БЕЛОРУССКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

УДК 821.312.1.09(092)(043.3)

ШАДУРСКИЙ
Максим Иванович

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МОДЕЛЬ МИРА

В РОМАНАХ-УТОПИЯХ С. БАТЛЕРА И О. ХАКСЛИ

Диссертация на соискание ученой степени

кандидата филологических наук
по специальности 10.01.03 – литература народов стран зарубежья
(английская)

Научный руководитель
кандидат филологических наук
Халипов В. В.

Минск, 2008
 ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ ……………………………………………………………………. 3
ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ …………………………………… 8

ГЛАВА 1. ИСТОРИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ И ЗАРУБЕЖНОЙ

УТОПИОЛОГИИ ………………………………………………... 12

ГЛАВА 2. ГЕНЕЗИС И МОРФОЛОГИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ

МОДЕЛИ МИРА В ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ ……………. 21
2.1 Семантика и жанрообразующий потенциал
художественной модели мира в литературной утопии ……….. 21
2.2 Жанровая теория литературной утопии ……………………….. 31
2.3 Морфология художественной модели мира
в литературной утопии ………………………………………….. 40
Выводы по второй главе ……………………………………………………… 48

ГЛАВА 3. СПЕЦИФИКА МИРООРГАНИЗАЦИИ

В РОМАНАХ-УТОПИЯХ СЭМЮЭЛА БАТЛЕРА
«ЕДГИН» И «ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЕДГИН» …………………... 50
3.1 Пространственно-временное устройство страны Едгин ……... 51
3.2 Моделирующее взаимодействие категорий
морали и политики ……………………………………………… 60
3.3 Концепт бессмертия ……………...……………………………... 67
Выводы по третьей главе ……………………………………………………... 75

ГЛАВА 4. ОСОБЕННОСТИ МИРОУСТРОЙСТВА

В РОМАНЕ-УТОПИИ ОЛДОСА ХАКСЛИ «ОСТРОВ» …….. 77
4.1 Конструирование пространственно-временного континуума ... 79
4.2 Поэзия как опыт утопического миромоделирования …………. 86
4.3 Антиномия смерти и бессмертия ………………………………. 94
Выводы по четвертой главе …………………………………………………... 103

ЗАКЛЮЧЕНИЕ ………………………………………………………………... 106

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК ………………………………………... 109
ПРИЛОЖЕНИЯ ……………………………………………………………….. 139

2
 ВВЕДЕНИЕ

Утопия представляет собой один из модусов существования культуры,

укорененный в повседневном и научном сознании, в практике духовной и ма-
териальной жизнедеятельности человека и общества. В обыденном смысле под
утопией понимают неосуществимую мечту о гармонии и порядке, свободе и
счастье, встречающей на своем пути непреодолимые жизненные преграды. В
теоретическом ключе утопия трактуется как система совершенного мироуст-
ройства, имеющего в своем распоряжении определенные ценности и предписа-
ния, так или иначе не согласующиеся с наличной действительностью. Идея
«второго творения» выступает движущей силой утопического воображения,
стремящегося пересоздать привычный миропорядок, преодолевая силу земного
притяжения, социальные и экономические трудности. Руководимая «принци-
пом надежды», утопия присутствует в философском и литературном дискурсе,
стимулируя всестороннее развитие индивида и социума. Идеальное государ-
ство, «вылепленное», согласно Платону, из воска мысли, служит прообразом
социального perpetuum mobile, поддерживаемого слаженной работой всех ме-
ханизмов. Утопия дает схему симметричной, детально продуманной реально-
сти, улавливающей многомерные профили культуры.
Картина политико-социального совершенства, рисуемая в утопии, заклю-
чена в строгие физические и идейные рамки, яркими примерами чего могут
служить вымышленные сообщества, описанные в произведениях Т. Мора и
Т. Кампанеллы, Ф. Бэкона и Д. Вераса, Д. Дефо и И. Г. Шнабеля, Н. Г. Черны-
шевского и Э. Беллами, У. Морриса и В. Ластовского. Регулярная повторяе-
мость комплекса параметров, сообщающих целостность утопической реально-
сти и отличающих ее от других типов художественной условности, свидетель-
ствует об особой модели мира – структурно-семантическом коде1, в котором
обобщены принципиальные характеристики утопии: замкнутое пространство и
время; мораль, замещающая закон; победа социума над смертью. Обнаружение
подобного кода в целом ряде произведений литературы и – шире – артефактов
культуры позволяет вести речь об отдельном жанре со своими законами и
«памятью». Жанровый генотип утопии уходит корнями в мифологию (распро-
страненный по всему земному шару миф о «Золотом веке», а также образ «рая
на земле») и фольклор (страна Кокейн, не знающая труда и лишений). Однако
концептуальное оформление утопическая модель мира получает в работах Пла-
тона о государстве, являющемся посредником между душой и космосом. На

1
По мысли Т. В. Цивьян, «весь этот сложный конгломерат на семантическом уровне
един, поскольку он описывает один и тот же объект – мир с точки зрения одного и того же
субъекта – человека» [68, с.6].

3
данном этапе философский трактат наиболее адекватно передает размышления
о сущности власти и правлении. Расширение мыслительных и географических
горизонтов, происходившее в эпоху Ренессанса, предоставляет утопическому
воображению дополнительные жанровые возможности. Атмосфера путешест-
вий и приключений привносит динамику в структуру повествования о «наи-
лучшем» государственном устройстве, нарекая новооткрытый край именем
Утопия. Благодаря Т. Мору в общекультурный обиход входит не столько «по-
лезная», сколько «забавная» история, дающая жизнь самостоятельному способу
художественного миромоделирования2.
Национальные варианты утопического миромоделирования – область ма-
лоисследованная, объяснение чему находится в самой природе утопии, ориен-
тированной на универсальность. По этой причине до сих пор проблематичен
критерий, по которому роман-утопию можно причислять к английской, амери-
канской или белорусской национальной литературной традиции. В вводной гла-
ве к обзору по истории английской литературы (English Literature, 1958)
Э. Берджесс предлагает руководствоваться языковым признаком классифика-
ции: «Английская литература – это литература, написанная на английском язы-
ке»3 [72, с.9]. Демократичная открытость данного подхода, позволяющего со-
поставлять функционирование языка с историей литературы, чревата деспо-
тизмом полного забвения национальной памяти, отлитой в словесные формы.
Более категоричными выглядят наблюдения П. Пэрриндера, изложенные им в
объемной монографии «Нация и роман» (Nation and Novel, 2006) и затрагиваю-
щие вопросы национальной идентичности, (вос)создаваемой в английском ро-
мане. По мнению критика, английский роман – произведение, «действие кото-
рого целиком или частично протекает в художественной версии английского
общества» [75, с.4]. Несомненно, это определение требует некоторой адаптации
для анализа английской утопической словесности. Во-первых, совмещение по-
вествовательных возможностей романа с утопической моделью мира порож-
дает особое жанровое образование – роман-утопию, обладающее чертами обо-
их типов художественного освоения действительности. Во-вторых, в отличие,
например, от романа «большой дороги» Г. Филдинга, «романа без героя»
У. М. Теккерея, романа-саги Дж. Голсуорси, роман-утопия напрямую не соот-
носится с английским обществом, а описывает его отдаленную проекцию.
В-третьих, жизненное пространство англичан локализовано на острове – наи-
более типичном топосе английской литературы. Наличие внешнего предела,

2
Изучая поэтику необычайного, Е. Н. Ковтун полагает, что «в центре внимания
должны оказаться цель и способ использования вымысла и особенности картины мира, соз-
даваемой в произведении. Иными словами, необходимо рассмотрение целостных моделей
реальности, порождаемых различными типами условности» [47, с.11].
3
Если не указано иначе, перевод принадлежит автору диссертации. – М. Ш.

4
обрамляющего плоскость существования, имеет свое обязательное продолже-
ние в моральной и политико-социальной сфере жизни человека и общества,
уважающего меру и почитающего закон. Вместе с тем, островное пространство
не сдерживает познавательную инициативу, способствуя тем самым выходу к
экзотическим культурам и историям, расположенным вне острова.
Еще задолго до подъема европейского романа Нового времени (novel)
утопия вступает в сложные взаимоотношения с романным жанром. Вслед за
Т. Мором, авторы первых литературных утопий успешно используют мотив пу-
тешествия по неизведанным странам, выводя на страницах своих произведений
героя, благосклонно воспринимающего незнакомый миропорядок. Данные осо-
бенности позволяют писателям-утопистам «разбавить» высокую концентрацию
социальной и политической философии, пронизывающей текст, сугубо литера-
турным вымыслом. Используя потенциал художественной условности, утопия
подготавливает становление искусства романа XVIII в., в русле которого фор-
мируются сначала робинзонады, а затем другие разновидности современной
литературы. Во второй половине XIX столетия очевидное преобладание романа
над другими формами словесности сообщает утопическому миромоделирова-
нию романные свойства, которые расширяют эпичность произведения и углуб-
ляют психологизацию персонажей. Вплоть до ХХ в. роман-утопия широко
представлен в литературах Европы и США. Первые серьезные симптомы пере-
смотра утопической модели мира возникают в конце XIX столетия, когда изо-
бретения и открытия, непременно ассоциируемые с реализацией утопий, начи-
нают поворачиваться к человеку обратной стороной, обнажая свои зловещие
лики. Разрозненные и слабые призывы к благоразумию, звучащие со страниц
«антимеханистических» произведений, оказываются напрасными, и человече-
ство неуклонно вступает в период планомерных катастроф. Тоталитарные ре-
жимы, взаимное истребление в ходе мировых войн, гонка вооружений, разделы и
переделы планеты, оттеняемые моральным кризисом и глобализацией, дают на-
сыщенный материал для антиутопии, заметно потеснившей утопию не только в
литературном процессе, но и в эпистемологической парадигме эпохи. В XX в.,
продолжая балансировать на гранях романа и трактата и опираясь на открытия ан-
тиутопистов, утопия покидает пределы жанровых образований и растворяется в
текстуре научной фантастики и философской прозы. Но при этом сохраняется
уникальный код утопии – модель мира, структурно и семантически связанная с
английской утопической словесностью.
В истории XIX в. происходит невиданное преодоление знаковой меры,
регулирующей использование машин и умозрений во благо людям. В подобной
ситуации чаяния утопистов, возлагавших, начиная с Ф. Бэкона, надежды на
общественное благополучие, резко обнажают отставание морального и духов-
ного роста человечества, не поспевающего за темпами научного и технического

5
прогресса. Человек попадает под пресс собственной изобретательности, возво-
дящей механизм и теорию в ранг незыблемых ценностей. Центральная тема
творчества Сэмюэла Батлера4 (1835–1902) – избежание антигуманных крайно-
стей науки и техники, религии и веры. Считая обязательным обращение к бу-
дущим поколениям, а не к своему [260, с.9], писатель обретает популярность
только после смерти, когда его романы и трактаты становятся учебными посо-
биями для Дж. Б. Шоу, А. Бергсона, М. Элиаде, Э. М. Форстера, Е. Замятина и
О. Хаксли. В романах-утопиях «Едгин» (Erewhon, or Over the Range, 1872) и
«Возвращение в Едгин» (Erewhon Revisited Twenty Years Later, 1901) С. Батлер,
или, как он сам себя называл, enfant terrible литературы и науки5, с иконоборче-
ской силой развенчивает заблуждения блока дарвинистов и блока христиан, бо-
лезненно опровергающих друг друга. Отказ служить как одной, так и другой
«машине» позволяет писателю сконструировать иную реальность, парадок-
сально сочетающую различные противоречия и обладающую эстетическим и
аксиологическим значением.
Идеи С. Батлера, «глас вопиющего в викторианской пустыне одержимо-
сти», достигают в ХХ в. Олдоса Хаксли (1894–1963). В предисловии к эксклю-
зивному изданию романа «Едгин» писатель выражает свое почтение Батлеру,
которому довелось быть «мастером умеренности» [280, с.XVI]. Одержимость
машинами и умозрениями набирает в прошлом столетии беспрецедентные обо-
роты, провоцирующие как крупномасштабные прорывы в улучшении благосос-
тояния и здоровья людей, защите их прав, так и тотальное самодержавие, на-
ционализм, голод и эпидемии. Творческое наследие О. Хаксли, живо откликав-
шегося на изменения в интеллектуальном климате, по праву признано баромет-
ром умонастроений эпохи. Войдя в литературу почти одновременно с В. Вулф,
Дж. Джойсом, Э. М. Форстером и С. Моэмом, О. Хаксли занимает законную
нишу, лежащую на пересечении батальных линий модернистов и реалистов.
«Дивный новый мир» (Brave New World, 1932) – классический пример романа-
антиутопии, написанный как предостережение от стандартизирующей цивили-
зации, обескровливающей все человеческое. Однако на закате дней Хаксли ос-
тавляет оригинальное завещание потомкам – роман-утопию «Остров» (Island,
1962)6, содержащий итог почти двадцатилетнего труда, который удалось спасти
из пламени пожара, разрушившего всю библиотеку писателя в Лос-Анджелесе.
Творческий путь Хаксли примечателен потому, что, вопреки жанровой тенден-

4
Еще два англичанина прославились под этим именем: дед писателя, служивший епи-
скопом в Лечфилде, и автор сатирической поэмы «Гудибрас» (Hudibras, 1662–1680).
5
Многогранность увлечений писателя подтверждают его занятия литературой, живо-
писью, музыкой, наукой и фотографией; по оценке Д. Ф. Хауарда, С. Батлер «считает себя
воодушевленным и образованным любителем» [292, с.7].
6
Книга вызвала восхищение многих современников, в том числе и У. Голдинга, выка-
завшего «огромную симпатию и уважение» автору романа [цит. по: 322, с.315].

6
ции, сложившейся в XX в., и в чем-то наперекор своим ранним убеждениям, он
воздает должное жанру утопии, примыкая к духовному «мостостроительству»,
которое было начато С. Батлером7. Отсутствие идеала в «чистом» виде адек-
ватно характеризует художественные миры романов С. Батлера и О. Хаксли, в
которых элементы утопии и антиутопии взаимопроникают друг друга.
Начало нового тысячелетия, пришедшего на смену веку «реализации»
утопий, не снимает, а лишь по-новому ставит извечные вопросы человеческого
(со)бытия в мире и обществе. Этим объясняется важность обращения к опыту
утопий, многообещающему и в то же время взыскующему. Впервые в бело-
русском литературоведении предметом специального исследования стала ху-
дожественная модель мира, присущая жанру утопии. Данная диссертация яв-
ляется первой научной работой, посвященной изучению генетических и типо-
логических связей творчества С. Батлера и О. Хаксли в области утопического
миромоделирования, а также в контексте литературы и культуры конца XIX –
первой половины XX вв. В исследовании освещаются проблемы жанрового ге-
незиса, морфологии и семантики литературной утопии; детально анализируют-
ся художественные системы романов-утопий «Едгин», «Возвращение в Едгин»
и «Остров»; проводятся параллели между утопической традицией в английской
и других национальных литературах.
Актуальность данной работы определяется:
– приоритетностью изучения национальных моделей мироустройства и
духовного развития, опосредованных художественным текстом;
– важностью исследования творческого наследия Сэмюэла Батлера и Ол-
доса Хаксли, оказавших значительное влияние на мировой литературный и
культурный процесс в конце XIX – первой половине XX вв.;
– необходимостью теоретического обоснования понятия «художествен-
ная модель мира» применительно к литературной утопии и раскрытия жанро-
вой динамики романа-утопии;
– значением сопоставительного рассмотрения английского романа-уто-
пии в соотношении с белорусской (В. Ластовский, М. Зарецкий, В. Быков,
А. Адамович) и другими национальными литературными традициями.
Творчество С. Батлера и О. Хаксли включено в университетские про-
граммы по истории зарубежной литературы и истории английской литературы8.

7
Как свидетельствует Л. Фитц, этот «роман идей» О. Хаксли, подобно «Контра-
пункту» (Point Counter Point, 1928), «строился на антитетическом противопоставлении тема-
тических линий времени и вечности, индивидуального и трансцендентального» [335, с.194].
8
См.: Гісторыя замежнай літаратуры: вучэбная праграма для студ. выш. навуч.
устаноў / аўт.-склад.: І. В. Шаблоўская [і інш.]; пад агульн. рэд. І. В. Шаблоўскай. – Мн.:
БДУ, 2005. – С. 112, 122; История английской литературы: учебная программа для студ. спе-
циальности «Романо-германская (английская) филология» / сост.: Н. М. Шахназарян,
В. В. Халипов, Н. С. Поваляева. – Мн.: БГУ, 2008. – С. 70, С. 77.

7
 ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Связь работы с крупными научными программами и темами

Исследование художественной модели мира в английском романе-утопии
осуществлялось в рамках разработки и выполнения плановых научных тем Ми-
нистерства образования Республики Беларусь на кафедре зарубежной литера-
туры БГУ: «Мировая литература: проблемы стиля» (2001–2005, № 20012485) и
«Мировая литература: традиции и новаторство» (2006–2010, № 20061799).
Цель и задачи исследования
Цель работы – выявление структурно-семантической специфики художе-
ственной модели мира, воплощенной в романах-утопиях Сэмюэла Батлера и
Олдоса Хаксли.
Достижение поставленной цели предполагает решение следующих задач:
1. Раскрыть семантику и жанрообразующий потенциал художественной
модели мира, имеющей многоуровневую морфологию в литературной утопии.
2. Определить жанровую природу, жанровый канон и жанровый контекст
утопии как особого литературного феномена.
3. Исследовать своеобразие художественной условности в романах-уто-
пиях С. Батлера «Едгин» и «Возвращение в Едгин».
4. Выделить особенности мироустройства в романе-утопии О. Хаксли
«Остров», обусловленные художественной моделью мира, с учетом историче-
ского и социокультурного опыта эпохи.
5. Установить механизм обновления семантики художественной модели
мира, взаимодействующей с романным жанром, в романах-утопиях С. Батлера
и О. Хаксли; проследить типологическое сходство исследуемых романов с уто-
пическими и антиутопическими произведениями белорусских писателей.
Объектом данного исследования послужили романы-утопии С. Батлера
«Едгин» и «Возвращение в Едгин», а также О. Хаксли «Остров». Данный выбор
объясняется репрезентативностью этих произведений, демонстрирующих ради-
кальные изменения в жанровой модели утопии, поставившей под сомнение не
столько воплотимость «наилучшего» миропорядка, сколько его жизнеспособ-
ность в условиях современного мира. Помимо собственно жанровых отноше-
ний, исследуемые романы-утопии соединены генетическими и типологиче-
скими связями, изучение которых позволит всесторонне осмыслить националь-
ные и универсальные модусы утопического миромоделирования. Привлечение
других работ (романов, критических статей, эссе, научных трактатов) С. Батле-
ра и О. Хаксли, а также ряда произведений отечественных и зарубежных писа-
телей способствует расширению культурного контекста литературной утопии.

8
 Предметом исследования является художественная модель мира, свойст-
венная английскому роману-утопии, в которой сосредоточены традиционные и
индивидуально-авторские представления о совершенном мироустройстве.
Положения, выносимые на защиту
1. Смысловое наполнение художественной модели мира определяется ха-
рактером взаимоотношений утопического типа художественной условности с
существующим миропорядком, видимому несовершенству которого сообща-
ется в утопии положительный заряд. Морфология утопической модели мира,
включающая представления о пространстве, нравах и бессмертии, воспроизво-
дит логику универсума, в то время как ее содержание идет вразрез с диктатом
конкретно-исторической ситуации.
2. Под утопией понимается жанр словесности, центральным структурооб-
разующим компонентом которого является художественная модель мира,
концентрирующая особенности пространственной организации (топос), мо-
рально-этической системы (этос) и политико-социальной парадигмы (телос)
вымышленной действительности, которая конструируется с исходной установ-
кой на антитетичность наличному состоянию референтного мира и восприни-
мается как таковая. Роман-утопия представляет собой жанровую разновид-
ность романа, смысловое ядро которой образует художественная модель мира,
присущая утопии.
3. С. Батлер создает в романах-утопиях «Едгин» и «Возвращение в Ед-
гин» условную реальность, откликающуюся на новое содержание мира: всеоб-
щую одержимость идеями дарвинизма и доминион империализма, свойствен-
ные викторианской Англии. В вымышленной стране писатель размыкает ост-
ровное пространство, нарушая структуру идиллического хронотопа; соединяет
крайности мышления и действия в парадоксе; учреждает концепцию «бессозна-
тельной памяти», гарантирующую бессмертие индивиду и социуму.
4. В романе-утопии О. Хаксли «Остров» предложен вариант мироустрой-
ства, учитывающий кризис европоцентризма и открывающий ориентальный ра-
курс утопического типа художественной условности. Подобно Едгину С. Батле-
ра, вымышленное пространство «острова счастья и свободы» сталкивается с
деспотизмом враждебного мира, разобщенного моралью и политикой и обреме-
ненного временем. С мотива катастрофы, включенного в сюжетную структуру
романа, ведется отсчет индивидуального и социального бессмертия.
5. Семантика утопической модели мира постоянно обновляется за счет
исторического и социокультурного опыта, а также благодаря взаимодействию с
романным жанром. С одной стороны, в произведениях о Едгине, подготовлен
масштабный пересмотр утопического мировидения, впоследствии предприня-
тый авторами антиутопий (в том числе и О. Хаксли); с другой – С. Батлер на-
мечает возможность миропорядка, в котором элементы утопии и антиутопии

9
взаимосвязаны, составляя единую систему парадоксов. Руководствуясь анало-
гичной установкой на примирение крайностей мироустройства, О. Хаксли по-
казывает несостоятельность совершенного острова в условиях современного
мира. Сатирический пафос и парадокс, присущие творческому мышлению
С. Батлера и абсолютизированные в антиутопиях, дополняются в «Острове» на-
зидательно-профетической тональностью повествования. Преобладание проро-
честв над идеализацией в художественной модели мира свидетельствует о смы-
словом обновлении жанра утопии.
Личный вклад соискателя
Кандидатская диссертация «Художественная модель мира в романах-уто-
пиях С. Батлера и О. Хаксли» – научное исследование, выполненное автором
самостоятельно в полном объеме. Все полученные результаты, изложенные в
публикациях, являются итогом самостоятельной работы.
Апробация результатов диссертации
Основные положения и выводы исследования изложены в докладах и со-
общениях на 13 международных и 3 республиканских конференциях:
1) «Русская, белорусская и мировая литература: история, современность, взаи-
мосвязи» (Новополоцк, 7–9 апреля 2005 г.); 2) «Мова і культура» (Киев, 20–24
июня 2005 г.); 3) «Славянские литературы в контексте мировой» (Минск, 12–14
октября 2005 г.); 4) «Слово и/как власть: автор и авторитет в американской
культурной традиции» (Москва, 16–21 декабря 2005 г.); 5) «VII Поспеловские
чтения. Литературные жанры: теоретические подходы в прошлом и настоящем»
(Москва, 22–23 декабря 2005 г.); 6) «История зарубежных литератур: нацио-
нальное, транснациональное, универсальное» (Санкт-Петербург, 13–18 марта
2006 г.); 7) «Дни науки МГЛУ» (Минск, 18–19 апреля 2006 г.); 8) «Сучасны
літаратурны працэс: пісьменнік і жыццё» (Минск, 11 мая 2006 г.);
9) «Литература Великобритании и романский мир» (Великий Новгород, 19–22
сентября 2006 г.); 10) «Взаимодействие литератур в мировом литературном
процессе. Проблемы теоретической и исторической поэтики» (Гродно, 23–25
сентября 2006 г.); 11) «Молодежь в науке – 2006» (Минск, 16–19 октября
2006 г.); 12) «V Андреевские чтения. Литература XX века: итоги и перспективы
изучения» (Москва, 25–26 января 2007 г.); 13) «Актуальные проблемы совре-
менной американистики» (Минск, 27–28 февраля 2007 г.); 14) «Вопросы гер-
манской и романской филологии и методические инновации в обучении и вос-
питании» (Брест, 23 марта 2007 г.); 15) «Transatlantic Experience: Experimenta-
tion, Appropriation, Disruptions» (Минск, 14–16 мая 2007 г.); 16) «Варвар в лите-
ратуре и искусстве» (Вильнюс, 9–10 ноября 2007 г.).
Об апробации результатов исследования также свидетельствуют премии
Специального фонда Президента Республики Беларусь за лучшую студенческую

10
научную работу (апрель 2003 г.) и Университета Российской академии образова-
ния за лучший доклад на международной научной конференции (январь 2007 г.).
Опубликованность результатов диссертации
Результаты диссертационного исследования отражены в 42 публикациях
автора, полный объем которых составляет 24.9 авторских листа. Количество
публикаций в рецензируемых научных изданиях, соответствующих пункту 18
Положения о присуждении ученых степеней и присвоении ученых званий в
Республике Беларусь, – 6, объемом 3.5 авторских листа. Количество других
публикаций – 36: 1 монография (9.3 авт.л.), 3 статьи в периодических изданиях
(1.9 авт.л.), 9 статей в научных сборниках (4.4 авт.л.), 18 материалов и 5 тезисов
научных конференций (5.8 авт.л.).
Структура и объем диссертации
Диссертация состоит из введения, общей характеристики работы, основ-
ной части (четыре главы), заключения, библиографического списка и четырех
приложений. Полный объем – 166 страниц, основной текст занимает 108 стра-
ниц. Приложения содержат одну схему и три таблицы объемом в одну страницу
каждая. Библиографический список насчитывает 402 наименования.

11
 ГЛАВА 1
ИСТОРИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ
И ЗАРУБЕЖНОЙ УТОПИОЛОГИИ

Утопия попадает в сферу научного дискурса в XX в. В начале столетия в

Германии выходят две книги, давшие импульс дальнейшему развитию утопио-
логии. В монографии «Вечная утопия» (Die ewige Utopie, 1902) А. Кирхенгейм
предлагает хронологический обзор утопической традиции, находя ее истоки в
идеальном государстве Платона и останавливаясь на «политико-экономических
романах». Руководствуясь целью «представить описание счастливой, всем изо-
билующей страны, не той, которая изображается в детских сказках, и где пер-
венствующее место занимают лакомства и жареные рябчики, но той счастливой
страны, где будут работать возможно меньше и где, несмотря на это, все будут
в изобилии пользоваться всевозможными благами» [145, с.1], автор обобщает
опыт утопического миромоделирования Л. Гольберга, А. Морелли, Э. Кабе, не-
сколько язвительно отзывается о механистическом обществе в романе
Э. Беллами, с почтением пишет об общинах Р. Оуэна, А. К. Сен-Симона и
Ш. Фурье, где «фикция уступает место системам». Примерно аналогичным пу-
тем идет А. Фойгт в курсе лекций «Социальные утопии» (Soziale Utopien, 1906),
которые касаются собственно истории утопического воображения, а также со-
держат ряд оценочных суждений, говорящих в пользу симпатии исследователя
к созидательному потенциалу утопии: «Неискоренимое стремление человека к
счастью, свободе, справедливости, миру, порядку, в известном смысле жажда
совершенства сквозят в каждой утопии» [184, с.3]. Весьма схожей логики из-
ложения придерживается А. Свентоховский в работе «История утопии» (His-
toria utopii, 1910). Расширяя спектр анализируемых текстов, польский ученый
приходит к чрезвычайно любопытному выводу: «Утопии неравномерно рас-
пределялись по эпохам и национальностям. Более всего произвели их фран-
цузы, затем – англичане, менее – немцы и итальянцы, а у славян можно только
отыскать слабые зародыши их» [173, с.418–419]. Данное положение, на наш
взгляд, заслуживает основательной проработки на современной стадии разви-
тия гуманитарных наук. Однако прежде чем обратиться непосредственно к свя-
зям с культурой и историей, не говоря уже о словесном творчестве, утопиче-
ские исследования пройдут долгий путь ангажированности различными «из-
мами» идеологического, социологического и политического толка.
В рамках марксистского подхода утопия рассматривается как одна из
форм социальной мечтательности, в которой оживают «преждевременные ис-
тины». Красноречивое доказательство дает работа К. Каутского «Томас Мор и
его Утопия» (Thomas More und seine Utopie, 1927), в которой заключено, что

12
«Мор стоит на почве современного социализма, предсказывая, что с отменой
классовых антагонизмов уменьшатся политические функции и община транс-
формируется из политического государства в кооперативную республику» [216,
с.233]. В утопии усматривается прообраз определенного, планомерно подготов-
ленного совершенства, к которому рано или поздно придут люди в обществен-
ных отношениях. Исследование К. Мангейма «Идеология и утопия» (Ideologie
und Utopie, 1930) целиком посвящено выявлению социальных контекстов, в ко-
торых классовая вражда оттеняется утопическим воображением, противостоя-
щим официальной идеологии [107]. В данном случае победа утопии над идео-
логией равносильна прогрессу общества. Отводя утопии роль социального ста-
билизатора, Дж. Кейтеб в труде «Утопия и ее враги» (Utopia and Its Enemies,
1972) признает утопические идеалы «универсальными для всего человечества»
[215, с.6]. Столь звучная апология конструктивных возможностей утопии носит
название утопизма как вида мироотношения в социальной философии и исто-
рической практике прошлого века.
Утилитаристский подход сосредоточивает исследовательскую энергию
ученых на конечной пользе, которую построение утопической реальности мо-
жет представлять для конкретно-исторического и/или социально-политического
момента. Процесс и механизм утопического миромоделирования, равно как и
жанровая природа литературной утопии, неизменно остаются «за кадром». Од-
ной из первых книг подобного содержания была «История утопической мысли»
(The History of Utopian Thought, 1926) Дж. О. Герцлер, уделявшей огромное
внимание «влиянию», «вкладу» и «роли» воображаемых сообществ в историче-
ской перспективе [212]. Общей для данного подхода можно признать ремарку
из монографии А. Э. Моргана «О том, как история создает утопии и как утопии
делают историю» (How History Makes Utopias and How Utopias Make History,
1946): «Утопии так же полезны человеческому обществу, как план необходим
при строительстве мостов» [226, с.3]. В этой плоскости лежат и рассуждения
М. Л. Бернери, чья книга «Путешествие по утопии» (Journey through Utopia,
1950) вмещает множество «социологизированного» материала. Неожиданный
поворот мысли предпринят в «Истории утопий» (The History of Utopias, 1972)
Л. Мамфорда [228]. Придерживаясь социологического взгляда на утопию, ис-
следователь усматривает в ней прогноз «неосуществленного завтра», имеющий
прикладную ценность. При некоторой концептуальной однобокости и методо-
логической предзаданности открытия, сделанные авторами вышеперечислен-
ных трудов, обладают непреложным значением, поскольку с опорой на них
создаются работы по многоаспектной проблематике утопии.
Идеологизация утопии начала преодолеваться в работах зарубежных ис-
следователей в 70–80-е гг. XX в. Интерпретационным прорывом по праву счи-
тается монография Р. К. Эллиотта «Форма утопии» (The Shape of Utopia, 1970),

13
в которой ставится проблема генетических связей жанра и его поэтических
особенностей [207]. Опора на постулаты мифокритики, разработанные
Н. Фраем, и привлечение художественных текстов от земледельческой поэмы
Гесиода «Труды и дни» до романа-утопии Б. Ф. Скиннера «Уолден II» (Wal-
den II, 1945) придают наблюдениям автора необходимую убедительность и глу-
бину. Не будет преувеличением тот факт, что сборник эссе «Утопии и утопиче-
ское мышление» (Utopias and Utopian Thought, 1973), вышедший под редакцией
Ф. Э. Мэнюэля, стал событием в исследовании жанра [240]. В одном томе
«встретились» представители разных наук – литературоведы, философы, поли-
тологи – и очертили широкий круг познавательных возможностей, не ограни-
ченных инструментарием одного подхода или идеологемы. Ученые сумели
взглянуть на утопию с культурологических позиций, отыскивая ее корни в
мифопоэтике, индивидуальной и коллективной психологии, евгенике, религии,
градостроении. В итоге получилась полноцветная картина современных толко-
ваний феномена утопии и утопического мышления. В данном ключе следует
также упомянуть многостраничный труд К. Кумара «Утопия и антиутопия в со-
временности» (Utopia and Anti-Utopia in Modern Times, 1987), дающий истори-
ческую классификацию способов утопического миромоделирования. Нет со-
мнений в том, что «сама тональность событий в мире и заданный вектор миро-
вой истории вполне достаточны, чтобы погасить утопический порыв» [220,
с.381]. Каждый этап бытования утопии совмещается с опытом XX в., подготав-
ливая те формы утопического творчества, которые функционируют по сей день.
В исследовании «Встречи с утопией» (Spotkania z utopią, 1980) Е. Шацкий избе-
гает риторических фигур о предшествовании утопии социализму и ее общест-
венной пользе, настаивая на том, что утопия «была не программой действий, а
всего лишь тренировкой социологического воображения» [195, с.19]. Вопрос о
самоценности утопии как формы искусства поднимает Ф. Аинса в эссе «Рекон-
струкция утопии» (La reconstruction de l’utopie, 1997). Отводя много места ана-
лизу пространства художественного эксперимента, автор проецирует компо-
ненты утопической мироорганизации на состояние культуры и делает вывод о
перспективе пантопии – «утопии всех возможных пространств» [123]. Утопиче-
ские исследования XX в. далеко не исчерпываются перечисленными работами,
значительный вклад в их развитие также внесли: А. Л. Мортон [157; 158],
М. Сиоран [174], А. Блайм [206], Р. Гербер [209], Л. Клещ [217], М. Дж. Ласки
[221], Р. Левитас [222], К. Митинг [225], С. Роуз [232], Л. Т. Сарджент [234],
Ч. Уолш [241], А. Згоржельски [244]9. Современная утопиология динамично

9
В качестве отдельного направления утопических исследований назовем утопиогра-
фию. Наиболее репрезентативной антологией «воображаемых сообществ» является «Поиск
утопии» (The Quest for Utopia, 1952) Г. Негли и Дж. М. Пэтрика, в которой собраны фраг-
менты из 25 текстов различных жанров, дающих представление о многообразии форм утопи-

14
развивается под эгидой двух крупных ассоциаций. Общество утопических ис-
следований (Society for Utopian Studies)10 – старейшая международная организа-
ция, основанная в 1975 г., печатным органом которой является журнал «Utopian
Studies» и информационный бюллетень «Utopus Discovered». Европейское об-
щество утопических исследований (The Utopian Studies Society)11 было образо-
вано в 1988 г. британскими учеными-гуманитариями, собравшимися на симпо-
зиум в Нью-Лэнарке. С тех пор организация получила международное призна-
ние и провела восемь конференций в Европе.
В советской науке утопиология ведет свою родословную с «Каталога
утопий» (1923) В. В. Святловского, в предисловии к которому составитель, сле-
дуя за упоминаемыми им классиками марксизма-ленинизма, оценивает утопи-
ческий социализм как «идеологию совершенно чуждую… по целям и задачам»
[112, с.3]. Необходимость изучения утопий видится в том, что в них хранится
«священный идеалистический огонь, которым человечество освящает и облаго-
раживает борьбу классов в ходе истории развития» [112, с.4]. Произведения
Т. Мора, Т. Кампанеллы, Ф. Бэкона, Д. Вераса выдерживают множество пере-
изданий в СССР, однако дальше вступительных статей, истолковывающих ис-
торические обстоятельства, которые «подготовили» появление того или иного
текста, ученые не идут. Исключением оказалась монография академика
М. П. Алексеева «Славянские источники “Утопии” Томаса Мора» (1955) [124],
который обратился к культурному наследию, послужившему фундаментом для

ческого творчества [119]. Подобный подход использован и в хрестоматии «Утопическая ли-

тература» (Utopian Literature, 1968), в которой отрывки из утопических произведений распо-
ложены в хронологическом порядке, дана историческая справка о каждом периоде и отмече-
но, что «каждый писатель изобретает систему, которая, по его разумению, сведет причины
человеческих невзгод на нет, заменит несчастье состоянием эйфории» [121, с.319]. Весомый
вклад в развитие утопиографии внес аннотированный справочник Л. Т. Сарджента «Британ-
ская и американская утопическая литература: 1516–1975» (British and American Utopian Li-
terature, 1516–1975, 1979). Предваряя книгу замечанием, что поныне отсутствует «основа для
достойного изучения, определения и библиографического описания» утопии, составитель
публикует внушительный перечень не только англоязычных утопических произведений, но и
критических материалов о них, активизируя тем самым невостребованные и малоизученные
слои утопической словесности [120]. В библиографическом справочнике «Литературная уто-
пия» (Die literarische Utopie, 1982) В. Бистерфельд ставит перед собой задачу, помимо собст-
венно утопических текстов, перечислить источники, предшествовавшие зарождению жанра.
Весьма любопытна часть книги, фокусирующаяся главным образом на немецких утопиях,
антиутопиях и научной фантастике [115]. Из недавних изданий справочного характера отме-
тим «Словарь литературных утопий» (Dictionary of Literary Utopias, 2000), иначе поставив-
ший проблему семантического пространства и семиотической подвижности литературной
утопии в контексте времени. Бесспорное достоинство этой работы состоит в предметном из-
ложении понятий, сгруппированных вокруг базисных категорий утопического миромодели-
рования [117].
10
Society for Utopian Studies. – Mode of access: www.utoronto.ca/utopia.
11
The Utopian Studies Society. – Mode of access: www.utopianstudieseurope.org.

15
вымышленной республики английского гуманиста, и обосновал свою версию
греко-византийского происхождения замысла «Утопии». В 1972 г. журнал «Во-
просы философии» публикует статью В. П. Шестакова «Понятие утопии и со-
временные концепции утопического», в которой описаны методологические
системы, сложившиеся к тому времени на Западе. Познавательный экскурс по
подходам к «донаучным и вненаучным явлениям, каким является утопия» [196,
с.158], завершается предъявлением исключительно «научных» требований к
приведенным интерпретациям. Одной из первых литературоведческих работ,
прояснивших жанровый контекст утопии, можно считать книгу Ю. И. Кагар-
лицкого «Что такое фантастика?» (1974) [139]. Автор осваивает огромные пла-
сты зарубежной литературы, в основном английской и американской, выявляет
взаимообусловленность фантастики, утопии и антиутопии. В конце 80-х гг. на-
блюдается некоторый подъем утопиологии, представленной трудами Э. Я. Ба-
талова [128; 130], И. Н. Осиновского [161], В. А. Гуторова [135] и О. Ф. Кудряв-
цева [148], появление которых в каком-то смысле симптоматично: научный со-
циализм не оправдал ожиданий и остался светлой мечтой миллионов.
Жизнь и творчество С. Батлера и О. Хаксли получили разностороннюю
оценку в науке о литературе. Существуют объемные иллюстрированные био-
графии писателей [284; 285; 323; 334; 345; 356], опубликована переписка и вос-
поминания [292; 294; 347], изданы очерки творческого пути [270; 272; 278; 288;
321; 328; 329; 337; 348], подготовлены подборки библиографии [276; 318; 355].
Исчерпывающе изучены наиболее известные произведения Батлера и Хаксли:
роман воспитания «Путь всякой плоти» (The Way of All Flesh, 1903) и антиуто-
пия «Дивный новый мир» [269; 277; 335; 346; 349]. Многогранно исследовано
влияние Ч. Дарвина на С. Батлера [286; 295]; связи романистики О. Хаксли с
творчеством У. Шекспира, Ш. Бодлера, Т. С. Элиота, Д. Г. Лоуренса, М. Пруста
[322; 327; 334; 350; 351; 353]. Единичные статьи и главы книг освещают специ-
фику художественного эксперимента в романах-утопиях писателей «Едгин»,
«Возвращение в Едгин»12 и «Остров» [285; 288; 287; 349; 352; 357]13. Но при

12
Первоначально отвергнутый главным редактором лондонского издательства «Chap-
man & Hall» Дж. Мередитом, роман-утопия С. Батлера «Едгин» имел впоследствии огром-
ный успех. Некоторые исследователи, равно как и сам писатель, объясняли это анонимно-
стью первого издания, принятого читателями за вариацию на тему «Грядущей расы» (The
Coming Race, 1871) Э. Булвера-Литтона. Появление тиража с именем Батлера на обложке и
его предисловием погасило любопытство публики к малоизвестному автору.
Вместе с тем, Батлер крайне трепетно относился к любому детищу своего интеллекта: он
тщательно сберегал рукописи, заботился о пополнении записных книжек свежими мыслями, ко-
торые неустанно переписывал по рубрикам. На одной из библиографических карточек Британ-
ского музея Батлер вывел собственной рукой «Samuel Butler. Philosophic Writer», предопределив
себе место в истории английской литературы. Именно эта запись послужила отправной точкой
для первых критиков и толкователей жизни и творчества писателя: Г. Кэннана [268], П. ДеЛанге
[270], К. Э. М. Джоуда [282], М. Маггериджа [288], П. Н. Фербанка [272]. После 60-х гг. XX в.

16
этом соотношение условных реальностей в произведениях обоих писателей,
взятых в рамках одной парадигмы миромоделирования, до сих пор не прояс-
нено. Советские ученые не оставили без внимания персоналию С. Батлера: в 60-
е гг. были защищены три диссертации по различным аспектам творчества писа-
теля14, его имя фигурировало в учебниках. Особо следует отметить работу
Н. П. Михальской, считавшей сочетание сатиры и утопии характерной особен-
ностью романов С. Батлера15. Но ни тогда, ни сейчас не был осуществлен ни
один перевод романов-утопий «Едгин» и «Возвращение в Едгин». В конце 80-х
гг. XX в. в СССР происходит «реабилитация» О. Хаксли, инициированная
Н. Я. Дьяконовой и А. М. Зверевым; на творчество писателя прекращают на-
кладывать идеологические трафареты, наподобие того, что его романы – удел
«либо мистиков, либо наркоманов» [316, с.247]. В объективе исследователей
находятся ранние этапы творческого пути О. Хаксли, отмеченные скептициз-
мом мировидения16.

Батлером интересовались мало, отдавая предпочтение «психоанализу» его индивидуальности,

обнаруживаемой в жизнеописании [277] и текстах [289].
13
Мировая популярность пришла к О. Хаксли после выхода в свет его ранних рома-
нов «Шутовской хоровод» (Antic Hay, 1923), «Эти желтые листья» (Those Barren Leaves,
1925) и «Контрапункт» (Point Counter Point, 1928) и продолжила расти благодаря успеху
«Дивного нового мира». Еще при жизни Хаксли оказался в центре внимания критики: о нем
писали У. Бут [325], Г. К. Бауэрсокс [327], Дж. Брук [329], Д. Стьюарт [354]. Шкала ценно-
стей, вызревшая у писателя к середине 30-х гг., привела исследователей в замешательство,
поскольку мировоззренческий поворот в сторону мистики и пацифизма был неожиданным.
Отсюда внимание восточных религиоведов к духовным исканиям Хаксли [330; 336] и его
почти полное забвение в западной критике. За заслуги в области литературы О. Хаксли но-
минировался на Нобелевскую премию в 1960 г. В июне 1962 г. Королевское общество лите-
ратуры присудило ему почетный кавалерский титул. Наибольшее число публикаций о твор-
честве О. Хаксли выходит в 60-е гг., после смерти писателя. Среди них особое значение
имеют работы С. Бедфорд [323], П. Бауэринга [326], Л. Брэндера [328], А. Хендерсона [337],
Ч. М. Холмса [338], Дж. Мекьера [349; 350], Дж. Вудкока [360].
14
См.: Аниханова, А. А. Романы С. Батлера: дис. … канд. филол. наук: 644 /
А. А. Аниханова; Моск. обл. пед. ин-т им. Н. К. Крупской. – М., 1967; Влодавская, И. А. Сэ-
мюэль Батлер и его роман «Путь всякой плоти»: дис. … канд. филол. наук: 644 /
И. А. Влодавская; Ин-т лит. им. Т. Г. Шевченко АН УССР. – Киев, 1968; Чекалов, И. И. Фан-
тастико-сатирические произведения С. Батлера: дис. … канд. филол. наук: 644 /
И. И. Чекалов; Ленинград. гос. ун-т им. А. А. Жданова. – Л., 1969.
15
См.: История английской литературы / Г. В. Аникин, Н. П. Михальская. – М.: Высш.
шк., 1985. – С. 265.
16
См.: Рчеулишвили, М. М. Жанровое своеобразие романов Хаксли 20-х гг.: дис. …
канд. филол. наук: 10.01.05 / М. М. Рчеулишвили; Тбилис. гос. ун-т. – Тбилиси, 1983; Реби-
кова, Л. Д. Ранние романы Олдоса Хаксли: дис. … канд. филол. наук: 10.01.05 /
Л. Д. Ребикова; Ленинград. гос. ун-т. – Л., 1986; Ильина, Н. К. Олдос Хаксли и английская
новелла 1920-х годов: дис. … канд. филол. наук: 10.01.05 / Н. К. Ильина; Ленинград. гос. ун-
т. – Л., 1987; Рабинович, В. С. Нравственно-эстетические искания О. Хаксли в 20–30-е гг.:
дис. … канд. филол. наук: 10.01.05 / В. С. Рабинович; Моск. пед. гос. ун-т. – М., 1992.

17
 Интенсивное оживление и масштабный размах утопические исследования
приобретают в 90-е гг., когда лавинообразный поток публикаций преимущест-
венно об антиутопиях Е. Замятина, О. Хаксли и Дж. Оруэлла захлестывает на-
учно-популярные и литературно-художественные журналы. Среди российских
ученых неоспоримое первенство в изучении антиутопии как жанра словесности
и типа мироотношения принадлежит В. А. Чаликовой. Соотнося утопическое
мышление с философией, культурой и литературным творчеством, исследова-
тель не выпускает из вида человека, для которого и замышлялось идеальное
общество: «Если утопизм – не навязанная какой-то идеологической группой
система взглядов на мир, а свойство нашего сознания, нашей духовной жизни,
то сражение с утопией есть сражение с самим собой» [187, с.78]. В полном
смысле этого слова новаторским был подход Б. А. Ланина к проблемам жанро-
вого генезиса антиутопии, вступающей в противоречие не с утопией, а с кон-
кретно-историческим моментом [150]. На постсоветском пространстве вышло
большое количество статей и заметок, авторы которых словно стремились «вы-
говориться», озвучить то, что долгие годы замалчивалось [127; 152; 160; 175;
181; 186; 189; 198; 201]. Однако резкая смена информационного голодания из-
бытком исследовательских усилий, сосредоточенных на идентичных объектах и
категориях, привела к нередкому тиражированию одинаковых цитат, образа
мысли и даже ошибок, делая «размышления о наболевшем» частью научного
дискурса. Данная тенденция существенно изменилась в последнее десятилетие,
и российское литературоведение обогатилось новым опытом изучения утопии.
Среди последних наработок выделяются монографии Е. Н. Ковтун [47] и
О. А. Павловой [162], избавляющие утопию от методологических стереотипов,
прежде кочевавших из работы в работу. Творчеством О. Хаксли продолжают
интересоваться российские литературоведы О. Н. Редина, В. С. Рабинович и
И. В. Головачева17, освещающие идейные искания писателя и его «творческую
эволюцию». Первый перевод романа-утопии О. Хаксли «Остров» на русский
язык вышел в 1995 г., второй – в 2000 г.18
В Беларуси летоисчисление утопических исследований начинается с
Ч. С. Кирвеля, разработавшего философскую концепцию утопического созна-
ния, учитывающую специфику социальных утопий как формы освоения соци-
альной реальности. Книги ученого «Утопическое сознание: сущность, соци-

17
См.: Редина, О. Н. «Роман идей» Олдоса Хаксли: моногр. / О. Н. Редина. – М.: Изд-во
МПУ «СигналЪ», 1999; Рабинович, В. С. Олдос Хаксли: эволюция творчества: дис. … д-ра фи-
лол. наук: 10.01.05 / В. С. Рабинович; Урал. гос. пед. ун-т. – Екатеринбург, 1999; Головачева,
И. В. Цели и средства: Олдос Хаксли и евгеника / И. В. Головачева // Вестн. Санкт-Петербург.
ун-та. Сер. 9. Филол., востоковед., журн. – Санкт-Петербург, 2006. – № 3. – С. 3–19.
18
См.: Хаксли, О. Остров. Двери восприятия. Рай и ад / О. Хаксли; пер. с англ.
М. Крутикова. – Киев: София, 1995; Хаксли, О. Остров / О. Хаксли; пер. с англ. С. Шик;
вступ. ст. Е. Апенко. – СПб.: Академический проект, 2000.

18
ально-политические функции» (1989) [142] и «Образы будущего: Утопия и ан-
тиутопия в современном мире» (1994) [144] очерчивают спектр важнейших на-
учных вопросов, связанных с современным состоянием утопического миромо-
делирования: «Утопия может казаться привлекательной и прогрессивной и на
самом деле быть таковой, пока она только остается мечтой о будущем. <…> Но
стоит ей превратиться в социальную инженерию, как она сразу же начинает
ставить человеку опасные ловушки, превращается в свою противоположность –
антиутопию» [144, с.76]. В диссертационной работе «Тыпы і формы утопіі ў
беларускай культуры (на матэрыялах грамадскай думкі і мастацкай літаратуры
XVI–XX стст.)» (2002) Т. Ф. Сухоцкая предпринимает попытку в рамках одного
исследования установить типические черты утопического мышления и миро-
устройства белорусов. Опираясь на критическую литературу разного калибра,
автор дает предельно широкую панораму духовного развития нации. Однако не
совсем понятен критерий, по которому в когорту «утопистов» зачислены и
Ф. Скорина, и С. Будный, и М. Литвин, не говоря уже о Янке Купале, Якубе
Коласе и Максиме Богдановиче. Подмена политико-социальной проблематики
силовым полем национальной идеи создает дополнительное категориальное
напряжение, провоцирующее полное отождествление утопии с мечтой и проек-
том. Вместе с тем, в этой работе содержится ряд стержневых положений,
дальнейшая разработка которых представляется вполне перспективной:
«Утапічная прастора беларусаў – гэта прастора іх жыцця, вынас дзеяння за яе
межы не характэрны. <…> Характэрным для утапічнай свядомасці беларусаў
з’яўляецца кансерватыўны яе тып, арыентаваны на захаванне традыцыйных
каштоўнасцей, на гарманічнае суіснаванне сацыяльнага і прыроднага космасаў»
[180, с.12–15]. В белорусском литературоведении истории художественного
миромоделирования в литературной утопии должного внимания не уделено. В
настоящее время представлены работы, касающиеся преимущественно проблем
типологии и творческого метода современной антиутопии19.
Утопиология XX в. чаще всего фокусировалась на профилях утопии в
различных сферах общественного сознания. Отсюда обилие работ, в которых

19
См., например: Комаровская, Т. Е. Экстремальности феминизма в романе-антиуто-
пии М. Этвуд «Рассказ служанки» / Т. Е. Комаровская // Американистика как предмет науч-
ного познания. – Мн.: БГПУ, 2006. – С. 40–42; Смирнов, А. Ю. Русская литературная анти-
утопия рубежа XX–XXI вв. (проблема типологии) / А. Ю. Смирнов // Весн. Беларус. дзярж.
ун-та. Сер. 4. – Мн., 2006. – № 3. – С. 29–33.
Единственной справочной публикацией в Беларуси о жизни и творчестве С. Батлера
является статья О. А. Судленковой (см.: Судленкова, О. А. Сэмюэль Батлер /
О. А. Судленкова // 100 писателей Великобритании. – Мн.: Выш. шк., 1997. – С. 16–17.).
В отечественной периодике выходили эссе, рассказы и романы О. Хаксли как на бе-
лорусском, так и на русском языке: «Х’юберт і Міні», «Культура і асоба» (Крыніца, 2001 г.),
«После фейерверка», «Пишущие и читающие», «Слепой в Газе», «Люди осени», «Шекспир и
религия» (Всемирная литература, 1997–2006 гг.).

19
утопия выступает в социологизированном виде, в политизированной форме.
Крайне немногочисленны исследования утопии как жанра словесности и типа
художественной условности, поэтому обращение к данной проблематике с
учетом богатого опыта гуманитарных наук является своевременным. Утопиче-
ская реальность, конструируемая в художественном тексте, отличается специ-
фическим смысловым наполнением и имеет многоуровневое устройство, нахо-
дящее адекватное выражение в поэтике произведения. По этой причине приме-
нение методов, выработанных в рамках структуралистского подхода к литера-
турным феноменам, выглядит оправданным и целесообразным. Выявление се-
мантической структуры, присущей утопии, устанавливает механизм жанрового
мышления внутри парадигмы утопического миромоделирования, существенное
обновление которой демонстрируют романы-утопии С. Батлера и О. Хаксли.
Стабильность морфологии и подвижность семиосферы утопии подтверждают
наличие структурно-семантического кода, способного к контакту с романным
жанром в национальной и мировой литературе. Исследовательская установка на
комплексный анализ художественной модели мира в романах-утопиях
С. Батлера и О. Хаксли предполагает использование структуралистского под-
хода в сочетании с элементами мифокритической, герменевтической и сравни-
тельно-типологической методологий, что позволяет проследить генезис утопи-
ческого мировидения, определить особенности его функционирования в раз-
личные исторические и социокультурные периоды, соотнести универсальные
формулы с современным литературным процессом.
Методологическую базу диссертации образуют научные труды иссле-
дователей истории и теории литературы, творчества С. Батлера и О. Хаксли,
философов, занимающихся изучением утопического сознания и утопических
экспериментов (Р. Гербер, Дж. Каллер, К. Кумар, Л. Мамфорд, А. Л. Мортон,
П. Пэрриндер, Л. Т. Сарджент, Е. Шацкий, Р. К. Эллиотт, Г. Ф. Джонс,
Дж. Вудкок, Ч. М. Холмс, А. Н. Веселовский, М. М. Бахтин, Г. Н. Поспелов,
В. Н. Топоров, Э. Я. Баталов, Ч. С. Кирвель, Б. А. Ланин, Н. А. Соловьева,
Е. А. Леонова, О. А. Павлова, О. Н. Редина, И. И. Чекалов, Т. И. Шамякина,
В. П. Шестаков), а также научные концепции представителей структуралист-
ского течения, мифологической школы, культурологов (Н. Фрай, П. Экройд,
А. Бергсон, К. Леви-Строс, М. Элиаде, Ю. М. Лотман, Т. В. Цивьян).
Методология работы отражает комплексный характер исследования, про-
водимого с опорой на достижения ряда гуманитарных наук и размыкающего
дискурсные границы науки о литературе.

20
 ГЛАВА 2
ГЕНЕЗИС И МОРФОЛОГИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ
МОДЕЛИ МИРА В ЛИТЕРАТУРНОЙ УТОПИИ

2.1 Семантика и жанрообразующий потенциал художественной

модели мира в литературной утопии

Генетический фундамент обобщенных представлений о мире начинает

закладываться в эпоху, когда основным способом осмысления окружающей
действительности выступает миф, – по словам А. Ф. Лосева, «подлинная и мак-
симально конкретная реальность» [90, с.37]. Земное жизненное пространство
космологизируется, интерпретируется в неразрывной связи с нерушимым по-
стоянством вселенной. Наибольшего успеха в распознании непреходящих ос-
нов сущего достигают древнегреческие философы, ищущие первопричину ми-
роздания. Парменид указывал на совершенное и единородное бытие, сущест-
вующее вне чувственной досягаемости и постигаемое только мыслью. Платон
мыслил бытие в качестве идеального основания видимого мира, создаваемого
разумом-демиургом из бессмертных идей. По оценке М. Хайдеггера, «если для
Платона существо сущего определяется как эйдос (вид, облик), то это очень ра-
но посланная, издалека потаенно и опосредованно правящая предпосылка того,
что миру предстоит стать картиной» [98, с.50]. Принципиальная познавательная
установка на придание оформленности множественным представлениям о ми-
роустройстве, соотносимым с константными параметрами мира, достигает сво-
ей кульминационной точки в начале XX столетия, когда происходит категори-
зация понятий картина мира (Weltbild) и модель мира (Weltmodell). Создатель
квантовой механики М. Планк доказывал, что физическая картина мира – еди-
ная система, отражающая «реальные, совершенно не зависящие от нас явления
природы» [92, с.24], при наблюдении за которыми «нельзя будет пренебречь ни
одним штрихом» [92, с.44]. С философских позиций к дефиниции картины ми-
ра подошел М. Хайдеггер, толковавший мир «как обозначение сущего в целом»
[98, с.49]. По его мнению, картина мира не исчерпывается космосом или при-
родой, но объемлет все многообразие сущего, постигаемое человеком: «Карти-
на мира, сущностно понятая, означает… не картину, изображающую мир, а
мир, понятый в смысле такой картины» [98, с.49]. Отталкиваясь от общей тео-
рии относительности, А. Эйнштейн описывал модель вселенной, обладающей
«сферической симметрией» и замкнутой «в отношении своих простран-
ственных размеров» [100, с.605]. Исследуемый пространственно-временной
континуум обнаруживал стягивающий центр, гарантирующий четырехмерность
вселенной. Следовательно, в то время как в осмыслении картины мира стремят-

21
ся не пропустить ни одного проявления окружающей действительности, модель
мира сводится к выявлению базисных атрибутов мироустройства, в ней фикси-
руются самые общие закономерности его функционирования.
Термин модель мира упрочился в естественнонаучном обиходе и был
впоследствии успешно воспринят гуманитарными науками, о чем свидетельст-
вуют труды представителей тартуско-московской семиотической школы, а так-
же работы современных лингвистов и литературоведов. Под моделью мира
В. Н. Топоров понимает «сокращенное и упрощенное отображение всей суммы
представлений о мире внутри данной традиции, взятых в их системном и опе-
рационном аспектах» [113, с.161]. Не принадлежа к понятиям эмпирического
порядка, модель мира выводится из своих воплощений в культуре и литературе.
В системном аспекте к основным родовым параметрам модели мира можно от-
нести: универсальность, прототипичность и структурную иерархичность. Уни-
версальность проявляется, по замечанию В. И. Постоваловой, в том, что модель
мира «в каждой культуре состоит из набора взаимосвязанных универсальных
понятий, к которым относятся такие понятия, как время, пространство, измене-
ние, причина, судьба, число…» [57, с.16]. Модель мира имеет в своем арсенале
базисные категории, раскрывающие наднациональные и надцивилизационные
способы мироорганизации. Фундаментальные понятия, в свою очередь, дают
основание для семантических противопоставлений, к самым общим из которых
относится оппозиция положительный – отрицательный20. Как определяет
Н. К. Рябцева, прототипичность задается тем, что «модель мира – структура,
организация, схема, состоящая из единиц – элементов и связей между ними;
она статична, элементы в ней не действуют, а “фиксируют”, они представляют
собой “координаты мира”…» [59, с.67]. Устройство мира кодируется системой
знаков (мировое древо, гора, пещера, храм, змей и пр.), отличающихся семио-
тической силой обобщения. Отображенные в модели мира представления име-
ют иерархическую организацию. Опираясь в исходном виде на смысловой ком-
плекс: человек – среда – их взаимодействие, модель мира обнаруживает «че-
ловеческий», природный и социальный уровни в своей структуре. Структурные
уровни могут быть изоморфны друг другу, что обусловливается, по предполо-
жению Т. В. Топоровой, наличием «пространственно-временного субстрата в
основе других категорий» [65, с.141]. Зависимость представлений о мире от
космологических факторов обобщается в операционном аспекте. Как устанав-
ливает Т. И. Шамякина, модель мира «исключительно гармонизирована: все
земное в ней связано с космосом, выводится из него, объединено некоторым

20
Более частные противопоставления объединяются В. В. Ивановым и В. Н. Топоровым в отдельные
группы: 1) наиболее общие и абстрактные характеристики, не локализованные в пространственном, временном
и социальном планах; 2) характеристики, приуроченные к пространственным отношениям; 3) характеристики,
приуроченные ко времени, цвету или стихии; 4) характеристики социальных отношений в широком смысле [46,
с.64].

