Иэн Маккей, Гари Елкин, Дэйв Нил, Эд Бораас

Раздел С.
Каковы мифы капиталистической
экономики?

«Анархизм в вопросах и ответах | An Anarchist FAQ»

Авторское право ©1995-2021 The Anarchist FAQ Редактор-
ский коллектив: Иэн Маккей Гари Елкин, Дэйв Нил, Эд Бо-
раас
Разрешение на копирование, распространение и/или изме-
нение настоящего документа предоставляется в соответст-
вии с условиями лицензии GNU Free Documentation License
версии 1.1 или любой более поздней версии, опубликован-
ной Фондом свободного программного обеспечения, и/или
условиями общей публичной лицензии GNU версии 2.0 или
любой более поздней версии, опубликованной Фондом сво-
бодного программного обеспечения.

Автор: Редакторский коллектив The Anarchist FAQ

Перевод: Рыбочкин А., Осенний Дождь.
С переводом помогали: Симонова Е., Чибисов Е.
Редактура: Комарова А., Рыбочкин А.
Электронную версию подготовил Рыбочкин А.
Отдельная благодарность сообществам «Анархизм и фан-
фики», «Пристанище анархиста», «Либертарное Социали-
стическое Движение», «Журнал Анархиста», «Мемы Про
Анархистов», «Анархо-анекдоты», журналу «Эгалите», а
также всем читателям и подписчикам сообщества «Перево-
ды анархистов», участвующих в продвижении наших пере-
водов.

2
 Оглавление
C.1 Что не так с экономикой? ...................................................... 16
C.1.1 Действительно ли экономика свободна от ценностей? ................... 31
C.1.2 Является ли экономика наукой? ...................................................... 46
C.1.3 Может ли экономика быть основана на индивидуализме? ........... 54
C.1.4 Что не так с теорией равновесия? .................................................... 64
C.1.5 Действительно ли экономтеория отражает реальность
капитализма? ...............................................................................................73
C.1.6 Возможна ли капиталистическая экономтеория на
неравновесной основе? .............................................................................. 88
C.2 Почему капитализм эксплуататорский? ................................. 101
C.2.1 Что такое «прибавочная стоимость»? ........................................ 106
C.2.2 Как происходит эксплуатация? ....................................................... 114
C.2.3 Является ли владение капиталом достаточным основанием
для оправдания прибыли? ....................................................................... 121
C.2.4 Является ли прибыль вознаграждением за продуктивность
капитала?.................................................................................................... 129
C.2.5 Представляет ли прибыль вклад капитала в производство? ....... 139
C.2.6 Представляет ли процент «временную ценность» денег? ........... 149
C.2.7 Разве проценты и прибыль не являются наградой за
ожидание? .................................................................................................. 162
C.2.8 Является ли прибыль результатом предпринимательской
деятельности и инноваций? ..................................................................... 176
C.2.9 Отражает ли прибыль вознаграждение за риск? .......................... 191
C.3 Что определяет распределение между трудом и
капиталом? .............................................................................................. 202
C.4 Почему на рынке доминирует крупный бизнес? ..................211
C.4.1 Насколько обширен крупный бизнес? ........................................... 217
C.4.2 Каковы последствия крупного бизнеса для общества? ................ 221

3
 C.4.3 Что означает существование крупного бизнеса для
экономической теории и наёмного труда? ............................................ 226
C.5 Почему крупный бизнес получает больший кусок
прибыли? ...................................................................................................233
C.5.1 Разве сверхприбыли крупного бизнеса не обусловлены его
более высокой эффективностью? ........................................................... 240
C.6 Может ли доминирование на рынке крупного бизнеса
измениться? ............................................................................................. 246
C.7 Что вызывает капиталистический экономический
цикл? ........................................................................................................... 251
C.7.1 Какую роль классовая борьба играет в экономическом
цикле? ........................................................................................................ 256
C.7.2 Какую роль играет рынок в экономическом цикле?.................... 266
C.7.3 Какую роль играют инвестиции в экономическом цикле? ......... 272
C.8 Государственный контроль над деньгами служит
причиной экономического цикла?.................................................. 282
C.8.1 Означает ли это, что кейнсианство работает? .............................. 302
C.8.2 Что случилось с кейнсианством в 1970-е годы? ........................... 309
C.8.3 Как капитализм приспособился к кризису кейнсианства? .......... 317
C.9 Снизит ли капитализм laissez-faire безработицу?............... 330
C.9.1 Сократит ли безработицу сокращение заработной платы? ......... 346
C.9.2 Безработица вызвана слишком высокой заработной
платой? ...................................................................................................... 365
C.9.3 Являются ли «гибкие» рынки труда ответом на
безработицу? .............................................................................................. 377
C.9.4 Безработица добровольна?............................................................. 395
C.10 Капитализм «свободного рынка» — лучший способ
сокращения бедности?.......................................................................... 401
C.10.1 Разве неолиберализм не принес пользу бедным мира сего? ...... 412
C.10.2 Приносит ли «свободная торговля» пользу всем? ..................... 424

4
 C.10.3 Приносит ли капитализм «свободного рынка» пользу
всем, особенно людям рабочего класса? ................................................ 434
C.10.4 Означает ли рост автоматически, что людям становится
лучше? ....................................................................................................... 443
C.11 Разве неолиберализм в Чили не доказывает, что
свободный рынок приносит пользу всем? ..................................... 457
C.11.1 Кто выиграл от чилийского «экономического чуда»? ................ 467
C.11.2 А как насчёт экономического роста Чили и низкой
инфляции? .................................................................................................475
C.11.3 Подтвердила ли неолиберальная Чили теорию?........................ 479
C.12 Разве Гонконг не демонстрирует потенциал
капитализма «свободного рынка»? ................................................ 488

5
 В рамках капитализма экономика играет важную идеологиче-
скую роль. Экономическая наука была использована для построения
теории, из которой эксплуатация и угнетение исключены по опре-
делению. Мы попытаемся здесь объяснить, почему капитализм глу-
боко эксплуататорский. В другом месте, в разделе B, мы указали,
почему капитализм является угнетающим, и не будем повторяться
здесь.
Во многих отношениях экономика играет в капитализме ту же
роль, что и религия в Средние века, а именно оправдывает господ-
ствующую социальную систему и иерархию. «Священник держит
вас в послушании и подчинении, – возразил Малатеста, – говоря
вам, что на всё есть воля божья; экономисты говорят, что это
закон природы». Они «в конечном итоге говорят, что никто не
несёт ответственности за бедность, поэтому нет смысла бун-
товать против неё» [Fra Contadini, p. 21]. Хуже того, они обычно
утверждают, что коллективные действия людей рабочего класса
контрпродуктивны и, подобно священнику, призывают нас терпеть
нынешнее угнетение и эксплуатацию с обещаниями лучшего буду-
щего (священник обещает на небесах, экономист же в неопределён-
ной «долгосрочной перспективе»). Не было бы обобщением утвер-
ждать, что если вы хотите найти кого-то, кто рационализирует и оп-
равдывает очевидную несправедливость или форму угнетения, то
вам следует обратиться к экономисту (предпочтительно к «свобод-
но-рыночному»).
Это не единственное сходство между «наукой» экономики и
религией. Как и религия, её научная основа обычно отсутствует, а её
теории основаны скорее на «скачках веры», чем на эмпирических
фактах. Действительно, трудно найти «науку» более равнодушную к
эмпирическим данным или построению реалистичных моделей,
чем экономика. Достаточно взглянуть на допущения, сделанные в
«совершенной конкуренции», чтобы убедиться в этом (это означает,
что экономика невосприимчива к таким тривиальным вещам, как
доказательства и факты, хотя это не мешает ей использовать их для
рационализации и оправдания некоторых из таких фактов, как экс-
плуатация и неравенство). Классический пример – различные спо-
собы, которыми экономисты пытались объяснить то, что анархисты
и другие социалисты склонны называть «прибавочной стоимо-
стью» (то есть прибылью, процентом и рентой). Вместо того чтобы
пытаться объяснить её происхождение эмпирическим исследовани-
ем общества, в котором она существует (капитализм), экономисты
предпочитают выдумывать сказки «просто так», маленькие истори-

6
ческие притчи о прошлом, которого никогда не существовало, ис-
пользуя их для иллюстрации (и тем самым защиты) нынешней
классовой системы и её неравенства и несправедливости. Уроки-
сказки об обществе, которого никогда не существовало, используют-
ся как руководство для того, что существует, и, по какой-то странной
случайности, они оправдывают существующую классовую систему и
её распределение доходов. Отсюда и любовь Робинзона Крузо к эко-
номике.
По иронии судьбы, это предпочтение теории («идеологии»
было бы более подходящим термином) избирательно, поскольку её
разоблачение как фундаментально ущербной не останавливает её
повторения. Как мы обсудим в разделе С.2, левые экономисты дока-
зали ошибочность неоклассической теории капитала. Это признава-
ли и их оппоненты: «Вопрос, который стоит перед нами, не в том,
является ли Кембриджская критика теоретически обоснованной.
Это так. Скорее, это эмпирический или эконометрический во-
прос: существует ли достаточная подстановочность внутри
системы для установления неоклассических результа-
тов?» Однако это не помешало преподаванию этой теории и по сей
день, а успешную критику забыли. Эконометрика также не смогла
успешно опровергнуть этот анализ, поскольку капитал, определён-
ный в терминах денег, не может отражать теоретическую субстан-
цию (неоклассический «капитал»), которая не могла бы существо-
вать в реальности. Однако это не имеет значения, поскольку «до тех
пор, пока эконометристы не дадут нам ответ, полагаться на не-
оклассическую экономическую теорию — это вопрос веры», что,
конечно же, они и сделали [C. E. Ferguson, The Neo-classical
Theory of Production and Distribution, p. 266 and p. xvii].
Неудивительно, что Джоан Робинсон, один из экономистов ле-
вого крыла, которая помогла разоблачить несостоятельность не-
оклассической теории капитала, заявила, что экономика «вернулась
туда, где она была, в раздел теологии» [Collected Economic
Papers, vol. 4, p. 127]. Она остаётся там в течение более тридцати
лет:

«Экономика — это не наука. Многие экономисты — особенно

те, кто считает, что решения о том, вступать ли в брак, можно
свести к уравнению, — видят мир как сложный организм, кото-
рый можно понять с помощью правильного дифференциального
исчисления. Однако всё, что мы знаем об экономической науке, го-
ворит о том, что она является одной из отраслей колдовства,

7
причём не особенно развитой» [Larry Elliot and Dan Atkinson, The
Age of Insecurity, p. 226].
Слабость экономики признаётся даже некоторыми представи-
телями самой профессии. По словам Пола Ормеро-
да, «ортодоксальная экономика во многих отношениях является
пустой коробкой. Её понимание мира сходно с пониманием физи-
ческих наук в Средние века. Было получено несколько идей, кото-
рые выдержали испытание временем, но их действительно очень
мало, и вся основа традиционной экономики глубоко ошибочна».
Более того, он отмечает «подавляющее эмпирическое доказатель-
ство против обоснованности её теорий». Редко можно встретить
такого честного экономиста. Большинство экономистов, похоже, с
удовольствием продолжают развивать свои теории, пытаясь втис-
нуть жизнь в прокрустово ложе своих моделей. И, подобно священ-
никам древности, затрудняют неучёным сомневаться в их догмах,
поскольку «экономика часто пугает. Её практикующие... воздвиг-
ли вокруг дисциплины барьер из жаргона и математики, который
затрудняет проникновение в предмет для непосвящённых» [The
Death of Economics, p. ix, p. 67 and p. ix].
Поэтому в этом разделе нашего FAQ мы попытаемся добраться
до сути современного капитализма, прорвавшись сквозь идеологи-
ческие мифы, которые сторонники системы создали вокруг него.
Это будет трудная задача, так как расхождение реальности капита-
лизма и экономики, которая используется для его объяснения (вер-
нее, обоснования), велико. Например, предпочтительной моделью,
используемой в неоклассической экономике, является модель «со-
вершенной конкуренции», которая основана на множестве мелких
фирм, производящих однородную продукцию на рынке, на который
ни одна из них не может повлиять (т. е. не имеет рыночной власти).
Эта теория была разработана в конце XIX века, когда реальная эко-
номика характеризовалась подъёмом крупного бизнеса, доминиро-
вание которого продолжается и по сей день. Нельзя также сказать,
что даже небольшие фирмы производят идентичные продукты —
дифференциация продукции и лояльность к бренду являются клю-
чевыми факторами для любого бизнеса. Другими словами, модель
отражала (и до сих пор отражает) полную противоположность ре-
альности.
Несмотря на то, что теоретические модели экономики имеют
мало или вообще не имеют отношения к реальности, они использу-
ются как для объяснения, так и для обоснования существующей сис-

8
темы. Что касается первого, то поистине ошеломляющим аспектом
экономики для тех, кто ценит научный метод, является невоспри-
имчивость её доктрин к эмпирическому опровержению (а в некото-
рых случаях и к теоретическому опровержению). Последнее — ключ
не только к пониманию того, почему экономика находится в таком
плохом состоянии, но и почему она остаётся такой. В то время как
экономисты любят изображать себя объективными учёными, просто
анализирующими систему, развитие их «науки» всегда характери-
зовалось апологетикой, рационализацией несправедливостей суще-
ствующей системы. Лучше всего это можно увидеть в попытках эко-
номистов показать, что руководители компаний, капиталисты и
землевладельцы заслуживают своего богатства, в то время как рабо-
чие должны быть благодарны за то, что они получают. Как таковая
экономика никогда не была свободна от ценностей просто потому,
что то, что она говорит, влияет на людей и общество. Это создаёт
рынок для экономической идеологии, на котором те экономисты,
которые обеспечивают спрос, будут процветать. Таким образом, мы
находим много «областей экономики и экономической политики,
где ответы важных экономических специалистов и публичность
данных экономических выводов коррелируют с возросшим спросом
рынка на конкретные выводы и определённую идеологию» [Edward
S. Herman, «The Selling of Market Economics,» pp. 173–199, New
Ways of Knowing, Marcus G. Raskin and Herbert J. Bernstein (eds.),
p.192].
Даже если мы допустим невозможное, а именно, что экономи-
сты и их идеология действительно могут быть объективными перед
лицом рыночного спроса на их услуги, существует коренная про-
блема капиталистической экономики. Дело в том, что именно спе-
цифические общественные отношения и классы, порождённые ка-
питализмом, вошли в теорию. Так, например, предполагается, что
понятия предельной производительности земли и капитала универ-
сальны, несмотря на то, что ни то, ни другое не имеет никакого
смысла вне экономики, где один класс людей владеет средствами к
жизни, а другой продаёт им свой труд. Таким образом, в ремеслен-
ном/крестьянском обществе или обществе, основанном на коопера-
ции, не было бы необходимости в таких понятиях, поскольку в таких
обществах различие между заработной платой и прибылью не имеет
смысла и, как следствие, нет дохода для владельцев машин и земли,
и нет необходимости объяснять это в терминах «предельной произ-
водительности» обоих. Таким образом, господствующая экономиче-
ская теория воспринимает классовую структуру капитализма как ес-

9
тественный, вечный факт и строит её на этой основе. Анархисты, как
и другие социалисты, подчёркивают обратное, а именно, что капи-
тализм – это специфическая историческая фаза и, следовательно, не
существует универсальных экономических законов, и если вы ме-
няете систему, то меняются и законы экономики. Если вы, конечно,
не экономист-капиталист, у которого действуют одни и те же зако-
ны, несмотря ни на что.
В нашем обсуждении важно помнить, что капиталистическая
экономика (как наука) — это не то же самое, что капиталистическая
экономика (как система). Последняя существует совершенно неза-
висимо от первой (и, по иронии судьбы, обычно процветает лучше
всего, когда политики игнорируют её). Экономист-диссидент Стив
Кин проводит яркую аналогию между экономикой и метеорологией.
Точно так же, как «климат существовал бы, даже если бы не было
интеллектуальной дисциплины метеорологии, сама экономика
существовала бы независимо от того, существовала бы интел-
лектуальная погоня за экономикой». Оба они разделя-
ют «фундаментальный смысл существования», а имен-
но «стремление понять сложную систему». Однако есть и отли-
чия. Как и синоптики, «экономисты часто ошибаются в своих
прогнозах экономического будущего. Но на самом деле, хотя про-
гнозы погоды иногда неверны, в целом метеорологи имеют завид-
ный послужной список точных прогнозов, в то время как экономи-
ческие показатели трагически плохи». Это означает, что невоз-
можно игнорировать экономику («относиться к ней и её практи-
кам так, как мы сегодня относимся к астрологам»), поскольку это
социальная дисциплина, и поэтому то, что мы «верим в экономику,
следовательно, оказывает влияние на человеческое общество и
то, как мы относимся друг к другу». Несмотря на «ужасный про-
гностический рекорд их дисциплины», «экономисты всегда реко-
мендуют способы, которыми институциональная среда должна
быть изменена, чтобы заставить экономику работать лучше».
Под этим они подразумевают сделать реальную экономику более
похожей на их модели, поскольку «гипотетический чистый рынок
работает лучше, чем смешанная экономика, в которой мы жи-
вём» [Debunking Economics, pp. 6–8]. Действительно ли это де-
лает мир лучше — не имеет значения (в самом деле, экономика была
настолько развита, что такие вопросы не имеют значения, посколь-
ку то, что происходит на рынке по определению к лучшему).
Здесь мы разоблачаем апологетику того, чем она является, ра-
зоблачаем идеологическую роль экономики как средства оправда-

10
ния, а на самом деле игнорирования эксплуатации и угнетения. В
процессе нашего обсуждения мы часто будем разоблачать идеоло-
гическую апологетику, которую капиталистическая экономика соз-
даёт, чтобы защитить статус-кво и систему угнетения и эксплуата-
ции, которую она производит. Мы также попытаемся показать глу-
бокие изъяны во внутренних противоречиях господствующей эко-
номической теории. Кроме того, мы покажем, насколько важна ре-
альность при оценке притязаний экономической науки.
В необходимости этого можно убедиться, сравнив обещания
экономической науки с её фактическими результатами при реаль-
ном применении. Господствующая экономическая теория утвер-
ждает, что она основана на идее «полезности» потребления, то есть
субъективного удовольствия индивидов. Таким образом, утвержда-
ется, что производство направлено на удовлетворение нужд потре-
бителей. Однако для системы, якобы основанной на максимизации
индивидуального счастья («полезности»), капитализм производит
чертовски много несчастных людей. Некоторые радикальные эко-
номисты пытались указать на это и создали всеобъемлющую меру
благосостояния, названную индексом устойчивого экономического
благосостояния (ISEW). Их выводы, как резюмировали Эллиот и
Аткинсон, имеют большое значение:
«В 1950-х и 1960-х годах ISEW рос в тандеме с ВВП на душу
населения. Это было время не только роста доходов, но и большей
социальной справедливости, низкого уровня преступности, пол-
ной занятости и расширения государств всеобщего благосостоя-
ния. Но с середины 1970-х годов эти две меры начали расходиться.
ВВП на душу населения продолжал свой неумолимый рост, но
ISEW начал снижаться в результате увеличения очередей на по-
собие по безработице, социальной изоляции, роста преступности,
утраты среды проживания, ухудшения состояния окружающей
среды и роста заболеваний, связанных с окружающей средой и
стрессом. К началу 1990-х годов ISEW практически вернулся к
тем уровням, на которых он находился в начале 1950-х го-
дов» [Larry Elliot and Dan Atkinson, там же, p. 248].
Таким образом, в то время как капитализм продолжает произ-
водить всё больше и больше товаров и, по-видимому, максимизиру-
ет всё больше и больше индивидуальной полезности, реальные лю-
ди ведут себя «иррационально» и не осознают, что им на самом деле
лучше и счастливее. По иронии судьбы, когда указывают на такое

11
несчастье, большинство защитников капитализма отвергают выра-
женное людьми горе как несущественное. По-
видимому, некоторые субъективные оценки считаются более важ-
ными, чем другие!
Учитывая, что середина 1970-х годов ознаменовалась началом
неолиберализма, продвижением рынка и сокращением государст-
венного вмешательства в экономику, это, безусловно, существенно.
В конце концов, «глобальная экономика начала XXI века выглядит
гораздо более похожей на идеал экономического учебника, кото-
рый был в мире 1950-х годов... Все эти изменения последовали за
утверждением экономистов о том, что свободный рынок — наи-
лучший способ распределения ресурсов, и что благонамеренные
вмешательства, направленные против рыночных сил, на самом
деле принесут больше вреда, чем пользы». Таким образом, «если
рынок сейчас контролирует мировую экономику гораздо больше,
чем пятьдесят лет назад, то, если экономисты правы,
мир должен быть явно лучше: он должен расти быстрее, с
большей стабильностью, а доход должен идти тем, кто его за-
служивает». Однако, «к сожалению, мир отказывается следо-
вать в этом направлении. В частности, последние десять лет XX
века были отмечены не спокойным ростом, а кризисами» [Steve
Keen, там же, p. 2].
Эти проблемы и общее недовольство тем, как развивается об-
щество, связаны с различными факторами, большинство из которых
невозможно отразить в основном экономическом анализе. Они вы-
текают из того факта, что капитализм — это система, отмеченная
неравенством богатства и власти, и поэтому то, как она развивается,
основано на них, а не на субъективных оценках атомизированных
индивидов, с которых начинается экономика. Этого само по себе
достаточно, чтобы предположить, что капиталистическая экономи-
ческая наука глубоко ущербна и представляет отчётливо ущербную
картину капитализма и того, как он на самом деле работает.
Анархисты утверждают, что это неудивительно, поскольку
экономика вместо того, чтобы быть наукой, на самом деле является
не более чем идеологией, основная цель которой — оправдание и
рационализация существующей системы. Мы согласны с выводом
либертарного марксиста Пола Мэттика о том, что экономика –
это «на самом деле не более чем изощрённая апология социального
и экономического статус-кво» и, следовательно, «растущее не-
соответствие между [её] теориями и реальностью» [Economics,
Politics and the Age of Inflation, p. vii]. Неудивительно, что анар-

12
хисты рассматривают капитализм как фундаментально эксплуата-
торскую систему, коренящуюся в неравенстве власти и богатства, в
которой доминируют иерархические структуры (капиталистические
фирмы). В последующих разделах более подробно объясняется экс-
плуататорская природа капитализма. Мы хотели бы подчеркнуть,
что для анархистов эксплуатация не более важна, чем господство.
Анархисты одинаково настроены против и того, и другого, и счита-
ют их двумя сторонами одной медали. У вас не может быть господ-
ства без эксплуатации и эксплуатации без господства. Как указала
Эмма Гольдман, при капитализме:
«Богатство означает власть; власть подчинять, сокру-
шать, эксплуатировать, власть порабощать, оскорблять, уни-
жать... И это не единственное преступление... Ещё более роковым
преступлением является превращение производителя в простую
частицу машины, обладающую меньшей волей и решимостью, чем
его хозяин стали и железа. Человек лишается не только продук-
тов своего труда, но и силы свободной инициативы, оригинально-
сти, интереса или желания к тому, что он создаёт» [Red Emma
Speaks, pp. 66–7].
Излишне говорить, что было бы невозможно обсуждать или
опровергать каждый вопрос, рассматриваемый в стандартной эко-
номической книге или в каждой экономической школе. Как отмеча-
ет экономист Николас Калдор, «каждый год новая мода захлёсты-
вает “политико-экономический комплекс” только для того, что-
бы снова исчезнуть с такой же внезапностью... Эти внезапные
всплески моды – верный признак “донаучной” стадии, когда любая
безумная идея может быть услышана просто потому, что ниче-
го не известно с достаточной уверенностью, чтобы исключить
её» [The Essential Kaldor, p. 377]. Мы должны будем сосредото-
читься на таких ключевых вопросах, как недостатки в основной эко-
номике: почему капитализм является эксплуататорским, существо-
вание и роль экономической власти, экономический цикл, безрабо-
тица и неравенство.
Мы также не хотим утверждать, что все формы экономики
бесполезны или одинаково плохи. Наша критика капиталистиче-
ской экономики не предполагает, что ни один экономист не внес
достойного и важного вклада в социальное знание или наше пони-
мание экономики. Отнюдь нет. Как выразился Бакунин, собствен-
ность – «это Бог», и у него «своя метафизика. Это наука буржу-

13
азных экономистов. Как и всякая метафизика, это своего рода
сумрак, компромисс между истиной и ложью, причём последняя
извлекает из этого выгоду. Она стремится придать лжи види-
мость истины и ведёт истину ко лжи» [The Political Philosophy
of Bakunin, p. 179]. Насколько это верно, зависит от школы к шко-
ле, от экономиста к экономисту. Некоторые лучше понимают неко-
торые аспекты капитализма, чем другие. Некоторые из них более
склонны к апологетике, чем другие. Некоторые из них знают о про-
блемах современной экономики, и «некоторые из наиболее убеж-
денных экономистов пришли к выводу, что если экономика долж-
на стать в меньшей степени религией и в большей степени нау-
кой, то основы экономики должны быть разрушены и замене-
ны» (хотя, «предоставленные самим себе», экономи-
сты «продолжали бы строить кажущееся грандиозным здание на
прогнивших основах»)[Keen, там же, p. 19].
Как правило, чем более свободно-рыночным является кон-
кретный экономист или школа экономики, тем более вероятно, что
они будут склонны к апологетике и нереалистичным предположе-
ниям и моделям. Мы также не предполагаем, что если кто-то внёс
положительный вклад в одну или несколько областей экономиче-
ского анализа, то его мнения по другим предметам верны или со-
вместимы с анархистскими идеями. Можно представить правиль-
ный анализ капитализма или капиталистической экономики, оста-
ваясь в то же время слепым к проблемам кейнсианской экономики
или ужасам сталинизма. Таким образом, наше цитирование некото-
рых критических экономистов не подразумевает согласия с их поли-
тическими взглядами или политическими предложениями.
Тогда возникает вопрос, что мы подразумеваем под термином
«капиталистическая экономика»? По существу, любую форму эко-
номической теории, которая стремится рационализировать и за-
щищать капитализм. Она может простираться от крайностей капи-
талистической экономики свободного рынка (таких как т.н. «авст-
рийская» школа и монетаристы) до тех, кто выступает за государст-
венное вмешательство для поддержания капитализма (кейнсиан-
ские экономисты). Мы не будем обсуждать тех экономистов, кото-
рые выступают за государственный капитализм. По умолчанию мы
будем использовать термин «капиталистическая экономика» для
обозначения господствующей «неоклассической» школы, поскольку
это доминирующая форма идеологии и многие из её ключевых черт
принимаются другими. Это кажется вполне уместным, учитывая,
что нынешняя версия капитализма, которую продвигают, – это не-

14
олиберализм, где вмешательство государства минимизировано и,
когда оно происходит, направлено на благо правящей элиты.
Наконец, одним из постоянных упрёков экономистов является
представление о том, что общественность ничего не знает об эконо-
мике. Скрытое предположение, стоящее за этим стенанием эконо-
мистов о невежестве, состоит в том, что миром должны управлять
либо экономисты, либо их рекомендации. В разделе С.11 мы приво-
дим пример одной страны, Чили, которой не повезло, что она под-
верглась такой участи. Неудивительно, что это правило экономистов
могло быть навязано только в результате военного переворота и по-
следующей диктатуры. Как и следовало ожидать, учитывая эконо-
мические предубеждения, богатые преуспели в этом эксперименте
очень хорошо, а рабочие — очень плохо (мягко говоря). Столь же не-
удивительно, что систему провозгласили экономическим чудом —
прежде чем она быстро рухнула.
Таким образом, этот раздел FAQ является нашим скромным
вкладом в то, чтобы сделать экономистов счастливее, сделав людей
из рабочего класса менее невежественными в их предмете. Как вы-
разилась Джоан Робинсон:
«Короче говоря, ни одна экономическая теория не даёт нам
готовых ответов. Любая теория, которой мы слепо следуем, за-
ведёт нас в тупик. Чтобы правильно использовать экономиче-
скую теорию, мы должны сначала разобраться в отношениях
пропагандистских и научных элементов в ней, затем, проверяя
опытным путём, увидеть, насколько научный элемент кажется
убедительным, и, наконец, соединить его с нашими собственными
политическими взглядами. Цель изучения экономики состоит не в
том, чтобы получить набор готовых ответов на экономические
вопросы, а в том, чтобы научиться избегать обмана экономи-
стов» [Contributions to Modern Economics, p. 75].

15
C.1 Что не так с экономикой?
В двух словах, много чего. В то время как экономисты любят
изображать свою дисциплину как «научную» и «свободную от цен-
ностей», это не совпадает с реальностью. Она, по сути, очень далека
от науки и вряд ли «бесценностна». Напротив, она в значительной
степени глубоко идеологизирована, и её выводы почти всегда (по
странному совпадению) — это то, что хотят услышать богачи, земле-
владельцы, боссы и управляющие капиталом. Слова Кропоткина до
сих пор звучат правдиво:
«Политическая экономия всегда ограничивалась тем, что
перечисляла факты, происходящие в обществе, а затем истолко-
вывала их в интересах господствующих классов... Она нашла
[что-то] выгодным для капиталистов и потому возвела её в
принцип» [Хлеб и воля].
Это, конечно, в лучшем случае. В худшем случае экономика
даже не утруждает себя фактами и просто делает наиболее подхо-
дящие предположения, необходимые для обоснования конкретных
убеждений экономистов и, как правило, интересов правящего клас-
са. Это ключевая проблема экономики: она не является наукой.
Она не является независимой от классовой природы общества ни в
теоретических моделях, которые она строит, ни в вопросах, которые
она ставит и на которые пытается ответить. Это происходит отчасти
из-за давления рынка, отчасти из-за допущений и методологии гос-
подствующих форм экономической науки. Это мешанина идеологии
и подлинной науки, причём первая (к сожалению) составляет ос-
новную её часть.
Аргумент о том, что экономика в основе не является наукой, не
ограничивается анархистами или другими критиками капитализма.
Некоторые экономисты хорошо осознают ограниченность своей
профессии. Например, Стив Кин перечисляет многие недостатки
господствующей (неоклассической) экономики в своей превосход-
ной книге «Развенчание экономики» (Debunking Economics),
отмечая, что (например) она основана на «динамически нереле-
вантном и фактически неверном мгновенном статическом сним-
ке» реальной капиталистической экономики [Debunking
Economics, p. 197]. Покойная Джоан Робинсон убедительно дока-
зывала, что неоклассический экономист «устанавливает “модель”
на произвольно построенных предположениях, а затем применя-
ет “результаты” из неё к текущим событиям, даже не пытаясь

16
притворяться, что предположения соответствуют реально-
сти» [Collected Economic Papers, vol. 4, p. 25]. Совсем недавно
экономист Марк Блауг суммировал многие проблемы, которые он
видит в современном состоянии экономики:

«Экономика всё больше становится интеллектуальной иг-

рой, в которую играют ради неё самой, а не ради её практических
последствий. Экономисты постепенно превратили этот пред-
мет в своего рода социальную математику, в которой аналити-
ческая строгость, как её понимают на математических факуль-
тетах, –это всё, а эмпирическая значимость (как её понимают
на физических факультетах) – ничто... теория общего равнове-
сия... использует экономические термины, такие как “цены”, “ко-
личества”, “факторы производства” и т. д. Но это, тем не менее,
явно и даже скандально не показательно для любой узнаваемой
экономической системы…
Совершенная конкуренция никогда не существовала и нико-
гда не могла существовать, потому что, даже когда фирмы ма-
лы, они не просто принимают цену, но стремятся установить её.
Все современные учебники говорят об этом, но затем сразу же
переходят к тому, что фантастическая страна совершенной
конкуренции “Тучекукуйщина” — эталон, по которому мы можем
сказать что-то значительное о реальной конкуренции... Но как
идеализированное состояние совершенства может быть этало-
ном, если нам никогда не говорят, как измерить разрыв между
ним и реальной конкуренцией? Подразумевается, что всякая ре-
альная конкуренция “приблизительно” похожа на совершенную
конкуренцию, но степень приближения никогда не указывается,
даже смутно…
Подумайте о следующих типичных предположениях: совер-
шенно непогрешимые, абсолютно всеведущие, бесконечно долго
живущие идентичные потребители; нулевые трансакционные
издержки; полные рынки для всех заявленных во времени требова-
ний для всех мыслимых событий, никакой торговли любого рода
по неравновесным ценам; бесконечно быстрые скорости цен и ко-
личеств; никакой радикальной, неисчислимой неопределённости в
реальном времени, но только вероятностно вычисляемый риск в
логическом времени; только линейно однородные производствен-
ные функции; отсутствие технического прогресса, требующего
воплощённых капиталовложений, и так далее, и тому подобное —
всё это не только нереалистичные, но и неубедительные предпо-

17
ложения. И всё же они играют важную роль в ведущих экономиче-
ских теориях» [«Disturbing Currents in Modern
Economics», Challenge!, vol. 41, no. №3, May-June 1998].
Таким образом, неоклассическая идеология основана на осо-
бых, практически специальных предположениях. Многие из этих
предположений невозможны, например популярное утверждение,
что люди могут точно предсказывать будущее (как того требуют
«рациональные ожидания» и теория общего равновесия), что на
каждом рынке существует бесконечное число мелких фирм или что
время – это несущественное понятие, от которого можно абстраги-
роваться. Даже когда мы игнорируем те предположения, которые
являются очевидной бессмыслицей, остальные едва ли намного
лучше. Здесь мы имеем набор кажущихся обоснованными положе-
ний, которые на самом деле редко имеют какое-либо реальное осно-
вание. Как мы обсуждаем в разделе С.1.2, одно из существенных по-
ложений, без которой неоклассическая экономика просто распада-
ется, имеет очень мало оснований в реальном мире (фактически,
оно было придумано просто для того, чтобы теория работала так,
как нужно). Точно так же рынки часто корректируются в количест-
венном отношении, а не в ценовом, что упускается из виду в теории
общего равновесия. Некоторые из этих предположений взаимоис-
ключающи. Например, неоклассическая теория кривой предложе-
ния основана на предположении, что некоторый фактор производ-
ства не может быть изменён в краткосрочной перспективе. Оно не-
обходимо для получения концепции убывающей предельной произ-
водительности, которая, в свою очередь, порождает растущие пре-
дельные издержки и, соответственно, растущую кривую предложе-
ния. Это означает, что фирмы внутри отрасли не могут менять своё
основное оборудование. Однако теория совершенной конкуренции
требует, чтобы в короткий период времени не было никаких барье-
ров для входа, то есть чтобы любой человек вне отрасли мог создать
капитальное оборудование и выйти на рынок. Эти две позиции ло-
гически несовместимы.
Другими словами, хотя у символов, используемых в мейнстри-
ме, могут быть экономические наименования, у теории нет точки
соприкосновения с эмпирической реальностью (или, иногда, с базо-
вой логикой):
«Ничто в этих абстрактных экономических моделях на са-
мом деле не работает в реальном мире. Не имеет значения,

18
сколько сносок они вставляют, или сколькими способами они под-
правляют по краям. Всё это предприятие полностью прогнило в
своей основе: оно не имеет никакого отношения к реальности»
[Noam Chomsky, Understanding Power, pp. 254–5].

Как мы покажем, хотя её теоретические основы претендуют на

универсальность, они специфичны для капитализма и, по иронии
судьбы, не могут даже обеспечить точную модель этой системы, по-
скольку она игнорирует большинство реальных особенностей капи-
талистической экономики. Поэтому если экономист не говорит, что
ведущая экономика не имеет никакого отношения к реальности, вы
можете быть уверены, что то, что он или она вам скажет, скорее все-
го, будет идеологией, чем чем-то еще. «Экономическая реальность»
— это не факты, а вера в капитализм. Хуже того, речь идет о слепой
вере в то, что экономические идеологи говорят о капитализме. Ключ
к пониманию экономистов заключается в том, что они считают, что
если это есть в учебнике экономики, то это должно быть правдой —
особенно если это подтверждает какие-либо первоначальные пред-
рассудки. Обычно всё происходит наоборот.
Очевидный факт, что реальный мир не похож на то, что опи-
сывается учебниками по экономике, может иметь некоторые забав-
ные результаты, особенно когда события в реальном мире противо-
речат учебникам. Для большинства экономистов или тех, кто счита-
ет себя таковыми, учебник обычно предпочтительнее. Таким обра-
зом, большая часть капиталистической апологетики основана на ве-
ре. Реальность должна быть соответствующим образом скорректи-
рована.
Классический пример – смена позиций учёных мужей и «экс-
пертов» по восточноазиатскому экономическому чуду. Поскольку в
1970-х и 1980-х годах эти экономики стремительно росли, эксперты
повсеместно приветствовали их как примеры мощи свободных рын-
ков. Например, в 1995 году индекс экономической свободы правого
фонда «Наследие» включал четыре азиатские страны в первую се-
мерку. В начале 1990-х годов the Economist объяснял, что Тайвань
и Южная Корея имеют одни из наименее искажающих цены режи-
мов в мире. И Всемирный банк, и МВФ согласились, преуменьшая
значение промышленной политики в регионе. Это было неудиви-
тельно. В конце концов, их идеология гласила, что свободные рынки
приведут к высокому росту и стабильности, и поэтому, по логике
вещей, присутствие и того, и другого в Восточной Азии должно быть
обусловлено свободным рынком. Это означало, что для истинно ве-

19
рующих эти нации были парадигмами свободного рынка, несмотря
на реальность. Рынки согласились, вкладывая миллиарды в азиат-
ские фондовые рынки, в то время как иностранные банки ссужали
такие же огромные суммы.
Однако в 1997 году всё изменилось, когда все азиатские стра-
ны, ранее считавшиеся «свободными», увидели крах своей эконо-
мики. В одночасье те же эксперты, которые превозносили эти эко-
номики как парадигмы свободного рынка, обнаружили причину
проблемы — экстенсивное вмешательство государства. Рай свобод-
ного рынка превратился в ад, управляемый государством! Почему?
Из-за идеологии: свободный рынок стабилен и даёт высокие темпы
роста, и, следовательно, ни одна экономика, столкнувшаяся с кризи-
сом, не могла быть свободно-рыночной! Отсюда необходимость от-
речься от того, что раньше восхвалялось, не упоминая (разумеется) о
самом очевидном противоречии.
В действительности эти экономики всегда были далеки от сво-
бодного рынка. Роль государства в этих чудесах «свободного рынка»
была обширной и хорошо документированной. Таким образом, хотя
Восточная Азия «не только росла быстрее и добилась большего со-
кращения бедности, чем любой другой регион мира... она также
была более стабильной», эти страны «добились успеха не только
несмотря на то, что они не следовали большинству предписаний
Вашингтонского консенсуса [т.е. неолиберализма], но и потому,
что они этого не делали». Правительство играло «важную роль...
далёкую от минималистских [ролей], которые так люби-
мы» неолиберализмом. В 1990-е годы ситуация изменилась, по-
скольку МВФ призвал к «чрезмерно быстрой либерализации фи-
нансовых рынков и рынков капитала» для этих стран в качестве ра-
зумной экономической политики. Это «было, вероятно, единст-
венной наиболее важной причиной кризиса [1997 года]», который
привел к краху этих экономик, «величайшему экономическому кри-
зису со времен Великой Депрессии» (крах усугубился помощью МВФ
и лежащими в его основе догмами). Ещё хуже для сторонников ры-
ночного фундаментализма то, что те страны (например, Малайзия),
которые отказались от предложений МВФ и прибегли к государст-
венному вмешательству, пережили «более короткий и поверхност-
ный» спад, чем те, кто этого не сделал [Joseph Stiglitz, Globalisation
and its Discontents, p. 89, p. 90, p. 91 and p. 93]. Хуже того, очевид-
ный вывод из этих событий – это не просто идеологическая пер-
спектива экономистов, это то, что «рынок» не всеведущ, поскольку
инвесторы (как и эксперты) не смогли увидеть государственную по-

20
литику, столь оплакиваемую идеологами капитализма после 1997
года.
Это не означает, что модели, созданные неоклассическими
экономистами, не являются чудесами математики или логики. Мало
кто станет отрицать, что многие очень умные люди потратили много
времени на создание весьма впечатляющих математических моде-
лей в экономике. Жаль, что они совершенно не имеют отношения к
реальности. По иронии судьбы, для теории, утверждающей, что она
так озабочена эффективным распределением дефицитных ресурсов,
экономика потратила много времени и энергии на уточнение ана-
лиза экономик, которые никогда не существовали, не существуют и
никогда не будут существовать. Другими словами, эти ресурсы были
неэффективно направлены на производство отходов.
Почему? Может быть, потому, что есть спрос на такую ерунду?
Некоторые экономисты чрезвычайно стремятся применять свою ме-
тодологию во всевозможных областях за пределами экономики. Ка-
кими бы неуместными они ни были, они стремятся колонизировать
каждый аспект жизни. Одна область, однако, кажется невосприим-
чивой к такому анализу. Это рынок для экономической теории. Ес-
ли, как подчёркивают экономисты, любая человеческая деятель-
ность может быть проанализирована экономикой, то почему бы не
проанализировать спрос и предложение самой экономики? Может
быть, потому, что, если бы это сделали, обнаружились бы некоторые
неудобные истины?
Базовая теория спроса и предложения указывает на то, что те
экономические теории, которые полезны для меньшинства, будут
предложены экономистами. В системе с неравенством богатства
эффективный спрос смещается в пользу богатых. Исходя из этих ос-
новных допущений, мы могли бы предсказать, что только те школы
экономистов, которые благоприятствуют требованиям богатых, по-
лучат господство, поскольку они удовлетворяют (эффективный)
спрос. По странному совпадению, именно это и произошло. Это не
мешало и не мешает экономистам жаловаться на то, что диссиденты
и радикалы были и остаются предвзятыми. Как указывает Эдвард
Херман:
«Ещё в 1849 году британский экономист Нассау-старший
упрекал тех, кто защищал профсоюзы и правила минимальной
заработной платы, за то, что они излагали “экономику бедных”.
Мысль о том, что он и его коллеги по истеблишменту разраба-
тывают “экономику богатых”, никогда не приходила ему в голову;

21
он считал себя учёным и выразителем истинных принципов.
Этот самообман пронизывал основную экономику вплоть до
кейнсианской революции 1930-х годов. Кейнсианская экономика,
хотя и быстро превратилась в инструмент служения капитали-
стическому государству, была тревожной в своем акценте на
врожденной нестабильности капитализма, тенденции к хрониче-
ской безработице и необходимости существенного государствен-
ного вмешательства для поддержания жизнеспособности. С воз-
рождением капитализма в последние 50 лет кейнсианские идеи и
их скрытый призыв к вмешательству постоянно подвергались
нападкам, и в интеллектуальной контрреволюции, возглавляемой
чикагской школой, традиционная laissez-faire ([’let-the-fur-fly’]
«дайте меху полетать») экономика богатых была восстановлена
в качестве ядра основной экономики» [The Economics of the
Rich].
Герман продолжает задавать вопрос: «Почему экономисты
служат богатым?» и утверждает, что «с одной стороны, ведущие
экономисты находятся среди богатых, а другие стремятся про-
двинуться до таких же высот. Экономист чикагской школы Гэри
Беккер был прав, когда утверждал, что экономические мотивы
объясняют многие действия, часто приписываемые другим силам.
Он, конечно, никогда не применял эту идею к экономике как про-
фессии...» Существует огромное количество хорошо оплачиваемых
мозговых центров, исследовательских постов, консалтинговых ком-
паний и так далее, которые создают «“эффективный спрос”, кото-
рый должен вызвать соответствующий ресурс предложения».
В другом месте Герман отмечает, что «классовые связи этих
профессионалов с бизнес сообществом были сильными, и идеологи-
ческий элемент был реализован в неоклассической конкурентной
модели... Побочные негативные последствия для низших классов
были частью “цены прогресса”. Именно элитарная ориентация
этих вопросов [задаваемых экономикой], предпосылок и цен-
тральной парадигмы [экономической теории] привела к тому,
что такие вопросы, как безработица, массовая бедность и тру-
довые риски, ускользали из сети интереса господствующих эко-
номистов вплоть до двадцатого века». Более того, «профессия
экономиста в 1880-1930 годах была по большому счёту сильно
консервативной, отражая в своей основной парадигме классовые
связи и симпатии к доминирующим бизнес-сообществам, в основе
своей они настроены против профсоюзов и подозрительно отно-

22
сятся к правительству, а также склонны рассматривать конку-
ренцию как истинное и прочное состояние природы».
Вместо научного анализа экономика всегда руководствовалась
требованиями богатых («Как возникла [экономика]? Как оружие
классовой борьбы» [Chomsky, там же, p. 252]). Это работает на мно-
гих уровнях. Наиболее очевидным является то, что большинство
экономистов принимают существующую классовую систему и рас-
пределение богатства/дохода как должное и генерируют общие «за-
коны» экономики из конкретного исторического общества. Как мы
увидим в следующей главе, это неизбежно перекосит «науку» в
идеологию и апологетику. Анализ также (почти неизбежно) основы-
вается на индивидуалистических предположениях, игнорируя или
преуменьшая ключевые проблемы групп, организаций, классов и
экономической и социальной власти, которую они порождают. Да-
лее следуют использованные предположения и поднятые вопросы.
Как утверждает Герман, этот процесс вряд ли можно назвать ней-
тральным:
«Теоретики, объясняющие эти системы, такие как Карл
Менгер, Леон Вальрас и Альфред Маршалл, сознательно отбрасы-
вали формулировки, которые поднимали тревожные вопросы
(распределение доходов, классовая и рыночная власть, нестабиль-
ность и безработица) и создавали теоретические модели, со-
вместимые с их собственными политическими предубеждениями
о статус-кво или скромном реформизме... Учитывая выбор “про-
блемы”, идеология и другие источники предвзятости всё ещё мо-
гут войти в экономический анализ, если ответ предопределён
структурой теории или предпосылок, или если факты выбраны
или искажены, чтобы доказать желаемый ответ» [Там же, p.
176].

Излишне говорить, что экономика – это «наука» с глубокими

разветвлениями внутри общества. В результате она оказывается под
давлением внешних влияний и корыстных интересов гораздо силь-
нее, чем, скажем, антропология или физика. Это означало, что бога-
тые всегда проявляли живой интерес к тому, что «наука» преподает
соответствующие уроки. Это привело к спросу на «науку», которая
отражает интересы немногих, а не многих. Действительно ли это
просто совпадение, что уроки экономики – это именно то, что боссы
и богатые хотели бы услышать? Как отметил неоклассический эко-
номист Джон Кеннет Гэлбрейт в 1972 году:

23
 «Экономическому образованию в Соединённых Штатах око-
ло ста лет. В первой половине своего столетия экономисты под-
вергались цензуре со стороны посторонних. Бизнесмены и их по-
литические и идеологические помощники следили за экономиче-
скими ведомствами и быстро реагировали на ересь, которая, ка-
залось, угрожала неприкосновенности собственности, прибыли,
надлежащей тарифной политике и сбалансированному бюджету
или предполагала симпатию к профсоюзам, государственной соб-
ственности, государственному регулированию или, любым орга-
низованным способом, к бедным» [The Essential Galbraith, p.
135].

Действительно удивительно, что, имея богатый фонд (и таким

образом контроль), развитие «науки» произвело тело теории, кото-
рая так выгодна их интересам? Или что они будут стремиться воспи-
тывать массы на уроках упомянутой «науки», уроках, которые при-
ходят к выводу, что лучшее, что рабочие должны делать, — это под-
чиняться диктату начальства, извините, рынка? Это действительно
просто совпадение, что повторное использование экономики за-
ключается в распространении сообщения о том, будто забастовки,
профсоюзы, сопротивление и т. д. контрпродуктивны и что лучшее,
что может сделать рабочий, — это просто терпеливо ждать, пока бо-
гатство просочится вниз?
Это совпадение с самого начала было характерной чертой
«науки». Французская Вторая Империя в 1850-60-е годы видела,
как «множество частных лиц и организаций, муниципалитеты и
центральное правительство поощряли и основывали учреждения
для обучения рабочих экономическим принципам». Цель состояла в
том, чтобы «внушить [рабочим] полезные уроки экономики». Су-
щественно, «самым веским мотивом для этого был страх, что
влияние социалистических идей на рабочий класс угрожает обще-
ственному порядку». Революция 1848 года «убедила многих пред-
ставителей высших классов в необходимости доказать рабочим,
что посягательства на экономический порядок были и неоправда-
ны, и бесплодны». Другой причиной было признание права на за-
бастовку в 1864 году, и поэтому рабочих «нужно было предостеречь
от злоупотребления новым оружием». Инструкция «всегда имела
целью опровержение социалистических доктрин и разоблачение
народных заблуждений. Как утверждал один экономист, целью
определённого курса было не приобщение рабочих к сложностям
экономической науки, а определение принципов, полезных для на-

24
шего поведения в общественном строе». «Интерес к таким клас-
сам был связан с уровнем “недовольства и агитации рабочих”».
Эффект был меньше, чем хотелось бы: «будущий коммунар Леф-
рансэ насмешливо ссылался на экономистов... и на “плоскость” и
“банальность” учения, которому они учили. В газетном отчёте о
приёме, оказанном экономисту Джозефу Гарнье, говорится, что
Гарнье был встречен криками “он экономист” <...> “Требуется
мужество, — говорилось в статье, — чтобы признать себя эконо-
мистом перед публичным собранием”» [David I.
Kulstein, «Economics Instruction for Workers during the Second
Empire,» pp. 225–234, French Historical Studies, vol. 1, no. 2, p.
225, p. 226, p. 227 and p. 233].
Этот процесс всё ещё продолжается с корпорациями и богаты-
ми финансирующими университетскими кафедрами и должностя-
ми, а также их собственными «мозговыми центрами» и пиаром
экономистов. Контроль за расходованием средств на научные иссле-
дования и преподавание играет важную роль в сохранении эконо-
мической науки как «экономики богатых». Анализируя ситуацию
1970-х годов, Герман отмечает, что «возросший частный спрос на
услуги экономистов со стороны бизнес-сообщества... встретил
теплый ответ снабжения». Он подчеркнул, что «если спрос на
рынке заключается в конкретных политических выводах и кон-
кретных точках зрения, которые будут служить таким выво-
дам, рынок будет удовлетворять этот спрос». Отсю-
да «откровенно идеологические модели... они извергаются в боль-
ших масштабах, одобряются и часто финансируются крупными
заинтересованными лицами», что помогает «ещё более прочно
сдвинуть баланс между идеологией и наукой в сторону первой»
[Там же, p. 184, p. 185 and p. 179]. Вряд ли стоит задумываться о
том, что «эксперты», финансируемые и одобряемые богатыми, бу-
дут объективными учеными. К сожалению, многие люди не прояв-
ляют достаточного скептицизма по отношению к экономистам и
экономике, которую они поддерживают. Как и у большинства экс-
пертов, есть два очевидных вопроса, с которых должен начинаться
любой анализ экономики: «Кто её финансирует?» и «Кому это
выгодно?».
Однако есть и другие факторы, а именно иерархическая орга-
низация университетской системы. Руководители экономических
отделов имеют право обеспечить продолжение своей идеологиче-
ской позиции за счёт должности нанимателя и промоутера персона-
ла. Поскольку экономика «настолько хорошо вплела свою идеоло-

25
гию в предмет, что идеологически невписывающиеся обычно ка-
жутся комитетам по назначениям научно некомпетентны-
ми» [Benjamin Ward, What’s Wrong with Economics?, p. 250].
Гэлбрейт назвал это «новым деспотизмом», который состоял в том,
чтобы «определять научное превосходство в экономике не по то-
му, что истинно, а по тому, что ближе всего по вере и методу к
научным тенденциям людей, которые уже владеют этим пред-
метом. Это всепроникающее испытание не менее угнетающее
для того, чтобы быть, в частом случае, как самодовольным, так
и бессознательным. Излишне говорить, что это способствует
увековечиванию неоклассической ортодоксии» [Там же, p. 135].
Это играет ключевую роль в сохранении экономики идеологией, а
не наукой:
«Сила, присущая этой системе контроля качества в эконо-
мической профессии, очевидно, очень велика. Цензоры этой дисци-
плины занимают руководящие посты в экономических отделах
крупных институтов... Любой экономист, всерьёз надеющийся
получить штатную должность в одном из этих отделов, вскоре
узнаёт, по каким критериям его следует оценивать... вся акаде-
мическая программа... состоит из внушения идей и методов нау-
ки» [Ward, там же, pp. 29–30].
Всё это означает, что «наука» экономики почти не изменилась
в своих основах за последние сто лет. Даже те понятия, которые бы-
ли развенчаны (и признаны таковыми), продолжают преподавать:
«Так называемое основное преподавание экономической тео-
рии обладает любопытной способностью к самоуплотнению.
Всякая брешь, проделанная в нём критикой, так или иначе вос-
полняется признанием этого пункта, но отказом извлекать из
него какие-либо следствия, так что старые доктрины могут по-
вторить, как и прежде. Таким образом, кейнсианская революция
была поглощена доктриной о том, что “в долгосрочной перспек-
тиве” существует естественная тенденция для рыночной эконо-
мики достичь полной занятости имеющегося труда и полного ис-
пользования оборудования; что норма накопления определяется
сбережениями домашних хозяйств; и что норма процента тож-
дественна норме прибыли на капитал. Аналогичным образом,
разрушение Пьеро Сраффой неоклассической производственной
функции труда и "капитала" было признано неопровержимым, но

26
ему не позволили повлиять на распространение теории "предель-
ной производительности" заработной платы и прибыли.
Наиболее искушённые последователи ортодоксии утвер-
ждают, что вся эта структура — упражнение в чистой логике,
которая не имеет никакого отношения к реальной жизни вообще.
Тем не менее, они создают у своих учеников впечатление, что им
предоставляется ценный и даже необходимый инструмент для
анализа актуальных проблем» [Joan Robinson, там же, vol. 5, p.
222].
Социальная роль экономики объясняет этот процесс,
ибо «ортодоксальная традиционная экономика... была планом
объяснения привилегированному классу, что их положение мо-
рально правильно и необходимо для благополучия общества. Даже
беднякам было лучше при существующей системе, чем при любой
другой... доктрина [утверждала], что увеличение богатства
имущего класса приводит к автоматическому увеличению дохода
бедных, так что, если бы богатые стали беднее, бедные неизбеж-
но стали бы ещё беднее» [Robinson, там же, vol. 4, p. 242].
В такой ситуации развенчанные теории продолжали бы пре-
подавать просто потому, что то, что они говорят, полезно для опре-
делённых слоёв общества:
«Немногие вопросы предоставляют лучшие примеры нега-
тивного влияния экономической теории на общество, как это де-
лает распределение доходов. Экономисты постоянно выступают
против “вмешательств в рынок”, которые могут повысить зара-
ботную плату бедняков, в то же время защищая астрономиче-
ские уровни зарплат для топ-менеджеров на том основании, что
если рынок готов платить им так много, они должны того сто-
ить. На самом деле неравенство, столь характерное для совре-
менного общества, отражает скорее власть, чем справедливость.
Это один из многих примеров, когда несостоятельная экономиче-
ская теория превращает экономистов в поборников политики,
подрывающей экономические основы современного общест-
ва» [Keen, там же, p. 126].
Этот аргумент основан на представлении о том, что заработная
плата равна предельной производительности труда. Предположи-
тельно это означает, что по мере роста производительности труда
работников растёт и их заработная плата. Однако, как мы обсужда-
ем в главе С.1.5, этот закон экономики был нарушен в течение по-

27
следних тридцати с лишним лет в США. Привело ли это к измене-
нию теории? Конечно, нет. Не то чтобы эта теория действительно
верна. Как мы обсуждаем в главе С.2.5, теорию предельной произ-
водительности разоблачили как бессмыслицу (и ведущие неоклас-
сические экономисты признали её ошибочной) с начала 1960-х го-
дов. Однако её полезность в защите неравенства такова, что её даль-
нейшее использование не вызывает особого удивления.
Это не означает, что господствующая экономика монолитна.
Отнюдь нет. Она пронизана аргументами и конкурирующими поли-
тическими рекомендациями. Некоторые теории поднимаются на
видное место, просто чтобы снова исчезнуть («видите ли, “наука”
оказывается очень гибкой: это своего рода “наука”, где вы можете
изменить её, чтобы делать то, что вам нравится» [Chomsky, там
же, p. 253]). Учитывая наш анализ того, что экономика является то-
варом и подвержена спросу, это неудивительно. Учитывая, что класс
капиталистов всегда находится в состоянии конкуренции внутри са-
мого себя и у различных слоёв общества различные потребности в
разное время, мы могли бы ожидать разнообразия экономических
убеждений в рамках «науки», которые растут и падают в зависимо-
сти от потребностей и относительной силы различных слоев капи-
тала. Хотя в целом «наука» будет поддерживать основные вещи (та-
кие как то, что прибыль, процент и рента не являются результатом
эксплуатации), но фактические рекомендации по политике будут
отличаться. Конечно, это не означает, что у определённых людей
или школ не будет своих особых догм, или что отдельные люди воз-
вышаются над такими влияниями и действуют как настоящие учё-
ные, просто (в целом) предложение не является независимым от
спроса или классового влияния.
Не следует также сбрасывать со счетов роль народного инако-
мыслия в формировании «науки». Классовая борьба привела к не-
которым изменениям в экономике, хотя бы в терминах апологетики,
используемой для оправдания нетрудового дохода. Народная борьба
и организация играют свою роль, поскольку успех, скажем, профсо-
юзной организации по сокращению рабочего дня явно опровергает
утверждения, выдвигаемые против таких движений экономистами.
Точно так же потребность в экономике для оправдания реформ мо-
жет стать насущной проблемой, когда возможна альтернатива (ре-
волюция). Как отмечает Хомский, в XIX веке (как и сегодня) народ-
ная борьба играла не меньшую роль, чем потребности правящего
класса в развитии «науки»:

28
 «[Экономика] изменилась по ряду причин. Во-первых, эти ре-
бята победили, так что они больше не нуждались в ней как в
идеологическом оружии. Во-вторых, они признавали, что им са-
мим необходимо мощное интервенционистское государство для
защиты промышленности от трудностей конкуренции на от-
крытом рынке — как это всегда было на самом деле. И, кроме
того, отмена «права на жизнь» людей начинала иметь некото-
рые негативные побочные эффекты. Во-первых, это вызывало
беспорядки повсюду... Потом произошло нечто ещё худшее — на-
селение начало организовываться: вы получили начало организо-
ванного рабочего движения... затем возникло социалистическое
движение. И в этот момент элиты... понимали, что игру нужно
отменить, иначе у них действительно будут неприятности...
лишь в последние годы идеология невмешательства вновь возро-
дилась — и вновь она стала орудием классовой борьбы... И у него не
больше правомерности, чем было в начале девятнадцатого века
— на самом деле, у него её даже меньше. По крайней мере, в нача-
ле девятнадцатого века... предположения имели некоторое от-
ношение к реальности. Сегодня эти предположения не имеют
отношения к реальности» [Там же, pp. 253–4].
Победит ли «экономика богатых» или «экономика бедных» в
академических кругах, зависит в гораздо большей степени от со-
стояния классовой войны, чем от абстрактных дебатов о нереальных
моделях. Таким образом, рост монетаризма произошёл из-за его по-
лезности для доминирующих слоёв правящего класса, а не из-за то-
го, что он выиграл какие-либо интеллектуальные битвы (его реши-
тельно опровергли ведущие кейнсианцы, такие, как Николас Кал-
дор, который увидел, что предсказанные страхи монетаристов стали
реальностью, когда его применили — смотрите подраздел С.8). Мы
надеемся, что анализируя мифы капиталистической экономики, мы
поможем тем, кто борется за лучший мир, давая им средства проти-
водействия тем, кто претендует на лавры «науки», чтобы способст-
вовать «экономике богатых» в обществе.
Таким образом, неоклассическая экономика демонстрирует
жизнеспособность нереальной системы, и это выражается в утвер-
ждениях о мире, в котором мы живем. Вместо того чтобы анализи-
ровать реальность, экономика уклоняется от неё и утверждает, что
экономика работает «так, как если бы» она соответствовала нере-
альным предположениям неоклассической экономики. Ни одна
другая наука не приняла бы такой подход всерьёз. В биологии, на-

29
пример, представление о том, что мир может быть проанализиро-
ван «так, как если бы» Бог создал его, называется креационизмом и
справедливо отвергается. В экономике такие люди обычно получают
профессорские звания или даже (так называемую) Нобелевскую
премию по экономике (острая критика методологии «так, как если
бы» экономики в главе 7 его «Развенчания экономи-
ки» («Debunking Economics»)). Более того, и что ещё хуже, по-
литические решения будут приниматься на основе модели, которая
не имеет никакого отношения к реальности — с катастрофическими
результатами (например, взлёт и падение монетаризма).
Его чистый эффект оправдывает существующую классовую
систему и отвлекает серьезное внимание от критических вопросов,
стоящих перед людьми рабочего класса (например, неравенство и
рыночная власть, что происходит в производстве, как властные от-
ношения влияют на общество и на рабочем месте). Вместо того что-
бы смотреть на то, как производятся вещи, на конфликты, возни-
кающие в процессе производства и формирования, а также на раз-
деление продуктов/излишков, экономика оправдывает то, что было
произведено, как данное, а также капиталистическое рабочее место,
разделение труда и властные отношения и т. д. Индивидуалистиче-
ский неоклассический анализ по определению игнорирует такие
ключевые вопросы, как экономическая власть, возможность струк-
турного дисбаланса в распределении экономического роста, органи-
зационная структура и т. д.
Учитывая её социальную роль, неудивительно, что экономика
не является подлинной наукой. Для большинства экономи-
стов «метод научного исследования (индуктивный метод естест-
венных наук) абсолютно чужд» [Кропоткин, Анархия, стр. 78].
Аргумент о том, что экономика в большинстве своем не является
наукой, не ограничивается только анархистами или другими крити-
ками капитализма. Многие экономисты-диссиденты также призна-
ют этот факт, утверждая, что профессия должна взять себя в руки,
если мы хотим, чтобы к ней относились серьёзно. Вопрос о том,
сможет ли она сохранить свою позицию защитника капитализма,
если это произойдёт, спорный, поскольку многие из разработанных
теорем были созданы так явно в рамках этой роли (в частности, для
защиты нетрудового дохода — смотрите подраздел С.2). То, что эко-
номика может стать гораздо шире и более актуальной, всегда воз-
можно, но сделать это означало бы принять во внимание неприят-
ную реальность, отмеченную классовыми отношениями, иерархией
и неравенством, а не логическими выводами, полученными из Ро-

30
бинзона Крузо. В то время как последние, сторонники «экономики
Робинзона Крузо», могут производить математические модели, что-
бы прийти к выводу, что рынок уже делает хорошую работу (или, в
лучшем случае, есть некоторые недостатки, которые могут быть
уравновешены государством), первые не могут.
Неудивительно, что анархисты придерживаются иного подхо-
да к экономике. Как выразился Кропоткин: «Мы думаем, что наука
политической экономии должна быть построена совершенно ина-
че. Она должна рассматриваться как естественная наука и поль-
зоваться методами, применяемыми во всех точных, эмпирических
науках» [Там же, p. 80]. Это означает, что мы должны начать с ми-
ра, как он есть, а не так, как хотелось бы экономике. Её необходимо
поместить в исторический контекст, и ключевые факты капитализ-
ма, такие как наёмный труд, не должны приниматься как должное.
Она не должна абстрагироваться от таких ключевых фактов жизни,
как экономическая и социальная власть. Одним словом, экономика
должна отвергнуть те черты, которые превращают её в изощрённую
защиту статус-кво. Учитывая её социальную роль в капитализме (а
также историю и эволюцию экономической мысли), сомнительно,
что она когда-либо станет настоящей наукой просто потому, что ес-
ли бы она это сделала, то вряд ли её бы использовали для защиты
этой системы.

C.1.1 Действительно ли экономика свободна от цен-

ностей?
Современные экономисты пытаются представить экономику
как «науку без ценностей». Конечно, им редко приходит в голову,
что они обычно просто принимают существующие социальные
структуры как должное и строят вокруг них экономические догмы,
таким образом оправдывая их. В лучшем случае, как указал Кропот-
кин:
«Все так называемые законы и теории политической эконо-
мии являются в действительности ничем иным, как утвержде-
ниями, которые имеют следующий характер: “Если допустить,
что в данной стране всегда имеется значительное количество
людей, не могущих прожить одного месяца, ни даже пятнадцати
дней, без того чтобы не принять условия труда, которые поже-
лает наложить на них государство (под видом налогов) или ко-
торые будут им предложены теми, кого государство признаёт

31
собственниками земли, фабрик, железных дорог и т.д., то послед-
ствия этого будут такие-то и такие-то”.
До сих пор политическая экономия была всегда перечислени-
ем того, что случается при таких условиях; но она не перечисля-
ла и не разбирала самых условий. Они представляли факты,
происходящие в результате этих условий, как фаталь-
ные, незыблемые законы» [Анархия, стр. 79].

Другими словами, экономисты обычно принимают политиче-

ские и экономические аспекты капиталистического общества (такие
как права собственности, неравенство и т. д.) как данность и строят
свои теории вокруг них. В лучшем случае. Хуже того, экономическая
наука — это просто спекуляция, основанная на необходимых допу-
щениях, нужных для доказательства желаемого результата. По ка-
кому-то странному совпадению эти цели обычно укрепляют власть и
прибыль немногих и показывают, что свободный рынок — лучший
из всех возможных миров. Альфред Маршалл, один из основателей
неоклассической экономики, однажды отметил полезность эконо-
мики для элиты:

«От метафизики я перешел к этике и обнаружил, что оп-

равдать нынешние условия существования общества было нелег-
ко. Один мой друг, много читавший о том, что называется мо-
ральными науками, постоянно говорил: “Ах! если бы вы разбира-
лись в политической экономии, вы бы так не говорили”» [цит. по:
Joan Robinson, Collected Economic Papers, vol. 4, p. 129].
Джоан Робинсон добавила, что «в наши дни, конечно, никто
не выразился бы так грубо. В наши дни скрытые убеждатели пря-
чутся за научной объективностью, тщательно избегая оценоч-
ных суждений; они убеждают тем лучше» [Там же, p. 129]. То,
как экономическая теория систематически говорит то, что хотят ус-
лышать боссы и богатые, — всего лишь один из тех странных совпа-
дений в жизни, которые, кажется, происходят с экономикой с пу-
гающей регулярностью.
Как экономика достигает этого странного совпадения, что
«свободная от ценностей наука» оказывается связанной с производ-
ством апологетики для нынешней системы? Ключевой причиной
является отсутствие интереса к истории, к тому, как создавалось
нынешнее распределение доходов и богатства. Вместо этого нынеш-
нее распределение богатства и доходов воспринимается как нечто
само собой разумеющееся.

32
 Отчасти оно вытекает из статической природы неоклассиче-
ской экономики. Если ваш экономический анализ начинается и за-
канчивается моментальным снимком времени, с заданным набором
товаров, значит то, как эти товары попадают в определенный набор
рук, можно считать несущественным — особенно когда вы модифи-
цируете свою теорию, чтобы исключить возможность доказательст-
ва того, что перераспределение доходов увеличит общую полезность
(смотрите главу С.1.3). Оно также вытекает из социальной роли эко-
номики как защитницы капитализма. Принимая текущее распреде-
ление доходов и богатства как данность, многие неудобные вопросы
могут быть автоматически исключены из «науки».
Это можно увидеть на примере подъёма неоклассической эко-
номики в 1870-х и 1880-х годах. Разрыв между классической поли-
тической экономией и экономической наукой ознаменовался изме-
нением характера задаваемых вопросов. В первом случае основное
внимание уделялось распределению, росту, производству и отноше-
ниям между общественными классами. Точное определение инди-
видуальных цен не представляло особого интереса, особенно в крат-
косрочной перспективе. В новой экономической науке основное
внимание уделялось разработке строгой теории определения цен.
Это означало абстрагироваться от производства и посмотреть на ко-
личество товаров, доступных в любой данный момент времени. Та-
ким образом, экономика избегала вопросов о классовых отношени-
ях, задавая вопросы об индивидуальной полезности, сужая поле
анализа, задавая политически безвредные вопросы, основанные на
нереалистичных моделях (при всей своей строгости новая экономи-
ка не давала ответа на вопрос о том, как определяются реальные це-
ны, так же как и классическая экономика просто потому, что её аб-
страктные модели не имели никакого отношения к реальности).
Вместе с тем она дала натуралистическое обоснование капита-
листическим общественным отношениям, утверждая, что прибыль,
процент и рента являются результатом индивидуальных решений, а
не продуктом конкретной социальной системы. Другими словами,
экономика взяла классы капитализма, внедрила их в себя, дала им
универсальное применение и, принимая как данность существую-
щее распределение богатства, оправдала классовую структуру и раз-
личия в рыночной власти, которые она порождает. Она не спраши-
вает (или не исследует), почему некоторые люди владеют всей зем-
лёй и капиталом, в то время как подавляющее большинство должно
продавать свой труд на рынке, чтобы выжить. Как таковая, она ин-
тернализует классовую структуру капитализма. Принимая эту клас-

33
совую структуру как данность, экономическая наука просто ставит
вопрос о том, какой вклад вносит каждый «фактор» (труд, земля,
капитал) в производство товаров.
Альфред Маршалл обосновал эту точку зрения следующим об-
разом:
«И в долгосрочном аспекте вознаграждение каждого факто-
ра (производства), как правило, достаточно только для компен-
сации по предельной норме суммы всех усилий и жертв, необходи-
мых для его производства... с частичным исключением к большей
части земли в старых странах, если мы проследим её урожай-
ность до самых первых лет обработки. Однако такая попытка
поставила бы ряд острых вопросов перед историей и этикой, рав-
но как и перед экономической наукой, а цель настоящего исследо-
вания — скорее перспектива, чем ретроспектива» [Принципы
экономической науки, стр. 589].
Что удивительно удобно для тех, кто извлёк выгоду из кражи
общего наследия человечества. Тем более что сам Маршалл отмеча-
ет ужасные последствия для тех, кто не имеет доступа к средствам
существования на рынке:
«Когда рабочий опасается голода, его нужда в деньгах (их
предельная полезность для него) очень велика, и, если уже с самого
начала он заключает наихудший контракт и нанимается на ра-
боту с низкой заработной платой, … он может продолжать про-
давать свой труд по низкой ставке.... Это тем более вероятно,
что, в то время как на товарном рынке преимущества при за-
ключении сделки могут быть вполне равномерно распределены
между обеими сторонами, на рынке рабочей силы преимущество
чаще оказывается на стороне её покупателей, а не продав-
цов» [Там же, стр. 302].
Учитывая, что рыночные обмены принесут пользу более силь-
ной из вовлечённых сторон, это означает, что неравенство со време-
нем станет более сильным и более безопасным. Принимая текущее
распределение собственности как данность (и, более того, нечто, что
не должно быть изменено), рынок не исправляет такого рода не-
справедливость. Фактически он увековечивает её и, кроме того, не
имеет возможности компенсировать ущерб жертвам, поскольку от-
сутствует механизм обеспечения возмещения ущерба. Таким обра-
зом, воздействие предыдущих актов агрессии оказывает влияние на

34
то, как развивалось конкретное общество и на нынешнее состояние
мира. Отказ от «ретроспективного» анализа, поскольку он поднима-
ет «спорные вопросы» и «этику», не является бесценной или объек-
тивной наукой и искажает любое «перспективное» исследование
апологетики, это чистая идеология.
Это можно заметить, когда Маршалл отмечал, что труд «часто
продаётся при особо неблагоприятных условиях, проистекающих
из группы тесно связанных между собою фактов, а именно из то-
го, что рабочая сила отличается "нехранимостью", что продав-
цы её — это обычно бедные люди, не имеющие никакого резервного
фонда, и что они не в состоянии произвольно снять свою рабочую
силу с продажи». Более того, «недостаток, где бы он ни существо-
вал, скорее всего, будет кумулятивным по своим последствиям».
Однако он почему-то продолжает утверждать, что «заработная
плата этого рабочего примерно равна чистому продукту его
труда (разумеется, чистый продукт труда индивидуума нельзя
механически отделить от чистого продукта других работающих
вместе с ним рабочих)» [Там же, стр. 477, стр. 542 и стр. 458]. По-
чему это должно быть так, учитывая тот факт, что рабочие находят-
ся в невыгодном положении на рынке? Отсюда и Малатеста:
«Помещики, капиталисты насильственно и бесчестно от-
няли у народа землю и все средства производства и вследствие
этого первоначального хищения могут каждый день отнимать у
рабочих продукт их труда» [Errico Malatesta: His Life and
Ideas, p. 168].

Как же можно считать «научным» или «бесценностным» иг-

норирование истории? Вряд ли мож-
но «ретроспективно» анализировать корни нынешнего невыгод-
ного положения рабочего класса на нынешнем
и «перспективном» рынке труда, особенно учитывая, что сам Мар-
шалл отмечает их результаты. Это поразительный пример того, что
Кропоткин осуждал в экономике, а именно, что в тех редких случа-
ях, когда упоминались социальные условия, «они немедленно забы-
вались, чтобы больше не говорить о них». Таким образом, реаль-
ность упоминается, но любое влияние, которое она может оказать на
распределение дохода, забывается, ибо в противном случае вы
должны были бы заключить вместе с анархистами, что «присвоение
продукта человеческого труда владельцами капитала [и земли]
существует только потому, что миллионам мужчин [и женщин]

35
буквально не на что жить, если они не продадут свою рабочую
силу и свой интеллект по цене, которая сделает возможной чис-
тую прибыль капиталиста и “прибавочную стоимость”»
[Evolution and Environment, p. 92 and p. 106].
Это важно, так как о соблюдении прав собственности легко го-
ворить, но это только в том случае, если существующее распределе-
ние прав собственности законно. Если оно незаконно, если нынеш-
ние права собственности были результатом воровства, коррупции,
колониальных завоеваний, вмешательства государства и других
форм принуждения, тогда всё обстоит совершенно иначе. Вот поче-
му экономика редко, если вообще когда-либо, обсуждает это. Это,
конечно, не останавливает экономистов, выступающих против те-
кущих вмешательств на рынке (особенно связанных с государством
всеобщего благосостояния). В сущности, они утверждают, что это
нормально – пожинать плоды прошлых инициаций силы, но непра-
вильно пытаться исправить их. Это похоже на то, как если бы кто-то
вошел в комнату людей, ограбил их под дулом пистолета, а затем
попросил, чтобы они уважали права собственности друг друга отны-
не и занимались только добровольным обменом того, что у них ос-
талось. Любая попытка обосновать моральные аргументы в пользу
«свободного рынка» в таких условиях вряд ли увенчается успехом.
Это капиталистическая экономика свободного рынка в двух словах:
не обращайте внимания на прошлые несправедливости, давайте
сделаем всё возможное, учитывая текущее распределение ресурсов.
Многие экономисты идут ещё дальше. Не довольствуясь игно-
рированием истории, они создают небольшие вымышленные исто-
рии, чтобы оправдать свои теории или текущее распределение бо-
гатства и доходов. Обычно они исходят из изолированного индиви-
да или сообщества приблизительно равных индивидов (сообщества,
как правило, без каких-либо общественных институтов). Например,
«выжидательные» теории прибыли и процента (смотрите главу
С.2.7) требуют, чтобы такая фикция была хотя бы отдаленно убеди-
тельной. Она должна предполагать общность, отмеченную базовым
равенством богатства и дохода, но разделённую на две группы лю-
дей, одна из которых была трудолюбивой и дальновидной, которая
воздерживалась от непосредственного потребления продуктов, соз-
данных их собственным трудом, в то время как другая была лени-
вой и потребляла свой доход, не думая о будущем. Со временем по-
томки трудолюбивых стали владельцами средств к жизни, в то вре-
мя как потомкам ленивых и расточительных, по выражению Мар-
кса, «всё ещё нечего продать, кроме себя самих». Таким образом,

36
современные прибыли и проценты могут быть оправданы, исполь-
зуя такие «пошлые сказки» [Капитал, Т. 1, С. 725-6]. Реальная ис-
тория подъёма капитализма, как мы обсуждаем в подразделе F.8,
мрачна.
Конечно, можно возразить, что это всего лишь модель и абст-
ракция и, следовательно, имеет смысл проиллюстрировать точку
зрения. Анархисты с этим не согласны. Да, часто возникает необхо-
димость в абстракции при изучении экономики или любой другой
сложной системы, но это не абстракция, это пропаганда и историче-
ское изобретение, используемое не для иллюстрации абстрактной
точки зрения, а для иллюстрации конкретной системы власти и
класса. То, что эти маленькие притчи и истории содержат все необ-
ходимые допущения и абстракции, необходимые для достижения
желаемых выводов, — лишь один из тех сопутствующих случаев, ко-
торые, по-видимому, регулярно происходят с экономикой.
Странность этих вымышленных историй заключается в том,
что им доверяют гораздо больше, чем реальной истории в экономи-
ке. Почти всегда вымышленная «история» будет превалировать над
реальной историей в экономике. Если будет упомянута действи-
тельная история капитализма, то защитники капитализма просто
скажут, что мы не должны наказывать нынешних владельцев капи-
тала за действия в туманном и далёком прошлом (то, что наказыва-
ются нынешние и будущие поколения рабочих, остаётся незамечен-
ным). Однако вымышленная «история» капитализма не страдает от
такого отказа, поскольку придуманные действия в далёком-далёком
прошлом оправдывают нынешних владельцев богатства и доходов,
которые оно приносит. Другими словами, орёл — я выигрываю,
решка — вы проигрываете.
Излишне говорить, что эта (избирательная) близорукость не
ограничивается только историей. Она применяется и к текущим си-
туациям. Таким образом, мы находим экономистов, защищающих
существующие экономические системы как режимы «свободного
рынка», несмотря на очевидные формы государственного вмеша-
тельства. Как отмечает Хомский:

«Когда люди говорят об том, что… свободные рыночные

"торговые силы" неизбежно выталкивают всех этих людей с ра-
боты и толкают весь мир к своего рода поляризации богатства
по типу Третьего мира... это верно, если взглянуть на это дос-
таточно узко. Но если вы посмотрите на факторы, кото-
рые сделали вещи такими, какие они есть, это даже близко не

37
подходит к истине, это даже отдалённо не связано с реально-
стью. Но когда вы изучаете экономику в идеологических инсти-
тутах, все это не имеет значения, и вы не должны задавать по-
добные вопросы» [Understanding Power, p. 260].

Игнорировать всё это и просто принимать текущее распреде-

ление богатства и дохода как данность, а затем утверждать, что
«свободный рынок» производит наилучшее распределение ресур-
сов, – это ошеломляюще. Тем более что утверждение
об «эффективном распределении» не отвечает на очевидный во-
прос: «эффективно» в чьих интересах? Ибо идеализация свободы на
рынке и через рынок игнорирует тот факт, что эта свобода очень ог-
раничена по своему охвату большим числом людей, а также послед-
ствия для индивидов, затрагиваемых распределением покупатель-
ной способности между ними, которое создает рынок (коренящийся,
конечно, в первоначальных дарах). Что, конечно, объясняет, поче-
му, даже если бы эти притчи экономики были правдой, анархисты
всё равно выступали бы против капитализма. Мы распространяем
замечание Томаса Джефферсона о том, что «земля всегда принад-
лежит живущему поколению» на экономические институты, а так-
же на политические — прошлое не должно доминировать над на-
стоящим и будущим (Джефферсон: «Может ли одно поколение свя-
зывать другое и все остальные в последовательности навсегда?
Думаю, что нет. Творец создал землю для живых, а не для мёрт-
вых. Права и полномочия могут принадлежать только людям, а
не вещам, не простой материи, не наделённой волей»). Ибо, как
утверждал Малатеста, люди не должны «иметь права... подчинить
людей своему господству и ещё меньше завещать бесчисленным
наследникам их потомков право господствовать и эксплуатиро-
вать будущие поколения» [At the Cafe, p. 48].
Кроме того, существует странное совпадение в том, что «сво-
бодная от ценностей» экономика обычно заканчивает тем, что об-
виняет во всех проблемах капитализма рабочих. Безработица? Ре-
цессия? Низкий рост? Зарплата слишком высока! Прудон хорошо
подытожил капиталистическую экономическую теорию, заявив,
что «политическая экономия — то есть собственнический деспо-
тизм — никогда не может быть неправым: это должен быть
пролетариат» [System of Economical Contradictions, p. 187]. И
мало что изменилось с 1846 (или 1776!) года, когда речь зашла об
экономике, «объясняющей» проблемы капитализма (такие как эко-
номический цикл или безработица).

38
 Поэтому трудно считать экономику «свободной от ценностей»,
когда экономисты регулярно нападают на профсоюзы, при этом
молча поддерживая крупный бизнес. Согласно неоклассической
экономической теории, и то, и другое одинаково плохо для эконо-
мики, но вы вряд ли найдёте много экономистов, которые призыва-
ли бы разбить корпорации на множество мелких фирм, как того
требует их теория, а число тех, кто громит "монополистический"
труд, значительно выше (по иронии судьбы, как мы отмечаем в раз-
деле C.1.4, их собственная теория показывает, что они должны при-
зывать к распаду корпорации или поддерживать профсоюзы, по-
скольку в противном случае неорганизованный
труд эксплуатируется). Очевидно, утверждение, что высокая за-
работная плата — всегда плохо, но высокая прибыль — всегда хоро-
шо, не имеет ценности.
Таким образом, в то время как крупный бизнес обычно игно-
рируют (в пользу аргументов, что экономика работает «так, как ес-
ли бы» его не существовало), профсоюзы редко получают такие
привилегии. В отличие, скажем, от транснациональных корпора-
ций, профсоюзы считаются монополистическими. Таким образом,
мы видим странную ситуацию, когда экономисты (или идеологи,
оказавшие влияние на экономику, такие как правые «либертариан-
цы») с энтузиазмом защищают компании, которые повышают свои
цены после, скажем, стихийного бедствия и получают неожиданную
прибыль, в то же время нападая на рабочих, которые решают повы-
сить свою зарплату, бастуя, за то, что они эгоистичны. Конечно, ма-
ловероятно, что они оставят подобные обвинения против боссов без
комментариев. Но чего можно ожидать от идеологии, которая пред-
ставляет безработицу как благо (а именно, увеличение досуга —
смотрите главу С.1.5), а богатство как, по сущест-
ву, дискомфорт (боль воздержания от нынешнего потребления
тяжелее всего ложится на тех, кто богат — смотрите главу С.2.7).
В конечном счёте, только экономисты могли бы с невозмути-
мым видом утверждать, что миллиардер-владелец транснациональ-
ной корпорации эксплуатируется, когда рабочие в его потогонных
цехах успешно образуют профсоюз (обычно перед лицом экономи-
ческой и политической власти, которой обладает их босс). Однако
многие экономисты утверждают именно это: транснациональная
корпорация не является монополией, но профсоюз является моно-
полией, а монополии эксплуатируют других! Конечно, они редко го-
ворят об этом так прямо. Вместо этого они предполагают, что проф-
союзы добиваются более высоких зарплат для своих членов, застав-

39
ляя других работников получать меньшую зарплату (т.е. эксплуати-
руя их). Значит, когда боссы разрушают профсоюзы, они делают
это не для того, чтобы защитить свои прибыли и власть, а чтобы
поднять уровень других, менее удачливых работников? Вряд ли. На
самом деле, конечно, причина, по которой профсоюзы так не нра-
вятся экономике, заключается в том, что боссы, как правило, нена-
видят их. При капитализме труд – это издержки, а более высокая
заработная плата означает меньшую прибыль (при прочих равных
условиях). Отсюда и необходимость демонизировать профсоюзы,
ибо один из менее понятных фактов заключается в том, что, хотя
профсоюзы повышают заработную плату своим членам, они также
повышают заработную плату работникам, не входящим в профсоюз.
Это не должно удивлять, поскольку не входящие в профсоюз компа-
нии вынуждены повышать заработную плату, прекращать профсо-
юзную деятельность своих работников и конкурировать за лучших
работников, которые будут привлечены к лучшей оплате труда и ус-
ловиям работы в профсоюзных цехах (как мы обсуждаем в подраз-
деле С.9, неоклассическая модель рынка труда имеет серьезные не-
достатки).
Это подводит нас к другой ключевой проблеме, связанной с ут-
верждением, что экономика «свободна от ценностей», а именно к
тому факту, что она принимает нынешнюю классовую систему ка-
питализма и её распределение богатства не только как факт, но и
как идеал. Это объясняется тем, что экономика основана на необхо-
димости дифференцировать каждый фактор производства, чтобы
определить, используется ли он оптимально. Иными словами, дан-
ная классовая структура капитализма необходима для того, чтобы
показать, эффективно или нет экономика использует имеющиеся
ресурсы. Она претендует на то, чтобы быть «свободной от ценно-
стей» просто потому, что она включает экономические отношения
капиталистического общества в свои предположения о природе.
Однако невозможно определить прибыль, ренту и процент не-
зависимо от классовой структуры любого данного общества. Таким
образом, этот «тип распределения является особенностью капи-
тализма. При феодализме излишки добывались в виде земельной
ренты. В ремесленном хозяйстве каждый товар производится че-
ловеком с его собственными орудиями труда; различие между за-
работной платой и прибылью здесь не имеет никакого значения».
Это означает, что «сама сущность теории связана с определённым
институтом — наёмным трудом. Центральная доктрина состо-
ит в том, что “заработная плата стремится равняться пре-

40
дельному продукту труда”. Очевидно, что это не имеет никакого
значения для крестьянского хозяйства, где все разделяют труд и
доход своего хозяйства в соответствии с правилами семейной
жизни; и это не применимо в [кооперативе], где совет рабочих
должен решить, какую часть чистых доходов выделить на инве-
стиции, какую часть — на социальное обеспечение и какую часть
распределить в качестве заработной платы» [Joan
Robinson, Collected Economic Papers, p. 26 and p. 130].
Это означает, что «универсальные» принципы экономики в
конечном итоге делают любую экономику, которая не разделяет ос-
новные социальные отношения капитализма, по своей сути «неэф-
фективной». Если, например, рабочие владеют всеми тремя «фак-
торами производства» (трудом, землёй и капиталом), то «бесцен-
ные» законы экономики делают вывод, что это будет неэффективно.
Поскольку существует только «доход», невозможно сказать, какая
его часть относится к труду, земле или машинам и, следовательно,
эффективно ли используются эти факторы. Подразумевается, что
«наука» экономики связана с существующей системой и её специ-
фической классовой структурой и, следовательно, как «парадигма
правящего класса, конкурентная мо-
дель» имеет «существенное» достоинство в том, что «её можно ис-
пользовать для исключения из повестки дня любых предложений о
существенных реформах или вмешательстве, наносящих ущерб
крупным экономическим интересам... поскольку модель допускает
(исходя из своих допущений) формальную демонстрацию того,
что это приведёт к снижению эффективности» [Edward S. Her-
man, «The Selling of Market Economics,» pp. 173–199, New Ways of
Knowing, Marcus G. Raskin and Herbert J. Bernstein (eds.), p. 178].
Кроме того, существуют методологические предпосылки, осно-
ванные на индивидуализме. Сосредоточившись на индивидуальном
выборе, экономика абстрагируется от социальной системы, в рамках
которой осуществляется такой выбор, и от того, что на него влияет.
Так, например, анализ причин бедности направлен на недостатки
отдельных людей, а не системы в целом (быть бедным становится
личным клеймом). То, что реальность на деле мало похожа на миф,
имеет мало значения — когда люди с двумя работами всё ещё не мо-
гут заработать достаточно, чтобы прокормить свои семьи, кажется
нелепым называть их ленивыми или эгоистичными. Это говорит о
сбоях в системе, а не в самих бедных. Индивидуалистический ана-
лиз по определению гарантированно исключает влияние класса, не-
равенства, социальных иерархий и экономической/социальной вла-

41
сти, а также любой анализ любых присущих данной экономической
системе предубеждений, её распределения богатства и, следова-
тельно, её распределения доходов между классами.
Такое абстрагирование индивидов от их социального окруже-
ния приводит к возникновению экономических «законов», приме-
нимым ко всем индивидам, ко всем обществам, ко всем временам.
Это приводит к тому, что все конкретные примеры, независимо от
того, насколько они исторически различны, рассматриваются как
выражения одного и того же универсального понятия. Таким обра-
зом, игнорируется уникальность современного общества, а именно
его основанность на наёмном труде («период, через который мы
проходим... отличается особой характеристикой — ЗАРПЛА-
ТОЙ» [Proudhon, там же, p. 199]). Такая перспектива не может не
быть более идеологической, чем научной. Пытаясь создать теорию,
применимую для всех времен (и поэтому, по-видимому, свободную
от ценности), они просто скрывают тот факт, что их теория предпо-
лагает и оправдывает неравенство капитализма (например, предпо-
ложение о заданных потребностях и распределении богатства и до-
хода тайно возвращает обратно в модель социальные отношения
нынешнего общества, то, от чего модель якобы абстрагировалась).
Подчёркивая индивидуализм, дефицит и конкуренцию, экономиче-
ский анализ в действительности отражает не что иное, как господ-
ствующие идеологические концепции капиталистического общест-
ва. Каждая из немногих экономических систем или обществ в исто-
рии человечества действительно отражала эти аспекты капитализма
(в самом деле, много государственного насилия было использовано
для создания этих условий путём разрушения традиционных форм
общества, прав собственности и обычаев в пользу тех, которые же-
лательны для нынешней правящей элиты).
Сама общая природа различных теорий прибыли, процента и
ренты должна вызывать тревогу. Их авторы строят эти теории на
основе дедуктивного метода и подчёркивают, как они применимы
в каждой социальной и экономической системе. Другими словами,
теории – это просто теории, выведенные независимо от фактов об-
щества, в котором они находятся. Кажется несколько странным, ес-
ли не сказать больше, развивать теорию, скажем, процента незави-
симо от классовой системы, в рамках которой она подпитывается, но
именно это и делают эти «учёные». Понятно, почему. Игнорируя
существующую систему и её классы и иерархии, экономические ас-
пекты этой системы могут быть оправданы с точки зрения апелля-
ции к универсальному человеческому существованию. Это вызовет

42
меньше возражений, чем утверждение, например, что проценты су-
ществуют потому, что богатые будут расставаться со своими деньга-
ми только в том случае, если они получат больше взамен, а бедные
будут платить за это, потому что у них мало выбора из-за их соци-
ально-экономического положения. Гораздо лучше говорить о «вре-
менных предпочтениях», чем о реальности классового общества
(смотрите главу С.2.6).
Неоклассическая экономика, по сути, извлекла «политиче-
ское» из «политической экономии», приняв капиталистическое об-
щество как должное вместе с его классовой системой, иерархией и
неравенством. Это отражено в используемой терминологии. В наши
дни даже термин «капитализм» вышел из моды, заменившись об-
щепринятыми терминами «рыночная система», «свободный ры-
нок» или «свободное предпринимательство». Однако, как отмечал
Хомский, такие термины, как «свободное предпринимательство»,
используются «для обозначения системы автократического
управления экономикой, в которой ни община, ни рабочая сила не
играют никакой роли (система, которую мы назвали бы “фаши-
стской”, если перевести её в политическую сферу)» [Language
and Politics, p. 175]. Таким образом, вряд ли можно считать «сво-
бодной от ценностей» провозглашение системы свободной, когда в
действительности большинство людей явно не свободны большую
часть своего времени бодрствования и чей выбор вне производства
зависит от неравенства богатства и власти, которое создаёт эта сис-
тема производства.
Этот сдвиг в терминологии отражает политическую необходи-
мость. Он эффективно снимает с экономики роль богатства (капита-
ла). Вместо того чтобы собственники и управляющие капиталом
контролировали или, по крайней мере, оказывали значительное
влияние на социальные события, мы имеем безличную деятель-
ность «рынков» или «рыночных сил». То, что в таком изменении
терминологии заинтересованы те, чьи деньги обеспечивают им
власть и влияние, само собой разумеется. Сосредоточившись на
рынке, экономика помогает скрыть реальные источники власти в
экономике, и внимание отвлекается от таких ключевых вопросов:
как деньги (богатство) рождают власть и как они искажают «сво-
бодный рынок» в свою пользу. В целом, как однажды выразился
экономист-диссидент Джон Кеннет Гэлбрейт, «экономисты верят
и редко учат враждебности к институтам, которые отражают
доминирующую экономическую власть. Не замечать этого тре-

43
бует усилий, хотя многим это удаётся» [The Essential
Galbraith, p. 180].
Это становится очевидным, когда мы смотрим на то, как эко-
номика даёт советы людям рабочего класса. Теоретически экономи-
ка основана на индивидуализме и конкуренции, но когда дело дохо-
дит до того, что должны делать рабочие, «законы» экономики вне-
запно меняются. Теперь экономист будет отрицать, что конкуренция
– это хорошая идея, и вместо этого настаивать на том, чтобы рабо-
чие сотрудничали (то есть подчинялись) своему боссу, а не конкури-
ровали (то есть боролись за разделение продукции и власти на ра-
бочем месте). Они будут утверждать, что существует «гармония ин-
тересов» между работником и боссом, что в личных интересах ра-
ботников не быть эгоистичными, а делать всё, что попросит босс,
чтобы продвигать интересы босса (то есть прибыль).
То, что эта перспектива неявно призна-
ёт зависимое положение рабочих, само собой разумеется. Таким
образом, хотя продажа труда изображается как рыночный обмен
между равными, на самом деле это властные отношения между слу-
гой и хозяином. Выводы экономической науки – это просто неявное
признание этих авторитарных отношений путём отождествления
себя с авторитетной фигурой в этих отношениях и призыва к пови-
новению ей. Они просто предлагают работникам извлечь из этого
максимум пользы, отказавшись быть независимыми личностями,
которым нужна свобода для процветания (по крайней мере, в рабо-
чее время; вне дома они могут выразить свою индивидуальность по-
купками).
Это не должно удивлять, поскольку, как отмечает Хомский,
экономическая теория коренится в том, что «вы только навредите
бедным, заставив их поверить, что у них есть права, кроме тех,
что они могут получить на рынке, например, основное право на
жизнь, потому что такого рода права мешают рынку, эффек-
тивности, росту и т. д. Так что в конечном итоге людям будет
только хуже, если вы попытаетесь их признать» [Там же, p. 251].
Экономика учит, что вы должны принимать изменения независимо
от того, целесообразно ли это. Она учит, что вы не должны бороться,
вы не должны сражаться. Вы должны просто принять все происхо-
дящие изменения. Хуже того, она учит тому, что сопротивление и
забастовки совершенно контрпродуктивны. Другими словами, она
учит рабскому мышлению тех, кто подчиняется власти. Для бизнеса
экономика идеально подходит для того, чтобы заставить своих со-
трудников изменить своё отношение, а не коллективно изменить то,

44
как их начальство относится к ним, структурировать их работу или
как им платят — или, конечно же, изменить систему.
Конечно, экономист, который говорит, что он проводит «сво-
бодный от ценностей» анализ, безразличный к видам отношений
внутри общества, поступает не совсем честно. Капиталистическая
экономическая теория коренится в очень специфических предпо-
сылках и концепциях, таких как «экономический человек» и «со-
вершенная конкуренция». Она утверждает, что является «свободной
от ценностей», но её предпочтительная терминология пронизана
ценностными подтекстами. Например, поведение «экономического
человека» (то есть людей, которые являются эгоистичными маши-
нами для максимизации полезности) описывается как «рациональ-
ное». Следовательно, поведение реальных лю-
дей «иррационально» всякий раз, когда они отходят от этого строго
усечённого представления о человеческой природе и обществе. На-
ша жизнь состоит из гораздо большего, чем покупка и продажа. У
нас есть цели и проблемы, которые не могут быть куплены или про-
даны на рынках. Иными словами, человечество и свобода выходят
за пределы собственности и, как следствие, экономики. Неудиви-
тельно, что это касается и тех, кто изучает «науку»:
«Изучение экономики также, кажется, делает тебя ещё бо-
лее противным человеком. Психологические исследования показа-
ли, что аспиранты экономических факультетов более склонны
к “халяве” — уклонению от вклада в экспериментальный
счёт “общественных благ” в погоне за более высокой частной
прибылью — чем широкая публика. Экономисты также менее
щедры, чем другие учёные в благотворительных пожертвованиях.
Бакалавры экономических специальностей с большей вероятно-
стью ошибутся в классической игре “дилемма заключенного”, чем
другие специальности. А на других тестах студенты становятся
менее честными — выражая меньшую склонность, например, воз-
вращать найденные деньги — после изучения экономики, но не
изучения базового предмета, такого как астрономия.
В этом нет ничего удивительного. Мейнстрим-экономика
полностью построена на понятии эгоистичных индивидов, ра-
циональных максимизаторов, которые могут упорядочивать
свои потребности и тратить соответственно. Здесь мало мес-
та для сантиментов, неуверенности, самоотверженности и со-
циальных институтов. Остаётся открытым вопрос, является
ли это точной картиной среднего человека, но нет никаких со-

45
мнений в том, что капитализм как система и экономика как дис-
циплина вознаграждают людей, которые соответствуют этой
модели» [Doug Henwood, Wall Street, p. 143].
Так является ли экономика «свободной от ценностей»? От-
нюдь нет. Учитывая её социальную роль, было бы удивительно, если
бы она была. То, что она имеет тенденцию вырабатывать политиче-
ские рекомендации, которые приносят пользу капиталистическому
классу, не случайность. Эта тенденция коренится в самой основе
«науки», поскольку отражает предпосылки капиталистического об-
щества и его классовой структуры. Она не только принимает власть
и классовые структуры капитализма как должное, но и делает их
идеалом для любой экономики. Учитывая это, неудивительно, что
экономисты склонны поддерживать политику, которая позволит ре-
альному миру более точно соответствовать стандартной (обычно не-
оклассической) экономической модели. Таким образом, экономиче-
ские модели становятся чем-то большим, чем набор абстрактных
допущений, используемых просто как инструмент теоретического
анализа случайных связей фактов. Скорее, они становятся полити-
ческими целями, идеалом, к которому должна стремиться реаль-
ность.
Это означает, что экономика имеет двойственный характер. С
одной стороны, он пытается доказать определённые вещи (напри-
мер, что капитализм свободного рынка производит оптимальное
распределение ресурсов или что при свободной конкуренции цено-
образование обеспечит соответствие дохода каждого человека его
производительному вкладу). С другой стороны, экономисты подчёр-
кивают, что экономическая «наука» не имеет ничего общего с во-
просом о справедливости существующих институтов, классовых
структур или существующей экономической системы. И некоторые
люди, кажется, удивляются, что это приводит к политическим ре-
комендациям, которые последовательно и систематически благо-
приятствуют правящему классу.

C.1.2 Является ли экономика наукой?

Одним словом, нет. Если под «научным» понимать его в обыч-
ном смысле, основанном на эмпирическом наблюдении и развитии
анализа, который был согласован с данными и имел смысл, то
большинство форм экономической науки ненаучны.
Вместо того чтобы основываться на изучении реальности и
обобщении теории на основе собранных данных, экономика почти

46
всегда основывалась на создании теорий, базирующихся на любых
предположениях, которые требовались для того, чтобы теория рабо-
тала. Эмпирическое подтверждение, если оно вообще происходит,
обычно делается спустя десятилетия, и если факты противоречат
экономике, тем хуже для фактов.
Классический пример: неоклассическая теория производства.
Как уже отмечалось ранее, неоклассическая экономика ориентиро-
вана на индивидуальную оценку существующих продуктов, и неуди-
вительно, что экономика неизгладимо отмечена «доминированием
теоретического видения, которое рассматривает внутреннюю
работу производственного процесса как “чёрный ящик”». Это оз-
начает, что «неоклассическая теория “капиталистической” эконо-
мики не делает качественного различия между корпоративным
предприятием, на котором работают десятки тысяч человек, и
небольшим семейным предприятием, на котором вообще не ис-
пользуется наёмный труд. Что касается теории, то именно
технология и рыночные силы, а не структуры социальной власти
управляют деятельностью как корпоративных капиталистов,
так и мелких собственников» [William Lazonick, Competitive
Advantage on the Shop Floor, p. 34 and pp. 33–4]. Производство в
этой схеме происходит просто — поступают ресурсы, продукция вы-
ходит— и то, что происходит внутри, считается несущественным,
техническим вопросом, не зависящим от социальных отношений,
которые формируют между собой те, кто занимается реальным про-
изводством, и не зависящим от конфликтов, которые при этом воз-
никают.
Однако у этой теории есть несколько ключевых допущений,
связанных с внутренними процессами. Во-первых, существует убы-
вающая отдача. Это играет центральную роль. В мейнстриме убы-
вающая отдача необходима для формирования нисходящей кривой
спроса на данный фактор. Во-вторых, существует растущая кривая
предложения, основанная на росте предельных издержек, вызван-
ных уменьшением прибыли. Предполагается, что средняя кривая
переменных издержек фирмы имеет U-образную форму, что являет-
ся результатом сначала увеличения, а затем уменьшения прибыли.
Они логически необходимы для того, чтобы неоклассическая теория
работала.
Неэкономисты, конечно, подумали бы, что эти предположения
являются обобщениями, основанными на эмпирических данных.
Однако это не так. Возьмем U-образную кривую средних затрат. Её
просто изобрёл А. С. Пигу, «верный ученик [ведущего неоклассика

47
Альфреда] Маршалла и совершенно непричастный к каким-либо
знаниям в области промышленности. Поэтому он построил U-
образную кривую средних затрат для фирмы, показывающую
экономию от масштаба до определённого размера и растущие
затраты после неё» [Joan Robinson, Collected Economic Papers,
vol. 5, p. 11]. Изобретением двигала потребность в теории, а не в фак-
тах. При возрастающей отдаче от масштаба крупные фирмы имели
бы преимущества в издержках перед мелкими и вытеснили бы их из
бизнеса в конкурентной борьбе. Это разрушило бы концепцию со-
вершенной конкуренции. Однако изобретение кривой средних из-
держек позволило теории работать как «доказанной», словно на
конкурентном рынке не может доминировать несколько крупных
фирм, как того опасались.
Иными словами, модель была скорректирована таким обра-
зом, чтобы она давала желаемый результат, а не отражала реаль-
ность. Теория должна была доказать, что рынки остаются конку-
рентными, а существование убывающей предельной отдачи от мас-
штаба производства само по себе имеет тенденцию ограничивать
размеры отдельных фирм. То, что на рынках действительно стало
доминировать несколько крупных фирм, не является ни тем, ни
другим. В теории этого не произошло, и, следовательно, это было
главное, поэтому «когда большая концентрация власти в много-
национальных корпорациях приближает к концу эпоху националь-
ной политики занятости, учебники всё ещё иллюстрируются U-
образными кривыми, показывающими ограничение размера фирм
на рынке совершенной конкуренции» [Joan
Robinson, Contributions to Modern Economics, p. 5].
Чтобы быть хорошей, теория должна обладать двумя атрибу-
тами: она точно описывает рассматриваемые явления и делает точ-
ные предсказания. Ни то, ни другое не относится к изобретению Пи-
гу: реальность продолжает мешать. Мало того, что рост нескольких
крупных фирм, доминирующих на рынках, косвенно показал, что
теория была абсурдной; когда эмпирическую проверку, наконец,
сделали десятилетия спустя после того, как предложили эту теорию,
она показала, что в большинстве случаев имеет место обратное: что
были постоянные или даже падающие издержки производства. В то
время как теории маржинальности и убывающей предельной отда-
чи захватили экономику, реальный мир показал, насколько они бы-
ли ошибочны, с ростом корпораций по всему миру.
Таким образом, причина, по которой на рынке доминируют
несколько фирм, должна быть достаточно очевидной: фактическая

48
корпоративная цена совершенно отличается от экономической тео-
рии. Это обнаружили, когда исследователи сделали то, что первона-
чальные теоретики не считали уместным: они фактически спросили
фирмы, что они делают, и исследователи последовательно обнару-
жили, что для подавляющего большинства фирм-производителей
их средние издержки производства снижались по мере роста произ-
водства, их предельные издержки всегда были значительно ниже их
средних издержек и существенно меньше, чем «предельный доход»,
а концепция «кривой спроса» (и, следовательно, её производная
«предельный доход») просто не имела значения.
Неудивительно, что реальные фирмы устанавливают свои це-
ны до начала продаж, основываясь на надбавке к издержкам при
целевом уровне выпуска. Другими словами, они не реагировали пас-
сивно на рынок. Эти цены являются существенной чертой капита-
лизма, поскольку цены устанавливаются для поддержания долго-
срочной жизнеспособности фирмы. Это, а также лежащая в основе
реальность того, что удельные издержки падали по мере роста объ-
ёмов производства, привели к гораздо более стабильным ценам, чем
это предсказывалось традиционной экономической теорией. Один
исследователь пришёл к выводу, что управляемые цены «настолько
резко отличаются от поведения, ожидаемого от» теории, «что
бросают вызов её основным выводам». Он предупредил, что до тех
пор, пока «экономическая теория не сможет объяснить и при-
нять во внимание последствия» этих эмпирических данных, «она
обеспечивает плохую основу для государственной политики». Из-
лишне говорить, что это не беспокоило экономистов-неоклассиков и
не мешало им давать рекомендации по государственной политике
[Gardiner C. Means, «The Administered-Price Thesis Recon-
firmed», The American Economic Review, pp. 292–306, vol. 62, no.
3, p. 304].
В одном из исследований 1952 года фирмам показали ряд ги-
потетических кривых затрат и спросили, какие из них наиболее точ-
но соответствуют их собственным затратам. Более 90% фирм выбра-
ли график с уменьшающимися средними издержками, а не график,
показывающий в соответствии с традиционной экономической тео-
рией растущие предельные издержки. Эти фирмы столкнулись со
снижением средних издержек, и их предельные доходы были на-
много выше предельных издержек на всех уровнях производства.
Неудивительно, что авторы исследования пришли к выводу, что ес-
ли эта выборка типична, то «очевидно, что краткосрочная теория
предельных цен должна быть пересмотрена в свете реальности».

49
Мы всё ещё ждём [Eiteman and Guthrie, «The Shape of the Average
Cost Curve», The American Economic Review, pp. 832–8, vol. 42,
no. 5, p. 838].
Более поздние исследования эмпирических данных пришли к
тем же выводам, утверждая, что это «ошеломляюще плохие ново-
сти... для экономической теории». Хотя экономисты считают рост
предельных затрат правилом, 89% фирм, участвовавших в исследо-
вании, сообщили о предельных затратах, которые были либо посто-
янными, либо снижались с ростом объёма производства. Что касает-
ся ценовой эластичности, то она не является жизненно важной опе-
рационной концепцией для корпораций. Другими слова-
ми, «фирмы, которые продают 40% ВВП, считают, что их спрос
абсолютно нечувствителен к цене», в то время как «только около
одной шестой ВВП продаётся в условиях эластичного спроса»
[A.S. Blinder, E. Cabetti, D. Lebow and J. Rudd, Asking About Prices,
p. 102 and p. 101].
Таким образом, эмпирические исследования пришли к выво-
ду, что фактическое установление цен не имеет ничего общего с
расчисткой рынка путём приравнивания рыночного предложения к
рыночному спросу (то есть то, что экономическая теория рассматри-
вает как роль цен). Скорее, цены устанавливаются для того, чтобы
фирма могла продолжать свою деятельность, и уравнение спроса и
предложения в любой произвольный период времени не имеет от-
ношения к фирме, которая надеется существовать в неопределённом
будущем. Как выразился Ли, основываясь на обширном использо-
вании эмпирических исследований, «рыночные цены не являются
ценами рыночного урегулирования или ценами, максимизирующи-
ми прибыль, а скорее являются ценами предприятия, и, следова-
тельно, ценами, способствующими совершению сделки». Вместо
несуществующего равновесия или максимизации прибыли в дан-
ный момент, определяющей цены, рыночная це-
на «устанавливается, и рынок управляется с целью обеспечения
непрерывных сделок для этих предприятий на рынке, то есть в
интересах лидеров бизнеса и их предприятий». У значительной
части товаров цены, основанные на надбавке, нормальной себе-
стоимости и целевой норме доходности процедур ценообразования
и относительно стабильные во времени. Таким обра-
зом, «существование стабильных, управляемых рыночных цен
подразумевает, что рынки, на которых они существуют, не ор-
ганизованы подобно аукционным рынкам или ранним розничным
рынкам и восточным базарам», как это представлялось в господ-

50
ствующей экономической идеологии [Frederic S. Lee, Post Keyne-
sian Price Theory, p. 228 and p. 212].
Неудивительно, что большинство этих исследователей весьма
критически относились к традиционной экономической теории
рынков и ценообразования. Один из них рассматривал экономист-
ские концепции совершенной конкуренции и монополии как фак-
тическую бессмыслицу и «продукт зудящего воображения неосве-
домлённых и неопытных кабинетных теоретиков» [Tucker, цит.
по: Lee, там же, p. 73f]. Именно так они и были созданы.
Никакая другая наука не сочла бы уместным развивать теорию
совершенно независимо от анализируемого явления. Никакая дру-
гая наука не стала бы ждать десятилетия, прежде чем проверить
теорию против реальности. Ни одна другая наука не будет тогда
просто игнорировать факты, которые полностью противоречат тео-
рии, и продолжать преподавать эту теорию, как если бы она была
действительным обобщением фактов. Но тогда экономика – это не
наука.
Эта странная перспектива обретает смысл, как только стано-
вится ясно, насколько ключевым для экономики является понятие
снижения издержек. На самом деле, если отбросить предположение
об увеличении предельных издержек, то совершенная конкуренция
и «основа, на которой могут быть построены экономические за-
коны... укорачивается», вызывая «крушение большей части тео-
рии общего равновесия». По словам одного из ведущих экономи-
стов-неоклассиков, это будет иметь «очень разрушительные по-
следствия для экономической теории» [John Hicks, Value and
Capital, pp. 83–4]. Как отмечает Стив Кин, это чрезвычайно важно:
«Как это ни странно... это очень большое дело. Если пре-
дельная доходность постоянна, а не падает, то неоклассическое
объяснение всего рушится. Экономическая теория уже не только
не может объяснить, сколько фирма производит, она не может
объяснить ничего другого.
Возьмём, к примеру, экономическую теорию занятости и
определения заработной платы... Теория утверждает, что ре-
альная заработная плата эквивалентна предельному продукту
труда... Работодатель нанимает дополнительного работника,
если сумма, которую он добавляет к выпускаемой продукции —
предельный продукт работника, — превышает реальную зара-
ботную плату... [Это] объясняет экономическую склонность об-
винять всё в том, что заработная плата слишком высока — не-

51
оклассическую экономику можно суммировать, как однажды за-
метил [Джон Кеннет] Гэлбрейт, в двух положениях: бедные не-
достаточно усердно работают, потому что им платят слиш-
ком много, а богатые недостаточно усердно работают, потому
что им недостаточно платят...
Если на самом деле зависимость между объёмом производ-
ства и занятостью является относительно постоянной, то не-
оклассическое объяснение определения занятости и выпуска ру-
шится. При плоской производственной функции предельный про-
дукт труда будет постоянным и никогда не будет пересекать-
ся с реальной заработной платой. Выход формы тогда не может
быть объяснён затратами на использование рабочей силы... [Это
означает, что] неоклассическая экономика просто не может ни-
чего объяснить: ни уровень занятости, ни объём производства,
ни, в конечном счёте, то, что определяет реальную заработную
плату... всё здание экономики рушится» [Debunking Economics,
pp. 76–7].
Следует отметить, что эмпирическое исследование просто под-
твердило более раннюю критику неоклассической экономики, пред-
ставленную Пьером Сраффой в 1926 году. Он утверждал, что не-
оклассическая модель производства работает в теории только в том
случае, если мы принимаем её допущения. Если эти предположения
не применимы на практике, то это не имеет значения. Поэтому
он «сосредоточился на экономических предпосылках, что сущест-
вуют “факторы производства”, которые фиксируются в кратко-
срочной перспективе, и что спрос и предложение независимы друг
от друга. Он утверждал, что эти два предположения могут
быть выполнены одновременно. В условиях, когда справедливо го-
ворить, что какой-то фактор производства фиксирован в крат-
косрочной перспективе, спрос и предложение не могут быть неза-
висимыми, так что каждая точка на кривой предложения будет
связана с другой кривой спроса. С другой стороны, в условиях, ко-
гда спрос и предложение можно было бы с полным основанием рас-
сматривать как независимые друг от друга, ни один фактор про-
изводства не мог бы быть фиксированным. Следовательно, пре-
дельные издержки производства будут постоянными». Он под-
черкнул, что фирмы должны быть иррациональными, чтобы дейст-
вовать иначе, отказываясь от возможности получать прибыль про-
сто для того, чтобы позволить экономистам строить свои модели то-
го, как они должны действовать [Keen, там же, pp. 66–72].

52
 Еще одна ключевая проблема в экономике – это проблема
времени. Она была известна и признана экономистами в течение
некоторого времени. Маршалл, например, утверждал, что «фактор
времени лежит в основе главных трудностей при решении почти
любой экономической проблемы» [Принципы экономической
науки, стр. 3]. Основатель теории общего равновесия Вальрас при-
знавал, что течение времени разрушило всю его модель, и утвер-
ждал, что мы «должны решить эту проблему... чисто и просто,
игнорируя элемент времени в этой точке». Отчасти это было свя-
зано с тем, что производство «требует определённого промежут-
ка времени» [Elements of Pure Economics, p. 242]. Это было
обобщено Жераром Дебре (в своей Нобелевской премии по эконо-
мике, полученной за теорию стоимости), который постулировал,
что каждый человек совершает свои продажи и покупки за всё вре-
мя в одно мгновение.
Таким образом, на переднем крае неоклассической экономики
общее равновесие игнорирует как время, так и производство. Оно
основано на том, чтобы остановить время, посмотреть на готовые
товары, заставить людей принять участие в торгах и, как только все
товары находятся в равновесии, позволить сделкам состояться. Для
Вальраса это было на определенный момент времени и повторялось,
для его последователей это случилось один раз на всю вечность.
Очевидно, что в реальном мире рынки работают не так, и, следова-
тельно, доминирующая школа экономики вряд ли является науч-
ной. К сожалению, представление о том, что люди обладают полным
знанием как настоящего, так и будущего, регулярно всплывает в
«науке» экономики.
Даже если мы игнорируем такие незначительные вопросы, как
эмпирические данные и время, у экономики есть проблемы даже с
её любимым инструментом – математикой. Как указал Стив Кин,
экономисты «заслоняли реальность, используя математику, по-
тому что они плохо практиковали математику и потому что
они не осознавали пределов математики». Действительно, в эко-
номике существует «множество теорем, которые отвечают на
математически ошибочные утверждения» [Там же, p. 258 and p.
259]. Для теории, рождённой из желания применить математиче-
ское исчисление к экономике, это глубоко иронично. В качестве
примера Кин указывает на теорию совершенной конкуренции, ко-
торая предполагает, что в то время, как кривая спроса на рынке в
целом имеет нисходящий наклон, отдельная фирма в условиях со-
вершенной конкуренции настолько мала, что не может влиять на

53
рыночную цену и, следовательно, сталкивается с горизонтальной
кривой спроса. Что совершенно невозможно. Другими словами,
экономика нарушает законы математики.
Это всего лишь два примера, их еще очень много. Однако эти
два принципа являются фундаментальными для всего здания со-
временной экономической теории. Большая часть, если не основная
часть, господствующей экономической теории основана на теориях,
которые имеют мало или вообще не имеют отношения к реальности.
Отказ Кропоткина от «метафизических определений академиче-
ских экономистов» применим и сегодня [Evolution and
Environment, p. 92]. Неудивительно, что экономист-диссидент
Николас Калдор утверждал, что:
«Вальрасовская [то есть общая] теория равновесия – это
высокоразвитая интеллектуальная система, значительно усо-
вершенствованная и разработанная математическими экономи-
стами со времен Второй мировой войны — интеллектуальный
эксперимент... Но она не является научной гипотезой, как теория
относительности Эйнштейна или закон тяготения Ньютона,
поскольку её основные положения являются аксиоматическими, а
не эмпирическими, и не было выдвинуто никаких конкретных ме-
тодов, с помощью которых можно было бы проверить обоснован-
ность или релевантность её результатов. Допущения делают
утверждения о реальности в их следствиях, но они не основаны на
непосредственном наблюдении, и, по мнению практиков теории,
во всяком случае, они не могут быть опровергнуты наблюдением
или экспериментом» [The Essential Kaldor, p. 416].

C.1.3 Может ли экономика быть основана на инди-

видуализме?
Одним словом, не может. Никакая экономическая система не
является просто суммой своих частей. Идея о том, что капитализм
основан на субъективных оценках индивидов в отношении товаров,
противоречит как логике, так и тому, как работает капитализм. Дру-
гими словами, современные экономисты основываются на заблуж-
дении. Хотя можно было бы ожидать, что критики капитализма
придут к такому выводу, однако ирония заключается в том, что сами
экономисты доказали это.
Неоклассическая теория утверждает, что предельная полез-
ность определяет спрос и цену, то есть цена товара зависит от интен-

54
сивности спроса на потребляемую предельную единицу. Это проти-
воречит классической экономической теории, которая утверждала,
что цена (меновая стоимость) регулируется издержками производ-
ства, в конечном счёте, количеством труда, используемого для его
создания. Будучи реалистичной, она имела политический недоста-
ток, заключавшийся в том, что прибыль, рента и процент были про-
дуктом неоплачиваемого труда, и поэтому капитализм был эксплуа-
таторским. Этот вывод быстро подхватили многочисленные крити-
ки капитализма, включая Прудона и Маркса. Появление теории
предельной полезности означало, что подобную критику можно бы-
ло игнорировать.
Однако это изменение не было беспроблемным. Самая оче-
видная проблема с ним заключается в том, что оно приводит к по-
рочному кругу. Предполагается, что цены измеряют «предельную
полезность» товара, однако потребители должны сначала знать
цену, чтобы оценить, как наилучшим образом максимизировать
своё удовлетворение. Следовательно, оно «очевидно покоится на
порочном круге. Хотя она [теория предельной полезности] пыта-
ется объяснить цены, цены [необходимы] для объяснения предель-
ной полезности» [Paul Mattick, Economics, Politics and the Age
of Inflation, p. 58]. В конце концов, как признал Джевонс (один из
основателей новой экономики), цена товара является единственным
критерием полезности товара для производителя. Учитывая, что
предельная полезность должна была объяснить эти цены, неудача
теории не могла быть более поразительной.
Однако это наименьшая из его проблем. Сначала экономисты-
неоклассики использовали в качестве инструмента анализа карди-
налистскую полезность. Кардиналистская полезность означает, что
она измерима между индивидами, то есть что полезность данного
блага одинакова для всех. Хотя она позволяла определять цены, это
вызывало очевидные политические проблемы, поскольку явно оп-
равдывало налогообложение богатых. Так как кардиналистская по-
лезность подразумевала, что «полезность» дополнительного долла-
ра для бедного человека была явно больше, чем потеря одного дол-
лара для богатого человека, её присвоили себе реформисты именно
для оправдания социальных реформ и налогообложения.
Капиталистические экономисты в очередной раз создали тео-
рию, которую можно использовать для атаки на капитализм и про-
изводимую им иерархию доходов и богатства. Как и в случае с клас-
сической экономикой, социалисты и другие социальные реформи-
сты использовали новые теории именно для этого, присваивая их,

55
чтобы оправдать перераспределение доходов и богатства вниз (то
есть обратно в руки класса, который создал его в первую очередь).
Соедините это с высоким уровнем классовых конфликтов в то вре-
мя, и не должно быть ничего удивительного в том, что «наука» эко-
номики была соответствующим образом пересмотрена.
Разумеется, для такого пересмотра имелось соответствующее
«научное» обоснование. Отмечено, что поскольку индивидуальные
оценки по своей сути субъективны, очевидно, что кардиналистская
полезность была невозможна на практике. Конечно, кардиналь-
ность полностью не отвергли. Неоклассическая экономика сохрани-
ла идею о том, что капиталисты максимизируют прибыль, которая
является кардинальной величиной. Однако для спроса полезность
стала «порядковой», то есть полезность считалась индивидуальной
вещью, и поэтому её нельзя было измерить. Это привело к выводу,
что не существует способа проводить межличностные сравнения
между отдельными людьми и, следовательно, нет оснований утвер-
ждать, что фунт в руках бедного человека имеет большую полез-
ность, чем если бы он оставался в кармане миллиардера. Экономи-
ческие аргументы в пользу налогообложения теперь, по-видимому,
исчерпались. Хотя вы можете думать, что перераспределение дохо-
дов было хорошей идеей, теперь «наука» доказала, что это не более,
чем вера, поскольку все межличностные сравнения теперь невоз-
можны. То, что это была музыка для ушей богачей, было, конечно,
лишь одним из тех странных сопутствующих случаев, которые все-
гда, кажется, преследуют экономическую «науку».
Следующим этапом этого процесса был отказ от тогдашней
порядковой полезности в пользу «кривых безразличия» (продол-
жающееся обсуждение «полезности» в учебниках по экономике но-
сит преимущественно эвристический характер). В этой теории
предполагается, что потребители максимизируют свою полезность,
определяя, какая совокупность товаров даёт им наивысший уровень
удовлетворения, основываясь на двойных ограничениях дохода и
заданных ценах (давайте на время забудем, что предельная полез-
ность изначально должна была определять цены). Для этого пред-
полагается, что доходы и вкусы независимы и что у потребителей
уже имеются существующие предпочтения для всех возможных ас-
сортиментов.
Это даёт график, который показывает различные количества
двух различных товаров, с «кривыми безразличия», показывающи-
ми комбинации товаров, которые дают потребителю тот же самый
уровень удовлетворения (отсюда название, поскольку потребитель

56
«безразличен» к любой комбинации вдоль кривой). Существует
также прямая линия, представляющая относительные цены и дохо-
ды потребителя, и эта бюджетная линия показывает самую верхнюю
кривую, которую потребитель может позволить себе достичь. То, что
эти кривые безразличия не получалось наблюдать, не было пробле-
мой, хотя ведущий неоклассический экономист Пол Самуэльсон
предоставил очевидное средство увидеть эти кривые своей концеп-
цией «выявленного предпочтения» (базовая тавтоло-
гия).Существует причина, по которой «кривые безразличия» невоз-
можно наблюдать. Их буквально невозможно вычислить, как только
вы выходите за пределы тривиально малого набора альтернатив, и
невозможно, чтобы реальные люди действовали так, как утвержда-
ют экономисты. Игнорируя эту незначительную проблему, подход
«кривой безразличия» к спросу может быть ошибочным по другой,
ещё более фундаментальной причине. Она не доказывает того, что
стремится показать:
«Хотя господствующая экономическая теория начинала с
предположения, что этот гедонистический, индивидуалистиче-
ский подход к анализу потребительского спроса был интеллекту-
ально обоснован, в конечном итоге она доказала, что это
не так. Критики были правы: общество — это нечто большее,
чем сумма его отдельных членов» [Steve Keen, Debunking
Economics, p. 23].
Как отмечалось выше, чтобы опровергнуть вывод о том, что
перераспределение богатства приведёт к изменению уровня соци-
ального благосостояния, экономисты должны были показать,
что «изменение распределения доходов не приводит к изменению
социального благосостояния. Они выяснили, что для того, чтобы
это было правдой, необходимы два условия: А) чтобы у всех людей
были одинаковые вкусы; Б) вкусы каждого человека остаются не-
изменными по мере изменения его дохода, так что каждый допол-
нительный доллар дохода расходуется точно так же, как и все
предыдущие доллары». Первое предположение «фактически сво-
дится к предположению, что в обществе есть только один чело-
век» или что «общество состоит из множества идентичных
трутней» или клонов. Последнее предположение «сводится к
предположению, что существует только один товар, поскольку в
противном случае структура расходов должна была бы изме-
ниться по мере роста доходов» [Keen, там же, p. 24]. В этом и за-

57
ключается реальный смысл допущения, что все товары и потребите-
ли могут считаться «показательными». К сожалению, таких людей
и товаров не существует. Таким образом:
«Экономика может доказать, что “кривая спроса замедля-
ется вниз по цене” для одного человека и одного товара. Но в об-
ществе, состоящем из множества различных индивидов, имею-
щих множество различных товаров, “кривая рыночного спроса”,
скорее всего, неровная и наклоняется во все стороны. Поэтому
один из основных элементов экономического анализа рынков, кри-
вая спроса, не обладает характеристиками, необходимыми для
того, чтобы экономическая теория была внутренне последова-
тельной... большинство ведущих академических экономистов
знают об этой проблеме, но они делают вид, что неудачу можно
разрешить с помощью нескольких допущений. Однако сами эти
предположения настолько абсурдны, что принять их может
только человек с сильно искажённым чувством логики. Это грубо
искажённое чувство логики приобретается в ходе стандартного
экономического образования». [Там же, С. 25–7]

Вместо того чтобы создать «карту социального безразличия,

обладающую теми же свойствами, что и индивидуальные карты
безразличия», суммируя все индивидуальные карты, экономи-
ка «доказала, что это последовательное суммирование от инди-
вида к обществу не может быть достигнуто». Любой здраво-
мыслящий человек отверг бы эту теорию на данном этапе, но не
экономисты. Кин констатирует очевидное: «Тот факт, что эконо-
мисты в целом не смогли сделать этот вывод, красноречиво сви-
детельствует о ненаучности экономической теории». Они просто
изобрели «какую-то выдумку, чтобы замаскировать дыру, кото-
рую они обнаружили в теории» [Там же, p. 40 and p. 48]. По иро-
нии судьбы, потребовалось более ста лет и развитая математическая
логика, чтобы прийти к тому же выводу, который классические эко-
номисты считали само собой разумеющимся, а именно, что индиви-
дуальную полезность нельзя измерить и сравнить. Однако вместо
того, чтобы искать меновую стоимость (цену) в процессе производ-
ства, экономисты-неоклассики просто сделали несколько абсурдных
допущений и продолжили свой путь как ни в чём не бывало.
Это важно, потому что «экономисты пытаются доказать,
словно рыночная экономика обязательно максимизирует соци-
альное благосостояние. Если они не могут доказать, что кривая

58
рыночного спроса плавно падает по мере роста цен, они не могут
доказать, что рынок максимизирует социальное благосостоя-
ние». Кроме того, «концепция кривой социального безразличия
имеет решающее значение для многих ключевых понятий эконо-
мики: аргумент о том, что свободная торговля обязательно пре-
восходит регулируемую торговлю, например, сначала строится с
использованием кривой социального безразличия. Следовательно,
если понятие кривой социального безразличия само по себе невер-
но, то также неверны и многие из наиболее ценных экономических
понятий» [Keen, там же, p. 50]. Это означает, что большая часть
экономической теории недействительна, а вместе с ней и политиче-
ские рекомендации, основанные на ней.
Это устранение индивидуальных различий в пользу общества
клонов с помощью маржинализма не ограничивается спросом.
Возьмём понятие «представительная фирма», используемое для
объяснения предложения. Вместо того чтобы быть теоретическим
приёмом для борьбы с разнообразием, она игнорирует разнообра-
зие. Это эвристическая концепция, которая имеет дело с разнооб-
разным набором фирм путём определения одного набора отличи-
тельных характеристик, которые, как считается, представляют ос-
новные качества отрасли в целом. Это не отдельная фирма, даже не
типичная или средняя фирма. Это воображаемая фирма, которая
проявляет «представительные» черты всей отрасли, то есть она от-
носится к отрасли так, как если бы это была всего лишь одна фирма.
Более того, следует подчеркнуть, что эта концепция продиктована
необходимостью доказать модель, а не какой-либо озабоченностью
реальностью. «Реальная слабость представительной фирмы» в
неоклассической экономике состоит в том, что она «не более чем
фирма, отвечающая требованиям, ожидаемым от неё кривой
предложения», и поскольку она «не более чем мелкомасштабная
копия кривой предложения отрасли, то она непригодна для той
цели, для которой её родили» [Kaldor, The Essential Kaldor, p. 50].
Существует также неоклассический анализ финансового рын-
ка. Согласно гипотезе эффективного рынка, информация распро-
страняется одинаково среди всех участников рынка, все они при-
держиваются одинаковой интерпретации этой информации и все
могут получить доступ ко всем кредитам, в которых они нуждаются,
в любое время с одинаковой скоростью. Другими словами, каждый
человек считается идентичным с точки зрения того, что он знает,
что он может получить и что он делает с этими знаниями и деньга-
ми. Это приводит к теории, которая утверждает, что фондовые рын-

59
ки точно устанавливают цену акций на основе их неизвестных бу-
дущих доходов, т.е. что эти идентичные ожидания идентичных ин-
весторов верны. Другими словами, инвесторы способны правильно
предсказывать будущее и действовать таким же образом на ту же
информацию. Тем не менее, если бы все придерживались одинако-
вых мнений, то не было бы никакой торговли акциями, поскольку
торговля, очевидно, подразумевает разные мнения о том, как будут
работать акции. Аналогичным образом, в реальности инвесторы ог-
раничены в кредитах, ставка заимствования имеет тенденцию расти
по мере увеличения суммы заимствования, и ставка заимствования
обычно превышает ведущую ставку. Разработчик теории был доста-
точно честен, чтобы заявить, что «последствия адаптации таких
аспектов реальности, вероятно, будут катастрофическими с
точки зрения полезности полученной теории... Теория находится
в руинах» [W.F Sharpe, цит. по: Keen, там же, p. 233].
Таким образом, мир превратили в одного человека просто для
того, чтобы создать теорию, которая показала бы, что фондовые
рынки «эффективны» (то есть точно отражают неизвестные буду-
щие доходы). Несмотря на эти незначительные проблемы, теорию
приняли в мейнстриме как точное отражение финансовых рынков.
Почему? Что ж, выводы этой теории носят глубоко политический
характер, поскольку она предполагает, будто финансовые рынки
никогда не будут сталкиваться с пузырями и глубокими спадами. То,
что это противоречит хорошо известной истории фондового рынка,
считалось несущественным. Неудивительно, что «с течением вре-
мени появлялось всё больше и больше данных, которые не соот-
ветствовали» теории. Это происходит потому, что мир модели —
«явно не наш мир». Эта теория «не может быть применима в ми-
ре, где инвесторы расходятся в своих ожиданиях, где будущее не-
определённо и где заимствования нормируются». Ей «никогда не
следовало придавать никакого значения — но вместо этого она
стала символом веры для учёных в области финансов и общим
убеждением в коммерческом мире финансов» [Keen, там же, p. 246
and p. 234].
Эта теория лежит в основе аргумента о том, что финансовые
рынки должны быть дерегулированы и в них нужно инвестировать
как можно больше средств. Хотя эта теория может принести пользу
меньшинству акционеров, владеющих большей частью акций, и по-
мочь им оказывать давление на государственную политику, трудно
понять, как она приносит пользу остальному обществу. Альтерна-
тивные, более реалистичные теории утверждают, что финансовые

60
рынки демонстрируют эндогенную нестабильность, приводят к пло-
хим инвестициям, а также снижают общий уровень инвестиций, по-
скольку инвесторы не будут финансировать инвестиции, которые,
по прогнозам, не будут иметь достаточно высокой нормы прибыли.
Всё это имеет большое и негативное влияние на реальную экономи-
ку. Вместо этого экономическая профессура приняла крайне нере-
альную экономическую теорию, которая поощряла мир предаваться
спекуляциям на фондовом рынке, поскольку она утверждает, что у
него нет пузырей, бумов или взрывов (что пузырь фондового рынка
1990-х годов, наконец, лопнул, как и многие предыдущие, вряд ли
остановит это). Возможно, это имеет отношение к последствиям для
экономической теории для этого фарсового анализа фондового
рынка? Как выразились два ведущих экономиста:
«Отвергнуть гипотезу эффективного рынка для всего фон-
дового рынка... в целом подразумевает, что производственные
решения, основанные на ценах акций, приведут к неэффективному
распределению капитала. В более общем смысле, если применение
теории рациональных ожиданий к фактически “идейным” услови-
ям, обеспечиваемым фондовым рынком, терпит неудачу, то ка-
кую уверенность могут иметь экономисты в её применении к
другим областям экономики?..» [Marsh and Merton, цит. по: Doug
Henwood, Wall Street, p. 161].
В конечном счёте, неоклассическая экономика с помощью
концепции «представительного» агента доказала, что субъективные
оценки не могут быть агрегированы и, как следствие, рыночные
кривые спроса и предложения невозможно получить. Другими сло-
вами, неоклассическая экономика показала, что если бы общество
состояло из одного индивида, покупающего один товар, произве-
дённый одной фабрикой, то она могло бы точно отражать то, что в
нём происходит. «Это констатация очевидного, — утверждает
Кин, — называть представительного агента “ad hoc” допущени-
ем, сделанным просто для того, чтобы экономисты могли пре-
тендовать на наличие прочной основы для своего анализа, когда
на самом деле они не имеют никакого основания вообще» [Там же,
p. 188].
Есть определённая ирония в переходе от кардиналистской по-
лезности к ординалистской и, наконец, в появлении невозможной
бессмыслицы — «кривых безразличия». Хотя эти изменения были
вызваны необходимостью лишить сторонников перераспредели-

61
тельной налоговой политики мантии экономической науки для оп-
равдания своих схем, на самом деле, отвергая кардиналистскую по-
лезность, становится невозможно сказать, снижают ли вообще госу-
дарственные действия, такие как налоги, полезность. С ординалист-
ской полезностью и связанными с ней понятиями вы не можете
фактически показать, что государственное вмешательство на самом
деле вредит «социальной полезности». Всё, что вы можете сказать,
это то, что она неопределённа. Хотя богатые могут потерять доход, а
бедные — получить его, невозможно ничего сказать о социальной
полезности, не проводя межличностного (предельного) сравнения
полезности. Таким образом, по иронии судьбы, экономика, осно-
ванная на ординалистской полезности, обеспечивает гораздо более
слабую защиту капитализма свободного рынка, лишая экономиста
возможности называть любые действия правительства «неэффек-
тивными», и они должны оценивать их, о ужас, в неэкономических
терминах. Как отмечает Кин, «парадоксально, что эта древняя
защита неравенства в конечном счёте оборачивается против
экономики, делая невозможным построение кривой рыночного
спроса, которая не зависит от распределения дохода... экономика
не может защищать какое-либо одно распределение доходов над
любым другим. Перераспределение доходов в пользу бедных по
сравнению с богатыми нельзя формально опровергнуть экономи-
ческой теорией» [Там же, p. 51].
Неоклассическая экономика также подтвердила, что классиче-
ская перспектива анализа общества в терминах классов также более
обоснована, чем индивидуалистический подход, который она ценит.
Как заметил один из ведущих экономистов-неоклассиков, если эко-
номика будет «прогрессировать дальше, мы вполне можем быть
вынуждены теоретизировать в терминах групп, которые имеют
коллективно согласованное поведение». Более того, экономисты-
классики не удивились бы ни признанию того, что «прибавление
производства может помочь» экономическому анализу, ни за-
ключению, что «идея, что мы должны начать с уровня изолиро-
ванного индивида, является той, от которой нам, возможно, при-
дется отказаться... Если мы объединяем несколько индивидов, то
такая модель не оправдана» [Alan Kirman, «The Intrinsic Limits of
Modern Economy Theory», pp. 126–139, The Economic Journal, vol.
99, no. 395, p. 138, p. 136 and p. 138].
Так к чему все эти хлопоты? Зачем тратить более 100 лет, заго-
няя экономику в тупик? Просто по политическим причинам. Пре-
имущество неоклассического подхода состояло в том, что он абстра-

62
гировался от производства (где отношения власти ясны) и концен-
трировался на обмене (где власть действует косвенно). Как отмечает
либертарный марксист Пол Мэттик, «проблемы буржуазной эко-
номики, казалось, исчезали, как только человек игнорировал про-
изводство и обращал внимание только на рынок... Рассматривае-
мая отдельно от производства, проблема цены может быть ре-
шена исключительно с точки зрения рынка» [Economic Crisis
and Crisis Theory, p. 9]. Игнорируя производство, можно было иг-
норировать очевидное неравенство власти, порождённое домини-
рующими социальными отношениями внутри капитализма, в поль-
зу рассмотрения абстрактных индивидов как покупателей и продав-
цов. То, что это означало игнорирование таких ключевых понятий,
как время, вынуждая экономику к статичной, стоп-кадр, модели
экономики, было ценой, которую стоило заплатить, поскольку это
позволяло оправдать капитализм как лучший из всех возможных
миров:
«С одной стороны, считалось необходимым представлять
выигрыш прибыли, процента и ренты как участие в создании бо-
гатства. С другой стороны, считалось желательным основать
авторитет экономической науки на процедурах естественных
наук. Это второе желание побудило искать общие экономические
законы, независимые от времени и обстоятельств. Если бы такие
законы могли быть доказаны, то существующее общество было
бы тем самым узаконено, а всякая идея его изменения опроверг-
нута. Теория субъективной ценности обещала решить обе задачи
одновременно. Пренебрегая свойственными капитализму мено-
выми отношениями — отношениями между продавцами и поку-
пателями рабочей силы, — она могла бы объяснить разделение
общественного продукта в любых формах как результат по-
требностей самих обменников» [Mattick, там же, p. 11].

Попытка игнорировать производство, подразумеваемое в ка-

питалистической экономике, исходит из желания скрыть эксплуата-
торскую и классовую природу капитализма. Концентрируясь на
«субъективных» оценках индивидов, эти индивиды абстрагируются
от реальной экономической деятельности (то есть производства),
так что источником прибыли и власти в экономике можно пренеб-
речь (подраздел С. 2 показывает, почему эксплуатация труда в про-
изводстве является источником прибыли, процента и ренты,
а не обмена на рынке).

63
 Отсюда бегство от классической экономики к статичному, вне-
временному миру индивидов, обменивающихся на рынке уже суще-
ствующими товарами. Эволюция капиталистической экономики
всегда была направлена на устранение любой теории, которую мож-
но было использовать для нападения на капитализм. Таким обра-
зом, классическую экономику отвергли в пользу теории полезности,
как только социалисты и анархисты использовали её, чтобы пока-
зать, что капитализм был эксплуататорским. Затем эту теорию по-
лезности модифицировали с течением времени, чтобы очистить её
от нежелательных политических последствий. Тем самым они не
только доказали, что экономика, основанная на индивидуализме,
невозможна, но и что её нельзя использовать для противодействия
политике перераспределения.

C.1.4 Что не так с теорией равновесия?

С 1880-х годов доминирующая форма экономического анализа
— равновесный анализ. Хотя равновесие использовалось классиче-
ской экономикой для объяснения того, что регулирует рыночные
цены, она не рассматривала его как отражение реальной экономики.
Это произошло потому, что классическая экономика анализировала
капитализм как способ производства, а не как способ обмена или
способ обращения, как это делает неоклассическая экономика. Она
рассматривала процесс создания товаров, в то время как неокласси-
ческая экономика рассматривала соотношение цен между уже суще-
ствующими товарами (это объясняет, почему неоклассическим эко-
номистам так трудно понять классическую или марксистскую эко-
номику, ведь эти школы говорят о разных вещах, а также то, почему
они склонны называть любую рыночную систему "капитализмом",
независимо от того, преобладает ли наёмный труд или нет). Класси-
ческая школа основывается на анализе рынков на основе производ-
ства товаров во времени. Неоклассическая школа основывается на
анализе рынков, основанных на обмене товарами, которые сущест-
вуют в любой момент времени.
На то, что не так с анализом равновесия, указывает по сущест-
ву статический инструмент, используемый для анализа динамиче-
ской системы. Он предполагает стабильность там, где её нет. Капи-
тализм всегда нестабилен, всегда находится вне равновесия, так
как «вырастая из капиталистической конкуренции, чтобы уси-
лить эксплуатацию... производственные отношения... находятся
в состоянии постоянной трансформации, которая проявляется в
изменении относительных цен на товары на рынке. Таким обра-

64
зом, рынок постоянно находится в неравновесном состоянии, хо-
тя и с разной степенью неустойчивости, что порождает, благо-
даря его случайному приближению к равновесному состоянию, ил-
люзию тенденции к равновесию» [Mattick, там же, p. 51]. Учитывая
этот очевидный факт реальной экономики, неудивительно, что эко-
номисты-диссиденты рассматривают равновесный анализ
как «главное препятствие для развития экономики как науки,
подразумевая под термином “наука” совокупность теорем, ос-
нованных на предположениях, которые эмпирически выведены
(из наблюдений) и которые воплощают гипотезы, способные к
проверке как в отношении допущений, так и в отношении пред-
сказаний» [Kaldor, The Essential Kaldor, p. 373].
Таким образом, вся концепция является скорее нереальной,
чем действительной абстракцией реальности. К сожалению, поня-
тия «совершенной конкуренции» и «общего равновесия» (по Валь-
расу) являются неотъемлемой частью неоклассической экономики.
Он пытается показать, по словам Пола Ормерода, «что при опреде-
лённых допущениях система свободного рынка привела бы к рас-
пределению данного набора ресурсов, которое было бы в очень спе-
цифическом и ограниченном смысле оптимальным с точки зрения
каждого отдельного человека и компании в экономике» [The
Death of Economics, p. 45]. Именно это и доказал вальрасианский
принцип общего равновесия. Однако требуемые предположения
оказываются несколько нереалистичными (чтобы преуменьшить
суть). Как указывает Ормерод:
«Нельзя не подчеркнуть, что... конкурентная модель далека
от того, чтобы быть разумным представлением западных эко-
номик на практике... [Это] пародия на реальность. Мир не состо-
ит, например, из огромного количества мелких фирм, ни одна из
которых не имеет какой-либо степени контроля над рынком...
Теория, введённая маржиналистской революцией, основывалась на
ряде постулатов о человеческом поведении и функционировании
экономики. Это был в значительной степени эксперимент в чис-
том мышлении, с небольшим эмпирическим обоснованием допу-
щений» [Там же, p. 48].
Действительно, «масса доказа-
тельств» свидетельствует «против обоснованности модели кон-
курентного общего равновесия как правдоподобного отображения
реальности» [Там же, p. 62]. Например, по сей день экономисты

65
всё ещё исходят из предположения о множестве фирм, даже хуже, о
«континууме» их существования на каждом рынке. Сколько суще-
ствует рынков, на которых существует бесконечное число торгов-
цев? Это означает, что с самого начала вопросы и проблемы, свя-
занные с олигополией и несовершенной конкуренцией, были абст-
рагированы. Это означает, что теория не позволяет ответить на ин-
тересные вопросы, которые включают асимметрию информации и
переговорной силы между экономическими агентами, будь то из-за
размера, или организации, или социальных стереотипов, или чего-
то ещё. В реальном мире олигополия — обычное явление, а асим-
метрия информации и переговорной силы — норма. Абстрагиро-
ваться от них означает представить экономическое видение, проти-
воречащее реальности, с которой сталкиваются люди, и, следова-
тельно, может предложить только решения, которые вредят тем, у
кого более слабые позиции на переговорах и нет информации.
Общее равновесие – это совершенно статичная концепция,
рынок, характеризующийся совершенным знанием и наполненный
людьми, которые не испытывают побуждения или потребности дей-
ствовать. Это также вневременной мир без будущего и, следователь-
но, без неопределённости (любая попытка включить время и, следо-
вательно, неопределённость, гарантирует, что модель перестает
быть ценной). В лучшем случае экономисты включают понятие
«время» путем сравнения одного статического состояния с другим,
то есть «характеристики одного несуществующего равновесия
сравнивались с характеристиками более позднего несуществую-
щего равновесия» [Mattick, там же, p. 22]. Каким образом экономи-
ка на самом деле перешла из одного стабильного состояния в дру-
гое, остаётся только воображать. В самом деле, идея любого долго-
временного равновесия становится нерелевантной из-за движения к
нему, поскольку равновесие также движется. Поэтому неудивитель-
но, что для построения равновесного пути во времени требуется,
чтобы все цены для всех периодов были определены в начале и что-
бы каждый правильно предвидел будущие цены для вечности — в
том числе и для товаров, ещё не изобретённых. Таким образом, мо-
дель не может легко или с пользой объяснить реальность того, что
экономические агенты фактически не знают таких вещей, как буду-
щие цены, будущая доступность товаров, изменения в методах про-
изводства или на рынках, которые произойдут в будущем, и т. д.
Вместо этого для достижения своих результатов — доказательств ус-
ловий равновесия — модель предполагает, что субъекты обладают
совершенным знанием, по крайней мере, вероятностей всех воз-

66
можных исходов для экономики. Очевидно, что в действительности
всё обстоит наоборот:
«Тем не менее, основные уроки этих всё более абстрактных и
нереальных теоретических построений также всё больше прини-
маются на веру... Подавляющее большинство академических эко-
номистов обычно считают само собой разумеющимся, что эко-
номика всегда приближается или близка к состоянию “равнове-
сия”... все положения, которые доказал чисто математический
экономист, действительны только на предположениях, которые
явно нереальны, то есть прямо противоречат опыту, а не про-
сто “абстрактны”. На самом деле, теория равновесия достигла
той стадии, когда чистый теоретик успешно (хотя, возможно, и
непреднамеренно) продемонстрировал, что основные выводы
этой теории не могут иметь места в реальности, но ещё не су-
мел передать своё сообщение в конечном счёте автору учебника и
в класс» [Kaldor, там же, pp. 376–7].
В этом вневременном, идеальном мире капитализм «свободно-
го рынка» окажется эффективным методом распределения ресур-
сов, и все рынки будут очищены. По крайней мере частично теория
общего равновесия является абстрактным ответом на абстрактный и
важный вопрос: «Может ли экономика, опирающаяся только на це-
новые сигналы для получения рыночной информации, быть упоря-
доченной?» Ответ общего равновесия ясен и однозначен — с этими
свойствами можно описать такую экономику. Однако никакой ре-
альной экономики не было описано, и, учитывая соответствующие
допущения, она никогда не могла бы существовать. На теоретиче-
ский вопрос был дан ответ, предполагающий некоторое количество
интеллектуальных достижений, но это ответ, который не имеет ни-
какого отношения к реальности. И это часто называют «высокой
теорией» равновесия. Очевидно, что большинство экономистов
должны рассматривать реальный мир как особый случай.
Поэтому неудивительно, что Калдор утверждал, что
его «основное возражение против теории общего равновесия со-
стоит не в том, что она абстрактна — всякая теория абст-
рактна и должна быть таковой, поскольку не может быть ника-
кого анализа без абстракции, — а в том, что она исходит из не-
правильного вида абстракции и поэтому даёт вводящую в заблу-
ждение “парадигму”... мира как он есть; она даёт вводящее в за-
блуждение впечатление о природе и способе действия экономиче-

67
ских сил». Более того, вера в то, что теория равновесия является
единственной отправной точкой для экономического анализа, со-
хранилась «несмотря на растущую (а не уменьшающуюся) про-
извольность её исходных посылок, которая была навязана её
практикам всё более точным пониманием потребностей логиче-
ской последовательности. В терминах постепенного преобразо-
вания “интеллектуального эксперимента”... в научную теорию —
иными словами, в набор теорем, непосредственно связанных с на-
блюдаемыми явлениями, — развитие теоретической экономики
шло по пути постоянного регресса, а не прогресса... Про-
цесс... ослабления нереальных базовых предположений... ещё не
начался. В самом деле, [они становятся]... толще и непроницае-
мее с каждым последующим преобразованием теории» [Там же, p.
399 and pp. 375–6].
Таким образом, теория общего равновесия анализирует эко-
номическое состояние, хотя нет никаких оснований предполагать,
что оно когда-либо наступит. Это, следовательно, абстракция, кото-
рая не имеет видимой применимости или отношения к миру, как он
есть. Утверждать, что она может дать понимание реального мира,
смешно. Хотя верно, что существуют определенные воображаемые
интеллектуальные проблемы, для которых модель общего равнове-
сия хорошо разработана, чтобы дать точные ответы (если это дейст-
вительно возможно), на практике это означает то же самое, что ска-
зать, будто если кто-то настаивает на анализе проблемы, у которой
нет реального эквивалента или решения, может быть уместно ис-
пользовать модель, у которой нет реального применения. Модели,
созданные для того, чтобы дать ответы на воображаемые проблемы,
будут непригодны для решения практических, реальных экономи-
ческих проблем или даже для того, чтобы дать полезное представ-
ление о том, как работает и развивается капитализм.
Это может иметь разрушительные последствия для реального
мира, как видно из результатов неоклассических советов Восточной
Европе и другим странам в их переходе от государственного капита-
лизма (сталинизма) к частно-собственническому капитализму. Как
отмечает Джозеф Стиглиц, это была катастрофа для всех, кроме
элиты, из-за «рыночного фундаментализма, проповедуемо-
го» экономистами, что привело к «заметному ухудшению» в боль-
шинстве народов «базового уровня жизни, отражённого во множе-
стве социальных показателей», а также к большому падению ВВП
[Globalisation and its discontents, p. 138 and p. 152]. Таким обра-
зом, реальные люди могут пострадать от нереальной теории. Того,

68
что советы экономистов-неоклассиков заставили миллионы людей
оглянуться на сталинизм как на «старые добрые времена», должно
быть достаточно, чтобы показать его интеллектуальное и моральное
банкротство.
Чего ещё можно ожидать? Господствующая экономическая
теория начинается с аксиом и допущений и использует дедуктивную
методологию для получения выводов, её полезность в раскрытии
устройства мира ограничена. Дедуктивный метод но-
сит донаучный характер. Аксиомы и допущения можно считать
фиктивными (поскольку они имеют ничтожную эмпирическую зна-
чимость), а выводы дедуктивных моделей могут реально иметь от-
ношение только к структуре этих моделей, поскольку сами модели
не имеют никакого отношения к экономической реальности:
«Некоторые теоретики, даже среди тех, кто отвергает
общее равновесие как бесполезное, восхваляют его логическую эле-
гантность и полноту... Но если какое-либо положение, выведенное
из него, применить к экономике, населённой людьми, оно немед-
ленно становится самопротиворечивым. Человеческая жизнь не
существует вне истории, и никто не мог правильно предвидеть
своё будущее поведение, не говоря уже о поведении всех других ин-
дивидов, которые будут вторгаться в его жизнь. Я не думаю, что
правильно восхвалять логическую элегантность системы, кото-
рая становится самопротиворечивой, когда она применяется к
вопросу, на который она была призвана ответить» [Joan
Robinson, Contributions to Modern Economics, pp. 127–8].

