2013 Mishel de Serto Izobretenie Povsednevnosti 1 Iskusstvo Delat PDF

ЕВРОПЕЙСКИЙ
УНИВЕРСИТЕТ
В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
Издание осуществлено в рамках программы

содействия издательскому делу «Пушкин»
при поддержке Французского института
Michel de Certeau
L’invention
du quotidien
I
Arts de faire
Nouvelle édition, établie
et présentée par Luce Giard
Gallimard
СПб 2013
УДК 316.728
ББК 71.044.5
С32
Научный редактор — К. Ермошина
Серто Мишель де
С32 Изобретение повседневности. 1. Искусство делать / Мишель де Серто; пер. с
фр. Д. Калугина, Н. Мовниной. — С П б.: Издательство Европейского универ
ситета в Санкт-Петербурге, 2013. — 330 с. — (Серия «Прагматический по
ворот»; вып. 5).
1БВЫ 978-5-94380-150-1
Мишель де Серто (1925— 1986) — французский историк, антрополог

и социальный философ. Его книга посвящена обыденной жизни, всему
тому, чем живет обычный человек, вынужденный подчиняться правилам
и действовать в соответствии с навязанными схемами, человек, который
обозначается автором как «пользователь» или «потребитель». Совме
щая разные исследовательские перспективы, Мишель де Серто создает
оригинальную концепцию повседневности, где «пользователи» ведут
постоянную борьбу, сопротивляясь господствующему порядку, пытаясь
освоиться в навязанном пространстве, превратить его в свое. Описывая
их тактики и уловки, Серто легко переходит от диких племен, сопротив
ляющихся колонизаторам, к структурированию городского простран
ства, от чтения книг — к путешествию в вагоне поезда, от механизмов
веры — к ф ункционированию политических режимов.
Всего автором совместно с единомышленниками и учениками пла
нировалось написать четыре книги под общим названием «Изобретение
повседневности», однако свет увидели только первые две. Вышедшая
более тридцати лет назад — первая в предполагаемой серии — книга
Мишеля де Серто не утратила своей актуальности и сегодня будет инте
ресна политологам, социологам, антропологам, а также всем тем, кто
интересуется современной философской мыслью.
УДК 316.728
ББК 71.044.5
© Editions Gallimard, Paris, 1990

© Европейский университет
в Санкт-Петербурге, издание на русском
языке, 2013
© Д. Калугин, Н. Мовнина, перевод на
русский язык, 2013
© И. Угехин, предисловие к русскому
ISBN 978-5-94380-150-1 изданию, 2013
ОГЛАВЛЕНИЕ
РИТОРИКА ПОВСЕДНЕВНОЙ ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТИ. Илья Утехин........................6

ИСТОРИЯ ОДНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ. Люс Ж иар.................................................... 10
ОБЩЕЕ ВСТУПЛЕНИЕ...................................................................................................39
ЧАСТЬ I. САМАЯ ОБЫЧНАЯ КУЛЬТУРА ............................................................59

ГЛАВА I. ОБЩЕЕ МЕСТО: ОБЫДЕННЫЙ ЯЗЫК............................................................63
ГЛАВА II. НАРОДНЫЕ КУЛЬТУРЫ.....................................................................................81
ГЛАВА III. «ДЕЙСТВОВАТЬ ПОДРУЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ»: СПОСОБЫ
ИСПОЛЬЗОВАНИЯ И ТАКТИ КИ ...................................................................................100
ЧАСТЬ II. ТЕОРИЯ ИСКУССТВА ДЕЛАНИЯ............................................. 119

ГЛАВА IV. ФУКО И БУРДЬЕ.............................................................................................123
ГЛАВА V. ИСКУССТВО ТЕОРИИ.....................................................................................145
ГЛАВА VI. ВРЕМЯ И С ТО Р И Й ........................................................................................ 166
ЧАСТЬ III. ПРАКТИКИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПРОСТРАНСТВА.............. 183

ГЛАВА VII. ПРОГУЛКИ ПО ГО Р О Д У ............................................................................ 185
ГЛАВА VIII. МОРЕПЛАВАНИЕ И ЗАТОЧЕНИЕ............................................................211
ГЛАВА IX. ИСТОРИИ ПРОСТРАНСТВА........................................................................2 1 6
ЧАСТЬ IV. СПОСОБЫ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЯЗЫ КА ..................................... 2 3 7

ГЛАВА X. Э К О Н О М И К А П И С Ь М А .............................................................................. 2 3 9
ГЛАВА XI. ГОЛО С-ЦИТАТА............................................................................................ 2 6 6
ГЛАВА XII. ЧТЕНИЕ: БРАКОНЬЕРСТВО........................................................................2 7 9
ГЛАВА XIII. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЕРОВАНИЯ................................................................2 9 6
ГЛАВА XIV НЕНАЗЫВАЕМОЕ: УМ И Р А ТЬ....................................................................31 3
НЕОПРЕДЕЛЕННЫЕ...........................................................................................................3 2 4
РИТОРИКА ПОВСЕДНЕВНОЙ
ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТИ
Как это метко сформулировал в свое время Роман Якобсон, значение —

это то, что сохраняется при переводе. Между тем всякий перевод
предполагает определенное прочтение, и недаром у одного и того же
оригинала бывают иногда несколько разных переводов на один и тот же
язык, каждый из которых обладает своими достоинствами и недос
татками. Английский перевод этой книги (1984), мгновенно сделавший
Серто классиком дисциплины, которую по-русски называют «культу
ральные исследования», даже называется иначе «Практика повсед
невности». Для издания, которое вы держите в руках, переводчики
Н. Мовнина и Д. Калугин решили оставить оригинальное название, в
котором слышен отголосок игры слов, и сохранять по-возможности
большинство таких игр, а они щедро рассыпаны автором по тексту.
Научить говорить по-русски Мишеля де Серто — нетривиальная
творческая задача. Она решалась бы по-разному в зависимости, в част
ности, от того, на какой круг уже говорящих по-русски источников
переводчик решит опереться1. Кроме того, ему приходится распределять
свои усилия в многомерном пространстве возможностей, чтобы текст
оказался одновременно связным, прозрачным и вводил разумные рамки
для сотворчества добросовестного читателя, которому предстоит найти
здесь своего Серто. Подобно съемщику, въезжающему в пустую квар
тиру, чтобы расставить здесь мебель, развесить по стенам дорогие
своему сердцу фотографии, установить свой порядок, читателю пред
стоит наполнить этот текст своей жизнью и соотнести с собственным
жизненным и читательским опытом. Автор не был обязан, да и не мог
представлять себе, что за интерьеры выстроят в качестве миров этого
текста читатели, ибо чтение — это молчаливое производство, которое
не предопределено писателем.1
1 Как мы увидим в сносках, Серто демонстрирует обширную эрудицию в

весьма далеких друг от друга областях.
6
РИТОРИКА ПОВСЕДНЕВНОЙ ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТИ
Границы или, точнее, ориентиры произвольным перестройкам и

дизайну индивидуальных интерьеров задает не только внутренняя
структура текста (ее читатель мог бы отчасти игнорировать, например,
пропуская какие-то места и незнакомые слова), но прежде всего автори
тетные инстанции — критики и интерпретаторы. Отметим, что трудам и
биографии Серто сегодня посвящена значительная по объему литера
тура, свидетельствующая о влиятельности его творчества2.
Но есть ли что-то такое, что следовало бы считать «буквальным»
прочтением? Серто, возможно, ответил бы так: таковым считалось бы
прочтение, которое социально предписано, удостоверено экспертами и
профессионалами. Скажем, студенту предстоит демонстрировать вла
дение этим специализированным знанием перед экзаменатором, и
удачная демонстрация окажется ступенькой, пропуском в профессора,
которым будет дано вершить судьбы учащихся. А обычному читателю,
в отличие от студента, чаще всего нет дела до ученых экзегетов, и руки
до их трудов у него не доходят: он потребляет текст самостоятельно.
Потребление вообще в значительной мере самостоятельно.
Собственно, один из отправных пунктов этой книги — представление
о том, что любое прочтение есть акт творчества, даже если он и не осоз
нается как таковой. Сегодня этот постструктуралистский акцент на
множественности потенциальных прочтений, знакомый нам в версии
Ю.М. Лотмана как представление о тексте как генераторе, а не контей
нере смысла, давно не является новостью.
Что действительно станет новостью, так это открытые Серто мета
форических потенций чтения, письма и говорения как образов, как
оснований метафор. Их связь с языком неслучайна: для структурализма,
от которого Серто отталкивается и с которым полемизирует, источником
вдохновения было Соссюровское представление о языке — именно по
аналогии с языком, безличной системой, которая предписывает грам
матику и лексикон как норму, выстраивается репрессивная логика вся
кой дисциплины, производимой и предписанной властью.
Это то, что Серто называет стратегиями. Но из известного сос-
сюровского противопоставления языка и речи Серто выбирает в качестве
источника методологического вдохновения не язык, а речь — хаоти
2 Например: Luce Giard, éd., Michel de Certeau. Paris: Centre Georges Pompi
dou, Cahiers pour un temps, 1987; Jeremy Ahearne, Michel de Certeau: interpretation
and its other. Stanford: Stanford University Press, 1995; lan Buchanan, M ichel de
Certeau: cultural theorist. London: Sage, 2000; François Dosse, Michel de Certeau:
le marcheur blessé. Paris: Découverte, 2002; Ben Highmore, M ichel de Certeau:
Analysing Culture. London: Continuum. 2006.
7
ческую, индивидуальную, невыводимую из системы языка. К последней

четверти XX века речь стали систематически изучать, и в поствитгенш-
тейновском мире появились и теория речевых актов, и этнометодология
с конверсационным анализом, так что Серто находит себе в этом богатом
интеллектуальном ландшафте подходящее место. И оттуда он разгляды
вает, по аналогии с речью и по модели диалогического многовариантного
чтения, практики потребления (от еды и питья до кино, телевидения и
освоения городского пространства). Они видятся Серто как повседневное
анонимное творчество: множественность жизненных форм неустранима,
а спонтанная смекалка повсеместна, хотя бы в устройстве быта, в одежде,
в самоделках, в тысяче мелочей. Это то, что Серто называет тактиками и
что несет в себе потенциал освобождения от дисциплинарной грамматики,
позволяет слабым сопротивляться власти сильных. Ведь повседневность
представляет собой не столько реализацию норм, сколько импровизацию,
она принципиально оппортунистична, то есть опирается на сиюминутные,
открывающиеся здесь и сейчас возможности.
К 1960-м годам науки об обществе много достигли, описывая
структуры и стратегии. Но понимание повседневности требует внимания
и к индивидам, которых структурализм был склонен рассматривать как
всего лишь исполнителей готовых программ и поведение которых этими
программами, в такой перспективе, и исчерпывалось. Взгляд на повсед
невность в версии Серто позволяет увидеть массу этих послушных —
интериоризовавших нормы и теперь «ведущих себя» — марионеток как
самостоятельных, хотя и особенно не рефлексирующих деятелей, и
проанализировать, как люди выстраивают свои траектории в условиях,
заданных структурами. Подобно Зигмунду Фрейду, давшему голос
бессловесному бессознательному, Серто усматривает в повседневных
практиках риторические обороты и стилистические фигуры, в зазорах
институциональных технологий и вне паноптического властного контроля.
Мысль Серто легко переходит от повседневного действия к высказыванию
и обратно, ибо они в каком-то смысле устроены одинаково.
В мае 1968 года результатом борьбы восставшего студенчества
против буржуазного порядка оказалось, по знаменитому выражению
Серто, как раз право на бесцензурное высказывание: захватив Сорбонну
и театр «Одеон», «мы взяли слово, как в 1789 взяли Бастилию». Фран
цузская интеллектуальная традиция вообще весьма риторична, и труд
Серто стилистически вписывается в нее. Он завоевывает и размечает для
нас новые теоретические и риторические территории. Как бы ни
различались индивидуальные траектории читателей, в «сухом остатке»
обязательно останутся мы обязательно получим разнообразный арсенал
8
новых образов, способов говорения (а значит, и понимания), которые

Серто предоставил нам для постижения практик повседневности и
вписывания нашего знания в разные контексты в рамках практической
парадигмы3.
Илья Утехин, март 2013 г.
3 См. о ней, например, в книге: Вадим Волков и Олег Хархордин, Теория

практик. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге,
2008 (Серия «Прагматический поворот»; вып. 2).
ИСТОРИЯ ОДНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ
Только конец эпохи позволяет высказать то, что дела
ло ее живой, как если бы ей надо было умереть, чтобы
стать книгой (с. 322— 323)1.
В феврале 1980 года в серии книг карманного формата вышло первое

издание «Изобретения повседневности»1 2. Появление этого труда в таком
виде выглядело достаточно необычно, учитывая, что прежде он никогда
не публиковался и представлял собой результаты длительного исследо
вания (оно проводилось с конца 1974 по 1978 год), которое было до сих
пор известно лишь фрагментарно3. Как правило, такие исследователь
ские отчеты либо дожидаются своего признания в виде публикации кни
ги в обычном формате, либо исчезают в «чистилище», среди залежей
документации, хранящихся в недрах различных учреждений или иссле
довательских центров. Особое отношение к этой книге с момента окон
чательной редакции (сентябрь 1979 года) можно объяснить самим ха
рактером выбранной для публикации серии, личностью ее создателя и
внутренней логикой интеллектуального проекта в целом.
В те годы серия «10— 18» не была обычным карманным изданием.
У нее были свои специфика, репутация, программа и амбиции. Ее руко
водитель, Кристиан Буржуа, издатель милостью божьей, выпускает в
большом количестве по невысокой цене и в скромном оформлении но
вейшие исследования в области социальных и гуманитарных наук вместе
с трудами по литературе, среди которых немало переводов, поскольку он
верит в важность внимания как к самой подаче текстов, так и к политике
качества и разнообразия авторов, жанров и стилей. В этой веселой раз
13десь и далее в скобках даны ссылки на страницы настоящего издания.

2 Это произведение подразделяется на два тома и над ним работали три
автора: 1. Michel de Certeau, L'invention du quotidian. Arts de Faire . Paris: UGÉ,
10— 18,1980; 2. LuceGiard, Pierre Mayol, Habiter, cuisiner. Paris: UGE, 10— 18,1980.
3 Несколько фрагментов этих двух томов вышли в Traverses между 1975 и
1979 годом, и в Esprit в 1978 и 1979 годах. Исследование в целом было пред
ставлено Мишелем де Серто и Люс Жиар в двух совместных статьях: Michel de
Certeau, Luce Giard "Manières de faire et pratiques quotidiennes” , "Pratiques culi
naires: une mémoire” , Le Progrès scientifique (обозрение DGRST), 1978, N 193,
mars-avril, p. 45— 56.
10
ноголосице новых идей, сталкивающихся понятий, проклятий в адрес

враждебных школ и жаргонов различных дисциплин, серия «10— 18»
заставляет циркулировать слова и идеи, смешивая разные направления,
представляя работы по антропологии, политэкономии, языкознанию,
философии, социологии и т. д. Здесь ведутся ожесточенные споры о
марксизме, структурализме или западном этноцентризме. Разносторон
ние интересы руководителя серии, его любознательность, благоприятная
экономическая ситуация какое-то время позволяли ему выигрывать в этой
интеллектуалистской схватке. Франция после 1968 года, процветающая
и охваченная смутным беспокойством, верит в то, что социальные науки
являются эффективным средством, позволяющим справиться с задачей
модернизации экономики, урбанизацией и все возрастающим потоком
выпускников университета. Тысячи студентов и их преподаватели вдохно
венно рассуждают о Марксе, Фрейде и Леви-Строссе. Они выступают за
или против Альтюссера, Хомского, Фуко и Лакана, покупают их книги,
читают их эпигонов или их противников. Приобщение к занятиям теорией
теперь напоминает обращение в религию или вступление в революцион
ное движение. Ни усталость постмодернистов, ни крушение великих иде
ологических построений еще не стали достоянием основной массы авто
ров и читателей. Лишь несколько провидцев указывают на едва заметный
разлом, в котором вскоре исчезнет безмятежность «славных лет», и пы
таются интерпретировать общество иным образом, уклоняясь от слишком
простого антагонизма, который все еще приносит успех.
Мишель де Серто — один из таких проницательных и анти-
конформистских умов. На интеллектуальной сцене он занимает совер
шенно особое место, не подчиняясь канонам той или иной установив
шейся дисциплины, и его интеллектуальное влияние распространяется
путями, чуждыми любой институциональной логике, идет ли речь об
Университете, Церкви или Государстве. Известный историк, получивший
признание за свои научные труды по мистике и религиозным течениям
XVI— XVII веков, Серто внушает беспокойство своей требовательной и
ясной критикой эпистемологии, негласно управляющей профессией
историка. Его упрекают за то, что он вносит релятивизм в понятие истины,
что ставит под вопрос объективность институций знания, подчеркивает
значимость иерархических отношений и, в конечном счете, за то, что
сомневается в общепринятых моделях, составляющих репутацию фран
цузской исторической школы. Позже его обвинят в том, что вместо
схватывания «реальности», «истинное» описание которой стремится
дать историк, он придает первостепенное значение роли письма. Не
слишком ли много он интересуется семиотическим и психоаналитиче
ским прочтением ситуаций и текстов, всем, что так чуждо правильному
11
историческому методу, в ущерб (священному) идеалу сосредоточенности

на архиве, накоплению исчерпывающей документации (оказывающейся
невозможной)? Таковы эти повторяющиеся упреки, несправедливые и
столь досаждающие, если учесть, что в профессиональных занятиях
историей его ни по одному спорному пункту не удается застать врасплох.
Так, Эммануэль Ле Руа Ладюри не скрывает замешательства и раздра
жения профессионального сообщества, вызванных блестящей интер
претацией (слишком блестящей?) дела Лудена эпохи кардинала Рише
лье: «для теолога и историка Мишеля де Серто дьявол находится
повсюду, кроме разве что того места, где его находили охотники за ведь
мами». Серто «умеет играть всеми словами и поочередно говорить на
всех языках. Он то историк медицины и общества, то теолог, то психоа
налитик, то квантификатор, то ученик Фрейда или Фуко»; «он всегда во
всеоружии. Он остается загадкой. Представляя этот необычный труд
"Одержимые в Лудене” , мы можем сказать, что Мишель де Серто на
писал самую дьявольскую книгу года»4.
Благодаря разнообразным научным интересам и компетенциям в
разных областях, соединению различных методов, которые он исполь
зует, не попадая в зависимость ни от одного из них, Серто интригует
читателя и приводит его в смятение. На шахматной доске своей профес
сии, где все стремятся сохранять закрепленные позиции, он постоянно
перемещается и не позволяет отождествить себя ни с каким определен
ным местом. Будучи иезуитом, он отказывается от тех привилегий, кото
рые ему могла бы обеспечить принадлежность к этому сообществу, но
при этом не порывает своих связей с Орденом . Блестящий историк, об
ладающий классической эрудицией, как демонстрирует его фундамен
тальное издание «Писем» Сурена, иезуита-мистика XVII века, «безумие»
которого выглядело слишком подозрительным, Серто не удовлетворяет
ся этим особым статусом в области, ограниченной одним лишь прошлым.
Он занимается психоанализом, является участником фрейдовской шко
лы Жака Лакана, начиная со времени ее основания в 1964 году и вплоть
до роспуска в 1980 году, поддерживает интеллектуальную дружбу с не
4 См. отзыв: Emmanuel Le Roy Ladurie, "Le diable archiviste” , Le Monde, 1971,
12 novembre, перепечатано в сборнике статей: Emmanuel Le Roy Ladurie, Le Ter
ritoire de /'historien. Paris: Gallimard, 1973, p. 404— 407. Cp. с другим анализом
книги Серто, предложенным Филиппом Бугри: Philippe Boutry, "De l'histoire des
mentalités à l'histoire des croyances. La Possession de Loudun (1970)” , Le Débat,
1988, N 49, mars-avril, p. 85— 96. О месте де Серто среди других историков см.:
Dominique Julia, "Une histoire en actes” , in: Luce Giard et al., Le Voyage mystique,
Miche! de Certeau. Paris: Cerf et RSR, 1988, p. 103— 123.
12
которыми лакановскими сподвижниками5. Но в той же мере он занима

ется и лингвистикой, регулярно посещает семинары по семиотике
А. Греймаса в Париже и ежегодные встречи в Урбино (Италия), неглас
ным организатором которых выступает Пино Пайони.
В 1974 году он получает от государства заказ на исследование про
блем культуры и общества (я вернусь к обстоятельствам этого проекта
позднее), и это имеет отношение к другой стороне его деятельности.
В 1968 году к Серто приходит известность за пределами сообщества
историков, где он приобрел репутацию своими исследованиями, и за
пределами христианского сообщества, куда он входил благодаря член
ству в ордене иезуитов. Он отказывается ограничивать свою интеллекту
альную и общественную деятельность этими областями и с этого времени
становится вхож в многочисленные интеллектуальные левые круги, к
нему обращаются за консультациями политические руководители, а так
же аналитики из высших административных кругов. Таким образом он
оказывается неофициально связан с мозговым центром, сложившим
ся вокруг Эдгара Фора и пытавшимся реформировать университет в те
чение лета 1968 года, создавая новые основания для организации учеб
ного процесса в новом году. Вскоре Серто поступает предложение
преподавать историю и антропологию: он будет вести занятия в Универ
ситете Париж-VIII (Венсен) с 1968 по 1971 год и в Университете Париж-VII
(Жуссье) с 1971 по 1978 год.
Эта новая социальная роль Серто стала возможной благодаря его
удивительной способности сразу же рассматривать в аналитической
перспективе тот, по тогдашнему выражению, ураган событий, который
пронесся между маем и сентябрем 1968 года. В серии блестящих статей,
остающихся таковыми и по сей день, которые вышли в Etudes, ежеме
сячном издании иезуитов, он дал этому смутному времени проницатель
ную интерпретацию, сочувствующую изменениям и свободную от того
страха, который парализовал многих его современников6. Он стремил
ся не предлагать решений и не ставить окончательного диагноза, пере
черкивающего будущее, но прежде всего осознать то, что происходит.
Его объект — не бурление современности, не разброд в политическом
дискурсе, сетования одних и упреки других, а скрытый смысл того само
го главного, что пока еще тайно заявляет о себе в великой неразберихе
5 Об отношениях Серто к Фрейду и Лакану см.: Michel de Certeau, Histoire

et psychanalyse entre science et fiction. Paris: Gallimard, Folio, 1987, ch. V— VIII.
6 Статьи вышли в Les Etudes et Esprit, между июнем и октябрем 1968 года,
перепечатаны в: Michel de Certeau, La Prise de parole . Paris: Desclée De Brouwer,
1968.
13
слов. Что говорит этот накал страстей, этот хаос слов и баррикад, это
восстание и эти забастовки об обществе, о его скрытом состоянии и
надеждах? В разрыве между тем, что говорится, и тем, что делается,
который обнаруживает Серто7, он видит не угрозу, но возможность бу
дущего. Он угадывает в этом начало большого социального приключе
ния и перед лицом поколения отцов (своим собственным), которое не
хочет или не может согласиться со своим отцовством, признает закон
ное нетерпение поколения детей, которое не находит удовлетворения
ни в обывательском благополучии, ни в возможности управлять соци
альным порядком.
Май 1968 года будет долго притягивать к себе Мишеля де Серто,
оставив его «пораженным» или «перепаханным», по его собственным
словам. Эти впечатления станут для него неизгладимыми. По другой его
формулировке, использованной для описания современного положения
христианства, это стало для него в то время «основополагающим
разрывом»8, не потому что он хотел оставить, забыть или отвергнуть
свою предшествующую жизнь, а потому что отныне его знание и пони
мание, его социальная энергия будут мобилизованы иным образом,
чтобы служить приоритетной задаче прояснить современность. С этого
времени для него стало необходимостью, как говорит об этом Серто,
«вернуться к той "вещи” , которая возникла перед нами так неожиданно,
и понять то непредвиденное, что мы узнали о нас самих, то, чем мы затем
стали»9. От этой задачи невозможно уклониться: «прояснить все это
было для меня насущной необходимостью. Прежде всего для меня, а не
для других. Скорее, это потребность в том, чтобы узнать истинное по
ложение вещей»101 . Он не знает, как воплотить в реальность этот ради
кальный поиск, колеблется, движется на ощупь, ищет сферу приложе
ния, инструменты анализа, адекватный подход. Он размышляет над
проблемами школы, университетов, языковых меньшинств, над всем тем,
что составляет культуру в обществе. Его мысль пытается найти свой путь,
свой объект и уже определила свой подлинный вопрос: «нескромный
вопрос "как создается?11» заменяется «вопросом, властно заявившим о
себе: "что и как создавать?” »11. Здесь, на мой взгляд, впервые обнару
7 М. de Certeau, La Prise de parole, p. 71.

8Michel de Certeau, “ La rupture instauratrice ou le christianisme dans la culture
contemporaine” (1971), перепечатано в: Michel de Certeau, La Faiblesse de croire.
Paris: Seuil, Esprit, 1987, p. 183— 226.
9 M. de Certeau, La Prise de parole , p 10.
10 Ibid., p. 22.
11 M. de Certeau, La Prise de parole, p. 133.
14
живается то переворачивание перспективы, которое будет положено в

основание Изобретения повседневности, где от считающегося пассив
ным потребления продукции внимание перемещается к анонимному
творчеству, возникающему из разрыва, создаваемого практикой исполь
зования этой продукции (с. 105).
Благодаря этой оригинальной позиции, заявившей о себе в ряде
исследований, которые появились после 1968 года, Серто предлагают
сделать доклад на международном коллоквиуме в Арк-и-Сенан (апрель
1972 года), где подготавливалась встреча в Хельсинки между министра
ми ЕЭС (сентябрь того же года), целью которой было определение ев
ропейской культурной политики. Эта работа станет решающим этапом в
кристаллизации его размышлений по поводу культурных практик. В 1974
году он объединит доклады, подготовленные для Арк-и-Сенан, и неко
торые работы на ту же тему под весьма показательным названием «Куль
тура во множественном числе»12. Само это название демонстрирует от
каз от единообразия, установления которого хотела бы действующая
власть во имя высшего знания и общего интереса. Все собранные здесь
тексты позволяют распознать, пока еще между строк, исследовательскую
программу, которая будет разворачиваться в «Изобретении повседнев
ности». Уже здесь ясно обозначена его, как он сам выразится, «теоре
тическая задача»: надо интересоваться не культурной продукцией, пред
ложенной на рынке потребления, но операциями, из которых состоит ее
использование; надо исследовать «различные способы социального
маркирования того разрыва, который практика производит в заданном
пространстве»13. То, что значимо, уже не является и не может являться
«ученой культурой», сокровищем, отданным на откуп тщеславию его
владельцев. И это уже не «народная культура» — название, придуман
ное интеллектуалами, которые инвентаризируют и бальзамируют то, что
уже исключено властью, поскольку для них, как и для власти, «красота
покойника» оказывается тем более трогательной и достойной прослав
ления, чем глубже он похоронен14. Теперь пришло время обратиться к
«рассеянному распространению» анонимных и «обреченных на смерть»
творений, которые живут, но не сохраняются15. Отныне исследователь
12 Michel de Certeau, La Culture au pluriel. Paris: UGE, 10— 18, 1974; Michel
de Certeau, La Culture au pluriel, 2e éd. Paris: Christian Bourgois, 1980. Тексты
коллоквиума в Арк-и-Сенан составляют главы 9 и 10.
13 М. de Certeau, La Culture au pluriel, p. 247— 248.
14 Эта формулировка служит названием прекрасного исследования, вы
шедшего под редакцией Доминик Жулья и Жака Ревеля в 1970 году и перепеча
танного в сборнике: М. de Certeau, La Culture au pluriel, ch. 3.
15 Ibid., p. 241-243.
15
ская область очерчена, хотя теоретические средства для ее разработки

пока еще плохо определены. Эта область будет касаться «культурных
операций, [которые] представляют собой ходы» и «траектории которых,
являясь определенными, но не вызывающими подозрений», образуют
феномены, формальность и модальность которых необходимо изучать,
чтобы придать им статус познаваемых объектов16. «Культура во множе
ственном числе» больше ничего не может сказать по этому поводу: позд
нейшим работам еще только предстоит пролить свет на те извилистые
пути, которыми следуют тактические уловки обыденных практик.
Возможность для такого исследования представится благодаря
дружбе Огюстена Жирара и его восхищению Серто. Возглавляя Отдел
научных исследований при Государственном секретариате Министерства
культуры (таковы были действовавшие в то время правительственные
структуры), Жирар читал Серто и разделял его идеи. Он начал с того, что
на один год заручился сотрудничеством Серто, создав специальное на
правление исследований в своем Отделе. Этот опыт усилил его веру в то,
что Серто — именно тот человек, который нужен в настоящий момент,
что он способен определить ту проблематику исследований и то направ
ление деятельности в сфере культуры, которые дали бы политическому
руководству и его администрации необходимые ориентиры и позволили
бы установить приоритеты в распределении бюджетных средств. Умело
используя сложившуюся ситуацию, Ж ирар в подходящий момент об
ращается с предложением в Главное управление по научным исследова
ниям и технологическому развитию (DGRST)17, где является членом Ис
полнительного комитета (под председательством Поля Делуврье),
отвечающего за координацию программы «Культурное развитие». Все
это происходит в июне 1974 года, когда близится подготовка Vll-ro Пла
на и Комитет находится в замешательстве, поскольку у него нет ясных
идей, которые можно было бы предложить директору программ (Юберу
Кюрьену, бывшему генеральному директору Национального центра на
учных исследований (CNRS) и будущему министру, отвечающему за на
учные исследования в левом правительстве). Поскольку выделенные на
проведение исследований средства не были полностью израсходованы,
их необходимо вложить как можно скорее, прежде чем бюджетные ор
ганы, как это обычно бывает, заморозят оставшуюся сумму. Жирар пред
лагает широкомасштабный исследовательский проект, он обрисовывает
16 М. de Certeau, La Culture au pluriel, ch. 3, p. 249.

17 Ha DGRST, напрямую связанное с премьер-министром, была возложена
задача направлять и курировать социальные исследования в соответствии с кон
трактом.
16
его в общих чертах, предлагает обратиться к Мишелю де Серто, приводит

аргументы, убеждает, добивается своего. Вскоре он передает Серто за
каз на исследование, в котором предполагается достичь «синтеза изуче
ния перспективного развития, конкретных случаев и самой исследова
тельской среды» (таковы формулировки Комитета).
Заказ принимает официальную форму контракта на исследование,
озаглавленное «Конъюнктура, синтез и перспективное развитие»: как
вначале предполагалось этот контракт был рассчитан на два года, после
чего он должен был быть продлен еще на один. Фактически он длится с
конца 1974 до конца 1977 года, а окончательная редакция результатов
исследования появится только в 1979 году, поскольку в промежутке Сер
то преподает в качестве приглашенного преподавателя в университете
Женевы в 1977— 1978 годах, а затем, с сентября 1978 года, — в качестве
постоянного преподавателя в Университете Калифорнии Сан-Диего. Сер
то остается свободен в определении содержания и способов реализации
контракта, он только обеспечивает его научное руководство и подбира
ет сотрудников. Тем не менее ему навязывают раздел, касающийся пер
спективного развития (технократы тогда верили в эту разновидность
дискурса), и исследователя, который должен этим заниматься; но этот
последний вскоре оставит свою работу, так что Серто ради выполнения
подписанного контракта должен будет пойти на создание небольшой
группы, изучающей перспективное развитие культуры, рассматриваемое
(согласно рабочему документу, адресованному ООРБТ) «сточки зрения
формализованного языка науки и как утопическая литература»18. Кри
тическое прочтение «сценариев будущего» и грандиозных проектов
«системики», которые, как предполагается, должны навести порядок в
описании настоящего и дать возможность предвидеть будущее, окажет
ся разочаровывающим, концептуально бедным, излишне многословным
и переполненным скрытой риторикой, так что заявленное исследование
так и не будет осуществлено. К счастью, тем временем ветер переменит
ся и Главное управление перестанет верить в значимость этого милого
вздора.
Подписанный контракт предусматривает, что Серто сможет вос
пользоваться документацией и опытом, накопленными отделом Жирара.
Отдел только что опубликовал масштабный опрос, касающийся культур
18 Группа состояла из экономистов (Бернар Гибер, Клод Менар, Ален

Вейль), а также Серто и меня самой. Работа продолжалась чуть менее года, в ней
были и увлеченность, и переживания, связанные с публикациями, посвященными
прогнозированию и «футурологии».
17
ных практик19 и показывающий точную, выраженную в цифрах картину

современных способов культурного потребления и заполнения досуга,
стратифицированных в зависимости от возраста, пола, социальной ка
тегории, места проживания и т. д. Серто, в свою очередь, стремится дис
танцировать свой проект от статистического опроса такого типа, пределы
которого, связанные с самой природой используемых процедур, он хо
рошо ощущает. И дело не в том, что он пренебрегает цифрами, а в том,
что такой подход упускает все, что его интересует: индивидуальные опе
рации и виды использования, их сцепления и изменчивые траектории
носителей практики. Введение в «Искусство делать» отчетливым обра
зом резюмирует его критику. Статистика «схватывает лишь материал этих
практик, а не их форму; она определяет используемые элементы, а не
«фразу», возникающую благодаря бриколажу, «ремесленнической»
изобретательности, дискурсивности, соединяющей эти «общеупотреби
тельные» и совершенно заурядные элементы»; она к тому же «обнару
живает только гомогенное. Она воспроизводит систему, которой принад
лежит» (с. 49).
Критика Серто имеет своим источником размышления об эписте
мологии истории. Серто был в своем поколении одним из немногих исто
риков, одновременно увлеченных новыми методами, готовых пойти на
риск и ясно осознающих их возможности и пределы. Он также не подпал
под обаяние количественных методов или модернистских соблазнов
компьютеризации; возможно, именно его любовь к тексту (и осознание
разнообразия методов прочтения) защитила его от иллюзий своего вре
мени. В равной мере он смог избежать и противоположной позиции,
систематически пренебрегавшей обращением к количественным дан
ным, к компьютеру, к различным способам формализации. В конечном
счете трезвость его позиции, как я полагаю, имела своим основанием его
философское образование и интерес к эпистемологии. Отсюда та на
стойчивость, с которой он подчеркивает, что правильность и значимость
количественных данных зависит от условий их получения. Обработанные
вручную или подвергнутые изощренному анализу, данные остаются тем,
чем они являются в момент своего производства; их качество и инфор
мативность пропорциональны качеству и информативности процедур
вычленения и создания категорий, определяющих это производство:
19 Pratiques culturelles des Français. Paris: Secrétariat d'Etat à la culture, Ser

vice des études et recherches, 1974, 21. То же самое ведомство только что предо
ставило, в обновленной перспективе, продолжение этого исследования. См.:
Les Pratiques culturelles des Français, 1973—1989. Paris: La Découverte et La Docu
mentation française, 1990.
18
первые имеют ту же значимость, что и вторые20. Как историк, Серто был

достаточно критичен, чтобы сопротивляться иллюзиям научности, соз
даваемым количественными данными, таблицами и процентами. Как
аналитик культуры, он не имел оснований принять в одной области то,
что он отвергал в другой.
Определив в соответствии с контрактом, заключенным с ООРБТ,
рамки своего исследования, Серто сосредоточился на уточнении цели и
основных направлений работы. Рабочий документ, отправленный за
казчику исследования в феврале 1975 года, делает акцент на «обычной
повседневной культуре в той мере, в какой она является присвоением
(или повторным присвоением)», на потреблении или восприятии, рас
сматриваемом как «способ осуществления практики», и, наконец, на
необходимости «разработать модели анализа, соответствующие этим
траекториям (или сериям операций, связанным друг с другом во време
ни)». Таким образом, оказываются определены поле объектов, направ
ление исследования, теоретическая задача. Речь идет о том, говорится
в этом документе, чтобы «представить в общих чертах теорию повсед
невных практик, чтобы извлечь из их гула "способы делать», которые,
составляя наибольшую часть социальной жизни, часто выступают по от
ношению к развертыванию социокультурного производства лишь в ка
честве разновидностей "сопротивления” или инертности». Здесь уже
вполне отчетливо выражено то главное, что будет сделано в «Изобрете
нии повседневности», и именно об этом идет речь в общем введении в
«Искусство делать», с одним лишь дополнением о том, что «уловки по
требителей образуют в конечном счете ту сеть анти-дисциплины, которая
и составляет предмет этой книги» (с. 44).
В 1980 году добавился только этот новый термин, «антидисципли
на», разумеется, как отголосок работ Мишеля Фуко, чья главная (по мне
нию Серто) книга, «Надзирать и наказывать», вышла в 1975 году и сразу
же вызвала большой резонанс21. Однако не совсем правильно говорить,
что «существует очевидная и необходимая связь» между двумя произ
ведениями22, связь, подразумевающая, что Серто построил «Искусство
делать» как свой ответ анализу Фуко и спор с ним, поскольку главные
20См.: Michel de Certeau, L'Ecriture de ¡'histoire, 3e éd. Paris: Gallimard, 1984,

ch. 1, p. 33— 36 (о социологии религии Габриэля ле Бра); ch. 2, р. 84— 92 (об об
ращении к компьютерам и о том, что Франсуа Фюре говорит о количественной
истории).
21 Мишель Фуко, Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы, пер. с фр.
В. Наумова. М.: Ad Marginem, 1999.
22 Michelle Perrot, "Mille manières de braconner” , Le Débat, 1988, N 49, m ars-
avril, p. 118.
19
темы Серто были отчетливо сформулированы в текстах, предшествовав

ших прочтению «Надзирать и наказывать». Так, Серто уже использует
понятия «стратегий» и «тактик» в статье, появившейся в апреле 1974 года,
и эта лексика присутствует в той рабочей документации, которая состав
лялась для ООРБТ на этапе определения контракта в июне 1974 года или
адресовалась тем, кого Серто рассчитывал собрать в «первом круге»
общения для работы над проектом (я вернусь к этому позднее)23. Но спра
ведливо и то, что ссылка на Фуко оказывается вполне уместной в книге
1980 года. Количественно Бурдье присутствует здесь в той же степени,
если не больше24. Оба эти автора рассматриваются здесь сопоставимым
образом, оба оказываются поставщиками сильных теоретических тези
сов, которые Серто внимательно, с восхищением и уважением исследует,
подробно обсуждает и в конечном счете отставляет в сторону.
Если в теоретическом отношении Фуко и Бурдье являются фигура
ми, которым Серто противопоставляет свой труд, то по тем же самым
причинам обсуждения их тезисов недостаточно, чтобы дать полное пред
ставление о подходе самого Серто. Здесь в игру вступает отличие, пред
шествующее теории, дистанция, которую можно было бы назвать из
бирательным антисродством и которая не препятствует интересу к
противоположным тезисам или увлечению ими. Этими словами я обо
значаю нечто, что характеризует общее направление мышления, его
«стиль», его собственную тональность и, в конечном счете, его пресуп
позиции, которые не зависят от критического мышления автора и никог
да не эксплицируются, но в которых коренится то, что определяет способ
бытия в мире, и то, что делает мир доступным пониманию. Это касается
организации внутренних сил, управляющих экономикой мышления,
определяющих ее предпочтения и ее сомнения25. У Мишеля де Серто
23 См.: М. de Certeau, Culture au plu riel, заключение. A также: Michel de

Certeau, "Actions culturelles et stratégie politique", La Revue nouvelle . Bruxelles,
1974, avril, p. 351— 360. Мишель де Серто считал важной эту статью, к которой он
отсылает в «Искусстве делать» (введение, прим. 17; глава II, прим. 5).
24 Глава IV в равной мере посвящена одному и другому. Об отношении к
Мишелю Фуко см.: М. de Certeau, Histoire et psychanalyse entre science et fic
tion, ch. I, III.
25 Книги Gilles-Gaston Granger, Essai d'une philosophie du style , 2e éd. Paris:
Odile Jacob, 1988 и Gerald Holton, Thematic Origins o f Scientific Thought. Kepler
to Einstein . Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1973 (частично переведен в кн.:
Gerald Holton, L'Imagination scientifique . Paris: Gallimard, 1981) стремятся, каждая
по-своему, определить эти особенности стиля мышления, о котором Серто гово
рит: «стиля, как способа передвигаться, как нетекстового жеста, организующего
текст мышления» (с. 126).
20
всегда заметны оптимистический импульс, готовность к пониманию и

доверие по отношению к другому, так что ни одна ситуация не кажется
ему заведомо неизменной или безнадежной. Можно было бы сказать,
что под тяжестью власти и институций, не имея никаких иллюзий по по
воду их функционирования, Серто всегда обнаруживает броуновское
движение микросопротивлений, которые, в свою очередь, являются ос
нованием микросвободы, мобилизуют неожиданные ресурсы, скрытые
в обычных людях, и таким образом переустаналивают подлинные гра
ницы распространения власти над безликой толпой. Серто постоянно
говорит об этой инверсии и той подрывной деятельности, которой за
нимаются слабые, например об индейцах Южной Америки, подвергну
тых насильственной христианизации испанскими колонизаторами. Пред
ставляясь извне абсолютно подчиненными завоевателям и отвечающими
их ожиданиям, они фактически «метафоризировали господствующий
порядок», заставив его законы и репрезентации функционировать
«в другом регистре», в рамках их собственной традиции (с. 104).
Это предшествующее теории отличие связано с этическими и по
литическими убеждениями, оно поддерживается эстетической чувстви
тельностью, которая выражается у Серто в его неизменной способности
восхищаться. «Повседневное само по себе наполнено чудесами: это
кипение жизни, столь же замечательное < ...> , что и у писателей или
артистов, все виды языка уступают место этим эфемерным праздникам,
лишенным собственного имени, которые появляются, исчезают и празд
нуются вновь»26. Если Мишель де Серто повсюду видит эти чудеса, то
лишь потому, что он готов их видеть точно так же, как Сурен в XVII веке
был готов встретить «неграмотного молодого кучера», который говорил
бы с ним о Боге с большими энергией и мудростью, чем все толкователи
Священного Писания или церковные авторитеты27. Его неверие в догма
тизм, к которому всегда стремятся власть и институции, его внимание к
внутренней свободе нонконформистов, которые, даже когда их застав
ляют молчать, поворачивают на свой лад или извращают навязанную
истину, его уважение к любому сопротивлению, даже минимальному, и
к той форме мобильности, которую это сопротивление открывает, — все
это дает Серто возможность твердо верить в тайную свободу практик.
Поэтому естественно, что он наблюдает микроразличия там, где столь
многие видят подчинение и единообразие; естественно, что его внимание
концентрируется на мельчайших пространствах игры, которые в навя
26 M. de Certeau, La Culture au pluriel, p. 244— 245.

27 Michel de Certeau, La Fable m ystique , 2e éd. Paris: Gallimard, Tel, 1987,
p. 282, ch. VII.
21
занном порядке «инсинуируют» (insinuer), как он любит говорить, обы

грывая два смысла этого слова, безмолвные и тончайшие тактики. И не
важно, что этот порядок касается сегодня продукции, предназначенной
для потребления, предлагаемой массовым распространением, которое
стремится подчинить массу навязанным моделям потребления, тогда как
вчера речь шла о порядке догматических истин, в которые требуется
верить, и обрядов их возвеличивания, которым надо следовать. Меха
низмы сопротивления не изменяются от одной эпохи к другой, от одного
порядка к другому, поскольку сохраняется то же самое неравное рас
пределение сил и те же самые процедуры искажения служат для слабо
го последним прибежищем, подобно множеству демонстраций и уловок,
пришедших «от смекалки незапамятных времен», укорененной в про
шлом вида, в «далеких областях живого», в истории растений или жи
вотных (с. 51 и с. 115), — неожиданная аристотелевская тема у Серто,
предпочитавшего поэтическое письмо платоновской философии логику-
натуралисту древней Греции.
Свою позицию Серто резюмировал при помощи шутки, которую
следует воспринимать всерьез: «Всегда хорошо напоминать себе о том,
что не следует держать людей за идиотов» (с. 295). В этом доверии к
смекалке и изобретательности слабого, в крайнем внимании к тактиче
ской мобильности, в уважении к слабому, не имеющему собственного
места, подвижному благодаря своей обездоленности перед лицом стра
тегий сильного, того, кто владеет театром социальных действий, выри
совывается политическая концепция действования и неравноправных
отношений власти, а также тех, на кого она распространяется. Здесь, как
мне кажется, можно увидеть след той концепции «действования», кото
рая была характерна для Игнатия Лойолы. Я понимаю под этим не со
держание политического проекта, определенного его отношением к
времени, месту и ситуации, но сами механизмы действования, так, как
их изображает Лойола в своих главных текстах (например, таковы реко
мендации, содержащиеся в «Духовных упражнениях», или положения
«Конституций»). У Мишеля де Серто эта концепция действования неот
делима от обращения к «искусству» и «стилю» — двум понятиям, в рав
ной мере знакомым иезуитской культуре Ренессанса. В «Искусстве
делать» оба они служат пониманию культурных практик, как они служи
ли Серто для интерпретации мистических текстов в других его работах.
В повседневной культуре, говорит он, порядок «оказывается обхитрен
при помощи искусства», то есть нарушен и обведен вокруг пальца; в
определения институции «проникает стиль социальных обменов, стиль
технической изобретательности и морального сопротивления». «Эконо
мика дара», «эстетика приемов» и «этика упорства» (с. 97) — таковы
22
три определения, венчающие здание обыденной культуры и придающие

практикам статус полноправного теоретического объекта. Остается лишь
найти средство «различать способы действования», осмыслять «стили
действий» (с. 101), то есть создать теорию практик.
Для осуществления этой трудной задачи привлекается, применяет
ся согласно разнообразным процедурам, выбирается в зависимости от
особенностей рассматриваемых практик множество знаний и методов.
Но Серто заботится о том, чтобы устранить всякую двусмысленность в
том, что касается его намерений, он не предлагает нам ни «историю тео
рии практик» (с. 116), ни «создание семиотики» (с. 115), которая пред
ставляла бы собой попытку исполнить мечту XVIII века — осуществить,
наконец, полное и систематическое описание искусств (с. 151— 154). Он
ограничивается тем, что предлагает «несколько способов помыслить
повседневные практики потребителей, с самого начала исходя из того,
что они имеют тактический характер» (с. 115). В соответствии с этим за
мыслом анализ распределяется по трем уровням: модальностям дей
ствия, формальным характеристикам практик, типам операций, опреде
ленным способами делания. Каждое теоретическое предложение тотчас
же проверяется конкретной практикой, здесь — ходьбой по городу,
там — описанием места обитания, в другом месте — чтением про себя.
Речь в данном случае идет не о том, чтобы выработать общую модель и
придать эту форму всем видам практик, но «определить схемы опера
ций» (с. 101), а также ответить на вопрос, существуют ли между ними
общие категории и можно ли с их помощью описать всю совокупность
практик. Анализ, постоянно имея в виду конкретный объект, с легкостью
переходит от теоретического к конкретному, а затем от частного и свя
занного с обстоятельствами к общему. Серто ясно говорит это по поводу
чтения, которое он делает центральной парадигмой (с. 52— 54): этот ана
лиз практик «появляется и движется взад и вперед, попеременно захва
ченный < ...> , играющий, протестующий, ускользающий» (с. 294), по
образу той изменчивой реальности, которую он стремится схватить.
Для осуществления этой амбициозной и сложной исследователь
ской программы Мишель де Серто попытался организовывать три круга
обсуждения: это были разные круги с различными функциями, но у них
имелись общие вопросы, а некоторые участники связывали один круг с
другим. Хронологически первый «круг» появляется в июне 1974 года.
Серто объединяет в нем несколько молодых исследователей, которые
(буквально за считанными исключениями) еще не закончили свое об
разование и пока не имеют институционального статуса или начинают
заниматься исследовательской работой помимо основной деятельности,
приносящей средства к существованию. Средний возраст наиболее
23
опытных из них достигает тридцати лет, остальные в большинстве своем

не старше двадцати пяти. Первоначально приглашения были направлены
Мари-Пьер Дюпюи, Мари Феррье, Доминик Жулья (она отказалась, бу
дучи поглощена своими историческими трудами), Патрику Миньену, Оли
вье Монжину, Изабель Оргогозо и мне самой; в июле в первый «круг»
вошли Томас Гюнтер (студент из Америки), Пьер Майоль и Пьер Мишлен;
больше этот круг не расширялся, возможно, по причине своего недолго
го существования. В официальном письме, адресованном его участни
кам, Мишель де Серто предполагает, что следует остановиться на «прак
тике включенного наблюдения» в каком-то одном парижском квартале,
который они вместе выберут; но он уточняет, что речь не идет ни о том,
чтобы образовать единый «коллектив» (коллективистская мечта, рож
денная в 60-е годы, тогда еще сохраняет свою привлекательность), ни о
том, чтобы создать закрытую группу. Напротив, пишет он, «наша группа
открыта всем остальным, тем, кто, по вашему мнению, мог бы проявить
интерес», «мы создаем проходное место — куда приходят и уходят с
одинаковым дружелюбием»28. Он стремится к рабочему взаимодей
ствию, сопоставлению опыта и сотрудничеству с молодым поколением,
но он не хочет, чтобы это предприятие привело к созданию «убежища»
или образованию секты, пусть даже интеллектуальной. Он оберегает от
подобных опасностей себя и свою группу, известную под неопределен
ным и малоупотребительным названием «экспериментальной группы»,
отказываясь выступать в роли харизматического лидера или интеллек
туального наставника, окруженного учениками29. Хотя существование
первого «круга» было весьма недолговечным, отголоски этих идей, вы
раженные едва ли не в тех же самых словах, обнаруживаются во всту
плении к «Изобретению повседневности», два тома которого, написан
ные в соавторстве, позволили «исследованию обрести многообразные
формы» и «встретиться многим из тех, кто двигался по одной и той же
территории», не основывая собственного места, не собирая сокровищ,
чтобы хранить их как свою собственность. Напротив, «такое переплете
28 Этот текст, озаглавленный «Актеры в поисках пьесы (продолжение)» и

датированный 14 июля 1974 года, заканчивается библиографией работ, с кото
рыми надо было ознакомиться в течение лета. Библиография состоит из двух
частей, в одну из которых вошли «общие труды по культуре» (Пьер Бурдье, Ж е
рар Альтаб, Пьер Лежандр, Ришар Оггар, и т. д.), а в другую — книги о «город
ском пространстве и его культуре» (специальный номер Annales ESC за июль 1970
года, а также Касгель, Кл. Суси, Ч. Александр, С. Чермаефф, Р. Вильямс и т. д.).
29 Позже один студент из Бразилии, часто посещавший семинары, в бро
шюре, предназначенной для внутреннего использования в Университете Париж-
VII, создал великолепный портрет «учителя, который не хотел иметь ученика».
24
ние различных маршрутов не составляет замкнутого пространства, а

готовит, как я надеюсь, пути, которые позволят нам затеряться в толпе»
(с. 37).
«Первый круг» функционирует с июня 1974 года по весну 1975
года, и когда его деятельность постепенно сходит на нет, он беспрепят
ственно распадается. Участники, каждый из которых был вовлечен в свои
исследовательские проекты, в работу, в активную деятельность, не суме
ли или не смогли создать для себя общее место для приложения сил и
исследовательского потенциала, их практики и интересы были, вероятно,
слишком различны, чтобы позволить им сплотиться вокруг этого про
екта. Возможно, их объединяло лишь присущее молодому поколению
нетерпение и личные связи с Мишелем де Серто — что было слишком
мало для возникновения сплоченной группы, учитывая, что ее создатель
отказывался быть для нее фундаментом и связующим звеном. Возмож
но, желания самого Серто были двойственны, и он позволил этому кругу
распасться в той мере, в какой сам осознал эту двойственность (я имею
в виду его роль в группе, которую он создал, но для которой отказывал
ся быть центром притяжения и тем самым поддерживать ее существова
ние). Во всяком случае, спустя несколько месяцев стало понятно, что
общая «включенность» в жизнь квартала как была мечтой, так ею и
останется. Другим фактором, приведшим к бесшумному распаду перво
го круга, было значение, которое приобрел к тому времени «второй
круг», оказавшийся более жизнеспособным. От «первого круга» его
участники сохранят связи различной интенсивности, готовность к долго
временному сотрудничеству и устойчивое убеждение, что необходимо
обращаться к конкретным случаям, чтобы превратить их в «описание или
историографию» — формулировка, много раз использовавшаяся Серто
во внутренних документах «первого круга». «Первый круг» не был бес
полезен, поскольку он объединил людей, которые, за некоторыми ред
кими исключениями, подобно неразлучной паре Миньона и Монжана
(близость фамилий которых, казалось, поддерживала их длительное
общение), раньше не знали друг друга; кроме того, сотрудники, прово
дившие исследование, были в конце концов выбраны Серто среди участ
ников «первого круга», и некоторыми другими из участников это было
воспринято как отречение от них со стороны Серто, в чем они признались
мне лишь годы спустя.
«Вторым кругом» общения стал семинар 3-го курса, организован
ный Мишелем де Серто на факультете антропологии Университета
Париж VII (Жуссье) между 1974 и 1978 годом до его отъезда в Калифор
нию. Это действительно было место, благодаря которому функциониро
вало все предприятие, место совершенно особое, где учились, делились
25
опытом и результатами исследований, черпали теоретические схемы,

овладевали всем спектром социальных наук в их французском изводе,
а также недавними работами, вышедшими в Европе и Америке. Любое
предложение подвергалось критике всех участников, но в то же самое
время рассматривалось со всей серьезностью, поскольку любое теоре
тическое положение априори можно было отстоять при условии, что оно
было аргументировано и подкреплялось проверкой на практике. Серто
часто упоминал об опровергаемости теорий, предложенной Поппером
в качестве критерия научности, и вдохновлялся этой идеей, не будучи
попперианцем во всем остальном (в прежние времена он слишком часто
обращался к Гегелю, а в те годы слишком интересовался Витгенштейном,
чтобы попасться на удочку Поппера). На семинаре с равным вниманием
обсуждались все этапы исследования, начиная с первых плохо разрабо
танных теоретических гипотез, с которыми отправлялись на поиски
«поля», до последних интерпретаций, которые придавали окончатель
ный вид полученным результатам. Все это происходило в атмосфере
интеллектуальной свободы и равенства всех участников, как неуверенных
в своих силах учеников, так и опытных исследователей, одинаково
выслушиваемых и обсуждаемых. Здесь не было духа ортодоксии, не
навязывались никакие догмы, единственное требование (несформу
лированное, но твердое) состояло в желании найти объяснение и в по
знавательном интересе к конкретной жизни. Это было чудесное время,
в группе царила атмосфера понимания и радости, которой я никогда
больше не встречала в научных институциях. Это была переправа вброд,
во время которой наш проводник ободрял нас, направлял, а потом устра
нялся, при этом каждый выслушивался с одинаковой серьезностью, с
одинаковым участием, с тем же острым вниманием, каждый рассматри
вался как единственный и незаменимый собеседник, с крайней тактич
ностью и подлинным уважением30.
В этом месте, населенном такими непохожими, подвижными оби
тателями, притягательном для посторонних, существовала удивительная
смесь близости и дистанцированности в отношениях с руководителем,
его доступности для каждого и одновременно сдержанности, — эта ат
мосфера одновременно исключала фамильярность, подражательность
и попадание в зависимость. Здесь появлялись, а затем шли своей до
рогой, иногда возвращались после длительного отсутствия, точно также,
как в трудный момент один психоаналитик идет к другому для прохож
дения супервизии. Секрет такого «способа действования», способству
30 О его манере осуществлять руководство см.: Michel de Certeau, "Qu’est-ce

qu'un séminaire?", Esprit, 1978, novembre— décembre, p. 176— 181.
26
ющего пробуждению таланта у стольких студентов (о чем свидетельство

вали многочисленные дипломные работы (DEA) и аспирантские
диссертации третьего цикла, написанные участниками семинара), Ми
шель де Серто увез с собой в Калифорнию31, но он продолжает ощущать
ся в «Изобретении повседневности» и придает особый дух этому труду.
В сущности, «второй круг» создал то экспериментальное место и «эхо-
камеру», где формировались теоретические положения «Искусства де
лать» и где они подвергались проверке в различных контекстах, в сопо
ставлении многочисленных полевых опросов, проводившихся как в
Париже, так и за его пределами. Эти теоретические положения, суще
ственная часть которых, как я уже говорила, присутствует в работах Сер
то, написанных между 1968 и 1974 годом, не были порождены самим
этим семинаром, но он стал благоприятным местом для их уточнения и
придания им окончательного вида.
«Третий круг» был ограниченной и устойчивой группой, состоявшей
из тех, кто непосредственно был связан контрактом с DGRST. Сначала
это были Пьер Майоль и я, затем, на последнем этапе работы, Мари Фе-
рьер. Пьер Майоль сразу же выбрал своей темой городскую практику,
отношения между кварталом и приватным пространством жилища. Его
участие было исключительно ценным, поскольку он привнес в парижскую
группу возможность «включиться» в жизнь провинции, рабочего кварта
ла и предоставил материал долговременного исследования, учитываю
щего три поколения одной семьи, остающейся верной одному и тому же
кварталу. Мое участие вначале определялось вопросом Мишеля де Серто,
надеявшегося обнаружить в логике действия (о которой он получил не
которое представление в кругах семиотиков и лингвистов, ориентирован
ных на Хомского) теоретическую модель, применимую к практикам. Я до
вольно быстро пришла к отрицательному заключению на этот счет, но
заставить Серто принять его было непросто. Тогда я расширила свое ис
следование до проблем логики времени, модальностей и норм в надеж
де обнаружить там четкую основу для анализа если не самих практик, то,
по крайней мере, высказываний о них. На втором этапе этого анализа я
перешла к исследованию соединения формального и естественного язы
ков, опирающемуся прежде всего на контрастирующие друг с другом
тезисы Витгенштейна (одновременно «первого» периода и «второго») и
логики Хинтикки. Элементы этого исследования были включены в первую
часть «Искусства делать».
31 C m .: Paul Rabinow, "Un prince de l’exil” , Richard Terdiman, "Une mémoire

d eveilleur” , in: Luce Giard, éd., Miche! de Gerteau. Paris: Centre Georges Pompidou,
Cahiers pour un temps, 1987, p. 39— 43, 91— 96.
27
У меня было намерение произвести специальное исследование

проблемы различных логик и их способа «просматривать» содержание
языковых высказываний, но, когда в 1979 году были завершены два
тома, мы с Мишелем де Серто решили опубликовать их, не дожидаясь
завершения третьего, который мы хотели посвятить как раз проблеме
логик и вопросу языковых практик (эта последняя часть была написана
мной и Серто вместе). Этот проект вначале был озаглавлен «Логика и
уловки» (в промежуточных отчетах, составленных для Главного управле
ния), затем «Говорить разное» (при выходе труда в 1980 году), наконец,
название, которое для нас осталось за ним, — это «Искусство говорить».
После 1980 года мы многократно обсуждали этот проект, переделывали
план, пытаясь составить график его редактирования, а Серто посвятил
ему некоторые из своих курсов и семинаров в Калифорнии. Но он был
поглощен своей историей мистики, а я — историей логики и языка в
эпоху Ренессанса, время шло, третий том так и не увидел свет32. Он со
жалел об этом, так же как и о «недостающих главах» (как сам говорил)
в «Искусстве делать», которые должны были касаться памяти и музеев,
веры (XIII глава этой книги представляет собой только набросок), пыток
и, наконец, самой научности (материал, над которым мы много работали
вместе и который я в свою очередь опубликовала в разных статьях, глав
ным образом в «Esprit» между 1974 и 1981 годами).
Но скоро моя работа в «третьем круге» приняла неожиданный обо
рот. Наше трио собиралось на еженедельные утренние обсуждения, то
есть попытки теоретического анализа конкретных практик. Я обратила
внимание на то, что в этой «конкретной музыке» странным образом от
сутствуют женщины, я спорила, приводила аргументы (это было время
феминистической сознательности), и настолько успешно, что было реше
но в спешном порядке восполнить этот пробел. Поскольку все происхо
дило уже весной 1976 года, время поджимало, DGRSTтребовало резуль
таты, на меня была возложена задача быстро определить объект, поле
исследования, метод. После некоторого размышления и обсуждений я
выбрала кухню по причине ее первостепенной значимости, способности
сохраняться при всех социальных расслоениях, ее внутренней связи с
удобным случаем и обстоятельствами — двумя понятиями, которые
стали центральными в нашем понимании практикующих. Чтобы понять
повседневные действия в их скрытых деталях, мы мечтали взять у женщин
разного возраста и положения большие интервью, построенные по до
32 Я надеюсь, что мне удастся объединить в небольшом томе фрагменты

«Искусства говорить» с другими работами, посвященными повседневной культу
ре, которые были опубликованы после 1980 года.
28
вольно гибкой схеме, так, чтобы их можно было сравнивать, но чтобы

удалось избежать стереотипных ответов. Мы хотели, чтобы в диалоге
устанавилось доверие, чтобы информантки могли заговорить о своих
воспоминаниях, опасениях, сомнениях, всем том невысказанном, что со
ставляет действия, решения и чувства, безмолвно определяющие осу
ществление повседневных практик. Этот способ «давать слово» обычным
людям соответствовал одному из главных замыслов исследования, но он
требовал при проведении интервью внимания, которое не носило бы на
правляющего характера, а также незаурядной способности к эмпатии.
Эта работа была предложена Мари Ферьер (принимавшей участие
еще в первом, столь недолговечном «круге»), как раз тогда, когда она
вернулась из Греции, где долгое время жила и работала. Она согласилась
и стала участницей исследования, которое блестяще выполнила в 1977
году, сумев вовлечь своих собеседниц в разговоры, отличавшиеся боль
шой степенью свободы и насыщенные неожиданными сведениями. Еще
раньше «второй круг», каким было наше маленькое трио до приезда
Мари Ферьер, длительное время размышлял над проблемой методов
наблюдения-участия и сбора глубинных интервью с учетом классических
методов антропологии и в связи с переоткрытым лингвистикой значени
ем, которое имеет различие между устной и письменной речью. Таким
образом, работа Мари Ферьер взяла на вооружение эти предваритель
ные теоретические разработки, которыми также воспользовался Пьер
Майоль, изучая квартал Круа-Рус в Лионе. Также было решено во втором
томе опубликовать в полном объеме по одному интервью из каждой се
рии (квартал, кухня) как свидетельство богатства речи обычных людей,
которое становится заметным, если только дать себе труд их выслушать
и подвигнуть на то, чтобы они захотели выразить себя33. По ходу этой
работы наше трио, ставшее квартетом, не теряло из виду первоначально
го замысла всего предприятия, а именно задачу опровержения общерас
пространенных тезисов, касающихся пассивности потребителей и обез
личенного характера их поведения.
Сказанное об этих трех кругах общения, тем не менее, недостаточ
но для объяснения того, каким образом исследование подкреплялось
конкретными опытами, которые проводились в различных средах. Здесь
надо упомянуть о поддержке многочисленных групп активистов и ученых
из других стран. В период 1974— 1978 годов Мишель де Серто продол
жал ездить в разные страны, его приглашали преподавать, курировать
многочисленные программы исследований или социального действия, а
33 М. de Certeau, L'Invention du quotidien, t. 2, p. 235— 271 (о кухне) и p. 273—

295 (о городском квартале).
29
также участвовать в них — и все эти возможности он использовал для

того, чтобы собрать разнообразные данные, касающиеся проблематики,
методов культурных и социальных экспериментов34. Некоторые из этих
поездок продолжались довольно долго (триместр) и позволили ему при
нять непосредственное участие в конкретных исследованиях; другие,
менее длительные, оставляли ему лишь время на то, чтобы выслушать и
обсудить отчеты других. Так сложилась неформальная, активно действу
ющая исследовательская сеть от Европы до Америки, где Серто был
главной направляющей силой благодаря своей обширной переписке,
которую он вел с завидной регулярностью и всегда лично, несмотря на
множество ставившихся перед ним задач и его многочисленные поездки.
В «Искусстве делать» повсюду заметен вклад этой неформальной сети,
будь то рассказы о деяниях народных героев в Бразилии (с. 81— 85),
произведения устной культуры в Дании (с. 239— 242), пространство аме
риканского города (с. 185— 188) или способы, которыми жители Нью-
Йорка описывают место своего обитания (с. 220— 222). Однако все эти
элементы, воспоминания и свидетельства о других местах не являются
декоративной инкрустацией или экзотическими блестками, они каждый
раз инкорпорированы в сам анализ и подчинены теоретическому за
мыслу, объединяющему все предприятие.
Это разнообразное и множественное движение внутри социальной
ткани не ограничивалось пространством за пределами Франции. Анало
гичное движение имело место во Франции в самых различных группах:
это и активисты того или иного квартала, мобилизующиеся против мас
штабных действий градостроителей, производимых по решению техно
кратической власти, и воспитатели в тюремной среде или в бедных при
городах, ассоциации помощи иммигрантам, архитекторы, ответственные
за строительство новых городов в парижском регионе, молодые женщи
ны, стремящиеся взять на себя ответственность за свое здоровье, мень
шинства, защищающие региональные традиции и язык от централизую
34 Таким образом, он работал в Италии каждый год с 1974 по 1978 год; в

1975 году в Испании, в Англии и в Дании; в 1977 и 1987 году в Швейцарии. За
пределами Европы он работал в Квебеке в 1974 и 1975 году, в Бразилии в 1974,
в Израиле в 1976 году, в С Ш А в 1977 году (в Вермонте), и также в 1976 и 1978
году (в Калифорнии). Отдельное место принадлежит регулярным обменам с
Бельгией, посредниками в которых в Брюсселе и Намюре выступали Мари Бомон
и Ж орж Тилль,; именно к этим двум, к незабываемой щедрости Мари, к той де
ятельной и изобретательной среде, которая создавалась вокруг них, отсылает
фрагмент о расширении «работы на себя», начиная с рабочего мира и вплоть до
научной институции, там, где запечатлеваются «художественные успехи» и «граф
фити, возвещающие об их долгах чести» (с. 99).
30
щего и унифицирующего государства и т. д. Все эти опыты, встречи, все

эти рассказы и споры, плодоносные потоки брошюр, эфемерных публи
каций и отчетов исследований, поступающие по неприметным каналам, —
все эти ручейки слились воедино, чтобы напитать размышления, обога
тить их в той же мере, в какой этому способствует изучение научной
литературы, специальной документации, сваленной в кучу в исследова
тельских центрах и министерствах, предоставляющих средства для на
учных проектов. Мишель де Серто многим обязан в «Изобретении по
вседневности» всем этим оставшимся анонимными источникам и своим
собеседникам, несмотря на то что их следы растворились в массе нако
пленных материалов. Серто знал, чем он им обязан, и это им адресованы
страницы, ссылающиеся на коллективное измерение всякой научной
работы, им адресовано посвящение, открывающее первую часть: «Это
эссе посвящено обычному человеку. Ничем не примечательному герою.
Распространенному персонажу. Прохожему, каких легион» (с. 61).
Случай (в самом ли деле он?) распорядился так, что мне пришлось
взять на себя заботы о выходе первого издания в 1980 году, в то время
как Мишель де Серто был занят преподаванием в Калифорнии. И вот
десять лет спустя и почти через пять лет после его смерти я вновь сижу
над книгой «Искусство делать», выверяя текст второго издания. В первый
опубликованный вариант я внесла несколько незначительных измене
ний, исправив опечатки предыдущего издания (условия подготовки ко
торого не позволили придать напечатанному тексту совершенный вид) и
приняв во внимание последующие поправки, сделанные Мишелем де
Серто в его собственном экземпляре книги. Также были сокращены те
места, которые досадным образом дублировали друг друга в анализе
основной части и «Общем введении», написанном впоследствии, чтобы
объяснить ОбЯБТ характер полученных результатов. Кроме того, были
исправлены незначительные ошибки или неточности, замеченные при
перечитывании книги совместно с ее переводчиками (для американско
го перевода в 1984 году, перевода на японский и испанский языки в 1987
году, на немецкий язык в 1988 году). По решению автора, при подготов
ке американского издания 1984 года текст, представляющий всю книгу
в целом, получил новое название «Общее введение», в большей степени
соответствующее его функции.
В примечаниях к этому введению я в трех местах исключила упоми
нания планировавшихся дополнительных исследований, которые, как мы
знаем, никогда не увидят свет; как я уже указывала, их предполагалось
посвятить логикам, речевым практикам и перспективному планированию.
Я добавила несколько постраничных примечаний, подписанных моими
инициалами, чтобы сделать мелкие незначительные уточнения и пере-
31
вести цитаты с иностранных языков. Занимаясь этой работой, я обратила

внимание, что эти цитаты, в количестве шести, были на шести различных
языках (немецком, английском, испанском, итальянском, латинском и
португальском). Такая языковая палитра не была сознательной, но мне
нравится то, насколько показательную роль здесь выполняет случай
(опять он!), который «выдает» (Мишель де Серто любил играть на двой
ном значении этого слова) движение из Европы в Америку, из Старого
Света в Новый Свет — нечто подобное тому, что Франсуа Артог очень
удачно назвал «письмом путешествия»35. В примечаниях я унифицирова
ла и дополнила библиографические ссылки. Когда речь идет о текстах
самого Серто, я каждый раз ссылаюсь на самое позднее издание или
сборник, где опубликованы статьи, выходившие прежде по отдельности.
Я также добавила указатель цитируемых авторов, чтобы можно
было увидеть, как пересекаются различные маршруты мысли36. Чтение
указателя всегда поучительно и позволяет приподнять завесу над секре
тами производства текста. Указатель позволяет констатировать (это не
станет неожиданностью для внимательных читателей), что автор, который
чаще остальных упоминается в этом томе, — это, конечно, Фрейд, при
сутствующий здесь с самого начала и до конца, что является вполне есте
ственной данью уважения проницательному автору «Психопатологии
обыденной жизни» (1901). После Фрейда наиболее глубокое влияние на
эту книгу оказали не Фуко и не Бурдье, тезисы которых рассматриваются
и тщательно анализируются в одной и той же главе, не Детьен и не Вер-
нан, писавшие об «уловках» древних греков, что сыграло главную роль
в выявлении уловок практикующих, и не Леви-Стросс, понятие «брикола-
жа» которого явилось важным импульсом для всей книги, а Витгенштейн,
которого Серто ценил больше всего: этот «фрагментированный и строгий
корпус витгенштейновских текстов предоставляет философский набросок
современной науки об обыденном» (с. 80). Список авторов, представлен
ных в указателе, демонстрирует, в какой мере мысль Серто, черпавшая
вдохновение в антропологии, истории, языкознании и социологии, в пер
вую очередь структурируется философскими основаниями. Обращение
к философской традиции касается всех ее основных периодов: антич
ность представлена Гераклитом, Платоном и главным образом Аристоте
лем; эпоха Нового времени — Гоббсом, Декартом, Паскалем, Дидро,
Руссо, Кантом и Кондильяком; XIX век — Гегелем, Марксом, Ницше и
Пирсом; наше столетие — Витгенштейном, Хайдеггером, Куайном, англо
35 François Hartog, "L’écriture du voyage” , in: L. Giard, éd., Michel de Certeau,

p. 123-132.
36 В русское издание указатель не включен (Прим. пер.).
32
язычной аналитической философией и французским направлением с

Мерло-Понти, Делезом, Лиотаром или Деррида.
Я сожалею о том, что не смогла включить в этот указатель галерею
легендарных или литературных персонажей, героев греческих мифов или
«историй больных» Фрейда, этого творца современных мифов. Это не
авторы. Но их сплоченное войско проходит по страницам «Искусства де
лать», подобно тому как через песни Данте проходили умершие фило
софы и поэты, становясь то действующими лицами, то носителями мета
форического смысла. Эти страницы населяют Антигона, Спящая
красавица, Золушка, Дедал и Икар, Дора и маленький Ганс, Эмиль, Фига
ро, Дон-Жуан, леди Макбет, Эдип, Робинзон в сопровождении Пятницы,
Скапен, Ульрих и многие другие. Архетипические фигуры переходного
статуса, они выполняют функцию проводников, ведущих от известных ав
торов, людей с именем и репутацией, к анонимной массе изобретательных
и ловких практикующих, «непризнанных производителей, поэтов своих
повседневных дел» (с. 107). Их присутствие придает этому произведению,
которое трудно вписать в какую-то классификацию, глубокую человеч
ность и поэтическую плотность, здесь, «благодаря постоянно ощущаемо
му контрапункту между строгостью письма и богатством воодушевляющих
метафор», опознается «один из самых великих художников нашего
времени»37. Этому глубоко оригинальному труду «иезуита, ставшего
браконьером»38, труду, не вписывающемуся ни в какой определенный
жанр, ни в рамки конкретной дисциплины, вполне удается трюк, в резуль
тате которого происходит превращение акта чтения, для стольких наблю
дателей и учителей воплощающего пассивность, в пример деятельности,
направленной на присвоение, в независимое производство смысла, иначе
говоря, в «парадигму тактической деятельности»39.
Прославляя тень и ночь (смекалку обычного человека, эфемерное
творение, случай и обстоятельства), этот философский маршрут, про
легающий через «обычную жизнь», не слеп ни по отношению к полити
ческим реальностям (которым посвящена вся глава XIII), ни к повсемест
но утверждаемой значимости времени. Перечитывая этот текст десять
лет спустя, я поражена исподволь звучащей, настойчивой и неустрани
мой нотой, возвещающей присутствие смерти среди живых. Это Смерть
Бога, Слово которого больше не присутствует мире (с. 245— 247, 269),
37 Françoise Choay, "Tours et traverses du quotidien” , in: L. Giard, éd., Miche!

de Certeau, p. 85— 90.
38 M. Perrot, "Mille manières de braconner” , p. 117.
39 Anne-Marie Chartier, Jean Hébrard, "L'Invention du quotidien. Une lecture,
des usages” , 1988, Le Débat, N 49, mars— avril, p. 97, 99, 100.
33
смерть обществ (с. 94, 322), смерть веры, смерть, ожидающая каждого
из нас (глава XIV). У Мишеля де Серто, смерть всегда отсылает к про
цессу письма, в котором он видел матрицу западных обществ, средство
победоносной рациональности, распространившейся на Новый Свет в
XVI веке. Эта гипотеза играет центральную роль для мысли Серто; ут
верждаемая в «Письме истории» (1975) и еще раньше в статьях, собран
ных в книге «Отсутствующее исторической науки» (1973), она вновь по
является в «Баснословии мистиков» (1982). Эта гипотеза определяет
архитектонику «Искусства делать», и с этим тезисом связано место, ко
торое отводится теории «повествования», неотделимой от теории прак
тик (с. 167— 168) и являющейся центральной у Серто. Поскольку пове
ствование — это язык действий, «оно открывает театр легитимности
для реальных действий » (с. 229) и позволяет проследить различные
этапы операциональности, где в качестве примера внимание уделяется
историям пространства (гл. IX).
Со времен Ренессанса Бог уходит из мира и письмо уже не является
интерпретатором скрытого смысла Слова. Оно становится «великим со
зидателем» (с. 245), источником всякой власти. Мишель де Серто нашел
совершенное мифическое выражение этой фигуры истории в «Робинзо
не Крузо», тексте, который он не переставал читать и комментировать:
отныне «субъект письма — это господин, а Пятница оказывается рабо
чим, не имеющим в своем распоряжении того необходимого инструмен
та, которым является язык» (с. 248). В этой новой форме у письма появ
ляется внутренняя связь со смертью; каждый писатель в процессе письма
движется к своей собственной смерти. «В этом отношении писатель также
является смертным, стремящимся говорить. Но в смерти, выписываемой
его шагами на черной (а не белой) странице, он может высказать жела
ние, которое ожидает от другого чудесного и эфемерного эксцесса, по
зволяющего выжить в том внимании, которое он изменяет» (с. 323).
«Счастливое кораблекрушение», как сказал бы Сурен об этой впи
санности жизни в смерть, а смерти в жизнь, — подобное повседневной
жизни бесчисленных толп, неутомимая изобретательность которых за
полняет эти страницы40.
Лю сЖ иар
40 О Мишеле де Серто см. материалы, посвященные ему Центром Ж оржа

Помпиду (см. прим. 31), частично опубликованные также в номере Débat, и сбор
ник под названием Le Voyage mystique (см. прим. 4). В этом последнем сборни
ке можно найти составленную мной «полную библиографию» трудов Мишеля де
Серто (L. Giard, éd., M ichel de Certeaut p. 191— 243).
34
МИШЕЛЬ ДЕ СЕРТО
ИЗОБРЕТЕНИЕ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
1. ИСКУССТВО ДЕЛАТЬ
Я хотел бы представить здесь не столько замысел, сколько
ландшафт одного исследования, чтобы, очертив террито
рию, указать те ориентиры, в которых разворачивается
действие. Продвижение этого анализа оставляет свои сле
ды, прямые или зигзагообразные, на земле, уже давно
обитаемой. Мне знакомо лишь что-то из присутствующего
в этом пространстве. Многие, возможно, более важные
основания или допущения остаются скрытыми наслоени
ями в этом ландшафте, который является памятью и па
лимпсестом. Как можно рассказать об этой безмолвной
истории? По крайней мере, указывая те места, где был
сформулирован вопрос о «повседневных практиках», я
уже отдаю должное тем, кому обязана эта работа, и от
мечаю отличия от предшественников, которые сделали ее
возможной на этой территории.
Рассказы, из которых состоит этот труд, стремятся
поведать о том, что составляет обычные практики. Пред
ставить их вместе с конкретным опытом, обыкновениями,
солидарностью или борьбой, организующими простран
ство, через которое эти повествования прокладывают себе
дорогу, — значит очертить поле. Благодаря этому также
уточнится «способ продвижения» анализа, который, од
нако, сам принадлежит к тем «способам действия», кото
рые здесь исследуются. Чтобы сделать повседневную куль
туру объектом чтения и письма, надо заново научиться
обычным операциям и превратить сам анализ в разновид
ность объекта исследования.
Если говорить о разных вкладах, составляющих эти
два тома, то именно они позволил исследованию обрести
многообразные формы и встретиться многим из тех, кто
двигался по одной и той же территории. Это толки сошед
шихся в одном месте. Но такое переплетение различных
маршрутов не составляет замкнутого пространства, а гото
вит, как я надеюсь, пути, которые позволят нам затеряться
в толпе.
ОБЩЕЕ ВСТУПЛЕНИЕ
Исследование, частично представленное в этих двух томах, родилось

из изучения дейст вий пользоват елей, тех, кого обычно считают
обреченными на пассивность и подчинение. Речь идет не столько о
том, чтобы рассмотреть столь трудноуловимый и в то же время осно
вополагающий предмет, сколько — чтобы сделать возможным само
его рассмотрение, то есть, основываясь на нескольких пробных ис
следованиях и гипотезах, указать некоторые возможные пути анали
за, который предстоит осуществить в будущем. Эту цель можно будет
считать достигнутой, если практики или повседневные «способы де
лания» перестанут казаться непроницаемым фоном социальной де
ятельности и если, проникнув сквозь эту непроглядную темноту, со
вокупность теоретических вопросов, методов, категорий и перспектив
позволит их выявить.
Рассмотрение этих практик не подразумевает возвращения к
индивидам. Социальный атомизм, служивший на протяжении трех
веков историческим основанием для изучения общества, предпо
лагает существование элементарной единицы, индивида, исходя из
которого образуются любые группы и к которому, в конечном итоге,
эти группы всегда могут быть сведены. Подобный подход, опровер
гнутый идущими уже более столетия социологическими, экономиче
скими, антропологическими и психоаналитическими исследованиями
(но является ли это аргументом с точки зрения истории?), не имеет
ничего общего с нашим исследованием. С одной стороны, анализ
показывает, что именно отношения (всегда являющиеся социальны
ми) определяют участвующие в них категории, а не наоборот, и что
каждая индивидуальность является местом, где действует не связан
ная (и часто противоречивая) множественность ее относительных
39
детерминаций. С другой стороны, и это особенно существенно, рас

сматриваемый вопрос касается способов или схем действия, а не
напрямую самого субъекта, являющегося их автором или носителем.
Вопрос этот затрагивает операциональную логику, модели которой
восходят, возможно, к бесчисленным уловкам мимикрирующих рыб
или насекомых-хамелеонов и которая так или иначе скрывается под
формой рациональности, отныне преобладающей на Западе. Следо
вательно, задача нашей работы состоит в том, чтобы выявить комби
нат орику операций , также образую щ их (это не единственное их
свойство) некоторую «культуру», и обнаружить характерные модели
действий пользователей, которых стыдливо называют «потребителя
ми», скрывая за этим словом их статус доминируемых (что не озна
чает пассивных или покорных). Повседневное изобретается за счет
множества самых разных способов браконьерст воват ь .
Учитывая, что это исследование имеет по необходимости фраг
ментарный характер, вероятно, будет полезно дать представление о
том, как оно может выглядеть в целом, представить его общий на
бросок. С высоты птичьего полета этот ландшафт оказывается лишь
уменьшенной моделью той головоломки, где все еще отсутствует
много частей.
I. ПРОИЗВОДСТВО ПОТРЕБИТЕЛЕЙ
Изучение повседневных практик, вышедшее из работ о «народной
культуре» или маргинальных практиках1, было прежде всего негатив
ным образом ограничено необходимостью избежать локализации
культурного различия в группах, носивш их ярлык «контркульту
ры», — уже приобретших особый статус, нередко привилегирован
ных и отчасти ставших предметом фольклора, — группах, которые
являлисьтолько симптомами явления или только указывали на про
блему. Но особенно важными для формулирования нашего проекта
были три позитивных определения.
1 C m .: Michel de Certeau, La Prise deparóle . Paris: Desclée De Brouwer, 1968;

Michel de Certeau, La Possession de Loudun, 3e éd. Paris: Gallimard, Archives, 1990;
Michel de Certeau, L'Absent de l'histoire . Paris: Marne, 1973; Michel de Certeau, La
Culture au pluriel, 2e éd. Paris: Christian Bourgois, 1980; Michel de Certeau, Une
politique de la langue . Paris: Gallimard, 1975; h t. a -
40
И спользование, Существует немало работ, подчас весь-

или потребление ма замечательных, в которых предпри
нимаются попытки изучать либо репре
зентации того или иного общества, либо существующие в нем формы
поведения. Опираясь на знание этих социальных объектов, пред
ставляется возможным и необходимым выявить их использование,
осуществляемое группами или индивидами. Например, анализ о б
разов, распространяемых телевидением (репрезентация), и времени,
которое зритель проводит перед экраном (поведение), должен быть
дополнен изучением того, что потребитель культуры изготавливает
(fabrique) на протяжении этих часов и при помощи этих образов. То
же самое относится к использованию городского пространства, то
варов, покупаемых в супермаркете, или же историй и легенд, рас
пространяемых в прессе.
Изгот авливание, которое предстоит таким образом выявить,
является производством, пойетикой,2 — но производством скрытым,
поскольку оно распространяется в областях, определенных и окку
пированных системами «производства» (телевизионного, урбанисти
ческого, коммерческого и т. д.), и поскольку постоянное расширение
этих систем уже не оставляет «потребителям» места, где могло бы
обозначиться то, что они делают из этой продукции. Этому рацио
нализированному, экспансионистскому и в то же время централизо
ванному, широковещательному и зримому производству соответству
ет другое производство, определяемое как «потребление»: оно
изворотливо, рассредоточено, но проникает повсюду, молчаливое и
почти невидимое, поскольку заявляет о себе не посредством соб
ственной продукции, а через способы использованиятой продукции,
которая навязывается господствующим экономическим порядком.
Например, давно изучена та двойственность, которая подтачи
вала изнутри «успех» испанских колонизаторов, завоевавших индей
ские народности: эти индейцы, подчиненные и даже изъявляющие
согласие, делали из ритуальных действий, репрезентаций и законов,
которые им навязывались, нечто иное, нежели то, что изначально
рассчитывали получить завоеватели. Ничего не отвергая и не меняя,
индейцы подрывали все это изнутри самим способом использования,
связанным с целями и референциями, чуждыми той системе, от ко
торой они не могли ускользнуть. Они были другими, даже находясь
2 От греческого poiein, что означает «создавать, изобретать, порождать».
41
внутри колонизации, которая «ассимилировала» их внешним обра

зом; использование ими господствующего порядка осуществлялось
в обход власти, которую у них не было средств отвергнуть: они укло
нялись от нее, оставаясь внутри сферы ее действия. Сила вносимого
ими отличия состояла в процедурах «потребления». Схожая, хотя и
менее выраженная двойственность пронизывает наши общества бла
годаря использованию «народной» средой тех культурных форм,
которые распространяются и навязываются «элитами» — произво
дителями культурных языков.
Наличие и использование в обиходе некоторой репрезентации
(преподносимой проповедниками, наставниками или популяризато
рами в качестве кода социально-экономического совершенствова
ния) никак не указывает на то, чем она является для использующих
ее. Необходимо сперва проанализировать, как манипулируют этой
репрезентацией те, кто прибегает к ней, не будучи ее производителя
ми. Только тогда можно оценить разрыв или близость, существую
щую между производством образа и вторичным производством,
которое скрывается в процессе его использования.
Наше исследование сконцентрировано именно на этом разры
ве. В качестве теоретического ориентира оно могло бы иметь по
ст роение фраз из общепринятого словаря и синтаксиса. В лингви
стике «речь» не является «компетенцией»: акт говорения (как и все
тактики высказывания, которые он подразумевает) несводим к зна
нию языка. Исходя из перспективы высказывания, которое и состав
ляет предмет данного исследования, мы уделяем основное внимание
акту говорения: он дейст вует в поле лингвистической системы; он
пускает в ход апроприацию или реапроприацию языка говорящими;
он вводит наст оящ ее , связное с моментом и местом говорения; он
помещает договор с другим (собеседником) в сеть, образуемую ме
стами и отношениями. Эти четыре характеристики энонсиативного
акта3 могут быть обнаружены во многих других практиках (ходьба,
приготовление пищи и т. д.). Эта параллель, которая, как мы увидим,
подходит нам только отчасти, по крайней мере дает представление о
стоящей перед нами цели. Мы предполагаем, что, подобно индейцам,
пользователи, задействуя господствующую культурную экономику и
находясь внутри нее, «производят» (bricolent) бесчисленные и мель
3 См.: Emile Benveniste, Problèmes de linguistique générale . Paris: Gallimard,

1966, t. 1,p. 251-266.
42
чайшие изменения ее закона, исходя из своих собственных интере

сов и правил. Мы должны определить процедуры, основания, след
ствия и возможности этой муравьиной деятельности.
Процедуры Ссылка на еще один подход позволит

повседневной уточнить второе определение этого ис-
изобретательности следования. В своей книге «Надзирать
и наказывать» Мишель Фуко подвергает
анализу не аппараты отправления власти (то есть локализуемые,
стремящиеся к экспансии, репрессивные и легальные институции),
но «диспозитивы», «поглотившие» эти институции и втайне реорга
низовавшие функционирование власти: «мельчайшие» технические
процедуры, играющие на деталях и с деталями, перераспределили
пространство, сделав его оператором всеобщего «надзора»4. Это
совершенно новая постановка проблемы. Однако такая «микрофи
зика власти» опять отдает предпочтение аппарату производства
(«дисциплины»), несмотря на то, что обнаруживает в «воспитании»
систему «подавления» и показывает, как скрытые за кулисами без
молвные технологии детерминируют или замыкают на себя институ
циональные сценарии. Если и в самом деле эта сеть «надзора» по
всеместно распространяется и все более отчетливо заявляет о себе,
то тем более настоятельной оказывается необходимость выявить,
почему к ней не сводится все общество; какие широко распростра
ненные, «народные» (populaires) процедуры («мельчайшие» и по
вседневные) играют с механизмами подчинения и приспосабливают
ся к ним только для того, чтобы обойти их; наконец, какие из
«способов делания», практикуемых потребителями (или «доминируе
мыми»?), оказываются противонаправлены безмолвным процедурам
установления социально-политического порядка.
Такие «способы делания» образуют бесчисленное количество
практик, при помощи которых пользователи заново присваивают
себе пространство, организованное техниками социокультурного
производства. Эти практики ставят перед нами вопросы, аналогичные
и в то же время противоположные тем, которые рассматриваются в
книге Фуко. Аналогичные — поскольку задача состоит в различении
операций, которые напоминают кишение микробов и множатся
4 Мишель Фуко, Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы, пер. с фр.