22
космическим законом» [71, с.29]. Целостность мироустройства видится воз-
можной благодаря трихотомичности мира по вертикали (небо – земля – подзе-
мелье) и кругообразности по горизонтали. При этом моделирующая функция
отводится числу, отражающему космогоничность мира. Запечатлевая коорди-
наты мироздания, модель мира является структурно-семантическим каркасом
представлений о человеке и среде в их взаимосвязи. Обращенность к глубинной
онтологии и гносеологии придает модели мира статус одного из универсальных
способов осмысления отображенных в ней основ миропорядка.
Постановка вопроса об устойчивых поэтических формах, в которых запе-
чатлеваются константные проявления мира, восходит к родоначальнику исто-
рической поэтики А. Н. Веселовскому, полагавшему, что типические формулы
словесности фиксируют однородные или сходные впечатления от действитель-
ности, передаются в ряду поколений и обновляются за счет нового опыта:
«…новое содержание жизни, этот элемент свободы, приливающий с каждым
новым поколением, проникает старые образы, эти формы необходимости, в ко-
торые неизбежно отливалось всякое предыдущее развитие» [44, с.52]. Долго-
временный процесс образного освоения мира, явленного человеческому созна-
нию в цепи повторений, неотвратимо приводит к образованию наполненных
смыслом форм из полученных от мира впечатлений. Как отмечает
О. М. Фрейденберг, «в первобытной семантике мы вскрываем прежде всего
картину мировой жизни, того, что происходит вокруг днем и ночью, на земле и
в обществе, под землей и на небе» [67, с.298]. Смысловые формы улавливают
суточную и годовую событийность жизни первобытного человека, согласую-
щуюся и объясняющуюся движением небесных тел. В свете ритуально-мифо-
логических категорий Н. Фрай связывает генетику жанров с сезонными процес-
сами в природе, оказывающими непосредственное влияние на тональность, те-
матику и на сами формы словесного творчества: «Основополагающей формой
процесса выступает циклическое движение: чередование расцвета и упадка, на-
пряжения и стагнации, жизни и смерти, которые задают процессу ритм» [74,
с.158]. Из вышесказанного вытекает идея «мироподобия» словесных жанров,
«схватывающих» по мере своего развития повторяющуюся сущность мира, по-
стоянство содержания которого отвердевает в модель. Данный вывод находит
свое концептуальное подтверждение в жанрово-генетическом тезисе М. М. Бах-
тина: «В жанрах… на протяжении веков их жизни накопляются формы видения
и осмысления определенных сторон мира» [43, с.332].
Формы мировидения, конденсирующиеся в жанровой структуре, введены,
по Н. Л. Лейдерману, в самую сердцевину жанра, которая сохраняет смысловые
образования, застывающие и оживающие попутно движению времени:
«…мирообъемлющая (конструктивно моделирующая мир и тем самым фило-
софско-эстетически объединяющая и оценивающая его) семантика структур-

23
ного ядра жанра и есть то, что обозначают метафорой “память жанра”» [48,
с.18]. Инвариантные и вариантные смысловые образования в структуре жанра
являются результатом запечатленного в них традиционно-общего и индивиду-
ально-авторского мировидения21. Обнаружение корректирующего и компле-
ментирующего воздействия одной (новаторской, индивидуальной, художниче-
ской, частной, исторической, авторской) формы мировидения на другую (тра-
диционную, коллективную, общую, неисторическую, мифологическую, фольк-
лорную) делает возможной реконструкцию в литературном произведении мо-
дели мира, актуализируемой в модусе художественности. Художественность
определяется В. И. Тюпой как «всеобъемлющая характеристика художествен-
ного целого, …стратегия оцельнения, предполагающая… внутренне единую
систему ценностей и соответствующую ей поэтику» [66, с.154]. Целостность
объекта референции (мира), обеспечиваемая не только на формальном и содер-
жательном уровнях, но также авторской позицией и читательским восприятием,
служит основополагающим принципом существования художественного цело-
го. Представления о мире, стремящиеся занять центральное место в жанровой
структуре, достигают своего назначения лишь в том случае, если семантическое
пространство жанра ограничивается, по мысли П. Свирского, «онтологией “ми-
ра”», иначе говоря, складывается в некоторую целостную парадигму [239, с.84].
Программное положение Ю. М. Лотмана о том, что «язык художественного
текста в своей сущности является определенной художественной моделью мира
и в этом смысле всей своей структурой принадлежит “содержанию”…» [50,
с.26], предполагает рассмотрение языка произведения литературы (и вообще
искусства) в качестве моделирующей семиотической системы. Поэтому содер-
жанием художественной модели мира «выступает мир действительности, пере-
веденный на язык нашего сознания, переведенного на язык данного вида искус-
ства» [53, с.388]. Выбор моделирующей семиотической системы (например,
жанра) означает выбор определенной системы универсальных координат,
обобщающих содержание мира в пределах его художественной модели. Ху-
дожественной является такая модель мира, в которой кодируется мирови-
дение, представления о глубинных основаниях мироустройства и новое его
содержание и которая отличается цельностью поэтического выражения,
заданного автором и доступного восприятию.
Тенденция рассмотрения литературной утопии как средоточия особых
представлений о мире в виде «единой интеллектуальной модели» (a single in-
tellectual pattern) была намечена Н. Фраем, вводящим жанр утопии в контекст
мениппеи, поскольку последняя сочетает в себе черты гротеска и нравоучения.

21
Современные определения учитывают сущностную связь модели как историко-литературной едини-
цы с мировидением: «Модель – это содержательно-эстетический эталон, которому следует подражать; мировоз-
зренческая структура, соотносимая с особенностями мировидения» [108, с.263].

24
По Н. Фраю, «утопия, или серьезное изображение общества как единой интел-
лектуальной модели, являет собой целиком и полностью нравоучительный ва-
риант мениппеи» [74, с.310]. Х.-Г. Зеффнер сосредоточивается на генетических
сходствах и отличиях мифопоэтической и утопической моделей мира. Струк-
турная двойственность мифа и литературной утопии, оформленная языковыми
средствами, детерминируется наличием исторического и неисторического ма-
териала в семантике обеих моделей. Вместе с тем, повествовательное простран-
ство литературной утопии отличается от мифа тем, что оно является «игровой
площадкой», на которой поставлен практический эксперимент, «совершенно
свободный от ограниченности мифа» [236, с.158]. Онтологический аспект мо-
дели мира в литературной утопии затрагивает Ф. Аинса. Представления о несо-
вершенном мире, об имманентной этому миру действительности предваряют
создание идеальной модели, которая должна быть реализована «на определен-
ной территории, …всегда отличной от того, что мы имеем “здесь и сейчас”»
[123, с.50]. Объектом изображения в литературной утопии И. А. Калинин счи-
тает «умопостигаемый мир, получивший благодаря образности искусства ви-
димость и осязаемость чувственного» [140, с.22]. Заложенная в структуре жан-
ра утопии художественная модель мира мыслится семантическим комплексом,
оживающим в образах. О. А. Павлова акцентирует гносеологическую зна-
чимость художественной модели мира в литературной утопии: «Особенности
миромоделирования литературной утопии таковы, что структурообразующим
началом в ее художественной системе выступает социокультурная модель иде-
ального мира, качественно приближенная к логической научной модели» [162,
с.352]. Итак, поэтические особенности литературной утопии координируются
художественной моделью мира, встроенной в жанр в виде семантической
структуры и являющейся стягивающим смысловым центром произведений. Ус-
ловная действительность, описываемая в литературной утопии, не соответст-
вует наличному состоянию реального мира, при этом воссоздавая его констант-
ные основы22.
Происхождение художественной модели мира в литературной утопии
связано с мифологическими источниками. Генетический код утопической мо-
дели содержится в мифе о Золотом веке (а также в его базисной модификации –
мифе об Атлантиде) и образе рая на земле. В земледельческой поэме Гесиода
«Труды и дни» (ок. VIII в. до н.э.) пересказывается миф о пяти веках жизни че-
ловечества, из которых важнейшим для жанра утопии был Золотой век – время
правления Кроноса, на протяжении которого человечество жило в счастливом и

22
Аксиологическая составляющая художественной модели мира в литературной утопии выдвигается на
передний план в определении О. Н. Николенко: модель мира – «художественное изображение состояния чело-
века и общества в конкретное или подразумеваемое время, которое отражает систему взглядов писателя на
принципы организации социального устройства с точки зрения реализации гуманистических идеалов» [160,
с.6].

25
беззаботном состоянии. Изобилие и благополучие характеризовало также пе-
риод царствования древнеримского двойника Кроноса Сатурна, допускавшего,
по словам Р. К. Эллиотта, «пересмотр ценностей, общественных ролей, соци-
альных норм» [207, с.11]. Высвобождение в ходе карнавального действа поло-
жительной и отрицательной энергии преследовало двуединую цель, заключав-
шуюся в обличении и идеализации существующего строя в силу того, что
праздник предполагал переодевание царя в раба и наоборот23. Платон отмечал
превосходство государственного устройства при Кроносе в диалоге «Законы»
[93, с.165]. Несомненно, достижение Платона состояло в систематизации са-
крализованных представлений об идеальном мироустройстве в виде модели
мира, запечатлевшей ведущую тенденцию развития человеческой мысли от
мифа к логосу. Модель – понятие, использованное Платоном для обозначения
космического порядка, мыслимого в терминах идеального государственного
устройства. В критический для афинского полисного устройства период Платон
сконструировал в ряде диалогов модель мира, противоположную хаосу эмпи-
рической действительности. Постигаемые исключительно разумом, эйдосы,
бестелесные первообразы реальных вещей, послужили строительным материа-
лом для идеального государства, основанного на принципе целостности, по-
ставленной в центр как физического, так и метафизического аспектов мирозда-
ния. Как обобщает Л. Клещ, «Платон… создал синтетическую модель мира, в
которой человек снова смог обрести смысл жизни, а общество – моральный
строй, предпринял попытку в очередной раз сообщить полису сакральность»
[217, с.67]. В фокусе внимания философа находились не просто преимущества
Золотого века (диалоги «Тимей» и «Критий»), но, в первую очередь, способы
его достижения (диалоги «Государство», «Законы» и др.). По заключению
О. М. Фрейденберг, республика Платона «отождествляется с “космосом”, его
жизнь есть как бы часть мирового плодородия, …человек и его судьба – это
судьба государства, но и судьба космоса» [185, с.150–151].
Художественная модель мира в литературной утопии состоит также в ге-
нетическом родстве с иудейско-христианским мессианизмом и милленаризмом.
М. Элиаде улавливал в утопических проектах «тоску по раю на земле», которая
заявляла о себе в «желании вернуться к истокам, воскресить исходное состоя-
ние» [240, с.261]. Представления о мире в его развитии складываются, по мыс-
ли Н. Фрая, в концепты: «миф о происхождении» (myth of origin) и «миф о ко-
нечной цели» (myth of telos). Первый концепт оформлен как Эдемский сад;
формой второго выступает город, «Новый Иерусалим, являющий собой завер-
шение человеческого паломничества» [240, с.40]. Если следовать учениям о
(первом или втором) пришествии Мессии, путь человечества пролегает из по-

23
По замечанию Р. Левитас, «утопия – ристалище желания» [222, с.197].

26
терянного рая в рай возвращенный, из сада в город24. Фактическая возможность
обретения рая на земле гарантируется волеизъявлением Бога; нельзя не согла-
ситься с Дж. О. Герцлер в том, что «либо посредством сверхъестественного
Мессии, либо через прямое вмешательство Иеговы старый порядок и сущест-
вующая раса людей должна быть уничтожена, а новое царство Израилево уста-
новлено в обновленном мире» [212, с.50]. В иудейско-христианской традиции
твари Божией, стремящейся стать частью обновленного мира, надлежит поко-
риться воле всесильного Бога-творца, тем самым лишив себя миростроительной
инициативы. При этом центральным элементом образа рая на земле служит
идея общего блага, проявления которого постигались в мифопоэтических и фи-
лософских текстах. С точки зрения Ж. Сореля, «о мифе нельзя спорить, потому
что в сущности он составляет одно с убеждениями социальной группы… Уто-
пия же, наоборот, может подлежать обсуждению…» [177, с.XXV]. Такое резкое
противопоставление страдает известной однобокостью, так как не учитывает той
генетической общности мифологических и утопических представлений о мире,
которую открывает их диахронический анализ. Большей привлекательностью
отличается позиция С. А. Гончарова, указывающего на то, что художественный
мир литературной утопии «бытийствен, бесконфликтен, замкнут, цикличен. Эти
мифологические признаки сохраняются независимо от эпох и литературных на-
правлений» [134, с.41]. Наиболее продуктивным выглядит постулат Н. Фрая
«утопия – спекулятивный миф» [240, с.25], который может быть интерпретиро-
ван следующим образом. С одной стороны, художественная модель мира в ли-
тературной утопии, как и миф, интегрирует устойчивые характеристики миро-
устройства, осмысляющегося в мифическую эпоху – время «первовещей». С
другой – художественная модель мира в жанре утопии, имеющая, подобно ми-
фу, жесткую внутреннюю оформленность, подвержена, в отличие от мифа, дик-
тату времени, с которым ей приходится вести непрекращающуюся полемику.
Повышенное внимание к античному наследию в эпоху Ренессанса, а так-
же расширяющиеся географические горизонты оказались поворотными фе-
номенами в истории развития форм художественного осмысления мира. В
1516 г. увидела свет «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наи-
лучшем устройстве государства и о новом острове Утопии» (Libellus aureus nec
minus salutaris quam festivus de optimo reipublicae statu deque nova insula Utopia)
Томаса Мора (1478–1535), к неоспоримому достоинству которой относится, со-
гласно К. Кумару, «инаугурация традиции утопического исследования обще-
ства с присущими ей характерными свойствами и атрибутами, серией постула-
тов о человеке, обществе и природе, равно как и о ряде формальных литератур-

24
В ветхозаветной Книге Пророка Иезекииля описывается видение города, обнесенного стеной и име-
нуемого Господь там (Иез. 40–48). Под новым небом и на новой земле, как свидетельствует Иоанн Богослов,
возник четырехугольный город, закрытый от всего нечистого, мерзкого и лживого (Откр. 21).

27
ных законов» [219, с.74]. В несколько иной плоскости лежат рассуждения
А. Петруччани, который отказывает Мору в пальме первенства среди писателей
социально-идеалистического толка, признавая, однако, «Утопию» особым ти-
пом текста, «последующее закрепление и узаконивание которого сопровожда-
лось утратой отдельных элементов или перегруппировкой их в рамках целост-
ной структуры текста…» [167, с.98]. Уходящие корнями в мифологию, семан-
тические константы художественной модели мира (образ счастливого и безза-
ботного состояния человечества, идея обретения рая на земле) испытали на се-
бе процессы секуляризации (выведения представлений о мире из области са-
кральных смыслов) и рационализации (истолкования возможностей и способов
достижения «наилучшего» мироустройства). Оба процесса воплотились в уси-
лившемся социально-критическом моменте (вспомним композиционное деле-
ние «Утопии» Т. Мора на две части, первая из которых посвящена обличению
современного писателю государственного устройства Англии) и в факте авто-
номизации индивидуально-авторской воли, направляемой на не зависимое от
волеизъявления Бога конструирование совершенного миропорядка. «Действие,
разворачивающееся в “нигде” сужает область противоречия между имеющи-
мися знаниями и образом нового мира и оставляет при этом больше места для
умозаключений и фантазии», – уверяет С. Хатчинсон [214, с.175]. Художест-
венная модель мира, заложенная в жанр утопии Т. Мором, питалась мифом о
Золотом веке и образом рая на земле, которые, как думает А. Э. Штекли, засло-
нили писателю «взор и помешали разглядеть очень важную деталь только еще
складывающейся картины мира…» [199, с.142]. По образному выражению
С. А. Макуренковой, «отметая частности и пренебрегая деталями, жанр утопии
“выхватил” из мифа об Атлантиде главное: сказка Платона повествует о некоем
идеальном пространстве, где примирены противоположности и главенствует
гармония и мера» [153, с.134]. Однако ренессансное состояние мира, «дивного
и нового», не могло не вторгаться в семиосферу жанра утопии, находящегося
«в тесном контакте с окружающим миром» [208, с.185], который способен на
обновление форм мировидения в ходе трансформации исторического опыта в
логическую конструкцию.
Особенности миромоделирования в литературной утопии раскрываются в
комплексе взаимоотношений между реальной и воображаемой действительно-
стью, так что художественный мир литературной утопии создается, по сужде-
нию В. М. Соколенко, «в виде пространственного или временного контробраза
эксплицитно или имплицитно критикуемых пороков действительного мира»
[175, с.96]. Теологическое обоснование дуализма мира восходит к сочинению
«О граде Божием» (413–426) раннехристианского мыслителя Августина. По его
убеждению, земной град и град небесный несмотря на то, что они «созданы
двумя родами любви: земной – любовью к себе, дошедшею до презрения к Бо-

28
гу; небесный – любовью к Богу, дошедшей до презрения к себе» [76, c.703], «в
настоящем веке некоторым образом переплетены и друг с другом смешаны»
[76, c.512]. По представлению Р. Пордзика, литературная утопия сосредоточи-
вается на модели «лучшего и справедливейшего для всех будущего и поэтому
способствует наведению мостов над увеличивающейся пропастью между исто-
рическим опытом и социально-политическими чаяниями» [231, c.50]. В диа-
хроническом аспекте художественная модель мира в жанре утопии определя-
ется преимущественно историческими фактами и событиями, антиподом кото-
рым она стремится быть. Или, говоря словами Е. В. Завадской, «…изображение
неведомого, того, чего нет, составляют из хорошо известных компонентов, т.е.
из прошлого и настоящего строится будущее» [138, c.159].
История как учение о последовательности событий и фактов, составляю-
щих жизненный опыт человечества, репрезентирована в литературной утопии
двумя концептуальными вариантами. Первый вариант питается реально-исто-
рическими событиями и фактами, предшествующими созданию художествен-
ного произведения или происходящими во время его написания и отображае-
мыми в опосредованном авторским замыслом виде. Второй вариант имеет сво-
им источником, по определению А. Блайма, вымышленный исторический опыт,
следующий за «актом учреждения утопического государства» [206, c.94]. Кон-
цепция истории как линейного развертывания реальности, знающей начало и
завершение, преломилась в творчестве многих писателей-утопистов. Если сле-
довать логике рассуждений А. И. Володина о том, что «литературные утопии
XVI–XVIII вв. обращены преимущественно назад: они либо воспевают древний
“Золотой век”, либо идеализируют патриархальные отношения, находящиеся
как бы в “подпочве” строя неравенства» [133, c.78], оказывается, что мифоло-
гические представления о мире, образующие генетический базис худо-
жественной модели мира в литературной утопии, имели свои конкретно-исто-
рические актуализации. Еще дальше в означенном направлении идут размыш-
ления А. Э. Моргана, не только допускающего, что миф о Золотом веке больше,
чем «человеческий фантазм», но и полагающего, что «самой природе человека
имманентен образ хорошего общества» [226, с.151]. Однажды новый, но от-
ныне необратимый факт всеобщего блага, якобы известный истории, направ-
ляет мечтания утопистов на создание мира, отличного от существующего. Ре-
ально-исторический вариант концепции истории в литературной утопии соот-
носится с онтологическими универсалиями сущего и действительного. Как по-
ясняет Ч. С. Кирвель, истории «соответствует “принцип реальности”: она мо-
жет быть понята и оценена только в терминах действительных событий и фак-
тов» [143, c.128]. Рассмотрение единичных проявлений исторической реально-
сти позволяет определить конкретные моменты, впоследствии послужившие
конструктами художественной модели мира в литературной утопии. В понима-

29
нии Э. Блоха, сущность утопического миромоделирования заключена в способ-
ности предчувствовать и наслаждаться этим предчувствием [85, c.283]. На пря-
мой исторического процесса обнаруживаются события и факты, соответствую-
щие основополагающему принципу реальности. Сама реальность предстает в
модусе воспоминания – в виде несовершенного мироустройства, требующего
изменений. Вымышленный мир литературной утопии конструируется из нега-
тива воспоминаний, которые перезаряжаются позитивом надежды.
Логический вариант концепции истории в литературной утопии фикси-
рует событийную последовательность in illo loco – художественном мире, смо-
делированном, по выражению Е. Шацкого, «на островках совершенства в океа-
не зла» [195, c.116]. Согласно М. Элиаде, историческое измерение событий и
фактов лишает реальность сакральных атрибутов: непоправимость эксцессов
истории нарушает бытийственность мира, его космическую континуальность. В
силу того, что уничтожение истории представляется практически неосущест-
вимым, человек «выносит ее в надежде, что она окончательно прекратится…
Необратимость исторических событий и времени компенсируются ограниче-
нием истории во времени»25 [101, c.173]. В данном случае конструируемой дей-
ствительности сообщается такая направленность, которая решительно от-
граничивает моделируемый мир от воздействий извне и придает истории как
процессу иной вектор. Все множество конкретно-исторических моментов отри-
цательно оценивается авторами утопических произведений, ибо ход истории
воспринимается ими хаотичным в силу очевидных трудностей и недостатков.
Поэтому, по словам А. Блайма, художественная модель мира в литературной
утопии инициируется «переменой, которая есть завершение всех перемен, эсха-
тологическая замена всему» [206, c.96]. История как процесс, гарантирующий
свободу воли в контексте событий и фактов, редуцируется до последовательно-
сти гармонизирующих действий и политико-социальных ритуалов. Отсчет ис-
тории в утопическом мире ведется, по заявлению Мора, с момента «приведения
грубых и диких людей в состояние всеобщего совершенства, человечности и
гражданского великодушия» [4, с.50]. Герои-спасители (Утоп, Метафизик, Са-
ломан, Архон, Севариас и др.), имеющие архетипические черты, играют роль
учредителей иного мироустройства, начиная с которого следует вести времяис-
числение в иной системе координат. Логический вариант концепции истории
базируется на принципе долженствования. Сущее превращено в должное на-
столько, что само время утрачивает горизонтальную однонаправленность. Дос-
тижению подобного эффекта способствует абсолютизация государственных
норм и предписаний и возведение их в ранг морально-этического кодекса; это
влечет за собой ритуализацию действий, выполняемых героями описываемых

25
Здесь и далее курсив принадлежит авторам цитат. – М. Ш.

30
идеальных обществ, циклизацию их жизненного опыта и развертывание вре-
мени в вертикальном измерении (приложение А)26.
Суммируем вышесказанное. Во-первых, миф о Золотом веке и образ рая
на земле образуют генетическое ядро жанровых представлений о мире в лите-
ратурной утопии. Обретению устойчивыми, базисными обобщениями о совер-
шенном мироустройстве целостного оформления способствуют процессы секу-
ляризации и рационализации мифологического и религиозного сознания, пред-
полагающие заметное усиление социальной критики и, как следствие, опредме-
чивание художественной модели мира, являющей собой антитезу реально-исто-
рическому несовершенству. Во-вторых, диахронический анализ особенностей
миромоделирования позволяет выявить влияние исторического опыта на ло-
гику мироорганизации в концепции истории, актуализируемой в жанре утопии.
Концепция истории приобретает вертикальную перспективу, игнорирующую
событийный хаос внешнего мира и абсолютизирующую вневременную гармо-
нию, бытийственную и сакральную. Художественный мир литературной уто-
пии творится из несовершенного исторического материала, но именно совер-
шенное сущее, или миф, обеспечивает периодическое обновление смысла кон-
струируемой в ней действительности. В-третьих, жанрообразующий потен-
циал художественной модели мира в литературной утопии раскрывается вклю-
ченностью структурно-семантического кода представлений о мире в смысловой
центр жанра, определяющий жанровую форму утопических произведений и до-
пускающий обновление устойчивого жанрового содержания за счет новых при-
ливов времени.

2.2 Жанровая теория литературной утопии

Литературная утопия относится к числу категорий, масштаб теоретиче-

ской разработанности которых выглядит внушающим лишь с первого взгляда.
Уверенности в этом придает также обилие работ гуманитарного профиля, ка-
сающихся различных ипостасей утопического мышления, в котором
А. Свентоховский усматривал некий общий знаменатель духовной и матери-
альной жизни человека. По его мысли, «желая начертать историю утопии в
мельчайших ее проявлениях, следовало бы рассказать историю человеческой
культуры» [173, с.6]. Широкий спектр обществоведческих подходов к понима-
нию феномена утопии сводится В. П. Шестаковым к социальной футуроспекции

26
Форма вертикального времени означает, по М. М. Бахтину, «чистую одновременность», или вневре-
менность, при которой «может раскрыться истинный смысл того, что было, что есть и что будет…» [42, с.86].

31
(как принципу планирования и прогнозирования будущего), социальному моде-
лированию (как особому «утопическому модусу» социологии) и социальной пси-
хологии («как особой интенции, органически присущей человеческому сознанию
в качестве мечты, намерения, желания») [196, с.158]. Несмотря на означенный
спектр подходов, затрагивающих характеристики авторского замысла писателей-
утопистов, художественный мир литературной утопии строится по законам, вы-
работанным вековой практикой словесного творчества. Жанровое мышление,
оперирующее в утопических произведениях, имеет свою логику экспликации.
Категориальная бескрайность понятия утопии, свойственная гуманитарному
знанию, не позволяет установить постоянство и подвижность внутри жанра и
диктует необходимость осмысления (и уточнения) теории литературной утопии
в свете жанровой дефиниции, жанрового канона и жанрового контекста.
Историческое бытование жанра утопии в литературе было подготовлено
поэтическим овладением риторической культурой. «Осваивая риторику как
знание, способствующее постижению поэтического мышления, – прослеживает
С. А. Макуренкова, – английская литература восприняла сложившуюся систему
жанров» [53, с.183]. Создавая «Утопию», Т. Мор имел в своем распоряжении
панораму литературных и нелитературных жанровых возможностей. Его задача
состояла в перегруппировке жанровых структур мениппеи, созданной Лукиа-
ном, пасторали, узаконенной Феокритом, древнегреческого романа путешест-
вий, восходящего к Ямбулу, а также сократического диалога, нацеленного на
преодоление эпистемологического противоречия, открывающего путь к новому
знанию. По обобщению Е. Н. Черноземовой, в XVI в. «активно взаимодейство-
вали жанры античной и средневековой литературы», оказывая «огромное влия-
ние как на последующие этапы <…> национального литературного развития,
так и на всю мировую литературу» [70, с.1]. Доминион поэзии в жанровой сис-
теме английской литературы в эпоху Ренессанса определил особое место ста-
новящегося жанра. Автор первой английской поэтики Филип Сидни (An Apolo-
gie for Poetrie, 1595) причислил Т. Мора к поэтам на том основании, что образ
наилучшего общества, за которым скрывалось философское понятие, обладал
действенной силой, ибо этот «образец общественного устройства самый совер-
шенный, хотя воплощен он, видимо, и не столь совершенно» [60, с.166].
Ф. Сидни распознавал искусство в движении и убедительности мысли Т. Мора,
в то время как средства, воплощающие замысел в произведении, поэтическими
Ф. Сидни назвать никак не мог. Отсюда и сложность определения литературной
утопии, завещанная теоретикам жанра защитником поэзии. Недаром первый
переводчик «Утопии» Ральф Робинсон закрепил за ней псевдоним «труд / со-
чинение» (work) [4, с.1], тем самым сняв с себя ответственность жанровой кате-
горизации еще не устоявшегося явления. Уолтеру Роли, литературному душе-
приказчику Ф. Бэкона, «Новая Атлантида» показалась назидательным поуче-

32
нием, моральной сентенцией, которую он назвал басней (fable) [4, с.151]. Отне-
сение произведений И. В. Андреа, Т. Кампанеллы и Ф. Бэкона к литературным
феноменам одного порядка с «Утопией» Т. Мора можно найти в трактате Ро-
берта Бертона «Анатомия меланхолии» (The Anatomy of Melancholy, 1621–1651).
Размышляя над происхождением и путями врачевания душевных недугов, фи-
лософ-моралист признавал, что государство Утопии и подобные ей устроения
суть «вымысел хотя и остроумный, но все же не более чем химера…» [84,
с.198], и считал их лишь частично пригодными в качестве общественного идеа-
ла и поэтического руководства. Итак, историческое становление литературной
утопии, совмещающей в себе черты различных жанров, сопровождается попыт-
ками ее теоретического освещения сначала в поэтическом ключе, затем – в рус-
ле зарождающейся жанровой системы.
Жанровая дефиниция выступает максимально полной аккумуляцией нор-
мативных констант литературной утопии. Сложность определения жанровой
сути утопии обусловлена, согласно Л. Т. Сардженту, «во-первых, двусмыслен-
ностью, изначально присутствующей в слове сэра Томаса Мора. Во-вторых,
практикой смешения понятий “утопическая литература”, “утопическое мышле-
ние”, “утопические сообщества”. В-третьих, проблемой соотношения формы с
целью или интенцией» [120, с.Х]. Игра слов, скрытая в заглавии «Утопии» Мо-
ра, подталкивает к концептуальному охвату двух признаков утопического топо-
са: несуществующее место (outopia) и хорошее место (eutopia), разведение ко-
торых, как настаивает Л. Мамфорд, существенно для понимания разницы меж-
ду утопиями бегства и утопиями реконструкции [118, с.350]. Если представить
триединый комплекс: утопическое мышление – утопическая литература – уто-
пические сообщества – линейно, можно утверждать, что в утопическом мыш-
лении генерируются концепты, составляющие идейный стержень утопической
литературы, в которой конструируется художественная модель мира, реализуе-
мая в утопическом сообществе. Однако элементы приведенного выше ком-
плекса функциональны как совместно, так и в отдельности, входя в ведение
различных систем осмысления (и изменения) действительности. Отождествле-
ние формы и интенции в утопиографии равносильно синонимизации прилага-
тельных «утопический» и «утопичный», передающих описательно-объектив-
ные и оценочно-субъективные суждения, которые раскрывают тип деятельно-
сти и отношение к нему. Обозначенная проблематика, охватывающая жанр
утопии, остается актуальной и сегодня.
При определении утопии составители литературных энциклопедий и сло-
варей очень часто впадают в две крайности. Одна крайность отражается в че-
ресчур широких формулировках [118], положения которых могут уточняться в
самой статье и приводимыми примерами [110; 111]. Открытые интерпретации
понятия неизбежно размыкают рамки жанрового феномена до бескрайности, и

33
категория «утопических» текстов заполняется любыми фантастическими и об-
щественно-политическими проектами [116]. Другая крайность дает о себе знать
в определениях, изобилующих уточнениями, которые носят сугубо индивиду-
альный и даже случайный характер [122]. Ограничение жанрового поля прово-
дится по факту доминанты идейного содержания над его художественным вы-
ражением. Так, например, В. В. Святловский берется учитывать «только те уто-
пические произведения, которые имеют преимущественно экономическое, со-
циально-философское или социально-политическое содержание» [112, с.5]. За-
висимость нарративных способов выражения от идеологемы, сообщаемой ху-
дожественным произведением, утверждается в определении, приведенном в
«Словаре литературных утопий»: «Под утопией как литературным жанром
подразумевается произведение, в котором утопическое отношение обретает ли-
тературную форму – особую парадигму, архетипической основой которой слу-
жит “Утопия” Мора» [117, с.635]. Несмотря на попытку обозреть берега утопи-
ческой традиции, указывая на некоторую поэтическую структуру, данное опре-
деление не претендует на статус «чистой» дефиниции, которая едва ли воз-
можна в живом литературном процессе. Следующие постулаты суммируют
массив определений и толкований литературной утопии: 1) утопия представ-
ляет собой особый жанр, тип литературы, находящийся в пограничной зоне
между художественным и философским способами отображения мира;
2) мировоззренческим источником литературной утопии является модель Пла-
тоновой республики, в то время как «Утопия» Мора служит ее жанровым «ар-
хетипом»; 3) в художественном мире литературной утопии конкретизируется
политико-социальный идеал, «принцип надежды» (Э. Блох), а также реализу-
ется «утопическое отношение» (Л. Т. Сарджент). На данном этапе возникает
проблема согласованности емкой жанровой дефиниции с ее развернутыми ак-
туализациями в жанровом каноне.
Жанровый канон образован системой определенных правил, придающих
жанру нормативность, которая проявляется на содержательном и формальном
уровнях художественных произведений. Жанровые правила, предполагающие
всеобщую повинность, подчиняют себе индивидуально-авторскую волю. По
образному выражению С. С. Аверинцева, «жанровые правила – словно консти-
туция независимого, суверенного государства» [41, с.110]. Целокупное узако-
нивание жанрового канона литературной утопии приходится на XVII в. – время
написания «Христианополиса», «Города Солнца» и «Новой Атлантиды», авто-
рам которых была хорошо знакома книга Т. Мора. Явная и скрытая полемика
писателей, разворачивающаяся на страницах вышеназванных произведений, ка-
салась в основном особенностей пространственной локализации, морально-эти-
ческой системы и политико-социальной парадигмы воображаемых обществ:
острова переносились из океана в океан; те или иные нравы то одобрялись, то

34
осмеивались; верховная власть вершилась то единолично, то коллегиально. Ко-
гда веяния конкретно-исторического момента брали верх, и проступала инди-
видуальная манера автора, на авансцену выходил герой, включенный в картину
времени. При этом фундаментальные законы жанрового изображения действи-
тельности писатели-утописты верно соблюдали. «Периоду творческого рас-
цвета литературы предшествует медленный процесс накопления средств об-
новления литературы в низших, непризнанных литературных слоях», – подчер-
кивает Б. В. Томашевский [63, с.161]. Это высказывание одинаково применимо
как к периоду, предшествующему стабилизации жанрового канона литератур-
ной утопии, так и к периоду, следующему за ним. В эпоху Возрождения на пе-
риферии литературного процесса находился не только роман путешествий, но и
бортовые журналы, дневники, деловые записки, дававшие «забавную» сюжет-
ную оболочку для «полезного» повествования. Немаловажно и то, что вплоть
до XVII столетия в английской литературе не существовало национальной про-
заической традиции, и, разумеется, перевод «Утопии» на английский язык в
1551 г. нельзя считать событием заурядным хотя бы в диахроническом плане.
Литературно-философская «пограничность» большинства утопических произ-
ведений объясняется, помимо связи с философско-диалогической традицией,
претензией писателей-утопистов на научную достоверность и всеохватность
конструируемой действительности. По словам А. Т. Бегалиева, путь развития
литературной утопии – «это движение от философской идеи к художествен-
ному образу, от декларируемой концепции совершенного мира к его художест-
венной модели» [131, с.8]. Итак, в «Утопии» Т. Мора произошел смотр художе-
ственных средств, накопленных в предыдущие периоды литературного разви-
тия и продолжающих накапливаться, подготавливая тем самым подъем такой
жанровой модификации романа, как роман-утопия.
Объективными факторами, определяющими жанровый канон литератур-
ной утопии, выступают, согласно Р. Герберу, фантастичность, одержимость
идеями и тенденциозность [209, с.121]. Составители антологии «В поисках уто-
пии» Г. Негли и Д. М. Пэтрик конципируют понятие литературной утопии на
основании трех характеристик: 1) художественность; 2) описание определен-
ного государства или сообщества; 3) рассмотрение политической структуры
вымышленного государства или сообщества в качестве темы [119, c.3]. К этим
факторам следует также присовокупить социально-критический момент, часто
маскируемый средствами сатиры. Н. В. Ковтун указывает на «мессианские пре-
тензии утопии, ее пророческий монологизм, тотальный характер», происте-
кающие якобы из убежденности авторов утопий в возможности преобразования
мира [146, с.7]. В плане содержания жанровый канон характеризуется фокуси-
ровкой на тематике и проблематике «наилучшего государства» или наиболее
приемлемого состояния человеческого общества. Изображаемый в литератур-

35
ной утопии мир предельно ритуализирован, затвержен законом и/или привыч-
кой. Тип персонажа выводится чаще всего из авторского мировидения. По мне-
нию А. Е. Ануфриева, в утопических произведениях «нет психологически раз-
работанных характеров и персонажей» [125, с.50], поэтому утопический герой
обычно статичен, интеллектуально и эмоционально недвижим. Настаивая на
социоцентричности художественной модели мира в литературной утопии,
Л. А. Софронова устанавливает, что «утопический герой зависит от простран-
ства, и не он определяет его характеристики, а пространство решает, каким
быть человеку…» [178, с.10]. Однобоким выглядит тезис о «практически пол-
ной бесконфликтности и беспроблемности жанра» [155, с.10]. Действительно,
трагическая модальность нетипична для жанрового мышления литературной
утопии, строящего образ более светлый, нежели сама жизнь. Однако те смыслы,
которые заложены в утопическом тексте, призваны порождать конфликтную
ситуацию, создающую высокое напряжение между вымыслом и реальностью.
Отсюда происходит дидактический пафос литературной утопии – еще одна со-
держательная норма жанрового канона.
Жанровая форма как устойчивый компонент организации текста наиболее
отчетливо проступает в сюжетосложении утопических произведений. С точки
зрения А. Згоржельского, сюжет литературной утопии укладывается в следую-
щую схему: a) проникновение рассказчика в новый мир; b) встреча рассказчика
с представителями нового мира; c) рассказ представителей об этом мире [244,
с.56]. Еще более образно и отвлеченно данную структуру представляет Том
Стоппард, озаглавивший три части драматической трилогии «Берег Утопии»
(The Coast of Utopia, 2001) Плавание / «Путешествие» – Кораблекрушение –
Спасение / «Выброшенные на берег» (Voyage – Shipwreck – Salvage) [15].
Художественный метод, используемый авторами, работающими в жанре
утопии, проявляется в сумме приемов, среди которых Т. Н. Денисова выделяет:
«замкнутость пространства, ограниченность места действия, дидактичность,
акцентуация общественного, а не личностного начала, некая абстрактность,
обобщенность в структурировании реальности, претензии на научную обосно-
ванность “проекта”…» [136, с.134]. Беря во внимание стабильные, нерушимые
жанровые правила, кодифицирующие художественный мир литературной уто-
пии, сложно настаивать на «формульности» анализируемого жанра. В силу
идейно-тематического своеобразия и эстетики художественного слова произве-
дения писателей-утопистов почти всегда были достоянием небольшого круга
читателей, мало воздействующих на массовый спрос. Но у этого правила также
имелись исключения, когда, например, в XIX в. по оба берега Атлантики ак-
тивно читались и переиздавались романы-утопии Э. Беллами и У. Морриса.
Так, О. А. Павлова выдвигает гипотезу о том, что художественная система ли-
тературной утопии постоянно пребывает под заметным влиянием канонических

36
возможностей жанра, «востребованного и актуального в ту эпоху, когда созда-
ется произведение» [162, с.16]. Здесь мы вплотную подошли к проблеме жанро-
вого контекста литературной утопии.
Жанровая дефиниция и жанровый канон обеспечивают литературной
утопии индивидуальную позицию в родовидовой иерархии эпоса. Несмотря на
неразвитую событийность, в утопических произведениях преобладает детали-
зированное повествование, преследующее не только риторическую, но и эсте-
тическую цель. На метажанровом уровне эпического рода роман-утопия входит
в контекст философской прозы и фантастической литературы. Отличительной
чертой философских романов является непреложное движение мысли на всех
уровнях художественного произведения, но, главным образом, в системе пер-
сонажей, носителей определенных идей. Литературная утопия отличается от
философской прозы установкой на неоспоримость декларируемых вариантов
мироустройства. Эта разница, при которой «нет полноценной интеллектуаль-
ной дискуссии» [151, с.7], не ставит под сомнение глубину и широту идей, ос-
ваиваемых мастерами слова, и сохраняет за романом-утопией право входить в
состав философской прозы. Структурообразующей константой художествен-
ного мира, явленного в фантастической литературе, служит, в терминах
К. Д. Мэлмгрена, новизна, «novum – элемент остранения, заставляющий чита-
теля бросить непредвзятый свежий взгляд на предложенный в повествовании
мир»27 [224, с.29]. Элемент новизны в фантастической литературе напрямую
зависит от интенсивности авторского вымысла: выражаясь понятиями
С. Т. Колриджа, воображение, в отличие от фантазии, вдыхает в предметы
жизнь28. По Ю. И. Кагарлицкому, элемент новизны в фантастике согласуется с
принципом парадокса: «В то время как большинству современников Мора ка-
залось, что путь к благополучию – в накоплении частных богатств, Мор увидел
выход в полной отмене частной собственности» [139, с.288]. Концептуальная и
структурно-семантическая общность литературных корней философской прозы
и фантастической литературы, ведущих в том числе и к «Утопии» Мора, может
вызывать прогнозируемую трудность при необходимости строгого разграниче-
ния двух видов словесности.
Обращаясь к концептуальным и литературным источникам утопической
традиции, К. Кумар комментирует: «Вслед за Мором, современная утопия раз-
вивалась как литературная форма, ближайший родственник которой – роман»
[218, с.63]. Известно, что укрепление позиций романа как «эпоса Нового вре-

27
Недаром в заглавиях ряда ранних утопических произведений присутствует эпитет новый: новый ост-
ров Утопия, Новая Атлантида, новое открытие острова Пайнса.
28
С. Т. Колридж растождествлял и даже резко противопоставлял друг другу органическое воображение
(Imagination) и механическую фантазию (Fancy). Воображение, согласно Колриджу, «по существу жизненно», в
то время как фантазия, подобно «обычной памяти», черпает свой материал «в готовом виде по закону ассоциа-
ций» [104, с.1595].

37
мени» в XVIII в. повлекло за собой дестабилизацию канонических жанров.
Н. А. Соловьева убедительно показывает, что сочетание компонентов romance
и novel в жанровом каноне романа, находящегося в стадии перехода от эпохи
Просвещения к XIX в., делает готическую прозу необходимой вехой «в разви-
тии жанра романа», давшей «импульс некоторым современным явлениям куль-
туры (научной фантастике, фильмам ужасов и т.д.)» [61, с.73]. По оценке
Л. В. Чернец, «формирование романтизма и в особенности реализма привело к
переориентации на качественно новые, более свободные структуры, к принци-
пиальному изменению жанровых норм» [69, с.20]. Художественный потенциал
романа выигрывает своей гибкостью, открытостью контактных зон по сравне-
нию с жестко регламентированными каноническими структурами литературной
утопии29. Историко-литературный опыт XIX столетия дает обширный эмпири-
ческий материал возникновения синтетических жанровых образований на сты-
ке романного жанра и утопического типа мировидения: «Грядущая раса», «Ед-
гин», «Взгляд назад», «Вести ниоткуда», «Что делать?» и т.д. В начале XX в.
А. Кирхенгейм предлагал называть такие жанровые образования политико-
экономическими романами, потому как они «произвольные фикции, созданные
воображением <…>. Отличаются же они от романов тем, что в них отсутствует
действие или, по меньшей мере, это действие очень незначительно» [145, с.3–
4]. Как справедливо замечает С. Ф. Мусиенко, «роман является не застывшим, а
активно формирующимся жанром, претерпевающим изменения под влиянием
жизни и новых форм искусства XX века…» [54, с.5]. Невысокая динамика дей-
ствия обусловливается спецификой жанрового хронотопа литературной утопии,
условное время в которой разворачивается в одномоментно-вертикальной плос-
кости, а вымышленное пространство ограничено физическими и метафизиче-
скими рубежами.
Жанровый конгломерат, сочетающий в себе черты романного жанра и
утопического мировидения, номинируется романом-утопией или утопическим
романом. Произведения, «которые рисуют картины, имеющие мало общего с
состоянием современной им Европы» [44, с.454], А. Н. Веселовский именовал
романическими утопиями, подчеркивая их поэтическую близость к художест-
венной словесности. В словосочетании «утопический роман» акцентирован
«мироустроительный» компонент жанрового содержания, доминирующего над
жанровой формой. Иначе говоря, утопическое мировидение является означае-
мым, а роман – означающим данного синтезирующего жанрового образования.
Помимо метажанрового и собственно жанрового уровней, жанровый кон-
текст литературной утопии составляют ее производные формы – экотопия, эуп-

29
Указывая на фольклорную основу утопического творчества, А. Ф. Любимова относит жанр утопии к
риторическим по причине того, что он не обладает «той мерой внутренней свободы, которая позволила бы ему
выйти за рамки логических пределов» [152, с.93].

38
сихия, практопия, структурно-семантические параметры которых воспроизво-
дят канонические элементы первожанра. Важное место среди жанровых разно-
видностей литературной утопии принадлежит антиутопии. В науке о литера-
туре прослеживается тенденция выделения антиутопии в группу самостоятель-
ных жанровых категорий, поэтически близких к жанру утопии, но в то же время
идеологически ей противоположных [127, с.47; 141, с.157; 152, с.95; 188, с.57;
189, с.105; 190, с.324]. Жанровые правила, по которым моделируется замкнутое
пространство и происходит возведение государственного законодательства в
моральный абсолют, в равной степени приложимы к художественным мирам и
утопии, и антиутопии. Как резюмирует Б. А. Ланин, «утопия – это рецепт, вы-
писываемый автором человечеству, антиутопия – личностная диагностика, точ-
нее, проверка этого рецепта» [150, с.32]. Художественные средства, находя-
щиеся в арсенале авторов как утопий, так и антиутопий, заострены против на-
личного состояния мира: в первом случае – предвкушающего, во втором – пе-
реживающего воплощение «совершенного» мироустройства, по сути недося-
гаемого30. Диалектика счастья и свободы служит поворотному расхождению в
семиосфере утопических и антиутопических текстов. Предположение
В. Парневского о том, что непреодолимое стремление к счастью диктуется «не-
обходимостью преодоления реальной действительности и пределов человече-
ской ситуации» [229, с.102], фиксирует сущностную особенность утопического
мышления, упорно оспариваемую писателями-антиутопистами. В утопическом
мире, признает С. Роуз, «дихотомия между желанием и исполнением желания
снята» [232, с.55], что препятствует практике индивидуальной свободы и, сле-
довательно, счастья. Отмеченные идейно-тематические контуры дают право
признавать автономный жанровый статус романа-антиутопии [147, с.6]. В этом
случае роман-утопия будет выступать «метажанром» по отношению не только
к своим производным формам, но и к жанровым модификациям антиутопии –
квазиутопии, дистопии, какотопии [более подробно см.: 15-А, с.79–89], худо-
жественное отображение действительности в которых подчинено общему зако-
ну философско-фантастического осмысления мира.
Подобно любой теории, жанровая теория литературной утопии оперирует
гипотетическими конструкциями, не всегда восприимчивыми к многообразию
протекающего литературного процесса. Этот недостаток реакции компенсиру-
ется преимуществом обобщений, способствующих установлению генотипиче-
ской сущности, поэтических средств смысловыражения и контактных возмож-
ностей жанра утопии. Доминирование синтетических жанровых форм в совре-
менной словесности еще более остро ставит вопрос о теории жанра: привычные
умозрительные построения могут оказаться малопродуктивными, в то время

30
По верному замечанию К. А. Шаховой, антиутопия «не есть негативная отповедь на какую-нибудь
известную нам из литературы утопическую модель» [194, с.48].

39
как необходимость дальнейшего осмысления многовековой литературной тра-
диции остается неоспоримой. Снижение требований к объему жанра увеличи-
вает пропускную способность гипотетических схем; ригоризация же критериев
отбора таит в себе опасность игнорирования «неканонических» литературных
явлений. Отправляясь от понятия vraisemblance, используемого для раскрытия
отношений художественного текста к социокультурной, жанровой и мировоз-
зренческой среде, Дж. Каллер полагал, что «понимание языка текста равно-
значно распознанию мира, который он описывает» [73, с.135]. Устойчивые эле-
менты литературной утопии, обнаруживаемые в жанровой дефиниции, жанро-
вом каноне и жанровом контексте, обрамляют мироподобное ядро жанра – ху-
дожественную модель мира, кодирующую отображаемый мир преимущест-
венно с положительным знаком. Исследование генезиса и морфологии художе-
ственной модели мира как структурно-семантического комплекса представле-
ний о действительности открывает путь к теоретико-историческим закономер-
ностям утопического творчества.

2.3 Морфология художественной модели мира в литературной

утопии

В обобщенном виде морфология модели мира описывается как совокуп-

ность представлений о вселенной, человеке и взаимоотношениях между ними.
Каждый комплекс представлений соответствует определенному уровню в трех-
сферной тектонике модели мира. Реконструируя семантическую структуру ми-
фопоэтической модели мира германских народов, Т. В. Топорова выявляет сле-
дующие три сферы: «пространство и время, определяющие коренные условия
существования; …интеллектуальная деятельность, воплощающая самопознание
и самооценку носителей данной традиции; судьба, право, социальная организа-
ция, имеющие отношение к “человеческому” аспекту вселенной» [67, с.3]. По-
вторимся, что принципиальное отличие между мифопоэтической и художест-
венной моделями мира заключается в том, что в первой фиксируются универ-
сальные локально-темпоральные, морально-этические и социально-юридические
представления о мире, в то время как вторая отображает сумму знаний о мире,
опосредованных авторским мировидением, имеющим индивидуальный, кон-
кретно-исторический и национально-культурный характер. Структурообразую-
щими элементами художественной модели мира в литературной утопии высту-
пают представления об идеальном пространстве, идеальных нравах и бессмер-
тии. Обозначим их: топосфера, этосфера и телеосфера. Идеальное простран-

40
ство ограничивает плоскость художественного эксперимента; идеальные нравы
определяют морально-этические основы моделируемого мира; поиски бессмер-
тия являются конечной целью, к которой устремлено утопическое миромодели-
рование. Остановимся более подробно на каждой сфере.
Категория топос (греч. τοπος – место) была введена Аристотелем в рито-
рический оборот античности для обозначения стереотипных выражений, общих
«для рассуждений как о справедливости, так и о явлениях природы и общест-
венной жизни, и о многих других, различных между собой предметах» [80,
с.14]. В литературоведческом обиходе данный термин закрепился за устойчи-
выми мыслительными формулами (образ, мотив, метафора, символ, аллегория),
обеспечивающими непрерывность литературного процесса в силу их надлично-
стного «архетипического» характера. Топосом, или общим местом, литератур-
ной утопии является изолированное от окружающей действительности идеаль-
ное пространство, особенности географической локализации и физической ор-
ганизации которого отражены в топосфере художественной модели мира. Ус-
танавливая взаимосвязь временных и пространственных отношений в худо-
жественном тексте, М. М. Бахтин в работе «Формы времени и хронотопа в ро-
мане» определяет вектор исторической инверсии, свойственной идеализации:
«Чтобы наделить реальностью тот или иной идеал, его мыслят как уже бывший
однажды когда-то в Золотом веке в “естественном состоянии” или мыслят его
существующим в настоящем где-то за тридевять земель, за океанами, если не на
земле, то под землей, если не под землей, то на небе» [42, с.76]. К схожему вы-
воду приходит и Ф. Аинса, причисляя локальную изолированность художест-
венного пространства к устойчивым чертам литературной утопии: «Остров, а
также другие места островного типа – вершина горы, пустыня, уединенное
убежище – эти архетипические локусы благодаря своей обособленности соз-
дают возможность для построения идеального пространства утопии» [123,
с.23]. Малопродуктивной представляется позиция авторов «Словаря литератур-
ных утопий», отождествляющих топос острова «с привилегированным местом,
на которое проецировались гармония и социальное совершенство, воспроизво-
дящие или хотя бы пытающиеся воспроизводить модель Эдема» [117, с.315].
Действительно, латинское слово paradis, давшее название раю в европейских
языках, означало в древнегреческом (παραδειςος – парк) место, ограниченное со
всех сторон. Однако вряд ли оправдано нарочитое сведение модели мира в ли-
тературной утопии к иудейско-христианскому образу рая на земле. В творче-
стве писателей-утопистов несложно распознать отсылки к дохристианским тек-
стам, а также авторские принципы, идущие вразрез с религиозным вероучением
(например, мотив самоубийства у Т. Мора и Т. Кампанеллы, полигамия у
Г. Невилла и Д. Вераса и т.п.). Карта английской литературы заметно тяготеет к
островному топосу. Как полагает Т. С. Паниотова, «именно водное пространство

41
гарантирует ту абсолютную изолированность, которая позволяет совершенному
миру избежать разлагающего влияния хаоса, буйствующего за его пределами, и
осуществить свой проект в чистом виде» [163, с.80]. Вода в данном случае вы-
полняет функцию границы между двумя отличными пространствами: конструи-
руемого идеального миропорядка и мира наличной действительности.
Островной топос может трактоваться как некоторое место-идеал, истоки
которого коренятся в глубокой древности. Мифопоэтическая традиция31, кото-
рой был известен топос острова, предложила три варианта его разработки:
1) остров как могучий и/или изобилующий край, отдаленный от нас во времени
и/или пространстве; 2) остров как блаженный потусторонний мир; 3) остров как
прототип рая на земле. Топос острова может быть осмыслен в терминах проти-
вопоставлений, приуроченных пространственным отношениям, к важнейшим
из которых следует отнести: 1) запад – восток (большинство мифопоэтических
островов располагались на западе – там, где солнце соединяется с землей, за-
вершая свой суточный цикл); 2) суша – море (остров изображается как средото-
чие всевозможных благ, омываемое потоками невзгод). Семантическим обоб-
щением топоса острова выступает архетипический символ центра – змей, дере-
во, храм, вокруг которого простирается мифопоэтический мир, проявляющий
себя через положительный полюс таких оппозиций, как изобилие – лишение;
блаженство – страдание, спасение – гибель, величие – убогость. Пространст-
венные характеристики, равно как и универсальные атрибуты мироустройства,
образуют топос острова, завещанный английской литературной утопии.
Английская утопическая словесность успешно наследовала архетипиче-
ские черты островного топоса, облекая их каждый раз в новые художественные
образы. Уходящий корнями в мифопоэтическую традицию архетип острова об-
разует стабильную основу топосферы художественной модели мира в англий-
ской утопии. Действие космического закона, определяющего суточное движе-
ние Солнца с востока на запад, а также мотив блаженной потусторонности,
свойственный ряду мифологических текстов, в литературной утопии заметно
вытесняются факторами динамики географических открытий и распределения
сфер политико-экономического влияния в реальном мире. При этом художест-
венное пространство утопических произведений сохраняет статус недосягае-
мого края, доступного только избранным мореплавателям из внешнего мира.
Топосфера литературной утопии включает плоскость художественного экспе-
римента, позволяющую с максимальной концентрацией выявлять специфику
авторского мировидения. Целостность топоса острова поддерживается семанти-
ческой оппозицией центра и периферии, что наиболее явственно передано в
произведениях с урбанистической константой (Амаурот, Бенсалем, Эмпориум),

31
О реализации топоса острова в мифопоэтических текстах см. приложение B.

