Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
Избранные труды - 1996
Избранные труды - 1996
ПЯТИГОРСКИЙ
ИЗБРАННЫЕ
ТРУДЫ
ЯЗЫК . СЕМИОТИКА . КУЛЬТУРА
А. Пятигорский
ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ
Школа
«ЯЗЫКИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ»
Москва 1996
Б Б К 87.3
П 57
Пятигорский А. М.
П 57 Избранные труды .- М.: Ш кола «Языки русской культуры»,
1996. - 590 с.
ISBN 5-88766-028-7
От редактора 9
I. СЕМИОТИКА
II. ФИЛОСОФИЯ
IV. ИНТЕРВЬЮ
О постмодернизме 362
Является ли будущее «зеленых» розовым 369
Имеет ли мыслящий человек право ошибаться? 373
Мир без политики или мир без левых и правых 377
Мысли о старении и распаде 381
Полемика о Пастернаке в английской прессе 386
ПРИЛОЖЕНИЕ.
Письмо в «Times Literary Supplement» 388
К портрету Кожева 390
Бог, человек и миссис Тэтчер 394
Четверть века спустя. Разговор о разговоре с Кестлером 396
Альфред Айер 398
Катафалк Ж .-П. Сартра 400
Кому сейчас нужен Сократ? 402
VI. ПРОЗА
Григорий Амелин
I
СЕМИОТИКА
НЕКОТОРЫЕ ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ОТНОСИТЕЛЬНО РАССМОТРЕНИЯ ТЕКСТА
КАК РАЗНОВИДНОСТИ СИГНАЛА*
2 Ch. Morris. Foundations of the theory of Signs. Chicago, 1938, pp. 6—9.
Некоторые общие замечания.. 17
7 Т. е. здесь условно предмет берется как объект для иного предмета. Ес
ли стать на строго формальную точку зрения, то текст — это результат акта
20 I. Семиотика
Вид текста
Признак Письмо Газетная Вывеска с Календарная Заметка с Эпита
или те статья предупреж заметка в за адресом фия
леграмма дением писной книж или теле
ке фоном
Объект + — — + + —
Время 0 0 — + — —
Пространство + — 0 0 0 0
__ 0
4.2. Говоря о времени и пространстве передачи текста, мы
оперируем с этими понятиями, имея в виду физическое содержа
ние17. Иное дело, когда речь идет об объекте текстовой связи. С
точки зрения исследователя, создание любого текста предполагает
возможность того, что он будет когда-либо и кем-либо воспринят.
С точки зрения автора, текст тоже может быть (или, вернее, дол
жен быть) воспринят. Но в отличие от исследователя автор, созда
вая текст, сам конструирует воспринимающий объект, т. е., созда
вая текст, он строит модель этого объекта, и этот физически несу
ществующий объект принимает участие в субъективной ситуации.
Вероятность восприятия текста есть по существу вероятность того,
что идеальному объекту будет соответствовать объект реальный18.
И в этом смысле реальность или идеальность объекта может быть в
отдельных случаях фактически установлена. Текст должен вы
звать ответное действие объекта, которое выразится либо в измене
нии поведения объекта, либо в сигнале с его стороны, либо в ответ
ном текстовом сообщении. Все эти действия также идеально кон
струируются автором текста и в свою очередь могут совпасть или
не совпасть с ответными действиями объекта, которые, таким об
разом, также могут быть реальными или идеальными. Однако су
ществуют такие разновидности текстов, которые по преимуществу
предполагают идеальную связь (т. е. связь, где объект19 или его
поведение являются идеальными) компонентой субъективной ситу
в том, что ему все равно, кого изучать — Лимонова или Лермонто
ва (под последним он имеет в виду себя). Но, говоря так, современ
ный писатель уже включает в литературу все, что он из нее ис
ключает. А семиотик, ничего не исключающий, самодовольно ух
мыляется (Алик Жолковский и Юра Щеглов), либо ободряюще ки
вает головой, призывая негодующего писателя еще больше негодо
вать, тем яснее выявляя свой психотип и этим помогая исследова
телю (Игорь Смирнов), либо, бессильно разводя руками (притворя
ется же, конечно), с лицемерным вздохом утешает писателя, что
ни он, ни сам семиотик не в состоянии выйти из структур мифоло
гического сознания (Александр Пятигорский), и т. д. В лотманов-
ских «Лекциях» огромную роль сыграло введение понятия «текст»
как фундаментального понятия семиотики и одновременно как по
нятия нейтрального в отношении ее объекта, литературы. Именно
«текст» дал возможность Юрию Михайловичу перейти от литера
туры к культуре как универсальному объекту семиотики.
Но литература — это органический объект, а культура — это
метапонятие, термин описания (и самоописания), применимый в
принципе к любым описаниям чего бы то ни было, включая сюда
и факт описания чего-то как культуры. (В последнем случае куль
тура перестает быть метапонятием.) Идея Юрия Михайловича о
культуре как совокупности текстов — идея, в разработке которой
я принял участие, написав с ним вместе статью (боюсь, что я ее
только испортил своим участием, — но это я сейчас так думаю), —
имела своим неизбежным последствием натурализацию, «опри-
роднивание» культуры. В процессе разработки этой идеи стало воз
можным говорить не только, скажем, «как я понимаю культуру»
(о чем говорилось и раньше), но и о том, как одна конкретная
культура понимает другую или саму себя. Сейчас я думаю, что эта
именно неосознаваемая нами тогда онтологизация метода неиз
бежно должна была нас привести к натурализации объекта — преде
лом чего и явилась лотмановская идея семиосферы (уже в 80-х годах).
Русский же культурный контекст определил и другую линию
развития семиотики, которую я бы условно назвал «культурно-те
леологической» или историософской. Эта линия ясно видна уже в
первых историко-мифологических работах Владимира Николаеви
ча Топорова, так же как и в его статьях о символизме Мирового
Древа. История стала объектом его семиотики, как культура —
лотмановской. Обе эти линии — и лотмановская натурализация, и
топоровская историософия — вышли из нашей (а не вообще) куль
туры. Точнее, из ее осознания нами. Их появление предвещало от
ход (если не уход) от семиотики.
И действительно, семиотика в ее наивно-номиналистических
предпосылках не могла долго уживаться ни с культурологическим
56 I. Семиотика
Предисловие
1.
2.
А . П . Поскольку мы переходим от рассуждений, касающих
ся нашей работы с сознанием и касающихся метазначения созна
ния, к сознанию как таковому в нашем рассуждении, т. е. по
скольку мы переходим уже к терминологии понимания нами на
шего сознания, я предложил бы начать с понятия и термина «сфе
ра сознания». *Сферу сознания» мы вводим для обозначения на
шей гипотезы о том, что сознание может быть описано вне зависи
мости от возможности приурочивания этого сознания к определен
ному субъекту, индивиду. Более того, в связи с этим возникает
другой вопрос — вопрос о принципиальной возможности не припи
сывать и сознанию чего бы то ни было как со стороны субъекта,
так и со стороны объекта. Мне кажется, что для такой гипотезы
недостаточно замечания о том, что сознание может описываться
как необъектное. Чтобы здесь быть последовательным, необходимо
допустить принципиальную возможность описания сознания как
чего-то онтологического и несубъектного. Я повторяю: здесь речь
идет не о действительном >ложении вещей, поскольку действи
тельное положение вещей применительно к сознанию нами здесь
не обсуждается. Мы здесь говорим о том, что в нашем понимании
сознания мы предполагаем возможность его описания вне какой
бы то ни было приуроченности, вне какого бы то ни было припи
сывания как объектного, так и субъектного порядка, поскольку и
субъект и объект сознания по необходимости выступают как неко
торым образом сформулированное действительное положение ве
щей относительно сознания. Рассматривая сознание под этим уг
лом зрения (я сейчас говорю не о сфере сознания, а вообще о соз
нании), мы можем сферу сознания рассматривать как своего рода
метасферу по отношению к другим возможным сферам научного,
философского, метафизического, умозрительного рассмотрения.
Именно положение сознания как какого-то универсального мета
объекта делает невозможным обращение к аналогиям, ибо всякая
аналогия, чтобы быть корректной, должна производиться либо на
том же уровне, что и аналогизируемый факт, или, по крайней ме
ре, на уровне близком к нему.
М , М . Я хотел бы тебя остановить в этом рассуждении по
одной простой причине: я представляю себе неплодотворным такой
78 II. Философия
3.
Л . П . Теперь я предлагаю ввести понятие «состояние созна
ния». Я называю «состоянием сознания», например, то состояние,
в котором мы сейчас ведем беседу о метатеории сознания. Этим я
хочу сказать, что каждой возможной мыслительной конструкции
(в данном случае связанной с работой над сознанием, с понимани
ем сознания) соответствует определенное психическое состояние
субъекта, меня. То есть состояние, которое обладает таким свой
ством, которым не обладают понятия, о которых мы говорили
раньше. Говоря о «сфере сознания», мы постулировали принципи
альную неприуроченность к субъекту и к объекту. Теперь мы
постулируем принципиальную приуроченность к субъекту, остав
ляя пока открытым вопрос об объекте. Поскольку мы с тобой дого
ворились, что встали на несколько иной, чем был до сих пор, путь
рассмотрения сознания, то мы можем позволить себе говорить о
субъекте, не говоря об объекте (как, впрочем, и говорить о субъек
те, не говоря о субъекте). Я предлагаю говорить о сознании в смыс
ле субъекта, не говоря об объекте. Как я реализую это предложе
ние? Я говорю: в нашей беседе в данный момент, в ряде моментов,
в какое-то определенное время, которое мы можем объективно
фиксировать, а можем и не фиксировать, объективно присутствует
некоторое определенное состояние нашего психо-физиологического
аппарата. Здесь нечего доказывать — это постулируется. Я предпо
лагаю, что каждому акту нашего рассмотрения соответствует опре
деленное «состояние сознания». Оно может быть равно другому со
стоянию, может быть не равно ему. Кроме того, оно может быть
моим, твоим, его; в данном случае существенна, во-первых, его
приуроченность к субъекту, а во-вторых, его чисто аксиоматичес
кое соотнесение с нашей работой над сознанием.
М . ЛГ. Можно сказать так: рефлекс над сознанием находится
в каком-то состоянии, которое не является содержанием самого
этого рефлекса, а является постоянной неустранимой добавкой к
любому такому содержанию и не входит в это содержание или со
держание не входит в него. Это одно и то же. То есть в каждый
данный момент рефлекс находится в таком состоянии, которое са
мо этим не ухватывается, и то, что оно не ухватывается, есть «со
стояние сознания». Оно может описываться и классифицироваться
Три беседы о метатеории сознания 91
некоторым психологическим образом, но само не имманентно пси
хике, не есть внутри психологического. Идя дальше, мы назовем
«состоянием сознания» и то, что в принципе путем какой-то про
верки решения ранее не могло вообще иметь отношения к созна
нию. Это тоже «состояние сознания». Какие-то вещи называются
«неметаллами» — это относится к свойствам металлов. Мне каж ет
ся, что развитие философии и психологии в XX в. в связи с Фрей
дом и феноменологией привело теорию сознания в своеобразный
тупик, когда люди осознали забавный парадокс, что они чаще все
го бывают вынуждены называть сознанием то, что сознанием не
является. Я об этом говорил в прошлой беседе.
А . П . Я думаю, что термин «состояние сознания» показыва
ет, не столько наше хитроумие, сколько наше бессилие решить
проблему сознания содержательным образом. Не решая ее содер
жательным образом, мы решаем ее несодержательным образом. Но
эта несодержательность понятия «состояние сознания» имеет одну
важную сторону, которая делает его на следующем уровне содер
жательным.
Мш М . Я приведу более парадоксальный оборот этого способа
введения понятия «состояние сознания», показывающий слож
ность или невозможность самой проблемы. Когда мы говорили о
«сфере сознания», то имели в виду, что все остальное будем вво
дить как конкретизацию нашего символического оператора. Ф ак
тически понятие «сфера сознания» есть оператор. Мы его и дела
ем. Фактически в этом определении «состояния сознания» мы го
ворим, что в «состоянии сознания» находится всякий, кто нахо
дится в «сфере сознания».