В. Наумова. М.: Ас1 Магдшет, 1999.
43
внутри технократических структур, одновременно искажая их функ

ционирование за счет бесчисленных «тактик», проявляющихся в
«деталях» повседневной жизни. Противоположные — поскольку
речь идет не о том, чтобы установить способ, которым насилие по
рядка превращается в дисциплинарную технологию, но о том, чтобы
обнаружить скрытые формы, которые принимает рассеянная, такти
ческая и «бриколерская» изобретательность групп или индивидов,
отныне оказавшихся в сетях «надзора». Эти процедуры и уловки по
требителей образуют в конечном счете ту сеть антиподчинения5, ко
торая и составляет предмет этой книги.
Ф орм альная Можно предположить, что эти многооб-

сторона практи к разные и ф рагментарные операции,
имеющие отношение к конкретным си
туациям и деталям, проникающие внутрь аппаратов власти и скрыва
ющиеся в них, являясь при этом способами их использования и бу
дучи лишены, таким образом, собственных идеологий и институций,
подчиняются определенным правилам. Иначе говоря, должна суще
ствовать определенная логика этих практик. Это значит, что мы воз
вращаемся к стародавнему вопросу о том, что такое искусст во или
«способ делать». Длительная традиция, идущая от греков к Дюрк-
гейму через Канта, стремилась выявить сложные (а вовсе не простые
или «бедные») формальные аспекты, которые могли бы объяснить
эти операции6. С этой точки зрения «народная культура», как и вся
литература, называемая «народной», предстает в ином свете: в своей
сущности она выступает как «искусство делания» того или другого7,
то есть как комбинирующее и пользовательское потребление. Эти
практики задействуют «народное» га7/о, а именно — способ мыс
лить, инвестированный в способ действовать, искусство комбиниро
вания, неотделимое от искусства использования.
ь С этой точки зрения работы Анри Лефевра о повседневной жизни также

представляют один из основных источников.
6 Об искусстве от Энциклопедии и до Дюркгейма см.: Глава V. Искусство
теории, наст. изд.
7Об этой литературе см. в таких исследованиях, как: Albert Labarre, Pierre
Gasnault, Le livre dans la vie quotidienne’, [exposition, Paris, 20 février— mai 1975,
Bibliothèque nationale]. Paris: Bibliothèque nationale, 1975; a также Geneviève
Bollème, La Bible bleue. Anthologie d'une littérature "populaire". Paris: Flammarion,
1975, p. 141-379.
44
Для того чтобы уловить формальную сторону этих практик, я

провел два вида исследований. Первые, более дескриптивные, за
трагивали несколько способов делания, выбранных ввиду того инте
реса, который они представляли для стратегии анализа и с целью
получения достаточно дифференцированных вариантов: это практи
ки чтения, практики, связанные с городским пространством, исполь
зование повседневных ритуалов, задействование и функционирова
ние памяти, осуществляющиеся при помощи «авторитетов», которые
делают возможными (или допускают) повседневные практики и т. д.
Кроме того, две более подробных монографии стремятся проследить
во всех переплетениях операции, присущие в одном случае пере
компоновке пространства семейными практиками (квартал Круа-Русс
в Лионе), а в другом — тактикам кулинарного искусства, организую
щим одновременно сеть отношений, поэтические «бриколажи» и
особое использование торговых структур8.
Вторая серия исследований касалась научной литературы, спо
собной предложить гипотезы, которые позволили бы всерьез рас
смотреть логику этого мышления, не мыслящего самое себя. Три поля
представляют здесь особый интерес. С одной стороны, социологи
ческие, антропологические и даже исторические работы (от И. Гоф
мана до П. Бурдье, от М. Мосса до М. Детьенна, от Ж . Буасвэна до
Э.О. Лауманна) разрабатывают теорию этих практик, представляю
щих собой смесь ритуалов и бриколажей, манипуляций с простран
ством, операторов сетей9. С другой стороны, вслед за Ж . Фишманом,
8Эти две монографии вышли — одна под редакцией Пьера Майоля, другая
под редакцией Люс Жиар (на основе интервью, взятых Мари Ферьер).
9 У Ирвина Гофмана см. прежде всего: Ирвин Гофман, Представление
себя другим в повседневной жизни . М.: Канон-пресс, 2000; Ирвин Гофман,
Ритуал взаимодействия: очерки поведения лицом к лицу. М.: Смысл, 2009;
Ирвин Гофман, Анализ фреймов: Эссе об организации повседневного опыта.
М.: Ин-т социологии РАН, 2004. У Пьера Бурдье см.: Pierre Bourdieu, Esquisse
d'une théorie de iapratique. Genève: Droz, 1972; Pierre Bourdieu, "Les stratégies
matrimoniales” , Annales ESC, 1972, t. 27, p. 1105— 1127; Pierre Bourdieu, “ Le
langage autorisé” , Actes de ia recherche en sciences sociales, 1975, novembre,
N 5 -6 , p. 184— 190; Pierre Bourdieu, “ Le sens pratique” , Actes de ia recherche en
sciences sociales, 1976, février, N 1, 1976, p. 43— 86 (рус. пер.: Пьер Бурдье,
Практический смысл, пер. с фр. под общ. ред. Н. А. Шматко. СПб.: Алетейя,
2001). У Марселя Мосса см. в первую очередь: Marcel Mauss, “ Techniques du
corps” , in: Marcel Mauss, Sociologie et anthropologie. Paris: PUF, 1950. У Марселя
Детьена и Жан-Пьера Вернана см.: Marcel Detienne, Jean-Pierre Vernan, Les Ruses
45
этнометодологическими и социолингвистическими исследованиями

X. Гарфинкеля, В. Лабова, X. Сакса, Э.А. Щеглова и т. д. выявляют
процедуры повседневных взаимодействий, задействованные в струк
турах ожиданий, переговоров и импровизаций, присущих повседнев
ному языку101
.
Наконец, помимо различных семиотик и философий конвенции
(от О. Дюкро до Д. Льюиса)11, следует изучить громоздкие формали
зованные логики и их разворачивание в аналитической философии в
применении к таким областям, как действие (Г.Х. фон Райт, А.С. Данто,
Р.Дж. Бернштейн)12, время (А.Н. Приор, Н. Решер и Ж . Уркар)13 или
модализация (Г.Э. Хьюз и М.Дж. Крессуэлл, А.Р. Уайт)14. Весь этот гро
моздкий аппарат пытается уловить многослойность и пластичность по
вседневных высказываний, почти оркестровые сочетания логических
частей (темпорализация, модализация, повелительное наклонение,
предикаты действия и т. д.), доминанты которых всякий раз определя
ются обстоятельствами и требованиями конкретных ситуаций. Эта ра
de /'intelligence. La métis des Grecs. Paris: Flammarion, 1974. У Джереми Буасевена

см.: Jeremy Boissevain, Friends o f Friends. Networks, Manipulators and Coalitions.
Oxford: Blackwell, 1974. Edward 0 . Laumann, Bonds o f Pluralism . The Form and
Substance of Urban Social Networks. New York: John Wiley, 1973.
10 Joshua A. Fishman, The Sociology o f Language. Rowley, Mass.: Newbury,
1972. См. также: David Sudnow, ed., Studies in Social Interaction. New York: Free
Press, 1972; William Labov, Sociolinguistique. Paris: Minuit, 1976; ит. д.
11 Oswald Ducrot, Dire et ne pas dire. Paris: Hermann, 1972; David K. Lewis,
Convention: a Philosophical Study. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1974, a
также David K. Lewis, Counterfactuals. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1973.
12 Georg Henrik von W right, Norm and Action. London: Routledge & Kegan
Paul, 1963 ; Georg Henrik von Wright, Essay in Deontic Logic and the General Theory
o f Action. Amsterdam: North Holland, 1968; Georg Henrik von Wright, Explanation
and Understanding. Ithaca, N.Y.: Cornell Univ. Press, 1971; a также Arthur Coleman
Danto, Analytical Philosophy o f Action. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1973;
Richard J. Bernstein, P ra xis and Action. London: Duckworth, 1972; Paul Ricœur,
Dorian Tiffeneau, éd., La Sémantique de Faction. Paris: CNRS, 1977.
13 Arthur Norman Prior, Past, Présent and Future: a Study o f “ Tense Logic".
Oxford: Oxford Univ. Press, 1967; a также Arthur Norman Prior, Papers on Tense
and Time. Oxford: Oxford Univ. Press, 1968; Nicholas Rescher, Alasdair Urquhart,
Temporal Logic. Oxford: Oxford Univ. Press, 1975.
14 Alan R. White, Modal Thinking. Ithaca, N.Y.: Cornell Univ. Press, 1975;
G.E. Hughes , M.J. Cresswell, An Introduction to Modal Logic. Oxford: Oxford Univ.
Press, 1973; I. R. Zeeman, Modal Logic. Oxford: Oxford Univ. Press, 1975; S. Haacker,
Déviant Logic. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1976; H. Parret, ed., Discussing
Language with Chomsky, Halliday, etc. La Haye: Mouton, 1975.
46
бота аналогична той, которую предпринял Хомский для анализа уст

ных практик языка, и должна стремиться обеспечить логическую и
культурную легитимность повседневных практик, по крайней мере в
тех, еще очень ограниченных, областях, где мы располагаем инстру
ментарием, необходимым для их описания.
Подобное исследование является сложным, поскольку сами эти
практики раз за разом возмущают нашу логику и сбивают ее с толку.
И здесь вполне уместными кажутся сетования поэта, — ведь это ис
следование, как и поэтический текст, также борется с забвением: «И я
забывал случайные обстоятельства, спокойствие или спешку, солнце
или стужу, начало или конец дня, вкус земляники или ухода, полупо
нятное сообщение, газетную страницу, голос в телефонной трубке,
ничего не значащий разговор, совершенно неизвестного мужчину
или женщину, все, что говорит, шумит, проходит мимо, производит
мимолетное впечатление, встречается»15.
М аргинальность Эти три определения делают возмож-

больш инства ным освоение культурного поля —
освоение, определяемое исследова
тельской проблематикой и пунктирно размеченное отдельными
исследованиями, место которых зависит от рабочих гипотез, еще
нуждающихся в проверке. Оно стремится выявить типы операций ,
характеризующих потребление внутри рамок (quadrillage) той или
иной экономики, и обнаружить в этих практиках присвоения при
знаки той изобретательности, которая в изобилии присутствует даже
там, где исчезает возможность обрести собственный язык.
Современная характеристика маргинальности уже не является
характеристикой малых групп, эта маргинальность имеет массовый
характер. Именно в этом состоит культурная деятельность тех, кто не
производит культуру, деятельность, не имеющая подписи, нечитае
мая, не символизируемая, которая остается единственно возможной
для всех тех, кто, тем не менее, платит, покупая товары-зрелища, в
чем и состоит продуктивистская экономика. Эта маргинальность ста
новится универсальной. Она сделалась молчаливым большинством.
Это не означает, что она является гомогенной. Процедуры, по
средством которых осуществляется особое пере-использование ре
зультатов производства, объединяемых в своеобразный язык, функ
15Jacques Sojcher, La Démarche poétique, Paris: UGE, 10— 18, 1976, p. 145.
47
ционируют в зависимости от социальных ситуаций и соотношений

сил. Рабочий-иммигрант, сталкиваясь с телевизионными образами,
лишен того пространства критики или изобретательности, которым
располагает средний французский служащий. На той же самой тер
ритории его недостаточный доступ к информации, финансовым сред
ствам и всевозможным «гарантиям» ведет к активизации использо
вания различных хитростей, фантазий, смеха. Схожие механизмы,
задействующие разные соотношения сил, порождают нетождествен
ные следствия. Отсюда необходимость дифференцировать «дей
ствия» (в военном смысле слова), которые потребители осуществля
ют внутри экономической сети ( quadrillage) с помощью системы
товаров, и устанавливать отличия между возможностями маневриро
вания, предоставляемыми пользователям обстоятельствами, в кото
рых те практикуют свое «искусство».
Таким образом, связь процедур с силовыми полями, в которых
они оказываются, должна вести к полемологическому анализу куль
туры. Культура, как и право (являющееся ее моделью), выражает кон
фликты и попеременно легитимизирует, смещает или контролирует
возможности сильнейшего. Культура развертывается в атмосфере
напряжения и нередко насилия, для сдерживания которого она обе
спечивает символический противовес, более или менее постоянные
договоры, направленные на поддержание совместимости и компро
мисса. Тактики потребления, та изобретательность, с которой слабый
использует сильного, приводят к политизации повседневных практик.
II. ТАКТИКИ ПРАКТИКУЮЩИХ

Эта крайне дихотомичная схема отношений, существующих между
потребителями и механизмами производства, разворачивается в
ходе нашего исследования в трех модусах: во-первых, это поиск про
блематики, способной артикулировать собранный материал; во-
вторых, это описание некоторых практик (читать, говорить, ходить,
проживать, готовить и т. д.), рассматриваемых как особо значимые;
в-третьих, это распространение анализа повседневных операций на
научные области, очевидным образом управляемые другим типом
логики. По мере того как мы представим развертывание нашего ис
следования в этих трех направлениях, наш общий замысел приоб
ретет более тонкий характер.
48
Траектории, В качестве непризнанных производите-

тактики и риторики лей потребители производят своими
значащими практиками нечто, что отча
сти напоминает «блуждающие линии», которые рисуют юные аутисты
Ф. Делиньи16. В технократически выстроенном, прописанном и функ
ционализированном пространстве, где движутся потребители, их
траектории образуют непредсказуемые фразы, порой трудно читае
мые маршруты. Хотя эти траектории складываются из словаря обще
принятого языка и остаются подчиненными заданному синтаксису,
они намечают приемы, порожденные другими интересами и желани
ями, не определяющиеся и не схватывающиеся теми системами, в
которых они разворачиваются17.
Даже статистические исследования почти ничего о них не знают,
поскольку ограничиваются классификацией, подсчетом и размеще
нием в таблицы «лексических» единиц, из которых эти траектории
составлены, но к которым они не могут быть сведены, а также под
ведением их под свои собственные категории и таксономии. Такие
исследования схватывают лишь материал этих практик, а не их ф ор
м у ; они определяют используемые элементы, а не ф разу , возника
ющую благодаря бриколажу, «ремесленнической» изобретатель
ности, дискурсивности, соединяющей эти «общеупотребительные»
и совершенно заурядные элементы. Статистические исследования,
раскладывая эти разновидности «продуктивного бродяжничества»
на единицы, которые они сами определяют, перестраивая результаты
этого анализа в соответствии со своими собственными кодами, обна
руживают только гомогенное. Они воспроизводят систему, к которой
принадлежат, и оставляют за пределами своего поля разрастание
гетерогенных историй и операций, составляющих лоскутную ткань
повседневного. Сила этих подсчетов состоит в их способности раз
делять, но именно благодаря этой аналитической фрагментации они
теряют из виду то, что стремятся отыскать и репрезентировать18.
16 См.: Fernand Deligny, Les Vagabonds efficaces. Paris: Maspero, 1970;

Fernand Deligny, Nous et l'innocent. Paris: Maspero, 1977; и т. д.
17 Michel de Certeau, "Des espaces et des pratiques", in: M. de Certeau, La
Culture au pluriel, p. 233— 251; Michel de Certeau, "Actions culturelles et stratégie
politique” , La Revue nouvelle , 1974, avril, p. 351— 360.
18 Анализ принципов «выборки» позволяет одновременно придать этой
критике гибкость и большую точность. См.: J. Affichard, éd., Pour une histoire de
la statistique. Paris: INSEE, 1978,1 .1, в частности см.: Alain Desrosières, "Eléments
49
Траектория подразумевает движение, но она также является

результатом проецирования на плоскость, уничтожения объемности.
Это транскрипция. Граф (которым может овладеть глаз) заместил
операцию; обратимая линия (читаемая в двух направлениях) — за
местила темпорально необратимую серию; след заместил действия.
Вот почему нам следует обратиться к различию между тактиками
и стратегиями .
Я называю «стратегией» подсчет соотношений сил, который
становится возможным с того момента, когда субъект, обладающий
волей и властью, может быть вычленен из «окружающих условий».
Стратегия утверждает место, которое может быть очерчено как соб
ст венное и тем самым может стать основой управления этими от
ношениями, возникающими с отличным от него внешним простран
ством. По этой стратегической модели конструируется политическая,
экономическая и научная рациональность.
Напротив, «тактикой» я называю расчет, который не может опи
раться ни на «собственное» пространство, ни, как следствие, на гра
ницу, отделяющую другого как видимую целостность. Тактика не
имеет другого места, кроме места д ругого19. Она проникает в него
фрагментарно, не завладевая им полностью и не имея возможности
удерживать его на расстоянии. У нее нет того основания, где она мог
ла бы накапливать свои преимущества, подготавливать свою экспан
сию и утверждать свою независимость по отношению к обстоятель
ствам. «Собственное» — это победа места над временем. Напротив,
благодаря своему не-месту, тактика зависит от времени, она всегда
готова «схватить на лету» выгодный момент. Она не хранит то, что
приобретает. Ей необходимо постоянно манипулировать событиями,
чтобы создавать из них «благоприятные случаи». Слабый должен
постоянно обращать себе на пользу чуждые ему силы. Он осущест
вляет это в те удачные моменты, когда соединяет гетерогенные эле
менты (так в супермаркете хозяйка имеет дело с разнородными и
переменчивыми данными, такими как продукты, которые находятся
у нее в холодильнике, вкусы, аппетиты и настроение ее гостей, про
pour l'histoire des nomenclatures socioprofessionnelles", in: J. Affichard, éd., Pour

une histoire de ia statistique, p. 155— 231.
19 Исследования Пьера Бурдье, Марселя Детьена и Жан-Пьера Вернана
позволяют уточнить понятие «тактики», но прояснению этого вопроса также спо
собствуют социолингвистические исследования X. Гарфинкеля, X. Сакса и других
(об этом см. выше, прим. 9 и 10).
50
дукты, которые купить выгоднее, и возможное сочетание их с теми,

что уже есть у нее дома, и т. д.), но интеллектуальный синтез этих
элементов принимает форму не дискурса, а самого решения, акта и
способа, которым «схватывается» случай.
Многие повседневные практики (говорить, читать, покупать, го
товить и т. д.) принадлежат тактическому типу. Такими же являются,
если говорить шире, множество других «способов делания»: победы
«слабого» над «сильным» (властями, болезнью, насилием, исходя
щим от вещей или существующего порядка, и т. д.), ловкие проделки,
искусство делать «ходы», хитрости охотников, маневрирование, раз
нообразные симуляции, счастливые открытия, которые случаются
как в поэзии, так и в воинском деле. Способы осуществления подоб
ных действий восходят к древнейшим видам знания. Греки называли
их m étis20. Но своими корнями они уходят еще дальше, к смекалке
незапамятных времен, проявляющейся в уловках и мимикрии рас
тений и рыб. Непрерывность и постоянство этих тактик сохраняются
от океанских глубин до улиц мегаполисов.
В наших обществах тактики множатся вместе с уменьшением
локальной стабильности, как если бы, уже не будучи привязаны к
ограниченному сообществу, они блуждали, лишившись привычной
колеи, превращая потребителей в иммигрантов в системе, слишком
обширной, чтобы она могла стать их собственной, и охватывающей
их слишком плотной сетью, чтобы они могли от нее ускользнуть. Но
тактики вводят в эту систему броуновское движение. И, кроме того,
они демонстрируют, до какой степени смекалка неотделима от по
вседневных битв и удовольствий, выявляемых ею со всей отчетливо
стью, в то время как стратегии скрывают под объективными расчета
ми свои связи с властью, которая поддерживает их, охраняемая
собственным местом или институцией.
Дифференцировать различные типы тактик можно с помощью
тех моделей, которые предлагает риторика. Это неудивительно,
поскольку, с одной стороны, риторика описывает речевые обороты,
по отношению к которым язык является одновременно местом и объ
ектом, а с другой стороны, эти манипуляции связаны со случайными
обстоятельствами и способами влиять на волю др угого (адре
сата)21 — соблазнять, убеждать, использовать его. По этим двум при
20 Marcel Détienne, Jean-Pierre Vernant, Les Ruses de /'intelligence.

21 Cm .: Stephen E. Toulmin, The Uses o f Argument. Cambridge: Cambridge
51
чинам риторика, или наука о «способах говорения», предлагает ап

парат типовы х ф и гур для анализа п овседневны х сп осо б о в
действования, хотя по идее такой анализ исключается из научного
дискурса. Из этих двух аспектов языка как практики возникают две
логики действия (одна тактическая, другая стратегическая). В про
странстве языка (а также в пространстве игры) в большей мере экс
плицируются обществом формальные правила совершения действий
и операции, которые отличают их друг от друга.
Если вести речь о тактиках, то в огромном корпусе риторических
сочинений, посвященных искусству говорения или действования, осо
бое место принадлежит софистам. Согласно Кораксу, их принцип со
стоял в том, чтобы делать «сильной» позицию «слабого»: они пре
тендовали на владение искусством менять расклад сил, пользуясь
подходящим случаем22. Помимо того, их теории вписывают понятие
тактики в длинную традицию размышлений о соотношении разума с
действием и конкретной ситуацией. Начиная с «Искусства войны»
Сунь-Цзы в Китае23 и арабской антологии «Книги уловок»24, эта тра
диция артикулировать логику в зависимости от обстоятельств и воли
другого продолжается вплоть до современной социолингвистики.
Читать, Чтобы описать эти повседневные прак-

беседовать, тики, которые производят, но не нака-
обитать, готовить... пливают, то есть не подчиняют себе вре
мя, сам собой напрашивается один
исходный пункт, представляющий собой непомерно разросшуюся
сферу современной культуры и ее потребления: это чтение. От теле
видения до газеты, от рекламы до всех ипостасей рынка, наше обще
ство поглощается раковой опухолью зрения, мерит любую реальность
способностью показывать или быть показанным, превращает любую
Univ. Press, 1958;Chaim Perelman, Lucie Olbrechts-Tyteca, Traité de l'argumentation.

Bruxelles: Université libre, 1970; Jean Dubois et al., Rhétorique générale. Paris:
Larousse, 1970; и т. д.
22 Аристотель, Риторика. Поэтика, пер. с древнегреч. О.П. Цыбенкова.
М.: Лабиринт, 2000, с. 110. См.: William Keith Chambers Guthrie, The Sophists.
Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1971, p. 178— 179.
23 Сунь-Цзы, Искусст во войны , пер. с китайского Н. Рыбальченко. М.:
София, 2008.
24 R.K. Khawam, éd., Le Livre des ruses. La stratégie politique des Arabes.
Paris: Phébus, 1976.
52
коммуникацию в путешествие глаза. Это эпопея взгляда и влечения к

чтению. Сама экономика, преобразившаяся в «семиократию»25, под
держивает и питает эту гипертрофию чтения. Бином «производство-
потребление» может быть замещен своим более общим эквивален
том: «письмо-чтение». К тому же чтение (изображения или текста)
кажется максимальной точкой пассивности, которая, как считается,
характеризует потребителя, мыслимого как вуайериста (сидящего в
своей пещере или бродяжничающего) в «обществе спектакля»26.
В реальности читательская деятельность, напротив, обладает
всеми чертами молчаливого производства: скольжение по странице,
преображение текста, совершаемое блуждающим взглядом, импро
визирование и предвосхищение значений, начинающееся с несколь
ких слов, скачки по исписанному пространству в эфемерном танце.
Читатель, будучи неспособным к накоплению (если только он не пи
шет или не «регистрирует»), не может защитить себя от эрозии вре
мени (читая, он забывает себя и забывает то, что прочел), кроме как
через покупку объекта (книги, изображения), который является лишь
субститутом (следом или обещанием) мгновений, «потерянных» во
время чтения. Читатель вносит внутрь авторского текста свои приемы
получать удовольствие и свои способы присвоения: он браконьер
ствует в нем, переносится в него, становится в нем множественным,
подобно звукам, наполняющим человеческое тело. Прием, метафо
ра, комбинаторика — все это производство является еще и «изо
бретением» памяти. Она превращает слова в способ дать выход без
молвным историям. Все, что может быть прочитано, способно
запустить механизмы памяти: Барт вычитывает Пруста в тексте Стен
даля27, зритель вычитывает пейзаж своего детства в телевизионных
новостях. Тонкая пленка написанного текста становится движением
страт, игрой пространств. Другой мир (мир читателя) вводится в про
странство автора.
25См.: Жан Бодрийяр, Система вещей, пер. с фр. С. Зенкина. М.: Рудоми-
но, 2001; Жан Бодрийяр, Общество потребления, пер. с фр. Е.А. Самарской.
М.: Республика; Культурная революция, 2006; Жан Бодрийяр, К критике поли
тической экономии знака, пер. с фр. Д. Кралечкина. М.: Библион-Русская книга,
2003.
26 Ги Дебор, Общество спектакля, пер. с фр. С. Офертаса, М. Якубович,
Б. Скуратова. М.: Логос, 2000.
27 Ролан Барт, «Удовольствие от текста», в кн.: Ролан Барт, Избранные ра
боты: семиотика, пер. с фр. под ред. Г.К. Косикова. М.: Прогресс, 1989, с. 490.
53
Эти изменения делают текст обитаемым, наподобие съемной

квартиры. Благодаря им собственность автора превращается в про
странство, ненадолго позаимствованное тем, кто переезжает с места
на место. Подобные изменения производят временные жильцы в
квартире, которую они обставляют своими действиями и своими вос
поминаниями; то же самое в языке делают говорящие, когда они
вводят в него сообщения на своем родном языке, а также — за счет
акцента, собственных «оборотов» и т. д. — свою личную историю;
то же совершают пешеходы на улицах, наполняя их множеством ж е
ланий и интересов. Точно так же пользователи социальных кодов
превращают их в метафоры и эллипсы своего поиска. Доминирую
щий порядок служит опорой для бесчисленных форм производства,
одновременно делая тех, кто является собственниками, слепыми по
отношению к этой изобретательности (подобно «боссам», которые
просто не видят того отличающегося , что изобретается на их соб
ственных предприятиях28). В конечном итоге этот порядок мог бы
являться эквивалентом правил метра и ритма для поэтов былых вре
мен: совокупностью принуждений, стимулирующих открытия, набо
ром норм, с которым играют импровизации.
Чтение, таким образом, предполагает «искусство», которое во
все не является пассивным. Оно скорее напоминает то искусство, те
орию которого создали средневековые поэты и авторы романов: это
новация, введенная в текст и даже в саму традицию. Вплетаясь в стра
тегии нововременной эпохи (которые отождествляют творчество с
изобретением собственного культурного или научного языка), про
цедуры современного потребления, по всей видимости, составляют
тонкое искусство «квартиросъемщиков», достаточно изобретатель
ных для того, чтобы суметь ввести множество своих отличий в осно
вополагающий текст. В Средние века текст существовал в поле теории,
подразумевавшей четыре или семь прочтений, которым он поддавал
ся. И это была книга. Отныне текст уже исходит не от традиции. Он
навязывается поколением продуктивистской технократии. Это уже не
книга, на которую ссылаются, а все общество, ставшее текстом, сде
лавшееся письмом анонимного закона производства.
Это читательское искусство полезно сравнить и с другими ис
кусствами. Например, с искусством беседовать: риторика повседнев
28 C m .: Gérard Mordillât, Nicolas Philibert, Ces Patrons éclairés qui craignent

la lumière, Paris: Albatros, 1979.
54
ного разговора представляет собой практики, преобразующие «ре

чевые ситуации», словесное производство, где переплетение позиций
собеседников создает устную ткань, у которой нет владельцев, про
изведения коммуникации, которые не принадлежат никому. Разго
вор — это временный и коллективный результат компетенций, опре
деляющих искусство манипулировать общими местами и играть с
неизбежностью событий, чтобы сделать их «обитаемыми»29.
Но это исследование прежде всего посвящено практикам ис
пользования пространства30, способам посещать различные места,
сложным процессам кулинарного искусства и множеству способов
установления некоторой надежности внутри претерпеваемых людьми
ситуаций, то есть создания возможности существовать в них, напол
няя их множеством переменчивых интересов и желаний, искусством
манипулировать и наслаждаться31.
Расш ирения анали за: Анализ этих тактик был распространен

прогнозирование и на две области, исследование которых
политики предполагалось изначально, но подход
к изучению которых изменился по ходу
дела. Первая область связана с прогнозированием, другая — с субъ
ектом в политической жизни.
«Научный» характер работ, посвященных перспективному про
гнозированию, сразу же ставит перед нами проблему. Если их цель
в конце концов состоит в том, чтобы сделать умопостигаемой нынеш
нюю реальность и ее правила, нацеленные на поддержание ее вну
тренней логики, то мы должны, с одной стороны, признать неэффек
тивность умножающегося числа понятий, а с другой — неадекватность
используемых процедур мышлению о пространстве (пространство,
являющееся здесь объектом исследования, не может быть выявлено
исходя из используемых политических или экономических детерми
наций, и, кроме того, такой подход не предлагает никакой теории
пространства)32. Метафоричность используемых понятий, разрыв
29 См. работы X. Сакса, Е.А. Щеглова и др., упоминаемые выше.

30 См. главы VII— IX наст. изд.
31 Этим практикам мы посвятили монографии, где имеется библиография
на эту тему. См.: Michel de Certeau, Luce Giard, Pierre Mayol, L'invention du quotidien
2. habiter, cuisiner. Paris: Gallimard, 1994.
32 См., например: Alain Lipietz, "Structuration de l'espace, problème foncier
et aménagement du territoire” , Environment and Planning, A, 1975, vol. 7, p. 415—
55
между характерной для исследования атомизацией и обобщением,

необходимым для его изложения, и т. д. подразумевает, что в каче
стве определения самого дискурса надо принять ту же «симуляцию»,
которая присуща его методу.
Таким образом, в исследованиях, посвященных перспективно
му прогнозированию, мы должны рассмотреть: 1. отношения между
определенной рациональностью и некоторым воображаемым (ко
торое в дискурсе является указанием на место его производства);
2. различие между движением на ощупь, прагматическими уловками
и последовательными тактиками , характерными для этапов прак
тического исследования, с одной стороны, и стратегическими ре
презентациями, которые предлагаются аудитории в качестве конеч
ного продукта этих операций, с другой33.
Мы обнаруживаем в дискурсах скрытое возвращение рит ори
ки , метафоризирующей собственные поля научного анализа, а в ис
следовательских лабораториях — увеличивающуюся дистанцию
между реально существующими повседневными практиками (при
надлежащими тому же порядку, что и искусство кулинарии) и «сце
нариями» письма, которые в каждой лаборатории сопровождают
утопическими картинами приглушенный шум способов действования:
с одной стороны, это смесь науки и вымысла, а с другой — расхож
дение между спектаклем глобальных стратегий и непрозрачной ре
альностью локальных практик. Таким образом мы приходим к изуче
нию «изнанки» научной деятельности и к вопросу о том, не является
ли она чем-то вроде коллажа, который хотя и сводит вместе, но все
меньше и меньше соединяет в одно целое заявляемые дискурсом
теоретические амбиции и упорное сохранение древнейших уловок в
повседневной работе исследовательских групп и лабораторий. Во
всяком случае эта расколотая структура, наблюдаемая в столь мно
гих административных учреждениях и компаниях, вынуждает пере
осмыслить все эти тактики, которыми до сих пор пренебрегала эпи
стемология науки.
425 и Alain Lipietz "Approches théoriques des transformations de l’espace français” ,

Espaces et Sociétés, 1975, N 16, p. 3— 14.
33 Анализ серии Travaux et recherches de prospective, Paris. Documentation
française. В частности см. т. 14, 59, 65 и 66, и особенно исследования Ива Бареля
и Жака Дюрана, послужившие основой этих исследований о перспективном
прогнозировании.
56
Проблема касается не только реальных процессов производ

ства. Она также затрагивает, в другой форме, ст ат ус индивида в
технических системах, поскольку участие субъекта уменьшается по
мере их технократического расширения. Испытывающий все боль
шее принуждение и все меньше связанный с этими широкими рам
ками, индивид отделяется от них, не будучи способным выйти за их
пределы, и ему остается только хитрить с ними, «проделывать с ними
шутки», открывать в электронизированном и компьютеризирован
ном мегаполисе «искусство» охотников или сельских жителей преж
них времен. Атомизация социальной ткани придает сегодня вопросу
о субъекте политическую актуальность. В подтверждение этого мож
но привести симптомы, представляющие собой отдельные действия,
локальные операции и даже экологические организации, которые
пытаются коллективно управлять отношениями с окружающей сре
дой. Эти способы заново присваивать себе произведенную систему,
способы, созданные потребителями, — все это направлено на т е
рапию приш едш их в негодност ь социальны х отношений и задей
ствует техники повторного использования, в которых мы можем
опознать процедуры повседневных практик. Таким образом, нам
предстоит разработать политику таких уловок. В перспективе, от
крытой работой Фрейда «Неудовлетворенность культурой», такая
политика долж на также исследовать то, чем может быть сегодня
публичная («демократическая») репрезентация микроскопических,
многообразных и бесчисленных альянсов между манипулировани
ем и получением наслаж дения , — ускользающей и массовой ре
альностью социальной деятельности, играющей с порядком, внутри
которого она находится.
Проницательный визионер Витольд Гомбрович создал героя
этой «политики» — того самого антигероя, который постоянно при
сутствует в нашем исследовании, — дав голос мелкому чиновнику
(«человеку без свойств» Музиля, или тому «обычному человеку»,
которому Фрейд посвятил «Неудовлетворенность культурой»), на
певающему слова «если нет того, что любим, то мы любим то, что
есть»: «Я был вынужден, понимаете, искать все более ничтожных
удовольствий, таких мимолетных, почти незаметных... Вы понятия не
имеете, как человек растет от таких мелочей, просто невероятно, как
он крепнет и развивается»34.
34 Витольд Гомбрович, Космос. СПб.: Амфора, 2000, с. 168.

Часть I.
САМАЯ ОБЫЧНАЯ
КУЛЬТУРА
Это эссе посвящено обычному человеку. Ничем не при
мечательному герою. Распространенному персонажу.
Прохожему, каких легион. Мысленно обращаясь в самом
начале моего повествования к тому отсутствующему, бла
годаря которому оно зародилось и стало необходимым, я
спрашиваю себя о желании, невозможным объектом ко
торого он является. Что испрашиваем мы у этого оракула,
слившегося с гулом истории, посвящая ему письмо, кото
рое некогда воздавало славу богам или музам-вдохнови-
тельницам, — в чем должен он нас уверить, о чем разре
шить говорить?
Этот анонимный герой приходит из беспредельной
дали. Это шепот человеческих обществ. Во все времена
этот герой предшествует текстам. И он их не ждет. Ему нет
до них никакого дела. Но в письменных репрезентациях
он получает все больше места. Мало-помалу он занимает
центр нашей научной сцены. Авторы научных проектов за
бросили актеров, обладающих именами собственными и
знаками социального превосходства, чтобы обратиться к
хору, статистам, собравшимся по краям сцены, а затем,
наконец, перейти ко всей массе общества. Социологиче
ски и антропологически ориентированные исследования
отдают предпочтение анонимному и повседневному, в ко
тором фокус концентрируется на метонимических дета
лях — частях, представляющих целое. Постепенно репре
зентации, еще недавно относившиеся к семье, группе и
социальному порядку, уходят со сцены, на которой они
царили в эпоху имени собственного. Сегодня нам является
число — число демократии, большого города, админи
стрирования, кибернетики. Это гибкая и нескончаемая
масса, плотно сотканная, как материя без разрывов и
швов, это множество количественно определенных геро
ев, которые теряют имена и лица, становясь подвижным
языком подсчетов и рационализаций, не принадлежащим
никому. Это уличные потоки, превращенные в цифры.
Глава I.
ОБЩЕЕ МЕСТО: ОБЫДЕННЫЙ ЯЗЫК
Об этой эрозии и высмеивании единичного или исключительного воз

вещал еще «Человек без свойств» Роберта Музиля: «...Может быть,
как раз обыватель-то и предчувствует начало огромного, нового,
коллективного, муравьиного героизма?»1В самом деле, пришествие
этого муравьиного общества совпало с появлением масс, которые
первыми подпали под действие уравнивающей рациональности. По
ток расширялся. Он достиг управленцев, отвечающих за работу все
го аппарата, руководителей и специалистов, поглощенных системой,
которой они управляли; наконец, он захватил представителей сво
бодных профессий, которые считали себя защищенными от него, и
возвышенные души литераторов и художников. В своих водах он
кружит и размывает контуры произведений, некогда существовавших
подобно отдельным островам, а теперь ставших каплями в море,
метафорами языкового рассеяния, которое больше не имеет автора,
но становится потоком дискурса или бесконечным цитированием
другого.
«КАЖДЫЙ» И «НИКТО»
Конечно, подобное происходило и раньше, но тогда организующим
началом была та общность, которая создавалась не обезличиваю
щей технической рациональностью, а «общими» безумием или смер
тью. Так, на заре Нового времени, в XVI веке, обычный человек по- 1
1 Роберт Музиль, Человек без свойств, пер. с нем. С. Апта. М.: Ладомир,
1994, с. 35.
63
ЧАСТЬ I. САМАЯ ОБЫЧНАЯ КУЛЬТУРА
является вместе со знаками общ его несчастья, над которым он

смеется. Такой, каким он предстает в иронической литературе, свой
ственной странам Севера, уже демократической по своему настрою,
он «погружен» на переполненный человеческий корабль дураков и
смертных — противоположность Ноева ковчега, — несущий их к без
умию и гибели. На этом корабле он становится пленником общей
судьбы. Этот антигерой, называемый Каж дый (имя, выдающее от
сутствие имени), есть, следовательно, также и Никто , Nemo. Равно
как английский Everym an становится N o b o d y или немецкий
Jederm ann — Niem and 2. Он — это всегда другой, лишенный соб
ственной ответственности («это не моя вина, это — другой: судьба»)
и особых свойств, позволяющих выгородить собственное простран
ство (смерть стирает все различия). Однако, оказавшись на сцене
этого гуманистического театра, он все еще смеется. В этом он мудр и
безумен, ясен умом и смешон, перед лицом судьбы, довлеющей над
всеми и превращающей в ничто освобождение, на которое претен
дует каждый.
На самом деле, литература, создавая этого безымянного на
смешника, заявляет о своем собственном статусе: поскольку литера
тура есть только лишь симулякр, она являет истину аристократиче
ского мира, обреченного на смерть. «Кто угодно» или «все» есть
общее место, философский topos. Роль этого всеобщего персонажа
(все и никто) состоит в том, чтобы выражать универсальную связь
иллюзорного и безумного производства письма со смертью, законом
другого. Он разыгрывает на сцене само определение литературы как
мира и мира как литературы. Обычный человек не просто репрезен
тирован в литературе, он превращает в представление сам текст, де
лает это в тексте и с помощью текста и, сверх того, заставляет пове
рить в универсальный характер того особого места, откуда ведется
безумная речь ученой мудрости. Он одновременно кошмар или
философская мечта гуманистической иронии и видимость референ-
циальности (общая история), которая делает письмо заслуживаю
щим доверия, заставляя рассказывать «каждого» о своем смешном
несчастье. Но когда элитарное письмо использует разговор «челове
2 Robert Klein, La Forme et/'intelligible. Paris: Gallimard, 1970, p. 436— 444.

См. также: Enrico Castelli-Gattinara, “ Quelques considérations sur le Niemand et...
Personne” , in: Folle et déraison à la Renaissance. Bruxelles: Université libre, 1976,
p. 109-118.
64
ГЛАВА I. ОБЩЕЕ МЕСТО: ОБЫДЕННЫЙ ЯЗЫК
ка с улицы» в качестве личины собственного метаязыка, оно также

позволяет нам видеть то, что вытесняет письмо из его привилегиро
ванной позиции и тянет за его собственные пределы в сферу Другого,
который уже не Бог и не Муза, но аноним. Блуждание письма за
пределами своего собственного места оказывается намечено этим
обычным человеком — метафорой и дрейфом сомнения, преследу
ющего письмо, призраком его «тщеты», загадочной фигурой связи,
которую оно поддерживает со всеми, с утратой возможности своего
освобождения и со смертью.
ФРЕЙД И ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Наши современные референции предлагают несомненно более яр
кие примеры такого «философского» персонажа. Когда Фрейд берет
der gem eine Mann (обычного человека) в качестве исходного пункта
и предмета анализа, который он посвящает цивилизации («Неудоб
ства культуры») и религии («Будущее одной иллюзии»)3, этим двум
формам культуры, то, верный духу Aufklärung, он не довольствуется
противопоставлением просвещения, которое несет психоанализ
(«метод исследования, беспристрастный инструмент, как, например,
исчисление бесконечно малых величин»)4, обскурантизму «подавля
ющего большинства» и комбинированием расхожих верований в
новом знании. Он не только берет старую схему, которая неизбежно
соединяет «иллюзию» разума и социальные бедствия с «обычным
человеком» (такова тема «Неудобств культуры», но у Фрейда, во
преки традиции, обычный человек уже не смеется). Он намеревается
связать свое новаторское «просвещение» (Aufklärung) с этим «ин
фантильным» большинством5. Оставив в стороне «малое количе
3 В этом фрагменте (§ 1) (Зигмунд Фрейд, «Неудобства культуры», в кн.:

Зигмунд Ф рейд, Худож ник и ф ант азирование, пер. с нем. под ред.
Р.Ф. Додельцева, К.М. Долгова. М.: Республика, 1995, с. 299— 303) Фрейд отсылает
к тексту «Будущее одной иллюзии» (Зигмунд Фрейд, «Будущее одной иллюзии»,
в кн.: Зигмунд Фрейд, Психоанализ и культура. Леонардо да Винчи, пер. с нем.
СПб.: Алетейя, 1997, с. 163— 169), который он также начинает с противопоставления
«меньшинства» и «большинства» («масс»), обосновывающего его анализ.
43. Фрейд, Будущ ее одной иллюзии, с. 203.
5 Sigmund Freud, Gesammelte Werke, London: Imago Publishing Co., 1940—
1952, vol. XIV,S. 431.
65
ство» «мыслителей» и «художников», способных превращать рабо

ту в удовольствие путем сублимации, исключая таким образом этих
«немногих избранных», которые, однако, обозначают то самое ме
сто, в котором производится его собственный текст, Фрейд заключа
ет договор с «обычным человеком» и сопрягает свой дискурс с тол
пой, общ ая судьба которой состоит в том, чтобы быть обманутой,
фрустрированной, принуждаемой ктруду, и которая, таким образом,
подчинена закону обмана и работе смерти. Этот договор, схожий с
тем, который связывает историю Мишле с «Народом», никогда, од
нако, не имеющим в ней голоса6, вероятно, должен позволить теории
обрести универсальность и опереться на реальность истории. Он обе
спечивает теории надежное место.
Конечно, обычный человек обвиняется в том, что он, веря в
предлагаемого религией Бога, впадает в иллюзию, что существуют
возможность «объяснить все загадки этого мира» и гарантия, «что
заботливое Провидение печется о его жизни»7. Тем самым он без осо
бых усилий наделяет себя знанием всеобщего и гарантией своего
статуса (через гарантию своего будущего). Но разве сама фрейдов
ская теория не извлекает подобной выгоды из общего опыта, к кото
рому она обращается? У Фрейда обычный человек, будучи фигурой
абстрактной универсальности, все еще играет роль бога, который
распознается по производимым эффектам, даже если он низко пал
и смешался с суеверной толпой: он дает фрейдовскому дискурсу
средство обобщать частное знание и всей историей гарантировать
его надежность. Он позволяет этому знанию преодолевать собствен
ные пределы — пределы психоаналитической компетенции, ограни
ченной несколькими врачебными случаями, как и пределы самого
языка в целом, лишенного реального, которое он утверждает, однако,
в качестве референциального. Фрейд утверждает этот рациональный
язык одновременно в его отличии («просвещенный» дискурс остает
ся отличным от «общей» речи) и в его универсальности (просвещен
ный дискурс выражает и объясняет общий опыт). Каково бы ни было
мнение Фрейда относительно «сброда»8 (оно, возможно, противопо
6 C m .: M. de Certeau, L’Ecriture de ¡’histoire, p. 7— 8.

7 S. Freud, Gesammelte Werke, vol. XIV, S. 433.
8 C m .: Sigmund Freud "Lettre a Lou Andréas-Salomé, 28 juillet 1929”, in: Lou
Andréas-Salomé, Correspondance avec Sigm und Freud. Paris: Gallimard, 1970,
p. 225.
66
ложно оптимистическим взглядам Мишле на народ), обычный человек

служит дискурсу Фрейда в качестве принципа тотализации и принци
па наделения доверием: он позволяет Фрейду сказать: «это истинно
в отношении всех» и «это реальность истории». Фигура обычного
человека функционирует там наподобие Бога былых времен.
Но Фрейд в свои зрелые годы вполне отдает себе в этом отчет.
Он сам иронически говорит об этих своих текстах как о «совершенно
необязательном» занятии на досуге («нельзя же курить и играть в
карты целый день»), «приятном времяпрепровождении», посвящен
ном «возвышенным сюжетам», которые заставляют его «заново
открывать самые банальные истины»9. Он отделяет их от своих
«прежних работ», созданных в соответствии с методологическими
правилами и построенных исходя из частных случаев. Речь здесь уже
не идет о маленьком Гансе, Доре или Ш ребере. Обычный человек
представляет собой прежде всего искушение Фрейда морализатор
ством, возвращение этических обобщ ений в проф ессиональное
поле, чрезмерные ожидания от психоаналитических процедур или
выход за их пределы. Тем самым он свидетельствует о ниспроверже
нии знания. В самом деле, если Ф рейд обращает в насмешку это
«введение» в грядущую «патологию цивилизованных обществ», то
потому, что он сам и есть тот обычный человек, о котором он говорит,
имея на руках только несколько «банальных» и горьких истин. Он
заканчивает свои размышления своеобразным пируэтом. «Я при
нимаю... упрек, что не могу принести... никакого утешения»10, по
скольку, говорит Фрейд, «у меня его нет». Он находится на том же
самом корабле, что и все, и он начинает смеяться. Ироническое и
мудрое безумие связано с фактом потери уникальности собственной
компетенции и обнаружения себя, «кого угодно» или «никого», в
общей истории. В философской сказке, каковой является текст «Не
удобств культуры», обычный человек — тот, кто говорит. Он то место
в дискурсе, в котором соединяются ученый и обычный человек, это
возвращение другого (то есть «всех» и «никого») в то место, которое
так тщательно оберегалось от него. Фрейд еще раз прослеживает то,
как банальность заполоняет специализированное знание и возвра
щает знание к его общей предпосылке: «если серьезно, я ничего не
знаю». Я как все.
9 Ibid.
10 S. Freud, Gesammelte Werke, vol. XIV, S. 506.
67
«Лишение», «вытеснение», «Эрос», «Танатос» и так далее — в

«Неудобствах культуры» все эти инструменты технической работы
размечают путь от торжествующего Aufklärung к общим местам, но
фрейдовский анализ культуры характеризуется прежде всего траек
торией этого ниспровержения. Кажущееся незначительным, но, тем
не менее, фундаментальное отличие отделяет результат, к которому
приходит фрейдовский анализ, от тривиальностей, тиражируемых
специалистами по культуре: эти тривиальности обозначают уже не
объект дискурса, но его мест о . У Фрейда тривиальное больше не
является другим (наделенным правом свидетельствовать об осво
бождении того, кто его инсценирует); это опыт производства текста.
Подход к изучению культуры оказывается возможен тогда, когда
обычный человек ст ановит ся рассказчиком, когда он определяет
(общее) место дискурса и (анонимное) пространство его разверты
вания.
Это место дано тому, кто говорит, не больше, чем кому-либо
другому. Оно есть конечная точка траектории. Оно не является со
стоянием, изначально существующими пороком или благодатью, оно
есть ст авш ее , результат процесса отклонения от регулируемых и
фальсифицируемых практик, общее, переполняющее и выходящее
за пределы частной позиции. Таков случай Фрейда, когда свои «изы
скания» он кончает (так же как «кончают» с приговоренным) исто
риями об обычном человеке: он совершает работу траура путем пре
вращения знания в фикцию11.
Важно, что эта работ а переполнения осуществляется за счет
проникновения обычного в уже установленные научные поля. Дей
ствительно, вместо того чтобы произвольно присвоить себе привиле
гию говорить от имени обычного (его нельзя высказать), или пре
тендовать на то, чтобы быть в этом всеобщем месте (это был бы
ложный «мистицизм»), или, что еще хуже, предложить как основание
построения агиографическую повседневность, речь идет о том, что
бы вернуть историчность движению, ведущему аналитические про
цедуры назад к их границам, туда, где они оказываются изменены и
даже потрясены иронической и безумной банальностью, которая
говорила в «каждом» уже в XVI веке и вновь заявила о себе на ко
нечном этапе ф рейдовского знания. Я хочу попробовать описать 1
11 См.: Michel de Certeau, "La fiction de l'histoire. L'ecriture de Moïse et le

monothéisme” , in: M. de Certeau, L'Ecriture de l'histoire, p. 312— 358.
68
эрозию , обнаж аю щ ую обычное в корпусе аналитических техник,

обнаружить те разломы, которые отмечают его след по краям, там,
где мобилизуется наука, и указать перемещения, ведущие к общему
мест у , где «все равно кто» наконец умолкает и лишь иногда повто
ряет (но иным образом) банальности. Даже если эта задача и на
полнена океаническим шумом обычного, она состоит не в том, чтобы
заместить его репрезентацией или облечь его в незначительные сло
ва, но в том, чтобы показать, как оно проникает в наши техники —
подобно тому как море возвращается в расщелины прибрежных
скал — и как оно может реорганизовать место, из которого произ
водится дискурс.
ЭКСПЕРТ И ФИЛОСОФ
Аналитический путь, который надо проделать, состоит, при первом
приближении, в том, чтобы вернуть научные практики и языки на их
родину, everyday Ufe, повседневную жизнь. Это возвращение, сегод
ня заявляющее о себе все более настойчиво, парадоксальным об
разом является также отдалением от дисциплин, строгость которых
измеряется точностью определения их границ. С тех пор как науч
ность обеспечила себе собственные и присваиваемые места за счет
рациональных проектов, способных устанавливать свои собственные
процедуры, свои формальные объекты и условия их фальсификации,
с тех пор, как научность основала себя как множество ограниченных
и различных полей, короче, с того момента, как она перестала быть
теологической, она конституировала целое как свой остаток, и этот
остаток стал тем, что мы называем культурой.
За счет этого разрыва организуется современность. Этот раз
рыв членит современность на научные изолированные образования,
доминирующие на фоне повседневных «сопротивлений» и символи
заций, несводимых к работе мышления. Даже если амбиция «науки
вообще» состоит в том, чтобы захватить этот «остаток», начиная с тех
пространств, где действует власть нашего знания, даже если, под
готавливая завершение строительства этой империи, процедуры рас
познавания уже позволяют инвентаризировать пограничные районы,
связывая таким образом свет и тьму, — разрыв, который научные
институции произвели между искусственными языками регулируемой
оперативности и речевыми модусами общества, не перестает быть
69
источником войн и компромиссов. Эта демаркационная линия, кото

рая, впрочем, весьма неустойчива, остается стратегической позицией
в битвах за усиление или, напротив, ослабление власти техник над
социальными практиками. Она отделяет искусственные языки, кото
рые артикулируют процедуры специфицированных форм знания, от
естественных языков, которые организуют обычную деятельность
означивания.
Некоторые из этих споров (которые касаются именно отноше
ния каждой из наук к культуре) могут быть прояснены, а их возмож
ные итоги обозначены через рассмотрение двух персонажей, стал
кивающихся здесь лицом к лицу, любопытным образом схож их и
противостоящих друг другу: эксперта и философа. Каждый из них
выполняет задачу по осуществлению медиации между знанием и
обществом, первый — - постольку, поскольку вводит свою специали
зацию в более широкую и сложную область социополитических ре
шений, второй — поскольку он вновь устанавливает значимость об
щих вопросов для каждой специальной области (математики, логики,
психиатрии, истории и так далее). В случае эксперта его компетенция
превращается в социальную власть; в случае философа банальные
вопросы становятся основанием для подозрений в техническом поле.
Амбивалентные отношения (то взаимное притяжение, то отталкива
ние), которые философ устанавливает с экспертом, как представля
ется, часто лежат в основании его процедур: иногда философские
проекты с вожделением ожидают, что эксперт реализует их древнюю
утопию (сохранять доступ к общим проблемам во имя специального
научного знания), иногда, побежденные историей, но продолжаю
щие свое сопротивление, эти проекты перестают заниматься тем, что
было отнято у них наукой, чтобы сопровождать субъекта, вчерашне
го короля, преследуемого сегодня технократическим обществом, в
его изгнание (о воспоминания! о символическая трансгрессия! о цар
ство бессознательного!).
Действительно, эксперт — настолько распространенный в этом
обществе тип, что он становится его обобщенной фигурой, пытаю
щейся совместить в себе требование растущей специализации и тре
бование коммуникации, которая тем более оказывается необходи
мой. Эксперт устраняет (и некоторым образом замещает) философа,
вчерашнего специалиста в области универсального. Но его успех не
является столь уж зримым. В эксперте закон повышения произво
дительности, требующий специфических предписаний (условие эф
70
фективности), и социальный закон, требующий циркуляции (форма

обмена), приходят в противоречие. Конечно, каждый специалист все
больше принуждается быть также и экспертом, то есть переводчи
ком и транслятором своей компетенции в другие поля. Это очевидно
проявляется даже внутри самих научных лабораторий: как только
речь идет о том, чтобы выносить суждения о целях, продвижении или
финансировании, эксперты вмешиваются «во имя» — но в то же вре
мя выходя за пределы — своего особого опыта. Как им удается пере
ходить от своей техники — языка, над которым они утвердили свою
власть и который регулирует их дискурс, — к более общему языку
других ситуаций? Они делают это за счет любопытной операции, по
зволяющей конвертировать компетенцию в авторитет. Компетенция
обменивается на авторитет. В конечном итоге, чем больше у экспер
та авторитета, тем меньше у него компетенции, вплоть до того момен
та, когда его запас компетенции исчерпывается, подобно энергии,
необходимой для запуска двигателя. В ходе этой конверсии он со
храняет компетенцию (он должен либо действительно иметь ее, либо
убедить остальных, что он ее имеет), но он отступает от той компе
тенции, которой обладает, по мере того как его авторитет распро
страняется все дальше и он под давлением общественных требо
ваний и /и л и политической ответственности покидает привычную
орбиту. Таков (общий?) парадокс авторитета: ему приписывается
знание, но этого знания ему как раз и не хватает там, где он действу
ет. Он неотделим от «злоупотребления знанием»12 — и этот факт,
вероятно, необходимо признать следствием социального закона,
лишающего индивида его личной компетенции с целью учредить или
восстановить капитал коллективной компетенции, то есть общего
правдоподобия.
Поскольку эксперт не может ограничиваться тем, что он знает,
он высказывается исходя из того мест а, которое предоставляет ему
его специальность. Таким образом, он вписывает себя и одновремен
но оказывается вписан в общий порядок, где специализация в каче
стве правила и иерархически упорядочивающей практики экономи
ческой продуктивности обретает ценность инициации. Успешно
пройдя эту инициационную практику, он может о вопросах, чуждых
его технической компетенции, но отнюдь не власти, которую он при
12 См. анализ фигуры эксперта, которому посвящено коллективное издание

Abus de savoir. Paris: Desclée De Brouwer, 1977.
71
обрел через нее, авторитетно держать речь, которая является теперь

уже не функцией знания, но функцией социально-экономического
порядка. Он говорит в качестве обычного человека, который может
получить авторитет в обмен на знание, как получают плату за работу.
Он вписывает себя в общий язык практик, где перепроизводство ав
торитета ведет к его обесцениванию, поскольку его всегда получают
больше при обмене на равное или меньшее количество компетенции.
Но когда эксперт продолжает верить или заставлять других верить в
то, что он действует в качестве ученого, он смешивает социальное
место и специализированный дискурс. Он принимает одно за другое:
это qui pro quo . Он не понимает того порядка, который репрезенти
рует. Он больше не знаеттого, что говорит. Только некоторые, долгое
время считавшие себя экспертами, говорящими на научном языке,
пробуждаются от своих грез и внезапно осознают, что, подобно коту
Феликсу из старого мультфильма, они уже несколько мгновений идут
по воздуху, оторвавшись от почвы науки. Их дискурс, получивший
свои полномочия благодаря науке, был только обычным языком так
тических игр между экономической властью и символическим авто
ритетом.
МОДЕЛЬ ОБЫЧНОГО ЯЗЫКА

У ВИТГЕНШТЕЙНА
Тем не менее универсальный дискурс прежней философии не воз
вращает своих прав. В той мере, в какой философский вопрос каса
ется языка, в наших технических обществах он состоит в изучении
великого разделения между дискурсивностями, регулирующими
специализацию (они поддерживают социальный разум за счет опе
рациональных разграничений), и нарративами обмена в массовом
масштабе (они умнож аю т уловки, допускающ ие или тормозящие
циркуляцию в сети властных отношений). Независимо от анализа,
поместившего то и другое под общую рубрику лингвистических прак
тик™, или исследований, выявляющих либо проникновение веро
ваний, правдоподобностей, метафор, то есть «общего», в научный
дискурс, либо сложную логику, подразумеваемую обычным язы- 1 3
13 См.: Часть IV. Использование языка, наст. изд.
72
ком14, — независимо от попыток вновь соединить разрозненные и

неправомерно иерархизированные фрагменты языка, — можно
также прибегнуть к философии, которая предлагает «модель» (в том
смысле, в каком говорят о модели машины) и которая приступает к
строгому рассмотрению обыденного языка: философии Витгенштей
на. Из перспективы, которую я принимаю, она может быть представ
лена в качестве радикальной критики эксперта. И, как следствие, —
это также критика философа как эксперта.
Если Витгенштейн намерен «вернуть слова от метафизического
к их повседневному употреблению», everyday i/se15, — проект, кото
рый он развивал главным образом в последний период, — то, следо
вательно, он запрещает себе и запрещает философу любую метафи
зическую избыточность, выходящую за пределы того, что речь может
сказать. Такова его неизменная программа: «Ничего не говорить,
кроме того, что может быть сказано... А всякий раз, когда кто-то за
хотел бы высказать нечто метафизическое, доказывать ему, что он не
наделил значением определенные знаки своих предложений»16. Он
ставит перед собой задачу быть исследователем деятельности озна
чивания в обыденном языке. Что-либо другое может рассматривать
ся как язык только по аналогии или в сравнении с «аппаратом нашего
обычного словесного языка»17. Но речь идет о том, чтобы трактовать
его таким способом, чтобы не утверждать ничего, что превышало бы
компетенцию этого языка, и, таким образом, никогда не становиться
экспертом или переводчиком, действующим в другом лингвистиче
ском поле (например, метафизическом или этическом), никогда не
говорить в другом месте «от его имени». Тем самым должна стать
невозможной конверсия компетенции в авторитет.
В этом подвиге Геркулеса, взявшегося навести порядок в авги
евых конюшнях современной интеллектуальной жизни, очаровывают
не столько его ограничительные процедуры, которые являются след
ствием пристрастия к точности, поставленной на службу сдерж ан
14См.: М. de Certeau, L. Giard, P. Mayol, L'invention du quotidien. 2. Habiter,

cuisiner. Paris: Gallimard, 1994.
15Людвиг Витгенштейн, «Философские исследования», в кн.: Людвиг Вит
генштейн, Философские работы, пер. с нем. М.С. Козловой, Ю.А. Асеева. М.:
Гнозис, 1994, с. 128.
16 Людвиг Витгенштейн, «Логико-философский трактат», в кн.: Л. Вит
генштейн, Философские работы, с. 72.
17 Л. Витгенштейн, Философские работы, с. 222.
73
ности в анализе повседневного языка (слово everyday замещает в

лингвистическом подходе Everym an ренессансной этики, но несет в
себе тот же вопрос), сколько, в более фундаментальном плане, тот
способ, которым Витгенштейн очерчивает « изнут ри » этого языка
(если использовать его собственное выражение) границы того, что
этически или мистически его превосходит18. Именно изнутри он рас
познает то внешнее, которое само по себе остается не высказывае
мым. Его работа осуществляет, таким образом, двойную эрозию: ту,
которая изнутри обыденного языка выявляет его границы, и ту, ко
торая открывает неприемлемый характер (бессмыслицу) лю бого
предложения, пытающегося найти выход в «том, что не может быть
сказано». Анализ указывает пустоты, которые подрывают язык, и
разрушает высказывания, намеревающиеся их заполнить. Анализ
работает с тем, что язык показывает (zeigen), не будучи способен
это сказать (sagen). Витгенштейн рассматривает игру региональных
и комбинированных синтаксисов, основания, связанность и общее
значение которых зависят от вопросов, являющихся уместными и
сущностно важными, вопросов, которые, однако, не могут тракто
ваться в их «собственном» месте, поскольку язык не может стано
виться объектом дискурса. «Мы не владеем картиной употребления
наших слов»19. Редко когда реальность языка — то есть тот факт, что
она определяет нашу историчность, господствует над нами и погру
жает нас в модус обыденного, тот факт, что никакой дискурс не мо
жет «выйти за ее пределы» и расположиться на расстоянии, чтобы
наблюдать ее и высказывать ее смысл, — принималась настолько
всерьез и рассматривалась так же строго.
Тем самым Витгенштейн удерживается в настоящем своей исто
ричности, не прибегая к «прошлому» историка. Он отбросил бы даже
историографию, поскольку, отделяя прошлое от настоящего, она
18См. письмо Фикеру по поводу «Трактата»: «Моя книга очерчивает грани

цы сферы этики как бы изнутри, и я убежден, что это единственный строгий
способ очертить эти границы» (цит. по: Allan Janick, Stephen Toulmin, Wittgenstein,
Vienne et la modernité. Paris: PUF, 1978, p. 165). Таким образом, говорит Витген
штейн, «Трактат» содержит две части: одна — это написанная книга, другая,
сущностная, не написана и не может быть написана — она посвящена самой
этике.
19Л. Витгенштейн, Философские работы, с. 129. См. также: Jaques Bouve-
resse, “ Langage ordinaire et philosophie", in: Jaques Bouveresse, La Parole malheu
reuse. Paris: Minuit, 1971, p. 299— 348.
74
фактически отдает предпочтение собст венному месту, месту соб

ственного производства, из которого она претендует на то, чтобы
«доминировать» над языковыми фактами (или «документами») и
отличаться от данного , произведенного , того единственного, что, как
предполагается, подчиняется общим правилам. Он признает, что он
«пойман» в общей лингвистической историчности. Он также не до
пускает локализации этой зависимости в пред-мете ( ob-jet, обозна
ченном как «прошлое»), от которого фиктивным образом отделена
историографическая операция (за счет фикции, которая, впрочем, и
является тем пространством, в котором производится претензия на
уки на овладевание историей)20. В действительности его позиция ра
зыгрывается не там, а в той двойной битве, разворачивание которой
дает нам формальный ориентир для изучения культуры. С одной
стороны, он борется с профессионализацией философии, то есть с
ее редукцией к техническому (позитивистскому) дискурсу специали
зации. В более широком плане он отвергает процесс дезинфекции,
который, устраняя обычное словоупотребление (everyday language)
и, вместе с этим, нечто фундаментальное, оставляет для науки воз
можность лишь производить искусственный язык и господствовать
над ним. С другой стороны, он борется с жадностью метафизики и
нетерпением этики, которые всегда вынуждены подчиняться прави
лам корректного словоупотребления и платить бессмысленностью
своих утверждений за авторитетность своего дискурса о языке обще
го опыта. Он подвергает критической атаке презумпцию, согласно
которой философия действует так, «как если бы» она придавала
смысл обычному употреблению языка, и считает, будто имеет соб
ственное место, из которого способна осмыслять повседневность.
Мы подчинены обычному языку, хотя и не отождествляем себя
с ним. Словно оказавшись на корабле дураков, мы лишены обзора
20 Об этом аспекте истории см.: М. de Certeau. L'Ecriture de l'histoire, p. 63—

122 и статью: Michel de Certeau, "Ecriture et histoire", Politique aujourd'hui, 1975,
Novembre-Décembre, p. 65— 77. Я оставляю в стороне философский спор между
Марксом и Витгенштейном (последний, впрочем, хотел отправиться работать в
СССР). Об этом см. работы: Ferruccio Rossi-Landi, "Per un uso marxiano di W itt-
genstein", NuoviArgom enti, 1966, N 1, Gennaio-Marzo, p. 187— 230; Tony Manser,
The EndofPhi/osophy: Marx and Wittgenstein. Southampton: Univ. of Southampton,
1973; Ted Benton, “ Winch, Wittgenstein and Marxism” , Radical Phi/osophy, 1976,
N 13, p. 1— 6. У Витгенштейна можно усмотреть исторический материализм, при
сущий этому «буржуа», а вовсе не «науку» истории (в марксистском смысле).
75
и целостного видения. Это «проза мира», о которой говорил Мерло-

Понти. Этот язык включает в себя все дискурсы, даже если многооб
разие человеческого опыта не сводится к тому, что он может о нем
сказать. Конституируя себя, научное знание разрешает себе о нем
забыть, а философии верят , что господст вуют над ним, чтобы
позволить себе о нем судить. С этой точки зрения ни те, ни другие не
касаются философского вопроса, вновь и вновь открываемого благо
даря «порыву», «побуждающему человека наталкиваться на границы
языка» (an die G renze der Sprache anzurennen)2\ Витгенштейн за
ново вводит этот язык как в философию, которая приняла его в ка
честве формального объекта, но приписывает себе мнимое господ
ство над ним, т аки в науки, которые его исключили, чтобы обеспечить
себе эффективное господство.
Он изменяет таким образом мест о анализа, отныне определя
емое универсальност ью , тождественной подчинению обыденному
употреблению. Это изменение места изменяет статус дискурса. «Бу
дучи пойман» внутри обыденного языка, философ больше не имеет
собственного или присваиваемого себе места. Для него недоступна
любая позиция господства. Анализирующий дискурс и анализируе
мый «объект» имеют один и тот же статус: тот и другой организуются
деятельностью, свидетелями которой они являются, определены пра
вилами, которых они не устанавливают и не могут четко осознать, в
равной мере рассеяны в различных способах функционирования
(Витгенштейн хотел, чтобы само его произведение состояло только
из фрагментов), вписаны в структуру, где каждый может, в свою оче
редь, «взывать» к другой инстанции, цитировать ее и ссылаться на
нее. Существует постоянный обмен между отдельными местами.
Философская или научная привилегия теряется в обыденном. След
ствием этой потери является упразднение истин. Из какого привиле
гированного места они могли бы получить свой смысл? Таким обра
зом, мы имеем факты, которые больше не являются ист инами .
Инфляция последних контролируется, если не обуздывается, крити
кой инстанций авторитета, в которых факты превращаются в истины.2 1
21 См.: Ludwig Wittgenstein, Leçons et conversations. Paris: Gallimard, 1971,

p. 154— 155. Cp. также с процитированной Норманом Малькольмом фразой о
человеке, который, для того чтобы выйти из комнаты, в которой он считает себя
запертым, начинает «двигаться вдоль стен» (Ludwig Wittgenstein, Le Cahier bleu,
Le Cahier brun. Paris: Gallimard, 1965, p. 369).
76
Выявляя их там, где смешиваются бессмысленность и власть, Витген

штейн пытается свести эти истины к лингвистическим фактам и к тому,
что в этих фактах отсылает к невысказываемой или «мистической»
внешней стороне языка.
Можно связать эту позицию и с растущей значимостью для Вит
генштейна лингвистического поведения и словоупотребления. Рас
суждать о языке «изнутри» обыденного языка, не имея возможности
«владеть картиной», наблюдать с удаленной позиции, — значит схва
тывать его как ряд практик, в которые мы вовлечены и через которые
действует проза мира. Таким образом, анализ будет представлять
собой «всматривание в работу нашего языка» ( eine Einsicht in das
Arbeiten unserer Sprache)22. Следовательно, он обречен воспроиз
водить рассеивание, которое подвергает фрагментации любую си
стему. Но, стремясь «уточнить морфологию использования» выра
жений, то есть рассмотреть их «области использования» и «описать
формы»232 , он может «распознать» различные модусы функциониро
4
вания повседневного, управляемого «прагматическими правилами»,
которые сами зависят от «форм жизни» (Lebensform en)2A.
СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИЧНОСТЬ
В разработке этого анализа Витгенштейн, несомненно, многим обя
зан той философской традиции, с которой он познакомился в Кем
бридже. От Кука Уилсона до Джорджа Эдварда Мура и Джона Лэнг-
шо Остина она была сосредоточена на «способах говорения» ( ways
o f speaking) обыденного или повседневного языка ( ordinary или
everyday language) вплоть до того, что программа Остина заключа
лась в «выслеживании мелочи обыденного языка», что принесло ему
репутацию «апостола обыденного языка» (Витгенштейн). Для такого
подхода были предложены несколько оснований, которые также
имеют к нам отношение: 1. Обычные способы говорения не имеют
эквивалент ност ей в философских дискурсах и не могут быть пере

23 L. Wittgenstein, Le Cahier bleu, Le Cahier brun, p. 367— 368.
24 Это слово, венского происхождения, обозначает «все возможные типы
мысли, характера, языка» (см.: A. Janick, S. Toulmin, Wittgenstein, Vienne et la
modernité, p. 198) или, в более общем смысле, фактические (исторические) спо
собы структурирования нашего существования.
77
ведены в эти дискурсы, поскольку гораздо богаче и многообразнее,

чем эти последние; 2. Они составляют запас «различий» и «соедине
ний», накопленных историческим опытом и хранящихся в повседнев
ной речи25; 3. В качестве лингвистических практ ик они демонстри
руют логические слож ност и , о которых не подозревают научные
формализации26.
Но эти в некотором смысле профессиональные обмены не могут
заслонить первый исторический контекст, с которым связана мысль
Витгенштейна. Я выделяю здесь три аспекта, которые имеют показа
тельную значимость. Во-первых, параллельно реакции Адольф а
Лооса, вдохновившей его написать «Преступление и украшение»,
книгу, отстаивающую функционалистскую строгость в противовес
декоративному упадку Вены27, или отношению Музиля, усиливающе
му клиническую иронию его наблюдений над Каканией28, у Витген
штейна имеется схожее с этими авторами почти что янсенистское
«отвращение» к «обманчивой» привлекательности и «журналистско
му» блеску «прогнившей культуры» и «болтовни»29. Стилю участия в
современной истории, философской политике культуры присущи
«чистота»30 и сдержанность. Критическое возвращение обыденного,
каким его понимает Витгенштейн, должно разрушить все виды рито
рических ухищрений, связанных с властью, создающей иерархии, и
бессмыслицей, обладающей авторитетом.
Другая, не менее поразительная аналогия: благодаря опыту
инженера, а затем математика, у Витгенштейна, подобно музилев-
25 См., например: John Langshaw Austin, Philosophical Papers, 2nd ed.

Oxford: Oxford Univ. Press, 1969, p. 181— 182.
26 Об этой английской традиции см.: Geoffrey James Warnock, English Phi
losophy since 1900,2 ed. Oxford: Oxford Univ. Press, 1969, p. 19— 20,100— 102, etc.
и в особенности: Charles E. Caton, ed., Philosophy and Ordinary Language. Ur-
bana: Univ. of Illinois Press, 1963; V.C. Chapel, ed., Ordinary Language . Englewood
Cliffs, N.J.: Prentice Hall, 1964.
27 См. текст Адольфа Лооса, переведенный в журнале Traverses, 1976, N 7,
р. 15-20.
28 Р. Музиль, Человек без свойств.
29 Слово «отвращение» характеризует его аллергию на подобный стиль
мышления. См., например: L. Wittgenstein, Leçons et conversations, p. 63— 64;
Jaques Bouveresse, “ Les derniers jours de l'humanité” , Critique, 1975, N 339— 340
(специальный номер, озаглавленный “ Vienne, debut d'un siècle” ), p. 753— 805.
30См. предисловие к: Ludwig Wittgenstein, Remarques philosophiques. Paris:
Gallimard, 1975, p. 11.
78
скому Ульриху, человеку без свойств, были вторая попытка и третья

попытка, «самая важная». Он тоже обладал «какими-то дольками
нового способа думать и чувствовать» и видел, как «столь сильная
поначалу картина нового» распадалась «на все более многочислен
ные частности». Точно так же «он мог бы обратиться разве что к
философии»31. Но Витгенштейн, как и Ульрих, в поле «подходящего
применения своим способностям» (лингвистическим) сохранял «уди
вительную ясность»32, которую обострил научный метод — соединяя
таким образом методологическую строгость с уважением к своему
объекту. В отличие от дискурса эксперта, Витгенштейн не извлекает
выгоды из знания, обменивая его на право говорить от его имени; он
сохраняет его требовательность, а не его господство.
Наконец, эта наука обыденного может быть определена через
тройную инаковость: инаковость специалиста (и крупного буржуа) по
отношению к общей жизни, инаковость ученого по отношению к
философии и, наконец, инаковость немца по отношению к повсед
невному английскому языку (в котором он так никогда и «не обосно
вался»). Эта ситуация сопоставима с ситуацией этнолога и историка,
но гораздо более радикальна. В этих ненамеренных способах быть
чужим вне своего собст венного дома (как путешественник или ар
хивариус) Витгенштейн видит метафоры аналитических процедур,
инаковы х внут ри самого языка, который их окружает. «Философ
ствуя (то есть когда мы работаем в месте, которое является «только
философским», прозой мира. — М. де С.), мы уподобляемся дика
рям, примитивным людям, которые слышат выражения цивилизован
ных людей, дают им неверные толкования и затем извлекают из сво
его толкования страннейш ие вы воды »33. Это уж е не позиция
профессионалов, считающих себя цивилизованными людьми среди
дикарей; скорее это позиция, которая состоит в том, чтобы быть чу
жим у себя дома, «дикарем» посреди обыденной культуры, потеряв
шимся в сложностях понимания общего и само собой разумеющего
ся. И поскольку невозможно «выйти» за пределы этого языка, как и
невозможно найти другое место, откуда можно его интерпретиро
вать, поскольку не существует ложны х и истинных интерпретаций, а
только одни иллюзорные интерпретации, поскольку в итоге вы хода
31 Р. Музиль, Человек без свойств.

32 Там же, с. 71— 72.
79
не существует, остается тот факт, что мы — чужие изнутри при от

сутствии наружного и должны в обыденном языке постоянно «на
талкиваться на его границы» — положение, близкое к фрейдовской
позиции, за тем исключением, что Витгенштейн не позволяет себе
использовать референт бессознательного, чтобы обозначить эту ина-
ковость «у себя дома».
Благодаря этим характеристикам фрагментированный и стро
гий корпус витгенштейновских текстов предоставляет философский
набросок современной науки об обыденном. Не входя в детали его
тезисов, мы должны сопоставить эту модель, взятую в качестве тео
ретической гипотезы, с позитивным вкладом «гуманитарных наук»
(социологии, этнографии, истории и так далее) в знание об обыден
ной культуре.
Глава II.
НАРОДНЫЕ КУЛЬТУРЫ
Оставить Вену или Кембридж, оставить теоретические тексты не зна

чит расстаться с Витгенштейном, который с 1920 по 1926 год был
сельским учителем, — это значит направиться в открытое море обще
го опыта, которое окружает дискурсы, проникает в них и в конце
концов уносит с собой, если только мы не станем довольствоваться
замещением научного присвоения политическим господством. Ко
мне возвращаются воспоминания — эти места немоты памяти. На
пример, прогулка в шумной ночи Сальвадора к Игрежа ду Пассу
(<rigreja do Passo), ставшая введением в семинар о народной культу
ре Северной Бразилии. С достоинством возвышается темный фасад
Игрежа ду Пассу, впитавший пыль и пот города, контрастируя с изы
сканной театральностью церкви Мизерикордия ( M isericordia). Воз
носясь над старыми кварталами, с их шумом и голосами, он знаме
нует собой их монументальную, безмолвную тайну. Он доминирует
над узкой Ладейрой ду Пассу (Ladeira do Passo). Он ускользает от
исследователей, которые, тем не менее, видят его здесь, перед со
бой, подобно тому как народный язык ускользает от них, когда они
берутся за его изучение, поскольку этот язык приходит к ним слиш
ком издалека и с высоты. Очень отличающийся от церкви ду Розарио,
которая — вся синева и открытость, этот черный камень являет нам
ночной лик баянского юмора. Эта неприступная скала, хотя (или по
скольку) она всем знакома, лишена торжественности и напоминает
песни бразильской saudade. После этого паломничества лица на
улицах, несмотря на свою живую подвижность, кажется, словно от
ражают и приумножают непроницаемую и одновременно близкую
тайну этого памятника.
81
БРАЗИЛЬСКОЕ «ИСКУССТВО»
Наше исследование идет дальше. Оно движется на ощупь, следуя
методу, который мы использовали с локальными междисциплинар
ными группами в Рио, Сальвадоре, Ресифе (Бразилия) или потом в
Сантьяго и Консепсьоне (Чили), в Посадасе (Аргентина) и т. д. Так,
одно из этих исследований было посвящено языку, используемому
крестьянами Пернамбуко (в Крато, Ж уазейро, Итапетиме и других
местах) в рассказах о том, что происходило с ними в 1974 году, о
великих деяниях брата Дамиано, харизматического героя этого ре
гиона1. Дискурс разделял пространство таким образом, что в нем
сополагались два уровня. С одной стороны, социально-экономиче
ское пространство, организованное идущей с незапамятных времен
борьбой между «власть имущими» и «бедняками», представлялось
полем постоянных побед богачей и жандармов, но также и царством
лжи (там никогда не говорится правды, о ней только шепчутся кре
стьяне: "Agora a gente sabe, m as nao p od e d/zer alto " — «Сейчас
люди знают, но не могут сказать этого в полный голос»). В этом про
странстве всегда побеждают сильные, а слова всегда обманывают —
опыт, который вполне совпадет с утверждением профсоюзного дея-
теля-магребинца в Билланкуре: «Нас всегда надувают». С другой
стороны, независимо от этого полем ологического пространства,
предстающего для проницательного взора сельских жителей сетью
бесчисленных конфликтов, скрытых под покровом языка, существо
вало ут опическое пространство, в котором утверждалась, как об
этом повествуют религиозные рассказы, чудесная по определению
возможность: брат Дамиано представлял собой почти что неподвиж
ный центр этого пространства, который постоянно получал свои ка
чества за счет историй о небесных карах, поразивших его врагов.
В том, что касается реально существующего соотношения сил,
дискурс проницательности ловко обходился с поддельными словами
и запретом говорить, повсюду обнаруживая несправедливость — не
1 Семинар, проводившийся по материалам исследований, осуществ

лявшихся начиная с 1971 года, и первого отчета («Frei Damiâo: sim ou nào? E os
impasses da religiäo popular», Recife); собранные документы не получили широко
го распространения. Аналогичный анализ был проведен на основе изучения
материалов популярного паломничества в Сеньор-ду-Бонфим (Salvador, Brésil).
См.: Fernando Silveira Massote, Esp/osione sociale de! Sertao Brasi/iano , thèse.
Urbino, 1978, p. 74— 183 (о религии).
82
ГЛАВА II. НАРОДНЫЕ КУЛЬТУРЫ
только несправедливость существующих властей, но и, глубже, не

справедливость самой истории: он признавал в этой несправедливо
сти порядок вещей, не позволявший надеяться на изменения. Это
всегда так было и так есть, люди видят это каждый день. Но такое
положение вещей не наделялось никакой легитимностью. Напротив,
несмотря на то, что подобная реальность постоянно повторялась, это
соотношение сил отнюдь не становилось более приемлемым. Факт
не принимался в качестве закона , даже если он неизбежно оставал
ся фактом. Тем не менее это убеждение, вынужденное подчиняться
фактам и находящееся в зависимом положении, противопоставляло
свою цель — неприятие — ст ат усу существующего порядка, на
вязываемого в качестве естественного, а эт ический протест — его
фатальности (если наука может позволить себе другой выбор, каса
ющийся соотношения фактов и законов, то прежде всего потому, что
она избегает этой зависимости). Но чтобы утверждать несовпадение
фактов и смысла, требовалась другая — религиозная — сцена, ко
торая бы в модусе сверхъестественных событий вновь ввела истори
чески случайный характер этой «природы» и при помощи небесных
ориентиров указала место для этого протеста. Неприемлемость по
рядка, который, тем не менее, является признанным, с полным осно
ванием выражалась в форме рассказа о чуде. Здесь, в языке, неиз
бежно чуждом анализу социально-экономических отношений, могла
поддерж иват ься вера, что потерпевшие поражение в истории —
тела, на которых постоянно записываются победы богачей или их
союзников, — могут вновь восстать из праха в лице униженного «свя
того», Дамиано, благодаря ударам, обрушивающимся с неба на его
противников.
Нисколько не уменьшая того, что наблюдает ся повседневно,
рассказы о чудесах отвечают на это «со стороны», окольным путем,
посредством другого дискурса, в который можно только верить —
точно так же как этическое отношение подразумевает веру в то, что
жизнь не сводится к тому, что в ней видят. Точно так же анархические
песни в La Cecilia (фильм Дж.-Л. Комолли) образуют контрапункт с
теми событиями, которые, по ходу фильма, постепенно разрушают
социалистическую коммуну, основанную в Бразилии Тито Росси: пес
ни остаются невредимыми, и в конце, на руинах истории, в которой
вновь торжествует порядок, они, избежав поражения на поле битвы,
вновь звучат, возвышая голос, который вызовет к жизни новые дви
жения где-то еще:
83
Un'idea l'amante mia Идея, моя возлюбленная,

A cuî detti braccio e cuor... Которой я отдал свое сердце и
свои руки...
Deh t'affretta a sorgere Пожалуйста, взойди поскорее,
О sol d e ira w e n ir О, солнце будущего,
Vivere vogliam liberi Мы хотим жить свободными,
Non vogliam più servir23. Мы больше не хотим быть рабами.
П одобно вудуистским Л оа, «духам» и голосам из другого

мира3, рассказы о чудесах тоже являются песнями, но песнями се
рьезными, связанными не с восстанием, а с признанием постоянного
угнетения. Несмотря ни на что они открывают возмож ному непри
ступное место, поскольку это не-место есть утопия. Они создают дру
гое пространство, которое сосуществует с пространством опыта,
лишенного иллюзий. Они говорят правду (чудесное), несводимую к
отдельным верованиям, служащим ей метафорами и символами. Они
существуют рядом с анализом фактов в качестве эквивалента того,
что политическая идеология вводит в этот анализ.
Таким образом, деревенские «верующие» подрывают фаталь
ность существующего порядка. Они делают это, используя те рефе
ренциальные рамки, которые также приходят от внешней власти
(религии, навязываемой христианскими миссиями). Они заново ис
пользуют систему, которая, вовсе не являясь их собственной, созда
валась и распространялась другими, и маркируют это новое исполь
зование «суевериями», разрастанием того чудесного, которое
гражданские и религиозные власти всегда обоснованно подозревали
в том, что оно оспаривает «разум» властных иерархий и знания. Ис
пользование («народное») религии изменяет ее функционирование.
Тот способ, которым осуществляется говорение на этом принятом
языке, превращает его в песню сопротивления, при том что эта вну
тренняя метаморфоза не ставит под сомнение ни искреннюю веру в
2Два первых стиха взяты из анархистской песни Amore libelle, где утверж
далась «идея» общества, основанного на равенстве; остальные заимствованы из
Du Canto dei Malfatorri. Эти два текста цитировались в: Jean-Louis Comolli, La
Ceci/ia, Paris: Daniel et Cie, 1976, p. 99, 103. О фильме см.: Michel de Certeau,
Jacques Revel et al., Ça cinéma, N 10— 11, 1976, p. 38— 44.
3 C m .: Willy Apollon, Le Vaudou, Un espace pour les "voix", Paris: Galilée,
19 76 .
84
него, ни, с другой стороны, ясное восприятие борьбы и неравенства,

скрытых под существующим порядком.
Если говорить более широко, способ использования навязан
ных систем конституирует сопротивление историческому закону,
определяющему положение вещей, и его догматическим легитима
циям. Практическое использование порядка, построенного другими,
перераспределяет его пространство; по крайней мере оно вводит
внутрь этого порядка игру, открывая неравным силам пространство
для маневра и создавая утопические ориентиры. В этом проявляет
ся непрозрачность «народной культуры» — так сказать, черная ска
ла, противостоящая ассимиляции. То, что называется здесь «мудро
стью» (заЬес/опа), может быть определено как военная хитрость
ЦгатроНпадет, что благодаря игре слов ассоциируется с трюками
акробата и его искусством прыгать с трамплина, КатроИт) и как
«надувательство» (Карадапа, уловка и обман при использовании
условий общественных договоров или жульничестве с ними)4. Мно
жество способов играт ь / расст раиват ь игру д ругого , иначе
говоря, перераспределять пространство, учрежденное другими, ха
рактеризуют изощренную, упорную, связанную с сопротивлением
деятельность групп, которые за неимением собственного простран
ства должны как-то существовать в сети признанных сил и репрезен
таций. Надо уметь «обходиться подручными средствами». В числе
этих военных хитростей есть искусство наносить удары и удоволь
ствие обходить правила, предписанные этим принуждающим про
странством. Это радость тактической ловкости технического мастер
ства. Скапен и Ф игаро всего лишь литературные отголоски этого
искусства. Так же как искусство водителей на улицах Рима или Не
аполя, это искусство, имеющее своих знатоков и свою эстетику, осу
ществляется в лабиринте властных сил, вновь и вновь создает не
прозрачность и двусм ы сленность — укр ом н о е пространство
темноты и уловок — в мире технократической прозрачности, теря
ется в нем и снова обнаруживается, не принимая на себя ответствен
ности за управление всем в целом. Даже поле бедствий преобразу
ется этим сочетанием манипулирования и наслаждения.
4 Например, Т оте СаЬга1, О Ы опапо бе termos е ехргеззбез рори/агез.