Не то чтобы эта дедуктивная модель была внутренне здравой.

Например, допущения, необходимые для совершенной конкурен-
ции, взаимоисключающи. Для того чтобы рынок достиг равновесия,
экономические субъекты должны иметь возможность влиять на не-
го. Так, например, при наличии избыточного предложения некото-
рые компании вынуждены снижать цены. Однако такие действия
противоречат основному допущению «совершенной конкуренции»,
а именно тому, что число покупателей и продавцов настолько вели-
ко, что ни один отдельный субъект (фирма или потребитель) не мо-
жет определить рыночную цену своими действиями. Другими сло-
вами, экономисты предполагают, что влияние каждой фирмы равно
нулю, но всё же, когда эти нули суммируются по всему рынку, общая
сумма больше нуля. Это невозможно. Более того, «требования рав-
новесия тщательно исследуются в аргументе Вальраса, но нет

69
никакого способа продемонстрировать, что рынок, который
стартует с неравновесного положения, будет стремиться войти
в равновесие, за исключением введения дальнейших очень жёстких
ограничений на уже очень абстрактный аргумент» [Joan
Robinson, Collected Economic Papers, vol. 5, p. 154]. Не существует
на самом деле и устойчивого уникального равновесия, ибо, по иро-
нии судьбы, «математики показали, что при довольно общих ус-
ловиях общее равновесие неустойчиво» [Keen, Debunking
Economics, p. 173].
Другая серьёзная проблема теории равновесия заключается в
том, что она фактически не описывает капиталистическую эконо-
мику. Само собой разумеется, что модели, которые фокусируются
исключительно на обмене, не могут, по определению, предложить
реалистичный анализ, не говоря уже об описании, капитализма или
получения дохода в индустриальной экономике. Как резюмирует
Джоан Робинсон:
«Неоклассическая теория... претендует на то, чтобы вы-
вести систему цен из относительного дефицита товаров по от-
ношению к спросу на них. Я говорю претендует, потому что
эта система не может быть применена к капиталистическому
производству.
Вальрасовская концепция равновесия, достигаемая путём
торга на рынке, освещает рассказ о военнопленных, обмениваю-
щихся содержимым своих посылок Красного Креста.
Это имеет смысл также, с некоторыми изменениями, в эко-
номике ремесленников и мелких торговцев...
В этих экономических системах отсутствуют две сущест-
венные характеристики промышленного капитализма — разли-
чие между доходом от труда и доходом от собственности, а
также характер инвестиций, сделанных в свете неопределённых
ожиданий относительно долгого будущего» [Collected Economic
Papers, vol. 5, p. 34].
Даже такие базовые вещи, как прибыль и деньги, с трудом
вписываются в общую теорию равновесия. В равновесии совершен-
ной конкуренции сверхнормальная прибыль равна нулю, поэтому
прибыль не появляется. Нормальная прибыль считается вкладом
капитала в производство и рассматривается как себестоимость про-
дукции и условно устанавливается как нулевая отметка. Капитализм
без прибыли? Или рост, «поскольку в неоклассическом равновесии

70
нет прибыли или любого другого вида излишка, расширенное вос-
производство системы невозможно» [Mattick, там же, p. 22]. Она
также рассматривает капитализм как нечто большее, чем бартерная
экономика. Концепция общего равновесия несовместима с реальной
ролью денег в капиталистической экономике. Предположение
о «совершенном знании» делает хранение денежных резервов в ка-
честве меры предосторожности против непредвиденных событий
ненужным, поскольку будущее уже известно. В мире, где существует
абсолютная уверенность в настоящем и будущем, вообще не будет
необходимости в таком средстве обмена, как деньги. В реальном
мире деньги оказывают реальное влияние на производство и эко-
номическую стабильность. Иными словами, они не нейтральны (хо-
тя, к счастью, в вымышленном мире с нейтральными деньга-
ми «кризисов не бывает, и они «уводят в сторону само иссле-
дуемое дело», а именно в сторону депрессии [Keynes, цит. по: Doug
Henwood, Wall Street, p. 199]).
Учитывая, что теория общего равновесия неудовлетворительно
охватывает такие вещи, как прибыль, деньги, рост, нестабильность
или даже фирмы, трудно понять, как её можно считать адекватным
представлением любой реальной капиталистической экономики.
Однако, к сожалению, эта точка зрения доминирует в экономике
уже более 100 лет. Почти не обсуждается вопрос о том, как органи-
зуются скудные средства для производства продукции, весь акцент
делается на обмене готовыми товарами. Это неудивительно, по-
скольку позволяет экономике абстрагироваться от таких ключевых
понятий, как власть, класс и иерархия. Это показыва-
ет «банкротство академического экономического учения. Струк-
тура мысли, которую оно излагает, давно доказала свою пусто-
ту. Она состояла из ряда положений, которые едва ли имели ка-
кое-либо отношение к структуре и эволюции экономики, которую
они должны были изображать» [Joan Robinson, там же, p. 90].
В конечном счёте, анализ равновесия просто представляет не-
реальную картину реального мира. Экономика рассматривает дина-
мическую систему как статическую, выстраивая модели, основанные
на концепции равновесия, когда неравновесный анализ имеет оче-
видный смысл. Как отмечает Стивен Кин, пострадал не только ре-
альный мир, но и экономика:
«Эта одержимость равновесием наложила огромные из-
держки на экономику... нереальные допущения необходимы для
поддержания условий, при которых будет существовать уни-

71
кальное, “оптимальное” равновесие... Если вы верите, что можете
использовать нереальность для моделирования реальности, то в
конце концов ваша власть над самой реальностью может стать
слабой».

По иронии судьбы, учитывая обычную роль экономистов в об-

ществе как защитников крупного бизнеса и элиты в целом, есть
один вывод теории общего равновесия, который имеет некоторое
отношение к реальному миру. В 1956 году два экономи-
ста «продемонстрировали, что для модели конкурентного равно-
весия существуют серьёзные проблемы, если нарушаются какие-
либо из её предположений». Они «не имели дела с фундаменталь-
ной проблемой, существует ли конкурентное равновесие», скорее
они хотели знать, что произойдёт, если предположения модели бу-
дут нарушены. Предполагая наличие двух нарушений, они рассчи-
тали, что произойдёт, если будет удален только один из них. Ответ
был шокирующим для экономистов: «Если только одно из многих
или даже одно из двух [нарушений] устранено, невозможно пред-
решить исход. Экономика в целом теоретически может оказать-
ся в худшем положении, если существует только одно нарушение,
чем когда существует два таких нарушения». Другими словами,
любое движение к идеальному рынку экономистов может ухудшить
положение дел в мире [Ormerod, там же, pp. 82–4].
То, что Кельвин Ланкастер и Ричард Липси показали в своей
статье «Общая теория второго лучшего» («The General Theory of
the Second Best») [Review of Economic Studies, December 1956]
имеет одно очевидное следствие, а именно то, что неоклассическая
экономика сама показала, что профсоюзы были нужны, чтобы оста-
новить эксплуатацию рабочих при капитализме. Это объясняется
тем, что неоклассическая модель требует наличия множества мел-
ких фирм и отсутствия профсоюзов. В реальном мире на большин-
стве рынков доминируют несколько крупных фирм. Избавление от
профсоюзов на таком неконкурентоспособном рынке привело бы к
тому, что заработная плата была бы меньше цены, за которую мож-
но было бы продать продукцию предельного рабочего, то есть рабо-
чие эксплуатируются капиталом. Другими словами, экономи-
ка сама опровергла неоклассический аргумент против профсоюзов.
Не то чтобы вы знали это от экономистов-неоклассиков, конечно.
Несмотря на то, что экономисты-неоклассики понимали, что, по их
собственным понятиям, разрушение власти профсоюзов при сохра-
нении крупного бизнеса приведёт к эксплуатации труда, они возгла-

72
вили нападение на «власть профсоюзов» в 1970-х и 1980-х годах.
Последующий взрыв неравенства, когда богатство хлынуло вверх,
обеспечил эмпирическое подтверждение этого анализа.
Однако, как ни странно, большинство экономистов-
неоклассиков по-прежнему настроены против профсоюзов, несмот-
ря на их собственную идеологию и эмпирические данные. То, что
антипрофсоюзная повестка – это именно то, что хотят услышать
боссы, можно просто обозначить как ещё один из тех странных со-
путствующих инцидентов, к которым так склонна свободная от цен-
ностей экономическая наука. Достаточно сказать, что если экономи-
сты когда-либо подвергнут сомнению теорию общего равновесия, то
это будет связано с тем, что выводы, подобные этим, станут более
известными среди широких слоёв населения.

C.1.5 Действительно ли экономтеория отражает ре-

альность капитализма?
Как мы уже говорили в главе С.1.2, мейнстримная экономиче-
ская теория коренится в капитализме и капиталистических соци-
альных отношениях. Она принимает нынешнее разделение общест-
ва на классы не только как данность, но и как производящую выс-
шую форму эффективности. Другими словами, менйстримная эко-
номическая теория основана на капиталистических допущениях, и
неудивительно, что её выводы почти всегда выгодны капиталистам,
менеджерам, землевладельцам, кредиторам и богатым, а не рабо-
чим, арендаторам, заемщикам и бедным.
Однако на другом уровне господствующая капиталистическая
экономическая теория просто не отражает капитализм вообще. Хо-
тя это может показаться парадоксальным, это так. Неоклассическая
экономика всегда отличалась апологетикой. Следовательно, она
должна абстрагироваться или игнорировать наиболее неприятные и
неудобные аспекты капитализма, чтобы представить его в наилуч-
шем свете.
Возьмем, к примеру, рынок труда. Анархисты, как и другие со-
циалисты, всегда подчёркивали, что при капитализме у рабочих
есть выбор между продажей своей свободы/труда боссу или голод-
ной смертью (или крайней нищетой, предполагающей какое-нибудь
государство всеобщего благосостояния). Это происходит потому, что
они не имеют доступа к средствам существования (земля и рабочие
места), если они не продают свой труд тем, кто владеет ими. В таких
обстоятельствах не имеет смысла говорить о свободе, поскольку

73
единственная реальная свобода, которой обладают трудящиеся, —
это, если им повезет, согласие быть эксплуатируемыми одним на-
чальником, а не другим. То, сколько человек работает, как и его
зарплата, зависит от относительного баланса сил между рабочим и
капиталистическим классами в данной ситуации.
Неудивительно, что неоклассическая экономика не изобража-
ет выбор, стоящий перед рабочим классом, в таком реалистическом
свете. Скорее, она утверждает, что количество часов, которое чело-
век работает, основано на его предпочтениях в отношении дохода и
досуга. Таким образом, стандартная модель рынка труда несколько
парадоксальна в том, что на нём нет реальной рабочей силы. Суще-
ствует только доход, досуг и предпочтения индивида одного или
другого. Именно досуг считается «нормальным благом», а труд —
это то, что остаётся после того, как индивид «потребляет» всё сво-
бодное время, которое он хочет потребить. Это означает, что работа
сводится к пустому двойному отрицанию «не-работы» и представ-
лению о том, что вся безработица добровольна.
То, что это чепуха, должно быть, очевидно. Сколько «досуга»
может позволить себе человек без дохода? Как можно считать эко-
номическую теорию хотя бы отдалённо обоснованной, если она
представляет безработицу (то есть отсутствие дохода) как предель-
ную полезность в экономике, где всё подчинено (или должно под-
чиняться) цене? Таким образом, доход оказывает подавляющее
влияние на предельную полезность свободного времени. Точно так
же это положение не может объяснить, почему перспектива потери
работы воспринимается большинством работников с таким страхом.
Если бы неоклассический (недо-)анализ рынка труда был верен, ра-
бочие были бы счастливы стать безработными. В действительности,
страх перед увольнением является главным инструментом дисцип-
линирования в капитализме. То, что экономистам-капиталистам
свободного рынка удалось представить безработицу как желатель-
ную ситуацию, говорит о том, что её хватка за реальности капита-
лизма, мягко говоря, слаба (здесь, как и во многих других областях,
Кейнс более реалистичен, хотя большинство его последователей ка-
питулировали перед неоклассической критикой, которая утвержда-
ет, словно стандартная кейнсианская теория имела плохие микро-
экономические основы, вместо того чтобы признать, что это была
бессмыслица и первая «выхолощенная версия Кейнса», навязанная
миру Дж. Р. Хиксом [Keen, там же, стр. 211]).
Однако эта картина «рынка труда» скрывает реальность зави-
симости рабочего класса и, следовательно, власть класса капитали-

74
стов. Признание того, что рабочие не имеют никакого свободного
выбора, работать им или нет, и, оказавшись на работе, вынуждены
принимать рабочие часы, установленные их работодателями, делает
капитализм менее замечательным, чем утверждают его сторонники.
В конечном счёте, эта фикция о том, что рынок труда управляется
стремлением рабочих к «досугу» и что всякая безработица является
«добровольной», коренится в необходимости скрыть тот факт, что
безработица является существенной чертой капитализма и, следова-
тельно, присуща ему. Всё потому, что это фундаментальный дисци-
плинарный механизм системы («это кнут в руках [начальства],
постоянно находящийся над вами, так что вы будете усердно ра-
ботать на него и “вести себя” сами», — цитируя Александра Берк-
мана). Как мы утверждали в разделе B.4.3, капита-
лизм должен иметь безработицу, чтобы гарантировать, что рабочие
будут подчиняться своим боссам и не требовать лучшей оплаты и
условий (или, что ещё хуже, задавать вопрос, почему у них есть бос-
сы вообще). Иными словами, она «присуща системе заработной
платы» и является «основным условием успешного капиталисти-
ческого производства». Хотя она «опасна и унизительна» для ра-
бочего, она «очень выгодна для хозяина», и поэтому капитализм «не
может существовать без неё» [Berkman, What is Anarchism?, p.
26]. Опыт государственного регулирования полной занятости между
(приблизительно) 1950 и 1970 годами подтверждает этот анализ, как
и последующий период (смотрите главу С.7.1).
Для того чтобы выбор досуга и труда стал реальностью, рабо-
чим необходим независимый источник дохода. Иными словами, эта
модель предполагает, что работников нужно завлекать данной зара-
ботной платой, и это только в том случае, когда рабочие имеют воз-
можность работать на себя, т. е. когда они владеют собственными
средствами производства. Если бы это было так, то это был бы не
капитализм. Иными словами, представление о рынке труда в капи-
талистической экономической теории предполагает некапитали-
стическую экономику ремесленников и крестьян — именно такую
экономику капитализм уничтожил (с помощью государства). До-
полнительная ирония этого неоклассического анализа заключается
в том, что те, кто больше всего придерживается его, также являются
теми, кто нападает на понятие щедрого государства всеобщего бла-
госостояния (или выступает против идеи государства всеобщего бла-
госостояния во всех формах). Их цель состоит в том, что в условиях
государства всеобщего благосостояния рынок труда становится «не-
эффективным», поскольку люди могут претендовать на льготы и

75
поэтому им не нужно искать работу. Тем не менее, по логике вещей,
они должны поддерживать щедрое государство всеобщего благосос-
тояния, поскольку оно предоставляет трудящимся реальный выбор
между трудом и досугом. То, что боссам трудно нанимать людей,
должно рассматриваться как хорошая вещь, поскольку работа, оче-
видно, оценивается как «бесполезность», а не как необходимость. В
качестве дополнительной иронии, как мы обсуждаем в подразделе
С.9, капиталистический анализ рынка труда не основан на каких-
либо твёрдых эмпирических данных и не имеет никакой реальной
логической основы (это всего лишь предположение). На самом деле
факты, которые мы имеем, говорят против этого и в пользу социа-
листического анализа безработицы и рынка труда.
Одна из причин, почему неоклассическая экономика так пре-
сыщена безработицей, заключается в том, что она утверждает, что
этого никогда не должно произойти. Тот факт, что капитализм все-
гда характеризовался безработицей и что она растёт и падает как
часть экономического цикла, — неудобный факт, который неоклас-
сическая экономика избегала серьёзно анализировать до 1930-х го-
дов. Это вытекает из закона Сэя, аргумента, что предложение созда-
ёт свой собственный спрос. Эта теория и её более формально сфор-
мулированный закон Вальраса являются основой, на которой коре-
нится идея о том, что капитализм никогда не сможет столкнуться с
общим экономическим кризисом. Тот факт, что капита-
лизм всегда был отмечен подъёмами и спадами, никогда не ставил
закон Сэя под сомнение, за исключением 1930-х годов, и даже тогда
он быстро вернулся в центр экономической идеологии.
Например, «каждый производитель просит денег в обмен на
свою продукцию только для того, чтобы немедленно использо-
вать эти деньги для покупки другого продукта». Однако это не
так в капиталистической экономике, поскольку капиталисты стре-
мятся накопить богатство, и это включает в себя создание разницы
между стоимостью товаров, которые кто-то хотел продать и купить
на рынке. В то время как Сэй утверждает, что люди просто хотят по-
треблять товары, капитализм отмечен желанием (потребностью)
накапливать. Конечная цель — не потребление, как утверждают (и
повторяют сегодняшние экономисты), а получение как можно
большей прибыли. Игнорировать это — значит игнорировать сущ-
ность капитализма, и хотя это может позволить экономисту урезо-
нить противоречия этой системы, реальность экономического цикла
нельзя проигнорировать.

76
 Другими словами, закон Сэя предполагает существование ми-
ра без капитала:
«Что такое данный запас капитала? В этом контексте яс-
но, что именно существующее сегодня оборудование и запасы то-
варов, являющиеся результатом недавней или отдалённой исто-
рии прошлого, вместе с ноу-хау, навыками труда и т. д., состав-
ляют состояние технологии. Оборудование... предназначено для
определённого диапазона использования, для работы с определён-
ной рабочей силой. В ней не так уж много игры. Описание имеюще-
гося в любой момент запаса оборудования как “средств устраше-
ния с альтернативным использованием” весьма преувеличено. Ис-
пользование на самом деле довольно специфично, хотя может из-
мениться с течением времени. Но их могут использовать в лю-
бой момент, предлагая труду меньшую или большую занятость.
Это характерная черта экономики заработной платы. В ремес-
ленной экономике, где каждый производитель владеет своим обо-
рудованием, каждый производит то, что он может, и продаёт
товар по стоимости, которая принесёт доход. Закон Сэя о том,
что товары — это спрос на товары, перестал быть истинным в
то время, когда он сформулировал его» [Joan Robinson, Collected
Economic Papers, vol. 4, p. 133].
Как отмечает Кин, закон Сэя «представляет собой экономику,
основанную только на обмене: экономику, в которой товары су-
ществуют изначально, но где не происходит никакого производ-
ства. Рынок просто позволяет обмениваться уже существующи-
ми товарами». Однако, как только мы получили капитал для эко-
номики, всё изменилось, поскольку капиталисты хо-
тят «поставлять больше, чем они требуют, и накапливать раз-
ницу в виде прибыли, которая добавляется к их богатству». Это
приводит к избыточному спросу и, следовательно, к возможности
кризиса. Таким образом, мейнстримная капиталистическая эконо-
мика «лучше всего подходит для экономической неуместности
экономики, основанной только на обмене, или производственной
экономики, в которой рост не происходит. Если производство и
рост и происходят, то они происходят вне рынка, тогда как, иро-
нично, рынок является основным интеллектуальным фокусом не-
оклассической экономики. Традиционная экономика — это теория,
которая подходит для статичной экономики... тогда как нужны

77
теории для анализа динамичных экономик» [Debunking
Economics, p. 194, p. 195 and p. 197].
В конечном счёте, капитальные активы производятся не для их
собственной доли, а в ожидании прибыли. Этот очевидный факт иг-
норируется законом Сэя, но был признан Марксом (и впоследствии
отмечен Кейнсом как верный). Как отмечает Кин, в отличие от Сэя и
его последователей, «точка зрения Маркса, таким образом, объе-
диняет производство, обмен и кредит как целостные аспекты
капиталистической экономики и, следовательно, как существен-
ные элементы любой теории капитализма. Традиционная эконо-
мика, напротив, может анализировать только меновую эконо-
мику, в которой деньги являются просто средством облегчения
бартера» [Там же, pp. 195–6].
Отвергнуть закон Сэя как применимый к капитализму означа-
ет признать, что капиталистическая экономика нестабильна, что она
может переживать подъёмы и спады. То, что это отражает реаль-
ность той экономики, само собой разумеется. Это также предполага-
ет признание того, что безработным может потребоваться время,
чтобы найти новую работу, что безработица может быть вынужден-
ной и что боссы могут получить преимущества от страха безработи-
цы со стороны рабочих.
Тот последний факт, что страх безработицы используется бос-
сами для того, чтобы заставить рабочих согласиться на сокращение
заработной платы и пособий и увеличения часов, является ключе-
вым фактором, с которым сталкиваются работники в любой реаль-
ной экономике. Тем не менее, согласно учебникам экономики, ра-
бочие должны были из кожи вон лезть, чтобы максимизировать по-
лезность досуга и минимизировать бесполезность работы. Точно так
же рабочие не должны бояться стать безработными в результате
глобализации, поскольку экспорт любых рабочих мест просто поро-
дил бы большую экономическую активность, и поэтому перемещён-
ные рабочие немедленно были бы вновь трудоустроены (хотя, воз-
можно, и с более низкой зарплатой). Опять же, согласно учебникам
по экономике, эти более низкие зарплаты порождали бы еще боль-
шую экономическую активность и, таким образом, в конечном счёте
приводили бы к повышению заработной платы. Если бы только РА-
БОЧИЕ прислушивались к экономистам, то они поняли бы, что они
не только действительно выиграли (в долгосрочной перспективе) от
сокращения своей заработной платы и пособий с увеличением ча-
сов, но и многие из них также получили (в краткосрочной перспек-

78
тиве) возросшую полезность, без необходимости идти на работу. То
есть, если предположить, что экономисты знают, о чём говорят.
Тогда возникает вопрос о доходах. Для большинства капитали-
стических экономических теорий заданная заработная плата счита-
ется равной «предельному вкладу», который индивид вносит в дан-
ную компанию. Неужели мы действительно должны в это верить?
Здравый смысл (и эмпирические данные) говорят об обратном.
Возьмём, к примеру, г-на Рэнда Араскога, генерального директора
ITT в 1990 году, которому в тот год была выплачена зарплата в раз-
мере $7 миллионов. Возможно ли, чтобы бухгалтер ITT подсчитал,
что при прочих равных условиях выручка компании в $20,4 милли-
арда в этом году была бы на 7 миллионов меньше без г-на Араскога
— следовательно, определяя его предельный вклад в размере 7 мил-
лионов долларов? Это кажется крайне маловероятным.
Что приводит к вопросу о взрывном росте зарплат генераль-
ных директоров. Хотя это затронуло большинство стран, наиболь-
ший рост наблюдался в США (за ними следует Великобритания). В
1979 году генеральный директор британской компании зарабатывал
чуть менее чем в 10 раз больше, чем средний рабочий в цехе. К 2002
году босс компании FTSE 100 мог рассчитывать на то, что заработает
в 54 раза больше, чем обычный работник. Это означает, что в то
время как заработная плата для тех, кто работает в цеху, немного
выросла, если принять во внимание инфляцию, заработная плата
боссов выросла с £200 000 в год до примерно £1,4 миллиона в год. В
Америке рост был ещё хуже. В 1980 году соотношение зарплаты ге-
нерального директора и работника составляло 50 к 1. Двадцать лет
спустя он составлял 525 к 1, а в 2002 году после краха пузыря цен на
акции упал до 281 к 1 [Larry Elliott, «Nice work if you can get it: chief
executives quietly enrich themselves for mediocrity,» The Guardian,
23 January 2006].
Понятие предельной производительности используется для
оправдания многих вещей на рынке. Например, растущий разрыв
между высокооплачиваемыми и низкооплачиваемыми американ-
цами (как утверждается) просто отражает рынок труда, эффективно
вознаграждающий более продуктивных людей. Таким образом, воз-
награждение руководителей корпораций резко возрастает, посколь-
ку оно отражает их предельную производительность. Странная вещь
в такого рода аргументации заключается в том, что, как мы указы-
ваем в главе С.2.5, проблема определения и измерения капитала
разрушила всю неоклассическую теорию предельной производи-
тельности факторов производства и связанную с ней теорию пре-

79
дельной производительности дохода ещё в 1960-ых годах — и была
признана ведущими неоклассическими экономистами того времени.
То, что теория предельной производительности всё ещё использует-
ся для оправдания капиталистического неравенства, показывает не
только то, как экономика игнорирует реальность капитализма, но и
интеллектуальное банкротство «науки» и чьи интересы она, в ко-
нечном счёте, обслуживает.
Несмотря на этот маленький неудобный факт, как насчет заяв-
лений, сделанных на его основе? Действительно ли такая оплата
труда является результатом повышения производительности труда
со стороны руководителей компаний? Улики указывают на обрат-
ное. Об этом можно судить по показателям деятельности рассматри-
ваемых экономик и компаний. В Великобритании тренд роста со-
ставил чуть более 2% в 1980 году и всё ещё составляет чуть более 2%
четверть века спустя. Исследование корпоративной эффективности
в Великобритании и Соединенных Штатах изучило компании, вхо-
дящие в индекс FTSE 100 в Великобритании и S&P 500 в США, и об-
наружило, что доход руководителей редко оправдывается улучше-
нием результатов деятельности [Julie Froud, Sukhdev Johal, Adam
Leaver and Karel Williams, Financialisation and Strategy:
Narrative and Number]. Рост цен на акции в 1990-е годы, напри-
мер, был результатом одного из иррациональных пузырей финансо-
вого рынка, над которыми у генерального директора не было ника-
кого контроля или роли в создании.
В течение того же периода, когда росла зарплата генерального
директора, реальная заработная плата рабочих оставалась неизмен-
ной. Должны ли мы верить, что с 1980-х годов предельный вклад
генеральных директоров значительно возрос, в то время как пре-
дельный вклад рабочих оставался неизменным? По мнению эконо-
мистов, в условиях свободного рынка заработная плата должна рас-
ти до тех пор, пока не достигнет своей предельной производитель-
ности. В США, однако, в течение 1960-х годов «оплата труда и
производительность росли в тандеме, но они разделились в 1970-х
годах. Во время бума 1990-ых годов рост заработной платы от-
ставал от производительности почти на 30%». Глядя исключи-
тельно на прямую оплату труда, «общая производительность росла
в четыре раза быстрее, чем средняя реальная почасовая заработ-
ная плата, и в двадцать раз быстрее в обрабатывающей про-
мышленности». В конце 1990-х годов заработная плата немного на-
верстала упущенное, но после 2000 года «заработная плата вер-
нулась в своё отстающее положение» [Doug Henwood, After the

80
New Economy, pp. 45–6]. Другими словами, за два десятилетия
реформ свободного рынка сложилась ситуация, которая опровергла
идею о том, что заработная плата рабочих равна их предельной
производительности.
Стандартным ответом экономистов было бы утверждение, что
экономика США не является свободным рынком. Однако 1970-е го-
ды, в конце концов, ознаменовались началом реформ, основанных
на рекомендациях экономистов-капиталистов свободного рынка. В
1980-е и 1990-е годы произошло ещё больше событий. Регулирова-
ние было сокращено, если не полностью устранено, государство все-
общего благосостояния откатилось назад, а профсоюзы были мар-
гинализированы. Поэтому утверждение о том, что США бы-
ли более свободными рынками в 1950-х и 1960-х годах, чем в 1980-
х и 1990-х годах, вызывает сомнения, но, по логике вещей, именно
это и предполагают экономисты. Более того, это объяснение не уст-
раивает многих экономистов, которые оправдывали растущее нера-
венство и стремительный рост зарплаты генерального директора и
прибыли компании в этот период с точки зрения экономики сво-
бодного рынка. Как же быть? Если США не являются свободным
рынком, то доходы компаний и богатство не являются результатом
их предельного вклада, а скорее приобретаются за счет рабочего
класса. Если США — свободный рынок, то богатые оправданы (с
точки зрения экономической теории) в своих доходах, но заработ-
ная плата рабочих не равна их предельной производительности. Не-
удивительно, что большинство экономистов не поднимают этот во-
прос, не говоря уже о том, чтобы ответить на него.
Так в чём же причина такой огромной разницы в заработной
плате? Проще говоря, это связано с тоталитарной природой капита-
листических фирм (смотрите раздел B.4). Те, кто находится в самом
низу компании, не имеют права голоса в том, что происходит внутри
неё; поэтому, пока владельцы акций счастливы, разница в заработ-
ной плате будет расти и расти (особенно когда высшее руководство
владеет большим количеством акций!). Именно капиталистические
отношения собственности позволяют монополизировать богатство
тем немногим, кто владеет (или управляет), но не производит. Рабо-
чие не получают полной стоимости того, что они производят, и они
не имеют права голоса в том, как используется прибавочная стои-
мость, произведённая их трудом (например, инвестиционные реше-
ния). Другие монополизировали как богатство, производимое рабо-
чими, так и право принятия решений внутри компании (смотрите
подраздел С.2 для более подробного обсуждения). Эта частная фор-

81
ма налогообложения без представительства, так же как компания,
является частной формой этатизма. В отличие от типичного эконо-
миста, большинство людей не сочтут слишком странным совпаде-
ние, что люди, обладающие властью в компании, при выяснении то-
го, кто вносит наибольший вклад в продукт, решают, что это они са-
ми!
Будут ли рабочие мириться со стагнацией заработной платы,
зависит, конечно, от общего экономического климата. Высокая без-
работица и отсутствие гарантий занятости помогают сделать рабо-
чих послушными и благодарными за любую работу, и так было в те-
чение большей части 1980-х и 1990-х годов как в Америке, так и в
Великобритании. Таким образом, ключевая причина резкого роста
заработной платы заключается в успешной классовой борьбе, кото-
рую правящий класс ведёт с 1970-х годов. Произошло «реальное
смещение фокуса, так что извлекателями выгод корпоративного
успеха (каким бы он ни был) больше являются не работники и ши-
рокая общественность в целом, а акционеры. А учитывая, что, по
имеющимся данным, в Великобритании и США акциями владеют
только домохозяйства, находящиеся в верхней половине распреде-
ления доходов, это представляет собой значительное перерас-
пределение денег и власти» [Larry Elliott, там же]. Тот факт, что
экономика игнорирует социальный контекст повышения зарплаты
генерального директора, многое говорит об ограничениях совре-
менной экономики и о том, как её можно использовать для оправ-
дания существующей системы.
Есть ещё такая мелочь, как производство. Экономика раньше
называлась «политической экономией» и была ориентирована на
производство. На смену этому пришла экономика, основанная на
маржинализме и субъективных оценках того или иного предложе-
ния фиксированного товара. Для классической экономики фокуси-
роваться на мгновении времени было бессмысленно, поскольку
время не останавливается. Исключить производство означало ис-
ключить время, что, как мы отмечали в главе С.1.2, именно и сдела-
ла маржиналистская экономика. Это означает, что современная
экономика просто игнорирует производство, а также время, и, учи-
тывая, что получение прибыли является ключевой заботой для лю-
бой фирмы в реальном мире, такая позиция показывает, насколько
неуместна неоклассическая экономика на самом деле.
Действительно, неоклассическая теория падает ничком. Осно-
вываясь, по сути, на моментальном снимке времени, её принципы
рациональной фирмы также основаны на том, что время стоит на

82
месте. Она утверждает, что прибыль максимизируется там, где пре-
дельные издержки равны предельному доходу, но это применимо
только при постоянном времени. Однако реальная фирма максими-
зирует прибыль не только по количеству, но и по времени. Поэтому
неоклассическое правило о том, как максимизировать при-
быль, «является правильным, если количество произведённой про-
дукции никогда не меняется» и «игнорируя время в своем анализе
фирмы, экономическая теория игнорирует некоторые из наиболее
важных проблем, стоящих перед фирмой». Неоклассическая эко-
номика вновь обнажает свою по существу этатистскую природу.
Она «игнорирует время и поэтому уместна только в мире, в ко-
тором время не имеет значения» [Keen, там же, pp. 80–1].
Затем возникает вопрос потребления. В то время как апологе-
ты капитализма продолжают говорить о «потребительском суве-
ренитете» и рынке как о «потребительской демократии», реаль-
ность несколько иная. Во-первых, и это наиболее очевидно, круп-
ный бизнес тратит много денег, пытаясь сформировать и повлиять
на спрос с помощью рекламы. Не для них неоклассическое допуще-
ние «данных» потребностей, детерминированных вне системы. Та-
ким образом, реальность капитализма такова, что «суверенным»
манипулируют другие. Во-вторых, это распределение ресурсов внут-
ри общества.
Рыночный спрос обычно обсуждается в терминах вкусов, а не в
распределении покупательной способности, необходимой для удов-
летворения этих вкусов. Распределение доходов принимается как
данность, что очень удобно для тех, кто обладает наибольшим бо-
гатством. Излишне говорить, что те, у кого много денег, смогут мак-
симизировать своё удовлетворение гораздо легче, чем те, у кого их
мало. Кроме того, конечно, они могут переиграть тех, у кого меньше
денег. Если капитализм — это «потребительская» демократия, то
она странная, основанная на «один доллар — один голос». Должно
быть очевидно, чьи ценности будут наиболее сильно отражаться на
рынке. Если мы начнём с ортодоксального экономического (удобно-
го) предположения о «заданном распределении дохода», то любая
попытка определить наилучшее распределение ресурсов изначаль-
но ошибочна, поскольку деньги с самого начала заменяют полез-
ность. Утверждать после этого, что рыночное распределение являет-
ся лучшим, — это крайний вопрос.
Другими словами, при капитализме максимизируется не ин-
дивидуальная потребность или «полезность» как таковая,
а эффективная полезность (обычно называемая «эффективным

83
спросом») — именно полезность, подкреплённая деньгами. Это ре-
альность, стоящая за всеми призывами к чудесам рынка. Как выра-
зился правый гуру фон Хайек, «спонтанный порядок, создаваемый
рынком, не гарантирует, что потребности, которые общее мне-
ние считает более важными, всегда удовлетворяются раньше,
чем менее важные» [«Competition as a discovery process», The
Essence of Hayek, p. 258]. Это просто вежливый способ обозначе-
ния процесса, с помощью которого миллионеры строят новый особ-
няк, в то время как тысячи бездомных или живут в трущобах, или
кормят роскошной едой своих домашних животных, в то время как
люди голодают. Это, по сути, отказ от потребностей, например, 37
миллионов американцев, которые жили за чертой бедности в 2005
году (12,7% населения, самый высокий процент в развитых странах
мира, и это на основе абсолютного определения бедности в амери-
канском государстве, если смотреть на относительные показатели,
то цифры ещё хуже). Точно так же 46 миллионов американцев, не
имеющих медицинской страховки, могут, конечно, думать, что их
потребность в жизни должна рассматриваться как «более важная»,
чем, скажем, разрешение Пэрис Хилтон купить новый дизайнер-
ский наряд. Или, в крайнем случае, когда агробизнес выращивает
товарные культуры для внешних рынков, в то время как безземель-
ные умирают от голода. Как утверждает Э. П. Томпсон, ответ Хайе-
ка:

«…продвигает идею о том, что высокие цены являются (бо-

лезненным) средством от дефицита, привлекая поставки в по-
страдавший регион дефицита. Но что привлекает предложение,
так это не высокие цены, а достаточное количество денег в их
кошельках, чтобы заплатить высокие цены. Характерным явле-
нием во времена дефицита является то, что он порождает без-
работицу и пустоту; покупая предметы первой необходимости
по завышенным ценам, люди перестают быть в состоянии поку-
пать предметы первой необходимости [что приводит к безрабо-
тице]... Следовательно, число тех, кто в состоянии платить по
завышенным ценам, сокращается в пострадавших регионах, и
продовольствие может экспортироваться в соседние, менее по-
страдавшие регионы, где сохраняется занятость и потребители
всё ещё имеют деньги для оплаты. В этой последовательности
высокие цены могут фактически вывести предложение из наибо-
лее пострадавшей области» [Customs in Common, pp. 283–4].

84
 Поэтому «закон спроса и предложения» не может быть «са-
мым эффективным» средством распределения в обществе, основан-
ном на неравенстве. Это четко отражено в «нормировании» ко-
шелька, на котором основана эта система. В то время как в экономи-
ческих книгах цена является средством, с помощью которого ресур-
сы «нормируются», в действительности это создаёт много ошибок.
Как отмечает Томпсон, «какой бы убедительной ни была метафо-
ра, существует эмиссия реальных отношений, назначенных це-
ной, которая предполагает... идеологическую ловкость ума. Нор-
мирование по цене не распределяет ресурсы поровну между нуж-
дающимися; оно резервирует предложение для тех, кто может
заплатить цену, и исключает тех, кто не может... Повышение
цен во время дефицита могло бы “рационировать” их [бедных] с
рынка вообще» [Там же, p. 285]. Именно это и происходит. Как от-
мечает экономист (и эксперт по вопросам голода) Амартия Сен:
«Возьмём теорию прав, основанную на совокупности прав
“владения, передачи и исправления”. В этой системе набор владе-
ний разных людей оценивается как справедливый (или несправед-
ливый) на основе анализа прошлой истории, а не на основе провер-
ки последствий этого набора владений. Но что если последствия
будут явно ужасными?...Ссылаясь на некоторые эмпирические
данные в работе о голоде... имеются данные, свидетельствующие
о том, что во многих случаях крупного голода в недавнем про-
шлом, в результате которых погибли миллионы людей, не было
никакого общего снижения доступности продовольствия вообще,
а голод произошёл именно из-за изменений в правах, возникших в
результате осуществления прав, которые являются совершенно
законными... [Может ли] голод... возникнуть при системе прав
такого рода, которые морально защищаются в различных этиче-
ских теориях, включая теорию Нозика. Я полагаю, что ответ бу-
дет прямолинейным “да”, поскольку для многих людей единствен-
ным ресурсом, которым они законно владеют, а именно их рабо-
чая сила, вполне может оказаться непригодной для продажи на
рынке, не давая человеку никакой власти над пищей... если бы та-
кие результаты, как голод и нужда, имели место, было бы рас-
пределение собственности всё ещё морально приемлемым, не-
смотря на его катастрофические последствия? В утвердитель-
ном ответе есть что-то глубоко неправдоподобное» [Resources,
Values and Development, pp. 311–2].

85
 Повторяющийся голод был постоянной проблемой в период
laissez-faire Британской империи. Хотя Ирландский картофельный
голод, вероятно, наиболее известен, факт заключается в том, что
миллионы людей умерли от голода в основном из-за твердой веры в
силу рынка. В Британской Индии, по самым достоверным оценкам,
число погибших от голода 1876-1878 годов находилось в пределах 6-
8 миллионов человек, а между 1896 и 1900 годами — от 17 до 20
миллионов. Согласно британскому статистику, который проанали-
зировал меры продовольственной безопасности Индии за два тыся-
челетия до 1800 года, в Индии был один крупный голод за столетие.
При британском правлении такое случалось раз в четыре года. В
конце 1870-х и в конце 1890-х годов от голода в Индии, Китае и Бра-
зилии умерло от 30 до 60 миллионов человек (не считая тех, кто
умер в других странах). В то время как плохая погода положила на-
чало этой проблеме, поставив цены на продовольствие выше дося-
гаемости беднейших слоев населения, рынок и политические реше-
ния, основанные на глубокой вере в него, усугубили голод. Проще
говоря, если бы власти распределяли то, что есть в наличии, боль-
шинство жертв выжили бы, но они этого не сделали, так как это, по
их мнению, нарушило бы законы рынка и породило культуру зави-
симости [Mike Davis, Late Victorian Holocausts]. Эта картина,
кстати, повторяется в странах третьего мира и по сей день: голо-
дающие страны экспортируют продовольствие, поскольку на него
нет «спроса» внутри страны.
Всё это ставит бойкие комментарии Хайека о «спонтанном
порядке» в более реалистичный контекст. Как выразился Кропот-
кин:
«Сама суть нынешней экономической системы состоит в
том, что рабочий никогда не сможет наслаждаться тем благо-
состоянием, которое он [или она] произвёл... Неизбежно, про-
мышленность направляется... не к тому, что необходимо для
удовлетворения потребностей всех, а к тому, что в данный мо-
мент приносит наибольшую выгоду немногим. По необходимости
изобилие одних будет основываться на бедности других, и стес-
нённые условия большей части населения должны будут поддер-
живаться во что бы то ни стало, чтобы были руки, способные
продавать себя только за часть того, что они способны произво-
дить; без чего частное накопление капитала невозмож-
но» [Anarchism, p. 128].

86
 Иными словами, рынок нельзя изолировать и абстрагировать
от системы политических, социальных и правовых отношений, в ко-
торой он находится. Это означает, что «спрос и предложение» гово-
рит нам лишь о том, что те, у кого есть деньги, могут требовать
больше и получать больше, чем те, у кого их нет. Невозможно опре-
делить, является ли это «наиболее эффективным» результатом для
общества (если, конечно, вы не предполагаете, что богатые люди
более ценны, чем рабочие, потому что они богаты). Это оказывает
очевидное влияние на производство, поскольку «эффективный
спрос» искажает экономическую деятельность, и поэтому при капи-
тализме удовлетворение потребностей является вторичным, по-
скольку «единственной целью является увеличение прибыли ка-
питалиста» [Kropotkin, там же, p. 55]). Джордж Барретт напоми-
нает о дурных последствиях такой системы:
«Сегодня борьба идёт за самую большую прибыль. Если в
удовлетворении мимолетной прихоти миледи больше пользы, чем
в кормлении голодных детей, то конкуренция заставляет нас ли-
хорадочно спешить, чтобы обеспечить первое, в то время как хо-
лодное милосердие или закон о бедных могут обеспечить второе
или оставить его без удовлетворения, как им заблагорассудится.
Вот как это работает» [Objections to Anarchism, p. 347].
Поэтому в том, что касается потребления, анархисты хорошо
осознают необходимость создания и распределения необходимых
благ тем, кто в них нуждается. Этого, однако, нельзя достигнуть при
капитализме при всех его разговорах о «полезности», «спросе»,
«потребительском суверенитете» и т. д. Реальный факт: те, у кого
больше денег, определяют, что такое «эффективное» распределение
ресурсов. Это происходит как напрямую, с точки зрения их контроля
над средствами существования, так и косвенно, посредством иска-
жения рыночного спроса. Ведь если финансовая прибыль является
единственным критерием распределения ресурсов, то богатые могут
перебить бедных и обеспечить себе самые высокие доходы. Менее
богатые могут обойтись и без этого.
В целом, мир, который предполагает неоклассическая эконо-
мика, не является тем, в котором мы на самом деле живём, и поэто-
му применение этой теории одновременно вводит в заблуждение и
(как правило) катастрофично (по крайней мере, для «неимущих»).
Хотя это может показаться удивительным, это не впервые, когда мы
принимаем во внимание её роль апологета и защитника капитализ-

87
ма. Как только эта роль признаётся, любое кажущееся противоречие
отпадает.

C.1.6 Возможна ли капиталистическая экономтео-

рия на неравновесной основе?
Да, возможна, но вряд ли она будет основана на свободном
рынке, поскольку реальность капитализма возьмёт верх над её апо-
логетикой. Это видно на примере двух современных экономических
школ, которые справедливо отвергают понятие равновесия, — по-
сткейнсианской школы и так называемой австрийской школы.
Первая не питает особых иллюзий относительно природы ка-
питализма. В лучшем случае, эта школа сочетает в себе обоснован-
ные идеи классической экономики, Маркса и Кейнса, чтобы произ-
вести сильную радикальную (даже социалистическую) критику как
капитализма, так и капиталистической экономики. В худшем случае
она выступает за государственное вмешательство, чтобы спасти ка-
питализм от самого себя, и политически присоединяется к социал-
демократическим («либеральным» в США) движениям и партиям.
Если экономика действительно станет наукой, то эта школа эконо-
мики будет играть ключевую роль в её развитии. К экономистам
этой школы относятся Джоан Робинсон, Николас Калдор, Джон
Кеннет Гэлбрейт, Пол Дэвидсон и Стивен Кин. Из-за её неапологе-
тической природы мы не будем обсуждать её здесь.
Австрийская школа имеет совершенно иную перспективу. Эта
школа, названная так потому, что её основателями были австрийцы,
страстно выступает за капитализм и выступает про-
тив любой формы государственного вмешательства (за исключени-
ем, конечно, определения и защиты капиталистических прав собст-
венности и власти, которую они создают). К экономистам этой шко-
лы относятся Ойген фон Бём-Баверк, Людвиг фон Мизес, Мюррей
Ротбард, Исраэль Кирцнер и Фридрих фон Хайек (последний часто
подвергается нападкам со стороны других австрийских экономистов
как недостаточно сильный противник государственного вмешатель-
ства). Это очень крупная школа для меньшинства.
Поскольку австрийская школа имеет тех же основателей, что и
неоклассическая экономика, и коренится в маржинализме, она во
многом близка к неоклассической экономике. Ключевое отличие со-
стоит в том, что она отвергает представление о том, что экономика
находится в равновесии, и принимает более динамичную модель
капитализма. Она коренится в понятии предпринимательской дея-

88
тельности, в идее, что предприниматели действуют на основе ин-
формации и неравновесия, чтобы получить сверхприбыли и при-
близить систему к равновесию. Таким образом, по их выражению,
они сосредоточены на рыночном процессе, а не на несуществующем
конечном состоянии. Как таковая, она защищает капитализм с точ-
ки зрения того, как он реагирует на дисбаланс, и представляет тео-
рию рыночного процесса, который приближает экономику к равно-
весию. И терпит неудачу.
Утверждение о том, что рынки постоянно стремятся к равнове-
сию в результате предпринимательской деятельности, трудно обос-
новать с точки зрения его собственных предположений. В то время
как корректировки фирмы могут привести конкретный рынок, на
котором она работает, в большее равновесие, их последствия могут
увести другие рынки от него, и поэтому у любого действия будут
стабилизирующие и дестабилизирующие аспекты. Трудно поверить,
что предпринимательская деятельность будет лишь ещё больше
подталкивать экономику к равновесию, поскольку любое изменение
спроса и предложения на какой-либо конкретный товар ведёт к из-
менениям на рынках других товаров (включая деньги). То, что все
эти корректировки (в основном) будут стремиться к равновесию, —
это не более чем принятие желаемого за действительное.
Будучи более реалистичным, чем господствующая неокласси-
ческая теория, этот метод отказывается от возможности продемон-
стрировать, что рыночный результат в любом смысле является реа-
лизацией индивидуальных предпочтений, выражением взаимодей-
ствия которых он является. Он не может установить якобы стабили-
зирующий характер предпринимательской деятельности или её
якобы общественно полезный характер, поскольку динамический
процесс может привести скорее к дивергенции, чем к конвергенции
поведения. Динамическая система не обязательно должна быть са-
мокорректирующейся, особенно на рынке труда, или демонстриро-
вать какие-либо признаки самоуравновешенности (то есть она будет
подчиняться экономическому циклу).
Учитывая, что австрийская теория частично основана на зако-
не Сэя, критика, которую мы представили в предыдущем разделе,
также применима и здесь. Однако есть и другая причина полагать,
что австрийская саморегулирующаяся точка зрения на капитализм
ошибочна, и это коренится в их собственном анализе. Как ни стран-
но, экономисты этой школы часто утверждают, что, хотя равновесия
не существует, их анализ основан на двух ключевых рынках, нахо-
дящихся в таком состоянии: рынок труда и рынок кредита. Причина

89
этих странных исключений из их общего допущения в основном по-
литическая. Первый должен отклонить утверждения о том,
что «чистый» капитализм приведёт к эксплуатации рабочего клас-
са, второй — показать, что такая система будет устойчивой.
Глядя на рынок труда, австрийцы утверждают, что капитализм
свободного рынка столкнётся с полной занятостью. То, что это со-
стояние равновесия, по-видимому, не вызывает у них особого беспо-
койства. Так, например, фон Хайек утверждает, что «причина без-
работицы в том... что это отклонение цен и заработной платы
от их равновесного положения, которое установилось бы при сво-
бодном рынке и стабильных деньгах. Но мы никогда не можем
знать, при какой системе относительных цен и заработной пла-
ты установится такое равновесие». Следовательно, «отклонение
существующих цен от этого равновесного положения... является
причиной невозможности продажи части предложения рабочей
силы» [New Studies, p. 201]. Таким образом, мы видим обычное
использование теории равновесия для защиты капитализма от зла,
которое она создаёт, даже теми, кто утверждает, что знает лучше.
Конечно, необходимость доказывать, что
при «чистом» капитализме будет полная занятость, необходима
для поддержания фикции, что при нём всем будет лучше. Трудно
сказать, что рабочие выиграют, если они будут подвержены высо-
кому уровню безработицы и возникающему в результате этого стра-
ху и неуверенности в себе. Как и следовало ожидать, австрийская
школа разделяет ту же точку зрения на безработицу, что и неоклас-
сическая школа, утверждая, что она «добровольна» и является ре-
зультатом слишком высокой цены труда (кто знал, что депрессии
были настолько выгодны для рабочих, что у одних было больше
свободного времени, а у других – более высокая, чем обычно, зара-
ботная плата?). Реальность капитализма сильно отличается от этой
абстрактной модели.
Анархисты давно поняли, что капиталистический рынок осно-
ван на неравенстве и смене власти. Прудон утверждал,
что «фабрикант говорит рабочему: “Вы так же вольны идти со
своими услугами в другое место, как я – получать их. Я так много
тебе предлагаю”. Купец говорит покупателю: “Бери или не бери;
ты хозяин своим деньгам, как я своим товарам”. Я так многого
хочу. Кто уступит? Более слабый». Он, как и все анархисты, ви-
дел, что господство, угнетение и эксплуатация проистекают из нера-
венства рыночной/экономической власти и что «сила вторжения
заключается в превосходящей силе» [What is Property?, p. 216

90
and p. 215]. Особенно это касается рынка труда, о чём мы говорили в
главе В.4.3.
Таким образом, маловероятно, что «чистый» капитализм
столкнётся с полной занятостью, поскольку в таких условиях рабо-
тодатели теряют преимущество. Постоянно переживать состояние,
которое, как мы указываем в подразделе С.7, создаёт «реально суще-
ствующему» капитализму так много проблем, кажется более похо-
жим на принятие желаемого за действительное, чем на серьёзный
анализ. Если безработица включена в австрийскую модель (как это
и должно быть), то переговорная позиция рабочей силы явно ослаб-
лена, и, как следствие, капитал будет извлекать выгоду и получать
прибыль за счёт рабочей силы. И наоборот, если рабочая сила наде-
лена полной занятостью, то они могут использовать своё положе-
ние, чтобы подорвать прибыль и управленческие полномочия своих
боссов. Поэтому логично было бы ожидать, что нормальным со-
стоянием экономики с короткими периодами полной безработицы
до спада будет не полная безработица, а отсутствие гарантий заня-
тости. Учитывая это, можно было бы ожидать, что «чистый» капи-
тализм будет неустойчивым, как и все приближения к нему в исто-
рии. Австрийская экономика не дает оснований полагать, что это
хоть в малейшей степени изменится. Действительно, учитывая их
очевидную ненависть к профсоюзам и государству всеобщего благо-
состояния, переговорная сила труда будет ещё более ослаблена в те-
чение большей части экономического цикла, и, в отличие от утвер-
ждений Хайека, безработица останется, и её уровень будет значи-
тельно колебаться на протяжении всего экономического цикла.
Что подводит нас к следующему нетипичному рынку в авст-
рийской теории, а именно кредитному рынку. Согласно австрийской
школе, «чистый» капитализм не будет страдать от экономического
цикла (или, в худшем случае, будет страдать от очень мягкого цик-
ла). Это связано с отсутствием равновесия на кредитном рынке из-за
государственного вмешательства (или, правильнее сказать, государ-
ственного невмешательства). Австрийский экономист У. Дункан Ри-
ки приводит резюме:

«Экономический цикл порождается денежной экспансией и

сжатием... Когда печатаются новые деньги, создаётся впечатле-
ние, что предложение сбережений увеличилось. Процентные
ставки падают, и бизнесменов вводят в заблуждение, заставляя
занимать дополнительные средства для финансирования допол-
нительной инвестиционной деятельности... Это не имело бы ни-

91
какого значения, если бы было результатом [подлинного сбереже-
ния]... — но изменения были вызваны правительством. Новые
деньги доходят до владельцев факторов производства в виде за-
работной платы, ренты и процентов... владельцы факторов про-
изводства затем потратят возросшие денежные доходы в суще-
ствующих пропорциях потребления и инвестиций... Отрасли про-
изводства капитальных товаров обнаружат, что их расширение
было ошибочным, и были произведены неэффективные инвести-
ции» [Markets, Entrepreneurs and Liberty, pp. 68–9].
Этот анализ основан на их представлении о том, что процент-
ная ставка отражает «временные предпочтения» индивидов между
настоящими и будущими благами (подробнее смотрите раздел
С.2.6). Аргумент состоит в том, что банки или правительства мани-
пулируют денежной массой или процентными ставками, делая фак-
тическую процентную ставку отличной от «реальной» процентной
ставки, которая приравнивает сбережения и кредиты. Конечно, этот
анализ зависит от процентной ставки, приравнивающей сбережения
и кредиты, что, конечно же, равновесное положение. Если мы пред-
положим, что рынок кредитования демонстрирует те же тенденции
к нарушению равновесия, что и другие рынки, то вероятность нера-
ционального инвестирования чрезвычайно высока, поскольку банки
и другие предприятия предоставляют кредиты, основываясь на не-
точных предположениях о текущих условиях и неопределённом бу-
дущем развитии событий, чтобы обеспечить большую прибыль. Не-
удивительно, что австрийцы (как и большинство экономистов) ожи-
дают, что рабочий класс понесёт цену за любую рецессию в виде со-
кращения реальной заработной платы, несмотря на их теорию, ука-
зывающую, что её корни лежат в капиталистах и банкирах, стремя-
щихся получить больше прибыли и, следовательно, первые требуют,
а вторые предоставляют больше кредитов, чем могла бы обеспечить
«естественная» процентная ставка.
Парадоксально, но австрийский деловой цикл коренится в
концепции неравновесия на кредитном рынке, состояние которого,
по их мнению, является стандартной ситуацией на всех других рын-
ках. По сути, они полагают, что денежная масса и процентные став-
ки определяются государством экзогенно (т.е. вне экономики). Од-
нако это маловероятно, поскольку факты указывают на другой путь,
то есть на эндогенную природу самой денежной массы. Такая трак-
товка денег (предложенная, в частности, посткейнсианской школой)
утверждает, что предложение денег — функция спроса на кредит,

92
который сам по себе является функцией уровня экономической ак-
тивности. Другими словами, банковская система создаёт столько де-
нег, сколько нужно людям, и любая попытка контролировать это
создание вызовет экономические проблемы и, возможно, кризис.
Другими словами, деньги появляются внутри системы, и поэтому
австрийская попытка «обвинить государство» просто ошибочна.
Как мы обсуждаем в подразделе С.8, попытки государства контро-
лировать деньги во время монетаристских катастроф начала 1980-х
годов потерпели неудачу, и маловероятно, что это изменится
в «чистом» капитализме, отмеченном полностью приватизирован-
ной банковской системой.
Следует также отметить, что в 1930-е годы австрийская теория
экономического цикла проиграла теоретическую битву с кейнсиан-
ской (не путать с неоклассико-кейнсианским синтезом послевоен-
ных лет). Это произошло по трём причинам. Во-первых, она была
неуместной (её вывод был ничего не делать). Во-вторых, она была
самонадеянной (по существу, она утверждала, что спад не произо-
шёл бы, если бы люди прислушались к ней, и они полностью заслу-
жили боль депрессии за то, что не сделали этого). В-третьих, и это
самое важное, ведущего австрийского теоретика экономического
цикла полностью опровергли Пьер Сраффа и Николас Калдор (по-
следователь самого Хайека, ставший кейнсианцем), которые выяви-
ли внутренние противоречия его анализа.
Эмпирические данные подтверждают нашу критику австрий-
ских притязаний на стабильность капитализма и безработицы. На
протяжении всего XIX века происходили непрерывные экономиче-
ские подъёмы и спады. Так обстояло дело в США, на которые часто
указывают как на примерную экономику laissez-faire, где последняя
треть XIX века (часто рассматриваемая как расцвет частного пред-
принимательства) была периодом глубокой нестабильности и бес-
покойства. В период с 1867 по 1900 год было 8 полных бизнес-
циклов. За эти 396 месяцев экономика расширялась в течение 199
месяцев и сокращалась в течение 197. Вряд ли это признак большой
стабильности (для сравнения, после окончания Второй мировой
войны только пятая часть времени пришлась на периоды рецессии
или депрессии). В целом, экономика вошла в период спада, паники
или кризиса. 1807, 1817, 1828, 1834, 1837, 1854, 1857, 1873, 1882, и
1893 год (кроме того, 1903 и 1907 годы тоже были кризисными).
Полная занятость, само собой разумеется, не была нормальной си-
туацией (в течение 1890-х годов, например, уровень безработицы
превышал 10% в течение 6 лет подряд, достигнув бума в 18,4% в

93
1894 году и был ниже 4% только для одного, 1892 года). Вот вам и
временные, умеренные спады, быстрая корректировка цен и бы-
строе очищение рынков в докейнсианских экономиках!
К счастью, однако, методология австрийской школы позволяет
ей игнорировать такие раздражающие ограничения, как факты, ста-
тистика, данные, история или экспериментальное подтверждение. В
то время как неоклассическая экономика, по крайней ме-
ре, претендует на научность, австрийская школа демонстрирует
свою дедуктивную (то есть донаучную) методологию как знак гордо-
сти наряду с фанатичной любовью к капитализму свободного рын-
ка. Для австрийцев, по словам фон Мизеса, экономическая тео-
рия «не выводится из опыта; она предшествует опыту»,
и «никакой опыт никогда не может заставить нас отбросить
или изменить априорные теоремы; они логически предшеству-
ют ей и не могут быть ни доказаны подтверждающим опытом,
ни опровергнуты опытом наоборот». И если это не соответствует
полному изложению фантасмагории априоризма фон Мизеса, то
читатель может извлечь некоторую радость (или ужас) из следую-
щего утверждения:
«Если между теорией и опытом возникает противоре-
чие, мы всегда должны предполагать, что условия, заранее
предполагаемые теорией, отсутствовали, или же в нашем на-
блюдении есть какая-то ошибка. Расхождение между теорией и
фактами опыта часто заставляет нас снова задуматься над
проблемами теории. Но до тех пор, пока переосмысление
теории не обнаруживает ошибок в нашем мышлении,
мы не имеем права сомневаться в её истинно-
сти» [выделено автором, цит. по: Homa Katouzian, Ideology and
Method in Economics, pp. 39–40].

Другими словами, если реальность находится в конфликте с

вашими идеями, не корректируйте свои взгляды, потому что нужно
обвинить реальность! Научный метод состоял бы в пересмотре тео-
рии в свете фактов. Это ненаучно – отвергать факты в свете теории!
Без опыта любая теория – это просто полёт фантазии. Ибо чем вы-
ше построено дедуктивное здание, тем больше вероятность того, что
в него вкрадутся ошибки, которые можно исправить только путём
сверки анализа с реальностью. Исходные допущения и последова-
тельности логических рассуждений могут содержать неточности на-
столько малые, что их невозможно обнаружить, но всё же они при-

94
ведут к совершенно ложным выводам. Аналогичным образом, логи-
ческие цепочки могут упускать из виду вещи, которые выявляются
только в результате реальных переживаний, или быть правильны-
ми, но неполными, или концентрироваться на неподходящих фак-
торах, или подчёркивать их. Игнорирование реального опыта озна-
чает потерю его вклада в оценку теории.
Игнорируя очевидные проблемы эмпирического подхода, как
это сделал бы любой последовательный австриец, возникает вопрос,
почему австрийская школа делает исключения из своего неравно-
весного анализа для этих двух рынков. Возможно, речь идет о поли-
тической целесообразности, позволяющей идеологическим сторон-
никам рыночного капитализма нападать на понятие равновесия, ко-
гда оно явно вступает в противоречие с реальностью, но способной
вернуться к нему, когда нападают, скажем, на профсоюзы, програм-
мы социального обеспечения и другие схемы, направленные на по-
мощь рабочему классу в борьбе с разрушительным воздействием
капиталистического рынка? Учитывая самозваную роль австрий-
ской экономики как защитника «чистого» (и, что нелогично, не
столь уж чистого) капитализма, этот вывод нетрудно опровергнуть.
Отказ от равновесия не так прост, как надеются австрийцы, как
с точки зрения логики, так и с точки зрения оправдания капитализ-
ма. Равновесие играет определённую роль в неоклассической эко-
номике не просто так. Неравновесная торговля означает, что люди,
находящиеся на выигрышной стороне сделки, получат реальный
доход за счёт проигравших. Другими словами, австрийская эконо-
мика коренится (по крайней мере, на большинстве рынков) в идее,
что торговля приносит пользу одной стороне больше, чем другой,
что противоречит повторяющейся догме, будто торговля приносит
пользу обеим сторонам. Более того, отказ от идеи равновесия озна-
чает отказ от любых попыток утверждать, что заработная плата ра-
бочих равна их справедливому вкладу в производство и, следова-
тельно, в общество. Если равновесие не существует или никогда не
достигается, то различные экономические законы, которые «дока-
зывают», что рабочих не эксплуатируют при капитализме, не при-
меняются. Это также относится к признанию того, что любой реаль-
ный рынок отличается от идеального рынка совершенной конку-
ренции. Другими словами, признавая и принимая во внимание ре-
альность, капиталистическая экономика не может показать, что ка-
питализм стабильный, не эксплуататорский, или удовлетворяющий
потребности всех.

95
 Учитывая, что они отвергают понятие равновесия, а также
концепцию эмпирической проверки своих теорий и экономики, их
защита капитализма основывается на двух вещах: «свобода» и что-
либо другое было бы ещё хуже. Ни то, ни другое не особенно убеди-
тельно.
Принимая первый вариант, это внешне кажется привлека-
тельным, особенно для анархистов. Однако этот акцент на «свобо-
де» — свободе индивидов принимать решения самостоятельно —
барахтается на камнях капиталистической реальности. Кто может
отрицать, что люди, когда они свободны в выборе, выберут тот ва-
риант, который они считают наилучшим для себя? Однако эта по-
хвала индивидуальной свободе игнорирует тот факт, что капита-
лизм часто сводит выбор к выбору меньшего из двух (или более) зол
из-за неравенства, которое он создаёт (отсюда наша ссылка
на качество доступных нам решений). Рабочий, согласившийся ра-
ботать в потогонной мастерской, тем самым «максимизирует» свою
«полезность» — в конце концов, это лучше, чем умереть с голоду, —
но только идеолог, ослеплённый капиталистической экономикой,
будет думать, что он свободен или что он не принимает решение под
(экономическим) принуждением.
Австрийская школа настолько влюблена в рынки, что видит их
даже там, где их нет, а именно внутри капиталистических фирм. Там
царит иерархия, и поэтому, несмотря на все их разговоры о «свобо-
де», австрийская школа в лучшем случае игнорирует, в худшем пре-
возносит фабричный фашизм (смотрите главу F.2.1). Для них рабо-
тодатели существуют, чтобы управлять, а рабочие – чтобы подчи-
няться. По иронии судьбы, австрийская (как и неолиберальная) эти-
ка «свободы» основана на крайне легковерном убеждении в автори-
тете на рабочем месте. Таким образом, мы имеем защитников «сво-
боды», защищающих иерархическую и самодержавную капитали-
стическую управленческую структуру, то есть «свободных» рабочих,
подчинённых отношениям, явно лишённых свободы. Если бы ва-
шу личную жизнь так же тщательно контролировали и регулирова-
ли, как и вашу работу, вы бы справедливо считали её угнетением.
Другими словами, эта идеализация свободы через рынок пол-
ностью игнорирует тот факт, что эта свобода может быть для боль-
шого числа людей очень ограниченной по своим масштабам. Более
того, свобода, связанная с капитализмом, в том, что касается рынка
труда, становится не более чем свободой выбора своего хозяина. В
целом, эта защита капитализма игнорирует существование эконо-
мического неравенства (и, следовательно, власти), которое ущемля-

96
ет свободу и возможности других. Социальное неравенство может
привести к тому, что люди в конечном итоге будут «добиваться то,
что они получают», а не «получать то, что они хотят» просто
потому, что им придётся корректировать свои ожидания и поведе-
ние, чтобы соответствовать моделям, определяемым концентрацией
экономической власти. Это особенно характерно для рынка труда,
где продавцы рабочей силы обычно находятся в невыгодном поло-
жении по сравнению с покупателями из-за существования безрабо-
тицы, о чём мы уже говорили.
Поэтому их заявления о том, что они являются защитниками
«свободы», для анархистов — пустой звон. Это видно с 1920-х годов.
Несмотря на все их разговоры о «свободе», когда дело доходит до
потрясений, они в конечном итоге защищают авторитарные режи-
мы, чтобы спасти капитализм, когда рабочие классы восстают про-
тив «естественного» порядка. Так, например, фон Мизес в 1920-е
годы утверждал: «Нельзя отрицать того, что фашизм и близкие к
нему движения, направленные на установление диктатур, полны
лучших намерений, и их интервенция в данный момент спасла Ев-
ропейскую цивилизацию. Заслуга, которую фашизм таким обра-
зом завоевал себе, навечно останется в истории» [Либерализм,
стр. 67]. Столкнувшись с нацистами в 1930-х годах, фон Мизес не-
сколько изменил свою позицию, поскольку, будучи евреем, он
столкнулся с теми же государственными репрессиями, которые он
был счастлив видеть применёнными к мятежным рабочим в преды-
дущем десятилетии. Неудивительно, что он начал подчеркивать, что
нацизм был сокращением от «национал-социализма», и поэтому
ужасы фашизма можно было обвинить в «социализме», а не в капи-
талистах, которые финансировали фашистские партии и получали
огромные прибыли под их руководством, когда рабочие, анархист-
ские и социалистические движения были подавлены.
Аналогичным образом, когда в 1980-х годах в различных стра-
нах были избраны правые правительства, находившиеся под влия-
нием австрийской школы, в этих странах наблюдался рост государ-
ственного авторитаризма и централизации. В Великобритании, на-
пример, правительство Тэтчер усилило государство и использовало
его для того, чтобы сломить рабочее движение (для того, чтобы
обеспечить управленческую власть над своими рабочими). Другими
словами, вместо того, чтобы регулировать капитал и людей, госу-
дарство просто регулирует людей. Широкая общественность будет
свободна делать то, что диктует рынок, и если она будет возражать
против «невидимой руки» рынка, то очень видимый кулак государ-

97
ства (или частных оборонных компаний) обеспечит им эту «свобо-
ду». Мы можем быть уверены, что если возникнет крупное анархи-
стское движение, то австрийские экономисты, подобно фон Мизесу
в 1920-х годах, поддержат любое государственное насилие, необхо-
димое для защиты «цивилизации» от него. И всё это во имя «свобо-
ды», разумеется.
Тогда есть идея, что всё остальное, что не «чистый» капита-
лизм будет хуже. Учитывая их идеологические объятия свободного
рынка, австрийцы нападают на тех экономистов (таких как Кейнс),
которые пытались спасти капитализм от самого себя. Для австрий-
ской школы существует только капитализм или «социализм» (то
есть государственное вмешательство), и их нельзя соединить воеди-
но. Любая попытка сделать это, как выразился Хайек в своей кни-
ге «Дорога к рабству», неизбежно приведет к тоталитаризму. Та-
ким образом, австрийцы находятся на переднем фланге атаки на го-
сударство всеобщего благосостояния как на государство не только
контрпродуктивное, но и по своей сути ведущее к фашизму или, что
ещё хуже, к какой-то форме государственного социализма. Само со-
бой разумеется, что роль государства в создании капитализма в пер-
вую очередь искусно игнорируется в пользу бесконечного восхвале-
ния «естественной» системы капитализма. Они также не понимают,
что победа государственного вмешательства, о которой они так со-
крушаются, отчасти необходима для поддержания капитализма, а
отчасти является следствием попыток приблизить их к утопии
(смотрите подраздел D.1 для обсуждения).
Не то чтобы у тезиса Хайека было какое-то эмпирическое
обоснование. Ни одно государство никогда не становилось фашист-
ским из-за вмешательства в экономику (если только не произойдет
правый переворот, как в Чили, но это не было его аргументом). Ско-
рее, диктаторские государства осуществляли планирование, а не де-
мократические государства становились диктаторскими после вме-
шательства в экономику. Более того, если посмотреть на западные
государства всеобщего благосостояния, то ключевой проблемой ка-
питалистического класса в 1960-х и 1970-х годах было не отсутствие
общей свободы, а, скорее, её избыток. Рабочие и другие ранее угне-
тённые, но послушные слои общества защищали себя и боролись с
традиционными иерархиями внутри общества. Это едва ли соответ-
ствует рабству, хотя производственные отношения, возникшие в
Чили Пиночета, Британии Тэтчер и Америке Рейгана, таковы. При-
зыв заключался в том, чтобы государство защитило «право ме-
неджмента на управление» от восставших рабов, сломив их дух и

98
организацию, и в то же время вмешалось, чтобы укрепить власть
капитализма на рабочем месте. То, что для этого потребовалось уси-
ление государственной власти и централизации, стало бы сюрпри-
зом только для тех, кто путает риторику капитализма с его реально-
стью.
Само собой разумеется, что тезис Хайека применялся крайне
избирательно. Странно видеть, например, консервативных полити-
ков, одной рукой цепляющихся за «Дорогу к рабству» Хайека с
одной стороны, используя эту работу для защиты урезания государ-
ства всеобщего благосостояния, а с другой — проводя политику, ко-
торая даёт миллиарды долларов военно-промышленному комплек-
су. Очевидно, что «планирование» опасно для свободы только тогда,
когда оно отвечает интересам многих. К счастью, у расходов на обо-
рону (например) таких проблем нет. Как подчеркивает Хом-
ский, «идеология “свободного рынка” очень полезна — это оружие
против широких слоёв населения... потому что это аргумент
против социальных расходов, и это оружие против бедных людей
за рубежом... Но никто [среди правящего класса] действительно
не обращает внимания на эти вещи, когда речь заходит о реаль-
ном планировании — и никто никогда не обращал»
[Understanding Power, p. 256]. Вот почему анархисты подчерки-
вают важность реформ снизу, а не сверху — пока у нас есть государ-
ство, любые реформы должны быть направлены в первую очередь
на (гораздо более щедрое) государство всеобщего благосостояния
для богатых, а не для населения в целом (опыт 1980-х годов показы-
вает, что происходит, когда реформы оставляют капиталистическо-
му классу).
Это не значит, что нападки Хайека на тех, кто называет тота-
литарное рабство «новой свободой», не были полностью оправданы.
Его критика централизованного планирования и государственного
«социализма» также не лишена смысла. Отнюдь нет. Анархисты со-
гласились бы с тем, что любая действительная экономическая сис-
тема должна быть основана на свободе и децентрализации, чтобы
быть динамичной и удовлетворять потребности, просто они приме-
няют такую критику к капитализму так же, как и к государствен-
ному социализму. Ирония в аргументации Хайека заключается в
том, что он не видел, как его теория неявного знания, столь успешно
использовавшаяся против государственно-социалистических идей
централизованного планирования, была столь же применима к кри-
тике высокоцентрализованной и нисходящей капиталистической
компании и экономики. Как это ни парадоксально, её столь же не

99
применили к ценовому механизму, который он так энергично за-
щищал (как мы замечаем в главе I.1.2, ценовая система скрывает
столько же, если не больше, необходимой информации, чем предос-
тавляет). Таким образом, его защита капитализма может быть об-
ращена против капитализма и централизованных, автократических
структур, на которых он основан.
Таким образом, что, хотя его открытая и крайняя поддержка
капитализма свободного рынка и его неравенства, мягко говоря, ос-
вежает, она и отдалённо не является убедительной или научной. На
самом деле, это не более чем энергичная защита власти бизнеса,
скрытая за тонкой риторикой «свободных рынков». Поскольку она
проповедует непогрешимость капитализма, это требует почти не-
преклонной защиты корпораций, экономической и социальной вла-
сти и иерархии рабочих мест. Она должна отмахнуться от очевидно-
го факта, что разрешение крупному бизнесу процветать в олигопо-
лии и монополии (как это происходит, смотрите подраздел С.4)
уменьшает возможность конкуренции решить проблему неэтичной
деловой практики и эксплуатации работников, как они утверждают.
Это неудивительно, поскольку австрийская школа (как и экономика
в целом) отождествляет «свободу» со «свободой» частного пред-
принимательства, то есть с отсутствием подотчетности экономиче-
ски привилегированных и сильных. Это просто становится защитой
экономически сильных делать то, что они хотят (в рамках законов,
определенных их коллегами в правительстве).
По иронии судьбы, австрийская защита капитализма зависит
от веры в то, что он останется близким к равновесию. Однако, как
представляется вероятным, капитализм эндогенно нестабилен, то-
гда любой реальный «чистый» капитализм будет далёк от равнове-
сия и, как следствие, отмечен безработицей и, конечно же, подъё-
мами и спадами. Таким образом, можно иметь капиталистическую
экономику, основанную на неравновесии, но это вряд ли убедит ко-
го-либо, кто уже не верит, что капитализм – самая лучшая система,
если они не заботятся о безработице (и поэтому эксплуатации рабо-
чих) и нестабильности. Как отмечает Стив Кин,
это «альтернативный способ идеологической поддержки капита-
листической экономики... Если неоклассическая экономика по ка-
кой-либо причине окажется несостоятельной, австрийцы смогут
предложить альтернативную религию для тех, кто верит в пер-
венство рынка над всеми другими формами социальной организа-
ции» [Keen, Debunking Economics, p. 304].

100
 Тем, кто стремится к свободе для всех и хочет основываться не
только на вере в экономическую систему, отмеченную иерархией,
неравенством и угнетением, было бы лучше искать более реали-
стичную и менее апологетическую экономическую теорию.

C.2 Почему капитализм эксплуататорский?

Для анархистов капитализм характеризуется эксплуатацией
труда капиталом. Хотя это наиболее ярко выражено в прудонов-
ском «собственность — это кража», эту перспективу можно
найти во всех формах анархизма. Для Бакунина капитализм был
отмечен «экономическими отношениями между эксплуататором
и эксплуатируемыми», поскольку это означало, что немногие име-
ют «власть и право жить, эксплуатируя чужой труд, право экс-
плуатировать труд тех, кто не обладает ни собственностью, ни
капиталом и кто, таким образом, вынужден продавать свою
производительную силу счастливым владельцам того и другого»
[The Political Philosophy of Bakunin, p. 183]. Это означает, что
когда рабочий «продаёт свой труд в наём... некоторая часть
стоимости его продукции будет несправедливо взята предприни-
мателем» [Kropotkin, Anarchism and Anarchist-Communism, p.
52].
В основе этой критики лежит, как это ни парадоксаль-
но, капиталистическая защита частной собственности как про-
дукта труда. Как отмечалось в главе B.4.2, Локк защищал частную
собственность с точки зрения труда, но допускал, чтобы этот труд
продавался другим. Это позволяло покупателям труда (капитали-
стам и землевладельцам) присваивать продукт чужого труда (наём-
ных рабочих и арендаторов) и т. д., по словам экономиста-
диссидента Дэвида Эллермана, «капиталистическое производст-
во, то есть производство, основанное на трудовом договоре, ли-
шает рабочих права на (положительные и отрицательные) пло-
ды своего труда. Однако право людей на плоды своего труда все-
гда было естественной основой для присвоения частной собст-
венности. Таким образом, капиталистическое производство, от-
нюдь не основанное на частной собственности, фактически от-
рицает естественную основу присвоения частной собственно-
сти» [The Democratic worker-owned firm, p. 59]. Это было вы-
ражено Прудоном следующим образом:

101
 «Кто трудится, тот становится собственником — это не-
избежный вывод из принципов политической экономии и юриспру-
денции. И когда я говорю “собственник”, я не имею в виду просто
(как это делают наши лицемерные экономисты) собственника
его пособия, его жалованья, его заработной платы, — я имею в ви-
ду собственника стоимости, которую он создает и на которой
наживается один только хозяин... Рабочий сохраняет есте-
ственное право на произведённую им вещь даже после
того, как он получил свою заработную плату» [What is
Property?, pp. 123–4].
Другими словами, принимая моральное оправдание капита-
лизма, анархисты утверждают, что он не соответствует своим собст-
венным критериям («со мной, который, как рабочий, имеет право
на владение продуктами природы и моего производства — и ко-
торый, как пролетарий [наёмный рабочий], не пользуется ничем
из этого» [Proudhon, там же, p. 65]). Вопрос о том, следует ли при-
менять этот принцип в свободном обществе, спорен в рамках анар-
хизма. Индивидуалисты и анархисты-мютюэлисты утверждают, что
так и должно быть, и поэтому говорят, что отдельные рабочие
должны получать продукт своего труда (и таким образом выступают
за распределение в соответствии с делом). Коммунисты-анархисты
утверждают, что «общественная собственность и разделение по
необходимости... было бы самым лучшим и справедливым эконо-
мическим решением». По двум причинам. Во-первых, потому,
что «в современной промышленности» нет «такого понятия», как
индивидуальный продукт, поскольку «весь труд и продукты труда
являются общественными» [Berkman, What is Anarchism?, pp.
169–70]. Во-вторых, с точки зрения простой справедливости по-
требность не связана с трудоспособностью и, конечно, было бы не-
правильно наказывать тех, кто не может работать (то есть больных,
молодых и старых). Тем не менее, хотя анархисты расходятся во
мнениях относительно того, как именно это должно быть наиболее
справедливо реализовано, все они согласны с тем, что труд должен
контролировать всё, что он производит (индивидуально или кол-
лективно). Следовательно, нетрудовой доход является эксплуатаци-
ей (следует подчеркнуть, что, поскольку обе схемы добровольны,
между ними нет реального противоречия). Анархисты склонны на-
зывать нетрудовой доход «прибавочной стоимостью» или «ростов-
щичеством», и эти термины используются для объединения прибы-
ли, ренты и процента (подробнее смотрите главу С.2.1).

102
 То, что эта критика является проблемой для капитализма,
можно видеть из множества разнообразных и замечательных воз-
ражений, выдвинутых экономистами для оправдания нетрудового
дохода. Экономисты, по крайней мере в прошлом, видели проблему
достаточно ясно. Джон Стюарт Милль, последний великий эконо-
мист классической школы, представил типичное моральное обосно-
вание капитализма, а также проблемы, которые он порождает. Как
он объясняет в своём классическом введении в экономическую нау-
ку, «институт собственности, будучи ограничен его существен-
ными элементами, состоит в признании за каждым человеком
права на исключительное распоряжение тем, что он или она про-
извели своими собственными усилиями... Основой целого является
право производителей на то, что они сами произвели». Затем он
отмечает очевидное противоречие: рабочие не получают того, что
они произвели. Таким образом, «можно возразить», что капитали-
стическое общество «признаёт право собственности за людьми на
то, что они не произвели», например: «Рабочие мануфактуры
создают своим трудом и мастерством весь продукт; но вместо
того, чтобы он принадлежал им, закон даёт им только их огово-
ренную найму [заработную плату] и передает продукт тому,
кто просто предоставил средства, возможно, не внося вклада в
сам труд» [Principles of Political Economy, p. 25]. С подъёмом
неоклассической экономики проблема осталась, и поэтому необхо-
димость оправдания капитализма продолжала управлять экономи-
кой. Дж. Б. Кларк, например, знал, что поставлено на карту, и, как и
Милль, выразил это:
«Когда рабочий покидает мельницу, неся в кармане своё жа-
лованье, гражданский закон гарантирует ему то, что он, таким
образом, забирает; но прежде чем он покинет мельницу, он явля-
ется законным владельцем части богатства, которое принесло
ему сегодняшнее производство. Должен ли экономический закон,
который каким-то непонятным ему образом определяет размер
его заработной платы, соотносить её с размером его доли днев-
ного продукта или же он заставляет его оставить часть своей
законной доли? План жизни, который должен заставить людей
оставить в руках своего работодателя всё, что по праву творе-
ния принадлежит им, был бы институциональным грабежом —
юридически установленным нарушением принципа, на котором
должна покоиться собственность» [The Distribution of Wealth,
pp. 8–9].

103
 Почему владельцы земли, денег и машин должны получать
доход в первую очередь? Капиталистическая экономика утверждает,
что всё сопряжено с издержками, и поэтому люди должны быть
вознаграждены за жертвы, которые они несут, внося свой вклад в
производство. Труд в этой схеме рассматривается как издержки для
тех, кто трудится, и, следовательно, их нужно вознаградить за это.
Труд мыслится как нечто бесполезное, то есть то, чем люди не хотят
заниматься, а не как нечто полезное, то есть то, чем люди занимать-
ся хотят. При капитализме (как и при любой классовой системе) эта
перспектива имеет некоторый смысл, поскольку рабочие находятся
под властью и часто подвергаются длительному и тяжёлому труду.
Большинство людей с радостью согласятся, что труд – это очевид-
ные издержки, и их надлежит возместить.
Неудивительно, что экономисты склонны оправдывать приба-
вочную стоимость тем, что она требует таких же затрат и жертв, как
и труд. Для Милля труд «нельзя воспроизвести без материалов и
машин... Всё это – плоды предшествующего производства. Если
бы рабочие обладали ими, им не нужно было бы делить продукт с
кем-либо; но пока они не обладают им, тот, кто обладает, дол-
жен возместить эквивалент» [Там же, p. 25]. Это обоснование
прибыли называется теорией «воздержания» или «ожидания».
Кларк, как и Милль, защищал нетрудовой доход перед лицом со-
циалистической и анархистской критики, а именно идею предель-
ной производительности для объяснения и оправдания нетрудового
дохода. Другие теории были разработаны по мере выявления сла-
бых мест предыдущих, и мы обсудим некоторые из них в последую-
щих главах.
Ирония заключается в том, что спустя более чем 200 лет после
того, как она достигла совершеннолетия с «Исследованием о
природе и причинах богатства народов» Адама Смита, у эко-
номики нет согласованного объяснения источника прибавочной
стоимости. Как показывают экономисты-диссиденты Мишель И.
Неаполь и Нахид Асланбейги, вводные экономические тексты не
дают «никакой последовательной, широко принятой теории» о
норме прибыли. Изучая три первых введения в экономику, они об-
наружили, что существует «странная смесь» теорий, кото-
рая «часто запутана, неполна и непоследовательна». Учитывая,
что внутренняя согласованность обычно объявляется одним из при-
знаков неоклассической теории, «теорию нужно подвергнуть со-
мнению». Эта «неудача... обеспечить согласованную теорию нор-
мы прибыли в краткосрочной или долгосрочной перспекти-

104
ве» является проклятием, поскольку «отсутствие последователь-
ного объяснения нормы прибыли представляет собой фундамен-
тальный провал для неоклассической модели» [«What does
determine the profit rate? The neoclassical theories present in introduc-
tory textbooks,» pp. 53–71, Cambridge Journal of Economics, vol.
20, p. 53, p. 54, p. 69 and p. 70].
Как станет ясно, анархисты считают защиту «прибавочной
стоимости» по существу идеологической и не имеющей эмпириче-
ской основы. Как мы попытаемся показать, капиталисты не имеют
права присваивать прибавочную стоимость у рабочих, ибо незави-
симо от того, как это присвоение объясняется капиталистической
экономикой, мы обнаруживаем, что неравенство в богатстве и вла-
сти является реальной причиной этого присвоения, а не каким-то
фактическим производительным актом со стороны капиталистов,
инвесторов или землевладельцев. Господствующие экономические
теории обычно стремятся обосновать распределение доходов и бо-
гатства, а не понять его. Это притчи о том, что должно быть, а не о
том, что есть. Мы утверждаем, что любой научный анализ источни-
ка «прибавочной стоимости» не может помочь сделать вывод о
том, что она обусловлена, прежде всего, неравенством богатства и,
следовательно, неравенством власти на рынке. Другими словами,
Руссо был прав, говоря:
«Условия общественного договора между этими двумя со-
словиями людей можно выразить в нескольких словах: “Я вам ну-
жен, потому что я богат, а вы бедны. Поэтому мы придём к со-
глашению. Я позволю тебе иметь честь служить мне при условии,
что ты отдашь мне то немногое, что у тебя осталось, в обмен
на те усилия, которые я приложу, чтобы командовать то-
бой”» [The Social Contract and Discourses, p. 162].

Это анализ эксплуатации, который мы более подробно пред-

ставляем в главе С.2.2. Подводя итог, можно сказать, что труд стал-
кивается с социальным неравенством, когда он переходит от рынка
к производству. На рабочем месте капиталисты осуществляют соци-
альную власть над тем, как используется труд, и это позволяет им
производить больше стоимости от производительных усилий рабо-
чих, чем они платят в виде заработной платы. Эта социальная
власть коренится в социальной зависимости, а именно в том, что у
рабочих нет иного выбора, кроме как продавать свою свободу тем,
кто владеет средствами к жизни. Чтобы обеспечить создание и при-

105
своение прибавочной стоимости, капиталисты должны владеть не
только процессом производства и продуктом труда рабочих, но и
самим трудом рабочих. Другими словами, они должны контролиро-
вать рабочих. Поэтому капиталистическое производство является,
пользуясь термином Прудона, «деспотизмом». Сколько прибавоч-
ной стоимости можно произвести, зависит от относительной эконо-
мической власти между хозяевами и рабочими, поскольку она опре-
деляет продолжительность труда и интенсивность труда, однако её
корни те же – иерархическая и классовая природа капиталистиче-
ского общества.

C.2.1 Что такое «прибавочная стоимость»?

Прежде чем говорить о том, как возникает прибавочная стои-
мость, и о том, какие недостатки есть в капиталистической защите
этого понятия, мы должны уточнить, что мы подразумеваем под
термином «прибавочная стоимость». Для этого мы должны
вернуться к различию между владением и частной собственностью,
которое мы обсуждали в подразделе В.3. Для анархистов частная
собственность (или капитал) — это «способность производить без
труда» [Proudhon, What is Property?, p. 161]. Таким образом, при-
бавочная стоимость создается тогда, когда обладатели собственно-
сти позволяют другим пользоваться ей и получают от этого доход.
Поэтому нечто становится капиталом, производящим прибавочную
стоимость, только при определенных общественных отношениях.
Прибавочная стоимость — «разница между стоимостью,
произведенной рабочими, и получаемой ими заработной пла-
той», и она «присваивается классом землевладельцев и капита-
листов... поглощается непроизводственными классами в виде
прибыли, процента, ренты и т. д.» [Charlotte Wilson, Anarchist
Essays, pp. 46–7]. Это в основном относится к любому нетрудовому
доходу (некоторые анархисты, особенно анархисты-
индивидуалисты, склонны называть «прибавочную стои-
мость» ростовщичеством). Как отмечал Прудон, она «получает
различные названия в зависимости от того, чем она производит-
ся: если землей, то земельной рентой; если домами и мебелью –
рентой; если жизненными вложениями – доходом; если деньга-
ми – процентом; если обменом – выигрышем, выгодой, при-
былью (три вещи, которые не следует смешивать с заработной
платой, законной ценой труда)» [Там же, p. 159].
Для простоты будем считать, что «прибавочная стои-
мость» состоит из трех составных частей: прибыли, процента и рен-

106
ты. Все они основаны на плате за то, чтобы позволить кому-то дру-
гому использовать вашу собственность. Рента – это то, что мы пла-
тим за то, чтобы нам позволили существовать на части земли (или
какой-то другой части собственности). Проценты – это то, что мы
платим за пользование деньгами. Прибыль – это то, что мы платим
за то, чтобы нам разрешили работать на ферме или использовать
технику. Рента и процент легко поддаются определению, они, оче-
видно, являются платой за пользование чужой собственностью и
существовали задолго до появления капитализма. Прибыль – это
несколько более сложная экономическая категория, хотя, в конеч-
ном счете, это всё же плата за пользование чужой собственностью.
Термин «прибыль» часто используется просто, но неверно, для
обозначения излишка над издержками. Однако при этом игнориру-
ется ключевой вопрос, а именно, как организовано рабочее место. В
кооперативе, например, пока есть излишек над издержками, «нет
никакой прибыли, только доход, который должен быть разделён
между членами. Без наемных работников фирма, управляемая
трудом, не имеет расходов на оплату труда, и затраты на рабо-
чую силу не учитываются среди расходов, извлекаемых из прибы-
ли, как это имеет место в капиталистической фирме». Это озна-
чает, что «экономическая категория прибыли не сущест-
вует в фирме, управляемой трудом, как это происходит в
капиталистической фирме, где заработная плата является из-
держками, подлежащими вычету из валового дохода до определе-
ния остаточной прибыли... Доход, разделяемый между всеми про-
изводителями, представляет собой чистый доход, генерируемый
фирмой: совокупная добавленная стоимость человеческого тру-
да, применяемая к средствам производства, за вычетом оплаты
всех издержек производства и любых резервов на амортизацию
основных средств» [Christopher Eaton Gunn, Workers’ Self-
Management in the United States, p. 41 and p. 45]. Следует отме-
тить, что Ганн в своем анализе следует как за Прудоном, так и за
Марксом («подойдём к вопросу следующим образом: пусть сами
рабочие владеют соответствующими средствами производства
и обменивают свои товары друг с другом. Эти товары не были бы
тогда продуктами капитала» [Маркс, Капитал, Т. 3, стр. 192]).
Другими словами, под прибылью мы понимаем доход, кото-
рый поступает к владельцу рабочего места или земли, который на-
нимает других для выполнения этой работы. Таким образом, доход-
ность капитала так же уникальна для капитализма, как и безрабо-
тица. Это означает, что фермер, обрабатывающий свою собственную

107
землю, получает трудовой доход, когда он продает урожай, в то вре-
мя как тот, кто нанимает рабочих для обработки земли, получает
нетрудовой доход, прибыль. Отсюда различие меж-
ду владением и частной собственно-
стью (или капиталом) и анархистская оппози-
ция «капиталистической собственности, то есть собственно-
сти, которая позволяет одним жить трудом других и которая,
следовательно, предполагает класс людей... обязанных продавать
свою рабочую силу собственникам за меньшую ее стои-
мость» [Malatesta, Errico Malatesta: His Life and Ideas, p. 102].
Еще одна сложность возникает из-за того, что владельцы част-
ной собственности иногда работают на предприятиях (т. е. являются
боссами) или нанимают других, чтобы они делали подобную боссу
работу от их имени (т. е. руководителей и других управленческих со-
трудников). Можно утверждать, что начальники и руководители
также являются «рабочими» и поэтому вносят свой вклад в стои-
мость производимых товаров. Однако это не тот случай. Эксплуата-
ция не происходит просто так, её нужно организовать и ей нужно
управлять. Иными словами, эксплуатация требует труда («и то ра-
бота, и то работа, – отмечал Бакунин. – Есть производительный
труд и есть труд эксплуатации» [The Political Philosophy of
Bakunin, p. 180]). Ключ в том, что в то время как работа застопори-
лась бы без рабочих, рабочие могли бы счастливо обойтись без бос-
са, организовавшись в ассоциацию, чтобы управлять работой само-
стоятельно. Таким образом, в то время как боссы могут работать,
они принимают участие не в производственной деятельности, а в
эксплуататорской деятельности.
То же самое можно сказать о руководителях и менеджерах. Хо-
тя они и не владеют орудиями производства, они, несомненно, яв-
ляются покупателями и контролерами рабочей силы, и под их по-
кровительством производство всё ещё остает-
ся капиталистическим производством. Создание «наемно-
рабской» прослойки управленцев не меняет капиталистических
производственных отношений. В сущности, управленческие слои
являются фактическими капиталистами, они подобны «рабочему
капиталисту», и, следовательно, их «заработная плата» исходит из
прибавочной стоимости, присвоенной у рабочих и реализованной
на рынке. Таким образом, эксплуататорская роль менеджеров, даже
если их можно уволить, ничем не отличается от капиталистической.
Более того, « у акционеров и менеджеров/технократов общие мо-
тивы: получать прибыль и воспроизводить иерархические отно-

108
шения, которые исключают большинство сотрудников из эф-
фективного принятия решений» [Takis Fotopoulos, «The Economic
Foundations of an Ecological Society», pp. 1–40, Society and Nature,
no. 3, p. 16]. Другими словами, высокая оплата труда высших уров-
ней управления – это доля прибыли, а не трудовой доход, основан-
ный на их вкладе в производство, поскольку это обусловлено их по-
ложением в экономической иерархии и властью, которую она им
даёт.
Таким образом, менеджменту хорошо платят, потому что он
монополизирует власть в компании и может выйти сухим из воды.
Как утверждал Бакунин, в рамках капиталистического рабочего
места «административная работа [монополизирована]... если я
сосредоточиваю в своих руках административную власть, то не
потому, что этого требуют интересы производства, а для того,
чтобы служить своим собственным целям, целям эксплуатации.
Как абсолютный босс моего заведения, я получаю за свои труды
[во много]... раз больше, чем мои работники получают за свои»
[Там же, p. 186]. Учитывая это, не имеет значения, просто ли те, кто
находится в иерархии, контролируют (в случае менеджеров) или
фактически владеют средствами производства. Важно то, что те, кто
выполняет реальную работу, исключаются из процесса принятия
решений.
Это не означает, что 100% того, что делают менеджеры, явля-
ется эксплуататорским. Дело осложняется тем фактом, что сущест-
вует законная потребность в координации между различными ас-
пектами сложных производственных процессов – потребность, ко-
торая останется при либертарном социализме и будет заполнена из-
бранными и отзываемыми (а в некоторых случаях и сменяющими-
ся) менеджерами (смотрите подраздел I.3). Но при капитализме ме-
неджеры становятся паразитами пропорционально их близости к
вершине пирамиды. На самом деле, чем дальше от производствен-
ного процесса, тем выше заработная плата; в то время как чем бли-
же расстояние, тем более вероятно, что «менеджер» – это рабочий с
властью чуть больше средней. В капиталистических организациях,
чем меньше вы делаете, тем больше вы получаете. На практике ру-
ководители обычно призывают подчиненных выполнять управлен-
ческие (т. е. координирующие) функции и ограничиваются более
широкими директивными решениями. Поскольку их полномочия
по принятию решений вытекают из иерархической природы фир-
мы, их можно было бы легко заменить, если бы разработка полити-
ки находилась в руках тех, на кого она влияет. Таким образом, их

109
роль как менеджеров не требует от них огромных сумм. В настоящее
время им платят так хорошо, потому что они монополизируют
власть в компании и, следовательно, могут уйти от ответственности,
решив, что они, как это неудивительно, вносят наибольший вклад в
производство полезных товаров, а не те, кто выполняет фактиче-
скую работу
Мы также не говорим о прибыли как таковой, получаемой за
счёт того, что покупают дёшево, а продают дорого. Мы обсуждаем
ситуацию на уровне экономики в целом, а не отдельных сделок.
Причина очевидна. Если бы прибыль можно было объяснить просто
с точки зрения дешёвой покупки с целью продать подороже, то в це-
лом такие сделки сводили бы друг друга на нет, когда мы смотрим
на рынок в целом, поскольку любая прибыль сводит на нет любые
убытки. Например, если кто-то покупает продукт, скажем, за £20 и
продает его за £25, то в целом не будет никакого излишка, посколь-
ку кто-то другой должен будет заплатить £20 за то, что стоит £25.
Другими словами, то, что один человек получает как продавец, кто-
то другой теряет как покупатель, и никакого чистого излишка не
создаётся. Иначе говоря, капиталисты не просто наживаются друг
на друге. Существует создание излишка, а не просто перераспреде-
ление данного продукта. Это означает, что мы объясняем, почему
производство приводит к совокупному излишку и почему он рас-
пределяется между социальными классами при капитализме.
Это говорит о том, что капитализм основан на создании из-
лишков, а не на простом перераспределении данной суммы продук-
тов. Если бы этого не было, то количество товаров в экономике не
увеличивалось бы, не было бы роста, и все, что произошло бы, – это
изменение распределения товаров в зависимости от совершенных
сделок. Такой мир был бы миром без производства и, следователь-
но, нереалистичным. Неудивительно, что, как мы уже отмечали в
подразделе С.1, это мир неоклассической экономики. Это свидетель-
ствует о слабости попыток объяснить источник прибыли в терминах
рынка, а не производства. Хотя рынок может объяснить, как, воз-
можно, распределяется определенный набор товаров и излишков,
он не может объяснить, как создается излишек в первую очередь.
Чтобы понять, как создается излишек, нам нужно взглянуть на про-
цесс создания стоимости. Для этого необходимо посмотреть на про-
изводство, чтобы увидеть, есть ли что-то, что производит больше,
чем ему возмещается. Анархисты, как и другие социалисты, утвер-
ждают, что это труд и, следовательно, что капитализм является экс-
плуататорской системой. В следующем разделе мы обсудим, почему.

110
 Очевидно, что прокапиталистическая экономическая наука
выступает против этой теории возникновения излишков и вывода о
том, что капитализм является эксплуататорским. Ниже мы обсудим
наиболее распространенные аргументы. Однако здесь достаточно
одного примера, чтобы понять, почему источником прибавочной
стоимости является труд, а не (скажем) «ожидание», риск или про-
изводительность капитала (перечислены некоторые из наиболее
распространенных объяснений капиталистического присвоения
прибавочной стоимости). Это карточная игра. Хороший игрок в по-
кер использует оборудование (капитал), рискует, откладывает воз-
награждение, участвует в стратегическом поведении, пробует новые
трюки (инновации), не говоря уже о мошенничестве, и может полу-
чить большой выигрыш. Однако в результате такого поведения не
возникает никакого прибавочного продукта; выигрыш игрока – это
просто перераспределение от других игроков без возникновения но-
вого продукта. Для того чтобы выиграл один, остальные должны
проиграть. Таким образом, принятие риска, воздержание, предпри-
имчивость и т. д. могут быть необходимы для индивида, чтобы по-
лучать прибыль, но они далеко не достаточны для того, чтобы не
быть результатом чистого перераспределения от других.
Коротко говоря, наша дискуссия об эксплуатации при капита-
лизме имеет, прежде всего, общеэкономический характер. Мы кон-
центрируемся на том, как производится стоимость (товары и услуги)
и прибавочная стоимость (прибыль, рента и процент), а не на том,
как они распределяются. Распределение товаров между людьми и
разделение дохода на заработную плату и прибавочную стоимость
между классами является второстепенной проблемой, поскольку это
может произойти только при капитализме, если рабочие произво-
дят товары и услуги для продажи (это прямая противоположность
господствующей экономике, которая предполагает статическую
экономику, почти не обсуждая, как организованы скудные средства
для производства продукции, весь акцент делается на обмене гото-
выми товарами).
И это распределение не является каким-то фиксированным.
Как мы обсуждаем в подразделе С.3, то, как сумма стоимости, про-
изведенной рабочими, делится между заработной платой и приба-
вочной стоимостью, является источником многих конфликтов и
борьбы, исход которых зависит от баланса сил между классами и
внутри классов. То же самое можно сказать и о прибавочной стои-
мости. Она делится между прибылью, процентом и рентой — капи-
талистами, финансистами и землевладельцами. Это не означает, что

111
эти слои эксплуататорского класса сходятся во взглядах или что ме-
жду ними нет конкуренции. Борьба идёт как внутри классов, так и
между классами, и это относится как к верху экономической иерар-
хии, так и к низу. Различные слои правящей элиты борются за свою
долю прибавочной стоимости. Это может включать борьбу за кон-
троль над государством, чтобы гарантировать, что их интересы
предпочтительнее других. Например, кейнсианский послевоенный
период можно считать периодом, когда промышленные капитали-
сты формировали государственную политику, в то время как период
после 1973 года представляет собой сдвиг власти в сторону финансо-
вого капитала.
Поэтому мы должны подчеркнуть, что эксплуатация рабочих
не определяется как плата за их труд ниже уровня конкуренции
(«свободного рынка»). Скорее, эксплуатация происходит даже в том
случае, если им платят рыночную заработную плату. Это происходит
потому, что рабочим платят за их способность к труду (их «рабочую
силу», используя термин Маркса), а не за сам труд. Это означает, что
за данный час работы (труда) капиталист ожидает, что рабочий
произведёт больше, чем его заработная плата (рабочая сила). На-
сколько больше, зависит от классовой борьбы и объективных об-
стоятельств, с которыми сталкивается каждая из сторон. Действи-
тельно, восставшая рабочая сила, готовая к прямым действиям в
защиту своих интересов, не допустит подчинения и вытекающей из
него эксплуатации.
Точно так же было бы неправильно путать эксплуатацию с
низкой заработной платой. Да, эксплуатация часто связана с выпла-
той низкой заработной платы, но более чем возможно, что реальная
заработная плата может расти, в то время как уровень эксплуатации
падает или растет. В то время как некоторые анархисты в XIX веке
утверждали, что капитализм характеризуется падением реальной
заработной платы, это было скорее продуктом времени, которое они
переживали, а не универсальным законом. Большинство анархистов
сегодня утверждают, что рост или падение заработной платы зави-
сит от социальной и экономической мощи трудящихся и историче-
ского контекста данного общества. Другими словами, это означает,
что труд эксплуатируется не потому, что у рабочих низкий уровень
жизни (хотя он может быть), а потому, что труд производит всю
стоимость, созданную в любом процессе производства или создания
услуги, но получает обратно только её часть.
Таким образом, не имеет значения, повышается реальная
заработная плата или нет. Вследствие накопления капитала соци-

112
альная и экономическая власть капиталистов и их способность из-
влекать прибавочную стоимость могут расти более высокими тем-
пами, чем реальная заработная плата. Ключевой вопрос заключает-
ся в свободе, а не в возможности потреблять больше. Боссы в силу
иерархической природы капиталистического рабочего места имеют
возможность заставить рабочих производить больше, чем они пла-
тят им в виде заработной платы. Абсолютный уровень этой заработ-
ной платы не имеет никакого отношения к созданию и присвоению
стоимости и прибавочной стоимости, как это происходит во все вре-
мена в капитализме.
Например, начиная с 1970-х годов американские рабочие на-
блюдали стагнацию своей заработной платы и всё больше и больше
влезали в долги, чтобы поддерживать ожидаемый уровень жизни.
За это время производительность труда возросла, и поэтому их всё
больше эксплуатировали. Однако между 1950-ми и 1970-ми годами
заработная плата действительно росла вместе с производительно-
стью. Сильные профсоюзы и готовность бастовать смягчили экс-
плуатацию и повысили уровень жизни, но эксплуатация продолжа-
лась. Как отмечает Даг Хенвуд, в то время как «средние доходы зна-
чительно выросли» с 1945 года, «объём работы, необходимый для
получения этих доходов, рос с такой же неумолимостью... Таким
образом, несмотря на то, что производительность труда в це-
лом выросла более чем втрое» за это время, «среднему работнику
пришлось бы трудиться на полгода дольше, чтобы заработать
средний семейный доход» [After the New Economy, pp. 39–40].
Другими словами, рост эксплуатации может идти рука об руку с
ростом заработной платы.
Наконец, мы должны подчеркнуть, что критикуем экономику в
основном в её собственных терминах. В среднем рабочие продают
свою рабочую силу по «справедливой» рыночной цене, и всё же
эксплуатация продолжается. Как продавцы товара (рабочей силы),
они не получают его полной стоимости (то есть того, что они дейст-
вительно производят). Даже если бы они получали, почти все анар-
хисты всё равно были бы против системы, поскольку она основана
на том, что рабочий становится наёмным рабом и подчиняется ие-
рархии. Иными словами, они не свободны в процессе производства
и, следовательно, их всё равно будут грабить, хотя на этот раз уже
как людей, а не как фактор производства (то есть их угнетают, а не
эксплуатируют). Как выразился Букчин:

113
 «Для современного сознания труд рассматривается как
разреженная, абстрактная деятельность, процесс, чуждый чело-
веческим представлениям о подлинной самоактуализации. Обыч-
но человек “идёт на работу” так же, как осужденный “идёт” к
месту заключения: рабочее место – это не более чем исправи-
тельное учреждение, в котором само существование требует на-
казания в виде бессмысленного труда... Мы “измеряем” труд в ча-
сах, продуктах и эффективности, но редко понимаем его как кон-
кретную человеческую деятельность. Помимо заработка, кото-
рый он приносит, труд обычно чужд человеческой самореализа-
ции... [как] награды, которые человек получает, подчиняясь тру-
довой дисциплине. По определению, эти награды рассматривают-
ся как стимулы для подчинения, а не для свободы, которая должна
сопровождать творчество и самореализацию. Обычно нам “пла-
тят” за то, что мы бездельничаем, стоя на коленях, а не за то,
что мы героически стоим на ногах» [The Ecology of Freedom, p.
308].
Почти все анархисты стремятся изменить это, борясь с угнете-
нием и отчуждением, а также эксплуатацией (некоторые индиви-
дуалистические анархисты являются исключением в этом вопросе).
Нет необходимости говорить о том, что идея о том, что мы можем
подвергаться угнетению в рабочее время и не подвергаться эксплуа-
тации, большинством анархистов воспринимается как плохая шут-
ка, и, как следствие, они вслед за Прудоном требуют отмены наём-
ного труда (большинство идёт дальше и выступает за отмену систе-
мы оплаты труда, то есть поддерживает либертарный коммунизм).

C.2.2 Как происходит эксплуатация?

Чтобы заработать больше денег, они должны быть преобразо-
ваны в капитал, то есть в рабочие места, в машины и в дру-
гие «капитальные блага». Но сам по себе капитал (как и деньги)
ничего не производит. Хотя некоторые даже говорят о том, что-
бы «заставить деньги работать на вас» (как будто кусочки бума-
ги действительно могут выполнять любую форму работы!), очевид-
но, что это не так — люди должны выполнять реальную работу. Как
выразился Кропоткин, «если [капиталист] запрячет [свои день-
ги], они не увеличатся, потому что [они] не растут, как семя, и
по прошествии двенадцати месяцев он не найдёт 110 фунтов в
своем ящике, если положит в него только 100 фунтов» [The Place
of Anarchism in Socialistic Evolution, p. 4]. Капитал становится

114
производительным в процессе труда только тогда, когда его исполь-
зуют рабочие:
«Стоимости, создаваемые чистым продуктом, классифици-
руются как сбережения и капитализируются в наиболее высоко
меновой форме, наиболее свободной и наименее подверженной
обесцениванию, — одним словом, в форме денежной единицы, един-
ственной конституированной стоимости. Теперь, если капитал
покидает это состояние свободы и вовлекается, то есть при-
нимает форму машин, зданий и т. д., он всё ещё будет восприим-
чив к обмену, но гораздо более подвержен колебаниям спроса и
предложения, чем прежде. Однажды вовлечённый, он не может
быть освобождён без труда; и единственным ресурсом его вла-
дельца будет эксплуатация. Только эксплуатация способна под-
держивать занятый капитал по его номинальной стоимо-
сти» [System of Economical Contradictions, p. 291].
При капитализме рабочие не только создают достаточную
стоимость (то есть произведённые товары) для поддержания суще-
ствующего капитала и собственного существования, но и производят
излишек. Этот излишек выражается в избытке товаров и услуг, то
есть в избытке товаров по сравнению с тем количеством, которое за-
работная плата рабочих могла бы выкупить обратно. Иными слова-
ми, богатство капиталистов состоит в том, что они «накапливают
продукт чужого труда» [Kropotkin, там же, p. 3]. Таким образом
изложил Прудон:
«Рабочий человек не может ... выкупить то, что он произвел
для своего хозяина. Так обстоит дело со всеми ремёслами... по-
скольку, производя для хозяина, который в той или иной форме
получает прибыль, они вынуждены платить за свой труд больше,
чем получают за него» [What is Property?, p. 189].
Другими словами, цена всех произведенных товаров превыша-
ет денежную стоимость, представленную заработной платой рабо-
чих (плюс сырьё и накладные расходы, такие как износ оборудова-
ния), когда эти товары были произведены. Труд, содержащийся в
этих «прибавочных продуктах», является источником прибыли, ко-
торая должна быть реализована на рынке (на практике, конечно,
стоимость, представленная этими прибавочными продуктами, рас-
пределяется по всем произведённым товарам в форме прибыли —
разницы между себестоимостью и рыночной ценой). Таким обра-

115
зом, прибавочная стоимость – это неоплаченный труд, и поэтому
капитализм основан на эксплуатации. Как заметил Прудон, «про-
дукты, говорят экономисты, покупаются только продук-
тами. Эта максима есть осуждение собственности. Собствен-
ник, не производящий ни своим трудом, ни своим орудием и полу-
чающий продукты даром, есть либо паразит, либо вор» [Там же,
p. 170].
Именно это присвоение богатства у рабочего собственником
отличает капитализм от простого товарного производства ремес-
ленных и крестьянских хозяйств. Все анархисты согласны с Бакуни-
ным, когда он говорит:

«Что такое собственность, что такое капитал в

их теперешней форме? Для капиталиста и собственника они
означают власть и гарантированное государством право жить,
не работая... [и так] власть и право жить, эксплуатируя чужую
работу... тех... [кто] вынужден продавать свою производитель-
ную силу счастливым владельцам того и другого» [The Political
Philosophy of Bakunin, p. 180].

Природа капитализма такова, что монополизация продукта

рабочего другими людьми существует. Это происходит из-
за «частной собственности на средства производства и т. д...
рабочий, когда он способен работать, не находит ни акра земли
для обработки, ни машины для приведения в движение, если толь-
ко он не согласится продать свой труд за сумму, меньшую его
действительной стоимости» [Peter Kropotkin, Anarchism, p. 55].
Поэтому рабочие вынуждены продавать свой труд на рынке.
Однако, этот «товар» «нельзя отделить от личности рабочего, как
предметы собственности. Способности работника развиваются
с течением времени и составляют неотъемлемую часть его само-
сти и самоидентификации; способности внутренне, а не внешне
связаны с личностью. Более того, способности или рабочая сила
не могут быть использованы без того, чтобы рабочий не исполь-
зовал свою волю, своё понимание и опыт для их осуществления.
Использование рабочей силы требует присутствия её “владель-
ца”... Заключение договора на использование рабочей силы являет-
ся пустой тратой ресурсов, если только она не может быть ис-
пользована так, как того требует новый собственник... Таким
образом, трудовой договор должен создавать отношения коман-
дования и подчинения между работодателем и работни-

116
ком». Итак, «контракт, в котором рабочий якобы продаёт свою
рабочую силу — это контракт, в котором, поскольку он не мо-
жет быть отделён от своих способностей, он продаёт власть
над использованием своего тела и самого себя... Характеристики
этого состояния отражены в термине “наёмный раб”» [Carole
Pateman, The Sexual Contract, pp. 150–1].
Или, говоря словами Бакунина, «рабочий продаёт свою лич-
ность и свою свободу на определённое время» и пото-
му «заключённый только на срок и оставляющий за рабочим пра-
во уйти от своего работодателя, этот договор составляет сво-
его рода добровольное и временное крепостное право» [The
Political Philosophy of Bakunin, p. 187]. Это господство является
источником излишка, ибо «наёмное рабство не есть следствие
эксплуатации, а эксплуатация есть следствие того, что прода-
жа рабочей силы влечёт за собой подчинение рабочего. Трудовой
договор создаёт капиталиста как хозяина; он имеет политиче-
ское право определять, как будет использоваться труд рабочего,
и — следовательно — может участвовать в эксплуатации»
[Pateman, там же, p. 149].
Таким образом, прибыль существует потому, что рабочий про-
даёт себя капиталисту, который затем владеет его деятельностью и,
следовательно, контролирует его (или, точ-
нее, пытается контролировать его), как машину. Комментарии
Бенджамина Такера в отношении утверждения о том, что капитал
имеет право на вознаграждение, полезны здесь. Он отмечает, что
некоторые «борются... с доктриной, что прибавочная стоимость
— чаще называемая прибылью — принадлежит рабочему, потому
что он создает её, утверждая, что лошадь... имеет право на при-
бавочную стоимость, которую она создаёт для своего владельца.
Так оно и будет, когда у него хватит ума заявить свои права и
силы их принять... Этот аргумент... основан на предположении,
что некоторые люди рождаются принадлежащими другим лю-
дям, точно так же, как лошади. Таким образом, его reductio ad
absurdum обращается против самого себя» [Instead of a Book,
pp. 495–6]. Другими словами, утверждать, что капитал должен быть
вознаграждён означает неявно предполагать, что рабочие – это про-
сто машины, ещё один «фактор производства», а не люди и создате-
ли вещей, представляющих ценность. Таким образом, прибыль су-
ществует потому, что в течение рабочего дня капиталист контроли-
рует деятельность и выпуск рабочего (то есть владеет им в рабочее
время, поскольку деятельность нельзя отделить от тела и «здесь

117
есть интегральное отношение между телом и собой. Тело и “я” не
тождественны, но “я” неотделимо от тела» [Carole Pateman, там
же, p. 206]).
Рассматриваемый исключительно с точки зрения производст-
ва, он приводит, как отмечал Прудон, к тому, что рабочие работа-
ют «на предпринимателя, который платит им и сохраняет их
продукцию» [цит. по: Martin Buber, Paths in Utopia, p. 29]. Способ-
ность капиталистов поддерживать такого рода монополизацию чу-
жого времени и продукции закреплена в «правах собственно-
сти», навязываемых как государственными, так и частными (обо-
ронные фирмы) государствами. Короче говоря, собственность «есть
право пользоваться и распоряжаться по своему усмотрению чу-
жими благами — плодами своего труда и труда другого человека»
[P-J Proudhon, What is Property?, p. 171]. И из-за этого «права» за-
работная плата рабочего всегда будет меньше того богатства, кото-
рое он производит.
Прибавочная стоимость, произведённая трудом, делится меж-
ду прибылью, процентом и рентой (или, правильнее сказать, между
владельцами различных факторов производства, отличных от тру-
да). На практике этот излишек используется владельцами капитала
для: а) инвестиций; б) выплаты дивидендов по своим акциям, если
таковые имеются; в) оплаты аренды и процентных платежей; и г)
выплаты своим руководителям и менеджерам (которые иногда
идентичны самим владельцам) гораздо более высокой заработной
платы, чем рабочим. Поскольку излишек распределяется между
различными группами капиталистов, это означает, что могут воз-
никнуть столкновения интересов между (скажем) промышленными
капиталистами и финансовыми капиталистами. Например, повы-
шение процентных ставок может оказать давление на промышлен-
ных капиталистов, направляя большую часть излишков от них в ру-
ки рантье. Такой рост может привести к банкротству бизнеса и, сле-
довательно, к спаду (действительно, рост процентных ставок являет-
ся ключевым способом регулирования власти рабочего класса, по-
рождая безработицу, чтобы дисциплинировать рабочих страхом
увольнения). Излишек, как и труд, используемый для воспроизвод-
ства существующего капитала, воплощается в готовом товаре и реа-
лизуется после его продажи. Это означает, что рабочие не получают
полной стоимости своего труда, поскольку излишки, присваиваемые
владельцами для инвестиций и т.д., выражают стоимость, добав-
ленную рабочими к товарам, — стоимость, за которую им не платят
и которую они не контролируют.

118
 Размер этого излишка, количество неоплаченного труда, мож-
но изменить путем изменения продолжительности и интенсивности
труда (т. е. если продолжительность работы увеличивается, то сумма
прибавочной стоимости увеличивается абсолютно). Если интенсив-
ность повышается, например, за счёт инноваций в производствен-
ном процессе, то величина прибавочной стоимости увеличивается
относительно (т. е. работники производят эквивалент своей зара-
ботной платы раньше в течение рабочего дня, что приводит к уве-
личению неоплачиваемого труда для их босса). Введение новых ма-
шин, например, увеличивает прибавочную стоимость за счёт
уменьшения объёма работы, необходимого на единицу продукции.
По словам экономиста Уильяма Лазоника:
«Как общее правило, все рыночные цены, включая заработ-
ную плату, даются конкретному капиталисту. Более того, в
конкурентном мире конкретный капиталист не может сохра-
нять привилегированный доступ к инновациям процессов или про-
дуктов в течение сколько-нибудь заметного периода времени. Но
у капиталиста есть привилегированный доступ к рабочим, ко-
торых он нанимает, и контроль над ними. Именно потому, что
труд не является полностью мобильным, а зависит от капита-
листа в получении средств к существованию, капиталист не
подчиняется диктату рыночных сил в отношении рабочего в про-
цессе производства. Чем больше рабочий зависит от своего кон-
кретного работодателя, тем больше у капиталиста власти
требовать более длительной и тяжелой работы в обмен на днев-
ную плату. Возникающее в результате этого неоплачиваемое
увеличение производительности труда рабочего в единицу време-
ни является источником прибавочной стоимости.
Мерой прибавочной стоимости является разница между до-
бавленной и уплаченной рабочим стоимостью. Как собственник
средств производства, промышленный капиталист имеет закон-
ное право оставить себе прибавочную стоимость» [Competitive
Advantage on the Shop Floor, p. 54].
Такой избыток указывает на то, что труд, как и любой другой
товар, обладает потребительной и меновой стоимостью. Меновая
стоимость труда – это заработная плата рабочего, его потребитель-
ная стоимость – его способность работать, делать то, что хочет поку-
пающий его капиталист. Таким образом, существование «прибавоч-
ных продуктов» указывает на то, что существует разница между ме-

119
новой стоимостью труда и его потребительной стоимостью, что
труд потенциально может создать больше стоимости, чем воз-
мещается ему в виде заработной платы. Мы подчеркиваем, потен-
циально, потому что извлечение потребительной стоимости из тру-
да – это не такая простая операция, как извлечение такого-то коли-
чества джоулей энергии из тонны угля. Рабочую силу нельзя ис-
пользовать без подчинения рабочего воле капиталиста: в отличие от
других товаров, рабочая сила остаётся неразрывно воплощённой в
человеке. Как извлечение потребительной стоимости, так и опреде-
ление меновой стоимости труда зависят от действий рабочих и глу-
боко модифицируются ими. Ни усилия, затрачиваемые в течение
рабочего дня, ни время, затрачиваемое на работу, ни заработная
плата, получаемая в обмен на неё, не могут быть определены без
учета сопротивления рабочего превращению в товар, в заказчика.
Иными словами, количество «избыточных продуктов», извлекае-
мых из рабочего, зависит от сопротивления дегуманизации на рабо-
чем месте, от попыток рабочих сопротивляться уничтожению свобо-
ды в рабочее время.
Таким образом, неоплачиваемый труд, являющийся следстви-
ем властных отношений, выраженных в частной собственности, яв-
ляется источником прибыли. Часть этого излишка используется для
обогащения капиталистов, а другая — для увеличения капитала, ко-
торый, в свою очередь, используется для увеличения прибыли, в
бесконечном цикле (цикле, который, однако, не имеет устойчивого
роста, а периодически нарушается спадами или депрессиями —
«экономическом цикле». Основные причины таких кризисов будут
рассмотрены позднее, в подразделах С.7 и С.8).
Следует отметить, немногие экономисты отрицают, что «до-
бавленная стоимость» рабочих в производстве должна превышать
заработную плату. Так и должно быть, если мы хотим получить при-
быль. Как выразился Адам Смит:
«Лишь только в руках частных лиц начинают накопляться
капиталы, некоторые из них естественно стремятся использо-
вать эти капиталы для того, чтобы занять работой трудолю-
бивых людей, которых они снабжают материалами и средствами
существования в расчёте получить выгоду на продаже продук-
тов их труда или на том, что эти работники прибавили к стои-
мости обрабатываемых материалов... Поэтому стоимость, ко-
торую рабочие прибавляют к стоимости материалов; распада-
ется сама в этом случае на две части, из которых одна идёт на

120
оплату их заработной платы, а другая - на оплату прибыли их
предпринимателя на весь капитал, который он авансировал в ви-
де материалов и заработной платы. У него не было бы никакого
интереса нанимать этих рабочих, если бы он не мог рассчиты-
вать получить от продажи изготовленных ими произведений
что-нибудь сверх суммы, достаточной лишь на возмещение его
капитала» [Исследование о природе и причинах богатства
народов, стр. 29].
То, что прибавочная стоимость состоит из неоплаченного тру-
да, – это простой факт. Разница в том, что несоциалистические эко-
номисты отказываются объяснять это в терминах эксплуатации. По-
добно Смиту, Давид Рикардо рассуждал подобным же образом и оп-
равдывал присвоение прибавочной стоимости, несмотря на этот
анализ. Столкнувшись с очевидной трактовкой нетрудового дохода
как эксплуатации, которую легко можно было бы вывести из клас-
сической экономической теории, последующие экономисты попы-
тались скрыть этот факт и выдвинули ряд обоснований для оправ-
дания присвоения труда рабочих капиталистами. Другими словами,
объяснить и обосновать тот факт, что капитализм не основан на соб-
ственном принципе, что труд создаёт и оправдывает собственность.
Эти обоснования развивались с течением времени, как правило, в
ответ на социалистическую и анархистскую критику капитализма и
его экономики (начиная с так называемых социалистов-
рикардианцев, которые предшествовали Прудону и Марксу и кото-
рые первыми сделали такой анализ обычным делом). Они были ос-
нованы на многих факторах, таких как воздержание или ожидание
капиталиста, производительность капитала, «предпочтение време-
ни», предпринимательство и т. д. Мы обсудим большинство обосно-
ваний и укажем их слабые места в последующих главах.

C.2.3 Является ли владение капиталом достаточ-

ным основанием для оправдания прибыли?
Нет. Чтобы понять, почему, мы должны сначала объяснить
логику этого утверждения. Она коренится в том, что называется
теорией «предельной производительности». По словам одного из
его разработчиков:

«Если каждая производительная функция оплачивается со-

ответственно размеру её продукта, то каждый человек получа-
ет то, что он лично производит. Если он работает, он получает

121
то, что создаёт своим трудом; если он, кроме того, предостав-
ляет капитал, он получает то, что производит его капитал, и
если, далее, он оказывает услуги путем координирования труда и
капитала, он получает продукт, который может быть вменён
именно этой функции. Только одним из этих способов может че-
ловек что-либо произвести. Если он получает всё, что произво-
дит посредством одной из этих функций, то он получает всё, что
он создаёт вообще» [Джон Бейтс Кларк, Распределение богат-
ства].
Излишне говорить, что этот анализ основывался на необходи-
мости обосновать существующую систему, ибо «цель этой работы
состояла в том, чтобы показать, что распределение дохода в об-
ществе управляется естественным законом и что этот закон,
если бы он работал без трения, давал бы каждому агенту произ-
водства то количество богатства, которое этот агент созда-
ёт». Другими словами, «то, что получает социальный класс, со-
гласно естественному закону, является тем, что он вносит в
общий выпуск промышленности» [Кларк, там же]. И только бе-
зумцы могут отвергнуть такой «естественный закон», как гравита-
ция — или капитализм!
Большинство школ капиталистической экономики, когда они
пытаются обосновать нетрудовой доход, придерживаются этой тео-
рии производительности. Неудивительно, поскольку это доказывает
то, что правый экономист Милтон Фридман на-
звал «капиталистической этикой»: «Каждому по продукту, про-
изведённому им самим и принадлежащими ему орудиями труда»
[Капитализм и свобода, стр. 187]. Таким образом, это одно из
ключевых оправданий капитализма, основанное на производитель-
ном вкладе каждого фактора (труда, земли и капитала). Анархисты
остаются при своём мнении.
Неудивительно, что этой теории потребовалось некоторое
время, чтобы развиться, учитывая связанные с этим теоретические
трудности. В конце концов, вам нужны все три фактора, чтобы про-
извести товар, скажем, бушель1 пшеницы. Как определить, какой
процент цены приходится на землю, какой — на труд и какой — на
капитал? Вы не можете просто сказать, что «вклад» каждого факто-
ра просто оказывается идентичным его стоимости (то есть вклад
земли – это то, что представляет собой рыночная рента), поскольку

1 Английская единица массы, примерно 39 кг — А. Р.

122
это порочный круг. Так как же можно определить вклад каждого
фактора производства независимо от рыночного механизма таким
образом, чтобы показать, во-первых, что вклады складываются до
100% и, во-вторых, что свободный рынок фактически вернёт каж-
дому фактору его соответствующий вклад?
Вот тут-то и вступает в игру теория предельной производи-
тельности. В неоклассической теории вклад конкретного фактора
определяется как предельный продукт этого фактора, когда осталь-
ные факторы остаются постоянными. Возьмем, к примеру, сто бу-
шелей пшеницы, произведенных на X акрах земли, обрабатываемых
Y рабочими, использующими капитал на сумму Z фунтов стерлингов
(£). Таким образом, вклад земли можно определить как прирост
урожая пшеницы, который произвёл бы дополнительный акр земли
(X+1), если бы его обрабатывало одинаковое число рабочих, занятых
одним и тем же капиталом. Точно так же вклад рабочего был бы
увеличением, которое произошло бы, если бы дополнительный ра-
бочий был нанят (Y + 1) для работы на той же земле (X) с тем же ка-
питалом (£Z). Вклад капитала, очевидно, будет заключаться в уве-
личении производства пшеницы тем же числом рабочих (X), рабо-
тающих на том же количестве земли (Y), используя еще одну едини-
цу капитала (£Z+1). Затем вступает в игру математика. Если сделать
достаточное количество допущений в терминах взаимозаменяемо-
сти факторов, убывающей отдачи и т. д., то можно использовать ма-
тематическую теорему (теорему Эйлера), чтобы показать, что сумма
этих предельных вкладов будет равна ста бушелям 2. Применяя ещё
2 С целью прояснить вопрос, каким образом теорема Эйлера (в теории чи-
сел) выводит данное утверждение, уместно привести небольшое обоснование. В
экономической теории теорема Эйлера не используется в чистом виде, но ис-
пользуется выведенная из неё теорема, согласно которой общий продукт равен
сумме факторов, умноженных на их предельный продукт, причём это верно в
том случае, если выполняются условия постоянной отдачи, т. е. когда пропор-
циональное увеличение всех факторов производства приводит к увеличению в
той же самой степени пропорции общего продукта. Если P = f(a, b…) — одно-
родная функция первой степени, так, что mP = f(ma, mb…), то P = a(dP/da) +
b(dP/da) + …
Более подробное рассмотрение этого доказательства находится в рабо-
те Wicksteed Ph. H. «Essay on the Co-ordination of the Laws of
Distribution». London : Macmillan, 1894.
[URL: https://competitionandappropriation.econ.ucla.edu/wp-
content/uploads/sites/95/2020/12/WicksteedCoordination.pdf, дата обращения:
29.07.2022]
Рассмотрение этого доказательства представлено в работе Джоан Робин-
сон «Теорема Эйлера и проблема распределения» («Euler's Theorem

123
больше допущений для обеспечения «совершенной конкуренции»,
можно математически доказать, что рента за акр, установленная
этим совершенным рынком, будет именно вкладом земли, что ры-
ночная заработная плата будет вкладом рабочего, а рыночная про-
центная ставка будет вкладом капитала. Кроме того, можно пока-
зать, что любая монопольная власть позволит владельцу фактора
получать больше, чем он вносит, таким образом эксплуатируя дру-
гих.
Хотя это впечатляет, проблемы очевидны. Как мы обсуждаем в
главе С.2.5, Эта модель не описывает (да и не может описывать) ни-
какой реальной экономики. Однако существует более фундамен-
тальная проблема, чем простая практичность или реализм, а имен-
но то, что она путает моральный принцип (что факторы должны
получать в соответствии с их производительным вкладом) с вопро-
сом собственности. Это происходит потому, что даже если мы хотим
сказать, что земля и капитал «вносят вклад» в конечный продукт,
мы не можем сказать то же самое о землевладельце или капитали-
сте. Пользуясь приведённым выше примером, следует отметить, что
ни капиталист, ни землевладелец в действительности не занимают-
ся ничем, что можно было бы назвать производственной деятельно-
стью. Их роли чисто пассивны, они просто позволяют использовать
то, чем они владеют, людям, которые выполняют реальную работу,
т.е. рабочим.
Теория предельной производительности показывает, что при
снижении предельной производительности вклад труда меньше,
чем общий продукт. Утверждается, что разница заключается имен-
но во вкладе капитала и земли. Но что это за «вклад» капитала и
земли? Без рабочих не было бы никакого производства. Кроме того,
в физическом выражении предельный продукт, скажем, капитала –
это просто сумма, на которую производство сократилось бы, если бы
одна часть капитала была изъята из производства. Она не отражает
никакой производственной деятельности со стороны владельца или
владеделицы указанного капитала. Поэтому она не измеряет
его или её продуктивный вклад. Другими словами, капитали-
стическая экономика пытается смешать владельцев капитала с ма-
шинами, которыми они владеют. В отличие от труда, чья «собствен-

and the Problem of Distribution»), на критические замечания которой, веро-

ятно, отсылаются авторы An Anarchist FAQ
[URL: http://seinst.ru/files/vehi_3_robinson_eulers-theorem.pdf, дата обраще-
ния: 29.07.2022] — Е. С.

124
ность» неотделима от производительной деятельности, капитал и
земля могут быть вознаграждены без того, чтобы их владельцы дей-
ствительно делали что-либо производительное.
При всей своей удивительной математичности неоклассиче-
ское решение терпит неудачу просто потому, что оно не только не
имеет отношения к реальности, но и не имеет отношения к этике.
Чтобы понять, почему, рассмотрим случай земли и труда (ка-
питал более сложен и будет обсуждаться в следующих двух разде-
лах). Теория предельной производительности может показать при
достаточном количестве допущений, что пять акров земли могут
произвести 100 бушелей пшеницы при труде десяти человек и что
вклад земли и труда составляет соответственно 40 и 60 бушелей ка-
ждый. Другими словами, каждый рабочий получает заработную
плату в размере 6 бушелей пшеницы, в то время как землевладелец
получает доход в размере 40 бушелей. Как отмечает социалист Дэ-
вид Швейкарт, «мы извлекли как вклад труда, так и вклад земли
из чисто технических соображений. Мы не делали никаких пред-
положений о собственности, конкуренции или каких-либо других
социальных или политических отношениях. Никакие скрытые
предположения о капитализме не были тайно включены в анализ»
[After Capitalism, p. 29].
Не означает ли это, что экономика оправдала нетрудовой до-
ход? Нет, поскольку игнорируется ключевой вопрос о том, что пред-
ставляет собой действительный вклад. Вывод о том, что землевла-
делец (или капиталист) имеет право на свой доход «никоим образом
не вытекает из технических предпосылок аргументации. Предпо-
ложим, что наши десять рабочих обрабатывали эти пять ак-
ров как рабочий коллектив. При этом они получали бы весь
продукт, все сто бушелей, вместо шестидесяти. Разве это не-
справедливо? К кому же должны были пойти остальные сорок бу-
шелей? На землю, за ее “вклад”? Может быть, коллектив должен
сжечь сорок бушелей в качестве приношения Богу земли? (Являет-
ся ли землевладелец представителем на Земле этого Бога зем-
ли?)» [Там же, p. 30]. Следует отметить, что Швейкарт повторяет
слова Прудона:
«Насколько собственник увеличивает полезность продуктов
своего арендатора? Он пахал, сеял, жал, косил, веял, полол?... Я
признаю, что земля – это орудие, но кто её создал? А хозяин зна-
ет? Наделял ли он её силой и плодородием — действенной добро-
детелью права собственности, этим нравственным качест-

125
вом, вливаемым в почву? Именно в этом и заключается монопо-
лия собственника, хотя он и не производил орудие, но просит
плату за его использование. Когда Создатель явится и потребует
арендную плату, мы обсудим этот вопрос с ним; или даже когда
собственник — его мнимый представитель — предъявит свою до-
веренность» [What is Property?, pp. 166–7].
Другими словами, предоставление разрешения не может рас-
сматриваться как «вклад» или «продуктивный» акт:
«Мы видим, что была совершена моральная уловка. Техниче-
ская демонстрация выдала себя за моральный аргумент, выбрав
терминологию, а именно, назвав предельный продукт "вкладом".
“Вклад = этическому праву” землевладельца отождествляется с
“вкладом = предельному продукту” земли... Каков же здесь “вклад”
землевладельца? Мы можем сказать, что землевладе-
лец предоставил землю рабочим, но заметим качественную
разницу между его “вкладом” и вкладом его рабочей силы. Он “вно-
сит” свою землю — но земля остаётся нетронутой и остаётся
при нём в конце жатвы, тогда как труд, внесённый каждым ра-
ботником, исчезает. Если рабочие не затратят больше труда на
следующий урожай, то они ничего больше не получат, тогда как
землевладелец может продолжать “вносить” из года в год (палец
о палец не ударив) и получать за это вознаграждение из года в
год» [Schweickart, там же, p. 30].
Как показывают примеры капиталистических и кооператив-
ных хозяйств, «вклад» земли и капитала может быть вознаграждён
без всякого участия их владельцев. Так что же означает «доля капи-
тала»? Ведь никто никогда не давал денег машине или земле. Эти
деньги достаются владельцу, а не используемой технологии или ре-
сурсу. Когда «земля» получает свою «награду», она включает в себя
деньги, идущие к землевладельцу, а не удобрение, распространяе-
мое на землю. Равным образом, если бы земля и капитал принад-
лежали рабочим, то «капитал» и «земля» не получили бы ничего,
несмотря на то, что оба они использовались в производственном
процессе и, следовательно, «помогали» производству. Это показы-
вает ошибочность идеи о том, что прибыль, процент и рента пред-
ставляют собой форму «вклада» земли и капитала в производствен-
ный процесс, который нуждается в вознаграждении. Они получают
«вознаграждение» только тогда, когда нанимают рабочую силу для
их обработки, то есть они дают разрешение другим использовать

126
рассматриваемую собственность в обмен на указание им, что делать,
и сохранение продукта их труда.
Как выразился Прудон, «кто имеет право на земельную рен-
ту? Производитель земли, без сомнения. Кто создал эту землю?
Бог. Тогда, собственник, в отставку!» [Там же, p. 104]. То же са-
мое можно сказать и о «капитале» (рабочие места, машины и т. д.).
Капиталист, утверждал Беркман, «даёт вам работу, то есть раз-
решение работать на фабрике или заводе, построенной не им, а
другими рабочими, такими же, как вы. И за это разрешение Вы
помогаете поддерживать его до конца своей жизни или до тех
пор, пока работаете на него» [What is Anarchism?, p. 14].
Таким образом, нетрудовой доход существует не потому, что
собственники капитала и земли «вносят свой вклад» в производст-
во, а потому, что они, как класс, владеют средствами к существова-
нию, и рабочие вынуждены продавать им свой труд и свободу, что-
бы получить доступ к ним:
«Мы гремим против средневекового барона, который не по-
зволял крестьянину обрабатывать землю иначе как под условием
отдать ему четверть жатвы. Мы называем феодальную эпоху
варварской, а между тем если внешние формы и изменились, то
сами отношения остались те же. Рабочий по нужде соглашается
на феодальные условия, которые мы нынче называем “свободным
договором”, потому что жить ему нечем, а лучших условий он ни-
где не найдёт» [Кропоткин, Хлеб и воля].
Именно капиталистические отношения собственности позво-
ляют монополизировать богатство тем, кто владеет (или управляет),
но не производит. Рабочие не получают полной стоимости того, что
они производят, и не имеют права голоса в том, как используется
прибавочная стоимость, произведённая их трудом (например, инве-
стиционные решения). Другие монополизировали как богатство,
производимое рабочими, так и власть принятия решений внутри
компании. Это частная форма налогообложения без представитель-
ства, так же как компания является частной формой этатизма.
Поэтому предоставление капитала не является производи-
тельным актом, а удержание прибыли, производимой теми, кто дей-
ствительно использует капитал, является актом воровства. Это, ко-
нечно, не означает, что создание капитальных благ не является
творческим процессом и не способствует производству. Отнюдь нет!
Но владение результатом такой деятельности и аренда его не оправ-

127
дывают капитализма или прибыли. Другими словами, в то время
как нам нужны машины, рабочие места, дома и сырьё для производ-
ства товаров, нам не нужны помещики и капиталисты.
Проблема с аргументом капиталистов о «вкладе в производст-
во» состоит в том, что нужно либо принять: а) строгое определение
того, кто является производителем чего-либо, и в этом случае нужно
отдать должное только рабочему(-им); либо б) более свободное оп-
ределение, основанное на том, какой вклад внесли индивиды в об-
стоятельства, сделавшие возможным производительный труд. По-
скольку производительность труда рабочего стала возможной отчас-
ти благодаря использованию собственности, поставляемой капита-
листом, можно, таким образом, приписать капиталисту «вклад в
производство» и таким образом утверждать, что он имеет право на
вознаграждение, т. е. прибыль.
Однако если предположить «б», то нужно объяснить, почему
цепочка кредита должна остановиться на капиталисте. Поскольку
вся человеческая деятельность протекает в рамках сложной соци-
альной сети, можно привести множество факторов, способствующих
возникновению условий, которые позволили работникам произво-
дить продукцию, например, их воспитание и образование, вклад
других работников в обеспечение основных продуктов, услуг и ин-
фраструктуры, позволяющей их месту работы функционировать, и т.
д. (даже правительство, которое финансирует инфраструктуру и об-
разование). Конечно, собственность капиталиста внесла свой вклад
в этом смысле. Но её вклад был менее важен, чем работа, скажем,
матери рабочего. И всё же ни один капиталист, насколько нам из-
вестно, не предлагал выплатить в качестве компенсанции матерям
рабочих какую-либо долю доходов фирмы, и особенно
не большую долю, чем ту, которую получают капиталисты! Оче-
видно, однако, что если бы они последовательно следовали своей же
логике, капиталисты должны были бы согласиться с тем, что такая
компенсация была бы справедливой.
Таким образом, хотя некоторые могут считать, что прибыль –
это «вклад» капиталиста в стоимость товара, реальность такова, что
она есть не что иное, как вознаграждение за владение капиталом и
разрешение другим производить с его помощью. Как выразился
Дэвид Швейкарт, «предоставление капитала означает не что
иное, как “разрешение его использования”. Но акт предоставления
разрешения сам по себе не является продуктивной деятельно-
стью. Если рабочие перестают трудиться, производство пре-
кращается в любом обществе. Но если собственники перестают

128
давать разрешение, то производство страдает только в том
случае, если уважается их власть над средствами производст-
ва» [Against Capitalism, p. 11].
Эта власть, как уже говорилось, проистекает из принудитель-
ных механизмов государства, главная цель которых состоит в том,
чтобы обеспечить капиталистам возможность предоставлять или
отказывать рабочим в доступе к средствам производства. Таким об-
разом, «обеспечение капитала» не только не является производи-
тельной деятельностью, но и зависит от системы организованного
принуждения, которое требует присвоения значительной части
стоимости, производимой трудом, через налоги и поэтому фактиче-
ски паразитирует. Излишне говорить, что ренту также можно рас-
сматривать как «прибыль», поскольку она основана исключительно
на «предоставлении разрешения» и поэтому не является произво-
дительной деятельностью. То же самое можно сказать и о проценте,
хотя аргументы несколько иные (смотрите главу С.2.6).
Итак, даже если мы предположим, что капитал и зем-
ля являются производительными, из этого не следует, что владе-
ние этими ресурсами даёт владельцу право на получение дохода.
Однако этот анализ слишком высоко оценивает капиталистическую
идеологию. Простой факт заключается в том, что капитал вооб-
ще не производителен. Скорее, «капитал» вносит свой вклад в про-
изводство только тогда, когда используется трудом (земля, конечно,
производит потребительные стоимости, но они становятся доступ-
ными только тогда, когда труд используется для сбора плодов или
урожая или добычи угля). Прибыль как таковая не является возна-
граждением за производительность капитала. Ско-
рее труд производит предельную производительность капитала.
Это обсуждается в следующей главе.