А . П . Это слишком обще. Ведь в «состоянии сознания» нахо
дится всякий, кто ничего не говорит и вообще ничего не думает,
потому что «состояние сознания» является понятием отрицатель
ного содержания, прямо ориентированного на процесс психологи
чески негативный. В этой связи чрезвычайно интересна гениаль
ная догадка древнеиндийских психологов...
М . М . Ты имеешь в виду, что они одинаково привилегиро
ванное положение отводили и позитивным и негативным кон
струкциям?
А . П . Да, но речь идет не о конструкциях, а именно о «состо
яниях сознания». Когда человек не осознает — это тоже «состоя
ние сознания», когда он сознает — это тоже «состояние сознания»,
когда он сознает одно — это тоже «состояние сознания», когда он
осознает другое — это тоже «состояние сознания». Но я хотел бы
остановиться на еще одном обстоятельстве чисто психологического
характера. Дело в том, что мы можем рассматривать конкретные
психические процессы, явления, события, психические свойства (в
92 II. Философия
4 Ровно через два месяца после того я, уже в Европе, встретился с исклю
чительно приятными, добрыми и обаятельными евреями, единственным недо
статком которых, пожалуй, было лишь то, что они точно знали , кто еврей, а
кто нет. Согласно этому определению евреем считается всякий еврей, кото
рый принадлежит по религии иудаизму, либо является атеистом. Но если он
придерживается каких-либо неиудаистских религиозных убеждений, то он не
еврей. Мой физик метафизически был гораздо осторожнее.
Заметки о «метафизической ситуации» 115
вой. Ну, скажем, «Эдип убивает отца*. Другая сила заставляет его
жениться на своей матери. Возможно, что первая сила может быть
представлена как связанная с определенным типом человека (или с
определенным типом выявления человеком своего типа). Но вторая
сила может вообще к данному человеку не относиться, а быть той
силой, которая связывает два поступка в одну единую ситуацию.
Совершив отцеубийство, Эдип уже вступил в «поле ситуаций*;
второй поступок — женитьбу на матери — ситуация совершает за
него. Более того, я думаю, что, в смысле такого предположения,
Эдипу потребовалось бы гораздо больше силы, чтобы, совершив
первый поступок, не совершить второго, нежели чтобы его совер
шить. Женитьба Эдипа на матери не есть следствие убийства им
отца; она уже имелась в убийстве отца как еще не выполненный
элемент уже готовой программы ситуации. И в этом (и только в
этом!) смысле ситуация здесь может быть приравнена к судьбе, но
с одной очень важной оговоркой: как человек, биографически свя
занный с естественнонаучным подходом XIX века, Фрейд был аб
солютно убежден (так убежден, что даже не думал об этом), что
судьба — это то, что стоит за человеком, позади человека. Он был
не только детерминистом, но и детерминистом, для которого одно
событие вызывает появление другого во времени. И весь сложней
ший механизм взаимодействия бессознательного, сознательного и
внешне наблюдаемого поведения был для Фрейда действитель
ным только потому, что он выполнялся в истории как прототип
и образец («экземпляр»). Или же, если перевернуть эту фразу:
конкретное историческое время было для Фрейда необходимым
условием «предсуществования* его образца психического сущест
вования человечества, подобно тому как конкретное биографичес
кое время было необходимо Фрейду для осуществления психоана
литического диагноза, анамнеза и терапии10.
В самом деле, сам язык Фрейда, изумительно приспособлен
ный для объяснения того, как и в результате чего возникла пато
логия, оказывается совершенно непригодным для описания на
личной ситуации патологии, становится таким же тавтологичным,
как язык марксизма. И там и там чем невозможнее описать си
туацию как таковую, тем больше усилий тратится на ее генезис и
эмбриологию.
Современное русское психологическое мышление «проскочи
ло* фрейдизм (как и многое другое) по причинам, конечно, не
ее за хвост в тот момент, когда она сама готова своей хвост схва
тить зубами. Законы контраста и ассоциации не определяют совре
менную литературную утопию. Доплести тогда интригу — не зна
чило бы победить; скорее, произошло бы появление еще одного ми
фологического романа (как «Сто лет одиночества» Маркеса или
«Сеймур, первое знакомство* Сэлинджера — где все прежние свя
зи сохраняются). Интрига — не в «выжить» и не в «победить».
Она — в предельной концентрации «сознательного», в спрессовы
вании не-бывшего («у-топического») опыта, обретающего свое ис
кусственное завершение в мысли и прозе настоящего.
То, о чем я говорю здесь, не «господствующая тенденция», не
стиль и не мода. Какой-то, может быть, незначительный сдвиг в
современной апперцепции (эстетической, философской, научной
даже) мог переместить что-то ближе к фокусу сознания, отдалив от
него что-то другое. Но «фокус сознания» не есть место, где все «на
чиналось». У набоковской Русляндии никогда не было настоящего,
но и вся интрига «Ады» — всегда в прошлом. У Игоря Померанце
ва — в рассказе, приложенном как «пример» — прошлая страна
реальна, но... неопределенна. («В Греции и на Западной Украине.
Начинать следует оттуда». То, что «Дрогобыч — столица мира» —
понятно даже дураку, если, конечно, он не из Черновиц.) Настоя
щее время сознания не нуждается в месте (самолет, ванная, что
угодно). Южане Фолкнера знали (верили), что можно было бы пе
реиграть прошлое, потому что в своем настоящем они оставались
всё в прежнем же месте. У Пруста прошлое необратимо и законче
но. Для обоих культура как место сознания в настоящем — про
должается (как для Замятина — гибель культуры, но это все рав
но). Для Померанцева (как и для меня) прошлое — не коллектив
но, то есть не-культура. «Индивидуальная культура* — просто
дурная метафора. Поэтому англичане — у которых нет культуры
(Бог миловал), но зато есть цивилизация (Божьим же попущени
ем) — думают, что это «чистый русский модернизм». Они с вос
торгом переводят померанцевские рассказы и даже читают их по
радио с музыкальным сопровождением, не подозревая, что это —
Джи Эйч Уэллс наоборот. Только Уэллс приходил в ужас от того,
что сам думал (как в «Мысли на последнем пределе») о будущем
общем, а Померанцев даже испытывает удовольствие от «вытяги
вания» конца интриги из прошлого в настоящее. Потрясающая се
рьезность утопических конструкций 20—30-х годов сменяется ли
шенной пафоса забавностью игры современного утопического со
знания.
РЕАКЦИЯ ФИЛОСОФИИ НА
ТОТАЛИТАРИЗМ
(Не-методологические заметки о возможности
анархической философии)4
принципе не имеет начал или это начало дано в мифе как всегда
уже наличествующее бытие. И оттого философ всегда оказывает
ся как бы в продолжении. Никогда — в начале. С этим соглашает
ся и Зильберман. Но на этом согласие кончается. Мамардашвили
покидает почву культуры и наивно спрашивает: «Ну хорошо, оста
вим на время методологию научения и подумаем, а кто есть учи
тель — в конкретном смысле слова?» Зильберман бы ответил, ес
ли бы был жив (он погиб в Бостоне в мае 1977 г.): «Учитель — это
тот, кто знает как учить тому, что есть в его традиции». На это
Мамардашвили возразит: «Нет, учитель — это тот, у кого есть уче
ники». После этого Мамардашвили перейдет к рефлексии над
функцией философа и, улыбаясь, скажет: «Видите ли, настоящий
философ всегда пытается. Действует по принципу „получится — не
получится“. А культура так не делается. Она всегда в чем-то есть.
Она дает философу минимум гарантии, а он отказывается и гово
рит: нет, я лучше попробую сделать другой ход. Нет! Совсем не ход
против культуры, но ход, культурой не предусмотренный». Вот
тут-то и есть основное несогласие между Зильберманом и Мамар
дашвили. Зильберман — как до него Гегель, Фихте и Шпенглер —
видел культуру с конца, ретроспективно и видел философию как
метод проекции культуры вперед, в будущее. Для Зильбермана
(как и для Гегеля) философия остается философствованием над
культурой. Стало быть, и система философии, если мы в самом
деле имеем дело с системой (что, согласно Зильберману ж е, встре
чается очень редко), редуцируется или может редуцироваться к
нормам, ценностям и текстам культуры. А Мамардашвили гово
рит: «Нет, так у нас просто не произойдет философии. Она не
случится. То есть философия вообще есть редкий случай. Но если
человек мыслит о культуре и рефлексирует себя в смысле культу
ры, то шансов что его мышление окажется философским, не будет
никаких».
Теперь я прекращаю этот воображаемый диалог и спрашиваю,
а что же все-таки произойдет вместо философии? И сам же отве
чаю (вместе с Бердяевым): произойдет самосознание, или самопоз
нание, или «культурная» биография философа, или — на худой
конец — наука, но никак не философия. Если мы редуцируем фи
лософию к методу, то гарантией ее ценности будет правильность
метода. Если мы редуцируем философию к ценности, то залогом ее
нужности будет ее общественно-культурная значимость. И так —
до бесконечности. Но где есть гарантия и залоги, там нет не только
философии, но и философствующего. Учитель будет «философски»
учить учеников тому, что не есть философия. Он будет их учить
истине, справедливости, правде, правильности, но не... движению
в сознании. Они будут с ним стоять в сознании.
Реакция философии на тоталитаризм 151
сказал, когда именно это сделаю, — так что никто не сможет, пока
я жив, разумеется, поймать меня на вранье.)
За 15 лет, прошедших с моего отъезда, я написал три книги и
15 или 20 статей. Написанная в начале 70-х вместе с Мерабом и
опубликованная в Иерусалиме книга Символ и сознание — все же
интересна (благодаря Мерабу), хотя язык ужасен. Омри Ронен ска
зал, что так говорят (как мы ее написали, то есть) банщики в Сан-
дуновских банях. (Боюсь, что он прав, хотя в Сандунах он сам ни
когда не бывал.) Моя книга A Buddhist Philosophy of Thought непрости
тельно дилетантски и фрагментарно написана, но в ней есть забав
ные повороты мысли.
И, наконец, только что вышедший роман Философия одного
переулка хорош тем, что я его очень люблю.
Борьба с омерзением к тому, что я написал, была значитель
но — только в данном случае, конечно, — облегчена обаятельной
настойчивостью Игоря Смирнова и вдохновляющим энтузиазмом
Игоря Померанцева. Избранная автобиблиография — компромис
сный результат моей дружбы с ними.
О ФИЛОСОФСКОЙ РАБОТЕ
ЗИЛЬБЕРМ АНА
(П ервое краткое введение)*
ПРИЛОЖЕНИЕ
Давид Зильберман
П Р И Б Л И Ж А Ю Щ И Е РА С С У Ж Д ЕН И Я М ЕЖ Д У Т РЕ М Я Л И Ц А М И О
М ОДАЛЬНОЙ М ЕТОДОЛОГИИ
И СУММЕ М ЕТА Ф И ЗИ К 1
л ос* пруж ина, постепенно развиваю щ аяся и с тем слабеющем в своей на-
пруге, или ж е под этим случайное стечение обстоятельств? Ведь онтологи
чески лю бая из эти х проблем пуста. Нас интересует заобсервировать «реф
лексы творчества» (воображаемые ж еланны е м ячи , кон струкц и и , зам ещ е
ния и прочую психическую арматуру).
О твлекаясь от этико-сотериологических проблем, м ы находим ограни
чивающую черту д л я эпистемологического смы сла. С точки зрен и я обсер
вационной психологии, все, чем , к прим еру, располагает и оперирует п си
хотехника буддизма (пока не доходит суть дела до предмета лизиоло-
гии), — все это ч и стая патология.
Безо всякой связи с христианской идеей о реальном падении м ы наб
людаем: вся сфера психического есть «патология» при отсутствии объек
тивной нормы неболезненности. П сихизм , таки м образом, есть в принципе
выпадение из онтизм а, а не ослабление первозданной онтичности, и вы па
дение в «дыру» — благодаря «цели» сверхсоэнательного, ради его очищ е
ния. «Выпадение» — примерно в той ж е м еханике, что и вы падение к р и с
таллов из перенасы щ енного раствора, то есть когда сверхсознательное
чревато бытием, небы тийствование — бы тийствованием , а падение в бы
тие — вы падением и з сознания; то есть психизмом, но н и к а к не грехопа
дением. Видите, здесь не платоновская «первообразность», а определение
«идеи» — как бы и з психических механизм ов. «Вечное падение» в сфере
психического — это и есть объективация всего долж ного обсервированию.