Ро1Ча1ега: ишуеге1с1ас1е !ес!ега1 с!о Сеага, 1972.
85
ВЫСКАЗЫВАНИЕ, ВОШЕДШЕЕ В ПОГОВОРКУ

Слишком поспешное обобщение? Это, конечно, только исследова
тельская гипотеза, основанная, однако, на изучении и других терри
торий5 и связанная с совокупностью предшествующих и смежных
исследований, например недавних работ о «практическом уме»
(métis) греков6 или «практическом смысле» и «стратегиях» кабилов
и беарнцев7.
В действительности этот подход к народной культуре вдохнов
ляется проблематикой высказывания в ее трояком понимании, кото
рым мы обязаны анализу перформативности Остина, семиотике ма
нипуляций А. Греймаса и семиологии пражской школы. Изначально
связанная с речевы м актом , посредством которого говорящий ре
ализует и присваивает себе язык в особой ситуации обмена или
«контракта»8, эта проблематика, на основании сходства между про
цедурами (составляющими высказывание), которые артикулируют
действия как в поле языка, так и в сети социальных практик, может
быть расширена до культуры в целом. Она отличается от более тра
диционных исследований, которые занимаются планом содержания
легенд, пословиц и т. д., или, говоря более широко, объективной
формой обрядов или разновидностей поведения, с целью конститу
ирования собственного корпуса народной культуры и анализа пере
менных элементов неизменных функций внутри конечных систем .
Постулаты и методы этих двух оптик различаются между собой. Там,
где одна стремится выявить типы операций , которые становятся воз
можными благодаря историческому контексту, другая предпочитает
определять ст рукт урные соотношения, устойчивый характер кото
рых по-разному представлен в каждом обществе.
Эти различия, конечно, не являются ни столь простыми, ни столь
антиномичными. Так, Пьер Бурдье соединяет то и другое в «теории
практик», к которой мы еще должны будем вернуться. Но можно
5 См.: М. de Certeau, "Des espaces et des pratiques” , in: M. de Certeau, La

Culture au pluriel, p. 233— 251; M. de Certeau, "Actions culturelles et stratégie poli
tique” , p. 351— 360.
6 M. Détienne, J.-P. Vernant, Les Ruses de /'intelligence. La métis des Grecs.
Paris, Flammarion, 1974.
7 P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie de la pratique] и в особенности: P. Bour
dieu, "Le sens pratique” , p. 43— 86.
86
уточнить, какова ставка, разыгрывающаяся между этими альтерна

тивными подходами, обратившись к конкретному случаю — случаю
пословиц .
Один метод состоит в том, чтобы сначала выделить пословицы,
а затем собрать их, так же, как Аарне или Пропп поступили со сказ
ками. Когда материал собран, можно либо рассматривать содержа
ние, разделив его по рубрикам или семантическим единицам (дей
ствиям, темам, акторам), отношения между которыми могут быть
проанализированы в категориях структур и констелляция которых
указывает на ментальную географию, присущую той или иной груп
пе9, либо изучать способы производства высказываний, например
прием, который в пословицах (в двустишиях типа: «Noël au balcon,
Pâques au tison» («Теплое Рождество, холодная Пасха»), «Loin des
yeux, loin du cœur» («С глаз долой, из сердца вон»), «Qui dort, dîne»,
(«Кто спит, тот обедает») и т. д.) усиливает воздействие значения,
уменьшая различия в звучании (за счет рифмы, аллитерации и т. д .)10.
Таким образом, выявляются либо системы значения (signification),
либо системы производства. За счет двойного контроля над тем кор
пусом, который описывают эти методы, и операциями, которые они
осуществляют, им удается самим определить свой объект (что такое
пословица?), рационализовать собранное, классифицировать типы
и преобразовать «данное» в нечто воспроизводимое (например,
если знаешь правила производства пословиц, можно создавать их
серии). Таким образом, эти техники, объясняя социальные феноме
ны, приобретают способность их конструировать, подобно тому как
биология синтезирует инсулин.
Поскольку анализ мифов продвинулся дальше, чем анализ по
словиц, он, от Аарне до Леви-Стросса, показывает, каким образом
наука об этих дискурсах, выделяя их и распределяя по рубрикам,
проводя более тонкие разграничения и формализуя минимальные
9Таковы исследования М. де Вирвиля, Ф. Лу, Ф. Ришара, А. Шарро в Цен

тре французской этнологии. См. их доклад: A. Charraud, F. Loux, Ph. Richard, M.
de Virville, Analyse de contenu de proverbes m édicaux . Paris: MSH, 1972 или ста
тью: Françoise Loux, "Pratiques populaires d’hygiène et de prévention de lamaladie” ,
Ethnologie française , N 3— 4, 1971, p. 121— 126. Сам метод был применен еще
раньше в: Essai de description des contes populaires. Paris: MSH, 1970.
10См., например: Alberto Mario Cirese, / Proverbi: struttura delle definizioni.
Urbino, 1972 (о сардских поговорках).
87
единицы, с которыми она имеет дело11, смогла классифицировать

литературу, которая считалась гетерогенной, выявить «первобытное
мышление» и логику в совокупности материала, конституируемого в
качестве «чужеродного», и, наконец, обновить тем самым интерпре
тацию и производство наших собственных дискурсов.
Недостаток этого метода, одновременно являющийся условием
его успеха, состоит в том, что он извлекает документы из их истори
ческого контекста, а также исключает дейст вия говорящих в кон
кретных обстоятельствах времени, места и соперничества. Для того
чтобы научные практики могли действовать в своем собственном
поле, необходимо, чтобы повседневные лингвистические практики
(и пространство их тактик) были устранены. Таким образом, игнори
руется множество способов «удачно вставить» пословицу в нужный
момент и в разговоре с конкретным собеседником. Это искусство
вместе с его авторами оказывается за пределами лаборатории, и не
только потому, что всякая научность требует ограничения и упроще
ния своих объектов, но также потому, что конституирование научно
го пространства, как предварительное условие всякого анализа, с
необходимостью создает возможность перенест и в него объекты
изучения. Можно рассматривать только то, что можно перенести в
это пространство. То, что нельзя вырвать из среды, по определению
останется за пределами поля науки. Отсюда тот привилегированный
статус, которым эти исследования наделяют дискурсы, — то, что лег
че всего можно уловить, записать, перенести и изучать в надежных
местах, тогда как акт речи неотделим от обстоятельств. От самих
практик при этом останется только «движимое имущество» (инстру
менты и продукция, предназначенная для размещения в витринах)
или описательные схемы (поддающиеся количественному определе
нию типы поведения, стереотипы разыгрывания социальных взаимо
действий, обрядовые структуры), в то время как те аспекты общества,
которые не могут быть вырваны из среды и перенесены в другое ме
сто, — а именно способы использовать вещи или слова в зависимо
сти от обстоятельств, — будут отброшены. В этой повседневной
историчности , неотделимой от сущ ест вования субъектов, которые
являются акторами и авторами действий, определяющихся обстоя
тельствами, совершается нечто принципиально важное. Однако, по
11 Эти единицы были поочередно «типами» (Аарне), «мотивами» (Томпсон),

«функциями» (Пропп), «испытаниями» (Мелетинский).
88
добно Богу Ш ребера, который «обращается только с трупами»12,

наше знание, похоже, готово рассматривать и допускать в социаль
ном мире только инертные объекты.
Действительно ли это неизбежно? Я вспоминаю чудесный музей
Шелберн (Вермонт, С Ш А), где в тридцати пяти домах реконструиро
ванной деревни в изобилии присутствуют все знаки, орудия, изделия,
связанные с повседневной жизнью XIX века, начиная от кухонной
утвари и аптекарских товаров и вплоть до ткацких инструментов, ту
алетных принадлежностей и детских игрушек. Бесчисленное множе
ство знакомых вещей, отполированных, деформированных и став
ших особенно красивыми благодаря длительному использованию,
несло на себе следы некогда занятых работой рук и участвующих в
упорном труде тел, для которых эти вещи составляли повседневные
сети, — настойчиво заявляющее о себе присутствие отсутствия, зна
ки которого видны повсюду. По крайней мере, эта деревня, полная
оставленных и собранных вещей, наводила на мысль об упорядочен
ном шуме жизни сотен деревень, которые действительно существо
вали или могли бы существовать, и все эти переплетенные следы по
гружали в размышления о бесчисленных комбинациях различных
человеческих жизней. Подобно орудиям, поговорки или другие дис
курсы маркированы использованием , они предлагают анализу от
печатки актов или процессов высказывания13, обозначают операции,
объектами которых являлись, операции, которые соотносятся с си
туациями и которые могут рассматриваться как возникающие при
конкретных обстоятельствах модализации утверждений или прак
тик14. Если говорить более широко, пословицы указывают на соци
альную историчность, в которой система репрезентаций или процес
сы производства уже не кажутся лишь нормативными рамками, но
предстают инст румент ами, кот орыми манипулирую т пользо
ватели.
12 Daniel Paul Schreber, Mémoires d'un névropathe. Paris: Seuil, 1975, p. 60.
13 Анализ «следа, оставляемого процессом высказывания в самом выска
зывании», как известно, является в строгом смысле объектом лингвистики вы
сказывания. См.: Oswald Ducrot, Tzvetan Todorov, Dictionnaire encyclopédique
des sciences du langage. Paris: Seuil, 1972, p. 405.
14 О модальности, посредством которой говорящий присваивает статус
(в том, что касается существования, уверенности, обязательства, и т. д.) своему
высказыванию ( dictum или/exis), см., например: Langages, N 43, septembre 1976,
а также библиографию, р. 116— 124.
89
ЛОГИКИ: ИГРЫ, СКАЗКИ,

ИСКУССТВО ГОВОРЕНИЯ
От этих отпечатков, оставленных на языке, мы вновь возвращаемся
к способам делания, которые характеризуют делателей. Но недо
статочно просто описать отдельные ходы и приемы. Для того чтобы
их помыслить, надо предположить, что этим способам делания со
ответствует конечное количество процедур (изобретение приемов
не является бесконечным и, подобно импровизации на фортепиано
или гитаре, предполагает определенное знание и применение кодов)
и что они подразумевают логику разыгры вания дейст вий, связан
н ы х с различным и типами сит уаций . Эта логика, зависящая от
конкретного случая, в противоположность западной науке, имеет
своим предварительным условием не-автономию поля действия.
Множество примеров, демонстрирующих эту логику, мы можем най
ти в китайской традиции, начиная с канонической «Книги перемен»
или трактата Сунь-Цзы «Искусство войны »15, а также в арабской
«Книге хитростей»1б. Однако надо ли так далеко ходить за образца
ми? Каждое общество в какой-то мере всегда демонстрирует ф ор
мальные правила, которым подчиняются его практики. Но где же их
искать на Западе, с тех пор как наша научность, заместившая слож
ные области социальных уловок своими «собственными» местами и
повседневный язык своими «искусственными» языками17, сделала
для разума возможной и даже необходимой логику господства и
прозрачности? Подобно «украденному письму» Эдгара По, записи
этих различных логик находятся в местах столь очевидных, что мы
их не замечаем. Не обращаясь снова к повседневному языку, мы
можем предположить три места, где обнаруживаются формальные
аспекты этих ситуативных способов делания, скрытые только своей
очевидностью.
15 Сунь-Цзы, Искусство войны .

16 R.K. Khawam, éd., Le Livre des ruses. La stratégie politique des Arabes.
17 В этом отношении научность была бы способом обобщить уловки, кото
рые теперь присутствуют не в использовании обыденного языка (со всеми его
бесчисленными риторическими «приемами»), а в производстве частых языков
(искусственных языков, обеспечивающих однозначное и прозрачное использо
вание сконструированных терминов).
90
Прежде всего это специфические игры , имеющиеся внутри каж

дого общества: эти дизъюнктивные операции18 (поскольку они про
изводят события, устанавливающие различия) ведут к появлению
пространств, в которых ходы пропорциональны ситуациям. Начи
ная с игры в шахматы, аристократической формы «искусства войны»,
возникшей в Китае и принесенной арабами на средневековый Запад,
где она стала важной частью феодальной культуры, и вплоть до бело-
та (карточной игры), лото или шарад, игры формулируют (и уже
формализуют) правила , определяющие ходы, а также образуют па
мять (хранение и классификацию) схем действий, позволяющих
отвечать на конкретные ситуации. Они выполняют эту функцию имен
но потому, что оторваны от повседневных битв, запрещающих «от
крывать карты», при том что ставки, правила и ходы в этих битвах в
высшей степени сложны. Эксплицирование правил всегда обратно
пропорционально практической вовлеченности. Выявляя в этих
играх способы формализации тактик (как это было сделано в отно
шении игры го )19 или сравнивая с играми технику гадания, формаль
ные рамки которой имеют целью приспособить решение к конкрет
ным ситуациям20, мы получаем предварительный материал для
анализа типов рациональности, присущих практикам использования
пространства — пространства, замкнутого и «историзированного»
переменчивым характером событий, подлеж ащ их нашему рас
смотрению.
Этим играм соответствуют рассказы о конкретных партиях.
Люди рассказывают друг другу о том, как прошлым вечером они
играли в карты, или о том, как позавчера выпал малый шлем. Эти
истории репрезентируют последовательность комбинаций, ставших
возможными благодаря синхронной организации пространства, пра
вил, сдачи карт и т. д. Это парадигматическое планирование выбора
между возможностями — выбора, соответствующего конкретному
осуществлению действия (или высказыванию). Как отчеты об игре в
18 Леви-Стросс противопоставляет игру, «дизъюнктивное», производящее

различия между первоначально равными полями, — обряду, «конъюнктивному»,
тому, что основывает или восстанавливает союз. См.: Claude Lévi-Strauss, La Pen
sée sauvage. Paris: Pion, 1962, p. 44— 47.
19 C m .: Roger J. Girault, Traité du je u de go. Paris: Flammarion, 1977, 2 1.
20 C m .: Robert Jaulin, La Géomancie. Analyse form elle. Paris: Pion, 1966;
Alfred Ader, Andres Zempleni, Le Bâton de /'aveugle. Paris: Hermann, 1972; Jean-
Pierre Vernant et al., Divination et Rationalité. Paris: Seuil, 1974; и т. д.
91
бридж или шахматы в Le Monde, они могут пользоваться специаль

ными кодами, то есть делать очевидным тот факт, что каждое собы
тие является конкретным применением формальных рамок. Но эти
истории, заново разыгрывая партии, рассказывая о них, одновре
менно записывают правила и ходы. Подлежащие запоминанию и
памятные, они представляют собой реперт уары схем дейст вий
м еж ду парт нерами . В соединении с притягательностью, которую
вводит элемент неожиданности, эти напоминания учат тактикам, воз
можным в данной (социальной) системе.
По всей очевидности, сказки и легенды играют ту же самую
роль21. Они, как и игра, разворачиваются в пространстве, исключен
ном и отделенном от повседневного соперничества, в чудесном, из
начальном пространстве прошлого. В этом пространстве в обличье
богов и героев могут представать образцы хороших и дурных спосо
бов делания, используемых каждый день. Здесь повествуется о хо
дах, а не об истинах. Пример такого арсенала стратегий мы можем
найти уже у Проппа, первопроходческие труды которого стали об
разцом «формалистских» исследований о народных сказках22. Че
тыреста волшебных сказок, которые рассмотрел Пропп, были сведе
ны им к «основополагающим последовательностям»23 функций , где
подфункцией понимается «поступок действующего лица, определен
ный с точки зрения его значимости для хода действия»24. Вызывает
21 Можно было бы проанализировать взаимоотношения, существующие

между играми и сказками, в свете исследований Николь Бельмон о связях между
«правилами» и народными «верованиями»: Nicole Belmont, "Les croyances popu
laires comme récit mythologique” , L ’Homme, 1970, t. 1 0 /2 , p. 94— 108.
22 Владимир Пропп, Морфология сказки. Л.: Academia, 1928, фр. издание:
Vladimir Propp, Morphologie du conte. Paris: Gallimard; Seuil, 1970; к этому надо
добавить: Vladimir Propp, Le radicistoriche deiraconti d i fate. Turin: Einaudi, 1949.
О Проппе см. в особенности: Alan Dundes, The Morphology o f North-American
indian Folktales. Helsinki: Academia scientiarum fennica, 1964; Algirdas Julien Grei-
mas, Sém antique structurale . Paris: Larousse, 1966, p. 172— 213; Claude Lévi-
Strauss, Anthropologie structurale deux. Paris: Pion, 1973, p. 139— 173; André
Régnier, "La morphologie selon V.J. Propp” , in: André Régnier, La Crise du langage
scientifique . Paris: Anthropos, 1974, и André Régnier, "De la morphologie selon
V. J. Propp à la notion de système préinterprétatif” , L’Homme et la Société , N 12,
p. 171-189.
23 Выражение Ренье, см.: A. Régnier "De la morphologie selon V. J. Propp” ,
p. 172.
24Владимир Пропп, Морфология сказки. Исторические корни волшебной
сказки. М.: Лабиринт, 1998, с. 19.
92
сомнение, как было отмечено А . Ренье, насколько последовательна

гомологизация этих функций, а также, как показали в свой черед
Леви-Стросс и Греймас, насколько устойчивы вычленяемые единицы.
Но новизна исследования Проппа, которое все еще остается важным,
заключена в анализе предлагаемых сказками тактик, перечень и ком
бинации которых составляются на основании элементарных единиц,
являющихся не значениями или сущностями, а действиями, связан
ными с конфликтными ситуациями. Наряду с другими исследовани
ями, написанными позже, прочтение Проппа позволило опознать в
сказках стратегические дискурсы народа. Отсюда и то привилегиро
ванное место, которое занимают в сказках симуляция и притвор
ство25. Формальные аспекты повседневных практик как раз и обна
руживаются в этих историях, часто переворачивающих соотношение
сил и, подобно рассказам о чудесах, удостоверяющих победу обез
доленного в чудесном, утопическом пространстве. Это пространство
поддерживает слабого в его борьбе против реальности установлен
ного порядка. Оно укрывает его от социальных категорий, которые
«делают историю», поскольку господствуют в ней. И там, где истори
ография рассказывает в прошедшем времени о стратегиях институ
ционализированной власти, эти «волшебные» истории предлагают
своей аудитории (имеющий уши да услышит) возможные тактики,
которые могут быть использованы в будущем.
Наконец, в самих этих сказках стилистические эффекты, приемы
и «фигуры», аллитерации, инверсии и игра словами также участвуют
в сличении этих тактик. Они также, только менее очевидным образом,
являются живым музеем этих тактик, ориентирами, использующими
ся для обучения. Риторики и повседневные практики в равной мере
могут быть определены как внутренние манипуляции в системе — си
стеме языка или системе установленного порядка. «Приемы» (или
«тропы») вписывают в обыденный язык обороты, смещения, эллип
сисы и т. д., которые научный разум исключил из операциональных
дискурсов, чтобы конституировать «собственные» значения. Но прак
25 Так, в цыганских сказках герой не лжет, но обладает тем преимуществом,

что умеет заставить тот порядок, который ему достался, выражать нечто иное
нежели то, что, по мнению господина или власть имущего, он должен означать.
См. также: Denise Paulme, Claude Bremond, Typologie des contes africains du dé
cepteur. Principes d'un index des ruses . Urbino, 1976 ; или в теоретическом плане
см.: Louis Marin, "Sémiotique du traître” , in: Louis Marin, Sém iotique de la Passion,
topiques et figures. Paris: Descléede Brouwer-Aubier-Montaigne, 1971, p. 97— 186.
93
тика этих уловок, представляющая собой память культуры, остается в

этих «литературных» зонах, куда они оказываются вытеснены (как и
в сновидениях, где они были обнаружены Фрейдом). Эти приемы ха
рактеризуют народное искусст во говорения. Ухо крестьянина или
рабочего, которое может так быстро и так проницательно распознать
эти приемы у сказочника и уличного торговца, умеет выявить в мане
ре говорения способ обращения с принятым языком. Его художе
ственная или шуточная оценка также относится к искусству жить в
поле другого. Она различает в этих языковых приемах стиль мышле
ния и действия — образцы практик26.
ПРАКТИКА ДЕЙСТВИЯ В ОБХОД:

РАБОТА НА СЕБЯ
Подобные области, в которых можно выделить особые модальности
практик «высказывания», манипуляции навязанными пространства
ми, тактики, связанные с конкретными ситуациями, открывают воз
можность для анализа огромного поля «искусства делания», отлича
ющегося от тех моделей, которые (в принципе) правят на всех уровнях
культуры, получая свои полномочия через обучение (от высшей до
начальной школы), и которые учреждают собственное место (научно
го пространства, чистого листа для письма), независимое от говоря
щих и обстоятельств, где может быть создана система, основанная на
правилах, обеспечивающих ее производство, повторение и верифи
кацию. Но два вопроса осложняют это исследование. Они касаются
двух сторон одной и той же политической проблемы. Во-первых, на
каком основании мы называем это «искусство» от личающ имся!
26 С точки зрения Романа Якобсона, изменения и связи фонем в глоссо

лалиях и «профетическом языке» — дискурсе, лишенном смысла и представля
ющем собой «абстрактное народное искусство», — подчиняются столь строгим
правилам, что, возможно, на этом основании, следует искать более сложные
«композиционные принципы» (com positionalprinciples) стратифицированных
образцов (звуковых и означающих) устной традиции (Roman Jakobson, Selected
Writings. La Haye: Mouton, 1966, t. 6, p. 642). Буквенные комбинации в этих ли
шенных смысла формулах (наподобие Am stram gram) имеют, в таком случае,
значимость алгебраических формул, указывающих на формальные возможности
производства текстов. Возможно, формализация тем самым оказывается вписа
на в эту «абстрактную» литературу и обеспечивает логические модели практик,
создающих народные «манифестации»?
94
С другой стороны, откуда (то есть из какого отличного от него места)

мы будем производить его анализ? Возможно, обратившись к самим
процедурам этого искусства, мы можем пересмотреть и его опреде
ление как «народного», и нашу позицию наблюдателей.
Конечно, социальные, экономические, исторические различия
между теми, кто практикует эти способы делания (крестьянами, ра
бочими), и аналитиками, каковыми мы являемся, сохраняются. Не
случайно, что любая подобная культура вырабатывается в рамках
отношений конфликта или соперничества между сильными и слабы
ми, так что не может быть учреждено никакое сказочное или риту
альное пространство, обеспечивающее нейтральность. К тому же это
различие может быть обнаружено внутри самого исследования: это
разрыв между временем установления солидарности (расположен
ности и благодарности интервьюера по отношению к его информан
там) и временем составления текста, обнаруживающим институцио
нальные связи (научные, социальные) и выгоду (интеллектуальную,
профессиональную и т. д.), средством достижения которой объек
тивно является это оказанное исследователю гостеприимство. Боро-
ро обречены на медленное исчезновение, а Леви-Стросс становится
членом Французской Академии. Даже если его и беспокоит эта не
справедливость, это ничего не меняет. И это происходит как с ним,
так и с нами. И в этом отношении (указывающем на другие, более
важные аспекты) простые люди, как и в прежние времена, кормят
интеллектуалов.
Не обращаясь вновь ни к социально-экономическим импли
кациям мест а, в котором производится этнологическое или истори
ческое исследование27, ни к политике, которая с самого начала
современной исследовательской деятельности вписала понятие на
родного в проблематику подавления28, мы, тем не менее, сталкива
емся с неотложным вопросом: как можно подорвать сегодня соци
альную иерархию, организую щ ую научную работу, посвященную
народной культуре и воспроизводящуюся внутри этой работы, если
мы уже не ждем, что революция преобразует законы истории? Вос-
27 См. критический анализ в предисловии к книге: Pierre Bourdieu, Jean-

Claude Passeron, Jean-Claude Chamboredon, Le M étier de sociologue , 2e éd. La
Haye: Mouton, 1973; Maurice Godelier, Horizon, trajets m arxistes en anthropologie.
Paris: Maspero, 1973 и т. д.
28См.: Michel de Certeau, Domenique Julia, Jaques Revel, "La beauté du mort",
in: M. de Certeau, La Culture au pluriel, p. 49— 80.
95
крешение «народных» практик в индустриальной и научной совре

менности указывает возможные пути преобразования изучаемого
нами объекта и того места, из которого мы его изучаем.
Операциональные образцы народной культуры невозможно
ограничить прошлым, деревнями или первобытными племенами. Они
существуют внутри сильных мест современной экономики. Таков слу
чай работы на себя («работы налево»). Этот феномен распростра
нен повсюду, даже если ответственные работники наказывают за
него или «закрывают на него глаза», лишь бы ничего об этом не
знать. Обвиняемый в краже, в присвоении материала для получения
выгоды и в использовании машин в своих собственных интересах
рабочий, который занимается «работой на себя», похищает у заво
да время (а не материальные ценности, поскольку использует только
остатки) во имя свободной, творческой и вовсе не направленной на
извлечение прибыли работы. В тех самых местах, где правит машина,
которой он должен служить, рабочий, хитря, получает удовольствие
от того, что находит способы создавать бесплатные продукты, цель
которых состоит исключительно в том, чтобы при помощи этого т во
рения он мог обозначить собственное знание, а посредством траты
(времени и материалов) — подтвердить солидарность с другими ра
бочими или своей семьей29. Будучи заодно с другими рабочими (ко
торые тем самым побеждают конкуренцию, искусственно подогре
ваемую между ними заводом), он прокладывает «ходы» в поле
установленного порядка. «Работа на себя» отнюдь не является воз
вратом к ремесленным или индивидуальным способам производства,
а заново вводит в индустриальное пространство (то есть в существу
ющий порядок) «народные» тактики иных времен и иных мест.
Множество других примеров могли бы продемонстрировать
нам постоянное присутствие этих практик в самых упорядоченных
сферах современности. Разнообразные практики, аналогичные «ра
боте на себя», множатся как в правительственных и коммерческих
учреждениях, так и на заводах. Без всякого сомнения, сейчас они так
же широко распространены, как и раньше (хотя их все еще необхо
29 Miklos Haraszti, Salaire aux pièces. Paris: Seuil, 1976, p. 136— 145.0 «хал
туре» на примере рабочих стекольного завода, производящих стеклянные из
делия для своих целей см.: Louis Mériaux, "Retrouvailles chez les verriers” , Le
Monde, 1978,22— 23 octobre, a также: M.-J. et J.-R. Hissard, "Henri H. perru-quiste” ,
Autrement, 1978, N 16, novembre, p. 75— 83.
96
димо изучить), они все так же вызывают подозрение, подавляются

или игнорируются. Не только цеха и офисы, но и музеи и редакции
ученых журналов наказывают за эти практики или стремятся забыть
о них. Инстанции этнологического и фольклористического знания
изымают из них физические или лингвистические объекты, распре
деляют эти объекты в соответствии с местом их происхождения и
тематическими рубриками, помещают в витрины, выставляют для
интерпретации, и цель этого состоит в том, чтобы под видом деревен
ских «ценностей», служащ их для поучения или удовлетворения
любопытства горожан, замаскировать легитимизацию порядка, ко
торый, как считают его хранители, является «естественным» и суще
ствует с незапамятных времен. Или же из язы ка социальных опера
ций они извлекают инструменты и результаты взаимодействий, чтобы
украсить ими внешнюю сторону технических гаджетов и, таким об
разом, превратив их в нечто инертное, расположить по краям не
тронутой системы.
Наличный порядок вещей и есть то, что «народные» тактики
обращают себе на пользу, не строя иллюзий, что он изменится в бли
жайшем будущем. В то время как этот порядок используется господ
ствующей властью или просто отрицается идеологическим дискур
сом, здесь он оказывается обыгран при помощи искусства. Таким
образом, в официальные институции проникает определенный стиль
социальных обменов, стиль технической изобретательности и мо
рального сопротивления, то есть экономика дара (щедрости, на ко
торую отвечают щедростью), эстетика приемов (действий художни
ков) и этика упорст ва (множества способов отказываться признавать
за установленным порядком статус закона, видеть в нем смысл и
судьбу). Именно это и есть «народная» культура, а вовсе не корпус
материалов, которые рассматриваются в качестве чужеродных и
фрагментированных, чтобы их могла демонстрировать, изучать и
«цитировать» система, воспроизводящая в отношениях с объектами
ту же самую ситуацию, которую она создает для живых людей.
Постепенное разделение времени и места, дизъюнктивная ло
гика специализации в процессе работы и ради нее не находит больше
адекватного восполнения в конъюнктивных ритуалах массовой ком
муникации. Этот факт вряд ли может стать нашим законом. Его мож
но обойти при помощи услуг, которые, соперничая с дарами наших
благодетелей, предлагают им продукцию, взятую у той институции,
которая разделяет рабочих и управляет ими. В реальности эта прак
97
тика экономического дейст вия в обход ( détournem ent) является

возвращением социально-политической этики в экономическую си
стему. Она несомненно связана с потлачем , описанным Моссом, —
добровольным обменом услугами и тратами, основанными на взаим
ности и организую щ им и социальную сеть, конституированную
«обязанностью давать»30. Подобное соперничество уже не опреде
ляет рыночную эконом ику в наших обществах: имея в качестве
основной единицы абстрактного индивида, она управляет всеми об
менами между этими единицами исходя из кода общей эквивалент
ности — денег. Конечно, сегодня этот индивидуалистический прин
цип становится проблемой, волнующей всю либеральную систему.
То, что для западного мира было априорной предпосылкой истори
ческого выбора, становится исходной точкой его самораспада. Как
бы то ни было, потлач, по-видимому, сохраняется внутри этого мира
как черта другой экономики. Он выживает в нашей экономике, но
только по ее краям или в ее зазорах. В развитом либеральном обще
стве он даже расширяет сферу своего действия, хотя и нелегитимным
образом. За счет этого политика «дара» становится также и тактикой
действия в обход. Аналогичным образом потеря, которая в эконо
мике дара имела бы добровольный характер, в экономике прибыли
превращается в трансгрессию: она фигурирует здесь как эксцесс
(расточительность), протест (отказ от прибыли) или преступление (по
сягательство на собственность).
Этот путь, относящийся к нашей экономике, происходит из дру
гой экономики; она компенсирует первую, хотя является незаконной
и (с этой точки зрения) маргинальной. Этот же путь позволяет иссле
дованию занять позицию, которая больше не определяется властью
и знанием наблюдателя с небольшой примесью ностальгии. Здесь
недостаточно меланхолии. Конечно, если говорить о письме, раз
граничивающем области во имя разделения труда и обнаруживаю
щем классовые связи, было бы «фантастикой», если бы, как в рас
сказах о чудесах, группы, которые прежде давали нам мастеров и
которые ныне покоятся в изучаемых нами собраниях материалов,
восстали бы и сами обозначили свое перемещение в текстах, одно
временно восхваляющ их и хоронящ их их. Эта надежда потеряна
30 Марсель Мосс, «Очерк о даре», в кн.: Марсель Мосс, Общество, обмен,

личность: Труды по социальной антропологии, пер. с фр. А.Б. Гофмана. М.:
Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 1996. с. 83— 222.
вместе с верованиями, давно покинувшими наши города. Уже нет

призраков, которые могут напомнить живым о взаимности. Но в (на
шем) порядке, организованном властью знания, как и в том порядке,
который существует в деревнях или на заводах, практика действовать
в обход все еще остается возможной.
Давайте попробуем «работать для себя» внутри экономической
системы, правила и иерархии которой воспроизводятся, как это
обычно бывает, и в научных институциях. На территории научного
исследования (определяющего действительный порядок знания),
пуская в ход его «оборудование» и остатки материалов, мы можем
обратить себе на пользу время, принадлежащее институции; мы мо
жем создавать текстуальные объекты, говорящие об искусстве и со
лидарности; мы можем разыгрывать свободный обмен, даже если
за это наказывают начальники и коллеги, не желая «закрывать на это
глаза»; мы можем изобретать формы сообщничества и ловкости рук;
отвечать дарами на дары; мы таким образом можем подрывать за
кон, который на заводе, где производится научное знание, ставит
человеческий труд на службу машине и, в силу той же логики, по
степенно уничтожает необходимость создавать и «обязанность да
вать». Я знаю исследователей, искушенных в этом искусстве действия
в обход, которое знаменует собой возвращение в научную институ
цию этики, удовольствия и изобретения. Не получая прибыли (при
быль производится работой, которая делается для завода), часто
ценой потери, они что-то забирают у порядка знания, чтобы вписать
туда свои художественные «успехи» и оставить там граффити, воз
вещающие об их «долгах чести». Рассматривать таким образом по
вседневные тактики означало бы практиковать «обыденное» искус
ство, находиться в общей для всех ситуации и превращать письмо в
способ «работать на себя».
Глава III.
«ДЕЙСТВОВАТЬ ПОДРУЧНЫМИ
СРЕДСТВАМИ»: СПОСОБЫ
ИСПОЛЬЗОВАНИЯ И ТАКТИКИ
Несмотря на меры, принимаемые для того, чтобы искоренить или

спрятать от посторонних глаз «работу на себя» (или ее эквиваленты),
она существует повсюду и становится все более распространенной.
Она представляет собой лишь один из случаев среди всех тех прак
тик, которые вводят приемы худож ников и соперничество соучаст
ников в систему воспроизводства и разграничения, осуществляемых
за счет труда или досуга. «Здесь беж ал хо р е к и т ам»\ существует
тысяча способов «действовать подручными средствами».
С этой точки зрения водораздел уже не проходит между трудом
и досугом. Эти две области становятся гомогенными. Они повторяют
и укрепляют одна другую. В местах трудовой деятельности распро
страняются культурные техники, камуфлирующие экономическое
воспроизводство при помощи таких фикций, как «неожиданность»
(событие), «истина» (информация) или «коммуникация» (проявле
ние активности). И наоборот, культурное производство предоставля
ет поле для распространения рациональных операций, позволяющих
управлять трудом, разделяя его (анализ), распределяя по соответ
ствующим участкам (синтез), делая массовым (генерализация). Тре
буется иное различие, нежели то, в соответствии с которым виды
поведения распределяются в зависимости от мест а (труда или до
суга) и, следовательно, оцениваются на основании того, что помеща
ются на той или иной клетке социальной шахматной доски — в офи
се, в мастерской или в кинотеатре. Существуют различия другого
рода. Они относятся к модальностям действия, к формальным х а - 1
1 Серто цитирует здесь рефрен известной французской детской песенки. —

Прим . перев.
100
ГЛАВА III. «ДЕЙСТВОВАТЬ ПОДРУЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ»
рактеристикам практик. Они преодолевают границы, установлен

ные распределением на труд и досуг. Например, «работа на себя»
прививается к системе промышленного сборочного конвейера (она
является его дополнением и осуществляется в том же месте), так как
она представляет собой вариант той деятельности, которая за преде
лами завода (в другом месте) имеет форму бриколажа.
Хотя эти проходящие через различные пространства тактики
остаются связанными с возможностями, предлагаемыми обстоятель
ствами, они не подчиняются закону места. Они не определяются им.
В этом отношении они имеют не более локальный характер, чем тех
нократические стратегии (и стратегии письма), стремящиеся созда
вать места, которые соответствуют абстрактным моделям. Тактики от
стратегий отличают типы операций , осуществляемые в тех простран
ствах, которые стратегии способны производить, размечать и навя
зывать, в то время как тактики могут только использовать их, мани
пулировать ими и перестраивать их.
Следовательно, нам необходимо определить схемы операций.
Так же как в литературе различаются «стили» и способы письма, мы
можем различать «способы делания» — ходить, читать, производить,
говорить и т. д. Эти стили действий вторгаются в поле, которое осу
ществляет их регулирование на первом уровне (например, заводская
система), однако они вводят в это поле способ извлекать из него вы
году, подчиняющийся другим правилам и образующий как бы второй
уровень, который вплетается в первый (например, «работа на себя»).
Будучи подобными способам использования, эти «способы делания»
создают за счет стратификации различных и накладывающихся друг
на друга видов функционирования некий игровой эффект. Так, ма-
гребинец, живущий в Париже или Рубэ, вводит присущие его родной
Кабилии способы «обитания» (в доме или в языке) в систему, которую
ему навязывает конструкция «ашелема» (социального жилья) или
французского языка. Он накладывает одно на другое и за счет этой
комбинации создает себе пространство игры, находя в нем способы
использования принудительного порядка места или языка. Не поки
дая пространства, где ему приходится жить и которое диктует ему свои
законы, он учреждает внутри него определенную множественность
и созидательность. Благодаря искусству «находиться между», он из
влекает из этого непредвиденные результаты.
Эти операции использования — или, скорее, операции пере-ис-
пользования — умножаются вместе с распространением феноменов
101
аккультурации, то есть перемещениями, заменяющими способы или

«методы» передвигаться идентификацией с местом. Это не противо
речит тому, что они соответствуют очень древнему искусству «действо
вать подручными средствами». Я называю их способами использо
вания\ хотя само это выражение чаще всего обозначает стереотипные
процедуры, принятые и воспроизводимые группой, ее нравы и обы
чаи. Проблема коренится в двусмысленности этого выражения, ибо
речь идет именно о том, чтобы распознать в этих «способах исполь
зования» те «действия» (в военном смысле слова), которые имеют
свои собственные формальные характеристики и изобретательность
и которые скрыто организуют муравьиную работу потребления.
ИСПОЛЬЗОВАНИЕ, ИЛИ ПОТРЕБЛЕНИЕ

После исследований, в числе которых много замечательных работ,
где анализировались «культурная продукция», система ее производ
ства2, география ее распространения и распределение потребите
лей3, представляется возможным рассматривать эту продукцию уже
не только как данные, исходя из которых можно составлять статисти
ческие таблицы их обращения или выявлять экономическое функци
онирование их распространения, но и как репертуар, при помощи
которого пользователи осуществляют свои собственные операции.
Отныне эти факты являются уже не материалом, который мы исполь
зуем в наших подсчетах, а словарем практик пользователей. Так, по
сле того как были проанализированы образы, распространяемые
при помощи телевидения, и время, проведенное перед экраном,
остается задаться вопросом о том, что потребители делают (fab
rique) с этими образами и в течение этого времени. Что делают пять
сот тысяч покупателей журнала Inform ation-santé , клиенты (usagers)
2 См., в частности: A. Huet et al., La M archandise culturelle . Paris: CNRS,

1977, исследование, которое не ограничивается одним лишь анализом продукции
(фотография, музыкальные диски, эстампы), но рассматривает всю систему по
вторений в сфере торговли и воспроизводства идеологии.
3 См., например: Pratiques culturelles des Français. Paris: Secrétariat d’Etat
à la culture, Service des études et recherches, 1974, 2 t. Или см. исследование,
которое остается фундаментальным и пионерским, хотя в малой степени опери
рует статистическими данными и ограничивается лишь массовым искусством: AI
vin Toffler, The Culture Consumers. Baltimore: Penguin, 1965.
102
ГЛАВА III. «ДЕЙСТВОВАТЬ ПОДРУЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ)»
супермаркета, те, кто использует городское пространство, потреби

тели рассказов и легенд, публикуемых журналами и газетами, с тем,
что они «поглощают», воспринимают, оплачивают? Что они из всего
этого делают?
Загадка потребителя-сфинкса. То, что им «фабрикуется», рас
сеивается в разметке ( quadrillage) урбанистического и коммерческо
го производства. Оно тем менее заметно, чем более плотными, гиб
кими, всеохватывающими являются сети, которые его окружают.
Протеическое по форме, неотличимое от окружающей среды, оно
исчезает в структурах, которые захватывают все пространство и про
дукты деятельности которых не оставляют места, где пользователи
могли бы обозначить свою активность. Ребенок разрисовывает и
пачкает школьный учебник; даже если его наказывают за этот про
ступок, он создает свое собственное пространство, где обозначает
свое существование в качестве автора. Телезритель ничего не пишет
на экране телевизора. Он вытеснен из продукта, исключен из мани
фестации. Он теряет право на авторство, чтобы, как кажется, стать
чистым получателем, зеркалом, в котором отражается многообраз
ный и нарциссический актор. В конечном счете, он мог бы служить
образным воплощением тех механизмов, которые, чтобы воспроиз
водить самих себя, в действительности, больше в нем не нуждают
ся, — будучи воспроизведением «машины на холостом ходу»4.
В реальности рационализированное, экспансионистское, цен
трализованное, зрелищное и шумное производство сталкивается с
производством совершенно другого типа, определяемым как «по
требление», которое характеризуется своими уловками, распылени
ем по воле случая, браконьерством, подпольем, непрерывным бор
мотаньем, короче, почти незримостью, поскольку оно заявляет о
себе не посредством собственной продукции (где оно могло бы ее
разместить?), а при помощи искусства использовать ту, которая ему
навязывается.
Долгое время малозаметные, но тем не менее фундаменталь
ные инверсии, которые вызываются потреблением, изучались на при
мерах других обществ. Так, зримая победа испанских колонизаторов
над индейскими народностями приобрела иной смысл благодаря
4 О теме «машины на холостом ходу» в искусстве (Марсель Дюшан и т. д.)

или литературе (от Жюль Верна до Раймона Русселя) в начале века см.: Jean Clair
et al., Junggesellen Maschinen. Les Machines célibataires. Venise: Alfieri, 1975.
103
тому, как она была «использована» индейцами: даже тогда, когда

они подчинялись, когда соглашались признать свое подчинение, они
часто использовали законы, практики или репрезентации, навязы
вавшиеся им силой или через соблазн, с целями, отличающимися от
целей завоевателей. Индейцы делали из них нечто иное: они выво
рачивали их наизнанку — не отталкивая или изменяя их (хотя и это
имело место), но используя их множеством разных способов и ставя
на службу правилам, обычаям или убеждениям, чуждым колониза
торам, власти которых они не могли избежать5. Они метафоризиро-
вали господствующий порядок: они заставляли его функционировать
в другом регистре. Они оставались другими внутри системы, которую
ассимилировали и которая ассимилировала их снаружи. Они вноси
ли в нее искажения, не выходя за ее пределы. Процедуры потребле
ния сохраняли свое отличие внутри того самого пространства, кото
рое было организовано оккупантами.
Является ли этот пример исключительным? Нет, даже если со
противление индейцев имело своим основанием память, на которой
подавление (словно татуировку) оставило свои следы — прошлое,
записанное на их телах6. В меньшей степени тот же самый процесс
обнаруживается в том, как «народные» слои используют культуру,
распространяемую «элитами», которые производят язык. Навязыва
емые знания и символы становятся объектом манипуляций со сторо
ны тех, кто превращает их в свою практику и кто их не производит.
Язык, произведенный определенной социальной категорией, обла
дает властью распространять свои завоевания на те обширные об
ласти, которые его окружают, и в «пустыни», где, как кажется, не
существует ничего в такой же мере артикулированного, но попадает
в ловушки ассимиляции, созданные подпольными процедурами, ко
торые сами эти победы делают невидимыми для оккупантов. Каким
бы бросающимся в глаза ни был этот язык, его привилегированное
положение, возможно, является только кажущимся, если он служит
всего лишь рамкой для упрямых, искусных, повседневных практик,
которые его используют. То, что называется «популяризацией» или
«деградацией» культуры, является, с этой точки зрения, частичным
5См., например, об Аймарас-ду-Перу и Боливии: J.-E. Monast, On les croyait

chrétiens: /es Aym aras, Paris: Cerf, 1969.
6 C m .: Michel de Certeau, "La longue marche indienne” , in: Yves Materne, éd.,
Le Réveil indien en Am érique latine, Paris: Cerf, 1977, p. 121— 135.
104
и карикатурным проявлением реванша, который тактики пользова

телей берут над доминирующей властью производства. В любом
случае, потребитель не может быть идентифицирован и определен
при помощи газетной или коммерческой продукции, которую он ас
симилирует: между ним (тем, кто ее использует) и этой продукцией
(индикаторами порядка, который ему навязывается) существует бо
лее или менее значительный разрыв, создаваемый тем способом,
которым он ее использует.
Следовательно, использование должно быть проанализирова
но само по себе. В моделях для этого нет недостатка, особенно в том,
что касается языка — привилегированной территории для выявления
формальных характеристик этих практик. Гилберт Райл, исходящий
из соссюровского различия между языком (системой) и речью (ак
том), сравнивал одно с капиталом, а другое — с операциями, кото
рые он допускает: с одной стороны — запас ресурсов; с другой —
сделки и использование7. Что касается потребления, то в этом случае
можно было бы сказать, что производство предоставляет капитал и
что пользователи, как квартиросъемщики, приобретают право со
вершать операции с этим фондом, не являясь его собственниками.
Но это сравнение подходит только для описания отношений между
знанием языка и речевыми актами (speech acts). На одном этом ос
новании мы получаем ряд вопросов и категорий, которые позволили,
особенно со времен Бар-Хилелла, открыть в исследовании языка
(семиозис или семиотика) особый раздел (называемый прагмати
ка), посвященный употреблению или индексальным выражениям,
то есть «словам и фразам, референция которых не может быть опре
делена без знания контекста использования»8.
7 Gilbert Ryle, "Use, Usage and Meaning” , in: G.H.R. Parkinson, ed., The The
ory of Meaning. Oxford: Oxford Univ. Press, 1968, p. 109— 116. Большая часть это
го сборника посвящена проблемам «использования».
8 Richard Montague, "Pragmatics” , in: Raymond Klibansky, éd., La Philosophie
contemporaine, Florence: La Nuova Italia, 1968, t. 1, p. 102— 122. Бар-Хилелл за
имствует, таким образом, термин у Чарльза Пирса, в качестве эквивалента кото
рого у Рассела выступают egocentric particulars, у Рейхенбаха — token-reflexive
expressions, у Гудмана — indicator words, у Куайна — non eternal sentences,
и т. д. В эту перспективу вписывается целая традиция. К ней примыкает также и
Витгенштейн, который в качестве программы своих исследований выдвинул тре
бование спрашивать не о значении, а об употреблении ("Don't ask for the mea
ning, ask for thé use") при обращении к нормальному употреблению, регулируе
мому при помощи такой институции, как язык.
105
Мы еще вернемся к этим исследованиям, которые прояснили

всю область повседневных практик (использование языка), пока же
достаточно отметить, что они основываются на проблематике вы
сказывания9. «Контексты употребления» (contexts o f use), устанав
ливая отношения между речевым актом и обстоятельствами, в кото
рых он осущ ествляется, отсы лаю т к тем аспектам, которы е
определяют акт говорения (или практику языка) и являются его след
ствиями. Высказывание предоставляет модель этих характеристик,
но они могут также быть обнаружены и в тех отношениях, которые
другие практики (ходить, проживать и т. д.) устанавливают с нелинг
вистическими системами. Высказывание предполагает: 1. реализа-
цию лингвистической системы в речевом акте, актуализирующем его
возможности (язык обретает реальность только в акте речи); 2. при
своение языка говорящим, который его использует; 3. полагание
собеседника (реального или фиктивного) и, таким образом, консти
туирование контракта, регулирующ его общ ение или обращ ение
(к кому-либо); 4. учреждение наст оящ его за счет введения «Я»,
которое говорит, и, вместе с ним, поскольку «настоящее — это соб
ственно источник времени», организацию темпоральности (настоя
щее создает то, что было до и будет после) и существование «сей
час», которое является присутствием в мире10.
Эти элементы (реализовать, апроприировать, быть вписанным
в отношения, быть расположенным во времени) превращают выска
зывание и, во вторую очередь, использование в сплетение обстоя
тельств, сплетение, неотделимое от контекста, который от него мож
но отличить только тео ре тически. Неотделимый от д а н н о го
мгновения , от конкрет ных обстоятельств и от делания (производить
язык и модифицировать динамику отношений), речевой акт является
в то же самое время использованием язы ка и операцией над ним.
Мы можем попытаться применить эту модель ко множеству нелинг
вистических операций, приняв в качестве гипотезы, что все эти спо
собы использования связаны с потреблением.
Тем не менее необходимо еще прояснить характер этих опера
ций, посмотрев на них под другим углом, не на основании отношений,
9 См. выше: «Высказывание, вошедшее в поговорку» (Глава II. Народные

культуры, с. 86).
10См.: Emile Benveniste, Problèmes de linguistique générale . Paris: Gallimard,
1974, t. 2, p. 79 -8 8 .
106
которые они устанавливают с системой или порядком, но в той мере,

в какой соотношения сил определяют сети, в которые эти операции
вписываются, и те обстоятельства, из которых они могут извлечь вы
году. Тогда от лингвистической референции надо перейти к референ
ции полемологической. Речь идет о сражениях или играх между
сильным и слабым, а также о «действиях», которые остаются воз
можными для последнего.
СТРАТЕГИИ И ТАКТИКИ
Потребители, эти непризнанные производители, поэты своих повсед
невных дел, пролагатели троп в джунглях функционалистской ра
циональности, производят нечто напоминающ ее «линии хода»,
описанные Делиньи11. Они прочерчивают «неопределенные траек
тории»1 12, которые, по всей видимости, являются бессмысленными,
поскольку не когерентны по отношению к сконструированному, на
писанному, заранее созданному пространству, через которое они
движутся. Это непредсказуемые фразы в месте, упорядоченном тех
никами, присущими тем или иным системам. И хотя в качестве мате
риала они используют словари существующих языков (язык теле
видения, газеты, супермаркета или городской топографии), хотя они
остаются в рамках предписанного синтаксиса (временные модусы
расписаний, парадигматические организации пространств), эти
«сквозные линии» являются гетерогенными по отношению к тем си
стемам, через которые они проходят и где они обозначают уловки
д р угих интересов и желаний. Они циркулируют, движутся назад и
вперед, переходят границы и дрейфуют по заданной местности —
пенящиеся морские волны, проникающие между скалами и лабирин
тами установленного порядка.
Статистика почти ничего не знает об этих водных потоках, тео
ретически управляемых институциональными разметками ( риас!гН-
/адез), которые в реальности они постепенно разъедают и смещают.
11 Fernand Deligny, Les Vagabonds efficaces. Paris: Maspero, 1970. При по
мощи этого выражения Делиньи определяет маршруты юных аутистов, вместе с
которыми он жил, их письмо, движущееся сквозь чащу, блуждания, больше не
способные прокладывать дорогу в пространстве языка.
12 См. ниже: «Неопределенные».
107
В действительности речь идет не о жидкости, циркулирующей в ме

ханизмах твердого тела, а о других движениях,, использующих опре
деленные элементы местности. Статистика довольствуется тем, что
классифицирует, подсчитывает и распределяет по таблицам эти эле
менты — лексические единицы, рекламные слоганы, телевизионные
образы, произведенные товары, сконструированные места и т. д., —
и она это делает при помощи категорий и согласно таксономиям,
которые соответствуют категориям и таксономиям индустриального
или административного производства. Таким образом, статистика
схватывает лишь материал, используемый практиками потребле
ния, — материал, который очевидным образом навязывается произ
водством каждому, — а не формальные характ ерист ики , прису
щие этим практикам, их скрытое и ловкое «движение», то есть саму
активность, состоящую в том, чтобы «действовать подручными сред
ствами». Сила этих подсчетов связана со способностью разделять,
но эта аналитическая способность упраздняет возможность репре
зентировать тактические траектории, которые, согласно своим соб
ственным критериям, отбирают фрагменты, взятые из широких со
вокупностей производства, чтобы составлять из них оригинальные
истории.
Подсчитывается то, что используется, а не способы использо
вания. Парадоксальным образом, последние становятся невидимы
ми в мире кодификации и всеобщей прозрачности. Оказываются
восприняты только эффекты этих проникаю щ их повсюду водных
потоков (количество и локализация потребляемой продукции). Они
циркулируют, оставаясь невидимыми, уловимыми только за счет объ
ектов, которые перемещают и заставляют исчезнуть. Практики по
требления являются призраками общества, которое носит их имя.
Подобно «духам» прежних времен, они конституируют многообраз
ное и тайное основание производительной деятельности.
Чтобы осмыслить практики, я прибегнул к категории «траек
тории»13. Она должна была вызвать ассоциации с темпоральным
движением в пространстве, то есть с единством диахронической по
следовательности ю чек, через которые проходит это движение, а
не с ф игурой , которую эти точки образуют в пространстве, считаю
щемся синхроническим или ахроническим. В действительности эта
«репрезентация» является недостаточной именно потому, чтотраек-
13 См. ниже «Неопределенные».
108
ГЛАВА III. «ДЕЙСТВОВАТЬ ПОДРУЧНЫ МИ СРЕДСТВАМИ»
тория прочерчивается, благодаря чему время или движение оказы

ваются сведены к линии, которая может быть схвачена глазом как
единое целое, прочитана в одно мгновение: мы проецируем на карту
маршрут того, кто идет по городу. Каким бы полезным ни было это
«распластывание», оно превращает т емпоральную артикуляцию
мест в прост ранст венную последовательность точек. Совершение
действия подменяется графиком. Обратимый знак (такой, который,
будучи спроецирован на карту, может быть прочитан в обоих направ
лениях) замещает практику, неотделимую от конкретных моментов и
«удобных случаев» и за счет этого необратимую (нельзя вернуться
назад во времени, нельзя вернуться к упущенным «случаям»). Таким
образом, мы имеем след вмест о действий, реликт вместо исполне
ния: это лишь их остаток, знак их стирания. Такая проекция предпо
лагает, что возможно взять одно (след) вместо другого (действия,
артикулируемые в зависимости от конкретных случаев). Это q ui pro
quo (одно вместо другого), типичное для редукций, которые должно
осуществлять функционалистское управление пространством ради
достижения эффективности.
Как представляется, различие между стратегиями и такти
ками является более адекватной исходной схемой. Я называю ст ра
тегией расчет отношений сил (или манипулирование ими), что ста
новится возможным в том случае, когда выделяется субъект воли и
власти (предприятие, армия, город, научная институция). Стратегия
подразумевает существование места, которое может быть отграни
чено как свое собст венное и которое способно стать основанием,
исходя из которого оказывается возможно управлять отношениями
с внешним пространством, представляющим собой цели или угро
зы (клиенты или конкуренты, враги, деревня, окружающая город,
задачи и объекты исследования и т. д.). Как и в менеджменте, всякая
«стратегическая» рационализация стремится прежде всего отделить
от окружаю щ ей среды «собственное», то есть место собственной
власти и воли. Это, если угодно, картезианский жест: очертить свое
собственное в мире, околдованном невидимыми силами Другого.
Жест научной, политической или военной современности.
Установление зазора между присвоенным местом и его другим
сопровождается серьезными последствиями, некоторые из которых
необходимо сразу же отметить:
1. «Собственное» — это победа м ест а над врем енем . Оно
позволяет накапливать приобретаемые преимущества, готовить бу
109
дущие экспансии и тем самым получать независимость по отношению

к изменчивым обстоятельствам. Это господство над временем за счет
основания автономного места.
2. Это также господство над местами, осуществляемое посред
ством взгляда. Разделение пространства делает возможной паноп
тическую практ ику , берущую свое начало из того места, где взгляд
может трансформировать чуждые силы в объекты, которые можно
наблюдать и измерять, а значит, контролировать и включать в поле
своего видения14. Видеть (далеко) — это равным образом значит
предвидеть, опережать время прочитыванием пространства.
3. Представляется легитимным определять власть знания через
эту способность преобразовывать исторические неопределенности в
прочитываемые пространства. Но было бы точнее признать в этих
«стратегиях» особый тип знания, тот, который поддерживается и
определяется властью обеспечивать себе собственное место. Так, во
енные или научные стратегии всегда учреждаются посредством кон
ституирования своих «собственных» полей (автономных городов,
«нейтральных» или «независимых» институций, лабораторий «неза
интересованных» исследований и т. д.). Иначе говоря, власть — это
предварит ельное условие этого знания , а не только его следствие
или атрибут. Она делает его возможным и в то же время определяет
его характеристики. Она производится внутри этого знания.
По контрасту со стратегиями (последовательные репрезентации
которых придают некоторую подвижность этой слишком формальной
схеме и связь которых с конкретной исторической конфигурацией ра
циональности также должна быть прояснена), я называю тактикой
рассчитываемое действие, определяемое отсутствием собственного
места. В этом случае не происходит отграничения внешнего простран
ства, обеспечивающего условия автономности. Место тактики — это
место другого. Таким образом, она должна использовать территорию,
которая навязана ей такой, какой ее организует закон чуждой силы.
Она не имеет средств сущ ест вовать сама по себе , на расстоянии,
в позиции отступления, не имеет возможности предвидеть будущее
и собирать саму себя: она является, как говорил фон Б ю лов15,
14 «Любая стратегия всегда включает в себя стратегию другого»; об этом

см.: John von Neumann, Oskar Morgenstern, Theory o f Games and Economic Beha
vior, 3rd ed. New York: John Wiley, 1964.
15 «Стратегия является наукой о военных передвижениях вне поля зрения
противника, а тактика — наукой о передвижениях в поле зрения» (фон Бюлов).
110
ГЛАВА 111. «ДЕЙСТВОВАТЬ ПОДРУЧНЫМИ СРЕДСТВАМИ»
движением «в поле зрения противника» и в пространстве, контроли

руемом противником. Поэтому тактика лишена возможности созда
вать общий план действий или видеть противника как целое внутри
отдельного, видимого и объективируемого пространства. Она дей
ствует, нанося удар за ударом. Она извлекает выгоду из «случаев» и
зависит от них, не имея базы для накопления преимуществ, усиления
позиций и планирования вылазок. Она не сохраняет то, что завоевы
вает. Это не-место, несомненно, придает ей мобильность, но, стре
мясь поймать возможности, которые дарит мгновение, она зависима
от случайностей времени. Все время сохраняя бдительность, она
должна пользоваться слабостями, которые конкретные обстоятель
ства открывают в надзоре власти, обладающей собственным местом.
Она там браконьерствует. Она создает там неожиданные ситуации.
Она может оказаться там, где ее не ждут. Она — изворотлива.
Короче говоря, тактика — это искусство слабого. Клаузевиц
заметил это, когда размышлял по поводу военной хитрости в своем
трактате «О войне». Чем больше становится сила, тем меньше она
способна мобилизовать часть своих средств для обмана противника:
опасно использовать большие военные силы, чтобы создавать види
мость, поскольку этот вид «демонстрации» в целом бесполезен и
«сухая серьезность необходимости настолько толкает на непосред
ственно требуемую работу, что большей частью для такой игры уже
не остается простора». Силы разворачивают, ими не рискуют, чтобы
создавать видимость. Мощь связана со зримостью. Противополож
ным образом, хитрость оказывается возможной для слабого и часто
только она и является для него возможной, становясь «последним
прибежищем»: «чем более силы, подчиненные стратегическому ру
ководству, оказываются по сравнению со своими задачами слабыми,
тем стратегическое руководство будет более склонно к хитрости»16.
Я бы сказал: тем больше стратегия превращается в тактику.
Клаузевиц также сравнивает военную хитрость с остроумием:
«подобно тому как остроумие представляет жонглирование идеями
и образами, так хитрость является жонглированием действиями»17.
16 Карл фон Клаузевиц, О войне, пер. с нем. А.К. Рачинского. М.: Госвое-
низдат, 1934, с. 136. Похожий разбор встречается также и у многих других тео
ретиков, начиная с Макиавелли. См.: Y. Delahaye, “ Simulation et dissimulation” , in:
La Ruse (Cause commune, 1977, 1). Paris: UGE, 10— 18, 1977, p. 55— 74.
17 К. фон Клаузевиц, О войне, с. 135.
111
Это подсказывает способ, которым тактика, в самом деле представ

ляющая собой ловкость рук, неожиданно встраивается в порядок.
В искусстве «делать неожиданные ходы» и заключена суть подходя
щего случая. Посредством тех же самых процедур, которые Фрейд
описывает на материале остроумия18, тактика отважно комбинирует
различные элементы, чтобы таким образом высветить нечто другое
в языке данного места и поразить адресата. Полосы, разрывы, тре
щины и удачные маневры в рамках (quadrillage) системы, — эти спо
собы действования, находящиеся в распоряжении потребителей,
являются практическими эквивалентами острот.
Не имеющая собственного места, лишенная обобщающего ви
дения, одновременно слепая и проницательная, как при рукопашной
схватке, управляемая случайностями времени, тактика определяется
отсутствием власти , точно так же как стратегия организуется ут
верждением власти. С этой точки зрения, диалектику тактики можно
прояснить, если сопоставить ее с древним искусством софистики.
Аристотель, автор великой «стратегической» системы, очень интере
совался приемами этого врага, подрывавшего, как он считал, поря
док истины. Он цитирует формулировку этого протеического, быстро
го, неожиданного противника, которая, выявляя основной принцип
софистики, может в конечном итоге служить определением тактики,
как я ее здесь понимаю. Все дело в том, чтобы, как говорил Коракс,
«более слабый аргумент выставить более сильным»19. В своей пара
доксальной сжатости эта формулировка обрисовывает соотношение
сил, которое находится в основании интеллектуальной творческой
способности столь же упорной, сколь и изощренной, неутомимой,
ожидающей наготове лю бого удобного случая, рассеянной по тер
ритории доминирующего порядка, чуждой правилам, которые уста
навливает и навязывает рациональность, основанная на признанном
праве собственного.
Таким образом, стратегии представляют собой действия, кото
рые, благодаря утверждению места власти (собственности собствен
18 Зигмунд Фрейд, Остроумие и его отношение к бессознательному,

пер. с нем. Я.М. Когана, М.В. Вульфа. Минск: Харвест, 2003.
19 Аристотель, «Риторика» II, 24, 1402а: «представлять слабое сильным»
(Аристотель, Риторика. Поэтика, с. 110). Сама эта «находка» приписывается
Платоном Тисию: «Федр», 273Ь с (Платон, Собр . соч., в 4 т. М.: Академия наук;
Мысль, 1993, т. 2, с. 184). См. также: W.K.C. Guthrie, The Sophists, р. 178— 179.
О tèchne Коракса, упоминаемом Аристотелем в связи с «мнимыми антимемами»,
см.: Ch. Perelman, L. Olbrechts-Tyteca, Traité de /'argumentation, p. 607— 609.
112
ного), вырабатывают теоретические места (системы и тотализирую-

щие дискурсы), способные артикулировать совокупность физических
мест, в которых распределяются силы. Стратегии комбинируют все
эти три типа мест и стремятся установить господство над одними по
средством других. Следовательно, они отдают предпочтение про
странственным отношениям. По крайней мере, стратегии пытаются
свести временные отношения к пространственным за счет аналити
ческого приписывания собственного места каждому отдельному эле
менту и за счет комбинирования движений, специфических как для
единиц, так и для групп единиц. Прежде чем стать «научной», эта
модель была военной. Тактики являются процедурами, которые при
обретают ценность благодаря значению, придаваемому времени, —
обстоятельствам, которые каждое конкретное мгновение, когда осу
ществляется вмешательство, преобразуют в благоприятную ситуацию,
скорости движений, изменяющих организацию пространства, отно
шениям между последовательными мгновениями «хода», возмож
ным пересечениям разнородны х длительностей и ритмов и т. д.
В этом плане различие между тактиками и стратегиями отсылает к
двум историческим ситуациям выбора в том, что касается действия и
надежности (ситуациям выбора, которые связаны скорее с ограни
чениями, чем с возможностям): стратегии делают ставку на сопро
тивление, оказываемое эрозии времени учреж дением места] так
тики — на искусное использование врем ени , удобны х случаев,
которые предоставляет время, а также на игру, которую оно вводит
в основания власти. Даже если методы, практикуемые повседневным
искусством войны, никогда не представляют себя в такой ясной фор
ме, тем не менее остается тот факт, что мы можем разделить способы
действовать в зависимости от ставки на место или ставки на время.
РИТОРИКИ ПРАКТИК,
ТЫСЯЧЕЛЕТНИЕ УЛОВКИ
Различные теоретические ориентиры позволят лучше охарактеризо
вать тактики или полемологию слабого. Главным образом это случай
«фигур» и «оборотов», которые анализирует риторика. Фрейд, впро
чем, уже указывал на это и использовал их в исследованиях об остро
умии и тех формах, которые принимает возвращение вытесненного
внутри поля порядка: вербальная экономия и сгущения, двойные
113
смыслы и смысловые искажения, смещения и аллитерации, множе

ственное использование одного и того же материала и т. д.20 В этой
гомологии между практическими уловками и риторическими движе
ниями нет ничего удивительного. По отношению к нормативности
синтаксиса и «собственного» смысла, то есть по отношению к обще
му определению «собственного», отличающегося оттого, чем оно не
является, хорош ие и плохие риторические обороты действуют на
территории, которая таким образом оказалась в стороне. Это ма
нипуляции с языком, соотносимые с конкретными случаями и на
правленные на то, чтобы соблазнить, захватить или перевернуть
лингвистическую позицию адресата21. В то время как грамматика
осуществляет надзор за «собственными качествами» слов, ритори
ческие изменения (метафорические отклонения, эллиптические сгу
щения, метонимические операции и т. д.) указывают на использова
ние языка говорящ ими в конкретных ситуациях ритуальной или
реальной лингвистической битвы. Они являются индикаторами по
требления и взаимодействия сил. Они зависят от проблематики вы
сказывания. К тому же (или потому что), будучи в принципе исклю
ченными из научного дискурса, эти «способы говорения» снабжают
анализ «способов делания» целым репертуаром моделей и гипотез.
В конце концов, риторические изменения просто знаменуют отдель
ные варианты внутри общей семиотики тактик. Конечно, чтобы раз
работать эту семиотику, было бы необходимо рассмотреть другие
искусства мыслить и действовать, нежели то, которое артикуляция
рациональности основала на вычленении собственного: могут быть
указаны и другие логики, начиная с шестидесяти четырех гексаграмм
китайской «Книги перемен»22 или греческого m étis 23 и вплоть до
арабской /77/а24, и других логик.
20 О технике остроумия у Фрейда см.: 3. Фрейд, Остроумие и его отно

шение к бессознательному, с. 12— 110.
21 См.: S. Toulmin, The Uses of Argument, Ch. Perelman, L. Olbrechts-Tyteca,
Traité de ¡'argumentation; J. Dubois et al., Rhétorique générale ; и т. д.
22 См.: ИЦзин, «Книга перемен» и ее канонические комментарии, пер. с
кит. В.М. Яковлева. М.: Янус-К, 1998. В книге представлено 64 гексаграммы (со
стоящие из шести пунктирных или сплошных линий), изображающие все воз
можные виды мутаций живых существ в ходе изменения вселенной.
23 М. Détienne, J.-P. Vernant, Les Ruses de l'intelligence. La métis des Grecs.
24 C m .: Maxime Rodinson, Islam et Capitalisme. Paris: Seuil, 1972.
114
Моей непосредственной целью не является создание такой се

миотики. Моя задача заключается в том, чтобы предложить несколь
ко способов помыслить повседневные практики потребителей, с са
мого начала исходя из того, что они имеют тактический характер.
Обитать, двигаться, говорить, читать, делать покупки или готовить
еду — все эти виды деятельности, как представляется, соответствуют
параметрам тактических уловок и неожиданностей: удачные пово
роты «слабого» внутри порядка, установленного «сильным», искус
ство делать ходы внутри поля другого, хитрость охотника, маневрен
ная и полиморф ная мобильность, окры ляю щ ие поэтические и
военные находки.
Возможно, эти практики соответствуют не имеющему возраста
искусству, которое не только сохраняется в институциях последова
тельно сменяющих друг друга социально-политических порядков, но
восходит к чему-то гораздо более давнему, чем наши истории, и соз
дает странные взаимосвязи с тем, что предшествует человеку. Эти
практики на самом деле представляют собой любопытную аналогию
или своего рода стародавнюю связь с симуляциями, трюками и пре
вращениями, которые с чудесной виртуозностью осуществляют не
которые рыбы или некоторые растения. Приемы этого искусства
обнаруживаются в самых далеких областях живого, как если бы они
смогли преодолеть не только стратегические разграничения истори
ческих институций, но и разрыв, учрежденный самой институцией
сознания. Они обеспечивают формальную непрерывность и посто
янство памяти без языка — от океанских глубин до улиц наших
мегаполисов.
В любом случае, в масштабе современной истории возникает
ощущение, что обобщение и распространение технократической ра
циональности создали между блоками системы распыление и бы
строе размножение этих практик, которые прежде регулировались
устойчивыми локальными единицами. Тактики все больше и больше
выходят из своей колеи. Отколовшиеся от традиционных обществ,
которые ограничивали их функционирование, они начали блуждать
повсюду, в пространстве, которое становится более гомогенным и все
более расширяется. Потребители превращаются в иммигрантов. Си
стема, в которой они движутся, является слишком просторной, чтобы
их удалось где-нибудь зафиксировать, но слишком строго размечен
ной ( quadrillé ), чтобы они могли куда-то от нее ускользнуть и оказать
ся в изгнании где-то в другом месте. Больше нет никакого другого
115
места. По этой причине «стратегическая» модель также меняется,

словно побежденная своим собственным успехом: она покоится на
определении «собственного» как отличного от остального; но теперь
это «собственное» стало всем. Возможно, что мало-помалу эта мо
дель исчерпает свои возможности изменяться и конституирует толь
ко пространство (столь же тоталитарное, как космос древних вре
мен), в котором возникнет общ ество кибернетического типа,
охваченное броуновским движением невидимых и бесчисленных
тактик. Тогда мы столкнулись бы с увеличением числа случайных и
неконтролируемых манипуляций внутри огромной сети ( quadrillage)
социально-экономических принуждений и гарантий: мириады почти
невидимых движений, действующих на все более истончающейся
структуре пространства, гомогенного, непрерывного и «собственно
го» для всех. Является ли это уже настоящим или это все еще будущее
больших городов?
Оставляя в стороне археологию уловок, насчитывающую не
одну тысячу лет, а также их возможное муравьиноподобное будущее,
исследование некоторых существующих повседневных тактик не
должно забывать ни о том горизонте, откуда они приходят, ни, с дру
гой стороны, о горизонте, к которому они предположительно двига
ются. Напоминание об этих прошлых или будущих далеких временах,
по крайней мере, позволяет сопротивляться результатам анализа,
фундаментального, но часто производящего исключения или имею
щего обсессивный характер, который стремится описывать институ
ции и механизмы подавления. То предпочтение, которое оказывает
ся проблематике подавления в поле исследований, не вызывает
удивления: научные институции принадлежат к той самой системе,
которую изучают: рассматривая ее, они действуют в соответствии с
хорошо известным жанром семейной истории (идеологическая кри
тика не меняет функционирования этой системы, а просто создает
видимость дистанции по отношению к ней, сохраняя свою принад
лежность к институции); они даже приобретают тревожное очарова
ние чертей или оборотней, о которых рассказывают по вечерам
дома. Но это объяснение механизма посредством его самого имеет
то неудобство, что не видит тех практик, которые являются гетеро
генными по отношению к нему и которые он подавляет или думает,
что подавляет. Тем не менее эти практики имеют шанс также пере
жить и сам этот механизм, и, в любом случае, они также представ
ляют собой часть социальной жизни, и тем более устойчивую, что
116
являются более гибкими и приспосабливающимися к постоянным

изменениям. Когда мы пристально рассматриваем эту ускользающую
и неизменную реальность, возникает впечатление, что мы исследуем
«ночную» сторону жизни обществ, ночь более длинную, чем их дни,
темную пелену, где являются последовательно сменяющие друг дру
га институции, безмерность моря, где социально-экономические и
политические структуры возникают как эфемерные островки.
Воображаемый пейзаж исследования не лишен ценности даже
в том случае, если он не имеет строгого характера. Он восстанавли
вает то, что прежде обозначалось словами «народная культура», но
для того, чтобы превратить в подвижную бесконечность тактик то, что
репрезентировалось как матрица и сила истории. Этот пейзаж, таким
образом, представляет для нас структуру социального воображае
мого, где этот вопрос постоянно принимает различные формы и ста
вится вновь. Равным образом он противостоит результатам анализа,
который по необходимости схватывает эти практики только по краям
технического механизма, там, где они изменяют функционирование
его компонентов или выводят их из строя. Кроме того, само это ис
следование является маргинальным по отношению к изучаемым фе
номенам. Пейзаж, который представляет эти феномены в вообража
емом модусе, имеет таким образом общ ую корректирую щ ую и
терапевтическую ценность, противодействуя той редукции, которая
возникает при их рассмотрении в качестве побочных феноменов. Он,
по крайней мере, позволяет им присутствовать в качестве привиде
ний. Это возвращение на другую сцену напоминает нам о том отно
шении, которое устанавливается между опытом этих практик и тем,
что демонстрирует их анализ. Это свидетельство диспропорции
между повседневными тактиками и стратегическим объяснением,
свидетельство, которое может иметь только фантастический и нена
учный перевод. Что из того, что делают люди, остается записанным?
Между одним и другим — образом, фантомом и опытным, но без
молвным телом, — сохраняется различие.
Часть II.
ТЕОРИЯ ИСКУССТВА
ДЕЛАНИЯ
Повседневные практики являются частью той масштабной
целостности, которую трудно определить и которую вре
менно можно обозначить как совокупность процедур . Это
схемы осуществления действий и технических манипуля
ций. Основываясь на нескольких недавних фундамен
тальных исследованиях (Фуко, Бурдье, Вернан и Детьен
и т. д.), можно если не определить их, то, по крайней мере,
прояснить их функционирование по отношению к дискур
су (или «идеологии», как выражается Фуко), к «приоб
ретенному» (habitus Бурдье) и к такой форме времени,
которая представляет собой благоприятный момент (kai-
ros, о котором говорят Вернан и Детьенн). Это различные
способы выявить навыки особого рода и в то же время
разместить их анализ в актуальной географии исследо
ваний.
Помещая это эссе в рамки более масштабной целост
ности и располагая его в том месте, где уже существует
нечто написанное (несмотря на иллюзию чистого листа,
мы всегда пишем на уже написанном), я не стремлюсь ни
представить неизбежно иллюзорную картину теоретиче
ских и описательных работ, формулирующих саму про
блему или мимоходом проливающих на нее свет, ни про
сто упомянуть тех, кому я обязан созданием своего
проекта. Ставкой здесь является сам статус анализа и его
отношение к своему объекту. Также как в мастерской или
лаборатории, объекты, производимые исследованием,
представляют собой результат его более или менее ориги
нального вклада в поле, которое сделало его возможным.
Таким образом они отсылают к «состоянию вопроса», то
есть к сети профессиональных и текстуальных обменов ,
к «диалектике» проводимой работы (если под «диалекти
кой» понимать, как в XVI веке, динамику отношений меж
ду различными процедурами, осуществляющимися на
одной и той же сцене, а не власть соединять эти различия
в одно или «преодолевать» их, которая приписывается
какому-то конкретному месту). С этой точки зрения «объ
екты» наших исследований не могут быть оторваны от ин
теллектуальной и социальной «коммерции», обеспечива
ющей их вычленение и их перемещение.
«Автор», «забывая» коллективную работу, в которую
он вписывается, отделяя объект своего дискурса от его
исторического истока, на практике отрицает свою реаль
ную ситуацию. Он создает фикцию собственного места.
Отбрасывание отношений субъекта-объекта или дискурса-
объекта, несмотря на противоречащие друг другу идеоло
гии, которыми оно может сопровождаться, является тем
абстрагированием, которое порождает симуляцию «авто
ра». Оно стирает следы принадлежности исследования к
сети — следы, которые всегда компрометируют авторские
права. Оно камуфлирует условия производства дискурса
и его объекта. Эта отрицаемая генеалогия замещается
спектаклем, в котором симулякр объекта комбинируется с
симулякром автора. Следовательно, дискурс может сохра
нять признаки научности, только объясняя условия и пра
вила своего производства, и, прежде всего, те отношения,
из которых он возник.
Этот маневр заставляет нас вспомнить о тех, кому
обязано это исследование, но не как о заимствовании, на
которое можно наложить заклятие, воздав хвалу или вы
разив признательность, а как о том, что является суще
ственным для лю бого нового дискурса. Панург, придя
однажды в лирическое настроение, усмотрел в этом знак
всеобщей солидарности. Всякое «собственное» место
оказывается изменено другими, теми, кто там уже нахо
дятся. Этот факт также исключает «объективную» репре
зентацию тех близких или далеких позиций, которые на
зываются «влияниями». Они проявляются в тексте (или в
формулировании задач исследования) посредством тех
искажений и той работы, которую они в нем производят.
То, чем мы обязаны другим исследователям, не может так
же превратиться и в объекты. Обмены, прочтения, сопо
ставления, делающие возможным каждое отдельное ис
следование, превращают его в многогранное зеркало
(другие в этом пространстве появляются повсюду), но
зеркало разбитое и анаморфическое (другие здесь фраг
ментированы и деформированы).
Глава IV.
Ф УКО И БУРДЬЕ
1. РАССЕЯННЫЕ ТЕХНОЛОГИИ: ФУКО

С самого начала возникает проблема отношения этих процедур к
дискурсу. Им не хватает устойчивой повторяемости обрядов, обыча
ев или рефлексов — некоего знания, которое уже или еще не
выражено в дискурсе. Будучи подвижными, они непрерывно при
спосабливаются к разнообразию целей и «ходов», но не являются
зависимыми от вербального прояснения. Однако оказываются ли
они полностью автономными по отношению к последнему? Тактики
в дискурсе могут, как мы видели, быть формальными показателями
тактик, которые дискурса не имеют1. К тому же, эти способы мыслить,
воплощенные в способах делания, образуют странный — и массо
вый — случай отношений между практиками и теориями.
Мишель Фуко в книге, посвященной организации «процедур»
пеницитарного, воспитательного и медицинского «надзора» в начале
XIX века, предлагает множество синонимов, подвижных выражений,
последовательно приближающихся к невозможному имени собствен
ному: «приспособления» или «диспозитивы» (с/кровМ/в), «инстру
ментарий», «техники», «механизмы», «машинерия» и т. д.1 2 Неопре
деленность и подвижность вещи в языке уже показательны сами по
себе. Но сама история, которую рассказывает Фуко, история всеобъ
1 По поводу тактик, «арсенал» которых предлагают народные легенды и

искусство говорить, но которые находятся в скрытом месте, см.: Глава II. Народные
культуры, наст. изд.
2 М. Фуко, Надзирать и наказывать. О предшествующих трудах Фуко см.:
Michel de Certeau, Histoire et psychanalyse entre science et fiction. Paris: Gallimard,
1987, ch. I.
123
ЧАСТЬ II. ТЕОРИЯ ИСКУССТВА ДЕЛАНИЯ
емлющего quipro quo, постулирует и устанавливает дихотомию «иде

ологий» и «процедур», прослеживая их отличные друг от друга эво
люции и пересечения. Фуко анализирует процесс хиазма: место,
которое занимали реформистские проекты конца XVIII века, было
«колонизировано», «поглощено» дисциплинарными процедурами,
которые впоследствии стали определять социальное пространство.
Эта детективная история о «подмене тела» понравилась бы Фрейду.
У Фуко, как обычно, драма сталкивает две силы, отношение
между которыми переворачивается благодаря уловкам времени.
С одной стороны, идеология Просвещения, революционная по от
ношению к уголовному правосудию. Ист язание , существовавшее
при старом режиме, этот кровавый ритуал, совершающийся над те
лом, театрализующий торжество королевского порядка над преступ
никами и избранный в этих целях за свою символическую ценность,
реформистский проект XVIII века намеревался заместить наказани
ями, которые применимы ко всем одинаково в зависимости от
совершенных преступлений, наказаниями, которые являются полез
ными для общества и назидательными для осужденных. В реаль
ности дисциплинарные процедуры, постепенно разрабатывавшиеся
в армии и в школе, быстро завладели большим и сложным судебным
аппаратом, созданным в эпоху Просвещения. Эти техники совершен
ствовались и распространялись без обращения к идеологии. За счет
введения одинакового, «тюремного» по своему характеру простран
ства для всех (школьников, солдат, рабочих, преступников или боль
ных), эти техники облегчали процесс наблюдения и разделения (qua
drillage) этого пространства, чтобы сделать его инструментом, при
помощи которого можно было бы дисциплинировать, держать под
надзором лю бую человеческую группу и определенным образом
«обращаться» с ней. Дело здесь в технологических деталях, мель
чайших процедурах, имеющих решающее значение. Детали одержи
вают верх над теорией: благодаря им происходит универсализация
единообразного наказания — заключения в тюрьму, — которое вы
ворачивает наизнанку революционные институции и вводит «пени-
цетарное» в пространство уголовного правосудия.
Таким образом, Фуко различает две гетерогенные системы. Он
очерчивает преимущества политической технологии тела над раз
работкой доктринального корпуса. Но при этом он не ограничивает
ся разделением двух форм власти. Прослеживая установление и
победное распространение «мелкой инструментальности», Фуко
124
ГЛАВА IV . Ф УКО И БУРДЬЕ
стремится выявить механизмы этой непроницаемой власти, которая

никому не принадлежит, не обладает привилегированным местом,
не имеет высших и низших, не заключает в себе ни репрессивной
деятельности, ни догматизма, которая осуществляется почти авто
номным образом за счет своей технологической способности рас
пределять, классифицировать, анализировать и пространственным
образом индивидуализировать объект, с которым имеет дело. (Все
это время идеология занята болтовней!) В череде клинических кар
тин (также удивительно «паноптических») Фуко, в свою очередь,
старается назвать и классифицировать «общие правила», «условия
функционирования», «техники» и «процедуры», отдельные «опера
ции», «механизмы», «принципы» и «элементы», которые образуют
«микрофизику власти»3. Эта галерея диаграмм выполняет двойную
функцию, состоящую в вычленении социального слоя практик, не
имеющих дискурса, и учреждении дискурса об этих практиках.
Из чего же тогда состоит этот уровень важнейших практик, ко
торые вычленяет анализ? При помощи маневра, который вполне ха
рактеризует стратегию его исследований, Ф уко выявляет здесь
ж ест , организующ ий прост ранст во дискурса, — не такой, как в
«Истории безумия», эпистемологический и социальный жест, состо
ящий в изолировании того, кто исключен, чтобы создать простран
ство, делающее возможным рациональный порядок, — а мельчай
ший и повсю ду воспроизводим ы й ж ест разметки (q u a d rille r)
видимого пространства для обеспечения доступа к наблюдению над
теми, кто его занимает, и получению о них «информации». Процеду
ры, которые повторяют, расширяют и совершенствуют этот жест, ор
ганизовали дискурс, принявший форму «наук о человеке». Тем са
мым оказы вается идентиф ицирован н ед и скур си вн ы й ж ест ,
который, получив привилегированный характер по историческим и
социальным причинам, еще нуждающимся в объяснении, проявля
ется в дискурсах современного научного знания.
К совершенно новым перспективам, которые открывает этот
анализ4, — позволяющим, возможно, создать другую теорию «сти
3 М. Фуко, Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы, с. 36— 37,130—

134, 136— 143, 148— 151, 200— 203, ит. д.: ряд теоретических «картин» проходит
через книгу, вычленяя исторический объект и изобретая для него соответствую
щий дискурс.
4 См.: Жиль Делез, «Новый картограф», в кн.: Жиль Делез, Ф уко , пер. с
фр. Е.В. Семиной. М.: Издательство гуманитарной литературы, 1998.
125
ля» (стиль как способ передвигаться, как нетекстовый жест, органи

зующий текст мышления) — мы можем добавить несколько вопро
сов, связанных с нашим исследованием:
1. Принимаясь за создание археологии гуманитарных наук (экс
плицитная цель Фуко начиная с книги «Слова и вещи») и стремясь
найти «общую матрицу», а именно «технологию власти», которая
стояла бы у истока как уголовного права (наказания человека), так и
«наук о человеке» (знания о нем), Фуко вынужден произвести отбор
из совокупности процедур, образующих ткань социальной деятель
ности в XVIII и XIX вв. Эта хирургическая операция состоит в том,
чтобы, начав с активно распространяющейся современной системы
(судебной и научной технологии), проследить ее историю , отделив
от тела завладевшее им раковое образование, и объяснить ее со
временное функционирование ее ст ановлением , занявшим два
предшествующих столетия. Из огромного корпуса историографиче
ского материала (уголовного, военного, школьного, медицинского)
эта операция позволяет извлечь оптические и паноптические про
цедуры, которые все более умножаются внутри него, и распознать в
них прежде рассеянные знаки функционирования механизма, эле
менты которого становятся все более определенными, комбиниру
ются друг с другом и мало-помалу воспроизводят себя в недрах
всего социального тела.
Эта замечательная историографическая «операция» ставит
сразу два вопроса, которые мы не должны, однако, смешивать друг
с другом: с одной стороны, это вопрос о решающей роли технологи
ческих процедур и диспозитивов в организации общества; с дру
гой — вопрос об исключительном уровне развития отдельной кате
гории этих механизмов. Таким образом, необходимо задуматься над
следующим:
a) Как объяснить привилегированный характер развития той
отдельной серии, которую образуют паноптические диспозитивы?
b ) Каков статус столь многих других серий диспозитивов, кото
рые, следуя своими безмолвными маршрутами, не привели к воз
никновению дискурсивной конфигурации или технологической си
стематизации? Возможно, их следует рассматривать как огромный
р езер в , образующий либо начальные стадии, либо следы д р угих
путей развит ия .
В любом случае невозможно свести функционирование обще
ства к доминирующему типу процедур. Другие технологические дис-
126
позитивы и их взаимодействие с идеологией уже были указаны не

давними исследованиями, которые также подчеркивают, хотя и с
иных точек зрения, определяющий характер этих механизмов — это,
например, исследования Сержа Московичи5, особенно касающиеся
организации города, или работы Пьера Лежандра6, посвященные
механизму средневекового права. Эти механизмы, по-видимому,
преобладают на протяжении более или менее долгого времени, а
затем вновь погружаются в многослойную массу процедур, в то вре
мя как другие замещают их, беря на себя роль «информирования»
системы.
Общество, таким образом, состоит из нескольких выдвинутых
на первый план практик, организующих его нормативные институции,
а также из других бесчисленных практик, остающихся «второсте
пенными», которые всегда присутствуют, но не организуют дискурса,
а сохраняют зачатки и реликты других (институциональных, научных)
гипотез, возможных для этого общества или для иных обществ.
Именно в этом «резерве» множественных и безмолвных процедур
нам следует искать «потребительские» практики с той двойной ха
рактеристикой, на которую указывал Фуко и которая состоит в спо
собности организовывать одновременно пространства и языки, будь
то в мельчайшем или в большом масштабе.
2. Конечная формация (современная технология наблюдения
и дисциплины), которая служит исходной точкой для регрессивной
истории, практикуемой Фуко, объясняет впечатляющую когерент
ность практик, которые он отбирает и рассматривает. Но можно ли
предположить, что совокупность процедур имеет ту же когерент
ность? Априори — нет. Исключительное, даже раковое, развитие
паноптических процедур кажется неотделимым от исторической
роли, которой они наделены, — быть оружием, используемым для
борьбы с гетерогенными практиками и для контроля над ними. Ко
герентность — это результат отдельного успеха, а не характеристика
всех технологических практик. При монотеизме, с которым можно
было бы сравнить то привилегированное место, полученное паноп
тическими механизмами, выживает «политеизм» рассеянны хпрак-
5Serge Moscovici, Essai sur /'histoire humaine de la nature. Paris: Flammarion,

1968.
6 Pierre Legendre, L'Amour du censeur. Essai sur l'ordre dogmatique. Paris:
Seuil, 1974.
127
тик, над которыми доминирует, но которые не уничтожает триум

фальный успех одной из них.
3. Каков статус отдельного диспозитива, когда он превращается
в организующий принцип технологии власти? Как сказывает ся на
нем эта смена ст ат уса ? Какое новое отношение устанавливается
с рассеянной совокупностью процедур, когда одна из них институа
лизируется в пеницитарную и научную систему? Диспозитив, оказы
вающийся таким образом в привилегированном положении, возмож
но, утрачивает эффективность, которой, согласно Ф уко, он был
обязан своему безмолвному и происходящему на мельчайшем уров
не техническому продвижению. Выходя из той непрозрачной страты,
в которую Фуко помещает машинерию, определяющую общество,
он, возможно, сам оказывается в позиции институций, медленно «ко
лонизируемых» пока еще безмолвными процедурами. Возможно, на
самом деле (такова, по крайней мере, одна из гипотез этого эссе),
сама система дисциплины и надзора, образованная в XIX веке на
основе предшествовавших ей процедур, сегодня тоже является «по
глощенной» другими процедурами.
4. Можно ли пойти еще дальше? Не является ли тот факт, что
механизмы надзора в результате своего распространения становятся
объектом разъяснения и таким образом составляют часть языка Про
свещения, знаком того, что они перестают определять дискурсивные
институции? Возможно, дискурс, рассматривая те организующие
механизмы, результатом которых он является, свидетельствует о том,
что они уже не играют этой определяющей роли. В таком случае надо
задаться вопросом о том, посредством какого другого типа механиз
мов он артикулируется, не будучи способен сделать его своим объ
ектом. Если только дискурс (дискурс «Надзирать и наказывать»?),
анализируя практики, от которых он сам зависит, не преодолевает
тем самым то разделение между «идеологиями» и «процедурами»,
которое устанавливает Фуко.
Эти вопросы, которые на данный момент могут получить только
ни на чем не основанные ответы, указывают, по крайней мере, на
изменения, введенные Фуко в анализ процедур, и перспективы, от
крывающиеся после его исследования. Показав в одном конкретном
случае гетерогенность и двусмысленные отношения механизмов и
идеологий, он конституировал в качестве подлежащего рассмотре
нию исторического объекта ту зону, где технологические процедуры
имеют специфические эффект ы власти , подчиняются собственно
128
му логическому функционированию и могут производить фундамен

