Огузи 2018 Дрига

Этнические и духовно-культурные связи
украинцев и туркмен
(вместо заключения)
К сожалению, нам до конца не известна дальнейшая судьба торков в

монгольский период. По этому поводу высказывались различные гипотезы.
Так, первая гипотеза была предложена еще в XVIII в. Н. М. Карамзиным в
его “Истории государства Российского” и связывала появление названия Чер-
касы в Поднепровье с “Торками и Берендеями”, что имело отношение к со-
бытиям предмонгольского периода. В частности, исследователь отметил: “И
так Козаки были не в одной Украйне, где имя их сделалось известно по Ис-
тории около 1517 года; но вероятно, что оно в России древнее Батыева на-
шествия, и принадлежало Торкам и Берендеям, которые обитали на берегах
Днепра, ниже Киева. Там находим и первое жилище Малороссийских Коза-
ков. Торки и Берендеи назывались Черкасами: Козаки также. Вспомним Ка-
согов, обитавших, по нашим летописям, между Каспийским и Черным
морем; вспомним и страну Казахию, полагаемую Императором Константи-
ном Багрянородным в сих же местах; прибавим, что Оссетинцы и ныне име-
нуют Черкесов Касахами: столько обстоятельств вместе заставляют думать,
что Торки и Бекрендеи, называясь Черкасами, назывались и Козаками...” [Ка-
рамзин, 1892, с. 243]. В данном случае можно увидеть совпадение его идеи с
фрагментом Воскресенской летописи. Так, Воскресенская летопись, состав-
ленная в конце XVI в., под 1152 (6660) г. сообщает: “В лето 6660... Изяслав же
то слышав, скопя свою дружину поиде, поима с собою Вячеславль полк весь,
и все Черные Клобуки, еже зовутся Черкасы...” [Воскресенская…, 1856, с. 56].
Кроме того, Н. М. Карамзин первым высказал оригинальную идею отно-
сительно связи черных клобуков с каракалпаками Приаралья. Аргументы для
этого были следующие: “Где в одних летописях говорится о Торках, Берен-
деях и Печенегах, там в других названы только Черные Клобуки... Сие имя
было для них общим и дано им, без сомнения, от черных шапок. Тоже значит
имя нынешних Каракалпаков, некогда обитавших, по собственному их преда-
нию, в России Восточной... Сих же Черных Клобуков называли Черкасами”
[Карамзин, 1818, с. 121, прим. 218]. Идея Н. М. Карамзина о связи потомков
черных клобуков с черкасами Поднепровья и каракалпаками Средней Азии
нашла поддержку в работах некоторых исследователей XIX – начала XX в.
Так, И. Березин по этому поводу отметил следующее: “Нынешние Кара-
калпаки, обитавшие по высотам Уст-юрта, прибрежью Азовского моря (Араль-
ского озера?) и в Волжском низовье, рассказывают о своем происхождении
следующим образом: мы Каракалпаки; жили мы в Бухарской степи, кочевали
с Карсаками (так называют в волжском низовье Киргизов) Китайскими, и
147
Огузы на рубежах Южной Руси
сами стали Карсаками Каракалпакского рода. В этих словах заключается об-
щая история Тюркских и Монгольских племен, в смешении утрачивающих
свое родовое название и принимающих чужое; таким образом и Каракалпа-
ки, жившие у Черкесов, назывались Черкесами” [Березин, 1855, с. 106]. Как
видим, гипотеза И. Березина о происхождении каракалпаков несколько отли-
чается от предположения Н. М. Карамзина, потому что не связывает их про-
исхождение с черными клобуками Поросья. Однако при этом поддерживается
идея о связи каракалпаков с черкасами.
Ф. Брун поддержал данную гипотезу И. Березина о связи происхождения
каракалпаков с черкесами и киргизами и при этом отметил, что “между ними
еще то сходство, что каждый из этих народов передал свое имя Каракалпа-
кам” [Брун, 1879, с. 115]. При этом Ф. Брун не отрицал и гипотезу Н. М. Ка-
рамзина о связи носителей этнонима “Черкас” с черными клобуками. По его
словам, “под этим именем подразумеваются и Черные Клобуки и Каракалпа-
ки” [Брун, 1879, с. 115].
Однако уже в начале ХХ в. к версии о черноклобуцком происхождении
каракалпаков исследователи стали подходить с большой осторожностью и
связывали происхождение данного кочевого этноса не собственно с торками
и берендеями Поросья, а с другим родственными им этническими группами,
обитавшими также в Центральной Азии. Так, В. И. Масальский по этому по-
воду отметил: “Происхождение каракалпаков и их судьба в точности неиз-
вестны; существует мнение, что они близкие родичи, если не потомки пече-
негов, которые после долгих скитаний в степях Средней Азии и юго-востока
Европы утвердились в низовьях Сыр-дарьи и по Яны-дарьи, но были оттуда
вытеснены киргиз-казаками” [Масальский, 1913, с. 390–391]. В связи с этим
следует напомнить, что в составе племенной конфедерации Черных Клобу-
ков в Поросье, кроме торков, берендеев и других тюркоязычных групп, были
также печенеги. По этому поводу Д. А. Расовский подчеркнул: “Известно,
как при монголах далеко могли оказаться от мест своего первоначального по-
селения отдельные, покоренные ими народности” [Расовский, 2012, с. 109,
прим. 427].
Что же касается левобережных торков, проживавших на землях Переяс-
лавского и Черниговского княжеств, то П. Голубовский, А. В. Стороженко
[Стороженко, 1899; Стороженко, 1900, с. 33–43] и В. Г. Ляскоронский [Ляско-
ронский, 1905, с. 7] считали, что они были ассимилированы славянским на-
селением, но уже в домонгольский период. При этом упомянутые исследова-
тели подкрепляли свои предположения данными топонимии, сохранившейся
в лесостепи на Левобережье Днепра.
П. Голубовский, а также современные исследователи О. Б. Головко и
О. Гундогдыев не сомневались в том, что торки, как правобережные, так и
левобережные, в предмонгольский период подверглись ассимиляции со сто-
роны славянского окружения и оказали заметное влияние на формирование
культуры населения Южной Руси [Голубовский, 1884; Головко, 1999; Гундог-
дыев, 1998].
148
Вместо заключения
Однако такой подход отличается от взглядов М. Грушевского и Д. А. Ра-
совского. Так, М. Грушевский считал: “...татарська орда потягнула до себе
чорно-клобуцькі ватаги України, чи свідомо, з власної ініціативи, чи силою
несьвідомої атракції. Тому не чуємо про них нічого почавши від татарського
походу... тільки дрібні їх колонії між українською людністю, могли асимілю-
вати ся. Головна ж маса мусіла назад вернути ся в степи й влити ся з та-
тарською ордою, як і ті їх земляки, що лишили ся в степах...” [Грушевський,
1992, с. 550–551].
Такого же мнения придерживался и Д. А. Расовский: “Летописные све-
дения о Черных Клобуках на Руси прекращаются на грани XII–XIII вв.: в
1202 г. они упоминаются под этим общим для них именем, в 1225 г. в пос-
ледний раз упоминаются Торки, а в 1206 г. – Берендеи. О Печенегах знаем
лишь до 1169 г. Все эти сведения относятся к Киевской Руси, о других мес-
тах их поселений у нас есть лишь единичные упоминания XI–XII вв., и о
дальнейшей судьбе там Черных Клобуков мы ничего не знаем. В последний
раз в истории Черные Клобуки упоминаются при нашествии Татар, и не в
русском источнике, а тюркском у Рашид-эд-дина... Вероятнее всего, что Тата-
ры, как полагает Грушевский, вытянули пограничных Черных Клобуков в
степи, обратив их в своих рабов. Проезжавший через Поросье шесть лет
спустя Плано Карпини уже не встретил здесь каких либо обитателей...” [Ра-
совский, 2012, с. 109].
Отметим, что наиболее загадочной остается судьба правобережных тор-
ков Поросья, игравших ключевую роль в объединеннии Черных Клобуков.
Скажем так, гипотеза Н. М. Карамзина о черкасах в Поднепровье уже пере-
стала занимать умы ученых, ибо, как мы увидим, она не имеет под собой
никаких оснований. Уж слишком значителен хронологический разрыв меж-
ду последним упоминанием о черных клобуках при описании событий пер-
вой половины XIII в. и первыми сведениями документов о нахождении чер-
кас в Поднепровье, относящимися к XV в. Еще больше времени прошло
между последними упоминаниями о черных клобуках, датированными со-
бытиями первой половины XIII в., и первым упоминанием о народе “кара-
калпаки” в Приаралье. Так, первые исторические сведения о каракалпаках
относятся лишь к 1598 г. П. П. Иванов в одной из грамот Бухарского хана
династии Шейбанидов – Абдуллы-хана (1583–1598) – нашел перечисление
оседлых, полуоседлых, кочевых народностей, проживающих в окрестностях
Сыгнака, среди которых упоминаются и каракалпаки [Иванов, 1940]. Поэто-
му не имеет под собой оснований гипотеза Н. М. Карамзина и его едино-
мышленников, согласно которой монголы могли переселить черных клобу-
ков далеко на Восток, в Туркестанский край, где они и могли положить
начало Каракалпакам.
Следует отметить, что в этнонимии тюркских народов довольно часто
встречаются названия, указывающие на цвет головных уборов их носите-
лей. Так, кроме каракалпаков (черных колпаков), можно вспомнить племя в
149
Турции карапапахи – “черные папахи” [Еремеев, 1970, с. 139], а также цент-
ральноазиатские племенные группы ак боркли – “носящие белые шапки” и
кара боркли – “носящие черные шапки” [Баскаков, 1980, с. 204–205].
Обратим также внимание на судьбу левобережных торков. Как уже отме-
чалось, последнее упоминание торков на Переяславской земле уже относится
к 1125 (1126) г. Лаврентьеская летопись, повествуя о нашествии половцев на
владения переяславского князя Ярополка в 1125 г., после смерти киевского
князя Владимира, еще упоминает торков [Лаврентьевская…, 1926–1928,
с. 204]. Ипатьевская же летопись относит это событие к 1126 г. [Ипатьевс-
кая…, 1871, с. 208]. После 1125 г. торки перестали упоминаться древнерус-
скими летописями как жители Переяславской земли. Однако это не может
означать, что они ушли из Левобережья. Как уже отмечалось, вместо этого
этнонима летописцами были зафиксированы родоплеменные названия тюрк-
ского происхождения, что вполне соотносимо с пребыванием торков. Так,
под 1150 г. Лаврентьевская, Ипатьевская, Воскресенская и Радзивиловская
летописи упомянули племя турпеи при описании междоусобной борьбы, ко-
торая имела место в Южной Руси [Лаврентьевская…, 1926–1928, с. 225;
Ипатьевская…, 1908, с. 275; Воскресенская…, 1856, с. 48; Радзивиловс-
кая…, 1989, с. 119]. Напомним, что исследователи были склонны видеть в
носителях этнонима nурпей одно из подразделений огузов-торков [Баскаков,
1985, с. 66; Плетнева, 1990а, с. 78, 81; Гундогдыев, 1998, с. 116; Никитин,
2001, с. 491].
Кроме того, только в Ипатьевской летописи лишь один раз под 1160 г.
упомянуты каепичи [Ипатьевская…, 1908, с. 349]. Исследователи также при-
держиваются аналогичного мнения о торческом происхождении каепичей
[Плетнева, 1990а, с. 78, 81; Толочко, 1999, с. 93; Баскаков, 1985, с. 65; Мен-
гес, 1979, с. 61, прим. 1; Гундогдыев, 1998, с. 116].
Особый интерес также вызывает упоминание летописей под 1185 г. о
“Коуях Черниговских” [Ипатьевская…, 1908, с. 437]. Как уже отмечалось,
исследователи склонны видеть в них одно из подразделений черных клобу-
ков – торков [Расовский, 1933; Расовский, 2002, с. 136–137; Толочко, 1999,
с. 94; Росляков, 1956, с. 14; Попов, 1973, с. 124; Плетнева, 1990а, с. 81; Мен-
гес, 1979, с. 61–63, прим. 2; Баскаков, 1985, с. 65]. Симптоматично, что пос-
леднее упоминание об одной из родоплеменных групп огузов-торков – коуях
на Левобережье относиться лишь к 1185 г. Это можно объяснить и тем, что
левобережные торки к началу XIII в. уже были ассимилированы славянами.
Однако ситуация с правобережными торками, проживавшими в бассейне
р. Роси, выглядит более сложной. В последний раз черные клобуки упомяну-
ты под их общим именем в 1202 г. Так, Лаврентьевская летопись о них сооб-
щает: “Того ж лета вста Рюрик на Романа, и приведе к себе Олговиче в Кыев,
хтя поити к Галичю на Романа; и упереди Роман, скопя полкы Галичскые и
Володимирскые, и въеха в Русскую землю, а Володимиричи лишася Рюрика
ехаша к Роману, Чернии Клобуци вси совокупиешеся ехаша к Роману...”
150
[Лаврентьевская..., 1846, с. 175–176]. Последнее же упоминание о правобе-
режных торках относится к 1235 г. Так, Ипатьевская летопись сообщает:
“Придоша Галичане на Каменец, и вси Болховьсцыи князи с ними, и повое-
ваша по Хомору и поидоша ко Каменцю, вземши полон велик поидоша. В то
же время послал бяше Володимер Данилови помощь, Торки и Данила Нажи-
ровича. Данилове же бояре выехавши из Каменца, снемшеся с Торкы и пос-
тигоша е...” [Ипатьевская..., 1843, с. 174]. Далее древнерусские летописи о
них молчат. Однако это не означает, что к моменту нападения войск Батыя на
Киев торков там не было. Сведения Рашид ад-Дина свидетельствуют о том,
что черные клобуки, или торки, в 1239–1240 гг. еще оставались там.
Так, Рашид ад-Дин сообщает: “Осенью хулугинэ-ил, соответствующего
месяцам 637 г. х. [1239 г. н. э.], когда Гуюк-хан и Менгу-каан, согласно пове-
лению каана [Угедея], возвратились из Кипчакской степи, царевичи Бату с
братьями, Кадан, Бури и Бучек направились походом в страну русских и на-
рода черных шапок и в девять дней взяли большой город русских, которому
имя Манкер-кан, а затем проходили облавой туман за туманом все города
Владимирские и завоевали крепости и области, которые были на их пути...”
[Рашид-ад-дин, 1960, с. 44–45]. Персидский автор использовал для обозна-
чения черных клобуков в одном случае термин “коум-и сийах-кулахан” –
“народ черношапочников”, а в другом случае – “коум-и кулах-и сийахан” –
“народ (племя) шапок черных” [Рашид ад-Дин, 1980, с. 162]. Безусловно, нет
сомнений в том, что под этим названием упомянуты черные клобуки, а под
названием города Манкер-кан следует подразумевать Киев.
Плано Карпини, который в начале 1246 г. проезжал из Киева в Канев, ни-
чего не сообщают ни о “черных шапках” или торках, ни о черкасах, ни о ку-
манах-половцах [Карпини, 1957, с. 67–68]. Стало быть, с 1240-го по 1246 г.
черные клобуки куда-то переселились. Вопрос в том, остался ли кто-то из
них под Киевом на Правобережье. В связи с этим имеет смысл обратиться и
к другим источникам.
Так, для гипотезы о переселении монголами в степь черных клобуков,
среди которых было немало торков, появились археологические основания
несколько десятилетий назад. Г. А. Федоров-Давыдов отметил в золотоор-
дынское время, которое он назвал IV периодом в истории кочевников южно-
русских степей, передвижение полукочевого населения из Поросья в другие
районы юга Восточной Европы. Ситуация, по его словам, выглядит следую-
щим образом: “Следует отметить продвижение кочевых масс в IV (золотоор-
дынский период) в район Тираспольского течения Днестра и в район Самары
на Днепре. В этих местах в предыдущие периоды половецкое население
было весьма скудным (хотя летопись знает заорельские кочевья половцев).
Из каких мест происходило это заселение? Точно указать на источники засе-
ления этих районов в IV период невозможно, но, основываясь на составе
погребальных типов в этих местах, можно в какой-то степени реконструиро-
вать направление основных движений половцев в золотоордынский период.
151
...Так, следует обратить внимание на тот факт, что увеличению населения в
Поднестровье соответствует резкое уменьшение кочевого населения в Поро-
сье. Учитывая это, мы можем предположить, что часть поросских племен пе-
редвинулась в Молдавию, подобно тому как часть поросских кочевников
переселилась в Поволжье. ...Это движение поросских племен в IV период в
районы Поднестровья и Поволжье находит подтверждение и в вещевом ма-
териале. Особое внимание в связи с этим вызывают серьги или височные
кольца типа IV и (их вариант) типа V. Эти серьги в домонгольское время
были распространены только в Поросье и на Киевщине. Такой узкий ареал
ранних находок серег IV и V типов заставляет предположить, что они прина-
длежали черным клобукам. В IV период серьги типов IV и V в Поросье не
встречены, но известны находки таких серег в Поднестровье (клад XIV в. в
Будешты), в Поволжье (т. е. в районах предполагаемого нами переселения
части черных клобуков в золотоордынскую эпоху) и в Маджарах (в слое
XIV в.). Тезис о принадлежности серег типов IV и V черным клобукам под-
тверждается также и характеристикой погребений с этим украшением по ти-
пам могил. Известны могилы следующих типов с серьгами типов IV и V:
типа АI – 1, типа БII – 1, типа БIII – 1, типа БXIII – 1, типа БXIV – 1, типа BI –
2, типа ГI – 1. Половина погребений с данными серьгами относится к типам,
характерным именно для черноклобуцкого Поросья (Б I – Б III, Б XII –
Б. XIV)” [Федоров-Давыдов, 1966, с. 153]. К этому следует добавить наблю-
дения В. В. Отрощенко и Т. А. Вовк, в соответствии с которыми во второй
половине XIII в. “половцы возвращались в Половецкую степь и расселялись
в Поросье”. Доказательством этого, по мнению исследователей, может яв-
ляться комплекс Таганча, который представлял собой погребение знатного
половца [Отрощенко, Вовк, 2000, с. 85]. Отметим, что если бы здесь продол-
жали находиться торки и другие представители черных клобуков, то такое
расселение не было бы возможным.
Поэтому можно поддержать следующий вывод П. П. Толочко: «Левобе-
режные торки не имели “своей” территории, жили разрозненно и, очевидно,
сравнительно быстро подверглись русской окультурации. Будучи христиана-
ми, они хоронили своих умерших на общих кладбищах и, естественно, не со-
провождали их богатым инвентарем. Следовательно, вычленить их среди
русских захоронений можно лишь на основании антропологического анали-
за. Процесс ассимиляции русичами торческого населения южнорусского
пограничья, протекавший активно в XI – начале XIII вв., окончательно завер-
шился, по-видимому, уже в эпоху монгольского владычества. Правда, в этот
период, как свидетельствуют археологические материалы, часть черных кло-
буков Поросья откочевывает в степи Поволжья, а также в Поднестровье»
[Толочко, 1999, с. 107]. Как известно, монгольская инвазия являлась тем пос-
ледним катаклизмом в истории Евразии, который в значительной степени из-
менил этническую карту юга Восточной Европы. Однако в нашем случае
маловероятно, чтобы все черные клобуки Поросья могли уйти при монголах
152
в степи. Чтобы это проверить, обратимся не только к данным археологии и
летописей, но и к другим источникам. Особый интерес могут представлять
данные топонимии. В нашем случае названия населенных пунктов, которые
могут содержать этнонимы “черные шапки” или “торки”, помогут опреде-
лить, остались ли торки в монгольское время на славянских землях, т. е.
можно вести разговор о возможной ассимиляции торков славянским боль-
шинством.
Как уже отмечалось, на Левобережье Среднего Поднепровья таких на-
званий сохранилось очень мало. Это поселения Великая и Малая Каратуль,
а также речка Каратулька, которые содержат тюркский термин Кара-Тули –
“Черные Шапки”, т. е. эквивалент названию “Черные Клобуки” [Стороженко,
1899; Стороженко, 1900, с. 33–43]. Эти названия сохранились до настоящего
времени (рис. 21). Весьма характерно, что возле села Великая Каратуль на-
ходятся остатки Змиевых валов и курганы времен Киевской Руси [Київська
область, 1971, с. 523, 525]. Напомним, что В. Г. Ляскоронский локализовал
торков также там, где находятся поселения Белая Вежа, Казары и Турке-
невка [Ляскоронский, 1905, с. 20]. К этим названиям, как уже отмечалось,
П. П. Толочко добавил название речки Корань (Карань) [Толочко, 1999, с. 92–
93]. Весьма примечательно, что некоторые из этих названий содержали тюрк-
ский термин кара – “черный”. Добавим еще известные на Черниговщине
названия урочищ Верхний Торчин, Торчин, а также села Ковчин [Коваленко,
Ситий, 2004, с. 132, 134].
Однако на этом перечень названий Левобережья, которые можно связать
с черными клобуками, или торками, исчерпан. Нет на Левобережье Среднего
Поднепровья названий на местности, содержащих этнические названия кае-
пичи, турпеи. Исходя из этого, можно сделать вывод, что процесс ассими-
ляции славянами торческого населения на землях Переяславского и Черни-
говского княжеств в основном уже завершился в предмонгольский период,
ибо упомянутые родоплеменные группы были рассеяны на большой терри-
тории в окружении славянского большинства.
Несколько иную ситуацию наблюдаем на Правобережье, на землях, зна-
чительно удаленных от Киевского княжества. Так, на Волыни недалеко от
г. Луцка до сих пор существует поселение, носящее название Торчин (рис. 46)
[Волинська область, 1970, с. 429–430]. Существует мнение, что это поселе-
ние упоминается в Ипатьевской летописи под 1230 г. как одна из крепостей
Галицко-Волынского княжества. Действительно, в Ипатьевской летописи об
этом сказано: «В лето 6739... Данил же из Руской земли взя собе часть Торць-
кий, и паки да и детем Мстиславлим, шюрятом своим, рек им: “за отца ваше-
го доброеанье примете и держите Торцький город...”» [Ипатьевская…, 1843,
с. 171]. Известны поселения с аналогичными названиями и на других землях
бывшего Галицко-Волынского княжества (рис. 46). Так, на территории сов-
ременной Львовской области в Радеховском районе возле села Бышев (Би-
шів) известно село Торки, а в Старосамборском районе на берегах Днестра –
153
154
Рис. 46. Данные топонимии и гидронимии о расселении торков в Северном Причерноморье:

1 – р. Торча; 2 – р. Тор (Казенный Торец)
с. Торчиновичи [Львівська область, 1968, с. 635, 787]. Есть аналогичные
названия и на территории современной Житомирской обл. (рис. 46). Так, в
Володарско-Волынском р-не недалеко от с. Березовки существует село Тор-
чин, возле которого находится курганный могильник древнерусского време-
ни. В Коростышевском р-не Житомирской обл. находится также село Торчин
[Житомирська область, 1973, с. 211, 372].
Особый интерес вызывает то, что немало населенных пунктов с анало-
гичными названиями сохранились на территории Винницкой обл. (рис. 46),
которая в предмонгольский период не входила в состав Руси. Так, в Тростя-
нецком р-не известно село Торкановка (Торканівка), в Тульчинском районе –
Торков (Торків), в Хмельникском р-не – Торчин [Вінницька область, 1972,
с. 627, 660, 677].
По мнению А. Б. Головко, данная территория в предмонгольский и мон-
гольский периоды представляла собой так называемую “Болоховщину”, кото-
рая располагалась “вдоль Днестра, а также в бассейне Южного Буга” [Голов-
ко, 2006, с. 113]. Относительно употребления в древнерусских летописях
термина “болоховские князья” А. Б. Головко высказался следующим образом:
«В состав Болоховщины, относительно которой мы считаем некорректным в
научном плане употребление содержательного понятия “земля”, входили так-
же территории Южной Погорины, и поэтому болоховские князья были по-
томками вышеупомянутых мелких владетелей XII в. Вероятно, власть или
влияние болоховских князей распространялись каким-то образом и на опре-
деленную часть Понизья» [Головко, 2006, с. 325]. “Имеются основания счи-
тать, – отмечает исследователь, – что неполовецкие тюркские формирования
обитали на территории Понизья и Болоховской земли” [Головко, 2006, с. 113].
Следовательно, это неполовецкое тюркское население Болоховщины могли
представлять торки. Сохранение до нашего времени топонимов Торкановка,
Торков, Торчин позволяет утверждать, что на территории Болоховщины тор-
ческое население могло продолжать находиться и в монгольское время.
Для нас же особый интерес могут представлять аналогичные названия в
правобережной части Киевской обл. Оказывается, они все-таки есть (рис. 46).
Так, в Ставищенском р-не до сих пор существует село Торчица, возле кото-
рого обнаружены остатки городища древнерусского времени. Возле села
Юрковки того же района находится с. Торчицкий Степок. Весьма любопыт-
но, что с. Стрижавка Ставищенского р-на расположено на левом берегу реки
Торча, притока Тикича. Стоит напомнить, что районный центр Ставище рас-
положен в 6 км от трассы Киев – Одесса и расстояние от этого села до Киева
составляет 136 км [Київська область, 1971, с. 597, 618]. Кроме того, О. Гун-
догдыев отметил на землях бывшего Киевского княжества еще несколько
аналогичных названий населенных пунктов, имеющих отношение к назва-
нию р. Торчи: Торчин, Торков. Приводит он также и другие гидронимы: Торчи
(приток Роси), Торчанка. Имеются и названия местностей: Торчицкие взго-
рья, урочище Торч [Гундогдыев, 1998, с. 134].
155
Таким образом, данные топонимии могут свидетельствовать в пользу
того, что в золотоордынское время не все торческое население в районе По-
росья было переселено монголами в глубь степи. Поэтому можно считать,
что в бассейне реки Торчи это население оставалось и при монголах.
В контексте распространения на территории Украины топонимов типа
Торков, Торчин, Торки, Торчиновичи для сравнения большой интерес пред-
ставляет территория соседней России. Там также известны аналогичные на-
звания. Так, были зафиксированы: в Спасском районе Рязанской обл. – село
Торчино, в Переяславском р-не Ярославской обл. – деревня Торчино, в Суз-
дальском р-не Владимирской обл. – село Торчино, в Кадуйском р-не Воло-
годской обл. – деревня Торки, в Почарском р-не Брянской обл. – хутор Тор-
кин, в Лужском р-не Ленинградской обл. – поселок Торковичи и селение
Торковичское, в Киевском р-не Калужской обл. – деревня Торкотино, во
Мценском р-не Орловской обл. – деревня Торкуновка, в Батецком р-не Новго-
родской обл. – деревня Торчиново. Как видим, в России топонимы, производ-
ные от этнических названий торк или торчин, встречаются в не меньшем
количестве, чем на землях Украины. Эта ситуация в ряде случаев подтверж-
дается данными древнерусских летописей. При этом отметим одну законо-
мерность – топонимы данного типа встречаются только на славянских терри-
ториях, входивших в предмонгольское время в состав княжеств Руси и не
испытавших существенных изменений в монгольское время в составе насе-
ления. Нет их, например, на территории Молдовы и Нижнего Поволжья,
куда, по данным Г. А. Федорова-Давыдова, монголы могли переселить из По-
росья черных клобуков [Федоров-Давыдов, 1966, с. 153]. В этом нет ничего
удивительного, ибо переселенные монголами торки попали в окружение ино-
го неславянского населения, где для обозначения огузских групп населения
использовались другие этнические названия.
Если бы в монгольское время значительное количество торков сохра-
нилось в лесостепном Правобережье Днепра в Поросье, то мы имели бы
гораздо больше аналогичных названий, находившихся вне пределов бассей-
на р. Торчи. Следует добавить, что в предмонгольское время здесь древне-
русскими летописями был зафиксирован административный центр черных
клобуков – г. Торческ. В сложившейся ситуации возникает закономерный
вопрос: почему переселенческая политика монголов затронула лишь черных
клобуков в Поросье, но не коснулась торков других территорий?
Чтобы ответить на это, необходимо учитывать следующие факторы.
Прежде всего, обратим внимание на компактность проживания торков в По-
росье и рассеяность их на собственно славянских территориях, где торки
оказались в окружении славянского большинства. В последнем случае уже в
домонгольское время торки должны были подвергнутся не только этничес-
кой, но и культурно-хозяйственной ассимиляции со стороны местного земле-
дельческого населения. Одним словом, к моменту прихода монголов эти тор-
ки уже мало чем культурно отличались от славян и у соответствии с этим
156
воспринимались монголами как часть местного земледельческого населения.
Иная ситуация до прихода монголов сохранялась в Поросье, где существо-
вала вассальная по отношению к Киеву племенная конфедерация Черных
Клобуков. Нам известно, что в состав этих племен входили не только торки,
но и осколки племен печенегов, берендеев, половцев и других кочевых тюр-
коязычных групп. Несмотря на существование в среде черных клобуков ад-
министративных центров городского типа (например, г. Торческ), эти племена
сохраняли многие традиции степной жизни и продолжали заниматься ско-
товодством, ведя полукочевой образ жизни. Именно эти факторы и предо-
пределили их дальнейшую судьбу при завоевании монголами, которые вос-
принимали черных клобуков не как земледельческое, а как скотоводческое
кочевое население.
Скажем так, внутренняя политика монголов по отношению к покорен-
ному оседлому земледельческому населению резко отличалась от тех дейс-
твий, которые проводили монгольские завоеватели относительно завоеван-
ных племен кочевников. В первом случае, несмотря на то что земледельцы в
Улусе Джучи занимали более низкий социальный статус, чем кочевники,
они оставались на местах своего прежнего проживания, выполняя установ-
ленные монголами налоги и повинности. К числу этого населения можно
отнести славян и проживавших в их среде торков. Что же касается кочевого
населения, то, вопреки более привилегированному положению кочевников в
Золотой Орде, монголо-татары стремились уничтожить прежние племенные
формирования своих предшественников. В соответствии с традициями пре-
дыдущих кочевых обществ монголы дробили прежние племенные образова-
ние на родовые группы и включали их на правах родов в состав новых пле-
мен. При этом представители одного прежнего племени кочевников могли
оказаться в составе новых племен, находившихся в составе разных улусов
Золотой Орды. Это соответствовало новой созданной монголами военно-ад-
министративной системе. Пример с кипчаками является наилучшим под-
тверждением этого. Как видим, такая же судьба постигла и большинство
черных клобуков Поросья.
В контексте данной проблемы особый интерес может представлять про-
исхождение находящихся в среднем течении Северского Донца топонимов и
гидронимов с основой тор-: названия рек Тор (Большой Тор, Казенный То-
рец), Сухой Торец, Кривой Торец, село Торское на реке Жеребец, поселок
Торский и Торецкий на реке Казенный Торец, Торское городище возле горо-
да Славянска (рис. 46). Довольно характерно, что большинство этих гидро-
нимов и топонимов сосредоточены на правобережье Северского Донца
[Шрамко, 1962, с. 321–322]. Именно здесь еще столетие тому назад Е. П. Тре-
фильевым и В. А. Городцовым возле сел Торское и Марченки были обнару-
жены в курганах, по крайней мере, три погребения кочевников, совпадающие
буквально в деталях с описанием Ибн Фадлана похорон знатного гуза [Плет-
нева, 1958, с. 161–162; Ковалевский, 1956, с. 129]. Таким образом, создается
157
впечатление, что отмеченные топонимы и гидронимы могут содержать упо-
минание об исчезнувших торках. Данный вопрос имеет принципиальное зна-
чение, ибо если удастся выяснить, что в основе упомянутых современных
названий населенных пунктов и рек лежит этноним торк, то можно говорить
о том, что потомки огузов-торков продолжали обитать в среднем течении Се-
верского Донца и в монгольское время. Поэтому имеет смысл обратиться к
письменным источникам и выяснить, что первично – названия рек или насе-
ленных пунктов.
Считается, что наиболее раннее упоминание реки Тор содержится в Ипа-
тьевской летописи под 1185 г. Там, где идет речь о бегстве князя Игоря из по-
ловецкого плена, сказано: «И посла Игорь к Лаврови конюшего своего, река
ему: “перееди на ону сторону Тора, с конем поводным”...» [Ипатьевская…,
1871, с. 438]. В “Книге Большому Чертежу”, которая отражает знания XVI –
начала XVII в., эта река известна также как Большой Тор с притоком Торец:
“А от гнилой Орели к речке Торцу верст в 20; а Торец по леву Муравскои до-
роги пал в Большой Тор ниже Святых гор, от Донца версты в 4” [КБЧ, 1950,
с. 64]; “А на леве от Волчьих Вод, к верх реке Тору; а река Тор пал в Донец”
[КБЧ, 1950, с. 65]; “А по правои стороне тое дороги река Тор” [КБЧ, 1950,
с. 68]; “А ниже Святых гор, с Крымскои стороны, пала в Донец река Тор от
Святых гор верст с 15, а в Большои Тор пала речка Торец” [КБЧ, 1950, с. 75],
“А ниже Малого перевозу, на Донце, Большой перевоз, ниже усть реки Тору”
[КБЧ, 1950, с. 76].
Во второй половине XVII в. в московских актовых документах наблю-
даем не только упоминание гидронима Тор, но и связанных с ним топони-
мов. Мы имеем реку “Тор” [МИКБСОМГ, 1886, с. 82, 127, 128], “Торские
озера” [МИКБСОМГ, 1886, с. 48, 128, 129, 130–132], “Торский перевоз”
[МИКБСОМГ, 1886, с. 82], “Торский шлях (дорога)” [МИКБСОМГ, 1886,
с. 82, 129, 291], а также город “Тор”, или “Торский городок” [МИКБСОМГ,
1886, с. 48, 82, 130–132, 155–156, 251]. Известно, что упомянутая река Тор
сейчас носит название Казенный Торец, а город Тор в конце XVIII в. был пе-
реименован в Славянск. Существует мнение, что с гидронимом Тор связано
название города Краматорск [Отин, 1997, с. 356–359]. Естественно, что на-
звания населенных пунктов, расположенных в бассейне р. Тора (Казенного
Торца), – город Тор (Торский городок, Торское городище), село Торское, по-
селки Торский и Торецкий, – своим происхождением были обязаны гидрони-
му Тор и производным от него названиям рек. Остается лишь выяснить
происхождение самого названия реки Тор, т. е. имеет ли оно какое-то отно-
шение к торкам или нет.
На сегодня на сей счет существует несколько научных гипотез. Одной из
них является индоевропейская, прежде всего славянская. Так, по мнению
П. Е. Ваденюка, название Тор соотносится со славянским корнем -тор- (в сло-
вах торный, проторить и т. п.), который, по его мнению, “выражает понятие
движения” [Ваденюк, 1978]. М. Фасмер, в свою очередь, связывал гидроним
158
со славянским словом тор – “проложенная дорога”, которое находит соот-
ветствие в украинском тор – “колея” и восходит, по его мнению, к прасла-
вянскому глаголу *terti – “тереть”. Выходит, что гидроним Тор получил свое
название от того, что здесь было сильное течение воды, которое размывало
(буквально “терло”) берега [Фасмер, 1987]. “Однако принятию славянской
этимологии, – отмечает Е. С. Отин, – мешает то обстоятельство, что река Тор
в XII веке находилась далеко от южнорусских поселений. Название реке мог-
ло дать лишь более или менее постоянное население на ее берегах” [Отин,
1997, с. 355–356].
Следовательно, здесь вполне приемлемы иранская или тюркская гипоте-
зы о происхождении гидронима Тор. Так, еще в начале ХХ в. М. Фасмер
предложил и иранскую (скифскую) этимологию: tura – “быстрая” [Vasmer,
1923]. Не исключено и тюркское происхождение данного названия реки. В
связи с этим большой интерес представляет предложенная Е. С. Отиным эти-
мология: «Возможно, что в основе названия Тор лежит тюркское прилага-
тельное тар – “узкий”, “тесный”, “тонкий”. В большинстве тюркских языков
оно представлено в данном звуковом виде, но известны и другие его вариан-
ты: узбек. тор, туркмен. и азерб. дар, уйгур (диалектное) та. Корень этот
выступает и как глагольная основа тар – “суживаться”. В значении “узкий”
слово тар зарегистрировано и в половецком языке (...Codex Cumanicus...).
Такое название этот приток Северского Донца мог получить из-за того, что
был узким по сравнению с какой-то другой расположенной неподалеку вод-
ной артерией, может быть, с самим Донцом. ...Отождествлению гидронима
Тор с тюркским прилагательным тар – “узкий” мешает отсутствие перехода
а > о в этом слове в большинстве современных тюркских языков. Но вполне
возможно, что гидроним Тор образовался на почве одного из диалектов по-
ловецкого (куманского) языка с чертами огузкой группы языков, одной из ко-
торых было огубленное а в начальном слоге (а > о > у). При освоении
славянами неясного половецкого названия Тар с лабиализованным а могло
произойти сближение со словом тор – “дорога”, что и было впервые зафик-
сировано в тексте летописи» [Отин, 1997, с. 356].
Вышеуказанное предположение о кипчакско-огузском происхождении
названия реки Тор не находит возражений со стороны исторических источ-
ников. Так, данные археологии свидетельствуют о том, что именно в этом
районе до половцев проживали огузы-торки [Плетнева, 1958, с. 161–162].
Отметим, что в последний раз торки Северного Приазовья упомянуты в “По-
вести временных лет”, где сообщается, что в 1103 г. киевский князь Свято-
полк Изяславич и переяславский князь Владимир Всеволодович Мономах
совершают поход в низовье Днепра, до острова Хортица, откуда они двину-
лись к реке Сутин (Молочная). В результате четко спланированной военной
акции древнерусские войска одержали победу над половцами и их союзни-
ками, среди которых были торки и печенеги. Русью была захвачена большая
добыча и большое количество пленных, среди которых были “Печенеги и
159
Торки с вежами” [Повість, 1990, с. 427–433]. Нет сомнений в том, что эти
плененные торки и печенеги были поселены древнерусскими князьями на
южных границах Руси для отражения нападений половцев. Другая же часть
торков могла еще оставаться на правах родовых групп в составе племен при-
донецких половцев. Естественно, уже к концу XII в. эти потомки торков мог-
ли быть ассимилированы кипчаками-половцами в языковом отношении, и
при этом они могли сохранять прежние черты своей фонетики. Поэтому нет
ничего удивительного, что именно в этом районе в конце XII в. древнерус-
ская летопись зафиксировала несколько необычное название реки – Тор.
Таким образом, можно констатировать, что в монгольское время полити-
ка монголов по переселению народов не затронула торков, проживавших на
территории Галицко-Волынского княжества и сопредельных территориях
Южной Руси. Хотя лишь незначительная часть торков осталась в Поросье.
Остались торки при монголах и на землях Болоховщины (нынешней Винниц-
кой обл.), не являвшейся до этого частью земель собственно Руси. Что же ка-
сается левобережных торков, то торки Переяславского и Черниговского
княжеств были ассимилированы славянами уже до монгольской экспансии.
И совершенно нет никаких оснований говорить о длительном пребывании
торков в среднем течении Северского Донца. Не исключено, что в предмон-
гольский период одна часть их была ассимилирована половцами, а другая –
могла переселиться на Русь.
Кроме того, на территории Украины, где больше всего проживало огу-
зов, сохранились и другие огузские названия местностей: городок Бердянка
(Киевская область), города Бахмач и Новая Басань (Черниговская область),
города Новые Санжары и Сары (Полтавская область), город Печенеги, Пече-
нежское водохранилище (Харьковская область), города Трояновка и Торчин
(Волынская область), город Бердянск, Бердянская коса в Азовском море (За-
порожская область), города Канев и Черкассы (так называли черных клобу-
ков), городки Ерки, Чигирин (Черкасская область) [Баскаков, 1984, с. 51–52].
В Поднепровье до сих пор существует курган под названием Огуз [Плетнева,
1990а, с. 34]. В Житомирской области (Украина) известен город Бердичев –
город баяндыров. До ХVIII в. он носил еще свое старое название – Беренди-
чев [Куза, 1985, с. 56–59]. Н. Я. Аристов считал, что название племени кайы
положено в основу названий двух Кукуевых городищ на Харьковщине. Пер-
вое их них находится возле речек Ворсклицы и Боровой, второе – в 12 верс-
тах от Харькова на речке Пекле [Радзивиловская…, 1989, с. 88–89].
Итак, монголы стали хозяевами обширных территорий. Часть огузов,
проживающих на Руси, смешалась со славянским населением, другая часть,
возможно, откочевала в бассейн Сырдарьи, где осела, смешалась с другими
тюрками и получила имя “каракалпаки” [Руднев, 1989, с. 193].
Еще одна часть огузов совместно с кыпчаками и волжскими болгарами
дала рождение целому ряду народов, проживающих ныне в России: кумыки,
карачаевцы, балкарцы, крымские татары [Баскаков, 1985, с. 27].
160
Кроме того, они и по отдельности являлись основой для рождения сле-
дующих народов: казанские татары – потомки болгар, астраханские – потом-
ки хазар, ногайские – потомки огузов [Гумилев, 1993б, с. 549].
Таким образом, огузы и туркмены оставили значительный след в этни-
ческой истории ногайцев, кумыков и других народов Северного Кавказа. Ны-
нешние ногайцы проживают в Российской Федерации. Они делятся на
ак-ногайцев (Икон-Халковский и Кувинский р-ны Черкесской АР, Орджони-
кидзевский край) и кара-ногайцев (Орджоникидзевский край). Среди ак-но-
гайцев выделются роды туркпен (туркмен) и канглы, а также аулы Тогтамыш
и Канглы. Кара-ногайцы тоже делятся на большие роды, которые имеют па-
раллели с туркменскими, – коныр, канглы, казаяклы, кенегес, бозок. Имеется
у них и до сих пор Туркпен-авул [Баскаков, 1940, с. 133, 137, 141, 182].
Среди кумыков живут отемишцы, которые считают себя потомками тур-
кмен. В черкесских аулах Кизил-юрта и Икон-халка и ныне проживают семьи
под фамилией Туркменовы. Огузское племя додурга упоминалось в XVII в.
турецким путешественником Эвлия Челеби у северокавказских абазин под-
разделения тапанта. В состав чеченцев и ингушей вошло огузское племя ка-
рабулак (кара-ойли), в котором упоминается род акхой (ак-ойли, тоже
огузское племя). Прямыми потомками туркмен считаются терекеменцы, со-
ставляющие особую этническую группу на территории современного Дагес-
тана [Гундогдыев, 1993а].
Итак, была прослежена краткая политическая и этническая история тех
тюркских народов и племенных союзов, которые осели в древнерусском го-
сударстве. Это нужно было для того, чтобы читатели воочию смогли убе-
диться, какую громадную роль играли они в Древней Руси.
***
Интересна мысль Д. А. Расовского, высказанная еще в 1933 г.: “История
расселения тюркских народов на территории соседних с ними оседлых госу-
дарств, и особенно вопрос о поселении их на пограничьях этих государств,
имеет полное право быть выделенной в специальную тему и изучаться на
всем огромном пространстве от Дальнего Востока до Центральной Европы”
[Расовский, 1933, с. 2].
Государство Русь строилось славянами и русскими при участии тех же
тюркских и других народов. Это подтверждается целым рядом данных.
Профессор О. Прицак в книге “Происхождение Руси”, которая подверг-
лась яростным нападкам некоторых историков, писал, что славяне-поляне –
это те же хазары, а название города Киева происходит от личного имени Куя,
которое носил один из хазарских правителей. Он также считает, что само
слово “поляне” трактуется как “поле”, “степь” (поляне – степняки). Причем
автор “Повести временных лет” в двух случаях назвал полян в одной группе
с северянами и вятичами, а значит, они были левобережными соседями этих
славянских племен, т. е. (по мнению О. Прицака) – хазарами [Толочко, 1990,
с. 104–106].
161
Кайы-поляне, как и их дальние родственники огузы, не хотели терпеть
ига хазар. Но они знали, что хазарский каганат объединял родственные им
племена.
Ипатьевская летопись гласит: «Они же реша: “Была суть 3 братья, Кий,
Щек, Хорив, иже сделаша градок сей, и изгибоша, и мы сидим род их, платя-
че дань козаром”» [Толочко, 1990, с. 107].
О. Прицак считал эту версию недостоверной. Он противопоставляет ей
рассказ из Лаврентьевской летописи, где летописец признает родство с хаза-
рами: “...и мы сидим, платяче дань родом их, козаром” [Толочко, 1990, с. 107].
Оппонент О. Прицака – П. П. Толочко вынужден признать, что Лаврен-
тьевская летопись древнее Ипатьевской.
Мы видим, как поздние летописцы переделывают неудобные, на их
взгляд, моменты в русской истории. Именно поляне вели первоначально по-
лукочевой образ жизни. В зоне обитания их появляется одинаковый тип жи-
лищ – полуземлянки, которые соответствовали подвижному образу жизни
[Рыбаков, 1982, с. 48].
Постепенно имя полян стало вытесняться именем русов. Русов считают
племенем, происходящим от варягов. Варягов же отождествляют с викинга-
ми-скандинавами. В 30-е годы XVIII в. З. Байер и Г. Миллер выдвинули
“норманскую теорию”, по которой считалось, что государство славянам об-
разовали шведы. Начало правления русов-варягов ведется от Рюрика.
Имеются основания и для альтернативной гипотезы, согласно которой
русы-варяги – это тюркоязычные сарматы-аорсы, которые стали жить на зем-
лях полян только потому, что поляне были им родственны.
Еще в гуннское время сармато-аланские племена были втянуты в сферу
влияния тюркских племен. Это сираки, аорсы, роксоланы, языги, аланы, ко-
торые когда-то населяли обширное пространство от Аральского моря на вос-
токе до Румынии и Венгрии на западе. На юге сарматы осели на территории
современного Туркменистана [Хазанов, 1971, с. 3]. Сарматы сыграли в этно-
генезе туркмен невероятно огромную роль. Антропологический тип турк-
мен – долихоцефалию связывают с их влиянием. Сарматские племена языги
и аланы вошли в состав туркменского народа – современные туркменские
племена языры (карадашлы) и алили, а также небольшое племя олам и роды
ас, яз, язы у целого ряда племен. Греки знали аорсов и алан в устье Дона и у
Каспийского моря. Китайцы знали их страну Янь-цай, или А-лань-я. Они
включились в движение дахов-парнов, которые также признаются предками
туркмен. Влияние сармато-аланских племен было настолько велико, что ис-
следователь Хирт предположил: “Туркмены – потомки покоренных гуннами
алан” [Бартольд, 1929, с. 7].
Сарматы вместе со славянами находились в составе гуннской империи,
Аварского и Хазарского каганатов.
Современные исследователи говорят прямо: славяне – это не скифы. Да,
славянские племена и не были скифского происхождения, тогда как русы на-
зываются скифами.
162
В “Сборнике историй” (1126 г.) отмечается: «...и Славянин пришел к
Русу, чтобы там обосноваться. Рус ему ответил, что это место тесное (для нас
двоих). Такой же ответ дали Кимари и Хазар. Между ними началась ссора и
сражение. Славянин бежал и достиг того места, где ныне земля славян. Затем
он сказал: “Здесь обоснуюсь и легко отомщу”» [Гумилев, 1993б, с. 157].
Там же говорится и о тюркском происхождении русов: “Рус и Хазар
были от одной матери и отца. Затем Рус вырос и, так как он не имел места,
которое ему пришлось бы по душе, написал письмо к Хазару и попросил у
того часть его страны, чтобы там обосноваться” [Гумилев, 1993б, с. 157].
Земля русов находилась где-то в Прикаспии. Но там же жили и сарматы,
что говорит об их идентичности. Л. Н. Гумилев помещает русов где-то на
Волге [Гумилев, 1993б, с. 157].
“Что касается Руси, – пишет Ибн Русте, – то находится она на острове,
окруженном озером. Остров занимает пространство около трех дней, покрыт
лесами и болотами, стоит наступить ногой, как она уже трясется” [Баскаков,
1985, с. 23].
И в то же время русы названы кочевниками. Константинопольский Пат-
риарх Фотий (IX в.) в “Беседах” писал, что русы “народ, где-то далеко от нас
живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружием” [Откуда есть пош-
ла..., 1986а, с. 52].
Составленный в Южной Италии еврейский сборник Иосиппон (X в.) по-
мещает русов на берегу Каспийского моря [Откуда есть пошла..., 1986,
с. 670]. Персидский историк XIII в. Фахр ад-дин Мубаракшах называл алан
русами [Откуда есть пошла..., 1986, с. 667].
Д. И. Иловайский видел в русах алан. Такого же мнения придерживался
украинский археолог Д. Т. Березовец. Известный археолог и этнограф
С. П. Толстов тоже видел в них одно из сарматских племен – роксолан или
аорсов [Откуда есть пошла..., 1986, с. 14–15].
Может быть, близок к истине С. П. Толстов, ибо название сарматского
племени “аорс” как нельзя ближе стоит к названию “рус”. В слове аорс мы
видим, вероятно, тюркизированную форму названия этого племени – “орс”
(рус). Небезынтересно сравнить с этим словом большое подразделение турк-
мен-йомутов орсукчы (аорскский, русский род).
Неожиданное подтверждение приходит со стороны китайских авторов.
Речь идет о тюркском племени усунь. В 1881 г. вышел труд Хэ Цютао “Ис-
следование о племени усунь”, где известный китайский историк развивает
мнение, которое высказали еще в монгольскую эпоху, о том, что усуни – суть
русы. Китайские ученые связывают происхождение русов с Азией. Кто за-
нимался историей тюркских народов по китайским источникам, вероятно,
успел убедиться в их объективности и научности. Хэ Цю-тао пишет: “Неко-
торые усомнились в этом вследствие дальности расстояния (между усунями
и русскими). Ныне, учтя сходство их наружности и исследуя переход зву-
ков в названиях государств, узнаем, что олосы в действительности потомки
163
усуней. Рассуждения всех авторов всегда опирались на доказательства” [Кю-
нер, 1961, с. 68].
Усуней же профессор А. Н. Бернштам отождествлял с асами или аорсами.
Итак, аорсы, или русы, вошли в состав гуннской кочевой империи. Среди
гуннов и надо их искать. Византийская традиция называет все кочевые наро-
ды росами. Так, патриарх Прокл уподоблял гуннов росам [Попов, 1973, с. 54].
Гунны пришли в Европу, и их хорошо знали там. Поэтому попытки ука-
зать на незнание средневековыми авторами истинного положения дел неубе-
дительны. По разъяснению комментатора Адама Бременского (XI в.), датские
варвары называли Руссию Хунигардом (т. е. место, где жили гунны). Он же
указывает, что из всех славян только русы (руны) с острова Реуне (Рюген)
имеют короля, а сами русы отождествляются им с тюрками [Откуда есть
пошла..., 1986, с. 674].
В саге о Тидреке русы – постоянные помощники гуннов [Откуда есть
пошла..., 1986, с. 548]. Об этногеографии того времени есть свидетельство
только у Прокопия Кессарийского (VI в.). Он писал, что антам принадлежали
земли Причерноморья между нижним Дунаем и Приазовьем, т. е. там, где
обосновались ранее племена гуннов – кутригуры и утригуры [Седов, 1979,
с. 32]. Он же отмечал, что анты “во всей чистоте сохраняют гуннские нравы”
[Откуда есть пошла..., 1986, с. 565].
Теперь перейдем к названию “варяг”. Летописец повествует, что варяги
происходили “из-за моря”, а язык был их понятен киевлянам [Откуда есть
пошла..., 1986а, с. 27]. Почему язык варягов понимали только киявляне? Если
бы варяги были норманнами, тогда бы их язык понимали северные славянс-
кие племена. В данном случае речь идет о Каспийском море. Оттуда и прихо-
дят варяги. Само слово мы также считаем тюркским. Византийцы, как
никакой другой народ, должны были знать правильное название варягов,
ведь последние служили в греческой армии. В отличие от германского “Ва-
ранг”, византийские авторы их называют “бараккой” [Ключевский, 1992,
с. 31]. Это имя можно разделить на два слова “барак” + “ой”, т. е. “род ба-
рак”. В переводе с тюркского “барак” означает “большая сторожевая собака”.
Это был тотем тюркских родов. Интересно, что профессор В. В. Мавродин
производил данное слово от славянского “варяти, варяю” – “хранить, защи-
щать” [Амельченко, 1992, с. 41].
Огузская традиция знает имя Ит-барак (Кыл-барак), который воевал с
Огуз-ханом. Локализация по эпосу страны Ит-барак невозможна. Уйгурский
вариант “Огуз-наме” помещает ее в стороне “ясного дня” [Щербак, 1959,
с. 54]. Рашид ад-Дин пишет, что эта страна находится в “темной стороне”.
Р. М. Шукюрова локализует страну Ит-барака в междуречье Волги. Ибо и Ра-
шид ад-Дин, и Абулгази говорят о двух больших реках, где произошло сра-
жение Огуз-хана с Ит-бараком (“между двумя реками”). После того как Огуз
победил, женщины этой страны ушли с мужчинами огузов [Рашид ад-Дин
Фаздалах, 1991, с. 104].
164
Как видно, “Огуз-наме” подтверждает наше предположение о прикас-
пийской прародине варягов. Род барак существует до сих пор у туркменгутов
(его называют еще сакарбарак), и, как отмечает С. Атаниязов, туркмены-ста-
рики говорили, что они жили вокруг Каспийского моря [Атаниязов, 1994,
с. 66].
Огузская традиция называет среди братьев Тюрка (родоначальник тюрк-
ских народов, сын Яфета) также Руса и Саклаба (Славянина).
Очевидно, что тюрки не отделяли русов и славян от своего родословного
древа. Под славянами, скорее всего, следует подразумевать антов-полян. Ко
времени воцарения среди них русов поляне в значительной мере были уже
славянизированы. Но “Повесть временных лет” еще различала их. Там гово-
рилось, что у полян свое княжение, а у “славян в Новгороде – свое” [Амель-
ченко, 1992, с. 15].
Итак, русы слились с полянами-антами и образовали государство под на-
званием Русь со столицей Киев.
“Как территориальная единица, – пишет А. И. Попов, – вполне опреде-
ленная историческими источниками IX–XII вв., Русь представляла первона-
чально небольшой участок днепровского Правобережья с центром в Киеве и
южной границей по реке Роси. К северу от Киева она простиралась на очень
небольшое расстояние, как и к западу” [Попов, 1973, с. 48].
Надо отметить, что такие древнерусские княжества, как Новгородское,
Суздальское, Черниговское и другие, не считались “русскими” в узком пони-
мании этого слова. Князья этих славянских земель, когда шли воевать с киев-
лянами, говорили: “Идем на Русь”.