Условием долж енствования, то есть сверхонтической, реальной м одаль
ностью будет в данном случае пропозиция: «Есть страдание». П опадание в
падучую сферу психического есть «непопадание в ц ел ь... нахож д ен и я м я
чика» («духкха»): найди м ы его сразу, психизм а бы не было. Е сли ж е
сверхсознательное порой прихваты вает, «осеняет» («эпилептирует») пси
х и ку в этом падении неож иданны м просветлением «адж ни», то д анны й
ф акт мгновенно изы м ается из сферы обсервации, становится нормой ее
нормы. Н аш е ж е дело — ф иксировать «нормальные патологии».
В психологии и психиатрии такое падение назы вается «синкопа» (к а к
и в м узы ке, где оно обозначает перепад от высокого тона к низком у, рас
слабление). В индийской теории гармонии синкопа — п р авая, т. е. «поте
ря сознания» и «расточение космоса». И так, обсервационная психология
должна заниматься лиш ь тем, что имеет отношение к потере сознания —
синкопированием, размыванием. Сюда легко подключается важ ная проблема
контроля в чистом бессознательном, что должно быть засвидетельствовано
при объективировании психических градаций из состояний — в эпистемоло
гическую систему.
То, что по необходимости долж но вы пасть из Чистого Сверхсознатель-
ного в плане «сришти» (в христианском варианте: «Почему Б ог не м ож ет
не творить м ир?», со всеми этико-косм ологическими реф лексам и этого
вопроса, которы е м ы опускаем за ненадобностью), устанавливается д х ар
мической структурой в виде сознаваемых располож енностей («упадхар-
ма» — «закономерность» так называемого «опыта», то есть э/ш-феномено-
логия), когда попадает в сферу психического. Это и будут те самые «крю
чья», или «репера», д л я ф иксации ф актов осознания, «узелки на п а
мять». П ричем неваж но, что запом инать, а важ но, чтобы запоминать.
178 II. Философия
Ш ести лет от роду меня очень заботили косм ические полеты. Я изо
всех сил ж елал содействовать их осущ ествлению (ш ел 1945-й год), посто
янно думал о трудности этого дела. И задумал опы т : взять воробья (о
том, что уместнее бы взять себя , я не подумал; но здесь, к а к я теперь
знаю, был иной смы сл, птица эта бы ла — выносное из м еня, «душ а вон»)
и подобраться к краю атмосферы. Именно подобраться, а не подлететь...
Я очень ж иво представлял это: на корточках, подж ав ноги и пригнув го
лову, чтобы не задеть к р а я атмосферы. Высунуть руку с воробьем за ат
мосферу, к а к за кровлю кр ы ш и , подерж ать его там м гновение — и воб
рать вовнутрь, д авая ему отды ш аться. Затем постепенно удлинять срок
пребы вания воробья в косм ическом пространстве — до тех пор, п о к а он
не привы кнет вовсе не ды ш ать. Тогда-то его можно будет использовать в
косм ических полетах. П равда, чтобы вернуться, придется, все та к ж е пос
тепенно, научиться д ы ш ать. Но возвращ ения у м еня в карти н ах тогда не
было.
Способ моего рассуж дения был не научны й, хотя и им ел форму посте
пенного эксперим ента. Он был скорее йогический. Главное в этом сообра
ж ении — к ар ти н а м ен я, согнувш егося под кры ш ей, вы совываю щ его руку
с воробьем над поверхностью воздуш ного океана. А ещ е главнее: ды хание
казалось мне тягостью , научение ж и ть безвоздуш ностью — блаж енством.
Здесь у ж я воплощ ался в воробья, испы ты вал «бхогу» безды ханного поле
та. М еня приподы м ало: будто кто-то легко возды мал диафрагм у; топор
щ ились и кололись волосы на голове; я не зам ечал более д ы хан и я и испы
ты вал восторг; звенело в уш ах, становилось тихо, мир расступался, и я воз
носился.
Д евяти лет мне не хотелось ничего, все заполнилось одним: надо поз
навать. Я вообразил план познания в виде перевернутой ступенчатой пи
рамиды . Н ачинал сверху, от середины основания. Р асш и рял ся на всю
плоскость делавш егося известны м на этом уровне: это бы ла астрономия.
Н и малейш его сом нения в возможности актуального п ознания ее всей не
было. Затем мне надлеж ало спрыгнуть с получивш ейся плоскости пони
ж е — и оказаться на уровне ф и зи ки , тож е в срединной точке. Там — так
ж е расш ириться; потом — опять скачок — и я на плоскости хим ии, и
вновь расш иряю сь. Затем я схож у на уровень биологии, узнаю ее... и на
том все кончалось. Это было самое низкое и самое узкое, легкое, доступ
ное. Б ольш е нечего было познавать. Ведь биология — это почти непосред
ственное и без того известное, что-то очень близкое к наин и ж ай ш ей точке
«меня». Н и м атем атики, ни психологии, ни философии с этикой и социо
логией для м еня вовсе не существовало. Трудно поверить, как и е усилия я
предприним ал к познанию во всех перечисленных планах! В 3-м, 4-м
классах ш кол ы старался вобрать сферическую астрономию, институтский
курс биологии и т. п. А добра и зла не было кругом. Ч то бы это значило?
В ы думка, творчество, ф антазия — все это искони казалось мне чем-то
в вы сш ей степени невозм ож ны м и, главное, посты дны м. Н у чем-то вроде
обнаж ения срам ны х м ест... Х отя в последнем-то я не ви ж у ничего ирра
ционально-посты дного, все равно к а к на приеме у врача. В сякий раз, ког
да мне предлагали что-либо придумать, найти оптимальное реш ение — я
терялся. Потому что твердо знал: придумать ничего нельзя, уж е все при
ПРИЛОЖЕНИЕ. Д. Зильберман. Приближающие рассуждения... 181
чист умом? Не владеет собой? Н ет, нет и нет. Стало бы ть, м еж ду таким
отш ельником и Брахм аном во всем поддерж ивается соответствие и сход
ство. Поэтому после смерти, когда тело отш ельника расточится, он стаяет
едины м с Б рахм аном , поскольку он таков ж е — по край н ей мере, подоб
ное состояние вещ ей оказы вается возм ож ны м во всех м ы слим ы х отнош е
н и ях , при лю бых путях подхода к нему. В самом деле, Васиш тха: этот от
ш ельник свободен от гнева, зловредности, чист умом, владеет собой. Так
ж е и Брахм ан. Отсюда и возможность».
Выслуш ав сказанное, оба ученика-брахм ана обратились.
Т ак Будда их наставил, и подобное наставление продолж алось с успе
хом полторы ты сячи лет, пока не яви л ся Ш ан кара и не провозгласил:
«Святое место пусто не бывает», и не научил, что значит «быть брахма
ном» посредством м едитации над текстом и откровения в нем, хотя учил
он при помощ и все той ж е «негативной диалекти ки ».
Вот и появился текст с очевидной дидактической интенцией.
Говоря коротко, методологический ответ на вопрос таков. Ч то можно
сделать с любым текстом? Прочесть и написать новы й, встав к первому в
позицию ком м ентирования. Т ак я и поступил. Б ольш е ничего. Остальное
относится к внетекстовой деятельности. В тексте сутры я , благодаря и з
быточному знанию , методологически обнаруж ил неявно заданную струк
туру логического текста. Зная буддийский текст, я сумею привлечь его к
решению и твоей проблемы. (Видимо, психолог «Б.» под преимущ ествами
«-логии» подразумевал нечто подобное такой возм ож ности, ибо «-логия»
всегда парадигм атична.)
Пусть деятельность существует (I) и транслируема (I — V); если ж е не
транслируема, то вменена свыше (Ы -— I) либо ж е навязана сниже (V — I).
Транслируемость — критерий субъективности деятельности «на заявку»(—
V), «вмененность» означает нормативность отъявленного существования, а
«навязанность» — его избираемость.
Философствованием ты, очевидно, считаешь образование деятельности
как сущего смысла в двух вариантах:
N-----1 V-----1
(1) — ; (2) ~ ; Допустим.
(«Гегель») («Аристотель»)
Пусть перед нами ф илософский текст (1) и ли (2). Совершим ж е род де
ятельности, связы ваю щ ей субъекта с текстом, т. е. прочтем его. Ты верно
зам етил, что текст (1) невозможно оценить; формальное философствова
ние с ним долж но быть несубъективно: войдя в текст, м ы утрачиваем
субъективность, и философствование самосознавалось лож но: V
V
— при вхож дении в текст оценка его уш ла в «небывание* мыслительной
деятельности. П ример: прочтение М арксом текстов Гегеля. Осталось дей
ствовать с текстом не ка к с текстом — оказы вать с его помощ ью норм а
тивное давление, к а к с любым предметом. Это и будет единственной ос
тавленной возможностью нелож ного философского сам осознания. И в том
— вы нуж даю щ ая правота диалектического м атериализм а — единственной
абсолютной философской системы , получивш ейся на Западе (в И ндии по-
ПРИЛОЖЕНИЕ. Д. Зильберман. Приближающие рассуждения... 187
Так вот: все текстурно и текстура всяшна. И тут твой вопрос: «Чего же я
добиваюсь подобным моделированием, кроме уничтожения проблем вместо
их решения?»
Кстати, смею тебе заметить, вопрос этот модально односторонен, ибо
он спрашивает лиш ь о возможных следствиях, не удовлетворяясь тем, что
подобным моделированием раскрывается некоторая действительность.
Правда, и действительность — модально одностороння, но именно ввиду
этого, применительно к ней, вопросы о возможности нуж даю тся в особой
мотивировке. Но чего ж е все ж е можно добиваться?
Во-первых, к ак сам ты это ввел в круг вопроса, становится возмож
ным сказать, что «вселенная — это книга, которую пиш ет Бог» и что «Он
читает в наш их душ ах», и тем самым становится не только возмож ен, но
теоретически оправдан пантеизм. А это весьма немало. Более того, целый
континуум пантеизмов, ибо каж д ая трансцендентальная реф лексия дает
нам свой пантеизм. П ану легче столковаться с Паном, два пантеизм а сог
ласовать легче, чем один теизм и один атеизм. Почему мне эта возмож
ность европейски м ила, видно из дополнительности пантеизм а, с одной
стороны, и осевого института личности (вместе с присущ ими ему личны
ми институтами культуры) — с другой. Мне каж ется достоверным, что
пантеизм есть результат того процесса реаккультурации личности, когда
модель личного Бога сменилась моделью личного человека, а весь состав
теологем при этом сконцентрировался уж е не вокруг личного, а вокруг
логико-онтологического универсума. П ри этом я предполагаю , что содер
ж ание идеи «личность» осталось преж ним , но изм енился предмет ее отне
сения к сфере культуры : личность по-иному стала аккультурированной
(здесь важно и то обстоятельство, что сначала она была связан а с челове
ком косвенным образом — через его Богосыновство, а теперь стала связа
на самым прямым образом). Интересна историческая к о л л и зи я меж ду
пантеизмом и протестантизмом, поделивш ими медведя. Вольфианцы (а
через Канта и вся нем ецкая классика) были ф ункцией синтеза этих двух
теизмов — и не безуспешным.
Во-вторых, в текстуре закрепляется на предметах смы сл, происходит
его напластование. Смысл оестествляется и становится доступным транс
ляции во времени. А это, в свою очередь, есть предпосы лка д л я субъекти-
вации смысла. Если бы Господь только создал мир и наш их П рародите
лей, но не совершил бы того Общения, где Сам перед Адамом дал Имена
вещ ам мира, дал Я зы к, Сам уж е будучи Смыслом (логосом), то не было
бы нуж ды и в семиотическом воинстве текста. И что такие последующие
деяния ослуш авш ихся, к ак не ошибочное использование знаков этого
язы ка, в частности, их модальных определенностей (можно-неможно?)?