тальное отклонение в институциях порядка и знания. Остается за
даться вопросом о том, как надо рассматривать другие, в равной
мере мельчайшие процедуры, которые не получили от истории «при
вилегированного» статуса и которые, тем не менее, действуют бес
численным количеством способов между звеньями учрежденных
технологий. Это в особенности те процедуры, которые не располага
ют предварительным условием, характерным для объекта интереса
Фуко, а именно — они не обладают собственным местом, на ко
тором может функционировать паноптическая машинерия. Эти тех
ники, которые тоже являются эффективными, но первоначально
лишены того, что давало силу другим, являются «тактиками», кото
рые, как я предполагаю, могут предоставить формальный признак
обычных практик потребления.
2. «УЧЕНОЕ НЕВЕЖЕСТВО»: БУРДЬЕ

Наши «тактики», как кажется, могут быть проанализированы только
в обход, через обращение к другим обществам: у Фуко это Франция
Старого Порядка или XIX века, у Бурдье — Кабилия или Беарн, у
Вернана и Детьена — Древняя Греция и т. д. Они возвращаются к нам
издалека, как если бы была необходима другая сцена, чтобы, мар
гинализованные «западной» рациональностью, они обрели про
странство зримости и проясненности. Другие области наделяют нас
тем, что наша культура исключила из своего дискурса. Но не опреде
ляются ли тактики как раз как то, что мы уничтожили или утратили?
Так же как в «Печальных тропиках»7, мы совершаем далекие путе
шествия, чтобы открыть в них то, что стало нераспознаваемым в на
шем собственном обществе. Ф рейд обнаружил эти тактические и
риторические уловки (заклейменные как нелегитимные научной се
мьей, в которую он долгое время стремился войти в качестве при
емного сына) благодаря открытию и исследованию terra incognita,
бессознательного; но они пришли к нему из более древней и в то же
время более близкой области — из еврейской инаковости, которую
7 Клод Леви-Стросс, Печальные тропики, пер. с фр. Г.А. Матвеевой. М.:

Мысль, 1984; в частности см. страницы, посвященные «возвращению», размыш
лениям о «путешествии наоборот», которое превращено в исследование памяти.
129
он долгое время отрицал и которая вошла вместе с ним в научный

дискурс, но в замаскированном обличье снов и оговорок. Фрейдизм
можно считать сочетанием легитимных стратегий, вытекающих из
Просвещения, и «оборотов», которые являются еще более издалека
под покровом бессознательного.
Д ве половины У Бурдье Кабилия оказывается троян

ским конем «теории практик»; три тек
ста, которые ей посвящены (лучшие из
написанного Бурдье, особенно «Дом, или Перевернутый мир»), со
ставляют авангард продолжительного эпистемологического дискур
са, включающего в себя различные элементы; эти «три исследования
кабильской этнологии», напоминающие поэтические произведения,
вводят в теорию (которая является своего рода прозаическим ком
ментарием к ним) и предоставляют ей свод материалов, восхититель
ные фрагменты которого м ожно цитировать до бесконечности.
В конце концов, когда Бурдье публикует эти три «давних» текста,
место, к которому они обращаются и которое наполняет их поэзией,
пропадает из названия (относящегося только к комментарию: т ео
рия ), и этот кабильский исток, рассеявшийся в эффектах, который он
сам произвел в авторитетном дискурсе, постепенно исчезает — солн
це закрывается умозрительным пейзажем, который оно, тем не ме
нее, все еще освещает: именно этими чертами характеризуется по
ложение практики в теории8.
8 P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie de la pratique . Само заглавие этой

книги (Набросок теории практики) воспроизводит название второй части, имею
щей теоретический характер. Французские работы, посвященные Бурдье, в от
личие от работ о Фуко, весьма немногочисленны. Возможно, это является след
ствием того страха и восхищения, которые вызывает беарнская империя?
«Идеологический» характер позиции Бурдье вызвал упреки Раймона Будона (см.:
Raymond Boudon, L'Inégalité des chances. Paris: Armand Colin, 1973; Raymond
Boudon, Effets pervers et ordre social. Paris, PUF, 1977). Работы о Бурдье в
марксистской перспективе: Christian Baudelot, Roger Establet, L'Ecole capitaliste
en France. Paris: Maspero, 1974; Jacques Bidet, “ Questions à P. Bourdieu” , D ialec
tiques, N 2; Louis Pinto, “ La théorie de la pratique” , La Pensée , 1975, avril; и т. д.
Об эпистемологии Бурдье см.: Louis Marin, “ Champ théorique et pratique symbo
lique” , Critique , 1974, N 321, février. В. Поль Вог представил тезисы Бурдье: W.
Paul Vogt “ The Inheritance and Reproduction of Cultural Capital” , The Review o f
Education, 1978, summer, p. 219— 228. Также см.: Jean-Marie Geng, L'Illustre In
connu, Paris: UGE, 10— 18,1978, p. 53— 63; на критику Будона о «социологическом
130
И это не случайно. Работы, которые начиная с 1972 года имеют

в качестве своего объекта «практический смысл»9, строятся, исклю
чая разве что «Будущее класса и причинность вероятного»101 , точно
таким же образом. Однако с одним отличием: в исследовании «ма
тримониальных стратегий» (посвященном как раз генеалогической
экономике) на смену Кабилии приходит обращение к Беарну11. Таким
образом, существует два места, к которому обращаются эти иссле
дования. Можно ли сказать, какое из них — Беарн или Кабилия —
дублирует другое? Они представляют две «привычные области»,
определяемые (и неотступно преследуемые) одна удаленностью от
родной почвы, другая — инаковостью культурного различия. Кажет
ся, однако, что беарнец, in-fans (не-говорящий), как и все коренные
жители, прежде чем стать тем, о ком можно говорить, должен был
сначала найти свой «дублет» в кабильской сцене (столь напоминаю
щей у Бурдье его родную землю). Оказавшись таким образом «объ
ективированным», Беарн становится реальным основанием (как,
впрочем, и легендарным: где они, беарнцы прежних времен?), по
зволяющим ввести в гуманитарные науки понятие habitus*а, являю
щееся фирменным знаком Бурдье, с которым он вошел в теорию.
В итоге своеобразие первоначального опыта теряется в его способ
ности реорганизовывать общий дискурс.
Разделенный на две половины, одна из которых делает возмож
ной другую, «Набросок теории практики» является прежде всего
практикой интердисциплинарности. Таким образом, можно говорить
о метафоре — в том смысле, что здесь имеется переход от одного
обобщении» и производстве «социологической веры» Бурдье ответил очень

быстро, см.: Pierre Bourdieu, "Sur l'objectivation participante” , Actes de ta recher
che en sciences sociaies, 1978, N 23, septembre, p. 67— 69.
9 Pierre Bourdieu, "Les stratégies matrimoniales dans le système de reproduc
tion", Annales ESC, 1972, t. 27, p. 1105— 1127; Pierre Bourdieu, "Le langage auto
risé” , in: Actes de la recherche en sciences sociales, 1975, N 5— 6, novembre,
p. 183— 190; см. также: Пьер Бурдье, Практический смысл, пер. с фр. А.Т. Бик
бов, К.Д. Вознесенская, С.Н. Зенкин, Н.А. Шматко. M.: СПб.: Алетейя, 2001.
И еще стоит отметить социальную эпопею о «вкусе»: Pierre Bourdieu, La Distinc
tion. Critique sociale du jugement. Paris: Minuit, 1979, в особенности см. гл. 2 и 3,
р. 9 -1 88 .
10 P. Bourdieu, "Avenir de classe et causalité du probable” , Revue française de
sociologie, 1974, t. 15, p. 3— 42.
11 См.: P. Bourdieu, "Les stratégies matrimoniales dans le système de
reproduction” .
131
жанра к другому: от этнологии к социологии. Однако дело обстоит

совсем не так просто. Для этой книги трудно определить место. За
висит ли она от интердисциплинарных сопоставлений, за которые не
когда ратовал Бурдье и которые, превосходя этап простых обменов
«данными», направлены на взаимную экспликацию предпосылок,
присущих каждой отдельной дисциплине12? Сопоставления этих дис
циплин позволяют прояснить эпистемологические аспекты каждой из
них и помогают выявить их имплицитные основания, что и составля
ет притязания и мифологию знания. Но возможно, что ставкой здесь
является нечто другое, что отсылает к инаковости, вводимой жестом,
посредством которого дисциплина обращается к т о щ ночному , что
окружает ее и предшествует ей, — но не для того, чтобы устранить
его, а как раз потому, что оно является неустранимым и определя
ющим. В этом случае теория появилась бы там, где наука старалась
бы осмыслить свое отношение к этому внешнему пространству и не
ограничивалась бы корректированием правил своего производства
или определением границ своей достоверности. Идет ли дискурс Бур
дье по этому пути? Во всяком случае, ту непрозрачную реальность, из
которой может возникнуть теоретический вопрос, практики создают
именно за пределами дисциплинарных границ.
Эти «этнологические исследования» имеют свой собственный
стиль. Они являются для социолога чем-то вроде «скрипки Энгра»,
но, как и любое хобби, они более серьезны, чем профессиональные
занятия. Они выполняются с величайшей тщательностью. Нигде боль
ше Бурдье не действует с такой внимательностью, проницательно
стью и виртуозностью. В этих текстах есть даже что-то эстетическое,
в той мере, в какой «ф рагмент», в качестве ф ормы особой и
«изолированной»13, становится воплощением глобальных (а не об
щих) отношений дисциплины с реальностью, одновременно чуждой
ей и определяющей ее, примитивной. Этим фрагментом общества и
анализа является прежде всего дом , который, как известно, пред
ставляет собой референцию всякой метафоры14. Следовало бы ска
зать: некий дом. За счет практик, артикулирующих его внутреннее
12 Именно к этому сопоставлению стремились авторы книги: P. Bourdieu,

J.-C. Passeron, J.-C. Chamboredon, Le Métier de sociologue , p. 108— 109.
13 P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie, p. 11.
14 См.: Ж ак Деррида, «Белая мифология», в кн.: Ж ак Деррида, Поля
философии, пер. с фр. Д.Ю. Кралечкина. М.: Академический проект, с. 242— 311.
132
пространство, дом переворачивает стратегии публичного простран

ства и молчаливо организует язык (словарь, пословицы и т. д .)15.
Переворачивание публичного порядка и порождение дискурса —
именно эти две черты превратили кабильский дом в изнанку фран
цузской школы, объект, в котором Бурдье, посвятивший ему специ
альное исследование, видит только «воспроизводство» социальных
иерархий и повторение их идеологий16. Ж илищ е, расположенное
«вон там», является, благодаря своей уникальности, местом, одно
временно противоположным обществу, которое изучает социология,
и определяющим его. Само его изучение рассматривается автором
как несколько нелегальное по отношению к социально-экономиче
ской нормативности дисциплины: в слишком большой степени оно
использует символический регистр17. Короче, это исследование —
своеобразный ляпсус.
«Теория» должна будет устранить расстояние между этими уза
коненными формами социологии и этнологическими конкретными
случаями. Рациональность научного поля и практики, возникающие
за его пределами, будут артикулированы заново. «Набросок» (и по
следующие статьи) осуществляет соединение этих двух элементов.
Это тонкий маневр, состоящий в прилаживании «этнологического»
исключения к пустоте социологической системы. Чтобы проследить
эту операцию, необходимо более пристально рассмотреть, как функ
ционирует вся эта конструкция: в чем состоит анализ этих особых
практик, с одной стороны, и роль, которая им отведена в построении
«теории», с другой.
«Стратегии» Обозначенные как «стратегии», практи

ки, которые изучает Бурдье, касаются,
в частности, беарнской системы насле
дования или внутреннего устройства кабильского дома, а также рас
пределения задач и периодов в течение кабильского года и т. д. Это
только некоторые разновидности той активности, которая включает
в себя «стратегии» деторождения, наследования, образования, ги
15 См. анализ Бурдье в кн.: P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie , p. 45— 69.
16 Pierre Bourdieu, Jean-Claude Passeron, Les Héritiers. Paris: Minuit, 1964;
Pierre Bourdieu, Jean-Claude Passeron, La Reproduction. Paris: Minuit,1970; и т. д.
17См. те недостатки, которые Бурдье отмечает в этом исследовании, публи
куя его в 1972 году (P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie , p. 11).
133
гиены, социального или экономического инвестирования, брака

и т. д., а также «реконверсии», когда возникает расхождение между
практиками и отдельными ситуациями18. В каждом из исследуемых
случаев различия позволяют нам выделить характерные особенности
«некоторых из свойств» «логики практики».
1. Таблицы или генеалогические «древа», кадастры и геометри
ческие планы жилищ, календарные линейные циклы — все это явля
ется тотализующей и гомогенной продукцией, результатом присущих
наблюдению дистанции и «нейтрализации» относительно самих
стратегий, которые конституируют в качестве «островков» либо эф
фективно практикуемые родственные отношения, поскольку они по
лезны, либо места, которые различаются инверсированными и по
следовательно выполняемыми движениями тела, либо длительность
действий, исполняемых одно за другим в ритмах, присущих каждому
из них и несоизмеримых друг с другом19. Там, где синоптическая ре
презентация, являющаяся инструментом суммирования и осущест
вления господства посредством взгляда, нивелирует и классифици
рует все полученные «данные», практика создает прерывности, узлы
гетерогенных операций. Отношения родства, пространства и време
ни, таким образом, не являются теми ж е самыми в том и другом
случае.
(Я бы добавил, что это различие располагается на границе
между двумя уловками. Ученый при помощи своих синтетических
таблиц скрывает операцию изъятия и отправления власти, которая
делает их возможными. Со своей стороны, предоставляя «данные»,
которых добиваются исследователи, носители практик неизбежно
умалчивают о практическом различии, создаваемом между этими
данными теми операциями, в которых они используются (или не ис
пользуются), и таким образом соучаствуют в создании общих таблиц,
скрывающих тактики от наблюдателя. Знание о практиках оказыва
ется результатом этого двойного обмана).
2. «Стратегия» (при помощи которой, например, можно женить
ребенка) эквивалентна «хо д у в карточной игре». Она зависит от «ка
чества игры», то есть одновременно от карт на руках (хорошая игра)
18 P. Bourdieu, "Avenir de classe et causalité du probable” , p. 22, 33— 34, 42

ht . a -
19 P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie, p. 211— 227; P. Bourdieu, "Les straté
gies matrimoniales” , p. 1107— 1108.
134
и от способа играть (быть хорошим игроком)20. «Ход», с одной сто

роны, задействует основания , обусловливающие пространство игры,
с другой стороны, правила , которые наделяют имеющиеся на руках
карты ценностью, а игрока — определенными возможностями, и,
наконец, способность маневрировать в различных ситуациях, в ко
торых оказывается задействован начальный капитал. Эта сложная
совокупность является переплетением количественно различных
способов функционирования:
a) Существуют имплицитные принципы или постулаты (напри
мер, в беарнском браке превосходство мужчины над женщиной или
старшего над младшими — принципы, обеспечивающие целостность
и защиту наследия в экономике, характеризующейся малой распро
страненностью денег), но тот факт, что они не определены (не экс
плицированы), создает зазор и возможность прибегнуть к одному в
противовес другому.
b ) Существуют эксплицитные правила (например, ас/оГ, «ком
пенсация, выдаваемая младшим сыновьям в обмен на их отказ от
земли»), но они сопровождаются ограничением, которое их перево
рачивает (например, /о игпабо Г, это возврат ас/оГ в случае брака без
детей). Всякое использование этих правил должно, следовательно,
учитывать это отступление от них, имеющее всегда угрожающий ха
рактер, поскольку оно связано с непредвиденными случайностями.
c) Стратегии , изощренные комбинации («действие является
изворотливым»), «лавируют» между правилами, «пользуются всеми
возможностями, предоставляемыми традициями», используют одну
больше, чем другую, компенсируют одну за счет другой. Извлекая
пользу из податливой поверхности, скрывающей жесткую основу,
они создают внутри этой сети то, что для них значимо. Более того,
как ученики в классе могут выигрывать на среднем балле, не будучи
одинаково успешными по каждой дисциплине, стратегии движутся
от одной функции к другой, обходя экономические, социальные и
символические разделения: например, небольшое количество детей
(вопрос плодовитости) уравновешивает плохой брак (матримониаль
ную неудачу); или пребывание неженатого младшего сына в доме в
качестве «слуги без зарплаты» (экономическое вложение и ограни
чение плодовитости) позволяет избежать выплаты (матримони
альное преимущество). Стратегии не «применяют» принципы или
20 P. Bourdieu, “ Les stratégies matrimoniales” , p. 1109 и т. д.
135
правила. Они осуществляют среди них выбор, создавая таким об

разом репертуар своих операций21.
3. Подобные т рансферам и мет афоризациям, непрерывным
переходам из одного жанра в другой, эти практики предполагают
определенную «логику». Бурдье, хитроумный как никогда, более
хитроумный, чем сами практики, в стремлении уловить их в лабирин
тообразном развертывании своих фраз, выявляет здесь несколько
основных процедур22:
a) политетизлг. использование и свойства одной и той же вещи
варьируются в зависимости от тех сочетаний, в которые она вступает;
b ) замещаемость: одна вещь всегда может быть замещена дру
гой благодаря сходству каждой вещи со всеми другими внутри той
целостности, которую она репрезентирует;
c) эвф ем изация необходимо скрывать тот факт, что действия
противоречат дихотомиям и антиномиям, репрезентируемым систе
мой символов. Ритуальные действия, соединяя противоположности,
дают модель этой эвфемизации.
В конечном итоге аналогия является основанием всех этих про
цедур, представляющих собой трансгрессии символического поряд
ка, и границ, которые он устанавливает, но эти трансгрессии зака
муфлированы, эти метафоры использованы втихомолку, и лишь в
этой мере они являются приемлемыми, воспринимаются как легитим
ные, так как, подрывая различия, установленные языком, они в то же
самое время их соблюдают. С этой точки зрения признание автори
тета правил представляет собой противоположность их применению.
Это основополагающий хиазм, который, возможно, возвращается
сегодня, поскольку теперь мы применяем законы, авторитета кото
рых больше не признаем. В любом случае не лишено интереса то,
что Бурдье в качестве основной пружины этих практик открывает «ис
пользование аналогии», которое ученые, чьи работы он собрал в
1968 году (Дьюем, Башляр, Кэмпбелл и т. д.), считали главным же
стом теоретического производства23.
4. Наконец, все эти практики управляются тем, что я бы назвал
«экономикой собственного места». Эта экономика принимает в ана
21 P. Bourdieu, “ Les stratégies matrimoniales” .

22 См. в частности: П. Бурдье, Практический смысл, с. 58— 81.
23 P. Bourdieu, J.-C. Passeron, J.-C. Chamboredon, Le Métier de sociologue ,
p. 257-264.
136
лизе Бурдье две формы, в равной мере фундаментальные, но не

артикулируемые: с одной стороны, это максимизация капитала (ма
териальное и символическое имущество), которая составляет сущ
ность наследия; с другой стороны, становление тела , индивидуаль
ного и коллективного, порождающего длительность (за счет своей
плодовитости) и пространство (за счет своих движений). Умножение
уловок, их успеха или провала, отсылает к экономике, которая рабо
тает, чтобы воспроизводить и заставлять приносить пользу эти две
отдельные, но взаимодополнительные формы «дома»24: имущество
и тело — землю и потомство. В основе этих стратегий везде лежит
политика этого «места».
Отсюда две характеристики, которые делают их практиками,
специфическими для того закрытого пространства, в котором Бурдье
их изучает, и того взгляда, которым он на них смотрит:
a) Бурдье всегда предполагает двойную связь этих практик с
собственным местом (наследие) и коллективным принципом управле
ния (семья, группа). Что происходит, когда этот двойной постулат не
срабатывает? Это интересный вопрос, поскольку именно такой случай
представляют собой наши технократические общества, по отношению
к которым островной характер собственности и семейных отношений
прошлого или других культур становится утопией утраченного мира
или же робинзонады. Поэтому когда Бурдье встречает тот же самый
тип практик у сегодняшних «мелких буржуа» или домохозяек, эти
практики представляют собой лишь «краткосрочные и близорукие
стратегии», «анархические ответы», относящиеся к «разнородной
совокупности полузнаний», к «культурным языкам, имеющим см е
шанный характ ер », «хламу вырванных из контекста понятий»25.
Здесь действует та же самая практическая логика, но уже независимо
от места, которое контролирует ее функционирование в традицион
ных обществах. То есть в «Наброске», как представляется, проблема
тика места преобладает над проблематикой практик.
b ) Использование термина «стратегия» имеет не менее ограни
ченный характер. Оно оправдывается тем фактом, что практики адек
24 Известно, что в традиционных обществах «дом» одновременно обозна

чает жилище (как имущество) и семью (как генеалогическое целое).
25 Pierre Bourdieu, “Avenir de classe et causalité du probable” , p. 11— 12. Бур
дье, впрочем, не рассматривает исследования индивидуальных стратегий по
требления в наших обществах. См. там же: р. 8, п. 11, касающуюся книги: Albert
О. Hirschman, Exit, Voice and Loyalty. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1970.
137
ватным образом отвечают на обстоятельства. Но в то же самое время

Бурдье повторяет, что речь, строго говоря, идет не о стратегиях: нет
выбора между несколькими позициями и, следовательно, нет «стра
тегической интенции»; нет введения корректив благодаря лучшей
информированности и, следовательно, нет «мельчайших подсчетов»;
нет прогнозирования, а только «предполагаемый мир», представля
ющий собой повторение прошлого. Короче, «именно потому, что
субъекты, строго говоря, не знают, что они делают, то, что они дела
ют, имеет больше смысла, чем они это осознают»26. Поэтому docta
ignorando 27 — это умение, которое не знает о самом себе.
Вместе с этими «стратегиями», управляемыми их местом, зна
ющими, но неосознаваемыми, возвращается самая традиционалист
ская этнология. В отъединенных от всего остального мира резерва
циях, где этнология наблюдала элементы этноса, она считала их
когерент ными и бессознат ельными : таковы два неразрывных
аспекта. Чтобы когерентность стала постулатом знания, стала местом,
которое оно себе отвело, и эпистемологической моделью, к которой
оно отсылает, надо было поместить это знание на расстоянии от объ
ективируемого общества и тем самым предположить, что оно явля
ется чуждым и высшим по отношению к знанию, которое общество
имеет о самом себе. Бессознательное изучаемой группы было той
ценой, которую требовалось заплатить (ценой, которую она должна
была заплатить) за его когерентность. Общество может быть систе
мой, только само не зная об этом. Отсюда следствие: чтобы знать,
чем является общество, само не зная об этом, нужен был этнолог.
Сегодня этнолог больше не осмелился бы это сказать (или даже по
думать). Как же Бурдье может таким образом компрометировать
себя во имя социологии?
«Теория»
В самом деле, в той мере, в какой
социология определяет «объектив
ные структуры» на основе «законо
мерностей», которыми ее снабжает статистика (в свою очередь, сама
основанная на эмпирических исследованиях), и в той мере, в какой
она рассматривает каждую «ситуацию» или «объективные обстоя
26 P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie , p. 175— 177, 182; P. Bourdieu, "Avenir

de classe et causalité du probable” , p. 28— 29; etc.
27 P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie , p. 202.
138
тельства» как «особое состояние» одной из этих структур28, она

должна осознать, откуда берется соответствие практик этим структу
рам — или их расхождение с ними. Откуда возникает эта обычно
наблюдаемая согласованность между практиками и структурами (по
следние присутствуют как «особые состояния», образуемые обстоя
тельствами)? Ответы на этот вопрос апеллируют то к рефлективному
автоматизму практик, то к субъективной гениальности их авторов.
Бурдье с полным основанием отвергает обе эти гипотезы. Он заме
щает их своей «теорией», которая стремится объяснить соответствие
практик структурам при помощи их генезиса .
Можно было бы заметить, что категории, в которых сформули
рована эта проблема, несколько подтасованы. Из трех рассматрива
емых групп данных — структуры, ситуации и практики, — только две
последние (которые соответствуют друг другу) являются наблюдае
мыми, тогда как первые выводят ся при помощи статистики и явля
ются сконст руированными моделями. Прежде чем позволить себе
замкнуться в этой «теоретической» проблеме, необходимо поставить
два предварительных теоретических вопроса, касающихся: а) пред
полагаемой «объективности» этих структур, объективности, опира
ющейся на убеждение, что реальное само говорит в дискурсе соци
олога; Ь) границ наблюдаемых практик или ситуаций и особенно их
статистических репрезентаций — по отнош ению к целостностям
(globalités), на описание которых претендуют «структурные» модели.
Но эти предварительные вопросы оказываются забыты во имя на
стоятельной необходимости теории.
В тех категориях, в которых эта проблема встает перед Бурдье,
он должен найти что-то, при помощи чего практики подстраивают
ся к структурам, и что в то же время объясняет расхождение между
теми и другими. Ему нужна дополнительная категория. Он связывает
ее с процессом, изучение которого является его сильным местом как
социолога образования — процесс приобретения знаний: это и есть
искомая медиация между структурами, которые организуют этот про
цесс, и «диспозициями», которые он производит. Этот «генезис»
включает в себя интериоризацию структур (за счет приобретения
знаний) и экстериоризацию приобретенного (или габитуса) в прак
тики. Таким образом вводится временное измерение: практики (вы
ражающие приобретенное) адекватным образом отвечают ситуаци
28 Ibid., р. 177-179.
139
ям (манифестирующим структуру) при условии, и только в этом

случае, если в течение всего процесса интериоризации-экстериори-
зации структура остается стабильной; в противном случае практики
оказываются смещены, все еще соответствуя тому, чем эта структура
являлась в момент ее интериоризации габит усом .
Согласно этому анализу, структуры могут меняться и тем самым
становиться принципом социальной мобильности (и даже единствен
ным принципом). А приобретенное не может. У него нет собственно
го движения. Это место, в которое вписаны структуры, своего рода
мраморная плита, на которой высечена их история. Здесь не проис
ходит ничего, что не было бы результатом того, что находится вне
этого места. Точно так же, как в традиционном изображении перво
бытных или крестьянских обществ, здесь ничего не меняется, нет
истории, кроме той, которую здесь прочерчивает чуждый порядок.
Неподвижный характер этой памяти гарантирует теории, что соци
ально-экономическая система будет точно воспроизведена в прак
тиках. Таким образом, не приобретение знаний, не обучение (ви
димые ф еномены ), а приобретенное, габит ус 29, играет здесь
центральную роль: габит ус дает основание для объяснения обще
ства через его структуры. Но за это приходится платить. Чтобы мож
но было допустить, что это основание обладает такой устойчивостью,
оно не должно поддаваться проверке, оставаясь невидимым.
Бурдье интересует генезис, «способ порождения практик». Не
то, что производят эти практики, как у Фуко, а то, что производит их
самих. Таким образом, происходит смещение от «этнологических
исследований», которые должны эти практики изучать, к социологии,
которая должна создавать их теорию, смещение, которое сдвигает
дискурс в направлении габит уса , синонимы которого (er/s, ethos ,
29 Идея и сам термин hexis (габитус) восходят к Марселю Моссу, см.: Marcel
Mauss, Sociologie et anthropologie, Paris: PUF, 1966, p. 368— 369; со своей сторо
ны Эрвин Пановский в своих знаменитых текстах, цитируемых Бурдье, подчер
кивал теоретическую и практическую значимость габитуса в средневековом об
ществе (см.: P. Bourdieu, J.-C. Passeron, J.-С. Chamboredon, Le M étier de
sociologue , p. 253— 256). У Бурдье эта идея восходит к еще более древнему вре
мени, см.: Ibid., р. 16, 84 и т. д. (о «структурах», которыми располагает социолог);
см. также: Pierre Bourdieu, L'Am our de /'art, Paris: Minuit, 1969, p. 163 (о «вкусе»).
На сегодняшний день идея габитуса подкреплена впечатляющим аппаратом тер
минов и схоласт ических аксиом, очень интересными данными, позволяющими
увидеть в современной технократии возвращение средневекового порядка.
140
modus operandi, «здравый смысл», «вторая природа» и т. д.), опре

деления30 и обоснования становятся все более многочисленными.
С переходом от этнологических отношений к социологии герой ме
няется. Множественность изощренных стратегий замещается пассив
ным и покрытым мраком актором. Эта неподвижная мраморная фи
гура рассматривается в качестве актора наблюдаемых в обществе
феноменов31. Действительно, это важный персонаж, поскольку он
позволяет теории двигаться по кругу: начиная с этого момента она
переходит от структур к габит усу (слово, которое Бурдье пишет всег
да курсивом); от него — к «стратегиям», которые подстраиваются к
«обстоятельствам», сводящимся, в свою очередь, к «структурам»,
следствиями и частными случаями которых они являются.
На самом деле это движение по кругу происходит от сконст ру
ированной модели (структура) к предполагаемой реальности (габи
т ус), а от нее — к интерпретации наблю даемых фактов (стратегиям
и обстоятельствам). Но еще больше, чем гетерогенный статус частей,
которые теория включает в этот круг, удивляет та роль, которую она
отводит этнологическим «фрагментам», предназначенным для того,
чтобы затыкать дыры в социологической когерентности. Д р уго й (ка-
билец или беарнец) предоставляет элемент, который необходим те
ории, чтобы она функционировала и «объясняла все». Этот далекий
чужой имеет все характеристики, которые определяют габит ус, ко
герентность, устойчивость, бессознательность и территориальность
(приобретенное — выступает в данном случае как эквивалент на
следия). Он «репрезентируется» габит усом , невидимым местом,
где, как в кабильском доме, структуры переворачиваются в ходе
своей интериоризации и где это письмо снова переворачивается в
ходе экстериоризации в форме практик, которые имеют обманчивый
вид свободных импровизаций. Именно дом, как безмолвная и детер
минирующая память, скрывается в теории под метафорой габит уса
и вдобавок сообщает этому предположению некоторую референци-
альность, видимость реальности. Однако, будучи следствием теоре
тической метафоризации, такая референциальность не более чем
30 Pierre Bourdieu, Esquisse d'une théorie, p. 175,178— 179; P. Bourdieu, “Ave

nir de classe et causalité du probable", p. 28— 29; P. Bourdieu, La Distinction, p. 189—
195.
31 См. похвальное слово герою в: P. Bourdieu, “Avenir de classe et causalité
du probable” , p. 28 и дальше. Также теперь возможно изучать «стратегии габи
туса»: Ibid., р. 30 (выделено мной).
141
правдоподобна. Дом дает габит усу его форму, но отнюдь не со

держание. Во всяком случае, аргументация Бурдье в меньшей степе
ни направлена на то, чтобы указать на эту реальность, чем показать
необходимость и преимущества этой гипотезы для теории. Так, габи
т ус становится догматическим местом, если понимать под догмой
утверждение «реальности», в которой нуждается дискурс, чтобы
быть тотализирующим. Несомненно, габит ус , как многие догмы,
имеет, тем не менее, эвристическую ценность, состоящую в том, что
бы расширять и обновлять возможности исследования.
Тексты Бурдье зачаровывают своим анализом и подавляют сво
ей теорией. Читая их, я ощущаю себя захваченным той страстью,
которую они возбуждают и в то же самое время доводят до исступле
ния. Они заключают в себе контрасты. Скрупулезно изучая практики
и их логику — как, без сомнения, этим никто не занимался со времен
Марселя Мосса, — эти тексты в конечном итоге сводят их к мистиче
ской реальности, габит усу , предназначенному для того, чтобы под
чинить их закону воспроизводимости. Изощренные описания беарн
ских или кабильских тактик неожиданно сменяются агрессивно
утверждаемыми истинами, как если бы столь ясно представленная
сложность требовала жесткого противовеса догматического разума.
Кроме того, ощутимы контрасты стиля, извилистого и напоминающе
го лабиринт, когда разворачивается погоня за объектом, и много
кратно повторяющегося при переходе к утверждениям. Странное
сочетание «Я хорош о знаю, что» (это лукавое и трансгрессивное
распространение) и «но все-таки» (здесь должно быть тотализиру-
ющее значение). Чтобы избежать этого агрессивного соблазнения,
я (в свою очередь) полагаю, что в этом контрасте должно разыгры
ваться нечто существенное для анализа тактик. Покров, который
«теория» Бурдье набрасывает на тактики словно для того, чтобы
умерить их пыл, удостоверив их подчиненность социально-экономи
ческой иррациональности, или оплакать их смерть, объявив бессоз
нательными, должен прояснить для нас характер их отношений с
теорией.
По всей очевидности, эти тактики за счет своих критериев и про
цедур используют институциональную и символическую организа
цию таким автономным образом, что, если отнестись к ним всерьез,
научная репрезентация общества во всех смыслах этого слова по
терялась бы в них. Его постулаты и притязания не смогли бы оказать
им сопротивление. Нормы, генерализации и сегментации уступили
142
бы перед сквозным и «метафоризирующим» умножением этих раз

нообразных форм микроактивности. Математика и точные науки бес
конечно изощряют свои логические построения, чтобы проследить
случайные и микроскопические движения нечеловеческих феноме
нов. Социальным наукам, объект которых является еще более «тон
ким», а инструменты — гораздо более грубыми, остается лишь за
щищать свои модели (то есть претензию на господство), пытаясь
заклясть подобное умножение. И в соответствии с давно проверен
ными методами экзорцизма, они фактически считают такое умноже
ние единичным (локальным), бессознательным (иным по своему
принципу) и показательным в отношении того знания, которое про
изводящий суждение ученый имеет об этих практиках (этого знания
не осознающих). Когда «наблюдатель» остается в достаточной сте
пени запертым внутри своей выносящей суждения институции и, сле
довательно, достаточно слеп, все идет хорошо. Создается впечатле
ние, что дискурс, который он производит, работает.
У Бурдье мы не находим ничего подобного. Конечно, на первом
уровне (слишком очевидном) он делает вид, что выходит наруж у
(идет к этим тактикам), но лишь для того, чтобы вернут ься (подтвер
дить профессиональную рациональность). Это лишь ложный выход,
текстовая «стратегия». Но не является ли это поспешное возвраще
ние указанием на то, что он знает об опасности, возможно, смер
тельной, которой подвергают научное знание эти слишком умные
практики? Здесь присутствует сочетание (чем-то отдаленно напоми
нающее паскалевское) постепенно распыляющегося разума и дог
матической веры. Бурдье много знает о научном знании и власти,
которая его основывает, а также об этих тактиках, уловки которых он
с такой виртуозностью обыгрывает в своих текстах. Таким образом,
Бурдье заключает эти приемы за решетку ( grillage) бессознательно
го и при помощи фетиша габит уса отрицает то, чего не хватает разу
му, чтобы стать чем-то другим, нежели правотой более сильного. Он
утверждает вместе с понятием габит уса нечто противополож ное
тому, что он знает , — а именно, традиционной народной тактике —
и эта защита (дань, воздаваемая авторитету разума) дает ему науч
ную возможность наблюдать эти тактики в тщательно отграниченных
местах.
Если бы это было справедливо (но кто может это сказать?),
Бурдье учил бы нас этим тактикам как при помощи своего «догма
тизма», так и своими «полевыми исследованиями». Дискурс, который
143
скрывает то, что он знает (вместо того чтобы скрывать то, чего он не
знает), мог бы иметь «теоретическую» ценность именно в той мере,
в какой он практикует то, что он знает. Этот дискурс был бы ре
зультатом сознательного отношения с тем внешним, что невозмож
но устранить, а не только спектаклем объяснения. Приблизился бы
он тогда к «ученому невежеству», обвиняемому в том, что оно явля
ется знающим, само того не ведая, именно потому что слишком хо
рошо знает то, чего не говорит и не может сказать?
Глава V.
ИСКУССТВО ТЕОРИИ
Особая проблема возникает тогда, когда теория, вместо того чтобы

быть, как это происходит обычно, дискурсом о других дискурсах,
должна развернуться над теми областями, где уже нет никаких дис
курсов. Внезапная неровность местности: из-под ног исчезает почва
вербального языка. Теоретизирующая операция оказывается на гра
ницах той территории, где возможно ее нормальное функционирова
ние, словно машина, выехавшая на край обрыва. Там, дальше — море.
Артикулируя дискурс о недискурсивных практиках, Фуко и Бур-
дье располагают свое предприятие на этом краю. Они не первые, кто
это делает. Если не углубляться, то после Канта любое теоретическое
исследование не могло уклониться от более или менее прямого вы
ражения своего отношения к этой недискурсивной деятельности, к
этому огромному «остатку», образуемому той частью человеческого
опыта, которая не была приручена и не символизировалась в языке.
Отдельные науки избегают этого прямого столкновения. Они априо
ри устанавливают для себя такие условия, которые позволяют им
иметь дело с вещами только в своем собственном ограниченном
поле, где они их «вербализуют». Они поджидают свои объекты с се
тью ( quadrillage) моделей и гипотез, внутри которой их можно «за
ставить говорить», и этот аппарат расспрашивания, словно западня
охотника, превращает их молчание в «ответы», а следовательно, в
язык: это называется экспериментом1. Теоретическое исследование,
1 Кант уже говорил в «Критике чистого разума», что ученый — это «судья,
заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им вопросы» (Иммануил
Кант, «Критика чистого разума», в кн.: Иммануил Кант, Сочинения, в б т. М.:
Мысль, 1964, т. 3, с. 85— 86).
145
напротив, не забывает , не может забыть, что помимо связей этих

дискурсов друг с другом, существует их общее отношение с тем, что
они позаботились исключить из своего поля, чтобы конституировать
его. Оно связано с умножением того, что (пока еще?) не говорит и
что принимает, среди прочего, форму «обычных» практик. Оно об
разует память этого «остатка». Оно подобно Антигоне, сохраня
ющей то, что неприемлемо в рамках научной юрисдикции. Оно по
стоянно доставляет это незабываемое в те научные места, где формы
технического принуждения делают «политически» (методологически
и, на какое-то время теоретически) необходимым его забвение. Как
оно этого достигает? Какими блестящими ходами или какими хитро
стями? В этом и заключается вопрос.
ВЫЧЛЕНЯТЬ И ПЕРЕВОРАЧИВАТЬ:
РЕЦЕПТ ТЕОРИИ
Мы должны вернуться к работам Фуко и Бурдье. Хотя оба эти автора
нам важны, между ними существует очевидное различие, что само
по себе является достаточной причиной, чтобы остановиться на них
подробнее в начале этого эссе, которое не претендует на то, чтобы
представить историю теории практик. Эти два колосса определили
структуру исследовательского поля, находясь почти что на его про
тивоположных полюсах. Однако, какими бы удаленными друг от
друга ни были их труды, их создание, по всей видимости, определя
ется общей процедурой. Несмотря на различие используемых мате
риалов, затрагиваемого круга проблем и открывающихся перспек
тив, здесь опознается одна и та же операциональная схема.
Возможно, здесь мы имеем два различных «способа делания» тео
рии практик. Как и приготовление еды, «делание теории» может осу
ществляться в разных обстоятельствах и с различными интересами;
оно имеет свои разнообразные изощренные приемы, а также своих
хороших или плохих игроков; оно также позволяет совершать удач
ные ходы. Если характеризовать эту операцию, производящую тео
рию, с помощью инфинитивов (или императивов), которыми о б о
значаются действия в кулинарном рецепте, то в целом она будет
представлена двумя моментами: сначала необходимо «вычленять»,
затем — «переворачивать». Сначала «этнологическое» отграниче
ние, затем — логическая инверсия.
146
ГЛАВА V . ИСКУССТВО ТЕОРИИ
Первое действие вычленяет в неопределенной ткани некие

практики таким образом, чтобы рассматривать их как отдельную
популяцию , образующую когерент ную целостность , однако чуж
дую тому месту, где производится теория. Так мы получаем панопти
ческие процедуры Фуко, изолированные внутри некоторого множе
ства, или «стратегии» Бурдье, локализованны е у беарнов или
кабилов. Тем самым они получают этнологическую форму. Кроме
того, как в одном, так и в другом случае какая-либо из разновидно
стей практик (Фуко) или место (Бурдье), которое было отграничено,
рассматриваются как метонимия целого: часть (обозримая, посколь
ку является очерченной) предстает как вся (неопределимая) совокуп
ность практик. Конечно, у Фуко это отграничение основано на про
яснении д и н а м и ки , присущ ей т е хн о л о ги и : это вы членение,
производимое историографическим дискурсом. У Бурдье оно долж
но обеспечиваться пространством, которое организуется необходи
мостью защиты наследуемого имущества: оно берется в качестве
социально-экономических и географических данных. Но факт этого
этнологического и метонимического вычленения является общим для
обоих подходов, даже если модальности его определения в том и
другом случае различны.
Второй жест переворачивает вычлененное таким образом
единство. Поначалу темное, молчаливое и далекое, оно превращает
ся в элемент, который проясняет теорию и поддерживает дискурс.
У Фуко процедуры, скрывающиеся в особенностях наблюдения, ко
торое осуществляется в учебных, больничных и военных заведениях,
микромеханизмы, лишенные дискурсивной легитимности, техники,
чуждые эпохе Просвещения, становятся основанием, исходя из кото
рого одновременно проясняются как система нашего общества, так
и система гуманитарных наук. З а счет них и в них от Фуко не усколь
зает ничего. Они позволяют его дискурсу быть самим собой и в плане
теории иметь паноптический характер: видеть все. У Бурдье удален
ное и непроницаемое место, организуемое изощренными, полиморф
ными и трансгрессивными по отношению к порядку дискурса «стра
тегиями», также переворачивается, чтобы предоставить свою
наглядность и свое сущностное выражение теории, которая везде
видит воспроизведение одного и того же порядка. Сведенные к габи
т усу, который в них экстериоризируется, эти стратегии, не знающие
о том знании, которое в них присутствует, предоставляют Бурдье сред
ство все объяснить и все осознать. Даже если Фуко интересуется воз
147
действием своих процедур на систему, а Бурдье — «единственным

принципом», следствием которого являются эти стратегии, оба они
проделывают один и тот же фокус, когда превращают практики, от
граниченные в качестве афазических и тайных, в ключевой момент
теории, когда они делают из этой сумеречной популяции зеркало, в
котором сверкает важнейший элемент их объясняющего дискурса.
В той мере, в какой теория использует этот прием, она принад
лежит к тем же самым процедурам, о которых трактует, несмотря на
то, что, рассматривая одну-единственную категорию всего вида (es
pece), предполагая, что этот отграниченный элемент имеет метони
мическую ценность, и упуская таким образом другие практики, она
забывает о тех, которые обеспечивают ее собственное построение.
Исследование самого Фуко уже показывает, что в случае гумани
тарных наук дискурс определен процедурами. Но и его анализ, под
твержденный тем способом производства, о котором он сам сви
детельствует, такж е зависит от механизма, а налогичного тем,
функционирование которых он выявляет. Остается узнать, какое от
личие по отношению к паноптическим процедурам, историю которых
пишет Фуко, вводит двойной жест отграничения чуж дой совокуп
ности практик и переворачивания его темного содержания, превра
щающего его в светоносное письмо.
Но вначале необходимо прояснить природу этих жестов и не
ограничивать их исследование трудами двух авторов, которые специ
ально выбраны нами ради наших собственных целей. В действитель
ности процедура, результатом которой они являются, вовсе не ис
ключительна. Речь идет о старом, часто использующемся рецепте,
который тем более заслуживает рассмотрения. Достаточно будет на
помнить два знаменитых примера начала XX века: «Элементарные
формы религиозной жизни» Дюркгейма и «Тотем и табу» Фрейда.
Когда эти авторы создают свою теорию практик, они располагают их
сначала в «первобытном» и замкнутом пространстве, этнологическом
по отношению к нашим «просвещенным» обществам, и обнаружива
ют в этом темном месте теоретическую формулу своего анализа.
В практиках жертвоприношения арунта в Австралии — народности,
гарантированно являющейся самой «примитивной» из примитив
ных, — Дюркгейм открывает принцип современной этики и социаль
ной теории: ограничение, противопоставленное (благодаря жертво
принош ению) неопределенной воле каж дого индивида, делает
возможными, с одной стороны, сосуществование членов группы, а с
148
другой — установление соглашений между ними; иными словами,

практика отказа и самоотречения делает возможным множествен
ность и договоры, то есть общество: признание границы является ос
нованием общественного договора2. Со своей стороны, в практиках
первобытной орды Фрейд вычитывает важные понятия психоанализа:
инцест, кастрацию, смерть отца3. Такой ход поражает тем сильнее, что
он не основывается ни на каком непосредственном опыте. Ни один,
ни другой автор не наблюдали практики, о которых они толкуют. Они
никогда не оказывались там, где могли бы их наблюдать, точно так
же, как Маркс не бывал на заводе4. Почему же тогда они придают этим
практикам вид герметичной загадки, где в зашифрованном виде скры
вается самое главное слово их теорий?
Сегодня эти практики, несущие тайну нашей рациональности,
не выглядят столь уж далекими. Со временем они становятся ближе.
Напрасно искать эту этнологическую реальность в Австралии или в
глубокой древности. Она располагается в нашей собственной систе
ме (паноптические процедуры) или рядом с ней, если не внутри на
ших городов (беарнские или кабильские стратегии), а то и еще ближе
(«бессознательное»). Но каким бы близким ни было ее содержание,
остается его «этнологическая» форма. Именно форма, данная этим
практикам, располагающимся далеко от знания и в то же время об
ладающим своей тайной, с самого начала и создает проблему. Эта
проблема может считаться символическим выражением эпохи со
временности.
ЭТНОЛОГИЗАЦИЯ «ИСКУССТВ»
То, что теоретическая рефлексия удерживает практики на расстоянии
от своего собственного места таким образом, что ей требуется по
кинуть его, чтобы проанализировать эти практики, и оказывается д о
статочно только перевернуть их, чтобы вернуться к себе, не является
результатом ее собственного выбора. Вычленение, которое она та
2 Emile Durkheim, Les Formes élém entaires de la vie religieuse . Paris: PUF,
1968. См. также: William S.F. Pickering, Durkheim on Religion. London: Routledge
& Kegan Paul, 1975.
3 Зигмунд Фрейд, Тотем и табу. Психология первобытной культуры и
религии, пер. с нем. СПб.: Алетейя. 1997.
4См.: Fritz Raddatz, Karl Marx, une biographie politique. Paris: Fayard, 1978.
149
ким образом производит, в то же время является повторением. Это

вычленение навязано ей историей. Лишенные дискурса процедуры
собраны и зафиксированы в области, которая была создана про
шлым и которая наделила их определяющей для теории ролью, за
ключающейся в их конституировании в качестве диких «заповедни
ков», к которым обращается просвещенное знание.
По мере того как порожденный Просвещ ением разум опреде
лял свои дисциплины, свои внутренние связи и возможности, эти
процедуры постепенно приобрели пограничные качества. Они пред
стают в этом смысле как отличия и «сопротивления», связанные с
разновидностями научного письма, точность и о нерациональность
которых уточняются начиная с XVIII века. Мы видим, как во имя того
же самого прогресса разграничиваются, с одной стороны, искусст ва
(или способы) делания, названия которых умножаются в популярной
литературе5, объекты растущего любопытства со стороны «наблюда
телей человека»6, а с другой стороны — науки, которые намечаются
новой конфигурацией знания.
Это различие уже не отсылает исключительно к традиционной
антиномии «теории» и «практики», определяемой разделением на
«умозрение», которое занято расшифровыванием книги космоса, и
конкретные «применения», но нацелено на две различные операции,
одну, дискурсивную (осуществляющуюся в языке и через язык), и
другую, не имеющую дискурса. С XVI века идея мет ода постепенно
переворачивает отношение между «знать» и «делать»: начиная с
правовых и риторических практик, которые понемногу превращают
ся в дискурсивные действия, осуществляемые в разнообразных сфе
рах, и, следовательно, в методы преображения среды, утверждается
фундаментальная схема дискурса, организующая способ мыслить
как способ дейст вовать, как рациональное управление производ
ством и как регулируемую операцию, производимую в соответству
ющих полях. Это и есть «метод», зародыш современной научности.
По сути дела, он систематизирует то искусство, которое уже Платон
поместил под знак деятельности7. Но «метод» упорядочивает
5 См. каталог выставки «Книга в повседневной жизни» (Albert Labarre,

Pierre Gasnault, Le livre dans la vie quotidienne).
6 Именно в 1799 году Луи-Франсуа Жуффре основал «Общество наблю
дателей за человеком».
7 Платон, «Горгий» 465а в кн.: Платон, Собр. соч., в 4 т. М.: Мысль, 1993,
т. 1, с. 498. См.: Giuseppe Cambiano, Platone е le technice. Turin: Einaudi, 1971.
150
«знание-как» именно посредством дискурса. Следовательно, грани

ца больше уже не разделяет два иерархизированные знания: одно
спекулятивное, другое — связанное с частностями, одно — интер
претирующее устройство мироздания, и другое, занимающееся от
дельными деталями вещей в тех рамках, которые ему устанавливает
первое, — она противопоставляет практики, выражаемые дискурсом,
тем, которые таковыми (еще) не являются.
Каким будет в таком случае статус этого знания-как ( sa vo ir-
faire ), лишенного дискурса и по существу лишенного письма (именно
дискурс о методе является одновременно письмом и наукой)? Оно
состоит из множественных, но неприрученных операциональностей.
Это умножение не подчиняется закону дискурса, но уже подчиняется
закону производства, главной ценности физиократической, а затем
и капиталистической экономики. Таким образом оно оспаривает у
научного письма привилегию организовывать производство. Оно
поочередно то раздражает, то стимулирует инженеров языка. Оно
призывает к завоеванию не презренных практик, но, напротив, «хи
троумных», «сложных» и «оперативных» знаний. От Бэкона до Кри
стиана Вольфа или Ж ана Бекманна прилагаются гигантские усилия,
чтобы колонизировать этот огромный запас «искусств» и «ремесел»,
которые, хотя еще и не могут артикулироваться в науке, уже могут
быть введены в язык через «Описание» и благодаря этому достичь
большего соверш енст ва . За счет этих двух понятий — описания ,
которое зависит от нарративности, и соверш енст ва , которое имеет
целью техническую оптимизацию, — положение «искусств» устанав
ливается вблизи науки, но за ее пределами8.
«Энциклопедия» — это одновременно результат и символ этой
работы по сопоставлению: «Толковый словарь наук, искусств и реме
сел». Энциклопедия располагает «науки» и «искусства» друг подле
друга, в соседстве, являющемся обещанием дальнейшей ассимиля
ции: одни являются операциональными языками, грамматика и син
таксис которых образуют сконструированные и контролируемые, а
следовательно, поддающиеся записыванию (scrip tib les), системы;
8 В статье Жака Гиллерма и Жана Себестика мы находим ряд примеров,

посвященных этому промежуточному статусу: различные виды искусства являют
ся объектами описания, и поскольку они считаются незавершенными — они
должны быть усовершенствованы (Jacques Guillerme, Jan Sebestik, "Les
commencements de la technologie” , Thaïes, 1966, t. 12, p. 1— 72, и особенно p. 8,
14, 29, 33, и т. д.).
151
другие представляют собой техники, ожидающие просвещенного зна

ния, которого им недостает. В статье «Искусство» Дидро пытается
определить отношения между этими разнородными элементами. Мы
имеем дело с «искусством», пишет он, «если объект осуществляется»;
с «наукой» — «если объект созерцается». Это различие между осу
ществлением и умозрением в большей степени бэконовское, чем кар
тезианское. Оно воспроизводится внутри самого «искусства», в за
висимости от того, является ли это искусство репрезентацией или
практикой: «У всякого искусства есть свое умозрение и своя практика:
умозрение, являющееся только операциональным знанием правил
искусства; практика, являющаяся только привычным и не рефлектиру
ющим использованием этих самых правил». Таким образом, искус
ство — это знание, действующее вне просвещенного дискурса, кото
рого ему недостает. Еще более важно, что это знание-как превосходит
своей сложностью просвещенную науку. Так, по поводу «геометрии
искусств» Дидро замечает: «Очевидно, что элементы академической
геометрии — только наиболее простые и наименее комплексные из
элементов геометрии торговцев». Например, для многих проблем, ка
сающихся рычагов, трения, скручивания пряжи, часовых механизмов
и т. д. обычный «подсчет» еще недостаточен. Решение будет, скорее,
«делом» очень давней «экспериментальной и подручной (manouvrière)
математики», хотя ее «язык» остается неокультуренным из-за «недо
статка собственных слов» и «избытка синонимов»9.
Согласно Рене Ж ирару, словом «подручный» Дидро обознача
ет искусства, которые ограничиваются тем, что «приспосабливают»
материалы, выкраивая их, подрезая, соединяя и т. д., не придавая им
«новой сущности» (посредством слияния, смешивания и т. д.), по
добно тому как это делают фабричные (m anufacturiers) искусства10.
Они так же мало «образуют» новый продукт, как располагают соб
ственным языком. Они мастерят из подручных средств. Но реорга
низация и установление иерархии знаний в соответствии с критерием
производительности придают этим искусствам значение эталона бла
годаря их эффективному функционированию (opérativité) и значе
ние авангарда благодаря их «экспериментальной и подручной» тон
кости. Чуждые научным «языкам», они образуют за их пределами
9 “A rt” , in: Encyclopédie. Genève: Pellet, 1773, t. 3, p. 450— 455.

10 "C atalo gu e” , in: Encyclop édie . C m .: J. Guillerme, J. Sebestik, "Les
commencements de la technologie” , p. 23.
152
абсолют действования (эффективность, которая, будучи освобож

дена от дискурса, свидетельствует однако о своем продуктивистском
идеале) и запас знаний, которые инвентаризируются в «лавках» или
деревнях (Логос скрывается в ремесленном производстве и нашеп
тывает науке ее будущее). В отношения науки и искусств проникает
проблематика отставания. В рем енное зат руднение отделяет
знания-как от их постепенного прояснения науками, которые нахо
дятся на более высоком эпист емологическом уровне .
Таким образом, «наблюдатели» устремляются к этим практикам,
которые пока еще находятся на некотором расстоянии от наук, но в
то же время оказываются впереди них. Фонтенель размышляет об
этом уже в 1699 году: «Ремесленные лавки повсюду блистают умом и
изобретательностью, которые, между тем, совершенно не привлекают
нашего внимания. Весьма полезным и весьма искусно придуманным
инструментам и практикам недостает зрителей...»11. Этими «зрителя
ми» становятся собиратели, составители описаний, исследователи. Но
признавая здесь знание, которое предшествует знанию ученых, они
должны освободить его от его «несобственного» языка, переделывая
в «собственный» дискурс несообразное выражение тех «чудес», ко
торые уже присутствуют в повседневном знании-как. Всех этих Золу
шек наука превратит в принцесс. Начиная с этого времени уже оказы
вается сф о рм ул и ро ва н принцип этн о л о ги ч е с к о й о п е р а ц и и ,
производимой над практикой: их социальное вычленение взывает к
необходимости своего рода «воспитания», которое благодаря линг
вист ическому переворачиванию вводит их в поле научного письма.
Примечательный факт, что с XVIII по XX век этнологи или исто
рики рассматривают эти техники как заслуживающие уважения ис
ходя из них самих: они просто отмечают то, что делают эти техники.
Нет необходимости их интерпретировать. Достаточно просто описать.
В противоположность этому истории, посредством которых группа
определяет место своей деятельности или символизирует ее, ученые
считают «легендами», означающими нечто иное, чем то, что они го
ворят. Странное несоответствие между трактовкой практики и трак
товкой дискурсов. Там, где первая фиксирует «правду» делания, вто
11 Фонтенель, «Предисловие» к Истории Королевской Академии за 1699

год, где и было опубликовано сочинение «Об описании различных видов ис
кусств» (Sur la description des arts). Цит по.: J. Guillerme, J. Sebestik, "Les
commencements de la technologie” , p. 33, n. 1.
153
рая открывает «ложь» говорения. Впрочем, короткие описания

первого типа контрастируют с многословными интерпретациями, сде
лавшими мифы или легенды привилегированным объектом для спе
циалистов в области языка, ученых, уже давно использующих герме
невтические приемы, которые юристы передали профессорам и /и л и
этнологам, — комментирование, толкование и «перевод» в научные
тексты документов, относящихся к определенной сфере реальности.
Игра уже сделана. Безмолвная инстанция практики исторически
вычленена. Сто пятьдесят лет спустя Дюркгейм, почти не внося ника
ких корректировок, принимает это «этнологическое» определение —
и даже усиливает его, — когда ставит проблему искусст ва (искусства
делания), то есть «того, что является чистой практикой без теории».
Здесь абсолют оперативности является во всей «чистоте». Дюркгейм
пишет: «Искусство — это система способов делания, подогнанных
под специальные цели и являющихся продуктом либо традиционно
го опыта, сообщенного воспитанием, либо личного опыта индивида».
Заключенное в частность, лишенное обобщений, являющихся фак
том одного только дискурса, искусство тем не менее образует «си
стему» и организовано «целями» — таковы два постулата, позволя
ющие науке и этике водворять на его место тот «собственный»
дискурс, которого ему недостает, то есть вписывать себя на это место
и от имени этих практик.
Характерен также интерес, который этот великий первопрохо
дец, связавший основание социологии с теорией образования, про
являл к производству или к приобретению искусства: «Можно при
обрести его, только вступая в контакт с вещами, с которыми должно
быть произведено действие, и только произведя его самому». «Не
посредственности» производимой операции Дюркгейм уже не про
тивопоставляет, как это делал Д идро, запаздывание теории по
отношению к подручному знанию, находящемуся в лавках. Остается
только иерархия, установленная в соответствии с критерием образо
вания. «Без сомнения, — продолжает Дюркгейм, — может произой
ти так, что искусство окажется просвещенным (вот ключевое слово
Просвещения) рефлексией, но рефлексия не является его существен
ным элементом, так как оно может существовать без нее. Но не су
ществует такого искусства, где все было бы рефлексивно»12.
12 Emile Durkheim, Education et sociologie. Paris: Alcan, 1922, p. 87 и след.

См.: P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie de la pratique , p. 211, который видит в
этом «совершенное описание» «ученого невежества».
154
А существует ли наука, где «все было бы рефлексивным»? Во

всяком случае, в словаре, еще близком к «Энциклопедии» (где гово
рилось о «созерцании»), теория получает задачу «рефлектировать»
это «все». Для Дюркгейма, если говорить более широко, общество
является письмом ( écriture ), которое может быть прочитано только
им самим. Знание здесь уже записано в практике, но еще не про
свещено. Наука будет зеркалом, которое сделает его читаемым, дис
курсом, «рефлектирующим» непосредственную и точную операцио-
нальность, лишенную языка и сознания, уже знающую, но все еще
неокультуренную.
РАССКАЗЫ ТОГО, ЧТО САМО

О СЕБЕ НЕ ЗНАЕТ
Как жертвоприношение, которое «ближе к нам, чем это могло бы
показаться из-за его видимой грубости»13, искусст во , если сравни
вать его с наукой, является знанием, существенным само по себе, но
не прочитываемым без нее. Для науки такое положение опасно, по
скольку она сохраняет за собой лишь способность выражать знание,
которого ей не достает. Кроме того, отношение между наукой и ис
кусством рассматривается не как альтернатива, а как взаимодопол-
нительность и, если подобное вообще возможно, как сочленение, то
есть, как об этом размышлял Вольф в 1740 году (после Сведенборга,
или до Лавуазье, Дезодре, Огюста Конта и т. д.), «третий человек ,
который объединил бы в себе науку и искусство: он излечил бы бес
силие теоретиков, он избавил бы служителей искусства от предрас
судка, что они могут совершенствовать свое мастерство без помощи
теории»14. Этим посредником между «человеком теоремы» и «чело
веком опыта»15 — должен стать инж енер .
Просвещенный дискурс (ф илософ ский или научны й)16 был
одержим этим «третьим человеком» и остается одержим им поныне,
13 Е. Durkheim, Les Formes élémentaires, p. 495.

14 Предисловие Кристиана Вольфа к немецкому переводу книги: Belidor,
Architecture hydraulique, 1740, без пагинации. Цит. по: J. Guillerme, J. Sebestik,
“ Les commencements de la technologie” , p. 23, n. 2.
15 H. de Villeneuve, “ Sur quelques préjugés des industriels", 1832. Цит. в:
J. Guillerme, J. Sebestik, "Les commencements de la technologie” , p. 24.
16 Разновидностью этого дискурса является, во многих отношениях, пози
ция эксперта. Об этом см.: Глава I. Общее место, наст. изд.
155
но тот так и не появился в том виде, в каком его ожидали. Отведенное

ему место (сегодня оно постепенно становится местом, занятым тех
нократами) связано с процессом, который, на протяжении всего XIX
века, с одной стороны, отделял от искусства его техники, а с дру
гой — «геометризировал» и математизировал эти техники. В знании-
как понемногу было вычленено то, что могло быть отделено от ин
дивидуального исполнения и «усоверш енствовано» в машинах,
использующих контролируемые сочетания форм, предметов и сил.
Эти «технические органы» изымаются из того, что относится к сфере
ручной работы (они выходят за ее пределы, становясь машинами) и
помещаются в собственное пространство, в сферу ведения инжене
ра. Они зависят от технологии. Отныне знание-как лишается того, что
объективным образом артикулирует его по отношению к деланию .
По мере того как техники делания изымаются у него, чтобы оказать
ся превращенными в машины, знание-как отступает в субъективное
знание , отделенное от языка своих процедур (которые затем воз
вращаются ему и навязываются в виде машин, произведенных тех
нологией). Оно принимает вид «интуитивной» или «непроизволь
ной», почти тайной способности, статус которой остается открытым.
Техническая оптимизация XIX века, черпая в сокровищницах «ис
кусств» и «ремесел» образцы, поводы или ограничения для своих
механических изобретений, оставляет повседневным практикам
только территорию, лишенную собственных средств или продукции;
она конституирует эту территорию как фольклорную область, или как
дважды безмолвную землю, не имеющую вербального дискурса и
отныне лишенную подручного языка.
Некоторое «знание» там остается, хотя ему и недостает техни
ческого аппарата (из него были сделаны машины), а сохраняющиеся
у него способы делания не имеют легитимности с точки зрения про-
дуктивистской рациональности (например, повседневные искусства
приготовления пищи, уборки, шитья и т. д.). С другой стороны, то, что
не охвачено технологической колонизацией, приобретает ценность
«приватной» деятельности, нагружается символическими инвестици
ями, относящимися к повседневной жизни, функционирует под зна
ком коллективных или индивидуальных частностей, становится в
итоге одновременно легендарной и активной памятью о том, что со
храняется за пределами научных и культурных ортопраксий (или в
зазоре между ними). В качестве указателей единичного — поэтиче
ского или трагического шепота повседневного — способы делания
156
широко проникают в роман или повесть. И прежде всего в реалисти

ческий роман XIX века. Они находят там новое пространство репре
зентации, пространство вымысла, наполненное ежедневными вирту
озными действиями, с которыми наука не знает, что делать, и которые
становятся, будучи хорош о узнаваемы читателями, знаками, пове
ствующими о микроисториях любого человека. Литература преоб
разуется в репертуар этих практик, лишенных технологического ко
пирайта. Именно они вскоре получат привилегированное место в
историях, которые рассказывают пациенты в стенах психиатрических
учреждений или в кабинетах психоаналитиков.
Иначе говоря, «истории» предоставляют повседневным практи
кам своеобразный «футляр» нарративности. Конечно, они описы
вают только фрагменты этих практик. Они являются только их мета
ф орами. Но, несмотря на разрывы между последовательными
конфигурациями знания, они репрезентируют новый вариант в не
прерывном ряду нарративных документов, которые, начиная с на
родных сказок, являющихся арсеналом схем действия17, до «Опи
саний Искусств» классической эпохи, дем онстрирую т способы
действования в форме повест вований . Таким образом, этот ряд в
равной мере включает в себя современный роман — а также микро
романы, которыми очень часто являются этнологические описания
ремесленных, кулинарных техник и т. д. Подобная непрерывность, в
той мере, в какой речь идет о повседневных практиках, предполага
ет т еорет ическую значимость нарративности.
«Превращение» этих практик в наррацию (мы должны будем
рассмотреть их значение на многих других примерах) связано с бо
лее широким и исторически менее определенным явлением, которое
можно было бы обозначить как эст ет изация знания, подразумева
емая знанием-как. Оторванное от своих процедур, это знание может
представляться «вкусом», «тактом» и даже «гениальностью». Оно
наделяется характеристиками то художественной, то непроизволь
ной интуиции. Об этом знании говорят, что оно не осознает само
себя. Эта когнитивная операция, как считается, не сопровождается
тем самоосознанием, которое наделило бы ее властью за счет удво
ения или внутренней рефлексии. Между практикой и теорией это
знание все еще занимает «третье» положение, тоже не дискурсив
17См. выше «Логики: игры, сказки, искусство говорения» (Глава II. Народ
ные культуры, наст. изд.).
157
ное, но примитивное. Оно отъединено изначально, будучи «источни

ком» того, что впоследствии дифференцируется и проясняется.
Об этом знании не знают. В практиках оно имеет статус, анало
гичный тому, которым наделяются басни или мифы, — быть выра
жением знаний, которые не ведают о самих себе. В обоих случаях
речь идет о знании, которое не рефлектируется субъектами. Они
свидетельствуют о нем, не будучи способны его себе присвоить.
В конечном счете они лишь наниматели, а не владельцы своего соб
ственного знания-как. В отношении них никто не задается вопросом,
есть ли у н и х знание (предполагается, что оно должно у них быть),
но оно известно только другим людям, а не его носителям. Подобно
знанию поэтов или художников, знание-как повседневных практик
становится известно только благодаря интерпретатору, который про
ясняет его в своем дискурсивном зеркале, но который им также не
обладает. Следовательно, оно не принадлежит никому. Оно цирку
лирует от бессознательности п рактикую щ их к реф лексии не
практикующих, не будучи связанным ни с каким конкретным субъ
ектом. Это аноним ное и отсылающ ее к конкретном у действию
(referentie/) знание, являющееся условием возможности техниче
ских или научных практик.
Фрейдовский психоанализ представляет собой особенно при
мечательную разновидность этого отъединенного знания, одновре
менно лишенного процедур, которые делали бы его читаемым (у него
нет собственного языка), и легитимного владельца (у него нет соб
ственного субъекта). Все здесь функционирует на основе постулата,
который благодаря его следствиям был принят за реальность: есть
знание , но оно бессознательно ; и обратно — именно бессознатель
ное знает18. Рассказы пациентов и фрейдовские «истории больного»
(Krankengeschichte) занимают многие страницы. Впрочем, после
Фрейда каждому психоаналитику известно по своему опыту: «люди
уже знают все» то, что он в своем положении «предположительно
знающего» может или мог бы позволить им сформулировать. Все
происходит так, как если бы «лавки», о которых говорил Дидро, ста
ли метафорой вытесненного и замкнутого в себе места, в глубине
которого «экспериментальные и подручные» знания сегодня обго
няют дискурс, который теория или «психоаналитическая» академия
18 Постоянная тема у Фрейда, хотя статус этого «знания» остается теорети

чески неопределенным.
158
формулирует о них. О своих пациентах — и всех остальных — ана

литик часто говорит: «Где-то они это знают». «Где-то»: но где же? Это
знают их практики — жесты, поведение, манера говорить или ходить
и т. д. Знание здесь, но чье оно? Оно столь строгое и точное, что все
значения научности, кажется, целиком и полностью перемещаются
на сторону этого бессознательного, так что в сознании остаются лишь
обрывки и следствия этого знания, уловки и тактики, аналогичные
тем, которые прежде характеризовали «искусство». За счет этого
переворачивания разумным оказывается то, что не рефлексирует и
не говорит, неведомое (1'insu) и безмолвное (I'infans), в то время как
«просвещенное» сознание — это лишь «несобственный» язык этого
знания.
Но это переворачивание нацелено гораздо в большей степени
на то, чтобы обеспечить привилегированный характер сознания, чем
на изменение соотношения знания и дискурса. В ремесленных «лав
ках», так же как и в «лавках» бессознательного, пребывает фунда
ментальное и первоначальное знание, которое обгоняет просвещен
ный дискурс, но которому не хватает собственной культуры. Знанию
бессознательного — как и знанию «искусства» — исследователь
предлагает возможность иметь «собственные» слова и проводить
различия между «синонимами». Теория при свете «научного» языка
«рефлектирует» что-то из того, что движется в темной глубине этого
колодца знания. На протяжении трех веков, несмотря на историче
ские метаморфозы сознания или последовательные определения
знания, остается постоянным сочетание двух различных элементов:
с одной стороны, референтного и «необразованного» знания, с
другой стороны — проясняющего дискурса, который при свете дня
создает перевернутую репрезентацию своего непроницаемого ис
точника. Этот дискурс — «теория». В этом слове сохраняется его
древнее и классическое значение «видеть/показывать» или «со
зерцать» (theorem ). Дискурс является «просвещенным». Первона
чальное знание, по мере того как оно было постепенно отъединено
от техник и языков, которые его объективировали, становится уме
ниями, которыми обладает субъект и которые фактически не сф ор
мулированы, если не считать нейтральных слов (иметь обоняние,
такт, вкус, суждение, инстинкт и т. д.), колеблющихся между эстети
ческими, когнитивными или рефлекторными режимами, как если бы
знание-как сводилось к принципу знания, которое невозможно
узнать.
159
ИСКУССТВО МЫСЛИТЬ: КАНТ

Характерный факт: Кант рассматривает отношения между искус
ством делания (Kunst) и наукой ( W issenschaft), или между техникой
(Technik) и теорией (Theorie) в процессе исследования, которое дви
жется от ранних набросков о вкусе к критике способности сужде
ния19. На этом пути, ведущем от вкуса к суждению, он сталкивается с
искусством, представляющим собой одно из измерений практическо
го знания, которое выходит за пределы знания как такового и имеет
эстетическую форму. Кант выявляет в нем то, что он гениально на
зывает «логическим тактом» (lo gisch e Takt). Вписанное в орбиту
эстетики, искусство делания помещено под знак способности сужде
ния, «а-логического» условия мышления20. Традиционная антиномия
«функциональности» и «рефлексии» оказывается преодолена бла
годаря точке зрения, которая, признавая, что искусство находится у
основания мышления, представляет суждение в качестве «среднего
члена» (M ittelglied) между теорией и практикой. Это искусство мыш
ления составляет синтетическое единство того и другого.
Кантианские примеры касаются именно повседневных практик:
«Способность суждения превосходит понимание. (...) Способность
судить об одежде, которую должна носить горничная. Способность
судить по статусу, соответствующему зданию, об украшениях, кото
19Об этих изменениях начиная с Критики вкуса (М Ы ) и вплоть до написа

ния Критики способности суждения (1790) см.: Victor Delbos, La Philosophie
pratique de Kant Paris: PUF, 1969, p. 416— 422. Кант пишет об этом в Критике
способности суждения, § 43 «Об искусстве вообще» (Immanuel Kant, "K ritik der
Urteilskraft und Schriften zur Naturphilosophie” , in: Immanuel Kant, Werke in sechs
Bänden, Hg. Wilhelm Weischedel. Wiesbaden: Insel-Verlag, 1957, Bd. 5, p. 401— 402;
или: Иммануил Кант, «Критика способности суждения», в кн.: Иммануил Кант,
Сочинения, в 6 т., т. 5, с. 318— 320. Критика кантовской эстетики у Бурдье, имеющая
фундаментальный характер («отрицание социальных связей»), но осуществляе
мая при помощи социологических разделений, располагается в иной перспективе,
нежели моя, хотя она имеет отношение к кантовскому противопоставлению «сво
бодных» и «необходимых искусств» (P. Bourdieu, La Distinction , p. 565— 583).
20 См.: A. Philonenko, Théorie et praxis dans la pensée morale et politique
de Kant et de Fichte en 1793. Paris: Vrin, 1968, p. 19— 24; Jürgen Heinrichs, Das
Problem der Zeit in der praktischen Philosophie Kants . Bonn: Bouvier, 1968, p.
34— 43 (глава "Innerer Sinn und Bewusstsein” ); Paul Guyer, Kant and the Claims of
Taste. Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1979, p. 120— 165 (глава "A Universal
Voice” ), p. 331— 350 (глава "The Metaphysics of Taste").
160
рые не должны противоречить намеченной цели»21. Суждение име

ет отношение не только к «социальным» конвенциям (подвижному
равновесию сети молчаливых контрактов) но, более широко, к соот
ношению большого количества элементов; оно существует только в
конкретном акте создания новой совокупности посредством подхо
дящ его соединения этого отношения еще с одним элементом, по
добно тому как мазок красного или охры прибавляется к картине,
изменяя, но не уничтожая ее. Искусство характеризуется превраще
нием имеющегося равновесия в другое.
Чтобы это объяснить, Кант ссылается на всеобщий авторитет
дискурса, авторитет, который, тем не менее, всегда имеет местный и
конкретный характер: у меня на родине, пишет он (in m einen
G egenden: в моей области, в моем «краю»), «обычный человек» (der
gem eine Mann) говорит (sagt), что фокусники (Taschenspieler) за
висят от знания (вы можете это сделать, если знаете, в чем состоит
фокус), тогда как канатные плясуны (Seiltä nzer) зависят от искус
ства22. Танцевать на канате значит каждое мгновение поддерживать
равновесие, воссоздавая его при каждом шаге за счет новых движе
ний; это значит сохранять соотношение, которое не приобретается
раз и навсегда, но которое возобновляется за счет постоянного изо
бретения, под видом того, что оно оно «сохраняется». Тем самым
искусство делания получает великолепное определение, и оно тем
более справедливо, что в действительности практикующий сам явля
ется частью того равновесия, которое он изменяет, не разрушая его.
Благодаря способности создавать новую совокупность на основе уже
существующего соответствия и поддерживать формальное соотно
шение несмотря на изменение элементов, это искусство очень схоже
с созданием художественного произведения. Его можно было бы
считать непрерывной творческой деятельностью вкуса, осуществля
ющейся в практическом опыте.
Но это искусство в равной мере обозначает и то, что в самой на
учной работе не зависит от (необходимого) применения правил или
моделей и, в конечном счете, остается, как об этом будет говорить и
Фрейд, «делом такта» (eine Sache des Takts)23. Когда Фрейд возвра
щается к этому пункту, он имеет в виду диагностику, вопрос о сужде
21 Цит. по: A. Philonenko, Théorie et praxis, p. 22, n. 17.

22 И. Кант, «Критика способности суждения», с. 318— 320.
23 S. Freud, Gesammelte Werke, t. XIII, p. 330; t. XIV, p. 66, 250 и т. д.
161
нии, который в практическом лечении касается именно отношения или

равновесия между множеством различных элементов. Для Фрейда,
как и для Канта, речь идет об отдельной способности, которую можно
совершенствовать, но которой нельзя научиться: «Отсутствие способ
ности суждения, говорит Кант, есть, собственно, то, что называют
глупостью, и против этого недостатка нет лекарства»24. Ученого этот
порок не щадит так же, как и всех остальных.
Следовательно, способность суждения является формальным
«сочетанием» понимания, которое знает, с разумом, который жела
ет, субъективным «равновесием» между воображением и понимани
ем. Она имеет форму удовольст вия , относящегося не к внешней
стороне, но к способу осуществления практики: она запускает кон
крет ное переживание универсального принципа гармонии между
воображением и пониманием. Это смысл (Sin n ), но смысл «здра
вый»: здравый смысл ( G em einsinn ), или суждение. Не вдаваясь в
подробности тезиса, отвергающ его идеологическое разделение
между разными видами знания и тем самым их социальную иерар
хию, мы можем, по крайней мере, отметить, что такт связывает воеди
но свободу (мораль), творчество (эст ет ику) и действие (практ и-
ку) — три элемента, уже присутствующие в практике «работы на
себя» (perruque), которая являет собой современный пример по
вседневной тактики25.
Предшественников этого суждения, принимающего вид этиче
ского и поэтического акта, следует, возможно, искать в религиозном
опыте давних времен, когда он был еще и «тактом», в схватывании и
создании «гармонии» в отдельных практиках, этическом и поэтиче
ском жесте reügare (связывания) или установления согласия за счет
неопределенной последовательности конкретных актов. Ньюман все
еще видит в этом опыте своего рода «такт». Но в результате истори
ческих изменений, которые особым образом ограничили виды рав
новесия, возможные для религиозного искусства «балансирования
на канате», его постепенно вытеснила эстетическая практика, кото
рая сама все более отделялась от операциональности (opérativité) и
научности (scientificité), вплоть до того, что стала маргинальным опы
том, к которому, начиная, например, от Шлейермахера и кончая Га-
дамером, постоянно апеллирует герменевтическая традиция, чтобы
24 И. Кант, «Критика чистого разума», с. 218.

