроси у старожил:
«А кто все чарки осушил?» —
И все ответят в тон:
«Георгий и Платон!»

***
Поет Крещатик. На потоке
Фольклор и вопли караоке.
А за углом, на повороте
Доминго встретил Паваротти.

И говорит ему: «Дружище,

Вчера ты пел немного чище.
Да, жаль, что незнаком
ты с нашим Гнатюком –
еще б ты боле навострился,
когда бы у него немного поучился!»

182
***
Нет, не тонет любительство!
При любом правительстве
скрипит тошнотворно ласково
бельканто Потапского.
И каждая радиостанция
присягает в верности…
… Еще одна субстанция,
Плавающая на поверхности!

***
Т. Хренникову
Белеет Тихон круглолицый
за сверхответственным столом.
Что он еще найдет в столице,
что кинул он в селе родном?
Над ним табличка: «Здесь не курят»,
под ним — густая замов сеть.
А он, мятежный, пишет «В бурю»,
как будто в бурю можно петь.

***
О. Білашу
Два кольори мої, два кольори.
Оба на полотні, в душі моїй оба.
Два кольори мої, два кольори.
Червоне — то любов, а чорне — то журба.
Музика О. Білаша, слова Д. Павличка

За пісней пісня в простір поспіша,

Вже тих пісень не зупинить ніяк.

183
 Два Бíлаша мої, два Білашá.
Червоне — то вино, а жовте — то коньяк. (2 рази)

Співа баян, співає і душа;

І вже пісень повнісінький вагон.
Два Бíлаша мої, два Білашá.
Червоне — то вино, а біле — самогон. (2 рази)

Від тих пісень в кишені ні гроша,

Та все одно минулого не жаль.
Два Бíлаша мої, два Білашá.
Велике — то жона, маленьке — то рояль. (2 рази)

184
 ***

Что за кака, что за бяка

без пальто и без берета?
— Это дядя Гомоляка
Возвращается с банкета.

— Почему помята кожа,

почему грязна рубаха?
Тише, детки, он хороший,
он коллега дяди Баха!

185
 ***

Кирейко проснулся
в холодном поту,
дрожа и промокнув до нитки:
приснилось ему,
что на высшем посту,
не к ночи будь сказано —
Шнитке!
Томился художник…
Глотал люминал.
Молился. Сидел по-турецки…
Но только к рассвету
чуть-чуть задремал —
Приснился — тьфу-тьфу —
Пендерецкий!
И сны поскакали —
с уздою и без,
скосилось все сикось и накось;
приснился ему до обеда Булез,
а после обеда — Ксенакис!
Потом Губайдулина снилась ему
и Скорик с охапкой каприсов;
потом в голубом предрассветном
дыму —
Сильвестров, и Пярт,
и Денисов…
Но день разгорелся
и месяц ушел;
коварен, рогат и греховен…
Кирейко под дверью записку
нашел:
«Мужайся.
Жму руку.
Бетховен».

186
 ***

Хожу в театры вновь и вновь,

програмку разверну любую —
все оперетты про любовь,
но лишь одна про Яровую!

О, мы на фронте музыкальном
оставим Запад на бобах:
у нас есть украинский Кальман
и свой советский Оффенбах!

Вот он по лесу деловито

идет с кастрюлькой за едой
уже прилично знаменитый
и неприлично молодой…

Восторг колышет занавески,

на кухне — праздничный угар…
Вот он пришел —
наш Дунаевский
и даже, может быть, Легар!

Но он промолвил скромно:
«Братцы,
меж нами не вбивайте клин.
Не надо вздохов и оваций;
Я сам себе Вадим Ильин!»

187
 ***

От Канады до Китая
флейта, скрипка и гобой
познакомиться желают
с композитором Губой.

Контрабасы, арфы, тубы —

все хотят наперебой
целоваться прямо в губы
с композитором Губой.

Войсковые музыканты!
Как нарушите табу —
враз примчатся лейтенанты
и посадят на Губу.

Беспокойная натура,
ветеран идейных драк;
знайте все: Губа не дура,
То-есть, в смысле — не дурак!

На фоне культуры, вялой и спящей,

сквозь губы выдавливая из себя раба,
музыка движется по восходящей:
Губайдулина,
Губаренко,
Губанов,
Губа!

188
ИЗ ЦИКЛА «СОАВТОРЫ»
На панщині пшеницю жала
да призадумалась.
А сыр во рту держала…

***
«Пойду искать по свету,
где оскорбленному есть чувству уголок», —
и в темный лес ягненка поволок.

***
Однажды в студеную зимнюю пору,
в тревоге мирской суеты
я из лесу вышел. Но тайна
твои покрывала черты.

***
Погиб поэт, невольник чести.
Пал, оклеветанный молвой.
Ему и больно, и смешно,
а мать грозит ему в окно.

***
Аврора уж солнце встречала,
покровы раскинув свои.
На ту беду лиса близехонько бежала…

***
Вышел в степь донецкую
парень молодой —
с свинцом в груди и жаждой мести,
поникнув гордой головой.
189
***
Поздняя осень. Поля опустели,
только не сжата полоска одна —
пусть ярость благородная
вскипает, как волна!

***
Не пылит дорога,
не дрожат листы.
Мы простимся с тобой у порога,
отдохнешь и ты.

***
Утро красит нежным светом
стены древнего Кремля.
Я к тебе пришел с приветом.
Мой рассказ закончен, бля.

2016–2017

190
 Літературно-художнє видання

Роман Ісаакович КОФМАН

Вірші
(російською мовою)

Верстка М. Степуріна
Дизайн обкладинки
Директор виробництва А. Бодейчук
Директор видавництва І Степурін

Підписано до друку 17.04.18

Формат 60х84/16. Ум. друк. арк. 11,16
Папір офсетний. Друк офсетний. Наклад прим.

Видавництво «САМІТ-КНИГА»
Україна, м. Київ, вул. Обсерваторна, 25
Тел.: (063) 757-74-80. sbook.com.ua. sinbook@ukr.net
Видавниче свідоцтво ДК 5335 від 20.04.2017