C.2.4 Является ли прибыль вознаграждением за

продуктивность капитала?
Одним словом, нет. Как указывал Прудон, «капиталы, орудия,
машины также непроизводительны... собственник, требующий
налога в свою пользу в виде платы за услугу своего орудия, за про-
изводительную силу земли, делает совершенно ложное предполо-
жение, а именно что капиталы производят сами по себе. Застав-
ляя оплачивать этот воображаемый продукт, собственник в бу-
квальном смысле слова ни за что получает нечто» [What is
Property?, p. 169]. Другими словами, только труд является произ-

129
водительным, а прибыль не является вознаграждением за произво-
дительность капитала.
Излишне говорить, что капиталистические экономисты с этим
не согласны. «В этом заключен новый изъян философии экономи-
стов. Чтобы защитить ростовщичество, они утверждали, что
капитал продуктивен, и они превратили метафору в реальность.
Социалисты антисобственники не утруждали себя ниспроверже-
нием их софизмов; и в результате этой полемики возник такой
ущерб теории капитала, что сегодня в сознании наро-
да капиталист и бездельник являются синонимами» [System
of Economical Contradictions, p. 290].
К сожалению, со времен Прудона эта метафора вновь обрела
свою силу, отчасти благодаря неоклассической экономике и теории
«предельной производительности». Мы объяснили эту теорию в
предыдущей главе в рамках нашего обсуждения вопроса о том, по-
чему, даже если мы предполагаем, что земля и капи-
тал являются производительными, это само по себе не оправдыва-
ет капиталистическую прибыль. Скорее, прибыль накапливается
капиталистом просто потому, что он/она дали своё разрешение дру-
гим использовать их собственность. Однако представление о том,
что прибыль представляет собой «производительность» капитала,
глубоко ошибочно по другим причинам. Главная из них состоит в
том, что сами по себе капитал и земля ничего не производят. Как
выразился Бакунин, «ни собственность, ни капитал ничего не
производят, если они не оплодотворены трудом» [The Political
Philosophy of Bakunin, p. 183].
Другими словами, капитал «производителен» просто потому,
что люди его используют. Это вряд ли шокирующий вывод. Мейнст-
римная экономика признаёт его по-своему (стандартная экономиче-
ская терминология для этого такова, что «факторы обычно не ра-
ботают в одиночку»). Излишне говорить, что выводы, которые
анархисты и защитники капитализма делают из этого очевидного
факта, радикально отличаются.
Стандартная защита классового неравенства при капитализме
заключается в том, что люди богатеют, производя то, что хотят дру-
гие. Однако это вряд ли когда-либо бывает правдиво. При капита-
лизме люди становятся богатыми, нанимая других людей для про-
изводства того, что хотят другие люди, или предоставляя землю,
деньги или машины тем, кто их нанимает. Число людей, разбога-
тевших исключительно своим трудом, без использования наёмного
труда, ничтожно мало. Если на них надавить, защитники капита-

130
лизма признают основной тезис и начнут утверждать, что на сво-
бодном рынке каждый получает в виде дохода то, на что указывает
его вклад в производство этих товаров. Каждый фактор производст-
ва (земля, капитал и труд) рассматривается одинаково, и их пре-
дельная производительность указывает, каков их вклад в конечный
продукт и, следовательно, доходность. Таким образом, заработная
плата представляет собой предельную производительность труда,
прибыль – предельную производительность капитала, а рента –
предельную производительность земли. Поскольку мы использова-
ли землю и труд в предыдущей главе, мы сосредоточимся здесь на
земле и «капитале». Однако следует отметить, что у теории пре-
дельной производительности огромные трудности с фактором капи-
тала и что она доказала свою внутреннюю непоследовательность в
этом вопросе (смотрите следующую главу). Однако, поскольку
мейнстримная экономика игнорирует их, то и мы пока будем игно-
рировать.
Так как же быть с аргументом, что прибыль представляет со-
бой вклад капитала? Причина, по которой анархисты не впечатлены
им, ясна, когда мы рассматриваем десять человек, копающих яму
лопатами. Поддержание постоянной рабочей силы подразумевает,
что мы вовлекаем лопаты. Каждая новая лопата увеличивает произ-
водительность на ту же величину (потому что мы предполагаем, что
труд однороден), пока мы не достигнем одиннадцатой лопаты. В
этот момент дополнительная лопата остаётся неиспользованной, и
поэтому предельный вклад лопаты («капитала») равен нулю. Это
говорит о том, что социалисты правы, капи-
тал непроизводителен и, следовательно, не заслуживает никакой
награды за своё использование.
Конечно, нам укажут, что одиннадцатая лопата стоила денег, и
в результате капиталист остановился бы на десяти лопатах, а пре-
дельный вклад капитала равнялся бы сумме вовлечённой в произ-
водство десятой лопаты. Однако единственная причина, по которой
лопата что-то добавила к производству, заключалась в том, что был
рабочий, который способен был ею пользоваться. Другими словами,
как подчеркивает экономист Дэвид Эллерман, «дело в том, что ка-
питал сам по себе не “производит” в принципе; труд использует
капитал для производства продукции... Труд производит предель-
ный продукт капитала» [Property and Contract in Economics,
p. 204]. Таким образом, говорить о «предельном продукте» капита-
ла бессмысленно, как бессмысленно удерживать постоянную рабо-
чую силу:

131
 «Возьмём, к примеру, “предельный продукт лопаты” в про-
стом производственном процессе, когда трое рабочих использу-
ют две лопаты и тачку, чтобы выкопать погреб. Двое рабочих
используют две лопаты, чтобы заполнить тачку, которую тре-
тий рабочий толкает на определённое расстояние, чтобы сбро-
сить землю. Предельная производительность лопаты определя-
ется как дополнительный продукт, произведённый при вовлече-
нии дополнительной лопаты и сохранении постоянства других
факторов, таких как труд. Труд есть человеческая деятельность,
осуществляемая в процессе производства. Если бы труд считался
“постоянным” в смысле осуществления одной и той же человече-
ской деятельности, то любая третья лопата просто лежала бы
неиспользованной, а дополнительный продукт был бы тождест-
венно нулевым.
“Сохранение постоянной рабочей силы” на самом деле озна-
чает реорганизацию человеческой деятельности более капитало-
ёмким способом, так, чтобы оптимально использовать дополни-
тельную лопату. Например, все трое рабочих могли использо-
вать три лопаты, чтобы заполнить тачку, а затем они могли по
очереди опустошать тачку. Таким образом, рабочие будут ис-
пользовать дополнительную лопату и, таким образом, они про-
изведут некоторый дополнительный продукт (дополнительная
земля, перемещаемая в течение того же периода времени). Этот
дополнительный продукт можно было бы назвать “предельным
продуктом лопаты”, но на самом деле он производится рабочими,
которые также используют дополнительную лопату... [Капи-
тал] не “производит” предельный продукт. Капитал вообще не
“производит”. Капитал используется трудом для производства
продукции. Когда капитал увеличивается, труд производит до-
полнительную продукцию с использованием дополнительного ка-
питала... Короче говоря, труд производил предельный про-
дукт капитала (и применил дополнительные услуги капита-
ла)» [Там же, pp. 207–9].
Поэтому трудно поверить в то, что прибыль равна предельной
производительности капитала. Капитал, с этой точки зрения, – это
не только дерево, которое плодоносит, даже если его владелец ос-
тавляет его неухоженным, это дерево, которое само собирает свои
плоды, готовит их и подаёт на обед! Неудивительно, что классиче-
ские экономисты (Смит, Рикардо, Джон Стюарт Милль) считали ка-

132
питал непроизводительным и объясняли прибыль и процент други-
ми, менее очевидно ложными средствами.
Возможно, «предельная производительность» капитала – это
просто то, что остаётся после того, как рабочим была выплачена их
«доля» в производстве, то есть после того, как предельная произво-
дительность труда была вознаграждена. Очевидно, что предельный
продукт труда и капитал взаимосвязаны. В производственном про-
цессе вклад капитала будет (по определению) равен общей цене ми-
нус вклад труда. Для определения предельного продукта труда не-
обходимо, чтобы что-то ещё оставалось постоянным. Это означает,
что либо физические затраты, отличные от труда, остаются посто-
янными, либо норма прибыли на капитал постоянна. Как отметила
экономист Джоан Робинсон:
«Я нашла это удовлетворительным, так как это разруша-
ет учение о том, что заработная плата регулируется предель-
ной производительностью. В краткосрочном случае, когда име-
ется оборудование, при работе на полную мощность предельный
физический продукт труда неопределён. Когда девять человек с
девятью лопатами роют яму, приход десятого человека может
увеличить производительность только до такой степени, что
девять копают лучше, если они время от времени отдыхают. С
другой стороны, уход девятого человека уменьшил бы объём про-
изводства более или менее на среднюю величину. Заработная
плата должна находиться где-то между средним значением вы-
пуска на душу населения и нулём, так, чтобы предельный про-
дукт был больше или намного меньше заработной платы в зави-
симости от того, работает ли оборудование ниже или выше его
проектной мощности» [Contributions to Modern Economics, p.
104].

Если заработная плата не регулируется теорией предельной

производительности, то и капитал (или земля) тоже. Вычитание
труда при сохранении постоянного капитала просто приводит к не-
используемому оборудованию, а неиспользуемое оборудование, по
определению, ничего не производит. Следовательно, «вклад» капи-
тала зависит от экономической мощи, которой обладает класс соб-
ственников в данной рыночной ситуации (как мы обсуждаем в под-
разделе С. 3). Как отмечает Уильям Лазоник, у неоклассической тео-
рии предельной производительности есть две ключевые проблемы,

133
вытекающие из её ошибочной метафоры о том, что капитал «произ-
водителен»:
«Первый недостаток заключается в предположении, что в
любой момент времени производительность технологии предос-
тавляется фирме, независимо от социального контекста, в ко-
тором фирма пытается использовать технологию... это предпо-
ложение, как правило, подразумевается в основном экономиче-
ском анализе и [является] производным от незнания природы
производственного процесса, как и всё остальное...
Вторым недостатком неоклассической теоретической
структуры является допущение, что цены факторов производ-
ства не зависят от их производительности. Исходя из этого
предположения, факторная производительность, возникающая в
результате различных комбинаций капитала и труда, может
быть принята как данная фирме; следовательно, выбор техники
зависит только от вариаций относительных цен факторов. Од-
нако экономисты, которые говорят об “эффективной заработной
плате”, всё чаще признают, что цены факторов производства и
производительность факторов производства могут быть взаи-
мосвязаны, особенно в отношении затрат труда... производи-
тельность технологии зависит от количества усилий, которые
работники предпочитают прикладывать» [Competitive
Advantage on the Shop Floor, p. 130 and pp. 133–4].
Другими словами, неоклассическая экономика забывает, что
технологией должны пользоваться рабочие, и поэтому её «произво-
дительность» зависит от того, как она используется. Если бы при-
быль действительно вытекала в результате некоторого свойства ма-
шин, то боссы могли бы обойтись без автократического управления
рабочими местами, чтобы обеспечить прибыль. У них не было бы
необходимости контролировать работников, чтобы обеспечить вы-
полнение достаточного количества работы сверх того, что они пла-
тят в виде заработной платы. Это означает, что идея (столь любимая
прокапиталистической экономикой) о том, что заработная плата ра-
бочего эквивалентна тому, что он производит, каждый день на-
рушается в реальности:
«Менеджеры капиталистического предприятия не доволь-
ствуются простым подчинением диктату рынка, приравнивая
заработную плату к стоимости предельного продукта труда.
Как только рабочий вступает в производственный процесс, ры-

134
ночные силы, по крайней мере, на какое-то время, вытесняются.
Соотношение “труд-оплата” будет зависеть не только от ры-
ночных отношений обмена, но и... от иерархических производст-
венных отношений — от относительной власти менеджеров и
рабочих внутри предприятия» [William Lazonick, Businss Organi-
sation and the Myth of the Market Economy, pp. 184–5].
Но, с другой стороны, капиталистическая экономика больше
озабочена оправданием статус-кво, чем контактом с реальным ми-
ром. Утверждать, что заработная плата работника представляет её
вклад и прибыли капитала, просто ложно. Капитал не может ничего
производить (не говоря уже о прибавочной стоимости), если труд
его не использует, и поэтому прибыль не представляет собой произ-
водительность капитала. Сами по себе постоянные издержки не соз-
дают ценности. Создание стоимости зависит от того, как внедояются
инвестиции и как они используются на месте. Это возвращает нас к
труду (и социальным отношениям, существующим в экономике) как
основному источнику прибавочной стоимости.
Затем существует концепция распределения прибыли, в соот-
ветствии с которой работники получают долю прибыли, полученной
компанией. Однако прибыль – это возврат к капиталу. Это разруша-
ет представление о том, что прибыль представляет собой вклад ка-
питала. Если бы прибыль была вкладом в производительность
оборудования, то разделение прибыли означало бы, что капитал не
получает своего полного «вклада» в производство (и поэтому труд
эксплуатирует его!). Маловероятно, что боссы осуществили бы та-
кую схему, если бы они не знали, что получат от неё больше прибы-
ли. Таким образом, распределение прибыли обычно используется в
качестве метода повышения производительности и прибыли. Од-
нако в неоклассической экономике кажется странным, что такой
метод был бы необходим, если бы прибыль в самом де-
ле представляла собой «вклад капитала». В конце концов, машины,
которыми пользуются рабочие, те же самые, что и до того, как было
введено разделение прибыли, — как может этот неизменный основ-
ной капитал производить увеличенный «вклад»? Это возможно
только в том случае, если капитал действительно непродуктивен и
источником прибыли являются неоплаченные усилия, навыки и
энергия рабочих. Таким образом, утверждение о том, что прибыль
равна «вкладу» капитала, на самом деле имеет мало оснований.
Поскольку капитал не является автономно производительным,
а товары являются продуктом человеческого (умственного и физи-

135
ческого) труда, Прудон был прав, утверждая, что «капитал, орудия,
машины также непроизводительны... собственник, требующий
налога в свою пользу в виде платы за услугу своего орудия, за про-
изводительную силу земли, делает совершенно ложное предполо-
жение, а именно что капиталы производят сами по себе. Застав-
ляя оплачивать этот воображаемый продукт, собственник в бу-
квальном смысле слова ни за что получает нечто» [What is
Property?, p. 169].
Нам возразят, что, хотя капитал сам по себе не производите-
лен, его использование делает труд более производительным. Сле-
довательно, его владелец, несомненно, имеет право на некоторую
долю большей продукции, произведённой с его помощью. Неужели
это означает, что владельцы капитала заслуживают награды? Не яв-
ляется ли это различие «вкладом» капитала? Анархистов это не
убеждает. В конечном счёте, этот аргумент сводится к тому, что пре-
доставление разрешения на использование чего-либо — продуктив-
ный акт — точка зрения, которую мы отвергли в предыдущей главе.
Кроме того, обеспечение капитала отличается от нормального то-
варного производства. Это происходит, потому что капиталисты, в
отличие от рабочих, получают многократную плату за одну часть
работы (за которую, по всей вероятности, они платили другим, [что-
бы они делали её вместо них]) и сохраняют результат этого труда.
Как утверждал Прудон:

«Работник, изготовляющий или починяющий орудия земле-

дельца, получает за это плату один раз: либо в момент сдачи
работы, либо в определенные сроки. Раз эта плата выдана рабо-
чему, то орудия, доставленные им, уже не принадлежат ему бо-
лее. Никогда он не требует двойной платы за одно и то же ору-
дие, за одну и ту же починку; если он ежегодно получает извест-
ную долю продуктов фермера, то это происходит потому, что
ежегодно же он что-нибудь делает для него.
Собственник, наоборот, ничего не уступает из своего ору-
дия. Он вечно заставляет платить себе за него и вечно сохраняет
его за собою» [Там же, pp. 169–170].
В то время как капиталист, как правило, получает свои инве-
стиции обратно плюс что-то дополнительное, рабочие никогда не
смогут вернуть своё время. Это время ушло навсегда в обмен на за-
работную плату, которая позволяет им выжить, чтобы снова продать
своё время и труд (то есть свободу). Между тем, хозяева накопили

136
больше капитала и их социально-экономическая власть и, следова-
тельно, их способность извлекать прибавочную стоимость повыша-
ется более высокими темпами, чем заработная плата, которую они
должны платить (как мы обсуждаем в подразделе С.7, этот процесс
протекает не без проблем и регулярно вызывает экономический
кризис).
Без труда мы ничего бы не произвели, и поэтому, с точки зре-
ния справедливости, в лучшем случае можно было бы утвер-
ждать,что владельцы капитала заслуживают оплаты только за то,
что было использовано из их капитала (т.е. износ и ущерб). Хотя
верно, что стоимость, вложенная в основной капитал, со временем
переносится на произведённые товары и через их продажу превра-
щается в деньги, это не представляет собой никакого реального тру-
да владельцев капитала. Анархисты отвергают идеологическое лу-
кавство, которое предполагает обратное, и признают, что (умствен-
ный и физический) труд является единственной формой вклада,
который может быть внесён человеком в производственный про-
цесс. Без труда ничего нельзя произвести, и стоимость, содержащая-
ся в основном капитале, не может быть перенесена на товары. Как
отмечал Чарльз А. Дана в своем популярном введении к идеям Пру-
дона, «рабочий без капитала скоро удовлетворит потребности
своим продуктом... но капитал без рабочих, которым они бы
пользовались, может только лежать бесполезным и гнить»
[Proudhon and his «Bank of the People», p. 31]. Если рабочие не
контролируют полную стоимость своего вклада в производимую
ими продукцию, то они подвергаются эксплуатации, и поэтому, как
уже указывалось, капитализм основан на эксплуатации.
Конечно, до тех пор, пока «капитал» принадлежит другому
классу, нежели тому классу, который его использует, крайне мало-
вероятно, что владельцы капитала просто примут «вознагражде-
ние» за ущерб. Это связано с иерархической организацией произ-
водства капитализма. По словам раннего английского социалиста
Томаса Ходжскина, «капитал извлекает свою полезность не из
предшествующего, а из настоящего труда и приносит своему
владельцу прибыль не потому, что он накоплен, а потому, что он
является средством получения господства над трудом» [Labour
Defended against the Claims of Capital]. Это более чем странное
совпадение, что люди, обладающие властью в компании, при опре-
делении того, кто вносит наибольший вклад в продукт, решают, что
это они сами!

137
 Это означает, что представление о том, словно труд получает
свою «долю» от создаваемых продуктов, в корне неверно, ибо,
как «описание прав собственности, картина распределитель-
ных долей весьма обманчива и ложна. Простой факт заключается
в том, что вся продукция принадлежит одной законной стороне.
Например, General Motors не просто владеет “долей капитала” в
производимых GM автомобилях; она владеет ими всеми»
[Ellerman, там же, p. 27]. Или, как выразился Пру-
дон, «собственность есть право пользоваться и распоряжаться
по своему усмотрению имуществом другого, плодами труда и
прилежания другого». Единственный способ окончательно покон-
чить с эксплуатацией состоит в том, чтобы рабочие сами управляли
своей работой, машинами и инструментами, которые они использу-
ют. Это подразумевается, конечно, в рассуждении о том, что труд
есть источник собственности, ибо «если труд есть единственный
принцип собственности, я перестаю быть собственником по мере то-
го, как другой, эксплуатируя мое поле, выплачивает мне за него
аренду… То же самое можно сказать относительно всех капиталов».
Таким образом, «всё производство обязательно коллектив-
но» и «весь накопленный капитал является общественной собст-
венностью, никто не может быть его исключительным собст-
венником» [What is Property?, p. 171, p. 133 and p. 130].
Причина, по которой капитал получает «вознаграждение», за-
ключается просто в существующей системе, которая даёт классу ка-
питалистов преимущество, позволяющее им отказаться от доступа к
своей собственности, кроме как при условии, что они прикажут ра-
бочим производить больше, чем они должны платить в виде зара-
ботной платы, и сохранят свой капитал в конце производственного
процесса, чтобы использовать его заново в следующий раз. Таким
образом, хотя капитал не является производительным и владение
им не является производительным актом, при капитализме он яв-
ляется обогащающим актом и будет оставаться таковым до тех пор,
пока эта система не будет упразднена. Иными словами, прибыль,
процент и рента не основаны на каком-либо постоянном принципе
экономической или социальной жизни, а возникают из специфиче-
ской социальной системы, порождающей специфические социаль-
ные отношения. Упраздните, например, наёмный труд в кооперати-
вах, и вопрос о «производительности капитала» исчезнет, поскольку
«капитала» больше не существует (машина есть машина, она стано-
вится капиталом только тогда, когда используется наёмным тру-
дом).

138
 Таким образом, спрос на труд определяется скорее техниче-
скими соображениями производства, чем потребностью капитали-
ста в получении прибыли. Неоклассическая теория неявно допуска-
ет это, поскольку предельная производительность труда – это лишь
окольный способ сказать, что рабочая сила будет покупаться до тех
пор, пока заработная плата не превысит прибыль, которую произво-
дят рабочие. Иными словами, заработная плата не поднимается
выше того уровня, при котором капиталист сможет производить и
реализовывать прибавочную стоимость. Утверждать, что рабочие
будут наниматься до тех пор, пока предельная производительность
их труда превышает заработную плату, — это ещё один способ ска-
зать, что рабочие эксплуатируются своим хозяином. Таким образом,
даже если мы на данный момент игнорируем реальность, эта защи-
та прибыли не доказывает того, к чему она стремится, — она пока-
зывает, что труд эксплуатируется при капитализме.
Однако, как мы обсудим в следующем главе, вся эта дискуссия
в некоторой степени не имеет смысла. Это связано с тем, что теория
предельной производительности была окончательно опровергнута
диссидентской экономикой и признана ведущими экономистами-
неоклассиками как ошибочная.

C.2.5 Представляет ли прибыль вклад капитала в

производство?
Одним словом, нет. Хотя в предыдущих двух главах мы пред-
полагали справедливость теории «предельной производительно-
сти» по отношению к капиталу, факт состоит в том, что эта теория
глубоко ошибочна. На двух уровнях. Во-первых, она никак не отра-
жает действительность. Во-вторых, она логически ошибочна и, что
ещё хуже, это было известно экономистам на протяжении десятиле-
тий. В то время как первое возражение вряд ли будет беспокоить
большинство неоклассических экономистов (какая часть этой дог-
мы отражает реальность?), второе должно, поскольку интеллекту-
альная согласованность – это то, что заменяет реальность в эконо-
мике. Однако, несмотря на то, что теория «предельной производи-
тельности» была рассмотрена ведущими неоклассическими эконо-
мистами как бессмыслица и признана таковой, её всё ещё препода-
ют на экономических факультетах и обсуждают в учебниках, как ес-
ли бы она была достоверной.
Мы обсудим каждый вопрос по очереди.

139
 Теория основана на высоком уровне абстракции, и допущения,
используемые для того, чтобы работала математика, настолько экс-
тремальны, что ни один пример реального мира не может их удов-
летворить. Первая проблема — это определение уровня, на котором
должна применяться теория. Применима ли она к отдельным ли-
цам, группам, отраслям или ко всей экономике? Ибо в зависимости
от уровня, на котором она применяется, существуют различные
проблемы, связанные с ней, и различные выводы, которые из неё
следует сделать. Аналогичным образом, влияет и период времени, в
течение которого она должен применяться. Как таковая, теория на-
столько расплывчата, что её невозможно было бы проверить, по-
скольку её сторонники просто отрицали бы результаты как непри-
менимые к их конкретной версии модели.
Затем возникают проблемы с моделью как таковой. Хотя она
должна предполагать, что факторы идентичны, чтобы применить
необходимую математическую теорию, ни один из используемых
факторов не однороден в реальном мире. Точно так же для приме-
нения теории Эйлера должна существовать постоянная отдача от
масштаба, и она тоже неприменима (было бы справедливо сказать,
что предположение о постоянной отдаче от масштаба постулирова-
ли с целью применить теорему в первую очередь, а не в результате
научного анализа реальных промышленных условий). Кроме того,
модель предполагает идеальный рынок, который невозможно во-
плотить, и любые несовершенства реального мира делают его избы-
точным. В модели отсутствуют такие признаки реального мира, как
олигополистические рынки (т. е. рынки, на которых доминируют
несколько фирм), неравновесные состояния, рыночная власть, ин-
формационное несовершенство рынков и т. д. Включение любой из
этих реальных функций делает модель недействительной, и ни один
«фактор» не получает своего справедливого вознаграждения.
Более того, как и неоклассическая экономика в целом, эта тео-
рия просто предполагает первоначальное распределение собствен-
ности. Таким образом, это благо для тех, кто извлёк выгоду из пре-
дыдущих актов принуждения — их незаслуженно нажитое имущест-
во теперь можно использовать для получения дохода!
Наконец, теория «предельной производительности» игнори-
рует тот факт, что большая часть производства носит коллективный
характер, и, как следствие, идея вычитания одного работника имеет
мало смысла или вообще не имеет смысла. Как только возника-
ет «разделение труда и взаимозависимость различных профессий,
как это обычно бывает в современной промышленности», «сразу

140
же можно показать её абсурдность». Например, «если в локомо-
тиве, работающем на угле, устраняется машинист поезда, то не
происходит “небольшого уменьшения” продукта (перевозки), а
происходит его полное устранение; то же самое верно, если уст-
раняется пожарный. “Продукт” этой неделимой команды инже-
нера и пожарного подчиняется закону “всё или ничего”, и нет ни-
какого “предельного продукта” одного, который можно было бы
отделить от другого. То же самое происходит и в цехе, и, в конеч-
ном счёте, на современном заводе в целом, где рабочие места тес-
но взаимосвязаны» [Cornelius Castoriadis, Political and Social
Writings, vol. 3, p. 213]. Кропоткин высказал ту же точку зрения, ут-
верждая, что «совершенно невозможно провести различие между
работой» индивидов, коллективно производящих продукт, по-
скольку все «вносят свой вклад... пропорционально их силе, энер-
гии, знаниям, интеллекту и мастерству» [The Conquest of
Bread, p. 170 and p. 169].
Это предполагает иное объяснение существования прибыли,
нежели «предельная производительность» капитала. Предполо-
жим, как утверждается в теории предельной производительности,
что рабочий получает ровно столько, сколько он произвёл, потому
что, если он перестанет работать, общий продукт уменьшится точно
на величину его заработной платы. Однако в этом аргументе есть
изъян. Потому как общий продукт снизится более чем на эту вели-
чину, если уйдут два или более работников. Это происходит потому,
что заработная плата, которую получает каждый рабочий в условиях
совершенной конкуренции, в неоклассической теории считается
продуктом последнего рабочего. Неоклассический аргумент пред-
полагает «снижение предельной производительности», то есть пре-
дельный продукт последнего работника считается меньше, чем у
второго последнего, и так далее. Другими словами, в неоклассиче-
ской экономике все рабочие, за исключением мифического «по-
следнего рабочего», не получают полного продукта своего труда.
Они получают только то, что, как утверждается, произво-
дит последний рабочий, и поэтому каждый, кроме последнего ра-
бочего, не получает точно то, что он или она производит. Другими
словами, всех рабочих эксплуатируют, кроме последнего.
Однако в этом аргументе забывается, что кооперация ведёт к
повышению производительности труда, которую капиталисты при-
сваивают себе сами. Это происходит потому, что, как утверждал
Прудон, «капиталист столько раз заплатил рабочим подённую
плату», а не рабочие коллективно и, по большому счёту, он «не оп-

141
латил громадной силы, возникающей благодаря сотрудничеству
рабочих, благодаря единовременности и гармонии их усилий. Две-
сти гренадеров в течение нескольких часов установили луксор-
ский обелиск; можно ли допустить, что человек в течение 200 ча-
сов также мог бы сделать это, а ведь, по расчету капиталистов,
вознаграждение как 200 гренадерам, так и этому человеку долж-
но быть одинаково». Поэтому капиталист «заплатил всем индиви-
дуальным силам», но «коллективную силу всё ещё нужно опла-
тить. Следовательно, остаётся право коллективной собствен-
ности», которым капиталист «пользуется несправедливо» [What
is Property?, p. 127 and p. 130].
Поэтому, как обычно, мы должны проводить различие между
идеологией и реальностью капитализма. Как мы указывали в под-
разделе С.1, модель совершенной конкуренции не имеет никакого
отношения к реальному миру. Неудивительно, что теория предель-
ной производительности также не связана с реальностью. Это озна-
чает, что допущения, необходимые для того, чтобы теория «пре-
дельной производительности» работала, настолько нереальны, что
сами по себе они должны были бы заставить любого настоящего
учёного сразу же отвергнуть эту идею. Заметьте, мы не выступаем
против абстрактной теории, каждая теория абстрагируется от ре-
альности каким-то образом. Мы утверждаем, что для того, чтобы
быть обоснованной, теория должна отражать реальную ситуацию,
которую она пытается объяснить каким-то осмысленным образом.
Любые используемые абстракции или допущения должны быть от-
носительно простыми и, если их ослабить, это не должно привести к
коллапсу теории. Это не относится к теории предельной производи-
тельности. Важно признать, что существуют степени абстракции.
Существуют «допущения о ничтожности», которые утверждают,
что какой-то аспект реальности оказывает незначительное или во-
обще не оказывает влияния на то, что анализируется. К сожалению,
для теории предельной производительности, её предположения не
такого рода. Скорее, это «допущения предметной области», кото-
рые определяют «условия, при которых будет применяться кон-
кретная теория. Если эти условия неприменимы, то непримени-
ма и теория» [Steve Keen, Debunking Economics, p. 151]. Вот в чем
дело.
Однако большинство экономистов с радостью проигнорируют
эту критику, поскольку, как мы уже неоднократно отмечали, осно-
вание экономической теории на реальности или реалистичных мо-
делях не считается главной задачей неоклассических экономистов.

142
Однако теория «предельной производительности», применяемая к
капиталу, изобилует логическими несоответствиями, которые пока-
зывают, что она просто неверна. По словам известного левого эко-
номиста Джоан Робинсон:

«Неоклассикам, очевидно, не сказали, что неоклассическая

теория не содержит решения проблем прибыли или стоимости
капитала. Они возвели величественную структуру математиче-
ских теорем на фундаменте, которого не существует. Недавно [в
1960-х годах ведущий экономист неоклассики] Пол Самуэльсон был
достаточно откровенен, чтобы признать, что основа его систе-
мы не выдерживает критики, но теоремы продолжают сыпаться
всё так же» [Contributions to Modern Economics, p. 186].
Если прибыль является результатом частной собственности и
неравенства, которое она порождает, то неудивительно, что не-
оклассическая теория окажется столь же безосновательной, как ут-
верждает Робинсон. В конце концов, это политический вопрос, и
неоклассическая экономика была разработана, чтобы игнорировать
такие вопросы. Теория предельной производительности была пред-
метом интенсивных споров именно потому, что она утверждает, что
труд не эксплуатируется при капитализме (то есть что каждый фак-
тор получает то, что он вносит в производство). Теперь мы подведём
итог этой успешной критике.
Первая серьёзная теоретическая проблема очевидна: как вы
измеряете капитал? В неоклассической экономической науке капи-
тал называют машинами всех видов, а также рабочими местами, в
которых они находятся. Каждый из этих предметов, в свою очередь,
состоит из множества других товаров, и многие из них являются со-
вокупностями других товаров. Так что же означает утверждение, как
и в теории предельной производительности, что «капитал» изменя-
ется на одну единицу? Единственное, что объединяет эти продукты,
– это цена, и именно её экономисты используют для агрегирова-
ния капитала. Печально, однако, «что “количество капитала” не
имеет никакого значения, кроме нормы прибыли, поэтому ут-
верждение, будто “предельный продукт капитала” определяет
норму прибыли, бессмысленно» [Robinson, там же, p. 103]. Это
происходит потому, что аргумент основан на порочном круге:

«Для долгосрочных задач мы должны рассмотреть значение

нормы прибыли на капитал... стоимость основного оборудования,
рассчитываемая как его будущая прибыль, дисконтированная по

143
ставке процента, равной норме прибыли, соответствует его
первоначальной стоимости, которая включает цены, включаю-
щие прибыль по той же ставке на стоимость капитала, участ-
вующего в его производстве, с учётом амортизации3 по соответ-
ствующей ставке в течение его срока службы до настоящего
времени.
Стоимость запаса основного оборудования, следовательно,
включает норму прибыли. Нет никакого смысла в “количестве
капитала”, кроме нормы прибыли» [Collected Economic Papers,
vol. 4, p. 125].
С другой стороны, неоклассическая экономика стремится од-
новременно решать проблемы производства и распределения дохо-
дов. Она пытается показать, как определяется уровень занятости ка-
питала и труда, а также как национальный доход делится между
ними. Последнее достигается путем умножения количества труда и
капитала на равновесную заработную плату и процентную ставку
соответственно. В долгосрочной перспективе условия равновесия
определяются чистой предельной производительностью каждого
фактора, причем каждый из них поставляется до тех пор, пока его
чистый предельный доход не станет равным нулю. Вот почему ис-
пользуется рыночная норма процента, поскольку предполагается,
что капитал обладает предельной производительностью, и сущест-
вующий рыночный процент отражает это.
Но в каком смысле мы можем сказать, что капитал обладает
предельной производительностью? Как измеряется запас капитала?
Одним из способов измерения является определение приведённой
стоимости потока доходов, которые, как ожидается, получат вла-
дельцы капитала. Однако откуда берётся эта ставка дисконтирова-
ния и поток чистой прибыли? Чтобы найти их значение, необходи-
мо оценить национальный доход и разделение дохода между трудом
и капиталом, но это то, что должен был дать анализ. Другими сло-
вами, неоклассическая теория требует допущений, которые на са-
мом деле и есть решение. Это значит, что стоимость капитала зави-
сит от распределения дохода. Поскольку нет никакого обоснования
для выбора одного распределения доходов по сравнению с другим,
неоклассическая теория не решает проблему, которую она намере-
валась исследовать, а скорее просто предполагает её. Это тавтоло-
гия. Она спрашивает, как определяется норма прибыли, и отвечает,

3 Постепенный перенос стоимости основных производственных фондов

по мере их износа на вновь создаваемую продукцию — Е. С.

144
ссылаясь на количество капитала и его предельный доходный про-
дукт. На вопрос о том, как они определяются, ответ основан на
предположении о разделении будущих доходов и дисконтировании
доходности капитала с рыночной нормой процента. То есть она про-
сто говорит, что рыночная норма процента является функцией ры-
ночной нормы процента (и предполагаемого распределения дохо-
да).
Другими словами, согласно неоклассической теории, норма
прибыли и процента зависит от величины капитала, а величина ка-
питала зависит от нормы прибыли и процента.Для того чтобы пока-
зать, что равновесная норма прибыли определена, необходимо
предположить норму прибыли. В неоклассической экономике этого
вопроса избегают, просто игнорируя его (следует отметить, что то же
самое можно сказать и об «австрийской» концепции «окольных ме-
тодов производства4», поскольку «невозможно определить один
способ производства товара как “более окольный”, чем другой, не-
зависимо от нормы прибыли... Поэтому австрийское понятие
окольных методов производства так же внутренне противоре-
чиво, как и неоклассическое понятие предельной производительно-
сти капитала» [Steve Keen, Debunking Economics, p. 302]).
Следующая проблема теории заключается в том, что «капи-
тал» рассматривается как нечто совершенно нереальное. Возьмём, к
примеру, попытку ведущего неоклассика Денниса Робертсона в 1931
году объяснить предельную производительность труда при неиз-
менном «капитале»:
«Если десять человек отправятся копать яму вместо девя-
ти, они получат десять более дешёвых лопат вместо девяти бо-
лее дорогих; или, возможно, если для десятого человека не будет
места, чтобы удобно копать, ему дадут ведро и пошлют за пи-
вом для остальных девяти» [«Wage-grumbles», Economic
Fragments, p. 226].
Итак, чтобы вычислить предельную производительность за-
действованных факторов, «десять более дешёвых лопат» каким-то
образом равняются девяти более дорогим лопатам? Как это поддер-
живает постоянный капитал? И как это отражает действительность?
Конечно, любой реальный пример включал бы отправку десятого
землекопа за другой лопатой? И как девять дорогих лопат становят-

4 Процесс, в котором сначала производятся средства производства, а за-

тем с их помощью производятся желаемые потребительские блага — Е. С.

145
ся девятью дешёвыми? В реальном мире это невозможно, но в не-
оклассической экономике это не только возможно, но и необходимо
для того, чтобы теория работала. Как утверждала Робинсон, в не-
оклассической теории «понятие капитала сводит все антропо-
генные факторы в один, который мы можем назвать литсом
(leets)5 ... [который], хотя и состоит из одной физической суб-
станции, наделён способностью воплощать различные методы
производства... и изменить технику можно просто путём вти-
скивания или распространения литсов, мгновенно и без затрат»
[Contributions to Modern Economics, p. 106].
Это позволяет экономике избежать очевидных проблем агре-
гирования с «капиталом», осмыслить концепцию добавления до-
полнительной единицы капитала, чтобы обнаружить его «предель-
ную производительность», и позволяет капиталу оставаться «посто-
янным», чтобы можно было найти «предельную производитель-
ность» труда. Ибо когда «существующий запас средств производ-
ства может быть представлен в виде количества эктоплазмы,
мы можем сказать, ссылаясь на теорему Эйлера, что рента на
единицу эктоплазмы равна предельному продукту данного коли-
чества эктоплазмы, когда она полностью используется. Это,
кажется, добавляет что-то интересное к аргументу» [Там же,
p. 99]. Это гарантирует, что реальность нужно проигнорировать, и
поэтому экономическая теория не должна обсуждать какие-либо
практические вопросы:
«Когда оборудование изготовлено из литсов, нет различия
между долгосрочными и краткосрочными проблемами... Девять
лопат — это куски литсов; когда появляется десятый человек, их
втискивают, чтобы обеспечить ему долю снаряжения в девять
десятых от того, что было у каждого человека раньше... Здесь
нет места для несовершенной конкуренции. Нет никакой возмож-
ности разочароваться в ожиданиях... Нет никакой проблемы без-
работицы... Безработные рабочие будут снижать заработную
плату, и уже существующее количество литсов будет распреде-
лено для их обеспечения» [Там же, p. 107].

5 Робинсон отсылается к примеру Джеймса Мида в его работе «A Neo-

classical Theory of Economic Growth», где он называет существующие машины
"тоннами стали", пытаясь свести частный, конкретный компонент (сталь) к об-
щему (к средству производства). Возможно, в это слово заложена определённая
игра слов, однако в русском языке нет подходящего аналога — Е. С.

146
 Концепция, что капитальные блага сделаны из эктоплазмы и
их можно изо дня в день переделать в форму максимизации прибы-
ли, была изобретена для того, чтобы доказать, что и труд, и капитал
вносят вклад в общество, чтобы показать, что труд не эксплуатиру-
ется. Её не следует понимать буквально, это всего лишь притча, но
без неё вся аргументация (и защита капитализма) рушится. Как
только капитальное оборудование признаётся действительным,
специфическим объектом, который нельзя без затрат втиснуть в но-
вые объекты для обеспечения большего или меньшего количества
рабочих, такие утешительные представления о том, что прибыль
равна (предельному) вкладу «капитала» или что безработица вы-
звана слишком высокой заработной платой, нужно отбросить за
принятие желаемого за действительное, чем, собственно говоря, они
и грешат.
Последняя проблема возникает, когда игнорируют эти вопро-
сы и предполагают, что теория предельной производительности
верна. Рассмотрим понятие краткосрочной перспективы, когда, по
крайней мере, один фактор производства не может быть изменён.
Чтобы определить его предельную производительность, капитал
должен быть фактором, который изменяется. Однако здравый
смысл подсказывает, что капитал является наименее гибким факто-
ром, и если он способен изменяться, то и все остальные тоже? Как
утверждал экономист-диссидент Пьеро Сраффа, когда рынок до-
вольно широко определяется, то рушится ключевое неоклассиче-
ское предположение о том, что спрос и предложение товара незави-
симы. Другой экономист, Амит Бхадури, применил это к «рынку ка-
питала» (который по своей природе является широко определенной
отраслью). Стив Кин обычно резюмирует эти аргументы, отмечая,
что «на совокупном уровне [экономики в целом] желаемое соот-
ношение — норма прибыли равна предельной производительности
капитала — не будет справедливым», поскольку оно применимо
только «когда отношение капитала к труду одинаково во всех
отраслях — что фактически то же самое, что сказать, что су-
ществует только одна отрасль». Это «доказывает утверждение
Сраффы о том, что когда рассматривается широко определённая
отрасль, изменения в её условиях спроса и предложения будут
влиять на распределение доходов». Это означает, что «изменение
вводимого капитала изменит выпуск, но оно также изменит за-
работную плату и норму прибыли... В результате распределение
доходов не является ни меритократическим, ни определяемым
рынком. Распределение доходов в значительной степени определя-

147
ется независимо от предельной производительности и беспри-
страстного соотношения спроса и предложения... Чтобы иметь
возможность выработать цены, сначала необходимо знать рас-
пределение доходов... Поэтому нет ничего святого в ценах, кото-
рые применяются в экономике, и точно так же нет ничего свято-
го в распределении доходов. Оно отражает относительную
власть различных групп в обществе» [Там же, p. 135].
Следует отметить, что эта критика основывается на неокласси-
ческом предположении о возможности определения фактора про-
изводства, называемого капиталом. Другими словами, даже если мы
предположим, что неоклассическая экономическая теория капитала
не является порочным кругом, её теория распределения все равно
логически неверна.
Получается, что господствующая экономическая теория осно-
вана на теории распределения, которая совершенно не имеет отно-
шения к реальному миру и непоследовательна в применении к ка-
питалу. Это было бы не важно, если бы ею не пользовались для
обоснования распределения доходов в реальном мире. Например,
растущий разрыв между богатыми и бедными (как утверждается)
просто отражает рынок, эффективно вознаграждающий более про-
дуктивных людей. Таким образом, вознаграждение руководителей
корпораций растёт так резко, потому что оно отражает их предель-
ную производительность. За исключением того, конечно, что теория
не поддерживает ничего подобного — за исключением вымышлен-
ного мира, который не может существовать (какой-нибудь сказоч-
ной земли lassiez-faire [lassiez-fairy]).
Следует отметить, что эту успешную критику неоклассической
экономики экономистами-диссидентами впервые подняла Джоан
Робинсон в 1950-х годах (обычно она называлась «Кембриджская
капиталистическая полемика»). В наши дни об этом редко говорят.
В то время как большинство экономических учебников просто по-
вторяют стандартную теорию, факт заключается в том, что эту тео-
рию успешно развенчали диссидентские экономистами в течение
четырех десятилетий. Как отмечает Стив Кин, в то время как веду-
щие экономисты-неоклассики признавали, что критика была пра-
вильной в 1960-х годах, сегодня «экономическая теория продолжа-
ет использовать точно такие же концепции, которые, как пока-
зала критика Сраффы, полностью несостоятельны», несмотря
на «окончательную капитуляцию такого значительного эконо-
миста, как Пол Самуэльсон». Как он заключает: «Нет лучшего

148
признака интеллектуального банкротства экономики, чем это»
[Там же, p. 146, p. 129 and p. 147].
Почему? Просто потому, что Кембриджская капиталистиче-
ская полемика выявит у студентов-экономистов серьёзные пробле-
мы с неоклассической экономикой, и они могут начать сомневаться
во внутренней последовательности её утверждений. Они также под-
верглись бы воздействию альтернативных экономических теорий и
начали бы сомневаться, не является ли прибыль результатом экс-
плуатации. Поскольку это поставило бы под угрозу роль экономи-
стов как, цитируя Маркса, «наёмных писак», кото-
рые «беспристрастные научные изыска-
ния» заменяют «предвзятой, угодливой апологетикой». Неудиви-
тельно, что он охарактеризовал это как «вульгарную политическую
экономию» [Капитал, Т. 1, стр. 17].

C.2.6 Представляет ли процент «временную цен-

ность» денег?
Одним из аргументов в защиту процентов является представ-
ление о «временной ценности» денег, о том, что у людей имеются
различные «временные предпочтения». Утверждается, что боль-
шинство людей предпочитают потреблять сейчас, а не позже, в то
время как некоторые предпочитают экономить сейчас при условии,
что они могут потреблять больше позже. Таким образом, проценты
– это плата, которая побуждает людей откладывать потребление и
поэтому зависит от субъективных оценок индивидов. Это, в сущно-
сти, обмен во времени, и поэтому прибавочная стоимость создаётся
путём обмена настоящих товаров на будущие товары.
Основываясь на этом аргументе, многие сторонники капита-
лизма утверждают, что законно для человека, предоставившего ка-
питал, получить обратно больше, чем он вложил, из-за «времен-
ной ценности денег». Это происходит потому, что инвестиции тре-
буют сбережений, и человек, который обеспечивает их, должен был
отложить определённое количество текущего потребления и согла-
ситься сделать это только в том случае, если он получит увеличен-
ную сумму позже (то есть часть, с течением времени, увеличенного
выпуска, что делает возможным их сбережение). Это играет ключе-
вую роль в экономике, поскольку обеспечивает средства, из которых
могут осуществляться инвестиции, а экономика расти.
В этой теории процентные ставки основаны на этой «времен-
ной ценности» денег, и аргумент коренится в идее, что у людей

149
имеются различные «временные предпочтения». Некоторые эко-
номические школы, например, австрийская школа, утверждают, что
действия банков и государств по искусственному снижению про-
центных ставок (например, путём создания кредита или печатания
денег) создают экономический цикл, поскольку это искажает ин-
формацию о готовности людей потреблять сейчас, а не позже, что
приводит к чрезмерным инвестициям и, следовательно, к спаду.
То, что идея ничего не делать (то есть не потреблять) может
рассматриваться как продуктивная, многое говорит о капиталисти-
ческой теории. Однако это не относится к делу, поскольку аргумент
пронизан предположениями и, кроме того, игнорирует ключевые
проблемы с представлением о том, что сбережения всегда приводят
к инвестициям.
Фундаментальная слабость теории временных предпочтений
должна состоять в том, что она просто нереалистична и не отражает,
откуда берется предложение капитала. Это может быть уместно для
решения домашних хозяйств между сбережением и потреблением,
но основным источником нового капитала является предыдущая
прибыль при капитализме. Мотивация получения прибыли – это не
обеспечение будущих средств потребления, это прибыль ради неё
самой. Природа капитализма требует, чтобы прибыль накаплива-
лась в капитале, ибо если бы капиталисты только потребляли, сис-
тема рухнула бы. Хотя с точки зрения господствующей экономиче-
ской теории такое извлечение прибыли само по себе иррациональ-
но, в действительности оно навязывается капиталисту капиталисти-
ческой конкуренцией. Только постоянно инвестируя, внедряя новые
технологии, методы работы и продукты, капиталисты могут сохра-
нить свой капитал (и доход) нетронутыми. Таким образом, мотива-
ция капиталистов инвестировать навязывается им капиталистиче-
ской системой, а не субъективными оценками между потреблением
большего позже, чем сейчас.
Если игнорировать этот вопрос и рассмотреть сбережения до-
мохозяйств, то теория всё равно вызывает вопросы. Наиболее оче-
видная проблема заключается в том, что психология индивида обу-
словлена социальной ситуацией, в которой он находится. «Времен-
ные предпочтения» человека определяются его социальным поло-
жением. Если у вас есть более чем достаточно денег для текущих
нужд, вы можете с большей легкостью «дисконтировать» будущее
(например, рабочие будут ценить будущий продукт своего труда
меньше, чем свою текущую заработную плату просто потому, что без
этой заработной платы не будет никакого будущего). Мы обсудим

150
этот вопрос более подробно позже и не будем делать этого здесь
(смотрите главу С.2.7).
Во-вторых, почему цена предложения ожидания должна счи-
таться положительной? Если процентная ставка просто отражает
субъективные оценки людей, то, конечно, она может быть отрица-
тельной или нулевой. Отсроченное удовлетворение является столь
же вероятным психологическим феноменом, как и переоценка те-
кущих удовлетворений, в то время как неопределённость с такой же
вероятностью может привести к немедленному потреблению, как и
к созданию резервов на будущее (сбережений). Как говорила Джоан
Робинсон:

«Норма процента (превышение возвратности над первона-

чальным кредитом) установилась бы на уровне, который уравнял
бы спрос и предложение на кредиты. Была бы она положительной
или отрицательной, зависело бы от того, преобладали бы в обще-
стве расточители или благоразумные семьянины. Нет ника-
кой априорной презумпции в пользу положительной ставки. Та-
ким образом, норму процента нельзя учесть как “стоимость
ожидания”.
Причина, по которой всегда существует спрос на ссуды с по-
ложительной процентной ставкой в экономике, где есть собст-
венность на средства производства, и средства производства
скудны, состоит в том, что затраченные сейчас финансы могут
быть направлены для использования труда в производительных
процессах, которые в будущем дадут излишек над издержками
производства. Процент положителен, потому что прибыль по-
ложительна (хотя в то же время стоимость и трудность полу-
чения финансирования играют определённую роль в сохранении
дефицита производственного оборудования и, таким образом,
способствуют поддержанию уровня прибыли)» [Contributions to
Modern Economics, p. 83].
Только потому, что деньги дают власть распределять ресурсы и
эксплуатировать наёмный труд, деньги сейчас более ценны («мы
знаем, что простое сбережение само по себе ничего не приносит,
пока сэкономленные пенсы не используются для эксплуата-
ции» [Kropotkin, The Conquest of Bread, p. 59]).
Капиталист не предоставляет «время» (как утверждает теория
«временной ценности»), кредит обеспечивает власть/силу, и поэто-
му процентная ставка отражает не «временные предпочтения», а

151
полезность кредита для капиталистов, то есть можно ли его исполь-
зовать для успешной эксплуатации труда. Если ожидания прибыли
капиталистов низки (как, скажем, во время депрессии), кредиты не
будут востребованы независимо от того, насколько низкой станет
процентная ставка. Таким образом, процентная ставка формируется
общим уровнем прибыли и поэтому не зависит от «временных
предпочтений» отдельных лиц.
Тогда возникает проблема замкнутости. В любой реальной
экономике процентные ставки, очевидно, формируют решения лю-
дей о сбережениях. Это означает, что «временные предпочтения»
индивида определяются вещью, которые стоит объяснить:

«Но могут быть некоторые вкладчики, у которых такая

психология, какую требуют учебники, и они взвешивают пред-
почтение текущих расходов по сравнению с приростом дохода
(проценты, дивиденды и прирост капитала), который можно по-
лучить от приращения богатства. Но что же тогда? Каждый
индивид продолжает сберегать или не сберегать до тех пор, пока
его индивидуальная субъективная норма дисконтирования не
сравняется с рыночной нормой процента. Для него должна суще-
ствовать рыночная норма процента, с которой он мог бы срав-
нить свою ставку дисконтирования» [Joan Robinson, там же, pp.
11–12].
Рассматривая индивидов, чьи субъективные оценки якобы оп-
ределяют процентную ставку, возникает критический вопрос о мо-
тивации. Глядя на кредиторов, то действительно ли они взимают
проценты, потому что они предпочли бы потратить больше денег
позже, чем сейчас? Вряд ли, их мотивация гораздо сложнее, чем это.
Сомнительно, что многие люди действительно садятся и решают,
сколько их деньги будут «стоить» для них через год или больше.
Даже если бы они это делали, факт в том, что они в самом деле по-
нятия не имеют, сколько они будут стоить. Будущее неизвестно и
неопределённо, и, следовательно, маловероятно, что «временные
предпочтения» играет определяющую роль в процессе принятия
решений.
В большинстве экономик, особенно капиталистических,
вкладчик и кредитор редко являются одним и тем же лицом. Люди
делают сбережения, а банки используют их, чтобы давать ссуды дру-
гим. Банки делают это не потому, что у них есть низкие «временные
предпочтения», а потому, что они хотят получать прибыль. Они яв-

152
ляются бизнесом и зарабатывают свои деньги, взимая больше про-
центов по кредитам, чем дают на сбережения. Временное предпоч-
тение не входит туда, особенно потому, что для максимизации при-
были банки дают ссуду больше (в кредит), чем они дают для сбере-
жений, и, следовательно, делают фактическую процентную ставку
полностью независимой от ставки, которую «временное предпочте-
ние» будет (в теории) производить.
Учитывая, что было бы чрезвычайно трудно, даже невозмож-
но, заставить банки прекратить действовать таким образом, мы мо-
жем заключить, что даже если бы «временные предпочтения» были
верны, это было бы малополезно в реальном мире. Это, по иронии
судьбы, признают те же самые экономисты-капиталисты свободного
рынка, которые отстаивают точку зрения «временного предпочте-
ния» в отношении процента. Обычно ассоциируясь с «австрийской»
школой, они утверждают, что банки должны иметь 100% резервы
(они выдают в кредит только то, что у них есть в сбережениях, обес-
печенных золотом). Это неявно предполагает, что процентная став-
ка отражает не «временные предпочтения», а скорее деятельность
(например, создание кредитов) банков (не говоря уже о других ком-
паниях, предоставляющих коммерческие кредиты потребителям).
Как мы обсуждаем в подразделе С.8, это происходит не из-за вме-
шательства государства в денежную массу или норму процента, а из-
за того, как работает капитализм.
Более того, поскольку банковская отрасль, как и любая другая
отрасль, характеризуется олигополистической конкуренцией, круп-
ные банки смогут добавить наценку на услуги, тем самым ещё боль-
ше искажая любые установленные процентные ставки от любых аб-
страктных «временных предпочтений», которые существуют. По-
этому структура этого рынка будет оказывать существенное влияние
на процентную ставку. Кто-то в тех же обстоятельствах с теми же
«временными предпочтениями» получит радикально разные про-
центные ставки в зависимости от «степени монополизации» бан-
ковского сектора (смотрите подраздел С.5). Экономика с множест-
вом мелких банков, подразумевающих низкие барьеры входа, будет
иметь другие процентные ставки, чем экономика с несколькими
крупными фирмами, подразумевающими высокие барьеры (если
банки вынуждены иметь 100%-ный золотой запас, как того хотят
многие капиталисты «свободного рынка», то эти барьеры могут
быть ещё выше). Таким образом, весьма маловероятно, что «вре-
менные предпочтения», а не рыночная власть являются более зна-
чимым фактором в определении процентных ставок в лю-

153
бой реальной экономике. Если, конечно, не будет сделано доволь-
но неправдоподобное утверждение, что процентная ставка будет
одинаковой независимо от того, насколько конкурентоспособным
был банковский рынок — что, конечно, и подразумевает аргумент
«временного предпочтения».
Точно так же «временное предпочтение» не является полез-
ным, когда мы смотрим на сберегателя. Люди откладывают деньги
по самым разным причинам, и лишь немногие из них имеют отно-
шение к «временным предпочтениям». Неудивительно, что общим
мотивом является неуверенность в будущем. Таким образом, люди
кладут деньги на сберегательные счета, чтобы покрыть возможные
неудачи и неожиданные события (как в «сбережении на черный
день»). Действительно, в неопределённом мире будущие деньги мо-
гут быть своей собственной наградой за немедленное потребление,
что часто является рискованным поступком, поскольку это снижает
способность потребителя в будущем (например, рабочие, столкнув-
шиеся с безработицей в будущем, могли бы оценить ту же сумму де-
нег больше тогда, чем сейчас). Учитывая, что будущее неопределён-
но, многие экономят именно из соображений предосторожности, а
увеличение текущего потребления рассматривается как бесполез-
ность, поскольку это рискованное поведение. Другой распростра-
ненной причиной было бы экономить, потому что у них нет доста-
точно денег, чтобы купить то, что они хотят сейчас. Это особенно
относится к семьям рабочего класса, которые сталкиваются со стаг-
нацией или падением доходов, или с финансовыми трудностями
[Henwood, Wall Street, p. 65]. Опять же, «временное предпочтение»
не входит туда, поскольку экономическая необходимость заставляет
заёмщиков потреблять больше сейчас, чтобы не быть в худшем по-
ложении в будущем.
Поэтому для бедного человека ссуда денег – это не выбор меж-
ду большим потреблением сейчас/меньшим позже и меньшим по-
треблением сейчас/большим позже. Если нет потребления сейчас,
то не будет его и позже. Таким образом, не все экономят деньги, по-
тому что они хотят иметь возможность тратить больше в будущем.
Что же касается заимствования, то истинная причина его – необхо-
димость, порождённая обстоятельствами, в которых находятся лю-
ди. Что касается кредитора, то его роль основана на создании теку-
щего и будущего потока доходов, как и в любом бизнесе. Таким об-
разом, если «временные предпочтения» кажутся маловероятными
для кредитора, они кажутся ещё более маловероятными для заём-
щика или вкладчика. Таким образом, хотя в принятии решений о

154
сбережении, ссуде и займе присутствует элемент времени, было бы
неверно рассматривать проценты как следствие «временного пред-
почтения». Большинство людей не мыслят в этих терминах, и по-
этому предсказывать своё поведение с его помощью было бы глупо.
Дело в том, что в подавляющем большинстве случаев в капи-
талистической экономике «временные предпочтения» индивида
определяются его социальными обстоятельствами, существующими
институтами, неопределённостью и множеством других факторов.
Поскольку неравенство определяет «временные предпочтения», нет
никаких оснований объяснять процентные ставки скорее послед-
ним, чем первыми. Если, конечно, вы не пытаетесь рационализиро-
вать и оправдать обогащение богатых. В конечном счете, процент –
это выражение неравенства, а не обмена:
«Если в том, чтобы называть “деньги сейчас” благом, от-
личным от “денег потом”, и есть какая-то хитрость, то она от-
нюдь не безобидна, ибо предполагаемый эффект состоит в том,
чтобы подвести денежное кредитование под нормативную руб-
рику обмена... [но] есть очевидные различия... [ибо в нормальном
товарном обмене] у обеих сторон есть что-то [в то время как в
ссуде] у него есть что-то, чего нет у вас... [таким образом] нера-
венство доминирует в отношениях. У него есть больше, чем у вас
сейчас, и он получит больше, чем отдаст» [Schweickart, Against
Capitalism, p. 23].
Хотя теория далека от идеала, практика немногим лучше.
Процентные ставки оказывают огромное извращённое влияние на
любую реальную экономику. В неоклассической и смежных эконо-
мических науках сбережения не оказывают негативного влияния на
экономику, поскольку утверждается, что непотребляемые доходы
должны быть инвестированы. Хотя это могло иметь место, когда ка-
питализм был на заре своего развития, когда владельцы фирм ре-
инвестировали свою прибыль, по мере роста финансовых институ-
тов это становилось всё менее таковым. Сбережения и инвестиции
стали различными видами деятельности, регулируемыми ставкой
процента. Если предложение сбережений увеличивалось, процент-
ная ставка падала, и капиталисты вкладывали больше средств. Если
спрос на кредиты увеличивался, то процентная ставка повышалась,
вызывая рост сбережений.
Хотя модель проста и изящна, у неё есть свои недостатки.
Впервые их проанализировал Кейнс во время Великой депрессии

155
1930-х годов, депрессии, которую неоклассическая модель считала
невозможной.
Например, вместо того, чтобы привести инвестиции в соответ-
ствие со сбережениями, более высокий процент может привести к
падению сбережений, поскольку «[д]омохозяйства, конечно же, в
основном сберегают, чтобы потратить сбережения позже, и...
скорее всего, они отреагируют неправильно. Более высокая норма
прибыли означает, что “меньше” сбережений необходимо для по-
лучения данного начисления или чего-то ещё» [Robinson, там же,
p. 11]. Аналогичным образом, более высокие процентные ставки не
обязательно ведут к росту инвестиций, поскольку более высокие
процентные платежи могут снизить прибыль, так как и потребите-
ли, и промышленные капиталисты вынуждены отвлекать большую
часть своих финансов от реальных расходов на обслуживание долга.
В первом случае падает спрос на товары, а во втором —остаётся
меньше средств для инвестирования.
Как утверждает Кейнс, влияние сбережений не столь позитив-
но, как некоторые любят утверждать. Любая экономика – это сеть,
где решения влияют на каждого. В двух словах, стандартная модель
не учитывает изменения дохода, которые являются результатом ре-
шений инвестировать и сберегать (смотрите Майкла Стюар-
та «Кейнс и далее» (Keynes and After) для хорошего, хотя и ба-
зового, введения). Она означала, что если некоторые люди не по-
требляют сейчас, то спрос падает на определенные товары, произ-
водство переключается с потребительских товаров, и это сказывает-
ся на всех. Некоторые фирмы обнаружат, что их продажи падают, и
могут пойти на спад, что приведёт к росту безработицы. Или, выра-
жаясь несколько иначе, совокупный спрос — и поэтому совокупное
предложение — изменяется, когда одни люди откладывают потреб-
ление, и это влияет на других. Снижение спроса на потребительские
товары сказывается на производителях этих товаров. При меньшем
доходе производители сократят свои расходы, и это отразится на до-
ходах других людей. В таких условиях маловероятно, что капитали-
сты будут стремиться инвестировать, и поэтому рост сбережений
приведёт к падению инвестиций, несмотря на падение процентных
ставок. В неопределённом мире инвестиции будут сделаны только в
том случае, если капиталисты думают, что в конечном итоге они по-
лучат больше денег, чем они вложили, и это вряд ли произойдёт,
когда они столкнутся с падением спроса.
Вызовет ли рост процентных ставок кризис, зависит от силы
экономики. Во время сильной кредитной экспансии умеренный рост

156
процентных ставок может быть перевешен ростом заработной платы
и прибыли. Во время кризиса падение ставок не будет противодей-
ствовать общему экономическому отчаянию. Кейнс стремился спа-
сти капитализм от самого себя и призывал к государственному вме-
шательству для противодействия проблемам, связанным со свобод-
ным рыночным капитализмом. Как мы обсуждаем в главе С.8.1, это
в конечном счете потерпело неудачу отчасти из-за того, что мейнст-
рим экономики потрошил работу Кейнса по ключевым концепциям,
которые были несовместимы с ней, отчасти из-за собственного не-
полного бегства Кейнса от неоклассической экономики, отчасти из-
за нежелания рантье соглашаться на эвтаназию самих себя, но глав-
ным образом потому, что капитализм изначально нестабилен из-за
иерархической (и поэтому угнетающей и эксплуататорской) органи-
зации производства.
В связи с этим возникает вопрос, заслуживает ли тот, кто сбе-
регает, награды за это? Проще говоря, нет. Почему? Потому что акт
сбережения – это не более акт производства, чем покупка товара
(большинство инвестиций происходит из нераспределённой прибы-
ли, и поэтому аналогия справедлива). Ясно, что вознаграждение за
покупку товара – это тот самый товар. По аналогии, вознаграждени-
ем за сбережения должны быть не проценты, а собственные сбере-
жения — способность потреблять на более позднем этапе. Тем более
что влияние процентных ставок и сбережений может иметь некото-
рые негативные последствия для остальной экономики. По меньшей
мере, странно награждать людей за помощь в установлении нега-
тивных последствий. Почему кого-то надо вознаграждить за реше-
ние, которое может привести к банкротству компа-
ний, сокращению доступных средств производства, так как сни-
жение спроса приводит к потере рабочих мест и простою заводов?
Более того, эта проблема «становится все более острой, чем бога-
че или более неэгалитарным становится общество, поскольку бо-
гатые люди, как правило, экономят больше, чем бедные люди»
[Schweickart, After Capitalism, p. 43].
Сторонники капитализма предполагают, что люди не будут
экономить, если им не будет обещана возможность потреб-
лять больше на более позднем этапе, однако внимательное изуче-
ние этого аргумента показывает его абсурдность. Люди во многих
различных экономических системах сберегают для того, чтобы по-
треблять позже, но только при капитализме предполагается, что
они нуждаются в вознаграждении за это, помимо вознаграждения
за то, что эти сбережения доступны для более позднего потребле-

157
ния. Крестьянин «откладывает потребление», чтобы иметь зерно
для посева в следующем году, даже белка «откладывает потребле-
ние» орехов, чтобы иметь запас на зиму. Никто из них не ожидает,
что их запасы со временем увеличатся в размерах. Поэтому сбере-
жение вознаграждается сбережением, как и потребление вознагра-
ждается потреблением. На самом деле капиталистическое «объяс-
нение» процента имеет все признаки апологетики. Это всего лишь
попытка оправдать деятельность без тщательного её анализа.
Конечно, в основе этого аргумента в пользу оправдания про-
цента лежит экономическая истина, но формулировка сторонников
капитализма неточна и неудачна. В определенном смысле «ожида-
ние» является условием для прироста капитала, но не для капита-
ла как такового. Любое общество, желающее увеличить свой запас
капитальных благ, может быть вынуждено отложить некоторое
удовлетворение. Рабочие места и ресурсы, переданные на производ-
ство капитальных благ, не могут быть использованы для производ-
ства потребительских товаров. То, как это организовано, отличается
от общества к обществу. Так что, как и в большинстве капиталисти-
ческих экономик, в них есть зерно истины, но это зерно истины ис-
пользуется для выращивания леса полуправды и путаницы.
Как таковое, это понятие «ожидания» имеет смысл только в
ситуации типа «Робинзона Крузо», а не в любой иной форме реаль-
ной экономики. В реальной экономике нам не нужно «ждать» на-
ших потребительских благ до завершения инвестиций, поскольку
разделение труда заменило последовательность во времени после-
довательностью на месте. Мы имеем дело с уже хорошо развитой
системой общественного производства и экономикой, основанной
на общественном распределении труда, в которой имеются в нали-
чии все различные стадии производственного процесса. Таким об-
разом, представление о том, что «ожидание» необходимо, имеет ма-
ло смысла. Это видно из того, что не капиталист даёт аванс рабоче-
му. Почти во всех случаях работник получает зарплату от своего на-
чальника после того, как он выполнил свою работу. То есть имен-
но рабочий авансирует свою рабочую силу капиталисту. Это ожида-
ние возможно только потому, что «ни один вид рабочего не зависит
от какого-либо заранее подготовленного запаса, ибо на самом де-
ле такого запаса не существует; но каждый вид рабочего посто-
янно и во все времена зависит в своем снабжении от сосущест-
вующего труда некоторых других рабочих» [Thomas
Hodgskin, Labour Defended Against the Claims of Capital]. Это

158
значит, что рабочие, как класс, создают фонд благ, из которого ка-
питалисты им платят.
В конечном счёте, продажа использования денег (оплачивае-
мых процентами) – это не то же самое, что продажа товара. Прода-
вец товара не получает товар обратно вместе с его ценой, в отличие
от обычного заёмщика денег. В действительности, как и в случае
ренты и прибыли, проценты – это плата за разрешение использо-
вать что-либо и, следовательно, не производительный акт, который
должен быть вознаграждён. Это не то же самое, что другие формы
обмена. Прудон указал на это различие:
«Сравнивая ссуду с продажей, вы говорите: ваш довод
столь же справедлив против последней, как и против первой, ибо
шляпник, продающий шляпы, не лишает себя самого.
Нет, потому что он получает за свои шляпы — по крайней
мере, считается, что он получает за них их точную стоимость
немедленно, ни больше, ни меньше. Но капиталистический заи-
модавец не только не лишается, так как он возвращает свой ка-
питал нетронутым, но он получает больше, чем его капитал,
больше, чем он вносит в обмен; он получает в дополнение к своему
капиталу процент, который не представляет никакого положи-
тельного продукта с его стороны. Итак, услуга, которая не сто-
ит труда тому, кто её оказывает, – это услуга, которая может
стать безвозмездной» [Interest and Principal: The Circulation
of Capital, Not Capital Itself, Gives Birth to Progress].
Причина, по которой процентные ставки не падают до нуля,
обусловлена классовой природой капитализма, а не «временными
предпочтениями»6. То, что она, в конечном счете, коренится в соци-
альных институтах, видно из признания Бём-Баверком того, что мо-
нополия может привести к эксплуатации путём повышения нормы
процента выше нормы, определяемой «временным предпочтением»
(т. е. рынком):
«Теперь, конечно, неблагоприятные для покупателей об-
стоятельства могут быть исправлены активной конкуренцией
между продавцами... Но время от времени что-нибудь приоста-
навливает конкуренцию капиталистов, и тогда те несчастные,

6 Сейчас в некоторых странах, стоит заметить, процентные ставки могут

устанавливаться на нулевом или даже отрицательном уровне, но это весьма
краткосрочное явление, используемое для оздорвления экономики — Е. С.

159
которых судьба забросила на местный рынок, управляемый моно-
полией, оказываются в руках противника. Отсюда прямое рос-
товщичество, жертвой которого слишком часто становится
бедный заёмщик, и отсюда низкая заработная плата, принуди-
тельно получаемая рабочими...
Не моё дело помещать подобные эксцессы там, где действи-
тельно существует эксплуатация, под покровительство того
благоприятного мнения, которое я высказал выше относительно
сущности процента. Но, с другой стороны, я должен сказать со
всем подчёркиванием, что то, что мы могли бы заклеймить как
“ростовщичество”, состоит не в получении прибыли от займа
или от покупки рабочей силы, а в неумеренном размере этой при-
были... Некоторая выгода или прибыль от капитала была бы, если
бы не было принуждения бедных и монополизации собственности;
и некоторая выгода должна быть. Критике подвергается только
та высота этого выигрыша, где он в отдельных случаях достига-
ет своего избытка, и, конечно, очень неравные условия богатства
в наших современных обществах неприятно приближают нас к
опасности эксплуатации и ростовщических норм процента» [The
Positive Theory of Capital, p. 361].
Поэтому неудивительно, что Прудон постоянно подчёркивал
необходимость самоорганизации и кредитования трудящихся (что,
конечно, было бы вполне естественно, если бы не вмешательство го-
сударства для защиты интересов, доходов и власти господствующего
класса, т. е. себя и экономически господствующего класса). Если, как
признал Бём-Баверк, процентные ставки могут быть высокими из-за
институциональных факторов, то, конечно, они не отражают «вре-
менные предпочтения» отдельных лиц. Это означает, что они могут
быть ниже (фактически нулевыми), если общество самоорганизует-
ся соответствующим образом. Потребность в сбережениях может
быть заменена, например, сотрудничеством и кредитом (как это уже
отчасти имеет место в любой развитой экономике). Организация
этих процессов могла бы обеспечить положительный цикл инвести-
ций, роста и сбережений (Кейнс, следует отметить, высоко оценил
последователя Прудона Сильвио Гезеля в «Общей теории» (The
General Theory). Полезную дискуссию можно найти в эссе Дадли
Дилларда «Кейнс и Прудон» («Keynes and Proudhon») [The Journal
of Economic History, vol. 2, no. 1, pp. 63–76]).
Таким образом, ключевой недостаток теории – это недостаток
капиталистической экономики в целом. Концентрируясь на реше-

160
ниях отдельных людей, она игнорирует социальные условия, в кото-
рых эти решения принимаются. Принимая социальное неравенство
и неуверенность капитализма как данность, теория игнорирует оче-
видный факт, что «временные предпочтения» индивида будут
сильно зависеть от обстоятельств. Измените эти обстоятельства, и их
«временные предпочтения» также изменятся. Другими словами, у
работающих людей иное «временное предпочтение», нежели у бо-
гатых, потому что они беднее. Точно так же, фокусируясь на инди-
видах, теория «временных предпочтений» не учитывает институты
данного общества. Если у рабочих есть доступ к кредитам в иных
формах, чем в тех, которые предоставляются капиталистами, то их
«временные предпочтения» будут радикально отличаться. В качест-
ве примера достаточно посмотреть на кредитные союзы. В общинах
с кредитными союзами бедняки с меньшей вероятностью согласятся
заключить соглашение с ростовщиком. По меньшей мере, малове-
роятно, что «временные предпочтения» участников изменились.
Они подвержены тому же неравенству доходов и давлению, что и
раньше, но, объединившись со своими собратьями, они предостав-
ляют себе лучшие альтернативы.
Как таковое, «временное предпочтение» явно не является не-
зависимым фактором. Это означает, что его нельзя использовать
для оправдания капитализма или взимания процентов. Оно просто
говорит, что в обществе, отмеченном неравенством, богатые будут
брать с бедных столько процентов, сколько им сойдет с рук. Это вряд
ли является достаточным основанием для утверждения, что взима-
ние процентов — справедливый или универсальный факт. Оно от-
ражает социальное неравенство, способ организации данного обще-
ства и создаваемые им институты. Иными словами, не существует
«естественной» нормы процента, отражающей субъективные «вре-
менные предпочтения» абстрактных индивидов, чьи решения при-
нимаются без какого-либо социального влияния. Скорее, процент-
ная ставка зависит от условий и институтов внутри экономики в це-
лом. При капитализме ставка процента положительна, потому что
это классовое общество, характеризующееся неравенством и вла-
стью, а не из-за «временных предпочтений» абстрактных индиви-
дов.
Таким образом, предоставление капитала и начисление про-
центов не являются производительными действиями. Как утвер-
ждал Прудон, «вся полученная рента (номинально в виде убытков,
но в действительности в виде платы за ссуду) есть акт собст-
венности — кражи» [What is Property?, p. 171].

161
C.2.7 Разве проценты и прибыль не являются на-
градой за ожидание?
Другая защита прибавочной стоимости капиталистической
экономикой также основана на времени. Этот аргумент связан с
«временным предпочтением», которое мы обсуждали в предыдущей
главе и также коренится в идее, что деньги сейчас отличаются от
денег позже и, как следствие, прибавочная стоимость представляет
собой (по сути) обмен настоящих товаров на будущие. У этого аргу-
мента две основные формы, в зависимости от того, оправдывается
процент или прибыль, но оба основаны на этой перспективе. Мы об-
судим каждый из них по очереди.
Одно из старейших оправданий процента — теория «воздер-
жания», впервые постулированная Нассау Сениором в 1836 году.
Для Сениора воздержание – это жертва настоящего удовлетворения
ради достижения какого-то отдалённого результата. Это требует та-
кой же тяжёлой жертвы, как и труд, ибо «воздержание от удовле-
творения, находящегося в нашей власти, или стремление к отда-
лённым, а не непосредственным результатам есть одно из самых
мучительных усилий человеческой воли». Таким образом, заработ-
ная плата и процент/прибыль «должны рассматриваться как воз-
награждение за особые жертвы, первые – как вознаграждение за
труд, а вторые – за воздержание от непосредственных наслаж-
дений» [An Outline of the Science of Political Economy, p. 60 and
p. 91].
Сегодня идея о том, что проценты являются вознаграждением
за «воздержание» со стороны вкладчиков, всё ещё распространена в
капиталистической экономике. Однако к концу XIX века аргумент
Сениора стал известен как теория «ожидания», продолжая играть ту
же роль в обосновании нетрудового дохода. Один из ведущих эко-
номистов-неоклассиков своего времени, Альфред Маршалл утвер-
ждал, что «если бы мы признали, что оно [производство] является
продуктом только труда, а не труда и ожидания, мы были бы,
несомненно, силой неумолимой логики вынуждены признать так-
же, что не существует никакого основания для "процента", т.е.
для вознаграждения за ожидание» [Принципы экономической
науки, стр. 490]. Хотя неявно признаётся, что труд является источ-
ником всякой стоимости в капитализме (и что воздержание не явля-
ется источником прибыли), утверждается, что проценты являются
оправданным притязанием на прибавочную стоимость, произве-
дённую рабочим.

162
 Почему это так? Капиталистическая экономика утверждает,
что, «откладывая потребление», капиталист допускает развитие но-
вых средств производства и поэтому должен быть вознаграждён за
эту жертву. Другими словами, для того чтобы капитал был доступен
в качестве вводимого ресурса, то есть для того, чтобы нести издерж-
ки сейчас для получения прибыли в будущем, кто-то должен быть
готов отложить своё потребление. Это реальная цена, и люди запла-
тят за неё только в том случае, если будут вознаграждены:
«Натура человеческая остаётся неизменной, мы с полным
основанием можем рассматривать процент на капитал как воз-
награждение за потери, с которыми связано ожидание будущего
удовлетворения от материальных ресурсов, ибо редко кто ста-
нет делать сбережения без соответствующего вознаграждения,
точно так же как мы считаем заработную плату вознагражде-
нием за труд, так как редко кто станет выполнять тяжёлый
труд без вознаграждения» [Там же, стр. 234].
В неоклассической экономической теории процентная ставка
устанавливается тогда, когда спрос на кредиты соответствует пред-
ложению сбережений. Процентная ставка проистекает из того фак-
та, что люди предпочитают текущие расходы будущим расходам.
Если кто-то занимает £200 в течение одного года под 5%, это в ос-
новном то же самое, что сказать, что лучше иметь £200 сейчас, чем
£210 через год. Таким образом, процент – это стоимость предостав-
ления услуги, а именно время. Сегодня люди могут приобрести то,
что в противном случае они не имели бы до какого-то времени в бу-
дущем. В случае проценты по ссуде – это цена преимущества, полу-
чаемого от того, что вы получаете деньги немедленно, а не ожидае-
те.
Это, на первый взгляд, кажется правдоподобным. Если вы
принимаете логику капиталистической экономики и смотрите ис-
ключительно на индивидов и их предпочтения независимо от их со-
циальных обстоятельств, тогда это может иметь смысл. Однако, как
только вы смотрите шире, вы начинаете видеть, что этот аргумент
начинает разваливаться. Почему богатые готовы сберегать и выде-
лять средства, в то время как рабочий класс не сберегает и залезает в
долги? Неужели «временные предпочтения» человека зависят от
его социально-экономического положения? Как мы утверждали в
предыдущей главе, это означает, что любая субъективная оценка на-
стоящего и будущего зависит от структуры рыночных цен и распре-

163
деления доходов, а не независима от них. Она изменяется в зависи-
мости от дохода индивида и его классового положения, так как по-
следнее определяет степень или срочность нынешних желаний и
потребностей.
Итак, эта теория кажется нелепой для критиков капитализма
— проще говоря, в самом ли деле владелец шахты жертвует больше,
чем шахтёр, богатый акционер больше, чем автопроизводитель, ра-
ботающий на своём автозаводе, миллионер-инвестор больше, чем
работник колл-центра? Таким образом, понятие «ожидания», объ-
ясняющее процент, — это вопрос, который порождает крайности,
поскольку полностью игнорируется неравенство внутри общества. В
конце концов, богатому человеку гораздо легче «отложить потреб-
ление», чем человеку со средним доходом. Это подтверждено стати-
стикой, поскольку, как заметил Саймон Кузнец, «сберегают только
группы с высшим доходом; общие сбережения групп ниже верхнего
дециля довольно близки к нулю» [Economic Growth and
Structure, p. 263]. Очевидно, поэтому в современном обществе
именно класс капиталистов, богатых, воздерживается от расходова-
ния своих доходов на немедленное потребление
и «воздерживается». Удивительно, но рабочие не проявляют тако-
го желания воздерживаться от расходования своей заработной пла-
ты на немедленное потребление. Не нужно быть гением, чтобы по-
нять, почему, хотя многие экономисты последовали примеру Се-
ниора, возлагая вину за отсутствие воздержания среди рабочих на
плохое образование, а не, скажем, на классовую систему, в которой
они живут (для Сениора «хуже образованные» классы «всегда са-
мые неосмотрительные и, следовательно, наименее воздержан-
ные» [Там же, p. 60]).
Таким образом, убеждение, что процент — плата за страдание
от отсрочки потребления основывается на предпосылке, что типич-
ной единицей сбережений является домохозяйство с малым или
средним уровнем дохода. Но в современных капиталистических об-
ществах это не так. Такие домохозяйства не являются источником
большинства сбережений; основная часть процентных платежей не
поступает к ним. Как таковой, процент — зависимый фактор, и по-
этому «ожидание» не может объяснить процент. Скорее, процент
является продуктом социального неравенства и социальных отно-
шений, порождаемых экономикой. Кредиторы дают взаймы, потому
что у них есть для этого средства, а заёмщики берут взаймы, потому
что без денег в данный момент они могут перестать существовать в
дальнейшем. Поскольку те, у кого есть средства, вряд ли обходятся

164
без кредитов, нет особого смысла утверждать, что они потратили бы
ещё больше сегодня, не соблазняясь большим доходом позже.
Иными словами, капиталистические сторонники процента
рассматривают «отсрочку потребления» только как абстракцию, не
делая её конкретной. Например, капиталист может «отложить по-
требление» своего 10-го «Роллс-Ройса», потому что ему нужны
деньги на модернизацию некоторых машин на его фабрике; в то
время как матери-одиночке, возможно, придётся «отложить по-
требление» продуктов питания или адекватного жилья, чтобы по-
пытаться лучше заботиться о своих детях. Эти две ситуации совер-
шенно различны, но капиталист приравнивает их. Это уравнение
подразумевает, что «неспособность купить всё, что вы хотите» – это
то же самое, что «неспособность купить то, что вам нужно», и, таким
образом, искажает очевидную разницу в затратах на такую отсрочку
потребления!
Таким образом, замечание Прудона о том, что предоставление
ссуды капиталом «не влечёт за собой действительной жертвы со
стороны капиталиста» и поэтому он «не лишает себя... капита-
ла, который даёт взаймы. Он ссужает его, напротив, именно по-
тому, что ссуда не является для него лишением; он ссужает его
потому, что у самого нет в нём нужды, будучи достаточно обес-
печен капиталом и без ссуды; он ссужает его потому, что сам не
находит в нём никакой пользы, будучи достаточно обеспечен ка-
питалом без ссуды; он ссужает его, наконец, потому, что не на-
мерен и не в состоянии сделать его ценным для себя лично, — по-
тому что, если бы он оставил его в своих руках, этот капитал,
бесплодный по своей природе, остался бы бесплодным, тогда как,
если его ссудить и получить проценты, он приносит прибыль, ко-
торая позволяет капиталисту жить, не работая. Так вот, жить
без работы – это, как в политической, так и в моральной эконо-
мике, противоречивое положение, невозможная вещь» [Interest
and Principal: A Loan is a Service].
Другими словами, по мнению Маршалла, экономия не являет-
ся жертвой для богатых и, как таковая, не заслуживает вознаграж-
дения. Прудон продолжает:
«Владелец, который владеет двумя поместьями, одним в Ту-
ре, а другим в Орлеане, и который обязан поселиться в том, ко-
торым он пользуется, и, следовательно, оставить свое место
жительства в другом, может ли этот владелец утверждать,
что он лишает себя чего-либо, потому что он не является, по-

165
добно Богу, вездесущим в действии и присутствии? Как хорошо
сказать, что мы, живущие в Париже, лишены места жительства
в Нью-Йорке! Признайтесь же, что лишение капиталиста сродни
лишению господина, потерявшего раба, лишению князя, изгнанно-
го подданными, лишению разбойника, который, желая проник-
нуть в дом, находит сторожевых собак и обитателей у окон».
Учитывая, к каким доходам приводит это «воздержание» или
«ожидание», мы можем только заключить, что это самое болезнен-
ное из возможных решений для мультимиллионера – ре-
шить не покупать этот пятый дом и вместо этого сэкономить деньги.
Усилия удержаться от того, чтобы не промотать всё своё состояние
сразу, должно быть, ошеломляют. В капиталистическом мире про-
мышленник, решивший не потреблять часть своих богатств, «тер-
пит» издержки, эквивалентные издержкам того, кто откладывает
потребление своего скудного дохода, чтобы накопить достаточно
для получения того, что ему нужно. Точно так же, если промышлен-
ник «зарабатывает» в сто раз больше процентов, чем заработная
плата рабочего, который трудится на своём рабочем месте, то про-
мышленник «страдает» в сто раз больше от дискомфорта, живя в
своем дворце, чем шахтёр, работающий на добыче угля в опасных
условиях или рабочий, застрявший на скучной работе, которую он
ненавидит. «Бесполезность» откладывания потребления при жизни
в роскоши, очевидно, в 100 раз больше, чем «бесполезность», ска-
жем, работы для жизни, и поэтому её нужно вознаградить соответ-
ствующим образом.
Поскольку нет прямой связи между полученным процентом и
«жертвой» (если уж на то пошло, то это обратная связь), идея о
том, что проценты – это награда за ожидание, просто абсурдна. Не
нужно быть анархистом, чтобы прийти к такому очевидному выво-
ду. Это было признано ведущим капиталистическим экономистом, и
его аргумент просто перекликается с более ранней критикой Прудо-
на:
«Существование и величина процента совершенно не соот-
ветствуют существованию и величине “жертвы воздержания”.
Прибыль получается и в тех исключительных случаях, когда ин-
дивидуальная жертва воздержания совершенно отсутствует;
очень часто высокий процент получается там, где жертва воз-
держания очень невелика — как в случае с миллионером — и незна-
чительный процент там, где жертва воздержания очень велика:

166
путём горьких лишений сбереженный гульден, помещенный в сбе-
регательную кассу прислугой, даёт и абсолютно и относительно
меньший процент, чем помещаемые биржевым дельцом в предпри-
ятие сотни тысяч, без которых он легко может обойтись. Такие
факты, наблюдаемые на опыте, по-видимому, совсем не вяжутся
с теорией, которая вообще называет процент “вознаграждением
за воздержание”» [Ойген фон Бём-Баверк, Избранные труды о
ценности, проценте и капитале (изд. 2009)].
В целом, как указала Джоан Робинсон, «норма процента –
это “награда за ожидание”, но “ожидание” означает только обла-
дание богатством... Короче говоря, человек, который воздержива-
ется от того, чтобы тратить свой капитал на оргии и пиры,
может продолжать получать проценты на него. Это кажется
совершенно правильным, но как теория распределения это только
порочный круг» [Contributions to Modern Economics, p. 11].
Проценты – это не награда за «ожидание», скорее это одна из (мно-
гих) наград за то, что вы богаты. Это признавал и сам Маршалл, ко-
торый отмечал, что «способность к сбережению зависит от пре-
вышения дохода над необходимыми издержками, а такая способ-
ность больше всего у богатых» [Там же, p. 231].
Поэтому неудивительно, что неоклассические экономисты
ввели термин «ожидание» в качестве «объяснения» возврата ка-
питала (например, процента). До этого изменения в экономическом
жаргоне экономисты мейнстримного направления использовали
понятие «воздержание» (термин, используемый Нассау Сениором)
для объяснения (и таким образом оправдания) процента. Точно так
же, как «теорию» Сениора использовали для оправдания доходно-
сти капитала, с такой же целью термин «ожидание» был введён в
1880-х годах. Интересно, что, описывая точно то же самое, «ожи-
дание» стало предпочтительным термином просто потому, что у не-
го был менее извиняющийся оттенок. Оба описывают «жертву на-
стоящего удовлетворения ради будущего», но, по словам Маршал-
ла, термин «воздержание» «могут неправильно понять», потому
что вокруг было слишком много богатых людей, которые получали
проценты и дивиденды, никогда ни от чего не воздерживаясь. Как
он признавал, «самые большие накопления богатства производи-
ли очень богатые люди, часть [!] которых живет в роскоши и от-
нюдь не соблюдает воздержание в том смысле, в каком это поня-
тие тождественно бережливости». Поэтому он выбрал термин
«ожидание», потому что было «преимущество» в его использова-

167
нии для описания «накопления богатства» как «результата от-
срочки удовлетворения» [Там же, p. 234]. Это особенно верно, по-
скольку социалисты уже давно указывали на очевидный факт, что
капиталисты ни от чего не «воздерживаются».
Урок очевиден: в мейнстримной экономике, если реальность
противоречит вашей теории, не пересматривайте теорию, измените
её название!
Проблемы «ожидания» и «воздержания» как источника про-
цента становятся еще более ясными, когда мы смотрим на унаследо-
ванное богатство. Говорить о «воздержании» или «ожидании», ко-
гда мы говорим о капиталисте, наследующего компанию стоимо-
стью в миллионы, глупо. Сениор признавал это, утверждая, что до-
ход в данном случае не является прибылью, а скорее «имеет все
признаки ренты» [Там же, p. 129]. То, что такая огромная часть
капиталистического дохода не будет считаться прибылью, показы-
вает несостоятельность любой теории, рассматривающей прибыль
как вознаграждение за «ожидание». Однако аргумент Сениора по-
казывает, что процентные платежи не обязательно должны отра-
жать какой-либо положительный вклад в производство тех, кто их
получает. Подобно землевладельцу, получающему плату за владе-
ние даром природы, капиталист получает доход просто за монопо-
лизацию труда предыдущих поколений, и, как выразился
Смит, «земельная рента, рассматриваемая как плата за пользо-
вание землей, естественно представляет собою монопольную це-
ну» [Исследование о природе и причинах богатства наро-
дов, стр. 76].
Даже капиталистические экономисты, пытаясь оправдать про-
цент, признают, что он «возникает независимо от какой бы то ни
было личной деятельности капиталиста; он поступает к капи-
талисту и в том случае, если тот не ударил даже пальцем о па-
лец для его создания... Он поступает, наконец, не уничтожая ни-
когда капитала, от которого он получается, и не ограничен ни-
каким пределом времени: он способен к вечному существованию,
если только вообще можно так выражаться про земные предме-
ты» [Бём-Баверк, там же]. Неудивительно, что мы утверждали в
главе С.2.3, что простое владение собственностью не оправдывает
нетрудовой доход.
Иными словами, из-за одного решения ничего не делать (то
есть не потреблять) человек (и его наследники) мо-
жет навсегда получить вознаграждение, не связанное с какой-либо
производственной деятельностью. В отличие от людей, реально вы-

168
полняющих работу (которые получают вознаграждение только за
каждый свой «вклад» в создание товара), капиталист получит воз-
награждение всего за один акт воздержания. Вряд ли это справед-
ливое соглашение. Как заметил Дэвид Швейкарт, «капитализм
вознаграждает некоторых людей постоянно. Для того, чтобы
оправдать это каноном вклада, необходимо защитить утвер-
ждение, что некоторые вклады действительно вечны» [Against
Capitalism, p. 17]. Как мы отмечали в главе С.1.1, нынешние и бу-
дущие поколения не должны зависеть от действий давно умерших.
Теория «ожидания», конечно, просто стремится оправдать
процент, а не объяснить его происхождение. Если капита-
лист действительно заслужил доход в награду за своё воздержа-
ние, то откуда он берётся? Его нельзя создать пассивно, просто ре-
шением сберегать, а потому процент существует, что существует
эксплуатация труда. Как резюмировала Джоан Робинсон:
«Очевидно, что награда за воздержание – это обладание ещё
большим богатством. Одним из преимуществ, хотя и далеко не
единственным, обладания богатством является возможность
получать на него проценты.
Но почему можно получить проценты? Потому что бизнес
приносит прибыль и готов брать кредиты» [Collected Economic
Papers, vol. 5, p. 36].
Это ключевой момент. Если способность и готовность человека
«ждать» зависят от социальных фактов (таких как имеющиеся ре-
сурсы, класс и т. д.), то процент не может быть основан на субъек-
тивных оценках, поскольку они не являются независимым факто-
ром. Другими словами, сбережения не выражают «ожидание», они
просто выражают степень неравенства, а процент выражает тот
факт, что работники вынуждены продавать свой труд другим, чтобы
выжить:
«Представление о том, что люди пренебрегают будущим,
безусловно, соответствует субъективному опыту каждого, но
вывод, сделанный из него, непоследователен, поскольку у боль-
шинства людей достаточно здравого смысла, чтобы хотеть
иметь возможность осуществлять потребительную власть до
тех пор, пока это позволяет судьба, и многие люди находятся в
ситуации, когда имеют более высокий доход в настоящем, чем они
ожидают в будущем (наёмные работники должны будут уйти на
пенсию, бизнес может идти лучше сейчас, чем позже, скорее всего

169
и т. д.), и многие смотрят за пределы своей жизни и хотят оста-
вить потребительную власть наследникам. Таким образом, очень
многие... с нетерпением ждут надёжный трансфер, чтобы нести
покупательную способность в будущее... Невозможно сказать,
какова была бы цена, если бы существовал рынок для настоящей и
будущей покупательной способности, не подверженный никакому
другому влиянию, кроме желаний индивидов относительно вре-
менной структуры их потребления. Возможно, именно такой ры-
нок обычно давал бы отрицательную ставку дисконтирования...
Норма процента обычно положительна по совершенно дру-
гой причине. Нынешняя покупательная способность ценна от-
части потому, что, согласно капиталистическим правилам иг-
ры, она позволяет её владельцу... использовать труд и осуществ-
лять производство, которое даст излишек поступлений над из-
держками. В экономике, где норма прибыли должна быть поло-
жительной, норма процента положительна... таким образом,
текущая стоимость покупательной способности в соответст-
вующей степени превышает её будущую стоимость... Это не
имеет ничего общего с субъективной нормой дисконтирова-
ния будущего соответствующего индивида...» [The
Accumulation of Capital, p. 395].
Таким образом, процент имеет мало общего с «ожиданием» и
гораздо больше с неравенством, связанным с капиталистической
системой. В сущности, теория «ожидания» предполагает то, что она
пытается доказать. Процент положителен просто потому, что капи-
талисты могут присвоить прибавочную стоимость у рабочих, и по-
этому текущие деньги более ценны, чем будущие деньги, из-за этого
факта. По иронии судьбы, прокапиталистические теории о том, кто
воздерживается, ошибочны: «Поскольку сбережения делаются
главным образом из прибыли, а реальная заработная плата тем
ниже, чем выше норма прибыли, то воздержание, связанное со
сбережениями, в основном совершается рабочими, которые не по-
лучают никакой доли в “вознаграждении”» [Robinson, там же, p.
393].
Другими словами, «ожидание» не производит излишек, его
производит труд. Таким образом, «утверждение, что те, кто вла-
деет финансовыми инструментами, могут претендовать на
часть общественного продукта, воздерживаясь или выжидая, не
даёт никакого объяснения того, что делает процесс производст-
ва прибыльным и, следовательно, в какой степени могут быть

170
выплачены проценты или дивиденды. Опора на выжидательную
теорию возврата капитала представляла собой не что иное, как
нежелание экономистов рассматривать источники создания
стоимости и анализировать процесс экономического развития»
[William Lazonick, Competitive Advantage on the Shop Floor, p.
267]. Это потребовало бы анализа социальных отношений между
рабочими и менеджерами/боссами в цехе, что поставило бы под со-
мнение всю природу капитализма и любые утверждения, что он ос-
нован на свободе.
Подводя итог, можно сказать, что идея о том, что проценты
являются «наградой» за ожидание, просто игнорирует реальность
классового общества и, по сути, вознаграждает богатых за то, что
они богаты. Неоклассическая экономика подразумевает, что быть
богатым – это абсолютная бесполезность. Трудности («жертвы»),
связанные с необходимостью принимать решение о потреблении
или инвестировании своих богатств, давят на элиту так же сильно,
как и на чашу весов полезности. По сравнению, скажем, с работой в
потогонной мастерской, боязнью безработицы (извините, максими-
зацией «досуга») или отсутствием необходимости беспокоиться о
сбережениях (поскольку ваш доход просто покрывает ваши расхо-
ды) ясно, какие жертвы становятся самыми большими и какие соот-
ветственно вознаграждаются при капитализме.
Почти такой же аргумент можно применить и к теориям при-
были, основанным на «временных предпочтениях». Они утвержда-
ют, что прибыль является результатом того, что люди предпочитают
настоящие товары будущим. Капиталисты платят рабочим заработ-
ную плату, позволяя им потреблять сейчас, а не позже. Это предос-
тавление времени, и это вознаграждается прибылью. Этот принцип
был впервые четко сформулирован Ойгеном фон Бём-Баверком и
положен в основу «австрийской» школы капиталистической эконо-
мики (смотрите главу С.1.6). Отвергнув прежние теории процента
(включая, как отмечалось выше, теории «воздержания», которые,
по его мнению, социалисты справедливо высмеивали), Бём-Баверк
утверждал, что прибыль может быть объяснена только с помощью
временного предпочтения:
«Ссуда — это действительный обмен настоящих
благ на будущие... настоящие товары неизменно обладают
большей стоимостью, чем будущие товары того же количества и
вида, и поэтому определенная сумма настоящих товаров может
быть, как правило, куплена только большей суммой будущих то-

171
варов. Настоящие товары обладают ажио7 в будущих това-
рах. Этим ажио и является процент. Последний является не
отдельным эквивалентом за немыслимое отдельное длящееся
употребление ссужаемых благ, а выделенным, в силу практиче-
ских соображений, частичным эквивалентом ссуженной суммы,
полный эквивалент которой составляет только “возвращение
капитала” вместе с процентом» [Избранные труды о ценно-
сти, проценте и капитале (изд.2009)].
Для него только временное предпочтение является причиной
прибыли/процента из-за относительной низкой стоимости будущих
товаров по сравнению с настоящими товарами. Капитальные блага,
хотя они уже присутствуют в своем физическом состоянии, в дейст-
вительности являются будущими благами по сво-
ей «экономической природе», как и труд. Это означает, что рабочим
выплачивается сумма, которую их труд создаёт в ви-
де будущих благ, а не текущих благ. Эта разница между высокой
стоимостью текущих товаров и низкой стоимостью будущих товаров
и есть источник прибавочной стоимости:

«Это единственная причина “дешевизны” средств производ-

ства, в особенности труда. Социалисты правы, когда рассматри-
вают покупку средств производства как источник процента на
капитал, но ошибаются, обличая её как плод эксплуатации ра-
ботников собственниками» [Позитивная теория капитала, стр.
452].
Капиталисты имеют право оставлять себе эту прибавочную
стоимость, поскольку они обеспечили время, необходимое для про-
цесса производства. Таким образом, прибавочная стоимость — это
продукт обмена, обмена настоящих товаров на будущие. Капиталист
купил труд по его полной настоящей стоимости (т.е. стоимости его
будущего продукта), поэтому эксплуатации не происходит, так как
будущий товар медленно созревает в процессе производства и затем
может быть продан по полной стоимости как настоящий товар.
Прибыль, как и процент, рассматривается как результат различных
оценок настоящих и будущих потребностей.

7Превышение бюджетного (рыночного) курса ценных бумаг, других

фондовых ценностей или денежных знаков по сравнению с их номинальной
стоимостью — Е. С.

172
 Как должно быть очевидно, наша критика «выжидательной»
теории процента применима и к этому обоснованию прибыли.
Деньги сами по себе приносят не больше прибыли, чем проценты.
Они могут принести её только тогда, когда вкладывается
в реальные средства производства, которые приводятся в действие
реальными людьми. Таким образом, «временные предпочтения»
имеют смысл только в экономике, где существует класс людей, ли-
шённых собственности, которые не могут «ожидать» будущих това-
ров, поскольку они умерли бы от голода задолго до их появления.
Таким образом, именно классовое положение рабочих объ-
ясняет их временные предпочтения, как признавал сам Бём-Баверк.
Таким образом, капитализму характерно «большое количество на-
ёмных работников, которые не в состоянии самостоятельно ис-
пользовать собственный труд с выгодой для себя и поэтому со-
гласны и готовы продать будущий продукт своего труда за зна-
чительно меньшее количество настоящих благ». Таким образом,
бедность означала, что у них не было ресурсов, что-
бы «ждать» «будущих» благ, и поэтому они становились зависи-
мыми (как класс) от тех, кто ожидает. Это было, по его мне-
нию, «единственной причиной той часто обсуждаемой и пори-
цаемой зависимости, которая привязывает работника к капита-
листу». Это «только потому, что рабочие не могут ждать, пока
начатый ими с добычи сырья и изготовления инструментов
окольный метод производства… даст результат в виде готового
потребительского товара, они попадают в экономическую зави-
симость от тех, кто уже располагает названными промежуточ-
ными продуктами» [Там же, стр. 479 и стр. 153].
Бём-Баверк, по иронии судьбы, просто повторяет (хотя и дру-
гими словами) и соглашается с социалистической критикой капи-
тализма, которая, как мы обсуждали в главе С. 2.2, также коренится
в классовой зависимости рабочих от капиталистов (Бакунин, на-
пример, утверждал, что капиталисты «извлекали выгоду из эконо-
мической зависимости рабочего», чтобы эксплуатировать
его, «превращая рабочего в подчинённого» [The Political
Philosophy of Bakunin, p. 188]). Разница в том, что Бём-Баверк
считает, что капиталисты заслуживают своего дохода от богатства, в
то время как анархисты, как и другие социалисты, утверждают, что
они его не заслуживают, поскольку их просто вознаграждают за то,
что они богаты. Бём-Баверк просто не может заставить себя при-
знать, что психология индивида, его субъективные оценки обуслов-
лены его социальными обстоятельствами, и поэтому не может по-

173
нять классовый характер капитализма и прибыли. Ведь беззе-
мельный рабочий, конечно, оценит «жертву» или «бесполезность»
продажи своего труда хозяину гораздо в меньшей степени, чем кре-
стьянин или ремесленник, владеющий своей землёй или орудиями
труда. То же самое можно сказать и о рабочих, организованных в
профсоюзы.
Таким образом, Бём-Баверк игнорирует очевидное, что источ-
ником нетрудового дохода являются не индивидуальные субъектив-
ные оценки, а социальная система, в рамках которой живут люди.
Рабочий продаёт свою рабочую силу не потому, что он «недооцени-
вает» стоимость будущих благ, а потому, что у него вообще нет
средств для получения каких-либо благ, кроме продажи своей рабо-
чей силы. Нет никакого реального выбора между производством
для себя или работой на босса — у него нет реальной возможности
делать первое вообще, и поэтому он должен делать второе. Это оз-
начает, что рабочие продают свой труд (будущие блага) «добро-
вольно» за сумму, меньшую, чем его стоимость (нынешние блага),
потому что их классовое положение гарантирует, что они не могут
«ждать». Итак, если прибыль есть цена времени, то это монополь-
ная цена, производимая классовой монополией собственности на
богатство при капитализме. Излишне говорить, что по мере накоп-
ления капитала из прибавочной стоимости зависимость рабочего
класса от капиталистов будет иметь тенденцию к росту с течением
времени, поскольку «ожидание», необходимое для начала бизнеса,
также будет иметь тенденцию к увеличению.
Дополнительная ирония аргументации Бём-Баверка заключа-
ется в том, что она очень похожа на теорию «воздержания», кото-
рую он так справедливо высмеивал и которую, по его признанию,
социалисты правильно отвергли. Это видно по одному из его после-
дователей, правому «либертарианцу» Мюррею Ротбарду:

«Каков был вклад этих владельцев продукта, или “капита-

листов”, в производственный процесс? Дело вот в чём: сбережение
и ограничение потребления вместо того, чтобы быть произво-
диться собственниками земли и труда, производи-
лись капиталистами. Капиталисты первоначально накопили,
скажем, 95 унций золота, которые они могли бы затем потра-
тить на потребительские товары. Однако они воздержались от
этого и вместо этого ссудили деньги первоначальным владельцам
факторов. Они платили последним за их услуги во время рабо-
ты, таким образом, авансируя им деньги до того, как продукт

174
был фактически произведён и продан потребителям. Капитали-
сты, таким образом, внесли существенный вклад в производство.
Они освобождали владельцев первоначальных факторов от необ-
ходимости жертвовать настоящими благами и ждать будущих
благ» [Man, Economy, and State, pp. 294–95].
Это означало, что без риска, «даже если финансовая отдача и
потребительский спрос несомненны, капиталисты всё ещё
предоставляют настоящие блага владельцам труда и
земли и тем самым освобождают их от бремени ожидания, пока
будущие блага не будут произведены и окончательно преобразо-
ваны в потребительские блага» [Там же, p. 298]. Капиталисты
выплачивают, скажем, £100 000 в этом году в виде заработной пла-
ты и получают £200 000 в следующем году не из-за эксплуатации, а
потому, что обе стороны предпочитают эту сумму денег в этом году,
а не в следующем. Другими словами, капиталисты выплачивают за-
работную плату вперёд, а затем ждут продажи. Они будут делать это
только в том случае, если она будет компенсирована прибылью.
Аргумент Ротбарда просто предполагает классовую систему,
в которой существует меньшинство богатых и большинство неиму-
щих рабочих. Причина, по которой рабочие не могут «ждать», за-
ключается в том, что если бы они это сделали, то умерли бы с голо-
ду. Поэтому неудивительно, что они предпочитают получать зар-
плату сейчас, а не в следующем году. Точно так же причина, по ко-
торой они не экономят и не создают свои кооперативы, заключается
в том, что они просто не могут «ждать», пока их рабочее место при-
готовят, а продукты продадут, прежде чем питаться и платить
арендную плату. Другими словами, их решения коренятся в классо-
вом положении, в то время как капиталисты (богатые) взвалили на
себя «бремя» воздержания, чтобы в будущем их можно было возна-
градить ещё большими деньгами. Очевидно, что позиция временно-
го предпочтения и перспектива «выжидания» или «воздержания» в
основном одинаковы (Ротбард даже повторяет сетования Сениора
по поводу нерационального рабочего класса, утверждая,
что «главная проблема с бедняками из низшего класса — это без-
ответственная поглощённость настоящим» [К новой свободе
(фонд либеральная миссия), стр. 177]). Как таковая, она подвер-
гается той же критике (как, скажем, в работах некоего Ойгена фон
Бём-Баверка).
Иными словами, прибыль имеет социальную основу, коре-
нящуюся в различном экономическом положении классов внутри

175
капитализма. Не факт «ожидания» является причиной прибыли, а
монополия капиталистического класса на средства существования,
которая является основой «экономической зависимости». Любая
экономическая теория, которая не признаёт и не анализирует это
социальное неравенство, обречена на провал с самого начала.
Таким образом, доводы о том, что «ожидание» или «времен-
ное предпочтение» объясняют или оправдывают прибавочную
стоимость, глубоко ошибочны просто потому, что они игнорируют
реальность классового общества. Сосредоточившись на индивиду-
альных субъективных оценках, они игнорируют социальный кон-
текст, в котором принимаются эти решения, и, как следствие, не
принимают во внимание классовый характер процента и прибыли.
По сути, они утверждают, что богатые заслуживают награды за то,
что они богаты. Независимо от того, идёт ли речь о прибыли или
процентах, используемые аргументы просто показывают, что у нас
есть экономическая система, которая работает только путём подкупа
богатых!

C.2.8 Является ли прибыль результатом предпри-

нимательской деятельности и инноваций?
Одним из наиболее распространённых аргументов в пользу
прибыли — представление о том, что она является результатом ин-
новационной или предпринимательской деятельности, что творче-
ский дух капиталиста создаёт новую прибыль. Эта точка зрения
обычно ассоциируется с так называемой «австрийской» школой ка-
питалистической экономики, но стала более распространённой в
мейнстримной экономике, особенно с 1970-х годов.
В этой оправдании прибыли есть две взаимосвязанные темы —
инновационная и предпринимательская деятельность. Хотя они и
связаны, но отличаются одним ключевым образом. Первая (связан-
ная с Йозефом Шумпетером) уходит корнями в производство, в то
время как вторая стремится быть более общей. Оба они основаны на
идее «открытия», субъективного процесса, посредством которого
люди используют свои знания для выявления пробелов на рынке,
новых продуктов или услуг или новых средств производства сущест-
вующих товаров. Когда предприниматели обнаруживают, например,
использование ресурсов, они приводят эти ресурсы в новое (эконо-
мическое) существование. Соответственно, они создали нечто ex
nihilo (из ничего) и потому имеют право на соответствующую при-

176
быль по общепринятому моральному принципу «было ничьё – ста-
ло моё».
У анархистов, разумеется, есть некоторые вопросы по этому
анализу. Наиболее очевидное возражение состоит в том, что, хо-
тя «было ничьё – стало моё» может быть приемлемой этической
позицией на игровой площадке, вряд ли её можно считать прочной
основой для оправдания экономической системы, отмеченной нера-
венством свободы и богатства. Более того, открытие чего-
либо не даёт вам права на доход от этого. Возьмем, к примеру, чело-
века, который находит в лесу цветок. Это само по себе не принесёт
никакого дохода. Пока цветок не сорван и не доставлен на рынок,
первооткрыватель не может «извлечь выгоду» из его открытия. Ес-
ли цветок остаётся нетронутым, то он доступен для присвоения дру-
гими, если только не используются некоторые средства, чтобы оста-
новить их (например, охрана цветка). Это означает, конечно, огра-
ничение потенциала открытия другими, подобно тому, как государ-
ство, обеспечивающее соблюдение авторских прав, останавливает
независимое открытие той же идеи, процесса или продукта.
Как такового «открытия» недостаточно для оправдания нетру-
дового дохода, поскольку идея остается идеей, пока кто-то её не
применит. Чтобы получить доход (прибыль) от открытия, нужно ка-
ким-то образом вывести его на рынок, а при капитализме это озна-
чает получение средств для инвестирования в машины и рабочие
места. Однако сами по себе они ничего не делают, и, следовательно,
нужно нанять рабочих для производства рассматриваемых товаров.
Если затраты на производство этих товаров меньше рыночной це-
ны, то получается прибыль. Представляет ли эта прибыль первона-
чальное «открытие»? Вряд ли, ибо без средств идея осталась бы не у
дел. Представляет ли прибыль вклад «капитала»? Вряд ли, ибо без
труда рабочих рабочее место оставалось бы неподвижным, а про-
дукт – идеей.
Это подводит нас к следующей очевидной проблеме, а именно
к тому, что «предпринимательская» деятельность становится бес-
смысленной, когда она отделена от владения капиталом. Это проис-
ходит потому, что любое действие, которое предпринимается в ин-
тересах индивида и включает в себя «открытие», считается пред-
принимательским. Успешно ищете лучшую работу? Ваша новая
зарплата – это предпринимательская прибыль. Действительно, ус-
пешный поиск любой работы делает заработную плату предпри-
нимательской прибылью. Рабочие успешно организовывают и бас-
туют, чтобы улучшить свою зарплату и условия труда? Предприни-

177
мательский акт, более высокая заработная плата которого, по сути,
является предпринимательской прибылью. Продавать свои акции в
одной компании и покупать другие? Любые более высокие диви-
денды – это предпринимательская прибыль. Не продаёте свои ак-
ции? Так же. Какой поток дохо-
дов нельзя объяснить «предпринимательской» деятельностью, ес-
ли мы достаточно постараемся?
Другими словами, термин теряет смысл, если он не связан с
владением капиталом, и поэтому любое нетривиальное понятие
предпринимательской деятельности требует частной собственности,
то есть собственности, которая функционирует как капитал. Это
видно из анализа того, создаёт ли предпринимательст-
во, не связанное с владением капиталом или землёй, прибавочную
стоимость (прибыль) или нет. Возможно, например, что предпри-
ниматель может получить прибыль, покупая дёшево на одном рын-
ке и продавая дорого на другом. Однако это просто перераспределя-
ет существующие продукты и прибавочную стоимость, а
не создаёт их. Это означает, что предприниматель не создаёт что-то
из ничего, он берет что-то, созданное другими, и продаёт его по бо-
лее высокой цене, и таким образом получает часть прибавочной
стоимости, созданной другими. Если бы покупка подороже и про-
дажа подешевле были причиной прибавочной стоимости, то при-
быль в целом была бы нулевой, так как любой выигравший был бы
сопоставим с проигравшим. По иронии судьбы, несмотря на все раз-
говоры о том, что речь идет о процессе, эта защита предпринима-
тельской прибыли основывается на том же этатистском видении
капитализма, что и неоклассическая экономика.
Таким образом, предпринимательство по своей сути связано с
неравенством в экономической власти, причём те, кто находится на
вершине рыночной иерархии, имеют больше возможностей для по-
лучения выгод от неё, чем те, кто находится внизу. Иными словами,
предпринимательство, а не самостоятельный фактор, коренится в
социальном неравенстве. Чем крупнее собственность человека, тем
больше он способен собирать и использовать информационные
преимущества, то есть действовать как предприниматель. Более то-
го, способность проявлять предпринимательский дух или внедрять
инновации ограничена классовой системой капитализма. Чтобы
реализовать новую идею, нужны деньги. Поскольку предпринима-
телям чрезвычайно трудно действовать в соответствии с возможно-
стями, которые они наблюдали, не имея собственности, поэтому
прибыль от инноваций просто становится ещё одной наградой за то,

178
что они уже богаты или, в лучшем случае, за то, что могут убедить
богатых одолжить вам деньги в ожидании возврата. Учитывая, что
кредит вряд ли будет предоставлен тем, у кого нет залога (а боль-
шинство людей из рабочего класса бедны активами), предпринима-
тели почти всегда являются капиталистами из-за социального нера-
венства. Таким образом, предпринимательские возможности дос-
тупны не всем, и поэтому они неразрывно связаны с частной собст-
венностью (то есть капиталом).
Таким образом, хотя абстрактное предпринимательство может
помочь объяснить распределение дохода, оно не объясняет, почему
вообще существует прибавочная стоимость, и не оправдывает при-
своение предпринимателем части этого излишка. Чтобы объяснить,
почему существует прибавочная стоимость и почему капиталисты
могут быть оправданы в её сохранении, мы должны рассмотреть
другой аспект предпринимательства, инновации, поскольку он ко-
ренится в реальном производственном процессе.
Инновации возникают для того, чтобы увеличить прибыль и
таким образом пережить конкуренцию со стороны других компа-
ний. Хотя прибыль может перераспределяться в обращении (на-
пример, в результате олигополистической конкуренции или инфля-
ции), это может происходить только за счёт других людей или капи-
талов (смотрите подразделы С.5 и С.7). Инновация, однако, позво-
ляет получать прибыль непосредственно от новой или возросшей
производительности (то есть эксплуатации) труда, которую она до-
пускает. Это происходит потому, что именно в производстве созда-
ются товары и, следовательно, прибыль, а инновации приводят к
появлению новых продуктов и/или новых методов производства.
Новые продукты означают, что компания может пожинать сверх-
прибыли до тех пор, пока конкуренты не выйдут на новый рынок и
не заставят рыночную цену упасть из-за конкуренции. Новые мето-
ды производства позволяют увеличить интенсивность труда, что оз-
начает, что рабочие выполняют больше работы по сравнению с их
заработной платой (другими словами, стоимость производства па-
дает относительно рыночной цены, что означает дополнительную
прибыль).
Таким образом, в то время как конкуренция обеспечивает ка-
питалистические фирмы инновациями, инновации являются сред-
ством, с помощью которого компании могут получить преимущест-
во на рынке. Это происходит потому, что инновации означают,
что «капиталистическая сверхприбыль исходит из производст-
венного процесса... когда производительность труда повышается

179
выше среднего, то снижение издержек позволяет фирмам полу-
чать более высокую, чем в среднем, прибыль от своей продукции.
Но эта форма сверхприбыли является лишь временной и исчезает
снова, когда усовершенствованные методы производства стано-
вятся более общими» [Paul Mattick, Economics, Politics and the
Age of Inflation, p. 38]. Капиталисты, конечно, используют целый
ряд методов, чтобы остановить распространение новых продуктов
или методов производства, чтобы сохранить своё положение, на-
пример, принудительное соблюдение государством прав интеллек-
туальной собственности.
Инновации как источник прибыли обычно ассоциируются с
экономистом Йозефом Шумпетером, который описал и похвалил
гений капитализма за «созидательное разрушение», вызванное ка-
питалистами, которые внедряют инновации, то есть вводят новые
товары и средства производства. Шумпетеровский анализ капита-
лизма более реалистичен, чем стандартная неоклассическая пер-
спектива. Он признавал, что капитализм характеризуется экономи-
ческим циклом, который, по его мнению, вытекает из циклов инно-
ваций, проводимых капиталистами. Он также отверг неоклассиче-
ское допущение совершенной конкуренции, утверждая,
что «внедрение новых способов производства и новых товаров с
самого начала несовместимо с совершенной (и мгновенной) конку-
ренцией... И действительно совершенная конкуренция — автома-
тически или в результате специальных мер — временно разруша-
ется и всегда разрушалась всюду, где появлялось что-либо новое»
[Капитализм, социализм и демократия].
Этот анализ представляет картину капитализма скорее такой,
какая она есть на самом деле, а не такой, какой её хотела бы видеть
экономика. Однако это вовсе не означает, что его оправдание при-
были правильно, отнюдь нет. Анархисты согласны с тем, что люди
действительно видят новый потенциал и действуют инновационны-
ми способами для создания новых продуктов или процессов. Однако
это не является источником прибавочной стоимости. Это происхо-
дит потому, что инновация становится источником прибыли только
тогда, когда её фактически произвели, то есть когда рабочие труди-
лись над её созданием (в случае новых товаров) или применили её (в
случае новых методов производства). Идея сама по себе ничего не
производит, если её не применять. Причина, по которой прибыль
является результатом инноваций, связана с тем, как организована
капиталистическая фирма, а не с каким-либо неотъемлемым аспек-
том инноваций.

180
 В конечном счёте, предпринимательство – это просто причуд-
ливое название для принятия решений и, как таковое,
это трудовой доход (труд относится к физической и умственной
деятельности). Однако, как отмечалось выше, при капитализме су-
ществует два вида труда: труд производства и труд эксплуатации.
Рассматривая предпринимательство в ситуации на рабочем месте,
очевидно, что оно не является независимым от владения или
управления капиталом, и поэтому невозможно различить прибыль,
полученную от «предпринимательской» деятельности, и прибыль,
полученную в результате возврата собственности (и, следовательно,
труда других). Иными словами, это труд эксплуатации, и любой до-
ход от него – просто монопольная прибыль. Это происходит потому,
что капиталист или менеджер обладает монополией власти на рабо-
чем месте и, следовательно, может пожинать плоды, которые обес-
печивают это привилегированное положение. У рабочих возможно-
сти для предпринимательской деятельности ограничены и монопо-
лизированы немногими власть имущими, которые, решая, кто вно-
сит наибольший вклад в производство, как ни странно, решают, что
это они сами.
Это видно из того факта, что инновации в терминах новой тех-
нологии используются для того, чтобы помочь капиталистам выиг-
рать классовую войну на этапе производства. Поскольку цель капи-
талистического производства — максимизация прибылей, доступ-
ных капиталистам и управлению для контроля, из этого следует, что
капитализм введёт технологию, которая позволит извлекать из ра-
бочих больше прибавочной стоимости. Как утверждает Корнелиус
Касториадис, капитализм «не использует социально нейтральную
технологию для капиталистических целей. Капитализм создал
капиталистическую технологию, которая отнюдь не нейтраль-
на. Подлинная сущность капиталистической технологии состо-
ит не в развитии производства ради производства, а в подчине-
нии и господстве над производителями» [Political and Social
Writings, vol. 2, p. 104]. Поэтому «инновации» (технологическое
совершенствование) могут быть использованы для увеличения вла-
сти капитала над рабочей силой, чтобы гарантировать, что рабочие
будут делать то, что им говорят. Таким образом, инновации могут
максимизировать производство прибавочной стоимости, пытаясь
увеличить доминирование в течение рабочего дня, а также путём
повышения производительности за счёт новых процессов.
Эти попытки увеличить прибыль с помощью инноваций —
ключ к капиталистической экспансии и накоплению. Как таковая

181
инновация играет ключевую роль в капиталистической системе.
Однако источник прибыли не меняется и остаётся в труде, навыках
и творчестве работников на рабочем месте. Таким образом, иннова-
ции приносят прибыль, потому что труд эксплуатируется в процессе
производства, а не благодаря какому-то волшебному свойству ин-
новаций.
Теперь возникает вопрос, оправдана ли прибыль в качестве
вознаграждения для тех, кто принял решение о внедрении иннова-
ций в первую очередь. Это, однако, не удаётся по той очевидной
причине, что капитализм характеризуется иерархической организа-
цией производства. Она устроена так, что все решения принимают
единицы, а большинство отстранено от власти. Таким образом, ут-
верждение, что капиталисты или менеджеры заслуживают своей
прибыли за счёт инноваций, напрашивается на вопрос. Прибыль,
которая якобы вытекает из инноваций, на самом деле является воз-
награждением за обладание монополией, а именно монополией на
принятие решений на рабочем месте, а не каким-то реальным вкла-
дом в производство. Единственное, что делает менеджмент, – это
решает, какие инновации использовать и как пожинать плоды, ко-
торые они создают. Другими словами, вознаграждение получается
просто из-за своей монополии на принятие решений внутри фирмы.
Однако эта иерархия существует только благодаря капитализму и
поэтому вряд ли её можно использовать для защиты этой системы и
присвоения капиталистами прибавочной стоимости.
Таким образом, если предпринимательский дух является ис-
точником прибыли, то мы можем ответить, что при капитализме
средства осуществления этого духа монополизированы определён-
ными классами и структурами. Монополия на принятие решений в
руках менеджеров и боссов капиталистической фирмы гарантирует,
что они также монополизируют вознаграждение за предпринима-
тельство, которое производит их рабочая сила. Это, в свою очередь,
уменьшает возможности для инноваций, поскольку такое разделе-
ние общества на людей, выполняющих умственный и физический
труд, «теряет ту самую охоту к труду и ту самую изобрета-
тельность», и при такой системе рабочий «потеряет ум и изо-
бретательность» [Кропоткин, Хлеб и воля].
Эти вопросы должны были бы стать ключевой пробле-
мой, если
бы предпринимательство действительно рассматривалось как
единственный источник прибыли. Однако такие вопросы, как
управленческая власть, редко, если вообще когда-либо, обсуждают-

182
ся австрийской школой. Хотя она громогласно выступает против го-
сударственных ограничений на предпринимательскую деятель-
ность, ограничения в отношении боссов и менеджмента всегда за-
щищаются (если вообще упоминаются). Точно так же она утвержда-
ет, что государственное вмешательство (скажем, антимонопольное
законодательство) может только навредить потребителям, посколь-
ку оно имеет тенденцию препятствовать предпринимательской дея-
тельности, но игнорирует ограничения на предпринимательство,
налагаемые неравенством, иерархической структурой капиталисти-
ческого рабочего места и негативными последствиями как для от-
дельных людей, так и для их развития (как обсуждалось в главе
B.1.1).
Это, мы должны подчеркнуть, является ключевой проблемой
идеи о том, что инновации являются корнем прибавочной стоимо-
сти. Она фокусирует внимание на вершине капиталистической ие-
рархии, на лидерах бизнеса. Это означает, что они, начальники, соз-
дают «богатство» и без них ничего не будет сделано. Например, ве-
дущий «австрийский» экономист Израэль Кирцнер говорит
об «обязательно неделимом предпринимателе», который «несёт
ответственность за весь продукт; вклад факторов производст-
ва, будучи без предпринимательской составляющей, не имеет
отношения к занимаемой этической позиции» [«Producer,
Entrepreneur, and the Right to Property», pp. 185–199, Perception,
Opportunity, and Profit, p. 195]. Рабочая сила – это
часть «факторов производства», которые считаются «не имеющи-
ми отношения к делу». Он цитирует экономиста Фрэнка Найта,
чтобы подкрепить этот анализ тем, что предприниматель исключи-
тельно создаёт богатство и, следовательно, заслуживает своей при-
были:
«При системе предпринимательства особый социальный
класс, предприниматели, руководят хозяйственной деятельно-
стью: они являются в строгом смысле производителями,
в то время как огромная масса населения просто пре-
доставляет им производительные услуги, предоставляя
в распоряжение этого класса свою личность и свою соб-
ственность» [цит. по: Kirzner, там же, p. 189].

Если, как подчеркивает Хомский, капиталистическая фирма

организована по-фашистски, то «предпринимательская» защита
прибыли – это её идеология, её «Führerprinzip» (по-немецки

183
«принцип лидера»). Эта идеология рассматривает каждую органи-
зацию как иерархию лидеров, где каждый лидер (Führer, по-
немецки) несёт абсолютную ответственность в своей области, требу-
ет абсолютного повиновения от тех, кто ниже его, и отвечает только
перед своими начальниками. Эту идеологию самым позорным обра-
зом взял на вооружение фашизм, но её корни лежат в военных ор-
ганизациях, которые продолжают использовать подобную структуру
власти и сегодня.
Обычно защитники капитализма противопоставляют радости
«индивидуализма» злу «коллективизма», при котором индивид
сливается с группой или коллективом и вынужден работать на благо
группы. Тем не менее, когда речь заходит о капиталистической про-
мышленности, они подчеркивают способности людей на вершине
компании, владельца, предпринимателя, и относятся как к нелюдям
к тем, кто выполняет фактическую работу (и игнорируют вполне ре-
альное подчинение тех, кто ниже по иерархии). Предприниматель
считается движущей силой рыночного процесса, а организации и
люди, которыми они управляют, игнорируются, и это приводит к
тому, что создается впечатление, словно достижения фирмы явля-
ются личными достижениями капиталистов, как будто их подчи-
нённые – просто инструменты, мало чем отличающиеся от машин,
на которых они работают.
Ирония этого аргумента заключается в том, что если бы он был
верен, то экономика остановилась бы (мы более подробно обсужда-
ем это в нашей критике обличительной речи Энгельса против анар-
хизма «Об авторитете» в главе H.4.4). Она обнажает явное противо-
речие внутри капитализма. В то время как сторонники предприни-
мательства утверждают, что предприниматель является единствен-
ным реальным производителем богатства в обществе, факт заклю-
чается в том, что предприимчивость рабочей силы требуется для
реализации решений, принятых боссами. Без этого неосознанного
вклада предприниматель был бы бессилен. Кропоткин признавал
этот факт, когда говорил о рабочих, «прибавлявших к первоначаль-
ному изобретению» небольшие прибавки и вклады, «без которых
самая плодотворная идея остаётся бесплодной». Сама идея также
не возникает из ничего, поскольку «каждое новое изобретение
представляет собою синтез, то есть свод изобретений, предше-
ствовавших ему» [Там же]. Таким образом выразился Корнелиус
Касториадис:

184
 «Капиталистическая организация производства глубоко
противоречива... Она претендует на то, чтобы свести работни-
ка к ограниченному и определённому набору задач, но в то же
время она обязана полагаться на универсальные способности,
которые он развивает как в зависимости от ситуации, в кото-
рую он поставлен, так и в противоположность ей... Производст-
во может быть осуществлено лишь постольку, поскольку рабо-
чий сам организует свою работу и выходит за пределы своей тео-
ретической роли чистого и простого исполнителя» [Political and
Social Writings, vol. 2, p. 181].
Более того, такая иерархическая организация не может не ге-
нерировать растраченный потенциал. Большинство инноваций —
это совокупный эффект множества постепенных улучшений процес-
са, и люди, наиболее квалифицированные для выявления возмож-
ностей для таких улучшений, очевидно, являются участниками про-
цесса. В иерархической капиталистической фирме те, кто в наи-
большей степени осознаёт, что может повысить эффективность,
имеют наименьшую власть что-либо с этим сделать. Они также
имеют наименьший стимул, так как любое повышение производи-
тельности в результате их улучшений почти всегда обогатит их бос-
сов и инвесторов, а не их самих. Действительно, любая прибыль мо-
жет обернуться увольнениями, резким ростом цен на акции, а выс-
шее руководство получит огромный бонус за «сокращение расхо-
дов». Какой рабочий в здравом уме пойдёт на то, чтобы помочь сво-
ему злейшему врагу? Таким образом, капитализм препятствует ин-
новациям:
«Капитализм делит общество на узкий слой директоров
(чья функция — всё решать и организовывать) и подавляющее
большинство населения, которое сводится к выполнению (испол-
нению) решений, принимаемых этими директорами. Именно по-
этому большинство людей воспринимают свою собственную
жизнь как нечто чуждое им... Бессмысленно пытаться организо-
вать людей... как будто они были всего лишь предметами... В ре-
альной жизни капитализм вынужден опираться на способность
людей к самоорганизации, на индивидуальное и коллективное
творчество производителей. Без использования этих способно-
стей система не проживет и дня. Но вся “официальная” организа-
ция современного общества как игнорирует, так и стремится
максимально подавить эти способности. Результат – не только

185
огромные потери из-за неиспользованных мощностей. Система
делает больше: она неизбежно порождает оппозицию, борьбу
против неё со стороны тех, кому она стремится навязать себя...
Конечным результатом является не только расточительство,
но и вечный конфликт» [Castoriadis, там же, p. 93].
В то время как рабочие производят продукт и принимают
предпринимательские решения каждый день перед лицом оппози-
ции иерархии компании, выгоды от этих решений монополизиро-
ваны теми немногими, кто берёт всю славу на себя. Теперь возника-
ет вопрос: почему капиталисты и менеджеры должны обладать мо-
нополией на власть и прибыль, когда на практике они не имеют и не
могут иметь монополии на предприимчивость на рабочем месте?
Если продукция на рабочем месте является результатом совместной
умственной и физической активности (предприимчивости) всех ра-
ботников, то нет никаких оснований для монополизации продукта
или «инноваций» (т. е. силы принятия решений), чтобы быть моно-
полизированным немногими.
Мы должны также подчеркнуть, что сама инновация является
формой труда — умственного труда. Действительно, у многих ком-
паний есть исследовательские и опытно-конструкторские группы, в
которых работникам платят за то, чтобы они генерировали новые и
инновационные идеи для своих работодателей. Это означает, что
инновации вообще не связаны с собственностью. В большинстве со-
временных отраслей промышленности, как признавал сам Шумпе-
тер, инновации и технический прогресс находятся в руково-
дстве «коллективов высококвалифицированных специалистов,
которые выдают то, что требуется, и заставляют это нечто
работать предсказуемым образом», и поэтому «на смену лично-
сти приходят бюро и комиссии». Это означало, что «ведущий чело-
век... всё более превращается в обыкновенного служащего — и пе-
рестаёт быть незаменимым» [Там же]. И мы должны также от-
метить, что многие новые инновации исходят от людей, которые со-
четают умственный и физический труд вне капиталистических ком-
паний. Учитывая это, трудно утверждать, что прибыль является ре-
зультатом инноваций нескольких исключительных людей, а не ра-
бочих, когда инновации, а также то, что их были разработали или
произвели рабочие, сами создаются их коллективом.
Таким образом, «инновации» и «предпринимательство» не ог-
раничиваются несколькими великими людьми, а скорее существуют
во всех нас. В то время как немногие могут в настоящее время моно-

186
полизировать «предпринимательство» для своей собственной выго-
ды, экономика не должна работать таким образом. Принятие реше-
ний не обязательно должно быть централизовано в нескольких ру-
ках. Рядовые работники могут самостоятельно управлять своей про-
изводственной деятельностью, внедрять инновации и принимать
решения для удовлетворения социальных и индивидуальных по-
требностей (т. е. практиковать «предпринимательство»). Это можно
увидеть из различных экспериментов по контролю над рабочими,
где повышение равенства на рабочем месте фактически повышает
производительность и инновации. Как показывают эти эксперимен-
ты, рабочие, когда им предоставляется такая возможность, могут
развивать многочисленные «хорошие идеи» и, что не менее важно,
производить их. С другой стороны, капиталист, обладающий «хо-
рошей идеей», был бы бессилен реализовать её без рабочих, и
именно этот факт показывает, что инновации сами по себе не явля-
ются источником прибавочной стоимости.
Таким образом, в отличие от многих капиталистических апо-
логетов, инновации не являются монополией элитного класса лю-
дей. Она является частью каждого из нас, хотя необходимая соци-
альная среда, необходимая для её воспитания и развития, разруше-
на авторитарными рабочими местами капитализма и последствия-
ми неравенства богатства и власти в обществе в целом. Если рабочие
действительно не способны к инновациям, то любой сдвиг в сторону
усиления контроля над производством со стороны рабочих должен
привести к снижению производительности. Однако на самом деле
обнаруживается как раз обратное: производительность резко воз-
росла, когда обычным людям дали шанс применить свои навыки и
таланты, в котором им обычно отказывали. Они проявляют ту изо-
бретательность и творческий подход, которые люди естественным
образом привносят в сложную ситуацию — если им это позволено,
если они являются участниками, а не слугами или подчинёнными.
Фактически, существует «растущий объём эмпирической ли-
тературы, которая в целом поддерживает утверждения об эко-
номической эффективности фирмы, управляемой трудом. Боль-
шая часть этой литературы посвящена продуктивности, часто
обнаруживая, что она положительно коррелирует с увеличением
уровня участия... Исследования, охватывающие более широкий
круг вопросов, чем чисто экономические, так же, как правило,
поддерживают утверждения об эффективности фирм, управляе-
мых трудом и контролируемых работниками... Кроме того, ис-
следования, в которых сравниваются экономические предпочте-

187
ния групп традиционных и контролируемых работниками форм,
указывают на более высокие показатели последних» [Christopher
Eaton Gunn, Workers’ Self-Management in the United States, pp.
42–3]. Это подтверждает Дэвид Ноубл, который указывает,
что «своекорыстное утверждение», что «централизованная
управленческая власть является ключом к производительности»,
«опровергается почти каждым социологическим исследованием
труда» [Progress without People, p. 65].
Во время испанской революции 1936-1939 годов рабочие само-
стоятельно управляли многими заводами, следуя принципам демо-
кратии участия. Производительность труда и инновации в испан-
ских коллективах были исключительно высокими (особенно учиты-
вая сложную экономическую и политическую ситуацию, в которой
они находились). Как отмечает Хосе Пейратс, промышлен-
ность «трансформировалась сверху донизу... были совершены под-
виги, чреватые значимостью для людей, которые всегда стреми-
лись отрицать реальность богатства народных инициатив,
вскрытых революциями». Рабочие делали предложения и пред-
ставляли новые изобретения, «предлагая продукт своих откры-
тий, гениальности или воображения» [The CNT in the Spanish
Revolution, vol. 2, p. 86].
Хороший пример — металлообрабатывающая промышлен-
ность. Как отмечает Августин Сухи, в начале Гражданской войны
металлургическая промышленность Каталонии была «очень слабо
развита». Тем не менее, в течение нескольких месяцев каталонские
металлурги восстановили промышленность с нуля, превратив заво-
ды в производство военных материалов для антифашистских войск.
Через несколько дней после революции 19 июля автомобильная
компания Hispano-Suiza уже была преобразована в производство
бронированных автомобилей, машин скорой помощи, оружия и бо-
еприпасов для фронта боевых действий. «Эксперты были поистине
поражены, — пишет Сухи, — мастерством рабочих в создании но-
вых машин для производства оружия и боеприпасов. Очень немно-
гие машины были импортированы. За короткое время было по-
строено двести различных гидравлических прессов давлением до
250 тонн, сто семьдесят восемь вращающихся токарных стан-
ков, сотни фрезерных и расточных станков» [The Anarchist Col-
lectives: Workers’ Self-management in the Spanish Revolu-
tion, 1936–1939, Sam Dolgoff (ed.), p. 96].
Точно так же до июльской революции в Испании практически
не было оптической промышленности, только отдельные разроз-

188
ненные мастерские. После революции мелкие мастерские были
добровольно преобразованы в производственные коллекти-
вы. «Самым большим нововведением, — пишет Сухи, — стало
строительство нового завода оптических аппаратов и приборов.
Вся работа финансировалась за счёт добровольных взносов рабо-
чих. За короткое время завод выпустил театральные бинокли,
телеметры, бинокли, геодезические приборы, промышленные
стеклянные изделия разных цветов и некоторые научные прибо-
ры. Здесь же производилось и ремонтировалось оптическое обору-
дование для боевых фронтов... То, что не удалось сделать част-
ным капиталистам, было достигнуто благодаря творческому
потенциалу членов Союза оптических рабочих НКТ» [Там же, pp.
98–99].
В последнее время положительное влияние рабочего контроля
убедительно подтверждили исследования кооперативов Мондраго-
на в Испании, где рабочие демократически участвуют в принятии
производственных решений и поощряются к инновациям. Как от-
мечает Джордж Беннелло, «производительность Мондрагона
очень высока — выше, чем у его капиталистических собратьев.
Эффективность, измеряемая как отношение используемых ресур-
сов — капитала и труда — к выпускаемой продукции, гораздо вы-
ше, чем на сопоставимых капиталистических фабриках» [«The
Challenge of Mondragon», Reinventing Anarchy, Again, p. 216].
Пример Lucas Aerospace в 1970-х годах хорошо показывает
творческий потенциал, ожидающий своего использования и растра-
чиваемый впустую из-за капитализма. Столкнувшись с массовыми
сокращениями рабочих мест и реструктуризацией, рабочие и их це-
ховые управляющие SSCC в 1976 году предложили альтернативный
корпоративный план руководству Lucas. Он был результатом двух-
летнего планирования и дебатов среди работников Lucas. В его со-
ставлении были задействованы все – от профсоюзных инженеров до
техников, производственных рабочих и секретарей. Он был основан
на подробной информации о машинах и оборудовании, которыми
располагали все сайты Lucas, а также о типе навыков, которые были
в компании. Рабочие сами проектировали изделия, используя свой
собственный опыт работы и жизни. Хотя главной целью плана было
предотвратить запланированное Lucas сокращение рабочих мест, он
представлял собой видение лучшего мира, утверждая, что концен-
трация на военных товарах и рынках не является наилучшим ис-
пользованием ресурсов и сама по себе нежелательна. Он утверждал,
что если Lucas отвлечётся от военного производства, то сможет вый-

189
ти на рынки социально полезных товаров (например, медицинского
оборудования), где у него уже есть некоторый опыт и продажи. Ру-
ководство не было заинтересовано, оно должно бы-
ло «управлять» Lucas и решать, где будут использоваться его ресур-
сы, включая 18 000 человек, работающих там. Руководство было бо-
лее чем счастливо лишить работников права голоса в таком фунда-
ментальном вопросе, поскольку реализация идей рабочих показала
бы, насколько ненужными они, боссы, были на самом деле.
Ещё один пример растраченных впустую инноваций рабочих
даёт американская автомобильная промышленность. В 1960-х годах
Уолтер Рейтер, президент United Auto Workers (UAW), предложил
Джонсону Уайтхаусу, чтобы правительство помогло американским
автомобильным компаниям производить небольшие автомобили,
конкурируя с Volkswagen, который пользовался феноменальным ус-
пехом на американском рынке. Неудивительно, что проект прова-
лился, поскольку руководители автомобильных компаний не про-
явили к нему интереса. В 1970-х годах более высокие цены на бен-
зин привели к тому, что американские покупатели выбрали не-
большие автомобили, а крупные американские производители ока-
зались застигнутыми врасплох. Это позволило Toyota, Honda и дру-
гим азиатским автомобильным компаниям закрепиться на амери-
канском рынке. Неудивительно, что в проблемах отрасли обвиняли
сопротивление профсоюзов и рабочей силы, хотя на самом деле
именно боссы, а не профсоюзы, были слепы к потенциальной ры-
ночной нише и конкурентным вызовам отрасли.
Таким образом, самоуправление рабочих отнюдь не угрожает
инновациям, а лишь усиливает их и, что более важно, направляет на
улучшение качества жизни для всех, а не на увеличение прибылей
немногих (этот аспект анархистского общества будет более подроб-
но рассмотрен в разделе I). Это неудивительно, поскольку наделение
меньшинства управленческими полномочиями и принятие решения
о том, что остальные должны быть винтиками, приводит к массовой
потере социальной инициативы и драйва. Кроме того, смотрите гла-
вы J.5.10, J.5.11 и J.5.12 для получения дополнительной информа-
ции о том, почему анархисты поддерживают самоуправление и по-
чему, несмотря на его более высокую эффективность и производи-
тельность, капиталистический рынок будет выступать против него.
Таким образом, капиталистическая иерархия рабочих мест
фактически препятствует инновациям и эффективности, а не поощ-
ряет их. Защищать прибыль, апеллируя к инновациям, в таких об-
стоятельствах глубоко иронично. Мало того, что она в конечном

190
итоге просто оправдывает прибыль с точки зрения монопольной
власти (то есть иерархического принятия решений, вознаграждаю-
щего себя), эта власть также тратит огромное количество потенци-
альных инноваций в обществе — а именно идеи и опыт рабочей си-
лы, исключённые из процесса принятия решений. Учитывая, что
власть порождает сопротивление, капитализм гарантирует,
что «творческие способности [рабочих], что не могут быть ис-
пользованы во имя социального порядка, который отвергает их
(и который они отвергают), теперь используют-
ся против этого социального порядка», и поэтому «работа при
капитализме» является «вечной тратой творческих способно-
стей и постоянной борьбой между рабочим и его собственной
деятельностью» [Castoriadis, там же, p. 93 and p. 94].
Таким образом, вместо того, чтобы служить оправданием ка-
питалистического извлечения прибыли (и неравенства, которое оно
порождает), инновации идут в разрез с капитализмом. Инновации
лучше всего процветают при свободе, и это указывает на либертар-
ный социализм и самоуправление трудящихся. При наличии такой
возможности рабочие могут сами управлять своей работой, что при-
водит к росту инноваций и производительности труда, и это свиде-
тельствует о том, что капиталистическая монополия на принятие
решений препятствует и тому, и другому. Это неудивительно, по-
скольку только равенство может максимизировать свободу, и по-
этому рабочий контроль (а не капиталистическая власть) является
ключом к инновациям. Только те, кто путают свободу с гнётом на-
ёмного труда, будут удивлены этим.