25 См.: Глава II. Народные культуры, наст. изд.
162
поддержать свою критику объективного знания. В силу своего гения

и удачного стечения обстоятельств (включая музыку И.С. Баха и Ве
ликую французскую революцию), Кант оказывается как раз на том
перекрестке, где конкретный религиозный акт остается этической и
эстетической формой (в то время как догматическое содержание из
него исчезает), и где художественное творчество все еще имеет зна
чение морального и технического акта. Это сочетание, имеющее
переходный характер и колеблющееся между «Критикой вкуса» и
«Метафизикой нравов», становится для Нового времени основопо
лагающим ориентиром для анализа эстетической, этической и прак
тической природы повседневного знания-как.
Этот такт Кант старается еще раз определить в тексте, написан
ном в жанре просвещенной журналистики и опубликованном в раз
гар французской революции в B erlin ische M onatsschrift (сентябрь
1793), тексте, посвященном «расхожей истине»: «Это может быть
справедливым в теории, но это ничего не стоит на практике»26. Этот
важный теоретический текст, таким образом, избирает своим объ
ектом и использует в качестве названия поговорку, а также прибега
ет к языку прессы (в этой связи обычно говорят о «популярных ра
ботах» Канта). Здесь Кант участвует в дискуссии, возникшей после
того, как вслед за его ответами на возражения Кристиана Гарва
(1792) в том же журнале появились статьи Фридриха Генца (декабрь
1793) и Августа Вильгельма Реберга (февраль 1794), в которых ком
ментируется та же самая поговорка. Это «изречение» — Sp ruch ,
которое представляет собой одновременно пословицу (мудрость),
сентенцию (суждение) и непреложную истину (высказывание, при
знающее легитимность некого знания). Быть может, именно благо
даря революции эта пословица получает философскую значимость
стиха ( Spruch) из священного текста и активизирует, как в прежних
26 Immanuel Kant, Das mag in der Théorie richtig sein, taugt aber nicht fur die
P raxis . Этот текст (I. Kant, Werke in sechs Bänden , Bd. 5, S. 127 и дальше) был
заново отредактирован и представлен Дитером Хайнрихом вместе со всеми спо
рами конца 1793 — начала 1794 года о связке теория-практика: Immanuel Kant,
Friedrich Gentz und August Wilhelm Rehberg, Über Théorie und Praxis. Frankfurt/
Main: Suhrkamp, 1967. Я буду цитировать это замечательное издание. См. также
ценный английский перевод: Immanuel Kant, On the Old Saw: That May Be Right
in Theory, but it Wont Work in Practice , trad. E.B. Ashton. Philadelphia: Univ. of
Pennsylvania, 1974. См. на французском языке: Immanuel Kant, Sur /'expression
courante: Use peut que ce soitjuste en théorie , trad. L. Guillermit. Paris: Vrin, 1967.
163
изданиях Талмуда, Корана или Библии, экзегетические усилия тео

ретиков27? Это философское обсуждение, спровоцированное по
словицей, заставляет также вспомнить евангельскую историю о р е
бенке, вещающем среди книжников в Храме, или популярный сюжет
о «мудром трехлетием ребенке»28. Но отныне речь уже идет не о
детстве и не о старости (как может показаться благодаря переводчи
кам Канта, которые переводят Gem einspruch как vieu x diction («ста
рое изречение») или O id Saw («старая мудрость»), но о ком угодно
или обо всех, об «обычном» и «простом» (gem ein) человеке, чье
изречение вновь ставит вопросы перед учеными и ведет к умножению
их толкований.
Расхожее «изречение» не утверждает никакого принципа. Оно
констатирует факт, что Кант интерпретирует как знак либо недоста
точного интереса, проявляемого к теории практиком, либо недоста
точного развития теории со стороны самого теоретика. «Если теория
все еще мало (noch wenig) работает на практике, это не вина теории,
а напротив, следствие того, что не хватает (nicht genug) такой теории,
которую надо было бы извлечь из опыта»29. Какие бы примеры Кант
ни приводил (мы встречаем здесь традиционный вопрос о трении),
он организует свое изложение как пьесу в трех актах, где обычный
человек появляется поочередно в роли трех персонажей (предпри
нимателя, политического деятеля и гражданина мира), противопо
ставленных трем философам (Гарву, Гоббсу и Мендельсону) и по
зволяющ их Канту последовательно проанализировать вопросы,
относящиеся к морали, к конституционному праву и мировому по
рядку. Принцип формального согласования способностей в сужде
нии здесь более важен, чем сами эти три варианта. Этот принцип не
локализуем ни в научном дискурсе, ни в какой-либо конкретной тех
нике, ни в сфере художественного выражения. От искусства мыслить
27 О Канте и Революции см.: Lewis W. Beck, "Kant and the Right of Révolu
tion” , Journal o f the History of Ideas, 1971, t. 32, p. 411— 422; и в особенности
Lewis W. Beck, ed., Kant on History . New York: Library of Liberal Arts, 1963.
28 Евангелие от Луки 2,4 1— 50 о ребенке-Христе, «сидящем посреди учите
лей, слушающем их и спрашивающем их». Эта тема подхватывается в литературе
для народа — в тексте "L ’Enfant sage à trois ans” , который уже анализировался
в книге: Charles Nisard, Histoire des livres populaires . Paris: Amyot, 1854, t. 2,
p. 16— 19, и цитировался в книге: Geneviève Bollème, La Bible bleue . Paris: Flam
marion, 1975, p. 222— 227.
291. Kant, F. Gentz, A.W. Rehberg, Über Théorie und Praxis, p. 41.
164
зависят как обычные практики, так и теория. Как и действия канато

ходца, искусство мыслить имеет этическую, эстетическую и практи
ческую ценность. Следовательно, нет ничего удивительного в том, что
искусство организует дискурсы, трактующие о практике ради теории,
например дискурсы Фуко или Бурдье. Но тем самым обнаруживает
ся не вполне кантовский вопрос о дискурсе, который был бы искус
ством говорить или создавать теорию, так же как и теорией этого
искусства, — то есть о дискурсе, который был бы памятью и практи
кой, короче говоря, историей (récit) самого такта.
Глава VI.
ВРЕМЯ ИСТОРИЙ
Когда мы исследуем практики, двигаясь то в одном, то в другом на

правлении, от нас что-то все время ускользает, то, что нельзя ни вы
сказать, ни «преподать», а можно только «практиковать». Именно
так размышлял Кант по поводу суждения или такта. Если Кант вы
носит этот вопрос на «трансцендентальный» уровень по отношению
к практике и теории (а не в позицию референциального остатка по
отношению к «просвещению» разума), он не объясняет нам при
этом, каким может быть его язык. Говоря о нем, он прибегает к цити
рованию: к поговорке или слову «обычного» человека. Эта процеду
ра, все еще юридическая (и уже этнологическая), заставляет кого-
то другого произносит ь тот отрывок, который предлагается для
толкования. Об этом искусстве должна говорит ь народная «му
дрость» (Spruch), а толкование призвано объяснить это «изрече
ние». Действуя таким образом, дискурс, разумеется, принимает это
изречение всерьез (вовсе не считая его вводящим в заблуждение
покровом, под которым скрываются практики), но располагается вне
его, на расстоянии оценивающего наблюдения. Он говорит о том,
что другой говорит о своем искусстве, а не о самом искусстве. И если
утверждается, что это «искусство» может лишь практиковаться и что
вне этой практики оно никак не может быть высказано (énoncé), язык
также должен быть частью этой практики. Это будет искусство гово
рения: именно в нем осуществляется искусство делания, в котором
Кант опознавал искусство мышления. Иными словами, это повество
вание. Если искусство говорения само является искусством делания
и искусством мышления, оно может быть одновременно и практикой,
и теорией.
166
ГЛАВА V I. ВРЕМЯ ИСТОРИЙ
ИСКУССТВО ГОВОРЕНИЯ
Более ранние исследования подсказывают нам движение в этом на
правлении. Я различаю здесь то, что уже общепризнано, и то, что
остается гипотезой.
1) Прежде всего один факт , являющийся особо показатель
ным. Способы делания не только подразумевают те виды деятель
ности, которые теория может рассматривать в качестве своего объ
екта. Они также определяют ее построение. «Процедуры» Фуко,
«стратегии» Бурдье и вообще тактики не находятся за пределами
создания теории, а формируют поле операций, внут ри которого
разворачивает ся и само производст во теории. Таким образом,
мы, хотя и на другой территории, возвращаемся к взглядам Витген
штейна относительно «обыденного языка»1.
2) Предоставляется возможность эксплицировать отношение
теории к тем процедурам, из которых она вырастает, и к тем, которые
являются ее объектом: речь идет о дискурсе, состоящем из рассказов.
Нарративизация практик является текстуальным «способом делания»,
со своими собственными процедурами и тактиками. Мы находим до
статочно много авторитетных примеров уже у Маркса и Фрейда (что
бы не идти дальше). Фуко, впрочем, заявляет, что занимается только
тем, что пишет «истории». Со своей стороны, Бурдье превращает
истории в авангард и референцию своей системы. Во многих работах
нарративность проникает в научный дискурс как его общее обозна
чение (название), как одна из его частей (анализы «случая», «истории
жизни» или групп и т. д.) или как его дополнение (цитируемые фраг
менты, интервью, «изречения» и т. д.). Нарративность присутствует
здесь постоянно. Не следует ли нам признать ее научную легитим
ность, предположив, что вместо того, чтобы быть тем остатком, кото
рый невозможно устранить из дискурса или который еще не был из
него устранен, нарративность составляет его необходимую функцию
и что теория повест вования неотделима от теории практик как
ее условие и одновременно как ее производст во ?
Без сомнения, это означало бы признать теоретическую цен
ность романа, ставшего питомником повседневных практик с того
времени, как существует современная наука. Это означало бы пре
жде всего вернуть «научную» значимость традиционному действию,
1См.: Глава I. Общее место: обыденный язык, наст. изд.
167
жесту (представляющему собой также и geste , рассказ о деяниях),

который всегда состоит в рассказывании практик. В данном случае
народная сказка предоставляет научному дискурсу модель, а не толь
ко текстуальные объекты, о которых он трактует. У нее уже нет ста
туса документа, не знающего того, что он сам говорит, и цитируемо
го перед началом анализа и в самом анализе, который это знает.
Напротив, это «знание-как-сказать», точно подлаженное к своему
объекту, и, в качестве такового, это уже не Другое знание, а вариант
дискурса, который знает, и авторитет в области теории. В этом случае
мы можем понять поочередность и сообщничество, гомологию про
цедур и социальные переплетения, связывающие «искусства говоре
ния» с «искусствами делания»: одни и те же практики производятся
то в вербальном поле, то в поле жестов; они движутся от одного к
другому, будучи и тут и там в равной мере тактическими и тонкими;
они перебрасывают друг другу мяч — от рабочего дня до вечера, от
приготовления еды до легенд и сплетен, от «ходов» (ruses) пережи
той истории до приемов (ruses) рассказанной истории.
Можно ли свести эту нарративность к «Описанию» классиче
ской эпохи? Их отделяет фундаментальное различие: в повествова
нии речь уже не идет о том, чтобы как можно больше соответствовать
«реальности» (техническая операция и т. д.) и вызывать доверие к
тексту за счет «реального», которое он демонстрирует. Напротив,
рассказанная история создает воображаемое пространство (fiction).
Она отдаляется от «реальности» — или скорее делает вид, что из
бегает конкретных обстоятельств: «Как-то раз...». Именно за счет
этого она в большей степени делает «ход», чем его описывает. Если
использовать слова, которые приводит Кант, история сама является
дейст вием канатоходца, эквилибристским жестом, в котором уча
ствуют обстоятельства (место, время) и сам говорящий, умение при
менять, располагать и «помещать» какое-либо изречение, изменяя
целое, — короче говоря, она является «делом такта».
Конечно, у повествования есть свое содержание, но оно также
принадлежит искусству «делать ход»: это оборот, использующий ука
зание на прошлое («на другой день», «в старые времена») или цити
рование («изречения», пословицы), чтобы воспользоваться случаем
и внезапно изменить соотношение, определяющее равновесие. Дис
курс здесь в большей мере характеризуется способом своего осу
ществления, чем вещью, которую он показывает. К тому же в нем
необходимо уловить нечто иное, чем то, что он говорит. Таким об
168
разом, он производит эффекты, а не объекты. Это повествование, а

не описание. Это искусст во говорения. Публика на этот счет не оши
бается. Она вполне способна отличить искусство от простого «фоку
са» (того, что достаточно знать , чтобы делать) — а также от от-
кровения/популяризации (того, что так или иначе надо знат ь),
совсем как обычные люди, на которых ссылается Кант (а где же он
сам?), легко отличают фокусника от канатного плясуна. В повество
вании что-то выходит за пределы того, что достаточно или необходи
мо знать, и по своим свойствам связано со стилем тактик.
Это искусство легко опознать в работах Фуко: искусство напря
женного ожидания (саспенса), цитирования, эллипсиса, метонимии;
искусство использования конкретных обстоятельств (актуальность,
публика) и подходящих случаев (эпистемологических, политических);
короче, искусство «делать ходы» при помощи воображаемого мира
(fictions) историй. Фуко обязан убедительностью дискурса не своей
(хотя и необычайной) эрудиции, но тому искусству говорения, которое
является искусством мышления и действования. При помощи самых
тонких риторических приемов — искусного чередования образных
картин (образцовых «историй») и аналитических схем (теоретических
различий) — он создает эффект очевидности для публики, на кото
рую нацелен, он производит смещения в полях, куда поочередно про
никает, он создает новое «расположение» внутри целого. Но своим
историографическим «описанием» это искусство повествования на
дувает своего другого , изменяет его закон, не замещая его никаким
иным. У него нет собственного дискурса. Это искусство не высказы
вает само себя. Оно есть практика не-места: fort? da? Там и не там.
Оно делает вид, что скрывается за эрудицией или таксономиями, ко
торыми на самом деле манипулирует. Плясун, переодетый архиви
стом. Смех Ницше звучит на протяжении всего текста историка.
Чтобы уловить отношение повествования к тактикам, нам необ
ходимо определить более эксплицитную научную модель, в которой
теория практик как раз и предстает в виде способа их рассказывания.
РАССКАЗЫВАТЬ «ХОДЫ»: ДЕТЬЕНН

Историк и антрополог Марсель Детьенн сознательно избрал расска
зывание историй. Он не помещает греческие повествования перед
собой, чтобы рассматривать их во имя чего-то иного, нежели они
169
сами. Он отвергает разрыв, который сделал бы из них объекты зна

ния, как и объекты, которые предстоит познать, пещеры, где скрыва
ются «тайны», ожидающие научного исследования, способного от
крыть их значение. Он не предполагает, что за всеми этими
повествованиями существуют тайны, постепенное раскрытие которых
предоставило бы ему, где-то на расстоянии, его собственное место,
место интерпретации. Эти сказки, рассказы, поэмы и трактаты для
него уже являются практиками. Они говорят именно то, что делают.
Они являются жестом, который обозначают. Нет необходимости до
бавлять к ним толкование, которое знает о них то, что они выражают,
сами того не ведая, и спрашивать себя, что они метафорически обо
значают. Они образуют сеть операций, формальные правила и удач
ные «ходы» которых очерчиваются многочисленными персонажами.
В этом пространстве текстуальных практик, словно в шахматах,
где фигуры, правила и партии увеличены до масштабов литературы,
Детьенн, обладающий чутьем настоящего художника, знает множе
ство уже проделанных ходов (память о прежних ходах важна для
любой шахматной партии) и в то же время сам играет в эту игру; он
делает другие ходы, пользуясь этим же репертуаром: он в свою оче
редь рассказы вает . Он вос-производит (re-citer) эти тактические
действия (gestes). Для того чтобы сказать то, что они говорят, он не
имеет иного дискурса, чем тот, с которым он имеет дело. Вы спраши
ваете, что они значат? Что они хотят сказать? Я вам расскажу их сно
ва. Говорят, что когда Бетховена спросили, что он хотел выразить
своей сонатой, он сыграл ее еще раз. Так же обстоит дело с вос
произведением (recitation) устной традиции, как ее анализирует
Дж. Гуди: это способ пере-сказывать последовательности и комбина
ции формальных операций наряду с искусством согласовывать их с
обстоятельствами и публикой2.
Рассказ не выражает практики. Он не довольствуется тем, чтобы
просто говорить о движении. Он его совершает. И мы это понимаем,
если включаемся в этот танец. Так же, как это делает Детьенн. Он
говорит о греческих практиках, рассказывая греческие истории...
«Однажды...», «Сад Адониса», «Душистая Пантера», «Убитый Дио
2 Jack Goody, “ Mémoire et apprentissage dans les sociétés avec ou sans écri
ture : la transmission du Bagre” , L'Homme, 1977, t. 17, p. 29— 52, a также: Jack
Goody, The Domestication ofthe Savage Mind. Cambridge: Cambridge Univ. Press,
1977.
170
нис», «Кухня жертвоприношения» — все это «басни» практикующе

го рассказчика3. Он прослеживает повороты греческих историй,
по-своему разыгрывая их на современной сцене. Он защищает их от
музеографического искажения при помощи искусства, которое исто
риография долгое время считала важным, а теперь утрачивает, и
значимость которого у других народов вновь обнаруживает антро
пология, начиная с « М иф ологик» и вплоть до «Э тнограф ии
говорения»4: искусства рассказывать истории. Таким образом, он
действует в пространстве между тем, что историография сама прак
тиковала в прошлом, и тем, что антропология сегодня восстанавли
вает как чужеродный объект. Именно в этом промежутке удоволь
ствие рассказывать и обретает научную значимость. Рассказчик
бодро идет в ногу со своими «баснями». Он следует за ними во всех
их поворотах, демонстрируя таким образом искусство мышления.
Как конь в шахматах, он пересекает огромную шахматную доску ли
тературы вместе с «зигзагообразным» движением этих историй, вме
сте с формальными играми практик, которые подобны путеводным
нитям Ариадны. Тем самым Детьенн «интерпретирует» басни, по
добно тому как пианист интерпретирует музыкальное произведение.
Детьенн исполняет их, отдавая предпочтение двум «фигурам», в ко
торых особенно ярко проявляется греческое искусство мыслить: та
нец и битва, — то есть те самые фигуры, которые используются в
написании историй.
Вместе с Жан-Пьером Вернаном Детьенн написал книгу о «му
дрости» (m étis) греков «Уловки разума»5. Эта книга — череда исто
рий. Она посвящена форме разума, «всегда погруженного в практи
ку», где соединяются «чутье, проницательность, предвидение,
гибкость ума, хитрость, находчивость, бдительность, чувство умест
ности, различные умения, длительно приобретавшийся опы т»6.
«Мудрость» (m étis), чрезвычайно «устойчивая» на протяжении всей
эпохи эллинизма, хотя она и отсутствует в том представлении (и тео
3 Marcel Détienne, Les Jardins d'Adonis. Paris: Gallimard, 1972; Marcel Dé
tienne, Dionysos mis à mort. Paris: Gallimard, 1977; Marcel Détienne et al., La Cuisine
du sacrifice. Paris: Gallimard, 1979.
4 C m .: Richard Bauman, Joël Sherzer, eds., Explorations in the Ethnography o f
Speaking. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1974; David Sudnow, ed., Studies in
Social Interaction. New York: Free Press, 1972.
5 M. Détienne, J.-P. Vernant, Les Ruses de l'intelligence. La métis des Grecs.
6 Ibid., p. 9— 10.
171
рии), которое греческая мысль создала о самой себе, близка к по

вседневным тактикам «ловкостью рук, сноровкой и военными хитро
стями», а также целым набором различных типов поведения, который
она включает, начиная от знания-как до хитроумной уловки.
Три элемента этого анализа заслуживают здесь особого внима
ния, поскольку они проводят более четкое различие между «мудро
стью» (métis) и другими видами поведения, но также еще и потому,
что они в равной мере определяют повествования, рассказывающие
о ней. Это тройное отношение, которое «мудрость» (métis) устанав
ливает с «конкретными обстоятельствами», маскировками и парадок
сальной невидимостью. С одной стороны, «мудрость» (m étis) рас
считывает на «благоприятный момент» (kairos) и играет на нем: это
темпоральная практика. С другой стороны, мудрость умножает маски
и метафоры: это устранение собственного места. Наконец, она исче
зает в самом своем действии, словно теряясь в том, что она делает,
лишенная зеркала, которое ее пред-ставляет: у нее нет образа самой
себя. Эти черты, присущие «мудрости» (m étis), в равной мере могут
быть отнесены и к повествованию. Таким образом, они создают «до
полнение» к Детьенну и Вернану: если нарративность рассказчика
также являет ся чем-то вроде «мудрости» (m étis), то форма практи
ческого разума, которую они анализируют, и способ, которым они это
делают, должны находиться между собой в теоретической связи.
ИСКУССТВО ПАМЯТИ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

В том соотношении сил, в которое включается «мудрость» (m étis),
она является «совершенным оружием», тем самым, которое дает
Зевсу превосходство над богами. Это принцип экономии: при мини
муме сил получить максимум результатов. Тот же самый принцип, как
известно, определяет и эстетику. Увеличение результатов за счет со
кращения средств — это правило, которое, в силу разных причин,
одновременно организует искусство действия и поэтическое искус
ство говорения, рисования или пения.
Это экономическое отношение в большей мере определяет
очертания «мудрости» (m étis), нежели указывает на принцип ее дей
ствия. «Поворот», или переворачивание, за счет которого вся опера
ция движется от начала (меньше сил) к концу (больше результатов),
подразумевает прежде всего посредничество знания , но знания осо
172
бого, характеристикой которого является длительность его приоб

ретения и бесконечное собирание специальных знаний. Как говорят
тексты, это вопрос «возраста»: «опрометчивости молодежи» они
противопоставляют «опыт стариков». Это знание состоит из множе
ства моментов и множества разнородных вещей. Оно не может быть
сформулировано общим и абстрактным образом, оно не имеет соб
ственного места. Это память1, обладающая знаниями, которые
неотделимы от времени их приобретения и которые несут на себе
следы его уникальных моментов. Память, извлекая свои знания из
множества событий, сквозь которые она проходит, не обладая ими
(каждое из них есть прошлое, утрата места, но при этом частица вре
мени), также рассчитывает и предвидит «множественные пути буду
щего», соединяя в одно целое предшествующие или возможные
конкретные ситуации7 8. Таким образом, длительность проникает в
соотношение сил и изменяет его. «Мудрость» (métis) действительно
делает ставку на накопленное время, которое для нее благоприятно,
в противовес устройству места, которое для нее неблагоприятно. Но
память «мудрости» остается скрытой (у нее нет определимого места),
пока она не проявит себя в «благоприятный момент», все еще оста
ваясь связанной со временем, хотя и противоположной скрыванию
в длительности. Искры этой памяти озаряют случай.
Имея энциклопедический характер, благодаря способности
«мудрости» разом объединять прошлый опыт и составлять перечень
возможного, случай умещает все это знание в самый маленький том.
Он концентрирует наибольшее знание в наименьшем времени. Све
денная к своему минимальному формату, в акте, преображающем
ситуацию, эта конкретная энциклопедия подобна ф илософскому
камню! Еще больше она напоминает логическую тему тождества
между окружностью и центром. Но здесь расширение — это длитель
ность; концентрация — это момент. Благодаря этому замещению
пространства временем совпадение между неопределенной окруж
ностью опыта и точечным моментом его краткого воспроизведения
действительно может считаться теоретической моделью случая.
7 «Память», как она понималась в античности, обозначающая присутствие

множественности времен и, следовательно, не ограничивающаяся одним только
прошлым.
8 В кавычках стоят выражения или цитаты из книги: M. Détienne, J.-P. Ver-
nant, Les Ruses de l'intelligence , p. 23— 25.
173
Ограничиваясь этими первыми элементами, мы можем пред

ложить схематическое изображение «поворота», начиная с его ис
ходной точки (I) — меньше сил — вплоть до его конечной точки
(IV) — больше результатов. Мы получаем что-то вроде следующей
схемы:
В (I) силы уменьшаются; в (II) память-знание возрастает; в (III)

время уменьшается; в (IV) результаты возрастают. Эти возрастания-
уменьшения соотносятся друг с другом прямо пропорционально. Мы
имеем здесь следующее отношение:
— от (I) к (II): чем меньше сил, тем больше необходимо памяти-
знания;
— от (II) к (III): чем больше памяти-знания, тем меньше необхо
димо времени;
— от (III) к (IV): чем меньше времени, тем больше результаты.
Случай — это узел, столь важный во всех повседневных прак
тиках, как и в соотносящихся с ними «народных» историях, что нам
необходимо приложить усилия и прояснить здесь этот первоначаль
ный набросок. Случай, тем не менее, постоянно ускользает от по
пыток его определить, поскольку его нельзя отделить ни от обстоя
тельств, ни от действия. Это явление, неотделимое оттого «приема»,
который его производит. Вписываясь в последовательность элемен
тов, случай искажает их отношения. Случай становится причиной ис
кажений, порождаемых в ситуации сближением качественно раз
личных измерений, которые не являются уже только оппозициями,
представленными отношениями противоположности или противо
речия. На этот «изощренный» процесс указывают обратно пропор
174
циональные отношения, отмеченные выше: они сравнимы с пропор

циями и искажениями, которые, за счет зеркальных эффектов
(переворачиваний, искривлений, уменьшения или увеличения) или
перспективы (то, что находится дальше, кажется меньше, и т. д.), по
зволяют разместить различные пространства на одной картине. Но
в последовательности, в которую проникает случай, совмещение раз
нородных измерений касается времени и пространства, или состоя
ния и действия и т. д. Случай отмечен обратно пропорциональными
отношениями, аналогичными тем, которые у Паскаля артикулируют
различные «порядки» и характеризуются следующим: чем м енее
они видимы, тем более они наличествуют, чем в более привилеги
рованном положении они находятся, тем меньше их число9. В ка
чественном плане, через «закрученные» отношения, через последо
вательные переворачивания, совершаются переходы во что-то
другое .
Среди количественных различий, которые связаны обратными
отношениями, я укажу по крайней мере на два вида, вхождение в
серию которых требует двух различных способов прочтения:
1) Различие между пространством и временем дает прагма
тическую последовательность: в устройство первоначального места
(I) мир памяти (I!) встраивается в «благоприятный момент» (III) и про
изводит изменение пространства (IV). В соответствии с этим видом
различия последовательность имеет пространственную организацию
в начале и в конце; время здесь — это промежуток, чужеродность,
неожиданно приходящая извне и создающая переход от одного со
стояния места к другому. Короче говоря, между двумя состояниями
«равновесия» происходит вторжение времени.
9 См.: Michel de Certeau, “ L'étrange secret. 'Manière d'écrire' pascalienne",

Rivista distoria e tetteratura re/igiosa, 1977, t. 13, p. 104— 126.
175
2) Второе различие между «быть установленным» (состояние)

и «делать» (продукция и трансформация) сочетается с первым. Оно,
впрочем, использует оппозицию между видимым и невидимым, не
являясь ее точным соответствием. Согласно этой оси, мы имеем сле
дующую парадигматическую последовательность: учитывая видимое
установление сил (I) и невидимый опыт памяти (II), точечное действие
памяти (III) влечет за собой видимые результаты в установленном по
рядке (IV). Первая часть последовательности состоит из двух факти
ческих ситуаций, в которых невидимое знание ускользает от видимой
власти; затем появляется операциональная часть. Разграничивая
циклы быть/делать и видимое/невидимое, мы получаем:
Сводная таблица данных элементов:
(I) место (II) память (III) kairos (IV) результаты
Время + +
Делать + +
Появляться + + +
Память опосредует пространственные трансформации. В моду

се «благоприятного момента» (ка/'гоз) она производит основопола
гающий разрыв. Ее чужеродность делает возможным нарушение
закона места. Покинув свои бездонные и все время изменяющиеся
тайны, «ход» изменяет данный порядок. Конечной целью последо
вательности, таким образом, является операция, которая изменяет
видимую организацию. Но это изменение в качестве своего условия
имеет невидимые ресурсы времени, которое подчиняется другим за
176
конам и которое внезапно похищает что-то от распределения, свя

занного с обладанием пространством.
Эта схема обнаруживается в большинстве историй. Она состав
ляет их минимальную единицу. И может принимать комическую
форму, когда память в подходящий момент выворачивает всю ситу
ацию наизнанку в таком, например, духе: «Так вы... мой отец! — Боже
всемогущий, моя дочь!». Здесь мы наблюдаем пируэт, возникающий
благодаря движению времени в обратную сторону, о котором не зна
ет пространственное распределение персонажей. Мы имеем здесь
детективную форму, где прошлое, возвращаясь, переворачивает
установленный иерархический порядок: «Так это он убийца!». Точно
такой же характер имеет структура чуда: из другого времени, из вре
мени, которое является иным, появляется «бог», который наделен
свойствами памяти, этой молчаливой энциклопедии отдельных дея
ний, и который в религиозных рассказах с такой верностью пред
ставляет «народную» память тех, кто не имеет места, но у кого есть
время — «Терпение!». С каждым вариантом повторяется обращение
к другому миру, откуда может, откуда должен прийти удар, который
изменит установленный порядок. Но все эти варианты, как можно
предположить, представляют собой только тени, увеличенные в сим
волических и нарративных проекциях, тени, отбрасываемые повсед
невной практикой, которая состоит в том, чтобы воспользоваться
случаем и сделать память средством изменять места.
Остается определить конечную точку, которая является наибо
лее важной: как соединяется время с организованным простран
ством? Как осуществляется этот «прорыв» в модусе благоприятных
случаев? Короче говоря, что представляет собой это внедрение па
мяти в мест о , которое уже образует некую совокупность? Это эк
вилибристический и тактический момент, это миг искусства. И при
этом такое внедрение не является ни локализованным, ни определя
ющимся знанием-памятью. Случай «схватывается», а не создается.
Он обеспечивается обстоятельствами, то есть внешней ситуацией,
где острый взгляд может распознать новую и благоприятную целост
ность, которую эта ситуация создаст посредством еще одной дета
ли. Один дополнительный штрих — и это будет «хорошо». Чтобы
стала возможной практическая «гармония», не хватает совсем не
многого, какой-то малости, остатка, который приобретает ценность
в этих конкретных обстоятельствах и который предоставит нам
невидимая сокровищ ница памяти. Но фрагмент, который можно
177
извлечь из этого хранилища, может быть помещен только в положе

ние ( disposition ), предоставленное извне, чтобы трансформировать
его в неустойчивую, образованную при помощи бриколажа гармо
нию. В своей практической форме память не имеет готовой органи
зации, которую она могла бы туда поместить. Она мобилизуется в
отношении к тому, что происходит, — чего-то неожиданного, что она,
обладая достаточной ловкостью, могла бы превратить в случай. Она
располагается только в чем-то, что случайным образом повстреча
лось на территории другого.
Подобно птицам, откладывающим свои яйца только в чужих
гнездах, память что-то производит в том месте, которое не является
ее собственным. Она получает от чужих обстоятельств свою форму
и способ своего внедрения, хотя и предоставляет содержание (недо
стающую деталь). Ее мобилизация неотделима от искажения . Более
того, память, смещаемая, подвижная, лишенная фиксированного
места, обретает силу благодаря своей способности искажаться. Ее
неизменная черта состоит в том, что она образуется (она и ее «капи
тал»), появляясь из другого (обстоятельство) и т еряя его (это не
более чем воспоминание). Происходит двойное искажение — памя
ти, которая работает только тогда, когда на нее оказывается воздей
ствие, и ее объекта, который удерживается в памяти, только когда он
исчез. Когда эта способность утрачивается, память слабеет. Она кон
струирует себя вопреки событиям, которые не зависят от нее, будучи
связанной с ожиданием, что произойдет или должно произойти не
что иное по отношению к настоящему. Не будучи ни ковчегом, ни
урной, в которой хранится прошлое, память живет за счет веры в
возможности и неусыпно подстерегая их появление.
«Искусство» памяти, относящееся ко времени так же, как ис
кусство войны относится к манипуляциям пространства, развивает
способность всегда быть в месте другого, не обладая им, и извлекать
выгоду из этого изменения, не исчезая в нем. Эта способность не
является властью (даже если повествование о ней может ею быть).
Скорее она может называться авторитетом, то, что «извлечено»
из коллективной или индивидуальной памяти, «освящает авторите
том» (делает возможными) переворачивание, изменение порядка
или места, переход к чему-то другому, «метафору» практики или дис
курса. Отсюда столь изощренное манипулирование «авторитетами»
в любой народной традиции. Память приходит откуда-то извне, она
внеположна самой себе, она производит смещение. Тактики ее ис
178
кусства связаны с тем, чем она является, и с ее тревожащей знако-

мостью. В завершение я хотел бы обратить особое внимание на не
которые из ее процедур, которые в первую очередь участвуют в
организации случая в повседневных разновидностях поведения: это
работа искажения, метонимическая практика уникальности, а также
(но это в конечном счете только общий результат) сбивающая с тол
ку «хитроумная» подвижность.
1) Практическая память регулируется за счет многообразной
работы искаж ения , не только потому, что образуется лишь за счет
того, что оказывается отмеченной столкновениями с внешними об
стоятельствами и коллекционирует метки и татуировки, оставленные
другими, но также потому, что эти невидимые надписи «вызываются»
на свет только благодаря новым обстоятельствам. Способ, которым
они вызываются, соответствует способу, которым они были записаны.
Впрочем, возможно, память есть не что иное, как это «вызывание»
или призыв со стороны другого, впечатление от которого оставляет,
как бы накладываясь сверху, след на теле, которое всегда уже ока
зывается искаженным, не ведая о том. Эта первоначальная и тайная
запись понемногу «выступает на поверхность», там, где к ней при
касается память. Во всяком случае, обстоятельства играют на памяти
подобно тому, как пианино «выдает» звуки, когда к клавишам при
касаются руки пианиста. Память — это чувство другого. Поэтому она
развивается вместе с отношениями людей — как в «традиционных»
обществах, так и в любви, и атрофируется, когда происходит автоно-
мизация собственных мест. Память в большей степени является от
вечающей, чем записывающей, вплоть до момента, когда, теряя свою
хрупкую подвижность и становясь неспособной к новым искажениям,
она может лишь повторять свои первые ответы.
Этот режим отвечающего искажения момент за моментом ор
ганизует такт, которым сопровождается вхождение в совокупность
обстоятельств. Случай, пойманный на лету, является превращением
прикосновения в ответ, «переворачиванием» этой неожиданности,
которая ожидается, не будучи предвидимой: то, что записывает со
бытие, сколь бы неуловимым и скоротечным оно ни было, возвраща
ется ему в виде слова или жеста. Это мгновенный ответ. Живость и
уместность этого ответа находятся в неустранимой зависимости от
возникающих моментов и бдительности, отмеченной этими момен
тами тем больше, чем меньше имеется собственного места, чтобы
противостоять им.
179
2) Этот ответ единственный в своем роде. В той совокупности,

где он производится, этот ответ есть не что иное как еще одна де
таль — жест, слово, — прилаженная таким образом, что она пере
ворачивает всю ситуацию. Но что еще могла бы предоставить память?
Она состоит из осколков и отдельных фрагментов. Одна деталь, мно
го деталей — это и есть воспоминания. Каждое из них, когда оно
выступает из тени, связано с целостностью, которой ему недостает.
Оно высвечивается как метонимия по отношению к этому целому. От
всей картины, например, остается в памяти только эта чудесная рана
темно-голубого. От тела остается в памяти это сияние глаз или эта
полоска белой кожи, приоткрывшаяся между прядями волос. Эти
подробности имеют силу указательных местоимений: этот тип вда
леке, который шел, наклонившись вперед, этот запах, доносивший
ся непонятно откуда... Яркие детали, насыщенные подробности уже
функционируют в памяти, так же как они встраиваются в подходящий
случай. Тот же самый такт осуществляется и там и здесь, то же искус
ство связывания конкретной детали и обстоятельства в отношение,
которое в памяти является следом события, и в подходящем случае
действует через производство согласия или «гармонии».
3) Самое странное здесь — несомненно, подвиж ност ь этой
памяти, в которой детали всегда не то, что они есть: ни объекты, по
скольку они ускользают как таковые; ни фрагменты, поскольку они
также дают совокупность, о которой они не помнят; ни целостности,
поскольку они не самодостаточны; ни устойчивые образования, по
скольку каждое напоминание о них вызывает их искажение. Это
«пространство» движущегося не-места имеет изощренный характер
кибернетического мира. Оно, по всей вероятности, представляет со
бой (хотя эта референция имеет более указывающий, чем объясня
ющий характер, отсылая к тому, чего мы не знаем) модель искусства
действования, или той мудрости (m étis), которая, схватывая подхо
дящий случай, постоянно восстанавливает неожиданную значимость
времени в тех местах, где распределяется власть.
ИСТОРИИ
Все кажется аналогичным в структуре, куда вводится деталь, изме
няющая, тем не менее, ее функционирование и равновесие. Совре
менные научные исследования, которые вводят память в ее «соци
180
альные рамки»101 , такж е как церковные практики, которые в Средние

века столь ловко превратили память в сочетание мест и тем самым
подготовили современное превращение времени в контролируемое
пространство11, забывают или отвергают ее приемы, даже когда по
следние представляют главный интерес для объяснения того, за счет
каких процедур и по каким легитимным стратегическим причинам
случай — это нескромное мгновение, этот яд — контролировался
опространствливанием научного дискурса. Научное письмо, пред
ставляющее собой конституирование собственного места, непрерыв
но приводит время, этот ускользающий элемент, к нормальности
наблюдаемой и читаемой системы. Тем самым неожиданности ис
ключаются. Сохранение мест исключает эти опасные трюки.
Но они возвращаются, не только тайно и безмолвно, в самой
этой научной деятельности12, не только в повседневных практиках,
которые, хотя и не имеют дискурса, существуют не менее реально,
но также в историях — болтливых, повседневных и хитроумных. Что
бы распознать их в этих историях, достаточно не ограничиваться из
учением их форм и повторяющихся структур (хотя это тоже необхо
димая работа). Здесь осуществляется некоторое знание-как, в
котором можно различить все свойства искусства памяти. Приведу
только один пример. Значение истории, хорош о известной и под
дающейся классификации, может быть перевернуто одной-един-
ственной деталью, относящейся к «обстоятельствам». «Пересказы
вать» ее — это значит играть на этом дополнительном элементе,
скрытом в счастливых стереотипах общего места. Незначительная
деталь, введенная в рамки, которые служат ей поддержкой, произ
водит в этом месте другие эффекты. Имеющий уши да услышит. Тон
кий слух может различить в сказанном то различие, которым отмечен
акт (его) говорения здесь и сейчас, и остается внимательным к этим
хитрым приемам рассказчика.
Необходимо прояснить приемы, благодаря которым истории из
коллективного запаса легенд или повседневных разговоров превра
щаются в удобные случаи, приемы, которые, опять же, в большой
10 См.: Морис Хальбвакс. Социальные рамки памяти М.: Новое изда

тельство, 2007.
11 См.: Френсис Йейтс, Искусст во памяти, пер. с англ. Е. Малышкина.
СПб.: Университетская книга, 1997.
181
степени связаны с риторикой13. Но в качестве исходной гипотезы уже

можно принять то, что в искусстве рассказывать о способах делания
они сами и осуществляются. Таким образом, показательно, что Де-
тьенн и Вернан сделались повествователями этого «лабиринтного
разума», как удачно выразилась Франсуаза Ф рантизи14. Эта дис
курсивная практика истории является одновременно ее искусством
и ее дискурсом.
В сущности, все это очень старая история. В старости Аристо
телю, которого вообще-то не относят к числу канатоходцев, нрави
лось теряться в самом запутанном и изощренном из дискурсов. В ту
пору он достиг возраста мудрости: «Чем более одиноким и отъеди
ненным от мира людей я становлюсь, тем больше мне начинает нра
виться история»15. Он замечательным образом объяснил причину
этого; как и в старости у Фрейда, это было восхищение знатока так
том, создающим гармонию, и искусством, делающим это неожидан
но: «Тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле любящий муд
рость, ибо миф создается на основе удивительного»16.
13См. выше, и также: «Логики: игры, сказки, искусство говорения» (Глава II.
Народные культуры, наст. изд.).
14 Françoise Frontisi-Ducroux, Dédale . Mythologie de Vartlsan en Grèce an
cienne . Paris: Maspero, 1975.
15Aristote, Fragmenta. Leipzig: Teubner, 1886, fragm. 668.
16Аристотель, «Метафизика» A, 2, 982 b 18, в кн.: Аристотель, Сочинения,
в 4 т. М.: Мысль, 1976, т. 1. с. 69.
Часть III.
ПРАКТИКИ
ИСПОЛЬЗОВАНИЯ
ПРОСТРАНСТВА
Глава VII.
ПРОГУЛКИ ПО ГОРОДУ
Со 110-го этажа Всемирного торгового центра видеть Манхэттен.

Под туманом, свивающимся в клубы от ветра, город-остров, море
посреди моря вздымает небоскребы Уолл-стрит, проваливается в
Гринвиче, вновь возносится вершинами Мидтауна, делается спокой
нее у Центрального парка и, наконец, расходится волнами за Гарле
мом. Зыблющиеся вертикали. Волнение на мгновение остановлено
взглядом. Гигантская масса неподвижно замерла перед глазами. Она
превращается в текстурологию, где совпадают крайности амбициоз
ности и вырождения, резкие оппозиции рас и стилей, контрасты
между возведенными вчера зданиями, уже превращенными в по
мойки, и вторжениями современного урбанизма, разгораживающи
ми пространство. В отличие от Рима, Нью-Йорк, играя разными гра
нями своего прошлого, так и не овладел искусством стареть. Его
настоящее изобретается каждый час в отказе от достигнутого и в
вызове, брошенном будущему. Город, состоящий из пароксизмов
пространства, застывших в монументальных рельефах. Зритель мо
жет вычитать в этой картине мир, ежесекундно взлетающий на воз
дух. Сюда вписаны архитектурные фигуры сот сИа^о орроьКогит,
изображавшиеся прежде на миниатюрах и в творениях мистиков. На
этой сцене из бетона, стали и стекла, отгороженной холодной водой
двух океанов (Атлантическим и Американским), самые большие бук
вы на свете образуют гигантскую риторику эксцесса как в трате, так
и в производстве1.
1 См. прекрасный текст Алена Медама: Alain Médam, "New York City” , ¿es
Temps modernes, 1976, août-septembre, p. 15— 33, a также: Alain Médam, New York
Terminal. Paris: Galilée, 1977.
185
ЧАСТЬ 111. ПРАКТИКИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПРОСТРАНСТВА
С какой эротикой знания связан тот экстаз, который вызывает

чтение подобного космоса? Наслаждаясь им, я спрашиваю себя, что
является источником этого наслаждения «видеть целое», смотреть
сверху, охватывать взглядом этот самый избыточный из текстов, соз
данных человеком.
Быть вознесенным на вершину ВТЦ значит освободиться от вла
сти города. Тело больше не сковано улицами, которые в силу ано
нимного закона поворачивают его то в одну, то в другую сторону;
выйдя из роли игрока или объекта игры, оно больше не охвачено
гулом стольких различий и нервозностью нью-йоркского движения.
Тот, кто поднимается наверх, оставляет позади себя человеческую
массу, которая уносит с собой и перемешивает любые «я» как соз
дателей, так и зрителей. Икару, парящему над этими водами, нет дела
до уловок Дедала в подвижном и бесконечном лабиринте, раскинув
шемся далеко внизу. Вознесение превращает его в созерцателя. Оно
помещает его на расстоянии. Превращает мир, который околдовывал
и подчинял своей власти, в текст, находящийся перед глазами. Оно
позволяет читать этот мир, быть солнечным оком, взглядом бога. Экс
таз скопического и гностического влечения. В этом и состоит фикция
знания — быть лишь этой точкой видения.
Неужели в конце концов придется низвергнуться в темное про
странство, где снуют толпы, которые, видимые сверху, сами внизу
ничего не видят? Падение Икара. На 110-м этаже плакат, таинствен
ный, словно сфинкс, загадывает загадку прохожему, который на
мгновение превращается в визионера: “It's hard to be down when
you're up ".
Желание видеть город предшествует средствам его удовлетво
рения. Средневековая или ренессансная живопись изображала го
род, увиденный в перспективе такого взгляда, который, однако, еще
не существовал2. Она изобретала одновременно взгляд на город с
высоты птичьего полета и панораму, становившуюся возможной бла
годаря этому взгляду. Эта фикция уже позволяла средневековому
зрителю отождествиться с глазом, который смотрит с небес. Она
создавала богов. Изменилось ли что-нибудь с тех пор, как техниче
2 Cm .: Henri Lavedan, Les Représentations des villes dans i*art du Moyen Age,
Paris: Van Oest, 1942; Rudolf Wittkower, Architectural Principles in the Age o f Huma
nism, New York: Norton, 1962; Louis Marin, Utopiques:je u x d'espace, Paris: Minuit,
1973; h t . a .
186
ГЛАВА V II. ПРОГУЛКИ ПО ГОРОДУ
ские процедуры обеспечили эту «всевидящую власть»3? Придающий

целостность взгляд, воображаемый художниками прежних времен,
живет в наших технических достижениях. То же самое скопическое
влечение владеет теми, кто использует архитектуру, воплощающую
сегодня утопию, которую вчера лишь изображали на картине. Четы
рехсотдвадцатиметровая башня, служащая носовой частью Ман
хэттена, продолжает производить фикцию, которая создает читате
лей и превращает сложность города в читабельное пространство,
обездвиживает непрозрачную подвижность, делая из нее прозрач
ный текст.
Не является ли огромная текстурология, лежащая перед наши
ми глазами, не чем иным как репрезентацией, оптическим артефак
том? Это нечто вроде факсимиле, созданного теми, кто организует
пространство, — градостроителем или картографом, — при помощи
проекции, которая устанавливает дистанцию. Город-панорама — это
«теоретический» (то есть визуальный) симулякр, или, другими сло
вами, картина, возможная лишь при условии забвения и нераспоз-
навания практик. Бог-наблюдатель, созданный этой фикцией, кото
рый, словно бог президента Ш ребера, знаком только с трупами4,
должен освободиться от неясного переплетения повседневных видов
поведения и стать чужим по отношению к ним.
Напротив, обычные «пользователи» города живут «внизу»
(down), там, где кончается доступное наблюдению. Они — те, кто
ходят пешком, что является элементарной формой этого опыта, они
пешеходы (W andersmanner), чьи тела повинуются всем изгибам го
родского «текста», который они пишут, не будучи в состоянии его
прочитать. Практикующие пользуются теми пространствами, которые
невозможно увидеть; в своем знании об этих пространствах они так
же слепы, как любовники, сжимающие друг друга в объятиях. Пути,
образующие эти переплетения, неопознаваемая поэзия, где каждое
тело является элементом записей, сделанных множеством других,
ускользают от возможности быть прочитанными. Кажется, что имен
но слепота характеризует практики, организующие этот обитаемый
3 См.: Мишель Фуко, «Око власти», в кн.: Мишель Фуко, Интеллектуалы

и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью . М.:
Праксис, 2002, ч. 1, с. 220— 248.
4 D.P. Schreber, Mémoires d'un névropathe, p. 41, 60.
187
ЧАСТЬ III. ПРАКТИКИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПРОСТРАНСТВА
город5. Сети этих движущихся, пересекающихся друг с другом ви

дов письма образуют множественную историю, не имеющую ни ав
торов, ни зрителей, историю, созданную из фрагментов различных
траекторий и трансформаций пространств: по отношению к репре
зентациям она остается повседневно и неопределенно иной.
Существует инаковость повседневного, ускользающая от вооб
ражаемой тотализации взгляда, которая не имеет поверхности или
же ее поверхность является только выдвинутым краем, выступающим
на фоне видимого. Внутри этого целого я намереваюсь выявить прак
тики, чуждые «геометрическому» или «географическому» простран
ству визуальных, паноптических или теоретических конструкций. Эти
практики пространства отсылают к специфической форме операций
(«способам действования»), к «другой пространственности»6 (антро
пологическому, поэтическому и мифическому опыту пространства),
к непроницаемой и слепой подвижности обитаемого города. В ясный
текст спланированного и читаемого города проникает таким образом
город кочующий или метафорический.
1. ОТ ПОНЯТИЯ ГОРОДА
К ГОРОДСКИМ ПРАКТИКАМ
Всемирный торговый центр — самый монументальный образ запад
ного урбанизма. Атопия-утопия оптического знания с давних пор за
ключает в себе стремление сформулировать и преодолеть противо
речия, связанные с плотностью городской среды. Речь идет об
управлении возрастающими скоплениями людей. «Город — эго боль
шой монастырь», — говорил Эразм Роттердамский. Пространствен
ная перспектива и перспективное планирование осуществляют двой
ную проекцию непроницаем ого прош лого и неопределенного
будущего на поверхность, подлежащую организации. Благодаря им
происходит (с XVI века?) превращение урбанистического факта в
понятие города. Задолго до того, как само понятие привело к воз
5 Уже Декарт в своих «Правилах для руководства ума» (/?еди/ае ас/ сЛгес-
Н'опет /пдепп) рассматривал слепого как гаранта знания вещей и мест в противо
вес иллюзиям и обману зрения.
6 Морис Мерло-Понти, Феноменология восприятия, пер. с фр. под ред.
И.С. Вдовиной, С.Л. Фокина. СПб.: Ювента-Наука, 1999, с. 366— 370.
188
никновению особой фигуры Истории, оно уже предполагало, что этот

факт может рассматриваться как единство, определяющееся урба
нистической рациональностью. Связь города и понятия никогда не
делала их тождественными, но играла на их постепенно усиливаю
щемся симбиозе: планировать город — это значит одновременно
мыслить саму множественность реального и придавать эффектив
ность этой идее множественности; это значит уметь и быть в состоя
нии артикулировать.
О перационально «Город», учрежденный утопическим и

ли понятие? урбанистическим дискурсом,7 опреде
ляется тройной операцией:
1. производством собст венного пространства: рациональная
организация должна устранять все физические, умственные или по
литические изъяны, которые бы могли ее скомпрометировать;
2. замещением неуловимых и упорных видов сопротивления
традиции не-временем, или синхронической системой: избавленные
от всякой неоднозначности научные стратегии, ставшие возможными
благодаря распределению всех данных на плоскости, должны за
местить собой тактики пользователей, которые извлекают выгоду из
«удобных случаев» и которые, за счет этих событий-ловушек, этих
слепых пятен, открывают дорогу непроницаемости истории;
3. наконец, созданием универсального и анонимного субъекта,
которым является сам город: постепенно становится возможным при
писать ему, как и государству Гоббса, его политической модели, все
функции и предикаты, до сих пор рассеянные среди множества ре
альных субъектов, групп, ассоциаций и индивидов. Таким образом,
«город», подобно имени собственному, дает возможность мыслить
и создавать пространство, исходя из конечного числа устойчивых,
изолируемых и взаимосвязанных свойств.
В этом месте, которое организуется благодаря операциям «со
зерцания» и классифицирования8, управление сочетается с уничто
7 См.: Françoise Choay, “ Figures cTun discours inconnu” , Critique , 1973, avril,
p. 293-317.
8 Мы можем связать градостроительные техники, при помощи которых
вещи классифицируются в пространстве, с традицией «искусства памяти» (см.:
Ф. Йейтс, Искусство памяти). Способность конституировать пространственную
организацию знания (с «местами», соответствующими каждому типу «фигуры»
или «функции») порождает процедуры исходя именно из этого «искусства». Оно
189
жением. С одной стороны, благодаря перестановкам, перемещени

ям, накоплениям и т. д. происходит дифференциация и перераспре
деление частей и функций города; с другой стороны, происходит
отбрасывание того, что не подлежит этому регулированию и что об
разует «отходы» функционалистского администрирования (ненор
мальность, преступность, болезнь, смерть и т. д.). Конечно, прогресс
позволяет заново вводить все большее количество этих «отходов» в
административный оборот и превращает даже недостатки (касающи
еся здоровья, безопасности и т. д.) в способы укрепления сетей по
рядка. Но в реальности это администрирование непрерывно произ
водит эффекты, противоположные тем, к которым стремится: систе
ма, нацеленная на достижение выгод, порождает убытки, которые,
будучи связаны с множеством форм нищеты за ее пределами и рас
ходами внутри нее, постоянно превращают производство в «трату».
Кроме того, рационализация города влечет за собой его мифологи
зацию в стратегических дискурсах, в расчетах, основанных на гипо
тезе или необходимости его разрушения в целях окончательного
решения9. Наконец, функционалисгская организация, отдавая пред
почтение прогрессу (времени), приводит к забвению того, что обу
словливает его возможность, — самого пространства, которое ста
новится слепым пятном научной и политической технологии. Именно
так функционирует город-понятие, место преобразований и присво
ений, объект вторжений, но в то же время субъект, который постоян
но обогащается новыми атрибутами: он одновременно и театральная
машинерия, и главный герой современности.
Какими бы ни были воплощения этого понятия, сегодня необ
ходимо признать, что если в дискурсе город служит тотализирующим
и почти мифическим ориентиром для социально-экономических и
политических стратегий, то городская жизнь все больше допускает
возвращение того, что исключалось урбанистическим проектом.
Язык власти «урбанизируется», но сам город отдан на откуп противо
речивым движениям, которые уравновешивают друг друга и объеди
няются друг с другом за пределами досягаемости паноптической
определяет собой утопии и его можно опознать вплоть до бентамовского Паноп-

тикона. Его формы имеют устойчивый характер, несмотря на разнообразие со
держания (прошлое, будущее, настоящее) и поставленных задач (сохранять или
созидать), зависящих от последовательных изменений статуса знания.
9 См.: André Glucksmann, “ Le totalitarisme en effet” , Traverses, 1977, N 9:
Ville-panique, p. 34— 40.
190
власти. Город становится преобладающей темой политических ле

генд, но он уже не является полем программируемых и контролиру
емых операций. Под дискурсами, идеологизирующими город, мно
жатся уловки и комбинации сил без отчетливой идентичности, без
четко определенных позиций, лишенных рациональной прозрачно
сти, — тех, кем невозможно управлять.
Возвращ ение Город-понятие приходит в упадок. Зна-

п ракти к чит ли это, что болезнь, поразившая раз
ум, который основал этот город и его
создателей, в равной мере затронула и его население? Возможно,
города деградируют вместе с теми процедурами, которые их органи
зовали. Но тут мы должны быть осторожны. Служители науки всегда
считали, что изменения, подтачивающие их идеологии и положение,
несут угрозу всему миру. Они превращают неудачи своих теорий в
теории неудач. Когда они превращают в «катастрофу» свою растерян
ность, когда они пытаются заключить народ в «панику» своего дис
курса, должны ли мы в очередной раз признать, что они правы?
Вместо того чтобы оставаться в поле дискурса, сохраняющего
свою привилегию за счет переворачивания содержания (он говорит
уже не о прогрессе, а о катастрофе), можно попробовать пойти дру
гим путем: можно проанализировать микроскопические, уникальные
и множественные практики, которые урбанистическая система долж
на была, в теории, контролировать или подавлять, но которые пере
живают ее упадок; можно проследить быстрое умножение этих про
цедур, которые, избегая регулирования или уничтожения со стороны
паноптического управления, усиливаются внутри расширяющейся
нелегитимности, развиваются и проникают в сети наблюдения, ком
бинируясь в согласии с нечитаемыми, но устойчивыми тактиками, так
что в итоге создают повседневное регулирование и скрытые формы
созидательности, только прикрываемые сегодня обезумевшими ме
ханизмами и дискурсами организованного наблюдения.
Этот путь может быть представлен не только как продолжение,
но и как обратная сторона анализа, предложенного Мишелем Фуко
для структур власти. Фуко сместил анализ в сторону диспозитивов и
технических процедур, «мельчайших инструментов», способных все
го лишь за счет организации «деталей» преобразовать человеческую
множественность в «дисциплинарное» общество и осуществлять
управление, дифференциацию, классифицирование, иерархизацию
191
всех отклонений, касающихся обучения, здоровья, правосудия, ар

мии или работы101 . «Эти нередко мельчайшие уловки дисциплины»,
эти «незначительные, но непогрешимые» механизмы черпают свою
эффективность из отношений между процедурами и пространством,
которое они перераспределяют, превращая его в «оператора». Но
какие пространственные практики соответствуют этим аппаратам
производства дисциплинарного пространства стой стороны, где про
исходит манипулирование этой дисциплиной? В современной ситуа
ции, где существует противоречие между коллективным способом
управления и индивидуальным способом присвоения, этот вопрос
является очень существенным, если признать, что пространственные
практики на самом деле скрытым образом подготавливают условия,
определяющие социальную жизнь. Я хотел бы проследить некоторые
из этих процедур — многообразных, стойких, изощренных и упря
мых — ускользающих от дисциплины и тем не менее остающихся
внутри поля, в котором она действует, способных привести нас к те
ории повседневных практик, обжитого пространства и волнующей
«привычности» города.
2. ГОЛОС СКРЫТЫХ ШАГОВ

По поступи истинную узнали богиню.
Вергилий, Энеида , 1, 405
Их история начинается от самой земли, с шагов. Их много, но это

множество не образует последовательности. Их невозможно сосчи
тать, потому что каждая из этих единиц имеет качественный характер:
это стиль тактильного восприятия и кинетического присвоения. Их
кишение представляет собой скопление неисчислимых особенно
стей. Их траектории придают форму пространству. Они сплетают
между собой различные места. В этом отношении перемещения пе
шеходов образуют одну из тех «реальных систем, которые фактиче
ски создает город», но которые при этом «не имеют никакого физи
ческого вместилища»11. Они не подлежат локализации: они сами
10 М. Фуко, Надзирать и наказывать.

11 Ch. Alexander, "La cité semi-treillis, mais non arbre” , in: Architecture,
Mouvement, Continuité, 1967.
192
производят пространственность. Они вписаны в место своего пре

бывания не больше, чем иероглифы, которые китайцы выводят паль
цами на своих ладонях во время беседы.
Конечно, процессы перемещения по улицам могут быть пере
несены на карты города таким образом, чтобы вписать туда следы
(здесь отчетливые, там едва уловимые) и траектории (проходящие
здесь, а не там). Но эти кривые линии, жирные или штриховые, лишь
отсылают, подобно словам, к отсутствию того, что уже в прошлом.
Перечни маршрутов теряют то, что действительно происходило: сам
акт передвижения. Двигаться, шататься по городу или «рассматри
вать витрины» — иначе говоря, операции, составляющие активность
прохожих, преобразованы в точки, которые на плане образуют схе
матичную и обратимую линию. Они позволяют нам схватывать толь
ко остаток, помещенный в не-времени проекционной поверхности.
Сама оставаясь видимой, она имеет следствием то, что операция,
сделавшая ее возможной, становится невидимой. Эта фиксация на
карте представляет собой процедуры забвения. След замещает прак
тику. Он демонстрирует (поглощающее) свойство географической
системы, заключающееся в превращении действия в читаемость, но
приводящее к забвению способа бытия в мире.
Пеш еходны е Сравнение с речевым актом позволяет

высказывания нам пойти дальше12 и не ограничиваться
только критикой графических репре
зентаций, пытаясь, по краям того, что может быть прочитано, рас
познать то недостижимое, которое находится за его пределами. Акт
ходьбы является для городской системы тем, чем высказывание
(speech act) является для языка или высказанных утверждений13. На
самом элементарном уровне он действительно обладает тройной
«высказывательной» функцией: во-первых, он является процессом
присвоения топографической системы пешеходом (также, как гово
12См. замечания Ролана Барта в статье: Roland Barthes, "Sémiologie et urba

nisme” , Architecture d'aujourd’hui, décembre 1970 — janvier 1971, N 153, p. 11— 13:
«Мы говорим с нашим городом < ...> просто живя в нем, проходя через него и
глядя на него»; и также в кн.: Claude Soucy, L'image du centre dans quatre romans
contemporains. Paris: CSU, 1971, p. 6— 15.
13 См. многочисленные исследования, посвященные этой теме, начиная с
Джона Серля (Джон Серль, «Что такое речевой акт?», в кн.: Новое в зарубежной
лингвистике, вып. XVII: Теория речевых актов. М.: Прогресс, 1986).
193
рящий приспосабливает и «берет» себе язык); во-вторых, он пред

ставляет собой пространственную реализацию места (также, как сам
речевой акт представляет собой звуковую реализацию языка); на
конец, он предполагает отношения между дифференцированными
позициями, то есть прагматические «контракты», заключаемые в
форме движений (также, как словесное высказывание представляет
собой «обращение», «помещает другого напротив» говорящего и
приводит в действие контракты между собеседниками)14. Таким об
разом, первым определением ходьбы по городу можно считать про
странство высказывания.
Мы могли бы, впрочем, распространить эту проблематику на
отношения акта письма и написанного текста и даже перенести ее на
отношения «мазка» (движения кисти вместе с создаваемым ею «рас
сказом» (/е et la geste du pinceau)) и законченной картины (формы,
цвета и т. д.). Высказывание, выделенное изначально в поле словес
ной коммуникации, находит здесь только одно из своих применений,
а его лингвистическая модальность является лишь первым опреде
лением намного более общего различия между формами, исполь
зуемыми в системе, и способами использования этой системы, то
есть между двумя «различными мирами», поскольку «одни и те же
вещи» рассматриваются здесь в соответствии с противоположными
формальными принципами.
С этой точки зрения пешеходное высказывание обнаруживает
три характеристики, которые сразу отличают его от пространствен
ной системы: настоящее, прерывное, «фатическое».
Прежде всего, если верно, что пространственный порядок ор
ганизует совокупность возможностей (например, за счет места, в
котором можно двигаться) и запретов (например, посредством стены,
мешающей идти вперед), то пешеход актуализирует некоторые из
них. Тем самым он позволяет им одновременно существовать и про
являться. Но он также смещает их и изобретает другие, поскольку
пересечения, отклонения или импровизации, осуществляемые ходь
бой, отбирают, изменяют или отбрасывают какие-то пространствен
ные элементы. Так, Чарли Чаплин находит все новые способы ис
пользования своей тросточки: он делает нечто другое с тем же самым
и выходит за пределы, установленные для использования этого объ
14 Эмиль Бенвенист, «О субъективности в языке», в кн.: Эмиль Бенвенисг,

Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974, с. 292— 293.
194
екта его определениями. Точно так же пешеход превращает в нечто

другое всякое пространственное означающее. И если, с одной сто
роны, он реализует на практике только некоторые из возможностей,
установленных существующим порядком (он идет только здесь, а не
там), с другой стороны, он увеличивает количество возможностей
(например, создавая кратчайшие или обходные пути) и количество
запретов (например, он запрещает себе выбирать дороги, считаю
щиеся разрешенными или обязательными). Таким образом, он про
изводит отбор. «Тот, кто использует город как язык, выбирает со
держательные аспекты, чтобы скрыто актуализировать их в своем
высказывании»15.
Таким образом, он создает прерывность, либо сортируя озна
чающие пространственного «языка», либо смещая их за счет их ис
пользования. Он обрекает некоторые места на инертность или ис
чезновение, а из других составляет пространственные «речевые
обороты», имеющие «редкий», «случайный» или незаконный харак
тер. Но здесь мы уже приходим к риторике ходьбы.
В рамках высказывания пешеход относительно своего положе
ния создает близкое и далекое, здесь и там . К тому факту, что на
речия здесь и т ам в словесной коммуникации как раз являются ука
зателями инстанции говорящего16 — совпадение, подкрепляющее
параллелизм между лингвистическим и пешеходным высказывания
ми, — мы должны добавить, что это указание ориентиров (здесь и
там), неизбежно подразумеваемое ходьбой и свидетельствующее
об актуальном присвоении пространства «я», также имеет функцию
введения другого по отношению к этому «я» и установления таким
образом конъюнктивной и дизъюнктивной артикуляции мест. Я бы
особенно подчеркнул «фатический» аспект, если понимать под ним
выявленную Малиновским и Якобсоном функцию слов, при помощи
которых устанавливается, поддерживается или прерывается контакт:
«Алло!», «Ну-ну» и т. д .17. Ходьба, которая то направляется дорогой,
то сама ее направляет, создает подвижную органичность среды, по
15 R. Barthes, “ Sémiologie et urbanisme” ; C. Soucy, L'image du centre dans

quatre romans contemporains, p. 10.
16 «Здесь и сейчас ограничивают непосредственно данные место и время,
тождественные по положению в пространстве и во времени с речевым актом,
содержащим я» (Эмиль Бенвенист, «Природа местоимений», в кн.: Э. Бенвенист,
Общая лингвистика).
17Roman Jakobson, Essais de linguistique générale . Paris: Seuil, 1970, p. 217.
195
следовательность фатических топосов. И если фатическая функция,

представляющая собой попытку обеспечить коммуникацию, харак
терна уже для языка птиц, а также является «первой вербальной
функцией, приобретаемой детьми», то неудивительно, что, предше
ствуя информативным высказываниям или сопровождая их, подобно
резонирующему «алло!» в лабиринте эха, она еще и скачет, ходит на
четвереньках, танцует и прогуливается легкой или тяжелой поступью.
Можно проанализировать модальности пешеходного высказы
вания, выявляемого при помощи его репрезентаций на карте, то есть
типы отношений, которые высказывание устанавливает с маршрутами
(или «содержанием высказывания»), наделяя их ценностью истины
(«алетические» модальности необходимого, невозможного, возмож
ного или зависящего от обстоятельств), ценностью знания («эписте-
мические» модальности достоверного, исключенного, правдоподоб
ного или случайного) или, наконец, ценностью должного действия
(«деонтические» модальности обязательного, запрещенного, раз
решенного или факультативного)18. Ходьба утверждает, ставит под
сомнение, опробует, нарушает, соблюдает и т. д. траектории, которые
она «высказывает». Здесь участвуют все модальности, изменяясь с
каждым шагом и различаясь в пропорциях, в последовательности и
в интенсивности, которые зависят от момента, маршрута и тех, кто
идет. Эти операции высказывания бесконечно разнообразны. Поэто
му их невозможно свести к их графическому следу.
Риторика ходьбы Движение прохожих представляет со

бой серию петляний, подобных «рече
вым оборотам» или «стилистическим
фигурам». Таким образом, можно говорить о своеобразной ритори
ке ходьбы. Искусство «закручивать» фразу чем-то подобно искус
ству «прокладывать маршрут». Подобно обыденному языку19, это
искусство предполагает и соединяет различные стили и способы
языкового использования. Стиль определяет «лингвистическую
структуру, которая в символическом плане < . . . > является проявле
18 О разных модальностях см.: Hermann Parret, La Pragmatique des moda

lités. Urbino, 1975; Alan R. White, Modal Thinking. Ithaca, N.Y.: Cornell Univ. Press,
1975.
19 См. подробнее в: Paul Lemaire, Les Signes sauvages. Une philosophie du
langage ordinaire. Ottawa: Univ. d’Ottawa et Université Saint-Paul, 1981, см. в част
ности введение.
196
нием фундаментального способа бытия человека в мире»70; он име

ет коннотации единичного. Способ языкового использования опре-
деляет социальны й ф еномен, посредством которого система
коммуникации проявляется в реальности; он отсылает к норме. Стиль
и использование нацелены на «способ действования» (говорения,
ходьбы и т. д.), но стиль представляет собой уникальный режим сим
волического, тогда как использование представляет собой элемент
кода. Они пересекаются, образуя стиль использования, способ бы
тия и способ делания2 21.
0
Вводя понятие «риторика обитания», — плодотворный подход,
предложенный А. Медамом22 и систематизированный С. Островет-
ским23 и Ж .-Ф . Огойяром24, — мы предполагаем, что каталогизиро
ванные риторикой «тропы» могут предложить модели и гипотезы для
анализа способов присвоения мест. Два постулата, на мой взгляд,
определяют возможность такого применения: 1) предполагается, что
практики использования пространства, в свою очередь, соответству
ют манипуляциям с основополагающими элементами установленно
го порядка; 2) предполагается, что они, подобно тропам в риторике,
представляют собой отклонения от своего рода «буквального значе
ния», определяемого урбанистической системой. Таким образом,
можно допустить, что существует гомология между словесными фи
гурами и фигурами ходьбы (стилистически значимый отбор этих по
следних уже присутствует в фигурах танца) в той мере, в которой те
и другие заключаются в «обработке» вычленяемых единиц25 или
производимых с ними действиях, а также «амбивалентном располо
20 Aigirdas Julien Greimas, “ Linguistique statistique et linguistique structurale” ,

Le Français moderne, 1962, octobre, p. 245.
21В смежной области см. о риторике и поэтике в языке жестов глухонемых:
Edward S. Klima, Ursula Bellugi, "Poetry and Song in a Language without Sound” ,
препринт, San Diego (Cal.), UCSD, 1975; Edward S. Klima, “ The Linguistic Symbol
with and without Sound” , in: James F. Kavanagh, James E. Cuttings, eds., The Role
o f Speech in Language. Cambridge, Mass.: MIT, 1975.
22 Alain Médam, Conscience de ia ville. Paris: Anthropos, 1977.
23 Sylvie Ostrowetsky, "Logiques du lieu” , in: Sém iotique de l'espace. Paris:
Denoèl-Gonthier, Médiations, 1979, p. 155— 173.
24 Jean-François Augoyard, Pas à pas. Essai sur le cheminement quotidien
en milieu urbain. Paris: Seuil, 1979.
25Анализируя кулинарные практики, Пьер Бурдье придает решающее зна
чение не ингредиентам, а способу их приготовления (P. Bourdieu, "Le sens pra
tique” , Actes de ia recherche en sciences sociales , 1976, N 1, février, p. 77).
197
жении», которое отклоняет и смещает значение в сторону двойствен

ности26 точно так же, как движущаяся фотокамера размывает и
многократно повторяет свой объект. Если исходить из этих двух
аспектов, то аналогия оказывается допустимой. Я бы добавил, что
геометрическое пространство градостроителей и архитекторов мож
но рассматривать как «прямое значение», созданное грамматистами
и лингвистами в качестве нормального и нормативного уровня, с ко
торым можно сопоставлять отклонения «переносного значения».
В действительности это «прямое» (не фигуральное) значение не мо
жет быть обнаружено в обычном употреблении, словесном или пе
шеходном; это просто фикция, произведенная использованием, ко
торое также является особым, металингвистическим использованием
науки, обретающей свой специфический характер за счет самого
этого различия27.
Эпос ходьбы манипулирует пространственной организацией,
сколь бы паноптической она ни была: он не является чуждым для нее
(а существует только внутри нее), но и не совпадает с ней (не она
определяет его сущность). Он создает внутри этой организации тени
и двусмысленности. Он вводит в нее множество отсылок и цитат (со
циальные модели, культурные обычаи, личные факторы). Он сам
является результатом последовательных встреч и случаев, которые
постоянно меняют его, превращая его в знаки, оставленные другими;
иначе говоря, он похож на уличного разносчика, предлагающего
маршруты, которые вызывают удивление, поражают и притягивают
по сравнению с обычными путями. Эти различные отклонения учреж
дают своеобразную риторику. И даже ее определяют.
Анализируя в рассказах о пространственных практиках это «со
временное искусство повседневного выражения»28, Ж .-Ф . Огойяр
особо выделяет две основные стилистические фигуры: синекдоху и
асиндетон. Преобладание этих фигур, на мой взгляд, намечает фор
мальные характеристики этих практик с их двумя дополняющими
друг друга полюсами. Синекдоха состоит «в использовании слова в
значении, являющемся частью другого значения того же самого
26 Joseph Sumpf, Introduction à la stylistique du français. Paris: Larousse,

1971, p. 87.
27 О теории собственного (théorie du propre) см.: Ж . Деррида, «Белая
мифология», с. 242— 311.
28 J.-F. Augoyard, Pas à pas . Essai sur le cheminement quotidien en milieu
urbain.
198
слова»29. В сущности, она обозначает часть вместо целого, которое

включает ее в себя. Таким образом, «лицо» используется как о б о
значение «человека» во фразе «не ведаю судьбы столь милого
лица»30; аналогичным образом, каменная постройка или холм обо
значают парк в описании маршрута. Асиндет он — это фигура, со
стоящая в том, что опускаются соединяющие слова, союзы и наречия
как внутри предложения, так и между ними. Аналогично, при ходьбе
эта фигура будет состоять в отборе и фрагментации преодолеваемо
го пространства; она перепрыгивает через связи и целые сегменты
пространства, которые опускает. С этой точки зрения любая прогул
ка постоянно прыгает и скачет, как ребенок, «на одной ножке». Она
осуществляет эллипсис связывающих мест.
В реальности эти две фигуры ходьбы взаимосвязаны. Синекдо
ха расширяет пространственный элемент, чтобы заставить его играть
роль чего-то «большего» (целостности) и занять его место (вело
сипед или мебель в витрине обозначают всю улицу или квартал).
Асиндетон, за счет выпадения какого-то элемента, создает что-то
«меньшее», открывает пробелы в пространственном континууме и
сохраняет только избранные фрагменты, по сути реликты. Синекдо
ха замещает целостности фрагментами (меньшее вместо большего);
асиндетон разъединяет их, исключая элементы связи и последова
тельности (ничто вместо чего-то). Синекдоха уплотняет: она разво
рачивает деталь и «сжимает» целое. Асиндетон разрывает: он раз
рушает непрерывность и лишает правдоподобия. Пространство,
таким образом обработанное и преображенное практиками, транс
формируется в расширенные единичности и отдельные островки31.
За счет этих разбуханий, сокращений и фрагментаций, то есть «ри
торической работы», создается пространственная фраза по типу
антологии (составленная из расположенных друг подле друга цитат)
или эллипсиса (составленная из пропусков, оговорок и аллюзий).
29Tzvetan Todorov, “ Synecdoques” , Communications, 1970, N 16, p. 30. C m .:

Pierre Fontanier, Les Figures du discours . Paris: Flammarion, 1968, p. 87— 97; a
также: J. Dubois et al., Rhétorique générale, p. 102— 112.
30 Цитата из трагедии Жана Расина «Федра» ( У ignore le destin d'une tête
s i chère'), В русском переводе M.A. Донского это место звучит так: «Исчез и
о себе не подает вестей» (Жан Расин, Трагедии. Новосибирск: Наука, 1977,
с. 247). — Прим, перев.
31 Об этом пространстве, которое делят на «островки» практики, см.:
P. Bourdieu, Esquisse d'une théorie de ia pratique, p. 215.
199
В технологической системе когерентного и тотализующего простран

ства, «связанного» и одновременного, фигуры пешеходной ритори
ки замещают маршруты, имеющие структуру мифа, по крайней мере,
если понимать под мифом дискурс, относящийся к месту/не-месту
(или истоку) индивидуального существования, повествование, сра
ботанное из элементов расхожей мудрости, пронизанную намеками
и фрагментарную историю, пробелы в которой заполняются соци
альными практиками, символизируемыми этой историей.
Фигуры являются жестами этой стилистической метаморфозы
пространства. Или, скорее, как говорит Рильке, они являются движу
щимися «древами жестов». Они приводят в движение даже застыв
шие и распланированные территории медико-педагогического ин
ститута, где умственно отсталые дети находят укромные места, чтобы
разыгрывать и танцевать свои «пространственные истории»32. Эти
«древа жестов» находятся в движении повсюду. Их леса идут по ули
цам. Они изменяют сцену, но их нельзя зафиксировать в конкретном
месте. Если для них все же нужна иллюстрация, ею могли бы стать
моментальные образы, желтовато-зеленая и серебристо-голубая
каллиграфия, беззвучно кричащая и полосующая подземные пере
ходы города, «сплетение» букв и цифр, совершенные жесты наси
лия, нанесенные при помощи пульверизатора, боги разрушения,
заключенные в письме, танцующие изображения, чье мгновенное
появление сопровождается грохотом подземки: граффити Нью-
Йорка.
Если эти леса жестов действительно заявляют о себе на улицах,
их движение не может быть схвачено на картине, так же как смысл
их движений не может быть вписан в текст. Их риторическое пере
движение захватывает и смещает аналитические прямые и связанные
значения урбанизма; это «блуждание семантики»33, создаваемое
массами, которые заставляют исчезнуть одни районы города и дела
ют более значимыми другие, искажают город, фрагментируют и от
клоняют его от неподвижного порядка.
32 См.: Anne Baldassari, Michel Joubert, Pratiques relationnelles des enfants

à Г espace et institution . Paris: Crecele-Cordes, 1976; a также: Anne Baldassari,
Michel Joubert, “ Ce qui se trame", Parallèles, 1976, N 1, juin.
33 Ж ак Деррида, «Белая мифология», о «метафоре».
200
3. МИФЫ: ТО, ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ ХОДИТЬ

Фигуры этих перемещений (синекдохи, эллипсисы, и т. д.) характери
зуют одновременно «символическое бессознательного» и «некото
рые типичны е процедуры субъективности, проявляю щ иеся в
дискурсе»34. Сходство между «дискурсом»35 и «сновидением»36 свя
зано с использованием одних и тех же «стилистических процедур»:
поэтому его можно распространить и на пешеходные практики. «Ста
рый каталог тропов», в котором исследователи, включая Фрейда и
Бенвениста, черпали подходящие тропы для описания риторики пер
вых двух типов выражения, годится также и для третьего. Если здесь
есть параллелизм, то не только потому, что в этих трех сферах до
минирует высказывание, но также и потому, что его дискурсивное
развитие (представленное в слове, сновидении или ходьбе) органи
зуется как отношение между местом, из которого оно выходит (исток),
и не-местом , которое оно производит (способ «проходить»).
С этой точки зрения, сопоставив пешеходные процессы с линг
вистическими образованиями, мы можем сблизить их с онейриче-
скими фигурами или, по крайней мере, выявить с их стороны то, что
в пространственной практике неотделимо от места, которое грезит
ся во сне. Идти — это значит испытывать нехватку места. Это бес
конечный процесс пребывания в отсутствии и поиске собственного
места. Блуждание, которое умножается и концентрируется городом,
превращает его в огромный социальный опыт лишения места —
опыт, который, конечно, распылен на бесчисленные и мельчайшие
депортации перемещения и ходьбы), который компенсирован свя
зями и пересечениями этих исходов, сплетающих и создающих го
родскую ткань, и который размещен под знаком того, что должно
было бы быть, наконец, местом, но является лишь именем, — име
нем Города. Идентичность, предоставляемая этим местом, является
тем более символической (названной), что, несмотря на неравенство
34Эмиль Бенвенист, Заметки о роли языка в учении Фрейда, в кн.: Э. Бен-

венист, Общая лингвистика, с. 124, 126.
35 «Дискурс» для Бенвениста «есть язык, присваиваемый говорящим чело
веком... в ситуации двусторонней субъективности (¡ШегБиЦесбу/Щ » (Э. Бенве
нист, О субъективности в языке , с. 300).
36 См., например: Зигмунд Фрейд, Толкование сновидений, пер. с нем.
А. Боковикова. М.: Академический Проект, 2007. Сгущение и смещение как «про
цедуры создания образа» в «работе сновидения».
201
положений и доходов горожан, здесь есть только кишение прохо

жих, сеть местоположений, временно присваиваемых их движени
ем, шарканье шагов среди видимостей собственного места, универ
сум съемных пространств, одерж им ы х не-местом или местом,
грезящимся во сне.
Имена и символы Указанием на отношения, которые про

странственные практики устанавливают
с этим отсутствием, служит использова
ние ими имен собственных, а также игра с этими именами. Связь
между направлением ходьбы и значением слова определяет два, на
первый взгляд, противоположные вида движения, одного — направ
ленного вовне (идти — это значит двигаться наружу), а другого —
направленного вовнутрь (подвижность при устойчивом означающем).
Ходьба действительно подчиняется семантическим тропизмам; ее
привлекают и отталкивают номинации с неясным значением, тогда
как сам город превращается для многих в «пустыню», где бессмыс
ленное, даже ужасающее, предстает уже не в виде теней, а становит
ся, как в театре Жене, неумолимым светом, являющим этот городской
текст без примеси темноты; светом, который повсюду создается тех
нократической властью и который помещает обитателя города под
наблюдение (кто наблюдает? неизвестно): «Город держит нас под
своим взглядом, который невозможно вынести без головокруже
ния», — говорит жительница Руана37. В пространствах, освещенных
резким светом чуждого разума, имена собственные опустошают за
пасы скрытых и привычных значений. Они «создают смысл»; иначе
говоря, подобно обращениям и призывам, они придают импульс
движениям, которые отклоняют и уводят в сторону путь, придавая
ему значение (или направление), которое прежде не было предусмо
трено. Эти имена создают не-место среди мест; они превращают их
в переходы.
Мой друг, живущий в городе Севр, оказавшись в Париже, дви
жется по направлению к улицам Сен-Пер и Севр , хотя собирается
навестить свою мать в другом квартале: эти названия образуют фра
зу, которую без его ведома составляют его ноги. Числа (1 12-я улица
или дом номер 9 по улице Сен-Шарль) задают направления траекто
37 Ph. Dard, F. Desbons et al., La Ville, sym bolique en souffrance. Paris: CEP,
1975, p. 200.
202
рий, так же как могут преследовать во сне. Еще одна моя знакомая
бессознательно избегает улиц, которые имеют название и тем самым
«обозначают» для нее порядки или идентичности, напоминающие
ей повестки в суд и классификации; она выбирает дороги без имени
и подписи. И опять же ее ходьба негативным образом направляется
именами собственными.
Что же выговаривается этими именами собственными? Распо
ложенные в виде констелляций, иерархизирующих и семантически
упорядочивающих городскую поверхность, оперируя хронологиче
скими последовательностями и историческими формами легитима
ции, эти слова ( Боррего, Боцарис, Бугенвилль), подобно стершимся
монетам, постепенно теряют выгравированную на них стоимость, но
их способность что-то значить переживает их изначальное опреде
ление. Сен-Пер, Корантен Сэльтон, Пляс Р уж . Они отдают себя
множественности значений, которую вкладывают в них прохожие;
они отрываются от мест, определяющих их и служащих воображае
мыми местами встреч на маршрутах, которые, превращаясь в мета
форы, определяются ими на основаниях, чуждых их первоначально
му значению, — основаниях, о со зн а ва е м ы х/н е осознаваемых
прохожими. Странная топонимика, оторвавшаяся от своих мест, па
рящая над городом, словно туманная география замерших в ожида
нии «смыслов», направляющих физические перемещения внизу:
Площадь Звезды , Площадь Согласия, улица Пуасоньер... Эти со
звездия организуют уличное движение: звезды, управляющие марш
рутами. «Площади Согласия не существует, — говорил Малапарте, —
это — идея»38. Это гораздо больше, чем «идея». Потребовалось бы
множество сравнений, чтобы объяснить магическую власть, которой
обладают имена собственные. Кажется, что их несут в своих руках
путешественники, которым они указывают путь и служат украшением.
Связывая жесты и шаги, прокладывая смыслы и направления,
эти слова работают на опустошение и изнашивание своего первич
ного назначения. Они становятся свободными пространствами, ко
торые можно занять. Богатая неопределенность сообщает им по
средством семантического разряж ения ф ункцию соединения
вторичной поэтической географии с географией буквального, запре
щенного или разрешенного, значения. Они намечают другие марш
38 См. также, например, эпиграф из романа Патрика Модиано «Площадь

звезды» (Patrick Modiano, Place de l'Etoile. Paris: Gallimard, 1968).
203
руты внутри функционалистского и исторического порядка движе

ния. Ходьба следует этими путями: «Я наполняю огромное пустое
пространство прекрасным именем»39. Именно реликты смыслов, а
также, порой, их отходы, вывернутые наизнанку остатки больших
амбиций, побуждают ходить40. Вещи, которые ничего или почти что
ничего не значат, становятся символами и направляют шаги. Имена,
которые перестали быть «собственными».
В этих средоточиях символизации намечаются (и, возможно,
основываются) три различные (но взаимосвязанные) функции от
ношений между пространственными и означающими практиками:
дост оверное , достопамятное и изначальное . Они обозначают то,
что «санкционирует» (или делает возможными, или вероятными)
пространственные присвоения, то, что повторяется (или вспоминает
ся) в них из безмолвной и замкнутой в себе памяти, и то, что структу
рируется в них и продолжает быть связанным со своим (инфантиль-
ным) п р о и схо ж д е н и е м . Эти три си м в о л и ч е ски х механизм а
организуют топосы дискурса о городе и дискурса города (легенда,
воспоминание и сновидение) таким способом, который также избе
гает урбанистической систематизации. Их можно уже опознать в
функциях имен собственных: они делают обитаемым или достовер
ным место, которое облекают в слово (избавляясь от своей класси
фицирующей власти, они приобретают способность «позволять»
быть чему-то еще); они напоминают или вызывают призраков (мерт
вых, считавшихся исчезнувшими), которые все еще движутся, при
таившись в жестах и движущихся телах; и в той мере, в какой они
называют, то есть навязывают предписание, исходящее от другого
(истории), и меняют функционалистскую идентичность за счет от
рыва от нее, они создают в самом месте ту эрозию или то не-место,
где отныне обретается закон другого.
39 Joachim du Bellay, Regrets. Paris, 1558, p. 189.

40 Например, Сарсель (название одного из парижских пригородов), напо
миная о великих градостроительных притязаниях, приобретает для жителей
города символическую ценность, становясь для целой Франции знаком тоталь
ной неудачи. Все это в конечном счете создает у горожан ауру некой исключи
тельной идентичности.
204
Д остоверное и В силу парадокса, который являет собой

достопамятное: лишь очевидность, дискурс, заставляю-
обитаемость щий поверить себе, — это дискурс, ко
торый лишает того, во что он побуждает
поверить, или никогда не дает того, что обещает. Он вовсе не выра
жает пустоту, не описывает нехватку, а создает ее. Он создает про
странство для пустоты. Тем самым он проливает свет; он «позволяет»
войти игре в систему определенных мест. Он «разрешает» производ
ство пространства игры ( Spielraum ) на шахматной доске, где анали
зируются и классифицируются тождества. Он делает места обитаемы
ми. В этом смысле я называю его местным авторитетом . Именно
поломка в системе насыщает отдельные места значением и тем самым
сводит их к этому значению, так что там становится «не вздохнуть».
Следовательно, функционалистский тоталитаризм (включая програм
мирование игр и праздников) симптоматичным образом склонен к
тому, чтобы устранять эти местные авторитеты, поскольку они под
рывают однозначность системы. Тоталитаризм нападает на то, что он
вполне справедливо называет предрассудкам и: дополнительные
семантические напластования, проникающие «сверх» и «слишком»41
и отчуждающие в прошлой или в поэтической сфере часть террито
рий, которые удерживают за собой инициаторы технической рацио
нальности и повышения рентабельности.
В сущности имена собственные уже являются «местными авто
ритетами» или «предрассудками». В таком случае их заменяют циф
рами: по телефону уже не просят соединить с Opéra или Calvados, а
набирают 073 или 14. То же самое происходит с историями и леген
дами, которые неизменно присутствуют в городском пространстве
как его дополнительные и избыточные обитатели. Они — жертвы
охоты на ведьм, в силу самой логики техноструктуры. Но их уничто
жение (как и уничтожение деревьев, лесов и уголков, где живут эти
легенды)42 превращает город в «невостребованные символы»43. Оби
таемый город оказывается отмененным. И тогда, как говорит одна
жительница Руана, «больше уже нет никаких особенных мест, кроме
41 Латинское superstore означает «находиться сверху, избыточным или

чрезмерным образом».
42 Françoise Lugassy, Contribution à une psychosociologie de l'espace urbain.
L'habitat et la forêt Paris: Recherche urbaine, 1970.
43 Ph. Dard, F. Desbons et al., La Ville, sym bolique en souffrance.
205
моего дома, и это все... Больше ничего нет». Больше нет ничего «осо
бенного»: ничего отмеченного, того, что открывается воспоминанием
или сказкой, что отмечено знаком кого-то другого. Остается досто
верным только убежище дома, еще способного некоторое время
впитывать легенды, еще наполненного тенями. За этим исключением,
по словам другого горожанина, есть только «места, где уже ни во что
нельзя верить»44.
Именно благодаря возможности, которую предлагают местные
легенды, хранить богатую тишину и запасать истории без слов, или
скорее благодаря своей способности создавать повсюду укромные
места — погреба и чердаки, эти легенды (legenda — то, что должно
быть прочитано, а также то, что может быть прочитано) предоставля
ют выходы, способы выходить и возвращаться и, следовательно, оби
таемое пространство. Разумеется, ходьба и путешествия заменяют
собой выходы, уходы и возвращения, некогда обеспечиваемые ле
гендами, которых теперь так не хватает городским местам. Физиче
ское перемещение выполняет функцию вчерашних или нынешних
«предрассудков». Путешествие (также, как движение пешком) явля
ется субститутом легенд, которые открывали пространство другому.
Что же оно в конечном счете производит, если не осуществляемое в
силу некоторого переворачивания «исследование пустынных мест
моей памяти», возвращение к близлежащей экзотике через далекий
обходной путь, а также через «открытие» реликтов и легенд («мимо
летные образы ф ранцузской деревни», «фрагменты музыки и
поэзии»45), короче говоря, что-то похожее на «утрату корней в своих
истоках» (Хайдеггер)? Именно ходьба, представляющая собой свое
образное изгнание, производит те самые легенды, которых в насто
ящее время не хватает близлежащим местам; это фикция, которая,
подобно сновидению и пешеходной риторике, имеет двойную харак
теристику — возникать в результате смещения и сгущения46. Соот
ветственно, мы можем определить эти означающие практики (рас
сказывать легенды) как практики, изобретающие пространство.
С этой точки зрения показательным остается содержание этих
легенд и в еще больше степени принцип, который их организует. Такие
44 Ph. Dard, F. Desbons et al., La Ville, sym bolique en souffrance, p. 174, 206.
45 Клод Леви-Стросс, Печальные тропики, p. 434— 436.
46 Мы можем то же самое сказать о фотографиях, связанных с путешестви
ем, заменяющих (и превращенных в) легенды об отправной точке.
206
рассказы изготавливаются подручными средствами. Они сделаны из

отходов мира. Даже если литературная форма и актантная схема
«предрассудков» соответствуют устойчивым моделям, структуры и
сочетания которых вот уже тридцать лет нередко становятся пред
метом анализа, материал (все риторические детали на уровне их «ма
нифестации») добывается из остатков номинаций, таксономий, геро
ических или комических предикатов и т. д., то есть из фрагментов
семантически рассеянных мест. Эти разнородные и даже противопо
ложные элементы наполняют однородную форму повествования. То,
что является добавочным и относящимся к другом у (детали и избы
точность, происходящие из других мест), проникает в принятые рам
ки, навязанный порядок. Таким образом устанавливается сама связь
между практиками пространства и созданным порядком. Поверхность
этого порядка везде проткнута и продырявлена эллипсисами, сдвига
ми и ускользаниями смысла: это — порядок-сито.
Словесные реликты, из которых состоит повествование, будучи
связанными с утраченными историями и неясными действиями, со
единяются в коллаж, в котором их отношения осмысляются и фор
мируют символическое целое47. Они сочленяются за счет лакун.
Таким образом внутри структурированного пространства текста они
производят анти-тексты, возникающие в результате рассеивания и
ускользания, возможностей перемещения в другие ландшафты,
подобные подвалам и кустам: «о массивы! о множественности!»48.
Благодаря процессам рассеивания, которые они открывают, истории
отличаются от слухов тем, что последние всегда являются предписа
ниями, вводящими нивелирование пространства и являющимися его
следствием, создателями общих движений, которые усиливают по
рядок, добавляя к принуждению убеждение. Истории вносят раз
нообразие, слухи — сводят воедино. Хотя между ними все еще су
ществует некоторое колебание, похоже, что сегодня скорее имеет
место стратификация: истории становятся приватными и забиваются
в укромные закоулки кварталов, оседают в семейных преданиях или
сознании отдельных людей, вто время как слухи, распространяемые
47 Термины, связи между которыми не могут быть осмыслены как необхо

димые, могут быть названы символическими. О таком определении символизма
как когнитивного механизма, для которого характерен «дефицит» мысли, см.:
Dan Sperber, Le Symbolism e en généra !. Paris: Hermann, 1974.
48 Francis Ponge, La Promenade dans nos serres . Paris: Gallimard, 1967.
207
медиа, охватывают все и, в образе Города , властного слова аноним

ного закона, субститута всех имен собственных, борются с предрас
судками или уничтожают их — предрассудками, виновными в том,
что они ему все еще сопротивляются.
Рассеивание историй уже указывает на рассеивание памятного.
Действительно, память — это своего рода анти-музей: ее нельзя ло
кализовать. Ее частицы проникают в легенды. Объекты и слова также
имеют свои пустоты. Прошлое точно так же, как и в повседневных
действиях, таких как ходить, есть, ложиться спать, покоится там, где
дремлют революции былых времен. Память — это лишь прекрасный
принц перехода, который должен в какой-то момент разбудить спя
щую красавицу наших безмолвных историй. «Здесь когда-то была
булочная»; «а там жила мамаша Дюпюи». Поразительно здесь то,
что места, где живут люди, — это как бы присутствие отсутствий. То,
что можно увидеть, обозначает то, чего больше нет: «вы видит е ,
здесь было ...», но этого уже не увидишь. Указательные местоимения
говорят о невидимых идентичностях видимого: само определение
места, в действительности, состоит из рядов смещений и взаимодей
ствий разбитых на сегменты страт, которые его образуют, и того, как
оно играет с этими подвижными слоями.
«Воспоминания привязывают нас к этому месту... Это личное,
это неинтересно никому больше, но в конце концов это все-таки соз
дает дух квартала»49. Не существует места, которое не населяло бы
множество разных духов, скрытых там в безмолвии, которых можно
«вызывать» или нет. Люди могут жить только в тех местах, которые
населяют духи, — такова схема, переворачивающая схему Паноп-
тикона. Но подобно готическим скульптурам королей, некогда укра
шавшим Собор Парижской Богоматери и пролежавшим два века в
подвале здания на улице Ш оссе-д'Антен50, эти «духи», также раз
битые на куски, говорят столь же мало, сколько и видят. Это знание,
которое молчит. О том, что известно, но остается безмолвным, мож
но только говорить «между нами», перебрасываться полунамеками.
Места — это фрагментарные и «свернутые» истории, это про
шлое, которое утаивается от чтения другого, это накопленные време-
49 Рассказ одной из обитательниц квартала Круа-Русс в Лионе (интервью,

взятое Пьером Майолем); см.: М. de Certeau, L. Giard, P. Mayol, L'invention du
quotidien 2. habiter, cuisiner.
50 Le Monde, 1977, 4 mai.
208
на, которые могут быть развернуты, но которые являются скорее

повествованиями, хранящимися про запас и остающимися загадка
ми, наконец, это символизации, закапсулированные в боль или удо
вольствие тела. «Мне здесь хорош о»51: это блаженство, которое не
может полностью выразиться в языке, где оно показывается лишь на
мгновение, как блеск молнии, является практикой пространства.
Детство и Метафора есть перенесение на вещь

м етафоры места имени, обозначающего другую вещь.
Аристотель, Поэтика , 1457 b
Достопамятное есть то, что может привидеться в сне о каком-либо

месте. В этом месте, являющемся палимпсестом, субъективность со
единяется с отсутствием, структурирующим ее как существование и
превращающим в «здесь-бытие» (D asein). Но, как мы видели, это
бытие-здесь осуществляется только в пространственных практиках,
то есть в способах переходит ь к другому. В конечном счете необ
ходимо распознать здесь повторение в различных метафорах того
изначального и решающего опыта, который состоит в отделении ре
бенка от материнского тела. Именно благодаря этому опыту созда
ется возможность пространства и локализации субъекта (он уже «не
есть все»). Не обращаясь к знаменитому анализу этого основопола
гающего опыта, предпринятому Фрейдом, проследившим за игрой
своего полуторагодовалого внука, который далеко отбрасывал де
ревянную катушку с криком, выражавшим удовлетворение, « о -о -
о-о» (fort, то есть «прочь», «пропала»), а затем притягивавшего за
нитку катушку к себе с радостным криком da («тут», «вернулась»)52,
будет достаточно вспомнить этот (несущий с собой как опасность, так
и удовлетворение) отрыв от своей недифференцированности с телом
матери, субститутом которого является катушка: этот уход матери
(иногда мать сама исчезает, иногда ребенок заставляет ее исчезнуть)
создает локализацию и внешнее пространство на основе отсутствия.
Эта радостная манипуляция, которая позволяет «выдворить» мате
ринский объект и почувствовать собст венное исчезновение (в той
мере, в какой ребенок идентифицирует себя с этим объектом), кото
51 См. выше, прим. 49.

52 См. анализ в «Толковании сновидений» и в статье «По ту сторону прин
ципа удовольствия», а также книгу: Sami-Ali, L'Espace imaginaire. Paris: Gallimard,
1974, p. 4 2 -64 .
209
рая позволяет быть здесь без другого (и по этой самой причине), но

при этом в неизбежных отношениях с исчезнувшим, — и есть «пер
вичная пространственная структура».
Без сомнения, мы можем проследить эту дифференциацию
дальше, вплоть до того момента, когда ребенка называют, что само
по себе уже отделяет эмбрион мужского пола от матери (а как насчет
девочки, поставленной с этого момента в другое отношение к про
странству?). В этой изначальной игре, как и в «радостной возне»
ребенка, который, стоя перед зеркалом, видит себя как единого (это
он как целое), но только как другого (как нечто , как образ, с кото
рым ребенок себя отождествляет53), важен процесс «пространствен
ного присвоения», вписывающего переход к другому в качестве за
кона существования и закона места. Практика использования
пространства означает, таким образом, повторение радостного и
молчаливого опыта детства; это значит быть другим внутри того или
иного места и двигат ься к другому.
Так начинается прогулка, которую Фрейд сравнивает с шагами
по материнской земле54. Это отношение себя с собой управляет вну
тренними изменениями места (отношениями между разными страта
ми) или пешеходным развертыванием историй, собранных в одном
месте (движением по городу и путешествиями). Детский опыт, кото
рый определяет пространственные практики, распространяется на
дальнейшую жизнь, становится все более многообразным, наполня
ет приватные и публичные пространства, стирая их читабельные по
верхности, и создает в спланированном городе город «метафори
ческий» или подвижный, такой, о котором мечтал Кандинский:
«большой город, прочно возведенный по всем архитектонически-
математическим правилам, внезапно потрясенный чудовищной
силой»55.
53 Jacques Lacan, Ecrits. Paris: Seuil, 1966, p. 93— 100.