42
ибо город, по К. Г. Юнгу, «синоним самости человека, его психической целост-
ности» [103, с.88]. Целостность как аналог сакральности нивелируется за преде-
лами острова, открытого навстречу бесконечному простору. Однако бесконеч-
ность внешнего мира настолько же враждебна островной реальности, насколько
она ей жизненно необходима. Граница маркирует зону наибольшей близости ме-
жду замкнутым и разомкнутым пространствами вдоль линии прибоя, где, по на-
блюдению В. Н. Топорова, «эта близость реализует себя полнее всего» [64, с.594].
Топосфера также высвечивает особый модус национальной саморефлексии в анг-
лийской литературе32, проявляющийся в том, что «всегда бывает легче, – согласно
А. Л. Мортону, – вообразить себе что-нибудь соответственное тому, чем мы сами
являемся или что мы знаем, поэтому утопии мы всегда представляем себе в виде
острова» [157, с.14]. Фиксируя отграниченность от всего «мирского», топосфера
как структурный элемент художественной модели мира в литературной утопии
обнаруживает не только необходимую географическую границу, но и служит
вместилищем принципиально важных морально-этических (этосфера) и поли-
тико-социальных (телеосфера) норм, пригодных для общего блага.
Ограничение плоскости художественного эксперимента в литературной
утопии определенными геофизическими рамками оказывается исключительно
плодотворным для придания особого нравственного духа, этоса, конструируе-
мой модели мира. Категория этос (греч. εθος – привычка, обыкновение, нрав)
вошла в область гуманитарного знания благодаря Аристотелю, расположив-
шему этику между учением о душе и учением о государстве: «…совершенно
невозможно действовать в общественной жизни, не будучи человеком опреде-
ленных этических качеств, а именно человеком достойным. Быть достойным
человеком – значит обладать добродетелями. И тому, кто думает действовать в
общественной и политической жизни, надо быть человеком добродетельного
нрава» [78, с.296]. Без преувеличения можно утверждать, что морально-этиче-
ские вопросы всегда находились в объективе художественной рефлексии, про-
ступая более или менее рельефно в тех или иных жанрах словесности. Развивая
теорию жанров с мифокритических позиций, Н. Фрай выделяет такую форму
художественной прозы, как анатомия; сам термин заимствован из заглавия уже
упоминавшегося трактата Р. Бертона «Анатомия меланхолии», содержащего, по
словам Н. Фрая, «наиболее полный обзор человеческой жизни, который был
возможен в английской литературе со времен Чосера» [74, с.311]. Жанровая
специфика анатомии заключается в обилии отступлений от главной темы, при-
нимающих характер «симпозиумных дискуссий» – детального анализа порож-
дений интеллекта и эрудиции. В системе жанров Г. Н. Поспелова, учитываю-
щей тип отношений между миром, постигаемым человеком художественно, и

32
Особенности пространственно-временной организации художественного мира в английской литера-
турной утопии XVI–XVIII вв. изложены в приложении B.

43
социальной средой, отдельный уровень отводится басне, сатире, идиллии и
утопии, входящим в состав «нравоописательных» жанров в эпосе: «“Этологи-
ческая” литература заключает в себе… осмысление гражданско-нравственного
уклада социальной жизни, состояния общества и отдельных его слоев и выра-
жает идейно-эмоциональное отношение к этому состоянию, часто углубляю-
щееся до пафоса» [56, с.176]. Исходя из вышесказанного, этосом литературной
утопии будем считать морально-этические нормы изображаемого в литератур-
ной утопии общества, складывающиеся в концепции счастья, семейных отно-
шений, а также военных стратегий, система которых образует этосферу худо-
жественной модели мира.
Философской предпосылкой этологической направленности жанра утопии
служили диалоги Платона об устройстве государства. К добродетелям идеальной
республики в целом и каждого гражданина в отдельности Платон причислял два
рода благ: человеческие и божественные. К первым (меньшим) благам он относил:
здоровье, красоту, силу, богатство; ко вторым (большим) – разумение, здравое со-
стояние души, справедливость и мужество [93, с.78]. Совокупность этих доброде-
телей, устанавливающая прямую связь между космосом, человеком и государст-
вом, составляла фундамент модели мира, онтологически и аксиологически проти-
воположного существующему миропорядку. Идеализм Платона в мировоззренче-
ских вопросах ярко проявлялся в том, что он, уверяет Е. Л. Черткова, «ищет не
счастья людей, как это будет в позднейших утопиях, а истину, понимаемую в дан-
ном случае как соответствие предмета своей идее» [191, с.49–50].
Проблеме взаимозависимости состояния нравов в реальном мире и в ми-
ре, созданном воображением утопистов, уделяется заметное внимание в трудах
по социально-философским аспектам утопического миромоделирования33. Со-
поставляя утопический и идеологический типы дискурса, К. Мангейм заверяет,
что «утопии также трансцендентны социальной ситуации, т.к. они ориентируют
деятельность на элементы, не содержащиеся в данной реальной ситуации» [106,
с.176]. Сама реальная ситуация может расширяться до социально-
исторического фона эпохи, порождающего, согласно В. Д. Бакулову, проект
идеальной реальности в силу неприятия утопистом «сложившихся обществен-
ных отношений, форм государства и прочего как несоответствующих, точнее,
полностью противоречащих… представлениям о них…» [126, с.53]. Констати-
руя генетическое единство противоречий в любых утопических проектах,
Э. Я. Баталов различает в них проекцию, «в которой устранены все минусы и
усилены все плюсы существующего общества» [128, с.26]. Положительная про-
грамма утопического замысла видится Т. С. Паниотовой в «стремлении постро-
ить мир, который был бы не просто лучше или рациональнее нашего, но и во

33
О морально-этических закономерностях утопического миромоделирования в творчестве Т. Мора,
Т. Кампанеллы, Ф. Бэкона и других писателей см. приложение C.

44
всех отношениях добродетельнее и прекраснее» [164, с.143]. Итак, соизмеряя
момент критичности с идеей совершенства, свойственными идеальной респуб-
лике Платона, процитированные ученые едины в своем рассмотрении феномена
утопии как точной/полной противоположности наличной действительности.
Находясь в фокусе утопической рефлексии, «анатомированная» нравственность,
или этос, воображаемого в литературной утопии общества, имеет претензии на
всеобъемлющую разработанность в идейно-тематическом аспекте произведений,
часто проявляющуюся в публицистическом характере повествования. Этосфера
художественной модели мира как система морально-этических норм, включаю-
щая концепцию счастья, семейных отношений, а также военных стратегий, вби-
рает нравоописательное содержание, доступное в рамках топосферы литератур-
ной утопии. За чертой фикциональной реальности, согласно Ю. М. Лотману,
«нашему», «своему», «культурному», «безопасному», «гармонически организо-
ванному» пространству «противостоит “их-пространство”, “чужое”, “враждеб-
ное”, “опасное”, “хаотическое”» [49, с.175].
Этосфера как структурообразующий элемент художественной модели
мира насыщает ценностную палитру конструируемой действительности долго-
временными красками и служит – вместе с топосферой – некоторой большей
цели. Идея телоса (греч. τελος – завершение, цель) обрела свое концептуальное
выражение в метафизическом учении Аристотеля о целевой причине, предо-
пределяющей самоосуществление космоса в целом и его каждой составной час-
ти в частности: «Разумеется, самое лучшее для всех – достичь конечной цели,
но, если это невозможно, лучшим будет то, что ближе всего к наилучшему» [79,
с.327]. Наивысшее возможное совершенство рассматривалось Аристотелем как
завершение какой-либо ценной деятельности, направленной на достижение оп-
ределенной цели. Особое внимание к философско-риторической специфике
утопического дискурса привело И. А. Калинина к пониманию того, что «текст
литературной утопии создается как развернутое высказывание, обладающее
четко сформулированным значением и целью» [140, с.223]. Распознание в уто-
пическом тексте стремления к совершенным целям позволило Л. Мамфорду
постулировать, что «с прибытием того, что совершенно, несовершенное сги-
нет» [228, с.308]. Причем под совершенным понималось, прежде всего, само уст-
ройство жизни утопического мира. Отмечая социоцентрический характер созда-
ваемой в утопическом проекте действительности, И. С. Шестакова однозначно
определила, что там «ценность и цель заслоняют человека» [198, с.13]. П. Тиллих,
в свою очередь, поместил утопическое миромоделирование в плоскость истинно
человеческих способов раскрытия внутренних целей существования; по его убеж-
дению, утопический вымысел «показывает то, кем человек является по своей сути
и что ему следует предвидеть в качестве телоса своего существования» [240,
с.296]. Позицию П. Тиллиха отличает чрезвычайная продуктивность, обусловлен-

45
ная выявлением парадигмы социальных и индивидуальных взаимоотношений,
описывающей контактные зоны между обществом и человеком. Поэтому телосом
обозначим социальный уклад изображаемого в литературной утопии общества,
касающийся прежде всего религиозных верований, парадигма которых состав-
ляет телеосферу художественной модели мира. Парадигма данных представ-
лений о мире включает в себя образец религиозной реальности. Утопический
замысел писателей нацеливается на выявление опорного центра – формы рели-
гиозного мироощущения, совпадающего с семантической суммацией этосферы
и топосферы34.
Государь, законы и учреждения не только выявляют социальный образец
моделируемого мироздания, но и вскрывают некоторую потаенную тональ-
ность литературной утопии. Социальный образец, представленный в художе-
ственном мире утопических произведений, противостоит, если верить
Э. М. Сиорану, «трагедии – вершине и квинтэссенции истории» [174, с.228]. В
утопическом миромоделировании оживают экзистенциальные стремления че-
ловека к несбыточному, идеальному. Когда идеал совпадает с конечной целью
не на метафизическом, а на физическом уровне, он, как убедительно доказывает
А. А. Новиков, «таит в себе опасность нежелательного преодоления некоей ра-
циональной грани, за которой благо может перейти в свою противополож-
ность» [55, с.142]. В этой связи возникает правомерный вопрос: какая сверх-
цель фигурировала и фигурирует на горизонте художественного творчества пи-
сателей-утопистов? В художественной ткани литературных утопий несложно
различить имплицитную компрометацию авторского вымысла, содержащего
озвученное или подразумеваемое сомнение как в готовности реального мира
встретить «наилучшее устройство», так и в самой жизнеспособности создавае-
мой реальности. Распознав «чрезвычайную нелепость» многих законов и обы-
чаев Утопии, герой-повествователь книги Мора радостно-настороженно вос-
клицает: «Хорошо, если бы это когда-нибудь осуществилось!» [12, с.222]. Од-
нако пробуждение рассказчика длится лишь мгновение, и его взор отверзается
от мимолетной вспышки прозрения о последствиях перетекания благородных
целей в структуру реального мира. Известно, что в основу проекта американ-
ского города Филадельфия легла топографическая схема, выработанная Мором
в «Утопии». Совершенно оправдан риторический вопрос, поставленный
В. Чаликовой в этой связи: «Что общего между моровским островом и городом
на Делавере, построенными по одному чертежу?» [188, с.40]. Несогласован-
ность профилей действительности с перспективами, предлагаемыми утопиче-
ской условностью, соизмерима с (переживаемым или предвидимым) расхожде-
нием между идеей и сущностью, вызывающим скепсис по поводу жизненности

34
Формы государственного устройства и религиозного мироощущения, эксплицированные в структуре
художественной модели мира, рассматриваются более подробно в приложении D.

46
умозрительных построений и улавливаемым в потаенно-пессимистических то-
нах литературной утопии. Утопический государь, законы и политические учре-
ждения, встроенные в художественную модель мира, в случае смены прописки
на реально-историческую действительность, коренным образом искажающую
их изначальную сущность, становятся чаще всего рабочим материалом в твор-
ческой лаборатории авторов антиутопий. Миростроительные цели, восприни-
маемые в качестве руководства к действию и ставящиеся, по Ф. Энгельсу, «на
реальную почву» [102, с.52], перемещаются как раз через ту семантическую
границу, за которой благо, явленное художественным воображением, перерож-
дается в свою трагическую противоположность.
По обобщению В. П. Шестакова, в литературной утопии «всегда присут-
ствует гиперболизация духовного начала, в ней особое место уделяется науке,
искусству, воспитанию, законодательству и другим факторам культуры» [197,
с.36]. Не менее важным фактором культуры, не упомянутым исследователем,
является форма религиозного мироощущения, конституирующая фундамент
телеосферы художественной модели мира в литературной утопии. Роль утопи-
ческого государя в духовных вопросах создаваемой реальности сводится в ос-
новном к выработке социальных предписаний, относящихся к религиозным ве-
рованиям и их практике. По этой причине чрезвычайно редки случаи обраще-
ния к внутреннему совершенствованию человека в силу предзаданной социуму
религиозности. Проблема искоренения зла в человеке чаще всего находится на
периферии художественного замысла утопических произведений, сосредоточи-
вающихся на политико-социальных стратегиях улучшения общества. В данной
особенности утопического миромоделирования коренится, по А. Фойгту, серь-
езный аксиологический недостаток, так как «при помощи законов нельзя во-
дворить терпимости, если нетерпимы сами люди, как те, которые проводят за-
коны, так и те, в пользу которых они создаются» [184, с.50].
Рассуждая о мировоззренческих основах политико-социальной пара-
дигмы, Н. Фрай различает в утопическом миромоделировании «воображаемый
образ телоса, или цели, к которой стремится жизнь общества» [240, с.25]. В
структуре телеосферы духовный закон имеет единую точку сходимости, совпа-
дающую с концепцией счастья на уровне этосферы и пространственными атри-
бутами центра в строении топосферы. Таким образом, телеосфера художест-
венной модели мира сообщает возводимой в литературной утопии реальности
такую внутреннюю завершенность, в пределах которой моделируемый мир от-
личается четкостью форм и ясностью целей существования.

47
 Выводы по второй главе

1. Художественная модель мира – организованный смысловой комплекс

инвариантных (традиционно-общих, неисторических) и вариантных (индивиду-
ально-авторских, исторических) универсальных, прототипических и иерархиче-
ских представлений о мире, составляющих сердцевину, «память», жанра и
оформленных в целостную структуру.
2. В жанровой структуре литературной утопии обнаруживаются инвари-
антные формы мировидения, фиксирующие феноменальные (физические – про-
странство и время) и ноуменальные (метафизические – мораль, политика, рели-
гия) закономерности референтной действительности, образующие генетический
фундамент художественной модели мира. Художественная модель мира в жан-
ре утопии накапливает также вариантные формы осмысления реальности, от-
кликающиеся на диктат конкретно-исторического времени и способствующие
обновлению «отвердевших» смыслов. Утопическая модель мира кодирует как
инвариантное, так и вариантное мировидение, акцентируя «наилучшие» профи-
ли действительности в пространстве и времени, морали, политике и религии.
Принципиальная установка на преодоление сущего, характеризующая конст-
руируемый миропорядок, вызывает циклизацию не только художественного
пространства, но и времени, задавая ему несобытийно-вертикальную перспек-
тиву.
3. Отображая «наилучшие» профили действительности, художественная
модель мира координирует жанровую дефиницию, жанровые правила и жанро-
вый контекст литературной утопии. Основные параметры жанра, выработанные
в диалогах Платона о государстве и «Утопии» Мора, актуализируются в содер-
жательных (фантастичность, наличие социальной критики и дидактического
пафоса) и формальных (трехчастное сюжетосложение, публицистический
стиль; «анатомизация», рубрикация различных проявлений изображаемой ми-
роорганизации) нормах, которые вступают в активное взаимодействие с роман-
ным жанром. В родовидовой иерархии эпоса роман-утопия, входящий в состав
философского и фантастического типов словесности, является «метажанром»
по отношению к антиутопии и другим производным жанровым формам (экото-
пии, дистопии).
4. Морфология художественной модели мира, восходящая к мысли Ари-
стотеля об органической упорядоченности бытия, которая базируется на трие-
динстве внешней формы, внутренней идеи и объединяющей их субстанции, об-
наруживает в своем основании триаду: среда – человек – их взаимодействие,
обозначенную нами: топосфера – этосфера – телеосфера применительно к
жанру утопии. Трехсферная тектоника художественной модели мира запечат-

48
левает на каждом структурном уровне устойчивые семантические параметры
конструируемой действительности с выразительным акцентом на примате об-
щественного начала над природой и человеком.
5. Структурные уровни художественной модели мира образуют семанти-
ческие плоскости, имеющие в своем составе центральную и периферийные зо-
ны. Этосфера, сосредоточенная на социально значимой концепции счастья, и
телеосфера, выводящая к форме религиозного мироощущения, обретают смы-
словое обобщение на уровне топосферы, маркированной осевым центром (хра-
мом или деревом). Накладываемые на пространственную атрибутику, мо-
рально-этическая система и политико-социальная парадигма утверждают са-
крализацию «своего» (положительного) и профанацию расположенного за фи-
зической и/или метафизической границей «чужого» (отрицательного) мироуст-
ройства, обычно закрепляя позитивный компонент бинарной оппозиции за во-
ображаемой реальностью.
6. Опираясь на вышеизложенные выводы, определим литературную уто-
пию следующим образом. Утопия – жанр словесности, центральным струк-
турообразующим компонентом которого является художественная модель
мира, концентрирующая особенности пространственной организации (то-
пос), морально-этической системы (этос) и политико-социальной пара-
дигмы (телос) вымышленной действительности, которая конструируется
с исходной установкой на антитетичность наличному состоянию рефе-
рентного мира и воспринимается как таковая. Роман-утопия представляет
собой жанровую разновидность романа, смысловое ядро которой образует
художественная модель мира, присущая утопии.

49
 ГЛАВА 3
СПЕЦИФИКА МИРООРГАНИЗАЦИИ В РОМАНАХ-УТОПИЯХ
СЭМЮЭЛА БАТЛЕРА «ЕДГИН» И «ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЕДГИН»

Историческое время, находящееся в непрерывном движении, способст-

вует обновлению семиотической панорамы культуры и, как следствие, опреде-
ляет жанровый облик литературной эпохи. Принципиальные представления об
основах мироздания, осмысливаемые писательской инстанцией в художествен-
ной модели мира, комплементируются новыми семантическими конструктами,
генерируемыми временем. «В эпоху Ренессанса, – формулирует М. Л. Бернери,
– утопическое мышление переживало сильное воздействие философских идей,
становление национальной государственности и открытие Нового Света. В на-
чале XIX в. события схожего масштаба обеспечили ему новый прилив жизни
вследствие Французской революции, скоростремительного развития промыш-
ленности и разработки социалистических систем» [205, с.209]. Утрата иллюзий
была адекватной реакцией на несогласованность просветительских прожектов,
стремившихся расчистить путь к Свободе, Равенству, Братству, с состоянием
наличной исторической действительности. Пробуждение от социально-полити-
ческой мечтательности не прошло даром для форм духовного освоения мира;
примем точку зрения В. Бистерфельда: «Просвещение и Французская револю-
ция, им подготовленная, сообщили европейцам иные мыслительные категории,
среди которых социальная проблематика заняла центральное место» [115, с.76].
Еще более остро в XIX столетии встал вопрос о функционировании человече-
ского общества, на службу которому были поставлены машины. В развитии
техники для социальных нужд виделось как обретение крыльев, так и потеря
корней, приближение рая и падение в преисподнюю. Именно этот период озна-
меновался попытками практического применения социалистических теорий,
исходящих из утопического мировидения (опыт социалистов-утопистов
А. К. де Сен-Симона, Ш. Фурье и Р. Оуэна), некоторые из которых оказались
жизнеспособными и долговечными (например, коммуны в Нью-Лэнарке). В
толковании Й. Зеринга, осознание воплотимости социалистического экспери-
мента в пределах сообщества провоцировалось «секуляризацией религиозно-
мифологических представлений» [237, с.384] в силу новых запросов времени.
Оформление романтического и реалистического типов мировоззрения в
целостные философско-эстетические системы повлекло за собой дальнейшую
деканонизацию традиционных жанров и заметное преобладание (особенно во
второй половине столетия) романных форм в жанровом инструментарии. Лите-
ратура Европы и США накопила в XIX в. достаточно обширный художе-
ственно-словесный опыт структурно-семантических конвергенций собственно

50
романного жанра и утопического мировидения. Яркое свидетельство тому –
романы-утопии Э. Кабе («Путешествие в Икарию»), В. Ф. Одоевского («4338
год»), Н. Г. Чернышевского («Что делать?»), Э. Булвера-Литтона («Грядущая
раса»), Э. Беллами («Взгляд назад, 2000–1887», «Равенство»), Т. Герцки
(«Фрайланд»), У. Морриса («Вести ниоткуда») и многих других писателей. Ти-
пологическое сопоставление стройности и последовательности игры в шахматы
с устройством совершенного политико-социального мира позволило
М. Холквисту сделать вывод о принципиальном отличии романов-утопий от
«конвенциональной прозы»: условная действительность, конструируемая в
утопическом произведении, – «упрощение, решительная стилизация эмпириче-
ски сложных и часто лишенных очевидной симметрии явлений» [213, с.110].
Данное положение, противопоставляющее психологические, социальные и дру-
гие разновидности романа романам-утопиям, ни в коей мере не умаляет фор-
мальную и содержательную ценность последних, поскольку художественная
модель мира, запечатленная в них, описывает мироустройство в иных катего-
риях. Концептуальное своеобразие романистики позднего викторианского пе-
риода, представленной произведениями Джордж Элиот, Т. Харди, Дж. Мере-
дита и др., связывается У. Кнепфлмахером «с тремя важными научными тен-
денциями в Англии: гуманизмом, инспирированным континентальными фило-
софами, критиками и историками; сциентизмом, базирующемся на разысканиях
отечественных геологов и биологов; и эстетическим движением… прерафа-
элитского “возрождения”» [286, с.15]. Вышеперечисленные закономерности,
равно как и усиление сатирического пафоса в литературе и подъем позитивизма
в науке, можно проследить и в творческом наследии английского писателя кон-
ца XIX в. Сэмюэла Батлера (Samuel Butler, 04.12.1835 Лэнгар, Ноттингемшир –
18.06.1902 Лондон).

3.1 Пространственно-временное устройство страны Едгин

Ведущую роль в структурировании пространственно-временного конти-

нуума романов-утопий С. Батлера «Едгин» (Erewhon, or Over the Range, 1872) и
«Возвращение в Едгин» (Erewhon Revisited Twenty Years Later, 1901) играло ин-
дивидуально-авторское мировидение, формировавшееся под воздействием кон-
кретного пространства и времени. Жизненный курс Батлера пролегал прямиком
в Лондон: сначала из Кембриджа (1858), потом из Новой Зеландии (1859–1864).
Хронотоп столицы, заправлявшей тогда почти всем миром, выявил симптома-
тику и определил протогенез творческого сознания художника, которому еще

51
предстояло вербализовать образ несуществующего края. Именно в Лондоне
Батлер переживал глубокий духовно-мировоззренческий кризис (1859), выстав-
лял свои картины в Королевской академии (1869–1876), издавал и переводил
художественные произведения и научные трактаты (1872, 1873, 1876 и т.д.),
участвовал в баталиях вокруг эволюционной теории Чарлза Дарвина (1880), со-
чинял музыку и упражнялся в фотографии. Прежде чем окончательно и беспо-
воротно поселиться в Лондоне, будущий писатель, ослушавшись воли отца, от-
правился в заэкваториальные земли на поиски лучшей доли. Д. Ф. Хауард упо-
минает, что С. Батлер, державший курс к антиподам, «прекратил читать мо-
литвы в ту ночь, когда его корабль отчалил от берегов Англии» [279, с.305].
Новая Зеландия, входившая в состав Британской империи, прельщала англичан
преимущественно своими доходными возможностями по части овцеводства.
Прибыв на Северный остров архипелага, Батлер обосновался неподалеку от по-
селка Литтелтон и не без иронии назвал местность Месопотамией, т.к. она рас-
полагалась между рекой Рангитата и лесным ручьем. Разведение овец на собст-
венной ферме не препятствовало писательской деятельности Батлера: он регу-
лярно выступал в новозеландской прессе, издал (по настоянию отца) отчет о
«Первом годе в поселении Кентербери» (A First Year in Canterbury Settlement,
1863), а также подготовил отдельные фрагменты (Darwin among the Machines,
The World of the Unborn) будущего романа-утопии «Едгин», в котором, по вы-
ражению П. Б. Мейлинга, он «коснулся местности Месопотамии вечностью»
[287, с.29]. Колорит маорийской культуры и туземное мировосприятие непре-
менно проникали в концептосферу писателя, реагировавшего на экзотику с интел-
лектуальной остротой. Новая Зеландия «ознаменовала становление Батлера;
пропасть, разросшаяся между ним и его родителями, научила его владеть со-
бой, здоровый образ жизни развил физическую силу, одиночество помогло ра-
зобраться в идеях, а материальный успех придал уверенности в себе», – заклю-
чает Ф. Хендерсон [277, с.54].
После возвращения в Англию жизненное пространство-время Батлера
«застыло» в основном на непротяженной лондонской улице Феттер-лейн, вдоль
которой он ежедневно перемещался из Клиффордс-инн, где снимал жилье, в
Британский музей. Эта дорога составляла органичное целое с безупречной ло-
гикой существования писателя, выверенного до минуты и ритмизированного
семью сигаретами в день. Однажды Батлер признался, что после Клиффордс-
инн он всецело ассоциировал себя с Феттер-лейн, «которая всегда была той
улицей, на которой я проводил большую часть своего времени, чем где-либо
еще в Лондоне» [цит. по: 275, с.21]. Родословная улицы делала ее притягатель-
ной для интеллектуальной элиты столицы35; если верить П. Экройду, «репутация
35
Помимо С. Батлера, в разное время на Феттер-лейн учился Ч. Лэм, преподавал
С. Т. Колридж, квартировались Т. Гоббс и В. Вулф.

52
улицы, где юридические корпорации стояли бок о бок с трактирами, а церкви – с
домами сводников, всегда была неопределенной» [77, с.269]. Не зря Батлер нахо-
дил прогулку по Феттер-лейн достаточной для «смешивания» имеющихся мыс-
лей со свежими идеями. Если в Новой Зеландии писатель пережил опыт физиче-
ского и духовного взросления, переломного для его мировидения, Лондон сооб-
щил его разрозненным и часто сиюминутным умозрениям и переживаниям цело-
стную оформленность и эмоциональную глубину, компенсируя монотонное од-
нообразие личной жизни смысловым напряжением творчества. Романы «Едгин»
и «Возвращение в Едгин» образуют литературно-художественную раму творче-
ства С. Батлера, заключающую в себе жизненный опыт колонизатора, духовные
открытия мыслителя и мастерство писателя.
Протагонист романов Джордж Хиггс, чье имя сообщается только во вто-
рой книге, движется по известному утопистам маршруту – из Англии на остров,
в страну, лежащую на сей раз у противоположного полюса планеты. Мощное
желание превозмочь неприступность гор и сменить обычный ход жизни на
многообещающее будущее одолевает главного героя книги. Автор не скрывает
действительных намерений Хиггса за невероятными предлогами, давая понять,
что лишь деньги и слава неизменно привлекают героя. Самостоятельно, без
проводников, традиционно сопровождавших посетителей утопических стран,
Хиггс, как и Гулливер, вторгается в незнакомую ему реальность36. На страже
«ворот» в страну Едгин поставлены (точнее, посажены) внушающие страх и от-
вращение статуи: «Одна неистово злилась, словно от боли или большого от-
чаяния; другая была смертельно тощей от голода; третья – жестокой и дурац-
кой…» [2, с.33]. Зияющие головы всех десяти огромных статуй образуют свое-
образный оргáн, приводимый в действие дуновениями ветра. По мере вживания
в непривычный миропорядок восприятие межевых скульптур, типичное для по-
вествователя, эволюционирует до признания их менее одиозными и даже чем-
то привлекательными. Физические и эмоциональные препятствия, отмеряющие
различные отрезки пути главного героя в новооткрытый край, проходятся им во
времени. Временной ракурс художественного пространства в данных фрагмен-
тах содержит отсветы эмпирического плана, за которыми видна и утопическая
условность.
Движение времени в художественном мире Едгина заметно угасает после
перемещения протагониста за геофизический предел вымышленного государ-
ства. По-прежнему находясь на возвышенности, Хиггс наблюдает красочную
панораму страны, расстелившейся по бескрайним долинам острова: «…вдали
виднелись равнины, над которыми поднималось множество городов и посел-

36
В этой связи А. А. Аниханова отмечает, что «впервые со времен Свифта появился в
английской литературе фантастический авантюрный роман, насыщенный столь острым са-
тирическим содержанием» [246, с.7].

53
ков, где были постройки с высокими колокольнями и округлыми куполами» [2,
с.35]. Необъятный простор, внезапно очаровавший взор главного героя, вызы-
вает в его памяти библейский образ Моисея, «стоящего на вершине горы Синай
и созерцающего землю обетованную, в которую ему не было суждено попасть»
[2, с.35]. Не менее интересной представляется имплицитная связь художествен-
ного замысла Батлера с полинезийским фольклором, живописующим красоту
родных островов, которые открываются путешественникам. Так, по наблюдению
К. Луомала, макротемой народных преданий маори выступает «приезд чуже-
странца, исполненного надежд и опасений, решившего осесть на чужой земле»
[251, с.42]. Но автор вновь смело напоминает нам о славных интенциях Хиггса,
одержимого желанием отыскать потерянные племена Израилевы, застрявшие где-
то на новозеландских островах. По этой причине в поле зрения путешественника
попадают прежде всего культовые сооружения, религиозную истинность которых
еще предстоит прояснить; отсылка к Пятикнижию Моисееву и передача восторга
от увиденного на мгновение камуфлируют внутренние мотивы «первооткрывате-
ля» Джорджа Хиггса, соизмеримые с амбициями колонизаторов.
Царящая вокруг идиллия, хронотоп которой отмечен одномоментным
развертыванием мира, гармонизированного контактом с природой, приводит
главного персонажа в состояние сна. Однако очень скоро он пробуждается, ко-
гда неведомая страна настойчиво заявляет о себе звоном колоколов и процес-
сами жизнедеятельности людей и домашних животных. Островитяне, в его гла-
зах, походят на итальянцев цветом лица, комплекцией и выправкой37. По этому
поводу биограф Г. Ф. Джонс написал, что едгинцы срисованы С. Батлером с
темноволосых итальянцев, и раз «Хиггсу следовало от них отличаться, он счел
себя светлым» [283, с.152]. Мотив сна, утвердившийся в средневековых аллего-
рических поэмах, активно используется писателями-утопистами. Внедрение
мотива сна в романную фактуру привносит элемент фантастики, что подтвер-
ждается примером книги Э. Беллами «Взгляд назад. 2000–1887» (Looking Back-
ward: 2000–1887, 1888). Чтобы дать «серьезный прогноз последующего индуст-
риального и социального развития человечества в соответствии с принципами
эволюции» [22, с.218], американский прозаик переносит рассказчика Джулиана
Уэста на 112 лет вперед. После сильнейшего гипноза герой просыпается в Бос-
тоне ХХ в. – городе, достигшем благоденствия совместными производствен-
ными усилиями38. Принципиальное несогласие с футуристической программой

37
Батлер неоднократно бывал в Италии, искусство и природные ландшафты которой
приводили его в полный восторг, чем он и делится в своих работах: «Альпы и храмы» (Alps
and Sanctuaries, 1882) и «Ex Voto. Отчет о Сакро-Монте, или Новый Иерусалим в Варалло-
Сезии» (Ex Voto: An Account of the Sacro Monte or New Jerusalem at Varallo Sesia, 1888).
38
На этот счет примем позицию Н. А. Шогенцуковой, объясняющей приоритет вре-
мени над местом в литературной утопии США так: «В национальном сознании Америка
продолжает оставаться классическим легендарным топосом, и нет надобности ехать в даль-

54
Э. Беллами заставило английского писателя с социалистическими убеждениями
У. Морриса ответствовать романом-утопией «Вести ниоткуда» (News from No-
where, 1891). Главный герой очнулся через сотню лет не в технизированной
Америке, а в сельскохозяйственной Англии, осмеивающей интеллектуальные
взлеты ученых и одобряющей скромные усилия рабочих и художников во имя
«товарищества, покоя и счастья» [33, с.388]. В философской новелле В. Ластов-
ского «Лабиринты» (1923)39 протагонист осуществляет во сне путешествие-
инициацию по подземным ходам библиотеки. Перемещение в глубь фундамен-
та древнего Полоцка, а вместе с ним и в тайны культурно-исторического до-
стояния кривичей (каноническое искусство, деистическая религия, наука с раз-
витым категориальным аппаратом), дает яркие картины утопического миропо-
рядка. Именно во сне герою открывается мудрость столетий, ожидающая сво-
его выхода на поверхность [см.: 9].
В сновидениях персонажи утопических произведений переживают досроч-
ное «мироявление», когда сущее напрочь отменяется должным. Благоговейное
отношение к образу грядущего, по-особому остро волновавшему умы в эпоху
«утраты иллюзий», однозначно выражено в четвертом сне Веры Павловны из
романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?» (1863). Словно заклинание, звучат
слова о будущем: «Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, прибли-
жайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести…» [21,
с.325]. Футуроспективный потенциал мотива сна, часто актуализирующий худо-
жественный эксперимент в литературной утопии, позволяет писательскому во-
ображению ослабить магнитное поле конкретно-исторического притяжения, уг-
лубляя тем самым непроходимую пропасть между правдой и мечтой. А какой
долгосрочный эффект может последовать за попытками насильственного при-
ближения будущего, нам хорошо известно. Преследуя, несомненно, иные страте-
гические цели, С. Батлер не поддается соблазнам ухронизации воображаемой ре-
альности и вводит мотив сна в качестве повествовательного звена, необходимого
для полного пробуждения героя к условиям незнакомого мира. С. Батлеру, кото-
рый только начинал построение мостов между эмпирией и идеалом, впоследст-
вии продолженное О. Хаксли, близка поэтика как «Видения о Петре Пахаре» (Vi-
sion of Piers Plowman), в котором указывается путь к Правде, так и «Гласа во-
пиющего» (Vox Clamantis, 1381) Дж. Гауэра, обнажающего нелицеприятную
сущность наличного состояния мира.

ние края для поисков утопического пространства, поэтому идеальными городами становятся
хорошо знакомые города…» [258, с.778].
39
Более подробно о новелле «Лабиринты» в европейском литературном контексте см.:
Шадурскі, М. І. Анталагізацыя утапічнага светапогляду ў «Лабірынтах» В. Ластоўскага /
М. І. Шадурскі // V рэспубліканскія Калеснікаўскія чытанні: матэрыялы рэсп. навук. канф. –
Брэст: Академия, 2005. – С. 288–291.

55
 Пространственно-временная организация художественного мира романов
о Едгине поддерживается двусторонней координацией периферийных и цен-
тральных зон изображаемого государства. Постижение «загорной» действи-
тельности ведется путешественником с окраинной местности, снабженной кон-
тактными перемычками с внешним миром. Близость к горному ущелью, впус-
тившему Хиггса, и выход к морю – судьбоносные грани едгинского города с
говорящим названием Колд-Харбор (рус. «холодная гавань»). Именно здесь
протагонист усваивает закономерные свойства местных жителей: «Среди них
имелись такие мужчины и женщины, которые приводили меня в полный вос-
торг своей простотой, отсутствием самодовольства, добрыми и обходитель-
ными манерами и, конечно же, своей необычайной красотой…» [2, с.52]. Пере-
численные характеристики, выявленные героем, встречаются в едгинцах с ро-
ковой частотой. Простота ума и некритичность мышления сыграют с тузем-
цами злую шутку, когда, соорудив из доступных материалов воздушный шар
для побега с возлюбленной, Хиггс отправится якобы к солнцу за дождем. Это
«восхождение» обусловит появление в Едгине культа сына Солнца и учрежде-
ние религии санчайлдизма. Колд-Харбор переименуют в Санчстон (рус. «город
сына солнца») и превратят в средоточие религиозного фанатизма, обеспечивае-
мого специальными обществами свидетелей Санчайлда и ценителей его глубо-
ких высказываний, которые он никогда не произносил. Массовая истерия в го-
сударстве достигнет такого размаха, что в моду войдет даже одежда в стиле
Хиггса. В логике отмеченных перемен несложно угадать механизм «триум-
фального шествия» фактически всех религиозных и социально-политических
идеологий. Благоприятное стечение обстоятельств, непреложных для сверше-
ния «чуда», в которое непосвященное большинство верит без оглядки, способ-
ствует постановке всяческих экспериментов над образом мысли и жизни лю-
дей. Волна нового религиозного сознания целиком захватывает несуществую-
щую страну, на что местный король отзывается: «Я уже намереваюсь проко-
лоть этот мыльный пузырь надувательства; мне он никогда не нравился, и я от
него устал…» [2, с.383]. Решительной речи монарха недостаточно для полного
«отката качелей» в сторону здравомыслия, когда очередная опасность мировоз-
зренческого сдвига надвигается с моря. Колд-Харбор, расположенный у рубе-
жей, предвидит неизбежную колонизацию.
Сакральные смыслы философского плана накапливаются в едгинском го-
роде Бриджфорд, в имени которого слышатся окончания названий научно-
академических столпов английского общества – университетов Оксфорд и
Кембридж. В восприятии Хиггса Бриджфорд изобилует так называемыми кол-
леджами неразумности, в которых преподают «люди вне всяких подозрений»
[2, с.231]. В данном случае художественное пространство-время романов
С. Батлера отображает сферу образования Англии XIX в., вывернутую наизнан-

56
ку посредством сатиры. Профессора мировой мудрости, глупости и логомахии
являются, безусловно, прямыми наследниками прожектеров из третьей части
«Путешествий Гулливера». Эксперименты ученых из Лагадо над живой и не-
живой материей, спекуляции на предмет основ всех наук и искусств, а также
путей усовершенствования языка находят свое верное продолжение в коллед-
жах неразумности. Обучение в них сводится к освоению оторванных от прямо-
го наблюдения систем, кодируемых гипотетическим языком [см.: 36, с.196–
205]. Умозрительные построения, направленные на достижение благих целей,
но не учитывающие возможных последствий своей реализации, оборачиваются,
убежден Батлер, злом. Главный персонаж романов скрупулезно изучает труды
философов Бриджфорда о правах животных и растений, об особенностях жизни
после смерти, искаженные манифестации которых он без труда распознает в
практике островной повседневности (пиетет к фауне и флоре, доведенный до
самообмана и самобичевания; фиксация на преходящем и незначительном, гра-
ничащая с бездуховностью). Существенный недостаток чисто мыслительных
конструкций автор «Едгина» видит в замкнутой цепи дуалистических размеже-
ваний. Как настаивает Батлер, «в основе всякого разлада, физического и интел-
лектуального, лежит спор о границах. Если же речь идет о чистой вере и чистом
разуме, никакого разлада быть не может» [247, с.283]. Из периферийного локу-
са умонастроений ведется наступление по философским фронтам государст-
венной идеологии в стране Едгин. В центр стекаются изначально разрозненные
мировоззренческие сигналы, производимые в окраинных сферах влияния – ре-
лигиозного и философского.
В столице воображаемого государства, именуемой Метрополией, скон-
центрированы преимущественно институты, обеспечивающие управление Ед-
гином и его финансирование. Монаршая чета, отличаясь трезвым отношением к
всевозможным веяниям с периферии, заметно противопоставляется туземному
обществу. Последнее слово в решении вопросов идеологического характера
принадлежит монархам: контрмашинная революция торжествует в Едгине ис-
ключительно по воле короля, равно как и готовность страны иметь иностран-
ных резидентов первоначально зарождается в мыслях суверена. Абсолютное
монаршее своеволие на манер острова Пайнса в эпистолярном рассказе
Г. Невилла [13] бросает государство из крайности в крайность – от примитив-
ного изоляционизма до не менее примитивной открытости. Так же успешно в
центре властвуют работники банков, держащие в своих руках материальное
благосостояние страны. Наличные средства, как и рассудок, могут стать легкой
наживой ушлых дельцов, соотносимых местными жителями с «произведениями
искусства». Государственная власть и власть денег представляют собой кон-
стантные атрибуты центра, степень структурной рецептивности которых слабо
выражена. Периферийная семантика ввиду своей пластичности и контактности

57
с большей скоростью вбирает в себя новые образования, подвергая смысловое
поле конструируемой действительности фоновым изменениям. В переменах,
произошедших в Едгине за отсутствие Хиггса, распознается линейный ход вре-
мени, исчисляемый туземцами цифровым способом. В силу подвижности пе-
риферийных смыслов, определяющих ландшафт художественного простран-
ства, художественное время в Едгине теряет свою вертикальную направлен-
ность, всегда обязательную для жанра утопии, рисующего картину стабильного
и нерушимого миропорядка. По мысли С. Батлера, «не существует точного то-
ждества между двумя объектами в две последующие секунды» [261, с.319]. Го-
ризонтальная линия времени, интегрирующая вымышленный в романах Бат-
лера мир, позволяет говорить о потенциальной временнóй конечности страны
Едгин.
Закономерности пространственно-временной организации художествен-
ного мира, создаваемого в романах-утопиях С. Батлера, концептуально прелом-
ляются в географических названиях и именах собственных. Ряд вышеупомяну-
тых наименований городов могут продолжить Фэрмид (Fairmead) и Клируотер
(Clearwater), обладающие, подобно Колд-Харбор и Бриджфорду, поэтическим
звучанием, которое стимулирует ассоциации с топонимическим составом карты
Британских островов. Общим знаменателем едгинских топонимов выступает
заглавие вымышленной страны – Erewhon, анаграммирующее наречие no-
where40. «Английское слово nowhere, – пишет И. И. Чекалов, – можно предста-
вить как now here и nowhere. Получается смысловая игра: erewhon (едгин) шиф-
рует два разных смысла» [255, с.55]. Как и Утопия Т. Мора, Едгин – государ-
ство, одновременно отрицающее факт своего существования и отстаивающее
потенциальную возможность этого факта. Ономастика персонажей, включен-
ных в художественное пространство Едгина, распадается на две категории с
«плюс-» и «минус-анаграммами». К первой, количественно большей, группе
относятся: Yram, Senoj Nosnibor, профессора Sukoh и Sukop, Thims, Nna Haras
(супруга протагониста), Enaj Ysteb, организованные путем простого «перевер-
тывания» слов (Mary, Jones Robinson, hokus-pokus, Smith, Ann Sarah, Jane Betsy).
Равнинность внутреннего мира, конформизм мышления и поведения лишает
этих героев полнокровия и обаяния, превращая их в ипостась заурядности. Вто-
рую группу образуют имена более сложных, зачастую внутренне противоречи-
вых персонажей: Chowbok – Kahabuka, Dr Downie, George Strong (отпрыск
Хиггса и Ирэм). Они склонны выбирать «срединный путь» между экстремаль-
ностями, «настойчиво отказываясь от определенных взглядов по любому пово-
ду» [2, с.247]. Сам протагонист занимает схожую мировоззренческую позицию;

40
В романе-утопии «Путешествие в землю Офирскую» (ок. 1783) русский публицист
М. М. Щербатов прибегал к анаграммам с целью воскрешения идиллических картин из жиз-
ни Руси: Квамо–Москва, Евки–Киев, Голва–Волга и др.

58
избежав смерти на подступах к едгинским рубежам, он, казалось бы, двусмыс-
ленно изрекает: «Наудачу Провидение было на моей стороне» [2, с.25]. Антите-
тическое напряжение между Luck (Удача) и Providence (Провидение) – движу-
щими факторами человеческой жизни – снимается в сознании главного героя,
как и самого автора, однажды записавшего: «Правда и ложь, как и все на свете,
бывают полностью верны себе лишь долю секунды. Они постоянно меняются
местами» [247, с.306]. Весьма любопытное толкование анаграмматическому
строю художественной реальности в Едгине дает Р. Норрман, замечающий, что
«находятся объяснения, крайне близкие к модели культуры, т.е. ново-
зеландскому опыту Батлера. Путешествие к антиподам вполне могло возобно-
вить в его сознании хиастические структуры» [289, с.28]. Батлер, таким обра-
зом, пытался приблизиться к симметрии, балансирующей на грани противобор-
ства между плюсами и минусами41; отсюда использование анаграмм в тексте
романов о Едгине. Стремлением к онтологизации парадокса С. Батлер во мно-
гом предвосхитил проблематику романов Э. М. Форстера и О. Хаксли, лингвис-
тические эксперименты Дж. Джойса и Дж. Оруэлла.
Пространственно-временной континуум воображаемого Едгина отмечен
семантической амбивалентностью. На всем протяжении в нем сополагаются
комплексные смысловые образования, генетическая природа которых носит раз-
нородный характер. Батлер вводит в островную топосферу моделируемой дейст-
вительности английский истэблишмент XIX в., представляя его в обратной, ан-
типодной проекции и иронизируя над нравами и устоями пространства и вре-
мени, известными ему. Вместе с тем, писатель с искренним почтением обраща-
ется к бессознательной памяти, пронизывающей пространство и освященной
временем. В памяти места, затверженной веками, поколениями людей и их при-
вычными действиями, отпечатаны парадоксы сознания – жизненно важный ин-
теллектуальный ресурс человека. Мирное схождение экстремальностей дуа-
лизма, совпадение крайностей мира в парадоксе эффективно оттеняют сущ-
ность пространственно-временного устройства государства Едгин, демонстри-
руют наличие положительной программы освоения островной действительно-
сти в романах42.
41
В качестве эпиграфа к роману «Едгин» С. Батлер перефразировал цитату из диалога
Аристотеля «Политика»: «Любое действие должно исходить из баланса соображений».
42
Заэкваториальный опыт Батлера оказался настолько плодотворным, что в Новой Зе-
ландии память об «открытии» Едгина была увековечена в названиях горного массива (Butler
Range), горы (Mt Butler) и седловин (Erewhon Col, Chowbok Col) [см.: 285, с.122]. При этом
несуществующий край расцветал в воображении писателя среди совершенно иных декора-
ций. По оценке М. Маггериджа, местом, «максимально подходящим Батлеру, был читальный
зал Британского музея» [288, с.263]. Именно там, в координатах индивидуального простран-
ства-времени, локализованного в блоке B библиотеки и отмеренного тремя часами работы,
С. Батлер регистрировал едва приметное обновление памяти, характеризующей личность как
«творение времени и места» [262, с.98].

59
 3.2 Моделирующее взаимодействие категорий морали и политики

Мораль и политика принадлежат к базисным категориям, обеспечиваю-

щим «оцельнение» художественной реальности в литературной утопии. Ориен-
тированные на полемику с содержанием наличного мира, мораль и политика в
утопическом произведении содержат спектр ценностных приоритетов, пригод-
ных в ситуации совершенного миропорядка. Типологическим атрибутом лите-
ратурной утопии П. Пэрриндер считает рассмотрение человека «в качестве по-
литического животного, высшие цели которого могут достигаться посредством
совершенствования социального устройства» [290, с.112]. Возвышение отдель-
ного представителя идеального общества, политические действия которого ко-
ординируются некоторым морально-этическим кодом, подготавливается сущест-
венной перенастройкой различных сфер жизнедеятельности человека на целевую
волну. Проблема категориальной соотнесенности морали и политики, затраги-
ваемая в рамках жанра утопии Т. Мором, Т. Кампанеллой, Д. Верасом, Д. Дефо,
получает оригинальное толкование в романах С. Батлера, пространственно-вре-
менной континуум которых отличается амбивалентностью. По этой причине по-
вешенные на писателя и его творчество ярлыки вроде: «…Батлер навсегда со-
хранил чувство глубокого отвращения к догматическому мышлению и стрем-
ление ниспровергать общепризнанные авторитеты и ходячие мнения» [249, с.7–
8], или «Показ идеала [в «Едгине» – М. Ш.] почти целиком уступает место кри-
тике современного… мира» [244, с.62], нуждаются в дополнительных концеп-
туальных поправках и уточнениях.
Индивидуально-авторское мировидение С. Батлера, формировавшееся в
эпоху обостренного противостояния религии и науки, христианства и дарви-
низма, задало тон взаимодействию морали и политики в вымышленной стране
Едгин. Выросший в атмосфере прагматического почитания Слова Божия, Бат-
лер готовился к принятию сана священнослужителя. Работая с группой детей в
одном лондонском приходе (1858–1859), он неожиданно для себя понял, что
крещение – всего лишь ритуальная условность, не оставляющая видимых сле-
дов на юных телах и в душах. Это наивно-горькое открытие настолько потрясло
будущего писателя, что он окончательно оставил прежний план духовной мис-
сии и отправился колонизатором в Новую Зеландию; кризис мировоззрения не
только отдалил Батлера от фамильных чаяний, но и привел его во вражеский
стан. Так, на далеком острове настольными книгами С. Батлера стали сочине-
ния Ч. Дарвина, владевшие его сознанием на протяжении двадцати лет (до
1880 г.). Батлер, увлеченный эволюционным учением, постоянно добивался
личного знакомства с автором «Происхождения видов». После выхода в свет
«Едгина» ожидания писателя увенчались двойным успехом: он побывал в доме

60
Дарвина, который лестно отозвался о прочитанном романе. Благоверный пиетет
к ученому-эволюционисту вдохновил Батлера на написание собственных работ
по вопросам развития живой и неживой материи: «Жизнь и привычка» (Life and
Habit, 1878) и «Эволюция, старая и новая» (Evolution, Old and New, 1879). Од-
нако в отличие от «Едгина» эволюционные изыскания Батлера Дарвин обошел
молчанием, что вызвало сначала недоумение, потом негодование писателя и за-
кончилось односторонним разрывом отношений43. Очевидно, в очередной раз
опыт личного разочарования подточил несущую опору батлеровского мировоз-
зрения, указав иные координаты духовных поисков. По М. Элиаде, «не веря
больше в букву Евангелия, он [Батлер – М. Ш.] не покидал блок христианства.
Веря в эволюцию, резко критиковал Дарвина, идола эпохи. Батлер знал, что на-
стоящая отвага не в том, чтобы сказать чему-то “да” или “нет”, а в сохранении
самобытности мысли, в пристальном внимании к фактам и истинам, в отборе
для себя определенных вещей и отказе от других» [259, с.8]. Поэтому в катего-
риях морали и политики, осмысливаемых в романах о стране Едгин, запечат-
лены не абсолютные противоположности, но их парадоксальные встречи44.
Признавая непреходящее значение идей, заключенных в романе «Едгин»,
Э. М. Форстер видел в С. Батлере скорее бунтаря, нежели реформатора: «Он
верил в условности до тех пор, пока они по-человечески соблюдались» [271,
с.226]. Конвенциональная мораль, питаемая ригорическими доктринами хри-
стианства, служила исходным моментом бунта писателя. Протагонист Хиггс,
путешествующий по стране антиподов, относит едгинцев к «просвещенным
идолопоклонникам», в сознании которых сложилось «несоответствие между
проповедуемой и настоящей верой» [2, с.102]. Этические идеалы, провозгла-
шаемые местными церквями и правительством, неизбежно профанируются в
повседневной жизни и мышлении островитян, ведомых прежде всего общест-
венным мнением и приземленными ценностями. Едгинцы, подобно большин-
ству людей, охотнее воздают должное крепкому здоровью, приятной внешно-
сти, здравому смыслу и материальному достатку, нежели физическим и духов-
ным лишениям, как будто вторя увещеванию Батлера: «Будь добродетелен, и
ты будешь порочен» [247, с.271]. По мысли Дж. Коула, сам писатель был сто-
ронником устоявшихся взглядов, открыто нападая «на миссис Гранди45 лишь с
пером в руках, но не своими поступками» [269, с.89]. Не случайно особая роль

43
По точной характеристике У. Ирвина, «Дарвин выглядел в глазах Батлера сначала
сверхчеловеком, затем человеком и, наконец, не-человеком» [105, с.272].
44
Как прослеживает Е. Н. Черноземова, задолго до С. Батлера, О. Уайлда и
Дж. Б. Шоу Джон Лили «делает парадокс формой познания действительности и становится
родоначальником этой блистательной английской традиции» [70, с.4].
45
Миссис Гранди (Mrs Grundy) – персонаж комедии нравов Томаса Мортона «Скорее
плуг» (Speed the Plough, 1798), образ которой служил олицетворением крайнего фанатизма в
вопросах приличия и морали.

61
среди объектов почитания в Едгине отдана деньгам: достоинство и меновая
стоимость едгинцев измеряется их заработком. Рассказчик усваивает, что день-
ги на острове – «символ долга, это признание заслуг перед обществом, до-
бившимся желаемого» [2, с.125]. Автор помещает данное открытие, обнажаю-
щее культ денег в мире, в повествовательный контекст, вызывающий в памяти
другую крайность, с которой ему было трудно мириться: «Ибо корень всех зол
есть сребролюбие» (1 Тим. 6:10). Библейская мудрость оформилась в «Едгине»
в парадокс, снимающий напряжение между двумя полюсами: «Считается, что
любовь к деньгам – корень всех бед. То же можно сказать и про отсутствие де-
нег» [2, с.126; 247, с.250]. Эта мысль отозвалась эхом в автобиографическом
романе Батлера «Путь всякой плоти» (The Way of All Flesh, 1903); в нем потеря
денег отождествлялась с первопричиной горестей, за которыми следовали
«подрыв здоровья и репутации» [24, с.281]. «Едгинцы переворачивают евро-
пейскую мораль», – пишет Л. Холт [278, с.40]. На самом же деле, творческий
метод С. Батлера проявляется в одновременном обличении двух экстремальных
заблуждений с последующим показом варианта их парадоксального сосущест-
вования, свободного от догматизма.
Категории морали и политики затрагиваются С. Батлером в свете бинар-
ных оппозиций: добродетель – порок, истина – ложь, элементы которых харак-
теризуют нравы и поступки островитян. Обитателям Едгина хорошо известны
слабости человеческого духа и тела, служащие объектом изучения в Колледже
духовной атлетики. Целевая программа заведения, предполагающая овладение
всем арсеналом греховности ради разумения секретов непорочности, совпадает
с задачами «колледжей духовной патологии», широко распространенных в вик-
торианской Англии и едко осмеянных писателем в «Пути всякой плоти»46. Бат-
лер воспринимает добродетель и порок в качестве полярного тождества, оцени-
вая лучших едгинцев как индивидов, не выделяющихся «ни пороком, ни добро-
детелью» [2, с.69]. Известно, что крайности притягиваются, и выспреннее доб-
ро легко смешивается с вопиющим злом, ибо «даже в непорочности есть порок
и наоборот» [247, с.292]. Картина мира едгинцев, подобно мировидению самого
писателя, формируется на гранях соприкосновения науки и религии, которые,
по верному наблюдению И. И. Чекалова, предстают «как “сиамские близнецы”,
между которыми равномерно распределены истина и ложь» [256, с.413]. Граж-
дане вымышленного государства не находят ответов на смысложизненные во-
просы ни в науке, ни в религии в отдельности, считая служителей и одной, и
другой одинаково испорченными [2, с.362]. В то же время они отдают себе от-
чет в преимуществах одновременного хождения как научных, так и религиоз-

46
Повествователь романа Овертон с батлеровской парадоксальностью замечает, что
«люди разводят порок и добродетель, словно в них не имеется противоположных свойств»
[24, с.81].