C.2.9 Отражает ли прибыль вознаграждение за

риск?
Другим распространённым оправданием прибавочной стоимо-
сти является «принятие риска», а именно представление о том, что
нетрудовой доход оправдан, поскольку его владельцы пошли на
риск, предоставляя деньги, и заслуживают вознаграждения за это.
Прежде чем обсуждать, почему анархисты отвергают этот ар-
гумент, следует отметить, что в господствующей неоклассической
модели риск и неопределённость не играют никакой роли в получе-
нии прибыли. Согласно теории общего равновесия, нет никакой не-
определённости (настоящее и будущее известны), и поэтому риск не
играет никакой роли. Таким образом, концепция прибыли, связан-
ная с риском, более реалистична, чем стандартная модель. Однако,

191
как мы будем доказывать, такой аргумент нереалистичен во многих
других отношениях, особенно в отношении современного корпора-
тивного капитализма.
Справедливости ради следует сказать, что привлекательность
риска для объяснения и обоснования прибыли почти полностью за-
ключается в примере мелкого инвестора, который рискует своими
сбережениями (например, открывая бар) и сталкивается с серьёз-
ным риском, если инвестиция не увенчается успехом. Однако, не-
смотря на эмоциональную привлекательность таких примеров,
анархисты утверждают, что они едва ли типичны для инвестицион-
ных решений и вознаграждений в рамках капитализма. На самом
деле такие примеры используются именно для того, чтобы отвлечь
внимание от того, как работает система, а не дать представление о
ней. То есть за кажущейся реалистичностью аргумента скрывается
столь же нереальная модель капитализма, как и более очевидно не-
реалистичные теории, стремящиеся рационализировать нетрудовые
доходы.
Так объясняет ли или оправдывает ли «риск» нетрудовой до-
ход? Нет, утверждают анархисты. Это происходит по пяти причи-
нам. Во-первых, доход от собственности совершенно не зависит от
степени риска. Во-вторых, все человеческие поступки сопряжены с
определенным риском, так почему же собственники должны извле-
кать из него исключительно выгоду? В-третьих, риск как таковой не
вознаграждается, только успешные риски и то, что составляет ус-
пех, зависит от производства, то есть эксплуатации труда. В-
четвертых, большинство связанных с «риском» нетрудовых доходов
сегодня не играют никакой роли в содействии производству и,
действительно, просто не так рискованны из-за вмешательства госу-
дарства. В-пятых, риск в этом контексте не является независимым
от владения капиталом, и, следовательно, аргументы против «ожи-
дания» и инноваций в равной степени применимы к этому обосно-
ванию. Другими словами, «риск» – это просто ещё один повод воз-
наградить богатых за то, что они богаты.
Первое возражение – самое очевидное. Шутка ли – предпола-
гать, что капитализм вознаграждает пропорционально риску. Суще-
ствует небольшая или вообще отсутствующая связь между доходом
и риском, с которым сталкивается человек. В самом деле, было бы
справедливее сказать, что доходность обратно пропорциональна
величине риска, с которым сталкивается человек. Самый очевидный
пример – это работник, который хочет работать сам на себя и созда-
ёт свой бизнес. Это реальный риск, поскольку он рискует своими

192
сбережениями и готов залезть в долги. Сравните это с инвестором-
миллиардером, владеющим миллионами акций сотен компаний. В
то время как первый изо всех сил пытается заработать на жизнь,
второй получает большой регулярный поток дохода, палец о палец
не ударив. С точки зрения риска, инвестор достаточно богат, чтобы
распоряжаться своими деньгами, что на практике их нет. У кого
больше доход?
Таким образом, риск, с которым сталкиваются люди, зависит
от их существующего богатства, и поэтому невозможно определить
какую-либо связь между ним и доходом, который он якобы генери-
рует. Учитывая, что риск по своей сути субъективен, нет никакого
способа обнаружить его законы действия, кроме как задавая вопрос
и используя фактическую норму прибыли для измерения стоимости
риска.
Второе возражение столь же очевидно. Предположение о том,
что принятие риска является источником и оправданием прибыли,
игнорирует тот факт, что практически вся человеческая деятель-
ность связана с риском. Утверждать, что капиталистам следует пла-
тить за риски, связанные с инвестициями, – значит косвенно утвер-
ждать, что деньги более ценны, чем человеческая жизнь. В конце
концов, работники рискуют своим здоровьем и часто жизнью на ра-
боте, и нередко самые опасные рабочие места связаны с самой низ-
кой оплатой труда. Кроме того, обеспечение безопасных условий
труда может снизить прибыль, а за счёт сокращения расходов на ох-
рану здоровья и безопасность прибыль может возрасти. Это означа-
ет, что для вознаграждения капиталистического «риска» риск, с ко-
торым сталкиваются рабочие, может фактически увеличиться. В пе-
ревернутом мире капиталистической этики обычно дешевле (или
более «эффективно») заменить отдельного работника, чем капита-
ловложения. В отличие от инвесторов, боссов и корпоративной эли-
ты, работники ежедневно сталкиваются с риском для жизни или
риском потерять конечности в рамках своей работы. Жизнь риско-
ванна, и нет жизни более рискованной, чем жизнь рабочего, кото-
рый может быть разорён «рискованными» решениями руководства,
капиталистов и инвесторов, стремящихся заработать свой следую-
щий миллион. Хотя можно диверсифицировать риск при владении
портфелем акций, это невозможно при работе. Работу нельзя рас-
пределить среди широкого круга компаний, диверсифицирующих
риски.
Другими словами, работники сталкиваются с гораздо больши-
ми рисками, чем их работодатели, и, кроме того, они не имеют пра-

193
ва решать, какие риски будут связаны с их жизнью и средствами к
существованию. Львиную долю затрат за провал несут работники, а
не руководство и акционеры. Когда фирмы находятся в трудном по-
ложении, именно работники должны платить за неудачи руково-
дства, несмотря на сокращение заработной платы и отмену меди-
цинских и других льгот. Менеджеры редко получают сокращение
зарплаты, на самом деле они часто получают бонусы и «стимули-
рующие» схемы, чтобы заставить их выполнять работу, за которую
им (сверх) платили в первую очередь. Когда корпоративный менед-
жер совершает ошибку, и бизнес фактически терпит неудачу, его ра-
ботники будут страдать от гораздо более серьёзных последствий,
чем он сам. В большинстве случаев менеджер по-прежнему будет
жить комфортно (действительно, многие получат чрезвычайно
щедрые выходные пособия), в то время как работники столкнутся со
страхом, неуверенностью и трудностями, связанными с поиском но-
вой работы. Действительно, как мы утверждали в главе С.2.1, имен-
но риск безработицы является ключевым фактором обеспечения
эксплуатации труда в первую очередь.
Поскольку производство при капитализме изначально коллек-
тивно, то и риск должен быть таким же. Как выразился Прудон,
можно утверждать, что капиталист «один рискует предприятием»,
но это игнорирует тот факт, что капиталист не может «один рабо-
тать на шахте или управлять железной дорогой», не мо-
жет «один вести фабрику, управлять кораблем, разыгрывать
трагедию, строить Пантеон». Он спросил: «Может ли кто-
нибудь делать такие вещи, даже если у него есть весь необходи-
мый капитал?» Таким образом, «объединение» становится «абсо-
лютно необходимым и правильным», поскольку «работа, которая
нужно выполнить», является «общей и неделимой собственно-
стью всех тех, кто принимает в ней участие». В противном слу-
чае акционеры будут «грабить тела и души наёмных рабочих», и
это будет «оскорблением человеческого достоинства и личности»
[The General Idea of the Revolution, p. 219]. Другими словами,
поскольку производство является коллективным, то и риск тоже, и,
следовательно, риск нельзя использовать, чтобы оправдать лишение
людей возможности контролировать свою трудовую жизнь или пло-
ды своего труда.
Это подводит нас к третьей причине, а именно к тому, как
«риск» влияет на производство. Идея о том, что «риск» – это вклад
в производство, столь же ошибочна. Очевидно, что никто не спорит
с тем, что неудачные инвестиции должны привести к вознаграж-

194
дению инвесторов за риск, на который они пошли. Это означает,
что успешные риски – это то, что учитывается, и это означает, что
компания произвела желаемый товар или услугу. Другими словами,
аргумент в пользу риска зависит от инвестора, предоставляющего
капитал, который работники компании использовали для произ-
водства товара. Однако, как мы обсуждали в главе С.2.4, капи-
тал непроизводителен, и в результате инвестор может ожидать
возврата своих первоначальных инвестиций, но не более того. В
лучшем случае инвестор позволил другим использовать свои день-
ги, но, как указано в главе С.2.3, предоставление разрешения на ис-
пользование чего-либо не является продуктивным актом.
Однако есть и другой смысл, в котором риск вообще не способ-
ствует производству внутри капитализма, а именно финансовые
рынки, что подводит нас к четвертому возражению, а именно:
большинство видов «риска» в рамках капитализма не способствуют
производству и, благодаря государственной помощи, не так уж и
рискованны.
Рассматривая типичный «риск», связанный с капитализмом, а
именно вклад денег в фондовый рынок и покупку акций, идея о том,
что «риск» способствует производству, серьезно ошибочна. Дэвид
Швейкарт отмечает: «В подавляющем большинстве случаев, когда
вы покупаете акции, вы отдаёте свои деньги не компании, а дру-
гому частному лицу. Вы покупаете свою долю акций у кого-то,
кто обналичивает свою долю. Ни один цент из ваших денег не
идёт в саму компанию. Прибыль компании была бы точно такой
же, с вашей покупкой акций или без неё» [After Capitalism, p. 37].
На самом деле в период с 1952 по 1997 год около 92% инвестиций
было оплачено за счёт собственных внутренних средств компаний,
поэтому «фондовый рынок практически ничего не вносит в финан-
сирование внешних инвестиций». Даже на новые акции приходи-
лось лишь 4% капитальных затрат нефинансовых корпораций [Doug
Henwood, Wall Street, p. 72]. «Несмотря на большую символиче-
скую ценность фондового рынка, общеизвестно, что он имеет
относительно мало общего с производством товаров и услуг, —
отмечает Дэвид Эллерман, — подавляющая часть биржевых сделок
приходится на подержанные акции, поэтому капитал, оплачен-
ный за акции, обычно идёт другим биржевым трейдерам, а не
производственным предприятиям, выпускающим новые акции»
[The Democratic worker-owned firm, p. 199].
Другими словами, большинство инвестиций – это просто
«риск», связанный с покупкой потенциального потока дохода в не-

195
определённом мире. Действия покупателя никак не способствуют
получению этого потока дохода, однако они приводят к возникно-
вению права требования на труд других людей. В лучшем случае
можно было бы сказать, что предыдущий владелец акций в какой-то
момент в прошлом «внёс вклад» в производство, предоставив день-
ги, но это не оправдывает нетрудовой доход. Таким образом, инве-
стирование в акции может перестроить существующее богатство
(часто к большой выгоде переустроителей), но оно действительно
производит что-либо. Новое богатство вытекает из производства,
использования труда на существующем богатстве для создания но-
вого богатства.
По иронии судьбы, фондовый рынок (и риск, на котором он
основан) вредит этому процессу. Представление о том, что дивиден-
ды представляют собой отдачу от «риска», можно опровергнуть, ес-
ли посмотреть на то, как рынки работают в реальности, а не в тео-
рии. Фондовые рынки реагируют на недавние колебания цен на
фондовых рынках, заставляя ценовые движения опираться на цено-
вые движения. Согласно академическому финансовому экономисту
Бобу Хаугену, это приводит к тому, что финансовые рынки имеют
эндогенную нестабильность, причем такая изменчивость, обуслов-
ленная ценами, составляет более трёх четвертей всей изменчивости
на финансовых рынках. Это приводит к тому, что рынок очень не-
правильно направляет инвестиции, поскольку часть инвестиций
тратится впустую в переоценённые компании, а недооценённые
компании не могут получить финансирование для производства по-
лезных товаров. Эндогенная изменчивость рынка снижает общий
уровень инвестиций, поскольку инвесторы будут финансировать
только те проекты, которые приносят достаточно высокий уровень
прибыли. Это приводит к серьёзному торможению экономического
роста. Как таковой, «риск» оказывает большое и негативное влия-
ние на реальную экономику, и кажется ироничным поощрять такое
поведение. Тем более, что высокая норма прибыли призвана ком-
пенсировать риск инвестирования на фондовом рынке, но на самом
деле большая часть этого риска проистекает из эндогенной стабиль-
ности самого рынка [Steve Keen, Debunking Economics, pp. 249–
50].
Призывы к «риску» для оправдания капитализма несколько
ироничны, учитывая доминирующую организационную форму
внутри капитализма — корпорацию. Эти фирмы основаны
на «ограниченной ответственности», которая была разработана
специально для снижения риска, с которым сталкиваются инвесто-

196
ры. Как отмечает Джоэл Бакан, до этого «независимо от того,
сколько или как мало человек инвестировал в компанию, он или
она несли личную ответственность, без ограничений, за долги
компании. Дома инвесторов, сбережения и другие личные активы
будут подвержены требованиям кредиторов, если компания по-
терпит крах, а это означает, что человек рискует разориться,
просто владея акциями компании. Владение акциями не могло
стать по-настоящему привлекательным вариантом... пока
этот риск не был устранён, что вскоре и произошло. К середине
XIX века лидеры бизнеса и политики широко выступали за изме-
нение законодательства, чтобы ограничить ответственность
акционеров суммами, которые они инвестировали в компанию.
Если человек купил акции на 100 долларов, рассуждали они, он
должен быть застрахован от ответственности за что-либо
сверх этого, независимо от того, что случилось с компани-
ей». Для общества с ограниченной ответственно-
стью «единственная цель... это оградить их от юридической от-
ветственности за действия корпораций», а также снизить риски
инвестирования (в отличие от малого бизнеса) [The Corporation,
p. 11 and p. 79].
Это означает, что акционеры (инвесторы) корпорации не несут
никакой ответственности за долги и обязательства корпорации. В
результате предоставленной государством привилегии потенциаль-
ные убытки не могут превышать сумму, которую они заплатили за
свои акции. Для обоснования этого используется аргумент о том, что
без ограниченной ответственности кредитор, скорее всего, не позво-
лит продать какую-либо долю покупателю, имеющему по меньшей
мере такую же кредитоспособность, как и продавец. Это означает,
что ограниченная ответственность позволяет корпорациям привле-
кать средства для более рискованных предприятий, снижая риски и
издержки собственников и перекладывая их на других членов обще-
ства (т. е. экстерналии). По сути, это привилегия, предоставленная
государством, торговать с ограниченной вероятностью потерь, но с
неограниченной вероятностью прибыли.
Это интересный двойной стандарт. Это говорит о том, что кор-
порации вообще не принадлежат акционерам, поскольку они не бе-
рут на себя никакой ответственности за владение, особенно ответст-
венности за погашение долгов. Почему они должны иметь привиле-
гию получать прибыль в хорошие времена, когда они не берут на се-
бя никакой ответственности в плохие времена? Корпорации — это
создания правительства, созданные с социальными привилегиями

197
ограниченной финансовой ответственности акционеров. Поскольку
их долги в конечном счёте являются государственными, почему их
прибыль должна быть частной?
Излишне говорить, что это снижение риска не ограничивается
только государством, оно применяется и на международном уровне.
Крупные банки и корпорации ссужают деньги развивающимся
странам, но «люди, которые одалживают деньги [то есть мест-
ная элита], не несут за это ответственности. Всё дело в людях...
которые должны выплатить [долги]... Кредиторы защищены от
риска. Это одна из основных функций МВФ – обеспечить безриско-
вое страхование людей, которые дают кредиты и инвестируют в
рискованные кредиты. Они получают высокие доходы, потому
что риск велик, но им не нужно рисковать, потому что риск
обобществлён. Его различными способами передают Северным
налогоплательщикам через МВФ и другие механизмы... Вся сис-
тема – это та, в которой заёмщики освобождаются от ответ-
ственности. Её переносят на обнищавшую массу населения в их
странах. А кредиторы защищены от риска» [Noam
Chomsky, Propaganda and the Public Mind, p. 125].
Капитализм, как это ни парадоксально, развивался именно за
счёт экстернализации риска и перекладывания бремени на другие
стороны — поставщиков, кредиторов, рабочих и, в конечном счёте,
на общество в целом. «Издержки и риски обобществляются, —
другими словами, — а прибыль приватизируется» [Noam
Chomsky, там же, p. 185]. Затем повернуть вспять и оправдать кор-
поративные прибыли с точки зрения риска кажется крайне лице-
мерным, особенно апеллируя к примерам малых бизнесменов, ко-
торые обычно сталкиваются с бременем, вызванным корпоративной
экстернализацией риска! Даг Хенвуд утверждает очевидное, когда
пишет, что «обязательства акционеров по определению ограниче-
ны тем, что они заплатили за акции», и «они всегда могут про-
дать свои акции в проблемной фирме, и если у них диверсифициро-
ванные портфели, они могут справиться со случайным уничто-
жением почти без заминки. Сотрудники, а часто и клиенты и по-
ставщики, редко бывают так хорошо защищены». Учитывая,
что «сигналы, испускаемые фондовым рынком, либо неуместны,
либо вредны для реальной экономической деятельности, и что сам
фондовый рынок мало или вообще ничего не значит в качестве
источника финансирования», аргумент в пользу риска как защиты
прибыли крайне слаб [Там же, p. 293 and p. 292].

198
 Наконец, теория риска прибыли не учитывает различные воз-
можности принятия риска, вытекающие из неравномерного распре-
деления богатства общества. По словам Джеймса Мида, в то время
как «владельцы недвижимости могут распределять свои риски,
вкладывая небольшие части своей собственности в большое коли-
чество проблем, работник не может легко вкладывать небольшие
части своих усилий в большое количество различных работ.
Предположительно, это и есть основная причина, по которой мы
видим, что капитал, несущий риск, нанимает труд», а не наобо-
рот [цит. по: David Schweickart, Against Capitalism, pp. 129–130].
Следует отметить, что до начала XIX века самозанятость была
нормальным состоянием дел, и она неуклонно снижалась, достигнув
в лучшем случае около 10% работающего населения в западных
странах сегодня. Было бы, мягко говоря, неточно объяснять это
снижение ростом нежелания сталкиваться с потенциальными рис-
ками со стороны работающих людей. Скорее, это продукт возросших
затрат на создание и ведение бизнеса, который действует как очень
эффективный естественный барьер для конкуренции (смотрите
подраздел С.4). Имея ограниченные ресурсы, большинство рабо-
тающих людей просто не могут столкнуться с риском, поскольку у
них нет достаточных средств в первую очередь, и, кроме того, если
такие средства будут найдены, рынок вряд ли будет равным игро-
вым полем.
Это означает, что заниматься бизнесом для себя всегда воз-
можно, но этот вариант очень проблематичен без достаточных ак-
тивов. Более того, даже при наличии достаточных средств (либо
сбережений, либо кредита) риск чрезвычайно высок из-за невоз-
можности диверсифицировать инвестиции и постоянной возможно-
сти того, что крупные фирмы откроют магазин в вашем районе (на-
пример, Wal-Mart вытесняет малый бизнес или сеть пабов, кафе и
бары разрушают местный семейный бизнес). Таким образом, верно,
что существует небольшой поток рабочих в сферу самозанятости
(иногда их называют мелкой буржуазией) и что из них небольшое
количество становится полномасштабными капиталистами. Однако
это исключения, которые подтверждают правило: по мере того, как
предприятия терпят крах, происходит всё большее возвращение в
наёмное рабство.
Проще говоря, распределение богатства (и, следовательно,
способность рисковать) настолько искажено, что такие возможности
невелики и, несмотря на высокий риск, не обеспечивают достаточ-
ной отдачи, чтобы сделать большинство из них успешными. Тот

199
факт, что многие люди рискуют своими сбережениями и подвер-
гают себя стрессу, неуверенности и лишениям таким образом, по
иронии судьбы, вряд ли является оправданием капитализма, по-
скольку он предполагает, что наёмный труд настолько ужасен, что
многие люди рискуют всем, чтобы избежать его. К сожалению, это
естественное желание быть самому себе начальником обычно пре-
вращается, если удаётся, в желание быть чьим-то начальником! Это
означает, что почти во всех случаях он показывает, что для того,
чтобы стать богатым, вам нужно эксплуатировать труд других лю-
дей.
Так же как и в случае с «ожиданием» (смотрите главу С.2.7),
рисковать гораздо легче, если вы богаты, и поэтому риск – это про-
сто ещё один способ вознаградить богатых за то, что они богаты.
Другими словами, неприятие риска – это зависимый, а не незави-
симый фактор. Распределение богатства определяет риски, на кото-
рые люди готовы пойти, и поэтому не может объяснить или оправ-
дать это богатство. Вместо того чтобы определять «риск» по отдель-
ным оценкам, эти оценки будут зависеть от классового положения
вовлечённых лиц. Как отмечает Швейкарт, «у большого числа лю-
дей просто нет никаких дискреционных средств для инвестирова-
ния. Они вообще не умеют играть... среди тех, кто умеет играть,
некоторые находятся в лучшем положении, чем другие. Богатст-
во даёт доступ к информации, экспертным советам и возможно-
стям для диверсификации, которых часто не хватает мелкому
инвестору» [After Capitalism, p. 34]. Таким образом, прибыль от-
ражает не реальную стоимость риска, а скорее нехватку людей, ко-
торым есть, чем рисковать (т. е. неравенством в богатстве).
Точно так же, учитывая, что капиталисты (или их наёмные ме-
неджеры) обладают монополией на принятие решений внутри
фирмы, любые риски, принимаемые компанией, отражают эту ие-
рархию. Таким образом, риск и способность рисковать монополизи-
рованы в нескольких руках. Если прибыль является продуктом
риска, то, в конечном счете, она является продуктом иерархической
структуры компании, и, следовательно, капиталисты просто возна-
граждают себя, потому что у них есть власть на рабочем месте. Как и
в случае с «инновациями» и «предпринимательством» (смотрите
главу С.2.8), это обоснование прибавочной стоимости зависит от иг-
норирования структуры рабочего места. Другими словами, посколь-
ку менеджеры монополизируют принятие решений («риск»), они
также монополизируют и прибавочную стоимость, производимую

200
рабочими. Однако первое никоим образом не оправдывает этого
присвоения и не создаёт его.
Риск не является независимым фактором и поэтому не может
быть источником прибыли. Действительно, другие виды деятельно-
сти могут быть сопряжены с гораздо большим риском и вознаграж-
даться меньше. Излишне говорить, что самые серьёзные последст-
вия «риска» обычно ощущают рабочие, которые могут потерять ра-
боту, здоровье и даже жизнь – всё зависит от того, как обернутся
риски богатых в неопределённом мире. Поэтому одно дело риско-
вать собственным доходом, принимая рискованное решение, и со-
всем другое – когда это решение может разрушить жизнь других
людей. Если цитировать Кейнса не слишком неумест-
но: «Спекулянты не приносят вреда, если они остаются пузыря-
ми на поверхности ровного потока предпринимательства. Одна-
ко положение становится серьёзным, когда предпринимательст-
во превращается в пузырь в водовороте спекуляции. Когда расши-
рение производственного капитала в стране становится побоч-
ным продуктом деятельности игорного дома, трудно ожидать
хороших результатов» [The General Theory of Employment,
Interest and Money, p. 159].
Призывы к риску для оправдания капитализма просто выстав-
ляют эту систему не более чем массовым казино. Для того чтобы та-
кая система была справедливой, участники должны иметь примерно
равные шансы на победу. Однако при огромном неравенстве у бога-
тых мало шансов проиграть. Например, если миллионер и нищий
неоднократно ставят по фунту на исход броска монеты, то миллио-
нер всегда выигрывает, так как у нищего так мало резервных денег,
что даже незначительное невезение обанкротит его.
В конечном счете, «капиталистическая инвестиционная иг-
ра (в целом и обычно в ее различных частях) — игра с положи-
тельной суммой. В большинстве случаев на финансовых рынках
делается больше денег, чем теряется. Как такое возможно? Это
возможно только потому, что те, кто занимается реальной
производственной деятельностью, получают меньше того, на
что они имели бы право, если бы им полностью компенсировали
то, что они производят. Вознаграждение якобы за риск вытека-
ет из этого несоответствия» [David Schweickart, там же, p. 38].
Другими словами, люди не стали бы рисковать своими деньгами,
если бы не могли получить прибыль, а готовность рисковать зависит
от текущих и ожидаемых уровней прибыли и поэтому не может объ-
яснить их. Сосредоточение внимания на риске просто затушевывает

201
то влияние, которое собственность оказывает на способность войти в
данную отрасль (то есть взять на себя риск в первую очередь), и та-
ким образом отвлекает внимание от существенных аспектов того,
как фактически генерируются прибыли (то есть от производства и
его иерархической организации при капитализме).
Таким образом, риск не объясняет ни того, как создаётся при-
бавочная стоимость, ни её происхождения. Более того, поскольку
риск, с которым сталкиваются люди, и доход, который они получа-
ют, зависят от имеющегося у них богатства, его нельзя использовать
для оправдания такого распределения. Совсем наоборот, ведь до-
ходность и риск обычно находятся в обратной зависимости. Если бы
риск был источником прибавочной стоимости или оправдывал её,
то самые рискованные инвестиции и самые бедные инвесторы по-
лучали бы наибольшую прибыль, а это не так. Таким образом, оп-
равдание капитализма «риском» не убеждает.

C.3 Что определяет распределение между тру-

дом и капиталом?
Коротко говоря, классовая борьба определяет распределение
доходов между классами (как выразился Прудон, выраже-
ние «отношение прибыли к заработной плате» означает «войну
между трудом и капиталом» [System of Economical
Contradictions, p. 130]). Это, в свою очередь, зависит от баланса
сил в экономике в любой момент времени.
Учитывая наш анализ источника прибавочной стоимости в
главе С.2.2, это не должно вызывать удивления. Учитывая цен-
тральную роль труда в создании как благ (вещей со стоимостью), так
и прибавочной стоимости, цены производства определяют рыноч-
ные цены. Это означает, что рыночные цены регулируются, хотя и
косвенно, тем, что происходит в производстве. В любой компании
заработная плата определяет большой процент затрат на производ-
ство. Если посмотреть на другие издержки (например, на сырьё), то
опять же заработная плата играет большую роль в определении их
цены. Очевидно, что разделение цены товара на издержки и при-
быль не является фиксированным соотношением, и это означает,
что цены — результат сложного взаимодействия уровней заработ-
ной платы и производительности. В рамках данной ситуации клас-
совая борьба между работодателями и наёмными работниками за
заработную плату, условия труда и льготы определяет степень экс-

202
плуатации в обществе и, следовательно, распределение дохода, то
есть относительное количество денег, которое идёт на труд (т. е. за-
работную плату) и капитал (прибавочную стоимость).
Цитируя либертарного социалиста Корнелиуса Касториадиса:

«Отнюдь не будучи полностью подчинённым воле капитали-

ста и вынужденным бесконечно увеличивать производитель-
ность труда, производство точно так же определяется индиви-
дуальным и коллективным сопротивлением рабочих такому уве-
личению. Извлечение “потребительной стоимости из рабочей си-
лы” не является технической операцией; это процесс ожесточен-
ной борьбы, в которой половину времени, так сказать, капитали-
сты оказываются проигравшими.
То же самое относится и к уровню жизни, то есть к реаль-
ному уровню заработной платы. С самого начала рабочий класс
боролся за сокращение продолжительности рабочего дня и за по-
вышение уровня заработной платы. Именно эта борьба опреде-
лила, как эти уровни поднимались и падали на протяжении мно-
гих лет...
Ни фактический труд, выполненный в течение часа рабочего
времени, ни заработная плата, полученная в обмен на этот
труд, нельзя определить каким-либо “объективным” законом,
нормой или расчётом... То, что мы говорим, не означает, что
конкретно экономические или даже “объективные” факторы не
играют реальной роли в определении уровня заработной платы.
Совсем наоборот. В каждый данный момент классовая борьба
вступает в игру только в рамках данной экономической — и, в бо-
лее общем смысле, объективной — структуры, и она действует не
только непосредственно, но и через посредство ряда частичных
“экономических механизмов”. Приведу лишь один пример из тыся-
чи: экономическая победа работников одного сектора оказывает
волнообразное воздействие на общий уровень заработной платы
не только потому, что она может побудить других работников
быть более агрессивными, но и потому, что секторы с более низ-
ким уровнем заработной платы будут испытывать большие
трудности с наймом рабочей силы. Однако ни один из этих меха-
низмов не может эффективно действовать сам по себе и обла-
дать своим значением, если его рассматривать отдельно от
классовой борьбы. И сам экономический контекст всегда посте-
пенно, так или иначе, подвергается воздействию этой борь-
бы» [Political and Social Writings, vol. 2, p. 248].

203
 Существенным моментом является то, что извлечение приба-
вочной стоимости из рабочих — не простая техническая операция,
как это подразумевается неоклассической перспективой (и, по иро-
нии судьбы, классическим марксизмом, как объясняет Касториадис
в своей классической работе «Современный капитализм и револю-
ция» («Modern Capitalism and Revolution») [Там же, pp. 226–343]).
Как отмечалось ранее, в отличие от извлечения такого-то количест-
ва джоулей из тонны угля, извлечение прибавочной стоимости
(«потребительной стоимости») из рабочей силы влечёт за собой
конфликт между людьми, между классами. Рабочая сила не похожа
на все другие товары — она есть и остается неразрывно воплощен-
ной в человеке. Это означает, что распределение прибыли и зара-
ботной платы в компании и в экономике в целом зависит от дейст-
вий рабочих (и капиталистов), как отдельных людей, так и класса, и
видоизменяется ими. Именно эта борьба в конечном счёте движет
капиталистической экономикой, именно этот конфликт между че-
ловеческим и товарным аспектами рабочей силы в конечном счёте
приводит капитализм к повторяющемуся кризису (смотрите под-
раздел С.7).
С этой точки зрения неоклассический аргумент о том, что фак-
тор производства (труд, капитал или земля) получает долю дохода,
которая указывает на его производительную силу «на грани», ло-
жен. Скорее, это вопрос силы — и готовности её использовать. Как
указывает Кристофер Итон Ганн, неоклассический аргумент «не
принимает во внимание власть — политику, конфликты и пере-
говоры — как более вероятные индикаторы относительной доли
дохода в реальном мире» [Workers’ Self-Management in the
United States, p. 185]. В конечном счёте борьба рабочего класса яв-
ляется «необходимым средством повышения уровня жизни или
защиты достигнутых преимуществ от согласованных действий
работодателей». Это «не только средство для защиты непосред-
ственных экономических интересов, но и непрерывное обучение их
способности к сопротивлению, показывающее им каждый день,
что каждое последнее право должно быть завоёвано непрестан-
ной борьбой против существующего строя» [Rocker, Anarcho-
Syndicalism, p. 78].
Если сила труда возрастает, то его доля в доходах будет иметь
тенденцию к увеличению, и, очевидно, если сила труда уменьшает-
ся, то она будет падать. И история послевоенной экономики под-
тверждает такой анализ, когда доля рабочей силы в доходах разви-
тых стран упала с 68% в 1970-х годах до 65,1% в 1995 году (в ЕС она

204
упала с 69,2% до 62%). В США доля рабочей силы в доходах в произ-
водственном секторе снизилась с 74,8% до 70,6% за период 1979-
1989 годов, обратив вспять рост доли рабочей силы, имевший место
в 1950-х, 1960-х и 1970-х годах. Изменение доли трудящихся про-
изошло в то же самое время, когда правые правительства, которые
проводили дружественную бизнесу политику «свободного рынка»
для борьбы с «инфляцией» (эвфемизм для воинственности и сопро-
тивления рабочего класса) подрезали власть лейбористов, подрывая
власть и организацию рабочего класса, порождая высокую безрабо-
тицу.
Таким образом, для многих анархистов относительная власть
между трудом и капиталом определяет распределение доходов меж-
ду ними. В периоды полной занятости или растущей организации и
солидарности на рабочих местах заработная плата работников будет
расти быстрее. В периоды высокой безработицы, слабости профсою-
зов и отсутствия прямых действий доля трудящихся будет падать.
Исходя из этого анализа, анархисты поддерживают коллективную
организацию и действия для того, чтобы усилить трудящихся и
обеспечить нам получение большей части производимой нами
стоимости.
Неоклассическое представление о том, что рост производи-
тельности труда позволяет увеличить заработную плату, претерпело
многочисленные потрясения с начала 1970-х годов. Обычно повы-
шение заработной платы отстаёт от производительности труда. На-
пример, во время правления Тэтчер на более свободных рынках
производительность труда выросла на 4,2%, что на 1,4% выше роста
реальных доходов в 1980-1988 годах. При Рейгане производитель-
ность труда выросла на 3,3%, что сопровождалось падением реаль-
ных доходов на 0,8%. Помните, однако, что это средние показатели,
и они скрывают фактическое увеличение разницы в оплате труда
между рабочими и менеджерами. Например, реальная заработная
плата работающих одиноких мужчин в период с 1978 по 1984 год в
Великобритании выросла на 1,8% для нижних 10% этой группы, а
для самых высоких 10% – на 18,4%. Средний рост (10,1%) скрывает
огромные различия между верхом и низом. Кроме того, эти цифры
игнорируют отправную точку этих повышений — часто огромные
различия в заработной плате между сотрудниками (сравните зара-
боток генерального директора Макдональдс и одного из его убор-
щиков). Другими словами, 2,8% от почти ничего – это всё равно
почти ничего!

205
 Еще раз взглянув на США, мы обнаружим, что работники, по-
лучающие почасовую оплату (большинство работников), достигли
своего среднего бума заработной платы в 1973 году. С тех пор она
существенно снизилась и в 1992 году достигла уровня середины
1960-х годов. В период с 1973 по 1994 год реальная заработная плата
более чем 80% рабочей силы США (производственных и неконтро-
лирующих работников) снизилась на 19,2% для недельного заработ-
ка и на 13,4% для почасового заработка. Производительность труда
возросла на 23,2%. В сочетании с этим падением реальной заработ-
ной платы в США мы наблюдаем увеличение количества отработан-
ных часов. Чтобы сохранить свой нынешний уровень жизни, люди
рабочего класса обратились как к долгам, так и к более длительному
рабочему времени. С 1979 года количество часов, отработанных
семьями со средним уровнем дохода в год, возросло с 3.020 до 3.206
в 1989 году, 3.287 в 1996 году и 3.335 в 1997 году. В Мексике мы на-
ходим аналогичный процесс. В период с 1980 по 1992 год произво-
дительность труда выросла на 48%, а заработная плата (с поправкой
на инфляцию) упала на 21%.
В период с 1989 по 1997 год производительность труда в США
выросла на 9,7%, в то время как средняя компенсация снизилась на
4,2%. Кроме того, среднее рабочее время семьи выросло на 4% (или
на три недели полной занятости), в то время как её доход увеличил-
ся всего на 0,6 % (другими словами, увеличение рабочего времени
помогло создать этот небольшой рост). Если бы заработная плата
рабочих была связана с их производительностью, как утверждает
неоклассическая экономика, вы бы ожидали, что заработная плата
будет расти по мере роста производительности, а не падать. Однако
если заработная плата связана с экономической мощью, то этого па-
дения следует ожидать. Это объясняет стремление к «гибким» рын-
кам труда, где переговорная сила работников ослаблена, и поэтому
больше доходов может идти на прибыль, а не на заработную плату.
Удивительно, как далеки США в 2005 году и парадигма неоли-
берализма от предсказаний неоклассических экономических учеб-
ников. С 1970-х годов был только один период устойчивых хороших
времен для работающих людей — конец 1990-х годов. До и после
этого периода наблюдалась стагнация заработной платы (например,
в период с 2000 по 2004 год реальный средний доход се-
мьи снизился на 3%). В то время как реальный доход домашних
хозяйств в самой низшей пятой группе вырос на 6,1% в период с
1979 по 2000 год, в высшей пятой группе наблюдался рост на 70%, а
средний доход верхней 1% вырос на 184%. Это растущее неравенство

206
подпитывалось ростом доходов от капитала и увеличением концен-
трации доходов от капитала среди 1% населения (которые получали
57,5% всех доходов от капитала в 2003 году по сравнению с 37,8% в
1979 году). Это отразилось на увеличении доли доходов, поступаю-
щих в корпоративные прибыли (уровень прибыли в 2005 году был
самым высоким за последние 36 лет). Если бы доналоговая доход-
ность капитала оставалась на уровне 1979 года, то почасовая ком-
пенсация была бы на 5% выше. В долларах 2005 года это означает
ежегодный перевод $235 миллиардов от рабочей силы к капиталу
[Lawrence Mishel, Jered Bernstein, and Sylvia Allegretto, The State of
Working America 2006/7, pp. 2–3].
Доля трудовых доходов в корпоративном секторе снизилась с
82,1% в 1979 году до 81,1% в 1989 году, а затем до 79,1% в 2005 году.
Однако это падение ещё хуже для трудящихся, поскольку трудовой
доход «включает в себя зарплату главных исполнительных ди-
ректоров (СЕО), тем самым завышая долю дохода, идущую “рабо-
чим”, и занижая “прибыль”, поскольку бонусы и опционы на акции,
предоставляемые СЕО, больше похожи на прибыль, чем на зара-
ботную плату», и поэтому «некоторая прибыль отражается в
зарплатах СЕО и учитываются как оплата труда работни-
ков» [Там же, p. 83 and p. 84].
Неудивительно, что наблюдается «ошеломляющее несоот-
ветствие между быстрым ростом производительности и рос-
том заработной платы», наряду с «огромным расширением раз-
рыва в заработной плате между теми, кто находится на верши-
не шкалы заработной платы, особенно корпоративными руково-
дителями [CEO] и другими наёмными работниками». В период с
1979 по 1995 год заработная плата «стагнировала или упала для
нижних 60% наёмных работников» и выросла на 5% для выше-
стоящих 20%. В период с 1992 по 2005 год средняя зарплата гене-
рального директора выросла на 186,2%, в то время как зарплата ра-
ботников средств массовой информации выросла только на 7,2%.
Неравенство в благосостоянии было ещё сильнее, когда доля богат-
ства нижних 80% сократилась на 3,8 процентных пункта (что было
достигнуто верхними 5% домохозяйств). Используя официальный
стандарт бедности, 11,3% американцев были в бедности в 2000 году,
этот показатель увеличился до 12,7% в 2004 году («это первый раз,
когда бедность росла в течение каждого из первых трёх лет вос-
становления экономики»). Однако официальная черта бедности
безнадежно устарела (для семьи из четырех человек она составляла
48% от среднего семейного дохода в 1960 году, в 2006 году – 29%).

207
При использовании порога, в два раза превышающего официальное
значение, наблюдается рост бедности с 29,3% до 31,2% [Там же, p.
4, p. 5, p. 7, p. 9 and p. 11].
Конечно, нам возразят, что только на рынке совершенной кон-
куренции (или, более реалистично, действительно «свободном»
рынке) заработная плата будет расти в соответствии с производи-
тельностью. Однако можно было бы ожидать, что режим более
свободных рынков сделает ситуацию лучше, а не хуже. Но этого не
произошло. Неоклассический аргумент о том, что профсоюзы, бо-
рясь за заработную плату и условия труда, будут вредить рабочим в
«долгосрочной перспективе», был резко опровергнут с 1970-ых го-
дов – упадок рабочего движения в США был отмечен падением за-
работной платы, а не ростом, например. Несмотря на рост произво-
дительности труда, богатство не «просочилось» — скорее, оно хлы-
нуло вверх (ситуация, удивляющая только тех, кто верит экономиче-
ским учебникам или тому, что говорят политики). Фактически, в пе-
риод с 1947 по 1973 год средний доход семьи вырос на 103,9%, а про-
изводительность труда — на 103,7% , и таким образом заработная
плата и производительность шли рука об руку. С середины 1970-х
годов это тесное отображение прекратилось. С 1973 по 2005 год про-
изводительность труда выросла на 75,5%, а доходы — всего на 21,8%,
что составляет менее одной трети от уровня производительности (с
2000 по 2004 год производительность труда выросла на 14%, а доход
семьи снизился на 2,9%). Этот клин является источником растущего
неравенства, причем высшие классы претендуют на большую часть
роста доходов [Там же, p. 46].
Всё это опровергает тех апологетов капитализма, которые ссы-
лаются на эмпирический факт, что в современной капиталистиче-
ской экономике большая часть всех доходов идёт на «труд», а при-
быль, процент и рента составляют около двадцати процентов от об-
щей суммы. Конечно, даже если бы прибавочная стоимость состав-
ляла менее 20% продукции рабочих, это не меняет её эксплуататор-
ской природы (точно так же, как для апологета капитализма нало-
гообложение не перестает быть «воровством» только потому, что
оно составляет около 10% всех доходов). Однако это значение для
прибыли, процента и ренты основано на статистической ловкости
рук, поскольку «работник» определяется как всякий, кто в компа-
нии получает заработную плату, включая менеджеров и генераль-
ных директоров. Большие доходы, которые получают многие ме-
неджеры и все генеральные директора, конечно, гарантируют, что
большая часть всех доходов действительно идёт на «труд». Таким

208
образом, этот «факт» игнорирует роль большинства менеджеров как
фактических капиталистов, и их доход представляет собой часть
прибавочной стоимости, а не заработную плату. Эта ловкость рук
также затемняет результаты такого распределения, ибо в то время
как 70% «трудового» дохода поступает к большинству, 20%, пред-
ставляющие прибавочную стоимость, поступают в руки немногих.
Таким образом, даже если мы проигнорируем вопрос о «зарплате»
генерального директора, факт заключается в том, что значительная
сумма денег переходит в руки небольшого меньшинства, которое,
очевидно, перекосит доходы, богатство и экономическую власть от
подавляющего большинства.
Чтобы лучше понять природу эксплуатации в рамках совре-
менного капитализма, мы должны сравнить заработную плату ра-
бочих с их производительностью. По данным Всемирного банка, в
1966 году заработная плата в обрабатывающей промышленности
США составляла 46% от добавленной стоимости в производстве (до-
бавленная стоимость – это разница между ценой продажи и затра-
тами на сырьё и другие материалы, используемые в производствен-
ном процессе). В 1990 году этот показатель снизился до 36%, а к
1993 году – до 35%. Данные экономической переписи 1992 года Бю-
ро переписи населения США показывают, что она достигла 19,76%
(39,24%, если мы возьмем общую заработную плату, которая вклю-
чает менеджеров и т. д.). В строительной отрасли США заработная
плата составляла 35,4% от добавленной стоимости в 1992 году (при
общей заработной плате 50,18%). Поэтому аргумент о том, что, по-
скольку большой процент дохода идёт на «труд», капитализм пре-
красно скрывает реальность этой системы и эксплуатацию, которую
создаёт ее иерархическая природа.
В целом, начиная с 1970-х годов, рабочий класс Америки на-
блюдал стагнацию доходов, рост рабочего времени и снижение со-
циальной мобильности (то есть мобильности доходного класса), в то
время как производительность труда и неравенство росли. Хотя это
может показаться неожиданностью (или рассматриваться как пара-
докс капиталистической экономики, который обычно оправдывают
и рационализируют, если вообще признают), анархисты считают это
поразительным подтверждением своего анализа. Неудивительно,
что в иерархической системе те, кто наверху, работают лучше, чем
те, кто внизу. Система устроена так, что большинство обогащает
меньшинство. Таким образом, анархисты утверждают, что органи-
зация рабочего места и сопротивление необходимы для поддержа-
ния — и даже увеличения — доходов трудящихся. Ибо если доля до-

209
хода между трудом и капиталом зависит от их относительной силы
— а она зависит, — то только действия самих рабочих могут улуч-
шить их положение и определить распределение создаваемой ими
стоимости.
Этот анализ, очевидно, применим и к классам. В любой мо-
мент времени в обращении находится определённое количество не-
оплаченного труда в виде товаров или услуг, представляющих
большую добавленную стоимость, чем оплатили рабочим. Эта дан-
ная сумма неоплаченного труда (прибавочная стоимость) представ-
ляет собой сумму, за которую борются различные капиталисты,
землевладельцы и банкиры. Каждая компания стремится максими-
зировать свою долю от этой суммы, и если компания действительно
реализует долю выше среднего, это означает, что некоторые другие
компании получают меньше среднего.
Ключом к распределению внутри класса капиталистов являет-
ся, как и между ним и рабочим классом, власть. Если посмотреть на
то, что обычно, хотя и несколько неточно, называют монополией, то
это очевидно. Чем крупнее компания по отношению к своему рын-
ку, тем больше вероятность того, что она получит большую долю
имеющегося излишка, по причинам, рассмотренным ниже (смотри-
те подраздел С.5). Хотя это представляет собой распределение при-
бавочной стоимости между капиталистами, основанное на рыноч-
ной власти, здесь важно отметить, что в то время как компании кон-
курируют на рынке за реализацию своей доли в общем избытке (не-
оплаченном труде), источник этих прибылей лежит не на рынке, а
в производстве. Нельзя купить то, чего нет, и если один выигрывает,
то другой проигрывает.
Рыночная власть также играет ключевую роль в порождении
инфляции, которая коренится в способности фирм передавать по-
вышение издержек потребителям в форме повышения цен. Это
представляет собой распределение дохода от кредиторов к заёмщи-
кам, то есть от финансового капитала к промышленному капиталу и
от труда к капиталу (поскольку капитал «заимствует» труд, то есть
рабочим платят после того, как они произвели товары для своих
хозяев). То, насколько капиталисты способны переложить издержки
на общее население, зависит от того, насколько они способны про-
тивостоять конкуренции со стороны других компаний, то есть на-
сколько они доминируют на своем рынке и могут выступать в каче-
стве ценообразующего фактора. Конечно, инфляция – не единст-
венный возможный результат роста издержек (например, роста за-
работной платы). Всегда можно уменьшить прибыль или повысить

210
производительность труда (то есть повысить уровень эксплуатации).
Первый вариант редко рассматривается как возможный, поскольку
основное предположение, по-видимому, состоит в том, что прибыль
неприкосновенна, а второй, конечно, зависит от баланса сил в эко-
номике.
В следующем подразделе мы обсудим, почему капитализм ха-
рактеризуется крупным бизнесом, и что эта концентрированная
рыночная власть означает для капиталистической экономики.

C.4 Почему на рынке доминирует крупный

бизнес?
Как отмечалось в главе С.1.4, стандартная капиталистическая
экономическая модель предполагает экономику, состоящую из
большого числа мелких фирм, ни одна из которых не может оказать
никакого влияния на рынок. Такая модель не имеет никакого отно-
шения к реальности:

«Факты говорят сами за себя... что капиталистические

экономики имеют тенденцию со временем и с некоторыми пере-
рывами становиться всё более и более
концентрированными» [M.A. Utton, The Political Economy of Big
Business, p. 186].
Как утверждал Бакунин, капиталистическое производст-
во «должно непрерывно расширяться за счёт пожирающих его
мелких спекулятивных и производственных предприятий», по-
этому «конкуренция в экономической сфере уничтожает и погло-
щает мелкие и даже средние предприятия, фабрики, земельные
участки и торговые дома в пользу огромных капиталовложений»
[The Political Philosophy of Bakunin, p. 182]. История капита-
лизма доказала его правоту. В то время как малые и средние фирмы
не исчезли, в экономической жизни при капитализме доминируют
несколько крупных фирм.
Этот рост бизнеса коренится в самой капиталистической сис-
теме. Динамика «свободного» рынка заключается в том, что на нём,
как правило, доминируют несколько фирм (на национальном и всё
более международном уровнях), что приводит к олигополистиче-
ской конкуренции и более высокой прибыли для рассматриваемых
компаний (подробности и доказательства смотрите в следующей
главе). Это происходит потому, что только устоявшиеся фирмы мо-

211
гут позволить себе крупные капиталовложения, необходимые для
конкуренции, тем самым уменьшая число конкурентов, которые мо-
гут войти или выжить на данном рынке. Так, по словам Прудо-
на, «конкуренция убивает конкуренцию» [System of Economical
Contradictions, p. 242]. Другими словами, капиталистические
рынки эволюционируют в сторону олигополистической концентра-
ции.
Это «не означает, что новые, мощные бренды не появились
[после подъёма крупного бизнеса в США после 1880-х годов]; они
появились, но на таких рынках... которые были либо малы, либо
вообще не существовали в первые годы этого столе-
тия». Динамика капитализма такова, что «конкурентное преиму-
щество [связанное с размером и рыночной властью крупного биз-
неса], однажды созданное, оказывается прочным» [Paul
Ormerod, The Death of Economics, p. 55].
Для людей с небольшим капиталом или вообще без него кон-
куренция ограничивается новыми рынками с низкими стартовыми
издержками («в целом, отрасли, которые обычно связаны с мелко-
серийным производством... имеют низкий уровень концентра-
ции» [Malcolm C. Sawyer, The Economics of Industries and Firms,
p. 35]). Однако, к сожалению, из-за динамики конкуренции на этих
рынках обычно доминируют несколько крупных фирм, поскольку
более слабые фирмы терпят неудачу, успешные растут, а капиталь-
ные затраты увеличиваются («каждый раз, когда капитал завер-
шает свой цикл, индивид становится меньше пропорционально
ему» [Josephine Guerts, Anarchy: A Journal of Desire Armed no.
41, p. 48]).
Например, между 1869 и 1955 годами «наблюдался заметный
рост капитала на душу населения и на численность рабочей силы.
Чистый капитал на душу населения вырос... примерно в четыре
раза выше его первоначального уровня...» Годовой темп валового
накопления капитала вырос «с $3,5 млрд в 1869-1888 годах до $19
млрд в 1929-1955 годах и до $30 млрд в 1946-1955 годах. Этот дол-
госрочный рост в течение примерно трех четвертей века был,
таким образом, примерно в девять раз выше первоначального
уровня» (в константе, 1929 год, доллары) [Simon Kuznets, Capital in
the American Economy, p. 33 and p. 394]. Возьмём для примера
сталелитейную промышленность: в 1869 году средняя стоимость
сталелитейных заводов в США составляла $156 000, но к 1899 году
она составила $967 000 — рост на 520%. С 1901 по 1950 год валовые
основные фонды увеличились с $740 201 до $2 829 186 в сталели-

212
тейной промышленности в целом, а активы Bethlehem Steel увели-
чились на 4386,5% с 1905 года ($29 294) до 1950 года ($1 314 267).
Эти растущие активы отражаются как на размере рабочих мест, так
и на уровнях управления в компании в целом
(т.е. между отдельными рабочими местами).
Причина роста капиталовложений коренится в необходимости
для капиталистических фирм получить конкурентное преимущество
над своими конкурентами. Как отмечалось в подразделе С.2, источ-
ником прибыли является неоплачиваемый труд рабочих, и этот объ-
ём можно увеличить одним из двух способов. Во-первых, заставляя
рабочих работать дольше и дешевле на одном и том же оборудова-
нии (создание абсолютной прибавочной стоимости, используя тер-
мин Маркса). Во-вторых, повысить производительность труда путём
инвестирования в новые машины (создание относительной приба-
вочной стоимости, опять же используя терминологию Маркса). Ис-
пользование технологии приводит к увеличению выпуска продук-
ции на одного рабочего по отношению к его заработной плате, и по-
этому рабочая сила эксплуатируется более высокими темпами (как
мы отмечали в предыдущем подразделе, сколько времени пройдёт
до того, как рабочие заставят своих боссов повысить их заработную
плату, зависит от баланса классовых сил). Это означает, что капита-
листы движимы рынком для накопления капитала. Первая фирма,
которая внедряет новые технологии, снижает свои издержки отно-
сительно рыночной цены, что позволяет ей получать дополнитель-
ную прибыль, обладая конкурентным преимуществом (эта дополни-
тельная прибыль исчезает по мере того, как новые технологии
обобщаются и в них инвестирует конкуренция).
Наряду с увеличением темпов эксплуатации, этот процесс ока-
зывает влияние и на структуру экономики. С ростом отношения ка-
питала к рабочему стоимость открытия конкурирующей фирмы на
данном, хорошо развитом рынке запрещает это делать всем, кроме
других крупных фирм (и здесь мы игнорируем рекламу и другие
расходы на распространение, которые ещё больше увеличивают за-
траты на запуск – «реклама повышает требования к капиталу для
входа в отрасль» [Sawyer, там же, p. 108]). Дж. С. Бэйн (в кни-
ге «Барьеры в новой конкуренции» (Barriers in New
Competition)) выделил три основных источника барьеров входа:
эффект масштаба (т. е. увеличение капитальных затрат и их более
производительный характер); дифференциация продукта (т. е. рек-
лама); и более общая категория, которую он назвал «абсолютным
преимуществом затрат».

213
 Этот последний барьер означает, что крупные компании могут
перекупить более мелкие компании за ресурсы, идеи и т. д. и вло-
жить больше денег в исследования и разработки и покупку патен-
тов. Поэтому они могут иметь технологическое и материальное пре-
имущество перед небольшой компанией. Они могут взимать «не-
экономичные» цены в течение некоторого времени (и всё ещё вы-
живать благодаря своим ресурсам) — деятельность, называе-
мая «хищническим ценообразованием», — и/или проводить щедрые
рекламные кампании, чтобы получить большую долю рынка или
вытеснить конкурентов с рынка. Кроме того, крупным компаниям
легче привлекать внешний капитал, и риск, как правило, меньше.
Кроме того, крупные фирмы могут оказывать значительное
влияние на инновации и развитие технологий — они могут просто
поглощать новые, более мелкие предприятия посредством своей
экономической мощи, выкупая (и таким образом контролируя) но-
вые идеи, подобно тому, как нефтяные компании владеют патента-
ми на различные технологии альтернативных источников энергии,
которые они затем не разрабатывают, чтобы уменьшить конкурен-
цию за свой продукт (конечно, в будущем они могут разрабатывать
их, когда им это станет выгодно). Кроме того, когда контроль над
рынком обеспечен, олигополии обычно задерживают инновации,
чтобы максимально использовать существующие заводы и оборудо-
вание, или внедряют ложные инновации, чтобы максимально диф-
ференцировать продукцию. Если их контроль над рынком оспари-
вают (как правило, другие крупные фирмы, наподобие возросшей
конкуренции западных олигополий с японскими в 1970-х и 1980-х
годах), они могут ускорить внедрение более передовых технологий
и, как правило, оставаться конкурентоспособными (в основном из-
за размера имеющихся у них ресурсов).
Эти барьеры работают на двух уровнях —
абсолютные (входные) и относительные (передвижные). По
мере того как бизнес растёт в размерах, количество капитала, необ-
ходимого для инвестирования, чтобы начать бизнес, также увели-
чивается. Это ограничивает вхождение нового капитала на рынок (и
ограничивает его фирмами с существенной финансовой и/или по-
литической поддержкой за ними):
«Как только доминирующие организации начинают харак-
теризовать структуру отрасли, перед потенциальными конку-
рентами встают огромные барьеры для входа. Необходимы ог-
ромные инвестиции в заводы, оборудование и персонал... Развитие

214
и использование производственных ресурсов в рам-
ках организации занимает значительное время, особенно в усло-
виях огромных рабочих мест... Поэтому одно дело, когда несколь-
ко коммерческих организаций появляются в отрасли, которая ха-
рактеризуется... очень конкурентными условиями. Совсем другое
– ворваться в индустрию... [отмеченной] олигополистической
рыночной властью» [William Lazonick, Business Organisation
and the Myth of the Market Economy, pp. 86–87].
Кроме того, в рамках олигополистической отрасли крупные
размеры и рыночная власть доминирующих фирм означают, что
более мелкие фирмы сталкиваются с недостатками экспансии, кото-
рые снижают конкуренцию. Доминирующие фирмы имеют много
преимуществ по сравнению со своими меньшими конкурентами —
значительную покупательную способность (которая обеспечивает
лучшее обслуживание и более низкие цены от поставщиков, а также
лучший доступ к ресурсам), привилегированный доступ к финансо-
вым ресурсам, большие суммы нераспределённой прибыли для фи-
нансирования инвестиций, экономию масштаба как внутри, так
и между рабочими местами, снижение цен до «неэкономичных»
уровней и т. д. (И, конечно же, они могут купить меньшую компа-
нию — IBM заплатила $3,5 миллиарда за Lotus в 1995 году. Это при-
мерно равно всей годовой продукции Непала, население которого
составляет 20 миллионов человек). Крупная фирма или фирмы мо-
гут также полагаться на свои устоявшиеся отношения с клиентами
или поставщиками, чтобы ограничить деятельность небольших
фирм, которые пытаются расшириться (например, используя своё
влияние, чтобы прекратить контакты с покупателями продукции
более мелких фирм).
Неудивительно, что Прудон утверждал, что «в конкуренции...
победа обеспечена самым сильным батальонам» [Там же, p. 260].
В результате этих барьеров входа/движения мы видим, что
рынок разделяется на два основных сектора — олигополистический
сектор и более конкурентный сектор. Эти секторы работают на двух
уровнях — внутри рынков (с несколькими фирмами на данном рын-
ке, имеющими очень большие доли рынка, власть и сверхприбыли)
и внутри самой экономики (некоторые рынки сильно сконцентри-
рованы и доминируют несколькими фирмами, другие рынки более
конкурентоспособны). Это приводит к тому, что мелкие фирмы на
олигополистических рынках оказываются зажатыми крупным биз-
несом наряду с другими фирмами на более конкурентных рынках.

215
Защищённость от конкурентных сил означает, что рыночная цена
на олигополистических рынках не снижается до средней цены про-
изводства на рынке, а стабилизируется вокруг цены производства
более мелких фирм в отрасли (которые не имеют доступа к выгодам,
связанным с доминирующим положением на рынке). Это означает,
что доминирующие фирмы получают сверхприбыли, в то время как
новый капитал не привлекается на рынок, поскольку доходность не
делает этот шаг целесообразным ни для кого, кроме крупнейших
компаний, которые обычно получают сопоставимую прибыль на
собственных олигополизированных рынках (и из-за существования
рыночной власти в руках нескольких компаний, вход на рынок мо-
жет быть потенциально катастрофическим для малых фирм, если
доминирующие фирмы воспринимают расширение как угрозу).
Таким образом, какие бы сверхприбыли ни получал крупный
бизнес, они сохраняются благодаря преимуществам, которыми он
обладает с точки зрения концентрации, рыночной власти и размера,
которые снижают конкуренцию (Подробнее смотрите подраздел
С.5).
И, надо отметить, что процессы, которые сопровождали подъ-
ём отечественного крупного бизнеса, также работают и на мировом
рынке. Подобно тому, как крупный бизнес возник из желания мак-
симизировать прибыль и выжить на рынке, так и «транснационалы
возникают потому, что они являются средством консолидации
или увеличения прибыли в олигополистическом мире» [Keith
Cowling and Roger Sugden, Transnational Monopoly Capitalism, p.
20]. Таким образом, в то время как строго национальная картина
покажет рынок, на котором доминируют, скажем, четыре фирмы,
глобальный взгляд показывает нам вместо этого двенадцать фирм,
и рыночная власть выглядит гораздо менее тревожной. Но точно
так же, как на национальном рынке с течением времени наблюда-
лась повышенная концентрация фирм, так и на глобальных рынках.
Со временем появится хорошо развитая структура глобальной оли-
гополии, с горсткой фирм, доминирующих на большинстве миро-
вых рынков (с оборотами, превышающими ВВП большинства стран
— что имеет место даже сейчас. Например, в 1993 году активы Shell
составляли $100,8 млрд., что более чем в два раза превышает ВВП
Новой Зеландии и в три раза – Нигерии, а общий объём продаж –
$95,2 млрд.).
Таким образом, сама динамика капитализма, требования вы-
живания на рынке, приводит к тому, что на рынке начинает доми-
нировать крупный бизнес («чем больше развивается конкуренция,

216
тем больше она стремится уменьшить число конкурентов» [P-J
Proudhon, там же, p. 243]). Ирония того, что конкуренция приводит
к её разрушению и замене рыночной координации плановым рас-
пределением ресурсов, обычно теряется сторонниками капитализ-
ма.

C.4.1 Насколько обширен крупный бизнес?

Влияние крупного бизнеса на активы, продажи и распределе-
ние прибыли очевидно. В 1985 году в США насчитывалось 14 600
коммерческих банков. 50 крупнейших компаний владели 45,7% всех
активов, 100 крупнейших – 57,4%. В 1984 году в промышленном
секторе действовало 272 037 корпораций, 710 из которых (четверть
от 1%) владели 80,2% всех активов. В секторе услуг (который обычно
считается домом для малого бизнеса) 95 фирм из общего числа 899
369 владели 28% активов сектора. В 1986 году на долю 29 000 круп-
ных фермерских хозяйств (всего 1,3% всех фермерских хозяйств)
приходилось треть общего объёма продаж фермерских хозяйств и
46% прибыли фермерских хозяйств. В 1987 году на 50 ведущих
фирм приходилось 54,4% от общего объёма продаж 500 крупнейших
промышленных компаний из списка Fortune [Richard B. Du
Boff, Accumulation and Power, p. 171]. В период с 1982 по 1992 год
две сотни крупнейших корпораций увеличили свою долю в мировом
ВВП с 24,2% до 26,8%, «причём лидирующая десятка получила
почти половину прибыли двухсот крупнейших корпораций». Это
недооценивает экономическую концентрацию, поскольку она «не
учитывает частных гигантов» [Chomsky, World Orders, Old
and New, p. 181].
Процесс доминирования на рынке отражается в увеличении
рыночной доли крупных компаний. В Великобритании доля 100
крупнейших производственных компаний на рынке выросла с 16% в
1909 году до 27% в 1949 году, до 32% в 1958 году и до 42% к 1975 го-
ду. Что касается чистых активов, то доля 100 крупнейших промыш-
ленных и торговых компаний выросла с 47% в 1948 году до 64% в
1968 году и 80% в 1976 году [R.C.O. Matthews (ed.), Economy and
Democracy, p. 239]. Если посмотреть шире, то мы обнаружим, что в
1995 году около 50 фирм производили около 15% промышленных
товаров в промышленно развитом мире. В мировой автомобильной
промышленности насчитывается около 150 фирм. Но две крупней-
шие фирмы, General Motors и Ford, вместе производят почти треть
всех автомобилей. Пять крупнейших фирм производят половину
всей продукции, а десять крупнейших фирм – три четверти. Четыре

217
фирмы по производству бытовой техники производят 98% стираль-
ных машин, произведённых в Соединённых Штатах. В мясоперера-
батывающей промышленности США четыре фирмы производят бо-
лее 85% говядины, в то время как остальные 1245 фирм занимают
менее 15% рынка.
Хотя концентрация экономической власти наиболее очевидна
в производственном секторе, она не ограничивается этим сектором.
Мы видим растущую концентрацию в сфере услуг — авиакомпании,
сети быстрого питания, индустрия развлечений — это лишь не-
сколько примеров. В Америке Coca-Cola, Pepsi и Cadbury-Schwepps
доминируют над безалкогольными напитками, в то время как
Budweiser, Miller и Coors делят пивной рынок. Nabisco, Keebler и
Pepperidge Farms доминируют в индустрии печенья. Экспансии и
слияния играют свою роль в обеспечении экономической мощи и
доминирования. В 1996 году Keebler приобрела компанию номер
три в американской индустрии печенья, которую (в свою очередь)
приобрела Kellogg в 2000 году. Nabisco является подразделением
Kraft/Philip Morris, а Pepperidge Farm принадлежит относительно
мелкому игроку Campbell. Если посмотреть на авиационную отрасль
США, считавшуюся большой надеждой на дерегулирование в 1978
году, то можно увидеть, что контроль шести крупнейших компаний
над рынком вырос с 73% в 1978 году до 85% в 1987 году (и рост та-
рифов по всем направлениям) [«Unexpected Result of Airline
Decontrol is Return to Monopolies», Wall Street Journal, 20 July
1987]. К 1998 году доля первой шестерки увеличилась на 1%, но кон-
троль был фактически выше с тремя код-шеринговыми 8 альянсами,
теперь связывающими все шесть в пары [Amy Taub, «Oligopoly!»
Multinational Monitor, November 1998, p. 9].
Этот процесс концентрации происходит в отраслях, историче-
ски считавшихся аренами деятельности малых компаний. В Вели-
кобритании несколько крупных супермаркетов вытесняют неболь-
шие угловые магазины (коэффициент концентрации четырёх фирм
в индустрии супермаркетов составляет более 70%), в то время как
британская пивоваренная промышленность имеет ошеломляющий
коэффициент 85%. В Америке в книжной индустрии доминируют
несколько крупных компаний, как в производстве, так и в распро-
странении. Несколько крупных конгломератов публикуют большин-

8 «Код-шеринг» — форма договорного сотрудничества между авиакомпа-

ниями, когда одно направление обслуживается двумя и более перевозчиками,
где один перевозчик — оператор, а прочие — маркетинговые партнёры — Е. С.

218
ство ведущих изданий, в то время как несколько крупных сетей
(Barnes&Nobles и Borders) имеют большинство розничных продаж.
В интернете Amazon доминирует в этой области, конкурируя с он-
лайн-версиями более крупных книжных магазинов. Этот процесс
происходит на рынке раз за разом. Поэтому следует подчеркнуть,
что растущая концентрация затрагивает большинство, если не все
сектора экономики. Конечно, есть исключения, и малые предпри-
ятия никогда не исчезают полностью, но даже во многих относи-
тельно децентрализованных и, по-видимому, малых предприятиях
тенденция к консолидации очевидна:
«Последние имеющиеся данные показывают, что в обраба-
тывающем секторе четыре крупнейшие компании в данной от-
расли контролировали в среднем 40% продукции отрасли в 1992
году, а восемь лучших имели 52%. Эти доли практически не изме-
нились с 1972 года, но они на два процентных пункта выше, чем в
1982 году. Розничная торговля (универмаги, продовольственные
магазины, одежда, мебель, строительные материалы и товары
для дома, рестораны и питейные заведения и другие отрасли роз-
ничной торговли) также продемонстрировала скачок концен-
трации рынка с начала 1980-х годов. На четыре ведущие фирмы
приходилось в среднем 16% розничных продаж в 1982 году и 20% в
1992 году; для восьми крупнейших компаний средняя доля отрасли
выросла с 22 до 28%. Некоторые данные, имеющиеся в настоящее
время за 1997 год, свидетельствуют о том, что концентрация
продолжала расти в течение 1990-х годов; из общего объёма по-
ступлений от продаж в общей экономике компании с 2500 со-
трудниками или более заняли 47% в 1997 году по сравнению с 42% в
1992 году.
В финансовом секторе число коммерческих банков сократи-
лось на 30% в период с 1990 по 1999 год, в то время как десять
крупнейших увеличили свою долю кредитов и других отраслевых
активов с 26% до 45%. Хорошо известно, что другие секторы,
включая сельское хозяйство и телекоммуникации, также стали
более концентрированными в 1980-х и 1990-х годах. Общий рост
концентрации не был большим – хотя новая волна всё ещё может
произвести заметный эффект – но восходящий дрейф произошел
от начальной точки высокой концентрации экономической мощи
во всей экономике» [Richard B. Du Boff and Edward S. Her-
man, «Mergers, Concentration, and the Erosion of Democra-
cy», Monthly Review, May 2001].

219
 Итак, глядя на Fortune 500, даже 500-я фирма является мас-
сивной (с продажами около $3 млрд.). В топ-100 фирм, как правило,
продажи значительно больше, чем в нижних 400 вместе взятых. Та-
ким образом, капиталистическая экономика характеризуется не-
большим числом чрезвычайно крупных фирм, которые являются
крупными как в абсолютном выражении, так и в отношении фирм,
находящихся непосредственно под ними. Эта модель повторяется
для следующей группы и так далее, пока мы не достигнем очень ма-
леньких фирм (где находится большинство фирм).
Другой эффект крупного бизнеса заключается в том, что круп-
ные компании, как правило, становятся более диверсифицирован-
ными по мере повышения уровня концентрации в отдельных отрас-
лях. Это происходит потому, что по мере того, как на данном рынке
доминируют более крупные компании, эти компании расширяются
на другие рынки (используя для этого свои более крупные ресурсы),
чтобы укрепить свои позиции в экономике и снизить риски. Это
можно увидеть в росте «дочерних компаний» материнских компа-
ний на многих различных рынках, причём некоторые продукты, по-
видимому, конкурирующие друг с другом, фактически принадлежат
одной и той же компании!
Табачные компании — мастера этой стратегии диверсифика-
ции; большинство людей поддерживают токсичную индустрию, да-
же не зная об этом! Не верите этому? Ну, если вы американец и ели
Jell-O, пили Kool-Aid, использовали сироп Log Cabin, жевали Minute
Rice, пили пиво Miller, жевали Oreos, намазывали Velveeta на креке-
ры Ritz и запивали всё это кофе Maxwell House, вы поддерживали
табачную промышленность, и всё это без единой затяжки сигареты!
Точно так же и в других странах. Проще говоря, большинство людей
понятия не имеют, какие продукты и компании принадлежат каким
корпорациям, какие товары, по-видимому, конкурирующие с дру-
гими, на самом деле увеличивают прибыль одной и той же трансна-
циональной компании.
По иронии судьбы, причина, по которой в экономике домини-
рует крупный бизнес, связана с самой природой конкуренции. Что-
бы выжить (максимизируя прибыль) на конкурентном рынке, фир-
мы должны инвестировать в капитал, рекламу и т. д. Этот процесс
выживания приводит к созданию барьеров для потенциальных кон-
курентов, что приводит к тому, что на всё большем и большем числе
рынков доминирует несколько крупных фирм. Этот процесс олиго-
полизации становится самоподдерживающимся, поскольку олиго-
полии (в силу своего размера) имеют доступ к большему количеству

220
ресурсов, чем более мелкие фирмы. Таким образом, динамика кон-
курентного капитализма сводится к самоотрицанию в форме олиго-
полии.

C.4.2 Каковы последствия крупного бизнеса для

общества?
Неудивительно, что многие прокапиталистические экономи-
сты и сторонники капитализма пытаются преуменьшить обширные
свидетельства о размерах и доминировании крупного бизнеса в ка-
питализме.
Некоторые отрицают, что крупный бизнес является проблемой
— если рынок приводит к тому, что несколько компаний доминиру-
ют на нём, то так тому и быть («чикагская» и «австрийская» школы
находятся на переднем крае такого рода позиции — хотя кажется
несколько ироничным, что «защитники рынка» должны быть, в
лучшем случае, безразличны, в худшем – праздновать подавление
рыночной координации плановой координацией внутри экономи-
ки, что отмечает увеличение размера крупного бизнеса). Согласно
этой точке зрения, олигополии и картели обычно не выживают
слишком длительное время, если только они не выполняют хоро-
шую работу по обслуживанию клиента.
Мы согласны — речь идет именно об олигополистиче-
ской конкуренции. Крупный бизнес должен реагировать на спрос
(если, конечно, он не манипулирует/не создаёт его с помощью рек-
ламы), иначе он потеряет долю рынка у своих конкурентов (обычно
других доминирующих фирм на том же рынке или крупных фирм
из других стран). Однако реакцию на спрос может исказить эконо-
мическая мощь, и, хотя экономика, в которой доминирует крупный
бизнес, реагирует в определённой степени, можно заметить сверх-
прибыли, генерируемые за счёт экстернализации издержек на по-
ставщиков и потребителей (с точки зрения более высоких цен). Та-
ким образом, идея о том, что рынок решит все проблемы, просто
предполагает, что олигополистический рынок будет реагировать
«как если бы» он состоял из тысяч и тысяч фирм с небольшой ры-
ночной властью. Предположение, опровергнутое реальностью капи-
тализма с самого его рождения.
Более того, реакция «свободного рынка» на реальность олиго-
полии игнорирует тот факт, что мы больше, чем просто потребите-
ли, и что экономическая активность и результаты рыночных собы-
тий влияют на многие различные аспекты жизни. Таким образом,

221
наш аргумент не сводится к тому, что мы платим за некоторые про-
дукты больше, чем на более конкурентном рынке, — нас должны
волновать более широкие результаты олигополии, а не только бо-
лее высокие цены, более низкая «эффективность» и другие эконо-
мические критерии. Если несколько компаний получают сверхпри-
были только потому, что их размер ограничивает конкуренцию, по-
следствия этого будут ощущаться повсюду.
Для начала, эти «чрезмерные» прибыли, как правило, оказы-
ваются в руках немногих, что приводит к искажению распределения
доходов (а значит, власти и влияния) в обществе. Имеющиеся дан-
ные свидетельствуют о том, что «более концентрированные отрас-
ли создают более низкую долю заработной платы для работни-
ков» в добавленной стоимости фирмы [Keith Cowling, Monopoly
Capitalism, p. 106]. Крупнейшие фирмы сохраняют только 52% сво-
ей прибыли, остальное выплачивается в виде дивидендов, по срав-
нению с 79% для самых мелких фирм, и «то, что можно было бы
назвать долей рантье в корпоративном профиците — дивиденды
плюс проценты в доле от прибыли до налогообложения — резко
возросло с 20-30% в 1950-х годах до 60-70% в начале 1990-х годов».
Более 80% акций и облигаций, принадлежащих частным лицам, на-
ходятся в собственности 10% самых богатых жителей США, а 5% са-
мых богатых владельцев акций владеют 94,5% всех акций, принад-
лежащих частным лицам. Неудивительно, что богатство стало таким
концентрированным с 1970-х годов [Doug Henwood, Wall Street, p.
75, p. 73 and pp. 66–67]. В своей основе это искажение доходов пре-
доставляет капиталистическому классу больше ресурсов для борьбы
с классовой войной, но его влияние гораздо шире.
Кроме того, «уровень совокупной концентрации помогает
определить степень централизации принятия решений в эконо-
мике и экономическую мощь крупных фирм» [Malcolm C.
Sawyer, там же, p. 261]. Таким образом, олигополия увеличивает и
централизует экономическую власть над инвестиционными реше-
ниями и решениями о местоположении, которые можно использо-
вать для обыгрывания одного региона/страны и/или одной рабочей
силы против другого (другой), чтобы снизить заработную плату и
условия для всех (или, что не менее вероятно, инвестиции будут пе-
ренаправлены из стран с бунтующей рабочей силой или радикаль-
ными правительствами, в результате чего спад преподаст им урок,
чьи интересы важнее). По мере увеличения размера бизнеса власть
капитала над трудом и обществом также возрастает, причём угрозы
переезда предприятия достаточно, чтобы заставить рабочую силу

222
согласиться с сокращением заработной платы, ухудшением условий
труда, «понижением размеров» и т. д., а сообщества — с увеличени-
ем загрязнения окружающей среды, принятием законов в поддерж-
ку капитала по отношению к забастовкам, профсоюзным правам и т.
д. (а также с усилением корпоративного контроля над политикой за
счёт мобильности капитала).
Кроме того, конечно, олигополия приводит к политической
власти, поскольку её экономическое значение и ресурсы дают ей
возможность влиять на правительство, чтобы оно проводило благо-
приятную политику — либо напрямую, финансируя политические
партии или лоббируя политиков, либо косвенно, принимая инве-
стиционные решения (т. е. оказывая давление на правительства по-
средством бегства капитала — смотрите подраздел D.2). Таким обра-
зом, концентрированная экономическая власть находится в идеаль-
ном положении, чтобы влиять (если не контролировать) политиче-
скую власть и обеспечивать государственную помощь (как прямую,
так и косвенную), чтобы укрепить позиции корпорации и позволить
ей расширяться дальше и быстрее, чем в ином случае. Ещё больше
денег можно вложить в влияние на СМИ и финансирование поли-
тических аналитических центров с целью изменить политический
климат в пользу корпораций. Экономическая власть распространя-
ется также и на рынок труда, где могут возникать ограниченные
трудовые возможности, а также негативные последствия для самого
процесса труда. Всё это формирует общество, в котором мы живём;
законы, которым мы подчиняемся; «ровность» и «горизонталь-
ность» «игрового поля», с которым мы сталкиваемся на рынке, и
доминирующие в обществе идеи (смотрите подраздел D.3).
Таким образом, с увеличением размера появляется всё боль-
шая власть, способность олигополий «влиять на условия, в кото-
рых они предпочитают действовать. Они не толь-
ко реагируют на уровень заработной платы и темп работы, но
и определяют их... Реальная угроза смещения производства и
инвестиций будет служить сдерживанию роста заработной
платы и повышению уровня усилий [требуемых от рабочих]... [и]
может также быть в состоянии заручиться сотрудничеством
государства в обеспечении надлежащих условий... [для] перерас-
пределения в пользу прибыли» в добавленной стоимости и нацио-
нальном доходе [Keith Cowling and Roger Sugden, Transnational
Monopoly Capitalism, p. 99].
Поскольку рыночная цена товаров, производимых олигопо-
лиями, определяется надбавкой к издержкам, это означает, что они

223
вносят свой вклад в инфляцию, приспосабливаясь к растущим из-
держкам или снижая свою норму прибыли за счёт роста цен. Однако
это не означает, что олигополистический капитализм не подвержен
спадам. Отнюдь нет. Классовая борьба будет влиять на долю зара-
ботной платы (а значит, и на долю прибыли), поскольку рост зара-
ботной платы не будет полностью компенсирован ростом цен — бо-
лее высокие цены означают более низкий спрос, и всегда существует
угроза конкуренции со стороны других олигополий. Кроме того,
классовая борьба также будет оказывать влияние на производи-
тельность и объём прибавочной стоимости в экономике в целом, что
накладывает серьёзные ограничения на стабильность системы. Та-
ким образом, олигополистическому капитализму всё ещё приходит-
ся бороться с последствиями социального сопротивления иерархии,
эксплуатации и угнетения, которые поражали более конкурентный
капитализм прошлого.
Распределительные эффекты олигополии искажают доход, по-
этому степень монополии оказывает существенное влияние на сте-
пень неравенства в распределении домашних хозяйств. Поток богат-
ства наверх помогает отклонить производство от потребностей ра-
бочего класса (перекупая ресурсы у других и заставляя фирмы про-
изводить товары для элитных рынков, в то время как другие остают-
ся без них). Эмпирические данные, представленные Кейтом Ко-
улингом, «указывают на вывод о том, что перераспределение от
заработной платы к прибыли окажет подавляющее воздействие
на потребление», которое может вызвать депрессию [Там же, p.
51]. Высокая прибыль также означает, что фирма может удерживать
больше средств для финансирования инвестиций (или платить ме-
неджерам высшего звена высокие зарплаты или увеличивать диви-
денды, конечно). Когда капитал расширяется быстрее, чем трудовые
доходы, чрезмерные инвестиции становятся всё более серьезной
проблемой, и совокупный спрос не может справиться с падением
доли прибыли (Подробнее об экономическом цикле смотрите под-
раздел С.7). Более того, по мере увеличения капитала олигополия
будет также иметь тенденцию углублять возможный спад, делая его
длительным и более трудным для восстановления.
Рассматривая олигополию с точки зрения эффективности, су-
ществование сверхприбылей от олигополий означает, что более вы-
сокая цена на рынке позволяет неэффективным фирмам продол-
жать производство. Небольшие фирмы могут получать среднюю
(неолигополистическую) прибыль, несмотря на более высокие из-
держки, неоптимальные производственные мощности и т. д. Это

224
приводит к неэффективному использованию ресурсов, так как ры-
ночные силы не могут работать над устранением фирм с более вы-
сокими издержками, чем в среднем (одна из ключевых особенно-
стей капитализма, по мнению его сторонников). И, конечно же, оли-
гополистические прибыли искажают эффективность распределе-
ния, поскольку горстка фирм может превзойти все остальные, а это
означает, что ресурсы идут не туда, где они наиболее необходимы, а
туда, где находится наибольший эффективный спрос. Это влияет и
на доходы населения, поскольку рыночная власть может использо-
ваться для повышения зарплат и льгот руководителей компаний,
что приводит к росту доходов элиты и перераспределению ресурсов
в пользу удовлетворения их спроса на предметы роскоши, а не по-
требностей населения в целом. В равной степени они также позво-
ляют доходу становиться не связанным с реальной работой, как
можно заметить с той позиции, что генеральный директор получает
огромную зарплату, в то время как падает производительность кор-
порации.
Такие большие ресурсы, доступные олигополистическим ком-
паниям, также позволяют неэффективным фирмам выживать на
рынке даже в условиях конкуренции со стороны других олигополи-
стических фирм. Как указывает Ричард Б. Дю Бофф, эффективность
также может быть «ухудшена, когда рыночная власть настолько
снижает конкурентное давление, что можно обойтись без адми-
нистративных реформ. Был один печально известный случай... —
U. S. Steel [образована в 1901 году]. Тем не менее, компания вряд ли
считалась коммерчески провальной, эффективный контроль над
рынком сохранялся в течение десятилетий, и сверхнормальная
доходность были обеспечена необеспеченными акциями... Другим
таким случаем был Форд. Компания пережила 1930-е годы только
благодаря запасам наличности, накопленным в дни её славы. Форд
— прекрасная иллюстрация того факта, что действительно
крупная бизнес-организация может выдержать удивительно
много бесхозяйственности» [Accumulation and Power, p. 174].
Это означает, что рыночная власть, которую порождает мас-
штаб, может противостоять издержкам от размера с позиции бюро-
кратического управления, которую она порождает, и обычных рас-
трат, связанных с централизованной иерархической организацией
«сверху вниз». Местные и практические знания, столь необходимые
для принятия разумных решений, нельзя охватить капиталистиче-
ской иерархией, и в результате, по мере роста масштабов, увеличи-
вается неэффективность в плане человеческой деятельности, ис-

225
пользования ресурсов и информации. Однако эти растраты, которые
создаёт бюрократия на рабочем месте, могут быть скрыты в сверх-
прибылях, которые генерирует крупный бизнес, то есть, путая при-
быль с эффективностью, капитализм способствует неправильному
распределению ресурсов. Это означает, что, будучи скорее ценооб-
разующими, чем ценопринимающими, крупный бизнес может по-
лучать высокие прибыли даже тогда, когда он неэффективен. При-
быль, другими словами, отражает не «эффективность», а то, на-
сколько эффективно бизнес обеспечил себе рыночную власть. Дру-
гими словами, в капиталистической экономике доминируют не-
сколько крупных фирм, и поэтому прибыль, не являясь сигналом о
целесообразном использовании ресурсов, просто указывает на сте-
пень экономической власти компании в своей отрасли или на рын-
ке.
Таким образом, крупный бизнес снижает эффективность эко-
номики на многих уровнях, а также оказывает значительное и дли-
тельное влияние на социальную, экономическую и политическую
структуру общества.
Влияние концентрации капитала и богатства на общество
очень важно, вот почему мы обсуждаем тенденцию капитализма к
возникновению крупного бизнеса. Влияние богатства немногих на
жизнь многих показано в разделе D этого сборника. Как видно, ка-
питализм включает в себя не только прямую власть над наёмными
работниками, но и косвенный контроль над обществом посредством
власти, проистекающей из богатства.
Таким образом, капитализм не является свободным рынком,
каким его описывали такие люди, как Адам Смит — уровень концен-
трации капитала превратил в насмешку идеи свободной конкурен-
ции.

C.4.3 Что означает существование крупного бизнеса

для экономической теории и наёмного труда?
Здесь мы указываем на влияние крупного бизнеса на саму эко-
номическую теорию и наёмный труд. По словам Михала Калецкого,
совершенная конкуренция является «самым нереалистичным
предположением» и «когда забывается её фактический статус
удобной модели, она становится опасным мифом» [цит. по:
Malcolm C. Sawyer, The Economics of Michal Kalecki, p. 8]. К со-
жалению, господствующая капиталистическая экономика построена
на этом мифе. По иронии судьбы, именно на «фоне [роста крупно-

226
го бизнеса в 1890-х годах] возникла хватка маржинализма, вооб-
ражаемого мира множества мелких фирм... который закрепился в
профессии экономиста». Таким образом, «большинство теорети-
ческих постулатов маржинальной экономики, касающихся приро-
ды компаний [и рынков, мы должны добавить], с самого начала
были пародией на реальность» [Paul Ormerod, там же, pp. 55–56].
Это видно из того факта, что господствующая экономическая
теория на протяжении большей части своей истории фактически
игнорировала факт олигополии. Вместо этого экономическая наука
усовершенствовала модель «совершенной конкуренции» (которая
не может существовать и редко, если вообще когда-либо, приближа-
ется к ней) и разработали анализ монополии (которая также встре-
чается редко). Примечательно, что в 1984 году экономист всё ещё
мог отметить, что «традиционная экономическая теория... дейст-
вительно предлагает очень мало объяснений олигополистического
поведения», несмотря на то (или, возможно, потому), что это бы-
ла «самая важная рыночная ситуация сего-
дня» (поскольку «примеры монополии так же трудно найти, как
и совершенную конкуренцию»). Другими словами, капиталистиче-
ская экономика «не знает, как объяснить наиболее важную часть
современной индустриальной экономики» [Peter
Donaldson, Economics of the Real World p. 141, p. 140 and p. 142].
За два десятилетия ситуация не изменилась. Например, одно
из ведущих введений в экономику отмечает «преобладание олиго-
полии» и признаёт, что она «гораздо более распространена, чем
совершенная конкуренция или монополия». Однако «анализ олиго-
полии, оказывается, представляет некоторые загадки, для кото-
рых они не являются простым решением», поскольку «анализ оли-
гополии гораздо сложнее и запутаннее, чем анализ совершенной
конкуренции». Почему? «Когда мы пытаемся анализировать оли-
гополию, обычный способ мышления экономистов — спрашивать,
как будут вести себя эгоистичные индивиды, а затем анализиро-
вать их взаимодействие – работает не так хорошо, как мы могли
бы надеяться». Будьте уверены, однако, что нет необходимости пе-
ресматривать «обычный способ» экономического анализа, чтобы
позволить ему анализировать нечто столь маргинальное, как наибо-
лее распространенная рыночная форма, поскольку, по счастливой
случайности, «отрасль ведёт себя “почти” так, как если бы она
была совершенно конкурентоспособной» [Paul Krugman and Robin
Wells, Economics, p. 383, p. 365 and p. 383]. Что, мягко говоря,
очень удобно.

227
 С учётом того, что олигополия была характерна для капитали-
стической экономики, по крайней мере, с 1880-х годов, это показы-
вает, как мало заботится о реальности мейнстрим-экономика. Дру-
гими словами, неоклассика была излишней, когда её впервые сфор-
мулировали (если четыре или пять крупных фирм ответственны за
большую часть продукции отрасли, избегание ценовой конкуренции
становится почти автоматическим, и представление о том, что все
фирмы являются ценообразующими —очевидная ложь). Тот факт,
что мейнстримные экономисты не были заинтересованы во вклю-
чении таких фактов в свои модели, свидетельствует об идеологиче-
ской природе «науки» (смотрите подраздел С.1 для более подробно-
го обсуждения ненаучной природы мейнстрим-экономики).
Это не означает, что про реальность полностью забыли. Два
экономиста (Эдвард Чемберлен и Джоан Робинсон) независимо друг
от друга провели некоторые работы по «несовершенной конкурен-
ции» в 1930-х годах, но они были исключениями из правил, и даже
эти модели были очень похожи на традиционные аналитические
рамки, т. е. всё ещё были укоренены в предположениях и статиче-
ском мире неоклассической экономики. Эти модели предполагают,
что на данном рынке существует много производителей и много по-
требителей и что нет никаких барьеров для входа и выхода, то есть
характеристики монопольно конкурентного рынка почти точно та-
кие же, как и в совершенной конкуренции, за исключением гетеро-
генных продуктов. Это означало, что монополистическая конкурен-
ция в значительной степени связана с неценовой конкуренцией. Это
заставило Робинсон позже дистанцироваться от своей собственной
работы и искать более точные (не неоклассические) способы анали-
за экономики.
Как мы уже отмечали, в неоклассической экономи-
ке существует теория «монополии» – ситуации (подобной совер-
шенной конкуренции), которая редко существует. Игнорируя этот
незначительный момент, она так же глубоко ошибочна, как и ос-
тальная часть этой идеологии. Она утверждает, что «монополия»
плоха, потому что производит низкосортную продукцию по более
высокой цене. В отличие от совершенной конкуренции, монополист
может установить цену выше предельных издержек и таким обра-
зом эксплуатировать потребителей путём завышения цен. Напро-
тив, совершенно конкурентные рынки вынуждают своих участников
устанавливать цену, равную предельным издержкам. Поскольку она
коренится в предположениях, которые мы разоблачили как бес-
смыслицу в подразделе С.1, эта неоклассическая теория о свободной

228
конкуренции и монополии также недействительна. Как отмечает
Стив Кин, в неоклассической «критике монополий» «нет никакой
субстанции», поскольку она «ошибочно предполагает, что иде-
ально конкурентоспособная фирма сталкивается с горизонталь-
ной кривой спроса», а это невозможно при нисходящей кривой ры-
ночного спроса. Это означает, что «отдельные фирмы и рыночные
аспекты совершенной конкуренции несовместимы», а очевидные
преимущества конкуренции в модели выводятся
из «математической ошибки при путанице очень малой величины
с нулём». В то время как «есть много хороших причин опасаться
монополий... экономическая теория не даёт ни одной из
них» [Debunking Economics, p. 108, p. 101, p. 99, p. 98 and p. 107].
Это не значит, что экономисты игнорировали олигополию.
Некоторые занялись приведением в свою защиту доводов, основан-
ных на предположении, будто «рынок может сделать всё это, и
что регулирование и антимонопольные действия неверно трак-
туются. Во-первых, теоретики показали, что повышение эф-
фективности от слияний может привести к снижению цен даже
в большей степени, чем монопольное влияние приведёт к их росту.
Экономисты также подчеркивали “вхождение”, утверждая, что
если слияния не улучшат эффективность, то любое повышение
цен в конечном итоге упразднит новые компании, входящие в от-
расль. Выход на рынок также лежит в основе теории “конку-
рентных рынков”, разработанной экономическими консультан-
тами AT&T, которые утверждали, что лёгкость входа в тех слу-
чаях, когда ресурсы (грузовики, самолеты) можно быстро пере-
местить по низкой цене, способствует эффективной конкурен-
ции». По чистому совпадению, AT&T наняла экономических кон-
сультантов в рамках своей антимонопольной защиты стоимостью в
сотни миллионов долларов, фактически около 30 экономистов из
пяти ведущих экономических факультетов в 1970-х и начале 1980-х
годов [Edward S. Herman, “The Threat From Mergers: Can Antitrust
Make a Difference?”, Dollars and Sense, No. 217, May-June 1998].
Излишне говорить, что эти новые «теории» коренятся в тех же
самых предположениях неоклассических экономистов и, как тако-
вые, основаны на понятиях, которые мы уже развенчали. Как отме-
чает Герман, они «страдают от чрезмерного упрощения, сильного
вливания идеологии и отсутствия эмпирической поддержки». Он
отмечает, что слияния «часто мотивируются другими фактора-
ми, помимо повышения эффективности, такими как стремление
к монопольной власти, создание империи, снижение налогов, по-

229
вышение стоимости акций и даже как прикрытие для плохого
управления (например, когда плохо управляемая U.S. Steel купила
контроль над Marathon Oil)». Вывод из этих моделей обычно со-
стоит в том, что олигополистический рынок действует «как если
бы» он был совершенно конкурентным, и поэтому нам не нужно
беспокоиться о растущем доминировании на рынке нескольких
фирм. Многие работы идеологических сторонников капитализма
«свободного рынка» основаны на этой предпосылке, а именно на
том, что реальность работает «как если бы» она отражала модель (а
не наоборот, в настоящей науке). Следовательно, рыночная власть
не вызывает беспокойства (то, что многие из этих «мозговых цен-
тров» и университетских мест финансируются сверхприбылями, ге-
нерируемыми крупным бизнесом, конечно, является чисто совпаде-
нием, поскольку эти «учёные» действуют «так, как если бы» они
были нейтрально финансированы). По словам Германа: «Несмотря
на свою несостоятельность, новые апологетические теории глу-
боко повлияли на политику, поскольку они обеспечивают интел-
лектуальное обоснование повестки дня сильных мира сего» [Там
же].
Можно утверждать (и так оно и есть), что отсутствие интереса
экономистов к анализу реальной экономики объясняется тем, что
олигополистическую конкуренцию трудно смоделировать матема-
тически. Возможно, но это просто показывает ограниченность не-
оклассической экономики, и если инструмент, используемый для
решения задачи, непригоден, конечно, вы должны изменить инст-
румент, а не (эффективно) игнорировать работу, которую необходи-
мо сделать. К сожалению, большинство экономистов предпочитают
создавать математические модели, которые могут многое сказать о
теории, но очень мало о реальности. То, что экономика может стать
намного шире и более актуальной, всегда возможно, но сделать это
означало бы принять во внимание неприятную реальность, отме-
ченную рыночной властью, классом, иерархией и неравенством, а не
логическими выводами, полученными из модели Робинзона Крузо.
В то время как сторонники последней могут создавать математиче-
ские модели, чтобы прийти к выводу, словно рынок уже делает хо-
рошую работу (или, в лучшем случае, есть некоторые недостатки,
которые можно исправить незначительными государственными
вмешательствами), сторонники первой не могут. И, конечно же, не
вызывает удивления, что неоклассические экономисты отдают не-
оклассике такое предпочтение (особенно учитывая происхождение,
историю и роль этой конкретной отрасли экономики).

230
 Это означает, что экономика основана на модели, где предпо-
лагается, что фирмы не оказывают никакого влияния на рынки, в
которых они функционируют. Это предположение нарушается на
большинстве реальных рынков, и поэтому неоклассические выводы
относительно результатов конкуренции нельзя поддержать. То, что
допущения экономической идеологии настолько противоречат дей-
ствительности, также имеет важное значение для «добровольного»
характера наёмного труда. Если бы конкурентная модель, принятая
неоклассической экономикой, сохранялась, мы бы увидели широ-
кий спектр форм собственности (включая кооперативы, обширную
самозанятость и наёмный капитал работников), поскольку не было
бы никаких «барьеров входа», связанных с контролем фирмы. Это
не так: наёмного капитала работников не существует, а самозаня-
тость и кооперативы маргинальны. Доминирующей формой кон-
троля является капитальный наём рабочей силы (наёмное рабство).
С моделью, основанной на «совершенной конкуренции», сто-
ронники капитализма могли бы доказать, что наёмный труд — доб-
ровольный выбор — в конце концов, рабочие (на таком рынке) мог-
ли бы относительно легко привлекать из своих средств капитал или
создавать кооперативы. Но реальность «свободного» рынка тако-
ва, что этой модели не существует — и как предположение она серь-
ёзно вводит в заблуждение. Если мы примем во внимание действи-
тельность капиталистической экономики, нам вскоре придется
осознать, что олигополия является доминирующей формой рынка и
что капиталистическая экономика по самой своей природе ограни-
чивает возможности, доступные работникам, и это делает несостоя-
тельным представление о наёмном труде как о «добровольном» вы-
боре.
Если экономика устроена так, что выход на рынки затруднен, а
выживание зависит от накопления капитала, то эти барьеры столь
же эффективны, как и правительственные указы. Если малый биз-
нес зажат олигополиями, то шансы на провал увеличиваются (и по-
этому отталкивают работников с ограниченными ресурсами), а если
неравенство доходов велико, то рабочим будет очень трудно найти
залог, необходимый для заимствования капитала и создания собст-
венных кооперативов. Таким образом, глядя
на реальность капитализма (в отличие от учебников), становится
ясно, что существование олигополии помогает поддерживать наём-
ный труд, ограничивая возможности, доступные на «свободном
рынке» для работающих людей. Хомский констатирует очевидное:

231
 «Если бы у вас было равенство власти, вы могли бы гово-
рить о свободе, но когда вся власть сосредоточена в одном месте,
тогда свобода – это шутка. Люди говорят о “свободном рынке”.
Конечно. Мы с вами совершенно свободны в создании автомобиль-
ной компании и конкуренции с General Motors. Никто нас не оста-
новит. Эта свобода бессмысленна... Просто власть устроена
так, что доступны только определённые варианты. В этом ог-
раниченном диапазоне возможностей те, кто обладает властью,
говорят: “Давайте иметь свободу”. Это очень искаженная форма
свободы. Принцип правильный. То, как работает свобода, зависит
от того, каковы социальные структуры. Если свободы таковы,
что единственный объективный выбор, который у вас есть, —
это соответствовать той или иной системе власти, то свободы
нет» [Language and Politics, pp. 641–2].
Как мы уже отмечали в подразделе С.4, рынки с небольшим
капиталом сводятся к рынкам с низкими затратами на создание и
низкой концентрацией. Таким образом, утверждают сторонники ка-
питализма, у рабочих ещё есть выбор. Однако этот выбор (как мы
уже указывали) несколько ограничен существованием олигополи-
стических рынков — настолько ограниченных, что менее 10% рабо-
тающего населения являются самозанятыми работниками. Кроме
того, утверждается, что технологические силы могут работать над
увеличением числа рынков, требующих низких организационных
расходов (в качестве примера часто приводится рынок вычисли-
тельной техники). Однако подобные предсказания были сделаны
более 100 лет назад, когда электрический двигатель начал заменять
паровой двигатель на заводах. «Новые технологии [1870-х годов],
возможно, были совместимы с небольшими производственными
единицами и децентрализованными операциями... Это... ожидание
не оправдалось» [Richard B. Du Boff, там же, p. 65]. Из истории ка-
питализма мы предполагаем, что рынки, связанные с новыми тех-
нологиями, пойдут тем же путём (и факты, кажется, подтверждают
это).
Реальность капиталистического развития такова, что да-
же если рабочие инвестируют в новые рынки, требующих низких
затрат на создание, динамика системы такова, что со временем на
этих рынках также будут доминировать несколько крупных фирм.
Более того, чтобы выжить в условиях олигополизации экономики,
мелкие кооперативы будут вынуждены привлекать наёмный труд и
выступать в качестве капиталистических предприятий. Поэтому,

232
даже если мы проигнорируем массовое вмешательство государства,
которое создало капитализм в первую очередь (смотрите подраздел
F.8), динамика системы такова, что отношения господства и угнете-
ния всегда будут связаны с этим — их нельзя «вытеснить», посколь-
ку действия конкуренции создают и повторно укрепляют их (также
смотрите главы J.5.11 и J.5.12 о барьерах, с которыми сталкиваются
кооперативы и самоуправление, даже если они более эффективны,
при капитализме).
Так что влияние концентрации капитала на открывающиеся
перед нами возможности велико и очень важно. Существование
крупного бизнеса оказывает непосредственное влияние на «добро-
вольный» характер наёмного труда, поскольку оно создаёт весьма
эффективные «барьеры входа» для альтернативных способов про-
изводства. Возникающее в результате этого давление крупного биз-
неса на малые фирмы также снижает жизнеспособность кооперати-
вов и самозанятости для выживания в качестве кооперативов и
тех, кто не прибегает к наёмному труду, фактически маргинализи-
руя их как истинные альтернативы. Более того, даже на новых рын-
ках динамика капитализма такова, что всё время создают-
ся новые барьеры, снова сокращающие наши возможности.
В целом реальность капитализма такова, что равенство воз-
можностей, подразумеваемое в моделях «совершенной конкурен-
ции», отсутствует. А без такого равенства нельзя сказать, что наём-
ный труд является «добровольным» выбором между имеющимися
вариантами — имеющиеся варианты были настолько искажены в
одном направлении, что другие альтернативы были маргинализи-
рованы.

C.5 Почему крупный бизнес получает боль-

ший кусок прибыли?
Как мы описали в предыдущем подразделе, из-за природы ка-
питалистического рынка крупные фирмы вскоре начинают доми-
нировать. Как только несколько крупных компаний доминируют на
определённом рынке, они образуют олигополию, из которой факти-
чески исключено большое число конкурентов, что снижает конку-
рентное давление. В этой ситуации наблюдается тенденция к росту
цен выше «рыночного» уровня, поскольку олигополистические
производители не сталкиваются с потенциальным входом нового

233
капитала на «свой» рынок (из-за относительно высоких капиталь-
ных затрат и других барьеров входа/движения).
Господство на рынке нескольких крупных фирм приводит к
эксплуатации, но иного рода, нежели та, которая коренится в про-
изводстве. Капитализм основан на извлечении прибавочной стои-
мости рабочих в процессе производства. Когда рынок характеризу-
ется олигополией, эта эксплуатация дополняется эксплуатаци-
ей потребителей, с которых берут более высокую наценку, чем это
имело бы место на более конкурентном рынке. Эта форма конку-
ренции приводит к тому, что крупный бизнес получает «несправед-
ливый» кусок доступной прибыли, поскольку олигополистические
прибыли «создаются за счёт отдельных капиталов, всё ещё во-
влечённых в конкуренцию» [Paul Mattick, Economics, Politics, and
the Age of Inflation, p. 38].
Чтобы понять, почему крупный бизнес получает больший ку-
сок экономического пирога, нам нужно взглянуть на то, чего не-
оклассическая экономика пытается избежать, а именно на произ-
водство и рыночную власть. Господствующая экономическая теория
рассматривает капитализм как способ распределения (рынок), а не
как способ производства. Вместо мира свободного и равного обмена
капитализм характеризуется иерархией, неравенством и властью.
Эта реальность объясняет, что регулирует рыночные цены и влия-
ние крупного бизнеса. В долгосрочной перспективе рыночная цена
не может рассматриваться независимо от производства. Как выра-
зился Дэвид Рикардо:
«Именно издержки производства должны в конечном счёте
регулировать цену товаров, а не, как часто говорят, соотноше-
ние между спросом и предложением: соотношение между спросом
и предложением действительно может некоторое время влиять
на рыночную стоимость товара, пока его не поставят в большем
или меньшем изобилии, в зависимости от того, увеличился или
уменьшился спрос; но это влияние будет иметь лишь временный
характер» [The Principles of Political Economy and Taxation,
p. 260].
Рыночные цены в этом (классическом) анализе — это цены,
которые преобладают в любой данный момент времени на рынке (и
изменяются из-за переходных и случайных изменений). Естествен-
ные цены являются издержками производства и действуют как цен-
тры гравитационного притяжения для рыночных цен. Со временем

234
рыночные цены склоняются к естественным ценам, но считается,
что они вряд ли будут точно соответствовать им. Естественные цены
могут изменяться только в результате изменений в производствен-
ном процессе (например, путём внедрения новых, более производи-
тельных машин и/или путем снижения заработной платы рабочей
силы по отношению к её выпуску). Прибавочная стоимость (разница
между рыночными и естественными ценами) — ключ к пониманию
того, как изменяется предложение для удовлетворения спроса. Это
порождает динамику рыночных сил:
«Предположим, что у всех товаров своя естественная цена
и что, следовательно, у прибыли на капитал во всех видах дея-
тельности совершенно одинаковая норма... Предположим теперь,
что изменение моды увеличило бы спрос на шелка и уменьшило бы
спрос на шерсть; их естественная цена, количество труда, необ-
ходимого для их производства, оставалась бы неизменной, но ры-
ночная цена шёлка возросла бы, а цена шерсти упала бы; следо-
вательно, прибыль производителя шёлка будет выше, а прибыль
производителя шерсти – ниже общей и скорректированной нор-
мы прибыли... Однако этот возросший спрос на шёлк вскоре будет
удовлетворён путём переноса капитала и труда с производства
шерсти на производство шёлка, когда рыночные цены на шёлк и
шерсть снова приблизятся к их естественным ценам, и тогда со-
ответствующие производители этих товаров получат обычную
прибыль. Таким образом, стремление каждого капиталиста от-
влечь свои средства от менее выгодного занятия к более прибыль-
ному препятствует тому, чтобы рыночная цена товаров сохра-
нялась в течение какого-либо времени либо значительно выше,
либо значительно ниже их естественной цены» [Там же, p. 50].
Это означает, что «капитал перемещается из относительно
стагнирующих отраслей в быстро развивающиеся... Дополни-
тельная прибыль, превышающая среднюю прибыль, полученную
при данном уровне цен, однако, снова исчезает с притоком капи-
тала из бедных прибылью отраслей в богатые прибылью», таким
образом увеличивая предложение и снижая цены, и следовательно,
прибыль. Иными словами, «рыночные отношения регулируются
производственными отношениями» [Paul Mattick, Economic
Crisis and Crisis Theory, p. 49 and p. 51].
В развитой капиталистической экономике это не так просто —
существуют различные «средние» прибыли в зависимости от того,

235
что Михал Калецкий назвал «степенью монополизации» на
рынке. Эта теория «указывает, что прибыль возникает из моно-
польной власти, и, следовательно, прибыль накапливается фир-
мами с большей монопольной властью... Рост степени монопо-
лизма, вызванный ростом крупных фирм, приведёт к смещению
прибылей от малого бизнеса к крупному» [Malcolm C. Sawyer, The
Economics of Michal Kalecki, p. 36]. Это означает, что на рынке с
высокой «степенью монополизации» будет несколько фирм с более
высоким, чем в среднем, уровнем прибыли (или нормой прибыли)
по сравнению с более мелкими фирмами в секторе или с фирмами
на более конкурентных рынках.
«Степень монополизации» отражает такие факторы, как уро-
вень рыночной концентрации и власти, доля рынка, степень рекла-
мы, барьеры для входа/движения, сговор и так далее. Чем выше эти
факторы, тем выше степень монополизации и тем выше наценка на
издержки (а значит, и доля прибыли в добавленной стоимости).
Наш подход к этому вопросу во многом схож с подходом Калецкого,
хотя мы подчеркиваем, что степень монополизации влияет на то,
как распределяются прибыли между фирмами, а не на то, как они
создаются в первую очередь (которые происходят, как утверждается
в подразделе С.2, от «неоплачиваемого труда бедных» — если ис-
пользовать слова Кропоткина).
Дж. С. Бэйн в работе «Барьеры в новой конкурен-
ции» («Barriers in New Competition») отметил, что в отраслях,
где уровень концентрации продавцов был очень высок и где барье-
ры входа также были существенными, нормы прибыли были выше
среднего уровня. Исследования, как правило, подтверждают выводы
Бэйна. Кит Каулинг резюмирует это более позднее свидетельство:
«Что касается США... есть основания полагать, что суще-
ствует значительная, но не очень сильная связь между прибыль-
ностью и концентрацией... [наряду с] существенной зависимо-
стью между рекламой и прибыльностью [важным фактором
“степени монополизации” рынка]... [Более того], здесь оценка ог-
раничена соответствующим поперечным сечением [промышлен-
ности]... как концентрация, так и реклама оказались значимыми
[для Великобритании]. Сосредоточившись на влиянии изменений
концентрации сверхурочно... [мы] способны обойти основные про-
блемы, связанные с отсутствием надлежащих оценок эластично-
сти спроса по ценам... [найти] значительный и положительный
эффект концентрации... На основании данных, полученных как в

236
США, так и в Великобритании, представляется разумным сде-
лать вывод о наличии существенной взаимосвязи между концен-
трацией и рентабельностью затрат» [Monopoly Capitalism,
pp. 109–110].

Следует отметить, что обычно используемая в этих исследова-

ниях переменная «цена — затраты» вычитает счёт на зарплату из
добавленной стоимости в производстве. Будет наблюдаться тенден-
ция к снижению нормы, поскольку не учитывается, что большинст-
во зарплат менеджеров (особенно тех, кто находится на вершине ие-
рархии) больше сродни прибыли, чем затратам (и поэто-
му не должны вычитаться из добавленной стоимости). Кроме того,
поскольку многие рынки являются регионализированными (осо-
бенно в США), общенациональный анализ может преуменьшить
уровень концентрации, существующей на данном рынке.
Аргумент заключается не в том, что крупный бизнес взимает
«высокие цены» по отношению к более мелким конкурентам, а ско-
рее в том, что они взимают высокие цены по сравнению с издерж-
ками. Это означает, что корпорация может продавать по стандарт-
ной рыночной цене (или даже предлагать цены ниже, чем у малого
бизнеса) и всё равно получать более высокую прибыль, чем в сред-
нем. Другими словами, рыночная власть гарантирует, что цены не
упадут до уровня себестоимости. Кроме того, рыночная власть га-
рантирует, что «издержки» часто ложатся на других, поскольку
крупный бизнес использует экономическое влияние для экстерна-
лизации издержек на поставщиков и своих работников. Например,
это означает, что фермеры и другие мелкие производители будут со-
глашаться на более низкие цены на товары при поставках в крупные
супермаркеты, в то время как работники вынуждены мириться с бо-
лее низкими зарплатами и льготами (которые распространяются
через рынок, создавая более низкую заработную плату и меньшее
количество рабочих мест для работников розничной торговли в ок-
рестностях). Возможно, более низкие цены можно объяснить более
низким качеством продукции (которую рабочие вынуждены поку-
пать, чтобы прожить на своё скудное жалование).
Это означает, что крупные фирмы могут поддерживать свои
цены и прибыль выше «нормального» (конкурентного) уровня без
помощи государства просто из-за их размера и рыночной власти (и
давайте не будем забывать важный факт, что крупный бизнес вырос
в период, когда капитализм был ближе всего к «laissez-faire», а раз-
мер и активность государства были небольшими). Поскольку боль-

237
шая часть господствующей экономической теории основана на идее
«совершенной конкуренции» (и связанной с ней концепции, по ко-
торой свободный рынок является эффективным распределителем
ресурсов, когда он приближается к этому условию), очевидно, что
такой вывод бьёт в самое сердце утверждений о капитализме как
системе, основанной на равных возможностях, свободе и справедли-
вости. Существование крупного бизнеса и его влияние на остальную
экономику и общество в целом разоблачает капиталистическую
экономику как дом, построенный на песке.
Ещё одним побочным эффектом олигополии является то, что
число слияний будет иметь тенденцию к увеличению в преддверии
спада. Точно так же, как кредит расширяется в попытке сдержать
кризис (смотрите подраздел С.8), так и фирмы объединяются в по-
пытке усилить свою рыночную власть и таким образом повысить
норму прибыли, увеличивая надбавку над издержками. По мере то-
го как снижается уровень прибыли, слияния представляют собой
попытку увеличить прибыль за счёт увеличения степени монополи-
зации рынка/экономики. Однако это краткосрочное решение, кото-
рое может только отсрочить, но не остановить кризис, поскольку его
корни лежат в производстве, а не на рынке (смотрите подраздел
С.7) — есть только много прибавочной стоимости вокруг, и основной
капитал не может испариться по мановению волшебной палочки.
Как только произойдёт спад, начнётся период жесткой конкурен-
ции, а затем постепенно снова начнётся процесс концентрации (по
мере того, как разоряются слабые фирмы, успешные фирмы увели-
чивают свою долю рынка и капитал, и т. д.).
Развитие олигополий в рамках капитализма, таким образом,
приводит к перераспределению прибыли от мелких капиталистов к
крупному бизнесу (то есть малые предприятия вытесняются круп-
ными из-за их рыночной власти и размера). Более того, существова-
ние олигополии может привести и приводит к увеличению издер-
жек, с которыми сталкивается крупный бизнес, передавая их в фор-
ме роста цен, что может заставить другие компании на несвязанных
рынках повышать свои цены, чтобы получить достаточную при-
быль. Поэтому у олигополии есть тенденция создавать рост цен на
всём рынке в целом и, таким образом, она может быть инфляцион-
ной.
По этим (и другим) причинам многие мелкие бизнесмены и
представители среднего класса в конечном итоге ненавидят боль-
шой бизнес (пытаясь заместить его!) и принимают идеологии, кото-
рые обещают стереть его с лица земли. Отсюда мы видим, что обе

238
идеологии «радикального» среднего класса — либертарианство и
фашизм — нападают на большой бизнес, либо как на «социализм
крупного бизнеса», преследуемый либертарианством, либо как на
«международную плутократию» — фашизмом. Как отмечает Питер
Сабатини:
«На рубеже веков местный предпринимательский (собст-
веннический/партнерский) бизнес [в США] был в короткие сроки
омрачен транснациональным корпоративным капитализмом...
Различные слои, составляющие класс капиталистов, по-разному
реагировали на эти происходящие события в зависимости от сво-
его выгодного положения. Мелкий бизнес, остававшийся таковым,
стал сильно возмущаться экономическими преимуществами, ко-
торые обеспечивал себе корпоративный капитализм, и радикаль-
ными изменениями, что последний навязывал предполагаемым ос-
новным правилам буржуазной конкуренции. Тем не менее, по-
скольку капитализм — смысл существования либерализма, у мел-
ких предпринимателей не было иного выбора, кроме как обвинять
государство в своих финансовых бедах, иначе они сами переходили
в другой идеологический лагерь (антикапитализм). Следователь-
но, расширенное государство вменили в качестве основной причи-
ны “отклонения” капитализма в его монополистическую форму,
и, таким образом, оно стало козлом отпущения для жалоб малого
бизнеса» [Libertarianism: Bogus Anarchy].
Однако, несмотря на жалобы мелких капиталистов, тенденция
к доминированию на рынках нескольких крупных фирм — очевид-
ный побочный эффект самого капитализма. «Если раньше домом
“крупного бизнеса” были коммунальные службы и производствен-
ные предприятия, то теперь кажется, он чувствует себя как до-
ма в любых условиях» [M.A. Utton, там же, p. 29]. Это происходит
потому, что в своём стремлении к расширению (что они должны де-
лать, чтобы выжить) капиталисты инвестируют в новые машины и
заводы с целью снизить издержки производства и, таким образом,
увеличить прибыль. Следовательно, успешная капиталистическая
фирма со временем будет расти в размерах, чтобы вытеснить конку-
рентов, и, таким образом, она естественным образом создаёт гроз-
ные естественные барьеры для конкуренции — исключая всё, кроме
других крупных фирм, от подрыва её рыночных позиций.

239
C.5.1 Разве сверхприбыли крупного бизнеса не обу-
словлены его более высокой эффективностью?
Очевидно, что анализ прибыльности крупного бизнеса, пред-
ставленный в подразделе С.5, отрицается сторонниками капитализ-
ма. Х. Демсец из про-«свободно»-рыночной «чикагской школы»
экономистов (которая перекликается с позицией «австрийской»
школы о том, что всё, что происходит на свободном рынке, к луч-
шему) утверждает, что эффективность (а не степень монополиза-
ции) — причина сверхприбылей крупного бизнеса. Его аргумент со-
стоит в том, что если олигополистические прибыли обусловлены
высоким уровнем концентрации, то крупные фирмы в отрасли не
смогут помешать более мелким пожинать плоды этого в виде более
высоких прибылей. Таким образом, если концентрация приводит к
высокой прибыли (в основном из-за сговора между доминирующи-
ми фирмами), то более мелкие фирмы в той же отрасли также
должны получать выгоду.
Однако его аргумент ошибочен, поскольку олигополии не
практикуют открытый сговор. Барьеры для входа/мобильности та-
ковы, что доминирующие фирмы на олигополистическом рынке не
должны конкурировать по цене, и их рыночная власть позволяет
ставить наценку на издержки, которые рыночные силы не могут по-
дорвать. Поскольку их единственными возможными конкурентами
являются такие же крупные фирмы, сговора не требуется, поскольку
эти фирмы не заинтересованы в снижении наценки, которую они
разделяют, и поэтому они «конкурируют» за долю рынка нецено-
выми методами, такими как реклама (реклама, будучи барьером для
входа, снижает ценовую конкуренцию и увеличивает наценку).
В своем исследовании Демсец отмечает, что, хотя существует
положительная корреляция между нормой прибыли и рыночной
концентрацией, небольшие фирмы на олигархическом рын-
ке не более прибыльны, чем их коллеги на других рынках [M.A.
Utton, The Political Economy of Big Business, p. 98]. Из этого
Демсец делает вывод, что олигополия не имеет значения и что эф-
фективность увеличенного размера — источник сверхприбылей. Но
это упускается из виду: более мелкие фирмы в концентрированных
отраслях будут иметь такую же прибыльность, как и фирмы анало-
гичного размера на менее концентрированных рынках, а не более
высокую. Наличие сверхприбылей во всех фирмах данной отрасли
привлечёт фирмы на этот рынок, что приведёт к снижению прибы-
ли. Однако, поскольку прибыльность связана с крупными фирмами

240
на рынке, барьеры входа/движения, связанные с крупным бизне-
сом, останавливают этот процесс. Если бы малые фирмы были
столь же прибыльны, то вход был бы легче, и поэтому «степень мо-
нополизации» была бы низкой, и мы увидели бы приток более мел-
ких фирм.
Хотя верно, что более крупные фирмы могут получить пре-
имущества, связанные с экономией масштаба, вопрос, безусловно,
заключается в том, что мешает более мелким фирмам инвестиро-
вать и увеличивать размер своих компаний, чтобы получить эконо-
мию масштаба внутри и между рабочими местами? Что останавли-
вает рыночные силы, разрушающие сверхприбыли за счёт движе-
ния капитала в отрасль и увеличения числа фирм, а значит, и уве-
личения предложения? Если существуют барьеры, препятствующие
этому процессу, то речь идёт о концентрации, рыночной власти и
других препятствиях для входа/движения (а не эффективности).
Конкуренция – это процесс, а не состояние, и это указывает на то,
что «эффективность» не является источником олигополистических
прибылей (в самом деле, то, что создаёт кажущуюся «эффектив-
ность» крупных фирм, скорее всего, и есть барьеры для рыночных
сил, которые добавляют к наценке!).
Важно понимать, что «малое» и «большое» зависит от отрас-
ли, о которой идет речь, и поэтому преимущества размера, очевид-
но, отличаются от отрасли к отрасли. Оптимальный размер пред-
приятия может быть большим в одних секторах, но относительно
небольшим в других (некоторые рабочие места должны быть опре-
делённой комплектации, чтобы быть технически эффективными на
данном рынке). Однако это относится к технической эффективно-
сти, а не к общей «эффективности», связанной с фирмой. Это озна-
чает, что технологические проблемы сами по себе не могут объяс-
нить размеры современных корпораций. Технология может в луч-
шем случае объяснить увеличение размеров фабрики, но она не
объясняет, почему современная крупная фирма включает в себя не-
сколько фабрик. Другими словами, компа-
ния, административная единица, обычно намного больше, чем
рабочее место, производственная единица. Причины этого кро-
ются в том, как производственные технологии взаимодействовали с
экономическими институтами и рыночной властью.
Представляется вероятным, что крупные фирмы получают
«экономию от масштаба» из-за размера фирмы, а не завода, а также
из-за уровня концентрации внутри отрасли: «Веские доказатель-
ства указывают на то, что экономия от масштаба [на уровне

241
завода]... не учитыва[ет] высокий уровень концентрации в про-
мышленности США» [Richard B. Du Boff, Accumulation and
Power, p. 174]. Далее, «объяснение огромного роста совокупной
концентрации нужно найти в факторах, отличных от эффекта
масштаба на уровне заводов» [M.A. Utton, там же, p. 44]. Коорди-
нация отдельных предприятий видимой рукой менеджмента, по-
видимому, играет ключевую роль в создании и поддержании доми-
нирующих позиций на рынке. И, конечно же, создание и поддержа-
ние этих структур обходится дорого, а также требует времени на их
создание. Таким образом, размер фирмы с экономией масштаба за
пределами рабочего места, связанной с экономической мощью,
которую она производит на рынке, создаёт огромные барьеры для
входа/перемещения.
Таким образом, важный фактор, влияющий на прибыльность
крупного бизнеса, — влияние, которое обеспечивает рыночная
власть. Она встречается в двух основных формах — горизонтальное
и вертикальное управление:
«Горизонтальное управление позволяет олигополиям кон-
тролировать необходимые этапы экономического процесса — от
поставок материалов до переработки, производства, транспор-
тировки и распределения. Олигополии... [контролируют] больше
высококачественных и наиболее доступных поставок, чем наме-
реваются немедленно сбыть… конкуренты остаются с менее ка-
чественными или более дорогими поставками... [Она также] ос-
нована на исключительном владении технологиями, патентами и
франшизами, а также на избыточном производственном потен-
циале...
Вертикальное управление заменяет административное ко-
мандование обменом между этапами экономических процессов.
Крупнейшие олигополии закупают материалы у своих дочерних
компаний, перерабатывают и производят на своих нефтеперера-
батывающих заводах, комбинатах и фабриках, транспортируют
товары и затем продают их через свою дистрибьюторскую и
сбытовую сеть» [Allan Engler, Apostles of Greed, p. 51].
Кроме того, крупные фирмы сокращают издержки за счёт при-
вилегированного доступа к кредитам и ресурсам. Как кредит, так и
реклама демонстрируют экономию масштаба, а это означает, что по
мере увеличения размера кредитов и рекламы затраты снижаются.
В случае финансов процентные ставки обычно дешевле для круп-

242
ных фирм, чем для мелких, и хотя «фирмы всех размеров находят
большую часть [около 70% между 1970 и 1984 годами] своих инве-
стиций, не прибегая к [финансовым] рынкам или банкам», размер
действительно влияет на «важность банков как источника финан-
сирования»: «Фирмы с активами менее 100 миллионов долларов
прибегали к банковских займам для примерно 70% своих долго-
срочных обязательств... те, у кого активы составляли от 250
миллионов до 1 миллиарда долларов, – для 41%; и те, у кого акти-
вы превышали 1 миллиард долларов, – для 15%» [Doug
Henwood, Wall Street, p. 75]. Кроме того, доминирующие фирмы
могут заключать более выгодные сделки с независимыми постав-
щиками и дистрибьюторами благодаря своему рыночному влиянию
и большому спросу на товары/ресурсы, а также снижая издержки.
Это означает, что олигополии более «эффективны» (то есть у
них более высокая прибыль), чем более мелкие фирмы, благодаря
преимуществам, связанным с их рыночной властью, а не наоборот.
Концентрация (и размер фирмы) приводит к «экономии масштаба»,
к которой более мелкие фирмы на том же рынке не могут получить
доступ. Поэтому утверждение, что любая положительная связь меж-
ду концентрацией и нормой прибыли просто фиксирует тот факт,
что крупнейшие фирмы, как правило, наиболее эффективны и, сле-
довательно, более прибыльны, неверно. Кроме того, «выводы Дем-
сеца были подвергнуты сомнению нечикагскими критиками» из-за
несоответствия используемых доказательств, а также некоторых ме-
тодов его анализа. В целом, «эмпирическая работа даёт ограни-
ченную поддержку» этому «рыночному» объяснению олигополи-
стических прибылей и вместо этого предполагает, что рыночная
власть играет ключевую роль [William L. Baldwin, Market Power,
Competition and Anti-Trust Policy, p. 310, p. 315].
Неудивительно, что мы находим следующее: «Чем больше
корпорация по размеру активов или чем больше её рыночная доля,
тем выше её норма прибыли: эти выводы подтверждают пре-
имущества рыночной власти... Кроме того, “крупные фирмы в
концентрированных отраслях систематически получают более
высокую прибыль, чем все остальные фирмы, примерно на 30%
больше... в среднем”, и также наблюдается меньшая вариация
нормы прибыли». Таким образом, концентрация, а не эффектив-
ность, является ключом к прибыльности, причем те факторы, что
сами создают «эффективность», — очень эффективные барьеры для
входа и помогают поддерживать «степень монополизации» (и по-
этому наценку и прибыль для доминирующих фирм) на рынке.

243
Олигополии обладают различной степенью административной эф-
фективности и рыночной власти, что в совокупности укрепляет их
позиции. Таким образом, «барьеры для входа, создаваемые сниже-
нием удельных издержек производства и распределения и нацио-
нальными организациями менеджеров, покупателей, продавцов и
обслуживающего персонала, сделали преимущества олигополии
кумулятивными — и были столь же глобальными по своим послед-
ствиям, как и национальными» [Richard B. Du Boff, Accumulation
and Power, p. 175 and p. 150].
Это объясняет, почему капиталисты всегда стремятся заполу-
чить монопольную власть, разрушить предпосылки неоклассиче-
ской экономики, чтобы иметь возможность влиять на цену, количе-
ство и качество продукта. Это также гарантирует, что в реальном
мире существуют, в отличие от моделей господствующей экономи-
ки, укоренившиеся экономические силы и почему существует мало
равных возможностей. Иными словами, рынок в большинстве сек-
торов – это олигополия.
Это недавнее исследование подтверждает анализ капитализма
Кропоткина, найденный в его классическом труде «Поля, фабри-
ки и мастерские». Кропоткин, подробно исследовав действитель-
ное положение в экономике, доказывал, что «против мелкой про-
мышленности воюют не превосходст-
во технической организации торговли на фабрике и не эконо-
мия, осуществляемая на тягаче... но тем выгоднее усло-
вия продажи продукции и покупки сырья, которые находятся в
распоряжении крупных концернов». Так как «мануфактура явля-
ется строго частным предприятием, то её владельцы находят
выгодным держать все отрасли данной промышленности под сво-
им управлением: они таким образом накапливают прибыль от
успешных преобразований сырья... [и вскоре] владелец находит
преимущество в том, что он может удерживать контроль над
рынком. Но с технической точки зрения преимущества такого
накопления ничтожны и часто сомнительны». Он подводит итог,
заявляя, что «именно поэтому “концентрация”, о которой так
много говорят, часто является не чем иным, как объединением
капиталистов с целью доминирования на рынке, а не с целью уде-
шевления технического процесса» [Fields, Factories and
Workshops Tomorrow, p. 147, p. 153 and p. 154].
Следует подчеркнуть, что Кропоткин, как и другие анархисты,
признавал, что техническая эффективность отличается от отрасли к
отрасли, и поэтому оптимальный размер завода может быть боль-

244
шим в одних отраслях, но относительно небольшим в других. Как
таковой, он не идеализировал «малость», как утверждают некото-
рые марксисты (смотрите главу H.2.3). Скорее, Кропоткин остро
осознавал, что капитализм действует на принципах, которые под-
чиняют техническую эффективность ценовым механизмом, что, в
свою очередь, подчиняется экономической мощью. Не отрицая су-
ществования «экономии от масштаба», Кропоткин признавал то,
что считается «эффективным» при капитализме, является специ-
фическим для этой системы. Таким образом, всё, что увеличивает
прибыль, «эффективно» при капитализме, будь то использование
рыночной власти для снижения издержек (кредитование, сырьё или
рабочая сила) или интернализация прибыли путём привлечения
поставщиков. При капитализме прибыль используется в качестве
(вводящей в заблуждение) альтернативы эффективности (находя-
щейся под влиянием рыночной власти), и это искажает размер
фирм/рабочих мест. В нормальном обществе, основанном на эконо-
мической свободе, рабочие места были бы реорганизованы с учётом
технической эффективности и потребностей людей, которые рабо-
тают на них, а не с учётом того, что максимизирует прибыль и
власть немногих.
Всё это означает, что «степень монополизации» внутри отрас-
ли помогает определить распределение прибыли внутри экономики,
причём часть прибавочной стоимости, «созданной» другими ком-
паниями, реализуется крупным бизнесом. Следовательно, олигопо-
лии сокращают совокупность прибылей, доступных другим компа-
ниям на более конкурентных рынках, взимая с потребителей более
высокую наценку, чем более конкурентный рынок. Поскольку высо-
кие капитальные затраты снижают мобильность внутри олигополи-
стического рынка и исключают большинство конкурентов из него,
это означает, что только в том случае, если олигополии слишком
высоко поднимут свои цены, реальная конкуренция снова станет
возможной (то есть прибыльной), и поэтому «не следует делать
вывод, что олигополии могут устанавливать цены так высоко,
как им нравится. Если установить цены слишком высоко, доми-
нирующие фирмы из других отраслей будут испытывать иску-
шение войти и получить долю исключительной прибыли. Мелкие
производители — используя более дорогие материалы или уста-
ревшие технологии — смогли бы увеличить свою долю на рынке и
получить конкурентоспособную норму прибыли или даже боль-
ше» [Allan Engler, там же, p. 53].

245
 Таким образом, крупный бизнес получает большую долю
имеющейся прибавочной стоимости в экономике благодаря своему
преимуществу в размерах и рыночной власти, а не благодаря «более
высокой эффективности».

C.6 Может ли доминирование на рынке круп-

ного бизнеса измениться?
Концентрация капитала, конечно, не означает, что на данном
рынке доминирование одних и тех же фирм будет продолжаться
вечно, несмотря ни на что. Однако тот факт, что компании, которые
доминируют на рынке, могут меняться с течением времени, не явля-
ется большим поводом для радости (независимо от того, что утвер-
ждают сторонники свободного рыночного капитализма). Потому,
что когда доминирование на рынке меняется между компаниями,
это означает, что старый крупный бизнес заменяет-
ся новым крупным бизнесом:

«Как только в отрасли возникает олигополия, не стоит

предполагать, что устойчивое конкурентное преимущество бу-
дет сохраняться вечно... достигнув высот на любом данном то-
варном рынке, олигополия создаёт барьеры для входа, преодоли-
мые только путём развития ещё более мощных форм организации
бизнеса, которые могут планировать и координировать ещё бо-
лее сложные специализированные разделения труда» [William
Lazonick, Business Organisation and the Myth of the Market
Economy, p. 173].
Предположение о том, что «степень монополизации» будет
возрастать с течением времени, очевидно, и в целом в истории ка-
питализма сохраняется тенденция его поддерживать. В то время как
периоды роста концентрации будут чередоваться с периодами по-
стоянных или падающих уровней, общая тенденция будет восходя-
щей (мы ожидаем, что степень монополизации останется прежней
или упадёт во время бумов и поднимется до новых уровней во время
спадов). Тем не менее, даже если «степень монополизации» падает
или новые конкуренты заменяют старых, это вряд ли большое
улучшение, поскольку смена компании вряд ли меняет влияние
концентрации капитала или крупного бизнеса на экономику. Хотя
лица могут меняться, сама система остается прежней. По сути, это
не имеет большого реального значения, если в течение некоторого

246
времени на рынке доминируют шесть крупных фирм, а не, скажем,
четыре. В то время как относительный уровень барьеров может
снижаться, абсолютный уровень может увеличиваться и таким
образом ограничивать конкуренцию сложившемуся крупному биз-
несу (как национальному, так и иностранному), и именно абсолют-
ный уровень поддерживает классовую монополию капитала на труд.
Мы также не должны ожидать, что «степень монополизации»
будет постоянно увеличиваться; будут циклы расширения и сокра-
щения в соответствии с возрастом рынка и экономическим циклом.
Очевидно, что при зарождении конкретного рынка будет наблю-
даться относительно высокая «степень монополизма», поскольку
несколько первопроходцев создают новую отрасль. Тогда уровень
концентрации будет падать по мере выхода конкурентов на рынок.
Со временем число фирм сократится из-за неудач и слияний. Этот
процесс ускоряется во время бумов и спадов. Во время бума всё
больше компаний считают себя способными попытаться создать
или расширить свой бизнес на определённом рынке, тем самым
снижая «степень монополизма». Однако в условиях спада уровень
концентрации будет расти по мере того, как всё больше и больше
фирм пойдут к стенке или попытаются слиться, чтобы выжить (на-
пример, в 1929 году в США было 100 производителей автомобилей,
десять лет спустя их осталось только три). Таким образом, наша ос-
новная точка зрения не зависит от какой-либо конкретной тенден-
ции степени монополизма. Она может несколько снизиться, когда,
скажем, пять крупных фирм начинают доминировать на рынке, а
не, скажем, три, в течение нескольких лет. Остаётся фактом, что
барьеры для конкуренции остаются сильными и отрицают любые
утверждения о том, словно любая реальная экономика отражает
«совершенную конкуренцию» из учебников.
Таким образом, даже на хорошо развитом рынке с высокой
степенью монополизации (то есть высокой рыночной концентраци-
ей и капитальными затратами, создающими барьеры для входа на
него) может наблюдаться как снижение, так и повышение уровня
концентрации. Однако важно то, как это происходит. Новые компа-
нии обычно могут войти только при четырех условиях:
1. У них достаточно капитала, чтобы оплатить операционные за-
траты и любые первоначальные потери. Он может происхо-
дить из двух основных источников: из других частей их компа-
нии (например, Virgin собирается войти в бизнес Колы) или
когда крупные фирмы из других областей/стран выходят на
рынок. Первый источник — часть процесса диверсификации,

247
 связанного с крупным бизнесом, а второй – глобализация
рынков в результате давления на национальные олигополии
(смотрите подраздел С.4). Оба эти процесса усиливают конку-
ренцию на данном рынке в течение определенного периода
времени по мере увеличения числа фирм в его олигополисти-
ческом секторе. Со временем, однако, рыночные силы приве-
дут к слияниям и росту, снова увеличивая степень монополиз-
ма.
2. Они получают государственную помощь, чтобы защитить себя
от иностранной конкуренции до тех пор, пока они не смогут
конкурировать с известными фирмами и, что важно, выходить
на внешние рынки: «Исторически, — отмечает Лазоник, —
политические стратегии развития национальных экономик
обеспечивали критическую защиту и поддержку для преодо-
ления... барьеров входа» [Там же, p. 87]. Очевидным приме-
ром этого процесса является, скажем, экономика США 19-го
века или, совсем недавно, экономики «Тигров» Юго-
Восточной Азии (они имеют «интенсивное и почти неравно-
мерное обязательство со стороны правительства наращи-
вать международную конкурентоспособность отечествен-
ной промышленности» путём создания «политики и органи-
заций для управления рынком» [Robert Wade, Governing the
Market, p. 7]).
3. Спрос превышает предложение, что приводит к уровню при-
были, который соблазняет другие крупные компании выйти на
рынок или даёт более мелким фирмам уже там сверхприбыли,
позволяя им расширяться. Спрос по-прежнему играет ограни-
чивающую роль даже на самом олигополистическом рынке (но
этот процесс вряд ли уменьшает барьеры для входа/движения
или олигополистические тенденции в долгосрочной перспек-
тиве).
4. Доминирующие компании слишком высоко задирают цены
или почивают на лаврах и начинают совершать ошибки, по-
зволяя другим крупным фирмам подрывать их позиции на
рынке (и иногда позволяя более мелким компаниям расши-
ряться и делать то же самое). Например, многие крупные аме-
риканские олигополии в 1970-х годах оказались под давлением
японских олигополий из-за этого. Однако, как отмечалось в
главе С.4.2, эти сокращающиеся олигополии могут видеть, что
их рыночный контроль длится десятилетиями, и в результате
на рынке по-прежнему будут доминировать олигополии (по-

248
 скольку крупные фирмы обычно заменяются аналогичными
по размеру или более крупными).
Обычно некоторые или все эти процессы работают одновре-
менно, и некоторые могут давать противоречивые результаты.
Возьмём, к примеру, рост «глобализации» и её влияние на «степень
монополизации» на данном национальном рынке. На националь-
ном уровне «степень монополизации» может снижаться по мере
вторжения иностранных компаний на тот или иной рынок, особен-
но на тот, где национальные производители находятся в упадке
(что, например, имело место в незначительной степени в производ-
стве Великобритании в 1990-е годы). Однако на международном
уровне степень концентрации вполне может возрасти, поскольку
лишь немногие компании могут реально конкурировать на глобаль-
ном уровне. Точно так же, в то время как «степень монополизации»
на конкретном национальном рынке может упасть, баланс (эконо-
мической) власти в экономике может сместиться в сторону капитала
и таким образом поставить труд в более слабое положение, чтобы
продвигать свои требования (это, несомненно, имело место в случае
«глобализации» — смотрите главу D.5.3).
Рассмотрим в качестве примера сталелитейную промышлен-
ность США. В 1980-е годы появились так называемые «мини-
заводы» с более низкими капитальными затратами. Мини-заводы,
новый сегмент промышленности, развивались только после того,
как американская сталелитейная промышленность пришла в упадок
из-за японской конкуренции. Создание Nippon Steel, соответствую-
щего размерам американских сталелитейных компаний, стало клю-
чевым фактором подъёма японской сталелитейной промышленно-
сти, которая вложила значительные средства в современные техно-
логии, чтобы увеличить выпуск стали на 2216% за 30 лет (5,3 млн.
тонн в 1950 году до 122,8 млн. тонн к 1980 году). К середине 1980-х
годов мини-заводы и импортные компании занимали четверть
рынка США, причём многие ранее основанные на стали компании
диверсифицировались на новые рынки.
Только инвестировав $9 млрд. в повышение технологической
конкурентоспособности, сократив заработную плату рабочих для
повышения производительности труда, избавившись от жестких за-
конов по борьбе с загрязнением окружающей среды и (что очень
важно) ограничив импорт до четверти всего внутреннего рынка,
американская сталелитейная промышленность могла выжить. Па-
дение курса доллара также способствовало удорожанию импорта.
Кроме того, американские сталелитейные компании всё больше свя-

249
зывались со своими японскими «конкурентами», что привело к уси-
лению централизации (и, следовательно, концентрации) капитала.
Таким образом, только потому, что конкуренция со стороны
иностранного капитала создала пространство на ранее доминиро-
вавшем рынке, вытесняя установленный капитал, в сочетании с го-
сударственным вмешательством для защиты и помощи отечествен-
ным производителям, новый сегмент промышленности смог закре-
питься на местном рынке. Когда многие известные компании за-
крылись и перешли на другие рынки, а стоимость доллара упала,
что вынудило импортные цены подняться, а вмешательство госу-
дарства снизило иностранную конкуренцию, мини-заводы оказа-
лись в превосходном положении, чтобы увеличить долю рынка
США. Следует также отметить, что этот период в сталелитейной
промышленности США ознаменовался усилением «сотрудничества»
между американскими и японскими компаниями, результатом ко-
торого стали более крупные компании. В случае с мини-заводами
это означало, что цикл накопления и концентрации капитала нач-
нётся снова, причём крупные компании вытеснят более мелкие по-
средством конкуренции.
Мы также не должны предполагать, что олигополистические
рынки означают конец всех малых предприятий. Отнюдь нет. Ма-
лые фирмы не только продолжают существовать, но и сам крупный
бизнес может создавать вокруг себя индустрию такого же масштаба
(в форме поставщиков товаров/услуг своим работникам). Мы не ут-
верждаем, что малых предприятий не существует, но скорее их
влияние ограничено по сравнению с гигантами делового мира. На
самом деле, в рамках олигополистического рынка существующие
малые фирмы всегда представляют собой проблему, поскольку не-
которые из них могут попытаться выйти за пределы своих устояв-
шихся ниш. Однако доминирующие фирмы часто просто покупают
меньшую фирму, используют сложившиеся отношения с клиентами
или поставщиками, чтобы ограничить её деятельность или понести
временные убытки, и, таким образом, снижают цены ниже себе-
стоимости продукции до тех пор, пока она не вытеснит конкурентов
из бизнеса или не установит своё ценовое лидерство, прежде чем
снова поднимать цены.
По сути, наш основной пункт не зависит от какой-либо кон-
кретной тенденции степени монополизации. Она может несколько
снизиться, когда, скажем, шесть крупных фирм начинают домини-
ровать на рынке, а не, скажем, четыре. Остаётся фактом, что барье-
ры для конкуренции остаются сильными и отрицают любые утвер-

250
ждения о том, словно любая реальная экономика отражает «совер-
шенную конкуренцию» учебников. Таким образом, в то время как
реальные компании могут меняться с течением времени, экономика
в целом всегда будет характеризоваться крупным бизнесом из-за
природы капитализма. Так работает капитализм — прибыль для
меньшинства за счёт большинства.

C.7 Что вызывает капиталистический эконо-

мический цикл?
Экономический цикл – это термин, используемый для описа-
ния подъёма и спада капитализма. Иногда наблюдается полная за-
нятость, рабочие места производят всё больше товаров и услуг, эко-
номика растёт, а вместе с ней и заработная плата. Однако, как ут-
верждал Прудон, это счастливое положение длится недолго:
«Такой порядок в промышленности не существует... При
первых признаках истощения запасов мастерские наполняются,
все принимаются за работу; торговля процветает... При господ-
стве собственности цветы промышленности служат только для
сплетения надгробных венков: рабочий, который трудится, сам
себе копает могилу... хозяин-производитель… старается продол-
жать производство и уменьшить его издержки.. начинается со-
кращение заработной платы, замена рабочих машинами, муж-
ского труда женским и детским, обесценивание труда, понижение
качества продукта… производство более чем когда-либо имеет
тенденцию превысить потребление... Сегодня закрывается мас-
терская, завтра рабочему предстоит пост под открытым не-
бом... Вследствие застоя в торговле и крайнего падения цен, пред-
приниматель не в состоянии платить проценты на капитал,
вложенный в его предприятие; испуганные акционеры поспешно
продают свои акции, производство останавливается» [What is
Property, pp. 191–192].
Почему это происходит? Для анархистов, как отмечал Прудон,
это связано с природой капиталистического производства и соци-
альными отношениями, которые оно создает («власть собственно-
сти»). Ключом к пониманию экономического цикла является по-
нимание того, что, говоря словами Прудона, «собственность про-
даёт рабочему продукт дороже, чем она его оплачивает; следо-
вательно, она невозможна». [Там же, p. 194]. Другими словами,

251
потребность капиталиста получать прибыль от рабочих, которых он
нанимает, — основная причина экономического цикла. Если класс
капиталистов не может произвести достаточно прибавочной стои-
мости (прибыли, процента, ренты), то он остановит производство,
ограбит людей, разрушит жизненный уклад в той мере, пока не вы-
жмет из рабочих все соки. Как выразился Прудон (используя тер-
мин «процент» для обозначения всех форм прибавочной стоимо-
сти):
«Следовательно, первой причиной промышленного и коммер-
ческого застоя являются проценты на капитал, проценты, взи-
мание которых весь античный мир заклеймил названием ростов-
щичества, когда они служат для оплаты денег, но которых ни-
кто ещё не осмеливался осуждать, когда они носили название
прибыли, арендной или наёмной платы, как будто качество от-
данной внаём вещи может оправдать плату за наём, кра-
жу!» [Там же, p. 193].
Так что же влияет на уровень прибавочной стоимости? Суще-
ствует два основных класса давления на производство прибавочной
стоимости, которые мы будем назы-
вать «субъективными» и «объективными» (в дальнейшем
мы будем использовать термин «прибыль» для обозначения приба-
вочной стоимости, поскольку он менее громоздкий, а другие формы
прибавочной стоимости зависят от суммы, извлекаемой у рабочих в
цехе). «Субъективное» давление связано с природой социальных
отношений, созданных капитализмом, отношений господства и
подчинения, которые являются корнем эксплуатации и сопротивле-
ния им. Иными словами, субъективное давление является результа-
том того, что «собственность — это деспотизм» (по выражению Пру-
дона), а также продуктом классовой борьбы. Мы обсудим это в главе
С.7.1. Объективное давление связано с тем, как работает капита-
лизм, и распадается на два процесса. Первый – это то, как рынки не
предоставляют достаточно информации производителям, чтобы из-
бежать диспропорций внутри рынка. Другими словами, рынок регу-
лярно создаёт ситуации, когда на определённых рынках произво-
дится слишком много продукции, что приводит к спадам. Второй
объективный фактор связан с процессом, посредством которо-
го «производительная сила всё больше и больше стремится опере-
дить потребление» (говоря словами Прудона), т. е. чрезмерные ин-

252
вестиции или накопления. Они обсуждаются в главах С.7.2 и С.7.3
соответственно.
Прежде чем продолжить, мы хотели бы подчеркнуть здесь, что
все три фактора действуют вместе в реальной экономике, и мы раз-
делили их исключительно для того, чтобы помочь объяснить про-
блемы, связанные с каждым из них. Классовая борьба, рыночная
«коммуникация», создающая диспропорции и чрезмерные инве-
стиции – всё это взаимодействует. В силу потребностей внутренней
(классовой борьбы) и внешней (межфирменной) конкуренции капи-
талисты вынуждены вкладывать средства в новые средства произ-
водства. По мере того как власть рабочих растёт во время бума, ка-
питалисты внедряют инновации и инвестируют, чтобы попытаться
противостоять ей. Точно так же, чтобы получить рыночное преиму-
щество (и таким образом увеличить прибыль) над своими конкурен-
тами, компания инвестирует в новое оборудование. В то время как
это помогает увеличить прибыль для отдельных компаний в кратко-
срочной перспективе, это приводит к коллективным чрезмерным
инвестициям и падению прибыли в долгосрочной перспективе. Бо-
лее того, из-за отсутствия эффективной коммуникации внутри рын-
ка, вызванной ценовым механизмом, фирмы спешат производить
больше товаров и услуг на конкретных рынках бума, что приводит к
перепроизводству и возникающему в результате перенасыщению, и
это приводит к спадам. Процесс ускоряется неполной информацией,
предоставляемой процентной ставкой, что приводит к концентра-
ции инвестиций в определённых секторах экономики. Относитель-
ное переинвестирование может иметь место, увеличивая и усугубляя
любые существующие тенденции к перепроизводству и тем самым
создавая возможность кризиса. Кроме того, бум стимулирует новые
компании и иностранных конкурентов пытаться получить долю
рынка, тем самым снижая «степень монополизации» в отрасли и
тем самым — наценку и прибыль крупного бизнеса (что, в свою оче-
редь, может привести к увеличению слияний и поглощений ближе к
концу бума).
Между тем, по мере того как падает безработица, возрастают
власть рабочих, уверенность и готовность отстаивать свои права, что
приводит к уменьшению прибыльности на этапе производства. Это
оказывает влияние на снижение тенденции к чрезмерному инвести-
рованию, поскольку работники сопротивляются внедрению новых
технологий и методов. Более высокая заработная плата также под-
держивает и даже увеличивает спрос на производимые готовые то-
вары и услуги, позволяя фирмам реализовать потенциальные при-

253
были, созданные их работниками. Таким образом, рост заработной
платы наносит ущерб потенциалу получения прибыли за счёт уве-
личения издержек, но в то же время увеличивает возмож-
ность реализации прибыли на рынке, поскольку фирмы не могут
получать прибыль, если нет спроса на их товары и накапливаются
запасы непроданных товаров. Другими словами, заработная плата –
это издержки для любой конкретной фирмы, но заработная плата,
которую платят другие компании — ключевой фактор спроса на то,
что она производит. Этот противоречивый эффект классовой борь-
бы соответствует противоречивому эффекту инвестиций. Точно так
же, как инвестиции вызывают кризис, потому что они полезны,
классовая борьба одновременно препятствует перенакоплению ка-
питала и поддерживает совокупный спрос (тем самым откладывая
кризис) и в то же время подрывает власть капиталистов и, соответ-
ственно, уменьшает нормы прибыли на месте производства (тем са-
мым ускоряя его).
И мы должны отметить, что эти факторы работают в обратном
направлении во время спада, создавая потенциал для нового бума.
Что касается рабочих, то растущая безработица даёт возможность
капиталистам, которые пользуются ослабленным положением своих
работников, добиваться снижения заработной платы или повыше-
ния производительности труда с целью роста прибыльности своих
компаний (т. е. увеличения прибавочной стоимости). Трудящиеся,
как правило, соглашаются на повышенный уровень эксплуатации,
который она подразумевает, чтобы остаться на работе. Это приводит
к падению заработной платы и, таким образом, потенциально по-
зволяет увеличить предельные прибыли. Однако сокращение зара-
ботной платы приводит к падению спроса на товары и услуги, и по-
этому в целом чистый эффект сокращения заработной платы может
заключаться в общем падении спроса, что усугубит спад. Во время
спада объективное давление также имеет противоречивый аспект.
Ценовой механизм препятствует распространению знаний, необхо-
димых для принятия производственных и инвестиционных реше-
ний. В то время как коллективно для фирм имеет смысл начать
производить и инвестировать больше, отдельные фирмы изолиро-
ваны друг от друга. Их ожидания негативны, они ожидают, что спад
продолжится, и поэтому не захотят снова начинать инвестировать.
Во время спада многие фирмы выходят с рынка, что приводит к со-
кращению объёма основного капитала в экономике и, следователь-
но, к сокращению чрезмерных инвестиций. По мере того как общий
объём инвестиций падает, средняя норма прибыли в экономике мо-

254
жет вырасти. Однако падение инвестиций означает, что фирмы в
этом секторе экономики столкнутся со стагнацией спроса и перед
лицом неопределённого будущего будут тормозить развитие других
секторов. Кроме того, по мере того, как фирмы переходят
под «степень монополизации» каждой отрасли, увеличивается на-
ценка и прибыль крупного бизнеса, но общая ситуация на рынке та-
кова, что их товары не получается продать.
Однако в конце концов спад закончится (мало кто из анархи-
стов допускает, что капитализм саморазрушится из-за внутренних
экономических процессов). Роста производства прибавочной стои-
мости, ставшего возможным благодаря высокой безработице, доста-
точно относительно (уменьшенного) основного капитала для увели-
чения нормы прибыли. Это побуждает капиталистов снова начать
инвестировать, и начинается бум (бум, который содержит семена
своего собственного конца). Сколько времени займёт этот процесс,
заранее предсказать невозможно (именно поэтому Кейнс подчерки-
вал, что, в конечном счёте, все мы мертвы). Это зависит от объек-
тивных обстоятельств, от того, насколько обширным был предшест-
вующий бум, от государственной политики и от того, насколько ра-
бочий класс готов платить издержки капиталистического кризиса.
Таким образом, субъективные и объективные факторы взаи-
модействуют и противодействуют друг другу, но в конечном итоге
кризис возникает просто потому, что система основана на наёмном
труде, а производители не производят для себя. В конечном счёте
кризис вызван тем, что капитализм – это производство для получе-
ния прибыли, и когда класс капиталистов (коллективно) не получа-
ет достаточной нормы прибыли по какой-либо причине, то резуль-
татом является спад. Если бы рабочие производили для себя, то этот
решающий фактор не был бы проблемой, так как не существовало
бы никакого класса капиталистов. До тех пор, пока этого не про-
изойдёт, экономический цикл будет продолжаться, движимый
«субъективным» и «объективным» давлением – давлением, связан-
ным непосредственно с природой капиталистического производства
и наёмного труда, на котором оно основано. Какое давление будет
преобладать в каждый данный период, будет зависеть от относи-
тельной силы классов. Один из вариантов взглянуть на это заключа-
ется в том, что спады могут быть вызваны тем, что рабочие «слиш-
ком сильны» или «слишком слабы». Первый означает, что мы мо-
жем снизить уровень эксплуатации, снижая норму прибыли, сохра-
няя повышенную долю производимой нами прибавочной стоимо-
сти. Последний означает, что мы слишком слабы, чтобы остановить

255
смещение распределения доходов в пользу класса капиталистов, и
это приводит к чрезмерному накоплению и делает экономику
склонной к провалу совокупного спроса. 1960-е и 1970-е годы —
классический пример того, что происходит, когда преобладает
«субъективное» давление, в то время как 1920-е и 1930-е годы де-
монстрируют «объективное» давление.
Наконец, следует подчеркнуть, что из этого анали-
за не следует, будто анархисты думают, что капитализм самоунич-
тожится. Несмотря на то, что кризисы неизбежны и происходят час-
то, революция – нет. Капитализм будет ликвидирован только рево-
люцией рабочего класса, когда люди увидят необходимость соци-
альных преобразований, и её не навязывают людям как побочный
продукт экономического коллапса.