Чтобы в теле мира циркулировала кровь (смысл), нуж на кровеносная си
стема (текстура), и, продолж ая метафору, чтобы вы йти из м ира бессмерт
но, нужно кровоизлияние Самадхи. Тебе известна моя привязанность к
тематике «естественного — искусственного» и будет, надеюсь, ясно, что
способность к оестествлению во времени — д л я меня весьма важ на.
В-третьих, «я не охотник понимать текст иначе к а к буквально, ним а
ло не допуская транспозиции и метафоризации его объективного (?) смыс
ла». Тут у м еня более всего непонимания или несогласия. Есть престран
ПРИЛОЖЕНИЕ. Д. Зильберман. Приближающие рассуждения... 191
Под конец ты признался, что тебе ещ е не совсем ясен смысл моих мо
дальны х вы кладок. П онимаеш ь л и , в канве модальной методологии одна
из остевых нитей ведется ради предполож ения, что в ней (методологии)
долж на сохраняться «запланированная непонятность» д л я любого, в том
числе и д л я м еня самого («методолога»). Остается л и ш ь разл и чи ть, чему
д л я тебя предусмотрено самим родом твоей позиции остаться непонят
ным, а где непониманию следует придать смысл «отсутствия текстуры , ог
раниченного неизготовленностью» (это ж аргон индийской логики).
Я до сих пор не способен спокойно отслоить от себя модальную мето
дологию, опьянен «суммой м етаф изик», к а к трансцендентны м д л я моего
поним ания, и это, конечно, создает больш ие трудности в ком м уникации,
даж е отчасти непреодолимые. Потому я предпочитаю «суммировать» как
бы в предмете, словно бы совершенно не ведая о действительности объ
екта, не задаваясь ею, чтобы, упаси Бог, не попасть ненароком в теорети
ческие калош и какой-то объективированной традиции представления объ
ект а, дабы последний не стая исподволь управлять м оим поним анием в
силу своей объективной необходимости. По-другому это зн ачи т, что упот
ребляемые мною слова не ограничиваю тся специальны м смы слом, всегда
тянут за собой нить из ткани чьего-нибудь «философствования», причем
ни одному из них я не намереваюсь вручить гарантию терминологической
неприкосновенности. Впрочем, это н и как не вредит строгости и взы ска
тельности обговариваемого. Н апротив, такой подход освобождает от н уж
ды в вериф икации ради точности, не создавая неточности: ведь я не га
рантирую, что буду пользоваться тем или иным вводимы м термином
впредь к ак данностью, не покусивш ись на его смысл.
Сейчас попытаюсь образно сопоставить стереотипы твоей и моей мыс
лительной работы. Это необходимо, ибо, к а к ты долж ен пом нить, методо
логия поним ания ткется «между и м еж ду», т. е. «парадигм атика в се
бе» — «синтагматике в тебе» и т. п.
Мне представляется, будто ты обрамляеш ь куски какого-то естествен
ного фона, и основной подтекст твоего теоретизирования — негласная и
неразглаш аемая договоренность, вроде: «То, что оказалось очерченным
этой (большой, м алой, косой, перевернутой, правой, левой и т. п .) рам
кой, назовем „картиной“ ». Это я назову «теоретизированием от проекти
рования» — когда ф ункция способности суж дения, к а к неп он ятн ая тебе
м еханика твоего собственного устройства, поставляет уж е данное твоему
сознанию его собственной множественной знаковости, которую ты теоре
тизированием сводиш ь в единство смы сла, то биш ь «картины », отню дь не
необходимой к а к «устроенность в себе». И так, ты своим суж дением , к ак
ножом, реж еш ь на куски не-знаковую действительность, и ты ж е называ
ешь объекты своих действий знакам и, сводимыми в смы сл.
Я ж е (представь) будто сиж у (на корточках) и устраиваю в себе разного
рода изготовленности к видению картин, к а к бы исторгая из каж дого, от
дельно взятого на изготовку смы сла, значение видимого. А откуда возь
мется во мне смысл всякий раз, я не понимаю . И не могу сравнить после
довательные изготовленности, ибо не понимаю их основательности.
Казалось, все просто и по-заведенному движ ется по уж е улож енны м
философским рельсам (вот тебе, кстати, и проблема: то немногое, один,
ПРИЛОЖЕНИЕ. Д. Зильберман. Приближающие рассуждения., 193
N---1; 1 - - - У; У - - - 1
V N N
«Чтобы в теле м ира циркулировала кровь (смысл), нуж на кровеносная
система (текстура), а чтобы вы йти из м ира бессмертно, нуж но кровоизли
яние Самадхи».
С огласиш ься ли ты , что твой образ, здесь и там , навеян Гегелем, «Фе
номенологией Д уха», — там он почти есть... И что это — образчик орга
нического м ы ш ления теоретика, возникш его из понятийного путем тек-
стоидирования? Ты изображ аеш ь половой акт творения — но не в смысле
сексуального субстрата м ы ш ления, а в смысле образования пластического
организм а теории, и теории культуры .
Смыслу действительно некуда деться, кроме к ак в бессмертие не-орга-
низм а: I ---- Ы, то есть перейдя в необходимость Отцовства. Если смысл и
сознание так пластично связаны , тогда верно говоримое тобой о первопри-
частности см ы сла сознанию («структура чего», «смысловая структура* и
ПРИЛОЖЕНИЕ. Д. Зильберман. Приближающие рассуждения... 195
V
Боги и асуры пахтали молочный океан, уперш и мутовку в спину Ч ере
пахи и вращ ая ее триж ды обвивш имся вокруг Змеем. Они хотели добыть
амриту, смысл бессмертия, к а к добывают масло: из существующего (I) —
необходимое (К). Им были при этом совершенно безразличны (у ) красивы е
текстурные узоры интерференции в массе молока (абсурдно, чтобы при
их работе и цели их еще занимало и такое). И м долж ны бы ли казаться
случайными всплывавш ие со дна океана организованности вселенных: то
ли пузы ри, то ли неведомые существа пучины. Здесь был смы сл, но вовсе
не было сознания. И сходя из подобного поним ания мне вообще невозм ож
но уразуметь говоримое тобою. Зато я отлично могу показать, что многое
в твоих рассуж дениях — ф игуры язы к а (например, замечание о родитель-
ности текстуры , но не текста, о соотношении смы сла и сознания и т. п .),
и что след этого тянется к Гегелю. Но ведь я зы к (в своих грам м атических
организованностях) — не объект для тебя, но сам ты вы ходиш ь его субъ
ектом. Тогда уж мне непонятно, почему субъект — особое состояние д ея
тельности («подверженности» ей). Почему не состояние готовности? Если
последнее, то субъект не определен относительно деятельности, ибо готов
ность первее деятельности. По-моему, субъект — наблю датель, и к д ея
тельности мож ет не иметь никакого отнош ения, разве что через сознание,
когда вы сказы ваю тся суж дения о деятельности: но тут поди разбери, что
в вы сказы вании от субъекта, а что — язы ковы е трю измы.
М ожно добыть смысл прям о из ничего, к а к Бог. И ли, что то ж е самое,
можно просто знать об образовании понятий у Гегеля, но не писать само
му ничего об этом: N — I. Но ведь так не годится.
И тут основной упрек. Как-то слиш ком легкомы сленно разделался ты
с Христом. Во-первых, я не усмотрел предваривш ую эту разделку теорети
ческую оправданность пантеизм а. Я не понимаю двух П анов и не виж у,
кто с кем вообще м ож ет и долж ен столковы ваться в случае деперсонали
зации. Так что противопоставить личностному здесь нечего. То ж е, что ты
описываешь к а к послехристианскую европейскую «личность* — это либо
организация («юридическое лицо»), либо экзистирую щ ая «единичность».
Т
196 II. Философия
Возвращение к Москве
вал, что всему уже давно — крышка, хотя надеялся почему-то, что
еще попишет и попредставляет. Живаго, напротив, чувствовал, что
если даже люди будут писать замечательные стихи или ставить
удивительные пьесы, то все равно — или даже тем более — крыш
ка, ибо это уже не имеет значения, кто что сделает. Для Булгакова
же, как и для самого Пастернака, в отличие от Живаго, во всем
этом оставалась еще бездна значения. И оттого вся легендарная ис
тория со звонком Сталина Пастернаку насчет Мастера Мандель
штама, вне зависимости от того, была ли это правда, или
интеллигентская московская «параша», кажется мне собачьей ко
медией. Комедией, где актеры — люди, с которых уже давно сня
ли головы, а они хором плачут по волосам и спорят, кто первый4.
Живаго не воспринимал двадцатых годов Пастернака и Мая
ковского, Малевича и Мейерхольда56. Он не воспринимал и распра
вы двадцатых годов с «белой гвардией» и церковью, годов, когда
крестьянство начали «подводить» к коллективизации. Он не видел
элитных взлетов и массовой деградации. Он видел «середину» того
времени в своих старых друзьях Дудорове и Гордоне и думал:
«Единственное живое и яркое в вас — это то, что вы жили в одно
время со мной и меня знали». Он видел в них будущих булгаков
ских персонажей, зная, что от кого ушла истина смерти, тот
будет обречен на выживание и станет добычей страха смерти.
Однако духовный нейтрализм Юрия Андреевича проявился не
только в невосприятии им двадцатых. Он не жалел и о девятисо
тых. Дух «свертывался» слишком быстро, и воскресить его оказа
лось возможным только в отдельной жизни и в особом месте. Пла
кать, собственно, было не о чем. Когда Гордон упрекал Живаго за
пренебрежение к Марине (третья жена Юрия Андреевича), тот от
вечал: «...у меня нет с ними разлада, я не веду войны ни с ними,
ни с кем бы то ни было». Это несколько буддистическое высказы
вание Живаго не означает ни того, что он был в мире с окружаю
4 Этот мотив был в точности повторен в книге сэра Фреда Хойла «Черное
облако», вышедшей через пятнадцать лет после опубликования «Ультима Ту
ле» на русском и за 14 лет до перевода этого рассказа на английский. Я не
думаю, чтобы здесь было заимствование. Скорее — конгениальность знамени
того британского астронома (Fred Hoyle. The Black Cloud. London, 1977 (1957),
pp. 208—216).
Чуть-чуть о философии Владимира Набокова 237
Опубликовано: «Russian Literature and Criticism». Selected Papers from the Second
World Congress for Soviet and East European Studies. — Ed. by Evelyn Bristol. Berkeley,
1980, pp. 235—244; а также: «Alma m ater», Тарту, 1990, № 1(3), c. 2—3; «Ступе
ни», 1991, № 3, c. 12—21.
1 Эта статья была прочитана в Гармише Сиднеем Монасом (1980 г.), им
отредактирована и немного сокращена (разумеется, с согласия автора, даже
по его настоянию). Первая цитата эпиграфа взята из «Переписки из двух уг
лов» М. Гершензона и В. Иванова (М., 1921, с. 15). Вторая — из письма
Н. Ардатовского к А. Дмитриеву (около 1959 г., неопубл.).
Философия или литературная критика 257
Она умирает...
И очень изматывается.
Религиозной культурой.
А может быть, это было связано с тем, что когда мы узнали о 37-м
годе, то ужас, пережитый нами, был столь огромен и связан с непомер
ным страданием, что это и т олкнуло, привело к утрате сознания. То
есть мы как бы забыли о собственном существовании (и сознании) в
этом смысле. Страдание, а вернее, ужас от страдания м иллионов дру
гих — я опять подчеркиваю: других, другого, — он постоянно заст авля
ет нас забыть себя. Ведь сейчас происходит ф актически то же самое.
Люди, оторвавшиеся от корней страха, они...
294 IV. Интервью
Нет, это, mon cher, как вам повезет. Если говорить о XX веке,
то, безусловно, гораздо большему клишированию подвергается
письменная речь.
Какова была реакция «героев» на текст вашего романа «Философия
одного переулка*? Что для вас значит Г.И.?
О Декарте?
Н ет, «Как я понимаю философию»...
Только страдательные?
А . 77. Чему?
И. С. Чему — это вопрос. Что такое мода?
А . П . В данном случае то, о чем ты говоришь, было противо
поставлением не системе политической власти, а устоявшейся в
этом режиме культуре.