54 Зигмунд Фрейд, «Торможение, симптом и страх», в кн.: Вольфганг
Шмидбауэр, Вытеснение и другие защитные механизмы. Энциклопедия глу
бинной психологии, пер. с нем. под ред. А.М. Боковикова. М.: Менеджмент, 1998,
т. 1.с. 289-296.
55 Василий Кандинский, О духовном в искусст ве. М.: Архимед, 1992,
с. 2 4 -25 .
Глава VIII.
МОРЕПЛАВАНИЕ И ЗАТОЧЕНИЕ
Путешественник в заточении. Оставаясь неподвижным в вагоне, он

смотрит, как мимо проносятся неподвижные вещи. Что происходит?
Ничего не движется ни внутри, ни снаружи поезда.
Оставаясь неизменным, путешественник посажен в клетку,
снабжен номером и подлежит контролю внутри разбитого на клетки,
словно шахматная доска, вагона — этого совершенного воплощения
рациональной утопии. Наблюдение и кормежка передвигается от
одной клетки к другой: «Проверка билетов»... «Сэндвич? Пиво?
Кофе?». И лишь туалеты открывают путь к бегству из закрытой систе
мы. Это фантазм влюбленных, выход для больных, место шалости
для детей («пипи!»), — это небольшое пространство чего-то ирраци
онального, подобного любовным делам и скрытой от человеческих
глаз канализации в утопиях прежних времен. За исключением этого
провала в системе, оставленного для эксцессов, все разбито на клет
ки. Путешествует лишь рационализированная ячейка. Пузырь паноп
тической и классифицирующей власти, модуль заточения, благодаря
которому становится возможным производство порядка, закрытый
и автономный островок — вот, что может перемещаться сквозь про
странство и оставаться независимым от всех форм укорененности в
конкретных местах.
Внутри — неподвижность порядка. Здесь царствует отдых и
сон. Здесь нечего делать, можно лишь находиться в своем уме. Каж
дая вещь здесь, как в «Философии права» Гегеля, на своем месте.
Каждая сущность размещена здесь, как буква на странице, пред
ставляющей собой военный строй. Этот порядок, организационная
система, спокойствие разума представляет собой условие для пере
мещения вагона и текста.
211
Снаружи — другая неподвижность. Неподвижность вещей, воз

вышающихся гор, простирающихся зеленых пространств, деревень,
словно находящихся под арестом, фронтонов зданий, черных город
ских силуэтов в розовых красках вечера, мерцания ночных огней на
море, — всего того, что предшествует всем нашим историям и оста
ется после них. Поезд являет собой воплощение дюреровской Ме
ланхолии — опыта созерцания мира: быть за пределами этих вещей,
которые остаются там, безразличные, абсолютные, которые покида
ют нас, притом что это их исчезновение ничего для нас не меняет;
быть лишенными их, удивляться их эфемерности и их бесстрастной
отчужденности. Восхищение, переживаемое через оставленность.
Однако они не шевелятся. Они обладают только тем движением, ко
торое каждое мгновение производится в них изменением перспек
тивы; это лишь обманчивые изменения. Они, как и я, не меняют ме
ста, только сама перспектива разрушает и вновь создает отношения,
в которые вступают их неподвижные элементы.
Между неподвижностью внутреннего и неподвижностью внеш
него вводится quid pro quo , тонкое лезвие, переворачивающее их
устойчивое положение. Хиазм осуществляется окном вагона и ж е
лезной дорогой. Таковы две темы Ж юля Верна, этого Виктора Гюго
путешествия: иллюминатор «Наутилуса», прозрачная цезура между
изменчивыми чувствами наблюдателя и движениями океанической
реальности; железнодорожное полотно, прямой линией разрезаю
щее пространство и превращающее спокойную самотождествен-
ность почвы в скорость, с которой она исчезает прочь. Стекло, кото
рое позволяет нам видет ь , и рельсы, которые позволяют нам
пересекат ь пространство. Это два взаимодополняющих модуса
разделения. Первый создает дистанцию зрителя: ты не сможешь до
этого дотронуться; чем больше ты видишь, тем меньше можешь по
трогать, — невозможность взять в руки ради того, чтобы глаз в своем
движении мог охватить большее пространство. Второй без конца
вписывает требование проходить мимо; этот приказ записан в виде
одной, но бесконечной линии: иди, уходи, это не твоя страна, и та
тоже не твоя — таков императив отделения, который требует платить
за абстрактное господство глаза над пространством, покидая всякое
место собственное, теряя почву под ногами.
Оконное стекло и железная линия разграничивают, с одной
стороны, внутреннее пространство путешественника, предполагае
мого повествователя, и, с другой стороны, силу бытия, конституиро
212
ГЛАВА V III. МОРЕПЛАВАНИЕ И ЗАТОЧЕНИЕ
ванную как объект без дискурса, могущество внешнего безмолвия.

Но парадоксальным образом именно молчание этих вещей, находя
щихся на расстоянии, за стеклом, заставляет из этой дали говорить
нашу память или извлекает из тени наши тайные грезы. Изолирован
ная кабинка порождает мысли за счет разграничения. Стекло и же
лезо создают спекулятивных философов или гностиков. Эта оторван
ность необходима для рождения за пределами этих вещей, но не без
их участия, неизвестных ландшафтов и странных сюжетов наших
собственных историй.
Одно лишь разделение производит шум. По мере того как раз
рывание пространства идет все дальше и создает два молчания по ту
и другую сторону, его сопровождают монотонный ритм, свист или
рыдание. Стук рельсов, дрожание стекол выражают трение про
странств в точке исчезновения границы между ними. Эти сочленения
не имеют места. Они отмечены проносящимися криками, мгновен
ными шумами. Будучи нечитаемыми, эти границы могут только быть
услышаны как единый поток звуков, — столь непрерывным является
разрыв, уничтожающий точки, через которые он проходит.
Эти шумы, как и их следствия, сигнализируют о принципе, от
вечающем за все действие, отобранное одновременно и у путеше
ственников и у природы, — машине. Невидимый, как любая теа
тральная машинерия, локомотив издали организует все отзвуки
своей работы. Даже оставаясь скрытым и опосредованным, весь его
оркестр указывает на то, что именно создает историю, и гарантиру
ет, подобно слухам, то, что все еще существует какая-то конкретная
история. Точно так же существует и случайное. Из этого двигателя
всей системы и происходят толчки, торможение и неожиданности.
Этот остаток событий зависит от невидимого и единственного актера,
который заявляет о себе только благодаря все время доносящемуся
ворчанию или неожиданным чудесам, нарушающим порядок. Ма
шина является перводвигателем, одиноким божеством, из которого
исходит всякое действие. Будучи тем, что осуществляет разделение
между зрителями и сущностями, машина их также соединяет, явля
ясь подвижным символом между ними, неутомимым шифтером,
производящим изменения в отношениях между неподвижными эле
ментами.
Заточение и мореплавание: вагон, подобно кораблям и подво
дным лодкам Ж ю ля Верна, соединяет грезу и технику. «Созерца
тельное» возвращается в сердцевину механизма. На протяжении
213
путешествия противоположности совпадают. Странный момент, ког

да общество создает зрителей и тех, кто преодолевает пространство,
святых и блаженных, расставленных по нишам своих вагонов. В этих
местах, где царствует лень и размышление, этих райских кораблях
между двумя социальными пунктами (бизнес и семья, почти непри
метное насилие), проходят атопические литургии, возносятся, меж
ду делом, молитвы без адресата (к кому адресовано столько грез
путешественников?). Собравшиеся здесь не повинуются больше
иерархиям догматического порядка; они организованы разметкой
технократической дисциплины, безмолвной рационализацией ли
берального атомизма.
Как всегда, за вход надо было заплатить. Исторический порог
блаженства: история существует там, где есть плата за вход. Отдых
можно получить, только уплатив этот налог. И все же блаженные в
поезде скромны, если сравнивать их с блаженными в самолете, кото
рые за большую сумму наделены позицией более абстрактной (очи
щение пейзажа и запечатленные симулякры мира) и более совершен
ной (положение статуй, застывших в воздушном музее), но отмеченной
эксцессивностью, которая наказывается уменьшением («меланхоли
ческого») удовольствия видеть то, от чего они отделены.
И, как всегда, надо выходить: существует только утраченный
рай. Является ли конечный пункт концом иллюзий? Еще один порог,
состоящий из моментальных блужданий по шлюзовой камере вок
залов. История лихорадочно возобновляется, обволакивая своими
потоками неподвижную арматуру вагонов: по звуку от ударов молот
ка обходчик определяет, есть ли трещины в колесе, носильщик под
нимает чемоданы, контролеры ходят взад и вперед. Фуражки и уни
форма восстанавливают в толпе сеть трудового порядка, в то время
как поток путешественников-мечтателей устремляется в сеть, обра
зуемую лицами, сияющими ожиданием или обещающими защиту.
Гневные возгласы. Оклики. Радостные восклицания. В подвижном
мире вокзала неподвижная машина с ее инертностью бессловесного
идола, низвергнутого Бога, внезапно кажется монументальной и поч
ти нелепой.
Каждый возвращается, чтобы отправиться на работу в то место,
куда он приписан, в офис или в цех. Закончилось заключение отды
хающего. Красивую абстракцию тюремного заточения заменяют
компромиссы, неясности и зависимость от рабочего места. Вновь
начинается рукопашный бой с реальностью, которая выгоняет на
214
ГЛАВА V III. МОРЕПЛАВАНИЕ И ЗАТОЧЕНИЕ
ружу зрителя, лишенного рельс и окон. Закончилась робинзонада

путешествующей прекрасной души, которая могла считать себя ни
чем не затронутой, поскольку была окружена стеклом и железом.
Глава IX.
ИСТОРИИ ПРОСТРАНСТВА
Рассказывание историй создало человечество.

Пьер Ж ане, l'Évolution de la mémoire et la notion du temps, 1928, p. 261
В современны х А ф инах общ ественный транспорт называется

metaphoгai. Чтобы поехать на работу или вернуться домой, садятся в
«метафору» — автобус или поезд. Повествования тоже могли бы но
сить это благородное имя: каждый день они проходят через различные
места и организуют их; отбирают и соединяют их вместе; они состав
ляют из них фразы и маршруты. Они представляют собой траектории.
В этом плане повествовательные структуры имеют значение
пространственного синтаксиса. Вместе со всем арсеналом кодов,
упорядоченных форм поведения и контроля, эти структуры регули
руют изменения в пространстве (или перемещения), осуществляемые
повествованиями в форме мест, которые выстраиваются в линейные
серии или переплетаются: отсюда (Париж) мы направляемся туда
(Монтаржи); это место (комната) включает другое (сон или воспоми
нание), и т. д. К тому же, репрезентируемые в описаниях или разы
грываемые актерами (чужестранец, горожанин, призрак), эти места
связываются друг с другом более или менее тесно или свободно
модальностями, которые определяют тип перехода, ведущего от од
ного к другому: переходу может быть придана «эпистемологическая»
модальность, касающаяся знания (например: «нет уверенности, яв
ляется ли это место площадью Республики»); или «алетическая»
модальность, касающаяся существования (например: «страна Ко-
кань — это страна молочных берегов и кисельных рек»); или «деон
тическая», касающаяся обязательств (например: «отсюда вы должны
пойти туда»)... Это только некоторые из модальностей среди целого
ряда других, показывающие, каким изощренно-сложным образом
повседневные или литературные истории выполняют для нас роль
общественных средств передвижения, наших metaphoгa¡.
216
ГЛАВА IX . ИСТОРИИ ПРОСТРАНСТВА
Всякая история — это история путешествия, пространственная

практика. По этой причине она имеет отношение к повседневным
тактикам, составляет их часть, начиная с алфавита пространственных
указаний («это справа», «поверните налево») — того, что является
началом рассказа, продолжение которого написано шагами, —
вплоть до каждодневных «новостей» («Угадайте, кого я встретил в
булочной?»), телевизионных сводок («Тегеран: международная изо
ляция Хомейни растет»), легенд (Золушки, живущие в хижинах) и
рассказываемых историй (воспоминания и романы о чужих странах,
о более или менее далеком прошлом). Эти повествования о приклю
чениях, одновременно создающие географию действий и движущи
еся в общ их местах установленного порядка, не являются одним
лишь «дополнением» пешеходных высказываний и риторики пере
мещений. Они не ограничиваются тем, что смещают их и переносят
в поле языка. В действительности они организуют ходьбу. Они про
изводят путешествие до того или в то самое время, как ноги его
совершают.
Какой тип анализа применим для этого умножения метафор —
высказываний или повествований, организующих места за счет пере
мещений, которые они «описывают» (так же, как «описывается»
кривая)? Если остановиться только на исследованиях, касающихся
операций опространствливания (а не пространственных систем), су
ществует немало работ, которые предоставляют методы и категории
для такого анализа. Среди самых недавних мы можем отметить в
особенности те, которые связаны с семантикой пространства (напри
мер, Джон Лайонз о «локативных субъектах» и «пространственных
способах выражения»)1, психолингвистикой восприятия (Миллер и
Джонсон-Лэрд о «гипотезе локализации»)1 2, социолингвистикой, за
нимающейся проблемами описаний мест (Вильям Лабов)3, феноме
нологией поведения, организующего «территории» (например, Аль-
бер Е. Шефлен и Норман Ашкрафт)4, «этнометодологией» указателей
1 John Lyons, Sem antics. Cambridge: Cambridge Univ. Press, t. 2, 1977

(ch. "Locative Subjects” , p. 475-481; "Spatial Expressions” , p. 690— 703).
2 George A. Miller, Philip N. Johnson-Laird, Language and Perception. Cam
bridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1976.
3 См. ниже, c. 221, прим. 8.
4 Albert E. Scheflen, Norman Ashcraft, Human Territories. How we Behave
in Space-Tim e . Englewood Cliffs, N.J.: Prentice Hall, 1976.
217
локализации в разговоре (например, Эммануэль А. Щеглофф)5, или

семиотикой, рассматривающей культуру как пространственный мета
язык (тартуская школа, особенно Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский)6
и т. д. Подобно тому как исследованиям означающих практик, каса
ющихся реализации языка, предшествовало изучение лингвистиче
ских систем, сегодня, после того как были исследованы коды и таксо
номии пространственного порядка, в центре внимания оказываются
практики опространствливания. Наше исследование принадлежит к
этому «второму» этапу анализа, который переходит от изучений струк
тур к действиям. Но в этой очень широкой совокупности я буду рас
сматривать только повествовательные действия. Они позволят опре
делить некоторые элементарные формы практик, организую щ их
пространство: оппозицию между «картой» и «маршрутом», процеду
ры разграничения или «установления границ» и «фокализации вы
сказываний» (то есть указания на присутствие тела в дискурсе).
«ПРОСТРАНСТВА» И «МЕСТА»
Прежде всего я устанавливаю различие между пространством и ме
стом, которое определит поле моего исследования. Местом являет
ся порядок (каким бы он ни был), в соответствии с которым элементы
распределяются в плане отношений сосуществования. При этом ис
ключается, что две вещи могут находиться в одном и том же месте.
Здесь правит закон «собственного»: рассматриваемые элементы на
ходятся друг подле друга, так что каждый располагается в отдель
ном, «собственном» месте, которое он определяет. Следовательно,
место представляет собой имеющуюся на данный момент конфигу
рацию позиций. Оно подразумевает указание на стабильность.
Пространство существует тогда, когда принимаются во внима
ние векторы направления, скорость и переменная времени. Простран
ство — это пересечение подвижных элементов. Оно в каком-то смыс
5 Е.А. S ch eg Ioff, "Notes on a Conversational Practice: Formulating Place” , in:

David Sudnow, ed., Studies in Social interaction. New York: Free Press, 1972, p. 75—
119.
6 См. пример из: louri M. Lotman, Boris A. Ouspenski, éd., Ecole de Tartu.
Travaux sur les systèm es de signes. Bruxelles; Paris: Complexe, PUF, 1976, p. 18—
39, 77— 93 и T. д .; см. также: Юрий Лотман, Структура художественного тек
ста. М.: Искусство, 1970.
218
ле оживляется всей совокупностью движений, разворачивающихся

внутри него. Пространство — это то, что производится в результате
операций, которые направляют его, очерчивают, придают ему темпо-
ральность и заставляют функционировать в поливалентном единстве
конфликтующих друг с другом программ или установленных контрак
том близостей. С этой точки зрения пространство по отношению к ме
сту является тем, чем становится слово, когда его произносят, то есть
когда оно схвачено в двусмысленности своей актуализации, превра
щено в элемент, связанный со множеством различных конвенций,
утверждено как действие настоящего (или времени) и модифицирова
но за счет трансформаций, вызванных тем окружением, где оно раз
за разом оказывается. Следовательно, в отличие от места, у простран
ства нет ни однозначности, ни стабильности «собственного».
Короче говоря, прост ранст во — это мест о, кот орое ис
пользует ся в практ ике . Так улица, геометрически определенная
городской планировкой, трансформируется пешеходами в простран
ство. Точно так же чтение представляет собой пространство, произ
веденное практикой, использующей определенное место, которое
образуется системой знаков — написанным текстом.
Уже Мерло-Понти различал «геометрическое» пространство
(«гомогенную и изотропную пространственность», аналогичную на
шему «месту») и некую иную «пространственность», которую он на
зывал «антропологическим пространством». Это различие зависело
от другой проблематики, направленной на разделение «геометриче
ской» однозначности и данного в форме пространства опыта «внеш
него», для которого «пространство является экзистенциальным», а
экзистенция — «пространственной». Этот опыт является связью с
миром; в сновидении и восприятии, разграничению которых он пред
шествует, он выражает «ту же самую основополагающую структуру
нашего бытия как бытия, помещенного в отношения со средой», —
бытия, положение которого определено желанием, неотделимым от
«направления существования», и которое перенесено в пространство
ландшафта. С этой точки зрения «существует столько же пространств,
сколько и различных пространственных опытов7. Эта перспектива
определяется «феноменологией» существования в мире.
В исследованиях повседневных практик, выражающих этот опыт,
оппозиция между «местом» и «пространством» отсылает к двум видам
7 М. Мерло-Понти, Феноменология восприятия, с. 324— 344.
219
детерминаций, заявляющих о себе в историях: одна осуществляется

посредством объектов, которые в конечном счете сводимы к здесь-
бытию чего-то мертвого, к закону «места» (от камня до трупа: инерт
ное, неподвижное тело в западной культуре всегда, по-видимому, ос
новывает место и придает ему вид могилы); другая осуществляется за
счет операций, которые, будучи отнесены к камню, дереву или чело
веку, определяют «пространство» через действия исторических субъ
ектов (движение, по-видимому, всегда обуславливает производство
пространства и связывает его с историей). Между этими двумя детер
минациями существуют переходы, такие как умерщвление (или по
мещение в ландшафт) героев, которые нарушают границы и которые,
будучи виновны в посягательстве на закон места, возмещают это своей
могилой; или же, напротив, пробуждение инертных объектов (стола,
леса, персонажа, принадлежащего окружающему миру), которые, вы
ходя из своей неизменности, превращают место, где они пребывали в
неподвижности, в чуждость их собственному пространству.
Таким образом, повествования осуществляют работу, которая
непрерывно превращает места в пространства или пространства в ме
ста. Они также организуют игру изменчивых отношений между места
ми и пространствами. Формы этой игры неисчислимы в том спектре
возможностей, который включает как размещение неподвижного и
квазиминералогического порядка (все замерло, кроме самого дис
курса, который движется, словно камера при панорамной съемке), так
и ускоряющуюся последовательность действий, которые умножают
пространства (как в детективном романе или в некоторых народных
сказках, но это неистовое опространствливание, тем не менее, остает
ся ограниченным текстуальным местом). Используя категории иденти
фикации мест и актуализации пространств, можно создать типологию
всех этих повествований. Но, чтобы выявить в них способы, которыми
соединяются эти различные операции, нам необходимы критерии и
аналитические категории — и поэтому мы должны обратиться теперь
к наиболее элементарным повествованиям о путешествии.
МАРШРУТЫ И КАРТЫ
Первый и огромный корпус представляют собой устные описания
мест, повествования о жилище, рассказы об улице. В очень точном
анализе описаний квартир в Нью-Йорке, сделанных квартиросъем
220
щиками, К. Линд и В. Лабов признают существование двух различных

типов этих описаний, один из которых они называют «картой» (тар),
а другой — «маршрутом» (tour). Первый выглядит так: «Рядом с кух
ней находится комната девочек». Второй: «Поворачиваешь направо
и попадаешь в гостиную». В нью-йоркском корпусе описаний только
три процента составляют описания первого типа («карты»). Осталь
ные — почти что весь корпус — относятся ко второму (маршруту):
«Ты входишь через маленькую дверь...» и т. д. Эти описания по боль
шей части состоят из слов, обозначающих дейст вия , и показывают,
«как войти в каждую комнату». По поводу второго типа авторы уточ
няют, что это движение или «маршрут» представляет собой речевой
акт (акт высказывания), который «дает минимальную последователь
ность путей, чтобы войти в каждую комнату», и что «путь» (path) —
это ряд единиц, которые представляют собой векторы либо «стати
ческие» («справа», «перед вами», и т. д.), либо «подвижные» («если
вы повернете налево» и т. д.)8.
Иначе говоря, описание колеблется между крайними точками
альтернативы: либо видеть (знание порядка мест), либо идти (дей
ствия, формирующие пространство). Или оно будет представлять
карт ину («там имеются...»), или организует движ ение («ты вхо
дишь, ты проходишь через, ты поворачиваешь»). Если говорить об
этих двух моделях, в подавляющем большинстве случаев нью-
йоркскими рассказчиками осуществляется выбор в пользу второй
модели.
Оставляя в стороне исследование Линда и Лабова (оно посвя
щено главным образом правилам социальных взаимодействий и
конвенций, которым подчиняется «естественный язык», проблеме, к
которой мы вернемся позже), я хотел бы при помощи этих нью-
йоркских повествований — и других в том же роде9 — попытаться
определить отношения между индикаторами «маршрута» и индика
торами «карты» — там, где они сосуществуют в рамках одного и того
8 Charlotte Linde, William Labov, "Spatial Networks as a Site for the Study of
Language and Thought” , Language , 1975, t. 51, p. 924— 939. О связи между дей-
ствованием и пространством см. также группу 107: М. Hammad, et al., Sém iotique
de /’espace . Paris: DGRST, 1973, p. 28 и дальше.
9 См., например: Catherine Bidou, Francis Ho Tham Kouie, Le Vécu des habi
tants dans leur logement à travers soixante entretiens libres. Paris: Cerebe, 1974;
Alain Médam, Jean-François Augoyard, Situations d'habitat et façons d'habiter.
Paris: Ecole spéciale d’architecture, 1976 и т. д.
221
же описания. Каким же образом координируются друг с другом де

лать и видеть в той области повседневного языка, где так очевидно
преобладает первое? Вопрос в конечном счете касается оснований
этих повседневных повествований, отношений между маршрутом
(дискурсивная серия операций) и картой (проекция на плоскость, при
помощи которой наблюдения складываются в некую обобщенную
картину), то есть между двумя символическими и антропологически
ми языками пространства. Два полюса опыта. Как представляется,
переходя от «обыденной» культуры к научному дискурсу, мы про
ходим от одного к другому.
В рассказах о квартире или об улице господствуют манипуляции
пространством, или «маршруты». Чаще всего эта форма описаний
определяет весь стиль повествования. Когда вторгается другая фор
ма, то оказывается, что для нее характерно быть либо обусловлен
нойг, либо подразум еваем ой первой. Примеры «маршрута», обу
славливающего карту: «Если ты повернешь, тотам находится...» или
близкая формулировка «если ты пойдешь прямо, ты увидишь...».
В обоих случаях действие позволяет видеть. Но в равной мере суще
ствуют случаи, когда маршрут подразумевает указание места: «Там
будет дверь, а ты войдешь в следующую» — элемент карты является
основанием какого-то маршрута. Повествовательная ткань, где пре
обладают описания маршрутов, пунктирно размечена описаниями
типа карты, функция которых состоит в том, чтобы служить указани
ем либо достигнутого результ ат а маршрута («ты видишь»), либо
данных , которые оно постулирует как свой предел («там стена»),
возможность («там дверь») или долженствование («там улица с од
носторонним движением»), и т. д. Цепочка операций, создающих
пространство, по всей видимости, отмечена отсылками к тому, что
она производит (репрезентация мест), или к тому, что она подразуме
вает (локальный порядок). Таким образом, мы имеем структуру по
вествования о путешествии: истории о перемещениях и действиях
пронизаны «ссылками» на места, появляющиеся в результате этих
перемещений или санкционирующие их.
С этой точки зрения мы можем сравнить сочетание «маршру
тов» и «карт» в повседневных историях с их взаимопереплетением,
сохранявшимся на протяжении пяти веков, и их последующим
постепенным разъединением в литературных и научных репрезента
циях пространства. В частности, если взять «карту» в ее нынешней
географической форме, то окажется, что в течение периода, отме-
222
ценного возникновением современного научного дискурса (XV— XVII

века), карта медленно избавлялась от маршрутов, благодаря кото
рым в принципе стала возможной. Первые средневековые карты со
держали только прямые линии маршрутов (перформативные ука
зания, предназначенные в первую очередь для паломников) с
упоминанием этапов, которые необходимо преодолеть (городов,
через которые надо пройти, в которых надо остановиться, заноче
вать, помолиться и т. д.), и расстояний, рассчитанных в часах и днях,
то есть исходя из времени, необходимого для передвижения пеш
ком101 . Каждая из этих карт представляет собой меморандум, пред
писывающий те или иные действия. Главное здесь — маршрут, кото
рый должен быть пройден. Он включает в себя элементы карты,
подобно тому как сегодня описание предстоящего пути сопровожда
ется беглым рисунком, набрасывающим на бумаге посредством ука
зания мест своеобразный танец шагов через город: «двадцать шагов
прямо, потом поверните налево и там еще сорок шагов...». Рисунок
так же выражает практики опространствливания, как и планы город
ских маршрутов, искусство жестов и истории шагов, служащие для
японцев своеобразными «адресными книжками»11, или поразитель
ная карта ацтеков (XV век), представляющая переселение Тотомиху-
акас при помощи линии, которая не связана ни с каким маршрутом
(там его просто нет) и представляет собой «дневник перемеще
ний», — линии, отмеченной следами ног с регулярными промежут
ками между ними и изображением последовательности событий в
ходе путешествия (трапезы, битвы, переходы через реки или горы и
т. д.): это не «географическая карта», а «историческая книга»12.
Между XV и XVII веками карта приобретает автономный харак
тер. Несомненно, умножающиеся «повествовательные» изображе
ния, которыми карта «обставляется» в течение долгого времени (ко
рабли, животные и самые разные персонажи), кроме всего прочего,
выполняют функции указания действий — связанных с путешестви
ем, войной, строительством, политикой или торговлей, — что делает
10См.: George Н.Т. Kimble, Geography in the Middle Ages, London: Methuen,
1938; и t . д.
11 Ролан Барт, Империя знаков, пер. с фр. Я.Г. Бражниковой. М.: Праксис,
2004, с. 47 -5 1 .
12 Карта воспроизводится и анализируется Пьером Жане. См.: Pierre Janet,
L'Evolution de la mémoire et ia notion du temps. Paris: A. Chahine, 1928, p. 284— 287.
Оригинал хранится в Куаухтинчане (Cuauhtinchan, Puebla, Mexique).
223
возможным создание географического плана13. Эти изображения

вовсе не являются «иллюстрациями», иконическими комментариями
к тексту, а представляют собой фрагменты некой истории, отмечая
на карте те исторические операции, благодаря которым она возник
ла. Так, нарисованный на море корабль под парусом сообщает о
морской экспедиции, благодаря которой на карту было нанесено
побережье. Он равнозначен типу описания, обозначенному нами как
«маршрут». Но карта постепенно одерживает верх над этими изо
бражениями; она колонизирует все пространство; она понемногу
устраняет наглядные изображения производящих ее практик. Пре
образованная сначала евклидовой, а затем дескриптивной геометри
ей, конституированная как формальная совокупность абстрактных
мест, карта является «театром» (так раньше называли атласы), где
одна и та же проекционная система сводит вместе два совершенно
различных элемента: данные, доставшиеся нам от традиции (напри
мер, Птолемеевскую «Географию»), и данные, полученные от море
плавателей (например, описания берегов). На одном и том же плане
карта соединяет разнородные места: одни, унаследованные от тра
диции, и другие, произведенные наблюдением. Но главное здесь —
это стирание маршрутов, которые, подразумевая первый тип мест и
обуславливая второй, обеспечивают переход от одних к другим. Кар
та, обобщающая сцена, где элементы различного происхождения
собраны вместе ради того, чтобы составить картину «состояния»
географического знания, отбрасывает в свое прошлое или будущее,
словно за кулисы, те операции, результатом или необходимым усло
вием которых она является. Она остается на сцене одна. Те, кто соз
дает описания этих маршрутов, исчезли.
Организация, выявляемая в историях о пространстве в повсед
невной культуре, оказывается перевернутой процессом, который изо
лировал систему географических мест. Различие между двумя моду
сами описаний, очевидно, состоит не в наличии или отсутствии
практик (они действуют повсюду), а в том, что карты, конституиро
ванные как особые места для демонст рации продукт ов знания,
создают такие картины результатов, которые могут быть прочитаны .
13 Например, о связях между фигурами (дискурс-перемещение) и картами

(система-текст) в трех изображениях города XVII века — как связи между «по
вествовательным» и «геометрическим» см.: Louis Marin, Utopiques:je u x d'espace.
Paris: Minuit, 1973 (ch. "Le portrait de la ville dans ses utopiques” , p. 257— 290).
224
Повествования о пространстве демонстрируют, напротив, операции,

которые внутри ограничивающего и «несобственного» места все же
позволяют его «переустраивать», как говорит одна жительница по
поводу комнат в ее квартире: «Их можно перегородить»14. От попу
лярных сказок до описаний жилищ, усиление активности «делания»
(и, следовательно, высказывания) оживляет истории, рассказываю
щие о маршрутах в местах, характерная черта которых, начиная от
древнего космоса и вплоть до современных кондоминиумов, состоит
в том, что они представляют собой различные формы навязанного
порядка.
В установленной заранее географии, простирающейся (если мы
ограничимся домом) от комнат, столь маленьких, что «там ничего
нельзя делать», до исчезнувшего легендарного чердака, который
«может служить всем»15, повседневные истории рассказывают нам
то, что мы можем делать в этом пространстве и из этого пространства.
Они являются способами обращения с ним.
НАНЕСЕНИЕ ГРАНИЦ
Будучи операциями с местами, истории играют свою обычную роль
подвижной и влиятельной инстанции в вопросах, касающихся опре
деления границ. Как всегда, эта роль прежде всего заявляет о себе
на втором уровне, когда она эксплицируется и удваивается юридиче
ским дискурсом. Согласно прекрасному языку судебных протоколов,
судьи в былые времена «выезжали на место» (se transportaient su r
les lie u x , где transports обозначает одновременно перемещения и
юридические метафоры), чтобы «выслушать» противоречащие друг
другу утверждения по поводу «спорных» границ. Их «предваритель
ное судебное решение», как оно называлось, и было «операцией
размежевания». Эти решения, каллиграфически запечатленные су
дебными служащими на пергаментах, где написанное иногда про
должалось (или подтверждалось?) рисунками, очерчивающими гра
ницы, были не чем иным как метаисториями. Они соединяли вместе
(работа писаря, сопоставляющего различные варианты) противо
14LImt. no: C. Bidou, F. Tham Kouie, Le Vécu des habitants dans leur logement
à travers soixante entretiens libres , p. 55.
15 Ibid., p. 57, 59.
225
речащие друг другу истории, которые представляла каждая из сто

рон: «Господин Мюлатье заявляет нам, что его дедушка посадил эту
яблоню на краю своего поля... Жанпьер напоминает нам, что госпо
дин Буве удобряет навозом поля, которые он считал собственностью,
принадлежащей ему совместно с его братом Андре...». Генеалогии
мест, легенды территорий. Подобно критическому изданию, история,
рассказанная судьей, примиряет эти версии. Она «устанавливается»
на основании «первичных» историй (господина Мюлатье, Жанпьера
и многих других), которые уже имеют функцию прост ранст венных
узаконений , поскольку они закрепляют и распределяют территории
за счет «действий» или дискурсов о действиях (сажать яблоню, раз
брасывать навоз, и т. д.).
«Операции по нанесению границ», нарративные контракты и
компиляции из историй составлены из фрагментов, извлеченных из
более ранних историй и соединенных вместе вручную (brico lés).
В этом смысле они проливают свет на образование мифов, посколь
ку также выполняют функцию основания и сочленения пространств.
Сохраненные в архивах судов, они составляют огромную литературу
путешествий, то есть действий, организующих более или менее про
тяженные социальные и культурные зоны. Но сама эта литература
представляет собой только крошечную часть (которая написана о
спорных моментах) того устного повествования, которое бесконечно
трудится над составлением пространств, их верификацией, сличени
ем и перенесением их границ.
Эти «способы ведения» повествования, как выражался Пьер
Ж ане16, открывают очень богатое поле для анализа пространствен-
ности. Среди относящихся сюда вопросов надо выделить те, которые
касаются размеров (протяженность), ориентации (векторность), бли
зости (гомография) и т. д. Я остановлюсь только на нескольких ас
пектах, связанных с самим разграничением, с первостепенным и в
буквальном смысле «фундаментальным» вопросом: это деление про
странства, при помощи которого оно структурируется. Все на самом
деле отсылает к этой дифференциации, делающей возможной про
странственные игры. Идет ли речь о различиях, отделяющих субъек
16 P. Janet, L'Evolution de la mémoire et la notion du temps, в особенности

лекции о «приемах наррации» и «производстве», р. 249— 294. А. Медам и
Ж .-Ф. Огояр определили через это предмет своего исследования (A. Médam,
J.-F. Augoyard, Situations d'habitat et façons d'habiter, p. 90— 95).
226
ты от внешнего пространства, или о различиях, локализующих объ

екты, идет ли речь о жилище (которое конституируется стенами) или
о путешествии (которое конструируется на основании географиче
ского «другого места» или космологического «по ту сторону»), идет
ли речь о функционировании городской сети или сельского ланд
шафта, нет такой пространственности, которая не была бы органи
зована определением границ.
В этой организации истории отведена решающая роль. Конеч
но, она «описывает». Но «всякое описание — это больше, чем фик
сация», это — «культурно-созидательный акт»17. В распоряжении
истории находится дистрибутивная власть и перформативная сила
(она делает то, что говорит), когда сходится вместе целый набор об
стоятельств. Тогда она является основывающей пространства. И, на
оборот, там, где истории исчезают (или сводятся к музеографическим
объектам), там пространство утрачивается: лишенные повествований
(как мы это, порой, наблюдаем и в городе и деревне), группа или
индивид регрессируют к тревожному, фаталистическому опыту, бес
форменной, неопределенной, сумеречной тотальности. Рассматри
вая роль историй в установлении границ, мы можем прежде всего
распознать первую функцию, состоящую в том, чтобы санкциониро
вать их утверждение, перенесение или нарушение, и, таким обра
зом, в закрытом поле дискурса установить оппозицию двух пересе
кающихся моментов (установление границ и их преодоление) таким
образом, чтобы сделать историю своеобразным «кроссвордом»
(динамическим членением пространства), главными нарративными
фигурами которого окажутся граница и мост.
1. Создание театра действий. История выполняет прежде все
го санкционирующую функцию, или, более точно, основывающ ую.
По сути эта функция не является юридической, то есть связанной с
законами или вынесением приговора. Она скорее имеет отношение к
тому, что Ж орж Дюмезиль обнаруживает в индоевропейском корне
сН?ё, «устанавливать», и его производных в санскрите (дЬаЩ) и латин
ском языке (/оз). «/чтз, — пишет он, — является, собственно говоря,
мистическим основанием в невидимом мире, без которого все виды
поведения, предписываемые или санкционируемые /¿7з [человеческим
законом], и, более широко, все виды человеческого поведения ока
зываются сомнительными, опасными и даже фатальными, /чтс, в от
17C m.: Ecole de Tartu, Travaux sur les systèm es de signes, p. 89.
227
личие от ids, не подлежит анализу, казуистическим толкованиям: его

можно разделить на части не больше, чем его имя может утратить
свою силу». Основание либо существует, либо нет: fâs est или fâs non
est. «О времени или месте говорят либо fasti, либо nefasti["благопри
ятный" либо “ пагубный"] в зависимости оттого, дают ли они челове
ческому действию это необходимое основание или не дают»18.
В отличие от того, что происходило в Древней Индии (где раз
личные роли выполнялись по очереди одними и теми же персонажа
ми), эта функция стала объектом особого институционального раз
деления в западных частях индоевропейского мира. «Творение
Запада» — это его собственный ритуал, соответствующий fâs и со
вершавшийся в Риме особыми жрецами, fétiales. Он исполнялся
«перед началом лю бого действия Рима, касающегося чужого наро
да», — объявления войны, военного похода, заключения союза с
другим народом. Это была процессия, состоявшая из трех этапов и
постепенно удалявшаяся от центра: первый этап проходил внутри
территории Рима, второй — на границе, третий — на чужой терри
тории. Ритуальное действо осуществлялось перед каждым граждан
ским или военным мероприятием, поскольку его целью было соз
дание поля, необходимого для политической или воинственной
деятельности. Следовательно, мы здесь также имеем rep etitio
rerum — одновременно возобновление и повторение основывающих
действий, исполнение и воспроизведение генеалогий, способных
придать законное основание новому предприятию, а также пред
сказание и обещание успеха перед сражением, заключением дого
воров или завоевательными походами. Обряд, повествование в фор
ме действий, в качестве генеральной репетиции перед реальным
представлением, предшествует исторической реализации. Обход
территории или «шествие» fétiales открывает пространство и обе
спечивает основание для военных операций, дипломатов или торгов
цев, которые отваживаются пересекать границы. Так, в Ведах бог
Вишну «своими шагами открывает воинственным действиям Индры
определенное пространство, где они и должны происходить». Это и
есть основание. Оно «предоставляет пространство» действий, кото
18 Georges Dumézil, Idées rom aines. Paris: Gallimard, 1969, p. 61— 78,
фрагмент о lus fetia/e.
228
рые будут предприняты; оно «создает поле», которое для них служит
«основанием» и «театром»19.
Именно такова первая роль повествования. Оно открывает те
атр легитимности для реальных действий . Оно создает поле, санк
ционирующее чреватые опасностями и зависящие от случайностей
социальные практики. Однако в трех отношениях повествование от
личается от той функции, которую так тщательно выявляет римский
механизм: повествование утверждает fas в рассеянной (и уже не един
ственной), уменьшенной (и уже не всенародной) и поливалентной (уже
не специализированной) форме. Повествование является рассеянным
не только по причине разнообразия социальных сред, но главным
образом по причине возрастающей гетерогенности (или гетероген
ности, становящейся все более заметной) санкционирующих «рефе
ренций»: изгнание местных «божеств», оставление мест, одержимых
духом историй, и расширение нейтральных зон, лишенных какой-ли
бо легитимности, обозначили исчезновение и фрагментацию пове
ствований, организующих границы и формы присвоения. (Официаль
ная историография, книги по истории, передачи теленовостей и т. д.
стараются, тем не менее, всех убедить в том, что существует нацио
нальное пространство). Оно имеет уменьшенный характер, поскольку
социально-экономическая технократизация сводит к семье или инди
виду действие fas или nefas , одновременно увеличивая количество
«семейных историй», «историй жизни» или разнообразных психо
аналитических повествований. (Публичные обоснования, постепенно
отрывавшиеся от этих особых историй и превратившиеся в слепые
слухи, тем не менее сохраняются или вновь возникают с неистовой
силой в классовых столкновениях или расовых конфликтах). Пове
ствование, наконец, является поливалентным , поскольку смешение
стольких микроисторий наделяет их функциями, меняющимися в за
висимости от групп, где эти истории циркулируют. Эта поливалент
ность, однако, не затрагивает относительные истоки нарративности:
древний ритуал, создающий поле действий, опознается в «осколках»
наррации, окружающих темные пороги нашего существования; эти
скрытые фрагменты, сами того не ведая, выражают «биографиче
скую» историю, пространство которой они основывают.
Нарративная деятельность, даже если она имеет многообраз
ный характер и лишена единства, продолжает развиваться там, где
19 Ibid.
229
существует вопрос о границах и отношениях с чужим. Будучи фраг

ментированной и рассеянной, она продолжает осуществлять свои
операции по установлению границ. Она пускает в ход /до, который
«санкционирует» любые предприятия и предшествует им. Подобно
римским fëtiдles, истории «шествуют» впереди социальных практик,
открывая для них поле. Подобно формулировкам и актам римского
права (/до), решения и юридические комбинации приходят только
потом, примиряя друг с другом сферы действия, признаваемые за
каждой стороной20, и участвуя в тех видах деятельности, которым
fдs дал «основание». «Предварительные решения» действуют, со
гласно своим собственным правилам, внутри массы гетерогенных
пространств, которые уже были созданы и утверждены бесчислен
ным количеством устных нарративов, составленных из семейных или
местных историй, из привычных или профессиональных «жестов»,
из «пересказывания» дорог и ландшафтов. Судейские решения сами
не создают таких театров действий; они их артикулируют и манипу
лируют ими. Они предполагают существование нарративных инстан
ций, которые судьи «выслушивают», сопоставляют друг с другом и
включают в иерархию. Всякому регулирующему решению предше
ствует основывающее повествование.
2. Границы и мосты. Истории оживляются одним противоречи
ем, которое здесь представлено отношением между границей и мо
стом, то есть (легитимным) пространством и тем, которое является
внешним по отношению к нему (чуждым). Чтобы осознать это, сле
дует вернуться к элементарным единицам. Оставив в стороне морфо
логию (которая нас здесь не интересует), а также избрав прагмати
ческую перспективу и, говоря более точно, перспективу синтаксиса,
определяющего «программы» или серии практик, при помощи кото
рых осваивается пространство, мы можем взять за точку отсчета
определение, данное Миллером и Джонсоном-Лэрдом основопола
гающей единице, называемой ими «областью»: под этим они пони
мают место встречи между различными программами действия.
Таким образом, «область» — это пространство, созданное взаимо
действием21. Из этого следует, что в одном и том же месте существу
ет столько же «областей», сколько существует взаимодействий или
20 G. Dumézil, Idées romaines, р. 31— 45.

21 G. Miller, Ph. N. Johnson-Laird, Language and Perception, p. 57— 66, 385—
390, 564 и t . д.
230
пересечений различных программ. А также, что определение про

странства является двойственным и операциональным и в том, что
касается проблематики высказывания, связанной с «диалогическим
процессом».
За счет этого вводится динамичное противоречие между каж
дым существующим разграничением и его подвижностью. С одной
стороны, история постоянно устанавливает границы. Она умножает
их количество, но в рамках взаимодействий между персонажами —
вещами, животными и людьми: актанты делят между собой места,
предикаты (хороший, хитрый, честолюбивый, глупый, и т. д.) и виды
движения (двигаться вперед, отступать, отправляться в изгнание, воз
вращаться и т. д.). Границы намечены местами, где происходят пере
сечения между последовательными присвоениями (приобретение
предикатов в ходе рассказывания) и перемещениями (внутренними
или внешними движениями) актанта. Они возникают из динамиче
ского распределения возможных благ и функций, конституируя все
более и более сложную сеть дифференциаций и комбинаторику про
странств. Они являются результатом работы по установлению отли
чий, исходя из точек пересечения. Таким образом, во мраке их не-
разграниченности тела получают свое отличие только там, где в них
вписаны «прикосновения» лю бовной или военной схватки. Таков
парадокс границы: созданные контактами, точки дифференциации
между двумя телами также являются общими точками. Соединение
и разъединение здесь неотделимы друг от друга. Какое из двух кон
тактирующих тел обладает границей, отделяющей их друг от друга?
Ни то, ни другое. Значит ли это — «никто»?
Теоретическая и практическая проблема границы: кому она
принадлежит? Река, стена или дерево создают границу. Она не име
ет характера не-места, того, которое, в пределе, предполагается кар
тографическими контурами. Границе отведена роль посредника.
Такова же и роль истории, которая наделяет ее голосом. «Остано
вись», — говорит лес, когда из него выходит волк. «Стой!», — гово
рит река, когда крокодил показывается из воды. Но этот актор, в силу
одного только факта, что он является голосом самой границы, соз
дает как коммуникацию, так и разделение; более того, он устанавли
вает границу только тогда, когда заявляет о том, что ее пересекает,
приходя с другой стороны. Он артикулирует границу. И он т акж е
является переходом. В истории граница функционирует как нечто
третье. Она представляет собой «промежуток» — «пространство
231
ЧАСТЬ 111. ПРАКТИКИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПРОСТРАНСТВА
между одним и другим», Zwischenraum , как говорит об этом чудесная

ироническая поэма Моргенштерна об «изгороди» (Zaun), рифмую
щейся со словами «пространство» (Raum ) и «смотреть сквозь»
(hindurchzuschaun). Это — история палисадника (изгороди из реек,
Lattenzaun ):
Es w ar einmal ein Lattenzaun

mit Zwischenraum, hindurchzuschaun
Третье место, механизм взаимодействия и взаимовидения, гра

ница — это как бы пустота, нарративный символ обменов и встреч.
Проходя мимо, архитектор внезапно захватывает это «промежуточ
ное пространство», чтобы построить себе большой дом:
Ein A rchitekt, der dieses sah,

stand eines Abends plötzlich da —
und nahm den Zwischenraum heraus
und baute draus ein grosses Haus.
Так происходит превращение пустого в заполненное и проме

жутка — в установленное место. Последующее само собой разуме
ется. Сенат «взялся» за этот памятник — и Закон вступил там в свои
права — но архитектор сбежал в Афроамериканию:
Drum zog ihn der Senat, auch ein.

Der A rchitekt jedoch entfloh
nach A fri-od -A m eriko22.
Забетонировать изгородь, заполнить и застроить «промежуточ

ное пространство» — таково стремление архитектора; одновремен
но это и его заблуждение, поскольку, сам того не ведая, он способ
ствует политическому застыванию места, и когда видит, что работа
сделана, ему не остается ничего другого, кроме как убежать подаль
22 Christian Morgenstern, D er Lattenzaun, in: Christian Morgenstern, Gesam-

melte Werke. Munich: R. Piper, 1965, p. 229. («Стояла когда-то изгородь с проме
жутками между рейками / Чтобы через них можно было глазеть. / И один архи
тектор, увидев это, / Как-то вечером пришел туда / И украл промежутки между
рейками / Построив из них себе большой дом. / Тогда Сенат решил, было, его
поймать / Но архитектор убежал в Афроамериканию». — Пер. с нем. Д. Калу
гина. Н. Мовниной).
232
ше от каменных глыб Закона. Повествование же своими историями

о взаимодействии, напротив, отдает предпочтение «логике двусмыс
ленности». Оно «делает» границу пересекаемой, а через реку пере
брасывает мост. В действительности оно рассказывает об инверсиях
и смещениях: дверь, которая закрывает, является и тем, что можно
открыть; река есть то, что делает возможным переход, дерево — то,
что отмечает этапы приближения; изгородь — это совокупность за
зоров, сквозь которые проходят взгляды.
Повсюду двусмысленность мостсп поочередно он связывает и
противопоставляет друг другу изолированные территории. Он отде
ляет их друг от друга и угрожает им. Он размыкает замкнутое про
странство и разрушает автономность. Таким образом, например, он
входит как центральный и амбивалентный персонаж в истории, ко
торые рассказывали жители Нуармутьера до, во время и после стро
ительства моста между Ла Фосс и Фроминтином в 1972 году23. Он
ведет двойную жизнь в бесчисленных воспоминаниях о местах и по
вседневных легендах, воплощающихся в именах собственных, скры
тых парадоксах, в умолчаниях историй, в загадках, требующих раз
гады вания: Роп^а-М оиввоп (М ост М уссона), Роп^А ис/ет ег,
РоМсИагга, Pontchateau (Мост-замок), РоМ -Сго/х (Мост-крест), РоМ -
с/е-Веаиуом п (Добрососедский мост), РоМ-с/е-/'АгсЬе (Арочный
мост), РоМ-с/е-Ро/'с/е (Негнущийся мост), РоМ-с1и-ОшЬ1е (Мост дья
вола), РопМ еи и т. д.
Кажется вполне оправданным, что мост всегда символизирует
что-то дьявольское в картинах Иеронима Босха, изобретающего свое
собственное пространство24. Мост в качестве нарушения границы,
неподчинения закону места знаменует уход, ущерб существующему
положению, претензии завоевателя или бегство изгоняемых, в лю
бом случае речь идет об «измене» заданному порядку. Но в то же
самое время мост устанавливает смущающее другое место, он по
зволяет возникнуть по ту сторону границы чему-то чуждому, что на
ходилось под контролем внутреннего пространства, или создает его
сам, он придает объективность (то есть выражение и репрезентацию)
инаковости, скрывавшейся по эту сторону границ, так что, переходя
23 См.: Nicole Biunet, Un pont vers l'acculturation. Ile de Nolrmoutiers. DEA

d’ethnologie, Univ. de Paris VII, 1979.
24 Мишель де Серто, «Сад: Блажь и Блаженство Хиеронимуса Босха», пер.
сф р. Б. Рубина, Художественный журнал, 1996, № 13.
233
через мост и возвращаясь внутрь замкнутого пространства, путеше

ственник отныне находит здесь то внешнее, что вначале искал, уходя,
и от чего бежал, возвращаясь. Чужой всегда уже присутствует внутри
границ, это экзотика или шабаш памяти, привычность, внушающая
беспокойство. Все происходит так, как если бы само разграничение
было мостом, открывающим внутреннее его другому.
ОТКЛОНЕНИЕ?
Там, где карта вырезает, там история прорезает. По-гречески нарра-
цию называют «диегесисом»: она устанавливает маршрут («ведет»)
и проходит сквозь (она «выходит за пределы»). Пространство опе
раций, по которому она следует, состоит из движения, которое име
ет топологический характер (связано с фигуративными деформа
циями), а не топический , определяющий места. Предел здесь может
быть описан только амбивалентным способом. Он ведет двойную
игру. Он делает противоположное тому, что говорит. Он освобожда
ет место для постороннего, делая вид, что выгоняет его. Или же, ког
да он отмечает место, где надо остановиться, это место не является
устойчивым, а следует скорее за вариантами пересечений различных
программ. Границы являются как переносимыми пределами, так и
перенесением пределов, они также являются теГарЬогт.
В повествованиях, организующих пространство, границы, как
представляется, играют роль греческих хоста, статуэток, создание
которых приписывается хитроумному Дедалу: будучи столь же хи
трыми, как и он, хоапа устанавливают границы только за счет сме
щения как себя, так и этих границ. Эти указатели прямо отмечали
искривления и движения пространства. Таким образом, их распре
деляющая работа полностью отличалась от разделений, обозначен
ных столбами, колышками или колоннами, которые, будучи врытыми
в землю, вычленяли и составляли порядок мест25. Это также были
границы, которые можно переносить. Сегодня на смену загадочным
составителям описаний прежних времен приходят нарративные опе
рации по установлению границ, вводящие движение за счет самого
25 О подвижности этих статуэток см.: Françoise Frontisi-Ducroux, Dédale,

Mythologie de /'artisan en Grèce ancienne. Paris: Maspero, 1975, p. 104, a также
p. 100-101, 117 и t . д.
234
акта фиксации, направленной на разграничение. Мишле уже говорил

об этом: когда на исходе античности аристократические олимпийские
божества были низвергнуты, они не увлекли за собой «толпы мест
ных божеств, ту божественную "чернь” , которая все еще продолжа
ла владеть безбрежностью полей, гор, источников, оставаясь тесно
связанной с жизнью конкретной местности. Этих богов, обитавших
внутри дубов, в стремительных глубоких водах, невозможно было
изгнать оттуда... Где они? В пустыне, на равнине, в лесу? Да, но глав
ным образом в доме. Они сохранялись в самых сокровенных д о
машних привычках»26. Но они также живут в наших улицах и в наших
квартирах. Возможно, они были лишь самыми проворными пред
ставителями нарративности в ее самой отклоняющейся форме. То,
что они сменили имена (всякая власть является топонимической и
устанавливает свой порядок мест, давая им название), ничего не от
нимает от этой многоликой, коварной и подвижной силы. Она вы
живает в воплощениях большой истории, которая вновь и вновь ме
няет ее имя.
Если отклоняющ ийся элемент существует только благодаря
смещению, если его специфическая черта состоит в том, чтобы жить
не на краю, но в промежутках между кодами, которые он таким об
разом подрывает и смещает, если его характеристикой является пре
обладание движ ения над состоянием , то история приобретает от
клоняющийся характер. Социальное отклонение состоит в том, чтобы
воспринимать историю буквально, превращать ее в принцип физи
ческого существования в те моменты, когда общество не предлагает
больше субъектам или группам символических выходов или ожида
ний других пространств, где нет другой альтернативы, кроме дисци
плинарного ранжирования и нелегитимного отклонения, то есть той
или другой формы тюрьмы или блужданий по ту стороны границы.
Напротив, история — это своего рода отклонение, которое держится
про запас, будучи при этом смещенным и, в традиционных обществах
(античных, средневековых и т. д.), совместимым с твердо установлен
ным, но довольно гибким порядком, позволяющим размножаться
этой бросающей вызов подвижности, которая не уважает места, то
забавляясь, то угрожая, и которая простирается от микроскопиче
26 Jules Michelet, La Sorcière . Paris: Calmann-Lévy, 1862, p. 23— 24.
235
ских форм ежедневной наррации до карнавальных проявлений

прежних времен27.
Конечно, остается выяснить, какие реальные изменения про
изводит в обществе эта отклоняющаяся нарративность. В любом
случае, можно уже сейчас сказать, что в отношении пространства
это отклонение начнется со вписывания тела в текст порядка. Имен
но непроницаемость находящегося в движении, жестикулирующего,
идущего, наслаждающ егося тела постоянно организует здесь по
отношению к другому месту, «знакомосгь» по отношению к «чуже-
сти». История пространства в ее самой малой степени представляет
собой разговорный язык, то есть лингвистическую систему, которая
распределяет места в той мере, в какой она арт икулирована «фо-
кализацией высказывания», актом ее реализации. Это объект «прок-
семики»28. Здесь, прежде чем вернуться к ее проявлениям в органи
зации памяти, достаточно напомнить, что в этом «фокализующем
высказывании» пространство вновь возникает как место осущ ест
вляемой практики.
27См., например, по поводу этой двойственности: Emmanuel Le Roy Ladurie,

Le Carnaval de Romans. Paris: Gallimard, 1979.
28 Cm .: Paolo Fabbri, "Considérations sur la proxémique” , Langages, 1968,
N 10, juin, p. 65— 75; Edvard T. Hall, "Proxemics: The Study of Man's Spatial Rela
tions” , in: lago Gladston, ed., Man's Image in Médecine and Anthropology. New
York: International Univ. Press, 1963. Паоло Фабри определял проксемику как
«исследование бессознательного структурирования человеком пространства —
расстояния между людьми в их повседневных взаимодействиях, организации
пространства в их домах и зданиях, и, в конечном счете, планировки их городов».
Часть IV.
СПОСОБЫ
ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЯЗЫКА
Глава X.
ЭКОНОМ ИКА ПИСЬМА
Только слова, которые движутся по стране,
переходя из уст в уста, как легенды и песни,
сохраняют в народе жизнь.
Н. Грюнт виг1
Посвящение Грюнтвигу, датскому поэту и пророку, все пути ко

торого ведут к «живому слову» (c/et/evende ord), Граалю устной речи,
повелевает сегодня, подобно тому, как это делали Музы в прежние
времена, отправиться на поиск утраченных и призрачных голосов в
наших «письменных» обществах. Я пытаюсь распознать эти тонкие
воздействия, благодаря которым тело проявляется в языке, услышать
множественные голоса, отдаленные триумфальным завоеванием
экономики, которая на протяжении «нового времени» (XVII и XVIII
веков) приобрела наименование «письма». Моим предметом являет
ся устная речь, но речь, измененная в течение трех-четырех столетий
формирующей работой Запада. Мы уже не верим, как Грюнтвиг (или
Мишле), что за воротами наших городов, в не столь отдаленной сель
ской местности, простираются обширные поэтические и «языческие»
пастбища, где все еще можно услышать песни, мифы и ширящийся
гомон folkelighed1 (непереводимое слово, поскольку его француз
ский эквивалент «popularité» («народность»), в свой черед, обесце
нился от долгого использования, тогда как по отношению к слову
«народ» он аналогичен тому, чем «национальность» является по от
ношению к «нации»). Эти голоса уже можно услышать только внутри
систем письма, где они вновь заявляют о себе. Они движутся в танце
и проходят мимо, внутри поля другого.1 2
1 Перевод Грюнтвига см. в: Nik Fred Sev Grundtvig, Budstikke i Hoinorden ,

1864 (31 X 527), цит. no: Erica Simon, Réveil national et culture populaire en Scan
dinavie. La genèse de la Hojskole nordique, 1844—1878. Copenhague, 1960, p. 59.
2 Ibid., p. 54— 59.
239
ЧАСТЬ IV . СПОСОБЫ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЯЗЫКА
Учреждение механизмов письма в современных «научных дис

циплинах», неотделимое от «воспроизводства», ставшего возмож
ным благодаря книгопечатанию, сопровождалось двойным отделе
нием от «народа» (как чего-то отличного от «буржуазии») и «голоса»
(как того, что отличается от написанного). Благодаря этому и скла
дывается убеждение, что где-то далеко, очень далеко от экономиче
ской и административной власти, звучит «глас народа». Речь, то со
блазняю щ ая, то опасная, неповторим ая, утраченная (хотя и
прерываемая насильственным образом, впрочем, ненадолго), кон
ституированная как «глас народа» за счет самого ее подавления,
предмет ностальгии, контроля и особенно широкомасштабной кам
пании по ее переложению в письмо посредством школы. Сегодня это
речь, «зафиксированная» всеми возможными способами, нормали
зованная, слышимая повсюду, правда, лишь в своем «запечатлен
ном» виде, то есть когда она опосредована — радио, телевидением
или грампластинками — и «очищена» различными техниками рас
пространения. Там, где она вдруг просачивается в своем первоздан
ном виде, как звучание тела, она часто становится имитацией того,
что в ней произведено и воспроизведено средствами массовой ин
формации, — копией своего собственного артефакта.
Бесполезно отправляться на поиски этого голоса, одновремен
но колонизированного и мифологизированного недавней историей
Запада. К тому же такого чистого голоса не существует, он всегда
определен системой (семейной, социальной, или какой-либо другой)
и кодифицирован характером ее восприятия. Даже если голоса каж
дой группы составляют легко узнаваемый звуковой ландшафт (место
звуков), диалект — акцент — становится заметен благодаря тому
следу, который он, наподобие аромата, оставляет в языке; даже если
отдельный голос можно различить среди множества других голосов,
поскольку он ласкает или раздражает слушающее тело, словно му
зыкальный инструмент, тронутый невидимой рукой, единичности уже
не находят места среди шумов присутствия, которыми акт высказы
вания воздействует на используемый язык. Таким образом, мы долж
ны отказаться от фикции, собирающей все шумы под знаком «Голо
са», собственной «Культуры» — или великого Другого. Устная речь
вплетается подобно одной из нитей (из которых она и состоит) в
сеть — бесконечное сплетение — экономики письма.
Именно с анализа этой экономики, ее исторической импланта
ции, правил и механизмов ее успеха — обширная программа, вместо
240
ГЛАВА X . ЭКОНОМИКА ПИСЬМА
которой я представлю только лишь наброски, — следует начинать

выявление тех мест, через которые звуки проникают в великую книгу
нашего закона. Я хотел бы просто очертить ту историческую конфи
гурацию, которая создана для нас разъединением письма и устной
речи, чтобы указать на некоторые следствия этого и чтобы выявить
здесь некоторые актуальные смещения, описания которых — задача
будущего.
Упоминая письмо или устную речь, я сразу же хочу уточнить, что
я вовсе не постулирую существование двух противопоставленных тер
минов, противоположность которых могла бы быть преодолена тре
тьим, а иерархия которых могла бы быть перевернута. Речь не идет о
том, чтобы вернуться к одной из тех «метафизических оппозиций»
(письмо против устной речи, язык против речевого акта и т. д.), о ко
торых Ж ак Деррида справедливо говорил, что «своим предельным
референтом они имеют (...) наличие ценности или смысла , пред
шествующих различию»3. В мышлении, которое полагает эти анти
номии, они основываются на принципе единственного истока (архе
о л огия о сн о в о п о л о ж е н и й ) или о кон ча тельн ого прим и рения
(телеологическое понятие), и таким образом на дискурсе, поддержи
ваемом этим референциальным единством. Напротив, я полагаю, хотя
здесь и не место объяснять это подробно, что изначальным является
множественное; что различие является конституирующим началом
для собственных границ и что язык предназначен постоянно скрывать
структурирующее разделение посредством символического.
Кроме того, в перспективе культурной антропологии мы не
должны забывать, что:
1) эти «единства» (например: письмо и устная речь) являются
результатом взаимных различий внутри последовательных и пере
плетающихся друг с другом исторических конфигураций. По этой
причине они не могут быть отделены от этих исторических конфигу
раций и возведены в статус общих категорий;
2) поскольку эти различия предстают как соотношение между
вычленением какого-то поля (например, языка) или системы (напри
мер, письма) и, с другой стороны, тем, что оно конституирует как свое
внешнее или как свой остаток (говорение или устная речь), эти два
термина не являются эквивалентными или сопоставимыми ни в том,
что касается их связей (определение одного предполагает, что другой
3 Jacques Derrida, Positions. Paris: Minuit, 1972, p. 41.
241
остается неопределенным), ни в том, что касается их операциональ

н ое ™ (тот, который является продуктивным, господствующим или
артикулированным, помещает другой в позицию инертности, подчи
ненности и непроницаемой неподатливости). Таким образом, нельзя
считать, что стоит просто поменять знаки местами, и они смогут функ
ционировать схожим образом. Различие между ними является каче
ственным, их невозможно измерить при помощи одной шкалы.
ПИСЬМО: «СОВРЕМЕННАЯ»
МИФОЛОГИЧЕСКАЯ ПРАКТИКА
За последние четыре века практика письма приобрела мифическую
ценность, постепенно реорганизуя все области, на которые распро
страняются западные притязания создавать свою историю и тем са
мым создавать историю как таковую. Под мифом я понимаю фраг
ментированный дискурс, который конституируется в отношении
гетерогенных практик общества и который, в свою очередь, артику
лирует их символически. На современном Западе эту роль играет не
общепринятая речь, а движение, которое является практикой, то есть
письмо. Исток — это уже не то, что рассказывается, но многообразная
и нестихающая деятельность по производству текста и производству
общества как текста. «Прогресс», таким образом, принадлежит к
определенному типу письма. То, от чего должна отличаться «легитим
ная» практика — идет ли речь о науке, политике или образовании
и т. д., — разнообразными способами определяется через устное
слово (или в качестве устного слова). «Устным» является то, что не
содействует прогрессу; письменным — то, что отделяется от магиче
ского мира голосов и традиций. Этим разделением намечена граница
(и передовая) западной культуры. На фронтонах современной эпохи
мы могли бы прочитать, что «Работать здесь значит писать» или
«Здесь понятно только то, что написано». Именно это и составляет
внутренний закон того, что конституирует себя как «западное».
Что же в таком случае представляет собой письмо? Я обозначаю
словом «письмо» конкретную деятельность, которая состоит в соз
дании внутри своего собственного пространства (на листе бумаги)
текста, обладающего властью над тем внешним, от которого он сна
чала был отделен. На этом элементарном уровне решающее значе
ние имеют три элемента.
242
Во-первых, чистая страница: «собственное» пространство,

отграничивающее для субъекта место производства. Это место, где
двусмысленности мира лишаются своих чар. Оно обуславливает уход
и дистанцию субъекта по отношению к сфере различных видов дея
тельности. Оно отведено для отдельной, но контролируемой опера
ции. Это членение отделяет традиционный космос, в котором субъект
оставался во власти голосов мира. Автономная поверхность оказы
вается перед глазами субъекта, который таким образом получает
поле для своего собственного делания. Это картезианский жест отъ
единения, учреждающ ий, вместе с мест ом письма, господство
(и изоляцию) субъекта в виду своего объект а . Перед этой чистой
страницей каждый ребенок уже поставлен в положение промышлен
ника, градостроителя или картезианского философа, — позицию
необходимости распоряжаться пространством, которое является его
собственным и отличным от всех прочих и в котором он может реа
лизовывать свою собственную волю.
Далее на этом месте строится текст . Языковые фрагменты или
материалы используются (можно было бы сказать «обрабатывают
ся») в этом пространстве в соответствии с методами, которые могут
быть эксплицированы, и в целях производства порядка. Последова
тельность четко определенных операций (жестовых и ментальных) —
чем в буквальном смысле и является письмо — прочерчивает на
странице траектории, составляющие слова, фразы, и, в конечном
счете, систему. Иначе говоря, на чистой странице подвижная, после
довательная и регулируемая практика — подобно ходьбе — обра
зует артефакт другого «мира», не существующий изначально, но
созданный. Модель производящего разума вписана в не-место бума
ги. Принимая множество различных форм, этот текст, возведенный
на собственном пространстве, представляет собой фундаментальную
и обобщенную утопию современного Запада.
В-третьих, это построение — не только лишь игра. Конечно, в
любом обществе игра оказывается театром, где представлена ф ор
мальная сторона практик, но ее условием является тот факт, что она
оторвана от действительных социальных практик. Напротив, «смысл»
игры письма, производства системы, пространства формализации
состоит в том, чтобы отсылать к реальности, от которой оно отдели
лось именно для того, чтобы ее изменить. Его цель — социальная
действенность. Оно манипулирует внешним пространством. Лабора
тории письма имеют «стратегическую» функцию: либо информация,
243
почерпнутая из традиции или из внешнего пространства, оказывает

ся собранной, классифицированной, встроенной в систему и тем
самым трансформированной, либо правила и модели, выработанные
в этом особом месте, позволяют оказывать воздействие на окружа
ющее и трансформировать его. Островок страницы — это место
перехода, где осуществляется промышленная переработка: то, что
входит, является «полученным», то, что выходит, — «произведен
ным». Вещи, которые туда попадают, — это знаки «пассивности»
субъекта по отношению к традиции; те, что выходят, маркированы
его способностью создавать объекты. Предприятие письма транс
формирует или сохраняет внутри себя то, что получает извне, и соз
дает инструменты присвоения внешнего пространства. Письмо на
капливает то, что подлежит его сортировке, и добывает себе средства
для экспансии. Соединяя способности накапливать прошлое и под
чинять своим моделям инаковость мира, предприятие письма явля
ется капиталистическим и завоевательным. Научная лаборатория и
промышленность (которая весьма точно определена Марксом как
«книга науки»)4 подчиняются одной и той же схеме. То же самое
представляет собой и современный город: он является ограниченным
пространством, в котором реализуется воля собирать и накапливать
людей, населяющих внешнее пространство, и подчинять деревню
городским моделям.
Даже революция как «нововременная» идея репрезентирует
проект письма на уровне всего общества, которое стремится консти
туировать себя в качестве чистой страницы по отношению к про
шлому, вписать в нее себя (то есть произвести себя как собственную
систему) и переделать историю по образцу тех объектов, которые оно
создает (это и будет «прогресс»). Для того чтобы этот проект реали
зовался, необходимо только, чтобы это стремление привело к умно
жению операций письма в экономических, административных или
политических областях. Сегодня, в результате перестановки, указы
вающей, что в этом развитии уже достигнут качественно новый этап,
система письма движется своим собственным ходом; она становится
самодвижущейся и технократической; она превращает субъектов,
якобы имеющих над ней власть, в простых операторов машины пись
4 Карл Маркс, «Экономическо-философские рукописи 1844 года», в кн.:

Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Сочинения, 2-е изд. М.: Государственное изда
тельство политической литературы, 1955— 1981, т. 42, с. 122— 124.
244
ГЛ АВАХ. ЭКОНОМИКА ПИСЬМА
ма, которая ими управляет и их использует. Общество информаци

онных технологий.
Таким образом, на протяжении последних трех столетий при
общение к этому капиталистическому и завоевательному обществу
вполне обоснованно определяется обучением письму. Это его осно
вополагающая, инициационная практика . И только тогда, когда ста
ли заметны тревожащие результаты такого необычайного роста, мы
стали с подозрением относиться к образованию современных детей
посредством практики письма.
Я приведу только один пример этой структурирующей практики,
поскольку она обладает значимостью мифа. Это один из редких ми
фов, которые смогло породить современное западное общество
(общество, заменившее практиками мифы традиционных обществ):
«Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Роман соединяет в себе три эле
мента, которые я обозначил по отдельности: остров, вычленяющий
собственное пространство, производство системы объектов субъек-
том-господином и трансформацию «естественного» мира. Это роман
письма. Кроме того, у Дефо пробуждение Робинзона к капиталисти
ческой и завоевательной работе, состоящей в освоении острова
письмом, начинается с решения вести дневник, чтобы тем самым
обеспечить пространство господства над временем и вещами, а так
же конституировать для себя, вместе с чистым листом, первый остров,
где он может осуществить свою волю. Неудивительно, что со времен
Руссо, желавшего, чтобы его Эмиль читал только эту книгу, Робинзон
Крузо был одновременно фигурой, рекомендованной «современ
ным» воспитателям будущих безгласных специалистов, и мечтой де
тей, стремящихся создать мир без отца.
Анализируя это «письмо», эту современную мифологическую
практику, я вовсе не отрицаю того, что мы все обязаны ему, в особен
ности те из нас, кто в той или иной степени является интеллектуалами,
а стало быть, отпрысками письма, его профессионалами в обществе,
черпающем из него свою силу. Я даже хотел бы указать на еще два
аспекта, составляющие механизм действия этой силы. Они связаны
с моей главной темой, поскольку касаются отношений между пись
мом и утратой человеком Слова, идентифицирующего его я, а с дру
гой стороны — нового способа обращения говорящего субъекта с
языком.
Невозможно переоценить важность основополагающих отно
шений Запада с тем, что на протяжении веков было воплощением
245
письма как такового: Библией. Если мы упростим историю (я создаю

своего рода артефакт, зная, что о модели судят не по доказатель
ствам, представленным в ее поддержку, а по результатам, которые она
производит в интерпретации), то можно сказать, что до «нововремен
ного» периода, то есть до XVI— XVII веков, это Письмо (Библия) гово
рит. Священный текст является голосом, он наставляет (первоначаль
ное значение слова с/оситеМит ), возвещает смысл («изрекает
волю») Бога, ждущего от читателя (на самом деле слушателя) «воли
к слушанию», от которой зависит доступ к истине. По причинам, ана
лизирующимся в другом месте, «нововременность» формируется за
счет постепенного открытия того, что это Слово уже не слышно, что
оно искажается в текстах и различных воплощениях истории. Его
нельзя услышать. «Истина» уже не зависит от внимания адресата,
уподобляющего себя великому посланию, которое определяет его я.
Она является результатом работы — исторической, критической, эко
номической. Она зависит от его воли к деланию . Голос, который се
годня воспринимается как искаженный или умолкший, — это прежде
всего великое космологическое Слово, уже не доходящее до нас: оно
не может преодолеть глубину веков. Происходит исчезновение мест,
основанных словом, утрата той самотождественности своего я, кото
рую люди получали от слова. Можно обозначить это как работу тра
ура. Отныне самотождественность я зависит от производства, от бес
конечного движения (или отрыва, отъединения), которые эта утрата
делает необходимыми. Бытие отныне меряется делом.
Письмо постепенно оказывается поколеблено в своих основах.
В формах науки, эрудиции или политики шаг за шагом утверждается
другое письмо: уже не то, которое говорит, а то, которое фабрику
ется. Все еще связанное с тем, что исчезает, обязанное тому, что
отдаляется как прошедшее, но по-прежнему остается истоком, это
новое письмо должно быть практикой, бесконечным производством
тождества, поддерживаемого только действием — движением, всег
да связанным с чем-то другим, что открывает пространство для его
развития в той мере, в какой собственный голос христианской куль
туры становится для него другим, а данное ему через означающее
наличие (таково само определение голоса) превращается в про
шлое. Капиталистическое завоевание письма вырастает из этой
утраты, из гигантских усилий «нововременных» обществ заново
определить себя без этого голоса. Задача революции — только наи
большее проявление этого усилия. Она неотделима от вести, которая
246
до этих пор для других цивилизаций всегда означала их конец (ни

одна из них не уцелела после смерти своих богов): «Наши боги те
перь молчат — Бог умер».
Вместе с письмом изменилось и отношение к языку. Одно свя
зано с другим, но необходимо подчеркнуть этот второй аспект, чтобы
постараться затем уловить форму, в которой сегодня возвращается
слово. Нам может помочь в этом еще один исторический ракурс. По
ворот к Новому времени характеризуется прежде всего, уже в XVII
веке, обесцениванием содержания высказывания и концентрирова
нием внимания на акте высказывания. Когда говорящий чувствовал
уверенность («Бог говорит через мир»), его внимание направлялось
на расшифровку содержания высказывания, «тайн» мира. Но когда
эта уверенность оказывается поколеблена вместе с гарантировавши
ми ее политическими и религиозными институтами, вопрошание на
правляется на возможность найти субституты для существовавшего
прежде единственного говорящего: кто будет говорить? и кому? Ис
чезновение Первоначального говорящего создает проблему комму
никации, то есть языка, который надо создат ь , а не только услы
шать и понять . В океане все более рассредоточенного языка, в
мире, лишенном пристанища и якоря (становится сомнительным и
вскоре невероятным, что некий Единственный субъект может при
своить его и заставить говорить), каждый отдельный дискурс свиде
тельствует об отсутствии места, которое в прошлом было назначено
индивиду самой организацией космоса, и, следовательно, о необхо
димости выкроить себе место за счет своего собственного способа
обрабатывать отдельные области языка. Иначе говоря, именно по
тому, что индивид теряет свое место, он рождается в качестве субъ
екта. Место, некогда закреплявшееся за ним космологическим язы
ком, который понимался как «призвание» и определенное положение
в миропорядке, становится «ничем», своего рода пустотой, вынуж
дающей субъекта устанавливать свое господство над пространством
и выступать в качестве создателя письма.
В силу такой изоляции субъекта язык объективируется, стано
вится полем, которое скорее надо «вспахать», чем расшифровать,
неупорядоченной природой, требующей возделывания. Господству
ющая идеология превращается в технику, основной программой ко
торой становится делание языка, а не его чтение. Сам язык должен
быть изготовлен, «написан». Для Кондильяка создавать науку и соз
давать язык — это одна и та же деятельность, точно так же, как для
247
людей 1790 года утверждать революционный порядок значит изо

бретать и насаждать национальный французский язык5. Это под
разумевает дистанцирование от опыта телесной жизни (традицион
ного и индивидуального) и, следовательно, всего, что остается у
людей связанного с землей, местом, устной речью или невербальны
ми занятиями. Господство над языком гарантирует и выделяет новую,
«буржуазную» власть, которая состоит в том, чтобы создавать исто
рию, творя языки. Эта, по своей сути письменная, власть ставит под
вопрос не только привилегию «рождения», то есть благородных со
словий: она определяет код социоэкономического продвижения и, в
соответствии с установленными нормами, подчиняет себе, контроли
рует или производит отбор всех тех, кто не обладает этим господ
ством над языком. Письмо становится принципом социальной иерар
хии, которая вчера ставила на привилегированное место буржуа, а
сегодня — технократа. Оно функционирует как закон системы об
разования, организованной господствующим классом, который мо
жет превратить язык (риторику или математику) в свой инструмент
производства. И вновь Робинзон Крузо позволяет лучше понять эту
ситуацию: субъект письма — это господин, а Пятницей оказывается
рабочий, не имеющий в своем распоряжении того необходимого
инструмента, которым является язык.
ЗАКОН КАК ЗАПИСЬ НА ТЕЛЕ

Это историческое превращение не меняет всей той организации, ко
торая структурирует общество при помощи письма. Оно вводит дру
гое ее употребление. Это другой способ использования этой органи
зации. Другое ее функционирование. Поэтому необходимо связать
его установление с той, идущей с незапамятных времен, работой,
которая стремится подчинить тело (социальное и /и л и индивидуаль
ное) закону письма. Эта работа предшествовала исторической фор
ме, которую письмо приняло в современную эпоху. И она ее пере
живет. Она встраивается в эту форму и определяет ее как постоянно
присутствующая археология, имени и статуса которой мы не знаем.
Ставка здесь — это отношения между правом и телом, определен
ным, ограниченным, выраженным через то, что на нем пишется.
5 М. с(е СегЧеаи а1., Ш е ро/Шдие с!е !а /апдие.
248
Нет права, которое не было бы записано нателах. Право имеет

власть над телом. Сама идея индивида, которого можно отделить от
группы, утверждается вместе с потребностью уголовного правосудия
оставить нателе следы наказания, а в случае матримониального пра
ва — представить его наградой в сделках между различными соци
альными группами. От рождения до траурной церемонии право «за
владевает» телами, чтобы превратить их в текст. Во всех видах
инициации (в ритуалах, школах и т. д.) оно превращает их в скрижа
ли закона, в живые картины правил и обычаев, в актеров театра, ор
ганизованного социальным порядком. И даже для Канта и Гегеля не
существует права без смертной казни, то есть без того, чтобы в край
них случаях тело не удостоверяло своим разрушением абсолютную
власть буквы закона и нормы. Это утверждение может показаться
спорным. Но, как бы то ни было, закон непрестанно записывает себя
нателе. Он выцарапывается на пергаментах, выделанных из кожи его
подданных. Он преображает тела в свод нормативных актов. Он соз
дает из них свою книгу. Это письмо осуществляет две дополняющие
друг друга операции: с одной стороны, посредством него живые су
щества «облекаются в текст», превращаются в означающие правил
(«вотекстовление» тел), а с другой стороны, разум или Л огос обще
ства «становится плотью» (воплощение закона).
Об этом рассказывает традиция: кожа слуги — пергамент, на
котором пишет рука господина. Так в шекспировской «Комедии оши
бок» раб Дромио говорит своему хозяину, эфесцу Антифолу: “If the
skin were parchm ent and the blows you gave were ink ... Таким об
разом, Шекспир указывает на изначальное место письма и отношения
господства, которые закон устанавливает с подданным за счет того,
что «делает из него кожу». Любая власть, включая и власть закона,
прежде всего запечатлевается на спинах своих подданных. То же са
мое делает и знание. Западная этнологическая наука пишется в том
пространстве, которое ему предоставляет тело другого. Можно пред
положить, что пергаменты и бумаги занимают то место, которое рань
ше занимала наша кожа, и что, замещая ее в спокойные времена, они
образуют вокруг нее защитную зону. Книги — это лишь метафоры 6
6 «Будь моя спина пергамент, а пинки — чернила / Ваша рукопись самих

васубыстро б убедила» (Уильям Шекспир, «Комедия ошибок», пер. с англ. А. Не
кора, в кн.: Уильям Шекспир, Поли. собр. соч., в 8 т. М.: Искусство, 1958, т. 2,
с. 128).
249
тела. Но во времена кризиса закону уже недостаточно одной только

бумаги и он вновь начинает писать себя на телах. Печатный текст от
сылает к тому, что напечатано на нашем теле, ставит раскаленным
железом клеймо Имени и Закона и, наконец, искажает болью и /и л и
удовольствием, чтобы превратить в символ Другого, в сказанное, на
званное и поименованное . Книжная сцена репрезентирует социаль
ный и любовный опыт, заключающийся в том, чтобы воплотить пись
мо того, что невозможно опознать: «Мое тело будет не более, чем
росчерком, который ты оставляешь на нем, означающим, которое
только ты можешь расшифровать. Но кто ты, Закон, превращающий
тело в свой знак?» Страдание, связанное с воплощением письма за
кона определенной группы, странным образом сопровождается на
слаждением быть признанным (но никто не знает кем), стать опозна
ваемым и читаемым словом социального языка, превратиться во
фрагмент анонимного текста, быть вписанным в символическое, ли
шенное владельца и не имеющее автора. Любой печатный текст вос
производит этот амбивалентный опыт тела, на котором написан закон
другого. В некоторых случаях он является отдаленной и стершейся
метафорой этого опыта, который уже не задействует игру воплощен
ного письма, или же он является его живой памятью в том случае,
когда чтение прикасается к телу там, где остались шрамы неизвестно
го текста, уже давно напечатанного на нем7.
Чтобы закон мог быть написан на телах, необходим аппарат,
который бы опосредовал отношение между тем и другим. Начиная с
инструментов жертвоприношения, татуировки и первобытной иници
ации и вплоть до уголовного правосудия, орудия работают над телом.
Раньше это были кремневый нож или игла. Сегодня это различные
средства — от полицейской дубинки и наручников до клетки, где на
ходится подсудимый в зале суда. Эти инструменты составляют ряд
объектов, предназначенных запечатлевать силу закона на его под
данном, наносить татуировку, чтобы превратить его в демонстрацию
правила, произвести из него «копию», делая норму читабельной.
Этот ряд формирует промежуточное пространство; он окружает за
кон (дает ему оружие) и нацелен на тело (чтобы оставить на нем от
метины). Находясь на переднем краю атаки, он организует социаль
ное пространство: он разделяет текст и тело, и в то же самое время
7 См. предисловие к кн.: Lucette Finas, La Crue . Paris: Gallimard, 1972, в ко
тором чтение предстает как запись текста на теле.
250
ГЛ А В А Х . ЭКОНОМИКА ПИСЬМА
связывает их, открывая возможность для действий, которые превра

щают текстовую «фикцию» в модель, воспроизводимую и реализуе
мую телом.
Все эти инструменты для письма легко выявляемы. Они нахо
дятся в хранилищах или в музеях. Их могут коллекционировать как
до, так и после их использования. Они находятся там либо в ожида
нии, когда ими наконец воспользуются, либо на заслуженном отдыхе.
Все это оборудование может быть применено к телам, которые пока
еще далеко и неведомы, и может быть поставлено на службу других
законов, нежели те, «применение» которых оно сделало возмож
ным. Эти предметы, созданные для того, чтобы сжимать, выламывать,
резать, вскрывать или заточать тела, выставляются напоказ в фанта
стических витринах: железо и блестящая сталь, прочное дерево,
твердые и абстрактные знаки, расположенные, словно типографские
литеры, изогнутые или прямые, охватывающие или наносящие раны
инструменты, которые обозначают движения временно приостанов
ленного правосудия и уже намечают части тел, которым предстоит
быть ими отмеченными, но которые пока еще отсутствуют. Галереи
этих неизменных средств размечают пространство между меняющи
мися законами и людьми, которые приходят и уходят, они образуют
сети и складки, отсылающие, с одной стороны, к корпусу символи
ческого, а с другой — к человеческой плоти. Каким бы разрозненным
(словно мельчайшие кости скелета) ни был этот арсенал, он отчетли
во намечает отношения между одинаково изменчивыми правилами
и телами. В этих разрозненных деталях и предстает машина письма,
именуемая Законом, — механическая система социальной артику
ляции.
ОТ ОДНОГО ТЕЛА К ДРУГОМУ

Вся эта машинерия превращает индивидуальные тела в социальное
тело. Она заставляет эти тела производить текст закона. Вторая ма
шинерия удваивает первую и действует параллельно, но относится
не к юридическому, а к медицинскому или хирургическому типу. Она
служит индивидуальной, а не коллективной «терапии». Тело, которое
она лечит, отличается от группы. Долгое время бывшее лишь отдель
ным «членом» — рукой, ногой или головой — определенного со
циального единства или местом, где скрещиваются космические силы
251
или «духи», оно медленно выделяется как целостность, со своими

собственными болезнями, балансом, отклонениями и патологиями.
Потребовалась долгая история, с XV по XVIII век, чтобы это индиви
дуальное тело «выделилось», как «выделяется» элемент в химии или
микрофизике; чтобы оно стало основной единицей общества после
того переходного времени, когда оно являло собой политический или
божественный порядок в миниатюре — «микрокосм»8. Изменение
социокультурных оснований происходит тогда, когда единица, с ко
торой они соотносятся, постепенно перестает быть социальным телом
и становится телом индивидуальным, а господство юридической по
литики сменяется господством медицинской политики, политики ре
презентации, управления и благополучия индивидов.
Индивидуалистическое и медицинское членение задает соб
ственно «телесное» пространство, где теперь должны анализиро
ваться комбинации элементов и законы их обменов. С XVII по XVIII
век медициной владела идея физики тел, движущихся внутри самого
человеческого тела9, пока в XIX веке ей на смену не пришла модель,
опирающая на термодинамику и химию. Это была мечта о механике
различных элементов, соотносящихся между собой за счет влечений,
давлений, нарушений баланса и всевозможных маневров. Оперная
постановка тела: сложная машинерия насосов, мехов, фильтров, ры
чагов, где циркулируют жидкости и где органы действуют в согласии
друг с другом 10. Опознавание частей и их действий позволяет за
менить искусственными элементами те, которые износились или име
ют дефекты, и даже создавать тела-автоматы. Тело можно восстано
вить. Его можно обучить. И даже изготовить. Арсенал ортопедических
инструментов и средств вторжения в тело расширяется в той мере, в
какой отныне становится возможным разбирать и восстанавливать,
8 Об этой истории см.: A. Macfarlane, The Origins o f English Individualism .

Oxford: Basil Blackwell, 1978; а также: Crawford Brough Macpherson, The Political
Theory o f Possessive Individualism. Hobbes to Locke . Oxford: Oxford Univ. Press,
1964.
9 См. особенно: Charles Webster, The Great Instauration. Science, Medicine
and Reform, 1626—1660. London: Duck-worth, 1975, p. 246— 323.
10 Jean-Pierre Peter, “ Le corps du délit” , Nouvelle Revue de psychana/ise ,
1971, N 3. Три фигуры тела, которые последовательно выделяетЖ.-П. Пете, мож
но связать с тремя парадигмами физики, вариантами и приложениями которых
они являются: а именно — физики столкновений (XVII век), физики действий на
расстоянии (XVIII) и термодинамики (XIX).
252
отсекать, заменять, удалять, добавлять, исправлять или выпрямлять.