C.7.1 Какую роль классовая борьба играет в эконо-

мическом цикле?
В своей основе классовая борьба (сопротивление иерархии во
всех её формах) — главная причина экономического цикла. Как мы
утверждали в главе В.1.2 и подразделе С.2, капиталисты, дабы экс-
плуатировать рабочего, должны сначала его угнетать. Но там, где
есть угнетение, есть и сопротивление; там, где есть власть, есть и во-
ля к свободе. Поэтому капитализм характеризуется непрерывной
борьбой между работником и начальником на производстве, а также
борьбой вне рабочих мест против других форм иерархии.
Эта классовая борьба отражает конфликт между попытками
рабочих к освобождению и самоутверждению и попытками капита-
ла превратить отдельного рабочего в маленький винтик в большой
машине. Она отражает попытки угнетённых жить полноценной че-
ловеческой жизнью, когда «рабочий претендует на свою долю в
богатстве, которое он производит; он претендует на свою долю
в управлении производством; и он претендует не только на не-
которое дополнительное благосостояние, но и на полные права в
высшем наслаждении наукой и искусством» [Peter
Kropotkin, Anarchism, pp. 48–49]. Как утверждал Эррико Малате-
ста:
«Если [рабочие] преуспеют в получении того, что они тре-
буют, им будет лучше: они будут зарабатывать больше, рабо-
тать меньше часов и у них будет больше времени и энергии, что-
бы размышлять о вещах, которые важны для них, и немедленно

256
будут предъявлять большие требования и иметь большие по-
требности... Не существует естественного закона (закона зара-
ботной платы), который определял бы, какая часть труда рабо-
чего должна достаться ему... Заработная плата, рабочее время и
другие условия труда — результат борьбы между хозяевами и ра-
бочими. Первые стараются давать рабочим как можно меньше;
последние стараются или должны стараться работать как
можно меньше и получать как можно больше. Если рабочие со-
глашаются на любые условия, или даже будучи недовольными, не
умеют оказать действенного сопротивления требованиям на-
чальства, вскоре низводятся до скотских условий жизни. Если же,
напротив, у них есть представления о том, как должны жить
люди, и они умеют объединять усилия и с помощью отказа от ра-
боты или скрытой и открытой угрозы бунта завоёвывать ува-
жение начальства, то в таких случаях с ними обращаются отно-
сительно достойно... Таким образом, посредством борьбы, сопро-
тивления начальству рабочие могут до определённого момента
не только не допустить ухудшения своего положения, но и до-
биться реального улучшения» [Errico Malatesta: His Life and
Ideas, pp. 191–2].
Именно эта борьба определяет заработную плату и косвенные
доходы, такие как социальное обеспечение, субсидии на образова-
ние и т. д. Эта борьба также влияет на концентрацию капитала, по-
скольку капитал пытается использовать технологию с целью полу-
чить преимущество перед конкурентами, снижая цены за счёт по-
вышения производительности труда (т. е. извлечения из работников
максимально возможной прибавочной стоимости). И, как мы обсу-
дим в подразделе D.10, увеличение капиталовложений также отра-
жает попытку усилить контроль над рабочим при помощи капитала
(или заменить его безотказными машинами) плюс трансформацию
индивида в «массового рабочего», которого можно уволить и заме-
нить практически без хлопот. Например, Прудон цитиру-
ет «Английского фабриканта», который утверждает, что он вкла-
дывал деньги в машины именно для того, чтобы заменить людей
машинами, потому что машины легче контролировать:
«Неподчинение наших рабочих заставило нас задуматься о
том, чтобы обойтись без них. Мы предприняли все мыслимые уси-
лия, чтобы заменить работу людей более послушными орудиями,
и достигли цели. Механика избавила капитал от гнёта тру-

257
да» [цит. по: Proudhon, System of Economical Contradictions, p.
189].
(На что Прудон ответил: «Как жаль, что механика не может
также избавить капитал от потребительского гнё-
та!» Перепроизводство и сокращение спроса, вызванные заменой
людей машинами, вскоре разрушают эти иллюзии автоматического
производства резким спадом (смотрите главу С.7.3)).
Общий капиталистический миф, выведенный из неоклассиче-
ской (и связанной с ней) идеологии, состоит в том, что капитализм
свободного рынка приведёт к непрерывному буму. Поскольку при-
чиной спадов якобы является вмешательство государства в рынок (в
частности, в кредитно-денежную сферу), устранение такого вмеша-
тельства, очевидно, приведёт реальность в соответствие с учебника-
ми и, следовательно, устранит такие негативные черты «реально
существующего» капитализма, как экономический цикл. Давайте
предположим на минуту, что это так (как будет обсуждаться в под-
разделе С.8, это не так). В «экономике бума» капиталистических
мечтаний будет полная занятость, но в то время как это помога-
ет «увеличить общий спрос, её фатальная характеристика с точ-
ки зрения бизнеса заключается в том, что она держит резервную
армию безработных на низком уровне, тем самым защищая уро-
вень заработной платы и укрепляя переговорную силу тру-
да» [Edward S. Herman, Beyond Hypocrisy, p. 93]. Это ведёт к под-
рыву полной занятости, поскольку нормы прибыли находятся под
давлением (что объясняет, почему боссы ведут борьбу против госу-
дарственной политики полной занятости).
Процесс должен быть достаточно очевидным. Полная заня-
тость приводит к ситуации, когда работники находятся в очень
сильном положении, которое может подорвать систему. Это потому,
что капитализм всегда идёт по натянутому канату. Чтобы бум про-
должался гладко, реальная заработная плата должна колебаться в
определённом диапазоне. Если её рост будет слишком мал, то капи-
талистам будет трудно продать продукты, произведённые их рабо-
чими, и поэтому они столкнутся с тем, что часто называют «кризи-
сом перепроизводства» (то есть с тем фактом, что капиталисты не
могут получить прибыль, если они не могут продать свою продук-
цию). Если реальный рост заработной платы слишком высок, то ус-
ловия для получения прибыли оказываются под угрозой, поскольку
труд получает больше производимой стоимости. Это означает, что в
периоды бума, когда безработица падает, условия для реализации

258
улучшаются по мере роста спроса на потребительские товары, что
расширяет рынки и стимулирует капиталистов инвестировать. Од-
нако такое увеличение инвестиций (а значит, и занятости) отрица-
тельно сказывается на условиях производства прибавочной стои-
мости, поскольку труд может самоутвердиться на производстве, уси-
лить своё сопротивление управленческим требованиям и, что гораз-
до важнее, начать управлять самостоятельно.
Если в какой-либо отрасли или стране наблюдается высокий
уровень безработицы, рабочие будут мириться с более длительным
рабочим днем, стагнацией заработной платы, ухудшением условий
и новыми технологиями, чтобы остаться на работе. Это позволяет
капиталу извлекать более высокий уровень прибыли из этих работ-
ников, что, в свою очередь, сигнализирует другим капиталистам ин-
вестировать в эту область. По мере роста инвестиций падает безра-
ботица. По мере того как иссякает доля доступной рабочей силы, за-
работная плата будет расти, поскольку работодатели претендуют на
ресурсы, а рабочие чувствуют свою власть. Поскольку рабочие нахо-
дятся в лучшем положении, они могут перейти от сопротивления
требованиям капитала к выдвижению своих собственных (напри-
мер, к требованию повысить заработную плату, улучшить условий
труда и даже потребовать рабочий контроль). По мере роста власти
рабочих доля дохода, идущего на капитал, падает, как и нормы при-
были, а капитал испытывает сжатие прибыли и, таким образом, со-
кращает инвестиции и занятость и/или заработную плату. Сокра-
щение инвестиций увеличивает безработицу в секторе капитальных
благ экономики, что, в свою очередь, снижает спрос на потребитель-
ские товары, поскольку безработные работники больше не могут по-
зволить себе покупать столько, сколько раньше. Этот процесс уско-
ряется по мере того, как боссы увольняют работников или сокраща-
ют их заработную плату, а спад углубляется, и поэтому безработица
растёт, и это снова запускает цикл. Можно назвать это «субъектив-
ным» давлением на нормы прибыли.
Такое взаимодействие прибыли и заработной платы можно
наблюдать в большинстве экономических циклов. В качестве при-
мера рассмотрим кризис, который положил конец послевоенному
кейнсианству в начале 1970-х годов и проложил путь к неолибе-
ральным реформам Тэтчер и Рейгана. Этот кризис, начавшийся в
1973 году, уходил своими корнями в бум 1960-х годов и вызванное
им сокращение прибыли. Если мы посмотрим на США, то увидим,
что они переживали непрерывный рост между 1961 и 1969 годами
(самый продолжительный в своей истории до тех пор). Начиная с

259
1961 года безработица неуклонно снижалась, фактически создавая
полную занятость. С 1963 года число забастовок и общее количество
потерянного рабочего времени неуклонно росло (число забастовок
удвоилось с 1963 по 1970 год, причём число стихийных забастовок
возросло с 22% всех забастовок в 1960 году до 36,5% в 1966 году). К
1965 году как доля, так и уровень прибыли от бизнеса достигли сво-
его бума. Падение доли прибыли и нормы прибыли продолжалось
до 1970 года (когда начала расти безработица), где она немного вы-
росла до спада 1973 года. Кроме того, после 1965 года начала уско-
ряться инфляция, поскольку капиталистические фирмы пытались
сохранить свою норму прибыли, перекладывая рост расходов на по-
требителей (как мы обсуждаем главе С.8.2, инфляция имеет гораздо
больше общего с капиталистической прибылью, чем с денежной
массой или заработной платой). Она помогла снизить реальный
прирост заработной платы и сохранить более высокую рентабель-
ность в период 1968-1973 гг., нежели в противном случае, что позво-
лило отсрочить, но не остановить спад.
Рассматривая более широкую картину, мы обнаруживаем, что
для развитых капиталистических стран в целом заработная плата за
продукт неуклонно росла между 1962 и 1971 годами, в то время как
производительность падала. Рост заработной платы по продукту
(реальная стоимость нанимаемых работников для работодателя)
превысил рост производительности труда в конце 1960-х годов, не-
сколько позже того года, когда доля прибыли в национальном дохо-
де и норма прибыли достигли своего бума. С тех пор производи-
тельность труда продолжала падать, в то время как заработная пла-
та продолжала расти. Этот процесс, вызванный падением безрабо-
тицы и усилением власти рабочих (выраженным, в частности, рез-
ким ростом числа забастовок в Европе и других странах), способст-
вовал тому, что рабочие сохраняли всё большую долю производи-
мой ими стоимости. Реальная заработная плата и производитель-
ность труда в развитых капиталистических странах после уплаты
налогов росли примерно одинаковыми темпами с 1960 по 1968 год,
но с 1968 по 1973 год зарплаты росли более высокими темпами, чем
производительность труда (отсюда и сокращение прибылей). Кроме
того, усиление международной конкуренции привело к тому, что
многие отечественные компании были ограничены в своих действи-
ях в ответ на сокращение прибыли, а также столкнулись с глобаль-
ным снижением спроса на свою продукцию. Это привело к сниже-
нию доли прибыли и ставок примерно до 80% от их предыдущего
бумового уровня в развитых капиталистических странах [Philip

260
Armstrong, Andrew Glyn and John Harrison, Capitalism Since 1945,
pp. 178–80, pp. 182–4 and pp. 192–3].
Следует подчеркнуть, что социальная борьба не ограничива-
лась только рабочим местом. В 1960-е годы «среди женщин, сту-
дентов и этнических меньшинств возникла целая серия мощных
освободительных движений. Происходил кризис социальных ин-
ститутов, и большие социальные группы ставили под сомнение
самые основы современного иерархического общества: патриар-
хальную семью, авторитарную школу и университет, иерархиче-
ское рабочее место или офис, бюрократический профсоюз или
партию» [Takis Fotopoulos, «The Nation-state and the Market», pp.
37–80, Society and Nature, Vol. 2, No. 2, p. 58] В резком контрасте с
предсказаниями правых, вмешательство государства в капитализм
для поддержания полной занятости и предоставления социальных
услуг, таких как здравоохранение, не привело к «Дороге к рабст-
ву». Произошло обратное: ранее маргинализированные слои насе-
ления сопротивлялись угнетению и эксплуатации, ставя под сомне-
ние авторитет власти во всё большем числе сфер жизни — в том
числе, следует подчеркнуть, и в собственных организациях (напри-
мер, рядовые члены профсоюзов должны были восстать против сво-
их же чиновников так же, как они восстали против бюрократии ка-
питалистической фирмы).
Эта социальная борьба привела к экономическому кризису,
поскольку капитал больше не мог угнетать и эксплуатировать рабо-
чих в достаточной степени с целью поддерживать приемлемую нор-
му прибыли. Этот кризис затем использовали для дисциплинирова-
ния рабочего класса и восстановления капиталистической власти на
рабочем месте и вне его. Следует также отметить, что этот процесс
социального бунта вопреки или, возможно, благодаря росту матери-
ального благосостояния предсказал Малатеста. В 1922 году он ут-
верждал, что:
«Основная ошибка реформистов состоит в том, что они
мечтают о солидарности, искреннем сотрудничестве между гос-
подами и слугами, между собственниками и рабочими...
Те, кто представляет себе общество хорошо набитых сви-
ней, которые удовлетворённо ковыляют под ферулой небольшого
числа свинопасов; кто не принимает во внимание потребность в
свободе и чувство человеческого достоинства... может также
представить себе и стремиться к такой технической организа-
ции производства, которая обеспечивала бы изобилие для всех и в

261
то же время была бы материально выгодна как начальству, так
и рабочим. Но на самом деле “социальный мир”, основанный на
изобилии для всех, останется мечтой до тех пор, пока общество
будет разделено на антагонистические классы, то есть работо-
дателей и наёмных работников. И не будет ни мира, ни изобилия.
Антагонизм скорее духовный, чем материальный. Никогда не
будет искреннего понимания между начальниками и рабочими для
лучшей эксплуатации сил природы в интересах человечества, по-
тому что начальники, прежде всего, хотят оставаться началь-
никами и всегда получать больше власти за счёт рабочих, а так-
же за счёт конкуренции с другими начальниками, тогда как рабо-
чие сыты начальством и не хотят большего!» [Там же, pp. 78–
79].
Опыт послевоенного компромисса и социал-демократических
реформ показывает, что в конечном счёте социальный вопрос — это
не бедность, а свобода. Однако вернёмся к вопросу о влиянии клас-
совой борьбы на капитализм.
Именно осознание того, что полная занятость вредна для биз-
неса, лежит в основе так называемого «не ускоряющего инфляцию
уровня безработицы» (NAIRU). Как мы более подробно обсудим в
подразделе С.9, NAIRU – это уровень безработицы в экономике, при
котором инфляция, как утверждается, начинает ускоряться. Хотя
основа этой «теории» невелика (NAIRU – невидимый, подвижный
курс, и поэтому «теория» может объяснить любое историческое со-
бытие просто потому, что вы можете доказать что угодно, когда ва-
ши данные не могут видеть простые смертные), она очень полезна
для оправдания политики, направленной на нападки на трудящих-
ся, их организации и их деятельность. NAIRU озабочен спира-
лью «заработной платы — цены», вызванной падением безрабо-
тицы и ростом прав и власти трудящихся. Конечно, вы никогда не
услышите о спирали «процента — цены», или спирали «ренты —
цены», или спирали «прибыли — цены», хотя они также являются
частью любой цены. Это всегда спираль «заработной платы — це-
ны», просто потому, что процент, рента и прибыль — доход для ка-
питала и поэтому, по определению, вне упрёка. Принимая логику
NAIRU, капиталистическая система неявно признает, что она и пол-
ная занятость несовместимы, и поэтому любое утверждение о том,
что она эффективно распределяет ресурсы или заключает трудовые
договоры, одинаково выгодно обеим сторонам.

262
 По этим причинам анархисты утверждают, что непрерывный
«бум» экономики невозможен просто потому, что капитализм
управляется соображениями прибыли, которые в сочетании с субъ-
ективным давлением на прибыль из-за классовой борьбы между ра-
бочими и капиталистами обязательно производят непрерывный
цикл бума и спада. Когда дело доходит до этого, не стоит удивлять-
ся, так как «промышленность направлена и должна быть направ-
лена не на то, что необходимо для удовлетворения потребностей
всех, а на то, что в данный момент приносит наибольшую вре-
менную прибыль немногим. По необходимости, изобилие одних бу-
дет основываться на бедности других, и стеснённые условия
большей части населения нужно будет поддерживать любой це-
ной, дабы были руки, способные продать себя только за часть то-
го, что они способны произвести, без чего частное накопление ка-
питала невозможно!» [Kropotkin, там же, стр. 128].
Конечно, когда такое «субъективное» давление оказывается на
систему, когда частному накоплению капитала угрожает улучшение
условий для большинства, правящий класс осуждает «жадность» и
«эгоизм» рабочего класса. Когда это происходит, мы должны пом-
нить, что сказал Адам Смит по этому вопросу:
«Высокая прибыль в действительности больше влияет на
повышение цены продукта, чем высокая заработная плата... Та
часть цены товара, которая сводится к заработной плате, воз-
растает... лишь в арифметической пропорции к этому увеличе-
нию заработной платы. Но при увеличении на пять процентов
прибыли всех различных предпринимателей, которые нанимают
этих рабочих, та часть цены товара, которая сводится к прибы-
ли, возрастет... в геометрической пропорции к этому увеличению
прибыли... Наши купцы и владельцы мануфактур сильно жалуют-
ся на вредные результаты высокой заработной платы, повы-
шающей цены и потому уменьшающей сбыт их товаров внутри
страны и за границей. Но они ничего не говорят о вредных послед-
ствиях высоких прибылей. Они хранят молчание относительно
губительных результатов своих собственных барышей, жалуясь
лишь на то, что выгодно для других людей» [Исследование о
природе и причинах богатства народов, С. 61–2].

В качестве отступления мы должны отметить, что в наши дни

мы должны были бы добавить экономистов к «купцам и владель-
цам мануфактур» Смита. Не то чтобы это было удивительно, учи-

263
тывая, что экономическая теория эволюционировала (или инволю-
ционировала) из бескорыстного анализа Смита в апологетику любо-
го действия капиталиста (классический пример, мы должны доба-
вить, спроса и предложения, когда рынок идей реагирует на спрос
на такую работу со стороны «наших купцов и владельцев мануфак-
тур»). Любая «теория», которая обвиняет в проблемах капитализ-
ма «жадных» рабочих, всегда будет предпочтительнее той, которая
правильно помещает их в противоречия, создаваемые наёмным раб-
ством. В конечном счёте, капиталистическая экономика обвиняет во
всех проблемах капитализма рабочий класс, отказывающийся под-
чиняться боссам (например, безработица вызвана слишком высокой
зарплатой, а не тем, что боссы нуждаются в безработице для под-
держания своей власти и прибыли – смотрите главу C.9.2 об эмпи-
рических доказательствах, указывающих на то, что первое объясне-
ние неверно).
Прежде чем закончить, ещё один последний момент. Хотя мо-
жет показаться, что наш анализ «субъективного» давления на капи-
тализм аналогичен анализу господствующей экономической тео-
рии, это не так. Это происходит потому, что наш анализ признаёт,
что такие давления присущи системе, имеют противоречивые по-
следствия (и поэтому них нельзя просто разрешить без ухудшения
ситуации до того, как она станет лучше) и содержат потенциал для
создания свободного общества. Наш анализ признаёт, что власть и
сопротивление рабочих вредны для капитализма (как и для любой
иерархической системы), но он также указывает, что капитализм
ничего не может с этим поделать, не создавая авторитарных режи-
мов (таких как нацистская Германия) или не порождая колоссаль-
ную безработицу (как это было в начале 1980-х годов в США и Вели-
кобритании, когда правые правительства неправильно управляли
экономикой при глубоких рецессиях), и даже эти действия не гаран-
тируют ликвидации борьбы рабочего класса, как это видно, напри-
мер, из Америки 1930-х годов.
Это означает, что наш анализ показывает ограничения и про-
тиворечия системы, а также её потребность в том, чтобы рабочие
были в слабой переговорной позиции, дабы она «работала» (это
подрывает миф о том, что капитализм – это свободное общество).
Более того, вместо того чтобы изображать трудящихся жертвами
системы (как это имеет место во многих марксистских анализах ка-
питализма), наш анализ признаёт, что мы, как индивидуально, так и
коллективно, обладаем властью влиять на эту систему
и изменять её своей деятельностью. Мы должны гордиться тем

264
фактом, что трудящиеся отказываются отрицать себя, подчинять
свои интересы интересам других или играть роль исполнителей
распоряжений, как того требует система. Такие проявления челове-
ческого духа, борьбы свободы против власти не надо игнорировать
или преуменьшать, скорее, их надо прославлять. То, что борьба про-
тив власти причиняет системе столько хлопот, – это не аргумент
против социальной борьбы, это аргумент против системы, основан-
ной на иерархии, угнетении, эксплуатации и отрицании свободы.
Подводя итог, можно сказать, что во многих отношениях соци-
альная борьба – это внутренняя динамика системы и её самое ос-
новное противоречие: в то время как капитализм пытается превра-
тить большинство людей в товары (а именно, в носителей рабочей
силы), он также должен иметь дело с человеческими реакциями на
этот процесс объективации (а именно, классовая борьба). Однако из
этого не следует, что сокращение заработной платы разрешит кри-
зис, — отнюдь нет, ибо, как мы утверждаем в главе С.9.1, сокращение
заработной платы углубит любой кризис, ухудшая положение до то-
го, как оно улучшится. Из этого также не следует, что если бы соци-
альная борьба была устранена, капитализм работал бы нормально.
В конце концов, если мы предположим, что рабочая сила – это та-
кой же товар, как и любой другой, её цена будет расти по мере уве-
личения спроса относительно предложения (что приведёт либо к
инфляции, либо к сокращению прибыли, либо, возможно, и к тому,
и к другому). Поэтому даже без социальной борьбы, которая сопро-
вождает тот факт, что рабочую силу нельзя отделить от индивидов,
которые её продают, капитализм всё равно столкнулся бы с тем, что
только прибавочный труд (безработица) обеспечивает создание дос-
таточного количества прибавочной стоимости.
Более того, даже если допустить, что люди могут быть абсо-
лютно счастливы в капиталистической экономике, готовы продать
свою свободу и творчество за немного больше денег, беспрекословно
подчиняясь каждому требованию и капризу своих боссов (и тем са-
мым отрицая свою личность и индивидуальность в процессе), на ка-
питализм оказывается «объективное» давление, ограничивающее
его развитие. Таким образом, хотя социальная борьба, как утвер-
ждалось выше, может оказать решающее влияние на здоровье капи-
талистической экономики, это не единственная проблема, с которой
сталкивается система. Это происходит потому, что внутри системы
существует объективное давление, выходящее за пределы и превы-
шающее авторитарные социальные отношения, которые она порож-

265
дает, и сопротивление им. Эти факторы давления обсуждаются да-
лее в главах С.7.2 и С.7.3.

C.7.2 Какую роль играет рынок в экономическом

цикле?
Главная проблема капитализма – это работа самого капитали-
стического рынка. Для сторонников капитализма «свободного рын-
ка» он предоставляет всю необходимую информацию, требуемую
для принятия инвестиционных и производственных решений. Это
означает, что рост или падение цены товара действует как сигнал
для всех участников рынка, которые затем реагируют на этот сиг-
нал. Эти меры будут координироваться рынком, что приведёт к здо-
ровой экономике.
Эта точка зрения хорошо выражена праволиберальным Фрид-
рихом фон Хайеком в его книге «Использование знаний в общест-
ве» («The Uses of Knowledge in Society») (переизданной в журна-
ле «Индивидуализм и экономический порядок»). Используя
пример рынка олова, он защищает капитализм от централизован-
ного планирования на основе его способности справляться с разде-
лением знаний внутри общества и динамичным использованием
этого рассеянного знания при изменении спроса или предложе-
ния. «Допустим, — рассуждает он, — где-то в мире возникла новая
возможность использования какого-то сырья, скажем олова, или
один из источников поступления олова исчез. Для нас не имеет
значения — и это важно, что не имеет, — по какой из названных
двух причин олово стало более редким. Всё, что нужно знать по-
требителям олова, — это то, что какая-то часть олова, кото-
рым они привыкли пользоваться, теперь более прибыльно упот-
ребляется где-то ещё и что вследствие этого им надо его эконо-
мить. Огромному большинству из них не нужно даже знать, где
возникла более настоятельная потребность в олове или в пользу
каких иных потребностей они должны урезать свои запросы».
Последующий рост его цены приведёт к сокращению потребления,
поскольку многие потребители будут экономить на его использова-
нии, и поэтому информация о том, что олова стало (относительно)
меньше, распространяется по всей экономике и влияет не только на
потребителей олова, но и на его заменители и заменители этих за-
менителей и так далее. Это приведёт экономику к равновесию без
того, чтобы информированные люди знали что-либо об изначаль-
ных причинах этих изменений. «Целое действует как единый ры-

266
нок не потому, что любой из его членов видит всё поле, но пото-
му, что их ограниченные индивидуальные поля зрения в доста-
точной мере пересекаются друг с другом, так что через многих
посредников нужная информация передаётся
всем» [Индивидуализм и экономический порядок, гл. 4 (Гу-
манитарный портал)].
Хотя можно согласиться с тем, что такое представление о рын-
ке не лишено оснований, ясно также, что механизм ценообразова-
ния не передаёт всей соответствующей информации, необходимой
компаниям или частным лицам. Это означает, что капитализм ра-
ботает не так, как это предлагается в экономических учебниках.
Именно работа самого ценового механизма приводит к подъёмам и
спадам экономической активности и вытекающим из них человече-
ским и социальным издержкам. Это можно заметить, если исследо-
вать реальные процессы, скрытые за работой ценового механизма.
Ключевая проблема с описанием Хайека заключается в том,
что он не обсуждает коллективные результаты отдельных реше-
ний, которые выделяет. Действительно, столкнувшись с ростом цен
на олово, отдельные фирмы будут сокращать его использование.
Однако нет никаких оснований предполагать, что чистый результат
этих действий вернёт спрос и предложение олова к равновесию. На
самом деле, столь же вероятно, что сокращение спроса на олово та-
ково, что его производители сталкиваются с падением продаж и по-
этому сокращают производство ещё больше. Аналогичным образом,
растущий спрос на олово может легко привести к ситуации, когда
все производители олова увеличат предложение до такой степени,
что возникнет перенасыщение рынка. Прудон хорошо описал этот
процесс в 1840-х годах:
«Крестьянин, собравший двадцать мешков пшеницы, кото-
рую он намеревается съесть вместе со своей семьёй, считает себя
вдвое богаче, чем если бы он собрал только десять (мешков); —
точно так же домохозяйка, которая наткала пятьдесят ярдов
холста, считает себя в два раза богаче, чем если бы она наткала
только двадцать пять. Относительно домашнего хозяйства они
оба правы; но с точки зрения своих внешних сношений они могут
ошибаться во всем. Если урожай пшеницы будет удвоен по всей
стране, то двадцать мешков можно будет продать с меньшей
стоимостью, чем десять, если урожай будет вполовину меньше;
как и в подобном случае пятьдесят ярдов холста будут стоить
меньше, чем двадцать пять. Так что стоимость уменьшается по

267
мере увеличения производства, а производитель может прийти к
бедности, постоянно обогащаясь» [The System of Economical
Contradictions, pp. 77–78].
Он утверждал, что это произошло из-за «противоречия двой-
ного характера стоимости» (то есть между потребительской и ме-
новой стоимостью) [Там же, p. 78].
Как утверждает Джон О'Нил (опираясь скорее на Маркса, чем
на Прудона), когда производители «строят планы относительно
будущего производства, они планируют не в отношении спроса в
настоящий момент... но в отношении ожидаемого спроса в какой-
то будущий момент... когда их продукция попадет на рынок». Ме-
ханизм ценообразования предоставляет информацию, которая ука-
зывает на взаимосвязь между спросом и предложением
в настоящее время, и хотя эта информация имеет отношение к
планам производителей, это не вся информация, которая является
актуальной или требуется участвующими сторонами. Он не может
предоставить информацию, которая позволит производителям впо-
следствии прогнозировать спрос. «Основным компонентом инфор-
мации, необходимой для такого прогноза, является информация о
планах других производителей, которые отвечают этому спросу.
Это информация, которую рынок, как конкурентная система, не
может распространять». Именно это «информационное ограни-
чение» является одним из источников возникновения экономиче-
ского цикла. Это происходит потому, что каждый производи-
тель «реагирует на один и тот же сигнал изменением цены. Одна-
ко каждый агент действует независимо от реакции других про-
изводителей и потребителей». Результатом являет-
ся «перепроизводство товаров по отношению к платежеспособ-
ному спросу на них. Товары не могут быть проданы. Существует
кризис реализации: производители не могут осознать ценность
своей продукции. При таком перепроизводстве спрос падает про-
тив предложения. Происходит спад. Это в конечном счете приво-
дит к росту спроса по отношению к предложению, затратам
производства, приводящим к очередному буму, и так далее» [The
Market, pp. 134–5].
Эта информация не может быть предоставлена из-за конку-
ренции. Проще говоря, если А и Б конкурируют, если А информиру-
ет Б о своей деятельности, а Б не отвечает взаимностью, то Б может
конкурировать более эффективно, чем А. Следовательно, коммуни-
кация внутри рынка не поощряется и каждая производственная

268
единица изолирована от остальных. Другими словами, каждый че-
ловек или компания реагирует на один и тот же сигнал (изменение
цены), но каждый действует независимо от реакции других произ-
водителей и потребителей. В результате часто происходит спад на
рынке, что приводит к безработице и экономическим потрясениям.
Таким образом, рынок «блокирует передачу информации и не мо-
жет координировать планы экономических действий» [Там же, p.
137].
Следует отметить, что это не проблема людей, совершающих
ряд несвязанных ошибок. «Скорее, это то, что рынок передаёт
одну и ту же информацию затронутым агентам, и эта инфор-
мация такова, что рациональная стратегия для всех агентов за-
ключается в расширении производства или сокращении потреб-
ления, в то время как нерационально для всех агентов действо-
вать таким образом коллективно». Другими словами, информа-
ция, которую предоставляет рынок, недостаточна для принятия ра-
циональных решений и, естественно, приводит к диспропорциям на
рынке. Таким образом, ценовой механизм активно поощря-
ет «подавление взаимного обмена информацией о планируемых
ответных мерах» на текущие цены, а это «ведёт к перепроизвод-
ству». Таким образом, речь не идёт о неточном предсказании (хо-
тя, учитывая, что будущее непознаваемо и непредсказуемо, это фак-
тор). Напротив, это «одна из индивидуально рациональных реакций
на один и тот же сигнал, приводящая к коллективно иррацио-
нальным реакциям» [Там же, p. 135 and p. 197].
Это означает, что цены сами по себе не дают адекватных зна-
ний для принятия рациональных решений, поскольку они не нахо-
дятся на своих долгосрочных равновесных уровнях. Это создаёт
проблему для объяснения Хайеком рыночного процесса, поскольку
он подчеркивает, что фактические цены никогда не находятся на
этой (чисто теоретической) цене. Как мы обсуждаем в подразделе
С.8, собственная теория экономического цикла Хайека показывает
негативное воздействие, которое «дезинформация», передаваемая
неравновесными ценами, может вызвать в экономике. В этом ана-
лизе неравновесной ценой, которая приводит к весьма существен-
ным макроэкономическим искажениям, является норма процента,
но, очевидно, тот же аргумент применим и к ценам на сырьевые то-
вары. Это означает, что рыночный процесс, основанный на реакции
максимизирующих прибыль фирм на одни и те же (неустойчивые)
цены на тот или иной товар, может порождать неэффективные ин-
вестиции и последующее рыночное распределение на широком

269
уровне. Проще говоря, ценовой механизм может содержать инфор-
мацию об условиях, на которых в настоящее время могут обмени-
ваться различные товары, но из этого не следует, что знание этих
обменных коэффициентов позволяет агентам рассчитывать буду-
щую прибыльность своих производственных решений (социальная
полезность, конечно, не имеет значения).
Именно эта иррациональность и недостаток информации пи-
тают экономический цикл. «Это локальные подъёмы и спады про-
изводства... затем усиливаются в общие кризисы именно через
взаимосвязи на рынке, которые Хайек выделяет в своём примере
производства и потребления олова» [O’Neill, там же, p. 136]. Нега-
тивные последствия перепроизводства на одном рынке будут пере-
даваться тем, кто снабжает его товарами в форме снижения спроса.
Теперь эти фирмы будут испытывать относительное перепроизвод-
ство, что, в свою очередь, отразится на их поставщиках. Любые вы-
годы, которые могут быть получены потребителями этих товаров в
форме снижения цен, будут уменьшаться по мере снижения спроса
на их продукцию, поскольку всё больше и больше рабочих становят-
ся безработными или их заработная плата сокращается (что означа-
ет, что реальная заработная плата остаётся постоянной, поскольку
цены падают вместе с денежной заработной платой — смотрите гла-
ву С.9.1 для подробностей). Фирмы также будут стремиться накопить
деньги, что приведёт к ещё большему падению спроса на товары, и
поэтому к безработной рабочей силе присоединится недоиспользо-
вание производственных мощностей.
Это означает, что перепроизводство становится возможным,
банкротства и безработица могут стать широко распространёнными,
и поэтому может начаться спад. «Как может сказать вам любой
марксистский или кейнсианский теоретик кризиса, — резюмирует
Хенвуд, — разделение купли-продажи является одной из главных
горячих точек капитализма; ожидаемая продажа, которая не
выполняется, может привести капиталиста к краху и может
распутать цепь финансовых обязательств. Умножьте это на
тысячу или две, и вы получите большой потенциальный вред».
Таким образом, «наличие денег как хранилища ценности, возмож-
ность сохранения богатства в финансовой форме вместо того,
чтобы быстро тратить его на товары, всегда создаёт возмож-
ность кризиса». То есть возможность «избытка капитала, не
имеющего прибыльного инвестиционного выхода, и избытка то-
варов, которые не могут быть выгодно проданы на открытом
рынке» [Там же, pp. 93–4 and p. 94].

270
 Поэтому, когда рыночные цены на товары падают намного
ниже их себестоимости, производство и инвестиции стагнируют. Это
происходит потому, что прибыль можно преобразовать в капитал
только в убыток, и поэтому она простаивает в банках. Таким обра-
зом, безработный труд ассоциируется с безработным капиталом, т.
е. лишними деньгами. Это стремление капиталистов увеличить
спрос на хранение своего богатства в деньгах, а не инвестировать
его, обусловлено нормой прибыли в экономике. Плохие времена
приводят к увеличению накоплений и, следовательно, общему па-
дению совокупного спроса. Снижение процентных ставок не вызо-
вет спроса на такие денежные накопления, как это утверждает капи-
талистическая теория «свободного рынка», поскольку немногие ка-
питалисты будут стремиться инвестировать в рецессию, так как
ожидаемая прибыль будет ниже процентной ставки.
Однако следует подчеркнуть, что диспропорции производства
между отраслями и разделение производства и сбыта сами по се-
бе не приводят к общему кризису. Если бы это было так, то капита-
лизм находился бы в постоянном кризисном состоянии, поскольку
рынки редко находятся в состоянии равновесия, и продажи не при-
водят мгновенно к покупкам. Это означает, что рыночные диспро-
порции не обязательно автоматически приводят к общему кризису в
экономике, поскольку проблемы, связанные с локальными спадами,
можно решить, когда общие условия в экономике хорошие. Они
просто создают потенциал для кризиса и являются средством пе-
редачи и обобщения локальных спадов, когда общая экономическая
ситуация слаба. Другими словами, это накопительный процесс, в
котором небольшие изменения могут накапливаться друг на друге
до тех пор, пока давление, оказываемое ими, не станет непреодоли-
мым. Главное, что следует помнить, — это то, что капитализм по
своей сути — динамичная система, состоящая из различных аспек-
тов, которые развиваются неравномерно (то есть непропорциональ-
но). Производство, кредит, финансовые рынки, обращение денег и
товаров, инвестиции, заработная плата, прибыль, а также конкрет-
ные рынки выходят из-под контроля. Экономический кризис насту-
пает тогда, когда этот процесс выходит за рамки дозволенного.
Этот процесс также относится и к инвестициям. До сих пор мы
предполагали, что фирмы приспосабливаются к изменениям цен, не
ища новых инвестиций. Это, конечно, вряд ли всегда будет. Как мы
обсуждаем в подразделе С.8, этот анализ рынка, предоставляющий
неполную информацию, также применим к рынку кредитования и
других форм внешнего финансирования. Это приводит к ситуации,

271
когда проблемы, связанные с перепроизводством, могут быть уси-
лены чрезмерными инвестициями. Это означает, что проблемы,
связанные с возникновением диспропорций на рынках, сочетаются
с проблемами, возникающими в результате повышения производи-
тельности и капиталовложений, которые рассматриваются в сле-
дующей главе.

C.7.3 Какую роль играют инвестиции в экономиче-

ском цикле?
Другие проблемы для капитализма возникают из-за роста
производительности труда, который происходит в результате капи-
таловложений или новых методов работы, направленных на увели-
чение краткосрочной прибыли для компании. Необходимость мак-
симизировать прибыль приводит ко всё большему и большему объ-
ёму инвестиций для повышения производительности труда (т.е. для
увеличения объёма производимой прибавочной стоимости). Однако
рост производительности означает, что любая полученная прибыль
распределяется на всё большее число товаров. Эта прибыль всё ещё
нужно реализовать на рынке, но это может оказаться трудным, по-
скольку капиталисты производят не для существующих рынков, а
для ожидаемых. Поскольку отдельные фирмы не могут предсказать,
что будут делать их конкуренты, для них рационально попытаться
максимизировать свою долю рынка путём увеличения производства
(путём увеличения инвестиций). Поскольку рынок не предоставляет
необходимой информации для координации их действий, это при-
водит к превышению предложения над спросом и затруднениям по-
лучения достаточной прибыли. Другими словами, период перепро-
изводства происходит из-за чрезмерного накопления капитала.
Вследствие увеличения инвестиций в средства производства
переменный капитал (труд) использует всё больший и больший по-
стоянный капитал (средства производства). Поскольку труд являет-
ся источником прибавочной стоимости, значит, в краткосрочной
перспективе прибыль может быть увеличена за счёт новых инвести-
ций, то есть рабочие должны производить в относительном выра-
жении больше, чем раньше, тем самым уменьшая издержки произ-
водства фирмой товаров или услуг. Это позволяет реализовать уве-
личенную прибыль по текущей рыночной цене (которая отражает
старые издержки производства). Эксплуатация труда должна воз-
растать для того, чтобы прибыль на совокупный (т. е. постоян-
ный и переменный) капитал увеличивалась или, что ещё хуже, ос-

272
тавалась постоянной. Однако, хотя это рационально для одной ком-
пании, нерационально, когда все фирмы делают так (для того, что-
бы остаться в бизнесе). По мере увеличения инвестиций прибавоч-
ная стоимость, которую должны производить рабочие, должна уве-
личиваться быстрее. До тех пор, пока уровень эксплуатации, произ-
водимый новыми инвестициями, достаточно высок, чтобы противо-
действовать увеличению постоянного капитала и удерживать норму
прибыли от падения, бум будет продолжаться. Если же масса воз-
можных прибылей в экономике слишком мала по сравнению с об-
щим вложенным капиталом (как в средства производства, так и в
основной капитал, а также в труд, переменный), то существует веро-
ятность общего снижения нормы прибыли (отношения прибыли к
инвестициям в капитал и труд). До тех пор, пока эксплуатация не
увеличится в достаточной степени, уже произведённую прибавоч-
ную стоимость, предназначенную для расширения капитала, нельзя
реализовать на рынке (т.е. товары нельзя продать). Если это про-
изойдет, то прибавочная стоимость останется в своей денежной
форме, не став, таким образом, капиталом. Другими словами, нако-
пление остановится, и начнётся спад.
Когда это происходит, возникает ситуация чрезмерного инве-
стирования. Никаких новых инвестиций не производится, товары
нельзя продать, что приводит к общему сокращению производства
и, следовательно, росту безработицы, поскольку компании уволь-
няют работников или выходят с рынка. Всё больше и больше посто-
янного капитала утекает из экономики, увеличивая безработицу,
которая заставляет тех, у кого есть работа, работать больше, дольше,
позволяя таким образом увеличивать массу производимой прибы-
ли, что приводит (в конечном счёте) к увеличению нормы прибыли.
Как только норма прибыли достаточно высока, у капиталистов по-
является стимул снова инвестировать, и спад превращается в бум.
Как мы обсуждаем в подразделе С.8, представление о том, что инве-
стиции будут поддерживаться снижением процентных ставок во
время спада, не позволяет понять, что «скорость принятия инве-
стиционных решений является возрастающей функцией разницы
между предполагаемой нормой прибыли и нормой процен-
та» [Michal Kalecki, цит. по: Malcolm Sawyer, The Economics of
Michal Kalecki, p. 98]. Если ставки прибыли снижаются из-за
чрезмерных инвестиций, то даже самые низкие процентные ставки
будут иметь мало эффекта. Другими словами, ожидания капитали-
стов и инвесторов — ключевая проблема, и эти ожидания формиру-
ются общим состоянием экономики.

273
 Можно утверждать, что такой анализ ошибочен, поскольку ни
одна компания не будет инвестировать в машины, если она снизит
свою норму прибыли. Но такое возражение ошибочно просто пото-
му, что (как мы уже отмечали) такие инвестиции совершенно ра-
зумны (и действительно необходимы) для конкретной фирмы. Ин-
вестируя, фирма получает (потенциальное) преимущество на рынке
и таким образом увеличивает прибыль на определенный период.
Это заставляет её конкурентов действовать аналогичным образом,
и они инвестируют в новые технологии. К сожалению, в то время
как это индивидуально разумно, коллективно это не так, поскольку
чистый результат этих индивидуальных действий – чрезмерные ин-
вестиции в экономику в целом. Более того, в отличие от модели со-
вершенной конкуренции, в реальной экономике капиталисты не
имеют возможности знать будущее, и поэтому результаты их собст-
венных действий не имеют значения для действий их конкурентов.
Таким образом, чрезмерное накопление капитала — естественный
результат конкуренции просто потому, что даже если мы предполо-
жим, что руководители фирм индивидуально рациональны, они
вынуждены принимать решения, которые коллективно иррацио-
нальны, чтобы оставаться в бизнесе. Будущее непознаваемо, и по-
этому капиталист не имеет ни малейшего представления ни о том,
каким будет конечный результат его решений, ни о состоянии эко-
номики, когда его инвестиционные решения наконец вступят в си-
лу. Оба этих фактора гарантируют, что фирмы будут действовать
так, как они действуют, инвестируя в технику, что в конечном итоге
приведёт к кризису избыточного накопления.
Логика проста и коренится в понятии «ошибочности компози-
ции». Используя аналогию, если вы посещаете рок-концерт и берёте
коробку, чтобы встать, тогда вы получите лучший обзор. Если дру-
гие сделают то же самое, вы окажетесь в точно таком же положении,
как и раньше. Даже хуже, так как можно легче потерять равновесие
и рухнуть вниз кучей (и, возможно, ухватить с собой других). Эта
аналогия показывает, почему внедрение новой техники, которая вы-
годна для отдельного предприятия, оказывает такое потенциально
негативное влияние на экономику в целом. В то время как это вы-
годно для отдельной компании в краткосрочной перспективе, его
общий эффект означает, что это невыгодно для всех в долгосрочной
перспективе. Как сказал Калецкий, «трагедия инвестиций заклю-
чается в том, что они вызывают кризис, поскольку они полезны.
Несомненно, многие люди сочтут эту теорию парадоксальной.
Но парадоксальна не теория, а её область — капиталистическая

274
экономика» [цит. по: Sawyer, там же, p. 156]. Этот парадокс отно-
сится и к вопросу о заработной плате:
«Что за система, которая заставляет торговца с востор-
гом думать о том, что предприятие скоро сможет обойтись без
людей! Механика избавила капитал от гнёта труда!.. Бе-
зумство! если вы платите рабочим, они становятся вашими по-
купателями: что вы будете делать со своими произведёнными
продуктами, когда, уволенные вами, они больше не будут их по-
треблять? Кроме того, противодействие машин, задавив рабо-
чих, не замедлит ударить по хозяевам; ибо если производство ис-
ключает потребление, то вскоре само по себе вынуждено остано-
виться. <…> Эти банкротства были причиной перепроизводства,
а значит, недостатка возможностей или бедственного положе-
ния народа. Как жаль, что механика не может также избавить
капитал от потребительского гнёта! какое несчастье, что ма-
шины не покупают ткани, которые они производят! Это было бы
идеальное общество, если бы торговля, сельское хозяйство и про-
мышленность могли существовать без человека на земле!»
[Proudhon, System of Economical Contradictions, pp. 189–90].
Таким образом, если норма прибыли падает до уровня, кото-
рый не позволяет продолжить накопление капитала, наступает спад.
Этот общий спад означает, что норма прибыли по всей экономике
снижается из-за чрезмерных инвестиций. Когда одна отрасль чрез-
мерно инвестирует и перепроизводит, она сокращает производство,
вводит меры по сокращению расходов, увольняет работников и так
далее, чтобы попытаться получить больше прибыли. Эти меры мо-
гут стать повсеместными, если общая экономическая ситуация не-
стабильна, поскольку снижение спроса на отрасли, которые обеспе-
чивали пострадавшую отрасль, влияет на общий спрос (через со-
кращение затрат, а также рост безработицы). В настоящее время
смежные отрасли сами сталкиваются с перепроизводством, и естест-
венная реакция на информацию, поступающую с рынка, заключает-
ся в том, что отдельные компании сокращают производство, уволь-
няют работников и т. д., Что снова приводит к снижению спроса.
Это ещё больше затрудняет реализацию прибыли на рынке и ведёт к
ещё большему сокращению издержек, углубляя кризис. В то время
как индивидуально это рационально, коллективно это не так, и по-
этому вскоре все отрасли промышленности сталкиваются с одной и

275
той же проблемой. Локальный спад распространяется на всю эко-
номику.
Циклы процветания, за которыми следует перепроизводство, а
затем депрессия — естественный результат капитализма. Избыточ-
ное производство — результат избыточного накопления, а избыточ-
ное накопление происходит из-за необходимости максимизировать
краткосрочную прибыль, чтобы оставаться в бизнесе. Таким обра-
зом, хотя кризис проявляется как избыток товаров на рынке, по-
скольку в обращении находится больше товаров, которые можно
приобрести совокупный спрос («собственность продаёт продук-
ты рабочему дороже, чем она платит ему за них», говоря словами
Прудона), его корни глубже. Он залегает в самой природе капитали-
стического производства.
«Перепроизводство», подчеркнем мы, существует только с
точки зрения капитала, а не рабочего класса:
«То, что экономисты называют перепроизводством, есть не
что иное, как производство, превышающее покупательную спо-
собность рабочего... этот вид перепроизводства остается фа-
тально характерным для современного капиталистического про-
изводства, потому что рабочие не могут купить на свою зар-
плату то, что они произвели, и в то же время обильно кормить
рой бездельников, живущих его трудом» [Kropotkin, там же, pp.
127–128].
Другими словами, перепроизводство и недопотребление вза-
имно подразумевают друг друга. Избыточного производства не су-
ществует, за исключением данного уровня платёжеспособного спро-
са. Дефицит спроса существует только в отношении данного уровня
производства. «Перепроизводимые» товары могут быть востребова-
ны потребителями, но рыночная цена слишком низка, чтобы при-
носить прибыль, и поэтому существующие товары должны быть
уничтожены, а производство — сокращено, чтобы затем искусствен-
но увеличить его. Так, например, ситуация, когда уничтожают про-
дукты питания и другую продукцию в то время, когда люди в них
нуждаются, — обычное явление в годы депрессии.
Таким образом, если кризис возникает на рынке в ви-
де «товарного перенасыщения» (то есть снижения платежеспособ-
ного спроса) и распространяется по экономике ценовым механиз-
мом, то его корни лежат в производстве. До тех пор, пока уровень
прибыли не стабилизируется на приемлемом уровне, что позволит

276
возобновить рост капитала, спад будет продолжаться. Социальные
издержки сокращения заработной платы – это ещё один «внешний
фактор», который следует учитывать только в том случае, если он
угрожает капиталистической власти и богатству.
Конечно, существуют средства, с помощью которых капита-
лизм может отсрочить (но не остановить) развитие общего кризиса.
Предоставление банками кредитов как инвесторам, так и потреби-
телям — традиционный и наиболее распространенный способ. Им-
периализм, при котором рынки расширяются, а прибыль извлекает-
ся из менее развитых стран и используется для увеличения прибы-
лей империалистических стран – это другой способ («рабочий не
может купить за свою заработную плату богатства, которые
он производит, промышленность должна искать рынки в другом
месте» [Kropotkin, там же, p. 55]). Третий – государственное вме-
шательство в экономику (например, минимальный размер оплаты
труда, включение профсоюзов в систему, производство оружия, ма-
нипулирование процентными ставками для поддержания «естест-
венного» уровня безработицы, чтобы держать рабочих в напряже-
нии и т. д.). Наконец – государственные расходы для увеличения со-
вокупного спроса, которые могут увеличить потребление и тем са-
мым уменьшить опасность перепроизводства. Однако они имеют
(объективные и субъективные) пределы и никогда не смогут остано-
вить депрессии, поскольку они, в конечном счёте, вытекают из ка-
питалистического производства и потребности в получении прибы-
ли.
Классическим примером такого «объективного» давления на
капитализм являются «ревущие двадцатые», предшествовавшие
Великой депрессии 1930-х годов. После спада 1921 года в США на-
блюдался быстрый рост инвестиций, причём инвестиции почти уд-
воились между 1919 и 1927 годами. Благодаря этим инвестициям в
капитальное оборудование промышленное производство росло на
8,0% в год между 1919 и 1929 годами, а производительность труда
росла на 5,6% в год (это с учетом спада 1921-22 годов). При сниже-
нии издержек и сравнительно стабильных ценах увеличивалась
прибыль, что, в свою очередь, приводило к высоким уровням капи-
тальных вложений (производство капитальных благ увеличивалось
в среднем на 6,4% в год) [William Lazonick, Competitive Advantage
on the Shop Floor, p. 241]. Оптимизм, испытываемый бизнесом в
связи с ростом прибылей, нашёл своё отражение в богатых слоях
Америки. В 1920-е гг. процветание было сосредоточено на самом
верху. Одна десятая из верхних 1% семей получала такой же доход,

277
как и нижние 42%, и только 2,3% населения имели доход свыше
$100 000 (60% семей зарабатывали менее $2000 в год, 42% – менее
$1000). В то время как самый богатый 1% владел 40% национально-
го богатства к 1929 году (а число людей, претендующих на полумил-
лионный доход, выросло с 156 в 1920 году до 1489 в 1929 году), са-
мые бедные 93% населения испытали 4%-ное падение реального
располагаемого дохода на душу населения между 1923 и 1929 года-
ми. Однако, несмотря на это (или, возможно, благодаря этому), аме-
риканский капитализм процветал, и вера в капитализм была на
подъёме.
Но к 1929 году всё изменилось с крахом фондового рынка, за
которым последовала глубокая депрессия. В чём же его причина? С
учётом нашего анализа, представленного в главе С.7.1, можно было
ожидать, что он был вызван «бумом», уменьшающим безработицу,
который усилил рабочий класс и привёл к сокращению прибыли, но
это не так. Этот спад не был результатом сопротивления рабочего
класса. Действительно, 1920-е гг. характеризовался рынком труда,
который был постоянно благоприятен для работодателей. По двум
причинам. Во-первых, «рейды Палмера» в конце 1910-х гг. привели
к тому, что государство искореняло радикалов в рабочем движении
США и в обществе в целом. Во-вторых, глубокая депрессия 1920-21
гг. (во время которой уровень безработицы в стране составлял в
среднем более 9%, самый высокий уровень за любой двухлетний пе-
риод с 1890-х гг.) изменила рынок труда с рынка продавца на рынок
покупателя. Это позволило боссам применить то, что стало известно
как «американский план», а именно увольнять работников, которые
принадлежали к профсоюзу, и заставлять их подписывать контрак-
ты «жёлтой собаки» (обещания не вступать в профсоюз), чтобы по-
лучить или сохранить свою работу. Это подкреплялось использова-
нием работодателями юридических запретов против протестов ра-
бочих и использованием шпионов на производстве для выявления и
увольнения членов профсоюза. Эта классовая война сверху сделала
рабочую сторону слабой, что отразилось в падении влияния и чис-
ленности профсоюзов по всей стране. По мере сокращения членства
в профсоюзах число забастовок достигло самого низкого уровня с
начала 1880-х годов, упав до чуть более 700 в год между 1927 и 1930
годами (по сравнению с 3500 в год между 1916 и 1921 годами)
[Lazonick, там же, pp. 249–51]. Главное, что нужно помнить, – это
то, что влияние безработицы не ограничивается цифрами текущего
года. Высокий уровень безработицы оказывает устойчивое воздей-
ствие на организации, моральный дух и переговорную силу работ-

278
ников, даже если впоследствии уровень безработицы снижается. Та-
кова была ситуация в 1920-е гг., когда рабочие вспоминали два года
рекордного уровня безработицы 1921 и 1922 годов (фактически уро-
вень безработицы среди промышленных рабочих был близок к об-
щему уровню в 1933 году).
Во время бума после 1922 года эта позиция не изменилась. На-
циональный уровень безработицы в 3,3% скрывал тот факт, что не-
сельскохозяйственная безработица составляла в среднем 5,5% меж-
ду 1923 и 1929 годами. Во всех отраслях промышленности рост про-
изводства не привёл к увеличению спроса на рабочую силу. Между
1919 и 1929 годами занятость производственных рабочих упала на
1%, а непроизводственная занятость упала примерно на 6% (во вре-
мя бума 1923-29 гг. производственная занятость увеличилась только
на 2%, а непроизводственная занятость оставалась постоянной). Это
было связано с внедрением трудосберегающих машин и ростом ос-
новного капитала. Кроме того, число ищущих работу увеличивалось
за счёт новых иммигрантов и нежелания имеющихся иммигрантов
уезжать на родину из-за трудностей с возвращением в Америку. На-
конец, самый большой источник предложения рабочей силы в про-
мышленности — американская ферма: в 1920-х годах на городской
рынок труда хлынул поток сельских рабочих [Lazonick, там же, pp.
252–5]. Интересно отметить, что даже при благоприятном для ра-
ботодателей рынке труда в течение более чем 5 лет безработица ос-
тавалась высокой. Это наводит на мысль, что неоклассический «ар-
гумент» (правильнее говоря, утверждение) о том, что безработица в
капитализме вызвана сильными профсоюзами или высокой реаль-
ной заработной платой, несколько ошибочен, если не сказать боль-
ше (смотрите подраздел С.9).
Столкнувшись с высокой безработицей, уровень увольнений
рабочих снизился из-за страха потерять работу (особенно тех, кто
имеет относительно более высокую заработную плату). Это, в соче-
тании с неуклонным сокращением профсоюзов и очень низким
числом забастовок, свидетельствует о слабости рабочей стороны.
Это нашло отражение в том, что доля совокупного дохода от произ-
водства, идущая на заработную плату, упала с 57,5% в 1923/24 гг. до
52,6% в 1928/29 гг. (между 1920 и 1929 годами она упала на 5,7%).
Производительность труда возросла с 1,2% в год между 1909 и 1919
годами до 5,6% между 1919 и 1929 годами. Этот рост производитель-
ности труда отразился в том, что за период после бума 1922 года до-
ля производственных доходов, выплачиваемых в виде заработной
платы, возросла с 17% до 18,3%, а доля капитала – с 25,5% до 29,1%.

279
С 1920 по 1929 год заработная плата руководителей выросла на
21,9%, а профицит фирмы – на 62,6% [Lazonick, там же, pp. 241–2].
Любое представление о том, что крах 1929 года был результатом
восстания рабочего класса, неприменимо.
Ключ к пониманию того, что произошло, лежит в противоре-
чивой природе капиталистического производства. Условия «бума»
были результатом капиталовложений, которые увеличили произво-
дительность труда, тем самым снизив издержки и увеличив при-
быль. Крупные и всё возрастающие инвестиции в капитальные бла-
га были главным средством, с помощью которого расходовалась
прибыль. Кроме того, те секторы экономики, в которых доминирует
крупный бизнес (т.е. олигополия, рынок, на котором доминируют
несколько фирм), оказывают давление на более конкурентоспособ-
ные. Поскольку крупный бизнес, как обычно, получал более высо-
кую долю прибыли из-за своего рыночного положения (смотрите
подраздел С.5), это привело к тому, что многие фирмы в более кон-
курентоспособных секторах экономики столкнулись с кризисом
прибыльности в 1920-е годы.
Увеличение объёма инвестиций, в то же время с непосредст-
венным сокращением прибыли в более конкурентоспособных сек-
торах экономики, также в конечном итоге привело к стагнации, а
затем и падению нормы прибыли в экономике в целом. В то время
как масса доступной прибыли в экономике росла, она в конечном
счёте стала слишком маленькой по сравнению с общим вложенным
капиталом. Более того, с падением доли доходов, идущих на оплату
труда, и ростом неравенства совокупный спрос на товары не мог ид-
ти в ногу с производством, приводящим к непроданным товарам
(что является ещё одним способом выражения процесса переинве-
стирования, ведущего к перепроизводству, поскольку перепроиз-
водство подразумевает недопотребление и наоборот). Поскольку
ожидаемая доходность (рентабельность) инвестиций колебалась,
произошло снижение инвестиционного спроса, и поэтому начался
спад (рост преимущественно за счёт капитала, растущего быстрее,
чем прибыль). Инвестиции выровнялись в 1928 году и сократились
в 1929. В условиях стагнации инвестиций в 1928 и 1929 годах в по-
пытке повысить прибыльность происходила грандиозная спекуля-
тивная вакханалия. Неудивительно, что она провалилась, и в октяб-
ре 1929 года фондовый рынок рухнул, открыв путь к Великой де-
прессии 1930-х годов.
Этот процесс чрезмерных инвестиций по отношению к потреб-
лению основан на росте производительности труда в сочетании со

280
стагнацией заработной платы или относительно медленным ростом
оной. Это подразумевает недостаточное потребление работников, но
рост нормы прибыли. Это возможно до тех пор, пока совокупный
спрос остаётся достаточным, а это, в свою очередь, возможно, пока
высокие нормы прибыли стимулируют инвестиции (т.е. деньги не
сберегаются или не генерируют достаточный кредит для обеспече-
ния того, чтобы инвестиционные расходы не отставали от потребле-
ния). Инвестиции создают новые мощности, а это означает необхо-
димость дальнейшего увеличения инвестиций, капиталистического
потребления роскоши и потребления на основе кредита для под-
держания совокупного спроса. Этот рост, основанный на прибыли,
сохранить нелегко, так как высокие нормы прибыли трудно под-
держивать из-за низкого дохода рабочего класса, поскольку как ин-
вестиции, так и капиталистическое потребление роскоши в большей
степени нестабильны. Инвестиции более гибки, чем потребление,
поэтому средняя степень нестабильности возрастает, что, в свою
очередь, означает рост вероятности спада. Кроме того, этот тип рос-
та создает дисбалансы между секторами экономики, поскольку
фирмы спешат инвестировать в прибыльные секторы, и это приво-
дит к относительному перепроизводству и переинвестированию в
эти области (смотрите предыдущую главу). С ростом нестабильных
форм спроса экономика становится всё более хрупкой и поэтому всё
более уязвимой к «шокам». Крах фондового рынка в 1929 году был
таким потрясением, а вызванная им паника и снижение спроса на
предметы роскоши и инвестиции обнажили глубинную слабость
экономики. После краха ограничительная налогово-бюджетная и
денежно-кредитная политика, а также падение спроса привели к
нарушению этого нестабильного процветания и ускорению эконо-
мического спада. Его усилили сокращение заработной платы, вы-
званное недостаточным потреблением, а также дефляция долга, что
усугубило чрезмерные инвестиции по отношению к избыточному
спросу в экономике. Таким образом, процветание США было хруп-
ким задолго до конца 1929 года из-за процесса переинвестирования
относительно спроса, который привёл экономику к зависимости от
нестабильных форм спроса, таких как потребление роскоши и инве-
стиции.
Крах 1929 года указывает на «объективные» пределы капита-
лизма. Даже при очень слабых позициях рабочей силы кризис всё
равно наступил, а процветание превратилось в «тяжёлые времена».
В отличие от неоклассической экономической теории, события
1920-х гг. показывают, что даже если капиталистическое предполо-

281
жение о том, что труд является товаром, как и все осталь-
ные, приближается к реальной жизни, капитализм всё ещё под-
вержен кризису (по иронии судьбы, воинствующее профсоюзное
движение в 1920-х годах отложило бы кризис, переместив доход с
капитала на труд, увеличив совокупный спрос, сократив инвестиции
и поддержав более конкурентоспособные секторы экономики!). По-
этому любые неоклассические способы «обвинить трудящегося» в
кризисе (что было так популярно в 1930-х и 1970-х годах) говорят
только о половине истории (если это так). Даже если рабо-
чие будут рабски подчиняться капиталистической власти, капита-
лизм всё равно будет характеризоваться бумом и спадом (как пока-
зали 1920-е и 1980/90-е гг.).
Таким образом, капитализм будет страдать от цикла бумов и
спадов из-за вышеупомянутого объективного давления на произ-
водство прибыли, даже если мы проигнорируем субъективное вос-
стание рабочих против власти, объяснённое ранее. Другими слова-
ми, даже если бы капиталистическое допущение о том, будто рабо-
чие – это не люди, а только «переменный капитал», было
бы истинным, это не означало бы, что капитализм был бы бескри-
зисной системой. Однако для большинства анархистов такая дис-
куссия несколько академична, поскольку люди — не товары, рынок
труда не похож на рынок железа, и субъективный бунт против капи-
талистического господства будет существовать до тех пор, пока су-
ществует капитализм.

C.8 Государственный контроль над деньгами

служит причиной экономического цикла?
Как мы объясняли в предыдущем подразделе, капитализм бу-
дет страдать от цикла бумов и спадов из-за объективного давления
на производство прибыли, даже если мы проигнорируем субъектив-
ный бунт против власти со стороны рабочего класса. Именно это
двустороннее давление на нормы прибыли, субъективное и объек-
тивное, вызывает экономический цикл и такие экономические про-
блемы, как «стагфляция». Однако для сторонников свободного
рынка этот вывод неприемлем, и поэтому они обычно пытаются
объяснить экономический цикл в терминах внешних воздействий,
а не тех, которые порождаются системной работой капитализма.
Большинство сторонников «свободного рынка» капиталистов обви-
няют государственное вмешательство в рынок, в частности государ-

282
ственный контроль над деньгами, как источник экономического
цикла. Этот анализ неполноценен, как будет показано ниже.
Во-первых, следует отметить, что многие сторонники капита-
лизма игнорируют «субъективное» давление на капитализм, кото-
рое мы обсуждали в главе С.7.1. Кроме того, проблемы, связанные с
ростом капиталовложений (как подчеркивается в главе С.7.3), они
обычно также игнорируют, поскольку обычно считают капитал
«производительным» и поэтому не могут видеть, как его использо-
вание может привести к кризисам. Это оставляет их с проблемами,
связанными с механизмом цен, как обсуждалось в главе С.7.2.
Именно здесь, на рынке кредита и денег, вступает в игру роль госу-
дарства, искажая естественную работу рынка и вызывая взлёты и
падения бизнеса.
В докейнсианской буржуазной экономике причина, по которой
закон Сэя применим в денежной экономике, – это процентная став-
ка. Как мы обсуждали в главе С.2.6, утверждается, что она отражает
«временные предпочтения» отдельных лиц. Хотя существует воз-
можность того, что продажи не превращаются в покупки на рынке,
соответствующие деньги не изымаются из экономики. Скорее, они
сохраняются и становятся доступными для инвесторов. Процентная
ставка – это средство, с помощью которого сбережения и инвести-
ции приходят в равновесие. Это означает, что закон Сэя сохраняет-
ся, поскольку сбережения используются для покупки капитальных
благ, и поэтому спрос и предложение совпадают. До тех пор, пока
процентные ставки работают так, как они должны работать, воз-
можность общего кризиса невозможна. Проблема в том, что кре-
дитная система работает не совсем так, как утверждается, и это свя-
зано с банками, которые вводят частичное банковское резервирова-
ние. Это позволяет им ссужать больше денег, чем у них в сбереже-
ниях, чтобы увеличить свою прибыль. Норма процента устанавли-
вается ниже её «естественной» (или равновесной) нормы, и таким
образом фирмы получают ценовые сигналы, которые не отражают
желания потребителей относительно будущих товаров, а не теку-
щих. Это приводит к чрезмерным инвестициям и, в конечном счёте,
к кризису. Такое случается потому, что в конечном итоге процент-
ные ставки должны вырасти, и проекты, которые были прибыльны-
ми при более низкой ставке процента, больше не будут таковыми.
Мораль этой теории состоит в том, что если бы фактическая норма
процента равнялась «естественной» норме, то была бы достигнута
ситуация «нейтральных» денег и таким образом было бы предот-

283
вращено неправильное направление производства, что привело бы
к прекращению экономического цикла.
Поскольку у капиталистической экономики была теория эко-
номического цикла, её идеологическая позиция доминировала сре-
ди экономистов до публикации Кейнсом работы «Общая теория
занятости, процента и денег» в 1936 году. С политической точки
зрения докейнсианская теория был очень полезна, поскольку реко-
мендовала государству ничего не предпринимать во время кризиса,
и это была предпочтительная позиция правых правительств в Аме-
рике и Великобритании. Её убедительно обосновал «австрийский»
экономист Фридрих фон Хайек в начале 1930-х годов, который по-
вторял более ранние аргументы своего наставника Людвига фон
Мизеса и которые с тех пор повторяют их последователи. Тем не ме-
нее, по какой-то странной причине они почти всегда не упоминают,
что Хайек был полностью повержен кейнсианцами в теоретических
битвах того времени. Фактически, его бывшие ученики (включая
Джона Хикса и Николаса Калдора) показали, насколько ошибочна
теория Хайека, и он отказался от исследований экономического
цикла в начале 1940-х годов ради другой работы. Первая критика
Калдора («Капиталоёмкость и экономический цикл» (“Capital
Intensity and the Trade Cycle”)), например, привела к тому, что Хайек
завершил переписывание своей теории, в то время как вторая статья
Калдора («Профессор Хайек и эффект гармошки» (“Professor
Hayek and the Concertina-effect”)) показала, что «эффект Рикардо»
Хайека был возможен только при некоторых очень особых обстоя-
тельствах и поэтому крайне маловероятен [Kaldor, Essays on
Economic Stability and Growth, pp. 120–147 and pp. 148–176].
Критика Калдора была объединена с более ранней критикой
Пьеро Сраффы, который отмечал, что стремление Хайека
к «нейтральным» деньгам было просто невозможно в любой ре-
альной капиталистической экономике, «поскольку состояние ве-
щей, в котором деньги» нейтральны, «тождественно состоянию,
в котором денег вообще нет». Хайек «полностью игнориро-
вал» тот факт, что «деньги являются не только средством обмена,
но и хранилищем ценности», что «равносильно отказу от самого
объекта исследования». Сраффа также отметил, что исходная точка
теории Хайека была ошибочной: «Существенная путаница... это
убеждение, что расхождение курсов — характеристика денежной
экономики... Если бы денег не существовало, а ссуды выдавались
бы в виде всевозможных товаров, то существовала бы единая
ставка, удовлетворяющая условиям равновесия, но в любой мо-

284
мент могло бы существовать столько же “естественных” ставок
процента, сколько существует товаров, хотя они и не были бы
“равновесными” ставками. “Произвольное” действие банков нико-
им образом не является необходимым условием для расхождения;
если бы ссуды выдавались пшеницей, и фермеры (или, если уж на
то пошло, погода) “произвольно изменяли” количество произве-
дённой пшеницы, то действительная ставка процентов по ссу-
дам в пересчёте на пшеницу отличалась бы от ставки по другим
товарам, и не было бы единой равновесной ставки» [«Dr. Hayek on
Money and Capital», pp. 42–53, The Economic Journal, Vol. 42, No.
165, p. 42, pp. 43–4 and p. 49]. Хайек признал, что это было возмож-
но, на что Сраффа ответил:
«Только в условиях равновесия существовала бы единая нор-
ма, и что при движении сбережений в любой момент времени су-
ществовало бы множество “естественных” норм, возможно,
столько же, сколько существует товаров; так что было бы не
только трудно на практике, но и совершенно немыслимо, чтобы
денежная норма была равна “естественной” норме... Теперь д-р.
Хайек признает множественность “естественных” ставок, но
ему нечего больше сказать по этому конкретному вопросу, кроме
того, что они “все были бы равновесными ставками”. Единствен-
ный смысл (если это вообще имеет смысл) я могу добавить к
этому, что его максима политики теперь требует, чтобы де-
нежная ставка была равна всем этим расходящимся естествен-
ным ставкам» [«A Rejoinder», pp. 249–251, там же, Vol. 42, No. 166,
p. 251].
Затем были практические предложения, которые вытекали из
анализа, а именно ничего не делать. Они также подразумевали, что
лучшее, что можно сделать во время рецессии или депрессии, – это
не тратить, а скорее экономить, поскольку это вернёт сбережения и
кредиты в равновесное положение. Экономист Ричард Фердинанд
Кан вспоминал, как Хайек представил свою теорию на семинаре в
Кембриджском университете. После его выступления последовало
молчание. Тогда Кан задал очевидный вопрос: «По-вашему, если я
завтра выйду и куплю новое пальто, это увеличит безработи-
цу?» Всё, что Хайек мог предложить в ответ, было неубедительным
утверждением, словно для того, чтобы показать, почему это так, по-
требуется сложный математический аргумент. Идея о том, что со-
кращение потребления в условиях депрессии – это лучшее, что

285
можно сделать, убедила немногих людей, и последствия такой эко-
номии должны быть очевидны, а именно падение спроса на товары
и услуги. Любые сбережения в условиях рецессии вряд ли будут ис-
пользованы для инвестирования. В конце концов, какая компания
начнёт увеличивать свой капитал, столкнувшись с падением спроса,
и какой капиталист рискнёт создать новую компанию во время де-
прессии? Неудивительно, что мало кто из экономистов считал, что
пропаганда дефляционной политики в разгар самого тяжелого эко-
номического кризиса в истории имеет большой смысл. Возможно,
это была экономическая ортодоксия, но если бы депрессия усугуби-
лась, чтобы улучшить положение вещей, это обеспечило бы либо
победу фашизма, либо какую-то социалистическую революцию.
Учитывая эти практические соображения и разрушительную
критику, уничтожившую этот аргумент, кейнсианская теория стала
доминирующей темой в экономике (особенно после того, как её
подвергли лоботомии от любых идей, угрожавших господству не-
оклассики – смотрите главу С.8.1). Это, как уже отмечалось, не по-
мешало последователям Хайека повторять его теорию и по сей день
(их также не беспокоили её корни в теории равновесия – смотрите
главу С.1.6). Имея это в виду, полезно обсудить эту теорию, посколь-
ку она отражает докейнсианскую ортодоксию, хотя мы должны под-
черкнуть, что наше обсуждение «австрийской» экономики здесь не
следует воспринимать как предположение о том, что это значитель-
ная школа мысли или что её влияние велико. Отнюдь — она всё ещё
остаётся на задворках, куда её оттеснили после поражения фон Хай-
ека в 1930-х гг. Мы рассматриваем её просто потому, что это единст-
венная школа мысли, которая всё ещё полностью придерживается
докейнсианской позиции. Большинство современных экономистов-
неоклассиков хотя бы на словах поддерживают Кейнса.
Возьмём, к примеру, аргумент «австрийского» экономиста У.
Дункана Рики о том, что экономический цикл «порождается де-
нежной экспансией и сокращением... Когда печатаются новые
деньги, создаётся впечатление, что предложение сбережений уве-
личилось. Процентные ставки падают и вводят бизнесменов в за-
блуждение, которые занимают дополнительные средства для
финансирования дополнительной инвестиционной деятельно-
сти». Это не имело бы «никакого значения», если бы это было ре-
зультатом подлинного спасения, «но изменение вызывает прави-
тельство... Отрасли, производящие капитальные блага, обнару-
жат, что их расширение было ошибочно, и они произвели недобро-
совестные инвестиции», и поэтому имели ме-

286
сто «расточительные, неправильные инвестиции из-за вмеша-
тельства правительства в рынок» [Markets, Entrepreneurs
and Liberty, pp. 68–9].
Тем не менее, правительство не заставляет банки выдавать
чрезмерные кредиты, и это первая и самая очевидная ошибка аргу-
ментации. В конце концов, когда Рики утверждает, что «действия
государства» создают экономический цикл, создавая избыточные
деньги, он на самом деле жалуется на то, что государст-
во позволяет банкирам удовлетворять спрос на кредит, создавая
его. Это имеет смысл, ибо как государство могло бы заставить бан-
киров расширять кредит, давать в ссуду больше денег, чем у них в
сбережениях? Рики неявно признаёт это, когда утверждает,
что «вводится частичное банковское резервирование, однако
предложение денежных заменителей будет включать фидуциар-
ные средства обращения. Изобретательность банкиров, других
финансовых посредников и одобрение и гарантия их деятель-
ности правительствами и центральными банка-
ми обеспечили огромное количество необеспеченных денег» [Там
же, p. 73]. Как мы подробно обсудим ниже, то, что называется «кре-
дитными деньгами» (созданными банками), — существенная часть
капитализма, и они существовали бы без системы центральных бан-
ков. Всё потому, что деньги создаются изнутри системы, в ответ на
потребности капиталистов. Одним словом, денежная масса эндо-
генна.
Вторая ошибка этой теории экономического цикла заключает-
ся в предположении, что информация, предоставляемая самой про-
центной ставкой, достаточна сама по себе для обеспечения рацио-
нальных инвестиционных решений, что обеспечивает компании и
частных лиц точной информацией о том, как изменения цен по-
влияют на будущие тенденции в производстве. В частности, утвер-
ждается, что изменения процентных ставок (т.е. изменения спроса и
предложения кредита) косвенно информируют компании о реакции
их конкурентов. Как утверждает Джон О'Нил, этот аргумент пред-
полагает, что «информация о запланированных ответных дейст-
виях производителей в условиях конкуренции косвенно распреде-
ляется посредством изменения процентных ставок: планируемое
увеличение производства отдельными производителями отража-
ется в возросшем спросе на кредит, а следовательно, и в росте
процентных ставок» [The Market, p. 135].
Например, если цена на олово вырастет, это приведёт к широ-
ким инвестициям в оловянную промышленность с целью получить

287
более высокие прибыли, которые они подразумевают. Это приведёт
к росту процентных ставок по мере увеличения спроса на кредиты.
Этот рост процентных ставок снижает ожидаемую прибыль и сдер-
живает расширение. Расширение кредита останавливает этот про-
цесс, искажая процентную ставку, и, таким образом, он перестаёт
выполнять свою экономическую функцию. Это приводит к перепро-
изводству, поскольку процентные ставки не отража-
ют реальных сбережений, и поэтому капиталисты чрезмерно ин-
вестируют в новый капитал, который кажется прибыльным только
потому, что процентная ставка искусственно низка. Когда ставка не-
избежно корректируется вверх по отношению к её «естественной»
стоимости, инвестированный капитал становится убыточным, и, та-
ким образом, появляются переинвестиции. Следовательно, согласно
аргументации, устраняя государственный контроль над деньгами,
эти негативные последствия капитализма исчезнут, поскольку кре-
дитная система, если она работает правильно, будет передавать всю
соответствующую информацию, какую требуют капиталисты.
«Однако, — возражает О'Нил, — этот аргумент ошибочен.
Неясно, что соответствующая информация передаётся посред-
ством изменения процентных ставок». Это объясняется тем, что
процентные ставки отражают общий совокупный спрос на кредит в
экономике. Однако информация, которая требует-
ся конкретной компании «для того, чтобы избежать чрезмерно-
го расширения производства какого-либо товара, – это не общий
уровень спроса на кредит, а уровень спроса среди конкурентов».
Он не обеспечивает относительных потребностей в различных от-
раслях промышленности (параллели с критикой Сраффы должны
быть очевидны). «Увеличение планового производства какого-либо
товара группой конкурентов будет отражаться в пропорцио-
нальном изменении процентных ставок только в том случае, если
предполагается, что изменение спроса на кредит этой группой
совпадает с изменением спроса на кредит в экономике в целом, т.
е. если нет никаких оснований предполагать, что такое предпо-
ложение верно, учитывая различные производственные циклы
различных отраслей промышленности». Это приведёт к различ-
ным потребностям в кредитах (как по объёму, так и по интенсивно-
сти). «Предполагая неравномерные изменения спроса на кре-
дит» между отраслями, отражающие неравномерные изменения их
потребностей, вполне возможно, что переинвестирование (и, следо-
вательно, перепроизводство) произойдёт «даже если кредитная
система работает удовлетворительно» (т.е. так, как она должна

288
работать в теории). Кредитная система, таким образом, «не переда-
ёт соответствующей информации», и по этой причине «не факт,
что мы должны искать объяснение экономического цикла в от-
клонении от идеальной кредитной системы» [Там же, pp. 135–6].
Другим основополагающим предположением в этом аргументе
является то, что экономика близка к равновесию (концепция, кото-
рую «австрийские» экономисты, как утверждается, отвергают). В
конце концов, рост процентных ставок приведёт к тому, что обслу-
живание долга станет сложнее, даже если оно отража-
ет «естественную» ставку. В равной степени это также предполага-
ет, что и банки, и фирмы способны заглядывать в будущее. Ведь да-
же если кредитный рынок работает так, как постулируется в тео-
рии, это не означает, что фирмы и банки не совершают ошибок и не
сталкиваются с неожиданными рыночными ситуациями. В таких
условиях фирмы могут оказаться неспособными погасить кредиты,
кредитные цепочки могут начать разрушаться, поскольку всё боль-
ше и больше фирм оказываются в экономических трудностях. Про-
сто тот факт, что фактические процентные ставки каким-то образом
равны естественной ставке, не делает будущее более определённым
и не гарантирует, что кредитные средства вкладываются разумно.
Важно отметить, что это не уберегает от использования кредита с
целью раздувания пузыря или вливания чрезмерных инвестиций в
конкретный сектор экономики. Предположение об обратном пред-
полагает, будто фирмы и банки редко совершают ошибки и будто
накопительный эффект всех решений всегда ведёт экономику к рав-
новесию, но никогда не отходит от него. Как сухо заметил посткейн-
сианец Пол Дэвидсон, «австрийские субъективисты не могут за-
нять два стула одновременно: они не могут постулировать важ-
ность времени, неопределённости и денег и предполагать, что
должна существовать координация планов или моделей, и она
ждёт своего часа» [«The economics of ignorance or the ignorance of
economics?», pp. 467–87, Critical Review, vol. 3, no. 3–4, p. 468].
Другими словами, представление о том, что если фактическая
процентная ставка каким-то образом равна «естественной», коре-
нится не только в равновесии, но и в неоклассическом понятии со-
вершенного знания текущих и будущих событий — всё это «авст-
рийские» экономисты призваны отвергнуть. Это можно заметить,
когда Мюррей Ротбард утверждает, что предприниматели «обучены
правильно предвещать рыночную ситуацию; они совершают мас-
совые ошибки только тогда, когда вмешательство правительст-
ва или банка искажает “сигналы” рынка». Он даже нападает на

289
теорию кризиса Йозефа Шумпетера, потому что, по сути, Шумпетер
показывает, как предприниматели не могут предсказать будущее
(«нет никакого объяснения отсутствия точного прогнозирова-
ния... почему же эти трудности не ожидались и не принимались
во внимание?») [America’s Great Depression, стр. 48 and стр. 70].
Ротбард не задумывается над тем, почему банкиры, которые, несо-
мненно, также являются предпринимателями, соверша-
ют свои ошибки, или почему предвидение бизнесменов в неопре-
делённой и сложной экономике, кажется, ставит их перед лицом по-
вторяющихся действий банков (которые они, несомненно, могли
бы «ожидать и принимать во внимание»). Это означает, что аргу-
мент, касающийся искажений процентной ставки, как таковой не
объясняет возникновение чрезмерных инвестиций (и, следователь-
но, экономического цикла). Поэтому нельзя утверждать, что устра-
нение государственного вмешательства в рынок денег также приве-
дёт к устранению экономического цикла.
Однако в этих аргументах есть доля истины. Расширение кре-
дита выше «естественного» уровня, который приравнивает его к
сбережениям, может позволить и действительно позволяет капиталу
расширяться дальше, нежели происходило бы в противном случае,
и, таким образом, поощряет чрезмерные инвестиции (то есть он
опирается на уже существующие тенденции, а не создаёт их). Хотя
мы проигнорировали роль кредитной экспансии в наших коммен-
тариях выше, чтобы подчеркнуть, что кредит не является основопо-
лагающим для экономического цикла, полезно обсудить это, по-
скольку он является существенным фактором в реальных капитали-
стических экономиках. Действительно, без него капиталистические
экономики не росли бы так быстро, как сейчас. Кредит является ос-
новополагающим для капитализма, и это последняя ошибка в до-
кейнсианском аргументе. В реальной экономике он играет самую
главную роль. Даже если предположить, что фактическая норма
процента всегда может быть равна равновесной норме и что она
отражает естественную норму всех товаров и всех отраслей про-
мышленности, это не будет иметь значения, поскольку банки всегда
будут стремиться получать прибыль, предоставляя кредиты, и, та-
ким образом, искусственно снижать фактическую процентную став-
ку во время бумов. Чтобы понять, почему, нам нужно объяснить не-
достатки в основных подходах laissez-faire к деньгам.
Существует три основных подхода к вопросу об устранении го-
сударственного контроля над деньгами в «свободной рыночной»
капиталистической экономике: монетаризм, 100%-ный лимит золо-

290
того запаса для банков и то, что часто называют «свободным бан-
кингом». Все три ассоциируются с правыми, и все три неверны. От
первых двух легко отмахнуться. Монетаризм испробовали, и он пре-
терпел фееричный провал в начале 1980-х годов. Поскольку он был
ключевым аспектом неолиберальной войны против рабочего класса
в то время, мы обсудим его ограничения в рамках нашего отчёта об
этом периоде в главе С.8.3.
Второй вариант, а именно введение 100%-ного лимита золото-
валютных резервов для банков, — в высшей степени интервенцио-
нистский и поэтому далеко не либеральный (почему банковская от-
расль должна подлежать государственному регулированию в отли-
чие от остальных?). Его логика проста, а именно: гарантировать, что
банки не будут выдавать кредиты, если у них нет достаточных сбе-
режений, чтобы покрыть их все. Другими словами, он стремится уп-
разднить кредитный цикл, отменив кредит, заставив банки недоб-
ровольно держать 100%-ные золотовалютные резервы. Это, по сути,
упраздняет банковское дело как отрасль. Проще говоря (и кажется
странным указывать на это сторонникам капитализма), банки стре-
мятся получить прибыль и делают это, предоставляя кредиты. Это
означает, что любая капиталистическая система по своей сути явля-
ется системой кредитных денег, поскольку банки всегда будут стре-
миться получить прибыль на разнице между ставками по кредитам
и депозитам. Это необходимость для банковской системы, и поэтому
нефракционный банкинг просто невозможен. Требование о том,
чтобы у банков было достаточно наличных денег на руках для удов-
летворения всех требований вкладчиков, сводится к утверждению,
что банки не должны ссужать никаких денег. 100%-ное резервиро-
вание не является реформированной или истинной банковской сис-
темой. Это упразднение банковской системы. Без частичных резер-
вов банки не могут выдавать кредиты любого рода, поскольку они
не смогут предоставить своим клиентам их сбережения, если они
уже выдали кредиты. Такое предположение мог сделать только че-
ловек, совершенно не знакомый с реальной капиталистической эко-
номикой, и неудивительно, что такой позиции придерживаются
представители «австрийской» школы (особенно течение минархи-
стов).
Остаётся «свободный банкинг». Эта школа мысли, опять же,
связана с «австрийской» школой экономики и правыми «либерта-
рианцами» в целом. «Свободный банкинг» отстаивают те, кто стре-
мится ликвидировать частичное банковское резервирование, но
упирается в правила, требуемые 100%-ым золотовалютным стан-

291
дартом (Ротбард обходит это, утверждая, что этот стандарт «был бы
неотъемлемой частью общего либертарианского юридического
запрета на мошенничество» [Там же, p. 32]). Он основан на пол-
ной приватизации банковской системы и создании такой, в которой
банки и другие частные компании конкурируют на рынке за то, что-
бы их монеты и банкноты были приняты населением в целом. Эта
позиция, следует подчеркнуть, не тождественна анархистскому мю-
тюэлистскому банкингу, поскольку она рассматривается не как спо-
соб упразднить ростовщичество, а скорее как средство обеспечения
того, чтобы процентные ставки работали так, как в капиталистиче-
ской теории.
Школа «свободного банкинга» утверждает, что в условиях
конкурентного давления банки будут поддерживать 100%-ное соот-
ношение между предоставляемыми ими кредитами и выпускаемы-
ми ими деньгами с резервами, которые у них фактически есть. Она
утверждает, что при нынешней системе банки могут создавать
больше кредитов, чем у них есть средств/резервов, поскольку госу-
дарство существует как кредитор последней инстанции, и поэтому
банки будут рассчитывать, что оно выручит их в плохие времена.
Рыночные силы обеспечили бы конец банковской деятельности с
частичным резервированием и остановили бы банки от продвига-
ния процентной ставки ниже её «естественной нормы». Таким обра-
зом, если бы банки были подвержены рыночным силам, то они не
генерировали бы кредитные деньги, процентные ставки отражали
бы реальную ставку, и поэтому чрезмерные инвестиции и кризис ос-
тались бы в прошлом. Знание того, что государство не вмешается,
чтобы спасти их, также заставит банки быть осмотрительными в
своей деятельности.
Однако этот анализ ошибочен. Выше мы отметили один недос-
таток, а именно проблему, заключающуюся в том, что процентные
ставки не предоставляют достаточной или правильной информации
для принятия инвестиционных решений. Таким образом, относи-
тельное переинвестирование всё ещё может иметь место. Другой
проблемой является эндогенная природа денег и кредита и давле-
ние, которое оно оказывает на банки. Как отмечает Стив Кин, авст-
рийские экономисты считают, что «нынешняя система государст-
венных денег означает, словно денежная масса полностью экзо-
генна и находится под контролем государственных властей. За-
тем они приписывают большую часть циклического поведения
экономики вмешательству правительства в денежную массу и
норму процента». Напротив, посткейнсианские экономисты ут-

292
верждают, что «хотя может показаться, что государство кон-
тролирует денежную массу, сложная цепь причинно-
следственных связей в финансовом секторе на самом деле рабо-
тает в обратном направлении» с «частными банками и другими
кредитными организациями, в значительной степени форсирую-
щими руку государства. Таким образом, денежная масса в значи-
тельной степени эндогенно определяется рыночной экономикой, а
не навязывается ей экзогенно государством». Он отмечает,
что «эмпирические данные, безусловно, поддерживают посткейн-
сианцев, а не австрийцев в этом вопросе. Статистические дан-
ные о ростах и отставаниях между определяемым государством
компонентом денежной массы и широким кредитом показывают,
что последний “ведёт” первый» [Debunking Economics, p. 303].
Более того, как покажет наше обсуждение провала монетаризма,
центральные банки не могли контролировать денежную массу, ко-
гда пытались это сделать.
Чтобы понять почему, нам нужно обратиться к идеям извест-
ного посткейнсианского экономиста Хаймана Мински. Он проана-
лизировал финансовый и кредитный рынки, и этот анализ даёт
представление о том, почему сомнительно, что даже система «сво-
бодного банкинга» будет сопротивляться искушению создавать кре-
дитные деньги (т. е. давать взаймы больше денег, чем имеется сбе-
режений). Эту модель обычно называют «гипотезой финансовой
нестабильности».
Предположим, что экономика вступает в период восстановле-
ния после краха. Первоначально фирмы будут консервативны в сво-
их инвестициях, в то время как банки будут кредитовать в пределах
своего лимита сбережений и для инвестиций с низким риском. Та-
ким образом, банки гарантируют, что процентная ставка отражает
«естественную» ставку. Однако такое сочетание растущей экономи-
ки и консервативно финансируемых инвестиций означает, что
большинство проектов увенчаются успехом, и это постепенно стано-
вится ясно менеджерам/капиталистам и банкирам. В результате и
менеджеры, и банкиры начинают считать нынешнюю премию за
риск чрезмерной. Новые инвестиционные проекты оцениваются с
использованием менее консервативных оценок будущих денежных
потоков. Это основа нового бума и его возможного спада. По словам
Мински, «стабильность дестабилизирует».
По мере того как экономика начинает расти, компании всё ча-
ще обращаются к внешнему финансированию, и эти фонды появ-
ляются, потому что банковский сектор разделяет возросший опти-

293
мизм инвесторов. Давайте не будем забывать, что банки тоже явля-
ются частными компаниями и поэтому тоже стремятся к прибыли.
Как утверждает Мински, «банкиры живут в том же климате ожи-
даний, что и бизнесмены», и поэтому «банкиры, стремящиеся к
прибыли, найдут способы удовлетворить своих клиентов... Банки
и банкиры не являются пассивными управляющими деньгами,
чтобы давать взаймы или инвестировать; они занимаются биз-
несом, чтобы максимизировать прибыль» [цит. по: L. Randall
Wray, Money and Credit in Capitalist Economies, p. 85]. Предос-
тавление кредита — ключевой способ сделать это, и поэтому проис-
ходит кредитная экспансия. Если бы они не предоставляли кредиты,
то бум вскоре перешёл бы в спад, поскольку у инвесторов не было
бы свободных средств для инвестиций, а процентные ставки увели-
чились бы, что вынудило бы фирмы платить больше для погашения
долга, увеличение которого многие фирмы могут быть не в состоя-
нии обеспечить или бы это было трудно для них. Эта ситуация, в
свою очередь, будет подавлять инвестиции и, следовательно, произ-
водство, порождая безработицу (поскольку компании не могут
«уволить» инвестиции так же легко, как они могут уволить рабо-
чих), таким образом, уменьшая потребительский спрос наряду с ин-
вестиционным спросом, тем самым углубляя спад.
Чтобы избежать этого и воспользоваться преимуществами рас-
тущей экономики, банкиры приспосабливаются к своим клиентам и
генерируют кредиты, а не повышают процентные ставки. Таким об-
разом, они принимают структуры ответственности как за себя, так и
за своих клиентов, «которые в более трезвом ожидательном кли-
мате они бы отвергли» [Minsky, Inflation, Recession and
Economic Policy, p. 123]. Иными словами, банки обновляют свои
финансовые продукты в соответствии со спросом. Фирмы увеличи-
вают долговую нагрузку, и банки более чем готовы позволить это
из-за немногих признаков финансового напряжения в экономике.
Отдельные фирмы и банки усиливают свою финансовую ответст-
венность, и, таким образом, вся экономика движется вверх по струк-
туре ответственности. Как и другие предприятия, банки работают в
условиях неопределённости и не имеют возможности узнать, увели-
чат ли их действия хрупкость экономики или подтолкнут её к кри-
зису.
Центральные банки, тем временем, приспосабливаются к дея-
тельности коммерческих банков. Они не заставляют и не могут за-
ставить их создавать кредит. Алан Холмс, старший вице-президент

294
Федеральной резервной системы (ФРС) Нью-Йорка, описал этот
процесс следующим образом:
«В реальном мире банки расширяют кредит, создавая депо-
зиты в процессе, и ищут резервы позже. Тогда возникает вопрос о
том, будет ли ФРС удовлетворять спрос на резервы и каким об-
разом. В очень краткосрочной перспективе у ФРС практически
нет выбора в отношении удовлетворения этого спроса, и со вре-
менем её влияние, очевидно, будет ощутимо» [цит. по: Doug
Henwood, Wall Street, p. 220].
Пока прибыль превышает потребности в обслуживании долга,
система будет продолжать работать. В конечном счёте, однако, про-
центные ставки растут, поскольку существующее расширение кре-
дита кажется коммерческим или центральному банкам слишком
обширным. Это затрагивает все фирмы, от наиболее консервативно
финансируемых до наиболее спекулятивных, и «подталкивает»
процентные ставки ещё выше в структуре пассивов. Рефинансиро-
вание существующих долгов осуществляется по более высокой про-
центной ставке, что увеличивает отток денежных средств и снижает
спрос на инвестиции по мере увеличения долговой нагрузки. Кон-
сервативно финансируемые фирмы больше не могут легко погашать
свои долги, менее консервативные не в состоянии их выплачивать и
так далее. Предел погрешности сужается, и фирмы и банки стано-
вятся более уязвимыми к неожиданным событиям, таким как новые
конкуренты, забастовки, инвестиции, которые не приносят ожидае-
мой нормы прибыли, кредиты становятся труднодоступными, про-
центные ставки растут и так далее. В конце концов, бум оборачива-
ется спадом, а фирмы и банки терпят крах. Затем государство вме-
шивается, чтобы попытаться остановить ухудшение спада (с разной
степенью успеха и неудачи).
Таким образом, порождение кредита – это спонтанный про-
цесс, коренящийся в природе капитализма и в основе эндогенный
по своей природе. Это означает, что экономический цикл является
неотъемлемой частью капитализма, даже если мы предполагаем,
что он вызван исключительно неравновесием на кредитном рынке.
Другими словами, более чем вероятно, что кредитный рынок будет
находиться в неравновесном состоянии, как и любой другой рынок в
любой реальной капиталистической экономике — и по тем же при-
чинам. Как таковая, естественная норма процента опирается на
концепции равновесия, которые не только несовместимы с реально-

295
стью, но и с более широкими принципами «австрийской» экономи-
ческой идеологии.
Школа «свободного банкинга» отвергает это утверждение и
постулирует, что частные банки в условиях конкуренции не будут
этого делать, поскольку это сделает их менее конкурентоспособны-
ми на рынке, и поэтому клиенты будут часто посещать другие банки
(это тот же процесс, с помощью которого будет решён вопрос с ин-
фляцией). Однако именно потому, что банки конкурируют, они
внедряют инновации — если они этого не делают, то другой банк
или компания будут, чтобы получить больше прибыли. Кейнсиан-
ский экономист Чарльз П. Киндлбургер комментирует:

«В качестве исторического обобщения можно сказать, что

каждый раз, когда власти стабилизируют или контролируют
какое-то количество денег… в моменты эйфории их будет выпус-
каться больше. Или если определение денег фиксировано в терми-
нах конкретных активов, а эйфория приводит к “монетизации”
кредита новыми способами, которые исключены из определения,
количество денег, определённое старым способом, не будет рас-
ти, но скорость денег увеличится... зафиксируйте любое [опреде-
ление денег], и рынок будет создавать новые формы денег в перио-
ды бума, чтобы обойти предел» [Manias, Panics and Crashes, p.
48].
Это видно из того, что «банкноты... и векселя... первоначально
придуманы из-за неэластичного предложения монет». Таким об-
разом, денежная экспансия «носит систематический и эндоген-
ный характер, а не случайный и экзогенный».[Kindleburger, там
же, p. 51 and p. 150] Это означает, что «любая нехватка широко ис-
пользуемых типов [денег] неизбежно приведёт к появлению новых
типов; действительно, именно так исторически появились пер-
вые банкноты и чековый счёт». Если государство пытается регули-
ровать одну форму денег, «ссуды и займы перенаправляются в дру-
гие источники» [Nicholas Kaldor, «The New Monetarism», The
Essential Kaldor, p. 481 and p. 482]. Это означает, что представле-
ние о том, что отмена Центрального банка приведёт к использова-
нию золота и 100%-ным резервам и, таким образом, устранит эко-
номический цикл, неуместно:

«Эта точка зрения упускает из виду тот факт,

что появление денег-заменителей — будь то в форме банкнот,
банковских счетов или кредитных карточек — было спонтанным

296
процессом, а не спланированным или регулируемым “сверху” ка-
ким-то центральным органом, и только по этой причине невоз-
можно рассматривать какое-то произвольное определение денег
(которое включает конкретные формы таких денег-заменителей
в определение денег) как экзогенную переменную. Появление де-
нежных суррогатов было спонтанным процессом, вытекающим
из развития банковской системы; это развитие привело к неук-
лонному росту соотношения денежных заменителей “реальных”
денег» [Nicholas Kaldor, The Scourge of Monetarism, p. 44f].
Этот процесс можно наблюдать в действии во времена Адама
Смита. Тогда в Шотландии господствовала конкурентная банков-
ская система, в рамках которой хлебопекарные фирмы выпускали
свои деньги и поддерживали собственный резерв золота. Тем не ме-
нее, как отмечает Смит, они выпустили больше денег, чем было дос-
тупно в банковской казне:
«Хотя часть этих билетов [выпущенных банками] посто-
янно возвращается к нему [банкиру] для оплаты, другая часть их
продолжает обращаться в течение месяцев или целых лет. И по-
этому, хотя у него постоянно находится в обращении билетов на
сумму в 100 000 фунтов, часто запаса в 20 000 фунтов золотом
и серебром будет вполне достаточно для удовлетворения предъ-
являемых требований» [The Wealth of Nations, pp. 257–8].
Иными словами, конкурентная банковская система фактиче-
ски не ликвидировала банковское дело с частичным резервировани-
ем. По иронии судьбы, Смит отмечал, что «английский банк очень
дорого платился не только за свое собственное неблагоразумие,
но за ещё большее неблагоразумие всех шотландских банков». Та-
ким образом, Центральный банк был более консервативен в своей
денежной и кредитной генерации, чем банки, находящиеся под
конкурентным давлением! Действительно, Смит утверждает, что
банковские компании на самом деле не действовали в соответствии
со своими интересами, как предполагала школа «свободного бан-
кинга», поскольку «если бы каждая отдельная банкирская компа-
ния всегда понимала свои собственные частные интересы и следо-
вала им, обращение никогда не оказывалось бы переполненным
бумажными деньгами. Но отдельные банки не всегда понимали
свои интересы или следовали им, а потому обращение часто ока-
зывалось переполненным бумажными деньгами». Таким образом,
мы имеем резервную банковскую систему плюс банкиров, дейст-

297
вующих способами, противоположными их «особому интересу» (то
есть тому, что экономисты считают их фактическим личным инте-
ресом, а не тому, что банкиры на самом деле считали своим личным
интересом!) в системе конкурентной банковской системы. Почему
это может быть так? Смит мимоходом упоминает возможную при-
чину. Он отмечает, что «высокая прибыль от торговли стала
большим соблазном для чрезмерной торговли» и что, хотя «рост
числа банковских компаний... повышает безопасность населения»,
заставляя их «быть более осмотрительными в своем поведении»,
он также «обязывает всех банкиров быть более либеральными в
своих отношениях со своими клиентами, чтобы их конкуренты не
увлекали их за собой» [Там же, p. 269, p. 267, p. 274 and p. 294].
Таким образом, банки разрывались одновременно по двум на-
правлениям, чтобы удовлетворить своих клиентов в кредите и полу-
чить больше прибыли, будучи осмотрительными в своей деятельно-
сти, чтобы поддерживать достаточные резервы для удовлетворения
потребностей своих вкладчиков. Какой фактор будет преобладать,
будет зависеть от состояния экономики, с колебаниями вверх, про-
воцирующими либеральное кредитование (как описано Мински).
Более того, учитывая, что кредитная генерация предназначена для
создания экономического цикла, на примере Шотландии ясно, что
конкурентная банковская деятельность также не остановится. Так
было и с Америкой 19-го века, которая большую часть этого периода
не имела центрального банка и которая «оставила неустойчивую
финансовую систему США без какого-либо кредитора последней
инстанции, но в бумах проходили все виды фантиков». Это приве-
ло к «тысячам децентрализованных банков... накопленным резер-
вам» и, таким образом, «истощению системы ликвидности имен-
но в тот момент, когда она была крайне необходима», в то время
как «циклы роста были также экстраординарными, питаемыми
свободными кредитами и странными валютами (такими как ча-
стные банкноты)» [Doug Henwood, там же, p. 93 and p. 94].
Как утверждал Николас Калдор, «существенную функцию
банков в создании “финансов” (или кредита) хорошо понял Адам
Смит, который... рассматривал отраслевое банковское дело как
важнейшее изобретение для обогащения общества. Он описал, как
благодаря финансовым средствам, которые банки смогли предос-
тавить в распоряжение производителей, реальный доход Шот-
ландии удвоился или утроился за удивительно короткое время.
Выражаясь кейнсианскими терминами, “финансирование”, пре-
доставляемое банками, позволило увеличить инвестиции, опере-

298
жая доходы или сбережения, и обеспечить сберегательный эквива-
лент инвестиций из дополнительного дохода, полученного в ре-
зультате процесса роста за счёт дополнительных расходов».
Этот процесс, однако, был нестабильным, что, естественно, привело
к росту центральных банков. «Поскольку банкноты, выпущенные
одними банками, были признаны более приемлемыми, чем банкно-
ты других, что привело к периодическим платёжным кризисам и
неопределенности, то рано или поздно везде было признано необ-
ходимым сосредоточить право выпуска банкнот в руках одного
учреждения».[«How Monetarism Failed», Further Essays on
Economic Theory and Policy, стр. 181]
Кроме того, с точки зрения анархистов, ни один правящий
класс не хочет, чтобы экономическая нестабильность подрывала его
богатство и способность генерировать доход (Даг Хенвуд дает по-
лезное резюме этого процесса и аргументов, используемых для его
оправдания внутри американского правящего класса, для создания
ФРС США в начале 20-го века [Wall Street, pp. 92–5]). Ни один
правящий класс не хотел бы, чтобы слишком лёгкий кредит подры-
вал его власть над рабочим классом, слишком долго сдерживая без-
работицу (или позволяя людям рабочего класса создавать свои фи-
нансовые институты).
Таким образом, избыточное предложение кредита, вместо того
чтобы быть причиной кризиса, на самом деле симптом. Конку-
рентные инвестиции стимулируют расширение экономического
цикла, что допускает и поощряет конкуренция между банками в
предоставлении кредитов. Такая экспансия дополняет — и тем са-
мым усиливает — другие объективные тенденции к кризису, такие
как чрезмерные инвестиции и диспорциональность. Другими сло-
вами, у чистого капитализма «свободного рынка» всё ещё был бы
экономический цикл, поскольку этот цикл вызван природой капи-
тализма, а не государственным вмешательством. В действительно-
сти (то есть в «реально существующем» капитализме) государствен-
ное манипулирование деньгами (через процентные ставки) имеет
существенное значение для класса капиталистов, поскольку оно по-
зволяет косвенным образом генерировать прибыль, например обес-
печивать «естественный» уровень безработицы для поддержания
прибыли, приемлемый уровень инфляции для обеспечения увели-
чения прибыли и т. д., а также обеспечивать средства для смягчения
экономического цикла, организации спасательных мер и вливания
денег в экономику во время паники. В конечном счёте, если бы го-
сударственные манипуляции с деньгами вызвали проблемы капита-

299
лизма, мы не увидели бы экономических успехов послевоенного
кейнсианского эксперимента или экономического цикла в докейн-
сианские времена и в странах, у которых был более свободный бан-
кинг (например, почти половина конца 19-го века в США прошла в
периоды рецессии и депрессии, по сравнению с пятой частью после
окончания Второй мировой войны).
Действительно, всем кризисам предшествовало спекулятивно
усиленное расширение производства и кредита. Однако это не озна-
чает, что кризис — результат спекуляций и расширения кредита. В
капитализме свободного рынка эта связь не носит причинно-
следственного характера. Расширение и сокращение кредита – это
всего лишь симптом периодических изменений в экономическом
цикле, поскольку снижение прибыльности сокращает кредит точно
так же, как рост увеличивает его. Таким образом, несмотря на неко-
торое сходство между докейнсианской/«австрийской» теорией и ра-
дикальной теорией, изложенной здесь, ключевые различия носят
двоякий характер. Во-первых, прокапиталистическая теория утвер-
ждает, что капиталистические банки могут не действовать, ну, как
капиталисты, если они подвержены конкуренции (или достаточно
регулируются). Это кажется крайне маловероятным и так же плохо
вписывается в их общие теории, как и представление о том, что не-
равновесие на кредитном рынке является корнем экономического
цикла. Во-вторых, радикальная позиция подчеркивает, что роль
кредита отражает более глубокие причины. Пол Мэттик даёт пра-
вильный анализ:
«Денежная и кредитная политика сами по себе ничего не мо-
гут изменить в отношении рентабельности или недостаточной
прибыли. Прибыль приходит только от производства, от приба-
вочной стоимости, произведённой рабочими... Расширение креди-
та всегда воспринималось как признак надвигающегося кризиса в
том смысле, что оно отражало попытку отдельных субъектов
капитала расшириться, несмотря на обострение конкуренции, и,
следовательно, стремление пережить кризис... Хотя расширение
кредита на короткое время предотвратило кризис, оно никогда
не препятствовало ему, поскольку в конечном итоге именно ре-
альное соотношение между совокупной прибылью и потребно-
стями социального капитала в увеличении стоимости — решаю-
щий фактор, и кредит не может на него повлиять» [Economics,
Politics and the Age of Inflation, pp. 17–18].

300
 Короче говоря, апологеты капитализма путают симптомы с бо-
лезнью.
Циклические колебания в реальном секторе экономики будут
усиливаться (как вверх, так и вниз) событиями в её финансовом сек-
торе, и это может привести к увеличению амплитуды цикла, но по-
следнее не создает первого. Там, где «нет никакой прибыли, кредит
не будет востребован». В то время как расширение кредитной сис-
темы «может быть фактором, сдерживающим кризис, фактиче-
ское начало кризиса превращает его в отягчающий фактор из-за
большего количества обесцененного капитала» [Paul
Mattick, Economic Crisis and Crisis Theory, p. 138]. Но это также
проблема, с которой сталкиваются конкурирующие частные компа-
нии, использующие золотой стандарт. Денежная масса отражает
экономическую активность внутри страны, и если это предложение
не выходит скорректировать, процентные ставки растут и провоци-
руют кризис. Отсюда и потребность в гибкой денежной массе (как
того желали, например, мютюэлисты и американские анархо-
индивидуалисты).
Всегда следует помнить, что ссуда не похожа на другие товары.
Её меновая стоимость определяется её потребительной стоимостью.
Поскольку её потребительная стоимость заключается в инвестиро-
вании и, таким образом, в создании денежных потоков, рыночная
норма процента определяется средними ожиданиями прибыли для
класса капиталистов. Таким образом, кредит определяется
его предполагаемой потребительной стоимостью, а не издержка-
ми производства или количеством денег, которыми располагает
банк. Его возможная потребительная стоимость отражает предпола-
гаемую меновую стоимость (цены и прибыль), которую он может
помочь произвести. Это означает, что неопределённость и ожидания
играют ключевую роль на кредитно-финансовых рынках и оказы-
вают влияние на реальную экономику. Это означает, что день-
ги никогда не могут быть нейтральными, и поэтому капитализм
будет подвержен экономическому циклу, и следовательно, безрабо-
тица будет постоянно висеть дамокловым мечом над головами ра-
бочих. В таких условиях представление о том, будто капитализм
приводит к созданию равного положения для классов, просто не-
возможно, и поэтому, за исключением периодов бума, рабочий
класс будет находиться в невыгодном положении на рынке труда.
Подводя итог, можно сказать: «Прибавочную стоимость уве-
личивает не кредит, а только то увеличение производства, ко-
торое благодаря ему становится возможным. Таким образом,

301
именно уровень эксплуатации определяет кредитную экспан-
сию» [Paul Mattick, Economics, Politics and the Age of Inflation,
p. 18]. Следовательно, кредитные деньги будут увеличиваться и
уменьшаться в соответствии с капиталистической прибыльностью,
как это предсказала капиталистическая экономическая теория. Но
это не способно повлиять на экономический цикл, который коре-
нится в производстве капитала (то есть прибыли) и капиталистиче-
ских властных отношениях, на которые, очевидно, отразилось бы
кредитное предложение, а не наоборот.

C.8.1 Означает ли это, что кейнсианство работает?

Если вмешательство государства в процесс формирования кре-
дита не вызывает экономического цикла, означает ли это, что кейн-
сианский капитализм может работать? Кейнсианская экономика, в
отличие от капитализма свободного рынка, утверждает, что госу-
дарству можно и нужно вмешиваться в экономику, чтобы предот-
вратить возникновение экономических кризисов. Способно ли это
сработать? Чтобы начать отвечать на этот вопрос, мы должны сна-
чала быстро определить, что подразумевается под кейнсианством,
поскольку существуют различные виды кейнсианской политики и
экономики.
Что касается экономики, то коллега Кейнса Джоан Робинсон
придумала фразу «ублюдочное кейнсианство», чтобы описать вуль-
гаризацию этой экономической теории и её лишение всех аспектов,
которые были несовместимы с предположениями неоклассической
экономики. Таким образом, устранялось ключевое понятие неопре-
делённости, и кейнсианский анализ рынка труда свёлся к позиции,
которую кейнсианство явно отвергало, а именно к тому, что безра-
ботица вызвана жёсткостью цен. Этому процессу способствовал тот
факт, что Кейнс сохранил значительную часть неоклассической по-
зиции в своём анализе и утверждал, что роль государства сводится к
созданию общих условий, необходимых для того, чтобы неокласси-
ческая система «снова вступила в свои права» и позволила капита-
лизму «реализовать весь потенциал производства» [The General
Theory, pp. 378–9]. В отличие от многих своих более радикальных
последователей, Кейнс был слеп к реальной природе капитализма
как классовой системы и поэтому не понимал функциональной ро-
ли, которую играет в нём безработица (смотрите главу C.1.5).
Однако контекст, в котором работал Кейнс, многое объясняет.
Столкнувшись с ужасной ситуацией, случившейся с капитализмом в
1930-е гг., он представил новый теоретический анализ капитализма,

302
который одновременно объяснил кризис и предложил политику,
положившей бы ему конец, без нарушения общих принципов капи-
тализма. Работе Кейнса способствовали как практическая несостоя-
тельность традиционных решений, так и растущий страх перед ре-
волюцией, и поэтому даже самые закоренелые экономисты-
неоклассики не смогли помешать применить теорию на практике.
Когда оказалось, что она работает, это, с одной стороны, положило
конец спору. Однако на более глубоком уровне, на уровне теории,
борьба только начиналась. Поскольку неоклассическая (и австрий-
ская) традиция основана на аксиомах, а не на эмпирических данных
(в противном случае их аксиомы были бы давно отброшены), про-
стого факта, что капитализм находился в кризисе и что Кейнс пред-
ставил теорию, более соответствующую реальности, было недоста-
точно, чтобы изменить господствующую экономическую теорию. С
самого начала неоклассические экономисты начали свою контрата-
ку. Возглавляемые Полом Самуэльсоном в США и Джоном Хиксом в
Великобритании, они приступили к тому, чтобы сделать теории
Кейнса безопасными для неоклассической экономики. Они обезопа-
сили её, используя математику в некоторых частях его теории, от-
брасывая все те части, которые не соответствовали неоклассическим
аксиомам. Эта отцензуренная версия Кейнса вскоре стала стандар-
том на курсах бакалавриата.
Судьба Кейнса подкрепляет замечание французского револю-
ционера Луи де Сен-Жюста о том, что «те, кто делает революцию
наполовину, только роют себе могилы». Идеи Кейнса — лишь час-
тичный разрыв с неоклассической ортодоксией и, как таковые, по-
зволили создать основу для неоклассико-кейнсианского синтеза, ко-
торый доминировал в послевоенной экономике до середины 1970-х
годов, а также дали монетаристской контрреволюции пространство
для роста. Возможно, этот частичный разрыв вполне объясним,
учитывая доминирование неоклассических идей среди экономи-
стов: было бы чрезмерно ожидать, что они откажутся от всех своих
догм, но это подтверждало, что любое развитие экономики, осно-
ванное на науке, а не на идеологии, отодвинут на второй план.
Важно подчеркнуть, что Кейнс был, прежде всего, сторонни-
ком капитализма. Он стремился спасти его, а не покончить с ним.
Как он выразился, «классовая война найдёт меня на стороне
образованной буржуазии» [цит. по: Henwood, Wall Street, p. 212].
Представление более точной картины капитализма и обнажение
некоторых противоречий внутри неоклассической экономики, —
часть причины, по которой его так ненавидели многие правые, хотя

303
его аргумент о том, что государство должно частично ограничить
власть отдельных фирм и капиталистов и перераспределить некото-
рые доходы и богатство, был гораздо более важным источником
этой ненависти. То, что он помог спасти капитализм от самого себя
(и обеспечил его процветание), казалось, не волновало богатых не-
доброжелателей. Они не понимали, что Кейнс часто казался более
радикальным, чем был на самом деле. Даг Хенвуд даёт хороший об-
зор идей Кейнса (и ограничений) в главе 5 своей книги Wall
Street («Уолл-Стрит»).
А как же кейнсианская политика? «Ублюдочное кейнсианст-
во» послевоенного периода (при всех его ограничениях), казалось,
несколько повлияло на капитализм. Это видно из сравнения кейн-
сианства с тем, что было до него. Более либеральный период был
далеко не таким стабильным, как любят предполагать современные
сторонники более свободного рыночного капитализма. Происходи-
ли постоянные экономические подъёмы и спады. Последняя треть
19 века (часто рассматриваемая как расцвет частного предпринима-
тельства) была периодом глубокой нестабильности и беспокойства,
поскольку она «характеризовалась бурными подъёмами и спада-
ми, почти в равной мере, так как почти половина этого периода
была периодом паники и депрессии». Американец провёл почти всю
вторую половину 19 века в периодах спада и депрессии. Для сравне-
ния, с момента окончания Второй мировой войны прошло лишь
около пятой части времени [Doug Henwood, Wall Street, p. 94 and p.
54]. Между 1867 и 1900 годами было 8 полных экономических цик-
лов. За эти 396 месяцев экономика расширялась в течение 199 меся-
цев и сокращалась в течение 197 месяцев. Едва ли это признак
большой стабильности. В целом, экономика вошла в спад, панику
или кризис. 1807, 1817, 1828, 1834, 1837, 1854, 1857, 1873, 1882, и 1893
год (кроме того, 1903 и 1907 годы тоже были кризисными).
Затем следует то, что часто называют «золотым веком капи-
тализма», период бума (приблизительно) с 1945 по 1975 год. Этот
послевоенный бум представляет собой убедительное доказательство
того, что кейнсианство может повлиять на экономический цикл к
лучшему, уменьшив его тенденцию к развитию в полную депрессию.
Вмешиваясь в экономику, государство снизило неопределённость
для капиталистов, поддерживая общий спрос, который, в свою оче-
редь, обеспечил условия, в которых они инвестировали свои деньги,
а не удерживали их от этого (то, что Кейнс назвал «предпочтением
ликвидности»). Иными словами, создал условия, при которых капи-

304
талисты захотят инвестировать, и обеспечил готовность со стороны
капиталистов действовать как капиталисты.
Этот период социального кейнсианства после войны характе-
ризовался уменьшением неравенства, увеличением прав для рабо-
чего класса, уменьшением безработицы, созданием государства все-
общего благосостояния, которое можно было бы реально использо-
вать, и так далее. По сравнению с нынешним капитализмом, у него
было много возможностей для этого. Однако кейнсианский капита-
лизм всё ещё остаётся капитализмом и поэтому всё ещё основан на
угнетении и эксплуатации. Это была, по сути, более утончённая
форма капитализма, в рамках которой вмешательство государства
использовалось для защиты капитализма от самого себя, одновре-
менно с попыткой перенаправить борьбу рабочего класса против не-
го при помощи производственных соглашений9 на поддержание
системы в рабочем состоянии. Для людей в целом общая идея со-
стояла в том, что государство всеобщего благосостояния (особенно в
Европе) — способ передать власть над капитализмом в руки общест-
ва, вложив в него некоторую человечность. Государство всеобщего
благосостояния пропагандировали как попытку создать общество, в
котором экономика работала на людей, а не люди на экономику.
Хотя у государства всегда была доля в общей прибавочной
стоимости, производимой рабочим классом, только при кейнсиан-
стве эту долю увеличивают и активно используют для управления
экономикой. Традиционно установление ограничений на государст-
венное присвоение прибавочной стоимости было одной из целей
классической капиталистической мысли (проще говоря, дешёвое
правительство означает больше прибавочной стоимости, доступной
для капиталистов, чтобы конкурировать за неё). Но по мере накоп-
ления капитала разрасталось и государство, и его доля в обществен-
ном избытке (ведь контроль над внутренним врагом нужно расши-
рить, а общество защитить от разрушения, вызванного капитализ-
мом свободного рынка). Следует подчеркнуть, что государственное
вмешательство не было абсолютно новым, поскольку «с самого
начала Соединённые Штаты в значительной степени полагались
на государственное вмешательство и защиту для развития про-
мышленности и сельского хозяйства, начиная с текстильной
промышленности в начале девятнадцатого века, заканчивая

9 Дополнительные выплаты, которые могут предложить работникам

сверх их обычной заработной платы в обмен на превышение определённых ус-
тановленных минимальных уровней выпуска или эффективности — Е. С.

305
сталелитейной промышленностью в конце века, до компьютеров,
электроники и биотехнологий сегодня. Более того, то же самое
можно сказать и о любом другом успешном индустриальном об-
ществе» [Noam Chomsky, World Orders, Old and New, p. 101].
Разница состояла в том, что такие действия государства были на-
правлены на социальные цели, а также на увеличение капиталисти-
ческих прибылей (к большой ненависти правых).
Корни новой политики высших уровней и различных форм го-
сударственного вмешательства лежат в двух взаимосвязанных фак-
торах. Великая депрессия 1930-х годов привела к осознанию того,
что попытки добиться повсеместного сокращения денежной зара-
ботной платы и издержек (традиционные средства преодоления де-
прессии) просто не сработали. Как подчеркивал Кейнс, сокращение
заработной платы привело к снижению цен и, таким образом, не за-
тронуло реальную заработную плату. Что ещё хуже, оно привело к
снижению совокупного спроса и углублению спада (подробнее
смотрите главу С.9.1). Это означало, что уход с рынка для решения
собственных проблем сделает ситуацию намного хуже, прежде чем
она станет лучше. Кроме того, такая политика была бы невозможна,
поскольку социальные и экономические издержки были бы слиш-
ком высоки. Рабочие просто не желали мириться с навязанными им
более жёсткими мерами экономии и всё чаще предпринимали пря-
мые действия для решения своих проблем. Например, в 1934 году в
Америке прокатилась волна воинствующих забастовок с участием
полумиллиона рабочих, причём захваты фабрик и другие формы
воинствующих прямых действий стали обычным делом. Это был
лишь вопрос времени, когда капитализм будет либо уничтожен ре-
волюцией, либо спасён фашизмом, причем ни одна из этих перспек-
тив не привлекала широкие слои правящего класса.
Таким образом, вместо попытки обычной классовой войны (у
которой, возможно, были революционные результаты), некоторые
из капиталистического класса считали, что нужен новый подход. Он
предполагал использование государства для манипулирования
спросом с целью увеличения средств, доступных для капитала. Бла-
годаря спросу, поддерживаемому государственными займами и ин-
вестициями, совокупный спрос можно увеличить, и спад прекратит-
ся. По сути, государство поощряет капиталистов вести себя как ка-
питалисты, создавая условия, когда они считают разумным снова
инвестировать. Как отмечает Пол Мэттик, «дополнительное произ-
водство, ставшее возможным благодаря дефицитному финанси-
рованию, действительно появляется как дополнительный спрос,

306
но как спрос, не сопровождаемый соответствующим увеличением
общей прибыли... [это] немедленно действует как увеличение
спроса, которое стимулирует экономику в целом и может стать
точкой для нового процветания», если позволят объективные ус-
ловия [Economic Crisis and Crisis Theory, p. 143].
Государственное вмешательство может в краткосрочной пер-
спективе отсрочить кризис, стимулируя производство. Это можно
видеть из периода Нового курса 1930-х годов при Рузвельте, когда
экономика росла пять лет из семи по сравнению с её сокращением
каждый год при республиканском президенте Герберте Гувере (при
Гувере ВНП сокращался в среднем на -8,4% в год, при Рузвельте он
рос на 6,4%). Спад 1938 года после 3 лет роста при Рузвельте был
вызван сокращением государственного вмешательства:
«Силы восстановления, действовавшие в период депрессии, а
также снижение безработицы за счёт государственных расходов
увеличили производство до уровня 1929 года. Этого было доста-
точно для того, чтобы администрация Рузвельта резко сокра-
тила социальную политику... в новой попытке сбалансировать
бюджет в ответ на требования делового мира... Восстановление
оказалось недолгим. В конце 1937 года индекс деловой активности
упал со 110 до 85, вернув экономику к состоянию, в котором она
находилась в 1935 году... Миллионы рабочих вновь потеряли рабо-
ту» [Paul Mattick, Economics, Politics and the Age of Inflation,
p. 138].
Необходимость срочных военных действий сделала кейнсиан-
скую политику постоянной. С успехом государственного вмешатель-
ства во время Второй мировой войны кейнсианство рассматрива-
лось как способ обеспечения выживания капитализма. Получив-
шийся в результате бум хорошо известен, и вмешательство государ-
ства рассматривается как способ обеспечения процветания для всех
слоёв общества. Общество ещё не полностью оправилось от Великой
депрессии, и экономический бум во время войны, очевидно, сильно
контрастировал с застоем 1930-х годов. Плюс, конечно, воинствую-
щий рабочий класс, который годами терпел отрицание в борьбе
против фашистского капитализма, не отнёсся бы легкомысленно к
возвращению к массовой безработицы и нищеты. Капитализму
пришлось прибегнуть к постоянному государственному вмешатель-
ству, вследствие нежизнеспособности этой системы. Итак, перемены
были необходимы политически и экономически. Их обеспечили

307
идеи Кейнса, перемены, которые произошли под давлением рабоче-
го класса, но в интересах правящих элит.
Таким образом, нельзя отрицать, что в течение значительного
времени капитализм был в состоянии предотвратить рост депрес-
сий, которые так мучили довоенный мир, и что это было достигнуто
правительственным вмешательством. Это происходит потому, что
кейнсианство может послужить началом нового процветания и от-
срочить кризис путём государственного вмешательства, чтобы под-
держать спрос и стимулировать инвестиции в прибыль. Кейнсианст-
во может смягчить условия кризиса, поскольку одним из его кратко-
срочных последствий является то, что оно предоставляет частному
капиталу более широкий спектр действий и улучшенную основу для
его усилий по преодолению нехватки прибыли для накопления.
Кроме того, кейнсианство может финансировать исследования и
разработки в области новых технологий и методов работы (таких
как автоматизация), которые могут увеличить прибыль, гарантиро-
вать рынки для товаров, а также передавать богатство от рабочего
класса капиталу через косвенное налогообложение и инфляцию. В
конечном счете, однако, кейнсианское «управление экономикой по-
средством денежно-кредитной политики и посредством государ-
ственного регулирования должно в конечном счёте найти свой
конец в противоречиях процесса накопления» [Paul Mattick, там
же, p. 18]. Это происходит потому, что оно не может остановить тен-
денцию к (относительному) переинвестированию, непропорцио-
нальности и сжатию прибыли, о которых мы говорили в подразделе
С.7. Фактически, благодаря поддержанию полной занятости оно
увеличивает возможность кризиса, возникающего из-за усиления
рабочих на производстве.
Таким образом, эти вмешательства фактически не устраняли
глубинных причин экономического и социального кризиса. Моди-
фикации капиталистической системы не могли полностью устра-
нить субъективные и объективные ограничения системы, основан-
ной на наёмном рабстве и социальной иерархии. Это можно заме-
тить, когда радужная картина послевоенного процветания резко
изменилась в 1970-х годах, когда экономический кризис вернулся с
удвоенной силой, с высокой безработицей, происходящей наряду с
высокой инфляцией. Это вскоре приведёт к возвращению к более
«свободному рынку» капитализма, по словам Хомского,
с «государственной защитой и общественными субсидиями для
богатых, рыночной дисциплиной для бедных». Этот процесс и его
последствия рассматриваются в следующей главе.

308
C.8.2 Что случилось с кейнсианством в 1970-е годы?
В основном, субъективные и объективные ограничения кейн-
сианства, которые мы выделили в предыдущей главе, были оконча-
тельно достигнуты в начале 1970-х годов. Оно, по сути, вступило в
конфликт с реальностью капитализма как классовой и иерархиче-
ской системы. Оно столкнулось либо с вариантом революции, кото-
рое увеличивает участие населения в социальной, политической и
экономической жизни (и тем самым ликвидирует капиталистиче-
скую власть), либо с вариантом усиления социал-демократических
тенденций (и тем самым становлением в своего рода демократиче-
ский государственно-капиталистический режим), либо с вариантом
возвращения к принципам свободного рыночного капитализма пу-
тём увеличения безработицы и тем самым возможностью поставить
на место мятежный народ. Под предлогом борьбы с инфляцией
правящий класс, что неудивительно, выбрал последний.
1970-е годы – ключевое время в современном капитализме. По
сравнению с двумя предыдущими десятилетиями он страдал от вы-
сокой безработицы и высоких темпов инфляции (для их описания
обычно используется термин «стагфляция»). Этот кризис отразился
в массовых забастовках и протестах по всему миру. Экономический
кризис вернулся, и вмешательство государства, которое так долго
поддерживало капитализм здоровым, либо оказалось неэффектив-
ным, либо усугубило кризис. Иными словами, сочетание социаль-
ной борьбы и недостатка прибавочной стоимости, доступной капи-
талу, привело к краху успешного послевоенного консенсуса. Оба они
подвергли «ублюдочное кейнсианство» послевоенного периода
серьёзным политическим и идеологическим вызовам. Это привело к
росту неоклассической экономической идеологии и пропаганде бо-
лее свободного рыночного капитализма как решения проблем капи-
тализма. Этот вызов принял, в основном, форму монетаризма Мил-
тона Фридмана.
Корни и наследие этого разрыва в кейнсианстве информатив-
ны и заслуживают анализа. Послевоенный период ознаменовался
для капитализма отчётливыми изменениями с новыми, более высо-
кими уровнями государственного вмешательства. Сочетание вмеша-
тельств, очевидно, различалось от страны к стране, исходя из по-
требностей и идеологий правящих партий и социальных элит, а
также влияния социальных движений и протестов. В Европе широ-
ко распространилась национализация: государство взяло под кон-
троль неэффективный капитал и оживила его государственным фи-
нансированием, потому как социальные расходы были более важ-

309
ными, поскольку социал-демократические партии пытались провес-
ти реформы. Хомский описывает этот процесс в США:
«Лидеры бизнеса признавали, что социальные расходы могут
стимулировать экономику, но предпочитали военную кейнсиан-
скую альтернативу — по причинам, связанным с привилегиями и
властью, а не с “экономической рациональностью”. Этот подход
был принят сразу же, оправданием послужила холодная война...
Система Пентагона считалась идеальной для этих целей. Она
выходит далеко за рамки военного ведомства, включая также
Министерство энергетики... и космическое агентство НАСА, пре-
образованное администрацией Кеннеди в значительную состав-
ляющую направляемой государством субсидии на развитие про-
мышленности. Эти механизмы налагают на общественность
большое бремя издержек промышленности (научные исследования
и разработки, НИОКР) и обеспечивают гарантированный рынок
для избыточного производства, полезную подушку для принятия
управленческих решений. Кроме того, у этой формы промышлен-
ной политики нет нежелательных побочных эффектов социаль-
ных расходов, направленных на удовлетворение человеческих по-
требностей. Помимо нежелательных перераспределительных
эффектов, последняя политика имеет тенденцию вмешиваться в
управленческие прерогативы; полезное производство может по-
дорвать частную выгоду, в то время как субсидируемое государ-
ством производство отходов... это подарок владельцу и менедже-
ру, которому будут оперативно доставлены любые конкурент-
носпособные побочные выгоды. Социальные расходы могут также
вызвать общественный интерес и участие, тем самым усиливая
угрозу демократии... Недостатки социальных расходов не пор-
тят военную кейнсианскую альтернативу. По этим причинам,
как объяснила Business Week, “существует огромная социальная
и экономическая разница между социальным и военным субсиди-
рованием”, причём последнее гораздо предпочтительнее» [World
Orders, Old and New, pp. 100–1].
Со временем социал-кейнсианство всё больше укреплялось
даже в США, отчасти в ответ на борьбу рабочего класса, отчасти из-
за необходимости народной поддержки на выборах и отчасти из-
за «народной оппозиции войне во Вьетнаме [которая] помешала
Вашингтону провести национальную мобилизацию... что, воз-
можно, позволило бы завершить завоевание без ущерба для на-

310
циональной экономики. Вашингтон был вынужден вести войну “с
оружием в руках”, чтобы успокоить население, и это стоило ему
немалых экономических затрат» [Chomsky, там же, pp. 157–8].
Социал-кейнсианство направляет часть общей прибавочной
стоимости рабочим и безработным, в то время как военное кейнси-
анство перенаправляет прибавочную стоимость от населения в це-
лом к капиталу и от капитала к капиталу. Это позволяет осуществ-
лять государственное субсидирование НИОКР и капитала, а также
обеспечивать выживание необходимого, но убыточного капитала.
До тех пор, пока реальная заработная плата не превысит рост про-
изводительности, кейнсианство будет существовать. Однако у обеих
функций есть объективные пределы, так как перенаправление при-
были от успешного капитала к существенному, но менее успешному,
или долгосрочному инвестированию может вызвать кризис, если не
будет достаточной прибыли, доступной системе в целом. Капитал,
производящий прибавочную стоимость, в этом случае окажется в
затруднительном положении из-за трансфертов и не сможет реаги-
ровать на экономические проблемы так же свободно, как раньше.
Эта политика усугублялась тем, что мир становился экономически
«триполярным», а оживлённая Европа и базирующийся в Японии
Азиатский регион становились основными экономическими сила-
ми. Это поставило США под усиленное давление, как и Вьетнамская
война. Усиление международной конкуренции означало, что фирмы
были ограничены в том, как они могли приспособиться к возросше-
му давлению, с которым они сталкивались в классовой борьбе.
Нельзя недооценивать этот фактор – классовую борьбу. На са-
мом деле главной причиной краха 1970-х годов была социальная
борьба трудящихся. Единственным ограничением темпов роста,
требуемых кейнсианством для функционирования, является сте-
пень, в которой конечный выпуск состоит из потребительских това-
ров для ныне занятого населения вместо инвестиций. Пока заработ-
ная плата растёт в соответствии с производительностью труда, капи-
тализм процветает, и фирмы инвестируют (на самом деле, инвести-
ции – это самое основное средство, с помощью которого навязыва-
ется труд, то есть капиталистическое господство). Однако, столк-
нувшись с рабочей силой, способной увеличить свою заработную
плату и противостоять внедрению новых технологий, капитализм
столкнётся с кризисом. Конечным результатом полной занятости
стало усиление бунтарства рабочего класса (как внутри, так и вне
рабочего места). Эта борьба была направлена против иерархии в це-
лом, во главе с рабочими, студентами, женщинами, этническими

311
группами, антивоенными протестующими и безработными, которые
организовывали успешную борьбу против власти. Эта борьба нанес-
ла удар по иерархическому ядру капитализма, а также увеличила
объём доходов, идущих рабочим, что привело к сокращению при-
были (смотрите подраздел С.7). К 1970-м годам капитализм и госу-
дарство уже не могли гарантировать, что борьбу рабочего класса
можно сдержать в рамках системы.
Это сокращение прибыли отражало рост инфляции. В то время
как стало общепринятым утверждать, что кейнсианство не предска-
зывало возможности взрывной инфляции, это не совсем верно. В то
время как Кейнс и основные кейнсианцы не смогли учесть влияние
полной занятости на классовые отношения и власть, его левые по-
следователи смогли. Под влиянием Михала Калецкого они утвер-
ждали, что полная занятость повлияет на власть на производстве и,
следовательно, на цены. Цитируя Джоан Робинсон из 1943 года:
«Первая функция безработицы (которая всегда существова-
ла в открытых или замаскированных формах) состоит в том,
что она поддерживает власть хозяина над человеком. Хозяин
обычно был в состоянии сказать: “Если вы не хотите работать,
есть много других, кто хочет”. Когда человек может сказать:
“Если вы не хотите нанимать меня, есть много других, кто хо-
чет”, ситуация радикально меняется. Одним из последствий та-
кого изменения могло бы стать устранение ряда злоупотребле-
ний, которым рабочие были вынуждены подчиняться в прошлом...
Во-вторых, отсутствие страха безработицы может пойти ещё
дальше и оказать разрушительное воздействие на фабричную
дисциплину... [Рабочий может] использовать свою недавно обре-
тённую свободу от страха, чтобы захватить все преимущества,
которые может захватить...
Изменение переговорной позиции рабочих, которое должно
было бы последовать за отменой безработицы, проявилось бы
другим, более утончённым образом. Безработица... имеет не
только функцию сохранения дисциплины в промышленности, но и
косвенно функцию сохранения ценности денег... на денежную за-
работную плату будет оказываться постоянное повышательное
давление... порочная спираль заработной платы и цен может
стать хронической... если она будет закручиваться слишком бы-
стро, это может спровоцировать сильную инфляцию» [Collected
Economic Papers, vol. 1, pp. 84–5].

312
 Так, левые кейнсианцы (впоследствии основавшие посткейн-
сианскую школу экономики) признавали, что капиталисты «могут
компенсировать себе растущие издержки повышением цен» [Там
же, p. 85]. Эту перспективу в смягченном виде отразила мейнстрим-
экономика с помощью кривой Филлипса. Когда её впервые предло-
жили в 1958 году, её посчитали указанием на стабильную связь ме-
жду безработицей и инфляцией. По мере того как безработица па-
дала, инфляция росла. Эта связь распалась в 1970-х годах, когда
росла и инфляция, и безработица
Неоклассическая (и другая про-«свободно-рыночная» капита-
листическая) экономика обычно утверждает, что инфляция являет-
ся чисто денежным явлением, результатом того, что в обращении
находится больше денег, чем необходимо для продажи различных
товаров на рынке. Такова была позиция Милтона Фридмана и его
монетаристской школы в 1960-х и 1970-х годах. Однако это не соот-
ветствует действительности. В общем, нет никакой связи между де-
нежной массой и инфляцией. Например, количество денег может
увеличиваться, в то время как уровень инфляции падает (как мы об-
судим в следующей главе, монетаризм сам по себе иронически дока-
зал, что никакой взаимосвязи нет). У инфляции есть и другие корни,
а именно она является «выражением недостаточной прибыли, ко-
торая нужно компенсировать ценовой и денежной политикой...
При любых обстоятельствах инфляция диктует необходимость
увеличения прибыли» [Paul Mattick, Economics, Politics and the
Age of Inflation, p. 19]. Инфляция ведёт к увеличению прибыли,
делая рабочую силу дешевле. То есть она снижает «реальную зара-
ботную плату рабочих... [что] напрямую выгодно работодате-
лям... [поскольку] цены растут быстрее, чем заработная плата,
доход, который должен был бы пойти рабочим, вместо этого
идёт в бизнес» [J. Brecher and T. Costello, Common Sense for Hard
Times, p. 120].
Другими словами, инфляция является симптомом продол-
жающейся борьбы за распределение доходов между классами. Это
происходит тогда, когда капиталистическая норма прибыли снижа-
ется (по какой-то причине, субъективной или объективной), и хо-
зяева пытаются поддерживать её, повышая цены, то есть перекла-
дывая издержки на потребителей. Это означает, было бы неверно
заключать, что повышение заработной платы «вызывает» инфля-
цию как таковую. При этом игнорируется тот факт, что цены уста-
навливают не рабочие, а капиталисты. В конце концов, любое уве-
личение издержек можно покрыть снижением прибыли. Вместо

313
этого рабочих осуждают за «жадность» и призывают к «сдержива-
нию» — для того, чтобы их боссы получали достаточную прибыль!
Как выразилась Джоан Робинсон, в то время как капиталистические
экономики отрицают это (в отличие, что важно, от Адама Смита),
существует «инфляционное давление, которое возникает из-за
увеличения доли валовой прибыли в валовом доходе. Как можно
просить рабочих принять “ограничение заработной платы”, если
нет ограничения на прибыль?.. проблема в безработице. Если её
можно уменьшить за счет снижения налогов, повышающих поку-
пательную способность, то не будет ли общее снижение нормы
прибыли ещё более эффективным? Это те вопросы, которые все
эти разглагольствования о предельной производительности при-
званы помешать нам обсуждать» [Collected Economic Papers,
vol. 4, p. 134].
Инфляция и реакция на неё класса капиталистов по-своему
показывают лицемерие капитализма. Ведь заработная плата растёт
за счёт «естественных» рыночных сил спроса и предложения.
Именно капиталисты пытаются противостоять рынку, отказыва-
ясь принимать более низкие прибыли, вызванные условиями на
нём. Очевидно, по выражению Бенджамина Такера, при капитализ-
ме рыночные силы хороши для гуся (труда), но вредны для гусака
(капитала). Так называемый «взрывной рост заработной платы»
конца 1960-х годов был симптомом этого сдвига классовой власти от
капитала к труду, который создал полную занятость. Растущие ожи-
дания и стремления рабочих привели их не только к увеличению
спроса на производимые ими товары, но и заставили многих задать-
ся вопросом, зачем вообще нужны социальные иерархии. Вместо то-
го чтобы признать их естественным следствием вечных законов
спроса и предложения, класс боссов прибегнул к государству для
создания более благоприятных условий на рынке труда (что, следует
подчеркнуть, он делал всегда).
Это не означает, что инфляция одинаково устраивает всех ка-
питалистов (и, очевидно, не устраивает те социальные слои, которые
живут на фиксированные доходы и поэтому страдают от роста цен,
но такие люди не имеют значения в глазах капитала). Отнюдь, в пе-
риоды инфляции кредиторы, как правило, проигрывают, а заёмщи-
ки, как правило, выигрывают. Оппозиция высоким уровням инфля-
ции со стороны многих сторонников капитализма основана на этом
факте и на разделении внутри класса капиталистов, которое он ука-
зывает. Существуют две основные группы капиталистов: финансо-
вые капиталисты и промышленные капиталисты. Последние могут

314
извлекать и извлекают выгоду из инфляции (как указывалось вы-
ше), но первые рассматривают высокую инфляцию как угрозу. Ко-
гда инфляция ускоряется, она может толкнуть реальную процент-
ную ставку в отрицательные значения, и это ужасающая перспекти-
ва для тех, для кого процентный доход является основным (то есть
для финансового капитала). Кроме того, высокий уровень инфля-
ции может также подпитывать социальную борьбу, поскольку рабо-
чие и другие слои общества пытаются сохранить свои доходы на
стабильном уровне. Поскольку социальная борьба оказывает поли-
тизирующее воздействие на тех, кто в ней участвует, состояние вы-
сокой инфляции может оказать серьёзное воздействие на политиче-
скую стабильность капитализма и, таким образом, создать пробле-
мы для правящего класса.
То, как инфляцию рассматривают средства массовой инфор-
мации и правительства, является выражением относительной силы
двух слоёв капиталистического класса и уровня классовой борьбы
внутри общества. Например, в 1970-е годы, с ростом международной
мобильности капитала, баланс сил пришел в равновесие с финансо-
вым капиталом, и инфляция стала источником всякого зла. Этот
сдвиг влияния на финансовый капитал можно проследить по росту
доходов рантье. Распределение производственных прибылей в США
указывает на этот процесс: сравнивая периоды 1965-73 и 1990-96 гг.,
мы находим, что процентные платежи выросли с 11% до 24%, диви-
дендные выплаты выросли с 26% до 36%, а нераспределённая при-
быль упала с 65% до 40%. Учитывая, что нераспределённая прибыль
является наиболее важным источником инвестиционных фондов,
рост финансового капитала помогает объяснить, почему, вопреки
утверждениям правых, экономический рост неуклонно ухудшался
по мере либерализации рынков – фонды, которые могли бы привес-
ти к реальным инвестициям, оказались в финансовой машине. Кро-
ме того, волны забастовок и протестов, вызванные инфляцией, име-
ли тревожные последствия для правящего класса, поскольку они
показали, что рабочий класс способен и готов оспаривать их власть
и, возможно, начать задаваться вопросом, почему экономические и
социальные решения принимаются немногими, а не теми, кого они
затрагивают. Однако, поскольку основные причины инфляции ос-
тались (а именно увеличение прибыли), сама инфляция снизилась
только до приемлемых уровней, уровней, которые обеспечивали по-
ложительную реальную процентную ставку и приемлемую прибыль.
Таким образом, кейнсианство посеяло семена собственного
разрушения. Полная занятость изменила баланс сил на рабочем

315
месте и в экономике от капитала к труду. Предсказание экономиста-
социалиста Михала Калецкого о том, что полная занятость разру-
шит социальную дисциплину, сбылось (смотрите главу B.4.4). Фир-
мы передали прямые и косвенные издержки потребителям, когда
они столкнулись с их ростом. Однако потребители так же, как пра-
вило, относятся к рабочему классу, и это спровоцировало более
прямые действия по увеличению реальной заработной платы в ус-
ловиях инфляции. Внутри класса капиталистов финансовый капи-
тал усиливался за счёт промышленного капитала. Столкнувшись с
эрозией своих ссудных доходов, государства оказались под эконо-
мическим давлением, вынуждавшим их ставить борьбу с инфляцией
выше поддержания полной занятости. В то время как Кейнс надеял-
ся, что «рантьерский аспект капитализма [был] переходной фа-
зой» и его идеи приведут к «эвтаназии рантье», финансовый ка-
питал не был так готов к этому [The General Theory, p. 376]. В
1970-е годы наблюдалось влияние всё более настойчивого роста фи-
нансового капитала в то время, когда значительное число промыш-
ленных капиталистов устали от полной занятости и снова хотели
послушных работников. В результате рецессии, возможно, постра-
дали отдельные капиталисты (особенно мелкие), но капиталистиче-
ский класс в целом очень хорошо справился с ними (и, как мы отме-
чали в подразделе В.2, одна из ролей государства заключается в
управлении системой в интересах капиталистического класса в це-
лом, и это может привести его к конфликту
с некоторыми членами этого класса). Таким образом, поддержа-
ние достаточно высокого уровня безработицы под лозунгом борьбы
с инфляцией стало фактически государственной политикой начиная
с 1980-х годов (смотрите подраздел С.9). В то время как промыш-
ленный капитал может хотеть немного более сильной экономики и
немного более низкого уровня безработицы, чем финансовый капи-
тал, различия не настолько значительны, чтобы вызвать серьёзный
конфликт. В конце концов, боссы в любой отрасли «любят слабину
на рынке труда», поскольку это «создаёт гибкую рабочую силу» и,
конечно же, «у многих нефинансовых корпораций имеются серьёз-
ные финансовые интересы» [Doug Henwood, Wall Street, pp. 123–4
and p. 135].
Именно эти процессы и давление достигли апогея в 1970-х го-
дах. Другими словами, послевоенное кейнсианство потерпело не-
удачу просто потому, что оно не могло в долгосрочной перспективе
остановить субъективное и объективное давление, с которым капи-
тализм всегда сталкивается. В 1970-е годы конкретно субъективное

316
давление играло ключевую роль, а именно социальная борьба была
основополагающим фактором экономического развития. Система не
могла справиться с борьбой людей против угнетения, эксплуатации,
иерархии и отчуждения, которым они подвергаются при капита-
лизме.