И . С. Не согласен. Мода противостоит истории, я думаю. Ис
тория есть подлинное изменение, мода — ложное. Шестидесятые
начались с моды, поскольку они не могли быть полноценным исто
рическим явлением.
А . 77. Так, но историческая полноценность осознается только
задним числом.
И . С. Ничего подобного! Романтизм понял себя как полноцен
ную эпоху; реализм, символизм — тоже. Шестидесятые понять се
бя как полноценное явление, как нечто новое никогда не могли.
Они начались с моды, стиляг, длинных волос и толстых подошв.
Ты прав, говоря о культе творчества, но что это за творчество, да
вай подумаем. Во многом это была имитация, подражание твор
честву, просвещенческий пересказ западных трудов и романов. Все
главные технические изобретения (компьютер, телевидение, атом
ная бомба, ракеты) были сделаны раньше. Шестидесятые изобрели
только ксерокопировальные аппараты. Поэтому эти годы как но
стальгия по прошлому и потерпели крах. Как история, которая
превратилась в ностальгию.
А . 77. То, что ты называешь имитацией, было для них само
выражением. Поэтому называть это имитацией и правильно, и
неправильно.
И . С. Но надо быть объективным. Когда диссиденты пытались
жить по сталинской конституции, они были имитаторами. Ничего
кроме ностальгии шестидесятые не испытывали.
А . 77. В этом смысле мы могли бы сказать, что сегодня мы
испытываем псевдоностальгию.
И . С. Но сейчас кроме этого мы имеем дело и с осознанием
ситуации, возникшей после краха тоталитаризма, что делает, на
пример, Сорокин. Он понял, что сам ничего сказать не может. Вот
этого-то и не понимали люди шестидесятых годов. Они точно так
же ничего не могли сказать, но думали, что говорят новое слово.
А . 77. То есть попросту они ничего не могли сказать сами о
себе. Вернее, говорили о себе не своими словами.
И . С. Мода есть подражание истории неисторическими сред
ствами. История есть обновление всего, мода — обновление лишь
чего-либо.
А . 77. Нет, мода есть обновление способа выражения на лю
бом уровне. Вспомни феноменальный взрыв моды на науку. Не за
ниматься наукой было в каком-то смысле неприличным. Это было
О времени в себе 323
* * *
го в виду. Он, конечно, как и все люди его поколения, был абсо
лютно культуропомешан. Более того, я думаю, что по своим сим
патиям он был революционером. Это жутко интересно.
И . С. И Деррида тоже. Отсюда его инфантильный интерес к
Марксу.
А . 17. Если говорить об американских шестидесятниках, то
они использовали старого идеолога революции Маркузе, который
никак по своей истории и возрасту к шестидесятникам относиться
не мог. Они использовали его в порядке выработки идеальной ре
волюционной идеологии. Но революционная идеология не может
быть выработана идеально. Это другой, чрезвычайно интересный
вопрос. Идеология становится революционной идеологией только
тогда, когда революция уже совершается исторически. Все осталь
ное — чушь полная. Но тут было и нечто другое. Прости, что
опять ударяюсь в воспоминания. Я как-то спросил вдову профессо
ра Риса из Эдинбургского университета: «Простите, почему так ра
но умер Ваш муж? Он тяжело болел?» — «Он ничем не болел», —
отвечала она. Когда любимые студенты освистали его в 1972 году
(не забывай, что в Англии это было с большим опозданием), он не
смог этого вынести, у него был инфаркт, потому что он считал, что
он и его ученики принадлежат не только к одной эпохе, но и к од
ному миру. Его мир был расколот этим освистыванием.
И . С. Полагаю, что революция — это все-таки чисто культур
ное явление.
А . П . Пусть так, но оно не мотивируется культурой.
И . С. Но мы сейчас далеко зайдем, ибо наша проблема — не
революция вообще, а квазиреволюция 1968 года. Именно в силу
своей квазиреволюционности она и превратилась в конечном итоге
в сексуальную революцию.
А . П . Потому что надо было реализовать недостаточно силь
ное для настоящей революции желание. Еще одна забавная вещь.
В западной культуре существовал не только профессор, у которого
был первый и последний инфаркт. В семидесятых годах в Англии
и Америке появилось огромное количество консерваторов, которые
начали срочно переделываться. Их заставляла сама атмосфера ше
стидесятничества. Возникла идея сродни идее попутничества в
России двадцатых годов. Хорошо, мне это не нравится, это отрицает
все то, что я считаю ценностями, но это же есть — значит, я не мо
гу пройти мимо этого. И огромное количество старых профессоров
пошло по этому пути. Это превратилось уже в «постреволюцион
ную» моду.
И . С. Я, Саша, думаю, что это не составляет специфики шес
тидесятых, хотя и является важной частью содержания этого вре
мени. Это характерная черта любой революционной ситуации. Точ
332 IV. Интервью
мом общем смысле слова. Так же как и наличие особой группы по
литически мыслящих и высказывающих эти мысли людей, услов
но же называемых интеллектуалами. Они-то, и только они, и не
сут ответственность. За что? За катастрофические результаты вы
полнения их мыслей ими самими или, что случается гораздо чаще,
другими.
Тогда переформулируем этот вопрос так: имеет ли современ
ный интеллигент право ошибаться? Французский философ Бер
нар-Анри Леви определенно считает, что нет, не имеет. В своей
книге «Идеи фикс» он говорит, что вся история интеллигентской
идеологии (а нередко и политической практики) во Франции в те
чение последних ста лет (а то и больше) — это серия предательств.
К. Дэвис в рецензии на эту книгу с чисто британской самоиронией
замечает, что в отличие от своих британских коллег, французские
интеллектуалы, по крайней мере, не боялись оказаться неправы
ми, если, конечно, они доживали, как Жан-Поль Сартр, Альтюс
сер и даже Фуко до времени, когда их ошибки становились слиш
ком уж очевидными. Но очевидными для кого? — спросим мы, —
для других, для общества? А почему же тогда не обвинить в непра
воте общество, которое «наивно прельстилось» ошибочными теори
ями бедных интеллигентов? Но ведь само понятие «общество», в
отличие, скажем, от таких понятий, как «город» или даже «госу
дарство», есть чистая философская или социологическая абстрак
ция, которую уж никак невозможно характеризовать в отношении
правоты или неправоты, ошибки или совести.
И не будем при этом забывать, что практически все идеологии
нового времени, созданные интеллигентами, были не только анти-
индивидуалистическими и более или менее антирелигиозными, но
(и это гораздо важнее) всегда создавались как бы не от себя. И уж
обязательно за другого, вместо другого, который сам за себя и от
себя ни писать, ни говорить не может. «Но это же элементарный
случай общественного разделения труда», — возразил бы Маркс
среднего периода. Сейчас, однако, наблюдая закат идеологии, ко
торый многие интеллектуалы, особенно во Франции и России, при
нимают за «конец культуры» или «конец истории», мы видим, на
сколько изменилась, по сравнению с началом века, сама интеллек
туальная атмосфера современного мира. И одним из важнейших
факторов ее изменения является потеря интереса к общему, упа
док веры в действительность общих категорий и понятий. Когда
известный философ Томас Нагель в работе «Равенство и пристраст
ность» говорит, что «на обществе в целом лежит гораздо большая
ответственность за ошибки и упущения, чем на его отдельных чле
нах», то это звучит не только непоправимо напыщенно-глупо и ба
нально, но и исторически бессмысленно. На обществе каких лю
Имеет ли мыслящий человек право ошибаться? 375
дей? Тех, кто жили, когда эти ошибки были совершены, или тех
ныне живущих, которые объединяют себя с давно или недавно
умершими, в давно ставшей бессодержательной, абстрактной идее
общества?
«И вообще, — скажет молодой человек (он так на самом деле
и говорит) на улице или даже в коридоре библиотеки Парижа,
Москвы или Берлина, — оставьте меня хоть на время в покое со
всеми грехами, преступлениями и великими культурными дости
жениями вашего прошлого и дайте мне разобраться в моем настоя
щем. А когда разберусь, перейду и к моему прошлому. Но какой
ужас! Ведь мое прошлое это вы, а не ваше прошлое!»
Хорошо, оставим современного молодого человека в покое и
перейдем к его прошлому, то есть к нам самим, согласившись с
ним, что такому прошлому не позавидуешь. Цитированный выше
молодой человек хочет жить (и в каком-то смысле слова уже ж и
вет) в мире, где его мышление будет его мышлением и ничем боль
ше. Он не желает нести ответственность за общественные послед
ствия своего мышления, потому что он не желает, чтобы были та
кие последствия. Его реакция носит по существу не нигилистичес
кий и авангардистский, а скорее восстановительный и защитный
характер. При этом не забывайте, что шесть, по крайней мере, по
колений европейских (включая сюда и русских) интеллигентов,
безусловно хотели, чтобы их мышление имело общественные, по
литические, экономические и культурные последствия. Поэтому-то
их мышление и было идеологическим по определению. Никто не
спросит с мыслящего неидеологически человека за его неправоту и
ошибки. Мышление — это его частное дело. Эта новая ситуация, и
к ней трудно привыкнуть. Ресурсы идеологического прошлого еще
далеко не исчерпаны: виноватые есть, потому что должны быть,
потому что есть ошибка. Либо историческая, «объективно»
устанавливаемая задним числом, так сказать, либо — прямое обви
нение в злонамеренности, адресованное всему историческому пери
оду. Это последние попытки идеологии взять реванш у другой иде
ологии, до последнего времени торжествующей, а теперь ставшей
такой же ненужной, как и первая.
Мусульманский идеолог из Алжира Али Бельхади утвержда
ет, что «„свобода“ и „равенство“ — это два масонских лозунга, ко
торые распространяются, пропагандируются евреями под руково
дством Сионских мудрецов, чтобы совратить и развратить мир».
Это высказывание — сейчас я не говорю о его свежести и новиз
не — очень легко сводится к элементарной историко-идеологичес
кой концепции, которую я бы кратко выразил так: история двух
прошедших веков отмечена сознательным злом, дурной волей ма
сонов и евреев, направленной на уничтожение религии и тради
376 V. И з выступлений на радио
еще далеко, но он серьезно угрожает оставить его без пищи для по
литического мышления. Политолог без оптимизма смотрит на гло
бус, выискивая хоть какую-никакую политическую новизну, избе
жавшую внимания его коллег. Ему неведомо, что на самом деле он
ищет и не находит... утопию. Как говорил Оскар Уайльд, «карта
мира, не включающая в себя страну, именуемую утопией, не имеет
права называться географической картой». Что поделать! Утопии
исчезли с карты мира одна за другой, а политика неотвратимо те
ряет свою партийную дуальность, свою традиционную альтерна
тивность. «Белые — красные», «правые — левые», «радикалы —
либералы» чередой уходят в прошлое. Некоторые политологи пы
таются разглядеть и предвидеть какую-то новую «третью силу», с
помощью которой могло бы произойти «восстановление политики
вообще, и история могла бы продолжаться». Питер Маршалл ви
дит эту «третью силу» в анархизме. Он пишет в своей книге «Тре
буя невозможного»: «Анархизм как Феникс восстает из пепла сож
женной сталинской системы». Такую схему политического мышле
ния можно будет представить следующим образом: в мире, неук
лонно движущемся к общемировому единству и, таким образом, к
концу политической (а может быть, и всякой) истории, в мире с
исчезающим различием между «правыми» и «левыми», радикала
ми и либералами, с последними вспышками местной националь
ной и религиозной розни, — в этом мире можно предвидеть разви
тие нового противоречия — противоречия между индивидуальным
и общим. Напомню, не между частным и общим, ибо частное
имеет в виду интересы социальной группы, слоя, класса, наконец,
но не отдельной личности. И политически этот протест личности
против одной уже, а не многих, мировой политической системы,
находит свое выражение в анархизме.