Сеть этих средств усложняется и распространяется. Сегодня, несмо
тря на переход к химической медицине и кибернетическим моделям,
они по-прежнему остаются на своем месте. Множество острых и тон
ких стальных инструментов приспосабливаются к бесчисленным воз
можностям, открытым перед ними механизацией тела.
Но изменило ли распространение этих инструментов их функ
ционирование? Меняя сферу своего применения, переходя от «при
менения» права к применению хирургической и ортопедической
медицины, набор инструментов сохраняет ту же функцию наносить
отметины на тела или подчинять их имени закона. Даже если изме
няется корпус т екстов (научных, идеологических и мифологиче
ских), даже если тела автономизируются по отношению к космосу и
принимают вид механического соединения, задача сочленить первые
со вторым остается, приобретая особый характер за счет увеличения
возможных способов вмешательства, но будучи всегда определена
записью текста нателах, воплощением знания. Постоянство инстру
ментария. Странная функциональная инерция этих инструментов,
которые, тем не менее, активны в том, чтобы отсекать, сжимать, мо
делировать тела, бесконечно открытые для той созидающей деятель
ности, которая превращает их в тела для общества.
Эти стальные и никелированные объекты как будто указывают
на некую необходимость (судьбу?), которая вводит закон в плоть при
помощи железа и которая в культуре санкционирует или признает в
качестве тел только ту плоть, которая несет на себе запись этих ин
струментов. Даже когда в XIX веке медицинская идеология посте
пенно начинает изменяться, когда терапия извлечения (болезнь —
это избыток, нечто излишнее или чрезмерное, что надо удалить из
тела посредством кровопускания, очищения, и т. д.) замещается, по
большей части, терапией восполнения (болезнь — это отсутствие,
недостаток, который надо заполнить лекарствами, подкрепляющи
ми средствами и т. д.), набор инст румент ария продолжает испол
нять свою роль, записывая нателе новый текст социального знания
вместо прежнего, подобно тому как борона в рассказе «И справи
т ельная колония» остается неизменной, даже если необходимо
изменить тот нормативный документ, который она выводит на теле
приговоренного.
Конечно, со временем мифическая машина Кафки приобрета
ет менее жестокие формы, возможно, в меньшей степени способные
253
вызвать тот последний прилив наслаждения, который посетитель

«Колонии» замечал во взгляде умирающих, израненных письмом
Другого. По крайней мере, анализ системы позволяет определить
варианты и режимы функционирования машины, превращающей
тела в запись текста, и задаться вопросом о том взгляде, для которо
го предназначено это письмо, нечитаемое для тех, кто является его
носителями.
АППАРАТЫ ВОПЛОЩЕНИЯ
Благодаря процессам, привлекшим в XVII веке пуритан-реформато-
ров, а вместе с ними и юристов к знаниям врачей, которых весьма
точно называли рЬу& аапь", зарождается великая идея пересоздать
историю по образцу текста. Миф, созданный Реформацией, состоит
в том, что среди разложившегося общества и упадка Церкви Писание
предоставляет модель, на основании которой можно реформировать
и общество, и церковь. Вернуться к истокам не только христианско
го Запада, но также к истокам мира, во имя того начала, благодаря
которому Логос обретает тело и воплощает его так, что он может
снова, но уже иным образом, «сделаться плотью». Варианты этого
мифа в эпоху Ренессанса встречаются повсюду вместе с утопическим,
философским, научным, политическим или религиозным убеждени
ем, что Разум должен создать или воссоздать мир и что речь идет не
о раскрытии тайн миропорядка или скрытого Автора, а о том, чтобы
произвести порядок, запечат левая его на теле нецивилизованного
или испорченного общества. Письмо приобретает право на то, чтобы
исправлять, укрощать или воспитывать историю 12. Оно становится
властью в руках «буржуазии», которая заменяет привилегию рожде
ния инструментальностью буквы, связанной с гипотезой, что мир как
таковой — разумен. Письмо становится наукой и политикой, что со
провождается убеждением, вскоре сделавшимся основанием «про
свещения» и революции, что теория должна преобразовать природу,
вписывая себя в нее. Оно становится насилием, прорубая себе путь
11 См. заключение к книге: С. Webster, The Great Instauration. Science,

Medicine and Reform, 1626—1660, p. 484— 520.
12 Об этой новой власти письма над историей см.: М. de Certeau, L'Ecriture
de/'histoire, 1984.
254
через иррациональность суеверных народов и областей, остающих

ся во власти колдовских чар.
Книгопечатание представляет это соединение текста с телом
через письмо. Мыслимый порядок — задуманный текст — произво
дит себя в телах (книгах), которые его повторяют, образуя своеобраз
ные мостовые и дороги, сети рациональности, проходящие через
несвязность мира. Этот процесс будет шириться дальше. Пока он
является еще только метафорой более усовершенствованных техник,
которые впоследствии превратят живых людей в печатные тексты,
воплощающие порядок. Но основополагающая идея уже присутству
ет в этом логосе, становящемся книгами, и в этих книгах, которые,
как полагала эпоха Просвещения, пересоздадут историю. Символом
этой идеи могли бы стать «конституции», множащиеся в XVIII и XIX
столетиях: они наделяют текст статусом «приложимости» к публич
ным или частным телам, способностью определять их, обнаруживая
тем самым свою действенность.
Эта великая мифическая и реформирующая страсть функцио
нирует на основе трех категорий: в первую очередь это образец или
«фикция», то есть текст ; с другой стороны, это инструменты его
приложения или письма, то есть орудия; наконец, это материал, ко
торый является одновременно поддержкой и воплощением образца,
то есть сама природа и прежде всего плоть, превращенная письмом
в тело . Суть этого процесса состоит в том, чтобы при помощи орудий
подчинить тело его определению в социальном дискурсе. Исходной
здесь является нормативная идея, передающаяся с помощью кода
экономического обмена или через вариации этого кода, представ
ленные в рассказах, составляющих общий запас легенд, и через но
вые формы научного знания. Вначале существует фикция, заданная
«символической» системой, которая функционирует в качестве за
кона, — это репрезентация (театр) или басня («высказанное») тела.
То есть тело здесь утверждается в качестве означающего (термина)
договора . Этот дискурсивный образ должен, как предполагается,
сообщать о неизвест ной «реальности», прежде обозначенной как
«плоть». Переход от фикции к неизвестному, наделяющему ее телом,
совершается посредством инструментов, усиливающих множествен
ный и разнообразный характер непредсказуемого сопротивления
тела, которое должно быть с-форм-ировано заново. Бесконечное
дробление этой аппаратуры необходимо для того, чтобы приспосо
бить и приладить каждое из этих высказываний и /и л и типов знания
255
отеле, являющихся унифицирующими образцами, к непроницаемой

реальности плоти, сложная организация которой открывается по
мере того, как оно сопротивляется всяким попыткам вмешательства.
Таким образом, между орудием и плотью существует игра, обнару
живающая себя, с одной стороны, через изменение в фикции (ис
правление знания), а с другой — через крик — нечленораздельной,
немыслимой болью телесного различия.
В качестве ремесленной, а затем и промышленной продукции
эти орудия множатся вокруг образов, которым они служат и которые
являются пустыми точками схождения, чистыми означающими со
циальной коммуникации, «ничем». И эти же орудия своей жестко
стью репрезентируют хитроумное знание, резкие повороты, изо
щренные уловки, обманывающие приемы, которых требует и которые
задействует проникновение в лабиринт тела. Таким образом, они
становятся металлическим словарем знаний, почерпнутых из этих
путешествий. Они являются показателями экспериментального зна
ния, завоеванного болью тел, превращенных в гравюры и карты этих
завоеваний. Надрезанная или приращенная, расчлененная или вновь
собранная плоть рассказывает о высоких деяниях всех этих орудий,
героев, не подверженных разложению. Идет ли речь о времени че
ловеческой жизни или о моде, плоть демонстрирует действия этих
орудий. Она является человеческим, движущимся и скоротечным
повествованием о них.
Но аппараты имеют инструментальную ценность лишь в том слу
чае, когда «природа» считается внешней по отношению к образцу,
когда «материал» отличается от информирующих и реформирующих
операций. Для такого типа письма необходимо внешнее. Когда от
сутствует разделение между предназначенным для записи текстом и
телом, которое его историзирует, система уже не функционирует.
Именно орудия устанавливают это различие. Именно орудия обо
значают разрыв, без которого все становится лишь рассеянным пись
мом, неопределенной комбинаторикой фикций и симулякров, или
же, напротив, непрерывным движением естественных сил, либиди-
нальных влечений и инстинктивных порывов. Орудия являются как
операторами письма, так и его защитниками. Они защищают при
вилегию, которая его очерчивает и отделяет от тел, подлежащих вос
питанию. Перед лицом текстовой инстанции, исполнителями которой
они являются, их сеть поддерживает онтологическую референциаль-
ность — или «реальность», — которую они сами передают. Но этот
256
барьер мало-помалу разрушается. Инструменты понемногу уступают,

неиспользуемые или оказавшиеся в другой среде, почти анахронич
ные в современном порядке, в котором письмо и машинерия,
наконец-то совпав друг с другом, сами становятся случайными вари
антами программирующих матриц, определенных генетическим ко
дом13, и где от «плотской» реальности, прежде подчиненной письму,
остается, возможно, лишь крик — крик боли или наслаждения —
голос, неуместный в бесконечной комбинаторике симуляций.
В действительности, теряя свою (мифологическую) способность
организовывать то, что может быть помыслено, трехчастная система,
состоящая из текста, орудия и тела, подспудным образом сохраня
ется. Она выживает, хотя и считается незаконной с точки зрения ки
бернетической научности. Расчлененная и фрагментированная, она
громоздится поверх многих других. Эпистемологические конфигу
рации никогда не замещаются появлением новых порядков, они об
разуют слои, становясь основанием современной конфигурации.
Остатки и полости инструментальной системы продолжают существо
вать повсюду, подобно тем отставным офицерам, которые, побывав
символами режима и имперских завоеваний, все еще продолжают
составлять сети и узловые точки во Франции эпохи Реставрации. Ору
дия существуют под видом фольклора, но, тем не менее, представ
ляют собой отставников ушедшей в прошлое империи механизмов.
Статус этой популяции инструментов колеблется между памятными
руинами и напряженной повседневной деятельностью. Она образует
переходный класс объектов, уже отправленных в отставку (в музей),
но еще работающих (применяемых во множестве вторичных функ
ций)14. Эта муравьиная работа происходит в тысячах различных
сфер, начиная от туалетных комнат до самых передовых лаборато
рий, от антикварных лавок до операционных. Дети иной эпохи, они,
тем не менее, кишат в середине нашего века, — гаджеты или скаль
пели, добывающие для нас знание о теле.
13См. анализ у Жана Бодрийяра в книге «Символический обмен и смерть»

(глава «Порядок симулякров», с. 111— 155). См. также журнал Traverses, 1978,
N 10, février, озаглавленный "Le Simulacre” .
14 Они мерцают, разложенные на глазированной бумаге, в красиво издан
ной книге Андрэ Велыэ и Мари-Жозе Ламот: André Velter, Marie-José Lamothe,
Les Outils du corps, photos de Jean Marquis. Paris: Hier et demain, 1978. Но при
этом они заполняют каталоги медицинской техники, например: Chirurgie ortho
pédique, catalogue de Chevalier Frères. Paris: 5— 7 place de l’Odéon.
257
МАШИНЕРИЯ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ
Две главные операции характеризуют вторжение этих орудий. Одна
направлена прежде всего на то, чтобы изъять из тела что-то лишнее,
больное или неэстетичное, другая — добавить к телу то, чего ему
не хватает. Таким образом, инструменты отличаются друг от друга в
зависимости от того действия, которое они осуществляют: разреза
ние, отрывание, извлечение, устранение и т. д. или же введение, уста
новление, склеивание, собирание, покрывание, соединение, сшива
ние, подсоединение и т. д., не говоря уже о тех, которые замещают
отсутствующие или пришедшие в негодность органы, такие как сер
дечные клапаны и регуляторы, протезы суставов, вставленные в бе
дро штыри, искусственные роговицы, имплантанты костей и т. д.
Находясь снаружи или внутри, они корректируют избыток или
недостаток. Но по отношению к чему? Как и в том случае, когда с ног
удаляются волосы или красятся ресницы, когда волосы стригутся или
пересаживаются, вся эта деятельность по удалению или добавлению
отсылает к коду . Она удерживает тела в границах нормы. В этом от
ношении сама одежда может восприниматься как инструмент, при
помощи которого социальный закон обеспечивает свою власть над
телами и их частями, управляет ими и муштрует, словно на военных
маневрах, в соответствии с меняющейся модой. Автомобиль, как и
корсет, придает форму телам и подчиняет их образцу правильной
позы. Это и есть ортопедический и ортопрактический инструмент. Еда,
отобранная традицией и продаваемая на рынках, точно так же моде
лирует тела, насыщая их; она придает им форму и тонус — все то, что
равнозначно паспортным данным. Очки, сигарета, обувь, и т. д. — все
это перекраивает на свой манер физический «портрет»... Где нахо
дится предел той машинерии, посредством которой общество репре
зентирует себя в живых людях и делает их своими репрезентациями?
Где перестает действовать дисциплинарный аппарат15, который меня
ет и корректирует, что-то добавляя или что-то устраняя из этих тел,
столь податливых под инструментовкой столь многих законов? По
правде говоря, они становятся телами только за счет своего подчине
ния этим кодам. Где и когда существовало что-то телесное, что не было
15 См. книгу Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать», разборы которого

открывают широкое поле для систематизации даже по ту сторону паноптических
механизмов.
258
бы написано, переделано, обработано, идентифицировано орудиями

социального символического? Возможно, в самой отдаленной точке
этих бесконечных писаний, разрывая их пробелами, существует один
лишь крик: он ускользает, просто ускользает от них. От первого крика
до последнего, вместе с ним вторгается что-то другое, что составляет
отличие тела: это инфантильное и неприличное, невыносимое у ре
бенка, одержимого, безумного или больного, отсутствие «хороших
манер», напоминающее рев младенца в «Жанне Дильман» или крики
вице-консула в India Song16.
Эта первая операция удаления и добавления является, таким
образом, только следствием другой, более общей, которая состоит
в том, чтобы заставлять тело выговаривать кодекс закона. Как
мы видели, эта работа «реализует» социальный язык (в английском
смысле этого слова), придает ему эффективность. Эта огромная за
дача «машинизировать» тела, чтобы заставить их «артикулировать»
социальный порядок17. В своем осуществлении этого артикулирова
ния закона посредством тел либеральная экономика является не
менее эффективной, чем тоталитаризм. Она лишь действует другими
методами. Вместо того чтобы разрушать группы, клеймя их един
ственным клеймом власти, она сначала их атомизирует, а потом ум
ножает ограничивающие сети обменов, которые подчиняют индиви
дов правилам (или «модам») социально-экономических и культурных
контрактов. Как в одном случае, так и в другом, можно задаться во
просом, почему это оказывается возможным? Какое желание или
какая потребность ведут нас к тому, чтобы превращать наши тела в
эмблемы закона, определяющего наше я? Гипотезы, дающие ответы
на этот вопрос, по-иному представляют характер связей, которые
орудия устанавливают между нашей инфантильной «природой» и
типами социального дискурса.
Именно правдоподобност ь дискурса вдохновляет верующих.
Именно она и создает практикующих. Заставить верить значит за
ставить действовать. Но в силу удивительной круговой поруки способ
ность заставить действовать — писать на телах и машинизировать
16 Речь идет о фильмах Шанталь Акерман и Маргерит Дюрас. — Прим,

перев.
17 Идея, что социальные законы вписываются в индивидуальную природу,
уродуя ее, принадлежит Дюркгейму. Таким образом, письмо можно рассматри
вать как первую форму уродования человека, что и придает ему эмблематический
характер. См.: Е. Durkheim, Les Formes élémentaires de la vie religieuse.
259
их — как раз и заставляет верить. Поскольку закон уже применяется

к телам и посредством них, уже «воплощается» в физических прак
тиках, он может входить в доверие и заставить людей верить в то, что
он ведет свою речь от имени «реальности». Он становится заслужи
вающим доверия, когда говорит: «Этот текст продиктован вам самой
Реальностью». Люди верят в то, что они считают реальностью, но эта
«реальность» приписывается дискурсу верой, наделившей его телом,
на которое нанесены знаки закона. Чтобы в закон стали верить и
практиковать его, ему необходим постоянный «аванс» тела, капитал
воплощения. Закон записывается по той причине, что он уже записан
изначально: свидетели, мученики или образцы делают его внушаю
щим доверие. Он навязывается подданным при помощи слов: «Так
поступали древние», или «Другие верили в это и делают так», или:
«Ты сам уже несешь на своем теле мою подпись».
Иначе говоря, нормативный дискурс «действует» только в том
случае, если он уже стал повест вованием — текстом, высказываю
щим некоторую реальность и говорящим от ее имени, то есть зако
ном, который стал повествуемой историей и вписал себя в истори
ческие анналы и который рассказывается самими телами. Его
превращение в рассказ является предварительным условием того,
что он будет производить другие рассказы, заставляя себе верить.
Орудие и обеспечивает переход от дискурса к рассказу, благодаря
тем вторжениям, которые превращают закон в плоть, подчиняя ему
тела, предоставляя ему тем самым кредит доверия, поскольку его
рассказывает сама реальность. От обряда инициации до пытки лю
бая социальная ортодоксия использует инструменты, чтобы придать
себе форму истории и вызвать доверие к дискурсу, выражаемому
телами.
Еще один вид динамики завершает первый и переплетается с
ним, тот, который подталкивает живых людей к тому, чтобы стать зна
ками, чтобы найти в дискурсе средства превратить себя в смысловое
единство, в самотождественность я. От этой непроницаемой и рас
средоточенной плоти, этой выходящей за любые границы беспокой
ной жизни перейти наконец к прозрачности слова , стать частью язы
ка, именем, которое могут читать и цитировать другие: эта страсть
живет в аскете, вооружающемся инструментами, дабы побороть
свою плоть, или в философе, который, «сломя голову», как говорил
об этом Гегель, делает то же самое при помощи языка. Но об этом же
свидетельствует любой, кто жаждет обрести имя или стать, наконец,
260
именем, быть призванным, превратиться в изреченное даже ценой

жизни. Это превращение тела в текст соответствует воплощению за
кона; оно поддерживает его, оно, кажется, даже служит ему основа
нием и, во всяком случае, ему способствует. Ибо закон играет на
этом: «Отдай мне свое тело, и я придам тебе смысл, я сделаю тебя
именем и словом моего дискурса». Эти две проблематики соотносят
ся друг с другом и, возможно, закон не обрел бы никакой власти,
если бы не опирался на темное желание обменять плоть на славное
тело, стать знаком письма и превратиться в признанное всеми слово,
даже если платой за это будет смерть. И вновь этой страсти быть
знаком противостоит только крик, взрыв или экстаз, мятеж или бег
ство того, что ускользает в теле от именующего закона.
Возможно, любой опыт, не являющийся криком наслаждения
или боли, присваивается социальными институтами. Любой опыт, не
измененный или не поврежденный этим экстазом, оказывается в пле
ну «любви к цензору»18, захватывается и используется дискурсом
закона. Он канализируется и подвергается инструментализации. Он
становится записью социальной системы. И потому только в зоне
крика надо искать то, что не искажено порядком инструментальности
письма.
«ХОЛОСТЫЕ МАШИНЫ»
С учреждением новой практики письма, появление которой отмечено
на горизонте XVIII века трудами Робинзона Крузо на необитаемом
острове, можно сравнить ее обобщение в виде фантастических ма
шин, изображения которых появляются приблизительно в эпоху
1910— 1914 годов в произведениях Альфреда Ж арри (Сверхсамец,
1902; Доктор Фаустроль, 1911), Раймона Русселя (Африканские впе
чатления, 1910; Locus Solus, 1914), Марселя Дюшана (Большое стек
ло: «Невеста, раздетая догола холостяками», 1911— 1925), Францем
Кафкой (Исправительная колония, 1914) и т. д .19 Все это мифы о за
18 См.: Pierre Legendre, L'Amour du censeur. Essai sur l'ordre dogmatique.

Paris: Seuil, 1974.
19 Michel Carrouges, Les Machines célibataires. Paris: Arcanes, 1954 (a также
расширенное и дополненное издание 1975 года); Jean Clair et al., Junggese/len
Maschinen. Les Machines célibataires. Venice: Alfieri, 1975.
261
точении внутри процедур письма, которое бесконечно механизиру

ется и везде находит лишь само себя. Нет никаких выходов, кроме
фикций, нарисованных окон, зеркальных стекол. Никаких других
прорех или разрывов, кроме тех, что есть в самом письме. Это коме
дии о раздевании и пытках, это «механические» истории о падении
смыслов, разрушительные театральные образы распадающихся лиц.
Эти создания являются фантастическими не из-за неопределенного
характера той реальности, которую они выявляют на границах языка,
но в силу т ех связей, которые сущ ест вуют м еж ду механизма
ми, производящими симулякры, и отсутствием чего-либо друго
го. Эти романные или иконические фикции рассказывают нам о том,
что письмо не имеет входа или выхода, а являет собой только не
скончаемую игру своих порождений. Если любое событие является
входом или выходом, то миф говорит о не-месте события или о со
бытии, которое не имеет места. Производящая машина языка очи
щена от истории, избавлена от непристойности реальности, она аб
солютна и не имеет связи с другими «холостяками».
Перед нами «теоретическая фикция», если воспользоваться
выражением Фрейда, который в 1900 году уже обрисовал своего
рода холостую машину, производящую сновидения20. Днем у нее
прямой ход, а ночью обратный. Она записывается в языке, не имею
щем ни основания, ни тела, вместе со всем репертуаром рокового
изгнания или невозможного исхода. Одинокая машина приводит в
действие Эрос смерти, но этот траурный ритуал (другого нет) являет
ся комедией, разыгрываемой на могиле отсутствующего(ей). В поле
графических и лингвистических операций не существует смерти.
«Пытка» разделения или умерщвления тела остается литературной.
Калеча, доставляя страдания, убивая, она разворачивается внутри
страницы. Целибат здесь принадлежит самому письму. Персонажи,
превращенные в цилиндры, барабаны, обломки и пружины, собран
ные вместе и нарисованные на «стекле», где их репрезентация сме
шивается в перспективе с объектами, помещенными за ним (стекло
является окном) и перед ним (стекло является зеркалом), предстают
не только в качестве раШ пд-д1азз-т 'т ог, чем и является Невест а,
раздет ая холост яками Дюшана, находящаяся сейчас на стене би
20 3. Фрейд, Толкование сновидений, глава 7 о psychischen Apparat («пси

хическом аппарате»). Выражение theoretische Fiktion («теоретическая фикция»)
относится именно к «фикции первичного психического аппарата».
262
блиотеки загородного дома Мисс Дрейер21, не только как рассеива

ние сюжета картины, но и как ловушка коммуникации, которую сулит
прозрачность стекла. Вызывающая улыбку трагедия языка: смешан
ные при помощи оптического эффекта, эти элементы не связаны и
не соединены друг с другом. Случайность взгляда зрителей соотносит
их друг с другом, но не связывает в единое целое. «Обнаженная»
при помощи механически созданного дефекта невеста никогда не
соединяется браком с реальностью или смыслом.
Конечно, только эротика, вожделение к отсутствующему друго
му способна привести в действие производящий аппарат, но она на
целена на что-то, чего здесь никогда не будет и к чему неотступно
прикован взгляд наблюдателя, захваченного зрелищем своего Двой
ника, движущегося в зеркальном стекле посреди предлагаемых или
отвергаемых вещей. Зритель обнаруживает себя рассеянным среди
того, что нельзя схватить. Граф, нарисованный на стекле Марселя
Дюшана, обозначает оптическую иллюзию (обманку) раздевания,
осуществляемого наблюдателями и для наблюдателей, которые всег
да остаются холостяками. Изображение указывает на отсутствующую
коммуникацию и создает ее иллюзию. Другие холостые машины
функционируют подобным образом, отождествляя секс с его меха
ническим изображением, и сексуальное влечение — с оптической
иллюзией. Так, в «Днях и ночах» Альфреда Ж арри надпись увенчи
вает стеклянную стену, опоясывающую остров нереиды — женщины,
окруженной стеклом посреди военного антуража; надпись говорит
о том, «кто страстно обнимает своего Двойника через стекло»: «В од
ной из точек стекло оживает и становится половым органом, и в этот
момент человек и образ предаются любовным утехам»22. На этом
«острове сладострастного стекла» в любой точке прикосновения к
стеклу машинерия создает половой орган, являющийся лишь эрза
цем. А в «Десяти тысячах миль» стекло отделяет от женщины, за
пертой в вагоне, самцов на велосипедах, которые соревнуются в
скорости с поездом.
Эти трагикомедии, фрагменты мифов, признают невозможность
коммуникаций, язык которых одновременно является обещанием и
21 Cm.: Katherine S. Dreier, Matta Echaurren, "Duchamp's Glass 'La Mariée mise
à nu par ses célibataires, même'. An Analytical Reflexion" (1944), in: Selected Publi
cations. III. Monographs and Brochure. New York: Arno Press, 1972.
22 Alfred Jarry, Les Jours et les Nuits ( 1897). Paris: Gallimard, 1981.
263
фантазмом. Поэтика в очередной раз предшествует теории. С тех пор

рефлексия продвинулась в этом направлении. У Лакана категория
1-а1апдие23связывает говорение с невозможностью соития («нет сек
суальных отношений»), а саму возможность языка — с невозможно
стью коммуникации, которую он предназначен производить. Лингвист
добавляет: «Точно так же, как язык философа — это место невозмож
ности взаимного познания, Ы апдие — это место невозможности сек
суальных отношений»24. Для желающих субъектов остается лишь воз
можность любить язык, который замещает собой их коммуникацию.
Именно это и является моделью языка, создаваемого машиной, со
бранной (как и любое содержание высказывания) из различных со
единенных друг с другом деталей и развивающей при помощи своих
механизмов логику холостого нарциссизма.
«Речь идет об исчерпании смысла слов, об игре с ними вплоть
до насильственного овладения их самыми тайными атрибутами и до
провозглашения в конце концов полного разрыва между словом и
эксп ре ссивны м со д е р ж а н и е м , ко то ро е мы за ним о б ы чн о
признаем»25. Отныне важным является не то, что сказано (содержа
ние) и не само говорение (акт), а превращ ение и изобретение пока
еще не попавших под подозрение механизмов, которые позволяют
умножать эти превращения26.
Таким образом закончилось время, когда «реальность», как
представлялось, входила в текст, чтобы подвергнуться там обработке
и экспортированию. Закончилось время, когда письмо, казалось,
совокуплялось с насилием над вещами и размещало их в рациональ
ном порядке. Веризм — это только кажущееся, театр правдоподоб
ного. После Золя приходят Ж арри, Руссель, Дюшан и другие, то есть
«теоретические фикции» невозможного другого и письма, отданно
го во власть своих собственных механизмов или своей одинокой
23 Неологизм Лакана, представляющий собой соединение слова «язык»

(langue) с артиклем (/а), что подчеркивает роль в психоанализе означающего,
которое понимается в данном случае как процесс вербализации. Слово Lalangue
может интерпретироваться как бесконечный процесс говорения, инвестирование
либидо в слово. — - Прим . перев.
24Jean-Claude Milner, L'Amour d e /а langue, Paris: Seuil, 1978, p. 98-112.
25 Michel Sanouillet, in: Marcel Duchamp, Duchamp du signe. Ecrits , éd. M. Sa-
nouillet. Paris: Flammarion, 1975, p. 16.
26C m.: Jean-François Lyotard, Les Transformateurs Duchamp. Paris: Galilée,
1977, p. 3 3 -40 .
264
эрекции. Текст имитирует свою собственную смерть и насмехается

над ней. Никто уже не уважает это письмо — этот изысканный труп.
Это не более чем иллюзорная мистерия реальности, пространство,
где высмеиваются вчерашние постулаты. Здесь развертывается иро
ническая и кропотливая работа траура.
Главные элементы завоевательного письма у Дефо теперь ском
прометированы: чистая страница — это только стекло, где репрезен
тацию притягивает именно то, что она сама исключила; письменный
текст, замкнутый в самом себе, утрачивает референт, который его
санкционировал; экспансионистский принцип пользы превращается
в «бесплодную даровость» холостого Дон Жуана или «вдовца», ли
шенного иного потомства, кроме символов, без женщины и природы,
без другого. Письмо здесь — это «остров-запись», Locus So/us, «ис
правительная колония», — неутомимая мечта, занятая тем невоз
можным, с которым или о котором она, как ей кажется, «говорит».
Именно в силу этого разоблачения современного мифа письма
холостая машина перестает быть насмешкой и становится богохуль
ством. Она нападает на западное стремление артикулировать реаль
ность вещей в тексте и реформировать ее. Она разоблачает кажи
мость бытия (содержания, смысла), которая некогда была сакральной
тайной Библии, превращенной четырьмя веками буржуазного письма
во власть буквы и цифры. Быть может, этот анти-миф пока еще дви
жется впереди нашей истории, даже если он постоянно находит
многократные подтверждения в эрозии научного знания, массовой
«скуке» образованных людей или в усиливающейся метафоризации
административного языка. Быть может, он просто находится «в на
правлении» стремительно ускоряющейся технократизациии, подоб
но парадоксу, содержащему подсказку, — белому камешку, указы
вающему путь.
Глава XI.
ГОЛОС-ЦИТАТА
Vox...
Nympha fugax1.
G. Cossart, Orationes et Carmina, 1679
Робинзон Крузо уже сам указал на то, как империя его письма дала
трещину. На какое-то время его занятия были прерваны и все мысли
поглощены тем отсутствующим, который появился на берегу острова.
Это был «след голой человеческой ноги, отпечатавшийся на песке».
Неустойчивость размежевания: граница уступает чужому. На краях
страницы след невидимого призрака нарушает порядок, который
был создан методичным и последовательным трудом. След вызыва
ет у Робинзона «дикие», «причудливые» и «ужасные» мысли1 3. Заво
2
еватель-буржуа превращается в человека «вне себя», становится
дикарем благодаря тому (дикому) знаку, который ничего не откры
вает. Он словно сходит с ума. Он видит сны, и это кошмары. Он теря
ет веру в мир, управляемый великим часовщиком. Доводы разума
покидают его. Лишившись продуктивной аскезы, занимавшей место
смысла существования, он переживает страшные дни, одержимый
людоедским желанием пожрать неизвестного или страхом, что со
жрут его самого.
Так на исписанной странице появляется пятно — словно детские
каракули в книге, воплощающей авторитет места. В язык вкрадыва
ется ошибка. Территория владений деформируется следом, остав
ленным тем, кого здесь нет и кто вообще не имеет места (подобно
1 «Голос... убегающая нимфа».

2 G. Cossart, “ Vox” , похвала голосу в сборнике поэм, озаглавленном Inge
nii familia и включающем поэмы “ Ingenium” , “ Liber", “ Vox", "Memoria” , “ Oblivio” ,
в кн.: Gabriel Cossart, Orationes et Carmina, Paris: Cramoisy, 1675, p. 234.
3Даниэль Дефо, Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо,
пер. с англ. М.А. Шишмаревой. М.: Гос. изд-во детской литературы, 1955, с. 202—
204.
266
ГЛАВА X I. ГОЛОС-ЦИТАТА
мифу)4. Робинзон вновь обретает способность господствовать лишь

тогда, когда у него появится возможность видеть, то есть заменить
знак отсутствующего постигаемой сущностью, видимым объектом:
Пятницей. Тогда все снова окажется в порядке. Беспорядок вызван
знаком чего-то, что прошло или проходит, «почти ничем» перехода.
Насилие, колеблющееся между стремлением пожрать незнакомца и
страхом быть съеденным самому, рождается в результате того, что,
вслед за Гедвигой из Антверпена, можно еще назвать «присутствием
отсутствия». Другой здесь не составляет системы, скрытой под той,
которую создает своим письмом Робинзон. Остров не является па
лимпсестом, где можно было бы обнаружить, раскодировать и рас
шифровать систему, скрытую порядком, который наложен поверх
нее, но относится к тому же самому типу. То, что оставляет следы и
проходит, не имеет собственного текста. Оно высказывается только
через дискурс владельца и находится только в его месте. Различие
обретает язык только внутри интерпретирующего бреда самого Ро
бинзона — в его снах и «причудливых» мыслях.
Роман, написанный в 1719 году, уже указывает не-место (след,
разрывающий границы) и фантастическую модальность (безумие
интерпретации) того, что будет вмешиваться как голос в поле письма,
хотя Даниэль Дефо рассматривает только безмолвное маркирование
текста краешком тела (голой ногой), а не самим голосом, представ
ляющим собой маркирование телом языка. Эта форма и эти модаль
ности здесь названы: они, говорит Робинзон, представляют собой
что-то «дикое» (wild). Именование здесь уже не является, как в дру
гих случаях, «изображением» реальности: это перформативный акт,
организующий то, что он высказывает. Он «объявляет», как объяв
ляют о чьем-либо увольнении. Он делает то, что говорит, и конститу
ирует ту дикость, о которой объявляет. Как отлучают от церкви, про
износя имя, слово «дикий» создает и одновременно определяет то,
что экономика письма помещает за пределами самой себя. При этом
оно немедленно получает свой основной предикат: дикое является
проходящим; оно оставляет следы (в виде пятен, оговорок, и т. д.),
но не записывает себя. Оно деформирует место (вносит в него бес
порядок), но оно его не учреждает.
4 Об этом аспекте мифа см.: Claude Rabant, "Le mythe à l'avenir (recom
mence", Esprit, 1971, avril, p. 631-643.
267
«Теоретическая фикция», изобретенная Даниэлем Дефо, очер

чивает таким образом ф орм у инаковости по отношению к письму,
форму, которая также будет навязывать себя и голосу, поскольку
позже, когда появится Пятница, он окажется подчинен альтернативе,
которой суждено иметь долгую историю: либо кричать (разрыв, че
рез который вторгается дикость, взывающая к интерпретации и ис
правлению методами педагогики или психиатрии), либо превратить
свое тело в реализацию господствующего языка (став «голосом сво
его господина», покорным телом, исполняющим приказ, воплощаю
щим разум и получающим статус субститута высказывания, — не акта
говорения, а осущ ест вления того, что сказано другим). В свою оче
редь, голос проникнет в текст подобно следу, эффекту или метони
мии тела, мимолетного цитирования, напоминающ его «нимфу»
Г. Коссара — Nym pha fugax , ускользающую беглянку, нескромный
призрак, «языческое» или «дикое» воспоминание в экономике пись
ма, беспокоящий шум иной традиции и предлог для бесконечного
производства интерпретаций.
Мы должны еще определить некоторые из исторических форм,
налагаемых на устную речь фактом ее выхода из заточения. Исклю
ченный по причине стремления к чистоте и экономической эффектив
ности, голос появляется главным образом как фигура цитирования,
которая в поле письма гомологична следу голой ноги на острове Ро
бинзона. В культуре письма цитирование соединяет эффекты интер
претации (оно позволяет создавать текст) с эффектами искажения
(оно беспокоит текст). Цитирование разыгрывается между этими по
люсами, характеризующими две его крайние формы: с одной сторо
ны, это цит ирование-предлог, которое служит для создания текста
(предположительно комментария или анализа) с использованием
реликтов, отобранных из устной традиции, которая выступает как
авторитет; с другой стороны — цит ирование-воспоминание , обо
значающее в языке необычное и фрагментарное возвращение (слов
но осколок голоса) устных отношений, имеющих структурирующий
характер, но вытесняемых письмом. Как представляется, это два
крайних случая, за пределами которых уже не идет речь о голосе.
В первом цитирование становится для дискурса средством его рас
пространения; во втором оно ускользает от него и прерывает его.
Принимая во внимание только эти два варианта, я буду называть
первый из них «наукой о баснословном» (это имя часто давалось ему
в XVIII веке), а другой — «возвращениями и уловками голоса» (по
268
скольку их возвращение, подобно возвращению ласточек весной,

сопровождается изощренными модальностями и процедурами, на
поминающими приемы и тропы риторики, и претворяется в захват
свободных мест, в «фильмы для голосов», как выражается Маргерит
Дюрас, в эфемерное кружение — «еще один кружок и на этом все»).
Набросок этих двух форм может рассматриваться как этап, предва
ряющий исследование устных практик, и позволяет установить не
которые аспекты рамки, которая все еще оставляет голосу различные
способы говорения.
СМЕЩЕННОЕ ВЫСКАЗЫВАНИЕ
Эти фигуры охватывает и определяет общая проблематика, о кото
рой необходимо вспомнить, когда мы включаем их в наш анализ.
И приступлю я к ней со стороны лингвистики. С этой точки зрения
Робинзон участвует в историческом смещении проблемы высказы
вания, то есть «речевого акта» или speech act, которым и определя
ется создание этого персонажа. Проблема говорящего и его идентич
ности приобрела острый характер по мере того, как распадался мир,
который некогда составлял предмет речи и говорил сам: кто говорит,
когда больше нет божественного Говорящего, определяющего вся
кое отдельное высказывание? Этот вопрос, на первый взгляд, был
урегулирован системой, предоставлявшей субъекту гарантированное
место, мерой которого была его письменная продукция5. В либераль
ной экономике, где изолированные и конкурирующие виды деятель
ности, как считается, оспаривают друг у друга общую рациональ
ность, труд по производству письма ведет одновременно к появлению
и произведения, и его автора. Таким образом, в принципе, в этих
производственных цехах отсутствует необходимость в голосе. Так, в
классическую эпоху, первой задачей которой было создание научных
и технических «языков», отделенных от природы и предназначенных
для ее преобразования (таков символический смысл жеста Робин
зона, который начинает свое предприятие, приступая к написанию
дневника или «записной книжки»), каждая из этих систем «письма»
устанавливает несомненность своих «буржуазных» производителей,
5 См.: Глава X. Экономика письма, наст. изд.
269
уверенных в завоеваниях на теле мира, достичь которых позволит им

этот независимый инструмент.
Является новый правитель: индивидуальный субъект, недоступ
ный господин. Человеку просвещенной культуры передается при
вилегия самому быть богом, некогда отделенным от своего «творе
ния» и определявшимся генезисом . Конечно, эти буржуазны е
наследники производят отбор среди атрибутов иудео-христианско
го Бога: новый бог пишет, но не говорит; он — автор, но в беседе его
невозможно ощутить телесно. Беспокойство, связанное с высказы
ванием, оказывается таким образом изначально устранено, сегодня
возвращаясь к нам в виде проблемы коммуникации. Увеличиваю
щееся количество безличных предписаний, являющихся под знаме
нем «прогресса», может также восприниматься как автобиографи
ческое повествование тех, кто его движет вперед: они рассказывают
о себе через то, что проводят в жизнь. Творимая история — это их
собственная история; и здесь действует двойной разрыв, который,
с одной стороны, вычленяет операции, субъектов власти и знания,
а с другой — сводит природу лишь к неиссякаемому источнику, из
которого черпается и берется силой то, что там производится. Сво
бода новых творцов в их уединении, а также инертность природы,
предоставленной их исследованиям, — таковы два исторических
постулата, разорвавших устную коммуникацию между господами
(они не говорят) и миром (он уже не говорит) и обеспечивших на
протяжении трех столетий ту из ряда вон выходящую работу, кото
рая опосредует их отношения и которая, создавая богочеловеков,
преображающих мир, становится главной и молчаливой стратегией
новой истории.
Однако вопросы, в принципе устраненные этой работой, воз
вращаются вновь: кто говорит? с кем говорит? Но он появляется за
пределами этого письма, которое превратилось в средство и резуль
тат этого производства. Он возникает сбоку , придя из-за границ, д о
стигнутых расширением предприятия письма. То, что еще говорит,
это «что-то» другое , предстающее перед господами в различных
формах не-труда — дикарь, безумец, ребенок, даже женщина; за
тем, нередко подытоживая предшествующие формы, оно является в
виде голоса или криков народа, исключенного из письма; еще поз
же — под знаком бессознательного, того языка, который продолжа
ет «говорить» у буржуа или «интеллектуалов» без их ведома. Вот,
как возникает или сохраняется речь, но лишь в качестве того, что
270
ускользает от господства социокультурной экономики и школьного

обучения, от организации разума, от власти элиты и, в конечном сче
те, от контроля просвещенного сознания.
Каждой форме этого чуждого высказывания соответствует на
учная и социальная мобилизация: цивилизующая колонизация, пси
хиатрия, педагогика, образование народа, психоанализ, и т. д. — все
это является способом восстановления письма в этих освободивших
ся регионах. Но здесь важен скорее тот факт, который служит от
правной точкой (и точкой ускользания) для всех этих повторных за
воеваний: смещение центра говорения (речь) и делания (письмо).
Место, из которого говорят , находит ся за пределами предпри
ят ия письма. Говорение появляется за пределами тех мест, где соз
даются системы высказываний. Больше не известно, откуда приходит
говорение, и все менее ясно, как может говорить письмо, артикули
рующее власть.
Первой жертвой этой дихотомии стала риторика: она претендо
вала на то, чтобы превращать в речь то, что манипулирует волей дру
гого, устанавливает согласие и договоры, координирует или изменяет
социальные практики и таким образом формирует историю. Ритори
ка понемногу изгонялась из научного поля. И не случайно, что она
вновь возвращается оттуда, где процветает легендарное, и что Фрейд
восстанавливает ее права в отъединенных и непродуктивных областях
сновидения, где возвращается бессознательное «говорение». Это
разделение, уже столь явно маркированное в XVIII веке и выражаю
щееся во все большей противопоставленности техники (или науки) и
оперы6, или, более специфическим образом, в лингвистическом раз
личии между согласной (воплощающей письменный разум) и гласной
(представляющей дыхание, особый эффект тела)7, кажется, в конце
концов, обрело свой научный статус и легитимность в различии, кото
рое Соссюр устанавливает между «языком» и «речью». Таким спо
собом «исходный тезис» (Ельмслев) «Курса общей лингвистики»
отделяет «социальное» от «индивидуального», «существенное»
6 См.: М. de Certeau, L'Ecriture de ¡'histoire, p. 197 и дальше о «двух прак

тиках языка», а также о «письме и устной речи».
7 Michel de Certeau, "Théorie et fiction” , “ Le monde de la voyelle", in: Michel
de Certeau et al., Une politique de ia langue, Paris: Gallimard, 1975, p. 82— 98,
110-121.
271
«от побочного и более или менее случайного»8. Он подразумевает

также, что «язык существует только для того, чтобы управлять
речью»9. Следствия, которые проясняют этот тезис (в свою очередь
зависящий от соссюровского «первого принципа», а именно от про
извольности языкового знака) и которые противопоставляют синхро
ническое событийному, указывают на традицию, которую Соссюр
обобщает, возвышая до статуса науки, и которая за два века своей
истории конституировала в качестве основополагающего момента
письма разрыв между содержанием высказывания (то, что может
быть написано) и высказыванием (актом говорения). И это помимо
другой идеологической традиции, также присутствующей у Соссюра
и противопоставляющей «созидательность речи» «системе языка»10.
Даже будучи смещенным, оставленным в стороне — или по
мещенным в остаток — высказывание не может быть отделено от
системы, организующей план содержания. Чтобы указать лишь две
социально-исторические формы этой ре-артикуляции, мы можем
провести различия, с одной стороны, между работой письма, уста
навливающей власть над «голосом», которым оно не может быть, но
без которого оно не может существовать, а с другой стороны, нечи
таемыми возвращениями голоса, пронизывающими высказанное и
проходящими через дом языка как чужестранцы, как фантазии.
НАУКА О БАСНОСЛОВНОМ
Рассматривая «науку о баснословном», мы касаемся всех ученых и
элитарных герменевтик речи — речи дикарской, религиозной, без
умной, детской или народной — в том виде, в каком они были соз
даны за прошедшие два столетия этнологией, «наукой о религии»,
психиатрией, педагогикой, политическими или историографически
ми процедурами, направленными на то, чтобы ввести в легитимный
язык «голос народа». Таково огромное поле, простирающееся от
«объяснений» античных или экзотических «басен» в XVIII веке до
8Фердинанд де Соссюр, Курс общей лингвистики, пер. с фр. А.С. Сухотиной,

С.В. Чистяковой. Екатеринбург Издательство Уральского ун-та, 1999, с. 21.
9 Там же, примечание Т. де Мауро, с. 314.
10 Там же, с. 138— 139. См. также: Claudine Haroche et al., "La sémantique et
la coupure saussurienne: langue, langage, discours", Langages, 1971, N 24, p. 93—
106.
272
пионерских работ Оскара Льюиса, «наделяющих голосом» своих
Дет ей Санчеса , которые стали отправной точкой для стольких «исто
рий ж изни»11. Эти различные «гетерологии» (или науки о другом)
имеют общей чертой стремление передать голос при помощи пись
ма. То, что доносится издалека, должно найти место в тексте. Так,
первобытная устная речь должна быть записана в этнологическом
дискурсе: «гений» «мифологии» и религиозных «басен» (как об этом
говорится в Энциклопедии) должен быть зафиксирован письменно
в знании эрудитов, а «глас народа» — в историографии Мишле. То,
что является слышимым, но находится на расстоянии, будет превра
щено в тексты, отвечающие западному желанию читать то, что им
произведено.
Гетерологические операции, как кажется, требуют двух условий:
это объект, определенный как «басня», и, с другой стороны, инстру
мент — перевод. Определить позицию другого (дикаря, верующего,
безумного, ребенка или народа) как «басню» значит не только ото
ждествить его с «тем, кто говорит» (/ал/), но и с речью, которая «не
знает» того, о чем она говорит. Когда просвещенный или научный
анализ имеет серьезный характер, он на самом деле предполагает,
что в мифах, создаваемых дикарем, в догматах верующего, в бол
товне ребенка, в языке сновидения или в нравоучительных беседах
народа заявляет о себе нечто существенное, но утверждает при этом,
будто бы эти формы речи сами не осознают то существенное, о ко
тором говорят. Таким образом, «басня» — это речь, полная смысла,
ожидающая научного истолкования, чтобы то, что она говорит «им
плицитно», стало «эксплицитным». При помощи этой уловки иссле
дование заранее, посредством своего объекта, придает себе необ
ходимость и отводит себе определенное место. Оно уверено в своей
способности разместить интерпретацию в том не-знании, которое
подрывает то, о чем говорит басня. Незаметным образом расстояние,
откуда приходит чужой голос, трансформируется в разрыв, отделя
ющий скрытую (бессознательную) истину голоса от обманчивости его
проявлений. Таким образом, господство работы письма оказывается
обосновано самой структурой «басни», которая, в действительности,
является ее историческим продуктом.
11 Cm .: Daniel Bertaux, Histoires de vies ou récits de pratiques? Méthodologies

de l'approche biographique en sociologie . Paris: rapport Cordes, 1976.
273
Чтобы это господство перешло от юридического статуса к фак

тическому, существует инструмент: это перевод. Эта машинерия со
вершенствовалась на протяжении многих поколений. Она позволяет
осуществить переход от одного языка к другому, исключить внешнее,
переводя его во внутреннее, и превращать необычные или бессмыс
ленные шумы, издаваемые голосами, в сообщения (письменные, соз
данные и «понятные»). Как это отмечается уже у Ельмслева, перевод
предполагает «переводимость» всех языков (иконических, жестуаль-
ных или звучащих) в «естественный, повседневный язык». Исходя из
этого постулата, анализ может свести все виды выражения к форме,
которая была выработана в отдельном поле, но которая, как можно
предположить, теперь является «не специфической» и наделена «уни
версальным характером»12. Отныне последовательно осуществляе
мые операции приобретают легитимный характер: транскрипция пре
вращает устное в написанное; конструирование модели позволяет
трактовать басню как лингвистическую систему; производство смыс
ла рассматривается как результат функционирования этой модели
применительно к тому, что было превращено в текст, и т. д. Здесь нет
возможности рассматривать каждую стадию этой воистину заводской
работы, преобразующей материал, который предоставляется в виде
«басни», в записанные и читаемые культурные продукты. Я подчер
кнул бы только значимость транскрипции — расхожей практики, счи
тающейся самоочевидной, поскольку сначала, замещая устное на
писанным (например, в записи народных легенд), она в дальнейшем
позволяет верить, что анализ полученного таким образом письменно
го документа имеет отношение к устной литературе.
Однако все эти хитрости, заранее гарантирующие успех опера
циям письма, становятся возможными благодаря одному странному
факту. В отличие от так называемых точных наук, развитие которых
определено автономностью поля, «гетерологические» науки создают
свою продукцию посредством перехода к другому. Движение этих
наук вперед в чем-то подобно «сексуальному» влечению, которое
видит в появлении другого необходимый толчок для развития. В при
нятой нами перспективе это означает, что устная речь остается чем-то
внешним, без чего, тем не менее, письмо не функционирует. Голос
заст авляет писать. Таково отношение, установленное с «гласом
12 Луи Ельмслев, Пролегомены к теории языка, пер. с англ. В. А. Звегинце-

ва, Ю.К. Лекомцева, И.А. Мельчука, В.П. Мурат. М.: КомКнига, 2006. С. 128— 130.
274
народа», в историографии Мишле, который, однако, по словам само

го историка, ему «так никогда и не удавалось заставить говорить», —
или отношение психоаналитического письма Фрейда с наслаждени
ем его пациентки Доры, которое «ускользало» от него на протяжении
всех устных бесед во время психоаналитического сеанса.
От этнологии до педагогики мы наблюдаем, что гарантирован
ный успех письма основывается на исходном провале и нехватке, как
если бы дискурс конструировался в качестве результата и сокрытия
потери, необходимой для его существования, как если бы все заво
евания письма состояли в умножении своей продукции, которая за
мещает отсутствующий голос, не будучи в состоянии схватить его,
привести его к месту текста, устранить его в качестве чего-то чуже
родного. Иначе говоря, современное письмо не может оказаться в
месте наличия. Мы уже видели, что письменная практика порожда
ется разрывом между наличием и системой. Она формируется ис
ходя из разрыва в древнем единстве Письма, которое говорит. Она
имеет условием свою несамотождественность.
Любая «гетерологическая» литература может, таким образом,
рассматриваться как результат этого разрыва. Она одновременно
рассказывает о том, во что превращает устную речь (она ее искажа
ет), и как она оказывается искаженной при помощи голоса и через
него. Таким образом тексты выражают голос, искаженный в письме,
которое, благодаря своему непреодолимому отличию, делает это
искажение неизбежным. Таким образом эта литература открывает
нам первую из двух форм голоса, одновременно цитируемого (как в
суде) и искаженного — голоса утраченного, стертого в самом объ
екте («басня»), письменное воспроизведение которого он делает
возможным. Но это «сексуальное» функционирование гетерологи
ческого письма, ф ункционирование, которое никогда не бывает
успешным, превращает его в эротику: именно недоступность его
«объекта» и заставляет его производить себя.
ШУМЫ ТЕЛА
От этой конфигурации я отличаю еще одну современную фигуру: «го
лос тела». Пример этой другой сцены дает нам опера, которая по
степенно утверждалась, по мере того как в XVIII веке модель письма
организовывала техники и социальные практики. Будучи простран
275
ством для голосов, опера позволяет осуществляться высказыванию,

которое в своих наивысших моментах отделяется от плана содержа
ния, нарушает синтаксис и паразитирует на нем, публично раня или
заставляя наслаждаться те части тела, которые раньше не могли го
ворить. Так, в опере Верди «Макбет» в финале арии безумной леди
Макбет голос сначала поддерживается оркестром, продолжает зву
чать в одиночестве, когда оркестр смолкает, а затем, на мгновение,
следуя за движением мелодии, начинает вибрировать в тишине, по
степенно теряясь, неприкаянно блуждает в пространстве и, наконец,
растворяется в тишине. Голос среди многих других, пробивающий
брешь в дискурсе, внутри которого он вычленяет отдельные сегмен
ты и создает нехватку.
На современной сцене траектории голоса столь же уникальны,
как тела, и столь же непрозрачны в смыслах, которые всегда являют
ся обобщением. Их можно «вызвать» (подобно духам и голосам
давних времен) лишь таким способом, как это делает Маргарита Дю-
рас в своих «фильмах для голосов»: «Голоса женщин... Они приходят
из ночного, как бы приподнятого пространства, с балкона, висящего
над пустотой, над всем. Они связаны желанием. Терзают друг друга...
Они не знают о нас. Не знают, что их слышат». Разрушение, говорит
голос. «Письмо кончилось»13.
Сама философия, от Ант и-Эдипа Делеза до Либидинальной
экономики Лиотара, изо всех сил старается вновь услышать эти го
лоса и таким образом создать пространство слушания. Именно это
переворачивание ведет психоанализ от «науки о сновидениях» к
опыту того, что говорящие голоса меняют в темных пещерах тел тех,
кто их слышит. Литературный текст преображается, обретая двусмыс
ленную глубину, в которой движутся звуки, несводимые к значению.
Множественное тело, где циркулирует эфемерный гул устной речи, —
вот чем становится это расчлененное письмо, эта «сцена для голо
сов». Письмо не в состоянии сводить влечение к знаку. Оно лишь
может производить, как это сделал Морис Оана, «крики для двенад
цати смешанных голосов». И тогда уже неизвестно, что такое письмо,
если не искаженные и искажающие голоса.
13 См.: Marguerite Duras, Nathalie Granger. Paris: Gallimard, 1973 (предис

ловие к “ Femme du Gange” ), p. 105 и ее интервью, взятое Бенуа Жако и опубли
кованное в: Art Press, 1973, octobre.
276
В научном письме это не что иное как возвращение голосов,

посредством которых социальное тело «говорит» в цитатах, обрыв
ках фраз, нюансах «слов», в шумах, которые производят вещи. «Так
говорят мои родители, — признается Пьер Эльяс, — так говорит мой
отец»14: звучащее очарование, соединенное с обломками сказанно
го. Эта глоссолалия, рассеянная в звучащих фрагментах, включает
слова, которые вновь становятся звуками: например, у Эльяса Мария-
Ж анна «любит использовать некоторые слова из-за того шума,
который благодаря им возникает у нее во рту и в уш ах»15. Или это
становящиеся словами шумы, такие, например, как «стуканье», про
изводимое подпрыгивающей на одном месте «шишкой-игрушкой» в
образе «сосновой свинки»16. Или рифмы, детские считалки типа
Dibedoup, dibedi, представляющие собой звуковой футляр утрачен
ных смыслов и сохраненных воспоминаний:
Dibedoup, dib edi

Voilà le chien qu i entre ic i
D ibedoup, dibedein
A vec le chat su r le s reins
Dibedoup, dibedeu
La souris entre le s d e u x17.
Благодаря легендам и призракам, продолжающим преследо

вать повседневную жизнь звучащими цитатами, сохраняется тради
ция тела. Ее можно услышать, но не увидеть.
Таковы воспоминания о телах, помещенные в повседневный
язык и отмечающие там свой путь, выкладывая его белыми камнями
в лесу знаков. В конце концов это чем-то напоминает любовный опыт.
Надламывая прозу дней, остаются поэтические звуки цитированных
фрагментов, без комментария и возможного перевода. Везде «при
сутствуют» эти отзвуки, производимые телом, к которому прикасают
ся, «стоны» и звуки любви, крики, разбивающие текст, который они
заставляют множиться вокруг себя, говорящие пробелы в синтагма
тической организации содержания. Это языковые аналоги возбуж
14 Pierre Jakez Helias, Le Cheval dbrgueiL Paris: Pion, 1975, p. 27, 41.
15 Ibid., p. 54.
16 Ibid., p. 55.
17 Ibid., p. 69— 75. На русский это можно перевести приблизительно так:
Труляля, Труляля / Пес пожаловал сюда / Трулеле, Трулеле / Нес кота он на
спине / Трололо, Трололо / Мышка там ни то, ни се. — Прим . перев.
277
дения, безымянной боли или слез: голоса без языка, высказывания,

истекающие из охваченного воспоминаниями непроницаемого тела,
когда оно уже не располагает пространством, которое голос другого
предлагает любовному и одолженному высказыванию. Крики и сле
зы: афатическое высказывание того, что появляется неизвестно от
куда (из какого-то темного долга или письма тела), и неизвестно, как
это может быть высказано без голоса другого.
Эти сбои голоса, лишенного контекста, «непристойные» цитаты
тел, шумы или звуки, еще только ожидающие языка, удостоверяют,
как кажется, при помощи «беспорядка», тайно указывающего на
неизвестный порядок, что существует нечто другое. Но в то же самое
время они бесконечно рассказывают (не прекращают бормотать) об
ожидании невозможного присутствия, которое превратит оставлен
ные им следы в собственное тело. Эти цитаты-голоса выделяются в
повседневной прозе, которая может производить только некоторые
из их эффектов — в форме высказанных утверждений и практик.
Глава XII.
ЧТЕНИЕ: БРАКОНЬЕРСТВО
Раз и навсегда установить значение слов —
вот, к чему стремится Террор.
Ж ан-Ф рансуа Лиотар, Язы ческие рудимент ы
Некоторое время назад Элвин Тофлер возвестил о появлении «ново

го человеческого вида», порожденного массовым художественным
потреблением. Отличительной чертой этого формирующегося вида,
кочующего и поглощающего все, что ему попадается на пастбищах
массмедиа, является его «самоподвижность»1. Он возвращает нас к
номадизму прежних времен, но отныне его охотничьими угодьями
становятся искусственные леса и степи.
Этот пророческий анализ, однако, касается лишь массы, по
требляющей «искусство». Исследование Государственного секрета
риата по делам культуры (декабрь 1974 года)1 2 показывает, что из
этого культурного производства извлекает выгоду только элита.
С 1967 года (дата предыдущего исследования, проведенного INSEE)
государственные средства, вложенные в создание и развитие куль
турных центров, лишь усилили культурное неравенство среди фран
цузов. Они увеличили количество мест, где осуществляется выраже
ние и идет производство символического, но в действительности
выгоду от этого получают те же самые категории населения: культура,
как и деньги, «идет только к богатым». Большинство вообще не по
сещают эти заповедные сады искусства. Оно захвачено и собрано
воедино сетями массмедиа, телевидением (охватывающим 9 фран
цузов из 10), прессой (8 французов из 10), книгами (7 французов из
10, из которых 2 читают много и, согласно исследованию осени 1978
1Alvin Toffler, The Culture Consumers. Baltimore: Penguin: 1965, p. 33— 52 (no
опросам, проведенным Эммануэлем Демби).
2 Pratiques culturelles des Français. Paris: Secrétariat d'Etat à la Culture. Ser
vice des études et recherches, 1974, t. 2.
279
года, 5 читают больше, чем раньше)3 и т. д. Таким образом, вместо

номадизма мы имеем «редукцию» и заключение в замкнутое про
странство: потребление, возникающее за счет этой экспансионист
ской решетки ( quadrillage ), предстает «занятием баранов», которые
становятся все менее подвижными и все больше «обрабатываются»
завоевателями пространства, каковыми являются медиа с их все воз
растающей мобильностью. Происходит закрепление потребителей и
усиливается циркуляция медиа. Массам остается только свобода по
едать тот рацион симулякров, которые выдает каждому система.
Вот именно против такой концепции потребления я и восстаю:
такое изображение потребителей неприемлемо.
ИДЕОЛОГИЯ «ИНФОРМИРОВАНИЯ»
ЧЕРЕЗ КНИГУ
Этот образ «публики» обычно не афишируется. Тем не менее он при
сутствует в претензии «производителей» информировать населе
ние, то есть «придавать форму» социальным практикам. Даже про
тесты против вульгаризации/вульгарности медиа связаны подчас с
аналогичной претензией в области педагогики; элита, склонная счи
тать свои собственные культурные модели необходимыми народу для
образования ума и воспитания души, обеспокоенная «низким уров
нем» газетенок или телевидения, всегда исходит из того, что публика
формируется продукцией, которая ей навязывается. В этом и состо
ит непонимание самого акта «потребления». Предполагается, что
«усвоить» обязательно значит «сделаться подобным» тому, что по
глощается, а не «сделать это подобным» тому, чем является сам по
требитель, сделать своим, присвоить или присвоить заново. Необхо
димо сделать выбор из этих двух возможных значений, и сделать его,
основываясь на истории, горизонт которой предстоит сейчас наме
тить. «Итак, однажды...»
3 Согласно исследованию, проведенному Луи-Арри (сентябрь— октябрь

1978 года), количество читателей во Франции увеличилось на 17 % за последние
двадцать лет: процент тех, кто читает много, не изменился (22 % ), тогда как ко
личество тех, кто читает относительно меньше или мало, возросло. См.: Janick
Jossin, L'Express, 1978, 11 novembre.
280
ГЛАВА X II. ЧТЕНИЕ: БРАКОНЬЕРСТВО
В XVIII веке идеология Просвещения утверждала, что книга спо

собна реформировать общество, что популяризация знаний, осущест
вляема я образованием, может изменить нравы и привычки, что куль
турное производство элиты, если оно распространяется на всю
территорию, способно преобразить нацию. Этот миф об Образова
нии4 вписал теорию потребления в структуры культурной политики.
Конечно, логика технического и экономического развития, которую
использовала эта политика, привела ее к нынешней системе, перево
рачивающей идеологию, которая прежде заботилась о распростра
нении «Просвещения». Отныне средства распространения преобла
дают над передаваемыми идеями. Средство передачи замещает
собой сообщение. «Педагогические» процедуры, опиравшиеся на
сеть образовательных учреждений, развились настолько, что препо
давательский корпус, совершенствовавший их на протяжении двух
веков, был отвергнут как бесполезный или уничтожен: сегодня эти
процедуры составляют аппарат, который во исполнение древней меч
ты о том, чтобы охватить в се х и каж дого , постепенно уничтожает
цель, идеологические основания и образовательные институции Про
свещения. Короче говоря, в образовании все происходит так, как если
бы форма его технической организации реализовалась настолько
полно, что уничтожила само его содерж ание , которое сделало ее
возможной и которое с тех пор все больше утрачивает свою обще
ственную полезность. Но на протяжении всей этой эволюции пред
ставление о том, что общество производится системой «письма», не
изменно имело следствием убеждение в том, что публика, даже если
она в той или иной степени оказывает сопротивление, формируется
письмом (вербальным или иконическим), что публика приобретает
сходство с тем, что воспринимает, и, наконец, что в ней отпечатывает
ся (и передает ей свои свойства) текст, который ей навязывается.
Пре>кде этот текст существовал в рамках школьных учреждений.
Сегодня этот текст — само общество. Он имеет урбанистическую,
индустриальную, коммерческую или телевизионную форму. Но
изменения, в результате которых произошел переход от образова
тельной археологии к технократии массмедиа, не затронули ту осно
вополагающую идею, что потребление характеризуется пассивно
4 Jean Ehrard, L'Idée de nature en France pendant la prem ière moitié du X V III
siècle . Paris: Sepven, 1963, см. главу: "Naissance d’un mythe: l’Education” , p. 753—
767.
281
стью, — идею, которую как раз и необходимо оспорить. Скорее, все

эти изменения только упрочили ее: массовое насаждение стандарти
зованного преподавания сделало невозможными или невидимыми
межличностные отношения традиционного обучения; таким обра
зом, «несущие инф ормацию » технические специалисты за счет
систематизации процессов производства превратились в функцио
неров, замкнувшихся в своих специальностях и все больше игнори
рующих пользователей; сама производительная логика, изолируя
производителей, привела к убеждению, что потребители лишены
творческой активности; обоюдная слепота, порожденная этой систе
мой, убедила в конечном итоге тех и других, что инициатива имеет
место только в технических лабораториях. Даже анализ подавления,
осуществляемого механизмами этой дисциплинарной системы, по-
прежнему основывается на том, что публика является пассивной,
«информируемой», обрабатываемой, подверженной влиянию и ли
шенной исторической роли.
Эффективность производства подразумевает инертность по
требления. Она производит идеологию потребления-вместилища.
Будучи порождена классовой идеологией и ослеплением от техниче
ского прогресса, эта легенда необходима системе, которая отличает
авторов, педагогов, революционеров, одним словом, «производите
лей», отдавая им преимущество перед теми, кто таковыми не являет
ся. Отвергая «потребление», каким оно мыслится и (естественно)
утверждается этими «авторскими» предприятиями, мы получаем воз
можность обнаружить творческую деятельность там, где она отрица
лась, и ограничить необъятную претензию одного вида производства
(вполне реального, но не единственного) творить историю, «ин
формируя» всю страну в целом.
НЕПРИЗНАННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ: ЧТЕНИЕ

Чтение — это лишь один, но наиболее фундаментальный аспект по
требления. В обществе, которое становится все более и более пись
менным, в основании которого лежит власть менять вещи и преоб
разовы вать структуры исходя из моделей письма (научны х,
экономических, политических), которое постепенно превращается в
многоаспектные «тексты» (административные, урбанистические, ин
дустриальные и т. д.), пару «производство-потребление» можно не
282
редко заменить ее эквивалентом и основным выразителем — парой

«письмо-чтение». Власть, учрежденная волей (реформистской, на
учной, революционной или педагогической) переделывать историю,
благодаря операциям письма, осуществлявшимся первоначально в
ограниченном поле, имеет следствием основополагающее разделе
ние между письмом и чтением.
«Модернизация, современность — это письмо», говорит Фран
суа Фюре. Всеобщий характер письма действительно привел к за
мещению обычая абстрактным законом, к замене традиционной
власти — государством и распаду группы, сопровождавшемуся вы
движением индивида. Но эта трансформация осуществлялась под
эгидой «скрещивания» двух дискурсивных элементов: письменного и
устного. Недавнее исследование Ф. Фюре и Ж . Озуфа фактически
показало, что в тех областях Франции, где образование было раз
вито в меньшей степени, имело место «широкое обучение грамотно
сти, состоявшее главным образом в чтении, вдохновляемом церковью
и семьей, и предназначавшееся в основном для девочек»5. Только
школа соединила, часто довольно непрочным образом, две эти спо
собности: читать и писать. В прошлом же они достаточно долгое вре
мя были разъединены, и это продолжалось вплоть до начала XIX века:
сегодня взрослая жизнь тех, кто учился школе, очень быстро приводит
к тому, что для многих «только чтение» и письмо существуют по от
дельности; и, кроме того, следует задаться вопросом о собственных
маршрутах чтения и там, где оно соединено с письмом.
Со своей стороны, исследования, посвященные психолингви
стике понимания6, различают в чтении «лексический акт» и «пись
менный акт». Они показывают, что ребенок в школе учится читать
параллельно тому, как обучается распознавать буквы, а не благо
даря этому: «читать» смысл и распознавать буквы — это операции,
которые относятся к двум различным, хотя и пересекающимся, видам
деятельности. Иначе говоря, одна только культурная память, вос
принятая на слух, через устную традицию, делает возможными и по
степенно обогащает стратегии семантического поиска, ожидания
5См.: François Furet, Jacques Ozouf, Lire et écrire. L'alphabétisation des Fran
çais de Calvin à Jules Ferry. Paris: Minuit, 1977,1. 1, p. 349— 369 и «только чтение»,
p. 199-228.
6 См., например: Jacques Mehler, G. Noizet, Textes pour une p sych o
linguistique. La Haye: Mouton, 1974; a также: Jean Hébrard, "Ecole et alphabétisation
au XIXe siècle” , сообщение на коллоквиуме Lire et écrire. Paris, MSH, июнь 1979.
283
которого проясняются, уточняются или корректируются распознава

нием написанного. Чтение, начиная с чтения ребенка и вплоть до
научного чтения, предвосхищается и становится возможным благо
даря устной коммуникации, бесчисленным формам «авторитета»,
которые тексты почти никогда не называют. Все происходит так, как
если бы создание значений, которое по форме является ожиданием
(ожиданием чего-то) или предвосхищением (выдвижением гипоте
зы), связанным с устной передачей, являлось тем первоначальным
элементом, который постепенно обрабатывает, признает неверным,
проверяет, уточняет расшифровка графических материалов, про
кладывая дорогу чтению — граф лишь оттачивает и углубляет пред
восхищение.
Несмотря на различные работы, обнаруживающие автономию
практики чтения, скрытой под империализмом письма, в реальности
к этому разделению привела более чем трехвековая история. Соци
альное и техническое ф ункционирование современной культуры
устанавливает иерархию этих двух видов деятельности. Писать значит
производить текст; читать значит получать его от другого, не отмечая
в нем своего места, не переделывая его. В этом отношении чтение
катехизиса или Священного Писания, которое духовенство когда-то
рекомендовало девушкам и их матерям, одновременно запрещая
этим жрицам неприкосновенного священного текста писать, имеет
сегодня свое продолжение в «чтении» телевизионных программ,
предлагаемом «потребителям», которые лишены возможности оста
вить свое собственное письмо на экране, где появляется производ
ство Другого — «культуры». «Связь, существующая между чтением
и церковью »7, воспроизводится в отнош ениях между чтением и
новой церковью, которой сегодня являются массмедиа. Подобным
образом созданию социального текста интеллектуалами, по-
видимому, все еще соответствует «восприятие» текста верующими —
теми, кто должен довольствоваться воспроизводством моделей, раз
работанных авторами, манипулирующими языком.
Что необходимо поставить под сомнение, так это, к сожалению,
не сам факт разделения труда (оно более чем реально), а приравни
вание чтения к пассивному потреблению. На самом деле читать зна
чит странствовать внутри навязанной системы (системы текста, ана
7 F. Furet, J. Ozouf, Lire et écrire . L'alphabétisation des Français de Calvin

à Jules Ferry , p. 213.
284
логичной сконструированному порядку города или супермаркета).

Недавние исследования показывают, что «всякое чтение модифици
рует свой объект»8, что (это уже говорил Борхес) «литература отли
чается от не-литературы не столько текстом, сколько способом
чтения»9, и что в конце концов система вербальных или иконических
знаков является складом форм, ожидающих, что читатель наполнит
их смыслом. Если, таким образом, «книга является результатом (кон
струкцией), производимым читателем»101 , то необходимо рассмотреть
деятельность этого последнего как своего рода lectio , как производ
ство, свойственное «читателю»11. Читатель не занимает место какого-
то конкретного автора или вообще место автора. Он изобретает в
текстах что-то другое, нежели то, что являлось их «интенцией». Он
отрывает тексты от их источника (утраченного или малозначимого).
Он соединяет их фрагменты и создает нечто, доныне неизвестное, в
пространстве, организованном их способностью допускать неопре
деленную множественность значений. Закреплена ли такая деятель
ность, как «чтение», за литературной критикой (которой всегда от
дают предпочтение исследователи чтения), то есть опять же за
категорией интеллектуалов, или она может распространяться на
лю бое культурное потребление? Вот вопрос, ответу на который
должны были бы способствовать история, социология или школьная
педагогика.
К сожалению, богатая литература, посвященная чтению, дает
лишь отдельные уточнения по этому поводу или связана с опытом
образованных людей. Исследования прежде всего касаются препо
давания чтения12. С меньшей решимостью исследовать эти пробле
8 Michel Charles, Rhétorique de ta lecture. Paris: Seuil, 1977, p. 83.

9 Цит. по: Жерар Женетт, Фигуры, в 2 т. М.: Изд-во им. Сабашниковых,
1998, т. 1, с. 149.
10 М. Charles, Rhétorique de ia lecture, p. 61.
11 Известно, что слово «читатель» в Средние века имело значение «пре
подаватель».
12См. особенно: Alain Bentolila, éd., Recherches actuelles sur renseignem ent
delà lecture. Paris: Retz, 1976; Jean Foucambert, J. André, La Manière d'être lecteur.
Apprentissage et enseignement de ia lecture de ia maternelle au СМ2. Paris: Ser-
map, OCDL, 1976; Laurence Lentin, Du parler au lire. Interaction entre l'adulte et
l'enfant. Paris: ESF, 1977; и т. д. К этому необходимо добавить, по крайней мере,
многочисленные исследования «made in USA»: Jeanne Sternlicht Chall, Learning
to Read: the Great Debate... 1910—1965. New York: McGraw-Hill, 1967; Dolores
Durkin, Teaching Them to Read. Boston: Allyn & Bacon, 1970; Eleanor Jack Gibson,
285
мы отваживаются история и этнология в силу отсутствия следов,

оставленных этой практикой, проходящей через все виды «письма»,
которые еще предстоит определить (например, мы «читаем» пейзаж
так же, как мы читаем текст)13. В социологии, где такие исследования
более многочисленны, они обычно относятся к статистическому типу,
поскольку в них в большей степени подсчитываются соотношения
между объектами, социальной принадлежностью и местами, исполь
зуемыми для чтения, чем анализируется сама операция чтения, ее
модальности и типология14.
Остается область, связанная с литературой, сегодня особенно
богатая (начиная с Барта и вплоть до Риффатера или Яусса), где
опять же письмо занимает привилегированное положение, но письмо
это имеет высокоспециализированный характер: «писатели» направ
ляют «радость чтения» в ту сторону, где она соединяется с искусством
писать и удовольствием перечитывать. Здесь, однако, неважно, до
или после Барта, заявляют о себе те блуждания и те изобретения,
которые играют с ожиданиями, ловушками и нормативностью «чита
емого произведения»; здесь разрабатываются теоретические моде
ли, способные отрефлексировать подобное положение вещей15.
Harry Levin, The Psychology of Reading, Cambridge, Mass.: MIT, 1975; Milfred Ro-
beck, John A.R. Wilson, Psychology o f Reading: Foundations o f Instruction, New
York: John Wiley, 1973; Lester Tarnopol, Muriel Tarnopol, eds., Reading D isabilities.
An International Perspective: Baltimore: Univ. Park Press, 1976; и т. д., а также три
важных журнала: Journal o f Reading, выходите 1957 года (Purdue Univ., Dept, of
English), The Reading Teacher, выходит c 1953 года (Chicago International Reading
Association), Reading Research Quarterly, выходите 1965 года (International Read
ing Association, Newark, Del.).
13См. библиографию в: F. Furet, J. Ozouf, Lire et écrire. L'alphabétisation des
Français de Calvin à Jules Ferry, t. 2, p. 358— 372. К этому можно также добавить:
Mitford McLeod Mathews, Teaching to Read, Historically Considered. Chicago: Univ.
of Chicago Press, 1966. См. также исследования Джека Гуди: Jack Goody, Literacy
in a Traditional Society. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1968; Jack Goody, La
Raison graphique. Paris: Minuit, 1979; и т. д., открывающие большие возможности
для историко-этнографических исследований.
14 Кроме статистических исследований, см.: Jacques Charpentreau et al., Le
livre et la lecture en France. Paris: Ed. ouvrières, 1968.
15См., разумеется: Ролан Барт, «Удовольствие от текста», в кн.: Ролан Барт,
Избранные работы: семиотика, пер. с фр. под ред. Г.К. Косикова. М.: Прогресс,
1989, с. 462— 518; а также: Roland Barthes, "Sur la lecture” , Le Français aujourd'hui,
1976, N 32, janvier, p. 11— 18. Добавим несколько произвольно: Tony Duvert, “ La
lecture introuvable", 1972, Minuit, N 1, novembre, p. 2— 21; Octave Mannoni, Clefs
286
Однако, несмотря на это, история продвижения человека через свои

собственные тексты остается по большей части неизвестной.
«БУКВАЛЬНЫЙ» СМЫСЛ, ПРОИЗВЕДЕННЫЙ

СОЦИАЛЬНОЙ ЭЛИТОЙ
Из исследований, анализирующих деятельность чтения с ее приема
ми, скольжением по странице, метаморфозами и анаморфозами
текста, производимыми путешествующим взглядом, полетами вооб
ражения или мысли, вдохновляемыми какими-то словами, переша
гиванием через пространства написанного текста, организованного
в военном порядке, этими эфемерными танцами, — становится по
нятно, по крайней мере, при первом приближении, что мы не умеем
устанавливать различия между чтением и читаемым текстом (книги,
образа и т. д.). Идет ли речь о газете или о Прусте, текст обретает
значение только благодаря читателям; он меняется вместе с ними; он
упорядочивается согласно кодам восприятия, которые ему не под
властны. Текст становится текстом только через связь с внешним ми
ром читателя, за счет взаимодействия между импликациями и улов
ками двух сложноорганизованных видов «ожидания»: того, которое
определяет читаемое пространство (литературу), и того, которое
определяет образ действий, необходимый для осущ ест вления про
изведения (чтение)16.
Удивительно то, что принцип такой деятельности чтения уже был
выдвинут Декартом три века назад по поводу современных ему ра
бот, посвященных комбинаторике и примерам «шифров» или за
шифрованных текстов: «Если кто-либо, желая разгадать написанный
обыкновенными буквами шифр, станет читать В всюду, где стоит А,
pour ¡'imaginaire. Paris: Seuil, 1969, p. 202-217 (о «необходимости интерпрети

ровать»); Michel Mougenot, «Lecture/écriture», Le Français aujourd'hui, 1975, N 30,
mai; Victor N. Smirnoff, "L'œuvre lue", Nouvelle Revue de psychanalyse, 1970, N 1,
p. 49— 57; Tzvetan Todorov, Poétique de la prose , Paris: Seuil, 1971 («как читать?»,
p. 241 и последующие); Jean Verrier, “ La ficelle” , Poétique, 1977, N 30, avril; Litté
rature, 1972, N 7, octobre, выпуск, озаглавленный “ Le discours de l'école sur les
textes” ; Esprit, два номера, озаглавленные: “ Lecture I” , 1974, décembre и “ Lecture
II", 1976, janvier; и т. д.
16 См., например, «пропозиции» М. Шарля: М. Charles, Rhétorique de ta
lecture .
287
и С всюду, где стоит В, и так последовательно поставит на место каж

дой буквы следующую за ней по алфавиту и при этом, читая, найдет
имеющие смысл слова, он не будет сомневаться, что открыл ключ к
шифру, хотя и не исключена возможность, что писавший вложил со
вершенно иной смысл, придав каждой букве иное значение»17. Опе
рация кодирования, заявляющая о себе через означающие, создает
смысл, который не определяется тем, что вложено в текст, «интенци
ей» или деятельностью автора.
Откуда тогда берется эта китайская стена, окружающая «соб
ственное место» текста, отделяющая его семантическую автономию
от всего остального и создающая из него тайный порядок «произ
ведения»? Кто возводит этот барьер, превращающий текст в остров,
который всегда недосягаем для читателя? Эта фикция предназначе
на для того, чтобы обречь потребителей на подчинение, поскольку
отныне они всегда виновны в отступничестве или в неведении, ока
завшись лицом к лицу с безмолвной «неисчерпаемостью» сокрови
ща, которое таким образом остается не у дел. Эта фикция «сокро
вища», скрытого в произведении, «хранилищ е» смысла, имеет,
очевидно, в качестве своего основания не продуктивность читателя,
а, скорее, социальную институцию, которая радикальным образом
детерминирует его отношения с текстом18. В каком-то смысле чтение
заслоняется соотношением сил (между учителями и учениками или
между производителями и потребителями), инструментом которых
оно становится. Использование книги привилегированными группами
конституирует ее как тайну, «подлинными» интерпретаторами кото
рой они являются. Именно это использование устанавливает между
текстом и его читателями границу, для пересечения которой только
эти официальные интерпретаторы и выдают паспорта, превращая
свое чтение (такж е являющееся легитимным) в ортодоксальную
«литературу», которая приравнивает другие способы чтения (в рав
ной мере легитимные) к еретическим (не «соответствующим» смыслу
текста) или несущественным (предаваемым забвению). С этой точки
зрения «буквальный» смысл является индикатором и следствием со
циальной власти, власти элиты. По природе открытый множествен
ным прочтениям, текст становится культурным оружием, заповедным
17 Рене Декарт, Сочинения, в 2 т. М.: Мысль, 1989, т. 1, с. 420.

18 Pierre Kuentz, "Le tête à texte", Esprit, 1974, décembre, p. 946— 962; Pierre
Kuentz, "L'envers du texte", Littérature , 1972, N 7, octobre.
288
угодьем, предлогом для создания закона, который должен обеспе

чить легитимность «буквальной» интерпретации профессионалов и
интеллектуалов, облеченных социальной властью.
Впрочем, если проявление читательской свободы посредством
текста и допускается среди интеллектуалов (надо быть Роланом Бар
том, чтобы себе ее позволить), то это, напротив, запрещено ученикам
(строго и со знанием дела приведенным в святилище смысла, «воз
веденное» учителями) или публике (заботливо уведомляемой «о том,
что ей надо думать», все открытия которой считаются не заслужива
ющими внимания и обходятся молчанием).
Таким образом именно социальная иерархизация скрывает ре
альность практики чтения или лишает ее признания. Раньше церковь,
устанавливавшая социальный разрыв между учеными людьми и «ве
рующими», поддерживала Писание, сохраняя его в статусе «Буквы»,
которая мыслилась как независимая от своих читателей, а на самом
деле находилась в ведении своих экзегетов: автономия текста пред
ставляла собой воспроизводство социокультурных отношений внутри
институции, служители которой определяли, какие именно части Пи
сания надо было читать. Вместе с ослаблением институции Церкви
между текстом и его читателями обнаруживается прежде скрывав
шаяся взаимность, как если бы, сдавая свои позиции, Церковь по
зволила увидеть неопределенную множественность «видов письма»,
которые производятся разными видами чтения. Творческая актив
ность читателя возрастает по мере того, как происходит упадок ин
ституции, прежде ее контролировавшей. Этот процесс, ставший за
метным после Реформации, уже в XVII веке вызывал у пасторов
беспокойство. Сегодня социополитические механизмы школы, прес
сы или телевидения отделяют от читателей текст, который находится
в руках учителей или производителей. Но за театральными декора
циями этой новой ортодоксии скрывается (как это уж е бы ло
раньше)19 молчаливая, трансгрессивная, ироническая или поэтиче
ская деятельность читателей (или телезрителей), которые замыкают
ся в приватной сфере и ничего не ведают об «учителях».
19 Документы, к сожалению слишком редкие, проливают свет на самосто

ятельность траекторий, интерпретаций и убеждений католических читателей
Библии. См. об отце-«земледельце»: Ретиф де ля Бретона, «Жизнь отца моего»,
в кн.: Ретиф де ла Бретон, Совращенный поселянин. Жизнь отца моего, пер. с
фр. Е.А. Гунста, О.В. Волкова. М.: Наука, 1972, с. 513, 516— 517 и т. д.
289
Таким образом, чтение располагается на пересечении социаль

ной стратификации (классовых отношений) и поэт ических операций
(конструирования текста теми, кто его практикует): социальная ие-
рархизация действует таким образом, чтобы подчинить читателя «ин
формации», распространяемой элитой (или полуэлитой); операции
чтения ведут хитрую игру, заполняя своей изобретательностью сла
бые места культурной ортодоксии. Одна из этих двух историй скры
вает то, что не подчиняется «учителям», и делает это невидимым для
них; другая рассеивает это в сетях приватной жизни. Таким образом,
обе они принимают участие в том, чтобы превратить чтение в то не
известное, из которого, с одной стороны, возникает только театра
лизованный и доминирующий опыт образованны х читателей, а с
другой — редкие и фрагментированные, подобные пузырям, под
нимающимся на поверхность воды, знаки заурядной поэтики.
«УПРАЖНЕНИЕ В ПОВСЕМЕСТНОСТИ», ТАКОЕ

«БЕСЦЕРЕМОННОЕ ОТСУТСТВИЕ»
Автономия читателя зависит от трансформации социальных связей,
которые всецело детерминируют его отношение к текстам. Именно
трансформация является необходимой задачей. Но эта революция
вновь обернулась бы тоталитарным господством элиты, претендую
щей на то, чтобы самой создавать различные виды поведения, и за
мещающей нормативным образованием то, которое существовало
прежде, если бы нельзя было рассчитывать на тот факт , что уж е
существует другой опыт, многообразный, хотя скрытый или подавля
емый, иной, чем опыт пассивности. Соответственно, политика чтения
должна соединиться с анализом, который, описывая практики, дей
ствовавшие на протяжении долгого времени, в то же самое время
политизирует их. Выявить некоторые аспекты операции чтения значит
уже указать на то, каким образом оно ускользает от закона инфор
мирования.
«Я читаю и грежу... Так мое чтение является моим бесцеремон
ным отсутствием. Не является ли чтение в этом случае упражнением
в повсеместности?»20. Этот опыт имеет изначальный и даже иници
ационный характер: читать — значит быть в другом месте, там, где
20 Guy Rosolato, Essais sur le sym bolique . Paris: Gallimard, 1969, p. 288.
290
нет их, в другом мире21; это значит конституировать тайную сцену,

место, куда можно входить и откуда можно выходить по своей воле;
это значит создавать укромные, затемненные места в существовании,
отданном во власть технократической прозрачности и тому неумоли
мому свету, который у Жене воплощает ад социального отчуждения.
Маргерит Дюрас заметила по этому поводу: «Быть может, мы читаем
в вечной ночи... Чтение связано с ночной темнотой. Даже если мы
читаем среди бела дня, на улице, ночь обступает книгу»22.
Читатель — это тот, кто разбивает сады, представляющие мир
в миниатюре и соотносимые с ним, тот, кто напоминает Робинзона
на острове, который ему еще только предстоит открыть, но который
«одержим» еще и своим собственным карнавальным безумием, вво
дящим множественность и различие в письменную систему общества
и текста. Читатель, таким образом, становится автором-романистом.
Он лишен своей территории, балансируя в не-месте между тем, что
он изобретает, и тем, что меняет его самого. Иногда он, словно охот
ник в лесу, не спускает глаз с написанного, выслеживает свою д о
бычу, смеется, делает свои «ходы», или же как игрок позволяет игре
полностью завладеть собой. Или же он теряет фиктивные гарантии,
которые ему дает реальность: это бегство лишает его тех оснований,
благодаря которым я получает свое место на социальной шахматной
доске. Кто на самом деле читает? Это я или это некая часть меня?
«Это не я как истина, но я как неуверенность в себе читаю эти тексты
утраты. Чем больше я их читаю, тем больше я их не понимаю, тем
хуже обстоят дела»23.
Таков обычный опыт, если верить свидетельствам, которые не
возможно исчислить или процитировать, опыт, характерный не толь
ко для образованных читателей. Он присущ также читателям и чита
тельницам Nous D eux, La France agricole или L'A m i du boucher, сколь
бы популярными или специальными ни были пространства, исхожен
ные амазонками или улиссами повседневной жизни.
21 Тереза Авильская считала чтение молитвой, открытием другого про

странства, где говорит желание. Множество других авторов-мистиков думают об
этом таким же образом, и уже дети это хорошо знают.
22 Marguerite Duras, Le Camion. Paris: Minuit, 1977; Marguerite Duras, “ Entre
tien à Michèle Porte” , цит. no: Sorcières, 1978, N 11, janvier, p. 47.
23 Jacques Sojcher, “ Le professeur de philosophie” , in: Revue de l'université
de Bruxelles , 1976, N 3 -4 , p. 428-429.
291
Не будучи писателями, теми, кто основывает собственное место,

являясь наследниками земледельцев былых времен, а ныне возде
лывающими почву языка, копающими колодцы и возводящими стены
домов, читатели — это путешественники; они движутся по землям,
которые им не принадлежат, словно номады, браконьерствующие на
территориях, которые не были покрыты их письменами, расхищаю
щие богатства Египта во имя собственного наслаждения. Письмо на
капливает, хранит, сопротивляется времени, учреждая место, и уве
личивает свое производство путем расширения воспроизводства.
Чтение не может избежать эрозии времени (мы забываемся и мы
забываем), оно не сохраняет или плохо сохраняет приобретенное, и
каждое из мест, сквозь которые оно проходит, — это повторение
утраченного рая.
На самом деле чтение не имеет своего места: Барт вычитывает
Пруста в тексте Стендаля24; телезритель вычитывает пейзаж своего
детства в теленовостях. Телезрительница говорит о передаче, кото
рую видела накануне: «Это было глупо, и все же я смотрела ее до
конца». Какое именно место завладело ее воображением, которое
было и в то же самое время не было местом увиденного ею на экра
не? Так же и читатель: его место не здесь или там , одно или другое,
а ни одно и ни другое, читатель одновременно внутри и снаружи, он
теряет одно и другое благодаря их слиянию, соединяя тексты, рас
простертые словно надгробные статуи, которые он пробуждает к
жизни и посещает как гость, но собственником которых он никогда
не является. Тем самым ему удается ускользнуть как от закона каж
дого отдельного текста, так и от закона социальной среды.
ПРОСТРАНСТВА ИГРЫ И УЛОВОК

Можно использовать несколько моделей, чтобы охарактеризовать
эту активность. Она может рассматриваться как форма «брикола-
жа», которую Леви-Строс анализирует как свойство «первобытного
мыш ления», то есть устройство, составленное «из подручны х
средств», производство, «не соотносящееся ни с каким проектом» и
24 Р. Барт, «Удовольствие от текста», с. 490.
292
приспосабливающее «остатки предшествующих построек и руин»25.