C.8.3 Как капитализм приспособился к кризису кейнсиан-

ства?
В основном, используя, а затем управляя кризисом 1970-х гг.
для дисциплинирования рабочего класса с целью получения повы-
шенной прибыли, обеспечения и расширения власти правящих
классов. Для этого использовалась комбинация кризиса, свободных
рынков и скорректированного кейнсианства как части классовой
войны правящей элиты против труда.
Перед лицом кризиса 1970-х гг. кейнсианское перераспределе-
ние прибылей между капиталами и классами стало бременем для
капитала в целом и повысило ожидания и воинственность трудя-
щихся до опасного уровня. Кризис 1970-х и начала 1980-х годов по-
мог контролировать власть рабочего класса, а безработица исполь-
зовалась как средство спасения капитализма и навязывания обще-
ству в целом издержек свободного рынка. Проводимая политика
якобы была направлена на борьбу с высокой инфляцией. Однако,
как резюмировал левый экономист Николас Калдор, инфляция,
возможно, и снизилась, но это произошло «благодаря её успеху в
преобразовании рынка труда из рынка продавцов двадцатого века
в рынок покупателей девятнадцатого века с благотворным воз-
действием на фабричную дисциплину, требования заработной
платы и склонность к забастовкам» [The Scourge of
Monetarism, p. xxiii]. Другой британский экономист описал эту по-
литику как «сознательную попытку обосновать жизнеспособ-
ность капиталистической системы на содержании большой
“промышленной резервной армии” [безработных]... [это] полити-
ка доходов Карла Маркса» [Thomas Balogh, The Irrelevance of
Conventional Economics, pp. 177–8]. Таким образом, цель состоя-
ла в том, чтобы вернуть баланс социальной, экономической и поли-
тической власти капиталу и обеспечить продолжение пути к (част-
ному) крепостничеству. Логическим обоснованием была борьба с
инфляцией.
Первоначально кризис использовался для оправдания нападок
на рабочих во имя свободного рынка. И действительно, капитализм
стал более рыночным, хотя и с «сетью безопасности» и «государст-

317
вом всеобщего благосостояния» для богатых. Мы видели частичное
возвращение к «то[му], что политэкономы называли “свободой
промышленности и торговли”, т. е., с одной стороны, освобожде-
ние промышленности от мелочного и мертвящего надзора госу-
дарства, а с другой стороны, полной свободы в эксплуатации ра-
бочего, лишённого всяких прав самозащиты». «Кризис демокра-
тии», который так преследовал правящий класс в 1960-1970-е гг.,
был преодолён и заменён, говоря словами Кропоткина, «свобод[ой]
пользования всевозможными богатствами в видах личного обо-
гащения и свобод[ой] эксплуатации человеческого труда без вся-
кой защиты для жертв этой эксплуатации [при такой] органи-
зац[ии] политической власти, переданной в руки буржуазии, при
которой свобода эксплуатации труда была бы вполне обеспече-
на» [Кропоткин, Великая французская революция 1789–1793
(изд. 1919), стр. 19 и стр. 20].
Другими словами, борьба с инфляцией была просто кодом, ис-
пользуемым правящим классом для борьбы с классовой войной и
возвращением рабочего класса на его место в социальной иерар-
хии. «За экономической концепцией инфляции стоял страх среди
элит, что они теряют контроль», поскольку «жало безработицы
уменьшалось, а рабочие становились всё менее послушны-
ми» [Doug Henwood, After the New Economy, p. 204]. Монетаризм
Милтона Фридмана был средством, который позволил этого достиг-
нуть. Монетаризм был очень популярен в 1970-х гг. и был экономи-
ческой идеологией как Рейгана, так и Тэтчер, хотя (заслуженно) в
основном забыт сейчас. Он являлся экономическим обоснованием
перестройки капитализма и конца социального кейнсианства. Его
наследие в какой-то степени остаётся в преобладающей озабоченно-
сти инфляцией, которая преследует мировые центральные банки и
другие финансовые институты, но его конкретные рекомендации по
политике были отброшены на практике после впечатляющего про-
вала при применении (факт, который, как ни странно, правые не
упомянули в панегириках, ознаменовавших смерть Фридмана).
Согласно монетаризму, проблема капитализма была связана с
деньгами, а именно с тем, что государство и его центральный банк
печатали слишком много денег и, следовательно, их выпуск нужно
было контролировать. Фридман подчеркивал, как и большинство
капиталистических экономистов, что монетарные факторы являют-
ся наиболее важной характеристикой при объяснении таких про-
блем капитализма, как экономический цикл, инфляция и т. д. Это
неудивительно, поскольку имеет полезный идеологический эффект

318
оправдания внутренней работы капитализма от любого участия в
таких событиях. Спады, например, могут происходить, но они про-
исходят по вине государства, вмешивающегося в экономику. Ин-
фляция была чисто денежным явлением, вызванным тем, что госу-
дарство печатало больше денег, чем требовалось для роста эконо-
мической активности (например, если бы экономика росла на 2%, а
денежная масса увеличивалась на 5%, инфляция выросла бы на 3%).
Этот анализ инфляции, как мы увидим, глубоко ошибочен. Именно
так Фридман объяснял Великую депрессию 1930-х гг. в США, на-
пример (смотрите, например, его «Роль денежно-кредитной поли-
тики» (“The Role of Monetary Policy”) [American Economic
Review, Т. 68, №1, С. 1–17]).
Таким образом, монетаристы выступали за контроль над де-
нежной массой, за то, чтобы поставить государство под «денежную
конституцию», которая гарантировала бы, что центральные банки
будут обязаны по закону увеличивать количество денег с постоян-
ной скоростью 3-5% в год. Это гарантировало бы, что инфляция уй-
дёт прочь, экономика приспособится к своему естественному равно-
весию, экономический цикл станет мягким (если не исчезнет), и ка-
питализм, наконец, заработает так, как предсказано в учебниках
экономики. С «денежной конституцией» деньги стали
бы «деполитизированными», а государственное влияние и кон-
троль над деньгами были бы устранены. Деньги вернулись бы к то-
му, чем они являются в неоклассической теории, по существу ней-
тральному, связующему звену между производством и потреблени-
ем и не способному причинить вред самому по себе. Отсюда вытека-
ет необходимость в «законодательно установленном правиле», ко-
торое контролировалось бы «поведением денежной массы», «пред-
писывающем кредитно-денежному органу обеспечивать некие
конкретные темпы роста денежной массы» [Капитализм и
свобода (фонд либеральная миссия), стр. 80].
К несчастью для монетаризма, его анализ был просто невер-
ным. Нельзя не подчеркнуть, насколько глубоко ошибочны и идео-
логичны были аргументы Фридмана. Как отмечал один критик, его
предположения «оказались ошибочными, а эмпирические данные
сомнительными, если не полностью неверно истолкованными».
Более того, «ни одно из допущений, сделанных Фридманом для сво-
их экстраординарных выводов, не имеет никакого отношения к
действительности. Они были выбраны именно потому, что при-
вели к желаемому выводу, будто инфляция – это чисто монетар-
ное явление, возникающее исключительно из избыточного денеж-

319
ного спроса» [Thomas Balogh, там же, p. 165 and p. 167]. Для Калдо-
ра утверждения Фридмана о том, что эмпирические данные под-
тверждают его идеологию, были ложными. «Утверждения Фрид-
мана не несут под собой никакой фактической основы». Он под-
черкнул: «На самом деле они не имеют никакого основания, и мне
кажется, что он придумал их под влиянием момента» [Там же, p.
26]. Между денежной массой и инфляцией не было никакой связи.
К ещё большему сожалению как для теории, так и (что гораздо
важнее) для огромного числа людей рабочего класса, она оказалась
ошибочной не только теоретически, но и эмпирически. Монетаризм
был навязан как США, так и Великобритании в начале 1980-х гг., с
катастрофическими результатами. Поскольку правительство Тэтчер
в 1979 году применяло монетаристскую догму наиболее искренне,
мы сосредоточимся на этом режиме (те же самые основные вещи
произошли и при Рейгане, но он принял военное кейнсианство
раньше и таким образом смягчил её худшие проявления [Michael
Stewart, Keynes and After, p. 181]. Это не помешало правым про-
возгласить рейгановский бум подтверждением «свободной рыноч-
ной» экономики!).
Во-первых, попытка контролировать денежную массу прова-
лилась, как и предсказывал Николас Калдор (смотрите его эссе 1970
года «Новый монетаризм» («The New Monetarism»)). Это связано с
тем, что денежная масса, вместо того, чтобы быть установленной
Центральным банком или государством (как утверждал Фридман),
является функцией спроса на кредит, который сам по себе является
функцией экономической деятельности. Используя экономическую
терминологию, Фридман предположил, что денежная масса «экзо-
генна» и поэтому определяется государством вне экономики, тогда
как на самом деле она «эндогенна» по своей природе (т. е. исхо-
дит из рамок экономики) [The Essential Kaldor, p. 483]. Это оз-
начает, что любая попытка Центрального банка контролировать де-
нежную массу, как того хотел Фридман, потерпит неудачу.
Об этом хорошо свидетельствует опыт режимов Тэтчер и Рей-
гана. Правительство Тэтчер не смогло выполнить установленный им
денежный контроль. Только в 1986 году правительство тори прекра-
тило объявлять денежные цели, убеждённое, без сомнения, смуще-
нием, вызванным его неспособностью достичь их. Кроме того, коле-
бания денежной массы показали, что аргумент Фридмана о том, что
вызывает инфляцию, также был неверным. Согласно его теории,
инфляция была вызвана тем, что денежная масса росла быстрее,
чем экономика, однако инфляция падала по мере роста денежной

320
массы. Между 1979 и 1981-2 годами её рост увеличился и был всё
ещё выше в 1982-3 годах, чем в 1978-9 годах, однако инфляция сни-
зилась до 4,6% в 1983 году. Как отмечал член парламента от уме-
ренных консерваторов Иэн Гилмор, «[если бы] монетаризм Фрид-
мана... был прав, инфляция составила бы около 16% в 1982-3, 11% в
1983-4 и 8% в 1984-5 годах. На самом деле... в соответствующие
годы она никогда не приближалась к уровням, безошибочно пред-
сказанным монетаристской доктриной» [Ian Gilmore, Dancing
With Dogma, p. 57 and pp. 62–3]. Итак, как резюмирует Хенвуд,
«даже периоды рецессии и восстановления опровергают монета-
ристскую догму» [Wall Street, p. 202].
Однако неудавшаяся попытка контролировать денежную массу
привела к другим, более важным последствиям, а именно к резкому
росту процентных ставок и уровня безработицы. Будучи неспособ-
ным контролировать предложение денег, правительство сделало
следующее лучшее: оно попыталось контролировать спрос на день-
ги путём повышения процентных ставок. К несчастью для тори, их
предпочтительной мерой для денежной массы были процентные
банковские депозиты. Это означало, что по мере того, как прави-
тельство повышало процентные ставки в своих попытках контроли-
ровать денежную массу, людям было выгодно вкладывать больше
денег на депозиты. Таким образом, рост процентных ставок стиму-
лировал людей вкладывать деньги в банк, поэтому правительство
стремилось контролировать определённую меру денежной массы,
что, в свою очередь, приводило к повышению процентных ставок
[Michael Stewart, Keynes in the 1990s, p. 50].
Взрывные процентные ставки, использовавшиеся в тщетных
попытках контролировать денежную массу, были последним, в чём
нуждалась Британия в начале 1980-х годов. Экономика уже скаты-
валась в рецессию, и попытки правительства контролировать де-
нежную массу усугубляли её. В то время как Милтон Фридман пред-
сказывал «лишь незначительное сокращение производства и за-
нятости» как «побочный эффект снижения инфляции до единич-
ных цифр к 1982 году», на самом деле Британия пережила самую
глубокую рецессию с 1930-х гг. [цит. по: Michael Stewart, Keynes
and After, p. 179]. Как сухо замечает Майкл Стюарт, «было бы
трудно найти экономический прогноз, который оказался бы более
всесторонне неточным». Безработица выросла примерно с 5% в
1979 году до 13% в середине 1985 года (и была бы ещё выше, если бы
не изменение метода, используемого для её измерения, изменение,
осуществленное для того, чтобы сбить цифры с этой позорной от-

321
метки). В 1984 году выпуск продукции обрабатывающей промыш-
ленности был всё ещё на 10% ниже, чем в 1979 году [Там же, p. 180].
Неудивительно, что Калдор утверждал, что монетаризм
был «ужасным проклятием, происком злых духов, с особенно пе-
чальными, можно сказать, разрушительными последствиями для
Британии» [«The Origins of the New Monetarism», pp. 160–
177, Further Essays on Economic Theory and Policy, p. 160].
В конце концов инфляция действительно упала. С анархист-
ской точки зрения, однако, это падение инфляции было результа-
том высокой безработицы этого периода, поскольку оно ослабило
рабочую силу, что позволило получать прибыль в производстве, а не
в обращении (смотрите предыдущую главу для этого аспекта ин-
фляции). Без необходимости для капиталистов поддерживать свою
прибыль за счёт роста цен, инфляция, естественно, уменьшилась
бы, поскольку переговорная позиция лейбористов была ослаблена
страхом массовой безработицы, произведённой в рабочей силе.
Вместо того чтобы быть чисто монетарным феноменом, как утвер-
ждал Фридман, инфляция была продуктом потребности капитала в
прибыли и состояния классовой борьбы. Чистый эффект глубокой
рецессии начала 1980-х и массовой безработицы в 1980-х (и 1990-х)
состоял в том, чтобы контролировать рабочих, возобновляя страх
быть уволенными. Денежная масса не имеет к этому никакого от-
ношения, и попытки контролировать её неизбежно потерпят неуда-
чу, и единственным инструментом, доступным правительствам, бу-
дет повышение процентных ставок. Это снизило бы инфляцию
только за счёт снижения инвестиций, порождая безработицу, и та-
ким образом (в конечном счёте) замедляя рост заработной платы,
поскольку рабочие несут основную тяжесть рецессий, снижая свои
реальные доходы (т. е. платя более высокие цены на ту же самую за-
работную плату). Именно это и произошло в 1980-х годах.
Интересно также отметить, что даже в собственном тестовом
примере Фридмана, посвящённом его основному утверждению —
Великой депрессии 1929-1933 гг., — он ошибся. По мнению Фридма-
на, «на самом деле Великая депрессия, как и большинство других
периодов высокой безработицы, явилась результатом правитель-
ственной безорганизованности, а не нестабильности, присущей
частной экономике» [Там же, p. 63]. Калдор указал, что «согласно
собственным цифрам Фридмана, количество “денег повышенной
мощности”10... в США росло, а не уменьшалось на протяжении все-

10 Ещё их называют «денежной базой» — Е. С.

322
го Великого спада: в июле 1932 года оно было более чем на 10% вы-
ше, чем в июле 1929 года... Великое сокращение денежной массы...
произошло, несмотря на увеличение денежной базы» [«The New
Monetarism», The Essential Kaldor, pp. 487–8]. Другие экономи-
сты также исследовали утверждения Фридмана с аналогичным ре-
зультатом. Питер Темин, например, критиковал их с кейнсианской
точки зрения, спрашивая, является ли сокращение расходов резуль-
татом сокращения денежной массы или наоборот. Он отметил, что
хотя монетаристское «повествование длинно и сложно»,
оно «предлагает гораздо меньше поддержки для [своих] утвер-
ждений, чем кажется на первый взгляд. На самом деле, оно пред-
полагает заключение и описывает депрессию в его терминах; оно
не проверяет и не доказывает вообще [свои предположения]». Он
изучил изменения в балансах реальных денег и обнаружил, что они
увеличились между 1929 и 1931 годами с 1 до 18% (в зависимости от
выбора используемого денежного агрегата и способа его дефляции).
В целом денежная масса не только не уменьшилась, но даже увели-
чилась на 5% в период с августа 1929 по август 1931 года. Темин
пришел к выводу, что нет никаких доказательств того, что деньги
вызвали депрессию после краха фондового рынка [Did Monetary
Forces Cause the Great Depression?, pp. 15–6 and p. 141].
Конечно, в рассказе Фридмана о Великой депрессии есть неко-
торая ирония. Фридман предположил, что Федеральная резервная
система действительно вызвала Великую депрессию, что она была в
некотором смысле демонстрацией зла правительственного вмеша-
тельства. По его мнению, монетарные власти США проводили край-
не дефляционную политику, и поэтому денежная масса упала, по-
тому что они вынудили или допустили резкое сокращение денеж-
ной базы. Другими словами, потому что они не смогли выполнить
возложенные на них обязанности. В этом суть его аргументации.
Однако важно подчеркнуть, что под этим он, по сути, не подразуме-
вал, что это произошло из-за вмешательства правительства в рынок.
По иронии судьбы, Фридман утверждал, что это произошло потому,
что правительство не вмешалось быстро или достаточно основа-
тельно, что значительно ухудшило плохую ситуацию. Другими сло-
вами, оно было недостаточно вмешательским!
Этот самопротиворечивый аргумент возникает потому, что
Фридман был идеологом капитализма и поэтому стремился пока-
зать, что это стабильная система, способная освободить капитализм
от любой системной ответственности за рецессии. То, что он в ко-
нечном итоге доказал, что государство вызвало Великую депрессию,

323
ничего не делая (что, по иронии судьбы, было тем, что Фридман
обычно утверждал, что оно должно делать), просто показывает
власть идеологии над логикой или фактами. Его мимолетная попу-
лярность была обусловлена его полезностью в классовой войне для
правящего класса в то время. Учитывая абсолютную несостоятель-
ность монетаризма, как в теории, так и на практике, о нём сейчас
мало говорят. То, что в 1970-е годы это была ведущая экономиче-
ская догма правых, объясняет, почему это так. Учитывая, что пра-
вым обычно нравится изображать себя сильными в экономике, по-
лезно указать, что это не так — если только вы не думаете, что вы-
звать самую глубокую рецессию с 1930-х годов, чтобы создать усло-
вия, при которых рабочие будут поставлены на место, чтобы богатые
стали богаче, — это ваше определение разумной экономической по-
литики. Как резюмирует Даг Хенвуд, «не может быть никаких со-
мнений в том, что монетаризм... во всём мире, начиная с чилий-
ского переворота и далее, был важной частью сознательной по-
литики подавления труда и перераспределения доходов и власти в
пользу капитала» [Wall Street, pp. 201–2].
Более подробно о монетаризме можно прочитать в работах его
величайшего критика Николаса Калдора смотрите, напри-
мер, «Происхождение нового монетаризма» (“Origins of the new
Monetarism”) и «Как монетаризм потерпел неудачу» (“How
Monetarism Failed”) в дальнейших Очерках по экономической
теории и политике (Further Essays on Economic Theory and
Policy), «Новый монетаризм» (“The New Monetarism”) в эс-
се «Сборнике сочинений Калдора» (The Essential
Kaldor) и «Бич монетаризма» (The Scourge of Monetarism).
Таким образом, под риторикой капитализма «свободного рын-
ка» кейнсианство использовалось для управления кризисом, как
оно ранее управляло процветанием. Экономика «со стороны пред-
ложения» (в сочетании с неоклассической догмой) использовалась
для того, чтобы подорвать власть и потребление рабочего класса и
таким образом позволить капиталу получать больше прибыли от
людей рабочего класса путём сочетания пониженного регулирова-
ния для класса капиталистов и государственного вмешательства для
контроля над рабочим классом. Безработица использовалась для то-
го, чтобы дисциплинировать воинствующую рабочую силу и заста-
вить рабочих бороться за работу, а не против наёмного труда. По-
скольку страх потери работы висит над их головами, рабочие мирят-
ся с увеличением нормы выработки, более длительным рабочим
днём, худшими условиями и более низкой заработной платой. Это

324
увеличивает прибыль, которую можно извлечь непосредственно из
работников, а также снижает издержки бизнеса, позволяя работода-
телям снижать безопасность и защиту на рабочем месте и так далее.
«Рынок труда» был в значительной степени раздроблен на бессиль-
ные, распыленные единицы с профсоюзами, которые вели проиг-
ранную битву перед лицом рецессии, усугубленной правительствен-
ной политикой (и оправданной экономической идеологией). Таким
образом, капитализм мог бы успешно изменить состав спроса от ра-
бочего класса к капиталу.
Излишне говорить, что мы всё ещё живем под влиянием этого
процесса. Как мы указывали в подразделе С.3, в США произошел
значительный сдвиг в доходах от труда к капиталу. То же самое
справедливо и в Великобритании, как и рост неравенства и более
высокие показатели бедности. В то время как экономика процветает
для немногих, многим становится всё труднее сводить концы с кон-
цами и, как следствие, работать дольше и залезать в долги, чтобы
поддерживать свой уровень доходов (в некотором смысле можно ут-
верждать, что управление совокупным спросом было частично при-
ватизировано, поскольку так много рабочих находятся в долгах).
Неудивительно, что 70% недавнего прироста дохода на душу насе-
ления в годы Рейгана-Буша перешло к верхним 1% доходополучате-
лей (в то время как нижние потеряли абсолютно). Неравенство в до-
ходах возросло, при этом доходы нижней пятой части населения
США упали на 18%, в то время как доходы самой богатой пятой час-
ти выросли на 8% [Noam Chomsky, World Orders, Old and New, p.
141]. В сочетании с пузырями на фондовом рынке и рынке жилья
сохраняется иллюзия хорошей экономики, в то время как только те,
кто находится наверху, преуспевают (смотрите подраздел B.7 о рас-
тущем неравенстве). Это дисциплинирование рабочего класса было
успешным, в результате чего выгоды от повышения производитель-
ности труда и роста переходили к элите. Безработица и неполная
занятость по-прежнему широко распространены, причём большин-
ство вновь созданных рабочих мест являются неполными и небезо-
пасными.
Кроме того, использовались косвенные средства увеличения
доли капитала в общественном доходе, такие как сокращение при-
родоохранных норм и таким образом экстернализация издержек за-
грязнения на нынешнее и будущие поколения. В Британии государ-
ственные монополии приватизировались по заниженным ценам,
что позволяло частному капиталу увеличивать свои ресурсы на до-
лю от реальной стоимости. Действительно, некоторые национали-

325
зированные отрасли промышленности были приватизированы как
монополии на период, позволяющий извлекать монопольную
прибыль из потребителей до того, как государство разрешит конку-
ренцию на этих рынках. Косвенное налогообложение также возрос-
ло, сократив потребление рабочего класса, заставив нас оплачивать
счета за капиталистическую реструктуризацию, а также кейнсианст-
во в военном стиле. На международном уровне эксплуатация разви-
вающихся стран возросла, и в период с 1982 по 1990 год в развитые
страны было переведено $418 млрд [Chomsky, там же, p. 130]. Ка-
питал также становился всё более интернациональным по своим
масштабам, поскольку он использовал достижения технологии для
перемещения капитала в страны третьего мира, где государствен-
ные репрессии обеспечивали менее воинственный рабочий класс.
Этот переход имел то преимущество, что увеличивал безработицу в
развитых странах, оказывая тем самым большее давление на сопро-
тивление рабочего класса.
Эта политика классовой войны под руководством капитала,
ответ на успешную борьбу рабочего класса 1960-х и 1970-х годов,
очевидно, принесла выгоды, которые она предназначала для капи-
тала. Доход, идущий в капитал, увеличился, а доход, идущий в ра-
бочую силу, уменьшился, и «рынок труда» был дисциплинирован в
значительной степени (но не полностью, мы должны добавить). Ра-
бочие в значительной степени превратились из участников в зрите-
лей, как это требуется для любой иерархической системы. Невоз-
можно рассчитать человеческое воздействие такой политики. По-
этому неудивительно, что неоклассическая догма полезна для эли-
ты: богатые, влиятельные люди могут использовать её для оправда-
ния того факта, что они проводят социальную политику, которая
порождает нищету и заставляет детей умирать. Как утверждает Хом-
ский, «одним из аспектов интернационализации экономики явля-
ется распространение двухуровневого режима Третьего мира на
основные страны. Таким образом, рыночная доктрина становит-
ся важным идеологическим оружием и у себя дома, а её весьма из-
бирательное применение надёжно скрывается доктринальной
системой. Богатство и власть становятся всё более концентри-
рованными. Услуги для широкой публики — образование, здраво-
охранение, транспорт, библиотеки и т. д. — становятся такими
же ненужными, как и те, которым они служат, и поэтому их
можно ограничить или полностью исключить» [Year 501, p. 109].
Управляемая государством рецессия имела свои успехи. При-
быль компании растёт, так как «конкурентные издержки» работни-

326
ков снижаются из-за страха потерять работу. Обзор экономических
показателей Wall Street Journal за последний квартал 1995 года оза-
главлен так: «прибыль компаний выросла на 61% из-за повышения
цен и сокращения издержек». Прибыль после уплаты налогов вы-
росла на 62% с 1993 года по сравнению с 34% в третьем квартале. В
то время как рабочая Америка сталкивается со стагнацией заработ-
ной платы, корпоративная Америка показала рекордные прибыли в
1994 году. По оценкам Business Week, прибыль 1994 года вырос-
ла «на огромные 41% по сравнению с 1993 годом», несмотря на го-
лый рост продаж на 9%, «колоссальный успех», в значительной сте-
пени вызванный «резким» падением «доли, идущей на оплату
труда», хотя «экономисты говорят, что труд выиграет в конеч-
ном итоге» [цит. по: Noam Chomsky, «Rollback III», Z Magazine,
April 1995]. Работники всё ещё ждали более десяти лет спустя.
Более того, для капитала кейнсианство всё ещё продолжается,
как и прежде, в сочетании (как обычно) с восхвалениями рыночных
чудес. Например, Майкл Боррус, содиректор круглого стола по меж-
дународной экономике в Berkeley (финансируемого корпорациями
научно-исследовательского института торговли и технологий), ци-
тирует исследование Министерства торговли 1988 года, в котором
говорится, что «пять из шести наиболее быстро растущих от-
раслей промышленности США с 1972 по 1988 год спонсировались
или поддерживались, прямо или косвенно, федеральными инвести-
циями». Далее он утверждает, что «победителями [в прежние годы]
были компьютеры, биотехнологии, реактивные двигатели и са-
молеты» – всё это «побочный продукт государственных расхо-
дов» [цит. по: Chomsky, World Orders, Old and New, p. 109]. Как
отмечает Джеймс Мидгли, «совокупный размер государственного
сектора не уменьшился в течение 1980-х годов, и вместо этого
бюджетная политика привела к значительному сдвигу в сущест-
вующих ассигнованиях с социальных на военные и правоохрани-
тельные органы» [«The radical right, politics and society», The
Radical Right and the Welfare State, Howard Glennerster and
James Midgley (eds.), p. 11]. Действительно, государство США финан-
сирует треть всех гражданских проектов НИОКР, а государство Ве-
ликобритании предоставляет аналогичную субсидию [Chomsky, там
же, p. 107]. И, конечно же, государство по-прежнему ждёт, чтобы
спасти элиту от собственных рыночных безумств (например, в 1980-
е годы выступившая за «свободный рынок» республиканская адми-
нистрация с радостью выручила сберегательно-ссудные объедине-
ния в условиях дерегулированной коррупции и спекуляций их после

327
повсеместного краха, показав, что рыночные силы благоприятство-
вали только одному классу).
Корпоративные СМИ нападают на социальное кейнсианство,
сохраняя молчание или оправдывая государственное вмешательство
в интересах бизнеса. В сочетании с обширным корпоративным фи-
нансированием правых «мозговых центров», которые объясняют,
почему (не того рода) социальные программы контрпродуктивны,
корпоративная государственная система пытается обмануть населе-
ние, думая, что нет альтернативы правлению рынка, в то время как
элита обогащается за счёт общества. Это означает, что вмешательст-
во государства как таковое не закончилось. Мы всё ещё живём в
эпоху Кейнса, но социальное кейнсианство было заменено военным
кейнсианством, скрытым под риторикой догмы «свободного рын-
ка». Это сочетание более свободных рынков (для многих) и различ-
ной степени государственного вмешательства (для немногих из-
бранных), в то время как государство стало сильнее и более центра-
лизованным («тюрьмы также предлагают кейнсианский стимул
для экономики, как для строительного бизнеса, так и для занято-
сти белых воротничков; самая быстрорастущая профессия, как
сообщается, — это сотрудники Службы безопасно-
сти» [Chomsky, Year 501, p. 110]). Другими словами, практически
та же ситуация, что и на заре капитализма (смотрите подраздел D.1)
— (более) свободные рынки, поддерживаемые готовой к примене-
нию государственной властью по мере необходимости.
Сохранение роли государства означает, что повторение Вели-
кой депрессии маловероятно. Большой размер государственного по-
требления означает, что он стабилизирует совокупный спрос до сте-
пени, неизвестной в 1929 году или в период свободного рыночного
капитализма 19-го века. Это не означает, что глубоких рецес-
сий не будет (они были и будут). Это просто предположение, что
они не превратятся в глубокую депрессию. Если, конечно, идеологи,
которые верят в «справедливые» истории экономических учебников
и гуру капитализма, не получат политического поста и не начнут
демонтировать слишком много современного государства. Как пока-
зала Тэтчер в 1979 году, можно значительно углубить рецессию, ес-
ли вы подписываетесь под ошибочной экономической теорией (сло-
во «идеология» подошло бы больше) и не заботитесь о влиянии, ко-
торое она оказывает на широкую общественность — и, что более
важно, если широкая общественность не может остановить вас.
Однако, как мы обсуждаем в подразделе С.10, общий эффект
этой односторонней классовой войны оказался не так хорош, как

328
предполагали идеологи капитализма и средства массовой информа-
ции. Столкнувшись с повторным введением иерархии, качество
жизни для большинства упало (потребление, то есть количество
жизни, может и не упасть, но это связано с сочетанием долгов, уве-
личением рабочего времени и увеличением числа членов семьи, бе-
рущих работу, чтобы свести концы с концами). Это, в свою очередь,
привело к фетишизму в отношении экономического роста. Как вы-
разилась Джоан Робинсон в 1970-ых годах, когда этот процесс толь-
ко начался, «экономисты вернулись к лозунгам laisser-faire – что
выгодно, то и способствует росту; что наиболее выгодно, то и
лучше. Но люди начали замечать, что рост статистического
ВНП – это не то же самое, что рост благосостояния» [Collected
Economic Papers, vol. 4, p. 128]. Но даже здесь опыт пост-1970-х
годов невелик. Четверть века интенсивного экономического роста, в
течение которого подавляющее большинство экономических выгод
досталось самым богатым 10% населения, не привели к обещанным
темпам роста ВВП. Фактически, ключевым стимулом для роста в
1990-е и 2000-е годы были пузыри, сначала на фондовом рынке, а
затем на рынке жилья. Кроме того, рост личного долга укрепил эко-
номику таким же неустойчивым образом, как и фондовые и жи-
лищные пузыри, которые частично поддерживали её. То, как долго
эта система будет шататься, зависит в конечном итоге от того, как
долго рабочие будут мириться с этим и платить издержки, причи-
няемые обществу и окружающей среде в погоне за увеличением бо-
гатства немногих.
Хотя сопротивление рабочего класса продолжается, оно в ос-
новном носит оборонительный характер, но, как и в прошлом, это
может и измениться. Даже самая тёмная ночь заканчивается с рас-
светом, и огни сопротивления рабочего класса можно увидеть по
всему земному шару. Например, борьба противников подушного
налога в Великобритании против правительства Тэтчер была ус-
пешной, как и многие другие анти-сокращения в США и Западной
Европе, восстание сапатистов в Мексике было вдохновляющим, как
и аргентинское восстание против неолиберализма и его волны на-
родных собраний и занятых рабочих мест. Во Франции протесты
против CPE (закона о первом найме) показали, что новое поколение
людей рабочего класса узнаёт не только, как протестовать, но и зна-
ет, что им говорят чепуху, когда они её слышат. В целом по всему
миру постоянно происходят забастовки и протесты. Даже перед ли-
цом государственных репрессий и управляемого экономического

329
спада люди рабочего класса всё ещё сопротивляются. Задача анар-
хистов – поощрять эти искры свободы и помогать им побеждать.

C.9 Снизит ли капитализм laissez-faire безра-

ботицу?
Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны, прежде всего, ука-
зать, что «реально существующий капитализм» пытается управлять
безработицей, чтобы обеспечить послушный и рабский рабочий
класс. Это делается под названием борьбы с «инфляцией», но на са-
мом деле речь идёт о контроле заработной платы и поддержании
высоких норм прибыли для класса капиталистов. Иными словами,
рыночная дисциплина для рабочего класса, государственная защита
для правящего класса. Как указывает Эдвард Герман:
«Консервативные экономисты даже разработали концеп-
цию “естественного уровня безработицы”, метафизическое по-
нятие и возврат к видению восемнадцатого века “естественного
порядка”, но с современным апологетическим поворотом. Есте-
ственный уровень определяется как минимальный уровень безра-
ботицы, соответствующий стабильности уровня цен, но, по-
скольку он основан на весьма абстрактной модели, которая не
поддаётся прямой проверке, естественный уровень может быть
выведен только из самого уровня цен. То есть, если цены растут,
безработица ниже “естественного уровня” и слишком низка, не-
зависимо от того, является ли фактический уровень 4, 8 или 10
процентов. В этом мире консервативной экономики любой чело-
век “добровольно” остаётся безработным. Безработица — это
вопрос рационального выбора: некоторые люди предпочитают
“досуг” реальной заработной плате, доступной при текущих (или
ещё более низких) ставках заработной платы...
Помимо грубости такого рода метафизических трюков, са-
ма концепция естественного уровня безработицы имеет огром-
ное встроенное предубеждение. Она принимает как должное все
другие институциональные факторы, влияющие на уровень цен, –
компромисс безработицы (рыночные структуры и независимая
ценовая власть, инвестиционная политика бизнеса внутри стра-
ны и за рубежом, распределение доходов, фискальная и монетар-
ная смесь и т. д.) и фокусируется исключительно на ограниченно-
сти рынка труда как контролируемой переменной. Инфляция –
это главная угроза, рынок труда (т. е. уровень заработной пла-

330
ты и уровень безработицы) является местом решения пробле-
мы» [Beyond Hypocrisy, p. 94].
Неудивительно, что Герман определяет этот «естественный»
уровень как «уровень безработицы, предпочитаемый имущими
классами» [Там же, p. 156]. Теория, стоящая за этим, обычно назы-
вается «не ускоряющий инфляцию уровень безработи-
цы» (или NAIRU). Как и многие худшие аспекты современной эко-
номики, эту концепцию выдвинул Милтон Фридман в конце 1960-х
годов. Примерно в то же время Эдмунд Фелпс самостоятельно раз-
работал эту теорию (и получил за это в 2006 году так называемую
«Нобелевскую премию» по экономике). Оба они похожи и просто
повторяют на неоклассическом жаргоне мысль, которую критики
капитализма отстаивали более века: безработица является необхо-
димым аспектом капитализма, поскольку она необходима для под-
держания власти босса над рабочим. По иронии судьбы, современ-
ная неоклассическая экономика основана на понятии, которое она
отрицала более века (это изменение может быть отчасти связано с
тем, что правящая элита считает, словно она выиграла классовую
войну и в настоящее время не имеет крупных политических и соци-
альных движений, которые она должна опровергнуть, представив
радужную картину системы).
Фридман выдвинул своё понятие «естественного уровня без-
работицы» в 1968 году. Он опирался на неоклассическую перспек-
тиву индивидуальных ожиданий, а не, скажем, на более реалистич-
ное понятие классового конфликта. Его доводы были просты. В эко-
номике существует некоторая «естественная» норма, связанная с
реальной заработной платой, которую могла бы производить иде-
альная экономика (это «уровень, который был бы обоснован Валь-
расовой системой уравнений общего равновесия», цитируя его).
Попытки правительства снизить фактическую безработицу ниже
этого уровня приведут к росту инфляции. Это объясняется тем, что
между фактическим уровнем инфляции и её ожидаемым уровнем
будет наблюдаться расхождение. Снижая безработицу, боссы долж-
ны повышать заработную плату, и это привлекает безработных к ра-
боте (обратите внимание на предположение, что безработица явля-
ется добровольной). Однако рост заработной платы боссы компен-
сировали в растущих ценах, и поэтому реальная заработная плата
остаётся прежней. Это в конечном итоге приводит к тому, что люди
покидают рабочие места, поскольку реальная заработная плата упа-
ла до прежних, нежелательных уровней. Однако в то время как уро-

331
вень безработицы возвращается к сво-
ему «естественному» уровню, инфляция этого не делает. Это про-
исходит потому, что рабочие заинтересованы в реальной заработной
плате, и поэтому, если инфляция составляет, скажем, 2%, то они бу-
дут требовать повышения заработной платы с учётом этого. Если
они ожидают повторного увеличения инфляции, то рабочие потре-
буют больше заработной платы, дабы компенсировать её, что, в
свою очередь, приведёт к росту цен (хотя Фридман преуменьшил,
что это было потому, что боссы увеличивали свои цены, чтобы
поддерживать уровень прибыли). Это приведёт к росту инфля-
ции и росту безработицы. Таким образом, ожидания отдельных лю-
дей являются ключевыми.
Для многих экономистов этот процесс предсказал подъём
стагфляции в 1970-х годах и придал верность монетаристским дог-
мам Фридмана. Однако это было связано с тем, что «ублюдочное
кейнсианство» послевоенного периода коренилось в тех же самых
неоклассических предположениях, используемых Фридманом. Бо-
лее того, они забыли предупреждения левых кейнсианцев 1940-х гг.
о том, что полная безработица вызовет инфляцию, поскольку боссы
будут перекладывать рост зарплат на потребителей. Этот классовый
анализ, очевидно, плохо вписывался в наивно оптимистичные
предпосылки неоклассической экономики. Однако анализ, осно-
ванный на индивидуальных ожиданиях, не даёт ответа на вопрос,
оправдываются ли эти ожидания. При наличии сильной организа-
ции и готовности действовать работники могут повысить свою зара-
ботную плату, чтобы противостоять инфляции. Это означает, что в
капитализме есть два основных варианта. Первый вариант – ис-
пользовать контроль над ценами, чтобы остановить рост цен капи-
талистами. Однако это противоречит законам спроса и предложе-
ния и нарушает частную собственность. Что подводит нас ко второ-
му варианту, а именно: разогнать профсоюзы и поднять безработи-
цу до такого уровня, чтобы рабочие дважды подумали о том, стоит
ли им стоять за себя. В этом случае рабочие не могут увеличить свою
денежную заработную плату, и поэтому их реальная заработная
плата падает.
Угадайте, на какой вариант пошло капиталистическое государ-
ство? Как ясно дал понять Фридман, когда он ввёл эту концепцию, в
теории естественного курса не было ничего «естественного», по-
скольку она определялась государственной политикой:

332
 «Я не хочу сказать, что она незыблема и неизменна. Напро-
тив, многие характеристики рынка, определяющие его уровень,
являются искусственными и обусловленными политикой. В Со-
единённых Штатах, например, законодательно установлены ми-
нимальные ставки заработной платы... а сила профсоюзов дела-
ет естественный уровень безработицы выше, чем он был бы в
противном случае» [«The Role of Monetary Policy», pp. 1–
17, American Economic Review, vol. 68, no. 1, p. 9].
Таким образом, «естественная» норма на самом деле является
социальным и политическим феноменом, который, по сути, измеря-
ет переговорную силу трудящихся. Это говорит о том, что инфляция
будет снижаться, когда люди из рабочего класса не смогут компен-
сировать рост цен в виде роста заработной платы. «Естественная
норма» – это, другими словами, классовый конфликт.
Это можно увидеть, когда другой (независимый) изобретатель
«естественной» теории ставок получил так называемую Нобелев-
скую премию в 2006 году. Неудивительно, что
журнал The Economist был в полном восторге [«A natural choice:
Edmund Phelps earns the economics profession’s highest accolade», 12
October 2006]. Причины этого стали понятны. Согласно журна-
лу, «Фелпс завоевал свои лавры отчасти за то, что сбил с ног сво-
их интеллектуальных предшественников», представив (неоклас-
сическое) объяснение разрушения так называемой «кривой Филлип-
са». Это представляло собой статистический компромисс между
инфляцией и безработицей («безработица была низкой в Велико-
британии, когда инфляция заработной платы была высокой, и
высокой, когда инфляция была низкой»). Проблема заключалась в
том, что экономисты «быстро — слишком быстро — пришли к вы-
воду, что политики, таким образом, столкнулись с грандиозным
макроэкономическим компромиссом», в котором из-за «такого
жёсткого рынка труда компании успокаивают работников,
предлагая более высокую заработную плату. Затем они переда-
ют издержки в виде более высоких цен, обманывая работников с
более высокой реальной зарплатой. Таким образом, политики мо-
гут добиться снижения уровня безработицы только путём обма-
на». Инновация Фелпса состояла в том, чтобы утверждать, что «в
конечном счёте рабочие будут продолжать работать, требуя
еще более высокой заработной платы, чтобы компенсировать
рост стоимости жизни. Их можно обманывать до тех пор, пока
инфляция остаётся на один шаг впереди их растущих ожиданий

333
того, что она будет». Сходство с идеей Фридмана очевидна. Это
означало, что «стабильный компромисс, изображённый кривой
Филлипса, является, таким образом, опасным миражом», кото-
рый разрушился в 1970-х годах с ростом стагфляции.
Фелпс утверждал, что существует «естественный» уровень
безработицы, когда «ожидания рабочих оправдываются, цены ока-
зываются такими, как они ожидали, и они больше не продают
свой труд под ложными предлогами». Это «равновесие, к сожале-
нию, не подразумевает полной занятости», и поэтому капитализм
требовал «оставить некоторых рабочих гнить на полке. Учиты-
вая почти теологическую приверженность экономистов идее яс-
ности рынков, наличие безработицы в мире требует теодицеи
для ее объяснения». Религиозная метафора действительно кажется
уместной, поскольку большинство экономистов (и The Economist)
действительно относятся к рынку как к Богу (теодицея – это особая
отрасль теологии и философии, которая пытается примирить суще-
ствование зла в мире с предположением о благожелательном Боге).
И, как и все боги, жертвы необходимы, и теория Фелпса является
средством, с помощью которого это достигается. Как отмечал жур-
нал: «Во многих своих работах он утверждает, что безработица
необходима раболепным работникам11, обеспечивая их лояльность
к компании и их усердие на работе, при зарплате, которую ком-
пания может себе позволить платить» (то есть такой, которая
обеспечивала бы прибыль).
Именно эта теория определяет государственную политику с
1980-ых годов. Иными словами, власти во всем мире пытают-
ся «охомутать рабочих», чтобы обеспечить их послушание («ло-
яльность к компании»). Неудивительно, что все попытки сни-
зить «естественную норму» были связаны с использованием госу-
дарства для подрыва экономической мощи рабочего класса (напад-
ки на профсоюзы, повышение процентных ставок для увеличения
безработицы с целью временного «охомутания» (cow) рабочих и т.
д.). Все для того, чтобы прибыль могла оставаться высокой перед
лицом роста заработной платы, вызванного естественными дейст-
виями рынка!
Однако следует подчеркнуть, что выводы Фридмана и Фелпса
вряд ли новы. Анархисты и другие социалисты с 1840-х годов ут-

11Cow workers — по сути означает работник-скот, и в сленге означает

коллегу, но с таким менталитетом и индивидуальностью, что почти полностью
неотличим от нарядно одетой коровы. Аналогов в русском нет — А. Р.

334
верждали, что капитализм не имеет тенденции к полной занятости
ни в теории, ни на практике. Они также отметили, как периоды
полной занятости укрепляли власть рабочего класса и вредили при-
были. Это, как мы подчеркивали в главе С.1.5, фундаментальный
дисциплинарный механизм системы. По иронии судьбы, Фелпс по-
лучил высшую премию буржуазной экономики за повторное изло-
жение на неоклассическом жаргоне модели рынка труда, изложен-
ной, скажем, Марксом:
«Если его [капитала] накопление, с одной стороны, увеличи-
вает спрос на труд, то, с другой стороны, оно увеличивает пред-
ложение рабочих путём их “высвобождения”, а давление незаня-
тых рабочих принуждает в то же время занятых давать большее
количество труда и, таким образом, делает предложение послед-
него до известной степени независимым от предложения рабочих.
Движение закона спроса и предложения труда на этом базисе до-
вершает деспотию капитала. Поэтому, когда рабочие раскрыва-
ют тайну того, каким образом могло случиться, что чем больше
они работают, чем больше производят чужого богатства и чем
больше возрастает... когда они ввиду этого стараются через
тред-юнионы и т. д. организовать планомерное взаимодействие
между занятыми и незанятыми, чтобы уничтожить или смяг-
чить разрушительные для их класса следствия этого естествен-
ного закона капиталистического производства, — тогда капитал
и его сикофант, экономист, поднимают вопль о нарушении “веч-
ного” и, так сказать, “священного” закона спроса и предложения.
Всякая связь между занятыми и незанятыми нарушает “чистую”
игру этого закона. А с другой стороны, неприятные обстоятель-
ства... препятствуют созданию промышленной резервной армии,
а вместе с нею и абсолютной зависимости рабочего класса от
класса капиталистов, то капитал вкупе со своим тривиальным
Санчо Панса12 восстаёт против “священного” закона спроса и
предложения и старается помешать его действию посредством
принудительных мер» [Капитал, Т. 1, С. 654-5].
То, что The Economist и Фелпс просто повторяют и подтвер-
ждают Маркса, очевидно. Современная экономика, пренебрегая
Марксом, интегрировала эту идею в свои рекомендации по макро-
экономической политике, призывая государство манипулировать

Персонаж романа Мигеля Сервантеса «Хитроумный идальго Дон Кихот

12

Ламанчский» — Е. С.

335
экономикой, чтобы обеспечить контроль над «инфляцией» (то есть
ростом заработной платы). Экономика хорошо играла свою роль ба-
нального льстеца, в то время как теория Фелпса информировала о
вмешательстве государства («насильственные средства») в эконо-
мику с 1980-х годов, с ожидаемым результатом, что заработная пла-
та не поспевает за ростом производительности и поэтому капитал
обогащается за счёт труда (смотрите подраздел С.3 для деталей).
Использование теории Фелпса капиталом в классовой войне столь
же очевидно — как это было столь откровенно заявле-
но The Economist и главой американской Федеральной резервной
системы в этот период:

«Есть подтверждающие показания Алана Гринспена. Не-

сколько раз в конце 1990-х Гринспен публично беспокоился о том,
что по мере того, как безработица неуклонно снижалась, “число
доступных работников” иссякало. Чем больше оно иссякало, тем
больше риск “инфляции заработной платы”, означающей что-то
большее, чем минимальное увеличение. Рост производительности
взял на себя часть этой потенциально страшной угрозы, как зая-
вил Гринспен, — а также “остаточный страх устаревания рабо-
чих навыков, который вызвал предпочтение безопасности рабо-
ты над повышением заработной платы”... Рабочие нервничали и
вели себя так, словно уровень безработицы превышал те 4%, ко-
торых он достиг во время бума. И всё же Гринспен немного волно-
вался, потому что... если бы потенциальные работники продол-
жали сокращаться, “значительное увеличение заработной пла-
ты, превышающее рост производительности, [неизбежно] воз-
никло бы, если бы не маловероятная отмена закона спроса и пред-
ложения”. Именно поэтому компания Greenspan&Co. повысила
краткосрочные процентные ставки примерно на два пункта в
течение 1999 года и первой половины 2000 года. Угрозы инфляции
не было... не было также никаких признаков роста воинственно-
сти рабочих. Но заработная плата ползла вверх, и угроза уволь-
нения теряла часть своего укуса» [Doug Henwood, After the New
Economy, pp. 206–7].
Что весьма иронично, учитывая, что роль Greenspan в эконо-
мике заключалась именно в том, чтобы «отменить закон спроса и
предложения». Как выразился один левый экономист (в главе, пра-
вильно озаглавленной «Рабочие становятся наглыми: звоните в
ФРС!»), федеральное правительство (как и все центральные банки с

336
1980-х годов) «беспокоится, что если слишком много людей име-
ют работу, или если рабочим слишком легко найти работу, то
возникнет повышательное давление на заработную плату. Более
быстрый рост заработной платы может привести к более бы-
строму росту цен — другими словами, к инфляции. Поэтому ФРС
часто решает повысить процентные ставки, чтобы замедлить
экономику и не дать людям работать, чтобы инфляция не росла
и в конечном итоге не вышла из-под контроля». Одна-
ко «большинство людей, вероятно, не понимают, что Совет ФРС,
правительственное учреждение, вмешивается в экономику, что-
бы предотвратить создание слишком большого количества рабо-
чих мест. Но в этой истории есть ещё кое-что. Когда ФРС нажи-
мает на тормоза, чтобы замедлить рост рабочих мест, это не
врачи, юристы и руководители компаний, которые в конечном
итоге остаются без работы. Люди, которые проигрывают, нахо-
дятся в середине и внизу — продавцы, фабричные рабочие, сторо-
жа и посудомойки. Это работники, которых не нанимают и не
увольняют, когда экономика замедляется или впадает в рецес-
сию» [The Conservative Nanny State, p. 31]. Таким образом, госу-
дарство подталкивает уровень безработицы к замедлению роста за-
работной платы и тем самым ослабляет инфляционное давление.
Причина должна быть очевидна:
«В периоды низкой безработицы рабочие выигрывают не
только от повышения заработной платы. Работодатели долж-
ны прилагать усилия для удовлетворения различных потребно-
стей работников, таких как уход за детьми или гибкий график
работы, поскольку они знают, что у работников есть и другие
варианты трудоустройства. ФРС хорошо осведомлена о трудно-
стях, с которыми сталкиваются работодатели в периоды низкой
безработицы. Она регулярно проводит опрос, называемый “Беже-
вой книгой”, об отношении к состоянию экономики со всей стра-
ны. Большинство людей, опрошенных для Бежевой книги, являют-
ся работодателями.
С 1997 по 2000 год, когда уровень безработицы был на самом
низком уровне за последние 30 лет, Бежевая книга была заполнена
жалобами на то, что некоторые компании тянут работников из
других компаний с предложениями более высокой заработной
платы и лучших льгот. В некоторых “бежевых книгах” сообща-
лось, что фирмы должны были предлагать такие не связанные с
заработной платой льготы, как гибкий график работы, уход за

337
детьми или обучение, чтобы удержать работников. В “бежевых
книгах” рассказывается о том, что фирмам приходилось посы-
лать автобусы во внутренние города, чтобы вывезти рабочих в
пригороды для работы в отелях и ресторанах. Они даже сообщи-
ли, что некоторые работодатели были вынуждены нанимать ра-
ботников с ограниченными возможностями, чтобы удовлетво-
рить их потребности в рабочей силе.
С точки зрения работодателей, жизнь намного легче, когда
рабочие выстраиваются в очередь у дверей, требуя работы, чем
когда у рабочих есть возможность ходить по магазинам в поисках
лучших возможностей. Работодатели могут рассчитывать на
сочувствие со стороны ФРС. Когда ФРС ощущает слишком силь-
ное давление на повышение заработной платы, она нажимает на
тормоза и доводит дело до конца. ФРС оправдывает ограничение
роста рабочих мест и повышение уровня безработицы опасением,
что инфляция может выйти из-под контроля, но это не меняет
того факта, что она не даёт рабочим, особенно менее квалифи-
цированным, получить работу, и сдерживает рост их заработ-
ной платы» [Там же, pp. 32–3].
Это произошло не случайно. Лоббирование со стороны бизне-
са, как подчёркивает другой левый экономист, «направлено на уве-
личение их экономической мощи», а бизнес «был сторонником
макроэкономической политики, которая управляла экономикой с
более высокими уровнями безработицы. Заявленное оправдание
состоит в том, что это снижает инфляцию, но также ослабля-
ет переговорную силу рабочих». Неудивительно,
что «экономические последствия смещения баланса сил в пользу
бизнеса... привели к перераспределению доходов в пользу прибыли
за счет заработной платы, что привело к снижению спроса и
росту безработицы». По сути, Федеральная резервная систе-
ма «использовала денежно-кредитную политику в качестве фор-
мы суррогатной политики доходов, и эта суррогатная политика
была направлена против заработной платы в пользу прибыли», а
также регулирует экономику «таким образом, чтобы это было вы-
годно для бизнеса» [Thomas I. Palley, Plenty of Nothing, p. 77, p. 111
and pp. 112–3]. То, что это делается под предлогом борьбы с инфля-
цией, не должно нас обманывать:
«Умеренная инфляция часто является признаком того, что
рабочие имеют некоторую переговорную силу и могут даже

338
одержать верх. Тем не менее, именно на этом этапе ФРС теперь
вмешивается, ссылаясь на свои антиинфляционные обязательст-
ва, и это вмешательство повышает процентные ставки и безра-
ботицу. Таким образом, антиинфляционная политика ФРС от-
нюдь не нейтральна, а подразумевает поддержку бизнеса в непре-
кращающемся конфликте между трудом и капиталом по поводу
распределения плодов экономической деятельности... теория ес-
тественных ставок служит идеальным прикрытием для про-
бизнес политики» [Там же, p. 110].
В каком-то смысле понятно, что правящий класс внутри капи-
тализма стремится таким образом манипулировать безработицей и
перекладывать вопросы о своей прибыли, собственности и власти на
состояние рынка труда. Таким образом, высокие цены можно спи-
сать на высокую заработную плату, а не на высокие прибыли, ренту
и проценты, в то время как рабочие будут мириться с сокращением
рабочего времени и работать усерднее и будут слишком заняты вы-
живанием, чтобы найти время или энергию для того, чтобы поста-
вить под сомнение власть босса как в теории, так и на практике. Та-
ким образом, управление экономикой путём манипулирования про-
центными ставками для повышения уровня безработицы, когда это
необходимо, позволяет извлекать большую прибыль из работников,
поскольку иерархия управления более надежна. Люди будут ми-
риться со многим перед лицом отсутствия работы. Как выразился
левый экономист Томас Балог, полная занятость «в целом устраня-
ет необходимость в раболепии и, таким образом, изменяет образ
жизни, отношения между классами... ослабление господства чело-
века над человеком, растворение отношений хозяин — слуга. Это
величайший двигатель для достижения всеми человеческого дос-
тоинства и большего равенства» [The Irrelevance of
Conventional Economics, p. 47].
Это отчасти объясняет, почему 1960-е и 1970-е годы были от-
мечены массовым социальным протестом против власти, а
не «Дорогой к рабству» фон Хайека. Это также объясняет, почему
NAIRU был так восторженно принят и применён правящим клас-
сом. Когда наступают тяжелые времена, рабочие, имеющие работу,
дважды думают, прежде чем противостоять своим боссам, и поэтому
работают усерднее, дольше и в худших условиях. Это гарантирует,
что прибавочная стоимость увеличивается относительно заработной
платы (действительно, в США реальная заработная плата стагниро-
вала с 1973 года, в то время как прибыль значительно выросла).

339
Кроме того, такая политика гарантирует, что политические дискус-
сии об инвестициях, прибыли, власти и т. д. («другие институцио-
нальные факторы») уменьшаются и отвлекаются, потому что люди
рабочего класса слишком заняты, пытаясь свести концы с концами.
Таким образом, государство вмешивается в экономику, что-
бы остановить развитие полной занятости, дабы бороться с ин-
фляцией и нестабильностью от имени класса капиталистов.
То, что это государственное манипулирование считается со-
вместимым со «свободным рынком», многое говорит о банкротстве
капиталистической системы и её защитников. Но, с другой стороны,
для большинства защитников системы вмешательство государства
от имени капитала является частью естественного порядка, в отли-
чие от вмешательства государства (по крайней мере, в риторике) от
имени рабочего класса (и показывает, что Кропоткин был прав,
подчёркивая, что государство никогда не практикует «laissez-faire»
по отношению к рабочему классу — смотрите D.1). Таким образом,
неолиберальный капитализм основан на монетарной политике, ко-
торая явно пытается ослабить сопротивление рабочего класса по-
средством безработицы. Если «инфляция» (то есть трудовые дохо-
ды) начинает расти, то процентные ставки повышаются, что вызы-
вает безработицу и, как мы надеемся, ставит плебеев на место.
Иными словами, путь к частному рабству был очищен от всех пре-
пятствий, которые поставили перед ним подъём рабочего движения
и политика социал-демократии, проводимая после Второй мировой
войны для остановки социальной революции. Такова повестка дня,
столь настойчиво проводимая в Америке и Великобритании, навя-
занная развивающимся странам и настоятельно рекомендуемая
континентальной Европе.
Хотя целей и результатов NAIRU должно быть достаточно,
чтобы осудить его с самого начала, его можно отвергнуть по другим
причинам. Прежде всего, эта «естественная» скорость одновремен-
но невидима и может двигаться. Это означает, что пытаться найти
её невозможно (хотя это не мешает экономистам пытаться, а затем
пытаться снова, когда уровень инфляции и уровень безработицы
опровергают первую попытку, а затем пытаются снова и снова).
Кроме того, это принципиально бессмысленное понятие: вы можете
доказать что угодно с невидимым, подвижным значением — это не
опровергаемое понятие и поэтому принципиально ненаучное. При
ближайшем рассмотрении оказывается, что теория естественной
нормы сродни религиозной доктрине. Это происходит потому, что
невозможно представить себе тест, который мог бы фальсифициро-

340
вать теорию. Когда предсказания естественного курса оказываются
неверными (как неоднократно было), сторонники могут просто ут-
верждать, что естественный курс изменился. Это привело к самому
последнему воплощению теории, в которой естественный уровень
является в основном трендовым уровнем безработицы. Какая бы
тенденция ни наблюдалась, она естественна — дело закрыто.
Поскольку теорию естественной нормы нельзя проверить, ра-
зумно было бы проверить её предположения на предмет правдопо-
добия и разумности. Однако ранняя работа Милтона Фридмана по
экономической методологии блокирует этот путь, поскольку он ут-
верждал, что реализму и правдоподобию предположений нет места
в экономике. Поскольку большинство экономистов слепо принима-
ют эту позицию, результатом является секта, в которой вход обу-
словлен принятием определённых допущений о работе рынков. Ко-
нечным результатом является создание идеологии, которая выжи-
вает благодаря своей полезности для определённых слоёв общества.
Если это так, а это так, то любые попытки поддерживать «есте-
ственный» уровень также бессмысленны, поскольку единственный
способ обнаружить его — это наблюдать за фактическим уровнем
инфляции и соответствующим повышением процентных ставок. Это
означает, что люди становятся безработными на случай, если уро-
вень безработицы упадёт ниже (невидимого и подвижного) «естест-
венного» уровня и нанесёт ущерб интересам правящего класса (вы-
сокие темпы инфляции наносят ущерб процентным доходам, а пол-
ная занятость сжимает прибыль, увеличивая власть рабочих). Это,
по-видимому, не беспокоит большинство экономистов, для которых
эмпирические данные и в лучшие времена не имеют большого зна-
чения. Это вдвойне верно в отношении NAIRU, поскольку при неви-
димой, подвижной стоимости теория всегда верна постфактум — ес-
ли инфляция растёт вместе с ростом безработицы, то естественный
уровень увеличился; если инфляция падает вместе с ростом безра-
ботицы, то он уменьшился! Как отметил посткейнсианский эконо-
мист Джеймс К. Гэлбрейт в своей полезной критике NAIRU, «по ме-
ре того, как движется реальный уровень безработицы, кажущий-
ся NAIRU движется в своей тени», и его «оценки и переоценки ка-
жутся в значительной степени реакцией на предсказательную
неудачу. У нас до сих пор нет ни теории, ни внешних доказа-
тельств, определяющих падение предполагаемого NAIRU. В лите-
ратуре просто отмечается, что инфляция не произошла, и по-
этому предыдущая оценка должна была быть слишком завышен-
ной». Он подчеркивает, что экономисты придержива-

341
лись «концепции перед лицом двадцати лет необъяснимых вариа-
ций, предсказательной неудачи и неспособности профессии объе-
диниться по процедурным вопросам» [Created Unequal, p. 180].
Учитывая, что большинство мейнстрим-экономистов разделяют
данное заблуждение, это просто показывает, как «наука» приспо-
сабливается к потребностям сильных мира сего, и как сильные мира
сего обращаются к любой старой бессмыслице, если она соответст-
вует их целям. Лучшего примера спроса и предложения на идеоло-
гию не найти.
Таким образом, сторонники «свободно-рыночного» капита-
лизма действительно имеют точку зрения, что «фактически сущест-
вующий капитализм» создал высокий уровень безработицы. Важ-
но то, что большинство сторонников капитализма считают это по-
литикой невмешательства! К сожалению, идеологические сторон-
ники чистого капитализма редко упоминают об этом государствен-
ном вмешательстве от имени капиталистического класса, предпочи-
тая нападать на профсоюзы, минимальную заработную плату, соци-
альное обеспечение и многочисленные другие «несовершенства»
рынка труда, которые, как ни странно, призваны (по крайней мере,
в риторике) принести пользу рабочему классу. Игнорируя этот во-
прос, однако, теперь возникает вопрос: будет ли «более чистый» ка-
питализм создавать полную занятость?
Во-первых, мы должны отметить, что некоторые сторонники
«свободно-рыночного» капитализма (прежде всего, «австрийская»
школа) утверждают, что реальные рынки вообще не находятся в
равновесии, т. е. что природное состояние экономики – это состоя-
ние неравновесия. Как мы отмечали в главе С.1.6, это означает, что
полная занятость невозможна, поскольку это положение равнове-
сия, но немногие прямо заявляют этот очевидный вывод своих соб-
ственных теорий и утверждают вопреки логике, будто полная заня-
тость может произойти (полная занятость, следует подчеркнуть, ни-
когда не означала 100% занятости, поскольку всегда будут некото-
рые люди, ищущие работу, и поэтому под этим термином мы подра-
зумеваем близкую к 100% занятость). Анархисты сходятся во мне-
нии: полная занятость может наступить при капитализме «свобод-
ного рынка», но не навсегда и даже ненадолго. Как отмечал поль-
ский экономист-социалист Михал Калецкий в отношении докейн-
сианского капитализма, «во время спада наблюдается не только
массовая безработица, но и средняя занятость на протяжении
всего цикла значительно ниже бума, достигнутого во время бума.
Резерв основного оборудования и резервная армия безработных

342
являются типичными чертами капиталистической экономики,
по крайней мере, на протяжении значительной части экономиче-
ского цикла» [цит. по: Malcolm C. Sawyer, The Economics of
Michal Kalecki, pp. 115–6].
Сомнительно, что «чистый» капитализм будет чем-то отли-
чаться. Это связано с природой системы. Чего не хватает в ортодок-
сальном анализе, так это явного обсуждения межклассовой борьбы
(косвенно она присутствует и почти всегда благоприятствует бос-
сам). Как только её включить, функциональная причина безработи-
цы становится ясной. Это служит дисциплине рабочей силы, кото-
рая будет терпеть, когда ею командуют гораздо успешнее из-за стра-
ха, приносимого безработицей. Это сдерживает рост заработной
платы, поскольку угроза безработицы снижает переговорную силу
работников. Это означает, что безработица является не только есте-
ственным продуктом капитализма, но и его неотъемлемой частью.
Таким образом, циклы коротких периодов, приближающихся к
полной занятости, и последующие за ними более длительные пе-
риоды высокой безработицы являются на самом деле более вероят-
ным результатом чистого капитализма, чем продолжающаяся пол-
ная занятость. Как мы утверждали в главах С.1.5 и С.7.1, капитализ-
му для успешного функционирования необходима безработица, и
поэтому капитализм «свободного рынка» будет переживать перио-
ды подъёма и спада, причём безработица будет расти и уменьшаться
с течением времени (как это видно из капитализма 19-го века). Так
что, как выразилась Джульетта Шор, экономист по труду, обыч-
но «работодатели имеют структурное преимущество на рынке
труда, потому что, как правило, есть больше кандидатов, гото-
вых и желающих выдержать этот марафон работы [долгих ча-
сов], чем вакансий для заполнения». В условиях полной занятости
«работодатели рискуют потерять преимущество», а наём но-
вых работников «внезапно становится намного сложнее. Их
труднее найти, они дороже стоят и менее опытны». Эти сообра-
жения «помогают объяснить, почему полная занятость была
редкостью». Таким образом, конкуренция на рынке труда «обычно
смещена в пользу работодателей: это рынок покупателей. А на
рынке покупателя именно продавцы идут на компромисс». В кон-
це концов, рабочие приспосабливаются к этому неравенству власти
и вместо того, чтобы получить то, что они хотят, они хотят то, что
получают (используя выражение Шор). При полной занятости это
меняется. В такой ситуации именно начальство должно идти на
компромисс. И им это не нравится. Как отмечает Шор, Амери-

343
ка «никогда не переживала длительного периода полной занято-
сти. Ближе всего мы подошли к концу 1960-х годов, когда общий
уровень безработицы был ниже 4 процентов в течение четырех
лет. Но этот опыт доказывает больше, чем любой другой при-
мер. Травма, нанесённая бизнесу теми годами жесткого рынка
труда, была значительной. С тех пор сложился мощный консенсус
в отношении того, что страна не может противостоять столь
низкому уровню безработицы». Отсюда и поддержка NAIRU для
обеспечения того, чтобы «вынужденное безделье одних помогало
увековечить вынужденный переутомительный труд дру-
гих» [The Overworked American, p. 71, p. 75, p. 129, pp. 75–76 and
p. 76].
Таким образом, полная занятость при капитализме вряд ли
продлится долго (и бум полной занятости не заполнит большую
часть экономического цикла). Кроме того, следует подчеркнуть, что
представление о том, что капитализм естественным образом пребы-
вает в равновесии или что безработица является временной коррек-
тировкой, ложно даже с учётом логики капиталистической эконо-
мики. Как утверждал Прудон:
«Экономисты соглашаются с этим [что машины вызывают
безработицу]: но здесь они повторяют своё вечное высказывание
о том, что по прошествии некоторого времени спрос на продукт
возрастает из-за снижения цены [вызванного инвестициями],
труд, в свою очередь, станет более востребованным, чем раньше.
Без сомнения, со временем равновесие восстановится; но ещё
раз равновесие не восстановится в том же месте, поскольку оно
будет разрушено в другом, ибо дух изобретения, равно как и труд,
никогда не останавливается» [System of Economical
Contradictions, pp. 200–1].

Тот факт, что капитализм создаёт постоянную безработицу и,

действительно, нуждается в ней, является выводом, который мало
кто из сторонников «свободного рынка» капиталистов поддержива-
ет. Столкнувшись с эмпирическими доказательствами того, что пол-
ная занятость редко встречается в капитализме, они утверждают,
что реальность недостаточно близка к их теориям и её нужно изме-
нить (обычно путём ослабления власти труда при помощи «рефор-
мы» благосостояния и сокращения «власти профсоюзов»). Таким
образом, виновата действительность, а не теория (перефразируя
Прудона: «Политическая экономия — то есть собственнический

344
деспотизм — никогда не может быть неправа: это должен быть
пролетариат» [Там же, p. 187]). Таким образом, если безработица
существует, то это потому, что реальная заработная плата слишком
высока, а не потому, что капиталисты нуждаются в безработице для
дисциплинирования труда (смотрите главу C.9.2 для доказательства
того, что этот аргумент ложен). Или если реальная заработная плата
падает по мере роста безработицы, это может означать только то,
что реальная заработная плата падает недостаточно быстро — эмпи-
рических данных никогда не бывает достаточно, чтобы фальсифи-
цировать логические выводы из предположений!
(Кстати, одним из удивительных аспектов «науки» экономики
является то, что эмпирических данных никогда не бывает достаточ-
но, чтобы опровергнуть её утверждения. Как однажды заметил по-
сткейнсианский экономист Николас Калдор, «но в отличие от лю-
бой научной теории, где основные допущения выбираются на ос-
нове непосредственного наблюдения явлений, поведение которых
составляет предмет теории, основные допущения экономической
теории являются либо непроверяемыми... либо прямо противоре-
чащими наблюдению» [Further Essays on Applied Economics,
pp. 177–8]).
Конечно, реальность часто смеётся последней над любой идео-
логией. Например, с конца 1970-х и начала 1980-х годов правые ка-
питалистические партии пришли к власти во многих странах мира.
Эти режимы провели много реформ в поддержку свободного рынка,
утверждая, что доза рыночных сил снизит безработицу, увеличит
экономический рост и так далее. Реальность оказалась несколько
иной. Например, в Великобритании к тому времени, когда Лейбори-
стская партия во главе с Тони Блэром вернулась к власти в 1997 го-
ду, безработица (хотя и снижалась) всё ещё была выше, чем когда
последнее лейбористское правительство покинуло свой пост в 1979
году (это несмотря на неоднократные переопределения безработи-
цы тори в 1980-х годах, чтобы искусственно снизить цифры). 18 лет
реформ рынка труда не привели к сокращению безработицы даже в
соответствии с новыми определениями. Этот результат был иденти-
чен новозеландскому неолиберальному эксперименту, хотя его об-
щий эффект был, мягко говоря, не впечатляющим: более низкий
рост, более низкая производительность и слабый рост реальной за-
работной платы в сочетании с растущим неравенством и безработи-
цей. Как и в Великобритании, безработица в 1997 году была всё ещё
выше, чем в 1979 году. За десятилетие существования «гибких»
рынков труда безработица возросла (более чем вдвое, как в Велико-

345
британии при Тэтчер). Не будет преуменьшением утверждать, гово-
ря словами двух критиков неолиберализма, что «показатели миро-
вой экономики с тех пор, как был либерализован капитал, были
хуже, чем когда его жёстко контролировали», и что «до сих пор
[фактические] показатели [либерализованного капитализма] не
соответствовали пропаганде» [Larry Elliot и Dan Atkinson, The
Age of Insecurity, p. 274 and p. 223]. На самом деле, как отмечает
Палли, «рост заработной платы и доходов, который десять лет
назад считался бы совершенно неудовлетворительным, теперь
воспринимается как выдающиеся экономические показате-
ли» [Там же, p. 202].
Наконец, достаточно взглянуть на историю капитализма в пе-
риод его расцвета в XIX веке, чтобы понять, что «свободная» конку-
ренция между рабочими за рабочие места не ведёт к полной занято-
сти. Между 1870 и 1913 годами безработица составляла в среднем
5,7% в 16 наиболее развитых капиталистических странах. Это сопос-
тавимо со средним показателем 7,3% в 1913-50 годах и 3,1% в 1950-
70 годах [Takis Fotopoulos, «The Nation-State and the Market», pp.
37–80, Society and Nature, vol. 2, no. 2, p. 61]. Если бы политика
laissez-faire действительно привела к полной занятости, эти цифры,
несомненно, обратились бы вспять.
Как уже говорилось выше, полная занятость не может быть
постоянной чертой капитализма в силу его авторитарной природы и
требований производства к прибыли. Подводя итог, можно сказать,
что безработица имеет больше общего с частной собственностью,
чем заработная плата наших товарищей по работе или любые сис-
темы социальной защиты, которые рабочие движения сумели заста-
вить принять правящий класс. Однако стоит обсудить, почему капи-
талисты «свободного рынка» ошибаются, утверждая, что безрабо-
тица в их системе не будет существовать в течение длительного пе-
риода времени. Кроме того, это будет также указывать на бедность
их теории и «решение» проблемы безработицы и человеческих
страданий, которые они вызовут. Мы сделаем это в следующей гла-
ве.

C.9.1 Сократит ли безработицу сокращение зара-

ботной платы?
Капиталистический аргумент «свободного рынка» (то есть не-
оклассический, неолиберальный или «австрийский») состоит в том,
что безработица вызвана тем, что реальная заработная плата рабо-

346
чей силы выше рыночного уровня. Основной аргумент состоит в
том, что рынок труда подобен любому другому рынку, и по мере
роста цены товара спрос на него падает. Что касается рабочей силы,
то высокие цены (заработная плата) приводят к снижению спроса
(безработица). Рабочие, как утверждается, больше заинтересованы в
номинальной заработной плате, чем в реальной (представляющей
собой количество товаров, которые они могут купить на свою номи-
нальную заработную плату). Это заставляет их сопротивляться сни-
жению заработной платы даже при падении цен, что приводит к
росту их реальной заработной платы, и таким образом они вытес-
няют себя с работы, не осознавая этого. Из этого анализа вытекает
аргумент, что если бы рабочим позволялось «свободно» конкуриро-
вать между собой за рабочие места, реальная заработная плата сни-
зилась бы, а следовательно, и безработица. Государственное вмеша-
тельство (например, пособия по безработице, программы социаль-
ного обеспечения, юридические права на организацию, законы о
минимальной заработной плате и т. д.) и деятельность профсоюзов
являются, согласно этой теории, причиной безработицы, поскольку
такое вмешательство и деятельность вынуждают заработную плату
превышать её рыночный уровень и, таким образом, заставляют ра-
ботодателей «отпускать людей». Ключ к прекращению безработицы
прост: сокращение заработной платы.
Эту позицию нагло выдвинул «австрийский» экономист Мюр-
рей Ротбард. Он выступал против любого предложения о том, что
заработная плата не должна сокращаться, поскольку «первый шок
от депрессии должен падать на прибыль, а не на заработную
плату». Это было «прямо противоположно разумной политике,
поскольку прибыль обеспечивает движущую силу для деловой ак-
тивности» [America’s Great Depression, p. 188]. Анализ Ротбар-
дом Великой депрессии настолько экстремален, что он почти чита-
ется как сатирическая атака на позицию невмешательства, посколь-
ку его истерический анти-юнионизм заставляет его обвинять проф-
союзы в депрессии за то, что они, по-видимому, просто существова-
ли (даже в чрезвычайно ослабленном состоянии), ведь их влияние
было таким, что экономисты и президент рекомендовали многочис-
ленным ведущим корпоративным бизнесменам не сокращать зара-
ботную плату, чтобы положить конец депрессии (заработная плата
была сокращена, но недостаточно, поскольку цены также упали, как
мы обсудим в следующей главе). Следует отметить, что Ротбард
придерживается своей позиции в отношении сокращения заработ-
ной платы, несмотря на то, что его экономический цикл коренится в

347
снижении процентных ставок банкирами и чрезмерном инвестиро-
вании боссов в результате этого (смотрите подраздел С.8). Поэтому,
несмотря на то, что он не устанавливал процентные ставки и не
принимал инвестиционных решений, он ожидал, что люди рабочего
класса заплатят за действия банкиров и капиталистов, согласившись
на более низкую заработную плату! Таким образом, рабочие долж-
ны платить цену за деятельность своих экономических хозяев, кото-
рые не только получали прибыль в хорошие времена, но и могут
ожидать, что другие заплатят цену в плохие. Очевидно, Ротбард
принял первое правило экономики близко к сердцу: босс всегда
прав.
Логическая цепочка в этом объяснении безработицы коренит-
ся во многих ключевых допущениях неоклассической и других мар-
жиналистских экономик. Спрос фирмы на труд (в этой схеме) – это
предельный физический продукт труда, умноженный на цену про-
дукции, и поэтому он зависит от теории предельной производитель-
ности. Предполагается, что существует убывающая отдача и пре-
дельная производительность, поскольку только это приводит к нис-
ходящей кривой спроса на рабочую силу. Что касается рабочей си-
лы, то предполагается, что её кривая предложения идёт вверх. По-
этому необходимо подчеркнуть, что теория предельной производи-
тельности лежит в основе «свободно-рыночных» капиталистиче-
ских теорий производства и распределения, и поэтому безработица
как предельный продукт труда интерпретируется как кривая спроса
на рабочую силу. Это подкрепляет точку зрения о том, что безрабо-
тица вызвана слишком высокой заработной платой, поскольку
фирмы корректируют производство таким образом, чтобы предель-
ные издержки их продукции (издержки производства ещё одного
товара) были равны рыночной цене продукта. Таким образом, сни-
жение стоимости рабочей силы теоретически ведёт к расширению
производства, созданию рабочих мест для «временно» безработных
и движению экономики к полной занятости. Таким образом, в этой
теории безработицу можно уменьшить только путмё снижения ре-
альной заработной платы работников, занятых в настоящее время.
Таким образом, свободный рынок гарантировал бы, что все те, кто
хочет работать при равновесной реальной заработной плате, будут
работать. По определению, любой человек, праздный в таком чис-
том капитализме, добровольно наслаждался бы досугом, а не был
бы безработным. В худшем случае массовая безработица была бы
временным нарушением, которое быстро исчезнет, если рынок дос-
таточно гибок и в нем нет никаких несовершенств (таких как проф-

348
союзы, права трудящихся, минимальный размер оплаты труда и т.
д.).
К сожалению для этих аргументов, предположения, необходи-
мые для их обоснования, абсурдны, как и выводы (а именно, что нет
никакой вынужденной безработицы, поскольку рынки полностью
эффективны). Ещё более пагубно, когда мы сталкиваемся с реально-
стью безработицы, большинство сторонников этой точки зрения ут-
верждают, что она возникает только из-за навязанных правительст-
вом жёстких мер и профсоюзов. В их «идеальном» мире, где нет ни
того, ни другого, не было бы, как они утверждают, безработицы. Ко-
нечно, гораздо легче требовать, чтобы ничего не делалось для сни-
жения безработицы и чтобы реальная заработная плата рабочих
была снижена, когда вы сидите на штатном посту в академических
кругах, в защищённости от тех сил рынка труда, которым вы хотите
подвергнуть других (в их собственных интересах).
Эта перспектива пострадала во время Великой депрессии, и уг-
роза революции, вызванная постоянной массовой безработицей, оз-
начала, что у экономистов-диссидентов было пространство для со-
мнений в ортодоксальности. Во главе этой переоценки стоял Кейнс,
который представил альтернативный анализ и решение проблемы
безработицы в своей книге 1936 года «Общая теория занятости,
процента и денег» (следует отметить, что польский экономист-
социалист Михал Калецкий самостоятельно разработал аналогич-
ную теорию за несколько лет до Кейнса, но без неоклассического ба-
гажа, который Кейнс привнёс в свою работу).
По иронии судьбы, учитывая злоупотребления, которым он
подвергся со стороны правых (и некоторых из его самопровозгла-
шённых последователей), Кейнс взял допущения неоклассической
экономики на рынке труда в качестве отправной точки своего ана-
лиза. Таким образом, критики кейнсианского анализа обычно ис-
кажают его. Например, праволиберальный фон Хайек утверждал,
что Кейнс «исходил из правильного понимания того, что основной
причиной экстенсивной безработицы является слишком высокая
реальная заработная плата. Следующий шаг состоял в том, что
прямое понижение денежной заработной платы могло быть вы-
звано только борьбой столь мучительной и длительной, что о
ней нельзя было и помыслить. Отсюда он заключил, что реальную
заработную плату нужно понизить процессом понижения стои-
мости денег», то есть инфляцией. Таким образом, «предложение
денег должно быть увеличено таким образом, чтобы поднять це-
ны до уровня, при котором реальная стоимость преобладающей

349
денежной заработной платы уже не превышает производитель-
ности труда рабочих, ищущих работу» [The Constitution of
Liberty, p. 280]. Этому вторит либертарный марксист Пол Мэттик,
который представил аналогичный аргумент, подчеркнув, что для
Кейнса «заработная плата была менее гибкой, чем обычно пред-
полагалось», а снижение реальной заработной платы за счёт ин-
фляции «допускало более тонкие способы сокращения заработной
платы, чем те, которые традиционно использовались» [Marx
and Keynes, p. 7].
И то и другое неверно. Эти аргументы —серьёзное искажение
аргументации Кейнса. Хотя он начал с неоклассической позиции,
что безработица вызвана слишком высокой зарплатой, он изо всех
сил старался подчеркнуть, что даже при идеально гибких рынках
труда сокращение реальной заработной платы не приведёт к со-
кращению безработицы. Таким образом, Кейнс утверждал, что без-
работица не была вызвана сопротивлением труда сокращению за-
работной платы или «липкой» заработной платой 13. Действительно,
любой «кейнсианский» экономист, который утверждает, что «лип-
кая» заработная плата ответственна за безработицу, показывает, что
он или она не читали Кейнса — вторая глава Общей тео-
рии критикует именно этот аргумент. Принимая неоклассических
экономистов на веру, Кейнс анализирует, что произошло бы, если
бы рынок труда был совершенным, и поэтому он предполагает ту
же модель, что и его неоклассические оппоненты, а именно, что без-
работица вызвана слишком высокой заработной платой и существу-
ет гибкость как на товарных, так и на трудовых рынках. Как он под-
черкивал, его «критика общепринятой классической экономиче-
ской теории заключалась не столько в отыскании логических изъ-
янов её анализа, сколько в установлении того факта, что её мол-
чаливые предпосылки редко или даже никогда не бывают убеди-
тельны и что она не может разрешить экономических проблем
реальной жизни» [The General Theory, p. 378].
Кейнс рассматривал общее влияние сокращения заработной
платы на экономику в целом. Учитывая, что заработная плата со-
ставляет значительную часть стоимости товара, «[нео]классическая
школа должна была бы доказывать, что если денежная заработ-
13 Заработная плата, не снижающаяся в краткосрочном периоде в связи с
инертностью рынка труда, на котором цены изменяются достаточно медленно;
с контрактной системой найма; c коллективными договорами профсоюзов с
администрацией; с правительственными ограничениями на свободное форми-
рование заработной платы — Е. С.

350
ная плата изменяется, то цены будут изменяться почти в той
же пропорции, оставляя реальную заработную плату и уровень
безработицы практически на прежнем уровне». Однако это было
не так, что заставило Кейнса указать, что она «недоучитывает то-
го, что если предложение труда не является функцией одной лишь
реальной заработной платы, то кривая предложения труда
должна изменяться с каждым изменением цен». Это было вызвано
тем, что труд не может определить свою собственную реальную за-
работную плату, поскольку цены контролируются боссами. Как
только это признаётся, становится очевидным, что рабочие не кон-
тролируют стоимость жизни (то есть реальную заработную плату).
Поэтому профсоюзы «не создают препятствий к увеличению со-
вокупной занятости, как это им приписывает [нео]классическая
школа». Таким образом, хотя теоретически рабочие могли бы кон-
тролировать свою заработную плату, требуя меньшую оплату (или,
более реалистично, принимая любое сокращение заработной платы,
навязанное их боссами, поскольку альтернативой является безрабо-
тица), они не имеют никакого контроля над ценами на товары, ко-
торые они производят. Это означает, что они не име-
ют никакого контроля над своей реальной заработной платой и
поэтому не могут снизить безработицу путём установления цен на
свою работу, принимая более низкую заработную плату. Учитывая
эти очевидные факты, Кейнс пришёл к выводу, что «вера в то, что
политика гибкой заработной платы способна непрерывно под-
держивать состояние полной занятости, имеет под собой не
больше основания, чем вера в то, что этой цели можно достичь с
помощью одних только кредитно-денежных операций на откры-
том рынке. Такими методами нельзя сделать нашу экономиче-
скую систему саморегулирующейся» [Там же, p. 12, pp. 8–9, p. 15
and p. 267]. Как он резюмировал:

«[У]тверждение, будто причиной безработицы во время де-

прессии является добровольные увольнение работников, не со-
гласных с понижением денежной заработной платы, не находит
ясного подтверждения фактах. Малоправдоподобно, будто безра-
ботица в Соединённых Штатах в 1932 г. была порождена не то
настойчивым отказом работников согласиться на понижение де-
нежной заработной платы, не то их настойчивыми требования-
ми реальной заработной платы выше того уровня, который мог-
ла обеспечить производительность экономической системы. Объ-
ём занятости испытывал сильные колебания без каких-либо за-

351
метных изменений в минимальной реальной заработной плате,
требуемой работниками, или в производительности их труда.
Работники во время депрессии никак не более требовательны, чем
во время бума, — совсем наоборот. И физическая их производи-
тельность не меньше. Эти факты, известные из опыта, служат
основанием prima facie14 , чтобы поставить под вопрос пригод-
ность анализа [нео]классической школы» [Там же, p. 9].

Это означает, что стандартный неоклассический аргумент был

ошибочным. Хотя сокращение заработной платы может иметь
смысл для одной фирмы, оно не будет иметь такого эффекта во всей
экономике, как это требуется для сокращения безработицы в целом.
Это ещё один пример ошибки перенесения свойств частного на це-
лое. То, что может работать с отдельным работником или фирмой,
не будет иметь такого же эффекта для экономики в целом, посколь-
ку сокращение заработной платы для всех работников окажет ог-
ромное влияние на совокупный спрос на продукцию их фирм.
Для Кейнса и Калецкого существовали две возможности в слу-
чае сокращения заработной платы. Одна из возможностей, которую
Кейнс считал наиболее вероятной, состояла бы в том, что сокраще-
ние денежной заработной платы во всей экономике приведёт к ана-
логичному снижению цен. Чистый эффект от этого будет заклю-
чаться в том, что реальная заработная плата останется неизменной.
Другой исходит из того, что при снижении заработной платы цены
остаются неизменными или падают лишь на небольшую величину
(например, если богатство перераспределяется от работников к их
работодателям). Основополагающее допущение аргумента «свобод-
ного рынка» состоит в том, что сокращение заработной платы по-
ложит конец спаду. Согласно этой теории, сокращение реальной за-
работной платы увеличит прибыль и инвестиции, а это компенсиру-
ет любое снижение потребления рабочего класса, и поэтому её сто-
ронники отвергают утверждение, что сокращение реальной зара-
ботной платы просто уменьшит спрос на потребительские товары
без автоматического увеличения инвестиций в достаточной степени,
чтобы компенсировать его.
Однако для того, чтобы сделать это утверждение, теория зави-
сит от трёх критических допущений, а именно, что фирмы могут
расширять производство, что они будут расширять производство, и
что, если они это сделают, они могут продать свою расширенную

14 На первый взгляд, прежде всего (лат.) — А. Р.

352
продукцию. Эта теория и её предположения могут быть подвергну-
ты сомнению. Для этого мы воспользуемся превосходным резюме
Дэвида Швейкарта [Against Capitalism, pp. 105–7].
Первое предположение о том, что компания всегда имеет воз-
можность принять на работу новых работников. Однако увеличение
производства требует не только труда. Инструменты, сырьё и рабо-
чее пространство – всё это требуется в дополнение к новым работ-
никам. Если производственные товары и средства не будут доступ-
ны, занятость не увеличится. Поэтому предположение о том, что ра-
бочую силу можно нанять в дополнение к существующему штату
для увеличения объёма производства, явно нереалистично, особен-
но если мы исходим из неоклассической экономической теории, что
все ресурсы используются полностью (для экономики, работающей
не на полную мощность, предположение несколько менее неумест-
но).
Далее, будут ли фирмы расширять производство, когда затра-
ты на рабочую силу снизятся? Едва ли. Увеличение производства
увеличит предложение и съест сверхприбыли, возникающие в ре-
зультате падения заработной платы (при условии, конечно, что
спрос удержится перед лицом падения заработной платы). Если
безработица действительно приведёт к снижению общей рыночной
заработной платы, компании могут воспользоваться возможностью
заменить своих нынешних работников или заставить их пойти на
сокращение зарплаты. Если бы это произошло, то ни производство,
ни занятость не увеличились бы. Однако можно предположить, что
сверхприбыли увеличат капитальные вложения в экономику (клю-
чевое допущение неолиберализма). Ответ на это очевиден: возмож-
но, а возможно, и нет. Спад экономики вполне может вызвать осто-
рожную финансовую политику, и поэтому капиталисты могут при-
остановить инвестиции до тех пор, пока они не убедятся, что более
высокая прибыльность будет держаться устойчиво.
Это непосредственно вытекает из последнего предположения,
а именно, что произведенные товары будут проданы. Если предпо-
ложить, что денежная заработная плата сокращается, но цены оста-
ются прежними, то это будет сокращение реальной заработной пла-
ты. Но когда падает заработная плата, падает и покупательная спо-
собность работников, и если это не компенсируется увеличением
расходов в других местах, то общий спрос будет снижаться. Однако
можно утверждать, что не все реальные доходы упадут: доходы от
прибыли увеличатся. Но перераспределение доходов от рабочих к
капиталистам, группе, которая, как правило, тратит меньшую часть

353
своего дохода на потребление, чем рабочие, может снизить эффек-
тивный спрос и увеличить безработицу. Кроме того, бизнес не ста-
нет (не может) мгновенно использовать увеличенные фонды, воз-
никающие в результате перехода заработной платы в прибыль для
инвестиций (либо из-за осторожной финансовой политики, либо из-
за отсутствия существующих средств). Кроме того, какая здраво-
мыслящая компания увеличит инвестиции в условиях падения
спроса на свою продукцию? Поэтому, когда снижается заработная
плата, снижается и покупательная способность работников, и это
вряд ли будет компенсировано увеличением расходов в других мес-
тах. Это приведет к сокращению совокупного спроса, поскольку
прибыль накапливается, но не используется, что приведёт к накоп-
лению запасов непроданных товаров и возобновлению снижения
цен. Это означает, что сокращение реальной заработной платы бу-
дет компенсировано снижением цен для продажи непроданных за-
пасов, а безработица останется. Другими словами, в отличие от не-
оклассической экономики, падение заработной платы может при-
вести к такой же или даже большей безработице, поскольку сово-
купный спрос падает, и компании не могут найти рынок для своих
товаров. И вот, «если цены не падают, то это ещё хуже, ибо тогда
реальная заработная плата снижается, а безработица увеличи-
вается непосредственно за счёт падения покупки потребитель-
ских товаров» [Joan Robinson, Further Contributions to
Economics, p. 34].
Эффект Пигу (или «реального равновесия») – это ещё один
неоклассический аргумент, цель которого доказать, что (в конечном
счёте) капитализм быстро перейдёт от спада к буму. Эта теория ут-
верждает, что когда безработица достаточно высока, это приведёт к
падению уровня цен, что приведёт к росту реальной стоимости де-
нежной массы и, таким образом, увеличит реальную стоимость сбе-
режений. Люди с такими активами станут богаче, и это увеличение
богатства позволит людям покупать больше товаров, и поэтому ин-
вестиции начнутся снова. Таким образом, спад переходит в бум есте-
ственным образом.
Однако этот аргумент во многом ошибочен. В ответ Михал Ка-
лецкий утверждал, что, во-первых, Пигу «предполагал, что банков-
ская система будет поддерживать постоянный запас денег в ус-
ловиях снижения доходов, хотя особых причин для этого не было».
Если меняется денежная масса, то меняется и стоимость денег. Во-
вторых, что «выигрыш держателей денег при падении цен точно
компенсируется убытком для поставщиков денег. Таким образом,

354
в то время как реальная стоимость вклада на банковском счёте
возрастает для вкладчика при падении цен, ответственность,
представляемая этим вкладом для банка, также увеличивается в
размере». И, в-третьих, «падение цен и заработной платы будет
означать увеличение реальной стоимости непогашенных долгов,
которые заёмщикам будет всё труднее погашать, поскольку их
реальные доходы не поспевают за ростом реальной стоимости
долга. Действительно, когда падение цен и заработной платы
вызвано низким уровнем спроса, совокупный реальный доход будет
низким. Последуют банкротства, долги не смогут быть погаше-
ны, и, скорее всего, последует кризис доверия». Другими словами,
должники могут сократить расходы больше, чем кредиторы увели-
чат их, и поэтому депрессия будет продолжаться, поскольку спрос не
растёт [Malcolm C. Sawyer, The Economics of Michal Kalecki, p.
90].
Таким образом, традиционный неоклассический ответ, что ин-
вестиционные расходы будут увеличиваться, потому что более низ-
кие затраты будут означать большую прибыль, что приведёт к
большей экономии и, в конечном счёте, к большим инвестициям,
слаб. Более низкие издержки будут означать большую прибыль
только в том случае, если продукция будет продаваться, чего может
и не быть, если спрос пострадает. Другими словами, более высокая
норма прибыли не приводит к увеличению прибыли из-за падения
потребления, вызванного снижением покупательной способности
работников. И, как утверждал Михал Калецкий, сокращение зара-
ботной платы в борьбе со спадом может быть неэффективным, по-
скольку прирост прибыли не применяется немедленно для увеличе-
ния инвестиций, а снижение покупательной способности, вызванное
сокращением заработной платы, вызывает падение продаж, и это
означает, что более высокая норма прибыли не приводит к увеличе-
нию прибыли. Более того, как уже давно заметил Кейнс, силы и мо-
тивы, управляющие сбережениями, совершенно отличны от сил и
мотивов, управляющих инвестициями. Следовательно, нет необхо-
димости, чтобы эти две величины всегда совпадали. Таким образом,
фирмы, которые снизили заработную плату, возможно, не смогут
продавать так много, как раньше, не говоря уже о большем. В этом
случае они сократят производство, увеличат безработицу и ещё
больше сократят спрос. Это может вызвать порочную нисходящую
спираль падения спроса и резкого падения производства, приводя-
щую к депрессии, процесс, описанный Кропоткиным (почти за 40
лет до того, как Кейнс сделал то же самое в «Общей теории»):

355
 «Так как барыши составляют основу капиталистической
промышленности, то низкие барыши объясняют все дальнейшие
последствия.
Малые барыши заставляют работодателя уменьшать жа-
лованье рабочим, сокращать число рабочих, или же число рабочих
дней в неделю... Адам Смит говорил, что малые барыши хозяина
обозначают в конце концов понижение заработков: низкие же за-
работки ведут к уменьшению потребления рабочими. Но малый
барыш обозначает также несколько пониженное потребление
предпринимателя; а то и другое, вместе взятое ведут к пониже-
нию барышей и потребления среди громадного класса посредников,
существующих во всех промышленных странах, — что в свою оче-
редь ведёт к дальнейшему понижению барышей предпринимате-
лей» [Поля, фабрики и мастерские, стр. 34].
Таким образом, как это часто бывает, Кейнс просто включал в
основные экономические перспективы, которых долгое время при-
держивались критики капитализма и которые отвергались ортодок-
сией. Критика закона Сэя Кейнсом по существу повторяла критику
Маркса, в то время как Прудон указывал в 1846 году, что «если про-
изводитель зарабатывает меньше, он будет покупать меньше»,
и это «породит... перепроизводство и разорение». Это было пото-
му, что «если вы платите рабочим, они становятся вашими поку-
пателями: что вы [капиталист] будете делать со своими произ-
ведёнными продуктами, когда, уволенные вами, они больше не бу-
дут их потреблять?» Это означает, что сокращение заработной
платы и занятости не сработает, поскольку они «не замедл[ят] уда-
рить по хозяевам; ибо если производство исключает потребле-
ние, то вскоре само по себе вынуждено остановиться» [System of
Economical Contradictions, p. 204 and p. 190]. Примечательно,
что Кейнс похвалил последователя Прудона Сильвио Гезеля за то,
что он получил часть ответа и создал «антимарксистский социа-
лизм», от которого «будущее узнает больше», чем от Маркса [Там
же, p. 355].
До сих пор наша критика позиции «свободного рынка», как и
критика Кейнса, оставалась в рамках допущений самой этой теории.
Однако следует сказать больше, поскольку его предположения глу-
боко ошибочны и нереалистичны. Следует подчеркнуть, что в то
время как принятие Кейнсом большей части ортодоксии гарантиро-
вало, что, по крайней мере, некоторые из его идей станут частью
мейнстрима, посткейнсианцы, такие как Джоан Робинсон, будут оп-

356
лакивать тот факт, что он искал компромисс, а не полный разрыв с
ортодоксией. Это принятие привело к возникновению послевоенно-
го неоклассического синтеза, так называемого «кейнсианского» ар-
гумента о том, что безработица была вызвана «липкой» заработной
платой и средствами, с помощью которых правые могли бы подор-
вать социальное кейнсианство и обеспечить возврат к неоклассиче-
ской ортодоксии.
Учитывая абсурдные допущения, лежащие в основе аргумен-
тации «свободного рынка», более широкая критика возможна, по-
скольку она отражает реальность не больше, чем любая другая часть
прокапиталистической идеологии, которая считается основной эко-
номикой.
Как отмечалось выше, аргумент о том, что безработица вызва-
на слишком высокой заработной платой, является частью более ши-
рокой маржиналистской перспективы. Недостатки в этом будут оз-
начать, что её объяснение безработицы столь же ущербно. Поэтому
необходимо подчеркнуть, что маржиналистская теория распределе-
ния лежит в основе её теорий как производства, так и безработицы.
В этой теории предельный продукт труда интерпретируется как
кривая спроса на труд, поскольку спрос фирмы на труд является
предельным физическим продуктом труда, умноженным на цену
продукции, и это приводит к точке зрения, что безработица вызвана
слишком высокой заработной платой. Таким образом, учитывая
центральную роль, которую теория предельной производительности
играет в основной аргументации, полезно начать нашу более глубо-
кую критику с повторения того, что, как указано в подразделе С.2,
Джоан Робинсон и Пьеро Сраффа успешно развенчали эту теорию в
1950-х годах. «Однако по психологическим и политическим причи-
нам, — отмечает Джеймс К. Гэлбрейт, — а не по логическим и ма-
тематическим, критика капитала не проникла в господствую-
щую экономическую теорию. Скорее всего, никогда не проникнет.
Сегодня лишь горстка экономистов, похоже, осознаёт это» [«The
distribution of income», pp. 32–41, Richard СТР. F. Holt and Steven
Pressman (eds.), A New Guide to Post Keynesian Economics, p.
34]. Учитывая, что это лежит в основе аргумента о том, что высокая
заработная плата вызывает высокую безработицу, это означает, что
основной у аргумента в пользу сокращения заработной платы нет
твёрдой теоретической основы.
Следует также отметить, что предположение о том, что добав-
ление большего количества труда к капиталу всегда возможно, вы-
текает из предположения теории предельной производительности,

357
которая рассматривает «капитал» как эктоплазму, и она может быть
преобразована в любую форму, требуемую имеющимся трудом
(смотрите главу С.2.5 для более подробного обсуждения). Отсюда и
отказ Джоан Робинсон от этого предположения, ибо «различие ме-
жду будущим и прошлым устраняется, делая капитал “податли-
вым”, так что ошибки всегда можно исправить, и равновесие все-
гда гарантировано... при “податливом” капитале спрос на рабо-
чую силу зависит от уровня заработной платы» [Contributions
to Modern Economics, p. 6]. Более того, «труд и капитал не все-
гда так легко заменяют друг друга, как того требует [неоклас-
сическая] модель... Вы не можете использовать одно без другого.
Вы не можете измерить предельную производительность одного
без другого». Спрос на капитал и труд иногда являет-
ся совместным спросом, и поэтому часто приходится приспосаб-
ливать заработную плату к предельной производительности труда
работника независимо от стоимости капитала [Hugh
Stretton, Economics: A New Introduction, p. 401].
Кроме того, существует роль уменьшения отдачи. Предполо-
жение о том, что кривая спроса на рабочую силу всегда имеет нис-
ходящий наклон по отношению к совокупной занятости, коренится
в представлении о том, что промышленность работает, по крайней
мере, в краткосрочной перспективе, в условиях убывающей отдачи.
Однако снижение отдачи не является особенностью отраслей ре-
ального мира. Таким образом, предположение о том, что нисходя-
щая кривая предельного продукта труда идентична кривой сово-
купного спроса на труд, не соответствует действительности, по-
скольку не согласуется с эмпирическими данными. «В системе с
растущей отдачей, — отмечал один экономист, — прямая связь
между реальной заработной платой и занятостью приводит к
тому, что обычный механизм регулирования заработной платы
становится неэффективным и неустойчивым» [Ferdinando
Targetti, Nicholas Kaldor, p. 344]. Фактически, как обсуждалось в
главе С.1.2, без этого допущения основная экономическая теория не
может показать, что безработица на самом деле вызвана слишком
высокой реальной заработной платой (наряду со многими другими
вещами).
Таким образом, если мы принимаем реальность, мы должны в
конечном итоге «отрицать неизбежность отрицательной связи
между реальной заработной платой и занятостью». Посткейнси-
анские экономисты не обнаружили никаких эмпирических связей
между ростом безработицы с начала 1970-х гг. и изменениями в со-

358
отношении между производительностью труда и заработной платой,
и поэтому «нет никаких теоретических оснований ожидать от-
рицательной связи между занятостью и реальной заработной
платой, даже на уровне отдельной фирмы». Даже любимый мар-
жинальный анализ не выходит использовать на рынке труда, так
как «большая часть вакансий предлагаются по принципу “либо
так, либо никак”. У рабочих мало возможностей или вообще нет
возможности варьировать часы работы, тем самым совершая
предельные компромиссы между доходом и досугом. Таким обра-
зом, не существует суверенитета работников, соответствую-
щего (весьма спорному) понятию суверенитета потребителей».
В целом, «если существует связь между совокупной занятостью
и реальной заработной платой, то именно занятость определя-
ет заработную плату. Занятость и безработица – это перемен-
ные товарного рынка, а не переменные рынка труда. Таким обра-
зом, попытки восстановить полную занятость путём сокраще-
ния заработной платы в корне ошибочны» [John E. King, «Labor
and Unemployment», pp. 65–78, Holt and Pressman (eds.), Там же, p.
68, pp. 67–8, p. 72, p. 68 and p. 72]. В дополнение:
«Теоретики неоклассической школы сами признали, что от-
рицательная связь между реальной заработной платой и уровнем
занятости может быть установлена только в рамках модели
одного товара; в рамках модели нескольких товаров такое обоб-
щение невозможно. Это ограничивает неоклассическую теорию
безденежной экономикой и делает её неприменимой к капитали-
стической или предпринимательской экономике» [Там же, p. 71].
И, конечно же, весь анализ коренится в понятии совершенной
конкуренции. Как мягко выразился Николас Калдор:
«Если бы экономика была “наукой” в строгом смысле этого
слова, эмпирическое наблюдение, что большинство фирм рабо-
тают на несовершенных рынках, заставило бы экономистов от-
казаться от своих существующих теорий и начать мыслить со-
вершенно по-новому... к сожалению, экономисты не испытывают
такого же стремления поддерживать тесное соответствие ме-
жду теоретическими гипотезами и фактами опыта» [Further
Essays on Economic Theory ad Policy, p. 19].

Любая реальная экономика существенно отличается от невоз-

можного понятия совершенной конкуренции и «если где-то в сис-

359
теме существует хотя бы одна монополия... из этого следует,
что другие должны усреднять меньше, чем предельная величина
их выпуска. Таким образом, чтобы признать существование мо-
нополии, нужно либо полностью отказаться от конкурентной
модели, либо построить сложную новую теорию... это делит мир
на монополистический, конкурентный и субконкурентный (“экс-
плуатируемый”) секторы» [James K. Galbraith, Created Unequal,
p. 52]. Как отмечалось в главе С.4.3, основные экономисты призна-
ли, что монополистическая конкуренция (то есть олигополия) явля-
ется доминирующей рыночной формой, но они не могут моделиро-
вать её из-за ограничений индивидуалистических допущений бур-
жуазной экономики. Между тем, громя профсоюзы, экономисты,
являющиеся стержнем этой дисциплины, странным образом умал-
чивают о влиянии крупного бизнеса и прокапиталистических моно-
полий, таких как патентные и авторские права, на распределение и,
таким образом, о влиянии реальной заработной платы на безрабо-
тицу.
Всё это означает, что «ни спрос на труд, ни его предложение
не зависят от реальной заработной платы. Из этого следует,
что рынок труда не является истинным рынком, так как связан-
ная с ним цена, уровень заработной платы, не способна выпол-
нять какую-либо рыночную санирующую функцию, и поэтому ко-
лебания уровня заработной платы не могут устранить безра-
ботицу» [King, там же, p. 65]. Как таковой, «традиционный эко-
номический анализ рынков... вряд ли применим» к рынку труда и,
как следствие, «заработная плата вряд ли отражает вклад ра-
ботников в производство». Это происходит потому, что экономи-
сты рассматривают труд как ничем не отличающийся от других то-
варов, однако «экономическая теория не поддерживает такого
вывода». В своей основе труд не производится для получения при-
были, и «кривая предложения рабочей силы может иметь “об-
ратный уклон”, так что падение заработной платы может вы-
звать увеличение предложения рабочих». На самом деле, идея об-
ратной наклонной кривой предложения рабочей силы так же легко
выводится из допущений, используемых экономистами для получе-
ния своей стандартной кривой. Это объясняется тем, что работники
могут предпочесть работать меньше по мере роста ставки заработ-
ной платы, поскольку они будут лучше жить, даже если не будут
усерднее работать. И наоборот, очень низкие ставки заработной
платы, вероятно, приведут к очень высокому предложению рабочей
силы, поскольку рабочие должны работать усерднее, чтобы удовле-

360
творить свои основные потребности. Кроме того, как отмечалось в
конце главы С.1.4, сама экономическая теория показывает, что ра-
ботники не получат справедливой заработной платы, когда они
сталкиваются с очень сильными работодателями, пока не организу-
ются в профсоюзы [Steve Keen, Debunking Economics, pp. 111–2
and pp. 119–23].
Убедительные доказательства существования такой модели
рынка труда можно найти в истории капитализма. Мы постоянно
видим, как капиталисты обращаются к государству с просьбой обес-
печить низкую заработную плату, чтобы обеспечить стабильное
предложение рабочей силы (кстати, это была ключевая цель госу-
дарственного вмешательства во время подъёма капитализма). На-
пример, в Центральной и Южной Африке горнодобывающие ком-
пании пытались привлечь местных жителей к труду. В деньгах они
почти не нуждались, поэтому работали день или два, а потом исче-
зали на всю оставшуюся неделю. Чтобы избежать простого введения
рабства, некоторые колониальные администраторы утвердили и
ввели подушный налог. Чтобы заработать достаточно денег, рабо-
чие должны были работать целую неделю [Hugh Stretton, там же, p.
403]. Почти то же самое было навязано английским рабочим на заре
капитализма. Как отмечает Стивен Марг-
лин, «недисциплинированность трудящихся классов, или, говоря
более прямо, их лень, широко отмечалась наблюдателями XVIII
века». Под ленью или недисциплинированностью эти представите-
ли правящего класса подразумевали ситуацию, когда «по мере рос-
та заработной платы рабочие предпочитали работать мень-
ше». С экономической точки зрения, «обратная кривая предложе-
ния рабочей силы является наиболее естественным явлением до
тех пор, пока отдельный работник контролирует предложение
рабочей силы». Однако «тот факт, что более высокая заработ-
ная плата заставляла рабочих выбирать больше свободного вре-
мени... был губителен» для капиталистов. Неудивительно, что бос-
сы не приняли безропотно действия невидимой руки. Они «в пер-
вую очередь обращались к закону» и «использовали законодатель-
ную, полицейскую и судебную власть государства» для того, что-
бы рабочий класс мог предоставить столько рабочих часов, сколько
требовали начальники. [«What do Bosses do?», pp. 60–112, Review
of Radical Political Economy, vol. 6, no. 2, pp. 91–4]
Это означает, что кривая рыночного предложения «может
иметь любую форму», и поэтому экономическая теория «не дока-
зывает, что занятость определяется спросом и предложением, и

361
усиливает наблюдение реального мира, что может существо-
вать недобровольная безработица», поскольку снижение заработ-
ной платы не обязательно должно приводить спрос и предложение
труда в соответствие. Хотя в учебниках иногда указывается на воз-
можность обратного изгиба кривых предложения рабочей силы,
предположение о восходящей наклонной кривой предложения при-
нимается как нормальная ситуация, но «для этого нет теоретиче-
ского или эмпирического обоснования». Стандартные аргументы
против законодательства о минимальной заработной плате, проф-
союзов и управления спросом со стороны правительства основаны
на нём. Однако, как отмечает Кин, такие важные политические по-
зиции «должны основываться на прочных интеллектуальных или
эмпирических основаниях, а не на хрупком субстрате простой
фантазии. Экономисты весьма склонны отвергать альтерна-
тивные взгляды на политику рынка труда именно на том осно-
вании, что им не хватает каких-либо теоретических или эмпири-
ческих оснований. Тем не менее их собственные политические по-
зиции основаны как на принятии желаемого за действительное,
так и на мудрости» [Там же, pp. 121–2 and p. 123].
В капиталистической экономике гораздо более вероятно пред-
положение, противоположное тому, которое принимается экономи-
кой, а именно, что существует обратная наклонная кривая пред-
ложения рабочей силы. Это происходит потому, что решение о ра-
боте не основано на выборе между заработной платой и досугом,
которое принимает отдельный работник. Большинство работников
выбирают не между тем, работать или или нет, а также не выбира-
ют, как много часов им потратить на работу, сравнивая свои (дан-
ные) предпочтения и уровень реальной заработной платы. Они не
практикуют добровольного досуга, ожидая, пока реальная заработ-
ная плата превысит их так называемую «резервную» заработную
плату (то есть заработную плату, которая побудит их отказаться от
праздной жизни ради бесполезности работы). Скорее, большинство
работников вынуждены устраиваться на работу, потому что у них
нет выбора, поскольку альтернативой является бедность (в лучшем
случае) или голод и бездомность (в худшем). Реальная заработная
плата влияет на решение о том, сколько рабочей силы предоставля-
ется, а не на решение работать или нет. Это происходит потому, что
рабочие и их семьи поддерживают определённый базовый уровень
жизни, и у них есть необходимость оплачивать основные счета. По
мере роста заработка основные расходы покрываются, поэтому лю-
ди могут работать меньше, и, следовательно, предложение труда

362
имеет тенденцию к снижению. И наоборот, если реальные заработ-
ки падают из-за того, что реальная заработная плата меньше, то
предложение рабочей силы может увеличиться, поскольку люди
работают больше часов и/или больше членов семьи начинают рабо-
тать, чтобы заработать достаточно, чтобы покрыть счета (это пото-
му, что, оказавшись на работе, большинство людей вынуждены
принимать часы, установленные их боссами). Это противоположно
тому, что происходит на «нормальных» рынках, где более низкие
цены должны привести к уменьшению количества поставляемого
товара. Другими словами, рынок труда не является рынком, то есть
он реагирует иначе, чем другие рынки (Стреттон дает хорошее ре-
зюме этого аргумента [Там же, pp. 403–4 and p. 491]).
Таким образом, как правильно заметили радикальные эконо-
мисты, такие соображения подрывают «свободно-рыночное» капи-
талистическое утверждение о том, будто профсоюзы и вмешательст-
во государства ответственны за безработицу (или что депрессии лег-
ко или естественно предотвратит работа рынка). Напротив, по-
скольку профсоюзы и различные социальные меры не позволяют
спросу упасть так низко, как он мог бы упасть во время спада, они
тормозят нисходящую спираль. Они не только не несут ответствен-
ности за безработицу, но даже смягчают её. Например, профсоюзы,
передавая покупательную способность в руки рабочих, стимулируют
спрос и поддерживают занятость на более высоком уровне, чем она
могла бы быть. Более того, заработная плата обычно расходуется
немедленно и полностью, а прибыль – нет. Переход от прибыли к
заработной плате может стимулировать экономику, так как тратится
больше денег, но произойдет отсроченное сокращение потребления
из прибыли [Malcolm Sawyer, The Economics of Michal Kalecki, p.
118]. Всё это должно быть очевидно, поскольку заработная плата (и
льготы) могут быть издержками для некоторых фирм, но они явля-
ются доходом для ещё большего количества, а труд не похож на дру-
гие товары и реагирует на изменения цены по-другому.
Учитывая динамику «рынка труда» (если такой термин имеет
смысл, учитывая его нетипичность), любая политика, основанная на
применении к нему «Economics 101», будет обречена на провал. Та-
ким образом, любая книга, озаглавленная «Экономика в одном
уроке» (Economics in One Lesson), должна рассматриваться с
подозрением, если только она не признаёт, что суть её изложения
имеет мало или вообще не имеет отношения к реальности, и она не
призывает читателя взять, по крайней мере, второй урок. Конечно,
некоторые люди действительно принимают упрощённые аргумен-

363
ты, которые содержатся в таких базовых экономических текстах, и
думают, что они объясняют мир (эти люди обычно становятся пра-
выми «либертарианцами» и проводят остаток своей жизни, игнори-
руя собственный опыт и реальность в пользу нескольких простых
аксиом). Аргумент о сокращении заработной платы (как и большин-
ство экономических теорий) утверждает, что любые проблемы воз-
никают из-за того, что люди не слушают экономистов, и что нет ни-
какой экономической власти, нет никаких «особых интересов» —
всё дело в том, что люди глупы. Конечно, не имеет значения, что го-
раздо легче требовать снижения реальной заработной платы рабо-
чих, когда вы сидите на штатном посту в академических кругах.
Верные своим идеалам и «науке», приятно видеть, как многие из
этих экономистов «свободного рынка» отказываются от своих
должностей, чтобы их заработная плата могла автоматически кор-
ректироваться по мере изменения рыночного спроса на их идеоло-
гически заряженные комментарии.
Поэтому, когда экономические теории превозносят страдания
ради будущих выгод, всегда стоит спросить, кто страдает, а кто вы-
игрывает. Излишне говорить, что программа гибкости рынка труда
направлена против профсоюзов, минимальной заработной платы и
защиты трудящихся. Эта программа вытекает из теоретических ут-
верждений о том, что гибкость цен может восстановить полную за-
нятость, и она основывается на сомнительной логике, абсурдных
предположениях и ложной аналогии, сравнивающей рынок труда с
рынком арахиса. Что, по иронии судьбы, вполне уместно, поскольку
логика модели такова, что рабочие в конечном итоге будут работать
за гроши! Как таковая, у модели «рынка труда» есть определенная
полезность, поскольку она снимает проблему институтов и, прежде
всего, власти с точки зрения экономиста. На самом деле, такие ин-
ституты, как профсоюзы, могут рассматриваться только как пробле-
ма в этой модели, а не как естественный ответ на уникальную при-
роду «рынка труда», который, несмотря на очевидные различия,
большинство экономистов рассматривают как любой другой.
В заключение можно сказать, что сокращение заработной пла-
ты может углубить любой спад, сделав его более глубоким и про-
должительным, чем это было бы в противном случае. Вместо того
чтобы стать решением проблемы безработицы, сокращение зара-
ботной платы сделает её ещё хуже (мы рассмотрим вопрос о том,
действительно ли слишком высокая заработная плата вызывает
безработицу в первую очередь, в следующей главе). Учитывая, что,
как мы утверждали в главе С.8.2, инфляция вызвана недостаточной

364
прибылью для капиталистов (они пытаются поддерживать свою
норму прибыли за счёт роста цен), этот спиралевидный эффект со-
кращения заработной платы помогает объяснить то, что экономи-
сты называют «стагфляцией» — рост безработицы в сочетании с
ростом инфляции (как это было в 1970-х годах). Поскольку рабочие
становятся безработными, совокупный спрос падает, ещё больше
сокращая нормы прибыли, и в ответ капиталисты повышают цены в
попытке компенсировать свои потери. Только очень глубокая рецес-
сия может разорвать этот цикл (вместе с рабочей воинственностью и
более чем несколькими рабочими и их семьями).
Таким образом, капиталистическое решение кризиса основано
на том, что рабочие платят за противоречия капитализма. Ибо, со-
гласно господствующей теории, когда производственная мощность
товара превышает любой разумный спрос на него, рабочие должны
быть уволены и/или их заработная плата сокращена, чтобы компа-
ния снова стала прибыльной. Тем временем руководители компа-
нии — люди, ответственные за неудачные решения о строительстве
большого количества заводов, — продолжают получать огромные
оклады, премии и пенсии и остаются, чтобы помочь компании спра-
виться с её проблемами. Ведь, в конце концов, кто ещё вернёт пред-
приятию рентабельность, нежели те, кто по своей мудрости довел
его до банкротства? Странно, однако, что независимо от того, на-
сколько высоки их зарплаты и бонусы, менеджеры и руководите-
ли никогда с работы сами не уходят.
Всё это означает, что у рабочего класса есть два варианта в ус-
ловиях спада: принять более глубокую депрессию, чтобы снова за-
пустить цикл бума — спада, или избавиться от капитализма, а вме-
сте с ним и от противоречивой природы капиталистического произ-
водства, которая в первую очередь порождает экономический цикл
(не говоря уже о других пороках, таких как иерархия и неравенство).
В конце концов, единственное решение проблемы безработицы со-
стоит в том, чтобы избавиться от системы, которая создала её, путём
захвата рабочими своих средств производства и упразднения госу-
дарства. Когда это произойдёт, тогда производство для прибыли
немногих прекратится, как и противоречия, которые оно порождает.

C.9.2 Безработица вызвана слишком высокой зара-

ботной платой?
Как мы уже отмечали в предыдущей главе, большинство капи-
талистических экономических теорий утверждают, что безработица

365
вызвана слишком высокой заработной платой. Любой студент-
экономист скажет вам, что труд подобен любому другому товару, и
поэтому, если его цена слишком высока, спрос на него будет мень-
ше, а это приведет к избыточному предложению его на рынке. Та-
ким образом, высокая заработная плата уменьшит количество тре-
буемой рабочей силы и тем самым создаст безработицу — простой
случай «спроса и предложения».
Исходя из этой теории, можно было бы ожидать, что районы и
периоды с высокой заработной платой также будут иметь высокий
уровень безработицы. К несчастью для теории, это не так. Ещё хуже
то, что высокая заработная плата обычно ассоциируется с подъёма-
ми, а не спадами, и это было известно мейнстримной экономике по
крайней мере с 1939 года, когда в марте того же го-
да «Экономический журнал» (The Economic
Journal) напечатал статью Кейнса о движении реальной заработ-
ной платы во время бума, в которой он оценил эмпирический ана-
лиз двух экономистов труда (под названием «Относительные дви-
жения реальной заработной платы и выпуска» (“Relative
Movements of Real Wages and Output”) она содержится в приложе-
нии к большинству современных изданий «Общей теории»).
Эти исследования показали, что «когда денежная заработная
плата растёт, реальная заработная плата, как правило, тоже
растёт; в то время как когда денежная заработная плата пада-
ет, реальная заработная плата, скорее всего, не вырастет, чем
упадёт». Кейнс признавал, что в «Общей теории» он «принимал,
не заботясь о проверке фактов», «широко распространён-
ное» убеждение. Он обсудил, откуда взялось это убеждение, а имен-
но от ведущего британского экономиста 19-го века Альфреда Мар-
шалла, который произвел «обобщение» шестилетнего периода меж-
ду 1880-86 гг., что было неверно для последующих деловых циклов
с 1886 по 1914 год. Он также цитирует другого ведущего экономиста,
Артура Пигу, как в 1927 году «верхние половины экономических
циклов в целом были связаны с более высокими уровнями реальной
заработной платы, чем нижние половины», и указывает, что он
предоставил доказательства этого с 1850 по 1910 год (хотя это не по-
мешало Пигу вернуться к «Маршаллианской традиции» во время
Великой депрессии и обвинить высокую безработицу в высоких зар-
платах) [The General Theory, p. 394, p. 398 and p. 399]. Кейнс при-
знал эту точку зрения, утверждая, что он пытался свести к миниму-
му различия между своим анализом и стандартной перспективой.
Он подчеркнул, что, хотя он и предполагал контрцикличность ре-

366
альной заработной платы, его аргумент не зависел от неё, и, учиты-
вая эмпирические данные, представленные экономистами-
лейбористами, он признал, что реальная заработная плата носит
проциклический характер.
Причина, по которой это происходит, очевидна, учитывая ана-
лиз в последней главе. Труд не контролирует цены и поэтому не
может контролировать свою реальную заработную плату. Глядя на
Великую депрессию, кажется, трудно обвинить в ней рабочих, отка-
зывающихся от сокращения заработной платы, когда к 1933 году
«заработная плата в обрабатывающей промышленности США
составляла менее половины от уровня 1929 года, а в автомобиле-
строении и металлургии – менее 40 процентов от уровня 1929
года». В Детройте насчитывалось 475 000 авторабочих. К 1931 го-
ду «почти половина была уволена» [William Lazonick, Competitive
Advantage on the Shop Floor, p. 271]. Представление о всемогу-
щих профсоюзах или сопротивлении рабочих сокращению заработ-
ной платы, вызывающему высокий уровень безработицы, вряд ли
соответствует этим фактам. Питер Темин приводит данные о реаль-
ной заработной плате в обрабатывающей промышленности в годы
Великой депрессии. Если взять за основу 1929 год, то среднемесяч-
ная реальная заработная плата (т.е. доход, делённый на индекс по-
требительских цен) ежегодно снижалась и к 1932 году достигла ми-
нимума в 85,5%. Почасовая реальная заработная плата оставалась
приблизительно постоянной (поднявшись до 100,1% в 1930 году и
затем 102,6% в 1931 году, прежде чем упасть до 99% в 1932 году). Бо-
лее значительное падение недельной заработной платы произошло
из-за того, что рабочие имели более короткую рабочую неде-
лю. «Результатом сокращения продолжительности рабочего дня
и снижения заработной платы стало снижение доходов занятых
работников». Таким образом, представление о том, что снижение
заработной платы приведёт к увеличению занятости, кажется столь
же трудно поддержать, как и представление о том, что слишком вы-
сокая заработная плата в первую очередь вызвала депрессию. Темин
утверждает: «ни одна часть [неоклассической] истории не являет-
ся точной» [Did Monetary Forces Cause the Great Depression?,
pp. 139–40]. Следует отметить, что экономисты единодушны в том,
что в этот период, судя по всему, реальная заработная пла-
та действительно росла в целом. Это объяснялось тем, что цены
на товары падали быстрее, чем заработная плата рабочих. Что под-
тверждает Кейнса, поскольку он утверждал, что рабочие не могут
сами себя расценивать, поскольку у них нет контроля над ценами

367
вообще. Однако нет никаких оснований полагать, что высокая ре-
альная заработная плата вызвала высокий уровень безработицы,
поскольку спад сам по себе вынудил производителей снизить цены
(не говоря уже о заработной плате). Скорее, спад вызвал рост реаль-
ной заработной платы.
С тех пор экономисты в целом подтвердили, что реальная за-
работная плата носит проциклический характер. На самом деле, «в
этой области было проведено большое количество эмпирических
исследований — исследований, которые в основном противоречат
неоклассическому предположению об обратной связи между ре-
альной заработной платой и занятостью» [Ferdinando
Targetti, Nicholas Kaldor, p. 50]. Николас Калдор, один из первых
кейнсианцев, также подчеркнул, что представление о существова-
нии обратной зависимости между реальной заработной платой и
занятостью «противоречит многочисленным эмпирическим иссле-
дованиям, которые показывают, что в короткий период измене-
ния реальной заработной платы положительно коррелируют с
изменениями занятости, а не отрицательно» [Further Essays
on Economic Theory and Policy, p. 114fn]. Как резюмирует Хью
Стреттон в своем превосходном вводном тексте по экономике:
«Вопреки теории рынка, спрос на рабочую силу имеет тен-
денцию сильно изменяться в зависимости от её цены, а не обрат-
но пропорционально ей. Заработная плата высока, когда есть
полная занятость. Заработная плата — особенно для наименее
квалифицированных и низкооплачиваемых — самая низкая, когда
есть наименьшая занятость. Причины в основном идут от заня-
тости к заработной плате, а не наоборот. Безработица ослабля-
ет переговорную силу рабочих, ухудшает гарантии занятости и
условия труда, а также снижает заработную плату тех, кто
всё ещё работает.
Более низкая заработная плата не побуждает работодате-
лей создавать больше рабочих мест... у большинства коммерче-
ских фирм нет причин брать на себя больше рабочих рук, если за-
работная плата снижается. Только пустые склады или перспек-
тива увеличения продаж могут заставить их сделать это, и эти
условия редко совпадают с падением занятости и заработной
платы. Причины, как правило, работают в обратном направле-
нии: безработица снижает заработную плату, и более низкая за-
работная плата не восстанавливает потерянную заня-
тость» [Economics: A New Introduction, pp. 401–2].

368
 Уилл Хаттон, британский неокейнсианский экономист, подво-
дит итог исследованиям двух других экономистов, которые предпо-
лагают, что высокая заработная плата не вызывает безработицы:
«Британские экономисты Дэвид Бланчфлауэр и Эндрю Ос-
вальд [исследовали]… данные по двенадцати странам о фактиче-
ской связи между заработной платой и безработицей — и то, что
они обнаружили, является ещё одной серьезной проблемой для
свободно-рыночного объяснения рынка труда. Теория свободного
рынка предсказывает, что низкая заработная плата будет кор-
релировать с низкой местной безработицей, а высокая заработ-
ная плата – с высокой местной безработицей.
Бланчфлауэр и Освальд нашли совершенно противополож-
ные отношения. Чем выше заработная плата, тем ниже местная
безработица — и чем ниже заработная плата, тем выше мест-
ная безработица. Как говорится, это не тот вывод, который
можно согласовать с книжными теориями свободного рынка о
том, как должен работать конкурентный рынок труда» [The
State We’re In, p. 102].

Безработица была самой высокой там, где реальная заработная

плата была самой низкой, и нигде падение заработной платы не со-
провождалось ростом занятости или падением безработицы. Блан-
чфлауэр и Освальд резюмировали, что работники, «которые рабо-
тают в районах с высокой безработицей, зарабатывают меньше,
чем те, кто окружён низкой безработицей» [The Wage Curve, p.
360]. Эта зависимость, прямо противоположная той, которую пред-
сказывала капиталистическая экономика «свободного рынка», была
обнаружена во многих различных странах и периодах времени,
причём кривая была одинаковой для разных стран. Таким образом,
имеющиеся данные свидетельствуют о том, что высокая безработи-
ца связана с низкими заработками, а не с высокими, и наоборот.
Если рассматривать менее обширные данные, то если мини-
мальная заработная плата и профсоюзы вызывают безработицу, то
почему в юго-восточных штатах США (с более низ-
кой минимальной заработной платой и более слабыми профсоюза-
ми) уровень безработицы был выше, чем в северо-западных штатах
в 1960-х и 1970-х годах? Или почему, когда (относительная) мини-
мальная заработная плата снизилась при Рейгане и Буше в 1980-х
годах, её сопровождала хроническая безработица? [Allan Engler, The
Apostles of Greed, p. 107] Или в докладе Low Pay Network «Цена

369
бедности» (“Priced Into Poverty”), который показал, что за 18 меся-
цев до упразднения британского Совета по заработной плате (кото-
рые устанавливали минимальную заработную плату для различных
отраслей промышленности), он наблюдал рост на 18 200 рабочих
мест, эквивалентных полной занятости, по сравнению с чистым
убытком в 39 300 рабочих мест, эквивалентных полной занятости,
за 18 месяцев после этого. Учитывая, что почти половина вакансий в
бывших секторах Совета по заработной плате оплачивалась меньше,
чем ставка, которую, по оценкам, теперь будут платить советы по за-
работной плате, и почти в 15% вакансий платили меньше, чем став-
ка при упразднении, должен был (по аргументу «свободного рын-
ка») быть рост занятости в этих секторах по мере снижения заработ-
ной платы. Произошло обратное. Это исследование показывает, что
падение заработной платы, связанное с упразднением Совета по за-
работной плате, не привело к увеличению занятости. Действитель-
но, рост занятости был более оживлённым до упразднения, чем по-
сле. Таким образом, хотя упразднение Совета по заработной плате
не привело к увеличению занятости, размывание ставок заработной
платы, вызванное его ликвидацией, привело к тому, что большему
числу семей пришлось терпеть нищенскую оплату. Примечательно,
что введение национальной минимальной заработной платы пер-
вым новым лейбористским правительством не оказало того ужасно-
го воздействия, которое предсказывали экономисты и политики ка-
питалистического «свободного рынка».
Следует также отметить, что обширный анализ влияния по-
вышения минимальной заработной платы на государственном
уровне в Америке экономистами Дэвидом Кардом и Аланом Крюге-
ром показал, что факты противоречат стандартной теории, а повы-
шение минимальной заработной платы оказывает небольшое поло-
жительное влияние как на занятость, так и на заработную плату для
всех работников [Myth and Measurement: The New Economics
of the Minimum Wage]. В то время как их работа подвергалась на-
падкам со стороны бизнес-лидеров и экономистов из финансируе-
мых ими аналитических центров, выводы Карда и Крюгера о том,
что повышение минимальной заработной платы не влияет на безра-
ботицу или снижает её, оказались надежными. В частности, отвечая
на критику их работы другими экономистами, которые частично ос-
новывали свою работу на данных, предоставленных аналитическим
центром, финансируемым бизнесом, Кард и Крюгер обнаружили,
что эта работа не только согласуется с их первоначальными вывода-
ми, но и что «единственным набором данных, указывающим на

370
значительное снижение занятости», был по какому-то удивитель-
ному совпадению «небольшой набор ресторанов, собран-
ных» мозговым центром [«Minimum Wages and Employment: A Case
Study of the Fast-Food Industry in New Jersey and Pennsylvania: Re-
ply», pp. 1397–1420, The American Economic Review, vol. 90, no.
5, p. 1419]. Хороший обзор того, «как индустрия быстрого питания
и её консервативные союзники стремились дискредитировать
двух выдающихся экономистов и как атака дала обратный эф-
фект», когда «два эксперта, использованные индустрией быстро-
го питания для отстранения Карда и Крюгера, эффективно под-
твердили их», смотрите в книге Джона Шмитта «За цифрами: при-
готовлено на заказ» (“Behind the Numbers: Cooked to Order”) [The
American Prospect, May-June 1996, pp. 82–85].
(Это не означает, что анархисты поддерживают введение за-
конной минимальной заработной платы. Большинство анархистов
не поддерживают, потому что ответственность за заработную плату
передаётся от профсоюзов и других организаций рабочего класса,
которым она принадлежит, в руки государства. Мы приводим эти
примеры для того, чтобы подчеркнуть, что у капиталистической ар-
гументации «свободного рынка» имеются серьёзные недостатки.)
Эмпирические данные не подтверждают довод капиталистов
«свободного рынка» о том, что безработица вызвана слишком высо-
кой реальной заработной платой. Тот факт, что реальная заработная
плата имеет тенденцию увеличиваться во время восходящего коле-
бания экономического цикла (когда безработица падает) и падать во
время спадов (когда безработица растёт), делает стандартную ин-
терпретацию того, что реальная заработная плата управляет занято-
стью, трудной для поддержания (реальная заработная плата «про-
циклична», если использовать экономическую терминологию). Эти
данные затрудняют экономистам обоснование политики, основан-
ной на прямом нападении на реальную заработную плату как сред-
ство борьбы с безработицей.
Хотя это свидетельство может шокировать тех, кто поддержи-
вает аргументы, выдвигаемые теми, кто считает, что капиталистиче-
ская экономика отражает реальность этой системы, оно хорошо со-
гласуется с анархистским и другим социалистическим анализом.
Для анархистов безработица является средством дисциплинирова-
ния труда и поддержания приемлемой нормы прибыли (то есть без-
работица является ключевым средством обеспечения эксплуатации
рабочих). По мере приближения к полной занятости сила труда воз-
растает, что приводит к снижению уровня эксплуатации и увеличе-

371
нию доли труда в производимой им стоимости (и, следовательно, к
повышению заработной платы). Таким образом, с анархистской
точки зрения тот факт, что заработная плата выше в районах с низ-
кой безработицей, не является неожиданностью, как и феномен
проциклической реальной заработной платы. В конце концов, как
мы уже отмечали в подразделе С.3, соотношение между заработной
платой и прибылью — это в значительной степени продукт перего-
ворной силы, и поэтому мы ожидаем, что реальная заработная пла-
та будет расти на подъёме экономического цикла, падать на спаде и
оставаться высокой в районах с низким уровнем безработицы.
Таким образом, факты свидетельствуют о ложности утвержде-
ния капиталистов «свободного рынка» о том, что безработицу вы-
звают профсоюзы, о ложности «слишком высокой» заработной пла-
той и т. д. Действительно, останавливая капиталистов, присваи-
вающих большую часть доходов, создаваемых рабочими, высокая
заработная плата поддерживает совокупный спрос и способствует
повышению занятости (хотя, конечно, высокую занятость нельзя
вечно поддерживать в условиях наёмного рабства из-за роста власти
рабочих, что она подразумевает). Напротив, безработица —
ключевой аспект капиталистической системы, и от неё невозможно
избавиться. Капиталистический подход «свободного рынка» к об-
винению рабочих не позволяет понять природу и динамику системы
(учитывая её идеологическую роль, это неудивительно). Таким об-
разом, высокая реальная заработная плата рабочих увеличивает со-
вокупный спрос и снижает безработицу с того уровня, который был
бы, если бы уровень заработной платы был снижен. Это подтвер-
ждается большинством исследований динамики заработной платы в
течение экономического цикла и «кривой заработной платы» мно-
гих стран. Это говорит о том, что спрос на труд не зависит от реаль-
ной заработной платы, и поэтому цена труда (заработная плата) не
способна выполнять какую-либо рыночную очищающую функцию.
Спрос и предложение рабочей силы определяются двумя различ-
ными наборами факторов. Соотношение между заработной платой и
безработицей идёт от последней к первой, а не наоборот: заработная
плата зависит от уровня безработицы. Таким образом, заработная
плата не является продуктом рынка труда, который в действитель-
ности не существует, а скорее является продуктом «институтов,
обычаев, привилегий, общественных отношений, истории, права
и, прежде всего, власти с примесью изобретательности и удачи.
Но, конечно, власть, и в особенности рыночная или монопольная
власть, меняется вместе с общим спросом, темпами роста и

372
уровнем безработицы. В периоды высокой занятости слабые вы-
игрывают у сильных; в периоды высокой безработицы сильные
выигрывают у слабых» [Galbraith, Created Unequal, стр. 266].
Это должно быть достаточно очевидно. Трудящимся трудно
противостоять сокращению заработной платы и ускорению её роста,
когда они сталкиваются со страхом массовой безработицы. Таким
образом, более высокие уровни безработицы «снижают переговор-
ную силу труда по отношению к бизнесу, и это помогает объяс-
нить, почему заработная плата снизилась, а рабочие не получили
свою долю роста производительности» (между 1970 и 1993 годами
только верхние 20% населения США увеличили свою долю нацио-
нального дохода) [Thomas I. Palley, Plenty of Nothing, p. 55 and p.
58]. Странно, однако, что этот очевидный факт, кажется, упускается
из виду большинством экономистов. На самом деле, если бы вы
приняли их аргументы всерьёз, то вы должны были бы заключить,
что депрессии и спады – это периоды, в течение которых рабочие
делают всё возможное! Это происходит на двух уровнях. Во-первых,
в неоклассической экономике работа считается бесполезной, и ра-
бочие решают не работать за рыночно-равновесную реальную зара-
ботную плату, потому что они предпочитают досуг работе. Предпо-
лагается, что досуг по своей сути является благом, а заработная пла-
та – средством, с помощью которого работников побуждают жертво-
вать им. Таким образом, высокая безработица должна быть хорошей
вещью, поскольку она предоставляет гораздо больше свободного
времени людям. Во-вторых, для тех, кто работает, их реальная зара-
ботная плата выше, чем раньше, поэтому их доход вырос. Альфред
Маршалл, например, утверждал, что во время депрессий номиналь-
ная заработная плата падала, но не так быстро как цены. Этому по-
мешало «сильное трение», которое «установило более высокий
уровень жизни среди рабочих классов» и «уменьшило неравенство
в богатстве». Когда его спросили, получали ли в период депрессии
занятые рабочие классы больше, чем раньше, он ответил: «В сред-
нем больше, чем раньше» [цит. по: Keynes, там же, p. 396] .
Таким образом, очевидно, что люди рабочего класса хуже
справляются с подъёмами, чем со спадами, и, кроме того, они могут
сопротивляться сокращению заработной платы больше перед лицом
массовой безработицы, чем в периоды, приближающиеся к полной
занятости. Тот факт, что теория, которая привела к этим выводам,
может быть воспринята даже отдалённо серьёзно, показывает опас-
ность вывода экономической идеологии из нескольких простых ак-
сиом вместо того, чтобы доверять эмпирическим данным и здраво-

373
му смыслу, полученному из опыта. И это не должно быть слишком
большим сюрпризом, поскольку капиталистическая экономика
«свободного рынка» склонна игнорировать (или отрицать) важ-
ность экономической власти и социального контекста, в котором
люди делают свой выбор. Как едко выразился Боб Блэк в отноше-
нии 1980-ых годов, «не рабочие получили эти выгоды [от повы-
шения производительности] — ни более высокую заработную
плату, ни более безопасные условия труда и ни меньшее количе-
ство часов – часы работы увеличились... Должно быть, поэто-
му в 80-е годы и после, рабочие “выбрали” более низкую заработ-
ную плату, более продолжительный рабочий день и большую
опасность на работе. Да, конечно» [«Smokestack Lightning», pp.
43–62, Friendly Fire, p. 61].
В реальном мире у рабочих нет иного выбора, кроме как при-
нять работу, поскольку у них нет независимых средств существова-
ния в чистой капиталистической системе, и поэтому отсутствие за-
работной платы означает отсутствие денег для покупки таких три-
виальных вещей, как еда и жильё. Решение о приёме на работу для
большинства работников – это не принятие решения, оплачиваемая
работа осуществляется из экономической необходимости, и поэтому
мы не в состоянии отказаться от работы, потому что реальная зара-
ботная плата слишком низка, чтобы стоить усилий (государство все-
общего благосостояния уменьшает это давление, поэтому правые и
боссы пытаются его уничтожить). При высокой безработице зара-
ботная плата и условия труда будут ухудшаться, в то время как часы
и интенсивность труда будут увеличиваться, поскольку страх уволь-
нения приведёт к усилению незащищённости рабочих мест, и по-
этому работники будут более охотно умиротворять своих боссов,
подчиняясь и не жалуясь. Излишне говорить, что эмпирические
данные показывают, что «когда безработица высока, неравенство
возрастает. А когда безработица низкая, неравенство имеет
тенденцию к снижению» [James K. Galbraith, там же, p. 148]. Это
неудивительно, поскольку «кривая заработной пла-
ты» предполагает, что именно безработица определяет уровень за-
работной платы, а не наоборот. Это важно, поскольку более высокая
безработица, следовательно, создаст более высокое неравенство, так
как рабочие не в состоянии требовать повышения производительно-
сти, и поэтому богатство будет расти.
Кроме того, существует проблема обратной кривой предложе-
ния рабочей силы, которую мы обсуждали в конце предыдущей гла-
вы. Поскольку «рынок труда» на самом деле не является рынком,

374
сокращение реальной заработной платы будет иметь противопо-
ложный эффект на предложение рабочей силы, чем утверждают его
сторонники. Обычно считается, что с падением реальной заработ-
ной платы продолжительность рабочего времени и число работни-
ков в семье увеличивается. Это связано с тем, что кривая предложе-
ния рабочей силы имеет отрицательный наклон, поскольку семьи
должны работать больше (т. е. предоставлять больше рабочей си-
лы), чтобы свести концы с концами. Это означает, что падение ре-
альной заработной платы может привести
к увеличению предложения рабочей силы, так как рабочие выну-
ждены работать дольше или искать вторую работу просто для того,
чтобы выжить. Чистый эффект увеличения предложения будет за-
ключаться в ещё большем снижении реальной заработной платы,
что потенциально приведёт к возникновению порочного круга и уг-
лублению рецессии. Глядя на США, мы находим доказательства,
подтверждающие этот анализ. По мере того как при Рейгане и Буше
в 1980-х годах заработная плата нижних 80% населения падала в
реальном выражении, число людей с несколькими рабочими места-
ми росло, как и число матерей, вышедших на рынок труда. Фактиче-
ски, «единственной причиной сохранения семейного дохода явля-
ется массовое увеличение доли замужних женщин в рабочей силе...
Проще говоря, рабочие места, выплачивающие зарплату семье,
исчезают, и поддержание семьи теперь требует, чтобы оба
взрослых работали... Результатом стало сокращение количества
времени, которое люди тратят на себя... была потеря качества
жизни, связанная с сокращением времени для семьи... они также
были вынуждены работать дольше... Американцы работают
дольше только для того, чтобы сохранить своё нынешнее поло-
жение, и качество семейной жизни, вероятно, снижается. Таким
образом, сокращение времени сопровождает сокращение зара-
ботной платы» [Palley, там же, pp. 63–4]. То есть предложение ра-
бочей силы росло по мере того, как её цена падала (поворот Рейга-
на к военному кейнсианству и незавершённость «реформ» позволи-
ли избежать глубокой спирали).
Чтобы понять, почему это так, необходимо подумать о том, как
на самом деле повлияет ликвидация минимальной заработной пла-
ты и профсоюзов. Во-первых, конечно, произошло бы падение зара-
ботной платы беднейших рабочих, поскольку утверждается, что ми-
нимальная заработная плата увеличивает безработицу, заставляя
заработную плату расти. Утверждается, что в результате боссы будут
нанимать больше работников. Однако это предполагает, что допол-

375
нительных работников можно легко добавить к существующему ка-
питальному фонду, что может быть и не так. Предположим, что это
так (и это большое предположение), что происходит с рабочими,
которым урезали зарплату? Очевидно, они всё ещё должны оплачи-
вать счета, а это означает, что они либо сокращают потребление
и/или ищут больше работы (предполагая, что цены не упали, по-
скольку это оставило бы реальную заработную плату неизменной).
Если произойдёт первое, то фирмы могут обнаружить, что они стал-
киваются с пониженным спросом на свою продукцию и, следова-
тельно, не нуждаются в дополнительных сотрудниках, предсказан-
ных теорией. Если произойдёт последнее, то ряды тех, кто ищет ра-
боту, будут увеличиваться, поскольку люди ищут дополнительную
работу, или люди вне рынка труда (например, матери и дети) выну-
ждены выходить на рынок труда. По мере увеличения предложения
рабочих, заработная плата должна снижаться в соответствии с ло-
гикой «свободного рынка». Это не означает, что восстановление
экономики невозможно, просто в краткосрочной и среднесрочной
перспективе сокращение заработной платы усугубит рецессию и
вряд ли приведёт к сокращению безработицы в течение некоторо-
го времени.
Это говорит о том, что при капитализме «свободного рынка»,
характеризующемся полностью конкурентным рынком труда, отсут-
ствием программ социального обеспечения и пособий по безрабо-
тице, а также широкой властью бизнеса по слому профсоюзов и
срыву забастовок, совокупный спрос будет постоянно расти и падать
в соответствии с экономическим циклом, и безработица и неравен-
ство последуют этому примеру. Более того, безработица будет выше
на протяжении большей части экономического цикла (и особенно в
нижней части спада), чем при капитализме с социальными про-
граммами, воинствующими профсоюзами и законными правами на
организацию, потому что реальная заработная плата не сможет ос-
таваться на уровне, который мог бы поддерживать совокупный
спрос, а безработные не смогут использовать свои пособия для сти-
мулирования производства потребительских товаров. Это говорит о
том, что полностью конкурентный рынок труда, как и в 19-м веке,
увеличит нестабильность системы — анализ, который был подтвер-
ждён в 1980-х годах («связь между измеренным неравенством и
экономической стабильностью ... была слабой, но если она что-то
и предполагает, то это то, что более эгалитарные страны де-
монстрировали более стабильную модель роста после 1979
года». [Dan Corry and Andrew Glyn, «The Macroeconomics of equality,

376
stability and growth», Paying for Inequality, Andrew Glyn and David
Miliband (eds.) pp. 212–213]).
Итак, в целом, имеющиеся данные свидетельствуют о том,
что высокая заработная плата связана с низким уровнем безрабо-
тицы. Хотя это и должно быть ожидаемым результатом любого реа-
листического анализа экономической мощи, характеризующей ка-
питалистические экономики, оно не даёт большой поддержки ут-
верждениям о том, что только путём сокращения реальной заработ-
ной платы можно сократить безработицу. Капиталистическая пози-
ция «свободного рынка» и позиция, основанная на реальности,
имеют радикально различные выводы, а также политические по-
следствия. В конечном счёте, большинство экономических анализов
laissez-faire неубедительны как с точки зрения фактов, так и их ло-
гики. Хотя экономика может характеризоваться аксиоматическими
рассуждениями, которые представляет всё, что делает рынок, опти-
мальным, проблема именно в том, что это чисто аксиоматические
рассуждения, мало или совсем не учитывающие реальный мир. Бо-
лее того, по какому-то странному стечению обстоятельств они обыч-
но связаны с политическими последствиями, которые обычно дела-
ют богатых ещё богаче, ослабляя рабочий класс. Неудивительно, что
десятилетия эмпирических данных не изменили веру тех, кто счита-
ет, что простые аксиомы экономики имеют приоритет над реальным
миром, и эта вера не потеряла своей полезности для экономически
сильных.

C.9.3 Являются ли «гибкие» рынки труда ответом

на безработицу?
Обычный «свободно-рыночный» капиталистический (или не-
олиберальный) аргумент состоит в том, что рынки труда должны
стать более «гибкими» для решения проблемы безработицы. Это
делается путём ослабления профсоюзов, сокращения (или упразд-
нения) государства всеобщего благосостояния и т. д. В защиту этой
политики её сторонники указывают на низкий уровень безработицы
в США и Великобритании и противопоставляют его заявленным
экономическим бедам Европы (особенно Франции и Германии). Как
мы покажем в этой главе, данная позиция имеет больше общего с
трогательной верой в то, что дерегулирование рынка труда прибли-
жает экономику в целом к идеалу «совершенной конкуренции», чем
со сбалансированным анализом и оценкой имеющихся фактических
данных. Кроме того, всегда важно помнить, что штатные экономи-

377
сты (говоря о защитных институтах рынка труда!), похоже, забыва-
ют, что дерегулирование может иметь и имеет высокие экономиче-
ские (не говоря уже об индивидуальных и социальных) издержки.
Основополагающий аргумент в пользу гибкого рынка труда —
представление о том, что безработица обусловлена слишком высо-
кой заработной платой, а из-за несовершенства рынка заработная
плата неуклонно снижается. Хотя оба утверждения, как мы видели
выше, сомнительны как фактологически, так и логически, это не
помешало этой позиции стать господствующей ортодоксией в элит-
ных кругах. Под несовершенством рынка подразумеваются проф-
союзы, законы, защищающие труд, пособия по безработице и дру-
гие формы социального обеспечения (и уж точно не законы о круп-
ном бизнесе, патентных и авторских правах или любые другие госу-
дарственные вмешательства в интересах бизнеса). Всё это приводит
к тому, что заработная плата занятых неуклонно снижается, а уро-
вень жизни безработных слишком высок, чтобы побудить их искать
работу. Это означает, что ортодоксальная экономика основана на
(если использовать справедливо известную шутку Джона Кеннета
Гэлбрейта) предположении, что богатые не работают, потому что им
платят слишком мало, а бедные не работают, потому что им платят
слишком много.
Прежде всего следует отметить, что нападки на социальное
обеспечение имеют давнюю родословную и проводились с почти
одинаковым обоснованием — оно делало людей ленивыми и давало
им гибкость при поиске работы. Например, британский «Доклад о
бедных» 1830-х годов «строил свою аргументацию против по-
мощи на ущербе, наносимом помощью бедным личной морали и
трудовой дисциплине (что, по мнению уполномоченных, было
почти одно и то же)» [David McNally, Against the Market, p. 101].
В самом докладе говорилось, что «величайшим злом» системы яв-
ляется «дух лени и неподчинения, который она создаёт» [цит. по:
McNally, там же, p. 101].
Хотя риторика, используемая для оправдания нападок на бла-
госостояние, несколько изменилась с тех пор, логика и обоснование
этого не изменились. Они коренятся в необходимости устранить всё,
что давало бы рабочему классу какие-либо средства для независи-
мости от рынка труда. Нападки всегда были направлены на то, что-
бы страх перед увольнением оставался мощным инструментом в ар-
сенале боссов и чтобы их авторитет не был подорван. По иронии
судьбы, поэтому основные цели заключаются в том, что-
бы уменьшить возможности, доступные людям рабочего класса, то

378
есть уменьшить нашу гибкость на рынке труда, ограничив наши
возможности быстро найти работу, либо же столкнуться с ужасной
нищетой (или хуже того).
Во-вторых, во всём этом процессе есть невысказанный пара-
докс. Если мы обратимся к заявленному, публичному обоснованию
«гибкости», то обнаружим странный факт. В то время как рынок
труда должен стать более «гибким» и соответствовать идеалу «со-
вершенной конкуренции», со стороны капиталистов не предприни-
мается никаких попыток привести его в соответствие с этой моде-
лью. Не будем забывать, что совершенная конкуренция (теоретиче-
ское условие, при котором все ресурсы, включая рабочую силу, будут
эффективно использоваться) предполагает наличие большого числа
покупателей и продавцов. Это относится к продавцам на «гибком»
рынке труда, но не к покупателям (где, как указано в подразделе
С.4, царит олигополия). Большинство тех, кто выступает за «гиб-
кость» рынка труда, также выступает против распада крупного биз-
неса и олигополистических рынков или против попыток остановить
слияния между доминирующими компаниями на рынках и между
ними. Однако эта модель требует, чтобы обе стороны состояли из
многочисленных мелких фирм, не имеющих ни влияния на рынке,
ни власти. Так зачем же ожидать, что повышение «гибкости» одной
стороны окажет положительное влияние на всю систему в целом?
Для этого нет никаких логических оснований, и, как мы отме-
чали в главе С.1.4, неоклассическая экономика согласна – в эконо-
мике, где есть и профсоюзы, и крупный бизнес, устранение первого
при сохранении последнего не приблизит её к идеалу совершенной
конкуренции. В результате смены власти на рынке труда ситуация
ухудшится, поскольку доходы будут распределяться от труда к капи-
талу. Именно это, мы должны подчеркнуть, и произошло с 1980-х
годов, когда были проведены столь хваленые «реформы» рынка
труда. Это немного похоже на ожидание мира между двумя враж-
дующими группировками: разоружая одну сторону и утверждая, что
из-за того, что мы уменьшили вдвое количество пушек, стало вдвое
больше мира! Конечно, единственным «покоем», который наступил
бы в результате, был бы покой кладбища или покорённого народа —
раболепие может сойти за покой, если не смотреть слишком при-
стально. В конце концов, призывы к «гибкости» труда указывают на
банальность, что при капитализме труд существует для удовлетво-
рения потребностей капитала (или живой труд существует для удов-
летворения потребностей мёртвого труда, поистине безумный спо-
соб организации общества).