62
ных учений, уравновешивающих друг друга. В уста памфлетного героя «Удоб-
ной гавани» (The Fair Haven, 1873) С. Батлер вкладывает слова благодарности
за то, что ему довелось родиться «в эпоху, когда христианство и рационализм
не только прекращают вражду, но и становятся источником взаимообогаще-
ния…» [266, с.270]. Замысел Батлера состоит не в контаминации различных ти-
пов миропонимания, но в попытке избежать полярных претензий либо на исти-
ну, либо на добродетель. По заявлению педагога Терви из «Возвращения в Ед-
гин», у любой истины есть только два врага – излишество (the too much) и ску-
дость (the too little) [2, с.286]. Положительный план, лежащий в основе художе-
ственного мира романов-утопий Батлера, находит весомое подтверждение в
ремарке протагониста, познающего полюса-антиподы и призывающего «счи-
тать его предлогом, который мог бы объяснить все лучшие этические и духов-
ные концепции» острова [2, с.356]. Сопротивляясь абсолютным экстремально-
стям в области морали и политики, писатель оставляет место для «лучшего»
мироустройства. Сатирический пафос эффективно оттеняет утопический ком-
понент в жанровой структуре романов о стране Едгин.
Категории морали и политики органично входят в контекст контраста,
участвующий в создании «определенной партитурности утопических произве-
дений» [250, с.11]. Мажорность идеального общества и минорность несовер-
шенной действительности традиционно заключают в себе ценностные ориен-
тиры автора утопии и его эпохи, высвечивают дух времени. Художественный
метод С. Батлера, считавшего себя изгнанником Измаилом, сводится, по
С. Джоуду, к «ошеломляющим нападкам на общепринятые верования посред-
ством выворачивания ходячего мнения наизнанку» [282, с.171]. Действительно,
с первого взгляда, фикциональная реальность Едгина может показаться лишен-
ной какой бы то ни было утвердительной подоплеки: за мыслительными по-
строениями писателя, очевидно, скрываются конкретно-исторические явления,
заслуживающие социальной критики. Однако, обнажая всю нелицеприятность
«обратной стороны» тщательно выкрашенного морального и политического
фасада, Батлер не упускает из вида его жизнеспособные грани. В этом проявля-
ется, согласно М. Ганз, «двусмысленная серьезность» художественного за-
мысла писателя [274, с.210].
В романе «Едгин» талантливо выявлена неразрывная взаимосвязь физи-
ческого и нравственного состояния человека, вовлеченного в систему поли-
тико-социальных отношений. Неожиданно для себя путешественник Хиггс об-
наруживает, что «любая болезнь в Едгине считается крайне преступной и амо-
ральной» [2, с.51]. Телесные недуги там не лечатся, а наказываются в зависимо-
сти от уровня инфекционности. Например, частичная потеря зрения и глухота
облагаются штрафом, простуда преследуется тюремным заключением, пневмо-
ния или тиф могут караться смертной казнью. Меры пресечения определяются

63
степенью потенциального ущерба, который обвиняемый наносит физическому
здоровью социума. В группу социально опасных граждан зачисляются также не-
удачники, без умысла потерявшие имущество, друзей или родственников: «Все-
возможные проявления несчастья или даже дурное обхождение со стороны ок-
ружающих равнозначны преступлениям против общества, поскольку доставляют
неудобства его членам» [2, с.61]. Беды, в которые человек часто вовлекается не
по своей воле; неудачи, предначертанные нам судьбой; болезни, над протека-
нием которых мы можем быть не властны, бесповоротно изгоняются едгинцами
на периферию собственного государства, одержимого внешними приличиями и
стабильностью. Наверняка предосудительное отношение к болезням тела и не-
счастьям, присущее сверхразумным существам, О. Хаксли перенес в роман
«Дивный новый мир» из Едгина: «Малейший намек на болезнь или рану вызы-
вал в нем [Бернарде Марксе. – М. Ш.] не просто ужас, а отвращение и даже
омерзение. Брр! Это как грязь, или уродство, или старость» [19, с.625].
Совершенно иным представляется протагонисту Хиггсу отношение жите-
лей Едгина к заболеваниям души: если слабости тела насильно изгоняются за
пределы жизненного пространства острова, пороки и глупость подвергаются у
них врачеванию. Кража чужого имущества, поджог собственности, подделка
документов, склонность к употреблению алкоголя предполагают безотлага-
тельное вмешательство не стражей порядка и судей, а специально подготовлен-
ных врачей-«выпрямителей», искусно дозирующих порку и отказ от приема
пищи47. С. Батлер показывает, что расстройства морального характера вызы-
вают сочувствие в глазах едгинцев, которые, приветствуя друг друга, справля-
ются исключительно о состоянии добродетели: «Надеюсь, ты оправился от раз-
дражительности, постигшей тебя, когда мы виделись последний раз» [2, с.64].
На этом же основании к душевным недугам относится и гениальность, эксцен-
тричная и аномальная по своей природе. Подобно тягчайшим преступлениям,
гениальность, утверждает Батлер в исследовании «Женское авторство “Одис-
сеи”» (The Authoress of the Odyssey, 1897), ведет к последствиям «еще более
умерщвляющим, нежели сама смерть» [265, с.264]. Решительное обличение
обжитой конвенциональности, предпринятое автором «Едгина», оттеняется ло-
гической реверсией первоначальных посылок: болезнь тела перестает быть не-
счастьем, становясь преступлением, а преступление, в свою очередь, теряет
статус злодейства, расцениваясь как болезнь души. Очередной парадокс Бат-
лера не только содержит отклик на минорность наличной действительности, но
также имеет много общего с мажорным планом мироустройства. «Едгинская

47
О’Брайен, сотрудник «полиции мысли» из романа Джорджа Оруэлла «1984», «мо-
жет быть признан прямым литературным родственником едгинских специалистов, врачую-
щих нравственные недуги: он также занимается “выпрямлением” искривленной, по его мне-
нию, морали Уинстона» [253, с.292].

64
философия, – замечает О. Хаксли, – лишает человечество одного из древней-
ших оправданий жестокости. Раз уж преступники просто больны, наш садизм
против них не ведает прощения и не может прикрываться стремлением к пра-
ведности» [280, с.XIX]. Именно Батлеру принадлежала революционная для ру-
бежа веков мысль о том, что душевные недуги, из которых проистекают зло-
деяния, тождественны физическим болезням. Данная аналогия означала серьез-
ный мировоззренческий прорыв, жар которого «ослаблял и сдерживал творче-
скую деятельность» [272, с.103], «истощал воображение» автора [268, с.38], но
в то же время имел перспективные последствия для творчества будущих писа-
телей, сознательно бравших уроки у С. Батлера. По словам М. Элиаде, «Батлер
говорит <…> об “эксцессах духовных радостей”, предвосхищая всю литературу
Лоуренса и Олдоса Хаксли, а может быть, даже и некоторые комедии Бернарда
Шоу. Духовные излишества, избыток эстетических переживаний и умственного
сладострастия так же опасны для человека, как оргии. Душа иссыхает, искажа-
ется, травит себя, если ей оставить только этот сорт “радостей”» [259, с.10–11].
Значительное влияние на художественное осмысление мира в жанре уто-
пии оказала атмосфера технических изобретений и нововведений, царившая в
странах Европы и США в XIX столетии. Как обобщает Г. Гранвальд, поколе-
ние, появившееся на свет после Французской революции, стало свидетелем
строительства железных дорог, применения электричества, телеграфа, теле-
фона, не говоря уже о почтовых марках: «К XIX в. образ будущего захватила
машина, дышащая паром и чеканящая искры» [210, с.85]. Развитие техники, ин-
тенсивная замена ручного труда машинным, совпало по времени с развернув-
шимися научными и околонаучными дискуссиями вокруг эволюционной тео-
рии Ч. Дарвина, вызвавшей к жизни идею прогресса, социального и духовного.
Известная максима О. Уайлда, что «прогресс – реализация утопий» [242,
с.1051], несла на себе не только печать оптимистического мировидения, но и
принципиальное условие планомерного развития человеческого общества, при
котором не человек будет служить машине, а наоборот. Однако, по убеждению
Н. А. Соловьевой, «в век машинизации и технологических прорывов человек
становится царем природы, но рабом машины и утрачивает способность с по-
мощью разума и интеллекта контролировать движение идей» [62, с.50]. Тоталь-
ная служба машины, работающей якобы во благо человеку, может грозить са-
мыми печальными последствиями: изменением предназначения homo sapiens и
собственно лика современного мира48.

48
Эта проблема остро поставлена в сатирическом романе Э. Булвера-Литтона «Гря-
дущая раса». Постепенно осуществляя «естественный отбор» на доступном им пространстве,
люди будущего обитают в недрах земли и владеют искусством воздухоплавания, телепатии и
деструктивности. В грядущей расе, именуемой Vrilya, заключена мощная стихия, крайне со-
вершенная в способах взаимоуничтожения. Окончательно не вырвавшись из подпочвы на-

65
 Напряженное противостояние механицизма и антимеханицизма, сущест-
венно обострившееся в XIX в., заметно вошло в идейный состав романов-
утопий С. Батлера. Писатель распределил по трем главам (23–25) «Едгина»
текст социально-прогностического трактата «Книга машин», который, наряду с
«Правами животных», «Правами растений» и «Физикой косвенного существо-
вания», является вставным фрагментом. Прием «текст в тексте», широко ис-
пользуемый в английской литературе, начиная с Г. Филдинга и Л. Стерна, по-
зволил С. Батлеру сосредоточить предельное внимание на философских док-
тринах, распространенных в художественном мире произведений, и проложить
тем самым путь «литературе идей» Дж. Б. Шоу и О. Хаксли, А. Мердок и
Дж. Фаулза. В изложении Хиггса автор трактата придерживается идеи эволю-
ции бессознательных форм жизни до появления сознания, в ходе чего естест-
венный разум оказывается подготовительным этапом для механического ин-
теллекта. Местный философ признает всю важность и нужность машин, без ко-
торых человечество вымрет в короткий срок. В то же время его настораживает
«та скорость, с которой они теперь видоизменяются» [2, с.144]. Дальнейшие
изыскания мыслителя наделяют машину способностью к репродукции, которая
очень скоро может выйти из-под контроля человека. В этом случае механиче-
ское сознание одержит победу над сознанием естественным, человеческим,
всецело подчинив себе человека. В работе «Бессознательная память»
(Unconscious Memory, 1880) Батлер повторно озвучил выдвинутую в романе
«Едгин» гипотезу: человек – механизм, его органы – созданные им машины
[267, с.15]. Данная аналогия зафиксировала батлеровский протест против на-
ступательной машинизации. «Механистическое мировоззрение было неприем-
лемо для Батлера, потому что оно исключало всякое активное вмешательство
человеческого разума и воли в жизненные процессы, т.е. превращало человека
в машину, лишенную всякой надежды изменять окружающую действитель-
ность», – указывает И. И. Чекалов [254, с.95]. Однако крайнее неприятие благ
механизации представлялось Батлеру в равной степени малопродуктивным.
Стирание следов технического развития равносильно разрушению бессозна-
тельной памяти, веками вбиравшей в себя привычки и мудрость поколений лю-
дей. В области утопического миромоделирования писателя вполне устраивало
то, что обхождение с машинами как с внешними органами расширяет поле мо-
рального выбора человека, отличающего пользу от вреда. Но, с другой стороны,
автор романов о Едгине опасался, что безудержная машинизация неизбежно

ших земных возможностей, сложная машинерия ожидает своего дня и часа, наступление ко-
торых во многом зависит от разумных обитателей поверхности земли [23].
Близкое родство ряда идейно-тематических линий романов Э. Булвера-Литтона и
С. Батлера сбило с толку множество читателей и критиков, отнесших анонимно изданный
«Едгин» на счет автора «Грядущей расы».

66
сужает панораму человеческих возможностей, обращая людей в механизмы.
Батлер возлагал серьезные надежды на бессознательную память – «верный про-
водник морали» [286, с.255] и политического порядка.
Моделирующее взаимодействие категорий морали и политики в романах
«Едгин» и «Возвращение в Едгин» определяется амбивалентной позицией
С. Батлера как уверенного критика и умеренного искателя истины49. Нравы и
политико-социальные отношения, взятые Батлером в обратной проекции из Ев-
ропы, предстали живой реальностью в Новой Зеландии. Нелепость, до которой
он доводил грани миромоделирования в книгах, стали частью его жизненного
опыта за экватором. Согласно Дж. Джонсу, помимо имен собственных, ланд-
шафта и принципов скульптуры, в Едгин из маорийской культуры проникли
церемонии расправы с неудачниками, отсутствие медицинской практики и за-
прет на применение машинного труда [285, с.137]. Между антиподами – вы-
мышленными и реально существующими – С. Батлер пытался отыскать точки
соприкосновения, территорию контактов, в которой «все вовлечено в про-
тивоположный процесс, и <…> любая истина относительна» [270, с.159]. Ди-
дактический пафос романов «Едгин» и «Возвращение в Едгин» во многом зави-
сит от функционирования бессознательной памяти, определяющей стратегии
жизнедеятельности и государственного управления в художественном мире.

3.3 Концепт бессмертия

Утопический хронотоп, в условиях которого взаимодействуют категории

морали и политики, высвечивает определенную философию существования в
художественном мире литературной утопии. Освоение пространственно-
временных координат вымышленной реальности, постижение моделирующего
взаимодействия бессознательной памяти и государственного управления спо-
собствуют раскрытию конечных и бесконечных возможностей совершенного
общества и входящих в него индивидов. С позиций Г. Маркузе, «утопические
возможности отнюдь не утопические, а скорее действенные опровержения су-
щего» [107, с.69]. Отталкиваясь от неполноценных граней сущего, утопическое
воображение обычно прорисовывает контуры вневременного и стабильного
существования. Согласно Р. Джейкоби, в XIX в. в составе утопического миро-
моделирования изменилось немногое, за исключением одного: «мечтательный

49
Не зря в одной из «Записных книжек» С. Батлер иронически заметил: «Мое главное
желание – наполнить дома окружающих моими книгами, очистив мой дом от книг других
людей» [273, с.62].

67
импульс возможных – должных – перемен угас» [281, с.77]. Разумеется, пере-
живание надвигающейся смены мыслительной и художественной парадигм,
произошедшей на рубеже веков, оставило глубокий след в произведениях писа-
телей-утопистов. Извечные вопросы преодоления времени и победы над смер-
тью, волновавшие еще Платона, Мора и Кампанеллу, перенеслись в XIX сто-
летии преимущественно в метафизическую плоскость, составив концепт бес-
смертия.
В художественном творчестве С. Батлера проблема социального и инди-
видуального бессмертия ставится в связи с его научно-теоретическими воззре-
ниями, изложенными в трактатах. В работе «Жизнь и привычка» за повторяю-
щимися действиями живых существ Батлер закрепляет статус связующих
звеньев жизненного опыта. Постоянное повторение привычных действий носит
неосознанный характер и составляет неотъемлемую часть бессознательной па-
мяти. Окончательный выход из числа почитателей Ч. Дарвина был спровоциро-
ван невниманием последнего к скромным попыткам С. Батлера отдать дань
уважения основоположникам эволюционной теории: Ж. Л. Бюффону, Эразму
Дарвину и Ж. Б. Ламарку. В результате Батлер дерзко и настойчиво заговорил о
принципиальном отсутствии какого-либо разумного (творческого, креацион-
ного) начала в учении Дарвина50. Эволюция представлялась Батлеру не про-
стым изменением живой материи, развивающейся наудачу путем естественного
отбора, но поступательной переменой, в основе которой лежит присущий ей
промысел (design). Реакционный тон писателя, вызвавший недоумение и него-
дование английских ученых, получил концептуальное оформление в его труде
«Удача или хитрость как главный способ органических изменений» (Luck, or
Cunning as the Main Means of Organic Modification, 1887). По верной оценке
Г. Ф. Джонса, в этом трактате С. Батлер «продолжил настаивать на тождестве
наследственности и памяти, а также на важности промысла как фактора орга-
нического развития» [284, с.42]. Отмечая, что «мы не вправе обходиться как без
эволюции, так и без промысла» [263, с.3], писатель выражал убежденность в
том, что насколько удача организует внешнюю жизнь мира, настолько хитрость
бытует внутри каждого его творения. По Батлеру, Бог – бессмертная субстан-
ция – пребывает во всем сущем по той причине, что живая материя обладает
бессознательной памятью, проистекающей из привычных действий.
Представления С. Батлера о бессознательной памяти проходят творческое
освоение в романах-утопиях «Едгин» и «Возвращение в Едгин». В рамках вре-

50
Пытаясь разобраться в теоретических построениях современных ему мыслителей в
работе о сонетах Шекспира (Shakespeare’s Sonnets Reconsidered, and in Part Rearranged,
1899), С. Батлер иронизировал: «…наше единственное утешение в том, что без должного со-
отношения мошенников и глупцов мир стал бы еще больше утопать в мошенничестве и глу-
пости. Мы бы сошли с ума от собственного здравомыслия» [264, с.120].

68
менной цепи прошлое–настоящее–будущее автор выявляет семантический «ло-
кус бессмертия», поддерживаемый бессознательной памятью. В тексте произве-
дений содержится сопоставление прошлого с областью реализованных возмож-
ностей: прошлое концентрирует память о миропорядке, его населяют бесплот-
ные существа, «ведущие… более или менее антропоморфное существование» [2,
с.116] и окруженные прообразами будущих открытий. Батлеровский «край не-
рожденных» состоит в близком родстве со сферами платонических идей, перво-
моделей наличной действительности. Из этого края, как из числа эйдосов, в Ед-
гин проникают сущностные закономерности морально-этического и политико-
социального устройства воображаемого острова, однажды осевшие в бессозна-
тельной памяти. Полное освобождение имеющихся в памяти образований вы-
глядит затруднительным, поскольку далеко не самые лучшие привычки про-
шлого становятся достоянием настоящего. Кроме того, переход из бессознатель-
ного состояния в сознательное приводит к неизбежным качественным потерям,
превращая фрагменты памяти в «чисто жизненный принцип» [2, с.120]. В этом,
как выразительно показывает писатель, и состоит очевидное преимущество па-
мяти, хранящей опыт реализованных возможностей, непрерывный и вечный.
Видимые следы прошлого в художественном мире романов С. Батлера
обнаруживаются в памятниках архитектуры, вызывающих восторженное отно-
шение со стороны протагониста Хиггса. В Метрополии, Санчстоне и Бридж-
форде главный персонаж наталкивается на величественные образцы местного
градостроения. Наибольшее впечатление на него производит фасад музыкаль-
ного банка, «силой захватывающий как воображение, так и суждение. Это был
эпос в камне и мраморе, и он источал мощную энергию, что, разглядев его, я
был очарован и тронут. Я еще больше осознал присутствие далекого прошлого»
[2, с.91]. Память прошлого заявляет о себе самим принципом сооружения, его
декорированным обликом, рассказывающмм историю предыдущих эпох. Архи-
тектура здания дает убедительный ответ на вопрос о его столетней функцио-
нальности, соответствующей духовным исканиям и жизненным интересам все-
го общества и отдельно взятого человека. «Священное место, почитаемое дли-
тельной практикой, всегда будет священным», – заключает повествователь, в
очередной раз посетивший службу в музыкальном банке [2, с.264]. В камнях,
обветренных непогодами столетий, подобно реализованным возможностям
прошлого, прочно заложен некоторый план их конечного назначения – того,
чему они должны беспрекословно служить в будущем. Прошлое, застывшее в
бессознательной памяти, подтверждает непреходящую ценность инстинктив-
ных действий и священных строений, в поддержании которых сокрыт надеж-
ный потенциал бессмертия. В последующей рецепции творческого наследия
С. Батлера обозначились, с точки зрения И. А. Влодавской, «два “силовых по-
ля”, две линии притяжения – традиция бунта, выраженная в разрыве с викто-

69
рианским прошлым, и философская доктрина “бессознательной памяти” и
“жизненной силы”» [248, с.44]. Иконоборческий пафос писателя отозвался в
произведениях Дж. Голсуорси, С. Моэма, А. Беннетта и др., в то время как уче-
ние о бессознательной памяти получило успешное развитие у А. Бергсона и
Дж. Б. Шоу51.
В утопическом мире романов о Едгине настоящее предстает сравни-
тельно непродолжительным отрезком времени, на котором рациональная ак-
тивность вторгается в привычный репертуар жизнедеятельности человека и
общества. Настоящее служит своеобразным полем битвы, на котором вступают
в противоборство выработанные поколениями инстинкты и корригируемый ра-
зумом опыт. За едгинским музыкальным банком легко угадывается клерикаль-
ная система христианских церквей. В обличительных красках автор рисует ме-
ханизм регулярных операций по обмену валюты, протекающих в грандиозных
зданиях в музыкальном сопровождении: взамен настоящим деньгам прихожане
получают купюры, не имеющие меновой способности. Острие писательской са-
тиры направлено против лицемерных спекуляций реалиями, закрытыми от не-
посредственного восприятия. Факт продажи обещаний о потустороннем рае, о
вероятном бессмертии души, столь распространенный среди церковнослужите-
лей, вызывал у Батлера стойкое неприятие. По этой причине трудно возразить
против комментария, что книги писателя «по праву занимают место в ряду са-
мых значительных антирелигиозных произведений мировой художественной
литературы» [245, с.93]. Однако не следует игнорировать и подчеркнуто почти-
тельное отношение едгинцев к подлинному значению музыкального банка. Как
прослеживает Батлер, «потребность в некотором внешнем и высшем законе,
иногда даже конфликтующем с мирским, должна проистекать из глубин чело-
веческой натуры» [2, с.98]. Постижение такого закона, расщепляющего бытие
на видимый и невидимый порядок, расширяет духовный диапазон человека,
приобщая его к многовековым верованиям, что миром управляют не только
зримые силы. По суждению И. И. Чекалова, «религия в идеале призвана под-
держивать неизмеримую и бессознательную мудрость прошлых эпох, накоп-

51
Так, А. Бергсон, различивший в бессознательной памяти важнейший источник жиз-
ненного порыва (élan originel), сопоставил ее с длительностью, которая «является памятью,
но не памятью личности, внешней по отношению к тому, что она удерживает, и отличной от
прошлого, чье сохранение она утверждает; это память, внутренне присущая самому измене-
нию, память продолжающая “перед” в “после” и препятствующая им быть чистыми мгнове-
ниями, появляющимися и исчезающими в виде постоянно возобновляющегося настоящего»
[81, с.39].
Для Дж. Б. Шоу, «первооткрывателя» таланта автора «Едгина», С. Батлер был «в сво-
ей отрасли величайшим английским писателем второй половины XIX века» [291, с.XII].
Шоу, искренне веровавший в потенциал творческой эволюции, полагал, что бессознательная
память, о которой писал Батлер, поможет преодолеть стагнацию культуры (см.: «Назад к
Мафусаилу», 1923).

70
ленную в инстинкте миллионов» [252, с.225]. Вот почему музыкальный банк
оказывается одним из принципиальных воплощений глубинных мотивов ду-
ховности. Еще одно достоинство учреждения заключается в том, что его слу-
жители не силятся приподнимать завесу таинственности, отделяющую види-
мый порядок мироустройства от его невидимого двойника. Согласимся с
Б. Уилли по поводу того, что «вера в Бога, отлитая в форму инстинктивной на-
следственной мудрости, мельчает в ходе рационализации» [295, с.95]. Батлер,
живописно рисующий потенциальные беды крайне разумного (т.е. расчетли-
вого) подхода ко всяческим идеям и действиям, не согласованным с бессозна-
тельной памятью, выступает в защиту метафизического плана как пропуска из
дня сегодняшнего в бессмертие.
Наделяя жителей воображаемого острова переживанием невидимого по-
рядка бытия, С. Батлер вводит в текстуру романов мотив смерти, переключая
внимание на конечность тела по сравнению с неостановимым движением бес-
сознательной памяти. Видимый план миропорядка содержит гротескную кар-
тину доступного писателю состояния нравов: в Едгине существует практика
возведения памятников живым людям. Но как быстро бесполезные заслуги
«увековечиваются», так же незамедлительно память прошлого берет свое. С
точной противоположностью относятся едгинцы к умершим людям, подвергая
их тело всевозможному «видимому» забытью: для них не сооружаются надгро-
бия и не пишутся эпитафии. Однако подобное обхождение с телом, смерть ко-
торого «вне юрисдикции закона» [2, с.81], служит всего лишь внешним деко-
ром амбивалентного мироотношения в Едгине. Перед путешественником Хигг-
сом проходит ритуальная процессия, предполагающая сожжение тела и развея-
ние его останков «в той местности, где усопший ощущал себя счастливее все-
го» [2, с.82]. Этот ритуал дает символическое единение личностных воспо-
минаний с надындивидуальной памятью; смерть тела не означает полного
уничтожения, ухода в небытие52. «Смерть исчислима; жизнь нельзя исчислить,
– определяет писатель в трактате “Бессознательная память”. – Смерть есть сме-
на памяти, а не разрушение памяти. Она походит на упразднение одной компа-
нии, каждый сотрудник которой переходит в дальнейшем на службу в другую
компанию, сохраняя толику прежней отмененной памяти, вступающей во взаи-
модействие с другими организмами» [267, с.178]. Смерть можно исчислить, по-
скольку после нее остается жизненный опыт, обогащающий бессознательную
память поколений открытиями и предостережениями. Жизнь не поддается ис-
числению, потому что на ее протяжении рациональное начало часто противо-

52
С. Батлер сравнивает смерть с заграничным путешествием [247, с.269]. В батлеров-
ском парадоксе «прямое моралистическое назидание становится невозможным: читатель сам
должен отличать истину от вымысла, …т.е. отделить друг от друга “сиамских близнецов”,
неразрывно связанных в воображении писателя» [257, с.4].

71
стоит памяти предыдущих эпох; от гармонии их сходимости зависит путь к
бессмертию. По наблюдению Ф. Хендерсона, С. Батлер «всегда относился к
своему телу как к саквояжу с инструментами, самым важным для него был дос-
тигнутый результат» [277, с.237]. Это притязание целиком вошло в романную
ткань произведений о стране Едгин. Бессмертие, по Батлеру, невозможно запо-
лучить за наличные деньги в музыкальном банке, оно достижимо исключитель-
но неутомимым трудом, способным обогатить как индивидуальную, так и кол-
лективную память. «Спасение от “тотальной смерти” видит Батлер в творчестве
духа», – констатирует М. Элиаде [259, с.13]53. Настоящее таит опасность за-
глушить голос бессознательной памяти в суете сущего, в многоголосии «разум-
ных» увещеваний, но вместе с тем, оно дарует человеку и обществу новые ре-
сурсы для самоосуществления как в видимом, так и в невидимом измерении.
Варианты будущего, предлагаемые Батлером в романах-утопиях, осно-
ваны на процессах бессознательной памяти. Весомое подтверждение вышеска-
занному демонстрируют финальные сцены книг писателя54. В первом романе
внутренним мотивом протагониста была жажда денег и славы, воспитанная в
его сознании институциональной идеологией Британской империи: с именем
Господа в сердце покорять новооткрытые земли светом «цивилизации». Безус-
ловно, в гордом одиночестве привести имперский замысел в исполнение Хигг-
су не удается, поскольку его «разумные расчеты» встречают на своем пути сте-
ну сопротивления туземного миропорядка, что приводит главного героя к бег-
ству с острова. Но первое посещение Едгина не проходит для Хиггса напрасно;
ему удается внести сумятицу в образ жизни и мысли местных обитателей, на-
чавших раболепно подражать его манере одеваться, высказываться и даже ду-
мать. Второй визит в страну, описанный в «Возвращении в Едгин», в очередной
раз убеждает читателя в нелепости волнений текущего момента, вызванных
сиюминутными изменениями моды и калькуляциями рассудка, пре-
небрегающего мудростью эпох. Развитие сюжетной линии второго романа не-
уклонно намечает грядущую колонизацию Едгина: сначала на остров прони-
кает почтовая служба, затем государственные деятели задумываются о пре-
имуществах железных дорог, далеко не последним встает вопрос о необходи-
мости примкнуть к более мощной державе. «Присоединение к Англии или Бри-
танскому протекторату будет нашим спасением, потому как мы не располагаем

53
В данном ключе проведем типологическую параллель с уже упоминавшимися «Ла-
биринтами» В. Ластовского. Белорусский автор связывает избежание духовного вырождения
с неустанной реставрацией национальной памяти через восстановление искупительной роли
народа и его исторического назначения [9, с.64], правовых и научных основ, по которым жи-
ли целые поколения [9, с.61].
54
Поэтика финалов «Едгина» и «Возвращения в Едгин» обрела второе дыхание в про-
изведениях О. Хаксли: романах-антиутопиях «Дивный новый мир» и «Обезьяна и сущность»
(мотив бегства), а также романе-утопии «Остров» (мотив катастрофы).

72
армией, достойной так называться, и если вы [англичане – М. Ш.] не захватите
нас, кто-нибудь другой сделает это» [2, с.388]. Едгинскому обществу, сущест-
вующему в видимом измерении, грозит реальная опасность, возникшая на
чрезмерно благодатной почве, готовой принять любые чужеродные смыслы и
культивировать их в искаженном виде. Завершая роман, Батлер располагает
конструируемый мир у жизненно важного предела, за которым простирается
плоскость, не доступная чувственному восприятию. Аналогичный опыт пере-
живает главный герой произведений, лежащий на смертном одре у «страшной
пропасти, которую предстоит преодолеть» [2, с.369]. И общество и отдельный
человек находятся у межевой расщелины, мост через которую следовало со-
оружать на всем протяжении жизни, ведя подготовку к бессмертию55.
Подготовительным этапом к бессмертию С. Батлер считает полноценную
жизнь, протекающую одновременно «в нас самих… и в других людях как пе-
ред, так и после нашей предполагаемой кончины» [2, с.270]. Какими бы тягост-
ными и обременительными ни были мгновения жизни, счастье, наступающее
после смерти, превыше всего. Несмотря на то что агония человеческой ситуа-
ции мало касается едгинцев, искренне верящих в страдания как редкий удел че-
ловека, они воспринимают жизнь Шекспира, о гениальности которого им пове-
дал Хиггс, в качестве ярчайшего примера созревания к бессмертию. «Будучи во
плоти, не был ли он всего лишь эмбрионом, развивающимся до рождения в
жизнь этого мира, над которым он ныне так ослепительно воссиял?» – вопро-
шает один из ученых мужей Едгина [2, с.273]. На самом деле, нетрудно оценить
долговечность имени Шекспира, не будь он автором пьес и сонетов, сюжеты
которых стали частью культурной памяти, а выразительные средства вошли в
состав повседневной речи. Не схожей ли участи желал для себя Батлер? Несо-
мненно, автор романов о Едгине стремился приблизиться к масштабам равного
посмертного существования, соизмеряя свое наследие с великими образцами56.
В произведениях писателя бессмертие тождественно, по мысли С. Джоуда, су-
ществованию «в мыслях и жизнях других, и это существование продолжается
непрерывно» [282, с.139]. Сумму соображений о бессмертии С. Батлер образно

55
Попытку сооружения такого моста предпринял Эрнест Понтифекс, главный персо-
наж «Пути всякой плоти». Его фамилия (pontifex – мостостроитель), равно как и жизненное
кредо «творить в назидание будущим поколениям, а не своему» [24, с.399], созвучны задум-
кам и намерениям самого Батлера.
56
Выход в свет «Едгина», первой «заявки» на бессмертие, спровоцировал резкое обо-
стрение взаимоотношений между Батлером и его родителями, горечь которого картинно пе-
редана в автобиографическом романе «Путь всякой плоти». Отец писателя Кэнон Батлер,
знавший проблематику «Едгина» только понаслышке, в письме (от 12 июня 1872 г.) обратил-
ся к сыну с настоятельной просьбой прекратить визиты домой и заметил: «И если ты дума-
ешь, что твое имя окажется выдающимся среди писателей нашего времени и отечества, не
много ли ты о себе мнишь?» [294, с.122]. Уничижительная ремарка отца не могла не вывести
Батлера из душевного равновесия, однако она не увела его с избранного пути.

73
представляет в своем первом и, пожалуй, наиболее оригинальном сонете
«Жизнь после смерти» (Life after Death, 1898). Писатель уверен, что бессмертия
не следует искать на побережье Стикса или в долинах Элизиума, его нет среди
умерших друзей и врагов. Бессмертию неведомы ни согласие, ни разногласие, в
нем нет похвалы и порицания, туда не ведут истинные или ложные пути. Бес-
смертие – гарантия забытья, но не забвения, это место бесконечно повторяю-
щихся встреч:
Who’s right, who’s wrong, ‘twill be all one to us;
We shall not even know that we have met.
Yet meet we shall, and part, and meet again,
Where dead men meet, on lips of other men [293, с.414].
Постановка проблемы бессмертия в художественном мире романов
С. Батлера подчинена идее политико-социального совершенства. Полемизируя
с эволюционными и креационными доктринами своего времени, писатель об-
наруживает собственную истину в точках пересечения полярных гипотез. Он не
может мириться с перспективами естественного отбора, при котором выживает
сильнейший; в равной степени он отвергает и христианский вариант обретения
рая. Отказ от поисков физических и духовных средств для достижения бес-
смертия приводит Батлера к разработке концепции бессознательной памяти,
которая отражена в трактатах и апробирована в романах-утопиях «Едгин» и
«Возвращение в Едгин». Бессознательная память поддерживает непрерывное
движение инстинктивной мудрости, затверженной привычными действиями и
проверенной на жизнеспособность поколениями людей, пытающихся оставить
своим наследникам то, что достойно воспоминания. Как устанавливает
С. Б. Харкнесс, хотя положения на предмет механизмов и процессов бессозна-
тельной памяти, выдвинутые С. Батлером в романах о Едгине, «никогда не вла-
дели умами викторианцев, они зажили новой жизнью после смерти автора»
[276, с.24]. Останки писателя, в полном согласии с ритуалом едгинцев, упокои-
лись там, где он чувствовал себя счастливым человеком, – во дворике Клиф-
фордс-инн. Позже на месте лондонского дома, в котором некогда квартировал-
ся Батлер, вырос многоэтажный офисный центр, разрушивший осязаемую па-
мять о писателе. Однако осталась память невидимая; по выражению О. Хаксли,
почтительно относившегося к творческому наследию С. Батлера, «если прило-
жить к нему его же мерку бессмертия, он окажется самым живым из всех
умерших» [280, с.XX]. Открытия, укорененные в бессознательной памяти, и
мысли, воскресающие на устах живых, и есть концепт бессмертия, освященный
Сэмюэлом Батлером.

74
 Выводы по третьей главе

1. Среди важнейших факторов, способствовавших обновлению художест-

венной модели мира, встроенной в романы-утопии С. Батлера «Едгин» и «Воз-
вращение в Едгин», особо выделяются: а) доминирование эволюционной тео-
рии в мыслительной парадигме эпохи; б) экспансия Британской империи. Как
форма художественного отображения действительности литературная утопия
откликалась на напряженное противостояние науки и религии, дарвинизма и
христианства, усилившееся во второй половине XIX столетия. Реакцией на оче-
редной прилив исторического времени стали романы Батлера, художественная
модель мира в которых вобрала и переосмыслила новое содержание миропо-
рядка на всех его уровнях.
2. Писательский замысел С. Батлера локализован среди антиподов – в за-
экваториальной местности, представляющей знакомые образы в обратной про-
екции. Двойная граница, защищающая фикциональное пространство Едгина от
нежелательных контактов извне, оказывается неэффективной. Проникнув в
страну, герой-англичанин привносит момент нестабильности в местные устои;
кроме того, факт открытия экзотического острова предается огласке, после чего
дальнейшая изолированность вымышленного края выглядит несостоятельной.
Вторжение инородных смыслов в замкнутое пространство объясняет его семан-
тическую неоднородность и обусловливает видоизменение идиллического хро-
нотопа. Время, внедряющееся в традиционно стабильный художественный мир,
имеет горизонтальный вектор движения. Поэтому топосфера романов-утопий
С. Батлера, помимо пространственных пределов (острова), прогнозирует нали-
чие определенного временнóго предела, некоторой конечной черты утопиче-
ского мира, вступившего в контакт с внешней реальностью.
3. В этосфере художественной модели мира «Едгина» и «Возвращения в
Едгин» запечатлены базисные моральные и политические стратегии вообра-
жаемой страны. Писатель помещает туземное общество в область крайних про-
явлений науки и религии, проводя ту мысль, что истина и ложь равномерно
распределены между ними. Единственный способ, помогающий избежать экс-
цессов миропонимания, – мышление парадоксами, мастером которых был сам
Батлер. Именно в парадоксе сосредоточена «чистая мудрость», не ведающая ра-
зобщения и исходящая из принципа умеренности как фундамента морали и по-
литики в художественном мире государства Едгин.
4. На уровне телеосферы закономерно присутствуют вопросы о конеч-
ных целях индивидуального и социального существования, решаемые метафи-
зически. Ввиду того, что Батлер мыслит эволюцию материи как процесс непре-
рывной актуализации имманентного ей промысла, бессознательная память при-

75
знается движущей силой, внутренне присущей любому развитию. Бессозна-
тельная память накапливает привычные действия и инстинктивную мудрость
прошлого, часто восстающую против сиюминутных увещеваний рассудка.
Жизненный опыт, полученный протагонистом на острове, равно как и «чужой»
тип мировосприятия, привнесенный в страну извне, способен обогатить бессоз-
нательную память, став достоянием будущих поколений. В этом механизме
раскрывается потенциал как общественного, так и личностного бессмертия, то-
ждественного существованию в мыслях и жизнях других людей.
5. Условная реальность книг С. Батлера о Едгине моделируется на стыке
романного жанра и утопического мировидения. В отличие от утопических тек-
стов XVI–XVIII вв., в «Едгине» и особенно в «Возвращении в Едгин» отчет-
ливо выражен романный модус в фабуле, элементах сюжетосложения и ти-
пизации ряда персонажей. Несложному вычленению поддаются и обязательные
параметры утопического миромоделирования, в основном сконцентрированные
в трактатах, которые составляют фактуру исследуемых произведений. Наряду с
экспериментальным пространством, нравами и социальной организацией, автор
предлагает положительную программу примирения противоположностей, об-
наруживаемую в бессознательной памяти. Вместе с тем, в художественном ми-
ре Батлера критический компонент жанровой структуры часто гипертрофи-
рован за счет средств сатиры. Батлеровский протагонист – Гулливер, с той
принципиальной разницей, что он вновь возвращается в «нигдею», чтобы са-
мому ощутить дух произошедших и грядущих перемен, всмотреться в лучший
план мироустройства. Таким образом, в основании оригинального замысла
С. Батлера лежит амбивалентная модель мира, фиксирующая равновеликие
конструктивные и критические грани мироорганизации в парадоксальных пере-
сечениях.

76
 ГЛАВА 4
ОСОБЕННОСТИ МИРОУСТРОЙСТВА
В РОМАНЕ-УТОПИИ ОЛДОСА ХАКСЛИ «ОСТРОВ»

XX век унаследовал у XIX столетия богатый опыт естественнонаучных и

технических прорывов, социальных и политических реформ. Открытия и дос-
тижения, которые прежде озаряли путь светом надежды, стали в XIX в. частью
живой реальности и повлекли за собой дальнейшее расширение мыслительного
горизонта ожиданий. Придавая большое значение идеалистическим проектам в
историческом процессе и признавая внутреннюю потребность человека в «гар-
моничном строе общественной жизни», Н. А. Бердяев различал непоправимый
трагизм в осуществлении этой потребности [83, с.301], убедительное подтвер-
ждение чему предложила история прошлого века. Крупномасштабные потрясе-
ния, выпавшие на долю человечества в виде революций, мировых войн, эконо-
мических кризисов и экологических катастроф, унесших миллионы жизней, не
только изменили географию целых материков, но и подготовили почву для но-
вых политических режимов и идеологий, продолживших передел мира. Про-
гресс науки и техники, с которым связывалось славное и беззаботное будущее
планеты57, подменил созидательный порыв человека изощренностью само-
уничтожения. Вместе с научно-техническим развитием углубилась пропасть
повсеместного забвения морально-этических ценностей и идеалов, приведшая к
обнищанию духовного диапазона человека. Парадигма утопического миромо-
делирования живо отреагировала на радикальные перемены, произошедшие в
современном миропорядке. Коренной пересмотр семантики художественной
модели мира в литературной утопии подготовил зарождение нового жанрового
феномена – антиутопии, дающей картину реализации антигуманных проектов в
человеческом обществе. Как замечает Ч. Уолш, «закат утопии и подъем ее уст-
рашающего двойника сопутствует истории этого сюрреалистического столетия,
явившегося исполнением и отрицанием грез XIX века» [241, с.15].
Помимо критики просветительского рационализма, авторов антиутопий
неизменно волновали подлинно человеческие права на свободу, любовь и
смерть, попираемые государством-машиной и обществом функционеров. Ус-
пешно пройдя школу Дж. Свифта и С. Батлера и спроецировав полученные
знания на современность, Е. Замятин, О. Хаксли, Джордж Оруэлл, сумели от-
стоять надежду на то, что воплощенная мечта не есть безысходное измерение
сущего. Посредством показа Единого Государства, Эры Форда и однопартий-

57
Например, Г. Уэллс полагал, что «современная утопия должна быть не статичной, а
динамичной, обязана устраиваться не в качестве недвижимого состояния, но как стадия на-
дежды, поступательно ведущая на следующие ступени» [40, с.5].

77
ной Океании, в которой, как пишет Оруэлл, «история остановилась» и «ничего
не существует, кроме нескончаемого настоящего» [34, с.162], писатели пробу-
дили тоску по прошлому, пусть нестерильному, но непреложно ценному. Смы-
словые линии антиутопий, среди которых Е. А. Леонова выделяет: «общество и
прогресс, несоответствие технического развития человечества его моральному
и духовному состоянию, человек и Бог, человек и природа, человек и история»
[52, с.130], закрепились в произведениях писателей XX в.: А. Франса («Остров
пингвинов») и Р. Мерля («Мальвиль»), У. Голдинга («Повелитель мух») и
Э. Берджесса («Заводной апельсин»), А. Платонова («Чевенгур») и В. Войно-
вича («Москва 2042»), Э. Скобелева («Катастрофа») и А. Адамовича («Послед-
няя пастораль»), и многих других.
В том, что XX век по праву считается временем антиутопий, легко убе-
диться, сопоставив огромное множество антиутопий, резко критикующих лю-
бого рода (исторические и вымышленные) альтернативы политико-социального
порядка, со скудным десятком утопий, предлагающих худосочные варианты
умозрительного изменения общества. Превалирование антиутопий в жанровом
инструментарии эпохи подорвало доверие к парадигме утопического миромо-
делирования, сказавшись и на способах отображения реальности в самой ли-
тературной утопии. Число утопических проектов уменьшилось пропорцио-
нально снижению уровня их художественной убедительности и жизнеспособ-
ности. В таких условиях от писателя-утописта постоянно требовался скорее не
фанатизм, а здравомыслие по поводу целей и средств, доступных здесь и сей-
час. По определению Э. Я. Баталова, утопическое миромоделирование – это
«выражение произвольно положенного предела» [130, с.49]. Очередным утопи-
ческим пределом стало мироустройство, семантическая структура которого
восприняла новый исторический и социокультурный опыт, равно как и прогно-
стические провидения антиутопистов. На этом этапе вновь пригодились ориги-
нальные открытия, сделанные на рубеже веков С. Батлером в жанре утопии, по-
скольку в XX в. утопическое мировидение продолжило существование на пе-
ресечении с искусством романа, способным, согласно Д. В. Затонскому, «с мак-
симальной точностью согласовываться с той или иной исторической ситуацией
человечества» [45, с.23]. Новый поток информации, прихлынувший в ходе ос-
воения «мудрости Востока» и интенсивной глобализации, переместился в смы-
словое ядро романа-утопии. Особая заслуга в попытке дать ответы на по-
новому заданные вопросы миропорядка принадлежала английскому писателю
XX в. Олдосу Леонарду Хаксли (Aldous Leonard Huxley, 26.07.1894 Годалминг,
Саррей – 22.11.1963 Лос-Анджелес).

78
 4.1 Конструирование пространственно-временного континуума

Пространственно-временной континуум, составляющий основу художе-

ственного мира литературной утопии, конструируется в ходе взаимодействия
двух принципиальных факторов: законов жанра и индивидуально-авторского
мировидения, функционирующего в условиях определенного пространства и
времени. В XX в. антиутопия, выделившаяся в самостоятельный жанр словес-
ности и тип мироотношения, осуществила знаковую ревизию гиперрациональ-
ного государственного устройства, напрямую соотносимого с утопической мо-
делью мира. Жанровые константы литературной утопии получили в произведе-
ниях антиутопического толка противоположный смысловой и эмоциональный
заряд. Утопическое пространство, всецело изолированное от преимущественно
нежелательного влияния извне, превратилось в замкнутый, притворно самодос-
таточный «континент», маркированный культурологическими антропонимами
и неологизмами [154, с.10]. Утопическое время, фактически бессобытийное,
вызвало полную отмену не только исторического процесса, но и человеческой
памяти, сумев «стереть границы между настоящим, прошлым и будущим анти-
утопической реальности и тем самым отучить человека критически оценивать
действительность» [296, с.149].
Значительную роль в конструировании пространственно-временного кон-
тинуума играет также творческая позиция автора, его писательское кредо. Ол-
дос Хаксли справедливо причислен к мастерам слова, для которых искусство
служило лишь полупрозрачной оболочкой, за которой скрывались философские
идеи58. Его интеллект постоянно требовал смены декораций, о чем свидетельст-
вуют многочисленные путешествия писателя по странам Европы, в Индии, Пе-
ру, Бразилии, откуда он возвращался сначала в Оксфорд и Лондон, потом в Ка-
лифорнию. «Я никогда сильно не осознавал важности того места, в котором я
живу», – признается Хаксли, с юных лет не связывавший себя преданностью
«малой родине» [359, с.208]. Укрытие в коконе удобных и хорошо обжитых ка-
тегорий виделось Хаксли крайне неприемлемым, отсюда его неподдельный ин-
терес не просто к новым странам, но и к их культурам и мыслительным систе-
мам, лучшие проявления которых он стремился максимально емко обобщить и
даже привести в некоторое гармоничное единство. Обращение писателя к жан-
ру утопии в романе «Остров» (Island, 1962) оказалось довольно плодотворным
в силу изначальной установки на испытание сочетаемости прежних и но-
вооткрытых способов утопического миромоделирования. Содержание мироор-
ганизации заимствовалось в основном с Востока – из буддизма и даосизма; что
58
Как указывает Дж. Брук, О. Хаксли «уделяет меньше внимания технике исполне-
ния: романная форма используется для выражения идей» [329, с.22].

79
касается формы смысловыражения в «романе идей» О. Хаксли, она была близ-
ка, согласно А. М. Звереву, «скорее к эстетике интеллектуального романа
французского и немецкого типа, чем к классической английской традиции “ро-
мана характеров и среды”» [109, с.470].
Почти двадцать лет жизни ушло у О. Хаксли на тщательную проработку,
отбор материала и написание «Острова». Сложность «мироустроительной» за-
дачи предопределила явный разлад между мыслью и фабулой. Кроме того, ося-
заемый недостаток романа был обусловлен, по мнению Дж. Бентли, тем, что,
побыв на протяжении писательской карьеры в роли критика и морализатора,
О. Хаксли так и «не сумел, подобно великим сатирикам прошлого, стать и тем и
другим одновременно» [318, с.152]. Правоту данного высказывания подтвер-
ждает текст романа, в котором автор скептически оценивает современную ему
действительность. Сатирический пафос, оттеняющий превосходство «наилуч-
шего» общества и государства в жанре утопии, составляет несравнимо малую
долю в структуре повествования. Главный герой книги Уилл Фарнаби, журна-
лист по профессии, искушаемый «взяткой за грязное дело», охотно соглашается
посредничать в предприятии по захвату нефтяных богатств острова Пала. Не-
однократно повторяя максиму, усвоенную у Хиггса из батлеровского «Едгина»:
«As luck would have it, Providence was on my side» [3, с.23], протагонист дости-
гает конечной цели путешествия, подвергнув свою жизнь опасности59. Выбро-
шенный на берег волной бушующего мира, Фарнаби, как и свифтовский Гулли-
вер, начинает осваиваться в туземном пространстве и времени60. Вместе с тем,
привычный уклад жизни самопроизвольно воскресает в воспоминаниях главно-
го персонажа. Неслучайна прямая отсылка к стихотворению У. Блейка «Лон-
дон» (1794), дающему печальные зарисовки свирепствующей в городе чумы.
Глубокую рану в душе Фарнаби оставила Вторая мировая война – безумная чу-
ма, обрушившаяся с воздуха на английскую столицу и на весь мир. Причина
всеобщей одержимости коренится, по Хаксли, в следующей закономерности:
«Бог сказал – “да будет Дарвин” – и стал Ницше, империализм и Адольф Гит-
лер» [3, с.221]. Дерзновения эволюционной теории, возводящей человека на
природный пьедестал, оборачиваются, как показала история XX в., манией ве-
личия, крушащей все мелкое и незначительное на своем пути – людей, государ-
ства, природу. Конкретно-историческая действительность, из которой происхо-
дит протагонист романа, замкнута, согласно Н. Я. Дьяконовой, в порочный круг

59
В данном контексте правомерно замечание К. М. Мэя: «Моррис, а не Батлер (не-
смотря на “едгинские” аллюзии) ближайший родственник [Хаксли. – М. Ш.], поскольку
здесь сатира не имеет заметной важности» [348, с.208].
60
Сборник «Об искусстве и художниках» (On Art and Artists, 1960) содержит любо-
пытное объяснение механизма мизантропии Дж. Свифта, творчеством которого восхищался
О. Хаксли: «Для Свифта прелесть страны гуигнгнмов заключена не в красоте и добродетель-
ности лошадей, а в испорченности деградировавших людей» [341, с.173].

80
страданий, «совершенно лишенный смысла» [332, с.58]. Поэтому «чужое» про-
странство и время исполнено отрицательной энергии, стимулирующей у чело-
века стойкое неприятие к благоразумию и чистому восприятию. Даже неболь-
шой удельный вес критики, всегда обязательной для жанра утопии, создает эф-
фект антитетичности вымышленной в романе реальности.
Окраина воображаемой страны, подобно Утопии, Бенсалему, Едгину, от-
крыта навстречу всевозможным влияниям, проистекающим из внешнего мира.
Именно с периферии в центр поступают импульсы об изменениях к лучшему
или неизбежной опасности. У истоков палийского миропорядка стоял доктор
Эндрю МакФейл – выходец из Шотландии, случайно заброшенный на «запре-
щенный» остров. После окончания Эдинбургского университета выпускник-
медик пошел в кругосветное плавание, открывшее ему глаза на условность
привычной системы координат и заставившее его, как когда-то С. Батлера, пре-
кратить чтение молитв на сон грядущий. Освобождение от религиозных оков
кальвинизма, в которые он был с детства заточен, позволило Эндрю иначе
взглянуть на «вышколенную» медицину, безосновательно отвергающую нетра-
диционные методы врачевания недугов. Прибыв в Палу, он имел возможность
прибегнуть к практике гипнотического воздействия, без которой старый раджа,
пораженный опухолью горла, не вынес бы операции. В результате МакФейл
получил приглашение раджи не просто обосноваться на острове, но и стать со-
учредителем нового политико-социального уклада. В романе О. Хаксли «Сле-
пой в Газе» (Eyeless in Gaza, 1936), прослеживает Л. Брэндер, «шотландский
доктор размышляет об идеальном обществе людей. В “Острове” шотландский
доктор помогает его создавать» [328, с.101]. Так врач из Европы и вождь из
Индии, имеющие «взаимодополняющие темпераменты и таланты, с компле-
ментарной философией и багажом знаний», сумели действенно совместить
лучший потенциал западной и восточной цивилизаций на одном крохотном
острове. Черновой проект такой встречи противоположностей можно найти в
романе-антиутопии Хаксли «Обезьяна и сущность» (Ape and Essence, 1948). В
ответ на констатируемый кошмар взаимопроникновения двух мировоззрений
главному герою был предложен следующий замысел земного рая: «Восточный
мистицизм следит за тем, чтобы западная наука использовалась как надо, вос-
точное искусство жить облагораживает западную энергию, западный индиви-
дуализм сдерживает восточный тоталитаризм» [19, с.821]. Пала увидела реали-
зацию данного проекта, когда периферийные новшества устремились в центр
островного миропорядка, поступательно видоизменяя его пространственно-
временную организацию.
Однако вместе с созидательными реформами, палийское пространство и
время неуклонно подвергались опасности разрушения, идущей извне. Как и в
Едгине, граждане Палы выглядели абсолютно беззащитными перед лицом сти-

81
хийных бедствий, вызываемых окружающим миром. Одержимость жаждой
власти и идеей наживы, некогда возмущавшая С. Батлера, продолжила отвое-
вывать новые территории у благоразумия. По точному сравнению О. Хаксли,
сделанному в предисловии к романам о стране Едгин, «как цветы произрастают
на клумбах не для зрительного удовольствия, но единственно ради самих себя,
так и мысли, порождаемые интеллектом человека, развиваются часто не ему во
благо, но за его счет» [280, с.XXI]. Неумение мириться с другим образом жизни
и мышления, а также страсть к деньгам спровоцировали вражеское отношение
соседнего острова Рендан-Лобо к Пале, в отличие от которой на нем содержа-
лась полнокровная армия, заручившаяся поддержкой крупных держав мира, ве-
дущих охоту за сырьем и рынками сбыта61. Поэтому, с точки зрения
Дж. Мекьера, Пала – первый остров на карте английской литературной утопии,
«воспринимающий наличный мир как всеядный приют для умалишенных»
[349, с.208]. Жизнеутверждающая установка, которой руководствуются адепты
вымышленного общества, сфокусировала их внимание на непреходящей ценно-
сти текущего момента, содержащего в себе все богатство прошлого и перспек-
тивы будущего. С целью постоянного напоминания им об этом «высшем благе»
обитатели острова обучили местных птиц призыву: «Attention. Here and now,
boys». Внимание к увещеваниям майнахов и к совместному предприятию Мак-
Фейла и старого раджи выработало внутри условного пространства и времени
«политику блага, а не политику силы» [357, с.159], используемую и по отноше-
нию к внешнему миру.
Процесс приближения к семантическому центру вымышленного острова
предполагает постижение вечности, которой наделены природные ландшафты
Палы: «Природа не была уже только природой; ландшафт был скомпонован,
выявлен в своей геометрической сущности, и выполнен столь затейливым узо-
ром и такими чистыми, яркими красками, что, будь такая картина создана ху-
дожником, его назвали бы небывалым виртуозом» [1, с.36]. Рисунок природы,
отличающийся совершенством техники и выразительностью, всецело согласу-
ется со взглядами О. Хаксли, изложенными им в эссе «Визионерская сила ис-
кусства пейзажа» (Landscape Painting as a Vision-Inducing Art, 1956). Самым за-
хватывающим пейзажем писатель считает изображение природы, сделанное как
на большом расстоянии, так и вблизи. Непревзойденными примерами искусства
близкой и далекой перспективы являются сунский рисунок, напоминающий «об
отрешенности и беспричинности иного мира», и живопись Э. Вюйара, соче-
тающая «магию близости с магией расстояния». Палийский пейзаж успешно

61
В «Энциклопедии пацифизма» (1937) О. Хаксли называет пацифистами тех людей,
«которым уроки истории приносят пользу, тогда как милитаристы… решительно не внемлют
своим и чужим ошибкам» [320, с.28].

82
уравновешивает обе крайности, органично вмещая в себя тайну мироздания62.
Картины, написанные в Пале, талантливо воспроизводят тождественность бы-
тию в его вневременной протяженности, ибо время для Хаксли «враждебно
Высшему», закрепляя «скованность человека земными рамками» [305, с.40]. По
этой причине пейзаж, великолепно воссозданный местным художником, кото-
рый запечатлел буддийские символы воды и лотоса [см.: 307, с.39], заменяет
изображения богов и святых в храмах острова. Практика медитации, исполь-
зуемая палийцами, призвана устранять «метафизическую чепуху», присущую
религиозному и светскому искусству, поскольку «в результате чрезмерного
приближения или отдаления человек может полностью исчезнуть из вида или
утратить свое значение» [339, с.168]. Пейзаж помещает человека во вселенский
контекст, в котором Природа, подобно Абсолюту, самоценна. Как обобщает
О. Н. Редина, пейзаж «адекватен переживаемому опыту, когда каждый случай-
ный миг – пересечение времени с вечностью» [308, с.85]. Созерцание естест-
венных и выполненных рукой мастера ландшафтов обладает огромной духо-
видческой силой, благодаря которой пространство дано во всей своей полноте и
неизменности, а время прекращает ход. Данная особенность конструируемого
пространства и времени напрямую коррелирует с идиллическим хронотопом,
свойственным жанру утопии в целом.
Движение с периферии в центр предполагает посвящение в законы миро-
устройства, действующие на острове. Заключительный этап инициации разво-
рачивается на высокой горе, являющейся для палийцев осью мира. Взобрав-
шись на «пьедестал», новопосвященные в палийский образ жизни испытывают
головокружительную свободу от ига своего «Я». Осознание принадлежности к
некоей безликой и бесконечной субстанции благоприятствует концентрации
ментальных усилий, приближающих их к семантическому центру Палы. Во из-
бежание всевластного произвола времени индивиду, как полагает О. Хаксли в
романе «После многих весен» (After Many a Summer, 1939), должно «предоста-
вить простор для иного вне времени находящегося сознания, …чтобы сдела-
лось возможным внимать тому, истинно глубокому молчанию» [18, с.230]. Ри-
туал посвящения открывает человеку дорогу в комнату медитации, где его
расширенное сознание приобщается к сакральным смыслам о печали и завер-
шении печали63. Культурологическое толкование индивидуальному акту освя-

62
Недаром тщательность, с которой О. Хаксли подходит к утопическому миромо-
делированию в романе, убеждает У. Бута в «жизнеспособности этого общества и даже серь-
езности писателя касательно основательных выводов» [325, 632].
63
Завершение печали, довлеющей над миром в виде глобальных проблем, виделось
американскому психологу Б. Ф. Скиннеру в контроле поведения людей. В предисловии к
своему роману-утопии «Уолден II», о котором благосклонно отзывался О. Хаксли [см.: 28,
с.351], писатель признал опасность истощения природных ресурсов, загрязнения окружаю-
щей среды, перенаселенности и ядерной войны, нависшую над человечеством в 40-е гг. [35,

83
щения бытия дает М. Элиаде: «…только сакральное существует абсолютно,
действует эффективно, творит и продлевает существование вещей. Бесчислен-
ные сакральные действа – сакрализация пространства, предметов, людей и т.д.
– свидетельствуют о жажде реального, стремлении “примитивного” человека к
бытию». [101, с.24–25]. В «Острове» священное знание постепенно усваивается
и Уиллом Фарнаби, планомерно идущим с окраины в самую сердцевину утопи-
ческого миропорядка. Духовное паломничество протагониста от скептика к
мистику повторяет в общих чертах путь, пройденный Хаксли. Вполне законо-
мерной для писателя и нетрадиционной для жанра выглядит трансформация
главного персонажа «из стороннего наблюдателя разрозненных фрагментов ре-
альности в непосредственного участника всего их богатства и разнообразия»
[334, с.229]. Согласимся с И. В. Головачевой в том, что книга О. Хаксли не
столько «типичная утопия покорения пространства и времени», сколько пример
«“освоения” другой сферы знания» [297, с.130]. Средоточие визионерского
опыта, совпадающее с пространственно-временным центром художественного
мира в романе, позволяет обрести внутренний свет, найти собственный остров в
океане невзгод.
Топос острова, разрабатываемый О. Хаксли в исследуемом романе, за-
ключает в себе проекцию мировых культурных ценностей, вступивших в кон-
структивный диалог. Художественный мир Палы обнаруживает в своем про-
странстве «гибридизацию микрокультур», замысел которой вызревал у писа-
теля на протяжении долгих лет. В письме (от 22 июня 1958 г.) Хаксли указывал
на попытку «вообразить, что нужно для создания хорошего общества… инди-
видов, сознательно и целенаправленно принимающих и соединяющих жела-
тельные черты из различных культур: индийской, современного Запада, поли-
незийской, китайской. Все это любопытно, однако… крайне сложно» [347,
с.850]. Писатель решал задачу продуктивной встречи несогласующихся катего-
рий путем островного эксперимента, истоки которого можно отыскать в ранее
изданных произведениях. В антиутопии «Дивный новый мир» остров служит
местом изгнания и заточения тех, у кого произошел сбой в программе, привед-
ший к развитию самосознания. Размышления о грехе и о Боге, жажда искус-

с.VII]. Выходом из сложившихся трудностей могла быть лишь «бихевиористская инжене-

рия», вырабатывающая у людей (в том числе и посредством гипноза) такие модели поведе-
ния, которые бы способствовали предотвращению всемирных катастроф.
О. Хаксли также не обходит вниманием и возможность использования гипнотических
и психеделических средств для убеждения и усиления реакции. При помощи гипноза жители
Палы приобретают умение телескопировать время, т.е. усилием разума раздвигать один мо-
мент и наполнять его ценными действиями. Экстракт мокши якобы позволяет созерцать
множественность реальностей в одно мгновение, исполненное смысла. В отличие от сомы из
«Дивного нового мира» палийская «пилюля истины и красоты» не предназначена для угне-
тения подлинно человеческих стремлений, она содействует углублению целостного воспри-
ятия сущего.