Приведенная выше схема типична для тривиального истори
ческого мышления, мышления, которое предсказывает конец исто
рии, а на самом деле боится своего собственного конца. Хорошо,
но ведь политика — это, в конце концов, не о разнице точек зре
ния, а о власти и борьбе за власть. То, что вы предсказываете, —
не конец политической истории, а конец концепции политической
истории, унаследованной нами от эпохи Просвещения или, попро
сту говоря, конец определенного и прошлого типа мышления об ис
тории и о себе в истории. Предсказание (я вовсе не считаю его не
верным) будущей роли анархизма будет ни чем иным, как восста
новлением прежнего политического дуализма, — только вместо
«левых и правых», «прогрессистов и консерваторов», «национа
листов и интернационалистов» будут сторонники одной единой
власти и бунтующие против нее индивидуалисты-анархисты. И ес
ли так, то я не вижу в этом ничего нового — ни в самом этом по
литическом будущем, ни, менее всего, в мышлении о нем.
8. МЫСЛИ О СТАРЕНИИ И РАСПАДЕ
13 Пятигорский А. А.
ПОЛЕМИКА О ПАСТЕРНАКЕ В
АНГЛИЙСКОЙ ПРЕССЕ
П рилож ение
Роман
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
В се описанные здесь лица, имена, фами
лии и биографические данные а б с о л ю т н о
р е а л ь н ы . То же относится ко всем другим
живфм существам, а также к неживым пред
метам, географическим названиям и истори
ческим данным. Нумерация сносок в книге
сплошная.
Философия одного переулка 409
Глава первая
ИСТОЧНИКИ
И ДЕЙСТВУЮЩИЕ Л И Ц А
Глава вторая
НАЧАЛО РЕЛИГИИ6
Глава третья
А МОЖ ЕТ БЫ ТЬ,
ВСЕ-ТАКИ ПЕРЕДУМАЕШ Ь?
Глава четвертая
ПРОДОЛЖЕНИЕ
РЕЛИГИОЗНОГО ВОСПИТАНИЯ;
ОБРЫ ВКИ РАЗГОВОРОВ О СИЛЕ,
ДИАЛЕКТИКЕ И ДУ ХЕ
Глава пятая
РЕГРЕССИВНАЯ ИНТЕРЛЮ ДИЯ:
КОНФЕРЕНЦИЯ
С ДЕДУШ КОЙ ТИМОФЕЕМ
Глава шестая
14 ИЮ ЛЯ 1938 г.,
4—5 ВЕЧЕРА
Глава седьмая
14 ИЮ ЛЯ 1938 г., 5 —7 ВЕЧЕРА
Глава восьмая
ЧЕТВЕРО ЗА СТОЛОМ
Глава девятая
24 АП РЕЛ Я 1945 г.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
Глава десятая
У ГЕН И
Это была первая наша встреча за шесть лет. Геня сидел на вы
сокой кровати с изодранным пологом и пригласил меня сделать то
же. Я отказался и уселся на полу, подложив старый ватник и
опершись спиной о противоположную стену. Оба мы оставались в
пальто и шапках, но все равно было очень холодно.
«Холодно, а зато клопы все уползли внутрь куда-то, — сказал Ге
ня, — но сейчас натопим буржуйку, заварим чай и поджарим
хлеб». Через полчаса каморка была натоплена до жары почти тро
пической, а божественный аромат жареного черного хлеба запол
нил всю мансарду.
«Если не хочешь говорить, то и не надо, — сказал Геня. —
Согласно моим прежним наблюдениям ты очень часто стараешься
завести разговор на тему, тебя лишь абстрактно интересующую. И
это, как правило, у тебя не получается. Однако стоит тебе начать
говорить о чем-то милом и бессмысленном, как становится инте
ресно, да?» — «Милый Геня, — отвечал я, — я не нахожу слов,
приличествующих торжественности этого часа и одновременно
приличных, чтобы выразить мою радость от того, что я тебя вижу,
и мое отчаяние от постигших меня неудач. Поэтому ни о том, ни о
другом речи сейчас не будет. Но скажи мне, что ты сейчас делаешь
и о чем думаешь?» — «Ну, так, — сказал Геня, — меня, в общем,
кое-как устроили помогать расставлять книги в одной библиотеке.
Делом этого не назовешь. Думаю же я о том, что скоро думать мне
станет гораздо легче и свободнее. Объективно, я имею в виду. Но в
то же время и гораздо труднее, ибо появится огромное количество
вещей, угрожающих самому думанью, а не физическому существо
ванию думающего, как в тридцатые и во время войны. В настоя
щий же момент нашему думанью непосредственно угрожает при
ход человека с нелепейшим именем Гаральд Ранцев.
Но еще до прихода Ранцева (с которым я когда-то учился в
начальной школе) у меня начала жутко болеть голова — что-то бы
ло не в порядке с печуркой. Ранцев пришел, отказался сидеть на
полу («на полу не сидят — по полу ходят»), так же как и на кро
вати («это крайне негигиенично и, откровенно говоря, омерзитель
но»), стал спиной к окошечку и заговорил. До меня через угарную
боль долетали странные фразы, которые почему-то навсегда оста
лись в памяти — возможно, по контрасту со словами Гени. «Татья
на Бах была пьяница (кто такая Татьяна Бах не знаю по сю пору);
Станиславскому не давали ставить, как он хотел; Кольцов погиб
по странному недоразумению; Светлов — трус. Писал военные сти
хи, а сам боялся воевать; Заболоцкий писал стихи, которых никто
не понимает; достаточно будет Кагановичу сказать все Молотову, и
с антисемитизмом будет покончено раз и навсегда — мне так дядя
Буля сказал; если бы вы оба только знали, как нам с матерью
Философия одного переулка 447
16 Думал ли я тогда, что через двадцать лет после этой беседы мой очеред
ной учитель мыш ления Эдик (иначе — Давид Зильберман) введет этот термин
в наш метафизический обиход?
15 Пятигорский А. А.
450 VI. Проза
Глава одиннадцатая
ДВА РАЗГОВОРА В КУРИЛКЕ
ЛЕНИНСКОЙ БИБЛИОТЕКИ
ствующие там лица были страху чужды или почти чужды... Со
бственно говоря» только так и возможна феноменология чего бы то
ни было!»
Еще он рассказал о вещах» мне до того времени совершенно
неизвестных: что отец Ники тоже ждал ареста и Ника об этом
знал; что Анатолий в это же время и там же, у Ардатовских» обду
мывал план самоубийства, который и привел в исполнение, час
тично, через несколько дней после посещения владыки (его едва
удалось откачать, и в течение четырех лет после этого он очень тя
жело болел и оттого, вероятно, не попал на фронт и не был убит);
что дедушка стал очень худым и слабым и что сам Ника заболел
(к великому удивлению врачей во второй раз!) скарлатиной и дол
го не поправлялся18.
Глава двенадцатая
ИНТЕРЛЮ ДИЯ —
НОЯБРЬ 1974 ГОДА
Глава тринадцатая
ПАРАЛИЧ СТРАХА
П аралич страха — это когда все причины
и предпосы лки страха остаю тся, но страх
к а к реальное чувство перестает сущ ество
вать. Этому тож е есть свои п ри ч и н ы .19
Глава четырнадцатая
БЕСЕДЫ О П А М Я ТИ И Н ЕЗН АН И И
22 То, что я сейчас об этом пишу, не доказывает, что тогда я был прав.
Сейчас это литература.
Философия одного переулка 459
Глава пятнадцатая
ПРЕДЕЛ РЕГРЕССИИ
Глава шестнадцатая
НА МОЕЙ КУХНЕ 1966-го
Глава семнадцатая
РИСК
Глава восемнадцатая
НЕНАПИСАННОЕ ПИСЬМО
И ПУШ КИНСКИЙ ДЕН Ь
та. Знал я и то, что когда узнаю этот ответ от него самого, то счас
тью этого снежного дня придет конец. И только когда мы уже сме
шались с нарядной, веселой толпой между колоннами Большого,
он наклонился и прогудел мне в ухо: «Никочка, сегодня первый
день в моей жизни, когда я видел в вашей квартире т е б я и не
видел там дедушки. Где он был тогда, я позволю себе спросить, и
где он сейчас?*
После театра, утомленные и ошеломленные (первый раз в
Большом!), мы решили побродить немного по пути домой. Снего
пад кончился. Перед ярко освещенным подъездом гостиницы
«Москва» стояла группа людей, одетых по моде пушкинского вре
мени. «Смотри, смотри! — заорал мне в ухо Роберт. — Они прямо
из Большого, не переодевшись и не разгримировавшись даже, в
ресторан „Москва“! Вот счастливчики!»
От группы отделились двое. Один — высокий, в гвардейской
фуражке, толстом шарфе, шинели до пят и с длинной тяжелой
тростью. Другой — низенький, крепкий, в цилиндре, с молодым и
очень изможденным лицом. Высокий, очевидно, продолжая разго
вор, почти прокричал: «И се оставляется вам дом ваш пуст! А что
сие означает, не мне, невежде, вам растолковывать...» Тут Роберт
(усталость и перевозбуждение взяли свое, я полагаю) не выдержал
и, поклонившись, обратился к высокому: «Я очень извиняюсь, но
вы действительно артисты из массовых сцен в Онегине? Простите,
но мне и моему другу было бы чрезвычайно лестно...»
Положив руку на плечо своего спутника, высокий прогово
рил, почти не глядя на Роберта: «Я, насколько себя помню, никог
да не имел страсти к балам и народным гуляньям. Что до товари
ща моего, то балам он уже отдал дань... Но артисты! Почему ар
тисты? Скорее метафизики, если на то пошло».
И тут, когда Роберт — совершенно непроизвольно, я ду
маю, — сделал шаг к высокому, а тот, как бы риторически ограж
даясь, выставил вперед свою трость, совершенно неожиданно всту
пил в беседу я: «Простите мне мою назойливость, но, как я пони
маю, „будет дом ваш пуст“ означает, что вот сейчас вернусь я в
свой дом, а там — никого. И тогда...» — «Вздор, mon enfant, — пе
ребил меня молодой в цилиндре, — когда вы сегодня покинули
ваш дом, там тоже никого не было». — «Слушай, они все зна
ют! — опять крикнул мне в ухо Роберт. — Что-то случилось, гово
рю тебе) Возникает какая-то крайне сомнительная ситуация, кото
рая не замедлит стать опасной, и тогда...» — «Дом ваш пуст, —
настойчиво продолжал молодой, — означает не возвращение, а по
кидание, оставление. Оставление его всеми, кто в нем ж ил, чей
этот дом есть и чьим он не будет более, — таково пророчество. Но
есть и особые случаи. Так, к примеру, вы, mon enfant, оставите дом
478 VI. Проза
Глава девятнадцатая
И З ПИСЬМ А Н И К И М Н Е
Глава двадцатая
НЕМНОГО О НАС
И Ю БИЛЕЙНОЕ ПИСЬМО ГЕН И
ным было, как будто, проскользнуть через время — что нам более
или менее удалось, — то теперь главным становилось п о н я т ь
этот особый смысл, продолжая при этом жить. То есть постараться
сделать с в о ю жизнь совместимой с таким пониманием. И имен
но на это наш юбиляр был тогда решительно неспособен (как и
Андрей, хотя и по совсем другим причинам). Но как достичь пони
мания, совместимого с жизнью? Сама жизнь предлагала нам два ре
шения. Первое — ♦окунуться* в нее со всей возможной активнос
тью. Это и было сделано сознательно Робертом и несознательно — Са
шей. Второе — спрятаться, уйти, так сказать, в умственное и мо
ральное подполье, только изредка выныривая из него на поверх
ность жизни, чтобы набрать в легкие воздуха, — и опять вниз, что
отчаянно пытался тогда практиковать Андрей.
Что оба эти решения не годились, я знал с самого начала, ибо
чувствовал, что они не только предлагаются жизнью, но и насиль
но навязываются ею. И не жизнью даже, а коротким «очередным»
ее промежутком, который Андрей принимал едва ли не за веч
ность. Я же, как позднее и Додик, принял «третье» решение. На
зову его «средним» или скорее «посторонним», ибо исходило оно
не от жизни, а от Тимофея Алексеевича. Внешне (то есть для дру
гого) его можно сформулировать так: не вовлекайся, но и — ни в
коем случае — не скрывайся! Саше в то время эти рекомендации
казались более чем сомнительными. Немного позднее, когда он
пребывал на «пике страха» и начал страшиться даже меня, как
«теневой фигуры», Тимофей Алексеевич заметил: «Так ведь это у не
го — от натуры, а не от жизни. Он сейчас просто не хочет созер
цать, и даже думать не хочет о такой возможности. Но его неиз
бежно „пригонит“ назад, к сознанию, его же собственное праздное
любопытство. Он же по натуре слишком „духовный авантюрист“,
чтобы к нам не вернуться!»