Киевское княжество довольно быстро стало расти. Это было боеспособ-
ное государство, состоящее из различных тюркских и славянских народов во
главе с тюркскими племенами кайы и аорсов. Оба царствующих рода сли-
лись и составили династию русских царей-князей. Мы долго искали под-
тверждение вышесказанному. На монетах первых киевских князей имеется
знак – тамга царствующего дома. По этому знаку моментально определяли
представителей киевского престола. Просмотрев тамги огузских племен,
можно убедиться, что они на протяжении веков менялись. Знак кайы не под-
ходил к знаку Рюриковичей ни по Рашид ад-Дину (XIV в.), ни по Абулгази
(XVII в.). Но мы все-таки его обнаружили. В книге талантливого исследова-
теля А. Бекмурадова «Андалиб и традиция “Огуз-нама”» дается рисунок
тамги огузского племени-кайы, которая идентична тамге основателей Киевс-
кой Руси [Бекмырадов, 1987, с. 76].
Первые русские правители также имели тюркский титул – каган (хакан).
Это звание приравнивается к званию царя или короля. Поэтому не зря киевс-
кие государи претендовали на верховную власть в славянских землях. Визан-
тийский император Василий в 871 г. писал о четырех народах, имеющих
титул кагана, равный королевскому, – это – авары, хазары, болгары и русы
[Откуда есть пошла..., 1986, с. 667].
165
Этот титул существовал на Руси и в XI в. Митрополит Киевский Илла-
рион (XI в.) писал о Владимире Святославиче как о “великом кагане нашея
земли”. Ярослава Мудрого тоже называли “благоверным каганом” [Шуша-
рин, 1964, с. 158].
Сына Ярослава – Святослава продолжали титуловать каганом. Считается,
что это о нем гласит надпись-граффити XI в. в Софийском соборе в Киеве:
“Господи! Спаси кагана нашего С...” [Рыбаков, 1982, с. 343].
Киевская Русь, расширяя свои земли, все больше и больше вбирала в
себя славянское население. Вокруг Киева стали объединяться восточносла-
вянские племена. Когда к Киеву продвинулись те огузские племена, которые
не были втянуты в движение Сельджуков, то их благосклонно приняли на
Руси. С огузами киевляне воевали вместе против Византии, Хазарии, Болга-
рии, кыпчаков и славянских княжеств. Первая волна огузов совершенно сли-
лась с русскими, тогда как остальные волны огузских племен осели в Поро-
сье и до монгольского нашествия сохраняли свои обычаи и язык.
Очень много огузов приняло христианство. Поэтому их имена трудно
выделить из общей массы русских имен. Заслуживает внимания одно из
имен киевских бояр. В летописях отмечается, что суздальцы, захватившие в
1173 г. киевский престол, требовали выдать им на расправу ряд уважаемых
бояр. Среди них был Григорий Хотович. Б. А. Рыбаков признает, что отчест-
во этого боярина указывает на его огузское происхождение. Григорий Хото-
вич – один из самых влиятельных киевских бояр. В 1169 г. он был тысяцким
(воевода киевского войска) при Глебе Юрьевиче; в 1170 г. (при Ростислави-
чах) – комендант города Киева; в 1171 г. – дворский Мстислава Изяславича.
Примечательно, что он не был выдан суздальцам. На его защиту встало киев-
ское боярство во главе с Петром Бориславичем и князья Ростиславичи [Ры-
баков, 1972, с. 141, 143].
Отдельные огузские бояре были даже летописцами. Обратимся к “Слову
о полку Игореве”. Эта древняя повесть неоднократно упоминает слово “Троян”:
Троянова земля, Троянова тропа, Трояновы века, седьмой век Троянов.
Российскими исследователями в настоящее время указываются следую-
щие версии происхождения этого слова: Троян – это вещий сказитель Боян;
Троян – римский император Марк Ульпий Траян (98–117 гг.); Троян – основа-
тель династии русских князей; Троян – божество.
Мы считаем неубедительным мнение академика Б. А. Рыбакова о связи
имени Троян с именем римского императора Траяна. Он предположил, что во
время правления этого императора славяне интенсивно стали торговать со
всеми европейскими странами, а это, в свою очередь, благотворно повлияло
на славянскую культуру. Вследствие этого славяне будто бы запомнили этот
период и мечтали о нем как о “золотом” веке славянского могущества [Рыба-
ков, 1972, с. 424–430].
Маловероятно, чтобы славяне признавали какого-то неизвестного им им-
ператора своим родоначальником, который к тому же правил в первых веках
166
нашей эры. Мог ли автор “Слова…” помнить имя римского императора, ко-
торый жил 1200 лет назад? Это сомнительно. Древнерусские источники не
могут разобраться в происхождении самих славян и русов, будут еще они
помнить родословную римских императоров!
Тогда кто же такой Боян? “Слово...” называет его “Бояне, Велесов вну-
че”. Дается пояснение, что Велес – скотий бог. Имя Боян Н. А. Баскаков эти-
мологизирует как “бай” (“сказитель, шаман, священный, господин”) [Баска-
ков, 1985, с. 141–143].
По нашему мнению, Боян – вещий огузский сказитель-шаман Коркут-ата
из племени баяндыр (в других вариантах – кайы), потомок Огуз-хана (Веле-
са). Исследователь С. Тарасов не без оснований предположил, что “Слово...”
было создано черниговским боярином Кочкаром, “знатным ковуем из рода
Могутов, названного им на первом месте”. Кочкар был советником чернигов-
ского князя Святослава Всеволодовича и княгини Марии Васильковны. Его
называют “мужем своим лепшим” [Баскаков, 1985, с. 98].
Н. А. Баскаков также склоняется к мнению о том, что автор “Слова...”,
великолепно знающий тюркский язык, должен был состоять в родственных
отношениях с тюрками. Причем в “Слове...” более всего выявлено огузских
слов и сама повесть рассчитана на двуязычного читателя.
Н. А. Баскаков отмечает: «В связи с тем, что более тесные связи русских
князей в ХI–ХII вв. были не с половцами, а с огузскими племенами, извест-
ными по русским летописям под общим названием черных клобуков, асси-
милированными позже весьма близкими по языку кыпчаками (половцами),
тюркизмы, встречающиеся в “Слове”, по своему значению, а также фонети-
ческому и грамматическому оформлению являются в большей степени огуз-
скими (торкскими, печенежскими и проч.) с элементами булгарского влияния,
чем кыпчакскими (половецкими)» [Баскаков, 1985, с. 103].
Киевская Русь, имея боеспособное огузское войско, расширяла свои вла-
дения. Те славянские княжества, которые подпадали под протекторат Киева,
тоже получают название “Русь”.
Как пишут Ю. В. Бромлей и Р. Г. Подольный, “Киевская Русь действи-
тельно с поразительной быстротой оказались раскинутой на территории в
миллионы квадратных километров... и это распространение власти Киева,
безусловно, облегчалось однообразием восточноевропейской природы”
[Бромлей, Подольный, 1990, с. 53–54].
Распространение власти Киевской Руси на огромное расстояние связано
не с единообразием природы, а с обрусением целого ряда тюркских племен
благодаря союзу с ней.
На территории Киевской Руси возник целый ряд огузских городов. Глав-
ными были Торческ и Канев. Они постоянно соперничали друг с другом за
право быть столицей огузского Поросского княжества.
Торческ – это огромный город огузов XI–XIII вв. площадью в 90 га. Он
находится в 38 км к востоку от Белой Церкви, между селами Ольшаница и
167
Шарки близ р. Роси. На этом городище в советское время проводились пла-
номерные раскопки сотрудниками Института археологии АН СССР [Рыба-
ков, 1967, с. 243–245].
О городах огузов-баяндыров говорится в летописях. В 1177 г. половцы
по пути к г. Ростову захватили шесть “берендеевых городов” [Плетнева, 1973,
с. 25]. Летопись рассказывает о том, что когда в 1162 г. огузы шли на помощь
Изяславу, то они “жены своя и дети своя в городах затворите на Поросье”
[Плетнева, 1973, с. 25].
Русские летописи знают на территории, где кочевали бечене и баяндыры,
городки Прилук, Посечен, Ростовец и Неятин (западная часть Поросья). На
правом берегу р. Сулы находились города-крепости Варин, Пирятин, Ксня-
тин. Здесь жили переяславские огузы. Один из этих участков еще в XVII в.
назывался “землей Чобановской”, где в XIX в. располагались известные по
всей Российской империи конные заводы. Огузы, которые проживали в Чер-
ниговском княжестве, имели такие города, как Всеволож, Уненеж, Бохмач,
Белавежа, Баруча [Плетнева, 1990а, с. 42, 73,76, 80]. В Поволжье также нахо-
дились огузские города. Одним из крупных центров был город Саксин (в ни-
зовьях Волги). Там проживало “сорок племен гузов со своими эмирами”
[Гарнати, 1971, с. 27]. Понятно, что в данном случае речь идет не о сорока
огузских племенах в Саксине, а о сорока родах.
Все эти города не носят названий огузских племен, поэтому остальные
города огузов очень трудно определить. Надо еще отметить, что с княжества-
ми – противниками Киева активно сотрудничали кыпчаки. Названий их горо-
дов мы не приводим. Но можем утверждать точно: тюркских городов на
территории Древней Руси было много.
Огузы и кыпчаки, предки туркмен, сыграли не последнюю роль в разви-
тии Древнерусского государства и этногенезе русского и украинского народов.
Проблема участия потомков огузов-торков в формировании средневеко-
вого украинского этноса и его культуры вот уже не одно столетие обсуждается
на страницах научных изданий. Исследователи допускали такую возмож-
ность, но при этом фактов для таких предположений было явно недостаточно.
Несмотря на это, ученые неоднократно отмечали, что черные клобуки – тор-
ки, печенеги и берендеи – оказали заметное влияние на этнокультурные осо-
бенности славян Среднего Поднепровья именно в древнерусский период.
Так, Н. И. Костомаров, так же как и Н. М. Карамзин и М. П. Погодин,
видел в черных клобуках Южной Руси прообраз казачества. В частности, он
подчеркнул: “Инородцы тюркского племени – Черные Клобуки, Торки, Бе-
рендеи играли здесь деятельную роль наравне с туземцами, так что масса,
управлявшая делами края, представляла пеструю смесь племен. Таков был
образ быта Киевской земли. Казачество уже возникло в XII–XIII веках...”
[Костомаров, 1991, с. 29].
Необходимо отметить, что М. Грушевский категорически не был согла-
сен с таким подходом. И аргументы для этого были следующие. Во-первых,
168
М. Грушевский подметил один интересный факт: «В науке до сих пор полу-
чил распространение взгляд, что вся масса этих турецких колонистов была
ассимилирована украинским населением и внесла таким образом значитель-
ную турецкую примесь в его этнический тип. Особенно украинских казаков
готовы были считать потомками этих русифицированных Черных Клобуков.
Основанием для этого послужила глосса Воскресенской компиляции: “все
Черные Клобуки еже зовуся Черкасы”. Но эта глосса принадлежит, очевидно,
к позднему московскому времени и представляет собой не более как субъек-
тивную догадку московского книжника» [Грушевський, 1992, с. 550]. Во-вто-
рых, М. Грушевский не считал сближение черных клобуков со славянами
столь близким. По этому поводу он отметил: «В первой половине и в середи-
не XII в. Черные Клобуки держатся вместе с киевской общиной, поддержи-
вают ее любимых князей и хвастают своим русским патриотизмом... Но во
второй половине XII в., как я считаю, они начинают уже “льстити”, придер-
живаясь собственных интересов, сближаясь с Половцами, в целом – вместо
сближения с украинским населением – сближаются со своими степными
земляками. Это и должно было препятствовать их дальнейшей ассимиляции
украинским населением» [Грушевський, 1992, с. 550]. В-третьих, М. Грушев-
ский не без оснований считал, что черные клобуки в XIII в. были переселены
татарами из Поросья в степи [Грушевський, 1992, с. 550]. Тем не менее это
не помешало исследователю предположить, что “только мелкие их колонии
между украинским населением могли быть ассимилированы” [Грушевський,
1992, с. 551].
Однако большинство исследователей придерживаются мнения, что чер-
ные клобуки оказали более значительное влияние на предков украинцев.
Особой оригинальностью в этом вопросе отличался подход А. Я. Ефименко,
которая отметила следующее: “Но селясь под защитой городов, оставляя
привычки кочевой жизни в пользу оседлой, Черные Клобуки понемногу втя-
гивались в земские и политические интересы того социального организма, к
которому пристали волей-неволей. По-видимому, шел процесс ассимиляции
этого торкского элемента южно-русской народностью, но история не раскры-
вает его перед нами, и только антропология указывает, что в этнографичес-
кий тип южно-русского племени вошел элемент восточно-тюркский, точно
так, как в тип племен северо-русских – элемент финский...” [Ефименко,
1906, с. 42]. Это позволило исследователю сделать вывод: “Таким образом
дифференцировались две русские народности, причем степень и характер
первоначальных, так сказать, исходных различий этих народностей между
собою в настоящее время ускользает от научного определения...” [Ефимен-
ко, 1906, c. 42].
Немало внимания вопросам ассимиляции торков славянами и их воз-
действию на культуру Южной Руси уделил П. Голубовский в своей моногра-
фии “Печенеги, торки и половцы до нашествия татар”. Относительно учас-
тия торческого компонента в этногенезе украинцев он, с одной стороны,
169
придерживался взглядов, близких к выводам А. Я. Ефименко. Так, он отме-
тил: “Роль черноклобуцкого населения в истории Руси, особенно южной,
весьма значительна. Оно принесло новый тюркский элемент на Русскую зем-
лю, который с веками расплавился в славянстве и не мог не оказать влияние
на славянское население в культурном отношении. Как на севере чистый сла-
вянский тип изменился под влиянием финским, так на юге не могло пройти
бесследно влияние тюрков, не могло не отразиться на последующих поколе-
ниях южноруссов” [Голубовский, 1884, с. 150–151]. С другой стороны, П. Го-
лубовский придерживался такого же мнения, как и М. Грушевский, что про-
цесс ассимиляции черных клобуков славянами был довольно сложным и
тормозился происхождением и образом жизни этих недавних кочевников, бо-
лее близких к половцам, а не населению Руси. По его словам, ситуация вы-
глядела следующим образом: “Если на них оказывала влияние культура осед-
лого славянского населения, если черноклобуцкие князья и вообще знать
каракалпацкая усваивали себе нравы и обычаи русских, то все-таки они ос-
тавались еще вполне кочевниками, с инстинктами степняков; они не могли
не сознавать своего родства с половцами: и образ жизни, и язык, и тот же тип
лица – все это говорило и тем, и другим, кипчакам и русским черным клобу-
кам, что они родичи, и притом родичи весьма близкие. Ничего нет странного
поэтому, что между тюрками Поросья и Переяславля и тюрками степей завя-
зались скоро кровные связи. Сами черноклобуцкие князья, более других ос-
лавянившихся, и те при первом неудовольствии готовы были наделать Руси
всяких хлопот...” [Голубовский, 1884, с. 153–154].
Кроме того, П. Голубовский был одним из первых исследователей, кто
отметил влияние традиций черных клобуков на культуру Южной Руси. В
первую очередь он акцентировал внимание на инновациях в военном деле:
“Мы видели характер половецких набегов, видели, как быстры и неожидан-
ны были их нападения, как неуловимы были их отряды во время вторжений
и отступлений. Предупредить набегов не было никакой возможности. Оста-
валось только бросаться за ними в погоню, стараться перерезать их путь от-
ступления и отбить полон. Не всегда это удавалось, но не было и никакого
другого способа оборонить души христианские от тяжкого рабства где-ни-
будь в центральной Азии. Нечего и говорить, что пешая рать не годилась для
быстрых преследований. Была у русских и конница, но ей невозможно было
соперничать с степными наездниками в быстроте, ловкости, в уменьи вла-
деть луком и стрелами. Надо было выставить силу равную по качеству, и
такая сила сама явилась служить Руси, не зная, куда спасаться от своих силь-
ных врагов половцев. Русь приобрела в черных клобуках легкое подвижное
войско. Они были незаменимы, когда нужно было преследовать врага, ухо-
дившего с награбленной добычей...” [Голубовский, 1884, с. 150–151].
Наибольшее же освещение данные вопросы нашли в монографии
Д. А. Расовского “Печенеги, торки и берендеи на Руси и в Угрии”. В ней, в
частности, исследователь продолжил идеи П. Голубовского. Например, он
170
отметил вклад черных клобуков в развитие военного дела на Руси: “Для Руси
Черные Клобуки были действительно незаменимы. Сами степняки, знавшие
военное искусство своих противников, они, будучи кавалеристами, лишь
одни были в состоянии догонять и ловить уходивших с награбленной добы-
чей Половцев, сами делать быстрые нападения на них, наконец быть пре-
красными разведчиками” [Расовский, 2012, с. 20]. Д. А. Расовский не отрицал
значительного влияния черных клобуков на материальную культуру Руси, но
при этом вполне обоснованно считал, что “невозможно разделить, что шло к
нам от Черных Клобуков, а что – от Половцев” [Расовский, 2012, с. 36].
Тем не менее, говоря о масштабах этнокультурных контактов тюрков и
славян Руси, Д. А. Расовский отдавал предпочтение черным клобукам, а не
половцам. Эту идею он обосновал следующим образом: “Хотя главная масса
Черных Клобуков жила на окраине Руси, в южной части Киевского княжест-
ва, тем не менее они были хорошо известны всей Руси. Лепшие мужи их
жили в самом Киеве; там же находились иногда при князе и отдельные бе-
рендейские отряды; во время междоусобных войн Черных Клобуков видели
всюду, почти по всей тогдашней Руси проходили их полки. Можно предпола-
гать, что в первые годы их проникновения в Русь, в эпоху Святополка II и
Владимира Мономаха, они наводнили собою княжеские дружины, может
быть, существовали самостоятельные тюркские отряды при князьях. Все это
не могло не сыграть существенной роли в деле передачи различных тюрк-
ских элементов на дотатарскую Русь; а в исходе XI – начале XII вв., когда она
была особенно насыщена этими элементами, благодаря массовому наплыву
Торков и Печенегов, едва ли не создалось своеобразной моды на них” [Расов-
ский, 2012, с. 37].
Говоря об этой моде, Д. А. Расовский подметил одну существенную де-
таль: «...Черные Клобуки, при удачных для них стычках с Половцами, захва-
тывают в плен половецких ханов, которым часто тут же дают возможность
откупиться, тем, главным образом, что было на них и их лошадях. А на поло-
вецких ханах было столько “злата” и “сребра”, такие “паволоки” и “дрогыя
оксамиты” и драгоценное оружие, а на конях их богатые седла и попоны, что
было чем откупиться даже только “снимая на себе” (т. е. с себя). Все эти цен-
ности не складывались, не прятались у кочевников, а носились на себе, и
Черные Клобуки, несомненно, щеголяли ими, как трофеями и драгоценнос-
тями. Это не могло не оказать влияния на русских, и для нас, по всей вероят-
ности, останется навсегда загадкою – кто, собственно, больше влиял на
русских в усвоении ими этих тюркских видов убранства – Черные ли Клобу-
ки или сами Половцы, прививая и создавая на Руси своего рода тюркскую
моду, подобно той, какую, например, привносили Половцы в Венгрию, а
Гунны и другие варвары – в Византию» [Расовский, 2012, с. 37–38].
Необходимо отметить, что и среди современных исследователей про-
блема участия черных клобуков в этногенезе и формировании культуры
171
предков украинцев заняла должное внимание. Так, О. Гундогдыев считал,
что огузы-торки сыграли значительную роль в формировании этнического
облика и культуры населения Южной Руси в предмонгольский период [Гун-
догдыев, 1998, с. 152–154]. Исследователь также придерживался мнения, что
благодаря огузам войско Руси стало конным. Огузское посредничество уче-
ный видел также в распространении на Руси таких видов оружия, как сабля,
копье, булава, кистень, новый тип лука, а также защитных доспехов – шле-
мов конической формы, чешуйчатых доспехов и т. п. [Гундогдыев, 1998,
с. 151–152]. О. Гундогдыев не сомневается в том, что прообразами персона-
жей былинного эпоса Руси стали черные клобуки, как хранители спокойс-
твия южных степных рубежей Древнерусского государства [Гундогдыев,
1998, с. 157–163].
На роль торков и других черных клобуков в этногенезе украинского эт-
носа обратил внимание и современный украинский этнолог В. Балушок. Он,
в частности, отметил: “В основном адстратный характер имело в I – в начале
II тыс. н. э. и взаимодействие тюрков (булгар, печенегов, торков, половцев и
др.) со славянами – сначала протоукраинцами, а потом и собственно украин-
цами. Ассимиляция славянами тюрков началась еще с эпохи великого сла-
вянского расселения и имела место на протяжении всего средневековья, в
том числе и после того, как украинская этногенетическая ниша в основном
сформировалась. Ассимиляция тюркского населения – и при продвижении
протоукраинцев, а позднее и украинцев в степную зону, и в случаях мигра-
ций тюркского населения на север со степей – так же, как и в случае с иран-
цами, все более формировала в украинском этносе механизм этнокультурной
адаптации к условиям чистой степи” [Балушок, 2008, с. 58]. Кроме того,
В. Балушок считал, что украинское казачество могло иметь свои истоки уже
в среде черных клобуков, ибо «особо тесными в эпоху Древней Руси были
контакты наших предков (украинцев. – О. Б.) с черными клобуками и други-
ми “своими погаными”, которые откочевывали со степей на окраины Киево-
русской державы, где селились в непосредственном соседстве с лесостепны-
ми русинами» [Балушок, 2008, с. 228].
Подводя итог, отметим, что приведенный историографический обзор по
данной теме далеко не исчерпан. Однако мы видим, что исследователи
XIX – начала XXI в. не отрицали факт ассимиляции торков и других черных
клобуков славянским населением Южной Руси и поэтому в ряде случаев от-
мечали факт культурного воздействия тюркоязычых огузских групп на тра-
диции славянского населения лишь в домонгольский период. Однако, как
удалось установить современным исследователям, в золотоордынское время
не было значительного оттока славянского населения с территории Южной
Руси. Поэтому вполне закономерным может стать поиск огузо-торческого
культурного наследия в традициях украинского населения Среднего Под-
непровья. В этом отношении весьма полезным может быть привлечение ма-
териалов, полученных при исследовании традиционной культуры туркмен –
172
потомков огузов Средней Азии. Необходимо отметить, что такая работа
ранее не проводилась.
Кроме того, в современных условиях нельзя подходить к проблеме этно-
генеза также без результатов исследований в области физической антрополо-
гии. Для нас большой интерес может представлять территория Среднего
Поднепровья, где торки обитали в окружении славянского большинства бук-
вально до татаро-монгольского завоевания в первой половине XIII в.
Поэтому большое значение имеют последние выводы антрополога С. Се-
геды, который обратил довольно пристальное внимание на физические осо-
бенности украинцев Среднего Поднепровья, обитавших как на правом, так и
на левом берегах. По его наблюдениям, украинцы указанных областей отли-
чались от населения соседних территорий довольно высоким ростом (170–
171 см) и относительной широколицестью. “Кроме отмеченных признаков, –
указывает далее исследователь, – в определенной степени сериям Среднего
Поднепровья присущи также относительно ослабленное профилирование
лица, несколько сильнее развитая складка верхнего века и тенденция к сплю-
щенности поперечной спинки носа”. Все это, по мнению С. Сегеды, стало
следствием влияния следующих факторов: “а) влияние тюркоязычных кочев-
ников древнерусского времени; б) наличие более позднего крымскотатарско-
го компонента”. Первый фактор исследователь связывает с Поросьем, “где в
XII в. существовал союз Черных Клобуков, которые находились на службе у
киевских князей”. Что же касается Левобережья, то, по мнению С. Сегеды,
“туда, по сведениям письменных источников, в эпоху позднего средневеко-
вья массово переселялись большие группы крымских татар” [Сегеда, 2001,
с. 113–114].
Однако археологические исследования последних десятилетий позволя-
ют в несколько ином ракурсе посмотреть на степень участия черных клобу-
ков в этногенезе населения Среднего Поднепровья. Во-первых, при монголах
значительная часть черных клобуков была переселена ими из Поросья в Под-
нестровье и Поволжье. Их же место заняли во второй половине XIII в. вер-
нувшиеся из Венгрии в Северное Причерноморье половцы. Что же касается
левобережных торков, то они уже в конце XII в. в основном были ассимили-
рованы славянским большинством [Федоров-Давыдов, 1966, с. 153; Толочко,
1999, с. 107; Отрощенко, Вовк, 2000, с. 85].
Что же касается этнографии, то в первую очередь обратим внимание на
происхождение ряда традиционных занятий украинцев Среднего Поднепро-
вья. До торков славяне были слабо знакомы с традициями скотоводства. Од-
нако мы знаем, что украинцы Среднего Поднепровья успешно занимались
такими видами животноводства, как коневодство и овцеводство. Это в усло-
виях пребывания древних славян в лесной зоне не могло иметь широкого
развития. Однако ситуация изменилась, когда славяне начали осваивать лесо-
степь, где их непосредственными соседями стали огузы – печенеги, торки,
берендеи, которые привнесли на новое место многие традиции скотоводства.
173
Особо благоприятными для скотоводства стали условия левобережного
Среднего Поднепровья. По мнению Ю. Ю. Моргунова, местом расселения
переяславских торков был особый район Полтавской губернии в верховьях
Супоя, где располагались городища древнерусского времени у сел Новый
Быков и Петровка, отождествляемые с торческими укреплениями. Характер-
но, что там в более позднее время среди местных украинцев получили рас-
пространение коневодство и овцеводство. Со слов Ю. Ю. Моргунова ситуа-
ция выглядит следующим образом: «...оба городища расположены в области
распространения слабозасоленных и маловодных черноземов, непригодных
для занятия экстенсивным древнерусским земледелием, как и невозможен по
солонцовой растительности и выпас крупного рогатого скота. С другой сто-
роны, лугово-солончаковая растительность нисколько не мешала полукоче-
вому коневодству и только способствовала овцеводству: в XIX в. в Полтав-
ской губ. только на солонцах выращивали особые породы серебристых
густошерстных овец... В XVII в. расположенная в верховьях Супоя “Лоси-
новская степь” была отведена для размещения и фуражирования конницы
Нежинского полка... подобная тенденция сохранялась и в XIX в. ...Уже сам
гидроним “Супой” этимологически отражает занятия местного населения
животноводством» [Моргунов, 2000, с. 28–29]. Отметим, что уже к концу
XII в. относятся последние упоминания о родовых подразделениях торков в
этом районе, что может свидетельствовать о том, что к началу XIII в. они
были ассимилированы славянским населением. К тому же у нас нет известий
о массовом бегстве населения среднеднепровского Левобережья при монго-
лах. Таким образом, нельзя исключить того, что навыки и традиции ското-
водства к предкам местных украинцев могли попасть от торков.
Необходимо отметить существование подобных природных условий и
на среднеднепровском Правобережье в бассейне р. Роси, где также обитали
полукочевые родоплеменные группы черных клобуков. Стало быть, и там
происходили аналогичные процессы. По словам А. А. Скрыпник, ситуация
там выглядела следующим образом: “Скотоводство также играло важную
роль в хозяйственной жизни народа. Древнерусское население разводило ло-
шадей, коров, свиней, мелкий рогатый скот и домашних птиц. Развитие ско-
товодства на территории Среднего Поднепровья иллюстрируют материалы
из раскопок Княжей горы (ножницы для стрижки овец, конские пута, стреме-
на, удила и т. п.)” [Скрипник, 1986, с. 37].
Особо следует остановиться на становлении и развитии коневодства сре-
ди предков украинцев. Это стало объектом исследований О. Гундогдыева, ко-
торый причину развития коневодства в Южной Руси видел в следующих
факторах: «В то время на Руси бояре и конные дружинники имели довольно
тяжелое вооружение – большие щиты, кольчуги, шлемы, что вызывало пот-
ребность иметь более крупную и массивную лошадь, которая бы могла хоро-
шо переносить морозы и хорошо преодолевать снежные сугробы и топкие
болота. Такая лошадь совершенно не годилась для дальних военных походов,
174
а кроме того, в степи не могла угнаться за легкими конями кочевников. Поэ-
тому издревле русские князья старались привлечь на свою сторону кочевые
тюркские племена, которые славились своей конницей. Например, князь Вла-
димир, в 985 г. направивши удар на Волжскую Болгарию, предварительно за-
ключил союз с огузами (“торки” русских летописей), которые согласились
участвовать в военном походе...» [Гундогдыев, 1999, с. 105–106].
В более позднее время, по мнению О. Гундогдыева, особое место в Юж-
ной Руси занимала огузская группа баяндыр: “Среди огузских племен на
Руси (баяндыр, кайы, баят) особенно выделялись берендеи (баяндыр). Они
славились своим боевым мастерством. Русские князья приглашали их для
помощи и отражения сил внутренних и внешних врагов. Баяндыры сильно
помогали князьям в борьбе против половцев. Например, в 1156 г. при Вели-
ком князе Георгии на Днепре баяндыры наголову разбили половцев и многих
взяли в плен...” [Гундогдыев, 1999, с. 106]. Естественно, что такое близкое
сотрудничество жителей Южной Руси с огузами могло способствовать в
передаче от последних к первым многих навыков, например в области ко-
неводства. Остается лишь уточнить, сохранили ли украинцы от своих пред-
ков эти традиции.
Сравнительный анализ этнографических данных об украинцах и туркме-
нах позволяет в определенной степени допустить это. Так, С. Рудик сооб-
щает, что в Голодную кутью, на 18 января, украинцы центральных областей
Украины имели традицию заходить в хлев и благославляли при этом живот-
ных, раздавая им кусочки хлеба. На другой день, по его словам, “выводили
молодых жеребят и волов, чтобы объездить – приучить к будущему труду”.
По данным С. Рудика, «На Полтавщине в этот день учили коней и молодых
волов. На молодых конях ездили по кругу, пока они не покрывались потом,
после этого их кропили “иорданской водой”, чтобы они были здоровые и
послушные» [Рудик, 2005, с. 109–110]. Аналогичные традиции можно отме-
тить и у туркмен.
О. Гундогдыев видел в туркменских коневодческих традициях очень
древнюю основу, восходящую, по его мнению, ко временам хеттов. В част-
ности, он отметил: «...стоит привести доказательства и о полной аналогии в
тренингах древних хеттов и туркмен. В. Б. Ковалевская приводит прямую па-
раллель с тренировкой ахалтекинцев. Это десятидневный цикл “подсушива-
ния” у туркмен и усиления “потнения” у хеттов; восьмидневный отдых,
сопровождаемый то обильным кормлением зерном, то держанием на приколе
от пищи; десятидневный цикл, когда ежедневно кони проходили со всадни-
ком и вьюком 126 км и больше; доходя до шестого месяца усиленной трени-
ровки, лошадей выводили по пять-шесть раз в сутки для пробегов...»
[Гундогдыев, 1999, с. 106]. Как видим, у туркмен обучение коня носит более
интенсивный характер, чем у украинцев. Однако сходство вполне очевидно.
Это позволяет лишь допустить, что украинцы Среднего Поднепровья многое
могли утратить из того, что их предки в древнерусский период унаследовали
от торков в области коневодства.
175
Рис. 47. Орнаменты украинских и туркменских ковров:

1 – украинский килим XIX в. из Полтавщины (по данным Я. П. Запаско);
2 – орнамент йомудского ковра (по данным О. Гундогдыева)

1 – украинский килим XIX в. из Черкащины (по данным Я. П. Запаско);
2 – туркменская кошма начала ХХ в. (по данным О. Гундогдыева)
176
Ведя разговор об украинско-туркменских этнографических параллелях,
нельзя обойти молчанием традиции ковроделия у населения Центральной
Украины – как левобережной, так и правобережной. По этому поводу Д. К. Зе-
ленин указал: “Рассматривая орнамент ковров, украинские исследователи
указывают, что в восточной части Украины, т. е. по Днепру и на всем левом
его побережье, преобладают иранские и среднеазиатские мотивы, а в коврах
Западной Украины сказывается влияние Малой Азии” [Зеленин, 1991, с. 201–
202]. Далее он отметил: “В центральных районах Украины есть два основ-
ных типа паласов: с рисунком в виде звезд и в виде цветов... Цветочный
орнамент, характер композиции, растительный орнамент на бордюре, графи-
ческое исполнение – все эти черты сближают украинские паласы этого типа
с персидскими коврами” [Зеленин, 1991, с. 202].
Однако хотелось бы добавить, что также геометрический орнамент неко-
торых ковров Центральной Украины очень близок орнаменту туркменских
ковров. Это касается в первую очередь изображения креста в ромбе (рис. 47),
креста в восьмиграннике (рис. 48) и т. п. Однако в данном случае трудно го-
ворить о заимствованиях домонгольского времени, ибо торки-огузы попали
на территорию Украины не из Туркменистана, а из заволжских степей. Имен-
но такие узоры, как установил О. Гундогдыев, встречаются на росписи кера-
мики в Туркменистане, датируемой глубокой древностью [Гундогдыев, 2008,
с. 4–26]. Стало быть, в данном случае можно говорить о проникновении ков-
ров с таким геометрическим орнаментом в центр Украины в более позднее
время, когда предки туркмен уже обосновались на территории нынешнего
Туркменистана и продолжили в орнаментации своих ковров местные древ-
ние традиции. Получается, что к этому торки древнерусского времени не
могли быть причастны.
Данная проблема стала объектом внимания современных украинских
исследователей. Так, Г. Когут провела сравнительный анализ орнаментики
ковров (килимов) разных регионов Украины и посвятила специальные ис-
следования роли ориентального фактора в композиции и в орнаментальном
стиле украинских ковров [Когут, 2003, с. 172–179; Когут, 2008, с. 113–126].
Необходимо отметить, что Г. Когут выявила в серии ковров, произведенных
в XVIII в. на Полтавщине, довольно интересный орнамент: «...главным эле-
ментом композиции служит рама-“картуш”, заполненная сложным расти-
тельным орнаментом. Снаружи “картуша” размещен “бегунок”, в котором
повторяются растительные мотивы» [Когут, 2003, с. 174]. В результате ис-
следователь сделала вывод, что в декоре ковров Полтавской губернии «сое-
динены различные по происхождению мотивы: западноевропейский “кар-
туш” и восточные арабески мотива “герати”» [Когут, 2003, с. 176]. К сожа-
лению, Г. Когут не указала на источник восточных мотивов. Но нам кажется,
что он довольно поздний и происходит со стороны Османской империи. Од-
нако в публикациях Г. Когут имеются указание и на более ранние влияния
Востока.
177
Так, большой интерес представляет исследование Г. Когут, посвященное
орнаменту одного из самых давних и точно датированных гладкотканых ук-
раинских ковров 1782 г. волынского производства. Орнамент ковра геоме-
трический и состоит из пяти основных мотивов [Когут, 2008, с. 113–126].
Проведенный Г. Когут анализ позволил ей сделать следующие выводы: “Ор-
наментальное родство сложных по конфигурации мотивов килима 1782 г. с
аналогичными мотивами ковров Балкан, Анатолии и Туркестана, вне сомне-
ния, указывает на связи ковроткачества Волыни с промыслами по изготовле-
нию ковров на Востоке. Ареал распространения гладкотканых ковров на
Востоке в XVIII в. охватывал Анатолию, Персию, Кавказ, Западный и Вос-
точный Туркестан. Несмотря на локальные особенности, ковры этих регио-
нов демонстрируют родство и имеют общие источники (анатолийские или
тюркские)” [Когут, 2008, с. 124].
Однако С. А. Беляева провела сравнительный анализ орнамента этого
ковра с изделиями соседних регионов и точно указала на источник таких
влияний2. Так, по ее мнению, первый элемент в орнаменте ковра – крючкова-
тый ромб “казаки” является чрезвычайно старым элементом как турецкого,
так и украинского искусства. Он встречается на сельджукских коврах XIII в.
Следующий элемент – мотив листа, чрезвычайно широко распространенный
элемент, представленный в геометрических и натуралистических формах, из-
вестен как на турецких, так и украинских коврах. По наблюдениям С. А. Бе-
ляевой, мотив с “колокольчиками” также известен в турецком искусстве и
коврах Туркменистана. Она также считает, что мотив “цепочки” имеет ана-
логии на коврах с сельджукского периода до наших дней. Последний мотив –
ступенчатый ромб известен как в украинском, так и турецком искусстве. В
результате С. А. Беляева сделала очень интересный вывод: “Как свидетельс-
твует сравнительный анализ ковров Сельджукского периода и ковра 1782 г.,
на последнем присутствуют все давние элементы, которые прослеживаются
на сельджукских коврах, из которых сохранились 23 единицы, представлен-
ные в музеях Турции” [Біляєва, 2012а, с. 410–414]. Таким образом, получается,
что геометрический орнамент ковров был занесен на территорию Украины
турками-сельджуками в развитое Средневековье, что вполне согласуется с
информацией четвертой главы нашего исследования. И поэтому нет ничего
удивительного в том, что геометрический орнамент украинских килимов во
многом похож на орнаментацию туркменских ковров, ибо, как известно, тур-
ки-сельджуки пришли в Малую Азию в XI в. именно с территории современ-
ного Туркменистана и сопредельных территорий.
Однако данные о другом виде орнамента могут свидетельтвовать в поль-
зу посредничества более древних огузских племен. Речь идет об изображе-
ниях звезд и других астральных символов на килимах Центральной Украины
(рис. 49, 1).
2
Авторы данного раздела монографии выражают благодарность С. А. Беляевой
за любезно предоставленную информацию.
178