Но в противоположность леви-строссовским «мифологическим ми
рам», если производство такого рода и организует события, оно не
составляет никакой совокупности: это «мифология», распыленная во
времени, череда моментов, не собранных вместе, рассеянных в по
вторениях и различиях наслаждения, в воспоминаниях и последова
тельном приобретении знаний.
Еще одна модель: изысканное искусство, теория которого была
создана средневековыми поэтами и сочинителями романов, вводив
шим новшество в сам текст и в рамки традиции. Изощренные про
цедуры вводят множество различий в авторитетное письмо, которое
служит для них обрамлением, но таким образом, что их действия
больше не подчиняются принуждению его закона. Эти поэтические
уловки, не связанные с созданием собственного места (письма), со
храняются на протяжении веков вплоть до современного чтения, не
менее ловко использующего на практике различные отклонения и
метафоры, которые, порой, едва удостаиваются безразличного фыр
канья читателя.
Исследования, проводимые в Бохуме в русле П егер^оваз^еИ к
(рецептивной эстетики) и НапсНипдвМеопе (теории действия), также
дают различные модели связей текстовых тактик с «ожиданиями» и
последовательными гипотезами реципиента, считающего драму (или
роман) заранее обдуманным действием26. Эта игра механизмов про
изводства текста, связанных с тем, что ожидания читателя заставляют
его производить по мере того, как он движется через повествование,
представлена, конечно, с помощью тяжеловесного концептуального
аппарата; но таким образом танец читателей и текстов оказывается
там, где ортодоксальная доктрина на унылой сцене возвела истукан
«произведения», окруженного потребителями, подчиняющимися
авторитету или просто невежественными.
25 К. Леви-Стросс, Первобытное мышление, с. 126— 127. В «бриколаже»

читателя повторно использованные элементы, будучи извлеченными из офици
альных и общепринятых корпусов текстов, могут заставить поверить, что в
чтении нет ничего нового.
26 См. в особенности: Hans Ulrich Gumbrecht, “ Die dramenschliessende
Sprachhandlung im Aristotelischen Theater und ihre Problematisierung bei Marivaux“ ;
Karlheinz Stierle, “ Das Liebesgeständnis in Racines Phèdre und das Verhältnis von
(Sprach)-Handlung und Tat” , Poetica , N 8. Bochum, 1976.
293
Благодаря этим исследованиям и многим другим мы обраща

емся к чтению, которое отныне характеризуется не только как «бес
церемонное отсутствие», но и как продвижение и отступление, как
тактики и игры с текстом. Это чтение появляется и движется, попере
менно захваченное (но чем именно? что пробуждается одновремен
но в читателе и тексте?), играющее, протестующее, ускользающее.
Мы должны постараться обнаружить движения чтения в самом
теле, которое кажется покорным и безмолвным, но которое по-
своему имитирует его: уединение в разного рода «читальных» (в том
числе и ванных) комнатах дает выход разным подсознательным же
стам, бормотанию, нервному тику, позволяет принимать различные
позы, производить неожиданные звуки и, наконец, давать ход всей
дикой оркестровке тела27. Но, с другой стороны, на своем самом
элементарном уровне чтение за прошедшие три столетия стало дей
ствием глаз. Оно больше не сопровождается, как раньше, шумом
голоса или работой лицевых мышц. Читать, не произнося вслух или
вполголоса, — это «современный» {moderne) опыт, неизвестный на
протяжении целого тысячелетия. Прежде читатель интериоризировал
текст, делал из своего голоса тело другого; он был его исполнителем.
Сегодня текст уже не навязывает свой ритм субъекту, он не проявля
ет себя через голос читателя. Это устранение тела, условие его авто
номии, является дистанцированием текста. Это и есть habeas corpus
читателя.
Поскольку тело устраняется из текста, чтобы задействовать в
нем лишь подвижность глаза28, географическая конфигурация тек
ста все меньше и меньше организует активность читателя. Чтение
освобождается от той почвы, которая его определяла. Оно отрыва
ется от нее. Автономия взгляда приостанавливает сообщничество
тела с текстом; она отвязывает его от места письма; она делает из
письма объект и увеличивает возможности субъекта перемещаться
по тексту. На эту возможность указывают методы быстрого чтения29.
Точно так же, как самолет увеличивает скорость независимо от тех
27 Об этом прекрасно говорит Ж орж Перек (Georges Perec, “ Lire : esquisse

sociophysiologique” , in: Esprit, 1976, janvier, p. 9— 20).
28 Однако известно, что мускулы, которые сокращают голосовые связки и
вызывают напряжение голосовой щели, остаются активными и во время чтения.
29См.: François Richaudeau, La Lisibilité. Paris: CEPL, 1969; Georges Rémond,
"Apprendre la lecture silencieuse à l'école primaire", in: Alain Bentolila, éd., R e
cherches actuelles sur Г enseignement de la lecture, p. 147— 161.
294
ограничений, которые накладываются особенностями местности,

техники быстрого чтения обеспечивают — за счет сокращения оста
новок глаза, ускорения его движения по странице — автономию по
отношению к детерминированности текста и расширение пробегае
мых глазами пространств. Обретя свободу от мест, читающее тело
стало более свободно в своих движениях Тем самым оно запечатле
вает в своих позах способность каждого субъекта преобразовывать
текст посредством чтения и «мчаться» через него, не останавливаясь,
как мчатся по дороге.
Оправдывая читательскую бесцеремонность, я пренебрег мно
гими аспектами чтения. Барт выделил три типа чтения: то, которое
останавливается на удовольствии, доставляемом словами; то, кото
рое спешит к концу и «изнемогает от ожидания»; то, которое питает
желание писать30. Это эротическое чтение, охотничье и инициацион
ное. Существуют и другие виды чтения, посредством которых мечта
ют, сражаются, занимаются самовоспитанием и т. д. и которые мы не
можем здесь рассматривать. Как бы то ни было, возросшая автоно
мия читателя не защищает его, поскольку над его воображением и
над всем, что он приносит из самого себя в сети текста — его страха
ми, его мечтами, его фантазматическими и отсутствующими автори
тетами — простирается власть медиа. Здесь действуют силы, пре
вращ ающ ие цифры и «факты» в риторику, нацеленную на эту
переданную им интимность.
Но там, где (наш) научный аппарат имеет тенденцию разделять
иллюзию власти, с которой он неизбежно солидарен, то есть исхо
дить из предположения, что массы трансформируются под воздей
ствием завоеваний и побед экспансионистского производства, всегда
хорош о напоминать себе о том, что не следует держать людей за
идиотов.
30 Р?. ВагТЬеБ, "в и г 1а 1есШге|,# р. 15— 16.

Глава XIII.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЕРОВАНИЯ
Мне нравится слово «верить». Вообще, когда кто-то говорит
«я знаю», на самом деле он не знает, а верит.
Марсель Дюшан, Ducham p du signe, Flammarion, 1975, p. 185
Евреи, сказал однажды Леон Поляков, — это французы, которые,

вместо того, чтобы не ходить в церковь, не ходят в синагогу. Эта шут
ка, вполне в духе Агады, отсылает к верованиям прошлого, не опре
деляющим больше никаких практик. С политическими убеждениями
сегодня, видимо, происходит то же самое. Кто-то является социали
стом только потому, что был им раньше, но теперь он уже не ходит на
демонстрации, не посещает собрания, не платит взносов, короче го
воря, ничем не платит вообще. «Принадлежность», скорее вызываю
щая уважение, чем определяющая идентичность, маркируется только
тем, что называют голосом, этим остатком речи, — голосом, подава
емым раз в год на выборах. Существуя за счет видимости «веры»,
партия кропотливо собирает реликты бывших убеждений, и благо
даря этой фиктивной легитимности ей удается держаться на плаву.
Все, что нужно, — это с помощью опросов общественного мнения и
статистики увеличивать «упоминаемость» ( citation) этих призрачных
свидетелей, в очередной раз вновь-упомянуть (re-citation ) их.
Довольно простая техника позволяет поддерживать этот театр
доверия. Достаточно, чтобы опросы интересовались не тем, что не
посредственно привязывает «сторонников» к партии, но тем, что не
привлекает их в других партиях, — не энергией убеждений, а их
инерцией: «Если неверно то, что вы верите во что-то другое, значит,
верно то, что вы все еще с нами». В таком случае результаты этого
действия позволяют подсчитывать (рассчитывать на) остатки при
верженности. Ставка делается на изнашивание лю бого убеждения,
поскольку эти остатки одновременно указывают на убывание того,
во что раньше верили опрашиваемые, и отсутствие более сильной
веры, которая влекла бы их в другое место: «голоса» не уходят, они
296
ГЛАВА X III. ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЕРОВАНИЯ
остаются здесь, они неподвижно лежат там, где и были, давая в ито
ге ту же общую сумму. Их подсчет превращается в сказку. Эта фикция
вполне могла бы стать дополнением к Esse e stp e rcip i Борхеса1. Эта
басня постепенного исчезновения не регистрируется цифрами, но
тем не менее именно она и касается веры.
При первом приближении под «верой» я понимаю не сам объ
ект веры (догму, программу, и т. д.), а инвестирование субъектов в
суждение, сам акт его высказывания и признание его истинным1 2—
иначе говоря, «модальность» утверждения, а не его содержание3.
В политическом поле способность верить, похоже, повсюду сдает
свои позиции. Прежде она поддерживала действие «авторитета».
Начиная с Гоббса, политическая философия, главным образом в ее
английской традиции, рассматривала это сочетание как основопола
гающее4. Благодаря этой связке политика эксплицировала как свое
отличие от религии, так и преемственность по отношению к ней. Но
в том и другом случае воля «заставить верит ь », дающая жизнь
институциям, составляла эквивалент поиска любви и /и л и стремле
ния к идентичности5. Следовательно, нам важно исследовать те пре
вращения, которые происходят с верой в наших обществах, и прак
тики, которые производят эти смещения.
ДЕВАЛЬВАЦИЯ ВЕРОВАНИЙ
В течение долгого времени считалось, что запасы веры бесконечны.
В этом безбрежном океане веры надо было лишь создавать остров
ки рациональности, выявлять и оберегать хрупкие завоевания кри
1Хорхе Луис Борхес, Адольфо Биой Касарес, пер. с исп. и англ. Е. Лысенко.
СПб.: Кристалл, 2002. См. главу “ Esse est percipi” («Быть значит воспринимать»).
2 См. в: Willard V. Quine, Joseph S. Ullian, The Web o f Belief. New York:
Random House, 1970, p. 4— 6.
3Об этом см.: Jaakko Hintikka, Knowledge and Belief. An Introduction to the
Logic o f the Two Notions. Ithaca, N.Y.: Cornell Univ. Press, 1969; Rodney Needham,
Belief, Language and Experience. Oxford: Basil Blackwell, 1972; Ernest Gellner,
Légitimation o f Belief. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1974; John M. Vickers,
B e lief and Probability. Dordrecht: Reidel, 1976; см. также: Langages, 1976, N 43,
septembre, озаглавленный “ Modalités” ; и т. д.
4См., например: Richard Stanley Peters, Peter Winch, “Authority” , in: Anthony
Quinton, ed., Political Philosophy. Oxford: Oxford Univ. Press, 1973, p. 83— 111.
5 Pierre Legendre, L'Amour du censeur. Essai sur Tordre dogmatique. Paris:
Seuil, 1974, p. 28.
297
тического мышления. Считалось, что казавшийся неисчерпаемым

остаток можно перенести на другие объекты и цели, подобно тому,
как падающая вода перенаправляется и используется для выработки
электроэнергии. Люди старались «захватить» эту силу, перемещая
ее с одного места на другое: от так называемых языческих обществ,
в которых она обитала, ее направляли к христианству, которое она
должна была поддерживать; затем от церквей она перешла к монар
хической политике, а еще позже — от традиционалистской религиоз
ности к институциям Республики, национальному образованию или
разным формам социализма. Смысл этих «конверсий» состоял в том,
чтобы захватить энергию веры, перемещая ее. То, что нельзя было
перенести или что еще не было перенесено в новые области про
гресса, представало в качестве «суеверия»; то, что могло использо
ваться правящим порядком, имело ценность «убеждения». Источник
этот был столь богат, что, используя его, люди забыли о необходи
мости его анализировать. Суть военных кампаний и крестовых по
ходов состояла в «помещении» энергии веры в подходящие места и
на подходящие (для веры) объекты.
Постепенно вера загрязнялась, как воздух или вода. Эта дви
жущая энергия, всегда сопротивляющаяся, но допускавшая манипу
лирование собой, начинает иссякать. В то же время люди постепенно
начинают замечать, что не имеют понятия о том, чем она является.
Странный парадокс: столь многочисленные споры и размышления о
содержании идеологий, а также их институциональных рамках не
сопровождались (за исключением английской философии от Юма и
до Витгенштейна, Прайса, Хинтикки или Куайна) прояснением самой
природы верования. Сегодня уже недостаточно просто манипулиро
вать верой, перенаправлять ее и делать все более утонченной: не
обходимо проанализировать ее состав, поскольку люди хотят ис
кусственно ее производить. Коммерческий или политический
маркетинг действует в этом направлении лишь отчасти6. Отныне
имеется слишком много объектов, в которые надо верить, при недо
статке самой веры.
Происходит своеобразное переворачивание всей ситуации.
Прежняя власть искусно распоряжалась своим «авторитетом» и вос
6 См., например: Dale Carnegie, Public Speaking and Influencing Men in Busi
ness. New York: Association Press, 1931; и в особенности Martin Fishbein, leek Ajzen,
Belief, Attitude, Intention and Behavior. Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1975.
298
полняла таким образом слабость своего технического или админи

стративного аппарата: это были системы, построенные на разно
образных формах клиентелизма, преданности, «легитимности» и
т. д. Тем не менее она пыталась сделаться более независимой от
колебаний этой приверженности за счет рационализации, контроля
и организации пространства. В результате этих усилий власть наших
развитых обществ получила в свое распоряжение довольно тонкие
и тесно связанные между собой процедуры, позволяющие надзирать
за всеми социальными сетями: это административные и «паноптиче
ские» системы полиции, школы, здравоохранения, безопасности,
и т. д .7 Но вера к них постепенно исчезает. Теперь у них все больше
сил и все меньше авторитета.
Специалисты, будучи заняты распространением и усложнением
механизмов поддержания порядка и надзора, часто вовсе не забо
тятся об этом. Ложная уверенность в своих силах. Все большая изо
щренность способов поддержания дисциплины не компенсирует
того, что субъекты больше не инвестируют в них свою веру. Вовлечен
ность рабочих на предприятиях падает быстрее, чем внедряются по
лицейские механизмы, целью, поводом и следствием которых она
является. Разбазаривание продукции, выкраивание времени, «рабо
та на себя», текучка или безразличие тех, кто работает на предпри
ятии, и т. д., подрывают изнутри систему, которая, как на заводах
Тойота8, постепенно приобретает тюремный характер, чтобы тем
самым воспрепятствовать всем видам уклонения. В администрации,
в офисах и даже в политических или религиозных объединениях,
разрастание раковой опухоли аппарата соответствует исчезновению
убеждений. И одновременно его порождает. Собственный интерес
не может заменить веру9.
7 М. Фуко, Надзирать и наказывать.

8 Kamata Satoshi, Toyota, Tusine du désespoir. Paris: Ed. ouvrières, 1976: это
система еще «палеотехническая», где речь идет о том, чтобы контролировать
любую деятельность, а не связывать ее с ценностями, нацеленными на произ
водство верующих. См.: Miklos Haraszti, Salaire aux pièces. Paris: Seuil, 1976.
9 Пьер Гремион констатирует, что в местной администрации и особенно в
подсистеме городской администрации, механизмов легитимации «больше не
существует». См. его исследование: Pierre Grémion, Le Pouvoir périphérique.
Bureaucrates et notables dans le systèm e politique français. Paris: Seuil, 1976,
p. 416 и дальше.
299
Вера иссякает. Или же она находит прибежище в сфере медиа

и досуга. Она отправляется на каникулы, но и там продолжает оста
ваться объектом, который оказывается в плену рекламы, торговли и
моды и подвергается манипулированию с их стороны. Чтобы вернуть
эту отступающую и исчезающую веру, предприятия, со своей сторо
ны, начинают производить симулякры доверия. Компания Шелл соз
дает свое Credo , где перечисляются «ценности», которые «вдохнов
ляют» руководство и которые должны разделяться менеджерами и
служащими. То же самое имеет место и на сотне других предприятий,
даже если в них медленно проникают новые веяния и они все еще
полагаются на фиктивный капитал прежнего «духа» семьи, дома или
региона.
Где найти материал, с помощью которого можно внедрить веру
в эти механизмы? Есть два традиционных источника: один — это по
литика, другой — религия. В первом случае изменчивость убеждений
или их убывание у активистов компенсируется чрезмерным развитием
административных инстанций и руководящего состава; в другом слу
чае, напротив, институции, находящиеся в процессе разрушения или
замыкания на самих себя, рассеивают повсеместно ту веру, которую
они долгое время внушали, поддерживали и контролировали.
АРХЕОЛОГИЯ. ПЕРЕМЕЩЕНИЕ ВЕРЫ

Отношения, существующие между этими двумя источниками веры,
странные и древние.
1. Религиозность, по-видимому, легче поддается эксплуатации.
Маркетинговые агентства с жадностью используют обломки верова
ний, с которыми еще вчера общество ожесточенно боролось как с
суевериями. Реклама приобретает евангелический характер. Многие
из тех, кто управляет экономическим и социальным порядком, обе
спокоены медленным крушением Церквей, где покоятся остатки
«ценностей», которые они намереваются поставить себе на службу,
окрестив их «актуальными». Прежде чем эти верования пойдут на
дно вместе с судами, которые их транспортировали, они поспешно
выгружаются, чтобы быть пущенными в ход на предприятиях и в ад
министративных аппаратах. Те, кто используют эти реликты, сами в
них уже не верят. Тем не менее вместе с «фундаменталистами» раз
ного толка они вступают в идеологические и финансовые союзы,
300
цель которых — починить эти севшие на мель корабли истории и

превратить Церкви в музеи веры без верующих, веры, хранящейся
про запас для того, чтобы ее мог использовать либеральный капи
тализм.
Это повторное использование осуществляется на основании
двух, очевидно ошибочных, тактических гипотез. Одна утверждает,
что вера остается связанной со своими объектами и что, сохраняя эти
объекты, мы сохраняем и веру. В действительности (как это показы
вают история и семиотика), инвестирование веры переходит от одно
го мифа к другому, от одной идеологии к другой или от одного ут
верждения к другом у101 . Так вера уходит из мифа и оставляет его
пусть и неповрежденным, но лишенным какой-либо действенности,
превращенным в документ11. Во время этих перемещений убежде
ние, еще привязанное к территориям, которые оно понемногу остав
ляет, оказывается не в состоянии бороться с теми силами, которые
переносят его на что-то другое. Те объекты, которые еще удержива
ют убеждение, и те, которые его мобилизуют где-то в другом месте,
не эквивалентны.
Другая тактика исходит из того, что вера не остается связанной
со своими первичными объектами, но, напротив, может быть ото
рвана от них искусственно; ее бегство в те истории, которые расска
зывают медиа, в «рай» досуга, в интимную жизнь или путешествия
и т. д., можно, как думается, остановить и направить в другое русло;
можно возвратить ее в то лоно, к тому дисциплинарному порядку,
который она покинула. Но убеждение нельзя так легко вернуть в те
области, откуда оно ушло. Его нельзя взять и отправить обратно к
администрациям или на предприятия, которые больше «не внушают
веры». Литургии, претендующие на то, чтобы «оживить» и «повысить
значимость» мест работы, не изменяют принципа их функциониро
10 М. de Certeau, La Culture au p lu riel (гл. “ Les révolutions du croyable“ ,

p. 15— 32). Что касается логической перспективы, Куайн и Улиан посвящают свои
первые анализы именно смещениям веры (Belief) с высказывания на высказы
вание, см.: W.V. Quine, J.S. Ullian, The Web o f Belief, p. 8— 9.
11К анализу тех путешествий, которые мифы совершают от одного племени
к другому, постепенно «истощаясь» в легендарной традиции, в становлении ро
мана или в политической идеологии (см.: рассуждения Леви-Стросса о том, «как
умирают мифы», в кн.: Claude Lévi-Strauss, Anthropologie structurale deux . Paris:
Pion, 1973, p. 301— 315), необходимо добавить анализ медленных процессов
отказа от инвестиций веры, знаменующих ее уход из мифа.
301
вания. Поэтому они и не производят верующих. Публика не так легко

верна. Ее забавляют все эти восхваления и симулякры. Но это не
срабатывает.
2. Политические организации в качестве мест, где осуществля
ется практика веры, постепенно заменили Церковь, но за счет этого
ими, как представляется, овладела идея очень древнего (дохристи
анского) и очень «языческого» союза между властью и религией. Все
произошло так, как если бы религия перестала быть автономной
властью («духовная власть», как говорили раньше), а политика вновь
стала религиозной. Христианство произвело разрыв в сплетениях
видимых (политические власти) и невидимых (боги, духи, и т. д.) объ
ектов веры. Но оно сохраняло это различие лишь за счет того, что
конституировало клерикальную, догматическую и сакраментальную
власть на месте, освободившемся благодаря временному упадку по
литического порядка в конце античной эпохи. В XI и XII веках под
знаком «Божьего мира» церковная власть навязывает свой «поря
док» конфликтующим между собой12 гражданским властям. После
дующие века демонстрируют упадок этого порядка к выгоде светских
властителей. В XVII веке церкви заимствуют свою модель и свои пра
ва у монархии, хотя они все еще репрезентируют «религиозность»,
обеспечивающую власть легитимностью и в то же время получающую
от нее свой кредит доверия. Вместе с угасанием этой церковной вла
сти, длившимся последние три столетия, вера вновь отхлынула к по
литическому, уже не связывая его с теми божественными или небес
ными ценностями, которые были отделены церквями, взявшими
последние в свои руки и под свой контроль.
Эти сложные приливы и отливы, которые определяли переход
от политического к христианской религиозности и от этой религиоз
ности к новому политическому13, имели в качестве следствия индиви
дуализацию веры (общие референциальные рамки разделились на
социальные «мнения» и на индивидуальные «убеждения») и ее дви
жение по сети все более и более умножающихся объектов. Идея де
мократии соответствует желанию управлять этими умножающимися
убеждениями, пришедшими на смену вере, которая некогда лежала
12 См.: Georges Duby, Guerriers et Paysans. Paris: Gallimard, 1976, p. 184 и

дальше.
13 См.: M. de Certeau, L'Ecriture de /'histoire, ch. “ La formalité des pratiques.
Du système religieux à l'éthique des Lumières (XVII— XVIII siècle)", p. 152— 212.
302
в основании порядка. Поразительно то, что, разрушая античную си

стему, то есть религиозное доверие к политическому порядку, хри
стианство в конечном счете скомпрометировало доверие к этой ре
лигиозности, которая была им оторвана от политического; христиан
ство способствовало обесцениванию того, что было им присвоено
ради обретения автономности, и тем самым сделало возможным
отток веры к политическим авторитетам, отныне не имеющим той ду
ховной власти (или освобожденным от нее?), которая некогда вы
ступала в качестве ограничивающего или легитимизирующего прин
ципа. Таким образом возвращение «языческого» вытесненного было
отмечено упадком «духовного». Крушение христианства оставило
неизгладимый след в современной эпохе: оно приняло вид «вопло
щения» или историзации, которую уже Руссо в XVIII веке называет
«гражданской религией»14. Языческому государству, «не отличавше
му собственных богов от собственных законов», Руссо противо
поставляет граж данское «исповедание веры», «статьи которого
надлежит устанавливать суверену». «Если же кто-либо, признав пуб
лично эти догматы, ведет себя, как если бы он в них не верил, пусть
он будет наказан смертью». От этой граж данской религии отлича
лась духовная религия человека — индивидуальная, асоциальная и
универсальная религия «Исповедания веры савойского викария».
Этот профетический взгляд, гораздо менее последовательный, чем
о нем говорилось, связывает развитие «гражданской» и политиче
ской догматики с радикализацией индивидуального сознания, сво
бодного от всякой догмы и лишенного власти. Впоследствии социо
логический анализ подтвердил точность этого предвидения15.
Отныне вера вновь инвестируется лишь в политическую систему
и лишь в той мере, в какой «духовные власти», выступавшие гаран
тами гражданской власти в античности и соревновавшиеся с ними на
христианском Западе, утратили свое положение, рассеялись или
уменьшились в масштабе.
14Ж ан-Ж ак Руссо, «Общественный договор» (кн. IV, гл. 8 «О гражданской

религии»), в кн.: Ж ан-Жак Руссо, Трактаты, пер. с фр. под ред. А.З. Манфреда.
М.: Наука, 1969, с. 248, 254.
15 О «гражданской религии» в СШ А см.: Robert N. Bellah, Beyond Belief.
Essays on Religion in a Post-Traditional World. New York: Harper & Row, 1970,
p. 168-189.
303
ОТ «ДУХОВНОЙ» ВЛАСТИ КЛЕВОЙ

ОППОЗИЦИИ
Ставшее сегодня археологическим различие между светским и ду
ховным как двумя самостоятельными инстанциями, остается струк
турно вписанным во французское общество, но теперь оно уже на
ходится внут ри политической системы. На протяжении двух веков
место, которое некогда занимала Церковь или церкви перед лицом
установленной власти, признается закрепленным за так называемой
левой оппозицией. И в политической жизни изменение идеологиче
ского содержания может оставлять социальную «форму» незатро
нутой16. Одним из показателей этих переходов, перемещающих веру
при сохранении той же самой структурной схемы, является, вероят
но, история янсенизма: духовная оппозиция (Пор Рояль XVII века)
превращается в XVIII веке в политическую оппозицию «просвещен
ных» и парламентских кругов. Уже здесь обозначается тот новый
характер, который придается интеллигенцией, состоящей из интел
лектуалов или людей благородного сословия, противостоянию (не
посредственному или внутреннему) «духовной» власти политическим
или «гражданским» авторитетам.
Каким бы ни было прошлое, если мы оставим в стороне слиш
ком простые (и аполитичные) сравнения между различными психо
социологическими чертами, присущими всем видам активизма17, то,
с точки зрения функциональност и, перед лицом установленного
порядка существует связь между церквями, защищавшими некий
другой мир, и левыми партиями, которые, начиная с XIX века, при
ближали другое будущ ее . В том и другом случаях можно выделить
сходные функциональные характеристики: идеологии и доктрины
имеют здесь значимость, которой им не придают власть имущие; про
ект другого общества имеет своим следствием первостепенную роль
16 Морис Агюлон продемонстрировал это, проанализировав устойчивость

«формы» социальности в южной Франции, несмотря на изменчивость ее содер
жания — поочередно фанатично-религиозного (в XVI— XVII веках), масонского
(в XVIII веке) и социалистического (в XIX веке), см.: Maurice Agulhon, Pénitents et
Francs-maçons de l'ancienne Provence . Paris: PUF, 1968.
17Это упрек, который может быть адресован тонкому анализу Ивон Бурде,
чрезмерно сосредоточенному на психологии и этике активизма, феномена, изо
лированного от того исторического места, где он производится: Yvon Bourdet,
Qu'est-ce qui fait courir les militants? Paris: Stock, 1976.
304
дискурса (реформаторского, революционного, социалистического

и т. д.), направленного против неизбежности или нормальности су
ществующего порядка вещей; легитимация через этические ценно
сти, теоретическую истину или мучеников за правое дело должна
компенсировать ту легитимность, которой может наделить себя лю
бая власть в силу одного только факта своего существования; техни
ки «убеждения» играют более значимую роль в том случае, когда
речь идет о том, чего пока еще нет18. Таким образом, непримиримость
и доктринальные ограничения оказываются здесь сильнее, нежели
там, где установленный порядок допускает компромиссы и часто к
ним прибегает; наконец, в силу противоречивой, на первый взгляд,
логики всякая реформаторская власть испытывает искушение при
обрести политические преимущества, превратиться в администра
цию, действующую в церковном духе для поддержки своего проекта,
лишиться своей первоначальной «чистоты» или превратить ее в укра
шение аппарата, а своих активистов сделать чиновниками или заво
евателями.
Эта аналогия имеет структурные основания, отсылающие не к
психологии борьбы или к социологической критике идеологий, а пре
жде всего к логике «места», которое производит и воспроизводит в
качестве своих следствий протестные мобилизации, тактики «убеж
дения» и институции в церковном духе, которые дистанцируются по
отношению к существующей власти, соперничают с ней и готовят
будущие преобразования.
Переход различных форм христианства в различные формы
социализма при посредничестве «ересей» или сект стал объектом
многочисленных исследований19, в свою очередь совершавших те
переходы, которые они сами и анализировали. Но если тем самым
осуществляется перенос остатков религиозной веры в новые полити
ческие формации, то из этого не следует, что эти реликты позволяют
легитимным образом увидеть нечто религиозное в этих движениях.
Это заключение можно сделать только исходя из неоправданной по
сылки, что объекты веры — то же самое, что акт веры, и что, сле
довательно, нечт о религиозное есть во всех группах, где по-
18Даниэль Мотэ справедливо отмечает, что активист пессимистичен по от

ношению к настоящему и оптимистичен в отношении будущего (D. Mothé, Le
Métier de militant. Paris: Seuil, 1973).
19 См., в частности, многочисленные исследования Анри Дероша.
305
прежнему функционируют элементы, имевшие некогда религиозный

характер.
Другая аналитическая модель больше соответствует данным
истории и антропологии: церкви, и даже сами религии, являются уже
не референциальными единствами, а социальными вариантами воз
можных отношений между актом и объектом веры; с этой точки
зрения они представляют собой особые исторические конфигурации
(и манипуляции) отношений, связывающих (формальные) модаль
ности веры и знания с (квазилексическими) рядами доступного со
держ ания. Сегодня вера и знание распределяется иначе, чем это
было в религиях прежних времен; вера уже не является модализато-
ром объекта веры, действующим по тем же самым правилам; короче
говоря, объекты, в которые надо верить или которые надо знать, их
модус определения, их статус и перечень в значительной степени об
новились. Таким образом, нельзя выявить и установить непрерыв
ность между двумя констелляциями веры, можно только отметить,
что общим для них является акт веры (Belief), элемент, считающийся
неизменным.
Чтобы проанализировать отношения между дискурсом и верой
в новом политическом и активистском варианте, представленном ле
выми партиями в том месте, которое все еще исторически определено
ролью, прежде выполнявшейся церквями, необходимо оставить ар
хеологическую перспективу и выявить такие модусы, где вера и зна
ние, а также их содержание, взаимно определяют друг друга, чтобы,
таким образом, попытаться схватить некоторые из способов функци
онирования веры и убеждения в политических объединениях, где
внутри этой системы разворачиваются тактики, ставшие возможными
благодаря требованиям, определяемым конкретной позицией, и огра
ничениям, накладываемым историей. Этот подход к современности
может выявить здесь два механизма, при помощи которых догматика
всегда заставляла в себя верить: с одной стороны, это претензия на
то, чтобы говорить от имени реальност и , которая, считаясь недо
ступной, является принципом того, во что верят (подведение под некое
общее видение), и принципом акта веры (тем, что всегда недоступно,
не верифицируемо); с другой стороны, это способность дискурса,
санкционированного «реальностью», распределяться в виде элемен
тов, организую щ их практики, то есть в виде «догматов веры». Оба
этих традиционных источника обнаруживаются сегодня в системе,
соединяющей с нарративностью медиа (институцией реального) дис
306
курс о продукции, предназначенной для потребления (распределение

этой реальности в форме «товаров»/«догматов» (articles), в которые
надо верить и которые необходимо приобретать). Именно первое не
обходимо подчеркнуть, тогда как второе хорошо известно.
ИНСТИТУЦИЯ РЕАЛЬНОСТИ
Великое молчание вещей превращается в свою противоположность
при помощи массмедиа. Реальное, прежде составлявшее тайну, се
годня болтает без умолку. Повсюду одни только новости, информа
ция, статистика и опросы. Никогда история столько еще не говорила
и столько не показывала. Даже жрецы не могли заставить вещать
своих богов столь непрерывным, подробным и столь императивным
образом, как сегодня от имени реальности это делают производи
тели откровений и правил жизни. Эти повествования о том, что про
исходит, образуют нашу нынешнюю ортодоксию. Споры о цифрах
составляют наши теологические войны. В качестве оружия сражаю
щиеся уже не используют наступательные или оборонительные идеи.
Они продвигаются вперед в камуфляже фактов, данных и событий.
Они представляют себя посланцами «реальности». Их униформа
окрашена в цвета экономического и социального ландшафта. Когда
они движутся вперед, то кажется, что все вокруг движется вместе с
ними. Но на самом деле они создают эту реальность, имитируют ее,
маскируются с ее помощью, вызывают к себе доверие и таким об
разом творят сцену своего закона.
Мелвиль, Калькар, Круассан, Полисарио, атомная энергия, Хо-
мейни, Картер и т. д.: все эти фрагменты истории выстраиваются в
пункты определенной доктрины. «Помолчите, — говорит представи
тель власти или ответственное лицо. — Вот вам факты. Вот данные,
вот обстоятельства и т. д. Поэтому вы должны...». Реальность, о ко
торой повествуется, постоянно диктует нам то, во что надо верить и
что надо делать. И что же тогда противопоставить фактам? Мы можем
склониться перед ними и подчиниться тому, что они «вещают при
помощи знаков» подобно дельфийскому оракулу20. Таким образом,
20 Подает знаки в том смысле, как об этом говорится у Гераклита: «Влады

ка, чье прорицалище в Дельфах, и не говорит, и не утаивает, а подает знаки»
(Гераклит, Тгадт. 93 РК, цит. по: Фрагменты ранних греческих философов, под
307
создание симулякров обеспечивает средства для производства ве

рующих, а значит — людей, практикующих свою веру. Эта институ
ция реальности представляет собой наиболее яркую форму нашей
современной догматики. Поэтому она вызывает наиболее ожесто
ченные споры между партиями.
Институция реальности не имеет больше собственного места,
места своего пребывания или непререкаемого авторитета. Аноним
ный код, информация, пронизывает и насыщает политическое тело.
С утра до ночи, безостановочно повествования наполняют улицы и
здания. Они артикулируют наше существование, обучая нас тому, чем
оно должно быть. Они «облекают событие», то есть превращают его
в наши легенды (legenda — дословно то, что надо читать и что надо
рассказывать). Пробудившись утром и оказавшись в плену у радио
(голос — это закон), слушатель целый день бродит в лесу журналист
ских, рекламных, телевизионных повествований, которые даже вече
ром успевают подсунуть несколько последних сообщений под двери
сна. Эти истории выполняют функцию предсказания и предопределе
ния еще в большей степени, чем Бог, о котором рассказывали теоло
ги прежних времен: они заранее организуют нашу работу, наши
праздники и даже наши сны. Социальная жизнь умножает действия
и формы поведения, отмеченные печатью нарративных моделей;
она беспрерывно воспроизводит и нагромождает «копии» историй.
Наше общество стало обществом пере-сказа в трех смыслах: оно
одновременно определено рассказам и (récits — это басни наших
реклам и информационных источников), упоминанием рассказанно
го (citations) и их бесконечным пересказыванием (récitations).
Эти повествования имеют двойную и несколько озадачиваю
щую способность преобразовывать видение в веру и создавать ре
альность при помощи видимостей. Таково это двойное переворачи
вание. С одной стороны, нововременность, возникшая некогда из
стремления наблюдать, которое противопоставляло себя легковер
ности и основывалось на контракте между видимым и реальным, от
ныне трансформирует эти отношения и делает видение тем, во что
надо верить. Фикция определяет поле, статус и объекты видения.
Именно таким образом функционируют медиа, реклама или полити
ческая репрезентация.
ред. А.В. Лебедева. М.: Наука, 1989, От эпических теокосмогоний до возникно

вения атомистики, с. 193).
308
Конечно, фикция существовала и раньше, но она располагалась

в ограниченных, эстетических и театральных местах: она прямо ука
зывала на себя (например, посредством перспективы, искусства соз
дания иллюзии) и вместе с правилами своей игры и условиями свое
го производства предоставляла свой собственный метаязык21. Она
говорила только от имени языка. Она нарративизировала символи
ческое, оставляя истину реальности в подвешенном состоянии и как
бы в тайне. Сегодня фикция претендует на то, чтобы представлять
реальное, говорить от имени фактов и тем самым выдавать за рефе
ренциальное видимость, которую она производит. Таким образом,
те, кому адресованы эти легенды, (и те, кто платит за них) обязаны
уже верить не в то, чего они не видят (традиционная позиция), а в то,
что они видят (современное положение вещей).
Это переворачивание сферы, где развивается вера, происходит
из-за изменения в парадигмах знания: древний постулат невидимо
сти реального заменяется постулатом его видимости. Социокультур
ная сцена современности отсылает к «мифу». Эта сцена определяет
социальный референт через его видимость (и, следовательно, через
его научную или политическую репрезентативность); она соединяет
этот новый постулат (верить, что реальность видима) с возможностью
нашего знания, наших наблюдений, наших доказательств и наших
практик. На этой новой сцене, бесконечно широком поле оптических
исследований и скопического влечения, все еще действует странный
сговор между верой и проблемой реального. Но отныне все это свя
зано с тем, что видимо , наблюдаемо или показываемо . И, короче
говоря, современный «симулякр»22 — это последняя локализация
веры в видении, это видимое , отождествляемое с тем, во что надо
верить , как только мы отказываемся от гипотезы, согласно которой
воды невидимого океана (Реального) набегают на берега видимого,
превращая их в следствия, расшифровываемые знаки или обманчи
вые отражения своего присутствия. Симулякр — это то, чем стано
21 См.: Эрвин Панофский, Перспектива как символическая форма. Готи

ческая архитектура и схоластика, пер. с нем. И. Хмелевских, Е. Козиной, пер.
с англ. Л. Житковой. СПб.: Азбука-классика, 2004; Ernst Hans Gombrich, L'Art et
l'Illusion . Paris: Gallimard, 1971, p. 255— 360; Robert Klein, La Forme et l'intelligible.
Paris: Gallimard, 1970.
22О симулякрах см.: Жан Бодрийяр, Символический обмен и смерть, пер.
с фр. С. Зенкина. М.: Добросвет, 2000, глава «Порядок симулякров». См. также:
Jean Baudrillard, “ La précession des simulacres", Traverses, 1978, N 10, p. 3— 37.
309
ЧАСТЫ У. СПОСОБЫ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЯЗЫКА
вятся отношения видимого и реального в тот момент, когда рушится

постулат о незримой безмерности бытия (или сущностей), скрытого
под видимостью.
ОБЩЕСТВО ПЕРЕСКАЗА
Относительно историй, рассказываемых визуальными образами, ко
торые отныне являются не более чем «фикциями», видимой и читае
мой продукцией, зритель-наблюдатель хорош о знает , что это только
«видимости», результаты манипуляций — «Яхорош о знаю, что это
ерунда» — но все-таки он допускает, что эти симуляции имеют статус
реального23: вера продолжает сохраняться, несмотря на то опровер
жение, которое несет зрителю все, что мы знаем о производстве этих
фикций. Как говорит один телезритель, «если бы это было ложью, об
этом было бы известно». Таким образом он постулировал другие
социальные места, способные гарантировать подлинность того, фик
тивность чего ему известна и что «все-таки» позволяет ему верить. Как
если бы вера могла заявлять о себе не в непосредственных убежде
ниях, а лишь через обходной маневр, прибегая к тому, во что, как
считается, верят другие. Вера теперь основывается не на невидимом
отличии, скрытом за знаками, но на том, что, как предполагается,
представляют из себя другие группы, другие поля или другие дисци
плины. «Реальное» — это то, во что в каждом конкретном месте за
ставляет верить референция к другому месту. То же самое справед
ливо и для научных дисциплин. Например, отнош ения между
информационными технологиями и историей функционируют благо
даря одной удивительной подмене: у информационных технологий
историки ищут кредит доверия для «научной» власти, способный при
дать технический и реальный вес их дискурсу; у истории специалисты
по информационным технологиям стремятся получить обоснование
через «реальное», предоставляемое «конкретностью» исторической
эрудиции. Каждый со своей стороны ожидает от другого гарантий,
которые придадут вес их собственным симулякрам24.
23Cm .: Octave Mannoni, “Je sais bien mais quand même", in: Octave Mannoni,
Clefs pour l'imaginaire. Paris: Seuil, 1969, p. 9— 33 (o Bepe).
24 M. de Certeau, Histoire et psychanalyse entre science et fiction (ch. IV:
“ L'histoire, science et fiction” ).
310
Точно так же дела обстоят и в политике. Каждая партия приоб

ретает доверие к себе за счет того, во что верит она сама и заставля
ет поверить о своем референте (революционное «чудо» на востоке?)
или о своем противнике (пороки нехорош их людей из противо
положного лагеря, от которых все беды). Каждый политический
дискурс извлекает эффекты реальности благодаря тому, что он пред
полагает и заставляет предположить относительно того экономиче
ского анализа, на который он опирается (анализ, в свою очередь,
обосновывающийся этой референцией к политическому). Внутри
каждой партии профессиональные дискурсы «политических лиде
ров» держ ат ся на легковерности, которую они предполагают у ря
довых активистов или у избирателей, и, наоборот, фраза «я хорошо
знаю, что это вздор», которую произносят множество избирателей,
уравновешивается тем, что, с их точки зрения, аппаратчики действу
ют, исходя из своих убеждений или знания. Вера, таким образом,
функционирует на основе ценности реального, связь с которой «все-
таки» предполагают у другого, даже когда хорошо, слишком «хоро
шо знают», «что за дерьмо» находится на этом самом месте.
Таким образом, упоминание (рас)сказанного, цитирование ока
зывается универсальным средством, чтобы заставить людей верить.
Поскольку оно играет на том, во что, как предполагается, верят дру
гие, именно благодаря ему и устанавливается «реальность». Цитиро
вать другого к своей выгоде — это значит делать правдоподобными
симулякры, произведенные в особом месте. «Опросы общественно
го мнения» стали самой элементарной и пассивной процедурой та
кого воспроизведения. Постоянное само-цитирование — увеличение
числа опросов — это фикция, посредством которой страна принуж
дается верить вто, чем она являет ся. Каждый гражданин допускает
истинность того, во что, как он узнает, верят другие и во что не верит
он сам. Заменяя доктрины, утратившие свое правдоподобие, цити
рование позволяет технократическому аппарату сделаться достой
ным доверия для каждого от имени других. Цитировать — это зна
чит придавать реальность симулякру, производимому властью,
заставляя верить в то, что другие в него верят, но не предоставлять
при этом никаких объектов, вызывающих доверие. Но это также зна
чит указывать на тех, кто является «анархистами» или «девиантами»
(ссылаться на них перед лицом общественного мнения); это значит
делать объектами общественной агрессии тех, кто, демонстрируя
своими жестами, что они не верят, уничтожают фиктивную «реаль
311
ность», которую каждый может «все-таки» сохранять, только исходя

из того, что она является убеждением других.
В той мере, в какой этот инструмент по «производству мнения»
используется в своих манипуляциях теми, кто имеет его в своем рас
поряжении, будет обоснованно задаться вопросом о тех возмож
ностях, которые он предлагает для того, чтобы превратить «веру» в
«недоверие», в «подозрение» и даже в разоблачение, как и о воз
можностях для граждан политическим образом контролировать то,
что служит замкнутой в себе и безобъектной убедительности самой
политической жизни.
Глава XIV.
НЕНАЗЫВАЕМОЕ: УМИРАТЬ
Умирающего человека покидает персонал больницы. «Синдром бег-

ства врачей и медицинских сестер»1. Подобное отстранение сопро
вождается рекомендациями, словарь которых помещает еще живого
человека в положение мертвого: «Ему нужно отдохнуть... Пусть он
поспит». Необходимо, чтобы умирающий оставался спокойными в
покое. Эти рекомендации связаны не только с заботами и успокои
тельными средствами, необходимыми больному, но и с неспособно
стью окружающих вынести выраж ение тоски, отчаяния или боли:
это не должно быть высказанным.
Умирающие являются изгоями (o^caste), поскольку обладают
девиантным статусом в институции, созданной благодаря практике
сохранения жизни и ради того, чтобы ее сохранять. «Предваритель
ный траур», феномен институционального отвержения, заранее по
мещает их в «комнату смерти»; он окружает их тишиной или, еще
хуже, ложью, защищающей живых от голоса, который разрушил бы
эту ограду, прокричав: «Я ум ираю ». Этот крик произвел бы
em barrassingly graceless dyin tf. Ложь («да нет, ты поправишься») —
это гарантия того, что коммуникация не состоится. И если запрещен
ное слово будет произнесено, оно предаст ту борьбу, которую ведет
весь персонал больницы и которая, исходя из того, что заботиться
значит исцелять, не хочет признавать поражения; это было бы просто
кощунством.*2
1Maurice Berger, Françoise Hortala, Mourir à l'hôpital. Paris: Centurion, 1974,

р. 155.
2 «Смерть, вызывающая смущение свой неприглядностью» (Л. Ж .)
313
НЕМЫСЛИМАЯ ПРАКТИКА
Более того, будучи мертвецом, пользующимся отсрочкой, умираю

щий выпадает за пределы мыслимого , которое отождествляется с
тем, что можно сделать . Выходя за пределы поля, очерченного воз
можностями медицинского вмешательства, он вступает в область от
сутствия значения. Ничего нельзя сказать там, где уже ничего нельзя
сделать. Так же, как бездельник, и даже еще в большей степени,
умирающий аморален: первый, субъект, который не работает; дру
гой, объект, который больше не предъявляет себя для работы; тот и
другой невыносимы для общества, в котором повсюду исчезновение
субъектов компенсируется и камуфлируется умножением поставлен
ных целей. Потребовался нацизм, последовательный в своем техно
кратическом тоталитаризме, чтобы взять в оборот мертвых и рас
пространить процедуры повышения рентабельности на то, что
является их абсолютной противоположностью: инертное, труп.
В этом соединении субъектов, оторванных от действий, с опе
рациями, совершающимися сами по себе, тоски индивидов с управ
лением практиками, умирающий вновь ставит вопрос о субъекте,
находясь в крайней точке бездеятельности, там, где он представля
ется наиболее вызывающим и наименее выносимым. В нашем обще
стве отсутствие работы является нонсенсом; его необходимо устра
нить, чтобы мог продолжаться дискурс, неутомимо формулирующий
задачи и конструирующий повествование западной культуры о том,
что «всегда надо что-то делать». Умирающий представляет сбой в
этом дискурсе. Он есть и он может быть только чем-то непристойным
(ob-scène, находящимся за сценой). Подвергнутый цензуре, лишен
ный языка, окутанный саваном молчания: он — неназываемый.
Семье тоже больше нечего сказать. Больной взят у нее инсти
туцией, которая отвечает не за индивида, но за его болезнь — изо
лированный объект, преображенный или устраненный специалиста
ми, призванными защищать здоровье, как, например, другие,
назначены защищать порядок или собственность. Изгнанный из
общества, которое, в соответствии с утопиями прежних времен, очи
щает свои улицы и дома от всего того, что паразитирует на рацио
нальном принципе труда — отходах, преступности, болезнях и старо
сти, — больной должен последовать за своей болезнью, туда, где ее
берут в оборот, в специализированные учреждения, где она сразу же
314
ГЛАВА X IV . НЕНАЗЫВАЕМОЕ: УМИРАТЬ
превращается в научный и лингвистический объект, чуждый повсед

невной жизни и языку. Он помещен отдельно, в одну из тайных тех
нических зон (больницы, тюрьмы, свалки), освобождающих живых
от всего, что может стать помехой в цепи производства и потребле
ния, и где во мраке, куда никто не хочет проникать, исправляется и
отбирается то, что может быть опять возвращено прогрессу. Оказав
шись там в плену, больной становится неизвестным для своих близ
ких. Он уже не живет в их домах или в их речи. Возможно, изгнанный
вернется из той чужой страны, языка которой не знают его родные и
о которой можно лишь забыть. Если он не вернется, то останется
далеким, лишенным значения объектом труда и воплощением по
ражения, непредставимым в пространстве и знакомом языке.
Смерть, считающаяся, с одной стороны, поражением или вре
менной остановкой в медицинской борьбе, а, с другой стороны, изъ
ятая из общего опыта и таким образом оказавшаяся на границе вла
сти науки и за пределами привычных практик, — есть некое другое
мест о. В обществе, официально признающем «отдых» только в
форме инертности или траты, смерть отдается, например, на откуп
религиозным языкам, которые больше не в ходу, она возвращается
обрядам, ныне лишенным веры, которая раньше в них пребывала.
Она вытесняется в эти пространства прежних времен, точно так же
«смещенные» научной производительностью, но предоставляющие,
по крайней мере, несколько знаков (не подлежащих расшифровке),
чтобы проговорить этот лишенный смысла объект. В конечном счете
все это приобретает вид образцового, всенародного спектакля: пыш
ные церемонии, сопровождавшие похороны Де Голля, уже давно
воспринимались как «предрассудок» большинством из тех высоко
поставленных лиц, которые доверили этим церемониям своего умер
шего вождя. То, что они не могли назвать, они оставили на откуп
языку, в который уже не верили. В религиозных, сатанинских, маги
ческих или фантастических репертуарах, во всех этих маргинализо
ванных словарях покоится в тайне или вновь появляется в замаски
рованном виде смерть, ставшая немыслимой и неназываемой3.
3См.: Michel de Certeau, L'Absent de l'histoire . Paris: Marne, 1973.
315
ГОВОРИТЬ - ЗНАЧИТ ВЕРИТЬ

Будучи вытесненной, смерть возвращается через экзотический язык
(язык прошлого, язык древних религий или далеких традиций); о ней
надо говорить на чужих диалектах; о ней так же трудно вести речь на
своем собственном языке, как умереть «у себя дома» — этим опре
деляется то исключенное, которое может вернуться лишь в замаски
рованном виде. Парадоксальный симптом этой бессловесной смерти
состоит в том, что вся литература обозначает точку, в которой сосре
дотачиваются отношения с тем, что лишено смысла. Текст множится
вокруг этой раны, нанесенной разуму. И опять же, он опирается на то,
что не может быть высказанным. Смерть — это проблема субъекта.
Вот, что показательно: психоаналитическое лечение демонстри
рует, насколько весь жизненный опыт раскрывается в отношении
субъекта к смерти. Меланхолик говорит: «Я не могу умереть»4; не
вротик говорит: «Я не могу не умереть» («Прежде всего, говорит
Фрейд, страдающие навязчивыми состояниями нуждаются в возмож
ности смерти для того, чтобы разрешить свои конфликты»)5. Но еще
до появления в поле психоаналитического разговора это положение
субъекта связано с вопросом Эдипа: «Неужто лишь в момент, когда
я обратился в ничто, я становлюсь человеком?». Ж а к Лакан замеча
ет: «Вот здесь-то и начинается то, что лежит по другую сторону прин
ципа удовольствия»6. Но именно здесь третье безмолвие подсоеди
няется к безмолвию институции, которой поручен больной, и
безмолвию обычного языка: это молчание самого субъекта. Он в
первую очередь стремится к тому, чтобы выразить смерть. Борис
Виан пишет:
Я не хочу загнуться,
нет, мадам, нет, месье,
пока не отведаю того вкуса,
который меня так томит,
самого сильного вкуса.
4См.: Guy Le Gaufey, “ La douleur mélancolique, la mort impossible et le réel” ,

Lettres de l'Ecole freudienne, 1974, décembre, N 13, p. 38— 49.
5C m.: Serge Leclaire, Démasquer le réel. Paris: Seuil, 1971, см.
г л .: “ Jérôme
ou la mort dans la vie de l'obsédé” , p. 121— 146.
6Ж ак Лакан, Семинары. Книга 2: «Я» в теории Фрейда и в технике психо
анализа (1954/55), пер. с фр. А. Черноглазова. М.: Гнозис/Логос, 1999, с. 330.
316
Я не хочу загнуться,
пока не испытаю
вкус смерти.
Существует разница между тем, чтобы загнуться среди отбро

сов — навязчивый страх, лежащий в основании struggle for Ufe, кото
рый становится всеобщим на Западе — и умереть, разница, которая
заключена в речи, соединяющей с крахом обладания и репрезента
ций вопрос: «Что значит бь//иь?». Это «праздный» вопрос. Это гово
рение, которое не говорит ничего , у которого нет ничего, кроме
утраты, из которой формируется высказывание. Разница между ма
шиной, которая останавливается или «загибается» и актом умирания
состоит в возможности сказать об этом. Возмож ност ь умирать
разыгрывается в этом промежутке.
Остановившись на пороге различия между загнуться и умереть,
умирающий не в состоянии высказать то ничто, которым он становит
ся, будучи не в силах совершить акт, который произвел бы разве что
его вопрос. Ему бы даже хватило обладания местом, которое он по
лучил бы в языке другого в тот момент, когда он уже не может предъ
явить ни имущества, ни документов. Быть просто названным по име
ни — «Лазарь!» — и схваченным своим именем собственным в
языке желания другого, когда ничто собственное, в его смерти и в его
рождении, не дает ему на это право — такова была бы эта коммуни
кация по ту сторону обмена. Здесь следовало бы признать необхо
димую связь желания с тем, чем оно не может обладать, с потерей.
Это значило бы «символизировать» смерть, найти для нее слова
(которые не «передают» никакого содержания), открыть в языке
общения то воскрешение, которое не возвращает к жизни.
Но это место заказано изолированному индивиду. Утрата своих
возможностей и социальных ролей также запрещает ему то, что, ка
залось, вследствие ее становилось возможным: доступ к взаимным
отношениям, словарь которых говорит теперь только «мне тебя не
хватает».
Но в одном эти три действия — умирать, верить и говорить —
совпадают первый и последний раз. Действительно, на протяжении
всей своей жизни я в конечном счете могу только верит ь в свою
смерть, если «вера» обозначает отношение к другом у , тому, что
предшествует мне и непрерывно происходит в моей жизни. Нет ни
чего столь же «другого», как моя смерть, знак всякой инаковости.
317
Но также ничто лучше не проясняет то место, из которого я мог бы

говорить о моем желании другого, о моей благодарности за то, что
бы быть воспринятым — не имея при этом ни гарантии, ни имущества,
которое я мог бы предложить, — бессильным языком ожидания это
го другого; поэтому ничто больше, чем моя смерть, не определяет
того, что именно значит говорить.
ПИСАТЬ
Последний «момент» — лишь крайняя точка, где находит прибежи
ще, усиливается до предела и уничтожается желание говорить. Ко
нечно, смерть, как то, что имеет форму ожидания, намного раньше
проникает в социальную жизнь, но всегда необходимо маскировать
ее непристойность. Ее послание проступает на лицах по мере их раз
рушения, но все, что они могут сказать о том, что возвещают (молчи
те, истории о старении, которые рассказывают мои глаза, мои мор
щины и отяжелевшие черты), — это ложь, и мы стараемся не дать им
говорить (не говорите нам, лица, того, что мы не хотим знать).
Аморальная тайна смерти находится в укромных пещерах, ко
торые отводят для нее психоанализ или религия. Она обитает в про
странных метафорах астрологии, некромантии или магии, в языках,
с которыми люди готовы мириться лишь в той мере, в какой они со
ставляют зоны обскурантизма, от которых «отличают себя» общества
прогресса. Таким образом, невозможность говорения начинается
задолго до того момента, когда усилия говорящего уничтожаются
вместе с ним самим. Она вписана во все процедуры, окружающие
смерть неприступной стеной или выталкивающие ее за границы го
рода, за пределы времени, работы и языка, чтобы защитить свое
место.
Но, создавая образ умирающего, я поступаю точно так же.
Я участвую в иллюзии, которая локализует смерть где-то в другом
месте — в больнице или последнем моменте: я превращаю ее в изо
бражение другого; отождествляя этот образ с умирающим, я пре
вращаю его в мест о, где меня нет. Посредством репрезентации я
изгоняю смерть, спроваженную к моему соседу, отодвинутую к тому
самому моменту, который, как я утверждаю, не является моим. Я за
щищаю свое место. Умирающий, о котором я говорю, остается не
пристойным ( ob-scène ), если это не я.
318
Такое переворачивание начинается в самой работе письма, ре

презентации которой являются лишь следствием и /и л и отбросом. Я
задаюсь вопросом о том, что же именно я создаю, поскольку «смысл»
скрыт здесь в жесте, в самом акте письма. Зачем писать, если не во
имя невозможной речи? В начале письма лежит утрата. То, что не
может быть высказано — невозможное соответствие между присут
ствием и знаком, — оказывается постулатом, на котором основыва
ется труд, каждый раз начинаемый заново, имеющий свои принци
пом не-место собственного я и жертвоприношение вещи. Требование
Джойса: «Пиши об этом, черт т ебя подери, пиши!»1 возникает из
присутствия, отнятого у знака. Письмо всеми своими изгибами, ре
ликтами, оставшимися от передвижения через язык, повторяет эту
нехватку. Оно проговаривает отсутствие, являющееся его предвари
тельным условием и его конечной точкой. Оно движется путем по
следовательных отказов от занятых мест и соединяется с внешним
пространством, которое от него ускользает, со своим адресатом из
другого места, посетителем, ожидаемым, но никогда не слышимым
на путях письма, прочерченным на странице путешествиями желания.
Будучи практикой утраты речи, письмо не имеет смысла кроме
как за пределами самого себя, в другом пространстве, пространстве
читателя, которое оно производит как свою собственную необходи
мость, двигаясь к этому присутствию, которого не может достичь. Оно
движется к речи, которая никогда не будет ему дана и которая по этой
самой причине конструирует движение, суть которого в том, чтобы
быть непрерывно связанным с ничем не стесненным, абсолютным
( a b so lu e ) ответом, ответом другого. Именно из этой утраты и воз
никает письмо. Это жест умирающего, отказ от собственности при
переходе через поле знания, скромный опыт «подавания знака».
Таким образом, смерть, которая не может быть высказана,
может облечься в письмо и обрести язык, хотя в этой работе рас
трачивания вновь и вновь заявляет о себе нужда — потребность в
обладании через голос, в отрицании границ, навязываемых тем не
преодолимым членением, которое создается различными видами
присутствия, в приобретаемом благодаря знанию забвении о той не
прочности, которой в каждом месте определяется ее связь с другими.7
7 Джеймс Джойс, «Джакомо Джойс», Джеймс Джойс, Дублинцы, пер. с

англ, сост., пред исл. и коммент. Е. Гениевой и др. М.: Известия, 1982, с. 252.
319
ТЕРАПЕВТИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ И ЕЕ ДВОЙНИК

От этого «литературного» письма, конструирующегося через отно
шение к смерти, отличается «научная» система (являющаяся также
системой «письма»), исходящая из разрыва между жизнью и смер
тью и рассматривающая смерть как поражение, крах или угрозу себе.
На протяжении трех веков требовалось это разделение между ж из
нью и смертью, чтобы стали возможны дискурсы, полные научных
амбиций, способные капитализировать достижения прогресса, не
страдая при этом от нехватки другого. Но только превращение этих
дискурсов в институции власти позволило им конституировать себя.
Таким образом разрыв, противопоставивший смерти победо
носный труд, и стремление подчинить экономическому и терапевти
ческому управлению огромные пустые пространства сельской мест
ности в XVIII веке — территорию бедствий, новую землю живых
мертвецов — ориентировали знание в отношении к нищете. Инсти
туционализация медицинского знания произвела великую утопию
т ерапевтической политики, охватывающей, от школы до больни
цы, все средства борьбы против работы смерти в социальном про
странстве. Общее превращение дискурсов во власть придало адми
нистрации, на которую возлагалась обязанность лечит ь и, кроме
того, организовывать порядок, способствующий предотвращению
болезней, «медицинский» вид.
Эта санитарная кампания должна была заткнуть все щели, через
которые мог проникнуть враг. Даже школы она рассматривала как
особенный сектор «медицинской политики»; она захватывала целые
регионы частной жизни, чтобы перекрыть профилактическими ме
рами все тайные внутренние пути, доступные для болезни; она вво
дила гигиену как национальную проблему в борьбе против биологи
ческих бедствий. Медицинская модель политики была одновременно
связана с западной претензией на достижение бесконечного р а з
вития тела (в экономике вызова, для которой спорт стал публичной
сценой) и с навязчивым страхом постоянного скрытого вырождения
(компрометировавшего биологический капитал, на котором основы
валась колонизаторская экспансия страны).
Письмо, возможность выстраивать пространство в соответствии
с собственной волей, соединялось с телом как подвижной, непро
ницаемой, ускользающей страницей. Благодаря этому соединению
книга стала лабораторным опытом в поле экономического, демогра
320
ф ического или педагогического пространства. Книга, в научном

смысле этого слова, является «фикцией» тела письма; это «сцена
рий», конструируемый прогнозированием будущего, которое стре
мится сделать из тела то, что общество может записать . От
ныне на теле больше не пишут. Тело само должно превратиться в
письмо. Это тело-книга, воплощающая связь жизни с тем, что напи
сано, постепенно перенимало, начиная от демографии и вплоть до
биологии, научную форму, постулатом которой является борьба про
тив старения, рассматриваемого как неизбежность или как совокуп
ность контролируемых факторов. Эта наука представляет собой тело,
превращенное в чистую страницу, где письмо может бесконечно про
двигать вперед волю к деланию, прогрессу.
Но тело в качестве носителя информации изнашивается точно
так же, как и бумага для письма. То, что производится как управление
жизнью, как господство или письмо тела, — постоянно говорит о
работе смерти. То, что ускользает от дискурса науки или возвраща
ется в него, признает того неустранимого противника, которого оно
стремится изгнать. И вокруг политических и терапевтических инсти
туций повсюду множится литература. Она выпускает черта из ада и
рассказывает о тревожной близости изгнанного. От Ницше до Батая,
от Сада до Лакана, эта «литература», которую учреждение научного
дискурса, начиная с XVIII века, изгоняло из своего собственного
поля и конституировало как другое, обозначает в языке как возвра
щение исключенного. Сегодня, это также область фикции. Она при
знает в качестве знания то, о чем молчит. Она «отличается» только
потому, что, переставая иметь дело с объектами, производимыми
операцией письма, делает своим предметом саму эту операцию, она
говорит о самом письме, работе книги в поле смерти; она есть воз
вращение к себе из мифа письма; она есть «фикция» в том смысле,
что внутри пространства книги вновь позволяет появиться нескром
ному другому, место которого хочет занять социальный текст ; она
инсценирует в том самом месте, где происходит ее уничтожение того
неотделимого исключенного, сексуальность и смерть которого за
ставляют задавать вопросы. Отвечая науке насмешкой, все еще от
меченной тем фантастическим, которое она создала, или поэтикой
искажения и необладания, пространство письма приобретает эроти
ческий характер. В форме мифа о прогрессе — Книги — развора
чивается опасная игра реконструкции. Само тело, наконец, вписыва
ет себя сюда, но только в виде экстаза, возникающ его из раны,
321
нанесенной другим, как «трата» наслаждения, неотделимого от эфе

мерного, как неуловимая точка исчезновения, связывающая «экс
цесс» с обреченным на смерть.
В проблематике письма, связанной с возможностью не терять
ни одной частицы проходящего времени, подсчитывать и накапли
вать его, извлекать выгоду из приобретенного, чтобы превратить ка
питал в субститут бессмертия, тело возвращается как м гновение ,
одновременность жизни и смерти: как два элемента в одном и том
же месте8.
ОБРЕЧЕННЫЙ НА СМЕРТЬ
В итоге оказывается, что смерть не называема. Но она вписана в дис
курс жизни при том, что он не способен предоставить ей какое-то
особое место. Биология считает, что «смерть навязывается изнутри».
Франсуа Ж акоб пишет: «половое размножение подразумевает, что
индивиды должны исчезать»9. Смерть — это необходимое условие
эволюции. Закон сохранения видов таков, что индивиды теряют свое
место. Передача капитала и его преумножение обеспечивается по
завещанию, которое всегда должно быть подписано смертью.
По ту сторону знаков, которые во всех отношениях возвращают
в письмо его связь с сексуальностью и смертью, можно задаться
вопросом, не является ли историческое движение, которое произ
водит смену вытесняемых фигур — «Во времена Фрейда это была
сексуальность и мораль; теперь это неограниченное технологиче
ское насилие и абсурдная смерть»10 — постепенным выявлением
модели, структурирующей социальные практики и переходящей в
репрезентацию по мере того, как уменьшается ее эффективность.
Упадок цивилизации, созданной под властью письма, противостоя
щего смерти, раскрывается благодаря возможности писать о том,
что эту цивилизацию создавало. Только конец эпохи позволяет вы
8 Об этой топологической структуре «два элемента в одном месте», струк

туре расщепленного субъекта см.: Michel de Certeau, L'Ecriture de ¡'histoire,
p. 337-352.
9 François Jacob, La Logique du vivant Paris: Gallimard, 1970, p. 331— 332.
10Robert Jay Litton, Death in Life. The Survivors o f Hiroshima. New York: Ran
dom House, 1968, цит. no: Alfredo Alvarez, Le Dieu sauvage. Essai sur le suicide.
Paris: Mercure de France, 1972, p. 281.
322
сказать то, что делало ее живой, как если бы ей надо было умереть,
чтобы стать книгой.
В таком случае писать (эту книгу) значит быть вынужденным
идти через враждебную территорию, в самой области утраты, за
пределами той защищенной сферы, которая была вычленена лока
лизацией смерти где-то в другом месте. Это значит производить фра
зы, используя лексику обреченного на смерть, вблизи и даже внутри
пространства смерти. Это значит практиковать отношения между
наслаждением и манипулированием в том промежутке, где потеря
(сбой) производства материальных благ создает возможность ожи
дания (веры) без присвоения, но уже получившего признание. Со
времен Малларме опыт письма разворачивается в отношениях меж
ду актом движения вперед и смертоносной почвой, где пролегает его
маршрут. В этом отношении писатель также является смертным, стре
мящимся говорить. Но в смерти, выписываемой его шагами на черной
(а не белой) странице, он может высказать желание, которое ожида
ет от другого чудесного и эфемерного эксцесса, позволяющего вы
жить в том внимании, которое он изменяет.
НЕОПРЕДЕЛЕННЫЕ
Анархия светотени повседневного.
Л укач
Теория восхваляет плюралистическую эпистемологию, состоящую

из «множества точек зрения, каждая из которых имеет, как кажется,
равную силу обобщения». Таково это искусство «прохождения дорог
и страт», искусство перемещения и пересечения, где самым большим
достижением было бы «скрещение различных путей». Зависящее от
конституции, оно могло бы привести к «философии коммуникации
без субстанции, то есть без фиксации и референции»1.
Но рациональная т ехника устраняет догматизм с довольно
большими усилиями. Она сопротивляется взаимодействиям, созда
ющим непрозрачность и двусмысленность в планировании или про
ецировании на плоскость. Она имеет свой собственный механизм —
механизм читаемости и различения функций на странице, где они
записываются друг подле друга, одна за другой, так, чтобы можно
было перенести эту схему на землю, фасады зданий, на города или
машины.
Читаемость функциональных отношений между элементами
и воспроизведение этой модели в ее увеличенном или объемном
виде — таковы два принципа действия техники. Конечно, эти прин
ципы подверглись бесконечному усложнению, отвечающему раз
нообразию спроса, который сам включается в систему, переносится
на карту и аналитически распределяется по пространству, сущность
которого (в том числе и внутри компьютера 12) состоит в том, чтобы
быть читаемым артефактом, объектом, от начала до конца открытым
1 Michel Serres, Hermès IL L'interférence . Paris: Minuit, 1972, p. 12— 13.

2 Manuel Janco, Daniel Furjot, Informatique et capitalism e . Paris: Maspero,
1972, p. 117-127.
324
наблюдению неподвижного взгляда. Странный хиазм: теория дви

жется в сторону неопределенного, в то время как технология направ
ляется к функционалистскому различию, в которое она превращает
все и в которое превращается сама. Как если бы первая, при всей
своей ясности, вступала на извилистые тропинки случайного и ме
таф орического3, тогда как другая изо всех сил стремилась пред
ставить как «естественный» утилитаристский и функционалист ский
закон, по которому действует ее собственный механизм.
Нас интересует здесь то, что происходит под покровом техно
логии и нарушает ее функционирование. Это ее предел, давно уже
выявленный, но которому необходимо придать иное значение, не
жели границы того, что обозначается как No man's land. Речь идет
о практиках, осуществляющихся в реальности. Разработчики техно
логий хорош о знакомы с движением такого рода, которое они на
зывают «сопротивлением» и которое вносит помехи в функциона
листские расчеты (элитарную форму бюрократической структуры).
Они не могут не замечать того фиктивного характера, которым про
питывается порядок благодаря своим отношениям с повседневной
реальностью4. Но они также не должны признавать его. В офисах
ирония по этому поводу была бы оскорблением величия, и виновные
понесли бы заслуженное наказание. Не сметь прикасаться — это
произведение искусства! Давайте дадим возможность этой функци
оналистской рациональности плодить ее красивые фразы, эвфемиз
мы5, повсюду присутствующие в дискурсе администрирования и
3 Gerald Holton, Thematic Origins o f Scientific Thought. Kepler to Einstein.

Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1974, и в особенности p. 91— 161, о вооб
ражаемых пресуппозициях в науке и о «дополнительности», которая соединяет
логическую строгость с воображаемыми структурами. См. также о роли метафо
ры в научном суждении кн.: Mary Hesse, The Structure o f Scientific Inference. Lon
don: Macmillan, 1974, первая и последняя главы.
4 Например, требуется много (поучительных) «историй» о реальных марш
рутах, ведущих от проекта к решению, подобных тем, которые в кратком виде
были опубликованы Люсьеном Сфезом в «приложении» к его книге. См.: Lucien
Sfez, Critique de la décision . Paris: Armand Colin, 1973, p. 353— 356. Но можно ли
в этом признаться?
s Богохульству (когда «произносится» последнее слово и «выдается» боль
ше, чем говорится на самом деле), Бенвенист противопоставлял «эвфемизм»
(«шут возьми» вместо «черт возьми»), который «намекает на богохульство, не
совершая его» (см.: Эмиль Бенвенист, Общая лингвистика. М.: Прогресс, 1974).
Очень полезное понятие.
325
власти, а сами вернемся лучше к непрерывному звучанию повсед

невных практик.
Они не образуют ниш в экономическом обществе. У них нет
ничего общего с той маргинальностью, которую быстро интегрирует
в себя техническая организация, превращая ее в означающие и объ
екты обмена. Напротив, через них некодируемое различие проника
ет в те безоблачные отношения, которые система стремится устано
вить с действиями и на управление которыми претендует. Это вовсе
не локальное — то есть подлежащее классификации восстание —
это общая и безмолвная, коллект ивная подрывная деятельность,
которой занимаемся все мы. Я отмечу лишь два симптома этого про
цесса — «вездесущность» места и перебои во времени. Таким об
разом, можно предположить, что социальные, стратифицированные
пространства несводимы к их контролируемой и годной для строи
тельства поверхности и что их репрезентации заново вводят нечто
непредставимое, определяемое обстоятельствами, в подсчеты вре
мени. Существует нечитаемость глубинных страт, наслаивающихся в
одном и том же месте, когда речь идет об уловках и исторических
случайностях. Ироническое и беглое записывание этих отголосков
складывается в граффити, как если бы велосипед, нарисованный на
стене, символ обычного движения, отделился бы вдруг от нее, чтобы
отправиться в неопределенном направлении6.
СТРАТИФИЦИРОВАННЫЕ МЕСТА
Различие, определяющее любое место, не принадлежит порядку со
положения, а принимает форму накладывающихся друг на друга
страт. Элементы, расположенные на одной и той же поверхности,
могут быть подсчитаны; они доступны анализу; они образуют поверх
ность, которую можно «обработать». Всякая городская «реконструк
ция» тем не менее предпочитает чистую страницу, на которой можно
при помощи цемента воплотить композицию, созданную в конструк
торском бю ро исходя из тех или иных «потребностей», которым
должны быть даны функциональные ответы. Потребность, первичная
«субстанция» этой композиции, также производится этой системой
посредством ее выделения. Это единство предстает перед нами
6 См. граффити Эрнста Беррингера в Нью-Йорке.
326
чистым, как цифра. Кроме того, неудовлетворенность, определяю

щая каждую потребность, апеллирует и заранее оправдывает по
строение, где эта потребность соединяется с другими. Такова логика
производства: начиная с XVIII века, оно порождает свое дискурсив
ное и практическое пространство, учитывая концентрацию челове
ческих ресурсов — офиса, завода, города. Она отвергает значимость
мест, которые не создает.
Однако под производящим и универсальным письмом техноло
гии остаются непрозрачные и упорно сопротивляющиеся места. Исто
рические революции, экономические изменения, демографические
мутации населения наслаиваются друг на друга и остаются там скры
тыми в обычаях, обрядах и пространственных практиках. Читаемые
дискурсы, которые некогда их артикулировали, исчезли, или от них
остались — в языке — лишь фрагменты. Поверхность этого места
похожа на коллаж. В реальности это всеприсутствие на глубине. Это
нагромождение разнородных слоев. Каждый, словно страница из
разрозненной книги, отсылает к другому модусу территориального
единства, социально-экономического распределения, политических
конфликтов и символизаций, определяющих идентичность.
Целое, составленное из фрагментов, являющихся разновре
менными и все еще связанных с рухнувшими целостностями, управ
ляется тонким и компенсирующим равновесием, которое молчаливо
гарантирует взаимодополняемость этих фрагментов. Таковы микро
скопические движения, многообразные виды деятельности, подоб
ные тому «вареву электронов, протонов, фотонов, и всех тех сущ
ностей, свойства которых плохо определены и находятся в постоянном
взаимодействии», вареву, посредством которого, согласно Рене
Тому, физическая теория представляет мир. Эти движения создают
иллюзию «неподвижности» в квартале или деревне. Но это — кажу
щаяся инертность. Эта работа и ее процедуры невидимы лишь оттуда,
где, заняв позицию класса, «отличающегося» от всех остальных, на
блюдение схватывает только отношение между тем, что оно хочет
произвести, и тем, что ему сопротивляется. Деревня, квартал, зда
ние — это не единственные объекты, заставляющие функциониро
вать вместе фрагменты гетерогенных страт. Самая незначительная
фраза обычного языка «работает» таким же образом. Ее семанти
ческое единство играет на столь же тонком компенсаторном равно
весии, которому синтаксический или лексический анализ навязывает
внешнюю рамку, рамку «элиты», принимающей свои модели за ре
327
альность. Было бы правильнее апеллировать к онейрической модели

(но теоретически, в той мере, в какой она артикулирует практику),
упоминаемой Фрейдом в связи с Римом, все эпохи которого, непо
врежденные и одушевляющие друг друга, продолжают жить в одном
и том ж е мест е1.
Место — это палимпсест. Научный анализ знает только самый
поздний текст, и даже в этом случае он является для науки не более
чем результатом ее эпистемологических решений, критериев и целей.
Что же удивительного в том, что операции, мыслимые как зависящие
от этой реконструкции, имеют «фиктивный» характер и в меньшей
степени обязаны успехом (временным?) своей проницательности,
нежели способности разрушать сложность этих взаимодействий раз
нородных сил и времен.
НЕУПОРЯДОЧЕННОЕ ВРЕМЯ
Другая фигура, представляющая собой движение планирования к
тому, что оно не определяет, — непредвиденное. Время, которое
проходит, прерывается или соединяет (и которое, возможно, никог
да не было помыслено), не является программируемым временем.
Это было бы трюизмом, если бы такое время не было «вынесено за
скобки» перспективным планированием, даже когда оно создает
множественные гипотезы. Неупорядоченное время появляется лишь
как непроглядная ночь, создающая «поломку» и разрыв в произ
водстве. Это сбой в системе и ее дьявольский антагонист; именно
его и призвана изгнать историография, замещая все эти несообраз
ности другого прозрачной органичностью научной понятности (свя
зи, «причины» и следствия, непрерывность серии и т. д.). То, чего не
делает перспективное прогнозирование, обеспечивает историограф,
подчиняясь тому же (основополагающему) требованию скрывать
непристойность неопределенного за счет производства «фиктивно
го» разума.
Эти времена, сконструированные дискурсом, в реальности
предстают расколотыми и движущимися неравномерно. Находяще-7
7См.: М. с!е СегТеаи, ЕЕсгЬиге с!е /ЪШЫге, р. 312— 358.
328
еся «в рабстве» и зависимости8, теоретическое время — это в дей

ствительности время, связанное с невероятным, с провалами,
отклонениями и, таким образом, — смещенное своим другим. Оно
равнозначно тому, что в языке существует как «временная метафо
рика»9. И, странным образом, именно отношение того, что подлежит
контролю, вместе с временными перебоями, и создает символиза
цию, собранную из того, что связывает, само не будучи связным, и
того, что соединяет, не будучи мыслимым.
Перебой или провал разум а и есть то слепое пятно, которое
заставляет разум подступать к другому измерению, измерению мыш
ления, сочленяющемуся с другим как со своей неопределенной по
требностью. Символическое неотделимо от перебоев. Таким обра
зом, повседневные практики, основанные на отношениях со случаем,
то есть на неупорядоченном времени, разбросаны в ситуации мыс
лительных актов на всем их протяжении. Таковы постоянные жесты
мышления.
Соответствующим образом, устранять непредвиденное или из
гонять его из расчетов как нелегитимную случайность и как разруши
теля рациональности — значит накладывать запрет на возможность
существования живой и «мифической» практики города. Это значит
оставить его жителям лишь фрагменты программ, созданных властью
другого и подвергшихся воздействию события. В реальном дискурсе
города рассказывает о себе неупорядоченное время: басня неопре
деленного больше связана с метафорической практикой и стратифи
цированными местами, чем с империей очевидного в функционалист
ской технократии.
8Термины, использованные Жан-Клодом Перро в его основополагающем

исследовании (Jean-Claude Perrot, Genèse d'une ville moderne. Caen au XVH le
siècle. Paris: Mouton, 1975, p. 54— 98), чтобы обозначить соотношение «теорий»,
касающихся эволюции города, с его реальным развитием.
9 См.: Harald Weinrich, Le Temps. Paris: Seuil, 1973, p. 225— 258.
Н аучное и зд ание
Мишель де Серю
Изобретение повседневности
1. Искусство делать
Серия «Прагматический поворот»; вып. 5
Перевод с французского/?. Я. Калугин, Н. С. Мовнина

Научный редактор К. А. Ермошина
Редактор £. А. Левичкина
Корректор £. А. Пережогина
Дизайн А. Ю. Ходот
Оригинал-макет М. Ю. Кондратьева
Подписано в печать 20.03.13. Формат 60x841Д

Уел. печ. л. 19,5. Тираж 2000 экз.
Заказ N2055.
Издательство Европейского университета

в Санкт-Петербурге
191187, Санкт-Петербург, ул. Гагаринская, ЗА
е-таП: books@eu.spb.ru
тел.Н-7 812 386 7627
ф акс+7 812 386 7639
Сайт и интернет-магазин издательства

WWW.EUPRESS.RU
Отпечатано в типографии
издательско-полиграфической фирмы «Реноме»,
192007 Санкт-Петербург,
наб. Обводного канала, д. 40
тел./ф акс (812) 766-05-66
e-mail: RENOME@COMLINK.SPB.RU
www.renomespb.ru
К ниги серии « П рагм атический п ово ро т»
Бруно Латур
НОВОГО ВРЕМЕНИ НЕ БЫЛО
Эссе по симметричной антропологии
Пер. с фр. Д. Я. Калугина
2006 г., 296 с., 1ЭВМ 5-94380-049-2
Вадим Волков, Олег Хархордин

ТЕОРИЯ ПРАКТИК
2008 г., 298 с., 15ВМ 978-5-94380-078-8
Олег Хархордин, ред.

Д РУЖ Б А: ОЧЕРКИ ПО ТЕОРИИ ПРАКТИК
Сборник статей
2009 г., 456 с., 1ЭВЫ 978-5-94380-085-6
Виктор Вахштайн
СОЦИОЛОГИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ
И ТЕОРИЯ ФРЕЙМОВ
2011 г., 334 с., 1ЭВМ 978-5-94380-117-4
Мишель де Серто
ИЗОБРЕТЕНИЕ ПОВСЕДНЕВНОСТИ.
1. ИСКУССТВО ДЕЛАТЬ
2013 г., 330 с., 18ВЫ 978-5-94380-150-1
Готовятся к изданию
Н А УК А В ДЕЙСТВИИ
ПАСТЕР: ВОЙНА И МИР МИКРОБОВ

2013 Mishel de Serto Izobretenie Povsednevnosti 1 Iskusstvo Delat PDF

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

2013 Mishel de Serto Izobretenie Povsednevnosti 1 Iskusstvo Delat PDF

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

ЕВРОПЕЙСКИЙ

Издание осуществлено в рамках программы

Научный редактор — К. Ермошина

Мишель де Серто (1925— 1986) — французский историк, антрополог

© Editions Gallimard, Paris, 1990

РИТОРИКА ПОВСЕДНЕВНОЙ ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТИ. Илья Утехин........................6

ЧАСТЬ I. САМАЯ ОБЫЧНАЯ КУЛЬТУРА ............................................................59

ЧАСТЬ II. ТЕОРИЯ ИСКУССТВА ДЕЛАНИЯ............................................. 119

ЧАСТЬ III. ПРАКТИКИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПРОСТРАНСТВА.............. 183

ЧАСТЬ IV. СПОСОБЫ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ЯЗЫ КА ..................................... 2 3 7

Как это метко сформулировал в свое время Роман Якобсон, значение —

1 Как мы увидим в сносках, Серто демонстрирует обширную эрудицию в

Границы или, точнее, ориентиры произвольным перестройкам и

ческую, индивидуальную, невыводимую из системы языка. К последней

новых образов, способов говорения (а значит, и понимания), которые

3 См. о ней, например, в книге: Вадим Волков и Олег Хархордин, Теория

В феврале 1980 года в серии книг карманного формата вышло первое

13десь и далее в скобках даны ссылки на страницы настоящего издания.

ноголосице новых идей, сталкивающихся понятий, проклятий в адрес

историческому методу, в ущерб (священному) идеалу сосредоточенности

которыми лакановскими сподвижниками5. Но в той же мере он занима­

5 Об отношениях Серто к Фрейду и Лакану см.: Michel de Certeau, Histoire

7 М. de Certeau, La Prise de parole, p. 71.

живается то переворачивание перспективы, которое будет положено в

ская область очерчена, хотя теоретические средства для ее разработки

16 М. de Certeau, La Culture au pluriel, ch. 3, p. 249.

его в общих чертах, предлагает обратиться к Мишелю де Серто, приводит

18 Группа состояла из экономистов (Бернар Гибер, Клод Менар, Ален

ных практик19 и показывающий точную, выраженную в цифрах картину

19 Pratiques culturelles des Français. Paris: Secrétariat d'Etat à la culture, Ser­

первые имеют ту же значимость, что и вторые20. Как историк, Серто был

20См.: Michel de Certeau, L'Ecriture de ¡'histoire, 3e éd. Paris: Gallimard, 1984,

темы Серто были отчетливо сформулированы в текстах, предшествовав­

23 См.: М. de Certeau, Culture au plu riel, заключение. A также: Michel de

всегда заметны оптимистический импульс, готовность к пониманию и

26 M. de Certeau, La Culture au pluriel, p. 244— 245.

занном порядке «инсинуируют» (insinuer), как он любит говорить, обы­

три определения, венчающие здание обыденной культуры и придающие

опытных из них достигает тридцати лет, остальные в большинстве своем

28 Этот текст, озаглавленный «Актеры в поисках пьесы (продолжение)» и

ние различных маршрутов не составляет замкнутого пространства, а

опытом и результатами исследований, черпали теоретические схемы,

30 О его манере осуществлять руководство см.: Michel de Certeau, "Qu’est-ce

ющего пробуждению таланта у стольких студентов (о чем свидетельство­

31 C m .: Paul Rabinow, "Un prince de l’exil” , Richard Terdiman, "Une mémoire

У меня было намерение произвести специальное исследование

32 Я надеюсь, что мне удастся объединить в небольшом томе фрагменты

вольно гибкой схеме, так, чтобы их можно было сравнивать, но чтобы

33 М. de Certeau, L'Invention du quotidien, t. 2, p. 235— 271 (о кухне) и p. 273—

также участвовать в них — и все эти возможности он использовал для

34 Таким образом, он работал в Италии каждый год с 1974 по 1978 год; в

щего и унифицирующего государства и т. д. Все эти опыты, встречи, все

вести цитаты с иностранных языков. Занимаясь этой работой, я обратила

35 François Hartog, "L’écriture du voyage” , in: L. Giard, éd., Michel de Certeau,

язычной аналитической философией и французским направлением с

37 Françoise Choay, "Tours et traverses du quotidien” , in: L. Giard, éd., Miche!

40 О Мишеле де Серто см. материалы, посвященные ему Центром Ж оржа

Исследование, частично представленное в этих двух томах, родилось

детерминаций. С другой стороны, и это особенно существенно, рас­

1 C m .: Michel de Certeau, La Prise deparóle . Paris: Desclée De Brouwer, 1968;

И спользование, Существует немало работ, подчас весь-

2 От греческого poiein, что означает «создавать, изобретать, порождать».

внутри колонизации, которая «ассимилировала» их внешним обра­

которыми лакановскими сподвижниками5. Но в той же мере он занима

19 Pratiques culturelles des Français. Paris: Secrétariat d'Etat à la culture, Ser

темы Серто были отчетливо сформулированы в текстах, предшествовав

занном порядке «инсинуируют» (insinuer), как он любит говорить, обы

ющего пробуждению таланта у стольких студентов (о чем свидетельство

детерминаций. С другой стороны, и это особенно существенно, рас

внутри колонизации, которая «ассимилировала» их внешним обра

чайшие изменения ее закона, исходя из своих собственных интере

внутри технократических структур, одновременно искажая их функ

бота аналогична той, которую предпринял Хомский для анализа уст

чинам риторика, или наука о «способах говорения», предлагает ап

ного разговора представляет собой практики, преобразующие «ре

Проблема касается не только реальных процессов производ

Об этой эрозии и высмеивании единичного или исключительного воз

ство» «мыслителей» и «художников», способных превращать рабо

источником войн и компромиссов. Эта демаркационная линия, кото

18См. письмо Фикеру по поводу «Трактата»: «Моя книга очерчивает грани

фактически отдает предпочтение собст венному месту, месту соб

Выявляя их там, где смешиваются бессмысленность и власть, Витген

не существует, остается тот факт, что мы — чужие изнутри при от

Оставить Вену или Кембридж, оставить теоретические тексты не зна

1 Семинар, проводившийся по материалам исследований, осуществ

только несправедливость существующих властей, но и, глубже, не