84
ства, рожденного непоправимым дуализмом, означают достижение иного уров-
ня миросозерцания, отличного от состояния сытого счастья. На фоне без-
думного и бездушного удовольствия общественное благо на этом одиноком
острове уязвлено свободой воли и мышления индивидов, превозмогших массо-
вую истерию. Несколько позже Хаксли приходит к переломному выводу о том,
что самосознание провоцирует всеобщую разрозненность человечества. В эссе
«Двери восприятия» (The Doors of Perception, 1954) писатель замечает, что,
«начиная семьей и кончая нацией, любая группа людей есть сообщество ост-
ровных вселенных» [312, с.10]. Единство мира доступно немыслимо малому
числу мистиков и визионеров, остальным же предпослано довольствоваться
«обособленным» существованием. В романе «Остров» О. Хаксли предприни-
мает смелую попытку наладить жизнь опять-таки немногих людей, не нанося
вреда ни их самосознанию, ни социальному благополучию членов сообщества.
Здесь, по мысли Ч. М. Холмса, писатель возвращается к излюбленной им мета-
форе амфибии – существа, одинаково хорошо ориентирующегося «в двух изме-
рениях: понимании и знании, теории и практике» [338, с.176].
Пространственно-временной континуум, смоделированный в романе-уто-
пии О. Хаксли «Остров», служит связующим звеном между авторским мирови-
дением и жанровым мышлением. В художественном мире произведения ожи-
вают концепты, вызывающие пересмотр парадигмы утопического миромодели-
рования в контексте запросов конкретного пространства и времени. Как свиде-
тельствует Лаура Хаксли, вторая супруга писателя, «каждый способ существо-
вания, описанный в “Острове”, не был плодом фантазии; …это была часть на-
шего жизненного опыта» [345, с.308]. Хаксли лично переживает духовное мос-
тостроительство, намеченное Батлером в романах о стране Едгин, прежде чем
оно переходит в состав конструируемой реальности. На вымышленном острове
имеет место не просто сосуществование, а конвергенция мировых ценностей,
успешно осваиваемая протагонистом-путешественником, продолжающим тра-
диции персонажа Батлера. Фикциональное пространство является самодоста-
точным и жизнеспособным во вневременной перспективе; вторжение времени
извне, с «чужого» пространства, разымает целостный континуум на дискретные
фрагменты бытия в прошлом и небытия в настоящем. Рамочная композиция
романа, открывающегося и заканчивающегося призывом к вниманию, прогно-
зирует возможность бытия и в будущем, которое начнется на следующем витке
перерождений64. По словам Г. Уоттса, «Остров» представляет собой не столько
«роман, сколько смешение жанров, в которых работал Хаксли» [358, с.145].

64
Более того, цитата из диалога Аристотеля «Политика», служащая эпиграфом к ро-
ману, подчеркивает «рамочную», фреймовую организацию создаваемой в произведении ре-
альности, пытающейся согласовать желаемое с возможным: «In framing an ideal we may as-
sume what we wish but should avoid impossibilities» (B, III, 3).

85
Данная закономерность объясняется принципиальным расхождением между
концептуальным наполнением и художественным выражением, присущим
«Острову». Стремление примирить крайности мироустройства (не всегда сло-
весного творчества) определяет характер пространственно-временного конти-
нуума, обогатившегося новым содержанием, непреложным для литературной
утопии.

4.2 Поэзия как опыт утопического миромоделирования

В романе «Остров» откликом на несовершенство окружающего мира

служит поэзия. Стихи, введенные в текстуру произведения, отличаются глубо-
кой семантической емкостью и высокой концентрацией художественной образ-
ности, в которой улавливается несущая основа утопического миромоделирова-
ния, прошедшего испытание на прочность. Поэтическое слово было для
О. Хаксли исходным средством литературного самовыражения, на поэзию бу-
дущий прозаик возлагал большие надежды. Согласно Г. К. Бауэрсоксу, «в ран-
них стихотворениях… содержится предпосылка всего многообразия точек зре-
ния, исследование которых будет вестись в последующих произведениях» [327,
с.2]. Вхождение Хаксли в литературу началось со сборников поэзии: «Пылаю-
щее колесо» (The Burning Wheel, 1916), «Джона» (Jonah, 1917), «Поражение
юности» (The Defeat of Youth, 1918) и «Леда» (Leda, 1920). Первоначальное ис-
следование человеческой ситуации в мире, проводимое молодым писателем,
имело генетическую связь с концепцией романтического двоемирия. Острое
переживание разногласия и разлада между сущим и должным характеризует
мироощущение лирического героя, ищущего точку опоры в неполноценном
существовании. Состояние душевного покоя, необходимое для творчества,
О. Хаксли, вслед за У. Вордсвортом, постигает вблизи природы. Идеал истины-
красоты, воспетый Дж. Китсом, происходит, по О. Хаксли, из «сокровенных
недр материальной земли», дающей дыхание «цветам и песне». Но эффект не-
соответствия между фактом и ценностью усиливается по мере обживания по-
этом условий сущего мира, и неподдельное желание пребывать в истине-кра-
соте, равносильное бегству от реальности, постепенно замещается позицией
художника, с остроумием воспринимающего сложности мироздания. В этой
тенденции, очевидно, обнаружилось влияние метафизической поэзии Джона
Донна, умевшего сталкивать разнородные явления и устанавливать их концеп-
туальные сходства. В «Песни пятого философа» Хаксли сопоставляет семяиз-

86
вержение со всемирным потопом, в ходе которого один-единственный сперма-
тозоид выживает, оставляя за бортом своего ковчега миллионы других:
And among that million minus one
Might have chanced to be
Shakespeare, another Newton, a new Donne
But the One was Me [цит. по: 356, с.9].
Зачатие жизни оказывается стихийным бедствием, последствия которого
не поддаются прогнозированию в силу того, что природными процессами руко-
водит не Провидение, а случай. Как отмечает А. Хендерсон, по настрою Хаксли
близок Донну, «но это Донн, для которого наука заменяет алхимию, а неудоб-
ный скептицизм – стесняющую веру» [337, с.228]. Сборнику «Цикады и другие
стихотворения» (The Cicadas and Other Poems, 1931) свойственна тональность
опровержения и вопрошания в духе Ш. Бодлера. Воздерживаясь от литаний Са-
тане, Хаксли все же настаивает на пустоте неба, «сиянии любви, умеющей
столь сильно ненавидеть» [30, с.51], и непреложности смерти, «единственно
бессмертной» [30, с.33]. Писатель как будто вновь приходит к выводу, подска-
занному Бодлером: «Но жить – чего же ради // В том мире, где мечта и действие
в разладе!»65 Однако на сей раз это возвращение сопровождается не радостью
познания истины-красоты или остроумным отношением к фактам, а болью раз-
очарования в судьбах мира.
Дальнейшая судьба О. Хаксли как писателя во многом определилась од-
ним решающим открытием, на которое повлиял Т. С. Элиот, нелестно отозвав-
шийся о сборнике «Леда», предложенном на его суд. «Боюсь, мне не удалось
выказать никакого восторга насчет его стихов, – вспоминает поэт. – После это-
го случая он [Хаксли. – М. Ш.] разумно приноровился к эссе и тем жанрам про-
зы, которые превратились в его достояние» [319, с.30]. Когда увидел свет пер-
вый сборник рассказов «Лимб» (Limbo, 1920), поэтическое слово безвозвратно
отошло для Хаксли на второй план среди средств художественного смысловы-
ражения, оказавшись подчиненным интеллектуальной прозе, которая, в свою
очередь, открыла писателю новые смысловые горизонты. По замечанию
О. Н. Рединой, в прозе «шло испытание идей, на теоретическом уровне казав-
шихся перспективными и жизнеспособными, или, напротив, чреватыми скры-
тыми деструктивными возможностями» [310, с.40]. С целью создания эффекта
полифонии в романах Хаксли66, вслед за Филдингом и Батлером, довольно час-
то обращался к приему «текст в тексте», внедряя в ткань произведений дневни-
ковые записи, трактаты, цитации других авторов и, конечно, свои стихо-
творения. Первые романы писателя передавали, подобно прозе «потерянного

65
Бодлер Ш. Отречение Петра (перевод с французского В. Левика).
66
«Чужое слово» в творчестве О. Хаксли служило важнейшим маркером текста, фор-
мирующим его «предпонимание и являющимся ключом к его интерпретации» [298, с.93].

87
поколения», атмосферу разочарования, охватившего круги европейской интел-
лигенции после Первой мировой войны. Как утверждает Н. К. Ильина,
О. Хаксли пристально вглядывался в жизнь, «с бесстрастностью ученого, ис-
следуя общество как заведомо обреченный организм» [303, с.10]. Жизнь, ки-
шевшая «безымянными невзгодами», выхватывает человека из обители истины-
красоты, делая его существование бесцельным:
Чего хочу я и к чему
Стремлюсь душою – не пойму.
По рекам времени кочуя,
Не знаю сам, чего хочу я [17, с.67].
В романе-антиутопии «Дивный новый мир» афористическая организация
поэтических вставок призвана оттенить антигуманный характер «эпохи Фор-
да», оглушительный ритм прогресса которой редуцирует индивидуальную
сущность до статистического шаблона67. Несмотря на подчеркнуто насторожен-
ное отношение к американской цивилизации и откровенные опасения на пред-
мет стандартизации, О. Хаксли, по замечанию Д. Брэдшоу, «переезжает в Со-
единенные Штаты в апреле 1937 г. с убеждением, что человечество можно спа-
сти, если оно отречется от конвенциональной политики и станет жить “колле-
гиально”» [355, с.XXIII]. Программным для «американского» периода творче-
ства Хаксли был трактат «Вечная философия» (The Perennial Philosophy, 1945)
– компелляция мировой мудрости, ведущей к духовному единению с
«Божественным Основанием всего сущего» через постижение тишины миро-
здания. Писатель считал ХХ век исполненным исключительно шума, «по-
скольку все ресурсы нашей почти фантастической технологии брошены теперь
в атаку на молчание. <…> Отсутствие желаний – это условие избавления и про-
светления» [311, с.331]. Основные положения «Вечной философии» подверг-
лись художественному испытанию в поздних произведениях Хаксли, пересы-
панных цитатами преимущественно из романтической поэзии, напоминающей
человеку о его месте в «цепи бытия»68. Справедливым выглядит наблюдение
Дж. Кокшотта: «…только черпая вдохновение у музыки и природы, Хаксли
наиболее успешен в “поэтизации” материала» [331, с.384]. В финальном романе
«Остров» писатель предложил не технизированный рай счастливой безысход-
ности, а жизненный компромисс бинарных оппозиций. Вымышленной Пале
следовало стать, по замыслу автора, зоной контактов мировых ценностей. В

67
Melt in the music of the drums! // For I am you and you are I [28, с.82].
Boys at one with girls at peace; // Orgy-porgy gives release [28, с.84].
68
Проблема примирения вымысла и реальности в жизни и творчестве затрагивается в
романе О. Хаксли «Гений и богиня» (The Genius and the Goddess, 1955). Как указывает писа-
тель, двоемирие не может быть разобщающим, для этого «нам нужен новый лексикон. Сло-
ва, могущие выразить естественную совместность мира» [31, с.53].

88
текст романа Хаксли «встроил» двенадцать собственных поэтических сочине-
ний и одно, принадлежащее древнеримскому поэту Катуллу. Большинство этих
стихотворений содержит лирическое освоение поэзии тишины как опыта уто-
пического миромоделирования, включающего в себя идеи бесшумности, без-
молвия и покоя.
Идея бесшумности развивается О. Хаксли как вариант преодоления непо-
правимого диссонанса «непроницаемой и все же божественно значимой модели
человеческой судьбы» [3, с.27]. Вселенский диссонанс вызван бескомпромисс-
ным разложением сущего на неконгруэнтные элементы, противопоставленные
друг другу. Первое стихотворение в романе, написанное старым раджей, ду-
ховным лидером острова Пала, посвящено способам выхода из одиночества
индивидуального существования через служение «Благу превыше блага», бы-
тию, которое одновременно соразмерно вечности и которое несет на себе пе-
чать момента, будучи «более вневременным в скоротечности, более // вечным в
своем вырождении, нежели // Бог там на небе» [3, с.27]. Непреходящее значе-
ние Бога как наиболее стабильной субстанции не оказывается всеохватным в
силу установки на индивидуальное и, по определению, разобщающее поклоне-
ние, в то время как сотрудничество ради общего блага выводит человека из
замкнутости неполноценной «борьбы эгоизмов», построенной на «страдании и
принуждении к страданию». Вселенский диссонанс гасится надындивидуаль-
ным порывом, адекватным на воображаемом острове морали и политике «избе-
гать зла, а не верить в искупление» [354, с.66].
Энергия надындивидуального порыва, обязательного для построения
гармоничного космоса, скрыта в отдельно взятом сознании. В составе челове-
ческого «Я» Хаксли находит целые материки и регионы, о которых он пишет в
эссе «Рай и ад» (Heaven and Hell, 1956): «Человек состоит из того, что я могу
назвать Старым Светом личностного сознания, и – по ту сторону широкого мо-
ря – нескольких областей Нового Света; <…> а на другом берегу еще одного,
более громадного океана в виде страны антиподов повседневного сознания
расположен мир Визионерского Переживания» [312, с.76]69. Физическая разоб-
щенность внутренней географии снимается учреждением ментальных связей,
реализуемых в процессе «многоаспектного обучения ума и тела». Пала, по-
добно другим утопическим краям, «с самого начала приобретает черты госу-

69
Тема неоднородности сознания звучит также и в рифмовке из романа «Остров»:
«I» am a crowd, obeying as many laws
As it has members. Chemically impure
Are all «my» beings. There’s no single cure
For what can never have a single cause [3, с.71].
Подобно структуре Вселенной, семантическое пространство человеческого «Я» изо-
бражено в четверостишии амальгамой разнородных составляющих, собранных в единый
комплекс некоторым безусловным ходом событий.

89
дарства-школы жизни, которое должно обучать, воспитывать своих граждан и
руководить ими на пути к совершенству» [201, с.10]. Этот путь требует углуб-
ления в целостное восприятие сущего, отказа от «специализации во имя циви-
лизации» [3, с.238]. Туземная природа и быт служат учебным пособием для
обитателей острова, настроенных на созерцание логики мироздания и соотне-
сение себя с первоосновой мира. С диссонанса разрозненных структур макро- и
микрокосма писатель, по мнению А. М. Зверева, переключает внимание на по-
пытку сохранить, «пусть едва распознаваемый, отпечаток той самой природы,
которую беспощадно подавляют ради неуклонной целесообразности» [301,
с.67]. Близость Вселенной и индивида подтверждается наличием глубинного
пласта, интегрирующего их разрозненность и раздельность. Как земной шар у
Донна и Природа у Вордсворта, бесшумная мироорганизация у Хаксли откры-
вает свой лик единства тому, кто научился «вниманию и пониманию»
(В. Вордсворт).
Идея безмолвия, питающая поэзию тишины, актуализирована в лириче-
ских фрагментах романа «Остров», высвечивающих тайну мироустройства в
вспышках интуиции. А. Бергсон, учением о памяти и чувственном восприятии
которого интересовался О. Хаксли, признавал интуицию самосознающим ин-
стинктом, способным «размышлять о своем объекте и бесконечно расширять
его», двигаясь «в самые недра жизни» [82, с.196]. Человек постигает единство
духовного опыта, «только погрузившись в интуицию и перейдя от нее к интел-
лекту» [82, с.296]. Интуиция дает человеку ключ к тайне Вселенной, разверты-
вающейся одномоментно и не нуждающейся в процессе. По мысли
П. Бауэринга, остров Пала – «это идеал, который должен быть реализован здесь
и сейчас; но он требует готовности принять мудрость всех веков – ее лучшие
рациональные и интуитивные аспекты» [326, с.237]. Одним из центральных об-
разов поэзии в романе-утопии Хаксли служит открытое пространство «между
облачным небом и случайно видимым морем» [3, с.184]. Небесная и водная
гладь рисуются старым раджей как безупречно стабильные рамки, внутри кото-
рых протекает жизнь мира. На пьедестале мироздания, несколько отдалившись
от бренности земных забот, танцует бог Шива, творящий непостижимую за-
гадку сущего. Стихотворение открывается настойчивым вопрошанием чело-
века, поднявшегося над миром ввысь: «Какого черта, ты думаешь, я здесь де-
лаю?» [3, с.183]. Вместо ответа слышится безмолвие:
That hawk below us is turning,
Those black and arrowy swifts
Trailing long silver wires across the air –
The shrillness of their crying [3, с.184].
В отсутствии ответа зашифрован «светящийся секрет» жизни и смерти,
победы и поражения, вовлекающий и хищников и жертв. В «светящемся сек-

90
рете» покоится конечная цель жизни, озаренная светом интуиции, в которой
Хаксли видел высшую форму любви к Богу. Вспышка интуиции, как предпола-
гает Дж. Эткинс, предвещает основание «религии, свободной от неприемлемых
догм» [321, с.177], позволяет узнать вечную мудрость «здесь и сейчас», взо-
бравшись на высоту мирового единства, откуда становится «внезапно видимой»
безмолвная тайна Абсолюта. По справедливой оценке Е. Н. Черноземовой, му-
зыка в романах О. Хаксли «появляется, когда возникает попытка героев понять
друг друга. А когда приближается возникновение любви, все смолкает, надо
всем царит тишина» [114, с.376].
Поэзия тишины в романе «Остров» содержит в себе также идею покоя как
особого умиротворенного состояния. Шум скоротечного времени лишает чело-
века возможности проникновения в глубины своего «Я» и понимания собст-
венного предназначения, конечности и бесконечности существования. Покой
споспешествует восприятию антиномии смерти и бессмертия на социальном и
личностном уровне. Данная ценностная установка в художественном мире про-
изведения вызывает серьезные сомнения со стороны М. Бирнбаума, относив-
шего возможность проникновения в суть «Пустоты и Бытия» на счет галлюци-
ногенов, пользующихся популярностью среди жителей острова: «Своим па-
ломничеством к алтарю конечной реальности он [Хаксли. – М. Ш.] прибли-
зился не к ее постижению, а к бегству от нее» [324, с.41]. Попробуем возразить
автору вышеприведенной цитаты анализом стихотворения, воспевающего бога
Шиву. Воссоздавая церемонию инициации в йогу жизни, Хаксли вкладывает в
уста молоденькой девушки гимн Шиве:
You Suchness and Illusion, the Void of All Things,
You are the lord of life, and therefore I have brought you flowers;
You are the lord of death, and therefore I have brought you my heart [3, с.186].
В лучах солнца Шива изображен танцующим среди птиц и играющих де-
тей, при лунном свете его танец перемещается в горящую обитель мертвых.
Шива тождествен Пустоте и Бытию, поскольку ему подчинены время и веч-
ность, в которых он танцует, постоянно творя и испепеляя сущее. За стремле-
нием островитян идти за Шивой стоит их вера в целостное многообразие мира
и разумение того, что «для них не существует блаженства, только колебание
между счастьем и ужасом» [3, с.191], которое осуществляется само по себе, вне
действия химических средств, расширяющих сознание.
Закономерный ход жизни составляет предмет четверостишия Катулла «К
Лесбии», в котором речь идет о догорании индивидуального огонька, совпа-
дающем с заходом солнца и наступлением всеобъемлющей ночи. «Сто раз це-
луй меня…», – слышится последний аккорд беспрестанно повторяющейся ме-
лодии [3, с.274]. Размышляя над строками древнеримского поэта, протагонист
романа выясняет следующую последовательность жизненного коловращения:

91
«Закаты и смерть; смерть и поэтому поцелуи; поцелуи и, как следствие, рожде-
ние, а затем снова смерть ради очередного поколения наблюдателей за зака-
тами» [3, с.274]. Осознание жизненных перерождений мира и причастности к
его судьбам погружают Уилла Фарнаби в состояние покоя, свидетельствующее
о его духовной трансформации. Рожденный в Блумсбери и принадлежащий к
«высшим слоям, но не аристократ и не военный» [1, с.30], главный персонаж
«Острова» смотрел на моральные и политические основы палийского миропо-
рядка с цинизмом, приправляя свои ремарки злой иронией: «Я человек, кото-
рого не устраивает утвердительный ответ» [3, с.16]. Примем точку зрения
Р. К. Эллиотта, что Фарнаби – это сам Хаксли в молодости, «вечно испытывав-
ший отвращение к действительности» [207, с.148]. В «европейский» период
творчества писатель неоднократно вел поиски верного соотношения между
плотью и духом. Помимо увлечения «религией крови», исповедуемой его дру-
гом Д. Г. Лоуренсом, О. Хаксли, по мнению Д. П. Скейлса, многие откровения
почерпнул из французской литературы, в том числе у Ш. Бодлера [353, с.81].
Отсюда бодлеровская дисгармония душевной жизни, преследовавшая Уилла
Фарнаби вплоть до открытия им пути к страданию и состраданию [351, с.8].
Прощание с искусством отрицания неуклонно ведет к умиротворению, ощути-
мому исключительно «здесь и сейчас». Как и лирический герой поэмы
Т. С. Элиота «Бесплодная земля» (The Waste Land, 1922), Фарнаби, хватаясь за
обрывки воспоминаний, стремится пережить «чувство необыкновенной ти-
шины. Шанти, шанти, шанти. Покой, превосходящий понимание» [1, с.45].
По утверждению С. Бедфорд, вместе со «спокойным счастьем» в Пале
«бытует полное осознание человеческого страдания, пугающая альтернатива,
уверенность в горе» [323, с.710]. Тема стихотворения Сусилы МакФейл, вы-
полняющей роль гида главного героя, – близость и потеря любимого человека.
Из контекста становится известно, что ее муж Дагалд отправился однажды в
горы, чтобы заняться альпинизмом, вернуться оттуда ему больше не пришлось.
Среди разрозненной многоликости воспоминаний, находясь «между нечелове-
ческой тишиной и миллионами проповедей, между Кальвином на Христе и яще-
рицами, между запачканной и засаленной валютой слов и первой звездой» [3,
с.94], героине удается осязать у себя под ногами область чистого восприятия.
Она отчетливо помнит «любовную мудрость другого берега», продолжавшуюся
всю ночь; не менее четко перед ее мыслительным взором проходит «та другая
ночь, та первая вдовства, // Бессонная, со смертью рядом в темноте» [3, с.94].
Невероятным образом память удерживает события, не уступающие друг другу
по эмоциональной глубине, но различающиеся энергетическим зарядом. Остро-
витяне убеждены, что «если бы можно было избавиться от боли лишения, мы
бы утратили что-то человеческое» [3, с.108]. Вместе с тем, механизм памяти,
скрепляющий палийскую картину мира, способен воспроизводить радость бли-

92
зости, смягчая боль утраты. В этой парадоксальной особенности слышатся от-
звуки «Бессознательной памяти» С. Батлера, доказывавшего важность личност-
ных переживаний как источника обогащения инстинктивной мудрости буду-
щих поколений. «Мое, мое, все мое, мое неразделимо», – заявляет Сусила, при
этом дважды повторяя, что «я больше не я». Действительно, ее сущность пере-
стает быть аналогом мышления, ибо «светлое место» ментальной тишины дос-
тупно только благодаря тому, что О. Хаксли называет в эссе «Шекспир и рели-
гия» (Shakespeare and Religion, 1963), «беспринадлежным бытием в мире, пре-
быванием во времени, не давая ему поглотить себя» [315, с.181].
Неповторимая красота творения сущего из пустоты и тайна тишины ми-
роздания открываются читателю в стержневом стихотворении романа. Подобно
мудрости Будды, дарующей миру неизбывное великолепие: и несорванный
цветок, и лягушачьи рулады, и листья, и рот в молоке у налитой груди, безоб-
лачное небо являет миру и гору, и закат луны. Для О. Хаксли приобщение к
высшей мудрости протекает в музыке, которая в силу неразрывной связи с ти-
шиной есть «воплощение прекрасного и незыблемого» [299, с.133]. По мысли
писателя, «чистое чувство и постижение прекрасного, боль и радость, любовь,
мистический восторг и смерть – все глубинное, наиболее значимое для челове-
ческой души, можно пережить, но не выразить. Дальше – всегда и везде ти-
шина. После тишины невыразимое лучше всего выражает музыка» [313, с.213].
В данном случае наука, философия, теология как инструменты познания сла-
гают свое оружие: их знаковые системы безмолвствуют, красноречиво заявляет
о себе лишь стройная тайна миропорядка, данная в созерцании70. Именно муд-
рость и небо, «Thus-Gone to Thus-Gone», сливаются воедино в пустоте, которая
именуется автором лоном любви, и сотворяют бытие из поэзии тишины:
This emptiness that is the womb of love,
This poetry of silence [3, с.147].
Обращенное к закономерностям функционирования совершенного обще-
ства, утопическое миромоделирование приобрело благодаря О. Хаксли уни-
кальный профиль, отточенный поэзией тишины. Поэзия как способ смысловы-
ражения и первопричина всего сущего вышла на территорию контактов – в ху-
дожественный мир острова Пала, основанный на фундаментальной мудрости,
которую писателю не довелось отыскать в наличной реальности, но которую он
установил в «Вечной философии». Несомненно, что в «Острове» Хаксли про-
стился «со своим антиутопическим прошлым» [316, с.246], но при этом он муд-

70
Рассматривая в эссе «Литература и наука» (Literature and Science, 1963) взаимопро-
никновение литературного и научного типов мировоззрения чрезвычайно перспективным
способом обобщения индивидуального и надличностного опыта, О. Хаксли признавал дол-
говечность поэтической красоты и смысла, в то время как «основная информация и ключе-
вые объяснения в терминах некоторой научной парадигмы преходящи» [340, с.35].

93
ро избежал опасностей бездушной мироорганизации, изобличенной им в рома-
нах-антиутопиях. Не вызывает возражений формулировка Д. К. Данэуэй: «Ост-
ров» предстал «энциклопедией того, что занимало Хаксли на позднем этапе
творчества» [333, с.145]. В опыт утопического миромоделирования писатель
привнес немаловажный смысловой момент – внимая поэзии, понимать законы
мироустройства, за которыми – тишина.

4.3 Антиномия смерти и бессмертия

Островное пространство, моральные и социальные аспекты которого ор-

ганизованы в соответствии с поэзией тишины, определяет способ разрешения
бинарных оппозиций духовного плана. По мысли Ч. С. Кирвеля, утопическое
миромоделирование отличается стремлением «снять наиболее значимые проти-
воречия жизни (счастье – несчастье, относительное – абсолютное, временное –
вечное и т.д.)» [142, с.34]. В числе противопоставлений, осмысливаемых в ро-
мане-утопии О. Хаксли «Остров», принципиальное место отведено антиномии
смерти и бессмертия, специфика художественного истолкования которой выво-
дится П. Палиевским из неизменной готовности писателя «плениться найден-
ной им идеей. Любая абстракция превращалась для него в фантом, который
требовалось оживить» [304, с.451]. Обращение к проблеме смерти и бессмертия
в творчестве О. Хаксли обусловлено, по мнению Ф. Тоуди, детскими и подро-
стковыми переживаниями будущего писателя: «Три события владели юностью
и периодом взросления Олдоса Хаксли, каждое из них полное трагизма и ос-
тавляющее глубокие раны, которые постоянно давали о себе знать» [356, с.7].
Впервые юный Хаксли пережил непоправимую тщетность и быстротечность
человеческого существования в четырнадцатилетнем возрасте, когда умерла
его мать. Не менее горькой утратой для него было самоубийство старшего бра-
та Тревенена, в ком он видел моральную опору собственной жизни. Инфек-
ционное заболевание глаз фактически полностью лишило зрения Хаксли, в
очередной раз убедившегося в фатальной власти бренного тела [314, с.5].
В ранних романах внимание О. Хаксли сосредоточено на выявлении пре-
имущественно разрушительных свойств смерти, словно потешающейся над че-
ловеком и окружающим его миром71. Как в «шутовском хороводе», в сознании

71
Отсутствие смысложизненных ориентиров объясняет разрозненность судеб и ник-
чемность исканий людей, избегающих не только смерти, но и жизни. Как заявляет пове-
ствователь из сборника рассказов О. Хаксли «Целительный отдых» (The Rest Cure), «я часто

94
персонажей, выведенных писателем в 20-е гг., кружатся мысли о бессмысленно
замкнутой жизни и неотвратимой смерти. Кульминацией скептической настро-
енности Хаксли стал роман-антиутопия «Дивный новый мир», в котором автор
искусно демонстрирует гибель подлинно человеческих чувств и свободы на
фоне предписанного счастья и предзаданной стабильности. «Общество, же-
лающее исключительно счастья, неуклонно скатывается, по мысли Хаксли, в
безумие, и механическое зверство», – отмечает Т. В. Адорно [317, с.111]. Писа-
тель решительно осуждает отношение «цивилизации Форда» к смерти, превра-
щенной в учебно-методический материал для школьников. По мере того как
сознание жителей новой эры перезаряжается методами «биоинженерии, пря-
мого вмешательства в человеческий мозг и наркотического гипноза» [181, с.15],
бунтарская энергия Дикаря, главного героя книги, истощается. Когда до него
доходит, что он «вкусил цивилизации… и отравился ею; душу загрязнил» [19,
с.698], самоубийство оказывается единственным выходом из рукотворного
«рая». Нежелание дальше мириться с «философией бессмысленности» означало
для Хаксли приближение к духовному плану мироздания. В романе «Слепой в
Газе» писатель попытался показать пути изживания индивидуализма и дос-
тижения бессмертия посредством «надындивидуальной любви». Вопросу со-
существования смерти и бессмертия посвящен роман «После многих весен»,
название которого возвращает читателя к поэме А. Теннисона «Тифон» (1833),
повествующей об испытаниях вечностью в отрыве от молодости. Хаксли Стой-
ту, как Гете Фаусту, предлагает рецепт бессмертия, пагубный для подлинного
облика человека. Физическое бессмертие приравнивается писателем к тоталь-
ной моральной деградации – превращению homo sapiens в животное, и, следо-
вательно, к духовной смерти. Герой романа «Время должно остановиться»
(Time Must Have a Stop, 1944), подобно Хотсперу из первой части хроники
Шекспира «Генрих IV», откуда Хаксли заимствовал заглавие, тщедушно нано-
сит удар смерти, будто силясь ее остановить ради спасения остальных: «Ничего
иного, казалось, сейчас не существовало и не имело значения, кроме смерти и
мучений» [32, с.3]. Писатель вновь акцентирует вездесущность смерти, но на
сей раз трагизм человеческой ситуации снимается предвидением единства
страданий и судеб72.
Парадигма мистического мироощущения О. Хаксли нашла отражение в
трактате «Вечная философия», явившего собой сумму непреходящей мудрости,
почерпнутой из ведущих религий мира. Работая с обширным религиоведческим
материалом, писатель обходил дуалистически ошибочные учения и устанавли-

думаю о том, что лучше не пытаться решать проблемы бытия. Жизнь достаточно трудна и
без того, чтобы усложнять ее, думая о ней» [20, с.389].
72
Вполне правомерным явлением С. Гхозе считает «клеймо несчастья, которым отме-
чен… и сам Хаксли, и его персонажи», ищущие духовного спасения [336, с.73].

95
вал для себя фундаментальное единство сущего. По свидетельству Хаксли,
«конечная цель и основополагающая причина существования человека – едине-
ние в познании с Божественным Основанием, познании, которое может прийти
лишь к тем, кто готов “умереть для себя”, тем самым приготовив место для Бо-
га» [311, с.46]. Автор «Острова» не мог довольствоваться иллюзией веры, дос-
тупной через откровение свыше. Спасение души предполагало проникновение
в глубь религиозных истин, исключительное их понимание и, как результат,
достижение бессмертия в одномоментном «здесь и сейчас», т.е. выход через
смерть в вечность. Нельзя не согласиться с О. Н. Рединой в том, что «именно
обретение “вечной философии” помогло Хаксли снять трагедийность… звуча-
ния, перевести… в иную тональность» мотив смерти73 [309, с.56]. В последую-
щих произведениях Хаксли показана либо продуктивность внимания к вечной
философии, либо горечь пренебрежения ею. Не случайно, с точки зрения
С. Полселл, критики «сочли Хаксли, вслед за Элиотом и Во, отступником от
прежних взглядов, которые затмились после перехода в новую веру» [352,
с.81]. В семиосфере творчества писателя акцент с унижения человека смертью
переместился на преодоление смерти посредством духовного единения с Абсо-
лютом и миром.
Утопическое миромоделирование, заряженное в XX в. опытом глобаль-
ных перемен и потрясений, сконцентрировалось в полуапокалипсической фор-
муле «мира, который выживет», сообщающей, согласно В. Чаликовой, особые
параметры идеалу человечества с «новым типом восприятия – синтезом Вос-
тока и Запада, модерна и примитива, детскости и мудрости» [187, с.117]. По-
мимо данной тенденции, принципы, изложенные писателем в «Вечной филосо-
фии», оказали существенное влияние на осмысление антиномии смерти и бес-
смертия в романе «Остров». В одном из писем (от 22 декабря 1962 г.) О. Хаксли
отозвался о своей недавно вышедшей книге как о «прагматической мечте –
фантазии с детальными и (предположительно) практическими рекомендациями
по поводу воплощения желательной гармонии европейских и индийских ценно-
стей» [347, с.944]. Вымышленный остров Пала предстал в произведении вари-
антом культурного диалога Запада и Востока, единством всех «противоречивых
и противоборствующих элементов» [302, с.238].
Рассматриваемая антиномия детализируется в романе «Остров» источни-
ками, восприятием и фактом смерти и бессмертия. К неоспоримым источникам
смерти О. Хаксли причисляет страдания, две трети которых являются итогом
человеческой «самодеятельности» (невежества, глупости и злобы), остальные
же проистекают из «нашей чувствительности в повсеместно бесчувственной

73
По образному обобщению Дж. Вудкока, О. Хаксли «был обязан превратить вечную
философию – это верование отдельных искателей – в культ, настоящую церковь со священ-
нослужителями, церемониями инициации и приходскими событиями» [360, с.282].

96
вселенной» [343, с.155]. Пальма первенства в списке «рукотворного» дуализма
принадлежит христианству. В верованиях христиан, по мысли писателя, наибо-
лее явственно проступает диссонанс между теорией и практикой, между «обе-
щаниями на Новый год и действительным поведением»: «Не хлебом единым
жив человек. Но без хлеба... нет ни разума, ни духа, ни внутреннего света, ни
Отца Небесного. Есть только голод, отчаяние, а потом апатия и, наконец,
смерть» [3, с.89]. Христианское вероучение призывает не сеять зерен раздора,
чтобы впоследствии не пожинать бурю, однако оно само провоцирует разно-
гласия, преумножая идейные оппозиции, которые истинная мудрость пытается
примирить: «Все эти бессмысленные, бесцельные бойни между Человеком и
Природой, Природой и Богом, Плотью и Духом! Мудрость не проводит таких
немыслимых водоразделов» [3, с.220]. Противоборство элементов внутри це-
лого – ничто иное, как дуализм, разъединение, размежевание, расстройство –
феномены, релевантно характеризующие любые военные действия, которые
Хаксли, сообразно своим пацифистским убеждениям, считал постоянным ис-
кушением направлять «развитие современного общественного устройства… в
худшую сторону»74 [311, с.153]. Существование, лишенное всякого человече-
ского смысла, обретает черты лютой чумы, зовущейся в ХХ в. «серой жизнью»
и превращающей человека в личинку червя на земной поверхности.
В христианском дуализме Хаксли усматривал причину критического со-
стояния современного мира. О специфическом отношении писателя к проявле-
ниям теологических доктрин свидетельствует «заниженный» комментарий
библейских текстов в романе, например, в толковании учения о первородном
грехе: «Дерево посредине сада именовалось Деревом товаров народного по-
требления, и для жителей любого недоразвитого Эдема самый незначительный
вкус его плодов и даже вид его тридцати тысяч пятидесяти четырех листьев
имел силу передачи постыдных знаний о том, что, промышленно говоря, они
были полностью голыми» [3, с.151]. Проникновение внешнего плана реально-
сти на «запрещенный» остров влечет за собой необходимость адаптации палий-
ского образа жизни к дуалистическому мировосприятию. Чужими для обитате-
лей Палы оказываются королева Рани, ее сын принц Мьюруган, а также глав-
ный герой книги Уилл Фарнаби. Недаром Хаксли описывает его внешность как
«облик Мессии», а предприятие его сподвижников (Рани, полковника-дикта-
тора Дипы с соседнего острова и американского нефтяного магната Альдегида)
по присвоению природных ресурсов Палы эвфемистически называет «духов-

74
В эссе «Политика экологии» (The Politics of Ecology, 1963) О. Хаксли выводит ак-
сиому: «Современная война – продукт развивающейся науки и техники. Верно и обратное:
научно-технический прогресс – продукт современной войны» [344, с.4]. Отвергая политику
силы, нищеты и национализма, писатель выступает за антимилитаристские способы ведения
государственной идеологии.

97
ным крестовым походом». Пристальное внимание к человеческой ситуации в
мире позволяет Хаксли запечатлевать химеричность ряда христианских догма-
тов, практическая реализация которых оборачивается лицемерием, служащим
прикрытием для подлинных намерений по достижению желаемого.
В известной мере восприятие смерти в «Острове» складывается из осоз-
нания извечного несчастья. Совершенно прав Б. Кришнан, полагавший, что в
романе «тема смерти не ограничивается единичным проявлением» [346, с.149].
С первой до последней страницы остро ощущается присутствие смерти, пред-
полагающее формирование определенного диапазона восприятия. Уиллу Фар-
наби, «человеку извне», было суждено пережить смерть двух близких людей –
родной тети и жены. Необычайно глубокий след в его детском сердце оставило
угасание тети, с которой он имел счастье проводить много времени и чья забота
и любовь не разрешили ему до конца увериться в людском безразличии. Свои-
ми глазами он видел, как заболевание раком постепенно заглатывало тело соро-
калетней женщины, коверкало ее лицо и сердце, устремляясь в душу. Разлад
семейной жизни подготовил трагическую гибель жены протагониста в ав-
томобильной катастрофе. Усвоив «неразумно злые» уроки существования, герой
романа обозначил смерть «Главным Ужасом» (the Essential Horror), всегда побе-
ждающим жизнь и ее смысл: «Люди могут стоять вокруг, когда страдаешь и
умираешь, но они стоят в другом измерении. В собственном измерении ты все-
цело одинок. Один в страданиях и смерти, равно как и один в любви, один в са-
мой полной взаимности удовольствия» [3, с.269]. Жизнь, несомненно, утрачи-
вает смысл, ибо главный ужас упорно продолжает вторгаться в рамки сущего, и
человеку ничего не остается, как только воспринимать свою жизнь в качестве
«незначительной задержки в неостановимом марше энтропии» [3, с.272].
Специфика палийского мировидения характеризуется, по Дж. Вудкоку,
тем, что «смерть представлена не как падение в ничто, а как развилка, на кото-
рой можно сделать выбор между путем к необъятным просторам безграничного
просветления и возвращением через перерождение в темноту жизни» [360,
с.278]. Сусила МакФейл также перенесла утрату любимого человека – мужа.
Отправившись однажды в горы, Дагалд скорее всего покончил жизнь само-
убийством. По убеждению его отца, доктора Роберта МакФейла, «намного
лучше навлечь опасность самоубийства, чем навлекать опасность убийства ок-
ружающих или даже делать их несчастными» [3, с.182]. Вышеперечисленные
случаи смерти переданы в произведении ретроспективно через воспоминания
персонажей. Единственной человеческой смертью, непосредственно введенной
в сюжетную структуру романа, была кончина Лакшми, жены Роберта Мак-
Фейла. Вымышленный миропорядок, отличный от суррогатной реальности ску-
теров и боевых игрушек, отмечен страданиями, однако их процентный состав
заметно меньше. Стоическое отношение палийцев к смерти как к науке танато-

98
логии, «объектом изучения которой будет каждый» [3, с.159], объясняется при-
частностью индивидуального сознания к первооснове всего сущего. Очевидно,
страдания остаются неизбежными даже в утопической среде, поскольку орга-
ническая опухоль имеет тенденцию расти и развиваться, что так же справед-
ливо и относительно идейной «опухоли». Человек обречен страдать от бренно-
сти тела, целостность которого может расщепляться на две жизни; инородная
жизнь обычно торжествует победу и ведет к смерти. В остальном человек
своими собственными верованиями и мнениями провоцирует угрозу раковых
опухолей, не менее эффективно вызывающих смерть, духовную и физическую.
Не случайно в ассоциативном ряду главного героя воспоминания о смерти тети
от рака перемежаются с мыслями о Второй мировой войне – глобальном ино-
родном образовании на теле человечества.
Судьбы мира, бесконечно терзаемого междоусобными конфликтами, в
значительной степени волновали и белорусского прозаика Алеся Адамовича. В
антиутопии «Последняя пастораль» (1986) писатель дал печальный прогноз бу-
дущего человечества, целенаправленно вырождающегося в ходе массового са-
моистребления, проистекающего из одержимости конечной истиной. По убеж-
дению автора, Восток и Запад, коммунизм и капитализм – не единственные
идеологические оппозиции, оставляющие человеку чрезвычайно узкое поле
выбора; причина мировых катастроф коренится гораздо глубже. В книге ядер-
ная война редуцировала мир до масштабов небольшого острова, населенного,
подобно Эдемскому саду, парой людей. Притворно идиллическое существова-
ние на лоне природы, до неузнаваемости изменившей свой облик под воздейст-
вием радиации, завершается, когда на остров попадает «третий». Идейные раз-
ногласия и происходящие вокруг катаклизмы перестают занимать персонажей,
как только они начинают соперничать за право лидера, продолжателя человече-
ского рода. Повышенная забота о своем статусе означает невнимание к нуждам
и жизненным интересам друг друга и оборачивается, в конечном итоге, катаст-
рофой: «Исчезли последние свидетели собственной трагедии, и она тотчас пе-
рестала быть трагедией и стала рутинным физическим процессом превращения,
энтропии, падения энергии в ничтожно малом уголке Вселенной» [5, с.553].
Для А. Адамовича, как и для О. Хаксли, война, являющаяся инородным образо-
ванием на теле единого мира, суть результат дуалистической самодеятельности
и самонадеянности человека. «…и ничего этого уже никогда не будет!» – энер-
гично предупреждает А. Адамович [5, с.470].
В ХХ столетии, устанавливает Р. Гербер, «утопия перестает быть совер-
шенной – она подвергается сомнению… Утопия становится ближе нашему не-
совершенному миру» [209, с.120]. Выход воображаемого острова в мир или,
скорее, наступление большего мира на Палу предопределяет факт смерти в ро-
мане Хаксли. В антиутопиях «Дивный новый мир» и «Обезьяна и сущность»

99
писатель показывал оборотную сторону физической и нравственной герметич-
ности конструируемых сообществ. По этой причине Дикарь, Пул и Лула неус-
танно искали спасения от невыносимых условий сверхразумного мироустрой-
ства либо в самоубийстве, либо в бегстве, в то время как земля воплощенной
мечты оставалась некоторое время незыблемой75. Иначе обстоят дела в художе-
ственном мире «Острова». Охота за природным сырьем для превращения «бу-
дущего в волну сырой нефти» достигает апогея на последних страницах рома-
на. Внешний мир, представленный объединенными силами как Востока, так и
Запада, т.е. диктаторским режимом соседнего острова, подкрепленного евро-
пейским оружием и одержимого идеей борьбы с инакомыслием, наступает на
беззащитный «оазис человечества посреди мировой пустыни обезьян» [3,
с.130]. Нашествию оголтелого войска предшествует смерть Лакшми, предвест-
ником которой служит дождь и заход солнца: «Столетний труд, испепеленный
за одну ночь» [3, с.329]. Закат сопровождается постепенным замиранием ост-
ровного рая, который больше не дождется утреннего рассвета, столкнувшись с
жестокостью обезьян с пустотой в душе. Шум пришествия иной цивилизации с
девизными обещаниями «Прогресса, Ценностей, Нефти и Истинной Духовно-
сти» означает, по оценкам В. С. Рабиновича, «подчеркнуто отвратительную
“смерть идеала”» [306, с.377]. Разрушительное столкновение совершенного ми-
ропорядка с наличной действительностью, прогнозируемое в романах С. Батле-
ра о стране Едгин, обеспечивает знаковость концовки романа-утопии «Остров».
В трагическом завершении произведения Б. Л. Чаку находит «признак того, что
мы не готовы к встрече с более благоразумным миром» [330, с.272]. Апокалип-
сическая модальность финала усиливает остроту скоротечности человеческого
существования, которая углубляется самодеятельными и неизбывными факто-
рами, имеющими место даже в идеальном государстве76.
В семиосфере романа «Остров» вопрос бессмертия решается одновре-
менно с проблемой смерти, образуя ее контрапункт. В «американский» период
жизни Хаксли интересовался возможностями мистического спасения, его вол-
новали вопросы пацифизма в национальной политике и художественном твор-
честве. Ответы и решения писатель отыскивал в учениях индуизма и буддизма,
занимающих промежуточное положение между философией и религией. Лого-
центризм научной картины мира, культивируемой на Западе, должен быть ра-
зомкнут внерациональными формами познания, практикуемыми на Востоке.

75
Обнадеживающей представлялась закономерность, озвученная доктором Пулом в
романе «Обезьяна и сущность»: «А когда зло доходит до предела, оно всегда уничтожает са-
мо себя. И после этого снова появляется обычный порядок вещей» [19, с.829].
76
Неизбежная гибель островной цивилизации соотносится Н. Я. Дьяконовой с неуда-
чей Хаксли-художника, при этом «его поражение знаменует силу духа, способного на пре-
дельное напряжение, на героические жертвы, и внушает веру в человечество» [300, с.29].

100
Именно в Абсолюте – первооснове всего сущего, – равно как и в движении к
нему, Хаксли различает источник бессмертия77. Система религиозных верова-
ний в Пале основана на «местной разновидности буддизма махаяны с элемен-
тами шиваизма» [3, с.202]. Теологическая программа махаяны фокусируется на
всеобщем выходе к Абсолюту (широкий путь), служении людям и исключи-
тельной реальности нирваны, не знающей дуалистического разделения мира.
Палийцам свойственно принятие действительности как данности, в полноте
чувственных проявлений, ради «создания наилучшего из всех миров – миров,
уже реализованных в различных культурах, и, более того, миров еще не реали-
зованных возможностей» [3, с.145]. Символом примирения смертоносного дуа-
лизма служит на острове образ Шивы, танцующего одновременно в нескольких
мирах – мирах радости и страдания, разрушения и созидания, смерти и бес-
смертия, «в мелодраматической амбивалентности орхидей и сороконожек» [3,
с.188]. Жителям Палы показана печаль и конец печали в единстве всего миро-
вого опыта, мудрость которого, как в этом однажды уверился Хаксли, выводит
к единению с Абсолютом, когда Атман сливается с Брахманом; иначе говоря,
когда индивидуальный человеческий разум ощущает себя одним целым с Разу-
мом надындивидуальным, надличностным. Непреложным условием достиже-
ния единства на индивидуальном уровне считается йога жизни, концентри-
рующаяся на происходящем «здесь и сейчас» – на непосредственном опыте, а
не на областях, еще или уже не доступных для восприятия.
Истинная духовность, ведущая к единению с Абсолютом, заключается в
умении практиковать «все йоги с повышенным сознанием». Простой обыватель
не отличается от животного первичными потребностями и неизбежностью
смерти. Просвещенный человек, по Хаксли, «знает это, живет этим и целиком
все принимает, …но он ест по-другому, пьет по-другому и умирает иначе» [3,
с.271]. Смерть «настигает» просвещенного индивида не для того, чтобы уни-
зить его полным уничтожением, но для того, чтобы помочь установить контакт
с бессмертием. Фиксация палийского образа жизни на пребывании «здесь и
сейчас», о жизненной важности которого упрямо напоминают своими голосами
майнахи, не лишает островитян ретроспективной памяти, приводящей противо-
речия человеческого существования в гармонию. Для Хаксли первым примером
искусного разрешения оппозиций служил как сам Шекспир, оставивший теат-
ральные подмостки Лондона, так и Просперо, центральный персонаж «Бури»,
сумевший отправить книгу заклинаний за борт и перешедший на естественный
уровень «жизневращений». В этом смысле, заключает Дж. Мекьер, «Шекспир
становится и остается для Хаксли воплощением идеального художника, видя-

77
Еще в эссе «Возвращение в Дивный новый мир» (Brave New World Revisited, 1958)
писатель красноречиво заметил: «Рай небесный расположен в индивидуальном сознании
личности, а не в коллективном бессознательном толпы» [28, с.295].

101
щего многогранность жизни» [350, с.132]. Ближайшим источником примирения
противоположностей О. Хаксли также признавал творчество С. Батлера, уме-
ренно сочетавшего в себе, подобно Чосеру, здравый смысл с честностью, «кри-
тичность философа с задатками поэта» [280, с.XXII]. Бессознательная память,
способная совмещать различные эксцессы жизненного опыта и делать их дос-
тойным наследием будущих поколений, выступает ведущим механизмом миро-
организации в Пале. Однако бессознательная память, при всем своем могуще-
стве, не должна превращаться в силу, враждующую с состоянием одномомент-
ного «здесь и сейчас»: нужно уметь помнить, оставаясь свободным от про-
шлого. Память, подобно «приватной литературе каждого человека» [342, с.155],
может содействовать свободному проникновению из времени индивидуального
существования в вечность существования универсального. Поэтому палийское
восприятие бессмертия исходит не из потенциальных предпосылок счастья, но
из того, что «все члены сообщества, обычные и необычные, могут постичь и
постигают при любых обстоятельствах и на всяком пересечении времени с веч-
ностью» [3, с.196].
Восприятие бессмертия также преломляется в искусствах вымышленной
Палы: литературе и музыке. Отсутствие дуалистических моментов в совершен-
ном мире обусловливает формальную скудость и концептуальную поверхност-
ность словесности острова: «Дуализм… Без него почти не может быть хорошей
литературы. С ним наверняка не будет хорошей жизни»78 [3, с.199]. Подтвер-
ждение этой закономерности можно найти в интерпретации трагедии Софокла
«Царь Эдип» в Пале: туземные дети убеждают Эдипа и Иокасту отнести свой
смертный грех на счет неведения и отказаться от намерений самоубийства.
Смерть без примирения и единения далека от мировосприятия островитян, по-
скольку она не позволяет человеку приблизиться к бессмертию. Точкой сопря-
жения восточного мистицизма и западного рационализма Хаксли называет му-
зыку: «Буддизм и современная наука осмысливают мир в музыкальных терми-
нах» [3, с.195]. Музыкальные, равно как и математические, знаки представляют
собой абстракции высшей пробы: их случайные и произвольные соединения не
несут конкретно-исторических и культурных коннотаций и обертонов, и, по-
добно числам, они способны привносить порядок в реальность. В «Острове»
Лакшми умирает под аккомпанемент вальсов Брамса, патетичность которых
сближает героиню с вечностью. Гибель конструируемой действительности, то-
тальное разрушение в произведении, сопровождается четвертым Бранденбург-
ским концертом Баха, «музыкой, максимально приближенной к тишине, …к
чистому на сто процентов Духу» [3, с.305]. Писатель оценивает музыку, в кото-

78
Роман «Дивный новый мир» содержит перефразировку данного положения: «Как
для “фордов” необходима сталь, так для трагедий необходима социальная нестабильность»
[19, с.682].

102
рой есть темп, но нет времени, в качестве адеквата вечности, коридора к «веч-
ной тишине», к пониманию принадлежности индивидуального «Я» к бессмерт-
ному универсальному Абсолюту.
Факт бессмертия Палы запечатлен в стремлениях к единству в цивилиза-
ционном, гуманистическом и онтологическом аспектах. Синтез мировоззрений
Запада и Востока содействует учреждению «рая на земле, а не рая в раю» – сре-
доточия совокупности духовных достижений и возможностей. Установление на
острове компромисса между «душевной самобытностью каждого отдельного
человека… и в то же время гармонизирующими всеобщими ценностями» [306,
с.375] служит несущей опорой гипотетического моста, построенного ради со-
единения «разверзнутых отсутствий, окружающих всякую вещь» [3, с.208], ме-
жду действием и созерцанием, сансарой и нирваной, Я и Вселенной, Западом и
Востоком, смертью и бессмертием. Мостостроительство обеспечивает пости-
жение «мудрости другого берега», «экзистенциальной религии мистицизма»,
путь к которой пролегает, по свидетельству О. Хаксли в эссе «Шекспир и рели-
гия», через остановку времени. Заметим, что в романе «Остров» время остано-
вилось не только на последнем суде-завершении условного мира, оно пришло к
концу намного раньше в сознании индивидов, научившихся «правильному воз-
делыванию осознания безвременного, ощущения вечности» [315, с.182]. Хаксли
заключает роман последним призывом к вниманию, возвращающим читателя к
первой строке книги, с которой может начаться очередной оборот идейных пе-
рерождений. Финальному призыву быть «здесь и сейчас» предшествует фраза:
«Но горестям приходит конец: это столь же непреложно, как то, что они случа-
ются» [1, с.358], содержащая контрапунктное движение смерти и бессмертия.
Физическое уничтожение совершенного края не ведет к полному разрушению
идеи, поскольку в бессознательной памяти, просвещенной созерцанием, сохра-
няется образ наилучшего государственного устройства. По свидетельству
К. Леви-Строса, «миф обычно оперирует противопоставлениями и стремится к
их постепенному снятию – медиации» [88, с.235]. Аналогичное стремление пи-
тает островное пространство вымышленной Палы, оживающее в искусстве раз-
личать за ликом смерти силуэт бессмертия.