1 – украинский килим XIX в. из Подолии (по данным Б. Крыжановского);
2 – фрагмент древнего туркменского ковра (по данным О. Гундогдыева)
Это стало объектом пристального интереса со стороны Б. Крыжановско-
го, который по этому поводу отметил: “...очень часто встречались килимы со
звездчатым рисунком, всегда счетным. По форме они несколько длиннее и
уже цветочных; поле килима разделено на ряды участков, фон которых окра-
шен в разные цвета. Восьмиконечные звезды, с косым расположением парных
ветвей, размещены по одной на каждом участке и раскрашены в два цвета
крест-накрест, если только звезды не очень малы. Величина звезд варьирует,
и вместе с тем изменяется величина промежутков между ними, в которых
могут помещаться дополнительные геометрические фигуры. Число звезд в
коротком ряду – три или пять, и этим описываемые килимы отличаются от
звездчатых килимов Волыни и Подолии, на которых звезды располагаются
всегда в два ряда...” [Крыжановский, 1926, с. 29]. При этом исследователю
удалось подметить одну существенную деталь: “Замечательно, что звездча-
тые килимы распространены на левом берегу Днепра, а в Правобережье если
и встречаются, то редко...” [Крыжановский, 1926, с. 30].
Сравнительный анализ позволил Б. Крыжановскому прийти к очень важ-
ному выводу: “Все перечисленные особенности сближают эти килимы со
средне-азиатскими коврами, в которых мы находим и звездчатый рисунок, и
раскраску накрест, и зубчатый борт, а иногда и совершенно ту же общую
композицию с добавочными элементами. Предположение о связи ковровых
изделий, столь отдаленных друг от друга территориально, находит себе под-
тверждение и в технике. Именно эти счетные килимы Центральной Украины,
179
одни из всех украинских килимов, ткутся на горизонтальных станках, как
ковры Средней Азии, в то время как килимы цветочные в Центральной Украи-
не и все западно-украинские килимы ткутся на станках вертикальных, как
ковры Персии, Малой Азии и Кавказа...” [Крыжановский, 1926, с. 30].
Однако исследователь так и не смог точно сказать, кто принес в Цент-
ральную Украину традицию изготовления звездчатых ковров. В конечном
итоге Б. Крыжановский высказал предположение: “...мы здесь, несомненно,
имеем дело не с заимствованием, а с культурной связью широких народных
масс местного населения с племенами, выработавшими этот тип ковров.
Были ли это турецкие кочевые племена – сказать нельзя. Можно только ут-
верждать, что эти кочевники были последними, от кого предки современных
украинцев могли заимствовать эти ковры. Но выработан этот тип ковров мог
быть гораздо раньше, еще в до-турецкие времена, иранским населением Тур-
кестана, а значит, и распространяться он мог гораздо раньше. Наконец, не-
льзя быть уверенным, что родиной звездчатых ковров была Средняя Азия:
для такого утверждения еще слишком мало теперешнего существования там
этого типа ковров. Он мог выработаться где-либо в другом месте и потом ши-
роко распространиться, а Туркестан, как и украинские степи, – только остат-
ки прежней территории его существования...” [Крыжановский, 1926, с. 43].
Необходимо отметить, что звездчатый орнамент – очень редкое явление
для традиционных туркменских ковров. Однако это вовсе не исключает пос-
редничество древних огузов в его распространении. И для этого предположе-
ния есть определенные основания. Как удалось установить О. Гундогдыеву,
среди туркмен сохранился один из древнейших видов войлочных ковров –
кошма. Характерно, что кошмы сохранили и древний орнамент в виде аст-
ральных символов, которые изображали солнце, звезды и т. п. [Гундогдыев,
2008, с. 77–83]. К этому следует добавить, что исследователю удалось зафик-
сировать на орнаменте одного из древних туркменских ковров изображения
звезд (рис. 49, 2), аналогичные тем, которые встречаются на килимах Цент-
ральной Украины (рис. 49, 1) [Гундогдыев, 2008, с. 37].
Поэтому ничто не мешает нам допустить, что ковры со звездчатым орна-
ментом могли появиться на территории Южной Руси в домонгольский пери-
од благодаря присутствию здесь тюркоязычных выходцев из Центральной
Азии – печенегов, торков, половцев. Постоянное нахождение на южных
границах Руси черных клобуков могло способствовать проникновению в сла-
вянскую среду нового культурного явления – ковров со звездчатым орна-
ментом. Эта инновация со временем была усвоена предками украинцев, и
впоследствии килимы со звездчатым орнаментом Центральной Украины ста-
ли характерной традиционной чертой местной культуры.
Особый интерес могут представлять также элементы одежды жителей
Южной Руси и украинцев Поднепровья, что находит аналогии и среди одеж-
ды туркмен. Это касается в первую очередь мужских головных уборов. По
данным Т. А. Николаевой, одним из элементом мужской одежды на Руси
были “вязаные, плетеные или валяные клобуки” [Ніколаєва, 1986, с. 86].
180
Рис. 50. Семья Ярослава Мудрого на фреске Киевского Софийского собора XI в.
Существует мнение, что на Руси до 988 г. ношение головных уборов в