379
 Тогда возникает ключевой вопрос сравнения реальности с ри-
торикой. Как отмечает экономист Эндрю Глин, неолиберальная ор-
тодоксия в этом вопросе «усиленно пропагандируется, несмотря
на слабые доказательства величины её преимуществ и почти
полное пренебрежение её издержками». Фактически, «нет никаких
свидетельств того, что страны, которые провели больше ре-
форм, обеспечили значительное снижение безработицы». Это, по-
жалуй, неудивительно, поскольку «существует большая поддерж-
ка такого дерегулирования со стороны бизнеса даже без убеди-
тельных доказательств того, что безработица будет снижена».
Что касается благосостояния, то соотношение между безработицей и
пособиями, если уж на то пошло, находится в «неправильном» на-
правлении (более высокие пособия рука об руку с более низкой без-
работицей). Конечно, существует множество других факторов,
влияющих на безработицу, но «если бы пособия были очень важны,
мы могли бы ожидать некоторую степень корреляции в “пра-
вильном” (позитивном) направлении... такое отсутствие про-
стой связи с безработицей относится и к другим вероятным по-
дозреваемым, таким как защита занятости и членство в проф-
союзах» [Capitalism Unleashed, p. 48, p. 121, p. 48 and p. 47].
Также не упоминается, что история гибкости рынка труда не-
сколько расходится с этой теорией. Полезно помнить, что безрабо-
тица в Америке была намного хуже, чем в Европе в 1950-е, 60-е и 70-
е годы. На самом деле, она не стала лучше, чем в среднем по Европе
до второй половины 1980-х годов [David R. Howell, «Introduction»,
pp. 3–34, Fighting Unemployment, David R. Howell (ed.), pp. 10–
11]. Подводя итоги:
«Кажется, что только относительно недавно сохраняю-
щаяся большая гибкость американских рынков труда привела к
более высоким показателям в плане снижения безработицы, не-
смотря на то, что эта гибкость не является новым явлением.
Если сравнивать, например, Соединённые Штаты с Великобри-
танией, то в 1960-е годы средний показатель по Соединённым
Штатам составлял 4,8%, а по Великобритании – 1,9%; в 1970-х
годах этот показатель в Соединённых Штатах вырос до 6,1%, а в
Великобритании — до 4,3%, и только в 1980-х годах произошло об-
ратное изменение: Соединённые Штаты заняли 7,2%, а Велико-
британия – 10%... Заметьте, что это изменение рейтингов в
1980-х годах имело место, несмотря на все усилия госпожи Тэтчер
создать гибкость рынка труда... гибкость рынка труда важна

380
для объяснения уровня безработицы... почему уровень безработи-
цы остаётся столь устойчиво высоким в такой стране, как Вели-
кобритания, где предпринимаются активные меры по созданию
гибкости?» [Keith Cowling and Roger Sugden, Beyond Capitalism, p.
9].
Если мы посмотрим на долю рабочей силы без работы в Аме-
рике, то увидим, что в 1969 году она составляла 3,4% (7,3% с учетом
неполной занятости) и выросла до 6,1% в 1987 году (16,8% с учетом
неполной занятости). Используя более свежие данные, мы находим,
что в среднем уровень безработицы составлял 6,2% в 1990-1997 гг.
по сравнению с 5,0% в период 1950-1965 гг. Другими словами, «гиб-
кость» рынка труда не привела к снижению уровня безработицы,
фактически «гибкие» рынки труда были связаны с более высоким
уровнем безработицы. Конечно, мы сравниваем разные периоды
времени. Многое изменилось между 1960-ми и 1990-ми годами, и
поэтому сравнение этих периодов нельзя назвать полным ответом.
Однако кажется странным, что период с более сильными профсою-
зами, более высокими минимальными зарплатами и более щедрым
социальным государством должен ассоциироваться с более низ-
кой безработицей, чем последующий «гибкий» период. Вполне
возможно, что повышение гибкости и рост безработицы не связаны
между собой. Если мы посмотрим на разные страны за один и тот
же период времени, то увидим, действительно ли «гибкость» сни-
жает безработицу. Как отмечает один британский экономист, это
может быть и не так:

«Открытая безработица, конечно, ниже в США. Но если

учесть все формы незанятости [такие, как неполная занятость,
безработные, которые официально не зарегистрированы в каче-
стве таковых и т. д.], то между Европой и США практически нет
разницы: в период с 1988 по 1994 год 11% мужчин в возрасте 25-55
лет не работали во Франции, по сравнению с 13% в Великобрита-
нии, 14% в США и 15% в Германии» [Richard Layard, цит. по: John
Gray, False Dawn, p. 113].
Кроме того, при оценке показателей безработицы в стране
должны учитываться и другие факторы, помимо «официального»
уровня, установленного правительством. Во-первых, разные прави-
тельства по-разному определяют то, что считается безработицей.
Например, в США существует более строгое определение того, кто
является безработным, чем в Германии. Например, в 2005 году уро-

381
вень безработицы в Германии официально составлял 11,2%. Однако,
используя американское определение, она была только на уровне
около 9% (7% там, что раньше называли Западной Германией).
Официальная цифра была выше, поскольку она включала как лю-
дей, вынужденно работающих неполный рабочий день, так и безра-
ботных, которые считаются занятыми в США. В Америке в том же
году уровень безработицы составлял около 5%. Таким образом,
сравнение нескорректированных показателей безработицы даст ра-
дикально иную картину проблемы, чем использование стандарти-
зированных. К сожалению, слишком часто бизнес-репортажи в га-
зетах этого не делают.
Кроме того, все оценки уровня безработицы в Америке должны
учитывать уровень заключённых в тюрьмах. Тюремное население не
учитывается в составе рабочей силы и поэтому не учитывается при
расчёте показателей безработицы. Это особенно важно, поскольку
те, кто находится в тюрьме, непропорционально относятся к демо-
графическим группам с очень высоким уровнем безработицы, и по-
этому вполне вероятно, что значительная часть этих людей была бы
безработной, если бы они не находились в тюрьме. Если бы в Аме-
рике и Великобритании не было огромного всплеска тюремного на-
селения после неолиберальных реформ 1980-х годов, уровень безра-
ботицы в обеих странах был бы значительно выше. Например, в
конце 1990-х годов более миллиона лишних людей искали бы рабо-
ту, если бы уголовная политика США напоминала политику любой
другой западной страны [John Gray, там же, p. 113]. Англия и Уэльс,
что неудивительно, возглавляют таблицу тюремной лиги для За-
падной Европы. В 2005 году там было 145 заключённых на 100 000
населения. Для сравнения, во Франции этот показатель составлял
88, а в Германии – 97. Это, очевидно, приведёт к сокращению числа
тех, кто ищет работу на рынке труда, и, следовательно, к сокраще-
нию статистики безработицы.
В то время как Великобританию хвалят за её «гибкий» рынок
труда в 2000-е годы, многие забывают цену, которую заплатили за
его достижение, и ещё больше не понимают, что цифры скрывают
несколько иную реальность. Поэтому важно помнить о реальных
экономических показателях Великобритании во время правления
Тэтчер, а не о «экономически правильном» повествовании, которое
мы унаследовали от СМИ и экономических «экспертов». Когда Тэт-
чер пришла к власти в 1979 году, она пришла, пообещав положить
конец массовой безработице, существовавшей при лейбористах (ко-
торая удвоилась между 1974 и 1979 годами). Безработица затем ут-

382
роилась в её первый срок, поднявшись до более чем 3 миллионов в
1982 году (впервые с 1930-х годов, — каждый 8 человек). Это было
связано в значительной степени с применением монетаристской
догмы, делающей рецессию намного хуже, чем она должна была
быть. Безработица оставалась на рекордном уровне на протяжении
1980-х годов, опустившись ниже уровня 1979 года только в 1997 го-
ду, когда к власти пришли новые лейбористы. Становится ещё хуже.
Столкнувшись с ростом безработицы до более чем 10%, режим Тэт-
чер сделал то, что сделало бы любое респектабельное правительство
— он смухлевал с бюрократическими процедурами. Он изменил спо-
соб регистрации безработицы, чтобы искусственно снизить офици-
альные показатели безработицы. Следует также подчеркнуть, что
данные по безработице в Великобритании не учитывают политику
Тэтчер, направленную на то, чтобы в 1980-е и 1990-е годы перевести
как можно больше людей с пособий по безработице на пособия по
болезни и нетрудоспособности («в некоторых странах, таких как
Великобритания и Нидерланды, многие [безработные] нашли пре-
имущества в пособии по болезни... В Великобритании, например,
наблюдалась сильная положительная корреляция между количе-
ством пособий по болезни и уровнем местной безработи-
цы» [Glyn, там же, p. 107]). После того как включить этих «скры-
тых» людей, показатели безработицы в Великобритании становятся
аналогичны тем странам, таким как Франция и Германия, которые
более честны в регистрации того, кто является и не является безра-
ботным.
Восемнадцать лет высокой безработицы и массовый взрыв тех,
кто получает пособие по нетрудоспособности, вряд ли можно на-
звать рекламой преимуществ «гибкого» рынка труда. Однако очень
глубокая рецессия, двузначная безработица в течение большей час-
ти десятилетия, поражения в ключевых забастовках и профсоюзах
плюс сохраняющаяся высокая безработица в течение почти двух де-
сятилетий оказали влияние на рабочее движение.Она заставляла
людей мириться с чем угодно, лишь бы остаться на работе. Отсюда и
«экономическое чудо» Тэтчер — рабочий класс наконец-то осознал
своё место в социальной иерархии.
Таким образом, если избирается политик, которого правые
приветствуют как «новую Тэтчер», то есть стремящегося «реформи-
ровать» экономику (что «экономически правильно» говорить об ис-
пользовании государства для подавления воинственности рабочего
класса), то необходимы некоторые предварительные условия, преж-
де чем они заставят своё население идти по пути (частного) рабства.

383
Они должны будут утроить безработицу менее чем за три года и
держать такие рекордные показатели в течение десятилетия, спро-
воцировать самую глубокую рецессию с 1930-х годов, контролиро-
вать разрушение производственного сектора и использовать полно-
мочия государства, чтобы сломить массовые протесты и забастовки,
которые спровоцирует их политика. Будут ли они успешными, зави-
сит от готовности людей рабочего класса отстаивать свои свободы и
права и, таким образом, навязывать с улицы те изменения, которые
действительно необходимы — изменения, которых политики не
добьются да и не могут добиться.
Не следует также забывать, что во многих европейских странах
уровень официальной безработицы примерно такой же или даже
ниже, чем в Великобритании, где рынок труда гораздо менее «гиб-
кий». Если взять период 1983-1995 годов, то мы обнаруживаем, что
около 30% населения стран ОЭСР в Европе проживало в странах с
более низким показателем среднего уровня безработицы, чем в
США, и около 70% – в странах с более низким уровнем безработицы,
чем в Канаде (где заработная плата лишь немного менее гибкая, чем
в США). Кроме того, европейские страны с самым низким уровнем
безработицы не отличались гибкостью рынка труда (Австрия – 3,7%,
Норвегия – 4,1%, Португалия – 6,4%, Швеция – 3,9% и Швейцария –
1,7%). В Великобритании, где, вероятно, был самый гибкий рынок
труда, средний уровень безработицы был выше, чем в половине
стран Европы. И уровень безработицы в Германии сильно зависит
от районов, которые формально были в Восточной Германии. Если
рассматривать только бывшие западногерманские регионы, то без-
работица между 1983 и 1995 годами составляла 6,3% по сравнению с
6,6% в США (и 9,8% в Великобритании). Впоследствии это положе-
ние не изменилось. Существует много регулируемых европейских
стран с более низким уровнем безработицы, чем в США (в 2002 году
10 из 18 европейских стран имели более низкий уровень безработи-
цы). Таким образом:
«В 1990-е годы в стремлении принять рыночный фундамен-
тализм и аплодировать американской модели часто упускался из
виду тот факт, что несколько европейских стран с сильными со-
циальными государствами постоянно сообщали о том, что их
уровень безработицы значительно ниже, чем в Соединённых
Штатах... В то же время в других европейских странах социаль-
ного обеспечения, характеризующихся одними из самых низких
уровней неравенства в заработной плате и самыми высокими

384
уровнями социальной защиты в развитых странах, в 1990-е годы
наблюдалось значительное снижение безработицы, достигнув
уровня, который сейчас ниже уровня Соединённых Шта-
тов» [David R. Howell, «Conclusion», pp. 310–43, там же, p. 310].

Поэтому важно помнить, что «эмпирическая осно-

ва» неолиберальной ортодоксии ОЭСР-МВФ «ограничена».
[Howell, там же, p. 337]. На самом деле, весь нарратив «Европа на-
ходится в состоянии упадка», который используется для оправдания
навязывания неолиберальных реформ, лучше понимать как хитро-
умную уловку корпоративных СМИ, чтобы толкнуть Европу в руки
саморазрушающегося неолиберализма, который медленно берёт
своё в Британии и Америке, а не как серьёзный анализ реальной си-
туации там.
Возьмем, к примеру, проблему высокой безработицы среди
молодежи во многих европейских странах, которая достигла между-
народного уровня во время французских протестов против CPE15 в
2006 году. На самом деле, процентная доля работников в возрасте
от 25 до 54 лет в сфере занятости в «регулируемой» Франции, Гер-
мании и Швеции примерно такая же, как и в «гибкой» Америке и
Великобритании (в Швеции она намного выше для женщин). Одна-
ко существуют значительные различия в показателях занятости мо-
лодёжи, и это наводит на мысль о том, в чём заключается очевидная
проблема безработицы в Европе. Эта проблема обусловлена стати-
стическим методом, используемым для определения показателей
безработицы. Стандартная мера безработицы делит число безработ-
ных на число безработных плюс занятых. Недостаток в этом должен
быть очевиден. Например, предположим, что 90% французской мо-
лодежи обучаются, а из оставшихся 10% 5% работают и 5% не имеют
работы. Эти последние 10% являются «рабочей силой», и поэтому
мы получим массовый уровень безработицы в 50%, но это связано с
низким (5%) уровнем занятости. Если посмотреть на молодёжное
население в целом, то фактически безработными являются только
5% [David R. Howell, «Introduction», pp. 3–34, там же, pp. 13–14]. По
стандартной оценке, уровень безработицы среди французских муж-
чин в возрасте 15-24 лет в 2007 году составлял 20,8% по сравнению с
11,8% в Америке. Однако это различие объясняется главным обра-

15Закон о первом найме, который предоставляет работодателю право

увольнять без объяснения причины в течение первых двух лет работы молодого
сотрудника, если ему ещё не исполнилось 26 лет, без выплаты каких-либо вы-
ходных пособий — Е. С.

385
зом тем, что во Франции (как и во всей остальной Европе) гораздо
больше молодых мужчин не работают (больше учатся в школе и
меньше работают неполный рабочий день во время учёбы). По-
скольку те, кто не работает на рынке труда, не учитываются в стан-
дартном измерении, это дает завышенное значение безработицы
среди молодёжи. Гораздо лучше было бы сравнить число безработ-
ных, поделённое на численность населения той же возрастной груп-
пы. Это приводит к тому, что в США этот показатель составляет
8,3%, а во Франции – 8,6%.
Другой источник «упадка» Европы обычно связан с более низ-
кими темпами роста ВВП за последние несколько лет по сравнению
с такими странами, как Великобритания и США. Однако эта пер-
спектива не учитывает внутреннего распределения доходов. И США,
и Великобритания характеризуются большим (и растущим) нера-
венством, и рост ВВП также неравномерно распределён. В Америке,
например, большую часть роста ВВП с 1980-х годов присвоил топ-
5% населения, в то время как средняя заработная плата была (в
лучшем случае) фиксированной. Игнорирование обогащения элиты
в США и Великобритании означало бы, что рост ВВП был бы, по
крайней мере, для основной массы населения, лучше в Европе. Это
означает, что, хотя Европа, возможно, росла медленнее, она выиг-
рывает для большинства больше, чем просто правящий класс. Кро-
ме того, существуют такие факторы, как бедность и социальная мо-
бильность. Уровень бедности значительно ниже в неолиберальных
странах, в то время как социальная мобильность снизилась в США и
Великобритании с 1980-х годов. В Европе меньше бедных людей, и
они остаются в бедности в течение более коротких периодов време-
ни по сравнению с Америкой и Великобританией.
Более того, сравнивая доход Европы или ВВП на душу населе-
ния с США, нельзя принять во внимание тот факт, что европейцы
работают гораздо меньше, чем американцы или британцы. Таким
образом, хотя Франция, возможно, отстала от Америки по доходу на
душу населения в 2007 году ($30 693 до $43 144), нельзя сказать, что
люди рабочего класса автоматически живут хуже, поскольку у
французских рабочих значительно короче рабочая неделя и значи-
тельно больше праздников. Меньшее количество часов на работе и
более длительный отпуск могут негативно сказаться на ВВП, но
только идиот скажет, что это означает, что экономика ухудшилась,
не говоря уже о качестве жизни. Экономисты, следует помнить, не
могут сказать, находится ли один человек в худшем положении, чем
другой, если у него меньше доходов из-за того, что он работает

386
меньшее количество времени. Таким образом, ВВП на душу населе-
ния в США может быть выше, но только потому, что американские
рабочие работают больше времени, а не потому, что они более про-
изводительны. Как и другие европейцы, французы решили работать
меньше и получать от этого больше удовольствия. Поэтому важно
помнить, что ВВП не является синонимом благосостояния и что не-
равенство может привести к ошибочным сравнениям доходов на
душу населения.
Гораздо лучшим показателем экономического благосостояния
является производительность труда. Понятно, что он не использует-
ся в качестве меры при сравнении Америки с Европой, поскольку он
так же высок или выше во Франции и других западноевропейских
странах, как и в США (и намного выше, чем в Великобритании, где
низкие зарплаты и долгие часы увеличивают этот показатель). И
следует помнить, что рост производительности труда в США не от-
ражается на росте заработной платы с 1980 года. Другими словами,
прирост производительности был накоплен классом боссов, а не
трудолюбивым американским народом (чья рабочая неделя неук-
лонно увеличивалась в течение этого периода). Кроме того, Фран-
ция создала больше рабочих мест в частном секторе (+10% в период
с 1996 по 2002 год, по данным ОЭСР), чем Великобритания (+6%)
или США (+5%). По иронии судьбы, учитывая похвалы, которые она
получает за неолиберальную модель, экономика Великобритании
едва ли создала чистую занятость в частном секторе в период с 2002
по 2007 год (безработица снизилась, но это было связано с увели-
чением государственных расходов, что привело к значительному
росту рабочих мест в государственном секторе).
Кроме того, некоторые европейские страны прислушались к
неолиберальной ортодоксии и реформировали свои рынки, но без
особого успеха. Поэтому следует отметить, что «фактически в Евро-
пе уже произошла очень значительная либерализация и рефор-
ма» как на товарных, так и на трудовых рынках. На самом деле, в
течение 1990-х годов Германия и Италия реформировали свои рын-
ки труда «примерно в десять раз» больше, чем США. «Суть в том,
что реформы должны были ускорить рост производительности
труда в Европе», но этого не произошло. Если бы регулирова-
ние «было фундаментальной проблемой, то некоторое положи-
тельное влияние на рост производительности труда должно бы-
ло бы оказать уже проведённое весьма существенное дерегулиро-
вание. Дерегулирование должно было способствовать ускорению
роста производительности в Европе, тогда как на самом деле

387
рост производительности снижается. Трудно понять, как регу-
лирование, которое сокращалось, могло быть источником замед-
ления роста в Европе» [Glyn, там же, p. 144].
Так что, возможно, «гибкость» не является решением пробле-
мы безработицы, как утверждают некоторые (в конце концов, отсут-
ствие государства всеобщего благосостояния в 19 веке не остановило
ни массовую безработицу, ни длительные депрессии). Действитель-
но, можно привести убедительные доводы (и их сделали левые эко-
номисты), что более высокая открытая безработица в Европе имеет
гораздо меньшее отношение к «жёстким» структурам и «избало-
ванным» гражданам, чем к фискальной и монетарной экономии,
вызванной чрезмерно жёсткой денежно-кредитной политикой Ев-
ропейского центрального банка плюс требования Маастрихтского
договора и «Пакта роста и стабильности», который направлен на
сокращение расширения спроса (то есть роста заработной платы)
под именем ценовой стабильности (то есть обычной мантры борьбы
с инфляцией путём снижения роста заработной платы).
Итак, «перед лицом жёсткой денежно-кредитной политики, навя-
занной сначала Бундесбанком [Германии], а затем Европейским
центральным банком... крайне важно, чтобы зарплаты остава-
лись умеренными, а дефицит бюджета – ограниченным. В услови-
ях жёсткого ограничения внутреннего спроса во многих европей-
ских странах в середине 1990-х годов наблюдался особенно слабый
рост занятости» [David R. Howell, «Conclusion», там же, p. 337].
Её, по существу, навязали бюрократы ЕС европейскому населению,
и поскольку эта политика, как и сам ЕС, имеет поддержку большин-
ства правящего класса Европы, такое объяснение не входит в поли-
тическую повестку дня.
Итак, если «гибкость» не приводит к снижению безработицы,
то для чего она нужна? Чистые результаты «гибкости» американ-
ского рынка труда были подведены главой ФРС США Аланом Грин-
спеном в 1997 году. Он обсуждал бум конца 1990-х годов (который
был, по сути, продуктом пузырей доткомов, а не рассветом новой
эры, как многие утверждали в то время). Он объяснил, почему без-
работице удалось опуститься ниже стандартного уровня NAIRU без
увеличения инфляции. По его словам:
«Увеличение почасовой оплаты труда... по-прежнему оста-
валось далеко не таким, каким было бы, если бы существовали
исторические взаимосвязи между ростом вознаграждения и сте-
пенью напряжённости на рынке труда... На мой взгляд, повышен-

388
ная незащищённость рабочих мест объясняет значительную
часть ограничений на компенсацию и последующую сдержанную
инфляцию цен... Продолжающееся нежелание работников поки-
дать свои рабочие места в поисках другой работы по мере уже-
сточения условий на рынке труда является ещё одним свидетель-
ством такой озабоченности, как и тенденция к более длитель-
ным профсоюзным контрактам... Низкий уровень простоя в по-
следние годы также свидетельствует об обеспокоенности по по-
воду обеспечения занятости... Продолжающееся снижение доли
частной рабочей силы в профсоюзах, вероятно, сделало заработ-
ную плату более восприимчивой к рыночным силам... Отчасти
благодаря сдержанному поведению заработной платы, прибыли и
нормы прибыли на капитал выросли до высоких уровней» [цит. по:
Jim Stanford, «Testing the Flexibility Paradigm: Canadian Labor
Market Performance in International Context», pp. 119–155, Fighting
Unemployment, David R. Howell (ed.), pp. 139–40].
При таких обстоятельствах становится очевидным, почему
безработица может снизиться, а инфляция остаться стабильной. И
все же в рассказе Гринспена есть огромное противоречие. Помимо
того, что он показывает, насколько внимательно ФРС изучает со-
стояние классовой борьбы, готовая вмешаться, когда рабочие могут
победить, он также предполагает, что гибкость работает только в
одном направлении:
«Некоторые из особенностей, выделенных Гринспеном, как
раз и отражают отсутствие гибкости на рынке труда: от-
сутствие реакции на компенсацию на сжатые рынки труда, не-
желание работников покидать свои рабочие места и преоблада-
ние долгосрочных контрактов, которые фиксируют трудовые со-
глашения на шесть или более лет одновременно. Таким образом,
описание Гринспеном уникальных особенностей американской мо-
дели предполагает, что ключевым ингредиентом в работе явля-
ется нечто большее, чем гибкость — или, по крайней мере, что
“гибкость” снова интерпретируется с несбалансированной и од-
носторонней точки зрения. Скорее, это высокая сте-
пень дисциплины на рынке труда, которая, по-видимому, явля-
ется действующей силой. Американские рабочие остаются неза-
щищёнными, несмотря на относительно низкий уровень безра-
ботицы и, следовательно, рост компенсаций... заглох. Это пред-
полагает последующее перераспределение доходов от труда к ка-

389
питалу... История Гринспена больше связана со страхом, чем с
гибкостью — и поэтому это знаменитое свидетельство стало
известно как гипотеза Гринспена о “факторе страха”, в которой
он кратко описал важность дисциплины рынка труда для его про-
ведения монетарной политики» [Jim Stanford, там же, p. 140].
Таким образом, хотя этот нападок на заработную плату, усло-
вия труда и социальное обеспечение проводится в соответствии с
докейнсианским представлением о том, что заработная пла-
та «липнет» по нисходящей, основное желание состоит в том, что-
бы навязать «гибкость», которая гарантирует, что заработная пла-
та «липнет» по восходящей. Это говорит об определенной одно-
сторонности «гибкости» современных рынков труда: работодатели
пользуются возможностью практиковать гибкую конкуренцию, но
гибкость работников в сопротивлении снижается.
Ключевым фактором, объясняющим высокий уровень безра-
ботицы в Европе, является не отсутствие «гибкости», а антиинфля-
ционная политика её центральных банков, которые преследуют вы-
сокие процентные ставки, чтобы «контролировать» инфляцию (то
есть заработную плату). В отличие от этого, Америка обладает
большей гибкостью просто из-за состояния рабочего класса там. В
условиях столь эффективного подавления труда в Америке, когда
так много рабочих чувствуют, что они не могут ничего изменить или
покупаются на индивидуалистические предпосылки капитализма
благодаря постоянной пропаганде финансируемых бизнесом мозго-
вых центров, центральный банк США может полагаться на незащи-
щённость рабочих мест и идеологию, чтобы удержать рабочих на их
месте, несмотря на относительно низкую официальную безработи-
цу. Между тем, по мере того, как богатые становятся богаче, многие
люди из рабочего класса тратят своё время, сводя концы с концами
и обвиняя всех и вся, кроме своего правящего класса, в своём поло-
жении («американские семьи должны работать ещё больше часов,
чтобы достичь уровня жизни, достигнутого их предшественни-
ками 30 лет назад» [David R. Howell, «Conclusion», там же, p.
338]).
Всё это неудивительно для анархистов, поскольку мы призна-
ём, что «гибкость» просто означает ослабление переговорной силы
труда с целью увеличения власти и прибыли богатых (отсюда выра-
жение «гибкая эксплуатация»!). Повышенная «гибкость» была
связана с повышением, а не снижением уровня безработицы. Это,
опять же, неудивительно, поскольку «гибкий» рынок труда в основ-

390
ном означает такой, на котором работники рады иметь любую рабо-
ту и сталкиваются с повышенной незащищённостью на работе (на
самом деле «незащищённость» было бы более честным словом
для описания идеала конкурентного рынка труда, а не «гибкость»,
но такая честность раскрыла бы секрет). В таких условиях власть ра-
бочих снижается, а это означает, что капитал получает большую до-
лю национального дохода, чем труд, и рабочие менее склонны от-
стаивать свои права. Это способствует падению совокупного спроса,
а значит, росту безработицы. Кроме того, мы должны отметить, что
«гибкость» может иметь незначительное влияние на безработицу
(хотя и не на прибыль), поскольку снижение переговорной силы
труда может привести к большей, а не меньшей безработице. Это
происходит потому, что фирмы могут увольнять «лишних» работ-
ников по своему желанию, увеличивать количество часов тех, кто
остаётся, а стагнация или падение заработной платы сокращают со-
вокупный спрос. Таким образом, парадокс повышенной «гибкости»,
приводящий к росту безработицы, является только парадоксом в
неоклассической структуре. С точки зрения анархистов, это просто
способ работы системы, как и парадокс переработки и безработицы,
происходящих в одно и то же время.
Таким образом, в то время как экономика «свободного рынка»
рассматривает профсоюзы как форму провала рынка, вмешательст-
во в естественную работу рыночной системы и рекомендует государ-
ству устранить их или гарантировать, что они в принципе бессильны
действовать, это просто не отражает реальный мир. Любая реальная
экономика характеризуется экономической мощью крупного бизне-
са (что само по себе, согласно неоклассической экономике, является
искажением рынка). Если рабочие не организуются, то они находят-
ся в слабом положении и будут ещё больше эксплуатироваться
своими экономическими хозяевами. Левый экономист Томас И.
Палли даёт правильный анализ организации рабочего класса, когда
пишет:
«Реальность такова, что профсоюзы являются коррекцией
провала рынка, а именно огромного дисбаланса власти, сущест-
вующего между отдельными работниками и корпоративным ка-
питалом. Важность переговорной силы на рынке труда для рас-
пределения доходов означает, что профсоюзы являются фунда-
ментальной опорой для всеобщего процветания. Ослабление
профсоюзов не создаёт “естественного” рынка: оно просто созда-

391
ёт рынок, на котором бизнес имеет власть доминировать над
трудом.
Понятие совершенных естественных рынков строится на
предположении, что участники рынка не имеют никакой власти.
В действительности процесс обмена труда характеризуется не
только наличием власти, но и грубым неравенством власти. От-
дельный работник находится в очень невыгодном положении,
имея дело с крупными корпорациями, которые имеют доступ к
огромным фондам капитала и могут организоваться таким об-
разом, что каждый индивид становится негодным... Профсоюзы
помогают исправить дисбаланс власти на рынке труда, и по-
этому они скорее исправляют провал рынка, чем вызывают
его» [Там же, pp. 36–7].
Государство всеобщего благосостояния также увеличивает пе-
реговорную силу рабочих против их фирм и ограничивает способ-
ность фирм заменить бастующих рабочих штрейкбрехерами. Учи-
тывая это, понятно, почему боссы ненавидят профсоюзы и любую
государственную помощь, которая подрывает их экономическую
мощь. Таким образом, «отличительной чертой» неолиберальной
эпохи «является экономическая среда, которая противопостав-
ляет гражданина гражданину в интересах тех, кто владеет и
управляет» страной [Там же, p. 203].
И мы должны добавить, что всякий раз, когда правительства
пытались сделать рынок труда «полностью конкурентоспособным»,
он либо был продуктом диктатуры (например, Чили при Пиночете),
либо происходил одновременно с усилением централизации госу-
дарственной власти и увеличением полномочий полиции и работо-
дателей (например, Великобритания при Тэтчер, Рейган в США).
Это та повестка дня, которая запрещена для Западной Европы. В
2006 году, когда успешные уличные протесты остановили предла-
гаемую реформу рынка труда во Франции (CPE), одна американская
журналистка Элейн Сколино пожаловалась, что «правительство,
похоже, боится своих людей; люди, похоже, боятся пере-
мен» [«New York Times», 17 March 2006]. Таковы противоречия
неолиберализма. Провозглашая необходимость сокращения госу-
дарственного вмешательства, он требует усиления государственной
власти для навязывания своей повестки дня. Это должно заставить
людей бояться своего правительства и бояться за свою работу. Как
только этого достигнуть, тогда люди будут принимать «изменения»
(то есть решения своих экономических, социальных и политических

392
боссов) без вопросов. То, что французский народ не хочет рынка
труда в британском или американском стиле, полного низкоопла-
чиваемых тружеников, которые служат по желанию босса, не долж-
но удивлять. Не следует также считать необычным или иррацио-
нальным представление о том, что избранные должностные лица в
предполагаемой демократии призваны отражать чувства суверенно-
го народа.
Антидемократическая природа капиталистической «гибкости»
применима во всём мире. Латиноамериканским президентам, пы-
тающимся внедрить неолиберализм в свои страны, пришлось по-
следовать их примеру и «“проехаться” по демократическим ин-
ститутам, используя традиционную латиноамериканскую тех-
нику управления декретами, чтобы обойти оппозицию конгрес-
са... Гражданские права также пострадали. В Боливии прави-
тельство пыталось нейтрализовать профсоюзную оппозицию...
объявив осадное положение и заключив в тюрьму 143 лидера за-
бастовки... В Колумбии правительство использовало антитерро-
ристическое законодательство в 1993 году, чтобы привлечь к суду
15 профсоюзных лидеров, выступавших против приватизации го-
сударственной телекоммуникационной компании. В самом край-
нем случае, перуанский Альберто Фухимори управился с хлопот-
ным Конгрессом, просто распустив его... и захватив чрезвычай-
ные полномочия» [Duncan Green, The Silent Revolution, p. 157].
Это неудивительно. Люди, если их оставить в покое, будут соз-
давать сообщества, организовываться вместе, чтобы коллективно
добиваться своего счастья, защищать свои сообщества и окружаю-
щую среду. Другими словами, они будут формировать группы, ассо-
циации и союзы, чтобы контролировать и влиять на решения, кото-
рые их затрагивают. Чтобы создать «полностью конкурентоспособ-
ный» рынок труда, индивиды должны быть атомизированы, а
профсоюзы, общины и ассоциации ослаблены, если не уничтожены,
чтобы полностью приватизировать жизнь. Государственная власть
должна использоваться для того, чтобы обезоружить массы населе-
ния, ограничить их свободу, контролировать народные организации
и социальный протест и, таким образом, обеспечить функциониро-
вание свободного рынка, не противодействуя человеческим страда-
ниям, отвержению и боли, которые он может причинить. Людей,
используя злое выражение Руссо, «нужно принудить быть свобод-
ными». И, к сожалению, для неолиберализма, страны, которые пы-
тались реформировать свой рынок труда, всё ещё страдали от высо-
кой безработицы, а также от растущего социального неравенства и

393
нищеты, где всё ещё наблюдались подъёмы и спады экономического
цикла.
Конечно, боссы и элита вряд ли будут представлять своё
стремление к большей прибыли и большей власти в этих терминах.
Отсюда и необходимость казаться озабоченными судьбой безработ-
ных. Поэтому, конечно, важно, что правые экономисты, похоже, на-
чинают беспокоиться о безработице только тогда, когда профсоюзы
организуются или политики думают о введении или повышении
минимальной заработной платы. Затем они будут говорить о том,
как это приведёт к росту безработицы и нанесёт вред рабочим, осо-
бенно из числа этнических меньшинств. Учитывая, что боссы всегда
выступают против такой политики, мы должны сделать вывод, что
они, по сути, ищут ситуацию, когда есть полная занятость и найти
желающих работников трудно. Это, мягко говоря, маловероятная
ситуация. Если бы боссы были убеждены, что, например, повыше-
ние минимальной заработной платы увеличит безработицу, а не их
зарплату, они бы поддерживали её всем сердцем, поскольку это по-
зволило бы им заставить своих работников работать дольше и тяже-
лее, дабы они оставались на работе. Достаточно сказать, что боссы
не спешат видеть, как их резерв наёмных рабов истощается, и по-
этому их оппозиция профсоюзам и минимальной заработной плате
является продуктом потребности в прибыли, а не некоторой озабо-
ченности безработными.
Это касается и семейных вопросов. В поддержке «свободного
рынка» вы можете почувствовать шизофренический характер под-
хода консервативных правых к семейным ценностям. С одной сто-
роны, они жалуются, что семьи не проводят достаточно времени
вместе, поскольку они находятся под финансовым давлением, и это
приводит к тому, что оба родителя выходят на работу и работают
дольше. Семьи также пострадают, потому что бизнес не должен
предлагать оплачиваемый декрет по беременности и родам, опла-
чиваемый отпуск, гибкий график, оплачиваемые праздники или
другие вещи, которые приносят им пользу. Однако правые не могут
заставить себя выступать в защиту профсоюзов и забастовок рабо-
чих (или государственного вмешательства) для достижения этой це-
ли. По иронии судьбы, их поддержка «свободного рыночного» ка-
питализма и «индивидуализма» подрывает их поддержку «семей-
ных ценностей». В конечном счёте это происходит потому, что при-
быль всегда стоит выше родителей.
Всё это неудивительно, поскольку, в конечном итоге, единст-
венное реальное решение проблемы безработицы и переработок —

394
прекращение наёмного труда и освобождение человечества от по-
требностей капитала. Анархисты утверждают, что экономика долж-
на существовать, чтобы служить людям, а не люди экономике, как
при капитализме. Это объясняет, почему капитализм всегда акцен-
тировался на «том, что хочет экономика» или «что лучше для эко-
номики», поскольку наличие капиталистической экономики всегда
приводит к тому, что прибыль ставится над людьми. Таким образом,
мы имеем парадоксальную ситуацию, как при неолиберализме, ко-
гда экономика процветает, а основная масса населения – нет.
Наконец, мы должны прояснить анархистскую позицию по во-
просу о государственном благосостоянии (мы поддерживаем орга-
низации рабочего класса, хотя и критикуем профсоюзы с бюрокра-
тическими и нисходящими структурами). Что касается государст-
венного благосостояния, то анархисты не ставят его высоко в списке
вещей, с которыми мы боремся (как только государство благосос-
тояния для богатых будет упразднено, тогда, возможно, мы пере-
смотрим это). Как мы обсудим в главе D.1.5, анархисты хорошо зна-
ют, что нынешняя неолиберальная риторика «минимизации» госу-
дарства своекорыстна и скрывает нападки на жизненный уровень
людей рабочего класса. Поэтому мы не присоединяемся к таким на-
падкам, независимо от того, насколько критически мы можем отно-
ситься к аспектам государства всеобщего благосостояния, поскольку
мы ищем подлинную реформу снизу теми, кто её практикует, а не
«реформу» сверху политиками и бюрократами в интересах государ-
ства и капитала. Мы также стремимся продвигать альтернативные
социальные институты, которые, в отличие от государства всеобще-
го благосостояния, находятся под контролем рабочего класса и по-
этому не могут быть урезаны декретом сверху. Для дальнейшего об-
суждения смотрите главы J.5.15 и J.5.16.

C.9.4 Безработица добровольна?

Здесь мы указываем ещё на один аспект аргумента свободного
рыночного капиталиста «обвинить рабочих», из которого обличи-
тельные речи против профсоюзов и прав рабочих, выделенные вы-
ше, являются лишь частью. Это предположение состоит в том, что
безработица не является вынужденной, а свободно выбирается ра-
ботниками. Как выразился Николас Калдор, для экономистов «сво-
бодного рынка» принудительная занятость «не может существо-
вать, потому что она исключается допущениями» [Further
Essays on Applied Economics, p. x]. Многие неоклассические эко-
номисты утверждают, будто безработные считают, что их время

395
лучше потратить на поиск более высокооплачиваемой работы (или
жить на пособие, чем работать) и поэтому хотят быть безработными.
То, что этот аргумент воспринимается всерьёз, многое говорит о со-
стоянии современной капиталистической экономической теории, но
поскольку он популярен во многих правых кругах, мы должны обсу-
дить его.
Дэвид Швейкарт отмечает, что такого рода аргументы игнори-
руют «два хорошо установленных факта: во-первых, когда безра-
ботица растёт, это увольнения, а не растущие [добровольные]
уходы. Во-вторых, безработные обычно принимают своё первое
предложение о работе. Ни один из этих фактов не согласуется с
гипотезой о том, что большая часть безработицы – это свобод-
ный выбор досуга» [Against Capitalism, p. 108]. Когда компания
увольняет ряд своих работников, вряд ли можно сказать, что уво-
ленные работники посчитали, что их время лучше потратить на по-
иски новой работы. У них нет выбора. Конечно, есть много вакан-
сий, рекламируемых в средствах массовой информации. Разве это не
доказывает, что капитализм всегда обеспечивает работой тех, кто в
ней нуждается? Вряд ли, так как количество объявленных вакансий
должно иметь некоторое соответствие с числом безработных, тре-
буемыми навыками и теми навыками, которые доступны. Если 100
рабочих мест рекламируются в районах, сообщающих о 1000 безра-
ботных, вряд ли можно утверждать, что капитализм стремится к
полной занятости. Это едва ли даёт большую поддержку утвержде-
нию правых, что безработица является «добровольной», и даёт оче-
видный ответ на поиски правого экономиста Роберта Лука-
са «объяснить, почему люди выделяют время на... безработицу,
нам нужно знать, почему они предпочитают ее всем другим ви-
дам деятельности» [цит. по: Schweickart, там же, p. 108]. Действи-
тельно, загадка! Возможно, эта не от мира сего перспектива объяс-
няет, почему не было предпринято никаких реальных усилий для
проверки утверждения, что безработица – это «добровольный до-
суг».
По иронии судьбы, учитывая стремление многих из них отри-
цать возможность недобровольной безработицы, эта точка зрения
стала всё более влиятельной именно в то время, когда появились
различные теории так называемого «естественного уровня» безра-
ботицы (смотрите подраздел С.9) Таким образом, в то же самое вре-
мя, когда безработицу провозгласили «добровольным» выбором,
экономика также неявно утверждала, что это нонсенс, что безрабо-
тица является важным дисциплинарным инструментом в капита-

396
лизме с целью удержать рабочих на их месте (извините, чтобы бо-
роться с инфляцией).
Кроме того, следует отметить, что правое предположение о
том, что более высокие пособия по безработице и здоровое социаль-
ное государство способствуют безработице, не подтверждается фак-
тическими данными. Как отмечает умеренный член британской
Консервативной партии, «ОЭСР изучила семнадцать индустри-
альных стран и не обнаружила никакой связи между уровнем без-
работицы в стране и уровнем её выплат по социальному обеспе-
чению» [Dancing with Dogma, p. 118]. Более того, у экономистов
Дэвида Бланчфлауэра и Эндрю Освальда «кривая заработной
платы» для многих разных стран примерно одинакова для каждой
из пятнадцати стран, которые они рассматривали. Это также гово-
рит о том, что безработица на рынке труда не зависит от условий со-
циального обеспечения, поскольку их «кривая заработной платы»
может рассматриваться как мера гибкости заработной платы. Оба
этих факта свидетельствуют о том, что безработица носит вынуж-
денный характер, и сокращение социального обеспече-
ния не повлияет на безработицу.
Ещё одним фактором при рассмотрении природы безработицы
является эффект десятилетий «реформы» государства всеобщего
благосостояния, проводимой как в США, так и в Великобритании с
1980 года. В 1960-е годы государство всеобщего благосостояния бы-
ло гораздо более щедрым, чем в 1990-е, и безработица была ниже.
Если бы безработица была «добровольной» и из-за высокого уровня
социального обеспечения, мы ожидали бы снижения безработицы
по мере сокращения благосостояния (это было, в конце концов, ос-
нованием для его сокращения в первую очередь). На самом деле
произошло обратное: безработица росла по мере сокращения госу-
дарства всеобщего благосостояния. Более низкие выплаты по соци-
альному обеспечению не привели к снижению безработицы, даже
наоборот.
Столкнувшись с этими фактами, некоторые могут прийти к
выводу, что поскольку безработица не зависит от выплат по соци-
альному обеспечению, то государство всеобщего благосостояния
можно урезать. Однако это не так, поскольку размер государства
всеобщего благосостояния действительно влияет на уровень бедно-
сти и на то, как долго люди остаются в нищете. В США уровень бед-
ности составлял 11,7% в 1979 году, вырос до 13% в 1988 году и про-
должал расти до 15,1% в 1993 году. Чистый эффект сокращения го-
сударства всеобщего благосостояния состоял в том, чтобы способст-

397
вовать росту бедности. Точно так же в Великобритании в тот же пе-
риод, по словам бывшего тэтчериста Джона Грея, «наблюдался
рост низшего класса. Доля британских домохозяйств (не являю-
щихся пенсионерами), которые полностью не работают, то есть
где ни один из членов не участвует в производительной экономи-
ке, увеличилась с 6,5% в 1975 году до 16,4% в 1985 году и 19,1% в 1994
году... В период с 1992 по 1997 год число безработных одиноких ро-
дителей увеличилось на 15%... Этот резкий рост низшего класса
произошёл как прямое следствие неолиберальных реформ соци-
ального обеспечения, особенно в том, что касалось жилищного
строительства» [False Dawn, p. 30]. Это противоположно пред-
сказаниям правых теорий и риторики.
Как правильно утверждает Грей, «послание американца [и
других] Новых правых всегда было в том, что бедность и низший
класс являются продуктами сдерживающего воздействия благо-
состояния, а не свободного рынка». Далее он отмечает, что
это «никогда не согласовывалось с опытом стран континенталь-
ной Европы, где уровни социального обеспечения гораздо более все-
объемлющи, чем в Соединённых Штатах, и долгое время сосуще-
ствовавших с отсутствием чего-либо похожего на американский
низший класс. Он практически не затрагивает опыт других анг-
лосаксонских стран». Он указывает на пример Новой Зеландии,
где «теории американских Новых правых достигли редкого и лю-
бопытного подвига — самоотрицания путём их практического
применения. Вопреки утверждениям новых правых, отмена почти
всех универсальных социальных услуг и расслоение доходных групп
с целью избирательного распределения социальных пособий созда-
ли неолиберальную ловушку бедности» [Там же, p. 42].
Таким образом, хотя уровень пособий по безработице и госу-
дарство всеобщего благосостояния могут оказывать незначительное
влияние на уровень безработицы (что следует ожидать, если харак-
тер безработицы по существу является вынужденным),
он оказывает влияние на характер, продолжительность и устойчи-
вость бедности. Урезание государства всеобщего благосостояния
увеличивает бедность и время, проведённое в бедности (а сокращая
перераспределение, оно также увеличивает неравенство).
Если мы посмотрим на относительный размер трансфертов на
социальное обеспечение страны в процентах от валового внутренне-
го продукта и её относительный уровень бедности, мы найдем кор-
реляцию. В странах с высоким уровнем расходов уровень бедности
ниже. Кроме того, существует корреляция между уровнем расходов

398
и числом постоянных бедных. В странах с высоким уровнем расхо-
дов всё больше граждан избавляются от нищеты. Например, в Шве-
ции уровень бедности за один год составляет 3%, а уровень бегства
от бедности – 45%, а в Германии – 8% и 24% (и постоянный уровень
бедности – 2%). В отличие от этого, США имеют показатели 20% и
15% (и постоянный уровень бедности 42%).
Учитывая, что сильное государство всеобщего благосостояния
выступает в качестве своеобразного пола при заработной плате и ус-
ловиях труда, легко понять, почему капиталисты и сторонники ка-
питализма «свободного рынка» стремятся подорвать его. Подрывая
государство всеобщего благосостояния, делая труд «гибким», при-
быль и власть могут быть защищены от трудящихся, отстаивающих
свои права и интересы. Неудивительно, что заявленные преимуще-
ства «гибкости» оказались столь неуловимыми для подавляющего
большинства, в то время как неравенство резко возросло. Иными
словами, государство всеобщего благосостояния сокращает попытки
капиталистической системы превратить труд в товар и расширяет
возможности, доступные рабочему классу. Хотя государство всеоб-
щего благосостояния не уменьшало потребности в получении рабо-
ты, оно всё же подрывало зависимость конкретного работника и тем
самым увеличивало его независимость и власть. Неслучайно напад-
ки на профсоюзы и государство всеобщего благосостояния были и
остаются риторикой защиты «права управленцев управлять» и
возвращения людей в наёмное рабство. Другими словами, попытка
увеличить коммерциализацию труда, сделав его настолько нена-
дёжным, что рабочие не будут отстаивать свои права.
Безработица сопряжена с огромными социальными издерж-
ками, поскольку безработные сталкиваются с финансовой неста-
бильностью и возможностью возникновения задолженности и ни-
щеты. Многие исследования показали, что безработица приводит к
разделению семей, плохому здоровью (как физическому, так и пси-
хическому), самоубийствам, наркомании, бездомности, недоеданию,
расовой напряжённости и множеству других негативных последст-
вий. Учитывая всё это, учитывая ужасные последствия безработицы,
трудно поверить, что люди захотят пройти через это. Человеческие
издержки безработицы хорошо документированы. Существует ус-
тойчивая корреляция между уровнем безработицы и уровнем госпи-
тализации в психиатрические больницы. Существует связь между
безработицей и преступностью среди несовершеннолетних и моло-
дых людей. Воздействие на самоуважение индивида и более широ-
кие последствия для его сообщества и общества огромны. Как за-

399
ключает Дэвид Швейкарт, «издержки безработицы, измеряемые в
терминах холодной наличности потерянного производства и по-
терянных налогов или в более горячих единицах отчуждения, на-
силия и отчаяния, вероятно, будут большими при laissez-faire (не-
вмешательстве)» [Там же, p. 109].
Конечно, можно утверждать, что безработные должны искать
работу и покидать свои семьи, родные города и общины, чтобы най-
ти её. Однако этот аргумент просто утверждает, что люди должны
изменить всю свою жизнь, как того требуют «рыночные силы» (и
желания — «животный дух», используя термин Кейнса — тех, кто
владеет капиталом). Другими словами, он просто признаёт, что ка-
питализм приводит к тому, что люди теряют способность планиро-
вать и организовывать свою жизнь (и что, кроме того, он может ли-
шить их чувства идентичности, достоинства и самоуважения), изо-
бражая это как некое требование жизни (или даже, в некоторых
случаях, благородное).
По-видимому, капитализм логически стремится к злостному
нарушению тех самых ценностей, на которых он утверждает, он по-
строен, а именно уважения к врождённой ценности и обособленно-
сти индивидов. Это неудивительно, поскольку капитализм основан
на низведении индивидов до уровня другого товара (называемого
«трудом»). Перецитируя Карл Поланьи:
«В социальном смысле данный постулат [рынка труда] оз-
начал для рабочего крайнюю неустойчивость заработков, совер-
шенное отсутствие каких-либо стандартов в сфере условий тру-
да, унизительную готовность превратиться в вещь, которую
могут перебрасывать и перемещать куда угодно, — словом, пол-
ную зависимость от капризов рынка. [Людвиг фон] Мизес спра-
ведливо утверждал, что если бы рабочие “не вели себя, как члены
профсоюза, а, умерив свои претензии, меняли свое местожитель-
ство и род занятий в соответствии с требованиями рынка тру-
да, то в конце концов им удавалось бы находить себе работу”. В
этих словах резюмировано положение вещей при той экономиче-
ской системе, которая основана на постулате товарного харак-
тера труда. В самом деле, товару не дано решать, где его выста-
вят на продажу, для какой цели используют, по какой цене перей-
дет он к другому владельцу, каким образом его станут потреб-
лять или уничтожат» [Великая трансформация, С. 124-5].

400
 Однако люди – это не товары, а живые, мыслящие, чувствую-
щие индивиды. «Рынок труда» – это скорее социальный институт,
чем экономический, а люди и труд – это больше, чем просто товары.
Если мы отвергнем предположения неолибералов за их абсурд-
ность, то их дело провалится. Капитализм, в конечном итоге, не мо-
жет обеспечить полную занятость просто потому, что
труд не является товаром (и, как мы обсуждали в подразделе С.7,
этот бунт против коммодификации является ключевой частью по-
нимания экономического цикла и, следовательно, безработицы).

C.10 Капитализм «свободного рынка» — луч-

ший способ сокращения бедности?
Далеко не все сторонники «свободно-рыночного» капитализма
утверждают, словно их система приносит пользу не только всем, но
и в первую очередь рабочему классу (в самом деле, самым бедным
слоям общества). Позиция была такова во время так называемых
«антиглобалистских» протестов на рубеже XXI века, когда проблема
глобального неравенства и бедности была выдвинута на передний
план политики (на время). В ответ на это такие люди, как экономи-
сты, изображают себя и крупный бизнес, как стремящихся снизить
издержки и увеличить прибыль, как настоящих спасителей бедных
(особенно в третьем мире).
В этой перспективе рост является ключом к сокращению (аб-
солютной) бедности, а не, скажем, перераспределение, борьба за
реформы посредством прямого действия и народной самоорганиза-
ции или (боже упаси!) социальная революция. Логика проста. Эко-
номический рост в 1% в год удвоит экономику за 70 лет, в то время
как 3% делает это чуть более чем за 23 года, а 5% роста занимает
всего 15 лет. Таким образом, стандартный аргумент правых состоит
в том, что мы должны продвигать капитализм «свободного рынка»,
поскольку это машина роста par excellence16. Фактически, любая
форма перераспределения или социальной борьбы считается
контрпродуктивной с этой точки зрения, поскольку она наносит
ущерб общему росту, либо отпугивая капитал от страны, либо при-
тупляя стимулы элиты стремиться «производить» больше богатства.
Со временем богатство (выражаясь избитой фразой) будет «проса-
чиваться» от богатого меньшинства к большинству.

16 преимущественно (фр.) — Е. С.

401
 Что делать с этим утверждением? Опять же, в нём есть элемент
истины. Поскольку капитализм – это экономика, работающая по
принципу «расти или умри» (смотрите подраздел D.4), очевидно,
что количество богатства, доступного обществу, увеличивается
для всех по мере расширения экономики. Так что бедным в общем
будет лучше абсолютно в любой растущей экономике (по крайней
мере, в экономическом плане). Так было и при советском государст-
венном капитализме: самый бедный рабочий в 1980-е годы был,
очевидно, гораздо более обеспечен экономически, чем в 1920-е го-
ды. По существу, важны относительные различия между класса-
ми и периодами в экономике роста. Учитывая тезис о том, что капи-
тализм свободного рынка принесёт пользу в первую оче-
редь бедным, мы должны спросить: Действительно ли это верно и,
конечно же, могут ли другие классы получить такую же выгоду? Это
означает, что нам нужно задаться вопросом, имеет ли смысл пред-
положение о том, чтобы сосредоточиться на абсолютной бедности
или неравенстве, а не на относительных ценностях. Точно так же
мы должны подвергнуть сомнению предположение о том, что капи-
тализм «свободного рынка» является машиной роста, как утвер-
ждают его сторонники, и действительно ли выгоды от роста, кото-
рый он производит, «просачиваются».
Ключевой проблемой при оценке таких утверждений является,
конечно, тот факт, что экономика, как и общество, является очень
сложной системой, которая развивается во времени. Существует ма-
ло возможностей для «контрольных экспериментов», с помощью
которых можно проверить различные анализы и теории. Это озна-
чает, что любая попытка проанализировать эти утверждения долж-
на основываться на рассмотрении различных стран и периодов вре-
мени, чтобы сопоставить их. Таким образом, мы будем рассматри-
вать одни и те же страны в разные периоды (от более социал-
демократического послевоенного периода до более неолиберально-
го после 1980-х годов и более неолиберальных стран с теми, в кото-
рых рыночные «реформы» не продвинулись так далеко). Как мы
покажем, послужной список капитализма «свободного рынка» был
в лучшем случае явно невпечатляющим, а в худшем – значительно
скуднее.
Однако такое обращение к реальности не убедит многих сто-
ронников капитализма. Для истинно верующих в капиталистиче-
ский рынок такого рода свидетельства не вызывают сомнений в их
идеях, а приводят только к убеждению, что эксперименты не зашли
достаточно далеко. Таким образом, для идеолога более свободный

402
рыночный капитализм ничего не говорит нам о свободном рыноч-
ном капитализме — если, конечно, их нельзя изобразить как «эко-
номическое чудо» (независимо от фактов). Для «защитников рын-
ка» неприкосновенность частной собственности и частных контрак-
тов является неотъемлемым естественным правом. Чтобы опро-
вергнуть обвинения в том, что это просто принесёт пользу уже бога-
тым, они тратят много времени, доказывая, что неограниченный
капитализм также является единственной экономической системой,
которая принесёт наибольшую выгоду для наибольшего числа лю-
дей. Иными словами, абсолютный капиталистический рынок и пра-
ва частной собственности в точности совпадают с личным интере-
сом. Более ясного примера принятия желаемого за действительное
вряд ли можно было бы ожидать. Однако нетрудно понять, какую
функцию это играет. Мало кого убедят их предположения о собст-
венности и рынках, учитывая возражение здравого смысла, что сво-
бодный обмен между слабыми и сильными, очевидно, принесёт по-
следним больше пользы. Тем не менее всё больше людей могут быть
убеждены в том, что они согласятся с предложениями «свободного
рынка», исходя из соображений экономической эффективности и
надежды на улучшение уровня жизни бедных со временем (особен-
но если будут привлечены «эксперты» с экономическими степеня-
ми, поскольку люди часто предполагают, что они знают, о чём гово-
рят).
Итак, практически достигнутые результаты того, что называет-
ся капитализмом, определенно неоднозначны. Есть три направле-
ния действий, открытых для защитника рынка. Первый – это всем
сердцем принять аргумент о правах собственности и сказать, что мы
должны принять чистый капитализм, даже если он причиняет вред
большому проценту населения, потому что это правильно. Это было
бы неубедительно для большинства людей, поскольку экономия на
благах и рабские условия труда в обмен на защиту власти и прав
собственности немногих, кто действительно владеет богатством,
найдут мало (здравомыслящих или беспристрастных) сторонников.
Тогда можно было бы утверждать, что практически достигнутые ре-
зультаты «реально существующего» капитализма следует игнори-
ровать в пользу экономической идеологии, поскольку реальность
просто недостаточно соответствует теории. Это, опять же, было бы
неубедительно по той очевидной причине, что нас попросили бы ве-
рить в обоснованность экономической теории (как мы уже отмечали
ранее, это было бы неразумно, учитывая её сюрреалистические
предположения и ненаучную природу). Это имело бы один положи-

403
тельный побочный эффект, поскольку означало бы, что «защитни-
ки рынка» должны были бы прекратить утверждать, что все хоро-
шие вещи, которые у нас есть, происходят из-за чего-то (капитализ-
ма), чего не существует. Так что этот вариант вряд ли найдёт много
сторонников или убедит многих. Наконец, можно утверждать, что
вопреки внешнему виду капитализм действительно приносит
пользу всем. Хотя этот вариант не совместим с интеллектуальной
честностью, он, безусловно, наиболее популярен в рядах «защитни-
ков рынка». Это, несомненно, потому, что богатство и корпорации
всегда готовы хорошо заплатить за людей, счастливых защищать их
власть и прибыль от реальности, которую они производят.
Так как же быть с утверждением, что капитализм – это лучший
способ помочь бедным, что капитализм принесёт особую пользу
людям рабочего класса? Чтобы иметь смысл (то есть быть чем-то
большим, чем просто риторическим утверждением), он должен
опираться на два основных понятия. Во-первых, что капитализм
«свободного рынка» будет иметь более высокие темпы роста, чем
альтернативные формы этой системы (такие как государственный
или регулируемый капитализм). Во-вторых, что неравенство будет
меньше, а доля заработной платы в национальном доходе больше
при «свободном рынке», чем при других системах (так и должно
быть, иначе реформы «свободного рынка» не особо помогут людям
рабочего класса). Первое утверждение мы обсудим здесь, прежде
чем обсуждать историю неолиберализма в следующей главе, после
чего в главе C.10.2 мы обсудим историю капитализма и свободной
торговли. Затем мы проанализируем неудачи защиты равенства в
главе С.10.3 и закончим дискуссией об ограничениях взгляда на до-
ходы и рост в оценке того, как капитализм приносит пользу рабоче-
му классу (глава С.10.4). Как мы покажем, есть существенные дока-
зательства того, что стандартные средства защиты капитализма
«свободного рынка» не слишком эффективны. Давайте внесём яс-
ность и скажем, что в целом существует положительная корреляция
между экономическим ростом и доходами бедных. Мы не нападаем
на экономический рост как таковой, а скорее задаёмся вопросом,
действительно ли неолиберализм защищает себя.
Если посмотреть на историческую картину, то да, капитализм
действительно производит гораздо больший экономический рост,
чем предыдущие социальные системы, такие как рабовладение и
феодализм. Однако защита капитализма на том основании, что он
лучше рабовладельческой экономики, вряд ли является прочным
фундаментом (особенно когда капиталисты с радостью соглашаются

404
на диктатуры с рабскими условиями труда). Более существенный
аргумент основан на предположении, что капитализм «свободного
рынка» производит более быстрый экономический рост, чем другие
формы этой системы, и что рост экономического пирога важнее то-
го, как он распределяется. Другими словами, та же (или даже мень-
шая) доля большего пирога в будущем лучше, чем большая доля
существующего пирога. Это означает, что мы должны посмотреть на
экономические показатели капиталистических экономик, сравнивая
неолиберальные с регулируемыми социал-демократическими. Мы
бы ожидали, что первые будут работать значительно лучше, чем
вторые, а также будут более динамичными после реформ, чем
раньше. Реальность едва ли соответствует заявлениям.
Попытку сравнить и противопоставить экономики можно най-
ти, скажем, в работах Милтона Фридмана, чтобы показать превос-
ходство его любимого «свободно-рыночного» капитализма. Однако,
как отмечает экономист Томас Балог, чтобы доказать,
что «социалистическая политика» нанесла ущерб экономическому
росту Великобритании с 1945 года, Фридман начал «искажать раз-
меры государственного сектора... он выбирает соотношение, ко-
торое, хотя и неуместно, даёт ложную поддержку его тезису».
Точно так же Фридман сравнивает послевоенную Великобританию с
послевоенной Японией и Западной Германией, удобно не замечая,
что в обеих странах едва ли были минимальные государства (на-
пример, Западная Германия имела примерно такой же уровень го-
сударственных расходов, как и Великобритания, а в Японии соци-
альное планирование осуществлялось Министерством промышлен-
ности и торговли). Как отмечает Балог, «последствия социализма
затем иллюстрируются ссылкой на слабые экономические пока-
затели Великобритании по сравнению с Японией и Германией с
1945 года. Это странное сравнение следует выбрать, оценивая
влияние “социализма” на Британию. Конечно, нам нужно срав-
нить британские показатели в период устойчивого бума при
“фридманизме”, например, в период 1900-13 годов, с показателями
при “социализме”, скажем, в 1945-75 годах». Однако сделать это оз-
начало бы отметить, что среднегодовые темпы роста ВНП на душу
населения в период с 1900 по 1913 год составляли всего лишь 0,2%
по сравнению с 2,2% в период с 1948 по 1975 год. Даже принимая
другие начальные даты (например, спад 1893 года), мы получаем
меньшие темпы роста, чем в послевоенный период [The
Irrelevance of Conventional Economics, p. 181].

405
 И ситуация не становится лучше, когда мы смотрим на прави-
тельство Тэтчер под влиянием Фридмана, которое превратило Ве-
ликобританию в неолиберальный пример для подражения. Здесь,
опять же, факты не совсем подтверждают утверждения в пользу
«более свободных рынков». Как отмечает Иэн Гилмор, член парла-
мента от умеренных консерваторов того времени, «в годы правле-
ния Тэтчер рост был ниже, чем в любой другой период аналогич-
ной продолжительности после войны». Он отмечает «огромное не-
соответствие между тем, что тэтчеристы утверждали для
своей политики, и тем, что на самом деле произошло». Неудиви-
тельно, что наблюдался «беспрецедентный рост бедности», по-
скольку «относительная бедность значительно выросла в тече-
ние 1980-х годов», с почти одной десятой в 1979 году до почти одной
пятой в 1987 году. В 1979 году самая бедная пятая часть населения
имела чуть менее 10% дохода после уплаты налогов, а самая богатая
— 37%. Десять лет спустя этот показатель снизился до 7% [у первых]
и вырос до 43% [у последних] («богатые разбогатели, а бедные
стали беднее»). «Мало того, что бедные не участвовали в огра-
ниченном росте, который имел место между 1979 и 1990 годами,
бедные были относительно беднее, чем в 1979 году» [Dancing with
Dogma, pp. 83–4, p. 87, p. 142, p. 138 and p. 172]. Мы вернёмся к это-
му вопросу в главе С.10.3.
В 1990-е годы ситуация не стала лучше. Рост ВВП на душу на-
селения в Великобритании неуклонно снижался: с 2,3% в год в пе-
риод с 1950 по 1970 год до 2,1% в период с 1970 по 1979 год и до 1,9%
в период с 1979 по 1997 год. Для США аналогичный процесс был в
действии (от 2,0% до 2,3% и 1,5% соответственно). В лучшем случае
можно сказать, что темпы роста Германии и Франции в период с
1979 по 1997 год были хуже (1,7% и 1,4% соответственно). Однако до
1979 года их рост был значительно выше (5,1%/4,5% между 1950 и
1970 годами и 2,8%/3,3% между 1970 и 1979 годами соответственно).
Рост производительности труда в расчёте на один отработанный час
вряд ли впечатляет, составив 2,3% в период с 1979 по 1997 год по
сравнению с 0,8% в США, 2,4% во Франции и 2,2% в Германии. Это
значительно ниже показателя 1950-1970 годов в 3,0% и лишь не-
многим лучше, чем 2,1% в течение забастовочных 1970-х годов. В
1979 году Великобритания занимала 9-е место из 15 членов ЕС по
показателям благосостояния ОЭСР. К 1995 году она была 11-ой, а за-
тем снова поднялась до 10-го места в 1999 году. Короче гово-
ря, «идея о том, что у Британии явно превосходящая экономика

406
континента — заблуждение» [Adair Turner, Just Capital: The
Liberal Economy, p. 200, pp. 199–200 and p. 196].
Лучшее, что можно сказать о тэтчеризме, – это то, что в 1980-е
годы «Британия положила конец трём десятилетиям относи-
тельного упадка и наверстала упущенное в сравнении с конти-
нентальными лидерами... Но абсолютные показатели произво-
дительности и благосостояния Британии по-прежнему ниже
среднеевропейских, и её темпы догоняющего роста были медлен-
ными». Сочетая это с более длительным рабочим днём по сравне-
нию с остальной Европой, мы имеем ситуацию в Великобритании,
где «слишком много компаний полагаются на низкую заработную
плату и гибкий рынок труда, чтобы оставаться конкурентоспо-
собными, а не на инвестиции в капитальное оборудование и тех-
нику». Рассматривая историческую картину, следует подчеркнуть,
что Великобритания находилась в упадке с 1880-х годов, когда она
оставалась единственной развитой страной, принявшей свободную
торговлю, и что между 1950-ми и 1970-ми годами «абсолютные
темпы роста на душу населения... хорошо сравнивались с межво-
енными годами и с периодом британского лидерства в девятна-
дцатом веке». Этот недостаток успеха неолиберальных реформ
можно наблюдать и в Новой Зеландии. Экономические результаты
его либерализационного проекта были столь же плачевны. В период
1984-1998 годов доход на душу населения вырос лишь приблизи-
тельно на 5,4%, или на 0,4% в год, что значительно ниже среднего
показателя по ЕС и является одним из самых низких темпов роста
среди стран ОЭСР [Turner, там же, p. 196, p. 212, p. 199 and p. 240fn].
Излишне говорить, что из-за того, что богатые становились всё бо-
гаче, а мятежных рабочих обуздали, и Великобритания, и Новая Зе-
ландия были провозглашены «экономическим чудом».
Этот недостаток динамизма не ограничивается только Велико-
британией или Новой Зеландией. Как отмечает экономист левого
толка Эндрю Глин, «тот факт, что в 1980-х годах не было общего
улучшения экономического роста, можно объяснить тем, что...
политика... только набирала обороты. Но настоящая загадка –
это 15 лет, прошедших с 1990 года. Почему [такой политике сво-
бодного рынка]… не удалось добиться увеличения темпов роста».
На самом деле, темпы роста в год неуклонно падали с 1973 года,
причём в 1990-2004 годах это был самый низкий показатель для
США, Европы и Японии. Это касается и других экономических пока-
зателей. «Тот факт, что производство на душу населения с 1990
года росло медленнее, чем в бурный период 1973-1989 годов, не го-

407
воря уже о золотом веке, должен стать серьёзным разочаровани-
ем для тех, кто верил, что развязать руки свободному рынку —
восстановить быстрый рост». Он резюмирует, указывая,
что «экономические показатели в целом были не слишком впечат-
ляющими» [Capitalism Unleashed, pp. 130–1 and p. 151].
Как резюмирует Хомский, «неолиберальные программы нача-
ли формироваться в 1970-х годах», и с тех пор реальная заработная
плата «для большинства в значительной степени стагнировала
или снизилась... относительно слабая система льгот также ха-
рактеризуется спадами. Доходы сохраняются только в том слу-
чае, если продолжительность рабочего дня значительно превы-
шает продолжительность рабочего дня в аналогичных общест-
вах, в то время как неравенство резко возросло» (как и личная за-
долженность). Более того, «это огромное изменение по сравнению с
предыдущей четвертью века, когда экономический рост был са-
мым высоким в истории за длительный период и также эгали-
тарным. Социальные показатели, которые внимательно отсле-
живали экономический рост до середины 1970-х годов, затем ра-
зошлись, снизившись до уровня 1960 года к 2000 году» [Failed
States, p. 211].
Предполагается, что создание более свободных рынков и более
чистого капитализма приведёт к более высокому росту и, следова-
тельно, повышению уровня жизни. «До сих пор, — отмечают два
эксперта, — обещания не были выполнены. Поскольку торговые и
финансовые рынки были открыты, доходы росли не быстрее, а
медленнее. Равенство между нациями не укрепилось, и многие из
беднейших стран страдают от абсолютного снижения доходов.
Внутри стран неравенство, по-видимому, усилилось... как и тен-
денция к большему неравенству». В течение двух десятилетий по-
сле 1980 года «общий рост доходов резко замедлился». Например, в
богатых странах ежегодный рост доходов на душу населения сни-
зился с 4,8% (1965-80) до 1,4% (1980-95). Развивающиеся страны
увидели падение с 3,8% до 3,1% (если исключить Китай, то падение
было от 3,2% до 0,6%, поскольку Китай вырос с 4,1% до 8,6%). Для
беднейших стран наблюдался рост с 1,4% до 2,0%, но он становится с
1,2% до 0,1%, если исключить Индию (Индия наблюдала рост с 1,5%
до 3,2%). Фактически, в период с 1980 по 1995 год доходы наименее
развитых стран снижались на 0,4% в год (в период с 1965 по 1980 год
они росли на 0,4% в год). «В более развитых странах... в 1990-е го-
ды рост доходов был ниже, чем в 1980-е годы. В течение всего пе-
риода после 1980 года он был существенно ниже, чем в 1960-е и

408
1970-е годы». В Америке, например, ежегодный рост дохода на душу
населения снизился с 2,3% в период 1960-1979 годов до 1,5% в пери-
од 1979-1989 годов и 1,0% в период 1989-1996 годов (рост дохода на
душу населения до 1998 года составлял 1,4% в год, всё ещё меньше,
чем 1,6% в период 1973-1980-х годов и около половины роста за пе-
риод 1960-1973 годов). Учитывая, что равенство доходов улучши-
лось в 1960-х и 1970-х годах, а затем ухудшилось после 1980 года для
большинства стран, особенно для США, это означает, что даже эти
самые высокие темпы роста были в большинстве для тех, кто нахо-
дился на вершине иерархии доходов. В Америке рабочее время се-
мьи среднего класса увеличилось на 10,4% в период с 1979 по 1997
год. Другими словами, люди рабочего класса работают больше за
меньшие деньги. В большинстве развитых стран «не было значи-
тельного роста бедности», «исключение составляют США и Ве-
ликобритания, где бедность выросла, соответственно, на 2,4 и
5,4 процентных пункта в период с 1979 по 1991 год». [Jeff Faux и
Larry Mishel, «Inequality and the Global Economy», С. 93–111, Will
Hutton и Anthony Giddens (eds.), On The Edge, С. 93–4, стр. 96, стр.
97, стр. 98, стр. 101, стр. 102 и стр. 100]
Это отсутствие роста является определённой чертой неолибе-
рализма. Обещания капитализма «свободного рынка» не принесли
плодов:
«Рост не ускорился. Механизм замедлил ход. В 1960-е годы
средний темп роста мирового ВВП на душу населения составлял
3,5% в год... Средние темпы роста мирового ВВП на душу населе-
ния составляли 2,1% в год в 1970-е годы, 1,3% в год в 1980-е годы и
1% в год в 1990-е годы. Этот рост был более неустойчивым по
сравнению с прошлым, особенно в развивающихся странах. Рост
также был неравномерно распределён по странам...
Экономическое неравенство усилилось в конце XX века по ме-
ре увеличения разрыва в доходах между богатыми и бедными
странами, между богатым и бедным населением мира, а также
между богатыми и бедными внутри стран. Соотношение ВВП на
душу населения в самой богатой стране к ВВП на душу населения
в самой бедной стране мира выросло с 35:1 в 1950 году до 42:1 в
1970 году и 62:1 в 1990 году. Соотношение ВВП на душу населения
в 20 самых богатых странах к ВВП на душу населения в 20 самых
бедных странах мира выросло с 54:1 в 1960-1962 годах до 121:1 в
2000-20002 годах. Разрыв в доходах между людьми также увели-
чился с течением времени. Соотношение среднего ВНП на душу

409
населения в самом богатой пятой части населения мира к самой
бедной пятой части населения мира выросло с 31:1 в 1965 году до
60:1 в 1990 году и 74:1 в 1997 году... Распределение доходов внутри
стран также ухудшилось... Между 1975 и 2000 годами доля 1% са-
мых богатых в валовом доходе выросла с 8% до 17% в США, с 8,8%
до 13,3% в Канаде и с 6,1% до 13% в Великобритании» [Deepak
Nayyar, «Globalisation, history and development: a tale of two
centuries», pp. 137–159, Cambridge Journal of Economics, vol. 30,
no. 1, pp. 153–4 and p. 154].
На самом деле, между 1950 и 1973 годами наблюдались значи-
тельно более высокие экономические показатели по сравнению с
тем, что было до и после. Если бы капитализм невмешательства
приносил пользу «всем» в большей степени, чем «реально сущест-
вующий капитализм», то темпы роста были бы выше в более позд-
ний период, что было бы куда ближе к невмешательству. Это не так.
Поэтому мы всегда должны помнить, что если что-то и объявляется
«экономическим чудом», то вряд ли это действительно так, по
крайней мере для рабочего класса. Глядя на американский триумф
конца 1990-х годов, легко было забыть, что в 1980-х и начале 1990-х
годов отчаяние в американской экономике было обычным явлени-
ем. Тогда люди смотрели на Японию так же, как они смотрели на
Европу в 1960-х годах.
Мы также должны отметить, что существует стандартная реак-
ция верующих в капитализм «laissez-faire», когда им предъявляются
неудобные факты, — подчеркнуть, что мы ещё не достигли рыноч-
ной утопии и требуются дополнительные реформы («особенность
жёсткого анализа свободного рынка [заключается] в том, что
когда либерализация не работает, причина всегда робость, и ре-
шение очевидно. Закончить начатое» [Glyn, там же, p. 143]). Дру-
гая возможная защита состояла бы в том, чтобы подчеркнуть, что
результаты были бы хуже, если бы реформы не были осуществлены.
Это, конечно, возможности, но учитывая риторику защитников ка-
питализма о чудесах и эффективности свободных рынков, кажется
странным, что их освобождение будет иметь такие негативные по-
следствия.
Глядя на историю капитализма, кажется, что социал-
демократический капитализм с сильными профсоюзами и государ-
ством всеобщего благосостояния производит не только больший
рост, но и более справедливый рост (как отмечает один экс-
перт, «если бы “государство всеобщего благосостояния” было уп-

410
разднено и соответственно уменьшены налоги, общество стало
бы намного более неравным» [John Hills, Inequality and the State,
стр. 195]). Движение к более либеральному капитализму привело не
только к более низкому росту, но и к росту, который накапливается
в меньшем количестве рук (что имеет смысл, учитывая основное
анархистское понимание того, что свободный обмен приносит поль-
зу более сильной из двух сторон). Поэтому, исходя из собственных
критериев (а именно экономического роста), неолиберализм дол-
жен быть признан несостоятельным. Не поймите нас неправильно.
Можно по-прежнему отстаивать капитализм laissez-faire на этиче-
ских основаниях (если это правильное слово). Просто сомнительно,
что он приведёт к тому ускорению экономического роста (или заня-
тости), которое предлагают его сторонники. Это, конечно, возмож-
но, поскольку «реально существующий» капитализм всё ещё далек
от системы книжной теории, но важно, что движение к идеалу при-
вело к меньшему росту наряду с большим неравенством и относи-
тельной бедностью.
Это не означает, что анархисты поддерживают социал-
демократический капитализм, а не более свободные формы. Отнюдь
нет — мы стремимся покончить со всеми формами этой системы.
Однако важно отметить, что более равноправные формы капита-
лизма, основанные на сильных и воинственных профсоюзах, давали
лучшие результаты, чем формы «свободного рынка». Это говорит о
том, что стандартный аргумент правых о том, что коллективная ор-
ганизация и борьба за сохранение увеличенной доли производимо-
го нами богатства вредят экономике в целом и поэтому вредны в
долгосрочной перспективе, глубоко ошибочен. Напротив, имен-
но отсутствие какой-либо борьбы за равенство и свободу коррели-
рует с плохими общими экономическими показателями. Конечно,
такая борьба – это боль для класса капиталистов. Вместо того чтобы
проложить «дорогу к рабству», социал-демократия создала усло-
вия полной занятости, породившие мятежное население. Движение
к «свободным рынкам» было ответом на эту социальную борьбу,
попыткой порабощения населения, которая оказалась несколько ус-
пешной. Таким образом, предсказание Калецкого 1940-х годов, ко-
торое мы цитировали в главе B.4.4, оказалось верным: правящий
класс предпочтёт социальный мир (то есть послушание), а не более
высокий рост (особенно если он монополизирует большую часть вы-
год от этого более низкого роста).
Наконец, мы должны отметить, что есть небольшая ирония в
том, что правые говорят, что «более чистый» капитализм принесёт

411
пользу особенно бедным. Это происходит потому, что они обычно
отвергают идею о том, что совокупная экономическая статистика
является значимой концепцией или что правительство должно со-
поставлять такие данные (это характерная особенность «австрий-
ской» школы экономики). Таким образом, было бы почти невоз-
можно определить, улучшился бы уровень жизни быстрее, чем при
нынешней системе. Учитывая историю «реально существующего»
капитализма, вероятно, разумно, что многие «сторонники рынка»
определяют. Более того, любую субъективую оценку, такую как оп-
рос людей, которая привела бы к отрицательному ответу, немедлен-
но отвергли бы как «зависть». По иронии судьбы, для идеологии,
которая утверждает, что она основывается на «субъективных» оцен-
ках, экономисты всегда готовы игнорировать любые противоречия с
их идеями. Не стоит говорить, что даже если бы было доказано, что
«чистый» капитализм не помогает бедным, а обогащает богатых, то
почти все капиталисты «свободного рынка» не изменили бы своих
идей. Это происходит потому, что для них результаты рынка свя-
щенны, и если они приводят к росту бедности, то так тому и быть.
Это просто показывает, что бедные ленивы и не достойны более вы-
соких доходов. То, что они иногда используют риторику социальной
озабоченности, просто показывает, что большинство людей всё ещё
испытывают озабоченность и солидарность со своими собратьями,
озабоченность, которую капитализму не удалось полностью устра-
нить (к большому огорчению таких людей, как фон Хайек — смот-
рите Главу 11 «Антилибертарианства» («Anti-Libertarianism»)
Алана Хауорта для короткого, но уместного обсуждения этого во-
проса).

C.10.1 Разве неолиберализм не принес пользу бедным мира

сего?
До тех пор, пока в конце 1990-х годов не вспыхнула волна так
называемых «антиглобалистских» протестов (более точным терми-
ном было бы «протесты за глобальную справедливость»), неолибе-
ральная повестка дня не нуждалась в оправдании своих действий.
Когда оппозицию нельзя проигнорировать, значит, её нужно осла-
бить. Это привело к появлению множества статей и книг, оправды-
вающих неолиберализм с точки зрения его помощи беднейшим на-
родам мира. Это означало отрицание реальности 30-летних неоли-
беральных реформ в пользу сосредоточения внимания на показате-
лях абсолютной бедности.

412
 Это вполне понятно. Как мы обсудим в главе С.10.4, абсолют-
ное неравенство и нищета — хороший способ сделать обсуждение
реальных проблем бессмысленным. Более того, как отмечалось вы-
ше, поскольку капитализм должен расти, чтобы выжить, богатство
будет иметь тенденцию к увеличению для всех членов общества с
течением времени. Реальный вопрос заключается в том, увеличива-
ют или уменьшают темпы роста более свободные рынки и как они
влияют на относительные уровни бедности и неравенства. Учиты-
вая, что последние несколько десятилетий показывают, как более
свободные рынки приводят к росту неравенства, очевидно, почему
защитники капитализма стремятся сосредоточить внимание на аб-
солютном доходе. Хотя некоторые отрицают это, неравенство воз-
росло в условиях глобализации. Те, кто отрицает, обычно делают это
потому, что на карту поставлены доктрины сильных мира сего. Не-
которые, несмотря на очевидность, утверждают, что мировое эко-
номическое неравенство сократилось благодаря глобальному капи-
тализму.
В авангарде таких претензий стоит журнал The Economist,
который играл свою обычную роль идеологического вдохновителя
для правящего класса. Обсуждая «Глобальное экономическое нера-
венство», журнал утверждал, что утверждение о росте неравенства
ложно. По иронии судьбы, их собственная статья опровергает их же
выводы, поскольку она представила график, который показал вос-
ходящую зависимость между экономическим ростом с 1980 по 2000
год и первоначальным уровнем дохода для большой группы стран.
Это означает, что глобальное экономическое неравенст-
во увеличилось — как они признают, это означает, «что бедные
отстают, и что межгосударственное неравенство становится
всё хуже» [«More or less equal?», The Economist, 11 March 2004].
Однако этот вывод идеологически неверен, и поэтому необхо-
димо что-то предпринять для достижения правильной позиции,
чтобы защитить капитализм от антикапиталистического уклона ре-
альности. Они сделали это, добавив ещё одну диаграмму, которая
взвешивает каждую точку по населению. Она показала, что две из
крупнейших стран их группы, Китай и Индия, росли одними из са-
мых быстрых. Используя эти данные, они заявляют, что неравенство
фактически упало под влиянием неолиберализма. Если вы посмот-
рите на отдельных людей, а не на страны, то можно утверждать, что
мировое неравенство падает при капитализме «свободного рынка».
Несмотря на впечатляющую идеологическую путаницу, этот аргу-
мент игнорирует изменения внутри стран. В статье говорится,

413
что «средние доходы в Индии и Китае растут чрезвычайно быст-
ро», но не каждый человек получает средний доход. Средний доход
скрывает многое. Например, 9 бездомных имеют средний доход в
размере £0, но добавьте мультимиллионера, и средний доход десяти
человек будет исчисляться миллионами. В среднем, в конце игры в
покер у каждого есть та же сумма денег, с которой он начал. Таким
образом, игнорировать тот факт, что неравенство резко возросло в
обеих странах в течение 1990-х годов, постыдно при попытке оце-
нить, действительно ли бедность уменьшилась или нет. И должно
быть очевидно, что если неравенство растёт внутри страны, то оно
должно расти и на международном уровне.
Примечательно, что «там, где правительства приняли [не-
олиберальный] Вашингтонский консенсус17, бедные меньше выиг-
рали от экономического роста» [Joseph E. Stiglitz, Globalization
and its Discontents, p. 79]. Трудно оправдать мантру о том, что
экономический рост так прекрасен, когда благами этого роста поль-
зуется небольшая часть населения, а бремя экономического роста
(например, растущая незащищённость рабочих мест, потеря льгот,
стагнация и снижение заработной платы для большинства работни-
ков, сокращение государственных услуг, потеря местных общин и т.
д.) ложится на плечи столь многих. Что, по-видимому, имеет место
при неолиберализме (и это, несомненно, объясняет, почему его так
позитивно изображают в деловой прессе).
Справедливости ради следует отметить, что в статье действи-
тельно отмечается медленное и неуклонное снижение доходов в по-
следние 20 лет в странах Африки к югу от Сахары, но будьте увере-
ны, подчеркивает журнал, эта область «страдает не от глобализа-
ции, а от её отсутствия». Однако это неубедительно, поскольку
эти страны вряд ли изолированы от остального мира. Поскольку
они страдают от долгов и навязанных Западом программ структур-
ной перестройки, кажется нелогичным игнорировать их — если
только это не способ улучшить результаты неолиберализма, избе-
жав его величайших неудач.
Затем проводится сравнение. Экономист смотрит исключи-
тельно на 1980-2000 годы, но не правильно ли было бы сравнить
между этим периодом и двадцатью годами до 1980 года? Как только
это сделать, станет ясно, почему журнал не смог сделать этого

17Пакет реформ, предложенный в 1989 году экономистом из Великобри-

тании Д. Уильямсоном и продвигаемый руководством МВФ и Всемирным бан-
ком для переходных экономик — Е. С.

414
для «экономического роста и почти всех других показателей, по-
следние 20 лет показали очень явное снижение прогресса по срав-
нению с предыдущими двумя десятилетиями». Хотя «обычно счи-
тается, что сдвиг в сторону глобализации был успешным, по
крайней мере, в отношении роста», на самом деле «прогресс, дос-
тигнутый за два десятилетия глобализации, был значительно
меньше, чем прогресс в период с 1960 по 1980 год». Для стран с низ-
ким и средним уровнем дохода показатели «намного хуже... чем пе-
риод с 1960 по 1980 год». «Суммируя данные о росте доходов на
душу населения, можно сказать, что страны с любым уровнем
ВВП на душу населения в период глобализации показали в среднем
худшие результаты, чем в период с 1960 по 1980 год» [Mark
Weisbrot, Dean Baker, Egor Kraev and Judy Chen, The Scorecard on
Globalization 1980–2000: Twenty Years of Diminished
Progress]. По факту:
«Самая бедная группа перешла от темпов роста ВВП на
душу населения на 1,9% в год в 1960-80 годах к снижению на 0,5% в
год (1980-2000 годы). Для средней группы (которая включает в
себя в основном бедные страны) наблюдалось резкое снижение с
3,6% годовых темпов роста на душу населения до чуть менее 1%.
За 20-летний период это представляет собой разницу между уд-
воением дохода на одного человека и увеличением его всего на
21%» [Там же].
Не следует забывать и о том, что существует «галерея стран,
экономика которых просела вскоре после того, как мировая поли-
тическая элита воспела их лидеров за стремление к прочным эко-
номическим основам» [Jeff Faux and Larry Mishel, там же, p. 94].
Этот процесс провозглашения успеха неолиберализма до того, как
он рухнет, начался с первоначального неолиберального экспери-
мента, а именно с Чили Пиночета, экономика которой схлопнулась
сразу после того, как Милтон Фридман провозгласил её «экономи-
ческим чудом» (смотрите подраздел С.11).
Латинская Америка больше всего пострадала от неолибера-
лизма и его институтов, поэтому было бы полезно заглянуть туда
для оценки претензий его сторонников («МВФ с гордостью гово-
рит о прогрессе, достигнутом Латинской Америкой в рыночных
реформах» [Stiglitz, там же, стр. 79]). Вместо истории успеха
был «длительный период экономического провала: за предыдущие
20 лет, 1980-1999, регион вырос всего на 11% (в пересчёте на душу

415
населения) за весь период. Это худший показатель 20-летнего
роста за более чем столетие, даже включая годы Великой депрес-
сии». Для сравнения: «в течение двух десятилетий с 1960-1979 го-
дов в Латинской Америке наблюдался рост ВВП на душу населе-
ния на 80%». Фактически, «используя период 1960-1979 годов в ка-
честве базового уровня, четверть века —1980-2004 года — выгля-
дит мрачно. Ежегодный прирост ВВП на душу населения состав-
ляет всего 0,5% против 3,0% за предыдущий период. Страны, ко-
торые сейчас считаются относительно успешными, не очень
преуспевают по сравнению с прошлыми показателями. Например,
в Мексике в 1980-2004 годах ежегодный прирост на душу населе-
ния составлял 0,8% по сравнению с 3,3% в 1960-1979 годах. Для
Бразилии, у которой была одна из самых быстрорастущих эконо-
мик в мире, рост на душу населения составлял всего 0,8% в год в
1980-2004 годах по сравнению с 4,9% в 1960-1979 годах». Для Ла-
тинской Америки в целом реальный рост на душу населения соста-
вил 3,0% в 1960-е годы, 2,9% в 1970-е годы, 0,3% в 1980-е годы и
1,4% в 1990-е годы. Это означает, что в 1980-1999 годах «ВВП на ду-
шу населения в регионе рос годовыми темпами всего на 0,5%, что
в совокупности составило 11% за два десятилетия». Для сравне-
ния: «В 1960-1979 годах рост на душу населения составлял 3,0% в
год, или 80% за эти два десятилетия» [Mark Weisbrot and David
Rosnick, Another Lost Decade?: Latin America’s Growth Failure
Continues into the 21st Century]. Например, если посмотреть на
Мексику, то с тех пор, как НАФТА18 вступило в силу, рост ВВП на
душу населения в Мексике в среднем составлял менее 1,0% в год.
Это крайне низкий показатель роста для развивающейся страны.
Успешные развивающиеся страны, такие как Южная Корея и Тай-
вань, сумели сохранить темпы роста ВВП на душу населения, кото-
рые в среднем составляли более 4,0% с шестидесятых годов. Факти-
чески Мексике удалось сохранить темпы роста ВВП на душу населе-
ния более чем на 4,0% в период с 1960 по 1980 год, когда она шла по
пути импортозамещения. Но тогда ни Южная Корея, ни Тайвань не
следовали диктату неолиберализма.
Прежде всего важно подчеркнуть, что неолиберализм не вы-
держал собственного испытания:
«Экономический рост за последние двадцать лет, период, в
течение которого проводилась политика [неолиберализма]… был
Североамериканское соглашение о свободной торговле между Канадой,
18

США и Мексико — Е. С.

416
поставлен на место, резко сократился... предположение о том,
что Всемирный банк и МВФ проводили “политику стимулирова-
ния роста” в своих странах-клиентах, противоречит подавляю-
щему весу доказательств за последние два десятилетия... Короче
говоря, нет ни одного региона мира, на который Банк или Фонд
могли бы указать как на преуспевший в принятии политики, ко-
торую они поощряют — или во многих случаях навязывают —
странам-заёмщикам» [Mark Weisbrot, Dean Baker, Robert Naiman,
and Gila Neta, Growth May Be Good for the Poor — But are IMF
and World Bank Policies Good for Growth?].
Как резюмирует Хомский, периоды быстрого и продолжитель-
ного роста не совпадают с фазами экстенсивной либерализации.
Фактически неолиберальные реформы «сопровождались гораздо
более медленными темпами роста и снижением прогресса по со-
циальным показателям... Есть исключения из общей тенденции:
высокие темпы роста были зафиксированы среди тех, кто игно-
рировал правила (с огромным неравенством и другими серьёзными
побочными эффектами в Китае и Индии)». Темпы роста фактиче-
ски упали «более чем наполовину» по сравнению с предыдущим пе-
риодом государственной политики (особенно в расчёте на душу на-
селения) [Там же, pp. 216–7]. В большинстве стран темпы роста бы-
ли выше в 1950-е, 1960-е и даже 1970-е годы. Это говорит о том, что
неолиберализм не выдерживает даже собственных испытаний, как
заметил один экономист, сравнивший реальность успешного разви-
тия с неолиберальным мифом:

«Плохие показатели роста развивающихся стран за послед-

ние два десятилетия свидетельствуют о том, что эта линия
обороны [то есть она обеспечивает более высокий рост] просто
несостоятельна... Очевидным фактом является то, что неолибе-
ральные “политические реформы” не смогли выполнить своё глав-
ное обещание – обеспечить экономический рост» [Ha-Joon
Chang, Kicking Away the Ladder, p. 128].

Кроме того, есть вопрос о том, что журнал не упоминает. Во-

первых, он исключает бывшие сталинистские режимы в Восточной
Европе. Это ясно по понятным причинам. Если включить эти стра-
ны, то их растущее неравенство и бедность с тех пор, как они стали
частью глобального рынка, нужно было бы упомянуть, и это сделало
бы его защиту неолиберализма намного более трудной (как и тот
факт, что ожидаемая продолжительность жизни упала до уровня

417
третьего мира). Как отмечает экономист Джозеф Стиглиц, неолибе-
ральные реформы принесли бывшим сталинистским стра-
нам «беспрецедентную нищету». В 1989 году только 2% россиян
жили в бедности, к концу 1998 года это число выросло до 23,8%, ис-
пользуя стандарт $2 в день. Более 40% имели менее $4 в день. В
других постсталинистских странах «наблюдался сопоставимый, ес-
ли не худший, рост бедности». В целом этот пакет реформ «повлёк
за собой одно из самых больших в истории увеличение бедно-
сти» [Globalization and its Discontents, p. 6, p. 153 and p. 182].
ВВП в бывших сталинистских государствах упал между 20% и
40% в течение десятилетия после 1989 года, экономический спад,
который можно сравнить только с Великой депрессией 1930-х годов.
Из 19 бывших сталинистских экономик только ВВП Польши превы-
сил уровень 1989 года, когда начался переходный период. Только в 5
странах ВВП на душу населения составлял более 80% от уровня 1989
года. [Chang, там же, p. 129] Лишь незначительное меньшинство
увидело, что их реальная заработная плата выросла; подавляющее
большинство пережило впечатляющее падение уровня жизни. На-
пример, в Чехии потребовалось восемь лет, чтобы средняя реальная
заработная плата достигла уровня 1989 года. Безработица стала по-
всеместной. В 2005 году в Словакии насчитывалось 27% безработ-
ных в возрасте до 25 лет, в то время как в Польше 39% безработных
в возрасте до 25 лет не имели работы (самый высокий показатель в
Европе), а 17% населения находились за чертой бедности.
В целом в период с 1985 по 2000 год рост ВВП на душу населе-
ния был отрицательным в 17 странах с переходной экономикой, в то
время как «масштабы нищеты увеличились в большинстве стран
Латинской Америки, Карибского бассейна и Африки к югу от Са-
хары в 1980-е и 1990-е годы. Большая часть Восточной Европы и
Центральной Азии переживает резкий рост бедности в 1990-е го-
ды». В Восточной, Юго-Западной и Южной Азии действительно на-
блюдалось неуклонное снижение уровня бедности, но «большая
часть этого улучшения объясняется изменениями только в двух
странах с большим населением – Китае и Индии» [Deepak
Nayyar, там же, p. 154, pp. 154–5 and p. 155]. Вряд ли это вдохнов-
ляющий результат.
А как же существующие экономические режимы в Китае и Ин-
дии? Один из левых экономистов отмечает, что «на ранних этапах
периода высоких темпов роста в Китае наблюдалось расширение
государственной занятости, в том числе в динамичном и крити-
чески важном производственном секторе... на самом последнем

418
этапе процесса роста в Китае доминирует накопление частного
капитала, хотя государство по-прежнему оказывает сильное
влияние на структуру инвестиций, контролируя кредитную
систему и проводя политику создания “национальных чемпионов”
в таких секторах, как автомобилестроение и сталелитейная
промышленность». Не говоря уже, конечно, о его роли на рынке
труда. Нет никакой свободы организации: страна, по сути, одно
большое рабочее место, и государственные боссы не терпят свободы
ассоциаций, собраний и слова больше, чем любая другая компания.
Неудивительно, что трудовая дисциплина «очень жёсткая», и ра-
бочим может быть трудно сменить работу и мигрировать в город-
ские районы [Andrew Glyn, там же, p. 87 and p. 94].
Как отмечает один из экспертов, в случае как Индии, так и Ки-
тая «основные торговые реформы произошли после начала высо-
ких темпов роста. Более того, торговые ограничения этих стран
остаются одними из самых высоких в мире». В Индии
её «трендовые темпы роста существенно возросли в начале 1980-
х годов», в то время как «серьёзная торговая реформа не начина-
лась до 1991-93 годов... тарифы были фактически выше в период
роста 1980-х годов, чем в период низких темпов роста 1970-х го-
дов». Таким образом, утверждения о «благотворном влиянии либе-
рализации торговли на бедность должны рассматриваться как
утверждения, основанные на вере, а не на доказательствах» [Dani
Rodrik, Comments on ‘Trade, Growth, and Poverty by D. Dollar
and A. Kraay]. Как отмечает Хомский, существует преднамеренная
политика, которая «смешивает экспортную ориентацию с неоли-
берализмом, так что если миллиард китайцев испытывает высо-
кий рост в рамках экспортно-ориентированной политики, кото-
рая радикально нарушает неолиберальные принципы, увеличение
средних темпов глобального роста можно приветствовать как
триумф нарушенных принципов» [Там же, p. 217]. Следует также
отметить, что оба этих государства избежали долгового кризиса
1980-х годов, избежав западных банков в 1970-х годах. Они также
поддерживают контроль за движением капитала, так что «горячие
деньги»19 не могут свободно поступать и уходить, и имеют крупные
государственные секторы.
По крайней мере, сам The Economist отмечает, что «ни одна
страна не является образцом свободного рыночного капитализма

19 Капитал, вывозимый за границу из опасения его обесценения, налого-

вого обложения и т. д., спекулятивный иностранный капитал — Е. С.

419
— вообще ни одна». Это говорит о защитниках свободного рыночно-
го капитализма многое; они защищают свои идеи, указывая на
страны, которые их не применяют!
Следует подчеркнуть, что эта похвала «свободному рынку» с
использованием режимов, которые вряд ли соответствуют критери-
ям, имеет долгую историю. Сюда входит как Японию, так и восточ-
ноазиатские тигры в 1970-х и 1980-х годах как «впечатляющий
рост этих стран... в основном это связано с активной промыш-
ленной, торговой и технологической политикой (ITT) государст-
ва» [Chang, там же, p. 49]. Как отмечает эксперт по этим экономи-
кам, «легенда не полностью согласуется с тем, как правительст-
ва на практике вели себя», а именно, принимая «в течение дли-
тельного периода времени гораздо более агрессивный, дирижи-
стический20 набор промышленной политики, чем оправдывали бы
принципы свободной торговли». Фактически, их «правительства
были глубоко привержены увеличению и поддержанию высокого
уровня инвестиций и управлению их составом». Он оплакива-
ет «предположение, что только те черты экономической полити-
ки, которые согласуются с неоклассическими принципами, могли
бы способствовать хорошим экономическим результатам», и по-
этому объяснения таких показателей «соответственно игнориру-
ют неоклассические черты» [Robert Wade, «What can Economics
Learn from East Asian Success?», pp. 68–79, Annals of the
American Academy of Political and Social Science, vol. 505, pp.
70–1, p. 72 and p. 68].
Этот анализ оказался верным, но, по иронии судьбы, похвала
превратилась в нападки, когда разразился кризис 1997 года, и все
черты, которые ранее игнорировались или отрицались, были вы-
ставлены во всей красе, чтобы объяснить спад («когда их пузыри
лопнули, политические элиты осудили те же самые страны за
то, что называлось “клановым капитализмом” — годом ранее
термин был “благоприятная для бизнеса среда”» [Jeff Faux and
Larry Mishel, там же, p. 94]). Как отметил Роберт
Уэйд, «восприятие сместилось от “чудо-Азии” к “азиатскому кла-
новому государственному капитализму” почти за ночь», термин,
используемый, «чтобы передать сказанную вам мораль об опас-
ностях правительственного вмешательства». [«From ‘miracle’ to

20Дирижизм — политика активного вмешательства в управление эконо-

микой со стороны государства в середине сороковых годов XX в. во Франции —
Е. С.

420
‘cronyism’: explaining the Great Asian Slump», С. 673–
706, Cambridge Journal of Economics, Т. 22, №6, стр. 699 и стр.
700] По иронии судьбы, беды Японии 1990-х годов и кризис 1997 го-
да произошли после того, как эти государства либерализовали
свою экономику (как рекомендовали, конечно, экономисты и МВФ).
Неудивительно, что Милтон Фридман указывал (в 2002 году!)
на «драматический успех ориентированной на рынок политики
восточноазиатских тигров», как будто они поддерживали его
идеологическую позицию невмешательства в капитализм [Там же,
p. ix].
Тогда возникает вопрос об «экономической свободе» как тако-
вой. Милтон Фридман заявил в 2002 году, что «ограниченное уве-
личение экономической свободы изменило лицо Китая, порази-
тельно подтвердив нашу веру в силу свободных рынков» [Там же,
pp. viii-ix]. Вера – это правильное слово, поскольку только верую-
щий справедливо бы отметил, что в Китае нет свободного рынка,
поскольку для труда там нет основных прав. Насколько велика
«экономическая свобода» для рабочих при жестокой диктатуре? Как
можно с невозмутимым видом утверждать, что в таких режимах на-
блюдается «рост экономической свободы»? Поэтому представляет-
ся, что для правых экономистов их «вера» в «свободные рын-
ки» «подтверждается» авторитарной системой, которая явно и по-
стоянно нарушает свободу труда. Но опять же, экономисты никогда
по достоинству не оценивали рабочих. То, что всегда учитывали, так
это свободу босса и, следовательно, режим, который обеспечивает
то, что всегда хвалят (и мы обсуждаем в подразделе С.11, у Фридмана
есть послужной список в этом).
Избирательность сторонников «свободного рынка» капитали-
стов поистине ошеломляет. Возьмём, к примеру, глобализацию и
антиглобалистские протесты. Сторонники торговых сделок обвиня-
ли критиков в том, что они выступают против «свободной торговли»
и, следовательно, против свободы. Тем не менее сделки, которые
сторонники поддерживали, основывались на принятии существую-
щих трудовых стандартов во всём мире. Это значит принятие тех ус-
ловий труда в государствах, обычно диктатурах, которые, как пра-
вило, отказывают своим рабочим в свободном рынке (даже капита-
листическом) — и всё это во имя свободного рынка! Что делает сто-
ронников «свободного рынка» неолиберализма полнейшими лице-
мерами. Они с радостью принимают «свободный рынок», в котором
отрицание свободы рабочих создавать профсоюзы — неотъемлемая
его часть. Это также предполагает, что многие критики «торговых»

421
сделок, которые требуют включить в них основные стандарты сво-
боды для рабочих, — это те, кто действительно поддерживает «сво-
бодную торговлю» и «свободный рынок». Те, кто выступает за неог-
раниченную торговлю с диктаторскими режимами (где рабочих в
лучшем случае бросают в тюрьму, а в худшем – убивают, если они
организуют профсоюзы и протествуют или говорят о этом), практи-
куют худшую форму двоемыслия, когда они используют термин
«свобода» для своей позиции.
Легко понять, почему сторонники капитализма так поступают.
При таких режимах капитал свободен, и многие злоупотребления
свободой направлены против рабочего класса. Они подавляют зара-
ботную плату, и возникающую в результате конкуренцию может ис-
пользовать для подрыва заработной платы, условий и свобод рабо-
чих на родине. Вот почему неолибералы и им подобные соглашают-
ся на целый ряд глобальных стратегий, которые дают капиталистам
существенные свободы беспрепятственно действовать по всему ми-
ру, в то же время яростно сопротивляясь любым требованиям о том,
чтобы свободе рабочих уделялось равное внимание (вот почему
Хомский говорит о «“международном движении за глобальную
справедливость”, нелепо называемом “антиглобализацией”, по-
тому что оно выступает за глобализацию, которая ставит в
приоритет интересы людей, а не инвесторов и финансовых ин-
ститутов» [Там же, p. 259]). Другими словами, свободные рынки
хороши для капиталистов, но не для рабочих. И если кто-то не со-
гласен, они оборачиваются и обвиняют своих критиков в том, что те
против «свободы»! Таким образом, протестующие против глобали-
зации правы. Люди при таких режимах несвободны, и бессмыслен-
но говорить о преимуществах «свободного рынка», когда свободно-
го рынка труда не существует. Это, конечно, показывает, насколько
искренни защитники капитализма в отношении свободы.
Итак, снизилась ли глобальная бедность после подъёма неоли-
берализма в 1970-х годах? Возможно, да, но только если вы приме-
няете меру Всемирного банка (то есть уровень жизни меньше дол-
лара в день). Если вы это сделаете, то число людей, живущих в
крайней нищете (вероятно), снизится (хотя Джозеф Стиглиц утвер-
ждает, что «фактическое число людей, живущих в нищете... фак-
тически увеличилось почти на 100 миллионов» в 1990-е годы, и он
утверждает, что глобализация в том виде, в каком она практикует-
ся, «не преуспела в сокращении бедности» [Там же, p. 5 and p. 6]).
Однако подавляющее большинство тех, кто выбрался из крайней
нищеты, находятся в Китае и Индии, то есть в двух странах, которые

422
не следуют неолиберальной догме. В тех странах, которые действи-
тельно следовали рекомендациям неолиберализма, в Африке, Ла-
тинской Америке и Восточной Европе уровень бедности и темпы
экономического роста значительно ниже. Чанг утверждает очевид-
ное:
«Итак, мы имеем здесь очевидный “парадокс” — по крайней
мере, если вы неолиберальный экономист. Все страны, но особенно
развивающиеся страны, росли гораздо быстрее, когда они исполь-
зовали “плохую” политику в период 1960-1980 годов, чем когда они
использовали “хорошую” политику в течение следующих двух де-
сятилетий... Интересно, что эта “плохая” политика в основном
является той, которую НРС [ныне развитые страны] проводили,
когда сами были развивающимися странами. Учитывая это, мы
можем только заключить, что, рекомендуя якобы “хорошую” по-
литику, НРС фактически “выбивают лестницу” из-под них, по
которой сами поднялись на вершину» [Там же, p. 129].
Вряд ли можно с уверенностью рекомендовать рецепты, кото-
рые предпочитают The Economist и другие сторонники свободного
рыночного капитализма. Не очень убедительна поддержка решения
проблем неолиберализма с ещё большей глобализацией (той же,
неолиберальной, своего рода). Но одно верно. Общепринятая муд-
рость того времени гласит, что путь к процветанию и международ-
ному признанию – это «экономическая либерализация» или какой-
то эвфемизм с целью открытия экономики для иностранных инве-
стиций. На самом деле она означает, что авторитарные режимы, ко-
торые позволяют эксплуатировать своих подданных международ-
ному капиталу, а не государственной бюрократии, найдут себе апо-
логетов среди тех, кто получает прибыль от таких сделок или полу-
чает от них деньги. То, что это влечёт за собой нарушение свободы
рабочего класса и «рынка труда», похоже, не беспокоит их, посколь-
ку, подчеркивают они, в долгосрочной перспективе материальные
выгоды, которые это создаст, перевесят такие ограничения на веч-
ные и священные законы экономики. То, что «свободу» используют
для оправдания этого, просто показывает, насколько обесценилось
это понятие при капитализме и в рамках капиталистической идео-
логии.

423
C.10.2 Приносит ли «свободная торговля» пользу
всем?
Как мы обсуждали в предыдущей главе, эпоха неолиберальной
глобализации и «более свободных рынков» после 1980 года не была
столь благоприятной для развивающегося мира, как предполагают
защитники неолиберализма. На самом деле, при неолиберализме
эти экономики показали худшие результаты, чем при государствен-
ных формах развития между 1950 и 1980 годами. Единственными
исключениями после 1980 года были те государства, которые от-
вергли догмы неолиберализма и использовали государство для сти-
мулирования экономического развития, а не полагались на «сво-
бодную торговлю».
Было бы, конечно, невежливо отметить, что это общая черта
капиталистического развития. Индустриализация всегда была свя-
зана с нарушением священных законов экономики и свободы тру-
дящихся. На самом деле, главная гордыня неолиберализма состоит
в том, что он игнорирует свидетельства истории, но это неудиви-
тельно (как отмечалось в главе С.1.2, экономика имеет явный уклон
против эмпирических данных). Это относится как к понятию сво-
бодной торговли, так и к понятию индустриализации, которые де-
монстрируют экономистам отсутствие интереса к реальности.
Большинство экономистов — твердые сторонники свободной
торговли, утверждающие, что она выгодна всем странам, которые к
ней прибегают. Причину этого впервые объяснил Давид Рикардо,
один из отцов-основателей этой дисциплины. На примере Англии и
Португалии, а также вина и сукна он доказывал, что международная
торговля принесёт пользу обеим странам, даже если одна страна
(Португалия) будет производить оба товара дешевле, чем другая,
поскольку учитываются относительные издержки. Эта теория, на-
зываемая сравнительным преимуществом, означала, что обеим
странам было бы взаимовыгодно специализироваться на товарах, в
которых они имели относительное преимущество, и торговать ими.
Таким образом, хотя производство сукна в Португалии дешевле, чем
в Англии, Португалии всё же дешевле производить излишки вина и
обменивать их на английское сукно. И наоборот, Англия выигрыва-
ет от этой торговли, потому что её затраты на производство ткани не
изменились, но теперь она может получить вино по цене, близкой к
стоимости ткани. В каждой стране, специализирующейся на произ-
водстве одного товара, общая сумма товаров на международном
уровне увеличивается, и, следовательно, всем становится лучше, ко-

424
гда эти товары продаются [The Principles of Political Economy
and Taxation, pp. 81–3].
Этот аргумент до сих пор считается основой экономики меж-
дународной торговли и используется для опровержения аргументов
в пользу такой политики как протекционизм. Однако, как ни стран-
но, экономисты редко сравнивали результаты этой политики. Воз-
можно, потому, что, как отмечает Хомский, «если вы хотите
знать, насколько хорошо эти теоремы на самом деле работают,
просто сравните Португалию и Англию после ста лет разви-
тия» [Understanding Power, p. 254]. Одним из таких экономистов
был немец Фридрих Лист, который в 1837 году призывал людей «об-
ратить своё внимание на Португалию и Англию и сравнить эко-
номику этих двух стран. Я уверен, что у него не может быть ни-
каких сомнений относительно того, какая страна процветает, а
какая утратила свою экономическую независимость, мертва с
интеллектуальной, торговой и промышленной точки зрения и
находится в упадке, нищете и слабости» [The Natural System of
Political Economy, pp. 169–70]. Неудивительно, что Лист исполь-
зовал этот пример для подкрепления своих аргументов в пользу
протекционизма. Мало что изменилось. Аллан Энглер отмечает,
что «в течение почти 200 лет сравнительное преимущество не
давало Португалии заметного преимущества». В то время как
Великобритания стала ведущей индустриальной державой, Порту-
галия оставалась бедной сельскохозяйственной экономи-
кой: «Британская обрабатывающая промышленность была са-
мой эффективной в мире, у Португалии не было иного выбора,
кроме как быть экспортером сельскохозяйственной продукции и
сырья». В 1988 году ВВП Португалии на душу населения составлял
менее одной трети ВВП Великобритании. Если учесть «паритет по-
купательной способности», то ВВП Португалии на душу населения
составлял чуть больше половины ВВП Великобритании [Apostles
of Greed, p. 132].
Мы также не должны забывать, что свободная торговля при-
нимает экономического агента как страну. В отличие от индивида,
нация делится на классы и характеризуется неравенством богатства,
власти и влияния. Таким образом, хотя свободная торговля может
увеличить общую сумму богатства в конкретной стране, она не га-
рантирует, что её выгоды или потери будут распределены поровну
между социальными классами, не говоря уже об отдельных людях.
Таким образом, капиталисты могут выступать за свободную торгов-
лю в определённое время, поскольку она ослабляет переговорную

425
силу труда, позволяя им получать больший доход за счёт рабочих
(как производителей, так и потребителей). На примере так назы-
ваемых соглашений о свободной торговле 1990-х годов не было ни-
каких оснований полагать, что выгоды от такой торговли могут быть
получены всеми в пределах данного государства, а издержки поне-
сут все классы. Последующие события подтвердили такую перспек-
тиву: рабочий класс нёс издержки корпоративной «глобализации»,
а правящий класс получал выгоды. Конечно, большинство экономи-
стов не слишком беспокоились о таких изменениях. Равным обра-
зом, хотя общее количество товаров может быть увеличено страна-
ми, стремящимися к своим сравнительным преимуществам, из это-
го не следует автоматически, что торговля между ними будет рас-
пределять выгоды в равной степени либо между странами, либо
внутри них. Как и в случае обмена между классами, торговля между
странами зависит от экономической мощи, и поэтому свободная
торговля может легко привести к обогащению одной страны за счёт
другой. Это означает, что экономически сильные страны будут
стремиться поддерживать свободную торговлю, поскольку они по-
лучат от неё больше.
Поэтому аргумент в пользу свободной торговли нельзя абстра-
гировать от её влияния или интересов, которым она служит, как
указала Джоан Робинсон:
«Когда Рикардо выдвинул аргумент против протекции, он
поддерживал британские экономические интересы. Свободная
торговля разрушила португальскую промышленность. Свободная
торговля для других отвечает интересам самого сильного кон-
курента на мировых рынках, а достаточно сильный конкурент не
нуждается в защите у себя дома. Доктрина свободной торговли
на практике является более тонкой формой меркантилизма. Ко-
гда Британия была мастерской мира, всеобщая свободная тор-
говля отвечала её интересам. Когда (с помощью протекционизма)
конкурирующие отрасли промышленности развивались в Герма-
нии и Соединённых Штатах, она всё ещё была в состоянии сохра-
нить свободную торговлю для собственного экспорта в Импе-
рии» [Collected Economic Papers, vol. 5, p. 28].
Это перекликается с анализом Листа о том, что британская
пропаганда свободной торговли носила преимущественно полити-
ческий характер, не говоря уже о её лицемерности. Её политическая
цель состояла в том, чтобы уничтожить потенциальных конкурен-

426
тов, наводнив их рынки товарами, тем самым разрушив их про-
мышленную базу и сделав их экспортерами сырья для британской
промышленности, а не производителями готовой продукции. Он ут-
верждал, что «изучение истинных последствий» свободной торгов-
ли «даёт ключ к торговой политике Англии с того дня и по сей
день. Англичане всегда были космополитами и филантропами в
теории, но всегда монополистами на практике» [Там же, p. 167].
Более того, такая позиция была лицемерной, потому что Британия
индустриализировалась с помощью государственного вмешательст-
ва и теперь стремилась отказать в этом другим странам.
Лист выступал за то, чтобы государство защищало зарождаю-
щиеся отрасли промышленности до тех пор, пока они не смогут пе-
режить международную конкуренцию. После индустриализации го-
сударство может уйти. Он не отрицал, что свободная торговля может
принести пользу экспортерам сельскохозяйственной продукции, но
только за счёт промышленного развития и дополнительных выгод,
которые она приносит экономике в целом. Другими словами, сво-
бодная торговля нанесла ущерб менее развитой стране с точки зре-
ния её экономического процветания и независимости в долгосроч-
ной перспективе. Протекционизм позволил развиться местному
промышленному капитализму, в то время как свободная торговля
укрепила благосостояние иностранных капиталистических стран
(выбор Гобсона, действительно, с анархистской точки зрения). Та-
кова была ситуация с британским капитализмом, посколь-
ку «Британия имела очень высокие тарифы на продукцию обра-
батывающей промышленности уже в 1820-х годах, примерно че-
рез два поколения после начала её промышленной революции... Бы-
ли также приняты другие меры, помимо тарифной защи-
ты» (например, запрет импорта у конкурентов) [Chang, там же, p.
22]. Излишне говорить, что профсоюзы были нелегальными в этот
период индустриализации, и войска регулярно развертывались для
подавления забастовок, бунтов и восстаний. Экономист Томас Балог
подтверждает этот анализ:
«Дело в том, что экономический рост Великобритании опе-
режал её европейских конкурентов, когда она эксплуатировала
эффективную монополию на паровую машину с 1780 по 1840 год.
На протяжении большей части этого периода у страны был вы-
сокий и сложный тариф..., огромные государственные инвестиции
и расходы... а также разветвлённая система общественного бла-

427
госостояния с надбавками к заработной плате и социальными по-
собиями, индексируемыми на базовые расходы на жизнь...
Затем последовал длительный период, примерно с 1840 по
1931 год, когда Британия действительно имела самую свободную
торговлю и, относительно говоря, самое дешёвое правительство
и (до 1914 года) самый маленький государственный сектор среди
промышленно развивающихся стран, однако для конкурентоспо-
собности в этом столетии наблюдался относительный упадок
страны. Многочисленные конкурирующие страны, во главе с США
и Германией, появились, обогнали и перегнали Великобританию по
объёму производства и доходу на душу населения. У каждой из них
были защитные тарифы и более крупный (относительно) госу-
дарственный сектор, чем у британцев» [Там же, p. 180].
Примечательно и крайне неприятно для неоклассических эко-
номистов, что одна страна, которая больше всего придерживалась
идеологии фритрейдерства, а именно Великобритания во второй
половине XIX века, пережила экономический спад по сравнению со
своими конкурентами, которые придерживались протекционист-
ской и другой государственной экономической политики. Было бы
невежливо заметить, что это полная противоположность тому, что
предсказывает теория.
С исторической точки зрения, Лист много где был прав. Если
бы аргументы в пользу свободной торговли были правильными, то
Соединённые Штаты и Германия (плюс Япония, Южная Корея и т.
д., более недавние) оказались бы в экономическом болоте, в то вре-
мя как Португалия процветала бы. Произошло обратное. К 1900-м
годам Британию экономически обогнали Америка и Германия, ко-
торые индустриализировались с помощью протекционизма и других
форм государственного вмешательства. Таким образом, мы не
должны забывать, что Адам Смит уверенно предсказал, что протек-
ционизм в Америке «замедлит, а не ускорит дальнейшее увеличе-
ние ценности их ежегодного прогресса, и будет препятствовать,
а не способствовать прогрессу их страны к реальному богатству
и величию». Он считал, что капитал лучше всего «использовать в
сельском хозяйстве», а не в производстве [The Wealth of Nations,
p. 328 and p. 327]). Исторические данные едва ли подтверждают
предсказания Смита, поскольку «на протяжении XIX века и
вплоть до 1920-х годов США были самой быстрорастущей эконо-
микой в мире, несмотря на то, что они были самыми протекцио-
нистскими в течение почти всего этого периода... Самое инте-

428
ресное, что два лучших 20-летних показателя роста ВВП на ду-
шу населения в период 1830-1910 годов были 1870-1890 (2,1%) и
1890-1910 (2%) — оба периода особенно высокого протекционизма.
Трудно поверить, что эта связь между степенью протекциониз-
ма и общим ростом чисто случайна» [Там же, p. 30].
Как и в случае с Великобританией, Америка «оставалась са-
мым ярым сторонником защиты молодой промышленности
вплоть до Первой мировой войны и даже до Второй». Как и Вели-
кобритания, государство играло свою роль в подавлении труда, по-
скольку, хотя профсоюзы обычно не были технически незаконными,
они подчинялись антимонопольным законам (на государственном,
а затем федеральном уровне), а также силе во время забастовок со
стороны войск и частных полицейских сил. «Только после Второй
мировой войны США — с их неоспоримым промышленным превос-
ходством — наконец либерализовали свою торговлю и начали от-
стаивать дело свободной торговли» [Chang, там же, p. 28 and p.
29]. Неудивительно, что перед лицом растущей международной
конкуренции Америка практиковала протекционизм и государст-
венную помощь, сохраняя риторику свободной торговли, чтобы га-
рантировать, что любой потенциальный конкурент разрушит свою
промышленность, будучи вынужденным следовать политике, кото-
рую США никогда не применяли в той же ситуации. Хомский под-
водит итог:

«Итак, взгляните на одну из вещей, которые вы не говори-

те, если вы экономист в одном из идеологических институтов,
хотя, конечно, каждый экономист должен это знать. Возьмём
хотя бы тот факт, что в истории ни одной страны не было за-
фиксировано ни одного случая успешного развития на основе со-
блюдения принципов “свободного рынка” — ни одного» [Там же, p.
255].

Нельзя сказать, что это разубедило большинство экономистов

повторять теорию Рикардо, как если бы она рассказывала полную
историю международной торговли или была эмпирически подтвер-
ждена. По словам Чанга, его подход к изучению реальной истории
конкретных стран и обобщению выводов «является конкретным и
индуктивным» и «сильно контрастирует с доминирующим в на-
стоящее время неоклассическим подходом, основанным на абст-
рактных и дедуктивных методах». Это означало,
что «современная дискуссия о разработке политики экономиче-

429
ского развития была особенно неисторической» [Там же, p. 6]. Это
неудивительно, поскольку в рамках господствующей экономической
теории существует явная тенденция не проверять, соответствует ли
теория действительности. Это как если бы мы знали, что капитали-
стическая экономика истинна, так зачем утруждать себя рассмотре-
нием доказательств. Поэтому независимо от того, насколько не-
правдоподобна данная теория, капиталистическая экономика про-
сто просит нас принять её на веру. Может быть, это потому, что она
является не более чем логическими выводами из различных пред-
положений, и сравнение их с реальностью выявило бы не только
банкротство теории, но и фиктивность утверждения о том, будто
экономическое учение относится к реальности или научно?
То, что эти теории вообще выжили, объясняется их полезно-
стью для корыстных интересов и, конечно, их немного сложной ло-
гической красотой. Попутно следует отметить, что аргумент о сво-
бодной торговле основан на снижении международной конкурен-
ции. Он рекомендует различным странам специализироваться в
различных отраслях промышленности. То, что это имело бы смысл,
скажем, для страны с промышленностью (характеризующейся уве-
личением отдачи от масштаба и значительным эффектом перетека-
ния в другие области экономики), а не для страны, основанной на
сельском хозяйстве (характеризующейся уменьшением отдачи от
масштаба), само собой разумеется. То, что эта политика превратила
бы мир в поставщика сырья и рынков, а не в источник конкурентов
для наиболее развитой нации, —лишь один из таких сопутствующих
случаев, от которых страдает капиталистическая экономика.
Таким образом, не случайно как классическая «свободная тор-
говля», так и нынешняя неолиберальная позиция позволяют нации
обеспечить своё доминирование на рынке, заставляя правящие эли-
ты других стран подписываться под правилами, которые препятст-
вуют их свободе развиваться по-своему. Как мы обсуждаем в под-
разделе D.5, подъём неолиберализма можно рассматривать как по-
следний в длинной серии империалистических планов, направлен-
ных на обеспечение выгод от торговли с Западом, а также на сокра-
щение числа конкурентов на международном рынке. Как отмечает
Чанг, переход Великобритании к свободной торговле после 1846 го-
да «был основан на её тогдашнем неоспоримом экономическом
превосходстве и был тесно связан с её имперской полити-
кой». Заявленная цель состояла в том, чтобы остановить движение к
индустриализации в Европе путём развития сельскохозяйственных
рынков. За пределами Запада, «большая часть остального мира

430
была вынуждена практиковать свободную торговлю через коло-
ниализм и... неравноправный договор». В наши дни эта политика
реализуется через международные организации, которые навязы-
вают западные правила. Как отмечает Чанг, «развитые страны не
достигли того, что они имеют сейчас, благодаря политике и ин-
ститутам, которые они рекомендуют развивающимся странам
сегодня. Большинство из них активно использовали “плохую” тор-
говую и промышленную политику... практику, которая в наши
дни осуждается, если не активно запрещена, ВТО» [Там же, p. 16,
p. 23, p. 16 and p. 2].
Иными словами, развитые страны затрудняют развивающимся
странам использование политики и институтов, которые они сами
столь успешно использовали ранее. Это, как и аргументы «свобод-
ной торговли» 19-го века, — просто средство контроля экономиче-
ского развития в других странах для сокращения числа потенциаль-
ных конкурентов и обеспечения безопасности рынков в других
странах. Кроме того, мы должны также подчеркнуть, что угроза бег-
ства капитала внутри западных стран также повышает конкурентное
давление на рабочую силу и поэтому имеет дополнительное пре-
имущество, помогая укротить мятежных рабочих в самих империа-
листических странах. Эти факторы помогают объяснить постоянную
поддержку теории свободной торговли в экономических кругах, не-
смотря на отсутствие эмпирических доказательств в её пользу. Но
опять же, учитывая, что большинство экономистов не могут понять,
как один класс эксплуатирует другой посредством обмена на нацио-
нальном рынке из-за своей экономической мощи, было бы удиви-
тельно, если бы они могли видеть это на международных рынках.
Обобщая, можно сказать, что при капитализме существует два
основных варианта развития страны. Либо она подчиняется диктату
глобальных финансов, принимая неолиберальные реформы и видя,
что её рост падает, а неравенство растёт, либо (как и любой другой
успешный индустриализатор) она нарушает вечные законы эконо-
мики, используя государственный аппарат для защиты и управле-
ния своим внутренним рынком и наблюдая рост экономики вместе с
неравенством. Как отмечает Чанг, глядя на исторические запи-
си, «возникает последовательная картина, в которой все дого-
няющие экономики используют активную промышленную, тор-
говую и технологическую политику (ITT)… содействующую эко-
номическому развитию». Он подчеркивает: «Именно Великобри-
тания и США, предполагаемые дома политики свободной торгов-
ли, использовали тарифную защиту наиболее агрессив-

431
но». Первые «реализовали те виды политики ITT, которые про-
славились своим использованием в ... Японии, Корее и Тайва-
не» [Там же, pp. 125–6, p. 59 and pp. 60–1]. Кроме того, другой ас-
пект этого процесса связан с подавлением рабочего класса, что-
бы мы оплачивали издержки индустриализации. Профсоюзы были
незаконными, когда Британия применяла свою политику ITT, в то
время как «рынок труда на Тайване и в Корее, например, был на-
столько близок к свободному рынку, насколько это возможно, от-
части из-за правительственных репрессий в отношении проф-
союзов» [«What can Economics Learn from East Asian Success?», там
же, p. 70]. Учитывая, что профсоюзы — анафема для неоклассиче-
ской и австрийской экономики, понятно, почему их подавление сле-
дует считать относительно беспроблемным (на самом деле, согласно
экономической идеологии, подавление профсоюзов может рассмат-
риваться как отвечающее интересам рабочего класса, поскольку, как
утверждается, профсоюзы вредят не состоящим в профсоюзах рабо-
чим — кто бы мог подумать, что боссы и их государства такие фи-
лантропы?).
Ни один из этих вариантов нельзя рекомендовать с точки зре-
ния анархизма. Таким образом, наше изложение фактов, связанных
с историей «реально существующего» капитализма, не нужно тол-
ковать как подразумевающее, что анархисты поддерживают госу-
дарственное развитие. Отнюдь нет. Мы просто отмечаем, что вывод
истории, по-видимому, состоит в том, что страны индустриализуют-
ся и растут быстрее, когда государство значительно управляет рын-
ком, в то же время подавляя рабочее движение. Это неудивительно,
поскольку, как мы обсуждаем в подразделе D.1, этот процесс госу-
дарственного вмешательства — неотъемлемая часть капитализма и,
как отмечается в подразделе F.8, всегда был особенностью его воз-
никновения в первую очередь (используя выражение Маркса, про-
цесс «первоначального накопления» всегда был необходим для соз-
дания капитализма). Это не означает, что просто констатируя оче-
видное, анархисты поддерживают протекционизм против «свобод-
ной торговли». При классовой системе первое будет приносить
пользу местным капиталистам, а второе – иностранным. Кроме то-
го, существует социальный контекст. В преимущественно сельской
экономике протекционизм — ключевой способ создания капита-
лизма. Например, так было в Америке 19 века, и следует отметить,
что южные рабовладельческие штаты были настроены против про-
текционизма, как и индивидуалистические анархисты. Другими
словами, протекционизм был капиталистической мерой, которую

432
докапиталисты и антикапиталисты противопоставляли своим инте-
ресам. И наоборот, в развитой капиталистической экономике «сво-
бодная торговля» (обычно очень избирательно применяемая) мо-
жет стать полезным способом подрыва заработной платы рабочих и
условий труда, а также иностранных капиталистических конкурен-
тов (она может также изменить само сельское хозяйство в разви-
вающихся странах, вытесняя мелких фермеров с земли и продвигая
капиталистическое сельское хозяйство, т. е. основанное на крупных
владениях и наёмном труде).
Для анархиста, хотя и верно, что в долгосрочной перспективе
второй вариант действительно повышает уровень жизни быстрее,
чем первый, всегда следует помнить, что мы говорим
о классовой системе, и поэтому издержки и выгоды будут опреде-
ляться теми, кто находится у власти, а не всем населением. Более то-
го, нельзя предполагать, что люди в развивающихся странах дейст-
вительно хотят западного образа жизни (хотя элиты, которые
управляют этими странами, безусловно, хотят, как видно из поли-
тики, что они навязывают). Как однажды заметил Букчин, «как за-
падные люди, “мы” склонны предполагать, что “они” хотят или
нуждаются в тех же технологиях и товарах, которые капита-
лизм произвёл в Америке и Европе... С устранением бронированно-
го кулака империализма, для третьего мира может открыться
новая перспектива» [Post-Scarcity Anarchism, pp. 156–7].
Достаточно сказать, что существуют и другие средства дости-
жения развития (если оно желательно), основанные на контроле ра-
бочего класса над промышленностью. Учитывая это, единственным
подлинным решением для развивающихся стран было бы избавле-
ние от их классовых систем и создание общества, в котором трудя-
щиеся сами распоряжаются своей судьбой, то есть создание анар-
хизма. Поэтому мы находим, например, как говорил Прудон, что
он «противился свободным торговцам, потому что они поддер-
живают процент, в то время как они требуют отмены тари-
фов». Он выступал за противоположное, поддерживая свободную
торговлю «как следствие отмены процента» (то есть капитализ-
ма). Таким образом, проблема свободной торговли не может быть
отделена ни от типа общества, практикующего её, ни от создания
свободного общества. Отмена капитализма в одной стране, утвер-
ждал он, приведёт к реформированию других наций,
что «эмансипирует их низшие сословия; одним словом, приведёт к
революции. Тогда свободная торговля станет равным обме-
ном» [The General Idea of the Revolution, pp. 235–8]. Если этого

433
не произойдёт, то независимо от того, применяется протекционизм
или же свободная торговля, рабочий класс понесёт издержки и бу-
дет вынужден бороться за любые выгоды, какие возможны.

C.10.3 Приносит ли капитализм «свободного рын-

ка» пользу всем, особенно людям рабочего класса?
Одним из аргументов в защиту капитализма является то, что,
несмотря на внешние признаки и распространенное мнение, он
приносит больше пользы людям из рабочего класса, чем правяще-
му классу.
Этот аргумент отсылается к защите капитализма праволибе-
ральным экономистом Милтоном Фридманом, где он обращается к
утверждению, что «развитию и распространению капитализма
сопутствовало усиление неравенства». Это не так, утверждает
он. «В самих западных странах, — утверждает он, — неравенства
тем меньше, чем более капиталистической является данная
страна... Если же принимать во внимание и временные изменения,
то очевидно, что экономический прогресс, достигнутый в капи-
талистических странах, сопровождался кардинальным сокраще-
нием неравенства». Фактически, «свободное общество [т. е. ка-
питализм] по сути дела, больше тяготеет к материальному ра-
венству, чем какое-либо другое из всех до сих пор известных». Та-
ким образом, согласно Фридману, «поразительный факт, проти-
воречащий широко распространенному мнению, заключается в
том, что капитализм порождает меньшее неравенство, чем
альтернативные системы организации, и что развитие капита-
лизма в значительной мере уменьшило масштабы неравенства.
Это подтверждается как пространственными, так и временны-
ми сравнениями» [Капитализм и свобода, стр. 195, стр. 196, стр.
224 и стр. 195].
Фридман выдвигает и другие претензии на превосходство ка-
питализма. Таким образом, он утверждает, что не только некапита-
листические общества «характеризуются более глубоким неравен-
ством по сравнению с капиталистическими, даже если измерять
его ежегодным доходом» в таких системах неравенству «свойствен
перманентный характер, тогда как капитализм подрывает
статичность и вводит социальную мобильность». Как и боль-
шинство правых, он подчёркивает важность социальной мобильно-
сти и утверждает, что общество с небольшим изменением положе-
ния «было бы более неравным обществом». Наконец, он утвержда-

434
ет, что «один из наиболее поразительных фактов, противореча-
щих общепринятым представлениям, связан с источниками дохо-
да. Чем более капиталистической является страна, тем меньше
доля дохода, выплачиваемая за пользование капиталом в обще-
принятом значении этого слова, и тем больше доля, выплачивае-
мая за обслуживание» [Ук. Соч., стр. 198, стр 198 и стр. 195].
Фридман, как и обычно, не представил никаких доказательств
в поддержку своих утверждений или любого из его «поразительных
фактов», поэтому трудно оценить правдивость любого из этих кон-
кретных утверждений. Один из возможных способов сделать это –
рассмотреть фактические показатели конкретных стран до и после
1980 года. Этот год знаменателен тем, что он ознаменовал вступле-
ние в должность Тэтчер в Великобритании и Рейгана в США, оба из
которых находились под сильным влиянием Фридмана и других
сторонников капитализма «свободного рынка». Если бы его утвер-
ждения были верны, то мы ожидали бы снижения равенства, со-
циальной мобильности и доли «обслуживания» до 1980 года (пери-
од социальной кейнсианской политики) и увеличения всех трёх
после. К сожалению для Фридмана (и для нас!), факты противоречат
его утверждениям — равенство, мобильность и доля дохода
за «обслуживание» — все уменьшались после 1980 года.
Как мы показали в подразделе B.7, неравенство возрос-
ло, а социальная мобильность упала с 1980 года в США и Велико-
британии (социал-демократические страны добились лучших ре-
зультатов в обеих областях). Что касается доли дохода, то это тоже
не подтвердило его утверждения. Даже в 1962 году факты не под-
тверждали его утверждения относительно США. По данным мини-
стерства торговли США, доля, приходящаяся на рабочую силу в 1929
году составляла 58,2%, а к 1959 году она возросла до 69,5%. Даже ес-
ли смотреть только на частных служащих, доля выросла с 52,5% до
58% (доходы государственных служащих, включая военных, вырос-
ли с 5,7% до 12,2%). Кроме того, «доход собственника» (который
представляет собой доход владельца предприятия, объединяющего
трудовые усилия и собственность, например фермера или какого-
либо другого самозанятого работника) снизился, причем доход от
фермы упал с 6,8% до 3,0%, в то время как другие такие доходы упа-
ли с 10,1% до 8,7% [Walter S. Measday, «Labor’s Share in the National
Income», The Quarterly Review of Economics & Business, vol. 2,
no. 3, August 1962]. Если только Фридман не станет утверждать, что
Америка 1929 года была более государственнической, чем 1959, то
его утверждение, по-видимому, было ложным даже тогда, когда он

435
его впервые сделал. Как оценить его коментарий после? Если по-
смотреть на период после 1959 года, то доля рабочей силы в нацио-
нальном доходе продолжала расти, достигнув своего бума в 1970-х
годах, а затем неуклонно снижаясь в последующие десятилетия (в
1983 году она упала ниже уровня 1948 года и оставалась на этом
уровне) [Alan B. Krueger, «Measuring Labor’s Share», The American
Economic Review, vol. 89, no. 2, May 1999]. С тех пор тенденция к
снижению продолжилась.
Было бы нелепо отметить, что в 1970-е годы в обеих странах
возросло влияние идей Фридмана, а в начале 1980-х годов их при-
менили на практике.
Есть проблемы с использованием доли, приходящейся на ра-
бочую силу. Например, она меняется вместе с экономическим цик-
лом (растёт во время спадов и падает во время бумов). Кроме того,
могут существовать и другие формы оплаты труда, а также заработ-
ной платы. Если посмотреть на общую компенсацию труда, то она
составляет около 70% от общего дохода США в период с 1950 по
2000 год (хотя она тоже достигла бума в 1970-х годах, прежде чем
упасть [Krueger, Там же]). Однако этот «трудовой» доход может
быть проблематичным. Например, медицинское обслуживание,
предоставляемое работодателем, рассматривается как компенсация,
не связанная с заработной платой, поэтому рост расходов на меди-
цинское обслуживание может быть отражён в росте оплаты труда,
однако это вряд ли означает рост доли, приходящейся на рабочую
силу, поскольку чистая прибыль будет равна нулю. Тогда возникает
вопрос о государственных служащих и социальных пособиях, кото-
рые, конечно же, считаются трудовым доходом. К сожалению,
Фридман не даёт никакого представления о том, какую статистику
он имеет в виду, поэтому мы не знаем, включать ли общую компен-
сацию или нет в оценку его утверждений.
Одна группа экономистов приняла во внимание проблему го-
сударственных трансфертов. Начиная с 1979 года, наблюдает-
ся «увеличение доли доходов, приходящихся на капитал (таких как
арендная плата, дивиденды, процентные платежи и прирост ка-
питала) и соответствующее уменьшение доли, получаемаемой в
виде заработной платы и окладов». Большинство семей получают
мало или вообще не получают дохода от капитала, но это «очень
важный источник дохода для топ-1% и особенно топ-0,1% (кото-
рые получают более трети всего дохода от капитала)». В 1959
году общий трудовой доход составлял 73,5%, а доход от капитала –
13,3% от рыночного дохода (личный доход за вычетом государст-

436
венных трансфертов). К 1979 году они составляли 75,8% и 15,1% со-
ответственно. Увеличение обоих показателей обусловлено падением
«дохода собственника» с 13,3% до 9,1%. К 2000 году доход от капи-
тала вырос до 19,1%, а доля, приходящаяся на рабочую силу, упала
до 71,8% (доходы собственников остались прежними). Этот «сдвиг
от трудовых доходов к доходам от капитала уникален в послево-
енный период и частично ответственен за продолжающийся
рост неравенства с 1979 года» [Lawrence Mishel, Jered Bernstein,
and Sylvia Allegretto, The State of Working America 2006/7, p. 76
and p. 79].
Следует отметить, что Фридман повторил стандартный эконо-
мический (и правый) аргумент о том, что лучший способ повысить
заработную плату, нежели профсоюзы или борьба – это сделать ра-
бочих более продуктивными. Это поднимает уровень жизни каждо-
го. По крайней мере, так было раньше. В 1945-1980 гг. заработная
плата рабочих действительно следовала за ростом производитель-
ности труда. Это был также период высокой концентрации проф-
союзов в Америке. После 1980 года эта связь оборвалась. По стран-
ному совпадению, её оборвал вдохновленный Фридманом Рейган,
фактически узаконивший и поощрявший распад профсоюзов. С тех
пор рост производительности труда почти полностью приходится на
десятую часть населения, в то время как средние доходы стагниру-
ют. Без профсоюзов и сильной переговорной силы работников по-
вышение производительности труда не принесло бы рабочим боль-
ших результатов. Не то чтобы такие люди, как Фридман, действи-
тельно упоминали об этом довольно значительном факте.
Тогда возникает вопрос об «обслуживании» как таковом. Это
совсем не то же самое, что трудовой доход, поскольку он включает,
например, оплату труда руководителей. Как мы указывали в под-
разделе С.3, этот «трудовой» доход лучше рассматривать как доход
от капитала, поскольку этот специфический труд коренится в кон-
троле над капиталом. О том, что это так, можно судить по много-
численным аргументам правых аналитических центров, журналов и
экономистов, оправдывающих резкий рост зарплат генеральных
директоров, а также по отсутствию беспокойства по поводу инфля-
ционной природы такого массового «повышения зарплаты» (осо-
бенно в сравнении с реакцией на очень незначительное повышение
зарплаты работников). Это значит, что «трудовые» доходы могут ос-
таваться постоянными, в то время как зарплаты генеральных дирек-
торов растут, а зарплаты рабочих стагнируют или даже падают, как
это происходит в США (и Великобритании) с 1980 года. В таких об-

437
стоятельствах взгляд на «обслуживание» вводит в заблуждение, по-
скольку доходность капитала указана как «труд» просто потому, что
выражается в форме заработной платы боссов. Точно так же льготы
и бонусы генерального директора включаются в качестве «трудо-
вой» компенсации, которая не связана с заработной платой.
Чтобы понять, что это значит, мы должны использовать при-
мер. Возьмём страну с населением в 100 человек и совокупным до-
ходом в £10 000. Средний доход каждого составит £100. Принимая
соотношение труда и капитала равным 70/30, мы получаем трудо-
вой доход в размере £7 000 и доход от капитала в размере £3000.
Предположим, что 5% населения владеют капиталом, то есть сред-
ний доход каждого составляет £600, в то время как рабочая сила
получает в среднем £73,68. Однако 10% населения — менеджеры, и
если предположить, что ещё 70/30 разделены между доходами ру-
ководства и доходами работников, это значит, что руководство по-
лучает в общей сложности £2100 (в среднем £210), а рабочие —
£4900 (в среднем £57,65). Это значит, что владельцы капитала по-
лучают в 6 раз больше среднего дохода по стране, менеджеры — чуть
более чем в два раза больше, а рабочим достаётся чуть более поло-
вины среднего дохода. Другими словами, национальная статистика
70% трудовых доходов скрывает реальность того, что рабочие, со-
ставляющие 85% населения, фактически получают менее половины
дохода (49%). Доход от капитала, хотя и меньше, распределяется
среди меньшего числа людей и поэтому вызывает массовое неравен-
ство (15% населения получают средний доход в размере £340, почти
в 6 раз больше, чем в среднем для остальных 85%, в то время как
верхние 5% получают более чем в 10 раз больше). Если доля ме-
неджмента в трудовом доходе возрастает до 35%, то заработная пла-
та рабочих падает, а неравенство растёт, в то время как трудовой до-
ход остаётся неизменным на уровне 70% (средний доход менедж-
мента повышается до £363,33, а у работников снижается до £53,53).
Следует подчеркнуть, что этот при-
мер недооценивает неравенство в капиталистических экономи-
ках, особенно тех, которым не посчастливилось применить идеи
Фридмана.
Если смотреть дальше, эта модель повторялась везде, где на-
саждается капитализм «(более) свободного рынка». В Чили равен-
ство и доля дохода, приходящаяся на труд, увеличились в 1960-х и
начале 1970-х годов, только для того, чтобы рухнуть под руково-
дством вдохновленного Фридманом неолиберального режима Пи-
ночета (смотрите подраздел С.11 для мрачных подробно-

438
стей «экономической свободы» в этой стране). В Британии времён
Тэтчер неравенство росло, а доля дохода, приходящаяся на рабочую
силу, и социальная мобильность падали. В период с 1978 по 1990 год
доля заработной платы в доходах домохозяйств в Великобритании
снизилась с 65,8% до 57,4%. Доля, приходящаяся на капитальные
доходы (арендная плата, проценты и дивиденды), увеличилась бо-
лее чем вдвое (с 4,9% до 10,0%). Неудивительно, что этот
рост «непосредственно способствовал росту общего неравенст-
ва» (48% всех инвестиционных доходов досталось самой богатой де-
сятой части домохозяйств) [John Hill, Inequality and the State, p.
88].
Анализируя распределение доходов и богатства, мы обнаружи-
ваем, что начиная с 1979 года доходы в основном шли богатым. До
этого доходы всех слоёв общества росли примерно на одном уровне
с 1961 по 1979 год. Большая часть прироста была близка к среднему
значению, единственным исключением была самая бедная десятая
часть, чьи доходы выросли в значительной степени, чем у осталь-
ных). Это означало, что «в течение 1960-х и 1970-х годов все доход-
ные группы в целом выигрывали от роста доходов, причем самые
низкие из них росли быстрее всего». После 1978 года «модель сло-
малась», и доходы для самой богатой десятой части выросли на 60-
68%, в то время как в среднем они выросли примерно на 30% между
1979 и 1994/5 годами. Чем меньше распределение доходов, тем ниже
рост (фактически, после расходов на жильё доход нижних 10% был
на 8% ниже в 1994/5, чем в 1979 году). Как в Америке в тот же пери-
од забор превратился в лестницу, поскольку чем ближе к низу, тем
медленнее рос доход, а чем ближе к вершине, тем быстрее (т. е.
примерно равный рост превратился в рост, который увеличивался
по мере увеличения дохода — смотрите главу B.7.1). Между 1979 и
1990/91 годами доля доходов нижних 70% населения упала. В годы
расцвета (Major years), с 1992 по 1997 год, неравенство перестало
расти просто потому, что почти ни у кого не росли доходы. В целом,
с 1979 по 2002/3 гг. доля всех доходов, получаемых нижней полови-
ной населения, снизилась с 37% до 22%. Это больше, чем вся ниж-
няя половина вместе взятая. У нижних 10% доля доходов упала с
4,3% до 3% (после расходов на жилье – с 4,0% до 2,0%). Только в
верхней десятой части наблюдался рост доходов (с 20,6% до 28%).
Около 40% от общего прироста реальных чистых доходов пришлось
на них между 1979 и 2002 гг. 17% прироста доходов после уплаты
налогов пришлось на топ-1%, около 13% — на топ-0,5% («богатство

439
гораздо более неравномерно распределено, чем доходы») [John
Hills, там же, p. 20, p. 21, p. 23 and p. 37].
Неудивительно, что неравенство в доходах значительно рас-
ширилось (что более чем обратило вспять все шаги к равенству до-
ходов, которые имели место с 1945 года), и Великобритания превра-
тилась из одной из наиболее равных промышленно развитых стран
в одну из самых неравных. Численные показатели дохода ниже по-
ловины средне-арифметического возрастали. В 1960-х годах этот
показатель составлял примерно 10%, а в 1977 году снизился до 6%.
Затем он «резко вырос» и достиг бума в 21% в 1991/92 годах, прежде
чем стабилизироваться на уровне 18-19%. После расходов на жильё
это означало рост с 7% до 25% для дохода ниже половины средне-
арифметического, затем падение до 23%. Следует отметить, что пе-
риод до Тэтчер даёт «ложь понятию, что “относительную” бед-
ность никогда нельзя уменьшить». Таким образом, к началу 1990-х
годов «относительная бедность была в два раза выше, чем в 1960-
е годы, и в три раза выше, чем в конце 1970-х годов». Кажется из-
лишним добавлять, что социальная мобильность упала [John
Hills, там же, p. 48, p. 263 and pp. 120–1].
То же самое можно сказать и о Восточной Европе. Это особен-
но важно, поскольку если бы утверждения Фридмана были верны-
ми, то мы ожидали бы, что конец сталинизма в Восточной Европе
привёл бы к уменьшению неравенства. Как и в Чили, Великобрита-
нии, Новой Зеландии и Америке, произошло обратное — неравенст-
во резко выросло. К началу XXI века Восточная Европа бросала вы-
зов неолиберальной Британии, занимавшей первое место в евро-
пейских таблицах неравенства доходов.
Исторические данные не дают большой поддержки утвержде-
ниям о том, будто (более) свободный рыночный капитализм лучше
всего подходит для людей рабочего класса. В начале 1970-х годов
рост реальной заработной платы составлял около 5% в год, а затем
существенно снизился до менее чем 2% с 1980-х годов в 13 странах
ОЭСР. На самом деле, «реальная заработная плата росла очень
медленно в странах ОЭСР с 1979 года, что является экстраорди-
нарным поворотом от темпов роста на 3-5% в 1960-х годах». В
США средняя заработная плата была фактически меньше в 2003 го-
ду, чем в 1979. Средняя заработная плата фактически снижалась до
1995 года, затем она несколько возросла, так что средний темп роста
за 1990-е годы составлял менее 0,5% в год. Европа и Япония сделали
лишь немногим лучше, с ростом около 1% в год. Это неудивительно,
учитывая рост доходности капитала после 1979 года, поскольку «ре-

440
альная заработная плата автоматически не растёт так быст-
ро, как производительность труда. Общее увеличение доли при-
были... тянет рост реальной заработной платы за ростом про-
изводительности труда». Внутри рабочей силы неравенство воз-
росло. Разница в заработной плате «значительно выше в группе
Великобритании/США, чем в Европе» и растёт быстрее. Реальная
заработная плата для верхних 10% выросла на 27,2% между 1979 и
2003 годами, по сравнению с 10,2% для средних (реальная заработ-
ная плата для нижних 10% не выросла). В Европе «реальная зара-
ботная плата росла для самых бедных с аналогичной скоростью,
чем для людей со средним доходом». В период с 1979 по 1998 год 1%
наиболее высокооплачиваемых работников США удвоили свою об-
щую долю заработной платы с 6,2% до 10,9%, в то время как 0,1%
наиболее высокооплачиваемых работников почти утроили свою до-
лю до 4,1%. Почти весь прирост в верхних 10% пришелся на верхних
5%, а около двух третей – на верхний 1%. Во Франции доля топ-1%
осталась прежней. В целом, «положение рабочих, как правило, было
более подорвано в (более) свободных рыночных экономиках, таких
как США и Великобритания, чем в европейских экономиках, где со-
циальная защита [включая профсоюзы] уже была силь-
нее» [Andrew Glyn, там же, p. 6 p. 116, p. 117, p. 118 and p. 127].
Анализируя неравенство и бедность, можно сделать вывод, что
либерализация рынков «ведёт к усилению неравенства». На самом
деле, подъём в Великобритании был самым сильным в 1980-е годы,
в период Тэтчер, в то время как Новая Зеландия «видела такой же
большой рост неравенства, как и Великобритания».
США «сохранили свои позиции как самая неравноправная страна,
причем неравенство росло в оба десятилетия». Таким обра-
зом, «рост неравенства был заметно больше в неэгалитарных
либеральных экономиках, чем в Северной Европе». Более того, «у
либеральных стран большая доля их населения живёт в бедно-
сти», чем у европейских. Неудивительно, что в Новой Зеландии и
Великобритании (две примерные страны неолиберализ-
ма) «наблюдался самый большой рост числа бедных между сере-
диной 1980-х и 2000-ми годами». В середине 1990-х годов 20-25%
рабочих в Великобритании, Канаде и США зарабатывали менее 65%
от среднего заработка, по сравнению с менее 5-8% в Скандинавии и
Бельгии. Этот рост неравенства доходов «имеет тенденцию вос-
производиться через поколения». В
США «гораздо меньше социальной мобильности», чем в Сканди-
навии, Германии и Канаде, а в Великобритании после вдохновлён-

441
ного Фридманом тэтчеризма 1980-х и 1990-х годов произош-
ло «серьёзное снижение социальной мобильности». Неудивительно,
что произошло «повышение значимости доходов от собственно-
сти», причем отношение доходов от собственности к трудовым до-
ходам выросло с 15% в США в 1979 году до 18% в 2002 году. Во
Франции он вырос с 7% до 12%, а в Норвегии и Финляндии составля-
ет около 8% [Там же, p. 167, p. 168, p. 169, p. 171, p. 169, p. 173, p. 174
and p. 170].
Не стоит говорить, что, учитывая отсутствие доказательств,
представленных, когда Фридман впервые опубликовал свою книгу21
в 1962 году, 40-летие издания было столь же свободным от фактов.
Учитывая, что 40 лет – это более чем достаточный срок для оценки
его притязаний, особенно учитывая, что примерно половина — это
период, когда идеи Фридмана набирали вес и применялись в той
или иной степени во многих странах (особенно в Великобритании
при Тэтчер и США при Рейгане). Фридман не упоминает об измене-
ниях в области равенства, мобильности или доли трудовых доходов
в 2002 году, просто делая общее заявление о том, что он был «очень
доволен тем, что книга выдержала проверку временем». За ис-
ключением, конечно, тех случаев, когда реальность полностью про-
тиворечила ей! Это относится не только к его заявлениям о равенст-
ве, доле дохода и бедности, но и к фундаментальной основе его мо-
нетаристской догмы, а именно к цели контролировать «поведение
денежной массы» на «законодательно установленном правиле,
предписывающем кредитно-денежному органу обеспечивать не-
кие конкретные темпы роста денежной массы» [Там же, p. 15 and
p. 80]. Как мы указывали в подразделе С.8, разрушительные резуль-
таты применения этого центрального элемента его идеологии озна-
чают, что она едва ли «выдержала проверку временем» при любом
напряжении воображения! Другими словами, мы имеем дело с са-
моотрицанием, которому мало равных.
Итак, поскольку оправдание капитализма, основанного на ра-
венстве, вряд ли переживёт контакт с реальностью, представление о
том, что эта система действительно является лучшим другом рабо-
чих и бедняков, нуждается в оправдании другими средствами.
Именно здесь вступает в действие аргумент роста, который мы раз-
венчали в двух предыдущих главах. Ни то, ни другое не имеет под
собой реальной основы.