Выводы по четвертой главе

1. Очередное обновление семантики художественной модели мира в ли-

тературной утопии было связано с историческими и социокультурными про-
цессами, протекавшими в ХХ столетии. Особенности утопического мироуст-

103
ройства оформились под влиянием таких факторов, как: 1) опыт мировых войн
и глобальных социально-политических катаклизмов, а также кризис моральных
и религиозных ценностей, наступивший вследствие научно-технического про-
гресса; 2) опыт антиутопий как ведущего способа прогнозирования критиче-
ского состояния мира и человечества в ХХ в.; 3) опыт постижения философских
и религиозных систем Востока, призванных компенсировать стагнацию куль-
туры Запада; отход от европейского логоцентризма к мистическим вариантам
миросозерцания. Взаимодействие вышеприведенных факторов сообщило ху-
дожественной модели мира новые смысловые параметры, в комплексе про-
явившиеся в структуре утопического миропорядка в романе-утопии О. Хаксли
«Остров».
2. Топосфера художественной модели мира представляет собой террито-
рию контактов, задуманную О. Хаксли в качестве «прагматической мечты» о
встрече противоположностей: Востока и Запада, морали и политики, смерти и
бессмертия. Апробируемый в романе диалог культур, кругозоров миропонима-
ния, жизненных позиций и верований ведется на «острове счастья и свободы» в
Индийском океане – там, где соединяются разные цивилизационные модели:
западноевропейская, индусская, китайская и полинезийская. В силу того, что в
семантическом центре вымышленной Палы гармонично пересекаются многоас-
пектные достижения мировой культуры – от практики йоги до евгеники, фик-
циональное пространство романа контрастирует с внешней реальностью, реши-
тельно не желающей мириться с преимуществами острова. Вневременному из-
мерению Палы всячески противостоит временнáя подвижность окружающего
мира, одержимого жаждой денег и власти, а отнюдь не альтернативами спасе-
ния. По этой причине поворотным «эксцессом» для острова служит вторжение
чужеродных элементов в фактуру художественного пространства, влекущее за
собой видоизменение вневременного идеала в полное его вырождение во вре-
мени. В данной событийной последовательности улавливается потенциальный
исход практически любого проекта произвольного переустройства мира.
3. Категории морали и политики, взаимодействующие в этосфере худо-
жественной модели мира, соотносятся с поэзией тишины, которая эксплици-
рует положения «Вечной философии». Моральные и политические характери-
стики совершенного общества, описанного в романе О. Хаксли, выводятся из
фундаментального строения Вселенной, обладающей энергией, которая на-
правлена на устранение диссонанса. Разобщение и размежевание частных жиз-
ней, человека и универсума гасится мистическими прозрениями о единстве все-
го сущего. Практика «внимания и понимания» придает каждому действию и
поступку первостепенную важность, располагающую к гармонии, в которой
пребывает островной миропорядок. Поэзия тишины упорядочивает хаотичные

104
столкновения морали с политикой, оформляя их в позитивную стратегию миро-
восприятия и жизнедеятельности.
4. В телеосфере художественной модели мира «Острова» антиномия
смерти и бессмертия выступает стержневым моделирующим образованием, ко-
торое определяет возможность преодоления смерти посредством духовного вы-
хода к субстанции бессмертия. Искусство совершенной жизни, воссозданное в
романе, проясняет как для личности, так и для общества искусство смерти – не-
обходимую отправную точку идейной трансмиграции, которая обеспечивает
остановку времени, переходящего в вечность. Такое решение проблемы в худо-
жественном пространстве романа означает полное примирение неизбывной ан-
тиномичности смерти и бессмертия.
5. Особенности мироустройства в романе-утопии О. Хаксли «Остров»
демонстрируют неразрывную связь с романным жанром и утопическим типом
мировидения. Элементы авантюрности и психологизма, встроенные в сюжет-
ную структуру, равно как и повествовательная событийность, снимающая кон-
цептуальное напряжение текста, выступают ведущими романными компонен-
тами произведения. Наряду с ними, не менее (а порой и более) важную роль в
жанровой структуре «Острова» играют идеи, затрагивающие множество аспек-
тов «наилучшей» политико-социальной мироорганизации. В этом смысле книга
Хаксли продолжает традиции не только утопии, но и философского романа,
уходящего корнями в литературу эпохи Возрождения и впоследствии получив-
шего статус «романа идей» в творчестве писателя. Протагонист романа-утопии
«Остров» – современный Гулливер, чьи мысли и чувства несут заряд заблужде-
ний и амбиций ХХ века. Нетипичным для романов-утопий является духовное
становление главного персонажа, которое Хаксли передает от лица «стороннего
наблюдателя». Выявленная трансформация мировосприятия Уилла Фарнаби, его
движение от неверия к очищению «дверей восприятия», сообщает «Острову»
также типологические черты романа воспитания. Базисные нормы миропорядка,
отобранные О. Хаксли для палийского «оазиса человечности», происходят из ис-
тории и культуры всего земного шара. Поэтому произвольно-гипотетическое со-
вмещение взаимодополняющих противоположностей в романе образует кон-
вергентную модель мира, гарантирующую весьма продуктивный, однако
крайне уязвимый (на что указывает финал книги) обмен непреходящими цен-
ностями в цивилизационном диалоге.

105
 ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Основные научные результаты диссертации

1. Художественная модель мира, основанная на инвариантных (традици-

онных) и вариантных (авторских) представлениях о «наилучшем» состоянии
мира, образует «память» жанра утопии. Традиционной для литературной уто-
пии является морфология художественной модели мира, обнаруживающая три
взаимосвязанных уровня: топосферу (пространственно-временную организа-
цию), этосферу (морально-этическую систему) и телеосферу (религиозную па-
радигму). Названные структурные уровни имеют общую точку сопряжения –
осевой центр, соотносимый с концепцией счастья и религиозным мироощуще-
нием. Индивидуально-авторское мировидение способствует постоянному об-
новлению семантики, распределенной в структуре художественной модели ми-
ра, которая выступает центральным жанрообразующим компонентом лите-
ратурной утопии. Не нарушая принципиальной целостности и узнаваемости
утопического типа условности, авторская инстанция, учитывающая законы
жанра, обеспечивает поэтическую экспликацию художественной модели мира
[13-А; 15-А; 16-А; 17-А; 23-А; 27-А; 29-А; 31-А].
2. Жанровая категоризация утопии намечается в XVII в., когда происхо-
дит стабилизация нормативных правил, образующих жанровый канон. На дан-
ном этапе утопия служит первомоделью ряда разновидностей романа Нового
времени (авантюрный роман, роман путешествий). В системе жанров, сложив-
шейся в европейских литературах в XX в., утопия входит в состав философ-
ского и фантастического типов словесности и подчиняется законам романного
жанра. Базисные формальные (сюжетная структура, «анатомированный» образ
реальности, прием «текст в тексте») и содержательные (проблематика «наи-
лучшего государства», социальная критика, дидактизм, тип героя) нормы при-
дают роману-утопии статус «метажанра» по отношению к своим производ-
ным и к жанровым модификациям антиутопии [5-А; 8-А; 14-А; 15-А; 19-А; 33-
А; 37-А].
3. Фундамент мироорганизации в романах-утопиях С. Батлера «Едгин» и
«Возвращение в Едгин» составляет амбивалентная модель мира, улавливаю-
щая как критические, так и конструктивные профили миропорядка. Топосфера
страны Едгин открыта внешнему воздействию, нарушающему целостность ху-
дожественного мира. Доминион эволюционных теорий и расширение границ
Британской империи, имевшие место в XIX в., находят сопротивление на уров-
не этосферы изображаемой действительности, где лучшим способом ос-
мысления мира признан парадокс, сближающий экстремальные теории и стра-

106
тегии поведения. В телеосфере парадокс расценивается важнейшим ресурсом
бессознательной памяти, адекватное применение и обогащение которой дает
человеку и обществу бессмертие. Художественный мир Едгина осваивается ге-
роем свифтовского типа, участвующим в актуализации и реорганизации ост-
ровного образа жизни [1-А; 2-А; 4-А; 6-А; 12-А; 15-А; 18-А; 20-А; 24-А; 25-А].
4. Принципиальной особенностью мироустройства в романе-утопии
О. Хаксли «Остров» выступает конвергентная модель мира, в которой пере-
осмысливается исторический (глобальные катаклизмы) и социокультурный (ан-
тиутопическое мироощущение, постижение «мудрости Востока») опыт
XX века. Семантика художественной модели мира демонстрирует тенденции,
намеченные С. Батлером в романах о стране Едгин, онтологизирует батлеров-
ский парадокс. В топосферу «Острова» О. Хаксли привносит еще больший мо-
мент сочетаемости различных цивилизационных образований. В фикциональ-
ном пространстве Палы соединяются бинарные оппозиции, которые на уровне
этосферы способствуют гармонизации морали и политики и выходу к первоос-
нове мироздания. Поэзия тишины, открывающая лики Абсолюта и единства
всего сущего, гасит трагедийность хода времени, проникающего на остров, и
снимает антиномию смерти и бессмертия в телеосфере. Гибель идеала в финале
книги подчеркивает неготовность окружающего мира к плодотворной встрече с
благоразумием. Уникальность главного персонажа «Острова» обеспечена изме-
нением его чувствительности – от восприятия к принятию новооткрытой «праг-
матической мечты» [11-А; 15-А; 21-А; 22-А; 28-А; 32-А; 34-А; 36-А; 39-А; 40-
А; 41-А; 42-А].
5. Механизм обновления утопической модели мира обусловлен двумя ос-
новными факторами: движением времени в историческом и социокультурном
контексте, а также художественной системой автора. Дидактический пафос и
этологическая тональность повествования предполагают непрекращающуюся
полемику жанра утопии с существующим миропорядком; генетическая связь с
философским трактатом стимулирует художественное освоение новых теорий и
гипотез, пригодных для общественного блага. Преследуя в своем творчестве
индивидуальные писательские цели, С. Батлер и О. Хаксли обогащают утопи-
ческий тип художественной условности принципиальной установкой на взаи-
мопроникновение элементов утопии и антиутопии, на сопряжение идеализации
и сатиры, открывающие новые грани гармонии и порядка. Художественные от-
крытия, сделанные в английском романе-утопии, обнаруживают типологиче-
ское сходство с условной реальностью в произведениях белорусских авторов: с
концепцией национальной памяти в новелле В. Ластовского «Лабиринты», с
мотивом катастрофы в романе А. Адамовича «Последняя пастораль».
Взаимодействие утопического мировидения с искусством романа актуа-
лизируется в такой жанровой разновидности, как роман-утопия, поэтике ко-

107
торого присущи эпичность и психологизм, семиосфере – утопическая модель
мира. Выявление художественной модели мира способствует осмыслению ме-
ханизмов преемственности и обновления в английском романе-утопии, на со-
временном этапе исторического развития которого жанровые границы все чаще
размыкаются, а литературная традиция сводится к воскрешению и пересмотру
уже известных вариантов утопического миромоделирования [3-А; 7-А; 9-А; 10-
А; 15-А; 26-А; 30-А; 35-А; 38-А].

Рекомендации по практическому использованию результатов

Результаты, полученные в диссертации, могут учитываться в дальнейших

исследованиях в области истории зарубежных литератур и теории литературы.
Материалы диссертации могут быть использованы при изучении генетически
близких литературных феноменов: научной фантастики, фэнтези, философ-
ского романа, интеллектуальной прозы. Материалы исследования будут также
полезны при разработке учебных программ по истории зарубежной литературы,
курсов лекций по жанрологии, спецкурсов и спецсеминаров по историческим и
теоретическим аспектам утопического миромоделирования, на семинарских и
практических занятиях по творчеству авторов утопий, при написании курсовых
и дипломных работ. Научные наработки по теме диссертации легли в основу
монографии «Литературная утопия от Мора до Хаксли: Проблемы жанровой
поэтики и семиосферы. Обретение острова», изданной в 2007 г. в Москве. Пуб-
ликации переводов оригинальных текстов Г. Невилла и О. Хаксли в журнале
«Всемирная литература» (Минск, 2006, 2007), выполненных диссертантом и
впервые введенных в отечественный научный и культурный обиход, могут
применяться при изучении английской утопической традиции. Привлечение
произведений белорусских писателей (В. Ластовского, А. Адамовича) с целью
расширения типологического контекста позволит использовать материалы дис-
сертации и при исследовании отечественной литературы в сопоставительном
ключе и междисциплинарном аспекте.

108
 БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ

I. Художественные тексты

1. Хаксли, О. Остров / О. Хаксли; пер. с англ. С. Шик; вступ. ст.

Е. Апенко. – СПб.: Академический проект, 2000. – 360 с.
2. Butler, S. Erewhon. Erewhon Revisited / S. Butler; introd. D. MacCarthy.
– London: J. M. Dent & Sons Ltd., 1942. – XII, 389 p.
3. Huxley, A. Island / A. Huxley; introd. D. Bradshaw. – London: Flamingo,
1994. – 330 p.
4. Three Early Modern Utopias: Utopia, New Atlantis, The Isle of Pines / ed.
S. Bruce [More, T. Utopia / T. More; transl. from the Latin by R. Robinson. Bacon,
F. New Atlantis / F. Bacon. Neville, H. The Isle of Pines / H. Neville]. – Oxford: Ox-
ford World’s Classics, 1999. – 250 p.

5. Адамович, А. Последняя пастораль / А. М. Адамович // Адамович, А.

Три повести: Хатынская повесть. Каратели. Последняя пастораль /
А. Адамович. – М.: Изд-во ДОСААФ, 1988. – С. 459–553.
6. Бэкон, Ф. Новая Атлантида. Опыты и наставления / Ф. Бэкон; пер. с
англ. З. Е. Александровой; ст. и примеч. Ф. А. Коган-Бернштейн. – М.: Изд-во
АН СССР, 1962. – 238 с.
7. Гесиод. О происхождении богов (Теогония) / Гесиод; пер. с древне-
греч. В. В. Вересаева // Эллинские поэты / предисл. Н. Сахарного; коммент.
В. Вересаева, М. Ботвинника, А. Зайцева. – М.: Гос. изд-во худож. лит., 1963. –
С. 169–202.
8. Дефо, Д. Робинзон Крузо / Д. Дефо; пер. с англ. М. Шишмаревой //
Дефо, Д. Робинзон Крузо. История полковника Джека / Д. Дефо; пер. с англ.;
вступ. ст. М. и Д. Урновых. – Мн.: Маст. літ., 1987. – С. 17–276.
9. Ластоўскі, В. Лабірынты / В. Ластоўскі // Ластоўскі, В. Выбраныя
творы / В. Ластоўскі. – Мн.: Беларускі кнігазбор, 1997. – С. 47–74.
10. Меж градов пресветлых… Сказание об Энки и Нинхурсаг // От на-
чала начал: антология шумерской поэзии / вступ. ст., пер., коммент., словарь
В. К. Афанасьевой. – СПб.: Петербург. востоковедение, 1997. – С. 33–41.
11. Монмутский, Г. История бриттов. Жизнь Мерлина / Г. Монмутский;
пер. с лат. А. С. Бобовича, С. А. Ошерова. – М.: Наука, 1984. – 286 с.

109
 12. Мор, Т. Утопия / Т. Мор; пер. с лат. и коммент. А. И. Малеина и
Ф. А. Петровского; вступ. ст. В. П. Волгина. – М.: Изд-во АН СССР, 1953. –
295 с.
13. Невилл, Г. Остров Пайнса, или Недавнее открытие четвертого ост-
рова у берегов неизвестной Южной земли Генрихом Корнелием ван Слоетте-
ном / Генри Невилл; пер. с англ. и примеч. М. Шадурского // Всемирная лите-
ратура. – Мн., 2007. – № 3. – С. 205–222.
14. Потерпевший кораблекрушение / пер. с древнеегипет.
В. С. Голенищева // Рак, И. В. Легенды и мифы Древнего Египта / И. В. Рак. –
СПб.: Журнал «Нева»; ИТД «Летний сад», 1999. – С. 170–182.
15. Стоппард, Т. Берег Утопии: Драматическая трилогия / Т. Стоппард;
пер. с англ. А. и С. Островских. – М.: Иностранка, 2006. – 479 с.
16. Утопический роман XVI–XVII веков / вступ. ст. Л. Воробьева; при-
меч. А. Малеина, Ф. Петровского, Ф. Коган-Бернштейн, Ф. Шуваевой. – М.:
Худож. лит., 1971. – 494 с.
17. Хаксли, О. Желтый Кром. Рассказы / О. Хаксли; пер. с англ.
Л. Паршина; предисл. Г. Анджапаридзе и Т. Мартиной, коммент. Л. Паршина. –
М.: Худож. лит., 1987. – 302 с.
18. Хаксли, О. И после многих весен / О. Хаксли; предисл. и пер. с англ.
А. Зверева. – М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1992. – 272 с.
19. Хаксли, О. Контрапункт. О дивный новый мир. Обезьяна и сущность.
Рассказы / О. Хаксли; пер. с англ.; предисл. Г. А. Анджапаридзе; примеч.
А. В. Романовой. – М.: НФ «Пушкинская библиотека»; АСТ, 2003. – 992 с.
20. Хаксли, О. Целительный отдых: рассказы / О. Хаксли; пер. с англ. –
М.: Б.С.Г.–Пресс, 2005. – 543 с.
21. Чернышевский, Н. Г. Что делать? Из рассказов о новых людях /
Н. Г. Чернышевский; вступ. ст. и примеч. П. Николаева. – М.: Худож. лит.,
1985. – 399 с.
22. Bellamy, E. Looking Backward: 2000–1887 / E. Bellamy; introd.
W. J. Miller. – New York: Signet Classic, 2000. – XIII, 222 p.
23. Bulwer Lytton, E. The Coming Race / E. Bulwer Lytton // Bulwer Lyt-
ton’s Novels. – New York: George Routledge & Sons, n. d. – P. 7–144.
24. Butler, S. The Way of All Flesh / S. Butler; introd. R. A. Gettmann. –
New York: Holt, Rinehart and Winston, 1960. – 399 p.
25. Defoe, D. The Further Adventures of Robinson Crusoe / D. Defoe. –
Doylestown: Wildside Press, n. d. – 221 p.
26. Defoe, D. The Life and Adventures of Robinson Crusoe Written by Him-
self / D. Defoe. – Chatham: Wordsworth Classics, 2000. – 242 p.
27. Harrington, J. The Commonwealth of Oceana / J. Harrington // Ideal
Commonwealths: More’s Utopia, Bacon’s New Atlantis, Campanella’s City of the

110
Sun and Harrington’s Oceana / introd. H. Morley. – New York: The Colonial Press,
1901. – P. 181–416.
28. Huxley, A. Brave New World. Brave New World Revisited / A. Huxley. –
London: Heron Books, 1968. – 390 p.
29. Huxley, A. Eyeless in Gaza / A. Huxley. – New York: Bantam Books,
1961. – 423 p.
30. Huxley, A. The Cicadas and Other Poems / A. Huxley. – New York: Dou-
bleday Doran & Co., 1931. – 63 p.
31. Huxley, A. The Genius and the Goddess / A. Huxley. – London: Chatto &
Windus, 1955. – 128 p.
32. Huxley, A. Time Must Have a Stop / A. Huxley; pref. D. Dutton. – Nor-
mal: Dalkey Archive Press, 1998. – 263 p.
33. Morris, W. News from Nowhere / W. Morris // Selections from William
Morris / предисл. Ю. Шведова. – Moscow: Foreign Languages Publishing House,
1959. – С. 177–388.
34. Orwell, G. Nineteen Eighty-Four / G. Orwell. – London: Penguin Books,
2000. – 326 p.
35. Skinner, B. F. Walden Two / B. F. Skinner. – New York: Macmillan Pub-
lishing Co., 1976. – 301 p.
36. Swift, J. Gulliver’s Travels / J. Swift. – Reading: Penguin Books, 1994. –
329 p.
37. The Complete Oxford Shakespeare / gen. ed. S. Wells and G. Taylor. –
London: Guild Publishing, 1987. – 1432 p.
38. The Phoenix (Verse Indeterminate Saxon) // The Labyrinth Library [Elec-
tronic Resource]. – 2002. – Mode of access: http://www.georgetown.edu
/labyrinth/oe/texts/a3.4.html. – Date of access: 10.09.2006.
39. The Voyage of Bran, Son of Febal, to the Land of the Living / transl. from
the Old Irish by K. Meyer // Sacred Texts [Electronic Resource]. – 2006. – Mode of
access: http://www.sacred-texts.com/neu/celt/vob/index.htm. – Date of access:
10.09.2006.
40. Wells, H. G. A Modern Utopia / H. G. Wells. – Lincoln: University of Ne-
braska Press, 1967. – 393 p.

II. Общетеоретическая и методологическая литература

41. Аверинцев, С. С. Историческая подвижность категории жанра: опыт

периодизации / С. С. Аверинцев // Историческая поэтика: Итоги и перспективы
изучения / редкол.: М. Б. Храпченко [и др.]. – М.: Наука, 1986. – С. 104–116.

111
 42. Бахтин, М. М. Эпос и роман: Формы времени и хронотопа в романе.
Эпос и роман. Дополнения и изменения к «Рабле». О Флобере / М. М. Бахтин. –
СПб.: Азбука, 2000. – 304 с.
43. Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества / М. М. Бахтин; сост.
С. Г. Бочаров; подготов. текста Г. С. Бернштейн и Л. В. Дерюгина; примеч.
С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова. – М.: Искусство, 1979. – 424 с.
44. Веселовский, А. Н. Историческая поэтика / А. Н. Веселовский; ред.,
вступ. ст. и примеч. В. М. Жирмунского. – М.: Едиториал УРСС, 2004. – 648 с.
45. Затонский, Д. В. Искусство романа и XX век / Д. В. Затонский. – М.:
Худож. лит., 1973. – 535 с.
46. Иванов, Вяч. Вс. Славянские языковые моделирующие семиотиче-
ские системы (Древний период): моногр. / Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров. – М.:
Наука, 1965. – 246 с.
47. Ковтун, Е. Н. Поэтика необычайного: Художественные миры фанта-
стики, волшебной сказки, утопии, притчи и мифа (на материале европейской
литературы первой половины ХХ в.): моногр. / Е. Н. Ковтун. – М.: Изд-во МГУ,
1999. – 308 с.
48. Лейдерман, Н. Л. Движение времени и законы жанра: моногр. /
Н. Л. Лейдерман. – Свердловск: Сред.-Урал. кн. изд-во, 1982. – 256 с.
49. Лотман, Ю. М. Внутри мыслящих миров: Человек – текст – семи-
осфера – история / Ю. М. Лотман. – М.: Языки русской культуры, 1999. – 464 с.
50. Лотман, Ю. М. Структура художественного текста / Ю. М. Лотман. –
М.: Искусство, 1970. – 384 с.
51. Лотман, Ю. М. Тезисы к проблеме «Искусство в ряду моделирующих
систем» / Ю. М. Лотман // Лотман, Ю. М. Об искусстве: Структура художест-
венного текста. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. Статьи. Заметки.
Выступления / Ю. М. Лотман. – СПб.: Искусство – СПБ, 1998. – С. 387–400.
52. Лявонава, Е. А. Агульнае і адметнае: Творы беларускіх пісьменнікаў
ХХ ст. у кантэксце сусветнай літаратуры / Е. А. Лявонава. – Мн.: Маст. літ.,
2003. – 198 с.
53. Макуренкова, С. А. Система жанров в литературе шекспировской
эпохи / С. А. Макуренкова // Теория литературы. Том III. Роды и жанры (основ-
ные проблемы в историческом освещении) / Ин-т миров. лит. им.
А. М. Горького РАН; редкол.: Ю. Б. Борев (гл. ред.) [и др.]. – М.: ИМЛИ РАН,
2003. – С. 182–216.
54. Мусиенко, С. Ф. Реалистический роман в польской литературе меж-
военного двадцатилетия (20 – 30-е гг. XX в.): моногр. / С. Ф. Мусиенко. – Грод-
но: ГрГУ, 2003. – 262 с.

112
 55. Новиков, А. А. О парадоксах идеала / А. А. Новиков // Идеал, утопия
и критическая рефлексия: сб. ст. / отв. ред. В. А. Лекторский. – М.: РОССПЭН,
1996. – С. 136–155.
56. Поспелов, Г. Н. Проблемы исторического развития литературы /
Г. Н. Поспелов. – М.: Просвещение, 1972. – 271 с.
57. Постовалова, В. И. Картина мира в жизнедеятельности человека /
В. И. Постовалова // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира
/ Б. А. Серебренников, Е. С. Кубрякова, В. И. Постовалова и др.; Ин-т языко-
знания АН СССР. – М.: Наука, 1988. – С. 8–69.
58. Пропп, В. Я. Исторические корни волшебной сказки / В. Я. Пропп;
науч. редакция и текстол. коммент. И. В. Пешкова. – М.: Лабиринт, 2000. –
336 с.
59. Рябцева, Н. К. Язык и естественный интеллект: моногр. /
Н. К. Рябцева; Ин-т языкознания РАН. – М.: Academia, 2005. – 640 с.
60. Сидни, Ф. Астрофил и Стелла. Защита поэзии / Ф. Сидни; пер с англ.;
отв. ред. Л. И. Володарская. – М.: Наука, 1982. – 367 с.
61. Соловьева, Н. А. Английский предромантизм / Н. А. Соловьева // Со-
ловьева, Н. А. История зарубежной литературы: Предромантизм /
Н. А. Соловьева. – М.: Академия, 2005. – С. 26–128.
62. Соловьева, Н. А. Питер Экройд – биограф нации и английского языка
/ Н. А. Соловьева // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филол. – М., 2005. – № 3. –
С. 47–63.
63. Томашевский, Б. В. Теория литературы. Поэтика /
Б. В. Томашевский. – М.–Л.: Гос. изд-во, 1927. – 232 с.
64. Топоров, В. Н. О «поэтическом» комплексе моря и его психофизио-
логических основах / В. Н. Топоров // Топоров, В. Н. Миф. Ритуал. Символ.
Образ. Исследования в области мифопоэтического: избранное / В. Н. Топоров. –
М.: Прогресс–Культура, 1995. – С. 575–622.
65. Топорова, Т. В. Семантическая структура древнегерманской модели
мира: моногр. / Т. В. Топорова. – М.: Радикс, 1994. – 190 с.
66. Тюпа, В. И. Аналитика художественного (введение в литературовед-
ческий анализ) / В. И. Тюпа. – М: Лабиринт; РГГУ, 2001. – 192 с.
67. Фрейденберг, О. М. Поэтика сюжета и жанра: моногр. /
О. М. Фрейденберг; подгот. текста, справ.-науч. аппарат, предисл. и послесл.
Н. В. Брагинской. – М.: Лабиринт, 1997. – 448 с.
68. Цивьян, Т. В. Модель мира и ее лингвистические основы: моногр. /
Т. В. Цивьян. – М.: КомКнига, 2006. – 280 с.
69. Чернец, Л. В. Литературные жанры (проблемы типологии и поэтики)
/ Л. В. Чернец. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. – 192 с.

113
 70. Черноземова, Е. Н. Драматургия Джона Лили: проблема жанра: авто-
реф. дис. … канд. филол. наук: 10.01.05 / Е. Н. Черноземова; Моск. гос. пед. ин-
т им. В. И. Ленина. – М., 1989. – 16 с.
71. Шамякіна, Т. І. Міфалогія Беларусі (нарысы) / Т. І. Шамякіна. – Мн.:
Маст. літ., 2000. – 400 с.
72. Burgess, A. English Literature: A Survey for Students / A. Burgess. –
Harlow: Longman, 2000. – 278 p.
73. Culler, J. Structuralist Poetics: Structuralism, Linguistics and the Study of
Literature / J. Culler. – Ithaca: Cornell University Press, 1976. – 301 p.
74. Frye, N. Anatomy of Criticism: Four Essays / N. Frye. – New York:
Atheneum, 1969. – 384 p.
75. Parrinder, P. Nation and Novel: The English Novel from Its Origins to the
Present Day / P. Parrinder. – Oxford: Oxford University Press, 2006. – IX, 502 p.

III. Философская и культурологическая литература

76. Августин Блаженный. О граде Божием / Августин Блаженный. – Мн.:

Харвест, 2000. – 1296 с.
77. Акройд, П. Лондон: Биография / П. Акройд; пер. с англ. В. Бабкова,
Л. Мотылева. – М.: Изд-во О. Морозовой, 2005. – 896 с.
78. Аристотель. Большая этика / Аристотель; пер. с древнегреч.
Т. А. Миллер // Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 4. / Аристотель; общ. ред.
А. И. Доватура. – М.: Мысль, 1983. – С. 295–374.
79. Аристотель. О небе / Аристотель; пер. с древнегреч. А. В. Лебедева //
Аристотель. Сочинения. В 4 т. Т. 3. / Аристотель; вступ. ст. и примеч.
И. Д. Рожанского. – М.: Мысль, 1981. – С. 263–378.
80. Аристотель. Риторика / Аристотель; пер. с древнегреч. и примеч.
О. П. Цыбенко; под ред. О. А. Сычева и И. В. Пешкова. Поэтика / Аристотель;
пер. с древнегреч. В. Г. Аппельрота; под ред. Ф. А. Петровского. – М.: Лаби-
ринт, 2005. – 256 с.
81. Бергсон, А. Длительность и одновременность (по поводу теории
Эйнштейна) / А. Бергсон; пер. с фр. А. А. Франковского. – СПб.: Academia,
1923. – 154 с.
82. Бергсон, А. Творческая эволюция. Материя и память / А. Бергсон;
пер. с фр. М. Булгакова и А. Баулер. – Мн.: Харвест, 1999. – 1408 с.
83. Бердяев, Н. А. Судьба России. Самосознание / Н. А. Бердяев. – Рос-
тов н/Д: Феникс, 1997. – 544 с.

114
 84. Бертон, Р. Анатомия меланхолии / Р. Бертон; пер. с англ., вступ. ст. и
коммент. А. Г. Ингера; отв. ред. В. М. Быченков. – М.: Прогресс–Традиция,
2005. – 832 с.
85. Блох, Э. Тюбингенское введение в философию / Э. Блох; пер. с нем.
Т. Ю. Быстровой и др.; общ. ред., вступ. ст. и примеч. С. Е. Вершинина. – Ека-
теринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1997. – 400 с.
86. Кассирер, Э. Понятийная форма в мифическом мышлении. Исследо-
вания библиотеки Варбурга / Э. Кассирер; пер. с нем. и коммент. С. А. Ромашко
// Кассирер, Э. Избранное. Опыт о человеке / Э. Кассирер; пер. с англ. и нем.;
отв. ред. С. Я. Левит. – М.: Гардарика, 1998. – С. 183–251.
87. Кессиди, Ф. От мифа к логосу: Становление греческой философии /
Ф. Кессиди; отв. ред. А. Е. Зимбули. – СПб.: Алетейя, 2003. – 360 с.
88. Леви-Строс, К. Структурная антропология / К. Леви-Строс; пер. с
фр., под ред. и с примеч. Вяч. Вс. Иванова. – М.: Изд-во ЭКСМО–Пресс, 2001. –
512 с.
89. Локк, Дж. Два трактата о правлении / Дж. Локк // Локк, Дж. Сочине-
ния. В 3 т. Т. 3. / Дж. Локк; пер. с англ. и лат.; ред и сост., авт. примеч.
А. Л. Субботин. – М.: Мысль, 1988. – С. 135–405.
90. Лосев, А. Ф. Диалектика мифа / А.Ф. Лосев; сост., подг. текста, общ.
ред. А. А. Тахо-Годи, В. П. Троицкого. – М.: Мысль, 2001. – 558 с.
91. Макиавелли, Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия /
Н. Макиавелли; пер. с итал. Г. Муравьевой, Р. Хлодовского; вступ. ст.
И. А. Гончарова. – СПб.: Азбука-классика, 2005. – 288 с.
92. Планк, М. Единство физической картины мира / М. Планк; пер. с
нем. Л. Я. Штрума // Планк, М. Единство физической картины мира: сб. ст. /
М. Планк; пер. с нем. – М.: Наука, 1966. – С. 23–50.
93. Платон. Законы / Платон; пер. с древнегреч. А. Н. Егунова // Платон.
Законы / Платон; пер. с древнегреч.; общ. ред. А. Ф. Лосева, В. Ф. Асмуса,
А. А. Тахо-Годи; авт. ст. в примеч. А. Ф. Лосев, примеч. А. А. Тахо-Годи. – М.:
Мысль, 1999. – С. 71–437.
94. Платон. Сочинения. В 3 т. / Платон; пер. с древнегреч.; под общ. ред.
А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса. Т. 3. Ч. 1. Филеб, Государство, Тимей, Критий. –
М.: Мысль, 1971. – 687 c.
95. Роттердамский, Э. Воспитание христианского государя /
Э. Роттердамский; пер. с лат. и коммент. А. В. Тарасовой; послесл.
М. М. Смирина. – М.: Мысль, 2001. – 365 с.
96. Роттердамский, Э. Похвала глупости / Э. Роттердамский; пер. с лат.
Ю. М. Каган // Роттердамский, Э. Похвала глупости: соч. / Э. Роттердамский. –
М.: ЭКСМО–Пресс, 2000. – С. 259–374.

115
 97. Сенека, Л. А. Нравственные письма к Луцилию / Л. А. Сенека; пер. с
лат. С. А. Ошерова. – М.: Ладамир–Наука, 1993. – 383 с.
98. Хайдеггер, М. Время картины мира / М. Хайдеггер; пер. с нем.
В. В. Бибихина // Хайдеггер, М. Время и бытие: статьи и выступления /
М. Хайдеггер; пер. с нем. – М.: Республика, 1993. – С. 41–62.
99. Цицерон. О пределах добра и зла. Парадоксы стоиков / Цицерон; пер.
с лат. Н. А. Федорова; вступ. ст. Н. П. Гринцера, коммент. Б. М. Никольского. –
М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2000. – 474 с.
100. Эйнштейн, А. Вопросы космологии и общая теория относительности
/ А. Эйнштейн // Эйнштейн, А. Собр. науч. трудов. В 4 т. Т. 1. / А. Эйнштейн. –
М.: Наука, 1965. – С. 601–612.
101. Элиаде, М. Миф о вечном возвращении. Архетипы и повторяемость /
М. Элиале; пер. с фр. Е. Морозовой и Е. Мурашкинцевой. – СПб.: Алетейя,
1998. – 250 с.
102. Энгельс, Ф. Развитие социализма от утопии к науке / Ф. Энгельс; пер.
с нем. В. Засулич и Г. Плеханова; под ред. Д. Рязанова. – М.–Л.: Гос. изд-во,
1926. – 166 с.
103. Юнг, К. Г. Аналитическая психология: Тавистокские лекции /
К. Г. Юнг; пер. и ред. В. Зеленского. – СПб.: Кентавр; Палантир, 1994. – 136 с.
104. Coleridge, S. T. From Biographia Literaria / S. T. Coleridge // The Norton
Anthology of English Literature: Fifth Edition. The Major Authors / E. T. Donaldson,
et al.; gen. ed. M. H. Abrams. – New York: W. W. Norton & Company, 1987. –
P. 1585–1604.
105. Irvine, W. Apes, Angels, and Victorians. The Story of Darwin, Huxley,
and Evolution / W. Irvine; introd. J. Huxley. – Alexandria (VA): Time-Life Books
Inc., 1982. – 494 p.
106. Mannheim, K. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of
Knowledge / K. Mannheim; preface L. Wirth. – London: Routledge and Kegan Paul
Ltd., 1966. – 318 p.
107. Marcuse, H. The End of Utopia / H. Marcuse // Marcuse, H. Five Lec-
tures: Psychoanalysis, Politics, and Utopia / H. Marcuse; transl. from the German by
J. J. Shapiro, S. M. Weber. – Boston: Beacon Press, 1970. – P. 62–82.

IV. Справочно-биобиблиографическая литература

108. Большакова, А. Ю. Модель / А. Ю. Большакова // Западное литерату-

роведение ХХ века: энциклопедия. – М.: Intrada, 2004. – С. 263.

116
 109. Зверев, А. Олдос Хаксли / А. Зверев // Энциклопедический словарь
английской литературы ХХ века / Ин-т миров. лит. им. А. М. Горького РАН;
отв. ред. А. П. Саруханян. – М.: Наука, 2005. – С. 468–470.
110. Ланин, Б. А. Утопия / Б. А. Ланин // Литературная энциклопедия тер-
минов и понятий / ИНИОН РАН; под ред. А. Н. Николюкина. – М.: Интелвак,
2003. – Стб. 1117–1118.
111. Рагойша, В. П. Утопія / В. Рагойша // Рагойша, В. Тэорыя літаратуры
ў тэрмінах / В. Рагойша. – Мн.: Беларус. энцыкл., 2001. – С. 337–338.
112. Святловский, В. В. Каталог утопий (указатель утопий в хронологиче-
ском порядке, литературы об утопиях и утопическом социализме) /
В. В. Святловский. – М.–Птр.: Гос. изд-во, 1923. – 100 с.
113. Топоров, В. Н. Модель мира / В. Н. Топоров // Мифы народов мира:
энциклопедия. В 2 т. Т. 2. / гл. ред. С. А. Токарев. М.: Рос. энцикл., 1997. –
С. 161–164.
114. Черноземова, Е. Н. Олдос Хаксли / Е. Н. Черноземова // Зарубежные
писатели. Биобиблиографический словарь. В 2 ч. Ч. 2. М–Я. / под ред.
Н. П. Михальской. – М.: Просвещение, 1997. – С. 375–377.
115. Biesterfeld, W. Die literarische Utopie / W. Biesterfeld. – Stuttgart: Metz-
ler, 1982. – 125 S.
116. Bloch, R. N. Bibliographie der Utopie und Phantastik, 1650-1950: Im
deutschen Sprachraum / R. N. Bloch. – Hamburg: Achilla Presse, 2002. – 340 S.
117. Dictionary of Literary Utopias / ed. V. Fortunati and R. Trousson. – Paris:
Honoré Champion Éditeur, 2000. – 732 p.
118. Mumford, L. Utopian Literature / L. Mumford // Dictionary of Literary
Terms: Forms, Technique, Criticism / ed. J. T. Shipley. – Boston: The Writers, Inc.,
1979. – P. 350–351.
119. Negley, G. The Quest for Utopia: An Anthology of Imaginary Societies /
G. Negley, J. M. Patrick. – New York: Henry Schuman, 1952. – 599 p.
120. Sargent, L. T. British and American Utopian Literature, 1516–1975: An
Annotated Bibliography / L. T. Sargent. – Boston: G. K. Hall & Co., 1979. – 324 p.
121. Utopian Literature: A Selection / ed. J. W. Johnson. – New York: The
Modern Library, 1968. – 332 p.
122. Weidhase, H. Utopie / H. Weidhase // Metzler Literatur Lexikon: Begriffe
und Definitionen. – Stuttgart: J. B. Metzler VBH, 1990. – S. 481–482.

117
 V. Литература по аспектам теоретической и исторической
поэтики литературной утопии

123. Аинса, Ф. Реконструкция утопии: эссе / Ф. Аинса; пер. с фр.

Е. Гречаной, И. Стаф. – М.: «Наследие» – Éditions UNESCO, 1999. – 207 с.
124. Алексеев, М. П. Славянские источники «Утопии» Томаса Мора /
М. П. Алексеев. – М.: АН СССР, 1955. – 119 с.
125. Ануфриев, А. Е. Утопия и антиутопия в русской прозе первой трети
ХХ века: эволюция, поэтика: дис. ... д-ра филол. наук: 10.01.01 /
А. Е. Ануфриев; Моск. пед. гос. ун-т. – М., 2002. – 381 с.
126. Бакулов, В. Д. Социокультурные метаморфозы утопизма: моногр. /
В. Д. Бакулов. – Ростов н/Д: Изд-во Ростов. ун-та, 2003. – 352 с.
127. Баран, Г. Утопія й антиутопія як жанри / Г. Баран // Слово і час. –
Київ, 1997. – № 7. – С. 47–51.
128. Баталов, Э. Я. В мире утопии: Пять диалогов об утопии, утопическом
сознании и утопических экспериментах / Э. Я. Баталов. – М.: Политиздат, 1989.
– 319 с.
129. Баталов, Э. Я. Политическая утопия в ХХ веке: вопросы теории и ис-
тории: дис. в виде науч. докл. … д-ра полит. наук: 23.00.01 / Э. Я. Баталов;
Моск. пед. гос. ун-т. – М., 1996. – 56 с.
130. Баталов, Э. Я. Социальная утопия и утопическое сознание в США /
Э. Я. Баталов. – М.: Наука, 1982. – 336 с.
131. Бегалиев, А. Т. Современная советская литературная утопия: герой и
жанр: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.01.02 / А. Т. Бегалиев; Казах. гос.
ун-т им. С. М. Кирова. – Алма-Ата, 1989. – 21 с.
132. Вершинин, С. Е. Философия надежды Эрнста Блоха: оправдание уто-
пии: автореф. дис. … д-ра филос. наук: 09.00.13 / С. Е. Вершинин; Урал. гос.
ун-т им. А. М. Горького. – Екатеринбург, 2001. – 39 с.
133. Володин, А. И. Утопия и история. Некоторые проблемы изучения до-
марксистского социализма / А. И. Володин. – М.: Политиздат, 1976. – 271 с.
134. Гончаров, С. А. Мифологическая образность литературной утопии /
С. А. Гончаров // Литература и фольклор. Вопросы поэтики: межвуз. сб. науч.
трудов. – Волгоград: Изд-во Волгоград. пед. ин-та, 1990. – С. 39–48.
135. Гуторов, В. А. Античная социальная утопия: Вопросы истории и тео-
рии / В. А. Гуторов. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1989. – 288 с.
136. Денисова, Т. Н. Историзм и антиутопия / Т. Н. Денисова // История
зарубежной литературы ХХ века / под ред. Л. Г. Михайловой и
Я. Н. Засурского. – М.: ТК Велби, 2003. – С. 133–146.
137. Елистратова, А. А. Английский роман эпохи Просвещения /
А. А. Елистратова. – М.: Наука, 1966. – 471 с.

118
 138. Завадская, Е. В. Художественный образ утопической мысли /
Е. В. Завадская // Китайские социальные утопии: сб. ст. / Ин-т востоковедения
АН СССР. – М.: Наука, 1987. – С. 158–171.
139. Кагарлицкий, Ю. И. Что такое фантастика? / Ю. И. Кагарлицкий. –
М.: Худож. лит., 1974. – 352 с.
140. Калинин, И. А. Русская литературная утопия XVIII–XX веков: про-
блемы философии и поэтики жанра: дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01 /
И. А. Калинин; Санкт-Петербург. гос. ун-т. – СПб., 2002. – 247 с.
141. Каракан, Т. А. О жанровой природе утопии и антиутопии /
Т. А. Каракан // Проблемы исторической поэтики. Вып. 2. Художественные и
научные категории. – Петрозаводск: Изд-во ПГУ, 1992. – С. 157–160.
142. Кирвель, Ч. С. Образы будущего: Утопия и антиутопия в современ-
ном мире. В 2 ч. Ч. 1. / Ч. С. Кирвель. – Гродно: ГрГУ им. Янки Купалы, 1994. –
87 с.
143. Кирвель, Ч. С. Притязания утопии и логика истории / Ч. С. Кирвель //
Социология и социальная антропология: сб. ст. / под. ред. В. Д. Виноградова и
В. В. Козловского. – СПб.: Алетейя, 1997. – С. 128–138.
144. Кирвель, Ч. С. Утопическое сознание: сущность, социально-
политические функции / Ч. С. Кирвель. – Мн.: Университетское, 1989. – 192 с.
145. Кирхенгейм, А. Вечная утопия / А. Кирхенгейм; пер. с нем.
Ф. Павленкова. – СПб.: Типография Ю. Н. Эрлих, 1902. – 320 с.
146. Ковтун, Н. В. Русская литературная утопия второй половины ХХ ве-
ка: автореф. дис. … д-ра филол. наук: 10.01.01 / Н. В. Ковтун; Томск. гос. ун-т.
– Томск, 2005. – 49 с.
147. Козьмина, Е. Ю. Поэтика романа-антиутопии (на материале русской
литературы XX века): автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.01.08 /
Е. Ю. Козьмина; Рос. гос. гуманит. ун-т. – М., 2005. – 19 с.
148. Кудрявцев, О. Ф. Ренессансный гуманизм и «Утопия»: моногр. /
О. Ф. Кудрявцев; отв. ред. А. Э. Штекли. – М.: Наука, 1991. – 288 с.
149. Лабутина, Т. Л. Даниель Дефо, автор «Робинзона Крузо». Его обще-
ственно-политические воззрения / Т. Л. Лабутина // Новая и новейшая история.
– 1986. – № 1. – С. 156–167.
150. Ланин, Б. А. Литературная антиутопия XX века (авторская про-
грамма, методические рекомендации и материалы для гуманитарных гимназий
и лицеев) / Б. А. Ланин. – М.: НИИ ОСО, 1992. – 102 с.
151. Любимова, А. Ф. Жанр антиутопии в ХХ веке: содержательные и по-
этологические аспекты: учеб. пособие / А. Ф. Любимова. – Пермь: Перм. ун-т,
2001. – 91 с.
152. Любимова, А. Ф. Утопия и антиутопия: опыт жанровых дефиниций /
А. Ф. Любимова // Традиции и взаимодействия в зарубежных литературах:

119
межвуз. сб. науч. трудов / Перм. гос. ун-т. – Пермь: Изд-во ПГУ, 1994. – С. 92–
98.
153. Макуренкова, С. А. Онтология слова: апология поэта. Обретение Ат-
лантиды / С. А. Макуренкова. – М.: Логос-Гнозис, 2004. – 320 с.
154. Малышева, Е. В. Структурно-композиционные и лингвистические
особенности антиутопии как особого типа текста: автореф. дис. … канд. филол.
наук: 10.02.04 / Е. В. Малышева; Рос. гос. пед. ун-т им. А. И. Герцена. – СПб.,
1998. – 15 с.
155. Медведева, Н. Г. Литературная утопия: проблемы метода /
Н. Г. Медведева // Проблема автора в художественной литературе: межвуз. сб.
науч. трудов. – Ижевск: Удмурт. ун-т, 1990. – С. 9–17.
156. Михаленко, Ю. П. Ф. Бэкон и его учение: моногр. /
Ю. П. Михаленко; отв. ред. В. М. Богуславский. – М.: Наука, 1975. – 263 с.
157. Мортон, А. Л. Английская утопия / А. Л. Мортон; пер. с англ.
О. В. Волкова; под ред. и со вступ. ст. В. Ф. Семенова. – М.: Изд-во иностр.
лит., 1956. – 278 с.
158. Мортон, А. Л. От Мэлори до Элиота / А. Л. Мортон; пер. с англ.
А. Зверева и Г. Прохоровой; вступ. ст. Д. Урнова. – М.: Прогресс, 1970. – 255 с.
159. Мясников, Л. Н. Общий язык в утопии / Л. Н. Мясников // Человек. –
1999. – № 4. – С. 158–166.
160. Николенко, О. Н. Художественная модель мира и человека в трило-
гии А. П. Платонова: «Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море» /
О. Н. Николенко; Полтав. гос. пед. ин-т им. В. Г. Королева. – Полтава, 1992. –
24 с. – Деп. в ИНИОН РАН 25.06.1992, № 46689.
161. Осиновский, И. Н. Томас Мор / И. Н. Осиновский. – М.: Мысль,
1985. – 174 с.
162. Павлова, О. А. Метаморфозы литературной утопии: теоретический
аспект: моногр. / О. А. Павлова. – Волгоград: Волгоград. науч. изд-во, 2004. –
472 с.
163. Паниотова, Т. С. Архетип острова как мифологическая компонента
утопии / Т. С. Паниотова // Пути познания: общее и различия: тез. докл. конф.,
31 окт.–1 ноября 2003 г. – Ростов н/Д: Изд-во Ростов. ун-та, 2004. – С. 79–84.
164. Паниотова, Т. С. Утопия в пространстве диалога культур: моногр. /
Т. С. Паниотова. – Ростов н/Д: Изд-во Ростов. ун-та, 2004. – 304 с.
165. Панченко, Д. В. Геродот и становление европейской литературной
утопии / Д. В. Панченко // Проблемы античного источниковедения: сб. науч.
трудов. – М.–Л.: Ин-т истории АН СССР, 1986. – С. 107–116.
166. Папсуев, В. В. Даниель Дефо – романист. К проблеме генезиса ро-
мана Нового времени в английской литературе XVIII века: автореф. дис. …

120
канд. филол. наук: 10.01.05 / В. В. Папсуев; Моск. гос. пед. ин-т им.
В. И. Ленина. – М., 1983. – 16 с.
167. Петруччани, А. Вымысел и поучение / А. Петруччани; пер. с итал.
А. Киселевой // Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной лите-
ратуры / сост., общ. ред. и предисл. В. А. Чаликовой. – М.: Прогресс, 1991. –
С. 98–112.
168. Попов, Ю. И. Робинзонада ХХ века (функционирование традицион-
ной сюжетной модели в европейских литературах новейшего времени): авто-
реф. дис. … канд. филол. наук: 10.01.05, 10.01.08 / Ю. И. Попов; Ин-т лит. им.
Т. Г. Шевченко АН УССР. – Киев, 1988. – 23 с.
169. Сабинина, О. Б. Жанр антиутопии в английской и американской ли-
тературе 30–50-х годов ХХ века: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.01.05 /
О. Б. Сабинина; Моск. гос. ун-т им. М. В. Ломоносова. – М., 1989. – 20 с.
170. Самсонова, Т. Н. Справедливость равенства и равенство справедли-
вости: моногр. / Т. Н. Самсонова. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1996. – 136 с.
171. Сапрыкин, Ю. М. От Чосера до Шекспира: этические и политические
идеи в Англии: моногр. / Ю. М. Сапрыкин. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1985. –
192 с.
172. Сапрыкин, Ю. М. Политическое учение Гаррингтона: из истории
идейно-политической борьбы в годы английской буржуазной революции XVII
века: моногр. / Ю. М. Сапрыкин. – М.: Изд-во Моск. ун-та, 1975. – 205 с.
173. Свентоховский, А. История утопии / А. Свентоховский; пер. с
польск. Е. Загорского; вступ. ст. А.Р. Ледницкого. – М.: Издатель В. М. Саблин,
1910. – 427 с.
174. Сиоран, Э. М. Механика утопии / Э. М. Сиоран; пер. с фр. Б. Дубина
// Иностранная литература. – М., 1996. – № 4. – С. 226–232.
175. Соколенко, В. М. Утопия как феномен и жизненное пространство:
дис. ... канд. филос. наук: 09.00.11 / В. М. Соколенко; Саратов. гос. ун-т им.
Н. Г. Чернышевского. – Саратов, 1994. – 230 с.
176. Соколянский, М. Г. Западноевропейский роман эпохи Просвещения.
Проблемы типологии: моногр. / М. Г. Соколянский. – Киев–Одесса: Вища шко-
ла, 1983. – 140 с.
177. Сорель, Ж. Введение в изучение современного хозяйства /
Ж. Сорель; пер. с фр., под ред. и со вступ. ст. Л. Козловского. – М.: Издание
В. Иванова, 1908. – 261 с.
178. Софронова, Л. А. Об утопии и утопическом / Л. А. Софронова // Уто-
пия и утопическое в славянском мире: сб. ст. / отв. ред. Л. А. Софронова и
Н. М. Куренная; Ин-т славяноведения РАН. – М.: Издатель Степаненко, 2002. –
С. 6–13.

121
 179. Стригалев, А. А. «Город Солнца» Кампанеллы как идеал миропо-
рядка / А. А. Стригалев // Картины мира в истории мирового искусства (с древ-
нейших эпох – к Новому времени): сб. ст. / ред. В. П. Толстой. – М.: НИИ РАХ,
1995. – С. 77–97.
180. Сухоцкая, Т. Ф. Тыпы і формы утопіі ў беларускай культуры (на
матэрыялах грамадскай думкі і мастацкай літаратуры XVI–XX стст.): аўтарэф.
дыс. ... канд. культуралогіі: 24.00.01 / Т. Ф. Сухоцкая; Беларус. дзярж. ун-т
культ. – Мн., 2002. – 20 с.
181. Сысоев, Г. Д. Соотношение утопии и антиутопии в утопической тра-
диции: автореф. дис. … канд. филос. наук: 09.00.11 / Г. Д. Сысоев; Воронеж.
гос. ун-т. – Воронеж, 1997. – 16 с.
182. Урнов, Д. М. Робинзон и Гулливер. Судьба двух литературных ге-
роев / Д. М. Урнов. – М.: Наука, 1973. – 88 с.
183. Флоровский, Г. В. Метафизические предпосылки утопизма /
Г. В. Флоровский // Вопросы философии. – М., 1990. – № 10. – С. 80–98.
184. Фойгт, А. Социальные утопии / А. Фойгт; пер. с нем. В. Ф.; под ред.
П. И. Броунова и В. А. Фаусека. – СПб.: Брокгаузъ-Ефронъ, 1906. – 108 с.
185. Фрейденберг, О. М. Утопия / О. М. Фрейденберг // Вопросы филосо-
фии. – М., 1990. – № 5. – С. 148–167.
186. Чаликова, В. Утопический роман: жанровые и автобиографические
источники современных антиутопий и дистопий / В. Чаликова // Чаликова, В.
Утопия и культура. Эссе разных лет. Т. 1. / В. Чаликова. – М.: ИНИОН РАН,
1992. – С. 22–104.
187. Чаликова, В. Утопия и свобода / В. Чаликова. – М.: Весть–ВИМО,
1994. – 184 с.
188. Чаликова, В. Утопия рождается из утопии / В. Чаликова // Чаликова,
В. Утопия рождается из утопии. Эссе разных лет / В. Чаликова; послесл.
Г. Федорова. – London: Overseas Publications Interchange Ltd., 1992. – P. 33–46.
189. Черепанова, Р. С. Утопия и антиутопия: типология и взаимоотноше-
ния / Р. С. Черепанова // Вестн. Челябинск. ун-та. Сер. 1. История. – Челябинск,
1999. – № 1. – С. 96–108.
190. Чернышева, Т. А. Природа фантастики / Т. А. Чернышева. – Иркутск:
Изд-во Иркутск. ун-та, 1984. – 331 с.
191. Черткова, Е. Л. Метаморфозы утопического сознания (от утопии к
утопизму) / Е. Л. Черткова // Вопросы философии. – М., 2001. – № 7. – С. 47–58.
192. Чертов, О. В. Гуманизм «оксфордских реформаторов» (Джон Колет,
Эразм Роттердамский, Томас Мор): автореф. дис. … канд. филос. наук: 09.00.03
/ О. В. Чертов; Ленинград. гос. ун-т. – Л., 1988. – 18 с.
193. Чудинов, А. В. Утопии века Просвещения / А. В. Чудинов. – М.: ИВИ
РАН, 2000. – 90 с.

122
 194. Шахова, К. О. Англійська художня антиутопія в світовому контексті
/ К. О. Шахова // Література Англії. ХХ століття: навч. посібник / К. О. Шахова,
Н. Ю. Жлуктенко, С. Д. Павличко [та ін.]; за ред. К. О. Шахової. – Київ: Либідь,
1993. – С. 46–71.
195. Шацкий, Е. Утопия и традиция / Е. Шацкий; пер. с польск.
К. В. Душенко и М. И. Леньшиной; общ. ред. и послесл. В. А. Чаликовой. – М.:
Прогресс, 1990. – 456 с.
196. Шестаков, В. П. Понятие утопии и современные концепции утопиче-
ского / В. П. Шестаков // Вопросы философии. – М., 1972. – № 8. – С. 151–158.
197. Шестаков, В. П. Эсхатология и утопия (Очерки русской философии и
культуры) / В. П. Шестаков. – М.: Владос, 1995. – 208 с.
198. Шестакова, И. С. Социальная утопия как превращенная форма обще-
ственного идеала: автореф. дис. … канд. филос. наук: 09.00.11 /
И. С. Шестакова; Урал. гос. ун-т им. А. М. Горького. – Екатеринбург, 1996. –
22 с.
199. Штекли, А. Э. «Утопия» и старая картина мира / А. Э. Штекли //
Средние века. – М., 1991. – Вып. 54. – С. 136–143.
200. Штекли, А. Э. Утопии и социализм / А. Э. Штекли; Ин-т всеобщей
истории РАН. – М.: Наука, 1993. – 272 с.
201. Эгильский, Е. Э. Утопия как феномен культуры: автореф. дис. …
канд. филос. наук: 09.00.13 / Е. Э. Эгильский; СКНЦВШ. – Ростов н/Д, 1997. –
24 с.
202. Яценко, А. В. Антиутопии Платона / А. В. Яценко // Вестн. Санкт-
Петербург. ун-та. Сер. 6. Философия, политология, социология, психология,
право. – СПб., 1994. – № 3 (20). – С. 32–33.
203. Ackroyd, P. The Life of Thomas More / P. Ackroyd. – New York: Nan
A. Talese, 1998. – 447 p.
204. Aldridge, A. O. Polygamy in Early Fiction: Henry Neville and Denis Vei-
ras / A. O. Aldridge // PMLA. – 1950. – Vol. 65, No. 4. – P. 464–472.
205. Berneri, M. L. Journey through Utopia / M. L. Berneri. – London:
Routledge and Paul, 1950. – 339 p.
206. Blaim, A. Utopias in History, History in Utopias / A. Blaim // Annales
universitatis Mariae-Curie-Skłodowska: Sectio FF, Philologiae. – Lublin, 1990. –
Vol. 8. – P. 85–97.
207. Elliott, R. C. The Shape of Utopia: Studies in a Literary Genre /
R. C. Elliott. – Chicago: The University of Chicago Press, 1970. – 158 p.
208. Etzold, S. «A Commonwealth Made at Once». Der Gedanke der Grün-
dung in James Harringtons Oceana: Inaugural-Dissertation zur Erlangung des Dok-
torgrades der Philosophischen Fakultät / S. Etzold. – Köln: Kölner Universität, 1987.
– 196 S.