Он и вернулся. По настоящему — не в пятидесятых даже, а в
начале шестидесятых, через пятнадцать лет после разговора на
чердаке. Вернулся так, как если бы и не у х о д и л . Просто заг
лянул вчера, не застал дома и решил заглянуть сегодня. Поэтому и
не спрашивал: «Ну, как вы здесь?» или «Как у вас все?» — ибо к
тому времени догадался, что ни «нас», ни «всего» нет. Я тогда вре
менно проживал у знакомых, в огромном и довольно комфорта
бельном подвале — последнем перед переселением в кооператив
ную квартиру. Мы сидели на полу возле огромной батареи цент
рального отопления. На табуретке стояла бутылка водки и гора бу
тербродов с селедкой. Он выпил водку, съел все бутерброды (мы с
Додиком не ели и не пили) и спросил: «Как ты думаешь, Геня,
есть ли какой-нибудь смысл во мне, сейчас сидящем в этом подва
ле перед тобой и Додиком?», а затем еще, боясь, что мы не по
490 VI. Проза
Часть первая
Э ТО В Р Е М Я
Предисловие о временах
Предупреждение об именах
Тут, разумеется, будет затруднение с именем. И
действительно, к а к ж е его назвать, если с первых
ж е ш агов человек сам лезет в символы.
Б. П аст ернак. Повесть
Мое им я н и к а к не м ож ет быть замеш ано в этом де
ле, ибо у м еня нет настоящ его имени,.
Л уи П ауэлл
Чтобы облегчить читателю (и себе самому) восприятие того,
что происходит в романе, я предупреждаю его о следующем.
Первое. Лица, хотя бы раз по ходу романа названные по фа
милии, либо существуют (или существовали) в жизни вне романа,
либо столь же определенно там не существуют и никогда не су
ществовали. Фамилия здесь употребляется как знак определеннос
ти существования или несуществования ее носителя и, одновре
менно, как знак читательской альтернативы — признать или не
признать этого носителя существующим вне романа. Так, напри
мер, человек, фигурирующий здесь как Андрей (или Андрей Яков
левич) Сергеев, либо есть (был) в жизни подлинным лицом с такой
именно фамилией, либо не был. В последнем случае — и здесь я по
зволю себе быть вполне категоричным, — если даже отыщется его
тезка и однофамилец, то это решительно будет не он, а совсем дру
гая личность, к этому, по крайней мере, роману никакого отноше
ния не имеющая. Такова сила навязанной читателю альтернативы.
Второе. Лица, названные в романе только по имени или име
ни-отчеству, не имеют никакой определенности в отношении их
существования вне романа. Читателю (как и мне самому) оставля
ется полная свобода думать о них как о существующих или несу
ществующих, либо как существующих и несуществующих вместе,
либо, наконец, вовсе не думать о них в отношении их существова
ния вне романа. То же относится и к лицам, названным по их про
фессии, черте характера или любому другому неиндивидуальному
признаку. Поэтому если кто-то обозначен здесь как «премьер»,
или «еврей», или «Михаил Иванович», то и занятие одного, и пле
мя другого, и имя-отчество третьего будут равно фигурировать не
Вспомнишь странного человека... 501
Глава первая
Д Л Я САМОГО СЕБЯ
Это хотя и значилось по ведомству
прошлого, но замечалось в настоящ ем
и предназначалось для возможного
употребления в будущем.
Луи Пауэлл
Это — для самого себя. Чтобы избавиться от ассоциаций. От
связей с ситуациями, которых не переживал, с эпизодами, свиде
телем которых не был.
Елена Константиновна Нейбауэр была товаркой моей старшей
тетки Эсфири Григорьевны по Бестужевским курсам. Она увлека
лась антропософией, была горячей почитательницей Рильке,
страстной поклонницей Скрябина и приятельницей Андрея Белого.
Она прожила революцию, «малые» чистки двадцатых и великие
тридцатых, имея обо всем примерно такое же представление, как
я сейчас о Рильке, Скрябине и Белом. В конце войны, кажется в
январе 1945-го, она явилась к моей тетке с просьбой вернуть ей
взятую за десять лет до того книгу Анатоля Франса «Под вязами»
502 VI. Проза
что всякий раз, когда ждет прихода Вадима Сергеевича, втайне на
деется, что тот не придет*. — «Но не был ли сам Михаил Ивано
вич... ну... немного авантюристичен?» — решил я рискнуть в по
следний раз, уже серьезно боясь, что беседа устремляется в беско
нечность — и, чтобы разрешить ее, мне придется последовать за
Еленой Константиновной в «ее» другой мир. «Да, безусловно, —
неожиданно согласилась Елена Константиновна. — Но он всегда
действовал на свой страх и риск. Никогда ни на кого не опирался
и никого не подводил. А за дядей Вадей всегда что-то стояло, мяг
кое и ненадежное. Но дело не только в дяде Ваде. Уже маленькой
девочкой я почувствовала, как атмосфера предательства сгущает
ся, концентрируется в людях, и они становятся предателями. Не
потому, что хотят, а потому, что могут ими быть. И ни в ком я
этого так сильно не чувствовала, как в нем. При этом, однако, он
сделал немало добра разным людям».
В те годы я еще не коллекционировал «случаев для понима
ния», но история с дядей Вадей — какая именно, я пока так и не
узнал — засела в памяти. Позднее я стал себя спрашивать, а не
является ли повышенная чувствительность к предательству (так
же как и способность его предвидеть) одним из условий его воз
никновения? Не лучше ли было вовремя отойти в сторону и не
предварять определений судьбы своими односторонними и при
страстными решениями? Но поскольку дело уже было вроде сдела
но и не о чем, пожалуй, было больше говорить, то оставалось разве
что поставить точку на эпизоде в электричке и вновь отдаться впе
чатлениям еще не законченной бездумной юности.
Но возвращаюсь к предательству. Окончательность решения,
вынесенного девочкой в дачном поселке, хрупкой и нежной, обер
нулась для меня в дачном поезде через тридцать пять лет вопросом
о его, решения, непререкаемости. Но в том-то и дело, что тогда, в
поезде, никакого вопроса не было, а была одна чистая непререкае
мость. Вопрос возник гораздо позже, когда появилась возможность
пререкаться. Но опять же, когда это о жизни и смерти — твоей со
бственной, в первую очередь, — то не очень-то попререкаешься.
Приходится ждать, пока это, то есть предательство, не станет для
тебя метафизической проблемой. Ну я и ждал. А когда дождался,
то увидел, что для Аленушки оно с самого начала и было метафи
зической проблемой, каковой и оставалось до конца: дядя Вадя
или не дядя Вадя. Так что, казалось бы, не было ни малейшего ре
зона допытываться, кто и что предал. Но тут-то и сказалась моя
врожденная неспособность понять что-либо абстрактное без кон
кретного образа, каковая — вкупе с врожденным же нездоровым
любопытством — и побудила меня к возобновлению розысков фак
тов и обстоятельств касательно Вадима Сергеевича.
Вспомнишь странного человека... 505
Глава вторая
У КУЗЕНА КИРИЛЛА
Une vérité bouleversante, c'est une côte de la vérité.
Louis Powell
Кузен Кирилл сидел прямой, как доска, на железной кровати
и явно обрадовался приходу незнакомых посетителей. Мы назвали
себя, и он сразу же, не дожидаясь разъяснений, быстро заговорил
тем же высоким, сухим голосом, знакомым мне по эпизоду в элек
тричке ровно двадцать лет назад: «Ну да — пневмония. Чистая
случайность — дураки поставили правильный диагноз. Я катего
рически отказываюсь от антибиотиков. Выбрасываю их в унитаз.
Надеюсь, что и на этот раз мой еще не до конца изношенный орга
низм справится сам. Ведь я еще почти молод — 68 лет. Я недавно
сделал формальное предложение одной молодой особе. Ей 32 года,
и у нее две девочки, которых я согласился воспитывать». Ко мне:
«Кстати, коллега, вы не сын Леонида Абрамовича?» — «О, нет!» —
«Тогда, может быть, Григория? (Тоже — нет, хотя с известной за
вистью.) У нас много свободного времени. Моя невеста, Анна Васи
льевна, не придет раньше шести».
Затем, когда я изложил, с некоторыми преувеличениями, ис
торию моего знакомства с его кузиной, он продолжал: «Елена Кон
стантиновна — божественное существо, но — дура страшная. Дура до
смерти. Время ее не останавливало... («Замечательно сказано», — с
восторгом прошептал мне в ухо мой спутник Шлепянов.) Она ни
когда не смотрела на часы, совсем как мой покойный профессор
Каблуков. Он смотрел на часы, только когда его спрашивали,
сколько ему лет. Потом эта его манера ошибочно приписывалась
покойному Ивану Соллертинскому, что — вздор! Иван всегда знал,
который час. Рад вашему приходу. Мне категорически не с кем го
ворить. Если бы Елена Константиновна вышла за меня замуж, то
я был бы ей свято верен до самой ее смерти. Даже любовницу не
завел бы ни разу. Хотя, коллеги, кто из нас себя знает? Да и дру
Вспомнишь странного человека... 507
Глава третья
В И ЗИ Т К АЛЕШ Е
Но подумайте, сколь часто в перипетиях
и пертурбациях ж изни нам приходится
полагаться на чувства и сознание тех,
кто заведомо ниж е и примитивнее нас.
Г.И. Гурджиев
По мере поглощения Новым Арбатом всего того каменного и
деревянного, что лежало между старым Арбатом и Поварской,
прежнее обиталище Нейбауэров можно было обнаружить разве что
в царстве теней. После смерти Елены Константиновны, поминок по
Людмиле Ивановне и визита к кузену Кириллу я, сломив почти
непреодолимое упорство девушки из адресного бюро напротив
Большого театра, отправился в Сокольники.
Форсировав по крайней мере три Оленьих улицы, очутившись
на четвертой, совсем уже неожиданно перед тем именно, нужным
мне деревянным двухэтажным, почти дачным домом, я уже под
нял руку, чтобы позвонить, когда заметил ржавую дощечку с по
лустертой надписью: «С.Ф. Нейбауэр — 2 звонка, В.С. Ховят — 3
звонка». Кому следовало звонить один раз, обозначено не было. Я
позвонил три раза и через минуту оказался перед невысоким моло
дым человеком в черной тройке и белой рубашке галстушной, но
без галстука.
— Вы от Андрея? Херсонес?
— Я от самого себя, и о Херсонесе Таврическом знаю не бо
лее того, что случайно прочел в брошюре, выпущенной Музеем
изобразительных искусств пару лет назад. Об Андрее я ничего не
знаю, если, конечно, речь не идет о моем друге и соседе по подъез
ду Андрее Яковлевиче Сергееве, поэте и нумизмате, что чрезвы
чайно маловероятно.
— Напротив, это он и есть. Кто вы, и что вам нужно, если это
не он вас прислал?
— Повторяю, меня никто не присылал. Этот адрес я получил
в адресном бюро. Я бы очень хотел разыскать Вадима Сергеевича,
если он жив, а если нет, то кого-нибудь из знавших или помня
щих его. Скажем, кого-нибудь из оставшихся Нейбауэров. И не го
ворят ли фамилии на двери, что когда-то, по крайней мере, здесь
жили и он, и они, — не правда ли?
Молодой человек неожиданно извлек из нагрудного кармана
пиджака пенсне, долго глядел на меня через сверкавшие на закат
ном солнце изящные узкие стекла — дверь выходила на запад — и
сказал: »Пройдите в мою комнату». И, закрыв дверь, повел меня
по длинному темному коридору. »Теперь сядьте на этот стул». В
комнате ничего не было, кроме небольшого стола с телефоном,
Вспомнишь странного человека. 513
Глава четвертая
В ПРОСТЫХ М ЕСТАХ
И стерика еще не раз спасет от смерти.