21 «Капитализм и свобода» — Е. С.

442
 Конечно, следует отметить обычное оправдание. Можно ут-
верждать, что причина такого несоответствия реальности идеологии
заключается в том, что капитализм недостаточно «чист». Это, ко-
нечно, веский аргумент (как отмечает Фридман, Тэтчер и Рей-
ган «сумели обуздать Левиафана, если не срубить его» [Там же,
p. 13]). Государственное вмешательство едва ли исчезло с 1980 года,
но, учитывая пышные похвалы в адрес «магии» рынка, можно было
бы ожидать некоторого улучшения. Когда Фридман умер в 2006
году, пресса правого толка и бизнес-пресса широко хвалила его, на-
зывая одним из самых, если не самым влиятельным экономистом
конца 20-го века. Поэтому кажется странным предполагать, что ры-
нок сейчас менее свободен, чем в разгар послевоенного кейнсиан-
ского периода. Это значило бы, что Рейган, Тэтчер и Пиночет мало
или вообще никак не повлияли на экономику (или что они ухудши-
ли её с точки зрения государственного вмешательства). Другими
словами, что Фридман был, по сути, наименее влиятельным эко-
номистом конца 20-го века (в отличие от одного из худших, если мы
сравним его утверждения с реальностью до и после того, как поли-
тика, для которой он был вдохновителем, была реализована на
практике). Тем не менее он помог сделать богатых ещё богаче, по-
этому фактическое воздействие того, что он фактически предложил
для основной массы населения, можно с радостью игнорировать.

C.10.4 Означает ли рост автоматически, что людям

становится лучше?
В предыдущих главах мы обсуждали последствия неолибе-
ральных реформ исключительно в терминах экономической стати-
стики, таких как темпы роста и так далее. Это означает, что мы кри-
тиковали капитализм в его же терминах, в терминах аргументов его
же сторонников в его пользу. Как мы показали, с точки зрения ра-
венства, социальной мобильности и роста, подъём капитализма
«(более) свободного рынка» не был тем, чем провозглашали его
сторонники. Вместо того чтобы обеспечить большее равенство,
меньшую бедность и более высокий рост, произошло обратное. Там,
где был достигнут определённый прогресс в этих областях, напри-
мер в Азии, страны не приняли неолиберальную модель.
Однако существует более глубокая критика идеи о том, что ка-
питализм приносит пользу всем, особенно бедным. Она относится
к качеству жизни, а не к количеству доступных денег. Это чрезвы-
чайно важный аспект вопроса о том, приведёт ли капитализм «сво-

443
бодного рынка» к тому, что все станут «лучше» жить. Типичная ка-
питалистическая тенденция состоит в том, чтобы рассматривать ко-
личественные ценности как наиболее важное соображение. Отсюда
и озабоченность экономическим ростом, уровнем прибыли и так да-
лее, которые доминируют в дискуссиях о современной жизни. Одна-
ко, как ясно даёт понять Э.П. Томпсон, она игнорирует важные ас-
пекты человеческой жизни:

«Нужно сделать простые выводы. Вполне возможно, что

статистические средние значения и человеческий опыт работа-
ют в противоположных направлениях. Рост количественных
факторов на душу населения может происходить одновременно с
большим качественным нарушением образа жизни людей, тради-
ционных отношений и санкций. Люди могут потреблять больше
товаров и одновременно становиться менее счастливыми или
менее свободными... [Например] реальная заработная плата [мо-
жет] повыситься... но за счёт увеличения продолжительности
рабочего дня и увеличения интенсивности труда... С точки зре-
ния статистики, это свидетельствует о восходящей кривой. Се-
мьи, которых это касается, могут ощущать её как обнищание.
Таким образом, вполне возможно... [обладать] улучшением
средних материальных стандартов... [и в то же время] усилив-
шейся эксплуатацией, большей незащищенностью и растущим
человеческим страданием... большинство людей [могут жить]
“лучше”, чем их предшественники пятьдесят лет назад, но они
страдали и продолжали страдать от этого... улучшения как ка-
тастрофического опыта» [The Making of the English Working
Class, p. 231].
Томпсон специально ссылался на опыт британской промыш-
ленной революции в отношении рабочего класса, но его анализ но-
сит общий характер (его актуальность выходит далеко за рамки
оценки прошлых или нынешних процессов индустриализации). Это
означает, что концентрироваться, скажем, на абсолютной бедности
или росте доходов (как это делают защитники неолиберализма) оз-
начает игнорирование качества жизни, с которым связан этот рост
доходов. Например, фермер, вынужденный оставить свое хозяйство
ради работы на фабрике, может считать, что если каждый его шаг
диктуется начальством, что если увеличивается рабочий день и ин-
тенсивность труда, то это важнее, чем, скажем, чистое увеличение
его дохода. То, что этого фермера, возможно, изгнали со своей фер-

444
мы в результате неолиберальных или других «реформ», — ещё один
фактор, который стоит принять во внимание. Если предположить
ещё одну возможность, что нормы охраны труда и техники безопас-
ности снизят скорость работы, то национальный выпуск сократится
точно в той же степени, как если бы профсоюзы защитили работни-
ков от компаний, заставляющих их работать интенсивнее и дольше.
Однако увеличение выпуска продукции за счёт тех, кто выполняет
эту работу, не беспроблемно (то есть реальная заработная плата мо-
жет увеличиваться, но за счёт увеличения продолжительности ра-
бочего дня, снижения безопасности и повышения интенсивности
труда). Другим очевидным примером может служить семья, где муж
получает «сокращение» от хорошей производственной работы. Он
может получить низкооплачиваемую работу в сфере услуг, что вы-
нуждает его жену (и, возможно, детей) искать работу, чтобы свести
концы с концами. В результате доход семьи может немного увели-
читься, но это будет стоить ей больших денег и её образу жизни. Та-
ким образом, уровень жизни в абстрактном смысле может повы-
ситься, но для людей, о которых идёт речь, он будет ощущаться как
значительно ухудшившийся. Таким образом, экономический рост
необязательно подразумевает повышение уровня жизни, ес-
ли качество жизни снижается по мере роста доходов.
Отчасти это объясняется тем, что если бы экономика работала
так, как того требовала неоклассическая теория, то люди шли бы на
работу, не зная, сколько им заплатят, как долго они будут работать и
вообще есть ли у них работа, когда они туда попадут. Если они сни-
мут дом, то даже не будут знать, есть ли у них, куда вернуться. Всё
потому, что каждая цена должна быть подвержена постоянным из-
менениям, чтобы приспособиться к равновесию. Другими словами,
отсутствие безопасности лежит в основе экономики, и это вряд ли
продуктивно для общественных или «семейных» ценностей (и дру-
гих выражений, используемых в риторике правых, в то время как
они продвигают экономическую систему, которая на практике под-
рывает эти ценности во имя прибыли). Другими словами, хотя об-
щество со временем может стать материально более обеспеченным,
оно становится менее обеспеченным с точки зре-
ния реального богатства, то есть тех вещей, которые делают жизнь
достойной. Таким образом, капитализм оказывает разрушительное
воздействие на человеческие отношения, удовольствие от произво-
дительной деятельности (работы), подлинную свободу для многих,
то, как мы относимся друг к другу и так далее. Разрушительное воз-

445
действие экономики не ограничивается только рабочим местом, но
проникает во все другие аспекты вашей жизни.
Даже если предположить, что капитализм свободного рынка
может генерировать высокие темпы роста (и это предположение не
подтверждается в реальном мире), это ещё не конец вопроса. Также
важно, как распределяется рост. Выгоды от роста могут накапли-
ваться для немногих, а не для многих. Подушевой и средний при-
рост может скрывать менее приятную реальность для тех, кто нахо-
дится на самом дне социальной иерархии. Очевидным примером
может служить общество, в котором существует огромное неравен-
ство, где немногие чрезвычайно богаты, а подавляющее большинст-
во изо всех сил пытается свести концы с концами. Такое общество
могло бы иметь достойные темпы роста, а среднедушевые и средние
доходы могли бы расти. Однако если такой рост сосредоточен на-
верху, в руках уже богатых, реальность такова, что экономический
рост не приносит пользы многим, как показывает статистика. По-
этому важно подчеркнуть, что средний рост не может привести к
улучшению положения всех слоёв общества. На самом де-
ле «существует множество примеров того, как бедные и боль-
шинство населения остались позади в эпоху глобализации — даже
там, где доход на душу населения вырос». Это касается не только
развивающихся стран. Два эпизода, подобные этому, произошли в
Соединённых Штатах, и данные показывают, что «доход на душу
населения бедных упал с 1979-84 и 1989-94 годов, в то время как
средний доход на душу населения вырос». В целом, в США средняя
заработная плата и реальная заработная плата для низших 20% на-
селения упали в период с 1973 по 1997 год, в то время как «“доход на
душу населения” в США вырос на 70 процентов. То, что средняя
заработная плата и нижняя квинтильная заработная плата
действительно упали в течение этого же периода, с точки зрения
большинства американцев, является экономическим изменением
значительных пропорций» [Mark Weisbrot, Dean Baker, Robert
Naiman, and Gila Neta, Growth May Be Good for the Poor — But
are IMF and World Bank Policies Good for Growth?]. Это клас-
сический пример общества с существенным неравенством, в кото-
ром выгоды от роста получают уже богатые. Констатируя очевидное,
нельзя игнорировать то, как распределяются выгоды от роста.
Кроме того, потребительство не может привести к счастью или
«лучшему обществу», которые многие экономисты считают его ре-
зультатом. Если потребительство – это попытка заполнить пустую
жизнь, то она явно обречена на провал. Если капитализм приведёт к

446
отчуждённому, изолированному существованию, потребление в
больших количествах вряд ли изменит это. Проблема заключается в
личностях и обществе, в котором они живут. Следовательно, коли-
чественный рост товаров и услуг не может привести к тому, что кто-
либо будет «извлекать выгоду» каким-либо значимым образом.
Точно так же существует проблема качества продукции и потребле-
ния, производимых экономическим ростом. Такие оценки, как ВВП,
мало что говорят нам о том, какие товары произвели, а также об их
социальном и экологическом воздействии. Таким образом, высокие
темпы роста можно достигнуть за счёт того, что государство расши-
ряет свои армию и вооружение (т. е. бросает деньги оружейным
корпорациям), позволяя обществу прозябать (как при Рейгане).
Кроме того, существует неудобный факт, что негативные социаль-
ные явления, такие как загрязнение окружающей среды и рост пре-
ступности, могут способствовать росту стоимости ВВП. Это происхо-
дит потому, что затраты на очистку, скажем, разлива нефти связаны
с рыночными операциями и поэтому добавляются к ВВП для эко-
номики.
Таким образом, понятие роста как такового нужно отверг-
нуть в пользу критического подхода к вопросу, который спрашивает,
для чего рост и для кого. Как говорит Хомский, «многие коренные
народы, по-видимому, не видят причин, по которым их жизнь, об-
щество и культура должны быть разрушены или уничтожены,
чтобы жители Нью-Йорка могли сидеть во внедорожниках в
пробке» [Failed States, p. 259]. При капитализме большая часть
«производительности» приходится на экономическую деятельность,
которую лучше всего описать как расточительную: военные расхо-
ды; расширение полицейской и тюремной бюрократии; рост стои-
мости (приватизированного) здравоохранения; разрастание приго-
родов; индустрия быстрого питания и её неизбежные негативные
последствия для здоровья; очистка загрязнения; определение и за-
щита интеллектуальных и других прав собственности; лечение бо-
лезней, вызванных переутомлением, неуверенностью и стрессом; и
так далее. Как однажды заметил Александр Беркман, капитализм
порождает множество форм «труда» и «производительной» дея-
тельности, которые имеют смысл только в рамках этой системы и
могут быть «автоматически уничтожены» в нормальном общест-
ве [What is Anarchism?, pp. 223–5]. Точно так же «производи-
тельность» и уровень жизни могут находиться в противоречии друг
с другом. Например, если у страны более короткая рабочая неделя,
и она устанавливает более длительные отпуска, это явно снизит

447
ВВП. Так обстоит дело с Америкой и Францией, где при примерно
равной производительности труда француз тратит меньше времени
на работу и больше времени на отдых, чем американец. И всё же
нужно быть идеологом капитализма, чтобы сказать, будто народ в
такой стране живёт хуже в течение всего того времени, что каждый
проводит в своё удовольствие.
Эти вопросы важно помнить, когда слушаешь, как гуру «сво-
бодного рынка» обсуждают экономический рост в своих «закрытых
сообществах», изолированных от окружающей деградации общества
и природы, спровоцированной работой капитализма. Другими сло-
вами, качество зачастую важнее количества. Это приводит к важной
идее, что некоторые (даже многие) условия для подлинно человече-
ской жизни нельзя найти ни на одном рынке, каким бы «свобод-
ным» он ни был. Точно так же «свободный» рынок может привести
к несвободе людей, поскольку они вынуждены подчиняться автори-
тету начальства, подчиняться экономическому давлению и угрозе
безработицы.
Таким образом, можно сказать, что капитализм laissez-faire
принесёт пользу всем, особенно бедным, только в том смысле, что
все потенциально могут получить выгоду по мере роста экономики.
Конечно, мантру о том, что экономический рост так прекрасен,
трудно оправдать, когда благами этого роста пользуется небольшая
часть населения, а бремя роста (например, растущая незащищён-
ность рабочих мест, потеря льгот, стагнация и снижение заработной
платы для большинства работников, сокращение государственных
услуг, потеря местных общин и т. д.) ложится на плечи столь многих
(как в случае с более свободными рынками с 1980-х годов). Если мы
посмотрим на реально существующий капитализм, мы можем на-
чать делать некоторые выводы о том, действительно ли чистый ка-
питализм laissez-faire принесёт пользу трудящимся людям. У Соеди-
нённых Штатов есть небольшой государственный сектор по между-
народным стандартам, и во многих отношениях это самая близкая
крупная индустриальная страна к неизвестному идеалу чистого ка-
питализма. Интересно также отметить, что она также является но-
мером один или близка к нему в следующих областях [Richard Du
Boff, Accumulation and Power, С. 183–4]22:
· самый низкий уровень гарантии занятости для работников, с
наибольшей вероятностью увольнения без предупреждения или
причины;

22 Данные устарели, но помещены в исторический контекст — Е. С.

448
 · самый большой шанс для работника стать безработным без
адекватного пособия по безработице и медицинской страховки;
· наименьшее количество свободного времени для работников,
например, в праздничные дни;
· одна из самых неравномерных структур распределения дохо-
дов;
· самое низкое соотношение заработков женщин и мужчин – в
1987 году 64% от заработной платы мужчин;
· самый высокий уровень бедности в промышленном мире;
· среди худших рейтингов всех развитых индустриальных стран
по выбросам загрязняющих веществ в атмосферу;
· самый высокий уровень убийств;
· худший рейтинг по ожидаемой продолжительности жизни и
младенческой смертности.
Кажется странным, что чем больше система невмешательская
(laissez-faire), тем хуже гарантии занятости, меньше свободного вре-
мени, выше бедность и неравенство, если laissez-
faire особенно полезен бедным или работающим людям. На самом
деле, мы видим, что чем свободнее рыночный режим, тем хуже для
рабочих. Американцы имеют более длинные часы и более короткие
праздники, чем западные европейцы, и больше людей живут в бед-
ности. 22% американских детей растут в бедности, и это означает,
что она занимает 22-е место из 23 промышленно-развитых стран,
опережая только Мексику и отставая от всех 15 стран ЕС до 2004 го-
да.
Согласно докладу Организации Объединённых Наций за 2007
год, хуже всего быть ребёнком в неолиберальных обществах, таких
как Великобритания и США (Великобритания была ниже, на 21 ме-
сто ниже США)23. В докладе ЮНИСЕФ рассматривалось положение
детей в развитых капиталистических странах, и было установлено,
что Великобритания и США находятся далеко внизу списка по обра-
зованию, здравоохранению, бедности и благополучию. Хотя ЮНИ-
СЕФ предпочёл бы заявить, что это происходит из-за «общества че-
ловек человеку волк», вряд ли можно считать совпадением, что эти
два общества в наибольшей степени приняли принципы неолибера-
лизма и неоднократно нападали на рабочее движение, гражданское
общество в целом, а также государство всеобщего благосостояния в
интересах капитала. В отличие от социал-демократических стран

23 Среди стран с высоким благосостоянием, для подробностей смотри-

те https://www.unicef-irc.org/publications/pdf/rc7_eng.pdf — Е. С.

449
Северной Европы, у которых лучшие результаты. Можно также от-
метить, например, что европейцы наслаждаются большим количе-
ством свободного времени, лучшим здоровьем, меньшей бедностью,
меньшим неравенством и, следовательно, большей экономической
безопасностью, большей экономической мобильностью между по-
колениями, лучшим доступом к высококачественным социальным
услугам, таким как здравоохранение и образование, и умудряются
делать всё это гораздо более экологически устойчивым способом
(Европа производит около половины выбросов CO2 при том же
уровне ВВП) по сравнению с США или Великобританией.
Определённый случай того, что хорошо для экономики (при-
были), плохо для людей. Чтобы констатировать очевидное, эконо-
мика и люди в этой экономике не идентичны. Первая могут преус-
певать, но не вторые — особенно если неравенство искажает распре-
деление любых растущих доходов. Таким образом, в то время как
экономика может преуспевать, её (средний) участник (и ниже) мо-
жет видеть очень мало этого.
Конечно, защитники капитализма laissez-faire будут указывать,
что Соединённые Штаты, как Великобритания и любая другая ре-
альная страна, далеки от того, чтобы быть laissez-faire. Это верно, но
всё же кажется странным, что чем дальше экономика отходит от
этого «идеала», тем лучше становятся условия для тех, кто, как ут-
верждается, особенно выиграет от этого. Таким образом, у неве-
рующих в чистый капитализм есть основания для несогласия, хотя
для типичного «защитника рынка» такие сравнения говорят нам
меньше – если только они не подкрепляют их доводы, а значит в ка-
честве примера можно использовать «реально существующий» ка-
питализм.
В конечном счёте, реальная проблема связана с качеством
жизни и относительными изменениями. Однако аргумент о том, что
капитализм помогает беднейшим больше всего через высокий эко-
номический рост, основан на сравнении капитализма «свободного
рынка» с историческим примером, то есть на поня-
тии абсолютного неравенства, а не относительного неравенства
и бедности. Таким образом, бедность (экономическую, культурную и
социальную), скажем, в Америке можно отвергнуть просто на том
основании, что бедные люди в 2005 году имеют больше и лучше то-
варов, чем в 1905 году. Логика абсолютной позиции (как и предпо-
лагалось, несомненно) такова, что даже обсуждение бедности и не-
равенства становится бессмысленным, поскольку легко сказать, что
на Западе нет бедных людей, так как никто не живёт в пещере. Но,

450
опять же, используя абсолютные величины, легко доказать, что и в
Средневековой Европе не было бедных людей, поскольку они не
жили в пещерах, и по сравнению с охотниками-собирателями или
рабами древности у них был гораздо лучший уровень жизни. Таким
образом, любой режим был бы достоин похвалы, согласно абсолют-
ному стандарту, поскольку даже при рабовладельчестве абсолютный
уровень жизни у людей был лучше, чем, скажем, у неандертальцев.
В этом отношении слова Адама Смита актуальны как никогда.
В книге «Исследование о природе и причинах богатства на-
родов» Смит утверждает следующее:
«Под предметами необходимости я понимаю не только
предметы, которые безусловно необходимы для поддержания
жизни, но и такие, обходиться без которых в силу обычаев стра-
ны считается неприличным для почтенных людей даже низшего
класса. Полотняная рубашка (linen shirt), например, отнюдь не
является, строго говоря, предметом необходимости. Греки и
римляне, надо думать, жили с большим удобством, хотя и не име-
ли полотна; но в наше время в большей части Европы уважающий
себя подёнщик постыдится показаться на людях без полотняной
рубашки, отсутствие которой будет сочтено свидетельством
той унизительной степени бедности, в которую, как предполага-
ется, никто не может впасть иначе как в результате чрезвы-
чайно плохого поведения... Итак, под необходимостью я разумею
не только то, что природа, но и то, что установленные правила
приличия сделали необходимым для низших классов людей» (Книга
пятая, глава II, статья IV).
Как обычно, Адам Смит прав, в то время как его бывшие идео-
логические последователи ошибаются. Они могут возразить, заме-
тив, что, строго говоря, Смит говорил о «необходимости», а не о
бедности. Однако его концепция необходимости подразумевает оп-
ределение бедности, и это, очевидно, основано не на какой-то неиз-
менной биологической концепции существования, а на том,
что «обычай страны» или «установленные правила прили-
чия» считают необходимым. Маркс сделал тот же самый вывод в
своих более поздних работах, когда он дистанцировался от своего
более раннего представления о том, что капитализм привёл к абсо-
лютному обнищанию. Как он выразился в первом томе «Капита-
ла», «количество и степень так называемых необходимых по-
требностей [рабочего], а также способ и степень их удовлетво-

451
рения сами являются продуктом истории и поэтому в значи-
тельной степени зависят от уровня цивилизации, достигнутого
страной... Поэтому определение стоимости рабочей силы, в от-
личие от других товаров, содержит в себе исторический и мо-
ральный элемент» [стр. 275].
Ирония заключается в том, что те, кто сегодня наиболее агрес-
сивно идентифицирует себя учениками Смита, также являются
людьми, которые больше всего противостоят определениям бедно-
сти, которые согласуются с этим определением «необходимых ве-
щей» (это неудивительно, поскольку те, кто чаще всего упоминает
его имя, делают это в погоне за идеями, чуждыми его работе). Это
делается из обычных корыстных побуждений. Например, прави-
тельство Тэтчер изначально не испытывало особых проблем с кон-
цепцией относительной бедности, и «только когда его политика
привела к заметному росту относительной бедности, эту идею
отвергли, а решение, принятое правительством... состояло в
том, что абсолютная нищета (неопределенная и безусловная)
была единственной реальностью» [Ian Gilmore, там же, p. 136].
Важно отметить, что точка зрения Смита совпадает с точкой зрения
большинства исследователей бедности, которые используют относи-
тельный показатель при оценке уровня бедности. Причина этого не-
удивительна, поскольку бедность соотносится с уровнем жизни и
обычаями того или иного времени и места. Некоторые скептики мо-
гут бездумно повторять неоригинальный ответ, будто бедные на За-
паде богаты по сравнению с людьми в развивающихся странах, но
они не живут в этих странах. Правда, уровень жизни со временем
значительно улучшился, но сравнивать сегодняшнюю бедноту с
бедняками прошлых веков также бессмысленно. Бедные сегодня
бедны относительно того, что требуется для жизни и развития их
индивидуального потенциала в их обществах, а не в Шотландии
(например) 18-го века или на другом конце земного шара (даже
Милтон Фридман вынужден был неохотно признать, что «бедность
отчасти относительна» [Там же, p. 191]). Учитывая вредные по-
следствия относительного неравенства, о которых мы говорили в
подразделе В.1, эта позиция вполне оправдана.
Понятие абсолютной бедности, являющееся ключевым, восхо-
дит, по крайней мере, к Локку, который утверждал в сво-
ем «Втором трактате» о правительстве, что в Америке «король
большой и плодородной территории кормится, ночует и одет
хуже, чем подёнщик в Англии» (раздел 41). Игнорируя сомнитель-
ные антропологические утверждения, он сделал это заявление как

452
часть общей защиты огораживания общей земли24 и превращения
независимых рабочих в зависимых наёмных рабов. Ключ к его ар-
гументации заключается в том, что накопление собственности и
земли сверх того, что может быть использовано отдельным челове-
ком, наряду с устранением обычных прав для бедных людей было
оправдано, потому что владельцы огороженной земли нанимали бы
рабочих и увеличивали общее доступное богатство. Это значило, что
обездоленные рабочие (и особенно их потомки) будут лучше обес-
печены материально (смотрите К. Б. Макферсон «Политическая
теория собственнического индивидуализма: от Гоббса до
Локка» («The Political Theory of Possessive Individualism:
From Hobbes to Locke») для превосходного обсуждения этого во-
проса). Связь с нынешними дискуссиями о глобализации очевидна:
так называемые «рыночные защитники» и «индивидуалисты»
предлагают обширную апологетику движения капитала к автори-
тарным режимам, систематически нарушающим права личности и
принципы «свободного» рынка именно с точки зрения увеличения
материального богатства, которое оно (в конечном счёте) произво-
дит. Но тогда боссам, штатным профессорам и хорошо оплачивае-
мым экспертам мозгового центра легко доказать, что такие жертвы
(для других, конечно) в конечном итоге стоят того.
Это кажущееся странным превращение «индивидуалистов» в
«коллективистов» (оправдывающих нарушение прав личности в
терминах всеобщего блага) имеет давний прецедент. Действительно,
это может считаться странным только в том случае, если вы не знае-
те природы и истории капитализма, а также искажений, которые его
защитники навязали себе (и ещё одно странное совпадение, которое
так регулярно поражает капитализм и его сторонников: люди, чья
свобода и права считаются расходным материалом, — всегда пред-
ставители рабочего класса). Таким образом, понятие абсолютной
бедности всегда ассоциировалось с защитой неравенства богатства и
власти, а также с оправданием в терминах долгосрочной выгоды на-
рушения «свободы» и «прав личности», которые они якобы защи-
щают. Примечательно, что представители помещиков, вводивших
огораживания, формулировали свои аргументы именно в терминах
ограничения независимости (то есть свободы) работающего населе-
ния. Как резюмирует марксист Дэвид Макнелли, приводя обшир-
24 Огораживание — процесс массовой экспроприации крестьянства круп-
ными землевладельцами в европейских странах в конце XIII — начале XIX ве-
ков; выражалось в сгоне крестьян с земли с последующим обнесением её изго-
родями — Е. С.

453
ные цитаты, «многие из наиболее откровенных сторонников ого-
раживания стремились уничтожить именно эти элементы ма-
териальной и духовной независимости». Они «были удивительно
прямолинейны в этом отношении. Они утверждали, что общие
права и доступ к общим землям обеспечивают определённую сте-
пень социальной и экономической независимости и тем самым по-
рождают ленивую, беспутную массу сельской бедноты... Лишение
таких людей общих земель и общих прав заставило бы их подчи-
ниться жёсткой дисциплине, навязанной рынком труда» [Against
the Market, p. 19]. Это будет считаться парадоксальным только в
том случае, если вы приравняете свободу к капитализму.
В основе всего этого лежит предположение, что свобода (по
крайней мере, для людей рабочего класса) менее важна, чем мате-
риальное богатство, и это видение справедливо подверглось напад-
кам, когда сталинизм, казалось, превосходил Запад в плане роста до
1970-х годов. И всё же вопрос, конечно, заключается в том, согласи-
лись бы люди свободно подчиняться диктату босса в течение 10-12
часов в день, если бы государственное вмешательство не закрыло
для них прочие альтернативы? Как мы уже говорили в разделе F.8,
ответ всегда был отрицательным. Так обстоит дело и сегодня. На-
пример, Наоми Кляйн берет интервью у одного босса потогонной
фабрики третьего мира, который объясняет, что «для простого про-
винциального рабочего лучше работать внутри закрытой фаб-
рики, чем находиться снаружи». Один из его рабочих опроверг это,
заявив, что «наши права попираются», и он сказал, «из-за того,
что он не работал на заводе и не испытал внутренние условия».
Другой отметил, что «конечно, он сказал бы, что мы предпочитаем
эту работу — она выгодна ему, но не нам». Другой констатирует
очевидное: «Но мы безземельны, поэтому у нас нет другого выбо-
ра, кроме как работать в экономической зоне, хотя это очень
тяжело, и ситуация несправедлива» [цит. по: Klein, No Logo, p.
220 and p. 221]. Следует отметить, что босс имеет, конечно, под-
держку очень многих экономистов (включая многих умеренно ле-
вых), которые утверждают, что потогонные предприятия лучше, чем
отсутствие рабочих мест, и что эти страны не могут позволить себе
основные права рабочих (поскольку это классовые общества, это оз-
начает, что правящий класс не может позволить себе дать рабочим
благоприятные аспекты свободного рынка, а именно право на сво-
бодную организацию и ассоцииацию). Удивительно, как быстро
экономист или праволиберал заявит, что общество не может рас-
считывать на роскошь свободного рынка, по крайней мере, для ра-

454
бочего класса, и как эти «индивидуалисты» начнут вторить, что ма-
ленькие люди должны страдать для достижения всеобщего блага.
Что касается режимов внутри этих фабрик, Кляйн отмечает,
что они чрезвычайно авторитарны. Крупнейшая зона свободной
торговли на Филиппинах – это «миниатюрное военное государст-
во внутри демократии», а «управление – это военный стиль, над-
зиратели часто жестоки». Как и следовало ожидать, «никаких со-
мнений в авторитете не приветствуется и не разрешается», а в
некоторых случаях «забастовки официально запрещены» (в отли-
чие от неофициальных запретов). [Там же, стр. 204, стр. 205 и стр.
214] Как и в случае с первой промышленной революцией, капита-
лизм использует преимущества других форм социальной иерархии в
развивающихся странах. Как отмечал Стивен А. Марглин, женщины
и дети, «которые, по общему мнению, составляли подавляющее
большинство фабричных рабочих в первые дни, были там не по-
тому, что они хотели быть, а потому, что их мужья и отцы ска-
зали им. Применение выявленных предпочтений к их наличию на
заводе требует достаточно эластичного взгляда на концепцию
индивидуального выбора» [«What do Bosses do?», pp. 60–112, The
Review of Radical Political Economics, vol. 6, no. 2, p. 98]. Други-
ми словами, хотя рабочие могут жить лучше с точки зрения зара-
ботной платы, они могут жить хуже с точки зрения свободы, равен-
ства и достоинства. К счастью, есть экономисты, которые объясняют,
в их же интересах, что эти рабочие не могут позволить себе такую
роскошь.
Выходя за рамки эмпирического исследования, мы должны
указать на рабский менталитет, стоящий за этими аргументами. В
конце концов, что на самом деле они подразумевают? Просто эко-
номический рост – это единственный способ для работающих людей
продвинуться вперед. Если трудящиеся будут мириться с эксплуата-
торскими условиями труда, то в конечном итоге капиталисты вло-
жат часть своей прибыли и таким образом увеличат экономический
пирог для всех. Итак, как и религия, экономика «свободного рынка»
утверждает, что мы должны пожертвовать в краткосрочной пер-
спективе, чтобы (возможно) в будущем наш уровень жизни повы-
сился («вы получите пирог на небе, когда умрёте», как сказал Джо
Хилл о религии). Более того, любая попытка изменить «законы
рынка» (то есть решения богатых) коллективными действиями
только навредит рабочему классу. Если бы защитники капитализма
действительно были заинтересованы в индивидуальной свободе,
они бы призывали угнетённые массы к восстанию, а не защищали

455
инвестирование капитала в репрессивные режимы с точки зрения
свободы, которой они так охотно жертвуют, когда речь заходит о ра-
бочих. Но, конечно, эти защитники «свободы» будут первыми, кто
укажет на то, что такие восстания создают плохой инвестиционный
климат — капитал утечёт в страны с более «реалистичной» и «гиб-
кой» рабочей силой (обычно её делают таковой государственные
репрессии).
Другими словами, капиталистическая экономика превозносит
рабство над независимостью, коварство над неповиновением и аль-
труизм над эгоизмом. «Рациональный» человек неоклассической
экономики не противостоит авторитету, а скорее приспосабливается
к нему. Ибо в конечном итоге такое самоотрицание окупится боль-
шим пирогом с (как утверждается) большими крошками, «просачи-
вающимися» вниз. Другими словами, в краткосрочной перспективе
выигрыш может перетечь к элите, но в будущем мы все выиграем,
поскольку часть его будет просачиваться (обратно) вниз к трудя-
щимся людям, которые создали блага в первую очередь. Но, к сожа-
лению, в реальном мире неопределённость – это правило, и будущее
неизвестно. История капитализма показывает, что экономический
рост вполне совместим со стагнацией заработной платы, ростом
бедности и незащищённости для рабочих и их семей, ростом нера-
венства и богатства, накапливающегося во всё меньшем количестве
рук (пример – США и Чили с 1970-х по 1990-е годы и Чили чаще
приходит на ум). И, конечно же, даже если рабочие повинуются
боссам, последние могут просто переместить производство в другое
место (о чём могут свидетельствовать десятки тысяч «сокращён-
ных» рабочих по всему Западу). Более подробно об этом процессе в
США смотрите статью Эдварда С. Германа «Immiserating Growth:
The First World» в журнале Z Magazine, июль 1994 года.
Анархистам кажется странным ожидать большего пирога, ко-
гда мы можем заполучить пекарню целиком. Если бы контроль над
инвестициями находился в руках тех, на кого он непосредственно
влияет (трудящихся), то его можно было бы направить на социально
и экологически конструктивные проекты, а не использовать в каче-
стве инструмента классовой войны и способа делать богатых ещё бо-
гаче. Аргументы против «раскачивания лодки» корыстны (очевид-
но, что в интересах богатых и влиятельных защищать данный доход
и распределение собственности) и, в конечном итоге, обречены на
провал для тех трудящихся, которые их принимают. В конце концов,
даже самый самоотрицающий рабочий класс будет страдать от нега-
тивных последствий обращения с обществом как ресурсом для эко-

456
номики, более высокой мобильности капитала, сопровождающей
экономический рост, и последствий периодического экономическо-
го и долгосрочного экологического кризиса. Когда всё сводится к
этому, у всех нас есть два варианта: вы можете делать то, что пра-
вильно, или вы можете делать то, что вам говорят. Капиталистиче-
ская экономика «свободного рынка» выбирает последнее.

C.11 Разве неолиберализм в Чили не доказы-

вает, что свободный рынок приносит пользу
всем?
Чили, по мнению некоторых, — одна из историй экономиче-
ского успеха современного мира. Её можно рассматривать как пер-
вую лабораторию неолиберальной экономической догмы, сначала
при диктатуре Пиночета, а позже, при смене режима на более демо-
кратический. Эту страну можно рассматривать как шаблон для эко-
номического видения, которое позднее применили Рейган и Тэтчер
на Западе. То, что произошло в Чили, повторялось (до некоторой
степени) везде, где проводилась неолиберальная политика. Таким
образом, это хороший пример для оценки преимуществ более сво-
бодного рыночного капитализма и требований капиталистической
экономики.
Правые отмечали Чили как учебник здравой экономики и рас-
сматривали как пример преимуществ капитализма. Милтон Фрид-
ман, например, заявил в 1982 году, что военная хун-
та «принципиально поддерживает полностью свободную рыноч-
ную экономику. Чили – это экономическое чудо» [цит. по: Elton
Rayack, Not so Free to Choose, p. 37]. Затем президент США
Джордж Буш похвалил чилийский экономический рекорд в декабре
1990 года, когда он посетил эту страну, заявив, что Чили заслужива-
ет своей «репутации экономической модели» в качестве примера
для подражания для других стран.
Однако в реальности ситуация кардинально иная. Как утвер-
ждает чилийский эксперт Питер Уинн, «мы сомневаемся в том,
что неолиберальный бум в Чили... стоит расценивать как чудо.
Сталкиваясь с подобным утверждением, учёные и студенты все-
гда должны спрашивать: чудо для кого — и какой
ценой?» [«Introduction», Peter Winn (ed.), Victims of the Chilean
Miracle, p. 12]. Как мы ещё докажем, чилийское «экономическое
чудо» очень классово зависимо. Неолиберальные реформы режима

457
Пиночета привели к ухудшению жизни для рабочего класса; если
вы капиталист, то это было чудо. То, что такие люди, как Фридман,
называют эксперимент «чудом», показывает, в чём заключается их
симпатия — и насколько прочно они владеют реальностью.
Причина, по которой чилийский народ стал первым полиго-
ном для проверки неолиберализма, весьма существенна. У него не
было выбора. Генерал Пиночет был фигурой – главой военного пе-
реворота в 1973 году против демократически избранного левого
правительства во главе с президентом Альенде. Этот переворот стал
кульминацией многолетнего вмешательства США в чилийскую по-
литику и был желанным для США до вступления Альенде в долж-
ность в ноябре 1970 года («это твёрдая и постоянная политика,
направленная на свержение Альенде в результате переворота»,
как говорится в одной из записок ЦРУ в октябре того же года [цит.
по: Gregory Palast, «A Marxist threat to cola sales? Pepsi demands a US
couстр. Goodbye Allende. Hello Pinochet», The Observer, 8 Novem-
ber 1998]). Затем американский президент Ричард Никсон ввёл эм-
барго в отношении Чили и начал тайный план свержения прави-
тельства Альенде. По словам посла США в Чили, Америка «сделает
всё, что в её силах, чтобы обречь чилийцев на крайнюю нище-
ту» [цит. по: Noam Chomsky, Deterring Democracy, p. 395].
Согласно записям, сделанным директором ЦРУ Ричардом
Хелмсом на встрече в Овальном кабинете в 1970 году, его приказ со-
стоял в том, чтобы «заставить экономику кричать». Проект назы-
вался FUBELT (Track II), и его цели были ясны: «Директор [ЦРУ]
сказал группе, что президент Никсон решил, что режим Альенде в
Чили не приемлем для Соединённых Штатов. Президент попросил
агентство не допустить прихода Альенде к власти или свергнуть
его» [Документ «Genesis of Project FUBELT» отнесён к 16 сентября
1970]. Не вся помощь была сокращена. В 1972 и 1973 годах США уве-
личили помощь военным и усилили подготовку чилийских военно-
служащих в Соединённых Штатах и Панаме. Иными словами, путчу
прямо или косвенно помогали американское государство и различ-
ные американские корпорации, подрывая чилийскую экономику.
Тысячи людей были убиты силами «закона и порядка», а силы
Пиночета, «по консервативным оценкам, убили более 11 000 чело-
век в первый год его пребывания у власти» [СТР. Gunson, A. Thomp-
son, G. Chamberlain, The Dictionary of Contemporary Politics of
South America, p. 228]. Военные подразделения начали операцию
под названием «Караван смерти», чтобы выследить тех, кого они
считали подрывниками (то есть всех, кого подозревали или обвиня-

458
ли в левых взглядах или симпатиях к ним). Пытки и изнасилования
широко применялись, и в случае если люди не просто исчезали, их
изуродованные тела бросали на виду у всех в качестве превентивной
меры для остальных. В то время как официальный комитет чилий-
ского правительства по установлению истины и примирению оце-
нивает число исчезнувших примерно в 3000 человек, церковные и
правозащитные группы оценивают это число гораздо выше - более
10 000 человек. Сотни тысяч бежали в изгнание. Так закончился
«демократический путь к социализму» Альенде. Террор не прекра-
тился и после переворота, а достижения диктатуры в области прав
человека были справедливо осуждены как варварские.
Фридман, разумеется, подчеркнул своё «несогласие с автори-
тарной политической системой Чили» [цит.по: Rayack, там же, p.
61]. Пока же мы проигнорируем очевидное противоречие в этом
«экономическом чуде», то есть то, почему для введения «экономи-
ческой свободы» почти всегда требуются авторитарные/фашистские
государства. Скорее, мы поймаем его на слове и сосредоточимся на
экономических фактах свободно-рыночного капитализма, навязан-
ного чилийскому народу. Они утверждают, будто это был свободный
рынок, и с учётом того, что, например, Фридман был ведущим идео-
логом капитализма, мы можем предположить, что режим прибли-
жался к работе такой системы. Мы обсудим нелогичность и крайнее
лицемерие позиции правых в подразделе D.11, где мы также обсу-
дим ограниченный характер демократического режима, пришедше-
го на смену Пиночету, и реальные отношения между экономической
и политической свободой.
Столкнувшись с экономическим кризисом, в 1975 году Пино-
чет обратился к идеям Милтона Фридмана и группе чилийских эко-
номистов, которым он преподавал в Чикагском университете. Ко-
роткая встреча между Фридманом и Пиночетом убедила диктатора
передать разработку экономической политики сторонникам Фрид-
мана (которые по понятным причинам стали известны как «чикаг-
ские мальчики»). Это были экономисты свободного рынка, рабо-
тавшие на веру в эффективность и справедливость свободного рын-
ка и желавшие вернуть в действие законы спроса и предложения.
Они намеревались уменьшить роль государства в регулировании и
социальном обеспечении, поскольку это, как они утверждали, огра-
ничило рост Чили, сократив конкуренцию, снизив рост, искусствен-
но увеличив заработную плату и приведя к инфляции. Конечная
цель, как однажды сказал Пиночет, состояла в том, чтобы сделать
Чили «не нацией пролетариев, а нацией предпринимателей» [цит.

459
по: Thomas E. Skidmore and Peter H. Smith, Modern Latin America,
p. 137].
Роль «чикагских мальчиков» нельзя недооценивать. Они под-
держивали тесные отношения с военными с 1972 года и, по словам
одного эксперта, сыграли ключевую роль в перевороте:
«В августе 1972 года группа из десяти экономистов под ру-
ководством де Кастро приступила к разработке экономической
программы, которая должна была заменить [программу Альен-
де]… На самом деле существование этого плана было намного
важнее для любой попытки со стороны Вооружённых сил сверг-
нуть Альенде, поскольку у чилийских вооружённых сил не было
собственного экономического плана» [Silvia Borzutzky, «The
Chicago Boys, social security and welfare in Chile», The Radical
Right and the Welfare State, Howard Glennerster and James
Midgley (eds.), p. 88].
Этот план также поддерживался определёнными бизнес кру-
гами. Неудивительно, что сразу после переворота многие из его
инициаторов вошли в ключевые экономические министерства в ка-
честве советников [Rayack, там же, p. 52]. Интересно также отме-
тить, что «согласно докладу сената США о тайных действиях в
Чили, деятельность этих экономистов финансировалась Цен-
тральным разведывательным управлением
(ЦРУ)» [Borzutzky, там же, p. 89]. Очевидно, что некоторые формы
государственного вмешательства были более приемлемы, чем дру-
гие.
Апрель 1975 года ознаменовался тем, что чикагские мальчики
взяли на себя «фактически диктаторский контроль над экономи-
ческой политикой... Монетаристы теперь были в командном по-
ложении, чтобы выполнить рекомендации Фридмана, и они не ко-
лебались». Фактические результаты политики свободного рынка,
введённой диктатурой, были гораздо скуднее, чем «чудо», о котором
заявляли Фридман и множество других правых. Первоначальными
последствиями введения политики свободного рынка была вызван-
ная шоком депрессия, которая привела к падению ВВП на 12,9% (в
Латинской Америке наблюдался рост на 3,8%), реальная заработная
плата упала до 64,9% от уровня 1970 года, а безработица выросла до
20%. Даже Пиночет «вынужден был признать, что социальные из-
держки шоковой терапии оказались больше, чем он ожи-
дал» [Rayack, там же, p. 56, p. 41 and p. 57]. По мнению Фридмана,

460
его «единственной заботой» о плане было то, «будет ли он про-
двигаться достаточно долго и достаточно жёстко» [цит.по:
Joseph Collins and John Lear, Chile’s Free-Market Miracle: A
Second Look, p. 29]. Неудивительно, что «жёсткое навязывание
неолиберальной экономической модели после 1975 года вскоре
также поставило под угрозу безопасность рабочих мест», и
они «понесли основную тяжесть» изменений с точки зре-
ния «потерянных рабочих мест и повышенных норм тру-
да» [Winn, «No Miracle for Us», Peter Winn (ed.), там же, p. 131].
После депрессии 1975 года экономика снова начала расти. Это
и есть источник притязаний на «экономическое чудо». Фридман,
например, использовал 1976 год в качестве базиса, и поэтому ис-
ключил депрессию 1975 года, которую его рекомендуемая шоковая
терапия углубила. Это нечестно, поскольку он не учитывает не толь-
ко влияние неолиберальной политики, но и то, что глубокий спад
часто приводит к энергичному подъёму:
«Взяв 1975 год, год рецессии, в котором чилийская экономика
сократилась на 13%, в качестве отправной точки своего анализа,
чикагские мальчики скрыли тот факт, что их “бум” был скорее
восстановлением после глубокой рецессии, чем новой экономиче-
ской экспансией. С 1974 по 1981 год экономика Чили росла в среднем
на скромные 1,4% в год. Даже в разгар “бума” в 1980 году фактиче-
ская безработица была настолько высока — 17%, — что 5% рабо-
чей силы были заняты в правительственных программах по соз-
данию рабочих мест, и это было признанием неудачи для неолибе-
ралов, которые верят в рынок как самокорректирующийся и ко-
торые ненавидят государственные программы социального обес-
печения. Чикагские мальчики также не обращали внимания на
чрезвычайную концентрацию капитала, резкое падение реальной
заработной платы и отрицательное перераспределение доходов,
чему способствовала их политика, или на их сдерживающие фак-
торы для производительных инвестиций» [Peter Winn, «The
Pinochet Era», там же, pp. 28–9].
Между 1975 и 1982 годами режим осуществил многочисленные
экономические реформы, основанные на предложениях чикагских
мальчиков и их интеллектуальных гуру Фридмана и фон Хайека.
Они приватизировали многочисленные государственные предпри-
ятия и ресурсы, и, как и следовало ожидать, приватизация была
проведена таким образом, чтобы принести прибыль бога-

461
тым. «Процесс разгосударствления, — отмечает Райак, —
осуществлялся в условиях, которые были чрезвычайно выгодны
для новых собственников... предприятия продавались по резко за-
ниженным ценам». Только крупные конгломераты могли себе это
позволить, поэтому капитал стал ещё более концентрированным
[Там же, p. 67]. Когда правительство приватизировало свои доли в
лесоперерабатывающих предприятиях страны, оно последовало за
приватизацией других отраслей экономики, и они «были проданы
со скидкой, по одной оценке, по меньшей мере на 20% ниже их
стоимости». Таким образом, «приватизация, будучи выгодной
распродажей государственных активов», представляла со-
бой «субсидию из национальной казны покупателям в размере от
27% до 69%», и, таким образом, «контроль над общим богатством
всей нации перешёл к горстке национальных и иностранных ин-
тересов, которые захватили большую часть субсидий, подразу-
меваемых в самых низких ценах» [Joseph Collins and John
Lear, Chile’s Free-Market Miracle: A Second Look, p. 206, p. 54
and p. 59].
К 1978 году «чикагские мальчики» «настаивали на принятии
новых законов, которые привели бы трудовые отношения в соот-
ветствие с неолиберальной экономической моделью, в которой
рынок, а не государство, регулировал бы факторы производст-
ва» [Winn, «The Pinochet Era», Winn (ed.), там же, p. 31]. По словам
министра труда при Пиночете (1978-81), трудовые отношения бы-
ли «модернизированы», «политизированные» лидеры лейбористов
и их «привилегированные вотчины» — ликвидированы, а у рабочих
больше не было «монополий» на рабочие места. Вместо вмешатель-
ства правительства, переговоры между капиталом и рабочей силой
теперь оставались на усмотрение «индивидуальной ответственно-
сти и дисциплины рынка». Заявленная цель состояла в том, что-
бы «ввести демократию в мир чилийских профсоюзов и решить
проблемы, которые на протяжении десятилетий были препят-
ствиями для прогресса трудящихся» [цит. по: Joseph Collins и John
Lear, «Working in Chile’s Free Market», pp. 10–29, Latin American
Perspectives, vol. 22, no. 1, pp. 10–11 and p. 16]. Лицемерие техно-
кратического бюрократа, назначенного военной диктатурой, гово-
рящего о внедрении демократии в профсоюзы, очевидно. Утвер-
ждалось, что цена труда теперь достигла своего правильного уровня,
установленного «свободным» рынком.
Всё это объясняет высказывание Фридмана в 1991 году о том,
что «настоящим чудом Чили» было то, что Пиночет «поддержал

462
режим свободного рынка, разработанный принципиальными сто-
ронниками свободного рынка» [Economic Freedom, Human
Freedom, Political Freedom]. Как и следовало ожидать от Фрид-
мана, фактический опыт реализации его догм опровергал как их,
так и его утверждения о капитализме. Более того, рабочий класс за-
платил за это высокую цену.
Появление «свободного рынка» привело к снижению барьеров
для импорта «на том основании, что квоты и тарифы защищали
неэффективные отрасли и поддерживали цены на искусственно
высоком уровне. В результате многие местные фирмы проиграли
транснациональным корпорациям. Чилийское бизнес-сообщество,
которое решительно поддержало переворот 1973 года, сильно по-
страдало» [Skidmore and Smith, там же, p. 138]. Упадок отечест-
венной промышленности стоил тысяч более высокооплачиваемых
рабочих мест. Если говорить о текстильном секторе, то фирмы вы-
жили благодаря «снижению затрат на рабочую силу и повыше-
нию производительности труда». Этот сектор имеет «низкую ре-
альную заработную плату, что резко изменило» его международ-
ную конкурентоспособность. Другими словами, чилийская тек-
стильная промышленность «перестроилась за счёт своих рабо-
чих» [Peter Winn, «No Miracle for Us», Winn (ed.), там же, p. 130].
Шахты были «чрезвычайно прибыльны после 1973 года из-за повы-
шения трудовой дисциплины, снижения издержек из-за сокраще-
ния реальной заработной платы и увеличения производства на
основе программ расширения, начатых в конце 1960-х го-
дов» [Thomas Miller Klubock, «Class, Community, and Neoliberalism in
Chile», там же, p. 241]. Это было реальной основой «экономиче-
ского чуда» 1976-1981 гг., которое Фридман восхвалял в 1982 году.
Как и большинство неолиберальных экспериментов, «чудо»
после 1975 года было построено на песке. Это был «спекулятивный
пузырь, который приветствовался как “экономическое чудо”, пока
он не лопнул в банковском крахе 1981-82 годов, который привёл к
дерегулированной чилийской экономике». Это был «в основном
краткосрочный спекулятивный капитал... создающий пузырь на
фондовом рынке и стоимости недвижимости» и «к 1982 году эко-
номика была в руинах, а Чили — в муках худшего экономического
кризиса со времён депрессии 1930-х годов. Год спустя массовые со-
циальные протесты бросили вызов силам нацбезопасности Пино-
чета» [Winn, там же, p. 38]. Таким образом, «дно экономики про-
валилось», и ВВП Чили упал на 14% за год. Только в текстильной

463
промышленности, по оценкам, 35-45% компаний обанкротились.
[Collins and Lear, там же, p. 15].
Таким образом, после 7 лет более свободного рыночного капи-
тализма Чили столкнулась с ещё одним экономическим кризисом,
который с точки зрения безработицы и падения ВВП был даже
сильнее, чем во время ужасной шоковой терапии 1975 года. Реаль-
ная заработная плата резко упала, упав в 1983 году на 14% ниже
уровня 1970 года. Банкротства стремительно росли, как и внешний
долг и безработица [Rayack, там же, p. 69]. ВНП Чили «упал более
чем на 15%, в то время как его реальный располагаемый ВНП со-
кратился на 19%. Промышленный сектор сократился более чем на
21%, а строительство – более чем на 23%. Банкротства утрои-
лись... Это был кризис, сравнимый с Великой депрессией 1930-х го-
дов, который затронул Чили сильнее, чем любую другую страну
мира». То же самое можно сказать и об этом кризисе, поскольку в то
время как ВНП в Чили в 1982-1983 годах составлял 14%, остальная
Латинская Америка в целом пережила падение на 3,5% [Winn, там
же, p. 41 and p. 66]. К 1983 году чилийская экономика была опусто-
шена, и только к концу 1986 года ВВП на душу населения (едва ли)
сравнялся с 1970 годом. К середине 1983 года безработица (в том
числе в рамках государственных программ по созданию рабочих
мест) достигла трети рабочей силы. К 1986 году потребление на ду-
шу населения было фактически на 11% ниже уровня 1970 года
[Skidmore and Smith, там же, p. 138].
Столкнувшись с этим масштабным экономическим коллапсом
(коллапс, который почему-то ускользнул от внимания Фридмана,
когда он оценивал чилийский эксперимент в 1991 году), режим ор-
ганизовал массовую помощь. «Чикагские мальчики» сопротивля-
лись этой мере, утверждая с догматическим высокомерием, что не
было никакой необходимости в государственном вмешательстве или
изменениях политики, потому что они верили в самокорректирую-
щиеся механизмы рынка, которые разрешат любую экономическую
проблему. Однако они применяли упрощенную хрестоматийную
версию экономики к сложной реальности, которая разительно от-
личалась от их предположений. Когда эта реальность отказалась
реагировать так, как предсказывали их идеологические размышле-
ния, государство вмешалось просто потому, что ситуация стала на-
столько критической, что не могло её избежать.
Режим действительно кое-что сделал, чтобы помочь безработ-
ным, и к октябрю 1983 года 14% рабочей силы были охвачены двумя
правительственными программами по созданию рабочих мест, ко-

464
торые платили меньше минимальной заработной платы. Однако
помощь капиталистическому классу была гораздо более существен-
ной. МВФ предлагал Чили кредиты, чтобы помочь ей выбраться из
хаоса, который создала его экономическая политика, но на жёстких
условиях (например, возложив на чилийскую общественность от-
ветственность за выплату миллиардов иностранных займов, взя-
тых частными банками и фирмами). Общая сумма помощи стоила
3% ВНП Чили в течение трёх лет, стоимость которой была передана
населению (эта «социализация частных долгов была одновременно
поразительной и неравной»). Это следует обычной схеме капита-
лизма «свободного рынка»: рыночная дисциплина для рабочего
класса, государственная помощь для элиты. Во время «чуда» эконо-
мические выгоды были приватизированы; во время краха бремя по-
гашения долга — социализировано. Фактически, вмешательство ре-
жима в экономику было настолько масштабным, что «с понятной
иронией критики высмеивали “чикагский путь к социализ-
му”» [Winn, там же, p. 66 and p. 40].
Примечательно, что из 19 банков, приватизированных прави-
тельством, все, кроме пяти, обанкротились. Они вместе с другими
обанкротившимися фирмами снова попали в руки правительства, и
этот факт режим пытался преуменьшить, не классифицируя их как
публичные компании. Как только «государство взяло на се-
бя» долги, их «активы были проданы частным лицам». Примеча-
тельно, что «один банк, который не был приватизирован, и другие
государственные компании пережили кризис относительно нело-
хо», и почти все они «получали прибыль, генерируя для правитель-
ства 25% от его общих доходов в виде прибыли и налогов... Так
появились публичные компании, избежавшие приватизации чикаг-
ских мальчиков... это позволило финансово стеснённому прави-
тельству реанимировать обанкротившиеся частные банки и
компании» [Collins and Lear, Chile’s Free-Market Miracle: A
Second Look, pp. 51–2].
Не стоит говорить, что восстановление (как и иллюзорный
бум) оплатил рабочий класс. Крах 1982 года означал, что «от чего-
то нужно отказаться, и чикагские мальчики решили, что это бу-
дет зарплата. Заработная плата, объясняли они, должна найти
свой естественный уровень». Декрет 1982 года «передал большую
часть бремени восстановления и прибыльности рабочим и стал
центральным элементом экономического подъёма Чили на про-
тяжении всего оставшегося десятилетия» [Collins and Lear, там
же, p. 20 and p. 19]. Для шахтёров в период с конца 1973 года по май

465
1983 года реальная средняя заработная плата упала на 32,6%, а по-
собия рабочих сократились (например, сократились права на бес-
платные медицинские услуги и здравоохранение, завоёванные в
1920-х годах) [Thomas Miller Klubock, «Class, Community, and
Neoliberalism in Chile», Winn (ed.), там же, p. 217]. Как резюмирует
Питер Уинн:
«Чилийские рабочие, которые заплатили социальные из-
держки иллюзорного неолиберального “чуда”, теперь также за-
платили самую высокую цену за ошибки военных правителей сво-
ей страны и «чикагских мальчиков»-технократов, а также за не-
осторожность капиталистов своей страны. Закрытие заводов и
увольнения привели к тому, что фактический уровень безрабо-
тицы превысил 30%, в то время как реальная заработная плата
тех, кому посчастливилось сохранить работу, упала почти на
11% в 1979-1982 годах и примерно на 20% в 1980-х годах. Кроме то-
го, инфляция подскочила до более чем 20% в 1982 и 1983 годах, и
профицит бюджета уступил место дефициту, равному 3% ВНП к
1983 году. К тому времени внешний долг Чили был на 13% выше
ВНП... В 1982-1983 годах экономика Чили сократилась на 400%
сильнее, чем в остальной Латинской Америке» [«The Pinochet
Era», Winn (ed.), там же, pp. 41–2].
Неудивительно, что для класса капиталистов всё было не-
сколько иначе. Частные банки «были спасены правительством,
которое потратило 6 миллиардов долларов в виде субсидий в
1983-1985 годах (что равнялось 30% ВНП!), но поставлены под
строгое государственное регулирование, призванное гарантиро-
вать их платежеспособность. Был также установлен контроль
за потоками иностранного капитала» [Winn, там же, p. 42]. Пра-
вительство также повысило тарифы с 10% до 20-35%, и песо резко
девальвировался [Collins and Lear, там же, p. 15]. Государство Пи-
ночета играло более активную роль в стимулировании экономиче-
ской активности. Например, оно развило новые экспортные отрас-
ли, что «извлекли выгоду из ряда субсидий, приватизации и дере-
гулирования, которые позволили неограниченно эксплуатиро-
вать природные ресурсы ограниченной возобновляемости. Не ме-
нее важными были низкая заработная плата, большая гибкость
работодателей по отношению к рабочим и высокий уровень без-
работицы» [Collins and Lear, там же, p. 20]. Лесной сектор характе-
ризовался государственными подачками в пользу и без того богатых
людей. Джозеф Коллинз и Джон Лир утверждают, что «заявленные
цели неолибералов состояли в том, чтобы резко сократить пря-

466
мую роль правительства в лесном хозяйстве и позволить рыноч-
ным механизмам определять цены и направлять использование
ресурсов. Тем не менее, государственное вмешательство и субси-
дии фактически сыграли центральную роль в переориентации вы-
год от лесопромышленного производства с сельского населения на
горстку национальных и иностранных компаний» [Там же, p.
205].
К 1986 году экономика стабилизировалась, и кризис миновал.
Однако восстановление оплатил рабочий класс, посколь-
ку «заработная плата оставалась низкой» даже тогда, когда эко-
номика начала восстанавливаться. Низкая заработная плата была
ключом к знаменитому «чудесному» выздоровлению. С 1984 по
1989 год ВНП рос в среднем на 6% в год. К 1987 году Чили восстано-
вила уровень производства 1981 года, а к 1989 году уровень произ-
водства превысил уровень 1981 года на 10%. Средняя заработная
плата, напротив, в конце десятилетия была на 5% ниже, чем в 1981
году, — почти на 10% ниже средней заработной платы 1970 года.
Падение минимальной заработной платы «было ещё более резким».
Общественные беспорядки во время экономического кризиса ус-
ложнили политически его устранение, поэтому ему «было позволе-
но постепенно угасать перед лицом инфляции. К 1988 году зара-
ботная плата была на 40% ниже в реальном выражении, чем в
1981 году... В тот год 32% рабочих в Сантьяго получали мини-
мальную заработную плату или меньше». Таким обра-
зом, «восстановление и расширение экономики после 1985 года за-
висели от двух составляющих, которые не могут быть устойчи-
выми в долгосрочной перспективе и в демократическом общест-
ве», а именно: «усиленная эксплуатация рабочей си-
лы» и «нерегулируемая эксплуатация невозобновляемых природ-
ных ресурсов, таких как местные леса и рыболовные районы, что
равносильно единовременной субсидии национальным конгломе-
ратам и транснациональным корпорациям» [Collins and Lear, там
же, p. 83, p. 84 and p. 35].
Короче говоря, «эксперимент был экономической катастро-
фой» [Rayack, там же, p. 72].

C.11.1 Кто выиграл от чилийского «экономического чуда»?

Учитывая, что произошедшее в Чили вряд ли можно было на-
звать «экономическим чудом», возникает вопрос, почему такие лю-
ди, как Фридман, называли это именно так. Чтобы ответить на этот
вопрос, мы должны спросить, кто на самом деле выиграл от неоли-

467
берализма, навязанного Пиночетом. Для этого нужно признать, что
капитализм – это классовая система, и у этих классов разные инте-
ресы. Мы ожидаем, что любая политика, приносящая пользу пра-
вящей элите, будет классифицироваться как «экономическое чудо»,
независимо от того, насколько негативно она влияет на население в
целом (и наоборот). В случае с Чили именно это и произошло.
Вместо того чтобы принести пользу всем, неолиберализм вре-
дил большинству. В целом наиболее сильно пострадал рабочий
класс, особенно городской рабочий класс. К 1976 году, третьему году
правления хунты, реальная заработная плата упала на 35% ниже
уровня 1970 года. И только к 1981 году она поднялась до 97,3% от
уровня 1970 года, чтобы вновь упасть до 86,7% от этого же уровня к
1983 году. Безработица, за исключением тех, кто работал по госу-
дарственным программам, составляла 14,8% в 1976 году, упав до
11,8% к 1980 году (это всё ещё вдвое выше среднего уровня 1960-х
годов), чтобы подняться до 20,3% к 1982 году [Rayack, там же, p.
65]. Между 1980 и 1988 годами реальная заработная плата выросла
всего на 1,2%, в то время как реальная минимальная заработная
плата снизилась на 28,5%. В этот период безработица в городах со-
ставляла в среднем 15,3% в год [Silvia Borzutzky, там же, p. 96]. Да-
же к 1989 году уровень безработицы по-прежнему составлял 10% (в
1970 году – 5,7%), а реальная заработная плата по-прежнему была
на 8% ниже, чем в 1970 году. В период с 1975 по 1989 год безработи-
ца составляла в среднем 16,7%. Другими словами, после почти 15 лет
свободного рыночного капитализма реальная заработная плата всё
ещё не превысила уровня 1970 года, а безработица всё ещё была
выше. Как и следовало ожидать в таких условиях, доля заработной
платы в национальном доходе снизилась с 42,7% в 1970 году до
33,9% в 1993 году. С учётом того, что высокий уровень безработицы
часто объясняется правом на сильные профсоюзы и другие «несо-
вершенства» рынка труда, эти цифры вдвойне значительны, по-
скольку чилийский режим, как отмечалось выше, реформировал
рынок труда для повышения его «конкурентоспособности».
После 1982 года «стагнация заработной платы и неравно-
мерное распределение доходов серьезно ограничили покупатель-
ную способность большинства чилийцев, которые не смогли вос-
становить уровень потребления 1970 года до 1989 года» [Collins
and Lear, там же, p. 25]. В 1988 году «средняя реальная заработная
плата вернулась к уровню 1980 года, но по-прежнему была значи-
тельно ниже уровня 1970 года. Кроме того, в 1986 году около 37%
рабочей силы работало в неформальном секторе, где заработная

468
плата была ниже, а льготы зачастую отсутствовали. Многие
работали за минимальную зарплату, которая в 1988 году обеспе-
чивала лишь половину того, что требовалось среднестатистиче-
ской семье для достойной жизни, а пятая часть рабочих не зара-
батывала и её. Опрос... показал, что почти половина чилийцев
живёт в бедности» [Winn, «The Pinochet Era», там же, p. 48]. Это
было гораздо больше в абсолютном и относительном выражении,
чем когда-либо в предыдущие три десятилетия [Collins and
Lear, «Working in Chile’s Free Market», там же, p. 26].
В 1972-1987 годах потребление на душу населения сократилось
на 23%. Доля населения, живущего за чертой бедности (минималь-
ный доход, необходимый для обеспечения основными продуктами
питания и жильём), увеличилась с 20% до 44,4% в период с 1970 по
1987 год. С 1973 по 1985 год расходы на здравоохранение на душу
населения сократились более чем вдвое, что привело к взрывному
росту связанных с нищетой заболеваний, таких как брюшной тиф,
диабет и вирусный гепатит. С другой стороны, в то время как по-
требление для беднейших 20% населения Сантьяго упало на 30%,
оно выросло на 15% для самых богатых 20% [Noam Chomsky, Year
501, pp. 190–1]. Доля чилийцев, не имеющих достаточного жилья,
возросла с 27% до 40% в период с 1972 по 1988 год, несмотря на за-
явления правительства о том, что оно решит проблему бездомности
с помощью рыночной политики.
Таким образом, после двух десятилетий неолиберализма чи-
лийский рабочий может рассчитывать на «работу, которая пред-
лагает мало стабильности и низкую заработную плату, обычно
временную или в неформальной экономике... Большая часть роста
рабочих мест после краха 1982-1983 годов пришлась на секторы
экономики, характеризующиеся сезонной занятостью... [и] пе-
чально известными низкой оплатой, долгими часами и высокой
текучестью кадров». В 1989 году более 30% рабочих мест было за-
нято в формальном секторе в столичном районе Сантьяго с дохода-
ми, составляющими менее половины среднего уровня доходов в
формальном секторе. Для тех, у кого есть работа, «темп работы
усилился, а рабочий день удлинился... Многие чилийцы работали
гораздо дольше, чем положено по закону – 48 часов в неделю, не
получая за это дополнительной платы. Даже празднующие сво-
бодный рынок... признали, что дополнительные неоплачиваемые
часы остаются серьёзной проблемой» в 1989 году. На самом де-
ле, «обычно считается, что работники работают сверхурочно
без оплаты или иначе», и неудивительно, что «модель напоминает

469
европейские производственные системы середины 19-го ве-
ка» [Collins and Lear, там же, p. 22 pp. 22–3, p. 23, p. 24 and p. 25].
Неудивительно, что, как и в неолиберальной Америке, заработная
плата отделилась от роста производительности. Даже в 1990-е го-
ды «имеются свидетельства того, что рост производительно-
сти труда опережал рост реальной заработной платы в соот-
ношении 3:1 в 1993 году и 5:1 в 1997 году» [Volker Frank, «Politics
without Policy», там же, p. 73].
Подобные комментарии возможны и в отношении приватизи-
рованной пенсионной системы, которую многие правые считают ус-
пешной и образцовой для других стран. Однако при ближайшем
рассмотрении эта система показывает свои слабые стороны — дей-
ствительно, можно утверждать, что система является успешной
только для тех компаний, которые получают от неё значительную
прибыль (административные расходы чилийской системы состав-
ляют почти 30% доходов, по сравнению с 1% для американской сис-
темы социального обеспечения [Doug Henwood, Wall Street, p.
305]). Для работающих людей это катастрофа. По данным SAFP,
правительственного агентства, которое регулирует эту систему, в
феврале 1995 года было зарегистрировано 96% известных трудовых
ресурсов, но 43,4% из них не пополняли свои фонды. Возможно, до
60% не делают регулярных взносов (учитывая характер рынка тру-
да, это неудивительно). К сожалению, для получения полной выго-
ды требуются регулярные взносы. Критики утверждают, что только
20% вкладчиков действительно получали хорошие пенсии.
Рабочие должны найти деньги на здравоохранение, поскольку
их «вознаграждение уменьшилось до заработной платы, что по-
ложило конец большинству льгот, которые рабочие получили за
годы [до переворота]. Более того, приватизация таких социаль-
ных услуг, как здравоохранение и пенсионное обеспечение ... [озна-
чало, что] расходы теперь полностью покрываются за счёт дохо-
дов работников». Неудивительно, что «более продолжительные
рабочие дни и ускоренный темп работы увеличивали вероят-
ность несчастных случаев и болезней. С 1982 по 1985 год число за-
регистрированных несчастных случаев на производстве почти
удвоилось. Однако эксперты в области общественного здраво-
охранения подсчитали, что более трёх четвертей несчастных
случаев на производстве остались незарегистрированными, от-
части потому, что у более половины работников нет никакого
вида страхования от несчастных случаев» [Collins and Lear, там
же, p. 20 and p. 25].

470
 Интересно отметить, что когда эту программу ввели, воору-
жённым силам и полиции было позволено придерживаться собст-
венных щедрых общественных планов. Если бы планы были так
хороши, как утверждают их сторонники, можно было бы подумать,
что те, кто их представляет, присоединились бы к ним. Очевидно,
то, что было достаточно хорошо для масс, не подходило для прави-
телей и владельцев оружия, от которых зависели силовики. Учиты-
вая последующую судьбу этой схемы, понятно, что правящая элита
и её приспешники не хотели, чтобы средний класс зарабатывал
деньги на своих сбережениях и не доверяли пенсионные накопле-
ния колебаниям фондового рынка. Их подданным, однако, повезло
меньше. В целом, приватизированная система социального обеспе-
чения Чили «передала сбережения работников в форме взносов на
социальное обеспечение от государства частному сектору, пре-
доставив их экономическим группам страны для инвестирования.
Учитывая олигопическую концентрацию богатства и корпора-
тивный контроль при Пиночете, это означало передачу прину-
дительных сбережений рабочих самым могущественным капита-
листам Чили». То есть «укрепление рынков капитала путём пере-
дачи сбережений трудящихся чилийской бизнес-
элите» [Winn, «The Pinochet Era», там же, p. 64 and p. 31].
То же самое относится и к системе здравоохранения, где у воо-
ружённых сил и Национальная полиции, а также у их иждивенев
есть своя система общественного здравоохранения. Это значит, что
они избегают приватизированной системы здравоохранения, кото-
рой пользуются богатые, и запущенной государственной системы, к
которой имеет доступ большинство. Рынок гарантирует, что для
большинства людей «фактическим определяющим фактором яв-
ляется не “выбор”, а способность платить». К 1990 году только
15% чилийцев пользовались частной системой (из них почти 75% со-
ставляют 30% самого богатого населения). Это значит, что в Чили
существует три медицинские системы. Хорошо финансируемая го-
сударственная система, предназначенная для вооружённых сил и
полиции, хорошая или отличная частная система — для немногих
избранных и «сильно недофинансируемая, обветшалая, перегру-
женная — для примерно 70% чилийцев». Большинство «платят
больше, а получают меньше» [Collins и Lear, там же, p. 99 and p.
246].
Воздействие на отдельных лиц выходило за рамки чисто фи-
нансовых соображений, поскольку чилийская рабочая сила «когда-
то привыкшая к надёжным, профсоюзным рабочим местам [до

471
Пиночета]... [превратилась] в нацию озабоченных индивидуали-
стов... более половины всех посещений системы общественного
здравоохранения Чили связаны с психологическими заболевания-
ми, главным образом с депрессией. “Репрессии уже не физические, а
экономические — кормить семью, воспитывать ребенка”, — гово-
рит Мария Пена, работающая на фабрике рыбной муки в Консеп-
сьоне. “Я чувствую настоящую тревогу за будущее, — добавляет
она. — Они могут выкинуть нас в любой момент. Нельзя думать
на пять лет вперёд. Если у вас есть деньги, вы можете получить
образование и медицинское обслуживание; деньги – это всё здесь и
сейчас”». Неудивительно, что «адаптация создала атомизирован-
ное общество, где повышенный стресс и индивидуализм нанесли
ущерб его традиционно сильной и заботливой общественной жиз-
ни... самоубийства выросли в три раза между 1970 и 1991 годами,
а число алкоголиков выросло в четыре раза за последние 30 лет...
[и] семейные распады растут, в то время как опросы обществен-
ного мнения показывают, что нынешняя волна преступности яв-
ляется наиболее широко осуждаемым аспектом жизни в новом
Чили. “Отношения меняются, — говорит Бетти Бизамар, 26-
летний профсоюзный лидер. — Люди используют друг друга, про-
водят меньше времени со своей семьёй. Всё, о чём они говорят –
это деньги, вещи. Настоящая дружба теперь трудна”» [Duncan
Green, там же, p. 96 and p. 166].
Эксперимент со свободным рыночным капитализмом также
привёл к серьёзным последствиям для окружающей среды Чили.
Столица Сантьяго стала одним из самых загрязнённых городов в
мире благодаря свободному господству рыночных сил. При отсутст-
вии экологического регулирования происходит общее разрушение
окружающей среды, а водоснабжение сталкивается с серьёзными
проблемами загрязнения [Noam Chomsky, Year 501, p. 190]. По-
скольку основная масса специалистов страны базируется на добыче
и низкой переработке природных ресурсов, экосистемы и окру-
жающая среда были разграблены во имя прибыли и собственности.
Истощение природных ресурсов, особенно в лесном хозяйстве и ры-
боловстве, ускоряется из-за своекорыстного поведения нескольких
крупных фирм, стремящихся получить краткосрочную прибыль.
Таким образом, в целом, рабочие Чили «были главной мише-
нью политических репрессий [Пиночета] и сильно пострадали от
его государственного террора. Они также оплачивали непропор-
ционально большую часть расходов на регрессивную социальную
политику его режима. Рабочие и их организации также были

472
главными мишенями трудового законодательства Пиночета и
одними из самых больших проигравших от его политики прива-
тизации и деиндустриализации» [Winn, «Introduction», там же, p.
10].
Учитывая, что большинство населения Чили пострадало от
экономической политики режима, как это можно назвать «чудом»?
Ответ можно найти в другом последствии неоклассической монета-
ристской политики Пиночета, а именно: «сокращение спроса, по-
скольку рабочие и их семьи могли позволить себе покупать меньше
товаров. Сокращение рынка ещё больше угрожало бизнес-
сообществу, которое начало производить больше товаров для
экспорта и меньше для местного потребления. Это создало ещё
одно препятствие для экономического роста и привело к усиле-
нию концентрации доходов и богатства в руках небольшой эли-
ты». [Skidmore и Smith, там же, p. 138].
Именно в возросшем богатстве элиты мы видим истинное «чу-
до» Чили. Когда лидер Христианско-демократической партии Чили
вернулся из изгнания в 1989 году, он сказал, что достигнут эконо-
мический рост, который принёс пользу 10% населения (официаль-
ные институты Пиночета согласились) [Noam Chomsky, Deterring
Democracy, p. 231]. Это более чем подтверждается другими источ-
никами. По словам одного эксперта по латиноамериканским неоли-
беральным революциям, элита «стала чрезвычайно богатой при
Пиночете» [Duncan Green, The Silent Revolution, p. 216]. В 1980
году самые богатые 10% населения владели 36,5% национального
дохода. К 1989 году этот показатель вырос до 46,8%. В отличие от
этого, доля национального дохода для нижних 50% лиц за тот же
период сократилась с 20,4% до 16,8%. Потребление домашних хо-
зяйств шло по той же схеме. В 1970 году на долю 20% домохозяйств
приходилось 44,5% потребления. Этот показатель вырос до 51% в
1980 году и до 54,6% в 1989 году. Между 1970 и 1989 годами доля ос-
тальных 80% упала. Доля беднейших 20% домохозяйств сократи-
лась с 7,6% в 1970 году до 4,4% в 1989 году. Следующие 20% увидели,
что их доля упала с 11,8% до 8,2%, а доля средних 20% упала с 15,6%
до 12,7%. Следующие 20% увидели, что их доля потребления упала с
20,5% до 20,1%. Другими словами, «по крайней мере 60% населения
жили относительно, если не абсолютно, хуже». [James Petras and
Fernando Ignacio Leiva, Democracy and Poverty in Chile, p. 39 and
p. 34].
Таким образом, «распределение доходов в Чили в 1988 году,
после десятилетия политики свободного рынка, было заметно

473
регрессивным. Между 1978 и 1988 годами самые богатые 10% чи-
лийцев увеличили свою долю национального дохода с 37% до 47%, в
то время как следующие 30% увидели, что их доля сократилась с
23% до 18%. Доля доходов беднейшей пятой части населения сни-
зилась с 5% до 4%» [Collins and Lear, там же, p. 26]. В последние го-
ды диктатуры Пиночета самые богатые 10% сельского населения
увидели, что их доходы выросли на 90% между 1987 и 1990 годами.
Доля для беднейших 25% сократилась с 11% до 7%. Наследие соци-
ального неравенства Пиночета всё ещё можно было найти в 1993 го-
ду, с двухуровневой системой здравоохранения, в рамках которой
младенческая смертность составляет 7 на 1000 рождений для самой
богатой пятой части населения и 40 на 1000 для самой бедной пятой
части [Duncan Green, там же, p. 108 and p. 101]. В период с 1970 по
1989 год доля трудового дохода в национальном доходе сократилась
с 52,3% до 30,7% (в 1972 году она составляла 62,8%). Реальная зара-
ботная плата в 1987 году по-прежнему составляла 81,2% от уровня
1980-1 гг. [Petras и Leiva, там же, стр. 34, стр. 25 и стр. 170]
Таким образом, Чили была «чудом» для класса капиталистов,
и её успехами «пользовались, прежде всего, (а во многих областях
– исключительно) экономические и политические элиты. В любом
обществе, где существует огромное неравенство в богатстве и
доходах, существующий рынок... работает, чтобы сконцентри-
ровать богатство и доход». Наблюдается «явная тенденция к бо-
лее концентрированному контролю над экономическими ресурса-
ми... Экономическая концентрация сейчас выше, чем когда-либо в
истории Чили», а транснациональные корпорации пожина-
ют «богатые плоды от политики свободного рынка Чили» («не-
удивительно, что они с энтузиазмом аплодируют этой модели и
настаивают на её повсеместном внедрении»). В конечном ито-
ге, «бессовестно считать любой экономический и социальный про-
ект успешным, когда процент тех, кто обнищал... более чем удво-
ился» [Collins and Lear, Chile’s Free-Market Miracle: A Second
Look, p. 252 and p. 253].
Таким образом, богатство, созданное чилийской экономикой в
годы правления Пиночета, не «просачивалось вниз» к рабочему
классу (как утверждала «рыночная» капиталистическая догма), а
накапливалось в руках богатых. Как и в Великобритании и США, с
применением «просачивающейся экономики» произошел огром-
ный перекос в распределении доходов в пользу уже богатых. То есть
произошло «просачивание вверх» (или, скорее, поток вверх). Что
неудивительно, поскольку обмен между сильными и слабыми будет

474
благоприятствовать первым (вот почему анархисты поддерживают
организацию рабочего класса и коллективные действия, чтобы сде-
лать нас сильнее капиталистов, и вот почему Пиночет подавлял её).
В целом, «в 1972 году Чили была второй по степени равенст-
ва страной в Латинской Америке; к 2002 году она стала второй
по степени неравенства страной в регионе» [Winn, «The Pinochet
Era», там же, p. 56]. Примечательно, что это опровергает утвержде-
ние Фридмана 1962 года о том, будто «капитализм ведет к умень-
шению неравенства... неравенство, по-видимому, меньше... тем
развитее капитализм в стране» [Капитализм и свобода, стр.
169]. Как и в других странах, применявших идеи Фридмана (таких
как Великобритания и США), неравенство в Чили резко возросло.
Как ни странно, в этом, как и во многих других случаях, реализация
его идей опровергала его собственные утверждения.
Есть два вывода, которые можно сделать. Первый: Чили те-
перь менее капиталистична после применения догм Фридмана.
Второй: Фридман не знал, о чём говорит. Второй вариант представ-
ляется наиболее вероятным, хотя для некоторых защитников веры в
чилийский неолиберальный эксперимент он, возможно, не был дос-
таточно «чистым». Однако такого рода утверждения убедят только
истинного догматика.

C.11.2 А как насчёт экономического роста Чили и

низкой инфляции?
Учитывая фактические результаты эксперимента, остались
только две области, претендующие на «экономическое чудо». Это
борьба с инфляцией и повышение темпов экономического роста. Ни
то, ни другое нельзя назвать «чудом».
Что касается инфляции, то режим Пиночета в конце концов
её снизил. На момент поддерживаемого ЦРУ переворота она со-
ставляла около 500% (учитывая, что США подорвали чилийскую
экономику — «заставьте экономику кричать», как сказал Ричард
Хелмс, директор ЦРУ — ожидалась бы высокая инфляция). К 1982
году она составляла 10%, а с 1983 по 1987 год колебалась между 20 и
31%. У «чикагских мальчиков» ушло восемь лет на то, чтобы взять
инфляцию под контроль, и, что важно, это привело к «провалу не-
скольких стабилизационных программ с высокими социальными
издержками... Другими словами, программы стабилизации, кото-
рые они предписывали, не только не были чудом — они не были ус-
пешными» [Winn, «The Pinochet Era», там же, p. 63]. В действи-

475
тельности инфляция контролировалась не монетаризмом Фридма-
на, а скорее государственными репрессиями, как указывает левый
кейнсианец Николас Калдор:
«Темпы роста денежной массы снизились с 570% в 1973 году...
до 130% в 1977 году. Но это не смогло замедлить рост денежного
ВНП или рост цен, потому что — о чудо! — как только им удалось
замедлить рост денежной массы, скорость обращения резко воз-
росла, и инфляция стала больше при более низких темпах роста
денежной массы... им удалось сбить темпы роста цен... И каким
образом? По методу, хорошо опробованному фашистскими дик-
татурами. Это своего рода политика доходов. Это запрет по-
вышения заработной платы с концентрационными лагерями для
тех, кто не подчиняется и, конечно, запрет профсоюзной дея-
тельности и так далее. И поэтому не монетаризм привёл чилий-
скую инфляцию к падению... [Политика основывалась на] мето-
дах, которые обходили ценовой механизм» [The Economic
Consequences of Mrs Thatcher, p. 45].
Инфляция контролировалась с помощью государственных ре-
прессий и высокой безработицы, комбинации политики в сфере до-
ходов Гитлера, Муссолини и Карла Маркса (то есть фридмановского
«естественного уровня безработицы», который мы развенчали в
подразделе С.9). Иными словами, монетаризм и «свободный ры-
нок» капитализма не снизили инфляцию (как это хорошо сработало
в случае с Тэтчер и Рейганом).
Остаётся только рост, единственная линия защиты для утвер-
ждения о чилийском «чуде». Как мы обсуждали в подразделе С.10,
правые утверждают, что относительные доли богатства не важны,
важен только абсолютный уровень. В то время как доля экономиче-
ского пирога, возможно, уменьшилась для большинства чилийцев,
правые утверждают, что высокий экономический рост экономики
означал, что они получали меньшую долю большего пирога. Мы
проигнорируем хорошо задокументированные факты о том,
что уровень неравенства, а не абсолютный уровень жизни, оказы-
вает наибольшее влияние на здоровье населения и что плохое здо-
ровье обратно коррелирует с доходом (т. е. у бедных здоровье хуже,
чем у богатых). Мы также будем игнорировать другие вопросы, свя-
занные с распределением богатства и, следовательно, власти в об-
ществе (такие, как восстановление свободного рынка и усиление не-
равенства посредством «свободного обмена» между сильными и

476
слабыми сторонами, поскольку условия любого обмена будут иска-
жены в пользу более сильной стороны, анализ, который находит
широкое подтверждение в чилийском опыте с его «конкурентным»
и «гибким» рынком труда). Другими словами, рост без равенства
может иметь разрушительные последствия, которые не отражаются
и не могут отражаться в показателях роста.
Поэтому мы рассмотрим утверждение о том, что рекордный
рост чилийской экономики во время режима Пиночета делает её
«чудом» (как ничто другое). Однако, когда мы смотрим на рекорды
режима, мы обнаруживаем, что это вовсе не «чудо» — знаменитый
экономический рост 1980-х годов должен рассматриваться в свете
двух катастрофических рецессий, которые Чили пережила в 1975 и
1982 годах. Как указывает Эдвард Герман, этот рост «регулярно
преувеличивался измерениями с неподходящих [статистических]
базисов (например, впадина 1982 года)» [The Economics of the
Rich].
Этот момент крайне важен для понимания реальной природы
«чудодейственного» роста Чили. Например, сторонники «чуда»
указывали на период с 1978 по 1981 год (когда экономика росла на
6,6% в год) или на период после рецессии 1982-84 годов. Однако это
случай «лжи, проклятой лжи и статистики», поскольку она не учи-
тывает преодолевание отставания, через который проходит эконо-
мика, выходя из рецессии. Во время восстановления уволенные ра-
ботники возвращаются к работе, и благодаря этому экономика пе-
реживает рост. Это означает, что чем глубже спад, тем сильнее по-
следующий рост на подъёме. Поэтому, чтобы понять, был ли эконо-
мический рост Чили чудом и стоил ли он снижения доходов для
большинства, нам нужно посмотреть на весь экономический цикл, а
не на подъём. Если мы сделаем это, то обнаружим, что у Чили был
второй по показателям с конца темп роста в Латинской Америке
между 1975 и 1980 годами. Средний рост ВВП составлял 1,5% в год
между 1974 и 1982 годами, что меньше, чем средний латиноамери-
канский темп роста в 4,3% и меньше, чем 4,5% в Чили в 1960-х годах
[Rayack, там же, p. 64].
Это означало, что в пересчёте на душу населения ВВП Чили
увеличивался только на 1,5% в год в период 1974-1980 годов. Это
было значительно меньше, чем 2,3%, достигнутые в 1960-х годах.
Средний рост ВВП составлял 1,5% в год между 1974 и 1982 годами,
что было ниже среднего латиноамериканского темпа роста в 4,3% и
ниже, чем 4,5% в Чили в 1960-х годах. Между 1970 и 1980 годами
ВВП на душу населения вырос всего на 8%, в то время как для Ла-

477
тинской Америки в целом он увеличился на 40%. В период с 1980 по
1982 год, когда вся Латинская Америка находилась под негативным
воздействием депрессии, ВВП на душу населения сократился на
12,9% по сравнению с падением на 4,3% для Латинской Америки в
целом [Rayack, там же, p. 57 and p. 64].
Таким образом, в период с 1970 по 1989 год ВВП Чили «рос
медленными темпами (по сравнению с 1960-ми годами и другими
латиноамериканскими странами за тот же период) со средним
темпом 1,8–2,0%. В расчёте на душу населения … Темпы роста
ВВП (0,1–0,2%) значительно ниже средних показателей по Ла-
тинской Америке … В 1989 году ВВП по-прежнему был на 6,1% ни-
же уровня 1981 года, не восстановив уровень, достигнутый в 1970
году. За весь период военного правления (1974-1989 гг.) только у
пяти латиноамериканских стран были худшие показатели. Ка-
кое-то чудо!» [Petras and Leiva, там же, p. 32].
Таким образом, «чудо» роста относится к выходу из депрес-
сивных коллапсов, которые можно объяснить в значительной сте-
пени политикой свободного рынка, навязанной Чили! В целом рост
в период экономического «чуда» при Пиночете оказывается несу-
ществующим. Полный график иллюстрирует отсутствие в Чили
значительных экономических и социальных подвижек в период с
1975 по 1989 год. Действительно, экономика характеризовалась ско-
рее нестабильностью, чем реальным ростом. Высокие темпы роста в
периоды бума (на которые правые указывают как на свидетельство
«чуда») едва ли компенсировали потери в периоды спада.
В целом, опыт Чили при Пиночете и её «экономическое чудо»
показывает, что издержки, связанные с созданием свободного ры-
ночного капиталистического режима, тяжки, по крайней мере, для
большинства. Вместо того чтобы быть переходными, эти проблемы
оказались структурными и устойчивыми по своей природе, по-
скольку социальные, экологические, экономические и политические
издержки становятся неотъемлемой частью общества. Тёмная сто-
рона чилийского «чуда» просто не отражена во впечатляющих мак-
роэкономических показателях, используемых для капитализма
«свободного рынка», которые сами по себе, как мы видели, подвер-
жены манипуляции.

478
C.11.3 Подтвердила ли неолиберальная Чили тео-
рию?
Несмотря на заявления таких людей, как Фридман, неолибе-
ральный эксперимент Чили не был «экономическим чудом» и фак-
тически опроверг многие ключевые догмы капиталистической эко-
номики. Мы можем показать это, сравнив фактические показатели
«экономической свободы» с предсказаниями Фридмана о ней.
Прежде всего следует отметить, неолиберальная Чили едва ли
поддерживает утверждение о стабильности свободного рынка. На
самом деле, в стране наблюдались глубокие рецессии, за которыми
следовали периоды быстрого роста по мере восстановления эконо-
мики. Это привело к общим (в лучшем случае) посредственным
темпам роста (смотрите предыдущую главу).
Кроме того, чилийский эксперимент опровергает ключевые
неоклассические догмы о рынке труда. В «Капитализме и свобо-
де» Фридман изо всех сил пытался атаковать профсоюзы и идею о
том, что они защищают рабочего от принуждения со стороны босса.
Нонсенс, утверждал он, «работник защищён от принуждения со
стороны работодателя из-за других работодателей, на которых
он может работать» [С. 14–5]. Таким образом, коллективные дей-
ствия в форме, скажем, профсоюзов являются как ненужными, так и
фактически вредными. Способность рабочих менять работу доста-
точна, и желание капиталистических экономистов всегда состоит в
том, чтобы сделать реальный рынок труда более похожим на иде-
альный рынок совершенной конкуренции — множество атомизиро-
ванных индивидов, которые принимают цены, а не устанавливают
их. В то время как крупный бизнес игнорируется, профсоюзы демо-
низируются.
Проблема в том, что такие «совершенные» рынки труда тяже-
ло создать вне диктатур. Царствование террора Пиночета создало
такой рынок. Перед лицом возможности смерти и пыток, если бы
они выступили в защиту своих прав, единственной реальной аль-
тернативой для большинства работников был поиск новой работы.
Таким образом, хотя рынок труда был далёк от выражения «эконо-
мической свободы», диктатура Чили создала рынок труда, который
почти полностью отражал неоклассический (и австрийский) идеал.
Рабочие становятся атомизированными индивидами, поскольку го-
сударственный террор заставляет их избегать действий в качестве
профсоюзных активистов и искать коллективные решения своих
(индивидуальных и коллективных) проблем. У рабочих не было

479
иного выбора, кроме как искать нового работодателя, если они чув-
ствовали, что с ними плохо обращаются или недооценивают. Террор
создал предпосылки для функционирования идеального капитали-
стического рынка труда. Рассуждения Фридмана об «экономической
свободе» в Чили наводят на мысль, что Фридман полагал, будто
«свободный рынок» труда будет работать «так, как если бы» он был
подчинён эскадронам смерти. Другими словами, капитализму нуж-
на атомизированная рабочая сила, которая слишком напугана, что-
бы постоять за себя. Несомненно, он предпочёл бы, чтобы такой
страх был навязан чисто «экономическими» средствами (безрабо-
тица играет свою обычную роль), но, как показывает его работа о
«естественном уровне безработицы», он не прочь обратиться к госу-
дарству с просьбой поддержать эти средства.
К несчастью для капиталистической идеологии, Чили опро-
вергает эту концепцию, где рабочие подчиняются автократической
власти босса и вынуждены идти на уступки за уступками, чтобы
просто остаться на работе. Таким образом, «полная перестройка
системы трудового права [которая] имела место в период с 1979
по 1981 год... была направлена на создание совершенного рынка
труда, ликвидацию коллективных переговоров, разрешение массо-
вых увольнений работников, увеличение ежедневного рабочего
времени до двенадцати часов и ликвидацию судов по трудовым
спорам». [Silvia Borzutzky, там же, p. 91] На самом деле Трудовой
кодекс просто отражал власть собственников над их наёмными ра-
бами и «был основательно пробизнесменским. Он был направлен
на то, чтобы максимально повысить гибкость использования
труда руководством и не допустить, чтобы любое в конечном
итоге избранное правительство вмешивалось от имени трудя-
щихся в переговоры между работодателями и рабочими». Это бы-
ло скрыто, конечно, «популистской риторикой». [Collins and
Lear, там же, p. 16] На самом деле план «Laboral» «был призван
окончательно сместить баланс сил в трудовых отношениях в
пользу бизнеса и ослабить рабочих и профсоюзы, составлявшие
центральную политическую базу левых». [Winn, «The Pinochet
Era», там же, p. 31]
Неудивительно, что «рабочие... не получили справедливой до-
ли выгод от экономического роста и повышения производитель-
ности, которые принёс их труд, и им пришлось нести непропор-
ционально большую долю расходов на эту реструктуризацию в
своей заработной плате, условиях труда, качестве работы и
трудовых отношениях». [Winn, «Introduction», там же, p. 10]

480
 Чили в очередной раз опровергла ещё одно утверждение
Фридмана о капитализме. В 1975 году он ошибочно предсказал, что
безработные в результате монетаристской рецессии быстро найдут
работу, сказав аудитории Сантьяго, что они «будут удивлены, как
быстро люди будут поглощены растущей экономикой частного
сектора» [цит. по: Rayack, там же, p. 57]. Безработица достигла ре-
кордных уровней за последние десятилетия, поскольку режим сво-
бодного рынка «медленно создавал рабочие места. В 1960-е годы
безработица колебалась в пределах 6%; напротив, уровень безра-
ботицы в 1974-1987 годах составлял в среднем 20% рабочей силы.
Даже в лучшие годы бума (1980-1981) она оставалась на уровне
18%. В годы, непосредственно последовавшие за крахом 1982 года,
безработица — включая чрезвычайные программы правительст-
ва — достигла своего бума в 35% рабочей силы». Неудивительно,
что «наиболее важной рационализацией», осуществлённой чилий-
ской промышленностью, «стало снижение затрат на рабочую си-
лу. Это было достигнуто путём массовых увольнений, интенси-
фикации работы оставшихся работников и снижения уровня за-
работной платы значительно ниже исторического уровня». Это-
му способствовал уровень безработицы, который «официально со-
ставлял в среднем 20% с 1974 по 1987 год. Хронически высокий уро-
вень безработицы давал работодателям значительные рычаги
влияния на установление условий труда и уровня заработной
платы... Неудивительно, что рабочие, которым удавалось удер-
жаться на своих рабочих местах, были готовы идти на неодно-
кратные уступки работодателям, и для того, чтобы получить
работу, рабочие часто шли на обременительные условия». В пе-
риод с 1979 по 1982 год более пятой части производственных компа-
ний потерпели крах, а занятость в этом секторе сократилась более
чем на четверть. За десятилетие до 1981 года из каждых 26 рабочих
13 стали безработными, 5 присоединились к городскому нефор-
мальному сектору и 8 участвовали в правительственной чрезвычай-
ной программе занятости. Следует подчеркнуть, что официальная
статистика «недооценивает реальный уровень безработицы», по-
скольку она исключает людей, которые работали всего один день за
всю истёкшую неделю. Авторитетный институт занятости, спонси-
руемый церковью, обнаружил, что в 1988 году безработица в Санть-
яго достигла 21%. [Lear and Collins, там же, p. 22, p. 15, p. 16, p. 15
and p. 22]
Стандартный аргумент свободного рынка состоит в том, что
безработица решается путём подчинения уровня заработной платы

481
жёстким требованиям рынка. В то время как заработная плата будет
ниже, будет занято больше людей. Как мы обсуждали в подразделе
С.9, логика и доказательства таких утверждений ложны. Не стоит
говорить, что Фридман никогда не пересматривал свои утверждения
в свете эмпирических данных, полученных в результате применения
его идей.
Учитывая тот факт, что «труд» (то есть индивид) изначально
производится не для рынка, можно ожидать, что он будет реагиро-
вать иначе, чем другие «товары». Например, снижение его цены
обычно увеличивает предложение, а не уменьшает его, просто пото-
му, что люди должны есть, платить арендную плату и так далее. Со-
кращение заработной платы приведёт к тому, что супруги и дети бу-
дут отправлены на работу, а также к принятию более длинных смен
теми, кто остаётся на работе. Таким образом, идея о том, что безра-
ботица вызвана слишком высокой зарплатой, всегда была ложным
и корыстным аргументом, опровергаемым не только логикой, но и
этим проклятием экономики – эмпирическими данными. Так об-
стояло дело с чилийским «экономическим чудом», когда снижение
заработной платы вынуждало семьи искать несколько источников
дохода, чтобы выжить: «Единая зарплата, которая могла бы про-
кормить семью, была недоступна большинству работников;
фактически нормой было то, что супруги и дети брались за вре-
менную и неформальную работу... Даже имея разные источники
дохода, многим семьям было трудно выжить» [Lear and
Collins, там же, p. 23]. Что, конечно, опровергает «свободно-
рыночные» капиталистические утверждения о том, что рынок труда
подобен любому другому рынку. В действительности это не так, и
поэтому едва ли удивительно, что падение цен на рабочую си-
лу увеличило предложение, а спрос на рабочую силу не увеличил-
ся в ответ на падение её реальной заработной платы.
Наконец, существует представление о том, что коллективные
действия на рынке со стороны государства или профсоюзов наносят
ущерб населению в целом, особенно бедным слоям населения. Для
неоклассических и австрийских экономистов труд является источ-
ником всех проблем капитализма (и любое правительство достаточ-
но глупо, чтобы потворствовать экономически неграмотным мас-
сам). Режим Пиночета позволил им доказать, что это так. И снова
Чили их опровергла.
У «чикагских мальчиков» не было иллюзий, что фашизм необ-
ходим для создания свободно-рыночного капитализма. По словам
Серхио де Кастро, архитектора экономической программы, навя-

482
занной Пиночетом, фашизм должен был ввести «экономическую
свободу», потому что «она обеспечивала прочный режим; она дава-
ла властям степень эффективности, которую невозможно было
получить при демократическом режиме; и она сделала возмож-
ным применение модели, разработанной экспертами и не завися-
щей от социальных реакций, вызванных её осуществлением» [цит.
по: Silvia Borzutzky, «The Chicago Boys, social security and welfare in
Chile», The Radical Right and the Welfare State, Howard
Glennerster and James Midgley (eds.), p. 90]. Они утверждали,
что «при демократии мы не смогли бы сделать и пятой части то-
го, что мы сделали» [цит. по: Winn, «The Pinochet Era», Winn
(ed.), там же, p. 28].
Учитывая индивидуалистические предпосылки неоклассиче-
ской и австрийской экономики, нетрудно сделать вывод, что созда-
ние полицейского государства для контроля над производственны-
ми спорами, социальными протестами, профсоюзами, политиче-
скими ассоциациями и т. д. — это то, что требуется для введения ос-
новных правил, необходимых капиталистическому рынку для его
функционирования. Как утверждает социалист Брайан Барри в от-
ношении режима Тэтчер в Великобритании, который также нахо-
дился под сильным влиянием идей капиталистов «свободного рын-
ка», таких как Милтон Фридман и Фридрих фон Хайек:
«Некоторые наблюдатели заявляют, что нашли нечто па-
радоксальное в том, что режим Тэтчер сочетает либеральную
индивидуалистическую риторику с авторитарными действиями.
Но здесь нет никакого парадокса. Даже в самых репрессивных ус-
ловиях... люди стремятся действовать коллективно, чтобы
улучшить ситуацию для себя, и требуется колоссальное приме-
нение грубой силы, чтобы раздробить эти усилия по организации
и заставить людей преследовать свои интересы индивидуально...
предоставленные сами себе, люди неизбежно будут стремиться к
реализации своих интересов посредством коллективных действий
— в профсоюзах, ассоциациях арендаторов, общественных органи-
зациях и органах местного самоуправления. Только довольно без-
жалостное осуществление центральной власти может победить
эти тенденции: отсюда общая ассоциация между индивидуализ-
мом и авторитаризмом, хорошо иллюстрируемая тем фактом,
что страны, рассматриваемые в качестве моделей сторонника-
ми свободного рынка, являются, без исключения, авторитарными

483
режимами» [«The Continuing Relevance of Socialism», Robert
Skidelsky (ed.), Thatcherism, p. 146].
Поэтому неудивительно, что режим Пиночета был отмечен ав-
торитаризмом, террором и правлением савантов. Действитель-
но, «чикагские экономисты подчеркивали научный характер своей
программы и необходимость замены политики экономикой, а по-
литиков – экономистами. Таким образом, принятые решения не
были результатом воли властей, но они были определены их на-
учными знаниями. Использование научных знаний, в свою очередь,
уменьшит власть правительства, поскольку решения будут при-
ниматься технократами и отдельными лицами в частном сек-
торе» [Silvia Borzutzky, там же, p. 90]. Однако, как указывает Уинн:
«Хотя «чикагские мальчики» оправдывали свою политику
дискурсом свободы, их не смущало противоречие в том, что они
основывали экономическую свободу, которую они продвигали, на
самом диктаторском режиме в чилийской истории — или в отка-
зе рабочим в свободе бастовать или заключать коллективные
сделки. В сущности, единственной свободой, о которой они забо-
тились, была экономическая свобода чилийцев и иностранцев,
имеющих капитал для инвестиций и потребления, и эту “свобо-
ду”, по мнению де Кастро, лучше всего обеспечивали авторитар-
ное правительство и пассивная рабочая сила. Короче говоря, их
представления о свободе были одновременно избирательными и
эгоистичными» [Там же, p. 28].
Конечно, передача власти технократам и частной власти не
меняет её природы — только для тех, у кого она есть. При режиме
Пиночета произошло заметное смещение государственной власти от
защиты прав личности к защите капитала и собственности, а не
полная отмена этой власти. Как и следовало ожидать, выиграли
только богатые. Рабочий класс подвергся попыткам создать «совер-
шенный рынок труда» — и только террор может превратить людей в
атомизированные товары, которых требует такой рынок. Возможно,
при рассмотрении кошмара режима Пиночета нам следует заду-
маться над этими словами Бакунина, в которых он указывает на не-
гативные последствия управления обществом с помощью научных
книг и «экспертов»:

«Социальная наука всегда и неизбежно несовершенна... если

бы мы принуждали практическую жизнь людей — как коллектив-

484
ную, так и индивидуальную — к строгому и исключительному со-
ответствию последним данным науки, то мы тем самым обрека-
ли бы общество, как и индивидов, на мученическую смерть на про-
крустовом ложе, которое вскоре вывело бы их из равновесия и за-
душило, ибо жизнь всегда бесконечно шире науки» [The Political
Philosophy of Bakunin, p. 79].
Чилийский опыт правления идеологов свободного рынка до-
казывает точку зрения Бакунина вне всякого сомнения. Чилийское
общество было загнано в прокрустово ложе с помощью террора, и
жизнь должна была соответствовать предположениям, содержа-
щимся в учебниках по экономике. И, как мы уже доказали выше,
только те, кто обладал властью или богатством, преуспевали в этом
эксперименте. С точки зрения анархистов, результаты были слиш-
ком предсказуемы. Удивительно лишь то, что правые указывают на
этот эксперимент как на историю успеха.
С тех пор как Чили стала (в основном) демократией (с воору-
жёнными силами, всё ещё обладающими значительным влиянием),
постпиночетовские правительства провели незначительные рефор-
мы. Например, «повышение налогов, направленное на социальные
расходы для бедных», позволило им «вдвое сократить 45-
процентный уровень бедности 1988 года, завещанный Пиноче-
том». Фактически, «основная часть этих расходов» была направ-
лена на «беднейших из бедных, 25% населения, классифицирован-
ных как нуждающиеся в 1988 году» [Winn, «The Pinochet Era», там
же, p. 50, p. 52 and p. 55].
Однако, хотя это «сократило абсолютную бедность, это не
уменьшило неравенство... С 1990 по 1996 год доля национального
дохода беднейших 20% населения стагнировала ниже 4%, в то
время как доля богатейших 20% медленно росла с 56% до 57%...
распределение доходов было одним из самых неравномерных в ми-
ре. В Латинской Америке только в Бразилии было хуже» [Paul W
Drake, «Foreword», Winn (ed.), там же, p. xi]. Новое правительство
повысило минимальную заработную плату в 1990 году на 17% в ре-
альном выражении, а ещё через два года – примерно на 15%. Это
оказало значительное влияние на доходы, посколь-
ку «значительная часть чилийской рабочей силы получает зара-
ботную плату, которая лишь немного превышает минимальную»
[Volker Frank, «Politics without Policy», Winn (ed.), там же, p. 73 and
p. 76]. В отличие от утверждений неоклассической экономики, рост
минимальной заработной платы не привёл к росту безработицы.

485
Фактически, в 1992 году он упал до 4,4%, самого низкого уровня с
начала 1970-х годов.
В целом после свержения диктатуры возросли социальные
расходы на здравоохранение, образование и борьбу с нищетой, и в
период с 1987 по 1992 год более миллиона чилийцев избавились от
нищеты (уровень бедности снизился с 44,6% в 1987 году до 23,2% в
1996 году, хотя он всё ещё выше, чем в 1970 году). Однако неравен-
ство по-прежнему остаётся серьёзной проблемой, как и другие на-
следства эпохи Пиночета, такие как природа рынка труда, неста-
бильность доходов, разделение семей, алкоголизм и так далее. Тем
не менее, хотя «безработица и бедность снизились, отчасти из-за
программ, направленных на беднейшие слои населения левоцен-
тристскими правительствами с большей социальной озабоченно-
стью, чем при диктатуре Пиночета», многие проблемы остаются,
например, «рабочая неделя, которая была одной из самых длинных
в мире» [Winn, «Introduction», там же, p. 4].
Чили отошла от модели «свободного рынка» Пиночета други-
ми способами. В 1991 году Чили ввела ряд мер контроля над капита-
лом, включая положение о том, что 30% всего неуставного капитала,
поступающего в Чили, будет депонироваться без процентов в Цен-
тральном банке в течение одного года. Это требование резервирова-
ния, известное в местном масштабе как encaje, равносильно налогу
на потоки капитала, который тем выше, чем короче срок кредита.
Как отмечает Уильям Грейдер, Чили «удалось за последнее десяти-
летие достичь быстрого экономического роста, отказавшись от
чистой теории свободного рынка, преподаваемой американскими
экономистами, и подражая основным элементам азиатской
стратегии, включая принудительные сбережения и целенаправ-
ленный контроль капитала. Чилийское правительство сообщает
иностранным инвесторам, куда они могут инвестировать, не до-
пускает их к определённым финансовым активам и запрещает им
быстро выводить свой капитал» [One World, Ready or Not, p.
280].
Излишне говорить, что, хотя государственная помощь рабоче-
му классу несколько возросла, государственное благосостояние для
бизнеса по-прежнему остаётся нормой. После краха 1982 года чи-
лийское Агентство экономического развития (CORFO) вернулось к
своей старой роли в развитии чилийской промышленности (после
переворота оно занималось немного большим, чем просто распро-
дажей государственной собственности по сниженным ценам бога-
тым). Иными словами, посткризисное «чудо» 1980-х годов было от-

486
части обусловлено государственной организацией, в компетенцию
которой входило содействие экономическому развитию, поддержка
бизнеса с помощью новых технологий, а также техническая и фи-
нансовая помощь. Она, по сути, способствовала совместным ини-
циативам государственного и частного секторов. Одним из ключе-
вых примеров является его роль в финансировании и развитии но-
вых фирм ресурсного сектора, таких как лесной сектор и рыбная
промышленность. В то время как сторонники свободного рынка
изображали бум добычи природных ресурсов как результат «сво-
бодного рынка», в действительности частному капиталу не хватало
инициативы и дальновидности для развития этих отраслей, и
CORFO предоставлял помощь, а также кредиты и субсидии для его
поощрения [James M. Cypher, «Is Chile a Neoliberal
Success?», Dollars & Sense, September/October 2004]. Кроме того,
существует роль Fundación Chile, государственно-частного агентства,
предназначенного для развития фирм в новых областях, куда част-
ный капитал не будет инвестировать. Эта компания оплачивает ис-
следования и разработки до продажи своей доли частному сектору,
как только проект становится коммерчески жизнеспособным [Jon
Jeter, «A Smoother Road To Free Markets», Washington Post, 21
January 2004]. Иными словами, аналогичная система государствен-
ного вмешательства, продвигаемая восточноазиатскими тиграми (и
в аналогичной манере игнорируемая идеологами «свободного ры-
ночного» капитализма — но, с другой стороны, действия государства
ради капиталистов никогда не считаются вмешательством в рынок).
Таким образом, чилийское государство попрало свои убежде-
ния «свободного рынка», причём во многих отношениях весьма ус-
пешно. Хотя это началось в 1980-х годах, после Пиночета эта про-
грамма стала включать помощь рабочему классу. Таким образом,
утверждения сторонников свободного рынка о том, что быстрый
рост Чили в 1990-е годы является доказательством их модели, лож-
ны (точно так же, как их утверждения относительно Юго-Восточной
Азии также оказались ложными, заявления, удобно забытые, когда
эти экономики вошли в кризис). Излишне говорить, что Чили нахо-
дится под давлением необходимости изменить свои методы и под-
чиниться диктату мировых финансов. В 1998 году Чили ослабила
экономический контроль после сильного спекулятивного давления
на свою валюту — песо. В тот год экономический рост сократился
вдвое, а в 1999 году – на 1,1%.
Таким образом, даже неолиберальному ягуару пришлось отой-
ти от чисто рыночного подхода к социальным вопросам, а чилий-

487
скому правительству пришлось вмешаться в экономику, чтобы на-
чать восстанавливать общество, разорванное рыночными силами и
авторитарным правительством. Однако страх перед военными при-
вёл к тому, что реформы были незначительными, и следовательно,
Чили нельзя считать подлинной демократией. Другими словами,
«экономическая свобода» не породила подлинной «политической
свободы», как утверждают Фридман (и другие) (смотрите подраздел
D.11). В конечном итоге, для всех, кроме крошечной верхушки эли-
ты, режим «экономической свободы» Пиночета был кошмаром.
Экономическая «свобода», казалось, принесла пользу только одной
группе в обществе — явное «чудо». Для подавляющего большинства
«чудо» экономической «свободы» привело, как это обычно бывает,
к росту неравенства, эксплуатации, бедности, загрязнению окру-
жающей среды, преступности и социальному отчуждению. Ирония
заключается в том, что многие правые сторонники свободного рын-
ка указывают на него как на модель преимуществ капитализма.

C.12 Разве Гонконг не демонстрирует потен-

циал капитализма «свободного рынка»?
Учитывая общий недостаток капитализма laissez-faire в мире,
примеров, показывающих его преимущества, очень мало. Вместо то-
го чтобы признать, что идеал просто невозможен, консервативные и
право-«либертарианские» идеологи рыщут по миру и копаются в
истории в поисках примеров. Они редко позволяют фактам встать
на пути их поиска — до тех пор, пока пример не выразит некоторые
негативные черты, такие как экономический кризис (репрессии
против рабочего класса или растущее неравенство и бедность не
имеют большого значения). Как только это произойдёт, тогда все го-
сударственные особенности этих экономических систем, которые
ранее игнорировались или преуменьшались, будут подчёркнуты,
чтобы защитить идеал от реальности.
Одним из таких примеров является Гонконг, на который пра-
вые часто указывают как на пример силы капитализма и того, как
«чистый» капитализм принесёт пользу всем. Он регулярно занима-
ет первое место в «Индексе экономической свободы», составленном
Фондом наследия, консервативным мозговым центром в США
(«экономическая свобода» отражает то, как вы ожидаете, что пра-
вые сочтут важным). Милтон Фридман сыграл ведущую роль в этой
идеализации бывшей британской колонии. По его словам:

488
 «Возьмём пятидесятилетний эксперимент в области эко-
номической политики, проведённый Гонконгом в период между
концом Второй мировой войны и... когда Гонконг вернулся в со-
став Китая.
В этом эксперименте Гонконг представляет собой экспери-
ментальное лечение... Я воспринимаю Великобританию как еди-
ный контроль, потому что Великобритания, доброжелательный
диктатор, навязала Гонконгу иную политику, чем та, которую
она проводила у себя дома...
Тем не менее, есть некоторые статистические данные, и в
1960 году, самая ранняя дата, для которой я смог их получить,
средний доход на душу населения в Гонконге составлял 28% от до-
хода в Великобритании; к 1996 году он вырос до 137% от дохода в
Великобритании. Короче говоря, с 1960 по 1996 год доход Гонконга
на душу населения вырос примерно с одной четверти британского
до свыше чем трети британского... Я считаю, что единственное
правдоподобное объяснение различных темпов роста — социализм
в Великобритании, свободное предпринимательство и свободные
рынки в Гонконге. У кого-нибудь есть лучшее объяснение? Буду
признателен за любые предложения» [The Hong Kong
Experiment].
Следует подчеркнуть, что под «социализмом» Фридман подра-
зумевал государственные расходы, особенно связанные с благосос-
тоянием («прямые государственные расходы составляют менее
15% национального дохода в Гонконге, более 40% в США» [Там
же]). Нельзя отрицать, что цифры по экономике Гонконга впечат-
ляют. ВВП на душу населения к концу 1996 года должен составить
$25 300, что является одним из самых высоких показателей в Азии
и выше, чем во многих западных странах. Завидные налоговые
ставки — 16,5% налога на прибыль организаций, 15% налога на за-
работную плату. В первую половину 1990-ых годов экономика Гон-
конга росла огромными темпами: номинальный доход на душу на-
селения и уровень ВВП (без учёта инфляции) почти удвоились. Да-
же с учётом инфляции рост был стремительным. Среднегодовые
темпы роста в реальном выражении совокупного ВВП за 10 лет до
1995 года составили 6%, увеличившись в 1995 году на 4,6%. Однако,
присмотревшись внимательнее, мы обнаружим несколько иную
картину, нежели та, которую рисуют те, кто называет Гонконг при-
мером чудес свободного рыночного капитализма. Как только эти
основные (и хорошо известные) факты станут известны, трудно бу-

489
дет серьёзно отнестись к утверждениям Фридмана. Конечно, есть
аспекты laissez-faire в системе (она не субсидирует устаревшие от-
расли, например), однако в Гонконге гораздо больше этих особенно-
стей. В конечном итоге, капитализм невмешательства – это больше,
чем просто низкие налоги.
Наиболее очевидный отправной пункт — это тот факт, что вся
земля принадлежит государству. Чтобы констатировать очевидное,
национализация земли вряд ли является капиталистической. Это
одна из причин, почему его непосредственный уровень налогооб-
ложения настолько низок. Как отмечает один житель города:
«Главное объяснение низких налоговых ставок... это не низ-
кие социальные расходы. Одним из важных факторов является то,
что Гонконг не должен поддерживать оборонную промышлен-
ность... Самое важное объяснение... заключается в том, что ме-
нее половины государственных доходов поступает от прямого
налогообложения.
Правительство Гонконга фактически получает большую
часть своих доходов от сделок с землёй. Земля территории тех-
нически принадлежит правительству, и правительство наполня-
ет свою казну, продавая пятидесятилетнюю аренду застройщи-
кам (тот факт, что нет абсолютных прав частной собственно-
сти на землю, станет ещё одним сюрпризом для сторонников
“гонконгского” либертарианства)... Правительство заинтересо-
вано в сохранении высоких цен на недвижимость... если оно наме-
рено сохранить свою политику низких налогов. Оно делает это,
тщательно контролируя количество земли, которое выставля-
ется на продажу... Конечно, именно те, кто покупает новые дома
и арендует их у частного сектора, платят цену за эту полити-
ку. Многие гонконгцы живут в условиях третьего мира, и необхо-
димость платить астрономические цены на жилую недвижи-
мость широко рассматривается как косвенная форма налогооб-
ложения» [Daniel A. Bell, «Hong Kong’s Transition to Capitalism», pp.
15–23, Dissent, Winter 1998, pp. 15–6].
Собственность на землю и роль государства как землевладель-
ца частично объясняют низкое кажущееся соотношение государст-
венных расходов к ВВП. Если бы стоимость субсидируемого жилья
учитывалась в государственном бюджете по рыночным ценам, то
это соотношение было бы значительно выше. Как уже отмечалось,
Гонконгу не нужно было платить за оборону, поскольку эти расходы

490
несли британские налогоплательщики. Включите эти государствен-
ные услуги по их рыночным ценам, и знаменитая низкая доля госу-
дарственных расходов в ВВП резко возрастёт.
К счастью для многих жителей Гонконга, государство предос-
тавляет широкий спектр социальных услуг в сфере жилья, образо-
вания, здравоохранения и социального обеспечения. Правительство
имеет очень простую, но всеобъемлющую систему социального
обеспечения. Она стартовала в 1950-х годах, когда правительство
запустило одну из крупнейших государственных жилищных про-
грамм в истории, чтобы разместить приток около 2 миллионов че-
ловек, бежавших из «коммунистического» Китая. Система социаль-
ного обеспечения Гонконга действительно началась в 1973 году, ко-
гда недавно назначенный губернатор «объявил, что государствен-
ное жильё, образование, медицина и социальное обеспечение будут
рассматриваться как четыре столпа справедливого и заботливо-
го общества». Он запустил государственную жилищную програм-
му, и к 1998 году 52% населения «живут в субсидируемом жилье,
большинство из которых арендуют квартиры у жилищного
управления с арендной платой, установленной на уровне одной
пятой от рыночного уровня (остальные купили субсидируемые
квартиры по различным схемам домовладения с ценами, снижен-
ными на 50% от цен в частном секторе)». Помимо государствен-
ного жилья, Гонконг «также имеет большинство стандартных
особенностей государств всеобщего благосостояния в Западной
Европе. Существует отличная система общественного здраво-
охранения: частные больницы фактически выходят с рынка, по-
тому что чистые и эффективные государственные больницы хо-
рошо субсидируются (правительство оплачивает 97% расходов)».
К счастью для государства, территория изначально имела относи-
тельно молодое население по сравнению с западными странами, что
означало меньшую потребность в расходах на пенсии и помощь по-
жилым людям (это преимущество уменьшается с возрастом населе-
ния). Кроме того, «подавляющее большинство начальных и средних
школ либо бесплатны, либо значительно субсидируются, а выс-
шие учебные заведения территории получают большую часть
своих средств из государственной казны» [Bell, там же, pp. 16–7
and p. 17]. Мы можем быть уверены, что когда консерваторы и пра-
вые «либертарианцы» используют Гонконг в качестве модели,
они не имеют в виду эти аспекты режима.
Учитывая это, Гонконг «отклонился от мифа о свободной
экономике с правительством, ограничивающимся ролью “ночного

491
сторожа”», поскольку он «является государством всеобщего бла-
госостояния». В 1995-6 годах он потратил 47% своих государствен-
ных расходов на социальные услуги («лишь немного меньше, чем
Великобритания»). В период с 1992 по 1998 год расходы на социаль-
ное обеспечение увеличивались по крайней мере на 10% в год
[Bell, там же, p. 16]. «Без сомнения, — отмечают два эксперта, —
развитие государственного жилищного строительства в Гон-
конге внесло значительный вклад в социальное благополучие тер-
ритории». В целом, социальное обеспечение «является третьим
по величине [государственным] расходом... после образования и
здравоохранения» [Simon X. B. Zhao and l. Zhand, «Economic Growth
and Income Inequality in Hong Kong: Trends and Explanations», pp.
74–103, China: An International Journal, vol. 3, no. 1, p. 95 and p.
97]. Например, в 2004 году Гонконг потратил на социальные нужды
11,6% своего ВВП.
Более того, это вмешательство государства не ограничивается
только социальным обеспечением. У Гонконга доступная система
общественного транспорта, в которой у правительства имеется зна-
чительный капитал в большинстве транспортных систем, и оно пре-
доставляет франшизы и монополизированные маршруты. Таким
образом, будучи монопольным владельцем земли и крупнейшим
землевладельцем, государство устанавливает контроль над арендой,
управляет тремя железными дорогами и регулирует транспортные
услуги и коммунальные услуги как монопольные франшизы. Оно
субсидирует образование, здравоохранение, социальное обеспече-
ние и благотворительность. Кроме того, в 1980-х годах оно взяло на
себя управление несколькими банками, чтобы предотвратить общее
банковское бегство. В целом, начиная с 1960-х годов «участие пра-
вительства Гонконга в повседневной жизни неуклонно растёт и
теперь охватывает многие жизненно важные области социально-
экономического развития» [Ming K Chan, «The Legacy of the British
Administration of Hong Kong: A View from Hong Kong», pp. 567–
582, The China Quarterly, no. 151, p. 575 and p. 574]. Оно также ак-
тивно вмешивалось в фондовый рынок во время азиатского кризиса
1997 года. Как ни странно, Фридман не обратил внимания ни на од-
но из этих изменений, не указал на отсутствие конкуренции во мно-
гих областях отечественной экономики и высокую отдачу, получае-
мую от неконкурентоспособных коммунальных предприятий.
Государство не согласилось на эти меры социального обеспе-
чения по собственному выбору, поскольку они были первоначально
навязаны ему страхом социальных волнений, сначала волнами ми-

492
грантов, бегущих из Китая, а затем необходимостью изобразить себя
чем-то большим, чем безразличный колониальный режим. Тем не
менее, другая форма вмешательства, которую оно преследовало,
была выборной, а именно сговор между государством и бизнес-
элитами. Как отмечает один эксперт, «возглавляемое исполнитель-
ной властью “административное беспартийное” государство на-
ходилось под сильным влиянием бизнес-кругов», и «состав различ-
ных правительственных консультативных советов, комитетов и
трёх советов» отражал это, поскольку «интересы бизнеса имели
подавляющий голос в консультативном механизме (около 70% от
общего числа членов)». Гонконг точно описывается
как «бюрократически-корпоративистское государст-
во» с «интересами правительства и частного сектора, домини-
рующими над интересами общества». В целом, «правительство и
частный сектор имеют общие интересы и тесные связи» [Mae
Kam Ng, «Political Economy and Urban Planning», Progress in
Planning, Р. Diamond and B. H. Massan (eds.), vol. 51, Part 1, p. 11 and
p. 84]. При заключении взаимосвязанных соглашений между мест-
ными олигархиями и государством, будут сколочены крупные со-
стояния.
Другой автор отмечает, что миф о режиме невмешательства
Гонконга «был опровергнут в академических дебатах более деся-
ти лет назад» и указывает на «лицемерие колониализма невме-
шательства», который характеризуется «правительством, кото-
рое активно участвует, полностью вовлечено и часто вмеша-
тельски настроено, будь то намеренно или по необходимости».
Он отмечает, что «самым разрушительным наследием [колониаль-
ного правления] была вопиющая предвзятость правительства в
принятии решений в пользу бизнеса». Между колониальным чи-
новничеством и британской экономической элитой существовал
«сговор». Действительно, «колониальный режим был виноват в
своем подчинении интересам бизнеса, что проявлялось в его неже-
лании до самого последнего времени, не из-за невмешательства, а
из-за его предубеждения в пользу бизнеса, принимать законы
против картелей и монополий и регулировать экономическую
деятельность в интересах трудящихся, потребителей и окру-
жающей среды... Другими словами, свободная торговля и свобод-
ное предпринимательство с открытым рынком... не всегда озна-
чало честную торговлю и равные возможности: режим вмеши-
вался, чтобы поддержать интересы британского и крупного биз-
неса в ущерб как честной игре, так и равному игровому полю для

493
всех экономических игроков независимо от класса или расы» [Ming
K Chan, «The Legacy of the British Administration of Hong Kong: A
View from Hong Kong», pp. 567–582, The China Quarterly, no. 151,
p. 577, p. 576, p. 575 and pp. 575–6]. Белл отмечает, что британская
корпорация «владела местной телефонной монополией до 1995 го-
да», в то время как другая «владеет всеми правами на посадку в
аэропорту Гонконга» [Там же, p. 21].
Неудивительно, что, владея всей землей, у правительст-
ва «сильная позиция в управлении ресурсами для направления про-
странственного развития территории». Существу-
ет «трёхуровневая система планов землепользования». Например,
на высшем уровне «разрабатывается общая стратегия развития
земельных ресурсов для удовлетворения долгосрочных социально-
экономических потребностей Гонконга», и
она «подготавливается и рассматривается администрацией, и в
неё не вносится никакого общественного вклада». Эта система
планирования, как отмечалось, находится под сильным влиянием
бизнес сектора, и её «комитеты работают в основном за закры-
тыми дверями, а формулирование политики можно сравнить с
операцией “черного ящика”». «Традиционно, — отмечает Нг, —
закрытая дверь и гонконгская система городского планирования
служили поддержанию экономического динамизма в колонии. С
демократизацией, введённой в 1980-х годах, система планирова-
ния вынуждена быть более открытой и служить не только эко-
номическим интересам» [Mae Kam Ng, там же, p. 11, p. 39, p. 37 and
p. 13]. Как подчеркивает Чан, «колониальное правительство по-
стоянно играло прямую и решающую роль в качестве очень важ-
ного экономического участника. Помимо контроля над ценными
ресурсами, власть режима над соответствующими правовыми,
политическими и социальными институтами и процессами так-
же косвенно определяет экономическое поведение и развитие об-
щества» [Там же, p. 574].
В целом, как отмечает Белл, «нельзя не заметить большой
разрыв между этой реальностью и мифом об открытом и конку-
рентном рынке, где только талант и удача определяют эконо-
мических победителей» [Там же, p. 16]. Как резюмирует эксперт по
экономике «азиатских тигров»:
«Завершить... тем, что Гонконг близок к свободной рыноч-
ной экономике, будет заблуждением... Не только экономика
управляется извне формальных институтов власти неформаль-

494
ной коалицией ведущих частных экономических организаций, но и
само правительство располагает некоторыми необычными ин-
струментами воздействия на промышленную деятельность. Оно
владеет всей землёй... Оно контролирует арендную плату на
части рынка государственного жилья и предоставляет субсиди-
руемое государственное жильё примерно половине населения, тем
самым помогая снизить стоимость рабочей силы. И его способ-
ность увеличивать или уменьшать поток иммигрантов из Ки-
тая также даёт ему возможность влиять на стоимость рабочей
силы» [Robert Wade, Governing the Market, p. 332].
Это означает, что гонконгская система «laissez-faire» характе-
ризуется тем, что государство имеет тесные связи с крупнейшими
банками и торговыми компаниями, которые, в свою очередь, тесно
связаны с пожизненными экспатриантами, в значительной степени
управляющими правительством. Это обеспечивает «точку концен-
трации» для ведения переговоров в соответствии с косвенной стра-
тегией развития. Поэтому совершенно ясно, что Гонконг на самом
деле не демонстрирует преимуществ капитализма «свободного
рынка». Уэйд указывает, что мы можем рассматривать Гонконг как
«особый случай или как менее успешный вариант авторитарно-
капиталистического государства» [Там же, p. 333].
Есть и другие объяснения высоких темпов роста Гонконга,
кроме простого «капитализма». Во-первых, Гонконг – это город-
государство, и города имеют более высокие темпы экономического
роста, чем регионы (которые сдерживаются большими сельскими
районами). Это объясняется тем, что сельскохозяйственный сектор
редко достигает высоких темпов экономического роста, и поэтому в
его отсутствие достичь высоких темпов роста легче. Во-вторых, это
местоположение Гонконга и его соответствующая роль в качестве
предпринимательской экономики. Уэйд отмечает, что «его эконо-
мический рост является функцией его сервисной роли в более ши-
рокой региональной экономике, как предпринимателя, региональ-
ной штаб-квартиры для многонациональных компаний и убежи-
ща для неразменных денег (nervous money)» [Там же, p. 331]. На-
хождение между Китаем и остальным миром означает, что его тор-
говцы могут выступать в качестве посредников, получая доход от
наценки, которую они могут наложить на товары, проходящих через
территорию. Вот почему Гонконг часто называют экономикой пред-
принимательства, местом, которое импортирует, хранит и реэкспор-
тирует товары. Другими словами, Гонконг заработал много денег,

495
потому что многие китайские экспортные и импортные товары про-
ходили через него, а его торговцы повышали цены. Очевидно, что
если бы большая часть товаров Западной Европы шла через, ска-
жем, Ливерпуль, то у этого города были бы очень хорошие эконо-
мические показатели независимо от других факторов. Этот вариант
вряд ли доступен большинству городов, не говоря уже о странах.
Тогда возникает вопрос о государственной собственности на
землю. Как сообщает Мэй Кэм Нг, монопольное владение всей зем-
лёй государством создаёт условия для сверхприбылей правительства
и финансового капитала в целом [Там же, p. 13]. Неудивительно,
что большая часть государственных земель «продаётся только
трем застройщикам», которые «сидят на огромных участках
земли, скармливая квартиры рынку, чтобы поддерживать высо-
кие цены на недвижимость». Например, с 1992 по 1996 год цены
выросли в четыре раза, а прибыль — в два раза. В 1998 году главы
двух фирм по продаже недвижимости входили в десятку богатейших
людей мира. «Между тем, потенциальные новые участники рын-
ка ограничены огромными затратами на выплату премий за кон-
вертацию земли, которые являются основой государственных до-
ходов». Это «уютная договоренность между правительством и
крупными застройщиками» [Daniel A. Bell, там же, p. 16].
Роль штаб-квартиры для компаний и финансового центра
также играет определённую роль. Это означает, что существенная
часть успеха Гонконга заключается в том, что он получает приба-
вочную стоимость, произведённую в других частях мира. Обраще-
ние с чужими деньгами – это верный способ разбогатеть, и это будет
иметь хорошее влияние на показатели дохода на душу населения
(как и продажа товаров, произведённых в потогонных цехах в таких
диктатурах, как Китай). Наблюдается постепенный сдвиг в эконо-
мическом направлении к более ориентированной на обслуживание
экономике, что сделало Гонконг одним из ведущих мировых финан-
совых центров. Этот высокоразвитый сектор обслуживается при-
мерно 565 банками и депозитными компаниями из более чем 40
стран, в том числе 85 из 100 крупнейших в мире по размеру активов.
Кроме того, это 8-й по величине фондовый рынок в мире (с точки
зрения капитализации) и 2-й по величине в Азии. К 1995 году Гон-
конг стал 10-м по величине экспортёром услуг в мире, причем от-
расль охватывала всё – от бухгалтерских и юридических услуг, стра-
хования и морских перевозок до телекоммуникаций и средств мас-
совой информации. Вклад сектора услуг в целом в ВВП увеличился с
60% в 1970 году до 83% в 1994 году.

496
 Тем временем обрабатывающая промышленность перемести-
лась в страны с низкой заработной платой, такие как Южный Китай
(к концу 1970-ых годов производственная база Гонконга была менее
конкурентоспособной, столкнувшись с растущими затратами на
землю и рабочую силу. Другими словами, рабочие начали извлекать
выгоду из экономического роста, и поэтому капитал переместился в
другое место). Экономические реформы, проведённые Дэн Сяопи-
ном в южном Китае в 1978 году, были важны, поскольку это позво-
лило капиталу получить доступ к труду, живущему при диктатуре
(точно так же, как американские капиталисты вкладывали значи-
тельные средства в нацистскую Германию — трудовые права были
нулевыми, прибыль была высокой). По оценкам, около 42 000
предприятий в провинции имеют гонконгское участие, и 4 000 000
рабочих (в девять раз больше, чем собственная производственная
рабочая сила территории) в настоящее время прямо или косвенно
заняты гонконгскими компаниями. В конце 1980-х годов гонконг-
ские торговые и производственные компании начали расширять
свою сферу деятельности дальше, чем просто Южный Китай. К се-
редине 1990-х годов они действовали по всей Азии, в Восточной Ев-
ропе и Центральной Америке. Этот сдвиг, кстати, привёл к деинду-
стриализации и «снижению реальных доходов среди работников
физического труда», поскольку они перешли в сектор услуг нижне-
го ценового сегмента [Simon X. B. Zhao and l. Zhand, там же, p. 88].
Затем есть критерии, которые использует Фридман, а именно
ВВП на душу населения. Как мы уже неоднократно подчёркивали,
средние значения скрывают много важной и актуальной информа-
ции при оценке общества. Поэтому необходимо подчеркнуть, что
фридмановский критерий дохода на душу населения является сред-
ним и, как таковой, скрывает эффект неравенства. Это означает, что
общество с огромным количеством бедных и горсткой сверхбогатых
людей может иметь более высокий средний доход, чем более равно-
правное общество. Это пример, скажем, Америки по сравнению со
Швецией. Неудивительно, что Гонконг – это очень неравное обще-
ство, и это неравенство растёт (поэтому его утверждение, что Гон-
конг — капиталистический, опровергает его утверждение 1962 года
о том, что чем более капиталистична экономика, тем больше там
равенства). «За впечатляющими показателями ВВП, — указывает
Чан, — стоит растущий разрыв в доходах между сверхбогатыми
и низовыми слоями населения, причём 650 000 человек, как сооб-
щается, живут за чертой бедности» [Там же, p. 576]. Как отме-
чает Белл, в 1999 году за чертой бедности жили 13% населения по

497
сравнению с 8% в 1971 году. Отчасти это объясняется «ростом доли
пожилых людей и неполных семей». Однако экономическая инте-
грация с Китаем сыграла свою роль, поскольку производственный
сектор Гонконга «был почти полностью перенесён в южную про-
винцию Гуандун (где рабочая сила дешевле, а права трудящихся
практически отсутствуют), в результате чего гонконгским
промышленным рабочим теперь гораздо труднее найти достой-
ную работу в Гонконге. Большинство из них в конечном итоге ра-
ботают на низкооплачиваемых рабочих местах в сфере услуг без
особой надежды на восходящую мобильность» [Там же, pp. 21–2].
Как отмечают другие эксперты, хотя Гонконг может иметь ВВП
на душу населения развитой страны, его распределение доходов до-
машних хозяйств было аналогично распределению доходов Гвате-
малы. Если посмотреть на 1960-е годы и далее, распределение дохо-
дов улучшилось только между 1966 и 1971 годами, после этого пе-
риода доля нижних 30% населения непрерывно снижалась, в то
время как верхние 20% наблюдали увеличение своей доли в общем
доходе. На самом деле, начиная с 1980-х годов, «на 20% лучших се-
мей приходилось более 50% от общего дохода». Фактически, в пе-
риод с 1971 по 1996 год доля доходов нижних 60% населения сокра-
тилась. В целом, «домохозяйства с высокими доходами увеличива-
ли своё благосостояние прогрессивно быстрее, чем домохозяйства
с низкими доходами». Эта поляризация, утверждают они, будет
продолжаться по мере деиндустриализации экономики: «В отсут-
ствии надлежащей социальной политики она породит небольшой,
чрезвычайно богатый класс “новых богатых” и одновременно
большое население “работающих бедных”» [Simon X. B. Zhao and L.
Zhand, там же, p. 85, p. 80, p. 82, p. 84 and p. 102].
Учитывая, что везде не может быть такого поставщика услуг,
это не даёт большого представления о том, как будет работать капи-
тализм «свободного рынка», скажем, в Соединённых Штатах. А по-
скольку существует фактически экстенсивное (пусть и неформаль-
ное) хозяйствование, и что государство владеет всей землёй и субси-
дирует аренду и здравоохранение, то как это вообще можно считать
примером «свободного рыночного» капитализма в действии? Если,
конечно, вы не считаете, что «экономическая свобода» лучше всего
процветает при диктатуре, которая владеет всей землёй, которая
имеет тесные связи с интересами бизнеса, обеспечивает всеобъем-
лющее, хотя и базовое, государство всеобщего благосостояния и за-
висит от другой страны в обеспечении её оборонных потребностей и
назначения главы её исполнительной власти. В то время как боль-

498
шинство американцев завидовали бы гонконгскому государству все-
общего благосостояния, сомнительно, что многие сочли бы его дру-
гие черты желательными. Многие ли были бы счастливы оказаться
под властью «благожелательного диктатора» (возможно, снова пре-
вратившись в колонию Британии?), чьё назначенное правительство
тесно сотрудничает с местной бизнес-элитой? Наличие политиче-
ского режима, при котором богатые могут влиять на правительство
без необходимости проведения выборов, может рассматриваться как
слишком высокая цена, чтобы платить только за субсидируемое жи-
льё, здравоохранение и образование. Если бы у нас был выбор меж-
ду свободой и высокими темпами роста, многие ли предпочли бы
последнее первому?
Не случайно Гонконг не был демократией, как и большинство
примеров чудес свободного рынка. Это была относительно либе-
ральная колониальная диктатура. Но политическая свобода не
очень высоко ценится многими сторонниками капитализма невме-
шательства (например, правыми «либертарианцами»). Однако эти
два понятия взаимосвязаны. Это объясняет, почему мы потратили
так много времени на развенчание претензий капитализма «сво-
бодного рынка» на Гонконг. Это больше, чем просто забота об ос-
новных фактах и исправление неточных утверждений. Скорее, это
беспокойство по поводу значения свободы и сомнительного предпо-
ложения, что свободу можно поделить. Хотя Гонконг может быть
более привлекательным примером, чем Чили Пиночета, он всё ещё
основывается на предположении, что массы не должны иметь права
голоса в своих сообществах (в их же интересах, конечно, и никогда,
конечно, не в интересах тех, кто лишает их эти прав), и что свобода
– это просто возможность менять боссов (или стать одним из них). В
конечном счёте, существует большая разница между «свободным» и
«дружественным к бизнесу». Гонконг — последнее просто потому,
что он не является первым. Его успех свидетельствует о том, что
диктатуры могут быть более надёжными защитниками классовых
привилегий, чем демократии.
Об этом свидетельствует отношение бизнес-элиты Гонконга к
демократическим реформам 1990-х годов и интеграции с Китаем.
Примечательно, что «номинально социалистическое китайское
правительство последовательно выступало против введения
дальнейших программ социального обеспечения в Гонконге». Это
объясняется тем, что «Китай решил вступить в стратегический
альянс с гонконгским бизнес-классом» («чтобы заручиться под-
держкой корпоративных боссов, китайское правительство орга-

499
низовало своевременные вмешательства от имени гонконгских
компаний»). Неудивительно, что первая назначенная Пекином ис-
полнительная власть состояла из преуспевающих бизнесменов, и
одним из первых её актов было приостановление действия законов
о труде, принятых вышедшим из строя законодательным органом
[Bell, там же, p. 17, p. 18 and pp. 19–20]. Китайское правительство
выступило против попыток расширить демократию, навязав слож-
ную избирательную систему, которая, по словам Asian Wall Street
Journal, была «способом сокращения участия общественности в
политическом процессе при одновременном наполнении следующе-
го законодательного органа людьми, которые зависят от благо-
склонности режима в Гонконге или Пекине и отвечают узким
специальным интересам, особенно интересам бизнес-элит» [цит.
по: Bell, там же, pp. 18–9].
Это отражает тот факт, что бизнес-магнаты обеспокоены тем,
что демократия приведёт к увеличению расходов на социальное
обеспечение, например, предсказывая, что «недостаточно образо-
ванные и те, кто не платит налоги, выберут кандидатов, кото-
рые выступят за увеличение социальных расходов, что превра-
тят Гонконг в “государство всеобщего благосостояния”... Если бы
у нас было 100-процентно напрямую избранное Законодательное
собрание Гонконга, то были бы избраны только кандидаты, ори-
ентированные на социальное обеспечение. Гонконг — это город
бизнеса, и мы [sic!] не хотим в конечном итоге стать государст-
вом социального благосостояния» [«Tycoon warns on protests», The
Standard, 29 April 2004]. Такое правительство может игнорировать
общественное мнение и электорат больше, чем в независимой демо-
кратии, и, конечно, может быть более подвержено влиянию бизнеса
(как свидетельствует история Гонконга).
В целом справедливо будет сказать, что Фридман видел только
то, что хотел видеть, и противопоставлял своё идеализированное
видение Британии, объясняя различия в экономических показате-
лях обеих стран конфликтом между «социализмом» и «капитализ-
мом». Как он не заметил, что реальность Гонконга характеризова-
лась сговором между крупным бизнесом и государством и что в
ключевых областях режим был гораздо более «социалистическим»,
чем его британский коллега, трудно понять, учитывая его готов-
ность использовать этот режим в качестве примера. Кажется интел-
лектуально нечестным не упомянуть, что государство владело всей
землёй и было крупнейшим землевладельцем, по крайней мере 50%
населения которого жило в субсидируемом жилье. Кроме того, су-

500
ществуют факты почти бесплатного медицинского обслуживания в
государственных клиниках и больницах, и есть система образова-
ния, почти полностью финансируемая правительством. Всё это –
массовые вмешательства на рынке, вмешательства, с которыми
Фридман боролся в США многие десятилетия. Он, однако, внёс свой
вклад в миф о том, что британцы были мягкими империалистами, и
«свободный рынок», который они ввели в Гонконге, был в интере-
сах всех, а не для тех, кто осуществлял диктатуру.

501