123
 209. Gerber, R. Utopian Fantasy: A Study of English Utopian Fiction since the
End of the 19th Century / R. Gerber. – New York: McGraw-Hill, 1973. – 168 p.
210. Grunwald, H. Can the Millennium Deliver? / H. Grunwald // Time. –
1998. – Vol. 151, No. 18. – P. 84–87.
211. Heiserman, A. R. Satire in the Utopia / A. R. Heiserman // PMLA. – 1963.
– Vol. 78, No. 3. – P. 163–174.
212. Hertzler, J. O. The History of Utopian Thought / J. O. Hertzler. – New
York: The Macmillan Company, 1926. – 321 p.
213. Holquist, M. How to Play Utopia / M. Holquist // Yale French Studies. –
1968. – No. 41. – P. 106–123.
214. Hutchinson, S. Mapping Utopias / S. Hutchinson // Modern Philology: A
Journal Devoted to Research in Medieval and Modern Literature. – Chicago, 1987. –
Vol. 85, No. 2. – P. 170–185.
215. Kateb, G. Utopia and Its Enemies: Studies in the Libertarian and Utopian
Tradition / G. Kateb. – New York: Schocken Books, 1972. – 244 p.
216. Kautsky, K. Thomas More and his Utopia / K. Kautsky. – London: Law-
rence and Wishart, 1979. – 253 p.
217. Kleszcz, L. Filozofia i utopia: Platon, Biblia, Nietzsche / L. Kleszcz. –
Wrocław: Wydawnictwo Uniwersytetu Wrocławskiego, 1997. – 164 s.
218. Kumar, K. Aspects of the Western Utopian Tradition / K. Kumar // His-
tory of the Human Sciences. – London, 2003. – Vol. 16, No. 1. – P. 63–77.
219. Kumar, K. Religion and Utopia / K. Kumar // The Canterbury Papers: Es-
says on Religion and Modern Society / ed. D. Cohn-Sherbok. – London: Bellew Pub-
lishing, 1990. – P. 69–79.
220. Kumar, K. Utopia and Anti-Utopia in Modern Times / K. Kumar. –
Padstow: Basil Blackwell, 1987. – 506 p.
221. Lasky, M. J. Utopia and Revolution: On the Origins of a Metaphor or
Some Illustrations of the Problem of Political Temperament and Intellectual Climate
and How Ideas, Ideals and Ideologies Have Been Historically Related / M. J. Lasky.
– Chicago–London: The University of Chicago Press, 1976. – 726 p.
222. Levitas, R. The Concept of Utopia / R. Levitas. – New York: Philip Allan,
1990. – 224 p.
223. Logan, G. M. The Meaning of More’s Utopia / G. M. Logan. – Princeton:
Princeton University Press, 1983. – 296 p.
224. Malmgren, C. D. Worlds Apart: A Theory of Science Fiction /
C. D. Malmgren // Utopian Thought in American Literature = Untersuchungen zur
literarischen Utopie und Dystopie in den USA / ed. A. Heller, W. Hölbling,
W. Zacharasiewicz. – Tübingen: Gunter Narr Verlag, 1988. – P. 25–43.

124
 225. Miething, C. Politeia und Utopia: Zur Epistemologie der literarischen
Utopie / C. Miething // Germanisch-Romanische Monatsschrift. – Heidelberg, 1987.
– Bd. 37, H. 3. – S. 247–263.
226. Morgan, A. E. Nowhere was Somewhere. How History Makes Utopias
and How Utopias Make History / A. E. Morgan. – Chapel Hill: The University of
North Carolina Press, 1946. – 234 p.
227. Müllenbrock, H.-J. Krieg in Morus’ Utopia / H.-J. Müllenbrock // Anglia:
Zeitschrift für Englische Philologie. – Tübingen, 2002. – Bd. 120, H. 1. – S. 1–29.
228. Mumford, L. The Story of Utopias / L. Mumford. – New York: The Vi-
king Press, 1972. – 315 p.
229. Parniewski, W. Utopia i antyutopia (geneza, źródła, intencje) /
W. Parniewski // Acta universitatis lodziensis. Folia litteraria. – Łódź, 1989. –
No. 25. Studia z literatury rosyjskiej i radzieckiej. – S. 91–105.
230. Parrish, J. M. A New Source for More’s Utopia / J. M. Parrish // The His-
torical Journal. – 1997. – Vol. 40, No. 2. – P. 493–498.
231. Pordzik, R. Mapping the Future(s): Formen und Funktionen der
Metafiktionalität im englischen utopischen Roman / R. Pordzik // Anglia: Zeitschrift
für Englische Philologie. – Tübingen, 2000. – Bd. 118, H. 1. – S. 41–66.
232. Rose, S. The Fear of Utopia / S. Rose // Essays in Criticism: A Quarterly
Journal of Literary Criticism. – Oxford, 1974. – Vol. 24, No. 1. – P. 55–70.
233. Sanderlin, G. The Meaning of Thomas More’s Utopia / G. Sanderlin //
College English. – 1950. – Vol. 12, No. 2. – P. 74–77.
234. Sargent, L. T. A Note on the Other Side of Human Nature in the Utopian
Novel / L. T. Sargent // Political Theory. – 1975. – Vol. 3, No. 1. – P. 88–97.
235. Shephard, R. Utopia, Utopia’s Neighbours, Utopia, and Europe /
R. Shephard // Sixteenth Century Journal. – 1995. – Vol. 26, No. 4. – P. 843–856.
236. Soeffner, H. G. Der geplante Mythos: Untersuchungen zur Struktur und
Wirkungsbedingung der Utopie / H. G. Soeffner. – Hamburg: Helmut Buske Verlag,
1974. – 347 S.
237. Söring, J. Figurationen des Utopischen bei Shakespeare, Platon, Hölderlin
und Kafka / J. Söring // Grenzgänge: Studien zur Literatur der Moderne: Festschrift
für H.-J. Knobloch / H. Koopmann, M. Misch (Hrsg.). – Paderborn: Mentis, 2002. –
S. 377–400.
238. Starnes, C. The New Republic. A Commentary on Book I of More’s Uto-
pia, Showing Its Relation to Plato’s Republic / C. Starnes. – Waterloo: Wilfrid
Laurier University Press, 1990. – 122 p.
239. Swirski, P. Ontological Structure in Genre Analysis / P. Swirski // Zagad-
nienia rodzajów literackich. – Łódź, 1992. – T. 34, No. 1–2 (67–68). – S. 83–89.
240. Utopias and Utopian Thought / ed. F. E. Manuel. – London: Souvenir
Press, 1973. – 321 p.

125
 241. Walsh, Ch. From Utopia to Nightmare / Ch. Walsh. – New York: Harper
& Row, Publishers, 1962. – 191 p.
242. Wilde, O. The Soul of Man under Socialism / O. Wilde // Collected
Works of Oscar Wilde. – Chatham: Wordsworth Editions, 1997. – P. 1039–1066.
243. Wilding, M. Social Visions / M. Wilding. – Sydney: Sydney Studies,
1993. – 186 p.
244. Zgorzelski, A. Fantastyka. Utopia. Science fiction: Ze studiów nad
rozwojem gatunków / A. Zgorzelski. – Warszawa: Państwowe Wydawnictwo
Naukowe, 1980. – 204 s.

VI. Литература по вопросам жизни и творчества С. Батлера

245. Аниханова, А. Путешествие в Иэруон / А. Аниханова // Наука и

религия. – 1964. – № 12. – С. 92–93.
246. Аниханова, А. А. Романы С. Батлера: автореф. дис. … канд. филол.
наук: 644 / А. А. Аниханова; Моск. обл. пед. ин-т им. Н. К. Крупской. – М.,
1967. – 13 с.
247. Батлер, С. Путь парадокса. Из «Записных книжек» / С. Батлер; вступ.
ст., сост., пер. с англ. и примеч. А. Ливерганта // Вопросы литературы. – М.,
2005. – № 1 (янв.–февр.). – С. 247–307.
248. Влодавская, И. А. С. Батлер и Б. Шоу / И. А. Влодавская // Науч.
докл. высш. шк. Филол. науки. – 1973. – № 5. – С. 44–53.
249. Влодавская, И. А. Сэмюэль Батлер и его роман «Путь всякой плоти»:
автореф. дис. … канд. филол. наук: 644 / И. А. Влодавская; Ин-т лит. им.
Т. Г. Шевченко АН УССР. – Киев, 1968. – 24 с.
250. Дацько, Ю. М. Жанрообразующая лексика английского социально-
утопического романа: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.04 /
Ю. М. Дацько; Львов. гос. ун-т им. И. Франко. – Львов, 1986. – 16 с.
251. Луомала, К. Голос ветра. Полинезийские мифы и песни / К. Луомала;
пер. с англ. Ю. К. Баранова и М. С. Сергеева; предисл. Е. М. Мелетинского. –
М.: Наука, 1976. – 237 с.
252. Чекалов, И. И. Антиклерикальная сатира С. Батлера («Музыкальные
банки» в «Едгине») / И. И. Чекалов // Известия АН СССР. Сер. литературы и
языка. – М., 1970. – Т. 29, вып. 3. – С. 217–227.
253. Чекалов, И. И. Джордж Оруэлл как читатель Самуэля Батлера /
И. И. Чекалов // Английская литература: от «Беовульфа» до наших дней: сб. на-
уч. трудов / Санкт-Петербург. гос. ун-т; редкол.: Е. М. Апенко (отв. ред.) [и
др.]. – СПб.: СПбГУ, 2002. – С. 288–296.

126
 254. Чекалов, И. И. Парадокс Батлера о машинах / И. И. Чекалов // Науч.
докл. высш. шк. Филол. науки. – М., 1967. – № 1. – С. 87–98.
255. Чекалов, И. И. Правовой парадокс Батлера и его источники /
И. И. Чекалов // Вестн. Санкт-Петербург. ун-та. Сер. 2. История, языкозн., ли-
тературовед. – СПб., 1992. – Вып. 1, № 2. – С. 54–66.
256. Чекалов, И. И. Сэмюэль Батлер / И. И. Чекалов // История западноев-
ропейской литературы. XIX век: Англия / под ред. Л. В. Сидорченко,
И. И. Буровой. – СПб.: Филол. ф-т СПбГУ; М.: Академия, 2004. – С. 392–414.
257. Чекалов, И. И. Фантастико-сатирические произведения С. Батлера:
автореф. дис. … канд. филол. наук: 644 / И. И. Чекалов; Ленинград. гос. ун-т
им. А. А. Жданова. – Л., 1969. – 16 с.
258. Шогенцукова, Н. А. Утопический роман. Эдвард Беллами /
Н. А. Шогенцукова // История литературы США. В 7 т. Т. 4. Литература по-
следней трети XIX в. 1865–1900 (становление реализма) / редкол.:
Я. Н. Засурский [и др.]. – М.: ИМЛИ РАН, 2003. – С. 771–802.
259. Элиаде, М. О Сэмюэле Батлере / М. Элиаде; пер. с румын.
А. Старостиной // Батлер, С. Путем всея плоти / С. Батлер; пер. с англ.
А. Дормана. – М.: Критерион, 2004. – С. 5–13.
260. Butleriana / ed. A. T. Bartholomew. – Bloomsbury: The Nonesuch Press,
1932. – 172 p.
261. Butler, S. Essays on Life, Art and Science / S. Butler; ed.
R. A. Streatfeild. – London: A. C. Fifield, 1908. – 340 p.
262. Butler, S. Life and Habit / S. Butler. – London: Trübner and Co., Ludgate
Hill, 1878. – 307 p.
263. Butler, S. Luck, or Cunning as the Main Means of Organic Modification /
S. Butler. – Teddington: The Echo Library, 2006. – 155 p.
264. Butler, S. Shakespeare’s Sonnets Reconsidered, and in Part Rearranged
with Introductory Chapters, Notes, and a Reprint of the Original 1609 Edition /
S. Butler. – London: Longmans, Green, and Co., 1899. – 328 p.
265. Butler, S. The Authoress of the Odyssey / S. Butler; introd. D. Grene. –
Chicago: The University of Chicago Press, 1967. – 277 p.
266. Butler, S. The Fair Haven / S. Butler. – London: Jonathan Cape, 1929. –
285 p.
267. Butler, S. Unconscious Memory / S. Butler; note R. A. Streatfeild; introd.
M. Hartog. – London: A. C. Fifield, 13 Clifford’s Inn, E.C., 1910. – XXXVII, 186 p.
268. Cannan, G. Samuel Butler: A Critical Study / G. Cannan. – London: Mar-
tin Secker, 1915. – 194 p.
269. Cole, G. D. H. Samuel Butler and The Way of All Flesh / G. D. H. Cole. –
London: Home and Val Thal Ltd., 1947. – 118 p.

127
 270. De Lange, P. J. Samuel Butler: Critic and Philosopher / P. J. De Lange. –
Zutphen: W. J. Thieme & Cie, 1925. – 174 p.
271. Forster, E. M. A Book that Influenced Me / E. M. Forster // Forster, E. M.
Two Cheers for Democracy / E. M. Forster. – London: Edward Arnold & Co., 1951.
– P. 224–228.
272. Furbank, P. N. Samuel Butler (1835–1902) / P. N. Furbank. – Cambridge:
Cambridge University Press, 1948. – 113 p.
273. Further Extracts from the Note-Books of Samuel Butler / select. and ed.
A. T. Bartholomew. – London: Jonathan Cape, 1934. – 414 p.
274. Ganz, M. Humor, Irony, and the Realm of Madness: Psychological Stud-
ies in Dickens, Butler, and Others / M. Ganz; introd. A. Ganz. – New York: Ams
Press, 1990. – XV, 307 p.
275. Gunn, J. W. The Strange Notes of Samuel Butler / J. W. Gunn. – Girard:
Haldeman-Julius Company, 1923. – 64 p.
276. Harkness, S. B. The Career of Samuel Butler (1835–1902). A Bibliogra-
phy / S. B. Harkness. – London: The Bodley Head, 1955. – 154 p.
277. Henderson, P. Samuel Butler, The Incarnate Bachelor / P. Henderson. –
London: Cohen & West Ltd., 1967. – 249 p.
278. Holt, L. E. Samuel Butler / L. E. Holt. – New York: Twayne Publishers,
1964. – 183 p.
279. Howard, D. F. Samuel Butler / D. F. Howard // Victorian Fiction. – New
York: The Modern Languages Association of America, 1978. – P. 288–307.
280. Huxley, A. Introduction / A. Huxley // Butler, S. Erewhon / S. Butler; with
a special introduction by A. Huxley and the illustrations and a special design for each
chapter made by R. Kent. – New York: The Pynson Printers for the Members of the
Limited Editions Club, 1934. – P. XV–XXII.
281. Jacoby, R. A Brave Old World: Looking Forward to a Nineteenth-Century
Utopia / R. Jacoby // Harper’s Magazine. – 2000. – Vol. 301, No. 1807. – P. 72–77.
282. Joad, C. E. M. Samuel Butler (1835–1902) / C. E. M. Joad. – London:
Leonard Parsons Ltd., 1924. – 195 p.
283. Jones, H. F. Samuel Butler, Author of Erewhon: A Memoir. In 2 vol.
Vol. 1. / H. F. Jones. – London: Macmillan & Co., 1920. – 448 p.
284. Jones, H. F. Samuel Butler, Author of Erewhon: A Memoir. In 2 vol.
Vol. 2. / H. F. Jones. – London: Macmillan & Co., 1920. – 531 p.
285. Jones, J. The Cradle of Erewhon: Samuel Butler in New Zealand /
J. Jones. – Melbourne: Melbourne University Press, 1960. – 224 p.
286. Knoepflmacher, U. C. Religious Humanism and the Victorian Novel:
George Eliot, Walter Pater, and Samuel Butler / U. C. Knoepflmacher. – Princeton:
Princeton University Press, 1965. – 315 p.

128
 287. Maling, P. B. Samuel Butler at Mesopotamia / P. B. Maling. – Welling-
ton: R.E. Owen, Government Publisher, 1960. – 66 p.
288. Muggeridge, M. The Earnest Atheist: A Study of Samuel Butler /
M. Muggeridge. – London: Eyre & Spottiswoode, 1936. – 266 p.
289. Norrman, R. Samuel Butler and the Meaning of Chiasmus / R. Norrman. –
London: Macmillan, 1986. – 315 p.
290. Parrinder, P. Shadows of the Future: H. G. Wells, Science Fiction, and
Prophecy / P. Parrinder. – Syracuse: Syracuse University Press, 1995. – XII, 170 p.
291. Shaw, G. B. Samuel Butler / G. B. Shaw // Butler, S. The Way of All
Flesh / S. Butler; introd. G. B. Shaw. – London: Humphrey Milford, 1938. – P. V–
XIII.
292. The Correspondence of Samuel Butler with His Sister May / ed. and in-
trod. D. F. Howard. – Berkeley–Los Angeles: University of California Press, 1962. –
XX, 265 p.
293. The Essential Samuel Butler / select. and introd. G. D. H. Cole. – London:
Jonathan Cape, 1950. – 544 p.
294. The Family Letters of Samuel Butler: 1841–1886 / select., ed. and introd.
A. Silver. – London: Jonathan Cape, 1962. – 295 p.
295. Willey, B. Darwin and Butler: Two Versions of Evolution / B. Willey. –
London: Chatto & Windus, 1960. – 116 p.

VII. Литература по вопросам жизни и творчества О. Хаксли

296. Борисенко, Ю. А. Риторика власти и поэтика любви в романах-анти-

утопиях первой половины ХХ века (Дж. Оруэлл, О. Хаксли, Е. Замятин): дис.
… канд. филол. наук: 10.01.03 / Ю. А. Борисенко; Удмурт. гос. ун-т. – Ижевск,
2004. – 190 с.
297. Головачева, И. В. Утопии в литературе и психологии // Вопросы фи-
лологии / И. В. Головачева; под ред. Е. А. Зачевского и А. В. Хохлова; Санкт-
Петербург. гос. техн. ун-т. – СПб., 2000. – Вып. 6. – С. 119–131.
298. Дробышева, И. В. Сюжетно-композиционные и образные инвари-
анты антиутопии у О. Хаксли и Е. Замятина / И. В. Дробышева // Проблемы ти-
пологии русской и зарубежной литературы: коллект. моногр. / под ред.
Н. В. Бардыковой. – Белгород: Изд-во БелГУ, 2003. – С. 86–97.
299. Дьяконова, Н. Я. Музыка в романе Олдоса Хаксли / Н. Я. Дьяконова
// Дьяконова, Н. Я. Из истории английской литературы: статьи разных лет /
Н. Я. Дьяконова; сост. А. А. Чамеев. – СПб.: Алетейя, 2001. – С. 122–139.

129
 300. Дьяконова, Н. Я. Олдос Хаксли и жанр интеллектуального романа /
Н. Я. Дьконова // Типология жанров и литературный процесс: межвуз. сб. науч.
трудов / редкол.: Н. Я. Дьяконова [и др.]. – СПб.: Образование, 1994. – С. 23–29.
301. Зверев, А. «Когда пробьет последний час природы…» Антиутопия.
ХХ век / А. Зверев // Вопросы литературы. – М., 1989. – № 1. – С. 26–69.
302. Ивбулис, В. Поиск идеала и реальность (Индия в произведениях
П. Скотта, О. Хаксли, Дж. Керуака, Г. Снайдера) / В. Ивбулис // Иностранная
литература. – М., 1988. – № 2. – С. 234–240.
303. Ильина, Н. К. Олдос Хаксли и английская новелла 1920-х годов: ав-
тореф. дис. … канд. филол. наук: 10.01.05 / Н. К. Ильина; Ленинград. гос. ун-т.
– Л., 1987. – 15 с.
304. Палиевский, П. Гибель сатирика / П. Палиевский // Современная ли-
тература за рубежом. – М.: Советский писатель, 1962. – С. 451–476.
305. Рабинович, В. С. Олдос Хаксли: эволюция творчества: автореф. дис.
… д-ра филол. наук: 10.01.05 / В. С. Рабинович; Урал. гос. пед. ун-т. – Екате-
ринбург, 1999. – 50 с.
306. Рабинович, В. С. Олдос Хаксли: эволюция творчества: моногр. /
В. С. Рабинович. – Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2001. –
448 с.
307. Редина, О. Н. Образы буддийской мифологии в романе Олдоса Хакс-
ли «Остров» / О. Н. Редина // Литература: миф и реальность: сб. материалов. –
Казань: Изд-во КГУ, 2004. – С. 37–40.
308. Редина, О. Н. Пейзажные мотивы в романах О. Хаксли / О. Н. Редина
// Проблемы истории литературы: сб. ст. Вып. 17. / отв. ред. А. А. Гугнин. – М.;
Новополоцк: ИСл РАН, МГОПУ, ПГУ, 2003. – С. 80–85.
309. Редина, О. Н. Путь О. Хаксли к вечной философии / О. Н. Редина //
Идейно-художественное многообразие зарубежной литературы нового и но-
вейшего времени: межвуз. сб. науч. трудов. В 5 ч. Ч. 5. – М.: МГОУ, 2004. –
С. 50–58.
310. Редина, О. Н. «Роман идей» Олдоса Хаксли: моногр. / О. Н. Редина. –
М.: Изд-во МПУ «СигналЪ», 1999. – 137 с.
311. Хаксли, О. Вечная философия / О. Хаксли; пер. с англ.
Е. Бондаренко. – М.: Изд-во Эксмо, 2004. – 464 с.
312. Хаксли, О. Двери восприятия. Рай и ад: трактаты / О. Хаксли; пер. с
англ. С. Хренова; послесл. И. Головачевой. – СПб.: Азбука-классика, 2006. –
224 с.
313. Хаксли, О. Искренность в искусстве и другие эссе / О. Хаксли; пер. с
англ. А. Власовой и С. Нещеретова // Иностранная литература. – М., 2004. –
№ 1. – С. 210–223.

130
 314. Хаксли, О. Как исправить зрение / О. Хаксли; пер. с англ.
И. Н. Сиренко. – М.: Серебряные нити; С. Б. Медков, 2005. – 112 с.
315. Хаксли, О. Шекспир и религия / О. Хаксли; вступл., пер. с англ. и
примеч. М. Шадурского // Всемирная литература. – Мн., 2006. – № 4. – С. 174–
182.
316. Шестаков, В. П. Социальная утопия Олдоса Хаксли – миф и реаль-
ность / В. П. Шестаков // Новый мир. – М., 1969. – № 7. – С. 230–247.
317. Adorno, T. W. Aldous Huxley and Utopia / T. W. Adorno // Adorno,
T. W. Prisms / transl. from the German S. and Sh. Weber. – Cambridge (Mass.): The
MIT Press, 1982. – P. 95–117.
318. Aldous Huxley: A Collection of Critical essays / ed. R. E. Kuehn. –
Englewood Cliffs: Prentice-Hall, Inc., 1974. – 188 p.
319. Aldous Huxley, 1894–1963: A Memorial Volume / ed. J. Huxley. – Lon-
don: Chatto & Windus, 1965. – 175 p.
320. An Encyclopaedia of Pacifism / ed. A. Huxley; introd. M. Birnbaum. –
New York–London: Garland Publishing, Inc., 1972. – 126 p.
321. Atkins, J. Aldous Huxley: A Literary Study / J. Atkins. – London: Calder
& Boyars, 1967. – XXXVII, 218 p.
322. Baker, J. R. Golding and Huxley: The Fables of Demonic Possession /
J. R. Baker // Twentieth Century Literature: A Scholarly and Critical Journal. –
Hempstead, 2000. – Vol. 46, No. 3. – P. 311–327.
323. Bedford, S. Aldous Huxley: A Biography / S. Bedford. – New York: Al-
fred A. Knopf; Harper and Row, 1974. – 769 p.
324. Birnbaum, M. Aldous Huxley’s Quest for Values / M. Birnbaum. – Knox-
ville: The University of Tennessee Press, 1971. – 230 p.
325. Booth, W. C. Yes, but Are They Really Novels? / W. C. Booth // The Yale
Review. – New Haven, 1962. – Vol. 51, No. 4. – P. 630–637.
326. Bowering, P. Aldous Huxley: A Study of the Major Novels / P. Bowering.
– London: The Athlone Press University of London, 1968. – 242 p.
327. Bowersox, H. C. Aldous Huxley: The Defeat of Youth / H. C. Bowersox;
The University of Chicago, Dept. of English Language and Literature. – Chicago,
1946. – 18 p.
328. Brander, L. Aldous Huxley: A Critical Study / L. Brander. – London:
Rupert Hart-Davis, 1969. – 244 p.
329. Brooke, J. Aldous Huxley / J. Brooke. – London: Longmans, Green &
Co., 1954. – 31 p.
330. Chakoo, B. L. Aldous Huxley and Eastern Wisdom / B. L. Chakoo. –
Delhi: Atma Ram & Sons, 1981. – 308 p.

131
 331. Cockshott, G. Music and Nature: A Study of Aldous Huxley /
G. Cockshott // Studies in Aldous Huxley. Vol. 2. – Salzburg: Institut für Anglistik
und Amerikanistik Universität Salzburg, 1980. – 401 p.
332. Diakonova, N. Time and Space in the Works of Aldous Huxley /
N. Diakonova // RuBriCa: The Russian and British Cathedra. – Москва–Калуга,
1996. – Вып. 1. – С. 57–72.
333. Dunaway, D. K. Aldous Huxley Recollected. An Oral History /
D. K. Dunaway. – New York: Carroll & Graf Publishers, Inc., 1995. – XXIII, 225 p.
334. Ferns, C. S. Aldous Huxley: Novelist / C. S. Ferns. – London: The Ath-
lone Press, 1980. – 240 p.
335. Fietz, L. Menschenbild und Romanstruktur in Aldous Huxleys Ideenro-
man / L. Fietz. – Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1969. – 212 S.
336. Ghose, S. Aldous Huxley. A Cynical Salvationist / S. Ghose. – Bombay:
Asia Publishing House, 1962. – 205 p.
337. Henderson, A. Aldous Huxley / A. Henderson. – New York: Russell &
Russell, 1964. – 258 p.
338. Holmes, C. M. Aldous Huxley and the Way to Reality / C. M. Holmes. –
Bloomington: Indiana University Press, 1970. – 238 p.
339. Huxley, A. Collected Essays / A. Huxley. – New York: Bantam Books,
1960. – 400 p.
340. Huxley, A. Literature and Science / A. Huxley. – London: Chatto & Win-
dus, 1963. – 99 p.
341. Huxley, A. On Art and Artists / A. Huxley; ed. and introd. M. Philipson. –
New York: Kraut Reprint Co., 1969. – 320 p.
342. Huxley, A. Texts and Pretexts: An Anthology with Commentaries /
A. Huxley. – London: Chatto & Windus, 1974. – 312 p.
343. Huxley, A. The Human Situation: Lectures at Santa Barbara, 1959 /
A. Huxley; ed. P. Ferrucci. – New York: Harper & Row, 1977. – 261 p.
344. Huxley, A. The Politics of Ecology: The Question of Survival /
A. Huxley. – New York: The Center for the Study of Democratic Institutions, 1963. –
7 p.
345. Huxley, L. A. This Timeless Moment: A Personal View of Aldous Huxley
/ L. A. Huxley. – New York: Farrar, Straus and Giroux, 1968. – 331 p.
346. Krishnan, B. Aspects of Structure, Technique and Quest in Aldous Hux-
ley’s Major Novels / B. Krishnan // Acta universitatis upsaliensis. Studia anglistica
upsaliensia. – Uppsala, 1977. – Vol. 33. – 180 p.
347. Letters of Aldous Huxley / ed. G. Smith. – New York: Harper & Row
Publishers, 1969. – 992 p.
348. May, K. M. Aldous Huxley / K. M. May. – London: Elek, 1972. – 252 p.

132
 349. Meckier, J. Aldous Huxley. Satire and Structure / J. Meckier. – London:
Chatto & Windus, 1969. – 223 p.
350. Meckier, J. Shakespeare and Aldous Huxley / J. Meckier // Shakespeare
Quarterly. – 1971. – Vol. 22, No. 2. – P. 129–135.
351. Patty, J. S. Baudelaire and Huxley / J. S. Patty // South Atlantic Bulletin. –
1968. – Vol. 33, No. 4. – P. 5–8.
352. Paulsell, S. A. Colour and Light: Huxley’s Pathway to Spiritual Reality /
S. A. Paulsell // Twentieth Century Literature: A Scholarly and Critical Journal. –
Hempstead, 1995. – Vol. 41, No. 1. – P. 81–107.
353. Scales, D. P. Aldous Huxley and French Literature / D. P. Scales. – Syd-
ney: Sydney University Press, 1969. – 94 p.
354. Stewart, D. The Ark of God: Studies in Five Modern Novelists (James
Joyce, Aldous Huxley, Graham Greene, Rose Macaulay, Joyce Cary) / D. Stewart. –
London: The Carey Kingsgate Press Ltd., 1961. – 158 p.
355. The Hidden Huxley: Contempt and Compassion for the Masses, 1920–
1936 / ed. D. Bradshaw. – London–Boston: Faber and Faber, 1994. – XXVI, 255 p.
356. Thody, P. Aldous Huxley: A Biographical Introduction / P. Thody. – Lon-
don: Studio Vista, 1973. – 144 p.
357. Watt, D. J. Vision and Symbol in Aldous Huxley’s Island / D. J. Watt //
Twentieth Century Literature: A Scholarly and Critical Journal. – Hempstead, 1968.
– Vol. 14, No. 3. – P. 149–160.
358. Watts, H. H. Aldous Huxley / H. H. Watts. – New York: Twayne Publish-
ers, Inc., 1969. – 182 p.
359. Wickes, G. Aldous Huxley / G. Wickes, R. Frazer // Writers at Work. The
Paris Review Interviews / introd. V. W. Brooks. – New York: The Viking Press,
1963. – P. 193–214.
360. Woodcock, G. Dawn and the Darkest Hour: A Study of Aldous Huxley /
G. Woodcock. – New York: The Viking Press, 1972. – 299 p.

СПИСОК ПУБЛИКАЦИЙ СОИСКАТЕЛЯ

1-А. Шадурский, М. И. Авторитет слова в художественном мире рома-

нов-утопий С. Батлера и Э. Беллами / М. И. Шадурский // Слово и/как власть:
Автор и авторитет в американской культурной традиции. Америка реальная,
воображаемая, виртуальная: материалы XXXI и XXXII междунар. конф. ОИКС,
16–21 декабря 2005 г. и 14–19 декабря 2006 г. / редкол.: Я. Н. Засурский [и др.];
отв. ред. Л. Г. Михайлова. – Москва: Ф-т журн. МГУ, 2006. – С. 8–14.

133
 2-А. Шадурский, М. И. Амбивалентность двух миров в романе-утопии
С. Батлера «Едгин» / М. И. Шадурский // Весн. Брэсц. ун-та. Сер. філал. навукі.
– Брэст, 2005. – № 2. – С. 70–76.
3-А. Шадурскі, М. І. Анталагізацыя утапічнага светапогляду ў
«Лабірынтах» В. Ластоўскага / М. І. Шадурскі // V рэспубліканскія
Калеснікаўскія чытанні: матэрыялы рэсп. навук. канф., 24–26 лютага 2005 г. /
Брэсц. дзярж. ун-т імя А. С. Пушкіна; рэдкал.: З. П. Мельнікава [і інш.]. – Брэст:
Изд-во Академия, 2005. – С. 288–291.
4-А. Шадурский, М. И. Всеобщий момент одержимости (романы-утопии
С. Батлера в оценке О. Хаксли) / М. И. Шадурский // XIX Пуришевские чтения:
Переходные периоды в мировой литературе и культуре: сб. ст. и материалов
междунар. науч. конф., 3–6 апреля 2007 г. / Моск. пед. гос. ун-т; редкол.:
Н. П. Михальская [и др.]; отв. ред. М. И. Никола. – Москва: МПГУ, 2007. –
С. 263–264.
5-А. Шадурский, М. И. Генезис модели мира в литературной утопии /
М. И. Шадурский // Весн. Беларус. дзярж. ун-та. Сер. 4. Філал., журн., пед. –
Мінск, 2006. – № 3. – С. 34–38.
6-А. Шадурский, М. И. Жанровое своеобразие романа С. Батлера «Ед-
гин» / М. И. Шадурский // Теоретические и практические вопросы германской
филологии и обучения иностранным языкам: материалы науч.-практ. конф.
студ. и преп., 28–29 апреля 2004 г. / Брест. гос. ун-т им. А. С. Пушкина; редкол.:
В. Ф. Сатинова [и др.]. – Брест: Изд-во БрГУ, 2004. – С. 141–144.
7-А. Шадурский, М. И. Идеал счастья в рассказе Р. Брэдбери «Придут
теплые дожди» / М. И. Шадурский // Американистика как предмет научного по-
знания: материалы II междунар. науч. конф., 12–14 мая 2004 г. / Белорус. гос.
пед. ун-т им. Максима Танка; редкол.: Т. Е. Комаровская [и др.]. – Минск:
БГПУ, 2006. – С. 117–120.
8-А. Шадурский, М. И. Идейно-тематический аспект английского ро-
мана-утопии / М. И. Шадурский // Мова і культура (Науковий щорічний жур-
нал). – Київ: Видавничий Дім Дмитра Бураго, 2005. – Вип. 8. – Т. VI. Ч. 2. Ху-
дожня література в контексті культури. – С. 71–77.
9-А. Шадурский, М. И. Идея метемпсихоза в романах-утопиях Г. Гессе
«Игра в бисер» и О. Хаксли «Остров» / М. И. Шадурский // VII межвуз. науч.-
метод. конф. молодых ученых, 20 мая 2005 г.: сб. материалов / Брест. гос. ун-т
им. А. С. Пушкина; под общ. ред. А. А. Горбацкого. – Брест: Изд-во БрГУ,
2005. – С. 205–207.
10-А. Шадурский, М. И. Из пустыни во тьму, или апроприация топоса в
романе Питера Экройда «Мильтон в Америке» / М. И. Шадурский // Слово
и/как власть: Автор и авторитет в американской культурной традиции. Америка
реальная, воображаемая, виртуальная: материалы XXXI и XXXII междунар.

134
конф. ОИКС, 16–21 декабря 2005 г. и 14–19 декабря 2006 г. / редкол.:
Я. Н. Засурский [и др.]; отв. ред. Л. Г. Михайлова. – Москва: Ф-т журн. МГУ,
2006. – С. 145–146.
11-А. Шадурскі, М. І. Канцэпты смерці і бессмяротнасці ў рамане-утопіі
О. Хакслі «Востраў» / М. І. Шадурскі // Весці НАН Беларусі. Сер. гуманіт.
навук. – Мінск, 2007. – № 1. – С. 103–111.
12-А. Шадурский, М. И. Квазиутопизм социально-политической притчи
С. Батлера «Едгин» / М. И. Шадурский // V межвуз. науч.-метод. конф. моло-
дых ученых, 29-30 мая 2003 г.: сб. материалов. В 2 ч. Ч. 2. / Брест. гос. ун-т им.
А. С. Пушкина; под общ. ред. А. А. Горбацкого. – Брест: Изд-во БрГУ, 2003. –
С. 208–209.
13-А. Шадурский, М. И. Лабиринты совершенства в английском утопиче-
ском романе / М. И. Шадурский // Проблемы истории литературы: сб. ст.
Вып. 18. / отв. ред. А. А. Гугнин. – Москва; Новополоцк: ИСл РАН, МГОПУ,
ПГУ, 2004. – С. 189–192.
14-А. Шадурский, М. И. Литературная утопия: к вопросу о теории жанра
/ М. И. Шадурский // Литература ХХ века: итоги и перспективы изучения: мате-
риалы Пятых Андреевских чтений, 25–26 янв. 2007 г. / Ун-т Рос. акад. образов.;
под ред. Н. Н. Андреевой [и др.]. – Москва: Экон-Информ, 2007. – С. 30–37.
15-А. Шадурский, М. И. Литературная утопия от Мора до Хаксли: Про-
блемы жанровой поэтики и семиосферы. Обретение острова: моногр. /
М. И. Шадурский. – Москва: Изд-во ЛКИ, 2007. – 160 с.
16-А. Шадурскі, М. І. Міфапаэтычныя вытокі топасу вострава ў
англійскай літаратурнай утопіі / М. І. Шадурскі // Весці НАН Беларусі. Сер.
гуманіт. навук. – Мінск, 2006. – № 5. Ч. 1. – С. 148–150.
17-А. Шадурский, М. И. Моделирующий потенциал концепции истории в
жанре утопии / М. И. Шадурский // Материалы XXXV междунар. науч. конф.,
13–18 марта 2006 г. Вып. 14. История зарубежных литератур: национальное,
транснациональное, универсальное / Санкт-Петербург. гос. ун-т; отв. ред.
И. В. Лукьянец. – Санкт-Петербург: Филол. ф-т СПбГУ, 2006. – С. 30–34.
18-А. Шадурский, М. Остров на карте английской литературы, или Новое
открытие хорошо забытых координат (текст и контекст эпистолярного рассказа
Генри Невилла «Остров Пайнса») / Максим Шадурский // Всемирная литера-
тура. – Минск, 2007. – № 3. – С. 198–204.
19-А. Шадурский, М. И. Пессимистическая ревизия утопического мира /
М. И. Шадурский // VI межвуз. науч.-метод. конф. молодых ученых, 14 мая
2004 г.: сб. материалов / Брест. гос. ун-т им. А. С. Пушкина; под общ. ред.
А. А. Горбацкого. – Брест: Изд-во БрГУ, 2004. – С. 301–303.
20-А. Шадурский, М. И. Политико-социальная парадигма в структуре ху-
дожественной модели мира в литературной утопии / М. И. Шадурский // Весн.

135
Беларус. дзярж. ун-та. Сер. 4. Філал., журн., пед. – Мінск, 2007. – № 2. – С. 33–
39.
21-А. Шадурский, М. Полуапокалиптичность утопической мечты в ро-
мане О. Хаксли «Остров» / М. Шадурский // Проблема свободы выбора в аме-
риканской цивилизации: материалы ХХХ междунар. конф. американистов Рос-
сии, 17–22 декабря 2004 г. / редкол.: Я. Н. Засурский [и др.]; отв. ред.
Л. Г. Михайлова. – Москва: Ф-т журн. МГУ, 2004. – С. 373–381.
22-А. Шадурский, М. И. Поэзия тишины в романе-утопии О. Хаксли
«Остров» / М. И. Шадурский // Проблемы истории литературы: сб. ст. Вып. 19.
/ редкол.: А. А. Гугнин (отв. ред.) [и др.]. – Москва; Новополоцк: ИСл РАН,
МГОПУ, ПГУ, 2006. – С. 295–302.
23-А. Шадурский, М. И. Прекрасный новый мир и несуществующий ост-
ров в «Утопии» Т. Мора / М. И. Шадурский // Актуальные проблемы германи-
стики и профессионально-педагогического иноязычного образования: межвуз.
сб. науч. ст. Вып. 2. / под общ. ред. Е. Г. Карапетовой. – Барановичи: БарГУ,
2005. – С. 163–174.
24-А. Шадурский, М. И. Приближение к вечным образам и ситуациям в
эпистолярном рассказе Г. Невилла «Остров Пайнса» / М. И. Шадурский // Ли-
тература Великобритании в контексте мирового литературного процесса. Веч-
ные литературные образы: тез. докл. XVII междунар. науч. конф., 24–27 сен-
тября 2007 г. / Орлов. гос. ун-т; редкол.: Е. А. Михеичева (науч. ред.) [и др.]. –
Орел: Изд-во ОГУ, 2007. – С. 19–20.
25-А. Шадурский, М. И. Просветительская парадигма мироотношения и
утопический проект Д. Дефо / М. И. Шадурский // Взаимодействие литератур в
мировом литературном процессе. Проблемы теоретической и исторической по-
этики: материалы Х междунар. науч. конф., 19–21 сентября 2004 г. В 2 ч. Ч. 2. /
Гродн. гос. ун-т им. Янки Купалы; отв. ред. Т. Е. Автухович, А. С. Смирнов. –
Гродно: ГрГУ, 2005. – С. 321–326.
26-А. Шадурский, М. И. Своеобразие художественного мироотношения в
немецкоязычном романе-утопии / М. И. Шадурский // Профессионально на-
правленное преподавание иностранного языка в контексте поликультурной па-
радигмы: материалы респ. науч.-метод. семинара, 20 января 2005 г. / Брест. гос.
ун-т им. А. С. Пушкина; отв. ред. А. А. Горбацкий. – Брест: Изд-во БрГУ, 2005.
– С. 129–135.
27-А. Шадурский, М. И. Семантика художественной модели мира в лите-
ратурной утопии / М. И. Шадурский // Вестн. Санкт-Петербург. ун-та. Сер. 9.
Филол., востоковед., журн. – Санкт-Петербург, 2007. – № 3. Ч. 2. – С. 84–90.
28-А. Шадурский, М. Символика имен и чисел в романе-утопии Олдоса
Хаксли «Остров» / М. Шадурский // Славянскія літаратуры ў кантэксце
сусветнай = Slavonic Literatures within the World Context: зб. навук. арт. У 3 т.

136
Т. 1. / Беларус. дзярж. ун-т, філал. ф-т.; рэдкал.: Г. М. Бутырчык (адк. рэд.) [і
інш.]. – Мінск: Выд. цэнтр БДУ, 2007. – С. 289–295.
29-А. Шадурский, М. И. Телеосфера художественной модели мира в ли-
тературной утопии / М. И. Шадурский; Белорус. гос. ун-т. – Минск, 2007. –
28 с.: табл. – Библиогр.: с. 23–27. Деп. в ИНИОН РАН 22.01.07, № 60163 // Де-
понированные научные работы. – Москва, 2007. – № 6. – С. 7.
30-А. Шадурский, М. И. Топос острова в структуре художественной мо-
дели мира английской литературной утопии / М. И. Шадурский // Вестн. По-
лоцк. гос. ун-та. Сер. А. Гуманит. науки. – Новополоцк, 2007. – № 1. – С. 118–
124.
31-А. Шадурский, М. И. Топосфера художественной модели мира в анг-
лийской литературной утопии XVI–XVIII веков / М. И. Шадурский // Лите-
ратура Великобритании и романский мир: тез. докл. междунар. науч. конф. и
XVI съезда англистов, 19–22 сентября 2006 г. / Новгород. гос. ун-т им. Яро-
слава Мудрого. – Великий Новгород: НовГУ, 2006. – С. 142–143.
32-А. Шадурский, М. И. Фундаментальная минитема романа-утопии
О. Хаксли «Остров» / М. И. Шадурский // Вопросы германской филологии и
методические инновации в обучении и воспитании: материалы IX респ. науч.-
практ. конф., 25 марта 2005 г. / Брест. гос. ун-т им. А. С. Пушкина; редкол.:
А. Н. Гарбалев [и др.]. – Брест: Изд-во БрГУ, 2005. – С. 113–117.
33-А. Шадурский, М. И. Этос как жанрообразующая константа англий-
ской литературной утопии / М. И. Шадурский // Автор как проблема теоретиче-
ской и исторической поэтики: сб. науч. ст. В 2 ч. Ч. 1. / редкол.: Т. Е. Автухович
(отв. ред.) [и др.]. – Минск: РИВШ, 2007. – С. 273–279.
34-А. Шадурский, М. И. Я-концепция в поэзии утопического острова
О. Хаксли / М. И. Шадурский // Английская литература в контексте мирового
литературного процесса: тез. докл. междунар. науч. конф. и XV съезда англи-
стов, 19–22 сентября 2005 г. / Рязан. гос. пед. ун-т им. С. А. Есенина; отв. ред.
В. Г. Решетов. – Рязань: РГПУ, 2005. – С. 173.
35-А. Шадурскі, М. І. Terra utopica: нацыянальны і універсальны модусы
мастацкага свету ў «Новай Атлантыдзе» Ф. Бэкана і «Лабірынтах»
В. Ластоўскага / М. І. Шадурскі // Сучасны літаратурны працэс: пісьменнік і
жыццё: матэрыялы рэсп. навук. канф., 11 мая 2006 г. / Нац. акад. навук
Беларусі, Ін-т літ. імя Янкі Купалы; рэдкал.: І. Г. Баўтрэль [і інш.]; адк. рэд.
С. С. Лаўшук. – Мінск: Беларус. навука, 2006. – С. 315–319.
36-А. Shadurski, M. Absences Surrounding Presence: The Theme of Educa-
tion in A. Huxley’s Utopia Island / M. Shadurski // Преподавание английского
языка как языка международного общения в информационную эпоху = Teach-
ing English as a World Language in the Information Age: материалы междунар.

137
науч. конф., 3–5 ноября 2004 г. / Минск. гос. лингвист. ун-т; редкол.:
Ю. В. Стулов (отв. ред.) [и др.]. – Минск: МГЛУ, 2006. – С. 120–125.
37-А. Shadurski, M. I. Closed Space as the Criterion of Existentialist Being /
M. I. Shadurski // Материалы ежегод. науч. конф. студ. и магистр. МГЛУ, 19–20
апреля 2001 г. В 3 ч. Ч. 2. / Минск. гос. лингвист. ун-т; отв. ред. Н. П. Баранова.
– Минск: МГЛУ, 2001. – С. 147–150.
38-А. Shadurski, M. Deontologisches Erbe des utopischen Romans Das Glas-
perlenspiel von H. Hesse / M. Shadurski // Вопросы германской филологии и осо-
бенности преподавания иностранных языков на современном этапе: материалы
респ. науч.-практ. конф., 17 апреля 2003 г. / Брест. гос. ун-т им. А. С. Пушкина;
отв. ред. А. Н. Гарбалев – Брест: Изд-во БрГУ, 2003. – С. 113–116.
39-А. Shadurski, M. Shakespeare’s Parallel Universe in A. Huxley’s Utopian
Novel Island / Maxim Shadurski // Актуальные проблемы изучения англоязыч-
ных литератур: междунар. сб. науч. ст. Вып. 5. Параллели и меридианы / ред-
кол.: А. М. Бутырчик [и др.]. – Минск: РИВШ, 2006. – С. 44–51.
40-А. Shadurski, M. The Pluralistic Mystery of Existence: Defining and Rede-
fining Shakespeare in A. Huxley’s Utopian Novel Island / Maxim Shadurski // Аме-
риканские исследования: ежегодник, 2004–2005. Европа и Соединенные Штаты
Америки: взгляд извне / редкол.: О. Ю. Анцыферова [и др.]; под ред.
Ю. В. Стулова. – Минск: Пропилеи, 2006. – С. 358–362.
41-А. Shadurski, M. The Shape of Things to Survive: A. Huxley’s Revival of
Utopia / Maxim Shadurski // Американские исследования: ежегодник, 2004–2005.
Европа и Соединенные Штаты Америки: взгляд извне / редкол.:
О. Ю. Анцыферова [и др.]; под ред. Ю. В. Стулова. – Минск: Пропилеи, 2006. –
С. 363–368.
42-А. Shadurski, M. I. The Enlightening Essence of Contemplation in
A. Huxley’s Novel Island / M. I. Shadurski // Материалы ежегод. науч. конф. студ.
и магистр. МГЛУ, 23 апреля 2002 г. В 3 ч. Ч. 3. / Минск. гос. лингвист. ун-т;
отв. ред. Н. П. Баранова. – Минск: МГЛУ, 2002. – С. 237–239.

138
 ПРИЛОЖЕНИЕ A

Схема – Трансформация исторического опыта в литературной утопии

коррелят

историческое логическое

реально-исторический вариант логический вариант

концепции истории концепции истории
акт учреждения («сотворения»)

принцип принцип
реальности долженствования
утопического мира

вектор вектор
линейность исторического цикличность исторического
процесса в горизонтальной процесса в вертикальной
перспективе перспективе

атрибут атрибут
хаотичность, бытийственность,
конечность континуальность

139
 ПРИЛОЖЕНИЕ B

Мифопоэтические источники топосферы художественной мо-

дели мира в литературной утопии

Топос острова как некоторого всецело благополучного места был извес-

тен мифологиям и литературам разных времен и народов задолго до появления
«Утопии» Т. Мора (таблица 1). Хронологически первые представления о пло-
дородном острове были нанесены на глиняные таблицы шумерскими служите-
лями домов знаний. Согласно «Сказанию об Энки и Нинхурсаг» (конец III –
нач. II тыс. до н.э.), космический отсчет времени начался на острове Дильмун,
ибо «Дильмун страна пресветлая, Дильмун страна непорочная, // …Дильмун
страна воссиянная». В мифологии Шумера Дильмун идентифицируется с краем
плодородия, и негатив бытия перефразирован на острове с обратным знаком:
«Птица смерти не накликает смерти, <…> // Там хворь глазная – “я хворь глаз-
ная” – не говорит» [10, с.33]. Космогонически важный остров Дильмун впо-
следствии не утрачивает своего значения, становясь центром политического
влияния Месопотамии. Подобная тенденция воплотилась также и в диалогах
Платона об Атлантиде. По справедливому замечанию В. А. Гуторова, ядро уто-
пической мысли античности составляли «чрезвычайно распространенный по
всему земному шару миф о “Золотом веке”, т.е. совокупность представлений о
счастливом существовании людей в далеком прошлом» [135, с.16]. В диалогах
«Тимей» и «Критий» (ок. IV в. до н.э.) Платон подверг рациональной обработке
миф о счастливом крае, устроенном на благо людей, что проявилось в наличии
социального порядка, государственной власти, шестидесятитысячного войска, а
также святилищ, дворцов, гаваней и т.д. на острове перед Гибралтарским про-
ливом. Центр Атлантиды маркирован святым храмом Клейсто и Посейдона, от-
куда начинается отсчет концентрической архитектуры острова, равно как и ми-
фопоэтической модели мира. Как утверждает Д. В. Панченко, фантазия фило-
софа-идеалиста питалась описаниями сказочно богатой Персии (Экбатана),
найденными в «Истории» Геродота, которая пленила его «образами, представ-
шими перед его воображением в рассказах о Востоке» [165, с.112]. В силу кон-
кретно-исторических причин (кризис афинского полиса) Платон не мог доволь-
ствоваться картинами блаженных островов потустороннего мира. Остров Ат-
лантида изображался им как великое государство, овладевшее «Ливией вплоть
до Египта и Европой вплоть до Тиррении» [94, с.466], справедливо управляемое
союзом царей и отдаленное от греков во времени.

140
 Семантическое наполнение топоса острова определялось также локализа-
цией художественного пространства в координатах потустороннего мира. Из
Древнего Египта до нас дошел папирус со «сказкой» о «Потерпевшем корабле-
крушение» (ок. XXV в. до н.э.). В результате кораблекрушения повествователь
оказался единственным уцелевшим мореплавателем, которого вынесло волной
на берег. Осмотревшись на одиноком острове в Красном море, путешественник
отведал плодов, произраставших на нем, и заключил, что «не существует того,
что там не было» [14, с.174]. «Подобный» случай произошел и с богом-змеем,
властелином острова Ка, пережившим утрату близких. В древнеегипетской ми-
фологии душа мыслилась как подобие, двойник человека, именуемый Ка. По-
этому остров, носящий такое же название, может представлять собой разверну-
тую метафору двойника реального мира (отсюда и «подобные» происшествия с
мореплавателем и змеем, утратившими самое ценное в действительности). На
острове, по ту сторону сущего, обретение полноты жизни оказывалось возмож-
ным через его подобие. Древние греки обнаруживали изобилие, блаженство и
спасение также на островах. В поэме «Теогония» (ок. VIII в. до н.э.) Гесиод
вместе с переложением мифа о творении Вселенной и генеалогии богов упоми-
нал острова сестер Гесперид, которые обладали талантом песнопения и обере-
гали «золотые, прекрасные яблоки», наделенные омолаживающей силой, живя
на крайнем западе – там, «где граница земли» [7, с.186]. Как и египетскому бо-
гу-змею, им предписывалась охрана острова, находящегося за гранью дейст-
вительности и имеющего целительные свойства.
Генетическим аналогом островов Гесперид был яблочный остров (име-
нуемый Великой землей, Землей жизни, Землей женщин) в кельтской мифоло-
гии. Начало путешествия заглавного героя древнеирландской саги «Плавание
Брана, сына Фебала, в Землю жизни» (ок. VIII в.) предваряется красочным опи-
санием этого далекого края, в котором на ста пятидесяти островах обитает ог-
ромное множество женщин, где постоянно звучит ласкающая слух музыка и
нет ни гниения, ни смерти. Достигнув Земли жизни, Бран и его соратники пе-
реживают полноту существования на ней, ибо там не властвует время: «Им по-
казалось, что всего лишь год прошел – минули же годы. Ни в чем не знали они
лишений» [39]79. Посещение острова, на котором произрастают яблоки вечной
молодости, лежащем там, куда уходит солнце, обеспечивает бессмертие Брану,
а его странствиям – бесконечность. Кульминацией жизненных странствий бри-
танского короля Артура стал его переход в Землю жизни. Как повествует
Гальфрид Монмутский в «Истории королей Британии» (Historia Regum Britan-
niae, ок. 1138), в жестоком бою со своим племянником Модредом «смертель-
ную рану получил и сам прославленный король Артур, который после перепра-

79
Ссылка на данный электронный ресурс приводится без указания страниц. – М. Ш.

141
вы для лечения на остров Аваллона, оставил после себя корону Британии…»
[11, с.124]. Руководствуясь названием острова, этимологически восходящим к
валлийскому корню aval – яблоко, можно заключить, что последней обителью
Артура была мифологическая страна изобилия, блаженства и спасения, знако-
мая и древним египтянам, и древним грекам, и древним ирландцам.
Особое место среди рассматриваемых мифопоэтических вариантов зани-
мает остров в древнеанглийской поэме «Феникс» (Fugel fenix) из «Эксетерского
кодекса» (The Exeter Book, ок. 940). Составители «Словаря библейской тради-
ции в английской литературе», перечисляя содержащиеся в книгах Священного
Писания упоминания островов, указывают на частое восприятие этих земель
как языческих мест (Ис. 11:11, 49:1, 51:5, 66:19), которые испытывают на себе
гнев Божий (Иез. 39:6, Соф. 2:11) и, наконец, принимают власть Бога (Пс. 71:10,
96:1)80. В поэме «Феникс», фикциональное пространство которой подверглось
христианизации, аллегорически представлена искупительная смерть и после-
дующее воскрешение Христа в образе огненной птицы. В отличие от изоби-
лующих всяческими плодами и богатствами островов реального или потусторон-
него мира, жизнеспособность острова в поэме утверждается за счет самосожжения
феникса ради поддержания жизни мирового древа, которому «суждено столько
невредимым быть, сколько мир стоять будет» [38]81. Островное местонахождение
этой благородной земли решает проблему границы с окружающим греховным
миром, и поэтому острову, лежащему в восточных краях, неведомы «ни знаки
печали, ни возраст и горе, ни трудная смерть, ни грех…» [38]. Ось мира, прохо-
дящая через дерево, указывает дорогу в небеса сквозь самопожертвование, при-
чем дорога эта не пролегает через изобилие и не ведет к материальному вели-
чию. Остров в поэме «Феникс» представляет собой не просто метафору изоби-
лующего добром края, но является аналогом врат, в небеса открывающихся.

80
См.: A Dictionary of Biblical Tradition in English Literature / gen. ed. D. L. Jeffrey. – Michigan: Grand
Rapids, 1992. – P. 383.
81
Ссылка на данный электронный ресурс приводится без указания страниц. – М. Ш.