повседневном быту не практиковалось. И только с принятием христианства
данная традиция получила распространение. Именно в этот период стали но-
сить высокие головные уборы сферической и конусовидной формы с мехо-
вым околышем [Маслова, 1956, с. 597], изображения которых мы видим,
например, на фресках Софийского собора (рис. 50).
Кроме того, у украинцев в недалеком прошлом имели широкое распро-
странение высокие меховые шапки конической и полусферической форм
(рис. 51), получившие название “кучма”. Безусловно, данный тип головного
убора является древнейшим, ибо получил распространение уже среди кочев-
ников скифской эпохи [Калоев, 1967, с. 152]. В период раннего Средневе-
ковья данный тип головного убора имел распространение и среди жителей
Хорезма. Это даже заставило Д. К. Зеленина высказать предположение, что
высокие остроконечные головные уборы восточные славяне могли воспри-
нять от хорезмийцев через посредство волжских булгар [Зеленин, 1991,
с. 251–252]. Однако этому сходству найдутся и другие объяснения.
Так, во времена Средневековья остроконечные шапки продолжали быто-
вать и среди аланов Северного Кавказа. Свидетельством этого являются на-
ходки из катакомб Змейского могильника [Калоев, 1967, с. 152]. К этому сле-
дует добавить, что остроконечные головные уборы имели широкое распро-
странение и среди средневековых кочевников Евразийской степи. Поэтому
не исключена возможность посредничества в распространении остроконеч-
ных шапок среди славян и со стороны тюркоязычных кочевников.
Кроме того, следует отметить, что у украинцев получили распростране-
ние не только меховые шапки конической формы – “кучма”, но и другой тип
181
Рис. 51. Головные уборы украинцев – кучма (по данным Г. С. Масловой)
головных уборов – меховые шапки цилиндрической формы с верхом из тка-

ни или войлока. География распространения меховых шапок на территории
Украины такова: на юге и юго-востоке были распространены конические и
полусферические формы, на севере – цилиндрические [Матейко, 1977, с. 69–
70]. Если принять во внимание факт пребывания в позднее Средневековье в
Среднем Поднепровье переселенцев с Кавказа, известных под именем черка-
сов [Горленко, 1982, с. 96–106], то становится понятной причина распростра-
нения именно там головных уборов цилиндрической формы. К этому следует
добавить, что такие меховые шапки иногда встречались и среди туркмен,
хотя у туркмен более широкое распространение получили папахи без матер-
чатого или войлочного верха.
Следует отметить, что высокие меховые шапки конической формы име-
ли распространение среди украинцев в степной зоне, в частности в Подоль-
ской, Екатеринославской, Херсонской и Бессарабской губерниях [Матейко,
1977, с. 70]. Однако, как мы видим, такие головные уборы были распростра-
нены в предмонгольский период и среди населения Среднего Поднепровья,
где, кроме славян, проживали черные клобуки. Отсюда возникает вопрос: не
могли ли славяне воспринять остроконечные головные уборы – клобуки не-
посредственно от черных клобуков? Этнографические данные о туркменах
позволяют считать, что в прошлом данный тип этого древнего головного убо-
ра имел распространение и среди огузов.
Так, А. Бахтиаров зафиксировал у туркменского племени улам (алан) су-
ществование этого древнего головного убора: “По заявлению стариков, в да-
леком прошлом папахи аланов формой напоминали шапки русских казаков –
высокие, с верхом из цветной материи, при чем преобладал цвет синий и
красный” [Бахтиаров, 1930, с. 39]. По данным А. Джикиева, “у туркмен чов-
дурского, или так называемого хесеновского, племенного союза сохранились
высокие тюбетейки конической формы, которые по виду поразительно сходны
с древними скифскими боевыми шлемами” [Джикиев, 1977, с. 26]. Г. П. Ва-
сильева особо отметила девичью шапочку туркмен, “обильно украшенную
серебряными монетами и имеющую куполообразное навершие с подвеска-
ми”, которая находит сходство с девичьими уборами башкир и чувашей.
182
Рис. 52. Изображение черных клобуков на фрагменте миниатюры

Радзивиловской летописи, относящейся к событиям 1151 г.
Существующие аналогии даже позволили исследователю сделать вывод, что