Е. Рейн
Простыми не рождаются. Чтобы быть простым, надо сначала
родиться в простом месте. В России нет простых мест. Или ты ро
дился в месте, которое не в счет, в никаком месте, или — если
что-то уже заставило тебя начать думать о переделке, в которую
ты попал, — все становится настолько сложным, что с ним ты не
распутаешься и при самом простом, до искусственности, подходе к
вещам, о которых говоришь и пишешь. Еще и потому, что гово
17*
$16 VI. Проза
Глава пятая
ТЕОРИЯ ДВОЙНИКА
В то время в Старом Городе ещ е можно
было найти двух-трех человек, знаю
щ их толк в двойниках.
Г. М ейринк
Чтобы избавиться от д войника, надо пе
рем енить... занятие.
М . К узм ин
Эта асимметричность находит свое проявление в двух (по
крайней мере) аспектах — субъективном и объективном. В субъек
тивном: вся информация о двойнике исходит не от него, а от того,
чьим двойником он является, — двойник не сообщает о себе, чей
он двойник. Из этого, между прочим, следует и отсутствие взаимо-
обозначаемости в приложении самого термина «двойник». Говоря
о своем двойнике, это я называю его двойником. Ибо это он — мой
двойник, а не я его. Именно поэтому — как недавно заметил мой
друг, физик-теоретик из Лондонского университета Коля фон
Обервейн, — все попытки рассматривать двойника как анти-я или
Вспомнишь странного человека... 525
Глава шестая
ВЕЧЕР С АВЕРБАХОМ;
УСПЕШНАЯ ПОПЫ ТКА ДВИ Ж ЕН И Я
Очень важ но, если у тебя нет н и к о п ей ки и ты весь
в долгах, куп и ть безумно дорогой ан глийский и
обязательно новы й твидовы й п и д ж ак . П отому, что
это — д л я будущего.
И. А. Авербах (резюмируя песенку Б. Окудж авы)
В тот е щ е не оконченный вечер у меня уже не оставалось сил
на сомнения по поводу обоих разыскиваемых лиц, так же как и на
надежды по своему собственному поводу.
Однако в тот же вечер, уже весьма поздний, мне не пришлось
остаться наедине и с чашкой кофе. С поздней рюмкой водки в ру
ках я стоял перед Ильей Александровичем Авербахом, пытаясь
(пока тщетно) его убедить если не в правдивости, то, по крайней
мере, в вероятности моей версии о Вадиме Сергеевиче, Михаиле
Ивановиче и вообще смысле и духе десятых годов. Мне было бо
жественно жарко и хорошо: Илья сказал, что даст мне две тысячи
на неопределенное время — вышлет, как только вернется в Ленин
град. «Ты еще не нашел человека, — возражал мне Илья, — а уже
выводишь его мысль и характер из созданной тобой же самим ат
Вспомнишь странного человека... 527
Глава седьмая
ДАЧНАЯ СЦЕНА
Ценой добровольного прозаического
труда он оплачивал необходимость
своих поэтических устремлений.
Джозеф Конрад
Это была последняя подмосковная сцена в моей жизни. Бесе
дуя с настоящим Вадимом Сергеевичем, я не мог не чувствовать
игры их (его и Михаила Ивановича) характеров — вот что, види
мо, придавало такое очарование этой паре. Итак, постараюсь изло
жить услышанное почти протокольно и, как уже говорилось выше,
своим языком.
Михаил Иванович был всегда в делах. Точнее, уходил в дела.
Уходил — от чего?
Это случилось определенно до лета 1911-го, когда, следова
тельно, ему было около двадцати пяти лет. Он пригласил Вадима
Сергеевича и еще двух приятелей на ужин, но не в ресторан, а в
частный дом, владелец которого был им неизвестен и отсутствовал.
Тихо и даже вроде робко он сообщил им, что полагает их способ
ными понять, а себя — объяснить примерно следующее.
Что верность идеалам, каковы бы они ни были, не может хра
ниться без явных, реальных вещей и действий. Что такой вещью и
таким действием может служить предложенный им и его петер
бургскими друзьями особый, розенкрейцерский Ритуал — он-то и
будет залогом их верности идеалу. Что он не собирается их вербо
вать ни в какое тайное общество, но что, по его мнению, нынешние
обстоятельства таковы, что неизбежно и немедленно губят благород
ные порывы индивида, коль скоро эти порывы выносятся на публи
ку, на суд общественности, так сказать, даже — и тем более — если
они общественностью принимаются. Что, без сомнения, ошибки и
тогда возможны, но по крайней мере тогда ты будешь связан клят
вой с людьми тебе близкими и не считающими твои идеалы ерун
дой или сумасшествием. Розенкрейцерский Ритуал он полагал той
«духовной подставкой» для индивида, имея которую тот сможет
свободнее думать о событиях и ситуациях, и одновременно той
сценой, на которой будут «разматываться» (его выражение) эти со
бытия и ситуации. События и ситуации, конечно, тебе чужие, но
раз уж ты в них оказался, то приходится быть в них активным.
Иначе ты окажешься — если уже не оказался — их жертвой, что
противно самой идее свободы («свободный не может быть ничьей
жертвой» — его слова). Ритуал поможет тебе — как то, что есть не-
твое и ничье. Так ты можешь получить шанс «пробить символичес
кую стену не-свободы».
18Пятигорский А. А.
530 VI. Проза
в е л л е н б а й н . Никогда в жизни!
а ф т е . Сразу видно, что ты не один из нас.
в е л л е н б а й н . Второй раз за два дня мне напоминают, что
я не один из вас. Я бы не удивился, если бы это оказалось не
так. Но вернемся к воденцам!
К а ф т е (смеясь). Видишь ли, болтать о них сейчас куда забавней,
чем видеть их в деле двадцать четыре года назад. (Он встает
из-за столика.) Взгляни на эти фотографии на стене. Это еще
времена моего отца. Понимаешь, он был один из них. (Швел-
в е л л е н б а й н . Этого-то я и не знаю.
е л ь х и о р а . Погодите, что-то здесь не так. Вы, случайно, не
убили кого-нибудь?
Ш в е л л е н б а й н (задумчиво). Как знать? Это вполне возмож
но, хотя совершенно невероятно, как сказал бы Честертон.
Или это более чем вероятно, но недоказуемо за отсутствием
свидетелей, как сказал бы наш знаменитый прокурор герр
Рихтер.
М е л ь х и о р а . Перестаньте!
М ельхиора вы клю чает свет.
550 VI. Проза
Б ар Лоренса. Вечереет.
Бармен Лоренс, к а к и преж де, протирает стаканы . С лы ш ны гудки
поездов. Входит Ш велленбайн.
Л о р е н с . Добрый вечер, герр Швелленбайн! Полиньяк?
Швелленбайн жмет ему руку.
Человек не как другие 557
Б ар Лоренса. Ночь.
Ш велленбайн, обхватив голову рукам и, сидит за столиком лицом
к стойке. Перед ним наполовину пустая буты лка п ол и н ьяка. Ч асы
бьют десять. Он поднимает голову и видит, что перед ним за тем ж е
столиком сидит Ф рихт. Ф рихт снимает перчатки и протягивает
Ш велленбайну руку:
— Я Бертольд Фрихт. Очень рад наконец познакомиться с ва
ми. Я столько о вас слышал, но ни разу не видел.
Ш велленбайн с чувством пож им ает ему руку.
Ш в е л л е н б а й н (с убежденностью). Я полагаю, что в этом вы
ошибаетесь, мой дорогой Бертольд.
Ф р и х т . Ошибаюсь в чем?
Ш в е л л е н б а й н . В том, что мы никогда не встречались.
Ф р и х т. До сих пор память мне не Изменяла.
560 VI. Проза
в е л л е н б а й н . Капельку полиньяка?
р и х т. Можно. Для разнообразия. (Пьет.)
в е л л е н б а й н . Я пригласил вас, чтобы попросить об одном
одолжении, очень важном, бесценном одолжении. О таком
одолжении я бы не осмелился попросить никого, кто меня ни
когда не видел.
Ф рихт бледнеет от н ап ряж ен и я. Постепенно черты его л и ц а рас
слабляю тся, и он улыбается узкой женственной улы бкой.
Ф р и х т . Я все понял, Миним. Вы хотите сказать, что не вы
должны опознать меня, а я вас. Верно? Но давайте вернемся к
одолжению, о котором вы просите.
Ш в е л л е н б а й н . Великолепно!
Он отхлебывает полиньяк и закуривает сигарету.
Ш в е л л е н б а й н . Итак, мой дорогой Бертольд. Весна тысяча
девятьсот сорок пятого. Ночь. Ослепительный свет в зале
ожидания на железнодорожной станции. Перед выходом на
платформу стоят пять человек — Фредерик в высокой офи
церской фуражке... (Ш велленбайн наклоняется, из сумки, ле
жащей на полу, вынимает фуражку и кладет ее на стол ря
дом с полиньяком.) ...со стеком в руке... (Он достает из той
же сумки стек и кладет его рядом с фуражкой.) Рядом с ним
очень высокий адъютант с автоматом и три вооруженных
мальчика в альпийском платье. Вы были одним из них —
так, Бертольд?
Ф р и х т (хмыкает). Я никогда не был мальчиком Фредерика.
Ш в е л л е н б а й н . О нет, нет! Я не имел в виду ничего подобно
го. Меня не интересуют интимные подробности жизни Фреде
рика. Я продолжаю. В зал ожидания врывается юноша. Он
боится опоздать на поезд, который должен подойти с минуты
на минуту. Фредерик загораживает ему выход на платформу.
Юноша пытается прорваться к выходу, но Фредерик рассекает
ему висок. (Ш велленбайн указывает место.) Юноша орет
ему в лицо неприличнейшие ругательства, что в данных об
стоятельствах весьма оправдано... левой рукой выхватывает
маузер... (Из того же мешка Ш велленбайн достает маузер и
кладет его на стол.) Он стреляет в упор в Фредерика и его
Человек не как другие 561
19 Пятигорский А. А.
562 VI. Проза
В окзал Л ью иш ем а. День.
Поезд останавливается. П ервы м вы ходит негр. Он удаляется со
станции гигантским и ш агам и. Ш велленбайн старается от него не от
ставать, но, поняв, что это безнадеж но, останавливается и, прикры в
глаза ладонью от заходящ его солнца, смотрит вслед удаляю щ ейся
фигуре. Н егр ум еньш ается и ум еньш ается, пока не становится точ
кою на горизонте. И счезает. Ш велленбайн стоит с откры ты м ртом и
рукой, вы тянутой в ту сторону, куда уш ел негр. П оявляется Р и хтер.
Р и х т е р . Никак не ожидал от вас подобного жеста, герр Швел
ленбайн.
Ш в е л л е н б а й н . Вы видели негра?
Р и х т е р. Я видел множество негров.
У лица в Л ью иш ем е. День.
Ш велленбайн и Р и хтер идут по улице.
Ш в е л л е н б а й н (с улыбкой). Итак, вы решили принять учас
тие в представлении?! Ах, Рихтер, Рихтер! А я-то считал вас
570 VI. Проза
1988 год.
Горная река н а севере Ш отландии. День. Н а берегу сидит М ини-
мус П аулус Ш велленбайн. Ему лет ш естьдесят, и, конечно ж е, он и з
менился, хотя и не до неузнаваемости. Он поседел и немного распол
нел. Н а нем старые рабочие ш таны , понош енная к у р т к а , из-под к о
торой видна л и н ял ая спортивная рубаха фасона ш естидесяты х годов.
Рядом л еж ат резиновы е сапоги, дож девик и п ара ры боловны х удо
чек. Ш велленбайн потрош ит рыбу. Он счищ ает нож ом чеш ую , опо
ласкивает рыбину в реке и бросает в ведро, где уж е находятся две
рыбины. По узенькой тропинке спускается м уж чина в дорогом но
вом плащ е, бридж ах, туристских ботинках и альпийской ш л яп е. Это
Кафте. Ш велленбайн приним ается за четвертую , последнюю рыбину.
И ЗБ Р А Н Н Ы Е Т РУ Д Ы
Корректор Л .Н . Скрябин