142
Таблица 1 – Структурно-семантические особенности
мифопоэтического топоса острова

Варианты топоса острова в мифопоэтике

Параметры мифопоэтиче- остров в посю- остров в поту- остров как
ского топоса острова стороннем мире стороннем мире прототип рая
на земле
Координаты (*) (*)
запад запад восток
Атрибут центра храм змей дерево
дерево
Характеристики изобилие изобилие блаженство
величие спасение спасение
блаженство

Условные обозначения
(*) – локализация неопределенна

143
 Топосфера художественной модели мира в английской литера-
турной утопии XVI–XVIII веков

Творческое новаторство Т. Мора состояло в максимально точном опреде-

лении геофизических параметров острова, на котором располагалось идеальное
государство. Морская граница Утопии простиралась в общей сложности на 700
миль, придавая острову форму вытянутого к концам полумесяца: «Рога его раз-
делены заливом, имеющим протяжение приблизительно в 11 миль» [12, с.107].
Материковая принадлежность земель была преобразована в островную по воле
правителя Утопа, который распорядился «провести море вокруг земли». Един-
ственно возможным путем в Утопию стала гавань, находящаяся во внутренней
части острова и делающая вход в залив опасным из-за мелководья и подводных
утесов. Стремление к недосягаемости и территориальной замкнутости было
призвано гарантировать высокий уровень внутреннего благосостояния, не по-
хожий на проявления внешнего мира. Описывая совершенное мироустройство,
Т. Мор не оставил ключа к тайне местонахождения Утопии на географической
карте мира. Первое издание «Утопии», вышедшее в Лувене в 1516 г., сопрово-
ждалось приветственным письмом Т. Мора антверпенскому государственному
служащему Петру Эгидию, в котором первый сетовал на неведение, «в какой
части Нового Света находится Утопия» [4, с.7], проистекающее из их собствен-
ной невнимательности либо неточности португальского путешественника Ра-
фаила Гитлодея, прожившего там более пяти лет. Теоретические построения на
этот счет неизменно вызывают в памяти образы древних цивилизаций Азии и
Африки, о которых гуманист Мор был прекрасно осведомлен. Вместе с тем,
текст «Утопии» содержит упоминание четырех плаваний Америго Веспуччи; в
ходе последнего путешествия, говорится в «Утопии», Гитлодей вместе с два-
дцатью четырьмя другими членами экипажа предпочел следовать своим мар-
шрутом, который и привел его в Утопию. Именно поэтому с художественным
проектом Т. Мора связывают первые импульсы мечтаний о земном рае, воз-
вращенном на американском континенте в целом (Ф. Аинса) или в его отдель-
ных уголках (А. Э. Морган). Согласно предположению М. П. Алексеева, «упо-
минание в “Утопии” Веспуччи и даже наличие в ее тексте заимствования слу-
чайного эпизода из повествования о “четырех плаваниях” не дает нам доста-
точных оснований связывать замысел Т. Мора с его особым интересом к ново-
открытому американскому континенту» [124, с.48]. Принимая гипотезу ученого
о том, что автора «Утопии» прежде всего интересовали географические районы,
питающиеся греко-византийской и римско-италийской культурами, заметим
также, что «открытие» Америки англичанами состоялось почти столетие спустя

144
после написания «Утопии»82, поэтому мотив путешествия, модернизированный
недавними географическими открытиями, служил сюжетообразующим карка-
сом, структурирующим спекуляции о наилучшем государственном устройстве.
Неопределенность географического расположения Утопии оттеняется
сходством топографии острова с современной Т. Мору Англией. Береговая ли-
ния Англии имела такое же протяжение, как и Утопии; количество городов с
местным самоуправлением (лат. civitates83) в обеих странах было одинаковым.
По словам П. Экройда, столица Утопии Амаурот «представляет собой обрат-
ную проекцию Лондона; он занимает ту же площадь… и размещается за отло-
гими холмами, за которыми зарождается река, похожая на Флит» [203, с.171].
Исторические корни подобного переустройства действительности творческим
воображением следует искать, по мнению В. Я. Проппа, в фольклорных тек-
стах: «Человек переносит в иное царство не столько свое социальное устрой-
ство, но и формы жизни и географические особенности своей родины» [58,
с.248]. Топография Утопии отличается от английской своей строгой симмет-
ричностью: «…одинакова повсюду и внешность, насколько это допускает ме-
стность» [12, с.109]. Города в Утопии удалены друг от друга на равные рас-
стояния, позволяющие проводить в пути не более одного дня. «Город Амаурот
считается первым и главенствующим, так как, находясь в центре страны, он по
своему расположению удобен для представителей всех областей» [12, с.109].
Геометрический центр Амаурота образован культовым сооружением –
храмом Митры, в который стекаются представители различных вероисповеда-
ний, независимо от конфессиональных и ритуальных расхождений в практике
верований. Градообразующую роль в Утопии играет также принцип деления
города на четыре сегмента, каждый из которых центрирован вокруг рынка «со
всякими предметами» [12, с.128]. Части города соединены с центром улицами,
застроенными трехэтажными домами с внутренними двориками, «к задним час-
тям домов на всем протяжении улицы прилегает сад…» [12, с.114]. Итак, в го-
роде, расположенном в центре страны, жизненный центр семантизирован ду-
ховностью, сопряженной со свободой вероисповедания. На центробежной ор-
бите находятся зоны потребления, подчиненные духовному началу. Помимо
этого, все грязное и больное оказывается на периферии города, изобилующего
зеленью. Исследуя систему первобытной, а затем античной образности,
О. М. Фрейденберг указывала на то, что «локализация сюжета важна не столько
своим обозначением географического сценария рассказа, сколько семантиче-
ским показанием внутренних связей между именем страны и локализованным в
ней рассказом» [69, с.240–241]. Неполная окружность страны, равно как и
82
Напомним, что первые неудавшиеся попытки обосноваться в Северной Америке предпринимались
англичанами в 1584–1589 гг. Привилегия, дававшая право перевозить людей и основывать колонии на амери-
канском континенте, была дарована королем Иаковом I лондонской компании «Виргиния» в 1606 г.
83
В переводе Р. Робинсона (1551) на английский язык: cities, or shire towns [4, с.50].

145
квадратообразность столицы-центра, подчеркивает весомость человеческого
фактора над силами природы, допущенными в город в виде сада. Остров, смо-
делированный Т. Мором в «Утопии», настолько отстоит от наличного мира
своей рукотворной нереальностью, насколько превосходит его симметричной
правильностью своих форм84.
Разработанный Т. Мором топос острова получил свое дальнейшее разви-
тие в английской литературе благодаря утопии «Новая Атлантида» (New Atlan-
tis, 1627) философа-эмпирика и лорда-канцлера Англии Фрэнсиса Бэкона
(1561–1626). Художественный замысел Ф. Бэкона был локализован в Тихом
океане по пути из Перу в Японию и Китай. Такой вариант локализации вы-
мышленного пространства послужил своего рода откликом на основанную в
1600 г. Ост-индскую компанию, отвечающую английским экономическим ин-
тересам. Обращая взор к «Южному морю», Бэкон, по предположению
Ю. П. Михаленко, «хотел поощрить английских авантюристов к открытию но-
вых земель…» [156, с.11]. Изнурительное плавание команды корабля увенча-
лось в утопии невероятным успехом: «Спустя полтора часа вошли мы в удоб-
ную бухту, служившую гаванью красивому городу, не слишком большому, но
отлично построенному и с моря выглядевшему весьма живописно» [6, с.5]. Ав-
тор предвосхищает изложение моральных и научно-технических аспектов ху-
дожественного мира, создавая образный ореол привлекательности, справедли-
вости и умеренности вокруг пространства новооткрытого острова «за преде-
лами Старого и Нового Света». Об этом свидетельствует девятикратный повтор
описательного эпитета fair в тексте произведения. Наибольшее накопление лек-
сической единицы приходится на первые и последние страницы утопии, обра-
зующие своеобразную семантическую границу, за которой разворачивается мир
«не свой», а значит, непривлекательный, несправедливый и неумеренный: a fair
city [4, c.152], three fair streets, a fair and spacious house, a fair parlour [4, c.155],
Bensalem in the likeness of a fair beautiful Cherubin, mortal men more fair and ad-
mirable [4, c.173], a fair chamber [4, c.176], fair and large baths [4, c.178], long and
fair galleries [4, c.184]85.
Равнинность и необъятность Новой Атлантиды, воспринимаемые рас-
сказчиком-мореплавателем, отличают остров тем, что его периметр превосхо-
дит окружность Утопии в 8 раз. В подобном расширении плоскости фикцио-
84
Еще дальше в вопросах городской симметрии шагнул итальянский гуманист Томмазо Кампанелла в
утопии «Город Солнца» (1602). Во время плавания по Индийскому океану рассказчик-мореход оказался на ост-
рове Тапробана (так скорее всего назывался в то время Цейлон), затем в сопровождении туземцев он был дос-
тавлен в Город Солнца, расположенный на высоком холме. Четверо ворот города были обращены к четырем
сторонам света, четыре мощеные дороги вели от каждых ворот к центру, где «на вершине горы находится от-
крытая и просторная площадь, посредине которой возвышается храм, воздвигнутый с изумительным искусст-
вом» [16, с.145]. Крест, вписанный в план Города Солнца, говорит о потенциальной безграничности совершен-
ного края, в то время как концентричность города напоминает строение Вселенной. Как заключает
А. А. Стригалев, «такую идею… Кампанелла обрел в гелиоцентрической системе Коперника» [179, с.92].
85
Выделено нами. – М. Ш.

146
нального пространства английской литературной утопии улавливается крепну-
щий фантом будущей империи. Два топонима используются Ф. Бэконом для
номинации созданного его воображением мира: Новая Атлантида и Бенсалем.
Бэкон подвергает корректировке версию Платона о гибели Атлантиды, утвер-
ждая, что Америка – та великая земля к западу от Гибралтара, некогда управ-
лявшая частью Европы и Африкой и временно погрязшая в водной пучине.
Именно Америка, по мысли Бэкона, достойна звания великой Атлантиды, в то
время как Новая Атлантида, размещенная им в другой части планеты, является
законной наследницей мощи и величия первой. Остров носит также имя Бенса-
лем, состоящее из двух корней: в переводе с иврита ben – сын, salem – первона-
чальное название Иерусалима86, этимологически восходящее к корню shlm –
мир. Топос острова приобретает в данном случае новую семантическую моти-
вировку, которую можно представить в противопоставлении мир – война как
атрибуте внутреннего и внешнего пространств. Соотношение центра и перифе-
рии в Новой Атлантиде должно быть восстановлено гипотетически, ибо в силу
преднамеренной или неизбежной незавершенности авторского замысла в про-
изведении только намечен путь с самого края в центр, из гавани в Дом чуже-
странцев и далее в Коллегию шести дней творения, определяющую пересечение
всех дорог и стремлений воображаемой страны. Живописание всевозможных
научно-технических достижений мысленно приближает читателя к Дому Соло-
мона, служащему всем гражданам, однако открытому для избранных. Как спра-
ведливо замечает Ю. М. Лотман, «топос всегда наделен некоторой предметно-
стью, поскольку пространство всегда дано человеку в форме какого-либо кон-
кретного его заполнения» [52, с.280]. Конкретными образами, наполняющими
топос острова в «Новой Атлантиде», служат продукты познания, расширяющие
«власть человека над природой» [6, с.26] в определенных географических гра-
ницах – на острове.
Внутри островного пространства реализовал свой «мироустроительный»
проект «Республика Океания» (The Commonwealth of Oceana, 1656) английский
политический философ Джеймс Гаррингтон (1611–1677). Республиканская
форма правления, по Гаррингтону, идеально подходила именно островам. Оп-
ределение точного местонахождения вымышленной Океании на карте мира вы-
зывает известную со времен Т. Мора сложность. В первой части утопии
Дж. Гаррингтон углубляется в историю четырех вариантов республиканского
устройства, существовавших, как ему известно, в Израиле, Швейцарии, Гол-
ландии и Греции. Если положиться на идею Э. Кассирера о соотношении поня-
тийной и астрологической географии («Каждой планете, как и каждой отдель-
ной неподвижной звезде, приписывается определенное географически-астроло-

86
Город Салим упоминается в книгах Библии (Быт. 14:18, Пс. 78:1).

147
гическое значение…» [86, с.209]), можно заключить, что расположение госу-
дарств расчленяет земное пространство на четыре области, окружающие Океа-
нию с четырех сторон света и делающих ее своеобразным центром правления.
Текст произведения предваряет эпиграф «De te fabula narratur», заимствованный
автором из «Сатир» римского поэта Горация: «…но чему ты смеешься?.. Лишь
имя // Стоит тебе изменить, не твоя ли история это?..»87. Поместив Океанию в
окружении государств с республиканским строем, Гаррингтон посредством
эпиграфа, как Мор при помощи описаний Утопии, начал повествование, в кото-
ром должны проступить контуры Англии. В 50-е гг. XVII в. это было вызвано
атмосферой революции, когда, как отмечает А. Л. Мортон, вымышленная стра-
на «казалась не далеким островом или волшебной мечтой, а вполне реальной
возможностью, которая в любую минуту могла принять конкретные формы в
самой Англии» [158, с.96].
Описание природных ландшафтов Океании не нашло места в творческом
замысле Дж. Гаррингтона, редко отвлекавшегося на изящество художественной
образности. Зато не лишен концептуального своеобразия топоним Океании: сто-
лица острова именуется Эмпориумом. Важной составляющей утопического ми-
ромоделирования становится существование центра коммерческой деятельности
(греч. εµπορος – купец), совпадающего с геополитическим центром острова. Ку-
пля-продажа возводится Гаррингтоном в ранг обязательных условий расширения
жизненного пространства Океании. Завершая свою утопию, Дж. Гаррингтон уве-
ряет читателя в том, что «рост Венеции подчинен законам моря, в то время как
законы моря подчиняются росту Океании» [27, с.416]. Таким образом, в «Океа-
нии» намечается попытка переосмысления привычной границы, разделяющей
художественное пространство на Emporium и Imperium. Стремление к тотальной
централизации «своего» и периферизации «чужого» определяет специфику про-
странственного эксперимента в «Республике Океании», которым дополняется
топосфера английской литературной утопии.
Заложенная Дж. Гаррингтоном тенденция выхода утопического замысла в
периферийный мир подверглась художественному тестированию в эпистоляр-
ном рассказе «Остров Пайнса» (The Isle of Pines, 1668) английского писателя и
общественного деятеля Генри Невилла (1620–1694). Кораблекрушение поща-
дило в произведении Невилла пятерых англичан, среди которых был мужчина и
четыре женщины. Они достигли спасительного берега на некоем острове по-
среди Индийского океана вблизи Мадагаскара. Неудачливым путешественни-
кам открылась живописная картина царящей на острове природной гармонии и
изобилия: целительный воздух, чье спокойствие нарушается только тропиче-
скими ливнями и щебетом птиц; всевозможные яства, запас которых никогда не

87
Перевод М. Дмитриева.

148
истощается. Экзотический остров имел овальную форму, простирающуюся на
500 миль вдоль берега, и напоминал тем самым метрические параметры Уто-
пии. Знаковой для XVII в. координатой была terra australis incognita, т.е. неиз-
вестная южная земля, тогда еще не нанесенная на карту мира европейскими
мореплавателями88. Символическим центром острова выступает ритуальное ме-
сто удовлетворения потребностей в репродукции. Сначала оно используется в
своем прямом назначении, с ростом численности жителей острова эта площадка
около дерева служит для проведения свадебных церемоний, благословляющих
воспроизводство населения. Однако плодородие сменяется увяданием, невоз-
держание – наказанием; как рассуждает внук протагониста Пайнса, «…среди
большого числа людей беспорядки учащаются: сильный стремится притеснить
слабого, и никакие религиозные обязательства не в силах обуздать распутный
нрав человека…» [13, с.213]. В самом начале своего пребывания на острове
Пайнс пророчески заявляет, что остров, «дай ему руки, умеющие его возделы-
вать, мог бы казаться раем» [13, с.211]. В итоге раем остров Пайнса не стал, не
дождавшись такого трудолюбивого и расчетливого хозяина, как Робинзон Кру-
зо. Вместе с утратой урбанистической ткани89 и восходящего к Бэкону пафоса
рациональной экспансии новооткрытых земель английский топос острова ока-
зался максимально приближенным благодаря Г. Невиллу к зарождающейся
идее «естественного состояния» человечества.
Интенсивное освоение англичанами американского континента в XVII –
начале XVIII вв. значительно повлияло на особенности топосферы художест-
венной модели мира в английской литературной утопии. По наблюдению
Д. М. Урнова, «отважные корабельщики держат путь “на Запад”, умы устрем-
ляются в ту же сторону, литература “ложится этим курсом”… – остров как ме-
сто действия обозначен» [182, с.6]. В романах Дэниэла Дефо (ок. 1660–1731)

88
Неисследованность Южной земли давала простор утопическому воображению, разбуженному много-
численными отчетами путешественников. Практически одновременно с «Островом Пайнса» в свет вышел роман
немецкого писателя Г. Я. К. Гриммельсгаузена «Симплициссимус» (Der abenteuerliche Simplicissimus, 1668), в
шестой части которого предприняты знакомые сюжетные ходы с кораблекрушением, спасением на необитаемом
острове и обретением полноты естественной жизни. Примечателен тот факт, что оба острова, находящиеся неда-
леко от Южной земли, были открыты голландскими кораблями под предводительством капитана Генриха Корне-
лия ван Слоеттена («Остров Пайнса») и капитана Яна Корнелиссена («Симплициссимус»). Созвучие имен перво-
открывателей, совпадение местонахождений и некоторых описательных элементов приводят к общему фактоло-
гическому источнику обоих произведений – «Собранию путешествий в восточную и западную Индию» (1608),
изданному фламандским гравером И. Т. де Бри и содержащему описание острова Св. Маврикия, обследованного
командой капитана Яна Корнелиса.
В утопии французского писателя Дени Вераса «История севарамбов» (1675–1679) у берегов неизвест-
ной южной земли оказалась команда мореплавателей, которые впоследствии были доставлены в жизненный
центр идеального государства – в город, который «выстроен посреди острова и имеет квадратную форму» [16,
с.389]. Столица Севарамба с находящимся там дворцом Солнца походит на Город Солнца Кампанеллы, в кото-
ром сильна геометрическая стройность и солярная символика.
89
Любопытной в данном контексте представляется параллель между отсутствием города-центра в ху-
дожественном замысле Г. Невилла и уничтоженной Великим пожаром 1666 г. столицей Англии. Лондон, неко-
гда порождавший в сознании писателей-утопистов образы просторного эмпориума, походил после пожара на
груду пепла и ожидал не утопического, а скорее конкретно-исторического воскрешения.

149
«Жизнь и приключения Робинзона Крузо» (The Life and Adventures of Robinson
Crusoe) и «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо» (The Further Adventures
of Robinson Crusoe, 1719) четко просматриваются «колониальные» части, в ко-
торых могут быть выявлены элементы утопического миромоделирования90.
Фикциональное пространство романов Д. Дефо локализовано в устье гайанской
реки Ориноко. Выбор места художественного эксперимента был неслучайным,
поскольку самого писателя, как и многих его соотечественников, манило золото
страны Эльдорадо, которую живописал английский мореплаватель и поэт Уол-
тер Рэли в «Открытии Гайаны» (1596), пересказанном Дефо в «Историческом
известии», которое вышло через год после «Робинзона Крузо». За первую не-
делю своего островного одиночества Робинзон Крузо смог изучить рельеф не-
ведомого острова, заключив на вершине холма, что «вокруг не было и признака
земли, если не считать нескольких торчавших в отдалении скал да двух малень-
ких островов» [8, с.64]. Герой Дефо оправданно опасался того, что необитае-
мый остров, на который его привело провидение, «лежал далеко от места на-
значения нашего корабля и за несколько сот миль от обычных торговых мор-
ских путей…» [8, с.72]. Рационально оценив географические рамки своего «ес-
тественного состояния», Крузо вступил на свой путь к колонии-государству.
На острове Крузо с заметной четкостью выражен водораздел между цен-
тром и периферией, который модифицируется в ходе развития сюжетной линии
романов. Поиски удобного места для жилья увенчались для Робинзона успехом
на западном склоне высокого холма, где и расположилось его жилище (a habi-
tation), обнесенное по полукругу частоколом, имеющее подземное хранилище
для провианта и обозревающее остров. Со временем Крузо начал именовать
свой дом, как и надлежит всякому англичанину, крепостью (the castle), «защи-
щенной стеной и рощей деревьев» [25, с.48]. Из этого следует, что самое обыч-
ное жилище трансформировалось в «мозговой» центр-крепость, откуда исхо-
дили импульсы по управлению островом. Однако свой путь к центру Робинзон
Крузо, как, впрочем, и все путешественники, начал с окраины – самой, как ему
всегда казалось, уязвимой части островного мира. Именно на периферии ост-
рова обнаружились следы каннибализма, а затем прибрежные зоны были оск-
вернены атаками дикарей, проникших туда с соседних земель. Не случайно и
то, что на окраине острова Робинзон вел отсчет времени, делая зарубки на
столбе. Для человека, пребывающего в созидании или переживании чего-то

90
Прослеживая историю английского топоса острова, нельзя обойти вниманием сатирический роман
Джонатана Свифта «Путешествия Гулливера» (Gulliver’s Travels, 1726), главный герой которого достигает це-
лого ряда островов, кажущихся читателю экзотическими лишь с первого взгляда. В Лилипутии и Блефуску он
замечает знакомые ему политические и религиозные разногласия, в Лапуте и Глаббдабдрибе он узнает мнимую
важность некоторых естественнонаучных и гуманитарных штудий, в стране гуигнгнмов ему открывается зер-
кальное отражение человеческой природы, оттененное собственным прозрением. Путешествий по многим ост-
ровам в строгом смысле этого слова в книге нет, есть только одна страна, явленная в различных социально-
исторических ипостасях, – Англия.

150
безвременного чувство времени несущественно. Степень значимости перифе-
рийных зон острова увеличивалась по мере роста сфер влияния колонии; то, о
чем Дж. Гаррингтон мечтал метафизически, в меньшем масштабе нашло свое
осязаемое воплощение у Д. Дефо. С неизменным постоянством в романах о Ро-
бинзоне Крузо заявляло о себе стремление героя к замкнутости (независящей от
масштабов) жизненного пространства, которое проявилось в характере домо-
строения и ведения хозяйства на острове: «…я то и дело представлял себя на
том месте, в моей крепости за деревьями…» [25, с.6]. Полагая подобное худо-
жественное пространство линеарным и отмеченным «признаком направленно-
сти», ведущую роль в сюжетосложении М. Г. Соколянский отводил «движуще-
муся герою» робинзоновского типа [176, с.64]. Если следовать мысли
Ю. М. Лотмана, «замкнутое пространство, интерпретируясь в текстах в виде раз-
личных бытовых образов: дома, города, родины – и наделяясь определенными
признаками: “родной”, “теплый”, “безопасный”, – противостоит разомкнутому
внешнему и его признакам: “чужое”, “враждебное”, “холодное”» [52, с.277–278].
В топосе острова оформилась установка на расширение художественного про-
странства, которое при этом сохраняет свою сущностную замкнутость, будучи
противопоставленным, как и прежде, внешнему миру (таблица 2).

151
Таблица 2 – Структурообразующие константы топосферы художественной
модели мира в английской литературной утопии

Локализация и параметры топоса острова

остров в посюстороннем мире
Название уто- координаты атрибут центра характеристики
пического края

блаженство
изобилие

спасение
величие
дерево
восток
запад

храм

змей
Утопия (*) (*) + – – + + – –
Бенсалем / – + + – – + + + –
Новая
Атлантида
Океания (*) (*) + – – + + – –
Остров Пайнса – + – + – + – + –
Остров Крузо + – – + – + + + –

Условные обозначения
(*) – локализация неопределенна
«+» – константа проявляется
«–» – константа не проявляется

152
 ПРИЛОЖЕНИЕ C

Этосфера художественной модели мира: система морально-эти-

ческих представлений о мире в литературной утопии

Утопическое миромоделирование, узаконенное Т. Мором в мировой ли-

тературе, имплицировало, по оценке М. Дж. Ласки, «возможность учреждения
нового Золотого века», выходящую «за рамки традиционных поисков потерян-
ного рая или сентиментальной тоски по зачарованным островам» [221, с.26].
Система представлений о высшем благе, введенная в концептуальную ткань
литературной утопии, способствовала экспликации вышеназванной возможно-
сти (таблица 3). Перечисляя поэтические особенности «Утопии», А. Р. Хайзер-
ман высказал мысль, что «все идеи и изобретения Мора детерминированы од-
ним формальным принципом – преподнести добродетель, атакуя порок, т.е.
действуя via diversa» [211, с.174]. В разделе «О путешествиях утопийцев»
Т. Мор тщательно изложил концепцию счастья, принятую в Утопии и коорди-
нирующую взаимодействия внутри изображаемого им общества и за его преде-
лами. Следуя за Эпикуром, считавшим наслаждение высшим благом, а страда-
ние наивысшим злом, и Цицероном, полагавшим высшим наслаждением то, ко-
торое «воспринимается при освобождении от всякого страдания» [99, с.57],
Мор находил природосообразным то наслаждение, которое есть «конечная цель
всех наших действий» [12, с.150]. Давний спор об источниках счастья в Утопии
привел к двуединому подходу, основанному на противопоставлении духовного
начала началу телесному. Как правильно замечает И. Н. Осиновский, сущность
гуманистической этики, которой руководствовался Т. Мор, «сводится к обосно-
ванию теории нравственности исходя из самой природы человека как разум-
ного существа, для которого естественно и нормально стремление к совершен-
ству и счастью» [161, с.104]. Духовные удовольствия, определено в «Утопии»,
проистекают из созерцания истины, проявляющейся в понимании и воспомина-
нии о «хорошо прожитой жизни», а также в надежде на будущее. Упражнения
духовного характера соединяют добродетельную жизнь человека с телесными
ее проявлениями. По этому поводу Мор указывает на то, что «лучше будет не
нуждаться в физических удовольствиях, чем испытывать наслаждение от них»
[12, с.159–160]. Телесные удовольствия, в свою очередь, подразделяются на две
группы: одни доставляют «явную приятность» чувствам, другие заключаются
«в спокойном и находящемся в полном порядке состоянии тела» [12, с.157]. Со-
стояние счастья складывается из содружества удовольствий, главенствующая
роль среди которых принадлежит духовным удовольствиям.

153
 Трудно не согласиться с О. Ф. Кудрявцевым в том, что «для Мора, как и для
древних, физический труд, черная будничная работа, остаются, в сущности, еще
рабским занятием; граждане Утопии, участвующие в нем, делают уступку необ-
ходимости» [148, с.188]. Гуманистический тон «Утопии» особенно отчетливо
слышится в заявлении Мора о том, что цель регламентации, которой подчинено
счастье людей, состоит в том, чтобы «обеспечить, насколько это возможно с
точки зрения общественных нужд, всем гражданам наибольшее количество
времени после телесного рабства для духовной свободы и образования» [12,
с.126]. Проявления настороженного отношения к идеализации праздной и сытой
жизни обнаруживаются в английском варианте фольклорной поэмы «Страна Ко-
кейн» (The Land of Cockaigne, ок. XIV в.). Поэма завершается внезапной перефо-
кусировкой со сладострастного края плотских удовольствий на мир действи-
тельности, изнуряющий человека грязной и тяжелой работой, которая якобы
может вознаградиться в стране беззаботного изобилия. В пьесе У. Шекспира
«Буря» (The Tempest, 1611) условия далекого острова вдохновляют неаполитан-
ского советника Гонзало озвучить свое видение «идеального» государства [37,
с.967]. Прожект свободного от труда и принуждения острова, предложенный
Гонзало, был встречен, как известно, ироническим и в то же время прозорли-
вым неодобрением. Не став точной противоположностью наличной действи-
тельности, концепция счастья, входящая в этосферу английской литературной
утопии, вобрала в себя бережное отношение к ограничению физической свобо-
ды человека, необходимой для реализации духовного счастья. По мнению
А. Э. Штекли, «Утопию» создал «мудрый законодатель, более остального це-
нивший способность людей к самосовершенствованию, к духовной свободе,
просвещению, культуре, прежде всего в ее нравственно-интеллектуальном ас-
пекте» [200, с.76].
Фиксируя двойственный характер отношений между образом совершен-
ства и наличной действительностью, Дж. Кейтеб приходит к выводу, что «уто-
пическое мышление стремится к естественной добродетели по трем причинам:
во-первых, потому что добродетель болезненна для индивида; …во-вторых, ес-
тественность добродетели делает ее более очевидной и полезной для общества
в целом; в-третьих, благодаря естественной добродетели энергия человека мо-
жет быть направлена в более созидательное русло…» [215, с.195]. Утопическая
действительность как «произвольно положенный воображением (произвольно
сконструированный) образ (проект) идеального предмета», считает Э. Я. Бата-
лов, обнаруживает благоприятные социальные условия, в которых потенциаль-
ные возможности добродетели могут осуществиться [129, с.18]. Общность язы-
ка91 в художественном мире утопических произведений способствует общности
91
Оппозиция свое – чужое, относящаяся к средствам межличностного общения в ху-
дожественном мире литературной утопии, сводится к универсализации общего языка как га-

154
жизнедеятельности, имеющей статус социальной добродетели. Как отмечает
Ю. М. Сапрыкин, «сущность этических воззрений Мора в “Утопии” свидетель-
ствует о его бескомпромиссной полемике со сторонниками индивидуализма как
основного принципа поведения людей в обществе» [171, с.97]. В Утопии, по
обобщению К. Каутского, «наука и литература считаются одинаково доступ-
ными всем гражданам республики», целью которой является «позволение каж-
дому внести свою лепту в интеллектуальный труд» [216, с.233]. Абсолютизация
роли личности в эпоху Просвещения преломилась в «колониальных» частях
романов Д. Дефо в том, что деятельность индивидуального разума оказалась
способной «коренным образом изменить мир» [166, с.12]. По обобщению
О. В. Чертова, «уже в “Утопии” разумность общественного уклада, включая ре-
лигию, становится тотальной; утопийцы даже не имеют надобности в кодифи-
цированном праве, заменяя его нравственным законом» [192, с.18].
Семья и семейная жизнь также стали предметом этологического осмыс-
ления в утопических произведениях, в результате чего оформились два отчет-
ливых подхода к этим явлениям. Согласно первому подходу, инициированному
Т. Мором, семья подконтрольна государственной власти и необходима для
поддержания постоянной численности населения острова. В отличие от госу-
дарства Платона и Города Солнца Кампанеллы, отменяющих семью и семей-
ную собственность, общность детей не уязвляет брачных союзов в Утопии:
«…брак у них расторгается редко, не иначе как смертью, исключая случаи пре-
любодеяния или нестерпимо тяжелого характера» [12, с.171]. Не менее важное
государственное значение придается институту семьи и в «Океании»
Дж. Гаррингтона. Расценивая граждан государства в качестве «материала для
республики» [27, с.238], писатель ведет происхождение структуры социума в
Океании от деления племен на филы с последующим выделением войск и рот.
В милитаристском обществе колонии Крузо мужчинам разрешается выбирать
себе женщину из числа доступных на острове. Вместе с симпатиями авторов
утопий к патриархальному семейному укладу сложно не заметить явного функ-
ционального предназначения семьи, игнорирующего человеческий фактор.
Второй подход актуализируется в почтительном отношении к семье и ее репро-

ранта взаимопонимания. По верной характеристике Л. Н. Мясникова, «именно общий язык

является одной из главных составляющих “счастья” и гармонии общества» [159, с.159]. Гит-
лодею удается установить «приятность для слуха» в языке утопийцев, напоминающем ему
языки персов и греков, однако превосходящем «другие более верной передачей мыслей» [12,
с.145]. Единым средством общения в Городе Солнца, Бенсалеме, Океании и Севарамбе также
служил язык, фонетика и грамматика которого напоминали строй иврита, древнегреческого
языка и латыни (о чем главным образом свидетельствуют топонимы). Позже (на островах
Пайнса и Крузо) этот древний праязык был вытеснен практически безвозвратно английским
языком, привнесенным на острова извне. В этом проявилась тенденция замены более совер-
шенного наднационального языка языком национальным, несущим в себе память народа, и
превращения последнего в универсальное средство общения.

155
дуктивным возможностям. Вступая в полемику с Т. Мором по поводу добрач-
ных отношений, Ф. Бэкон полагал деяния молодых утопийцев из «поддельной
республики» (Feigned Republic) безнравственными и предлагал осматривать те-
ла неженатых людей их близким друзьям с целью обнаружения «скрытых не-
достатков». Брак в Новой Атлантиде считается «средством от незаконного вож-
деления» [4, с.173], не допускающим полигамии. В утопическом мире неук-
лонно чтят семейное плодородие символическими ритуальными церемониями,
прославляющими главу семьи92. Этос художественного мира литературной уто-
пии высвечивается в неоспоримой ценности, которой наделяется семья и се-
мейная жизнь. При этом упорно заявляет о себе прямое вмешательство надлич-
ностных требований в дела семейные. «Попрание идеалов частной жизни, с ее
каждодневными заботами и радостями, присущее многим утопистам, не дает
счастья ни человеку, ни обществу в целом», – резюмирует Т. Н. Самсонова
[170, с.129]. В подобном воздействии извне улавливается определенный «пере-
кос» общественной концепции писателей-утопистов, о котором Дж. Сэндерлин
тонко отмечает: «Удел человека – попытаться и потерпеть неудачу, остальное
же “дело рук Бога”. И Томас Мор больше к этому не возвращается» [233, с.77].
«Утопическое сознание, – рассуждает Ч. С. Кирвель, – вращается в рам-
ках не только представлений о возможном или невозможном, но и прежде всего
желательного или нежелательного, приемлемого или неприемлемого» [144,
с.45]. В морально-этической системе вымышленного в утопическом произведе-
нии общества осмыслению подвергается также добродетель по отношению к
реальности, расположенной за пределами моделируемого мира. Перемещение
через границу утопического государства аналогично преступлению границ за-
конности. Подобные деяния караются в Утопии «позорным обхождением» и
обращением в рабство, в то время как бенсалемиты и севарамбы обходятся все-
го лишь категорическим запретом законодателя на предмет путешествий. При-
чина расхождений в степени «герметичности» конструируемой действи-
тельности кроется скорее всего в оборонительной способности анализируемых
вариантов обществ. Несмотря на резко отрицательное отношение граждан во-
ображаемых государств к войне и военным действиям, в произведениях импли-
цирована неизбывная воинственность окружающего мира. Как выразился автор
«Государя» Н. Макиавелли, «тот, кто не владеет военным ремеслом, навлекает
на себя много бед, и в частности презрение окружающих…» [91, с.87]. Трудно
однозначно утверждать, что этим же курсом ложится этос всех утопических со-
обществ. Противопоставление приемлемого неприемлемому, заложенное в

92
Общности имущества и жен в Городе Солнца противостоит институализация полигамных семейных
отношений на острове Пайнса и стране Севарамб, обеспечивающих, по убеждению писателей, стабильный рост
населения, необходимый для поддержания неизменности учрежденного миропорядка. Как обобщает
А. О. Олдридж, «изживание страха бедности, узаконивание брака и практика полигамии» решают в вышеупо-
мянутых утопических краях проблему продолжения рода [204, с.471].

156
фундаменте художественного мира, несет в себе корректирующее воздействие
гуманистической этики, артикулированное Эразмом Роттердамским: «Война,
столь всеми прославляемая, ведется дармоедами, сводниками, ворами, убий-
цами, …а отнюдь не просвещенными философами» [96, с.285]. Поэтому в Уто-
пии, как, впрочем, и в других утопических краях, войны имеют целью защиту
территории и земель дружеских государств, а также человеколюбие к угнетен-
ным тиранией народам. По точному определению Р. Шепарда, любое взаимо-
действие Утопии, включая военное, «с другими нациями не ставит своей целью
приведения этих наций в состояние, подобное утопическому» [235, с.853].
Именно в военных стратегиях наиболее очевидно проступает нравствен-
ная сущность граждан описываемых обществ: «…победа и подавление врага
искусством и хитростью служит для них предметом усиленной похвалы…», –
пишет Т. Мор [12, с.183]. Общество Утопии весьма презрительно относится к
драгоценным металлам, не наделенным природой особым утилитарным назна-
чением. Пренебрежение золотом и серебром у себя в стране не мешает утопий-
цам, однако, использовать свои несметные богатства в более «благородных»
целях: для подкупа врагов, найма и содержания эффективной армии. По оценке
Х. Й. Мюлленброка, раздел «О военном деле» не содержит сатирического об-
личения нравов, но «проецирует реальную возможность достижения гумани-
стического понимания в сфере политики» [227, с.23]. Конкретно-историческая
необходимость «не только обеспечить безопасность Англии, но создать воору-
женные силы для того, чтобы Англия стала… колониальной империей» [172,
с.157] диктует всеобщую милитаризацию в «Океании» Дж. Гаррингтона. При-
знаки сожаления по поводу забытой добродетели засвидетельствовал Д. Дефо,
когда колонисты признались, что «были обязаны лишить жизни стольких бед-
ных тварей» [25, с.67]. В толковании А. А. Елистратовой, «отсветы гуманисти-
ческой утопии, …которые озаряли первую часть “Робинзона”, здесь меркнут и
угасают» [137, с.121]. Безусловно, в нравоописаниях, касающихся войны и во-
енного дела, можно различить и авторское попрание принципов гуманности, и
небрежение справедливостью. Но все же непреложным остается факт сакрали-
зации «своего» (гуманного и справедливого) и профанации «чужого» (негуман-
ного и несправедливого) мироустройства, углубляющий сопричастность воен-
ных стратегий и нравственности, талантливо осмысленной писателями-
утопистами.

157
Таблица 3 – Структурообразующие константы этосферы художественной
модели мира в литературной утопии

Компоненты морально-этической системы

концепция концепция концепция

счастья семейных социальной военных
отношений функциональ- стратегий
Название ности семьи
утопического

защита других госу-

увеличение числен-
края
экспансия «своего»

ности населения
мироустройства

милитаризация
пансциентизм

дарств/земель
самозащита
моногамия

полигамия
гедонизм

Утопия + – – + – + – + +
Город Солнца – – + – + – + + +
Бенсалем – + – + – + – – –
Океания – – + + – – + + –
Остров + – – – + + – – –
Пайнса
Севарамб + – – – + + – + –
Остров Крузо – – – + – – + + –

Условные обозначения
«+» – константа проявляется
«–» – константа не проявляется

158
 ПРИЛОЖЕНИЕ D

Телеосфера художественной модели мира: парадигма политико-

социальных представлений о мире в литературной утопии

Политический уклад моделируемого в литературной утопии мира ведет

свою концептуальную историю от идеального строя Платонова государства, за-
печатлевшего, по точной характеристике А. В. Яценко, «появление… людей с
философскими дарованиями, их приход к власти, утверждение ими законов и
учреждений идеального государства, и выполнение этих законов населением»
[202, с.33]. К первопричине данной событийной последовательности относится
греховность, или ограниченность, людей, делающая политические институты,
по словам М. Уайлдинга, «неизбежными, неминуемыми, необходимыми» [243,
с.27]. В литературной утопии проводится мысль о том, что политико-социаль-
ное пространство утопического эксперимента конструируется по определенной
схеме изнутри, и учредителями «наилучшего» устройства выступают исключи-
тельные герои. Их уникальность проявляется в непревзойденных интеллекту-
альных способностях, а также в титанической духовной и физической силе. По-
казательным в этом смысле выглядит образ лорда Архона – первого правителя
Океании в утопии Дж. Гаррингтона: «Непобедимый на поле брани, неотступ-
ный в своей вере, истый в своих стремлениях, бессмертный в своей славе, вели-
чайший из командующих, наилучший из принцев, счастливейший из законода-
телей, искреннейший из христиан» [27, с.412]. Утопический правитель играет
роль культурного героя-спасителя, архетип которого явлен мировыми рели-
гиями (Мессия, Христос, Магомет). В художественном мире утопических про-
изведений мораль введена в самый центр политико-социальных взаимоотноше-
ний, поэтому политика соединена с ней подчинительной связью93. Замечание
героя Д. Дефо «my people were perfectly subjected» [26, с.185] вполне можно
признать оценкой состояния, ради которого существует верховный правитель с
его нравственными качествами. Абсолютизация роли отдельного человека в го-
сударственных делах наиболее очевидно высветилась в эпоху Просвещения,
когда, по мнению А. В. Чудинова, над умами мыслителей возобладала «идея
полного разрушения старого порядка и обустройства общества с нуля, заполне-
ния tabula rasa как того требует здравый смысл, а не обычай или традиция…»

93
Ренессансные взгляды на государя сложились в антитезу в работах Н. Макиавелли «Государь» (1513)
и Эразма Роттердамского «Воспитание христианского государя» (1516). Руководство общей пользой объединя-
ет целевые установки обоих государей; разнятся их средства по достижению целей: подчиняя в интересах оте-
чества мораль политике, первый пойдет даже на зло, в то время как второй, поставив нравственный закон выше
государственного, последует христианской добродетели.

159
[193, с.53]. Неповторимость утопических лидеров подкрепляется в литератур-
ной утопии и тем, что после смерти на полноту их власти не находится претен-
дентов. Бесспорное величие и превосходство государственных мужей обретает
свою параллель с верховенством Зевса, чье место в древнегреческом пантеоне
могло принадлежать только ему. В «Утопии» Т. Мора, как отмечает
В. А. Гуторов, «после смерти основателя идеального государства – царя Утопа
– центральная царская власть была вообще упразднена, и ее рудименты сохра-
нились в должности принцепса» [135, с.233]. Мудрость, мужество, справедли-
вость – качества, которые со времен Платона неизменно приписываются прави-
телям мира, моделируемого в литературной утопии и противопоставляемого
миру за его пределами.
Созидательная функция правителя представляет собой одну из ступеней к
основополагающей цели утопического миромоделирования. Мудрые действия
государя сводятся чаще всего к учреждению законодательства, по которому
следует жить в утопическом мире, так как уход правителя из жизни не влечет за
собой отмены актуализированной его предписаниями действительности. Ис-
тинные начала государственного устройства могут и должны быть суммиро-
ваны в немногочисленном своде законов, доступных простому восприятию.
«Законов у них очень мало, да для народа с подобными учреждениями и доста-
точно весьма немногих»94, – провозглашено в «Утопии» [12, с.176]. Идея лако-
ничной ясности и справедливости христианского закона, ориентированного на
действенность, становится смыслообразующим компонентом телеосферы ху-
дожественной модели мира в утопических произведениях. Трудно опроверг-
нуть суждение Л. Т. Сарджента о том, что утопийцы (равно как и граждане дру-
гих утопических обществ) превосходят род людской своей добродетельностью
лишь только потому, что «их социальные институты лучше» [234, с.89]. Пра-
воту этой мысли несложно подтвердить самим фактом существования законо-
дательства в утопическом крае. За примером обратимся к универсальным за-
претам, касающимся перемещения через физическую границу воображаемых
островов. Установление запретов имплицирует наличие в утопических государ-
ствах нарушений закона, которые, в свою очередь, влекут за собой неизбеж-
ность наказания. Вскрывая внутреннюю сущность утопического миромодели-
рования, Ф. Кессиди приходит к выводу о том, что осуществление более закон-
ной действительности «невозможно без тотального контроля и принуждения»
[87, с.77].

94
По сути те же требования к законодательству, устанавливаемому христианским государем, предъяв-
лял Эразм Роттердамский: «…пусть устроит так, чтобы законов было как можно меньше, затем – чтобы они
были как можно более справедливыми и ведущими к общей пользе, а сверх того – чтобы они были как можно
лучше известны народу» [95, с.90]. В этом вопросе и Т. Мору и Эразму Роттердамскому вторит Т. Кампанелла,
отмечавший немногочисленность, краткость и ясность законов Города Солнца [16, с.177].

160
 Осуществление контроля и принуждения становится возможным в конст-
руируемой действительности благодаря учреждению особых институтов вла-
сти, состав которых может варьироваться от небольшой группы посвященных
до народного собрания. Данный момент во многом определяется встроенно-
стью научного мышления в политико-социальную парадигму либо сопричаст-
ностью моделируемого мира к «естественному состоянию». В первом случае
число приближенных к власти невелико, что, вероятно, провоцируется предви-
дением потенциальной опасности, которую может таить в себе «демократиза-
ция» знаний и продуктов познания. Во втором случае воображаемые общества
управляются государями по общему соглашению их граждан95. Наиболее сба-
лансированный вариант институционального применения контроля и при-
нуждения, воплощенный в литературной утопии, основан на идее распределе-
ния полномочий между законодателем и народным собранием. Так, в «Океа-
нии» Дж. Гаррингтона философ-правитель Архон выступает единственным за-
конотворцем, в то время как магистрат наделяется властью правительства. По
метафорическому выражению писателя, «правительство – ничто иное, как душа
нации или города...» [27, с.192]. В этих словах можно уловить стратегию образ-
цовой политики, которая входит в телеосферу художественной модели мира,
содержащую в своем семантическом пространстве закон. Контроль и принуж-
дение институциализируются в плоскости художественного эксперимента пи-
сателей-утопистов, преследующих цель обеспечения непреложной целостности
моделируемой реальности, которая представляет собой, по мнению
Ю. И. Попова, «попытку сконцентрировать весь мир в пределах острова» [168,
с.22]. Необходимо добавить, что концентрация внешнего мира в художествен-
ном пространстве литературной утопии происходит с равнением на конечную
цель (телос) существования в утопическом мире.
Наличие государя, законов и учреждений обеспечивает функционирова-
ние всей политической системы воображаемого общества, образец которой раз-
рабатывается в литературной утопии. Концептуальное оформление государст-
венного строя в произведениях писателей-утопистов имеет неразрывную гене-
тическую связь с устройством Платоновой республики, руководимой кастой
правителей, философствующих и царствующих в одночасье. Энциклопедиче-
скими стали слова мыслителя о главенствующей роли в идеальном государстве

95
С особой четкостью эта тенденция проявилась в романах Д. Дефо о Робинзоне Крузо, художественно
истолковывающих «Два трактата о правлении» (Two Treatises of Government, 1689) Дж. Локка. Английский фи-
лософ, признавая равенство всех людей перед «всемогущим и бесконечно мудрым творцом» [89, с.265], считал
«естественное состояние» исходной эпохой в существовании человечества. Ограничение естественных прав
людей служит, по Локку, обязательным условием объединения последних в общества и возникновения госу-
дарства, «главной целью которого является сохранение собственности» [89, с.310]. Герои Дефо (Пятница, его
отец, испанцы, англичане-мятежники), присоединяясь к учрежденному на острове обществу, передавали часть
своей свободы под власть Робинзона-правителя. Управление носило сугубо единоличный, авторитарный харак-
тер по причине неразделенности власти и ее институтов.

161
царей-философов, иначе «государствам не избавиться от зол, да и не станет
возможным для рода человеческого и не увидит солнечного света то государст-
венное устройство, которое мы только что описали словесно» [94, с.275]. Со-
гласно К. Митингу, дихотомия государственной власти и философии снимается
положением Платона: «философ символизирует логос, а царь – мир» [225,
с.252–253].
В политической палитре моделируемого мира легко различимы две фор-
мы правления: республиканская и монархическая. При первой и при второй
формах неизменно значительной остается роль государя, наделенного правом
законодателя и даром философа. В силу такой уникальности и по причине пер-
венства в процессе становления изображаемого государства утопический пра-
витель предстает монополистом в законодательной сфере и зачастую единст-
венным собственником государственного имущества. Самые яркие воплощения
республиканского устройства можно найти в художественном мире утопий
Т. Мора и Дж. Гаррингтона. Прокладывая путь авторам, которые еще отдадут
дань жанру утопии, Т. Мор отождествлял, по справедливой оценке
Дж. М. Логана, «концепцию республики с сетью взаимозависимых частей» и
был убежден в том, что «причины социальных проблем и последствия предло-
женных решений могут проверяться рациональным анализом» [223, с.259]. Ра-
циональные построения Мора во многом противостояли абсолютному своево-
лию, распространенному в известных ему монархиях, и имели своей целью вы-
явление того, что категоризировалось как «наилучшее устройство государства»
в полном заглавии «Утопии». Предпочтение республиканской формы правления
монархии, аристократии и демократии звучало чрезвычайно апологетически в
период протектората О. Кромвеля, которому Дж. Гаррингтон посвятил «Респуб-
лику Океанию». Однако политическая стройность замысла писателя заставила
цензоров того времени запретить издание книги, так как в ней виделась опас-
ность для кромвелевской диктатуры. Контуры государственного устройства,
очерченные писателями в литературных утопиях, всегда контрастировали с по-
литическими потребностями и возможностями эпох, в которых они зарождались.
Монархия выступает наиболее традиционной формой правления в худо-
жественном мире утопических произведений. По наследству от величайших го-
сударей власть переходит к сыновьям, обязанным практиковать те же доброде-
тели, что и их родители. На протяжении нескольких столетий бенсалемские
ученые ведут торговлю «не ради золота, серебра или драгоценностей», но един-
ственно ради «света – чтобы обрести свет, в каком бы конце земли он ни за-
брезжил» [6, с.19]. Единый государь словно гарантирует единство государст-
венных целей, а наследственная власть – их преемственность. Поступательный
переход от «естественного состояния» к состоянию цивилизованному, репети-
руемый в эпоху Просвещения, неотвратимо приводит Д. Дефо, вслед за

162
Дж. Локком, к обоснованию монархии как «лучшей формы правления в мире».
Согласно Т. Л. Лабутиной, преисполненность «величайшего оптимизма и веры
в безграничные возможности человека» подкрепляет просветительский пафос
романов Дефо о Робинзоне Крузо, в которых центральная государственная
власть принадлежит монарху [149, с.164–165]. Герой Дефо, навсегда покинув-
ший основанную им колонию, приходит к выводу, что задуманное им остров-
ное мироустройство постепенно деградирует, лишившись единовластного мо-
нарха: «...живут они там плохо, недовольные своим долгим пребыванием на
острове» [25, с.136]. Монархическими по форме правления были также остров
Пайнса Г. Невилла, Севарамб Д. Вераса, Эльдорадо Вольтера, страна Врил
Э. Булвера-Литтона и др. Из этого следует, что кровное наследование власти
воспринималось авторами литературных утопий как своего рода политический
механизм, стабилизирующий подвижность мира.
Установленный в художественном мире литературной утопии духовный
закон определяет базисные свойства формы религиозного мироощущения. Ав-
торы утопических произведений традиционно предлагают два варианта госу-
дарственной религиозности: моно- и политеистический. Первый вариант озна-
чает узаконивание определенной концепции верований в единого для всего го-
сударства бога. Вопрос о правомерности словосочетания «религиозная утопия»
затрагивается К. Кумаром в отношении монотеистического монастицизма, про-
являющегося во внутреннем мире литературной утопии: коммунальная жизнь,
общность имущества и жилья, совместный прием пищи, простая однообразная
одежда и пр. Наличие перечисленных черт не сближает моделируемый мир с
образом рая, потому что, как заключает К. Кумар, «попытка предвосхитить и
воплотить рай на земле в конечном счете богохульна и нечестива» [219, с.73].
Данная трактовка высвечивает, по нашему мнению, сущностную установку
утопического замысла писателей на свободу вероисповедания в художествен-
ном мире произведений.
При политеистическом варианте государственной религиозности гражда-
нам воображаемых стран разрешается веровать в то, что ближе их миропони-
манию. Поэтому «религии утопийцев отличаются своим разнообразием…» [12,
с.196]; бенсалемиты, несмотря на благоговейную приверженность христиан-
ским ценностям, оставляют иноверцев «в своей религии» [4, с.172]; в этом ряду
располагается и колонист Крузо, с гордостью засвидетельствовавший, что жи-
тели его острова «были разных вероисповеданий», потому как он «допускал в
своих владениях полную свободу совести» [8, с.219]. Следует оговориться на
предмет семантических пределов столь распространенного закона. Свобода ве-
роисповедания в утопическом мире не достигает масштабов полной свободы
совести по двум причинам. Во-первых, авторами литературных утопий огова-
ривается недопустимость фанатичного отношения к любой религии, оскорб-

163
ляющего достоинство других вероисповеданий. Во-вторых, миру, вымышлен-
ному писателями-утопистами, имманентна религиозная чувствительность, вы-
ливающаяся, по словам Т. Мора, в принципиальный запрет «ронять так низко
достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души
гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения»
[12, с.200]. Религиозное мироощущение, питаемое верой в трансцендентное,
составляет неотъемлемую часть духовности создаваемого общества и основу
телеосферы художественной модели мира. Приведению религиозного законо-
дательства утопического мира в действие способствуют специальные учрежде-
ния, представляющие собой чаще всего храмы. Выше шла речь о том, что хра-
мы концентрируют вокруг своей оси онтологическую структуру модели мира,
центром которой они выступают. В образах утопических храмов неизменно
преобладает солярная символика, сформировавшаяся в контексте архаических
ритуалов и носящая универсальный характер: над пантеоном утопийцев гла-
венствует бог солнца Митра, верховным правителем соляриев является свя-
щенник Солнце, бенсалемская коллегия ученых устремлена к поискам света,
первый законодатель Севарамба замещает на земле солнце и т.д. Как Солнечная
система немыслима без главной звезды, излучающей свет и тепло, так и услов-
ная реальность, нацеленная на совершенство, не может существовать без муд-
рости, освещающей все мироздание из центра и сопоставимой с космическим
порядком. Описывая метафизические предпосылки утопического мышления,
Г. В. Флоровский был убежден в том, что в утопическом мире «идеальная
жизнь рисуется исключительно объективно, вещно, предметно, – как некий но-
вый и особый порядок или строй, который будущего человека станет охваты-
вать столь же извне, принудительно и неотразимо, как ныне – порядок несо-
вершенный» [183, с.84].
Курс на универсальную неизменность, взятый утопическим воображе-
нием, принимает, с точки зрения Э. Я. Баталова, «форму проектов перестройки
всего природно-мирового порядка и полной победы человека над смертью»
[128, с.56]. Данная установка авторов утопий раскрывается в ограничении не-
раздельного всевластия времени, чей ход оказывается враждебным создавае-
мому в художественном мире «наилучшему» обществу и его адептам. Стрем-
ление одержать верх над смертью относится к неотъемлемым модусам челове-
ческого существования, подтверждение чему можно отыскать как в мифопо-
этических, так и в философских текстах, решающих проблему бессмертия в фи-
зическом (телесном) и метафизическом (духовном) планах. Начиная с Гильга-
меша, на поиски бессмертия, скрытого на краю земли в растениях или чудотвор-
ных снадобьях, снаряжались эпические персонажи, ведомые тайной вечной жиз-
ни. Покорение физической смерти в художественном мире утопии достигается
посредством преодоления законов природы. Путеводная нить, приближающая к

164
источнику бессмертия, пролегает из Города Солнца Кампанеллы, ученые кото-
рого предвкушают открытие слуховых труб, делающих доступной непреходя-
щую гармонию неба. Среди невероятных для XVII в. достижений, перечислен-
ных Бэконом, особое место принадлежит «райской» воде, химические свойства
которой способствуют «сохранению здоровья и продлению жизни» [13, с.27].
Наукоемкое постижение факторов природы, обладающих энергетической си-
лой, открывает в романе Э. Булвера-Литтона «Грядущая раса» телепатические
возможности человека и дарует его организму бессмертие. Утопический «элик-
сир» вечной жизни представляет собой продукт интеллектуального труда, об-
ретаемый ради соизмерения преодолеваемой конечности человеческого сущее-
ствования с совершенной стабильностью моделируемого мира.
В идеалистической традиции платонизма проблема бессмертия рассмот-
рена в метафизическом аспекте: бессмертием наделяется душа, обитающая без
облика в сфере вечных идей96. Признание бессмертия души, восходящее к Пла-
тону и принципиально не противоречащее христианскому вероучению, харак-
теризует религиозное сознание обществ, вымышленных утопистами. Физиче-
ская смерть оказывается обязательным пропуском в вечность – инобытие мира,
превосходящее даже утопическую реальность. В то время как источник телес-
ного бессмертия требует больших усилий по его обретению, перемещение ду-
ши из утопического мира в мир бесконечный открыт каждому в силу незыб-
лемой духовности основ конструируемого в произведениях миропорядка. Те-
леологическое вопрошание Августина: «…какая иная цель наша, как не та, что-
бы достигнуть царства, которое не имеет конца?» [76, с.1294] получает в во-
ображаемой действительности «надутопическую» перспективу: в итоге руко-
творный мир, каким бы он ни был идеальным, не затмевает мир, сотворенный
трансцендентной ему силой.
Запредельная вымышленному миру действительность достигается душой
человека после смерти, час которой неведом. Художественный замысел «Уто-
пии» Т. Мора являет пример обоснования возможности выхода к бессмертной
субстанции посредством самовольного «изъятия» себя из жизни. Такая воз-
можность предоставляется человеку в случае исключительно мучительной
жизни, отягощенной заболеванием, которое не поддается лечению. Сознатель-
ный уход из жизни считается освобождением «от этой горькой жизни, как от
тюрьмы и пытки» [12, с.169]. Выдвинутые Т. Мором потенциальные предпо-
сылки самоубийства содержат в себе отзвуки идей стоиков, которые, как под-
черкнул Дж. М. Пэрриш, «с энтузиазмом придерживались морали суицида в
подходящих условиях…» [230, с.497]. В качестве важнейших условий для са-
моубийства древнеримский философ Сенека рассматривал «опасность жить

96
В пользу бессмертия души Платон приводит аргументы, связывающие существование последней с
единством всего сущего (благом) и надкосмическим разумом.

165
дурно» [97, с.126] и пребывание в состоянии рабства «у людей, вещей, жизни»
[97, с.152]. Морально-этическая система, разработанная в «Утопии», развора-
чивается вокруг концепции счастья как комплекса телесных и духовных удо-
вольствий. К наивысшей форме страданий относится рабство – самое унизи-
тельное наказание, которое применяется в отношении тех, кто преступил уста-
новленную в Утопии физическую и/или метафизическую границу дозволенно-
сти. Исходя из семантических оппозиций: счастье – несчастье, свобода – рабст-
во, зафиксированных в морально-этической системе общества утопийцев, Мор
оправдывает вариант добровольного ухода из жизни только тогда, когда суще-
ствование перестает быть источником удовольствий, обращая человека в раба
мучений. Кроме того, автор «Утопии» призывает к применению усыпляющих
средств, которые облегчают безболезненный переход из времени в вечность. Но
Мор отвергает всяческие попытки беспричинного сведения счетов с жизнью,
достойного лишь презрения среди утопийцев. Если включить взгляды Мора на
суицид в контекст ренессансного мировоззрения, признающего человека выс-
шей ценностью, отыскивается ключ к свободе, даруемой человеку в вопросах
не только жизни, но и смерти. Однако в духовной области моделируемого мира
Мор проявляет большую зоркость, нежели в делах политики, и не позволяет
свободе видоизменяться во вседозволенность – ускорительное приближение к
духовной субстанции, часто отклоняющееся от истинной цели. По образному
замечанию К. Старнса, которое отчасти уместно и в отношении любого писате-
ля-утописта, «Мор умер, как и жил, первым гражданином Утопии» [238, с.105].

166