“это – просто тип скифского воинского шлема” [Васильева, 1977, с. 99].
Б. А. Калоев также обратил внимание на сходство высоких головных уборов
народов Средней Азии со шлемообразными головными уборами древних
ираноязычных народов [Калоев, 1999, с. 70]. То, что высокие остроконечные
головные уборы – клобуки имели распространение среди торков Южной
Руси, т. е. черных клобуков, подтверждают и изображения на миниатюрах
Радзивиловской летописи (рис. 52). Следовательно, у нас есть основания
считать, что в Южную Русь моду на ношение высоких остроконечных го-
ловных уборов – клобуков могли занести огузы, среди которых получил рас-
пространение именно этот тип головных уборов, вследствие чего их и назва-
ли “черные клобуки”.
Таким образом, уже предварительное сопоставление некоторых этногра-
фических данных о традициях жителей Южной Руси и украинцев со сведе-
ниями о быте туркмен позволяет говорить в определенной степени о воз-
действии огузов на культуру и быт славян Среднего Поднепровья уже в
древнерусское время. Нам кажется, что данное направление этнографических
исследований является весьма перспективным. Это в определенной степени
подтверждает предположения исследователей, что в древнерусский период
культура славянского населения Среднего Поднепровья испытала существен-
ное воздействие со стороны племен черноклобуцкой конфедерации, часть из
которых уже накануне прихода монголов была ассимилирована славянами.
183
Огузское влияние чувствуется и в былинах (эпических сказаниях), воз-
никших в домонгольское время на территории Южной Руси и сохранившихся
в более позднее время на севере европейской части России. Особенно выде-
ляются две былины – о Сауре и его сыне Константине и о Сухане Одихман-
тьевиче, которые датируются, соответственно, 1168–1184 гг. и 1184–1192 гг.
Б. А. Рыбаков пишет об этих двух сказаниях: “В них снова мы видим поло-
вецкую степь, конных богатырей, обороняющих Русь, но имена этих богаты-
рей тюркские, что не должно нас удивлять, так как во второй половине XII в.
заслоном Руси от половцев служили поселенные на южнорусских землях
между Стугной и Росью торки, или черные клобуки... Черные клобуки сме-
шивались с русскими дружинами, торческие ханы предводительствовали це-
лыми корпусами конницы на русской службе...” [Рыбаков, 1982, с. 167]. Но
что это?! На следующей странице академик делает вывод: “Былины о Сауре
и Сухане следует считать в известной мере случайными” [Рыбаков, 1982,
с. 168]. Б. А. Рыбаков перечеркивает этим предложением все свои положи-
тельные выводы, которых, к сожалению, у него и так мало. Как же могут
быть случайными былины об огузских воинах, проливавших кровь за Русь и
стоявших насмерть за Русскую землю?
Теперь представим, что огузы приняли христианство, а значит, получили
новые имена. Как, например, вышеупомянутые Константин, сын Саура, или
Григорий Хотович. Сумеем ли мы выделить огузских богатырей, носящих
христианские имена? Мы думаем, все же, что это реально. Но для этого не-
обходимо разобрать содержание былин, раскрывающих интересующую нас
“тайну”. Никаких славянских богатырей не существовало, сами былины –
это тюркские сказания о героях. В связи с этим приведу слова Н. С. Трубец-
кого: “Целый ряд черт, которые русский народ в себе особенно ценит, не
имеет никакого эквивалента в славянском моральном облике. Наклонность к
созерцательности и приверженность к обряду, характеризующие русское бла-
гочестие, формально базируются на византийских традициях, но, тем не ме-
нее, совершенно чужды другим православным славянам и скорее всего
связывают Россию с неправославным Востоком. Удаль, ценимая русским на-
родом в его героях, есть добродетель чисто степная, понятная монголам и
тюркам, но не понятная ни романо-германцам, ни славянам” [Хара-Даван,
1992, с. 256]. К этим словам трудно что-то еще добавить.
Безусловно, существуют на этот счет и другие мнения. В данном случае
необходимо посмотреть на указанную проблему и с другой стороны.
Существовали ли “святорусские богатыри”? Да, существовали. Но...
славянам не было известно слово “богатырь”. Оно тюркского происхожде-
ния, и это звание присваивалось тюркским воинам за выдающиеся подвиги.
В багатуры посвящали [Кляшторный, Султанов, 1992, с. 345]. Зададимся воп-
росом: составляли ли огузские багатуры основу дружин Древней Руси? Если
да, то тогда как будут называться багатуры, стоящие на защите Русской зем-
ли?! Безусловно – “русские богатыри”. А после крещения Руси, конечно, –
184
“святорусские богатыри”! Древнерусское земледельческое население знало
своих защитников-огузов и воспевало их подвиги.
Давайте начнем с цикла былин об Илье Муромце, народном русском ге-
рое. Он родился в муромской земле, но в селе с тюркским названием – Кара-
чарово. Он достает себе коня богатырского, но для этого едет в “чисто поле”
(степь) [Три богатыря, 1967, с. 7, 63, 65].
А вот как снаряжает Илья Муромец своего коня:
На коня накладывает потничек,
А на потничек накладывает войлочек;
Потничек он клал да ведь шелковенький,
А на потничек седелко клал черкасское.
[Три богатыря, 1967, с. 81]
Одев на коня огузское седло, Илья:
Брал с собой доспехи крепки богатырские:
Во-первых, брал палицу булатную,
Во-вторых, брал копье мурзамецкое (тюркское. – О. Г.),
А еще брал свою саблю вострую.
Экипированный полностью как тюркский воин, Илья едет воевать с за-
хватчиками. Выезжая из Киева, он смотрит на восточную сторону и “насмот-
рел он там шатры белы”. Илья подъезжает к шатрам и встречается с богаты-
рями “святорусскими”. Выезжая из Киева в сторону степи, он мог на востоке
встретить только огузские кочевья или поселения. Причем среди этих бога-
тырей находится крестный Ильи – Самсон Самойлович [Три богатыря, 1967,
с. 83]. Примечательно, что Илья три раза просит своего крестного помочь
ему постоять за Киев, но богатыри отказываются:
Ай же крестничек ты мой любимый,
Старый казак да Илья Муромец!
Ай не будем мы да и коней седлать,
И не будем мы садиться на добрых коней,
Не поедем мы во славно во чисто поле,
Да не будем мы стоять за веру, за отечество,
Да не будем мы стоять за стольный Киев-град;
Да не будем мы стоять за матушки божьи церквы,
Да не будем мы беречь князя Владимира
Да еще с Апраксой – королевичной:
У него ведь есте много да князей, бояр,
Кормит их поит да и жалует.
Ничего нам нет от князя от Владимира.
Все эти богатыри помогли впоследствии Илье Муромцу. Прочитав были-
ну, мы становимся свидетелями размолвки огузских витязей со стольным Кие-
вом-градом. В Поросье приезжает тот огузский богатырь, который полностью
185
перешел на службу в киевскую дружину. Он упрашивает своих родственни-
ков, проживающих в княжестве огузском, помочь ему. Можно также обра-
титься к былине “О жене Ильи Муромца”. В этом рассказе жена богатыря
предстает настоящей тюркской воительницей. Пока Илья охотиться в поле,
она решает вместо него вести русскую дружину в бой на кыпчакского хана
Тугарина:
Наказала коня седлать доброго,
Одевалась в платье богатырское,
Не забыла колчан каленых стрел,
Тугой лук, саблю острую.
Как села в седло, только и видели.
Может ли кто представить себе в то время славянскую женщину на коне
с луком, стрелами, саблей и в доспехах? Естественно, если считать, что
Илья – богатырь огузский, то и его жена должна уметь воевать. Тюркские
женщины не уступали в битвах мужчинам. У Ильи был сын, которого он
убил в битве. В былине “Бой Ильи Муромца с сыном” повествуется, что ког-
да русские богатыри, охраняя Киев, сидели в шатре, то увидели, как со сто-
роны степи появился всадник. Поочередно отправляются Алеша Попович и
Добрыня Никитич сразиться с этим всадником, который хочет воевать с киев-
лянами. Но остановить его не могут. Тогда сам Илья решает вызвать степного
богатыря на бой. Долго они бились. Когда старый богатырь победил молодо-
го, он узнал, что перед ним его сын Подсокольник. Витязи помирились и за-
ночевали в степи. Ночью Подсокольник решил убить отца. От удара копья
Илью спас крест на груди. После этого богатырь убивает сына [Три богаты-
ря, 1967, с. 106–108].
Этот рассказ символизирует отрешение огузских воинов, перешедших
полностью на службу Киеву, от своих степных сородичей. Так огузские бага-
туры становятся русскими богатырями.
Еще одна былина об Илье Муромце рассказывает о том, как он на Соко-
ле-корабле гуляет “по морю синему, по Хвалынскому” [Три богатыря, 1967,
с. 109]. Хвалынское море – это Хорезмийское море. Так называли Каспий.
Что же делает русский богатырь на Каспийском море? Вот вам еще одна ни-
точка, которая связывает так называемых “русских” богатырей со Средней
Азией.
Мы приведем еще один пример огузского происхождения русских бога-
тырей. На нем и прекратим разбор былин, ибо доказательств так много, что
для этого нужно провести специальное большое исследование.
Нам хотелось остановиться на былине о двух богатырях – Добрыне Ни-
китиче и Дунае.
Как-то выехал Добрыня в чистое поле и увидел там необычный шатер –
“чернобархатный”; он был похож на шатры русских богатырей, но у тех они
были белого цвета. Богатырь стал ждать хозяина шатра. Подъехавший Дунай
186
стал мериться силой с Добрыней. Их разнял могучий Илья Муромец. Дунай-
богатырь стал рассказывать, где он жил ранее:
Я ведь за морем жил да за синим,
Я за синим жил за Варальским...
Захотелось мне-ка ехать во свою землю,
Во свою землю, нонче родину,
Я поехал теперь да во свою землю,
Выезжал я теперь на чисто поле
Я поставил свой шатер на чисто поле.
Оба богатыря, Добрыня и Дунай, названы русскими. Если Дунай славян-
ский богатырь, то почему он прикочевал из-за Аральского моря и ставит свой
шатер в степи? Приведенные факты еще раз подтверждают: все эти богаты-
ри – огузы. Под именем былинных богатырей скрывается целый ряд огузс-
ких героев.
М. И. Артамонов не зря говорил об объединении “гузов и славян вокруг
золотого стола Киевского, а это объединение, в свою очередь, создало воз-
можность и перспективу для бурного роста не только русской государствен-
ности, но и древнерусской культуры” [Артамонов, 1962, с. 458]. Кроме того,
огузское влияние заметно и на материалах древнерусского и более позднего
украинского языков прежде всего в Среднем Поднепровье. По нашему мне-
нию, эта тема заслуживает особого внимания.
***
Киевское государство растворило в своей среде значительное количест-
во кочевников, вырабатывая такие формы отношений, которые были благо-
приятны для тюрков и позволяли им не утрачивать государственный статус.
На просторах Киевской Руси возник особенный тип многосторонних языко-
вых контактов с конвергенцией и билингвизмом, присущими языковым сою-
зам. Взаимодействие огузских, кыпчакских, булгарских и пр. тюркских с ук-
раинскими говорами и диалектами выросло из маргинального и интрарегио-
нального типов языковой интерференции. Ранние языковые контакты населе-
ния Украины-Руси с черноклобукскими племенами были систематическими,
они были распространены на довольно обширной территории. Однако, пола-
гаем, следует вести речь скорее не о черноклобуцком языковом субстрате в
составе украинского языка, а лишь о субстратных чертах в украинских гово-
рах и диалектах. Такой перманентный и постоянный характер тюрко- (огузо-,
позднее кыпчакско-) славянских языковых контактов сохранился до конца
XIV в., когда интенсивность контактов ослабла, уступив место длительным
маргинальным украино-татарским и ногайским языковым отношениям.
Акад. М. Соегов обратил внимание на то, что в конце Х в., точнее, в
985 г. огузо-туркмены, впервые пришедшие в степи Центральной и Южной
Украины, упоминались в соответствующих русских летописях как торки
[Söyegov, 2012, с. 9–10]. В старорусских источниках о торках упоминания
187
продолжаются до XIII в. – нашествия монголо-татар Чингиз-хана. Как уже
отмечалось, родовое имя туркмен Огуз в арабских источниках того времени
встречается в виде ГУЗ, в греческих (византийских) источниках – как УЗ. В
русских летописях, кроме торков (огузо-туркмен), встречаются также назва-
ния половцев и печенегов, то есть русичи в древние времена воспринимали в
качестве торков (тюрков) лишь огузов-туркмен. В летописях, датированных
после 1125 г., в качестве номинации части торков употребляется также назва-
ние ТУРПАЙ – производное от слова ТЮРК.
Еще известный тюркский лексикограф Махмуд Кашгарский, автор
Большого энциклопедического тюрко-арабского словаря XI в., так писал об
употреблявшихся одновременно этнонимах ОГУЗ и ТЮРКМЕН: “Огузы –
это туркмены, и, напротив, туркмены – огузы” [Kâşgarlı, 2006, 1, c. 28–29].
По предшествовавшим Кашгарскому источникам, этноним туркмен как ми-
нимум с VIII в. до наших дней имел семантику, идентичную этнонимам огуз
и тюрк. Не случайно, что в XVII в. историк и хан Хивы и Хорезма Абу-ль
Гази Бахадыр Хан назвал свое произведение, написанное на основе “Огуз-
наме” XIII в., “Шеджере-и Теракиме” (Родословное древо тюрков) [Самойло-
вич, 2005, с. 896].
Как уже отмечалось, употребляемое среди туркмен до сегодняшнего дня
название племени кайы в древнерусских летописях XII в. употреблялось в
форме каепе/ичи, этимологию которой исследовал Н. А. Баскаков, устано-
вив, что это результат слияния туркм. Kayı + Apa/Aba – “отец, предок” / oba
“жилище” + аффикс деятеля -çi [Söyegov, 2012, с. 10]. Как известно, вторая
часть туркменского племени кайы, вышедшего из Мерва на запад, стояла у
истоков создания Османского государства. Также информацию о племенах
черноклобуцкого племенного союза дают встречаемые в летописях этнони-
мы: берендии, ковуи, печенеги, торки, турпии, черные клобуки.
Границы ареала украинско-тюркской смежности живой народной речи
на протяжении X–XVIII вв. значительно изменялись по направлению с севе-
ра на юг. Демографическое состояние территории исторической Украины от-
разилось в лингвогеографических особенностях регионов, что выразилось в
многочисленных языково-вариантных явлениях, наблюдение и фиксация ка-
ковых могут оказаться чрезвычайно плодотворными как для украинского, так
и тюркского языкознания. Объектом нашого исследования является террито-
рия Среднего Правобережного (в первую очередь прилегавшего к Переяслав-
ской земле) и Левобережного Поднепровья по причине того, что черноклобук-
ские и торческие языковые следы в Украине [Літопис руський, 1989, с. 231,
322] находят, как уже отмечалось, прежде всего на левом берегу Донца (Пече-
нежская гора около Чугуева и топоним Печенигы в документе 1667 г., совр.
г. Славянск – место группировки торков – с прежним названием Тор, непода-
леку от него Торское городище, Торчинове городище в документе 1571 г.,
гидронимы Тор и Торец, Торский шлях ок. речки Тетлеги, Торские соляные
озера, с. Торское на р. Жеребце), а позднее – на Киевщине и Переяславщине
188
(топоним Торческ в низовье р. Гороховатки). Около столицы черных клобу-
ков Торческа древнерусские летописи насчитывали более 6 черноклобуцких
городов: Баруч, Бахмач, Варин, Карачив, Кулдюрив, Мунарив, Товарив, Ту-
мащ, Чурнаив и т. п. В XII в. остатки торков обитали близ городов Ньжатин
(совр. Нежин) и Прилуки, а также в бывш. Кролевецком уезде. Отдельный
род торков – ковуи – обитал на землях современной Харьковщины (в грани-
цах рек Ворсклицы и Боровой), около двух Кукуевых городищ – Харьковско-
го и расположенного на реке Псле (совр. Лебедин). Топонимика украинского
Поднепровья и сегодня изобилует типично торкскими топонимами, наиболее
очевидными из которых являются: Баруч (Барышевка), Карань, Каратуль, Ка-
зары, Тор и др. И. М. Железняк обнаружила среди гидронимов Поросья ран-
ние тюркские заимствования: Кагарлык, Гоглуй, Кындюха, Тарган, Узень и
др. [Желєзняк, 1987, с. 46–77].
Кроме того, еще в летописных ведомостях имеется антропологическая
лексика черноклобуцкого происхождения. Это имена ханов Беринди, Кутув-
ди, Басты, военачальников Тудора Сатмазовича, Каракоза Мнюзовича, Кара-
са Кокая и др.
К сожалению, мы не имеем ни этнографических, ни языковых материа-
лов, принадлежавших самим торкам. Однако, исходя из того, что некоторые
термины украинского казачества в тюркских языках послемонгольского пе-
риода не засвидетельствованы либо имеют иное значение, “сложно отверг-
нуть гипотезу о значительной роли черноклобуцкого племенного ордена в
создании также и казацкого ордена в украинских степях” [Халимоненко,
1996, с. 32]. Следует отметить, что значительную часть заимствованных в
X–XIII вв. тюркизмов украинский язык сохранил в активном употреблении
до наших дней.
Прежде всего, следует рассмотреть славянские письменные источники
для выявления ранних украинско-тюркских языковых контактов и их пос-
ледствий для украинского языка. В украинской диахронической лексиколо-
гии выделяют 4 периода тюркских заимствований (XI–XVIII вв.) [Халимо-
ненко, 1996, с. 70–77], из которых в данной связи нас будет интересовать
лишь первый, “киеворусский”, или “княжеский”, период. Поскольку памят-
ников письменности тюркских языков данного периода фактически не оста-
лось, а количество и жанровая принадлежность памятников староукраинской
письменности также незначительны, этот факт не позволяет делать заключе-
ние о количестве тюркских заимствований. Речь идет о двух противополож-
ных культурно-языковых традициях – древнеболгарской, позднее церковнос-
лавянской, где тюркизмы практически отсутствуют либо сознательно опуска-
ются, и местной хроникальной с доминированием устной речевой традиции,
в которой тюркские влияния ощутимы повсеместно (Киевская, Галицко-Во-
лынская летописи, “Слово о полку Игоревe”, реже – “Повесть временных
лет”). Частично результат такого влияния нашел отражение в материалах
“Словаря староукраинского языка XIV–XV вв.” и датированных теми же
189
XIV–XV вв. грамот, однако отнюдь не исчерпывая настоящего объема тюрк-
ского языкового присутствия в украинском языке эпохи. Здесь следует учи-
тывать роль и место отдельных диалектов в зависимости от судьбы конкрет-
ных географических зон, заселенных их носителями, ибо именно на уровне
диалектов присутствует большинство тюркизмов в украинском языке. Не бу-
дем также забывать о том, что понятия “заимствование” и “диалектизм” в
различные исторические периоды неодинаковы по своему объему, ибо обще-
употребительная лексика с течением времени может стать диалектной либо
исчезнуть.
История формирования четкой методологии исследования тюркизмов в
славянских языках, в частности в украинском, представлена именами славис-
тов Ф. Миклошича [Miklosich, 1884, c. 14–21], впервые рассмотревшего тюр-
кизмы с точки зрения исторического языкового развития и введшего в
научный обиход данные украинского языка, Ф. Корша [Korsch, 1886, c. 487–
520, 653–682], П. Мелиоранского [Мелиоранский, 1902, с. 295–302; 1905,
с. 66–92; 1906, с. 8–19], заложивших основы сравнительно-исторической фо-
нетики тюркских языков, а также А. Крымского [Кримський, 1929, с. 313–
351; 1930, с. 202–209; 1974, с. 447–583; 2010, с. 89–204], О. Прицака [Pritsak,
1981]. В фундаментальном труде Г. Дoрфера [Doerfer, 1963–1967] проведена
хронология вхождения тюркской и монгольской лексики в индоевропейские
языки, в частности в персидский, однако идея о том, что именно украинский
язык заимствовал лексику из тюркских языков напрямую, а не через посред-
ничество русского, польского и пр. Отдельно отметим работы Р. Болдырева
[Болдырев, 1974, с. 44–60], а также Г. И. Халимоненко [Халимоненко, 1996].
Тем не менее вопрос периодизации тюркских заимствований в украинском
языке до сих пор разработан недостаточно полно, его решение представляет-
ся возможным только после фронтального представления всех периодов и
тематических групп тюркизмов с привлечением всех доступных памятников
древне-, старо- и новоукраинской письменности, а также всех диалектов ук-
раинского языка без исключения, сопрововождаемых соответствующими
убедительными методологически этимологиями. Сегодня методологически
для выявления ориентировочной даты заимствования полагается верным
сравнить первичную фиксацию соответствующей лексемы в памятниках ук-
раинского и тюркского происхождения с привлечением известных экстра-
лингвистических памятников. При определении иноэтнической основы
заимствования также рассматривается соотношение термина и синонимичес-
ких лексем из регионального или профессионального говора.
Как известно, в Этимологическом словаре украинского языка можно на-
блюдать более 1000 единиц тюркизмов, хронологическая классификация ка-
ковых может продемонстрировать важные лингвистические данные, возмож-
но ведущие к пересмотру бытующих взглядов на историю формирования
украинского этноса [Етимологічний словник української..., 1982–2012]. За-
метим, что речь здесь идет преимущественно о литературном украинском
190
языке, вместе с тем – что тюркизмы в украинских диалектах еще не были до-
статочно исследованы ни с точки зрения анализа истории их вхождения и
адаптации, ни в комплексе проблематики, тогда как именно семантические
трансформации среди исконно украинской и заимствованной лексики были
обусловлены степенью интенсивности заимствования из языков т. н. причер-
номорского языкового союза. Можно утверждать, что в Причерноморье уже
в киеворусский период бытовал массовый славяно-тюркский билингвизм,
который прежде всего поддерживался говорящими на нескольких языках
торговли ремесленно-профессиональными и торговыми кругами [Пріцак,
1997, с. 131], а также формировавшимися очагами политического и экономи-
ческого славяно-тюркского симбиоза в бассейне Днепра. Этнолингвистичес-
кий процесс данного региона определялся длительным, непрерывным и ощу-
тимым языковым взаимодействием между украинскими и огузскими
диалектами раннего периода.
Таким образом, анализ лингвистического материала обнаруживает от-
четливые следы длительного воздействия социолингвистического фактора в
лексических заимствованиях – как вросших в систему языка, так и внесис-
темных. Данные лексические вхождения можно разделить на вошедшие в
широкий круг реципиентов вследствие непрерывного контактирования и на
спорадические, ограниченные узкой сферой контактирования. Г. И. Халимо-
ненко также выдвигает тезис о том, что одной из основных причин возник-
новения диалектных особенностей производственной лексики украинского
языка было влияние тюркского субстрата [Халимоненко, 1996].
Профессионально-производственная лексика тюркского происхождения
Профессиональная лексика из сфер, характерных для экономики тюрк-
ских этносов, населявших Украину, – животноводства, коневодства, овце-
водства и рыболовства, – в тюркской лингвистике была исследована недоста-
точно. Вместе с тем формирование профессионально-производственной
лексики украинского языка требует постоянного привлечения не только древ-
не- и староукраинского письменного материала, но и неукраинской, в част-
ности тюркской, лексики, которая могла проникнуть вследствие влияния уст-
ной языковой практики. Украинский тюрколог – исследователь тюркизмов в
профессионально-производственной лексике украинского языка Г. И. Хали-
моненко высказывал версию, по которой «значительное количество лексики,
связанной с коневодством, животноводством, овцеводством и огородничест-
вом, а также названия деталей одежды и иных предметов быта (укр. бахмат,
буланий, бурий, ватага, войлок, громак, канчук, карий, кобеняк, кирея, кабиця,
кош, лоша, огир, опанча, табун, тебенька, товар, торба, отара, хутір, чалий,
чапрак, юк, ярчак и др.), не говоря уже о военных терминах, вошло в украин-
ский язык вследствие тесного общения украинцев с тюрками именно в регио-
не Поросья и речек Трубеж, Сула, Стугна, где некогда проходила возведен-
ная киевскими князьями оборонная линия и где обитало тюркское население
черноклобуцкого союза и половецкого объединения… Можно выразить
191
предположение, что слова бакша, гарбуз, килим, куманець, могорич, харч,
чакуха и пр., тюркские соответствия которых зафиксированы в словаре поло-
вецкого языка “Кодекс Куманикус”, вошли в украинский язык в качестве суб-
стратной тюрков этого региона…» [Халимоненко, 1996, с. 37–38].
Вместе с тем профессор Г. И. Халимоненко полагает, что термины “обоз-
начения деятельности оккупационных институтов” (названия податей, титу-
латура, орудия наказаний и т. п.) относятся к монгольському периоду заимс-
твований (баскак, богатир, буздиган, даруга, деньга, калан, караул, карачій,
киличій, китайка, курінь, нішан, тамга, орда, ярлик, ясак, ямщизна, осавула,
тегиляй, татари). Период вхождения чабаньих (чабаний словарь Я. Кухарен-
ко) и рыбачьих терминов тюркского происхождения, по гипотезе Г. И. Хали-
моненко, относится к XIV–XVI вв. (крымско-ногайский период) [Халимо-
ненко, 1996, с. 37–38].
Ниже рассмотрим лексемы тюркского происхождения, относящиеся к
профессиональной лексике, которые эвентуально возможно соотносить с
ранним периодом славяно-черноклобуцких языковых контактов.
Бахмат / бохмат – верховой, вьючный конь [Етимологічний словник
української…, 1982, с. 152], также в качестве антропонима (Лаврин Бахмат),
бахматий – приземистый, присадистый, неповоротливый: первичная фикса-
ция лексемы наблюдается в 1520 г. – “два кони: бахмат бур… другий валах”
[Халимоненко, 1996, с. 136], на момент XVIII в. из текстов исчезает, вероят-
но, вследствие исчезновения данной, культивированной татарами, породы
коней с территории Украины. В самих тюркских языках лексема отсутствует.
Очевидно, лексема была заимствована во времена Литовского княжества из
кыпчакских диалектов.
Общетюркская лексическая основа бугай / муга встречается в современ-
ном украинском литературном языке в следующих значениях: 1. племенной
бык; 2. болотная птица; 3. сорт картофеля, яблок; 4. разновидность одежды
[Етимологічний словник української…, 1, 1982, с. 275; 3, с. 529]. Заимство-
