Изобретая ^осточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения

Лоуренс Вольф (Lawrence Wolff), известный как Ларри Вольф, профессор университета
Нью-Йорка, историк Центральной и Восточной Европы. Известен своей монографией
"Изобретение Восточной Европы» интеллектуалами и монархическими
правительствами эпохи Просвещения." («Изобретение Восточной Европы. Карта
цивилизации в сознании эпохи Просвещения», первое издание - 1994 г., переведены
украинский издательством «Критика» 2009 г.).

Метод Вулфа заключается в анализе основном литературной классики, мемуаров,

философских, политических трактатов, а также карт (отсюда термин «картирование»)
как исторических источников на предмет наличия в текстах черт ориентализма
(предубеждение к восточным культурам, термин Эдварда Саида), а затем создания в
интеллектуальном воображении XVIII века ментальной конструкции «Восточной
Европы».

Логично взглянуть на книгу в трех разных контекстах. Вопервых, нужно представить, какое место
занимает работа Л. Вульфа среди других научных исследований, посвященных «ментальным
картам», или воображаемой географии. Вовторых, важно соотнести ее с политическими
дискурсами того времени, когда книга писалась, — ведь Вульф и сам признает их значение в
предисловии к первому изданию своего труда. Наконец, стоит поговорить о современной
ситуации, в которой русский читатель знакомится с книгой Л. Вульфа. Психологи и географы
занялись темой «ментальных карт», или «воображаемой географии», раньше, чем историки, еще в
1970е годы. Понятие «ментальная карта» они определили как «созданное человеком
изображение части окружающего пространства». . Психология познания понимает ментальную
карту как субъективное внутреннее представление человека о части окружающего пространства.
Историки заинтересовались ментальными картами как общественным явлением и стали их
исследовать, опираясь на метод деконструкции дискурсов.

Эдвард Сайд в своей уже ставшей классической книге «Ориентализм» положил начало этому
направлению, изучив, как западная, главным образом британская и французская, мысль
конструировала понятие «Восток»2. Термином «ориентализм» он обозначил западные
дискурсивные практики создания обобщенного образа восточного человека и восточного
общества как антитезы европейского общества и человека, как идеологического и
психологического обоснования колониализма, отношений господства и подчинения. Обращаясь к
теме «изобретения Восточной Европы» западноевропейскими мыслителями и
путешественниками эпохи Просвещения, Л. Вульф, несомненно, вдохновлялся исследованием Э.
Сайда. Вульф описывает создание образа Восточной Европы как проект полуориентализации, в
котором главной характеристикой обществ этой части континента становится некое переходное
состояние между цивилизованным Западом и варварским Востоком, когда усвоение цивилизации
оказывается поверхностным, а основа этих обществ остается варварской. Изобретение Восточной
Европы, подчеркивает Вульф, неразрывно связано с (само)изобретением Запада. Подобно Востоку
Сайда, Восточная Европа Вульфа выступает в качестве конституирующего иного в процессе
формирования собственного образа цивилизованной Западной Европы. Сама оппозиция
«цивилизация—варварство» формулируется в рамках этого дискурса. Вульф утверждает, что
именно в XVIII веке ось воображаемой географии Европы была переориентирована с оппозиции
Юг—Север, где роль отсталого и дикого была закреплена за «Севером», на оппозицию Запад—
Восток. Книга Вульфа неизменно высоко оценивалась в научном сообществе — и это вполне
заслуженная оценка. Но читателю будет полезно знать и о высказанных в ее адрес критических
замечаниях. Ряд исследователей указывает на то, что в текстах, анализируемых Вульфом, само
понятие «Восточная Европа» не встречается; они настаивают, что та переориентация оси
воображаемой географии Европы, которую Вульф относит к эпохе Просвещения, в
действительности произошла позднее, в первой половине XIX века. Возможно, следует говорить
об определенном «переходном этапе», растянувшемся на несколько десятилетий. Другое важное
критическое замечание связано с тем, что ориенталистские или полуориенталистские мотивы в
описаниях варварства и дикости нередко встречаются у многих путешественников из европейских
столиц при описании провинции вообще. Даже Бальзак сравнивал крестьян юга Франции с
«дикими» американскими индейцами. Это обстоятельство требует ясного разграничения,
выяснения общего и особенного в описаниях оппозиции урбанистических центров и провинции в
любой части Европы того времени, с одной стороны, и западноевропейского дискурса Восточной
Европы — с другой. Такое разграничение, на наш взгляд, провести можно — французская
провинция концептуализируется французскими путешественниками как полудикая часть
собственного общества и не выполняет функции конституирующего иного, в отличие от Восточной
Европы. Но в книге Вульфа рассуждений на эту тему мы не найдем. Обогатил бы книгу и более
подробный анализ немецких источников, в том числе даже таких ключевых для темы Восточной
Европы, как трактаты Лейбница3. Но все эти недостатки никак не отменяют того факта, что вместе
с более поздними книгами Марии Тодоровой о дискурсе Балкан и Айвера Ноймана об
использовании образа «чужого» в воображаемой географии исследование Л. Вульфа принадлежит
к канону литературы о ментальных картах

Вульф начал работу над своей книгой в начале 90х годов. Это было время триумфа «нового
издания» дискурса Центральной Европы. Вульф упоминает о нем в начале книги как о попытке
преодолеть «доминирующий дискурс Восточной Европы» со стороны интеллектуалов в Чехии,
Венгрии, Польше и других странах. В стремлении определить новое место своих стран в
воображаемой географии Европы многие центральноевропейские интеллектуалы использовали
Россию в том качестве, в котором французские деятели Просвещения использовали Восточную
Европу — а именно в качестве конституирующего иного для создания образа «своей Европы».

Вместе с тем, если принять во внимание последующее развитие этого дискурса в XIX и XX веках,
нельзя не признать, что среди стран Восточной Европы России была отведена в нем особая роль. В
контексте геополитического соперничества мотив российской «восточноевропейскости», то есть
недоцивилизованности, сочетался с мотивом угрозы, образом «варвара у ворот». Описания
соперника как варвара, недоевропейца можно встретить в разные моменты истории и у
французов в их отношении к англичанам, и у англичан в их отношении к немцам, но
применительно к русским этот образ использовался на редкость настойчиво всеми их
противниками. К нему часто добавлялся мотив азиатскости русских или других народов империи,
что сближало образ России с образом другого «варвара на пороге» — Османской империи. Еще
одну важную особенность трактовки России в дискурсе Восточной Европы отмечает А. Нойман:
«Неопределенным был ее христианский статус в XVI и XVII веках, неопределенной была ее
способность усвоить то, чему она научилась у Европы в XVIII веке, неопределенными были ее
военные намерения в XIX и военнополитические в XX веке, теперь неопределенным снова
выглядит ее потенциал как ученика — всюду эта неизменная неопределенность»7