вание еще с киеворусского периода (впервые – 1159 г.) в виде топонимов и
гидронимов (Бугаевка, Бугайчовцы, Бугаевы могилы), с 1598 г. – в современ-
ном значении “племенной бык” [Архив…, 2, 1861, с. 200] вследствие отсутс-
твия славянского термина для обозначения быка-осеменителя. Присутствие в
древнерусских памятниках, распространенность по всей территории Украи-
ны свидетельствует о раннем характере заимствования, тогда как конечный
морфологический показатель -й представляется позднейшим, ногайско-та-
тарским аффиксом.
Бузівок / бузівок / бузимок / бузавик / бузавок / буз / бузе – 1. однолетний
теленок; 2. родившийся осенью теленок; 3. ребенок-переросток на грудном
вскармливании (Подолье); 4. откормленный теленок (Полтавщина). Хотя
письменная фиксация – достаточно поздняя (Н. В. Гоголь), к тому же в укра-
инской форме четко прослеживается кыпчакская основа, однако Г. И. Хали-
моненко допускает источником заимствования не только половецкие, но и
192
черноклобуцкие говоры, вероятно исходя из интенсивности проникновения
данного тюркизма в украинские диалекты [Халимоненко, 1996, с. 114].
Буланий – светло-рыжая масть [Словник…, 1, 1973, с. 253]; первая фик-
сация в памятниках – 1535 г. (рус.), 1567 г. (укр.). Предложено несколько
этимологий (сев.-тюрк., кыпч., монг.), наиболее вероятная – от др.-тюрк.
“булан” – “крупное животное – объект охоты кыпчаков”. Семантическое и
внешнее соответствие свидетельствует в пользу древнетюркского происхож-
дения лексемы, данная гипотеза поддерживается фактом вхождения целого
ряда лексем, обозначающих масть коня. Г. И. Халимоненко считает их все
тюркизмами периода черноклобуцко-половецких вхождений [Халимоненко,
1996, с. 156].
Бурий – темно-коричневый с серовато-красноватым оттенком [Слов-
ник..., 1, 1973, с. 258]; признается тюркизмом на основании заимствования
лиш в часть славянских языков, а также благодаря типичной для тюркизмов
семантике. В украинских памятниках – активное употребление с 1520 г. в
значении “масть коня”. При этом употребление в молении Д. Заточника
(XII в.) [ppf.asf.ru/drl/zatochnik.html], Суздальской летописи (1236 г.), обе до-
монгольского периода, а также отсутствие древнетюркской фиксации позво-
ляют сделать предположение о либо булгарском [Аракин, 1974, с. 140], либо
черноклобуцком или половецком характере заимствования в украинский.
Иногда высказываются гипотезы ностратического происхождения.
Ватага – отара, стая, стадо мелкого рогатого скота [Етимологічний слов-
ник української…, 1, 1982, с. 339]; артель, отряд, толпа; первичная фиксация
лексемы в Киевской летописи – под 1184 и 1190 гг. (“половци… вернули ся
до ватаг своихъ”) [Літопис..., 1989, с. 335]. Наиболее вероятная версия заимс-
твования – либо булгаро-хазарская, либо половецкая (др.-тюрк. otag “шатер”,
полов. отак т. с.), однако идентичный фонологический облик ни в одном
тюркском языке не отмечен, тогда как инициальный во-/ва- характерен имен-
но для булгарских реконструкций.
Войлок – шерстяная подстилка под седло коня: одно из древнейших за-
имствований из печенежского, так как фиксируется в древнерусских летопи-
сях (Святослав “пища не требо ваше, ни постеля, но на войлуце спя”). Пред-
положительно из огуз. бой- / бойун/ бойунлук – рост / шея / хомут на шею.
Громак – ретивый конь, румак – аргамак, боевой конь [Словник…, 2,
1974, c. 175; 8, 1978, с. 907]. В памятниках письменности фиксируется с
1545 г. Конь данной породы был особенно ценим среди запорожцев (конь ко-
шевых атаманов). Имеется две версии вхождения в украинский язык лексе-
мы – из кыпчакских говоров постордынского периода (аргамак, т. с. караим.,
татар., тур., чагатай) и из раннего периода (в пользу которого свидетельствует
наличие гидронима Громоклия ← аргамаклы – место пребывания аргамаков,
против – в древнетюрк. яз. существует лишь лексема аркун [Древнетюрк-
ский…, 1962, с. 54].
Канчук / канчабура / камчуг – нагайка, плетка, кнут; фиксация в письмен-
ных памятниках – 1638 г. Э. Севортян полагал древнетюркское происхождение
193
укр. лексемы из-за аффикса -уг/-ук (тюрк. -чук/-чуг), с последующей утратой
конечного в тюркских языках [Этимологический…, 1997, c. 254–255].
Карий – черный, темный (масть коня), гнедой; темно-коричневый (глаза)
[Словник української мови, 1974, c. 105]; в письменных памятниках первая
фиксация – 1205 г. (Литовская метрика: “Коли єсмо гледали бедевеи… ка-
рое”). Очевидно, как и все названия мастей коня, данная лексема вошла в ук-
раинский язык из черноклобуцких либо половецких диалектов от кара –
“черный”.
Кирея / керея – длинная верхняя одежда до пят, подобная плащу, сукон-
ная либо шерстяная, с капюшоном, рукавами или без таковых [Етимологіч-
ний словник української мови, 1985, c. 435]. Фиксация в ранних восточнос-
лавянских памятниках на данный момент нам неизвестна, однако лексема
активно употреблялась в украинских диалектах Черкащины [Халимоненко,
1996, с. 274], ср. тур. kereğe / kereke “широкий плащ”, каз. Киреуке “защит-
ная одежда”. Несмотря на то что источник заимствования точно определить
не представляется возможным, есть основания полагать его ранний харак-
тер – черноклобуцкий либо половецкий.
Кобеняк / копеняк / копенек / кобень / кепень – верхняя одежда с капю-
шоном “татарского” происхождения, бурка, шинель; см. также кобеня – домо-
дельная рубаха с капюшоном; лексема засвидетельстована также в белор.,
пол., чеш., слов., бол., рум., серб., словен., венг., груз., осет. Первичная фикса-
ция в укр. письменных источниках – с 1556 г. (“кобеняк белый с него снял”)
[Халимоненко, 1996, с. 276], также и в тур. памятниках XV в. kepenek – дож-
девик у чабанов из грубой шерсти [Будагов, 1869, 2, с. 172; Doerfer, 3, 1963–
1967, c. 581], т. с. чагат. капан / тур. kaban / kapanak – “зимняя одежда яны-
чар”. Многовариантность лексемы, а также широта ее распространения как в
украинском, так и других славянских и неславянских языках служат аргумен-
том в пользу давности заимствования в украинский язык, вероятно, еще в до-
монгольский период из черноклобуцких либо половецких диалектов.
Кабиця / кабич / кобиця / ковбиця – разновидность печи; огонь в коше,
курене [Білецький-Носенко, 1966, с. 175], тренога под казан; ямка в земле, в
которой располагают кухонный казан на открытом воздухе; кладовка в за-
дних сенях; заимствование могло произойти как в ранний, домонгольский
период, так и во время контактирования с Золотой Ордой в нижнем Под-
непровье [Радлов, 2, 1893, с. 452].
Кутас – кисточка для украшения конской сбруи, одежды, бахрома; фик-
сируется украинскими письменными источниками с нач. XVI в. [Білецький-
Носенко, 1966, с. 201]; “от кутаса, што до коней”, 1568 г. [Халимоненко,
1996, c. 287]. Реалия распространена на обширной территории Украины,
включительно с Гуцульщиной. Г. И. Халимоненко этимологизирует, в част-
ности, от кутуз / котас – “тибетський / бухарский бык, благородный олень”
[Древнетюркский…, 1962, с. 475], отмечая, что “богатая историческая тради-
ция с богатым же развитием значений дает основания говорить о возможнос-
ти заимствования украинцами в домонгольский период, в первую очередь от
194
черных клобуков либо половцев, как это было с термином бунчук” [Халимо-
ненко, 1996, с. 288].
Лоша (дериваты лошак, лошиця, лошатна, лошатник, лошук, лошун
и т. д.) – глубина проникновения во все регионы была неодинакова, в регио-
не Поднепровья термин мог уже войти в XII в., тогда как в западные диалек-
ты – значительно позднее (фиксация в памятниках украинского языка –
1548 г., однако в Ермолаевском списке Ипатьевской рукописи – 1305 г.). Де-
риват лошак зафиксирован на Новгородщине достаточно рано – до 1270 г.
Кизяк – повсеместное заимствование, период которого установить не
представляется возможным из-за отсутствия в памятниках письменности.
Существует предположение, что вследствие отсутствия в украинском языке
лексемы для обозначения помета крупного рогатого скота было заимствова-
но еще в домонгольский период с соответствующим фонетическим перехо-
дом палатализированных т-/к-.
Кош / кіш – временное сооружение для отары из камыша; летний воен-
ный лагерь кошевых запорожцев [Етимологічний словник української…, 2,
1985, c. 452]; первое упоминание в письменных украинских памятниках –
1507 г. (“на котором мѣстцу мает кош его положитися”) [Халимоненко, 1996,
с. 205]. Двузначность значения лексемы, наблюдаемая в украинском языке,
прослеживается также начиная с древнетюркского (XI в., кош – один из двух,
жилье [Clauson, 1972, с. 670]), однако распространенность каждого из значе-
ний регионально ограничена. Л. Будагов полагает заимствованием из татарс-
кого [Будагов, 2, 1869, c. 82].
Огир / огер – сильный, быстроходный жеребец [Словник… 5, 1974,
с. 613], дикий конь; в памятниках украинского языка засвидетельствован до-
статочно поздно (1720 г.), хотя айгыр – жеребец, полов., крм., казах., чаг. ай-
гыр [Древнетюркский…, 1962, с. 28]. Украинская лексема адаптирована в
результате характерного для укр. перехода а-/о-. Время вхождения в язык –
как период контактов с половцами, так и позднее, из ногайского.
Опанча / опанчина / панча / опоньча – попона для коня [Словник…, 5,
1974, с. 703]; одно из древнейших заимствований в украинский язык, фикса-
ция в “Слове о полку Игореве” (“Орьтъмами и япончицами и кожухы нача-
шая мосты мостити…”), от крм. йапинджа “покрывало”, тур. yapanca, туркм.
йапинжа. К. Менгес полагает половецким заимствованием, с ним согласен
Г. И. Халимоненко, отмечая при этом, что «точно невозможно сказать, с ка-
ким значением лексема вошла в украинский язык… дает основание предпо-
лагать, что из половецкого – со значением “попона”, из турецкого – “разно-
видность верхней одежды”» [Халимоненко, 1996, с. 174].
Отаман / атаман / ватаман – старший в корпорации пастухов (чума-
ков, рыбаков и пр.); выборный или назначенный глава казацкого войска;
представитель казацкой администрации в XVII–XVIII вв. [Словник…, 5,
1974, с. 801]; лексема отаман в древнетюркс. отсутствует, однако ног. устар.
одаман – “старший”, кум. одаман – “бригадир чабанов”, чув. отаман т. с.,
крм. одаман – “старший чабан” позволяют предположить ранний характер
195
заимствования. Ранняя фиксация – в Новгородской грамоте 1294 г. (ватаман),
от тюрк. ота / ода (к/г) – “очаг, огнище, шатер, комната, хата”. Факт появле-
ния протетического в- сравним с эвентуально половецким же ватага – лексе-
мой, встречающейся еще в древнерусских летописях.
Отара – небольшое стадо овец или коз [Словник…, 5, 1974, с. 802]; лек-
сема распространена во всех диалектах украинского языка, однако присутс-
твует не во всех, а в северо-западных тюркских языках, отар – “выпасать”. В
памятниках древнетюркской письменности отсутствует, однако чув. одар /
удар – “хутор, стойбище овец” заставляет предположить заимствование из
булгарского либо хазарского с возможным посредничеством половецкого.
Табун – стадо коней. Несмотря на то что лексема засвидетельствована
преимущественно в кыпчакских яыках (тат., чаг. табун т. с., крм. табин),
экстралингвистические данные дают основания предполагать заимствование
еще в период тесных контактов с черными клобуками либо половцами. Оче-
видно, данный термин был одним из первейших тюркизмов в языке казачес-
тва [Будагов, 1, 1869, с. 328].
Тебенька / табенька / потабенок / потабенци / табивка / тобилка /
табла (гуцул.) – четырехугольные кожаные подколенники по обоим бокам
казацкого седла; вероятно, приближенно к чагат. тепингу – “кожаные щиты
по обоим бокам седла, чтоб касаться пятками, прижимая острогами коня”.
Украинские грамоты XV в. называют тебеньку татарским товаром. Фиксация
также в памятниках белорусско-украинской письменности свидетельствует о
древности заимствования – либо в домонгольский, либо в непосредственно
постордынский период [Халимоненко, 1996, с. 175–179].
Товар, как дериват товариш, – в украинском языке функционировало
параллельно с древнегерм. скот, полисемантич.: 1. крупный рогатый скот;
2. лагерь, обоз; 3. имущество, товар. Впервые встречается в “Повести вре-
менних лет” под 993 г. (“Володимеръ же пришедъ в товары, посла по товаром
бирича…”) и 1097 г. (“И приде Василько въ 4 ноября, и перевезеся на Выдо-
бичь, а товары своя постави на Рудими; вечерю же бывшю прииде в товаръ
свой”) [Повість…, 1990, с. 392]. Изначально в тюркских языках тавар / то-
вар (туркм. давар, татар. тувар) обозначает “скот”, тогда как значение
“обоз” – вторичное. Следует полагать, что в украинском языке лексема то-
вар также употреблялась в двух значениях – “скот” и “обоз”, однако пись-
менная фиксация первого значения отмечается лишь в письменном памятнике
XV в. [Питання…, 1970, с. 31]. Значительное распространение лексемы, об-
ширное деривативное гнездо и высокая встречаемость, а также дифференци-
ация семантики по сингулярности / плюральности свидетельствуют в пользу
наиболее ранней датировки вхождения заимствования, то есть в период ин-
тенсивных контактов с черноклобуцким населением Киевщины, Переяслав-
щины и Черниговщины.
Торба – мешок с кормом у коня на шее либо дорожный мешок на спине
[Словник…, 10, 1979, с. 200]; в памятниках письменности – от 1555 г.
196
Иранское заимствование, вошедшее в славянские языки через тюркские, в
частности, в результате процесса метатезы -бр-/-рб-. В украинский язык
могло войти непосредственно из половецкого, ср. тобра – “мешок с кормом
для животных” [Халимоненко, 1996, с. 180–181].
Хутір – отдельное поместье на определенном удалении от села; усадьба
для содержания отар и проживания пастухов в степной Украине; небольшое
поселение вследствие переселения людей из сел либо козацких станиц
[Словник…, 11, 1980, с. 176]; ср. чув., тат. утар т. с., каз., крм. отар и т. п.,
производное от отармак – “выпасать”, также параллели из северокавказ. яз.,
что дает право предполагать ранний характер заимствования из булгарского
или хазарского через посредничество половецкого.
Чалий – серовато-коричневая масть [Словник…, 11, 1980, с. 267]; в па-
мятниках письменности – с 1480 г.: “Михаил обещал коня чалого” [Акты…,
1899, с. 40], из древне-тюрк. чал – “серовато-белый”, ср. полов. чал / шал –
“серый”, идент. в большинстве тюрк. яз. Велика вероятность раннего заимс-
твования из говоров черных клобуков либо половцев, фонологический статус
выдает скорее огузский характер заимствования.
Чапрак / чепрак / чабрак – шерстяная подстилка под лошадиное седло
(у запорожцев) либо самая крепкая часть шкуры на подметки [Словник…,
11, 1980, с. 268]; первая письменная фиксация в украинском языке – 1616 г.
(“чапрак пулшкарлатный коштовал золотих трыдцять”). В древнетюркских
текстах лексема отсутствует, тогда как в современных тюркских языках – и в
огузских, и в кыпчакских – т. с. В украинский язык вошла либо из кыпчакс-
ких говоров Золотой Орды, либо через половецкие или же черноклобуцкие
говоры.
Юк / в’юк – упакованный груз на спинах животных; разновидность меш-
ка, нестандартная мера; постоянная фиксация уже в литовский период (1564 г.:
“на в’юки складися, въскок побьгли” [Халимоненко, 1996, с. 182]), однако в
российских документах на территории Украины – еще ранее (1488 г.), в Лав-
рентьевской летописи – 1295 г. В письменно-литературном языке лексема
широко не употреблялась, к концу XVIII в. – очень редко. Период заимство-
вания следует определить как домонгольско-половецкий либо монгольский;
источник заимствования определить сложно, так как лексема присутствует
практически во всех тюркских языках с XIII в. Скорее всего, термин был
повторно заимствован из рус. яз., а затем закреплен окончательно посредс-
твом значительного употребления в нескольких значениях в XVII–XVIII вв.
в крымскотатарском, турецком языках, ср. полов. йук, ург. йук, крм., тур.,
туркм., аз. йук и т. д.
Чекмен(ь) / чекмінь / чекман – разновидность верхней одежды – мужс-
кой суконный полукафтан со складками сзади; плотный кафтан галицкого
мещанина, т. с. рус., макед., хрв., пол., рум. Несмотря на отсуствие лексемы в
памятниках древнетюркского языка, в XI в. засвидетельствована основа чек-
[Древнетюркский…, 1962, с. 143] – “хлопковая ткань для пошива верхней
197
одежды”, также в “Кодекс Куманикус” XIII в. чекмен – “одежда”, в докумен-
тах на половецком языке чекмен – “сукно” [Халимоненко, 1996, с. 278], так-
же повсеместное распространение термина в каз., ног., чув., тат., телеут., тур.
и т. д. Фиксация лексемы в половецких словарях, а также чекмен как антро-
понима (“Чагровичи… Чекъмень и брат его Тошман и Моначюкъ…”) в Ипа-
тьевской летописи (1169 г.) дают основания предполагать довольно ранний
характер заимствования.
Карась / карас, т. с. в рус., блрус., пол., словац., чеш., срб., словен., пр. –
двусловный композит из kara + s(u) [Етимологічний словник української…,
1985, с. 303], ср. тур. карасы – “любая рыба”. Значительное распространенние
термина в нескольких языках, а также ранняя фиксация (1498 г., Новгородс-
кий документ, личное имя) позволяют предположить раннее заимствование.
Судак, т. с. рус., пол., сула, su-lak/ğ / su-dak – практическое отсутствие
лексемы судак в тюрк. яз., за искл. чаг. судак [Будагов, 2, 1869, с. 642], и
наоборот, тюрк. происхождение сула подтверждается материалом большого
количества тюрк. яз. Г. И. Халимоненко предполагает наличие *sudaq / sulaq
в таких мертвых тюрк. яз., как печенегский, половецкий, говоры черных
клобуков [Халимоненко, 1996, с. 307], послуживших источником заимство-
вания в укр., и, учитывая повсеместный характер распространения ихтио-
нима в Украине, настаивает на половецком либо черноклобуцком периоде
заимствования.
Бакша / бахша – диал. бахча [Словник…, 1, 1970, с. 92–93], т. с. рус.,
блр., болг., макед., срб., хрв., из перс. bāgčä в тюрк., ср. тур. bahçe кр. тат.
bahça [Етимологічний словник української…, 1, 1982, с. 121]. Повсеместное
распространение в географически несоприкасающихся тюркских языках и
диалектах, а также фиксация в большинстве славянских языков свидетельс-
твуют о возможности раннего заимствования [Севортян, 1978, с. 14–17].
Гарбуз / гарбузеня / гарбузиння / гарбузіки / гарбузя / гарбузячий –
1. огородное ползучее растение с большими круглыми либо овальными пло-
дами Cucurbita maxima; 2. плоды этого растения; 3. Citrullus Schrad. Me. арбуз
[Словник…, 2, 1971, с. 27]. Т. с. рус. арбуз, блр. гарбуз, пол. harbuz arbuz,
болг. карпуз, макед. карпуз, срб. карпуза; ср. полов. гарбуз / карбуз, кр. тат.
къарпуз, тур. karpuz из перс. χarbūza. Предполагается ранний характер заимс-
твования в восточнославянские языки [Етимологічний словник українсь-
кої…, 1, 1982, с. 472].
Килим / килим/к/ар / килимарник и др. – тканое, чаще ворсистое, с ор-
наментом изделие для покрытия полов либо утепления стен [Словник… 4,
1973, с. 148]. Т. с. рус. килим, келим, пол. kilim, блр. кілім, чеш. kelim, слв.
kelim, болг. килим, макед. килим, срб. кӥлим [Етимологічний словник ук-
раїнської… 2, 1985, с. 432]. Раннее заимствование из огузской группы тюрк.
языков, ср. тур. kilim, аз. kilim, туркм. kilim, казах. tıkır kilem, при этом в
кыпч. языках засвидетельствованы иные формы (тат., уйг., туркм. palas, кирг.
tār, узб. şàlçä) [Karşılaştırmalı…, 1, 1991, с. 486–487].
198
Куман / кунган / куманчик / куманець [Словник…, 4, 1973, с. 396] – ке-
рамическая фигурная посуда для спиртного, используемая в последнее время
в качестве украшения. Т. с. рус. кумган, кунган, курган [Етимологічний слов-
ник української…, 3, 1989, с. 138–139]. Ср. крым. тат., чагатай. kumğan, кар.
кумган.
Могорич, т. с. рус. магарыч, могорыч, магорец, блр. магарыч, могорич,
магара, срб. могорыш – 1. ужин с выпивкой, устраиваемый атаманом рыбо-
ловецкой артели после первого улова; 2. угощение по поводу какого-либо
предприятия [Етимологічний словник української…, 3, 1989, с. 494]. Источ-
ник – арабский язык через посредничество тюркских (харч – мн. махаридж
“траты”), при том что достаточно ранняя фиксация в памятниках украинского
языка – 1359 г. (“…а пить могоричь оу быбицкого оу дому за копу гроший…”
[Халимоненко, 1996, с. 378]), а также значительная распространенность сло-
ва позволяют вести речь о возможности раннего периода заимствования в
украинский из половецкого, булгарского или говоров черных клобуков.
Харч – форма ед. ч. от махаридж – из араб. “1. прибыль; 2. трата” –
1. продукты для содержания рыболовецкой артели; 2. продукты питания, т. с.
рус., блр., болг., срб. [Будагов, 1, 1869, с. 328]. В памятниках украинского
языка фиксируется с 1638 г. (в универсале гетмана Остряницы), однако тот
факт, что лексема присутствует в восточно- и южнославянских языках, а так-
же отсутствие лексемы “могорич” в современных западноогузских языках
свидетельствуют в пользу раннего, домонгольского периода заимствования
из арабского в тюркские и, соответственно, из тюркских (булгарского, либо
половецкого, либо черноклобуцкого) в славянские языки.
Чувал – большой мешок из грубой ткани [Словник…, 11, 1980, с. 472].
Т. с. рус., болг. [Етимологічний словник української… 6, 2012, с. 349], ср.
тур. çuval, аз. чувал, туркм. чувал, в кыпч. языках лексема отсутствует
[Karşılaştırmalı…, 1, 1991, с. 138–139], так же, как и килим.
Чакуха / чекуха / чекуша / чека / ракушка – долбня, деревянный молот
(бить рыбу и т. п.). Фиксация лексемы чекук достаточно ранняя [Древне-
тюркский…, 1962, с. 143], “Кодекс Куманикус” XIII в. – чакуч, 1312 г. – че-
куш, тур., аз. чекич, от тюрк. чек- – “бить, вколачивать, молотить”. На
древность заимствования указывает чекуша, прибл. к старокыпчакской фор-
ме XIII в., однако более вероятен кыпчакский характер этимона.
Таким образом, удельный вес иноязычной, и в частности тюркской, лек-
сики в формировании терминосистемы украинского языка был всегда доста-
точно ощутим как в период XI–XIII вв., так и XIV–XVIII вв. Ведь
заимствования являлись неизбежным фактором эволюции лексической сис-
темы, отвечали насущным потребностям носителей языка и не нарушали на-
циональную специфику терминосистемы.
Выводы и перспективы
Безусловно, отсутствие известной нам письменности у черных клобуков, а
также количественная и стилистическая ограниченность украинских текстов
199
раннего периода препятствуют обнаружению всех субстратных черт языка
черных клобуков в староукраинском языке, однако проанализированный ма-
териал с привлечением экстралингвистических данных дает основания по-
лагать, что тюркские лексические заимствования входят в украинский язык
на момент X века и наиболее полно прослеживаются в профессиональной
лексике (животноводство, овцеводческие и рыболовецкие артели), составляя
основу хозяйства; они регулярно отмечаются на уровне диалектов и регио-
нальных говоров степной Украины. Значительна роль ранних тюркизмов
также в формировании лексической вариативности устно-литературного ук-
раинского языка. Однако проблемным представляется вопрос анализа фоне-
тической и морфологической адаптации тюркской лексики в староукраинс-
ком языке.
Надеемся, что приведенные данные могут быть учтены при составлении
этимологических и исторических словарей тюркских языков, а также учеб-
ных пособий по тюркской и украинской диалектологии и терминоведению.
Семантика ранних тюркизмов украинского языка иногда также выявляет та-
кие значения в тюркских языках, которые не обнаружены на данный момент
в тюркских письменних памятниках, однако непременно существовали на
том или ином историческом срезе их бытования.
Перспективу исследования составляет сравнительный анализ синхрон-
ных срезов украинской и терминологических систем диалектов тюркских на-
родов, проживавших на территории Украины, с особым вниманием к иден-
тичным либо схожим как лексическим, так и структурно-типологическим
элементам, а также семантическим явлениям. Отдельную перспективу пред-
ставляет украинская военная терминология, вошедшая в украинский язык в
ранний период именно в регионе Поросья. Безусловно, наиболее объемным
исследованием в таком плане стало бы составление историко-этимологичес-
ких словарей тюркизмов во всех славянских языках без исключения.
К этому следует добавить, что перспективным представляется изучение
влияния огузских диалектов на язык славянского населения не только Сред-
него Поднепровья, но и других регионов Украины, где было отмечено при-
сутствие огузских групп в период раннего и развитого Средневековья. Это
касается также и многих элементов традиционной культуры украинцев. Сле-
дует считать также перспективным изучение сельджукского наследия в тра-
диционной культуре и языке крымских татар и других этнических групп
Крымского полуострова. К сожалению, практически не изученными остаются
торки Галицко-Волынского княжества и Болоховской земли. Надеемся, что в
будущем эти вопросы будут освещены в работах исследователей.
200

Огузи 2018 Дрига

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Огузи 2018 Дрига

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Этнические и духовно-культурные связи

К сожалению, нам до конца не известна дальнейшая судьба торков в

Рис. 46. Данные топонимии и гидронимии о расселении торков в Северном Причерноморье:

Рис. 47. Орнаменты украинских и туркменских ковров:

Рис. 48. Орнаменты украинских и туркменских ковров:

Рис. 49. Орнаменты украинских и туркменских ковров:

Рис. 50. Семья Ярослава Мудрого на фреске Киевского Софийского собора XI в.

Существует мнение, что на Руси до 988 г. ношение головных уборов в

Рис. 51. Головные уборы украинцев – кучма (по данным Г. С. Масловой)

головных уборов – меховые шапки цилиндрической формы с верхом из тка-

Рис. 52. Изображение черных клобуков на фрагменте миниатюры

Существующие аналогии даже позволили исследователю сделать вывод, что

Вам также может понравиться